Генрих V [Кристофер Оллманд] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Кристофер Оллманд Генрих V

Бернадетте, Екатерине, Саре, Селии и Элисон

Предисловие к йельскому изданию

Публикация нового издания "Генриха V" дает возможность как включить в него новые материалы, так и рассмотреть замечания, сделанные коллегами-исследователями по поводу первого издания. Ничто из них не оказалось настолько значительным, чтобы заставить меня изменить свои фундаментальные взгляды, но то тут, то там новые публикации пополняют наши знания и понимание этого царствования, а конструктивная критика — это то, к чему всегда следует относиться серьезно.

Две недавние статьи привлекли внимание к значению перезахоронения Ричарда II в Вестминстерском аббатстве в конце 1413 года и к предполагаемому выживанию "Псевдо-Ричарда" в последние годы царствования Генриха V[1]. Несмотря на жест нового короля, приказавшего перезахоронить Ричарда рядом с его первой женой, жест, который, как ниже будет сказано, был знаком уважения к покойному королю, оказавшему ему благосклонность, сохранение веры в то, что Ричард еще жив, в какой-то степени отражало сомнения некоторых людей в легитимности династии Ланкастеров. То, что Генрих V оставался в относительной безопасности на протяжении всего своего правления, объясняется тем, что не было достаточно легитимной фигуры, которая могла бы оспорить эффективность правления Ланкастеров, в частности, "доброе правление" Генриха V. Успехи короля в войне и управлении государством на практике означали, что заговоры были обречены на провал, особенно после того, как Эдмунд Мортимер, граф Марч, был помилован за свою роль в Саутгемптонском заговоре и возвращен на службу королю, чтобы принять активное участие в войне против французов.

Перезахоронив останки Ричарда в Вестминстере — формальный акт, который Генрих IV, свергнувший его, посчитал невозможным выполнить, — Генрих V сделал нечто большее, чем просто доказал, что Ричард действительно мертв, или продемонстрировал свое уважение к человеку, который хорошо относился к нему в во время его юности. Согласно недавнему исследованию, эта церемония была попыткой Генриха V обрести королевское достоинство, которого не хватало его отцу, не похоронившему Ричарда в надлежащей королевской гробнице — символическое упущение, хорошо понятное современникам. Короче говоря, необходимость похоронить Ричарда как короля была четко осознанным императивом, поскольку только после надлежащего погребения в гробнице, которую он приготовил для себя в присутствии своего эффективного преемника, этот преемник мог обрести легитимность, которая когда-то принадлежала самому умершему королю. Таким образом, в некотором смысле Генрих V стал королем не в силу того, что был старшим сыном своего отца; скорее он был наследником легитимности, которой пользовался его кузен, Ричард II, который, как позже станет известно, предсказал вступление Генриха на престол. Таким образом, была достигнута осознанная необходимость легитимизации правления Генриха V. Как будто его отец, который захватил корону, но не дал своему предшественнику должного погребения, был в некотором роде фактическим, а не законным королем Англии.

В хорошо аргументированной статье Энн Карри поднимаются важные вопросы, касающиеся английского взгляда на статус герцогства Нормандия в первой четверти XV века[2]. Было ли оно действительно частью французского королевства, территорией, на которую Генрих V мог претендовать через свои более широкие притязания на французскую корону? Или, скорее, его следует рассматривать как присоединенную к английской короне со времен Вильгельма Завоевателя территорию, несмотря на отречение Генриха III в Парижском договоре 1259 года и Эдуарда III в Бретиньи столетием позже? Каковы были намерения Генриха в 1415 и 1417 годах? Сначала он, похоже, не рассматривал Нормандию ни как историческую, ни как юридическую часть английской короны. В 1415 году выбор Арфлера в качестве места вторжения можно было объяснить рядом неисторических и неюридических причин. В течение нескольких лет этот порт служил базой для враждебных набегов на все виды английского судоходства и его необходимо было взять под английский контроль. Однако, прежде всего, Арфлер был портом и городом стратегического значения с прямым доступом по воде к Руану и Парижу; он был, по сути, ключом к Нормандии. Поскольку в марте 1415 года Генрих, судя по всему, не имел целью завоевать Францию, он мог удовлетвориться Арфлером, захват которого обеспечил бы большую безопасность в Ла-Манше и стал бы перевалочным пунктом во Франции.

Однако к 1417 году подход изменился. Теперь Арфлер рассматривался как часть английской короны, и его возвращение стало частью официальной политики. Согласно Томасу Элмхэму, в 1417 году у Генриха было три приоритета: Нормандия, Аквитания и корона Франции — именно в таком порядке. Подчеркивалась связь между короной Англии и герцогством Нормандия (Генрих был "пятым со времен завоевания"). 24 ноября 1417 года Генрих назвал себя "герцогом Нормандии", хотя он сделал это наряду, а не вместо своего французского и даже английского королевского титула[3]. Было ли это предположением, что он претендовал на герцогство как король Англии и Франции? Опять же, трудно сказать, но не менее точно, что к лету 1419 года он отказался от использования нормандского титула, поскольку завоевание герцогства было уже позади. Не исключено, что к этому времени он рассматривал Нормандию как часть наследства английской короны, вновь обретенное.

Однако отсутствие преемственности в заявленной политике объясняется значительной двусмысленностью в отношении англичан к Нормандии. Стремясь обосновать свои вторжения во Францию "справедливой" причиной, они подчеркивали сначала один, затем другой аспект своих притязаний — подход, который в более поздние века лишен последовательности (если не убежденности). Если договор в Труа "подтвердил Нормандию как часть королевства Франции, а не как особое владение королей Англии", то ее положение все равно оставалось далеко не решенным, поскольку, хотя Генрих и хотел казаться наследником Карла VI как короля Франции, нельзя было отрицать особые отношения герцогства Нормандии с короной Англии, чей владелец в течение двух лет называл себя одновременно королем Англии и герцогом Нормандии. Смерть Генриха не положила конец этой двусмысленности. Споры о статусе Нормандии, установленном в Труа, продолжались еще долгие годы.

Один из конструктивных критиков книги считает, что следовало бы уделить больше внимания тому, как Генрих использовал "переменчивую, зондирующую и бесконечно гибкую" дипломатию в сочетании с войной (или угрозой войны), когда он реализовывал свои военные амбиции, особенно в период 1417–20 гг.[4] Этот момент заслуживает некоторого обсуждения. Уже давно признано, что Генрих добился многого, используя раскол среди тех, кто ему противостоял. Он должен был предотвратить слишком тесное вовлечение англичан в соперничество врагов. Этот урок был извлечен из опыта герцога Кларенса в 1412 г.[5] Однако, оставаясь в стороне и позволяя обхаживать себя сначала одной, а затем другой стороне (при этом усиливая разногласия между французскими партиями, ни одна из которых не хотела быть обвиненной в непатриотичном поведении), Генрих продолжал свое продвижение к цели, так маневрируя своими противниками, что они не могли пойти на уступки, не увеличивая пропасть между собой.

Успех этой политики, несомненно, помог уменьшить сопротивление, с которым столкнулись англичане весной и летом 1419 года. Как это могло помочь королю в его попытках вести переговоры — другой вопрос. После встречи в Мелёне в июне 1419 года ни одна из французских сторон не обладала достаточным престижем, авторитетом или военной поддержкой, чтобы вступить в нормальные переговоры с Генрихом. Кто представлял Францию летом того года? Могли ли вестись полноценные переговоры о мире между двумя королевствами? Стало ортодоксальным утверждение, что убийство Иоанна Бесстрашного 10 сентября 1419 года послужило сигналом для Генриха, что теперь он может добиваться короны Франции[6] и к Рождеству 1419 года основа урегулирования была согласована.

Если договор в Бретиньи от 1360 года в основном касался земельных вопросов, то соглашение в Труа было основано на новом подходе к англо-французскому конфликту, переориентации наследования короны Франции в пользу Генриха, а затем тех, кто мог родиться от него, или тех, кто мог стать его преемником в качестве короля Англии[7]. Участие дофина Карла, последнего оставшегося в живых наследника Карла VI по мужской линии, в убийстве герцога Бургундского могло быть использовано для исключения его (или он сам исключил себя таким поступком?) из нормального наследования. Теперь его должен был заменить Генрих, который обещал вести себя как сын по отношению к родителям своей супруги и унаследовать корону Франции после смерти своего тестя. Пока же Генрих должен был осуществлять власть в качестве "наследника и регента королевства Франция". Уже не в первый раз Генриху предстояло участвовать в спорном наследовании короны, основанном на оспариваемой легитимности. Как и в случае с Англией, он был уверен, что сможет обратить это в свою пользу.

Как признают все, кто знаком с шекспировским Генрихом V, король был сильным и убежденным поборником дисциплины. Две недавние публикации дополнили существующие знания об этом аспекте характера и достижений Генриха, интересными мнениями и информацией. Морис Кин показал[8], что военные указы, изданные Генрихом при осаде Арфлера в 1415 году, наиболее известные при Манте в 1419 году и снова в 1421 году, в значительной степени (примерно наполовину) зависели от аналогичных указов, изданных Ричардом II в Дареме во время его неудачной экспедиции в Шотландию в июле 1385 года. Как подчеркивает Кин, солдаты служили по контракту своим капитанам, и только сами капитаны служили непосредственно королю. Требовалось сделать шаг навстречу часто высказываемым жалобам о недисциплинированном поведения солдат, которых капитаны иногда практически не контролировали. Возникла необходимость объединить все отряды армии в единую дисциплинарную структуру. Ордонансы, изданные королем и применяемые его офицерами, коннетаблем и маршалом, помогли добиться этого, создав свод правил, применимых ко всем армейским чинам.

Даже если Генрих не был автором всего содержания дисциплинарных ордонансов, опубликованных в его правление, мы не должны удивляться тому, что он адаптировал и развил более ранние. Теперь были добавлены меры по улучшению защиты женщин, детей и безоружных селян, а также урожая, который они выращивали. Процедуры, касающиеся выкупов, были ужесточены, а тем, кто возвращался домой из Нормандии по "разумным" причинам, должны были выдаваться billets или пропуска. Очень важным был приказ Генриха о том, чтобы все его командиры получили копии этих ордонансов, которые должны были быть зачитаны солдатам, которые впоследствии не могли притворяться, что не знают их.

Акцент, который был сделан на этих указах как на средстве достижения порядка среди солдат, вполне справедлив, дисциплинированная армия, скорее всего, будет и более эффективной. Недавнее исследование Теодора Мерона[9] военных законов, управлявших армией Генриха V, увиденных глазами Шекспира почти два века спустя, дает несколько иной подход к проблеме недисциплинированности в военное время. По мнению автора, Генрих вел войну, которая была справедливой; справедливым должен был считаться и способ ее ведения. Во всем, что он делал, Генрих действовал в соответствии с этим принципом, потому что его обязанностью, как принца, было наведение дисциплины, поддержание порядка и тем самым предотвращение обычных эксцессов войны. "Справедливая" война может стать "несправедливой", если она не ведется разумным и моральным образом; это ясно из трудов богословов XIII века (в частности, Фомы Аквинского), которые много писали на эту тему. Государь был обязан насаждать чувство умеренности и порядка по причинам, выходящим далеко за рамки требований военной эффективности. Как сказал Шекспир в известной сцене[10], может ли командир, который сам не делает этого, нести ответственность за действия тех, кто находится под его началом? Были ли действия Генриха реакцией на тех своих современников, которые выступали за более гуманный подход к войне в интересах беззащитных мирных жителей. В своих постановлениях, касающихся выкупа и защиты тех, кто не оказывал сопротивления, Генрих, возможно, отражал как свою заботу о порядке и военной дисциплине, так и собственное чувство ответственности за поведение своих солдат. Как утверждает Мерон, он проявлял решимость привнести в войну больше гуманности — современная забота, отраженная, например, в поэме Джона Пейджа об осаде Руана, в которой подчеркиваются страдания людей — женщин, детей, стариков и других — оказавшихся втянутыми в войну.

Несколько лет назад было высказано предположение, что война во Франции вызвала раскол в английском обществе, в частности, между теми, кто извлек из нее пользу в виде королевских земельных пожалований, и теми, кто, внося в нее свой вклад в виде налогов, не извлек из нее никакой личной или прямой выгоды. Это мнение было основано на признании того, что если в XIV веке награды за войну были в основном в виде движимого имущества, то награды, полученные при Ланкастерах, были не такими и не приносили Англии практически никакой пользы[11]. Как англичане относились к войне Генриха во Франции? Саймон Уокер предположил, что были признаки недовольства, особенно среди "средних" классов сельской Англии[12]. Он считает, что политическая поддержка войны исходила в основном от джентри — сословия, которому теперь предлагалось взять на себя ответственность за местное управление и администрацию, как показывает раннее законодательство короля[13]. Оказалась ли эта функция, дополненная функцией "рыцарей графства" в парламенте, слишком тяжелой для джентри, так что оно "проявило явную вялость в отношении великого предприятия короля", оставив заботы по ведению войны аристократам и вооруженным силам и выразило свой протест тем, что больше не предлагало себя в необходимом количестве для избрания в парламент?

Безусловно, есть свидетельства в пользу этого мнения. То, что мы знаем о попытках набрать пополнение в Йоркшире, вероятно, в 1420 году, определенно подтверждает это[14]. Из 90 мужчин, в основном джентльменов и выше, к которым обратились с предложением послужить во Франции или оплатить замену себе, почти 75% процентов не только отказались, но и не предоставили никого для службы вместо себя. Это вполне может отражать растущий недостаток энтузиазма по отношению к заморским авантюрам короля. Но оправдания, которые они приводили, не были формальными, и могут быть полезны для нас при оценке ситуации. Некоторые, кто отказался служить, были, вероятно, "негодными людьми для службы", возможно, уже в годах; другие могли быть больны. Гораздо важнее были свидетельства тех, кто утверждал, иногда вопреки оценкам королевских комиссаров, что они не в состоянии внести финансовый вклад, заплатив за себя или за других, чтобы поехать воевать во Францию. Группа людей, многие из которых испытывали финансовые трудности, вряд ли с энтузиазмом поддержала бы короля, который все еще был в долгах, возникших во время его первой кампании около пяти лет назад. Состояние монетного дела также должно было вызывать тревогу; ни в декабре 1420 года, ни в мае 1421 года сбор налогов не был затребован в парламенте; Уолкер напоминает нам, что Адам из Уска сообщил, что народ обременен налоговыми сборами, которые вызвали у него "ропот и приглушенные проклятия". Было ли среди политического сообщества, не обязательно разделяемого военными, ощущение, что финансы страны не могут должным образом выдержать расходы на войну? Джон Консилл из Бифорда, вероятно, был не одинок, жалуясь на то, что он заложил свою землю, чтобы поддержать короля, и что он не может позволить себе сделать больше, особенно если эта служба подразумевает предоставление лошадей. Желая подчеркнуть свой патриотизм, некоторые обращали внимание на финансовую поддержку, которую они оказывали своим родственникам, служившим королю в прошлом, часто (поскольку эти люди были с севера Англии) против шотландцев. Другие утверждали, что они внесли свой вклад в военные действия на местном уровне, выполняя такие непопулярные задачи, как сбор парламентских субсидий.

Что же делать с предположением Уокера о том, что эти же люди рассматривали длительное отсутствие короля как "ослабление" парламента? В недавно опубликованной History of Parliament (Истории парламента) за этот период, безусловно, есть тому подтверждение[15]. Здесь мы видим графства, в которых ведущие члены местного сообщества не играли постоянной роли в парламентских выборах;[16] все меньше опоясанных рыцарей участвовали в выборах или были избраны в парламент;[17] и, что более важно, графства теперь все чаще представляются джентри, иногда низшими джентри, вместо вышестоящих, которые не добивались избрания[18]. Картина, конечно, не однородна; в некоторых графствах чувство общности было сильнее, чем в других[19]. Неясно также, чем были вызваны изменения, которые, следует подчеркнуть, уже начались, но стали более выраженными в правление Генриха. Было ли это вызвано отсутствием ведущих деятелей графства находившихся во Франции? Или это было снижение привлекательности парламента, когда и король, и лидеры английского общества воевали за границей?[20] Или, опять же, как в случае с Вестморлендом, возможно, дело было в отдаленности графства и очевидной "неважности" парламента (кроме налогообложения) для общества, больше занятого проблемами местного беззакония, чем войной во Франции?[21] В любом случае, есть намеки на то, что после возвращения короля и многих дворян в Англию в 1421 году возродился интерес к числу и рангу тех, кто участвовал в парламентских выборах и был избран в парламент[22]. Политический процесс, который, возможно, пострадал во время трех с половиной лет отсутствия Генриха, вероятно, начал восстанавливаться в последний год, или около того, царствования.

Те, кто, добившись успеха, умирают раньше своего времени, всегда оставляют вопрос без ответа: могли ли они добиться большего? В случае Генриха V этот вопрос ставится по-разному, но в итоге сводится к следующему: мог ли он воплотить в жизнь договор в Труа и добиться эффективного объединения английской и французской корон под властью одного человека?

Традиционный вердикт гласит, что это было бы трудно, но не невозможно. Безусловно, потребовалась бы новая мобилизация людей и денег на неопределенный срок для того, чтобы, как того требовал договор, фактически разделивший страну на двое, завоевать те части Франции, которые не признали законность его условий. К концу своего правления, как будет показано ниже, Генрих чувствовал себя менее оптимистичным, чем прежде. Не зашел ли он слишком далеко, став "неспособным принудить к миру на своих условиях и неспособным в равной степени поддерживать бесконечную войну"?

Не все согласились бы с этим мнением. Утверждается, что в годы после смерти Генриха англичане со своими бургундскими союзниками продвигались на юг, тесня врага, который почти ровно через два года после смерти Генриха потерпел поражение при Вернейле. Существует слишком мало свидетельств, чтобы предположить, что в 1422 году английские военные силы не были способны на большее. Возможно, в "военном" аргументе есть доля истины[23]. Но следует также признать, что поддержка войны в Англии, изначально столь сильная, во многом была обусловлена личностью одного человека, способного возбудить национальные чувства для пользы себе и своему делу. Не могло ли это, при других обстоятельствах, воспрепятствовать принятию основной концепции договора в Труа, а именно, что один человек должен одновременно править обоими давними соперниками, Англией и Францией?

В этом контексте крайне важно оценить рост национальной идентичности и самосознания в обеих странах в предыдущие десятилетия. Стимулировать антифранцузские настроения, представить эту страну в качестве врага, а затем попытаться объединить две короны и добиться одобрения иностранной династии на французском троне было бы исключительной задачей. Те, кто утверждает, что это было возможно, игнорируют чувство французской идентичности, рост авторитета французской королевской династии, а также целостность французской истории, создававшееся на протяжении многих лет. Огромность того, что договор в Труа нанес ущерб законной французской династии, лишив дофина его "естественных" прав, очень скоро будет взята на вооружение французскими королевскими пропагандистами. Не осталось незамеченным и то, что, хотя король Англии уже давно претендовавший на титул короля Франции, тем не менее позволил своему тестю, Карлу VI, сохранить этот титул до своей смерти, что едва ли свидетельствовало о том, что английский король твердо верил в законность своих притязаний. Правда, были и те, кто утверждал, что лучше жить под властью английского короля, чем под властью беспорядка и бесчинств, связанных с французскими феодальными группировками: высказывалось предположение, что Генрих мог завоевать расположение французов благодаря "твердому и мудрому управлению"[24]. Конечно, управление Францией братом Генриха, Джоном, герцогом Бедфордским, получило общее одобрение современных, менее националистически настроенных французских историков. Однако факт остается фактом: Генрих был правителем "древней страны", и при жизни дофина было маловероятно, чтобы король Англии нашел всеобщее признание в качестве короля Франции. Обстоятельства были, мягко говоря, против этого.

Читатель, желающий составить мнение о Генрихе из современной легенды, возможно, будет разочарован этим исследованием. Я не приношу извинений за это. Мне всегда казалось важным демифологизировать короля и вписать его во контекст эпохи, к которой он принадлежал. В начале царствования англичан волновало, сможет ли король вывести свой народ из раздоров предыдущего поколения. Они просили, чтобы он обеспечил "доброе управление", которое не смог обеспечить его отец. Это был запрос на твердое руководство по четко определенным направлениям, а не на инновации. Книга Томаса Хоклива Regement of Princes (О правлении государей), посвященная Генриху, когда он еще был принцем, была заявлением о традиционном, нравственном королевском правлении, а не руководством к революции. Генрих обладал способностью заставить людей работать вместе с ним, чтобы заставить привычное функционировать должным образом. К этому великому политическому достоинству он, конечно же, добавил индивидуальность, некоторые сказали бы — харизму, и, безусловно, чувство собственного предназначения. Отправляясь на войну, он дал своей стране цель, вокруг которой можно было объединиться. Поэтому он дошел до нас в основном как полководец. Но мы оказываем ему плохую услугу, если думаем о нем всегда, даже в основном, так. Именно осуществление "королевской власти" и все, что это означало, принесло ему известность. Сегодня историк должен представлять себе Генриха как человека, вовлеченного в войну, но также тесно связанного с более широкими проблемами управления и политики. Именно на этом основании следует судить о Генрихе V в наши дни.

Кристофер Оллманд

Август 1997 г.


Благодарности

Эта книга не могла бы быть написана без практической помощи, оказанной мне многими людьми и учреждениями. Профессор Джек Скарисбрик, главный редактор серии "Английские монархи", пригласил меня написать это исследование, Ливерпульский университет предоставил мне отпуск на два срока и щедрую финансовую поддержку Leverhulme Trust, чтобы начать работу над ним. Как станет ясно ниже, я использовал рукописные свидетельства, найденные во французских архивах и библиотеках, в частности, в Париже, Руане, Кане, Дижоне, Орлеане и Амьене. В Англии я обращался к рукописям в отделении Чансери-Лейн в Public Record Office, где Маргарет Кондон оказала мне всяческое содействие, а также в Британской библиотеке. Мне также удалось воспользоваться архивами герцогства Корнуолл (благодаря секретарю и хранителю архивов доктору Грэму Хасламу); муниментами Вестминстерского аббатства (благодаря любезности декана и капитула и любезной помощи хранителя, доктора Ричарда Мортимера); архивами Worshipful Company of Mercers of London (с помощью мисс Анны Саттон); архивами Гербового колледжа (предоставленными мне мистером Р.К. Йорком). Мне также были рады в Управлении записей Лондонской корпорации; библиотеке Гилдхолл, Лондон (где я изучил записи, принадлежащие Worshipful Company of Brewers и Master and Wardens of the Grocers Company); архивном бюро Линкольншира; архиве Херефорда и Вустера; архиве Кентерберийского собора; Бодлианской библиотеке и All Souls College, Оксфорд; библиотеках колледжа Corpus Christi и Trinity College, Кембридж. Я искренне благодарю всех, кто помогал мне во время моих исследований.

Доктор Кэрол Роуклифф и доктор Линда Кларк сделали все возможное, чтобы облегчить мой путь в работе, которую мне нужно было проделать по парламентариям эпохи правления. Я в значительном долгу перед ними и попечителями Фонда истории парламента. Мой друг доктор Дэвид Боушер предложил диагноз болезни, которая унесла из жизни главного героя этой книги и я благодарен ему за помощь в этом вопросе. Кэролайн Баррон, Энн Карри, Ян Фрил, Роберт Мэсси, Найджел Соул и Дженни Стратфорд с щедростью, которая так часто встречается среди ученых, поделились со мной своими знаниями о полезных источниках. Те, с чьими диссертациями я консультировался и, в некоторых случаях, цитировал, перечислены в конце библиографии.

Я начал писать эту книгу во время двух визитов в тихую гавань библиотеки Св. Даниила в Хавардене, спонсором которых выступил Фонд П.Х. Холта глава компании Trust of Ocean Transport and Trading Ltd. Джереми Катто, Кристофер Краудер, Ридиан Гриффитс, Джеральд Харрисс, Маргарет Харви, Нил Джеймисон и Эдвард Пауэлл прочитали некоторые части книги, и я получил значительную пользу от их конструктивных замечаний. Подготовка машинописного текста была завершена с образцовой скоростью, эффективностью и жизнерадостностью миссис Пэм Томпсон, которой я глубоко обязан. Дружба, интерес и, особенно на последнем этапе подготовки, поддержка не только главного редактора, но и Мориса Кина и Элизабет Дэнбери, которые прочитали весь текст книги, были неоценимы для передачи рукописи издателям, для которых Энн Мэнсбридж, Энн Уилсон и Уильям Пауэлл проделали прекрасную работу по наблюдению за его преобразованием в более презентабельную форму. Я рад признать, что создание этой книги в большей степени было сотрудничеством между друзьями.

Новое издание во многом обязано появлению на свет помощи Роберта Болдока из издательства Йельского университета, которому я очень обязан за его практическую помощь и поддержку.


Введение

Изучение человека, правившего Англией под именем Генриха V, сталкивается с рядом проблем. Еще со времен его правления он воспринимался как король, постоянно получавший похвалы и восхищение, что затрудняет объективное суждение о нем. Кроме того, он умер относительно молодым, вероятно, всего в тридцать пять лет. Неизбежные вопросы о том, что он мог бы сделать, если бы прожил дольше, остаются на задворках сознания. Реакция на него принимает разные формы. С одной стороны, есть восхищение его военными навыками и достижениями. С другой — критика того, что считается его амбициями, которые, по мнению некоторых, он лицемерно преследовал под видом достижения справедливости; и нежелание признавать выдающиеся способности, даже величие, потому что наш век не склонен благословлять репутацию, построенную в основном на военных подвигах. Шекспир был не одинок, сосредоточившись на войне Генриха с французами. Почти все, кто писал о нем в более позднее время, делали то же самое. История, основанная на войне, основана на действии: она привлекает. Это история, которую можно рассказывать с уверенностью: источников для нее много, в основном в хрониках, написанных в то время. Война также была центральным вопросом царствования, вокруг которого вращалась почти вся остальная деятельность короля. Это был фактор, имевший жизненно важное значение для людей начала XV века: Генрих использовал его, чтобы сплотить страну и, не в последнюю очередь, дворянство, стоявшее за ним, в попытке добиться единства королевства. Кроме того, война дает нить, по которой можно проследить карьеру Генриха, человека, который, имея ранний военный опыт в Уэльсе, превратился в очень замечательного, возможно, выдающегося полководца. Мы можем многое узнать о Генрихе, наблюдая за тем, как он реагировал на нужды и требования военного конфликта.

Однако Генрих — не просто солдат, каким бы успешным полководцем его ни считали. Выполнение им этой роли во многом зависело от адекватного снабжения, финансового и материального и даже людского. Сбор денег зависел от политических навыков, которыми в значительной степени обладали и король, и те, кто помогал ему править. Парламент, главный поставщик финансов, должен был управляться и поощряться, чтобы развить чувство сплоченности, чтобы его можно было убедить удовлетворить просьбы короля о финансовой поддержке, когда бы он ее не просил. Но это было еще не все. Масштабы военных усилий, которые предпринимала Англия, могли привести к успеху только при правильной организации: можно утверждать, что административные и планировочные навыки Генриха как военачальника были выше, чем тактические, которые он демонстрировал на поле боя. Во всех этих аспектах королевской власти Генрих не боялся делегировать полномочия другим, настаивая при этом на сохранении общего контроля за собой. Ему повезло, что у него были способные люди, которые помогали ему, люди, на чьи способности он опирался и к чьей преданности апеллировал, чтобы помочь ему в нелегких задачах правления. Не последним из его умений было умение наладить связь между теми, кто отвечал за управление Англией в течение девяти с половиной лет его правления.

Более половины этой книги посвящено подчеркиванию значимости вклада Генриха в государственное управление и его достижений, которые дополняли войну. В целом, не будучи великим новатором, Генрих показал, что система, которую он унаследовал, была надежной, если ею не злоупотреблять. Важной частью царствования было внимание, которое правитель уделял деталям, чтобы система работала[25]. Генрих ценил детали: еще до Генриха VII он лично проверял счета ведомств, чтобы убедиться, что финансы в порядке[26]. Он хотел быть хозяином каждого аспекта управления и власти, потому что он отвечал за все это. Это было частью его представления о "работе короля". Генрих испытывал возвышенное чувство своей высокой ответственности перед Богом за благо своего народа, и это чувство усиливалось тем, что, по мнению многих, его отец не оправдал надежд и обещаний, данных в начале своего правления. В течение последних пятидесяти лет Англией правили король в преклонном возрасте (Эдуард III), король с необычайно автократическими взглядами и наклонностями (Ричард II) и, совсем недавно, собственный отец Генриха V (Генрих IV), человек, который никогда не был достаточно силен ни морально, ни политически, ни физически, чтобы твердо руководить своими соотечественниками. В 1413 году Англия жила надеждой на лучшие времена, и главной причиной того, что Генрих V стал так хорошо восприниматься англичанами, было то, что он оживил свою страну и ее народ, частично благодаря своей личности, частично благодаря своему очень "профессиональному" подходу к поставленным задачам. Современный взгляд на Генриха говорит, что он был, во всех смыслах этого слова, как оно тогда понималось, настоящим королем.

Его достижения зависели от гораздо большего, чем очевидный успех в войне, и читатель, который хочет понять, что сделал этот человек, должен смириться с тем, что его смерть и погребение описаны еще до того, как будет достигнута середина этой книги. Важнейшая часть исследования содержится на страницах, которые следуют за описанием этих событий. Для этого я в значительной степени опирался на недавние работы других ученых, которым я очень обязан, как будет отмечено в сносках. Споры о том, был ли Генрих "величайшим человеком, когда-либо правившим Англией "[27], будут продолжаться, как и споры о мудрости ведения войны против Франции, моральности убийства пленных при Азенкуре или казни "преждевременных реформаторов", лоллардов. Эта книга — одна из серии, посвященной "английским монархам". Вопрос, который необходимо задать, заключается в том, каков был статус Генриха как монарха? Именно с этого я начал, и на этот вопрос я попытался дать ответ.


Часть I. Становление короля

Глава 1. Ранние годы

Историки более уверены в месте, где родился мальчик, который однажды станет Генрихом V, чем в дате его рождения. Он родился, как сообщает нам финансовый документ времен правления Генриха VI, в помещении сторожевой башни замка Монмут,[28] входившего тогда в состав земель герцогства Ланкастер, наследником которого был отец младенца, также носивший имя Генрих. Что касается даты, то абсолютной уверенности в ней нет, хотя всегда фигурирует либо 9 августа, либо 16 сентября. Год, однако, остается под вопросом: был ли это 1386 или 1387 год? Практически у каждого варианта есть свои сторонники, на которых повлиял тот или иной современник. Современные авторитеты также спорят по этому вопросу. Даже соавторы 3-томного исследования о Генрихе как короле, опубликованного между 1914 и 1929 годами, разошлись во мнениях, и, что неудивительно, современная историческая литература также разделилась по этому вопросу[29].

Выбирая 1386 год на том основании, что родители младенца находились в Монмуте летом того года, мы должны признать, что этот выбор основан скорее на вероятности, чем на абсолютной уверенности, хотя астрологические данные, содержащиеся в трактате о его рождении, написанном во время правления Генриха V, говорят в пользу 16 сентября 1386 года, время рождения — 11.22 утра[30]. Расхождения мнений о точной дате его рождения имеют важный момент: рождение Генриха не было зафиксировано с большей точностью, потому что никто не ожидал, что он когда-нибудь станет королем. Хотя он был правнуком Эдуарда III, между ним и троном стояли другие. Его отец был сыном Джона Гонта, герцога Ланкастера, третьего сына Эдуарда III, который, когда его долгое правление закончилось в июне 1377 года, передал правление своему 10-летнему внуку Ричарду, отца которого, Эдуарда, Черного принца, к тому времени уже не было в живых. Ричард должен был жениться молодым; его невеста, Анна Богемская, была того же возраста. Когда родился Генрих Монмутский, казалось, не было причин для того, чтобы Ричард II, которому тогда было около двадцати лет, не обзавелся собственным наследником.

На тот момент Джон Гонт оставался главным аристократом страны[31]. К тому времени, когда Ричард II унаследовал трон, Гонт остался старшим из сыновей Эдуарда III. Будучи самым эффективным из трех братьев, доживших почти до конца века (его пережил только Эдмунд, герцог Йоркский, который умер только в 1402 году), и примерно на двадцать пять лет старше своего племянника, Ричарда II, Гонт был главной фигурой на политическом поле в эти годы. Человек, пользовавшийся европейской репутацией и некоторое время носивший испанский королевский титул, его власть основывалась на огромном богатстве, которое досталось ему от герцогства Ланкастер, наделенного обширными землями во многих районах страны, в частности, на севере, в Средней Англии и Уэльсе. В 1380 году, в обмен на 5.000 марок (3333 фунта стерлингов 13 шиллингов 4 пенса), причитавшихся ему от Ричарда II за военные заслуги, Гонт добился права устроить брак своего сына Генриха с Марией де Богун, второй дочерью Хамфри, графа Херефорда, Эссекса и Нортгемптона, богатой сонаследницей с важными владениями в Уэльской марке и членом одной из старейших дворянских семей средневековой Англии[32].

В том же году или в следующем, несмотря на противодействие своего брата Томаса, герцога Глостера (который взял в жены ее сестру, Элеонору), Гонт выдал замуж Марию за своего сына Генриха. Возможно, из-за ее крайней молодости (ей тогда, вероятно, было всего одиннадцать или двенадцать лет) их первый ребенок, мальчик, умер при рождении в 1382 году. Но несколько лет спустя их усилия по созданию семьи увенчались успехом. Между 1386 (?) и 1394 годами у Генриха и Марии родилось шестеро детей. Сначала родились четыре мальчика, Генрих[33], Томас, Джон и Хамфри, все они родились к 1390 году, затем Бланка в 1392 году и Филиппа в 1394 году. Однако, родив последнего ребенка, Мария умерла, оставив шестерых маленьких детей, старшему из которых, вероятно, было не более восьми лет, и их отца, которому на тот момент было всего двадцать семь.

Каким человеком был отец Генриха, известный в это время как граф Дерби? Как и его собственный отец, Джон Гонт, он выполнял роль, ожидаемую от знатного дворянина. Неизбежно, что как первый кузен Ричарда II (который почти был равным с ним по возрасту) он играл важную роль в бурной политике этого царствования. Из свидетельств следует, что Генрих Дерби, несмотря на противостояние с ним в 1387–88 годах, был предан своему государю, и, судя по всему, король это ценил. Его жажда действия должна была быть удовлетворена весной 1390 года, когда он принял участие в широко разрекламированном турнире в Сен-Инглеверт, недалеко от Кале, где он добился определенной репутации и познакомился с другими лидерами европейского рыцарства. Вскоре после этого, вместе с женой, ожидавшей рождения четвертого ребенка, он отправился в экспедицию против литовцев. В 1392 году он повторил этот опыт, вернувшись домой только после того, как проехал из северной Германии через территорию нынешней Австрии в Венецию (где его принял дож), вдоль побережья Далмации на Корфу, затем на Родос и, наконец, в Святую землю и Иерусалим. Обратное путешествие, завершенное примерно через год после того, как он покинул берега Англии, проходило через Кипр, Северную Италию и Францию[34]. Оно было примечательно тем, как граф оказывал благотворительную помощь тем, кто в ней нуждался а также также щедрыми тратами, которые он позволял себе на приобретение серебряных и золотых шейных цепей и других украшений. Генрих любил, чтобы его жизнь была стильной, как и подобает человеку с растущей репутацией в Европе.

А что же его дети? Мы очень мало знаем об их воспитании. У Генриха была сиделка, Джоан Уэрин, которой платили 40 шиллингов в год за уход за ним. Должно быть, он испытывал к ней уважение и привязанность, так как в июне 1415 года он выделил ей пожизненное пособие в размере 20 фунтов стерлингов из доходов королевского поместья Айлворт и это обязательство все еще выполнялось в мае 1431 года, когда Джоан, должно быть, была уже довольно пожилой дамой[35]. В отсутствие отца находившегося за границей и после смерти матери дети были отданы на попечение бабушки по материнской линии, Джоан, графини Херефордской, которая жила в Байтаме, в Линкольншире. Возможно, юный Генрих провел там часть своих первых лет жизни, под присмотром гувернантки Мэри Херви[36]. Братья, вероятно, также проводили часть времени в некоторых поместьях отца, особенно в Татбери, в Стаффордшире, и в Кенилворте, в Уорикшире, к которому Генрих позже проявил особую симпатию. Их также можно было встретить в Лестере, одном из главных центров ланкастерских владений и городе, в котором была похоронена их мать, Мария[37]. Именно во время пребывания здесь, весной 1395 года, юный Генрих заболел, и из Лондона пришлось вызвать врача, Томаса Пая. Говорят, что при рождении мальчик был тщедушным, и этот недостаток физической силы, возможно, отразился на его ранних годах. Если это было так, то, конечно же, это было исправлено, когда он вступил в подростковый возраст.

В 1395 году была предпринята первая попытка организовать его брак. Его потенциальной невестой должна была стать Мария, дочь Иоанна IV, герцога Бретани, и его супруги Жанны. Однако этот план провалился, и девушка была выдана замуж за графа дю Перша. Однако бретонские связи не была порваны. В 1403 году отец Генриха женился на все той же на герцогине Жанне, к тому времени овдовевшей. Таким образом, дама, которая могла бы стать тещей нашего героя, стала его мачехой.

Его образование в эти годы, вероятно, соответствовало уровню самых высоких слоев аристократии. Генрих должен был научиться ездить верхом и сражаться, охотиться и использовать охотничьего сокола[38]. Его отец, как мы знаем, наслаждался жизнью на природе и физической активностью. Его сыновья тоже должны были проявить мастерство и мужество, когда придет время показать себя во взрослых делах. Но образование выходило за рамки этого. Генрих изучал грамматику, о чем свидетельствует покупка семи латинских книг в Лондоне в 1396 году (когда ему было около десяти лет). Похоже, что он мог также научиться играть на арфе в столь раннем возрасте, поскольку оба его родителя были любителями музыки[39]. Позже в жизни, даже участвуя в войне, Генрих ценил услуги музыкантов, окружавших его, будь то музыканты королевской капеллы или те, кто играл на арфе или органах, сопровождавших его во французских походах[40]. Будучи графом Дерби, отец Генриха платил ренту поэту Чосеру; позже Генрихтоже будет покровительствовать писателям, а два его младших брата, Джон и Хамфри, станут главными меценатами в первой половине XV века.

По мере того как Генрих приближался к своему тринадцатилетию, темп и температура английской политической жизни стремительно возрастали. Ричард II, который уже столкнулся с серьезным кризисом власти в 1387–88 годах, но после этого правил более сдержанно, вновь начал заявлять о себе. Те, кто, подобно Дерби, выступали против него ранее, но были помилованы, почувствовали, что у них есть основания опасаться за свою безопасность. Томас Глостерский, младший дядя короля и один из "неразделенной троицы", которая доставила Ричарду столько хлопот десятилетием ранее, был арестован и отправлен в Кале, где умер при загадочных обстоятельствах, находясь под стражей Томаса Моубрея, графа Ноттингема. Хотя Ноттингем стал герцогом Норфолком в то же время (сентябрь 1397 года), когда Дерби стал герцогом Херефордом (три других титула герцога, маркиз и четыре графа были созданы одновременно), он чувствовал, как он сказал Херефорду в случайном разговоре, что они скоро будут уничтожены королем, как он в прошлом уничтожил других. Были ли это изменнические разговоры или нет, но говорить так было глупо. Генрих Херефорд доложил об этом своему отцу, Гонту, который, возможно, желая отомстить Норфолку за смерть своего брата Глостера, передал это королю, который, в свою очередь, велел Херефорду в своем присутствии повторить весь разговор. В результате Херефорд был вынужден предстать перед Норфолком, который вызвал его на поединок, а Норфолк тем временем был заключен под стражу, в то время как Херефорду была предоставлена свобода при получении поручительства. На заседании суда были выдвинуты новые обвинения, и было решено, что оба должны встретиться на поединке Ковентри, чтобы решить этот вопрос.

Это событие — испытание боем — должно было стать чем-то большим, настоящим зрелищем, на котором присутствовала бы вся английская знать и заморские гости. Однако столь ожидаемый поединок так и не состоялся. Вместо этого Ричард приговорил обоих аристократов к изгнанию: Норфолка — пожизненно, Херефорда — на десять лет, которые вскоре были сокращены до шести. Была проведена подготовка к отъезду и назначены лица, уполномоченные управлять доходами от внушительных владений Херефорда. 13 октября 1398 года Генрих Херефорд покинул Лондон и отправился в изгнание. Менее чем через четыре месяца, 3 февраля 1399 года, его отец, Джон Гонт, герцог Ланкастерский, умер в Лестере. Херефорд должен был стать наследником не только доходов семейства Богунов, но и доходов огромного ланкастерского владения. Однако теперь его права были резко аннулированы королем, когда владения герцогства Ланкастерского были фактически объявлены конфискованными в пользу короны[41]. Мог ли изгнанный герцог позволить этому случиться без ответа? Что ему оставалось делать?

Вызов не мог остаться без ответа. Проблема заключалась в том, какую форму должен был принять ответ. Дело, как считали современники, в том, что подобные действия короля в отношении одной из самых влиятельных фигур в стране указывали на то, что ни один человек не был в полной безопасности в своем наследстве. По сути, ссора Херефорда с королем по поводу будущего его владений касалась каждого землевладельца в стране. В этих обстоятельствах, как далеко могла простираться верность королю? Можно ли было терпеть подобные действия с его стороны? Последствия действий Ричарда против Херефорда затронули саму стабильность политического и социального общества в Англии.

Существовала еще одна, жизненно важная проблема. В 1399 году у короля, который после смерти своей первой жены, Анны, в 1394 году женился на Изабелле, дочери короля Франции, все еще не было наследника. Его предполагаемый преемник, Роджер Мортимер, граф Марч, чьи притязания основывались на том, что он происходит от Лайонела, герцога Кларенса, второго сына Эдуарда III (третьим был Джон Гонт), но по женской линии, был убит в июле 1398 года, и оставил маленького сына Эдмунда, которому не исполнилось и семи лет. Если бы с королем что-нибудь случилось или если бы он повел себя так, как дворяне, прежде всего, считали неприемлемым, что произошло бы с наследованием короны? Очевидно, что для многих проблема Херефорда и неопределенного престолонаследия могла быть решена тем, что герцог заберет корону себе.

Эта мысль, вероятно, приходила в голову многим весной 1399 года. Возможно, даже Ричарду пришло в голову, что он в опасности. Как бы то ни было, обстоятельства складывались для него неудачно. Кризис в Ирландии требовал его личного присутствия. В конце мая Ричард переправился через море, взяв с собой не только внушительную армию, но и, среди прочих, малолетнего сына Херефорда, которому было почти тринадцать лет и который получал 500 фунтов стерлингов в год из доходов Херефорда. Генрих, вероятно, жил при дворе по крайней мере с тех пор, как его отец отправился в изгнание в конце предыдущего года. Держал ли его король в качестве заложника? Хотя Ричард хорошо относился к мальчику и даже посвятил его в рыцари по этому случаю[42], нельзя сбрасывать со счетов версию о том, что он находился под королевским контролем как своего рода гарант хорошего поведения его отца.

Отъезд Ричарда в Ирландию дорого ему обошелся. Генрих Херефорд, искавший друзей во Франции (в частности, он нашел одного в лице Людовика, герцога Орлеанского), решил воспользоваться возможностью, предоставленной отсутствием короля, и вернуться домой, чтобы добиться возвращения наследства, как своего, так и своей жены, которого он был лишен. В начале июля 1399 года, в сопровождении небольшого отряда из 300 человек, он высадился в Равенспуре, в восточном графстве Йоркшир. По мере его продвижения по графству к нему присоединялись люди, многие из которых были выходцами из земель герцогства Ланкастерского. Позже говорили, что он утверждал, что хочет получить только свое наследство, и что он обязался продолжать признавать Ричарда королем, а молодого Эдмунда, графа Марча, его наследником. Считал ли Херефорд, что он просто использует поддержку, которая собиралась вокруг него, как средство вернуть свою собственность и заставить короля примириться с ним? Возможно. Но количество людей, пришедших к нему, начинало все менять. Становилось все более очевидным, что Ричард был непопулярным королем, и что движение, которое возглавлял Херефорд, какими бы ни были его первоначальные намерения, теперь приобретало масштабы национального восстания, которое к концу июля получило одобрение многих бывших и самых влиятельных сторонников короля.

Тем временем Ричард, информированный о событиях в Англии, раздумывал в Ирландии. Позднее говорили, что, узнав о вторжении Херефорда, он призвал к себе молодого Генриха и сказал ему, что, к сожалению, такие действия его отца могут стоить ему наследства. Генрих, как говорят, по-взрослому ответил, что он не виновен ни в каком заговоре, что Ричард с готовностью признал. Тем не менее, он заточил Генриха и сына герцога Глостера, одного из нескольких молодых людей знатного рода, которых он взял с собой в Ирландию, чтобы уберечь от будущих неприятностей, в замке Трим, примерно в тридцати милях к северо-западу от Дублина[43]. Затем, отправив часть своей армии обратно в Северный Уэльс, он задержался на некоторое время, прежде чем переправиться и высадиться в Южном Уэльсе в конце июля. Здесь он обнаружил, что многие из его армии дезертировали. Но, несмотря на это, он двинулся на север Уэльса до Конви, где Херефорд, находившийся в то время в Честере, вступил с ним в переговоры. Никто не может сказать, что было на уме у Херефорда, да и у Ричарда на этом этапе. Херефорд предложил королю вернуть ему его наследство и явиться на заседание парламента. (Именно в связи с заседанием парламента Херефорд был сослан в прошлом году). Но едва Ричард отправился в путь, как попал в засаду устроенную Генри Перси (до недавнего времени его сторонника) и был доставлен им на встречу с Ланкастером, как он теперь себя называл, в замок Флинт. По сути, король стал пленником своего противника.

Однако этот противник все еще соблюдал формальности. Официальные письма рассылались от имени короля Ричарда, хотя они были написаны "по совету" Ланкастера и его сторонников. Парламент был созван на заседание в Вестминстере 30 сентября, и последняя неделя августа была потрачена на путешествие из Честера в Лондон, где Ричард был заключен в Тауэр. Примерно в это же время молодого Генриха Монмутского привезли из Ирландии, где он был оставлен в замке Трим[44]. Он вступал в решающий момент истории своей страны, когда в конце сентября будет разыгран последний акт драмы, его отец станет королем, а он сам будет объявлен наследником престола.

Последний акт произошел в течение нескольких дней. 29 сентября специальный комитет прелатов, дворян и юристов посетил Ричарда в Тауэре и попросил его отречься от престола, как, по их словам, он ранее обещал сделать. Ричард попросил встречи с Ланкастером и архиепископом Томасом Арунделом и в их присутствии подписал документ об отречении от престола, заявив, что хочет, чтобы Ланкастер стал его преемником, и передал ему свою печать как символ отречения и передачи власти. Так гласил официальный, проланкастерский отчет. На следующий день, когда собрался парламент, королевский трон был свободен и покрыт большой тканью из золота. Как Ланкастер должен был оправдать свой захват трона? Наследственным правом?

Его происхождение от Генриха III было несомненным, но его собственный предок по женской линии, Эдмунд Ланкастерский, был моложе Эдуарда I, чьи права на престол его отца были несомненны. Путем завоевания? Это был очень опасный подход, который мог быть использован другими в будущем для оправдания применения силы для низложения самого Ланкастера. По парламентскому решению? Возможно, в соответствии с практикой и доктриной того времени. Однако и в этом случае можно было предвидеть будущие трудности. Кроме того, можно было бы задаться вопросом, если трон стал вакантным, или законному королю насильно помешали присутствовать, можно ли было бы назвать такое собрание настоящим "парламентом"? Какими юридическими полномочиями обладали те, кто собрался по этому историческому поводу? Правом низложения? Право избирать или создавать короля?

Никто не сомневался, что в этот конкретный день Ланкастер был самым могущественным человеком в Англии. Но давала ли фактическая власть право занять трон? Это был вопрос, который необходимо было решить. Чтобы убедить колеблющихся и обезопасить себя от будущих претендентов, Ланкастеру требовалось твердое обоснование законности того, что он делает. Этого трудно было добиться путем прямого обращения к любому из вышеупомянутых методов. Но он мог, по крайней мере, сослаться на свое происхождение от Генриха III (I that am disendit be right lyne of the Blode comyng fro the gude lorde Kyng Henry therde (В этом я в своем праве так как происхожу родом от крови доброго короля Генриха Третьего))[45]; на свое право, которое исходило от Бога и которое его друзья помогли ему выполнить; и на провал хорошего управления страной, за который был ответственен Ричард и за который Ланкастер теперь брал на себя ответственность. Он также не хотел бы лишать кого-либо принадлежащего ему (параллель между лишением Ричарда II королевства и потерей Херефордом герцогства Ланкастер была удивительно и неловко явной), за исключением тех случаев, когда он не смог достичь "благой цели и общего блага"[46]. Ричарда заставили отречься от престола, потому что он не действовал во имя общего блага. Это было решение, которое пришлось бы по душе людям того времени. И, как сказал архиепископ Арундел в своей проповеди, Англией теперь будут править не мальчики, а мужчины.

Можно сказать, что Ричард уничтожил сам себя, по крайней мере, политически. Тем не менее, оставался неприятный факт, что фактическое обладание троном новым королем было его единственным настоящим притязанием на власть. Он мог быть главой самой богатой семьи в Англии, счастливо наделенной четырьмя наследниками мужского пола; он также мог претендовать на симпатию и поддержку в результате незаконных действий Ричарда против дома Ланкастеров. Однако его обладание троном Англии было обусловлено решением применить силу для его обретения. Молодой человек, чье право на титул "принц Уэльский" зависело от его согласия, пусть и молчаливого, с актом узурпации, совершенным его отцом, рано узнал, что законное требование всегда становится сильнее, если его поддерживает военная мощь. Как его отец сделал это в Англии в 1399 году, так и он в будущем сделает это во Франции двадцать лет спустя.


Глава 2. Уэльс

Именно в день коронации своего отца Генрих Монмутский (или Генрих Ланкастер, как он назван в документе о герцогстве от 1397 года)[47] впервые должным образом попал в центр внимания истории. Новая роль его отца должна была привести к радикальным изменениям в положении его детей, в частности, старшего сына и наследника. Мальчик был привезен из Ирландии вместе с членами капеллы Ричарда II, Генри Драйхерстом, вероятно, в сентябре[48]. Теперь ему предстояло принять участие в церемонии коронации своего отца. Накануне этого дня король в сопровождении старшего сына и многих рыцарей проехал через Лондон в Вестминстер, где провел ночь в аббатстве. Следующий день, 13 октября 1399 года, имел двойное значение. Это был праздник святого Эдуарда Исповедника, основателя аббатства, чья могила находится за главным алтарем; кроме того, ровно год назад новый король (или герцог Херефорд, как он тогда назывался) покинул Лондон и отправился в изгнание, изгнанный тем самым человеком, которого он теперь сверг. Как вспоминал Адам из Уска, в процессии несли четыре меча: один в ножнах, олицетворяющий военную силу, нес граф Нортумберленд; два обнаженных, символизирующих двойное милосердие, несли графы Сомерсет и Уорик; а четвертый, олицетворяющий исполнение правосудия, нес старший сын короля[49].

Два дня спустя, 15 октября, в ответ на петицию, представленную на рассмотрение, парламент согласился с тем, что Генрих Ланкастерский должен стать принцем Уэльским, герцогом Корнуолльским и графом Честерским — достоинства, которые обычно присваивались старшему сыну короля. Общины проголосовали за принятие принца (как он стал известен и как мы будем называть его теперь) в качестве наследника своего отца в случае смерти короля. Такие решения ясно показали, что право дома Ланкастеров на корону Англии было признано общинами. Сидя на своем троне при полном составе парламента, король возложил корону ("un cercle") на голову своего сына, надел на его палец золотое кольцо, дал ему золотой жезл и поцеловал его. Затем герцог Йоркский подвел нового принца к месту, отведенному для него в силу его владений.

На следующий день принц дал свое согласие на первый политический вопрос, официально поставленный перед ним. Вместе с большим числом епископов, аббатов, лордов и других лиц он, как записано, дал согласие на тайное заключение в тюрьму бывшего короля Ричарда. В тот же день, по просьбе Томаса Арундела, архиепископа Кентерберийского, было решено, что принц должен получить титул герцога Аквитанского[50]. 10 ноября был разыгран последний акт, когда сам король предложил, чтобы титул герцога Ланкастерского, который носили его почтенные предки, со всеми его древними привилегиями, не отмирал, а был передан его старшему сыну, принцу, чтобы его наследники носили его отдельно от короны Англии. С согласия короля было решено, что принц будет именоваться "принцем Уэльским, герцогом Аквитанским, Ланкастерским и Корнуолльским, графом Честерским и законным наследником королевства Англии"[51].

Это были не просто формальные почести, оказанные старшему сыну короля. Великие лорды, в особенности наследник престола, должны были жить в стиле, лордства, данного им, должны были поддерживать стиль, который был отражением их положения в обществе. За лордами нужно было ухаживать, и эта важная задача требовала помощи людей, опытных в управлении и администрировании, особенно когда лорд был еще подростком[52]. Земли и титулы также были источником ответственности. Если ни герцогство Ланкастер, ни герцогство Корнуолл не должны были стать источником политических проблем для принца, то его княжество Уэльс, безусловно, должно было стать таковым, графство Честер было еще не замиренным, а военное положение в Аквитании было таково, что в 1401 году возможность того, что принц сможет управлять им, была под вопросом[53]. Принцу предлагалось принять свою долю более широкой ответственности, которую его отец взял на себя вместе с короной.

Прошло совсем немного времени, прежде чем двусмысленные обстоятельства, при которых Генрих вступил на престол, проявились слишком жестоко. Некоторые, несомненно, считали, что Ричард II был свергнут несправедливо, в то время как другие пытались вернуть себе звание и положение, утраченные в результате низложения прежнего короля. Группа дворян, включая герцогов Эксетера и Суррея, а также графов Солсбери и Ратленда, задумала захватить короля, когда он находился в Виндзоре на праздновании Богоявления в 1400 году. Заговор был раскрыт Ратлендом через его отца, герцога Йоркского, и благодаря быстрой реакции Генрих IV смог приехать в Лондон, заручиться его поддержкой и выступить против мятежников. Эти события стали неблагоприятным началом царствования,[54] и должны были привести к почти неизбежному решению. Человек, от имени которого действовали мятежники, должен быть устранен со сцены. Через месяц или около того Ричард II был мертв. Однако его дух не умер так быстро и еще несколько раз появлялся в будущем.

Тем временем в Англии не все было спокойно. В Чешире, графстве, чья верность Ричарду II во время смуты была хорошо вознаграждена, сторонники покойного короля совершали нападения на владения сторонников нового. На шотландской границе тоже назревали проблемы. Новый король со всей серьезностью отнесся к своим обязанностям по отношению к Шотландии и, несомненно, хотел ознаменовать начало своего правления успехом в борьбе со старым врагом. С этим намерением он созвал войска, которые в августе 1400 года направил в южную Шотландию; но его требование к королю Роберту III и шотландской знати принести оммаж (вассальную присягу) осталось без ответа. Не имея достаточной военной и финансовой поддержки, Генрих мог только отступить обратно в Англию. Экспедиция в Шотландию, в которой участвовали принц и лучники из Чешира, была лишь первой, организованной во время правления Генриха против Шотландии и Франции. Ни одна из них не увенчалась выдающимся успехом[55].

Главные военные усилия царствования почти сразу же были направлены против восстания в Уэльсе. Это не могло не затронуть принца, причем близко и лично. 19 сентября 1400 года, когда король направлялся на юг из Шотландии и достиг Нортгемптона, он узнал о восстании, начавшемся тремя днями ранее в северо-восточном Уэльсе. Причины этого восстания никогда не будут известны с точностью. Возможно, оно возникло на почве местного соперничества и разногласий между Реджинальдом, лордом Греем из Рутина, и одним из его соседей, важным землевладельцем Оуэном Глендовером. Но истинные причины восстания были гораздо глубже, о чем ясно свидетельствует его десятилетняя продолжительность[56]. Национальное по своему характеру с самого начала, восстание было протестом против английского владычества и против недостатка уважения, проявляемого англичанами к валлийским лидерам, а также попыткой заполнить вакуум власти и верности[57], образовавшийся в результате смерти нескольких главных лордов Уэльсской марки в предшествующие три года.

В качестве первого драматического шага к заполнению этого вакуума и восстановлению чести своей страны и своих соотечественников Глендовер, происходивший по мужской и женской линии из знатных княжеский родов, 16 сентября 1400 года провозгласил себя принцем Уэльса, созвал своих сторонников, друзей и родственников и через два дня поджег город Рутин, за чем последовало нападение на Денби и некоторые места во Флинтшире. Быстро продвигаясь на юг, мятежники атаковали Озуэстри и Уэлшпул; 24 сентября, однако, их встретили и разбили войска, собранные Хью Бернеллом. В течение нескольких дней несколько захваченных мятежников были казнены. Казалось, что восстание было подавлено.

Было ли на этом раннем этапе восстание чем-то большим, чем просто ссорой местных лордов, сказать трудно. Возможно, на данном этапе восставшие проявляли симпатии к тем жителям Чешира, которые ранее выражали свой протест против новой династии. Возможно, именно по этой причине вскоре после возвращения отца в Лондон принц отправился в Честер, чтобы впервые познакомиться с местом, которое на некоторое время станет одной из главных баз его деятельности. Ему было всего четырнадцать лет, и в это время он находился под опекой рыцаря из Нортгемптоншира Хью Диспенсера, которого король назначил своим губернатором. Чтобы помочь ему управлять своим княжеством и графством, у принца также был совет, состоящий из королевских назначенцев, а Генри Перси, сын графа Нортумберленда, 29 октября 1399 года был назначен юстициарем Честера и Северного Уэльса, фактически став главным исполнителем королевской власти в этой области[58].

Вероятно, чтобы противостоять влиянию ряда местных лордов, получивших ренты от Ричарда II, и в ответ на петицию общин о том, что большая часть доходов Чешира должна быть предоставлена принцу для поддержания его достоинства и состояния, было решено, что те, кто был освобожден от своих долгов Ричардом, должны теперь их выплачивать, а ренты, выданные просто за личной печатью или из уст в уста, а не в виде официального пожалования за большой печатью, должны быть отменены[59]. Такая политика должна была вызвать враждебность местного населения к принцу. С другой стороны, это позволило бы новой династии, если бы она пожелала, заменить сторонников Ричарда своими собственными; и, конечно, в период неопределенности имело смысл максимизировать доходы принца от этой территории.

Король и принц должны были максимально использовать свои доходы от земельных владений; парламент объявил, что не будет расточительным в финансовой поддержке. Будет ли он придерживаться своей точки зрения, можно будет проверить, если начнется война, особенно в Уэльсе, к которому парламент в данный момент, похоже, не проявлял особого сочувствия. То, что недолгое восстание Глендовер в сентябре 1400 года, вероятно, не будет последним, было очевидно для тех, кто присутствовал на заседании парламента в Вестминстере в январе 1401 года. Сообщалось, что валлийские профессора в Оксфорде покидали университет, чтобы вернуться в свою страну, и то же самое делали валлийские рабочие. Принца попросили быть осторожным в отношении любого валлийца, находящегося у него на службе, и 2 марта 1401 года он был одним из тех, кто проголосовал за то, что изменники должны быть лишены своих земель. Антиуэльские настроения росли; парламент был в центре этого процесса, призывая тех, кто жил в Уэльской марке, опасаться кражи скота сторонниками врага, а лордов марки — принимать меры против валлийских предателей, держа все замки в Уэльсе хорошо снабженными и наготове[60].

Бдительность была идеалом, который не всегда был достижим. В Страстную пятницу, 1 апреля 1401 года, когда гарнизон был на молитве, замок Конви был захвачен группой повстанцев во главе с Гвилимом и Рисом ап Тудуром, которые ранее получили помилование. Англичане стали бесспорными "апрельскими дураками" того года. Этот дерзкий подвиг имел определенное военное значение; кроме того, его психологический эффект был значительным, поскольку он послужил для того, чтобы вновь разжечь пламя восстания, которое, казалось, было погашено[61]. Весной и летом 1401 года в Уэльсе наблюдалась повышенная военная активность, сначала на севере, а затем, позже, на юге. Сам принц участвовал в осаде с целью захвата Конви;[62] Перси активно действовал в Мерионетшире; а в конце мая или начале июня Джон Чарльтон, лорд Поуи, почти захватил Глендовера, вероятно, в центральном Уэльсе. Если ему не удалось захватить самого главного бунтовщика, то он получил удовлетворение от захвата его доспехов и знамени с изображением девиц с красными руками, а также его помощника ("son henxman"), которого, как он сообщил принцу, он отправит к королю[63].

Восстание распространялось. В июле принц, возможно, вернулся в Лондон, но к сентябрю он снова был в Шрусбери, не получив большой поддержки для сопротивления валлийцам. Поскольку Аберистуит и Харлех были под угрозой, а Глендовер теперь двигался на юг, король продвинулся в эти районы,[64] а принц, возможно, был среди тех, кто присоединился к сэру Ричарду Астону в Харлехе. К концу года, когда король писал принцу, у него было очень мало успехов, о которых можно было бы сообщить, кроме поимки и казни в Херефорде нескольких мятежников. Более важным для принца была смерть, вероятно, в октябре, его губернатора Диспенсера. Для его замены королевский совет рассматривал четыре кандидатуры: Томаса Перси, графа Вустера, сэра Томаса Эрпингема, лорда Ловелла и лорда Сэя, сторонников дома Ланкастеров. В итоге был назначен Вустер[65].

Позже, 31 марта 1402 года, Вустер был также назначен лейтенантом короля в Южном Уэльсе (тем самым его отношения с принцем стали скорее формальными, чем реальными), а его племянник, Генри Перси, был назначен лейтенантом на севере по решению короля и совета.

Что касается войны с повстанцами, то английские военные усилия, похоже, мало чего достигли. В мае 1402 года Генри Перси заключил договор с сэром Джоном Пулленом и сэром Уильямом Стэнли о том, что они будут служить ему на море в течение двух недель. Вклад был небольшим, но идея была здравой, поскольку отражала понимание того, что море — это способ захвата мятежников с тыла, а также средство снабжения прибрежных крепостей, таких как Конви, Бомарис, Кернарфон, Харлех и Аберистуит, если они подвергнутся нападению с суши. В первой половине года принц, возможно, не был на северо-западе Англии, поскольку управление его графством было передано в руки епископа Тревора и других лиц[66]. В мае он, вероятно, был в Лондоне, чтобы встретиться с послами Эрика VII, короля Дании, который прибыл для переговоров об условиях брака между ним и младшим ребенком Генриха IV, его второй дочерью Филиппой, а также о возможности брака между принцем и сестрой Эрика, Екатериной.

После длительных переговоров брак Филиппы был заключен; переговоры с участием принца завершились раньше, но отрицательно.

Валлийская война, начавшаяся тем летом, все еще оставалась безуспешной. Не менее серьезными были и первые признаки утраты доверия к Перси. Перси, следует напомнить, были знатнейшей семьей шотландского пограничья, где все было далеко не мирно. В 1402 году эта граница стала ареной активных военных действий, в которых Генри Перси принимал личное участие. Его отсутствие привело к тому, что принц стал более важной фигурой в войне против валлийцев. 26 июля, находясь в Личфилде, король передал управление Уэльской маркой с севера на юг графам Арунделу и Стаффорду, большую часть южного Уэльса — лорду Грею из Коднора, а территорию вокруг Уэлшпула в Поуисе — Эдуарду, лорду Чарлтону[67]. Однако в письме, отправленном королем принцу примерно в это же время, было ясно сказано, что Арундел и Стаффорд должны быть подчинены принцу и его общему видению необходимой стратегии, и что принц и его совет должны нести ответственность за выработку политики и принятие необходимых решений, а король лишь просит время от времени информировать его о том, каковы эти решения[68]. В то время, когда повстанцы расширяли зону своей активности до самого юга Уэльса, и против них мало что можно было сделать, изменение подхода к восстанию было крайне необходимо.

Одно дело — принимать такие решения. Совсем другое — знать, что нужно делать, и воплощать новый план в жизнь. Можно было начать с критически важного вопроса командования. Мы видели, как в предыдущем году принц начал брать на себя хотя бы номинальное руководство операциями в Уэльсе; теперь он стал центром власти для тех, кто противостоял мятежникам. Это было важное событие, которое способствовало повышению военной эффективности, разрушая местные барьеры в области традиционной лояльности к местному лорду. В реальном смысле английская корона играла с валлийцами в их собственную игру, заполняя вакуум лояльности, который лежал в основе восстания. Система индентов (контрактов), которая связывала тех, кто находился на службе у принца, давала понять, что они служат именно его делу и выполняют его приказы. Постепенно принц воплощал в жизнь слова, обращенные к нему отцом в 1401 году после взятия валлийцами замка Конви, о том, что ответственность за военный успех лежит на нем, как на принце Уэльском[69]. Постепенно, по мере того, как он становился старше, росла его практическая способность управлять войной с позиции общего командования[70]. Он научился тому, что будет использовать против французов в последующие годы.

То, как развивалась командная структура, стало ясно 1 апреля 1403 года, когда был сделан еще один важный шаг: принц впервые был назначен на год королевским лейтенантом всего Уэльса[71]. Примечательно, что через три недели после этого он назначил Джона Тревора, епископа Сент-Асафа, камергера Честера, и сэра Уильяма Бреретона своими лейтенантами на время своего отсутствия с указаниями противостоять и уничтожать злобу врага[72]. Принц назначал лейтенантов, потому что отныне его главной базой больше не был Честер. Как королевский лейтенант в Уэльсе, его военные обязанности должны были все чаще приводить его на границу, чаще всего в южном направлении, где война против валлийцев продолжалась. На данный момент Честер находился в относительной безопасности (или так считалось) и мог быть оставлен в руках способных и верных лейтенантов.

Этот шаг был также попыткой, в период растущей финансовой напряженности, возложить большую ответственность за оплату гарнизонов на принца и его владения. И без того значительная часть его доходов теперь тратилась на войну[73]. Почти все, что поступало из Честера, направлялось на эти цели; в результате ему стало трудно сводить концы с концами, особенно потому, что его доходы от княжества упали с 5.000 фунтов стерлингов в год почти до нуля в результате последствий восстания, и он был вынужден в значительной степени полагаться на свои более значительные доходы от герцогства Корнуолл, составлявшие около 3.700 фунтов стерлингов, чтобы содержать свое хозяйство[74].

Куда уходили деньги? В 1403 году произошла не только смена лидера, но и смена политики. Деятельность предыдущих двух лет ясно показала, что ведение войны путем набегов было неэффективным и расточительным. Набеги могли нанести ущерб: урожай сезона мог быть уничтожен в конце лета, что вынуждало повстанцев пытаться добыть провизию (и лошадей) у сочувствующих, живущих в Чешире и других местах вдоль границы[75]. Однако повстанцы всегда могли уйти в горы, когда становилось известно о наступлении англичан, а после их ухода земля снова переходила в руки повстанцев до следующей кампании, и англичане, таким образом, теряли военную инициативу, административный контроль и возможность собирать доходы. Очевидно, что требовались постоянные гарнизоны в как можно большем количестве мест, которые служили бы базами, с которых можно было бы нападать на мятежников, а также были бы постоянным напоминанием о присутствии английского владычества. Принцу было приказано сделать это с с отрядом в 500 латников, включая четырех баронов и баннеретов и двадцать рыцарей, а также 2.500 лучников. Поскольку его доходы были уничтожены войной, ему должны были выплатить 8.108 фунтов и 2 шиллинга из королевской казны за первый квартал, 4.000 марок (2.666 фунтов 13 шиллингов 4 пенса) сразу, 2 738 фунтов 4 шиллинга 8 пенсов в Шрусбери 1 апреля, а остаток (2.703 фунта 4 шиллинга) в первый день третьего месяца (1 июня), опять же в Шрусбери[76].

Гарнизоны, однако, требовали постоянного финансирования. Например, в прибрежных замках Конви, Карнарвон, Крикиет и Харлех гарнизоны насчитывали 271 человека (из них 51 человек — латники), расходы на их ежегодное содержание составляли 2.421 фунт стерлингов 3 шиллинга 4 пенса, в то время как доход составлял только 1.333 фунта 6 шиллингов 8 пенсов, в результате чего дефицит составил 1.087 фунтов 16 шиллингов 8 пенсов. Кроме того, камергер Честера отвечал за зарплату солдат во Флинте и Руддлане, что увеличивало расходы еще на 568 фунтов 15 шиллингов 10 пенсов. Несмотря на такой дефицит, военная активность в Уэльсе не могла быть полностью исключена. Некоторые рейды должны были иметь место, как, например, тот, который провел сам принц из Шрусбери во владения Глендовера в мае 1403 года. Эти рейды показывали, что англичане все еще активны; возможно, они даже удерживали валлийцев от продвижения в саму Англию, что всегда было возможно, о чем свидетельствовало королевское разрешение, выданное жителям Леминстера в июле 1402 года на укрепление обороны их города стенами, частоколами и рвами против мятежников[77]. Посещение принцем Харлеха и Аберистуита в мае и июне 1403 года с демонстрацией флага показало, что неприятности могут возникнуть почти в любом месте и почти в любое время. Это также подчеркнуло важность снабжения этих главных замков по морю, поскольку большая часть Уэльса была зоной, куда англичанам не было доступа. Тем не менее, расходы все время росли. За квартал с 17 апреля по 18 июля 1403 года центральная казна внесла 5.323 фунтов 6 шиллингов 8 пенсов, а сам принц — 1.851 фунт стерлингов на военные расходы. В этот период король нес почти три четверти расходов в Уэльсе.

Однако летом 1403 года должны были произойти события, которые заставили эти проблемы померкнуть. В начале июля королю сообщили, что Генри Перси и его дядя, граф Вустер, подняли восстание, утверждая, что Ричард II еще жив. Их претензии к королю были многочисленны: не последнее место среди них занимало то, каким образом их положение как представителей короны в Уэльсе ухудшилось за последний год или около того[78]. Более чем вероятно, что Перси поддерживал контакт с Глендовером, и следует напомнить, что двумя годами ранее он предложил королю попытаться договориться с валлийским лидером. Теперь Перси и Вустер, собравшие людей с севера, чтобы поддержать их, выступили против короля. Надеясь захватить принца в Шрусбери, они быстро прибыли туда, но недостаточно быстро, чтобы опередить короля. Прежде чем к ним смогли присоединиться валлийцы или сторонники, посланные отцом Перси, графом Нортумберлендом, король заставил их принять сражение.

На стороне повстанцев были значительные контингенты из Чешира и Флинтшира, где влияние Перси еще недавно было сильным, многие, несомненно, воодушевленные желанием сражаться в поддержку бывшего покровителя Чешира, Ричарда II, чей знак отличия, белого оленя, носили некоторые[79]. В субботу, 21 июля, обе стороны приготовились к битве, хотя до последнего продолжали вести переговоры[80]. Само сражение, вероятно, началось только поздно вечером; армия короля была более многочисленной, в то время как армия мятежников находилась в руках людей с большим военным опытом. Поначалу казалось, что Перси имеют преимущество, многие из королевской армии были убиты в результате обстрела большим отрядом лучников мятежников. Возможно, именно в это время принц получил серьезную рану в лицо от стрелы; однако он отказался покинуть поле боя[81]. Затем произошла контратака, в ходе которой Генри Перси был убит. Его смерть стала решающим моментом в битве. С этого момента, как стало известно позже, исход сражения почти не вызывал сомнений. Многие, должно быть, были убиты при попытке бегства, так как позже их похоронили на обширной территории. Другие не смогли или не захотели этого сделать. Среди них было много жителей Чешира, некоторые из них были видными членами общества этого графства[82]. Самым известным пленником, однако, был дядя Генри Перси, Томас, граф Вустер, который не мог рассчитывать на пощаду. Через два дня, в понедельник, правосудие свершилось: Вустер и некоторые из его главных чеширских сторонников были публично казнены в Шрусбери. В качестве компенсации своему сыну король отдал ему всю серебряную посуду, конфискованную у Вустера; в марте 1404 года принц заплатил 14 фунтов стерлингов лондонскому ювелиру за "шейную цепь сэра Томаса Перси", которую он получил от своего отца[83]. В то время, когда денег на войну становилось все меньше, такой подарок мог однажды пригодиться в качестве гарантии займа.

Битва закончилась, и король теперь владел ситуацией,[84] принц покинул регион, а его обязанности по борьбе с валлийцами взяли на себя другие[85]. Вероятно, на это повлияла полученная им рана лица, и в ближайшие месяцы он мог находиться в Вустершире и Глостершире, не принимая непосредственного участия в действиях против валлийцев, но находясь достаточно близко, если бы к нему обратились в случае необходимости. В середине сентября он был в Кенилворте[86]; возможно, именно отсюда он написал королю письмо с просьбой официально простить чеширцев за поддержку, которую они оказали Перси, в обмен на штраф в 3.000 марок (2.000 фунтов) от графства, а от города — либо штраф в 200 фунтов, либо предоставление кораблей для перевозки солдат, отправляемых на подмогу замку Бомарис на острове Англси[87]. Хотя штраф причитался королю, в августе следующего (1404) года он был официально передан принцу, вместе с владением замком Денби, ранее пожалованным Генри Перси, но утраченным им после битвы при Шрусбери. Тем временем принц отправился в паломничество в Кентербери и Уолсингем.

Однако война против валлийских повстанцев продолжалась, и 1404 и 1405 годы должны были стать трудными. Король столкнулся с острым финансовым кризисом. Попытки подавить восстание валлийцев пока не увенчались успехом. Полностью эффективная структура командования так и не была создана. На первом из двух парламентов, состоявшихся в 1404 году, на котором присутствовал принц, командование против валлийцев было вновь разделено: Томас, граф Арундел, был назначен на север, Эдуард, герцог Йоркский, действовал на юге, а принцу было поручено общее руководство. В конце июня 1404 года, по приказу короля, он находился в Вустере[88]. С июля до конца года он и его свита (или, по крайней мере, ее часть) находились в Херефорде и Леминстере, главным образом, для того, чтобы держать валлийцев на расстоянии и охранять долину реки Уай[89]. В ноябре принц вместе со своим братом Томасом (оба получили благодарность парламента месяцем ранее) переехал в южный Уэльс и позже помогал при освобождении Койти, в Гламоргане[90].

Этот период, пожалуй, можно назвать пиком английских неудач в Уэльсе. Глендовер укрепился на юге Уэльса, а на севере епископ Тревор, камергер Честера, летом 1404 года предал англичан ради валлийцев, его место занял Томас Барнеби[91]. Мы видели, как менялась английская военная политика в течение 1401–04 годов. Отчасти это отражало изменение отношения к восстанию и, соответственно, к тому, как с ним следует бороться. Вначале, в 1400 и 1401 годах, казалось, что это была местная проблема и, за как таковую, ответственность за нее нес принц Уэльский. В письме своему сыну (вероятно, в июне 1401 года) король не побоялся сказать об этом: замок Конви был потерян из-за небрежности одного из офицеров принца, и именно принц должен был вернуть его. Тем не менее, король признавал большие расходы, которые мятеж причинял его сыну, и был готов оплатить половину расходов, которые повлечет за собой возвращение Конви[92].

Это письмо важно тем, что оно отражает несколько аспектов проблемы, как они виделись к началу лета 1401 года. Король испытывал финансовые трудности; парламенту Уэльсу был безразличен; кроме того, необходимо было учитывать постоянные военные угрозы в Ирландии и Шотландии. Тем не менее, король показывал, что валлийская проблема становится все более масштабной и значимой, и что, поскольку доходы княжества первыми пострадают от последствий восстания, необходимо найти альтернативные средства финансирования войны. К 1402 году деньги из центральной казны стали выплачиваться принцу для оплаты его солдат, находящихся на службе в Уэльсе. В 1403 году назначение принца лейтенантом короля в Уэльсе не только свидетельствовало о растущем чувстве королевской ответственности за дела Уэльса, но и подразумевало, что новый лейтенант будет получать жалование из королевских ресурсов; он также получил жалование за первый квартал для своих солдат, которое было обещано ему в договоре. Тем не менее, к лету 1403 года, когда произошло восстание Перси, денег снова стало не хватать, и вполне вероятно, что отказ принца от военных действий тем летом в какой-то степени отражал неспособность короны платить ему[93].

В финансовом отношении 1404 год был кризисным. Доходы от княжества практически отсутствовали, их едва хватало на зарплату гарнизонам некоторых замков. Честер и Флинт приносили небольшие суммы, штраф, наложенный на графство за участие в восстании Перси, должен был помочь;но большая часть средств уходила на содержание замков[94]. Принц, активно действующий на границе и в южной части марки, был вынужден платить своим солдатам из личных средств,[95] часть доходов, использованных для войны, поступала из владений герцогства Корнуолл (которые в эти годы хорошо собирались), часть — из очень тяжелых по условиям займов, взятых принцем в этот период[96]. Этими деньгами распоряжались служащие принца — Джон Уотертон, а Джон Спенсер, названный "управляющим домашним хозяйством лорда Генриха, принца Уэльского, назначенного для выплаты военного жалованья", выполнял эту важную функцию через палату принца, отделение его двора[97]. Очевидно, что, по крайней мере, в 1403–05 годах война, представлявшая угрозу власти короля Англии, в значительной степени оплачивалась деньгами, предоставленными его сыном. Об этом говорится в двух письмах, отправленных принцем канцлеру Томасу Арунделу с просьбой использовать свое влияние для получения дальнейшей финансовой поддержки от короны на содержание солдат, которых он вынужден был оплачивать из своих доходов. Во втором письме, датированном июнем 1404 года, он подчеркивал, что служит королю в Вустере и окрестностях, хотя у него нет официального договора о службе; это делается из любви к отцу и понимания того, что мятежников нужно держать подальше от пограничных графств, в частности Херефордшира. Деньги все же были собраны путем залога небольшого серебряного сосуда, а также ссудам выданным членами его совета, получившими долговые расписки от своего господина[98]. Но для успешного ведения войны такой способ финансирования явно не подходил.

Зиму 1404–05 годов принц, вероятно, провел на юге Уэльской марки, потому что парламент поблагодарил его и его брата Томаса за их усилия, а также попросил обеспечить надлежащую охрану этого района и пограничных графств[99]. Вероятно, мы можем датировать 27 января 1405 года письмо, отправленное принцем своему отцу из Херефорда, в котором он сообщал, что его шпионы и люди из марки сообщили ему, что мятежники собираются в Билте для подготовки к нападению на Херефорд. Опасность была слишком очевидна: большинство главных членов его свиты в этот момент находились в Лондоне и других местах, поэтому графство будет слабо защищено, если солдаты не придут, чтобы оказать сопротивление и покарать мятежников[100]. Совсем недавно парламент подчеркнул необходимость особо тщательно охранять границы Херефордшира и Шропшира, и граф Арундел и другие были назначены для выполнения этой задачи[101]. Значимым также было разрешение парламента назначить двух военных казначеев, что подразумевало возможность получения средств для оплаты войск. Счетная ведомость Джона Уинтера, генерального приемщика принца, показывает, что с ноября 1404 года по май 1405 года он получил 12.375 фунтов стерлингов, часть из которых была использована на юге, часть — на севере. "Поэтому можно не сомневаться, что назначение военных казначеев облегчило финансовую ситуацию, обеспечив более регулярные поставки денег"[102].

Такое изменение отношения и, прежде всего, финансирования почти сразу же привело к успеху. 11 марта принц написал королю из Херефорда, чтобы сообщить хорошие новости об успехе, одержанном при Гросмонте против 8.000 мятежников, победе, достигнутой в значительной степени членами его свиты или другими людьми, тесно связанными с ним в обороне марки. Неудивительно, что король приказал своему совету сообщить в Лондон о победе, одержанной, как писал принц своему отцу, не числом, а рукой Божьей. Затем, в начале мая, Груффидд, старший сын Глендовера, был взят в плен в Уске. Моральный дух валлийцев, который, как сообщалось в феврале, никогда не был таким высоким, должно быть, сильно пошатнулся[103]. На севере, однако, дела у англичан шли не так хорошо, и 6 марта принц был назначен лейтенантом в этой части во главе 3.000 человек. В конце следующего месяца он двинулся на север, чтобы снова занять свою базу в Честере.

Однако не вся деятельность в 1405 году была сосредоточена в Уэльсе. Этот год должен был привнести дальнейшие и более широкие события в историю. В течение некоторого времени Глендовер поддерживал связь с французским двором в надежде получить помощь оттуда. Помощь, в конце концов, пришла в виде экспедиции, которая высадилась в южном Уэльсе в начале августа. Это сопровождалось восстанием на севере Англии, в котором участвовал не только Перси, но и Ричард Скроуп, архиепископ Йоркский, и другие. В июне и июле принц находился в тех краях, 25 июня в Ньюкасле и, вполне вероятно, в следующем месяце при осаде Бервика. Скроуп был схвачен, судим за измену и казнен; Перси, однако, бежал в Шотландию. На валлийской границе французские войска добрались почти до Вустера[104]. Это были кризисные месяцы, но король и его семья выдержали.

Этот год выживания, писал валлийский летописец, стал также поворотным моментом[105]. В парламенте принца хвалили как молодого человека "жилистого и крепкого", послушного воле своего отца, такого хорошего принца, какого нельзя найти где угодно, которого следует благодарить за его успехи в борьбе с валлийскими мятежниками[106]. Незадолго до Рождества, в самом конце этого продолжительного парламента, были предприняты дальнейшие шаги для обеспечения беспрепятственного наследования короны в случае смерти короля[107]. Почти тремя годами ранее, в феврале 1404 года, после заговора Перси, Генрих IV был признан законным королем, а принц — его наследником, а 7 июня 1406 года весь этот вопрос был обсужден снова, в результате чего появилась декларация[108]. Теперь решение о престолонаследии было официально закреплено при очень длинном списке свидетелей, и было принято решение о том, что престолонаследие должно осуществляться через прямых наследников каждого из четырех сыновей короля по очереди. Это не только укрепило династию, позволив дочерям наследовать корону; это дало королю Франции, с которым Генрих IV вел переговоры о невесте для принца, гарантию того, что любая дочь, рожденная от этого союза, будет иметь преимущество перед братьями принца и их сыновьями[109].

В 1406 году валлийское восстание зашло в тупик[110]. В апреле парламент поблагодарил принца за его успехи. Он был назначен лейтенантом своего отца в Уэльсе на три месяца с 1 февраля, и неоднократно во время парламентских сессий того года спикер выражал благодарность за то, что он делал на этой войне[111]. В конце сентября 1406 года были согласованы условия, согласно которым он должен был оставаться лейтенантом короля в Уэльсе еще три месяца с 500 латниками и 1.500 лучниками. Принц должен был лично выступить против мятежников, чтобы причинить им максимальный вред и, если на то будет воля Божья, покорить их. Другие солдаты, 120 латников и 360 лучников, должны были остаться в гарнизонах замков, пока их товарищи находились на службе в поле[112]. Служил ли принц лично, точно не известно; он присутствовал в парламенте 7 июня и еще раз в декабре, когда была представлена петиция против лоллардов[113]. В это время он также начал появляться в совете своего отца[114]. В начале нового 1407 года архиепископ Томас Арундел стал канцлером Англии в четвертый раз. Среди тех, кто был свидетелем его присяги, был принц, которому уже исполнилось двадцать лет, и он уже был полководцем со значительным опытом.

К тому времени война, безусловно, складывалась в пользу англичан. Не только валлийское восстание выдохлось, но и финансовые реформы начали давать эффект[115]. Даже если денег было не так много, ощущение кризиса, которое до сих пор присутствовало в военной организации, теперь быстро преодолевалось. В мае и декабре 1406 года принцу как королевскому лейтенанту были сделаны значительные денежные выплаты, а сохранившиеся свидетельства о выплатах из казначейства для солдат в Уэльсе показывают, что после 1405 года они возросли, и в 1406–1413 годах было выплачено почти вдвое больше (47.808 фунтов стерлингов), чем в критический период 1401–1405 годов (24.762 фунта стерлингов 81 шиллингов 2 пенса)[116]. Это было сделано несмотря на то, что в ноябре 1407 года спикер парламента снова выдвинул идею о том, что война должна быть заботой в основном тех, кто владеет землями в Уэльсе или в марке, вместе с просьбой о том, чтобы парламент в будущем был освобожден от ответственности за выделение денег на валлийские кампании[117].

Однако дело было не только в деньгах. В первые месяцы 1407 года принц не раз появлялся в королевском совете. 12 мая он дал согласие на шестимесячную службу в южном Уэльсе с 200 латниками и 600 лучниками,[118] а к июлю он уже был в Аберистуите, в его свите были некоторые известные военачальники, включая герцога Йоркского, графа Уорика, Джона Толбота, лорда Кера и сэра Джона Олдкасла. 28 июня был отдан приказ о перевозке пушечных ядер и пороха из лондонского Тауэра, где они хранились, в Бристоль, а затем морем в Уэльс, причем казначейство взяло на себя ответственность за расходы по транспортировке[119]. Однако осада Аберистуита, для которой они предназначались, закончилась неудачей. Похоже, что среди англичан были разногласия по поводу того, как лучше действовать (возможно, это признак того, что принц еще не мог навязать свое командование другим, более старшим и опытным, чем он), так что позже принц почувствовал себя обязанным подчеркнуть в парламенте роль, которую сыграл там герцог Йоркский[120]. Артиллерия, созданная ценой стольких усилий, также не была столь эффективной, как ожидалось; одна пушка, "Messenger", взорвалась при выстреле[121]. Условия капитуляции были достигнуты 12 сентября, согласно которым было решено, что замок сдастся, если к 1 ноября не получит помощи от Глендовера[122]. Такая помощь, действительно, пришла, и осаждающие не смогли помешать валлийскому лидеру снова войти в замок. Англичане были вынуждены отступить, а принц, который к началу октября, вероятно, находился в Херефорде, отправился на заседание парламента, проходившее в том же месяце в Глостере, чтобы получить благодарность за свои усилия[123].

В первой половине 1408 года свита принца находилась в нескольких местах, ни одно из которых не было далеко от валлийской границы[124]. Мы не можем быть уверены, что принц всегда оставался со своей свитой; вполне вероятно, например, что в мае он был в Йоркшире, совершая паломничество в Беверли и Бридлингтон.[125] Но король и его совет, должно быть, чувствовали, что победа была в их руках. В октябре 1407 года, а затем в феврале 1408 года, деньги, часть которых первоначально предназначалась для использования в Аквитании, были выделены для гарнизона в Страта Флорида, примерно в пятнадцати милях к юго-востоку от Аберистуита, а 8 марта 1408 года принц снова согласился служить в Уэльсе в течение шести месяцев, начиная с 1 апреля, с 500 латниками и 1.500 лучниками[126]. Cредства, из которых ему и его людям предполагалось платить, должны были поступать в значительной степени из налогов духовенства и мирян, которые должны были быть собраны в апреле и мае. Любые излишки должны были быть использованы на артиллерию, пушечные ядра, селитру и порох, а также на содержание артиллерии в боеспособном состояние. На этот раз усилия против Аберистуита увенчались успехом. Последовавшее за этим взятие Харлеха заняло значительно больше времени. Деньги, причитающиеся принцу для оплаты осаждающих замки войск, в состав которых входили "канониры и другие мастера", были выплачены в феврале 1409 года, когда осада, по мнению тех, кто находился в Лондоне, еще продолжалась[127].

С потерей этих двух крепостей дело Глендовера было обречено. Его жена, дети и внуки попали в руки англичан и были доставлены в Лондон, где некоторые из них умерли к первым месяцам следующего царствования. Сам Глендовер бежал, оставив после себя мало надежды на то, что его дело продвинется дальше. В 1410 году (по всей вероятности) он предпринял последнюю попытку, совершив неудачный набег на границу Шропшира[128]. В 1412 году, в одном из последних упоминаний о нем, Глендовер держал в плену Дафидда Гама из Брекона, которого в итоге удалось освободить и который позже прославился при Азенкуре[129]. Восстание, начавшееся с шумом, "просто заглохло",[130] хотя Глендовер стал предметом легенд и пророчеств. В середине июля 1415 года, когда он собирался отправиться в свою первую экспедицию во Францию, Генрих предпринял последнюю попытку примириться со старым мятежником: Сэр Гилберт Толбот был уполномочен предложить ему помилование. Генрих мог сделать это с позиции силы, но его намерения ни к чему не привели, так как Глендовера нельзя было ни найти, ни привлечь. Он фактически исчез; по всей вероятности, он умер вскоре после этого, возможно, в сентябре того же года. Место его захоронения по сей день остается неизвестным[131].

Начало валлийского восстания в 1400 году почти точно совпало с четырнадцатилетием принца. Это событие в большей или меньшей степени занимало его в течение почти десяти лет, и можно сказать, что оно оказало одно из формирующих влияний на его развитие как молодого человека и на то, как ему предстояло встретить и решить проблемы в будущем, когда он станет королем Англии. В чем это выражалось? Как принц, он отвечал за ту часть Уэльса, которая составляла его княжество, а также за ту, которая составляла Уэльскую марку. Его личный интерес к первому (который включал Флинтшир, Англси, Кернарвоншир, Мерионетшир на севере Уэльса, а также Кардиганшир и Кармартеншир на юге Уэльса) легко понять. Как принц Уэльский (титул, восходящий к 1301 году) он не имел синекуры, и, как не раз напоминали ему отец и парламент, он был обязан управлять этими графствами, по крайней мере, в мирное время, за счет доходов своего княжества. Восстание Глендовера лишило его эффективной власти в этих краях и средств, как в плане рабочей силы, так и финансовой поддержки, для восстановления своего княжеского статуса и утверждения власти английской короны в тех районах, которые поддержали восстание. Для принца значение этой войны заключалось в том, что он боролся за возвращение своей вотчины, пожалованной ему в октябре 1399 года, из-под контроля "мятежников"[132]. Использование этого слова немаловажно; всего несколько лет спустя оно будет свободно использоваться для обозначения тех, кто выступал против английского правления в Нормандии и других частях Франции. Будучи принцем, а затем и королем, Генрих проводил большую часть своего времени в войнах с теми, кто выступал против него. Война должна была стать определяющим фактором в его карьере и в формировании его характера.

Как граф Честера Генрих также отвечал за графство, которое пользовалось большой благосклонностью Ричарда II и которое, как показали смуты 1400 года и восстание Перси в 1403 году, все еще было далеко не лояльно к дому Ланкастеров. Однако после поражения Перси в 1403 году политическая жизнь в графстве стала более спокойной. В последующие годы графству предстояло сыграть важную роль в снабжении войск деньгами и людьми для войны: деньгами — в основном для гарнизонов северного Уэльса, людьми — для гарнизонной службы и более активных боевых действий против повстанцев по всему Уэльсу. Наряду с Ланкаширом и Дербиширом, Чешир обеспечил поставку большого количества солдат, которые служили в Северном Уэльсе в эти годы, а также во Франции в последующие годы.

Сразу же место действия войны переместилось в южный Уэльс, тем самым вовлекая принца в оборону не только своего княжества, но и марки. На этой большой территории южного и восточного Уэльса английское влияние было сильнее. В городах, в частности, бюргерство играли важную роль (как и призывал их парламент) в защите английского дела и интересов, особенно в тех местах, где лояльность была под подозрением. Необходимость помощи в этой защите теперь лучше понимали те английские лорды, которые владели значительными землями в этих частях Уэльса. Поскольку доходы лордов марки могли быть значительными, некоторые из них были напрямую заинтересованы в защите части своих больших владений, которым угрожали или, как это иногда случалось, контролировали валлийцы. В этом они были солидарны с принцем. Так получилось, что члены нескольких знатных английских семей участвовали в войне, причем делали это не только за короля или принца, но и за себя. Частые парламентские призывы этих семей к прямой военной помощи и действиям наконец-то были услышаны[133].

Кроме того, мы должны отметить тех людей, кто был тесно связан с принцем, некоторые из них были аннуитантами, другие получали плату за услуги, выполняемые ими при дворе или администрации принца, людей, которые помогли создать группу, связанную лично с ним в войсках, которыми он руководил, многие из которых присутствовали, когда условия сдачи Аберистуита были разработаны в городе 12 сентября 1407 года[134]. Восстание в Уэльсе имело важный эффект в том, как оно объединило людей из разных групп и разных местностей вокруг личностей короля и принца. Джон Гонт, как было замечено, поощрял преемственность службы, поддерживая и укрепляя семейные узы среди тех, кто служил ему[135]. Став королем, Генрих IV продолжал нанимать людей, которые уже служили ему в качестве графа Дерби или герцога Херефорда, некоторые из них принадлежали к семьям, члены которых были на службе у Гонта. Молодой принц следовал этой традиции. Список тех, кто находился на его службе в Уэльсе во втором квартале 1403 года (который закончился восстанием Перси), показывает, как земли, сюзереном которых он был, обеспечивали его людьми, готовыми присоединиться к нему на войне. Джон Четвинд получал от Генриха IV ренту с герцогства Ланкастер и плату от принца как герцога Корнуолла; в то время как Джон Уотертон был одновременно аннуитантом и кормленцем герцогства Корнуолл[136]. Джон Стэнли был чеширским рыцарем, преданным принцу, который позже назначил его лордом Мэна; в то время как сэр Томас Танстолл, сэр Уильям Харрингтон и Хью Стэндиш были среди тех выходцев из герцогства Ланкастер, которые были с принцем тем летом[137]. Как уже отмечалось, Шропшир и Херефордшир, графства, которые больше других страдали от угрозы вторжения валлийцев, предоставили принцу ряд сторонников, среди которых выделялся сэр Джон Олдкасл,[138] который был аннуитантом герцогства Ланкастер в правление Генриха IV. Внимательное изучение тех, кто находился на службе у принца, показывает, что война стала причиной поступления многих из них на службу, а также причиной того, что они остались на ней. О мудрости принца говорит то, что с ранних лет ему нравились солдаты, верность которых он был готов вознаградить.

Какие военные уроки мог извлечь принц из этих лет становления его как молодого полководца и лидера людей? Мы можем предположить, что он осознал важность контроля над укрепленными городами и замками. Великие эдвардианские замки Бомарис, Конви и Харлех были не просто престижными символами власти, потери которых англичане должны были остерегаться, а захват которых валлийский летописец мог записать с гордостью[139]. Для обеих сторон они были эффективными инструментами власти, не в последнюю очередь благодаря тому, что, будучи прибрежными замками, они могли принимать людей, провизию и оборудование доставленными по морю, в случае англичан, из Бристоля или Честера, или, в случае валлийцев, из других частей Уэльса или даже из Франции. То значение, которое придавалось сохранению этих больших замков в лояльных руках, показывает, насколько ясно советники Генриха IV оценили практическую ценность сохранения контроля над ними для английского дела: крупные замки были сильны гарнизонами, которые к них содержались; малые замки, расположенные в основном в глубине страны, могли выступать в качестве опорных пунктов, из которых можно было контролировать мятежные области. В обоих случаях важно было лишить врага возможности использовать эти замки, не дать ему никакой точки опоры и держать его, насколько это возможно, в бегах. Неспособность до 1403 года полностью осознать, что Уэльс не может быть покорен с английской границы, должна была быть исправлена сознательной попыткой восстановить и сохранить контроль над опорными пунктами как в марке, так и в княжестве. Судя по всему, принц понимал значение этого серьезного изменения политики.

Необходимость поддержания английского присутствия в валлийских опорных пунктах после их захвата должна была сделать акцент на осаде как важнейшей части стратегии войны. Англичане стремились достичь не только военного, но и политического господства. Этого невозможно было добиться, если, например, город и замок Карнарвон, административный и судебный центр севера княжества, были бы захвачены повстанцами. Восстание получило толчок в 1401 году, когда замок Конви был захвачен повстанцами под самым носом у его гарнизона. Однако, как только Аберистуит и Харлех капитулировали перед англичанами, восстание практически прекратилось. И в 1401 году, и в 1407/8 году принц должен был участвовать в тех военных действиях, которые привели к возвращению Конви и Аберистуита англичанам. Из них он мог узнать как военную, так и политическую важность умения доводить осады до успешного завершения[140].

Осадная война была связана еще с двумя факторами, имеющими большое значение: использование специального оружия (которым, как можно отметить, валлийцы были плохо обеспечены)[141] и жизненная необходимость обеспечения осаждающих продовольствием и другими видами провизии и снаряжения, которые им требовались. Отчеты о войне показывают, что в период конфликта значительно возросло использование пушек различных видов и сопутствующих им боеприпасов: пушечных ядер, селитры и пороха. Их транспортировка была трудной и опасной, что, в свою очередь, привело к тому, что все большее значение стало придаваться контролю над путями перевозки этого громоздкого оружия, большая часть которого начала свой путь к цели из лондонского Тауэра. Главный урок, который необходимо было усвоить, заключался в том, что море обеспечивало самый простой и безопасный способ доступа к эдвардианским замкам; артиллерия могла быть доставлена по дороге из Лондона в Бристоль, но затем ее грузили на корабль, чтобы доставить в соответствующие места в Уэльсе, которыми в 1407 и 1408 годах были Аберистуит и Харлех. Точно так же было бы неправильно игнорировать значение рек и их долин (таких как Уай и Уск) как средства доступа в Уэльс, но в равной степени и как дороги, по которым повстанцы могли передвигаться для нападения на пограничные графства. С точки зрения их способности помогать или препятствовать передвижению солдат вглубь страны, контроль над замками на этих реках также имел огромное значение. Принц должен был понять, что контроль над путями подхода (и даже отхода), будь то по суше или по морю, был фактором, от которого в значительной степени зависела победа.

Война должна была преподать ему еще один урок. Основной проблемой, с которой столкнулся принц в эти годы, было обеспечение регулярного поступления денег для выплаты жалованья своим людям и на другие военные расходы. Он должен был предпринять практические шаги для преодоления этих трудностей: создание его личной сокровищницы, хранившейся у Джона Уотертона, было одним из таких шагов. Это научило его тому, что планирование финансов является необходимым условием успешного ведения войны и эффективного управления государством. Трудности, с которыми он столкнулся как принц и которые были решены, должны были повлиять на его подход к управлению государством, когда он взял его под свой контроль в конце правления своего отца, и на его способ организации войны против французов, когда он стал королем. Опыт Уэльса оказался очень ценным[142].


Глава 3. Принц в правительстве, 1406–13 гг.

Уэльс был не единственной заботой принца. К 1406 году, в возрасте двадцати лет и имея за плечами значительный опыт войны и принятия решений, он был готов принять участие в более рутинной деятельности правительства. Парламент 1406 года, который с двумя перерывами продлился с марта по декабрь, оказался в споре с королем по двум вопросам: членство в его совете (следует ли заставить короля раскрыть имена тех, с кем он консультировался по вопросам политики?) и голосование по субсидиям для выполнения государственных задач и не в последнюю очередь войны с валлийцами. В мае стали известны имена семнадцати членов совета. Позже, в ноябре, был выдвинут новый состав совета, на этот раз в количестве шестнадцати человек. В следующем месяце был опубликован третий список. Он содержал имена двенадцати человек, которые поклялись соблюдать тридцать одну статью, содержащие инструкции по их поведению, посещению заседаний и обязанностям. Целью этих мер (признак того, что парламент не полностью доверял королю?) было установление эффективного управления, король должен был обязаться (ведь именно это подразумевала присяга, принесенная его советниками) править, опираясь на советы известной группы людей, в соответствии с принципами ответственного управления, установленными парламентом. Одержав эту значительную победу, парламент проголосовал за субсидию, в которой нуждался король.

Не позднее декабря 1406 года принц начал свою службу в качестве постоянного члена совета своего отца[143]. Орган, к которому он присоединился, сильно отличался от того, с которым король советовался в предыдущие годы. Те, кто принес присягу 22 декабря, представляли собой, по сути, аристократический совет,[144] ряд рыцарей, назначенных еще в ноябре, были бесцеремонно выведены из его состава, хотя и не по причине того, что они были не в фаворе[145]. Более того, похоже, что возможность короля обращаться за советом к лицам, не признанным и, в случае с некоторыми из них, не оплачиваемыми в качестве членов его совета, была ограничена исчезновением "периферийных" членов с заседаний консилиума.

Происходящее, и то, что явно радовало общины, заключалось в том, что ответственные за советы королю были, в основном, людьми значительными и опытными, один из которых был наследником престола. Теперь в совете должны были доминировать два человека. Одним из них был принц, который в 1407 году присутствовал примерно на двух третях всех известных заседаний совета, а в 1408 и 1409 годах появлялся там еще чаще, причем его все более регулярные посещения заседаний отражали тот отрадный факт, что его присутствие в Уэльсе требовалось все реже[146]. Другим был Томас Арундел, архиепископ Кентерберийский, который, трижды послужив Ричарду II в качестве канцлера, принял печати должности 30 января 1407 года на церемонии, на которой присутствовал сам принц. Традиционно принято считать этих людей соперниками, но, по крайней мере, на данном этапе, это было далеко не так. До 1409 года, по всей вероятности, принц занимался делами в Уэльсе; Арундел, чье присутствие в совете означало, что он никогда не был далеко от Лондона, занимался вопросами "основного и материального управления".

В контексте правления Генриха IV эта фраза представляла собой просьбу об ответственном управлении, в котором особое внимание должно быть уделено финансовым вопросам. В течение нескольких лет проблемы управления Англией должны были доминировать над поиском средств восстановления эффективного контроля короны над расходами, которые должны были быть организованы и контролироваться таким образом, чтобы соответствовать призыву к ответственному управлению. В этой ситуации действовали два не всегда противоречивых фактора. Принц, испытывавший нехватку средств для ведения войны с валлийцами, естественно, стремился к тому, чтобы теперь, когда он стал ведущим членом королевского совета, деньги в количестве, достаточном для удовлетворения его военных нужд, были направлены ему, тем более что к 1407 году сопротивление повстанцев, казалось, было сломлено. С другой стороны, наиболее постоянный член совета, канцлер Арундел, возможно, был склонен проявлять большую сдержанность в отношении расходов, поскольку он понимал, что благосклонность парламента зависит от явных признаков того, что деньги, предоставленные королю, должны расходоваться с чувством ответственности.

Кроме того, существовал предел возможного расходования средств. Парламент 1406 года, вырвав у короля уступки по поводу членства в совете, проголосовал только за "скромный налог" в размере одной десятой и пятнадцатой[147]. Не исключено также, что дух экономии должен был быть навязан назначением сэра Джона Типтофта, спикера того же парламента и члена королевского двора с начала правления, на должность казначея этого двора в декабре 1406 года. Не было и речи о том, чтобы короля заставили принять человека, который был ему враждебен: скорее всего, дело обстояло наоборот. Но расходы на двор короля занимали видное место в умах тех, кто критиковал чрезмерные и ненужные королевские траты в прошлом, и назначение человека, который выступал от имени парламента в этих и других вопросах, предполагало, что дни относительной экономии не за горами. Очевидно, что при Арунделе (в частности) и принце члены совета уделяли много времени регулированию финансовых дел, и что совет все больше навязывал свою волю казначейству, одновременно ущемляя финансовую независимость короля и его семьи[148]. То, что эта политика производила благоприятное впечатление на парламент, кажется вероятным: парламент, собравшийся в Глостере в октябре 1407 года, увеличил ассигнования на содержание правительства, в дополнение к налогам на шкуры, шерсть и вино, которые были разрешены для защиты судоходства и торговли[149].

Тот факт, что парламент не собирался до января 1410 года (чуть более двух лет), говорит о том, что тщательный контроль совета над финансами работал достаточно хорошо, чтобы сделать созыв еще одного парламента ненужным. Безусловно, долгий перерыв между созывами парламентами давал шанс правительству, шанс, который должен был усилиться после почти смертельной болезни короля зимой 1408–09 годов, когда, казалось бы, находясь на грани смерти, он поспешно составил свое завещание. Было очевидно, что в сложившихся обстоятельствах совету придется брать на себя все больше и больше обязанностей по принятию решений и выработке политики повседневного правления. Обстоятельства, как ничто другое, подтолкнули принца, теперь уже освобожденного от военных обязательств в Уэльсе, на передний план и дали ему ценный практический урок, прежде чем он успел понять, с какими проблемами сталкиваются люди, наделенные властью.

Возможно ли, что власть, которой он стал обладать, породила в принце желание использовать ее еще больше? К 1409 году ему было уже далеко за двадцать, и он, наконец, почти подавил восстание в Уэльсе. Вопрос о том, хорошо ли он к этому времени ладил со своим главным партнером в правительстве, канцлером Арунделом, является открытым. Поначалу, после получения власти в начале 1407 года, они работали в тандеме, каждый делал то, что у него получалось лучше всего. Однако с самого начала появились признаки того, что принц выдвигал и поощрял членов своей семьи: Джон Бофорт, граф Сомерсет; Генри Бофорт, епископ Линкольна с 1398 по 1404 год, а теперь епископ Винчестера, который был канцлером с февраля 1403 по март 1405 года; и Томас Бофорт, который должен был стать канцлером позже в период правления Генриха V. Все трое были единокровными братьями Генриха IV, их матерью была Екатерина Суинфорд, третья жена Джона Гонта. В феврале 1407 года их легитимация была подтверждена королем, но пункт, исключающий их наследования короны ("excepta dignitate regali"), был добавлен, как многие считают, по просьбе Арундела, который таким образом потерял их дружбу. Конечно, Генри Бофорт довольно регулярно посещал совет в период с 1407 по 1409 год (чаще, чем принц), да и Джон Бофорт не отставал[150]. Примечательным признаком роста влияния принца и его сторонников Бофортов стало избрание Томаса Чосера спикером трех последних парламентов царствования (1407, 1410, 1411). Как сын поэта, он заслуживал определенной славы; но в данном контексте важнее понять, что через свою мать, Филиппу Роэ, сестру Екатерины Суинфорд, он приходился Бофортам двоюродным братом и их естественным политическим союзником. Таким образом, родственные связи выстраивались в пользу принца.

Это имело для него большое значение, поскольку определенные различия могли затруднить хорошие рабочие отношения с архиепископом Арунделом. Например, между ними существовала разница в возрасте. Арундел, который был старше принца более чем на тридцать лет, уже почти год был канцлером Ричарда II, прежде чем Мария Богун родила своего первого выжившего сына в Монмуте. Кроме того, возможно, существовали разногласия по поводу финансовой политики, которую следовало проводить после 1407 года, хотя они и не были значительными. Однако не стоит спешить считать короля и архиепископа естественными союзниками против принца. Хотя Арундел трижды был канцлером при Ричарде II, ему пришлось ждать семь лет, прежде чем Генрих IV призвал его снова занять этот пост. Возможно, это произошло потому, что он не всегда проявлял себя как решительный сторонник короля. Возможно также, что Генрих не до конца понимал, что ограничительная финансовая практика архиепископа проводилась в интересах короны. Мы не можем игнорировать тот факт, что к концу 1409 года Арундел, возможно, не пользовался большим расположением короля.

Изменения в совете, произошедшие в последние дни 1409 года и в начале 1410 года, никогда не были удовлетворительно объяснены. Однако мы можем быть уверены, что они не произошли бы без согласия короля, который теперь вернулся к нормальной жизни, но все еще не имел сил сопротивляться захвату власти его сыном[151]. Король мог быть возмущен ограничениями, наложенными на него, в то время как принц мог обнаружить, что его деятельность в Уэльсе в 1409 году была ограничена из-за отсутствия денег, что делало его в этом случае естественным союзником своего отца. Можно ли сделать вывод, что непосредственная причина "кризиса" была финансовой, возможно, требованием короля, поддержанное принцем, выделить больше денег для правительства и войны? 21 декабря 1409 года Арундел, потеряв доверие принца и был освобожден от должности[152].

За изменениями, произошедшими в это время, стояли личные устремления и разногласия по поводу политики. Эти факторы, вероятно, объясняют задержку примерно на пять недель или более, прежде чем был назначен новый канцлер, утвержденный королем. Этот пост достался не епископу Генри Бофорту, который уже занимал его в 1403–1405 годах, а его способному младшему брату Томасу, который таким образом впервые вошел в совет. Принц со своими союзниками Бофортами (оба из которых верно служили ему, когда он стал королем) обеспечил себе эффективную власть.

Эта власть должна была осуществляться в течение почти двух лет, и в это время отношения между принцем и его отцом, судя по всему, оставались внешне сердечными. Непосредственной заботой было заседание нового парламента, который первоначально был созван в Бристоле, но в последний момент его место проведения было перенесено в Вестминстер. Когда парламент собрался, Томас Бофорт еще не был назначен канцлером, и задачу произнести вступительную речь, которая обычно выпадала на долю канцлера, пришлось выполнять его брату, епископу Винчестерскому. Взяв за тему своей речи необходимость сделать Англию страной справедливости, он подчеркнул необходимость того, чтобы закон соблюдался всеми, чтобы Церковь сохраняла свои свободы и чтобы королевство жило в гармонии под властью короля, которого любит и уважает его народ. Главную опасность для безопасности страны представлял герцог Бургундский, который, контролируя правительство Франции, угрожал Кале, форпосту Англии на берегу Ла-Манша. Требовалась финансовая помощь, в обмен на которую Бофорт обещал послушное парламенту правительство[153]. На следующий день, 28 января, общины избрали спикером Томаса Чосера — выбор, который, должно быть, доставил удовольствие принцу и его друзьям.

Формальный протокол этого парламента раскрывает кое-что из того, что было в мыслях присутствующих. В петициях говорится о необходимости достижения "твердого и значительного управления"[154]. Частично это относилось к желанию, чтобы границы с Шотландией и Уэльсом должным образом охранялись теми, кто несет ответственность за управление местными территориями,[155] частично — чтобы беспорядки и акты насилия внутри Англии были взяты под контроль. Также была подчеркнута необходимость надлежащей защиты интересов Англии на море. Однако очевидно, что общины особенно волновали финансовые вопросы, а также необходимость того, чтобы король жил по средствам. Было выдвинуто требование, чтобы все военнообязанные в Кале, Гиени и Ирландии проживали там и выполняли свои обязанности без дополнительной оплаты, что помогло бы сократить расходы. Кроме того, земли, перешедшие в руки короля, не должны были раздаваться, а их доходы целесообразнее использовались для содержания королевского двора, в то время как суммы, выделенные на оборону и войну, должны были расходоваться только на эти и только на эти цели[156].

Почти в каждом случае требования петиции были удовлетворены. Это не было признаком слабости. Скорее, это было признанием того, что теперь, после военных кампаний в Уэльсе, требовалась большая степень местной ответственности за оборону границ, что те, кто пользовался королевскими щедротами в прошлом, должны были что-то сделать для обороны королевства. Принц мог утверждать, что его личное участие в войне в Уэльсе принесло пользу его стране; его брат, Джон, мог сказать то же самое о своей деятельности на шотландской границе[157]. Любопытная запись в парламентском протоколе подчеркивает ощущение того, что второй сын короля, Томас, на самом деле не тянул свою ношу[158]. Такое бездействие могло только дискредитировать корону. Очевидно, что призыв был обращен ко всем, в особенности к тем, кто занимал должность от короны, выполнять свои обязанности.

За ответами Le roy le voet (Король клянется в этом) и Le roy soy voet adviser (Король и совет клянется в этом), по всей вероятности, скрывался рука принца и совета[159]. В парламенте 1410 года, следуя прецеденту 1407 года, короля попросили назвать тех, кто составлял этот орган. 2 мая он сделал это[160]. Во главе списка стоял принц, за ним следовали три епископа: Генри Бофорт епископ Винчестерский (его дядя); Томас Лэнгли епископ Даремский (оба они уже исполняли обязанности канцлера ранее в период правления Генриха IV и, несомненно, пользовались личным доверием короля); и Николас Бубвит епископ Бата и Уэллса, а также четыре дворянина: Томас, граф Арундел (который оказал принцу большую помощь в войне против валлийцев и заключил с ним пожизненный договор о службе в феврале 1408 года)[161]; Ральф Невилл, граф Вестморленд, шурин Бофортов; Хью, лорд Бернелл (который служил в Уэльсе и был близок к власти в качестве советника с 1405 года); и Генри, лорд Скроуп, казначей. Неделю спустя было объявлено, что Лэнгли и Вестморленда, чьи обязанности отвлекли их на север Англии, должны были заменить Генри Чичел, епископ Сент-Дэвидса, и Ричард Бошан, граф Уорик, оба относительные новички в подобной работе[162]. Это были люди, которые, по настоянию принца, были назначены королем, чтобы консультировать его и, по сути, следить за повседневным управлением Англией, задачу, которую они поклялись выполнить, но только при условии, как специально указал принц, что парламент предоставит деньги для финансирования этой деятельности[163]. Если этого не произойдет, сказал он, они оставляют за собой право уйти в отставку в конце текущего парламента.

Каковы были обязанности этого новообразованного органа? Записи описывают их как "постоянный совет короля",[164] назначенный для выполнения решений, принятых в парламенте, при условии, что им будет оказана необходимая финансовая поддержка. Они должны были принести присягу в парламенте, обязуясь давать королю добрые и беспристрастные советы, свободные от всякой предвзятости, в поисках "хорошего и эффективного правления, наряду с благом короля и королевства"[165]. Болдуин предположил, что они принесли свои присяги и получили свои назначения "таким образом, что это указывало на их ответственность перед парламентом"[166]. Было ли это попыткой заставить совет, как орган власти, взять на себя ответственность, которая будет нарушена только в том случае, если парламент не обеспечит финансовую поддержку? Или же это была просто попытка заставить лордов более регулярно посещать заседания?[167] По всей вероятности, присяга была более общей и давалась королю, от которой принц был освобожден, "по причине высокого положения и превосходства его достопочтенной особы"name=r168>[168]. Тем не менее, положение принца и совета оставалось двусмысленным: перед кем, в конечном счете, они были ответственны? Два года спустя король даст свой ответ на этот вопрос.

Новый совет 1410–11 годов был полностью дворянским и клерикальным; рыцари и придворные были тщательно исключены. Это был опытный, активный и сплоченный коллектив людей (некоторые из них прошли службу в Уэльсе), которых принц держал вокруг себя, еще более преданных ему после того, как к ним добавились епископ Генри Чичеле и Ричард, граф Уорик[169]. Какой должна была быть его политика? Безусловно, реформаторской. Но в то же время, как стало ясно из вступительной речи епископа Бофорта в январе, в условиях внешней угрозы стране вряд ли можно было избежать роста расходов. Ожидалось, что парламент обеспечит их. Со своей стороны, совет с пониманием относился к стремлению к гармоничным отношениям между королем и народом, а также между самими людьми.

При всем этом было признано, что тон петиций, поданных общинами, был критическим по отношению к организации королевских финансов и, главным образом, к двору самого короля. Тем не менее, субсидия, утвержденная 8 мая 1410 года, хотя и казалась достаточной, на самом деле была менее чем достаточной, поскольку последняя из трех равных частей, на которые она была разделена, должна была быть собрана только осенью 1412 года, примерно через два с половиной года. Такие ограничения, которые заставили бы совет очень внимательно изучить все расходы, должны были привести к стремлению не только к экономии, но и к эффективности[170]. Экономия — это одно, и она могла быть достигнута (что и было сделано) путем введения ограничений на выплату аннуитетов короной в 1410 и 1411 годах. Другое дело — эффективность в финансовых вопросах. Одним из шагов к ее достижению было установление приоритетов, а это подразумевало принятие политических решений. Охрана моря (предмет петиции общин в 1410 году) сначала была отнесена к числу приоритетных задач[171]; некоторое количество денег было потрачено на Шотландию и Ирландию, значительные суммы — на армию в Уэльсе,[172] в то время как давление Франции на Гиень должно было вызвать значительные финансовые расходы на оборону. Угроза Кале была тем, что воспринималось наиболее серьезно из всех, и назначение принца капитаном города в марте 1410 года, вероятно, во многом повлияло на это решение. Финансовое планирование со сметой на будущее и сокращение государственных расходов (которые уже снижались) означало, что правительство подстраивалось под наличие финансовых ресурсов для его поддержки.

Сохранившиеся записи поучительны в отношении деятельности правительства в это время. В период с января 1410 года по декабрь 1411 года зафиксировано четырнадцать заседаний совета, на всех из которых присутствовал принц[173]. Очевидно, что финансовые вопросы были в числе главных приоритетов совета:[174] выплата денег на охрану моря и оборону Уэльса, шотландской границы и Гиени; ответ на петицию Томаса, герцога Кларенса, о причитающихся ему деньгах за Ирландию и Гвинед; гарантия займов, сделанных епископом Бубвитом, графом Уориком, лордом Скроупом и бабушкой принца, графиней Херефордской; 29 июля 1410 года было принято решение о стоимости чеканки монет[175]. Очевидно, что король не получал в доход столько, сколько, по мнению его совета, ему было необходимо. Трудности, с которыми столкнулся совет, были символизированы, возможно, непродуманной просьбой о том, чтобы корона получала десятину от духовенства и пятнадцатую часть от мирян каждый год, независимо от того, собирался парламент или нет[176]. Томас Уолсингем, монах из Сент-Олбанса, который сообщил об этом, не испытывал симпатии к этой схеме. И когда в том году парламент предоставил королю финансовую субсидию, он сообщил, что тот сделал это довольно неохотно.

Восстановление финансов короля было самой важной проблемой, которая стояла перед принцем и его коллегами-советниками в 1410 и 1411 годах. Но в 1411 году вторая проблема, уже предвиденная в речи епископа Бофорта перед парламентом в первые дни 1411 года, должна была приобрести все большее значение: отношения с королевством Франция и, в частности, с основными группировками, боровшимися за верховенство в этой стране. С последних лет XIV века Франция, управляемая Карлом VI, королем, склонным к периодам психической нестабильности, стала жертвой группировок, которые к началу нового века возглавлялись лидерами двух крупнейших княжеских домов в стране, Бургундского и Орлеанского, причем последний был связан узами брака с графом Арманьяком, по имени которого эта партия часто называлась. В 1407 году Иоанн, герцог Бургундский, организовал убийство Людовика, герцога Орлеанского, на улицах Парижа, и политическое соперничество между двумя домами усилилось из-за личной ненависти, которую это убийство вызвало между Иоанном Бургундским, Карлом, новым герцогом Орлеанским, и тремя его главными союзниками, герцогами Беррийским, Бурбонским и графом Алансонским. Убийство, надо признать, дало герцогу Бургундскому власть во Франции: именно он контролировал Париж и основные правительственные органы французского государства. В 1411 году, однако, оппозиция ему начала принимать значительные масштабы, организуя вооруженные нападения на его основную сферу влияния — область, лежавшую к северо-востоку от Парижа, простиравшуюся на 100 или более миль от столицы. Чтобы противостоять угрозе, герцог Бургундский обратился за помощью к англичанам.

В июле 1411 года герцогские посланники впервые обратились к Генриху IV. По словам одного из хронистов, когда они попросили короля о помощи против герцога Орлеанского, им не ответили: только когда они обратились к принцу, было решено дать положительный ответ и рассмотреть возможность союза с Бургундией[177]. В ответ герцог Иоанн предложил возможность брака между своей пятой дочерью Анной и принцем. В некоторых отношениях такой союз имел смысл. Бургундец был если не бесспорным хозяином Франции, то, по крайней мере, самым политически влиятельным из королевских принцев; союз с с герцогом, как эффективным правителем Фландрии, мог помочь разрешить коммерческие споры между фламандскими интересами и их английскими партнерами, которые в последние годы иногда приводили к жестоким инцидентам и взаимным упрекам. Кроме того, будучи с 1409 года смотрителем Пяти портов (Cinque Ports) и констеблем Дувра, а теперь и капитаном Кале, принц, возможно, предпочел бы иметь герцога Бургундского в качестве союзника, а не врага, поскольку его угроза английскому анклаву во Франции могла быть грозной и дорогостоящей.

Но это были не единственные факторы, которые необходимо было учитывать при принятии решения о том, где лежат наилучшие интересы Англии. И король, и принц стремились добиться выполнения французами условий договора в Бретиньи 1360 года, по которому Франция уступила Аквитанию под полный суверенитет при условии, что король Англии откажется от своих притязаний на корону Франции. Акцент на более узком вопросе Аквитании, а не на притязаниях Англии на все королевство Франции, был общим для отца и сына, а не разделял их, как иногда утверждают[178]. С этой целью в 1411 году были проведены переговоры в Берри. Обе стороны выразили желание заключить мир, который мог бы продлиться в течение нескольких лет. Французы хотели включить в него союзников каждой из сторон, условие, которое англичане не могли принять, так как это означало бы косвенное признание Глендовера, которого англичане считали предателем[179]. Англичане также не могли согласиться с тем, что Нормандия должна быть одной из тех частей Франции, которые должны быть включены в общее перемирие, так как это оставило бы их без возможности войти во Францию[180].

В то же время переговоры с Бургундией вели послы, дружественные принцу, включая Генри Чичеле, епископа Сент-Дэвидса, графа Арундела, Хью Мортимера, бывшего соратника по оружию в Уэльсе, и Джона Каттерика, друга принца. 1 сентября им было поручено обсудить возможности брака принца и то, какие земли и ценности бургундская принцесса может привезти с собой. Однако у англичан на уме было нечто большее, чем брак. Окажет ли герцог Бургундский помощь против герцогов Орлеанского и Беррийского и, самый важный вопрос из всех, окажет ли герцог военную помощь королю Англии, чтобы вернуть земли, несправедливо удерживаемые Францией[181].

Такой вопрос, заданный по поручению короля и его совета, является явным свидетельством того, что в английской политике по отношению к Франции не было реального разделения целей. И король, и принц были едины в стремлении добиться реализации английских прав в Аквитании, закрепленных в договоре 1360 года; казалось даже, что сам король может возглавить военную экспедицию в северную Францию, для которой были подготовлены суда[182]. В конце концов, вероятно, из-за болезни, он этого не сделал. Вместо него в конце сентября во Францию отправился отряд людей, не уполномоченных королем, но возглавляемых Томасом, графом Арунделом, близким соратником принца и членом королевского совета. В его отряде было несколько человек, которые позже будут служить в Нормандии[183]. Они помогали герцогу Бургундии защищать Париж, а 9 ноября при Сен-Клу, к юго-западу от столицы, сыграли главную роль в разгроме войск партии арманьяков, которые надеялись изолировать и захватить Париж. Несколько дней спустя Арундел был на пиру в Лувре у герцога Бургундского, и были собраны деньги на оплату услуг тех, кто пришел герцогу на помощь[184].

Тем временем, герцоги, Орлеанский, Беррийский и граф Алансонский, искали английской помощи против своего соперника. Королева Жанна, чей отец был бургундцем по своим симпатиям, попросила Генриха IV не вмешиваться в ссору[185]. Хотя король и принц преследовали общую цель — обеспечить исторические интересы Англии в Аквитании, у них не было единого мнения относительно наилучшего способа достижения этой цели. Французская хроника, благосклонная к бургундцам, сообщает, что письмо Карла VI, находившегося тогда под бургундским контролем, призывало Генриха IV не оказывать помощь герцогу Орлеанскому, который, по сути, был предателем своего короля. Вместо этого, Генриха убеждали позволить наследному принцу жениться на бургундской принцессе.

В тот момент, когда английские войска успешно сражались при Сен-Клу, в Вестминстере проходило заседание парламента. Это было собрание, которому предстояло стать свидетелем странного поворота событий. На третий день Томас Чосер, друг принца и Бофортов, был избран спикером в третий раз подряд. В ответ на просьбу о деньгах, субсидия на шерсть была продлена на год, а налог в размере 6 шиллингов 8 пенсов с каждых 20 фунтов дохода от земли и ренты: все это, как было ясно сказано, не должно было стать прецедентом на будущее[186]. Из этой суммы три четверти должны были быть потрачены на оборону Кале и окрестностей, а также на оборону моря: в таких решениях можно увидеть влияние принца и его совета. Однако их дни во власти были сочтены. 30 ноября, как явствует из довольно скупого отчета в парламентских протоколах, общины попросили короля поблагодарить принца и его коллег-советников за их работу и усилия[187]. Общины считали, что они хорошо выполнили свою задачу, как они и поклялись. Преклонив колени перед королем, принц, выступая от имени остальных, заявил, что они сделали все возможное, чтобы выполнить данное им задание, за что король поблагодарил их. К этому он добавил, что признает, что если бы было больше денег, как сказал принц, они могли бы сделать больше для блага королевства и его защиты. В заключение он поблагодарил их за верную службу, которую они несли в качестве членов совета.

Похоже, что король, как и полагается, освободил весь совет от его обязанностей. Что же произошло? То, что между некоторыми из главных героев были трения, очевидно; между кем из них — менее ясно. Отношения принца с отцом, если и не были теплыми, то, похоже, всегда были хорошими. Однако король, во многом из-за болезни, которая преследовала его и из-за которой он составил свое завещание в начале 1409 года, возможно, был встревожен энергией своего сына и той очевидной легкостью, с которой он принял на себя руководство советом в начале 1410 года. В то время, когда Генрих IV планировал возглавить экспедицию во Францию в сентябре 1411 года, а затем не смог этого сделать, он испытывал унижение человека, чья способность активно править, казалось, уменьшалась, и который стал свидетелем того, как инициатива в вопросе, касающемся отношений с иностранной державой, вырвалась из его рук. Тот факт, что бургундские посланники, прибывшие в Англию в сентябре 1411 года, были уполномочены вести переговоры с "королем и принцем", мог создать у Генриха IV впечатление, что он больше не обладает той степенью власти, которую он, как казалось, осуществлял, власти, которая, казалось, фактически находилась в руках его сына и наследника[188]. Его гордость, естественно, была задета. Именно в этот момент епископ Бофорт мог предложить ему отречься от престола в пользу сына; в 1426 году епископу пришлось заявить в парламенте, что он всегда действовал с полной лояльностью по отношению к своему единокровному брату, королю: "Я был [трепетно преданным] человеком по отношению к королю Генриху четвертому"[189]. Разногласия в том, как лучше реализовать английские интересы во Франции (а не сами интересы), могли способствовать увеличению разрыва, который, похоже, увеличивался между королем, с одной стороны, и принцем и советом, определявшим политику, с другой. Не исключено также, что Томас, брат принца, мог чувствовать себя ущемленным тем, как к нему относился совет. Будучи королевским лейтенантом в Ирландии, Томас вряд ли добился выдающихся успехов: одной из причин этого было его нерегулярное проживание в самой Ирландии (а также в Гине, где он был капитаном), что было тактично прокомментировано в парламенте 1410 г.[190]

За этими изменениями, и уж точно за созывом парламента, стояло отсутствие успешной финансовой политики. Парламент 1410 года не был щедрым в своих пожалованиях: к осени 1411 года, когда собралась следующая ассамблея, второй из трех взносов, одобренных в 1410 году, был только что выплачен. Вполне вероятно, что потребность в дополнительных средствах лежала в основе решения созвать еще один парламент за целый год до того, как наступил срок последнего взноса субсидии, назначенной его предшественником[191]. Как намекнул король, поблагодарив совет принца за его услуги, можно было бы добиться большего, если бы были выделены большие суммы денег[192]. Если совет в некотором смысле был неудачным, то ответственность за эту неудачу возлагалась на парламент.

В основе объяснения событий ноября-декабря 1411 года, однако, должен лежать страх короля, что его положение находится под угрозой, и что принц, если не несет за это прямой ответственности, недостаточно энергично защищает своего отца. Признаки королевского беспокойства, возможно, неодобрения, можно было обнаружить в речи канцлера Томаса Бофорта, произнесенной на открытии сессии парламента. Призывая к "доброму управлению" королевством, Бофорт утверждал, что это зависит от верного и непредвзятого совета, а также от почета и уважения к самому королю[193]. Два дня спустя, отвечая на просьбу спикера Томаса Чосера выразить свое мнение, как это было позволено его предшественникам, король сказал, что он может это сделать, но что он не потерпит никаких "новелл" в этом собрании, и не позволит урезать свободы и права, которые принадлежат ему как королю, и которые ранее принадлежали его предшественникам[194].

Такая реакция отражала то, что, несомненно, было периодом напряженности в отношениях между королем и принцем. После того, как в сентябре 1411 года войска Арундела отправились на помощь герцогу Бургундскому, встал вопрос о том, кто на самом деле отвечает за государственные дела. Каков был статус принца и совета?[195] Принц, в конце концов, не занимал никакой реальной или формальной должности. Мог ли он действовать так, как хотел, даже если король был против его политики? Считалось ли, что он действует именно так? Означало ли "отречение" кроля формальный отказ от трона, или же просто позволение другим принять на себя реалии власти без такой передачи? Любая мысль о первом была опасна. О Ричарде II говорили, что он отрекся от королевской власти; Генрих IV, как никто другой, не мог допустить, чтобы его заставили сделать то же самое. Даже неофициальный акт поручения, позволяющий принцу править от имени короля, не принес бы пользы ни монархии, ни династии. Генрих IV, похоже, был полон решимости не допустить такого развития событий. Критический момент, вероятно, уже миновал к моменту заседания парламента в ноябре 1411 года, когда он мог публично заявить, что не потерпит никаких "новелл". Принц зашел слишком далеко, и он заплатил за это политическую цену. Его отец все еще оставался королем.

В течение оставшихся пятнадцати месяцев правления принц и большинство его бывших соратников были отстранены от власти. Но мы не должны рассматривать смену администрации, как чистую зачистку тех, кто работал с принцем. В то время как архиепископ Арундел был восстановлен в должности канцлера и главного советника, Томас Лэнгли и Николас Бубвит, работавшие с принцем в промежуточный период, были сохранены в качестве платных советников. Более того, в записях есть свидетельства того, что по крайней мере некоторые из тех, кто потерял свои должности, получили "отступные" от, вероятно, не совсем неблагодарного короля[196]. Однако факт остается фактом: такие выплаты не могли скрыть напряжения и стресса, которые существовали в отношениях между Генрихом IV и его двумя старшими сыновьями. Король, несомненно, чувствовал себя уязвимым. В данных обстоятельствах его естественным союзником был второй сын, Томас, который также пострадал от действий принца и членов его совета, в частности епископа Бофорта, когда они контролировали дела. В июне 1410 года, когда Томас потребовал выплаты сумм, причитающихся ему как королевскому лейтенанту в Ирландии, ему было сказано, что деньги будут выплачены только при условии, что он отправится в Ирландию и выполнит там свой долг[197]. Примерно в то же время его брак с Маргаритой, вдовой Джона Бофорта и невесткой епископа, натолкнулся на противодействие последнего и его отказ, как исполнителя завещания брата, удовлетворить некоторые финансовые требования, предъявленные к нему, в чем он, похоже, пользовался поддержкой принца. Таким образом, личная неприязнь сыграла свою роль, и, вероятно, продолжала играть и после того, как принц и епископ Бофорт покинули совет в конце 1411 года.

Разногласия между принцем, с одной стороны, и его отцом и братом, с другой, должны были развиваться в течение весны и лета 1412 года. Речь шла о том, как Англия должна реагировать на политические события во Франции, частично вызванные победой бургундцев при Сен-Клу в ноябре 1411 года, и на просьбы лидеров побежденной стороны о помощи против бургундцев. В начале 1412 года переговоры с ними уже велись, а 18 мая условия, согласованные в Бурже, получили окончательное одобрение в Лондоне. Обычно их рассматривают как обдуманное решение короля, одобренное, вероятно, его сыном Томасом и архиепископом Арунделом, придерживаться подхода к Франции, противоположного тому, который привел к участию в победе при Сен-Клу всего несколькими месяцами ранее[198]. Дело в том, что Генрих IV, уволив сына за проведение собственной политики, предполагавшей сотрудничество с Бургундией, не мог пойти по тому же пути и одновременно продемонстрировать свою независимость[199]. Более того, арманьяки предлагали ему условия, от которых он едва ли мог отказаться: помощь в решении всех его проблем во Франции, включая претензии на Аквитанию; обещание уступить ему двадцать определенных городов и замков; признание суверенитета английской короны над определенными землями во Франции. В обмен на эти уступки Генрих должен был не заключать союза с Бургундией и послать 4.000 человек, жалованье которым должны были выплатить его союзники, для помощи в борьбе с бургундцами. От таких условий нельзя было отказаться, даже если это означало отказ от союза, который принц заключил с Бургундией и который привел к отправке экспедиции во Францию предыдущей осенью, экспедиции, которая принесла успех и репутацию английскому оружию.

Король подвергся критике на родине; Сигизмунд, король римлян, был не одинок в своем мнении, что неправильно почти одновременно вести дела с обеими сторонами в их гражданской войне. Генрих IV также рассчитывал добиться какого-то военного успеха во Франции, прежде чем соперничающие французские партии уладят свои разногласия. Он должен был сделать это без поддержки принца, который, учитывая его известную поддержку бургундцев и ведущиеся в тот момент переговоры о возможном браке между ним и Анной, дочерью герцога Бургундского, не стал бы принимать сторону врагов Бургундии[200]. На то, что принц преследовал те же дипломатические цели, что и его отец, сильно намекает часть содержания письма, запечатанного им в Лондоне 30 мая, в котором он сообщал герцогу Бургундскому, что его особенно волнует возможность вернуть герцогство Аквитанское вместе с его наследственными землями и правами на них. Это говорит о том, что разница между принцем и королем заключалась не столько в цели или политике, сколько в методе или подходе. Для принца лучшим способом достижения цели была поддержка бургундской партии во все более ожесточенном междоусобном конфликте во Франции. Кроме того, с 1411 года перспектива женитьбы, очевидно, стала важным вопросом, а это для наследника английского престола, которому скоро исполнится двадцать шесть лет, было фактором, который должен был занимать важное место в его жизни.

На данный момент принцу оставалось лишь отмежеваться от последствий соглашения, недавно достигнутого с арманьяками, хотя втайне он, возможно, надеялся, что взятое ими обязательство помочь в восстановлении Аквитании принесет свои плоды. Однако, не оказывая открытой поддержки планам своего отца, он рисковал быть неправильно понятым. Недовольство, которое это могло вызвать при дворе, наиболее четко прослеживается в решении, принятом, вероятно, в начале мая, еще до заключения договора с арманьяками, о том, что Томас должен возглавить английские войска во Франции; в его назначении герцогом Кларенсом 9 июля; и в его назначении, несколькими днями позже, королевским лейтенантом в Аквитании, возможно, "намеренном оскорблении принца"[201], который носил титул герцога Аквитанского почти со времени коронации его отца почти тринадцать лет назад.

Условия договора были таковы, что побуждали короля действовать быстро. События во Франции шли своим чередом: примирение витало в воздухе. 21 июля, чтобы гарантировать, что его противники не воспользуются английской помощью (эта помощь высадилась в Нормандии десятью днями ранее и медленно продвигалась на юг), герцог Бургундский издала указ от имени Карла VI (которого он контролировал), обязывающее всех французских принцев, включая его самого, объявить недействительными любые соглашения, которые они заключили с королем Англии. В то время как герцогу Бургундскому было относительно нечего терять от таких действий, его противники теряли многое. Однако они не могли игнорировать указ, изданный от имени их короля. 22 июля герцоги Беррийский, Орлеанский и Бурбонский вместе с сеньором д'Альбре и герцогом Бургундским написали королю Англии и его сыновьям письмо, в котором объявили об одностороннем разрыве всех заключенных между ними обязательств и освобождении англичан от любых обязательств по отношению к ним[202].

Сохранился ответ Кларенса на их письмо, датированный 16 сентября и отправленный из окрестностей Блуа, пункта, которого достигли англичане. К тому времени, когда он писал его, Кларенс должен был узнать, что 22 августа враждующие стороны во Франции заключили мир друг с другом. Последствия этого мира и денонсации герцогами соглашений или договоренностей с англичанами, логически вытекающих из него, были очевидны для Кларенса: он больше был не нужен во Франции. По этой причине то, что он надеялся получить от соглашения — признание прав английского короля на Аквитанию и помощь в достижении эффективного контроля над ней — больше не будет предложено. Его гнев и разочарование от того, что его выставили дураком, проявились в вызывающем письме, которое он написал герцогам Беррийскому, Орлеанскому и Бурбонскому, отказываясь принять их односторонний отказ от торжественно принятого обязательства и требуя, чтобы они выполнили его, как положено. В конце письма (верный признак того, что он сожалеет о том, что пошел по ложному пути) он сказал, что, насколько он понимает, герцог Бургундский написал аналогичные письма об отречении, что очень удивило его, поскольку англичане отказались от союза с ним в пользу связей с его соперниками. Если бы они знали, что события будут развиваться именно таким образом, они бы с самого начала вступили с ним в прочные отношения. Это было признание того, что, оказывая помощь партии арманьяков, король и его армия поставили не ту лошадь[203]. После зимы, проведенной в Аквитании, Кларенс вернулся домой весной 1413 года[204].

Хотя руководители экспедиции, возможно, получили личную выгоду, их усилия не привели ни к каким реальным политическим или военным преимуществам, кроме полезного знания о том, что французские лидеры были разделены между собой. Принц, несомненно, принял этот урок близко к сердцу: он усвоил его так, как если бы ему самому пришлось участвовать в экспедиции, которая принесла Англии так мало непосредственной пользы. Но на данный момент он был оправдан из-за разногласий между ведущими членами королевской семьи, которые стали достоянием общественности. Об этом свидетельствует включение в хронику Сент-Олбанса оправдательного письма, написанного принцем в Ковентри 17 июня[205]. В этом тексте мы видим, как он, как это часто случалось впоследствии, апеллирует к общественному мнению; мы также видим ход событий его глазами и получаем представление о том, какими были проблемы. Становится ясно, что за последние месяцы двор, или, по крайней мере, некоторые его члены, ополчились против наследника престола. Видели ли они в нем угрозу трону его отца? Согласно оправданию, были "сыны беззакония", которые хотели представить принца именно таким. Были ли те, кто считал, что он не помогает усилиям по возвращению Аквитании? Он опровергнет это, сказав, что никто не желал достижения этой цели больше, чем он. Он был и останется верен своему отцу и короне.

Через две недели принц, "со множеством лордов и джентльменов", "в таком количестве, какого не раньше"[206], был в Лондоне и поселился в гостинице (или городском доме) своего старого союзника, Томаса Лэнгли, епископа Дарема. Количество и качество его последователей заинтриговали историков. Была ли это попытка устроить государственный переворот, чтобы добиться принудительного отречения его отца от престола? Почти наверняка нет, особенно если рассматривать это в свете лояльных настроений, выраженных всего двумя неделями ранее в Ковентри. Более того, маловероятно, что многие из тех, кто сопровождал принца, были вооружены, поскольку его цель не зависела от вооруженной силы. Скорее, он хотел продемонстрировать свою популярность в стране и, возможно, напомнить королю и совету (которые в это время заседали в Лондоне), что многие англичане были удивлены быстрому и полному повороту политики Англии в отношении Франции. В то же время он потребовал, чтобы те, кто говорил или подстрекал против него, были уволены и наказаны. В ответ король пообещал, что в парламенте и в надлежащее время будут приняты соответствующие меры[207]. Однако в итоге ничего не было сделано. Скорее наоборот, брат принца, Томас, в отношении которого у него, возможно, были подозрения, через несколько дней стал герцогом Кларенсом, причем это повышение едва ли свидетельствует о том, что король потерял доверие к наследнику. Принца, как утверждает один историк, просто перехитрили[208].

Жалобы на принца, возможно, продолжали циркулировать при дворе. На этот раз говорили, что, будучи капитаном Кале, он присвоил себе жалованье гарнизона. В конце сентября он вернулся в Лондон, снова сопровождаемый "огромной толпой" сторонников. Рассказ о том, что произошло, был записан столетие спустя, хотя он был основан на современных сообщениях. Принц, исповедавшись и причастившись, и желая уладить все дела с королем, пришел к нему в Вестминстер-Холл, где тот лежал больной. Подойдя к отцу и потребовав личной беседы, во время которой он долго говорил, он затем предложил королю кинжал и попросил убить его. Король, будучи не в силах этого сделать, разрыдался, отбросил кинжал и простил сына. Через месяц, после ревизии некоторых счетов, с принца были сняты все обвинения в недобросовестной деятельности на посту капитана Кале[209].

Для принца в последние месяцы правление Генриха IV было не менее опасно то, что оно могло закончиться на ноте горечи и раскола. Возможно, со стороны принца был гнев на извилистую политику, которую проводили его отец и брат в отношении Франции. У него были свои критики при дворе; возможно, именно они были ответственны за краткое заключение его казначея в Тауэр в это время, и очевидно, что существовали подозрения относительно использования им средств, выделенных для Кале. Две известные истории приобрели легендарный характер[210]. Первая касается предполагаемого заключения принца в тюрьму за неуважение к суду, когда он попытался бросить вызов верховному судье Уильяму Гаскойну, который судил одного из его слуг после ссоры. Во втором утверждается, что принц, привыкший к компании людей гораздо ниже его по рангу, нападал на других лордов. В более поздние годы бургундский хронист Монстреле записал еще одну историю о том, как принц, думая, что его отец умер, взял корону, лежавшую на подушке у его постели. В этот момент король, далеко еще не мертвый, проснулся и увидел, что делает его сын[211]. Эта история, которую подхватили сначала тюдоровские писатели Холиншед и Холл, а затем Шекспир,[212] возможно, содержала в себе элемент правды. Эта и другие истории говорят о том, что в последний год или около того правления своего отца принц был разочарован и расстроен тем, как велись государственные дела. Болезнь и явная неуравновешенность его отца, отсутствие очевидного успеха во Франции, его собственная неспособность влиять на политику или направлять ее, нападки как на него самого, так и членов его свиты со стороны придворных — все это в совокупности создавало напряженность в королевской семье и среди тех, кто им служил. Во всех смыслах это был акт провидения, когда 20 марта 1413 года, в праздник Святого Катберта, Генрих IV умер в Иерусалимской палате Вестминстерского аббатства. Насколько нам известно, он был в мире со всеми своими сыновьями, включая старшего, который носил его имя и теперь окончательно стал его преемником на посту короля Англии.


Часть II. Король-полководец

Глава 4. Арфлер

Новый король был человеком выше среднего роста, с сильным и хорошо сложенным телом, которое, если и не было внешне мускулистым, позволяло ему бегать очень быстро, что было полезно на охоте, которую он любил. Говорили, что у него была длинная шея; судя по сохранившемуся портрету, на котором он изображен в более позднем возрасте, его лицо было худощавым, а нос — длинным. По тем же свидетельствам, его волосы были каштановыми и прямыми. У короля был здоровый цвет лица, он был чисто выбрит, хотя возможно, что в более поздние годы он отрастил бороду. Его глаза, по слухам, были карие и мягкими, но быстро загорались, когда он сердился. Современников поражала статная осанка и прекрасные манеры Генриха. Француз, встретивший его в 1415 году, подумал, что он больше похож на священника, чем на воина, что, возможно, обмануло французский двор, решивший, что они могут игнорировать человека, который, упорствуя в своих требованиях территориальных уступок, угрожал войной. Внешне король мог казаться сдержанным, суровым, человеком, который держит свои мысли при себе. Внутренне он был человеком, который уже знал, как руководить, был уверен в своих силах и был мотивирован на выполнение того, что он считал главными задачами королевской власти.

Генриху предстояло править примерно двумя миллионами человек, неравномерно распределенными по стране. Богатство Англии, которая несла быстро растущие расходы на управление государством, в значительной степени складывалось за счет внешней торговли, в которой по-прежнему доминировала, хотя и в меньшей степени, чем в прошлые годы, торговля шерстью и тканями. Для блага подданных Генриха и его казначейства король должен был всячески поощрять торговлю в то время, когда война и серьезная нехватка денег создавали большие трудности для тех, кто занимался торговлей, особенно с за границей.

Англия Генриха также была частью широкого сообщества западного христианства, во главе которого стоял Папа. Однако в конце XIV века христианское единство оказалось серьезно подорвано. С 1378 года руководство церкви, папство, было разделено между двумя претендентами, что привело к расколу, который только усугубил уже существующие разногласия в политическом обществе Европы. Кроме того, Англия переживала рост гетеродоксальной веры и практики: лоллардия, без сомнения, была раскалывающим фактором в английском обществе в это время. Ни один король, такой благочестивый или ортодоксальный, как Генрих, и ни один король, стремящийся исцелить раскол в своей стране, не мог игнорировать духовные разногласия вокруг себя.

Как король, Генрих был главным представителем аристократии, которая доминировала в английском обществе. Ричард II не смог понять роль этой группы, что стало одним из факторов его падения в 1399 году. Его преемник, Генрих IV, хотя и сам был представителем высшей аристократии, решил во многом полагаться на людей более низкого ранга, которые помогали ему в управлении государством. К 1413 году его сын уже демонстрировал явное предпочтение более тесным контактам с аристократией; делая акцент на войне, он должен был обратиться именно к этому классу, воспитанному на восприятии войны как естественном вкладе в жизнь общества. Опора Генриха на военную аристократию, основанная во многих случаях на общем опыте и дружбе с солдатами, позволяет предположить, что новый король не был большим новатором в своем видении королевской роли.

Возможно, это было как раз кстати. Новый король в 1413 году не мог игнорировать давний конфликт с Францией, полуутихший в тот момент, но, подобно вулкану, готовый извергнуться вновь, если одна или другая сторона решит спровоцировать его. Более века, со времен Эдуарда I, английские короли противостояли попыткам Франции либо установить политический и юридический контроль над землями во Франции, которые англичане исторически считали своими, либо полностью изгнать их из этой страны. В некоторых отношениях англичан можно считать ведущими оборонительную войну. Однако в других отношениях это была агрессивная война, направленная, начиная с 1330-х годов, на захват короны Франции, на которую претендовали потомки Изабеллы Французской, супруги Эдуарда II, правившие как английские короли. Методы, которые они использовали, хотя и были типичны для того времени, вряд ли могли принести успех. Характерной формой ведения войны в XIV веке был набег (или chevauchee), который мог длиться несколько недель или несколько месяцев. Его целью было уничтожение, деморализация, снижение способности или готовности противника к сопротивлению. Это был медленный и (по крайней мере, для тех, кто от него материально страдал) болезненный способ ведения войны. Хотя он сводил к минимуму риск потери жизни для солдата (сражения были редкими), он, как правило, был безуспешным в том, чтобы заставить врага сдаться. Будет ли этот традиционный метод ведения войны достаточно эффективным для удовлетворения политических амбиций нового короля во Франции? Или же политика набегов должна была уступить место политике энергичных завоеваний, достигнутых нацией, объединенной своим королем? Теперь, когда Англия находилась под "новым управлением", изменится ли характер конфликта с Францией?

* * *
По обычаю, короли должны были помазываться и короноваться в воскресенье. Днем, выбранным для коронации Генриха, было Страстное воскресенье, которое выпало на 9 апреля, примерно через три недели после смерти его отца. События, произошедшие в этот период, должны были дать начало одной из самых известных историй о новом короле: его "превращение" из кажущегося безответственным юноши в серьезного и очень ответственного правителя. Независимо от того, делали ли они это вскоре после события или спустя годы, все, кто писал о новом короле в 1413 году, стремились показать, что его воцарение стало решающим моментом, временем ожидания перемен в английской истории. Автор, известный как Псевдо-Эльмхем, писавший спустя более четверти века после этого события, описал визит Генриха к отшельнику в Вестминстере, к которому он обратился за советом и которому исповедовался во всех грехах своей прошлой жизни[213]. В своем труде Vita et Gesta этот анонимный автор подчеркнул, как новый король положился на милость Божью (что могло означать не только то, что он считал себя грешником, но и то, что в истинном смирении он признавал свою непригодность для выполнения предстоящих задач, которые могли быть успешно решены только с божественной помощью), и как это заставило его стать другим человеком. Традиция начала XVI века, выраженная в так называемой First English Life, которая во многом опиралась на Тито Ливио, чья работа о Генрихе была написана в 1437–38 годах, придерживалась того же мнения: Генрих прошел через моральное и духовное преображение[214].

Подобные взгляды были не только уделом авторов более поздних веков, стремившихся создать легенду о Генрихе. Томас Уолсингем, монах и хронист из Сент-Олбанса, чьи последние годы жизни совпали с периодом правления Генриха и чьи труды о нем были, в целом, весьма благоприятными, оставил краткий отчет о том, как народное мнение относилось к новому королю, когда он приступил к своим обязанностям. Хороший англичанин, каким он был, монах прокомментировал снежную пургу, в которую попали жители Лондона в то Страстное воскресенье, достаточно, как можно было подумать, чтобы приглушить празднования, обычно связанные с коронацией. Некоторые, по его словам, восприняли идущий снег как знак грядущих неприятностей. Другие (более здравомыслящие, добавил он) увидели в этих знамениях благоприятное предзнаменование: холод и снег положили конец трудным временам и привели к наступлению хороших, ибо зима, утверждал он, ссылаясь на Песнь Песней, уже прошла, а непогода закончилась[215]. Это был не просто литературный прием (хотя Уолсингем любил такие приемы): он представлял собой попытку передать что-то из ожиданий и надежд на хорошее правление, которые принесет воцарение двадцатишестилетнего Генриха, уже известного своим опытом управления (анонимный автор Gesta многозначительно отозвался о нем как о "молодом в годах, но старом в опыте" в это время)[216]. Коронация Генриха, в глазах многих, ознаменовала настоящее начало хороших времен.

Повышенное чувство ожидания передается и в другом эпизоде, о котором рассказывают и Ливио, и Псевдо-Эльмем, а именно: всего через три дня после смерти отца Генрих принял присягу на верность от знати (парламент, заседавший во время смерти Генриха IV, был распущен, но лорды все еще находились в Лондоне), что, как говорят, не имело прецедента и должно было подчеркнуть ожидания, которые знать возлагала на царствование, которое вот-вот должно было начаться. По этому случаю Генрих пообещал править на благо страны и если он потерпит неудачу, как он сказал, то предпочтет умереть и быть похороненным[217]. Оптимизм витал в воздухе. Это был человек, который серьезно относился к своим обязанностям. История, записанная в хронике Brut, которая, возможно, датируется двадцатью годами позже, об увольнении новым королем своих беспутных друзей и продвижении по службе тех немногих, кто ранее осмеливался критиковать его образ жизни, была еще одним способом показать, что воцарение Генриха ознаменовало собой разрыв с прошлым[218]. Теперь люди с надеждой смотрели в будущее.

О церемониях, сопровождавших коронацию Генриха V (в отличие от коронации ряда других королей), известно относительно немного[219]. За два дня до этого, 7 апреля, Генрих прибыл в Лондон, где его встречала процессия из многочисленных лордов и рыцарей, а также духовенства и горожан. В Тауэре его ожидали около пятидесяти молодых людей, все они надеялись получить рыцарское звание из рук нового короля; они прислуживали за столами во время пира, который состоялся вечером. На следующее утро, отслужив мессу, все они в великолепных одеждах приехали к королевским апартаментам, где ожидали короля, который и посвятил их в рыцари[220]. Позже в тот же день они сопровождали короля поулицам Лондона, когда он ехал в Вестминстер, где его встретила процессия перед дворцом, в котором он намеревался провести ночь в молитве, готовясь к помазанию на следующий день.

Церемония не кажется чем-то необычным — за исключением одного фактора, возможного использования чудодейственного масла Томаса Бекета в церемонии помазания[221]. Согласно традиции, Дева Мария явилась Бекету в видении, в котором она передала ему сосуд в форме орла, содержащий стеклянный пузырек, наполненный маслом, которое, по ее словам, должно использоваться для помазания будущих королей Англии. У французов был похожий сосуд, Святая Стеклянница, которая, как говорили, спустилась с небес, когда святой Ремигий короновал вождя франков Хлодвига в конце V века; с тех пор она или нечто подобное ей использовалось для обозначения божественного одобрения французских королей. То, что английские короли могут извлечь пользу из такого одобрения, ясно понимали Эдуард II и Ричард II. Надеясь исполнить пророчество о том, что король, который носит с собой орла, одержит победу над врагами и принесет процветание своему королевству, Ричард хранил его при себе. Именно у него он был отобран в августе 1399 года, и очевидно, что Генрих IV был помазан этим маслом во время своей коронации в том же году, что способствовало укреплению его притязаний на трон. Было ли это масло использовано для помазания Генриха V в апреле 1413 года, точно неизвестно; есть только одно упоминание о его применении[222]. Однако тот факт, что и отец, и сын были помазаны этим маслом, делает вероятным, что Генрих тоже был помазан священным маслом. Предание о том, что Богородица сообщила Бекету, что помазанные таким образом короли вернут земли, потерянные их предшественниками, и что первый из них вернет себе Нормандию и Аквитанию, должно было стать дополнительным стимулом для помазания священным маслом.

Конфликт с Францией служит нитью, по которой можно проследить всю карьеру Генриха как короля. События 1411 и 1412 годов показали, что интерес Англии к французским делам далеко не исчез. Различия в методах были, но и Генриха V, и его отца объединяла общая цель — воплотить в жизнь условия "Великого мира", заключенного в Бретиньи в 1360 году. В то время как Генрих IV надеялся достичь своей цели путем оказания английской поддержки партии арманьяков, поддержки, которая, как казалось, была вознаграждена условиями, предоставленными французскими принцами в Бурже в 1412 году, его старший сын выступал за сближение с Иоанном, герцогом Бургундским. С первых дней нового царствования и до последнего дня английская политика в отношении Франции должна была учитывать то, что два политических лагеря, доминировавшие во французской политике, могли позволить английскому королю добиться своего.

В начале своего правления два фактора могли повлиять на амбиции Генриха во Франции: его личный интерес и ответственность за Аквитанию, герцогом которой он стал в конце 1399 года, и, прежде всего, его непреодолимое желание восстановить справедливость, как он ее понимал. Обе эти цели могли быть достигнуты, если удастся заставить французов полностью выполнить условия договора в Бретиньи, который на протяжении последнего поколения и более находился в центре английских требований. Если бы эти условия были выполнены, они принесли бы английскому королю два столь желанных преимущества: возвращение под благоприятный для Англии правовой статус земель, которые в настоящее время принадлежали французам, и выплату той части выкупа за короля Франции Иоанна II, которая еще не была выплачена англичанам, но которую, согласно договору, они могли справедливо требовали. Кроме того, в качестве фактора, призванного закрепить урегулирование претензий, в дипломатическую повестку дня был включен вопрос о браке между Генрихом и Екатериной, дочерью Карла VI.

Возможно, в надежде на союз с герцогом Иоанном, и, конечно, с намерением усилить, к своей собственной выгоде, политические и военные разногласия во Франции, Генрих поощрял продолжение переговоров между Англией и Бургундией, которые привели к участию Англии в военном конфликте конца 1411 года. Такой союз, казалось, был продиктован взаимными интересами. В 1413 году в августе Иоанн был изгнан из Парижа и отстранен от власти. Слабое центральное правительство, находящееся теперь в руках его арманьякских соперников, не устраивало и самого герцога, и его английского союзника. Союз с Англией, таким образом, имел смысл более чем в одном отношении. Он мог быть использован как возможная военная угроза против правительства, находящегося у власти в Париже, в то время как на совершенно другом уровне — в торговле между Англией и теми районами Нидерландов, которые находились под бургундским владычеством — мирные отношения могли принести материальную выгоду обеим сторонам. Показателем теплоты этих отношений был город-порт Кале, капитаном которого Генрих был с 1410 года. Во время вражды, как в эти годы, так и позже, Кале всегда подвергался нападению со стороны бургундских владений, во времена же взаимопонимания между Англией и Бургундией Кале процветал.

Понимание, а еще лучше союз, между Англией и Бургундией, похоже, в значительной степени соответствовали интересам Англии, когда Генрих начал свое правление. Если при Генрихе IV отношения не всегда были хорошими, то это было в основном следствием взаимной неспособности обеспечить мирные условия, необходимые для плодотворных торговых отношений между портами, расположенными на берегах пролива, а также потому, что Генрих IV предпочитал союз с арманьяками. С самого начала царствование Генриха IV характеризовалось разгулом пиратства и другими незаконными и провокационными действиями на море против морского и торгового сообщества. На протяжении более десяти лет одной из главных забот англо-бургундской дипломатии было урегулирование споров и требований о возмещении ущерба и репараций, выдвигаемых как королем, так и герцогом от имени своих обиженных подданных. Такие же проблемы были и в англо-французских отношениях в первом десятилетии века, несмотря на официальное перемирие, существовавшее между двумя странами. Пострадала не только английская торговля в проливе Ла-Манш. Французы использовали порты северной Франции, в частности, Арфлер в устье реки Сены, в качестве военно-морских баз для переброски войск на помощь повстанцам Глендовера в южном Уэльсе, а также шотландцам в их вторжениях через северную границу[223].

Судя по парламентским протоколам, восстановление порядка на море было одним из главных приоритетов Генриха, когда он стал королем. Однако принятое для этого законодательство не достигло желаемой цели: Арфлер и Дьепп оставались бельмом на глазу английских моряков, и вскоре стало очевидно, что для адекватной защиты английской торговли в Ла-Манше необходимы дальнейшие решительные действия. Можно не сомневаться, что выбор Арфлера в качестве первого места, которое король и его армия должны были занять в 1415 году, был обусловлен необходимостью предотвратить использование французами этого города для причинение вреда английскому судоходству и нападений на побережье южной Англии.

Дипломатия первых месяцев нового царствования показала, что Генрих считал необходимым сделать. Почти сразу же были начаты переговоры с Арагонским королевским двором[224]; а несколько недель спустя, в середине июля 1413 года, Генри Чичеле, епископ Сент-Дэвидса, и Ричард Бошан, граф Уорик, оба входившие в королевский совет предыдущего царствования, были уполномочены заключить договор о вечной дружбе с Бургундией, а также перемирие с Францией[225], что означало, что Генрих надеялся на союз с Бургундией, но стремился избежать конфликта с Францией. Перемирие было заключено в Лёлингеме 23 сентября и продлено в январе 1414 г., январе 1415 г.[226] и снова, когда Генрих активно готовился к войне, в апреле и июне того же года[227]. За этой ширмой продления перемирия английские посланники были заняты попытками добиться уступок от французов. В марте 1414 года они находились в Париже, ведя переговоры "по вопросам справедливости",[228] под которыми они подразумевали уступку французских земель Генриху и напоминание французам о 1.600.000 экю выкупа за короля Иоанна, который они все еще должны были заплатить[229].

Другим способом, который мог бы привести к более прочному миру, был брак между королем и принцессой Екатериной, этот вопрос обсуждался между сторонами в ноябре 1413 года и позднее[230]. В конце января 1414 года Генрих обязался не жениться на другой, а только на Екатерине лишь до 1 мая следующего года,[231] используя угрозу возможной женитьбы на арагонской принцессе, чтобы показать французам, что он готов отстаивать свои интересы. В июне давление на французов еще более усилилось, когда Генри Скроуп, Хью Мортимер, Томас Чосер, Филип Морган и Джон Ховинхэм, пользовавшиеся доверием короля, были назначены для переговоров о браке короля с дочерью герцога Бургундского[232]. Месяц спустя снова были назначены посланники для переговоров с Францией относительно условий брака короля, а 18 июня обязательство не вступать в брак иначе как с французской принцессой было продлено еще на шесть недель, а позже продлено еще раз, 18 октября, Джоном Профетом, хранителем Личной печати[233].

В то время как все это происходило, и французского короля убеждали сделать ставку на Генриха как на будущего зятя, между Англией и Бургундией велись переговоры, казалось бы, более важного характера. Когда бургундские посланники прибыли к Генриху во время парламента, проходившего в Лестере весной 1414 года, с ними обсуждался ряд проблем. Было решено, что, учитывая возраст короля, будет лучше, если он женится на Екатерине, старшей из двух дочерей герцога[234]. В английском отчете об этом событии говорится, что бургундские посланники поставили вопрос о том, чтобы их герцог принес клятву верности Генриху в обмен на военную помощь, ограниченную тремя месяцами, которая будет оказана ему во Франции. На встречный вопрос о помощи со стороны Бургундии в случае вторжения Генриха во Францию, бургундцы ответили, что их повелитель предоставит ответ лично, и если он и согласится на оказание помощи англичанам, то только чтобы отвоевать земли, которыми в данный момент владеют герцоги Орлеанский, Бурбонский и Алансонский, но что он не желает выступать против герцога Беррийского. Обе стороны обещали не вступать в союз ни с одним из указанных герцогов без согласия другой стороны[235]. В августе 1414 года процесс консультаций с Бургундией был продвинут еще на один шаг вперед в Ипре, когда английские посланники в присутствии самого герцога обсуждали военную помощь, которую он может оказать Генриху, и то, как эта помощь может быть оплачена. Более важным, однако, был тот факт, что вопрос о оммаже, который герцог Иоанн мог бы принести Генриху, уже обсуждавшийся в Лестере, теперь был поднят снова, как и признание притязаний Генриха на Аквитанию, которые, как было признано, восходят ко времени Эдуарда III[236]. Герцог Иоанн, по сути, вернулся к позиции, которую он и другие герцоги публично заняли, но были вынуждены отказаться от нее в соответствии с королевским указом в июле 1412 года[237].

1414 год был проведен Генрихом, в политических и военных приготовлениях. В январе он заключил перемирие сроком на десять лет с Бретанью, герцогством, моряки которого часто проявляли враждебность к английским торговцам и морякам. Такое соглашение не только стабилизировало бы английскую торговлю, но и помогло бы отколоть герцога Бретани от короля Франции в случае английского вторжения в эту страну. На восточной границе Франции Генрих продолжил свои дипломатические инициативы в июле 1414 года, назначив послов, включая сэра Уолтера Хангерфорда и Джона Уотертона, для заключения союза с германским королем (римским королем) Сигизмундом[238]. Вместе с его обращениями ко двору Арагона и активными переговорами с Бургундией, эти действия представляли собой попытку привлечь на свою сторону некоторых ближайших соседей Франции, если он решит напасть на эту страну.

Не последней проблемой Генриха в попытке создать эту широкую сеть отношений с другими европейскими правителями было то, насколько они могли быть готовы плясать под английскую дудку. Бретонцы оказались не самыми надежными союзниками, как и Сигизмунд. В случае с Бургундией историков всегда озадачивал вопрос: кто кем руководил? Герцог Иоанн был одним из самых важных французских аристократов своего времени: он был обязан этим положением своим кровным связям с королевским домом Франции. Следует также напомнить, что его борьба внутри Франции велась не против короля, несчастного Карла VI, а против тех герцогов, которые были его соперниками за власть в этой стране. Иоанн Бургундский был честолюбивым человеком, чья политика была продиктованы скорее желанием добиться контроля над французским правительством и властью, которое можно было бы использовать для увеличения богатства и статуса его собственного герцогства, чем чем-либо еще. Смог бы он, оказать искреннюю поддержку английскому королю в реализации его амбиций во Франции? Без слишком больших негативных последствий, в надежде на то, что он поможет реализовать ограниченные амбиции Генриха там и тем самым помешает ему развить другие в более широком масштабе, герцог Иоанн мог спокойно признать законность притязаний Генриха на Аквитанию, которая лежала далеко от его собственных земель на другой стороне Франции. Но если бы английские амбиции переросли в нечто большее, или если бы речь зашла о завоевании большей власти во Франции, то пределы помощи, которую герцог Иоанн мог оказать Генриху, должны были бы быть сильно ограничены.

Как и его предшественник, так и его преемник, Иоанн обнаружил, что в конфликте между королем Франции и его коллегой в Англии он должен был действовать с величайшей осторожностью. Француз с постоянно растущими интересами на границах королевства и даже за его пределами, многие из которых могли быть реализованы благодаря политике сотрудничества (например, торговли) с Англией, и в то же время француз, враждующий с другими людьми внутри страны по поводу осуществления власти в то время, когда сам король был не в состоянии ею распоряжаться, Иоанн столкнулся с трудной задачей уравновесить долг, честь и собственные интересы, не навлекая на себя беды. Считавшийся человеком, для которого удовлетворение личных амбиций стояло выше общественного блага, ненавидимый многими французами (он открыто признался в организации убийства герцога Людовика Орлеанского в Париже в 1407 году), недоверчиво относившимися к нему как к человеку, который призвал англичан во Францию, а англичанами — как к типичному французскому двурушнику, герцог Иоанн не мог поступить правильно[239]. Вступив в союз с Бургундией, позволил ли бы Генрих V водить себя за нос? Время покажет.

Тем временем, ведя переговоры с бургундцами и арманьяками, Генрих пытался добиться уступок от французов с помощью дипломатии. Переговоры с бургундцами продолжались в течение 1413 и 1414 годов. В то же время, используя перемирие, заключенное в начале 1414 года, как основу мира, он отправил Томаса Монтегю, графа Солсбери, вместе с епископами Ричардом Куртене Норвичским и Томасом Лэнгли Даремским на встречу с арманьякским руководством в Париже в июле 1414 года, целью которой было общее урегулирование между Англией и Францией. Английские требования опять же были как территориальными, так и финансовыми: уступка сюзеренитета над Нормандией, Туренью, Мэном, Анжу и старой Аквитанией, а также выплата оставшейся части выкупа короля за Иоанна — вопросы, которые они настаивали увязать с переговорами о королевском браке, которые французы хотели вести отдельно, не в последнюю очередь потому, что речь могла идти об очень большом приданом. Хотя предложения серьезно обсуждались, это посольство мало чего достигло, но в феврале 1415 года за ним последовало другое, состоящее из тех же двух епископов, секретаря Генриха, Ричарда Холма, и Томаса Бофорта, занявшего место графа Солсбери. Это явно должно было произвести впечатление на парижан, которые, должно быть, наслаждались прибытием 600 или около того англичан на лошадях, а также поединками и пиршествами, с которыми они были официально приняты[240]. Однако посольство снова вернулось домой с пустыми руками, хотя французы, казалось, были готовы пойти на некоторые уступки. Англичане также были готовы пойти на уступки по вопросам брака короля и его финансовых условий, а также по территориальному вопросу, но обнаружили, что у них нет достаточного полномочий, чтобы согласиться на такие уступки, на которые были готовы пойти французы.

Из хроник мы можем узнать растущее чувство недоверия к французам и обиды на них, усиливающиеся при английском дворе в это время. Этому должна была способствовать одна из самых известных историй правления Генриха, известная многим благодаря Шекспиру, — эпизод с теннисными мячами. Слишком легко отбросить эту историю как чистую легенду, хотя сомнительно, что мячи были когда-либо отправлены к английскому двору, откуда, как позже записал автор хроники Brut, они были возвращены в виде пушечных ядер, которые несколько месяцев спустя помогли разрушить стены Арфлера[241]. Наиболее показательный и современный рассказ Джона Стрича, каноника Кенилворта, написанный, вероятно, вскоре после смерти Генриха, повествует о гордости и высокомерии французов, и, как иллюстрация этого, о том, что они посылали Генриху мячи для игры и подушки, подразумевая, очевидно, что король был слишком склонен любить свои удобства и слишком неопытен в войне, чтобы причинить какой-либо вред. Эта история, по всей вероятности, основанная на случайном замечании, возможно, подслушанном одним из английских послов, отправленных к французскому двору, могла быть передана в Кенилворт и, таким образом, через труды Джона Стрича вошла в мифологию нации[242]. Тем не менее, она вполне может отражать настроение короля весной 1415 года. За период менее восьми месяцев он дважды отправлял посольства в Париж, но ни в одном случае он не получил ничего из того, что хотел[243].

Хронисты повествуют, что, выслушав отчет посла, Генрих решил, что единственный способ достичь своей цели — это война и вторжение. Джон Стрич рассказывает, несколько драматично, но, тем не менее, так, чтобы передать лихорадочную энергию тех, кто стремился выполнить указания короля, как был отдан приказ о поиске оружия в каждом замке и подготовке всех видов оружия, полезного как для наступательной, так и для оборонительной войны, включая пушки, ядра и порох[244]. Очень рано в 1415 году люди из нескольких портов, таких как Сэндвич, Уинчелси, Бристоль и Халл, были вызваны к королю в Кеннингтон для обсуждения вопросов, которые им предстояло решить; вполне вероятно, что это касалось морских перевозок и транспортировки армии по морю. И хотя самые ранние контракты на службу в этой экспедиции во Францию (документы не говорят об этом четко, вероятно, чтобы враг не узнал о намерениях Генриха относительно места высадки), похоже, были заключены 29 апреля, подготовка к созыву большой армии должна была начаться на много месяцев раньше[245].

Длительная и тщательная подготовка армии говорит нам кое-что о Генрихе. Она отражает его растущее нетерпение по отношению к французам, которые, казалось, отделывались от него пустыми словами, готовясь оказать эффективное сопротивление любому вторжению, которое он мог бы предпринять. Время не всегда было на его стороне. Хотя он должен был избегать неспровоцированного нападения на Францию (современное общественное мнение осудило бы его, если бы он начал войну против Франции без веских причин, как напомнил ему его большой совет знати в 1414 году), ему было крайне необходимо осуществить свое вторжение к лету 1415 года (или потерять почти год, прежде чем снова представится подходящее время). Это требовало принятия твердого решения не позднее марта или апреля того же года. Провал февральской миссии в Париж дал ему возможность действовать в течение того же года и представить ее неудачу как разрешение на начало войны. Французы знали, что подготовка к вторжению ведется[246], и в рамках своей оборонительной стратегии они отправили посольство под руководством архиепископа Буржского Гийома Буаратье, чтобы попытаться остановить надвигающееся вторжение и, если возможно, выяснить место, где оно будет происходить. Члены посольства достигли столицы, но обнаружили, что король, проехав по Лондону и официально распрощавшись с мэром и шерифами 15 июня, уже направлялся к южному побережью. Наконец, они догнали королевский двор в Винчестере, где в епископальном дворце встретились с Генрихом и его тремя братьями. В красноречивой речи, которая произвела впечатление на всех, кто ее слышал, архиепископ предложил крупные земельные и денежные уступки и более приемлемые условия в отношении предполагаемого брака между Генрихом и принцессой Екатериной — и все это при условии, что король распустит свою армию и откажется от намерения вторгнуться во Францию.

Как бы красноречиво ни говорил глава посольства, французы находились в очень слабом положении. Их надежда в это время (было начало июля), должно быть, заключалась в том, чтобы попытаться задержать отплытие экспедиции настолько, чтобы она не смогла отплыть в этом году. Генрих быстро раскусил эту тактику и, используя архиепископа Чичеле в качестве своего представителя, выдвинул окончательное требование о передаче территорий, которые он хотел получить, — Нормандия, Аквитания, Анжу, Турень, Мэн, Пуату, Понтье и другие земли, а также удовлетворительное соглашение о браке между ним и Екатериной. Если эти условия не будут выполнены, он, с Божьей помощью, добьется их мечом[247]. Получив разрешение на ответ, Буаратье спросил, будет ли Генрих несправедливо пытаться сместить законного короля Франции и если да, то он непременно потерпит неудачу. Генрих, передав официальный письменный отказ от предложенных ему условий, отправил французских посланников домой, заставив их задержать отъезд, чтобы они не смогли сообщить о том, что видели о подготовке Англии к войне, пока не станет слишком поздно, чтобы это могло оказать практическое влияние на меры Франции по обороне[248].

Оставалось сделать одно — оправдать решение, к которому пришел Генрих, добиваться своего права с помощью войны. Как следует из этого и многих других свидетельств, у короля было очень развито чувство необходимости держать окружающий мир в курсе того, что он делает и почему. Находясь в аббатстве Титчфилд, недалеко от Саутгемптона, он приказал сделать официально заверенные копии Буржского договора, заключенного между его отцом и французскими принцами, в котором они признавали право короля Англии на территории на юго-западе Франции, и отправить их на церковный собор (заседавший тогда в Констанце), королю Сигизмунду и другим правителям, чтобы двуличие французов стало явно, а последовательность, с которой англичане отстаивали свои справедливые права, получила широкое признание[249]. Назначив Джона Уотертона и Джона Кемпа искать союза с Арагоном и брака между собой и принцессой Марией из этой страны[250] (король потерял надежду на французский брак, или этот шаг был направлен на то, чтобы оказать еще большее давление на врага?), Генрих выглядел готовым к отплытию.

Но тут случилось непредвиденное. В конце июля Эдмунд Мортимер, граф Марч, раскрыл заговор, целью которого было убийство короля. Он узнал, что Ричард, граф Кембриджский, брат герцога Йоркского, Генри, лорд Скроуп из Мэшема (некогда казначей Англии), и сэр Томас Грей из Хетона в Нортумберленде организовали заговор против короля. Что это был за заговор, какие цели он преследовал и что привело заговорщиков к такому отчаянному решению, уже давно озадачивает историков. Был ли это династический заговор, в центре которого находился Эдмунд Мортимер? Возможно, но маловероятно, поскольку заговор раскрыл сам Мортимер. Или же это было возрождение, своего рода "повторный запуск" 1405 года, союза Мортимера и Глендовера и Перси, который привел бы к запланированному на тот год трехстороннему разделу Англии и Уэльса? Такая возможность была, поскольку Грей мог взять на себя роль Перси как раз в тот момент, когда король Генрих добивался возвращения в Англию и в графство Нортумберленд Генри Перси, который жил в Шотландии после гибели своего отца при Шрюсбери дюжиной лет ранее. Представлял ли Грей также недовольство северных широв правлением Ланкастеров? Было ли это, как предполагают некоторые современные авторы, предательством военных интересов короля во Франции, оплаченным французами в качестве последней попытки предотвратить вторжение в их страну, заговором, последовавшим за недавним визитом в Винчестер послов французского короля? Был ли это в значительной степени план, возникший из родственных связей, которые характеризовали тесные семейные отношения между знатными семьями в это время? Наконец, было ли это частью заговора лоллардов, в котором участвовал их архиерей сэр Джон Олдкасл, с целью лишить короля жизни, что в данном случае является повторением заговора в Лондоне в начале января 1414 года?[251]

Как в современном триллере, у всех участников заговора были причины затаить злобу на намеченную жертву ― короля. Мортимер, шурин графа Кембриджского, был оштрафован Генрихом на 10.000 марок (6.666 фунтов 13 шиллингов 4 пенса) за то, что не удосужился получить королевское разрешение на брак: сумма, несомненно, была очень большой, и, должно быть, вызвала негодование в душе Мортимера. Однако существует мало свидетельств того, что он был вовлечен в заговор до самого конца, и ни одного, конечно, что он был его инициатором, что позволяет предположить, что политическая судьба его и его семьи, вероятно, не было целью заговорщиков, и это мнение подтверждается почетным отношением к нему короля и тем, как Мортимер преданно служил своему королю в последующие годы.

Грей тоже, вероятно, присоединился к заговору довольно поздно, возможно, благодаря недавно установленным семейным связям с графом Кембриджским, дочь которого, Изабелла, была замужем за сыном Грея. Каковы могли быть его мотивы? Возможно, полное восстановление в правах наследника рода Перси, родственником которого был Грей, человек, пользующийся авторитетом в своем пограничном графстве.

Что могло превратить Генри, лорда Скроупа, в участника заговора? Ответ далеко не прост. То, что он долгое время пользовался доверием короля и его отца, очевидно; именно этот факт превратил его участие в этих событиях в глазах Томаса Уолсингема в особо тяжкое преступление. Высказал ли он королю свои сомнения по поводу экспедиции (как бывший казначей, он мог считать это своим долгом)? Был ли он в каком-то смысле не в фаворе? Безусловно, это не помешало ему планировать сопровождать короля с весьма внушительной свитой в экспедиции, которая должна была скоро отправиться в путь[252]. Были ли в нем остатки мотивов заговора его дяди, Ричарда Скроупа, архиепископа Йоркского, казненного Генрихом IV в 1405 году? Тот факт, что он был связан с графом Кембриджским, на мачехе которого, Джоан Холланд, он женился, и этот брак также обеспечил ему родственные связи с Мортимерами, мог подтолкнуть его к участию в заговоре. Даже если бы он передумал, Скроуп вряд ли предал бы Мортимера, который был должен ему большие суммы денег, которых он никогда больше не увидел бы, если бы заговор был раскрыт, и что привело бы к казни Мортимера[253]. Если он не был активным участником заговора, обстоятельства вынуждали его держать язык за зубами в отношении того, что он знал.

Можно не сомневаться, что первым и самым главным заговорщиком был Ричард, граф Кембриджский. Благодаря своему первому браку с сестрой Эдмунда Мортимера, Анной, он был тесно связан с этой семьей; благодаря своему второму браку (около 1414 года) с Мод Клиффорд он установил родственные связи с семьей Перси. Можно утверждать, что он непременно получил бы выгоду, если бы Мортимер стал королем, и этот аргумент еще более усиливается тем фактом, что его сын Ричард, которого он имел от Анны Мортимер, был наследником Мортимера. Вполне вероятно, что Кембридж, будучи человеком амбициозным, мог считать, что он заслуживает большего. Став графом на Лестерском парламенте в мае 1414 года, он уже был наследником герцогства Йорк, принадлежавшего его брату. Но его собственное продвижение к высокому пэрству не было поддержано достаточным королевским пожертвованием (как это было принято), чтобы удовлетворить требования, которые могли быть предъявлены к человеку в его новом положении. Кембридж, хотя и получил "знак королевской благосклонности "[254], не мог соответствовать своему новому статусу, поскольку ему не хватало 1.000 марок дохода, которых он требовал. Возможно, именно обида на то, что он был "всего лишь титулованным графом" с "титулом вежливости", превратила его в заговорщика. Король не понимал, что недостаточно возвести человека на одну из самых высоких социальных ступеней в стране: он должен был также получить, как и другие, пожалования, связанные с его новым положением. Без них его продвижение по службе было не более чем насмешкой.

План был слишком сложным и зависел от множества неопределенных факторов, чтобы иметь успех. Мортимер должен был приехать в близлежащий Нью-Форест и, провозгласив всеобщее восстание, которое, как надеялись, заставит значительную часть армии дезертировать (тем самым положив конец запланированному походу короля во Францию), бежать в Уэльс, где ожидать прибытия шотландцев, Генри Перси и якобы еще живого Лже-Ричарда II; восстание также должно было получить поддержку лидера лоллардов, сэра Джона Олдкасла, вероятно, скрывавшегося в пограничных с Уэльсом графствах. Мортимер должен был короноваться как король, и, когда Генрих пойдет на него войной, заговорщики надеялись, что ланкастерский узурпатор будет убит в бою. Если бы погиб сам Мортимер, его приемником стал бы его юный наследник, Ричард, сын товарища по заговору, графа Кембриджа, чье стремление к положению и богатству было бы таким образом удовлетворено.

Как только заговор был раскрыт, Генрих стал действовать очень быстро и решительно. Вероятно, 31 июля он узнал об опасности для своей особы, и заговорщики были арестованы в Порчестере, недалеко от Саутгемптона. 2 августа Грей, давший признательные показания, был казнен, несмотря на патетические мольбы о пощаде[255]. Через три дня, 5 августа, два пэра предстали перед судом своих коллег-пэров (среди которых был и Эдмунд Мортимер, человек, раскрывший заговор) под председательством герцога Кларенса, действовавшего, как позднее считали Тюдоры, не как управляющий королевством, а как королевский лейтенант и вице-регент. Обвинение было двойным: первое обвинение состояло в том, что они участвовали в заговоре с целью убийства короля, его братьев и других лиц (именно так об этом сообщали хронисты, в основном враждебно настроенные к Скроупу), а также в том, что они подстрекали Мортимера к дезертирству и восстанию. Как и Грей, граф Кембриджский во всем признался: имея против себя признание Грея, ему было бы трудно поступить иначе. Скроуп, напротив, отрицал первое обвинение в заговоре, хотя и признал, что знал о нем. В его деле, как уже отмечалось[256], судьи пошли против положений статута о государственной измене 1352 года, заявив, что знание о государственной измене заслуживает такого же наказания, как и сама измена, о чем парламент не высказывался.

После признания вины оба были приговорены к смертной казни. Приговоры были приведены в исполнение немедленно. Кембридж был доставлен из замка Саутгемптон к месту казни в Баргейт, в то время как Скроуп прошел мучительный путь, будучи проволочен туда на волокуше. Вместо того чтобы удовлетворить желание Скроупа, выраженное в его завещании, чтобы его похоронили рядом с другими членами его семьи в Йоркском Минстере, король приказал отправить его голову в Йорк для публичного выставления на Миклгейт Бар, а голову Грея с той же целью отправили в Ньюкасл-апон-Тайн. Только Кембриджу было позволено, чтобы его голова была погребена вместе с телом в Саутгемптоне. Суровое обращение со Скроупом продолжалось и после его смерти. В то время как земли и владения Грея и Кембриджа, хотя и конфискованные у них как у предателей, оставались во владении их семей, земли и владения Скроупа подверглись конфискации и почти неприлично поспешному изъятию[257], прежде чем были перераспределены таким образом, что не исключено, что, поступая так, Генрих вышел за рамки закона. Возможно, впоследствии он сожалел о своем отношении к человеку, который до недавнего времени был одним из его самых надежных помощников и лейтенантов[258], но это не отменяет того факта, что со Скроупом, рыцарем Подвязки, предавшим доверие и верность, и при жизни, и после смерти его суверенный повелитель, король, обращался иначе и более сурово[259].

Только спустя почти неделю после казней наблюдатель мог увидеть, как флот Генриха, состоящий из примерно 1.500 судов, включая королевский флагман "Тринити Ройал" (540 тонн), отплыл по Соленту в открытое море, а затем в направлении Франции[260]. Отправление экспедиции, как мы знаем из исследований подобных предприятий в период правления Эдуарда III, было лишь кульминацией колоссальной подготовки, которая продолжалась несколько месяцев[261]. В центре всего этого был король, который контролировал как общую подготовку, так и многие детали. Но Генрих хорошо знал, что он сможет добиться успеха только в том случае, если окажет свое доверие другим людям и делегирует им часть ответственности. Обсуждение проблем за завтраком — не современное изобретение. Однажды в апреле 1415 года король сел за завтрак (jantaculum) со своим братом Кларенсом и другими лордами, и все вместе они обсуждали и советовались по поводу предстоящей экспедиции во Францию[262]. Cобрать армию — это одно, а перевезти ее безопасно через Ла-Манш — совсем другое. В мае был отдан приказ жителям Пяти портов выйти в море, чтобы противостоять атакам французов и, непременно, сохранить морские пути свободными[263]. В том же месяце адмиралам было приказано арестовать все суда в разных портах английского побережья вместе с их хозяевами и экипажами и обеспечить их скорейшую отправку в Саутгемптон[264].

Потребность в кораблях была огромной; и конфискация судов не могла быть популярной, поскольку это был как раз тот сезон, когда рыболовецкое сообщество было наиболее занято и, следовательно, не хотело отдавать свои суда на военные нужды. Кроме того, было очевидно, что Англия сама по себе не сможет предоставить достаточное количество кораблей для размера армии, направляемой во Францию. Помощь придется искать за пределами страны. В апреле Ричард Клитероу и Реджинальд Кертейс были посланы в Голландию и Зеландию, чтобы выяснить, можно ли нанять корабли в этих провинциях[265]. 25 апреля эти два ingelssche и еще десять человек получили разрешение объехать графство Голландия по своим делам[266]. Об их успехе можно судить по тому факту, что к середине мая 1415 года в Дувр уже прибывали корабли с хозяевами и экипажами из Голландии и Зеландии[267].

Местом, к которому направлялась армада Генриха, сопровождавшаяся при отплытии группой лебедей (что считалось хорошим предзнаменованием),[268] был Арфлер, самый большой и, стратегически, самый важный порт Нормандии[269]. Расположенный на северном берегу Сены, реки, на которой находились Руан, столица Нормандии, и, выше по течению, Париж, столица Франции, город был ключом к герцогству. Арфлер имел крепкие стены и представлял серьезную проблему для любого захватчика, надеявшегося использовать реку как средство проникновения во внутренние районы герцогства. Город просто нельзя было обойти или проигнорировать. Захватить его было также нелегко, поскольку в случае угрозы горожане могли затопить окружавшие его низины. Когда 13 августа флот Генриха прибыл к самой западной точке суши, известной как Шеф-де-Ко (или Кидикаус, по тогдашней орфографии), перед ним стояла сложная задача. Часть кораблей можно было использовать для блокады города со стороны моря, но сухопутные войска, подошедшие к стенам, рвам и дамбам защищающим город, столкнулись бы с серьезными проблемами. Из отчетов послов и других людей, проезжавших через Арфлер, Генрих знал, что его взятие вряд ли будет легким. Правда, у него было преимущество неожиданности, поскольку он тщательно скрывал от всех, какова будет его цель во Франции, опасаясь, что обладание такой информацией может позволить французам принять превентивные оборонительные меры. Если, отплыв из Саутгемптона, Кале вряд ли станет местом его высадки, то место в Пикардии, возможно, в устье Соммы, не исключалось, учитывая его отношения с герцогом Бургундским. Кроме того, это было излюбленное место высадки английских армий в XIV веке, которое использовал и Кларенс в 1412 году.

Кларенс в 1412 году, высадился в Сен-Васт-ла-Уг, на восточной стороне Шербурского полуострова. Можно также было предположить, хотя это и маловероятно, что большой флот мог быть предназначен для Аквитании. Любой ценой нужно было заставить врага теряться в догадках. В результате, несмотря на хорошую охрану, Арфлер оказался не слишком готов к сопротивлению английским захватчикам.

Уже через два дня после высадки в нескольких милях от города Генрих расположил свою армию вокруг городских стен, а английские корабли блокировали город с моря[270]. Осада, которая должна была продлиться около пяти недель, уже на ранней стадии продемонстрировала твердую решимость короля достичь своей цели, даже столкнувшись с жестким сопротивлением и хорошо построенной обороной. С самого начала его опыт войны во Франции стал продолжением одного из его последних походов в длительной кампании против валлийских повстанцев — осады Аберистуита. Генрих понимал, что именно с такой проблемой ему придется столкнуться. Неудивительно поэтому, что авторы хроник подчеркивали его заботу о снабжении армии снаряжением, необходимым для осады: не только пушки и порох, но и лестницы, арбалеты и инструменты для рытья подкопов под стены — все это (и многое другое) могло пригодиться осаждающей армии. Анонимный автор Gesta Henrici Quinti, присутствовавший при осаде в качестве члена королевской свиты, описал разрушительный эффект, достигнутый в результате применения против города нескольких бомбард, или крупнокалиберных пушек, а также более легких орудий. Они не только помогли разрушить стену и уничтожить здания; их эффект как психологического оружия, в основном за счет шума, который производили пушки, также был значительным среди преимущественно гражданского населения, которое отказалось ответить на призыв короля сдаться[271].

Если в падении Арфлера и была определенная неизбежность, то те, кто находился за его стенами под руководством Рауля де Гокура, конечно, сделали все возможное, чтобы предотвратить это. Но болезни поразили жителей, и многие из них вскоре умерли. Английская армия тоже сильно пострадала от болезни, подхваченной, как говорили, людьми, евшими недозрелые фрукты[272]. Многие умерли, в том числе Ричард Куртене, епископ Норвичский, и Томас, граф Арундел, оба известные как друзья короля еще со времен правления его отца. Других, включая брата Генриха, герцога Кларенса, пришлось отправить домой раньше времени в надежде на восстановление здоровья[273]. Но, несмотря на это, инициатива в значительной степени принадлежала англичанам. В середине сентября, дважды призвав горожан к сдаче, Генрих позволил их посланцу уехать из города, чтобы обратиться за помощью к французскому королю. В качестве гарантии двадцать четыре заложника были переданы под английскую опеку. Через неделю посланник вернулся с пустыми руками; теперь ничто не могло предотвратить захват города англичанами.

22 сентября процессия из руководителей обороны и горожан вышла из ворот и направилась к месту, где на возвышении Генрих восседал на помосте, облаченный в величественные одежды, окруженный членами своей знати, как звездами вокруг солнца. Формальная церемония передачи ключей была проведена с показной пышностью, чтобы показать, кто здесь хозяин. С его хорошо развитым чувством церемонии, впечатление, которое она может произвести на зрителей и участников, и покорности, которую (в данном случае) она может символизировать, Генрих настоял на том, чтобы формальная сдача первого города, который должен был достаться его армии, была проведена с должной помпезностью[274]. Так принимал мятежников их законный повелитель: их нужно было заставить признать, кто в данном случае является хозяином. На следующий день Генрих вошел в город и сразу же отправился в церковь Святого Мартина, чтобы поблагодарить за освобождение этого города от французского владычества.

После этого надлежащее восстановление власти и порядка было завершено назначением дяди короля, Томаса Бофорта, графа Дорсета, капитаном города с гарнизоном из 2.000 человек под его началом. Судя по всему, король относился к жителям с уважением: были изданы приказы о том,что к ним нельзя приставать или плохо обращаться. Тем самым Генрих показывал, что его армию не всегда нужно бояться; в то же время он навязывал строгую дисциплину своим собственным войскам. Но эти приказы были также результатом другой проблемы, которая преследовала Генриха на протяжении всей его военной карьеры во Франции. Он не мог претендовать на звание короля Франции, если позволял своим солдатам обращаться с французами как с врагами. К лучшему или худшему, его поле деятельности теперь было ограничено, как и в дальнейшем в этом вопросе. Хотя он изгнал около нескольких тысяч жителей, в основном женщин и детей, он поступил с ними довольно гуманно, дав им эскорт, когда они уходили в направлении Руана[275]. Но его отношение к ним было ясным. Сопротивляясь ему, они восстали, и хотя он был готов взять под свою защиту и восстановить собственность тех, кто согласился признать законность его правления, те, кто не согласился, должны были ожидать конфискации имущества и изгнания из своих домов. Такими действиями и их оправданием, о котором, как он знал, станет известно в других странах, Генрих надеялся ослабить сопротивление ему в будущем. Если он требовал земли во Франции по справедливости, он должен был действовать по справедливости; это означало действовать последовательно, твердо держа своих солдат в узде, чтобы люди знали, в каком положении они находятся по отношению к нему и к его армии.

Мы уже видели стратегическую и военную важность Арфлера как для защитников, так и для захватчика. В планах Генриха на будущее он имел еще два важных момента, которые следует отметить. Во-первых, город должен был стать для него не только пунктом доступа во Францию, вторым Кале или вторым Шербуром (возвращенным Ричардом II французам [Карлу Наваррскому] в 1394 году), но и местом, которое будет служить базой для хранения запасов и снаряжения, необходимых для армий, которые могут действовать дальше вглубь страны, — задача, которую его расположение в устье Сены прекрасно позволяло ему выполнять. Во-вторых, он должен был стать первым примером новой политики Генриха по колонизации Нормандии — события, которое изменило характер войны, ведущейся во Франции, и обозначило новую фазу конфликта с Францией по сравнению с войной XIV века, которая характеризовалась стратегией военных набегов и, тактикой выжженной земли. Генрих предпринял нечто совершенно другое. В течение недели или двух после падения Арфлера он пригласил английских купцов и тех, например, торговцев вином, чье присутствие было оправдано с военной точки зрения, приехать в город, где им будут предоставлены дома для проживания и места для торговли в обмен на обязательства по постоянному проживанию в городе[276]. Арфлер был слишком важен, чтобы оставаться мертвым городом. Значительное английское присутствие помогло бы оживить его, обеспечить его постоянную оборону, быстрое и регулярное снабжение военных нужд англичан во время кампании, а также способствовало бы созданию английских поселений в Нормандии, которые, как покажет будущее, должны были стать отличительной чертой истории герцогства на ближайшие тридцать пять лет или около того.


Глава 5. Азенкур

Теперь предстояло принять важные решения. Из них самым далеко идущим по своим последствиям было "Куда теперь?". К тому времени, когда Генрих был в состоянии тщательно обдумать этот вопрос, наступила последняя неделя сентября. Ценное время, возможно, две недели или больше (фактор, имеющий особое значение в связи с приближением осени), было потеряно. События в Саутгемптоне задержали его на несколько дней (армия была собрана и готова к отплытию в последние дни июля), и вполне вероятно, что осада Арфлера заняла больше времени, чем король надеялся или ожидал. Что же ему теперь делать? Его противники, возможно, ожидали, что он направится к Руану, столице Нормандии, расположенной в пятидесяти милях вверх по Сене и, как и Арфлер, на правом берегу реки: французские войска и командный центр находились в городе и вокруг него. Такой план предполагал, что вероятным намерением Генриха было нанести удар по Парижу, как Эдуард III пытался сделать это раз или два в предыдущем веке, захватить столицу, а вместе с ней и политический контроль над всей Францией или, по крайней мере, над большей ее частью. Или, скорее, король намеревался повторить экспедицию своего брата Кларенса во Францию в 1412 году и пробиться в Аквитанию, даже, возможно, получить большую сумму денег, как это сделал Кларенс, чтобы как можно скорее покинуть страну? Или же Генрих хотел подражать своим предшественникам и использовать Францию как военную площадку, с которой он, его капитаны и солдаты могли бы извлечь максимальную личную выгоду и нанести материальный ущерб Франции, главным образом, за счет ее мирного населения? Все это были возможности.

Однако то, чего Генрих достиг до сих пор, и его способ достижения этой цели не позволяют предположить, что он имел в виду какую-либо из этих возможностей. Несмотря на тщательную подготовку к экспедиции 1415 года, а точнее, благодаря ей, маловероятно, что она задумывалась как нечто большее, чем попытка создать прочную базу на побережье Нормандии. Взятие Арфлера открывало англичанам дверь во Францию и в то же время не позволяло французам использовать его как место для нападения на английское судоходство и южное побережье Англии. Тщательная подготовка к осаде отражает как решимость Генриха захватить Арфлер, так и его понимание того, что технический прогресс (особенно в виде пушек) можно использовать в своих интересах. Однако, поскольку ничто не было более громоздким, чем артиллерия того времени, Генрих столкнулся с почти неизбежным последствием наличия большого артиллерийского обоза: он должен был либо оставить его в Арфлере, либо переправить обратно в Англию. Имея за спиной столь хлипкую базу и учитывая ненадежную погоду осени, он вряд ли мог отправиться в экспедицию дальше во Францию и взять с собой пушки.

Маловероятно, что в 1415 году он планировал продвинуться намного дальше Арфлера. А если нет, то что тогда? Один из вариантов — вернуться домой тем же путем, каким он прибыл; однако это могло показаться слишком похожим на отступление, разрешенное больным, но не здоровым. Мы также не можем быть уверены, что транспортный флот все еще был доступен королю. Вторая возможность, наиболее вероятная в данных обстоятельствах, заключалась в том, чтобы вернуться в Англию другим путем, который привел бы его к другому английскому оплоту на материке — Кале. Автор Gesta рассказывает нам, что Генрих созвал совет своих главных военачальников и попросил их совета. Знаменательно, что (может быть, они лучше самого короля понимали плачевное состояние армии Генриха?) они большинством голосов посоветовали ему отступить в Англию прямым морским путем[277]. Выслушав их, Генрих, однако, принял собственное решение. Он решил, что ему и тем части армии, у которой не было разрешения вернуться в Англию по морю, следует отправиться в Кале.

В рассказе хрониста подразумевается, что решение было принято Генрихом, и только Генрихом. Был ли это дух смелости, храбрости или безрассудства, который заставил его принять решение таким образом? Комментаторы придерживаются разных точек зрения. Насколько хорошо он был информирован, с одной стороны, о географических условиях и физических опасностях, с которыми ему и его армии предстояло столкнуться, и, с другой стороны, о вероятном присутствии врага в районах, через которые ему предстояло пройти? По самым лучшим оценкам и при самых благоприятных обстоятельствах путь, который англичанам предстояло пройти, составлял около 120 миль и это заняло бы у них около восьми дней[278]. Обстоятельства также не были в каком-либо смысле обычными. Брод у Бланштака, недалеко от устья реки Соммы (где Эдуард III успешно переправился в 1346 году), был вероятным местом, где англичане могли встретить сопротивление, которое могло быть оказано относительно небольшим числом французов. Предположим, что англичане наткнулись бы на гораздо более крупные силы или столкнулись бы с ними, что тогда могло бы произойти? Мы не можем знать объем информации Генриха о передвижениях французских войск в восточной Нормандии и Пикардии в это время[279]. Возможно, его убаюкало ложное чувство безопасности из-за того, что французы не откликнулись на призыв о военной помощи, посланный осажденными в Арфлере всего двумя неделями ранее.

Конечно, Генрих был не первым английским полководцем, оказавшимся во Франции на расстоянии от безопасного порта высадки и с враждебной вражеской армией где-то неподалеку, жаждущей настичь и наказать его в полевом сражении. Эдуард III был в похожем положении и в той же области Франции в 1346 году; а его сын, Эдуард, Черный Принц, возвращался в Бордо из успешной экспедиции в центральную Францию в 1356 году, когда французский король, Иоанн II, настиг его с армией. В обоих случаях англичане не искали сражения: инициатива исходила от французов, и в обоих случаях, при Креси и позже при Пуатье, они потерпели жестокое поражение. Эти исторические прецеденты, которые были хорошо известны королю, возможно, ободрили его. Он не мог не знать, что существует определенный риск и но это не могло не беспокоить Генриха. Вопрос был в том, насколько велик этот риск? Можно думать, что Джон Хардинг, который участвовал в походе к Кале и позже составил хронику, понимал все стороны проблемы, когда писал, что Генрих "вернулся домой через Францию, как человек"[280].

Поход, начавшийся в конце первой недели октября, был подробно описан одним из капелланов короля, анонимным составителем Gesta[281]. Генрих, возможно, двигался во главе около 6.000 воинов, вместе с неизвестным числом других, игравших вспомогательные роли. Поход начался с уверенностью в достижении конечной цели: предполагалось, что он займет около восьми дней, и большого сопротивления явно не ожидалось. В первые дни, несмотря на то, что англичан преследовали войска под командованием маршала Бусико и других, казалось, что все идет хорошо; один или два города, такие как Арк и Э, даже предложили снабдить английскую армию едой и питьем при условии, что они не подвергнутся нападению или их округа не будет уничтожена огнем[282]. Только 12 октября из сведений полученных от некоторых французских пленных стало известно, что брод у Бланштака на самом деле удерживается французами, которые фактически разрушили дамбу и установили колья, а высланный из Кале отряд был слишком мал, чтобы обеспечить Генриху переправу.

Психологический удар, и без того значительный, усугубился, когда стало известно, что французская армия патрулирует правый берег Соммы, ожидая переправы англичан. Ожидаемые восемь дней уже почти прошли; до Кале было еще далеко, и было ясно, что для безопасной переправы через Сомму придется сделать большой крюк. И король повел армию вверх по левому берегу реки, мимо Эйрена, Амьена и далее на юго-восток. Только 19 октября англичанам удалось прорваться через внутреннюю часть длинного изгиба Соммы к западу и югу от Перонна, где их ждала французская армия, а затем обнаружить место, не охраняемое должным образом, где, хотя и не без некоторых трудностей, они смогли пересечь реку. Французы, по крайней мере, писал один современник чуть позже, упустили свой шанс[283]. Теперь, когда река была пересечена, англичане преодолели одно из главных препятствий, стоявших между ними и Кале. С другой стороны, они едва ли могли избежать столкновения с врагом, которое, как писал бальи из Эно муниципалитету Монса 23 октября, было запланировано на следующую пятницу[284].

Gesta представляет свидетельства того, что английская армия, находившаяся в двухнедельном походе от Арфлера, была истощена как физически, так и морально, была обременена некоторым количеством людей, которые еще не достаточно оправились от болезни, полученной во время осады, и теперь находились в состоянии физического упадка, людей, которые были голодны и опасались будущего. 20 октября, на следующий день после переправы через Сомму, прибыли французские герольды и объявили, что герцоги Орлеанский и Бурбонский и коннетабль Альбре решили, что английской армии следует бросить вызов в поле. Генрих ответил, что будет двигаться дальше, и что они смогут найти его, где бы он ни находился. Такие новости могли только еще больше понизить боевой дух его людей, хотя, должно быть, пик отчаяния был достигнут в тот момент, когда, как драматически описывается в Gesta, англичане увидели на дороге следы большой французской армии, которая прошла этим путем незадолго до этого[285]. Королю требовалось все его мастерство как в поддержании боевого духа, так и в качестве полководца, если он хотел создать эффективную боевую силу из людей, которых он возглавлял.

В течение четырех дней после получения французского вызова Генрих и его армия, в которой латники теперь носили хотя бы часть доспехов на случай внезапного нападения, двигались на северо-запад к Кале, возможно, не зная, что французы, находившиеся в Перонне, соединились с гораздо большей армией у Бапаума и теперь находились лишь немного впереди них. 24 октября, переправившись через небольшую реку Тернуаз, англичане впервые увидели французскую армию, большую, как рой саранчи, по выражению автора Gesta[286]. И для короля, и для армии это был момент истины. Всем стало ясно, что никто не достигнет Кале, не столкнувшись с французами в бою. Шансы выглядели невероятными, и, как говорится в том же тексте, священники в английской армии были заняты выслушиванием исповедей и отпущением грехов. Некоторое время обе армии маневрировали на своих позициях, но к концу дня было уже слишком поздно начинать сражение. Сражение должно было состояться на следующий день. Вероятно, именно в этот момент, в ответ на замечание сэра Уолтера Хангерфорда о том, что он хотел бы, чтобы у короля было на 10.000 лучников больше, Генрих сделал известное заявление, что, поскольку Бог будет защищать его людей, они обойдутся теми, кто у них есть[287]. Тем временем Генрих отпустил всех французских пленников, которых он держал при себе, при условии, что если они окажутся на стороне победителей, то смогут считать себя свободными людьми, но если нет, то должны вернуться в плен. Вероятно, это было сделано для того, чтобы англичане не подверглись нападению с тыла, а также для того, чтобы максимальное количество англичан было доступно для предстоящей битвы.

По строгому приказу короля ночь была проведена в полной тишине в садах, полях и амбарах соседней деревни Мезонсель[288]. Англичане вели себя так тихо, что французы не были уверены, что они разбили лагерь а не ускользнули от них. Генрих хотел, чтобы его люди выспались, ведь за семнадцать дней они прошли около 250 миль и имели всего один день отдыха. Однако дождь, прошедший ночью, наверняка причинил англичанам сильный дискомфорт. В отличие от них французы, чей лагерь находился неподалеку, веселились, уверенные в победе на следующий день. Хотя эта сцена описана таким образом, чтобы передать моральный смысл происходящего (маленькая армия, с обстоятельствами сложившимися против нее, одерживает победу над большой армией, слишком уверенной в себе), нельзя сомневаться, что французы оправданно надеялись, что на следующий день они одержат победу над англичанами.

Очень рано на следующий день, в пятницу, 25 октября, король, полностью вооруженный, за исключением шлема, отслужил три мессы. Затем, надев великолепный бацинет, на котором была закреплена золотая корона (чтобы его можно было узнать издалека?), он сел на маленького серого коня и, отдав приказ охранять обоз, приказал армии строиться в поле. Это был открытый участок земли, недавно вспаханный и засеянный, около 1.000 ярдов в длину и 800–900 ярдов в ширину, ограниченный слева (как видели англичане из деревни Мезонсель) лесом, в котором находилась деревня Азенкур, а справа — еще одним лесом, окружавшим деревню Трамекур, причем поле было более узким в той части, которую занимали англичане, чем там, где располагалась французская армия. Стремясь предотвратить нападения на свои тылы, Генрих должен был расположить свои войска таким образом, чтобы они, насколько это возможно, растянулись по всей ширине открытой местности между лесами: неизбежно, имея в своем распоряжении всего около 6.000 человек (около 1.000 латников и около 5.000 лучников, годных для битвы), линия латников (в отличие от французской) должна была быть очень тонкой. Это было сделано путем выстраивания армии в непрерывную боевую линию по полю, сам король (окруженный знаменами Троицы, Богородицы, Святого Георгия, Святого Эдуарда и, наконец, своим собственным) занимал центр поля, Эдуард, герцог Йоркский, командовал авангардом (почетной позицией) справа от него, тыл (слева от короля) находился под командованием Томаса, лорда Камойса[289]. Хотя возможно, что между этими тремя частями были группы, или клинья, лучников, очевидно, что большинство из них располагались на флангах.

Трудно точно описать численность французов. Призыв к оружию, по-видимому, вызвал очень значительную и положительную реакцию, так что нет никаких сомнений в том, что армия, собранная под знаменем коннетабля, командовавшего в этот раз вместо отсутствующего монарха, была большой, вероятно, в три или четыре раза больше той, которой командовал Генрих, и составляла, возможно, 20.000 человек или более. Помимо огромных размеров, от английской армии ее отличал совершенно иной состав. В ней тоже были лучники и арбалетчики, но в таком малом количестве, что они не повлияли на ход сражения, и несколько единиц малой артиллерии, которой у англичан, вероятно, не было вовсе. С другой стороны, у французов было очень много латников, одетых в тяжелые стальные доспехи, которые спускались ниже колен, их ноги и руки были хорошо защищены, как и голова и плечи[290]. Эта армия, которая, как можно легко понять, вселяла страх и отчаяние в умы большинства англичан, видевших ее, была составлена из трех больших "баталий", отражавших не только военную мощь гораздо более крупного королевства, но и отношение к войне, представлявшее коллективную ответственность дворянства за защиту общественного блага и желание людей этого класса завоевать славу в бою.

Французская армия была в значительной степени конной. Из трех "баталий", стоявших одна за другой, только третья включала кавалерию, хотя на обоих флангах были конные отряды, задача которых заключалась в том, чтобы обрушиться на английских лучников. Если англичане были разбросаны по полю, то две "баталии" пеших воинов должны были сойтись вместе, предположительно, чтобы заставить английскую линию рухнуть под таким численным перевесом. В центре и впереди были сосредоточены представители высшей знати и должностные лица королевства; позади них, также в пешем строю, находились другие французские "баталии". Именно на этом этапе группа из восемнадцати французских воинов, сражавшихся под знаменем сеньора Круа, планировала напасть на Генриха, который, как мы уже отмечали, не боялся привлекать к себе внимание с помощью знамен и ношения короны. Вполне вероятно, что Генрих, обладая рыцарским чувством и понимая мысли своих противников, сознательно действовал таким образом, чтобы привлечь врага к себе, понимая, что жизненно важная работа его лучников на флангах будет облегчена, если это удастся сделать. Возможно, он действительно предлагал себя в качестве "приманки" для врага. Жан Ле Февр и Жан де Ваврен, на свидетельства которых мы вынуждены во многом полагаться, сообщают нам, что группа из восемнадцати знатных французских "джентльменов", возглавляемая сеньором Круа, поклялась, что когда две армии встретятся, они будут стремиться сбить корону с головы Генриха или погибнут при этой попытке. Один из них подобрался достаточно близко к королю, чтобы нанести сильный удар по его бацинету, пробив в нем дыру и отломив часть короны, после чего, как и другие члены его группы, погиб в битве. Тем не менее, этот поступок произвел большое впечатление на тех, кто был его свидетелем: говорили, что если бы все французы сражались таким же образом, исход был бы совсем другим[291].

Обсуждая события 25 октября 1415 года, в праздник святых Криспина и Криспинианы, следует спросить, почему не произошел, казалось бы, такой вероятный исход сражения. Решение бросить вызов англичанам было принято на заседании совета французского короля, состоявшемся в Руане 12 октября. Но это решение не было единогласным. Хотя молодые принцы крови, в первую очередь герцоги Орлеанский, Бурбонский и Аланаонский (все они присоединились к союзу с Генрихом IV в 1412 году), выступали за активные действия против англичан, два главных военных офицера королевства, коннетабль Шарль д'Альбре и маршал Бусико, люди старшего поколения, выступали за то, чтобы отпустить Генриха и его армию и сосредоточить основные усилия на возвращении недавно захваченного англичанами Арфлера. Однако их совет был отвергнут. Такое разделение мнений должно было усугубиться еще более важным фактором: разделением руководства или, более того, отсутствием реального руководства вообще. Говорили, что король сам хотел возглавить свою армию, но он был явно непригоден для этого, поэтому руководство французской армией перешло к другим. Герцог Бургундский получил от своего государя четкий приказ не претендовать на то, что могло бы быть его естественным правом, на командование армией, и в его отсутствие командование перешло к коллективной форме, состоящей из принцев крови и королевских офицеров. Не хватало одного человека, обладающего естественным авторитетом и личным престижем, чтобы возглавить большую французскую армию, собранную из многих земель Франции. Именно в этот момент Франции не хватало присутствия и личного руководства короля. У англичан, с другой стороны, было и то, и другое.

В этом отношении контраст между французской и английской армиями не мог быть большим. Если французское командование не было уверено в своих целях и неясно представляло себе систему командования (хронист Пьер де Фенин писал, что все французские командиры желали встать в авангард армии и целые подразделения оставались без командиров)[292], то на английской стороне король выделялся как неоспоримый лидер армии. Как мы уже видели, решение о походе из Арфлера в Кале было принято им. На протяжении всего пути он лично руководил войском, и именно он подбадривал солдат, когда казалось, что дела идут плохо. Когда утром в день битвы Генрих обратился к своим людям, слова, которые он произнес, были словами солдата, который прекрасно понимал физическое и психологическое напряжение, которое они испытывали, и который знал, как поднять их из пучины уныния, даже отчаяния, в которую многие из них попали. Азенкур должен был показать, что в лице Генриха у Англии есть лидер, способный вдохновить армию даже в, казалось бы, безнадежных обстоятельствах.

Поднятие духа — это одно дело. Как часто отмечали военные писатели классических времен, лидерство также заключается в том, чтобы максимально использовать возможности, открывающиеся в день битвы. Генрих был способен и готов воспользоваться всем, что могло повернуть ход событий к его пользе. Одним из таких факторов был сильный дождь, прошедший в ночь на 24 октября. Когда армии сошлись лицом к лицу около девяти часов следующего дня, они сражались на грязной и скользкой местности, что создавало плохие условия для сражения как для пехотинцев в тяжелых доспехах, так и, в особенности, для кавалерии. Дождь, который причинил английским солдатам такой дискомфорт в ночью, возможно, можно было бы обратить себе на пользу. Около трех часов, с девяти часов до полудня, противоборствующие армии стояли лицом друг к другу, надеясь, что земля немного подсохнет, и что врага можно будет убедить сделать первый шаг по грязи. Французы, возможно, полагали, что в их затруднительном положении англичане двинутся первыми, а англичане надеялись, что французская кавалерия и пешие воины ввяжутся в опасные условия, преобладавшие в тот день.

Что могло спасти длинную, тонкую английскую линию? Перед ней стояла гораздо более многочисленная армия, в которой большинство воинов сражалось в пешем строю, и лишь относительно небольшая часть была конной. Поскольку англичане тоже сражались в основном в пешем строю, исход боя, скорее всего, был решен столкновением пехотных баталий. Разница между армиями заключалась в том, что если французским латникам приходилось пересекать грязь, чтобы сразиться с англичанами, то эти, со своими лучниками, могли нанести урон, возможно, страшный урон наступающим, с расстояния около 200 ярдов. В данных обстоятельствах это преимущество было потенциально решающим.

Учитывая характер каждой армии, состояние местности имело огромное значение. Неудивительно, что каждый ждал, что предпримет другой. В конце концов, именно Генрих вышел из тупика. Понимая, что ожидание отрицательно сказывается на его людях, он решил действовать. "Сейчас самое время, ибо вся Англия молится за нас". Затем он крикнул: "Во имя Всемогущего Бога и Святого Георгия, вперед знамена! Святой Георгий, в этот день уповаем на твою помощь!"[293] Медленно английская армия продвинулась в перед на расстояние 700 ярдов, остановившись в 200 или около того ярдах от врага, который теперь находился в пределах досягаемости английских стрел. Там лучники вбили в землю колья, которые каждому из них было приказано срубить за несколько дней до этого, таким образом, чтобы сделать их опасными для лошадей и затруднить атаку латников.

Именно с этой второй позиции англичане должны были вести сражение. Цель короля по-прежнему заключалась в том, чтобы заставить французов двигаться в его сторону, подвести их на расстояние выстрела его лучников, которые заставят врага почувствовать весь удар их стрел, а затем позволить тем же самым лучникам, как легковооруженным воинам, атаковать французов другим оружием, которое было у них под рукой. С расстояния около 200 ярдов англичане начали осыпать стрелами (со скоростью примерно десять выстрелов в минуту) французских латников, как конных, так и пеших, которые разделились на три баталии. Провокация почти сразу же привела к атаке кавалерии на лучников, которые, возможно, стояли на своем до последнего момента, пока не попытались укрыться за кольями, которые были вбиты в землю, "как ежи", вокруг них. Некоторые лошади накололись на колья, и их всадники стали легкими жертвами англичан. Другие, видя опасность, пытались повернуть назад против движущейся вперед кавалерии и вносили хаос в свои ряды. Другие пробивались между лучниками на флангах и лесом, сумев достичь английской линии и оттеснить ее назад. Эта линия, однако, устояла.

Затем началось движение пеших воинов, основной части французской армии, которая теперь отправилась на встречу с англичанами, вероятно, с расстояния около 300 ярдов. По мере их продвижения с флангов появились лошади, напуганные тем, что они только что пережили, и во многих случаях уже не управляемые своими всадниками. Нарушив строй бегущими лошадьми с укороченными копьями, французские латники наступали на тонкую английскую линию, которая встретила их, к своему несомненному преимуществу, копьями нормальной длины. В сложившихся обстоятельствах не нужно было многого, чтобы навлечь катастрофу на французскую армию. Следует помнить, что английский фронт был более узким, чем французский. Таким образом, продвигаясь, несомненно, с небольшой скоростью, по вязкой земле, тяжеловооруженные пешие французские латники постепенно теснее прижимались друг к другу, а сзади их подпирали следующие шеренги, шедшие в атаку на англичан, которые встретили их, стоя на месте, имея преимущество в длине копий, а также поддерживаемые лучниками, которые вели буквально шквальный обстрел. Учитывая численность противника, стрелы, скорее всего, находили свою цель.

Таким образом, рукопашная схватка, встреча французских и английских латников, несмотря на численное превосходство французов, в значительной степени решила исход сражения. И именно численное превосходство напрямую способствовало поражению французов. Ведь если они надеялись сокрушить англичан в узких пределах поля Азенкура[294], то эти пределы препятствовали свободному использованию оружия французскими латниками, заставляли их толкаться и сбивать друг друга, а когда они сталкивались с англичанами, поскальзываться и падать, создавая таким образом груды тел, столь живо описанные хронистами. При поддержке лучников, которые, израсходовав все свои стрелы, перешли в контратаку с ножами, кинжалами и другим оружием (включая колья), английские воины вскоре дали понять, что битва может иметь только один исход. По мере того как все больше французов, осознав это, обращались в бегство и наталкивались на своих товарищей, все еще наступавших сзади, масштабы бойни расширялись. В течение часа или около того должно было стать очевидным, что, если не произойдет необычайного поворота судьбы, англичане победят.

К концу этого времени, несмотря на смертельную опасность которой подвергся Хамфри Глостерский, Генрих, должно быть, был уверен в себе. Две французских баталии, состоявших из латников, были уничтожены или рассеяны, составлявшие их воины, попали в плен или бежали. Третья, однако, осталась в поле. Генрих также не мог не знать, что неподалеку находилось большое количество пленных, безоружных, но все еще в доспехах, охраняемых теми немногими, кто оставался в тылу. В этот момент, кажется, произошел перелом: это был момент, когда, если бы Генрих не был осторожен, то, что выглядело как победа, могло обернуться поражением.

То, что произошло в следующие минуты, вызвало много споров и стало единственным упреком в сторону английского короля, который остался в истории. Атака опоздавшего к сражению Антуана, герцога Брабантского, брата Иоанна, герцога Бургундского, была легко отбита: герцог вступил в бой без подготовки и не представлял для англичан реальной угрозы. Однако этого нельзя сказать о подготовке к атаке третьей французской баталии, которая до сих пор не принимала никакого участия в сражении. Во главе с графами Марей и Фокембергом она, как видно, готовилась вступить в битву. В тылу английской армии находились пленные, которых не очень-то охраняли. Не могло ли случиться так, что даже в момент победы англичане могут быть лишены успеха, который они завоевали для себя? Генрих и те английские командиры, которые могли быть близки к нему в тот момент, оказались в затруднительном положении. Как христианское учение, так и рыцарская практика подчеркивали, что безоружного человека нельзя хладнокровно убивать, а с пленником следует обращаться в соответствии с общепризнанными традициями[295]. Живой пленник также имел свою цену: за него можно было получить выкуп. Мертвый пленник ничего не стоил. Мысли, основанные на этих факторах, должны были пронестись в голове Генриха, когда он решал, как противостоять угрозе третьей французской баталии, нависшей над ним и его армией. Вполне вероятно, что угроза была очень значительной, возможно, даже более значительной, чем смогли передать большинство хроник. По неясным причинам мы должны предположить, что в момент угрозы атаки со стороны третьей французской баталии исход сражения для англичан все еще балансировал между победой и поражением. Вполне вероятно, что даже на этом этапе Генрих чувствовал, что победа может достаться ему в любом случае.

Именно эта оценка ситуации (а в данных обстоятельствах решение нужно было принимать очень быстро) заставила Генриха отдать приказ о том, что пленные, взятые в бою, должны быть убиты. Как нам сообщают хронисты, этот приказ сразу же встретил сопротивление и отказ в рядах его армии. По религиозным или моральным соображениям? Вполне возможно. По материальным причинам? Скорее всего. Рыцарь, одержав верх над таким же рыцарем в бою, вряд ли стал бы хладнокровно убивать его: такой поступок противоречил этическому и социальному кодексу, в котором воспитывались эти люди. В конце концов Генрих, видя что время уходит, приказал отряду из 200 лучников во главе с эсквайром выполнить эту неприятную задачу. Сколько пленных было убито, неизвестно. Хроники не сообщают ничего определенного по поводу численности убитых. Автор Vita пишет, что убитых было много, и все они были дворянами[296]. Версия, предложенная в First English Life, составленной столетием позже, гласит, что англичане убили "многих из пленных своих врагов, как знатных, так и богатых", потому что боялись пленных, превосходивших их числом, но добавляет утверждение,[297] взятое у Тито Ливио, что французы были предупреждены королевскими герольдами, что любой из них, захваченный во время запланированной атаки, будет без пощады предан мечу, и что такая же участь ожидает тех, кто не покинет поле боя сразу[298]. Увидев, что Генрих не произносит пустых угроз, они немедленно отступили[299]. Примечательно, что, сожалея о потере знатных пленников, ни один современный французский хронист не критиковал действий Генриха. Было ли это связано с тем, что французы развернули oriflamme, или специальное красное военное знамя, принятое за знак "смертельной войны", во время которой не должно было быть пощады, и что Генрих использовал это, чтобы оправдать убийство пленных, взятых англичанами?[300]

Было ли у короля реальное намерение выполнить свое указание до конца, в последнее время подвергается серьезному сомнению[301]. Генрих, как утверждается, вернулся в Англию с более чем 200 пленных, возможно, даже больше, людей, которых можно считать выжившими после резни, поскольку после этого пленных брали относительно мало. Помимо этих людей, многие другие были оставлены в Кале, причем некоторые из них переходили из рук в руки в результате перепродажи. Поэтому вполне вероятно, что в тот момент, когда Генрих отдал приказ убить пленных, их насчитывалось 2.000 или более человек, в основном в хороших доспехах, хотя к тому времени без оружия и шлемов. Как король мог ожидать, что такое количество людей будет убито за короткое время, которое должно было пройти до предполагаемого нападения? Разве такое большое количество людей безропотно позволили бы себя убить? Кто должен был совершить эту "казнь"? В лучшие времена для этого потребовалось бы большое количество людей, а король, как мы видели, встретил отказ выполнить его приказ. Даже если бы те, кому изначально было приказано убить пленных, сделали это, исход победы был бы сильно поставлен под угрозу из-за того, что боевые товарищи уделяли бы внимание убийствам, а не угрожающей атаке оставшейся французской баталии, которая, если бы она состоялась, не могла быть успешно отражена одними лучниками, учитывая, что к этому времени у них, вероятно, осталось совсем немного стрел, если вообще остались. Приказ убить пленных не имел смысла в этих обстоятельствах. Скорее всего, это была попытка запугать их и заставить подчиниться, чтобы они позволили увести себя с поля боя лучникам, которые были именно теми людьми, которых Генрих мог с наименьшими потерями пощадить, учитывая угрозу нападения французских латников. Если многие были убиты в процессе, это не было преднамеренной массовой резней. Более того, это была "резня", которая прекратилась сразу же, как только стало ясно, что угроза со стороны оставшихся французских латников не осуществится, другими словами, когда они показали, что отступят и оставят англичан победителями на поле боя. Те пленные, которые добрались до Кале и, наконец, до Англии, были выжившими после трагического события, масштабы которого, тем не менее, вероятно, были преувеличены.

После того, как третья французская баталия не произвела на англичан никакого впечатления, Генрих, который теперь владел полем, призвал к себе герольдов, которые в роли наблюдателей следили за сражением с флангов. От Монжуа, французского герольда, он добился признания победы и, узнав, что ближайшая деревня называется Азенкур, решил, что битва должна быть названа в ее честь. На этом этапе были посланы люди, чтобы найти раненых среди большого количества мертвых, лежащих на поле. Среди наиболее известных из 1.600 рыцарей и оруженосцев, которые, согласно Ле Февру, были взяты в плен, были Карл, герцог Орлеанский, герцог Бурбонский, граф Вандомский, граф Ришмон, брат герцога Бретани, граф д'Э и маршал Бусико. Список погибших был длинным и скорбным: коннетабль д'Альбре, адмирал Жак де Шатильон, герцог Алансонский; герцог Брабантский и граф де Невер, оба братья герцога Бургундского; герцог де Бар и его брат, и многие другие. Во все хроники, как английские, так и французские, были включены списки погибших и пленных как напоминание о мужестве, проявленном большим количеством людей, пришедших поддержать своего короля против иностранного захватчика.

Вечером король удалился в близлежащую деревню Мезонсель, где он провел предыдущую ночь и где он теперь пригласил на ужин некоторых из своих самых знатных пленников, в частности, герцога Орлеанского. Несомненно, пока было еще светло, происходил грабеж убитых, но Генрих счел нужным напомнить своим людям, что они еще не полностью избавились от опасности, и что никто не должен брать с собой больше, чем нужно для дальнейшего похода. По приказу короля оставшееся снаряжение с убитых было сложено в сарай, который затем подожгли, тем самым лишив врага возможности использовать его в будущем.

В начале следующего дня, после того как были начаты приготовления к погребению многих погибших на месте битвы (они были похоронены в больших ямах, специально освященных Людовиком Люксембургским, епископом Теруанским, в чьей епархии находилось поле битвы) и предприняты шаги по доставке домой тела герцога Йоркского, который, наряду с Майклом де ла Полем, графом Саффолком, были главными знатными англичанами, погибшими в этой битве, король отправился в Кале, которого достиг без происшествий 29 октября. Однако прибытие армии и пленных вызвало проблемы в городе. Англичане несколько дней почти ничего не ели и были очень голодны; французы после поражения тоже были не в лучшем состоянии. Генрих понимал, что чем меньше времени они пробудут в Кале, тем лучше, и он организовал отправку своей армии и пленных в Англию: одни высадились в Дувре, другие в Сэндвиче, откуда каждый солдат отправился домой своим путем.

Король, однако, оставался в Кале несколько дней. Во время пребывания в городе к нему присоединились пленники из Арфлера, которые, добрались туда своим ходом. Затем, покинув Францию, Генрих отплыл в Англию, где после очень трудного морского перехода высадился в Дувре, вероятно, 15 ноября. После однодневного отдыха король направился в Кентербери[302], где его встретил архиепископ Чичеле и поблагодарил за победы в соборе. Затем, проехав через Рочестер, он направился в Лондон и поселился в королевском поместье Эльтхэм, расположенном к юго-востоку от столицы, ожидая официального королевского въезда в столицу, которое вскоре должно было состояться.

Рассказ об этом событии, содержащийся в Gesta, важен по ряду причин[303]. Первая из них — это то внимание и значение, которое он придает отношениям Генриха с городом Лондоном. Популярность, которой он пользовался в столице в те времена, когда еще был принцем, сохранялась до конца его жизни. Именно к лондонской корпорации Генрих обратился за деньгами в начале 1415 года, когда он все еще искал финансовой поддержки для своих планов отправиться в экспедицию во Францию, и это обращение привело к займу в 10.000 марок (6.666 фунтов 13 шиллингов 4 пенсов) и ряду более мелких частных займов на нужды войны[304]. Именно в Лондон он написал 22 сентября, чтобы сообщить своей армии о падении Арфлера[305]. Затем наступил долгий период молчания, в течение которого люди стали опасаться, что короля и его армию постигла катастрофа[306]. Но во вторник, 29 октября, весть о победе при Азенкуре достигла Лондона; зазвонили церковные колокола, и народ пошел процессией к Вестминстеру в знак общей радости, облегчения и благодарности[307]. Должно быть, сразу же начались приготовления к его приезду с целью оказать прием, подобающий человеку, которого мэр назвал "ты завоеватель"[308]. Приготовления, на которые городские гильдии сделали различные взносы.

23 ноября, в субботу, состоялся въезд короля в столицу[309]. Покинув Элтхэм, Генрих приехал в Блэкхит, где его встретили мэр, двадцать четыре олдермена и огромное скопление людей, многие из которых были одеты в цвета своих гильдий. Все вместе они направились в Лондон, Генрих в сопровождении нескольких самых важных пленников, взятых при Азенкуре, был встречен в Саутварке духовенством Лондона. Когда процессия достигла Лондонского моста, то все увидели две гигантские фигуры, одну мужскую, другую женскую, над башней у входа, фигуры, приветствующие своего триумфатора. Пройдя дальше, король должен был увидеть фигуру антилопы[310] с королевским гербом на шее, фигуру льва, держащего в правой лапе развернутый королевский штандарт, а затем большую фигуру Святого Георгия в доспехах. В Корнхилле можно было увидеть гербы Святого Георгия, Святого Эдуарда, Святого Эдмунда и Англии, а также гербы династии, а у входа в Чипсайд — фигуры Двенадцати апостолов, двенадцати английских королей и святых.

На кресте в Чипсайде, над которым было построено деревянное сооружение, напоминающее замок, было начертано "О тебе, город Божий, поведали славные дела". Высоко над воротами находился герб Святого Георгия, с одной стороны — герб короля, с другой — герб короля Сигизмунда, а на нижних башенках — гербы других членов королевского дома и знатных дворян. На разводном мосту, ведущем в замок, навстречу королювышла группа молодых женщин, все они пели приветствие (автор рассказа сравнивает их с девами, приветствовавшими Давида после того, как он сразил Голиафа); а со всех концов замка доносились голоса большого числа юношей, исполнявших церковный гимн хвалы и благодарения Te Deum laudamus. Далее, по пути к собору Святого Павла, была еще одна сцена с балдахином (считающимся знаком почета), поддерживаемым ангельскими фигурами, под которым виднелась величественная фигура в виде солнца, испускающего ослепительные лучи, и которому возносилась кульминация хвалы — Deo gracias.

К визуальным эффектам, специально созданным для этого случая, можно добавить толпы зрителей, которые заполнили улицы, чтобы увидеть короля и его пленников, которые, как никто другой, были живым свидетельством недавно достигнутой победы. Сам король, если и испытывал триумф, не проявил гордыни. Современников поразил контраст между внешними признаками победы и скромной одеждой и поведением короля по этому случаю, подобного которому лондонцы никогда прежде не видели. На автора Gesta произвел впечатление тот факт, что Генрих был одет лишь в простое пурпурное платье, а вместо эскорта своих рыцарей его сопровождала небольшая группа людей из его семьи. Король медленно ехал верхом и, казалось, был больше озабочен благодарностью Богу, чем славой, на которую, не без оснований, он мог бы претендовать. Таким образом он проследовал в собор Святого Павла, где его встретили несколько прелатов, которые провели его к главному алтарю, где он поблагодарил и принес жертву, сделав то же самое у святилища Святого Эркенвальда, епископа Лондона конца VII века. После этого он поехал в Вестминстерское аббатство, где его встретили аббат и монахи, а также многочисленная толпа, и где он оставил подношение у святилища святого Эдуарда Исповедника, основателя аббатства и очень любимого святого покровителя. Из аббатства он отправился в Вестминстерский дворец, где на следующий день принял мэра и еще одну большую группу горожан, которые подарили ему 1.000 фунтов стерлингов в двух золотых тазах. Затем, по приказу короля, в соборе Святого Павла была отслужена торжественная заупокойная служба по погибшим с обеих сторон, епископами, которые находились в Лондоне на соборе церковной провинции Кентербери[311]. Первая экспедиция короля во Францию была завершена.

Что было достигнуто? Пытаться ответить на этот вопрос — не значит спрашивать, считал ли Генрих, что он успешно выполнил задачу, которую поставил перед собой: мы не можем быть уверены в том, какой была эта задача в целом. Тем не менее, одна важная военная цель была достигнута: Арфлер, который епископ Бофорт в речи, произнесенной им в парламенте 4 ноября, назвал "величайшим врагом сеньора короля", был захвачен[312]. Последствия этого должны были дать английским купцам такую степень безопасности на море, которой они не имели в течение многих лет. Значение этого успеха было признано по обе стороны Ла-Манша. Усилия англичан сохранить контроль над городом; попытки французов в ближайшие месяцы отвоевать его у англичан; предложение императора Сигизмунда выступить посредником между сторонами относительно его будущего — все это подчеркивает значение, которое имел захват Арфлера — и будет иметь — как на военном, так и на дипломатическом уровне.

Более трудно измеримой по своим последствиям была победа, одержанная при Азенкуре. Выйдя победителями из сражения, Генрих и его армия смогли достичь своей цели, Кале, откуда они вернулись домой. Но масштабы победы и способ, которым она была одержана, должны были иметь последствия, которые будут ощущаться как сразу, так и в будущем, последствия, которые не ограничатся королевствами Англии и Франции. Маловероятный — или, по крайней мере, неожиданный — победитель в любом состязании часто приобретает харизму в той или иной форме. Англичане, возможно, были правы, думая, что победа вызовет страх среди их врагов, страх, который, несомненно, поможет в будущем, если Генрих решит снова встретиться с врагом. Уважение, которое французы выказывали бы английской военной мощи, было бы тем более необходимо, что Франция понесла тяжелый удар по своему руководству, как военному, так и политическому, в результате гибели более 600 рыцарей и представителей знати, включая некоторых из самых высокопоставленных, потеря руководства затронула, прежде всего, северные районы французского королевства, где все бальи, или старшие королевские офицеры в этих местах, погибли, возглавляя своих солдат в бою. Вполне вероятно, что последствия поражения при Азенкуре будут ощущаться еще некоторое время, в частности, в отсутствии противодействия попыткам Генриха к завоеванию, которые начнутся два года спустя[313]. Потери французов усугублялись большим количеством пленных, взятых англичанами. Самый известный из них, Карл, герцог Орлеанский, которому суждено было оставаться пленником в Англии до 1440 года, был важной политической фигурой, что отлично понимал Генрих, когда на смертном одре приказал не отпускать герцога Орлеанского до тех пор, пока новый английский король не достигнет возраста, позволяющего понять, каковы могут быть последствия такого решения для Англии.

Победа, одержанная при Азенкуре, означала не только власть, но и признание того, что один человек, по крайней мере, знал, как ее использовать. Повысив свой престиж в других странах, помимо Франции и Англии, Генрих придал силу своей дипломатии. В частности, это помогло в двух отношениях: во-первых это побудило короля искать союзы с другими странами в попытке достичь своих целей во Франции; во-вторых придало его дипломатической миссии на церковном соборе в Констанце большее влияние и вес. С точки зрения интересов Англии, победа не принесла ничего, кроме пользы.

Дома, как показал прием, оказанный армии Генриха, преобладало чувство триумфа, тщательно поддерживаемое, чтобы создать "дух Азенкура", но не настолько, чтобы роль Бога была забыта. Победа, несомненно, была использована для создания чувства единства нации: Англичане теперь могли высоко держать голову. Дерзкое и ироничное использование двух французских святых, Криспина и Криспиниана, сапожников из Суассона, замученных за свои христианские убеждения в конце III века, отражает растущую уверенность англичан. Битва при Азенкуре произошла в день их праздника (Шекспир должен был это отметить), и все же они, похоже, поддержали своими заступничествами "неправильную" сторону. Может быть, они мстили арманьякам, которые совсем недавно разграбили их родной город? Или, возможно, они признавали справедливость притязаний Генриха на корону Франции? В любом случае, святые должны были получить свое почитание в Англии, когда в конце 1416 года архиепископ Чичеле приказал, чтобы в будущем праздник этих двух французских святых, которым английский народ был столь многим обязан, должен отмечаться с повышенным благоговением, три для почитания Криспина и Криспиниана, три для памяти о переносе мощей святого Иоанна Беверлейского, чей праздник также отмечался в этот день, и три для других мучеников[314]. Именно благодаря таким мерам, а также празднованию королем годовщины битвы 25 октября 1416 года,[315] память о победе при Азенкуре и о том, что она сделала для Англии, поддерживалась постоянно.


Глава 6. Франция, 1416–19 гг.

Несмотря на отсутствие драматизма 1415 года, 1416 год должен был быть далеко не безоблачным. Значение осады Арфлера и битвы при Азенкуре, двух успехов, достигнутых в течение необычайно успешного трехмесячного периода, стало ощущаться в следующем году, в котором были предприняты попытки осмыслить произошедшее и возможные последствия. Этот год был знаменателен и для самого короля.

Еще до того, как французы потеряли столько своей знати, погибшей или попавшей в плен при Азенкуре, падение Арфлера стало ударом как по престижу страны, так и по безопасности на северном побережье. После гибели при Азенкуре Шарля д'Альбре, коннетабля Франции, его должность была передана Бернару д'Арманьяку, злейшему и давнему врагу герцога Бургундского и лидеру тех, кто был сторонником проведение активных военных действий против Англии. Для Арманьяка и его последователей английский контроль над Арфлером не мог быть ни оправдан, ни проигнорирован. Своими мерами французы поставили Арфлер туда, где, по их мнению, он должен был находиться, — на острие военных действий. 23 января 1416 года Карл VI попросил о помощи, средства от которой должны были быть потрачены на попытку вернуть город.

Французы не замедлили оказать военное давление там, где, как они знали, англичане могли быть уязвимы, — непосредственно на сам Арфлер. Как Генрих смог использовать свой флот, чтобы не допустить подкрепления к гарнизону, когда осаждал его в предыдущем году, так и французы теперь использовали свои собственные корабли вместе с другими, предоставленными их союзниками генуэзцами, для установки блокады, которая должна была быть завершена французской армией, подступившей к Арфлеру со стороны суши. К февралю 1416 года положение английского гарнизона из 1420 человек под командованием Томаса Бофорта, графа Дорсета, стало очень трудным[316], если не сказать отчаянным, хотя один корабль прорвался в город с грузом зерна под французским флагом с белым крестом. В следующем месяце Дорсет решил возглавить большую фуражирскую экспедицию из Арфлера в окрестности в поисках столь необходимой провизии. Именно тогда, когда англичане находились возле деревни Вальмон, примерно в двадцати милях к северо-востоку, они столкнулись с превосходящими силами французов под командованием самого Арманьяка. Рассказы Джона Стрича и автора Gesta весьма благоприятны для английской стороны. Когда Дорсета призвали сдаться, он якобы ответил, что сдаваться без боя не в обычае англичан, и что он предпочел бы умереть, чем сдаться. Последующее столкновение, произошедшее поздно вечером, судя по всему, стоило жизни многим людям с обеих сторон[317].

Вечером Дорсет, по совету Томаса, лорда Кера (который сражался с принцем в Уэльсе в предыдущее царствование) и гасконца Дженико д'Артаса, решил, что они могут с честью вернуться в Арфлер. Это они сделали под покровом темноты, спустившись к берегу моря и пройдя по песку в направлении Шеф-де-Ко и Арфлера. На рассвете день или два спустя французы, следовавшие вдоль гребня скал, решили атаковать до того, как англичане достигнут Арфлера. Спустившись с утесов в большом количестве, но стесненные узостью тропинок, они напали на англичан, которые, как сообщалось, убили большое их количество, причем шум битвы был слышен на большом расстоянии в Арфлере. Тогда оставшиеся в городе солдаты гарнизона прискакали и помогли обратить врага в бегство, при этом многие французы были либо захвачены в плен, либо убиты.

Хотя события марта 1416 года можно представить в самом благоприятном свете, и французское давление на Арфлер, несомненно, было на время ослаблено, англичане быстро поняли, что если не будут предприняты меры по улучшению ситуации, гарнизон города будет постоянно находиться под угрозой нападения врага. Проблема заключалась главным образом в снабжении и в том, как, без проблем, доставить его гарнизону и небольшому торговому сообществу обосновавшемуся в городе. Еще в октябре 1415 года Генрих приказал рыбакам Пяти портов отправиться к побережью Нормандии для ловли рыбы, чтобы обеспечить ей гарнизон,[318] а в следующем месяце пиво было доставлено в Арфлер на судне Катрин де Байонн[319], а в январе 1416 года пушки и другое военное снаряжение из лондонского Тауэра были доставлены на Ла Тринит де ла Тур[320]. Через месяц или около того после Вальмона, 14 апреля 1416 года, Дорсет обратился с письмом к королевскому совету в Лондоне, призывая его членов, поскольку им дороги безопасность города, выгода короля и благополучие гарнизона и его жителей, предоставить мясо, муку и напитки в больших количествах, а также оружие для обороны этого города[321].

Арест весной большего количества кораблей в портах к северу и западу от Темзы[322], вероятно, был связан с необходимостью обеспечить суда для экспедиции в Арфлер, где начинала сказываться военно-морская блокада, установленная кораблями из Генуи[323], а также из Кастилии. В марте в разные части королевства были разосланы гонцы, требовавшие от рыцарей и эсквайров из свиты короля готовиться к службе, а в мае им было приказано собраться в Саутгемптоне 22 июня, чтобы быть готовыми к службе во Франции в течение трех месяцев[324]. Кажется очевидным, что готовилась экспедиция, возглавляемая самим королем. Помимо 800 лучников из Ланкашира и Чешира,[325] и людей из примерно пятидесяти или более свит аристократов,[326] Генрих, как полагают, искал солдат из Ирландии,[327] Гаскони и Фрисландии, а также других мест, включая значительное количество (в одном тексте упоминается более 800 человек) из Голландии и Зеландии[328].

Однако весной 1416 года Генриху пришлось думать не только о войне: вскоре он должен был принять в соей стране высокого гостя. 1 марта 1416 года римский король (король Германии) Сигизмунд, чьим самым важным вкладом в историю своего времени был созыв церковного собора, проходившего в Констанце, и который стремился обеспечить мир между Англией и Францией, прибыл в Париж, чтобы обсудить вопросы с советом французского короля. Его визит не увенчался безоговорочным успехом. Французы сочли его бестактным и с удовольствием потратили больше денег на безрассудные развлечения,[329] а Сигизмунд обнаружил, что они разделились в своих подходах к конфликту с англичанами и не сочувствуют его взглядам, которые, по их мнению, не без оснований, благоприятствовали английскому делу. Понимая, что продление его пребывания здесь, скорее всего, мало чего даст, Сигизмунд и его свита, в конце апреля, двинулись из Парижа на север.

Приветствуемый в Кале Ричардом де Бошаном, графом Уориком, Сигизмунд 1 мая отплыл на корабле в Дувр. При высадке, как гласила традиция семьи Батлеров, его встретил Хамфри Глостерский, младший брат Генриха, констебль Дувра и смотритель Пяти портов, который, взяв меч, вошел в воду и объявил, что готов отказать ему во въезде в Англию, если он собирается осуществлять здесь императорскую власть[330]. Таким образом, статус Сигизмунда на территории королевства был установлен. Далее он в сопровождении около 1.000 всадников отправился в Лондон проехав через Кентербери (где его приветствовал архиепископ Чичеле), Рочестер (где его встретил Бедфорд), Дартфорд (где его ожидал Кларенс) и Блэкхит (где его приветствовала толпа лондонских горожан), прежде чем достиг столицы, из которой Генрих вышел встретить его при приближении[331], а затем вместе с Чичеле сопроводил в город. Генрих разместил своего гостя в своем дворце в Вестминстере, а сам переехал через Темзу во дворец архиепископа Кентерберийского в Ламбете, переоборудованный для его собственного прибывания.

Визит Сигизмунда в Англию должен был продлиться всего четыре месяца, и не один современный ему писатель прокомментировал его стоимость для английской казны[332]. Король сделал все возможное, чтобы произвести впечатление на своего гостя. За счет короля были предоставлены корабли для свиты гостя[333]. Когда было объявлено о визите Сигизмунда, шериф Кента немедленно получил приказ заготовить провизию для большой свиты во всех городах, через которые она будет проезжать. Генрих хотел, чтобы никто из гостей не понес никаких расходов, которые будут оплачивать его собственные чиновники[334]. И, помимо того, что на пути из Дувра в Лондон Сигизмунда встречали знатные особы на каждой остановке, король дал указание шерифам Англии приказать всем рыцарям и эсквайрам своих графств быть в Лондоне к 16 апреля, чтобы, по всей видимости, попасть в число тех, кто будет окружать короля, когда тот будет приветствовать римского короля в столице[335].

Генрих, вероятно, был прав, полагая, что его гостю понравятся атрибуты власти и внешние знаки почета. Парламент, заседавший в марте, был закрыт на Пасху, чтобы дать Сигизмунду возможность увидеть его работу. 24 мая он был доставлен в Виндзор на специально отложенное на день Святого Георгия собрание Ордена Подвязки, на котором, после прекрасной процессии, он был принят в рыцари[336], а также получил в подарок шейную цепь династии Ланкастеров, которую, к досаде французов, он носил в будущем по особо торжественным случаям. Закономерно задаться вопросом, правильно ли он понимал последствия своего принятия в величайший из современных рыцарских орденов, как, по крайней мере, воспринимал его суверен, король Англии. Понимал ли Сигизмунд, что это не пустая честь, оказанная просто для того, чтобы польстить его гордости, а формирование личной связи между Генрихом и им самим, которая, как надеялся король, приведет к политическим и военным выгодам для Англии? В то же время Сигизмунд старался угодить принимающей стороне. Если хронист Сент-Олбанса мог мягко посмеяться над качеством картины или иконы, подаренной императором Генриху,[337] то король должен был быть рад получить особенный подарок, который, как утверждалось, был сердцем Святого Георгия, не обычный подарок, а особенно желанный для Генриха, который питал особую преданность к этому святому[338].

В конце мая Вильгельм, граф Голландии, Зеландии и Эно, прибыл в Англию, чтобы принять участие в обсуждении вопроса о мире; он должен был пробыть здесь почти месяц, поселившись в доме епископа Эли недалеко от Холборна. Будучи шурином Иоанна Бургундского и тестем Иоанна, герцога Туреньского, который станет дофином после смерти своего старшего брата Людовика в декабре 1416 года, он был человеком, который благодаря семейным связям вполне мог сыграть важную роль в процессе заключения мира. Действительно, он, Иоанн Бургундский и дофин недавно встречались в Бирвлите в Зеландии. Однако граф Вильгельм, посвященный Ричардом II в рыцари Ордена Подвязки, вероятно, симпатизировал Англии; незадолго до этого он разрешил использовать моряков и корабли из своего герцогства против французов. Тем не менее, он и Сигизмунд предложили, по крайней мере, временное урегулирование, включающее передачу Арфлера под свой контроль в ожидании чего-то более долгосрочного, предложение, которое потерпело неудачу из-за отсутствия поддержки как с французской, так и с английской стороны, и которое, возможно, стало причиной отъезда графа[339]. Самое большее, что удалось сделать, это убедить Генриха отложить экспедицию по деблокаде Арфлера, пока он не почувствует, что дальнейшее бездействие приведет к его захвату французами.

К концу июня, несмотря на присутствие гостей, король решил отправиться в Саутгемптон, чтобы проконтролировать подготовку экспедиции, призванной ослабить блокаду вражеским флотом Арфлера. Несмотря на провокационные, по его мнению, действия французов, которые отправили архиепископа Буржского в Лондон для переговоров, пока они усиливали блокаду города-порта, Генрих воздержался от военных действий, несмотря на большие суммы, уже потраченные за предоставление кораблей, солдат, артиллеристов, плотников и других представителей различных профессий, которые будут заняты в восстановлении обороны Арфлера, как только английский контроль над городом, как надеялись, будет правильно и прочно установлен[340]. В то время как его страна находилась в процессе мобилизации, и в то время, когда он, должно быть, чувствовал нежелание отказываться от практического командования, Генрих решил, вероятно, около 22 июля, что он должен вернуться к заботе о своем знаменитом госте, который, все еще желая посредничать между Англией и Францией, и, вероятно, выступая против применения англичанами силы, в настоящее время проживал в замке Лидс, недалеко от Мейдстоуна[341]. Вместо себя Генрих поручил командование своему брату, Джону, герцогу Бедфорду, который дал согласие служить с 200 латниками и 400 лучниками, за что 6 июня он получил аванс в размере 1944 фунтов стерлингов 7 шиллингов 4 пенсов[342]. Не только как брат короля, но и как командир самого большого отряда, Бедфорд занял место Генриха в командовании экспедиции, которая наконец отплыла из Саутгемптона и других портов на южном побережье в начале августа 1416 года,[343] с намерением разрубить гордиев узел, который, несмотря на честные усилия Сигизмунда, был создан дипломатией глубоко разделенного внутри себя врага[344].

Сражение, произошедшее у Арфлера 15 августа, в праздник Успения Богородицы, по своим последствиям было самым показательным из немногих морских сражений Столетней войны. В нем участвовали два довольно крупных флота, каждый из которых состоял из множества судов, причем французы в значительной степени полагались на высокобортные карраки своих союзников генуэзцев, а кастильцы решили не принимать участия в сражении. В отчетах подчеркивается продолжительность сражения (возможно, около семи часов) и большие потери в судах и людях с обеих сторон[345]. Англичанам было чего опасаться от каррак, которые могли использовать свое превосходство в высоте бортов, но в относительно мелких водах устья Сены с ее многочисленными песчаными отмелями маневренность была важнее размеров и высоты бортов судов. То ли благодаря упорству и храбрости, то ли благодаря заступничеству Богородицы, к которой обращались с молитвами все англичане, победа досталась англичанам, которые захватили три генуэзских каррака и другие суда, включая несколько балингов, а позже увидели, как еще один большой каррак налетел на песчаную отмель и разбился. В то время как половина уцелевшего английского флота вошла в Арфлер, другая половина отплыла домой вместе с Бедфордом, который был ранен в сражении. Услышав новости, Генрих находившийся в Смолхите, недалеко от Рая, и осматривавший постройку нового корабля, немедленно отправился в Кентербери, где в сопровождении Сигизмунда приказал исполнить в соборе Те Deum в знак благодарности за победу[346]. К 16 сентября весть об успехе англичан достигла Венеции[347].

Победа принесла столь необходимое облегчение гарнизону Арфлера, командир которого, Томас Бофорт, стал пользоваться возросшей репутацией. Она также помогла добиться фактического господства на море, которым англичанам предстояло наслаждаться в течение следующих нескольких лет. Поскольку победа была одержана в главный праздник Девы Марии, она также должна была показаться королю весомым обоснованием божественного одобрения жесткой политики, которой он хотел следовать в своем стремлении добиться справедливости от французов. У него была еще одна причина для удовольствия. В тот самый день, когда его брат был ранен в бою у Арфлера, Генрих и Сигизмунд заключили договор в Кентербери, доказательство того, что король официально убедил римского короля в том, что дело французов несправедливо и что делу христианства лучше всего послужит официальное соглашение между двумя государями[348].

Кентерберийский договор, как его стали называть, был декларацией о вечном союзе между Сигизмундом и Генрихом (или его братьями), который давал подданным каждого из них право доступа во владения другого и, что самое важное, признавал использование английским королем всех средств для предъявления претензий на права и земли, которые в настоящее время удерживаются французами. Для Генриха это означало не только то, что Сигизмунд одобрил его войну, но и то, что англичане получат помощь Германии в осуществлении своих притязаний в 1417 году. Можно не сомневаться, что в глазах англичан последние месяцы дипломатических переговоров с участием Генриха, Сигизмунда, Вильгельма Голландского и французских посланников окончательно утвердили Сигизмунда в его неблагоприятном впечатлении о французских целях и намерениях. Более того, оказалось, что Генрих использовал эти месяцы хорошо и даже умно. Он потратил много денег, пытаясь угодить своему гостю, и, казалось, убедил его в том, что французам нельзя доверять. Хотя это произошло слишком поздно, чтобы существенно повлиять на решение вопроса, морская победа у Арфлера, должно быть, показалась Генриху полным оправданием его позиции, а также знаком божественного одобрения договора, заключенного с Сигизмундом.

Реакция последнего неизвестна, но очевидно, что он покинул Англию удовлетворенным и в лучших личных отношениях с английским королем. Автор Gesta и другие авторы записали, как члены императорской свиты декламировали со своих лошадей стихи, восхваляющие Англию и ее короля: "О, ты, счастливая Англия…". Генрих сопровождал своего гостя до Сандвича, а вскоре после этого последовал за ним на переправу в Кале[349].

Несмотря на морскую победу и договор с Сигизмундом, Генрих еще не получил всего, чего хотел. Ключ к будущему по-прежнему лежал в установлении прочных отношений с Бургундией. Генрих не давал себе передышки в поисках этой цели. На протяжении весны и начала лета 1416 года поддерживались контакты с герцогом Иоанном; перемирия возобновлялись и продлевались, а в середине июля Генрих взял с Иоанна обязательство, что тот не нарушит перемирия, заключив соглашение или мир с кем-либо из его соперников во Франции[350]. Высадившись в Кале, король встретился с Сигизмундом и сразу же приступил к попыткам убедить герцога Иоанна приехать к ним для переговоров. Сигизмунд и герцог Иоанн поссорились двадцать лет назад, и у Генриха были веские политические причины желать их примирения. Однако Иоанна оказалось трудно убедить. В свете последних событий он, возможно, не хотел слишком открыто участвовать в переговорах с Сигизмундом и королем Англии. Возможно, он опасался какого-то заговора. В качестве меры безопасности он потребовал, чтобы Хамфри Глостерский отправился в качестве заложника в бургундские владения, пока он, Иоанн, будет участвовать в обсуждении и переговорах. Просьба была удовлетворена. 1 октября Сигизмунд подписал и скрепил печатью безопасный пропуск для герцога Иоанна и 800 человек его свиты в Кале для заключения мира[351]. В тот же день Генрих подписал безопасный пропуск герцогу с той же целью[352]. Два дня спустя Глостер публично объявил, что ни он, ни кто-либо из 200 человек находившихся с ним не покинет Гравелин, расположенный в десяти милях к востоку от Кале, пока будут идти переговоры[353].

В общей сложности они продолжались около десяти дней, до 13 октября[354]. О том, что было сказано или сделано, в каком настроении проходили встречи и обсуждения, почти ничего не известно. Генрих, имевший при себе значительное количество людей из собственной свиты, также взял с собой команду людей, опытных в решении проблем, возникающих в дипломатических войнах, но советовался ли он с ними, мы не можем сказать. Почти единственная информация, которую мы можем получить, — это список статей в форме обязательства, которое, как надеялись англичане, герцог Иоанн даст Генриху (используется будущее время, "promettra"). Сохранилось по крайней мере три черновика этого документа на разных стадиях подготовки[355]. Хотя язык черновиков был французским, тот факт, что все три документа находятся среди английских записей, говорит о том, что составление и вдохновение, скорее всего, было английским. Возложив вину за войну на французов, Генрих заявил, что он должен предпринять военную кампанию, чтобы защитить свое право, поскольку Бог теперь единственный судья, у которого он может искать справедливости. Герцог Иоанн, теперь более информированный и признающий право Генриха на Францию, право, подтвержденное Богом благодаря победам, одержанным им и его предшественниками, начал писать письма своей рукой и скрепленные своей личной печатью, в которых заявлял о своей поддержке Генриха и его наследников как настоящих и законных королей Франции. Более того, как только Генрих, с помощью Бога, Девы Марии и Святого Георгия, завоюет значительную часть Франции[356], Иоанн признает его суверенным владыкой и королем, оказывая ему уважение как сеньору и принесет клятву верности. Чтобы способствовать этому, до тех пор, пока Генрих будет вести активные военные действия во Франции, Иоанн обязывался тайно помогать ему в завоеваниях и одерживать верх над теми, кто выступал против него. Однако если в будущем герцог сделает исключение из этого правила в отношении короля Франции или его сына, это не должно было быть истолковано как действия против интересов короля Англии. И наконец, чтобы все знали, что герцог намерен соблюдать условия этого обязательства, он давал клятву верности и свое слово принца[357].

Что же означала эта формулировка на практике? Те, кто не входил в ближайшее окружение короля, ничего не знали о том, что обсуждалось или решалось[358]. Но формулировка этого текста должна была обеспокоить тех, кто узнал об этом. Как мог король полагаться на союзника, который, несмотря на обещание поддержать войну, оправданием которой служило признанное союзником утверждение, что Генрих действительно является королем Франции, тем не менее, отказался действовать против нынешнего короля Карла VI и его сына? Невозможно поверить, что Генрих не осознавал всей сложности ситуации. Знал ли он, однако, то, что не было открыто заявлено? Была ли эта оговорка включена просто для того, чтобы защитить Бургундию от обвинений в измене своему королю? Или Иоанн должен был оказать военную помощь только после того, как станет ясно, что Генрих, уже получив контроль над "значительной частью королевства Франции", скорее всего, одержит победу и над остальной частью, и в этом случае Бургундия окажет помощь лишь тому, кто уже достаточно уверен в полной победе? Или же пункт о том, что герцог Иоанн не будет предпринимать действий против своего государя и его наследника, следует воспринимать очень буквально, чтобы позволить ему поддержать англичан, если они окажутся вовлеченными в войну против лидеров других партий, которые были заклятыми врагами Бургундии? Такое толкование можно допустить, тем более что на практике это был способ заставить Англию помочь Бургундии в продвижении ее интересов в том, что в других отношениях было довольно односторонним соглашением в пользу Англии.

Взгляд на этот документ должен повлиять на мнение о Генрихе в это время. Потерпев неудачу, хотя и не обязательно по своей вине, в достижении политического урегулирования напрямую с французами, он не имел другого выбора (поскольку бретонцы в это время имели мало влияния во Франции), кроме как подойти к этому вопросу через бургундцев, что вполне соответствовало дружеским контактам, которые он поддерживал с герцогом Иоанном с тех пор, как сам был принцем. Это отдавало инициативу в руки герцога Иоанна, который, вероятно, нуждался в Генрихе меньше, чем Генрих в нем, что ограничивало возможности использовать силы Иоанна. Доказательством тому служит формулировка текста, которая далека от искреннего обязательства, на которое, вероятно, рассчитывал Генрих, а также туманное обещание Иоанна, что он может в будущем сделать заявление в пользу Англии. Можно утверждать, что, нуждаясь в союзнике во Франции, Генрих оказался слишком увлеченным Бургундией. Тем не менее, маловероятно, что Генрих сделал какую-либо политическую или военную уступку герцогу Иоанну, хотя мы не знаем, обсуждали ли они будущую военную стратегию или нет. Однако капеллан короля выразил, возможно, общее мнение, сообщив, что поскольку он был французом, герцог Иоанн, должно быть, вел двойную игру; это мнение отразил автор Northern Chronicle (Северной хроники), сказав, что в итоге король практически ничего не добился[359].

Какие бы сомнения ни были у него или у других относительно пользы от встречи в Кале, Генрих теперь был настроен на вторжение во Францию в следующем году. С момента своего возвращения в Англию он неустанно работал над подготовкой к новому походу. Сначала парламент, а затем духовенство выделили ему крупные суммы денег, около 136.000 фунтов стерлингов на войну. Дипломатия использовалась для того, чтобы найти союзников и изолировать французов. Поддерживались контакты с Сигизмундом и другими немецкими князьями[360]; к королю Кастилии было отправлено посольство, чтобы напомнить ему о союзе, заключенном между Генрихом III и Альфонсо и их наследниками (копии этого союза находились в государственных архивах каждого королевства, если требовались доказательства), и убедить его отказаться от союзов, которые он мог иметь с врагами короля Англии, в первую очередь с Францией[361].

За некоторое время до Рождества Генрих, проживавший в королевском поместье Мортлейк, расположенном вверх по Темзе от Лондона, переехал в Кенилворт в Уорикшире, одну из своих любимых резиденций, чтобы провести там сезон праздников[362]. Но, вероятно, король особо не расслаблялся. В январе начался долгий процесс создания армии и флота, необходимого для доставки ее во Францию, причем в конце января — начале февраля были подписаны первые контракты на годичную военную службу[363]; в портах (особенно на юго-западном побережье) должны были быть реквизированы суда водоизмещением в двадцать тонн и более; все графства посетили королевские посланцы с приказом, чтобы те, кого король призвал для экспедиции во Францию, готовились к годичной службе и были готовы к смотру, когда потребуется[364]. К началу марта Джон Уотертон, конюший, побывал в Лондоне, Рединге и Абингдоне, а также в нескольких других местах, чтобы организовать сбор и доставку снаряжения[365]. В том же месяце король созвал собрание церковных и мирских лордов в Рединге, чтобы обсудить, среди прочих вопросов, предстоящую экспедицию во Францию, для чего также был провозглашен дополнительный наем кораблей, которые должны были собраться в Саутгемптоне как можно скорее[366].

В начале лета подготовка шла быстрыми темпами. Оставалась только одна реальная угроза — присутствие небольшой флотилии кораблей, в основном генуэзских, у Онфлера, порта на левом берегу Сены, недалеко от ее устья и почти напротив Арфлера. Флотилию необходимо было отогнать, а лучше уничтожить, прежде чем флот вторжения Генриха сможет отплыть. В июне король отправил графа Хантингдона во главе оперативного отряда на поиски противника. 29 июня англичане сразились с генуэзцами и нанесли им поражение, захватив четыре их самых больших каррака, а также вражеского адмирала, сына герцога Бурбонского, "со всеми его людьми, с которыми он должен был служить полгода",[367] неожиданный бонус, который, должно быть, вызвал значительное удовлетворение английской стороны. В очередной раз была продемонстрирована важность способности англичан держать свободными морские пути во Францию.

К последним дням июля все, казалось, было готово настолько, насколько это вообще возможно. Генрих и его армия, насчитывающая около 10.000 человек, возможно, немного меньше, чем в 1415 году, были готовы ко второй за два года экспедиции во Францию. Генрих отплыл на новом огромном флагманском корабле в 1.000 тонн Иисус, только недавно построенном в Уинчелси и представлявшем собой своего рода эксперимент в кораблестроении[368]. Переход прошел без проблем, и 1 августа, в день Ламмаса, англичане высадились у небольшого прибрежного замка Тук (который быстро сдался, когда ему пригрозили силой всей английской армии), в день, который в последующие годы стал известен как "день Тука" (la journee de Touques).

Высадившись на берег, Генрих направил Карлу VI письмо-ультиматум. Сделав все возможное, чтобы открыть пути к установлению отношений, основанных на вере, а не на обмане (именно эта характеристика наиболее часто приписывалась французам в эти годы), он утверждал, что за ним стоит божественная помощь и благосклонность, и требовал, чтобы французы вернули ему de facto et realiter принадлежащие ему права, дабы мир Христов почил на них всех[369]. В этом официальном вызове королю Франции не было ничего нового: во многом это был просто один из военных обычаев. Однако этот день должен был ознаменовать новое начало. Экспедиция 1417 года была предпринята с совершенно иными намерениями, чем в 1415 году. Генрих теперь знал, что если он хочет получить корону Франции, то, по крайней мере, на первых порах, ему придется применить силу. По соглашению, заключенному с Иоанном Бургундским в октябре предыдущего года, Генрих не мог ожидать от него помощи, пока не покажет, на что он сам способен. Цель его второй экспедиции можно сформулировать просто: завоевание. Поэтому те, кто был в его армию, должны были быть готовы служить по меньшей мере год: их первый контракт был рассчитан именно на этот срок.

Генрих также хорошо понимал природу французской политической географии, согласно которой территория открытой местности (plat pays) зависела от укрепленного города или замка как местного центра, из которого осуществлялась защита, правосудие и фискальная власть, и который также выступал в качестве центра торговли и другой коммерческой деятельности. Отношения между городом/замком и сельской местностью были тесными, поэтому для осуществления эффективного контроля над сельской местностью необходимо было сначала захватить и удержать города и замки. Как только это будет сделано, можно будет добиться политического и экономического контроля (не в последнюю очередь возможности повышать местные налоги). Однако, если обойти замки и города и оставить их не взятыми, то ничего хорошего не получится: это только усилит военную опасность для наступающих войск, которые рискуют получить удар в спину. Продвижение, чтобы быть основательным и эффективным, не должно быть быстрым, поэтому для ускорения процесса завоевания необходимо использовать все возможные средства (внушить населению страх Божий или предложить ему материальные стимулы для сдачи — политика кнута и пряника).

Куда же должен был двинуться Генрих? Мало кто удивился бы, если бы он воспользовался своим контролем над Арфлером, чтобы высадить там свою армию. Возможно, это было слишком очевидно. Следующий главный пункт вверх по Сене, Руан, был готов к его приходу, готовый защищать как себя, так и дорогу и водный путь к Парижу, который лежал за ним. Генрих хорошо знал, что это так. Поэтому он выбрал менее защищенный фланг, и в течение короткого времени закрепился на левом берегу Сены в месте, которое, тем не менее, находилось в пределах досягаемости его гарнизона в Арфлере на другой стороне устья реки.

Попытка закрепиться в этой "нижней" части Нормандии имела свои преимущества. Поскольку завоевание потребует времени, а атакующий или осаждающий в таких обстоятельствах уязвим для действий со стороны подкреплений неприятеля, Генрих хотел провести эксперимент по завоеванию в той части Нормандии, где он будет относительно свободен от внешнего военного вмешательства. Сена стала бы эффективной разграничительной линией между ним и его бургундским союзником (если он был союзником), а продвигаясь вначале на запад, Генрих концентрировал свои усилия далеко от бургундцев и арманьяков, которые контролировали Париж[370]. Поэтому вероятность того, что те, кто защищал города и замки, которые ему нужно было захватить, смогут получить помощь из столицы, была невелика. Разместив свою армию на территории, которую она могла контролировать, между этими местами и Парижем, он сделал маловероятным, чтобы какая-либо эффективная помощь когда-либо достигла их. Они были практически предоставлены сами себе.

Тем не менее, Генриху не всегда было легко, поскольку ему предстояло сломить несколько линий сопротивления. Тремя четвертями века ранее Эдуард III, чьи притязания Генрих сейчас преследовал, столкнулся с относительно небольшими трудностями при нападении на города Нормандии. Однако в третьей четверти XIV века во многих частях Франции, в том числе и в Нормандии, была реализована масштабная программа по обороне городов. И в Кане, и в Руане Генрих столкнется с проблемами такого масштаба, с которыми не столкнулся бы завоеватель двумя или тремя поколениями ранее. Поэтому его опыт при Арфлере в 1415 году должен был оказаться бесценным, так как Генрих получил много полезных уроков об искусстве ведения осадной войны, которые можно было применить на практике во второй кампании.

Англичане столкнулись бы не только с препятствием в виде городских стен; они также должны были встретить сопротивление солдат и горожан, которые охраняли ворота и стены, и были вооружены арбалетами и пушками. Большинство городов и замков, которые Генрих хотел захватить, находились под защитой солдат, в основном оплачиваемых французской короной; численность гарнизона варьировалась от горстки до нескольких сотен человек, в зависимости от размера и важности охраняемого укрепления. Однако не следует думать, что большой гарнизон обязательно обеспечивал большую степень безопасности. Пример Руана однажды показал, что присутствие наемных солдат может стать причиной раздора в обществе, чей гражданский элемент, следовательно, будет более готов примириться с вторгшимися англичанами.

Однако в равной степени дух и решимость населения города могут быть почти столь жеэффективны в обороне, как стены и хорошо дисциплинированный гарнизон. Генрих уже показал, что хорошо понимает необходимость установления хороших отношений между собой и своей армией, с одной стороны, и местным населением, с другой. При Арфлере в 1415 году он проявил уважение к женщинам и детям, а его военные указы, которые неоднократно переиздавались во время этих кампаний, свидетельствовали о соблюдении прав некомбатантов в соответствии с военным кодексом. Представляясь человеком, слову которого можно доверять, Генрих надеялся повлиять на отношение к нему жителей Нормандии. Его заявление о том, что он является законным правителем герцогства, подразумевало, что население подчиняется ему и с ним нельзя обращаться так, как с вражеским населением. Генрих также пытался убедить людей в законности и справедливости своих требований во Франции, подчеркивая необходимость хорошего правления, будь то в форме налогов, голосуемых на ассамблеях, или реформирования системы мер и весов, что позволило бы преодолеть хаос, возникающий из-за использования множества местных мер. Наконец, мы можем видеть, как Генрих пытался убедить нормандцев принять английское правление тем, как он возвращал конфискованное имущество тем, кто явился к нему для официального признания его завоевания. Хотя он был более чем готов применить силу против "мятежников", которые выступали против него (и он использовал угрозу этого, чтобы сломить сопротивление в ряде мест), он предпочитал вознаграждать тех, кто принял его. В целом, двойная формула кнута и/или пряника достигла определенного успеха.

Сразу же после высадки Генрих двинулся на запад в сторону Кана, расположенного в тридцати милях к юго-западу, который английский король в последний раз посещал в 1346 году. Этот город, второй по величине и значению в герцогстве, должен был стать центром, из которого Генрих мог бы управлять Канским бальяжем и, захватив имеющуюся фискальную и судебную систему, навязать некий элемент закона, без которого его претензии на обеспечение хорошего управления скоро иссякнут, а практическое, повседневное управление территорией рухнет. У Кана было еще одно преимущество, которое обнаружили англичане в прежние годы: хотя до моря было десять миль или около того, он лежал на реке Орн, которая позволяла судам подходить к городским причалам с моря. Эта река должна была стать еще одной прямой связью для морских перевозок, как гражданских, так и военных, между Каном, его округой и Англией.

Осада Кана продолжалась около двух недель. Стены города подверглись значительному разрушению, а население проявило сильный дух сопротивления. Монахи монастыря Сент-Этьенн (ныне известного как Abbaye aux Hommes), основанного Вильгельмом Завоевателем и являющегося местом упокоения его останков, планировали разрушить свой монастырь, чтобы помешать англичанам. Хронист Сент-Олбанса Томас Уолсингем поведал о том, как один монах, надеясь спасти монастырь, вышел на поиски герцога Кларенса, которого он нашел лежащим в полном вооружении в саду, положив голову на камень, и спящим. Разбудив герцога, он внушил ему необходимость действовать быстро, чтобы спасти аббатство, основанное его предком[371]. Действия Кларенса были похвально быстрыми: он лично возглавил атаку на часть городских стен, и город пал перед англичанами, прежде чем успели произойти какие-либо серьезные разрушения, а замок, расположенный за городской стеной, сдался через несколько дней.

Как и при Арфлере двумя годами ранее, Генрих изгнал часть населения, которое не приняло его, причем женщины, хотя и должны были почти ничего не брать с собой, уходили (как сообщалось) с драгоценностями, спрятанными в юбках[372]. Хотя может показаться, что он действовал жестоко, изгоняя часть населения, можно сказать, что Генрих действовал разумно и, более того, вполне законно. Ни один завоеватель не хотел бы иметь диссидентов в городе, который формально выступал против него и который должен был стать центром завоеванного окружающего региона. Кроме того, королю было необходимо показать пример первого попавшегося ему в руки города. Урок должен был заключаться в том, что в то время как принятие правления Генриха будет вознаграждено, сопротивление будет наказано, как изгнанием (многие из тех, кто покинул Кан, отправились жить в Бретань), так и потерей имущества, конфискованного за восстание против него. Однако Генрих действовал и милосердно. По законам военного права (по сути, военным конвенциям) города и замки, отказавшиеся сдаться по требованию осаждающего, подлежали самым строгим и жестоким наказаниям в случае последующего захвата. Кан отказался сдаться, и его население подлежало такому наказанию. По обычаю своего времени Генрих действовал весьма сдержанно, изгнав лишь часть населения из недавно захваченного города.

В случае с Каном у короля и тех, кто ему советовал, возможно, был еще один фактор. Город переживал не лучшие времена: его торговля находилась в упадке. Кроме того, разрушения, недавно причиненные во время осады, должны были побудить Генриха попытаться восстановить здесь экономику[373]. Через несколько дней после сдачи города 4 сентября (в праздник Святого Катберта, как отметил король в своем письме, написанном на следующий день в Лондон),[374] герцог Кларенс обратился к мэру и корпорации Лондона с просьбой объявить радостную новость о взятии города и попросил, чтобы купцы, готовые поселиться и взять на себя ответственность за имущество, например, конфискованные дома и лавки, которые могут быть им переданы, дали о себе знать[375]. Это, в некоторой степени копирующее то, что было сделано в Арфлере, и, несомненно, вдохновленное им, должно было заложить основу значительной английской общины, которая поселилась в Кане и в близлежащих местах в последующие годы[376].

Овладев Каном, что должен был делать Генрих и на какое следующее место он теперь нацелится? Почти в 150 милях от него, в Орлеане на берегу Луары, тоже задавались этим вопросом.

Ответ на него был настолько важен, что был послан шпион на север, в Фалез, а затем в сам Кан, чтобы выяснить, в каком направлении английский король намерен двигаться дальше. Если шпион и узнал то, что хотел узнать (что, вероятно, и произошло), ответ не мог полностью утешить ни его самого, ни тех, кто его послал[377].

Ведь Генрих решил двигаться на юг. Он должен был знать, что как раз в тот момент, когда он высадился и собирался осадить Кан, Иоанн Бургундский, целью которого было взятие Парижа и поражение своих соперников-арманьяков, начал военную операцию, которая в сентябре и октябре 1417 года сделает его хозяином ряда городов, образующих пояс пробургундских центров к северу и западу от Парижа. Теперь Бургундия прочно стояла между Генрихом и Парижем, так что англичане почти не опасались нападения с восточного направления, либо со стороны арманьяков, либо со стороны бургундцев, которые были рады позволить Генриху продолжать свои завоевания[378]. Его юго-западный фланг был достаточно хорошо защищен благодаря договоренности с Бретанью,[379] единственным уязвимым флангом Генриха была южная граница герцогства. Ее он должен был защитить силовыми действиями. Примерно через пять недель после взятия Кана английские войска были уже в пятидесяти милях к югу, перед воротами Алансона, который они взяли, а затем двинулись на восток к Мортаню и Беллему, каждый из которых находился всего в сорока милях от Шартра, находившегося теперь уже в руках бургундцев. Перемирие с Анжу, Бретанью и Мэном принесло Генриху то, что ему было нужно. С приближением зимы военные действия прекратились.

За исключением одного города ― Фалеза. Когда Генрих продвигался на юг, место рождения Вильгельма Завоевателя было намеренно обойдено стороной. Теперь, когда большая часть окрестностей находилась в руках англичан, Фалез был полностью изолирован и готов к захвату. Однако его замок, возвышающийся на скале над обнесенным стеной городом, ставил перед осаждающими трудную задачу. Без особых усилий она была наконец решена, город получил значительные разрушения, особенно его стены, которые защитникам было приказано восстановить за свой счет за то, что они оказали сопротивление своему повелителю, королю Англии. Самым значительным было время, которое заняла осада. Начавшись в конце года, она закончилась только в середине февраля 1418 года. Таким образом, это была долгая осада (два с половиной месяца), в результате которой Генрих и его армия оставались в палатках в осадном лагере почти всю зиму[380]. Генрих учился держать армию вместе в самых сложных и трудных условиях.

После взятия Фалеза был вбит прочный клин по оси север-юг через всю Нормандию, которую Генриху теперь удалось разделить на две части. Списки выдач, которые фиксируют многие платежи, сделанные для ведения войны, свидетельствуют о том, что в эти месяцы из Англии в Нормандию были отправлены провизия и снаряжение: пиво и другие необходимые вещи для короля в Кан;[381] луки и стрелы, пушки, селитра и порох в значительных количествах, а также лошади и телеги[382]. К марту 1418 года Томас Бофорт, получивший титул герцога Эксетерского за свою долгую и верную службу короне, активно готовил экспедицию в поддержку короля, а корабли поставлялись из Лондона и других портов, в дополнение к трем королевским, предоставленным самим королем, чтобы доставить Эксетера, Кларенса, Эдварда Холланда, графа Мортейна, Генри Фицхью (камергера Генриха) и Гилберта Умфравиля вместе с их 2.000 человек во Францию, где они должны были служить в течение года. В мае огромная сумма в 26.000 фунтов стерлингов была доставлена на повозке из Лондона в Саутгемптон, откуда ее переправили во Францию "для использования королем"[383]. Наступил день выплаты жалованья.

Генрих провел Пасху 1418 года в Кане, и, что примечательно, праздник Святого Георгия был торжественно отпразднован в этом замке с посвящением новых рыцарей[384]. В это время происходило несколько событий. Король, желая установить хотя бы минимально нормальный уровень управления теми частями Нормандии, которые теперь находились под его контролем, был занят наблюдением за работой тех, некоторые из которых были англичанами, чьей задачей было обеспечение повседневного местного управления. В эти весенние месяцы он также был занят организацией распределения земель и поместий, конфискованных у "мятежников", среди своих английских сторонников и тех нормандцев, которые были готовы ему подчиняться. Это был жизненно важный аспект его завоевательной деятельности, которому он уделял много времени в данный момент.

Все это время шел процесс расширения завоевания. Часть армии была отправлена для установления более надежного контроля над довольно неопределенной южной границей, что очень обеспокоило жителей Орлеана и других мест, таких как Мен на линии Луары, опасавшихся внезапного продвижения англичан в этом направлении[385]. Возглавив первоначальное наступление на Нормандию и Кан, Генрих теперь был готов оставить часть реализации своих планов и стратегии другим. Западная Нормандия была отрезана от всякой надежды на спасение, которое могло прийти к ней только по морю и учитывая эффективность английского контроля над прибрежными водами, это было маловероятно. В период с марта по август 1418 года вся западная часть герцогства перешла под английский военный и гражданский контроль. Единственным местом, которое доставляло неприятности, был Шербур, из-за своего расположения представлявший собой труднораскалываемый орешек. Глостеру, осаждавшему его, потребовалось около пяти месяцев и использование большого количества артиллерии, чтобы добиться его падения (сентябрь 1418 года), подвиг, за который он по праву получил большую славу.

Как ни важна была эта часть кампании, более значимые события происходили в других местах. Существовала опасность, что если англичане не будут быстро продвигаться вперед, то города в восточной части Нижней Нормандии, в основном на левом берегу Сены, могут перейти под контроль бургундцев. Апрель, май и июнь 1418 года были заняты английским наступлением в этом направлении, так что к середине лета почти вся Нормандия на левом берегу Сены была в руках Генриха.

Именно в это время произошло событие, имевшее огромное значение как для французов, так и для англичан. Иоанн Бургундский большую часть прошлого года усиливал свой натиск на Париж, и в конце мая 1418 года ему удалось восстановить контроль над столицей. 29 мая бургундские войска ворвались в город и устроили серию кровавых расправ над теми, кто, как было известно, симпатизировал арманьякам. Одной из жертв стал коннетабль, сам граф Арманьяк, хотя дофину Карлу удалось спастись. В результате этого ужасного эпизода Иоанн Бургундский стал фактическим правителем Франции, роль которого он исполнял чуть больше года. Это заставило его стать, по крайней мере на данный момент, продолжателем, если не убежденным выразителем, военной политики, целью которой было остановить продвижение англичан и, в конечном счете, не допустить их к самому Парижу.

К 5 июня, спустя всего неделю после переворота в Париже, бургундцы и арманьяки вдоль линии Сены объединились в попытке противостоять английскому продвижению. Оно, безусловно, было крайне необходимо, поскольку англичане, под командованием Генриха и его брат Кларенса, подошли к Сене с юга, захватив великое аббатство Ле Бек (возле которого Кларенс был едва не убит во время посещения местной церкви во исполнение пасхальных обрядов)[386], замок Аркур и стратегически важный город Лувье (где однажды Генрих тоже едва не погиб от снаряда, попавшего в центральный столб палатки, в которой он находился)[387]. В конце июня король и его армия подошли к хорошо укрепленному городу Пон-де-л'Арш, расположенному на левом берегу Сены, недалеко от места, где река Эвр, текущая на север, впадает в Сену. Роберт Поллет, священник, которому город Орлеан в июне заплатил 2 фунта 10 шиллингов за то, что он отправился в Нормандию, чтобы узнать, что делает английская армия, был рад сообщить, что направление английского наступления теперь в основном на север, а не на юг — и Орлеан[388].

Сена была в нескольких смыслах настоящим испытанием, совершенно иного масштаба, чем то, с которым Генрих столкнулся при попытке пересечь Сомму в октябре 1415 года. Перед ним стояла сложная, практическая задача, учитывая ширину реки, силу течения и тот факт, что англичанам будет оказано сопротивление. Промедление тоже могло быть выгодно только врагу. Город и замок Пон-де-л'Арш были взяты 20 июля, после более чем трехнедельной осады, но проблема переправы через Сену все еще оставалась. В конце концов она была решена с помощью хитрости, когда англичане построили мост из лодок, что позволило армии переправиться, в результате этого подвига сэр Джон Корнуолл выиграл дорогое пари у сира де Гравиля, капитана Пон-де-л'Арша в виде прекрасной лошади[389].

Переправа через Сену оказалась решающей. Она показала, что Генрих и его армия могут преодолевать серьезные физические препятствия, что стало возможным благодаря тщательной подготовке короля и что должно было поднять боевой дух его людей. Английская армия теперь стояла на том же берегу Сены, что и Руан, и, благодаря своему положению, могла контролировать речное сообщение между Руаном и Парижем. К городу, в значительной степени отрезанному от источников помощи с востока, Генрих отправил разведывательный отряд под командованием Эксетера, чтобы прочесать местность. 30 июля или 1 августа, получив должную информацию, Генрих приказал начать осаду нормандской столицы.

Осада, которая должна была продлиться до середины января, стала одним из главных событий того времени, о результатах которого стало известно даже в Венеции[390]. Ее ход был описан английским солдатом Джоном Пейджем в выражениях, свидетельствующих как о восхищении королем, так и о сочувствии к физическим страданиям и разрушениям, которые война принесла осажденным и их городу[391]. Все ясно понимали, что этот город с его бургундским капитаном Ги ле Бутейлером был настолько важным призом, что Генрих был полон решимости завоевать его любой ценой. Как столица Нормандии, с замком, владелец которого традиционно имел право считать себя герцогом Нормандии, его взятие должно было стать кульминацией одной большой части задачи Генриха. Но и это было не все. На практике бальяж Руана считался старшим бальяжем герцогства, большая часть управления которого, особенно отправление правосудия, была сосредоточена здесь. Руан был также центром финансового управления, с собственным монетным двором, а также резиденцией архиепископа, которая распространялась на всю Нормандию, а остальные шесть церковных провинций были зависимы от Руана. Совсем недавно, особенно в последние восемьдесят лет, Руан стал важным военно-морским центром, его Clos des Galees (арсенал для галер) на левом берегу, почти напротив самого города, был важным доком, который сделал многое для обеспечения и поддержания французов кораблями, с помощью которых они осуществляли давление на английскую торговлю и порты в течение последних четырех поколений или около того[392]. Это был город, который нужно было взять.

Когда его впервые увидел Эксетер в последний день июля, Руан уже приготовился к тому, что должно было стать его отчаянной защитой: Монстреле писал, что, предвидя осаду, жители Руана пытались завезти продовольствие на десять месяцев[393]. В качестве практического шага, направленного на то, чтобы лишить англичан домов, в которых они могли бы разместиться, и предотвратить использование ими пригородных зданий в качестве прикрытия для обстрела стен (в основном построенных во второй половине прошлого века), жители разрушили деревянные дома и даже некоторые церкви, которые находились за пределами их хорошо защищенных стен. Такие действия должны были навести Эксетера на мысль о том, что планируется длительное сопротивление, что и подтвердили сами жители, когда англичане послали гонцов узнать об их намерениях. Генриху не оставалось ничего другого, кроме как вести осаду настолько жестко, чтобы жители поняли, что сдача — единственный выход.

Англичане разбили свой лагерь по периметру всего города, но больше их было возле пяти ворот (из которых жители часто пытались делать вылазки), где расположились главные полководцы: Кларенс, Глостер (после успеха в Шербуре), Эксетер, Хантингдон, Уорик и другие, а вокруг них расположились их свиты[394]. Король поселился в более просторном, но не менее строгом Чартерхаусе на востоке города,[395] у горы Сент-Катрин, с вершины которой, как говорят, он мог видеть городские стены и наблюдать за происходящим внутри[396]. Каждый день, как сообщалось, некоторые из якобы 400.000 жителей города (в нем находилось большое количество людей, которые, бежав перед английской армией, сегодня считались бы беженцами) пытались вырваться наружу и устраивали стычки с английскими солдатами. Отчасти чтобы удержать таких людей, отчасти чтобы защитить свою армию от внезапного нападения, Генрих приказал построить вокруг города ров и насыпь, а также установить частокол, чтобы предотвратить кавалерийские атаки. Осажденные могли надеяться на помощь от герцога Бургундского (однажды, чтобы обнадежить их, Генрих организовал "фальшивую" битву между некоторыми из своих людей с красным крестом Англии и другими с белым крестом Франции и в этот момент колокола Руана начали звонить в ожидании снятия осады), но в итоге она так и не пришла. Но Руан продолжал сопротивление[397].

Расположение города на Сене обеспечивало легкий доступ к его стенам по реке, которую англичане эффективно контролировали. Вбив в воду сваи, между которыми была натянута железная цепь, Генрих смог блокировать движение по реке, по которой могло прийти подкрепление из Парижа и других мест выше по течению[398]. Не довольствуясь тем, что лишил врага возможности пользоваться рекой, Генрих смог извлечь из этого весьма положительные для англичан преимущества. Хотя королю невозможно было использовать Clos des Galees, как и пригороды, разрушенные жителями Руана перед началом осады,[399] он использовал реку как средство доставки провизии и оборудования для осады из Арфлера. Когда 9 сентября 1418 года граф Уорик заставил гарнизон в Кодбека, "сильного города, стоящего на реке Сене"[400] примерно в двадцати милях вниз по течению, согласиться сдаться, если Руан сдастся, он также обязал капитана города не препятствовать английскому судоходству, идущему вверх по реке в это время[401]. Это позволило королю в течение длительного периода времени полностью использовать Сену, что значительно облегчило английские усилия в Руане, поскольку, используя баржи на реке, грузы с напитками, едой, порохом, серой, луками и стрелами, отправленные из Англии в Арфлер (важность которого в такой ситуации значительно возросла), можно было дешево и относительно безопасно доставить к причалу в Руане, где они должны были быть использованы[402]. То, что могло бы стать серьезной проблемой снабжения, было, таким образом, довольно легко разрешено.

Запертые внутри стен, жители Руана и те, кто нашел там временное убежище, и солдаты, страдали от последствий английской блокады. Позднее лето перешло в осень, а затем в зиму. Поскольку еды становилось все меньше, многие умирали от голода. Однако они умирали недостаточно быстро, и некоторых старых и немощных выталкивали за ворота и во рвы в надежде, что таким образом удастся сохранить продовольствие и англичане почувствуют себя морально обязанными накормить их. Такая тактика, пишет Пейдж, сильно возмутила короля, который был потрясен таким бесчеловечным поступком. Однако те в Руане, кто считал, что Генрих будет чувствовать себя обязанным кормить изгнанных (и, возможно, других людей, с которыми в будущем может произойти такое же обращение), обнаружили, что они просчитались. Во время войны, когда на карту было поставлено так много, Генрих мог ожесточить свое сердце. За исключением Рождества, когда признание праздника божественной любви требовало положительной реакции, он отказывался брать на себя ответственность за мужчин и женщин находившихся во рвах. "Их там нет", — ответил он, столкнувшись с фактами[403]. Его логика была неумолима. Жители Руана не должны противиться тому, чтобы он установил над ними власть, которая принадлежала ему по праву. Если бы они это сделали, он не нес бы ответственности за последствия их действий.

Должно быть, пришло время (в какой момент, мы не можем сказать), когда жители Руана поняли, что, несмотря на обещания, помощь не придет ни от герцога Бургундского, ни от его соперника, дофина. По мере того как провизии становилось все меньше, а физическое состояние осажденных ухудшалось, многие перешли на питание крысами и объедками, а также тем, что могли купить за свои деньги по совершенно непомерным ценам, которые, хотя расценки в разных хрониках отличаются друг от друга, передают читателю весь ужас того, какой могла быть такая отчаянная ситуация[404].

К концу декабря в Руане поняли, что нужно что-то делать. Однажды ночью группа горожан, тщетно пытавшихся установить контакт с осаждающей армией со стен, наконец, привлекла внимание рыцаря, сэра Гилберта Умфравиля из Нортумберленда, предки которого, как выяснилось, были из Нормандии[405]. По их просьбе королю была представлена петиция и который согласился принять делегацию из двенадцати человек: четырех рыцарей, четырех священников и четырех бюргеров. Их попытки завоевать симпатии Генриха оказались безуспешными. Хотя король встретил их в Чартерхаусе, выйдя к ним после мессы, он не был настроен оказывать милость; его королевская осанка произвела впечатление на просителей, но его суровый лик сказал им все, что они хотели узнать. Выбор, по их словам, лежал между смертью и капитуляцией, и этот выбор показался неприемлемым некоторым из более богатых горожан, которых обвинили в готовности продолжать сопротивление за счет своих более бедных и слабых собратьев. Однако такая оппозиция вскоре была преодолена. По настоянию Генриха, чтобы участники переговоров имели соответствующие полномочия, 4 января в manoir de la ville состоялась встреча, на которой присутствовало большое количество горожан. По общему согласию было отобрано двадцать пять человек, в том числе аббаты двух аббатств, два каноника собора и еще один представитель духовенства, три рыцаря, три оруженосца и четырнадцать других, из которых любое число от двадцати трех до восемнадцати наделялось всеми полномочиями для ведения переговоров с англичанами[406]. В первую неделю нового 1419 года обе стороны встретились в большом шатре в присутствии архиепископа Генри Чичеле. После того, как первая попытка переговоров провалилась, вторая увенчалась успехом, и 13 января были согласованы условия капитуляции, которые должны были вступить в силу через шесть дней, если городу не будет оказана помощь.

Обговоренные условия, хотя и были жесткими, но могли бы быть и жестче, и, хотя демонстрировали недовольство Генриха и его решимость, что никто больше не сможет противостоять ему таким образом, все же имели свои разумные и положительные стороны[407]. Они были достаточно просты. Восемьдесят заложников, двадцать из которых были рыцарями или оруженосцами, должны были быть переданы англичанам; крупный штраф в 300.000 крон (эквивалент 50.000 фунтов стерлингов) должен был быть выплачен двумя частями в ближайшие месяцы; нормандцы в гарнизоне (считавшиеся "мятежниками") должны были содержаться в качестве пленников; горожане должны были построить новый герцогский дворец в нижней части города, в пределах городской стены (для этого они должны были предоставить землю) у реки; тем временем король вернет собственность всем тем, кто готов принести ему присягу верности, которые таким образом сохранят свои владения в пределах герцогства Нормандии; торговые преимущества горожан также должны были быть сохранены на рынках города. Люди, возможно, не сильно ошиблись, если, читая между строк, обнаружили попытку Генриха навязать власть ни короля Англии, ни короля Франции. Это была власть герцога Нормандии, которую Генрих пытался вновь ввести в старой герцогской столице, которая, перейдя под власть короля Франции в 1204 году, теперь вновь стала его владением.

Капитуляция, наконец, состоялась 19 января 1419 года, в день праздника Святого Вульфстана, как добавил в своем тексте Джон Стрич, проявляя национальную гордость и интерес к старым святым Англии[408]. Как Генрих послал герцога Эксетера вперед для разведки состояния города в июле предыдущего года, так он снова послал его вперед, чтобы овладеть городом от своего имени. Эксетер въехал в город с должной помпой и направился в замок, который занял от имени своего господина. На следующий день Генрих с еще большими внешними церемониями въехал в свою только что завоеванную столицу. Толпы людей вышли встречать его, если мы примем рассказ английского очевидца, в настроении облегчения, если не ликования, в котором они пытались объяснить королю, почему, будучи подданными французского короля, они чувствовали себя обязанными сопротивляться ему. На воротах развевались знамена с гербами Англии и Франции (знак еще не реализованных амбиций?), с изображением Богородицы и Святого Георгия. Церковное руководство — или большая его часть — включая высшее духовенство и аббатов, вышло приветствовать завоевателя и привело его в собор Нотр-Дам, где он поблагодарил бога за все, что произошло. Только после этого он отправился в замок, чтобы насладиться значением его владения. По желанию короля горожане смогли отведать то, что для большинства из них, возможно, стало первым полноценным обедом за долгие и мучительные недели[409].


Глава 7. Франция, 1419–20 гг.

Падение Руана стало очередным шагом в военной карьере Генриха и в его поисках справедливости во Франции. Хотя это, должно быть, удовлетворило честолюбие короля и решило для него многие проблемы, но создало другие. Например, Генрих должен был быть осторожен, чтобы не сконцентрировать свои войска вокруг Руана и не оставить южную границу Нормандии недостаточно защищенной. Она была уязвима для нападения дофинистов, которые после изгнания из Парижа в мае 1418 года сосредоточили свои силы в долине Луары, где к ним вот-вот должны были присоединиться военные подкрепления из Шотландии[410]. Контроль над опорными пунктами на этой границе был очень важен для Генриха, и он прилагал большие усилия для их сохранения.

На востоке Нормандии он добился своего благодаря умению и рассудительности, но также не без доли везения. Два фактора могли остановить его. После бегства дофина из Парижа в мае 1418 года, его партия (так мы теперь можем назвать арманьяков, чей лидер был мертв) не имела достаточно сил, чтобы справиться с Генрихом в одиночку[411]. Однако, объединившись с бургундцами, можно было чего-то добиться, и именно с целью совместных действий против общего английского врага они заключили соглашение в Сен-Мор-де-Фоссе в середине сентября 1418 года. Вскоре "союз" потерпел неудачу, отчасти потому, что стороны были непримиримыми врагами, отчасти потому, что Генриху было легко вбить клин между ними, следуя своей политике говорить с каждой стороной по очереди, а не с обеими вместе. Другим фактором, который мог бы эффективно остановить Генриха, была возможность (маловероятная), что Иоанн Бургундский предпримет решительную попытку не допустить его приближения к Парижу. На самом деле, герцог ничего не сделал. Целый месяц или даже больше, с конца ноября 1418 года до начала января 1419 года, в разгар осады Руана, герцог Иоанн оставался в пятидесяти милях от него в Понтуазе вместе с Карлом VI.

Когда 11 января 1419 года жители Амьена решили отправить в Руан для помощи осажденным латников и лучников, они не знали, что в тот же день уже велись переговоры между осаждающим и осажденными[412]. В феврале 1419 года Генри Гломинг, галантерейщик, участвовавший в осаде Руана, несколько язвительно высказал свое мнение (за выражение которого он был посажен во внутреннюю тюрьму Флит в Лондоне), что "если бы вы были там с 3.000 человек войска, вы бы нарушили его осаду, и история с Руаном закончилась бы по-другому". Кроме того, он говорит, что "он [Генрих V] смог оставаться у Руана, только потому что герцог Бургундский удержал его врагов от него"[413]. Герцог Иоанн, действительно, прекрасно осознавал результаты своего бездействия. Неудивительно, что жители Парижа, чья безопасность и торговля могли оказаться под угрозой после захвата Руана англичанами, критически относились к герцогу, который на некоторое время уехал из Парижа в Ланьи, а затем в Провен, к востоку и юго-востоку от столицы, забрав с собой короля и двор, и оставив в Париже своего рода "временное правительство", которое должно было взять на себя управление, обеспечив тем самым раскол в королевском лагере между теми, кто следовал за двором, и теми, кто жил в Париже. Тем временем жители Амьена были уверены, что слухи, распространяемые о вероятности нападения англичан, должны восприниматься достаточно серьезно, чтобы они могли закупить провизию и оружие для обороны[414]. Оправдания, приведенные от имени герцога Бургундии в письме Карла VI от 19 января (в день сдачи Руана) о том, что он не смог спасти город из-за трудностей, созданных на его пути сторонниками дофинистов, возможно, были правдивы, но им не хватало убедительности. Простой факт заключался в том, что Генрих полностью владел ситуацией.

Или так казалось бургундскому хронисту Ангеррану де Монстреле, с которым многие согласились бы, что после успешного исхода осады Руана страх перед Генрихом был повсеместным[415]. Насколько он был оправдан? Заметим, что уже в 1418 году Генрих наставлял своих послов в переговорах с французскими сторонами довести противоположную сторону до "максимальной степени уступчивости"[416]. Это говорит о том, что король надеялся выиграть как можно больше путем переговоров и сделать это в кратчайшие сроки. Было ли это просто позицией амбициозного человека, который торопился? Вероятно, нет. Другие факторы влияли на мышление короля и на необходимость выиграть призы как можно быстрее и дешевле.

Скорость и стоимость были взаимосвязанными факторами, которые, вероятно, вызывали у Генриха все большее беспокойство. Парламентская поддержка его военных нужд не обходилась без критики расходов на войну; примечательно, что в 1419 году во Францию не отправлялись большие отряды, что означало, что Генриху приходилось довольствоваться уже имеющимися. Стоимость войны явно начинала беспокоить и короля. Как он напоминал своему совету, ему нужно было платить солдатам, и он был вынужден быть непреклонным, чтобы поддерживать дисциплину и не раздражать население, которое он считал своими подданными, что солдаты должны платить за провизию, которую они покупают. Более того, несмотря на все попытки привлечь на свою сторону население, лишь немногие люди, занимающие высокое положение, проявляли ему повиновение, что еще раз говорит о том, что ему пока не удавалось найти признание среди людей, с которыми он считался и которые могли влиять на других. Кроме того, ни одна армия, какой бы успешной она ни была, не может быть все время полностью удовлетворенной. Когда в марте 1419 года Джон Фельде писал домой Роберту Фраю, секретарю совета, жалуясь на отсутствие мира, на коварство французов и выражая желание, чтобы его друзья "добыли нам пропитание, чтобы мы могли закончить войну и вернуться в Англию"[417], он не только был в военном походе дольше, чем предполагал, но и отражал усталость и "общее брюзжание"[418] по поводу войны, которое он, вероятно, разделял с другими.

Это были проблемы Генриха, возможно, не оцененные французами, которым нельзя было позволить узнать о них. Ни в коем случае нельзя было делать работу врага за него[419]. Пройдя такой долгий путь, Генрих не мог позволить себе показать ни одной щели в своих доспехах: он мог идти вперед только со всей внешней уверенностью. В течение следующих месяцев была покорена остальная часть Нормандии, включая всю область Ко к северу от Руана, хотя замок Гайяр, построенный Ричардом I для охраны Сены над нормандской столицей, пал только в декабре 1419 года, после осады, длившейся более года.

Изменения в обстоятельствах, вызванные успехом Генриха, достигнутым в Руане, повлияли на его дипломатию, которая должна была стать его доминирующей деятельностью в 1419 году. В ноябре 1418 года его посланники, отправленные на переговоры с дофином в Алансон, получили инструкции подчеркнуть требование брака, а также выполнение условий, принятых французами в 1360 году, причем основной упор делался на восстановление и будущий статус земель на юго-западе страны. Генрих не был настроен обсуждать будущее недавно завоеванных им земель: они уже принадлежали ему. Эти переговоры провалились, а встреча Генриха и дофина, назначенная на середину лета 1419 года в Эврё, так и не состоялась. Но к этому времени с Генрихом, завоевателем Руана, искала встречи другая, бургундская, сторона. Политика натравливания одной вражеской стороны на другую (ибо такова была политика) дала Генриху возможность выдвинуть новые требования. В течение короткого времени он встретился с бургундскими посланниками, получив от них впечатление, что если он будет настаивать на своих требованиях к герцогу, то они будут выполнены. С этим приливом оптимизма была организована встреча, на которой должны были присутствовать Генрих, герцог Бургундский, Карл VI, его королева Изабелла и их дочь Екатерина. Ожидания успешного исхода росли.

Первоначально встреча была назначена на 15 мая, но 6 мая было решено отложить ее до конца месяца; Генрих, не желая, чтобы его снова обманули (как это было со встречей в Эврё), потребовал от французов письменного обязательства, что они явятся[420]. 7 мая в Верноне он выдал полномочия сэру Уолтеру Хангерфорду и сэру Гилберту Умфравилю для переговоров о браке между ним и принцессой Екатериной. В то же время Хангерфорд и лорд Фицхью, камергер короля, были наделены всеми полномочиями для ведения переговоров об условиях окончательного мира между королевствами. Договоренности были сложными. Было ясно, что, пока переговорщики занимаются своими делами, должна быть более официальная сторона процесса, который, в конце концов, мог привести к миру и обручению Генриха и Екатерины. Место для переговоров было выбрано заранее, причем с особой тщательностью, чтобы точно определить, какая его часть предназначена для англичан, какая — для французов, а какая должна была стать общей территорией, на которой должен был быть установлен павильон для переговоров. Заранее было достигнуто соглашение о том, когда и с какой стороны (со стороны Мелёна) подойдет Генрих, в то время как французы обязались подойти к месту встречи с противоположной стороны, со стороны Понтуаза, который был их базой в то время. Обе стороны согласились строго придерживаться правил, установленных для этой встречи[421].

Генрих явно придавал большое значение этой встрече и, должно быть, опасался, что французы могут не явиться. Но в три часа в назначенный день они явились, хотя короля, который, как говорили, был болен, среди них не было. Екатерина, однако, была, и Генрих, похоже, легко справился с ролью добровольного жениха во время этой первой встречи. Переговоры, однако, прошли не столь удачно. Англичане заявили, что они хотят только мира, но он не может быть достигнут, если им не будут предоставлены их права, которые включали в себя выполнение условий договора в Бретиньи, копию которых они представили французам в письменном виде, а также все герцогство Нормандия и другие места за его пределами, которые были недавно завоеваны, причем все эти территории должны были перейти к Генриху, его наследникам и их преемникам. Французы, недовольные этим, предложили Генриху отказаться от своих притязаний на трон Франции, на что он был готов пойти, "сохраняя превосходство всех земель, которые будут определены по настоящему договору", под которым он подразумевал суверенитет. В ходе обсуждения этого жизненно важного вопроса французы настаивали на том, что Генрих должен принять расширенную Аквитанию в обмен на отказ от претензий на Анжу, Бретань, Фландрию, Мэн и Турень, на что король отказался пойти. На основании того, что приданое, данное Изабелле, жене Ричарда II, так и не было возвращено после его смерти, французы попросили пропорционально уменьшить сумму, которая могла быть выплачена в качестве приданного Екатерины, с 800.000 до 200.000 крон. Предзнаменования для счастливого исхода и прочного урегулирования были не очень хорошими[422].

Они не были хорошими с самого начала. Как и во время встречи Генриха и Иоанна в Кале в октябре 1416 года, в воздухе витали подозрения. Почему была отложена встреча? Действительно ли Карл VI был болен? Считали ли французы, что в его отсутствие можно пойти только на уступки, не имеющие принципиального значения? Или дело в том, что герцог Бургундии шел к соглашению со своим соперником, дофином, и поначалу сомневался, есть ли смысл вести переговоры с англичанами? Конечно, в данных обстоятельствах смысл был, поскольку, хотя он не мог быть тем, кто пойдет на фундаментальные уступки англичанам, ведя с ними переговоры, он выступал как защитник французских интересов (что после сдачи Руана ему было крайне необходимо) и оказывал давление на дофина, чтобы тот выполнил его условия союза.

Соответственно, герцог Иоанн, не явившись на встречу, назначенную на 3 июля, фактически поставил точку в переговорах в Мелёне. Позже Генрих узнал от королевы Изабелла, что они были прекращены из-за опасения, что в случае принятия столь выгодных для англичан условий (на повестке дня стояла уступка им Аквитании и Нормандии с полным суверенитетом) бургундские сторонники перейдут на сторону дофинистов, "отчего возникла бы еще большая война"[423]. Еще одной жертвой этого серьезного сбоя стал торговый договор с Англией, переговоры по которому герцог санкционировал в Понтуазе 14 июня: месяц спустя стороны договорились отложить дальнейшие дела между собой до октября[424]. Несмотря на перемирие на суше между Англией и Бургундией, которое должно было продлиться до 29 июля, герцог Иоанн почти сразу же заключил союз со своим соперником, дофином, с которым он встретился на дамбе в Пуйи-ле-Фор, недалеко от Мелёна, на Сене выше Парижа. Там, 11 июля, обе стороны прошли через обряд публичного примирения. Признавая, что все большая часть королевства переходит под власть Англии из-за их разногласий, и побуждаемые Аланом, епископом Леона, который был послан Папой, заключить мир, чтобы спасти бедных людей от еще больших притеснений, они согласились игнорировать все неблагоприятные вещи, сказанные друг о друге, забыть прошлое и сгладить свои разногласия: действуя вместе, они обещали изгнать англичан[425]. Как это должно было быть достигнуто, не было ясно. Также не было четко сказано, что обе партии не пойдут, как и прежде, по разным дорогам. Кроме обязательства каждой из сторон не заключать договора с англичанами без ведома другой стороны, мало чтоизменилось.

Теоретически (и Генрих был прав, рассматривая его именно так) договор Пуйи представлял весьма значительную угрозу для англичан. Генрих теперь знал, что не может доверять ни одному из лидеров во Франции, и что есть только один способ навязать свою волю. Он должен показать, кто здесь хозяин и, прежде всего, кто превосходит других в военном отношении. Его план, направленный главным образом против герцога Бургундского, предусматривал действия, призванные произвести быстрое впечатление. 29 июля истек срок перемирия, заключенного двумя месяцами ранее, и на следующий день было объявлено о начале военных действий. В ту ночь два отряда, один во главе с гасконцем Гастоном де Фуа, другой — с графом Хантингдоном, отправились из английского лагеря в Понтуаз, расположенный в дюжине или около того миль. Отряд Хантингдона заблудился. Отряд, возглавляемый Фуа, с лестницами, атаковал стену Понтуаза как раз между сменой ночной и дневной стражи. Но штурм в стиле коммандос давший нападавшим преимущество внезапности, едва не провалился. Спасло положение то, что опасаясь, что англичан больше, чем их было на самом деле, часть жителей приготовилась бежать через главные ворота, но недалеко от них их встретил Хантингдон со своим отрядом, который прибыл как раз вовремя[426]. Французский двор и некоторые посланники дофина еще недавно находились в городе, поэтому он был еще полон провизии и ценностей, которые попали в руки англичан. Более важным был тот факт, что Понтуаз, расположенный всего в нескольких милях вверх по реке Уаза от места ее впадения в Сену, был хорошо укрепленным городом, расположенным на пути из Руана в Париж.

Теперь Генрих оказался хозяином Вексена, области между Эптом и Уазой, буферной зоной между Нормандией и областью к северо-востоку от Парижа. Еще более значимым был наглядный урок, который Генрих надеялся преподать бургундцам: они не могут шутить с королем Англии. Это подчеркнул анонимный парижский буржуа, описавший, как после полудня того дня, когда Понтуаз пал под ударами англичан, большое количество беженцев из города, многие из которых находились в состоянии шока и неверия в случившееся, начали прибывать в Париж, распространяя новости о событиях того дня. Нежелание герцога Бургундского, который вместе с Карлом VI находился в Сен-Дени, в нескольких милях от города, предпринять что-либо в качестве возмездия после нападения англичан, как говорят, потрясло всех[427]. Англичане имели психологический перевес. Через два дня Кларенс появился под стенами Сен-Дени, всего в шести милях от Парижа, а через неделю, 1 августа, англичан увидели у самых ворот столицы[428]. Напуганные, Карл, его королева и Екатерина покинули Сен-Дени и отправились вместе со своим двором в Труа. Угроза нависшая на Париже становилась все более ощутимой.

С момента взятия Руана в начале года Генрих, должно быть, понимал, что если он сможет контролировать столицу, то сможет решить многие политические проблемы в свою пользу. С экономической точки зрения, Париж мог быть в упадке,[429] но с политической точки зрения он оставался эффективным административным центром, из которого осуществлялась государственная власть. Взятие Арфлера в 1415 году обеспечило Генриху контроль над устьем реки Сены; падение Руана в 1419 году показало, что король продвигается вверх по ее течению, а взятие Мелёна, Пуасси и Сен-Жермен-ан-Ле в конце года позволило Англии контролировать водный путь в нескольких милях от Парижа. Когда Кларенс подошел к стенам Сен-Дени, англичане почти достигли цели. И наоборот, парижане, находившиеся под бургундским контролем с мая 1418 года, воспринимали продвижение английской армии со смесью страха и восхищения, страха перед тем, что могут сделать англичане, восхищения Генрихом как человеком, который знал, чего хочет, и добился этого, герцог Иоанн был слишком хорошо известен своим непостоянным характером, а дофин считался сеятелем раздоров. Свидетельства о событиях, предоставленные анонимным буржуа из Парижа, ясно показывают, что, хотя король Англии рассматривался как враг, он был врагом, имеющим определенный контроль над ситуацией. Такое положение парижане были готовы, в конечном счете, принять[430].

Генрих вскоре стал рассматриваться парижанами как спаситель. Договор в Пуйи-ле-Фор предусматривал, что дофин и герцог Бургундский должны встретиться в обозримом будущем, чтобы договориться о совместных действиях против англичан. Местом для встречи был выбран Монтеро, примерно в пятидесяти милях к юго-востоку от Парижа, где река Йонна впадает в Сену; день встречи был назначен на 10 сентября. Все было тщательно продумано. Встреча должна была состояться на огороженной территории на мосту; на эту территорию должны были быть допущены только руководители и их ближайшие и известные советники и члены семьи, место встречи должно было быть оцеплено с двух сторон после прибытия участников. В назначенное время, около пяти часов, два переговорщика пришли на мост, по одному с каждого конца. Они встретились в центре, и герцог Бургундский преклонил колено перед дофином, когда же он поднялся то был тут же был сбит с ног и убит одним из сопровождающих дофина. В последовавшей затем суматохе еще несколько бургундцев были либо ранены, либо убиты. Произошло трагическое и вероломное преступление, которое в атмосфере недоверия, существовавшей среди лидеров Франции в это время, должно было иметь далеко идущие политические и военные последствия. Есть некоторые сомнения, действительно ли это был заговор: некоторые утверждают, что, встав перед дофином, герцог Иоанн положил руку на рукоять своего меча, который мешал ему, и что это действие вызвало мгновенную реакцию у находившихся там людей дофина. Но независимо от того, был ли дофин замешан в заговоре или нет, он, как говорят, был глубоко потрясен убийством, совершенным на его глазах, естественно, считал себя ответственным за случившееся, и вряд ли его соперники за власть, будь то бургундцы или англичане, позволили бы ему забыть об этом. Последствия стали далеко идущими[431].

Новости достигли Труа и Парижа на следующий день, 11 сентября, и привели в смятение население, которому мир в Пуйи принес надежду на будущую политическую стабильность. В Труа сразу же возник страх перед нападением дофинистов, стремящихся вернуть контроль над личностью короля. Королева очень скоро стала фигурой, призывавшей к продолжению союза между двором и Филиппом, новым герцогом Бургундским. 24 сентября мэр Кале, желая узнать, как смерть герцога Иоанна повлияет на возобновление перемирия между Англией и Фландрией, которое должно было состояться в ближайшее время, написал новому герцогу, выражая сожаление по поводу смерти его отца и спрашивая, как он к этому отнесется[432]. Внезапная смерть человека, который фактически правил Францией от имени короля Франции, вызвала всеобщее смятение.

Возможностями, которые так часто приносит смерть, должны были воспользоваться и два других главных действующих лица этих событий. 15 сентября, всего через пять дней после убийства, дофин написал из Немура герцогу Филиппу. Далеко не выражая сожаления или раскаяния по поводу произошедшего, его письмо, за исключением параграфа о мире в Пуйи, содержало последовательную критику того, что он считал склонностью покойного герцога отдавать предпочтение англичанам (как говорят, начиная со встречи в Кале в октябре 1416 года), его желанием отчуждать наследие короны Франции (в частности, с 1416 года) и его неспособностью сохранить соглашение, заключенное в Пуйи двумя месяцами ранее. Общий тон письма не мог завоевать дофину много друзей именно там, при герцогском дворе, где он больше всего в них нуждался.

Генрих V отнесся к новому повороту событий совершенно иначе. В июне в Мелёне он согласился, что при выполнении определенных условий в отношении земель, которыми он будет владеть во Франции, он откажется от своих притязаний на французский престол. Три месяца значительно изменили эту картину, а убийство в Монтеро должно было изменить ее еще больше. Теперь Генрих рассматривал ситуацию, в которой три человека считали себя претендентами на власть и, в конечном итоге, на трон Франции: герцог Филипп, слишком молодой и неопытный, был кандидатом только в своих собственных глазах, если кандидатом вообще; дофин, теперь морально отвергнутый ужасным характером своего преступления; и Генрих, поддерживаемый вековыми притязаниями и фактический хозяин большей части королевства Франции, лучший из трех. События начала сентября избавили от одного соперника, наследнику которого еще предстояло сделать себе имя, и полностью опозорили другого. Поскольку никто не мог соперничать с ним в репутации, военной силе или политической проницательности, для Генриха, который в последнее время не предъявлял своих претензий на корону Франции, настало время вновь заявить о них. Если бы он действовал смело, то вполне мог бы превратить притязания в реальность.

27 сентября, спустя чуть более двух недель после убийства в Монтеро и в ответ на недавнее обращение к нему из самого Парижа, Генрих через своих послов объявил о своих намерениях перед советом французского короля в Париже. Они сообщили, что их повелитель больше не намерен довольствоваться одной Нормандией, а претендует на корону и королевство Франция. Затем они предложили условия, которые должны были найти отклик в договоре в Труа, а именно: хотя у них будет один и тот же король, королевства все равно пойдут разными путями и будут свободны друг от друга. Кроме того, Генрих снова предложил жениться на Екатерине и, следуя логике предыдущей части своего заявления, сказал, что сделает это без расходов на приданое, которое должны были найти друзья, подданные или родители. Позже, в ходе обсуждения, послам сообщили, что требования их короля претерпели значительные изменения, и что новый герцог Бургундский не может оставаться в стороне, видя, как уменьшаются полномочия французской короны. Отвечая на такие замечания, англичане заявили, что времена и условия изменились, но подчеркнули, что если их предложения будут приняты, это не будет означать, что французский король будет свергнут со своего трона. На самом деле намерение их господина заключалось не в уменьшении власти французской короны, а в ее сохранении и укреплении. Более того, Генрих был тем человеком, который мог наиболее эффективно принести Франции единство, а не раскол.

Дофин сам себя отлучил от власти в результате убийства в Монтеро, и послы могли развеять опасения бургундцев, что если Генрих женится на Екатерине и сам займет трон, то он передаст эффективное управление королевством своему шурину, дофину. Для пущей убедительности сторонникам герцога Бургундского было разрешено вновь занять бенефиции, которыми они пользовались, но были вынуждены отказаться от них из-за событий последних двух лет. В конце беседы английские посланники повторили основные положения своего предложения. Затем, в надежде повлиять на события в свою пользу, они заявили о готовности Генриха объединиться с герцогом Филиппом в отмщении за смерть его отца; они предложили устроить брак между одним из неженатых братьев короля (Бедфордом или Глостером) или его дядей, герцогом Эксетером, и бургундской дамой; и они заверили герцога, что ему будет позволено владеть землями в королевстве Франция[433].

Английские предложения были умело сформулированы. Генрих был тверд; он также дал понять, что у него гораздо больше прав на трон Франции, чем у молодого герцога Филиппа. В то же время он был сочувствующим и позитивным: обоих устроило бы ослабить престиж дофина, и чтобы было видно, что они делают это во имя мести, а не личных амбиций. Генрих также предложил Филиппу материальное вознаграждение во Франции, что, очевидно, должно было стать призывом к его помощи. В связи с этим первое заявление Филиппа, возможно, стало разочарованием для Генриха. Вероятно, под влиянием сторонников его покойного отца в Париже, и явно надеясь выиграть время, его главной заботой, похоже, была защита столицы с помощью перемирий, которые Генрих не хотел ему давать. Поэтому Филипп приказал своим послам быть готовыми пойти на небольшие территориальные уступки, если они сочтут их необходимыми; но в главном вопросе — о троне Франции — они должны были отклонить любое предложение Англии и предложить вместо этого союз. Что под этим подразумевалось, Генриху предстояло объяснить в частном порядке. Пример убийства в Монтеро был ужасным, и если бы ему последовали в других местах, это означало бы, что ни один человек, наделенный властью, не был бы защищен от нападения. Затем Генриха должны были спросить, присоединится ли он к мести за убийство отца герцога Бургундии, начав войну с дофином. Тем временем герцог Филипп надеялся на хорошие отношения на море между Англией и его владениями в Нидерландах[434].

Генрих был достаточно опытен, чтобы понять, что, хотя он мог бы пожелать более позитивного ответа от нового герцога, данный ему ответ был лучшим из того, что можно было ожидать в данных обстоятельствах. Он не захлопнул дверь перед носом Генриха, а выразил желание пойти ему навстречу: вряд ли Генрих ожидал, что Филипп сможет удовлетворить все его требования в своем первом официальном письме к нему. Генрих должен был знать, что молодой принц, особенно тот, кто только что занял свое положение, будет прислушиваться к советам, которые в данных обстоятельствах вряд ли будут единодушными. Он также должен был знать, насколько большую угрозу он и его армия представляли для парижан, хотя, вероятно, он не знал о посольстве, отправленном из Парижа 22 октября, чтобы сообщить герцогу Бургундскому об ухудшающемся положении столицы. Это был призыв спасти город. Нехватка провизии, в значительной степени ставшая результатом английского контроля над Сеной почти до самого Парижа, должна была быть исправлена. Осень 1419 года была очень трудным временем для столицы. Цены были высокими, деньги мало что значили; погода стояла сырая и очень холодная. Дрова для отопления было трудно найти, поэтому необходимо было принять меры по контролю за их продажей[435]. Свидетельства ясно показывают, что в эти месяцы Париж находился в состоянии кризиса. Народ, который хотел жить в мире, мог добиться этого мира, впустив врага, и с бургундским владычеством, таким образом, было бы покончено. В то же время Бургундия могла спасти Париж, но помощь должна была прийти скоро и быть значительной. Если герцог не придет быстро и лично, Париж может быть потерян для него. Его призывали заключить соглашение с англичанами, как того желали бы совет короля и парижане[436].

Париж описывая свое бедственное положение, искал пути его исправления и сообщал герцогу Бургундскому, что если он не предпримет никаких действий, его жители могут изменить ему. Давление оказывалось и с английской стороны. На встрече между представителями Генриха, прибывшими из Парижа, и герцогскими посланниками, состоявшейся в Манте в конце октября, Генрих повторил предложения, которые он выдвинул месяцем ранее для выхода из сложившейся тупиковой ситуации. При этом были подчеркнуты еще два фактора. Король хотел, чтобы было понятно, что он не будет поддерживать герцога Бургундии, если у того будут претензии на корону, и даже пойдет на заключение договора с дофинистами или другими, чтобы помешать ему реализовать эти претензии. Генрих начал демонстрировать свое нетерпение публично[437].

Давление на герцога Филиппа и его совет быстро усиливалось. Мы не можем быть уверены, но вполне вероятно, что бургундское посольство, отправленное в Мант, вернулось в Аррас к тому времени, когда в конце октября состоялось заседание, созванное для решения этих вопросов. Тень Генриха висела над всем ходом заседания: если ничего не будет решено, то он будет действовать, возможно, заключив союз с дофинистами. И Генрих, и его послы ясно дали понять, что либо путем согласия, либо с помощью силы он получит для себя корону Франции. Хотя он надеялся избежать второго средства, он был готов прибегнуть к нему. Было ясно дано понять, что в будущем он не пойдет ни на какие уступки[438].

Герцогский совет выслушал аргументы обеих сторон. Было бы неправильно поддаться моральному давлению короля Англии, что стало бы поводом для вечных упреков. Как и подобает первому пэру королевства, герцог должен защищать корону Франции силой, если потребуется, или рисковать понести наказание за такую нелояльность. Никто не мог считать защиту своего государя необязательной: тот, кто откажется это сделать, может нажить себе врагов внутри королевства, а, как всем было известно, герцогу не нужно иметь больше врагов, чем у него уже есть. Однако невмешательство имело бы то преимущество, что позволило бы избежать разрушений, смертей и лишений, которые последовали бы за войной с англичанами. Кроме того, мир означал бы сохранение единства королевства. С другой стороны, если бы в мире было отказано, то это также означало бы отказ от возможности заключения брака между одной из сестер герцога и братом короля Англии. Кроме того, некоторые города, уже находившиеся под английским контролем, будут безвозвратно потеряны: герцог должен последовать их примеру или рискует потерять все сам. Следует также помнить, что если бы герцог стремился получить корону Франции, ему противостоял бы Генрих V, который мог бы обеспечить ее не дофину, а члену Орлеанского или Анжуйского дома. Как бы то ни было, король Англии не просил денег у Франции, чтобы жениться на Екатерине, и будущее короля Франции и его королевы было обеспечено. Если бы Генрих был вынужден взять корону силой, король и королева Франции были бы смещены, а многие дворяне убиты. Из лояльности к королевской чете герцог должен был принять английские предложения. Если бы дофин стал королем, герцог Филипп получил бы на троне своего смертельного врага, и с ним пришлось бы воевать. Лучше было принять то, что предлагал английский король.

Моральные принципы уступили смеси житейской мудрости, корысти и страха. Решение, при условии согласия французского короля, было принято, вероятно, в последнюю неделю октября, и новость была передана Генриху[439]. В течение этой недели герцогские посланники, в задачу которых входило вести переговоры о возобновлении перемирия на море с Англией, не знали, как вести переговоры, поскольку отношение их господина к англичанам было неопределенным. Однако 7 ноября, в знак положительного решения, принятого герцогским советом, переговорщикам были даны все полномочия вести переговоры с представителями Генриха по своему усмотрению[440]. Вероятно, в тот же день, а также дополнительно, бургундским посланникам были даны полномочия начать переговоры о союзе с англичанами, альянсе, который стал предметом обсуждения на заседании герцогского совета, состоявшемся в Аррасе в конце месяца, на котором присутствовало несколько человек, таких как Луи Люксембургский (епископ Теруанский), Филипп де Морвилье (первый президент Парижского парламента), Жан де Мейли (впоследствии епископ Нуайонский), все они впоследствии стали служить Генриху или его брату Бедфорду в королевском совете в Париже[441].

2 декабря герцог Филипп издал в Аррасе письма, в которых признавал, что между Генрихом и Карлом VI, королем Франции, должен быть заключен мир, который он обязуется поддержать. По его условиям, Генрих должен был жениться на Екатерине, и их дети должны были наследовать трон Франции; Екатерина должна была быть принята без какого-либо приданого; Филипп не должен был препятствовать Генриху пользоваться королевским достоинством во Франции или какими-либо его преимуществами. После смерти Карла VI корона Франции немедленно переходила к Генриху и его наследникам на вечные времена, все должны были принести ему клятву верности как истинному королю Франции, позволить ему править и подчиняться ему. Всякий, кто противился или каким-либо образом умалял его власть, подлежал осуждению. Желая положить конец войне и многочисленным возникшим конфликтам, герцог обещал поддержать условия, которые были выработаны для достижения окончательного мира[442]. Граф Уорик и другие английские посланники, прибывшие в Аррас 30 ноября, должны были быть удовлетворены тем, что принципиальное решение было принято[443].

Принцип, однако, нуждался в более детальном выражении. Англичане не могли быть уверены в его юридической силе, пока не ратифицируют его, а бургундцы, вероятно, надеялись как можно скорее получить военную помощь (которую они и получили) от Генриха. Возможно, их также беспокоило явное отсутствие энтузиазма, если не открытое противодействие, с которым решение о заключении союза с англичанами было встречено как при дворе в Труа, в то время не всегда единодушном с герцогом Филиппом, так и в некоторых парижских кругах. Именно для урегулирования вопросов большое посольство, в состав которого входило несколько человек, впоследствии послуживших английскому делу, отправилось из Арраса в Руан, где Генрих сейчас проживал и занимался в основном вопросами управления и реформ в Нормандии. Вместе они упорно трудились. 24 декабря было обнародовано общее перемирие на суше между Англией и Францией. Его условия включали снятие экономической блокады, наложенной на Париж в июне, что должно было привести к возобновлению торговли со столицей, большая часть которой осуществлялась по реке теперь, когда англичане контролировали всю ее протяженность от Парижа до моря; это был шаг, способный оживить экономическую жизнь Руана[444]. На Рождество 1419 года Генрих издал грамоту, скрепленную его большой печатью, в которой, формально согласившись с уступками, сделанными герцогом Филиппом и его советом в Аррасе 2 декабря, он подтвердил свое желание добиться мира посредством своего брака с Екатериной и брака между одним из его братьев и одной из сестер герцога; далее он обещал поддерживать права герцога во Франции. Герцог, со своей стороны, согласился помочь Генриху в осуществлении его претензий во Франции. Оба будут добиваться наказания дофина, причем Генрих согласился не отпускать за выкуп ни его, ни его сообщников без ведома герцога Филиппа. Наконец, Генрих обязался помочь герцогу обеспечить права и интересы его жены Мишель, дочери Карла VI и сестры дофина[445].

Оставалось сделать важный конституционный и политический шаг. До сих пор основные переговоры велись между Генрихом и Филиппом Бургундским. Именно с намерением получить одобрение французского двора, находившегося в Труа, Генрих отправил Луи Робесарта, своего доверенного последователя выходца из Эно, для выполнения деликатной задачи — получить одобрение королевского совета на все, что до сих пор было согласовано и утверждено. Об этом посольстве известно немного: У Робесарта было мало людей, чтобы сопровождать его, и в хрониках нет никаких упоминаний о его путешествии. Не исключено, что Генрих, думая, что могут возникнуть возражения против того, что делается, и опасаясь, что французский двор может переметнуться к дофину, предпочел действовать без огласки, обычно связанной с посольством. Тем не менее, Робесарт, должно быть, хорошо выполнил свою задачу. В феврале герцог Филипп, в компании группы английских послов и самого Робесарта, покинул свои владения и медленно двинулся в Труа, куда прибыл 23 марта. Несколько дней спустя ассамблея, представляющая интересы королевства, но не имеющая в своем составе юристов Парижского парламента, обсуждала вопросы, поднятые англо-бургундскими соглашениями. К 9 апреля, несмотря на некоторые возражения, текст, требующий поддержки, был готов[446], и, пока Робесарт оставался в Труа, английское посольство вернулось к Генриху, за ним вскоре последовало французское, доставив английскому королю, находившемуся в Понтуазе, текст статей, согласованных 9 апреля. После некоторого обсуждения, в ходе которого некоторые условия, неприемлемые для Генриха, были исключены или изменены,[447] 5 мая был согласован окончательный текст, который должен был стать основой договора в Труа[448]. Английское посольство отправилось вперед, чтобы определить место, где Карл VI и Генрих встретятся для торжественного скрепления документа. Через несколько дней, 8 мая, Генрих сам отправился в путь.

9 апреля Карл VI обязался оставаться в Труа до тех пор, пока Генрих не решит, приедет ли он лично для скрепления договора. Он также должен был договориться о том, чтобы ряд мест, Пон-де-Шарантон, Ланьи-сюр-Марн, Провен и Ножан-сюр-Сен, были предоставлены Генриху и его сторонникам по пути в Труа[449]. Покинув Понтуаз 8 мая, Генрих вечером отправился в Сен-Дени, где он помолился и оставил подношение в аббатстве, названном в честь святого покровителя страны, правление над которой он собирался принять, и где находились захоронения королей Франции, которых он теперь мог сменить. Хотя до Парижа оставалось всего шесть миль, он обошел столицу стороной, со стен которой некоторые жители наблюдали его проезд, и остановился на отдых в Шарантоне, оставив солдат охранять Марну. По мере продвижения он оставлял свой контингент у каждого моста, через который проходил. К 14 мая он был в Провене, где сообщил Карлу VI о своем скором прибытии. В понедельник, 20 мая, он достиг Труа.

По словам Жоржа Шастеллена, который был еще мальчиком, когда происходили эти события, и который не питал большой любви к англичанам (хотя и восхищался некоторыми чертами Генриха), герцог Филипп встретил Генриха недалеко от Труа и приветствовал его сидя на лошади со сдержанной вежливостью[450]. Это была их первая встреча, но Шастеллен пишет, что они хорошо поладили. Затем процессия вошла в Труа, и в этот момент королева Изабелла и Екатерина, которые находились в отеле La Couronne на рынке, удалились в близлежащий францисканский монастырь, чтобы освободить место для Генриха и тех, кто был с ним,[451] его солдаты нашли жилье в окрестных деревнях. Вскоре после своего прибытия Генрих отправился нанести визит королю, королеве и Екатерине; Шастеллен добавляет, что, подойдя к ней, "он низко поклонился, а затем поцеловал ее с большой радостью"[452]. Затем, после их короткого разговора, он вернулся в свои покои.

Первоначально французы предложили, чтобы конвенция состоялась в согласованном месте между Труа и Ножаном, и чтобы каждая сторона прибыла с 2.500 человек (которые могли быть вооружены или нет, по желанию), а место было тщательно размечено заранее; эти меры напоминали те, что были приняты для встречи возле Мелёна годом ранее[453]. В конце концов, было решено (возможно, без согласия Генриха), что официальная церемония ратификации договора должна быть проведена в соборе Святого Петра в Труа. На следующий день, 21 мая, эта церемония состоялась. С французской стороны король был не в состоянии присутствовать на церемонии, а за два дня до этого королева Изабелла и герцог Филипп получили полномочия ратифицировать договор и позаботиться о браке Екатерины. С обеих сторон присутствовало около 400 человек, с английской стороны, помимо короля, были его брат Кларенс с супругой, герцог Эксетер, графы Уорик и Хантингдон, сэр Гилберт Умфравиль и другие. Заметным отсутствующим лицом был Генри Бофорт, который не явился, хотя его специально попросили об этом[454]. Генрих и Изабелла вошли в собор, встретились в центре и бок о бок подошли к главному алтарю. Затем были зачитаны статьи договора, и после получения согласия тексты были скреплены печатями обоих королей, причем Генрих (с приятной иронией) использовал печать, которую Эдуард III использовал на переговорах о заключении договора в Бретиньи. Затем каждая сторона поклялась поддерживать мир без раздоров.

После этого Генрих и Екатерина были торжественно обручены на церемонии, которую вел Анри де Савуази, архиепископ Санса, видный сторонник бургундцев[455]. Затем присутствующие, включая Кларенса и герцога Филиппа, поклялись соблюдать условия договора, оставаться послушными Генриху, пока он будет регентом Франции, и стать его вассалами, как только он примет корону. Затем был официально провозглашен мир, сначала на французском языке для присутствовавших французов, затем на английском для англичан. Наконец, были зачитаны письма Карла VI, предписывающие его подданным принести такую же присягу, какую давали герцог Филипп и другие знатные лица; затем условия мира были обнародованы как в городе, так и в английской армии[456]. На следующий день в церкви Святого Павла в Труа, в присутствии нотариусов, Филипп де Морвилье, первый президент Парижского парламента, епископ Труа, бальи региона и другие светские и церковные лица, включая около 1.500 жителей города, пришли поклясться соблюдать мир, как он был им прочитан и разъяснен слово в слово[457], после чего их имена были занесены в реестр.

В субботу, 1 июня, Генрих приехал навестить французскую королевскую семью в их жилище в Труа, и они вместе посетили вечерню, на которой присутствовал герцог Филипп, одетый в черное. На следующий день, в праздник Святой Троицы, в церкви Святого Иоанна состоялось бракосочетание Генриха и Екатерины, на котором присутствовало большое количество музыкантов, все из которых получили по одному недавно отчеканенному salut d'or, и множество богато одетых английских лордов и рыцарей. С французской стороны, помимо герцога Филиппа, присутствовало множество советников и капитанов. Но, как нам сообщают, в самой церкви на церемонии присутствовало не так много людей[458]. Потому ли это, что многие могли рассматривать ее как "политическую" свадьбу[459], устроенную при необычных обстоятельствах: отец невесты был слишком болен, чтобы присутствовать на бракосочетании? Может быть, потому, что это была очень похожая на солдатскую свадьбу, свадьба военного, на которой присутствовали другие военные? Какие мысли могли быть у Екатерины, остается только гадать. Как сообщал Томас Уолсингем, новая будущая королева Англии получила новый придворный штат, состоящий почти полностью из английского персонала. Рядом с ней не было никого из французов, кроме трех знатных фрейлин и двух служанок — единственных, кого знала королева, когда покидала родителей, чтобы отправиться с новым мужем. Ей еще не было девятнадцати лет.

Наряду с договором в Бретиньи (1360 г.), договор в Труа стал самым судьбоносным в длительном англо-французском конфликте. Но это был совсем другой договор, чем тот, что был заключен шестьюдесятью годами ранее, он был порожден другими целями и совсем другими обстоятельствами. В 1360 году предполагалось урегулировать феодальный спор, в основном касающийся территории на юго-западе Франции: вопрос о претензиях англичан на французский престол был отложен в сторону. В Труа этот взгляд на вещи был перевернут с ног на голову. В результате возникло династическое урегулирование, в целом соответствующее амбициям Генриха и ставшее возможным благодаря повороту событий, в первую очередь убийству Иоанна Бургундского в сентябре 1419 года. В 1360 году ни одна из сторон не навязывала свои условия другой; в 1420 году это сделала английская сторона. В реальном смысле договор в Труа был логическим результатом тех разногласий, которые позволили (и даже поощрили) Генриху вторгнуться во Францию пятью годами ранее. Франция не могла противостоять врагу, который в итоге продиктовал условия, более далеко идущие по своим последствиям, чем все, что было предусмотрено ранее. Это были условия человека, который благодаря мастерству и настойчивости, а также большой доле удачи, которую он обратил себе на пользу, завоевал достаточную политическую власть, чтобы навязать условия как тем, кто управлял из Парижа, так и территориям, которые они контролировали.

Хотя эти условия в основном были продиктованы Генрихом, они были изданы в виде писем, опубликованных королем Франции Карлом VI. Они были достаточно просты. Первые пункты касались брака Генриха с Екатериной (который вскоре должен был состояться) и лишения дофина Карла наследства в пользу Генриха, который при жизни Карла VI будет действовать как регент от его имени с правом наследования для себя и своих наследников, когда корона Франции станет вакантной. Далее подробно описывалось, как Генрих видит свое положение регента: он будет править за своего тестя, но никаких изменений в административные структуры, законодательство или правовые институты вноситься не будет. Генрих принимал Францию в ее нынешнем виде, включая недавно завоеванную Нормандию, которая будет возвращена французской короне, когда Генрих станет королем. Ряд пунктов касался проблем, связанных с землевладением, которые в значительной степени были результатом недавних военных действий. Теперь необходимо было положить конец войне, восстановить мир и хорошее управление, за что Генрих будет нести ответственность. Все французы должны были внести свой вклад в этот мир, принеся клятву о принятии условий этого договора, на практике подтвердив притязания Генриха на правление Францией и на объединение корон, но не королевств, Англии и Франции.

Решение давнего спора о французской короне было новым. Являясь в значительной степени результатом событий последних пяти лет, оно, тем не менее, отражало разногласия во Франции, уходящие корнями в начало века, и поляризацию политических лояльностей, ставшую результатом как этих разногласий, так и английских вторжений, а также реакцию людей на них. Акцент на необходимости мира, содержащийся в тексте договора, был не просто благочестивой формулировкой. Стремление к миру стало политическим фактором, который, в сочетании с репутацией Генриха как эффективного правителя, работал в его пользу. Немногие французы считали политическое урегулирование, предусмотренное договором, идеальным. Сторонники дофина (которые не принимали участия в переговорах) видели, что их принц лишен наследства: будут ли они поддерживать его? Для бургундцев это было лучше, чем дофинисты у власти: меньшее из двух зол[460]. В такой ситуации, какое будущее было у договора?

Для парижан договор стал большим облегчением. Мало того, что их политический владыка, герцог Бургундский, был на стороне "победителей", договор означал, что их экономическая артерия жизни, Сена, теперь снова может быть использована в коммерческих целях. Париж, как центр великих национальных институтов, должен был чувствовать себя успокоенным условиями договора. Несмотря на свое прежнее нежелание участвовать в обсуждении этих условий, парижский Парламент и его чиновники были готовы дать свое согласие на соглашение, которое принесло бы сладость мира королевству, страдавшему так долго. Как и Парламент, капитул Нотр-Дам и университет испытывали симпатии к бургундской партии. Поэтому, хотя епископ решительно возражал против договора, большинство городских лидеров высказались за его принятие. 2 июня 1420 года парижане написали Генриху письмо, в котором одобряли недавний поворот событий, включая его женитьбу, и призывали его не забывать об их городе и его интересах. Но им пришлось ждать до 1 декабря, пока Генрих в сопровождении своей королевы и ее родителей не приехал в столицу. В этот день он был принят с таким почетом, какой только могло оказать население, численность и богатство которого сильно уменьшились из-за войны и смертности от голода[461]. Парижане были рады снова видеть своего короля, и, как сообщал Монстреле, поддержка мира, о котором было достигнуто соглашение, была больше, чем можно выразить словами[462]. Тот факт, что с лета Генрих устранил контроль над движением по Сене со стороны дофинистских гарнизонов в Монтеро и Мелене, подчеркивал причины их благоприятного мнения о нем. Больше, чем многие другие, парижане были подвержены влиянию географических факторов и склонны соответствующим образом настраивать свои политические паруса.

Ни одна столица никогда не является типичной для страны, главным городом которой она является. Париж поддержал договор. Аббевиль согласился соблюдать его условия 28 ноября; Монтрей-сюр-Мер принял такое же решение двумя днями позже[463]. Оба решения соответствуют тому, что можно было ожидать от городов в бургундской сфере влияния[464]. Однако не все было так просто. Всего в часе езды от "бургундского" Парижа находился Сен-Дени, в аббатстве которого были похоронены французские короли. Он перешел под власть Ланкастеров в результате договора в Труа, но, как показали события последующих лет, будет неохотно подчиняться новому порядку[465]. Можно также отметить, что город Турнэ, находящийся в центре бургундского влияния, сначала отказался принять условия договора и еще несколько месяцев поддерживал отношения с дофинистами. Дижон, одну из герцогских столиц, пришлось специально посетить самому герцогу, чтобы убедить ее присягнуть договору; в то время как в Труа, том самом месте, где договор был скреплен печатью и состоялся королевский брак, должна была появиться некая двусмысленная позиция, а оппозицию англичанам возглавил, как и в Париже, епископ Этьен де Живри[466].

Корпорации — это одно дело, люди — другое. Трудно сказать, что вызвало сомнения в умах некоторых людей, особенно тех, кто имел тесные связи с бургундцами. Филипп де Брабант, граф Сен-Поль, был бургундским капитаном Парижа у Карла VI в течение месяцев, предшествовавших заключению договора. Некий обеспокоенный английский королевский офицер (возможно, Ральф Кромвель), 3 июня 1420 года написал Генриху из Понтуаза, чтобы сообщить о том, что Сен-Поль не принял присягу. Причина заключалась в том, что, хотя он одобрял мир, он сопротивлялся присяге, "потому что он считал, что ни одно преступление не должно быть принято ни в одном генералитете"[467]. Неудивительно, что вскоре он был заменен на посту капитана Парижа. Точно так же, и, возможно, по той же причине, его брат, Луи, епископ Теруанский, ставший впоследствии убежденным сторонником англичан и значительно продвинувший свою карьеру, также проявил явное нежелание подчиниться. Герцогу Филиппу пришлось приказать обоим дать свое согласие. Ги де ла Тремуйль, граф Жоиньи, который не хотел принимать участие в официальных церемониях в Труа, также сначала отказался, только чтобы впоследствии воспользоваться английской благосклонностью; в то время как принц Оранский, хотя и присутствовал на свадьбе Генриха, предпочел сохранить свою независимость, не принося присяги по договору в Труа[468].

Другие реагировали на различные аспекты того, что они считали новой ситуацией. Некоторые рассматривали события 1419–20 годов как вызов национальной идентичности, опасаясь, что королевство Франция в том виде, в котором оно существовало на протяжении веков, будет поглощено чем-то большим, своего рода мега-королевством, управляемым королем Англии и его наследниками, в котором существующая Франция потеряет свою идентичность. Таких людей нужно было успокоить (как и англичан, которых нужно было успокоить по той же причине в следующем году), что концепция "двойной монархии" объединяет короны, а не королевства, которые продолжат существовать со своими законами, языками и институтами[469]. Это было ясно сказано Генрихом бургундским посланникам, которые прибыли к нему в Мант в октябре 1419 года. То, что Генрих был готов пойти на эти уступки, не удивило бы никого, кто знал бы, что он уже сделал в Нормандии, где возрождение местных обычаев и административной практики было важным аспектом его правления[470].

Те, или некоторые из тех, кто был категорически против условий договора в Труа и всего того, за что он выступал, использовали трактаты и проповеди для пропаганды своих взглядов[471]. Одним из таких был Жерар де Монтегю, епископ Парижа, который поставил свой народ перед суровым выбором: они могли либо встать на сторону своего короля, единственным наследником которого был дофин, либо отдать себя в руки англичан, старых врагов королевства, которые постоянно пытались соблазнить жителей Парижа. Ни язык, ни аргументы, использованные Монтегю для предотвращения принятия договора, не страдали излишней изощренностью. Это был прямой призыв, отражающий уже упомянутую поляризацию общества, к тому, что он считал необходимостью: что общественному благу лучше всего послужит возвращение к признанию Карла VI несомненным королем Франции. Если люди хотят увидеть, какова жизнь при англичанах, пусть обратятся в Руан или другие места, которые подчинились их власти. Он был готов выступать против этих предложений, и он надеялся, что другие присоединятся к нему в противодействии им[472].

Более интересными были речи, произнесенные французом, аббатом Бобек, и ответ, сделанный неизвестным англичанином, перед Папой Мартином V при папском дворе. Аббат утверждал, что дофин был истинным наследником своего отца, и что только сила лишила его этого права. По этой причине мир, заключенный таким образом, был ложным, недействительным, поскольку использование печатей контролировалось герцогом Бургундским, врагом дофина. Мир не мог быть заключен с англичанами, поскольку их король претендовал на трон через Изабеллу, сестру последних капетингских королей Франции и жену Эдуарда II. Женщины, напомнил он своим слушателям, были исключены из престолонаследия, но сын никогда не мог быть таковым.

В ответ англичанин использовал другой подход. Французы, сказал он, утверждали, что договор недействителен, поскольку король не был в здравом уме, и не была использована надлежащая печать Франции. Это, конечно, неправда, посколькукороль прекрасно знал, что делает, королевский совет согласился, и была использована надлежащая печать, хранящаяся у герцога Бургундского. Действительность договора, напомнил оратор своим слушателям, проистекает из согласия, которое дали ему жители Парижа (в городе которого хранилась печать) и жители Бургундии, Нормандии, Пикардии, Артуа, Шампани и других частей Франции. Опустив то, что эти территории (все на севере и северо-востоке страны) едва ли дают убедительную географическую основу для его мнения, он вкратце вернулся к аргументам своего оппонента, подчеркнув, что поскольку у мужчин Капетингов не было наследников, наследство перешло к Изабелле и ее наследникам. Поэтому английские претензии были обоснованными. В завершение он подчеркнул, что дофин виновен в lese-majeste, или государственной измене, за помощь в убийстве герцога Бургундского, и тем самым заслужил лишение престола[473].

Другой автор счел необходимым предложить то, что он назвал "наблюдениями" по поводу предательства французской королевской династии[474]. Это было сделано под прикрытием мира и брака со смертельными врагами Франции, которые использовали латынь в качестве уловки, поскольку король, королева, Екатерина и многие дворяне, среди прочих, не понимали ее; возможно, это намек на английское требование использовать латынь в дипломатических документах и процедурах, чтобы избежать недоразумений. Автор утверждал, что свободный король не стал бы заключать этот "противоестественный договор", который отдал юную и невинную Екатерину во власть врага и отдалил ее от короны Франции. Никто, а тем более король и королева в плену, не имел права изменять естественный порядок престолонаследия. Поскольку дофин уже выполнял функции регента при короле, который был "неспособен действовать" (ссылка, несомненно, на дофина Карла, принявшего этот титул в конце 1418 года), как можно было лишить его наследства?

Переходя к опасениям, что корона может перейти из рук французов, автор утверждал, что поскольку младший из братьев Екатерины (дофин Карл) и две ее старшие сестры все еще живы, как можно утверждать, что право наследования французской короны может быть передано через нее? И, о ужас, что произойдет, если Екатерина умрет, не имея детей? Все наследники английского короля, упомянутые в договоре, имели бы право на корону Франции. Мир в Труа игнорировал тех, кого он больше всего касался, — народ Франции, и должен был привести к еще большему расколу, чем уже существовал. Он даже не привел к хорошему управлению: посмотрите, как англичане управляли в Нормандии, и как их король-отец поступил с Ричардом II и его супругой, дочерью короля Франции (и, он мог бы добавить, ее сестрой Екатерины). Что это был за мир, который призывал к нелояльности, силе, насилию и предательству? Dieu, quel traite, quelle paix, quel acord, quelle franchise (Боже, какой договор, какой мир, какое согласие, какая откровенность). 


Глава 8. Франция, 1420–22 гг.

Новости о договоре, который, как напишет позже Монстреле, очень обрадовал Генриха, поскольку давал ему большую часть того, чего он надеялся достичь, достигли Венеции 9 июля[475]. К этому времени король снова был полностью занят кампанией, в которой он не принимал должного участия по меньшей мере год, так как прошедшие месяцы были потрачены в основном на дипломатию и управление. В какой-то момент, вероятно, еще не скоро, он должен был забрать свою королеву в Англию для коронации. Осенью, в преддверии визита, в Элтхэме и других королевских поместьях были проведены ремонтные работы[476]. Пока же король и его домочадцы оставались во Франции, снабжаемые, вероятно, предметами роскоши, такими как лосось и осетрина, а также большими запасами овса для лошадей из Англии[477].

Задолго до того, как весть о договоре и браке достигла Венеции, Генрих приступил к завоевательной политике, которая требовалась от него как от участника договора (условия которого требовали, чтобы те области, которые оставались верными дофину, были вновь завоеваны); она требовалась также любому, кто пытался следовать логической политике завоевания мест, которые в то время удерживались врагом. Правда заключалась в том, что в то время как англичане контролировали территорию к северо-западу от Парижа, а бургундцы — к юго-западу от столицы и во многих (но не во всех) областях к северу от нее, дофинисты удерживали власть к югу и, что самое важное, к востоку от Парижа, особенно в важнейшей области долины Сены ниже Труа, где Генрих только что сочетался браком. Через два дня после церемонии Генрих отказался от турнира, запланированного в честь этого события, в пользу настоящей битвы, где мужчины могли бы показать, чего они стоят, а те, кто обижал бедных, могли бы получить по заслугам: в сопровождении Екатерины, герцога Бургундского и своего тестя, Карла VI, он отправился в юго-западном направлении, чтобы осадить Санс, который лежал на реке Йонне выше того места, где у Монтеро она впадает в Сену[478].

Санс не доставил Генриху особых хлопот. В первых числах июня жители города, возможно, сомневаясь, кому они должны подчиняться, решили сдаться, некоторые из них носили красный крест (Англии), надеясь таким образом добиться расположения[479]. Однако с Монтеро дело оказалось более сложным. Призванный королем Франции, своим сеньором, к сдаче, гарнизон отказался это сделать, после чего Генрих направил на стены свою артиллерию.

Осада продолжалась еще некоторое время. Только после ряда выдающихся подвигов на стенах и под стенами (куда были подведены мины) и публичной казни через повешение на глазах у защитников восемнадцати пленников, что, как говорят, было актом мести за английского рыцаря, убитого варлетом (слугой, пажом), город сдался[480]. Это событие дало Филиппу Бургундскому возможность посетить место, где его отец был поспешно похоронен после убийства. Могилу почтительно накрыли черной тканью и зажгли свечи. На следующий день тело, полностью одетое, с еще свежими ранами, было извлечено из могилы и сопровождаемое причитаниями увезено в Дижон для почетного погребения.

Как ранее он поступил с Руаном, к которому подошел с юго-востока, чтобы отрезать от Парижа помощь по воде, так и два года спустя Генрих атаковал оставшиеся гарнизоны дофинистов на берегах Сены к юго-востоку от Парижа, чтобы противостоять их угрозе столичной торговле. После того, как Монтеро пал 1 июля, Генрих двинулся вниз по Сене к Мелёну, следующему этапу в этом систематическом сокращении удерживаемых врагом городов. Этот хорошо укрепленный город,[481] "был одним из лучших, которые он когда-либо осаждал"[482]. Генрих взял с собой герцога Бургундии, своих братьев, Кларенса и Бедфорда, их шурина, Людвига Баварского, и знатного пленника, Якова I, короля Шотландии; тем временем Екатерина и ее родители удобно устроились на некотором расстоянии, в Корбее. Осада была долгой и отличалась использованием тяжелых пушек, которые заставили жителей прятаться в подвалах, а также тем, что Генрих понял, как выразился Шастеллен, что если он не может захватить город, пройдя через его стены, то ему придется продвигаться под ними. Как и в Монтеро, здесь велись значительные земляные работы, и в одной из стычек Генрих встретился с капитаном города, сеньором де Барбазаном. В остальное время, как записал Шастеллен, солдаты играли в карты и paume (теннис?), чтобы скоротать время. Генрих, на самом деле, уехал (как современный человек может уехать на выходные) к жене и ее родителям в Корбей, вернувшись с королем, который, как он надеялся, будет способствовать тому, чтобы его подданные сдались[483]. Они отказались это сделать. Некоторые шотландские солдаты, находившиеся в городе, также не прислушались к аналогичному призыву своего короля Якова, прибывшего на место осады, чтобы помочь добиться скорейшего завершения осады. Генрих, однако, не был уверен в себе. В одном случае он якобы сказал некоторым местным жителям, что поскольку он намерен получить все французское королевство, они скоро станут англичанами; в другом случае, как сообщается, он отправился в Сен-Фиакр-ан-Бри, чтобы забрать тело святого, ирландского отшельника VII века, поселившегося в этих местах, для отправки на родину. Такое поведение завоевателя встретило мало сочувствия. Говорят, что Генрих заболел в результате этого поступка и был вынужден отдать приказ о возвращении мощей на их историческое место упокоения[484].

Осада продолжалась до самого ноября, хотя почти за месяц до этого в Париж были доставлены новости о том, что большая часть Мелёна пала, и можно ожидать прибытия пленных[485]. В конце концов, как сообщает одна из хроник, именно голод решил вопрос, в дополнение к воздействию болезней, недосыпания, грома пушек и общей деморализации на умы и тела осажденных[486]. В какой-то момент фламандские войска, прибывшие по приказу герцога Бургундского, были приняты осажденными за подкрепление, и в городе зазвонили церковные колокола, но, как и в 1418 году, когда жители Руана были обмануты, думая, что прибыла помощь, так и жителям Мелёна пришлось столкнуться с суровыми реалиями жизни. По условиям переговоров с графом Уориком около 500 человек, включая Барбазана, были доставлены в качестве пленников в Париж, а затем в другие места (Барбазан содержался в Шато-Гайар в течение семи лет), и несколько человек были казнены, несмотря на ходатайство Кларенса о сохранении жизни одного из них, Бертрана де Комона, гасконца, ходатайство, как говорят, вызвало ответ короля, что если бы Кларенс был виновен в том же преступлении (измене), он понес бы аналогичное наказание. "Мы не допустим, чтобы рядом с нами были предатели", — сказал Генрих[487].

Как уже отмечалось, въезд Генриха и двух королевских семей в Париж 1 декабря стал поводом для бурного ликования среди жителей столицы. О процессии, сопровождавшей въезд Карла VI, Генриха, Филиппа Бургундского, Кларенса и Бедфорда, парижский буржуа писал: "Ни одного принца не встречали с большей радостью, чем этих; на каждой улице они встречали процессии священников в сутанах, несущих реликвии и поющих Te Deum laudamus и Benedictos qui venit". Несмотря на всеобщее бедствие, вызванное нехваткой продовольствия, парижане старались изо всех сил: великолепные мистерии или представления Страстей Христовых производили прекрасное впечатление. На следующий день настала очередь королевы Изабеллы, Екатерины, королевы Генриха, и герцогини Кларенс. Их тоже приняли так же тепло, как и мужчин в предыдущий день[488]. Характерно, что Генрих специально посетил Нотр-Дам, чтобы поблагодарить за свои успехи, а английская хроника сообщает, что Карл, который в то время был в здравом уме, выразил свое одобрение договору в Труа, заявив, что его наследники и преемники будут соблюдать его условия[489]. И Бастилия, и королевский замок в Венсене, к юго-востоку от Парижа, теперь получили английских капитанов,[490] но герцога Бургундского попросили назначить капитана в Лувр, что было тактичным шагом со стороны Генриха.

6 декабря Генеральные штаты Франции (той части Франции, которая была готова принять результаты последних военных и политических событий) собрались в Париже, и через несколько дней, выслушав лично Карла VI, настаивающего на принятии условий, собрание ратифицировало договор в Труа, прежде чем признать необходимость реформы монеты и фискального обеспечения для продолжения войны. 23 декабря на торжественном заседании lit de justice, проведенном в присутствии двух королей, дофин Карл был вызван для ответа на обвинения, вытекающие из убийства Иоанна Бургундского в Монтеро. Неудивительно, что он не явился, но просьба герцога Филиппа и его семьи о справедливости была в какой-то степени удовлетворена общим осуждением убийц покойного герцога и объявлением, наряду с приговором об изгнании, что дофин не способен наследовать французский престол. Это был еще один способ добавить судебное решение (которое вскоре должно было быть ратифицировано Парламентом) к условиям договора в Труа.

Рождество 1420 года, по словам парижского буржуа, было временем, когда парижане страдали от холодной погоды, месяцев лишений и цен, на которые сильно влияла монета с дико колеблющейся стоимостью. Они дарили подарки английской королевской семье, но для французская королевской семьи, которая провела праздничный период в отеле Сен-Поль это было довольно жалкое время, в то время как англичане, вероятно, находились в королевском замке Лувр, окруженные королевскими почестями, молодая королева, Екатерина, имела при себе несколько английских дам придворного круга, включая герцогиню Кларенс и графиню Марч[491]. Монстреле должен был сослаться на странный поворот судьбы, который так низко опустил французскую корону и так высоко поднял корону древнего врага, а позже Шастелен, известный англофил, прокомментировал английское высокомерие и печальное зрелище того, что так мало людей посещают Карла VI, своего естественного повелителя[492].

Генрих решил, что он должен вскоре вернуться в Англию, которую он покинул в августе 1417 года, чтобы увидеть и быть увиденным. Предстоял переезд, и Екатерина должна была быть коронована. 27 декабря королева попрощалась с родителями, и через короткое время английский двор отправился в путь. Генрих намеревался посетить Руан, который он покинул в мае предыдущего года, чтобы отправиться в Труа, и нормандская столица встретила короля как раз к празднику Крещения, Екатерина была хорошо принята жителями города, которые преподнесли ей несколько ценных подарков[493]. В ближайшие дни Генрих посетил владения в Нормандии и завоеванные земли за пределами герцогства, включая некоторые места вблизи Парижа[494] и часть графства Мэн, которое было "отвоевано" у французской короны до заключения договора в Труа. Как и в Париже месяцем ранее, были изданы правила чеканки монет, утверждены налоги на сумму 400.000 турских ливров на нужды войны, а также обсуждались вопросы, касающиеся управления герцогством. Этот визит также дал Генриху возможность получить оммаж, в том числе от своего старшего командира Томаса, графа Солсбери, за графство Перш, и от Артура Бретонского, технически его пленника, за графство Иври, оммаж, который был принесен в зале замка, символа герцогской власти[495].

Во второй половине января Генрих и его королева, вместе с Бедфордом, графами Марчем и Уориком в сопровождении большого количества солдат, покинули Руан. Возможно, они отправились в Бове для присутствия на торжественном вступлении в должность епископа Пьера Кошона, верного бургундца, который десять лет спустя сыграет столь важную роль в суде над Жанной д'Арк. Затем они отправились в Амьен (где остановились у бальи Роберта ле Жена); затем, вероятно, недалеко от Азенкура, в Теруан (епископ которого, Луи Люксембургский, еще один сторонник герцога Бургундии, несмотря на свои сомнения по поводу договора в Труа, станет канцлером Франции при Генрихе VI в 1425 году); и, наконец, в Кале, где снова им были вручены богатые подарки от купцов и горожан, и где они провели несколько дней перед переходом в Англию[496]. 1 февраля королевская чета получила восторженный прием в Дувре.

Прибытие Генриха и его королевы должно было быть отмечено с размахом, хотя не совсем в том же стиле, что и возвращение в 1415 году. Тем не менее, менестрели вышли встречать их в Блэкхите,[497] и пока королева оставалась в Элтхэме, Генрих отправился в Лондон, чтобы проконтролировать подготовку к коронации[498]. На изготовление гигантской головы для украшения Лондонского моста ушло два дня работы, а на охрану — два человека[499]. Генрих хотел произвести впечатление на свою супругу и свой народ,[500] который радостно приветствовал его большими толпами. На неделю были наняты бригады рабочих, чтобы помочь в подготовке к прибытию короля, и некоторые из них, как говорят, работали день и ночь, steynours (маляры) получали 12 или 10 пенсов в день, kervers (плотники) — 9 пенсов в день, а joiners (столяры) — 7 или 8 пенсов. Как и во время большого въезда в столицу в 1415 году, многие картины были выполнены с намерением поразить воображение, так что мэр, шерифы, олдермены[501] и члены гильдий[502], присутствовавшие на этих торжествах, стали свидетелями поразительного зрелища.

Екатерина прибыла в Лондон 21 февраля, и ее встречали представители корпораций и члены гильдий, одетые в белые платья и красные капюшоны, каждый из которых отличался от других вышивкой[503]. На следующий день она покинула Тауэр, где ее поселили, и в сопровождении, среди прочих, членов гильдии бакалейщиков[504], была доставлена в Вестминстер, проехав рядом с Лондонским мостом, где она могла слышать восемь пар поющих ангелов и видеть образ святой Петронеллы, ранней римской мученицы, тактично выбранный за ее долгую связь с короной и королевством Франции[505]. Затем, на следующий день, 23 февраля, в третье воскресенье Великого поста, в изысканном одеянии и в присутствии многих дворян со всей страны (несомненно, тех, к кому в предыдущем месяце были отправлены королевские гонцы с приглашением посетить это торжественное событие), она была коронована королевой Англии архиепископом Чичеле в Вестминстерском аббатстве[506]. Генрих воспользовался своим правом, предоставленным протоколом службы, не присутствовать или, по крайней мере, не принимать участия в церемонии. Нет никаких записей о том, что он участвовал в "большом дне" своей королевы[507].

Если бы Генрих принял участие в последующем пиру в Вестминстер-Холле, его присутствие было бы зафиксировано. В имеющемся у нас отчете он не упоминается. Вместо этого Екатерине было отведено почетное место на пиру, на котором присутствовали шотландский король, ряд крупных лордов и чиновников, и, что вполне естественно в данных обстоятельствах, их жены, а также множество епископов, судей и представителей лондонских корпораций. Поскольку шел великий пост, угощения были почти полностью из рыбы, подаваемой в разных формах в перемене трех блюд. Меню было описано в хронике Brut и других хрониках того времени. Вопрос, было ли оно столь же необычным для людей того времени, как и для сегодняшних?[508]

После коронации Екатерины Генрих мог заняться делами, ради которых он приехал в Англию. Хотя он был в курсе того, что происходило в его отсутствие, и часто отвечал за определение политики или решение тех вопросов, которые совет не считал компетентным решать, его долгое отсутствие неизбежно привело к тому, что он был несколько отстранен от событий и повседневных забот правительства. Ему необходимо было лично убедиться в том, каково настроение в стране. Ему также нужно было, чтобы его увидел народ, как сказал канцлер в своем обращении к парламенту, собравшемуся в декабре предыдущего года, когда еще была надежда, что Генрих скоро прибудет в Англию[509]. Его самое ощутимое приобретение, его новая королева, также должна была быть показана своим подданным, в то время как некоторые проблемы, возникшие из-за явного непонимания некоторых пунктов договора в Труа, должны были быть решены.

Сначала нужно было позаботиться о нуждах правительства, бремя главы которого он вновь принял на себя после высадки в Дувре. 18 февраля, едва вернувшись в Лондон, Генрих встретился с канцлером, епископом Лэнгли, архиепископом Чичеле, епископом Норвича и другими, и, возможно, именно по этому случаю было принято решение созвать еще один парламент на 2 мая, причем 26 февраля в Вестминстере король сам санкционировал созыв. Затем Генрих отправился в поездку по стране, во время которой он посетил святыни Бридлингтона, Беверли и Уолсингема. Но это был также тур, который, поскольку его целью было установить контакт со своими подданными, мог быть лучше всего удовлетворен посещением городов. Отправившись в путь с несколькими сопровождающими лицами и оставив Екатерину в Вестминстере, он сначала поехал на запад, в Бристоль, а затем вверх по Уэльской марке через Херефорд в Шрусбери. Здесь он оказался в местности, которая доставила ему столько хлопот в бытность его принцем; в то же время это была страна, которая внесла значительный вклад людьми в создание его армии, и от которой он мог заручиться поддержкой для продолжения войны. По мере объезда Генрих встречался с местными дворянами и просил их о помощи. Количество займов, предоставленных в ближайшие месяцы, говорит о том, что поездка не была совсем безуспешным.

Находясь в Шрусбери в первой половине марта, Генрих получил множество петиций и ответил на них[510]. Он также посетил Уобли, свой любимый замок Кенилворт, Ковентри и Лестер, город, где была похоронена его мать, и тесно связанный с династией Ланкастеров. Здесь он ожидал прибытия Екатерины, которая, проехав через Хартфорд, Бедфорд и Нортгемптон, прибыла накануне Вербного воскресенья[511]. Находясь здесь, Генрих раздавал бедным милостыню, и здесь же Пасха была отпразднована с пышной торжественностью. После празднеств королевская чета отправилась в Ноттингем, затем в Понтефрак, а потом в Йорк, где их очень хорошо приняли и завалили подарками[512]. Именно в этот момент Генрих совершил паломничество к святыням в Беверли и Бридлингтоне, а королева, теперь уже беременная, осталась в Йорке.

Однако событиям суждено было принять неожиданный оборот в неожиданном направлении. 1 апреля из Лондона в Йоркшир отправился гонец с важными новостями, которые касались короля самым непосредственным образом[513]. Гонец, который догнал Генриха вскоре после того, как тот покинул Беверли, должен был сообщить поистине трагические новости: Томас Кларенс, брат Генриха и наследник престола после смерти их отца в 1413 году, был убит 22 марта, накануне Пасхи, в столкновении с франко-шотландскими войсками при Боже, в графстве Анжу. Во время рейда на эту пограничную территорию Кларенс узнал от захваченных пленных, что враг находится недалеко. До сих пор не зная об их присутствии и плохо осведомленный об их численности, Кларенс решил найти и атаковать их, несмотря на предупреждение, данное ему, чтобы он этого не делал. Пренебрегая советом подождать, пока его собственные силы, включавшие лучников, не будут готовы, он двинулся вперед верхом, не имея достаточной поддержки. Встретив поначалу лишь символическое сопротивление людей, которые, возможно, были удивлены, увидев его, он вскоре столкнулся со всеми силами противника, которые значительно превосходили его по численности. Против Кларенса были и условия местности: ручей и мост, который защищали французы. В последовавшем затем беспорядочном сражении Кларенс, лорд Роос и нортумбрийцы, Гилберт Умфравилль, граф Кайм, фаворит Генриха и человек, которому, по словам Джона Хардинга, Кларенс признался, что чувствует себя обязанным сражаться, поскольку он еще не завоевал чести в бою[514], были убиты, а граф Хантингдон и Джон Бофорт оказались в числе знатных пленников[515]. "Шотландцы, действительно, являются средством против англичан", — сказал Папа Мартин V, когда ему сообщили об этом,[516] и  в качестве награды за успех дофин назначил шотландца графа Бьюкена маршалом Франции.

В отсутствие короля англичане проиграли сражение во Франции. Смерть своего брата Генрих должен был очень остро переживать,[517] как, впрочем, и вся страна, хотя хронисты не скрывали, что, по их мнению, Кларенс провалил сражение и своим отсутствием предусмотрительности и осторожности навлек поражение на себя и своих соратников[518]. Что это поражение могло означать для людей того времени, трудно сказать[519]. Для Генриха это событие не могло произойти в более неподходящий момент, так далеко он находился от места событий. К счастью для него, французы упустили шанс, который, если бы они им воспользовались, мог бы привести к катастрофе для англичан. Такое маловероятное событие, как поражение англичан, открывало возможности для мятежа, и Эксетер чувствовал себя обязанным заставить парижан возобновить свои обязательства по договору в Труа[520]. В Венеции в апреле ходили слухи, что дофин находится в Париже, и что в результате теперь может быть заключен мир[521]. Англичанам повезло еще в одном отношении. Под началом Кларенса служил граф Солсбери, полководец с большим опытом и достоинствами. Именно он предотвратил разгром и вывел англичан из опасной ситуации, в которой они оказались. Генрих был во многом обязан Солсбери за его усилия в тот день.

Как правило, чтобы дать себе время самостоятельно решить, что нужно делать, и тем самым сохранить инициативу за собой, Генрих выждал день, прежде чем сообщить о случившемся тем, кто был с ним. Очевидно, что военные потребности в людях и деньгах стали как никогда острыми. То, что Генрих не поддался панике из-за недавнего поворота событий, было либо мерой доверия, которое он питал к Солсбери как к полководцу, либо его собственным осознанием того, что на практике можно сделать даже в эти критические дни (он не мог, например, позволить себе пропустить еще одно заседание парламента, особенно в новых условиях). Воссоединившись с женой в Понтефракте и проехав через Хауден и Ньюарк, 15 апреля он был в Линкольне, чтобы увидеть интронизацию Ричарда Флемминга в качестве епископа и помочь в арбитраже в давнем споре между деканом Джоном Маквортом и членами капитула о правах на посещение,[522] после чего он посетил Кингс-Линн, Уолсингем и Норвич. Затем, вернувшись в Лондон, Генрих занялся сбором армии, задачей, которая теперь приобрела первостепенное значение.

По южным графствам были разосланы уполномоченные с просьбой помочь королю в защите его завоеваний во Франции, а всем членам королевской свиты было приказано прибыть в Лондон для обсуждения предстоящей экспедиции[523]. В Линкольншире король, возможно, предвидя некоторое нежелание местных землевладельцев воевать, приказал, чтобы у тех, кто откажется ему помочь, были изъяты их владения,[524] а в Йоркшире отклик на призыв был неудовлетворительным[525]. В то же время были признаки того, что подготовка активно продвигается вперед. В Эссексе и Кенте были наведены справки о наличии торговых судов, которые можно было бы использовать для экспедиции; на юго-западном побережье были реквизированы корабли; у каталонского купца была куплена селитра (верный признак того, что планировались решительные действия);[526] а камергер Честера смог набрать 200 лучников из Чешира и Хавардена, которых от него потребовали 13 мая, а четыре рыцаря и 400 лучников из Ланкашира также обещали явиться на службу[527].

Парламент собрался в начале мая, и во вступительной речи канцлер Лэнгли сказал, что терпение короля в трудные времена было не меньше, чем у Иова. Это была ссылка на то, что Генрих принял смерть Кларенса и других при Боже, а также явная попытка восстановить доверие, которое могло быть поколеблено поражением. Парламент был созван, продолжал Лэнгли, чтобы следить за поддержанием справедливости и порядка в королевстве, а также для того, чтобы те, кто служил на войне (и теперь возвращался домой), не были ущемлены законом из-за своего отсутствия за границей. Договор в Труа был разъяснен; опасения, что при новом порядке вещей Англия может оказаться в подчинении Генриха как короля Франции, были развеяны, и условия договора, как и требовалось, были ратифицированы[528].

Наконец, произошел финансовый кризис, с которым Генрих столкнулся в это время. Отчасти это был аспект более масштабного кризиса, который затронул в эти годы большую часть северо-западной Европы. В то же время, именно требования войны, в конечном счете, стали причиной крупного дефицита денег, от которого Генрих страдал в последние годы жизни. В мае 1421 года предполагалось, что к концу предстоящего финансового года в сентябре у Генриха будет около 3.507 фунтов стерлингов, из которых можно будет оплатить основные расходы на повседневное управление, не говоря уже о высоких расходах на ведение войны во Франции и оборону в Англии, а также на выплату королевских долгов, многие из которых относились еще к прошлому царствованию, "безжалостный каталог, [который] показывает, на какой небольшой марже Генрих вел войну"[529]. Решение — или его часть — можно было бы найти в парламентской субсидии, но Генрих знал, что лучше не просить его в этот момент, хотя собор духовенства в Кентербери, собравшийся в то же время, проголосовал за выделение десятины, половина которой должна быть собрана к сентябрю, а другая половина — годом позже. Вместо этого Генриху пришлось прибегнуть к займам: огромной сумме в 17.666 фунтов 13 шиллингов 4 пенса, который он получил от епископа Бофорта, и к очень маленьким, предложенным частными лицами, которые, принося эти жертвы, выражали не столько одобрение того, что делается, сколько свое уважение к королю, который это делает[530].

В начале июня Генрих отправился из Лондона во Францию. 6 и 7 июня он был в Кентербери; два дня спустя он был в Дувре со своим советом, ожидая переправы через море, во время которой он составил свое завещание[531]. По этому случаю его сопровождали герцог Глостер и графы Марч и Уорик, а также, на случай, если его услуги снова понадобятся, король Яков Шотландский. Бедфорд остался управлять английскими делами, включая организацию ремонта в Виндзорском замке в преддверии рождения первого ребенка королевской четы[532]. 10 июня, прибыв в Кале во главе примерно 4.000 ― 5.000 человек,[533] Генрих отправился на юг, встретив герцога Бургундского в Монтре и узнав от него, что в Артуа и Пикардии все еще существует значительное сопротивление дофинистов. В его намерения входило разобраться с этим, но, узнав, что враг ведет осаду Шартра, он решил поспешить на юг как можно быстрее, надеясь, что его личное присутствие заставит врага снять осаду[534]. Перейдя Сомму в Аббевиле, Генрих двинулся через Бове к Жизору, а затем к важному плацдарму через Сену в Манте, где его встретили звоном колоколов, вином и процессией за мир[535]. Оставив свою армию под командованием Глостера в Понтуазе, Манте, Мелёне и Верноне, в сопровождении лишь небольшого отряда лучников и латников, Генрих отправился в Париж, куда прибыл почти без предупреждения 4 июля; его намерением было отчасти заверить короля Карла VI и город в том, что меры принимаются, а отчасти проконсультироваться с герцогом Эксетерским, которого он оставил там за главного при короле Карле после его отъезда шестью месяцами ранее[536]. Генрих нуждался в свежей информации о военно-политической ситуации во Франции, в частности, об успехах дофинистов как на местах (они захватили Галлардон и обеспечили себе Ножан-ле-Руа по договору), так и на дипломатическом фронте. Он должен был признать, что недавнее поражение при Боже убедило герцога Бретани в том, что его судьба не связана с англичанами: в Сабле, в начале мая, он согласился отказаться от договоров с англичанами в пользу помощи дофину. Генрих больше не мог чувствовать себя в безопасности на своем юго-западном фланге.

После дальнейших консультаций было решено, что Филипп Бургундский обратит свое внимание на умиротворение Пикардии, а Генрих возьмет на себя ответственность за войну на юге. Город Дрё, расположенный к западу от Парижа и долгое время бывший форпостом дофинистов, был осажден и подвергся значительной бомбардировке. В течение месяца он капитулировал, и в него был введен английский гарнизон. Казалось бы, кампания Генриха началась удачно. Однако нежелание врага вступить с ним в прямое столкновение означало, что он не мог отомстить за смерть Кларенса (Монстреле утверждал, что Генрих хотел этого)[537] и не мог нанести им решительное военное поражение.

События ближайших недель должны были показать две вещи. Во-первых, на данном этапе у французской армии не было ни способности, ни желания противостоять правильно организованному противнику, в частности, возглавляемому самим Генрихом. Во-вторых, река Луара была труднопреодолимым рубежом. Взяв Дрё и очистив окрестности, Генрих продвинулся на юг, через Шартр, не встретив сопротивления. В Божанси, где гарнизон дофинистов удерживал замок, ему не удалось переправиться через Луару[538]. Таким образом, спустя четыре года после того, как из города начали рассылать шпионов, чтобы узнать, что затевает армия Генриха, король довел свои войска до Орлеана. Там он обнаружил, что его прибытие было ожидаемо, и что он мало что может сделать для захвата города или моста. Через два или три дня Генрих отступил, и в городских записях отмечен только день, когда англичане подошли к городу[539]. К этому времени Генрих, возможно, страдал от нехватки провизии и болезней в армии; кроме того, его коммуникационные линии становились все длиннее, и он терял не только людей, но и лошадей, повозки, багаж и снаряжение. Уверив себя, что враг не будет сражаться, Генрих отправился на северо-восток через Гатинэ, захватив по пути оплот дофинистов Вилленев-сюр-Йонн[540]. Затем он снова прибыл в Париж, где его с почетом встретили тесть-король, и парижане[541].

Оставался один крупный укрепленный город, который выделялся как бастион сопротивления, и который необходимо было взять. Мо лежал в тридцати милях почти на востоке от Парижа, на подковообразном изгибе реки Марны; река фактически делила его на две части: город находился на северной стороне, а Марка, район сильно укрепленный и защищенный рекой и каналом, прорытым через полуостров, лежал на юге. Для осаждающего ситуация представляла исключительные проблемы, а решительность гарнизона, главной фигурой которого был Бастард де Вавр, человек очень жестокий и беспринципный, с незавидной репутацией за свои поступки, могла сделать осаду длительной. Важность этого форпоста дофинистов, расположенного так близко к Парижу и контролирующего нижнее течение Марны выше места ее впадения в Сену, не вызывала сомнений. Логика политики обеспечения безопасности в верховьях Сены, начатой Генрихом сразу после женитьбы, но оставленной после падения Мелёна и возвращения Генриха в Англию, теперь должна была быть продолжена. В случае успеха это укрепило бы его репутацию, сделало бы Париж более безопасным местом и стало бы значительным шагом вперед в ослаблении власти дофинистов, чего требовал договор в Труа.

Длительная осада стала также зимней осадой. Генрих привык к этому, проведя две из четырех последних зим (1417–18 гг. под Фалезом и следующую, 1418–19 гг. под Руаном) в таких некомфортных условиях. Осада Мо была начата около 6 октября, в ней участвовало около 2.500 английских солдат и некоторое количество французских,[542] части армии под командованием Эксетера, Уорика и Марча поддерживали связь друг с другом с помощью моста из лодок через Марну. Артиллерия была подтянута в большом количестве, и были предприняты все усилия, чтобы заставить осаждающих сдаться[543]. Но погодные условия ухудшались[544]. Сначала дождь сильно осложнил жизнь осаждающих, а затем, в декабре, Марна разлилась, что сделало чрезвычайно трудной задачу организованного ведения осады. Отягощало осаду и присутствие в окрестностях вражеской кавалерии, что необычайно усложнило работу по заготовке и хранению продовольствия. В результате пайки пришлось урезать, а боевой дух начал падать.

Король хотел бы закончить осаду как можно скорее, но его условия не нашли отклика ни среди горожан, которые считали, что в сложившихся обстоятельствах они могут продержаться, ни среди гарнизона, в котором было немало шотландцев, которые вместе с английскими и ирландскими дезертирами не могли рассчитывать на пощаду в случае сдачи. Необходимость разместить часть своей свиты рядом с собой заставила Генриха снять жилье в Рутеле, недалеко от Мо, а затем в аббатстве Сен-Фарон, расположенном неподалеку. Отсюда (он также руководил осадой Руана из своего жилища в Чартерхаусе) он мог руководить осадой и, по своему усмотрению, управлять делами Франции и Англии. Сохранилось несколько писем, написанных Генрихом в эти месяцы[545]. В январе 1422 года жители Манта отправили гонца в осадный лагерь под Мо, чтобы получить разрешение короля на оборону, а в следующем месяце канцлер и казначей Нормандии проезжали через Мант, предположительно на обратном пути в Руан, после того как посоветовались с ним в Мо[546].

Именно в это время, в конце декабря 1421 года, находясь "в лагере под Мо", Генрих составил инструкции для Ричарда Флемминга, епископа Линкольна, на интронизации которого он присутствовал в начале того года, и сэра Уильяма Коггешхолла, которых он направлял в качестве послов к римскому королю Сигизмунду, архиепископу Трира и его шурину Людвигу Баварскому[547]. Инструкции, составленные на английском языке, интересны тем, что они раскрывают видение Генрихом будущего и его проблем. На первом плане была война, которая не продвигалась так, как ему хотелось бы. Хотя послы должны были выразить Людвигу признательность за его присутствие при осаде Мелёна, они должны были сказать, что, хотя их господин "сейчас находится в завершении своего труда", ему все же нужна еще помощь, чтобы довести войну до конца. Генрих явно рассматривал взятие Мо как достижение, которое закроет очередную главу в конфликте с дофинистами. Однако этого было легче достичь в мыслях, чем на практике, и инструкции отражают сильную ноту реализма в планах короля. В них подчеркивались два фактора. Во-первых, хотя мир и был заключен в 1420 году, он еще не завоевал всеобщего признания: у дофина были свои сторонники, и у него была помощь союзников — шотландцев на суше и кастильцев на море. Во-вторых, Генрих тоже остро нуждался в военной помощи в виде живой силы, причем подразумевалось, что она может прийти из Бургундии и что деньги на оплату помощи будут найдены, если ее предложат. Обращение к Сигизмунду, должно быть, было призвано оживить воспоминания об обязательствах, зафиксированных в Кентерберийском договоре, а попытка получить помощь от архиепископа Трирского была основана на субсидиях, которые Генрих платил ему в прошлом. Не приходится сомневаться, что король чувствовал себя подведенным некоторыми из тех, от кого, справедливо или нет, он думал, что мог ожидать большего. Деликатное посольство, с которым были отправлены Флемминг и Коггешхолл, было частью более широкого дипломатического наступления, которое можно рассматривать как попытку возродить обязательства между немецкоязычными союзниками, которые, казалось, были утеряны.

Возможно, в том, что написал Генрих, было много правды. Сомнения могли возникнуть даже у тех, кто служил в его армии. В Мо сын сэра Джона Корнуолла, перспективный и очень любимый отцом молодой человек, однажды был убит пушечным выстрелом, стоя рядом с раненым отцом. По словам Жювеналя де Юрсена, эта трагедия заставила убитого горем родителя кричать, что они пришли только для того, чтобы завоевать Нормандию, но теперь, вопреки всякому разуму и совести, они пытаются лишить дофина короны, принадлежащей ему по праву. Вскоре после этого, поклявшись никогда больше не воевать, он покинул армию[548]. В Англии энтузиазм и приверженность войне, постоянно, снижались. Вербовать солдат было не так легко, а платить тем, кого вербовали, становилось все труднее. Страх Генриха перед физической и, как следствие, моральной поддержкой, которой пользовался дофин, также не был плодом его воображения. Поражение при Боже показало, что англичане больше не являются непобедимыми, особенно без своего короля. Необходимость Карла VI напомнить некоторым городам, что мирное соглашение, заключенное в Труа, будет соблюдаться, отражала беспокойство, испытываемое многими, которое отражало чувство неуверенности, вызванное изменениями во французском престолонаследии. Хуже всего было то, что эта неуверенность проявлялась среди бургундцев, от которых Генрих мог ожидать привлечения своих самых сильных сторонников. Ожидал ли король слишком многого от самого Филиппа Бургундского? Может ли герцог быть своим человеком и в то же время служить новому наследнику французского престола, которого он признал, принося присягу по договору в Труа? Филипп посетил Генриха только в начале февраля 1422 года, а когда они встретились, то не в Мо, а в нескольких милях от него, в Ланьи-сюр-Марн[549]. Была ли их встреча вдали от места осады признаком нежелания Филиппа ввязываться в конфликт против дофинистов? Кроме того, Филипп взял с собой лишь немногих представителей знати, поскольку, как сообщает Монстреле, они не хотели давать клятву при заключении мира, как от них требовал один из их приближенных короля, лорд Сен-Жорж, при встрече с Генрихом[550].

Король, должно быть, также задавался вопросом, чего он достиг в военном отношении после своего возвращения во Францию в июне 1421 года. Его поход на Орлеан показал, что тактика французовне встречаться с ним лицом к лицу (тактика, успешно применявшаяся ими сорока или пятьюдесятью годами ранее) делала невозможным для англичан добиться политических результатов, к которым они стремились после крупной военной победы. Как далеко Генрих мог надеяться продвинуться во Францию? Необходимо было захватить и отстоять одну или несколько переправ через Луару. Даже если бы это было успешно достигнуто, можно ли было бы адекватно защитить постоянно удлиняющиеся линии коммуникаций? Чем дальше на юг продвигались англичане, тем ближе они подходили к очагу поддержки дофинистов. В этот момент истины, однако, произошло событие, которого Генрих ожидал уже некоторое время, — рождение его ребенка от Екатерины.

Новость о том, что королева родила мальчика в Виндзоре 6 декабря, была доставлена Генриху в Мо и стала причиной бурного ликования в то время, когда моральный дух армии нуждался в подъеме[551]. Хардингу предстояло заявить, что рождение ребенка, которое сделало наследование французской короны более ясным, чем прежде, помогло решить вопрос лояльности колеблющихся, и что ряд городов теперь решили поддержать Генриха[552]. В Англии это событие также должно было стать решающим фактором в установлении преемственности ланкастерского правления, поскольку Генриху было уже тридцать пять лет, и его образ жизни был таким, что он часто сталкивался с опасностями[553]. Его предыдущий наследник Кларенс совсем недавно был убит при Боже, и хотя в живых остались еще два брата, старший из которых, Бедфорд, в настоящее время исполнял обязанности лейтенанта короля в Англии, престол лучше было передать прямому, а не побочному потомку. Кроме того, сам Бедфорд не был женат, а в эпоху такой неопределенности рождение наследника, который через своих родителей впоследствии станет фигурой, объединяющей королевские семьи как Англии, так и Франции, было событием весьма желанным.

Короля, вероятно, обрадовали новости из Англии, хотя он и не присутствовал лично на крестинах своего сына; Генри Бофорт и Джон, герцог Бедфорд, были крестными отцами мальчика, а Жаклин, графиня Эно, его крестной матерью[554]. Чем сильнее росло стремление захватить Мо, тем решительнее становился Генрих, чтобы довести дело до конца. Трудности пробудили в нем дух решимости, и его полководческие способности редко проявлялись лучше, чем во время этой осады, где, в отличие от Руана тремя годами ранее, судьба не дала ему войск, которые, по его мнению, ему были необходимы[555]. Однако с каждым днем положение неумолимо склонялось в его пользу. В марте пал сам город Мо: защитники, которые теперь сосредоточились в близлежащей Марке, тоже теряли надежду. Они держались со все возрастающим отчаянием, дизентерия нанесла значительный урон обеим сторонам. Английские пушки, наконец, выполнили требуемую от них работу по уничтожению укреплений, и пришлось принять решение о переговорах.

Условия, которые выдвинули Эксетер и Уорик, были жесткими. Если не прибудет помощь, осажденные должны были сдаться 10 мая: они должны были выдать всех командиров, всех дезертиров, всех, кто участвовал в убийстве Иоанна Бургундского, и всех, кто ранее поклялся соблюдать условия договора в Труа, не забывая о трубаче по имени Орас, который во время осады высмеивал короля[556] — все должны были быть отданы на милость победителя при условии, что другие места, удерживаемые кем-либо в Марке, будут сданы королю. Четырем защитникам, включая Бастарда де Вавра, было сказано, что их ничто не спасет. Не имея альтернативы, условия были приняты. Эти четверо и трубач-насмешник были казнены; остальных, некоторые из которых были формально виновны в измене, пощадили[557]. Количество пленных было очень велико. Их доставили в Париж, на лодках по Сене в Кодбек и Арфлёр, через Ла-Манш в Портсмут, а затем в Лондон[558]. Оттуда их распределили по замкам Англии и Уэльса: в Харлех (30 человек), Ноттингем (24), Кернарфон (20), Чирк и Холт (по 15), Конви (12) и Флинт (8)[559]. Наконец, важным источником компенсации осады были богатства Мо, которые попали в руки англичан. Все хронисты сходятся во мнении, что город, и в особенности Марка, содержал очень большие богатства, что подчеркивает материальные преимущества, которые могли достаться осаждающему после окончания его трудов[560].

Исключительные трудности, с которыми столкнулись англичане при Мо (погодные условия, время, болезни, нежелание союзников), должны были быть пугающими. Хотя результат был успешным, Генрих, возможно, задавался вопросом, не является ли военная задача, которую он взял на себя, непосильной для него. Проблемы, с которыми он столкнулся в Мо, были настолько фундаментальными для успеха или неудачи всего предприятия, что они, должно быть, сильно беспокоили его. Кроме того, оставался вопрос о его здоровье. Не исключено, что оно могло пострадать еще до того, как в июне 1422 года проявились признаки смертельной болезни; другие люди, которым приходилось жить в менее благоприятных санитарных условиях, чем королю, и которых, возможно, не так хорошо кормили, умерли во время осады. Автор Northern Chronicle (Северной хроники) писал, что Генрих мог умереть от смертельной усталости или апатии (ianguorem exicialem)[561]. Если это правда, то это могло оказать определенное влияние на его реакцию в конце осады Мо, когда, хотя трубач-насмешник был казнен, другие, против которых были гораздо более веские юридические аргументы, были помилованы. Начинал ли он терять ту энергичность, которая обычно была столь характерной частью его личности?

В этом отношении важное значение имеет свидетельство условий, принятых в Компьене 16 мая, через две недели после сдачи Мо. Потребовав, чтобы покидающие город оставили оружие, а все валлийцы, ирландцы и гасконцы, а также те, кто ранее поклялся принять условия Труа, были выданы, он разрешил безопасный проезд тем, кто пожелает уйти, чтобы жить среди сторонников так называемого дофина за рекой Сеной[562]. Это был далеко не первый случай, когда он предоставил людям возможность жить в "другом" повиновении: он часто делал это с момента своей первой высадки в Арфлере почти семь лет назад. Однако в этом последнем случае он пришел к выводу, что его политика недостижима, и что разделенная Франция — это все, на что можно надеяться? Он должен был знать, что дофинисты были практически изгнаны из Пикардии, а в июне Уорик должен был взять Сен-Валери на Сомме. По словам Монстреле, только два города, Ле Кротуа и Гиз, стояли между Парижем и морем[563]. Может быть, состояние здоровья Генриха заставило его прийти к выводу, что, поскольку нежелание дофинистов противостоять его армии означало, что он не сможет нанести им еще один сокрушительный удар, а также учитывая политическую и физическую географию Франции, лучше успокоиться и укрепиться? Его недавний успех был куплен ценой жизней, времени и денег. Может ли он продолжать в том же духе бесконечно долго?

Как раз в тот момент, когда согласовывались условия сдачи Мо, Екатерина и ее деверь Бедфорд, имевший при себе около 1.000 человек, собирались отправиться из Саутгемптона во Францию, причем Глостер занял место Бедфорда в качестве лейтенанта Англии. Во время путешествия между Руаном и Парижем королеву, в сопровождении двух вдов и нескольких "дамуазелей", большинство из которых, судя по именам,[564] были англичанками, встречали звоном колоколов в Манте, верные жители которого совсем недавно отправили двух своих представителей в Париж, чтобы купить серебряные кубки ей для подарка, который стоил так дорого, что суммы, собранной в качестве тальи, оказалось недостаточно, и пришлось наложить дополнительное фискальное бремя на тех, кто уже внес до пяти экю каждый[565]. 29 мая Екатерина, в сопровождении свиты и с двумя горностаевыми плащами, которые несли перед ней (как их следует интерпретировать, вызвало много дискуссий: как знак того, что она была королевой Франции и Англии?), въехала в Париж, где на следующий день горожане устроили представление мистерии Страстей Святого Георгия на благо англичан[566].

Генрих и его супруга (которая не взяла с собой шестимесячного сына) отпраздновали Троицу в подобающем стиле в Париже, но, вероятно, остались в Венсене. Даже умеренный Монстреле чувствовал себя обязанным зафиксировать изменения, которые, по его мнению, произошли за эти дни. Помимо того, что он отметил разные стили жизни при дворе Генриха и при дворе его тестя Карла, он подчеркнул отсутствие щедрости с английской стороны, образ жизни, который, как ему казалось, уступил место акценту на власти и помпезности. Многие французы, отметил он, глубоко сожалели о том, что французский король подвергается произволу и, похоже, лишен реальной власти. Более того, решение о повышении налогов вызвало много ропота, но не восстание, поскольку Генрих был человеком, которого люди боялись[567].

12 июня, на следующий день после праздника Тела Христова, оба двора выехали из Парижа в небольшой соборный город Санлис, расположенный в двадцати пяти милях к северо-востоку[568]. Именно там стала очевидной серьезность болезни Генриха, предположительно ставшей результатом нездоровых условий во время осады Мо. В ответ на просьбу Филиппа Бургундского о помощи в освобождении города Кон, расположенного всего в тридцати пяти милях от Буржа, где дофин основал свою столицу, и почти так же далеко на юго-востоке, как он когда-либо был, Генрих, никогда не отказывавшийся от вызова и, вероятно, предпочитавший жизнь в военном лагере жизни при дворе, отправился на помощь. Но вскоре он стал слишком болен, чтобы ехать верхом, и был доставлен на повозке в Корбей, к югу от Парижа, а Бедфорд и Уорик были отправлены в Кон. Серьезность ситуации, вызванной лихорадкой и сильным изнурением короля, вскоре стала очевидной, поскольку лекари короля не осмелились дать ему лекарство для приема внутрь. По приказу короля из Англии был прислан другой врач, Джон Суонвич, а в июле жители Манта, услышав новости, организовали процессию к церкви Целестины, в которой участвовали мэр и другие, чтобы помолиться Богу за короля[569]. Однако сделать удалось немногое. Генрих, отдыхая в Корбее, все еще принимал участие в управлении страной до 6 августа, когда он издал распоряжение о заключении договора с епископом Льежа[570]. Вскоре после этого его перевезли на лодке по Сене в Шарантон, но затем, уже не могущего ехать верхом, его пришлось везти на повозке в Венсен.

Он должен был понимать, что, если не произойдет ничего экстраординарного, смерть скоро заберет его. Всю свою жизнь он готовился к событиям заранее: эта характерная упорядоченность была одним из факторов его успехов, особенно на войне. Теперь, в свои последние дни, он сделал дополнение к завещанию, которое составил в Дувре примерно четырнадцать месяцев назад, но не для того, как он подчеркнул в короткой преамбуле, чтобы внести изменения в предыдущий документ, а чтобы дополнить его и сделать его смысл более ясным. Это было последнее выражение воли человека, для которого порядок во всех смыслах имел первостепенное значение.

Завещание 1421 года (он составил его в 1415 году перед отъездом во Францию, а два года спустя составил дополнения, призванный помочь тем, кто мог бы им распоряжаться) все еще было основной декларацией его последних желаний в тот момент, когда он готовился к смерти[571]. Для нас оно является важным окном в разум и душу Генриха. Вместе с дополнением, датированным 26 августа 1422 года, это также практический документ. Генрих, каким бы ясным его рассудок ни был до самого конца, должен был понимать, что его смерть создаст проблемы для тех, кого он оставит после себя[572]. Он собирался умереть за границей, не имея возможности находиться в обществе ряда официальных лиц, которые обычно были рядом с королем, когда тот умирал у себя дома. Хотя с ним был Бедфорд, старший из двух его оставшихся в живых братьев, и значительное число высшей знати, его другой брат, Глостер, его бывший канцлер Генри Бофорт и его нынешний канцлер Томас Лэнгли, все три человека, обладавшие опытом и авторитетом, находились в Англии. Для английского королевства его смерть за пределами страны (первая после смерти Ричарда I в 1199 году) должна была создать трудности. Было необходимо в отсутствие его "английской команды", немного рассказать о том, как он видит будущее, особенно в плане образования и воспитания своего сына. Однако его руки были связаны. В июне 1421 года у него не было наследника, а в завещании того времени ничего не говорилось о будущем. Теперь, в августе 1422 года, у него был восьмимесячный сын, который должен был стать его преемником на посту короля, но в становлении которого он практически не мог принять участие. Ни один король, утверждали лорды в 1427 году, не может диктовать будущее. Все, что было в его силах, — это изложить несколько скупым языком, который был одновременно техническим и немного двусмысленным, как и кем будет осуществляться воспитание его сына[573].

Поэтому герцогу Глостеру было поручено опекать и охранять своего племянника, что было естественным назначением, соответствующим его королевскому достоинству. Томасу Бофорту, герцогу Эксетеру, популярному человеку с проверенными способностями и несомненной верностью, было поручено воспитание и образование мальчика, а также выбор слуг и лиц, которые будут находиться с ним в тесном контакте[574]. Наконец, возможно, в противовес Эксетеру, умирающий король назначил двух верных друзей, Генри, лорда Фицхью, и сэра Уолтера Хангерфорда, давних и важных членов его свиты, находиться рядом с его персоной, причем один из них должен был постоянно присутствовать рядом с принцем. Если это были вопросы, которые он не мог ни практически, ни юридически диктовать в будущем, Генрих мог, по крайней мере, надеяться, что его малолетний сын будет находиться в руках таких же людей, как он сам, людей, которым он (и другие) мог доверять.

Его мнение о том, как должны быть организованы его похороны, было изложено в завещании от 1421 года, и оно было оставлено в силе, когда он продиктовал дополнения в Венсенне в следующем году. Его душеприказчики должны были по своему усмотрению распоряжаться похоронами: он желал лишь сохранить королевское достоинство и избежать излишеств, обычных для таких случаев[575], хотя он довольно подробно описал, как должны быть расставлены свечи на катафалке, а также их вес и количество. Место его погребения в Вестминстерском аббатстве, программу строительства которого он поощрял и которому он оставил много из своего наследства, а также требования к церковным службам, должно было быть обычным для королей: среди королей и рядом с мощами святых, которые будут ходатайствовать перед богом за него и за них. По его приказу в этой церкви был перезахоронен Ричард II, и кажется вероятным, что он рассматривал свое собственное погребение здесь как часть почета и уважения, причитающихся его королевскому достоинству. Вестминстер уже был местом последнего упокоения многих английских королей (хотя его отец не был там похоронен)[576]. Поскольку он бывал там, он знал, что короли Франции покоятся в аббатстве Сен-Дени; он хотел бы быть похороненным в таком же мавзолее, рядом с Эдуардом Исповедником, считавшимся основателем аббатства и королем-святым, которого Генрих считал одним из своих особых покровителей на протяжении всего своего правления.

От чего он умер, мы не можем сказать точно. Что бы это ни было, болезнь не заставила себя ждать, истощив силы и энергию человека, обычно наделенного и тем, и другим. Современные высказывания говорят о том, что это вполне могло быть хроническое заболевание кишечника. Его ум оставался активным до конца: он был достаточно здоров, чтобы обдумать и продиктовать дополнения к своему завещанию всего за пять дней до смерти. Более того, рассказы о его смерти говорят о том, что это был человек, который давно подозревал о ее приближении и дал себе достаточно времени, чтобы подготовиться к ней. Возможно, он умер от обезвоживания и дисбаланса солей. Это было жаркое лето, и его жажду можно было утолить элем или вином, но недостаток соли в обоих напитках не мог бы в достаточной степени объяснить потерю жидкости, которую он, как говорят, испытывал от поразившего его поноса. Те, кто видел его в последние минуты жизни, возможно, смотрели на человека с впалыми глазами и запавшими щеками, тенью себя прежнего.

В конце концов, Генрих, вероятно, умер довольно быстро. До последнего он проявлял заботу о нуждах будущего: о воспитании своего маленького сына, на которого возлагались надежды династии; об управлении Англией в период долгого несовершеннолетия наследника; о продолжении своей работы во Франции[577]. Бофорты, Генри и Томас, получили особую задачу по заботе о маленьком короле; Глостеру были даны полномочия в Англии, неоднозначно выраженные; а во Франции управление было поручено Филиппу Бургундскому или, в случае его отказа, Бедфорду[578].

Небезосновательно Генрих, возможно, опасался за будущее, и в частности за то, что среди тех, кому он оставил незавершенную работу, возникнут разногласия. Вполне вероятно, что он рассматривал свою деятельность во Франции как свой главный вклад в будущее. Опасался ли он, что ее не удастся завершить, или что другие не будут так же преданы ей, как он? В этом отношении показательна его просьба не освобождать и не отпускать за выкуп некоторых заключенных, пока его сын, достигнув совершеннолетия, не сможет принимать собственные решения. Это была просьба, которую его младший брат, Хамфри Глостерский, принял близко к сердцу и многого добился в последующие годы.

Смерть Генриха была благочестивой, как и большая часть его жизни. Ему читали молитвы за умирающих, а одно из его последних высказываний, как говорят, было о том, что после завершения своей миссии во Франции он хотел бы восстановить стены Иерусалима. Он основал монастырь, которому дал имя Сион. Это было последнее, что он сделал, когда в компании своих друзей-солдат, камергера и капеллана он испустил последний вздох. Это было 31 августа 1422 года.

Тело Генриха (органы были извлечены и захоронены в церкви Сен-Мор-де-Фосс)[579] было забальзамировано[580] и положено в деревянный гроб, который затем поместили в свинцовый гроб большего размера. Только 14 или 15 сентября, минуя Париж,[581] он был доставлен в Сен-Дени, где на следующий день была проведена служба по усопшему, процессия принцев и членов королевской семьи сопровождала гроб[582]. На гробу лежало изображение тела покойного короля, сделанное из выделанной кожи, по-королевски одетое, с короной на голове, скипетром в правой руке и золотым шаром в левой, над которым, когда процессия входила в город, несли шелковый балдахин, как в процессии Corpus Christi[583].

Из Сен-Дени кортеж направился по Сене в Мант, где 9 сентября городской совет постановил, что на следующий день будет совершена служба, а на следующий день — месса по умершему королю, во время которой будут гореть специальные свечи и звонить церковные колокола. Всех священнослужителей попросили присутствовать. Когда тело Генриха прибыло, его встретила процессия, с горящими свечами, и поместили в "часовню" (деревянную конструкцию со свечами, установленную над гробом), которая была отремонтирована по этому случаю. Мессу отслужил настоятель бенедиктинского монастыря в Нофле в присутствии мэра и прихожан, а гроб покидал Мант в сопровождении сорока факелов[584].

В Руане 19 сентября были организованы торжественные мероприятия для приема похоронной процессии[585]. Пьер Кошон описал катафалк, на котором было установлено изваяние короля, как богато украшенное, покрытое тканью и увенчанное короной, как подобает королю. Перед ним шли восемьдесят англичан, одетых в черное, каждый из которых держал большой факел, а за ними следовали королевские капелланы, исполнявшие заупокойные псалмы. Вместе с двадцатью знатными гражданами Руана, каждый из которых нес большой факел, процессия вошла в собор Нотр-Дам (в который король уже входил с триумфом в январе 1419 года), сопровождаемая еще 200 буржуа, одетых в черное, каждый из которых держал факел. Все это время церковные колокола, которые с тех пор, как тело короля прибыло в Руан, продолжали звонить: так продолжалось до самой ночи. В течение ночи тело оставалось в соборе, а монахи из соседнего бенедиктинского монастыря Сент-Уэн и монахи всех четырех орденов читали псалмы, связанные с заупокойной службой, до наступления темноты. На следующий день, после службы, гроб был поставлен на катафалк, который представители знати потянули к замку. Перед ним несли два знамени, одно — Троицы, другое — Богородицы, вместе с собственным штандартом Генриха; позади несли знамя Святого Георгия, а также знамя с гербами Англии и Франции. Катафалк сопровождало множество людей с факелами. В следующий четверг, 24 сентября, прибыла королева Екатерина в сопровождении герцога Бедфорда, а также восемнадцать повозок с вещами умершего короля и четыре — с ее собственными, все они были задрапированы в черное. Скорбящие оставались в Руане до 5 октября[586], когда процессия отправилась в Кале, проходя по пути через Аббевиль, Эсдин и Монтре, причем в церквях, где останавливался кортеж, каждый день отслуживались мессы. Все это время духовенство читало заупокойную молитву, а процессию сопровождали скорбящие, некоторые из которых были одеты в белое и несли свечи, члены королевской семьи и, несколько позади, молодая вдова с большой свитой.

К тому времени, когда процессия достигла Кале, корабли из портов на юго-восточном побережье Англии, специально задействованные для этой цели, были там, чтобы доставить ее в Англию. Примерно 31 октября небольшой флот причалил в Дувре, где его встретил первый из специально уполномоченных королевским советом. Пунктами остановки процессии были Кентербери, Оспринг, Рочестер, Дартфорд, собор Святого Павла в Лондоне, а затем Вестминстер, который должен был стать местом погребения[587].

В Лондоне мэр и олдермены провели тщательную подготовку к приему тела короля и сопровождающей его процессии. Когда оно прибыло в час дня в четверг, 5 ноября, улицы Саутварка были вычищены, его встречали ведущие деятели города, все пешие и одетые в черное, а также несколько епископов, аббатов в митрах и других священнослужителей, которые пели заупокойную молитву. Возглавляемый эскортом тридцати одной гильдии, все члены которого были одеты в белые мантии, подаренные городским камергером,[588] несшими 211 факелов (из которых торговцы тканями[589] и четыре другие гильдии предоставили по двенадцать, а пивовары — восемь),[590]  похоронный кортеж проехал по Лондонскому мосту (месту предыдущих триумфальных въездов короля), люди из соседних приходов стояли на перекрестке у Истчипа, а священнослужители близлежащих церквей в лучших облачениях кадили гроб, когда он проезжал мимо них, при этом все время пели гимн Venite. Таким образом, процессия прошла от угла Истчип до Корнхилла, затем до Стокс, далее до Грейт Кондуит и, наконец, до западных дверей собора Святого Павла[591].

Утром в пятницу, 6 ноября, когда заупокойная месса была пропета "с прекрасной торжественностью", и были съедены поминальные угощения,[592] процессия отправилась в Вестминстер, причем каждый дом, мимо которого она проходила, был снабжен факелом, когда кортеж проезжал мимо[593]. Гроб, уже покрытый черным бархатом, с крестом из белого атласа и золотой тканью на нем, несли восемь камер-рыцарей, четыре графа держали угол золотой ткани, а четыре рыцаря несли балдахин над ним, был пронесен к ожидавшему катафалку покрытому черной тканью. Гроб был установлен на катафалк открытый со всех сторон и покрыт роскошной тканью с вышитым изображением Христа. У головы и ног горели факелы, а с правой стороны висело знамя Троицы, с левой — Святого Георгия, а у ног — Богородицы. Катафалк тянули пять прекрасных лошадей, покрытых попонами с гербами, два из которых были английскими, а остальные — Георгия, Эдмунда и Эдуарда. Перед катафалком шли йомены и бедняки с факелами; позади ехали пажи и рыцари, на лошадях покрытых черными попонами и несли щиты с гербами Англии и Франции и шлем короля, один нес боевой топор острием вниз. С ними было много лордов и рыцарей, а также большое количество духовенства, епископов, членов королевской капеллы, а также светских священников, монахов и других членов свиты покойного короля. За катафалком ехали скорбящие, а за ними — советники, верхом на лошадях, покрытых черными попонами, в сопровождении других людей, лично служивших королю. Для этих членов свиты это был знаменательный день, скорее конец эпохи, чем для сторонних наблюдателей, которые смотрели на проходящую мимо процессию[594].

Среди зрителей были лорд-мэр, олдермены и представители гильдий, которые "стояли в правильном порядке", пока кортеж проезжал мимо, а затем, как было решено несколькими неделями ранее, отправились к реке[595], их баржи были задрапированы в черное, не разрешалось слушать музыку "или другие торжественные звуки", члены гильдий, "обладающие властью", были одеты в черные или серые одеяния и черные капюшоны[596]. На церемонии присутствовала (хотя неясно, как они попали в Вестминстер) группа знатных людей, членов королевского окружения, которые пришли отдать последние почести человеку, которому большинство из них служили в течение нескольких лет: герцог Эксетер, графы Марч, Уорик и Стаффорд, молодой Эдмунд Бофорт, лорд Фицхью, королевский камергер, сэр Уильям Филипп, казначей Генриха, сэр Уильям Портер, его исполнители завещания, а также другие, включая сэра Уолтера Хангерфорда. В основном это были люди, служившие в административном или военном качестве, или и в том, и в другом, некоторые из них все еще продолжали свою карьеру во Франции[597]. В Вестминстере, где те, кто прибыл по реке, высадились на пристани, тело короля в сопровождении лордов было пронесено через ряды факелоносцев в пределы аббатства. Затем его внесли в аббатскую церковь, где перед главным алтарем его обнесли перилами и зажгли множество больших свечей. Затем читали Dirige, или краткую службу по усопшему, и тело, которое уже покрыли золотые ткани[598], оставили на ночь на попечение монахов и других людей, для которых было приготовлено пиво, хлеб и рыба[599].

На следующий день, в субботу, 7 ноября, после заупокойной мессы, король был "обвязан белым сулемпнитом". Томас Уолсингем сообщил, что три боевых коня и их всадники были подведены к главному алтарю аббатства, и там с них сняли оружие и доспехи — формальная церемония, богатая символизмом[600]. Вопреки утверждению одного историка событий тех дней, что нет никаких свидетельств, подтверждающих эту историю[601], в отчетах Брюэров[602] записано, что во время заупокойной мессы "на высокий алтарь Вестминстерской церкви были выведены два коня, запряженные в ряд, с боевым конем, вооруженным королевскими доспехами". Если количество лошадей не совсем совпадает с версией Уолсингема, эти два рассказа тем не менее напоминают об одном и том же событии, которое в отчете Уолсингема описывается как обычное[603]. Генрих был не только королем, но и рыцарем Божьим и защитником Его ценностей. Перед погребением он должен был избавиться от доспехов, которые были ему необходимы в этом мире, но в которых он больше не нуждался. После этого он мог быть похоронен достойно и с почестями, среди королей Англии, его предшественников, между святилищем Святого Эдуарда и часовней Девы Марии, где хранились мощи святых, как он и просил в своем завещании, чтобы это было сделано после его смерти[604].

Генрих составил два завещания: одно — 24 июля 1415 года, второе (о котором стало известно совсем недавно) — 9 июня 1421 года; а 26 августа 1422 года он сделал добавление к нему[605]. Все вместе они рассказывают нам о короле довольно много. Как и следовало ожидать от подобных документов, они отражают его благочестие, в случае Генриха — его любовь к святым, в частности, английским, и его надежду на то, что страну удастся уберечь от ереси. Он также был озабочен организацией своих похорон: сколько месс должно быть отслужено за его душу (особое внимание уделялось мессам в честь Троицы, Богородицы и святых), а также необходимостью получить прощение всех, кого он мог обидеть. Пожалования по завещанию были многочисленны: деньги бригитткам Сиона, чтобы они могли продолжать строительство монастыря; картезианцам в Шине; Сен-Дени, недалеко от Парижа, для сохранения его памяти, а также затворнику в Вестминстере. Он оставил в дар книги монастырям Сиона и Шине, церкви Христа в Кентербери, а также Оксфордскому университету; драгоценности, украшения и домашнюю утварь королеве, чье содержание должно было выплачиваться из доходов герцогства Ланкастер и земель во Франции; облачения близким к нему священнослужителям Генри Чичелу и Генри Бофорту; миссал Томасу Лэнгли; деньги и кровать Эксетеру; лошадей Бедфорду и Глостеру. Своему преемнику Генрих завещал доспехи, оставшиеся книги, оборудование часовни и, вначале, корабли, хотя позже он распорядился продать их для оплаты долгов[606].

Исполнители его завещания были назначены из числа лидеров общества, из его собственного семейства и из управляющих герцогства Ланкастер, трех групп, с которыми он поддерживал тесные связи при жизни, и к чьей поддержке он должен был прибегнуть в управлении своим очень сложным финансовым наследством. Все они были людьми, которых он знал в течение многих лет, а значит, им можно было доверять. Общая ответственность[607] за младенца-короля была возложена на брата Генриха, Глостера, а его воспитание было поручено герцогу Эксетеру, который должен был решить, с кем он может вступить в брак, в чем ему должны были помочь лорд Фицхью и сэр Уолтер Хангерфорд. Ожидалось, что мать ребенка, Екатерина, останется с ним. Чтобы помочь расплатиться с королевскими долгами, которые стали настолько значительными, что в 1421 году он завещал своему семейству всего 4.000 фунтов стерлингов по сравнению с 10.000 фунтов стерлингов, которые он отписал ему в 1415 году, Генрих дал указание продать драгоценности, а также корабли. Задача по урегулированию его долгов оказалась сложной; он унаследовал ряд долгов от своего отца, и теперь предстояло урегулировать множество оставшихся долгов, некоторые из которых восходили к 1415 году[608]. Прогресс шел медленно. Генри Бофорту, который постепенно занял ведущее положение среди ответственных за эту работу, потребовалось около двадцати лет, чтобы удовлетворить как пожелания покойного короля, так и распутать многочисленные трудности, которые вызвало завещание его у душеприказчиков[609].

В обязанности душеприказчиков входило также позаботиться о строительстве надгробного изваяния Генриха. Король оставил подробные инструкции относительно места своего погребения, которое должно было находиться в восточной части часовни Эдуарда Исповедника[610]. Эти инструкции предполагали определенные структурные изменения в часовне. Камень был немедленно доставлен из Кана,[611] и к моменту похоронной церемонии, состоявшейся почти через девять недель после смерти Генриха, работы над гробницей уже велись. Сама гробница должна была быть из пурбекского мрамора[612]. На ней должно было лежать деревянное ложе, но фигура короля в мантии и с двумя скипетрами была сделана не из литого металла или алебастра, а из дерева, покрытого серебром; ангелы были помещены у головы изваяния, геральдические животные — у ног. Работа, как говорят, была выполнена "на средства королевы Катерины "[613], заняла несколько лет и, вероятно, была завершена около 1431 года.

Сама большая погребальная часовня,[614] спланированная королем и описанная в его завещании от 1415 года, была начата только в 1438 году, и ее можно рассматривать почти как мемориал, возведенный Генри Бофортом, который взял на себя основную ответственность за ее строительство[615]. Скульптуры часовни должны были отражать преданность покойного короля Троице[616], Богородице (алтарь должен был быть посвящен Благовещению и всем святым), английским королевским святым, Эдуарду и Эдмунду, а также святому Дени (связь с Францией) и святому Георгию. На своде и карнизах были вырезаны антилопы (геральдический знак Генриха)[617] и лебеди (знак семьи Богунов), а на железных воротах были изображены леопарды и французские лилии. На внешней стороне капеллы изображена коронация Генриха, императорской короной. Завершенный около 1450 года, этот памятник отражал как религиозное чувство Генриха, так и его ощущение достоинства должности, которую он занимал. Размер и место установки памятника гарантировали, что человек, которому он посвящен, не будет забыт еще долго.

Генрих всегда подчеркивал необходимость молитвы, как просьбы, так и благодарения богу. В поисках личного спасения необходимо было обращаться за помощью к небесному владыке. Благочестивые поступки, подкрепленные молитвами святых монахов и бедняков, должны были помочь в этом. В своем завещании от 1421 года Генрих подробно описал количество и размер свечей, которые должны гореть на его похоронах и впоследствии; количество месс, которые должны быть совершены за упокой его души; пожалования, которые должны быть сделаны аббатству в Вестминстере, а также то, как каждый год, во время особой заупокойной мессы, которая должна была быть совершена в годовщину его смерти, двадцать четыре бедняка должны были получать плату за свечи на этой службе, а 20 фунтов стерлингов должны были быть розданы пользу бедным[618]. В дополнение к 100 фунтам стерлингов, которые должны были ежегодно выплачиваться аббатству (из доходов герцогства Ланкастер),[619] аббатство должно было распоряжаться значительными суммами денег, которые распределялись на благотворительные цели в годовщину смерти короля. В 1445 году Генрих VI пожаловал аббатству земли в Беркшире и Хантингдоншире, чтобы обеспечить деньгами его монахов, "которые вечно должны были поминать и молиться за душу благороднейшего государя, вашего достопочтенного отца, короля Генриха, которого Бог поддерживает, а также хранить и поддерживать его покой с определенными раздачами среди бедных людей…"[620].

Среди сохранившихся записей в Вестминстере есть счета смотрителя (custos) маноров поминального фонда Генриха: они начинаются в 1437 г. и, с небольшими перерывами, продолжаются до 1534 г.[621] Они показывают, что это событие использовалось не только для молитвы и поминовения, но и как возможность для аббатства развлечь знатных посетителей, когда для приема олдерменов и жителей Лондона,[622] а также ведущих экклезиастов покупалось сладкое красное вино, хлеб и рыба. Счета одной городской компании, компании Мерсеров, содержат регулярные упоминания об оплате расходов ее членов на поездки в Вестминстер (и обратно) "для поминовения короля" или "для поминовения короля Генриха V", иногда в компании мэра; такие записи продолжаются с самых ранних лет правления Генриха VI и почти до его конца[623]. Покойный король успешно позаботился о том, чтобы даже после смерти его помнили.


Часть III. Осуществление королевской власти

Глава 9. Нормандия

Военные действия, связанные с завоеванием Генрихом герцогства Нормандия, уже были описаны выше. Как же действовал новый "завоеватель" в герцогстве, и какие факторы повлияли на его действия? Во всех своих делах с Францией король утверждал, что им движут веления справедливости, подразумевая под этим термином права, унаследованные от предыдущих английских королей. Справедливость могла означать — и означала — поддержание претензий Эдуарда III к Франции и выполнение условий договора в Бретиньи. Но она означала не только это. Чувство справедливости Генриха проистекало из еще более глубоких исторических корней. Генрих V происходил родом от Вильгельма I, герцога Нормандского, который завоевал Англию. Король Иоанн Безземельный потерял Нормандию, а его сын, Генрих III, отказался от всех прав на нее по Парижскому договору 1259 года, но Эдуард III активно претендовал на герцогство, и Генрих V сделал то же самое.

Как писал анонимный автор хроники Brut о встрече короля с его дворянством в 1414 году, Нормандия, а также Гасконь и Гиень были несправедливо удержаны французами, хотя на эти земли претендовали Эдуард III и его предки до него "по праву завоевания и наследия"[624]. Автор Gesta выразился еще точнее, когда писал о герцогстве Нормандия, "которое полностью принадлежит ему по праву, восходящему ко времени Вильгельма Первого, Завоевателя, хотя сейчас, как и в течение долгого времени, оно удерживается, вопреки Богу и справедливости, насилием французов"[625]. Историческая связь между королями XI и XV веков была также подчеркнута Томасом Уолсингемом, который в своем рассказе об осаде Кана в 1417 году повествует о монахе аббатства Сент-Этьен внушавшем герцогу Кларенсу его обязанность защищать аббатство, поскольку он происходил из рода королей, ответственных за его основание, строительство и пожертвования[626]. Этот же подход был подкреплен, когда несколько дней спустя Генрих помиловал монахов аббатства, которое, как говорится в тексте, было основано Вильгельмом, королем Англии и герцогом Нормандии, его предком[627].

Отношение Генриха к герцогству было одновременно историческим и собственническим. Будучи преемником Вильгельма I на троне Англии, он был его естественным наследником как герцога Нормандии. Он также должен был знать о чувстве сепаратизма, которое появилось в герцогстве за предыдущие сто лет: во время предоставления знаменитой Charte aux Normands (Хартии нормандцев) в 1315 году (которую с тех пор продлевали все французские короли), и совсем недавно, когда дофин, Карл и Карл Наваррский поощряли развитие духа независимости в конце 1350-х годов. Этот сепаратизм был частично смягчен назначением дофина в качестве герцога Нормандии в 1355 году. Однако с 1364 года, когда дофин стал королем Карлом V, герцог не представлял интересы нормандцев, а нормандцы только жаловались на то, что герцогство, самая богатая провинция Франции, подвергается слишком пристальному вниманию со стороны Парижа. В 1380 году Карл VI подтвердил Charte, но это не помешало восстанию (Harelle), произошедшему в Руане два года спустя. В 1416 году, когда Генрих готовил свое второе вторжение, в Руане произошло новое восстание, которое привело к убийству бальи, главного королевского чиновника в этом районе, и к изгнанию многих людей, служивших французской короне.

Именно в такой ситуации Генрих отплыл во Францию 1 августа 1417 года. По крайней мере, в какой-то мере история оказала на него свое сильное влияние. Это было влияние, которое Генрих мог использовать в своих интересах, чтобы оправдать свое вмешательство в дела герцогства. Он мог апеллировать к чувству недоверия к Парижу, а также подчеркнуть свою симпатию к нормандскому сепаратизму, подчеркивая преемственность между собой и герцогами прежних времен, и призывая к возрождению "исторических" институтов, которые существовали до тех пор, когда герцогство было завоевано французской короной в 1204 году.

Однако, прежде всего, речь шла о его собственном положении и власти в герцогстве. Генрих мог претендовать на Нормандию по праву, но осуществить это право он мог только путем завоевания. Успех его вторжения показал, что он заслужил право править герцогством "как завоеватель по своему праву"[628] и, согласно современным представлениям, что Бог одобрил его дело, позволив событиям развиваться в его пользу. К 15 декабря 1417 года, во время осады Фалеза, переговоры о капитуляции которого должны были состояться всего через несколько дней, Генрих в письме назвал себя не только "королем Франции и Англии, сеньором Ирландии", но и "герцогом Нормандии",[629] это титул, он снова использовал в феврале следующего года. Взятие Руана, старой герцогской столицы, стало для Генриха настоящим событием: в стихотворении Джона Пейджа вспоминается, что жители города вышли приветствовать его с криками "Добро пожаловать, наш господин, добро пожаловать в твое собственное право, / по воле Бога! "[630] Войдя в город, Генрих отправился в собор, чтобы поблагодарить за успех, после чего проследовал в замок, владелец которого, согласно традиции, мог считаться законным правителем Нормандии[631]. Тот факт, что очень скоро он будет контролировать каждый уголок герцогства, придавал этому утверждению практический вес. Как только Руан оказался в его руках, Генрих смог более решительно взяться за управлениеНормандией. В день Рождества Христова, 2 февраля 1419 года, спустя всего две недели после того, как он вошел в город, Генрих официально надел герцогскую мантию, таким образом официально подтвердив свое фактическое право на правление[632].

Однако, контролируя инструменты политической власти, он все еще должен был завоевать признание своего народа. Осознавая это, он не пытался навязать герцогству институты в английском стиле; как и в будущем он не пытался "англизировать" институты во Франции, предпочитая принять то, что он приобрел, как неотъемлемую часть своего наследства[633]. Хотя бальи, которых он назначал, были англичанами, очень немногие англичане получали другие, менее важные административные функции при короле/герцоге. Генрих, несомненно, чувствовал, что его ближайшие помощники и непосредственные заместители в правительстве должны быть англичанами, но он не хотел излишне раздражать население, назначая англичан в низшие эшелоны администрации,[634] которые обычно и регулярно вступали в контакт с местным населением, в поддержке которого он очень нуждался.

Испытывая потребность организовать управление таким образом, чтобы оно понравилось жителям его недавно завоеванного герцогства, Генрих намеренно обратился к историческому прошлому, чтобы подчеркнуть чувство преемственности между теми, чьим наследником он себя провозгласил, и его новыми подданными. Примером этого является возрождение им древних институтов. При Плантагенетах самым влиятельным чиновником герцогства был сенешаль, должность, упраздненная французской короной в 1204 году, но теперь намеренно возрожденная и занятая сначала сэром Хью Люттереллом, а затем Ричардом Вайдевилем[635]. Это возрождение должности сенешаля имело двоякое значение, одно символическое, другое практическое. Оно служило знаком того, что Генрих хотел подчеркнуть связь с прошлым, подразумеваемую в его претензиях на управление герцогством[636]. В то же время, поскольку обязанности сенешаля были в основном инспекционными, оно подчеркивало (как и создание специальных комиссаров для надзора за гарнизонами), что Генрих хотел казаться очень серьезно относящимся к извечной проблеме контроля над злоупотреблениями своих офицеров. Независимость и самодостаточность финансов герцогства были подчеркнуты созданием казначейства, которое подчинялось  Chambre des Comptes (Счетной палате). Оба учреждения находились в Кане, который оставался финансовым центром английской администрации до начала правления его сына[637]. В эпоху герцогов финансы традиционно были сосредоточены в Кане, которому теперь была возвращена его древняя роль в нормандском управлении.

Для организации правосудия Генрих назначил Филиппа Моргана герцогским канцлером в апреле 1418 года; 3 декабря 1419 года он был посвящен в епископа Вустера в соборе Руана. В период завоеваний эта судебная функция правительства должна была быть трудновыполнимой, и только после взятия Руана в январе 1419 года можно было говорить о возвращении к нормальной жизни. Даже в этом вопросе Генрих не боялся идти на поводу у склонностей нормандцев. В то время как финансы герцогства были сосредоточены в Кане, правосудие должно было находиться в столице, Руане. Маловероятно, что нормандский Echiquier, высший суд в герцогской правовой системе, был восстановлен. Однако Генрих осознавал необходимость создания места, где важные дела, включая те, которые возникли в связи с появлением большого числа англичан в Нормандии, могли бы рассматриваться, в крайнем случае, в самом герцогстве. Органом, который мог сделать это лучше всего, был герцогский совет при герцогском канцлере короля, который, превратившись в судебный орган, мог решать дела, которые прошли путь через суды или, как, вероятно, также случалось, были переданы ему в первой инстанции. Таким образом, возник судебный орган,  cour du conseil, который с самого начала правления Генриха VI должен был отстаивать нормандский сепаратизм в вопросах права и мог оспаривать суверенные претензии высшего суда Франции, Парижского парламента[638].

Кроме того, именно реализация исторических притязаний Генриха на Нормандию во многом определила его отношение к этой земле и ее жителям. Хотя нет сомнений в том, что война, которую вел Генрих (или, как он бы выразился, был вынужден вести), привела к значительным разрушениям, современники в целом признавали, что Генрих стремился свести ущерб к минимуму. Во всех отношениях это имело смысл. Английские армии в XIV веке ненавидели и боялись во Франции из-за их многочисленных актов бессмысленного разрушения. Но не в военных и политических интересах Генриха было быть причиной страха или недовольства в Нормандии. Его целью было скорее завоевать симпатии народа, что лучше и легче всего достигалось путем проведения политики, которую один историк назвал "примирением"[639].

Как уже отмечалось, одним из аспектов этой политики было поощрение местных институтов, как исторических, так и существующих, и ощущение, что новый правитель хочет, чтобы Нормандия имела собственное политическое, финансовое и судебное обеспечение, которое сами нормандцы помогли бы создать. Но политика примирения Генриха была не только в этом. Хотя в некоторых случаях было необходимо изгнать целые группы населения захваченных городов (как это было сделано Генрихом в Арфлере в 1415 году и в Кане два года спустя), он, насколько мог, следил за тем, чтобы уязвимые слои населения, в частности женщины, не подвергались приставаниям со стороны его солдат. Томас Уолсингем сообщал, что духовенство и церковное имущество пользовались особой защитой Генриха, настолько, что многие мужчины стали брить часть головы, чтобы эти "тонзуры" и "клерикальная" одежда, которую они носили, служили внешним признаком их статуса и особого иммунитета, который теперь к нему прилагался[640]. Как сообщается, Генрих сказал бродячему монаху, которого привели к нему, что он прибыл в Нормандию не для того, чтобы захватить церковную собственность, а скорее, как и положено королю, чтобы предотвратить ее расхищение[641].

Предположение Генриха о том, что он является законным правителем Нормандии, лежало в основе его требований лояльности и подразумеваемого признания со стороны всех сословий герцогства. С самого начала второй экспедиции в 1417 году эта политика получила по крайней мере некоторый отклик. К 21 сентября 483 нормандских прихода уже подчинились ему в обмен на обещание королевской защиты,[642] людей заверили, что их законные права будут соблюдены и не произойдет никаких серьезных изменений, если они подчинятся и вернутся в свои дома. Эти заверения свидетельствовали о важном событии: население по крайней мере части Нормандии уже бежало, со всеми вытекающими социальными и экономическими потрясениями, которые это должно было принести для преимущественно сельского общества в последние недели лета. Генрих сам был отчасти виноват в этом; когда в сентябре 1417 года был взят Кан, город был разграблен, и значительная часть населения покинула его[643]. Тем не менее, поначалу Генрих не предпринимал никаких реальных усилий, чтобы отговорить или предотвратить отъезд людей. Возможно, на этом раннем этапе он еще не осознавал масштабов бегства и дезорганизации населения. Более вероятно, что он чувствовал, что сможет править более эффективно, если позволит тем, кто выступал против него эмигрировать.

Что привело к столь значительной эмиграции из герцогства? Вероятно, главным мотивом был страх. К 1417 году, когда позади остались осада и взятие Арфлера, а также победа при Азенкуре, английский король и его армия должны были внушать немалый ужас жителям Нормандии. Армия Генриха (и та ее часть, которая была оставлена в гарнизонах городов и замков, когда они пали под ударами англичан) была лишь последней в ряду армий, оставивших свой след в Нормандии за последние семь десятилетий или около того. Вряд ли стоит удивляться тому, что люди боялись англичан.

Вторым фактором, способствовавшим эмиграции, была верность короне Франции и растущее чувство патриотизма. Поскольку эта тема столь эмоциональна, обсуждать ее сложно; даже сегодня она может привести к острым, но, как правило, довольно бесполезным словесным баталиям. Бесспорно то, что при всем своем праве считаться герцогом Нормандии, Генрих V был иностранным королем, который говорил на иностранном языке и использовал иностранных солдат, чтобы заставить нормандцев подчиниться своей власти. В 1417 году и в последующие годы власть французской короны показала себя слабой, колеблющейся и неспособной защитить своих подданных, как показало поражение при Азенкуре и неспособность оказать поддержку осажденному Руану. Однако она все еще могла взывать к преданности своего народа, и для многих был только один способ выразить эту преданность — бегство, даже если это означало пожертвовать землями, домами, коммерческими интересами или церковными бенефициями.

Несмотря на соблазн помилования и возвращения к владению имуществом и безопасности королевского мира, многие уехавшие предпочли не возвращаться[644]. Причины их поступка были разными. Некоторые бежали, чтобы заработать на жизнь и предпочитали место, где они поселились; другие предпочли бежать, чтобы избежать долгов, которые они имели[645]. Для многих отсутствие безопасности и, в некотором смысле, вытекающее из этого, неопределенное экономическое будущее, должно быть, действовали как решающие факторы. Многие представители дворянства, служившие французской короне в герцогстве, остались верны ей и уехали; другие, по необходимости заботясь о благополучии своих земель, предпочли остаться под английским правлением. Значительная часть высшего духовенства приняла Генриха, который одарил многих из них благодеяниями через свое покровительство; на уровне приходов духовенство также, похоже, было в значительной степени готово принять новый порядок вещей. Трудно создать какую-либо удовлетворительную модель, будь то социальный ранг или географическое происхождение, которая помогла бы нам определить, кто уехал (временно или навсегда), а кто остался. Английское вторжение, безусловно, раскололо общество, и, таким образом, оно раскололо и семьи. Последствия этого будут видны через поколение.

Экономические потрясения, вызванные войной, также могли побудить людей покинуть герцогство. Следует подчеркнуть, что в этом нельзя полностью винить вторжение Генриха, какими бы значительными ни были его последствия. Кан, например, значительно пострадал от осады 1417 года, которая привела к отъезду многих его жителей. Однако экономика Кана уже несколько лет была в стагнации, и порт, и обрабатывающая промышленность находились в упадке, поэтому для многих разрушения, вызванные осадой, стали последней каплей, заставив, по крайней мере, некоторых горожан задуматься о том, что в других местах, например, в землях, контролируемых герцогом Бретани, куда отправились многие эмигранты, дела обстоят лучше. В то же время последствия двухлетней войны для экономики Нормандии не подлежат сомнению: уничтожение или нехватка урожая (с последствием того, что семена могли быть недоступны на следующий год); невозможность, в условиях неопределенного политического будущего, получить заем для восстановления домов и ферм, а также для замены сельскохозяйственных инструментов, уничтоженных или поврежденных во время войны; потеря персонала для ведения торговли или работы на земле (последствия депопуляции); проблемы с передвижением и, следовательно, опасность торговли, осуществляемой на любом расстоянии, кроме самого близкого. Все эти трудности способствовали снижению экономического благосостояния обычно богатого герцогства и возникновению чувства, что большую безопасность и богатство можно найти в другом месте[646].

Поэтому люди эмигрировали[647]. Другие оставались в Нормандии, чтобы противостоять захватчикам изнутри. Хотя их можно было встретить в любой части герцогства, эти противники англичан были в основном из низших слоев общества. Для современных французских историков они являются героями, непокорившимся меньшинством, ушедшим в леса в поисках безопасности и ведшим партизанскую войну против захватчика и узурпатора, за что, если их ловили, они часто получали высшую меру наказания[648]. Что представляли собой такие люди? Для одних они были мучениками, готовыми умереть за Францию и ее корону, для других они были продуктом не только английского вторжения и оккупации, но и (поскольку и их деятельность, и название "разбойник", данное им, были хорошо известны до этого вторжения) экономических и социальных условий, которые существовали до прихода англичан в Нормандию и которые вторжение только усугубило. Хотя они представляли "националистическую" оппозицию англичанам, "разбойники" также отражали ситуацию, существовавшую до английского вторжения.

Был ли Генрих настолько ослеплен тем, что он считал справедливостью своего завоевания Нормандии, что не смог оценить меру и значение оппозиции, с которой он столкнулся, и, прежде всего, важность эмиграции, которую спровоцировало его вторжение? Те, кто бежал, могли избавить его от оппозиционного движения, без которого он вполне мог обойтись. Однако с экономической точки зрения их отъезд имел очень серьезные последствия. Потеря таких людей могла оказать только негативное влияние на герцогство (современные исследования подчеркивают катастрофические местные результаты депопуляции), что, в свою очередь, удержало бы других от возвращения. Количество налогов, которые можно было бы собрать, также оказалось бы под угрозой из-за такого масштабного отъезда. Кроме того, длительное отсутствие части населения ставило под сомнение законность правления Генриха и оскорбляло его притязания на роль законного правителя Нормандии. Он должен был остановить эмиграцию и способствовать возвращению тех, кто уехал. Сначала ему нужно было примирить солдат и гражданских. Проблема была отчасти исторической. Плохие воспоминания о том, как армии XIV века обращались с гражданским населением, сохранялись до сих пор. Генрих должен был знать об этом, поскольку он принимал меры по контролю над своими людьми, меры, которые также должны были повысить эффективность его армии[649].

Однако вскоре стало ясно, что проблемы остаются. К 1418 году число упоминаний о дезертирах в Norman Rolls возросло; солдаты не подчинялись своим капитанам, что привело к необходимости назначить Хью Латтерелла, лейтенанта Арфлера, для обеспечения всеобщего соблюдения законов и военной дисциплины; ему было дано право вешать тех, кто был уличен в отсутствии в армии без отпуска[650]. Несколько месяцев спустя, в ноябре 1418 года, Генрих решил применить строгое наказание, как это позволяли законы герцогства Нормандия и военные правила, ко всем "разбойникам", заключенным в тюрьму в Фалезе, что стало еще одним признаком проблемы, с которой он столкнулся, и его решимости разобраться с ней[651]. 8 декабря того же года, еще находясь в Руане, король показал, насколько серьезно он относится к отношениям между гражданским населением и армией, приказав виконту Кана объявить, что все, кто пострадал от рук солдат гарнизона, должны явиться к нему за возмещением ущерба[652]. Практические меры также, как надеялись, помогут восстановить порядок в тех местах, где соприкасаются солдаты и гражданские, Генрих настаивал в приказе от 10 апреля 1419 года, что солдаты не должны раздражать местных жителей, отказываясь платить за товары (например, еду), которые они у них покупают[653].

Если позже, в период правления, о насилии по отношению к горожанам стало меньше слышно (возможно, благодаря этим мерам?), то количество дезертиров, упомянутых в списках за лето 1419 года, тем не менее, говорит об армии, недовольной плохим жалованием и условиями или, как это было в том году, недостаточной вовлеченностью в войну[654]. Вторая половина 1418 года прошла под стенами Руана. В 1419 году, когда дипломатические меры усилились, военные действия еще более замедлились. Кроме того, процесс завоевания привел к необходимости комплектования гарнизонов городов, замков и других опорных пунктов. Те, кто входил в эти гарнизоны, могли иметь относительно мало работы, будучи отстранены от военных действий. Парадоксально, но именно бездействие солдат подвергало гражданское население наибольшему риску и представляло угрозу миру короля. Генрих, мы можем быть уверены, знал об этом.

Улучшив условия в Нормандии, Генрих мог сделать ее лучшим местом для возвращения уехавших жителей. В этом вопросе его отношение также изменилось. Если тем, кто покинул Нормандию или отказался принести клятву верности, было отказано в доступе или использовании их земель в пределах герцогства (такой шаг, вероятно, принес бы королю мало друзей), то теперь Генрих предпринял сознательную попытку добиться их верности и возвращения. 4 февраля 1418 года было провозглашено, что все желающие принести ему присягу верности могут получить безопасный пропуск, который позволит им это сделать[655]. Эта мера не была полностью успешной, и срок, в течение которого должны была быть принесена присяга, пришлось продлить. Тем не менее, цель Генриха ясна. Принесение присяги на верность означало декларацию веры и признания законности английского правления, и если она нарушалась оппозицией внутри герцогства или дезертирством в дофинистскую Францию, мятежник подлежал самым суровым наказаниям. Отныне тех, кто нарушал клятву верности, можно было считать предателями.

По мере завоевания всей Нормандии появлялись новые призывы к тем, кто желал пользоваться преимуществами верности. Для них Генрих был готов (но не всегда мог) предоставить свою защиту, и за 10 денье (позже 4 су, признак инфляции?) те, кто официально приносил ему присягу, могли получить bullette, или пропуск, с гарантией им королевской защиты. Подданство или получение статуса juratus также формально восстанавливало право на собственность. 6 мая 1419 года по просьбе Роберта де Кордея, эсквайра, считавшегося juratus, и в силу своей королевской власти Генрих подтвердил Кордею право на владение всеми землями, которые он имел в Нормандии на 1 августа 1417 года, на тех же условиях, которые действовали на тот момент. Кордей должен был владеть этими землями в соответствии с обычаями герцогства и выполнять свои обязательства, как и прежде. В тексте подчеркивается не только то, что инициатива этого действия исходила от самого juratus, но и то, что Генрих утвердил его в качестве законного владельца владений на 1 августа 1417 года, в день, когда Генрих высадился на берег, чтобы заявить свои права на Нормандию[656]. Ссылки на juratus были средством датировки путем ссылки на событие, которое помнили все. Это был также способ сгладить переход от старого порядка при королях Валуа к новому при Генрихе. Короче говоря, подтверждение, выданное Кордею и многим другим, означало "отсутствие перемен". Именно как представитель "отсутствия перемен" Генрих стремился добиться признания.

Генрих никогда не стремился к масштабной эмиграции. С самого начала он публично объявил тем, кто жил на большом расстоянии от Нормандии (некоторые уехали на юг, вплоть до Пуату в центральной части западной Франции)[657], что хотел бы, чтобы они вернулись. Некоторые так и поступили, другие медлили, не желая принимать решение, так что сроки принесения присяги на верность несколько раз продлевались. Однако после успешного завершения осады Руана Генрих начал действовать все более решительно, что означало для него возможность эффективно управлять герцогством. Ему нужно было навязать себя своим подданным, показать, кто здесь хозяин. Ему не терпелось перераспределить земли, отчасти для того, чтобы вознаградить и поощрить тех, кто верно служил ему, отчасти для того, чтобы обеспечить правильное использование земель для общего благосостояния. Ему нужно было знать, кто его подданные и живут ли они в повиновении ему. Были ли люди за него — или нет?

Картина, в которой Генрих стремился по возможности сохранить старый порядок, в целом подтверждается его отношениями с церковниками герцогства. В течение пяти недель после высадки в Туке священнослужители приходили к королю, чтобы принести ожидаемую от них клятву верности. Генрих немедленно (и, несомненно, с благодарностью) приказал вернуть им их имущество; в его намерения не входило, писал он Джону Эштону, сенешалю Байе, 4 декабря 1417 года, чтобы богослужение каким-либо образом пострадало или умалилось из-за отсутствия материальной поддержки, и те, кто признал его, должны были свободно владеть теми землями и имуществом, которыми они владели раньше[658]. Эти решения, а также еще одно, принятое позднее, в январе 1420 года, освобождающее церковников всего герцогства от налогов на еду и питье[659], свидетельствуют о доброй воле нового правителя к нормандскому духовенству, "классу, об интересах которого, как известно, хорошо заботился захватчик"[660].

Генрих хорошо относился к церковникам, потому что это было его инстинктом, несмотря на то, что церковники и их имущество условно относились к тем, кому предоставлялась особая защита от посягательств солдат. Однако он делал это еще и потому, что нуждался в помощи, которую могли оказать ему церковь и ее духовенство. В преимущественно сельском обществе влияние священника могло быть очень сильным, и мало какой вид мог быть более приятным для Генриха, чем вид народа, который во главе со своим духовенством пришел выразить ему свою преданность. Генрих хотел использовать политическое влияние духовенства и с его помощью добиться контроля над народом.

Это можно увидеть несколькими способами. Norman Rolls содержат множество представлений церковных бенефиций в первые два года оккупации. В некоторых случаях Генрих, возможно, осуществлял то, что обычно было епископальным патронажем; в других случаях, вероятно, это был патронат короны; в третьих случаях это был светский патронат, который не осуществлялся из-за отсутствия (по какой-либо причине) патрона. Генрих хорошо использовал эти возможности и при этом мог назначать духовенство, которое приносило присягу на верность и было обязано ему своим положением; лояльность духовенства, а также то, что оно могло проповедовать ее с кафедры, представляли для него большую ценность.

Так же, как при правильном контроле и вознаграждении, духовенство было группой, которая оказывала Генриху поддержку, так же, в равной степени, оно могло действовать, чтобы подорвать его претензии и положение. Лечение душ, чей пастор дезертировал в знак оппозиции, было постоянным напоминанием о том, что не все приняли англичан, и это была зараза, которая могла распространяться. И все же существовал предел того, что Генрих мог сделать до взятия Руана в январе 1419 года. Как только это было достигнуто, и власть отсутствующего архиепископа могла быть реализована, он вскоре приступил к работе. В течение недели капитул собора Кутанса, который, как говорят, избирал претендентов в каноники и пребенды, получил приказ не избирать епископа и не распоряжаться вакантными бенефициями без королевского разрешения:[661] Генрих был полон решимости осуществлять хотя бы некоторый контроль над продвижением "приемлемого" духовенства. В следующем месяце попытка превратить абсентеизм в политическое преступление была расширена, когда письма в том же духе были разосланы капеллам четырех других нормандских соборов — Руана, Авранша, Эврё и Лизье, запрещая им избирать или назначать на любую церковную должность без специального разрешения короля[662]. В то же время, как предпринимались попытки убедить светских землевладельцев вернуться, так же должны были быть предприняты усилия по привлечению обратно тех священнослужителей, которые "поддерживают партию, выступающую против нашего господина короля, советуя, помогая и подстрекая разбойников и противников короля"[663]. Моральный авторитет духовенства нужно было завоевывать.

Независимо от того, хватало ли у церковников власти или желания обеспечить соблюдение законов, к началу февраля 1420 года Генрих пришел к выводу, что прежние методы не сработали. Теперь он чувствовал себя обязанным призвать своих финансовых чиновников к действию, конфисковав бенефиции тех священнослужителей, которые отсутствовали в своих епархиях[664]. Даже эта мера оказалась недостаточной. Если бы отсутствующие не признали распоряжение, написанное от его имени, Генриху пришлось бы прибегнуть к другим средствам. В марте 1421 года собор в Руане постановил, что те, кто не проживает в епархиях, теперь будут подвергаться не только наказаниям, налагаемым королем (лишение мирских благ), но и каноническим санкциям самой церкви (лишение сана)[665]. 14 июля 1421 года, через два с половиной года после получения контроля над Руаном, Генрих наконец объявил, что, ввиду постоянного отсутствия архиепископа и его упорного отказа принести клятву верности, он теперь будет применять свое регальское право назначения на должности во время того, что, по сути, будет считаться епископальной вакансией[666]. Через несколько дней за этим последовало распоряжение викариев отсутствующего архиепископа о том, что около двадцати пяти соборных клириков также лишаются своих должностей за отсутствие в епархии и за то, что поддерживали дофина. Срок, к которому они должны были подчиниться, продлевался четыре раза; их прихожане не имели пасторов, и ради блага народа нельзя было допустить, чтобы такая ситуация продолжалась бесконечно[667].

Генрих хотел, чтобы духовенство вернулось по собственной воле. Когда они этого не сделали, ему пришлось набраться терпения и, в конце концов, он лишь шаг за шагом принимал против них меры, каждая из которых была более суровой, чем предыдущая. Понятно, что он хотел восстановить повсеместное богослужение. Но он также хотел, более того, нуждался в духовенстве, которому мог доверять, а в его положении он не мог доверять никому, кто постоянно отказывался принести ему присягу верности. Примерно такой же набор условий должен был диктовать отношения Генриха с владельцами семи епископств Нормандии, которые вместе составляли церковную провинцию Руан. Из семи епископов четверо бежали из герцогства перед английской армией и больше их не видели, трое из них (епископы Кутанса, Эврё и Лизье) стали жертвами резни арманьяков, устроенной бургундскими сторонниками в Париже в мае 1418 года, а четвертый (епископ Руана) "удалился" в Пуату. Из оставшихся трех епископов один (епископ Се) присягнул Генриху весной 1418 года, другой (епископ Байе) умер в Риме в следующем году, а епископ Авранша отсутствовал некоторое время.

Замена епископов была медленным процессом, чему не способствовала решимость Папы Мартина V позаботиться о том, чтобы его собственные выдвиженцы получили повышение. Такая ситуация, возможно, не слишком беспокоила Генриха, и в отсутствие епископов он, по-видимому, мог твердо, но дружелюбно общаться с их генеральными викариями или капеллами их соборных церквей, которым была адресована большая часть его корреспонденции. В отсутствие епископов Генрих также мог осуществлять регальные права, на которые обычно претендовал король во время вакансий церковных должностей. Это давало ему двойную выгоду: доходы от Нормандских соборов (которые значительно пополнили королевские доходы в 1419 и 1420 годах) и контроль над патронажем епископа, что, как мы уже видели, было жизненно важным фактором в данной ситуации. Неудивительно, что Генрих, похоже, не очень спешил заполнить вакантные епископства Нормандии. Без епископов он получал больше выгоды от контроля над церковью в герцогстве, чем с ними.

В одном вопросе Генрих, обычно консервативный в политике, которую он проводил в Нормандии, пошел гораздо дальше, чем когда-либо делали его предшественники. Раздавая конфискованные поместья и владения, как на территории герцогства, так и, к 1419 году, за его пределами, новым землевладельцам, как английским, так и нормандским, он надеялся заручиться их поддержкой и вознаградить их, и таким образом, дав им долю в успехе их общего предприятия, сделать завоевание постоянным. Ничто не указывает на то, что Генрих предполагал обратное Нормандское завоевание[668], или что он заранее обнародовал планы по предоставлению земли во Франции в значительных масштабах тем, кто ему служил. Тем не менее, как фактическое завоевание герцогства, так и конфискация земель у тех, кто либо открытым сопротивлением, либо уходом из Нормандии противостоял тому, что он считал законностью своего правления, наделили Генриха правами и титулами на земли, которые, попав в его руки, могли быть в свою очередь переданы тем, кто его поддерживал.

События, а не политика, поставили источники значительного богатства под контроль Генриха[669]. Конфискованные земли и имущество могли быть использованы для вознаграждения за прошлые заслуги и поощрения людей к помощи в будущем[670]. Они также могли быть использованы в качестве стимула для личного поселения в Нормандии. Купцам, например, предлагалось обосноваться в Арфлере и Кане в надежде стимулировать экономику этих двух городов, особенно второго[671]. Такие действия напоминают нам о том, что Генрих также намеревался восстановить региональную экономику, сильно пострадавшую от войны. К 1417 году Арфлер прочно находился в руках англичан и, скорее всего, должен был оставаться таковым на долго. Хотя, благодаря своему стратегическому положению, он приобрел важную роль военной базы, англичане, несомненно, надеялись восстановить и его торговлю. То же самое, должно быть, планировалось и в случае с упадочной экономикой Кана. Раздача сельских поместий и сеньорий также рассматривалась как первый шаг к восстановлению, а затем и поддержанию экономики и социальной структуры, пострадавших от войны, бегства (сеньора, арендатора или обоих) или других экономических потрясений. Историки экономики подчеркивают негативные последствия войны для некоторых районов Нормандии в эти годы[672]. Активная политика предоставления ссуд могла бы стать средством остановить этот упадок. Обязательства и условия, наложенные на некоторых получателей земли, убедительно свидетельствуют о том, что от них ожидали, что они сделают свои новоприобретенные владения окупаемыми — или, по крайней мере, остановят упадок, вызванный беспорядком и разрушениями, принесенными войной. Экономика герцогства в целом и количество денег, поступающих в королевскую казну через налогообложение, в частности, выиграют от того, что поместья будут восстановлены хотя бы до приличного уровня производства.

Каковы бы ни были мотивы и намерения Генриха в разных случаях, он действовал осторожно и сдержанно. И Арфлер, и Кан, взятые штурмом, стали собственностью завоевателя.

Генрих действовал ответственно, показывая, что он рассматривал возможное поселение англичан в Кане не только с точки зрения прибыли, которую оно могло принести им как отдельным людям, но и с точки зрения выгоды, которую они могли бы принести Кану. В письме Кларенса, которого Генрих назначил капитаном города, в лондонскую корпорацию 11 сентября 1417 года с просьбой найти купцов, желающих поселиться в Кане, подчеркиваются два фактора[673]. Одним из них была необходимость заселить город после разрушений, вызванных осадой, и отъезда значительной части населения; другим — обеспечить потребности его обороны, прежде всего, когда солдат, из действующей армии, нельзя было выделить для гарнизонной службы. Король твердо помнил как о текущих, так и о долгосрочных интересах Кана.

Кан пал в сентябре 1417 года, а в последующие восемнадцать месяцев была завоевана почти вся Нормандия. В течение этого периода и последующих месяцев Генрих постепенно развивал сознательную политику предоставления своим сторонникам земель, которые попали к нему в руки в результате конфискации или смерти и в конечном счете, в результате завоевания. Эта политика была взвешенной, терпеливо проводилась в жизнь и учитывала не только интересы лиц, которым предоставлялись пожалования. Если вначале она развивалась медленно,[674] то это отражает чувство ответственности Генриха, поскольку необходимо было, насколько это возможно, установить существующее право собственности на землю и выяснить лояльность владельцев. Наряду с понятным желанием вознаградить тех, кто верно служил ему, следует напомнить, что Генрих хотел привлечь к себе людей, которые бежали из Нормандии. Они с меньшей вероятностью могли вернутся, если будут знать, что их конфискованные поместья уже отданы, возможно, англичанину. Необходима была осторожность. Мы видим эту осторожность в действиях в том, что первое пожалование, записанное в Norman Rolls, сделанное Томасу, графу Солсбери, было датировано 25 сентября 1417 года, после чего процесс почти остановился, чтобы снова возобновиться в марте и апреле 1418 года, только чтобы почти полностью прекратиться между июнем 1418 года и первыми неделями 1419 года.

Причины такой политики очевидны. Зимой 1417–18 годов Генрих был занят своими завоеваниями: его внимание было приковано к осаде Фалеза. После этого он почувствовал себя увереннее, у него появилось время для управления, которое он осуществлял из Кана и Байе, где он провел большую часть весны. Короче говоря, в те части герцогства, которые контролировали англичане, возвращался порядок, а механизмы, необходимые для выдачи пожалований, были под рукой и снова функционировали. Неудивительно, что это был период значительного количества пожалований, но он закончился, как только Генрих отправился в новый поход, и не возобновлялся до падения Руана в начале 1419 года[675]. Тогда начался период значительной активности. В это время Генрих не только получил контроль над всем герцогством, но и, должно быть, уже знал о тех, кто мог отказаться от присяги и чьи земли, следовательно, подлежали конфискации, а затем могли быть перераспределены. Этот период продлился около четырех месяцев и завершиться в июне 1419 года, примерно в то время, когда Генрих начал продвигаться вверх по долине Сены к Парижу[676].

Генрих вел осады в течение двух зим подряд: в 1417–18 гг. Фалеза и в 1418–19 гг. Руана. Лето было потрачено на кампанию. Таким образом, мы можем отнести два основных периода перераспределения земельных владений к сезонам весны 1418 и 1419 годов, периодам между осадами и полевыми кампаниями. Это убедительно свидетельствует о том, что Генрих выполнял свои административные задачи в относительном спокойствии тех месяцев, что позволяло ему действовать осторожно и обдуманно. В том, как король вознаграждал своих сторонников, не было ничего поспешного: как и многое другое, что он делал, это было сделано обдуманно. Этот аргумент подкрепляется и другими факторами. Субсидии, обычно предоставлявшиеся в ответ на просьбу или прошение, выдавались не бессистемно, а строго в соответствии с потребностями — и прежде всего военными — того момента, а также с учетом того, имелись ли у получателя средства (что часто означало социальный ранг) для удовлетворения этих потребностей. На это указывают несколько факторов. Первые пожалования, сделанные весной 1418 года, касались земель в бальяже Кан (в то время центр английской власти в Нормандии), которые, если их точно обозначить на карте, создавали некий буфер вокруг зоны влияния[677]. Это имеет еще больший смысл, когда понимаешь, что многие получали земли на, по сути, на феодальных условиях, часто включавших некую форму военных обязательств, таких как предоставление человека или нескольких людей для охраны города или замка (как ожидалось от купцов, поселившихся в Кане)[678] или, в случае более крупных сеньорий, предоставление солдат для армии короля, и тем самым вовлекались в защиту своего герцогства и даже, возможно, в действия английской армии за его пределами[679]. Таким образом, на получателя королевской милости могли возлагаться серьезные и даже дорогостоящие обязанности.

По мере развития завоевания в дело вступал еще один фактор, связанный с распределением земель королем. Капитан мог получить землю рядом с городом или замком, которым он управлял, или на его территории[680], так же как гражданские администраторы, например, служившие в Chambre des Comptes, получали дома в Кане. И снова такая политика несла на себе следы чьих-то размышлений, возможно, самого Генриха. Аналогичным образом, то, как размер земельных пожалований соответствовал социальному статусу или богатству получателей, отражало степень ожидаемого от них участия в войне. Большие поместья доставались тем, от кого можно было требовать многого, меньшие — тем, от кого можно было ожидать не меньшего[681]

Некоторые города сопротивлялись англичанам. То, как было подавлено их сопротивление, заставило большинство понять, что сдача приносит меньше проблем, чем сопротивление английской армии[682]. Таким образом, города стали важным элементом английского владычества в Нормандии. То, что сдерживало захватчиков — их оборона — теперь могло быть использовано в их пользу, и укрепленные города герцогства должны были играть важную роль в качестве сильно защищенных административных центров, а также, в случае некоторых из них, важных торговых центров. Именно из ряда таких городов, среди которых Руан, Кан, Шербур, Фалез, Алансон, была создана административная и судебная система герцогства. Именно из этих мест и, что особенно важно, благодаря их стратегическому положению на Сене, из Арфлера и Онфлера, функционировала военная организация, а из Руана исходила экономическая жизнеспособность герцогства. Во всех этих (и других) городах Генрих делал пожалования англичанам[683]. Из этих мест Руан был самым значительным, и именно здесь администраторы, купцы и несколько священнослужителей получили дома, что давало им право на проживание в городе.

Такие пожалования, по сравнению с теми, что выдавались в сельской местности, появились сравнительно поздно. В Руане их было очень мало примерно до декабря 1419 года (к этому времени город уже почти год находился в руках англичан), период предоставления пожалований продолжался до апреля 1420 года, за которым последовал еще один в январе 1421 года. Эти данные подтверждают мысль, высказанную выше. Хотя Генрих, вероятно, был в Руане весной 1419 года, ситуация еще не была достаточно урегулирована, а его знания о существующих владениях не были достаточно подробными, чтобы он мог выдавать пожалования в пределах города без риска создать проблемы в будущем. Затем, летом и осенью 1419 года, он был в отъезде, продвигая английские дела в долине Сены; он вернулся в Руан к Рождеству, и именно тогда, после проведенных расследований, он почувствовал себя готовым предоставить собственность в нормандской столице своим соотечественникам-англичанам и другим людям, которые поддержали его. Так продолжалось до его отъезда в Труа в мае 1420 года, и возобновилось, когда Генрих посетил Руан в компании королевы Екатерины по пути в Англию в январе 1421 года.

Распределение земли в Нормандии, земли, которая была частью королевского домена и на которой король был феодальным сеньором, контролировалось с величайшей тщательностью самим Генрихом. Что значили такие пожалования для их английских получателей, которых к концу правления, вероятно, насчитывалось несколько сотен, из всех слоев общества?[684] Для высшей знати они были источником дохода и, гордости. Мы можем быть уверены, что Солсбери получил свои поместья в качестве благодарности за военные услуги, которые он оказал Генриху, так же как и Кларенс. Тем не менее, нам будет трудно приписать финансовый мотив как единственный. Хотя, например, Арфлер должен был привлечь поселенцев, которые получали прибыль от ренты за многочисленные пожалования домов в городе (Генрих хотел иметь большое английское "присутствие" в этом порту, чье местоположение и недавняя история подчеркивали, какой риск для безопасности Англии он представлял), у нас так мало свидетельств типа "счетов поселенцев", что трудно сделать твердые выводы о притягательной силе финансового и экономического стимула[685]. Но один фактор очевиден. Если не считать Арфлер, у Генриха не было ни желания, ни намерения заменить английским населением нормандское[686]. Хотя верно, что в некоторых городах, таких как Кан, англичане могли жить в непосредственной близости от других англичан, цель политики Генриха (после первоначального момента сомнений, когда гарнизонам не разрешили жить в городах, которые они охраняли) была в основном интеграция, процесс, в котором браки, разрешенные Генрихом с самого начала, должны были сыграть свою роль[687]. Тесная связь между пожалованиями и гарнизоном, в котором служил получатель, подчеркивает очень продуманный характер поселения, запланированного Генрихом V.

Последнее замечание может служить подтверждением этого наблюдения. Хотя были допущены административные ошибки (некоторые земли были пожалованы двум бенефициарам, один из которых затем указывал на ошибку), нет сомнений в том, что король в значительной степени лично отвечал за земельное урегулирование в Нормандии в течение своей жизниname=r688>[688] (пожалования земель, сделанные не им непосредственно, требовали его личной ратификации)[689]. Хотя большинство пожалований были сделаны для наследования с учетом долгосрочной перспективы, Генрих также делал их по желанию или пожизненно, что давало ему возможность отменить их в будущем. Его явное желание контролировать владение землей английскими и французскими получателями его милости проявилось в его решении, обнародованном в Моронвале, близ Дрё, в августе 1421 года, о том, что англичане могут распоряжаться землями, переданными им королем, только по отношению к другим англичанам, а французы могут распоряжаться либо по отношению к англичанами, либо французами[690]. Из этого можно сделать два тесно связанных вывода. Во-первых, земли, отданные англичанам, вероятно, имели либо большую финансовую, либо, что более вероятно, большую стратегическую ценность, чем земли, отданные французам; во-вторых, из-за этих факторов предполагалось, что такие земли, намеренно отданные англичанам, должны по возможности оставаться в руках англичан. В случае споров между получателями пожалований сделанными королем, все иски, возникающие в связи с ними должны были рассматриваться советом в Руане. Это был самый эффективный способ обеспечить, соответствие земельных пожалований намерениям человека, осуществившего их.


Глава 10. Армия и флот

 Армия
Генриха по праву считают королем-воином. Он с юных лет набирался военного опыта и чувствовал себя среди солдат непринужденно. Командование и решительное руководство были для него естественны. Именно армия позволила ему завоевать уважение, приличествующее завоевателю, и именно завоевания придали его короткому правлению особый колорит и характер. Какую армию он привел к этим успехам?

Во главе армии, которую Генрих отправил во Францию в 1415 году, стояло традиционное военное сословие, дворянство, которое собралось в большом количестве, хотя, поскольку с середины 1390-х годов в стране царил относительный мир, многие из них, должно быть, имели мало или вообще не имели практического опыта войны[691]. Участие этой группы, герцогов, графов и баронов, поддерживаемых рыцарями в большом количестве, является убедительным доказательством широкого участия общества в предприятии короля, что подчеркивается тем фактом, что герцоги и графы были ответственны за набор примерно половины армии, которая отправилась в Саутгемптон в августе 1415 года. Присутствие ряда лиц, которые были или недавно были членами парламента, является еще одним показателем активного участия в национальном предприятии людей с репутацией и положением в широких слоях английского общества[692].

К 1417 году, однако, появились намеки на то, что перемены начинают происходить. В июне король написал из Солсбери шерифам Саутгемптона, Уилтшира, Сассекса и Дорсета. Он сообщил им, что до его сведения дошло, что люди с небольшим состоянием принимают гербы, или cotearmures, на которые они не имеют права. Это означало, что некоторые присваивали положение, которого они не заслуживали, и король был вынужден заявить, что будут приняты меры для того, чтобы все должны были доказать свой статус или рисковали потерять свое место в армии. Единственным исключением, которое будет признано, станут люди, сражавшиеся при Азенкуре[693]. Генрих обращал внимание как на социальное явление (на которое через несколько лет обратит внимание другой комментатор)[694], так и на фактор, который мог повлиять на руководство его армией.

Очень поздно в 1419 или в начале 1420 года судьи и шерифы получили от короля приказ найти рыцарей и эсквайров qui portent armes d'auncestrie (тех кто носит боевое оружие), которые могли бы служить с ним во Франции. До наших дней дошли отчеты примерно из тридцати графств. В них содержится информация о количестве мужчин, которые могли быть рассмотрены в этом плане; в некоторых случаях — о количестве тех, к кому обращались; о причинах, по которым не все рассмотренные подходили; и, в случае Уорикшира, об оправданиях, выдвинутых quas nescimus determinare (теми кого мы не знаем, как определить). Из этих отчетов становится ясно, насколько важными в армии Генриха становились esquiers pluis hablez et sufficeantz portauntz armes dauncestrie (имевшие право потомственного ношения оружия). Теперь мы видим, как растет число эсквайров в качестве потомственных воинов и введение в записи фразы de nom et d'armes напротив имени человека как средства поддержания внешних признаков социального статуса среди тех, кто выступал в качестве men-at-arms или speres[695]. Такое развитие событий предполагает, что эсквайры, которые ранее обеспечивали многих men-at-arms, теперь нанимались и продвигались на более ответственные и командные должности, их полномочия как законных men-at-arms были приняты. Есть также свидетельства того, что, призывая людей на службу во Францию летом 1421 года, Генрих хотел получить лучников не только опытных в своем искусстве, но и происходивших из дворянского или йоменского сословия[696]; в то же время, если герцоги и графы продолжали служить, то этого нельзя было сказать о баронах и рыцарях. Не слишком ли дорого им обходилось активное участие в войне в течение длительного периода времени? Были ли проблемы у тех, кто имел поместья, которые они не хотели оставлять надолго? Не исключено, что причины этих изменений носили экономический характер.

Командная структура армии зависела от контракта, который связывал короля с капитанами, а тех — с людьми, которых они приводили с собой. Капитаны заключали контракт на явку в определенное место и время с оговоренным количеством людей (их свитой), которая могла состоять из пяти или 500 человек, что во многом зависело от статуса капитана. У самого короля были люди, которые были обязаны либо сами нести военную службу, либо предоставлять для этого других. Рыцари, которые были членами королевского двора и назывались со времен Ричарда II королевскими рыцарями, были важными рекрутами, в основном из тех мест, откуда они происходили[697]. Были также аннуитанты, например, из герцогств Корнуолл и Ланкастер, которые обеспечивали основной вклад королевского двора в формирование армии, а также выступали, иногда, в качестве командиров групп лучников из своей местности. Такие личные помощники короны не обязательно проживали вместе с королем или даже при дворе, но они были в числе тех, кого специально вызывали в 1415, 1416, 1417 и 1421 годах к королю в Вестминстер, чтобы дать ему совет и, в случае необходимости, послужить[698]. В противном случае, как это случилось летом 1416 года, делались общие объявления о том, что те, кто способен служить, должны быть в состоянии готовности к этому[699].

За этой предварительной процедурой последовали две основные формы набора, которые должны были происходить одновременно. Те, кто заключил контракт с королем, пытались увеличить число солдат, латников и лучников (одни конных, другие нет), которых они обязались обеспечить. Те, кто имел большие владения, могли набирать рекрутов из них, и кажется вероятным, что в этом им помогали местные офицеры, которые выступали в качестве их агентов в этой важной работе; в 1415 году Томас, граф Арундел, использовал свои владения на Валлийской марке в качестве рекрутской базы[700]. Те, кто имел меньшие владения, но обладал определенным местным авторитетом и влиянием, часто шли во главе людей, из имен которых можно предположить, что их происхождение находилось в границах одного или двух графств. Местная база могла послужить ценным фондом для привлечения людей на военную службу, поэтому некоторые капитаны являлись к месту отправления с большим количеством людей в свите, чем они обязались предоставить[701]. Некоторые, хотя и не имели официального контракта, тем не менее, являлись в Саутгемптон со свитой, готовые к службе[702].

Возможность такого развития событий была результатом усилий по набору рекрутов, предпринятых рядом королевских офицеров и агентов в разных частях страны. Например, весной 1415 года королевские гонцы были направлены шерифам и многим городским властям с требованием собрать людей для участия в предстоящей экспедиции короля во Францию[703]. Таким образом, как сельские, так и городские районы стали потенциальными источниками военной силы. Именно благодаря применению этой системы в 1415 году Джон Мербери, камергер Южного Уэльса, смог заключить контракт с королем о предоставлении нескольких сотен лучников (преимущественно пеших), которые могли либо остаться вместе как отряд, либо попасть в свиты других капитанов, заключивших контракты с королем[704]. В том же году Ричард Урсвик, шериф Ланкашира, оплатил 500 лучников, предположительно призванных из плодородных рекрутских земель Ланкашира, которые в равном количестве вошли в свиты восьми рыцарей и двух эсквайров, заключивших контракты о службе королю в его войнах[705].

Король также нанимал комиссаров для сбора войск другими способами. В 1420 году Роберт Уотертон был послан в этом качестве в Йоркшир, чтобы увещевать джентльменов Йорка присоединиться к армии во Франции. Он должен был, как он писал королю, "увещевать и подстрекать всех способных джентльменов, которые находятся под вашим сюзеренитетом…чтобы они предоставили вам свое жалованье, вооружение и людей, как это [подобает] верному вассалу, для несения вашей службы". Он заверил короля, что "поговорит со многими джентльменами" на следующей Session of the Peace (сессии суда мировой юстиции), которая должна была состояться в Йорке через несколько дней, и затем сообщит ему о достигнутом успехе[706]. Но, как обнаружили он и его коллега Энтони Сент-Квентин, выполнявший ту же задачу в том же графстве год спустя, набрать людей, даже подходящих по уровню достатка (предполагалось, что избранные понесут некоторые расходы) и подготовки, было не всегда просто. Отговорки нагромождались на отговорки. Один рыцарь заявил, что исполнял обязанности шерифа, другой — что был сборщиком светской субсидии: оба явно считали, что уже внесли свой вклад в общее дело. Некоторые заявляли о плохом здоровье: один боялся выезжать за границу, "опасаясь заболеть". Некоторые утверждали, что война, как во Франции, так и против шотландцев, уже обошлась им очень дорого, подразумевая, что они больше не будут вносить свой вклад; один настаивал, что покупка лошади или оружия обойдется ему слишком дорого. Об Уильяме Томлинсоне было сказано, что он "не имеет ни одного человека, и говорит, что он не джентльмен"[707]. Казалось, обойти эту проблему невозможно.

В Линкольншире проблема решалась несколько иначе. 15 апреля 1421 года король, который в то время находился в Линкольне, написал епископу, лорду Уиллоуби, лорду де ла Уэйру, декану собора и сэру Ральфу Рошфорду с просьбой организовать встречу между собой и аббатами, приорами, рыцарями и эсквайрами и другими знатными людьми из графства, чтобы обсудить, кто из подходящих людей может быть приглашен для несения военной службы во Франции для короля и за его жалование. Те, кто согласился, должны были прибыть в Вестминстер 12 мая, где им будут даны инструкции. Вероятно, чтобы успокоить их, им сообщили, что будут предприняты шаги для получения оплаты из субсидий, собранных на месте[708].

Генрих собрал своих людей со всей страны, многие из них были из городов. Некоторые приехали из Ирландии. Приор Килмейн с 200 всадниками и 300 пешими прошел через Саутгемптон, прежде чем отправиться на службу королю при осаде Руана осенью 1418 года; они запомнились жителям своим довольно диким поведением, а также необычной одеждой[709]. Другие пришли из Уэльса, как с севера, так и с юга;[710] но большинство было англичанами. Как убедился Черный Принц в предыдущем веке, северо-западные графства давали очень значительную часть тех, кто приходил сражаться за короля[711]. В случае Генриха он был не только королем, но и герцогом Ланкастерским и графом Честерским. Во время валлийского восстания в правление своего отца он убедился, что графство Честер может помочь в обеспечении как солдатами, так и деньгами. Теперь, как король, он владел землями герцогства Ланкастер, а также Корнуолла. Из них два северных графства оказались хорошими местами для вербовки, как рыцарей, так и простых солдат.

Из контрактов, счетов и хроник можно получить представление о том, из кого состояла армия при Генрихе V и что от нее ожидалось. В контрактах, например, перечисляются численность и звания тех, кто выше ранга эсквайра, с добавлением нескольких "джентльменов "[712], иногда указывается принадлежность к членам королевского двора. Чем выше был ранг капитана, тем выше был и ранг (и, как следствие, мастерство и опыт) тех, кто его сопровождал. В 1415 году Кларенс согласился служить с 240 воинами, в число которых входили он сам, один граф, два рыцаря-баннерета, четырнадцать рыцарей и 222 эсквайра, а также 720 конных лучников;[713] Глостер имел 200 воинов, состоящих из него самого, шести рыцарей, 193 эсквайров и 600 конных лучников;[714] Эдуард, герцог Йоркский,[715] Томас, граф Дорсет,[716] и Томас, граф Арундел,[717] каждый должен был взять с собой 100 латников (из которых, в каждом случае, более 90% были эсквайрами) и 300 конных лучников. По сравнению с большинством других, это были очень большие свиты; даже граф Солсбери мог взять на себя обязательство привести всего 120 человек[718]. Более мелкие лорды могли согласиться привести с собой латников неопределенного ранга, а люди более низкого социального положения приезжали во главе небольшой горстки латников (или вообще без них) и небольшой группы пеших лучников. Размер свиты очень сильно варьировался, что подчеркивает, насколько широко была распределена ответственность за сбор армии Генриха.

Армия, которую Генрих взял с собой во Францию в 1415 году, могла насчитывать около 10.500 человек, из которых (в общих цифрах) 40% составляли конные лучники, 35% — пешие лучники и 25% — латники. Это означает, что 65% армии имели одного или несколько коней. Состав боевых сил говорит нам о том, что Генрих, возможно, планировал сделать. Присутствие такого количества конных солдат в кампании, в которой сначала была предпринята крупная осада, говорит о том, что король, возможно, имел в виду нечто большее, чем просто захват Арфлера, для чего вполне хватило бы и меньшего конного войска. Такое количество конных лучников указывает на то, что, если бы осада была завершена быстрее, Генрих мог бы продвинуться во Францию гораздо дальше, чем он это сделал. Однако их присутствие сделало более осуществимым поход в Кале, который, с уверенностью, отраженной в Gesta, мог быть осуществлен за несколько дней.

Контракты на 1415 год также подчеркивают решимость Генриха захватить Арфлер, чего бы это ни стоило. Арбалетчики (с оружием, более эффективным против неподвижных целей, таких, какие чаще всего встречаются при осаде) были привезены из Гаскони[719]; 120 рудокопов, которые, возможно, прибыли из района Форест Дин (шесть из них получали жалование эсквайров, остальные — лучников), напоминают нам о том, что, вероятно, много сил было потрачено на то, чтобы добиться разрушения стен и бастионов Арфлера[720]. Разнообразие рабочих, оружейников (некоторые из них, судя по именам, не англичане)[721], изготовителей шатров и палаток[722] и сапожников[723] для изготовления обуви говорит о том, что предусматривалась осада, которая не закончится быстро.

По свидетельствам очевидцев, аккуратное деление на свиты, каждая из которых была указана с именем ее предводителя, которые могли плыть вместе, вскоре начало распадаться. Многие воины, как мы знаем из хроник, умерли во время осады, в основном от болезней; другие заболели, и им пришлось предоставить отпуск, и затем доставили домой на кораблях[724]. Списки, которые, вероятно, являются неполными, позволяют предположить, что по крайней мере 1.687 человек были официально признаны негодными к службе. Они включают широкий спектр людей: герцог Кларенс; граф-маршал; рыцари, такие как Джон Фастольф; Томас Родборн, духовник короля; экипажи нескольких кораблей; три менестреля, сопровождавшие графа Арундела, шорники, кузнецы, конюхи, рабочие и три палача[725].

Вполне вероятно, что потери от болезни составили около 15% от общей численности английской армии при Арфлере, а возможно, и больше. Болезни, как мы помним, свирепствовали и внутри осажденного города, и, возможно, оказывали свое влияние на тех, кто вошел в город после его сдачи, а их симптомы проявились только в походе к Кале: армия, прибывшая в Азенкур, была численно меньше той, что покинула Арфлер двумя неделями ранее[726]. Смерть и болезни, таким образом, были значительными факторами в изменении облика английской армии между августом и октябрем 1415 года. Другие факторы тоже сыграли свою роль. Некоторые люди были убиты при Арфлере; другие остались в составе сводного гарнизона, который был создан и оставлен под командованием графа Дорсета[727]. Многие попали в плен по дороге в Азенкур, некоторые только за день до битвы,[728] другие — во время самой битвы. Некоторые погибли на поле боя, один был убит "попав в плен"[729]. Некоторые должны были умереть в Кале, от ран, болезни, истощения. Мы не знаем сколько таких было.

Влияние на свиты должно было быть очень разным. Сэр Роуленд Лейнтэйл покинул Англию со свитой из 48 человек, включая его самого. Из них три латника были отправлены домой больными, а два лучника погибли при Арфлере, остальные 43 человека, пережив битву при Азенкуре, благополучно вернулись в Англию[730]. Cэр Ричард Кигли покинул Ланкашир во главе двух групп. Первая состояла из 50 лучников, которых он подрядился доставить к королю в Саутгемптон[731]. Из них 10 (или 20%) заболели и были отправлены домой до падения Арфлера; 6 (12%) умерли там; 8 (16%) остались в составе гарнизона; еще 7 (14%), пережив поход к Азенкуру, попали в плен накануне битвы: только 19 (38%) из первоначальной группы добрались до дома в ноябре[732]. Вторая группа состояла из свиты Кигли, состоявшей из 6 латников и 18 лучников, что, включая его самого, составляло 25 человек. Из них двое лучников (8%) заболели и вернулись в Англию; один человек (4%) погиб при Арфлере, а еще трое, включая самого Кигли (12%), в битве при Азенкуре, где также погибли четыре лучника (16%). 15 человек (60%) вернулись домой[733]. Это означает, что треть свиты Кигли (8 из 25) погибла во время службы королю; что половина погибших — это латники; и что более половины латников (4 из 7), покинувших Англию, так и не вернулись домой, в то время как при Арфлере погибли 3 человека из 25 прибывших. Такие цифры не являются типичными, но они заставляют не верить утверждениям хронистов о том, что при Азенкуре погибло мало англичан. Только по контрасту с количеством убитых французов можно утверждать, что это заявление имеет хоть какой-то смысл. Почти 30% первоначального состава отряда Кигли не пережили битву: из тех, кто дошел до нее, еще большая часть не покинула поле боя живыми[734].

Принцип найма по контракту оставался стандартной практикой на протяжении всего царствования Генриха. Армия 1417 года насчитывала чуть более 10.000 человек, но из этого числа соотношение лучников увеличилось с 1:3 до 1:3,5, небольшое, но интересное изменение, важное как подчеркивающее более значительное сокращение численности латников примерно на 8%, а также уменьшение числа рыцарей, служивших капитанами или в свитах тех, кто имел более высокий ранг. Усиление в 1418 году примерно на 2.000 человек довело число воинов, имевшихся в распоряжении Генриха, до цифры порядка 12–13.000 человек, которая сохранялась до 1420 года, когда около 1.200 человек переправились во Францию в свите герцога Бедфорда.

К этому времени военные потребности англичан изменились. Понятно, почему в 1415 и 1417 годах потребовались значительные усилия по обеспечению 10.000 и более воинов. В дальнейшем требования были иными. Примечательно, что после падения Руана в начале 1419 года Генрих должен был призвать к себе больше людей из Англии; очень немногие сделали это, и он смог обойтись без них. Причина, по которой он смог это сделать, ясна. Завоевание продвигалось почти в той же степени дипломатией, что и войной, и теперь все больше и больше людей можно было привлечь для выполнения задачи, которая логически вытекала из предыдущих военных успехов: укомплектовать гарнизоны замков и городов, которые теперь находились под английским контролем[735]. Кроме того, по мере того, как завоевание удалялось от побережья Ла-Манша, потребности Арфлера становились менее значительными.

Р.А. Ньюхолл подсчитал, как изменились обязательства англичан по содержанию гарнизонов в период с 1416 по 1420 год — годы, в течение которых происходило завоевание Нормандии. В начале 1416 года гарнизон в Арфлере насчитывал около 1.420 человек[736]; к 1417 году он насчитывал около 590 человек, а к 1418 году вырос до более чем 700 человек. К марту 1419 года, когда война отошла на второй план, его численность сократилась до 311 человек, а к ноябрю 1419 года здесь находились всего 221 человек. В отличие от этого, гарнизонны в других местах росли по мере того, как множились успехи 1418 года, так что к концу того года на службе в гарнизонах было занято не менее 3.000 человек — вероятно, более четверти всех английских сил в Нормандии. К 1419 году эта цифра увеличилась еще на 1.000 человек (вероятно, из армии Генриха, которая в том году почти не воевала, и, что существенно, из феодальной службы, которую Генрих начал требовать от тех, кому он даровал земли в герцогстве); в 1420 году гарнизонны городов и замков суммарно насчитывали около 4.000 человек[737].

Как и следовало ожидать, армия Генриха состояла не только из воинов. Мы уже обращали внимание на ряд людей различных профессий, встречающихся среди больных, отправленных домой из Арфлера. Армия сопровождалась большим количеством снаряжения, поэтому довольно большая группа людей, занималась обслуживанием и ремонтом, а частично и изготовлением нового. Плотники и колесники были необходимы для выполнения жизненно важной задачи по поддержанию армии в движении; пищу нужно было готовить, и на кухнях требовались повара, которые следили за тем, чтобы запасы пива или вина правильно хранились и были доступны в случае необходимости. Присутствие fletchers (мастеров по изготовлению стрел) указывает на то, что, хотя большое количество стрел было отправлено из Англии, необходимость обеспечить их изготовление на месте была предусмотрена, а изготовители различных видов доспехов были приглашены для продолжения своей деятельности и поддержания солдат в надлежащем вооружении.

В армии также имелся небольшой медицинский корпус. Мастер Николас Колнет, записанный как physician (врач), служил в экспедиции 1415 года, и ему выделили трех лучников для охраны[738]. Томас Морстед и Уильям Брэдвардин, noz surgeons (главные хирурги), похоже, действовали в команде. В апреле 1415 года оба согласились служить королю за границей в течение одного года. Как и Колнет, они должны были иметь охрану из лучников, которые, несомненно, были нужны, поскольку каждого из врачей должны были сопровождать девять хирургов, что составляло команду из 20 человек. В экспедиции 1415 года им платили со дня их сбора в Саутгемптоне (8 июля) до их возвращения в Англию (24 ноября), то есть в общей сложности одну четверть года и 49 дней, что обошлось казне в 230 фунтов 11 шиллингов и 8 пенсов[739]. Возможно, им повезло больше, чем остальным, и они пережили болезнь, которая поразила многих при Арфлере и битву при Азенкуре, в которой они участвовали.

Перемещение армии в реальном смысле означало перемещение двора, как показывают свидетельства 1415 года. Контракты ясно показывают, что многие из тех, кто сопровождал армию, но не участвовал в боевых действиях, были членами обычной свиты короля, присутствующими для выполнения многих повседневных задач, которые выполнялись бы, если бы король находился в Англии. Дворовы сохраняли свое законное место рядом с королем, даже когда он находился в походе. Присутствовали члены "эскулапии", "камергеры", целый штат людей для установки и ухода за палатками и павильонами короля, группа герольдов, готовых нести его послания, менестрели для исполнения музыки, а также Уильям Кинволмерш, заведующий багажом короля[740]. Cамым примечательным — и наименее ожидаемым — было присутствие в армии не только двух клерков часовни, но и декана, Эдмунда Лэйси, который однажды станет епископом Эксетера, и еще примерно тридцати или около того членов духовного персонала короля[741]. Это свидетельствует о заботе о благочестии короля, несмотря на ведение военных действий.

Обеспечение армии лошадьми и оружием было важным делом, которое, если бы оно не было выполнено должным образом, привело бы к катастрофе. Лошади были важным фактором, особенно в армии, которая включала в себя, как, например, в 1415 году, множество людей высокого ранга и социального положения: герцоги могли иметь 50 лошадей, графы — 24, бароны — 16, оруженосцы — 4, а конные лучники — 1[742]. Для первой экспедиции 1415 года это могло означать что-то порядка 15.000 лошадей; в 1417 году армия Генриха также включала в себя подобное количество лошадей,[743] а в апреле 1420 года около 5.000 лошадей были перевезены из Саутгемптона во Францию[744]. Поставка овса из Кента и Эссекса в эти годы позволяет предположить, что Англия использовалась в качестве источника пищи для этих животных[745].

Помимо лука в Азенкурской кампании, оружием, оказавшим наибольшее влияние на ход войны, была пушка. Генриху посчастливилось жить в тот момент развития этого оружия, когда его эффективность, которая была фактором, имеющим все большее значение в течение последних полувека, прогрессировала довольно быстро, а контрмеры, которые будут найдены в архитектуре крепостей, еще не появились. Генрих, как агрессор, имел за спиной всю мощь пушек, и как он, так и его брат, Глостер, должны были использовать их с пользой. Из-за технических сложностей англичане еще некоторое время не могли производить артиллерию во Франции, хотя каменоломни вокруг Кана (из которых добывали камень для строительства в Англии и, более того, для собственной капеллы Генриха в Вестминстерском аббатстве) должны были поставлять камень для пушечных ядер. В эти годы Кан использовался как склад артиллерии, а артиллерия по возможности доставлялась к осадам на баржах[746].

Подготовка пушек началась в начале царствования. В конце 1413 и начале 1414 года в лондонском Тауэре, главной оружейной мастерской страны, работали кузнецы для секретных нужд короля,[747] а в конце 1414 года Николас Мербери, хранитель королевского гардероба, который отвечал за организацию подготовки к войне, уже начал собирать порох[748]. Хронисты не оставляют сомнений в том, что артиллерийский обстрел сыграл важную роль в сдаче Арфлера. К 1416 году потребности войны возрастали: записи о покупке железных пушек, железа для изготовления machines, а также пороха и ядер,[749] подчеркивают использование артиллерии различных видов, что подтверждается наличием 18 артиллеристов в гарнизоне Арфлера в том же году[750].

Записи продолжают упоминать о подготовке оружия на родине для транспортировки во Францию. В апреле 1418 года в Тауэр-Хилл в Лондоне изготавливалась большая пушка, одновременно закупались уголь, селитра и порох[751]. В октябре 1420 года была произведена оплата за 1.600 фунтов пороха, а в мае 1421 года селитра была куплена у купца из Каталонии[752]. Записи также свидетельствуют об оптовых поставках другого, более традиционного оружия, которое широко использовалось: копья, луки,[753] стрелы и тетивы закупались и затем поставлялись в огромных количествах. Луки и стрелы из ясеня были самыми лучшими,[754] и в 1416 году парламенту пришлось принять меры, чтобы предотвратить использование этого дерева для других целей, в частности, для изготовления башмаков, что, возможно, стало причиной замечаний короля о том, что цена на стрелы довольно резко возросла[755]. Было подсчитано, что с 1418 по 1421 год для короля было закуплено около 1.350.000 стрел, и что с 1418 по 1422 год 2.457 фунтов стерлингов 2 шиллинга 6 пенсов было потрачено английской казной только на луки и стрелы[756].

Обеспечение регулярного снабжения продовольствием было постоянной проблемой, с которой сталкивались все, кто командовал военными подразделениями, независимо от их размера. При заключении контракта о службе с короной капитан получал четверть жалованья вперед и еще четверть, когда его отряд прибывал в пункт сбора (часто порт) для прохождения там военной службы. После этого капитану выплачивалось квартальное жалованье с задержкой, так что третье жалованье он получал только в конце девятого месяца. Однако от капитана ожидалось, что он сделает ряд вещей с деньгами, полученными авансом: в частности, он должен был обеспечить себя и свой отряд продовольствием на два месяца[757]. При условии, что перед отплытием не было длительной задержки, это означало, что армия, прибывшая на французскую землю, не должна была беспокоиться о том, откуда у нее будет следующая поставка продовольствия, по крайней мере, в течение нескольких недель. Это давало значительные преимущества: у армии было время освоиться в новых условиях после высадки, и, что самое важное, по мнению Генриха, достаточное количество провизии означало, что было легче поддерживать дисциплину среди своих людей, и меньше конфликтов между солдатами и местными жителями могло возникнуть.

Армия могла получать продовольствие различными способами. Провизия могла поступать из Англии, что и происходило, особенно в начале царствования. Арфлер с его большим гарнизоном нуждался в больших запасах продовольствия; именно способность французов предотвратить их поступление из Англии и помешать армии использовать окружающий регион в качестве места, откуда можно получить припасы, заставила Томаса Бофорта отправиться в экспедицию за провизией, которая привела к почти катастрофической стычке при Вальмоне в марте 1416 года[758]. Действительно, эта стычка может служить напоминанием о чрезвычайной важности обеспечения гарнизонов замков продовольствием, и о том, что может произойти, если этого не сделать. Но даже полевые армии нуждались в продовольствии. Пока армия не закрепилась в Нормандии, большая часть продовольствия поступала из Англии, часть шла напрямую (по морю и реке) к королю в Кан в конце 1417 года,[759] часть проходила через руки Реджинальда Кертиса, виконта в Арфлере[760]. В его запасы входили пшеница, овес, бобы и горох; мясо в виде говядины и бекона; рыба, частью свежая, частью сушеная; мед; вино и пиво[761]. Во время осады Руана в 1418–19 годах большое количество рыбы было отправлено туда на лодках,[762] вместе с пивом, мукой, уксусом и горчичным зерном, а пшеница для королевского двора была отправлена прямо на лодках из Чичестера в Руан[763]. С самого начала Лондон был главным поставщиком, и именно в столицу Генрих писал во время осады Руана, чтобы попросить о присылке провизии, в частности, пива[764].

Продовольствие продолжало поступать из Англии даже в 1418 году, когда линии снабжения в Нормандии были уже достаточно хорошо налажены. Король, стремясь сохранить хорошие отношения с местным населением, старался, чтобы солдаты требовали от жителей как можно меньше провианта. Вместо этого, система снабжения, с королевским виктуаллером (поставщиком) и, по крайней мере, одним подчиненным, в значительной степени зависящим от бретонских, английских и нормандских купцов, помогла обеспечить полевую армию и гарнизоны всем необходимым через рынки, которые обеспечивали потребности солдат. Можно было бы попытаться выплачивать солдатам натурой вместо жалованья. Но, похоже, это не было опробовано.

Чтобы военная машина, имевшаяся в распоряжении Генриха, была успешной, ею нужно было эффективно управлять. Войну можно было выиграть, только если она велась упорядоченно. Такие важные вопросы, как подготовка кампании, нельзя было оставлять на волю случая; детали подготовки имели большое значение, и акцент на таких деталях был характерен для подхода Генриха ко многому из того, что он делал. Ему также нравилось командовать своими солдатами: армия должна быть упорядоченной, хорошо дисциплинированной, сдержанной. Современники признавали способность Генриха управлять своими армиями и, тем самым, указывали на одну из основных причин его успеха. Они восхищались его чувством порядка, едва ли свойственным многим военачальникам последних двух-трех поколений. Беспорядок в армии, который мог бы нанести вред его делу в Нормандии и вызвать скорее вражду, чем одобрение со стороны жителей герцогства (его подданных, как он их воспринимал), был тем, что он должен был искоренить. Эта проблема возникла в предыдущем столетии и стала предметом обсуждения современных комментаторов, что заставило Ричарда II издать в 1385 году военные ордонансы в попытке восстановить свою власть над армией[765]. Это был пример, которому Генрих должен был в свое время последовать.

Он заявил о себе уже в самом начале, при падении Арфлера в 1415 году. Приоритетом Генриха было определение прав гражданского населения города, включая стариков, женщин и детей, а также того, что можно и что нельзя с ними делать[766]. В Кане в 1417 году он издал правила обращения с населением города, который, согласно общепринятым и законным военным обычаям того времени, утратил все права на милосердие в результате отказа сдаться, когда его к этому призывали[767]. Если в этом случае (как и в случае с Арфлером) практическое намерение Генриха состояло в том, чтобы предотвратить беспорядки, слишком часто возникавшие при захвате городов, оказывавших сопротивление, то акцент, который он, по-видимому, сделал на своих правилах, был не столько в том, чтобы запретить солдатам совершать бесчинства против гражданского населения, сколько утверждением, что население (если оно не противостояло англичанам силой) и церкви заслуживают уважения своих прав. Поэтому от армии ожидалось сдержанное поведение, а за нарушение этого правила полагалось суровое наказание. То, что король имел в виду, ясно показали те хронисты, которые пересказали историю о солдате, который во время похода в Кале решил, что у него есть шанс обогатиться, украв священный сосуд из церкви, мимо которой проходила армия. Его немедленная казнь через повешение по приказу короля за вопиющее пренебрежение установленными правилами могла произойти в удачный момент для Генриха, возможно, нуждавшегося в восстановлении своей власти над армией; но, как рассказывают хронисты, этот инцидент стал для них доказательством того, что король был человеком, который, признавая необходимость дисциплины, принял меры для ее поддержания и наказал преступника, решившего бросить ему вызов[768].

Именно в Манте, где-то в 1419 году, Генрих издал свои основные военные указы[769]. По сути, их характер был двояким. В первую очередь, они пытались установить, что все военные действия должны вестись упорядоченно, схема которых должна быть известна всем, не с намерением подавить инициативу, но в надежде, что армия станет действенным, а значит, эффективным инструментом войны. Это должна была быть армия под командованием (верховным главнокомандующим был король), с подчеркнутой юридической и дисциплинарной властью капитанов. Теперь они были наделены более широкими полномочиями; в то же время их ответственность перед королем за своих солдат возросла, и начала проявляться вся сила контракта как договора о службе, который должно было соблюдать (недисциплинированность вскоре будет рассматриваться как нарушение контракта).

В то же время, в некоторых пунктах неявно, в других более явно, подчеркивалось обязательство не досаждать тем, кто не стоит на пути армии (представитель духовенства, если он вооружен, мог быть взят в плен), и право пахаря или купца, идущего по своим делам, на беспрепятственный проход. Грабежи после объявления мира или перемирия были запрещены; дети до 14 лет не должны были попадать в плен, а пленные должны были быть переданы властям. Тон текста примирительный: не должно было быть беспричинного уничтожения имущества; власть ответственных лиц в самой армии должна была уважаться. А если кто-то заявит, что не знает новых правил игры, капитаны должны были объявить их вслух всем своим солдатам.

Было бы абсурдно утверждать, что попытка Генриха навести строгий порядок в своей армии увенчалась полным успехом. В судах Нормандии, а также в суде коннетабля (должность которого занимал Кларенс), фактически военном трибунале, рассматривалось множество дел в годы правления Генриха и позднее[770]. Однако менее чем стопроцентный успех не должен помешать нам оценить важность того, что пытался сделать Генрих, как с точки зрения долгосрочной проблемы установления эффективной власти над солдатом (в решение которой внесло свой вклад правление Генриха), так и с точки зрения краткосрочных преимуществ, которые это сулило как для успеха английской армии во Франции, так и для благополучия коренного населения этой страны[771].

Флот
Успехи, достигнутые Генрихом и его армией на суше, не должны позволить нам игнорировать важность роли, которую сыграли военно-морские силы в успешном ведении войны. Ни одно исследование о Генрихе V не может оставить этот аспект войны без внимания по двум причинам. Первая — это растущее понимание в это царствование той роли, которую море, моряки и корабли должны играть в любом затяжном конфликте с Францией. Вторая — личный интерес, который Генрих проявлял к военно-морским вопросам, и его понимание того, как активная военно-морская политика может способствовать достижению военных целей Англии. Генрих V не был основателем английского флота, на эту роль с большей справедливостью может претендовать Генрих VIII. Тем не менее, его флот был "самым лучшим оперативным соединением, когда-либо виденным в Англии" до эпохи Тюдоров, и через пятнадцать лет после смерти короля автор Libelle of Englyshe Polycye (Клевета на английскую политику), выступавший за сильное английское присутствие на море, мог оглянуться на предыдущее правление как на время, когда морская мощь Англии существовала для всеобщего обозрения[772]. Насколько оправдано было это мнение?

Один из аспектов этой силы был тесно связан с политикой короны по поддержанию порядка на море, чтобы торговый оборот мог осуществляться свободно и безопасно, и все это было частью "доброго правления", обещанного Генрихом. Как следует из парламентских свидетельств, угроза упорядоченной морской торговле стала серьезной проблемой в первые годы XV века. Генри Бофорт не раз поднимал этот вопрос в своих обращениях, которые он, будучи канцлером, произносил в начале парламентских сессий. В 1414 году была предпринята попытка усилить власть королевских агентов путем принятия закона, известного как Statute of Truces (Статут о перемириях), согласно которому хранители перемирий должны были иметь право применять строгие меры против тех, кто нарушает закон либо путем насильственных действий на море без королевского одобрения, либо в нарушение договоров о безопасности, заключенных должным образом действует, как было сказано, "к большому бесчестью короля и противореча его достоинству"[773].

Законодательство отражало тот факт, что в начале своей карьеры Генрих осознал более широкое значение моря. Он понимал, каким опасностям подвергались англичане, рискнувшие выйти в него, особенно те, кто жил в прибрежных районах, подвергаясь нападениям французов, особенно тех, кто базировался в Арфлере. Можно не сомневаться, что, будучи принцем, Генрих с растущим беспокойством и раздражением наблюдал за деятельностью французских военно-морских сил, базировавшихся там, поддерживаемых услугами, предлагаемыми Clos des Galees или верфью в Руане. Это должно было напомнить ему о важности достижения высокого уровня военно-морской мощи как для защиты английских морских интересов в самом широком смысле, так и, в случае войны, для поддержки военных действий на суше. Одно дело — вырвать у врага контроль над Арфлером; совсем другое — сохранить там английскую власть в последующие годы. Опыт Генриха в войне с валлийцами показал ему ценность возможности осаждать места на побережье княжества с помощью флота. Не случайно количество кораблей, принадлежавших Генриху IV, значительно увеличилось (с двух до семи или, возможно, восьми) в 1410 году[774] — в тот самый год, когда Генрих,тогда еще принц, возглавил королевский совет. Скорее всего, это увеличение было вызвано сознательным решением, принятым им самим, возможно, при поддержке Генри и Томаса Бофорта, которые, как известно, были заинтересованы в охране моря. Если это так, то, по-видимому, Генрих уже понимал важность быстрого и легкого доступа к кораблям, особенно в периоды чрезвычайных ситуаций.

Именно война с Францией потребовала поощрения на самом высоком уровне английского военно-морского потенциала. К чести Генриха и важнейшему, хотя и недостаточно оцененному элементу его понимания военного дела, следует отметить, что он в полной мере использовал этот потенциал. Знаменательная победа, одержанная Бедфордом у Арфлера 15 августа 1416 года, по праву принесла признание как ему самому, так и тем, кем он руководил. В то же время, однако, она стала возможной благодаря планированию и организации, которые велись в течение примерно двух лет, и которые были характерны для способностей короля как военного лидера, а также для его понимания потенциала, который Англия могла использовать для защиты своих интересов и достижения своих целей.

Ла-Манш был одновременно и барьером, и дорогой. Как барьер он отделял островное королевство от континента, главным образом от Франции. Как дорога, это был путь, по которому должны были пройти любые силы, большие или малые, желающие напасть на другую страну. Поэтому море, безусловно, должно было стать зоной противостояния, контроль над которой в решающие моменты был очень важен. Насколько контроль на морем, как концепция или как реальность, имел реальное значение в контексте XV века? Учитывая скудость военных кораблей и относительно примитивное состояние оружия, используемого в сражениях на море (которое, чтобы иметь какой-либо эффект, должно было применяться на близком расстоянии), степень физического контроля, который можно было завоевать в прямой конфронтации, была ограничена. Единственный смысл, в котором эта концепция имела хоть какое-то значение, заключался в сдерживании, показывая противнику, что его планы и намерения известны заранее (отсюда важность растущего использования шпионажа), и в возможности эффективно добираясь до места действия раньше него. Контроль подразумевал готовность не только в порту (хотя это должно было иметь большое значение), но и на самом море, прежде всего для того, чтобы удержать противника от выхода в море, а если это не удастся, быть на месте и полностью готовым к преследованию с намерением уничтожить или, что еще лучше, захватить его суда, сделав таким образом море безопасным для торговли или перевозки армий[775]. Целью было передать сообщение "Руки прочь…или иначе…". Если враг отваживался выйти в море, он делал это на свой страх и риск, так как "с флотом в море инициатива была выиграна"[776]. В очень практическом смысле "контроль над морем" мог быть эффективно достигнут патрульной эскадрой или флотилией.

Заметно, что по мере развития планов вторжения Генриха в конце 1414 и начале 1415 года, записи о расходах, связанных с морской службой, начинают множиться: строительство "большого корабля" Троица в Гринвиче и Грейс Дье (чуть позже) в Саутгемптоне;[777] консультации, проводившиеся в королевском поместье Кеннингтон, к югу от Лондона, между королем и людьми из портов Сандвич, Уинчелси, Бристоль, Халл и Ньюкасл-апон-Тайн, на которых, как мы можем обоснованно предположить, обсуждались планы экспедиции во Францию и ее военно-морские потребности; дальнейшая попытка короля увеличить число имеющихся в его распоряжении кораблей путем покупки "баржи", Катрин де Геранд, в Бретани;[778] и назначение Томаса, лорда Кэрью (который хорошо служил принцу в Уэльсе несколькими годами ранее), для патрулирования моря в течение пятидесяти дней[779]. В марте 1415 года Дорсет, который был адмиралом, получил приказ в срочном порядке реквизировать все суда от двадцати тонн грузоподъемностью и выше и отправить их в Саутгемптон к началу мая, несомненно, для переоборудования в ожидании более позднего отплытия. Ни одному кораблю, какой бы национальности он ни был, не разрешалось покидать порт без особого распоряжения короля[780]. К апрелю Генрих требовал от Пяти портов отправить корабли в море для сопротивления французам, а его представители в Голландии и Зеландии нанимали суда для экспедиции, которую он лично планировал направить во Францию[781]. Необходимость обеспечить транспорты и гарантировать, что они достигнут места назначения с наименьшими потерями и неприятностями, уже начинала занимать короля.

К началу 1415 года для патрулирования моря набиралось все большее количество людей и кораблей. Это необходимо было делать с двумя целями. Южное побережье и его порты должны были быть защищены от угрозы нападения со стороны французов и их союзников, в частности кастильцев; и, во-вторых, необходимо было предпринять шаги для создания благоприятных условий, чтобы осуществить это предприятие летом. О масштабах и важности сделанного можно, в некотором смысле, судить по реакции судовладельцев, которые подали петицию королю в парламенте 1415 года о восстановлении старой ставки оплаты в размере 3 шиллинга 4 пенса за тонну в квартал за суда, зафрахтованные для королевской службы[782]. В следующем году, когда Арфлер был блокирован французами, а необходимость доставки припасов и вооружения осажденному гарнизону становилась все более насущной, задачи по сопровождению судов с подкреплением в Арфлер и по отражению любой атаки французов или их союзников с запада были возложены на графа Хантингдона, в непосредственном подчинении которого находились сэр Эдвард Куртене и Джон, лорд Клиффорд[783]. В 1417 году насущная задача по защите Ла-Манша от вражеских кораблей была в основном в умелых руках лорда Кэрью,[784] хотя именно Эдмунд, граф Марч (все сомнения относительно него, которые могли существовать во время Саутгемптонского заговора, остались позади, и теперь граф снова был в королевском фаворе), по сообщениям хронистов, летом того года "проскочил по морю", в то время как в конце июня Хантингдон разгромил эскадру генуэзских караков у Шеф-де-Ко в устье Сены[785]. К 1418 году, когда Генрих уже хорошо контролировал ситуацию в Нормандии (Шербур пал в сентябре), угроза для Ла-Манша начала отступать, хотя сэр Джон Арундел в течение шести месяцев находился в море,[786] на этом посту его сменил Хью Куртене, второй сын графа Девона, в следующем году и еще раз в 1420 году[787].

На то, что к лету 1417 года враг был эффективно истреблен и угроза со стороны моря отпала, указывают два фактора. Флот вторжения 1417 года, по-видимому, не имел особых проблем с доставкой в Нормандию, и почти ничего не слышно об английских потерях на море в результате прямых действий противника. Тактика врага теперь, похоже, заключалась в нападении на порты и побережье южной Англии, чтобы помешать флотам отплыть. Именно эта тактика привела к набегам на Саутгемптон и Портленд в 1416 г.[788] В ноябре 1417 г. Ричард Спайсер согласился служить три месяца в море с сорока лучниками для охраны кораблей в Саутгемптоне[789]. В следующем году возникло опасение, что кастильский флот может напасть на военно-морские базы на южном побережье, чтобы не пропустить сэра Джона Арундела и его пятнадцать кораблей и король приказал построить оборонительные сооружения в Портсмуте, включая башню, которая позволила бы защищать корабли короля, город и окрестности[790].

Эти данные убедительно свидетельствуют о том, что между 1415 и 1418 годами англичане установили эффективный контроль над Ла-Маншем, хотя они не могли предотвратить отправку шотландцами солдат во Францию на помощь дофину. Тем не менее, корабли, идущие из Англии в Нормандию, независимо от того, везли ли они людей, животных, оружие, продовольствие или деньги для оплаты армии короля, нуждались в той или иной форме защиты, а обеспечение эскорта предъявляло довольно постоянные требования к кораблям, экипажам и деньгам. Что же было доступно королю и тем, кто помогал ему организовать военные действия? Как и все его предшественники, Генрих во многом зависел от традиционного права короны призывать судовладельцев предоставить ему в пользование свои суда во время войны. Каждое торговое судно было потенциальным боевым кораблем, как только в его конструкцию вносились существенные изменения: в основном, строительство башен на носу и корме в случае корабля, предназначенного для боевых действий[791], или строительство стойл на корабле, предназначенном для перевозки лошадей по морю. При наличии времени, терпения и денег король мог обеспечить себе таким образом довольно большой флот. Но работы производились медленно, а задержки были частыми. За несколько месяцев до того, как король решал, что ему потребуется транспортный флот, он должен был отдать приказ об конфискации торговых судов вместе с их хозяевами и матросами через местных портовых чиновников, адмиралов, смотрителей Пяти портов или специальных комиссаров, в задачу которых входило обеспечить использование всех судов, обычно грузоподъемностью более двадцати тонн,[792] хозяевам приказывали привести свои корабли в какое-нибудь подходящее место сбора, которым в это время часто был Саутгемптон[793]. За такую услугу владелец получал небольшую плату, а капитан и команда получали обычную зарплату в размере 6 пенсов для капитана и половину этой суммы для матросов, в соответствии с условиями, содержащимися в официальных контрактах[794].

Однако бывали случаи, когда требования не могли быть выполнены. В 1415 году королю пришлось обратиться за помощью в Нидерланды, и этот факт помогает понять его политику, направленную на установление и поддержание хороших отношений с герцогом Иоанном Бургундским и Вильгельмом, графом Голландии, чье согласие было необходимо, прежде чем в этих краях могли быть построены суда, предназначенные для военных целей. В 1416 году корабли из Дордрехта были наняты Генрихом,[795] вероятно, в преддверии его экспедиции для освобождения блокированного Арфлера, а в следующем году, во время второго вторжения в Нормандию, голландские, венецианские и генуэзские суда были принудительно зафрахтованы на английскую службу[796].

Способы обеспечения кораблей и экипажей были традиционными. Разница между правлением Генриха V и его предшественников заключалась в участии самого короля в этой работе,[797] в масштабах осуществленного предприятия и в том, с какой готовностью были удовлетворены его требования. Генриху не только требовалось больше кораблей (об этом свидетельствует то, как он нанимал иностранные суда), ему также было необходимо самому управлять ими. Для короны владение кораблями не было новшеством; новизна, которая отражала как потребности Генриха, так и его решимость их удовлетворить, заключалась в количестве кораблей, фактически принадлежавших самому королю, которые использовались "на службе его величества". Отец Генриха никогда не владел более чем шестью кораблями (в 1401–02 годах), но в 1409 году это число сократилось до двух. Напротив, его сын уже владел восемью, три из которых унаследовал от отца, всего через четыре месяца после своего воцарения в 1413 году, а к июлю 1418 года эта цифра выросла до тридцати девяти и никогда не снижаясь до менее чем тридцати двух после 1417 года. Только во времена Генриха VIII мы снова видим королевские корабли в таком количестве.

Хотя мы не должны слишком легко поддаваться влиянию столь контрастных цифр (стоит также вспомнить, что, по всей вероятности, не все корабли Генриха были в строю в один и тот же момент, поскольку некоторые, по крайней мере, находились на верфях для ремонта), они указывают на то, что происходило значительное развитие. Генрих строил "большие корабли" для войны[798]. В 1415 году у него был один корабль, а через пять лет их число возросло до четырех, один из которых, Грейс Дье, оказался просто потрясающим провалом, в то время как другие, Тринити Ройал (построенный в Гринвиче), Иисус (из Уинчелси), Святой Дух Тауэра (захваченный испанский корабль и полностью перестроенный в Саутгемптоне, с искусными украшениями из антилоп и лебедей, а также с гербом Святого Георгия, тесно связанным с королем), должны были пройти активную службу на море, либо в морских операциях, либо при перевозке войск во Францию и обратно[799]. Вместе с восемью балингерами или баржами это были единственные суда, специально построенные для Генриха.

Однако именно состояние войны давало королю наибольшую возможность получить суда путем законного захвата на море. Хроники рассказывают нам о таких случаях, наиболее примечательными из которых являются битва, выигранная Бедфордом 15 августа 1416 года, и победа, достигнутая графом Хантингдоном у берегов Ко 29 июня 1417 года. Обе битвы принесли урожай судов, включая три генуэзских каррака, захваченных в первом случае, и четыре — во втором, которые могли быть переоборудованы или отремонтированы для поступления на службу королю, всего их было девятнадцать за все время правления. Из них naves, или корабли, были наиболее полезны для перевозки товаров, а балингеры (которые французы использовали преимущественно для войны) использовались англичанами для морских операций, хотя они также служили полезным средством для перевозки войск и запасов во время войны.

Как и в случае с солдатами, большая часть наших знаний об условиях, регулирующих морскую службу, получена из контрактов. С точки зрения номинальной власти, самым важным командиром был Томас Бофорт, с 1416 года герцог Эксетер, один из самых способных слуг короны во время этого царствования. Как адмирал, он имел и социальное положение, и практическую власть, и Генриху повезло, что у него был такой способный и близкий ему сторонник в качестве ведущей фигуры на флоте. Под его началом служила группа людей, в которую входили графы Девон, Хантингдон и Марч, а также Томас, лорд Кэрью, которые, как и Эксетер, занимали высокое социальное положение и в то же время проявили себя как хорошие и опытные командиры военно-морских сил страны. Командование флотом при Генрихе V по-прежнему находилось в руках людей самого высокого происхождения. В то же время он хотел, чтобы лучшие капитаны были доступны для службы короне и, возможно, таким образом обеспечивал готовность кораблей в кратчайшие сроки. В начале августа 1417 года Генрих решил выдать ренту "определенным капитанам для их собственных кораблей, карраков, барж и балингеров"[800]. Как и в случае с другими рентами, теперь он поставил этих морских капитанов в обязательное положение перед ним, чтобы он мог призвать их к немедленной службе в случае необходимости. Король хотел сделать свои корабли одновременно быстродоступными и эффективными и выплата ренты была одним из способов добиться этого.

Срок службы по контракту варьировался в широких пределах. Как правило, не менее восьмидесяти дней, но часто это было три месяца, иногда четыре, а в случае с сэром Джоном Арунделом, который в 1418 году откомандировался в Дорсет, — шесть месяцев. Суда и экипажи обычно предоставлялись морским сообществом или его членами (в некоторых случаях Пятью портами все еще обязанных служить короне), а солдаты, которые присоединялись к ним, обычно набирались отдельно. И снова условия службы были официально закреплены в контракте. Когда Хью Куртене согласился служить в море "в защиту короны" в течение трех месяцев, начиная с 1 мая 1419 года, было решено, что он будет иметь в своем распоряжении четыре карака, один grande nief ... La Marie, а также другие корабли (niefs), которые будут назначены ему в Саутгемптоне. В его контракте также были оговорены некоторые важные аспекты его службы. Он должен был находиться в море в течение всего трехмесячного периода и заходить в порт только для того, чтобы набрать пресной воды или в случае плохой погоды на море; он должен был патрулировать в основном между Дьеппом и Шербуром, в частности, в устье Сены, если только не приходилось преследовать вражеские корабли, в этом случае некоторые из его собственных кораблей должны быть оставлены для охраны устья стратегической реки и, в условиях, напоминающих о беспорядках в начале царствования, он должен был соблюдать перемирия[801]. В точных инструкциях, в частности, в необходимости соблюдать перемирия, можно проследить руку короля.

Корабли, которые выходили из порта готовыми к бою, укомплектовывались соответствующими экипажами, которые, таким образом, составляли одну часть корабельной команды. Другая часть состояла из тех, чьей задачей было сражаться, людей, которые могли быть лордами, баннеретами, рыцарями, эсквайрами (названными как men-at-arms) или лучниками. В то время как в сухопутной армии соотношение латников и лучников обычно составляло 1:3, при наборе войск для сражения на море обычно использовалось соотношение 1:2. Цифры, которые можно почерпнуть из контрактов, дают некоторое представление об их количестве. В январе 1415 года сэр Гилберт Толбот подписал контракт на пятьдесят дней службы на море со 120 латниками и 240 лучниками, обязавшись не сходить на берег дольше одного дня и одной ночи, если к этому не вынудит погода[802]. В 1416 году Хантингдон должен был возглавить 350 латников и 700 лучников, а Джон, лорд Клиффорд, имел 200 латников и 400 лучников, что в сумме составляло 550 и 1.100 человек. Поскольку между контрактами был разрыв более двух месяцев, те, кто служил Клиффорду, возможно, уже служили Хантингдону[803]. В 1417 году количество людей возросло: 616 латников и 1.232 лучника служили по отдельным контрактам, заключенным с Томасом, лордом Кэрью, сэром Джоном Мортимером и Понсом де Кастельхоном; в данном случае, поскольку сбор войск проводился в разных местах (Кэрью в Дартмуте, остальные в Уинчелси), мы можем быть уверены, что каждый человек был нанят только один раз[804].

В 1418 году, возможно, произошло небольшое снижение численности: сэр Джон Арундел, действуя в качестве лейтенанта в Эксетере, имел в своем распоряжении 365 латников (включая рыцарей и его самого) и 776 лучников; сэр Ричард Ле Скроуп возглавлял 120 латников и 240 лучников, базируясь в Кингстон-апон-Халле, для противодействия шотландским угрозам на море[805]; Джон Коул и Томас Треверак служили на море на юге и западе с 60 латниками и 120 лучниками, в общей сложности 545 и 1.136 человек[806]. К 1419 году, судя по всему, потребности в вооруженной службе на море значительно уменьшились. Хью Куртене служил с 380 латниками и 780 лучниками, а в следующем году он сделал это еще раз с 500 латниками и 1.000 лучниками семь месяцев[807]. К 1421 году необходимость в привлечении сил для патрулирования Ла-Манша еще более снизилась, хотя сэр Уильям Бардольф был назначен командующим флотом, отправленным в море весной[808]. Пятнадцатидневная бесплатная служба, которую король потребовал от Пяти портов через Глостера, их начальника, весной того же года, вероятно, предназначалась только для пополнения флота, собираемого для его третьей экспедиции во Францию; от них требовалось не более чем эскортная служба[809].

Армия численностью более 7.000 человек, которая по приказу короля была собрана весной 1416 года, и которую король намеревался лично возглавить для облегчения ухудшающейся ситуации в Арфлере, осажденном и блокированном французами и их генуэзскими союзниками, рассматривалась как морская оперативная группа: соотношение двух лучников (а не трех) на каждого латника показывает, что так оно и было[810]. Список авансовых платежей показывает, что хотя лорды и рыцари были достаточно широко представлены, подавляющее большинство, примерно две трети тех, кто классифицировался как военнослужащие, были эсквайрами[811]. Причины этого не ясны. Было ли среди рыцарства Англии мнение, что сражаться на море — не самое подходящее занятие? Или это было еще одним свидетельством того, что, как и в армии, эсквайр, похоже, уже заменял рыцаря и лорда? Ни один из контрактов, заключенных Хантингдоном или Клиффордом для службы на море в этом году, не предполагает активного участия рыцарей: из 350 воинов Хантингдона только он и еще девять человек были рыцарями (менее 3%), а в случае Клиффорда только он и еще четверо из 200 воинов (2,5%) были рыцарями[812].

Современники и их ближайшие потомки понимали, что правление Генриха стало этапом значительного развития в использовании военно-морской силы и той роли, которую она будет играть в войне. Понимание важности моря появилось у короля еще в бытность его принцем, благодаря тому, что его дяди Бофорты внушили ему необходимость поддерживать мир на море для коммерческой выгоды Англии. Из этого он усвоил, что должен обеспечить разумную степень безопасности на море для тех, кто участвует в его военных предприятиях, и для купцов, которых он разместил в Арфлере и Кане. Он должен был быть готов выделить эскадру, чтобы патрулировать море, отпугивать врага или противостоять ему силой, если возникнет необходимость; деятельность графов Марча и Хантингдона показывает, как это делалось. Это требовало гораздо большей степени подготовки, чем позволяла система до сих пор. За это следует отдать ему должное, как признал сэр Джон Фортескью поколение или более спустя[813]. Торговля не могла быть защищена должным образом, если несколько кораблей, по крайней мере, не находились в "боевой готовности" на случай чрезвычайных ситуаций. Генрих создал для себя гораздо большую флотилию "королевских кораблей", чем существовала ранее. Этот процесс начался, когда он был еще принцем, и продолжался до конца его правления, до того момента, когда, примерно в 1419 или 1420 году, враг, лишенный доступа к портам вдоль северного побережья Франции, был почти вытеснен с моря.

Понимание Генрихом важности моря не было отражено лишь в предоставлении большего количества кораблей для защиты английской военной и торговой деятельности на море. Он оценил преимущества, которые можно было получить, используя взаимосвязь между морем и реками, служившими артериями Нормандии. Мы уже видели, как, захватив Арфлер, англичане смогли использовать реку Сену как средство доступа к Руану, что позволило Генриху доставлять провизию и оружие прямо на пристань. Этот метод уже использовался при осаде Кана в августе 1417 года, когда корабли использовались для доставки подкреплений в город по реке Орн (артиллерия упоминается особо), а также для обеспечения того, чтобы с моря не пришла помощь осажденным. Добившись к 1419 году фактического контроля над Ла-Маншем (потеря портов фактически лишила французов доступа к нему), Генрих смог использовать моряков в войне на суше, особенно при осаде Фалеза и Руана[814]. В этих условиях порты по обе стороны Ла-Манша приобрели огромное значение, что нашло отражение в усилиях по их защите и поддержанию. Большое внимание уделялось Арфлеру, и на него было потрачено много денег. Примечательно, что в 1421 году Уильям де ла Поль, граф Саффолк, исполнявший обязанности адмирала Нормандии, как сообщается, позаботился о ремонте гаваней герцогства[815]. Очевидно, что англичане оценили важность портовых сооружений, поскольку их контроль над морем и самой Нормандией становился все более эффективным.

За всем этим стояла необходимость в организации и координации действий, чтобы наилучшим образом использовать то, что было доступно. Армия была организована централизованно; флот тоже должен был быть таким. Нельзя было допустить повторения событий 1378 года, когда лондонский купец Джон Филпот в частном порядке организовал военно-морские силы для защиты английских интересов на море. Такая деятельность была обязанностью короля, к которой Генрих отнесся со всей серьезностью. Сначала при Уильяме Кэттоне, который был на службе у принца и служил королю в качестве хранителя его кораблей с 1413 по 1420 год (таким образом, он отвечал за королевский флот в его самый напряженный период), а затем при Уильяме Сопере, была развернута программы строительства (или восстановления) кораблей значительных размеров[816]. В это же время главный военно-морской центр Англии был перенесен из доков, прилегающих к лондонскому Тауэру, в Саутгемптон. Уже подчеркивалось, что успех Генриха как полководца во многом зависел от тщательного и детального планирования его армии. Его флот также должен был получить пользу от такого внимания. Это была часть подготовки, которая, по его мнению, была необходима для осуществления как военной, так и торговой политики на море. Эта политика, которая, чтобы быть полностью понятой, должна рассматриваться как часть его более широких военных потребностей, стала слишком успешной. К концу его правления некоторые корабли Генриха уже были законсервированы: в них больше не было необходимости. Из тридцати девяти кораблей, которыми он владел в 1418 году, после его смерти четыре года спустя осталось только тридцать два[817]. Расходы на строительство, стоимость и трудности содержания, быстрое снижение спроса должны были привести к сокращению числа королевских кораблей почти так же быстро, как и их рост.

Царствование Генриха V было важным в долгосрочной истории военно-морской мощи Англии. Во время него заметного увеличилось королевское покровительство кораблестроению, что соответствовало развитию королевского контроля над флотом. В это время также произошли значительные изменения в технике, например, в Саутгемптоне была создана специальная верфь для строительства королевских кораблей, что было большой редкостью в то время[818]. В период правления Генриха также была оказана поддержка в создании более крупных кораблей и применении на них новых для того времени технологий. Например, в эти годы были внедрены новые насосные системы[819]. Еще более важным было поощрение строительства многомачтовых кораблей, начиная примерно с 1416 года, что стало возможным благодаря введению косого паруса во втором десятилетии века и усовершенствованию техники строительства прочных мачт. Все это привело к появлению в 1420 году трехмачтового корабля Грейс Дье[820]. Хотя сегодня такое судно может рассматриваться как нечто вроде белого слона, как ненужную трату средств во времена столь жестких финансовых ограничений, его строительство несет в себе важный урок. Как и его брат, Хамфри, который был готов использовать технологии, связанные с артиллерией, с максимальной эффективностью, Генрих V был человеком, сочувствующим технологическому прогрессу, готовым экспериментировать с новым и необычным. Он не собирался отставать от других.


Глава 11. Сигизмунд и Констанцский собор

История жизни и правления Генриха V не может быть ограничена только островом Британия. Война с Францией, одна из главных тем этого периода, была бы более чем достаточна, чтобы доказать обратное. Можно также утверждать, что Англия не могла остаться в стороне от другой череды событий, так называемого Великого раскола, начавшегося в 1378 году с избрания двух Пап, который в течение примерно сорока лет тревожил совесть христианства, а также его систему политических союзов. Кризис — кризис единства, который мог быть разрешен только единым Папой, чью власть признали бы все христиане, — разразился в правление Генриха. Король не мог игнорировать его. Не оставаясь в стороне, он стремился помочь разрешить его таким образом, чтобы это принесло максимальную пользу как Церкви, так и Англии.

Кризис начался вскоре после начала правления Ричарда II. Папство только что вернулось в Рим после долгого семидесятилетнего пребывания в Авиньоне. И без того уязвимое, оно получило страшный удар, когда после смерти Григория XI в начале 1378 года кардиналы выбрали итальянца Урбана VI, за избранием которого вскоре последовал выбор Климента VII группой тех же кардиналов, которые были недовольны своим первоначальным выбором; он был сделан, по их словам, под давлением римской толпы, которая требовала, чтобы итальянец занял кафедру Св. Петра. Так начался Великий раскол с двумя Папами, двумя администрациями (Римской и Авиньонской) и двумя альянсами, который расколол Европу на части, усилив разногласия и раздоры, подобные тем, которые уже были результатом длительного англо-французского конфликта. Вскоре стало ясно, что эти разногласия не могут быть легко разрешены. По мере того, как умирали сменявшие друг друга Папы, их сменяли на выборах те самые кардиналы, которых они сами назначили. Так, Урбана VI сменил Бонифаций IX в 1389 году, Иннокентий VII в 1404 году и Григорий XII в 1406 году, а Климент VII стал преемником Бенедикта XIII, избранного в 1394 году. Все христианство столкнулось с кризисом, который был одновременно политическим, правовым и моральным: политическим, поскольку раскол усиливался и усугублялся существующими политическими разногласиями, например, теми, которые делали Англию и Францию сторонниками соперничающих Пап и, следовательно, вряд ли позволили бы договориться о том, как разрешить кризис; юридическим, поскольку люди не имели практического опыта того, как разрешить такие разногласия в правовых рамках; моральным, поскольку раскол внутри этой власти, который многие должны были рассматривать как ересь, подрывал папское руководство и, прежде всего, духовную власть Церкви над верующими.

В последние два десятилетия XIV века были предложены и обсуждены два основных плана выхода из кризиса, планы, которые, по сути, были идеями академического сообщества и, прежде всего, Парижского университета, который на протяжении всего времени должен был играть ведущую роль в предложении и призыве практических решений раскола. Один из предложенных методов, Via cessionis, заключался в отказе в послушании обоим Папам в надежде, что они сами уйдут в отставку и можно будет провести новые выборы, приемлемые для всех. В 1398 году французы отказали Бенедикту XIII в послушания, но восстановили его пять лет спустя, тем самым проиллюстрировав практические проблемы, вызванные подобными действиями, если оставленный Папа отказывался склониться перед такой формой давления. Неудивительно, что в свете очевидного провала такой меры, более радикальные идеи, формировавшиеся почти с самого начала кризиса, стали рассматриваться как единственный эффективный способ разрешения ситуации. Уже недостаточно было угрожать или осуществлять отказ от повиновения, который король Франции, взяв пример с Парижского университета, провозгласил во второй раз осенью 1406 года. В 1407–08 годах пропагандировалось осуждение и низложение Пап, которые больше не считались достойными управлять верующими. Метод, который должен был использоваться для осуществления этого радикального шага, был хорошо известен Церкви — via concilii, или созыв собора, последний из которых собрался во Вьенне, во Франции, в начале XIV века.

Что касается Англии, то ее отношение к папству с момента начала раскола во многом диктовалось ее отношением к Франции. Поскольку Франция была национальным врагом, Англия становилась на сторону того Папы, который выступал против того, кто пользовался поддержкой Франции. Борьба между Римом и Авиньоном была отражением борьбы между Англией и Францией. И Ричард II, и Генрих IV в первой половине своего правления более или менее охотно поддерживали "римских" Пап, которых они считали законными преемниками более ранних понтификов, чьи претензии на признание были неоспоримы. Еще один фактор способствовал бездействию: за исключением периода правления Ричарда II, двум английским университетам было предоставлено относительно мало возможностей высказаться по поводу правд и неправд в споре, поэтому вклад английских ученых в дебаты, по сравнению, например, с французскими и немецкими, был невелик. Решение кризиса будет найдено не в Англии[821].

Это признавал и архиепископ Томас Арундел, когда в 1408 году писал, что "мы в Англии до сих пор не прилагали особых усилий к объединению, из-за чего наш престиж явно ослабел"[822]. В том же году, однако, произошло то, что должно было повлиять на будущее. Этот год стал началом десятилетия английского участия, временами интенсивного, в делах Церкви, которое должно было оказать значительное влияние не только на исход раскола, но и на политику Англии, в частности, на ее отношения с французами и Сигизмундом, королем римлян, или императором, как он был более известен.

Перемены были спровоцированы более ранним изменением позиции некоторых кардиналов, сторонников Григория XII и Бенедикта XIII, которые, собравшись вместе, решили, что созыв общего собора, который мог бы низложить Папу перед избранием другого, является единственным выходом. Взяв эту задачу на себя, они созвали собор, который собрался в Пизе в марте 1409 года. Кардинал Франческо Угуччионе, архиепископ Бордо, сторонник сменявших друг друга римских Пап и человек, давно известный англичанам, был послан убедить Англию и Францию присоединиться к собору и принять участие в его работе. В оратории, произнесенной перед Генрихом IV, принцем и собранием духовенства в конце октября 1408 года, Угуччионе объяснил, почему Григорию XII, которого англичане поддерживали как наследника Урбана VI, нельзя доверять: вопреки клятве, данной перед избранием, он назначил несколько кардиналов и теперь умышленно продлевает раскол, отказываясь сотрудничать с кардиналами в созыве собора, что делает необходимым принятие против него решительных мер[823].

12 ноября Генрих IV, являвшийся сторонником решения вопроса путем созыва церковного собора, принял решение отправить в Пизу королевское посольство, в состав которого вошли: Николас Рисштон, бывший юрист курии с большим дипломатическим опытом, который должен был написать небольшое сочинение, обосновывающее право кардиналов созывать собор; Томас Лэнгли, епископ Даремский, который уже был канцлером Англии в течение почти двух лет и будет им снова в следующем царствовании; Роберт Халлум, епископ Солсбери, наиболее реформаторски настроенный член английской церковной иерархии, который появится в более важной роли несколько лет спустя; и Майкл де ла Поль, который был личным представителем короля[824]. Кроме того, соборы духовенства церковных провинций Кентербери и Йорка выбрали своих собственных прокторов, также поступили университеты и некоторые религиозные ордена. Всего, по подсчетам, на соборе в Пизе присутствовало около тридцати пяти англичан, многие из которых выступали как в своем собственном качестве, так и в качестве представителей других лиц или корпораций.

Главной задачей собора было осуждение и низложение двух Пап, Григория XII и Бенедикта XIII, что и было выполнено в июне 1409 года, когда был избран их преемник, Папа, который должен был положить конец расколу, Александр V. Его избрание было осуществлено кардиналами, но с помощью авторитета собора. Кроме этого, Пизанский собор мало что решил. Не его вина, что менее чем через год Папа Александр умер, а его преемником был избран мирской деятель Бальтазар Косса, принявший имя Иоанн XXIII. В то же время, оба свергнутых Папы все еще имели своих сторонников, и ни один из них, похоже, не хотел признавать избрание Иоанна XXIII. Попытка этого Папы созвать новый собор в Риме в 1412–13 годах была не очень успешной. Хотя еретическое учение англичанина Джона Уиклифа было осуждено в феврале 1413 года, неспособность добиться реформы и решительно бороться с ересью была слишком очевидна. Полное отсутствие морального авторитета у Иоанна XXIII, а также ослабление его позиций, вызванное тем, что ни Григорий, ни Бенедикт не сдали свои позиции, несмотря на акт о низложении в 1409 году, начали заставлять людей задаваться вопросом, не требуются ли более сильные меры, принятые от имени Церкви.

Для одного человека и для одной группы людей меры, безусловно, были необходимы. Для Сигизмунда два вопроса имели жизненно важное значение. Наследник престола Богемии, он хотел, чтобы Церковь приняла решительные меры против ереси. Кроме того, Сигизмунд был искренним сторонником реформ, которые, поскольку они ограничивали власть папства в предоставлении исключений из канонических правил церкви, должны были выглядеть как попытка ограничить эффективность папской власти. Хотя такие шаги, предложенные от имени человека, который, по сути, являлся императором Священной Римской империи, могут быть истолкованы как попытка контролировать папство, можно не сомневаться в искренности надежд Сигизмунда на реформы. Столь же искренним, хотя и с оттенком корысти, было желание кардиналов добиться избрания бесспорного Папы, но сделать это таким образом, чтобы их право выбирать нового понтифика не подвергалось внешнему влиянию. В конце концов, именно утверждение о том, что во время избрание Урбана VI в 1378 году на выборщиков было оказано чрезмерное давление, послужило причиной раскола. Кардиналы, составляющие орган, авторитет которого значительно возрос в XIV веке, хотели независимости действий в решающем вопросе выборов, которые должны были положить конец расколу.

Именно кардиналы созвали Пизанский собор, и именно влияние некоторых из них на Сигизмунда и Иоанна XXIII должно было привести к созыву Констанцского собора. Но если Иоанн был вынужден действовать против своей воли, то Сигизмунд — нет. С 1411 года он поддерживал контакты с английским двором. В феврале к нему прибыло английское посольство в составе сэра Хартунга ван Клукса и Джона Стоукса с целью поиска и предложения взаимной помощи, попытки добиться общего, а не конкретного сотрудничества между Сигизмундом и принцем, который в то время фактически контролировал власть в Англии. Как только принц принял корону в марте 1413 года, Сигизмунд написал ему письмо, выражая надежду, что он поможет в работе по достижению общего блага для христианства[825]. К этому времени Римский собор явно провалился, и Сигизмунд, возможно, уже планировал созвать другой. К осени 1413 года подготовка была завершена. 30 октября Сигизмунд объявил о созыве нового собора, который должен был состояться в имперском городе Констанц. Шесть недель спустя Иоанн XXIII начал рассылать буллы о созыве собора, одна из которых, направленная архиепископу Кентерберийскому (которым с весны 1414 года должен был стать Генри Чичеле), была датирована 12 декабря 1413 года в Лоди. Новый собор должен был собраться в первый раз 1 ноября, в День всех святых, 1414 года.

К тому времени, когда булла достигла Англии, Генрих V был королем уже большую часть года. Какие факторы могли повлиять на его мысли по поводу собора, задач, которые он мог бы решить, и последствий любых успехов, которых он мог бы достичь? Вопрос поставлен таким образом, поскольку очевидно, что, хотя церковные представители занимались духовными вопросами, в вопросах политики и взаимоотношений между государствами часто прислушивались к мнению короны. Так было и в случае с Пизанским собором. Именно Генрих IV прислушался, к тому как Угуччионе умолял англичан принять участие в соборе; король мог определять количество и статус своих делегатов; именно правительство короля влияло на политику в отношении собора[826]. Теперь было очевидно, что времена, когда Англия вносила лишь незначительный вклад в разрешение международных разногласий раскола, прошли. На Англию возлагались большие надежды, о чем свидетельствовало письмо Сигизмунда от марта 1413 года. К 1415 году, как писал французский кардинал Гийом Филластр, Англия, наряду с Францией, была в числе тех стран, от которых ожидалось больше всего. В этом вопросе инициатива должна была исходить от самого короля.

Перед теми, кто собрался в Констанце, стояли три основные проблемы: стремление к единству под главенством одного Папы, искоренение ереси и провозглашение реформ. Акт о низложении Григория XII и Бенедикта XIII, принятый в Пизе, потерпел неудачу: ни один из Пап не согласился на низложение. Хуже того, Александр V, Папа, избранный в Пизе, был выбран за его честность и завоевал уважение во время своего короткого понтификата; но выбор его преемником, Иоанна XXIII, был воспринят катастрофа. Констанцский собор, хотя и созванный буллами от его имени, был созван против его воли, поскольку Папа хорошо знал, что есть те, в частности, кардиналы и даже сам Сигизмунд, которые намеревались заставить его отречься от престола или, если это не удастся, добиться его низложения. Эта драма должна была занять большую часть внимания и энергии собора в первые месяцы его работы весной 1415 года, в то время как вопрос о папских выборах приобретет серьезное значение на более позднем этапе собора.

Ересь, вторая проблема, которая волновала собравшихся в Констанце, была вопросом, который очень близко касался Англии и ее короля. Многие знали о тесной связи между учениями английского ересиарха Джона Уиклифа, умершего в 1384 году, и богемца Яна Гуса. Некоторые труды Уиклифа были осуждены еще при его жизни; совсем недавно его книги были сожжены на Римском соборе, незадолго до вступления Генриха на престол. Хотя Уиклиф был мертв, считалось, что его влияние продолжает жить, как в Богемии, так и в Англии. В бытность свою принцем Генрих мог проявлять некоторое двойственное отношение к требованиям и идеалам лоллардов, поскольку англичане, разделявшие некоторые взгляды Уиклифа, были известны; но как король он должен был занять твердую позицию против ереси. За первые девять месяцев его правления церковный суд осудил сэра Джона Олдкасла, а затем последовало так называемое "Богоявленское восстание" 1414 года против королевской власти.Когда пришло время посылать своих представителей в Констанц и давать им инструкции, король не мог позволить себе быть мягким в вопросе ереси.

Что касается реформ, позиция Генриха была не столь ясна и однозначна. Насколько он лично верил в реформу или, что более важно, желал ее? Мы знаем о его симпатиях к некоторым более строгим религиозным орденам, о его поддержке Бригиттинского ордена и, как следствие, целей их основателя. Мы также знаем о его желании "встряхнуть" английских бенедиктинцев, в процессе чего ему предстояло сыграть личную роль в 1421 году. Более непосредственные симпатии к реформаторской деятельности церковного собора в 1414 году проявились в его назначении опытного и уважаемого епископа Солсбери Роберта Халлума главой английской королевской делегации. Халлум, как мы уже видели, уже участвовал в Пизанском соборе; что еще важнее, он был хорошо известен как епископ-реформатор, чей соборный капитул насчитывал среди своих членов некоторых прогрессивных священнослужителей того времени[827]. Позволив такому человеку стать своим главным представителем, Генрих продемонстрировал свою симпатию к целям собора, а также угодил Сигизмунду, которому дело реформ было близко к сердцу. Если остаются сомнения относительно рвения Генриха к реформам, то они обусловлены тем отношением, которое он должен был проявить как король Англии. Как частное лицо он мог желать продвижения духовных ценностей; как король, он был вынужден защищать интересы и полномочия английской короны в духовных и церковных вопросах. Трудно представить себе Генриха или любого другого правителя того времени, поощряющего или допускающего реформы в вопросах, противоречащих интересам государства, главой которого он являлся.

Поэтому Генрих, скорее всего, считал, что, участвуя в деятельности собора, англичане будут способствовать благу Церкви. Он также должен был оценить, что собор давал ему прекрасные возможности для продвижения интересов Англии, в частности, в конфликте против Франции, который осенью 1414 года рассматривался как важнейший фактор в дипломатической и военной повестке дня. Участие в соборе в Констанце могло помочь в двух отношениях. Во-первых, оно могло быть использовано для продвижения английского дела против Франции путем использования возможностей, предоставляемых большим международным собранием (ведь церковный собор можно сравнить с заседанием современной Организации Объединенных Наций), для распространения английских взглядов относительно законности и справедливости дела Генриха против короля Франции. Одним из известных примеров этого было решение Генриха направить в собор копии договора от мая 1412 года, по которому его претензии на суверенитет над некоторыми французскими землями были признаны рядом главных французских принцев, таким образом он пытался продемонстрировать всему миру ненадежность и отсутствие доброй воли у французов[828]. Поскольку война против Франции была войной слов, а наградой за нее была поддержка, которую можно было завоевать у французов, активное участие в работе собора было необходимым шагом.

Во-вторых, более важным, чем обеспечение поддержки европейского мнения, было получение практической, возможно, военной помощи от самого Сигизмунда. Как уже отмечалось, король римлян еще в 1411 году получил от принца общее предложение о сотрудничестве, а в 1413 году Сигизмунд в письме новому королю выразил аналогичное желание, сформулированное в терминах о той помощи, которую можно оказать христианству. В июле 1414 года, в то время, когда он, должно быть, обдумывал ответ на папский и императорский призывы посетить предложенный собор в Констанце, Генрих послал сэра Хартунга ван Клукса вместе с доверенным лицом Уолтером Хангерфордом снова встретиться с Сигизмундом. Строили ли король Англии и король римлян совместные планы? Вполне вероятно, что Сигизмунд хотел заручиться поддержкой Англии в его попытке провести реформу церкви путем низложения Иоанна XXIII. Поскольку традиционно Англия была частью немецкой "нации", или крупного географического избирательного блока, было естественно, что два лидера должны сотрудничать. Однако теми же ли факторами руководствовался Генрих в своей политике? Вероятно, нет. В то время как Сигизмунд с высоким идеализмом работал на успех собора, Генрих видел в нем свой шанс привлечь Сигизмунда на свою сторону в войне против Франции, которая, как знал Генрих в 1414 году, скоро снова начнется. Для Генриха-политика, стремившегося найти, где только можно, союзников для предстоящего конфликта с французами, участие в соборе давало возможность как повлиять на исход церковных дел, так и заполучить важного союзника на восточной границе Франции на время войны.

Сотрудничество с Сигизмундом требовалось не только по одному вопросу. К 1415 году, как с ноткой горечи отметил сам Иоанн XXIII, немцы и англичане выступали единым фронтом. Или так казалось. На самом деле их цели были не так близки, как казалось, поскольку если немцы под руководством Сигизмунда были в первую очередь озабочены реформами и заключением мира между Францией и Англией, то у англичан одной из главных целей было соглашение с Сигизмундом именно с целью более эффективного ведения войны.

С самого начала английский подход к собору был двойственным. Это было ясно из состава делегации, которую Генрих назначил представлять его, так как помимо Халлума и ряда других священнослужителей, он послал несколько важных мирян, которые были близки к нему, в частности Ричарда, графа Уорика, и сэра Уолтера Хангерфорда, который был послан к Сигизмунду летом 1414 года. Выбрав впечатляющий состав посольства, Генрих надеялся, что его прибытие произведет впечатление. Если так, то он не был разочарован, поскольку местный мещанин Ульрих Рихенталь, от которого до нас дошла большая часть информации о соборе, сообщил о прибытии английского посольства 31 января 1415 года с семью повозками и несколькими прекрасными лошадьми, подчеркнув в своем рассказе пышность этого события[829]. Более того, англичане провозгласили и, хотя и с некоторой неохотой, получили право на "государственную принадлежность", независимую от немцев[830]. Это был не только символ национального статуса (который, однако, был оспорен в 1417 году); это также позволяло англичанам действовать и голосовать так, как им прикажет Генрих, не будучи чрезмерно зависимыми от немецкой нации и Сигизмунда. Что касается Сигизмунда, то до тех пор, пока англичане голосовали вместе с ним, он вряд ли мог возражать, поскольку в этом случае их голос был дополнительным, а не частью немецкого. С точки зрения голосов, как и в других отношениях, английский союз мог быть очень ценным для Сигизмунда.

С самого начала работы собора можно предположить, что между немецкой и английской нациями могли возникнуть разногласия по поводу их приоритетов. Итальянский куриал Якопо Черретано сообщил, что в самом начале заседания Сигизмунд показал, что он хочет реформ, в то время как Томас Полтон, выступая от имени англичан, якобы просил отложить реформу, чтобы сначала осудить Яна Гуса, а также Уиклифа и его труды[831]. Первые месяцы 1415 года были потрачены в основном на попытки убедить Иоанна XXIII отречься от престола — цель, которую разделяли немцы и англичане, а также французы[832]. К концу мая дух единства и решимости добиться своего, о чем Халлум с некоторым апломбом заявил вскоре после прибытия английского посольства в январе предыдущего года, привел к низложению Иоанна XXIII. Давление должно было продолжаться. Настало время рассмотреть судьбу Яна Гуса, с которым мог быть связан Уиклиф. Во второй раз, чуть более чем за два года, сорок пять тезисов Уиклифа, касающихся, среди прочего, его отрицания транссубстанциации, его учения о том, что ни один епископ или священник в грехе не может совершать таинства действительным образом, и что власть не может осуществляться человеком в смертном грехе, были осуждены[833]. Его книги было приказано сжечь, а его бренные останки должны были быть извергнуты из освященной земли[834]. Все эти предписания были сделаны на восьмой сессии в начале мая. На пятнадцатой, два месяца спустя, как почти неизбежное следствие того, что произошло с Уиклифом, Ян Гус был осужден и сожжен на костре. Собор принимал решительные меры против тех, кто распространял ересь или, подобно Иоанну XXIII, был скандальным противником единства и реформ.

На четырнадцатой сессии, незадолго до осуждения Гуса, собору были принесены хорошие новости: Григорий XII, вместе с Бенедиктом XIII ставшим объектом акта низложения, обнародованного в Пизе в июне 1409 года, наконец, согласился отречься от престола; его официальный акт был представлен собору Карло Малатеста. Это означало, что в течение двух месяцев двое из трех человек, претендовавших на звание Папы в то время, когда собор впервые собрался чуть более семи месяцев назад, больше не исполняли папские обязанности. Для Сигизмунда, чьи позиции в общественном мнении неуклонно росли благодаря этим успехам, главной задачей теперь было добиться отречения Бенедикта XIII, испанца Педро де Луны, чье упорство и упрямство необходимо было преодолеть до избрания нового Папы, и чье постоянное присутствие в северной Испании эффективно разделяло испанское мнение и не позволяло ему быть должным образом представленным на соборе. 18 июля 1415 года, всего через два дня после казни Гуса (и как раз в тот момент, когда Генрих V собирал свою армию в Саутгемптоне перед отплытием во Францию), Сигизмунд отбыл из Констанца в Нарбонну и Перпиньян, где должны были состояться переговоры с Бенедиктом, оставив Людовика Баварского действовать в качестве светского защитника собора[835]. Дискуссии с Бенедиктом были долгими, но его не удалось убедить поставить дело христианства на первое место, поэтому его отставка не состоялась. Однако его позиция лишила его значительной поддержки, и в конце января 1416 года было объявлено, что королевства Арагон и Кастилия откажут ему в повиновении и направят своих представителей в Констанц, что они и должны были сделать осенью. Сигизмунд добился частичного, хотя и важного успеха.

Именно во время этих переговоров осенью 1415 года Генрих V добился своего первого успеха во Франции, захватив Арфлер, а затем, разгромил французов при Азенкуре, что резко изменило военный баланс между Англией и Францией. Вполне вероятно, что на этом этапе Сигизмунд все еще был настолько предан идеалу мира между Англией и Францией, мира, который повысил бы вероятность успеха работы собора, что решил обратить свое внимание на разрешение англо-французских разногласий. Покинув юг Франции, он сначала отправился в Перпиньян для переговоров с Бенедиктом, а затем, через Лион, в Париж, куда прибыл 1 марта 1416 года. Он встретил прохладный прием со стороны французского двора, довольно подозрительного как к его императорским притязаниям, так и к его очевидной близости (возможно, на данном этапе скорее воображаемой, чем реальной) к англичанам на соборе. Визит нельзя было считать успешным; Сигизмунд с подозрением относился к французам, и критика его политики, должно быть, не давала ему покоя, когда он и его многочисленная свита направлялись в Англию с миссией мира[836].

Мы уже видели пышность приема, который Генрих оказал Сигизмунду, а также внимание, уделяемое ему в течение следующих трех месяцев, которое не было простым внешним проявлением дружбы. Это было частью согласованной попытки Генриха заполучить союзника, который мог бы помочь английскому делу продвинуться вперед как на соборе, так и на поле войны. Победа Генриха при Азенкуре заставила его понять, что, приложив усилия, он сможет заключить мир с Францией на своих условиях, а не на тех, о которых Сигизмунду удастся договориться. Его представление о мире отличалось от представления его гостя. Но этот гость остался с ним, потому что, со своей стороны, он хотел заручиться поддержкой Генриха на соборе, а также понимал, что английский король, а не он, скорее всего, сможет добиться англо-французского мира, на который, ради христианства и собора, он положил свое сердце. Для Сигизмунда мир заключался в том, чтобы держаться Генриха и Англии.

Для Генриха союз с Сигизмундом, основанный на готовности каждого из них действовать к взаимной выгоде (который впервые стал предметом обсуждения пять лет назад, в 1411 году), приобретал решающее значение. Еще в апреле 1416 года Генрих заключил соглашение с архиепископом Кельна против французов. Союз с Сигизмундом был следующим важным дипломатическим шагом в этой последовательности, в то время как дружба Иоанна Бургундского, которому Генрих (как принц) помог в 1411 году (который теперь будет рассматриваться как год, имеющий значение для поиска будущих союзников), также должна была быть активно востребована в попытке завоевать союзы на восточной границе Франции, как это когда-то сделал Эдуард III.

Результатом ухаживания Генриха за Сигизмундом стал Кентерберийский договор, подписанный 15 августа 1416 года, который представлял собой широкую декларацию о взаимной помощи, которую каждый из них окажет против врагов другого, если его об этом попросят; это соглашение было расценено как объявление Сигизмундом войны королевству Франция. Для Генриха договор стал кульминацией напряженной работы и, значительной дипломатической победой[837]. Судя по всему, он получил союзника, причем важного. Сигизмунд тоже, должно быть, был доволен. Англо-германское партнерство на соборе было укреплено, а дело реформы церкви продвинулось вперед; кроме того, Сигизмунд, как наследник Богемии, мог иметь возможность обратиться за военной помощью к Англии, если бы сложная ситуация в его собственных владениях ухудшилась. Казалось, что звон колоколов в Кентербери в честь подписания договора был оправдан.

Оставив Сигизмунда на пути в Дувр, что дало возможность членам его свиты разбросать маленькие листовки с латинскими стихами, восхваляющими Англию и ее короля,[838] Генрих имел время насладиться сладким вкусом другого успеха, достигнутого в тот же день, когда он скрепил договор с Сигизмундом: победа на море и снятие блокады с Арфлера, достигнутые его братом Джоном, герцогом Бедфордским. Это было еще одним доказательством того, что если мир между Англией и Францией будет достигнут, то он будет достигнут в основном благодаря военным успехам (в данном случае третьим за менее чем десять месяцев), одержанным английским оружием. Когда Генрих отплыл из Сандвича в начале сентября, чтобы встретиться с Сигизмундом в Кале, оба государя, должно быть, были уверены, что договор поможет каждому из них реализовать свои совершенно разные амбиции.

Для Генриха 1416 год был годом, когда он искал союзников, прежде чем вернуться, чтобы силой реализовать свои амбиции во Франции. Встреча в Кале, которая состоялась в присутствии самого Сигизмунда, была призвана проверить, уступят ли французы некоторым требованиям Генриха, особенно в свете морского поражения, которое они недавно потерпели. Попытка не удалась: возглавляемые графом Арманьяком, французы не были настроены сдаваться. На них также не произвело впечатления то, как Генрих и Сигизмунд подчеркивали свой недавно заключенный союз. Сигизмунд к этому времени потерял всякое доверие в глазах французов как возможный арбитр в отношениях с Англией. Генрих надеялся на большее от этой встречи. Он хотел закрепить взаимопонимание с Иоанном, герцогом Бургундским, для действий против Франции, а также добиться примирения между Иоанном и Сигизмундом, которые в течение очень долгого времени с подозрением относились друг к другу, и не в последнюю очередь из-за того, как говорили, что Иоанн XXIII в поисках убежища после своего бегства с Констанцского собора мог обратиться за помощью к бургундцам. Для Генриха задача примирения, которая, по крайней мере внешне, была выполнена, была способом укрепить союз против Франции на ее северо-восточной границе. Именно в этот дипломатический пазл вписывалось соглашение, достигнутое с архиепископом Кельна восемнадцатью месяцами ранее. Процесс завоевания союзников и изоляции Франции продолжался.

Сопровождаемый англичанами в первой части своего обратного пути в Констанц, Сигизмунд вновь прибыл в город собора 27 января 1417 года, после восемнадцатимесячного отсутствия, в течение которого был достигнут относительно небольшой прогресс по основным вопросам[839]. Через несколько дней после этого события Джон Форестер, находившийся в Констанце, написал королю письмо с сообщением о случившемся[840]. Необходимо учитывать общий тон письма, поскольку намерением автора явно было угодить Генриху. Тем не менее, то, что он написал, не противоречит в корне тому рассказу, который кардинал Филастр включил в свой дневник. Когда Сигизмунд вернулся, его встречала толпа кардиналов и членов собора; корреспондента короля поразило то, что на нем был знак отличия ордена Подвязки, "радостный знак для всех ваших великих людей". В соборе епископ Халлум Солсберийский взошел на кафедру перед кардиналом Пьером д'Айли, который "намеревался произнести первую речь в присутствии короля в честь французской нации", и произнес речь, в которой восхвалял достижения Сигизмунда. Согласно этому рассказу, Сигизмунд уделил большое внимание представителям английской нации, но лишь немного другим. На следующий день он дал им аудиенцию, что послужило поводом для обеих сторон произнести пышные хвалебные речи в адрес Генриха и его королевства, в частности о том, как в Англии исповедовалась религия. В следующее воскресенье Сигизмунд (которого автор дважды называет "братом" Генриха, как будто признавая близость отношений, связывавших этих двух людей) "публично надел мантию Подвязки с вашей цепью на Высокую мессу",[841] настояв на том, чтобы присоединиться к Ричарду Клиффорду, епископу Лондона, и другими за столом после этого. Пир, которым также наслаждались 152 лорда, состоял из трех перемен, каждая из восьми блюд. Это произвело большое впечатление[842].

Несколько бестактное признание Сигизмундом своих тесных связей с Англией, сделанное так скоро после союза, заключенного в Кентербери, должно было повредить его положению "нейтрального" лидера собора, которое, в отсутствие Папы, естественно, должно было достаться ему. То, что он послал Генриху в феврале 1417 года подарок в виде особого мяса, а также прекрасный медный подсвечник в следующем месяце, было известно не только бюргеру Констанца Ульриху Рихенталю[843]. Политика Сигизмунда по-прежнему была направлена на проведение реформ; его неспособность убедить Бенедикта XIII отречься от престола, а также опасения, что если выборы состоятся в ближайшее время, члены собора, для которых проживание в Констанце была очень дорого, немедленно вернутся домой, оставив незавершенной важную работу по реформированию церкви, вероятно, склонили его к тому, чтобы придерживаться своей ранней политики, ставя реформы, а не выборы, на первое место в списке своих приоритетов. В этом, если верить письму Форестера королю, его поддерживали два самых влиятельных члена английского посольства, Роберт Халлум и, что еще более удивительно, Джон Каттерик, епископ Личфилда, которые, вместе с другими английскими представителями, были "полностью настроены на продвижение реформы в Церкви, как в главе, так и в членах "[844]; они были полны решимости, более того, сделать это по совету Сигизмунда, который, как записал Филластр в своем дневнике, дважды (в январе и в марте) ответил комплиментом на комплимент, защищая юридическую концепцию самостоятельной английской "нации" против тех, кто на нее нападал.

Действительно, недели после возвращения Сигизмунда в Констанц показали, насколько изменилось отношение к нему с момента его отъезда в поисках единства за полтора года до этого. Теперь в соборе было заметно больше разногласий, чем тогда. Гийом Филластр, французский кардинал, писал, что к февралю 1417 года то, что начиналось как слухи об англо-германском союзе, теперь было признано реальностью. Сигизмунд, по его словам, подготовил объявление войны против Франции, что очень обеспокоило собор, и потребовалось значительное давление, в том числе со стороны немецкой "нации", чтобы убедить его не объявлять его, хотя, как говорят, он послал герольда, чтобы передать текст объявления войн Генриху V, сказав, что его английский союзник должен чувствовать себя свободно, чтобы призвать его на помощь, когда она потребуется. Проблемы Сигизмунда не закончились с падением доверия к нему. К марту 1417 года королевства Испании, Арагона и Кастилии, выйдя из повиновения Бенедикту XIII, отправили делегации на собор, но обнаружили, что их положение как "нации" было отнято у них англичанами, которые с самого начала работы собора, двумя годами ранее, претендовали на положение самостоятельной "нации". Ссора, которая произошла по этому вопросу и в которой французы перешли от фактического признания английской "нации" к враждебному отношению к ней, вызвала ряд захватывающих событий и стала выражением глубоко укоренившихся убеждений со всех сторон.

Основным в этом споре был принцип, согласно которому каждая "нация" имеет только один голос. Когда дело доходило до голосования, могла ли географически маленькая страна с двумя церковными провинциями и горсткой епископств претендовать на те же права, что и большая страна с большим количеством церквей и более длительным христианским прошлым? По какому праву Англия может претендовать на одну пятую или, что еще хуже, одну четверть голосов по вопросам, затрагивающим все христианство? Англичане могли бы заявить, как это сделал от их имени Томас Полтон, что их право считаться "нацией" основано на исторических и географических факторах. Все знали, что англичанам было позволено взять на себя права "нации" в отсутствие делегаций из Испании (испанцы должны были винить в этом только себя), и Сигизмунд поощрял их к этому, чтобы противостоять влиянию пропапских итальянцев, которые присутствовали на соборе в большом количестве, но чье право голоса (выраженное в единственном голосе их "нации") не отражало их численности. Более того, Сигизмунд, как мы видели, предпочел бы, чтобы англичане, как его союзники, имели отдельный голос, который помог бы противостоять влиянию латинских "наций".

Тем не менее, теперь было признано, что Церковь гораздо ближе, чем немногим более года назад, к тому моменту, когда ее единство может быть выражено в избрании Папы. Это, после возвращения Сигизмунда, стало рассматриваться как важная часть работы собора, детали которой теперь можно было обсуждать. Однако здесь снова возник фактор, вызвавший разногласия. Не было единого мнения о том, когда должны состояться выборы: до или после провозглашения реформы? Не было единого мнения и о том, как это должно происходить. Должны ли были кардиналы, и только они, избирать нового Папу? Традиционная практика была на их стороне. Однако было признано, что именно их неудача в 1378 году привела к избранию двух Пап и возникновению раскола. Кроме того, необходимо было учитывать еще два фактора. Те, кто верил в соборную власть, основываясь на словах декрета Haec Sancta, принятого в апреле 1415 года, что собор "представляет католическую церковь и имеет власть непосредственно от Бога", могли справедливо настаивать на более широком представительстве в выбирающем Папу органе. Кроме того, нельзя было игнорировать реалии власти, выраженные в национальных группировках. Таков был аргумент в пользу немцев и англичан, которые, в отличие от других "наций" и, в частности, итальянцев, не имели кардиналов, которые позволили бы им высказаться на выборах, которые, по мнению многих, нельзя было откладывать надолго.

Весна и лето 1417 года прошли под знаком растущих перспектив папских выборов, на которые отбрасывало свою влиятельную тень второе английское вторжение в Нормандию, куда Генрих высадился со своей армией 1 августа. 10 июня Филастр мог записать, что существует опасение проблем между Сигизмундом и французами из-за последствий его союза с англичанами, а 5 июля он писал, что Сигизмунд "обращался с двумя нациями, Германией и Англией, как будто они принадлежали ему, и они делали то, что он хотел"[845], а "другие нации были разделены между собой"[846]. По крайней мере, внешне казалось, что Сигизмунд все еще контролирует собор.

Однако к лету 1417 года стало очевидно, что контроль ускользает из его рук, в основном из-за тупика, в который зашли выборы Папы. Собор теперь был разделен на две части. Избрания нового Папы желала латинская группа "наций", и в особенности кардиналы, которые хотели воспользоваться своим правом избирать и, несомненно, оказывать определенное влияние на человека, которого они выберут Папой. Реформа, как предварительное условие всего остального, была целью Сигизмунда и, похоже, его английских союзников, которые под руководством епископа Халлума действовали по его указке — или так думал Филластр. Для Сигизмунда было преимуществом отсутствие Папы. Его собственное положение выигрывало от такой ситуации; он также не хотел активного папства, которое могло стремиться действовать в своих собственных интересах (а как оно могло не действовать после стольких лет разделения и раскола?), а не в интересах всего христианства. Сигизмунд не поддерживал план (французского происхождения), разработанный 29 мая 1417 года, который позволял национальным представителям принимать участие в выборах при условии, что кардиналы не будут в меньшинстве и их историческое положение как выборщиков будет защищено[847]. Однако время было не на его стороне; скорее, оно благоприятствовало другим партиям.

К 1417 году терпение собора в отношении Бенедикта XIII, который все еще упорно отказывался отречься от престола, подходило к концу. В конце июля, похоже, наступил кризис. 25 июля Сигизмунд внезапно покинул Констанц и уехал в неизвестном направлении:[848] Филастр задался вопросом, не отправился ли он с целью сражаться на стороне англичан против французов. Через три дня Сигизмунд появился вновь. Но за эти три дня собор успел принять меры. 26 июля он низложил Бенедикта XIII как "упорного нарушителя единства святой кафолической Церкви" за то, что он вызвал неисправимый скандал во всем христианстве и "постоянно питал и способствовал расколу и разделению Церкви Божьей", несмотря на все усилия увещевать его[849]. Второй раз в своей жизни Бенедикт подвергся позору быть низложенным с папского престола. Давление с требованием избрать на его место "Папу единства" было теперь непреодолимым.

От английской власти зависело, будет ли кризис разрешен раньше или позже. Ключ к пониманию английской политики в 1417 году кроется в одном слове: Франция. В предыдущем году Генрих потратил много сил и средств на то, чтобы склонить Сигизмунда на свою сторону; и в конце концов он достиг этой цели на условиях, о которых договорился со своим гостем в Кентербери. Его новый союзник, вероятно, желал соглашения с Англией больше из-за поддержки, которую она могла бы оказать ему на соборе (отсюда и открытое щеголяние Сигизмунда своим членством в Ордене Подвязки, которое так удивило членов собора), чем из-за военной помощи, которую он мог ожидать от Англии. Генрих, напротив, предпочитал подчеркивать политические и военные преимущества, которые мог принести ему договор; он оказался менее заинтересован в реформировании церкви, чем Сигизмунд. Уже в октябре 1416 года, едва закончилась дипломатическая встреча в Кале, Генрих принял решение о продолжении войны на следующее лето. В то время как в Констанце вспыхнули разногласия после возвращения туда Сигизмунда в январе 1417 года, мы должны помнить, что Генрих и его королевство готовились к предстоящему вторжению во Францию, в которое, так или иначе, было бы выгодно вовлечь как можно больше союзников, прямо или косвенно. К июлю 1417 года, когда силы вторжения были почти готовы, Генрих должен был принять ряд решений, которые повлияли бы на политику Англии в отношении собора, а также, по всей вероятности, на будущее самого собора. Его целью было ускорить последовательность событий, которые освободили бы Сигизмунда от работы в соборе и позволили бы ему помочь Генриху продвигать его дело во Франции.

Генрих был не из тех людей, которых мог задержать очевидный тупик. Несомненно, весной 1417 года он узнал, что собор рискует оказаться вынужденным бездействовать. Он также должен был понимать, что его собственные представители в Констанце, вероятно, не были единодушны в том, как лучше двигаться дальше. Вполне вероятно, что епископ Халлум, под влиянием своего давнего желания реформировать церковь, использовал бы свое влияние как руководитель посольства короля, чтобы склонить его к сотрудничеству с Сигизмундом с целью проведения реформы[850]. Возможно, именно на Халлума была направлена директива Генриха, реконструированная историками и, вероятно, датированная 18 июля (чуть менее чем за две недели до его отплытия во Францию). В ней король приказал, чтобы все его послы придерживались инструкций, которые он им дал, а против тех, кто этого не сделает, будут применены санкции. Язык директивы был твердым, и даже жестким. Это говорит о том, что те, кто до сих пор выступал от имени короля в Констанце, возможно, слишком привыкли выражать свои собственные взгляды, а не его. Теперь он утверждал свою власть над ними. Они должны делать то, что им приказано. Причина ясна. Генрих готовился следовать новой политике, и его посланники должны были быть едины в ее изложении.

Изменение политики (необходимость того, чтобы английские послы выступили единым фронтом, показывает, что Генрих осознавал важность того, что он делает) было не чем иным, как изменением приоритетов, со всеми вытекающими отсюда последствиями для будущих достижений собора и будущего англо-германского союза. Мы не знаем точно, когда английские послы в Констанце получили новые инструкции, вероятно, во второй половине августа, возможно, к концу месяца, поскольку они почти наверняка были составлены 18 июля или около того, вместе с приказом о том, что послы должны им подчиняться. Однако в августе, до их получения, все еще оставались некоторые англичане, согласные с немцами в том, что реформа должна иметь приоритет перед выборами Папы[851]. Но Генриху предстояло избежать разногласий или, что еще хуже, противодействия его новой политике в рядах самих послов. 4 сентября епископ Халлум, лидер сторонников реформ, быстро и неожиданно умер от дизентерии в Готлибене, примерно в миле от Констанца. Известие о его смерти достигло Солсбери три недели спустя, 25 сентября.

Возможно, Халлум не всегда был тактичен, и он, несомненно, скрестил шпаги со многими людьми во время своего двух с половиной летнего пребывания в Констанце. Но он пользовался репутацией духовного человека, которого очень заботило будущее Церкви. Когда он умер, этот человек, который, если бы не отказ Генриха IV освободить его, стал бы кардиналом-куратором, был похоронен достойно своего статуса и своего вклада в благо Церкви: его упокоили перед главным алтарем собора в Констанце 9 сентября. Это событие должно было стать важным, поскольку возможность прочесть ораторию в честь умершего епископа дала Ричарду Флеммингу, который не был королевским посланником, возможность поразмышлять о соборе, его работе и разногласиях, которые он сейчас переживает. Чтобы выйти из тупика, он предложил собору подготовиться к выборам; англичане, добавил он, к удивлению многих, помогут осуществить этот процесс. Не в последний раз официальный повод был использован для объявления о решающем изменении политики с далеко идущими последствиями.

Было очевидно, чем может обернуться это резкое изменение политики, почти наверняка объявленное без предварительного уведомления Сигизмунда. Генриху пришлось столкнуться с тем, что его "предательство" Сигизмунда, который теперь рискует оказаться в политической изоляции, может иметь эффект, противоположный желаемому, и что Сигизмунд, сильно подведенный английским королем, может отказаться сотрудничать с англичанами вне собора. Поэтому они не перешли в активную оппозицию; их цель можно было представить как попытку сделать возможным компромисс между все более обострявшимися позициями партий и тем самым дать собору возможность продвинуться вперед. После смерти Халлума, как отмечает Филластр, англичане попросили кардиналов присоединиться к ним в заключении мира с Сигизмундом путем посредничества. Изменение политики не обязательно означало отказ от немцев. Действительно, посредничество сработало[852]. 19 сентября Сигизмунд в принципе согласился с кардиналами перенести выборы Папы, взамен были даны обещания провести реформы.

К концу сентября компромисс стал признанным фактом в сложившейся ситуации. Важно осознать это, чтобы представить в перспективе следующий поворот в этой истории. 18 июля епископ Генри Бофорт объявил о своем намерении отправиться в паломничество в Святую землю. Дата примечательна тем, что именно в этот день Генрих написал своим послам в Констанце письмо, в котором просил их подчиниться новым инструкциям, которые, как уже отмечалось, были отправлены либо в этот день, либо вскоре после этого. Пять дней спустя, 23 июля, Бофорт сложил с себя полномочия канцлера, которые он занимал с первого дня правления Генриха, и на его место был назначен епископ Лэнгли. Освободившись от государственной службы, Бофорт отправился в паломничество. В начале сентября он был в Брюгге, а через четыре недели — в Ульме, примерно в двух днях пути от Констанца[853]. По всей вероятности, английские послы на совете знали о его приезде и о том, что он находится совсем рядом. Кардиналы были проинформированы, и Бофорта пригласили приехать в Констанц, чтобы посмотреть, сможет ли он побудить Сигизмунда идти дальше по пути компромисса. Как настоящий deus ex machina (бог из машины), Бофорт позволил убедить себя взяться за эту работу. Для Томаса Уолсингема он был настолько убедителен, что его личное вмешательство вскоре привело к папским выборам[854]. Вероятно, ближе к истине сказать, что Бофорт подтвердил уже достигнутый компромисс по процедуре. Другими словами, Бофорт подтолкнул стороны к тому, к чему они уже шли, пусть и с некоторой неохотой.

Тем не менее, его внезапное появление в Ульме, предположительно для паломничества, которое обычно не совершалось в это время года (но которое он совершал), время его прибытия, а также предположения о том, кто принял решение о его поездке в Иерусалим (не мог ли король, собирающийся покинуть страну для участия в кампании во Франции, предпочесть оставить за собой в Англии очень опытного администратора-канцлера?), были вопросами, которые дразнили историков царствования. Однако, похоже, что многое из того, что произошло, было в определенной степени запланировано. Совпадение событий 18 июля просто поразительно, и это наводит на мысль о том, что какая-то последовательность событий была предусмотрена. Это объясняет как резкое изменение политики Генриха (первый этап), так и визит Бофорта (второй этап), необходимый, возможно, для того, чтобы убедить Сигизмунда принять в качестве пути вперед modus vivendi, выработанный за прошедшие недели по указанию английских послов. Предоставив себя в распоряжение собора, Бофорт содействовал Генриху в обеспечении начала процесса выборов, а также выступал в качестве личного посланника Генриха (и умиротворителя) для Сигизмунда, который вполне мог чувствовать, что англичане его предали. Весь этот эпизод еще раз подчеркивает, насколько важным Генрих считал изменение своей политики (нельзя было допустить, чтобы она провалилась из-за отсутствия поддержки) и насколько жизненно важным для него было сохранить дружбу Сигизмунда. Если, как можно было предположить, Бофорта ожидала какая-то награда (само папство?), то все хорошо и прекрасно. Что кажется вероятным, так это то, что Бофорт, как и английская делегация на соборе, работал на выборы "по велению английского короля"[855]. Именно Генрих сам решал, какой должна быть английская политика на соборе.

Принятие решений не было простым делом: англичане были среди тех, кто выступал против немецкого плана выборов, выдвинутого в октябре[856]. В конце концов, однако, благодаря тому, что англичане выступали в качестве посредников в обсуждении процедуры выборов, был принят французский план, который позволял каждой из пяти "наций" выбрать шесть представителей для участия в конклаве с сорока или около того кардиналами. Также было принято, что победивший кандидат должен получить две трети голосов кардиналов и такую же долю голосов представителей каждой делегации, прежде чем он будет объявлен избранным. Что касается самих выборов, то они должны были состояться в Большом купеческом зале в Констанце, и, учитывая заявления о запугивании в 1378 году, их честность должен был гарантировать сам Сигизмунд.

Несмотря на огромное значение конклава для восстановления единства Церкви под единым началом после периода разделения, длившегося все сорок лет, сам конклав прошел без особых происшествий[857]. Возможно, потому, что вероятные кандидаты были уже известны и знали друг друга по более или менее длительному знакомству во время собора, исход был вскоре предрешен. Ни англичане, ни немцы вряд ли проголосовали бы за француза. Ни у англичан, ни у немцев не было кардинала. Следовательно, хотя испанца могли поддержать, "победителем" выборов, скорее всего, стал бы приемлемый итальянец и кардинал. Согласно Филластру, лидером в первом голосовании стал кардинал Одо Колонна, за которого проголосовали все английские выборщики, единственные, кто сделал это единогласно[858]. Во втором голосовании он получил все необходимое большинство голосов, и с ними стал выбором Церкви в качестве ее лидера, против которого англичане не могли возражать. Почитая святого, в день праздника которого он был избран, новый Папа принял имя Мартин V. Какова была роль англичан в избрании Мартина? Представляется, что кто бы ни был избран, он был бы в какой-то степени обязан действиям англичан. То, что выборы состоялись именно тогда, когда они состоялись, а не позже, во многом было заслугой решения Генриха; но это было решение, призванное принести пользу Генриху, а также церкви. Вмешательство Бофорта, которое почти наверняка было запланировано, послужило завершением работы по убеждению Сигизмунда в том, что выборы должны состояться в ближайшее время, дополнив тем самым то, что уже было начато английскими послами и кардиналами. Что касается самих выборов, то единогласное голосование шести англичан в конклаве (все они были официальными посланниками короля на соборе) сыграло немаловажную роль. Их единодушие, которое отражало сплоченность небольшого королевского посольства в Констанце (что с некоторой завистью отмечали современные комментаторы) и которое, вероятно, отражало волю их короля-господина, несомненно, стало фактором, обеспечившим избрание Мартина. Он был тем кандидатом, которого они хотели выбрать; если бы они смогли остаться единодушными в этом выборе, правила, по которым проводились выборы, не позволили бы им допустить любого другого кандидата.

Даже если и не решающая, дисциплинированная роль англичан, можно сказать, имела огромное значение в достижении единства Церкви через избрание Мартина V. Как только результаты конклава достигли Англии через две недели, новый Папа был немедленно признан[859]. Мы можем не принимать во внимание историю Томаса Уолсингема о том, что это было результатом изменение мнения Ричарда Клиффорда, епископа Лондона, одного из шести английских избирателей, отправленных в Констанц поздним летом 1416 года, чтобы придать "вес" королевским послам, что обеспечило избрание Мартина[860]. Но новый Папа полностью осознавал, кто является его друзьями; французы не сразу признали его избрание. Поэтому англичане должны были одними из первых получить признание той роли, которую они сыграли[861].

Клиффорд получил от Мартина буллу, разрешающую в его пользу спор, в который он был вовлечен с капитулом своего собора по вопросу о личном проживании каноников в Лондоне, а также письмо с похвалой в адрес его заслуг, написанное в превосходных выражениях. Ричард Флемминг, который объявил о решении Англии отдать предпочтение необходимости избрания Папы, вернулся в Англию в начале 1418 года в качестве папского нунция; в конце следующего года ему будет предоставлена епископская кафедра Линкольна, и он будет посвящен самим Папой во Флоренции в апреле 1420 года. Томас Полтон, который, как и Клиффорд, принимал участие в избрании Мартина, долгое время был завсегдатаем папской курии, или двора; он тоже был назначен на епископство, Херефордское, и тоже, как и Флемминг, был посвящен во Флоренции[862]. Самая большая награда из всех была уготована епископу Генри Бофорту. 18 декабря 1417 года, спустя чуть больше месяца после своего избрания, Мартин объявил о назначении первой группы кардиналов, среди которых был и Бофорт[863]. Тот факт, что Генрих не позволил своему дяде принять красную кардинальскую шапку, не может заслонить того факта, что новый Папа оценил усилия, которые англичане приложили к его избранию.

Высшая ирония этого продолжительного эпизода правления Генриха V заключается в том, что, в то время как некоторые из тех, кто говорил и действовал от имени короля в Констанце, получили признание и награду, сам Генрих не смог извлечь военных преимуществ из своего союза с Сигизмундом, который был главным мотивирующим фактором его решения поддержать тех, кто считал, что папские выборы должны предшествовать реформе. Решение, должно быть, далось ему нелегко, поскольку оно предполагало отказ от поддержки церковной политикичеловека, чьей военной помощи Генрих искал (и на которую, по его мнению, он имел право по условиям Кентерберийского договора). Не слишком ли многого ожидал Генрих от Сигизмунда, который, почувствовал, что его подвели его в проведении политики реформ в Церкви?

В связи с этим вопросом можно отметить два момента. Действительно ли Генрих верил, что, как только у христианства появится глава, который будет общепризнан, Сигизмунд переключит свое внимание на оказание английскому союзнику необходимой помощи против французов? Не означает ли это, что процесс реформ, уже начатый до избрания Мартина V и являвшийся существенной частью соглашения, достигнутого для того, чтобы сделать возможным избрание Папы, будет отложен в сторону? Было бы неверно судить о Сигизмунде, думая, что его желание добиться реформы было лишь поверхностным. Во-вторых, не совершил ли Генрих ошибку, решив, что его энтузиазм по поводу французской войны разделял и Сигизмунд? Такую возможность нельзя отвергать. Однако следует ли считать, что в глубине души Сигизмунд был настроен антифранцузски? Кардиналу Филастру он мог временами казаться таковым. Но факт остается фактом: хотя он позволил убедить себя вступить в общий союз, чтобы поддержать Генриха против врагов Англии (сделал ли он это главным образом для того, чтобы заручиться поддержкой Англии в Констанце?), до своего визита в Англию весной 1416 года он серьезно пытался заключить мир между Англией и Францией. Необходимо подчеркнуть, что, когда собор близился к завершению, Сигизмунд рассматривал свою роль как миротворца, а не как пособника войны. Именно в этом свете мы должны рассматривать его настойчивые требования, высказанные Папе, который послал двух кардиналов, Филластра и Орсини, во Францию для заключения мира, что он тоже желает участвовать в деле заключения мира[864].

К чему это привело Генриха, и каково должно быть наше мнение об этом эпизоде его жизни? Мы можем, справедливости ради, восхищаться королем за решение, которое он принял в июле 1417 года, чтобы попытаться выйти из тупика в Констанце, встав на сторону тех, кто выступал против Сигизмунда, и тем самым вынудив его согласиться на проведение выборов. Эта цель была успешно достигнута. Но Генрих не получил никакого военного преимущества от смены курса. Хотя Сигизмунд, судя по всему, серьезно отнесся к Кентерберийскому договору (его условия были представлены Рейхстагу), он мог почувствовать себя преданным политикой, которую англичане проводили в Констанце летом и осенью 1417 года. Стал бы он поддерживать союзника, который так с ним обошелся? Более того, неужели Генрих неправильно оценил приверженность Сигизмунда к миру, которая проявилась в его желании примирить разногласия между Англией и Францией? Неужели Генрих всерьез думал, что сможет заставить этого человека помочь ему в борьбе с французами? Генрих должен был знать и о других обязательствах Сигизмунда, в частности, о его амбициях в разделенной внутренним конфликтом стране, Богемии, королем которой он должен был стать в 1420 году.

Было много причин, почему, в конце концов, Сигизмунд должен был казаться ненадежным союзником, и почему в последний год своего правления Генрих послал Ричарда Флемминга (не самый тактичный выбор посланника для отправки к Сигизмунду) узнать, будет ли оказана военная помощь. Ответ был отрицательным: Сигизмунду нужна была его армия для участия в "крестовом походе" в Богемии. Король так никогда и не прочитал отчет Флемминга, хотя он наверняка догадывался, что в нем будет содержаться[865]. В конечном итоге Кентерберийский договор не дал Генриху того, что он хотел от него получить. Вина за это, отчасти, лежит на нем самом. Он неверно оценил человека, с которым скрепил договор, который означал совершенно разные вещи для тех, кто связал себя его общими условиями. Фундаментальные различия в мировоззрении, амбициях, характере и обстоятельствах разделяли этих двух людей. Для Генриха это означало, что договор оказался не таким, как он планировал. Ему не суждено было стать одним из величайших успехов Генриха.


Глава 12. Отношения с папством, реформа и основание монастырей

Одной из главных задач короля позднего средневековья, за успешное выполнение которой он заслуживал самой высокой оценки, была защита церкви в своих землях[866]. В правление Генриха V эта защита могла принимать различные формы. Она могла быть достигнута путем содействия восстановлению единства христианства в целом; англичане должны были сыграть видную роль в обеспечении прекращения раскола путем избрания Мартина V в ноябре 1417 года. Ближе к дому это могло быть достигнуто благодаря энергичному противостоянию еретическим взглядам лоллардов, лидер которых, сэр Джон Олдкасл, был, наконец, схвачен, судим и казнен почти в тот же момент, когда Мартин был избран Папой в Констанце. Этому можно было способствовать, как мы увидим, через поощрение как организации, так и духовной жизни Церкви в Англии посредством реформ и нововведений. Это также означало установление хороших рабочих отношений с новым Папой, поскольку он пытался восстановить единство Церкви и авторитет своей должности после периода раскола, длившегося около сорока лет.

С момента низложения Иоанна XXIII в мае 1415 года до избрания Мартина V в ноябре 1417 года Англия не признавала Папу, поэтому Генрих, через епископов и, прежде всего, через Генри Чичеле, которого он выбрал преемником Томаса Арундела в Кентербери весной 1414 года, был фактически главой Церкви в своем королевстве[867]. Ни слишком властный, ни слишком независимый, Чичеле смотрел на религиозные вопросы примерно так же, как и его королевский покровитель: для собственного блага Церковь должна управляться упорядоченно, и необходимо всячески поощрять ее рост и развитие. Будучи архиепископом и митрополитом, в ведении которого находилось большинство епархий Англии, входящих в церковную провинцию Кентербери, Чичеле обладал огромной духовной властью. Он знал, что король не будет оспаривать его решения. Если и будет брошен вызов, то только со стороны папства, стремящегося восстановить свое влияние на христианство после стольких лет раскола.

На практике это могло быть сделано двумя, очень важными, способами. Одним из них было бы подтверждение папской власти в Англии (и, если на то пошло и в других странах) путем прямого вмешательства в назначение английских епископов; другим было бы возобновление права папства облагать налогом народ Англии и, прежде всего, ее духовенство. Первая претензия была принципиальной, как и исторической: папство утверждало свое право назначать пасторов, или епископов, которые будут руководить и направлять Церковь под руководством главного пастора, Папы. В XIV веке папство отстаивало это право с большим успехом. Папские конституции "зарезервировали" за ним назначение на самые важные (и часто самые богатые) должности в Церкви. Период раскола, однако, неизбежно ослабил папство и его способность в полной мере осуществлять претензии, лежащие в основе этих конституций, так что теперь политика Мартина V, направляемая и поощряемая людьми, желавшими увековечить эту систему, должна была вернуться к той политике, которая принесла папству власть и богатство в прошлом. Не следует недооценивать его потребность в деньгах. В результате раскола Папы оказались в долгу у светских правителей, у которых они занимали большие суммы, что делало их все более зависимыми от мирских властей. Папская политика должна была в качестве одной из своих целей освободить Пап от этой зависимости[868].

Англичане смотрели на ситуацию иначе. Продвижение папских притязаний на назначение на ведущие посты в английской церкви (и предъявление соответствующих обвинений назначенным) вызывало глубокое возмущение, тем более что в папстве XIV века, обосновавшемся между 1309 и 1378 годами в Авиньоне, доминировали французы, представители нации, с которой Англия находилась в состоянии войны. Заявляя, что защищают традиционные права кафедральных соборов избирать своих епископов, английские короли на самом деле защищали свое фактическое право на назначение угодных им людей на высшие ответственные посты в церкви Англии. Два законодательных акта, Statute of Provisors (Статут о Провизорах) 1351 года и Statute of Praemunire (Статут о Предупреждении) 1353 года, позволяли короне заключать в тюрьму тех, кого "обеспечивало" папство, и, при определенных условиях, самой заполнять вакансии, запрещая при этом любому подданному короля обращаться в папский суд, вынося тяжбу (например, касающийся церковного бенефиция или преференции) за пределы страны и, следовательно, за пределы юрисдикции королевских судей[869]. В 1393 году был принят еще один ("великий") Statute of Praemunire. На этот раз целью было предотвратить перевод Папой епископов по своему усмотрению, без уведомления их или короля: теперь ввоз в Англию любого папского документа, предписывающего подобные действия, считался преступлением. Была предпринята попытка противостоять осуществлению этих особых папских притязаний в Англии.

В течение первых пяти лет своего правления Генрих не имел проблем с назначением тех глав церкви, которых он хотел. Он был коронован всего несколько дней назад, когда кафедра Норвича стала вакантной после смерти епископа Александра Тоттингтона, и он смог добиться того, чтобы его близкий друг, Ричард Куртене, получил это епископство. Как только система пришла в движение, она сама о себе позаботилась, и в течение следующих пяти лет на должности английских епископов назначались люди, хорошо известные королю, часто благодаря их личной службе. Генрих, возможно, вздохнул с облегчением, когда его старый политический противник Томас Арундел умер в феврале 1414 года, оставив вакантным Кентерберийское архиепископство. Несомненно, наиболее подходящим кандидатом, человеком, с которым, по мнению Генриха, он мог установить тесные рабочие отношения, был Генри Чичеле, человек с юридическим и дипломатическим образованием, симпатизировавший умеренным реформам и имевший полезные связи (через свою семью) с лондонской буржуазией[870]. И снова желание Генриха было удовлетворено: Чичеле был заменен на посту епископа валлийской церкви Сент-Дэвидс Джоном Каттериком, активным дипломатом с юридическим образованием и другом епископа Генри Бофорта.

Когда в следующем году Каттерик получил должность епископа Ковентри и Личфилда, его преемником в Сент-Дэвидсе стал Стивен Патрингтон, монах-кармелит, который был духовником короля и был, очевидно, его личным выбором. Через несколько месяцев, когда епископ Куртене умер от болезни при осаде Арфлера (он был удостоен чести быть похороненным в Вестминстерском аббатстве), выбор его преемника пал на Джона Уэйкеринга, чье назначение было подтверждено архиепископом Чичеле по королевскому приказу, несмотря на права Папы, место которого в то время было вакантным. Уэйкеринг был человеком, хорошо известным королю, который в очередной раз добился своего в вопросе епископских назначений. То же самое произошло в Херефорде в начале 1417 года, когда выбор короля пал на Эдмунда Лейси, декана личной часовни короля, и в Солсбери в конце года, когда не было никакого королевского вмешательства против выбора декана, Джона Чондлера, избранного капитулом в качестве преемника Роберта Халлума, умершего в Констанце в сентябре[871].

В течение этих лет Генрих работал в совершенно исключительных обстоятельствах, по крайней мере, в том, что касается его отношений с папской курией. Но его удача, если ее можно считать таковой, не могла продолжаться вечно. В последние месяцы 1417 года произошли два события, которые должны были оказать сильное влияние на отношения Англии с папством. Первым было вторжение Генриха в Нормандию, где он высадился 1 августа. Отныне ему нужны были друзья, и со временем папство могло стать одним из них, но только на условиях, за которые нужно было заплатить определенную плату. Второе событие, избрание Мартина V Папой, произошло через несколько месяцев, 11 ноября. Новому понтифику тоже нужна была поддержка в поисках путей восстановления авторитета своей должности на прежнем уровне. Одним из тех, от кого можно было получить поддержку, опять же за определенную плату, был король Англии.

Почти сразу же Мартин стал восстанавливать авторитет своих предшественников. Именно новый Папа в начале 1418 года поставил Уильяма Барроу, который был на соборе в Констанце, на освободившуюся Бангорскую кафедру. В Чичестере, где в начале того же года капитул избрал Генри Уэйра, человека, хорошо известного архиепископу Чичеле, как и королю, Мартин отменил выборы и сам предоставил Уэйру кафедру. То же самое произошло и с другими вакансиями (в Рочестере, Вустере, Карлайле и Эксетере) в 1418 и 1419 годах. Епископы, назначенные на эти должности, были выбраны в Англии, но официально их назначение было произведено самим Папой. В вопросе епископских назначений Мартин делал все возможное в сложившихся обстоятельствах. Однако ему было трудно, если не невозможно, быстро восстановить эффективную власть папства. Кроме того, как он полностью осознавал и не боялся признать, своим избранием он был обязан, по крайней мере, в некоторой степени политике короля и тех англичан, которые были членами коллегии выборщиков, избравшей его Папой. Тем не менее, уже через месяц после своего избрания он вновь утвердил свою власть в Англии и тем самым испытал волю Генриха и его решимость бросить ему вызов. 18 декабря 1417 года Мартин назначил Генри Бофорта кардиналом и личным легатом (legatus a latere) в Англии на всю жизнь. Некоторое время спустя, возможно, по просьбе Джона Каттерика, епископа Личфилда, близкого соратника Бофорта и одного из папских выборщиков[872], Мартин назначил Бофорта епископом Винчестера in commendam (в доверительное управление), тем самым, как писал Чичеле Генриху, нарушив проверенную временем традицию, согласно которой кардиналы работали и жили в папской курии и не исполняли обязанности епископов в своей стране[873].

Это поразительное событие, решительное подтверждение папской власти в английских церковных делах, так и не попало в хроники. Лишь обнаруженный несколько лет назад в государственных архивах документ раскрыл нам подробности этого дела[874]. Это явное свидетельство того, что Мартин, так недавно возведенный в Папы, совершенно неправильно оценил настроение короля и недооценил опасения архиепископа Чичеле. Как много лет спустя скажет герцог Глостер в горьком заявлении, осуждающем Бофорта, Генри "так же легко надел на него корону, как и кардинальскую шапку"[875]. 6 марта 1418 года Чичеле написал Генриху письмо, выражая свои серьезные опасения по поводу продвижения человека, который, будучи епископом Винчестера, был одним из его суфраганов (викарным епископом). Как он, архиепископ, мог допустить, чтобы его первенствующая власть была подорвана постоянной легатской властью того, кто, с другой стороны, был его нижестоящим подчиненным? История и законы страны были на его стороне. Чичеле представлял опасность назначения для других, а не для себя: Бофорт будет действовать как некий чрезвычайный сборщик налогов, и от этого пострадают подданные короля. Нельзя было допустить, чтобы это повышение осталось в силе. Оказавшись под угрозой, даже со стороны человека, который приходился ему дядей и долгое время был одним из его ближайших советников, Генрих действовал сдержанно, но твердо. Сославшись на Statute of Praemunire, он пресек этот проект. Бофорту было запрещено вступать в новую должность, но ему было позволено продолжать жить как прежде, не нарушая закон.

Мартин был озабочен не только английскими церковными делами, но и миротворческим процессом, в котором он следовал усилиям своих предшественников. В начале 1418 года он назначил двух кардиналов, Гийома Филластра и Джордано Орсини (второй из них более симпатизировал английской точке зрения, чем его французский партнер), чтобы попытаться привести англо-французскую войну к мирному завершению. Вопрос о том, приветствовал ли Генрих такое вмешательство на данном этапе, когда его завоевание Нормандии шло удовлетворительно, является спорным. Хотя он вряд ли мог отказаться от встречи с папским посланником, специально направленным с такой миссией, он мог заставить его ждать, пока англичане укрепляют свои позиции. В июне 1418 года он наконец встретился с Орсини, который должен был помочь убедить герцога Бургундского, теперь хозяина Парижа, в необходимости переговоров с англичанами. Однако время для серьезных переговоров еще не пришло, поскольку, хотя англичане уже контролировали большую часть Нормандии, осада герцогской столицы, Руана, еще не началась, и предстояло пройти еще определенный путь, прежде чем почти через год Генрих станет хозяином всего герцогства. На данный момент мало что можно было сделать.

Тем временем, однако, Генрих проводил политику в отношении церковных назначений в соответствии с амбициями Мартина V, на что Папа вполне мог рассчитывать. Во Франции Папа столкнулся со страной, расколотой по вопросу о том, как следует относиться к папским притязаниям. С одной стороны, арманьяки заняли очень националистическую ("галликанскую") позицию, направленную на защиту прав местных покровителей Церкви за счет папства. С другой стороны, бургундцы выступали за отношения, которые давали выгоду всем сторонам, как местным интересантам, так и папству. В марте 1418 года арманьяки (партия, находившаяся в то время у власти в Париже), желая отреагировать на попытку Мартина вмешаться в церковные дела Франции, опубликовали в Парижском парламенте (орган, который решительно поддерживал "галликанский" подход) ордонанс, осуждающий все оговорки и папские поборы и заявляющий, что выборы и представления на церковные должности должны проводиться в соответствии с предписаниями канонического права. Месяц спустя второй ордонанс запретил вывоз всех денежных средств для уплаты папских налогов без королевской лицензии, папские сборщики были осуждены за вымогательство денег у духовенства под видом выборов, подтверждений и презентаций[876].

Тон этих ордонансов был явно антипапским. Однако к тому времени, когда Мартин заключил соглашение, или конкордат, с французами, состав правительства в Париже полностью изменился. Документ, опубликованный в мае 1419 года, был соглашением, которое отражало скорее бургундские, чем арманьякские настроения. Папе предоставлялась значительная свобода в назначении не только на епископства, но и на большую группу старших бенефиций, с использованием системы "альтернативных" месяцев для решения вопроса о том, какой претендент, местный или папский, должен получить назначение. Повышение некоторых папских налогов, в частности, аннатов, хотя и уменьшенных вдвое, было разрешено. Это был компромисс, который могла принять каждая сторона[877].

Именно эту систему унаследовали англичане в Нормандии. На практике (этот момент важен, так как он ясно показывает, что Генрих ни в коем случае не был принципиальным противником папства) в последующие несколько лет Папа хорошо справился с назначением нормандских епископов. В 1419 году появились должности, которые нужно было заполнить, и, практически игнорируя условия конкордата, Мартин смог навязать свои собственных кандидатов. Ему помог тот факт, что Генрих не хотел передавать нормандскую кафедру французу слишком скоро после своего завоевания герцогства, таким образом, Мартину было относительно легко назначать чужаков. Генрих также дал понять Папе, что не будет применять английское Statute of Praemunire на своих нормандских землях, тем самым лишив себя возможности использовать это оружие против Мартина. Результат всего этого был предсказуем. В Кутансе в конце 1418 года Папа назначил итальянца Пандульфо ди Малатеста, одного из своих собственных выборщиков, вместо местного жителя Николя Хабарта, который пользовался поддержкой капитула и даже одобрением короля. В Лизье в 1420 году король хотел, чтобы епископом стал кентерберийский бенедиктинец Джон Лэнгтон, но, несмотря на долгие уговоры курии, Папа назначил на эту должность кардинала Брандо да Кастильоне. Тот факт, что Кастильоне был дружественно настроен по отношению к Англии и имел большое влияние в курии, несомненно, помог подсластить пилюлю. В Эврё, несмотря на то, что капитул добился от Генриха разрешения на избрание, летом 1420 года кафедру получил папский кандидат, другой итальянец, Паоло де Капраника. В Байе Папа снова проигнорировал выбор главы, декана Жана дю Ома; вместо него (после того как дю Ом отказался от своих претензий) Мартин назначил Николя Хабарта[878].

Можем ли мы рассматривать это как случай сильного папского влияния или как недостаток решимости противостоять этому влиянию? Ни то, ни другое толкование само по себе не подходит: на Генриха не было похоже, чтобы он позволил воплотить в жизнь любую папскую политику, против которой он возражал. У Мартина, тем временем, в Нормандии все шло своим чередом. Возможно, это навело его на мысль, что стоит приложить решительные усилия, чтобы вернуть себе полные "церковные свободы" в Англии,[879] под этим эвфемизмом подразумевалась отмена статутов Provisors и Praemunire. К 1419 году, в ответ на призыв Генриха о помощи против французов, он, возможно, почувствовал, что отмена антипапского законодательства — это то, чего можно добиться[880]. Однако то, что требовал Генрих, было больше, чем Мартин мог дать. Папа так и не убедился в обоснованности английских аргументов против Франции и не осудил убийство Иоанна Бургундского в Монтеро соратниками дофина Карла[881]. После заключения договора в Труа он не принял ни его условий, ни новой расстановки сил на французской политической сцене, которую он создал. Для Мартина Генрих никогда не был (по крайней мере, публично) регентом Франции или наследником престола; и уж тем более он никогда не обращался к Генриху VI как к королю Франции[882]. Мы не должны сомневаться в искренности взглядов Папы. Тем не менее, следует подчеркнуть, что, отказываясь от поддержки и санкции на урегулирование, согласованное в Труа, Мартин создавал для себя выгодную позицию на переговорах: Генрих мог купить его поддержку, но ценой была бы отмена актов 1351, 1353 и 1393 годов[883].

В 1421 году Мартин еще немного закрутил гайки. К этому времени папский сборщик, Симон ди Терамо, находился в Англии, работая против антипапского законодательства. В июле 1421 года Генрих отправил его обратно в Рим. Терамо должен был доложить Папе, что законодательство было создано не Генрихом (хотя он был среди тех, кто получил от него выгоду), и что на завоеванных во Франции землях он действовал в манере, благоприятствующей папским претензиям и интересам. Однако (что вполне могло быть пустым обещанием) Генрих хотел, чтобы Папа знал, что он готов обсудить с парламентом отмену нарушающего законодательство закона. Реакцией Мартина стало вмешательство в запутанную и спорную ситуацию с наследованием Лондонской кафедры, ставшей вакантной после смерти Ричарда Клиффорда в августе 1421 года, спор, который закончился тем, что он навязал капитулу свой собственный выбор, Джона Кемпа (чьей лондонская кафедра стала третьей за два года). Это должно было показать, кто здесь хозяин. Если королю это не нравилось, он знал, что ему нужно сделать, чтобы изменить ситуацию[884].

Через год Генрих умер, не сделав ни одной из тех уступок, которые от него надеялись получить. Следует также уточнить, какие отношения существовали между Англией и папством в эти годы. Ни одна формулировка не может охарактеризовать их полностью и точно. Хотя между Генрихом и Англией, с одной стороны, и Мартином V, с другой, существовали явные разногласия, эти отношения, конечно, не были конфронтационными. При назначении епископов Генрих знал, что обычно есть способ пропихнуть нужных ему людей, и обычно он был готов позволить Папе осуществлять свои ставшие уже почти традиционными права на назначение. Если король, почти не бывавший в Англии после 1417 года, не мог, таким образом, осуществлять свою волю в отношении епископских назначений так же решительно, как это мог бы делать полноправный правитель-резидент[885], то в папской курии у него были два человека, Томас Полтон и Джон Каттерик, хорошо известные Папе (Полтон, как и Каттерик, был в числе выборщиков Мартина)[886] и хорошо разбирающиеся в делах церкви в Англии, которые могли поддерживать и защищать английскую точку зрения. На родине долгое отсутствие Генриха во Франции возложило большую ответственность за повседневное управление церковью на плечи его верного лейтенанта, архиепископа Чичеле, чьи аргументы в защиту своих прав примаса и митрополита против епископа Бофорта становятся тем более понятными в отсутствие короля.

Роль Чичеле в поддержании баланса между делами церкви и государства была крайне важной. Несомненно, с ним советовались по всем важным вопросам, касающимся церкви, но он был особенно влиятелен в отсутствие короля как ведущий член королевского совета, всегда мог быть вызван для обсуждения с другими членами этого органа, даже когда парламент или, в частности, собор духовенства находился на сессии[887]. То же самое можно сказать и о некоторых других епископах, которые, будучи членами королевского совета, "стали частью механизма управления страной"[888]. Если бы Мартин V задумался, он бы понял, что его продвижение Бофорта должно было повлиять как на личную, так и на "институциональную" восприимчивость архиепископа Чичеле. С другой стороны, он, возможно, не до конца осознавал, что, будучи королевским советником, Чичеле не мог поддерживать все папские действия и требования, когда они шли вразрез с английскими интересами и английским законодательством. Таким образом, уже выступив против повышения Бофорта в 1418 году, критика Чичеле некоторых аспектов папской политики в отношении положений не была понята так, как это было на самом деле: верность своей стране и своему королю[889]. По мнению Чичеле, мир станет лучше, если будут признаны и соблюдены интересы как церкви, так и государства, а не только одного из них[890].

Назначенные на должности, две трети из которых были связаны с назначением нового епископа во время правления Генриха V, представляли собой интересную группу людей, отражающую широту талантов и опыта. Из восемнадцати из них (вместе они заполнили двадцать пять вакансий, которые образовались во время правления), девять получили образование в области канонического и/или гражданского права, пять — в области теологии, а четверо, как известно, не закончили университет[891]. Поразительной особенностью многих из них было то, что они должны были хорошо знать мир за пределами Англии. Почти половина (семь человек) в то или иное время участвовали в Констанцском соборе,[892] а Томас Споффорд также был на соборе в Пизе; однако ни один из них не пользовался репутацией реформатора, подобной той, которой пользовался их старший товарищ, Роберт Халлум. Многие (опять же около половины) имели дипломатический опыт либо на службе английской короны, либо восстановленного папства Мартина V[893]. Чичеле сыграл свою роль в сдаче Руана, а Филипп Морган и Джон Кемп занимали должности в Нормандии. Лейси участвовал в битве при Азенкуре. Небольшое число людей, включая Полтона и Каттерика, знали ситуацию в папской курии и могли информировать короля о ее замыслах[894]. И Томас Полтон, и Томас Споффорд, хотя еще не были епископами, когда участвовали в папских выборах в ноябре 1417 года, получили свои митры до смерти Генриха V в 1421 году.

Связь с курией, что неудивительно в обстоятельствах того времени, была очень сильной, когда речь шла о выборе людей для возведения в епископский сан. Также как и дружба или одобрение короля. Стивен Патрингтон, один из духовников Генриха, и Эдмунд Лейси, первый декан его часовни, были награждены должностями, а Чичеле, Куртене, Каттерик, Уэр и Кемп были хорошо известны королю к тому времени, когда добились своих повышений. Таким образом, епископы образовали однородную группу, большинство из которых были лично знакомы либо с королем, либо с Папой, и, что еще более важно, как и многие военачальники Генриха, большинство из них были знакомы друг с другом. Среди епископов, назначенных в это царствование, было больше единства, чем может показаться на первый взгляд. Поэтому неудивительно, что король использовал их гораздо продуктивнее, чем его отец в управлении, дипломатии и администрации[895]. Ни у него, ни у них не было причин жаловаться друг на друга. Когда в 1422 году пришло время сформировать регентский совет для наследника Генриха, среди его членов было пять епископов — хороший знак того, что они были не только духовными лидерами, но и доверенными людьми, опытными в делах этого мира.

* * *
Реформа Церкви, реформа папства, реформа духовенства на всех уровнях долгое время была предметом споров, и надежд, среди тех, кто хотел, чтобы духовная власть дала начало, из которого проистекал бы мир между народами. У авиньонского папства были свои критики, а с 1378 года, в частности, кризис раскола поставил широкий вопрос о реформе, как бы она ни понималась, на первое или очень важное место в церковной повестке дня.

То, что она так и не получила всеобщей поддержки, было результатом ряда факторов. Одним из них была большая проблема, созданная расколом, — воссоединение Церкви под единым началом, которая представлялась главным и самым неотложным вопросом, требующим решения. Другой вопрос заключался в том, удастся ли достичь общего согласия относительно того, что необходимо реформировать. Еще одна трудность заключалась в том, что без главы, который руководил бы реформами во всей Церкви, всеобщее и значимое обновление никогда не будет достигнуто. Наконец, можно ли вообще найти такого реформатора, ведь даже Папа столкнулся бы с таким сильным давлением на него, что никогда не смог бы успешно бороться с ним.

Эти трудности проявились на обоих церковных соборах, которые собрались в первые два десятилетия XV века. На Пизанском соборе главной задачей было достижение единства. Сбросив обоих Пап, Григория XII и Бенедикта XIII, претендовавших на роль законных лоцманов Церкви, и избрав на их место другого, Александра V, члены собора разъехались по домам, оставив фундаментальные проблемы реформы "главы и членов" для рассмотрения на следующем соборе, который должен был собраться три года спустя. К тому времени, когда этот собор собрался в Констанце в конце 1414 года, самыми неотложными и насущными вопросами, требующими решения, были ересь, олицетворяемая Яном Гусом, и то, что следует сделать с Иоанном XXIII, который, избранный преемником Александра V после его смерти в 1410 году, вызывал скандал в Церкви. Только после низложения Иоанна в мае 1415 года, через три месяца была создана комиссия по реформе, к тому времени император Сигизмунд отбыл в турне по Испании, Франции и Англии, оставив инструкции о том, что в его отсутствие не должна быть завершена ни одна фундаментальная реформа. К тому времени, когда он вернулся в Констанц в январе 1417 года, давление в пользу выборов нового Папы начало нарастать, поэтому, когда летом 1417 года была создана вторая комиссия под председательством Николаса Бубвита, епископа Бата и Уэллса, она вскоре была оттеснена на задний план быстро развивающимися событиями, которые привели к избранию Мартина V в ноябре. Хотя это было не из-за отсутствия идей или добрых намерений, реформе не удалось должным образом навязать себя в повестке дня собора.

Каково было отношение англичан к реформе? На Пизанском соборе идеи Ричарда Уллерстоуна оставили свой след,[896] как и идеи епископа Халлума Солсберийского, который пользовался большим уважением в Констанце, чей соборный капитул включал некоторых людей, наиболее симпатизировавших реформам в Англии того времени. Из тех, кто отправился в Констанц либо в качестве королевских посланников, либо в качестве прокторов, представлявших более местные интересы, один, Томас Споффорд, аббат бенедиктинского монастыря Святой Марии в Йорке, назначенный королевским представителем в октябре 1414 года, похоже, серьезно относился к реформам, принимая участие во встречах немецких членов своего ордена, направленных на проведение реформы управления и монастырской дисциплины бенедиктинцев этой страны. Примечательно, что хотя англичане, в самом деле, были ответственны за задержку избрания Мартина V из-за долгой поддержки, которую они оказывали призыву к реформе, поддержанному немцами, в конце концов, они отказались от этой позиции в пользу избрания. Такое решение, принятое Генрихом, как теперь кажется, в основном по политическим причинам, вряд ли свидетельствует о сильной привязанности к долгосрочному делу реформаторов.

Но так ли это было на самом деле? Как и немцы, англичане считали, что их нуждам лучше всего отвечают реформы, которые, хотя и санкционируются на высшем уровне, в целом решаются на местах. Это мнение, в целом, работало против мнения итальянцев, что реформы должны быть навязаны Церкви нереформируемой иерархической структурой, в которой доминируют итальянские кардиналы. Именно такой взгляд на вещи, который считался более вероятным для проведения эффективной реформы церкви в Англии, заставил англичан и немцев действовать вместе против интересов более "латинских" наций на соборе.

Представляется вероятным, что король, желая установить определенную форму эффективного контроля над церковью в Англии, отдавал предпочтение реформам, которые применялись бы на местном уровне, а не тем, которые, как бы они ни соответствовали английским условиям, отражали более "универсалистские" требования папства. То, что Генрих был открыт для идей церковного обновления, само по себе почти не вызывает сомнений. Список из сорока шести желательных реформ, представленный ему Оксфордским университетом в 1414 году в ответ на его просьбу обсудить подобные вопросы, ясно показывает, что члены университета видели в короле человека, который будет способствовать совершенствованию духовенства Англии[897]. Интересно также отметить основу, на которой базировались предлагаемые реформы. Пытаясь заручиться поддержкой короля, светского лидера общества, но прошедшего коронацию, подчеркивалось, что мирская жизнь зависит от духовного благополучия. Говоря немного иначе, если мирские и духовные власти смогут работать вместе, общество в целом от этого только выиграет; это был способ рассмотрения роли духовного в мирских делах, близкий к мнению Чичеле о том, что архиепископ Кентерберийский, одновременно духовный лидер и светский советник, действует на благо всего общества.

Рассмотрение оксфордских предложений подтверждает эту точку зрения. Хотя предложения были составлены в течение нескольких месяцев после драматических событий восстания лоллардов, в них почти нет прямых ссылок на них. Лишь в самом конце содержится призыв к светским королевским чиновникам объединиться с епископами в преследовании и наказании всех еретиков и лоллардов, и, в частности, к принятию мер по конфискации книг на английском языке, которые могут ввести в заблуждение простых людей[898]. Почти все остальные предложения возникли на основе давно сложившихся практик, многие из которых рассматривались как злоупотребления. В некоторых случаях, похоже, короля просили обеспечить прекращение или, по крайней мере, ограничение определенных папских практик. Список возглавляло смелое заявление о том, что назначается слишком много кардиналов (в 1414 году в Англии не было ни одного кардинала),[899] затем следовали просьбы о сокращении папских индульгенций,[900] а также практика перевода епископов с одной кафедры на другую (подразумевалось, что они стремились к переводу в более богатые приходы) и требование платы за эту привилегию[901]. Следует отказаться от владения соборами in commendam (фактически во множественном числе), а все, кто владеет бенефициями, должны уметь говорить на языке страны, в которой они находятся, что было направлено против предоставления таких бенефиций иностранцам.

Вторая группа просьб была направлена на улучшение кадрового состава Церкви и способов выполнения ею своих духовных функций. Возможно, несколько несправедливо, что те, кто разрабатывал эти предложения, подвергли глубокой критике епископов, их способности, управление и практику посещений своих епархий. Критике подверглись последствия назначения молодых епископов[902]. Утверждалось, что следует позаботиться о защите от "ложных" проповедников[903]. Хотя в критике не упоминается конкретно проблема лоллардов, не менее вероятно, что сказанное можно интерпретировать как неспособность церковных иерархов принять меры против ереси и тех, кто ее распространял. Если бы английской церковью руководили должным образом, то недавних бед, как подразумевалось, могло бы и не быть. Путь вперед заключался в том, чтобы принять помощь светской власти для обеспечения того, чтобы это не повторилось.

Реформа могла принимать и другие формы, кроме повышения компетентности епископов. Духовенство, как следует из этого документа, в целом должно быть реформировано; многие из них, как было сказано, не проходили должной и достаточной проверки перед рукоположением[904]. Очень важными и очень английскими по своему значению были критические заявления, сделанные по поводу присвоения церквей, практики, которая, позволяя церковникам присваивать доходы и назначать викария, выполняющего церковные обязанности за гроши, снижала статус соответствующего бенефиция. Эта практика, а также практика объединения одного или нескольких приходов в один, способствовала серьезному сокращению числа приходов, доступных духовенству, и вызвала резкое противодействие, особенно со стороны выпускников университетов, многие из которых зависели от церковного патронажа в качестве источника средств к существованию[905].

Выпускникам (как правило) не всегда было легко получить бенефиции. В XIV веке Авиньонское папство поощряло университеты представлять ему — в виде списков — имена своих выпускников, которые могли быть переведены в разряд бенефициаров, когда кафедры становились вакантными. Эта система принесла пользу выпускникам европейских университетов, а осуществление патронажа помогло расширить практическую власть Пап. В Англии, однако, эти прекрасные дни закончились в 1393 году принятием Statute of Praemunire, который запрещал любое папское влияние и вмешательство в заполнение церковных вакансий, кроме как по специальному разрешению парламента. Во Франции принятие "галликанского" законодательства, направленного на сохранение прав местных покровителей за счет папства, также должно было привести к примерно такому же результату. К концу XIV века способность выпускников получать лучшие (что часто означало самые богатые) бенефиции была сильно подорвана. Не помогли им и условия раскола. Последствием для клерикальной интеллигенции стало разделение ее лояльности. С одной стороны, можно сказать, что система папских положений привела к злоупотреблениям нерезиденцией и плюрализмом, и эти злоупотребления заслуживали осуждения. Однако, с другой стороны, те, кто мог бы выступить за реформы, были главными бенефициарами таких злоупотреблений, которые многие могли бы оправдать экономически в трудные времена. Такие люди, число которых постоянно увеличивалось, оказались перед дилеммой.

Проблема требовала действий. В конце 1417 года (король находился в Нормандии со своей армией) Чичеле созвал собор церковной провинции Кентербери, чтобы узнать, что можно сделать "относительно имущества и пользы английской церкви и великолепных университетов Оксфорда и Кембриджа, а также прибыли их выпускников". На одном из первых заседаний было зачитано письмо из Констанца, адресованное герцогу Бедфорду, в котором сообщалось об избрании Мартина V Папой. В течение следующих нескольких дней представители Оксфорда и Кембриджа выступали перед собравшимися, причем представитель Кембриджа, как было сказано, затмил в красноречии своего коллегу из Оксфорда. Чичеле ответил, что он и его коллеги-епископы с большим пониманием относятся к описанным проблемам и будут работать над их решением. К концу собора, однако, стало ясно, что единого мнения о том, что следует предпринять, нет. Регулярное духовенство (в частности, монахи и монахини) возражало против предложений, что привело к роспуску собора, так и не добившегося результатов. Когда Чичеле, наконец, предложил, чтобы университеты предоставили ему имена своих выпускников (так же, как они делали ранее, посылая списки их имен Папе), этот план был отклонен. Стало очевидно, что решить эту проблему будет непросто.

До возвращения короля в Англию весной 1421 года мало что можно было сделать. Реформа, пусть и в более широком смысле, все еще витала в воздухе. В Констанце после папских выборов была назначена третья комиссия для помощи Мартину в этом вопросе[906]. Она работала медленно, но в конце концов привела к заключению ряда соглашений, называемых конкордатами, с Англией, Францией и Германией. Очевидно, что метод общей реформы был отменен в пользу национальных соглашений, отражающих конкретные обстоятельства и условия трех стран. Французы добивались и добились более либерального режима папского налогообложения[907]; немцы — лучшего представительства в курии, из которой они чувствовали себя исключенными[908]. Конкордат,заключенный "для реформирования английской церкви", был согласован в Берне 30 мая 1418 года[909]. Он не содержал никаких сюрпризов и был описан современным критиком как довольно робкий[910]. Однако, если рассматривать его в контексте состояния церкви в целом и требований Оксфорда 1414 года в частности, это мнение не может быть поддержано. Документ был кратким. В нем содержалось обязательство, как того требовали предложения 1414 года и четко сформулированное законодательство Констанцского собора, что в будущем не будет назначаться слишком много кардиналов. В нем также содержались обязательства по индульгенциям, которые были в списке требований Оксфорда. Но самое важное, что в нем рассматривались диспенсации, необходимые для тех, кто был готов потратить время на достижение высокой академической квалификации, а также признавались проблемы, создаваемые ассигнованиями, объединением и укрупнением викариатств — другими словами, особые тревоги выпускников — которые должны были быть изучены епископами, чтобы понять, что можно сделать[911].

С ее Statute of Praemunire Англии было нечего опасаться тех, кто пытался получить бенефиции по папскому праву без разрешения парламента. Английский конкордат, в отличие от французского, ничего не говорил о церковных назначениях, сделанных папской властью. Теперь акцент был сделан на том, как улучшить систему назначения местными покровителями[912]. В мае 1421 года на соборе в Кентербери Чичеле представил предложения, которые после обсуждения были опубликованы в июле. Они включали важное решение о том, что покровители духовенства должны были передавать первое освободившееся благочиние и каждое третье последующее выпускнику университета[913]. Это была компромиссная система, и скромный способ продемонстрировать, что с помощью Папы в трудные для английских университетов и их выпускников времена предпринимались попытки увидеть, что что-то было сделано, чтобы примирить заботу о душах с разумными материальными требованиями тех, кто взял их под свою опеку.

* * *
Возрождение монашеской жизни, с тем значением, которое она придавала молитве и духовной и физической дисциплине, было еще одним аспектом религиозной истории этого царствования, который во многом был обязан личному вмешательству и инициативе самого короля. Одним из свидетельств этого, отмеченным большинством хронистов того периода, было основание Генрихом двух монастырей на Темзе под Лондоном, не говоря уже о планах по созданию третьего, которые так и не осуществились. Эти основания монастырей принесли Генриху заслугу в том, что он стал практически последним королем-основателем монастырей в Англии до того, как они были распущены во времена Реформации.

Личное благочестие Генриха, его уважение к церковному богослужению и к мужчинам и женщинам, которые решили следовать монашеской жизни, не может вызывать серьезных сомнений. То, что он должен был поощрять такие организации, ничуть не удивительно: из самых разных источников мы знаем о том, какое значение Генрих придавал молитве и заступничеству святых. На это указывает ряд его благочестивых пожертвований, и нам не должно казаться странным, что король, который в значительной степени был воином, должен был демонстрировать глубокое осознание реальности Бога. Как воин, Генрих был тем, кто играл в кости со смертью: разве он не был ранен в битве при Шрусбери в 1403 году? Не менее важным было то, что люди того времени были озабочены как физической смертью, так и духовной смертью, вызванной грехом, который не щадил ни воина, ни человека, занимающего ответственное положение. Для эпохи было характерно создание мест для молитв теми, кто имел мирское богатство. Один из выдающихся воинов XIV века, Уолтер Мэнни, по условиям своего завещания в 1371 году основал Чартерхаус (или монастырь картезианцев, одного из самых строгих орденов), а другой картезианский монастырь, монастырь Святой Анны близ Ковентри, был основан десятилетием позже лордом Зушем и получил активную поддержку Ричарда II, который заложил его первый камень.

Традиция, в данном случае разумная традиция, которую нельзя ни доказать, ни опровергнуть, гласит, что Генрих решил основать монастырь в Шине, на южном берегу Темзы вверх по течению реки от Лондона, чтобы исполнить часть епитимьи, наложенной на его отца Григорием XII в 1408 году в качестве искупления за казнь архиепископа Йоркского Скроупа тремя годами ранее. Генрих IV так и не взялся за это дело, и его преемник счел себя обязанным выполнить его. Место, выбранное Генрихом, представляло собой участок земли рядом с королевским поместьем (на территории современного Олд Дир Парка, недалеко от Ричмонда), где в 1394 году умерла королева Анна, супруга Ричарда II, и которое ее опечаленный муж приказал снести[914]. Именно это место Генрих решил вновь застроить, и рядом с ним, на основании хартии об основании монастыря, скрепленной печатью 1 апреля 1415 года, он заложил первое из множества монастырских зданий для сорока монахов-картезианцев, которым было дано название монастырь Иисуса Вифлеемского.

Монахи, как напоминали тем, кто просил о вступлении в орден должны были жить, на службе посвящения, в "строгости и аскезе". Их одежда была грубой и простой; никакого белья, только власяница или женская туника; они спали под одеялом на тюфяке из соломы, а их рацион был постным. Они жили в тишине, каждый монах жил в маленькой келье, которая отделяла его от его товарищей, с которыми он встречался только на клиросе церкви. Эта жизнь, не была легкой и приятной: церковная литература, связанная с членами этого ордена, подчеркивает глубокую духовность, которой отличались те, кто его выбрал. Монастырь, который, судя по всему, принимал тридцать, а не сорок монахов, был построен из камня, привезенного из таких далеких мест, как Йоркшир и Кан в Нормандии, и из кирпича из Кале[915]. Он был хорошо обеспечен, в основном за счет земель, которые были отобраны у английских поместий и церковного патронажа французских монастырей. Иронично, что система присвоения бенефиций, которая, как мы видели выше, считалась критической проблемой в этот период, должна была поощряться самим королем для поддержки основанных им монастырей[916]. О личном участии Генриха в этом предприятии свидетельствует тот факт, что в первом завещании, которое он составил через несколько месяцев после подписания хартии об основании монастыря, он оставлял 1.000 фунтов стерлингов своему новому монастырю для завершения его постройки.[917] Кроме того, Генрих даровал монастырю привилегию освобождения от всех налогов и требований светской службы. Он рассматривал его, как подчеркивается в уставе, как место молитвы, где монахи будут ходатайствовать за него при жизни и за его душу после смерти, а также за его родственников и всех умерших. Кроме того, они должны были молиться о благе королевства[918].

Основав картезианский монастырь в Шине, Генрих поступил так же, как и другие до него. Он демонстрировал свое восхищение идеалами ордена, подчеркивая при этом тот факт, что аскетичная жизнь заслуживает восхищения и поддержки мирян того времени. Его второе основание имело более чем новаторский характер, отражая интерес короля к последним событиям в монашеской жизни, на этот раз в Скандинавии, где шведская аристократка Бригитта в прошлом веке основала новый орден для мужчин и женщин, правила которого, однако, еще не получили должного папского одобрения. Когда в 1406 году Филиппа, младшая из двух сестер Генриха, вышла замуж за Эрика, короля Дании и Швеции, внучка Бригитты, назначенная главой ее двора, взяла ее с собой, чтобы посетить центр ордена в Вадстене. Именно здесь сэр Генри (впоследствии лорд) Фицхью, который однажды станет камергером Генриха, пообещал наделить орден землями, которые он держал в Черри Хинтоне, недалеко от Кембриджа. Хотя Фицхью в итоге не выполнил это обещание, не исключено, что он сыграл важную роль в оказании влияния на нового короля в деле создания монастыря ордена в 1415 году.

Монастырь, основанный в довольно болотистой местности у Темзы в Айлворте, почти напротив картезианского монастыря, о котором уже шла речь, был заложен самим королем в присутствии Ричарда Клиффорда, епископа Лондона, 22 февраля 1415 года[919]. Как явствует из хартии об основании, засвидетельствованной 3 марта в Вестминстере целой плеядой самых важных людей королевства, монастырь должен был стать местом для молитвы, где можно было бы возносить благодарения Богу и ходатайствовать перед Троицей, Девой Марией и святой Бригиттой о благе короля и королевства. По словам Генриха, он стремился к миру, и именно как истинный сын Бога мира он создавал общину из шестидесяти монахинь под руководством настоятельницы и двадцати пяти монахов во главе с одним из них, называемым "духовником". Община (восемьдесят пять человек представляли тринадцать апостолов, включая Павла, и семьдесят два ученика) должна была молиться за Генриха как при его жизни, так и после его смерти; за его отца Генриха IV и за "нашу самую дорогую мать" Марию; за его деда, Джона Гонта, и его жену Бланку; за всех предков короля и всех усопших верующих. Живя по уставу святого Августина, мужская и женская части общины должны были жить совершенно отдельно, хотя монахини и монахи, похоже, сходились на церковные службы в одной церкви: монахини — наверху, монахи — внизу. Духовное руководство, однако, должны были осуществлять монахи-мужчины, некоторые из которых должны были быть рукоположенными священниками[920].

Монастырь, был одобрен буллой Мартина V 18 августа 1418 года и получил в свое распоряжение церкви в качестве части пожертвования. В этом, как и в наследстве в 1.000 фунтов стерлингов, переданном ему королем по завещанию 1415 года, с ним поступали так же, как и с соседним картезианским монастырем в Шине. Можно порассуждать о названии Сион, которое дал ему Генрих. Один из холмов Иерусалима, Сион навевает мысли о доме Божьем или о небесах как последнем пристанище верующего. Основополагающий устав так же хорошо говорит нам, почему Генрих выбрал это имя: Сион был видением мира, выбранным "истинным сыном Бога мира, который даровал мир и учил миру, и выбрал Святую Бригитту как любительницу мира и спокойствия". Эти факты не должны остаться незамеченными. В 1414 году Генрих вел переговоры с французами о своих правах на их страну; в 1415 году он вступил в войну, чтобы поддержать справедливость этих требований. Справедливость принесет мир, а Генрих всегда утверждал, что хочет не больше того, что принадлежит ему по праву. Монахи основанного им монастыря, частично посвященного святой Бригитте, также должны были молиться ей о мире; они должны были делать это в месте, которое, в силу присвоенного ему имени, можно рассматривать как олицетворение фактического достижения на этой земле небесной цели мира. Когда мы пытаемся понять, что Генрих думал не только о войне, но и о мире в ранний период своего правления, имя Сион приобретает определенное значение.

Вскоре были назначены настоятельница и духовник нового монастыря, а в мае 1415 года из Швеции прибыли несколько монахинь и один монах. Однако, вероятно, из-за разногласий по поводу толкования "Устава Бригитты", который из-за церковного раскола еще не было должным образом принято церковью, только летом 1418 года, в ответ на просьбу самого Генриха, было получено одобрение Мартина V. До этого мало что удалось сделать. Но 1 апреля 1420 года (король-основатель в этот момент находились во Франции) тридцать семь мужчин и женщин приняли обеты, и монастырь, которому суждено было переехать на новое место десятилетие спустя, начал свое существование. 5 мая первая настоятельница и духовник были официально утверждены епископом Лондона[921].

Как, спросим мы, выглядела эта новая "смешанная" община для внешнего мира? Поучителен взгляд стороннего наблюдателя, который сам был монахом. Томас Уолсингем, бенедиктинец из Сент-Олбанса, человек зрелых лет, который провел свою жизнь в мужской монашеской общине со множеством контактов за пределами монастыря, около 1420 года, опубликовал свой некритичный взгляд на то, как он относился к этому последнему пополнению монашеской общины. Факты, которые он привел, позволяют предположить, что у него была копия устава об основании монастыря. Он говорил об их аскетизме: они использовали не лен, а шерсть; они должны были каждый год подсчитывать, сколько пищи они будут потреблять в течение следующего, и поэтому не могли позволить себе ничего тратить; им не разрешалось иметь имущество, и ни один посетитель не мог войти в их обитель. Это была жизнь по правилу Христа, которую Уолсингем кратко описал ("прежде чем поспешить к другим делам") со смесью благоговения и неверия. Как могли мужчины и женщины, живущие в монастыре, существовать так близко друг к другу? Он должен был уважать образ жизни, который они выбрали (в конце концов, монастырь был основан человеком, которым он очень восхищался), но чувствуется, что все это было слишком ново и немного не по нему[922].

Несмотря на неудачу — и быструю неудачу — третий из предполагаемых монастырей Генриха должен быть упомянут, поскольку он снова наводит нас на мысль, что его выбор монашеских орденов в некотором роде отражал важный аспект его характера: аскетизм. Основанные в Италии и названные в честь Целестина V, человека, который оставил папский престол в 1294 году после короткого понтификата, длившегося менее полугода, целестинцы хорошо зарекомендовали себя во Франции и имели важный монастырь в Париже. Их правила были по сути бенедиктинскими, но, как заметил Томас Уолсингем, они соблюдали их до буквы, и, кроме того, они отрезали себя от любых контактов с миром за пределами своих стен[923]. Какова была судьба эксперимента Генриха, неясно. Известно, что до августа 1414 года Генрих уже заявлял о своем намерении поощрять основание монастыря в Англии, и что в это время епископы Куртене и Лэнгли, находясь с посольством в Париже, посетили там монастырь целестинского ордена, после чего три монаха сопровождали их обратно в Англию с намерением основать новый монастырь, который Генрих планировал разместить в Шине. Но, вероятно, из-за войны, этот план не получил развития, и больше об этом проекте ничего не было слышно[924].

Личное поощрение Генрихом активной религиозной жизни должно было принять другое направление — реформаторское. В этом, как и в выборе монашеских орденов для поощрения, мы видим, что Генрих руководствовался двумя факторами: его собственным желанием, чтобы монашеская жизнь, особенно жизнь бенедиктинцев, велась в полной мере; и более широким интересом к реформам, который был частью общественного мнения того времени. Что подтолкнуло его к действию в 1421 году, мы не знаем. Томас Споффорд, аббат Святой Марии в Йорке, и королевский представитель на соборе в Констанце в 1414 году, участвовал в реформе немецких бенедиктинцев в Петерсхаузене в 1417 году, и вполне возможно, что Генрих, который с тех пор имел не мало дел с монастырями ордена в Нормандии, мог обдумывать действия по возвращении в Англию. Возможно, к действиям его подтолкнул приор Маунт-Грейс, чье соблюдение монашеских правил было более строгим, чем у "черных монахов", как называли бенедиктинцев. Судя по всему, его беспокоило то, как в июле 1420 года были выбраны три председателя капитула бенедиктинского ордена, и как это может повлиять на следующий собор, который должен был состояться три года спустя.

Именно во время празднования Пасхи в Лестере Генрих, поинтересовавшись у аббата Бери-Сент-Эдмундса, когда будет проведен следующий капитул, и получив ответ, что это дело президентов, тем не менее, решил действовать сам. 25 марта 1421 года он написал президентам, что "по ряду вопросов, касающихся поклонения Богу и блага вашего ордена", он просит созвать собор его членов в Вестминстере 5 мая[925]. Вероятно, через два дня (парламент и собор церковной провинции Кентербери также заседали) Генрих обратился к 360 или около того монахам, явившимся на собор. Как современный преемник людей, основавших и одаривших монастыри и поощрявших монашеский образ жизни (аккуратная ссылка на его собственные усилия в прежние годы), он был обеспокоен тем, что устав ордена игнорируется и что первоначальный дух, лежащий в основе монашеского призвания, находится в опасности. Как при основании своих монастырей в Шине и Айлворте он подчеркивал значение, которое он придавал молитве, так и, обращаясь к собравшимся монахам-бенедиктинцам, он подчеркнул, как его воодушевило то, что монашеские общины страны молились за него и его армию, которая готовилась к сражению с французской армией при Азенкуре[926].

Генрих, однако, делал больше, чем увещевал. От его имени документ из тринадцати предложений по улучшению монастырской жизни был вынесен на обсуждение между его собственными представителями, Эдмундом Лейси, некогда деканом его часовни, а теперь епископом Эксетера, его секретарем (вероятно, Уильямом Алнвиком) и настоятелем Маунт-Грейс, и шестью представителями монашества, среди которых был Томас Споффорд, который вскоре станет епископом Херефорда. Документ ни в коем случае не был радикальным; скорее это был призыв к более строгому соблюдению существующего устава, а не призыв к реальным изменениям или реформам. Генрих демонстрировал границы своего довольно консервативного видения религиозной жизни. Но в одном вопросе, молитве, он был настойчив. Его предшественники-короли были одними из основателей соответствующих монастырей и монахи были обязаны совершать молитву за своих благодетелей. Как и в случае с его собственными монастырями, он просил только то, что считал нужным: его акцент на действенности молитвы был типичен для этого человека. Однако другие его предложения, касающиеся монастырского питания, одежды и жилья, его "призыв к регулярности", не нашли отклика. После обсуждения, в основном в комитете, большинство предложений Генриха были отклонены. Вместо них монахам был предложен набор из семи предложений, составленный аббатом Сент-Олбанса Джоном Уэтхэмстедом, с которыми они смогли согласиться, и, вероятно, они были приняты главой ордена, когда он собрался на собор в Нортгемптоне в 1423 году[927].

К тому времени Генрих V был уже мертв, но его короткое правление было, по словам одного современного автора, "эпохой в истории английской церкви"[928]. На национальном уровне во время его правления был дан бой лоллардии, которая после восстания 1414 года уже не представляла опасности для английского общества, как считали некоторые современники. При Генрихе также были предприняты попытки привнести новое оживление в старейший монашеский орден, а также поощрение более современных проявлений монашеского идеала. Генрих продолжил вековую традицию, когда король, даже, как в его случае, очень воинственно настроенный король, выступал в качестве основателя монастырей, особенно орденов, посвященных жизни в строгой аскезе, созерцании и молитве, что отражало как его твердую веру в силу заступничества святых, так и пуританские черты его характера. Прежде всего его царствование стало свидетелем последних попыток дореформационного мира повлиять на более широкое христианство Европы и подчиниться идеям, привнесенным из-за пределов Англии. Нельзя игнорировать английский вклад в Констанцский собор, равно как и внедрение идеалов реформы и обновления, которые проникли в Англию в эти годы. Генрих был очень "английским" королем. Однако не следует забывать, что в духовных вопросах и Англия, и ее король были частью христианского мира, который выходил за пределы национальных границ. Есть основания рассматривать Генриха не только как короля Англии, но и как человека с более широким видением, на которого повлияли происходившие события и идеи пришедшие из-за пределов его островного королевства.


Глава 13. Лоллардия и мятеж

Автор Gesta Henrici Quinti рассматривал выдающиеся эпизоды жизни Генриха как серию испытаний, с помощью которых Бог проверяет постоянство и решимость своих избранников. Первым из них было восстание, произошедшее в Лондоне 9 января 1414 года, когда Генрих занимал трон менее года. Современное или близкое к современному повествование должно было не оставить у читателя никаких сомнений в том, что события того дня, спланированные силами зла, были задуманы как нападение на короля и его братьев (а значит, и на саму корону) и попытка подорвать высшие ступени общественного устройства страны. Пытаясь подчеркнуть серьезную опасность, от которой Англию спасли только быстрые действия короля, хронисты, в частности Томас Уолсингем, подчеркивали заговор и сговор, имевшие место между участниками восстания, а также их многочисленность. Поскольку существовал некий заговор против короля, церкви и закона, то из него следовало извлечь максимальную выгоду. Трудность, с которой столкнулись позднейшие историки, заключалась в том, чтобы отделить факты от вымысла, преувеличения от вероятной правды. Короче говоря, в современных событиям рассказах не хватает чувства меры. Задача современного историка — попытаться внести в историю этот жизненно важный элемент, элемент оценки.

В последний день 1384 года, примерно за два года до рождения Генриха V и почти за тридцать лет до событий, которые в течение нескольких часов, казалось, угрожали короне, Джон Уиклиф умер в Люттерворте, в Лестершире, где он был ректором. Его карьера, в основном проведенная в относительном уединении Оксфордского университета, который он, однако, иногда покидал, чтобы помочь Эдуарду III в его дипломатических делах с папством, является прекрасным примером влияния интеллектуала на гораздо более широкую сферу жизни, чем можно предположить по предмету его внимания — теологии. Впервые использованное королем для обоснования сильной меры местного (следовательно, королевского, а не папского) контроля над назначениями на церковные должности и бенефиции в Англии, развитие теологических идей Уиклифа должно было иметь более широкие последствия для современной религиозной мысли и практики, а также для некоторых аспектов социальной мысли. Его доктрина господства по благодати (конечно, не новая, поскольку многие ее идеи он унаследовал от великого архиепископа Армага Ричарда Фицральфа) имела фундаментальные последствия для того, как люди должны относиться к власти. Уиклиф пришел к мысли, что власть может быть действительно осуществлена только человеком, находящимся в состоянии благодати, чья душа, одним словом, находится в мире с Богом. Только той власти, которая осуществляется на законном основании, должен быть послушен народ. Но только Бог, а не человек, знал состояние души человека, наделенного властью. Последствия такого образа мышления были далеко идущими. Любой акт власти, да и вообще любая власть, будь то духовная или мирская, могла быть оспариваема, поскольку ни один человек не мог доказать, что другой находится в состоянии благодати, а значит, в надлежащем состоянии для осуществления власти.

Влияние Уиклифа не ограничилось этим. К концу своей жизни он отрицал, что во время мессы хлеб и вино, используемые в таинстве, становятся истинными Телом и Кровью Христа в тот момент, когда священник произносит слова освящения. Придерживаться такого мнения означало не только отрицать одну из главных истин, проповедуемых Церковью, но и подрывать силу священства, поскольку только рукоположенный священник имел власть совершать это чудесное действие. Процесс пошел дальше. Под влиянием Уиклифа другие церковные таинства — крещение и исповедь — были поставлены под сомнение, а ряд благочестивых действий, таких как использование икон в церквях или практика паломничества, подверглись нападкам.

Уиклиф был тесно связан и с другим событием, которое должно было иметь далеко идущие последствия: переводом Библии, которая теперь становилась доступной все более широкому кругу грамотных людей, а через них и другим людям. Для Уиклифа и тех, кто был вдохновлен им, Библия стала главной движущей силой их жизни, источником вдохновения как для их убеждений, так и, зачастую, для их социальных взглядов. Такой религиозный фундаментализм имел далеко идущие и радикальные последствия, так как Уиклиф снова пытался подорвать традиционно принятую роль священника как толкователя Божьего Слова. Некоторые утверждали, что каждый христианин, если он или она того пожелает, должен быть судьей того, что Библия говорит ему или ей, и это мнение вскоре было расширено до обязательства, налагаемого на человека, завоевывать других людей для Христа, свидетельствуя о нем через проповедь. Традиционное священство (полностью мужское) должно было быть заменено священством, состоящим из тех (как мужчин, так и женщин), кто чувствовал вдохновение нести Слово Божье, содержащееся в Библии, другим. Итак, Библия должна быть переведена и доступна. Это было непременным условием популярной проповеди.

Мы не должны критиковать церковь времен Уиклифа за то, что она рассматривала его учение как подрывное, даже еретическое, а его ближайших учеников — как угрозу для себя и современного общества. Ее реакция была естественной, тем более что в прошлом Англия была на удивление свободна от еретических взглядов и не имела реального опыта реагирования на них. Однако, оглядываясь назад, историк, пишущий столетия спустя, может взглянуть на ситуацию иначе, поскольку он способен предложить более широкий, европейский контекст, в котором радикальные предложения, выдвинутые Уиклифом и его последователями, могут быть лучше оценены. Очевидно, что в этом контексте те англичане, которые, осознанно или нет, признавали Уиклифа своим источником вдохновения, пытались вернуть большую духовность и личное участие в религиозной практике, факторы, которые за последние несколько столетий были утрачены в Церкви, все более юридически ориентированной в своих взглядах и стремящейся навязать богословские определения своим членам. В Церкви, слишком сильно управляемой таким менталитетом, положение священника как учителя и толкователя стало чрезмерно подчеркиваться. Уиклиф видел в Библии, переведенной на местный язык, способ противостоять этому, сделать мирян, пусть необученных и неученых, истинными и полноправными членами Церкви, которую он, как и многие до него, считал не иерархической структурой, а сообществом мужчин и женщин, избранных Божьей благодатью. Такой взгляд, таким образом, рассматривает виклифитское "движение" не только и не столько как еретическое "движение", сколько как "реформу", попытку не разрушить Церковь в том виде, в котором она существовала, а возродить ее в соответствии с другим взглядом на ее происхождение и природу. Как и в некоторых других континентальных реформаторских движениях, акцент следует делать на положительных аспектах того, чего пытались достичь эти люди.

Движение к этой "реформе" отражало нечто другое, что происходило в мире конца XIV века, а именно растущее осознание мирянами своего законного места в обществе, что во многом было обусловлено развитием и расширением возможностей образования и ускоренным ростом (конечно, в Англии) просторечного языка как средства передачи идей. В религиозных вопросах это можно увидеть на примере того, как в 1354 году Генри Гросмонт, первый герцог Ланкастерский, написал благочестивую работу под названием Le Livre des Seyntz Medicines (Книга Священных Лекарств) (в которой он описывал себя как "бедного несчастного грешника")[929], а примерно сорок пять лет спустя сэр Джон Кланвоу, рыцарь из валлийской марки, смог написать другую благочестивую работу под названием The Two Ways (Два пути), в которой он показал, как должна поступать душа, выбравшая "путь" Бога[930]. Оба эти произведения являются примерами мирского благочестия, охватившего Европу в то время. Главное различие между ними заключается не столько в их содержании, сколько в языках, на которых они были написаны: Ланкастер писал на языке, который все еще был языком знати, англо-норманнском; Кланвоу, с другой стороны, использовал английский. Именно на этой разнице, как ни на какой другой, следует сделать акцент, поскольку его работа представляет собой важное событие, признание того, что образованные люди (которые не обязательно должны были получать формальное образование) играли определенную роль в формулировании и распространении религиозных идей, выраженных на повседневном языке своего времени. Однако с точки зрения церковных властей, которые считали своим долгом защищать ничего не подозревающих мирян от ловушек и заблуждений еретической доктрины, появление книги на английском языке представляло собой угрозу как для традиционного авторитета церковного учения, так и для вечного спасения душ, находящихся под его опекой.

Если идеи, развиваемые Уиклифом и теми, кто пришел после него, можно в определенной степени объяснить современными событиями, остается открытым тот факт, что их распространение во многом было обусловлено тем, что в конце XIV века в Англии было мало средств для противодействия таким идеям, какими бы подрывными они ни казались. Действительно, Уиклиф получил поддержку (если не активную защиту) Джона Гонта, герцога Ланкастерского, зятя автора Le Livre des Seyntz Medicines и деда Генриха V Сочувствовал ли Гонт идеям Уиклифа, сказать трудно. Однако, кажется очевидным, что эта симпатия больше не распространялась на него после того, как Уиклиф был осужден духовенством церковной провинции Кентербери под руководством архиепископа Куртене в мае 1382 года на соборе, где отстаивалось церковное учение о евхаристии, об исповеди и о предмете растущих споров — праве духовенства владеть собственностью, или мирским имуществом, на которое энергично нападал Уиклиф. Подрывной характер его идей для социального мышления теперь становился все более очевидным и должен был восприниматься серьезно.

Однако для этого потребовалось время. Среди тех, кто прибывал и оставлял двор Ричарда II, была небольшая горстка знатных людей, известных в истории как "рыцари-лолларды", которые, похоже, пользовались благосклонностью короля до тех пор, пока не стали слишком открыто пропагандировать свои неортодоксальные взгляды. Это их вполне устраивало, и они сохраняли свое положение при дворе. Тем не менее, об их существовании было хорошо известно таким людям, как Томас Уолсингем, чьей задачей было записывать и комментировать события того времени. Значит ли это, что сам Ричард II мог симпатизировать некоторым из их идей? Скорее всего, нет. Однако Ричард был чувствительным человеком, который мог понять некоторые менее радикальные идеи движения. В любом случае, не приходится сомневаться в том, что принятие мер против еретиков было оставлено, на данный момент, полностью в руках епископов. Однако это не могло продолжаться долго. Как сам Уиклиф учил, что церковь должна быть поставлена под полный контроль светского правителя, так и в 1388 году, под давлением парламента, королевский совет взял на себя обязательство обеспечить конфискацию еретических сочинений. Теперь церковная и светская власть решили действовать как единое целое, каждая из них оказывала моральную и практическую поддержку другой.

Однако еретические идеи не умерли так быстро. Когда осенью 1389 года архиепископ Уильям Куртене находился в Лестере с пастырским визитом, ему донесли на нескольких сторонников еретических взглядов; они утверждали, что выступают за консубстанцию и проповедь мирян, а также против индульгенций, почитания образов и безусловной выплаты десятины духовенству, по их мнению не заслуживающей этого. Зимой 1392–93 гг. в близлежащем Нортгемптоне произошли беспорядки, спровоцированные, в частности, мэром города Джоном Фоксом и другими, которые оказались в разногласиях с уполномоченными, посланными епископом Линкольна, в чьей епархии находился город[931]. Затем, в январе 1395 г., когда проходила сессия парламента, в Вестминстерском зале, на дверях собора Святого Павла был вывешен билль лоллардов, представлявший собой манифест из дюжины пунктов. Пресуществление хлеба и вина было объявлено "притворным чудом"; современное священство было не таким, каким его создал Христос, и оно не имело права отпускать грехи; практика паломничества и молитвы перед крестами и изображениями была идолопоклонством. Война осуждалась; многие монашеские ордена должны быть упразднены, а права церкви на владение землей должны быть серьезно пересмотрены[932]. Как призыв к симпатиям многих людей, заседавших в парламенте, манифест провалился. Более того, он вызвал определенную реакцию. Были предприняты шаги по проведению чистки в Оксфорде: одной из таких жертв стал ученый по имени Джон Клейдон. Два года спустя епископы, теперь уже во главе с Томасом Арунделом, который сменил Куртене на посту архиепископа Кентерберийского осенью 1396 года, обратились в парламент с просьбой разрешить смертную казнь в качестве высшей меры наказания еретиков, тем самым приведя Англию в соответствие с общей практикой на европейском континенте.

К тому времени, когда отец Генриха занял трон в конце лета 1399 года, закон, похоже, стал более серьезно относиться к угрозе, которую лоллардия представляла для общества. Одна из причин этого, вероятно, заключалась в том, что идеи некоторых наиболее экстремистских сторонников этой религии теперь были лучше поняты, а реальная угроза, которую они могли представлять, получила более широкое признание. Важно также, чтобы ересь рассматривалась в широкой перспективе проблем новой династии: заговор нескольких графов, который угрожал жизни короля и престолонаследию в начале 1400 года; предполагаемое выживание Ричарда II (которое должно было затянуться до правления его сына); вспышка восстания в Уэльсе в конце 1400 года (которое должно было стать проблемой на десятилетие и более). Мы можем сказать, возможно, с некоторой долей справедливости, что Генрих IV платил цену, которую платит большинство узурпаторов, а именно — отсутствие безопасности. Очевидно, что ересь теперь рассматривалась не только как угроза церковной власти и дисциплине. В сознании все большего числа людей она становилась опасностью для светской власти, что нашло отражение в растущем участии мирской власти в розыске и наказании еретиков, что происходило, по крайней мере, с 1388 года.

Необходимое законодательство было принято парламентом, собравшимся в начале 1401 года. Но еще до этого Уильям Соутри, капеллан из Норфолка, который уже был осужден за ересь в 1399 году, стал первой жертвой (возможно, за всю историю) антиеретических настроений в Англии. Соутри преподавал смесь еретических взглядов: что после освящения хлеб евхаристии остается хлебом, и не более того; что для священника важнее проповедовать, чем произносить положенные молитвы; что мощи святых более достойны почитания, чем истинный крест, ибо только Христос, а не его крест, должен удостоиться такой чести. 26 февраля, после того, как тремя днями ранее он был объявлен неисправимым еретиком, его лишили всех священнических полномочий, и в тот же день, в результате действий, которые вполне обоснованно считаются заранее спланированными, он был публично сожжен в Лондоне, в пример другим[933].

Лишь некоторое время спустя духовенство подало петицию королю в парламент с просьбой принять меры против того, что они считали растущей угрозой ереси. Те, кто учил или даже тайно верил во что-то противоречащее церковному учению, должны были наказываться штрафом, который должен был определить парламент; все проповедники должны были иметь лицензию от епископа; а написание или копирование еретических произведений занимало видное место в списке опасений по поводу текущей ситуации, высказанных духовенством. Статут, появившийся в результате петиции, известный как De Heretico Comburendo[934], дал духовенству все, что оно хотело: епископы получили часть своих полномочий по заключению в тюрьму осужденных за ошибки; еретические сочинения должны были быть выданы под страхом тюремного заключения или штрафа; а не отрекшиеся или неисправимые еретики должны были быть публично сожжены. По специальной просьбе духовенства, закон не должен был вступать в силу до Пятидесятницы, чтобы его содержание могло стать известным всей стране. Это решение, казалось, противоречило духу, который привел к тому, что Соутри был казнен по королевскому приказу еще до официального прошения духовенства о принятии закона.

Принятие статута De Heretico Comburendo означало, что те, кто симпатизировал лоллардам, должны были быть очень осторожны в своих словах и писаниях. Неизвестно, придерживался ли Генрих IV твердых взглядов на ортодоксию[935]. Он был в прекрасных отношениях с сэром Джоном Чейном, членом парламента от Глостершира, который по случаю первого парламента нового правления был избран спикером, но архиепископ Арундел вынудил его уйти в отставку, когда на заседании церковного собора, проходившем в то же время, стало известно, что он давно является врагом Церкви и придерживается антиклерикальных взглядов[936]. Это не испортило отношений между королем и экс-спикером, который вскоре стал членом королевского совета и в последующие годы неоднократно верно служил короне. Если при дворе Генриха и были рыцари-лолларды, как и при дворе Ричарда II, то, судя по всему, к ним относились терпимо. На заседании парламента в Ковентри в 1404 году они открыто заявили о себе. Томас Уолсингем сообщает, что по этому случаю архиепископ Арундел пожаловался королю, что он был глубоко оскорблен некоторыми членами королевской свиты, которые, казалось бы, отвернувшись, не оказали чести гостии, которую несли в процессии[937]. В том же парламенте (1404 г.) было предложено, чтобы доходы от церковных богатств в течение года перечислялись в королевскую казну, что рассматривалось как одно из решений финансовых трудностей, с которыми столкнулась страна в то время[938]. Для духовенства такое предложение было созвучно кипящим дебатам об их правах на владение источниками богатства, что было анафемой для многих лоллардов, считавших неправильным, что истинный последователь Христа должен владеть избытком благ этого мира. Примерно два года спустя, во время долгого парламента 1406 года, Арунделу снова пришлось жаловаться королю, на этот раз на одного из своих ближайших помощников, Роберта Уотертона, который якобы побудил слугу сделать неприличный жест в сторону проповедника, когда тот защищал право Церкви на владение мирскими благами[939]. Томасу Уолсингему показалось, что настало время предпринять шаги, чтобы противостоять подобным нападкам на Церковь, ее практику и ее вероучение.

К последним дням 1406 года реакция принца на ересь начинает становиться очевидной. Очень поздно в парламенте, который стал свидетелем непочтительного жеста слуги Роберта Уотертона, спикер Джон Типтофт представил королю петицию, в которой заявители во главе с принцем и включая духовных и мирских лордов королевства просили Генриха принять решительные меры против тех, кто стремится подорвать Церковь, веру и таинства[940]. Церковь, подчеркивалось, была наделена как предшественниками короля, так и другими людьми землями, доходы от которых позволяли ей поддерживать богослужение, совершать дела милосердия для живых и молиться за души умерших. Недавно, подчеркивалось (и петиция, вероятно, относилась к событиям, произошедшим в нынешнем парламенте), некоторые враги Церкви пытались настроить людей против нее, отказывая ей в праве на владение землей. Если не принять срочных мер, чтобы предотвратить это, следующим этапом для таких людей будет попытка захвата земель светских лордов, что, несомненно, приведет к окончательному разрушению королевства. Кроме того, некоторые люди пытались посеять раздор, утверждая, что Ричард II все еще жив, а другие добавляли ложь и лживые пророчества в попытке уничтожить власть короля, его наследника и всех его лордов. Теперь податели петиции смиренно взывали к защите закона; любой мужчина или женщина, проповедующий или подстрекающий других против Церкви, ее учения или таинств, призывающий других лишить ее богатства или настаивающий на том, что "глупец" по имени Ричард II все еще жив, должен быть арестован и предстать перед парламентом, чтобы ответить за свое преступление. Они настоятельно требовали, чтобы объявление этого закона было сделано как можно шире и как можно скорее, и чтобы он вступил в силу на следующий праздник Богоявления, а именно 6 января 1407 года.

Что можно узнать из этой истории о реакции принца на некоторые из основных направлений лоллардского мышления? Прежде всего, мы можем заметить, что он заключил союз с лидерами как церковного, так и светского общества, с которыми ему предстояло оставаться в хороших отношениях до конца своей жизни. Здесь нет и намека на уступку с его стороны антиклерикализму, который был распространен среди некоторых членов парламента 1406 года. Ни в его сознании, ни (естественно) в сознании церковных владык, ни (значительно) в сознании светских лордов нет никаких сомнений в том, что авторитет церковного учения или его доктрина относительно таинств не должны быть поставлены под сомнение. Текст предполагает четырехстороннюю поддержку противостояния радикальным идеям, от реализации которых пострадает, в том числе, и король. Наконец, прозвучал призыв, обращенный к королю, чтобы он не терпел распространения сказок и слухов о Лже-Ричарде. Здесь мы видим, как принц и лорды духовные и мирские занимают твердую позицию против беспорядков, которые могут возникнуть в обществе, если такие истории получат широкое распространение. Под угрозой оказалось бы не только будущее династии Ланкастеров, но и мир в стране. Удивительно, но ничего не было сказано о том, что подобные действия будут рассматриваться как измена: отношение к любому обвиненному в них небыло суровым. Тем не менее, факт остается фактом: поскольку такие действия могли привести к "публичному осуждению…и окончательному разрушению и подрыву" королевства, любой человек, выдававший себя за Ричарда II, обвинялся в измене[941].

Составляя это прошение, принц и архиепископ Арундел, вскоре ставший канцлером Англии, похоже, были едины в своем неприятии некоторых политических последствий учения лоллардов[942]. Однако, как Ричарда II и Генриха IV можно было обвинить в терпимости к людям с известными неортодоксальными взглядами, так и у принца были друзья, чья ортодоксальность могла быть однажды поставлена под сомнение. Нет сомнений в том, что район валлийской марки, возможно, из-за его относительной удаленности от Лондона, возможно, из-за доступности к горам Уэльса, был излюбленным местом, куда с конца 1380-х годов и позднее несколько человек, обвиненных в лоллардизме и находящихся под угрозой наказания со стороны закона, решили "бежать" или "скрыться". Одним из таких людей был известный еретик из Мидлендса Уильям Суиндерби, другим — Уолтер Брут. Наряду с Вустерширом и Глостерширом (и близлежащим Бристолем), которые служили местом проповеди Уильяма Тейлора, это была область стала знакома принцу в ходе его войн против валлийцев. И не только это. Он был в близких отношениях с рыцарями из этой местности, которые, как считалось или было известно, симпатизировали лоллардам: сэр Джон Гриндор (вассал герцогства Ланкастерского, член свиты принца и будущий мировой судья в южном Уэльсе в следующем царствовании); сэр Роджер Актон (на службе у принца в 1403 году); и, не в последнюю очередь, некий сэр Джон Олдкасл (близкий соратник принца в валлийских войнах), который, наряду с Актоном, умрет за свои убеждения и измену Генриху V[943]. Мы не можем делать какие-либо реальные выводы на основании той скудной информации, которой мы располагаем, но следует отметить, что принц включал в число своих помощников людей, которые проявляли некоторую — а в двух случаях и большую — симпатию к доктринам лоллардов довольно крайнего типа.

Пока он осуществлял власть в качестве канцлера (этот период длился с начала 1407 года до конца 1409 года), Арундел предпринимал шаги в качестве архиепископа Кентерберийского, чтобы попытаться вытеснить как можно больше сторонников лоллардов из Оксфорда и осуществлять больший контроль над проповедничеством в своей церковной провинции. В 1407 году собор провинции был созван в Оксфорде, и архиепископ воспользовался случаем, чтобы издать ряд новых конституций, призванных регулировать как проповедь, так и преподавание в университете. Два года спустя, в июне 1409 года, под определенным давлением Оксфордский университет осудил семь работ Уиклифа, что стало еще одним шагом в борьбе с неортодоксальным учением и распространением Библии на английском языке.

Арундел, несомненно, хотел бы сделать больше. Однако к Рождеству 1409 года он сложил с себя полномочия канцлера, и эффективный контроль над правительством перешел в руки принца и его союзников, Бофортов. Вскоре начали происходить события. Вероятно, именно на этом заседании парламента группа рыцарей, симпатизирующих лоллардам, представила законопроект, требующий, по сути, систематического отчуждения церковных земель в пользу короля, который должен был получить выгоду в размере 20.000 фунтов стерлингов от этого, а также создания и наделения земельными владениями пятнадцати новых графов, 1.500 рыцарей, 6.200 эсквайров, 100 дополнительных богаделен и нескольких новых университетов. План был рассчитан по стоимости и, с точки зрения того, что он мог бы дать, представляется достаточно продуманным[944].

Идеи этого плана были озвучены еще в конце XIV века; однако его нынешнее значение заключалось в том, что он был вынесен на рассмотрение парламента в то время, когда контроль над королевским советом принадлежал принцу. Знал ли принц о нем и, если да, то сочувствовал ли его целям? В конце концов, план был представлен в то время, когда принц пытался регулировать и поставить под контроль очень большие расходы короны; реализация плана могла бы разрешить его трудности. Одна часть принца могла приветствовать это предложение; другая, та, которая в конце 1406 года призывала его отца действовать против планов лоллардов, была решительно против. Как он отреагировал, мы не можем сказать, поскольку наши знания обо всем этом эпизоде получены не из официального парламентского отчета, в котором, как заметил один критик, действия, предложенные против Церкви, обычно обходились молчанием[945], а из копий предложений, которые были найдены в других местах. Хотя нет никаких записей об открытой оппозиции принца (было ли его отношение двусмысленным?), тем не менее, невозможно представить, чтобы столь радикальный план получил эффективную поддержку без некоторой поддержки со стороны принца[946]. Примечательно, что еще одно прошение, предназначенное для защиты арестованных за лоллардизм, также было отклонено некоторое время спустя. Невозможно поверить, что гораздо более радикальное предложение было бы принято принцем, если бы было отклонено менее значимое. Такая возможность заманчива, но доказательства не убедительны.

Эта история едва успела закончиться, как за ней последовала другая, более значительная[947]. 5 марта 1410 года Джон Бэдби, ремесленник из Вустершира, был сожжен за ересь в Смитфилде в Лондоне, став первым человеком (насколько известно) после Соутри в 1401 году, который понес крайнее наказание за свои убеждения. Как и многие другие, он не мог заставить себя принять учение Церкви о превращение хлеба и вина, но, выразив это в словах, что "Джон Рэйкир из Бристоля имел такую же силу и власть творить тело Христа, как и любой священник", и эти его слова могли быть восприняты как явная атака на власть священников. Уже объявленный своим собственным епископом в 1409 году еретиком и заключенный в епископальную тюрьму, он был доставлен в Лондон в феврале 1410 года, чтобы предстать не только перед внушительным числом епископов, включая Арундела, но и перед группой знатных мирян, включая Эдуарда, герцога Йоркского, и Томаса Бофорта, недавно назначенного канцлера. Следует напомнить, что процесс проходил в тени недавних событий в парламенте, который стал свидетелем попытки сторонников лоллардов лишить Церковь ее мирских богатств. Поэтому судебный процесс, который можно рассматривать как противостояние ортодоксов и иноверцев, мог иметь только один исход. Бэдби ничего не предпринимал для своего спасения: он продолжал следовать своим убеждениям и, если потребуется, сполна расплатиться за них. Было решено, что он должен умереть, и сделать это следовало немедленно.

Казнь Бэдби через сожжение должна была засвидетельствовать "высокая комиссия", включая некоторых епископов, которые присутствовали на его суде и осуждении. Также присутствовал принц, чье присутствие было зафиксировано в современных записях, и чьи мотивы стали предметом пристального изучения в недавних исторических трудах. Почему он был там? Что должно было означать его присутствие при последних минутах жизни Бэдби? Следует напомнить, что это был лишь второй смертный приговор за ересь, вынесенный в Англии, и что, как следствие, не было реального прецедента относительно того, кто должен был быть свидетелем казни, тем более что казнь Уильяма Соутри (в 1401 году) была проведена в спешке до принятия статута De Heretico Comburendo. Поэтому вполне вероятно, что присутствие принца было задумано как акт поддержки Церкви в ее решительной борьбе с ересью, и что его следует рассматривать в свете его вероятного несогласия с вдохновленными лоллардами планами лишения сана, которые обсуждались всего несколькими неделями ранее. Его присутствие также должно было показать, что светская власть теперь берет на себя контроль в решении вопроса о том, кто будет сожжен за ересь. В конкретных обстоятельствах того дня казнь за ересь показала бы, на какой позиции стоит принц в вопросе защиты традиционной религии; она также рассматривалась бы как акт, за который светская власть несет окончательную ответственность. Короче говоря, это было утверждение авторитета светской власти над ее духовным коллегой.

Вопрос присутствия принца — это одно. Другое дело, как он отреагировал на сожжение Бэдби. Жертву поместили в бочку и разожгли под ней костер (от жары и дыма он быстро потерял бы сознание), когда принц вдруг приказал потушить огонь: он хотел поговорить с Бэдби. Он так и сделал, призвав его использовать эту возможность, чтобы спасти свою жизнь, и предложив ему ежедневное содержание в 3 пенса, если он отречется. Бэдби отверг эти предложения, огонь был разожжен вновь, и казнь продолжалась до предначертанного конца. Что пытался сделать принц? Пытался ли он перехватить внимание у Арундела, своего политического "соперника", которого он сменил на посту главы правительства всего три месяца назад? Надеялся ли он убедить Бэдби отказаться от своих слов, когда Арундел не смог этого сделать? Возможна любая из этих причин, но ни одна из них не является вероятной. Мы не можем точно сказать. Однако одно было очевидно. Пока принц стоял во главе правительства, можно было ожидать твердых, действительно суровых действий против тех, кто осмеливался раскачивать государственный корабль, особенно если их преступление было "духовным" — ересь. С этого момента его позиция была ясна.

Это видно по тому, как принц отреагировал на попытки архиепископа Арундела очистить Оксфордский университет от того, что он считал оставшейся поддержкой ереси виклифитов. Пятнадцатью годами ранее, в 1395 году, университет получил от тогдашнего Папы Бонифация IX буллу, освобождавшую его от церковной юрисдикции. Два года спустя, когда Арундел уже находился в Кентербери, Ричард II согласился с тем, что архиепископ имеет право посетить университет, и, несмотря на буллу Бонифация, именно так он и поступил. Автократичный по своей природе, Арундел считал своим долгом искоренить последние непокорные остатки еретической доктрины в учреждении, которое было его альма матер. В ноябре 1407 года в Оксфорде были опубликованы конституции, регулирующие проповедь, и с целью их изгнания были предприняты шаги по регулярному опросу академического сообщества о тех, кто мог придерживаться развращающих мнений. Эти шаги, как оказалось, были оправданы. В предыдущем году, вероятно, в тот момент, когда в Лондоне заседал парламент, глава колледжа Сент-Эдмунд-Холл, в Оксфорде Уильям, Тейлор проповедовал с общественной кафедры Креста Святого Павла в поддержку взглядов Уиклифа о том, что духовенство должно быть лишено преимущества мирских владений; позже в том же году Питер Пейн, один из его преемников на посту главы колледжа, написал письмо скрепленное печатью университета сторонникам Яна Гуса в Праге, соглашаясь с их взглядами, которые, как было сказано, были одобрены англичанами в Оксфорде и других местах.

Именно энергию последних сторонников Уиклифа Арундел хотел подавить. В 1409 году он издал новые конституции, направленные на ограничение религиозных споров, запретив переводить Библию на английский язык иначе, чем с одобрения епископа. Пытаясь провести эти меры в жизнь, он столкнулся с Ричардом Куртене, канцлером университета и закадычным другом принца, к которому Куртене и обратился. Куртене хотел сделать все возможное для своего университета, и он не облегчил задачу Арундела, однажды запретив ему и его последователям входить в церковь Святой Марии. Спор стал скорее принципиальным вопросом о праве на посещение университета архиепископом, чем о пресечении ереси на корню. Теперь дело дошло до окончательного решения перед королем, который в сентябре 1411 года принял решение в пользу Арундела. Права архиепископа были признаны, Куртене был низложен, а университет должен был просить у церкви официального помилования. Однако вскоре Куртене был восстановлен в должности: вероятно, компромисс был достигнут с помощью принца,[948] который весной 1413 года назначил его на вакантную кафедру епископа Норвича.

* * *
К тому времени принц сменил своего отца на посту короля. Чтобы оценить ситуацию, стоит задаться вопросом, какие проблемы представляла собой лоллардия для нового короля. Это была проблема веры или доктрины, или, как считали ее противники, ереси. Лолларды, как мы уже видели, не имели единого набора убеждений: как отдельные люди, они не соглашались с определенными частями церковной доктрины, в зависимости от своих склонностей. Были и такие (трагические примеры — Соутри и Бэдби), кто отрицал центральный догмат церковного учения — превращение хлеба и вина в Тело и Кровь Христову, явное нападение на священническую власть, передаваемую священнику епископом. Это было достаточно плохо. Но еще опаснее было то, что в сознании людей, согласных с Джоном Бэдби, традиционная власть священника была вытеснена другой — учением о священстве всех верующих, которое не только бросало вызов общепринятой доктрине, но и высмеивало церковную иерархию и, в конечном итоге, епископальную (и даже папскую) власть и авторитет. Внешне, утверждали они, ни один человек не лучше другого; только Бог может отличить их друг от друга, поскольку только Он может знать, находятся ли они в Его благодати или нет. Авторитету Церкви был нанесен серьезный удар.

Для хранителя традиционного учения Церкви (будь то священник, епископ или король) ересь, связанная с отказом от одного или нескольких таинств, была наихудшим видом: она имела последствия в загробном мире. Для мирянина социальные последствия такого учения были самыми шокирующими и пугающими. Атака на авторитет Церкви в определении своих убеждений и их защите могла быть продолжена. Как указывалось в петиции, представленной в парламент в 1406 году, нападение на собственность духовенства, если его не остановить, вскоре приведет к аналогичному нападению на светскую собственность. Слишком буквальное толкование Библии могло привести к принятию ложной формы эгалитаризма и разрушению социального порядка. Это также могло привести, как уже было замечено, к нападкам на собственность духовенства на том основании, что поскольку Христос и его ближайшие последователи были бедными людьми, то и их преемники должны быть бедными, ибо никто не может служить двум господам — Богу и мамоне.

Из кого состояла секта (слово, использовавшееся в то время)? Первоначально академическая, как мы видели, она была принята многими людьми без академических амбиций или какого-либо формального образования (многие лолларды даже не были грамотными) в основном благодаря усилиям проповедников и учителей, многие из которых пожертвовали своей карьерой и даже подвергли свою жизнь риску, чтобы донести новые доктрины до тех, кто желал их услышать. В этом им очень помогли представители той социальной группы, которую современные историки предмета определили как жизненную силу распространения лоллардии: дворянство. Лоллардия не нашла поддержки среди высшего дворянства; светское дворянство, напомним, присоединилось к принцу и духовным владыкам в 1406 году, добиваясь принятия решительных мер по сдерживанию ущерба, который могли нанести вдохновленные лоллардами предложения в парламенте. Некоторые дворяне придерживались антиклерикальных взглядов и симпатий вместе с идеями лоллардов о лишении сана, но такие взгляды вряд ли делали их еретиками. Немногие заходили так далеко, как сэр Томас Латимер, чья резиденция находилась в Брейбруке в Нортгемптоншире, который использовал свое покровительство над приходской церковью, чтобы устанавливать и защищать священников, чьи взгляды он разделял, даже если епископ этого не делал[949]. Более типичными людьми, о которых известно, что они симпатизировали лоллардам, были сэр Томас Чаворт или Генри Бут, которые оба представляли Дербишир в парламенте во времена правления первых двух Ланкастеров, или Томас Брук, который заседал от Дорсета или Сомерсета в правление Генриха V. Другие, например, так называемые "рыцари-лолларды" времен правления Ричарда II, сохранили свои симпатии и возможно, что у них были преемники в правление Генриха IV, и сам принц мог знать их лично.

Были ли эти люди убежденными еретиками, готовыми в случае необходимости взойти на костер? Если и так, то лишь небольшая горстка оказалась столь решительной. Однако они представляли собой разочарование в религии и многих религиозных практиках, существовавших в конце XIV — начале XV века, разочарование, которое иногда отражалось в произведениях Уильяма Лэнгленда, Джеффри Чосера и Джона Гауэра[950]. Предлагая финансовую помощь в копировании циклов проповедей (сегодня признанных важнейшей частью распространения идей виклифитов), такие сторонники лоллардов помогали сделать неортодоксальные взгляды респектабельными в стране[951]. Почти наверняка именно дворяне неоднократно пытались во время правления Генриха IV провести в парламенте некоторые из более радикальных предложений виклифитов (такие как лишение церкви имущественных церковных прав). Их попытки не увенчались успехом, но они, вероятно, имели сильную поддержку, что подчеркивает важность этой социальной группы в продвижении идей "реформаторства".

Эти факты подтверждаются карьерой последнего из рыцарских знаменосцев лоллардии, сэра Джона Олдкасла из Алмели в Херефордшире. Вероятно, он был примерно на десять лет старше Генриха V, служил в войне против шотландцев в 1400 году, а затем, как и многие другие, имевшие земли в валлийской марке, в течение нескольких лет воевал против соседних валлийцев под командованием принца, другом которого он стал. Похоже, он не был одним из тех лоллардов, которые выступали против войны. Будучи человеком с положением в своем графстве, он заседал в парламенте в 1404 году, занимал должность мирового судьи в 1406 году и шерифа своего графства два года спустя. В 1410–1413 годах его приглашали заседать в парламенте среди лордов на основании его титула лорда Кобхэма, который он получил в результате брака в 1408 году. Вкратце, Олдкасл был человеком действия, привыкшим к государственной службе, человеком, о котором можно сказать, что он был идеальным "материалом" для лоллардов.

Что превратило его в еретика с твердыми взглядами, мы не знаем. Вероятно, он был знаком с Уильямом Суиндерби[952] (который выступал против войны) и, возможно, имел связи с другим лоллардским проповедником, Ричардом Уайчем[953]. Известно, что в сентябре 1410 года Олдкасл и Виш написали письма в Богемию (как это сделал Пейн в 1407 году), поздравляя гуситов с их успехами и призывая их продолжать борьбу против антихриста (Папы)[954]. Год спустя Олдкасл написал чешскому королю Вацлаву, ссылаясь в своем письме на контакты, которые он установил с Гусом. К этому времени, действуя как "признанный лидер английской секты",[955] его контакты уже были известны Церкви, хотя эти сведения, похоже, не были обнародованы и, возможно, не были известны принцу. Олдкасл даже помогал графу Арунделу в экспедиции, отправленной на помощь Иоанну Бургундскому против арманьяков в 1411 году, экспедиции, санкционированной самим принцем[956].

Как только принц стал королем, ему должно быть стало известно, что Олдкасл уже находится в конфликте с церковью[957]. Сначала дело было в том, что он поселил в своем замке в Кулинге, недалеко от Рочестера, капеллана по имени Джон, человека неортодоксальных взглядов. Однако вскоре степень причастности Олдкасла к ереси стала очевидной, когда он в присутствии короля признался, что некоторые трактаты еретического характера, найденные в магазине на Патерностер Роу в Лондоне, действительно принадлежали ему. В свое оправдание он сказал, что содержащиеся в них доктрины достойны осуждения, но что он не понял их смысл. Король был глубоко потрясен этим откровением, а духовенство, вероятно, более привыкшее к подобным писаниям, приготовилось к дальнейшим действиям против Олдкасла. Тем временем было решено, что короля, как его друга, попросят узнать, что он может сделать.

Однако вскоре король обнаружил, что ничего не может сделать. В августе 1413 года, когда стало ясно, что он не добился никакого прогресса, Генрих дал архиепископу Арунделу разрешение возбудить дело против Олдкасла за ересь. Вызванный в суд, Олдкасл заперся в своем замке в Кулинге и отказался от контактов с внешним миром. Очевидно, что существовал предел тому, как долго он мог продержаться. К концу сентября он находился под стражей в лондонском Тауэре, и суд над ним вот-вот должен был начаться. Отчет, составленный регистратором Арундела, копии которого позже были распространены среди церковных властей (что позволило Томасу Уолсингему тщательно описать ход процесса, включив его в свою хронику), показывает, что к Олдкаслу относились с вниманием и справедливостью[958]. Как и многие до и после него, он решил воспользоваться случаем, чтобы обнародовать свои взгляды, мало понимая, что такое изложение идей способствовало созданию атмосферы, направленной против него. Арундел хотел надавить на него по жизненно важному вопросу евхаристии: верит он или не верит в учение Церкви о превращении хлеба и вина? Получив два дня на обдумывание вопроса (ему даже дали копию церковной доктрины на английском языке, чтобы поразмыслить), он не смог убедить суд в том, что его взгляды не являются еретическими. В таких обстоятельствах у Арундела не было выбора: Олдкасл был отлучен от церкви и передан светской власти для наказания.

Теперь решение находилось в руках Генриха. Ситуация не сильно отличалась от той, с которой он столкнулся, когда в 1410 году был осужден Бэдби. Король был в своем праве решить, будет ли Олдкасл жить или умрет. Тем не менее, в 1413 году были различия. Бэдби должен был умереть из-за предполагаемой угрозы для церкви, которую представляли требования о лишении ее священства. Кроме того, Олдкасл был известен как друг короля. Могли ли эти факторы спасти его? То ли из дружеских побуждений, то ли потому, что, как писал Уолсингем, он не хотел, чтобы грешник погиб без каких-либо усилий вернуть его на истинный путь с его стороны, Генрих дал Олдкаслу сорок дней на обдумывание своей позиции. Это было настолько много, насколько он мог пойти. Тем временем отлученный от церкви еретик должен был быть заключен в лондонский Тауэр[959].

Олдкасл не сдавался но он должен был понимать, что Генрих не помилует его в случае отказа, и, следовательно, его судьба предрешена. К 28 октября ему удалось бежать из тюрьмы под покровом темноты и, вероятно, с помощью сообщников, один из которых, Уильям Фишер, пергаментщик, симпатизировавший лоллардам, спрятал его в своем доме недалеко от Смитфилда, в то время как вся страна охотилась за ним[960]. В этот день Генрих издал прокламацию, призывающую задержать его и вернуть под стражу, предлагая солидное вознаграждение в 500 марок (333 фунта 13 шиллингов 4 пенса) тому, кто его задержит, а также налоговые привилегии общине, в границах которой он будет задержан[961]. Призыв не принес результатов. Все это время объект охоты скрывался, как выразился Уолсингем, замышляя свою месть королю. То, что у него должен был быть какой-то способ связаться с внешним миром, очевидно. Ведь то, что планировал Олдкасл, было последним, отчаянным броском, заговором с целью подмять под себя короля и его братьев и, в конечном итоге, привести к изменениям в общественном устройстве, подобным, возможно, тому, что происходило в Богемии[962]. Что именно он имел в виду, мы не знаем. Планировал ли он убить короля и его братьев или просто захватить их и, удерживая их, принудить к переменам? Хронисты того времени, почти единые в своей неприязни и страхе перед Олдкаслом, обвиняли его в попытке свергнуть светский порядок и уничтожить духовный.

Очевидно лишь то, что вмешательство мирян с целью добиться перемен за последние три десятилетия не принесло желаемых результатов: попытки сделать это, в основном через парламент, провалились. Церковь держалась успешнее, чем предполагали ее враги, а восшествие на престол Генриха V, человека, на которого некоторые лолларды, возможно, когда-то возлагали определенные надежды, теперь разрушило все их надежды. Был ли в восстании Олдкасла элемент личной мести королю, который не только позволил ему быть осужденным церковью, но и не преследовал великую цель реформы через лишение церкви священства? Цель добиться реформы законными средствами была отринута[963]. События начала 1414 года отражали последнюю авантюру небольшой, но решительно настроенной группы людей по осуществлению перемен, которых они так хотели; многие из них были тверды в своих религиозных убеждениях, которые, как они знали, приведут их к конфронтации с установленной властью. Было ясно, что надо действовать сейчас или никогда.

Заговорщики планировали провести свою акцию в Лондоне, но для того, чтобы она увенчалась успехом, им требовалось большое количество сторонников, готовых выступить в одном большом, скоординированном действии. Для этого требовалось личное и активное участие их лидера, Олдкасла, чтобы помочь собрать такую силу. Также требовалась секретность. По сути, заговорщики не имели ни того, ни другого преимущества. Скорее всего, Олдкасл вышел из своего укрытия только в последний момент; поэтому его личное вмешательство в сбор сил повстанцев было недоступно лидерам мятежников. Кроме того, секретность вряд ли была совместима с участием большого количества людей, которого требовало это отчаянное мероприятие. Чтобы сохранить предприятие в тайне, те, кто в нем участвовал, должны были договориться о тайной встрече, то есть в месте, местоположение которого многие приехавшие в Лондон не знали, и в то время, когда их присутствие в городе, даже в самых благоприятных и мирных условиях, вызвало бы подозрения.

Когда именно Генрих узнал о том, что что-то затевается, мы сказать не можем. Но мы точно знаем, что у него были шпионы и платные осведомители, и что они эффективно выполняли свою работу. Генрих, его братья и некоторые из их друзей провели Рождество 1413 года в Элтхэме, королевском поместье, которое сейчас находится в пригороде юго-восточного Лондона, а тогда было за городом, удобно расположенным рядом с дорогой на Кентербери и Дувр. Новый год встречали там же, там же предполагалось отпраздновать и Богоявление (Двенадцатую ночь). Однако в последний момент кто-то из участников заговора раскрыл королю задуманное. В результате оперативных действий лорд-мэра несколько человек были арестованы в Лондоне вечером на Богоявление, прежде чем они смогли отправиться в Элтхэм, где под видом актеров, играющих пьесы перед публикой, они планировали захватить короля и его окружение. Арест лже-актеров произошел в субботу вечером, но, хотя об этом, должно быть, очень скоро узнали остальные заговорщики, это не заставило их передумать. Они по-прежнему планировали, что их предприятие должно состояться в ночь со вторника на среду, 9–10 января, по той причине, что те, кто намеревался принять в нем участие, во многих случаях уже были в пути, а отменить прежние планы и намерения было практически невозможно.

В понедельник Генрих вернулся в Вестминстер; на этом этапе он больше ничего не предпринимал, так как был обеспокоен тем, чтобы заговор не раскрылся полностью. Но когда во вторник вечером люди начали прибывать в назначенное место, многие из них были арестованы ожидавшими их властями. Другие, поняв, что все идет неладно, пытались бежать: одних убили, других схватили, третьим удалось скрыться в ночной суматохе[964]. Среди схваченных был шропширский рыцарь сэр Роджер Актон, некогда служивший у принца. Однако одним из тех, кому удалось избежать поимки, был сам главарь заговора. Оставив своих сторонников на произвол судьбы, он скрылся. Прошло почти четыре года, прежде чем его наконец схватили.

Некоторые современные хронисты, в частности Томас Уолсингем, намеренно создавали впечатление, что это был заговор, возглавляемый Олдкаслом, в котором участвовали несколько тысяч человек из разных уголков Англии. В первой части этого утверждения есть доля правды, хотя можно сомневаться, насколько эффективным могло быть руководство человека, который, по всей вероятности, скрывался в Лондоне до последней минуты[965]. Но гораздо меньше правды в картине довольно широко поддерживаемого заговора с участием очень большого количества людей. Допустим, что некоторые, прибыв с опозданием, так и не добрались до Лондона, прежде чем повернуть домой по совету тех, кто бежал от офицеров короля; допустим, что многим удалось скрыться в общей суматохе и темноте, мы все равно ожидали бы, что довольно большое число людей было поймано и предано суду или обвинено в участии, когда вскоре после этого королевские следственные комиссии приступили к работе.

Но юридические документы рассказывают совершенно другую и гораздо менее драматичную историю. Только один известный мятежник был родом из Кента (одного из главных центров крестьянского восстания 1381 года и восстания Кейда в 1450 году), и ни один не был родом из земель Олдкасла в Кулинге; Эссекс, с другой стороны, был графством происхождения более значительного числа людей, как и Лестершир,[966] Дербишир (который в парламенте 1420 года представлял Генри Бут, обвиненный в укрывательстве лолларда), Нортгемптоншир, Уорикшир, Бедфордшир, Хартфордшир и Бэкингемшир[967]. Возможно, самый большой контингент за пределами Лондона прибыл из Бристоля: он насчитывал более сорока человек, ремесленников и капелланов — двух групп, для которых учение лоллардов, по-видимому, было особенно привлекательным. В целом, призыв к мятежу вызвал очень мало откликов. Тех, кто по каким-то причинам оказался в записях, насчитывается не более 300 человек. Неудивительно, что покойный К.Б. Макфарлейн, который сделал больше других для изучения этого движения, чувствовал себя обязанным написать о "мельчайших масштабах этого дела"[968].

Генрих отреагировал единственным доступным ему способом. Из восьмидесяти или более человек, арестованных во время мятежа, шестьдесят девять были осуждены за измену 12 января, вероятно, на основании военного положения или судом в Лондоне[969]. 13 января тридцать восемь из них были казнены: семь были повешены и сожжены как предатели и еретики, а тридцать один — просто как предатели, что свидетельствует о том, что менее чем каждый пятый пошел на казнь по причинам, связанным с верой. Напротив, в восстании далеко не преобладали теологические вопросы, оно подпитывалось социальным протестом; оно стало "изменнической схваткой за собственность и преференции"[970]. Уолсингем сообщил, что Роберт Морли, амбициозный пивовар из Данстейбла, надеялся получить графство Хартфордшир, и что он был схвачен в шпорах, символе рыцарства, на которое он претендовал. Другие, утверждал Уолсингем, приняли участие в мятеже, подстрекаемые обещаниями вознаграждения, данными им Олдкаслом[971].

Примечательно, что все осужденные в судах — а это были светские суды — за участие в событиях начала января 1414 года были повешены. Как мы уже видели, небольшая часть из них была сожжена за еретические взгляды; сожжение отражало ересь жертвы, повешение — ее измену. Когда почти через месяц после восстания сэр Роджер Актон был казнен на поле Святого Джайлса под Лондоном, его не сожгли, а повесили, несмотря на его известные симпатии к лоллардам[972]. Власти хотели подчеркнуть, что деятельность тех, кто участвовал в мятеже, была связана с изменой. Вдохновителями могли быть лолларды, лоллардские идеи и социальные последствия этих идей. Но и для власть имущих, и для хронистов (которые отражали их взгляды) мятеж было попыткой поставить под угрозу жизнь короля и его братьев, которые были его наследниками, и тем самым поставить под угрозу наследование короны Англии. Это была измена, открытое посягательство на власть в королевстве, и с ней нужно было бороться так, как это понимали люди того времени.

Даже после восстания Уильям Соутри и Джон Бэдби остались единственными двумя людьми, которым пришлось пройти через испытание смертью на костре только за свои еретические взгляды. Теперь общественность получала во многом новое представление об опасности лоллардов. Она изображалась не только и не столько как угроза церкви, сколько как угроза короне и, следовательно, как угроза самому источнику установленного порядка. Этот порядок, хотя и подвергавшийся кратковременным угрозам, никогда не казался уязвимым и быстро восстановился. 15 января Генрих присутствовал на службе в соборе Святого Павла под председательством архиепископа Арундела, на которой были произнесены заступнические и благодарственные молитвы[973]. Король уже был уверен в победе, особенно после того, как 19 января были казнены еще четверо осужденных. Через несколько дней, 23 января, Генрих начал выдавать помилования, сначала отдельным лицам, а менее чем через месяц — более крупным группам. 28 марта он предложил общее помилование (из его условий были исключены несколько человек, находившихся в тюрьме) всем, кто подаст прошение до 24 июня[974].

Это были действия человека, который чувствовал себя хозяином ситуации, который мог действовать без злопамятства в надежде как можно скорее восстановить нормальную жизнь. После освобождения некоторые из обвиненных в поддержке мятежа были переданы епископам, предположительно для выяснения их религиозных взглядов[975]. Но церковные источники не создают впечатления "охоты на ведьм" со стороны епископов. Одной из причин этого вполне могло быть то, что их лидер, архиепископ Арундел, умер 19 февраля, и смерть этого человека, который считал одной из своих главных задач защиту доктрин Церкви от нападок виклифитов и лоллардов,[976] возможно, повлияла на то, как церковные власти продолжили контратаку против побежденного и деморализованного врага. Когда в начале 1414 года епископ Репингдон из Линкольна посетил часть своей епархии, расположенную в Лестершире, недалеко от того места, где в мае 1413 года в результате расследования было обнаружено несколько человек, придерживавшихся идей виклифитов, он не стал обвинять их в измене[977]. Их религиозные идеи могли быть ошибочными, но разве это обязательно делало их предателями?

Реакция мирян на присутствие лиц, симпатизирующих, если не исповедующих, взгляды лоллардов после восстания 1414 года, кажется, была более враждебной, чем реакция короля или духовенства. В Кентербери мистику Марджери Кемпе народ угрожал огнем как "лжелолларду", а в Лестере в 1417 году мэр, назвав ее "лживой трусихой, лжелоллардом и обманщицей народа" и приказал посадить ее в тюрьму[978]. Именно епископ Линкольна Филипп Репингдон, сам бывший сторонник лоллардов, добился ее освобождения[979]. В Лондоне Томас Фоконер, лорд-мэр в 1414–15 годах, был заключен в Тауэр и оштрафован на 1.000 фунтов стерлингов за то, что якобы приказал казнить старого еретика Джона Клейдона, недавно признанного виновным в ереси и рецидиве судом нового архиепископа Кентерберийского Генри Чичеле. За этим эпизодом может скрываться нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Хотя Клейдон, вероятно, был казнен вполне законно, через некоторое время после этого события было заявлено, что его соратник, Ричард Бейкер или Гурмин, был сожжен вместе с письмом о помиловании, которые король даровал ему. Если это так, то можно утверждать, что мэр Фоконер действовал вопиющим образом вопреки королевской власти. Возможно, его действия отражали личную враждебность мэра к тем, кто был связан с ересью? Или, что еще более вероятно, это была попытка лоллардов вызвать беспорядки и раскол в городе?[980]

В одном смысле действия мэра Лестера и лорд-мэра Лондона соответствовали законодательству, которое было принято вскоре после мятежа в январе 1414 года. Решение Генриха провести предстоящий парламент в Лестере было смелым жестом: город находился в центре области, которая, как показали визиты епископа Репингдона, все еще была центром инакомыслия. Это также показало, насколько король был уверен в ослаблении угрозы со стороны лоллардов: в течение короткого времени жители Лестера могли видеть многих из самых важных фигур в стране, прогуливающихся по их улицам. Собрание парламента, первоначально запланированное на январь 1414 года, в конце концов, состоялось в конце апреля. Главной идеей речи канцлера Бофорта было неуважение к закону и сопутствующие беспорядки, проблемы, спровоцированные лоллардами[981].

Вскоре последовало юридическое оформление этого анализа. Необходимо было предпринять шаги, чтобы предотвратить заговоры и восстания лоллардов против короля, общественного порядка и закона. Король хотел укрепить закон, чтобы предотвратить повторение того, что произошло, и запугать лоллардов до состояния бездействия. Было ужесточено прежнее законодательство, обязывающее должностных лиц, начиная с канцлера и ниже, поклясться действовать против всех лоллардов и оказывать церкви всяческое содействие в их поиске, причем мировые судьи были обременены особой ответственностью в этом отношении[982]. Если мы хотим увидеть это законодательство в полном контексте, мы должны заметить, что Генрих в то же время уделял большое внимание работе судов по восстановлению правосудия в северных и западных районах Средней Англии. Другими словами, король был склонен рассматривать угрозу лоллардии не столько в духовном аспекте, сколько как часть более широкой угрозы общественному порядку. Таким образом, он мог не только придать ей большое значение среди социальных проблем, с которыми необходимо было бороться, но и осуществлять строгий контроль над средствами, используемыми для борьбы с ней. Таким образом, достигалась и поддерживалась значительная степень королевского контроля над Церковью.

Что же тем временем произошло с Олдкаслом? Вызванный в суд графства Мидлсекс, он не явился; 14 июня 1414 года он был объявлен вне закона. Позже в том же году король попытался склонить его к сдаче пообещав помилование. Попытка не удалась. По словам Томаса Уолсингема, Олдкасл оставался человеком тьмы, которому не хватало смелости выйти на свет[983]. Но он и не был никем предан, несмотря на предложения денежного вознаграждения тем, кто мог раскрыть его местонахождение. До осени 1417 года Олдкасл оставался на свободе. Конечно, о его появлении там или тут сообщалось. Летом 1415 года его чуть не схватили возле Малверна; в августе того же года он, как известно, был в Уорикшире[984], как раз в тот момент, когда произошли волнения лоллардов, призывавших отомстить королю, находившемуся тогда во Франции[985]. Затем, в течение двух лет, Олдкасл скрывался, вероятно, в Уэльсе, где он общался с Грифидом, одним из сыновей Глендовера,[986] и где, вероятно, в ноябре 1417 года, он был наконец арестован, не без труда, недалеко от Уэлшпула на землях, принадлежащих Эдварду Черлтону, лорду Поуиса.

На этот раз Олдкаслу не дали сбежать. Раненый в схватке, которая привела к его захвату, он был доставлен в Лондон под усиленной охраной, 14 декабря предстал перед парламентом и судом, который объявил его виновным в измене почти четыре года назад. Когда его спросили, есть ли у него что сказать, он заявил, что милосердие — это то, что свойственно истинному христианину, а месть — это дело Бога. Когда стало очевидно, что, как и во время осуждения Арунделом четырьмя годами ранее, он воспользуется возможностью и будет говорить дальше, его прервал главный судья, который велел ему быть кратким. В этот момент он заявил, что не признает никого из присутствующих своим судьей, добавив, что его единственный достойный судья, Ричард II, находится в Шотландии. Осужденный за измену из собственных уст перед собравшимся парламентом, он был сразу же приговорен к немедленной казни. Из Тауэра, его на волокуше потащили в сопровождении восьмидесяти всадников на поле Святого Джайлса, где перед многочисленной толпой, в которую входил лейтенант королевства, герцог Бедфорд, он был повешен на новой виселице, "виселице лоллардов", как ее стали называть, а под ним зажгли костер. Его последние слова, сказанные сэру Томасу Эрпингему, были о том, что он воскреснет на третий день. До самого конца Олдкасл сохранял враждебность к власти и церкви[987]. Пятьдесят шесть шиллингов, в которые обошлась его казнь, должно быть, казались хорошо потраченными деньгами[988].

Смерть Олдкасла фактически означала конец угрозы со стороны лоллардов во время правления Генриха V. В последние годы правления Генриха V то тут, то там появлялись ее признаки, например, возможно, разбитие витража с изображением Девы Марии в Эксетере в 1421 году,[989] и ересь в Тентердене в Кенте (ересь, которая вновь появится позже) в 1422 году. Вполне вероятно, что Средняя Англия, которая на протяжении многих лет была одной из главных опор секты, продолжала оставаться центром еретических взглядов, поскольку они вновь появились в правление сына Генриха. Но худшее было позади. То, что началось в правление Ричарда II как движение реформации (одно из множества с различными акцентами, наблюдавшихся в Европе в это время), привело к широкому принятию некоторых из его более умеренных доктрин немалой группой дворян, которые, будучи недовольны большей частью современной религиозной практики, увидели, главным образом в некоторых социальных последствиях его учения, идеи, которые они могли бы поддержать. Эта поддержка была оказана в парламенте — общественномфоруме, где такие люди могли наиболее эффективно выдвигать свои предложения. Однако, в конце концов, после провала предложенной в 1410 году меры по лишению Церкви священства, этот способ призыва к переменам был признан бесперспективным. Если и нужно было что-то предпринимать, то это должны были быть более радикальные меры, предпринятые людьми, готовыми рисковать своей жизнью во время мятежа, чтобы был хоть какой-то шанс на успех.

К самым последним годам XIV века ересь стала рассматриваться некоторыми как форма измены, и это мнение стало более широко распространенным в начале XV века, поскольку не только теологические учения лоллардов, но и их социальные доктрины были признаны как имеющие серьезные социальные и политические последствия для страны в целом. Это означало (последствия этого вряд ли можно было избежать) значительное усиление участия светской власти в том, что, казалось, было сферой деятельности церкви, поскольку светская власть и ее представители сначала помогали церкви защищаться, а затем, в царствование Генриха IV и Генриха V, начали осуществлять более эффективный контроль над тем, что раньше было заботой духовной власти. Когда лолларды называли Генриха "королем священников" (princeps presbiterorum)[990], они, по крайней мере, наполовину насмехались над ним. Генрих встал на защиту духовенства и того, что оно представляло, и теперь был его главным защитником; Томас Неттер, кармелит и духовник короля, играл роль главного выразителя ортодоксальных взглядов. В использовании этого термина людьми, которые выступали за главенство светской власти над церковью, также присутствовала ирония. Ведь фраза "король священников" могла означать не только то, что Генрих был защитником духовенства, но и его властелином. По мнению одного бенедиктинского проповедника, будучи человеком, утвержденным Богом для управления английским государственным кораблем, Генрих также контролировал церковь внутри него; по словам другого, разрушив "проклятый храм" лоллардов, король построил новый, а сам стал "крепким столпом в центре", на котором должна была основываться вся конструкция. Реформаторы все же чего-то, но добились. Хотя Генрих спас Церковь и ортодоксальную веру, он сделал это дорогой ценой — ценой усиления контроля светской власти над духовной. На первый взгляд, потерпев поражение, восстание лоллардов, как это ни парадоксально, все же чего-то добилось[991].


Глава 14. Порядок

Англия времен ранних Ланкастеров не была упорядоченным обществом. В последние годы правления Ричарда II предпринимались попытки сделать верховенство закона более эффективным, но в правление первого ланкастерского короля ситуация только ухудшилась. Поддержание социального мира становилось частью "доброго и справедливого управления", к которому теперь стремились общины и которое обещал обеспечить Генрих IV в своем первом парламенте в 1399 году[992]. Схожие темы поддержания законности и отправления правосудия для всех, как богатых, так и бедных, регулярно звучали в выступлениях канцлеров Генриха IV перед собравшимися парламентами, возможно, наиболее примечательно и значимо обращение Генри Бофорта к парламенту в январе 1410 года, в тот самый момент, когда принц добился контроля над королевским советом[993]. По крайней мере, шесть из девяти парламентов Генриха IV должны были услышать от канцлера конкретные воззвания на необходимость более строгого соблюдения закона, а вопрос нарушения закона регулярно становился предметом петиций, подаваемых этими собраниями королю. При правлении Генриха V изменения были незначительными. В трех парламентах, в частности, в мае 1414 года, ноябре 1417 года и декабре 1421 года, необходимость соблюдения закона подчеркивали епископы Бофорт и Лэнгли. Следует напомнить, что оба эти человека исполняли обязанности канцлера при Генрихе IV; Бофорт выступил с уже упомянутой аллокуцией (обращение) 1410 года, а Лэнгли, будучи епископом Дарема, прекрасно понимал опасность, которую представляло беззаконие на территории его епископальной юрисдикции[994]. И парламент 1414 года, и события, которые его окружали, были в основном направлены на восстановление закона как силы, которую необходимо соблюдать и слушаться. Остается только догадываться, были ли эти усилия успешными или нет.

Немногие из угроз общественному порядку, в том числе угроза ереси, возникшая в правление Генриха V, были совершенно новыми. Еще со времен последних лет жизни Джона Уиклифа многие опасались, что лолларды могут нарушить стабильность общества, подорвав две его главные опоры — корону и церковь. Поучительны формулировки, которые использовали люди, облеченные властью, чтобы описать, как они относятся к мятежу в январе 1414 года. Комиссия, назначенная на 10 января 1414 года для расследования событий в Лондоне и Средней Англии, получила полномочия действовать против измены, мятежей, восстаний и преступлений, совершенных лоллардами, которые планировали поставить Олдкасла регентом королевства, чтобы окончательно уничтожить Церковь и королевский сан; все это должно было быть осуществлено 20.000 человек из разных частей королевства.

Другой комиссии, назначенной на следующий день для проведения аналогичного расследования в Эссексе, напомнили, что король действует так, как должен действовать любой истинный христианский государь, связанный клятвой, которую он дал при коронации[995]. Генрих, как утверждалось, обязан поддерживать мир и порядок, чтобы религиозное и политическое общество могло функционировать. Выдавая 23 января 1414 года (спустя всего две недели после мятежа) помилование лондонскому валяльщику шерсти Генри Дене, Генрих подчеркнул ту же мысль. Дене, как было сказано, не мог придерживаться еретических взглядов, которых он придерживался, пока сохранялась королевская власть, а также власть прелатов (под которыми он подразумевал епископальную власть). Именно по этой причине он затеял интригу против короля и Церкви, надеясь одновременно убить братьев короля и отвратить людей от религии.

Если Дене — и многие другие лолларды — верили именно так, то идеи еретиков могли представлять угрозу для светской власти, поскольку лолларды требовали свержения политического строя, прежде чем их верования могли быть приняты. Такая угроза требовала решительных действий со стороны короны. Статут лоллардов, принятый на заседании парламента "закона и порядка" в Лестере в апреле-мае 1414 года, подтвердил точку зрения короны. Лолларды, утверждалось в нем, виновны в создании слухов и неуверенности в умах людей, поскольку они говорили и действовали против закона Божьего, церкви и любой власти, включая власть короля. Более того — и это обвинение, в свете других событий того времени, было весьма значительным — они создавали заговоры и мятежи, которые представляли угрозу порядку. Как защитник церкви и королевства, король был обязан действовать против них с помощью закона и применять наказания которого они должны были бояться. Чтобы обеспечить эффективное применение закона, парламент потребовал, чтобы все должностные лица, наделенные судебной властью, принесли клятву искоренять ересь в пределах своей юрисдикции, а все судьи и судейские должны были навести справки о лоллардах и их пособниках. При обнаружении таких людей они должны были быть арестованы шерифами и переданы церковным властям[996].

К маю 1414 года с некоторым основанием считалось, что с главной угрозой, исходящей от лоллардов, теперь может справиться церковь. Сразу же после январского мятежа светские суды были использованы для борьбы с теми, кто в нем участвовал. В начале февраля сторонники лоллардов были представлены присяжными перед королевскими комиссарами, заседавшими в Лафборо в Лестершире[997]. Эта традиционная система, при которой присяжные от имени общества выдвигали обвинения против отдельного человека или группы людей, предполагала, что идеи тех, кого обвиняли в том, что они придерживаются и исповедуют лоллардские взгляды, были известны членам общества, в котором они жили. Томас Новерэй, выходец из Иллстона близ Лестера, по слухам, был известным оратором на незаконных собраниях; несомненно, его менее чем ортодоксальные взгляды на изображения в церквях, погребальные обряды и паломничество уже были известны на местах. Если бы он не пошел дальше, он мог бы заслужить предупреждение или даже порицание со стороны церковных властей. Но присяжные сообщили, что он продал свое имущество еще до мятежа и выступил с оружием в руках в своей деревне против короля и в поддержку Олдкасла 4 января, задолго до более драматических событий, которые должны были произойти в Лондоне почти неделю спустя. Новерэй был окончательно помилован и освобожден от наказания, но не раньше, чем предстал перед королем в Шрусбери в мае, что подчеркивало серьезность, с которой рассматривались его преступления[998].

Следует понять, как Генрих, особенно в начале своего правления, мог рассматривать лоллардов как угрозу для будущего своей династии. Эта опасность усиливалась беспорядками на севере Англии и попытками реставрировать Ричарда II. При Генрихе IV две главные угрозы трону, связанные с семьями Перси и Скроупов, возникли в этом регионе, но фактически закончились после победы, одержанной над Нортумберлендом на Брэмхэмском болоте, между Уэзерби и Тадкастером, в феврале 1408 года. Однако проблемы во взаимоотношениях с Шотландией никак не хотели разрешаться. С 1406 года Англия держала в плену наследника шотландского престола Якова, а страной в его отсутствие управлял Роберт Стюарт, герцог Олбани. Чтобы усугубить трудности ланкастерцев, шотландцы оказали поддержку некоему Томасу Уорду из Трампингтона, который, как говорили, был похож на Ричарда II, тем самым поддерживая чувство неопределенности в Англии, которое было политически вредным.

Одним из тех, кто якобы был вовлечен в эти махинации, был некий Джон Уайтлок, который, затеял заговор против Генриха IV и его сына "непрекращающимся ропотом, мятежом и расколом", надеясь подмять под себя королевство, хотя было хорошо известно, что Ричард мертв, а Генриха V должны почитать и повиноваться ему все "по праву и по закону природы"[999]. Уайтлок находился в убежище (где, как утверждалось, он презирал и бросал вызов королю) с последних дней правления Генриха IV до начала июня 1413 года; 5 июля он предстал перед самим Генрихом, обвиненный в подстрекательстве народа против своего короля и призыве шотландцев и валлийцев напасть на королевство для его уничтожения. Бесстрашно признав свою ответственность за декларацию в отношении Ричарда II, он через два дня был отдан под суд. Отправленный под охраной в Тауэр, он сумел бежать оттуда. Больше о нем ничего не было слышно[1000].

В 1415 году, согласно расследованию, проведенному в Йоркшире два года спустя, Генри Толбот из Изингтон-ин-Крейвена участвовал в очередном заговоре вместе с Олбани и другими шотландцами с целью захвата Мердока графа Файфа, сына Олбани, английского пленника после битвы при Хомилдон-Хилл в 1402 году, когда его везли на север для обмена на Генри Перси, условного пленника шотландцев после битвы при Шрусбери в 1403 году. Хотя заговор удался, Мердока вскоре снова схватили[1001]. Однако запланированный обмен пришлось отложить еще почти на год. В феврале 1417 года, как утверждалось, Толбот снова связался с шотландцами, подстрекая их к восстанию и утверждая, что Ричард II жив и готов прибыть в Англию. Расследование, проведенное в Нортумберленде одновременно с йоркширским, показало то же самое. Два года спустя, летом 1419 года, снова утверждалось, что Ричард II жив и собирается прибыть в Англию, чтобы поднять восстание[1002]. Изгнать дух давно мертвого короля было непросто.

По причинам, о которых нетрудно догадаться, правительство Ланкастеров редко медлило с указанием связей, реальных или воображаемых, между заговорами и их исполнителями. Каковы были эти связи на самом деле, узнать трудно, даже невозможно. Трое заговорщиков, участвовавших в Саутгемптонском заговоре в июле 1415 года, Ричард, граф Кембридж, Генри, лорд Скроуп, и сэр Томас Грей, особенно двое последних, имели тесные связи с северо-востоком Англии. Возможно, что между ними и теми, кто, подобно Генри Толботу, участвовал в захвате Мердока, существовали связи. Оказавшись в их руках, Мердок мог быть обменен ими (а не королем) на Генри Перси и, возможно, на Лже-Ричарда. Одним махом заговорщики могли заручиться поддержкой Перси (и всего того, что это означало на севере) и фигуры, которую можно было бы выдать за Ричарда II, в данных обстоятельствах — жизненно важной фигуры, которую можно было бы контролировать. Как бы ни было трудно разобраться в сложной ситуации, участие Кембриджа как активного лидера, Эдмунда, графа Марча, хотя и только в качестве фигуранта, а также других участников широкого заговора, который, в случае успеха, мог благоприятствовать только дому Йорков, говорит о том, что готовилось что-то серьезное.

Для современных авторов, таких как автор Gesta и составитель хроники Brut, в первую очередь интересовавшихся войной против Франции, заговор в Саутгемптоне был актом измены с участием французского золота, использованного для разжигания восстания против Генриха с целью предотвратить или удержать его от вторжения во Францию[1003]. Реакцией короля было составление обвинительного акта таким образом, чтобы гарантировать отсутствие шансов на оправдание: обвинение заключалось в том, что обвиняемые замышляли смерть короля, его трех братьев и других. На самом деле, похоже, что такого заговора не было, а был лишь мятеж который должен был привести к узурпации власти от имени графа Марч, которому способствовало вторжение шотландцев на север Англии, помощь валлийцев и, возможно, какая-то связь с лоллардами. Тем не менее, обвинения, схожего с общим обвинением, выдвинутым против заговорщиков-лоллардов восемнадцатью месяцами ранее, было достаточно для вынесения приговора. Заговор, как и предполагалось, стал рассматриваться как угроза королю и его династии.

Хотя в первые годы правления Генриха существовали угрозы трону, более широкие трудности, связанные с социальными беспорядками, поставили перед власть имущими иные и менее трудноразрешимые проблемы. Рожденное узурпацией и актом насилия, правление Генриха IV стало свидетелем постоянных требований парламента принять меры против злодеев. В некоторых частях страны уровень преступности, в основном против личности, достиг высокого уровня. Хотя не всегда очевидно, почему в таких графствах и областях, как Дербишир, Лестершир и Ланкашир, где было сильно влияние герцогства Ланкастер, должно было иметь место значительное насилие, беспорядки, нередкие в приграничных графствах, можно объяснить более легко.

Нортумберленд, например, был одним из таких районов, где на правопорядок — или его отсутствие — повлияли давние пограничные войны против шотландцев, направленные в основном на уничтожение посевов, угон скота, захват и последующий выкуп людей. Такая деятельность, способствующая беспорядкам и применению насилия, неизбежно вызывала страх и неуверенность среди населения. Другие факторы способствовали тому, что в этом районе Англии было трудно обеспечить порядок. Одним из них было большое влияние семьи Перси, которая на практике пользовалась большим уважением, чем представители короля Англии, но после битвы при Шрусбери в 1403 году не обеспечивала никакого лидерства в графстве. Другой причиной была большая удаленность от Лондона (приближающаяся к 300 милям от столицы), что затрудняло эффективное отправление правосудия, оставляя этот аспект социального существования все больше и больше в руках местного оверлорда, если таковой существовал. Дело не только в расстоянии. Графство-палатинат Дарем, управляемое князем-епископом, образовало отдельную юрисдикцию, которая во всех вопросах, кроме некоторых, была свободна от власти короля[1004]. Закон Англии больше не был надлежащей силой в регулировании того, что даже в хорошие времена было проблемой для управления.

Создается впечатление, что в той или иной области царило чрезмерное беззаконие. В случае с Нортумберлендом парламентские записи ясно показывают, что существовал страх, что закон теряет контроль над ситуацией. Как сообщалось в 1410 году, судьи, ответственные за расследование беспорядков и привлечение виновных (по слухам, это были местные землевладельцы и шотландцы) к ответственности, были бессильны действовать, опасаясь насилия, которое могло быть применено против них[1005]. Некоторые части шотландских пограничных земель (и не всегда дела обстояли намного лучше в Вестморленде, где в 1405 году говорилось, что шериф был замешан в преступлениях, связанных с насилием и угрозами) стали "запретными" районами для тех, кто был призван поддерживать закон и порядок[1006]. Даже назначение в 1410 году комиссии oyer and terminer (слушающих и судящих), обычно довольно эффективное средство обеспечения правопорядка, похоже, не имело большого эффекта[1007].

Большая часть проблем в Нортумберленде в правление Генриха IV была вызвана враждебным отношением графов Нортумберленда к королевской власти. Участие сэра Томаса Грея в Саутгемптонском заговоре и подозрения в симпатии к нему других показали, насколько шаткой была власть Генриха V в нортумбрийском обществе. Во многом именно для того, чтобы утвердить истинного, оставшегося в живых наследника Перси в его графстве, король вступил в переговоры с шотландцами, которые в итоге привели к восстановлению Генри Перси в графском достоинстве и принесению им клятвы верности Генриху V. Улучшения в ситуации были, но в 1421 году в парламенте вновь прозвучали серьезные жалобы на преступления, совершенные в Редесдейле (где не действовало королевское право, поскольку эта область была пограничьем с Шотландией), а также в соседних графствах Нортумберленд, Камберленд и Вестморленд. Подчеркнутая здесь мысль уже была высказана, а законодательство принято в Лестере в апреле 1414 года: пограничье защищало преступника, который жил в пределах ее юрисдикции, где бы ни было совершено его преступление. Тех, кто жил в районах, на которые не распространялось королевское право[1008] (а в Нортумберленд входили еще два таких района, Тиндейл и Хексхэмшир), было очень трудно привлечь к ответственности.

Подобные конфликты юрисдикций означали, что преследовать преступников в графствах, граничащих с Уэльсом, и на большой территории, составляющей валлийскую марку, было не легче. Последствия восстания Глендовера для экономики и порядка в этих графствах были значительными. В парламенте 1407 года были высказаны жалобы на влияние, которое события последних лет оказали на Шрусбери. Его жители подверглись жестокому обращению со стороны солдат Ричарда II в 1398 году; город был сожжен валлийскими повстанцами; его экономическое процветание, которое в значительной степени зависело от фермерства, сильно пострадало от нападений; последствия битвы при Шрусбери в 1403 году ощущались на местном уровне; а расходы, связанные с наблюдением за валлийцами и поддержанием обороны от них, часто покрывались за счет самих горожан[1009]. Практически с самого начала правления Генриха IV подавались жалобы на валлийцев, которые днем и ночью пересекали границу с целью грабежа[1010].

Шрусбери и его графство Шропшир не были одиноки в высказывании подобных жалоб. В 1407 году Херефорд, расположенный на юге, жаловался, что жители валлийской марки приходят в Херефордшир, чтобы захватить скот и даже людей, которых затем отдают за выкуп; вместо того чтобы стоять на стороне порядка, многие землевладельцы из лордств марки оказывали помощь и поощряли тех, кто занимался такой преступной деятельностью, которую служители закона не стремились пресечь[1011]. Как и на северной границе, люди, а не только движимое имущество, могли быть захвачены и отпущены за выкуп. В 1416 году около тридцати человек, как сообщалось в парламенте, захватили в Херефорде группу местных жителей, которым они угрожали смертью или вывозом в Уэльс, если те не обязуются не преследовать их по закону за их действия. Хотя к этому времени восстание фактически закончилось, его негативные экономические последствия для Уэльса, а также желание отомстить тем, кто "победил" в войне, должны были побудить валлийцев продолжать совершать набеги на имущество своих в целом более благополучных английских соседей[1012].

Местные свидетельства, в основном взятые из юридических документов, говорят о том, что экономические факторы сыграли свою роль в создании "тревожных условий, вызванных восстанием Глендовера, как в лордствах южного Уэльса, так и в пограничных английских графствах[1013]. Хотя условия от беспорядков были заметно хуже в одних, чем в других, ни одно из них не избежало ущерба. Записи отражают определенный "перелив" насилия в Глостершир, несомненно, в ту часть графства, которая находилась к западу от реки Северн. В соседнем Херефордшире, хотя в начале правления Генриха V было зарегистрировано мало преступлений, к 1417 году ситуация изменилась к худшему. В то время как со стороны Уэльса по-прежнему совершались набеги, которые было трудно сдержать, больше неприятностей, по-видимому, доставляли представители дворянства графства, которые нанимали своих арендаторов и слуг (которых они надеялись защитить от закона) для участия в своих местных ссорах.

Последствия таких действий не ограничивались графством, в котором происходили преступления. В 1416 году, когда Уильям Уолвейн совершил убийство в Херефордшире, он сделал это с помощью банды людей, некоторые из членов которой были выходцами из близлежащих Вустершира и Глостершира. Когда Джона Абрахалла обвинили в убийстве в 1419 году, он и еще один из самых неблаговидных членов херефордширского общества, угрожали одному из главных свидетелей против него и помогли Джону, лорду Толботу (который владел землями в Херефордшире), в ссоре Толбота в его родном Шропшире с графом Арунделом[1014]. Преступность (и это была одна из главных проблем, с которыми сталкивались те, чьей задачей было выследить злодеев) не знала территориальных границ. Эффективность закона, однако, была ограничена.

Именно из соседних графств Шропшир и Стаффордшир поступали свидетельства о самом высоком уровне насилия. В парламентских списках за 1410 г. записаны петиции о беспорядках, которые недавно произошли в Стаффордшире[1015]. Они подкреплены юридическими доказательствами, в которых зафиксировано множество преступлений, таких как кражи, убийство животных, вытаптывание и уничтожение лугов, посевов злаков, кустарника и деревьев, а также охота на дичь в лесах. Однако дальнейшие юридические свидетельства по Шропширу, представленные в суды весной 1414 года, говорили о гораздо более серьезных преступлениях: крупные хищения; растущее количество убийств и нападений; нападения на путников и торговцев на дорогах; вымогательство (часто лицами, занимающими официальные должности), а также случаи покровительства преступникам, о которых было известно, что они совершили преступление.

Болезнь была заразной. Связи между Шропширом и Стаффордширом, с одной стороны, и Чеширом — с другой, всегда были тесными. Со времен правления Генриха IV и его сына люди выезжали из Чешира, чтобы совершать преступления в соседних графствах. Хотя обвинение, выдвинутое против Уильяма Ньюхоу, пастора Тиллестона в Чешире и архидиакона Честера, в том, что он участвовал в краже, совершенной ночью в Личфилде, и что он украл книгу стоимостью 30 фунтов стерлингов из библиотеки Личфилдского собора, может показаться причудой библиомана (в итоге он был оправдан), люди из Чешира были печально известны своими вылазками в соседние графства[1016]. Дербишир граничил с Чеширом (как и со Стаффордширом). Именно в парламенте 1420 года было сделано сообщение о том, что шериф Дербишира объявил в розыск Джона Ли из Ботеса, который в сопровождении большой группы вооруженных людей напал на людей в Дербишире, а затем скрылся в относительной безопасности Чешира, защищенный статусом палатината[1017]. Все это могло происходить. Все это происходило в Чешире, несмотря на то, что в своем первом парламенте в 1399 году Генрих IV согласился с петицией о том, что люди из Чешира, совершившие преступления в других графствах, кроме своего собственного, должны быть наказаны там[1018]. Привилегии, которыми пользовались палатинаты, не были популярны за их пределами.

Джон Ли из Ботеса был шерифом Чешира в 1414 году. В результате он должен был кое-что знать о законе и его применении, а также о том, что он мог и чего не мог делать. Более того, он принадлежал к той социальной группе, джентри, людям с местным положением и влиянием, от которых зависела большая часть управления графством, и многие из которых хотели улучшить свое состояние и состояние своих семей в обществе, в котором они жили. В некоторых английских графствах не было ни одной ведущей или доминирующей семьи. Одним из таких графств был Чешир, другим — соседний Стаффордшир. В Чешире при Генрихе V лордом был король, представленный безличной формой управления, которая не оказывала никакой помощи или покровительства членам амбициозной семьи. Стаффордшир был графством, в котором доминировало герцогство Ланкастерское[1019]; это была область, в которой законные амбиции, связанные с союзом с сильными мира сего, могли быть удовлетворены только путем присоединения к местному "истеблишменту", либо путем противостояния ему. В Дербишире также существовала не менее схожая ситуация. Такие примеры позволяют предположить, что отсутствие "великого лорда", который бы следил за порядком и обеспечивал их "лордством" (покровительством, возможностью улучшить положение за счет занятия местной должности, деньгами — все это было задействовано), побуждало людей брать закон в свои руки, если это было необходимо для обеспечения собственного продвижения в том, что, по сути, было политическим и социальным вакуумом на местном уровне, ожидавшим заполнения.

Там, где осуществлялась власть лорда, символом контроля над округой являлся retainer, который, часто вооруженный и, возможно, носящий отличительную ливрею, или униформу, стремился преследовать конкретные интересы своего хозяина. Такое развитие общественного строя, получившее столетие назад название "ублюдочный феодализм"[1020], было склонно поощрять беспорядки, опасность которых была хорошо известна, что привело к шквалу законодательных актов в эти годы. В первом парламенте Генриха IV был принят закон, запрещающий ношение ливреи, поскольку это не способствовал миру и порядку[1021]. В следующем году было установлено, что носить можно только ливрею короля, и то только при определенных обстоятельствах, причем принц имел особое разрешение на выдачу своей "ливреи дель Синье" (лебедя Богунов) своим приближенным[1022].

Законодательство, судя по всему, имело лишь ограниченный успех. В 1404 году спикер парламента потребовал, чтобы статуты соблюдались должным образом, в тот самый момент, когда было признано, что граф Нортумберленд нарушил их[1023]. К 1407 году говорили, что группы retainer, состоящие из 200–300 носителей ливрей, были небезызвестны, и что ссоры поддерживались с их помощью. Парламент постановил налагать штрафы в размере 5 фунтов стерлингов на дарителя и 2 фунта стерлингов на получателя каждого комплекта ливреи, а людей призывали сообщать о тех, кто действует против закона, с обещанием, что суммы штрафов будут разделены с ними[1024]. На последнем парламенте Генриха IV, в 1411 году, было выдвинуто требование о дальнейшем усилении контроля. В частности, было предложено не допускать помилования за нарушение закона, а также поощрять судей выяснять, как он соблюдается, и информировать королевский суд в Лондоне о любых известных нарушениях. Петиция была одобрена и в статуте должно было быть записано, что король считает, что его соблюдение будет способствовать достижению мира во всем королевстве[1025].

Юридические свидетельства о деятельности вооруженных групп многочисленны; они поступают не только из Средней Англии и с границ с Уэльсом и Шотландией, но и из других регионов. В Стаффордшире члены семьи Эрдсвик, особенно Роджер и Хью, были печально известны своей беззаконной деятельностью: имя Хью с определенной регулярностью появлялось в записях королевского суда, начиная с 1405 года, а позже — в официальных парламентских записях. В Шропшире, где Толботы пытались укрепить свое растущее могущество против давно укрепившегося влияния графа Арундела, у Арундела пришлось потребовать расписки за преступное поведение ряда его главных приверженцев, некоторые из которых в отсутствие своего господина взяли на себя его полномочия и злоупотребляли своим положением[1026]. В Корнуолле, еще одном "королевском" графстве, где не было крупного лорда,[1027] есть свидетельства того, что влияние оказывалось посредством пожалований и назначений на прибыльные должности. В начале правления Генриха V поступили жалобы на Джеффри Сент-Обина и Ральфа Вивиана, которые устроили засаду на Джона Тревойфа, который утверждал, что они были "великими преступниками и злодеями и настолько крупной бандой в графстве, что упомянутый проситель не может получить никакой помощи от представителей закона". Несколько лет спустя, в 1420 году, было заявлено, что Джон Кук из Падерда "так хорошо правит в своем графстве и имеет такие большие сборы с того же графства, а также является мировым судьей, что указанный проситель не может получить никакого возмещения у служителей закона общины"[1028].

Для подателей таких заявлений самым важным аспектом этих дел была их неспособность добиться справедливости от представителей закона на местном уровне. Поскольку подобные заявления должны были быть сделаны для поддержки петиции в канцелярию, нам нелегко судить о том, насколько точными или обоснованными они были на самом деле. Тем не менее, они являются важным свидетельством исторического явления, характерного для этого периода: необходимости для тех, кто стремился к власти и влиянию, заручиться поддержкой местного дворянства и людей, занимающих властные должности, возможно, мировых судей или шерифов, в общине. Незаконное предоставление ливрей, зафиксированное в нескольких случаях в обвинениях, выдвинутых против правонарушителей в Шропшире в 1414 году, было одним из таких способов для лорда или даже преуспевающего члена дворянства, чтобы произвести впечатление своей власти в регионе[1029]. То, что такие ливреи создавали противоречия, а также преступные связи в обществе, кажется слишком очевидным.

Очевидное пренебрежение к закону можно было обнаружить даже среди людей, тесно связанных с короной. Между 1410 и 1412 годами Льюис Робессар, эсквайр принца, был замешан в поддержке пиратства на море[1030]. В 1414 году, как мы уже видели, Томас, граф Арундел, близкий соратник Генриха, был в числе тех, кого обязали выдать расписки на общую сумму 10.000 марок за преступное поведение его людей в Шропшире;[1031] а в следующем году граф Солсбери, военачальник, которому суждено было завоевать себе славную военную репутацию, был оштрафован за нападение в приходе Сент-Джайлс, за стенами Лондона[1032]. Такие примеры свидетельствуют о том, что личные интересы могли стоять в приоритетах людей выше, чем соблюдение закона. На второй день работы парламента 1411 года Уильям, лорд Роос, подал петицию, в которой жаловался на то, что Роберт Тирвит, судья суда королевской скамьи, пытался запугать главного судью Гаскойна, который рассматривал тяжбу между ними, присутствуя на заседании во главе большой группы людей, по некоторым данным, около 500 человек, вооруженных и готовых к войне[1033]. Жалобы на беспорядки и злоупотребление властью, поданные Томасом Хокливом, не были основаны на фантазии писателя[1034].

Упоминание о пиратстве, якобы поощряемом Льюисом Робессаром, напоминает нам, что некоторые из самых страшных преступлений в эти годы были совершены не на суше, а на море. Проблема не была новой, поскольку акты пиратства (или захвата судов, как мы можем их рассматривать) имели место с момента развития международной торговли в XIII веке. XIV век ознаменовался дальнейшим ростом торговли и еще большим риском для тех, кто в ней участвовал. Чтобы предотвратить попадание товаров в руки пиратов, судовладельцы предпринимали меры по самозащите. Использование системы конвоев, которая обеспечивала определенную безопасность нескольким судам, плывущим вместе в строю, или наем вооруженных людей на борт торговых судов, или вооруженных кораблей в качестве эскорта, было признанием того, что безопасность на море является реальной проблемой и что необходимо принять соответствующие меры для обеспечения безопасного прибытия судов в порты назначения.

Эта проблема была перенесена в XV век и стала одной из тех, с которыми пришлось столкнуться и решить новой династии Ланкастеров. Для одних это было частью роста беззакония, средства защиты от которого требовались в парламентах Генриха IV либо в виде просьб о разумном правлении, либо в виде более конкретных требований о соблюдении закона и справедливости по отношению ко всем, кто об этом просил. Для других, особенно для тех, кто представлял рыбацкие или торговые общины, проблема была связана с выживанием и благосостоянием. Для третьих отсутствие порядка на море было связано с обороной английского берега, на который мог вторгнуться враг. В парламенте, собравшемся в Ковентри в конце 1404 года, возможность того, что французы и бретонцы могут высадиться в Англии, представлялась некоторым вполне реальной. Генриху IV и его советникам, возможно, пришлось смириться с отсутствием порядка на море в силу необходимости, хотя они должны были осознавать, что на них оказывалось давление с целью его восстановления. И в лучшие времена это было бы сделать непросто. Задача усложнялась политической ситуацией — перемирием, которое существовало в отношениях Англии с Францией на протяжении большей части правления Генриха IV. На практике перемирие никогда не соблюдалось в полной мере, не в последнюю очередь потому, что Франция стремилась создать трудности для Англии, поддерживая враждебные действия шотландцев на северной границе, в то время как частью английской политики было обеспечение того, чтобы эта помощь никогда не доходила туда, куда она должна была попасть. Пиратство, таким образом, стало частью политики, поэтому в течение первых пяти или шести лет правления Генриха IV официальные шаги по его пресечению не предпринимались слишком энергично[1035].

Однако с ростом участия принца в управлении государством ситуация изменилась. Мог ли он позволить открыто нарушать морское право, даже если этого требовали политические и военные соображения? В своем обращении к парламенту в марте 1406 года епископ Лэнгли вновь подчеркнул необходимость давать советы королю для надлежащего соблюдения его законов[1036]; мир может быть только при условии соблюдения законов. На следующем заседании парламента, которое состоялось в октябре 1407 года, архиепископ Арундел говорил о необходимости соблюдать законы и защищать королевство, особо отметив восстание валлийцев, необходимость защиты моря и земель во Франции, а также требования на границе с Шотландией[1037]. Акцент на соблюдении законов был наиболее заметен в январе 1410 года, когда принц возглавил королевский совет, а епископ Бофорт, как канцлер, обратился к парламенту[1038]. Страна, сказал он, должна следить за соблюдением законов и справедливостью, и он особо подчеркнул необходимость соблюдения перемирия на шотландской границе и защиты Кале (капитаном которого был принц) от угроз герцога Бургундского. Воспользовавшись этим, некоторые парламентарии представили петицию с требованием, чтобы король и его совет (это было сделано специально для принца) поддерживали "твердое и мудрое управление" "для хорошего и надежного сохранения моря по всему периметру"[1039], чтобы противостоять злобе врагов, обеспечить защиту Англии и Уэльса и соблюдать перемирия, поскольку в противном случае первыми пострадают купцы.

Ответ на петицию содержал четкое послание. Король хотел сохранить моря, и для этого должны были быть предприняты соответствующие шаги. Что касается перемирий, то их тоже следует соблюдать для блага королевства, как рекомендовал ему совет[1040]. Неудивительно, что Кале был выбран для особого обращения. В ноябре 1411 года, на заседании, которое должно было стать последним парламентом Генриха IV, и как раз в тот момент, когда принц был освобожден от своих обязанностей, Томас Бофорт, будучи канцлером, сделал заявление, которое отражало мышление принца и семьи Бофортов. И снова акцент был сделан на соблюдении закона: злоупотребления должны быстро и решительно наказываться. Кроме того, необходимо защищать море и просить деньги на особые нужды, связанные с его защитой и сохранением.

Подобные заявления несут на себе явный отпечаток влияния принца, а также Бофортов, двое из членов семьи которого, Джон и Томас, в последние годы исполняли обязанности адмиралов. Политическое и дипломатическое сближение с Бургундией, которое характеризовало новые отношения, сложившиеся в период контроля принца над советом (1410–11), требовало восстановления мира и порядка на море, поскольку такие отношения имели в качестве основной характеристики активную политику торговли между Англией и землями под бургундским контролем. И наоборот, не могло быть длительного и эффективного мира на море, если он не был заключен с герцогом. Бургундский союз, к которому стремился принц, был предназначен не только для достижения политических и военных целей; как показывают сложные переговоры с Нидерландами, он был необходим Генриху, если он хотел добиться успеха в восстановлении порядка на море. Он не мог сделать это в одиночку. Партнерство с властями по ту сторону моря было основополагающим условием мира на море.

Однако даже самые твердые намерения не могли сломать то, что для некоторых было привычкой всей жизни. Юридические свидетельства, взятые из дел, рассмотренных в канцелярии или в совете короля, а также из парламентов Генриха, убедительно свидетельствуют о том, что многие попирали лучшие намерения короля. На крайнем северо-востоке (например, в Нортумберленде, области, далекой от власти Вестминстера) пиратство не могло быть полностью искоренено. Деятельность двух Джонов Хоули, сначала отца, умершего в 1408 году, а затем его сына, часто оказывалась вне контроля местных королевских чиновников, которые жаловались на запугивание со стороны сторонников Хоули[1041]. То, что такие люди существовали и нанимались Хоули, становится ясно из текста петиции, поданной архиепископу Арунделу как канцлеру в 1412 году, в которой говорилось о Джоне Хоули-младшем, якобы захватившем приз на море у французов, при поддержке "ста человек или более, вооруженных и снаряженных для войны… к большому ужасу вышеупомянутых лиц [просителей] и всей округи, и к ущербу указанных подателей в 250 фунтов стерлингов…". В этом деле Хоули, похоже, поддержал Томас, лорд Кэрью (который позже помог Генриху организовать войну на море)[1042]. Как и на суше, морские грабежи совершались хорошо организованными группами людей, которые должны были с не большим уважением относиться к духу закона.

Экономические преступления — последняя категория, которую необходимо рассмотреть. Как таковая, она была обширной. В 1414 году было сказано, что король обеспокоен сборами (и, следовательно, прибылью), взимаемыми ювелирами[1043]; в 1420 году предполагалось принять меры против фальсификаторов весов[1044]; в 1416 году епископы, в ответ на жалобы, должны были умерить плату, взимаемую за составление завещаний[1045], а наказания, предусмотренные 12 статутом Ричарда II с. 4, должны были налагаться на тех, кто требовал чрезмерную заработную плату за свой труд[1046].

Однако наиболее серьезное внимание уделялось преступлениям, связанным с подделкой монет. Растущие трудности, связанные с поддержанием хорошего стандарта чеканки монет, вызывали беспокойство с самого начала правления, и особенно с 1416 года. Необходимость исключения некачественной чеканки, будь то из Шотландии или бургундских Нидерландов, была в центре внимания тех, кто отвечал за чеканку английской монеты и поддержание ее стандарта. Ряд статутов царствования Генриха IV были посвящены этому вопросу, а два в конце царствования особенно настаивали на этом. То, что проблемы не были новыми, когда Генрих V стал королем, становится ясно как из этих статутов, так и из сообщения о том, что практика обрезания монеты уже существовала и наказывалась в правление его отца[1048]. К тому времени, когда Генрих пробыл королем чуть больше года, суды привлекли к ответственности людей, обвиняемых в "обычном обрезании денег, как золотых, так и серебряных"[1049]. Однажды в августе 1416 года перед магистратами в Эссексе предстал Уильям Мортон, торговец шерстью из Ньюкасла-апон-Тайна,обвиняемый в незаконном искусстве преобразования металлов, которое в соответствии со статутом 5 HIV с. 4, квалифицировалось как преступление[1050]. Мортон, как утверждалось, изготавливал порошок под названием "эликсир", который при добавлении в расплавленную медь или латунь превращал их в золото; при добавлении в свинец или олово они начинали выглядеть как серебро, что и было выявлено, когда он по глупости продемонстрировал свои навыки жителям деревни Хатфилд Певерил в 1416 году.

Три года спустя настоятель Уэнлока, в Шропшире, по слухам, обрезал монеты и переделывал фальшивые монеты в соответствии с методами искусства преобразования металлов, которым его научил Уильям Каресвелл из Уитни, в Оксфордшире, который согласился стать фальшивомонетчиком, чтобы поправить свои собственные дела[1051]. К этому периоду правления обвинения в фальшивомонетничестве, которое ранее было нарушением общего права, а с 1416 года стало государственным преступлением, стали рассматриваться с гораздо большей серьезностью, поскольку было необходимо сохранить ценность монеты, которая могла сильно пострадать от такой незаконной деятельности[1052]. В 1419 году был предпринят шаг по привлечению подозреваемых к суду без предъявления обвинения. Они могли получить свободу только в том случае, если присяжные признавали их обладающими хорошей репутацией. Эта мера подчеркивает серьезность, с которой правительство относилось к преступлениям, связанным с чеканкой английской монеты, которая, если бы она пострадала еще больше, могла бы серьезно повредить способности страны продолжать войну против Франции[1053].

По мнению тех, кто составлял статуты 1406 года, соблюдение закона было крайне важно для "поддержания и сохранения мира внутри королевства, чтобы все сеньоры и подданные короля могли отныне безопасно и мирно уезжать, приезжать и пребывать в соответствии с законами и обычаями того же королевства"[1054]. Никто не был более осведомлен об этом идеальном пожелании — как и о реальности — чем общины, заседавшие в парламентах первых двух ланкастерских королей, и которые, благодаря своим петициям, были ответственны за большую часть законодательства этих царствований;[1055] доля таких петиций, приведших к принятию законов, увеличилась с 29% при Ричарде II до 33% при Генрихе IV и, наконец, до 45% при Генрихе V. Хотя в 1414 году общины протестовали против того, что тексты петиций изменялись перед включением в статуты, такие изменения были в целом незначительными (в основном они касались штрафов или освобождений от них) и не меняли дух или суть петиции, которая в целом оставалась неизменной, как и до 1413 года.

Очевидно, что в это царствование было очень мало законов, которые были "официально" поддержаны (то, что сегодня можно назвать "правительственным биллем"). Поэтому влияние общин на законодательство было соответственно очень сильным. Это позволяет предположить, что Генрих, как бы он ни был озабочен исполнением закона, не был крупным новатором (как Эдуард I), по крайней мере, в том, что касается повседневного законотворчества[1056]. В 1414 году, отвечая на жалобу о нападениях на его подданных в Стаффордшире, он заявил, что "закон правления Генриха IV достаточен против них",[1057] а в 1417 году, реагируя на другую петицию против тех, кто нарушал мир и спокойствие королевства, он ответил просто, что существующие законы должны быть приведены в исполнение[1058].

У него были разумные основания для такой реакции. В годы после крестьянского восстания 1381 года правительство Ричарда II отреагировало на преступность статутами 15 RII c. 2 и 17 RII c. 8.[1059] Однако петиции общин в правление Генриха IV ясно показывают, что преступления против людей и имущества по-прежнему были частыми[1060]. Они привели к принятию статута 13 HIV с. 7, в котором подчеркивалось, что главная проблема заключается не в недостаточности законодательства, а в неспособности служителей закона обеспечить его исполнение путем ареста злоумышленников и предания их суду. Шерифы и судьи, не имея возможности наложить руки на преступников, теперь могли собирать информацию и, подобно присяжным, предъявляющим обвинения, передавать эту информацию в суд королевской скамью или королевский совет. Один из этих органов должен был решить, какое наказание следует назначить. Если обвиняемый не являлся, то после третьей попытки вызова его признавали виновным в бунте. Как наказание, статут предписывал налагать штраф до 100 фунтов стерлингов на любого, кто не выполнит положение статута[1061].

Формулировка 2 HV, st. 1, c. 8 показывает, как Генрих реагировал на проблему беззакония, на которую, как было сказано, было подано много жалоб в парламент, собравшийся в Лестере в апреле 1414 года[1062]. Существующие законы не исполнялись должным образом, и судьям было приказано действовать решительно, при необходимости с помощью ополчения графства, против тех, кто устраивает беспорядки или иным образом нарушает закон. Шерифы также должны были записывать обвинения для использования в суде; присяжных могли попросить представить доказательства, чтобы эти обвинения могли быть доложены королю и его совету. Если такие методы не срабатывали, назначались специальные комиссии для проведения расследований, результаты которых возвращались в канцелярию. Особое внимание уделялось не только злодеям (для которых назначались более строгие тюремные сроки), но и коронерам и членам жюри присяжных, которые не выполняли свои обязанности, не посещая суды. В этом случае они также должны были понести наказание в виде штрафа.

В связи с явным недоверием к системе поимки и последующего осуждения лиц, обвиняемых в преступлении, было принято решение усилить власть канцелярии, чтобы она действовала эффективно и решительно. Статут 2 HV, st. 1, c. 9, который должен был действовать в полную силу только до конца следующего парламента (что свидетельствует о том, что надеялись, что его применение не всегда будет востребовано), наделял канцелярию полномочиями выдавать шерифам ордера дающие право для ареста преступников и их доставки в канцелярию[1063]. Это ясно показывает, что с 1414 года Генрих был полон решимости принять эффективные меры против преступников. Причина, по которой закон казался ему столь низко ценимым, заключалась в том, что наказания, которыми он грозил, могли быть легко проигнорированы теми, кто его нарушал. Необходимо было обеспечить надлежащее исполнение существующего закона, а не принимать новые законы.

Система правоприменения, на которую опирался Генри, по сути, была местной и зависела от людей из графства, как для задержания преступников, так и для их осуждения. Согласно статуту 2 HV st. 2, c. 1, мировые судьи должны были выбираться из числа более обеспеченных жителей графства[1064]. Неизбежно, в не мирных условиях, преобладавших в начале правления Генриха, это означало необходимость полагаться на группу лиц, которые сами были часто замешаны в преступлениях, если не насильственных, то, по крайней мере, в запугивании или растрате, или были восприимчивы к такому давлению со стороны других[1065]. То же самое можно сказать и о шерифах. Однако в своем выборе шерифов Генрих показал, что он осознает опасность полагаться на людей, имеющих слишком много местных личных интересов. Например, в Девоне он последовал примеру своего отца и попытался усилить эффективность шерифов наделением их полномочиями за пределами графства. Для этого он в основном выбирал людей, которые были его помощниками (следовательно, были связаны с ним формальными обязательствами), не имели интересов в графстве, и которых он иногда оставлял на второй срок, когда обычный законный предел службы составлял один год[1066]. Считалось, что такие люди менее подвержены местным влияниям, а продление срока их полномочий позволяло им исполнять свои обязанности с большей уверенностью и опытом.

Противодействие социальным проблемам с помощью новых статутов было способом реагирования, эффективность которого во многом зависела от личной заинтересованности короля в том, чтобы он работал. До того, как война стала отнимать у него много времени, а после 1417 года потребовала его почти постоянного присутствия во Франции, Генрих выполнял свои обязанности по отношению к закону и своему народу энергично и убежденно. В выполнении им этой части своей коронационной клятвы[1067], 1414 год имел первостепенное значение. Мятеж лоллардов в январе, сфокусировав внимание на опасности беспорядков в некоторых районах, должно было побудить Генриха к дальнейшим действиям. Когда в конце апреля парламент собрался в Лестере, члены парламента обнаружили, что суд королевской скамьи, который не переезжал из Лондона в предыдущее правление, уже находится в городе, проводя выездное заседание. В связи с этим члены парламента стали жаловаться на беззаконие в разных частях Англии[1068]. Генрих, как обычно чувствительный к подобным жалобам, организовал довольно длительное турне суда по графствам западной части Средней Англии, которое состоялось в мае ― первой половине июля; суд королевской скамьи проследовал из Лестера в Личфилд, затем в Шрусбери и, наконец, в Вулверхэмптон, после чего вернулся в Лондон[1069].

Использованный метод был призван показать, какое значение король придавал необходимости вершить правосудие в тех областях, где применение закона сталкивалось с трудностями. Тот факт, что суд был "самым мощным органом правосудия, доступным короне",[1070] с юрисдикцией как по гражданским, так и по уголовным делам, при появлении которого в графстве все другие формы правосудия немедленно прекращали свою деятельность, возможно, заставлял людей понять, насколько решительно король был настроен на то, чтобы закон, который так легко нарушался, неукоснительно соблюдался. За два с половиной месяца на территории пяти графств было выдано около 2.000 повесток, из которых, как было подсчитано, около 37% были исполнены, около 50% в случаях довольно недавних преступлений[1071]. На каждой сессии рассылались списки коронеров, и все дела, не рассмотренные нижестоящими местными судами, рассматривались. Рассматривались дела многолетней давности. Это мероприятие было попыткой, насколько это было возможно, не только восстановить справедливость и должное уважение к закону, но и очистить от накопившихся за долгие годы дел район, который теперь пользовался дурной славой беззакония. Все это время король находился неподалеку: в начале июня он был в Бертоне-на-Тренте, где лично разбирался с Джоном и Уильямом Майнорами из Стаффордшира и рассматривал нарушения в управлении аббатством[1072]. Решительностью своих действий он должен был показать, что хочет восстановления социального мира.

Еще одним инструментом центрального правосудия, который использовал Генрих, была комиссия по расследованию. Это имело несколько преимуществ. Это была скорее исключительная, чем обычная форма приведения судебного процесса в движение, и само ее существование зависело от решения, принятого на самом высоком уровне. Поэтому в назначении такой комиссии можно было увидеть руку самого короля. У нее было еще одно преимущество. Хотя в состав комиссии могли назначаться местные жители (Уильям Роос из Хамелака был членом комиссии по расследованию мятежей и восстаний в Ноттингемшире в 1413 году[1073], а лорд Фицхью возглавлял комиссию по расследованию беспорядков в Ноттингемшире и Дербишире в 1414 году)[1074], в нее также часто входили люди, хорошо известные королю, многие из которых были юристами. Более того, поскольку назначение кандидатов находилось в руках короля, он мог назначить людей, неизвестных в расследуемой области, как он сделал это при назначении шерифов в Девоне. В ноябре 1413 года, когда для отправления правосудия в Девоне была назначена комиссия oyer and terminer, в нее вошел только один местный житель, остальные четверо были членами близкого окружения короля. Когда в июле 1414 года была назначена другая комиссия по расследованию, она состояла из влиятельных людей, ни один из которых, однако, не был местным. Это расследование было особенно успешным, несколько сотен людей в Девоне были оштрафованы за то, что не прислали присяжных для участия в заседании комиссии, а многие люди были обвинены в препятствовании работе предыдущей комиссии[1075]. Такие комиссии oyer and terminer были одними из наиболее эффективных способов отправления правосудия, доступных в это время.

Генрих использовал королевский совет и канцелярию как еще одно средство борьбы с беззаконием, в частности, когда обвиняемые в преступлениях отказывались явиться в местные суды, чтобы ответить своим обвинителям. Угроза вызова в совет (орган, очень близкий к королю) могла заставить правонарушителей дважды подумать об отказе, отчасти потому, что вызов означал, что местный представитель закона, скорее всего, шериф, сообщил о них выше по инстанции, отчасти потому, что наказания, назначенные советом, были более суровыми, чем в судах низшей инстанции[1076]. Что касается канцлерского суда, который под руководством канцлера проводил свои официальные дела в Большом зале Вестминстера, то он основывал свои методы скорее на практике справедливости, чем на суде общего права. В эпоху, когда правосудие было медленным и громоздким, а люди, признанные виновными, скрывались из-за формальностей в предъявленных им обвинениях, канцлерский суд рассматривался как средство, с помощью которого люди, не обладающие властью или влиянием, могли добиться исправления несправедливости. В эти годы, поскольку процедуры канцлерского суда были сравнительно простыми и неформальными, а рассмотрение дел более эффективным, чем методы, используемые в судах общего права, эта более быстрая форма правосудия обрела популярность как средство подавления беспорядков. В дальнейшем, после приостановки ассизов в 1415 году и в 1417–1421 годах, что было сделано для защиты интересов тех, кто служил во Франции, правосудие канцлерского суда начало стремительно развиваться[1077]. В последних исследованиях, посвященных соблюдения права и поддержанию порядка, наблюдается тенденция не подчеркивать слабость королевских и местных институтов, а рассматривать беспорядки скорее в плане раздоров в самом обществе, а мир — как результат желания или решимости не допустить торжества таких раздоров. Что, спрашивается, общество делало само для регулирования конфликтов внутри себя и обеспечения мира в будущем?[1078] В случаях местных споров, например, по поводу земли, наиболее удовлетворительными были договоренности, согласованные на местном уровне в рамках данного общества, в процессе которых класс землевладельцев принимал все более активное участие через частный арбитраж. Попытки сдержать такие споры не всегда были успешными. Попытка разрешить ожесточенную ссору между Хью Эрдсвиком и Эдмундом, лордом Феррером — ссору, в которую оказались вовлечены и другие — в Стаффордшире осенью 1413 года потерпела неудачу, несмотря на местный авторитет арбитров, действовавших под руководством Ричарда Бошана, графа Уорика. Решение еще не было вынесено, когда конфликт, который арбитраж должен был прекратить, разгорелся вновь, и потребовался отъезд Феррера с армией во Францию в 1415 году, после посещения суда королевской скамьи в 1414 году, чтобы довести спор до конца[1079].

В другой тяжбе, однако, Уорик был более успешен. На Пасху 1414 года он выступил арбитром для урегулирования уголовного дела, возбужденного настоятелем Вустера против сэра Томаса Бурдетта и его сына Николаса, которые считались ответственными за насильственную смерть двух арендаторов земель у собора в Шипстон-он-Стур. Настоятель и Томас Бурдетт должны были договориться о мире, а Николас должен был пожертвовать Вустерскому собору, подсвечник весом 51 фунт в качестве возмещения ущерба, нанесенного Богу и Деве Марии, а затем обратиться к настоятелю и его собратьям-монахам в доме главы собора с просьбой о помиловании, а также предложить 5 фунтов Томасу Комптону из Шипстона в качестве компенсации за свое преступление[1080]. В другом длительном споре между Александром Мирингом и Джоном Таксфордом по поводу владения частью ноттингемширского поместья Маркхэм Клинтон, первоначально переданном в арбитраж в 1411 году, сторонники обеих сторон собрали значительные группы поддержки, что едва не привело к вспышкам насилия. В результате в июне 1414 года уголовные дела были переданы на рассмотрение суду королевской скамьи; однако основная ссора была разрешена двумя годами позже путем равного раздела спорных земель между тяжущимися сторонами[1081].

Генрих понимал, что арбитраж имеет большие преимущества перед навязыванием сурового закона, который, в любом случае, не всегда может быть эффективно применен[1082]. В этом отношении он соответствовал практике того времени; он также был, как показывает его отношение к потомкам политических противников его отца, примирителем, готовым применять закон снисходительно, если можно получить политическую и социальную выгоду. Его обращение со стаффордширскими недовольными является хорошим примером его желания не ухудшить ситуацию, а скорее попытаться удовлетворить некоторые амбиции смутьянов и, таким образом, показать, что он понимает социальные и экономические интересы, которые ими движут. Братья Майнорс, один из которых уже был членом свиты Генриха, а другой был назначен на должность в герцогстве Ланкастер, примирились с королем и были официально помилованы. Уильям Майнорс служил королю в Нормандии в последующие годы а его брат, Джон, передал в последствии свой пост сыну[1083]. Там, где Ричард Бошан потерпел неудачу, Генрих теперь заключил мир между Эдмундом, лордом Феррером, и Хью Эрдсвиком: Феррер сражался под Арфлером, при Азенкуре, а также под Руаном, оставаясь в Нормандии в течение нескольких лет[1084]; Эрдсвик вскоре получил признание, которого он добивался, став сначала мировым судьей в графстве, а затем видным чиновником, по крайней мере, в течение целого поколения[1085].

Такие свидетельства говорят о том, что слишком просто рассматривать таких людей, как Хью Эрдсвик, только как высокородных бандитов[1086]. Проблемы, которые они, несомненно, доставляли закону и местному обществу, проистекали из социальных проблем мест их проживания, главной из которых было отсутствие должного влияния крупных магнатов в этих обществах. Заслугой Генриха стало то, что в период до своего отъезда во Францию в 1415 году (и еще раз, ненадолго, в 1421 году),[1087] он принял активное участие в примирении разногласий на местном уровне. В хронике Brut описывается, как "в первый год его правления в большой ссоре участвовали люди из Ланкестир-шира, и из Йорк-шира; и они собрали сильные отряды из людей, как и они сами, и запугивали друг друга; и некоторые люди были убиты и ранены с обеих сторон". Затем в хронике рассказывается, как обе стороны были вызваны в Виндзор и король приказал им уладить свои разногласия. Мы не знаем имен этих людей, и в том, как рассказывается эта история, есть элемент легенды. Тем не менее, она подводит итог тому, как Генрих продемонстрировал свою решимость положить конец местной вражде и как он активно использовал свою собственную власть, чтобы заставить враждовавших между собой людей прекратить свои ссоры путем примирения[1088].

Различные и разнообразные трудности, с которыми столкнулся Генрих в обеспечении соблюдения закона, могли вынудить его использовать формы юридической практики, которые не совсем соответствовали традициям общего права Англии. Со времен правления Эдуарда I английские короли более или менее серьезно прибегали к произвольным решениям, предлагаемыми римским правом. В частности, закон об измене, выраженный в новых терминах в статуте с таким названием, обнародованном Эдуардом III в 1352 году, пригодился Генриху, чтобы помочь ему справиться с некоторыми трудностями его правления. В 1415 году этот закон был использован в качестве основы для обвинений, выдвинутых против саутгемптонских заговорщиков: их заговор был направлен против короля и общего блага, и лорд Скроуп обвинялся в сокрытии этого заговора. Если это не было активным участием в заговоре со стороны Скроупа, то это было следующим по значению преступлением — "недоносительством", пассивным участием в заговоре, целью которого была смерть короля[1089]. Хотя идея была не совсем новой, термин был новым; концепция была заимствована из римского права. Другие преступления стали рассматриваться таким же образом. Позволить заключенному бежать из королевской тюрьмы стало государственной изменой[1090]. В 1416 году состояние монетной чеканки настолько ухудшилось, что были приняты решительные меры: обрезание или подделка королевской монеты поднялось по шкале тяжести уголовных преступлений от тяжелого преступления до государственной измены[1091].

Однако именно в его ответе на главную проблему — как поддерживать порядок на море, особенно в мирное время или в условиях перемирия, мы видим наиболее драматичные шаги Генриха. Это был вопрос, за который, как принц, он очень сильно переживал, о чем свидетельствовал его ответ парламенту 1410 года, с обещанием принять меры. Кажется очевидным, что Генрих вступил на престол, будучи убежденным в абсолютной необходимости защиты моря, и что и Генри, и Томас Бофорты решительно поддерживали его. Тем не менее, к моменту заседания Лестерского парламента в апреле 1414 года стало очевидно, что и Генрих, и его подданные обеспокоены тем, что условия перемирия не соблюдаются должным образом. Преступники, как сообщалось, нарушали условия перемирия; люди подвергались опасности на море, а тем, кто совершал такие преступления, оказывалась помощь и покровительство. Необходимо было что-то предпринять[1092].

Жалобы, высказанные в общинах, привели к принятию закона, так называемого Статута о перемириях 1414 года, который в своих первых строках кратко излагал предпосылки для предлагаемых действий[1093]. Нападения совершались как на море, так и в портах, к ущербу для чести и достоинства короля. По требованию общин такие действия теперь должны были рассматриваться как государственная измена. Это был важный шаг, за которым должны были последовать другие. Для того, чтобы убедиться, что перемирия соблюдаются должным образом, было установлено, что в каждом порту должен быть "хранитель" перемирий (должность, которая берет свое начало от идей, идущих от римского военного права), избираемый из тех, кто владел землей с доходом в 40 фунтов стерлингов в год или более, назначаемый по поручению адмирала Англии для расследования всех нарушений перемирий, преступлений совершаемых на море или подстрекаемых с суши. Хранитель, которому помогали два эксперта в области права, должен был обладать полным правом дознания как на море, так и на суше; он мог наказывать всех обвиненных перед ним в нарушении перемирия, хотя применение смертной казни оставалось за адмиралом или его лейтенантом.

Условия назначения хранителя были важными. Он должен был получать не менее 40 фунтов стерлингов в год (предположительно для того, чтобы он мог противостоять коррупции), и никто не должен был искать у него поблажек: все, кто пытался их получить, должны были быть оштрафованы. Он должен был проживать в порту куда был назначен; при отплытии оттуда капитан каждого корабля (или владелец, если он присутствовал) должен был дать обязательство не действовать против перемирия; кроме того, имя капитана, название его корабля и количество матросов на борту должны были быть записаны. Если в море были захвачены призы, то перед продажей они должны были быть объявлены; письмо, подтверждающее их объявление и скрепленное печатью, предоставлялось хранителем. Все, кто не подчинялся этим законам, подвергались конфискации их кораблей и призов в пользу короля; капитаны (но не владельцы, если они не присутствовали) должны были быть заключены в тюрьму до уплаты штрафа. Что касается Пяти портов, то они тоже перешли под юрисдикцию новых хранителей; только дела, связанные со смертной казнью, относились к компетенции начальника тюрьмы, который в таких случаях должен был получать все конфискованное имущество[1094].

Это показатель того значения, которое Генрих придавал необходимости победить тех, кто мешал торговле и препятствовал целям дипломатии короля, нападая на корабли, принадлежащие юрисдикциям, с которыми были заключены перемирия (следует напомнить, что такие перемирия заключались как ради политических, так и ради экономических преимуществ, которые они могли принести), что он был готов признать такие действия преступлением против короны и королевства. Не менее важным с исторической точки зрения было назначение специальных хранителей с полномочиями, которые могли легко вступить в конфликт с привилегиями и практикой общего права, в частности, когда хранитель, офицер, к которому с подозрением относились те, кто стремился защитить общее право и местные привилегии, претендовал на право юрисдикции как на море, так и на суше.

Статут о перемирии, принятый в мае 1414 года, был серьезной попыткой покончить с пиратством на море. Его принятие должно было привести к сокращению числа морских "инцидентов", которые мешали доверию и торговле, а также к улучшению отношений с другими странами, в частности с Бургундией. Как таковой, он также были частью английской дипломатии, направленной на получение бургундской помощи. На практике, однако, статут стал причиной трудностей. В парламенте в ноябре 1415 года утверждалось, что морские общины от Оруэлла до Бервика сильно страдают от неприятностей, которые им доставляют условия статута. Для этих людей, многие из которых находились в состоянии почти вечного конфликта с шотландцами, причины трудностей были просты: они были лишены права мести своим противникам, когда не могли получить возмещение за обиды, нанесенные как на суше, так и на море. Поставленные в крайне невыгодное положение, поскольку им было запрещено требовать возмещения ущерба от тех, кто нападал на их торговлю, английские купцы обратились к герцогу Бедфорду, как лейтенанту королевства, с просьбой отменить этот закон. Однако все, что он смог сделать, это пообещать возможное изменение закона[1095]. Когда в марте 1416 года состоялось следующее заседание парламента, на этот раз в присутствии короля, этот вопрос был поднят вновь. Англичане, как сообщалось, не могли принять эффективных мер для защиты своих интересов путем прямых действий против врагов, которые, вопреки перемирию, нападали на них на суше и на море, убивая или захватывая англичан и уничтожая их имущество. Генриха просили о предоставлении каперских патентов, разрешающих принимать меры возмездия против неприятеля, совершившего акты насилия против его подданных[1096].

Прошение, к которому король, возможно, относился с большим сочувствием, тем не менее, поставило его в затруднительное положение. Частью политики Генриха, по крайней мере, с 1410 года, было поощрение развития стабильных условий для морской торговли. Кроме того, хорошие отношения, которые он хотел установить с Бургундией (он и герцог Иоанн должны были встретиться в Кале менее чем через полгода), в определенной степени зависели от плодотворных торговых связей, которые, если их не защитить и не поощрить законодательно, рисковали стать предметом разногласий между сторонами. Меры, санкционированные Генрихом, несли на себе отпечаток осторожности. Каперские патенты могли быть выданы, но только после того, как истцы обращались к хранителю малой королевской печати, который должен был ходатайствовать перед королем от их имени. Если по истечении разумного срока таковые не были получены, канцлер получал право выдавать патенты скрепленные большой печатью. Если действия, на которые жаловались, имели место в пределах юрисдикции шотландских марок, хранители должны были обратиться к нарушителям с требованием о возмещении ущерба. Затем, если ничего не будет сделано, они могли выдать истцу требуемый им патент[1097].

Для некоторых Статут о перемирии был причиной слабости английских купцов в их повседневных отношениях с иностранцами. По их мнению, он запрещал им применять оружие для возмездия против тех, кто применял силу, чтобы нарушить их законную торговлю. По мнению других, те, кому было поручено следить за соблюдением статута, опасно приближались к тому, чтобы подорвать хрупкий баланс местных прав, основанных на обычаях и общем праве. В парламенте 1415 года жители Сандвича жаловались, что в деле о захвате некоторыми подданными короля товаров, принадлежащих вдове фламандца, которые, по их утверждению, стоили около 40 фунтов стерлингов, но которые, по словам вдовы, стоили вдвое больше, констебль Дуврского замка, возглавлявший королевскую комиссию, действовал против общего права, требуя возврата стоимости товара по более высокой оценке, не предоставив жителям Сандвича права на ответ. Такие действия, как утверждалось, противоречили общему праву и положениям Великой хартии вольностей, которая гласила, что никто не должен судиться иначе, чем по общему праву, как и другим древним статутам, защищавшим право людей на суд только по этому праву. В ответ на просьбу отозвать комиссию, чтобы дать возможность установить истину в соответствии с принципами общего права, Бедфорд мог только ответить, что канцлер позаботится о том, чтобы этот вопрос был решен в соответствии с условиями перемирия, заключенного между Англией и Фландрией. Меры Статута о перемириях были оспорены и, похоже, отменены[1098]. Но Генрих добился большего успеха в поддержании закона в других местах.


Глава 15. Семейный круг

Будучи королем, Генрих V правил не в одиночку. Легко представить его как человека, тесно вовлеченного в дела управления своим королевством, принимающего решения, претворяющего их в жизнь, в общем, накладывающего печать своей личности на события. Такое наблюдение в целом вполне обосновано: Генрих был в значительной степени королем, который правил. Но было бы неправильно игнорировать роль, которую играли другие люди во время его правления. В частности, важно оценить вклад небольшого круга людей, которые, будучи потомками Джона Гонта и, следовательно, "людьми Ланкастеров", помогали Генриху как принцу и, позднее, как королю, выполнять государственные задачи.

Старший в длинной линии из шести выживших детей, четверо из которых были мужского пола и все родились в законном браке, Генрих имел удачу быть тесно связанным с более широкой "ланкастерской" семьей, тремя внебрачными детьми мужского пола Джона Гонта от Екатерины Суинфорд, все они были узаконены Папой Бонифацием IX в 1396 году и получили гражданские права в начале 1397 года. Эти права были подтверждены Генрихом IV в 1406 году ценой их исключения из наследования английской короны, исключения, которое они приняли и никогда не оспаривали, хотя те, кого оно касалось, должны были долгие годы жить в тени трона. Преданность общему роду, а значит и династии Ланкастеров, была тем фактором, на который Генрих всегда мог рассчитывать. Она формировала прочную основу, на которой можно было строить отношения между поколениями, связь, объединявшую горстку самых важных, влиятельных и способных людей королевства вокруг короля (по праву рождения занимавшего самое ответственное положение), что во многих отношениях было испытанием на выживание династии, добившейся власти в 1399 году. Если бы эта династия рухнула, потомки Гонта все до одного рисковали потерять свое положение, власть и богатство. Они были заинтересованы в том, чтобы действовать и держаться вместе.

Подходя к этой теме, мы должны понимать, что имеем дело с мужскими членами семьи. Ни одна из сестер Генриха не сыграла роли в его правлении, поскольку обе были замужем за правителями на континенте, а одна, Бланка, умерла, когда Генрих IV еще не был королем[1099]. В мире Генриха очень сильно доминировали мужчины семьи. Джон, первый из внебрачных детей Гонта от Екатерины Суинфорд, который однажды станет графом Сомерсетом, родился, вероятно, в 1372 году. Второму, Генри, родившемуся около 1375 года, как кардиналу Бофорту, было суждено сыграть важную роль в истории в период, когда в Англии правили Ланкастеры. Третий, Томас, родившийся в 1377 году, должен был сыграть важную роль в правлении Генриха IV и еще более важную роль в успехах, достигнутых Генрихом V. Поскольку у них был общий отец, Джон Гонт, эти люди были единокровными братьями законного наследника Гонта, Генриха, который занял трон в 1399 году. Как таковые, они принадлежали и по времени, и по общему происхождению к поколению Генриха IV; примерно на десять или пятнадцать лет старше Генриха V (их племянника), они представляли "старшую" ветвь семьи, и, что самое важное, они, следовательно, были среди тех, к кому Генрих, как молодой принц, так и позднее король, обращался за советом и помощью в вопросах управления и войны.

Способности и качества, которые эти три человека привнесли в решение таких практических вопросов, были значительными. Возможно, именно потому, что Джон Бофорт умер в 1411 году, в возрасте почти сорока лет, он произвел наименьшее влияние на подрастающего принца. Однако Джон был человеком, который, как и его единокровный брат Генрих IV, участвовал в крестовых походах, был вовлечен в отношения с Францией в последнее десятилетие правления Ричарда II и служил в Уэльсе в 1403 и 1404 годах, в тот момент, когда принц начал серьезно относиться к своим валлийским обязанностям. Короче говоря, он был человеком действия. Тем не менее, хотя принц и он могли знать друг друга, отсутствие активного участия Джона в работе правительства в течение первого десятилетия века и его относительно ранняя смерть означают, что между ним и принцем, вероятно, не было большого контакта в важные, формирующие принца годы.

О Генри Бофорте, епископе Линкольна с 1398 года и Винчестера с 1404 года, известно гораздо больше, и многое уже было отмечено[1100]. В силу своего рождения он мог быть близким компаньоном принца, при котором он мог выполнять функции воспитателя. Будучи канцлером Англии в 1403–1405 годах, он мог помогать в разработке политики, в частности, в связи с проблемами в Уэльсе, растущими трудностями, вызванными отношениями с Францией, и проблемами, вызванными отсутствием безопасности на морских торговых путях, особенно в проливе Ла-Манш. Было ли, как предполагают, происхождение его матери, происходившей из рода Эно, причиной того, что Генри Бофорт осознал важность морской торговли и связи с герцогами Бургундии,[1101] и именно он донес эти факторы принцу как имеющие значение для будущего мира и процветания Англии? Безусловно, Бофорт отметил бы важность того, чтобы король и совет хорошо работали вместе, и необходимость доверительных отношений между королем и парламентом. Важным событием этих лет стало укрепление личных отношений между принцем и епископом Винчестера. Вполне вероятно, что именно епископ внушил принцу необходимость осторожного и контролируемого осуществления расходов и управления финансами, начиная с 1407 года, и поддержал его в разногласиях с архиепископом Арунделом. Неудивительно, что в тот самый день, когда он стал преемником своего отца, Генрих назначил епископа канцлером, во второй раз занявшим этот пост, который оставался за ним более четырех лет, вплоть до его отставки в июле 1417 года.

Томас, младший из трех братьев Бофортов, безусловно, помогал и влиял на принца в годы его становления. Отличный полководец, умеющий хорошо командовать, он служил в Уэльсе в 1405 году под началом принца, но, что еще более важно, он был капитаном замка Кале в период с 1408 по 1414 год. Адмирал северного флота с 1403 года и западного флота с 1408 года (оба поста занимались пожизненно), его роль как флотоводца помогает нам понять, какое значение Генрих, как принц, а затем и король, придавал миру на море и хорошему взаимопониманию с Бургундией. О существовании гармоничных и доверительных отношений между Томасом Бофортом и принцем свидетельствует также назначение Бофорта канцлером в администрации, созданной принцем в начале 1410 года. Какова была его роль, определить трудно. Но его возведение в графы Дорсет в июле 1411 года (несомненно, принц, возглавлявший совет, сыграл большую роль в этом назначении) и назначение его лейтенантом герцога Кларенса в Аквитании в 1412 году позволяют предположить, что Томас Бофорт был человек, которому все могли доверять, независимо от их личных и политических разногласий. Его способность хорошо ладить со всеми сторонами, похоже, была одним из его главных качеств, и, вероятно, это личное качество в значительной степени способствовало установлению хороших отношений между лидерами английского общества во время правления Генриха V.

К тому времени, когда Генрих стал королем, он завоевал дружбу двух оставшихся в живых сыновей Бофорта, оба были верными и высокопоставленными членами дома Ланкастеров, оба имели опыт в различных делах (включая канцлерство), не боялись работы и ответственности. Его мнение о родных братьях, возможно, было более неоднозначным. Он мог найти мало поводов для критики среднего брата Джона, который с 1403 года исполнял обязанности хранителя Восточной марки на границе с Шотландией — важная, но неблагодарная задача для молодого человека, но выполненная более чем удовлетворительно, Джон продемонстрировал свои способности как в пограничной войне, так и в управлении[1102]. О младшем брате, Хамфри, в это время мы знаем очень мало: он стал известен только после восшествия своего брата на престол.

Именно в попытке понять отношения Генриха со старшим из его братьев, Томасом, историк испытывает наибольшие трудности. Эти два человека, похоже, играли разные роли, и вполне вероятно, что они были очень разными личностями. Но что разделяло их, если они действительно были разобщены? Были ли они оба честолюбивыми людьми, только один из которых (Генрих) смог удовлетворить свои амбиции? Завидовал ли Томас его положению? Похоже, что в 1412 году между ними возникли искренние разногласия относительно политики, которую следовало проводить в отношении Франции, и это привело к разногласиям, в которые был вовлечен их отец, Генрих IV[1103]. Но на этом их разногласия не закончились. Генрих признавал и вознаграждал верность и преданность долгу; именно этими качествами он восхищался как в своем брате Джоне, так и в Томасе Бофорте. Этих качеств, похоже, не хватало его родному брату Томасу, который, судя по всему, отнесся к своим обязанностям королевского лейтенанта в Ирландии, должности, на которую он был назначен в 1401 году с жалованьем в 12.000 марок в год, не очень серьезно. Конечно, по мере того, как финансовые трудности Генриха IV росли, уменьшались и суммы, выплачиваемые Томасу: 6.000 фунтов стерлингов в 1406 году, 7.000 марок в 1408 году. В 1409 году принц и совет угрожали платить Томасу еще меньше, так как его отношение к своим обязанностям в Ирландии, не удовлетворяли правительство. За свою бездеятельность он получил, по сути, строгий выговор, и примечательно, что после смерти отца он не был вновь назначен на должность в Ирландии[1104]. Вероятно, его довольно бесцеремонное отношение к должности королевского лейтенанта возмутило не только принца, но и епископа Бофорта, поскольку оба они хотели видеть не только хорошее правление, но и правление, правильно использующее ограниченные средства. Его карьера до 1413 года, возможно, не внушала ни Генриху, ни его все более влиятельному советнику, епископу Бофорту, что Томас, которого отец в июле 1412 года сделал герцогом Кларенсом и графом д'Омаль, был человеком, на которого можно положиться. Хотя Кларенс был человеком талантливым и обладал несомненными военными способностями, его дела в Ирландии не внушали доверия. В будущем его будут держать довольно близко к королю, который, таким образом, сможет контролировать действия своего брата.

К моменту прихода к власти в 1413 году Генрих должен был знать, в каком положении он находится по отношению к пяти своим кровным родственникам мужского пола. Бофорты были способными и на них можно было рассчитывать.

Более того, они имели свои взгляды на то, как следует управлять государством и какое значение следует придавать определенной политике, которые совпадали с мнением нового короля. Столь близкие к королевской семье и в то же время, в силу своего внебрачного рождения, не совсем ее часть, они были ценны для Генриха своим возрастом и опытом, а также своим положением в обществе. Из его братьев, было ясно, что Джон станет идеальной опорой для самого Генриха, человеком с опытом принятия решений вдали от носителя власти, но довольствующимся работой в широких рамках заранее выработанной политики. Проще говоря, Джон не стремился быть в центре внимания. Будучи поклонником своего старшего брата, он, по-видимому, был доволен тем, что безропотно выполнял повседневные задачи правления. Генрих полностью доверял ему. Тот факт, что он имел опыт военной организации и войны на границах, был дополнительным и важным бонусом. С другой стороны, Кларенс, человек с неугомонной энергией и некоторыми амбициями, но лишенный терпения, которое делало егобрата Джона идеальным человеком, на которого можно было бы возложить государственные обязанности в отсутствие короля, мог вызвать у Генриха некоторое беспокойство. Будучи лишь немного моложе Генриха, чьим наследником он теперь становился, он хорошо привык командовать. В его будущих отношениях с новым королем вопрос о том, как каждый из них будет реагировать на другого, будет очень важен, поскольку эти отношения будут иметь далеко идущие последствия в королевской семье и, более того, за ее пределами. Очень разные по характеру, недавно разошедшиеся во мнениях о том, какую партию поддерживать во Франции, Генрих и Кларенс всегда несли в себе возможность дальнейших разногласий. О Хамфри герцоге Глостере мало что можно сказать. К 1413 году он не произвел особого впечатления на своих современников. Генриху еще предстояло посвятить его в военные и государственные дела.

Роль семьи Генриха в его недолгом правлении должна была стать решающей. К его чести, король опирался на опыт своих дядей и братьев. Как "старейший и ближайший советник" короля, Генри Бофорт получил должность, которая наиболее соответствовала его положению епископа и человека самого высокого социального ранга: в день своего восшествия на престол Генрих восстановил своего дядю в должности канцлера, которую тот занимал, когда принц возглавлял совет в 1410 и 1411 годах[1105]. Здесь епископ находился в центре событий, в тесном и частом контакте с Генрихом, был постоянным членом королевского совета и занимал авторитетное и влиятельное положение при общении с парламентом, на заседаниях которого он был обязан докладывать о событиях и нуждах, объяснять политику короля и, наконец, просить о выделении средств, необходимых для ее реализации. В первые годы правления епископ, вероятно, поощрял две вещи: восстановление порядка на море и возвращение к мирной морской торговле с землями Иоанна, герцога Бургундского, с которым он выступал за тесные рабочие отношения; и, во-вторых, энергичное проведение сильной и решительной политики в отношении Франции[1106].

В этом он почти наверняка нашел бы поддержку у своего брата Томаса, который сам выступал за более глубокое осознание важности моря и необходимости защищать интересы Англии на нем, а также за проведение последовательной политики в отношении Франции. Оба делали все возможное для достижения этих целей. Для канцлера убедить парламент в 1414, 1415 и 1416 годах проголосовать за выделение денег на войну было логичным развитием политики, которую он отстаивал публично[1107]. Для Дорсета переговоры с Францией в 1414 году и исполнение им роли адмирала (конечно, не синекура, которой он мог казаться) были обязательством энергично действовать для восстановления могущества и престижа Англии под властью их племянника.

Действительно, за всем этим скрывалось скрытое чувство растущего национального самосознания, которое выражал и поддерживал, согласно недавнему спору, сам епископ Бофорт. Вполне вероятно, что именно он (называвший себя "преданным капелланом") написал королю через несколько дней после Азенкура письмо, в котором поздравил его с победой, которая, как он старательно подчеркивал, хотя и была одержана благодаря эффективности армии Генриха, была обусловлена Божьим промыслом в ответ на требования справедливости и молитвы народа Англии[1108]. Из этого, как утверждается, развилась идея о том, что Бог благоволит к народу Англии в борьбе с несправедливыми французами. Однако, несмотря на успех, англичане не должны были почивать на лаврах. Заглядывать слишком далеко вперед было предосудительно; только постоянные усилия принесут успех, а поскольку усилия требовали денег, Бофорт мог заверить короля, что и духовенство, и миряне охотно помогут в этом. В этом письме и в речах, произнесенных перед парламентом, епископ Бофорт помогал создать ощущение коллективного достижения (одни молились, другие сражались)[1109] под личным руководством короля, и эти усилия были благословлены Богом, который позволил тем, кто отстаивал справедливость победить[1110].

То, что война началась удачно, отчасти было заслугой других членов семьи. Дорсет, Кларенс и Глостер — все трое участвовали в экспедиции, которая отправилась из Саутгемптона в августе 1415 года. В Арфлере они играли активную военную роль, хотя Кларенс был одним из тех, кого король отправил домой из-за болезни. Доверие Генриха к Дорсету проявилось в его назначении капитаном Арфлера, что, как оказалось, было весьма ответственным делом. Глостер, самый младший и наименее опытный из братьев Генриха, участвовал в победе, одержанной при Азенкуре, и, как сообщается, будучи ранен, был спасен благодаря быстрым действиям самого короля.

1416 год должен был дать шанс другим. Ранней весной французы и их союзники оказывали все большее военное и военно-морское давление на захваченный англичанами Арфлер. В начале марта Дорсет отправился с большим отрядом фуражиров в окрестности в поисках провизии, а 11 марта он столкнулся с французскими войсками, которые в завязавшемся между ними бою убили много англичан, хотя и не помешали им благополучно вернуться в Арфлер[1111]. Для английских хронистов это была победа, подтвердившая то, что произошло в предыдущем году при Азенкуре. Бог по-прежнему был на стороне англичан, а Дорсет был героем. Позже в том же году, задержанный отъездом Сигизмунда с английской земли, Генрих был вынужден послать Бедфорда во главе флота, с помощью которого предполагалось прорвать морскую блокаду Арфлера. Вероятно, это был величайший момент для Бедфорда во время правления его брата: известие о разгроме врага, многие из которых были генуэзцами, было встречено приказом звонить в колокола, как будто была одержана великая победа. На личном уровне Дорсет получил хороший повод отпраздновать свой успех, когда 18 ноября парламент сделал его пожизненным герцогом Эксетера, выделив ему 40 фунтов стерлингов в год из доходов Девона и 1.000 фунтов стерлингов из казначейства для поддержания его звания и положения. Очевидно, что Эксетер был не только способным, но и пользовался симпатией. Томас Уолсингем написал, что многие считали сумму, выделенную ему, неадекватным признанием того, что этот человек сделал для Англии[1112].

Если 1416 год ознаменовался успехами членов династии — примечательно, что Сигизмунда встречали все три брата Генриха в порядке старшинства, когда он двигался из Дувра в Лондон, чтобы встретить самого короля — то 1417 год стал лучшим примером того, насколько Генрих был обязан своим близким родственникам по мужской линии, двое из которых, Кларенс и Глостер, сопровождали его во время второго вторжения в Нормандию. Его выбор был интересен. Приказал ли Генрих Кларенсу сопровождать его, как уже говорилось, потому, что хотел действовать в тесном единении с ним и лично контролировать его действия? И для того ли, чтобы дать ему дополнительный опыт войны, в частности, осадной войны и использования новой артиллерии, он выбрал Глостера для командования частью армии? В обоих случаях, но по разным причинам, Генрих, возможно, чувствовал, что предпочел бы иметь этих двух людей под своим началом.

Примечательны два момента. Во-первых, оба брата оставались в Нормандии под командованием Генриха не менее двух лет, каждый из них преданно посвятил свою жизнь исполнению амбиций Генриха, сделав их почти амбициями династии. Во-вторых — это степень, в которой эти два разных по характеру человека, помогали Генриху в завоевании Нормандии. Кларенс был человеком решительных действий, что видно, например, по его пролому стены при осаде Кана и его боевому кличу "A Clarans, A Clarans", записанному хронистом, а также по тому, как он с небольшим отрядом захватил Понтуаз во время дерзкой вылазки на рассвете 30 июля 1419 года[1113]. Такие решительные действия привели к успеху и были должным образом зафиксированы хронистами, которые по-прежнему писали в рыцарском духе при каждом удобном случае. Эти же хронисты интересовались относительно новыми методами ведения войны, которые представляло развитие артиллерии. Поэтому они восхищались вкладом Глостера в войну, его быстрым завоеванием северо-западной Нормандии весной 1418 года, когда города и замки быстро сдавались его армии. Больше всего они отметили его успешное завершение шестимесячной осады Шербура[1114], проведенной человеком с относительно небольшим практическим военным опытом за плечами, но с интересом к осадной войне и, в частности, к преимуществам, которые давало осаждающему использование артиллерии. Мы также не должны думать о Глостере как о человеке, который предпочитал добиваться успеха находясь в сравнительной безопасности артиллерийских позиций. Как и все его братья, он не был трусом; в хронике Brut записано, что при осаде Руана, на которую он отправился после взятия Шербура, Глостер намеренно расположил свой лагерь ближе к стене этого города — а значит, ближе к опасности — чем любой другой командир[1115]. Важно подчеркнуть, что Кларенс и Глостер представляли для Генриха полезный контраст в тактике ведения военных действий; один был готов к драматическим действиям, когда это требовалось, в то время как другой предпочитал использовать новое оружие для достижения менее драматических, но столь же реальных результатов.

В 1417 году важную роль Золушки, как и в 1415 году, играл Бедфорд, чьи качества надежного администратора были хорошо известны Генриху. Однако его должность не была синекурой. Как и в 1415 году, Генрих снова оставил неопределенную ситуацию на шотландской границе, с которой Бедфорд был хорошо знаком. Через две недели после отплытия Генриха в Нормандию Бедфорд, как лейтенант Англии, должен был объявить призыв на военную службу для сопротивления шотландцам. С помощью Эксетера (также в Англии) и Генри Боута, архиепископа Йоркского, была собрана внушительная армия, и шотландцы, застигнутые врасплох, вынуждены были вернуться в свою страну, бросив осадные машины, с помощью которых они осаждали Бервик. Вместе Бедфорд и Эксетер одержали успех, который позволил Томасу Уолсингему петь дифирамбы стране, которая, несмотря на свою тяжелую войну в Нормандии, смогла найти столько людей и таких прекрасных полководцев для защиты своей северной границы от врага, который не осмелился вступить в сражение с английской армией, а, узнав о ее приближении от шпионов, сбежал, как это могла бы сделать толпа женщин[1116].

Для полноты картины деятельности в этот annus mirabilis (год чудес) мы должны кратко вернуться к роли, которую сыграл епископ Генри Бофорт. В 1417 году произошла кульминация на Констанцском соборе, которая привела к избранию Мартина V приемлемым для всех Папой. Как мы видели, епископ Бофорт действовал как представитель короля, поддерживая сознательное решение Генриха о том, что Англия должна сделать возможным продвижение в работе собора, встав на сторону тех, кто настаивал на том, что выборы должны предшествовать реформе[1117]. Английские современники были не так уж неправы, утверждая, что именно личное вмешательство епископа вывело собор из тупика и сделало возможным избрание нового Папы. Как и во многом другом, роль Бофорта на дипломатическом поприще была значительной.

Он также известен, возможно, слишком хорошо известен, благодаря другой форме вклада в управление Англией — займам, которые он давал всем ланкастерским королям (включая шесть Генриху V) и общее число которых превысило пятьдесят, когда он выдал последний заем в 1446 году, за несколько месяцев до своей смерти[1118]. Откуда взялись деньги, до сих пор остается загадкой. Однако его мотивы теперь стали намного яснее. Можно привести веские доводы в пользу того, чтобы рассматривать эту финансовую поддержку как неотъемлемую часть его полной приверженности будущему дома Ланкастеров. Он ясно видел, где находится это будущее: он посвятил свою энергию подготовке дипломатической почвы по направлениям, включая тесный союз с Бургундией, которые он считал жизненно важными для продвижения этого будущего; и он выделил огромные суммы, в общей сложности 35.630 фунтов стерлингов в виде займов короне, чтобы сделать возможной политику, которую он отстаивал.

Его первые три выданных займа, один в 1413 году, два в 1415 году, составили менее 4.000 фунтов стерлингов. Однако в 1417 году он выдал заем в 14.000 фунтов стерлингов, а через четыре года ему предстояло сделать это еще раз. Первый из этих случаев можно объяснить трудными в финансовом плане для короля временами. Генрих, собиравшийся отправиться в свою вторую экспедицию в Нормандию, с трудом находил необходимую ему финансовую поддержку. Выступив за войну, Бофорт, должно быть, чувствовал себя обязанным поддержать ее, хотя было маловероятно, что он получит свои деньги обратно в течение нескольких лет. Но во втором случае, перед которым он побывал на Констанцском соборе и в паломничестве в Святую землю, обстоятельства были совсем иными.

В 1419 году он оказался в глубокой немилости у короля, поскольку в декабре 1417 года новоизбранный Папа Мартин V назначил Бофорта кардиналом и своим личным легатом a latere (на стороне), одновременно позволив ему сохранить за собой епископство Винчестерское, которое он теперь должен был занимать in commendam (как представитель) Папы[1119]. Генриху казалось, что его дядя, до сих пор его самый верный сторонник, полностью покинул его, чтобы перейти на папскую службу. Иметь англичанина в качестве кардинала было лестно и полезно; иметь его в своей епархии в качестве личного представителя Папы, занимающего более высокое положение, чем его собственный митрополит Генри Чичеле, архиепископ Кентерберийский, было совсем другое дело. Кроме того, для такого назначенца было неприемлемо осуществлять епископальную юрисдикцию в богатой епархии Винчестера с помощью папской власти. Когда Бофорт встретился с Генрихом в Руане в марте 1419 года, ему спокойно сообщили, что в красной кардинальской шапке и легатских полномочиях ему было отказано. Его собственное положение, по отношению к королю (и закону Англии), теперь было очень сложным.

Генрих следил за своим дядей, за тем, что он делает и с кем встречается, и эта ответственность легла на плечи его кузена, Томаса Чосера, сына поэта, сторонника ланкастерской семьи, члена парламента и бывшего спикера общин. С 1419 по 1421 год, живя в Англии, Бофорт делал все возможное, чтобы примириться с королем. Генрих, к его чести, не был склонен к мести: современники знали лишь то, что предложение о красной шапке было отклонено королем. В мае 1421 года Бофорту представился шанс загладить свою вину. Генрих вернулся в Англию, чтобы собрать деньги для продолжения войны, которая могла принять сложный оборот после поражения и гибели Кларенса при Боже в марте, и ему была крайне необходима вся финансовая поддержка, которую он мог собрать. Ко всем сословиям общества прозвучала просьба о займах, что было тем более необходимо из-за нежелания общин проголосовать за введение нового налога. Чтобы оказать практическую помощь, Бофорт предложил второй огромный заем в размере 14.000 фунтов стерлингов, равный тому, который он дал в 1417 году и из которого к настоящему времени вернул около 40%. Можно предположить, что это было сделано если не под давлением короля, то, по крайней мере, по его предложению. Бофорт покупал свой путь к возвращению благосклонности короля, и покупал успешно.

В течение очень короткого времени он вернулся на политическую сцену, которую никогда уже не покидал. Когда король составил свое завещание в Дувре, всего несколько недель спустя, он оставил своему дяде облачение и свой бревиарий, или молитвенник, в двух томах, которые принадлежали Генриху IV, его отцу и единокровному брату епископа. Бофорт также был назван исполнителем завещания короля[1120], а также одним из его распорядителей, остальными тремя были — Глостер и Эксетер, а также канцлер Томас Лэнгли, епископ Даремский. Верность, с которой в последующие годы он стремился исполнить желания своего племянника и добиться реализации его политики, убедительно свидетельствует о том, что эпизод с красной шапкой был результатом желания продвинуться по службе, а не предать короля. Оба человека вышли с почетом из этого эпизода, который был результатом скорее амбиций, чем неверности королю или делу[1121].

Последние три года царствования не показывают никаких отклонений от основной схемы, за исключением того, что Бедфорда дважды просили переправиться во Францию — один раз для участия в церемониях, связанных с подписанием договора в Труа и женитьбой Генриха, а второй раз для сопровождения королевы Екатерины во Францию летом 1422 года, что позволило ему присутствовать при смерти Генриха 31 августа того же года. В обоих случаях обязанности Бедфорда в Англии взял на себя Глостер, который теперь был в фаворе у Генриха после успешного и ответственного участия в войне, и на которого умирающий король возложил обязанность заботиться о благополучии своего сына-младенца. Эксетер, который, возможно, был любимым военачальником Генриха как из-за своей преданности, так и из-за высокой компетентности в любом порученном ему деле, следовал за королем во всех его походах, принимая на себя все военные и гражданские обязанности, возложенные на его плечи[1122]. Проследить карьеру Эксетера во Франции в эти годы — значит действительно проследить картину завоевания. Как и Бедфорд, он находился у смертного одра Генриха, получив по завещанию, составленному в Дувре в июне 1421 года, гобелен (или шпалеру) и взвалил на свои плечи тяжелую ответственность за воспитание наследника короля, Генриха VI, по дополнению к завещанию, составленному в Венсене за несколько дней до смерти Генриха V[1123].

Что касается Кларенса, единственный период ответственности которого в Англии длился около шести недель в сентябре и октябре 1416 года, пока Генрих находился в Кале для переговоров с Иоанном Бургундским, он оставался рядом с Генрихом во время его второй экспедиции, пока король не привез Екатерину в Англию в начале 1421 года. В этот момент Кларенс был предоставлен самому себе, имея все военные полномочия в Нормандии. К концу марта он пошел на смерть, "потому что, — как записано в хронике Brut, — он не хотел быть гувернером малолетнего наследника короля"[1124]. К сожалению, даже в возрасте около тридцати трех лет Кларенс не мог сдержать свою энергию и проявить дисциплинированность. Его стремительность, которая неоднократно была так полезна Генриху и которую король мог контролировать благодаря своему авторитету командующего английской армией, наконец, взяла над ним верх. Хотя вполне вероятно, что он был введен в заблуждение относительно численности противника, в своем желании одержать победу, но сделав это без лучников и с помощью одних только конных дворян и джентри, он обрекал себя на поражение и смерть, и с честью встретил и то, и другое. До рождения ребенка, будущего Генриха VI, в начале декабря следующего года, Бедфорд был наследником престола Англии и регентства Франции.

Когда Генрих лежал на смертном одре в Венсене в августе 1422 года, он передал управление имуществом своего юного наследника в период его несовершеннолетия, Глостеру, в то время лейтенанту Англии[1125]. Личная забота о ребенке, с выбором его слуг, была доверена Эксетеру, епископ Бофорт был связан с этим назначением; в то время как самая сложная задача из всех, выполнение функций регента Франции, была возложена на Бедфорда[1126]. В конце концов, когда рядом находились два члена его семейного круга, с которыми он чувствовал себя ближе всего, Эксетер, его дядя, и Бедфорд, его брат, а также другие друзья и преданные слуги, Генрих стремился сохранить власть и осуществление полномочий под контролем людей своей крови. Можно утверждать, что у него не было выбора, что ему пришлось обратиться за помощью к тем, кто служил под его началом в течение последнего десятилетия или около того. Однако факт остается фактом: даже после смерти он мог влиять на будущее, выбирая людей, которые будут нести ответственность за благополучие страны и ее молодого короля.

И Эксетер, и Бедфорд были людьми умеренными; оба были преданы умирающему королю; оба стремились к тому, чтобы его желания и амбиции были исполнены. Во всем, что они делали, у них был союзник в лице епископа Бофорта, который, будучи исполнителем воли Генриха, а также вдохновителем многого, к чему он стремился, был готов им помочь. Даже Глостер, чьи полномочия были определены гораздо менее четко, был наделен властью. Было ли это в силах умирающего короля, вызывает много вопросов. Но в том, что Генрих хотел оставить главные властные позиции в руках членов своей семьи, сомневаться не приходится. Это был его единственный способ гарантировать, что путь, который он наметил с таким трудом, будет соблюден в последующие годы. Участие четырех сыновей Маргарет Бофорт, невестки епископа Генри Бофорта и Эксетера, в войне в Нормандии под командованием Генриха V и Кларенса было знаком того, что будущее семьи Бофортов, было связано с войной, по крайней мере, в обозримом будущем[1127].

Между тем, служба королю приносила свои плоды членам его семьи. В случае Кларенса это привело к "подтверждению" его герцогского титула, первоначально пожалованного ему Генрихом IV в июле 1412 года накануне отъезда Кларенса во Францию, в первом парламенте (Лестерском), состоявшемся после его возвращения из Франции, Этот акт также "подтвердил" пожалование графства Дорсет Томасу Бофорту Генрихом IV. Во время того же парламенте два младших брата Генриха стали герцогами и графами, Джон, герцогом Бедфордскими и графом Кендальскими, а Хамфри герцогом Глостерскими и графом Пембрукским. Обоим было пожизненно назначено содержание в 60 фунтов стерлингов в год на поддержание их достоинства[1128]. Позже в том же году, на заседании парламента, состоявшемся в Вестминстере в октябре 1414 года, Бедфорд также получил обратно графство Ричмонд, включая его замки и доходы, которые в то время находились в руках графа Уэстморленда[1129].

Однако пожалование Генрихом титулов и должностей было очень ограниченным. Томас Бофорт, граф Дорсет, был возведен в герцогство Эксетер на заседании парламента, состоявшемся осенью 1416 года; Генрих предоставил ему аннуитет из казначейства в дополнение к сумме из доходов Эксетера[1130]. Однако в это царствование не было создано никаких других пэров. При продвижении по службе Генрих ограничился членами своей собственной семьи. Он не создавал новые титулы, как это делал, например, Ричард II; а когда он это делал, его выбор одобрялся парламентом. Как и в случае с восстановлением наследников в их титулах и наследствах, все делалось открыто. Мы можем быть уверены, что решение об этом было обдуманным.

Помимо титулов в Англии, перспективы были и во Франции. 27 февраля 1418 года король даровал своему брату Кларенсу виконтства Ож, Орбек и Понт-Одемер в пожизненное владение[1131]. В июле, чувствуя еще большую уверенность в успехе своего предприятия, Генрих наградил Эксетера графством Аркур и замком Лиллебонн (оба владения должны были передаваться только наследнику мужского пола), первое было специально исключено из пожалования, сделанного Кларенсу пятью месяцами ранее, второе еще предстояло завоевать. Это служит примером того, как наделение владениями предназначалось для того, чтобы подстегнуть получателя к военным действиям; в данном случае захват Лиллебонна должен был состояться 31 января 1419 года, спустя всего две недели после сдачи Руана, капитаном которого только что был назначен Эксетер[1132].

Что может дать нам даже краткое исследование отношений Генриха с членами его семьи? Нет сомнений в том, что все вместе они внесли значительный вклад в способность Генриха править и в любые успехи, которые можно приписать ему. Они позволили ему покинуть Англию, будучи уверенным, что в его отсутствие страной будут править люди, которым он мог доверять. На том или ином этапе каждый из братьев Генриха оставался во главе английских дел, причем Бедфорд дольше, чем два других вместе взятых[1133]. Все трое принимали участие в дипломатических переговорах: они всей семьей помогали встречать и развлекать Сигизмунда, самого знатного гостя Англии в период правления. Все трое активно участвовали в войне, некоторые дольше, чем другие, и каждый использовал свои способности по-разному: Кларенс, чей вклад был бы лучше оценен в рыцарском духе предыдущего века и чья гибель на поле брани окрасила мнение людей о нем в неблагоприятные тона, был главным образом рыцарем-воином; Глостер — военачальником, который, как и его старший брат, король, понимал новые возможности, предоставляемые артиллерией; Бедфорд — лидером, проявившим свои способности в морском сражении на Сене, и выдающимся администратором.

Это была семья людей с высокими способностями, которой Генрих должен был руководить. Их навыки, призвания, склонности отличались друг от друга, но все они были заинтересованы в успехе предприятий короля, который нивелировал бы любую возможную угрозу трону. Вместе они наложили аристократическую печать на руководство, которое было в распоряжении Генриха. То, что они смогли работать вместе (в отличие от соперничества и склок, которыми характеризовалось слабое правление Карла VI во Франции), отчасти было результатом их разных характеров, способностей и амбиций. Это также было результатом умения Генриха руководить людьми, использовать их лучшие стороны и объединить их в команду, которая, однако, распалась, как только он умер. Но на данный момент тот факт, что соратников было много, помогал: это увеличивало шанс, что хотя бы один из сыновей Генриха IV будет готов взять на себя неблагодарную, но жизненно важную роль лейтенанта королевства во время отсутствия братьев за границей. Наличие этой группы кровных родственников, которые помогали ему (за одним исключением, нет ни намека на несогласие со стороны кого-либо из них во время правления), означало, что Генрих мог действовать уверенно. Именно эта уверенность позволила ему так твердо вести себя со своим дядей, епископом Бофортом, по поводу возведения последнего в кардиналы. Он также знал, когда наказание Бофорта следовало прекратить, и вернуть ему королевскую милость, которую он временно потерял. Именно такие качества, как он проявил в этот раз, качества сдерживаемого гнева без мстительности, терпения и твердости, помогли Генриху стать лидером народа.

Следует отметить последний момент. За исключением Глостера, который, как заметил его современный биограф[1134], довольно поздно приступил к своим государственным обязанностям, братья Бофорты, вместе с самим Генрихом, представляли собой сильный и жизненно важный элемент преемственности с прошлым. Бедфорд с ранних лет посвятил себя практической государственной деятельности на севере страны; Кларенс тоже, хотя и с заметно меньшим успехом, участвовал в войне и управлении. Оба Бофорта занимали должность канцлера — как и многое другое — в правление Генриха IV. Именно в это время они узнали Генриха, а он узнал их, и каждый из них признал способности и преданность друг друга делу страны и семьи. Став королем в 1413 году, Генрих знал, на кого он может положиться, потому что это доверие было в значительной степени взаимным. Это был фактор помог укрепить преданность тех людей не королевской крови, которым предстояло служить ему и как принцу, и как королю.


Глава 16. Персонал правительства

Генрих был человеком такой энергии и достижений, а тенденция концентрировать решение всех вопросов на короле настолько сильна, что необходимо напомнить, что Генрих во многом полагался на помощь других людей в своей работе. Эта способность заставлять других работать на него была одной из выдающихся характеристик его лидерских качеств. И хотя эти люди работали на него, они также работали друг с другом, тем самым формируя особую сплоченную группу среди тех, кто исполнял волю короля. В царствование Генриха не было "бывших" слуг короля: назначенные однажды, люди, как правило, оставались на своей должности надолго. Свидетельствует ли это о том, что выбор слуг Генриха был удачным, или, скорее, о том, что все они были верны друг другу? В любом случае, эти годы содержат мало свидетельств критики как правительства короля, так и тех, кто действовал от его имени.

Правительство в этот период было тесно связано с двором короля, группой из примерно 200 человек, которые жили рядом с королем, и чьи главные чиновники, в основном носившие титулы с дворовым подтекстом, назначались королем, чтобы помогать ему в повседневных задачах и рутине управления[1135]. Следует помнить о двух связанных факторах. По мере того как менялись короли, менялся и персонал королевского двора, поскольку персонал отражал выбор главы двора, самого короля. Во-вторых, можно отметить, что выбор главных членов королевской свиты зависел не только от способностей и политической надежности. Подбирая персонал, король, по сути, выбирал своих друзей и соратников, мужчин (что особенно важно в случае холостого монарха), с которыми он будет работать и отдыхать[1136]. Другими словами, было очень важно, чтобы эти люди были приемлемы как для короля, так и друг для друга. Неудивительно, что общий характер членов свиты, опыт, который они могли иметь, и их отношение к правящему дому были жизненно важны для создания сплоченности между ними и обеспечения их верности королю, их господину.

Придворные состояли из двух групп мужчин, которые образовывали концентрические круги вокруг короля. Ближе всего к нему находились камергеры, самые близкие друзья короля, которые находились под началом главного королевского камергера. Эти люди отвечали за удовлетворение повседневных потребностей короля, а также за пропитание тех, кто жил при дворе. Контроль над личными финансами короля и материальными свидетельствами его богатства, в частности, драгоценностями и украшениями, находился в руках казначея палаты, который также был хранителем драгоценностей; эта система претерпела некоторые изменения в 1415 году. Еще одним подразделением палаты, имевшим большое значение в правление Генриха, была королевская капелла, члены которой под руководством своего декана отвечали за литургию и пение на церковных службах, которые Генрих посещал с неизменной регулярностью[1137]. Для советов по духовным вопросам и вопросам совести у Генриха был свой духовник, который, как и другие члены интимного круга, жил рядом с королем[1138] и был обязан ему своим положением. Для охраны личности короля — а для этого им приходилось спать в непосредственной близости от него — существовала небольшая группа камер-рыцарей, которые, дежуря по очереди, следили за тем, чтобы при короле всегда находились четверо из их числа. Как и в случае с их коллегами по палате, эти люди подбирались индивидуально, и на практике в их число должны были входить самые близкие друзья и доверенные лица короля[1139]. Их регулярный контакт с королевской персоной позволяет предположить, что так оно и было.

Внешний круг домочадцев составляли те, кто заведовал гардеробом короля под руководством управляющего. Будучи более крупной структурой, чем палата, гардероб получал деньги из казначейства (между палатой и казначейством не было никаких финансовых отношений, поскольку палата использовала "личные" доходы короля) и, по сути, отвечал за гораздо большее, чем ведение королевского хозяйства. В то время как заведующий гардеробом был "настоящим финансовым чиновником королевского двора"[1140], кажущийся более важным казначей двора стал в 1416 году военным казначеем, что позволило организовать и финансировать войну против Франции, в котором участвовала армия, считавшаяся вооруженным двором короля, усиленная представителями высшего дворянства, за счет гардероба, который был частью королевского двора. Как выяснил Эдуард III, система оплаты армии за счет услуг структуры, которая непосредственно подчинялась королю, имела много преимуществ[1141]. Помимо казначея и заведующего, в гардеробе также был контролер, задачей которого, особенно во время войны, было снабжение и перевозка войск. Таким образом, эта важная, действительно жизненно необходимая работа выполнялась командой, члены которого работали в тесном сотрудничестве с военным казначеем с целью превращения королевской армии в эффективную военную машину. Тайный гардероб, расположенный в лондонском Тауэре, отвечал за хранение оружия, в частности, боеприпасов, которые приобретали все большее значение.

Таким образом, мы можем видеть, что в ответ на растущие требования к управлению, вызванные потребностями войны, Генрих в полной мере использовал существующую организацию двора для управления государственными делами, и в частности войной. Эта адаптация механизмов, предоставляемых гардеробом, стала особенно заметной после того, как казначей двора стал военным казначеем. Среди его преимуществ можно отметить, в частности, одно. Использование королевского двора для организации различных аспектов военных действий дало возможность самому королю не только определять военную политику, но и внимательно следить за тем, как она осуществляется. Эта система, несомненно, была эффективной. Она также помогла королю наложить свой отпечаток на то, как была (должна была быть) организована война[1142].

Это в равной степени относилось и к остальным должностям в свите, о которых следует упомянуть, — личной печати. Для того чтобы исполнять приказы короля, и канцелярия (издававшей королевские письма и хартии за большой печатью), и казначейство (выплачивавшее деньги от имени короля) должны были получать ордера, или приказы, за личной печатью, прежде чем они могли действовать[1143]. Будучи практическим посредником между королем и двумя великими государственными учреждениями, канцелярия личной печати должна была играть важную роль, как в выполнении этой роли, так и в выполнении дополнительной, которая развивалась в течение нескольких лет, но при Генрихе должна была получить большее значение — дипломатии. Канцелярия, в которой велась личная переписка короля, теперь превратилась в канцелярию, через которую он мог осуществлять личный контроль над дипломатией, что было особенно важно во время войны, когда отношения с государствами и государями должны были отражать интерес и участие самого короля[1144].

Те, кто помогал Генриху править Англией и, в определенной степени, его владениями за границей, не составляли большой группы. Все, кто занимал влиятельные должности, были известны (часто хорошо известны) самому королю. Их "корни", происхождение, семьи из которого они вышли, давали им чувство преданности династии Ланкастеров, самому королю и друг другу. Семья Ланкастеров, как мы уже упоминали, ценила преемственность службы[1145]. Со времен прадеда Генриха, Генриха Гросмонта, первого герцога Ланкастера, и до смерти его собственного сына, Генриха VI, свита пользовалась властью более века. Династия имела значение не в последнюю очередь потому, что давала ощущение преемственности тем, кто поступал к ней на службу[1146]. Генри, лорд Фицхью, йоркширец, которого Генрих назначил своим камергером в самом начале своего правления и который все еще занимал этот пост в 1422 году, происходил именно из такой среды. Его отец служил во Франции под началом Джона Гонта, а сам он проявил интерес к крестовому походу и был оставлен Генрихом IV при дворе в качестве королевского рыцаря, а также был членом группы придворных сопровождавшей дочь короля Филиппу в Данию на свадьбу с королем Эриком в 1406 году. Фицхью, который в течение многих лет никогда не отдалялся от Генриха (и на которого он, похоже, имел определенное влияние), представлял для нового короля два важных фактора: он и его отец были стойкими "ланкастерцами", а он сам, будучи рыцарем Подвязки, представлял династию воинов, которая наверняка импонировала Генриху[1147]. То же самое можно сказать и о других.

Прежде чем стать управляющим двора Генриха V, должность, которую он занимал в течение первых двух лет правления, сэр Томас Эрпингем служил в том же качестве при Генрихе IV, камергером которого он также был некоторое время; он получил эти ответственные должности не только как слуга, который рисковал всем, чтобы посадить Генриха IV на трон в сентябре 1399 года, но и как тот, кто служил его отцу, Джону Гонту, до него[1148]. На посту управляющего Эрпингема сменил сэр Уолтер Хангерфорд, чье происхождение было аналогичным. Сын сэра Томаса Хангерфорда, который, будучи близким слугой Гонта, был спикером парламента 1377 года, когда Гонт практически контролировал правительство, Уолтер был одним из тех, кого посвятили в рыцари накануне коронации Генриха IV, и был назначен камергером младшей дочери короля, Филиппы. Хорошая родословная верной службы династии должна была произвести впечатление и на Генриха V. В случае с Хангерфордом было больше того, что могло понравиться новому королю: Хангерфорд был воином (как Фицхью и Эрпингем, он был рыцарем Подвязки), способным администратором, культурным и умным человеком, который не посрамил бы своего хозяина в качестве королевского посла на соборе в Констанце. Неудивительно, что такой человек должен был найти расположение и добиться влияния благодаря положению, которое он занимал в самом центре двора Генриха[1149].

Эти и другие люди были привлечены на службу королю благодаря преданности его отцу и деду. Мы также можем видеть, как ранние связи с принцем, например, через службу в герцогстве Корнуолл, вознаграждались в более поздние годы. Джон Ротенхейл уже получал ренту от герцогства, когда он стал одним из тех, кого Генрих посвятил в рыцари накануне своей коронации[1150]. Управляющий двором с 1413 по 1416 год, он сменил Роджера Лече на посту хранителя гардероба в январе 1416 года, подтверждая признание, уже оказанное ему Генрихом, когда он назначил Ротенхейла исполнителем своего завещания, составленного им в Саутгемптоне в июле предыдущего года, когда он готовился к отплытию во Францию. Как и Ротенхейл, Джон Уотертон, представитель семьи, которая пользовалась большим уважением Генриха IV, включая его брата Роберта, служившего конюшим при Генрихе IV, был получателем аннуитета герцогства и, его позже отправили с посольством во Францию, что свидетельствует о том, что королевское доверие к нему было подтверждено[1151]. Еще один пример Томаса Карники, который также имел связи с Корнуоллом и стал хранителем большого гардероба и деканом Уэллса в 1413 году, показывает, как Генрих, будучи королем, продолжал привечать тех, кто надежно служил ему в предыдущие годы.

Годы молодости короля, проведенные в Уэльсе, также должны были отразиться на группе людей, которые, послужив принцу в валлийских кампаниях, будут служить ему и дальше, когда он станет королем[1152]. Хью Мортимер сражался при Шрусбери в 1403 году. Он был уже достаточно взрослым, чтобы представлять Глостершир в парламенте в 1397 году и быть камергером принца с 1403 по 1411 год. За эти годы он четыре раза ездил с посольствами во Францию, а также в Бургундию. Один из небольшой группы людей, которым Генрих разрешил подарить вино в августе 1413 года,[1153] он был назначен камергером герцогства Ланкастер в апреле и снова служил в посольстве в 1414 году, а затем был назначен руководителем казначейства в 1416 году, незадолго до своей смерти[1154]. Ричард Бошан, граф Уорик, владелец земель в Валлийской марке, верный слуга Ланкастеров и близкий друг Генриха, участвовал в сражении при Шрусбери и на следующий день был посвящен в рыцари Подвязки, после чего служил в Уэльсе в 1403–04 гг. и снова в 1407 г., а в 1410 г. стал членом королевского совета при принце[1155]. Таким же образом Томас, граф Арундел, еще один лорд-маршал, который стал служить принцу с 20 февраля 1408 года,[1156] стал членом королевского совета вместе с Уориком, возглавлял войска, посланные на помощь герцогу Бургундскому в 1411 году, а затем стал казначеем Англии в 1413 году.

Война в Уэльсе должна была послужить тренировочным полигоном для войны, которая позже начнется во Франции. Кроме того, она наложила отпечаток на тех, кто служил в непосредственной близости от Генриха в правительстве Англии. Уорик и Арундел были не единственными, кто сражался как в Уэльсе, так и во Франции. Томас Бофорт, единокровный брат Генриха IV, делал то же самое, как и лорд Грей из Коднора, которого позже иногда можно было встретить при дворе Генриха V, и Томас, лорд Кэрью, который служил Генриху на различных должностях в обеих войнах[1157]. Пограничные графства Шропшир и Херефордшир были заметны в этот период не только благодаря своей тесной связи с лоллардией и беспорядками. Они также предоставили ряд воинов, которые сыграли значительную роль в войнах Генриха: Джон, лорд Фурнивал, позже ставший графом Шрусбери; Уолтер Деверо; Джон Скадамор; и сэр Джон Гриндор, верный слуга герцогства Ланкастер, родившийся в год битвы при Пуатье, который после 1401 года много воевал против валлийцев, а затем отправился в Арфлер в 1415 году и, вероятно, умер там в следующем году. В годы мира в Уэльсе, последовавшие за восстанием Глендовера, воины с практическим опытом, известные Генриху и друг другу, былиназначены на должности главных констеблей южных замков и Херефордшир был графством, откуда происходило большинство из них[1158]. Неудивительно, что это было первое графство, в которое Генрих приехал в 1421 году, когда он хотел собрать больше воинов для предстоящей кампании во Франции.

Как и в случае с Уэльсом и Корнуоллом, герцогство и графство Ланкастер, которые Генрих V первым унаследовал вместе с короной Англии, предоставили людей, которые стали служить ему как королю. Из тех, кто занимал важные посты при королевском дворе, с герцогством были связаны сэр Уолтер Хангерфорд, сэр Роберт Бабторп и сэр Роджер Лече. Кроме того, трое из четырех канцлеров герцогства, назначенных в период с 1402 по 1413 год, получили признание позднее: Джон Уэйкеринг, юрист, был назначен хранителем личной печати в 1415 году и епископом Норвича в следующем году; Джон Спрингторп был приемщиком петиций в большинстве парламентов периода правления; а Джон Уодхаус, стюард принца в замке Райзинг, который должен был стать одним из телохранителей нового короля, и одному из детей которого (названному Генри) принц стал крестным отцом в 1406 году, был назначен пожизненным камергером казначейства в июле 1415 года, а также был назван душеприказчиком и одним из двух исполнителей завещания, составленного Генрихом в Саутгемптоне в конце того же месяца[1159].

Другим чиновником герцогства, которому Генрих благоволил, был Джон Левенторп. Уже хорошо известный Генриху IV, исполнителем завещания которого он являлся, он был назначен генеральным приемщиком и генеральным прокурором герцогства в 1399 году; трижды участвуя в парламенте во время правления Генриха V в качестве рыцаря шира, представлявшего Хартфордшир, Левенторп стал ленником Генриха V и, как и Уодхаус, исполнителем его завещания, разделив с епископом Лэнгли честь выполнения этой роли как для Генриха IV, так и для Генриха V[1160]. В Южном Уэльсе важный пост камергера земель герцогства и главного судьи в 1421 году получил Джон Мербери; будучи королевским эсквайром, он тоже проявил себя как умелый администратор и сторонник дома Ланкастеров в течение нескольких лет, прежде чем получил признание за свои способности и преданность[1161].

Такие люди были обязаны своим положением компетентности и опыту в управлении и по разным причинам в течение нескольких лет попали в поле зрения Генриха. Также было важно, чтобы они чувствовали свою принадлежность к "команде" и знали друг друга. Этому способствовало, например, время, проведенное на службе короне и герцогству Ланкастер. Свидетельства, взятые из их завещаний, говорят о том, что между некоторыми из них и королем, а также между ними самими как его слугами существовали тесные связи. Хью Мортимер, например, просил, чтобы сам Генрих V вместе с Генри Чичелом и Томасом Лэнгли выступали в качестве исполнителей его завещания, а Джон Левенторп и Джон Уилкотс, влиятельный человек при дворе в это время, были среди душеприказчиков Мортимера[1162]. Джон Спрингторп, бывший канцлер герцогства Ланкастерского и канцелярский служащий, завещал свою Библию Джону Уэйкерингу, своему предшественнику в герцогстве, пояс Томасу Лэнгли, бывшему канцлеру, и кубок другому служащему герцогства, Генри Кейсу, который выступил в качестве исполнителя завещания, а также был назначен душеприказчиком в завещании Уэйкеринга, составленном некоторое время спустя[1163].

Другие тоже искали душеприказчиков из числа тех, с кем они вместе служили. Когда Уильям Кинволмерш, хранитель гардероба Генриха V, ставший казначеем Англии, составил свое завещание в марте 1421 года, он оставил деньги на проведение месс в течение следующих десяти лет как по нему, так и по своим благодетелям, среди которых он, вероятно, числил и короля; Джону Уодхаусу он завещал серебряный кубок для питья, называемый bolle (подаренный ему графиней Херефордской), назначив Уодхауса душеприказчиком, а Томаса Лэнгли — исполнителем его завещания[1164]. Зафиксированы также браки между семьями, служившими короне. Когда сэр Хью Уотертон, служивший в герцогстве Ланкастер с 1386 года, а затем ставший членом совета Генриха IV, умер в 1409 году, его вдова снова вышла замуж, на этот раз она взяла в мужья другого важного сторонника дома Ланкастеров и, в частности, Генриха V, сэра Роджера Лече. Казначей королевского двора и главный управляющий северными частями герцогства в 1413 году, Лече, как и Хью Уотертон несколькими годами ранее, был назначен камергером герцогства в 1416 году, в этом же году он умер, выполняя также обязанности казначея Англии[1165]. Сэр Роберт Бабторп, еще один слуга герцогства, в 1421 году стал стюардом королевского дома и был назначен душеприказчиком и исполнителем завещания, составленного Генрихом в том же году (среди душеприказчиков были также Джон Левенторп, Джон Уодхаус и Джон Уилкотс)[1166]; Бабторп женился на дочери Джона Уотертона, а также стал душеприказчиком завещания брата Джона, Роберта[1167].

Война также способствовала определенной сплоченности среди тех, кто работал в тесном контакте с Генрихом. Король, естественно, предпочитал иметь рядом с собой людей, которые разделяли его опыт и, можно сказать, разделяли его взгляды на окружающий мир. Список дворовых служащих, возглавляемый Генри, лордом Фицхью, королевским камергером, показывает преобладание людей с военным опытом или тех, кто в меньшей степени принимал участие в одной или нескольких экспедициях короля. Все три управляющих двором, Томас Эрпингем, Уолтер Хангерфорд и Роберт Бабторп, были рыцарями, как и четыре из пяти казначеев двора, Роджер Лече, Джон Ротенхейл, Уолтер Бошан и Уильям Филип[1168]. Поскольку, особенно после 1416 года, эти люди стали участвовать в организации войны, неудивительно, что они должны были происходить из военного сословия. Что касается должности казначея Англии, то ее занимали два представителя знати (граф Арундел и лорд Фицхью), два старых друга Генриха, оба рыцари (Хью Мортимер и Роджер Лече), и, наконец, один клерк, Уильям Кинволмерш, который в 1415 году побывал во Франции в составе королевской свиты в качестве хранителя гардероба.[1169]

Хотя влияние мирян в королевском совете достигло своего апогея именно в те годы, 1410 и 1411, когда принц был у власти (канцлером был Томас Бофорт, а активное участие епископальных членов совета достигло в это время самой низкой точки за все время правления),[1170] тем не менее, оба канцлера Генриха V, Генри Бофорт и Томас Лэнгли, были епископами и людьми с большим опытом. Их влияние распространялось на хранителей личной печати, должность которых занимали пять священнослужителей, четверо из которых имели ученые степени по гражданскому праву[1171]. Растущее участие канцелярии личной печати в дипломатии уже отмечалось. Деятельность самих хранителей отражала значительное влияние духовенства в команде, созданной королем для продвижения интересов Англии за рубежом.

И война, и связанная с ней необходимость длительного пребывания Генриха за пределами страны (Генрих провел более половины своего правления в качестве короля Англии во Франции) означали, что большую часть этого времени те, кто служил в его свите, скорее всего, находились вместе с ним во Франции. По мере того, как война оттягивала военное сословие за Ла-Манш, повседневное внутреннее управление и администрация Англии под руководством и надзором одного из братьев Генриха, оставшихся на родине, оставались в руках небольшой группы людей, среди которых преобладало духовенство. И Бофорт, и Лэнгли регулярно посещали совет, в котором к ним иногда присоединялся архиепископ Чичеле, особенно в последний год правления короля. Из пяти хранителей личной печати четверо регулярно находились на своем посту в Лондоне. Исключением был Джон Кемп, который большую часть своего времени занимал другую должность — канцлера Нормандии, его главной задачей были переговоры с французами.

В отсутствие короля в Англии его место занимали его братья, каждый из которых в то или иное время исполнял обязанности custos (в разных переводах — опекун, хранитель или надзиратель; более просто — лейтенант) в его отсутствие. Ни в каком другом случае удача Генриха в том, что у него было три брата, на которых он мог положиться, не может быть столь очевидной. Во Франции, при жизни самого Генриха, наличие королевских братьев и дядей в окружении короля и борьба за власть и влияние, к которой это привело, показали, как правление слабого короля может стать еще слабее из-за амбициозных членов его собственной семьи. Генрих, однако, продуктивно использовал своих родственников, трех братьев и дядей Бофортов, без верной помощи которых его длительное отсутствие во Франции с августа 1417 по февраль 1421 года и все, что это означало с точки зрения его способности уделять внимание войне, было бы невозможно.

При каждом из четырех отъездов из Англии: в Нормандию в 1415 году, в Кале (ненадолго) в 1416 году, снова в Нормандию в 1417 году и, наконец, во Францию в 1421 году, Генрих оставлял за себя лейтенанта, который должен был действовать вместо него во время его отсутствия. Полномочия, предоставленные им, были закреплены в инструкциях, данных Бедфорду в Портсмуте 11 августа 1415 года, когда Генрих собирался отплыть в Нормандию[1172]. В общих чертах, подчеркивалась необходимость поддержания мира внутри королевства, а также обязанность следить за тем, чтобы справедливость была обеспечена для всех. Всем предписывалось подчиняться лейтенанту, которого король оставлял действовать от его имени. Во втором документе излагались полномочия, которые лейтенанту предоставлялись. Эти полномочия были узкими и ограниченными и не допускали большой личной инициативы со стороны королевского лейтенанта; это были, конечно, не те полномочия, которые, как можно предположить, должны были быть предоставлены регенту, который будет осуществлять их в течение значительного периода времени. Независимость действий была сильно ограничена требованием, согласно которому лейтенант должен был принимать решения только "после обсуждения и с одобрения совета, и никак иначе", причем совет должен был состоять из девяти человек. Хотя лейтенант мог созывать парламент посредством ордонансов, издаваемых от имени короля, и мог вести с ним переговоры, он не мог действовать с той же властью, что и король. Он мог санкционировать церковные выборы прелатов и утверждать некоторые из них; однако утверждение важных выборов должны были быть переданы королю. Лейтенант также мог принимать клятвы верности от лиц, вступающих в наследство; однако, после возвращения короля в Англию, присяга должна была приноситься только королю. Одним словом, полномочия тех, кто действовал от имени короля, были существенно ограничены, что свидетельствует о твердом намерении Генриха сохранить личный контроль над принятием важных а иногда даже рутинных решений в английских делах, даже когда он находился за пределами страны[1173].

Хотя в исключительных случаях Бедфорд и Эксетер могли руководить военными действиями (как, например, при отражении нападения, предпринятого шотландцами осенью 1417 года), полномочия, которые лейтенанты Генриха могли осуществлять в Англии во время его отсутствия, были, по сути, административными. Более того, на практике их осуществляли не лейтенанты, а штатные администраторы, небольшая группа людей, большинство из которых были выходцами из свиты короля, остававшейся в Англии. Из этих людей, безусловно, самыми важными были два канцлера, из которых, поскольку период его правления совпал с периодом отсутствия короля после лета 1417 года, Томасу Лэнгли следует отвести более важное место. Как и Генри Бофорт, его предшественник, Лэнгли, родом из окрестностей Манчестера, был убежденным ланкастерцем, который преданно и верно служил Джону Гонту и всем трем ланкастерским королям. Хранитель личной печати и канцлер при Генрихе IV, он стал экспертом в дипломатии и приобрел большой опыт в этой области в период с 1407 по 1415 год. Когда 23 июля 1417 года он стал канцлером (во второй раз)[1174], он привнес в этот пост высокую степень профессиональных и административных способностей, усиленных десятилетним опытом службы епископом Дарема. Его речи, произнесенные на последних пяти парламентах царствования, ясно показывают, что он был твердо привержен целям и личности короля.

Судя по всему, он хорошо сотрудничал с Бедфордом и Глостером, которые выступали в качестве лейтенантов на протяжении большей части царствования после 1417 года. Бедфорд, в частности, был хорошим администратором и мог разделить с Лэнгли трудности защиты шотландской границы. Можно не сомневаться, что большая часть административной рутины была возложена на Лэнгли, которому помогали казначей Уильям Кинволмерш и, в последний год царствования, хранитель личной печати Джон Стаффорд[1175]. А за всеми ними, по особому приказу короля, стоял королевский совет. Даже находясь в Англии, сам король, похоже, нечасто появлялся на заседаниях королевского совета[1176]. Когда 2 мая 1417 года совет собрался в королевском поместье Мортлейк, король присутствовал на нем,[1177] но у нас нет такой уверенности в отношении большинства заседаний, которые проходили в Лондоне или недалеко от него, в Блэкфрайерсе, монастыре доминиканских монахов, в лондонском Тауэре или даже в самом королевском дворце Вестминстер. Число участников редко превышало десять или около того человек, и собрания часто состояли из канцлера, казначея и хранителя личной печати, к которым, возможно, добавлялись еще один или два члена, или даже, возможно, приглашались не члены совета, чтобы их специальные знания могли быть использованы. Ясно одно. Какой бы ни была версия о "постоянном" составе совета, постоянство или регулярность присутствия были практически немыслимы для такого человека, как Ричард, граф Уорик, вновь назначенный в совет с годовым окладом 200 марок в апреле 1413 года[1178]. В его случае участие в дипломатических переговорах и войне означало долгие и частые отлучки из страны, что исключало его регулярное участие в работе совета.

Как совет, собравшись, занимался своими делами и в чем они заключались? Большая часть обсуждений должна была быть рутинной, и ее легко могла выполнить  небольшая группа людей. В других случаях, например, 27 мая 1415 года, когда совет собрался в Тауэре, он решил разделиться на небольшие комитеты, чтобы рассмотреть накопившиеся дела. В этот момент король активно готовился к своему первому вторжению во Францию, и за одним исключением, касающимся лоллардии, все обсуждаемые вопросы были связаны, в большинстве случаев напрямую, с войной. Так, инструкции для посольства, отправляемого к герцогу Бургундскому, рассматривали четыре человека с большим опытом в этом деле: архиепископ Чичеле, Хью Мортимер, Филипп Морган и Джон Ховинхэм, причем трое последних обычно не присутствовали на заседаниях совета; займы под залог королевских драгоценностей обсуждали Бедфорд, Генри Бофорт, канцлер, и Ричард Куртене, епископ Норвича и хранитель драгоценностей; условия, на которых сэр Джон Типтофт должен был быть отправлен править в Гиень, рассматривались Глостером, Томасом Бофортом (который имел недавний опыт в этом вопросе) и Джоном Профетом, который вскоре должен был уйти в отставку с поста хранителя личной печати; в то время как другие меры, такие как снабжение армии и Кале, и оплата труда моряков, обсуждались казначеем, сэром Джоном Ротенхейлом, адмиралом, Томасом Бофортом, управляющим двора, и сэром Роджером Сальвейном, казначеем Кале[1179]. Использованный метод предполагает не только эффективность, но и признание того, что вне формального состава совета существовали люди, обладавшие специальными знаниями и практическим опытом, которые можно было использовать с пользой. Тот факт, что канцлер Генри Бофорт был членом трех таких комитетов, подчеркивает его собственную значимость как ведущего члена совета. На самом деле, никто, кроме, возможно, самого Генриха, не имел большего опыта в практике управления в это время, чем епископ Винчестерский, на которого король так сильно полагался.

Достаточно ясно, что Генрих присутствовал на заседании совета, которое состоялось 25 февраля 1416 года, поскольку повестка дня показывает, что с королем должно было состояться обсуждение инструкций для английских послов, на котором должны были присутствовать Филипп Морган и Джон Ховингам, два из трех "экспертов", упомянутых выше. Кроме того, были выбраны гонцы и другие лица, которые должны были доставить письма ряду европейских государей в рамках крупной дипломатической инициативы. Король решил, что его герольд, гербовый король Аквитании, должен доставить письма, предназначенные императору, рейхстагу и другим князьям империи[1180]. До июля 1417 года совет регулярно занимался вопросами войны: дипломатией, обороной, сбором денег, солдат и оружия для войны с Францией, охраной важных пленных, захваченных при Арфлере и Азенкуре, рассмотрением королевских аннуитетов для тех, кто утверждал, что не в состоянии сражаться за короля, как того требовали его обязательства[1181]. Отъезд Генриха, который должен был продлиться около трех с половиной лет, ознаменовал перемены. Складывается отчетливое впечатление, что дух английского совета покинул его вместе со второй экспедицией короля во Францию.

Долгое отсутствие Генриха за границей и его желание установить законную систему правления в Нормандии привели к созданию второй администрации, на этот раз за пределами Англии. Нормандия получила собственного канцлера, и из его канцелярии должны были появиться так называемые "нормандские списки", которые сегодня представляют такую ценность для историков[1182]. Кроме того, Генрих имел при себе вторую личную печать, а также небольшой штат клерков, привезенных из Англии. Вполне естественно, что хранитель личной печати Джон Кемп, назначенный в октябре 1418 года, должен был оставаться рядом с королем, поскольку именно эта печать использовалась Генрихом для оформления договоров, пожалований земли и выплаты жалованья капитанам и солдатам в самой Нормандии[1183]. Более того, когда Генриху нужно было иметь дело с казначейством в Англии, что обычно делали его лейтенант и совет, который он оставил, он писал в этот орган, используя вторую личную печать, поскольку казначейство не принимало ордера, выданные за другой печатью[1184]. Однако, когда Генрих писал канцлеру и, особенно в годы своего отсутствия, своему лейтенанту или совету в Англии, он использовал малую, более личную печать — печатку. Это привело к тому, что хотя личная печать была (и все еще считалась) печатью домашней канцелярии, с годами она переместилась от короля и двора на более постоянную место в Лондоне, оставив печатку, хранившуюся у королевского секретаря и обычно используемую непосредственно королем, в качестве главного средства удостоверения подлинности королевской воли.

Использование печатки, ставшей источником споров во времена Ричарда II, впоследствии ограничилось лишь бесспорными вопросами, но ее место в истории административного управления начала XV века теперь общепризнанно[1185]. Письма, скрепленные печаткой, представляли личную волю короля, и, как таковые, они были его способом привести в движение юридическую и административную, если не финансовую, машину, которая зависела от него. Написанные по четко установленной форме секретарем короля или одним из его младших сотрудников[1186], они часто диктовались самим Генрихом в стиле, который, благодаря своей краткости и отсутствию словесных украшений (так и тянет назвать его "телеграфным"), отражает человека практического ума, который в дискуссии или беседе привык сразу переходить к делу. Написанные на французском языке до августа 1417 года, а затем только на английском, эти письма, "голос короля",[1187] представляют собой "прямое осуществление его власти",[1188] главное средство, с помощью которого он передавал свои приказы своей администрации в Англии. Из 110 сохранившихся, скрепленных печаткой, писем Генриха, написанных после августа 1417 года, только семь были отправлены, когда король находился в Англии в 1421 году[1189]. Остальные сто писем свидетельствуют о его активном вмешательстве в английские дела даже во время его пребывания во Франции.

При Генрихе IV значительная часть сохранившихся, скрепленных печаткой, писем была адресована хранителям личной печати. При его сыне все должно было измениться. Поскольку в 1417 году Генрих взял с собой во Францию вторую личную печать, корреспонденция, которая обычно проходила через эту канцелярию, например, адресованная казначейству, могла обрабатываться во Франции. Если посмотреть на адресатов писем Генриха, то окажется, что около 70% из тех, что сохранились[1190], предназначались канцлеру, что отражает важность этого чиновника (а не лейтенанта короля) как практического главы администрации в Англии, а также его положение как главного законоведа королевства. В число адресатов, восполняющих разницу, входили два лейтенанта (Бедфорд и Глостер), совет в целом, лейтенант и совет совместно, а в число других — администрация Кале, Бордо и Нормандии, часть из которых предназначалась для города Лондона.

Рассмотрение содержания скрепленных печаткой писем Генриха подчеркивает, насколько бесспорными они были, и что такие письма теперь были административным, а не политическим инструментом, как это было при Ричарде II. Генри Бофорт должен был с пониманием отнестись к приказу короля, отправленному в августе 1414 года, о принятии мер против злоупотреблений, совершаемых на море в отношении купцов из Голландии, поскольку такие действия препятствовали их прибытию для торговли в Кале, "к большому ущербу короля и его таможни"[1191]. Письма включают петиции с требованием исправить несправедливость, которые король пересылал своему канцлеру с приказом действовать[1192]. Другие письма касались людей, служивших Генриху во Франции, которые жаловались, что из-за отсутствия в Англии им трудно добиться правосудия на родине[1193]. Король, похоже, был особенно озабочен тем, чтобы люди в таком положении не страдали от несправедливости по этой причине. Однако другие жалобы касались трудностей, с которыми сталкивались те, кто не получал свои аннуитеты, которые в некоторых случаях задерживались почти на шесть лет[1194]. Факты свидетельствуют о том, что во многих случаях законные претензии были удовлетворены.

Хотя королевский лейтенант мог издавать приказы о выборах епископов, право подтверждать их и санкционировать восстановление мирских доходов новых епископов принадлежало только королю. Когда в конце 1417 года Джон Чандлер был избран на епископскую кафедру Солсбери, и лейтенант (Бедфорд), и новый канцлер (Лэнгли) получили от короля, осаждавшего тогда Фалез, письма по этому вопросу[1195], как и канцлер в случае с Генри Уэйром, избранного в Чичестер в июле 1418 года, Филиппа Моргана, посвященного в епископы Вустера в Руане 3 декабря 1419 года, и Эдмунда Лэйси, некогда декана королевской капеллы, который был переведен из епископства Херефорда в епископство Эксетера в 1420 году. Очевидно, что король стремился сохранить жесткий контроль над предоставлением мирских благ новым епископам, назначение которых он помог контролировать.

В отличие от большого количества писем, полученных канцлером (в частности, епископом Лэнгли, вторым канцлером Генриха), лишь небольшое их число было отправлено лейтенантам короля или в королевский совет, и лишь некоторые из них представляют особый интерес. В одном из них, отправленном из Вернона (на Сене между Руаном и Парижем) 28 апреля 1419 года, король сообщал Бедфорду, что фламандцы попросили продлить срок для торговли провизией, который недавно истек. Бедфорд и Лэнгли должны были назначить посланников для переговоров, но условия, о которых они должны были договориться, были определены самим Генрихом[1196]. Почти год спустя, 30 марта 1420 года, Генрих написал Глостеру и совету в Англии о рекомендациях сэра Джона Типтофта, сенешаля Гиени, относительно управления этой областью, и о реакции на них приближенных короля. Совету в Лондоне не было дано возможности прокомментировать предложения, которые к этому времени приобрели статус королевской воли[1197]. В другом письме, отправленном из осадного лагеря под Руаном, 29 ноября 1418 года, Генрих отчитывал своего брата Бедфорда за то, что тот не предпринял действий в соответствии с инструкциями, которые были даны ему, чтобы обратить внимание на нарушения перемирия с Бретанью, поскольку бретонцы все еще подавали свои жалобы. Канцлеру было велено принять срочные меры, чтобы те, чьи имена фигурировали в петиции с жалобами, были немедленно отправлены к королю. Письмо заканчивалось отрывистым выражением надежды на то, что подобное не повторится[1198].

Интерпретация таких писем может быть сложной. Их прямота привлекает, поскольку формы, которые использовались при написании средневекового письма, утомительны и неинтересны. С другой стороны, очевидно отсутствие внимания к личности, в данном случае к родному брату Генриха, которого, как видно, он обычно уважал. В письме к Бедфорду мы ощущаем раздражение короля по поводу неспособности его лейтенанта добиться выполнения его, короля, приказов на практике, а также его досаду на тех, кто не соответствовал его строгим стандартам. С чисто английской точки зрения, явно бесцеремонное обращение Генриха со своими лейтенантами и советом в Англии, которому оставалось принимать мало важных политических решений и который был вынужден выполнять приказы, основанные на решениях, принятых королем находившимся в другой стране, открыто для критики, критики, которая может отражать чувство некоторых англичан того времени, что король предпочитает им Францию. С другой стороны, большим достоинством Генриха было то, что он смог дать ощущение единого руководства предприятием, которое означало одновременное управление Англией и растущими владениями во Франции, предприятием, которое требовало принятия решений одним человеком, которым в данном случае мог быть только король. В состоянии войны, в то время, когда необходимо было достичь и сохранить хрупкий баланс союзов, великое предприятие нуждалось в человеке (возможно, дирижере), который следил бы за тем, чтобы все части оркестра играли вместе. Записка Генриха канцлеру Лэнгли о том, что он должен проследить за предполагаемыми вымогательствами, практикуемыми нотариусом из Лестера в отношении Марджори Дейе и ее мужа, и что средство защиты должно быть быстро предоставлено, "принимая во внимание состояние здоровья этой Марджори"[1199], предполагает, что даже на расстоянии король мог предпринять активные шаги для обеспечения милосердного применения закона, чтобы правосудие было как свершившимся, так и видимым.


Глава 17. Парламент

В отличие от отношений, существовавших между Генрихом IV и его парламентами, отношения между Генрихом V и парламентами, избранными во время его короткого правления, были в целом сердечными и основанными на взаимопонимании[1200]. Будучи принцем, Генрих посещал ряд парламентов и мог наблюдать вблизи проблемы, созданные политикой его отца (в частности, его неспособность понять неблагоприятную реакцию, вызванную его неспособностью жить по средствам) и его манерой обращения с представительным собранием страны. Есть основания полагать, что парламенты 1410 и 1411 годов, созванные в то время, когда принц возглавлял совет, включали ряд людей, избранных благодаря усилиям епископа Бофорта, Томаса Чосера и других, которые с симпатией относились к тому, чего он пытался добиться. К тому времени, когда Генрих стал королем, он уже оценил важность политической роли, которую мог играть парламент как национальный орган и как источник влияния на местную политическую и социальную жизнь, и он понимал как необходимость тщательно управлять им, так и преимущества, которые такое управление могло принести ему как королю.

Всего лишь на второй день своего правления Генрих издал приказы о созыве своего первого парламента, что свидетельствовало о том, что он хотел быстро установить с ним рабочие отношения в рамках того, что, по его мнению, во многих отношениях было совместным предприятием в управлении государством. Парламент созывался одиннадцать раз в течение правления Генриха, собираясь каждый год, кроме 1418 и 1422 (парламент этого года, собравшийся в ноябре, должен был стать первым в правление его сына), иногда, как в 1414, 1416 и 1421 годах, дважды в год. Генрих лично присутствовал только на шести из этих заседаний, а после октября 1416 года он присутствовал только на парламенте в мае 1421 года, причем Бедфорд председательствовал на четырех, а Глостер — на одном. Было ли это девальвацией важности представительского института? Конечно, так могло показаться, поскольку есть признаки того, что в это царствование членство в парламенте стало менее востребованной честью, чем раньше. С другой стороны, ничто не указывает на то, что король намеренно пренебрегал этим институтом. Очевидно, что отсутствие Генриха было прямым результатом той роли, которую он выбрал для себя, — военного лидера, активного в войне и завоеваниях. Он прекрасно знал, что в лице двух своих младших братьев он имеет людей, на чью способность вести дела с парламентом он мог рассчитывать.

Официальные записи, содержащиеся в Rotuli Parliamentorum, относительно мало говорят нам о повседневных обсуждениях вопросов и событий, которые должны были происходить. Тем не менее, если внимательно отнестись к довольно скудным записям, можно понять, что происходило в парламенте и как собрание использовалось Генрихом и его советниками в качестве инструмента управления. Каждый парламент, когда он собирался, выслушивал обращение канцлера в выражениях, не похожих на те, которые сегодня используются в тронном обращении. Эти выступления, даже в той краткой форме, в которой они дошли до нас, имеют огромное значение, поскольку, хотя они были произнесены в присутствии короля или его представителя, а текст был согласован заранее, они представляют собой взвешенные взгляды двух людей, Генри Бофорта и Томаса Лэнгли, обладавших большим личным влиянием при дворе, которые могли последовательно проецировать на свою аудиторию в парламенте и за его пределами образ короля и того, что он пытался сделать.

Обращения, произнесенные перед первыми шестью парламентами царствования (до 1416 года), были работой Генри Бофорта. Взятые вместе, они показывают, как в течение примерно четырех лет самый старший и (на данном этапе), вероятно, самый доверенный и влиятельный советник короля видел роль Генриха как короля Англии. Одна из повторяющихся тем — исполнение королевских обязанностей. Генрих, сказал Бофорт парламенту в мае 1413 года, должен соблюдать клятву, которую он дал при коронации: поступать правильно, вершить правосудие и добиваться "доброго правления". Год спустя, на заседании парламента в Лестере, Генриху было сказано, что, как король, он должен следить за соблюдением закона, будь то земельный закон, законы церкви (ссылка на недавнее восстание лоллардов) или морской закон, защищающий торговлю Англии. К концу 1414 года и в течение последующих двух лет Бофорт настаивал на решительных действиях. Он приветствовал решение короля принять энергичные меры против французов, требовал, чтобы страна поддержала его, а после Азенкура подчеркнул, что победа была одержана с божественной помощью, и является доказательством того, что обещание, данное Генрихом в 1413 году, было выполнено человеком, уповающим на Бога[1201].

Можно не сомневаться, что Бофорт намеренно пытался произвести как можно более благоприятное впечатление о короле с программой, одобренной Богом. В этом он, можно сказать, преуспел, так что пять обращений Томаса Лэнгли, его преемника на посту канцлера, сделанные в период с 1417 по 1421 год, несут в себе атмосферу дежавю. Тем не менее, это был период исполнения обещаний. В ноябре 1417 года Лэнгли (который в этот раз обращался к парламенту в отсутствии короля) мог сказать, что Генрих отправился завоевывать свое право во Франции; в 1419 году он мог похвалить его за то, что он с помощью страны выполнил задачу (ведение войны), которую ему навязали; а в 1421 году, когда король сидел рядом с ним, он должен был подчеркнуть, что усилия Англии во Франции, теперь увенчавшиеся успехом, были действительно делом рук Божьих[1202].

Представляется вероятным, что эти обращения (порой настолько нравоучительные по содержанию, что их можно назвать проповедями) были частью согласованных и целенаправленных усилий по созданию образа Генриха как человека, который во всех отношениях соответствует концепции королевской власти. Взятые в целом, они изображают короля как человека, который следил за соблюдением закона (справедливый король), защищал права и институты церкви (христианнейший король) и занимал твердую позицию по отношению к традиционному врагу страны, когда тот отказывал ему в его справедливых требованиях. Такой образ имел близкое сходство с портретом короля, переданным анонимным автором Gesta Henrici Quinti, написанной до осени 1417 года капелланом, который был членом королевского двора[1203]. Можно небезосновательно утверждать, что представление о Генрихе как о справедливом короле, поддерживаемом Богом, представленное в обращениях двух его канцлеров, а также в Gesta, несет на себе все следы влияния двора, в частности Генри Бофорта.

Таким образом, Rotuli Parliamentorum являются важным современным свидетельством усилий по созданию образа Генриха, который, вместе с таким произведением, как Gesta, должен был заложить основы вдохновенного и защищаемого Богом правителя позднейшей легенды. Но как источник они идут дальше этого. Сообщая о темах, затронутых канцлерами, и фиксируя некоторые принятые решения, а также основные петиции, выдвинутые в каждом парламенте, записи могут многое рассказать нам о настроении и заботах членов парламента в конкретные моменты, а также о вопросах, которые беспокоили современников. Заглядывая в души людей, мы можем узнать, как вместе король и подданные рассматривали меры, необходимые для обеспечения хорошего управления страной.

Как свидетельствует законодательство того времени, физические угрозы "доброму правлению" в первые два года правления исходили главным образом от лоллардизма и местных беспорядков, которые происходили в основном в пограничных графствах между Англией и Уэльсом, а также в пограничных графствах на севере. Время, которое потребовалось для захвата Олдкасла после восстания лоллардов в январе 1414 года (он был окончательно схвачен только осенью 1417 года), и место его захвата, в самом Уэльсе, оба показательны: никто не решил предать его властям в течение почти четырех лет, а пограничные графства, оправлявшиеся от последствий восстания Глендовера, были одними из самых беспокойных в стране. Жалобы на беспорядки в районах Англии (таких как Стаффордшир и Чешир), которые находились на границе с Уэльсом, а также деятельность преступников в Нортумберленде требовали внимания, которое и было обеспечено парламентом, собравшимся в Лестере в апреле 1414 года. Однако решительные действия, предпринятые королем в начале лета того года, отнюдь не привели к восстановлению социального мира. Когда в ноябре 1417 года Томас Лэнгли обратился к парламенту, люди и имущество все еще находились под угрозой (виновниками такого рода беспорядков считались лолларды), в 1419 и 1420 годах в парламент поступали жалобы на беспорядки в Ланкашире, а в 1421 году — на аналогичные беспорядки в Чешире. Тот факт, что беспорядки и социальные неурядицы упоминаются в протоколах семи из одиннадцати парламентов, ясно показывает, насколько важен был вопрос "закона и порядка" во время этого правления[1204].

Отсутствие порядка на море было вопросом, с которым Генрих был связан еще в бытность свою принцем. Несомненно, именно желание обеспечить преемственность того, что явно считалось хорошей политикой, побудило Генри Бофорта, будучи канцлером, уделить особое внимание в парламенте этому важному вопросу. На первых двух заседаниях парламента Бофорт, побуждаемый, несомненно, как королем, так и интересами лондонского купечества, выступал за принятие решительных мер против тех, кто несет ответственность за беспорядки на море. Парламент ответил на это в апреле 1414 года, проголосовав за налог "тоннаж и фунт" на шерсть, вино, шкуры и другие товары, который должен был использоваться для защиты английских морских интересов[1205]. Он также принял закон, Статут о перемириях, чтобы помочь английскому торговому сообществу в его постоянной борьбе с мародерами на море[1206]. Серьезность, с которой все стороны относились к защите морской торговли, проявляется в регулярном повторном появлении этой темы в парламентских отчетах, что свидетельствует о том, что принимаемые меры не всегда были полностью успешными. На заседании парламента в ноябре 1414 года были одобрены субсидии на оборону королевства и, более конкретно, на охрану моря[1207]. Годом позже, в эйфории, последовавшей за победой при Азенкуре, парламент даровал королю "тоннаж и фунт" пожизненно, шаг, который однако, как было подчеркнуто, не должен рассматриваться английскими королями как прецедент[1208].

Тем не менее, можно усомниться в том, что одобрение этих налогов, какими бы щедрыми они ни казались, могло привести к обеспечению адекватной защиты торговли. На заседании парламента в марте 1416 года был представлен отчет о трудностях, которые испытывали владельцы Кристофер Халла перед актами пиратства,[1209] а купцы из Йорка и Бристоля, Дартмута и Линна жаловались на пиратскую деятельность бретонцев на море[1210]. Шесть месяцев спустя, в следующем парламенте, были поданы новые жалобы на бретонцев, а также критиковались очевидные недостатки Лестерского статута 1414 года против нарушения перемирий[1211]. В 1421 году весь этот вопрос был поднят снова, на этот раз в связи с жизнью на шотландской границе, которая также регулировалась положениями Статута о перемириях[1212]. По этому случаю были выдвинуты требования об отмене Статута, настолько серьезными были трудности, которые испытывали англичане в тех краях, обязанные соблюдать его условия, в то время как шотландцы и другие не соблюдали. Подразумевалось, что наступили времена, когда "доброе правление" не могло быть достигнуто принятием статутов, какими бы благими намерениями они изначально ни руководствовались.

Генрих использовал парламент как орган, чьего одобрения он добивался при продвижении людей на почетные места в пэрстве или при восстановлении в своей милости тех, чьи отцы в прошлые годы попали под опалу его собственного отца. На своем втором парламенте в мае 1414 года[1213] Генрих возвел двух своих младших братьев, Джона и Хамфри в герцоги Бедфорда и Глостера соответственно, в то время как Эдуард Йоркский был официально восстановлен в своем герцогском титуле, а Ричард, его брат, стал графом Кембриджским. В тот же день Генрих "подтвердил" своего родного брата Томаса герцогом Кларенс и сделал то же самое для Томаса Бофорта графа Дорсета. Повышение Бедфорда и Глостера было естественным; в случае Бедфорда, в частности, это была заслуженная награда за годы службы на шотландской границе. Решение "подтвердить" титулы, уже пожалованные Генрихом IV Томасу Бофорту в 1411 году и его собственному сыну Томасу в 1412 году, возможно, было вызвано тем, что, хотя они и были действительными, но не были приняты парламентом, и, возможно, было решено, что такое решение укрепит притязания их обладателей. Такое "подтверждение" можно рассматривать как дружеский жест по отношению к Кларенсу, который не всегда виделся глаза в глаза с принцем, но с которым как теперь считалось, открытая форма примирения имеет ценность. Восстановление Эдуарда, герцога Йоркского, в герцогстве, которое он унаследовал в 1402 году, могло быть частью соглашения, включавшего его отказ от графства Кембридж в пользу своего брата Ричарда; почти наверняка это был также способ вознаградить Эдуарда за его многие услуги Генриху IV и принцу в войнах в Уэльсе и Аквитании.

Вознаграждение было связано с примирением. Одной из задач Генриха было как можно более публично положить конец разногласиям, которые могли остаться в результате узурпации его отца и оппозиции, проявленной к нему в разные периоды его правления. Это был один из способов, использованных Генрихом для обозначения разрыва с прошлым. К весне 1414 года он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы поощрять подобные шаги, намереваясь примирить с собой представителей знати, чье продолжающееся недовольство могло стать причиной проблем в то время, когда их энергия и командование могли быть лучше использованы в предстоящей войне против Франции.

К 1414 году уже готовились шаги по восстановлению благосклонности Генриха к наследникам некоторых врагов его отца. В апреле Томас Монтегю, граф Солсбери, обратился в парламент с просьбой отменить приговор о государственной измене, вынесенный его отцу, убитому толпой в Киренстере в 1400 году до того, как егоофициально осудили за восстание против Генриха IV. В этом случае процесс занял семь лет, но в конце концов Солсбери добился своего. Его восстановление в правах можно рассматривать как награду за его вклад в успешную войну во Франции. В то же время не следует игнорировать пользу, которую такой поступок принес королю: Генрих приобрел верного друга, который был одним из лучших английских военачальников своего времени[1214]. В ноябре 1414 года молодой Генри Перси, жертва восстания 1403 года, которое привело к гибели его отца Хотспура в битве при Шрусбери и к его собственному изгнанию в Шотландию, обратился с просьбой о возвращении унаследованных земель графства Нортумберленд, и это прошение привело к тому, что в марте 1416 года в парламенте он стал новым графом, а вскоре после этого, также в парламенте, принес присягу королю[1215].

Возможно, именно под влиянием важных событий лета 1416 года прошение Джона Холланда о восстановлении титулов и владений графства Хантингдон, конфискованных у его отца в 1400 году, было удовлетворено очень быстро. К октябрю 1416 года Холланд получил положительный ответ, сделанный, что важно, "королем, нашим суверенным господином, и лордами парламента"[1216]. Хантингдон хорошо отплатил королю службой в последующие годы.

Мы не должны забывать о важности этих решений. Разрешение, данное валлийцу Гриффиту Дону, покупать и владеть землей в Англии вопреки закону,[1217] а также решение, принятое в парламенте в мае 1421 года по иску короля к Анне, графине Стаффордской, по поводу поместья Богун, являются явным свидетельством желания короля, чтобы прошения об исключении из закона проходили через парламент, как и его желание, чтобы его давние претензии на наследство матери также получили формальную и весомую печать парламентского одобрения[1218]. Эти случаи являются важным доказательством того, что, когда это было в его интересах, Генрих был готов смягчить свое отношение, чтобы простить, забыть и вернуть людям, чьими услугами он хотел бы воспользоваться, их родовые поместья и титулы. Хотя Генрих обычно пунктуально наблюдателем за соблюдением требований справедливости, он также находился под влиянием глубоко укоренившегося чувства милосердия. Как учило руководство по королевской власти, милосердие, как и справедливость, было одной из отличительных черт христианского короля.

Одной из основных функций парламента было обеспечение возможности доведения решений, принятых в центре, до различных частей королевства; другой его функцией было служить средством, с помощью которого внимание короля могло быть привлечено к требованиям его народа, будь то социальная группа, или жители определенной местности, или даже отдельные люди, которые, например, могли оказаться жертвами несправедливости или неправильного применения закона. При Генрихе IV петиции стали подаваться в палату общин в большем количестве, и доля тех из них, которые привели к принятию законов, также увеличилась. То же самое произошло и в правление его сына; очень немногие статуты, принятые в правление Генриха V, не имели своим источником или вдохновением петиции, представленные в парламент. Все десять статутов, принятых парламентом 1413 года, возникли из петиций, поданных в это собрание[1219]. Однако, вероятно, потому, что примерно в двух третях из них формулировки (а значит, возможно, и намерения) были изменены на пути от петиции к статуту (в трех из десяти изменения были незначительными или вообще отсутствовали), парламент в апреле-мае 1414 года просил (петиция подана на английском языке), чтобы, поскольку он "так же хорошо соглашается, как и петиционеры", ни одна петиция не была впредь изменена отрицательным образом, "так, что должна изменить приговор и соглашение, высказанное ораторами, или в петиции без согласия данной общины". Это прошение, самое близкое к "конституционному", найденное за все время правления, вызвало положительный ответ короля. Было сказано, что будут приняты все меры для того, чтобы ни одна поправка не была включена в статут вопреки петиции общин; король, тем не менее, подчеркнул свою прерогативу "править и отказывать в том, что ему не нравится в их петициях и просьбах", таким образом, оставляя за собой право отклонять петиции по своему усмотрению[1220].

Каковы были причины и результаты этой петиции, неясно. Был ли это какой-то возможный кризис, который привел к тому, что в парламенте в мае 1414 года было необычно большое количество выступлений с петициями — двадцать четыре, в то время как на заседаниях 1419 и декабря 1421 года их было только шесть?[1221] Была ли оппозиция королю из-за изменений, внесенных в семь из десяти петиций, представленных в предыдущем парламенте, прежде чем они стали статутами? Если да, то это могло быть связано с тем, что большее, чем в среднем, количество петиций подверглось изменениям в их текстах, чем обычно в последние несколько лет[1222]. В мае 1414 года, по-видимому, были предприняты все усилия для соблюдения буквы королевского соглашения; однако к тому времени, когда парламент собрался в ноябре, изменения и поправки (например, срок действия статута) были внесены вновь, но так, чтобы они не противоречили духу и сути, если не строго букве петиции[1223]. В сущности, все происходило точно так же, как и до 1413 года.

С самого начала Генрих решил привлечь своих подданных к тесному сотрудничеству с ним, когда он столкнулся с перспективой войны. Подчеркивая, что конфликт с Францией был навязан Англии отказом французов вернуть ему то, что причиталось ему во Франции (война, таким образом, была войной, которую Англия и ее король были вынуждены вести во имя справедливости), была затронута струна симпатии между правителем и подданными. Это не означало, что Генрих все делал по-своему. В 1414 году ему посоветовали добиваться своих целей путем переговоров, а не войны, и он прислушался к этому совету. Но провал переговоров в 1414–15 годах привел к экспедиции 1415 года, а по возвращении из неудачной попытки заключить мир в Кале в сентябре-октябре 1416 года Генрих объявил о своем намерении снова вторгнуться во Францию в следующем году. Во всех этих предприятиях он получал сильную поддержку парламента, особенно в пятилетний период с начала 1415 года до начала 1420 года,[1224] — в течение этого времени было собрано около 80% денег, утвержденных парламентом на военные нужды.

Признаком доверия к Генриху может служить субсидия на шерсть, назначенная на четыре года в 1413 году, а также налог "тоннаж и фунт" на один год. Эта субсидия, превосходившая все субсидии, предоставленные Генриху IV, была повышена в 1414 году за счет предоставления "тоннажа и фунта" еще на три года, чтобы привести ее в соответствие с субсидией на шерсть. Теперь Генрих мог строить планы на будущее. К концу того же года, когда экспедиция во Францию стала более вероятной, были утверждены две полные субсидии (каждая из которых должна была принести около 37.000 фунтов стерлингов) на оборону королевства и морскую оборону, первая должна была быть собрана к февралю 1415 года, вторая — на целый год позже. Это была щедрая помощь, которая имела еще одно важное преимущество: Генрих мог планировать свои расходы на следующий год и, в случае необходимости, просить о переносе или ускорении второго сбора. Возможно также, что Генрих, думая о возможном повороте событий в 1415 году, не хотел, чтобы заседание парламента помешало его подготовке и отъезду во Францию. Добиваясь голосования о двойной субсидии, он, возможно, надеялся избежать созыва парламента в 1415 году. В конце концов, он не смог этого сделать, и Бедфорду, действующему в качестве его лейтенанта, оставалось созвать заседание, запланированное на конец октября. Видя, что деньги страны с пользой потрачены на взятие Арфлера и великую победу при Азенкуре, парламент теперь не только превратил пожалование "тоннажа и фунта" в пожизненное, но и согласился ускорить сбор субсидии, назначенной на февраль 1416 года, до середины декабря 1415 года, а новая субсидия, первоначально назначенная на февраль 1417 года, была перенесена на ноябрь 1416 года[1225].

Когда парламент собрался в марте 1416 года, уже активно велась подготовка к экспедиции для деблокады Арфлера: снова было достигнуто соглашение об ускорении выплаты субсидии, назначенной в ноябре, до июня, хотя новая субсидия не была назначена[1226]. Вероятно, чтобы исправить ситуацию и сделать это, пока еще свежи были воспоминания об успехе, достигнутом в морском сражении на Сене в августе, и можно было максимально использовать антифранцузские настроения, которым способствовал двор, парламент был созван снова в октябре 1416 года. Однако на этот раз, хотя парламент и был достаточно щедр, чтобы проголосовать за две субсидии, полторы из которых должны были быть собраны к февралю 1417 года, а остальное — в ноябре, он сделал это только при условии, что не будут взиматься другие налоги и не будет перенесена согласованная дата их сбора. Видимо башмак налогов явно начинал жать. Если королю требовалось больше денег, он мог их занять, причем разрешение было дано как на то, что половина субсидии, которая должна была быть собрана в ноябре 1417 года, может быть использована королем для погашения долгов, так и в гарантиях, данных парламенту Кларенсом, Бедфордом и Глостером, что они обеспечат возврат займов в случае смерти короля[1227].

В ноябре 1417 года, когда уже были известны первые успехи второй экспедиции Генриха в Нормандию (он и Кларенс написали из Кана в Лондон, чтобы сообщить об исходе событий и попросить людей, готовых поселиться в Нормандии), и под влиянием слов канцлера Лэнгли о том, что король и страна будут пожинать плоды хорошо выполненной работы, парламент проголосовал за третью, но последнюю двойную субсидию, половина которой должна была быть собрана в феврале 1418 года, а другая — целый год спустя, с условием, что сбор этих субсидий не должен быть ускорен[1228]. Почему в 1418 году (единственном году царствования, не считая 1422 года, который должен был стать годом смерти короля) парламент не созывался, неясно. К этому времени Генриху становилось все труднее финансировать войну, которая, после лета 1418 года и начала осады Руана, должна была показаться тем, кто находился в Англии, довольно затянувшейся и без каких-либо очевидных крупных успехов. Было ли пустой угрозой со стороны Лэнгли намекнуть, как раз когда Генрих собирался начать переговоры по условиям, позже согласованным в Труа, что все предприятие может быть оставлено, если помощь в виде денег и людей не будет получена?[1229] В результате, после двухлетнего перерыва, в течение которого налоги не взимались, но были собраны две субсидии, предоставленные в ноябре 1417 года, парламент проголосовал за полную субсидию и еще треть таковой, полная субсидия должна была быть собрана в феврале 1420 года, а оставшаяся треть, предназначенная для погашения займов, в основном от гражданских и церковных корпораций, должна была быть собрана в ноябре следующего года[1230].

Период интенсивного налогообложения закончился. После заключения договора в Труа в мае 1420 года Англия больше технически не находилась в состоянии войны с Францией, дела которой многие стали считать заботой только этой страны. Поэтому английские подданные Генриха могли считать, что их ответственность за войну (по крайней мере, против Франции) закончилась. Настроение в Англии менялось. Члены парламента больше не хотели отвечать, как это было в прошлом, за финансирование войны. Кроме того, они хотели, чтобы их король вернулся в Англию, о чем они ясно заявили на декабрьском заседании парламента под председательством брата Генриха, Хамфри. Реакция на условия договора в Труа была весьма неоднозначной. Хотя они означали долгожданный конец юридического обязательства по обеспечению финансирования войны, было выражено опасение, что англичане будут подчиняться Генриху как регенту и, в конечном итоге, как королю Франции; также существовало опасение, что Генрих будет слишком увлечен делами своего французского королевства[1231].

Членов парламента не успокоил ответ, что даже после более чем трехлетнего отсутствия Генрих все еще слишком занят делами во Франции, чтобы вернуться в Англию; не успокоило их и заявление канцлера Лэнгли, что в будущем Генрих будет проводить некоторое время в Англии, некоторое время во Франции, а детали останутся на усмотрение самого короля. Между тем, было возможно, что он может вернуться при нынешнем парламенте, который он сам созвал; если это произойдет, то полномочия Хамфри прекратятся. В этом случае парламент не будет распущен, а продолжит свою работу, и такой порядок действий будет применяться в будущем, если парламент будет созываться королем во время его пребывания за границей.

Парламент мало что мог сделать с тем, что некоторые его члены, возможно, считали неудовлетворительным положением (король не посещал сессии парламента в течение четырех лет). Тем не менее, его реакция свидетельствует о том, что члены парламента ощущали некоторое недовольство тем, как обращались с их институтом и королевством в целом. Парламент резко отреагировал на предложение о том, что петиции, в случае необходимости, должны быть отправлены за границу для получения королевского одобрения; лейтенант должен быть уполномочен сделать это сам в течение срока работы парламента; в противном случае петиции должны сразу же стать "не возымевшими эффект"[1232]. Здесь подразумевалось, что в будущем король должен лично посещать все парламенты.

Такими действиями парламент демонстрировал свое недовольство долгим отсутствием Генриха и тем, что некоторым могло показаться его все более бесцеремонным отношением к проблемам английского королевства, которое он, похоже, был склонен оставить на попечение своих лейтенантов. Неудивительно, что в декабре 1420 года парламенту не было предложено проголосовать за субсидию. Генрих, вернувшийся в Англию в начале февраля 1421 года, также не мог ожидать многого от парламента, который он созвал в мае. Несмотря на присутствие короля, нет никаких записей о том, что он просил о субсидии, хотя были предприняты попытки ее получить[1233]. Но в данных обстоятельствах и настроение парламента, и общая экономическая ситуация в стране были против этого. На данный момент Генрих не мог рассчитывать на общую поддержку в парламенте, чтобы обеспечить себе финансирование, в котором он все еще остро нуждался. Ему приходилось полагаться на частных лиц и корпорации, которые давали ему то, что могли.

Он добился некоторого успеха в поездке по стране, которую предпринял в марте и апреле, и Генри Бофорт, хотя ему и оставались должны 8.336 фунтов стерлингов, согласился выдать новый заем в 14.000 фунтов стерлингов, и этот хороший пример общественного духа был официально зафиксирован в парламентском списке[1234]. Только в декабре 1421 года, когда король вернулся во Францию и начал свою последнюю осаду (города Мо), Бедфорд и Лэнгли убедили парламент проголосовать за субсидию. Было ли причиной их успешного ходатайства недавнее рождение сына и наследника у Генриха и его королевы? В любом случае, Генрих получил субсидию на войну. Это была последняя субсидия, предоставленная ему, и последний подобный официальный вклад парламента в военные усилия в течение следующих семи лет[1235].

Правление Генриха V не было революционным периодом в истории парламента. Действительно, в течение нескольких лет предыдущего царствования заседания проходили гораздо оживленнее. Кто-то может сказать, что в это десятилетие парламент стал послушным. Это можно рассматривать как признак того, что политика, проводимая королем, одобрялась представителями общества (тем самым создавая гармонию, а не разногласия), и что, по крайней мере, до самого конца царствования эта политика, похоже, работала. За всем этим стояло доверие, которым король пользовался у парламента. На первом же заседании парламента Генриху напомнили, что, хотя во времена его отца и были даны обещания улучшить положение дел, особенно в сфере управления финансами, эти обещания в основном не были выполнены; члены парламента, однако, должны были знать о попытках принца реформировать финансы страны после 1406 года и, в частности, в период его пребывания на посту главы совета в 1410 и 1411 годах.

Доверие, безусловно, было. Однако оно не было завоевано без труда и усилий. Если военная политика была привлекательной, а цель восстановления мира внутри страны и хоть какого-то порядка на море нашла широкую поддержку, то не только потому, что война была привлекательна для военного сословия, а мирная торговля принесла бы преимущества морскому торговому сообществу, которое было широко представлено в парламенте, но и потому, что обнародование Генрихом своих замыслов и намерений устами двух канцлеров встретило положительный отклик. Об этом можно судить двояко. После 1406 года Генрих IV созывал парламент всего четыре раза за шесть лет. Напротив, у его сына вошло в привычку созывать парламент гораздо чаще. Генрих сделал это одиннадцать раз за время правления, которое длилось всего девять с половиной лет; первые шесть заседаний состоялись всего за три с половиной года, с мая 1413 года по октябрь 1416 года, а за одиннадцать месяцев с ноября 1415 года по октябрь 1416 года парламент собирался три раза.

Тем не менее, декларации членов парламента показывают, что, несмотря на частоту заседаний, многие были готовы возвращаться для работы в парламенте несколько раз в течение правления; некоторые имели опыт работы в парламенте, выходящий за рамки предыдущего правления, вплоть до правления Ричарда II. Насколько известно, Роджер Хант, избранный спикером в 1420 году, заседал в восьми парламентах; Роджер Флор, также спикер, заседал семь раз; Джон Уилкотс шесть раз представлял Оксфордшир и один раз Кент в период с 1413 по 1421 год; а Джон Рассел, неудачливый кандидат на выборах спикера в 1420 году, представлял Херефордшир шесть раз, столько же раз, сколько Роберт Кэри представлял Девон во время правления Генриха. Примерно такую же историю можно рассказать и о бюргерах, многие из которых, как Уильям Вуд, восемь раз представлявший Винчестер в период с 1413 по 1423 год, были избраны в несколько парламентов за время правления. Среди членов, присутствовавших в первом парламенте правления Генриха VI, созванном, когда Генрих V был мертв всего несколько недель, "по крайней мере, двое из каждых трех уже заседали в парламентах", и только четверть "рыцарей" на этом собрании присутствовали впервые[1236]. Переизбрание, даже если оно не было последовательным, предполагает определенную преемственность. Предполагает ли оно также одобрение мер, проводимых королем? Возможно, так оно и было.

Если взглянуть на состав избранных в палату общин во время этого правления, то создается четкое впечатление, что многие из них были выбраны благодаря местному влиянию короны или членов местной знати или дворянства, благосклонных к короне. Такое утверждение навевает мысли о коррупции и влиянии. Но мы должны остерегаться принимать этот вывод слишком легко. Однако в то же время социальные, политические и финансовые факторы могли легко способствовать созданию дружеских связей, групп, даже интересов, и ни один из этих факторов нельзя игнорировать. Изучение того, что можно узнать о карьере и связях членов парламента, может дать только поучительную информацию. Хотя спикеры, первый из которых был избран в 1376 году, были скорее выразителями мнений общин, чем представителями короны (в чем убедился сэр Уильям Стоуртон в 1413 году, когда общины фактически отреклись от него за согласие на изложение в письменном виде некоторых конкретных жалоб, которые общины предпочли выразить в общих выражениях), они были людьми, которые могли диктовать ход и, в определенной степени, содержание дебатов[1237]. Хотя они были выбраны общинами, а не королем, большинство из них, должно быть, были избраны с учетом того, что спикер, известный королю и пользующийся доверием как с его стороны, так и со стороны общин, с большей вероятностью будет способствовать проведению дебатов и последующему торгу, который может состояться.

Девять человек занимали кресло спикера во время правления Генриха V, Томас Чосер делал это дважды, Роджер Флор — трижды[1238]. Большинство из них были связаны с королем, возможно, еще в предыдущее правление, или с влиятельными людьми из его окружения. Уильям Стоуртон служил Генриху когда тот был принцем Уэльским и герцогом Корнуольским[1239]. Томас Чосер, сын поэта и кузен Генри и Томаса Бофорта, тесно сотрудничал с принцем в предыдущих парламентах и был вновь назначен на должность главного дворецкого новым королем на второй день его правления; к 1421 году он уже пятый раз был спикером, занимая эту должность три раза в правление Генриха IV[1240]. Роджер Флор был назначен главным управляющим северной части герцогства Ланкастер всего через несколько недель после избрания в спикеры в октябре 1416 года; это назначение, а также тот факт, что его выбрали председателем двух последующих парламентов 1417 и 1419 годов, говорит о том, что он был приемлем для всех партий. Наличие опытного человека, которому доверяли как король, так и общины, во главе заседаний было очень важно для обеспечения конструктивных отношений в работе этого жизненно важного института[1241].

Но наличие людей, которые могли бы склониться к точке зрения короля, не могло зависеть только от спикеров. Выборы были важны, и в этом жизненно важном процессе влияние того или иного рода могло сыграть решающую роль. Некоторые люди, такие как Джон Уилкотс (хорошо известный Томасу Чосеру, поскольку они оба представляли Оксфордшир), член совета в отсутствие Генриха V в Нормандии и человек, который долгое время ассоциировался со службой в королевских владениях в Корнуолле, могли помочь сделать мнение Генриха известным в парламенте. Другие, такие как Джон Голафр и Джон Левенторп (последний был исполнителем завещания Генриха IV и Генриха V), получали ренту от короля, а третьи, сэр Уолтер де ла Поул и сэр Уильям Лисл, выполняли для него дипломатические миссии. Война с валлийцами дала людей, таких как сэр Томас де ла Хей и сэр Джон Скудамор, которые заседали от Херефордшира в 1413 и 1414 годах, или сэр Уильям Портер, друг принца, который заседал от Кембриджа в 1413 году, и Джон Сент-Джон, который четыре раза был членом парламента от Нортгемптоншира в период с 1410 по 1421 год. Значительное число, почти 50% "рыцарей", имели опыт войны во Франции до конца правления[1242]. Три йоркширских рыцаря, сэр Роберт Пламптон, дважды член парламента (один раз от Йоркшира, другой раз от Ноттингемшира), сэр Уильям Гаскойн и сэр Брайан Стэплтон, были убиты во Франции, а пять из тринадцати "рыцарей" из Ланкашира служили там при Генрихе V.

Местное влияние было не менее важным. Среди представителей нескольких графств, в частности Дербишира, Лестершира, Ноттингемшира и Норфолка, можно было встретить чиновников или аннуитентов герцогства Ланкастер, в то время как многие из тех, кто представлял графство Корнуолл, были связаны с королем либо как аннуитенты, либо как чиновники герцогства. Также очень важными были связи с представителями дворянства, которые решительно поддерживали корону. Некоторые из тех, кто представлял пограничное графство Шропшир, были связаны с семьями Арундел и Толбот, которые были сторонниками Ланкастерского дома; в Девоне то же самое можно было сказать об вассалах графов Куртене из Девона; в Уорикшире и Вустершире в парламент были избраны такие люди, как Джон Трокмортон, арендатор у графов Бошан из Уорика[1243]; а в Гемпшире, Беркшире и Оксфордшире были избраны люди, знакомые с Генри Бофортом и Томасом Чосером.

Следует подчеркнуть, что связи такого рода не означали беспрекословного подчинения интересам покровителя: смена покровителя была не редкостью. Однако факт остается фактом: если покровитель оставался в хороших отношениях с королем, а его звезда не заходила, то в интересах арендатора часто было оставаться на службе у своего хозяина. Один важный фактор способствовал этому. Если в правление Ричарда II так называемые "рыцари шира" были в основном настоящими, опоясанными рыцарями, то в первые годы правления Ланкастеров произошли заметные изменения, которые привели к избранию людей, которые, обладая финансовыми возможностями для посвящения в рыцари, решили не становиться ими.

Это изменение было далеко не единообразным для всей страны. Его можно было наблюдать уже в 1397 году в Беркшире (который из восемнадцати известных "рыцарей" избрал только одного настоящего рыцаря, по два на каждый из девяти парламентов в период правления Генриха V) или с 1399 года в Бакингемшире и Норфолке (первый, как и Беркшир, избрал только одного рыцаря, второй — четырех в период правления Генриха). Изменения становятся более заметными к концу правления Генриха IV в Хэмпшире (два из двадцати), Девоне (три из восемнадцати) и Сассексе (один из двадцати), и продолжаются в правление его сына. В эти годы только один из двадцати рыцарей был избран в графствах Бедфордшир и Шропшир и, возможно, в Уэстморленде,

В то время как в Суррее ни один рыцарь не был избран в парламенты, по которым у нас есть сведения. В нескольких местах ситуация была иной: Дербишир избрал одиннадцать рыцарей, Камберленд — двенадцать, Ноттингемшир — тринадцать, а в Йоркшире семнадцать рыцарей занимали восемнадцать должностей, по которым сохранились списки.

Как следует интерпретировать эту информацию? Кажется, мало кто сомневается, что внешние различия между "рыцарями графства" и "бюргерами", такие как социальный ранг или богатство, исчезали, и что избирались люди вполне сопоставимого ранга, большинство из которых были выходцами из графства и занимались делопроизводством, а значит, хорошо разбирались в местных делах[1244]. Что это отражало? Было ли это, как можно предположить, разочарованием в парламенте, особенно в то время, когда король подолгу отсутствовал в стране? Безусловно, число участвующих в выборах в некоторых графствах в этот период значительно сократилось, что может свидетельствовать о том, что на выборы не хотели приходить, возможно, потому что результаты были предсказуемы? В некоторых графствах во время правления было избрано много новых, относительно неопытных членов,[1245] в то время как в других редко случалось, чтобы два опытных человека были избраны вместе.

Объясняет ли все это, почему Генрих V редко встречал серьезную оппозицию в парламенте, кроме некоторого "брюзжания" по поводу его правления в последний год или около того? Была ли очевидная готовность парламентов Генриха V выполнять его требования следствием сокращения числа крупных деятелей графств и вытеснения их людьми менее значительного положения, которые были обязаны своим избранием лицам или учреждениям, готовым оказать поддержку королю и его политике? В конечном счете, хотя следует принимать во внимание происхождение членов палаты общин, а также намерения людей, помогавших обеспечить их избрание, это не полностью объясняет успех, достигнутый Генрихом в отношениях с парламентом, который можно сравнить с относительной неспособностью его отца заставить парламент выполнять королевскую волю.

Хотя королевское влияние среди членов парламента должно было быть ценным для обеспечения поддержки, в которой нуждался король, именно его способность отстаивать политику, отвечающую настроениям и текущим потребностям (война с Францией, защита морской торговли, снабжение Фландрии шерстью), обеспечила ему поддержку. Если в последние годы жизни Генрих пользовался меньшей парламентской поддержкой, то это могло быть связано с тем, что в сложившихся обстоятельствах вместо уехавших на войну рыцарей в большем количестве присутствовали "рыцари шира", не имевшие опыта войны. Возможно, в 1421 году он был воодушевлен тем, что в парламенте было значительное число членов с опытом войны во Франции, которые вернулись в Англию вместе с ним, и на чью поддержку он мог рассчитывать. Если так, то его ждало разочарование. В 1421 году англичане предполагали, что после заключения договора в Труа расходы на войну теперь будут нести французские подданные. Генрих был предупрежден, что требование о субсидии, скорее всего, встретит отказ; это заставило его понять, что получить деньги можно только в обход обычных парламентских каналов, прибегнув к займам у частных лиц и корпораций, займам, которые парламент будет готов гарантировать.

В этом Генриху пришли на помощь отдельные члены парламента. Некоторые, например, представлявшие Лондон, предлагали королю личные займы, чтобы дополнить авансы на кампании против Франции, предоставленные корпорациями и гильдиями[1246]. Еще более важным является значительный список членов палаты общин, которые, как известно, активно занимались сбором займов в Англии в период с 1419 по 1422 год, то есть в то самое время, когда король столкнулся с острейшей нехваткой денег из-за того, что парламент не проголосовал за субсидии на войну. Некоторые, такие как Николас Мербери, который дважды заседал от Нортгемптоншира, или Джон Уведейл, который делал то же самое от Хэмпшира, помогали в привлечении займов один раз, в 1421 и 1419 годах соответственно. Другие, такие как Ричард Уиттингтон, впервые избранный представителем Глостершира в 1384 году и последний раз заседавший в парламенте в 1414 году, помогал королю дважды, в 1419 и 1420 годах. Джон Голафр, представлявший Беркшир, Джон Уилкотс и его соратник по Оксфордширу "рыцарь" Томас Чосер, все трое из которых заседали в одном или другом из двух парламентов 1421 года, помогали привлекать займы в этих графствах в том же году. В Норфолке, где было сильно влияние герцогства Ланкастер, Джон Ланкастер и Оливер Гроос, оба "рыцари" графства в 1419 году, а также Джон Уодхаус, Эдмунд Уинтер и Джон Ланкастер (снова), представлявшие графство в 1421 году, помогали тем же способом. Требование проживания в графстве, требуемая актом от 1413 года, могла иметь определенный эффект, позволяя членам парламента оказывать влияние от имени короны в графствах, которые они представляли.

Поддержка военных начинаний Генриха могла быть выражена и другими практическими способами. Ряд членов парламента выступали в качестве комиссаров, собирая войска перед отправкой на войну во Францию. Джон Митчел, один из представителей Лондона в 1420 году, входил в комиссию по найму и реквизиции судов для доставки провизии по морю; Ричард Хэнкфорд, сын главного судьи, представлявший Девон в 1414 и 1416 годах, два года спустя обеспечивал поставку якорей и канатов для кораблей; а Оливер Гроос, член парламента от Норфолка в 1419 году, организовал отправку солдат из Норфолка и Саффолка в следующем году. Гроос был старым аннуитентом дома Ланкастеров, который служил в Испании с Джоном Гонтом еще в 1386 году. В его семье, как и в других, была сильна традиция военной службы.

Королевские аннуитенты, если не могли служить лично, помогали или поощряли других. Даже немолодые люди, такие как сэр Роберт Лоуренс, родившийся около 1371 года и ставший членом парламента от Ланкашира в 1414 году, прежде чем был посвящен в рыцари во время кампании в следующем году, выполнил свое обязательство как аннуитент, набрав лучников в 1421 году, а другой аннуитент, Саймон Кэмп, который заседал в парламенте от Мидлсекса в 1414 и 1415 годах, в феврале 1422 года заключил контракт о предоставлении королю одного конного лучника, которому он, Кэмп, будет платить в течение девяти месяцев. Показательно решение Уильяма Чейна, который только один раз заседал от Кента (в 1416 году), организовать займы в этом графстве в 1421 году. В 1416 году его соратником по "рыцарству" был Джон Уилкотс, который в 1421 году искал финансовой поддержки для короля в Оксфордшире и Беркшире. Поддерживали ли эти два человека связь друг с другом? Безусловно, они были единомышленниками в этом вопросе, одинаково решительно настроенными на сбор денег для продвижения дела короля. Эти простые факты свидетельствуют о преданности, которую Генрих умел вызывать, и от которой, как видно, во многом зависела его привлекательность и успех на посту короля.


Глава 18. Финансы

Правильное управление финансами было обещано Генрихом общинам, когда они добивались "доброго правления" в 1413 году. Оно должно было стать одним из способов, по которому будут судить о новом короле. Если оно будет признано удовлетворительным, это, вероятно, придаст общинам уверенности в нем, побудит их поддержать его политику, особенно его войны, долгожданной финансовой помощью. То, как они это делали, должно было стать мерилом, по которому можно было бы судить о поддержке народом своего короля.

Успешное управление финансами было основным способом дистанцировать короля от правления его отца. Генриху IV не хватало как финансового осмысления своих действий, так и денег, отсутствие которых было почти постоянным раздражителем в его отношениях с парламентом. Среди тех, кто предоставлял деньги, уверенность в способности короны править была поколеблена. Поскольку финансовые потребности Генриха IV были не только значительными, но и "почти постоянными", его неспособность удовлетворить их в значительной степени способствовала его трудностям на посту короля. В этом отношении выделяются три вопроса: война с валлийцами; необходимость короля заручиться поддержкой дома путем "покупки" верности людей с помощью масштабных пожалований ренты; и выплаты, причитающиеся многочисленному королевскому семейству.

Восстание в Уэльсе началось примерно в первую годовщину восшествия Генриха IV на престол, когда он уже ввязался в бессмысленную и дорогостоящую экспедицию против шотландцев. Подавление восстания, которому суждено было продлиться около десяти лет, необходимо было должным образом обосновать перед общинами. Кто нес финансовую ответственность за это? Была ли это война "внешней", которую можно представить как угрозу безопасности страны и для которой можно было потребовать помощи от народа? Или это был "внутренний" конфликт, восстание, подавление которого должно финансироваться в основном из обычных доходов короля и княжества Уэльс, при поддержке крупных пограничных лордов, лидером которых мог считаться принц, как граф Честер? Хотя существовало мнение, которому общины часто сопротивлялись, что восстание Глендовера представляло угрозу национальной безопасности, было ясно, что другие финансовые проблемы Генриха IV были в основном его собственного производства, и что он не должен был ожидать помощи от своих подданных в их решении. Поэтому в поисках политической поддержки король был вынужден отчуждать часть королевских владений, что уменьшило доступные ему источники доходов, и вскоре он был вынужден искать поддержки парламента для выполнения тех функций правительства, которые обычно должны были финансироваться из его собственных средств. Другая двойная проблема — большое количество аннуитентов (характерная черта европейских придворных обществ того времени, а также наследие Ричарда II и семейных традиций Ланкастеров), а также то, что современники называли возмутительно высокими расходами королевского дома, должны были создать серьезные трудности для тех, кто отвечал за расходование обычных доходов короля.

Вместо того чтобы расти, эти доходы фактически сокращались. Ресурсы Уэльса первыми пострадали от насилия и разрушений войны. Доходы от герцогства Ланкастерского, ставшего (с 1399 года) частью ресурсов нового короля, также не были столь продуктивными, какими их позже сделает Генрих V. Аналогичным образом, доходы короны от таможенных пошлин, взимаемых с внешней торговли, в основном с шерсти и сукна, переживали период временного спада, доходность была значительно снижена. Неудивительно, что Генрих IV оказался вынужден занимать деньги, которых требовал его экстравагантный образ правления.

Но не только эти факторы, как бы они ни были важны, вызвали трудности. Правление первых двух Ланкастеров пришлось на период дефицита монеты, который, начиная с упадка XIV века и до конца правления Генриха V, должен был повлиять на экономику большей части Западной Европы. Основная проблема заключалась в нехватке денег, которые можно было использовать — что стало следствием двух факторов. Первым из них было снижение в этот период активности европейской горнодобывающей промышленности (в основном в Богемии, стране, переживавшей в эти годы социальную революцию и гражданскую войну), что привело к уменьшению количества серебра, доступного для чеканки. Вторая, как и первая, европейская по масштабам, заключалась в повсеместном увеличении количества войн в эти годы, войн, которые значительно стимулировали спрос на монету, которой оплачивались войска, припасы, оружие и транспортные расходы[1247]. Поэтому каждая страна пыталась сохранить и увеличить свои запасы серебра и золота — игра, которую не все могли выиграть одновременно.

Континентальная практика заключалась в том, что правитель обесценивал монету своей территории (технически монета принадлежала ему, и он мог делать с ней все, что захочет) путем перечеканки, что, с его точки зрения, давало ему возможность прикарманить так называемый сеньораж — процент от стоимости денег, собранных для этого процесса. Хотя перечеканка практиковалась во Франции и в Бургундском герцогстве, в Англии она была малоизвестна. Правда, в 1351 году Эдуард III предпринял попытку обесценивания, но он был вынужден отказаться от этой практики в следующем году, поэтому английская чеканка, хотя и была в дефиците, в целом отличалась качеством, которое вполне сопоставимо с качеством монет других стран, чья некачественная валюта, будучи обнаруженной в Англии, отправлялась на Лондонский монетный двор для перечеканки в соответствии с английскими стандартами[1248]. Для того чтобы сохранить достаточный запас драгоценного металла в Англии, в 1386 году было принято решение о том, что иностранные купцы должны тратить половину своей выручки внутри страны, прежде чем покинуть ее, а после 1401 года им разрешалось вывозить оставшуюся половину только по специальной лицензии, которая была отменена через два года[1249]. Монеты, которые можно было получить от иностранных купцов, торговавших в Кале, также должны были перечеканиваться там перед возвращением в Англию. Значение этого континентального форпоста в денежной войне было значительным.

Независимо от того, была ли монетная политика, горячо оспариваемая бургундцами, которые контролировали основных торговых партнеров Англии в Нидерландах, успешной или нет, в правление Генриха IV наблюдалось заметное снижение качества вновь отчеканенных денег, доступных для обращения. Эта неудовлетворительная ситуация повлияла как на торговлю (сдерживаемая требованиями, чтобы деньги, отчеканенные в Англии, должны быть потрачены там же), так и на жалованье, выплачиваемое солдатам, сражавшимся в Уэльсе. Введенная принцем политика контроля и бюджетирования, вдохновленная такими решениями, как решение Генри Бофорта (в 1403 году) о прекращении всех выплат Hanaper (отдел канцелярии, получавший плату за переписку документов) и всех освобождений, предоставляемых за использование большой печати (контролируемой Бофортом как канцлером), не была сразу оценена по достоинству[1250]. На заседании парламента в ноябре 1411 года, как раз когда принца и его "министерство" собирались отправить в отставку, "из-за острой нехватки денег в королевстве" было предложено уменьшить стандартный вес монет, хотя их качество должно было остаться прежним. Золотой нобиль был уменьшен в стоимости на одну десятую, серебряный шиллинг — на одну шестую, изменения должны были вступить в силу с Пасхи 1412 г.[1251] Вероятно, уменьшение равнялось чему-то вроде фактического недостатка, обнаруженного в среднем в монете того времени, которую можно было обрезать, так что изменение, первое после того, как шестьюдесятью годами ранее Эдуард III отдал подобный приказ, могло быть лишь признанием реальной стоимости английской чеканки, а не намеренной попыткой быстро разбогатеть за счет обесценивания.

Финансовые трудности Генриха IV породили один примечательный конституционный вопрос — "использование парламентского налогообложения". Должны ли "обычные" расходы правительства оплачиваться из субсидий, которые, по общему мнению, покрывали только "чрезвычайные" расходы, такие как военные? Назначение, по настоянию общин, сэра Джона Типтофта казначеем королевского дома в 1406 году стало рассматриваться как политический акт, направленный на достижение определенного контроля над расходами короля. Важен тот факт, что в первый год правления принца (1410) не было собрано ни одной светской субсидии, а во второй год, когда она была собрана, из взятых из нее денег не было сделано ни финансовых авансов, ни ассигнований на расходы королевского дома[1252]. Таким образом принц демонстрировал свою симпатию к тем, кто считал, что страна не должна быть обязана поддерживать королевский дом через парламентские субсидии. Король должен жить по средствам: субсидии должны были применяться только для покрытия расходов на войну за пределами королевства.

Именно такого рода "злоупотреблений" Генрих надеялся избежать, став королем. Ему очень помог успех перечеканки монеты, начатой годом ранее. В период с 1412 по 1416 год было отчеканено больше серебряной монеты, дополненной большим количеством золотой, чем когда-либо за предыдущие пятьдесят с лишним лет. Однако не эти конкретные меры, а скорее твердое отношение к правильному использованию имеющихся ресурсов отличало подход Генриха к государственным финансам от подхода егоотца. Генрих хорошо понимал, как Генрих IV создал финансовые проблемы как для себя, так и для других. Будучи принцем, он уже показал, что понимает трудности и рассматривает возможные пути их решения. Его чувство ответственности заставило его понять, что король должен делать все возможное, чтобы жить за свой счет.

В первом парламенте нового царствования Генрих согласился с тем, что выплата аннуитетов, с помощью которых завоевывалась и поддерживалась политическая и военная поддержка, должна быть сокращена на сумму 10.000 фунтов стерлингов[1253]. Примечательно, что при епископах Бофорте и Лэнгли в качестве его канцлеров, за все время царствования Hanaper выплатили только два аннуитета[1254]. Такая экономия была практически полезной. В своем стремлении жить по средствам Генрих мог пойти — и пошел — гораздо дальше. Как и его отец, он мог воспользоваться финансовыми преимуществами герцога Ланкастерского, чьи поместья, охватывающие большую часть страны, обеспечивали ценные ресурсы дополнительного дохода. К счастью для Генриха, во втором десятилетии века земли герцогства приносили больше доходов, чем в первом, главным образом потому, что мир в Уэльсе принес стабильность в эти края[1255].

Однако резкое увеличение доходов Ланкастеров из валлийских источников было связано не только с окончанием восстания. Многое зависело от решимости короля — как герцога — искоренить нечестность и неэффективность среди своих чиновников (многие были заменены другими, известными ему лично), а также следовать настойчивой политике поиска задолженностей, понимая при этом, что лучше довольствоваться штрафом в случаях, когда это будет стоить больше, чем можно было бы получить, если бы эта политика зашла слишком далеко. Все это носило отпечаток указаний человека, который знал, чего он хочет — чтобы земли герцогства приносили как можно больше дохода — и настаивал на твердой, но не обязательно бессердечной политике, чтобы воплотить эту цель в жизнь. Помня о критике в адрес своего отца, Генрих сократил количество аннуитетов, выплачиваемых из доходов герцогства, более чем на треть и он смог хорошо использовать достигнутую таким образом экономию. Его личное участие в улучшении финансового вклада герцогства в доходы короны видно из заседания совета, на котором король присутствовал в Лондоне в феврале 1417 года, когда были проведены реформы, направленные на увеличение доходов, а также из того, как совет откладывал принятие решений по важным вопросам до тех пор, пока не мог посоветоваться с королем. Неудивительно, что в это царствование наблюдался очень значительный рост "чистого дохода", с примерно 2.500 фунтов стерлингов при Генрихе IV до примерно 6.400 фунтов стерлингов в 1419 г.[1256]

Генрих использовал и другие доходы от владений, которые были недоступны его отцу. Восстановление княжества Уэльс после восстания было стимулировано умеренной политикой короля по отношению к нему,[1257] что означало возвращение к более высокому уровню доходов, чем тот, который был получен за последнее десятилетие или более. Если на рубеже веков Северный и Южный Уэльс приносили около 1.000 фунтов стерлингов, то средний показатель за период 1409–20 гг. в 3.100 фунтов стерлингов демонстрировал "впечатляющее" улучшение, что компенсировало довольно мизерные 250 фунтов стерлингов, которые княжество вносило в королевскую казну[1258]. Герцогство Корнуолл, в отличие от многих регионов страны, переживало период процветания, который совпал с периодом правления Генриха. Оно уже давало ему большую часть доходов, когда он был принцем. Теперь, став королем, он мог извлекать выгоду из высокого уровня производства на корнуэльских оловянных рудниках, из развивающегося текстильного производства и, что было самым лучшим показателем, из растущих сборов за вступление в наследство, которые, будучи повышены в 1406 году, были еще раз повышены в 1413 и 1420 годах, когда также начался рост заработной платы для рабочих, как квалифицированных, так и неквалифицированных[1259]. Графство Честер было еще одним, хотя и гораздо менее прибыльным, источником дохода для короны. Принц уже использовал доходы от графства для оплаты войска, отправленного на поддержку бургундцев поздней осенью 1411 года. Хотя выплаты в королевскую казну стали производиться только после 1417 года (и состояли в основном из mises, или налогов, собранных в графстве), местная казна использовалась в качестве расходного отдела, через который ряд королевских аннуитентов получали свои выплаты. С окончанием войны с валлийцами, а значит, и причиной отдельного существования графства, Чеширские доходы были постепенно интегрированы в доходы короны. Они внесли очень полезный, хотя и не очень заметный вклад в королевские финансы[1260].

Доходы от земли — это одно, а доходы от пошлин и сборов — совсем другое. Генрих решил извлечь из этого максимальную выгоду. Освобождение от уплаты пошлин Hanaper было практически отменено в предыдущее царствование. Генрих максимально использовал право короны на помилование, обычно не за тяжкие преступления, а скорее за технические проступки, которые были совершены. В 1414 году Эдмунд, граф Марч, был оштрафован на огромную сумму в 10.000 марок (6.666 фунтов 13 шиллингов 4 пенса) за то, что женился без королевского разрешения,[1261] а в 1413 году Генрих потребовал поручительства на общую сумму 80.000 марок от трех графов и семи лордов в рамках попытки добиться от них порядка и хорошего поведения[1262]. Выплата надбавок к суммам, вносимым за аренду земель, принадлежащих короне, или за откуп ульнажа (плата за проверку или измерение ткани) является заметной особенностью многих записей в списках штрафов за первый год или два царствования. В таких случаях Генрих использовал свои фискальные права в полной мере. Иногда, как, например, когда он взимал 100 фунтов стерлингов с города-порта Кингс-Линна за продление его хартии (в прошлом, как говорили, требовали 10 фунтов или 10 марок), это вызывало недовольство[1263]. Такие шаги, возможно, не приносили больших доходов, но они показывали, что Генрих полон решимости заставить платить за свои королевские права. Если рассматривать эти меры наряду с осуществлением его прав на брак подопечных или на временное управление владениями крупных церквей в периоды вакансий, то можно показать, что доходы из этих источников увеличились почти на 50% (с 10.260 до 15.210 фунтов стерлингов) в период с 1406–07 по 1420–21 годы, что является значительным увеличением по любым стандартам.

Несомненно, Генрих придавал очень большое значение доходам, которые поступали к нему от таможен и субсидий на торговлю, особенно на шерсть и сукно. Славные времена торговли шерстью уже стали частью истории, но с середины XIV века производство и экспорт сукна в какой-то степени восполнили этот недостаток. Торговля, которую пиратство в значительной степени подорвало, нуждалась в поощрении и защите. Активная политика защиты морской торговли, проводимая по указанию парламента и при поддержке канцлера Бофорта, особенно в первые годы правления, должна была преследовать цель сделать торговлю с иностранными партнерами как можно более прибыльной. Введение законов для защиты коммерческой деятельности на море и использование дипломатии для заключения договоров и перемирий для защиты торговли было одним из способов достижения этого[1264]. Другим способом было обеспечение надлежащего сбора таможенных пошлин, причитающихся королю. Для Генриха было характерно, что в течение нескольких дней после того, как он стал королем, он должен был позаботиться о том, чтобы во всех портах, через которые могла проходить шерсть, были оборудованы соответствующие таможни[1265]. Как и во многом другом, Генрих не был новатором; он просто намеревался заставить существующую систему эффективно работать на благо короны и, в конечном итоге, страны[1266].

Хотя к XV веку "король владел таможенными правами как нечто само собой разумеющемся",[1267] такое право предоставлялось по особой милости и зависело от доброй воли общин. Это было подчеркнуто, когда на заседании парламента в ноябре 1415 года, сразу после победы при Азенкуре, общины проголосовали за субсидию на шерсть, шкуры и вино "на всю жизнь нашего упомянутого суверенного господина короля, чтобы он мог распоряжаться доходами по своей милости и усмотрению",[1268] единственным известным прецедентом такого акта было аналогичное предоставление, сделанное Ричарду II в 1398 году при совершенно других обстоятельствах. Эта концессия была не только способом вознаграждения короля за его достижения. Более того, она представляла собой вотум доверия Генриху, и не в последнюю очередь тому, как он организовывал свои финансы. Контраст между все более жесткой критикой, которой подвергался Генрих IV в первые семь лет своего правления, и пожизненным субсидированием его сына, с которым он мог делать все, что захочет, не мог быть более разительным.

Какой вклад в богатство Генриха внесла таможня, "основа королевских финансов"? Среднее количество мешков шерсти, экспортируемых ежегодно во время его правления, составляло около 13.800, но в течение трех лет эта цифра не была достигнута (в 1421–22 гг. с очень большим недостатком). Экспорт сукна во время правления Генриха составлял в среднем около 27.900 широких сукон в год, эта цифра не достигалась в течение четырех лет, причем два из них (1415–16 и 1419–20) были годами, когда экспорт шерсти также не достигал среднего уровня[1269]. В целом, валовой доход, вероятно, составил от 48.000 до 49.000 фунтов стерлингов, что немного лучше, но не намного, чем во второй половине предыдущего царствования. Учитывая тот факт, что увеличение произошло в основном за счет деятельности английских купцов (деятельность иностранцев находилась в упадке), это было достижением определенной важности.

Рассмотрение парламентского и клерикального налогообложения приводит нас к чрезвычайному налогообложению, а именно к тому, которое было утверждено не для того, чтобы, как настаивал Генрих, тратить его по своему усмотрению, а только для выполнения определенных задач, самой важной из которых была защита интересов королевства. Парламентские субсидии, каждая номинальной стоимостью около 37.000 фунтов стерлингов, были предоставлены Генриху во время его правления, были тесно связаны с войной против Франции. За относительно короткий пятилетний период между ноябрем 1414 года, когда король практически принял решение о вступлении в войну, и осенью 1419 года, когда было завершено завоевание Нормандии, Генриху было предоставлено восемь с третью субсидий (80% от парламентской субсидии) на военные нужды — очень высокая ставка налогообложения за относительно короткий период времени. Это выглядит несколько иначе, если отметить, что субсидии были утверждены только в семи парламентах, заседавших во время правления. На четырех других субсидии не запрашивались[1270]. С другой стороны, на трех парламентах была согласована двойная субсидия,[1271] а в октябре 1419 года король получил дополнительную треть к обычной субсидии, специально для возврата денег тем, кто ссужал корону[1272].

Стоит еще раз обратить внимание на два фактора, которые показывают, насколько интенсивно Генрих стремился собрать деньги на войну и сделать это как можно быстрее. Одним из них было перенос, или ускорение, парламентских субсидий с согласованной даты их сбора на другое время, в пользу короля и в ущерб его подданным. В октябре 1415 года, а также на заседании парламента на Пасху 1416 года, сбор части субсидий был ускорен, в первом случае всего на два месяца, а во втором — почти на полгода[1273].

Весной и в начале лета 1416 года Генрих остро нуждался в деньгах. Оборона Арфлера оказалась дорогостоящей, а визит Сигизмунда и его двора, который, наряду с визитом графа Голландии, был "также за счет короля",[1274] оказался очень дорогим. В то же время, сбор флота для освобождения Арфлера стал дополнительной тратой и без того сильно ограниченных ресурсов. В этих обстоятельствах методы Генриха по сбору денег, в частности то, что можно считать растущей склонностью к ускоренному предоставлению субсидий, должны были встретить противодействие. Это стало ясно на заседании парламента в октябре 1416 года, когда, проголосовав за две субсидии для сбора в 1417 году, общины потребовали прекратить перенос сроков и обратиться к займам, если королю нужно получить деньги быстро. Этот момент был подчеркнут годом позже[1275], и примечательно, что это был последний случай, когда этот вопрос поднимался в течение всего царствования.

Чувство срочности, которое испытывал Генрих в 1415 и 1416 годах, проявилось и в том, как церковь оказалась вовлеченной в процесс сбора денег на войну. Церковники составляли важную группу, за финансовую поддержку которой Генрих мог испытывать большую благодарность, поскольку они внесли весьма существенный вклад в расходы на войну. В целом, южная церковная провинция Кентербери собрала восемь с половиной десятин, а северная провинция Йорка — семь с половиной, из церковных бенефиций, реальная стоимость которых, по общему мнению, превышала 10 фунтов стерлингов в год. Южная провинция была не только больше, но и богаче, и производила заметно больше, чем ее северная коллега. Однако обе провинции пострадали от военных действий: доходы священнослужителей в Уэльсе (который входил в южную провинцию) уменьшились из-за последствий восстания Глендовера, а северная провинция, которая в это время состояла из Йорка, Дарема и Карлайла, испытала на себе разрушительные последствия войны, которую вели шотландцы. Поэтому часто приходилось слышать мольбы об освобождении от выплат, не все из которых были искренними. Тем не менее, церковь вносила весьма значительный вклад в сбор денег на войну, вероятно, добрую треть от стоимости светской субсидии, собираемой с простого народа, хотя церковники, особенно монастыри, не обязательно относились к бедным слоям общества.

Представители северной провинции заседали в Йорке, южной — в Лондоне. По этой причине можно было легче оказать давление на южный собор церковников, чтобы он выполнил королевские требования. Такое давление не отличалось от давления, оказываемого на парламенты, как по своей природе, так и по срокам. На собор южной провинции, собравшийся в декабре 1417 года, прибыли канцлер Томас Лэнгли, герцог Эксетер и графы Нортумберленд и Вестморленд, посланные лейтенантом королевства герцогом Бедфордом, чтобы объяснить потребности короля в войне; результатом стало голосование за сбор двойной десятины[1276]. Два года спустя король приказал южной провинции собраться в конце октября, что было исключительным шагом для этого собора, но, как Генрих писал архиепископу Чичеле, он нес расходы на войну, которые его подданные должны были оплатить[1277]. Иногда оказывалось дополнительное давление путем организации заседаний созывов церковных соборов, совпадающих с заседаниями парламента, таким образом, оказывая влияние на один орган, чтобы он последовал примеру другого. Например, между ноябрем 1414 года и январем 1415 года парламент и оба собора провели встречи: все проголосовали за предоставление королю либо двойной субсидии, либо двойной десятины. Три года спустя, в ноябре 1417 года, и парламент, и южный собор предоставили королю двойную субсидию или десятину; однако в этом случае северный собор проголосовал не более чем за одну десятину. Как и миряне, духовенство было убеждено срочностью ситуации ускорить сбор десятины, за которую они проголосовали ранее. Весной 1416 года, когда шла подготовка к экспедиции по деблокаде Арфлера, южное духовенство перенесло на июнь десятину, подлежащую выплате в ноябре (в итоге она была выплачена только в феврале 1420 года)[1278], а в январе 1417 года собор северной провинции согласился ускорить на два месяца выплату десятины, причитавшейся в июне, и проголосовал за другую, которая должна была быть собрана в ноябре.

Соборы духовенства демонстрировали свою практическую поддержку Генриху не только суммами, за предоставление которых они голосовали, но и тем, что эти голосования совпадали со временем, когда король больше всего в них нуждался. Сроки предоставления субсидий были почти так же важны, как и готовность их предоставить. С октября 1414 года по январь 1416 года соборы проголосовали за предоставление королю семи десятин (четыре с юга, три с севера). Это была почти половина их взноса за все время правления (всего шестнадцать десятин), предоставленная в течение пятнадцати месяцев, что совпадало с периодом интенсивного налогообложения, разрешенного парламентом. Более того, на церковь можно было положиться в те моменты, когда другие были менее готовы это сделать. Благодаря предоставлению десятин южными соборами, которые собирались в октябре 1419 и мае 1421 года, и северными соборами в январе 1420 и сентябре 1421 года, духовенство внесло существенный вклад в расходы на войну в то самое время, когда парламентская поддержка была на низком уровне.

Суммы, предоставленные парламентом и соборами, были получены наличными, что имело большое значение для короля, использовавшего эти доходы для войны. Однако субсидий, вместе с "обычными" доходами короны (источники которых теперь использовались как нельзя лучше), все еще было недостаточно для оплаты высоких расходов на войну. Для того чтобы собрать больше денег, Генрих был вынужден обратиться к другим источникам и использовать другие методы в попытке восполнить недостаток. Для этого ему пришлось брать займы, причем в таких масштабах, как никогда ранее. Займы, взятые в течение трех финансовых лет между 1414 и 1417 годами, показали, что можно сделать. Реакция на личные усилия, которые Генрих, во время своего визита в Англию в 1421 году, приложил для сбора средств на войну, также была знаком того, чего может добиться король, если он обратится непосредственно и убедительно к своему народу[1279]. В то же время, отсутствие успеха в привлечении займа в 1419 году (что можно связать с нежеланием, проявленным парламентом перед тем, как он окончательно проголосовал за субсидию в том году) вполне можно объяснить в некоторой степени отсутствием короля в Англии в то время.

К чему апеллировал король, когда просил о займах? Конечно, это была личная преданность, признание его заслуг, будущее участие в том, что он хотел, чтобы считалось общинным предприятием против врага. В двух случаях, в 1416 и в 1419 годах, он просил о займах с явного одобрения парламента. Это давало Генриху и тем, кто давал деньги в долг, моральную и практическую поддержку в виде парламентского заверения или гарантии, данной в присутствии короля (а в 1416 году еще и гарантированной лично Кларенсом, Бедфордом и Глостером, что эти обязательства будут выполнены в случае смерти Генриха), что займы будут обеспечены специальными субсидиями, как светскими, так и церковными, часть которых будет использована для их погашения[1280]. Более того, на заседании парламента в мае 1421 года Генриху было разрешено парламентской властью привлечь займы для предстоящей кампании на условиях, согласованных с его советом. Если парламент не голосовал за субсидию, он официально одобрял заем, поддерживая все, что король и совет должны были предпринять по этому вопросу[1281]. Такие свидетельства говорят о том, что займы привлекались не безответственным королем, действующим импульсивно, а о том, что финансовые последствия были продуманы заинтересованными лицами.

Можно вспомнить, что займы рассматривались как пережиток обязательства подданных помогать своему королю во время необходимости[1282]. Однако они не являлись налогом в строгом смысле слова, а были средством быстрого сбора денег с состоятельных лиц, значимых людей в своих местностях и королевских аннуитентов, все из которых ожидали, что взятые взаймы суммы будут возвращены из следующего доступного налога, такого как церковный или парламентский. Заем был свидетельством личного авторитета короля, поддержки его политики, признания политической и финансовой власти короны и ее добросовестности, проверкой лояльности подданного короне. Одним словом, это была проверка единства.

Генрих начал испытывать это единство в самом начале своего правления. Он был королем всего четыре месяца, когда появляются первые упоминания о займах, полученных от отдельных купцов (один из них, Ричард Уиттингтон, одолжил королю 2.000 фунтов стерлингов), от города Лондона, а также от епископов и аббатов, а в 1414 году ему пришлось занять еще 2.000 фунтов стерлингов и еще одну сумму у великого лондонского торговца тканями Джона Хенде[1283]. Активная политика, направленная на борьбу с пиратством на море, и дипломатические инициативы, призванные установить приемлемые условия торговли с герцогом Бургундским, должны были стать теми шагами, на которые предоставлялись займы из Лондона, либо от отдельных купцов, либо от города в целом. Весной 1415 года, когда Генрих понял, что у него недостаточно денег для оплаты армии, которую он планировал вести во Францию в конце года, он обратился в Лондон, среди прочих мест.

10 марта мэр, олдермены и другие были созваны в Тауэр, чтобы выслушать рассказ короля о своих планах и, несомненно, о нехватке средств. Через четыре дня в Гилдхолле (Доме гильдий) состоялось второе собрание, на котором присутствовали архиепископ Чичеле, имевший влиятельные семейные связи в городе, Генри Бофорт, братья короля, Бедфорд и Глостер, и Эдуард, герцог Йоркский, и на котором под председательством мэра было решено, что король должен получить корпоративный заем в размере 10.000 марок (6.666 фунтов 13 шиллингов 4 пенсов) под залог большого золотой шейной цепи, включавшей изображения короны и антилоп, богато украшенных эмалью и драгоценными камнями; официальный договор был скреплен 16 июня[1284]. В дополнение к этому, многие индивидуальные займы были выданы королю, более или менее охотно. Епископ Бофорт одолжил 1.983 фунта стерлингов в июне, а затем еще 1.000 марок в ноябре[1285]. Графство Норфолк, с другой стороны, сделало это с гораздо меньшей любезностью,[1286] а группа купцов из северной Италии внесла свой вклад только после того, как Бофорт, действуя в качестве канцлера, пригрозил им тюремным заключением на заседании комитета королевского совета[1287].

Денежные займы в 1414–15 финансовом году составили около 27.000 фунтов стерлингов, более пятой части от 131.000 фунтов стерлингов, выделенных в том году,[1288] деньги, которые, выплаченные через казначейство в гардероб короля, были впоследствии использованы для военных целей[1289]. Теперь Генрих начал проводить политику, которая должна была сделать его правление "пиковым периодом заимствований короны"[1290].  В 1416–17 годах, отчетный период, который закончился вскоре после отъезда Генриха во вторую и самую продолжительную экспедицию во Францию, в которой он добился еще большего, было собрано займов на сумму 51.000 фунтов стерлингов, эта цифра приближалась к трети от общей суммы в 161.000 фунтов стерлингов, собранных наличными в том году. Эта огромная сумма — знак исключительной уверенности в Генрихе, его целях и способности их осуществить — была собрана используя все известные способы привлечения денег. В очередной раз, в марте 1417 года, город Лондон предоставил корпоративный заем в размере 3.333 фунтов 6 шиллингов 8 пенсов[1291], (половина того, что было предложено двумя годами ранее), гарантированный частью субсидии на шерсть, которая должна была быть собрана в порту Лондона. Позже, в июне, сорок три гражданина дали взаймы 2.160 фунтов стерлингов отдельными суммами от 500 марок до 10 фунтов стерлингов, за что король предоставил в залог им испанский меч, оправленный в золото и украшенный драгоценными камнями и жемчугом стоимостью 2.000 фунтов стерлингов[1292]. Такие гарантии были необходимы: требования войны к финансам короны не позволяли погасить некоторые крупные долги, которые уже были сделаны и за которые по-прежнему были в залоге предметы из королевских драгоценностей. Генри Бофорт вновь продемонстрировал свою лояльность дому Ланкастеров и политике его лидера, поддержав его займом в 14.000 фунтов стерлингов[1293]. Важное значение, в силу своих политических последствий, имели и многочисленные мелкие займы, предоставленные в этом году частными лицами. Теперь, когда короне было все труднее привлекать корпоративные займы, она была вынуждена обращаться как к очень крупному кредитору (Бофорту), так и ко многим мелким, чтобы удовлетворить свои финасовые потребности[1294].

Но денежный поток начал иссякать[1295]. Возможно, люди не желали давать в долг без достаточных гарантий; возможно, росло сомнение в том, насколько сильно люди должны быть вовлечены в то, чего пытается добиться король. Более вероятно, однако, что дело было в растущей нехватке наличных денег, о которой упоминают несколько хронистов, и в опасении, что экспорт монеты для оплаты солдат во Франции не приносит пользы экономике Англии. Безусловно, в 1417–1419 годах выпуск как золотых, так и серебряных монет сократился. Примечательно, что когда в августе 1418 года Генрих обратился за помощью к Лондону, он просил не денег, а провизии, что не предполагало вывоза монет[1296]. Тем не менее, когда в 1419 и 1420 годах Генрих обратился за займами, он получил определенную поддержку от ряда отдельных членов парламента, которые выступали в качестве уполномоченных в графствах, которые они представляли в один из годов, а в некоторых случаях и в оба[1297]. Тем не менее, результат их усилий, особенно в 1420 году, был разочаровывающим[1298].

Однако, когда Генрих повторил попытку в 1421 году, результаты оказались более удовлетворительными. На этот раз король находился в Англии, и 6 мая, после поездок по стране в поисках финансовой поддержки для войны, он был в Ламбете, где ему доложили, что обычный доход за прошлый год составил 55.700 фунтов стерлингов, из которых косвенное налогообложение дало 40.600 фунтов стерлингов (около 26.000 фунтов стерлингов из которых поступило от шерсти), а остальные 15.100 фунтов стерлингов были получены от платежей шерифов и феодалов[1299]. Если война должна была продолжаться, как хотелось бы королю, Генриху нужны были деньги, много денег и быстро. Бофорт сразу же одолжил 17.666 фунтов стерлингов, из которых 14.000 фунтов были обеспечены таможенными векселями из Саутгемптона[1300]. Остальные средства поступили из множества других источников: города,[1301] многие из которых были портами, внесли свой вклад, как и церковники, включая нескольких епископов, деканов и капелланов, а также аббатов. Хотя среди дворянства и рыцарского сословия было мало подписчиков на займы (в данных обстоятельствах это неудивительно), многие дворяне и йомены сделали это.

Реакция графств была различной. В этом вопросе можно увидеть личное влияние короля. Жители Ланкашира отреагировали хорошо. Люди из графств, через которые проезжал Генрих, в целом были более щедрыми: Хартфордшир и, что более примечательно, Йоркшир (где король задержался на некоторое время и где заем был более приемлем для дворянства, чем активная военная служба) и Линкольншир (где, ближе к концу своего путешествия, Генрих потребовал назвать имена тех, кто не будет служить в армии). Кроме того, следует отметить, что Бедфордшир и Нортгемптоншир, через которые проезжала королева Екатерина по пути к Генриху в Лестер, также внесли хороший вклад, как и Кент и Сассекс, Девон и Сомерсет[1302].

Возможно, многое зависело от эффективности работы на местах тех, кто помогал собирать займы. Как и в 1419 и 1420 годах, некоторые члены парламента оказывали помощь в тех графствах, которые они представляли. Хотя такие цифры, по всей вероятности, являются лишь приблизительными, они, тем не менее, ясно показывают, что к концу своего правления Генриху пришлось обращаться не только к традиционным кредиторам (включая церковников), но и к широким слоям общества, которые, хотя и не были благородными, все же были готовы взять на себя определенные обязанности, которые высшие сословия, все более и более непосредственно вовлеченные в войну через службу в армии, уже не могли принять.

Сознательная политика поиска займов была навязана Генриху на ранней стадии его правления. К концу правления она стала средством привлечения денег, в чем он превзошел своих непосредственных предшественников. Можно предположить, что после подписания соглашения в Труа в мае 1420 года Генрих переложил финансовую ответственность за оплату войны на свои французские земли и подданных. Парламент, безусловно, отреагировал так, как будто он это сделал. Мог ли Генрих в последние годы своей жизни изменить баланс обеспечения финансирования войны от Англии к Франции, как утверждают историки?[1303]

Ответ должен заключаться в том, что в течение двух лет, отделявших договор в Труа (с его обязательством дальнейших завоеваний) от его смерти, Генрих столкнулся с очень серьезными финансовыми трудностями во Франции, которые он мог разрешить, в отсутствие парламентской субсидии, только путем обращения к своим английским подданным за займами в монетах хорошего качества. Таким образом, Генрих признал тот неприятный для него и большинства англичан факт, что, несмотря на успешное создание финансовой администрации после завоевания, его французские владения испытывали очень серьезные экономические и финансовые проблемы. Это отрицательно сказывалось на способности короля собирать доходы, которые были необходимы ему для достижения военных целей, как он того хотел.

К 1420 году война оставила свой след в большинстве хорошо укрепленных городских центров: Кан, Шербур, Фалез и, в первую очередь, Руан получили значительные разрушения стен и инфраструктуры, на восстановление которых потребовалось время и деньги. Торговля, как внутренняя, так и внешняя, была нарушена. Отчасти из-за бегства значительной части населения пострадала сельская экономика, резко возросла стоимость продуктов питания; англичанам не всегда было легко обратить вспять процесс миграции из сельской местности. Немаловажными были и климатические условия, которые препятствовали быстрому возвращению герцогства в нормальное экономическое состояние. В 1420 году плохое лето, которое пережила большая часть Европы, оказало негативное влияние на экономику. Жаркая погода в 1418 и 1421 годах оставила после себя эпидемии, а холодная погода 1420–21 годов продолжалась до конца мая, что привело к голоду среди населения и нарушению нормального цикла сельскохозяйственного производства. Короче говоря, военные действия Генриха проходили в условиях, которые неизбежно должны были неблагоприятно сказаться на его способности заставить Нормандию заплатить за них[1304].

Эти условия усугублялись другими, которые, хотя и усугублялись войной, были порождены чем-то другим, нежели английское завоевание. К моменту вторжения англичан Франция уже столкнулась с растущим экономическим и финансовым кризисом определенного масштаба. К 1419 году, когда вторжение было в самом разгаре, валютный кризис ощущался как в Париже, так и в районах, захваченных оккупационной армией. В некоторых отношениях проблема, с которой столкнулся Генрих, была знакома его администраторам в Кале и некоторых английских портах, которым уже приходилось сталкиваться с попытками ввезти в Англию иностранную монету низкого качества. В Нормандии, где обращались монеты из разных частей Франции, эффект должен был быть неблагоприятным, поскольку английская монета была единственной, не подвергшейся недавнему обесцениванию. Общее воздействие на все слои общества было катастрофическим[1305]. Те, кто платил налоги королю, например, фермеры, должны были платить короне хорошей монетой, оказались в очень тяжелом положении, как и корона, которая, таким образом, столкнулась с растущими трудностями в убеждении людей платить налоги. Как было сказано в марте 1422 года, трудно заставить людей, чьи доходы уменьшились в результате войны, платить налоги любой другой монетой, кроме той плохой, которую они имели в тот момент[1306].

Проще говоря, проблема Генриха заключалась в восстановлении стоимости монеты, используемой в его французских землях. Из своего опыта короля Англии он уже знал о девальвации, которую предпочитали герцоги Бургундии. Поскольку обе враждующие стороны стремились к популярности, гражданский конфликт во Франции привел к тому, что сначала бургундцы в январе 1418 года, а затем, в конце года, арманьяки объявили об отмене помощи короне, которую, поскольку она приносила так мало дохода, можно было ловко заменить обесцениванием монеты[1307]. К чести Генриха, столкнувшись с этой ситуацией, он решил противостоять ей, сознательно придерживаясь принципа налогообложения и пытаясь восстановить стоимость монеты[1308]. К августу 1419 года, с согласия своего совета, король приказал взимать в Нормандии уже ставший традиционным "кватриум" на напитки и пятипроцентный налог на другие товары, как это было принято до прихода англичан в герцогство[1309]. Позже, 12 января 1420 года, заметив, что в Нормандию из Франции поступает много некачественной монеты, Генрих приказал чеканить деньги на монетном дворе в Руане, причем дизайн и вес новой валюты были подробно расписаны[1310].

В декабре 1420 года, во время своего первого визита в Париж, Генрих заручился согласием сословий Франции на принятие решительных мер по созданию монеты; сословия проголосовали за двойную субсидию, выплачиваемую в нечеканном металле, предназначенном для обеспечения новой чеканки[1311]. В ордонансе от 19 декабря 1420 года Генрих изложил принцип своей реформы[1312]. Страна нуждалась в надлежащем управлении, основанном на справедливости, порядке и способности вести войну. Ничего нельзя было добиться без дополнительной финансовой помощи, поскольку, как было хорошо известно, королевские владения не представляли особой ценности. С 1 февраля 1421 года взимались не только "габель" (налог на соль) и "кватриум", но и пятипроцентный налог на продажу тканей из золота, шерсти и шелка. Все основные зерновые продукты, однако, оставались бы освобожденными от налога. Эти налоги, собираемые больше с продажи предметов роскоши, чем предметов первой необходимости, с более обеспеченных, чем с бедных, должны были использоваться на благо всего общества.

Высокий уровень налогообложения, безусловно, был необходим для покрытия расходов на войну и управление. Он также намеренно использовался для того, чтобы вымыть хорошие деньги (которые люди могли припрятать) для передела. Таким образом, налогообложение использовалось как средство принуждения к выполнению первоочередной задачи — реформы монеты. Генриху было необходимо ввести в открытое обращение хорошую монету и качественный металл для перечеканки по хорошему стандарту. 18 января 1421 года Генрих встретился с представителями владений Нормандии в Руане[1313]. Он получил от них согласие на сбор 400.000 турских ливров, четверть из которых (на практике 85.000 ливров) должна была поступить в королевские руки к началу марта, а еще 55.000 ливров хорошими деньгами — к маю. Налог поступал медленно: он все еще собирался в 1422 году, и к этому времени Генрих получил от 250.000 до 300.000 ливров из первоначально назначенной суммы. Наряду с этим налогом Генрих также потребовал, чтобы лица с доходом более 100 ливров сдавали одну серебряную марку, получая взамен монету меньшего достоинства[1314]. Политика использования благородного металла на благо общества проводилась с ожесточением.

Жертвы, которые коснулись как богатых, так и бедных, были значительными. 4 июля 1421 года (к этому времени Генрих в последний раз вернулся во Францию) стоимость турского ливра, до сих пор равнявшаяся 20 денье, была внезапно снижена до пяти[1315]. Однако такой шаг не был достаточно радикальным. В сентябре в Париже отмечали, что хороших денег по-прежнему не хватает, поэтому 3 ноября стоимость ливра была еще больше снижена до двух денье[1316]. В Нормандии, как сообщал Пьер Кошон,[1317] существовала оппозиция выплате налогов хорошими деньгами, которые, поскольку они дорого обходились духовенству, некоторые отказывались платить, а конфискованные вотчины, выставленные на торги в июле и сентябре 1421 года, привлекли мало покупателей[1318]. Улучшения наступали, но происходили медленно и требовали завоза серебра из Англии. Тем не менее, к ноябрю 1421 года было собрано достаточно хороших денег для поддержания работы монетных дворов, которые теперь были созданы в Руане и Сен-Ло, а новые монеты отправлялись в замок Кан для хранения[1319].

Генрих, однако, не сразу приказал ввести в обращение эту звонкую монету. 30 ноября в очередном указе о чеканке монет он подчеркнул, что важнейшим элементом стабильного общества является стабильная монета[1320]. Ставя себе в заслугу подготовку новой чеканки, он подчеркнул, что с территории находящейся под контролем дофина проникает в Нормандию некачественная монета, похожая на ту, которую чеканил Генрих, в надежде привлечь население в свою юрисдикцию. В качестве ответной меры Генрих решил выпустить в обращение некачественную монету. Теперь, однако, он планировал выпустить хорошую, в том числе золотые нобили, изготовленные в Англии. Нельзя было предпринимать никаких шагов, которые могли бы поставить под угрозу успех этой политики. Прекрасное лето 1422 года, принесшее с собой обильный урожай, стало большим подспорьем в восстановлении экономического порядка.

Было бы неверно приписывать Генриху большие заслуги в вопросе денежной реформы и стабилизации. Факт остается фактом: он прибыл во Францию в тот момент, когда кризис, уже развивавшийся в течение некоторого времени, достиг своего апогея. Экономические трудности, с которыми он столкнулся, были важной и неотъемлемой частью войны, которую он вел против дофина. Это был вызов, который Генрих принял. У него не было иного выбора, поскольку территория Франции, на управление которой он претендовал, как и все королевство, находилась в тисках трудностей, от которых не была избавлена и сама Англия. Именно потому, что Генрих не мог ожидать мгновенных результатов от мер, которые он начал принимать в 1420 году и в первые дни 1421 года, он обратился к корпорациям и учреждениям в Англии за займами, чтобы преодолеть насущные трудности. Во Франции ему пришлось действовать смело, предпринимая шаги, которые могли не принести ему политической популярности и даже не дать тех средств, которые он искал. По словам Пьера Кошона, 1421 год был худшим из всех, которые он когда-либо знал: в условиях всеобщего дефицита комиссары короля искали тех, кто назначал слишком высокие цены[1321]. Тем не менее, к концу года стоимость денег вернулась к реалистичному уровню. Проблемы с состоянием монеты, начавшиеся в 1415 году и усугубленные английским вторжением, заканчивались. Возвращалась некая нормальность. С 1423 по 1428 год Нормандия наслаждалась коротким периодом относительной экономической стабильности. Не без справедливости историки превозносят Генриха за это особое достижение[1322]. Он вступил с дофином в войну за денежную стабильность, войну с широкими последствиями для его завоеваний. Это был один из аспектов их борьбы, в которой, хотя он и не дожил до этого времени, можно сказать, что он был победителем — по крайней мере, по некоторым пунктам.


Глава 19. Корона, единство и государственность

Стихотворение, написанное на английском языке в честь коронации Генриха в апреле 1413 года, указывает на то, каким видел будущее его анонимный автор. Англия может быть успешной, если она будет в мире с самой собой, и если ее народ будет "стоять с королем [и] содержать корону". "Что стоит корона короля, — продолжал он, — если камни и зубцы на ней поломаны?" Его ответ звучит метафизически. Корона, по его мнению, состоит из "Лордов, общин и духовенства/Живущих в полном согласии", а "А простой народ и арендаторы/Они все часть короны". Корона символизировала видимое единство народа страны, "опору", которую король мог носить на своем шлеме во время битве. Драгоценные камни, вставленные в корону, представляли подданных короля, которые все вместе существовали, чтобы защищать его интересы. С другой точки зрения, камни могли означать богатство и мощь королевства, в частности, его владения за границей. Они представляли собой силу, но силу, которая должна была выражаться в единстве, так как в противном случае враги страны одержали бы победу, и "у законного наследника отняли бы корону". По этой причине король был обязан править хорошо; если он не справится, то единство, представленное таким образом, будет нарушено. Англия должна быть королевством правды, справедливости и уважения к закону; только так можно завоевать сердца ее народа. Вместе король и общины могли бы принести стране величие. "Боже, храни в своемправлении/оружии прекрасного короля и спаси корону"[1323].

Тема единства была еще более подчеркнута в серии проповедей, прочитанных во время правления человеком (вероятно, монахом-бенедиктинцем), "особенно склонным к аллегориям войны", чей стиль речи отражал заметное военное влияние[1324]. Англия, по его мнению, пережила много трудностей за последние годы. Однако появление Генриха V, "небесного рыцаря",[1325] должно было принести надежду и перемены, а колесо фортуны, недавно замедлившее движение, снова начнет раскручиваться. В одной из проповедей проповедник использовал образ корабля, чтобы продемонстрировать единство страны[1326]. Народ был корпусом корабля; духовенство и дворянство представляли большие носовую и кормовую башни; святые, чьего заступничества всегда искали, были верхушкой башен. Команды отдавал "господин мореплаватель, наш достойный господин", сам Генрих V, который держал руку на руле "прекрасного корабля". Судно приводилось в движение силой весел, которые автор уподобляет молитвам и литаниям тех, кто остался дома, и процессиям, в которых они участвовали. "Давайте все вместе грести к цели", — увещевал проповедник своих слушателей. Это утверждение отражает как желание, чтобы страна действовала как единое целое в войне против Франции, так и уверенность в эффективности молитвы, которую разделял и сам король. Молитва была не только просьбой о божественной помощи; она также была связью, созданной между теми, кто молился за определенное дело[1327].

Решающее значение роли, которую должен сыграть сам король в достижении единства, было хорошо осознано. То, как он правит, было предметом общественного внимания, и писатели не боялись давать ему советы, которые в целом отражали то, как современники видели короля, выполняющего свои функции, в частности, как он справляется с проблемами, характерными для его времени[1328]. В последние годы правления Генриха и в начале его царствования он получал много подобных советов о том, как лучше выполнить свою роль короля, советов, в которых за основу бралась необходимость править ради блага всего своего народа. Стремление давать советы, само по себе являющееся признаком времени, возникло из-за того, что ни Ричард II, считавшийся правящим коварно и произвольно, ни Генрих IV, считавшийся скорее недостаточно компетентным и политически грамотным, чем честным, не произвели благоприятного впечатления как короли. Когда Генрих сменил своего отца, англичане уже почти полвека не имели позитивного руководства со стороны короны.

Как и во Франции, где монархия также столкнулась со значительными, хотя и иными, проблемами, это привело к тому, что люди стали рассуждать о власти и о том, как она должна осуществляться. Это было плодотворное поле для деятельности всех, кто хотел высказать свое мнение о том, как лучше всего разрешить кризис в отношениях между королем и подданными, который нарастал с момента упадка последнего популярного короля Англии Эдуарда III. Ричард II внес раскол в нацию и поплатился за это. Когда в октябре 1399 года архиепископ Арундел, будучи канцлером, заявил, что Генрих IV намерен обеспечить "доброе и справедливое правление",[1329] он имел в виду, что новый король будет править не по своей единоличной воле, а с помощью тех, чьим добрым советам он сможет доверять. Генрих IV, однако, так и не выполнил это обязательство. Доверие народа, которое он мог бы завоевать, так и не было достигнуто.

Правильное понимание того, как современники воспринимали Генриха, требует от нас понимания того, что для них он был символом надежды, чей приход к власти мог ознаменовать лучшие дни. Существует множество признаков этого, некоторые из них более явные, чем другие[1330]. Томас Хоклив, клерк канцелярии личной печати, чья работа The Regement of Princes (О правлении государей) была посвящена принцу в 1412 году, подчеркивал необходимость того, чтобы король сдержал свою коронационную клятву — и все, что из этого следует[1331]. Народные поэты, со своей стороны, требовали более энергичного применения верховенства закона и чистки от тех, кто принес беспорядок в страну[1332]. В парламенте канцлер Генри Бофорт подчеркнул необходимость того, чтобы новый король прислушивался к советам, прежде чем действовать[1333]. Более завуалированными, но от этого более действенными, были слова, произнесенные Уильямом Стоуртоном, спикером первого парламента нового правления, о том, что король прекрасно знает, что, хотя общины не раз обращались с просьбами к его отцу о надлежащем управлении, для этого было мало что сделано[1334]. Такие высказывания выходили за рамки обычных призывов, которые можно было ожидать при вступлении на престол нового правителя. Люди были полны твердой решимости порвать с часто негативной практикой прошлого.

Таким образом, имеются явные свидетельства широко распространенной надежды на то, что Генрих окажется "положительным" королем, человеком действия. Именно необходимость представить его в таком свете лежала в основе описаний внезапной перемены, которая якобы произошла с Генрихом после его восшествия на престол[1335]. Мы не в состоянии судить о правдивости историй о принце, который не мог повлиять на события в конце правления своего отца и с нетерпением ждал того времени, когда он лично возглавит правительство. Связался ли он с неблаговидными сообщниками, подстерегал ли в засаде своих неприятелей, сталкивался ли с высокопоставленными представителями закона, примерял ли корону у постели отца, когда тот спал? Дыма без огня не бывает. Однако важно то, что в совокупности эти истории представляли то, что Генрих оставил позади, став королем. Акцент делается на переменах, на будущем и на том, что оно принесет. Миф о "новом человеке" отражал надежды и чаяния подданных на грядущие перемены к лучшему, а также подчеркивал решимость Генриха порвать с политическим прошлым (ночь, которую он провел сразу после восшествия на престол в обществе святого отшельника, отмаливая свои грехи, имела как духовное, так и символическое значение), ибо он хотел улучшить отношения между короной и подданными, чтобы они могли вместе решать будущие проблемы. Прошлое нужно было оставить позади и начать все сначала. Прошли времена раздоров. На их месте должны были вырасти гармония, мир и, прежде всего, единство внутри королевства.

В 1413 году надежды нации на своего нового короля были основаны на разумных основаниях. Уэльские мятежники (использование слова "мятежник" в данном контексте очень важно) были разбиты, и в Уэльсе восстанавливался порядок. Дома Генрих уже имел опыт управления государством и работы с другими людьми в совете. У него также были идеи относительно финансов — области, в которой его отец испытывал явный недостаток. Вмешательство в гражданскую войну во Франции, которое он вдохновил в 1411 году, было успешным. Увиденное вселило в людей уверенность в том, что будущее может положить конец разногласиям, которые терзали английское общество начала XV века.

Образ Генриха как человека действия необходимо было тщательно взращивать и поддерживать в парламенте, где он был представлен в благоприятном свете двумя канцлерами, Генри Бофортом и Томасом Лэнгли. Они использовали вступительные речи, произносимые в начале каждого заседания парламента, чтобы создать образ короля, заботящегося о "добром управлении" своим народом. Бофорт, в частности, стремился представить контраст между несколько нерешительным и бесцветным правлением Генриха IV и более энергичным поиском общего блага, которого можно было ожидать от его сына. С самого начала был сделан сильный акцент на том, чтобы король выполнял обещания, данные в его коронационной клятве, и сразу же были определены проблемные области, которые требовали принятия мер. Довольно быстро был создан образ короля, который действует на благо своего народа, будь то защита торговли, поддержание закона и порядка или отправление правосудия, как и положено любому монарху. Это было время для наведения порядка. Если порядок и религия подвергались угрозе со стороны лоллардизма, то от короля можно было ожидать принятия мер. Точно так же, если французы отказывали ему в справедливых требованиях, можно было рассчитывать на то, что он отстоит свои права. Успех, одержанный при Азенкуре, казалось бы, вопреки всему, оправдал действия Генриха.

Мнения, высказанные в парламенте сразу после Азенкура, полностью совпадают с теми, что зафиксированы в других текстах. Весть о победе достигла Лондона как раз в тот момент, когда должно было состояться заседание парламента. Это событие дало Генри Бофорту возможность подчеркнуть принципы, лежащие в основе правления короля: установление справедливости в Англии и восстановление своего права во Франции (справедливость в другом контексте), чего можно было достичь, следуя библейской заповеди "Боритесь за справедливость, и Господь будет бороться за вас"[1336]. Именно по этой причине он стремился захватить Арфлер; и по пути к Кале, по милости и помощи Божьей, англичане разгромили мощь Франции — величайшее деяние, когда-либо достигнутое королевством за столь короткое время. Как король делает все для своего народа, продолжал Бофорт, так и народ должен был сделать все для короля, и быть готовым помочь ему всем, чем только можно. На практике это означало оказание королю финансовой поддержки.

Тем самым парламент отразил другую точку зрения, которая в этот момент находила общее признание: необходимость дальнейшего сотрудничества между королем и народом ради их общего блага и чести. Король, утверждал канцлер, отправился во Францию, чтобы добиться справедливости, в которой ему отказали французы, хотя у него не было необходимой финансовой поддержки. Он заложил свои драгоценности, чтобы получить деньги, и полагался на помощь Бога и справедливость своего дела, чтобы добиться успеха. Сила его характера принесла ему победу, к чести короны, к его личной репутации и к выгоде его верных подданных. В таких обстоятельствах, по мнению Бофорта, было бы неправильно, если бы страна не поддержала своего короля. Голосование по нескольким налогам, включая пожизненный "тоннаж и фунт", было призвано отразить это счастливое состояние союза между короной и страной.

К концу 1416 года Бофорт мог оглянуться на период, когда раннее обещание короля было выполнено; теперь война должна была продолжаться на прочной основе успеха, что подчеркнул Томас Лэнгли, который осенью 1417 года последовал примеру своего предшественника, подчеркнув успехи короля в борьбе со всеми мятежниками и нарушителями закона. В парламентах 1419 и 1420 годов та же тема успеха (в виде завоеваний) была поддержана, как и другая — необходимость поддержки народом своего короля в его предприятиях. Акцент делался на согласованных действиях, осуществляемых совместно правителем и подданными, на благо обоих. Этот момент подчеркивался использованием текстов, в основном взятых из Ветхого Завета, для увещевательного воздействия на тех, кто слушал выступления канцлеров в парламенте. В достаточном количестве, чтобы это не выглядело случайностью, выбранные тексты касались необходимости достижения справедливости, применения силы, если это необходимо, и абсолютного требования верить в поддержку Господа, действующего через своего заместителя, короля. В то время как в 1413 году речь шла, по сути, о необходимости подведения итогов и принятии решения,[1337] а в начале 1414 года на первый план вышло применение законов страны,[1338] к концу этого года Бофорт мог увещевать парламент (в присутствии Генриха) добиваться справедливости и сражаться за нее до смерти,[1339] что явно указывало на решимость короля добиваться своих прав во Франции. В дальнейшем акцент должен был делаться на необходимости поддерживать Генриха во всем, что он делает, и дать ему возможность следовать по пути, который открыла победа при Азенкуре[1340].

Эти идеи были публично высказаны в 1416 году. В течение нескольких месяцев после того, как они были высказаны, анонимный автор Gesta Henrici Quinti, член личной капеллы короля и человек, хорошо осведомленный о настроении двора, работал над изложением основных событий правления Генриха, произошедших к тому времени, и это изложение имело много общего с духом, который лежал в основе речей Бофорта перед парламентом. Как и Бофорт, анонимный капеллан сильно подчеркивал способность самого короля определять ход событий; в центре его повествования был король, как главная движущая сила. Цель состояла в том, чтобы создать впечатление организованного правления человека, имеющего представление о том, чего он хочет достичь. Если это означало войну, то это была не война, проистекавшая из стремления короля к господству, а из его желания добиться справедливости. Война была действительно войной Бога за справедливость, а Генрих и английская армия были лишь его орудиями[1341].

Все сложилось именно так, потому что король был благословлен Богом, о чем свидетельствует Gesta. Это был человек, который подавил ересь, которая была и причиной, и признаком раскола. В знак признания Бог провел его через это испытание, через ловушку, расставленную для него в Саутгемптоне, а затем пришел к нему на помощь при Азенкуре. Тем самым Бог также демонстрировал свою поддержку английской нации, которую неоднократно называли Божьим народом,[1342] народом, подобным Израилю,[1343] особо защищенным божественной силой, возглавляемым почти Моисееподобной фигурой веры и надежды, которой Бог оказал непосредственную помощь во время нужды[1344]. Именно по воле Бога было найдено подходящее место для переправы через реку Сомму; и по его же воле был вынесен "божественный приговор" французам при Азенкуре[1345]. Бог ответил на мольбы, в частности, Девы Марии, покровительницы Англии, и в праздник Успения которой (15 августа 1416 г.) была одержана морская победа над французами и их союзниками[1346]. С Девой Марией был тесно связан Святой Георгий, военный покровитель Англии и любимый символ национального самосознания, который вместе с Богом обеспечил поражение французов при Азенкуре,[1347] что позволило ему получить признание "особого покровителя и защитника английской нации" от архиепископа Чичеле в 1416 г.[1348]

Восторженный прием Генриха и его армии в Лондоне был описан автором Gesta как неотъемлемая часть его работы, дополняющая успех, недавно завоеванный во Франции. Эти события можно рассматривать более чем в одном историческом контексте. Возможно, они черпали вдохновение в древних традициях военных триумфов, даруемых победителям в битве[1349]. В правление Эдуарда I проводились триумфальные торжества в честь победы над шотландцами при Фалькирке в 1297 году; после битвы при Пуатье в 1356 году Черный принц вернулся домой с пленными и был удостоен бурного приема[1350]. В событиях, произошедших в Лондоне 23 ноября 1415 года, было много от этого. Другим, более поздним контекстом был официальный въезд монарха в столицу или другие важные города своего королевства — практика с очень точным политическим подтекстом, поскольку она позволяла королю установить свою власть над городом и и показать себя в условиях и обстоятельствах, которые подчеркивали внешние атрибуты монархии[1351]. Ричард II совершил два таких символических въезда в Лондон, первый в 1377 году (относительно простое дело), второй (гораздо более сложный), когда он примирился с населением столицы в 1392 году[1352].

Торжества 1415 года имели характер обеих этих форм церемоний. Ричард II, по-видимому, был первым, кто дважды за время своего правления удостоился такого приема. Однако есть признаки того, что он мог быть не последним. Мы почти ничего не знаем о коронации Генриха V, но в современных отчетах упоминается "раскрашенная и украшенная" арка, которая должна была быть установлена на Лондонском мосту, а также оплата других работ и предоставление хора певцов для дня коронации[1353]. Было ли это частью церемонии или частью более формального "въезда" в Лондон, связанного с этим событием? Определить это практически невозможно. Однако ясно, что прием в ноябре 1415 года был не просто формальным "въездом", хотя сравнение рассказа, содержащегося в Gesta, с рассказом о въезде Ричарда в 1392 году показывает некоторые общие моменты в символизме, использованном в обоих случаях. В 1415 году акцент должен был быть сделан на двух вещах. Лондон хотел, чтобы его ассоциировали с недавними успехами во Франции, успехами, которые стали возможны благодаря крупным займам, которые город предоставил королю за последний год или около того. Лондон также хотел почтить победителя при Арфлере и Азенкуре и донести до людей мысль о том, что Генрих также зависел от божественной помощи в тех успехах, которых он добился.

Некоторые элементы приема были призваны подчеркнуть это. Генрих был изображен как Давид, только что сразивший Голиафа ("которого уместно представить высокомерным французом"), сцена разыгрывалась под слова "Добро пожаловать, Генрих, король Англии и Франции"[1354]. Другая сцена, в которой Генрих принимает облатки с хлебом и вином, сравнивалась автором с приемом Авраама Мелхиседеком, "когда он вернулся с победой после убийства четырех царей"[1355]. Таким образом, король рассматривался в ветхозаветных терминах как фигура,  к которой благосклонен Бог. Переходя к Новому Завету, эта идея была поддержана и развита. В латинском тексте говорится о долгожданном дне "прибытия", или "adventus", Генриха в Лондон[1356]. В одном смысле это слово означало именно то, о чем оно говорило. Однако в другом смысле оно приобрело более глубокое значение: Вход Христа в Иерусалим был описан как его "adventus". Mutatis mutandis, это "прибытие" было прибытием христоподобного короля в свою столицу, Лондон, сопровождаемое пением "ангельского гимна" "Благословен грядущий во имя Господне", и все это было тем более уместно, что само событие произошло всего за неделю до начала предрождественского периода (Адвента), который ознаменовал сезон подготовки к празднованию Рождества[1357].

Другие аспекты приема заслуживают внимания. Мы уже обращали внимание на сравнение Англии и Израиля. На верху специально выстроенной башни, установленной в Корнхилле, стояла группа пророков, их головы с белыми волосами были увенчаны тюрбанами из золотой и пурпурной материи и они распевали псалом, включающий строку "Он сотворил чудесные вещи "[1358]. Пророки имели свои новозаветные аналоги в группе двенадцати апостолов, которые вместе с двенадцатью королями английской династии и группой мучеников пели псалом, столь подходящий для этого случая: "Ты спас нас от тех, кто вредил нам, и победил тех, кто ненавидел нас"[1359]. Двусмысленность этих строк, которые могли относиться либо к Богу, либо к королю, девизом которого было "В Боге мое спасение", очевидна. Однако это не было попыткой приписать Генриху заслугу за недавние успехи во Франции: такая заслуга была бы нехарактерна для короля. Вместо этого, скорее всего, он хотел, чтобы было признано, что он и его народ многим обязаны своим небесным "покровителям", в частности, постоянному покровителю, Святому Георгию, а также двум другим английским святым королям, Святому Эдмунду Мученику и Святому Эдуарду Исповеднику, чьи образы, вместе с образом Англии, были изображены на башне Корнхилла[1360].

Прием принес почести Генриху и, таким образом, короне. Так было задумано. Он также принес славу Лондону, его столице, причастной к его успеху. Лондон, как гласила легенда, начертанная на стене, был "городом короля справедливости"[1361] или, как говорилось в двух других легендах, "городом Бога"[1362]. По косвенным признакам Лондон был столицей Израиля, Иерусалимом, что подчеркивается псалмом "Благословен он…", который был произнесен о Христе, когда он входил в этот город[1363]. Большая часть визуальных образов, созданных для приема короля в 1415 году, вероятно, уже была представлена на гражданском триумфе Ричарда II в 1392 году, который сам по себе был основан на видении Нового Иерусалима из Книги Апокалипсиса. Ангелы, башни (одна из которых была обильно покрыта гербами города), вино, выливающееся как будто чудесным образом из трубы, по которой обычно текла только вода, — все это было символом того, что Лондон является столицей страны, которая обрела благосклонность Бога. Молитва короля о том, чтобы Бог защитил Лондон, скорее всего, была услышана[1364].

Генриху предстояло увидеть гигантскую статую на Лондонском мосту в третий раз — на приеме, устроенном ему и Екатерине по случаю их прибытия в феврале 1421 года. Несмотря на то, что этот прием проходил на более низком уровне, чем в 1415 году, выгоду от него получили все, кто в нем участвовал. Лондон снова выиграет от возвращения короля после более чем трехлетнего отсутствия; король своим присутствием и присутствием своей супруги мог рассчитывать на поддержку войны и требования займов и субсидий, которые он собирался сделать. По данным хроники Brut, около 30.000 или более человек, включая мэра и олдерменов, вышли в Блэкхит, чтобы приветствовать супругов, когда они прибыли в Лондон из королевского поместья в Эльтхэме, где они отдыхали[1365]. Толпа шла вместе с ними в сторону столицы, музыка сопровождала процессию всю дорогу. На Лондонском мосту гигант, вероятно, с новой головой, на изготовление которой ушло два дня (работа выполнялась по прямому приказу Генриха), должен был предстать перед ним при въезде в город[1366]. Какие еще представления были организованы, сказать трудно. Вероятно, они были довольно сложными, поскольку подготовка к ними началась в первой половине января, а в начале февраля были наняты бригады плотников для работы по неделям а некоторые из них, как говорили, работали днем и ночью[1367]. Во встрече королевской четы участвовали ангелы, а также девятнадцать девственниц, которые встречали короля на мосту, где нанятым художником был нарисован "образ" на арке к приезду короля[1368]. На следующий день, проведя ночь в Тауэре, Екатерину провезли через Лондон, многие дома которого были украшены гобеленами и золотыми тканями, "лучшими из тех, что можно достать",[1369] на ее коронацию в Вестминстер. И снова прибытие королевских особ в Лондон привело к публичным демонстрациям, чтобы подчеркнуть солидарность города с королем и его королевой.

Развитие национального самосознания можно стимулировать, обращая внимание людей к прошлому, чтобы увидеть, откуда они пришли. Как и некоторые другие страны, Англия разделяла традицию, согласно которой она происходила от Трои через Брута, который пришел на Альбион и основал Троя Нова, Новую Трою, которая впоследствии стала Лондоном, а также завещал свое имя стране (Британии), народу (бриттам) и ее истории (хроника Brut). Это была традиция, которую Джеффри Монмутский перенял и использовал в XII веке, традиция, дни которой были еще далеко не сочтены: Генрих V, будучи еще принцем, поручил Джону Лидгейту, монаху из Бери-Сент-Эдмундс, в 1412 году перевести на английский язык историю Гвидо делле Колумна об осаде и разрушении Трои: "Потому что он хотел, чтобы всем и каждому / Благородная история открыто была известна / На родном языке, человеку в любом возрасте, / И записана так же на родном языке / Так же как на латыни и французском; / Что эта история правдива хоть и основана на мифах / Таково было его желание"[1370]. Это намерение, как далее объясняет Лидгейт, заключалось не только в том, чтобы напомнить о великих деяниях прошлого, но и в том, чтобы выполнить одну из задач писателя — обеспечить каждому поколению возможность прочитать о событиях прошлого, которые, если бы они не были записаны, померкли бы в человеческой памяти с течением времени. Сохранность по меньшей мере двадцати трех рукописей, большинство из которых — качественные копии, предназначенные скорее для показа, чем для чтения, отражает репутацию, которой пользовался этот перевод и традиция, которую он нес[1371].

Древнюю историю (а ни одна нация ничего не стоит, если у нее нет древней истории) нужно было создать, если о ее существовании ранее не было известно. В Арброатской декларации 1320 года  утверждалось, что Шотландией непрерывно правили 113 королей одного королевского рода[1372]. Совсем недавно пропагандисты на службе королей Франции подчеркивали длинную линию христианских королей, которые руководили страной на протяжении почти тысячи лет[1373]. Генрих V не мог не знать о важности попытки подчеркнуть древность королевского рода в Англии и важность законного наследования. И Эдуард III, и Ричард II продемонстрировали свое понимание растущего чувства английских достижений, которое развивалось во второй половине XIV века и достигло кульминации в литературе, в частности, в трудах Джеффри Чосера и Джона Гоуэра. Примечательно, что среди фигур, появившихся на лондонском приеме 1415 года, наряду с двенадцатью апостолами, были "двенадцать английских королей, мучеников и исповедников…со скипетрами в руках, коронами на головах, их символы святости были хорошо видны"[1374]. Здесь, очевидно, была попытка показать, какой страной была Англия, страной, издревле управляемой королями, многие из которых обрели особое расположение Бога. Через несколько лет после смерти Генриха V к этой теме вновь обратится Джон Лидгейт. Между Брутом и Альфредом, по его утверждению, правили 224 других короля (таким образом, шотландский список королей превышен чуть ли не в двое!), а стихи, которые он написал в похвалу правителям Англии со времен великого короля IX века, подчеркивали, по возможности, их преданность Богу, их щедрость по отношению к Церкви и их связь со святыми, в частности, в случае королей X века, с фигурой бенедиктинского монаха и архиепископа Святого Дунстана[1375].

Историческое долголетие — это одно дело. Другое дело, что народ должен считаться святым, как объявили себя шотландцы в Арброатской декларации, и как считали себя французские короли, претендовавшие на происхождение от Хлодвига (считавшегося святым)[1376]. По этой причине в XIV и XV веках культ первых святых страны, особенно англосаксонского периода, приобрел большое значение. Это было доказательством двух вещей: того, что Англия была христианской, и того, что она была таковой на протяжении многих веков. Ричард II, как показывает диптих из Уилтона, имел среди своих покровителей святого Эдмунда, короля-мученика IX века из Восточной Англии, и Эдуарда Исповедника, основателя Вестминстерского аббатства, где покоились его мощи, и где сам Ричард в конце концов обретет покой. Эти два короля, наряду со Святым Георгием, штандарт которого ангел несет на диптихе, считались главными духовными покровителями страны[1377]. Оба были в большом фаворе при ланкастерском дворе: Капелла Генриха IV в Кентербери была посвящена Святому Эдуарду[1378]; Генрих V приказал, чтобы его собственная капелла была размещена как можно ближе к святыне Исповедника в Вестминстере; Генрих VI питал особую преданность как к Святому Эдуарду, так и к Святому Эдмунду, и был покровителем и частым посетителем большого бенедиктинского аббатства, посвященного последнему в Бэри[1379].

В этих вопросах королевское влияние и поддержка были очень важны. Томас Уолсингем сообщал, что именно по просьбе самого Генриха V праздники Святого Георгия и Святого Дунстана были возведены в ранг "больших двойных", причем праздник Святого Георгия, по выражению Адама из Уска, давал право на отдых от работы[1380]. Георгий, покровитель воинов и в значительной степени рыцарский святой, вполне понятно пользовался почитанием у короля. Дунстан, умерший в 988 году, был местным святым. Он также был монахом-бенедиктинцем, архиепископом Кентерберийским и решительным сторонником монархии своего времени, к чему можно добавить его значительную роль реформатора. Именно в Дунстане Генрих должен был найти вдохновение для реформы бенедиктинского ордена в 1421 году.

Это были не единственные святые, которые обрели почитание в правление Генриха. Может быть, во время посещения Честера еще принцем Генрих познакомился со святилищем монахини VII века Винефриды, расположенным в близлежащем Холиуэлле?[1381] Ее праздник, 3 ноября, уже несколько лет отмечался в провинции Кентербери (включавшей Уэльс), когда в 1416 году архиепископ Чичеле повысил его статус вместе с праздником мерсийского святого Чада[1382]. Другим англосаксонским святым, которому отдавалось предпочтение, был монах-епископ VIII века Иоанн Беверлейский, в праздник перевода которого Генрих одержал победу при Азенкуре, после того как были вознесены молитвы о его заступничестве[1383]. Гораздо более поздним святым, снискавшим особое расположение короля, был святой Иоанн Бридлингтонский[1384], каноник из Остина, умерший в 1379 году; его считали примером соблюдения монашеского обета, а также молитвенником и подателем практических советов. Именно во время посещения святынь, расположенных в Йоркшире, в апреле 1421 года Генрих получил известие о смерти своего брата Кларенса.

Намеренное поощрение культа этих английских святых предыдущих веков, сделанное для продвижения идеи о том, что Англия действительно является островом святых[1385], также отражает желание короля почитать мужчин и женщин, чьему христианскому примеру он хотел следовать. Другим святым, в отличие от многих других, широко известных в христианстве, был Фома Кентерберийский, к святыне которого в этом городе "приложились" многие знатные особы, включая Генриха и короля римлян Сигизмунда. Примечательно, что в отчете о событиях на Констанцском соборе, составленном Ульрихом Рихенталем, записано, что 29 декабря 1415 года, а также год спустя, английская делегация на соборе с большой помпой отметила праздник этого великого английского святого[1386].

Более поздние события в ходе Констанцского собора заставили англичан еще громче трубить в трубы от имени своей страны. Именно отсутствие испанской делегации на соборе позволило англичанам занять свое место в качестве "нации". Как только испанцы вошли в состав собора, положение англичан стало трудно оправдать. В начале марта 1417 года Жан Кампан, член французской делегации, попытался заявить протест против англичан. Хотя его прервали, он смог передать текст своей речи властям, которые скопировали его в официальный протокол. Англия, утверждал он, на самом деле не является "natio principalis", а только "natio particularis", термин, который в переводе означает королевство. Англия, по его словам, была относительно небольшой страной, которая должна быть включена в состав более крупной немецкой "нации". В этом отношении Англия невыгодно отличается от Франции: если в этой стране была 101 церковная кафедра и одиннадцать церковных провинций, то в Англии было только две провинции (Кентербери и Йорк) и двадцать пять кафедр, и она даже не могла контролировать церковь ни в Уэльсе, ни в Шотландии. Более того, правильно ли, что страна с небольшим количеством соборов (из общего числа около 735) должна иметь один голос из четырех или пяти, которые решали дела христианства на соборе? Англия должна вернуться к своему более традиционному членству в немецкой "нации", или же голоса должны быть отданы нациям в соответствии с их размером. Любое из этих решений, с его явными политическими последствиями, было бы выгодно Франции[1387].

Задачу ответить на эту атаку взял на себя Томас Полтон, один из официальных нотариусов собора, а позднее — поверенный Генриха при папском дворе. Поскольку французы хотели причинить неприятности, он, Полтон, считал, что должен защищать самого христианского короля, Генриха, своего господина, который был королем и Англии, и Франции[1388]. Он был особенно обеспокоен тем, чтобы люди поняли, что те, кто составлял церковный закон, никогда не намеревались "определить английскую нацию как часть германской нации". Англия была самостоятельной "нацией", и в ее состав входили не только Уэльс, Шотландия и Мэн, но и четыре королевства в составе Ирландии, всего восемь[1389]. В духовном смысле английская "нация" включала в себя церковные провинции, шестьдесят из которых, все "обширные", находились в Ирландии. Что касается идеи о том, что духовные дела Уэльса не контролировались из Кентербери, то это полная чушь. И хотя Полтон признавал, что Шотландия не была полностью под английским контролем, факт оставался фактом: она была частью Британии.

Обращаясь к христианской истории "славного королевства Англии", Полтон мог утверждать, что по древности, вере и достоинству она, по крайней мере, не уступает истории Франции. Первым, кто принес христианство в Британию, был не кто иной, как Иосиф из Аримафеи, который снял тело Христа с креста; он прошел по острову (что важно) с двенадцатью спутниками, обратил народ и был хорошо принят[1390]. Однако французы, как подчеркнул Полтон, были вынуждены ожидать прибытия святого Дениса, чтобы принять веру[1391] (Полтон не принял во внимание традицию, согласно которой Мария Магдалина, Марфа и Лазарь принесли учение Христа в прибрежные земли южной Франции)[1392]. Желая показать, насколько влиятельной была Британия в самые ранние годы своего существования, Полтон напомнил, что дочерью короля Коэла была святая Елена, мать императора Константина, который родился в Йорке. Обращение империи в христианскую веру, строительство первой церкви, посвященной Святому Петру в Риме, и обретение Истинного Креста, таким образом, можно приписать членам английской королевской семьи и ее потомку. Неудивительно, что с такими христианскими королями во главе, Британия непременно должна была стать страной христианской веры. В то время как во Франции было едва ли 6.000 приходских церквей, в Англии их было более 52.000, все они были хорошо оснащены, в дополнение к множеству других примечательных церквей, включая соборы, монастыри и больницы[1393].

Прежде чем закончить, Полтон обратился к другому вопросу, который он назвал "главным и самым надежным доказательством принадлежности к нации" ― языку. Язык Франции, утверждал он, был понятен, более или менее, всем французам. В английской "нации", однако, было пять языков: английский, используемый англичанами и шотландцами; валлийский; ирландский; гасконский; и корнуолльский, ни один из которых не был понятен остальным. В этом, по мнению Полтона, и заключалась сила английской нации. По его мнению язык был доказательством силы "главной нации", способной выступать на соборе вместе с другими. Англия играла важную роль на прошлых церковных соборах и вряд ли можно отказать ей в праве снова играть эту роль в настоящее время[1394].

Полтон обращался к аудитории, собравшейся со всех уголков христианства, и мало кто из них знал подробности британской истории или точность его утверждений. Он умело использовал имена, которые могли быть известны или произвести впечатление: Елена и Константин, например. Но, в отличие от французов, он не мог апеллировать ни к длинной череде христианских королей, ни к культу монархии. Он также не мог слишком сильно подчеркивать "националистический" аргумент против французов ведь Генрих V считал себя не врагом Франции, а ее королем по своему законному происхождению[1395]. Все, что он мог заявить, это то, что Англия была, по крайней мере, такой же важной, такой же святой, такой же древней, как и Франция. Однако важным фактором является то, что в 1417 году, когда ее претензии на роль "нации" на соборе были оспорены, Англия могла привести аргумент, в котором элементы истории (реальной и вымышленной) были смешаны с апелляцией к значению языка как отличительного признака национальности, чтобы заявить, что она заслуженно была столь же известна, как и любая другая страна в Европе того времени[1396].

1417 год, когда Полтон защищал английские претензии перед собором, также должен был иметь большое значение для развития одного из основных аргументов Полтона — английского языка. Как подразумевал Полтон, язык был признаком народа. Это было продемонстрировано, когда в 1344 году Эдуард III в эмоциональной речи заявил, что нападение, запланированное французами, было направлено на уничтожение короля, его народа, его земель и его языка[1397]. Эта идея вновь прозвучала в июле 1400 года, когда Генри Перси, юстициарий Честера, написал от имени принца письмо, призывающее лучников противостоять шотландцам, которые хотели "начать войну против языка и народа Англии",[1398] а в тексте (датированном 1407 годом) говорится о намерении валлийцев "уничтожить английский язык, насколько они смогут, и превратить его в валлийский"[1399].

Было ли это сделано для того, чтобы привлечь внимание к росту значения английского языка и угрозам в его адрес, что в 1363, 1364 и 1381 годах заседания при открытии парламента были записаны на английском языке? Тем не менее, французский и латынь оставались доминирующими языками в этом конкретном вопросе вплоть до XV века: за все время правления Генриха V было всего четыре записи на английском языке, по две за 1414 и 1421 годы. Язык петиций, подаваемых в парламент, несомненно, демонстрировал явное нежелание отказаться от французского и латыни вплоть до второго десятилетия XV века. До 1400 года петиций на английском было две, между 1401 и 1410 годами — ни одной, между 1411 и 1420 годами — восемь, а в десятилетие 1421–30 годов их число резко возросло до шестидесяти трех[1400].

Есть важные признаки того, что в эти годы английский язык все больше и больше принимался как норма письменного общения, и что роль Генриха в развитии этого велика. Король, сын культурных родителей, по-видимому, любил читать. У него самого были книги на латыни, французском и английском языках, но именно на активном поощрении, которое он оказывал переводчикам, в основном на английский язык, следует сделать акцент. Книга Томаса Хоклива The Regement of Princes (О правлении государей) была переводом De Regimine Principum (О правлении государей) Эгидия Римского, а будучи принцем, Генрих поручил Джону Лидгейту перевести Fall of Troy (Падение Трои) на английский язык, и эта задача не была выполнена почти до конца правления его покровителя. Кроме того, именно в бытность Генриха принцем Эдуард, герцог Йоркский, перевел для него на английский Livre de la Chasse (Книгу о охоте) Гастона Феба, графа де Фуа, под названием The Master of Game (Хозяин дичи)[1401].

Личную роль Генриха в продвижении английского языка не следует упускать из виду. Его брат, Хамфри, позже поручил Лидгейту перевести Боккаччо, а граф Солсбери попросил его перевести на английский язык Pelerinage de la Vie Humaine (Паломничество души) Дегилевиля[1402]. Не следует забывать и о роли, которую сыграли другие переводчики, в частности Джон Тревиз и Джон Уолтон, а также их покровители, среди которых были члены семьи Беркли, в продвижении английского языка как родного литературного языка англичан[1403]. Тем не менее, личная роль Генриха в этой работе вполне соответствует и человеку, и времени, в котором он жил, и ее нельзя игнорировать. В правительственных кругах также происходило движение в сторону использования английского языка. И здесь Генриху тоже предстояло сыграть свою роль[1404].

Первый сохранившийся королевский административный документ, написанный на английском языке, датируется, что немаловажно, 1410 годом, когда принц находился в центре власти; второй документ появляется в 1414 году, еще два, включая протокол заседания совета, в 1417 году[1405]. Как бы ни были важны эти документы (протоколы, скорее всего, составлялись на привычном языке тех, кто присутствовал на заседании и, скорее всего, мог их прочитать), именно личная переписка Генриха отражает переход на английский язык, который, поскольку он был столь резким, мог отражать только сознательное решение использовать английский язык в качестве избранного средства общения короля[1406]. Очевидно, что, будучи принцем, Генрих использовал французский язык в качестве языка для писем, которые он писал или писали для него[1407]. Его официальные письма, которые составляли большую часть его переписки, надиктованные клерку, прежде чем, возможно, их стиль (а не содержание) был улучшен секретарем, также были на французском языке. В августе 1417 года, когда Генрих и его армия высадились во Франции во время второй экспедиции короля, произошла драматическая перемена. Не позднее 12 августа Генрих стал писать все свои официальные письма английским подданным на английском языке, хотя обращение "De par le roy", а не "By the kyng" все еще писалось по-французскив очень небольшом количестве сохранившихся примеров еще в марте 1421 года[1408].

Мы можем предположить причины, которые заставили Генриха сознательно изменить свою практику и использовать английский, а не французский язык в этой форме переписки. Это имело смысл, когда он обращался к лицам, языком которых был английский, как в случае, когда он писал жителям Бата о звоне колоколов в их городе[1409] или жителям Лондона из Тука или Кана, сообщая о своих успехах в войне в этих местах[1410]. Такие письма предназначались для общей публикации, и английский язык, вполне естественно, использовался для прокламаций и других обращений к общественному мнению в течение многих лет. Кроме того, английский язык был наиболее эффективным для получения активной военной помощи или провизии, необходимой для пропитания армии, действующей на французской земле. О том, что это было именно так, свидетельствуют письма, которыми обменивались король, с одной стороны, и мэр и жители Лондона, с другой, и в которых ответные письма, отправленные Генриху, также были написаны на английском языке[1411].

Таким образом, развитие языка стало в значительной степени зависеть от того, как сам король вел переписку. Именно этот поток корреспонденции (из которого, по мнению современного исследователя, сохранилась, возможно, лишь десятая часть)[1412] позволил Генриху оказать сильное и продолжительное влияние на использование и развитие английского языка. Как выразился один автор, эти письма были написаны буквально на "королевском английском", что позволило самому Генриху оказать личное влияние как на их стиль, так и на их языковое содержание[1413]. Поскольку значительная часть официальных писем Генриха была адресована канцлеру, с приказом ему принять меры по определенному вопросу, который дошел до сведения короля, именно через канцелярский английский язык происходило развитие стиля и определенных языковых оборотов, и, что самое важное, их распространение по всей стране. В той мере, в какой можно говорить о "стандартном" английском языке в этот период, таким языком был английский канцелярии короля, язык, как предполагается, отражавший диалект части центральной и южной части Средней Англии, откуда, возможно, происходили многие служащие канцелярии, и чьи формы орфографии и, в определенной степени, устные выражения, будучи преобразованы в письменную форму, по мере развития их использования принимались как "нормальные"[1414].

Личный письменный английский Генриха, удивительно последовательный в своей форме и употреблении (что указывает на то, что он, вероятно, был его собственным), мог стать моделью для форм, которые должны были быть приняты в канцелярии[1415]. В этом отношении развитие языка в значительной степени обязано лично королю. В другом смысле вклад Генриха также следует считать важным. Совершенно очевидно, что его решительный шаг в сторону использования просторечного языка в документах, исходящих от центрального правительства, отразил общее более широкое использование английского языка в письменной речи во втором десятилетии XV века, несмотря на страх перед английским языком при использовании его в религиозных трудах или переводах Библии, с его ассоциациями с виклифитами и лоллардами. Что касается его использования в государственных документах, то, возможно, оно отражает отход от культурного влияния клерикального сословия (на латыни) и благородного сословия (на французском) в сторону более "народной" или, по крайней мере, более общеприемлемой культуры, по сути, родной и английской по своему характеру.

В этом Генрих, безусловно, встретил отклик. Было отмечено, как в двух величайших монастырях страны, Йоркском монастыре Святой Марии и соборном приорстве в Дареме, английский язык пришел на смену французскому во время его правления: "именно во втором десятилетии XV века монастырские и приорские регистры [в Дареме] показывают полное и удивительно резкое исчезновение французского языка как языка письменного и устного общения"[1416], хотя латынь все еще оставалась в употреблении для письменных целей. Мы уже отмечали, что лондонская корпорация, когда ей нужно было переписываться с королем, делала это на английском языке; так же поступил бенедиктинский аббат из Бери Сент-Эдмундс, когда написал Генриху о своих планах провести общий собор ордена в 1421 году[1417]; так же поступил и королевский секретарь Роберт Кодрей, когда написал Генриху (17 июня 1421 года?) о необходимости снабжения парижан продовольствием, задержанным в Руане, и обещал ему книгу трудов Птолемея, ранее принадлежавшую герцогу Беррийскому[1418]. Самым известным из сохранившихся примеров сознательного перехода к использованию английского языка, связанного с политикой короля, является решение Лондонской гильдии пивоваров, принятое до 30 июля 1422 года, использовать английский язык для записи своих заседаний. Книга, в которой это было сделано, счастливо уцелевшая после Великого пожара 1666 года, была начата новым клерком, Уильямом Порландом, в 1418 году, который вел свои записи на французском языке. Вероятно, летом 1422 года пивовары решили "перейти на английский язык", хотя, по иронии судьбы, это решение было записано на латыни[1419]. Однако в своей книге записей они изложили английскую версию латинского текста:

В то время как наш родной язык, то есть английский, в наши дни начал почетно расширяться и украшаться, ибо наш превосходнейший повелитель, король Генрих V, в своих письмах и разнообразных делах, касающихся его собственной персоны, охотнее предпочитал объявлять тайны своей воли, и для лучшего понимания своего народа, с прилежным умом приобрел общепринятую идиому (оставив в стороне другие), чтобы быть похвальным упражнением в письме; и есть многие из нашего ремесла пивоваров, которые имеют знание письма и чтения в упомянутой английской идиоме, но в других, а именно, в латинской и французской, которые до этих времен использовались, они никоим образом не понимали. По этим и многим другим причинам, учитывая, что большая часть лордов и доверенных коммун начали записывать свои дела на нашем родном языке, мы также в нашем ремесле, следуя в некотором роде их примеру, постановили запомнить необходимые вещи, которые нас касаются, как это видно из нижеследующего…

Далее следует запись о заседаниях того дня на английском языке, датированная четвергом, 30 июля 1422 года[1420].

Сознательное решение Генриха V активно поощрять использование английского языка важно в двух отношениях. Это было практическое решение, несомненно, продиктованное осознанием того, что французский и латынь понимала и использовала все меньшая часть населения, о чем свидетельствовало заявление пивоваров. Его инициатива послужила мощным прецедентом для все более широкого распространения этого языка как в бизнесе, так и в государственных делах после его смерти, что стало "поворотным пунктом в использовании английского языка",[1421] когда в письменной речи стал широко использоваться просторечный язык[1422]. Поощрение просторечия было также частью эмоциональной апелляции к языку как истинному признаку нации. Полтон утверждал, что так оно и есть. Язык был особенностью народа, признаком его индивидуальности. Генрих стремился показать, что его королевство и его народ неординарны, что они могут стоять на собственных ногах. Человек, который заказывал переводы и поощрял более широкое использование английского языка, пытался утвердить культурную независимость своей страны. Это был не последний вклад короля в создание сильного духа независимости, который помог выделить Англию в мире начала XV века. Это также был шаг, который в долгосрочной перспективе помог создать язык, присущий нации. Неудивительно, что Генрих V всегда считался очень английским королем. Его вклад в развитие языка нации был значительным по любым стандартам, и, таким образом, он помог в важнейшем и практическом смысле создать все более сознательную и успешную английскую нацию.

В начале своего правления Генрих со всех сторон был призван работать над единством своего народа после раздоров и разногласий, имевших место во время правления двух его предшественников. Не последнюю роль в его достижении сыграло то, что, в общем и целом, ему удалось это осуществить. В широком смысле, он сделал это, будучи одновременно традиционалистом и новатором. Первое отражало его консервативный характер, но характер, который очень соответствовал потребностям, настроениям и желаниям английского народа его времени. Генрих понимал, чего хочет от него народ: порядка, мира и правды, правильного управления финансами, даже войны за границей, если она ведется успешно. Обеспечивая все это, публично используя доброжелательность к себе, которой он таким образом добился, он завоевал себе поддержку нации, которая теперь была в мире с самой собой и была готова последовать примеру короля.

Генрих, как очень английский англичанин, уловил настроение того времени в том, как он поощрял события, которые должны были оказать важное влияние на будущее. Он использовал конфликт против Франции, унаследованный от своих предшественников, как средство придать своему народу характер нации, благословленной Богом, благословленной потому, что ее король был человеком, который поступал правильно. Англичане должны гордиться тем, что они англичане. В довершение к этому Генрих дал жизненно важное и, с исторической точки зрения, очень значительное поощрение практическому использованию английского языка. Теперь английский язык должен был продвигаться вперед огромными шагами и стать объединяющим фактором, par excellence, английского народа а также обеспечивал ему тесную связь с англосаксонским прошлым страны. Забегая вперед, можно сказать, что язык прочно встал на путь развития как в символическом смысле, как знак единства страны, так и в практическом, как инструмент, с помощью которого все в большей степени будет осуществляться управление законом и правительством. В этом важнейшем вопросе англичане были в немалой степени обязаны своему королю.


Глава 20. Эпилог

Когда 22 сентября 1422 года Генри Чичеле, архиепископ Кентерберийский, приказал епископам южной церковной провинции призвать верующих молиться за покойного короля[1423], он просил их ходатайствовать за душу человека, чье правление произвело большое впечатление на современников. Это было десятилетие, когда, казалось, страна была объединена усилиями короны, ее власть осуществлялась человеком исключительного таланта и энергии, который, казалось, достиг того, что задумал. На ранней стадии Генрих стремился сплотить страну вокруг себя, подчеркивая контраст между стилем правления своего предшественника и своим собственным. Он полностью осознал ценность публичности в своем стремлении подчеркнуть характер своих достижений, и небезосновательно можно предположить, что распространение некоторых анекдотов о его молодости и реакции французов на его требования территориальных уступок могло намеренно поощряться при его собственной жизни. Если к 1422 году и существовали опасения по поводу чрезмерной вовлеченности в войну против Франции, то вряд ли можно сомневаться в том, что Генрих сделал многое для восстановления слабеющего авторитета ланкастерской монархии. В моральном смысле Генрих VI унаследовал настолько хорошее правление, насколько мог надеяться любой правитель[1424].

Что же стало с прекрасной исторической репутацией Генриха? Поскольку многие из тех, кто руководил делами в первые годы правления его сына, уже занимали ответственные посты, вполне естественно, что политика покойного короля, использовавшаяся как средство сохранения единства и предотвращения "разногласий", должна была быть сохранена. Томас Лэнгли наверняка имел в виду договор в Труа, когда, выступая в качестве канцлера перед первым парламентом Генриха VI в ноябре 1422 года, он подчеркнул, что новый король олицетворяет единство корон королевств Франции и Англии, чего многие давно желали и что, наконец, было достигнуто в результате напряженных усилий Генриха V и английского народа[1425].

Неудивительно, что к памяти Генриха и его достижениям стали обращаться в те моменты, когда английское дело во Франции, казалось, пошатнулось. В годы, последовавшие непосредственно за его смертью, произошел ряд успехов и продвижений на французскую территорию под руководством Джона, герцога Бедфорда, и Томаса Монтегю, графа Солсбери, оба они были верными последователями покойного короля. На практике выполнялось обязательство, данное Генрихом в договоре в Труа, о том, что те области Франции, которые не подчинятся добровольно, будут вынуждены сделать это в результате завоевания. После остановки этого продвижения в 1428 году, и особенно после неудачи, постигшей англичан в следующем году при Орлеане, люди, возможно, хотели быть уверены в том, что армия (и деньги), отправляемая из Англии, используется в благих целях. Вероятно, не случайно, что примерно в то же время, когда Генрих VI короновался в Англии, слепой поэт Джон Одлей написал стихотворение, в котором вспоминал о славе предыдущего царствования, в частности, об осаде Арфлера, битве при Азенкуре и истории о присылке теннисных мячей королю, который использовал это для остроумного ответа французам[1426].

Кризис 1429–31 годов был преодолен, но, оглядываясь назад, можно сказать, что все уже никогда не будет как прежде. Бедфорд, который всегда стремился сохранить английское правление во Франции и, в частности, в Нормандии, так, как, по его мнению, хотел бы его старший брат, в 1433 году оказался в Англии, чтобы защитить себя и свою политику во Франции. Хотя Генрих был мертв уже около двенадцати лет, Бедфорд решил изложить свои собственные политические и военные достижения именно с точки зрения защиты того, что было начато его братом при жизни[1427].

Это было заявление, которое должно было понравиться представителям всех социальных групп, вложившим время и силы, кровь и жизнь в борьбу за и поддержание предприятия Генриха. Два или три года спустя, когда несчастные события Аррасского конгресса были еще свежи в памяти англичан, анонимный автор Libelle of Englyshe Polycye (Клевета на английскую политику) мог петь дифирамбы человеку, который так энергично защищал интересы народа, чьим королем он был[1428]. Привлекательность военных достижений царствования Генриха была все еще очень сильна.

В 1437–40 годах это должен был подчеркнуть не кто иной, как Хамфри, последний оставшийся в живых сын Генриха IV, который сражался при Азенкуре и показал свои способности при осаде Шербура в 1418 году, но, тем не менее, так и не получил власти во Франции, как бы он этого ни хотел. После смерти Бедфорда в 1435 году он стал наследником престола, и, возможно, именно это побудило его отстаивать английские претензии во Франции с максимальной оглаской. В 1436 году он смог воспользоваться сильными антибургундскими и, в особенности, антифламандскими настроениями в Англии, обезопасив Кале, которому в то время угрожала осада, и опустошение округи.

Современные стихи свидетельствуют о том, что английское народное мнение могло быть весьма благосклонно к Хамфри[1429]. Чтобы поддержать его, он поручил Тито Ливио Фруловизи, итальянскому гуманисту из своей свиты, написать биографию (или "Житие") своего старшего брата Генриха V по классическим образцам, которые в то время были популярны в гуманистических кругах, поместив короля в центр повествования и используя его военные подвиги (Тито Ливио писал в основном для знати) не только в дидактических но и в политических целях. Мало того, что молодому Генриху VI предлагалось подражать примеру отца, итальянец также придал своему покровителю, Хамфри, завышенное положение в своем повествовании и описал войну так, как ему хотелось бы[1430].

Успешно написав биографию Генриха V, в которой война идеализировалась как героический подвиг, завещанный покойным королем своему народу, Тито Ливио затем поставил перед собой меньшую, но важную задачу: написать стихотворное произведение в похвалу самому Хамфри. Это произведение рассматривалось как своего рода продолжение "Жития Генриха V", поскольку, хотя центральной фигурой был уже не покойный король, а Хамфри (отсюда и название Humfroidos), идея показать его как продолжателя подвигов своего покойного брата была центральной в произведении. Новый Генрих V, "такой же непобедимый, как и он", Хамфри сразился с Бургундией и Францией и, освободив Кале, совершил успешный рейд во Фландрию, после чего с триумфом вошел в Лондон. Параллель с событиями 1415 года была очевидна для всех[1431]. К 1463 году итальянский перевод "Жития", выполненный гуманистом Пьером Кандидо Дечембрио с оригинала Тито Ливио и посвященный Франческо Сфорца, расширил репутацию Генриха за пределы юрисдикции двух корон, которые он завоевал для своего сына[1432].

В 1440 году Хамфри оказался в центре политических разногласий, связанных с решением королевского совета освободить Карла, герцога Орлеанского, содержавшегося в плену последние четверть века, вопреки ясно выраженному желанию Генриха V не освобождать его, пока не будет заключен прочный мир. Вовлеченный в политическую борьбу с Генри Бофортом, своим главным соперником за власть в совете, Хамфри написал протест (на английском языке) против плана освобождения герцога Орлеанского, который был пленником "величайшего победоносного и могущественного государя" Генриха V со дня триумфа, одержанного при Азенкуре в день святых Криспина и Криспиниана[1433]. Открывая дебаты в защиту "светлой памяти короля", он обвинил Бофорта в том, что тот недавно призывал Генриха VI отказаться от титула "король Франции". Молодой король дал коронационную клятву правителя Франции на своей коронации в Париже в декабре 1431 года, и для защиты его королевского титула Хамфри заявил, что готов умереть. Если бы король больше не использовал этот титул, существовал бы большой риск того, что Франция была бы потеряна, и соответственно пострадал бы авторитет английской короны. Таково было мнение одного из последних оставшихся в живых после великих дней правления Генриха V. До последнего верный своему брату, его достижениям и его памяти, Хамфри, возможно, недостаточно быстро двигался в ногу с ходом событий. Его соперничество с Бофортом, одним из тех, на чью политику и влияние он нападал, не снискало ему сочувствие тех, кто видел, что изменение отношения к войне и к защите завоеваний Генриха V стало необходимым. Для Хамфри любой другой подход к этому вопросу был равносилен измене. Такова была власть, которую Генрих все еще имел над своим братом спустя двадцать лет после своей смерти.

Как и Хамфри, противостоящие ему политики смогли обосновать причины для изменения своих взглядов[1434]. Мир был крайне необходим, в частности, как средство прекращения раскола внутри церкви: освобождение герцога Орлеанского рассматривалось как средство прекращения конфликта, который длился "сто лет и более". И для этого был хороший прецедент. Несмотря на все свои успехи и завоевания, Эдуард III обнаружил, что не может покорить Францию, и ему посоветовали заключить мир; в последние дни жизни Генрих V начал понимать, что находится в похожем положении, и всерьез задумался о заключении мира. Теперь, почти двадцать лет спустя, Англия потеряла много людских жизней и испытывала трудности, схожие с теми, что были при Эдуарде III; даже жители Нормандии желали жить в мире. Французы теперь были готовы пойти на соглашение, но поставили условием освобождение герцога Орлеанского. В любом случае, держать человека в плену вечно противоречило духу рыцарских понятий.

Последнее было тем, с чем, как подразумевалось, согласился бы и сам Генрих. Что бы он подумал об остальной части аргументации, можно только предполагать, ведь выдвинутые аргументы продиктованные необходимостью проводить реалистичную политику, подразумевали отказ от духа завоевания, который двигал Генрихом V. Те, кто принимает трудные решения, редко бывают популярны; в данном случае решение подразумевало не только распад маленькой "империи", но, что еще хуже, подразумевало (поскольку Бог не позволил англичанам сохранить ее), что они вообще не должны были ее удерживать. Решение, в котором участвовал Бофорт, показало гибкость этого человека. Многое произошло с тех пьянящих дней правления Генриха, когда он решительно оправдывал и поощрял войну против Франции. Хамфри не хватало этой гибкости. Он не был, да и не хотел быть согласным с такими решениями. Отношения этих двух людей наглядно показывают, как интерпретация завещания покойного короля и то, что делать с его политическим наследием в совершенно иных условиях 1440 года, разделило даже саму королевскую семью.

Однако память о Генрихе не умерла. Новые основания для молитв и месс за его душу все еще создавались более чем через тридцать лет после его смерти[1435]. Вероятно в 1440-х годах, было составлено еще одно "Житие", по всей вероятности, для сэра Уолтера Хангерфорда, который служил покойному королю на многих должностях и находился у его смертного одра. Это произведение, в котором явно прослеживается влияние классики и которое в значительной степени зависит от работы Тито Ливио, тем не менее, предоставляет нам ценную информацию о последнем годе или двух жизни Генриха и, что неудивительно, подробности о его смерти и похоронных мероприятиях[1436]. Оно служит напоминанием о том, что, поскольку Генрих умер в относительно молодом возрасте, еще были живы люди, все еще активные и влиятельные в политических и военных делах, которые были готовы нести память о том, что он сделал и за что выступал, в английское общество середины XV века. Хамфри умер в 1447 году (как и Генри Бофорт), Уолтер Хангерфорд — в 1449 году. Смерть этих людей, можно сказать, практически ознаменовала конец влияния покойного короля на события через тех, кто служил ему. В 1450 году Нормандия снова стала французской.

Потеря Нормандии впоследствии должна была вызвать ответную реакцию. Вероятно, именно в 1452 году Уильям Вустерский, секретарь и доверенное лицо сэра Джона Фастольфа, написал свою Boke of Noblesse (Кормило знати) — произведение, в котором он умолял английскую корону возродить приверженность войне против французов. Используя смесь исторических свидетельств и особых аргументов, из которых не были исключены эмоции, Уильям Вустерский показал, что связи между Англией и Нормандией восходят ко временам Вильгельма Завоевателя, и что достижения Генриха V в завоевании герцогства и, более поздние, усилия покровителя Фастольфа, Джона, герцога Бедфорда, в поддержании эффективности английского правления в нем были основаны на прочной исторической базе. Генрих, "несмотря на то, что это причиняло горе его народу, хотел сначала завоевать и привести в подчинение оба этих герцогства Нормандии, а после — королевство Францию, и стать его великим правителем, с благородной силой его господ и помощью его соратников, и таким образом одолеть могущественную королевскую власть Франции"[1437]. Подход Уильяма Вустерского был традиционным, акцент делался на двух моментах. Во-первых, Генрих был победителем при Азенкуре, который достиг своих целей с помощью знати и народа; он был королем единства короны и народа. Во-вторых, процесс завоевания земель во Франции, начатый Генрихом, был продолжен после его смерти. Таким образом задача по установлению справедливости, поставленная Генрихом, выполнялась.

Что Уильям Вустерский сделал со своим произведением, почти наверняка написанным в начале 1450-х годов, то есть сразу после поражения, остается загадкой. Посвящение, которое дошло до нас, датировано июнем 1475 года, как раз в тот момент, когда Эдуард IV собирался вести армию во Францию, возможно, как надеялся Уильям Вустерский, чтобы вернуть земли, завоеванные Генрихом V, но с тех пор потерянные. Для королей из династии Йорков Ланкастеры были узурпаторами; в парламенте 1472 года Генрих был назван "правившим и не по праву королем Англии"[1438]. Однако это не помешало бы Эдуарду IV использовать достижения Генриха во Франции в качестве основы для собственных территориальных амбиций, если бы он того пожелал. На самом деле Эдуард пересек Ла-Манш с армией летом 1475 года, но вскоре он договорился с французским королем Людовиком XI и вернулся в Англию. Хотя произведение Уильяма Вустерского не оказало влияния на политику в эти годы, оно представляет интерес главным образом тем, что во второй половине XV века, когда все во Франции казалось потерянным, считалось возможным возродить интерес к завоеваниям, обращаясь к прошлой истории и, в частности, к английским успехам, достигнутым Генрихом V и теми, кто вместе с ним пересек море[1439].

Память о славных событиях и достижениях царствования Генриха V должна была оказать свое влияние еще в двух случаях. Летом 1513 года Генрих VIII, который, возможно, вынашивал амбиции возобновить войну против Франции и таким образом добиться славы, вторгся в северо-восточную Францию, где в битве при Гинегате и при взятии Турнэ добился достойной славы[1440]. Между этим временем и августом 1514 года, когда был заключен мир с Францией, анонимный автор работал над созданием обновленной биографии Генриха V, на этот раз на английском языке. Его целью было представить Генриху VIII, отправляющемуся на войну против общего врага, отчет о "рыцарских деяниях этого столь благородного, столь добродетельного и столь превосходного государя, следуя которым, король мог бы добиться подобной чести, славы и победы"[1441]. Дидактическая по характеру и намерениям, биография была основана на "Житии" Тито Ливио, на Polychronicon (Полихрононе), опубликованном Кэкстоном (по сути, хроника Brut под другим названием), на работе бургундца Ангеррана де Монстреле и на воспоминаниях потомков графов Батлеров из Ормонда, один из которых, Джеймс, четвертый граф, был современником Генриха V, которого он знал и сопровождал в его походах. Через несколько лет после смерти Ормонда в 1452 году была составлена еще одна работа (возможно, разновидность "Жития" покойного короля). Этот труд, включавший личные воспоминания о Генрихе, записанные Ормондом, был использован этим анонимным автором. Включенные в новую работу, материалы Ормонда носят несколько анекдотический характер. Некоторые из них хорошо согласуются с тем, что мы знаем из других источников, другие — оригинальны[1442]. Их ценность заключается в том, что они добавляют "личный" штрих к тому немногому, что мы знаем о Генрихе как о человеке и по этой причине их нельзя игнорировать.

Поколение спустя, в конце 1530-х годов, когда пропагандистская война против папства стала восприниматься очень серьезно, память о триумфе Генриха при Азенкуре была возрождена как часть стремления использовать драму для поощрения патриотического энтузиазма. В этой ситуации Генрих VIII должен был рассматриваться как Моисей, который освободил свой народ из рук современного фараона, "прихвостня Рима". Была проведена параллель с Генрихом V, которому Бог дал помощь в спасении его небольшого войска от рук "столь великого множества французов во время битвы при Азенкуре", с событием, которое "ваш добрый город Кале и другие города во всем мире сделали торжественным, идя в процессии, восхваляя Бога, ударяя в бубны с шумом и мелодией труб и других инструментов, восхваляя великое благоденствие ваших подданных, достигших преклонного возраста и в укрепление тех, кто является способными людьми, [и] в ободрение маленьких детей"[1443]. Если подобные празднования могли проходить в Кале (где Генрих V, будучи принцем, был капитаном до того, как стал королем), то тем более должны были проводиться процессии и демонстрации в честь освобождения королевства от связей с Римом.

Этот пример подчеркивает одно: многое из того, что ассоциировалось с Генрихом V, как в плане личности, так и в плане достижений (ибо разве второе не вытекает из первого?), использовалось, как это было уже ранее, в качестве "ценного актива для восторженного национализма"[1444]. История использовалась с определенной, в основном политической целью, чтобы привести примеры из прошлого на благо настоящего. Генрих VIII хотел действовать не только как король (rex), но и как король-император (rex imperator), суверен в своем собственном праве, не обязанный никому. Генрих II, например, был королем, которым можно восхищаться за то, что он пытался противостоять Папе; и наоборот, святой Томас Бекет был символ раболепия перед папством. История, пересказанная анонимным автором в 1513 году на основании "достоверных сообщений" Ормонда о том, что Хамфри Глостерский не разрешил королю римлян Сигизмунду высадиться в Дувре, когда тот прибыл туда в мае 1416 года, пока тот не дал гарантии, что не попытается осуществить свои права в Англии, встретила бы сочувственный отклик у англичан ХVI века, которые могли прочесть бы ее позже, в несколько иной версии, в Holinshed’s Chronicles (Хрониках Холиншеда). Темой большей части истории, написанной в ХVI веке, как и той ее части, которая касалась Генриха V и была написана в ХV веке, была слава Британии. Сначала Роберт Фабиан, умерший в 1513 году, чья работа The New Chronicles of England and France (Новые хроники Англии и Франции) была опубликована в 1516 году, а после него Эдвард Холл, умерший в 1547 году, который решил описать "победоносные деяния короля Генриха V", с удовольствием писали о победах, одержанных над иностранцами[1445].

Именно у таких авторов, и в первую очередь у Холиншеда, Шекспир черпал факты и истории, подходящие для его пьесы, опубликованной в 1600 году. К этому времени, однако, с растущим общественным спросом на историю, которая была бы одновременно поучительной и развлекательной, возникла необходимость в разработке формы истории, которая следовала бы определенным заранее заданным линиям. Необходимость привнесения дидактического подхода в историческую литературу должна была оказать большое влияние. По мнению Ричарда Графтона, Генрих был "самым благородным королем, когда-либо царствовавшим в Англии", и он доказывал это, подчеркивая его славную репутацию за доблесть и военные деяния, которые привели его к победе над французами, превратив его в идеального патриота. Для Сэмюэля Дэвида король был "зеркалом добродетели"[1446], в которое можно было заглянуть, чтобы извлечь для себя уроки. Когда Роберт Редмэйн приступил к написанию Life of Henry V (Жизни Генриха V), вероятно, около 1575 года, он писал не как эксперт в области жизни короля, а главным образом для того, чтобы создать персонажа, по сути, литературного и философского характера. Вкратце, то, что появилось из под его пера, больше походило на моральный стереотип, чем на историческую фигуру из плоти и крови[1447]. Именно то, что, по мнению людей, достижения Генриха значили для их поколения, а не попытка представить объективный образ человека, чье величие не вызывало сомнений, встретило одобрение в тюдоровской Англии.

Хотя Шекспир вдохнул новую (и живую) душу в созданный им персонаж, он все еще оставался пленником своего времени. Даже если отбросить (как это необходимо) ограничения, налагаемые средой, для которой он писал, остается факт, что пьеса Шекспира окружена теми же ограничениями (необходимость развлекать, наставлять, просвещать одновременно), которые ограничивали авторов хроник. Рыцарство было далеко не мертво в поздней елизаветинской Англии, и Шекспир заставил Генриха вести себя в лучших рыцарских традициях. В 1590-е годы дух войны тоже витал в воздухе, поэтому войну, в особенности успешную войну против традиционного (католического) врага, изображали на сцене. При написании пьесы, как и другие писатели при составлении своих историй, Шекспир должен был думать о том, как это будет продаваться. Его ответом на этот вызов было взять наиболее драматичные аспекты царствования, уже облеченные в форму хронистами, и превратить их в пьесу.

Как он уже сделал это в случае с Ричардом III, Шекспир должен был создать Генриха V, которому суждено стать частью культурного наследия Англии. Тот, кто ищет в событиях пьесы исторической точности, будет разочарован, хотя фигура самого Генриха, основанная на полуторавековой и более традиции, в некоторых отношениях достаточно убедительна. Шекспир больше стремился создать фигуру, которой можно было бы восхищаться не только за его личные качества, но и за то, что он мог сделать, когда использовал их на благо страны, которой правил, — единственный король XV века в шекспировском цикле, которому это удалось. По сути, Генрих был представлен как воин, целеустремленный, решительный, заботящийся о благе своих людей, способный успокоить их в моменты сомнений и в то же время способный вдохновить их, когда наступал момент испытания, во многом в соответствии с традициями, созданными при жизни самого Генриха автором Gesta.

Пьеса также была посвящена королевской власти. Быть хорошим воином и лидером было одной из важнейших составляющих этой функции. Другая — способность обеспечить повиновение закону и добиться порядка в обществе. Здесь Генрих-дисциплинарист, который вешал тех, кто ему не подчинялся, и наводил порядок в армии, изображен как командир, контролирующий своих людей. Французы, чьи действия по удержанию английских земель во Франции противоречили диктату справедливости, также представляли собой элемент нестабильности. Если бы с ними удалось справиться, справедливость была бы восстановлена в отношениях между Францией и Англией, и наступил бы мир. При всем своем захватывающим действии, политическое и социальное послание пьесы не должно было быть ни проигнорировано, ни забыто. Король вместе со своими дворянами и народом восстановил порядок (со времен Генриха и даже задолго до него называемый "справедливостью") в разделенном мире. Это было его целью. Именно этого, как считалось, он достиг.

К моменту своей смерти Генрих считался королем, который удовлетворил многие чаяния своего народа и воплотил в жизнь идеалы своей должности. В 1413 году его восшествие на престол вызвало большие ожидания. Генрих был уже достаточно известен, чтобы надеяться на энергичное и в то же время стабильное управление государственным кораблем тем, кто знал, чего хочет, и был готов упорно трудиться для достижения этой цели. Современники Генриха понимали нетерпение молодого человека получить власть в свои руки. Истории, окружавшие его деятельность в последний год правления его отца, говорят о человеке, осознававшим свои способности и желавшим извлечь из них максимум пользы, перед которым стоял отец, с которым у него были непростые отношения, здоровье которого было неважным, и правление которого пошатнулось из-за отсутствия личного стремления и решимости добиться успеха. Генрих выступал за нечто совершенно иное, за правление с вполне определенными возвышенными целями. Как уже говорилось, "новый человек", которым стал Генрих после восшествия на престол, был метафорическим способом заявить, что, оставив старые привычки, его правление будет иным. Генрих IV не всегда оправдывал надежды и обещания, связанные с его узурпацией и коронацией. Его сын, напротив, имел свое видение правления. Кроме того, у него была энергия, с которой он мог воплотить задуманное в жизнь.

Правление характеризовалось выраженным чувством гармонии среди английского народа, которое намеренно поддерживалось королем[1448]. Проблемы, связанные с восстанием лоллардов и Саутгемптонским заговором, должны были быть решительно преодолены, поскольку они подрывали как религиозное, так и политическое единство страны. В обоих случаях король, олицетворявший этот дух, как говорят, оказался под угрозой. Как человек, ценивший верность, Генрих очень близко к сердцу воспринял измену Олдкасла и, прежде всего, Скроупа, своих друзей с прежних лет; особенно суровым было его отношение к Скроупу. Оба они были виновны в подрыве единства страны и оба понесли высшую меру наказания за свое предательство.

В любое время Генрих старался примирить все интересы и все партии. Перезахоронение Ричарда II в конце 1413 года было попыткой закрыть главу в истории Англии в момент, когда ощущалось определенное политическое напряжение. Генрих хотел объединить, а не вызвать новые разногласия. "Let us alle row to gedir" (Давайте все грести к одной цели), ― призывал проповедник в парламенте в 1421 году. Использование помилования (к которому его призвал неизвестный священник, возможно, сам епископ Бофорт, после Азенкура) было знаком сильной власти,[1449] а также примирения. То, как помилование и арбитраж использовались от имени Генриха в мае и июне 1414 года, показывает короля с лучшей стороны, больше заботящегося о том, чтобы объединить тех, кого восстал против общества, чем о том, чтобы строго применить к ним закон и наказать. Восстановление в правах наследников графств Хантингдон, Нортумберленд и Солсбери также было заслугой Генриха. Во всех трех случаях решение было правильным; ни один из них не был замешан в предательстве в последующие годы[1450].

Его успех на родине основывался на поиске консенсуса, который проявлялся во многом из того, что он делал. Одним из наиболее заметных его достижений было восстановление хороших отношений между короной и дворянством, которые так сильно пострадали во время правления Ричарда II; он советовался с дворянами по поводу войны и вел их в поход, награждая некоторых материальными выгодами от завоеваний[1451]. Если отношения его отца с парламентом были временами непростыми, то Генрих с самого первого заседания показал, что понимает причины этого, так что можно сказать, что Генрих и его парламент работали вместе в сердечной атмосфере. То же самое можно сказать и о людях, чью повседневную жизнь он разделял при дворе. Королевский двор был центром управления, и его члены с радостью следовали примеру своего главы. Генрих, безусловно, был выдающейся личностью хотя временами он, вероятно, был своенравен[1452]. Однако именно эти черты были признаны как характерными для твердого и решительного руководства.

Примечательной чертой его образа правления были усилия, которые он прилагал, чтобы связать свою деятельность и, например, деятельность армии, когда она находилась во Франции, с поддержкой своего народа[1453]. Его подданные могли помогать ему через уплату налогов, через заселение недавно завоеванных территорий в Нормандии и через свои молитвы, которые напрямую связывали их с военными усилиями, предпринимаемыми во Франции. Они могли разделить триумф при Азенкуре, в котором, по его мнению, сыграли свою роль даже те, кто остался дома. Образ Англии как нового Израиля, англичан как избранного Богом народа, а короля как его рыцаря, защищающего Церковь или отстаивающего свои права на справедливость во Франции, был излюбленным при дворе. Святые, и в особенности святые Англии, были вершиной башен государственного корабля[1454]. Королевство могло по праву чувствовать себя более единым, более благословенным, чем в течение предыдущих многих долгих лет.

То, что Генрих был прекрасным, более того, выдающимся военачальником, не подлежит сомнению[1455]. Со времени его правления в этом вопросе было достигнуто полное единодушие. Он был прирожденным командиром людей, уверенным в себе, способным вдохновлять в моменты опасности (например, в дни и часы перед Азенкуром), твердо верившим в добродетель порядка и необходимость дисциплины среди всех чинов армии. Его моральный авторитет лежал в основе его успеха. По словам Жана Фузориса, французского священника, который видел его в Винчестере незадолго до того, как экспедиция 1415 года отправилась во Францию, именно Кларенс выглядел как воин, а не Генрих, который, по словам француза, больше походил на священника[1456]. Внешность зачастую бывает обманчивой. Как командующий, как стратег, нацеленный на завоевания, как организатор военной мощи, Генрих был весьма успешен. Его современники были правы в этом отношении.

Любое рассмотрение вопроса об осуществимости целей Генриха во Франции сопряжено с большими трудностями. Можно утверждать, что вторжение во Францию следует рассматривать как неотъемлемую часть восстановления Генрихом английской гордости и самосознания. Война сделала бы это лучше, чем что-либо другое. Можно также утверждать, что война была неотъемлемой частью возрождения монархии, и что престиж короны требовал войны против старого врага. Генрих также был убежден, что у него есть сильные юридические и исторические права на французский трон; война, которую он решил начать, не была, конечно, войной одинокого маньяка, поскольку его поддерживали дворяне и народ через парламент. Даже в конце царствования, когда парламент временно прекратил взимание налогов на нужды войны, многие были готовы оказать ему личную финансовую поддержку.

Важно, чтобы политика Генриха рассматривалась как с точки зрения ее краткосрочных целей, так и долгосрочных результатов. Хотя полагаться на такой аргумент опасно, следует напомнить, что Генрих умер относительно молодым. Если бы он прожил еще хотя бы десятилетие, он мог бы совсем по-другому отреагировать на развивающиеся обстоятельства. Как бы то ни было, его смерть лишила его динамичного вклада в восстановление монархического престижа и национальной гордости. Многое из того, что он приобрел вэтом отношении, было потеряно в последующие годы. В войне против Франции потеря его как командующего имела множество последствий. Способность Генриха принимать волевые решения была утрачена; ее нельзя было заменить способностями других людей: даже такой способный регент, как Бедфорд, был скован во Франции. Решения принимались людьми, которые из преданности вопрошали себя: "Как бы поступил Генрих?". Они не могли вести переговоры, если это требовало уступок, так как это означало бы лишить Генриха VI его прав еще до того, как он сам начнет их осуществлять. Более того, это означало бы подорвать одну из центральных платформ, на которых строилось достижение Генриха, а именно, что, помогая англичанам победить, Бог одобряет их завоевание. Поэтому отсутствие Генриха в 1420-х и 1430-х годах сыграло решающую роль в том, как Англия отреагировала на войну в эти десятилетия. Если бы он был жив, он мог бы более тонко реагировать на события по мере их развития. Этот факт необходимо всегда иметь в виду.

Сложно слишком многого требовать от Генриха, чтобы он мог предвидеть конечный результат своей инициативы во Франции, спустя целое поколение. Тем не менее, признаки грядущих трудностей начали появляться рано. К 1416 году парламент уже демонстрировал оппозицию усиленному налогообложению для военных целей. Это был один из способов пожаловаться на исключительно высокий уровень налогообложения, который Генрих требовал для войны, которая, поскольку по своей природе сильно отличалась от той, которую вел его прадед Эдуард III, оказалась очень дорогой. После 1420 года не было найдено решения и в том, чтобы заставить Нормандию саму платить за войну, как, возможно, надеялись англичане. Положение в герцогстве после английского вторжения не способствовало высоким ставкам налогообложения, которых требовало активное продолжение завоевания. Кроме того (и это то, за что Генрих не может нести никакой ответственности), колебания стоимости монеты во время правления (и особенно с 1418 года) повлияли на способность Франции, а также Англии финансировать войну. Можно посочувствовать Генриху, вынужденному бороться (как он серьезно пытался это сделать) с нестабильностью денежной системы, которая в эти годы затронула большую часть северо-западной Европы. Однако вполне правомерно поинтересоваться, насколько он мог урезать свои планы в соответствии со своими финансовыми возможностями.

Недостаток денег должен быть связан с недостатком рабочей силы, и этот фактор он полностью осознал к последним месяцам своей жизни. К 1421 году ему стало ясно, что ранний энтузиазм по поводу военных успехов ослабевает; отказ дворянства Норфолка присоединиться к нему во Франции, возможно, был не совсем типичным,[1457] но это было предупреждение, которое нельзя было игнорировать. Это был один из аспектов более широкого чувства беспокойства по поводу войны и участия в ней короля, которое ощущалось в Англии с конца 1420 года и далее. Для Генриха договор, заключенный весной в Труа, мог показаться триумфом, по крайней мере, юридическим триумфом. Для тех, кто находился дома, казалось, что король взял на себя обязательство силой отвоевать те области, которые оставались верными династии Валуа. Это могло означать дальнейшие требования к ресурсам Англии и несомненно, потребует времени и энергии короля. Парламент в декабре 1420 года был явно недоволен длительным периодом, к тому времени уже три с половиной года, который король провел во Франции. Потребность в заверениях по этому поводу, а также опасения, что Англия может стать объектом французского права (хотя это было явное преувеличение), убедительно свидетельствует о том, что общественность не испытывала особого энтузиазма по поводу условий, согласованных в Труа, и еще меньше — по поводу затянувшейся войны.

Договор в Труа был во многих отношениях ключевым моментом. Став возможным, даже вероятным, благодаря убийству Иоанна Бургундского в присутствии дофина на мосту в Монтеро в сентябре 1419 года, он слишком сильно зависел от исхода этого трагического события. Если Генрих, к лету 1419 года уже оказывавший значительное военное давление на Париж с северо-западного направления, сможет найти союзника в лице нового герцога Филиппа, то вместе они смогут заключить политический договор, который одним махом решит многие политические проблемы Генриха во Франции. В Нормандии Генрих не получил того широкого признания, на которое он надеялся. Его обращение к нормандской истории и традициям (возрождение старых герцогских институтов было одним из способов сделать это) слишком мало учитывало то, насколько французским стало герцогство после двух веков правления из Парижа, и, более того, насколько сильны были пробургундские настроения в некоторых городах, особенно в Руане. Вступив в союз с герцогом Филиппом в договоре в Труа, он мог рассматриваться как человек, присоединившийся к той стороне, к которой многие нормандцы испытывали политическую симпатию в контексте гражданского конфликта, в котором бургундцы противостояли дофинистам. Однако использование того же договора, который сделал его наследником и регентом французского королевства, для того, чтобы дать ему контроль над Нормандией из Парижа, может показаться циничной манипуляцией со стороны человека, который до этого момента выглядел как защитник норманнского партикуляризма и институтов. Генрих, вероятно, понимал, какими могут быть последствия договора в Труа для его отношений с Нормандией. На смертном одре он настоял на том, чтобы герцогство оставалось под английской властью до тех пор, пока его преемник, его молодой сын, не примет французскую корону и не будет править всеми частями Франции как король.

Возникает вопрос, насколько хорошим было политическое чутье Генриха? Понимал ли он, на что идет в мае 1420 года, когда согласился на судьбоносный договор, который он скрепил браком с дочерью французского короля Екатериной? К тому времени признаки надвигающихся проблем были видны повсюду. Проигнорировал ли Генрих их, и если да, то сделал ли он это потому, что чувствовал, что не может отступить, а идти только вперед, невзирая на последствия?[1458] Можно не сомневаться, что обстоятельства изменились с тех пор, как он впервые появился во Франции в 1415 году. Возможно, его можно было бы простить, если бы он, находясь под впечатлением договора, который делал его наследником Франции и не видел преимуществ в том, чтобы согласиться на меньшее. Если он контролировал целое, то он контролировал и части. И если он мог заставить тех, кто выступал против него, изменить свое мнение (при необходимости, с помощью военной силы), то в один прекрасный день он мог бы получить эффективный контроль над королевством, на которое он теперь мог претендовать по недавно подписанному договору.

Генрих не смог должным образом учесть политический климат и обстоятельства, которые привели к заключению этого договора. Для французов договор был навязан силой, который в один прекрасный день мог быть отменен. Он также был заключен на основе союза, который Генрих заключил только с одной из сторон во французском гражданском конфликте, "неестественного" союза, который мог продлиться только до тех пор, пока длился сам конфликт. Это было, как быстро отметили сами французы, урегулирование, по сути, ущербное, поскольку, принимая титул наследника королевства Франции, Генрих согласился позволить Карлу VI оставаться королем до конца его жизни, что подразумевало, что он признает Карла, а не себя, законным правителем Франции. Акт лишения дофина наследства был актом, который, в конечном счете, мало кто из французов был готов принять. Принцип наследования был основан на традиции; никакое соглашение, навязанное больному королю победоносным правителем другой страны, не могло аннулировать ее. Когда Карл VI умер примерно через шесть недель после Генриха, в октябре 1422 года, большинство французов стали считать естественным наследником его сына Карла, а не английского внука Генриха. Это обстоятельство сделало завоевание Франции, формально завершенное договором в Труа, еще более трудной задачей, чем предполагалось.

В итоге можно сказать, что Генрих допустил серьезную ошибку в суждениях, предпочтя перспективу овладеть королевством Франция (которое включало бы Нормандию) Нормандии, либо самостоятельной, либо как частью более широкого территориального урегулирования (возможно, основанного на договоре Бретиньи), которое он мог бы навязать в 1420 году[1459]. Такое соглашение позволило бы избежать политической ошибки, связанной с изменением наследования французской короны. Тем не менее, вполне вероятно, что любое соглашение, заключенное в эти годы раздоров во Франции, однажды было бы оспорено. Генрих был ослеплен тем, что его война велась за возвращение территорий, которые он считал принадлежащими ему по праву. В его глазах это было делом справедливости. Такое дело пользовалось поддержкой Бога, которая была продемонстрирована во время правления Эдуарда III и, совсем недавно, при Азенкуре и в других случаях, но которую упрямые французы отказывались признавать[1460]. В свою очередь, он не понимал, что против него будут собраны сильные войска, какими бы слабыми они ни казались в то время. Он не видел, что во Франции быстро росло чувство национального духа и самосознания, во главе которого стоял монарх и которое вдохновлялось войной, — дух, по иронии судьбы, не слишком отличавшийся от того, который Генрих пытался поощрять в Англии[1461]. Обе страны (как мы теперь можем судить) смотрели и двигались вперед. В отличие от них, Генрих, по сути, обращался к прошлому, к тому, что, по его мнению, когда-то было конкретной исторической ситуацией. Поэтому он передал своему сыну наследство, которое по праву можно назвать "damnosa hereditas" ("отравленным подарком")[1462].

Генриха лучше всего оценить, отделив его внешние достижения от внутренних. Он рассматривал свое вторжение во Францию как восстановление своего права как часть обязательства, лежащего на нем как на короле. Манера, в которой он изображал себя преемником Эдуарда III в отношении определенных претензий во Франции, подчеркивала, что ни один из его непосредственных предшественников, Ричард II и его собственный отец, лично не сделал многого для их осуществления. Активное возобновление войны во Франции было еще одним способом показать, что при его правлении все будет по-другому. Его успехи во Франции описывались с точки зрения заслуг, которые они могли принести ему, короне и народу. Они служили важной цели, помогая объединить английское общество в общем деле. Однако, как бы выгодно это ни было в краткосрочной перспективе, французское предприятие уже до смерти Генриха оказалось серьезной проблемой. После его смерти и в течение последующих тридцати с лишним лет оно становилось все более серьезной политической и финансовой проблемой для тех, кто правил Англией, настолько, что Генрих VI в конце концов отказался от предприятия, которому его отец посвятил так много времени и энергии.

Если мы будем основывать нашу оценку Генриха больше на его внутренних достижениях, мы будем иметь гораздо больше оснований для вынесения ему благоприятного приговора. Хотя он оставил большие долги (что вполне нормально), Генриху следует отдать должное за то, что он уже в молодом возрасте понял, что для организации королевских финансов необходимо перспективное планирование. В этом он намного опередил своего отца. В отношениях со своими подданными на всех уровнях он добился заметного успеха, достигнув большей степени политической и социальной гармонии, чем в течение многих предыдущих лет. Именно дома его политические навыки проявились наилучшим образом и наиболее эффективно. Любопытно, что об этих достижениях мало писали в хрониках, в то время как более драматические события войны получили широкое освещение. Шекспир был наследником этой традиции.

В наше время, когда особое внимание уделяется различным источникам, а анализ и описание считаются важной частью написания истории, мы по-другому смотрим на Генриха. Отдавая должное его непосредственным успехам в войне и личным качествам, которые позволили ему их достичь, мы можем взглянуть на ее возможные последствия. Именно этот взгляд на будущее заставил некоторых усомниться в реальной значимости этого человека. И все же несправедливо называть его авантюристом[1463], даже если это суждение относится главным образом к его военному предприятию во Франции. Причины, заставившие Генриха вторгнуться во Францию, были слишком запутанными, слишком сильно укорененными в идеях и предположениях англичан того времени, чтобы их можно было так просто отбросить.

Хотя мы можем думать о Генрихе как о достаточно "прямолинейном" персонаже, он был гораздо более сложной фигурой, чем может показаться на первый взгляд, движимый не столько личными амбициями, сколько тем, что он считал правильным, стремясь, даже развязывая войну во Франции, установить гармоничные отношения этого королевства с английским, в основном через него как правителя обоих. Эта часть его замысла оказалась недолговечной; только в краткосрочной перспективе можно сказать, что он добился успеха во Франции. Но в большинстве других предприятий, которые он предпринял, включая ответственную задачу помочь положить конец великому церковному расколу, он был успешен, к выгоде своей репутации и своей страны. Неудивительно, что, поскольку его достижения уже снискали ему высокое уважение народа, его ранняя смерть была воспринята как трагедия. Если в последующих поколениях оценка его заслуг основывалась в основном на военном успехе, который он одержал в борьбе с французами, то последующие поколения могут видеть в нем короля, который стремился обеспечить своему народу "доброе управление", тем самым стараясь оправдать как их большие надежды на него, так и его обязательства перед ними. Внимательное рассмотрение всех его достижений позволяет многое понять о становлении Генриха как человека и короля. Он предстает как правитель, чья и без того высокая репутация не только поддерживается, но и укрепляется.


Список сокращений

Add. Ch. Add. Ms AHR AN ― Additional Charter Additional Manuscript American Historical Review Archives Nationales

Annales ES ― CAnnales: Economies, Societes, Civilisations

Arch. comm. ― Archives communales

Arch. dep. ― Archives departementales

BBCS ― Bulletin of the Board of Celtic Studies

BEC ― Bibliotheque de l"Ecole des Chartes

BIHR ― Bulletin of the Institute of Historical Research

BJRL ― Bulletin of the John Rylands Library

BL ― British Library

BN ― Bibliotheque Nationale

CCR ― Calendar of Close Rolls

CPR ― Calendar of Patent Rolls

CS ― Camden Society

C&YS ― Canterbury and York Society

DCO ― Duchy of Cornwall Office

DL ― Duchy of Lancaster

DKR ― Reports of the Deputy Keeper of the Public Records

EETS ― Early English Text Society

EconHR ― Economic History Review

EHR ― English Historical Review

Foedera ― T. Rymer, Foedera (The Hague edn, 1739–45)

LQR ― Law Quarterly Review

PPC ― Proceedings and Ordinances of the Privy Council of England

PRO ― Public Record Office

RHistS ― Royal Historical Society

RP ― Rotuli Parliamentorum

RS ― Rolls Series

SHF ― Societe de l’Histoire de France

SHN ― Societe de l’Histoire de Normandie

TRHistS ― Transactions of the Royal Historical Society

VCH ― Victoria County History

WAM ― Westminster Abbey Muniments


Избранная библиография

Источники
Anglo-Norman Letters and Petitions, ed. M.D. Legge (Anglo-Norman Text Soc., Oxford, 1941).

"Annales Ricardi secundi et Henrici quarti", J. de Trokelowe et Henrici de Blaneforde, Chronica et Annales, ed. H.T. Riley (RS, London, 1866).

Anonimalle Chronicle, 1333–1381, ed. V.H. Galbraith (Manchester, 1927).

Anthology of Chancery English, ed. J.H. Fisher, M. Richardson and J.L. Fisher (Knoxville, 1984).

Boke of Noblesse addressed to king Edward the Fourth on his invasion of France in 1475, ed. J.G. Nichols (Roxburghe Club, 1860).

Book of London English, 1384–1425, ed. R.W. Chambers and M. Daunt (Oxford, 1967).

Bouchart, Alain, Grandes croniques de Bretaigne, ed. H. Le Meignen (Rennes, 1886).

Brut, or The chronicles of England, ed. F.W.D. Brie, ii (EETS, London, 1908).

Calendar of ancient petitions relating to Wales, ed. W. Rees (Cardiff, 1975).

Calendar of Charter Rolls, 1341–1417 (London, 1916).

Calendar of Close Rolls, 1399–1422 (London, 1927–32).

Calendar of early chancery proceedings relating to west country shipping, 1388–1493, ed. D.M. Gardiner (Devon & Cornwall Rec. Soc., new series, 21, 1976).

Calendar of Letter-Books preserved among the Archives of the Corporation of the City of London at the Guildhall, Letter-Book I, c.A.D. 1400–1422, ed. R.R. Sharpe (London, 1909).

Calendar of Patent Rolls, 1399–1422 (London, 1903–11).

Calendar of signet letters of Henry IV and Henry V, ed. J.L. Kirby (London, 1978).

Canonization of Saint Osmund, ed. A.R. Maiden (Wiltshire Rec. Soc., Salisbury, 1901).

Capgrave, John, The Book of the Illustrious Henries, trans. F.C. Hingeston (RS, London, 1858).

Cartulaire des comtes de Hainaut, ed. L. Devillers (Brussels, 1889).

Charters and letters patent granted to Kingston-upon-Hull, trans. J.R. Boyle (Hull, 1945).

Chartier, Alain, Poetical Works, ed. J.C. Laidlaw (Cambridge, 1974).

Chastellain, Georges de, Oeuvres. I. Chronique, 1419–1422, ed. K. de Letten hove (Brussels, 1863).

Chronicle of John Hardyng, ed. H. Ellis (London, 1812).

"Chronicle of John Strecche for the Reign of Henry V (1414–1422)", ed. F. Taylor, BJRL, 16 (1932).

Chronicle of London, from 1089 to 1483, ed. N.H. Nicolas and E. Tyrrell (London, 1827).

Chronicles of London, ed. C.L. Kingsford (Oxford, 1905).

Chronicon Adae de Usk, A.D. 1377–1421, trans. E.M. Thompson (2nd edn, London, 1904).

Chronique d'Antonio Morosini. Extraits relatifs à l"histoire de France, ed. G. Lefèvre-Pontalis and L. Dorez, ii (SHF, Paris, 1899).

Chronique d"Enguerran de Monstrelet, ed. L. Douet d"Arcq, ii, iii (SHF, Paris 1858–59).

"Chronique de Gilles de Roy", Chroniques relatives a I"histoire de la Belgique sous la domination des ducs de Bourgogne, ed. K. de Lettenhove (Brussels, 1870).

Chronique de Jean le Fèvre, seigneur de Saint-Remy, ed. F. Morand, i (SHF, Paris, 1876).

"Chronique de Normandie de l'an 1414 à 1422", Henrici quinti Angliae regis gesta, ed. B. Williams (London, 1850).

Chronique de Perceval de Cagny, ed. H. Moranvillé (SHF, Paris, 1902).

Chronique du Religieux de Saint-Denys, ed. L.-F. Bellaguet, ii (Paris, 1840).

Chronique normande de Pierre Cochon, ed. C. de Robillard de Beaurepaire (Rouen, 1870).

Clanvowe, Sir John, Works, ed. V.J. Scattergood (Cambridge/Ipswich, 1975).

Collection generale des documents français qui se trouvent en Angleterre, recueillis et publiés par Jules Delpit (Paris, 1847).

Collection of all the wills now known to be extant of the kings and queens of England, ed. J. Nichols (London, 1780).

Complete Peerage of England, Scotland, Ireland and the United Kingdom, ed. G.E. Cokayne et al. (London, 1910–59).

Concilia Magnae Britanniae et Hiberniae, ed. D. Wilkins, iii (London, 1737).

Contribuables parisiens à la fin de la guerre de cent ans. Les roles d'impot de 1421, 1423 et 1438, ed. J. Favier (Geneva, 1970).

Cotton Manuscrit Galba BI, ed. E. Scott and L. Gilliodts-van Severen (Brussels, 1896).

Council of Constance: the unification of the Church, ed. L.R. Loomis (New York, 1961).

Documents illustrating the activities of the general and provincial chapters of the English Black Monks, 1215–1540, ed. W.A. Pantin, ii (Camden 3rd series, 47, RHistS, London 1933).

Documents relatifs au clos des galees de Rouen, ed. A. Merlin-Chazalas (2 vols, Paris, 1977–78).

Dugdale, William, Monasticon Anglicanum, vi (London, 1830).

Elmham, Thomae de, Vita et Gesta Henrici Quinti Anglorum Regis, ed. T. Hearne (Oxford, 1727).

English chronicle of the reigns of Richard II, Henry IV, Henry V, and Henry VI, written before the year 1471, ed. J.S. Davies (CS, London, 1856).

English suits before the Parlement of Paris, 1420–1436, ed. C.T. Allmand and C.A.J. Armstrong (Camden 4th series, 26, RHistS, London, 1982).

Entrees royales françaises de 1328 à 1515, ed. B. Guenee & F. Lehoux (Paris, 1968).

Essential portions of Nicholas Upton's De Studio Militari, before 1446, translated by John Blount, Fellow of All Souls (c.1500), ed. F.P. Barnard (Oxford, 1931).

"Extracts from the plea rolls of the reigns of Henry V and Henry VI", ed. G. Wrottesley, Collections for a history of Staffordshire (William Salt Archaeological Soc., 17, 1896).

Extrait du registre des dons, confiscations, maintenues et autres actes faits dans le duche" de Normandie pendant les années 1418, 1419, et 1420, par Henri V, roi d'Angleterre, ed. C. Vautier (Paris, 1828).

Fabyan, R., New chronicles of England and France, ed. H. Ellis (London, 1811).

First English Life of king Henry the Fifth, ed. C.L. Kingsford (Oxford, 1911).

Four English political tracts of the later middle ages, ed. J.-P. Genet (Camden 4th series, 18, RHistS, London, 1977).

Froissart, Chroniques, ed. K. de Lettenhove, xvi (Brussels, 1872).

Gesta Henrici Quinti. The Deeds of Henry the fifth, ed. & trans. F. Taylor and J.S. Roskell (Oxford, 1975).

Grands traites de la guerre de Cent Ans, ed. E. Cosneau (Paris, 1889).

Great Chronicle of London, ed. A.H. Thomas and I.D. Thornley (London, 1938).

Gruel, Guillaume, Chronique d'Arthur de Richemont, connetable de France, duc de Bretagne (1393–1458) (SHF, Paris, 1890).

Handbook of British chronology ed. E.B. Fryde, D.E. Greenway, S. Porter and I. Roy (3rd edn, London, 1986).

Henrici quinti Angliae regis gesta, ed. B. Williams (London, 1850).

Historical collections of a Citizen of London in the fifteenth century, ed. J. Gairdner (CS, London, 1876).

Historical papers and letters from northern registers, ed. J. Raine (RS, London, 1873).

Historical poems of the XIVth and XVth centuries, ed. R.H. Robbins (New York, 1959).

Hoccleve, Thomas, Works, i, The minor poems, ed. F.J. Furnivall (EETS, London, 1892).

―, iii, The regement of princes, A.D. 1411–12, ed. F.J. Furnivall (EETS, London, 1897).

Incendium Amoris of Richard Rolle of Hampole, ed. M. Deanesly (Manchester, 1915).

Issues of the Exchequer …from king Henry III to king Henry VI inclusive, ed. F. Devon (London, 1837).

Journal de Clement de Fauquembergue, greffier du Parlement de Paris, 1417–35, ed. A. Tuetey, i (SHF, Paris, 1903).

Journal d'un bourgeois de Paris 1405–1449, ed. A. Tuetey (Paris, 1881); ed. C. Beaune (Paris, 1990). See also Parisian journal.

Letters and papers illustrative of the wars of the English in France during the reign of Henry the sixth, king of England, ed. J. Stevenson, ii (RS, London, 1864).

Letters of queen Margaret of Anjou and bishop Beckington and others, written in the reigns of Henry V and Henry VI, ed. C. Monro (CS, London, 1863).

Lettres de rois, reines et autres personnages des cours de France et d'Angleterre, ed. J.J. Champollion-Figeac, ii (Paris, 1847).

"L'honneur de la couronne de France". Quatre libelles contre les Anglais (v.1418-v. 1428), ed. N. Pons (SHF, Paris, 1990).

Libelle of Englyshe Polycye, ed. G. Warner (Oxford, 1926).

Liber regie capelle, ed. W. Ullmann (Henry Bradshaw Soc., 92, London, 1961).

"Le livre des trahisons de France envers la maison de Bourgogne", Chroniques relatives a l"histoire de la Belgique sous la domination des ducs de Bourgogne, ed. K. de Lettenhove (Brussels, 1873).

Lydgate, John, Troy Book, A.D. 1412–20, ed. H. Bergen (EETS, London, 1906).

―, Minor poems, ed. H.N. MacCracken (EETS, London, 1934).

Marcher lordships of south Wales, 1415–1536. Select documents, ed. T.B. Pugh (Cardiff, 1963).

Medical practitioners of medieval England: a biographical register, ed. C.H. Talbot and E.A. Hammond (London, 1965).

Mémoires de Pierre de Fenin, ed. Mlle. Dupont (SHF, Paris, 1837).

Memorials of Henry V, king of England, ed. C.A. Cole (RS, London, 1858).

Memorials of London and London life in the XIIIth, XIVth and XVth centuries, ed. H.T. Riley (London, 1868).

Navy of the Lancastrian kings. Accounts and inventories of William Soper, keeper of the king"s ships, 1422–1427, ed. S.

Rose (Navy Rec. Soc., London, 1982).

Ordonnances des wis de France de la troisieme race, x, xi (Paris, 1763, 1769).

Original letters illustrative of English history, ed. H. Ellis: 1st series, i (London, 1825); 2nd series, i (London, 1827).

Otterbourne, Thomas, Chronica Regum Anglie, I, ed. T. Hearne (Oxford, 1732).

Pageant of the birth, life and death of Richard Beauchamp, earl of Warwick, K.G., 1389–1439, ed. Viscount Dillon and W.H. St John Hope (London, 1914).

Parisian journal, 1405–1449, trans. J. Shirley (Oxford, 1968). See also Journal d'un bourgeois.

Proceedings and ordinances of the Privy Council of England, ed. N.H. Nicolas, i, ii and iii (London, 1834).

Register of bishop Philip Repingdon, 1405–1419, i, ed. M. Archer (Lincoln Rec. Soc., 57, 1963).

Register of Henry Chichele, Archbishop of Canterbury, 1414–1443, ed. E.F. Jacob (C&YS, 45, 42, 46, 47, 1938–47).

Register of Robert Hallum, bishop of Salisbury, 1401–17, ed. J.M. Horn (C&YS, 72, 1982).

Register of Thomas Spofford, bishop of Hereford (A.D. 1422–1448), ed. A.T. Bannister (Hereford, 1917).

Reports of the Deputy Keeper of the Public Records (DKR), 41 (1880); 42 (1881); 44 (1883).

"Roles normands et français et autres pièces tirées des archives de Londres par Bréquigny en 1764, 1765 et 1766", Memoires de la Societe des Antiquaires de Normandie, 3e sér., 23 (1858).

"Rotuli Normanniae ab anno MCCCCXVII ad annum MCCCCXXII, Henrico quinto Angliae rege", Mémoires de la Société des Antiquaires de Normandie, 3e sér., 15 (1846).

Rotuli parliamentorum, iii-vi (London, 1767–77).

Rouen au temps de Jeanne d"Arc et pendant l'occupation anglaise (1419–1449), ed. P. Le Cacheux (Rouen/Paris, 1931).

Royal and historical letters during the reign of Henry the Fourth, ed. F.C. Hingeston, i, ii (RS, London, 1860, 1965).

Rymer, T., Foedera, conventiones, literae, et cujuscunque generis acta publico, iv (The Hague, 1740).

St Alban Chronicle, 1406–20, ed. V.H. Galbraith (Oxford, 1937).

Sacrorum conciliorum nova et amplissima collectio, ed. J. Mansi, 27 (Venice, 1784).

Select cases in chancery, 1364–1471, ed. W.P. Baildon (Selden Soc., 10, London, 1896).

Select cases in the court of king"s bench. Henry V, ed. G.O. Sayles (Selden Soc., 88, London, 1971).

Select documents of English constitutional history, 1307–1485, ed. S.B. Chrimes and A.L. Brown (London, 1961).

Selections from Hoccleve, ed. M.C. Seymour (Oxford, 1981).

Shropshire peace roll, 1400–1414, ed. E.G. Kimball (Shrewsbury, 1959).

Snappe's Formulary and other records, ed. H.E. Salter (Oxford Hist. Soc., 1924).

Statutes of the Realm, ii (London, 1816).

Titi Livii Foro-Juliensis, Vita Henrici Quinti regis Angliae, ed. T. Hearne (Oxford, 1716).

Tree of Battles of Honore Bonet, trans. G.W. Coopland (Liverpool, 1949).

Twenty-six political and other poems, ed. J. Kail (EETS, London, 1904).

Upton, Nicholas, De studio militari, ed. E. Bysshe (London, 1654).

Ursins, J.J. des, Histoire de Charles VI, rqy de France, ed. J.F. Michaud and J.-J.F. Poujoulat (Nouvelle collection des memoires pour servir l'histoire de France, ii, Paris, 1836).

Walsingham, Thomas, Historia Anglicana, ii, 1381–1422, ed. H.T. Riley (RS, London, 1864).

Waurin, Jean de, Recueil des croniques et anchiennes istories de la Grant Bretaigne, a present nomme Engleterre, 1399–1422, ed. W. Hardy (RS, London, 1868).

Монографии
ALLMAND, C.T., Lancastrian Normandy, 1415–1450. The history of a medieval occupation (Oxford, 1983).

―, Henry V (Historical Association pamphlet, 68, London, 1968).

―, "The Lancastrian land settlement in Normandy, 1417–50", EconHR, 2nd series, 21 (1968).

―, "Henry V the soldier, and the war in France", Henry V. The practice of kingship, ed. G.L. Harriss (Oxford, 1985).

―, "France-Angleterre à la fin de la guerre de cent ans: le “Boke of Noblesse” de William Worcester", La France anglaise au moyen age. Actes du IIIe congrès national des sociétés savantes, Poitiers, 1986 (Paris, 1988).

ANGLO, S., "An early Tudor programme for plays and other demonstrations against the Pope", Journal of the Warburg and Courtauld Institutes, 20 (1957).

ANSTIS, J., Observations introductory to an historical essay upon the knighthood of the Bath (London, 1725).

ASTON, M., Thomas Arundel. A study of church life in the reign of Richard II (Oxford, 1967).

―, "Lollardy and sedition, 1381–1431", Past & Present, 17 (1960); repr. in Aston, Lollards and reformers. Images and literacy in late medieval religion (London, 1984).

AUTRAND, F., Charles VI. La folie du roi (Paris, 1986).

AVERY, M.E., "An evaluation of the effectiveness of the court of chancery under the Lancastrian kings", LQR, 86 (1970).

AVOUT, J. d', La querelle des Armagnacs et des Bourguignons (Paris, 1945).

BALDWIN, J.F., The King"s Council in England during the Middle Ages (Oxford, 1913).

BALFOUR-MELVILLE, E.W.M., James I, King of Scots, 1406–37 (London, 1936).

BARBER, R., Edward, prince of Wales and Aquitaine (London, 1978).

BAUGH, A.C., and CABLE, T., A history of the English language (3rd edn, London, 1978).

BEAN, J.M.W., "Henry IV and the Perries", History, 44 (1959).

BEAUNE, C., Naissance de la nation France (Paris, 1985).

―, "Saint Clovis: histoire, religion royale et sentiment national en France à la fin du moyen age", Le metier d"historien au moyen age. Etudes sur l"historiogra phie medievale, ed. B. Guenée (Paris, 1977).

BECK, R.T., The cutting edge (London, 1974).

BELLAMY, J.G., The law of treason in England in the later middle ages (Cambridge, 1970).

BENNETT, M.J., Community, class and careerism. Cheshire and Lancashire society in the age of Sir Gawain and the Green Knight (Cambridge, 1983).

BENSON, C.D., The history of Troy in middle English literature (Woodbridge, 1980).

BETCHERMAN, L.-R., "The making of bishops in the Lancastrian period", Speculum, 41 (1966).

BEVERLEY SMITH, J., "The last phase of the Glyndŵr rebellion", BBCS, 22 (1968).

BOIS, G., The crisis of feudalism. Economy and society in eastern Normandy, c.1300–1550 (Cambridge/Paris, 1984).

BONENFANT, P., Du meurtre de Montereau au traité de Troyes (Brussels, 1958).

BRADLEY, P.J., "Henry V"s Scottish policy — a study in realpolitik", Documenting the past. Essays in medieval history presented to George Peddy Cuttino, ed. J.S. Hamilton and P.J. Bradley (Woodbridge/Wolfeboro, 1989).

BROWN, A.L., "The Commons and the council in the reign of Henry IV, EHR, 79 (1964).

―, "The privy seal clerks in the early fifteenth century", The study of medieval records. Essays in honour of Kathleen Major, ed. D.A. Bullough and R.L. Storey (Oxford, 1971).

―, "The reign of Henry IV, Fifteenth-century England, ed. S.B. Chrimes, CD. Ross and R.A. Griffiths (Manchester, 1972).

―, "The English campaign in Scotland, 1400", British government and administration. Studies presented to S.B. Chrimes, ed. H. Hearder and H.R. Loyn (Cardiff, 1974).

BROWN, R.A., COLVIN, H.M., and TAYLOR, A.J., The History of the King"s Works, i & ii: The Middle Ages (London, 1963).

BULLOUGH, G., Narrative and dramatic sources of Shakespeare, 4 (London/New York, 1962).

BURNE, A.H., The Agincourt war (London, 1956).

―, "The battle of Agincourt, October 25, 1415", History Today, 6 (1956).

BURROW, J.A., "Autobiographical poetry in the middle ages: the case of Thomas Hoccleve", Proceedings of the British Academy, 68 (1982).

CARPENTER-TURNER, B., "Southampton as a naval centre", Collected essays on Southampton, ed. J.B. Morgan and P. Peberdy (Southampton, 1958).

CARPENTER-TURNER, W.J., "The building of the Holy Ghost of the Tower, 1414–1416, and her subsequent history", Mariner"s Mirror, 40 (1954).

―, "The building of the Grace dieu, Valentine and Falconer, at Southampton, 1416–1420", Mariner"s Mirror, 40 (1954).

CATTO, J., "The king"s servants", Henry V. The practice of kingship, ed. G.L. Harriss (Oxford, 1985).

―, "Religious change under Henry V, Henry V. The practice of kingship, ed. G.L. Harriss (Oxford, 1985).

CHAMPION, P., Vie de Charles d"Orléans, 1394–1465 (Paris, 1911).

―, and DE THOISY, P., Bourgogne, France-Angleterre au traite de Troyes (Paris, 1943).

CHEVALIER, B., "Les Ecossais dans les armées de Charles VII jusqu"à la bataille de Verneuil, Jeanne d"Arc. Une époque, un rayonnement (Paris, 1982).

CHRIMES, S.B., "The pretensions of the duke of Gloucester in 1422", EHR, 45 (1930).

CHURCH, A.J., Henry the Fifth (London, 1891).

COLKER, M.L., "A previously unknown manuscript of the Gesta Henrici Quinti", Revue d"Histoire des Textes, 12–13 (1982–83).

CRAIG, J., The Mint. A history of the London mint from A.D. 287 to 1948 (Cambridge, 1953).

CROMPTON, J., "Leicestershire Lollards", Trans, of the Leicestershire archaeological and historical society, 44 (1968–69).

CROWDER, C.M.D., Unity, heresy and reform, 1378–1460 (London, 1977).

―, "Henry V, Sigismund, and the council of Constance", Historical Studies, ed. G.A. Hayes-McCoy, 4 (1963).

―, "Correspondence between England and the Council of Constance, 1414–18", Studies in Church History, 1, ed. C.W. Dugmore and C. Duggan (London, 1964).

CURRY, A.E., "Cheshire and the Royal Demesne, 1399–1422", Medieval Cheshire (Transactions of the historic society of Lancashire and Cheshire, 128 (1978)).

―, "The first English standing army? — Military organisation in Lancastrian Normandy, 1420–1450", Patronage, pedigree and power in later medieval England, ed. C. Ross (Gloucester/Totowa, 1979).

―, "Towns at war: relations between the towns of Normandy and their English rulers, 1417–1450", Towns and townspeople in the fifteenth century, ed. J.A.F. Thomson (Gloucester, 1988).

DANBURY, E.A., "English and French artistic propaganda during the period of the Hundred Years War: some evidence from royal charters", Power, culture and religion in France, c.1350-c.1550, ed. C.T. Allmand (Woodbridge, 1989).

DAVID, H., "Du nouveau sur Jean sans Peur", Annales de Bourgogne, 30 (1958).

DAVIES, J.D. Griffith, Henry V (London, 1935).

DAVIES, R.G., "Thomas Arundel as archbishop of Canterbury, 1396–1414", Journal of Ecclesiastical History, 24 (1973).

―, "Martin V and the English episcopate with particular reference to his campaign for the repeal of the Statute of Provisors", EHR, 92 (1977).

―, "Lollardy and locality", TRHistS, 6th series, 1 (1991).

DAVIES, R.R., Conquest, coexistence and change. Wales, 1063–1415 (Oxford, 1987).

―, "Baronial accounts, incomes, and arrears in the later middle ages", EconHR, 2nd series, 21 (1968).

―, "Owain Glyn Dŵr and the Welsh squirearchy", Trans. Honourable Society of Cymmrodorion (1968).

DAY, J., "The great bullion famine of the fifteenth century", Past & Present, 79 (1978).

DÉPREZ, E., "Un essai d"union nationale à la veille du traité de Troyes (1419)", BEC, 99 (1938).

DOBSON, R.B., Durham priory, 1400–1450 (Cambridge, 1973).

DOUCET, R., "Les finances anglaises en France a la fin de la guerre de cent ans, 1413–1435", Le Moyen Age, 2e ser., 37 (1926).

―, "Livre tournois et livre sterling pendant l"occupation anglaise sous Charles VI et Charles VII", Revue numismatique, 4e sér., 29 (1926).

DUNCAN, A.A.M., The Scots nation and the Declaration of Arbroath (London, 1970).

DUPARC, P., "La conclusion du traite de Troyes", Revue historique de droit franqais et etranger, 49 (1971).

EARLE, P., The life and times of Henry V (London, 1972).

EMDEN, A.B., An Oxford hall in medieval times. Being the early history of St Edmund Hall (Oxford, 1927).

FAVIER, J., Nouvelle histoire de Paris. Paris au XVe siècle, 1380–1500 (Paris, 1974).

―, "Une ville entre deux vocations: la place d"affaires de Paris au XVe siècle", Annales ESC, 28 (1973).

FISHER, J.H., "Chancery and the emergence of standard written English in the fifteenth century", Speculum, 52 (1977).

FLOOD, F.S., "The story of Prince Henry of Monmouth and Chief-Justice Gascoign", TRHistS, new series, 3 (1886).

―, "Prince Henry of Monmouth: his Letters and Despatches during the War in Wales, 1402–1405", TRHistS, new series, 4 (1889).

FORD, C.J., "Piracy or Policy: the crisis in the Channel, 1400–1403", TRHistS, 5th series, 29 (1979).

FOREVILLE, R., "Manifestations de Lollardisme à Exeter en 1421?", Le Moyen Age, 69 (1963).

FOWLER, K.A., The Age of Plantagenet and Valois. The struggle for supremacy, 1328–148 (London, 1967).

―, The king"s lieutenant. Henry of Grosmont, first duke of Lancaster, 1310–1361 (London, 1969).

FURLEY, J.S., City government of Winchester from the records of the XIV and XV centuries (Oxford, 1923).

GENET, J.-P., "English nationalism: Thomas Polton at the Council of Constance", Nottingham medieval studies, 38 (1984).

GIVEN-WILSON, C., The royal household and the king"s affinity. Service, politics and finance in England, 1360–1413 (New Haven/London, 1986).

GOODMAN, A.E., John of Gaunt. The exercise of princely power in fourteenth-century Europe (London, 1992).

―, "Responses to requests in Yorkshire for military service under Henry V", Northern History, 17 (1981).

―, "John of Gaunt", England in the fourteenth century, ed. W.M. Ormrod (Woodbridge, 1986).

―, "John of Gaunt: paradigm of the late fourteenth-century crisis", TRHistS, 5th series, 37 (1987).

GOODWIN, T., The history of the reign of Henry the Fifth, king of England (London, 1704).

GRANSDEN, A., Historical writing in England: ii. c.1307 to the early sixteenth century (London, 1982).

GRAY, H.L., The influence of the commons on early legislation. A study of the fourteenth and fifteenth centuries (Cambridge, Mass./London, 1932).

GREEN, R.F., Poets and princepleasers. Literature and the English court in the late middle ages (Toronto, 1980).

GRÉVY-PONS, N., "Propagande et sentiment national pendant le règne de Charles VI: l'exemple de Jean de Montreuil", Francia, 9 (1980).

GRIFFITHS, R.A., The reign of King Henry VI. The exercise of royal authority 1422–1461 (London, 1981).

―, Boroughs of Medieval Wales (Cardiff, 1978).

―, "Some partisans of Owain Glyn Dŵr at Oxford", BBCS, 10 (1962–64).

―, "The Glyndŵr rebellion in north Wales through the eyes of an Englishman", BBCS, 22 (1967).

―, "Wales and the Marches", Fifteenth-century England, ed. S.B. Chrimes, C.D. Ross and R.A. Griffiths (Manchester, 1972).

―, "Patronage, politics, and the principality of Wales, 1413–1461", British government and administration. Studies presented to S.B. Chrimes, ed. H. Hearder and H.R. Loyn (Cardiff, 1974).

GRIFFITHS, W.R.M., "Prince Henry, Wales and the Royal Exchequer, 1400–13", BBCS, 32 (1985).

―, "Prince Henry"s war: Armies, garrisons and supply during the Glyndŵr rising", BBCS, 34 (1987).

―, "Prince Henry and Wales, 1400–1408", Profit, piety and the professions in later medieval England, ed. M. Hicks (Gloucester/Wolfeboro Falls, 1990).

GWYNFOR JONES, J., "Government and the Welsh community: the northeast borderland in the fifteenth century", British government and administration. Studies presented to S.B. Chrimes, ed. H. Hearder and H.R. Loyn (Cardiff, 1974).

HAINES, R.M., "Church, society and politics in the early fifteenth century, as viewed from an English pulpit", Church, society and politics (Studies in Church History, 12), ed. L.G.D. Baker (Oxford, 1975).

―,"“Our master mariner, our sovereign lord”: a contemporary preacher"s view of king Henry V", Medieval Studies, 38 (1976).

HANNA, R. III, "Sir Thomas Berkeley and his patronage", Speculum, 64 (1989).

HARRISS, G.L., Cardinal Beaufort. A study of Lancastrian ascendancy and decline (Oxford, 1988).

―, ed., Henry V. The practice of kingship (Oxford, 1985).

―, "Aids, loans and benevolences", Historical Journal, 6 (1963).

―, "Cardinal Beaufort — patriot or usurer?", TRHistS, 5th series, 20 (1970).

HARVEY, M.M., Solutions to the Schism. A study of some English attitudes, 1378 to 1409 (Sankt Ottilien, 1983).

―, "Ecclesia anglicana, cui ecclesiastes noster Christus vos prefecit: the power of the crown in the English Church during the Great Schism", Religion and national identity (Studies in Church History, 18), ed. S. Mews (Oxford, 1982).

―, "Martin V and Henry V, Archivum Historiae Pontificiae, 24 (1986).

HATCHER, J., Rural economy and society in the duchy of Cornwall, 1300–1500 (Cambridge, 1970).

HAYES, R.C.E., "The pre-episcopal career of William Alnwick, bishop of Norwich and Lincoln", People, politics and community in the late middle ages, ed. J. Rosenthal and C.F. Richmond (Gloucester/New York; 1987).

HEPBURN, F., Portraits of the later Plantagenets (Woodbridge/Dover, N.H., 1986).

HERBERT, A.E., "Herefordshire, 1413–61: some aspects of society and public order", Patronage, the crown and the provinces in later medieval England, ed. R.A. Griffiths (Gloucester/Atlantic Highlands, 1981).

HEWITT, H.J., The organization of war under Edward III, 1338–62 (Manchester/New York, 1966).

HIBBERT, C., Agincourt (London, 1964).

HIPPEAU, C., L'abbaye de Saint-Etienne de Caen, 1066–1790 (Caen, 1855).

HORNER, P.J., "“The king taught us the lesson”: Benedictine support for Henry V's suppression of the Lollards", Mediaeval Studies, 52 (1990).

HUDSON, A., The premature reformation (Oxford, 1988).

―, "A Lollard sermon-cycle and its implications", Medium Aevum, 40 (1971).

―, "Lollardy: the English heresy?", Religion and national identity (Studies in Chunk History, 18), ed. S. Mews (Oxford, 1982).

HUNTER, J., Agincourt (London, 1850).

HUTCHINSON, H.F., Henry V. A biography (London, 1967).

JACK, R.I., "Owain Glyn Dŵr and the lordship of Ruthin", Welsh History Review, 2 (1965).

JACOB, E.F., Henry V and the Invasion of France (London, 1947).

―, Henry Chichele and the ecclesiastical politics of his age (London, 1952).

―, Essays in the conciliar epoch (2nd edn, Manchester, 1953).

―, The fifteenth century, 1399–1485 (Oxford, 1961).

―, Archbishop Henry Chichele (London, 1967).

―, "Wilkins"s Concilia and the fifteenth century", TRHistS, 4th series, 15 (1932).

―, "Two lives of Archbishop Chichele", BJRL, 16 (1932).

―, "The collapse of France in 1419–20", BJRL, 26 (1941–42).

―, "The medieval chapter of Salisbury cathedral", Wiltshire archaeological and natural history magazine, 51 (1947).

―, "A note on the English concordat of 1418", Medieval studies presented to Aubrey Gwynn, S.J., ed. J.A. Watt, J.B. Morrall and F.X. Martin (Dublin, 1961.

JOHN, T., "Sir Thomas Erpingham, East Anglian society, and the dynastic revolution of 1399", Norfolk Archaeology, 35 (1970).

JOHNSON, P.A., Duke Richard of York, 1411–1460 (Oxford, 1988).

JOUET, R., La résistance à l'occupation anglaise en Basse-Normandie (1418–1450) (Caen, 1969).

KANTOROWICZ, E., "The “King"s Advent” and the enigmatic panels in the doors of Santa Sabina", Selected studies (New York, 1965).

KEEGAN, J., The Face of Battle (Harmondsworth, 1978).

KEEN, M.H., The Laws of War in the late Middle Ages (London/Toronto, 1965).

―, England in the later Middle Ages (London, 1973).

―, "Diplomacy", Henry V. The practice of kingship, ed. G.L. Harriss (Oxford, 1985).

―, "The influence of Wyclif, Wyclif in his times, ed. A.J.P. Kenny (Oxford, 1986).

―, "English military experience and the court of chivalry: the case of Grey v. Hastings", Guerre et société en France, en Angleterre et en Bourgogne, XIVe — XVe siècle, ed. P. Contamine, C. Giry-Deloison and M.H. Keen (Lille, 1991).

KINGSFORD, C.L., English historical literature in the fifteenth century (Oxford, 1913).

―, Henry V. The typical medieval hero (London/New York, 2nd edn, 1923).

―, "The early biographies of Henry V, EHR, 25 (1910).

―, "A legend of Sigismund"s visit to England", EHR, 26 (1911).

―, "The first version of Hardyng"s chronicle", EHR, 27 (1912).

―, "An historical collection of the fifteenth century", EHR, 29 (1914).

KIPLING, G., "Richard II's “Sumptuous Pageants” and the idea of the civic triumph", Pageantry in the Shakespearean theatre, ed. D.M. Bergeron (Athens, Georgia, 1985).

KIRBY, J.L., Henry IV of England (London, 1970).

―, "The financing of Calais under Henry V, BIHR, 23 (1950).

―, "The council of 1407 and the problem of Calais", History Today, 5 (1955).

―, "Councils and councillors of Henry IV, 1399–1413", TRHistS, 5th series, 14 (1964).

―, "Henry V and the city of London", History Today, 26 (1976).

KNOWLES, D., The religious orders in England, ii: The end of the middle ages (Cambridge, 1955).

KNOWLSON, G.A., Jean V, duc de Bretagne, et l"Angleterre (1399–1442) (Cambridge/Rennes, 1964).

LABARGE, M.W., Henry V. The cautious conqueror (London, 1975).

LAWTON, L., "The illustration of late medieval secular texts, with special reference to Lydgate's “Troy Book"”, Manuscripts and readers in fifteenth-century England, ed. D. Pearsall (Woodbridge/Totowa, 1983).

LEFF, G., Heresy in the later middle ages. The relation of heterodoxy to dissent, C.1250-C.1450 (2 vols, Manchester, 1967).

LEGUAI, A., "The relations between the towns of Burgundy and the French crown in the fifteenth century", The crown and local communities in England and France in the fifteenth century, ed. J.R.L. Highfield and R. Jeffs (Gloucester, 1981).

LINDSAY, P., Henry V. A chronicle (London, 1934).

LITTLE, R.G., The Parlement of Poitiers. War, government and politics in France, 1418–1436 (London, 1984).

LLOYD, J.E., Owen Glendower (Oxford, 1931).

MCFARLANE, K.B., John Wycliffe and the beginnings of English nonconformity (London, 1952).

―, Lancastrian kings and Lollard knights (Oxford, 1972).

―, "Anglo-Flemish relations in 1415–16", Bodleian Library Quarterly, 7 (1932).

―, "“Bastard feudalism”", BIHR, 20 (1945).

―, "Henry V, bishop Beaufort and the Red Hat, 1417–1421", EHR, 60 (1945); repr. in McFarlane, England in the fifteenth century (London, 1981).

―, "Loans to the Lancastrian kings: the problem of inducement", Cambridge Historical Journal, 9 (1947); repr. in

McFarlane, England in the fifteenth century (London, 1981).

―, "A business-partnership in war and administration, 1421–1445", EHR, 78 (1963).

MCHARDY, A.K., "Liturgy and propaganda in the diocese of Lincoln during the Hundred Years War", Religion and national identity (Studies in Church History, 18), ed. S. Mews (Oxford, 1982).

―, "Religious ritual and political persuasion: the case of England in the Hundred Years War", International Journal of Moral and Social Science, 3 (1988).

MCKISACK, M., Medieval history in the Tudor Age (Oxford, 1971).

MACLEOD, E., Charles of Orléns, Prince and poet (London, 1969).

MCNAB, B., "Obligations of the Church in medieval society: military arrays of the clergy, 1369–1418", Order and innovation in the middle ages. Essays in honor of Joseph R. Strayer, ed. W.C. Jordan, B. McNab and T.F. Ruiz (Princeton, 1976).

MCNIVEN, P., Heresy and politics in the reign of Henry IV. The burning of John Badby (Woodbridge/Wolfeboro, 1987).

―, "Prince Henry and the English political crisis of 1412", History, 65 (1980).

―, "The problem of Henry IV"s health, 1405–1413", EHR, 100 (1985).

MALDEN, A.R., "An official account of the battle of Agincourt", Ancestor, XI (1904).

MASSEY, R.A., "The land settlement in Lancastrian Normandy", Property and politics: essays in later medieval English history, ed. A.J. Pollard (Gloucester/New York, 1984).

MATTHEW, D.J.A., The Norman monasteries and their English possessions (London, 1962).

MATTHEW, E., "The financing of the lordship of Ireland under Henry V and Henry VI", Property and politics: essays in later medieval English history, ed. A.J. Pollard (Gloucester/New York, 1984).

MEDCALF, S., ed., The context of English literature. The later middle ages (London, 1981).

MESSHAM, J.E., "The county of Flint and the rebellion of Owen Glyndŵr in the records of the earldom of Chester", Flintshire Historical Society publications, 23 (1967–68).

MIROT, L., "Le Procès de Maître Jean Fusoris, chanoine de Notre-Dame de Paris (1415–1416). Episode des negociations franco-anglaises durant la guerre de Cent Ans", Mémoires de la Société de l"Histoire de Paris et de l'Ile de France, 27 (1900).

―, "Lettres closes de Charles VI conservées aux archives de Reims et de Tournai", Le Moyen Age, 2e sér., 29–30 (1917–18).

MISKIMIN, H.A., Money and power in fifteenth-century France (New Haven/London, 1984).

MITCHELL, J., Thomas Hoccleve. A study in early fifteenth-century English poets (Urbana, 1968).

MORGAN, M.M., "The suppression of the alien priories", History, new series, 26 (1941–42).

MORGAN, P., War and society in medieval Cheshire, 1277–1403 (Chetham Soc., Manchester, 1987).

MOWAT, R.B., Henry V (London, 1919).

MUDROCH, V., "John Wycliff and Richard Flemming, bishop of Lincoln: gleanings from German sources", BIHR, 37 (1964).

MYERS, A.R., England in the later middle ages (Harmondsworth, 1952).

―, "Parliamentary petitions in the fifteenth century", EHR, 52 (1937).

―, "The captivity of a royal witch: the household accounts of queen Joan of Navarre, 1419–21", BJRL, 24 (1940); repr. in Myers, Crown, household and parliament in fifteenth-century England, ed. C.H. Clough (London/Ronceverte, 1985).

NEWHALL, R.A., The English Conquest of Normandy, 1416–1424. A study in fifteenth-century warfare (Yale, 1924).

―, Muster and review. A problem of English military administration, 1420–1440 (Cambridge, Mass., 1940).

―, "Discipline in an English army of the fifteenth century", The military historian and economist, 2 (1917).

―, "The war finances of Henry V and the duke of Bedford", EHR, 36 (1921).

―, "Henry V's policy of conciliation in Normandy, 1417–1422", Anniversary essays in medieval history of students of C.H. Haskins, ed. C.H. Taylor (Boston, 1929).

NICHOLSON, R., Scotland: the later middle ages (Edinburgh, 1974).

NICOLAS, N.H., History of the battle of Agincourt (2nd edn, London, 1832).

ORME, N., From childhood to chivalry. The education of the English kings and aristocracy, 1066–1530 (London/New York, 1984).

OTWAY-RUTHVEN, J., The King's Secretary and the Signet Office in the XV century (Cambridge, 1939).

PANTIN, W.A., The English church in the fourteenth century (Cambridge, 1955).

PAYLING, S.J., "Law and arbitration in Nottinghamshire 1399–1461", People, politics and community in the later middle ages, ed. J. Rosenthal and C.F. Richmond (Gloucester/New York, 1987).

PERROY, E., The Hundred Years War (London, 1951).

PHILLIPS, J.R.S., "When did Owain Glyndŵr die?", BBCS, 24 (1970–72).

PHILLPOTTS, C., "The French plan of battle during the Agincourt campaign", EHR, 99 (1984).

PLANCHENAULT, R., "La bataille de Baugé (22 mars, 1421)", Mémoires de la société nationale d"agriculture, sciences et arts d"Angers, 5e sér., 28 (1925).

―, "Les suites de la bataille de Baugé (1421)", ibid., 6e sér., 5 (1930).

POQUET DU HAUT-JUSSÉ, B.-A., "La renaissance littéraire autour de Henri V, roi d'Angleterre", Revue historique, 224 (1960).

POSTEL, R., Siège et capitulation de Bayeux en 1417. Notes pour servir à l'histoire du Bessin pendant la domination anglaise sous l'occupation du roi Henry V (Caen, 1873).

POWELL, E., Kingship, law and society. Criminal justice in the reign of Henry V (Oxford, 1989).

―, "The king"s bench in Shropshire and Staffordshire in 1414", Law, litigants and the legal profession, ed. E.W. Ives and A.H. Manchester (London, 1983).

―, "Proceedings before the justices of the peace at Shrewsbury in 1414: a supplement to the Shropshire peace roll", EHR, 99 (1984).

―, "The restoration of law and order", Henry V. The practice of kingship, ed. G.L. Harriss (Oxford, 1985).

POWICKE, M.R., "Lancastrian captains", Essays in medieval history presented to Bertie Wilkinson, ed. T.A. Sandquist and M.R. Powicke (Toronto, 1969).

PRIESTLY, E.J., The battle of Shrewsbury, 1403 (Shrewsbury, 1979).

PRONAY, N., "The hanaper under the Lancastrian kings", Proceedings of the Leeds philosophical and literary society (literary and historical section), 12 (1967).

PRYNNE, M., "Henry V"s Grace Dieu", Mariner"s Mirror, 54 (1968).

PUGH, T.B., Henry V and the Southampton plot of 1415 (Southampton Record Series, 30, 1988).

―, "The Southampton plot of 1415", Kings and Nobles in the later Middle Ages. A Tribute to Charles Ross, ed. R.A. Griffiths and J. Sherborne (Gloucester/New York, 1986).

PUISEUX, L., Caen en 1421. Appendice au siège de Caen par les Anglais en 1417 (Caen, 1860).

―, L'émigration normande et la colonisation anglaise en Normandie au XVe siècle (Caen/Paris, 1866).

―, Siège et prise de Rouen par les Anglais (1418–1419) (Caen, 1867).

―, "Prise de Caen par les Anglais en 1417", Mémoires de la Société des Antiquaires de Normandie, 3e sér., 22 (1856).

PUTNAM, B.H., Proceedings before the justices of the peace in the fourteenth and fifteenth centuries: Edward III to Richard III (Cambridge, Mass., 1938).

RAMSAY, J.H., Lancaster and York: a century of English history, A.D. 1399–1485 (2 vols, Oxford, 1892).

RAWCLIFFE, C., "The great lord as peacemaker: arbitration by English noblemen and their councils in the later middle ages", Law and social change in British history, ed. J.A. Guy and H.G. Beale (London, 1984).

REES, W., South Wales and the March, 1284–1415. A social and agrarian study (Oxford, 1924).

REEVES, A.C., Lancastrian Englishmen (Washington, 1981).

REID, E.J.B., "Lollards at Colchester in 1414", EHR, 29 (1914).

REID, R.R., "The date and authorship of Redmayne"s “Life of Henry V"”, EHR, 30 (1915).

RICHARDSON, H.G., "John Oldcastle in hiding, August-October, 1417", EHR, 55 (1940).

RICHARDSON, M., "Henry V, the English chancery, and chancery English", Speculum, 55 (1980).

RICHMOND, C.F., "The keeping of the seas during the Hundred Years War: 1422–1440", History, 49 (1964).

―, "English naval power in the fifteenth century", History, 52 (1967).

ROGERS, A., "Henry IV, the commons and taxation", Medieval studies, 31 (1969).

ROSKELL, J.S., The commons in the parliament of 1422. English society and parliamentary representation under the Lancastrians (Manchester, 1954).

―, The Commons and their Speakers in English parliaments, 1376–1523 (Manchester, 1965).

―, "The social composition of the commons in a fifteenth-century parliament", BIHR, 24 (1951).

―, "The office and dignity of Protector of England, with special reference to its origins", EHR, 68 (1953).

―, and TAYLOR, F., "The authorship and purpose of the Gesta Henrici Quinti", BJRL, 53, 54 (1971).

ROWE, B.J.H., "A contemporary account of the Hundred Years War from 1415 to 1429", EHR, 41 (1926).

―, "Discipline in the Norman garrisons under Bedford, 1422–35", EHR, 46 (1931).

―, "The Grand Conseil under the duke of Bedford, 1422–35", Essays in medieval history presented to H.E. Salter (Oxford, 1934).

―, "Notes on the Clovis miniature and the Bedford portrait in the Bedford book of hours", Journal of the British Archaeological Association, 3rd series, 25 (1962).

ST JOHN HOPE, W.H., "The funeral, monument, and chantry chapel of king Henry the Fifth", Archaeologia, 65 (1913–14).

SAMUELS, M.L., "Some applications of middle English dialectology", English studies (Amsterdam), 44 (1963).

SANDQUIST, T.A., "The holy oil of St Thomas of Canterbury", Essays in medieval history presented to Bertie Wilkinson, ed. T.A. Sandquist and M.R. Powicke (Toronto, 1969).

SCATTERGOOD, V.T., Politics and poetry in the fifteenth century (London, 1971).

SCHMIDT, G., "Two unknown horae from the fifteenth century", Burlington Magazine, 103 (1961).

SCHNITH, K., "Musik, Liturgie, Prozession als Ausdrucksmittel der Politik Heinrichs V. von England", Festschrift Rudolf Bockholdt zum 60. Geburtstag, ed. N. Dubowy and S. Meyer-Eller.

SCHRAMM, P.E., A history of the English coronation (Oxford, 1937).

SEWARD, D., Henry V as Warlord (London, 1987).

SOMERVILLE, R., History of the duchy of Lancaster. I, 1265–1603 (London, 1953).

STEEL, A., The Receipt of the Exchequer, 1377–1485 (Cambridge, 1954).

―, "Receipt roll totals under Henry IV and Henry V, EHR, 47 (1932).

STOREY, R.L., Thomas Langley and the bishopric of Durham, 1406–1437 (London, 1961).

―, "Gentlemen-bureaucrats", Profession, vocation and culture in later medieval England. Essays dedicated to the memory of A.R. Myers, ed. C.H. Clough (Liverpool, 1982).

STRONG, P. and F., "The last will and codicils of Henry V, EHR, 96 (1981).

SWANSON, R.N., Church and society in late medieval England (Oxford, 1989).

TATNALL, E.C., "The condemnation of John Wyclif at the Council of Constance", Councils and Assemblies (Studies in Church History, 7), ed. G.J. Cuming and L.G.D. Baker (Cambridge, 1971).

THOMPSON, E.M., The Carthusian order in England (London, 1936).

THOMPSON, G.Ll., Paris and its people under English rule. The Anglo-Burgundian régime, 1420–1436 (Oxford, 1991).

―, "“Monseigneur Saint Denis”, his abbey, and his town, under the English occupation, 1420–1436", Power, culture and religion in France c.1350-c.1550, ed. C. Allmand (Woodbridge/Wolfeboro, 1989).

THOMSON, J.A.F., The later Lollards, 1414–1520 (Oxford, 1965).

―, "Orthodox religion and the origins of Lollardy", History, 74 (1989).

TURNER, E., "Description of an ancient castle at Rouen in Normandy, called Le Château du Vieux Palais, built by Henry V, king of England", Archaeologia, 7 (1785).

VALE, M.G.A., English Gascony, 1399–1453. A study of war, government, and politics during the later stages of the Hundred Years War (Oxford, 1970).

―, War and Chivalry. Warfare and aristocratic culture in England, France and Burgundy at the end of the Middle Ages (London, 1981).

VAUGHAN, R., John the Fearless. The growth of Burgundian power (London, 1966).

―, Philip the Good. The apogee of Burgundy (London, 1970).

VICKERS, K.H., Humphrey, duke of Gloucester (London, 1907).

VIDAL, J.M., "Un recueil manuscrit de sermons prononcés aux conciles de Constance et de Bâle", Revue d'histoire ecclésiastique, 10 (1909).

WALKER, D., Medieval Wales (Cambridge, 1990).

WALKER, J.A., "John Holland, a fifteenth-century admiral", Mariner's Mirror, 65 (1979).

WALKER, S., The Lancastrian affinity, 1361–1399 (Oxford, 1990).

WAUGH, W.T., "Sir John Oldcastle", EHR, 20 (1905).

―, "The administration of Normandy 1420–22", Essays in medieval history presented to T.F. Tout, ed. A.G. Little and F.M. Powicke (Manchester, 1925).

WEISS, R., Humanism in England during the fifteenth century (2nd edn, Oxford, 1957).

―, "Humphrey, duke of Gloucester, and Tito Livio Frulovisi", Fritz Saxl, 1890–1948. A volume of memorial essays from his friends in England, ed. D.J. Gordon (London, 1957).

WILLIAMS, E.C., My lord of Bedford, 1389–1435 (London, 1963).

WILLIAMS, G., Recovery, reorientation and reformation. Wales c.1415–1642 (Oxford, 1987).

WILLIAMS-JONES, K., "The taking of Conwy castle, 1401", Trans. Caernarvon Hist. Soc., 30 (1978).

WOLFFE, B.P., The royal demesne in English history. The crown estate in the governance of the realm from the Conquest to 1509 (London, 1971).

―, Henry VI (London, 1981).

WYLIE, J.H., History of England under Henry the Fourth (4 vols, London, 1884–98).

―, "Decembri's version of the Vita Henrici Quinti by Tito Livio", EHR, 24 (1909).

―, "Notes on the Agincourt roll", TRHistS, 3rd series, 5 (1911).

―, "Memorandum concerning a proposed marriage between Henry V and Catherine of France in 1414", EHR, 29 (1914).

―, and WAUGH, W.T., The Reign of Henry the Fifth (3 vols, Cambridge, 1914–29).

WYON, A.B., "On the great seals of Henry IV, Henry V, and Henry VI", Journal of the British Archaeological Association, 39 (1883).

Статьи
ALLMAND, C.T., "The relations between the English government, the higher clergy, and the papacy in Normandy, 1417–1450 (Univ. of Oxford D.Phil. thesis, 1963).

ARCHER, R.E., "The Mowbray earls of Nottingham and dukes of Norfolk, to 1432" (Univ. of Oxford D.Phil thesis, 1984).

BARRON, C.M., "The government of London and its relations with the crown, 1400–1450" (Univ. of London Ph.D. thesis, 1970).

BROWN, A.L., "The privy seal in the early fifteenth century" (Univ. of Oxford D.Phil, thesis, 1954).

CAREY, H., "Astrology and divination in later medieval England" (Univ. of Oxford D.Phil, thesis, 1984).

CROWD ER, C.M.D., "Some aspects of the English nation at the council of Constance" (Univ. of Oxford D.Phil, thesis, 1956).

CURRY, A.E., "The demesne of the county palatine of Chester in the early fifteenth century" (Univ. of Manchester MA thesis, 1977).

DAVIES, R.G., "The episcopate in England and Wales, 1375–1443" (Univ. of Manchester Ph.D. thesis, 1974).

FAGAN, E.H. de L., "Some aspects of the king's household in the reign of Henry V, 1413–22" (Univ. of London MA thesis, 1935); and BIHR, 14 (1936–37).

FRIEL, I., "The documentary evidence for maritime technology in later medieval England and Wales" (Univ. of Keele Ph.D. thesis, 1990).

GRIFFITHS, W.R.M., "The military career and affinity of Henry, Prince of Wales, 1399–1413" (Univ. of Oxford M.Litt. thesis, 1980).

HARVEY, M.M., "English suggestions for the reforms to be undertaken by the general councils, 1400–1418" (Univ. of Oxford D.Phil, thesis, 1964).

HERBERT, A.E., "Public order and private violence in Herefordshire, 1413–61" (Univ. of Wales MA thesis, 1978).

MCNIVEN, P., "Political developments in the second half of the reign of Henry IV, 1405–13" (Univ. of Manchester Ph.D. thesis, 1977).

MASSEY, R.A., "The Lancastrian land settlement in Normandy and northern France, 1417–1450" (Univ. of Liverpool Ph.D. thesis, 1987).

PHILLPOTTS, C.,"English policy towards France during the truces, 1389–1417" (Univ. of Liverpool Ph.D. thesis, 1984).

RICHMOND, C.F., "Royal administration and the keeping of the seas, 1422–1485" (Univ. of Oxford D.Phil, thesis, 1963).

ROGERS, A., "The royal household of Henry V (Univ. of Nottingham Ph.D. thesis, 1966).

SINCLAIR, A.F.J., "The Beauchamp earls of Warwick in the later middle ages" (Univ. of London Ph.D. thesis, 1987).

THOMPSON, G.Ll., "The Anglo-Burgundian regime in Paris, 1420–1436" (Univ. of Oxford D.Phil, thesis, 1984).

TYLDESLEY, C.J., "The crown and the local communities in Devon and Cornwall from 1377 to 1422" (Univ. of Exeter Ph.D. thesis, 1978).

WRIGHT, T.E.F., "Royal finance in the latter part of the reign of Henry IV of England, 1406–13" (Univ. of Oxford D.Phil, thesis, 1984).


Генеалогическая таблица



Карты


Уэльс и восстание Оуэна Глендовера

Северная Франция в начале XV века


Примечания

1

P. Strohm, "The trouble with Richard: the reburial of Richard II and Lancastrian symbolic strategy", Speculum, 71 (1996), 87–111; P. McNiven, "Rebellion, sedition and the legend of Richard II"s survival in the reigns of Henry IV and Henry V", Bulletin of the John Rylands University Library of Manchester, 76 (1994), 93–117. See also N. Saul, Richard II (New Haven and London, 1997), pp. 428–9.

(обратно)

2

A. Curry, "Lancastrian Normandy: the jewel in the crown?", England and Normandy in the Middle Ages, ed. D. Bates and A. Curry (London and Rio Grande, 1994), pp. 235–52.

(обратно)

3

Д-р Карри (ibid., p. 248) дает более раннюю дату, чем я, для первого использования названия.

(обратно)

4

G.L. Harriss, reviewing Henry Vin EHR, 108 (1993), 678. Здесь я, возможно, придал бы большее значение M. Keen, "Diplomacy", in Henry V: The practice of kingship, ed. G.L. Harriss (Oxford, 1985; repr. Stroud, 1993), pp. 188–9.

(обратно)

5

J.D. Milner, "The English enterprise in France, 1412–13", Trade, devotion and governance. Papers in later medieval history, ed. D.J. Clayton, R.G. Davies and P. McNiven (Stroud, 1994), p. 93.

(обратно)

6

О разногласиях, вызванных убийством, и попытке обеих французских партий сделать из этого политический капитал см. B. Guenée, "Les campagnes de lettres qui ont suivi le meurtre de Jean sans Peur, duc de Bourgogne (septembre 1419-février 1420)", Annuaire-bulletin de la Société de l"Histoire de France, année 1993 (Paris, 1994), pp. 45–65.

(обратно)

7

О договоре см. A. Curry, The Hundred Years War (Basingstoke, 1993), pp. 103–9.

(обратно)

8

M. Keen, "Richard II"s ordinances of war of 1385", Rulers and ruled in late medieval England. Essays presented to Gerald Harriss, ed. R.E. Archer and S. Walker (London and Rio Grande, 1995), pp. 33–48.

(обратно)

9

T. Meron, Henry's wars and Shakespeare"s laws: Perspectives on the law of war in the later Middle Ages (Oxford, 1993).

(обратно)

10

Henry the Fifth, IV, 1.

(обратно)

11

M. Keen, "The end of the Hundred Years War: Lancastrian France and Lancastrian England", England and her neighbours 1066–1453. Essays in honour of Pierre Chaplais, ed. M. Jones and M. Vale (London and Ronceverte, 1989), pp. 297–311.

(обратно)

12

S. Walker, "The rise of the house of Lancaster", Nottingham Medieval Studies, 37 (1963), 136–41. (В данной обзорной статье рассматривается "Генрих V".)

(обратно)

13

As Walker points out, in 1 Henry V, cc. 1, 5 (Statutes of the Realm, II, 170–1) and 2 Henry V, st. 1, c. 4; st. 2, c. 1 (ibid., 176–7, 187).

(обратно)

14

A.E. Goodman, "Responses to requests in Yorkshire for military service under Henry V", Northern History, 17 (1981), 240–52.

(обратно)

15

The History of Parliament. The House of Commons 1386–1421, ed. J.S. Roskell, with C. Rawcliffe, L.S. Woodger and others, 4 vols. (Stroud, 1993).

(обратно)

16

Ibid., I, 286 (Кембриджшир), 364 (Дорсет), 469 (Лейнс.), 544 (Нортумберленд), 589 (Сомерсет), 647 (Сассекс). Однако следует также отметить, что в некоторых графствах местные лидеры все же приняли участие: 414 (Хантс.), 444 (Хантс.), 605 (Стаффс.).

(обратно)

17

Ibid., I, 286 (Кембриджшир), 618 (Саффолк), 647 (Сассекс) о снижении числа рыцарей, принимавших участие в выборах. О количестве таких рыцарей, избранных в парламент, см. ibid., I, app. B1.

(обратно)

18

Ibid., I, 294 (Корнуолл), 414 (Хэнц.), 432 (Херефордшир), 589 (Сомерсет).

(обратно)

19

Хартфордшир, например (ibid., I, 444).

(обратно)

20

Ibid., I, 414 (Хэнц.), 589 (Сомерсет).

(обратно)

21

Ibid., I, 677.

(обратно)

22

Ibid., I, 340 (Девон), 469 (Ланес)..

(обратно)

23

См. M. Warner, "The Anglo-French Dual Monarchy and the House of Burgundy, 1420–1435: the survival of an alliance", in French History, 11 (1997), 103–30.

(обратно)

24

По Harriss, EHR, 108 (1993), 679.

(обратно)

25

См. лист, возможно, удачно сохранившийся из "блокнота для заметок" Генриха, на котором под заголовком "Записки" он излагает административные задачи, которые необходимо выполнить. Большая часть текста написана на французском языке и, возможно, была продиктована. В конце, написанные другими чернилами и другой рукой (самого Генриха?) два пункта на английском языке. (PRO, E 30/169; probably autumn 1420.)

(обратно)

26

G.L. Harriss (ed.), Henry V. The practice of kingship (Oxford, 1985), p. 177.

(обратно)

27

K.B. McFarlane, Lancastrian Kings and Lollard Knights (Oxford, 1972), p. 133.

(обратно)

28

R. Somerville, History of the Duchy of Lancaster, I, 1265–1603 (London, 1953), 176, n.1, citing PRO, DL 37/12, m.6d. In February 1445 the "Yatehous" was said to be "multum debilis et ruinosa".

(обратно)

29

Неопределенность в отношении даты рождения Генриха обусловлена различными способами ее выражения, выбранными писателями того времени. Они следующие: (а) четкая дата, например, 16 сентября 1386 года (John Rylands University of Manchester Library, French Ms 54). (b) Генриху шел двадцать шестой год (т.е. ему было двадцать пять лет), когда он был коронован в апреле 1413 года. (Titi Livii Foro-Julunsis Vita Henrici Quinti Regis Angliae, ed. T. Hearne (Oxford, 1716), p. 5). (c) Смерть Генриха 31 августа 1422 года произошла в определенный год его жизни (например, на тридцать шестом году жизни) (т.е. ему было тридцать пять лет), First English Life of King Henry the Fifth, ed. C.L. Kingsford (Oxford, 1911), p. 182). Если он родился 9 августа, это дает год 1387, если 16 сентября (праздник Святой Эдит, как отмечали некоторые современники), Генрих должен был родиться в 1386 году. См. C.L. Kingsford, "The early biographies of Henry V", EHR, 25 (1910), 62. (d) Сочинение 1896 года, J.H. Wylie chose August 1386 (History of England under Henry the Fourth (4 vols, London, 1884–98), iii, 323–4). W.T. Waugh, автор статьи Wylie of The reign of Henry the Fifth (3 vols, Cambridge, 1914–29, iii, 427), утверждает, что 16 сентября 1387 года "правильная дата". Газета "Таймс" отдает предпочтение 16 сентября; газета "Индепендент" упоминает как августовские, так и сентябрьские даты (для 1387 года).

(обратно)

30

См. Oxford, Bodleian Library, Ashmole Ms 393, fos 109–11; Ms 192, pt iii, fos 26–36; and H. Carey, "Astrology and divination in later medieval England" (Univ. of Oxford D.Phil, thesis, 1984), p. 19. Dr M.H. Keen любезно обратил мое внимание на эту недавнюю работу.

(обратно)

31

"…величайший сеньор и высшая особа короля после милорда сеньора короля" (цит. по A. Goodman, "John of Gaunt", England in the Fourteenth Century, ed. W.M. Ormrod (Woodbridge, 1986), p. 77, n. 70).

(обратно)

32

J.L. Kirby, Henry IV of England (London, 1970), pp. 17–18.

(обратно)

33

Говорят, что его назвали в честь первого герцога Ланкастера ("Annales Ricardi secundi et Henrici quarti, Regum Angliae", J. de Trokelowe et H. de Blaneforde, Chronica et Annales, ed. H.T. Riley (RS, London, 1866), p. 287).

(обратно)

34

Kirby, Henry IV, pp. 38–40.

(обратно)

35

Wylie, Henry the Fourth, iv, 177; CPR, 1413–1419, p. 329; CPR, 1422–1429, pp. 200, 322. Она была описана как его "медсестра" в PRO, E 403/698, m.4 (ссылка, которой я обязана доктору Дженни Стратфорд).

(обратно)

36

PRO, DL 28/1/4–5; Wylie, Henry the Fourth, iii, 327; iv, 163, 171; N. Orme, From Childhood to Chivalry. The Education of the English Kings and Aristocracy, 1066–1530 (London/New York, 1984), p. 13 и ссылки в ней.

(обратно)

37

Через некоторое время после того, как Генрих V стал королем, на его гробнице в церкви в Лестере должно было появиться изображение его матери (Issues of the Exchequer …from King Henry III to King Henry VI inclusive, ed. F. Devon (London, 1837), p. 321).

(обратно)

38

Впоследствии ему принадлежали книги об охоте (ibid., p. 368, and ch. 19 below).

(обратно)

39

Qrme, Childhood to Chivalry, pp. 183, 146, 166; McFarlane, Lancastrian Kings, p. 115.

(обратно)

40

См., например, PRO, E 403/644, m.2; C.L. Kingsford, Henry V. The typical medieval hero (London/New York, 2nd edn, 1923), pp. 82–3; Devon, Issues of the Exchequer, pp. 363, 367.

(обратно)

41

RP, iii, 372, 419.

(обратно)

42

BL, Harley Ms 1319, fos 4v–5 (including the illumination).

(обратно)

43

Trokelowe et Blaneforde, pp. 247–8.

(обратно)

44

PRO, E 404/16/394.

(обратно)

45

RP, iii, 423.

(обратно)

46

Ibid., iii, 423.

(обратно)

47

Цитируется по Goodman, "John of Gaunt", p. 86, n.125.

(обратно)

48

"…привезти нашего дражайшего сына принца в Англию в часовню нашего дражайшего господина и кузена короля Ричарда, с Божьей помощью." (PRO, E 404/16/394).

(обратно)

49

Chronicon Adae de Usk A.D. 1377–1421, trans. E.M. Thompson (London, 1904), p. 187; J. Froissart, Chroniques, ed. K. de Lettenhove (25 vols, Brussels, 1870–77), xvi, 205; Chronicles of London, ed. C.L. Kingsford (Oxford, 1905), p. 49.

(обратно)

50

Trokelowe et Blaneforde, pp. 311–12; Thomas Walsingham, Historia Anglicana, ii, 1381–1422, ed. H.T. Riley (RS, London, 1864), p. 240. Уолсингем добавил, что принц также был признан наследником престола. Последним владельцем герцогства был Джон Гонт.

(обратно)

51

RP, iii, 426–8. Он получил только вольности и титул Ланкастера, но не само герцогство. (Somerville, Duchy of Lancaster, i, 144, n.4).

(обратно)

52

14 апреля 1401 года "совет нашего сына-наследника принца" обсудил военные дела в северном Уэльсе (PRO, E 404/16/452).

(обратно)

53

M.G.A Vale, English Gascony, 1399–1453 (London, 1970), p. 43.

(обратно)

54

В феврале 1400 года принц получил некоторое количество серебряных монет, конфискованных у мятежника сэра Томаса Шелли, который вместе с другими был казнен. (CPR, 1399–1401, p. 198; An English Chronicle of the Reigns of Richard II, Henry IV, Henry V, and Henry VI, written before the year 1471, ed. J.S. Davies (Camden Soc., London, 1856), p. 22).

(обратно)

55

A.L. Brown, "The English Campaign in Scotland, 1400", British Government and Administration. Studies presented to S.B. Chrimes, ed. H. Hearder and H.R. Loyn (Cardiff, 1974), p. 46. 1 июля Генри Перси, юстициарий Честера, написал от имени принца, чтобы призвать лучников для сопротивления угрожавшим вторжением шотландцев. Мужчины, содержавшиеся в тюрьме, могли быть освобождены за эту службу (PRO, CHES 2/74, m.15d).

(обратно)

56

Особенно полезны: R.R. Davies, Conquest, Coexistence and Change. Wales, 1063–1415 (Oxford, 1987), ch. 17; "Owain Glyn Dŵr and the Welsh Squirearchy", Trans. Honourable Soc. of Cymmrodorion (1968), 150–69; J.E. Lloyd, Owen Glendower (Oxford, 1931); E.F.Jacob, The Fifteenth Century, 1399–1485 (Oxford, 1961), ch.2; D. Walker, Medieval Wales (Cambridge, 1990), ch.8.

(обратно)

57

Davies, Conquest, Coexistence and Change, pp. 442–3.

(обратно)

58

PRO, CHES 2/74, m.7.

(обратно)

59

RP, iii, 441–2.

(обратно)

60

См. R.A. Griffiths, "Some Partisans of Owain Glyn Dŵr at Oxford", BBCS, 10 (1962–64), 282–92; RP, iii, 457, 459, 474; PRO, CHES 2/74, m.14 (пшеница из Ирландии).

(обратно)

61

K. Williams-Jones, "The Taking of Conwy Castle, 1401", Trans. Caernarvonshire Hist. Soc. (1978), 7–43.

(обратно)

62

W.R.M. Griffiths, "Prince Henry, Wales, and the Royal Exchequer", BBCS, 32 (1985), 202; Chronicon Adae de Usk, pp. 61, 226. Об условиях капитуляции см. PPC, i, 145–6.

(обратно)

63

"…драпировка, раскрашенные девицы с красными руками, и его прихвостень" (Anglo-Norman Letters and Petitions, ed. M.D. Legge (Oxford, 1941), no.226).

(обратно)

64

PRO, E 404/16/766; 17/314; Anglo-Norman Letters, no.227.

(обратно)

65

Anglo-Norman Letters, no.215; PPC, i, 178; Trokelowe et Blaneforde, p. 361.

(обратно)

66

J.E. Messham, "The County of Flint and the Rebellion of Owen Glyndŵr in the Records of the Earldom of Chester", Flintshire Hist. Soc. Publications, 23 (1967—68), 4.

(обратно)

67

CPR, 1401–1405, pp. 138–9.

(обратно)

68

Anglo-Norman Letters, no.216.

(обратно)

69

Royal and Historical Letters during the Reign of Henry the Fourth, ed. F.C. Hingeston (RS, London, 1860), i, 71–2.

(обратно)

70

The point is emphasized by Davies, Conquest, Coexistence and Change, p. 455.

(обратно)

71

PRO, E 404/18/300; Griffiths, "Prince Henry and Wales", p. 54.

(обратно)

72

PRO, CHES 2/76, m.4d.

(обратно)

73

A.E. Curry, "Cheshire and the Royal Demesne, 1399–1422", Medieval Cheshire (Trans. Hist. Soc. Lanes & Cheshire, 128, 1978), p. 122. 6 ноября 1402 года все мужчины, проживающие в Честере, владеющие землей стоимостью 20 фунтов стерлингов или купцы, владеющие товаром на 100 марок (66 фунтов 13 шиллингов 4 пенса), должны были взять на себя ответственность за оборону города под страхом штрафа в размере 50 фунтов. (PRO, CHES 2/76, m. 13d.). В феврале 1404 года распоряжение было продлено для землевладельцев владеющих землей стоимостью 20 фунтов стерлингов и купцов владеющих товаром стоимостью 40 фунтов стерлингов. (CHES 2/77, m.4d). В марте 1406 года в графстве должны были быть собраны лучники и латники, чтобы воевать против мятежников. (CHES 2/78, m.2.).

(обратно)

74

Griffiths, "Prince Henry and Wales", p. 57.

(обратно)

75

PRO, CHES 2/76, mm.8, 10; 2/77, m.4; 2/78, mm.i, 4d; PPC, ii, 70. Это было постоянной проблемой для английских властей на границе с Уэльсом.

(обратно)

76

Принц был вынужден "создать на границе форты с гарнизонами из лучников между Северным и Южным Уэльсом, а также внутри этих территорий, и, если вы хотите, чтобы у вас были гарнизоны фортов, то вы должны действовать в этом регионе Уэльса, чтобы вы смогли уберечься от мятежников, которые действуют в этом регионе…" (PRO, E 404/18/300).

(обратно)

77

CPR, 1401–1405, p. 139.

(обратно)

78

J.M.W. Bean, "Henry IV and the Percies", History, 44 (1959), 212–27.

(обратно)

79

English Chronicle, p. 28.

(обратно)

80

E.J. Priestly, The Battle of Shrewsbury, 1403 (Shrewsbury, 1979), содержит краткое описание битвы и событий, связанных с ней.

(обратно)

81

Trokelowe et Blaneford, p. 368; Walsingham, ii, 258; English Chronicle, p. 29. См. R. Theodore Beck, The Cutting Edge (London, 1974), pp. 117–18, ссылкой на описание инструмента, придуманного Джоном Брэдмором для удаления наконечника стрелы из щеки принца я обязан Dr. Carole Rawcliffe.

(обратно)

82

Messham, "County of Flint", 9 and n.2.

(обратно)

83

PRO, E 404/18/598; E 101/405/1; CPR, 1401–1405, p. 249.

(обратно)

84

25 июля король, находившийся в то время в Стратфорде, приказал наказать мятежников в Чешире, Флинтшире и Денбигшире (PRO, CHES 2/75, m.10d).

(обратно)

85

16 сентября он назначил сэра Джона Стэнли, своего сенешаля, возглавить противодействие в Честере восставшим валлийцам. (PRO, CHES 2/76, m.11).

(обратно)

86

Ibid., m.11.

(обратно)

87

PRO, CHES 2/77, m.3; W. Rees, Calendar of Ancient Petitions relating to Wales (Cardiff, 1975), p. 380.

(обратно)

88

PPC, i, 229–32.

(обратно)

89

Счет домашнего хозяйства (PRO, E 101/405/17) упоминает о своем "молодом хозяине". Важность охраны долин, в том числе долины реки Уай, подчеркивается в книге Griffiths, "Prince Henry and Wales", p. 56.

(обратно)

90

RP, iii, 547.

(обратно)

91

Lloyd, "Owen Glendower", p. 90; Messham, "County of Flint", 18–19.

(обратно)

92

Royal and Historical Letters, i, 71–2.

(обратно)

93

Griffiths, "Prince Henry …and the Royal Exchequer", p. 208.

(обратно)

94

PPC, i, 236.

(обратно)

95

Гарнизону в Кармартене платили натурой. (ibid., i, 234).

(обратно)

96

Ibid., i, 237.

(обратно)

97

См. W.R.M. Griffiths, "The Military Career and Affinity of Henry, Prince of Wales, 1399–1413", (Univ. of Oxford M. Litt, thesis, 1980), pp. 119, 124–5.

(обратно)

98

Anglo-Norman letters, nos 293, 296.

(обратно)

99

RP, iii, 552.

(обратно)

100

BL, Cotton Ms Vespasian F xiii, fo.41.

(обратно)

101

RP, iii, 552.

(обратно)

102

Griffiths, "Prince Henry …and the Royal Exchequer", p. 211; B.P. Wolffe, The Royal Demesne in English History (London, 1971), p. 81.

(обратно)

103

PPC, i, 247–50, переведен в F.S. Flood, "Prince Henry of Monmouth, his Letters and Despatches during the War in Wales, 1402–1405", TRHistS, new series, 4 (1889), 136–7; Lloyd, "Owen Glendower", pp. 95–6.

(обратно)

104

Anglo-Norman Letters, no.334.

(обратно)

105

Lloyd, Owen Glendower, p. 152.

(обратно)

106

RP, iii, 569, 573–4, 577. Королевский совет заявил, что принц теперь должен принимать решения о том, как должны быть потрачены деньги, выделенные Уэльсу (PPC, i, 265–6).

(обратно)

107

RP, iii, 580–3.

(обратно)

108

Ibid., iii, 525, 574–6.

(обратно)

109

Kirby, Henry IV, p. 205.

(обратно)

110

Lloyd, Owen Glendower, p. 126.

(обратно)

111

RP, iii, 569; CPR, 1405–1408, p. 140 (By king and council).

(обратно)

112

PRO, E 404/21/310; CPR, 1405–1408, p. 215.

(обратно)

113

RP, iii, 574, 583–4.

(обратно)

114

J.L. Kirby, "Councils and councillors of Henry IV, 1399–1413", TRHistS, fifth series, 14 (1964), 64.

(обратно)

115

RP, iii, 569, 580. О восстановлении власти и экономики в графстве Честер см. Messham, "County of Flint", 24 seq.

(обратно)

116

Рассчитано из Griffiths, "Prince Henry …and the Royal Exchequer", pp. 214–15.

(обратно)

117

RP, iii, 610.

(обратно)

118

PRO, E 404/22/503; WAM, no. 12230. Договор был скреплен печатью с одобрения совета.

(обратно)

119

PRO, E 404/22/551.

(обратно)

120

RP, iii, 611–12.

(обратно)

121

R.A. Griffith, Boroughs of Medieval Wales (Cardiff, 1978), p. 31.

(обратно)

122

Lloyd, Owen Glendower, pp. 130–3; text in Foedera, IV, i, 120, and St Albans Chronicle, 1406–20, ed. V.H. Galbraith (Oxford, 1937), pp. 22–7.

(обратно)

123

PRO, E 101/405/17; RP, iii, 611–12.

(обратно)

124

Принц появлялся в Першоре, Кенилворте, Вустере, Бромиарде и Херефорде в период с Рождества 1407 года по май 1408 года (PRO, E 101/405/17).

(обратно)

125

Святой Иоанн Бридлингтонский был особым покровителем принца (St Albans Chronicle, p. 25). В своем завещании Томас, граф Арундел (ум. 1415), вспоминал, что он был в Бридлингтоне с принцем до его воцарения и что он, Арундел, обязался либо kbxyj посещать это место, либо выплачивать 5 марок каждый год (The Register of Henry Chichele, Archbishop of Canterbury, 1414–1443, ed. E.F. Jacob (C&YS, 4 vols, Oxford, 1938–47), ii, 74.)

(обратно)

126

PRO, E 404/23/109–11, 235, 310.

(обратно)

127

PRO, E 404/24/231, 275.

(обратно)

128

Lloyd, Owen Glendower, pp. 141–2, 153–4.

(обратно)

129

CPR, 1408–1413, p. 406; St Albans Chronicle, pp. 61, 67.

(обратно)

130

Davies, Conquest, Coexistence and Change, p. 447.

(обратно)

131

CPR, 1413–1416, pp. 342, 404; CPR, 1416–1422, pp. 89, 335; J. Beverley Smith, "The last Phase of the Glyndŵr Rebellion", BBCS, 22 (1968), 250–60; J.R.S. Phillips, "When did Owain Glyndŵr die?", ibid., 24 (1970–72), 59–76.

(обратно)

132

E.g., BL, Cotton Ms Vespasian F xiii, fo.41; PRO, E 404/16/766; 17/282; 18/300; Anglo-Norman Letters, nos 216, 227, 296.

(обратно)

133

Ibid., iii, 501 (1402), 552 (1404).

(обратно)

134

Среди них были Ричард Бошамп, Джон Толбот, Томас, лорд Кэрью, и сэр Джон Олдкасл (St Albans Chronicle, p. 23).

(обратно)

135

A. Goodman, "John of Gaunt: Paradigm of the late Fourteenth-Century Crisis", TRHistS, 5th series, 37 (1987), 136–8. Этот момент подчеркнут у S. Walker, The Lancastrian Affinity, 1361–1399 (Oxford, 1990)

(обратно)

136

PRO, DL 42/16; DCO, Rolls Series, 94/201.

(обратно)

137

PRO, E 101/404/24, fos 4–1IV.

(обратно)

138

PRO, DL 42/16.

(обратно)

139

Lloyd, Owen Glendower, p. 152.

(обратно)

140

D. Seward, Henry V as Warlord (London, 1987), p. 25.

(обратно)

141

Davies, Conquest, Coexistence and Change, pp. 454–5.

(обратно)

142

Griffiths, "Prince Henry and Wales", pp. 57–60.

(обратно)

143

Список присутствующих на совете, состоявшемся в Херефорде 4 сентября 1405 года, начинается с имени принца (misplaced: now PRO, C 81/1542/41).

(обратно)

144

P. McNiven, "Political developments in the second half of the reign of Henry IV, 1405–13" (Univ. of Manchester Ph.D. thesis, 1977), p. 231.

(обратно)

145

A.L. Brown, "The Commons and the Council in the Reign of Henry IV", EHR 79 (1964), 25.

(обратно)

146

T.E.F. Wright, "Royal finance in the latter part of the reign of Henry IV of England, 1406–13" (Univ. of Oxford D.Phil, thesis, 1984), p. 113.

(обратно)

147

J.S. Roskell, The Commons and their Speakers in English Parliaments, 1376–1523 (Manchester, 1965), pp. 147–8.

(обратно)

148

Wright, "Royal finance", p. 322.

(обратно)

149

RP, iii, 612.

(обратно)

150

Kirby, "Councils and councillors", 64.

(обратно)

151

P. McNiven, "The problem of Henry IV"s health, 1405–1413", EHR, 100 (1985), 763–4.

(обратно)

152

Wright, "Royal finance", pp. 196, 200.

(обратно)

153

RP, iii, 622.

(обратно)

154

Ibid., iii, 623, 624.

(обратно)

155

RP, iii, 474, 624.

(обратно)

156

RP, iii, 624–5.

(обратно)

157

E.C. Williams, My Lord of Bedford, 1389–1435 (London, 1963), ch.3; S.B. Chrimes, "Some letters of John of Lancaster as Warden of the East Marches towards Scotland, 1399–1412") Speculum, 14 (1939), 3–27.

(обратно)

158

RP, iii, 625; PPC, i, 313–17.

(обратно)

159

RP, iii, 632, 626.

(обратно)

160

Ibid., iii, 632.

(обратно)

161

PRO, CHES 2/79, m.3.

(обратно)

162

RP, iii, 634.

(обратно)

163

"…Принц ... просил их подготовить убедительную отговорку на случай, если они не смогут найти достаточно денег на необходимые расходы" (ibid., iii, 632).

(обратно)

164

"постоянные консультации" (ibid., iii, 632).

(обратно)

165

"право и доброе управление, на благо короля и страны" (ibid., iii, 623).

(обратно)

166

J.F. Baldwin, The King"s Counäl in England during the Middle Ages (Oxford, 1913), p. 162.

(обратно)

167

Ibid., p. 101.

(обратно)

168

"…из-за высокого положения и превосходства его достопочтенной личности" (RP, iii, 632).

(обратно)

169

Baldwin, King's Council, p. 162.

(обратно)

170

Wright, "Royal finance", p. 203 seq.

(обратно)

171

См. однако, PPC, i, 346–7; ii, 17.

(обратно)

172

Griffiths, "Prince Henry …and the Royal Exchequer", p. 215; PPC, i, 338–9; ii, 14, 38; PRO, E 404/25/381.

(обратно)

173

Его назначение на должность королевского лейтенанта в Уэльсе 19 июня 1410 года было в значительной степени формальны (CPR, 1408–1413, p. 202). См. также: Kirby, "Councils and councillors", 65.

(обратно)

174

McNiven, "Political developments", pp. 595–6.

(обратно)

175

PPC, i, 346–7, 339–46, 347–9, 349–51.

(обратно)

176

"…в Парламенте" (Walsingham, ii, 283).

(обратно)

177

Chronicle of London from 108g to 1483, ed. N.H. Nicolas and E. Tyrrell (London, 1827), p. 93; The Brut, ed. F.W.D. Brie (2 vols, EETS, London, 1906, 1908), ii, 371.

(обратно)

178

Различие, проведенное Вейлом (English Gascony, p. 58) является, на мой взгляд, слишком резким.

(обратно)

179

Oxford, Bodleian Library, Ashmole Ms 789, fos 132V–33; Ms fr. b.3, fos 1–2. Англичане отказались включить "Ивейн Глайндор, урожденную Галуа" потому что "они были предателями, которым ни один благородный государь не должен помогать или утешать".

(обратно)

180

"…им не придется въезжать в королевство Франция или въезжать в него" (Ms fr. b.3, fo.1).

(обратно)

181

PPC, ii, 19–24; Le Cotton Manuscrit Galba BI, ed. E. Scott and L. Gilliodts-van Severen (Brussels, 1896), pp. 322–6.

(обратно)

182

Wylie, Henry the Fourth, iv, 37–40.

(обратно)

183

Ibid., p. 57 seq.

(обратно)

184

Brut, ii, 371; English Chronicle, p. 36.

(обратно)

185

"Le livre des trahisons de France envers la maison de Bourgogne", Хроники, относящиеся к истории Бельгии под властью герцогов Бургундских, изд. K. de Lettenhove (Brussels, 1873), p. 72 seq.

(обратно)

186

RP, iii, 648–9; Roskell, Speakers, p. 153.

(обратно)

187

RP, iii, 649.

(обратно)

188

English Chronicle, p. 37.

(обратно)

189

RP, iv, 298.

(обратно)

190

Ibid., iii, 625.

(обратно)

191

В парламенте в январе 1410 года принц пригрозил уйти в отставку, если не будут выделены деньги на содержание правительства (ibid., iii, 632).

(обратно)

192

"И более того, пусть он знает, что если бы у них было больше, чем у них было…они исполнили бы свой долг, сделав больше добра, чем было сделано…" (ibid., iii, 649).

(обратно)

193

Ibid., iii, 647.

(обратно)

194

"…он никоим образом не хотел бы иметь в этом парламенте какую-либо новизну" (ibid., iii, 648); P. McNiven, "Prince Henry and the English political crisis of 1412", History, 65 (1980), 2.

(обратно)

195

McNiven, "Political developments", p. 674 seq.

(обратно)

196

Не только принц, но и Скроуп, Арундел и Уорик получили такие денежные вознаграждения (PRO, E 404/27/168–9, 214, 268).

(обратно)

197

PPC, i, 319–20, 339–41.

(обратно)

198

На одобрение Арундела наводит приказ духовенству провинции Кентербери увещевать верующих молиться за успех экспедиции, направленной на возвращение герцогства Аквитания, которое принадлежало королю по наследственному праву ― очень традиционный подход к "французской проблеме" (Vale, English Gascony, p. 58; Jacob, Fifteenth Century, p. 113). Эта политика была осуждена Сигизмундом, избранным императором, как безответственная (R. Vaughan, John the Fearless. The Growth of Burgundian Power (London, 1966), p. 94).

(обратно)

199

McNiven, "Political developments", p. 721.

(обратно)

200

Dijon, Arch, dep., Côte d'Or, B 11926; B.-A. Poquet du Haut-Jussé, "La Renaissance littéraire autour de Henri V, roi d'Angleterre", Revue Historique, 224 (1960), 329–38.

(обратно)

201

McNiven, "Political crisis of 1412", 15.

(обратно)

202

Royal and Historical Letters, ii, 322–5; Lettres de rois, reines et autres personnages des cours de France et d'Angleterre, ed. J.J. Champollion-Figeac (2 vols, Paris, 1839–47), ii, 328–30.

(обратно)

203

Royal and Historical Letters, ii, 328–32; Lettres de rois, ii, 330–32.

(обратно)

204

В  14 ноября 1412 года Кларенс заключил с французами финансовое соглашение на 210.000 золотых экю, 176.800 из которых предназначались самому Кларенсу. В качестве гарантии герцог Беррийский передал в залог драгоценные камни и ценные предметы, а герцог Орлеанский оставил своего младшего брата, Жана Ангулемского, на попечение англичан. (AN, K 57, no.28).

(обратно)

205

St Albans Chronicle, pp. 65–7; McNiven, "Political crisis of 1412", 7 seq.

(обратно)

206

St Albans Chronicle, p. 67; McFarlane, Lancastrian Kings, p. 110.

(обратно)

207

St Albans Chronicle, pp. 65, 68.

(обратно)

208

McFarlane, LancastHan Kings, p. 110.

(обратно)

209

PPC, ii, 34–5, 37; PRO, E 404/26/175.

(обратно)

210

F.S. Flood, "The story of Prince Henry of Monmouth and Chief-Justice Gascoign", TRHistS, 3 (1886), 47–152; Kingsford, Henry V, pp. 87–91.

(обратно)

211

Kirby, Henry IV, p. 248.

(обратно)

212

Henry IV, Part II, IV, 3.

(обратно)

213

Thomae de Elmham, Vita et Gesta Henrici Quinti, Anglorum Regis, ed. T. Hearne (Oxford, 1727), pp. 13–15.

(обратно)

214

First English Life, pp. 17–19.

(обратно)

215

St Albans Chronicle, p. 69, citing Cant. Cant., 2, 11; Chronicon Adae de Usk, pp. 120, 299. Эта же строка из Песни Песней должна была быть приведена для передачи аналогичной идеи об "оживлении" Англии "преданным капелланом" (возможно, епископом Генри Бофором?) в письме Генриху V после битвы при Азенкуре (Letters of queen Margaret of Anjou and bishop Beckington and others, written in the reigns of Henry V and Henry VI, ed. C. Monro (C.S., London, 1863), p. 2). Strecche также подчеркнул, что была плохая погода ("The Chronicle of John Strecche for the Reign of Henry V (1414–1422)", ed. F. Taylor, BJRL, 16 (1932), 146–7). Джон Капгрейв писал о пожарах, произошедших тем летом, и о том, что они предвещали появление воинственного короля (J. Capgrave, The Book of the Illustrious Henries, trans. F.C. Hingeston (RS, London, 1858), p. 125).

(обратно)

216

Gesta Henrici Quinti — The Deeds of Henry the Fifth, ed. & trans. F. Taylor and J.S. Roskell (Oxford, 1975), p. 3.

(обратно)

217

Vita Henrici Quinti, p. 5; Vita et Gesta, p. 16; First English Life, p. 18.

(обратно)

218

Brut, ii, 594–5; see also First English Life, p. 19. Этот или похожий случай послужил основой для шекспировской версии: "Я не знаю тебя, старик... Не думай, что я тот, кем был... Я отринул себя прежнего; так же поступлю и я с теми, кто составлял мне компанию". (King Henry IV, part II, V, v). Шекспир рассказал историю обращения одного человека. Он не мог передать, что она была популярна, потому что символизировала перемены, которые, как надеялись современники Генриха, произойдут под властью нового короля.

(обратно)

219

Vita et Gesta, p. 17 seq.

(обратно)

220

Имена некоторых из тех, кто был посвящен в рыцари, записаны в BL, Stowe Ms 440, fos 86v–7; J. Anstis, Observations introductory to an historical Essay upon the knighthood of the Bath (London, 1725), p.[25].

(обратно)

221

Об этом см. T. A. Sandquist, "The Holy Oil of St Thomas of Canterbury", Essays in Medieval History presented to Bertie Wilkinson, ed. T.A. Sandquist and M.R. Powicke (Toronto, 1969), pp. 330–44.

(обратно)

222

"Unccione coelica" (Vita et Gesta, p. 21); Liber Regie Capelle, ed. W. Ullmann (Henry Bradshaw Soc., 92, London, 1961), p. 90 and n.3. Доказательства Oxford, Bodleian Library, Bodley Ms 117, fo.68v, что использовалось масло, и что на сосуде было изображение Богородицы..

(обратно)

223

C.J. Ford, "Piracy or Policy: the Crisis in the Channel, 1400–1403", TRHistS, 5th series, 29 (1979), 63–78.

(обратно)

224

DKR, 44, P. 545.

(обратно)

225

Chronique d'Enguerran de Monstre let, ed. L. Douët d'Arcq (6 vols, SHF, Paris, 1857–62), ii, 391.

(обратно)

226

PRO, E 30/380, 1575.

(обратно)

227

PRO, E 30/389.

(обратно)

228

"…в вопросах справедливости" (AN, J 646, no. 10).

(обратно)

229

Ibid., no. 10 bis.

(обратно)

230

Ibid., no. 14.

(обратно)

231

DKR, 44, p. 551; Foedera, IV, ii, 66–7.

(обратно)

232

DKR, 44, p. 554; Arch. dép. Côte d'Or, B 296 and B 11926.

(обратно)

233

DKR, 44, pp. 553–4, 555, 557; Foedera, IV, ii, 81, 90–1, 96–7.

(обратно)

234

Foedera, IV, ii, 79–80.

(обратно)

235

Dijon, Arch, dep., Côte d'Or, B 296; PRO, E 30/1531.

(обратно)

236

Dijon, Arch, dép., Côte d'Or, B 11926.

(обратно)

237

See Cotton Manuscrit Galba, pp. 329–31.

(обратно)

238

DKR, 44, p. 554; Foedera, IV, ii, 86, 91. Генрих был в контакте с Сигизмундом по крайней мере с 1411 года.

(обратно)

239

Brut, ii, 424; Gesta, p. 175.

(обратно)

240

Monstrelet, iii, 59–60.

(обратно)

241

Brut, ii, 374–6.

(обратно)

242

"Chronicle of John Strecche", 150. Джон Кэпгрейв был одним из тех, кто позже сообщил об инциденте (Book of the Illustrious Henries, pp. 129–30). Смотрите также E.F.Jacob, Henry V and the Invasion of France (London, 1947), pp. 71–3.

(обратно)

243

Monstrelet, iii, 70.

(обратно)

244

"Chronicle of John Strecche", 150–1; PRO, E 403/619, m.2.

(обратно)

245

Заказы на изготовление палаток поступили в начале февраля (Foedera, IV, ii, 103).

(обратно)

246

Monstrelet, ii, 71.

(обратно)

247

Ibid., ii, 73–5.

(обратно)

248

В это время Генрих был очень озабочен шпионажем. 7 августа, в один из своих последних дней перед отплытием во Францию, он приказал всем шерифам объявить, чтобы ночью велась особая стража и чтобы трактирщики спрашивали незнакомцев, зачем они путешествуют: если  кто-то, отказывался отвечать, они должны были послать за бальи или констеблем, чтобы арестовать незнакомца. (CCR, 1413–1419, p. 278). О шпионах при английском и французском дворах в течение этого года см. L. Mirot, "Le Procès de Maître Jean Fusoris, chanoine de Notre-Dame de Paris (1415–1416). Episode des negotiations franco-anglaises durant la guerre de Cent Ans, Mémoires de la Société de l'Histoire de Paris et de l'Ile de France, 27 (1900), 140–72.

(обратно)

249

PRO, E 30/1695; Gesta, pp. 17–19.

(обратно)

250

Foedera, IV, ii, 140; BL, Cotton Ms Vespasian C xii, fos 147–147V.

(обратно)

251

T.B. Pugh, Henry V and the Southampton Plot of 1415 (Southampton Record Series, 30, 1988), представляет новейший взгляд на события, связанные с этим заговором. Его идеи продолжены в статье, "The Southampton Plot of 1415", Kings and Nobles in the late Middle Ages. A Tribute to Charles Ross, ed. R.A. Griffiths and J. Sherborne (Gloucester/New York, 1986), pp. 62–89.

(обратно)

252

PRO, E 404/31/168; E 101/69/384, 400.

(обратно)

253

Pugh, "Southampton plot", p. 84.

(обратно)

254

Ibid., p. 74.

(обратно)

255

DKR, 43, pp. 582, 587–8.

(обратно)

256

Pugh, "Southampton plot", pp. 68–9.

(обратно)

257

Historical papers and letters from the northern registers, ed. J. Raine (RS, London, 1873), pp. 432–6.

(обратно)

258

"...когда упомянутого лорда король любил больше других" (ibid., p. 432).

(обратно)

259

Pugh, "Southampton plot", pp. 62–3.

(обратно)

260

Цифра 1500 является общепринятой. В Венеции Антонио Морозини услышал число 1400 (Chronique d'Antonio Morosini. Extraits relatifs à l"histoire de France, ed. G. Lefèvre-Pontalis and L. Dorez (SHF, Paris, 1899, ii, 45)), while the "Northern Chronicle" referred to 1600. (C.L. Kingsford, English historical literature in the fifteenth century (Oxford, 1913), p. 285.)

(обратно)

261

H.J. Hewitt, The organization of war under Edward III, 1338–62 (Manchester/New York, 1966), chs 2–4.

(обратно)

262

PRO, E 403/621, m.2.

(обратно)

263

Ibid., m.2. Портами были Дувр, Гастингс, Хайт, Ромси, Рай, Сэндвич и Винчелси.

(обратно)

264

Ibid., m.4.

(обратно)

265

Ibid., mm.3, 5; E 364/66, m.id.

(обратно)

266

The Hague, Algemeen Rijksarchief, Archief Graven van Holland, inv. nr 205, fos 156V, 172V. Эти рекомендации пришли ко мне благодаря доброте Yvonne Bos-Rops.

(обратно)

267

PRO, E 403/621, m.6.

(обратно)

268

Gesta, p. 21. Случайно ли упоминание птицы, которая была эмблемой семьи Богун и самого короля?

(обратно)

269

"…суверенный порт всего герцогства Нормандия" (Monstrelet, iii, 83, 86).

(обратно)

270

Лучший рассказочевидца находится в Gesta, chs 3–8.

(обратно)

271

Влияние артиллерии на исход войн в этот период, подвергавшееся сомнению некоторыми историками, было вновь подтверждено M.G.A Vale (War and Chivalry. Warfare and aristocratic culture in England, France and Burgundy at the end of the Middle Ages (London, 1981), pp. 129–32).

(обратно)

272

 "…особенно истечения желудка и крови поразили наших людей" (Kingsford, English historical literature, p. 285). Автор этой хроники утверждал, что болезнь поразила почти 5.000 англичан. Посмотреть список больных можно в BL, Add. Ms 24512, fo. 146.

(обратно)

273

"Король хочет и разрешает всем людям, имена которых указаны в приложении к этому документу, беспрепятственно отправиться в Англию. И в подтверждение этого король приказал камергеру и сенешалю своего двора поставить подпись на этом документе в пятый день октября [1415]" (text of permission to return home: PRO, E 101/45/14). См. фотографию на фронтисписе J. Otway-Ruthven, The King"s Secretary and the Signet Office in the XVth century (Cambridge, 1939).

(обратно)

274

Gesta, p. 53; Memorials of London and London life in the XII Ith, XIVth, and XVth centuries, ed. H.T. Riley (London, 1868), pp. 619–20.

(обратно)

275

Gesta, p. 55; Brut, ii, 377.

(обратно)

276

Calendar of Letter-Books preserved among the Archives of the Corporation of the City of London at the Guildhall, Letter-Book I, c. A.D. 14.00–1422, ed. R.R. Sharpe (London, 1909), p. 159.

(обратно)

277

Gesta, p. 61.

(обратно)

278

Ibid., p. 61.

(обратно)

279

В письме герцогу Бедфорду от 7 октября Уильям Бардольф, лейтенант Кале, сообщил, что сражение между Генрихом и французами возможно в ближайшие две недели, поскольку враги намерены преградить ему путь в Кале. Так и случилось, битва произошла почти три недели спустя (Foedera, IV, ii, 147–8).

(обратно)

280

The Chronicle of John Hardyng, ed. H. Ellis (London, 1812), p. 375.

(обратно)

281

Gesta, p. 61 seq.

(обратно)

282

Это явно то, чего французы, исходя из опыта предыдущих лет, опасались.

(обратно)

283

"Livre des trahisons", p. 128.

(обратно)

284

Cartulaire des comtes de Hainaut, ed. L. Devillers (Brussels, 1889), pp. 46–7. Несколькими днями ранее он отметил большое количество французских и английских солдат в этом районе (ibid., p. 46).

(обратно)

285

Gesta, p. 77.

(обратно)

286

Ibid., p. 77.

(обратно)

287

Ibid., p. 79. The story reappears in Shakespeare's Henry V (IV, 3, 11.16–18).

(обратно)

288

Основные современные или близкие к современным свидетельства - это свидетельства очевидцев: Gesta, pp. 79–93; J. de Waurin, Recueil des croniques et anchiennes istories de la Grant Bretaigne, a present nomme Engleterre, 1399–1422, ed. W. Hardy (RS, London, 1868), pp. 201–18; Chronique de Jean le Fevre, seigneur de Saint-Remy, ed. F. Morand (2 vols, SHF, Paris, 1876, 1881), i, 243–69. См. также: J. Keegan, The Face of Battle (Harmondsworth, 1978), pp. 78–116; C. Phillpotts, "The French plan of battle during the Agincourt campaign", EHR, 99 (1984), 59–66.

(обратно)

289

Gesta, p. 83.

(обратно)

290

P. Contamine, Guerre, état et société à la fin du moyen âge. Études sur les armeés des rois de France, 1337–1494 (Paris/The Hague, 1972), p. 226.

(обратно)

291

Le Fèvre, p. 250; Waurin, p. 207.

(обратно)

292

Mémoires de Pierre de Fenin, ed. Mlle. Dupont (SHF, Paris, 1837), pp. 62, 64.

(обратно)

293

В Brut, ii, 378 BL, Harley Ms 565, fo.110 есть реплика "Ребята, пошли".

(обратно)

294

"…которое был слишком мало, чтобы сражаться с таким количеством людей" (Guillaume Gruel, Chronique d"Arthur de Richemont, ed. A. le Vavasseur (SHF, Paris, 1890), p. 17. 

(обратно)

295

Один из близких к современности юридических взглядов можно найти в "The Tree of Battles of Honoré Bonet", перевод G.W. Goopland (Liverpool, 1949), p. 152 (ch.xlvi).

(обратно)

296

Vita Henrici Quinti, p. 68.

(обратно)

297

First English Life, p. 61.

(обратно)

298

Vita Henrici Quinti, p. 68.

(обратно)

299

Brut, ii, 557, 597.

(обратно)

300

См. M.H. Keen, The Laws of War in the late Middle Ages (London/Toronto, 1965), pp. 104–6; Vale, War and Chivalry, p. 157. 

(обратно)

301

Keegan, Face of Battle, pp. 108–12.

(обратно)

302

PRO, E 101/45/7; Canterbury Cathedral Archives, J/B/A/i, no.46.

(обратно)

303

Gesta, pp. 101–13.

(обратно)

304

Memorials of London, pp. 613–14.

(обратно)

305

Ibid., pp. 619–20.

(обратно)

306

Ibid., pp. 621–2.

(обратно)

307

Letter-Book I, p. 144. Епископ Бофорт сделал заявление в соборе Святого Павла.

(обратно)

308

BL, Harley Ms 565, fo.112.

(обратно)

309

Gesta, pp. 101–13; Chronicon Adae de Usk, pp. 128, 311–12.

(обратно)

310

Антилопа была эмблемой Генриха.

(обратно)

311

Chronicon Adae de Usk, pp. 129, 312–13; Register of Henry Chichele, iii, 6–7.

(обратно)

312

"…великий враг нашего господина короля" (RP, iv, 62).

(обратно)

313

О военных последствиях см. F. Autrand, Charles VI (Paris, 1986), p. 537; J.B. Henneman, The military class and the French monarchy in the late middle ages, AHR, 83 (1978), 953–4, 963–4. Моральные последствия хорошо отражены у Alain Chartier's "Le Livre des Quatre Dames" (The poetical works of Alain Chartier, ed. J.C. Laidlaw (Cambridge, 1974), pp. 198–304).

(обратно)

314

Register of Henry Chichele, iii, 29. После Азенкура Генрих до конца жизни поминал этих святых на одной из ежедневных месс (Vita et Gesta, p. 68).

(обратно)

315

Gesta, p. 179.

(обратно)

316

Payment to this number in January 1416 (PRO, E 404/31/585).

(обратно)

317

Chronicle of John Strecche, 156; Gesta, pp. 115–21. Стрич утверждал, что в то время как англичане не понесли потерь, 2.000 французов были убиты.

(обратно)

318

PRO, E 403/622, m.i.

(обратно)

319

Ibid., m.3.

(обратно)

320

PRO, E 101/44/24.

(обратно)

321

BL, Cotton Ms Caligula D iii, fo. 174.

(обратно)

322

PRO, E 403/622, m.13.

(обратно)

323

Возможно, в ответ на просьбу о такой помощи, о которой сообщил Морозини (Chronique, p. 89).

(обратно)

324

PRO, E 403/622, m. 12; 624, m.3; R.A. Newhall, The English Conquest of Normandy, 1416–1424. Исследование военных действий XV века (Yale, 1924), p. 31.

(обратно)

325

PRO, E 403/624, m.3.

(обратно)

326

PRO, E 101/328/6; E 101/69/532–550; 70/551–569.

(обратно)

327

Livre des trahisons, p. 130; Chronique normande de Pierre Cochon, ed. C. de Robillard de Beaurepaire (Rouen, 1870), p. 277.

(обратно)

328

Livre des trahisons, p. 130. This is confirmed by PRO, E 403/624, mm.3–4, 6.

(обратно)

329

Mорозини (Chronique, p. 95) сообщает, что визит Сигизмунда в Париж обошелся дорого.

(обратно)

330

First English Life, pp. 67–8; C.L. Kingsford, "A legend of Sigismund"s visit to England", EHR, 26 (1911).

(обратно)

331

Визит Сигизмунда в Кентербери зафиксирован в "Canterbury Cathedral Archives", J/B/A/1, no.13. Около 20.000 человек, как говорят, ждали вместе с Генрихом (Gesta, pp. 129–31; Kingsford, English historical literature, p. 287).

(обратно)

332

Morosini, Chronique, p. 95; St Albans Chronicle, pp. 101–2.

(обратно)

333

PRO, E 403/622, m.13.

(обратно)

334

5.000 марок (3.333 фунтов 6 шиллингов 8 пенсов) были предоставлены в марте (PRO, E 403/622, m.13).

(обратно)

335

CCR, 1413–1419, pp. 302, 303, 350–1; Foedera, IV, ii, 157. Король уже созвал всех лордов, рыцарей и эсквайров "велением короля" в Лондон (PRO, E 403/622, m.13). В проповеди, произнесенной 4 мая, чтобы способствовать канонизации Осмунда, племянника Вильгельма Завоевателя и епископа Сарума, Ричард Уллерстоун просил молиться за Сигизмунда, "нового Маккавея, который действует со всем возможным рвением ["stat zelatissime"] от имени Церкви"." (The canonization of Saint Osmund, ed. A.R. Maiden (Wiltshire Ree. Soc., Salisbury, 1901), p. 238).

(обратно)

336

"…по его желанию, как говорит хронист" (Chronicle of John Hardyng, p. 376).

(обратно)

337

St Albans Chronicle, p. 100.

(обратно)

338

Wylie and Waugh, Henry the Fifth, iii, 12–14.

(обратно)

339

Gesta, p.xlvi. В письме от 13 июня, адресованном всем шерифам, Генрих настаивал на том, что именно французы, а не он, положили конец этому предложению (CCR, 1413–1419, p. 353). Это мнение подтверждается St Albans Chronicle, p. 100.

(обратно)

340

См. payments in PRO, E 403/624, mm.9, 11.

(обратно)

341

500 фунтов стерлингов были выплачены на расходы Сигизмунда в Лидсе (PRO, E 403/624, m.6).

(обратно)

342

 PRO, E 101/70/554; E 101/328/6.

(обратно)

343

 "…a lentree daoust" (BN, Ms fr.5028, fo.136).

(обратно)

344

См. по этому вопросу Морозини (Chronique, pp. 99–103).

(обратно)

345

Многие тела плавали в море, обеспечивая пищу для рыб (Gesta, p. 145). Харди сообщает, что некоторые из них все еще были там во время Рождества (Chronicle, p. 377).

(обратно)

346

Gesta, p. 151; St Albans Chronicle, pp. 100–1.

(обратно)

347

Morosini, Chronique, pp. 103–15.

(обратно)

348

Foedera, IV, ii, 171–3.

(обратно)

349

Gesta, p. 157.

(обратно)

350

Lille, Arch, dép., Nord, B 564/15315, 15316, 153201,3–5; BL, Add. Ch.55499.

(обратно)

351

Lille, Arch, dep., Nord, B 565/153331 Сигизмунд использовал свою люксембургскую печать, поскольку у него не было с собой большой печати..

(обратно)

352

Ibid., no.153332; см. также PRO, E 30/1761.

(обратно)

353

Ibid., no.153333.

(обратно)

354

Расходы были отражены в PRO, E 403/624, mm.2, 4, 6, 10.

(обратно)

355

PRO, E 30/1609, 1068, 1273.

(обратно)

356

"…значительную часть упомянутого королевства Франции."

(обратно)

357

"…верою и верой тела нашего и словом государя» (№ 1609 и 1068). Третий текст (№ 1273) заменяет фразу «без обмана или зла».

(обратно)

358

См. Gesta, pp. 173–5.

(обратно)

359

Ibid., p. 175; "этот договор мало или совсем не продвинулся" (Kingsford, English historical literature, p. 287); M.H. Keen, England in the later Middle Ages (London, 1973), pp. 364–5. Историки далеко не единодушны в своем мнении относительно этой встречи и ее результатов. Маловероятно, что между Генрихом и герцогом Иоанном было заключено какое-либо официальное соглашение, хотя Генрих мог надеяться на поддержку бургундцев в будущем. Хотя Иоанн, как французский принц, не мог открыто заключить договор против своего собственного короля, следует вспомнить, что его настоящим врагом была партия арманьяков, против которых он мог использовать англичан. Арманьяки, несомненно, думали, что в Кале была заключена какая-то сделка. (P. Bonenfant, Du meurtre de Montereau au traité de Troyes (Brussels, 1958), pp. 187, 200). То, как Иоанн приложил так мало усилий, чтобы предотвратить английское завоевание Нормандии в 1417–1419 годах, или, если посмотреть с другой точки зрения, то, как он воспользовался вторжением Генриха, чтобы защитить Париж от арманьяков весной 1418 года, можно истолковать как предположение, что Иоанн был готов помочь английскому делу, следуя политике невмешательства в Нормандии, если это поможет его собственному делу. Согласно хронике Brut (ii, 424) дофин сказал герцогу Иоанну в Монтеро, что "как он привел, так и должен вывести", подразумевая, что поскольку Иоанн впустил англичан во Францию, он должен теперь избавить ее от них.

(обратно)

360

PRO, E 404/32/267; Wylie and Waugh, Henry the Fifth, iii, 32.

(обратно)

361

PRO, E 404/32/283, 286; указания в BL, Cotton Ms Vespasian C xii, fos 150–150V. См. также PRO, E 101/328/6.

(обратно)

362

PRO, E 403/629, m.4; St Albans Chronicle, p. 103.

(обратно)

363

PRO, E 101/70/572 seq.

(обратно)

364

PRO, E 403/629, mm.7, 10.

(обратно)

365

PRO, E 404/32/287.

(обратно)

366

PRO, E 403/629, m.15.

(обратно)

367

BL, Cotton Ms Vitellius A xvi, fo.46, printed as Chronicle of London, ed. Nicolas and Tyrrell, p. 106. См. также Chronicles of London, ed. C.L. Kingsford (Oxford, 1905), p. 71; Kingsford, English historical literature, p. 307. В другом современном тексте говорится о "грациозной битве Kaie Cauxi". (PRO, E 28/33/68).

(обратно)

368

B. Carpenter Turner, "Southampton as a naval centre", Собрание эссе о Саутгемптоне, ред. J.B. Morgan and P. Peberdy (Southampton, 1958), p. 41.

(обратно)

369

Foedera, IV, iii, 12.

(обратно)

370

Карта в Vaughan, John the Fearless, p. 217, показывает, как бургунды действовали вокруг Парижа летом и осенью 1417 г..

(обратно)

371

St Albans Chronicle, pp. 111–12.

(обратно)

372

Ibid., p. 113.

(обратно)

373

Через пятнадцать лет англичане основали университет, который процветает и по сей день. (C.T. Allmand, Lancastrian Normandy,/415–1450. The history of a medieval occupation (Oxford, 1983), pp. 105–21).

(обратно)

374

Memorials of London, p. 657.

(обратно)

375

Генеральная коллекция французских документов, хранящихся в Англии, под ред. J. Delpit (Paris, 1847), pp. 220–1.

(обратно)

376

Allmand, Lancastrian Normandy, ch.4.

(обратно)

377

Он отсутствовал с 7 по 16 сентября "для того, чтобы понять, что король Англии будет жить" (Orléans, Arch, comm., C C 546, fo.20v).

(обратно)

378

Проанглийские симпатии Иоанна Бургундского были так выражены одним французским писателем: "И чтобы подчеркнуть благосклонность герцога Бургундского к англичанам, в то самое время, когда король Англии отправился в Тук, упомянутый герцог Бургундский отправился в поля и прибыл в Париж, не вступая в войну с упомянутым королем Англии." (BN, Ms fr.5028, fo.138).

(обратно)

379

G.A. Knowlson, Jean V, duc de Bretagne, et l'Angleterre (139g–1442) (Cambridge/Rennes, 1964), p. 102 seq.

(обратно)

380

St Albans Chronicle, p. 116.

(обратно)

381

PRO, E 403/633, m.11.

(обратно)

382

Ibid., m.1; 636, m.4; Calendar of signet letters of Henry IV and Henry V, ed. J.L. Kirby (London, 1978), no.810.

(обратно)

383

PRO, E 403/633, mm. 15, 16.

(обратно)

384

St Albans Chronicle, p. 118.

(обратно)

385

BL, Add. Chs 3489, 3490, 3503; Orléans, Arch, comm., CC 546, fos 37, 37V, 48V.

(обратно)

386

Chronicle of John Strecche, 162.

(обратно)

387

Ibid., 163.

(обратно)

388

BL, Add. Ch.3502; Orléans, Arch, comm., CC 546, fo.52. 

(обратно)

389

Chronicle of John Strecche, 163–7.

(обратно)

390

Morosini, Chronique, pp. 175–81.

(обратно)

391

Brut, ii, 404–22; The historical collections of a Citizen of London in the fifteenth century, ed. J. Gairdner (C.S., London, 1876), pp. 1–46.

(обратно)

392

Documents relatifs au clos des galées de Rouen, ed. A. Merlin-Chazelas (2 vols, Paris, 1977–78).

(обратно)

393

Monstrelet, iii, 282.

(обратно)

394

Brut, ii, 387–8, 395–6; Citizen of London, pp. 6–10.

(обратно)

395

Brut, ii, 387, 395. Генрих был горячим сторонником картезианского ордена, об этом см. ниже. Из Эврё были направлены строители и рабочие для восстановления крыши часовни и ремонта королевских покоев (BL, Add. Ch. 11449).

(обратно)

396

Livre des trahisons, p. 140.

(обратно)

397

Подробности см. в хронике Brut, ii, 387–91, 394–422.

(обратно)

398

Ibid., ii, 388, 396; Citizen of London, p. 10. См. платежи за ковку железной цепи "чтобы рассечь воду" (BL, Add. Ms 24513, fo.66).

(обратно)

399

"…и галеры были сожжены и разрушены, и галеры, плававшие в водах Сены, были сожжены." (BN, Ms fr.5028, fo.142).

(обратно)

400

BL, Cotton Ms Caligula D v, fo.55.

(обратно)

401

Chronicle of John Strecche, 169; Brut, ii, 388–9, 396; Citizen of London, p. 10.

(обратно)

402

Одно судно было настолько большим, что, как говорят, занимало всю реку (BN, Ms fr.5028, fo.142v).

(обратно)

403

Brut, ii, 410; Citizen of London, p. 30.

(обратно)

404

См., например, St Albans Chronicle, p. 122; Brut, ii, 400–1.

(обратно)

405

Brut, ii, 404; Citizen of London, p. 23; Chronicle of John Strecche, 171.

(обратно)

406

BL, Cotton Ms Tiberius B vi, fos 96V–97V.

(обратно)

407

См. копию условий в BL, Harley Ms 4763, fos 123–123V.

(обратно)

408

Chronicle of John Strecche, 174–5. Кан был записан как сдавшийся в день праздника другого раннего английского святого, Катберта.

(обратно)

409

Brut, ii, 419–22; Citizen of London, pp. 42–5; Chronicle of John Strecche, 175. В Винчестере падение Руана было отмечено шествиями по улицам (J.S. Furley, City government of Winchester from the records of the XIV and XV centuries (Oxford, 1923), pp. 144–5).

(обратно)

410

B. Chevalier, "Les Ecossais dans les armées de Charles VI I jusqu"à la bataille de Verneuil", Jeanne d'Arc. Une époque, un rayonnement (Paris, 1982), pp. 85–93.

(обратно)

411

Дофином с апреля 1417 года был Карл, позже ставший Карлом VII.

(обратно)

412

Amiens, Arch, mun., BB2, fo.136 (11 января 1419 года).

(обратно)

413

Original letters illustrative of English history, ed. H. Ellis, 2nd series (London, 1827), i, pp. 78–9. Письмо было написано в 1419, а не в 1420 году..

(обратно)

414

Amiens, Arch, mun., BB2, fo.137 (30 января 1419 года).

(обратно)

415

Monstrelet, iii, 308.

(обратно)

416

J.H. Ramsay, Lancaster and York: a century of English history (A.D. 1399–1485) (2 vols, Oxford, 1892), i, 263.

(обратно)

417

Original letters, pp. 77–8.

(обратно)

418

BL, Cotton Ms Caligula D v, fo.36.

(обратно)

419

Ibid., fo.37.

(обратно)

420

BL, Cotton Ms Tiberius B xii, fos 97–8; Harley Ms 4763, fos 128–129V; Foedera, IV, iii, 114.

(обратно)

421

BL, Cotton Ms. Tiberius B xii, fo.99; Harley Ms. 4763, fos 130V, 131.

(обратно)

422

Vaughan, John the Fearless, pp. 270–2.

(обратно)

423

M. Keen, "Diplomacy", Henry V. The practice of kingship, ed. G.L. Harriss (Oxford, 1985), pp. 189, 191.

(обратно)

424

PRO, E 30/1069, 404.

(обратно)

425

Lille, Arch, dép., Nord, B 313/15414bis; BL, Cotton Ms Tiberius B xii, fos 14IV–143; Harley Ms 4763, fos 172V–174 V; Vaughan, John the Fearless, p. 273. Для парижан эта перспектива стала поводом для радости (Journal d'un bourgeois de Paris 1405–1449, ed. A. Tuetey (Paris, 1881), p. 126; ibid., ed. C. Beaune (Paris, 1990), pp. 143–4; A Parisian journal, trans. J. Shirley (Oxford, 1968), p. 139).

(обратно)

426

St Albans Chronicle, pp. 122–3. Странную адаптацию Стрича этого эпизода и редакционный комментарий см. Chronicle of John Strecche, 143, 179–80.

(обратно)

427

Bourgeois de Paris, ed. Tuetey, pp. 126–8; ibid., ed. Beaune, pp. 144–6; Parisian journal, p. 141.

(обратно)

428

Journal de Clement de Fauquembergue, greffier du Parlement de Paris, 1417–1435, ed. A. Tuetey (3 vols, SHF, Paris, 1903–15), i, 311–12.

(обратно)

429

J. Favier, "Une ville entre deux vocations: la place d"affaires de Paris au XVe siècle", Annales ESC, 28 (1973), 1248–50.

(обратно)

430

"Если он самый сильный, что ж, пусть он будет нашим господином, если мы сможем жить в мире, покое и счастье" (цитата из Religieux de Saint-Denis by G. Ascoli, La Grande-Bretagne devant l'opinion française depuis la guerre de Cent Ans jusqu'à la fin du XV le siècle (Paris, 1927), p. 12).

(обратно)

431

Эпизод обсуждается у Vaughan, John the Fearless, ch. 10.

(обратно)

432

Lille, Arch, dép., Nord, B 569/154153.

(обратно)

433

Bonenfant, Du meurtre de Montereau, pp. 191–5.

(обратно)

434

Ibid., pp. 196–9.

(обратно)

435

Bourgeois de Paris, ed. Tuetey, p. 135; ibid., ed. Beaune, p. 154; Parisian journal, pp. 142–4; Fauquemberg, Journal, i, 320, 322 and n.i.

(обратно)

436

Bonenfant, Du meurtre de Montereau, pp. 206–9.

(обратно)

437

Ibid., pp. 212–15.

(обратно)

438

Ibid., pp. 216–21.

(обратно)

439

Ibid., p. 70.

(обратно)

440

Lille, Arch, dép., Nord, B 569/154182.

(обратно)

441

Bonenfant, Du meurtre de Montereau, pp. 221–7; B.J.H. Rowe, "The Grand Conseil under the duke of Bedford, 1422–35", Essays in medieval history presented to H.E. Salter (Oxford, 1934), pp. 207–14.

(обратно)

442

PRO, E 30/402; Lille, Arch, dép., Nord, B 295/15419bis; Foedera, IV, iii, 140–1. Документ, со словами "господом королем в его великом плане", был одобрен его советом, что, после дебатов, состоявшихся в этом органе в конце октября, было неудивительно..

(обратно)

443

Monstrelet, iii, 363; Dijon, Arch, dép.,  Côte d'Or, B 1612, fo.62v. Они пришли "для заключения мира и согласия в этом королевстве".

(обратно)

444

Bonenfant, Du meurtre de Montereau, p. 113 and n.2.

(обратно)

445

BN, Collection Moreau, 1425, no.92 (with seal and illumination); copy in Dijon, Arch, dép.,  Côte d'Or, B 11926; Foedera, IV, iii, 144.

(обратно)

446

Соглашение (Карла VI) "короля  и его совета" находится в PRO, E 30/408; королевы Изабеллы и герцога Филиппа в E 30/409.

(обратно)

447

По словам Монстреле (iii, 388–90) текст "затем был исправлен по его желанию".

(обратно)

448

Теперь у Генриха была "самая грандиозная часть его намерений" (ibid., iii, 380).

(обратно)

449

PRO, E 30/408.

(обратно)

450

"…достаточно благоговейно, не слишком много, не слишком мало" (Oeuvres de Georges Chastellain. I. Chronique, 1419–1422, ed. K. de ettenhove (Brussels, 1863), p. 131. Рассказ о событиях в эти дни на pp. 130–8)). Томас Уолсингем (ii, 334) говорит гораздо большем количестве встречающих.

(обратно)

451

Livre des trahisons, p. 152.

(обратно)

452

"…низко поклонился и поцеловал ее с великой радостью" (Chronique, p. 133).

(обратно)

453

PRO, E 30/409.

(обратно)

454

K.B. McFarlane, "Henry V, bishop Beaufort and the Red Hat, 1417–1421", HER, 60 (1945), 343; reprinted in his England in the Fifteenth Century (London, 1981), p. 104.

(обратно)

455

Обручение было совершено "от мирян до времени, установленного для этой цели законом в соответствии с соблюдением установлений церкви" (AN, Xi a 1480, fo.215).

(обратно)

456

Walsingham, ii, 334.

(обратно)

457

"…они против, против" (BL, Cotton Ms Tiberius B xii, fo.119V).

(обратно)

458

Livre des trahisons, pp. 155–6.

(обратно)

459

BL, Harley Ms 861, fo. 123V.

(обратно)

460

Keen, "Diplomacy", p. 197, ссылаясь на Bonenfant, Du meurtre de Montereau, p. 218.

(обратно)

461

AN, Xi a 1480, fo. 224; Fauquembergue, Journal, i, 389; Bourgeois de Paris, ed. Tuetey, pp. 144–5; ibid., ed. Beaune, pp. 162–3; Parisian journal, pp. 153–4.

(обратно)

462

"…больше, чем язык может сказать" (Monstrelet, iv, 15–17).

(обратно)

463

AN, J 646, nos 18, 17.

(обратно)

464

Другими местами в этой «сфере» были Амьен, Лилль, Дуэ и Аррас (Monstrelet, iv, 204).

(обратно)

465

Об этом см. G. Thompson, "«Monseigneur Saint Denis», his abbey, and his town, under the English occupation, 1420–1436", Power, culture, and religion in France, C.1350–C.1550, ed. C. Allmand (Woodbridge/Wolfeboro, 1989), p. 15 seq.

(обратно)

466

Bonenfant, Du meurtre de Montereau, p. 172, n.3 (Tournai); A. Léguai, "The relations between the towns of Burgundy and the French crown in the fifteenth century", The crown and local communities in England and France in the fifteenth century, ed. J.R.L. Highfield and R. Jeffs (Gloucester, 1981), p. 135 (Dijon); M. D'Arbois de J u bain ville, Inventairesommaire des archives départementales de l'Aube. Archives ecclésiastiques. Série G, i, pp.viii-ix (Troyes); PRO, E 30/1634 (Langres).

(обратно)

467

BL, Cotton Ms Caligula D v, fo.75.

(обратно)

468

Bonenfant, Du meurtre de Montereau, p. 172, n. 4.

(обратно)

469

См. текст договора в Труа, пункты 7–11 (Les grands traités de la guerre de cent ans, ed. E. Cosneau (Paris, 1889)).

(обратно)

470

W.T. Waugh, "The administration of Normandy, 1420–22", Essays in medieval history presented to T.F. Tout, ed. A.G. Little and F.M. Powicke (Manchester, 1925), pp. 349–59; R.A. Newhall, "Henry V" policy of conciliation in Normandy, 1417–1422", Anniversary essays in medieval history of students of C.H. Haskins, ed. C.H. Taylor (Boston, 1929), pp. 205–29.

(обратно)

471

N. Pons, "La guerre de cent ans vue par quelques polémistes français du XVe siècle", Guerre et société en France, en Angleterre et en Bourgogne: XIVe–XVe siècle, ed. P. Contamine, C. Giry-Deloison and M.H. Keen (Lille, 1991), pp. 143–69: "L"honneur de la couronne de France" Quatre libelles contre les Anglais (v.1418–v.1429), ed. N. Pons (SHF, Paris, 1990).

(обратно)

472

PRO, E 30/1746, fos i-iv: E. Déprez, "Un essai d"union nationale à la veille du traité de Troyes (1419)", BEC, 99 (1938), 343–53

(обратно)

473

BL, Tiberius B xii, fos 124–125V.

(обратно)

474

AN, PP 2298, p. 645 seq.

(обратно)

475

Morosini, Chronique, i, 189–91.

(обратно)

476

PRO, E 403/645, m.13; 646, m.1.

(обратно)

477

PRO, E 403/645, mm.8, 10; 646, mm.4, 5.

(обратно)

478

Bourgeois de Paris, ed. Tuetey, p. 140; ibid., ed. Beaune, p. 159; Parisian journal, p. 151.

(обратно)

479

Chastellain, Chronique, pp. 139–41.

(обратно)

480

Ibid., pp. 142–7; Monstrelet, iii, 405–6; BN, Ms fr.5028, fo.148.

(обратно)

481

"…сильный и мощный оплот" (Chastellain, Chronique, p. 152).

(обратно)

482

Chronicle of London, ed. Nicolas and Tyrrell, p. 108.

(обратно)

483

Chastellain, Chronique, pp. 156–8.

(обратно)

484

Alain Bouchart, Grandes Croniques de Bretaigne, ed. H. Le Meignen, (Rennes, 1886), p. 179d.

(обратно)

485

AN, Xi a 4792, fo.254v (20 October 1420).

(обратно)

486

Chastellain, Chronique, pp. 177–8.

(обратно)

487

"…мы не хотим и не будем иметь, если Бог даст, никаких предателей" (ibid., pp. 184–5).

(обратно)

488

Bourgeois de Paris, ed. Tuetey, p. 144; ibid., ed. Beaune, pp. 162–3; Parisian journal, pp. 153–4; Fauquembergue, journal, i, 388–9; Chastellain, Chronique, pp. 187–9.

(обратно)

489

Henrici Quinti Angliae regis gesta, ed. B. Williams (London, 1850), p. 146.

(обратно)

490

BN, Ms fr.5028, fo.148v.

(обратно)

491

London, College of Arms, Arundel Ms 48, fo.264.

(обратно)

492

Monstrelet, iv, 22–3; Chastellain, Chronique, pp. 200–1.

(обратно)

493

Chronique normande de Pierre Cochon, p. 285; BN, Ms fr.5028, fo. 149.

(обратно)

494

Мант направил своих представителей на эту встречу (Mantes, Arch, comm., BB 3, fo.78).

(обратно)

495

BN, Ms fr.5028. fo.149v; Henrici quinti …gesta, ed. Williams, pp. 204, 256–7.

(обратно)

496

Chastellain, Chronique, pp. 204–6.

(обратно)

497

London, Guildhall Library, Ms 11570 (Ordinances, remembrances and Wardens accounts of the Company of Grocers, 1345–1463), p. 138.

(обратно)

498

Затворник Вестминстерского аббатства в это время пользовался королевской благосклонностью (PRO, E 403/646, m.13).

(обратно)

499

Corporation of London R.O., Bridge House accounts I (1404–1420), pp. 457, 462.

(обратно)

500

Многое было сделано по указанию короля, "по упомянутым указам короля". (ibid., p. 458).

(обратно)

501

Ibid., pp. 460, 461, 464.

(обратно)

502

London, Mercers" Company, Wardens" accounts, 1344, 1347–1464, fo.76.

(обратно)

503

Guildhall Library, Ms 11570, p. 136.

(обратно)

504

Ibid., p. 138; Ms 5440 (Brewers accounts, 1418–1440), fos 46, 46V.

(обратно)

505

Corporation of London R.O., Bridge House accounts I, p. 480; C.M. Barron, "The government of London and its relations with the crown, 1410–1450" (Univ. of London Ph.D. thesis, 1970), p. 471.

(обратно)

506

PRO, E 403/646, m.12.

(обратно)

507

Liber regie Capelle, p. 107. The service of coronation for a queen alone is on pp. 107–10.

(обратно)

508

Brut, ii, 445–7; Citizen of London, pp. 138–41.

(обратно)

509

RP, iv, 123.

(обратно)

510

"…выслушивая жалобы бедняков, он вершил правосудие угнетенным" (Henrici quinti…gesta, ed. Williams, p. 148).

(обратно)

511

Die parassenes (PRO, E 403/646, m.13).

(обратно)

512

Kingsford, English historical literature, p. 290.

(обратно)

513

"intime" (PRO, E 403/646, m.i).

(обратно)

514

Chronicle of John Hardyng, p. 384.

(обратно)

515

Гийом Кузино утверждал, что французы предпочли бы взять Кларенса живым, чтобы обменять его на герцога Орлеанского, захваченного при Азенкуре (Chronique de la Pucelle et chronique de Cousinot, suivie de la chronique normande de P. Cochon, ed. V. de Viriville (Paris, 1859), p. 180). Возможность обмена пленными, взятыми в Боже, обсуждалась в апреле и мае 1421 года (BL, Add. Chs 3549, 3551, 3552).

(обратно)

516

Cited by Ramsay, Lancaster and York, i, 292, n.2.

(обратно)

517

"…он сильно опечалился" (Kingsford, English historical literature, p. 290); "…очень огорчился" (Chronicle of John Strecche, 185).

(обратно)

518

Хроника Brut (ii, 447–8) утверждает, что он был убит, "потому что он захотел сам идти в атаку и не подождал свою пехоту".

(обратно)

519

R. Planchenault, "La bataille de Baugé (22 mars 1421)", Mémoires de la société nationale d'agriculture, sciences et arts d"Angers, 5e série, 28 (1925), 5–30; "Les suites de la bataille de Baugé (1421)", ibid., 6e série, 5 (1930), 90–107.

(обратно)

520

Newhall, English conquest, pp. 276–7.

(обратно)

521

Morosini, Chronique, i, 199–205.

(обратно)

522

Kingsford, English historical literature, p. 290; Lincoln, Lincolnshire Archives Office, A/2/30. Современный витраж в доме главы изображает действия короля во время этого визита.

(обратно)

523

PRO, E 403/649, m.2.

(обратно)

524

Litera domini regis pro chevisancia (Lincolnshire Archives Office, Register] 16, fo.240v).

(обратно)

525

PRO, E 101/55/13; A.E. Goodman, "Response to requests in Yorkshire for military service under Henry V", Northern History, 17 (1981), 240–52. Норфолк, хотя и был посещен Генрихом, не вызвал никакого отклика (PPC, ii, 246–8).

(обратно)

526

PRO, E 403/649, mm.2–5.

(обратно)

527

PRO, CHES 2/93, m.7; E 403/649, m.7; E 28/34.

(обратно)

528

RP, iv, 129, 135.

(обратно)

529

Jacob, Fifteenth century, p. 195; Wylie and Waugh, Henry the Fifth, iii, 274.

(обратно)

530

G.L. Harriss, Cardinal Beaufort. A study of Lancastrian ascendancy and decline (Oxford, 1988), pp. 106–9, 401–2. Следующим крупнейшим кредитором был Лондон, с 2.000 фунтов стерлингов (A. Steel, The Receipt of the Exchequer, 1377–1485 (Cambridge, 1954), p. 163). Имена кредиторов записаны в PRO, E 403/649, mm.5–7.

(обратно)

531

P. & F. Strong, "The last will and codicils of Henry V", EHR, 96 (1981), 89–98.

(обратно)

532

PRO, E 404/37/116.

(обратно)

533

Newhall, English conquest, p. 281.

(обратно)

534

"Chronique de Gilles de Roy" (Chroniques relatives à l'histoire de la Belgique sous la domination des ducs de Bourgogne, ed. K. de Lettenhove (Brussels, 1870)), i, 183, утверждает, что они сделали это, когда услышали, что Генрих приезжает.

(обратно)

535

Mantes, Arch, comm., C C 19, fo.30v, ссылаясь на шотландского короля, Глостера и Уорика.

(обратно)

536

AN, X1a 1480, fo.236; Henrici quinti …gesta, ed. Williams, pp. 146–7.

(обратно)

537

Monstrelet, iv, 70.

(обратно)

538

8 сентября Генрих все же нашел время, чтобы написать Луи Робесару (CPR, 1416–1422, p. 409).

(обратно)

539

"…день, когда англичане придут пред упомянутый город" (Orléans, Arch, comm., C C 548, fos 13V, 19). See also fos 11, 12v, 14, 16, 22.

(обратно)

540

Взят 27 сентября, после непродолжительной осады (Fauquembergue, Journal, ii, 27).

(обратно)

541

Bourgeois de Paris, ed. Tuetey, p. 154; ibid., ed. Beaune, p. 173; Parisian journal, p. 163.

(обратно)

542

Wylie and Waugh, Henry the Fifth, iii, 339.

(обратно)

543

Некоторые образцы этой артиллерии можно увидеть в Музее Армии в Париже.

(обратно)

544

Bourgeois de Paris, ed. Tuetey, p. 160; ibid., ed. Beaune, p. 175; Parisian journal, pp. 164–5.

(обратно)

545

CPR, 1416–1422, p. 403; Signet letters, ed. Kirby, nos 911–17, 979. Из обстоятельств этой осады возникло судебное дело между Гийомом Розе и Ричардом Хэндфордом (English suits before the Parlement of Paris, 1420–1436, ed. C. T. Allmand and C.A.J. Armstrong (Camden, 4th series, 26, RHistS., London, 1982), pp. 75–85).

(обратно)

546

Mantes, Arch, comm., CC20, fos 11, 15.

(обратно)

547

PRO, C 47/30/9, no. 12; Foedera, IV, iv, 45–6.

(обратно)

548

Histoire de Charles VI, roy de France, par Jean Juvenal des Ursins (Choix de chroniques et mémoires sur l'histoire de France, ed. J. A. C. Buchón (Paris, 1841)), p. 566. Cited by T. Goodwin, The history of the reign of Henry the Fifth, King of England (London, 1704), p. 321; Henry quinti …gesta, p. 155, n.2.

(обратно)

549

"Bourgeois" сообщает, что Филипп был в Париже в январе и его люди не принесли ничего, кроме вреда окружающей местности (Bourgeois de Paris, ed. Tuetey, p. 163; ibid., ed. Beaune, pp. 177–8; Parisian journal, pp. 166–7).

(обратно)

550

Monstrelet, iv, 78–9. Шастеллен (Chronique, p. 292) относит эту историю конкретно к принцу Оранскому.

(обратно)

551

Bourgeois de Paris, ed. Tuetey, p. 163: ibid., ed. Beaune, p. 177; Parisian journal, p. 166; Brut, ii, 448.

(обратно)

552

Chronicle of John Hardyng, p. 386.

(обратно)

553

Его завещания были составлены по мере того, как он отправлялся в свои экспедиции во Францию, в 1415, 1417 и 1421 годах. (Strong, "Last will", 80–1).

(обратно)

554

Brut, ii, 427.

(обратно)

555

Тем не менее, "как пример научного ведения осадной войны, осада Мо была, вероятно, шедевром Генриха". (Wylie and Waugh, Henry the Fifth, iii, 338).

(обратно)

556

"…ung qui a corne ung cor durant le siege que len dit estre nomme Grace" (BN, Ms fr.1278, fo.87v).

(обратно)

557

Этот факт подчеркивается у Walsingham, ii, 343.

(обратно)

558

PRO, E 403/656, m.12; Brut, ii, 428–9.

(обратно)

559

PRO, E 403/656, mm.i, 2, 3d.

(обратно)

560

"…большое богатство" (BN, Ms fr.5028, fo.151).

(обратно)

561

Kingsford, ibid., p. 290.

(обратно)

562

BN, Ms fr.1278, fo.113.

(обратно)

563

Monstrelet, iv, 101–3.

(обратно)

564

PRO, E 404/38/2.

(href=#r564>обратно)

565

Mantes, Arch, comm., C C 20, fo.25; BB 3, fos 110, 111, 111v, 113.

(обратно)

566

Bourgeois de Paris, ed. Tuetey, p. 174; ibid., ed. Beaune, pp. 188–9; Parisian journal, p. 176.

(обратно)

567

Monstrelet, iv, 98–101.

(обратно)

568

См. его письмо оттуда, датированное 18 июня (Signet letters, ed. Kirby, no. 918).

(обратно)

569

Mantes, Arch, comm., CC 20, fo.30v. Они также организовывали процессии и звонили в колокола, когда в следующем месяце до них дошла весть о счастливом исходе в Косне (ibid., fo.32).

(обратно)

570

Ramsay, Lancaster and York, i, 302, n.6.

(обратно)

571

Завещание 1421 г. EHR, 96 (1981), 89–98 (see above, n.80); что в 1415 г. Foedera, IV, ii, 138–9; кодицил 1417 г. A collection of all the wills now known to be extant of the kings and queens of England, ed. J. Nichols (London, 1780) pp. 236–43.

(обратно)

572

Последствия неожиданной смерти Генриха за границей описаны в книге R.A. Griffiths, The reign of King Henry VI (London, 1981), ch.1.

(обратно)

573

Strong, Last will, 84, 99–100; B.P. Wolffe, Henry VI (London, 1981), p. 28

(обратно)

574

Хроника Brut (ii, 429–30) утверждает, что и Томас, и Генри Бофорт должны были позаботиться о "хорошем управлении и поддержании мальчика в его нежном возрасте".

(обратно)

575

Strong, Last will, 91.

(обратно)

576

Генрих III, Эдуард I, Эдуард III и Ричард II были похоронены в Вестминстере а Генрих IV – в Кентербери.

(обратно)

577

Brut, ii, 429–30.

(обратно)

578

Ibid., ii, 493, 496.

(обратно)

579

Летом 1978 года группа археологов раскопала в Сен-Море круглый свинцовый горшок, который, как считалось, мог содержать внутренности короля. Это открытие стало новостью в газетах (см. "Times", 8 июня 1978 года) и на радио, но вскоре стало ясно, что находка почти наверняка была ложным следом.

(обратно)

580

PRO, E 36/266, fo.7v; Brut, ii, 493; Vita et gesta, p. 336.

(обратно)

581

Bourgeois de Paris, ed. Tuetey, p. 176, and n.6; ibid., ed. Beaune, p. 191; Parisian journal, p. 178.

(обратно)

582

Другие, такие как компилятор BN, Ms fr.5028 (fo.151v) и First English Life (p. 183), сообщают, что она прошла через Париж.

(обратно)

583

Brut, ii, 493; Waurin, p. 426.

(обратно)

584

Arch, comm., Mantes, BB 3, fo.121v; CC 20, fo.32v. Горожане воспользовались присутствием Бедфорда, чтобы сказать ему, что они надеются, что он не будет вводить налог на вино в следующем году. 24 сентября было решено подарить ему двадцать бочонков вина, а также четыре его офицерам, в надежде повлиять на его решение (ibid., BB 3, fo.124; CC 20, fo.32v).

(обратно)

585

Vita et gesta, p. 337.

(обратно)

586

Chronique normande de Pierre Cochon, pp. 288–90.

(обратно)

587

Этот параграф основан на PRO, E 403/656 (penultimate membrane; not numbered). См. CPR, 1422–1429, pp. 35–6; Foedera, IV, iv, 81.

(обратно)

588

Guildhall Library, Ms 5440, fo.71v; A book of London English, 1384–1425, ed. R.W. Chambers and M. Daunt (Oxford, 1961), p. 145.

(обратно)

589

Mercers "Company, Wardens" accounts, fo.83. Это стоило им 5 фунтов 10 пенсов. Они также участвовали в оплате баржи мэра и угощения для факелоносцев.

(обратно)

590

Стоимость факелов, которые несли бакалейщики, составила 1 фунт 19 шиллингов 6 пенсов (Guildhall Library, Ms 11570, p. 149).

(обратно)

591

Guildhall Library, Ms 5440, fo.71v; First English Life, pp. 184–5.

(обратно)

592

"…когда господа приехали в город." (Book of London English, p. 145).

(обратно)

593

Guildhall Library, Ms 5440, fos 71V–72; Book of London English, p. 146.

(обратно)

594

W.H. St John Hope, "The funeral, monument and chantry chapel of Henry V", Archaeologia, 65 (1913–14), 133–5.

(обратно)

595

Использование барж упоминается в хронике Brut, ii, 449.

(обратно)

596

Guildhall Library, Ms 5440, fos 71–2.

(обратно)

597

Среди них граф Уорик, Эдмунд Бофорт и сэр Уолтер Хангерфорд.

(обратно)

598

Listed in WAM, Ms 19663. See also PRO, E 404/39/145, 146.

(обратно)

599

St John Hope, "Funeral", 138–9.

(обратно)

600

Ibid., 135, citing Walsingham, ii, 345–6, and printed as appendix B.

(обратно)

601

St John Hope, "Funeral", 135.

(обратно)

602

Guildhall Library, Ms 5440, fo.72; Book of London English, p. 146.

(обратно)

603

"когда ты умрешь" (Walsingham, ii, 346).

(обратно)

604

"…среди захоронений королей в месте, в котором хранятся останки святых" (Strong, "Last will", 91).

(обратно)

605

Foedera, IV, ii, 138–9; Strong, Last will, 89–100. 21 июля 1417 года он принял меры по управлению конфискованными землями; этот документ не является надлежащим завещанием. See Nichols, Collection of wills, pp. 236–42.

(обратно)

606

Strong, Last will, 89–100.

(обратно)

607

Ibid., 99.

(обратно)

608

Одним из примеров, среди многих, является требование Эксетера о выплате денег за службу в 1415 году (PPC, iii, 101-2); другим – требование душеприказчиков сэра Джона Харрингтона. (ibid., iii, 128–9).

(обратно)

609

J.S. Roskell, The Commons in the parliament of 1422. English society and parliamentary representation under the Lancastrians (Manchester, 1954), pp. 113–20; Strong, Last will, 82–3, 86–8; Harriss, Cardinal Beaufort, p. 127.

(обратно)

610

Foedera, IV, ii, 138; Strong, Last will, 89–90.

(обратно)

611

PRO, E 403/656 (penultimate membrane).

(обратно)

612

St John Hope, "Funeral", 145–53; King's Works; Middle Ages, i, 488–9.

(обратно)

613

Brut, ii, 494. Части надгробного изваяния вскоре были украдены. В 1971 году была завершена работа по восстановлению новой головы и рук (давно утраченных), изготовленных из полиэфирной смолы (The Times, 7 июля 1971 года).

(обратно)

614

St John Hope, "Funeral", 153–83, with illustrations.

(обратно)

615

Harriss, Cardinal Beaufort, pp. 324–5.

(обратно)

616

Можно отметить, что Генрих построил корабль под названием "Троица"; что он женился в Троицкое воскресенье 1420 года; и что знамя Троицы несли перед его погребальной процессией во Франции. Генрих был предан Деве Марии, на которую он возлагал все свои надежды (Strong, "Last will", 91 (vi)), также хорошо известно его почитание святых, упомянутых здесь: знамена Святого Эдуарда, Святого Эдмунда и Святого Георгия покрывали его катафалк в Лондоне. (Oxford, Bodleian Library, Ashmole Ms 1109, fo.148; Foedera, IV, iv, 81–2).

(обратно)

617

Упряжь лошадей, привезших тело Генриха из Франции, была "украшена антилопами". (Liverpool Cathedral, Radcliffe Ms 26, fo.14v).

(обратно)

618

Strong, Last will, 90–1; WAM, Ms 3803.

(обратно)

619

См. WAM, Ms 24127.

(обратно)

620

WAM, Mss 3798, 3803; RP, v, 303.

(обратно)

621

WAM, Mss 24122–24225.

(обратно)

622

WAM, Ms 24133.

(обратно)

623

Mercers Company, Wardens" accounts, fos 88, 93, 97 etc.

(обратно)

624

Brut, ii, 374.

(обратно)

625

Gesta, p. 17.

(обратно)

626

St Albans Chronicle, pp. 111–12.

(обратно)

627

C. Hippeau, L'abbaye de Saint-Etienne de Caen, 1066–1790 (Caen, 1855), pp. 129–30.

(обратно)

628

Brut, ii, 421.

(обратно)

629

BN, Ms fr.26042, no.5249.

(обратно)

630

Brut, ii, 421–2.

(обратно)

631

Allmand, Lancastrian Normandy, p. 125.

(обратно)

632

"И носил мантию герцога, как герцог Нормандии" (Chronique de Normandie, Henrici Quinti gesta, ed. Williams, p. 192); Waugh, "Administration of Normandy", pp. 353–4. В хартии, запечатанной 24 марта 1420 года, Генрих называл себя и своих наследников герцогами Нормандии ("мы либо наследники, либо преемники наших нормандских вождей…") (Cartulaire de la chapelle du château de Rouen, ed. le Comte Robert de Germiny (Mélanges, 9e sér., SHN, Rouen/Paris, 1925) no.21).

(обратно)

633

Таково было отношение, к которому привели положения договора в Труа, подтверждающие необходимость сохранения существующих институтов во Франции.

(обратно)

634

Wylie and Waugh, Henry the Fifth, iii, 251.

(обратно)

635

Newhall, English conquest, pp. 244–6.

(обратно)

636

Когда на празднике Вознесения в 1420 году бальи Руана Уолтер Бошан отказал жителям Руана в праве воспользоваться древней привилегией (освобождение узника), связанной со Святым Романом, король написал ему из Манта приказ, чтобы это соблюдалось должным образом (A. Floquet, Histoire du privilège de Saint Romain (Rouen, 1833), i, 116).

(обратно)

637

Waugh, "Administration of Normandy", pp. 354–5.

(обратно)

638

Allmand, Lancastrian Normandy, ch.5: English suits before the Parlement of Paris, index, "Normandy".

(обратно)

639

Newhall, "Henry V's policy of conciliation", passim.

(обратно)

640

St Albans Chronicle, pp. 110–11.

(обратно)

641

Ibid., p. 110.

(обратно)

642

Newhall, "Henry V"s policy of conciliation", p. 207, n.11.

(обратно)

643

Brut, ii, 384; St Albans Chronicle, p. 113.

(обратно)

644

Allmand, Lancastrian Normandy, ch.8.

(обратно)

645

Ibid., pp. 214–15 and n.9.

(обратно)

646

Об экономической подоплеке английского вторжения см. ibid., pp. 153–9.

(обратно)

647

L. Puiseux, L'émigration normande et la colonisation anglaise en Normandie au XVe siècle (Caen/Paris, 1866): G. Bois, The crisis of feudalism. Economy and society in eastern Normandy, c.1300–1550 (Cambridge/Paris, 1984), pp. 65, 316–27.

(обратно)

648

См. R. Jouet, La résistance à l'occupation anglaise en Basse-Normandie (1418–1450) (Caen, 1969), passim.

(обратно)

649

После смерти Генриха, герцог Бедфорд, его преемник во Франции, проводил аналогичную политику. См. B.J.H. Rowe, "Discipline in the Norman garrisons under Bedford, 1422–35", EHR, 46 (1931), 194–208.

(обратно)

650

DKR, 41, p. 716.

(обратно)

651

Ibid., 41, p. 719.

(обратно)

652

Ibid., 41, p. 720.

(обратно)

653

BN, Ms fr.26042, no.5345.

(обратно)

654

DKR, 42, pp. 321, 323, 325, 328.

(обратно)

655

Newhall, "Henry V"s policy of conciliation", p. 212 seq.

(обратно)

656

BL, Add. Ch. 1412. Аналогичное подтверждение см. Add. Ch.3509.

(обратно)

657

R.G. Little, The Parlement of Poitiers. War, government and politics in France, 1418–1436 (London, 1984), p. 9.

(обратно)

658

Foedera, IV, iii, 28.

(обратно)

659

Rouen, Arch, dép., Seine-Maritime, G 3681.

(обратно)

660

Wylie and Waugh, Henry the Fifth, iii, 55.

(обратно)

661

Foedera, IV, iii, 83.

(обратно)

662

"Roles normands et français et autres pièces tirées des archives de Londres par Bréquigny en 1764, 1765 et 1766", Mémoires de la Société des Antiquaires de Normandie, 3e sér., 23 (1858), no.1453.

(обратно)

663

 "…держать противоположную сторону монсеньора короля, советуя, утешая и помогая разбойникам и противникам моего упомянутого монсеньора короля" (BN, Ms fr.26042, nos 5325, 5365; Newhall, "Henry V"s policy of conciliation", p. 221).

(обратно)

664

BN, Ms fr.26043, nos 5476, 5478.

(обратно)

665

Foedera, IV, iv, 15.

(обратно)

666

Ibid., IV, iv, 38.

(обратно)

667

Arch, dép., Seine-Maritime, G 1202 (напечатано в Руане во времена Жанны д'Арк и во время английской оккупации (1419–1449), ed. P. le Cacheux (Rouen/Paris, 1931), pp. 27–34)); G 2123, fos 3, 3v.

(обратно)

668

Seward, Henry V, title to ch. 11.

(обратно)

669

Эта тема рассматривается в  обзорной статье C. T. Allmand, "The Lancastrian land settlement in Normandy, 1417–50", EconHR, 2nd series, 21 (1968), 461–79, и Allmand, Lancastrian Normandy, ch.3. Более полно рассматривается в R.A. Massey, "The Lancastrian land settlement in Normandy and northern France, 1417–1450" (Univ. of Liverpool Ph.D. thesis, 1987); его основные выводы в R. Massey, "The land settlement in Lancastrian Normandy", Property and politics. Essays in later medieval English history, ed. A.J. Pollard (Gloucester/New York, 1984), pp. 76–96.

(обратно)

670

Ссылки на «комиссаров по делам о конфискации» (BN, Ms fr.21226, fos 2–3V) настоятельно предполагают, что Генрих создал организацию для решения вопроса конфискованных земель и доходов, которые, хотя и временно, они принесут короне.

(обратно)

671

О Кане см.: Allmand, Lancastrian Normandy, ch.4(i).

(обратно)

672

E.g. Bois, Crisis of feudalism, cited n.24 above.

(обратно)

673

Delpit, Collection générale, pp. 220–1.

(обратно)

674

Massey, "Lancastrian land settlement", pp. 23–4, 374, 181.

(обратно)

675

В период с июня 1418 г. по январь 1419 г. зарегистрировано только десять грантов, период, который довольно точно соответствует месяцам, затраченным на осаду Руана (ibid., p. 23).

(обратно)

676

Ibid., pp. 26, 374–5.

(обратно)

677

Ibid., pp. 9–11.

(обратно)

678

Обязательство было известно как «дозор и охрана».

(обратно)

679

Massey, "Lancastrian land settlement", pp. 16, 246; A.E. Curry, "The first English standing army? — Military organisation in Lancastrian Normandy, 1420–1450", Patronage, pedigree and power in later medieval England, ed. C. Ross (Gloucester/Totowa, 1979), p. 199, emphasizes the drawbacks of this system.

(обратно)

680

См. доказательства, представленные в Massey, "Lancastrian land settlement", pp. 34–53, 197–9.

(обратно)

681

Ibid., p. 248, table 1.

(обратно)

682

A.E. Curry, "Towns at war: relations between the towns of Normandy and their English rulers, 1417–1450", Towns and townspeople in the fifteenth century, ed. J.A.F. Thomson (Gloucester, 1988), p. 158.

(обратно)

683

Massey, "Lancastrian land settlement", pp. 179–201 (for Henry V and the towns).

(обратно)

684

Massey (ibid., p. 376) говорит о в общей сложности 358 грантах поселенцам в период с сентября 1417 г. по июнь 1422 г. Почти ровно две трети из них (241) были сделаны в 1419 календарном году.

(обратно)

685

Ibid., p. 333.

(обратно)

686

Ibid., p. 201.

(обратно)

687

Allmand, Lancastrian Normandy, ch.4 (i).

(обратно)

688

"…рука Генриха V во многом определила сущность и форму раннего поселения." (Massey, "Lancastrian land settlement", p. 250).

(обратно)

689

Грант, сделанный его братом Кларенсом Уильяму Алингтону, позже был подтвержден самим королем (DKR, 42, p. 400).

(обратно)

690

Massey, "Lancastrian land settlement", p. 273. Земли, переданные Кларенсу и другим убитым при Боже 22 марта 1421 г., были возвращены в руки короля приказом, изданным в Руане 3 апреля ("Roles normands et français", no.981). Поскольку Генрих в то время находился в Англии, вполне вероятно, что его содержание отражало решение оставить земли в руках англичан, уже принятое до отъезда короля в Англию двумя месяцами ранее. О деле, поданном в парламент в 1426 г. в связи с «постановлением Генриха…что дома и наследства, данные им англичанам, не будут проданы нормандцам», см. English suits before the Parlement of Paris, pp. 154–68.

(обратно)

691

M.R. Powicke, "Lancastrian captains", Essays in medieval history presented to Bertie Wilkinson, ed. T.A. Sandquist and M.R. Powicke (Toronto, 1969), pp. 371–82; M.H. Keen, "English military experience and the court of chivalry: the case of Grey v. Hastings", Guerre et société en France, en Angleterre et en Bourgogney XIVe-XVe siècle, ed. P. Contamine, C. Giry-Deloison and M.H. Keen (Lille, 1991), p. 135.

(обратно)

692

Powicke, "Lancastrian captains", pp. 371–7.

(обратно)

693

CCR, 1413–1419, p. 433.

(обратно)

694

N. Upton, De studio militan, ed. E. Bysshe (London, 1654), pp. 257–8.

(обратно)

695

См. PRO, E 28/97/2A–35B (32B for Warwickshire), and E 404/35 (indentures of February 1420).

(обратно)

696

"…щедрого потомства", CPR, 1416–1422, p. 341.

(обратно)

697

C. Given-Wilson, The royal household and the king"s affinity. Service, politics, and finance in England, 1360–1413 (New Haven/London, 1986), pp. 211, 221–3.

(обратно)

698

CCR, 1413–1419, pp. 270, 352; PRO, E 403/622, m.12; 629, m.10; 649, m.2. Аннуитанты герцогства Ланкастер, которые не сопровождали короля в Кале в сентябре 1416 г., не должны были получать ренту (PRO, DL 42/17,  fo.120v).

(обратно)

699

PRO, E 403/624, m.14.

(обратно)

700

PRO, E 403/621, m.4.

(обратно)

701

Сэр Томас Эрпингем, например, пришел со слишком многими в июле 1415 года (PRO, E 101/44/30/3).

(обратно)

702

См. письмо короля с печатью от 17 июля 1415 г., в котором он приказал Николасу Лонгфорду заплатить за него и его свиту из двадцати четырех человек, хотя у него не было контракта (PRO, E 101/46/3). The letter is not calendared in Signet letters, ed. Kirby.

(обратно)

703

PRO, E 403/621, m.4.

(обратно)

704

PRO, E 101/46/20.

(обратно)

705

PRO, E 101/46/35; copy in BL, Add. Ms 24512, fos 149–50. См. также, например E 403/624, m.3; 629, m.12 (Чешир и Ланкашир); 649, m.7 (только Чешир); SC6/776, mm.2d–3d (списки рыцарей и оруженосцев этих графств 1415 г.).

(обратно)

706

BL, Cotton Ms Vespasian F xiii, no.74; Original letters, ed. Ellis, 1st series, i, 6–7.

(обратно)

707

PRO, E 101/55/13; обсуждалось A.E. Goodman, "Responses to requests in Yorkshire for military service under Henry V", Northern History, 17 (1981), 240–52. Только примерно каждый шестой подошедший согласился служить (E. Powell, Kingship, law and society. Criminal justice in the reign of Henry V (Oxford, 1989), p. 233, n. 14), в то время как в Норфолке королевские уполномоченные не получили положительного ответа (PPC, ii, 246–8).

(обратно)

708

Lincoln, Lincolnshire Archives Office, Reg. 16, fos 240v–241.

(обратно)

709

An anthology of chancery English, ed. J.H. Fisher, M. Richardson and J.L. Fisher (Knoxville, 1984), p. 98; Signet letters, ed. Kirby, no. 830; Issues of the Exchequer, ed. F. Devon (London, 1837), p. 356; Brut, ii, 397–8.

(обратно)

710

E.g., PRO, E 403/645, m.6.

(обратно)

711

P. Morgan, War and society in medieval Cheshire, 1277–1403 (Chetham Soc., Manchester, 1987); M.J. Bennett, Community, class and careerism. Cheshire and Lancashire society in the age of Sir Gawain and the Green Knight (Cambridge, 1983), ch.9. Генрих смог предложить помилование многим в обмен на обязательство служить на войне. У ряда известных воинов, отправившихся во Францию, были проблемы с законом (Powell, Kingship, law and society, pp. 232–40). Автор Gesta прокомментировал (p. 55) о наличии воров среди служивших в королевской армии в 1415 г.

(обратно)

712

E.g., John de Wynyngton in 1415 (PRO, CHES 2/88, m.5); John Ferrour and Richard Harewood in 1421–22 (E 101/407/7); Everard Dygby in 1422 (CCR, 1419–1422, p. 186).

(обратно)

713

PRO, E 404/31/155.

(обратно)

714

Ibid., no.250.

(обратно)

715

Ibid., no. 184; E 101/69/389.

(обратно)

716

E 404/31/238.

(обратно)

717

Ibid., no. 149.

(обратно)

718

Ibid., no. 174.

(обратно)

719

Ibid., no.315.

(обратно)

720

Ibid., no.386. Их возглавлял ветеран Херефордшира сэр Джон Грейндор, старый соратник короля.

(обратно)

721

Ibid., no.437. Среди них был один Николас Хонжери.

(обратно)

722

Ibid., no.416.

(обратно)

723

Ibid., no.409.

(обратно)

724

"ослабленных" (PRO, E 101/45/14/1, 2); Gesta, p. 59.

(обратно)

725

PRO, E 101/44/30/1; 45/1.

(обратно)

726

BL, Add. Ms 24513, fo.23.

(обратно)

727

Сэр Томас Эрпингем, например, останавливался в Арфлере (ibid., fo.21).

(обратно)

728

"…за день перед битвой" (PRO, E 101/44/29).

(обратно)

729

Ibid., 47/32.

(обратно)

730

Ibid., 46/13.

(обратно)

731

Ibid., 46/35; BL, Add. Ms 24512, fo.149.

(обратно)

732

PRO, E 101/44/29.

(обратно)

733

PRO, E 101/46/5; 69/386; E 404/31/252.

(обратно)

734

Jacob (Henry V, p. 106) принял цифру примерно в 400–500 убитых англичан. Позже (Fifteenth century, p. 156) он предпочел цифру «менее 300». Это кажется более вероятным.

(обратно)

735

Возможно, что ограниченная военная деятельность, уступившая место дипломатии в 1419 г., была результатом плохой реакции на призыв Генриха и растущего чувства беспокойства среди солдат.

(обратно)

736

PRO, E 404/31/585.

(обратно)

737

Цифры в основном взяты из Newhall, English conquest, ch.5.

(обратно)

738

PRO, E 404/31/359; E 101/69/381.

(обратно)

739

PRO, E 101/48/1/1–5, 8.

(обратно)

740

PRO, E 404/31/408, 412, 416, 427, 401; BL, Add. Ms 24513, fo.60v.

(обратно)

741

PRO, E 404/31/411, 444.

(обратно)

742

Newhall, English conquest, p. 194, n.27.

(обратно)

743

Ibid., pp. 194, 191, n.7.

(обратно)

744

PRO, E 403/645, mm.2–3, 6.

(обратно)

745

Faversham to Rouen (ibid., m.6); Leigh and Maldon to Rouen (ibid., mm.6, 14)

(обратно)

746

BN, Ms fr.26043/5439; Signet letters, ed. Kirby, no.972.

(обратно)

747

PRO, E 403/614, m.2.

(обратно)

748

Ibid., 619, m.2.

(обратно)

749

Ibid., 624, mm.7–8.

(обратно)

750

Ibid., 624, m. 11; E 404/31/585.

(обратно)

751

PRO, E 403/636, m.1.

(обратно)

752

Ibid., 646, m.1; 649, m.5.

(обратно)

753

Ibid., 621, mm.4, 5; 646, m.10.

(обратно)

754

См. упоминание о луке из кедра (1421) (ibid., 646, m.10).

(обратно)

755

RP, iv, 103, процитировано Newhall, English conquest, p. 259.

(обратно)

756

На основе Newhall, English conquest, pp. 260–1 and n.66. 16 июля 1421 года казначей приказал собрать 1.190.000 перьев крыла гусей из двадцати восьми графств и доставить в Лондон до 15 августа. (CCR, 1419–1422, p. 166).

(обратно)

757

Иногда это было гораздо дольше — шесть месяцев, согласно одному королевскому указу 1417 года. (CCR, 1413–1419, p. 380).

(обратно)

758

Gesta, p. 115.

(обратно)

759

PRO, E 403/633, m.11; CCR, 1413–1419, pp. 438–9.

(обратно)

760

В ноябре 1415 г. был запрещен экспорт зерна, кроме как в Кале и Арфлер (CCR, 1413–1419, p. 236).

(обратно)

761

Все они были включены в снабжение Арфлера в 1416 году (PRO, E 404/32/87).

(обратно)

762

PRO, E 403/639, mm.6, 15.

(обратно)

763

Ibid., 644, m. 16. В июле 1420 года здесь также ели вяленую рыбу и лосося (ibid., 645, m.10).

(обратно)

764

Ibid., 640, mm.4, 8; Memorials of London, pp. 664–5.

(обратно)

765

The Black Book of the Admiralty, ed. T. Twiss (4 vols, RS, London, 1871–76), i, 453–8.

(обратно)

766

Gesta, pp. 26, n.1, 27, 61.

(обратно)

767

Brut, ii, 384.

(обратно)

768

Gesta, p. 69; First English Life, pp. 44–5.

(обратно)

769

N.H. Nicolas, History of the battle of Agincourt (2nd edn, London, 1832), appendix 8, pp. 31–40; Black Book, i, 459–72; The essential portions of Nicholas Upton's De Studio Militari, before 1446, ed. F.P. Barnard (Oxford, 1931), pp. 33–48; Excerpta Histórica, or Illustrations of English History, ed. S. Bentley (London, 1833), pp. 30–40; see also BL, Add. Ms 38525, fos 111–19.

(обратно)

770

R.A. Newhall, "Discipline in an English army of the fifteenth century", The military historian and economist, 2 (1917), 141–51.

(обратно)

771

Положения, изданные Генрихом 6 сентября 1419 г. относительно полномочий, данных его капитанам, см. "Roles normands et français", no.653.

(обратно)

772

C.F. Richmond, "Royal administration and the keeping of the seas, 1422–1485" (Univ. of Oxford D.Phil thesis, 1963), p. 26; The Libelle of Englyshe Polycye, ed. G. Warner (Oxford, 1926), pp. 51–3.

(обратно)

773

Black Book, i, 414. См. главу 14 о Статуте перемирия.

(обратно)

774

Я обязан этой информацией доктору Иену Фрилу.

(обратно)

775

Конечно, не случайно, что глава 24 в Gesta в значительной степени посвящена военно-морским делам в Ла-Манше.

(обратно)

776

C.F. Richmond, "English naval power in the fifteenth century", History, 52 (1967), 3.

(обратно)

777

PRO, E 403/619, m.3; 629, m.13.

(обратно)

778

Ibid., 619, m.10.

(обратно)

779

PRO, E 101/48/9/6.

(обратно)

780

CCR, 1413–1419, p. 162.

(обратно)

781

PRO, E 403/621, mm.2, 3 and 5. Генрих нанимал корабли и моряков из Нидерландов на протяжении большей части своего правления (E 101/48/15, 21, 22; E 364/57, m.4d; E 403/ 624, m.6; 645, m.8), так же, как он нанял людей со знанием артиллерии из тех же мест. Расходы на наем кораблей из тех краев еще погашались в 1433 г. (Richmond, "Royal administration", p. 50, n.1).

(обратно)

782

RP, iv, 79. См. плату, сделанную владельцу баржи, Марии Бриджуотер, за шестинедельную службу летом 1415 года. (PRO, E 404/31/532). Оплата могла быть произведена косвенно, путем освобождения грузов от таможенных сборов в момент прибытия в порт, до ареста судна для королевской службы (PRO, E 364/50, m.3).

(обратно)

783

PRO, E 403/624, m.1; Devon, Issues of the Exchequer, p. 346.

(обратно)

784

PRO, E 101/70/572; E 404/32/274; Newhall, English conquest, p. 196.

(обратно)

785

Brut, ii, 383; Chronicles of London, ed. Kingsford, p. 71.

(обратно)

786

PRO, E 403/633, m.16.

(обратно)

787

PRO, E 101/70/640; Newhall, English conquest, pp. 198–9.

(обратно)

788

Gesta, pp. 135–7; Signet letters, ed. Kirby, no.856; Anthology of Chancery English, no.51.

(обратно)

789

PRO, E 404/33/202.

(обратно)

790

PRO, E 403/636, m.13 (1418); 639, m.2 (1418); 644, m.5 (1419); Signet letters, ed. Kirby, no.809; Anthology of Chancery English, no.3.

(обратно)

791

I. Friel, "The documentary evidence for maritime technology in later medieval England and Wales" (Univ. of Keele Ph.D. thesis, 1990), p. 112.

(обратно)

792

PRO, E 403/622, m.13; 629, mm.7, 11.

(обратно)

793

E.g., PRO, E 403/621, m.3 (1415); 629, m.13 (1417).

(обратно)

794

Newhall, English conquest, p. 195, n.32.

(обратно)

795

PRO, E 403/624, m.6.

(обратно)

796

Newhall, English conquest, p. 195. В 1417 году по крайней мере одно из судов Карью было венецианским карраком. (PRO, E 101/48/14).

(обратно)

797

Записано, что Генрих посетил верфь в Смоллхите в августе 1416 года (Gesta, p. 151).

(обратно)

798

Большая часть этой информации была предоставлена доктором Фрилом. Смотрите также: Richmond, "Royal administration", pp. 29–31.

(обратно)

799

Carpenter-Turner, "Southampton as a naval centre", pp. 41–2.

(обратно)

800

Signet letters, ed. Kirby, no.808; Anthology of Chancery English, no.2.

(обратно)

801

PRO, E 101/70/640; E 404/34/274. Район, подлежащий патрулированию, включал побережье Нормандии, на которое рыбаки из Пяти портов отправлялись ловить рыбу (E 403/622, m.1). Возможно, в том, что Куртене приказали сделать, был элемент защиты рыболовства. Эти инструкции, а также инструкции, данные Джону Коулу и Томасу Тревераку в 1418 году, чтобы предотвратить причинение вреда верным сеньорам у норманнского побережья, напоминают дисциплинарные меры, предписанные Генрихом для защиты материальных интересов его новых подданных в Нормандии. Все отражает уважение короля к порядку и его решимость добиться его.

(обратно)

802

PRO, E 101/69/356.

(обратно)

803

PRO, E 404/32/12, 136.

(обратно)

804

PRO, E 101/48/14; E 404/32/274–5, 277; CPR, 1416–1422, p. 141; Newhall, English conquest, pp. 196–7.

(обратно)

805

PRO, C 81/1542/17.

(обратно)

806

PRO, E 404/33/215; 34/128; E 403/633, m.16.

(обратно)

807

PRO, E 101/70/640; E 404/34/274.

(обратно)

808

CPR, 1416–1422, p. 329.

(обратно)

809

CCR, 1419–1422, pp. 141–2.

(обратно)

810

PRO, E 101/69/532–569; Newhall, English conquest, p. 32 and n.159. Wylie (Henry the Fifth, ii, 353) предложил цифру около 10.000 человек.

(обратно)

811

PRO, E 101/328/6.

(обратно)

812

PRO, E 404/32/12, 136.

(обратно)

813

Sir John Fortescue, The governance of England, ed. C. Plummer (Oxford, 1885), p. 123.

(обратно)

814

PRO, E 364/54, m.2.

(обратно)

815

Grandes croniques de Bretaigne, p. 179d.

(обратно)

816

The Navy of the Lancastrian kings. Accounts and inventories of William Soper, Keeper of the king's ships, 1422–1427, ed. S. Rose (Navy Rec. Soc., London, 1982), pp. 232–3, 6–28.

(обратно)

817

Friel, "Documentary evidence", p. 5.

(обратно)

818

Ibid., p. 35.

(обратно)

819

Ibid., p. 339.

(обратно)

820

Ibid., pp. II, 127, 154, 209, 382, 385.

(обратно)

821

M. Harvey, Solutions to the Schism. A study of some English attitudes, 1378 to 1409 (Sankt Ottilien, 1983), p. 196.

(обратно)

822

Цитируется по E.F. Jacob, Essays in the conciliar epoch (2nd edn, Manchester, 1953), p. 57.

(обратно)

823

St Albans Chronicle, pp. 48–52; C.M.D. Crowder, Unity, heresy and reform, 1378–1460 (London, 1977), pp. 47–51.

(обратно)

824

Harvey, Solutions, pp. 144–5.

(обратно)

825

C.M.D. Crowder, "Henry V, Sigismund and the Council of Constance", Historical Studies, 4 (1963), 96–8.

(обратно)

826

Harvey, Solutions, pp. 150, 183, 193–4.

(обратно)

827

The Register of Robert Hallum, bishop of Salisbury, 1407–17), ed. J.M. Horn C&YS, 72, 1982), p. xiii and n.5; E.F. Jacob, "The medieval chapter of Salisbury cathedral", Wiltshire archaeological and natural history magazine, 51 (1947), 479–95.

(обратно)

828

Gesta, p. 17.

(обратно)

829

The Council of Constance: the unification of the Church, ed. L.R. Loomis (New York, 1961), p. 104.

(обратно)

830

Ibid., pp. 107–8.

(обратно)

831

Ibid., pp. 474, 471.

(обратно)

832

Ibid., p. 220 seq.

(обратно)

833

E.C. Tatnall, "The condemnation of john Wyclif at the Council of Constance", Councils and Assemblies, ed. G.J. Cuming and L.G.D. Baker (Cambridge, 1971), pp. 209–18.

(обратно)

834

Будучи епископом Линкольна, Роберт Флемминг приказал выкопать кости Уиклифа и сжечь их в Латтерворте в 1428 году.

(обратно)

835

Loomis, Council of Constance, p. 55.

(обратно)

836

Wylie and Waugh, Henry the Fifth, iii, 4–8.

(обратно)

837

Wylie and Waugh, Henry the Fifth, iii, 19.

(обратно)

838

Gesta, p. 156 and n.2.

(обратно)

839

Loomis, Council of Constance, pp. 311–12.

(обратно)

840

Foedera, IV, ii, 192–3.

(обратно)

841

I.e., the Lancastrian "SS" collar.

(обратно)

842

Loomis, Council of Constance, pp. 311–12, 148–9; Crowder, Unity, heresy and reform, pp. 106–7.

(обратно)

843

Loomis, Council of Constance, pp. 149–50.

(обратно)

844

Crowder, Unity, heresy and reform, p. 107.

(обратно)

845

J.-P. Genet, "English nationalism: Thomas Polton at the Council of Constance", Nottingham medieval studies, 38 (1984), 60–78. See also below, ch. 19.

(обратно)

846

Loomis, Council of Constance, pp. 367, 382.

(обратно)

847

C.M.D. Crowder, "Some aspects of the English Nation at the Council of Constance", (Univ. of Oxford D. Phil, thesis, 1956), pp. 354, 364.

(обратно)

848

Loomis, Council of Constance, p. 388.

(обратно)

849

Crowder, Unity, heresy and reform, pp. 126–8.

(обратно)

850

Crowder, "Aspects", p. 370 seq.

(обратно)

851

Ibid., p. 376.

(обратно)

852

Ibid., pp. 387, 390.

(обратно)

853

Ibid., p. 391.

(обратно)

854

St Albans Chronicle, p. 107.

(обратно)

855

Loomis, Council of Constance, p. 406.

(обратно)

856

Ibid., p. 413.

(обратно)

857

Crowder, "Henry V, Sigismund…; 106; St Albans Chronicle, pp. 107–9.

(обратно)

858

Crowder, "Aspects", pp. 401–5.

(обратно)

859

M. Harvey, "Martin V and Henry V", Archivum Historiae Pontifidae, 24 (1986), 51.

(обратно)

860

St Albans Chronicle, p. 108. Роль англичан сразу после выборов подчеркнул Томас Уолсингем (ibid., pp. 108–9). Смотрите также: Harvey, "Martin V and Henry V", 50.

(обратно)

861

Мартин трижды упомянул роль аббата Споффорда на конклаве, который его избрал (The Register of Thomas Spofford, bishop of Hereford (1422–1448) ed. A.T. Bannister (C&YS, 1919), p.ii). Папа также наградил Уолтера Медфорда, декана Уэллса, должностью папского коллектора в Англии в знак признания его заслуг перед Церковью на соборе. (Letter-Book I, p. 193).

(обратно)

862

L.-R. Betcherman, "The making of bishops in the Lancastrian period", Speculum, 41 (1966), 405–6.

(обратно)

863

Harriss, Cardinal Beaufort, p. 94 seq.

(обратно)

864

Harvey, "Martin V and Henry V", 55; Foedera, IV, iii, 45.

(обратно)

865

V. Mudroch, "John Wycliff and Richard Flemming, bishop of Lincoln: gleanings from German sources", BIHR, 37 (1964), 239–45.

(обратно)

866

Такова была одна из тем Gesta Henrici Quinti. Когда в 1414 году Оксфордский университет послал Генриху предложения о реформе, они были адресованы «самому христианскому принцу, самому энергичному защитнику католической веры, Генриху…" (D. Wilkins, Concilia Magnae Britanniae et Hiberniae ab anno MCCCL ad annum MDXLV (4 vols, London, 1737), iii, 365.

(обратно)

867

R.G. Davies, "The episcopate in England and Wales, 1375–1443" (Univ. of Manchester Ph.D. thesis, 1974), i, 274–7.

(обратно)

868

E.F. Jacob, Henry Chichele and theecclesiastical politics of his age (London, 1952), p. 6.

(обратно)

869

W.A. Pantin, The English church in the fourteenth century (Cambridge, 1955), p. 92.

(обратно)

870

Jacob, Henry Chichele, p. 4.

(обратно)

871

Davies, "Episcopate", i, 271–88. Некоторые кардиналы в совете призвали Генриха поддержать избрание Каттерика в Солсбери (BL, Cotton Ms Cleopatra E.ii, fo.351).

(обратно)

872

St Albans Chronicle, pp. 107–8.

(обратно)

873

Harriss, Cardinal Beaufort, p. 94 seq.

(обратно)

874

См. McFarlane, "Henry V, bishop Beaufort and the red hat", 316–48: reprinted in his England in the fifteenth century, pp. 79–113.

(обратно)

875

Letters and papers illustrative of the wars of the English in France during the reign of Henry the sixth, king of England, ed. J. Stevenson (2 vols, RS, London, 1861–4), II, ii, 441.

(обратно)

876

Ordonnances des rois de France de la troisième race (22 vols, Paris, 1723–1849), x, 445–9; C.T. Allmand, "The relations between the English government, the higher clergy, and the papacy in Normandy, 1417–1450" (Univ. of Oxford D. Phil,  thesis, 1963), p. 179.

(обратно)

877

Allmand, "Relations", p. 180.

(обратно)

878

Ibid., pp. 219–25.

(обратно)

879

Harvey, "Martin V and Henry V", 58.

(обратно)

880

McFarlane, "Henry V, bishop Beaufort and the red hat", 339; reprinted in his England in the fifteenth century, p. 103.

(обратно)

881

Harvey, "Martin V and Henry V", 61.

(обратно)

882

Ibid., 68–9.

(обратно)

883

Ibid., 51, 61–2.

(обратно)

884

Ibid., 64–6.

(обратно)

885

Davies, "Episcopate", i, 301.

(обратно)

886

St Albans Chronicle, p. 108.

(обратно)

887

Jacob, Henry Chichele, pp. 3, 24.

(обратно)

888

Ibid., p. 3.

(обратно)

889

Ibid., p. 13.

(обратно)

890

E.F. Jacob, "Two lives of archbishop Chichele", BJRL, 16 (1932), 464.

(обратно)

891

Следующие епископы имели высшее юридическое образование: Барроу, Каттерик, Чичеле, Куртене, Кемп, Морган, Николлс, Полтон, Уэр (9). Богословами среди них были Флемминг, Лейси, Лэнгтон, Патрингтон, Велпдейл (5). Епископы Чандлер, Хейворт, Споффорд и Уэйкеринг, похоже, не закончили учебу, хотя Споффорд изучал богословие.

(обратно)

892

Барроу, Бабвит, Каттерик, Флемминг, Полтон, Споффорд и Уэйкеринг были в Констанце.

(обратно)

893

Davies, "Episcopate", ii, 501.

(обратно)

894

Ibid., ii, 499.

(обратно)

895

Ibid., ii, 639.

(обратно)

896

См. M.M. Harvey, "English suggestions for the reforms to be undertaken by the general councils, 1400–1418" (Univ. of Oxford D. Phil, thesis, 1964), on Richard Ullerstone.

(обратно)

897

"Articuli concernentes reformationem universalis ecclesie" (E.F. Jacob, "A note on the English concordat of 1418", Medieval studies presented to Aubrey Gwynn, S.J, (Dublin, 1961), p. 353).

(обратно)

898

Wilkins, Concilia, iii, 365, nos 43, 44.

(обратно)

899

Ibid., 361, no.2.

(обратно)

900

Ibid., no.6.

(обратно)

901

Ibid., 361, nos 7, 8; 363, nos 24, 27.

(обратно)

902

Ibid., 361–3, nos 9, 10, 15, 25.

(обратно)

903

Ibid., 365, no.39.

(обратно)

904

Ibid., 362, no.18; 364, nos 36, 38.

(обратно)

905

R.N. Swanson, Church and society in late medieval England (Oxford, 1989), p. 44; Jacob, "English concordat of 1418", pp. 355–7.

(обратно)

906

Crowder, Unity, heresy and reform, p. 22.

(обратно)

907

Sacrorum conciliorum nova et amplissima collectio, ed. J. Mansi, 27 (Venice, 1784), 1184–9.

(обратно)

908

Crowder, Unity, heresy and reform, p. 23.

(обратно)

909

"Pro reformacione ecclesie Anglicane" (Register of Henry Chichele, iv, 202).

(обратно)

910

Cambridge Medieval History, viii (Cambridge, 1936), 18.

(обратно)

911

Register of Hemy Chichele, iv, 202–3; Jacob, "English concordat of 1418", pp. 353–8.

(обратно)

912

Jacob, "English concordat of 1418", p. 352.

(обратно)

913

Register of Henry Chichele, iii, 72–5; Wilkins, Concilia, iii, 401–2.

(обратно)

914

D. Knowles, The religious orders in England, ii: The end of the Middle Ages (Cambridge, 1955), ch. 13, especially p. 175; VC H Middlesex, iii, 96. Я должен поблагодарить доктора Нила Беккета за то, что он позволил мне увидеть результаты его работы по основании монастырей Генрихом, пока я готовил эту главу.

(обратно)

915

R.A. Brown, H.M. Colvin and A.J. Taylor, The History of the King"s Works. i & ii: The Middle Ages (London, 1963), ii, 999.

(обратно)

916

D.J.A. Matthew, The Norman monasteries and their English possessions (London, 1962), pp. 116, 127.

(обратно)

917

Foedera, IV, ii, 138–9.

(обратно)

918

Monasticon Anglicanum, ed. W. Dugdale (6 vols, London, 1817–30), vi, 31.

(обратно)

919

The Incendium Amoris of Richard Rolle of Hampole, ed. M. Deanesly (Manchester, 1915), p. 105.

(обратно)

920

Dugdale, Monasticon, vi, 540–3. Условия основания сделали его почти молитвенным домом для членов дома Ланкастеров.

(обратно)

921

BL, Cotton Ms Cleopatra E.ii, fo.374.

(обратно)

922

St Albans Chronicle, pp. 82–3.

(обратно)

923

Ibid., p. 82.

(обратно)

924

King's works: Middle Ages, i, ch.9, especially 266. Как и его непосредственные предшественники, Генрих поощрял развитие другого картезианского аббатства, аббатства Маунт-Грейс, недалеко от Тирска, в Йоркшире. Он также помог в строительстве Колледжа Святой Марии в Ньюарке в Лестере, еще одного фонда, тесно связанного с семьей Ланкастеров, поскольку мать Генриха, Мария Богун, была похоронена там в 1394 году (Knowles, Religious orders, ii, 137; King's Works: Middle Ages, i, 266–7).

(обратно)

925

Documents illustrating the activities of the general and provincial chapters of the English Black Monks, 1215–1540, ed. W.A. Pantin, ii (Camden 3rd series, RHistS, London, 1933), 105. The letters included in this collection (pp. 104–5) should be added to Signet letters, ed. Kirby.

(обратно)

926

Chapters of the English Black Monks, ii, 99.

(обратно)

927

Ibid., ii, 99–100, 104–34.

(обратно)

928

Knowles, Religious orders, ii, 175.

(обратно)

929

K.A. Fowler, The king"s lieutenant. Henry of Grosmont, first duke of Lancaster, 1310–1361 (London, 1969), p. 195.

(обратно)

930

См. The works of Sir John Clanvowe, ed. V.J. Scattergood (Cambridge/Ipswich, 1975).

(обратно)

931

K.B. McFarlane, John Wycliffe and the beginnings of English nonconformity (London, 1952), pp. 139–42.

(обратно)

932

Ibid., p. 147; P. McNiven, Heresy and politics in the reign of Henry IV. The burning of John Badby (Woodbridge/Wolfeboro, 1987), p. 58.

(обратно)

933

RP, iii, 459; McNiven, Heresy and politics, pp. 81–92.

(обратно)

934

SR, ii, 125–8 (2 HIV, c.15).

(обратно)

935

Ричард II, по-видимому, не был уверен в степени преданности церкви человека, свергнувшего его (A. Hudson, The premature reformation (Oxford, 1988), pp. 112–13).

(обратно)

936

Roskell, Speakers, pp. 136–7.

(обратно)

937

McNiven, Heresy and politics, p. 76.

(обратно)

938

Roskell, Speakers, p. 145; Wolffe, Royal demesne, pp. 76–82 and Appendix B.

(обратно)

939

St Albans Chronicle, pp. 1–2.

(обратно)

940

RP, iii, 583–4.

(обратно)

941

McNiven, Heresy and politics, pp. 100–2.

(обратно)

942

Ясно, что различие между некоторыми преступлениями, совершенными против духовной и гражданской власти, теперь, вероятно, будет отброшено, и эти два преступления будут объединены как государственная измена, которой будут противопоставлены полномочия, данные как церковным, так и гражданским властям вместе (см. P.J. Horner, "«The king taught us the lesson»: Benedictine support for Henry V suppression of the Lollards", Mediaeval Studies, 52 (1990), 199–200; G. Leff, Heresy in the later middle ages. The relation of heterodoxy to dissent, C.1250–C.1450 (2 vols, Manchester, 1967), ii, 596).

(обратно)

943

McNiven, Heresy and politics, p. 155.

(обратно)

944

Selections from English Wycliffite writings, ed. A. Hudson (Cambridge, 1978), pp. 135–7, 203–7.

(обратно)

945

Kirby, Henry IV, p. 229.

(обратно)

946

McNiven, Heresy and politics, p. 195.

(обратно)

947

Ibid., ch.11.

(обратно)

948

Kirby, Henry IV, p. 236; Snapped Formulary and other records, ed. H.E. Salter (Oxford Hist. Soc., 1924), p. 175.

(обратно)

949

McFarlane, John Wycliffe, p. 146.

(обратно)

950

Harriss, Henry V: practice of kingship, p. 24.

(обратно)

951

A. Hudson, "A Lollard sermon-cycle and its implications", Medium Aevum, 40 (1971), 146–52.

(обратно)

952

McFarlane, John Wycliffe, p. 134.

(обратно)

953

M.H. Keen, "The influence of Wyclif", Wyclif in his times, ed. A.J.P. Kenny (Oxford, 1986), p. 131.

(обратно)

954

W.T. Waugh, "Sir John Oldcastle", EHR, 20 (1905), 443; McFarlane, John Wycliffe, pp. 161–2.

(обратно)

955

McFarlane, John Wycliffe, p. 162.

(обратно)

956

English Chronicle, p. 36.

(обратно)

957

Похоже, что он знал и отвергал еретические взгляды своего друга еще до того, как стал королем (Vita et gesta, p. 31).

(обратно)

958

St Albans Chronicle, pp. 70–7; The episcopal register of bishop Robert Rede, Ordinis Predicatorum, lord bishop of Chichester, 1397–1415, ed. C. Deedes, Sussex Rec. Soc., 8 (1908), i, 151–9.

(обратно)

959

St Albans Chronicle, p. 76.

(обратно)

960

Letter-book II, p. 166, где его осудили за измену.

(обратно)

961

Ibid., pp. 119–22.

(обратно)

962

О его восхищении реформаторскими мерами короля Венцеслава в Богемии см. Powell, Kingship, law and society, 146–7.

(обратно)

963

Ibid., p. 156; McNiven, Heresy and politics, p. 225. Vengeance, Walsingham wrote, was a factor which motivated 35 Ibid., p. 156; McNiven, Heresy and politics, p. 225. Vengeance, Walsingham wrote, was a factor which motivated Oldcastle (St Albans Chronicle, p. 88).

(обратно)

964

См. Враждебный и саркастический рассказ Уолсингема в St Albans Chronicle, pp. 78–9.

(обратно)

965

PRO, E 403/614, m. 13, про обыск дома в Смитфилде, где недавно скрывался Олдкасл.

(обратно)

966

J. Crompton, "Leicestershire Lollards", Transactions of the Leicestershire Arch, and Hist. Soc., 44 (1968–9), 26.

(обратно)

967

McFarlane, John Wycliffe, pp. 172–6.

(обратно)

968

Ibid., p. 176; Powell, Kingship, law and society, pp. 149–61.

(обратно)

969

J.A.F. Thomson, The later Lollards, 1414–1520 (Oxford, 1965), pp. 6–7.

(обратно)

970

M. Aston, "Lollardy and sedition, 1381–1431", Past and Present, 17 (1960), 26.

(обратно)

971

St Albans Chronicle, pp. 78–9; McFarlane, John Wycliffe, p. 177.

(обратно)

972

McFarlane, John Wycliffe, pp. 172, 177

(обратно)

973

Wylie, Henry the Fifths i, 276.

(обратно)

974

CCR, 1413–1419, pp. 176–7; Foedera, IV, ii, 72.

(обратно)

975

См., например, письмо короля епископу Репингдону от 26 января 1415 г., в котором сообщалось, что Томас Новерей из Лестершира был допрошен королевскими уполномоченными относительно определенных мнений, которых он придерживался: «он лоллард и поддерживает еретические взгляды против католической веры», в основном о исповеди и паломничестве (Lincolnshire Archives Office, Reg. 15b, fo.18). См. McFarlane, John Wycliffe, pp. 170, 174.

(обратно)

976

Уолсингем с признательностью писал о своих усилиях по борьбе с ересью, усилиях, которые, как он утверждал, были бы более успешными, если бы он получил больше поддержки со стороны своих викарных епископов (St Albans Chronicle, p. 81).

(обратно)

977

Crompton, "Leicestershire Lollards", 30.

(обратно)

978

The book of Margery Kempe. A modern version by W. Butler-Bowdon (Oxford, 1954)) pp. 37, 145. Миряне были менее последовательны в убеждениях Марджери, чем епископы. (Hudson, Premature reformation, p. 435); J. Catto, "Religious change under Henry V", Harriss, Henry V: practice of kingship, pp. 112–13; J.A.F. Thomson, "Orthodox religion and the origins of Lollardy", History, 74 (1989), 50–1.

(обратно)

979

Book of Margery Kempe, p. 155; McFarlane, Lancastrian kings and Lollard knights, pp. 217–18.

(обратно)

980

Thomson, Later Lollards, pp. 140–3.

(обратно)

981

RP, iv, 15.

(обратно)

982

Ibid., iv. 24–5; E. Powell, "The restoration of law and order", Harriss, Henry V: practice of kingship, p. 63.

(обратно)

983

St Albans Chronicle, p. 89.

(обратно)

984

McFarlane, John Wycliffe, p. 181.

(обратно)

985

St Albans Chronicle, p. 88 (and p. 104); Thomson, Later Lollards, pp. 10–11; see above, n.35.

(обратно)

986

H.G. Richardson, "John Oldcastle in hiding, August-October, 1417", EHR, 55 (1940), 433.

(обратно)

987

St Albans Chronicle, pp. 116–17; RP, iv, 107–10.

(обратно)

988

PRO, E 364/52, m.1d.

(обратно)

989

R. Foreville, "Manifestations de Lollardisme à Exeter en 1421?", Le Moyen Age, 69 (1963), 691–706; Thomson, Later Lollards, p. 173.

(обратно)

990

St Albans Chronicle, p. 88; Letters of queen Margaret, p. 6.

(обратно)

991

Horner, "Benedictine support", 211, 214–15, 220; "Во всем, кроме названия, более чем за столетие до того, как этот титул можно было использовать, Генрих V начал действовать как верховный правитель англиканской церкви" (Catto, "Religious change", Harriss, Henry V practice of kingship, p. 115).

(обратно)

992

RP, iii, 415.

(обратно)

993

Ibid., iii, 622.

(обратно)

994

R.L. Storey, Thomas Langley and the bishopric of Durham, 1406–1437 (London, 1961), ch.2.

(обратно)

995

CPR, 141 1–16, pp. 175, 177; Select cases in the court of King's Bench, Henry V, ed. G.O. Sayles (Seiden Soc. 88, London, 1971), p. 218.

(обратно)

996

SR, ii, 181–3.

(обратно)

997

Доктор Пауэлл (Kingship, law and society, p. 154) подчеркивает повторяющийся характер обвинения лоллардов, предполагая существование утвержденного шаблонна.

(обратно)

998

Sayles, Select cases, pp. 226–7.

(обратно)

999

"…по закону и естественно" (ibid., p. 212).

(обратно)

1000

Ibid., pp. 212–15. См. Powell, Kingship, law and society, pp. 136–9, and p. 137, n.102 for one of Whitelock's original bills.

(обратно)

1001

P.J. Bradley, "Henry V"s Scottish policy: a study in realpolitik", Documenting the past. Essays in medieval history presented to George Peddy Cuttino, ed. J. S. Hamilton and P.J. Bradley (Wodbridge/Woolfeboro, 1989), p. 182.

(обратно)

1002

Sayles, Select cases, p. 249.

(обратно)

1003

Gesta, p. 19; Brut, ii, 375.

(обратно)

1004

Как сообщалось о Нортумберленде в последнем парламенте Генриха IV «упомянутое графство так далеко от столицы», что оно страдает от отсутствия «эффективного отправление правосудия». (RP, iii, 662; Storey, Thomas Lang ley, p. 140).

(обратно)

1005

RP, iii, 629–30.

(обратно)

1006

Ibid., iii, 564.

(обратно)

1007

Ibid., iii, 624.

(обратно)

1008

"…ou le brief le Roy ne court mye" (RP, iv, 21; SR, ii, 177–8).

(обратно)

1009

RP, iii, 618–19.

(обратно)

1010

Ibid., iii, 474.

(обратно)

1011

Ibid., iii, 615.

(обратно)

1012

G. Williams, Recovery, reorientation and reformation. Wales c. 1415–1642 (Oxford, 1987), p. 21; SR, ii, 171–2, 188–9.

(обратно)

1013

The Marcher lordships of South Wales, 1415–1536. Select documents, ed. T.B. Pugh (Cardiff, 1963), p. 7.

(обратно)

1014

A.E. Herbert, "Public order and private violence in Herefordshire, 1413–61" (Univ. of Wales MA thesis, 1978), p. 51; "Herefordshire, 1413–61: some aspects of society and public order", Patronage, the crown and the provinces in later medieval England, ed. R.A. Griffiths (Gloucester/Atlanta Highlands, 1981) p. 105.

(обратно)

1015

RP, iii, 630–2.

(обратно)

1016

B.H. Putnam, Proceedings before the justices of the peace in the fourteenth and fifteenth centuries: Edward III to Richard III (Cambridge, Mass., 1938), p. 323.

(обратно)

1017

RP, iv, 125.

(обратно)

1018

Ibid., iii, 440.

(обратно)

1019

См. Powell, Kingship, law and society, pp. 208–16.

(обратно)

1020

K.B. McFarlane, "Bastard feudalism", BIHR, 20 (1945), 161.

(обратно)

1021

"…чистое изгнание, поддержание и воспитание любви, мира и спокойствия со всех сторон среди королевской семьи" (RP, iii, 428; SR, ii, 113).

(обратно)

1022

RP, iii, 477–8; SR, ii, 129–30.

(обратно)

1023

RP, iii, 524.

(обратно)

1024

RP, iii, 600; SR, ii, 155–6.

(обратно)

1025

"соблюдение выгодна для облегчения покоя его и всего его царствования" (RP, iii, 662; SR, ii, 167).

(обратно)

1026

Powell, Kingship, law and society, p. 223.

(обратно)

1027

C.J. Tyldesley, "The crown and the local communities in Devon and Cornwall from 1377 to 1422" (Univ. of Exeter Ph.D. thesis, 1978), p. 16.

(обратно)

1028

Ibid., pp. 21, 22, 80.

(обратно)

1029

"Extracts from the plea rolls of the reigns of Henry V and Henry VI", ed. G. Wrottesley, Collections for a history of Staffordshire (William Salt Archaeological Soc., 17, 1896), pp. 22, 27, 29, 30, 32 etc.

(обратно)

1030

Select cases in chancery, 1364–1471, ed. W.P. Baildon (Seiden Soc., 10, London, 1896), pp. 99–100.

(обратно)

1031

E. Powell, "Proceedings before the justices of the peace at Shrewsbury in 1414", EHR, 99 (1984), 539.

(обратно)

1032

Sayles, Select cases, pp. 231–3.

(обратно)

1033

RP, iii, 649; Powell, Kingship, law and society, pp. 122–3.

(обратно)

1034

"On observing of the laws", Hoccleve's Works. III. The Regement of Princes, A.D. 1411–12, ed. F.J. Furnivall (EETS, London, 1897), pp. 100–8.

(обратно)

1035

Ford, "Piracy or Policy", 63–77.

(обратно)

1036

"…хорошее управление" (RP, iii, 567).

(обратно)

1037

RP, iii, 608.

(обратно)

1038

Ibid., iii, 622.

(обратно)

1039

"...добрый и надежный присмотр за морем во всех частях страны…" (ibid., iii, 625).

(обратно)

1040

Ibid., iii, 625.

(обратно)

1041

A calendar of early chancery proceedings relating to west country shipping, 1389–1493, ed. D.M. Gardiner (Devon & Cornwall Rec. Soc., new series 21, 1976), pp. 12–13.

(обратно)

1042

Baildon, Select cases in chancery, pp. 90–1.

(обратно)

1043

SR, ii, 188.

(обратно)

1044

Ibid., ii, 210.

(обратно)

1045

Ibid., ii, 195–6.

(обратно)

1046

Ibid., ii, 196–7; The Shropshire peace roll, 1400–1414, ed. E.G. Kimball (Shrewsbury, 1959), p. 48.

(обратно)

1048

CPR, 1413–16, p. 151.

(обратно)

1049

"…они обычные чеканщики денег, то есть золота и серебра" (Shropshire peace roll, ed. Kimball, n.181).

(обратно)

1050

SR, ii, 144.

(обратно)

1051

Sayles, Select cases, pp. 242–6.

(обратно)

1052

"Dialogus cum amico" (Hoccleve's works. III. The minor poems, ed. F.J. Furnivall (EETS, London, 1892), 11, 99–196).

(обратно)

1053

Powell, Kingship, law and society, pp. 258–61.

(обратно)

1054

SR, ii, 150.

(обратно)

1055

H.L. Gray, The influence of the commons on early legislation. A study of the fourteenth and fifteenth centuries (Cambridge, Mass./London, 1932), p. 258.

(обратно)

1056

Полномочия, предоставленные Лестерским парламентом 1414 г. для сдерживания беспорядков (SR, ii, 184–187), были предназначены для придания большей силы статуту о беспорядках 1411 г. (SR, ii, 169); но едва ли они заслуживают того, чтобы считаться «крупным» нововведением.

(обратно)

1057

"Имеются достаточные средства правовой защиты, предписываемые законом, принятым в парламенте, состоявшемся на Западе в год правления короля Генриха, а затем завоевания" (RP, iv, 32). Какой год не указано.

(обратно)

1058

"Soient les Estatutz ent faitz misez en execution" (ibid., iv, 114).

(обратно)

1059

SR, ii, 78, 89.

(обратно)

1060

RP, iii, 497–8, 615; SR, ii, 134–5, 159.

(обратно)

1061

SR, ii, 169.

(обратно)

1062

Ibid., ii, 184–6.

(обратно)

1063

Ibid., ii, 186–7.

(обратно)

1064

Ibid., ii, 187; смотрите также: RP, iv, 51.

(обратно)

1065

Powell, "Proceedings before the justices", 536.

(обратно)

1066

Tyldesley, "Crown and local communities", p. 208.

(обратно)

1067

Powell, Kingship, law and society, pp. 127–30.

(обратно)

1068

RP, iv, 21, 24–8.

(обратно)

1069

Powell, Kingship, law and society, ch.7.

(обратно)

1070

Ibid., p. 177.

(обратно)

1071

Ibid., p. 177 seq.

(обратно)

1072

Ibid., pp. 213–14.

(обратно)

1073

CPR, 1413–16, p. 35.

(обратно)

1074

S.J. Payling, "Law and arbitration in Nottinghamshire, 1399–1461", People, politics and community in the later middle ages, ed. J. Rosenthal and C. Richmond (Gloucester/New York, 1987), p. 142.

(обратно)

1075

Tyldesley, "Crown and local communities", pp. 217, 219; Powell, Kingship, law and society, pp. 201–8.

(обратно)

1076

RP, iv, 163–4.

(обратно)

1077

M.E. Avery, "An evaluation of the effectiveness of the court of chancery under the Lancastrian kings", LQR, 86 (1970), 4–8; Powell, Kingship, law and society, p. 248 and n.6.

(обратно)

1078

Payling, "Law and arbitration", p. 140; Powell, Kingship, law and society, pp. 240–6.

(обратно)

1079

Powell, Kingship, law and society, pp. 240–2.

(обратно)

1080

HMC Fifth Report, p. 303; C. Rawcliffe, "The great lord as peacemaker: arbitration by English noblemen and their councils in the later middle ages", Law and social change in British history, ed. J.A. Guy and H.G. Beale (London, 1984), p. 41.

(обратно)

1081

Payling, "Law and arbitration", pp. 141–3, 147–8; Powell, Kingship, law and society, pp. 226–7.

(обратно)

1082

Powell, Kingship, law and society, pp. 97–107.

(обратно)

1083

Ibid., pp. 213–14.

(обратно)

1084

Ibid., pp. 215, 241–2; Brut, ii, 388, 396.

(обратно)

1085

Ibid., p. 215.

(обратно)

1086

Ibid., p. 216.

(обратно)

1087

См. выше в главе 8, о Генрихе, выступающем в арбитраже в Линкольне в этом году..

(обратно)

1088

Brut, ii, 595.

(обратно)

1089

J.G. Bellamy, The law of treason in England in the later middle ages (Cambridge, 1970), p. 222.

(обратно)

1090

Ibid., p. 131.

(обратно)

1091

Ibid., pp. 130, 142.

(обратно)

1092

RP, iv, 15, 22.

(обратно)

1093

Этот закон упоминается выше, гл. 10.

(обратно)

1094

SR, ii, 178–81.

(обратно)

1095

RP, iv, 68.

(обратно)

1096

Ibid., iv, 105.

(обратно)

1097

SR, ii, 198–9.

(обратно)

1098

RP, iv, 67–8. Д-р Пауэлл поставил под сомнение эффективность нового статута и сообщил мне, что он не нашел доказательств того, что когда-либо назначались попечители перемирия.

(обратно)

1099

Сестра Бофортов, Джоана, стала графиней Вестморленд по браку. В своем завещании, составленном в 1415 году, Генрих V назвал ее «нашей подругой» («arnica nostra»). (Foedera, IV, ii, 139).

(обратно)

1100

О Генри Бофорте см. Harriss, Cardinal Beaufort.

(обратно)

1101

Ibid., pp. 387–8.

(обратно)

1102

E. Carleton Williams, My lord of Bedford, 1389–1435 (London, 1963), chs 2 and 3; S.B. Chrimes, "Some letters of John of Lancaster as Warden of the east marches towards Scotland", Speculum, 14 (1939), 3–27.

(обратно)

1103

McNiven, "Political crisis of 1412", 6–16.

(обратно)

1104

E. Matthew, "The financing of the lordship of Ireland under Henry V and Henry VI ", Property and politics: essays in later medieval English history, ed. A.J. Pollard (Gloucester/New York, 1984), pp. 97–8; PPC, i, 320.

(обратно)

1105

Читателя отсылаю к Harriss, Cardinal Beaufort, ch.4.

(обратно)

1106

Ibid., p. 72.

(обратно)

1107

Ibid., pp. 79, 86–9.

(обратно)

1108

Letters of queen Margaret, pp. 2–6; G.L. Harriss, "Henry Beaufort, "Cardinal of England"" England in the fifteenth century, ed. D. Williams (Woodbridge, 1987), p. 112.

(обратно)

1109

Выражал ли здесь Бофорт свою поддержку нищенствующим религиозным орденам, которые как заступники поощрялись Генрихом?

(обратно)

1110

Harriss, Cardinal Beaufort, pp. 84–6.

(обратно)

1111

См. выше, гл. 6.

(обратно)

1112

St Albans Chronicle, pp. 102–3.

(обратно)

1113

Brut, ii, 384, 424; St Albans Chronicle, pp. 122–3.

(обратно)

1114

Brut, 385, 389, 397; K.H. Vickers, Humphrey, duke of Gloucester (London, 1907), pp. 60–9.

(обратно)

1115

Brut, 389, 397.

(обратно)

1116

St Albans Chronicle, p. 114; Bradley, "Henry V"s Scottish policy", pp. 188–9.

(обратно)

1117

См. выше, гл. 11.

(обратно)

1118

См. выше, гл. 18; Harriss, Cardinal Beaufort, appendix 3.

(обратно)

1119

История подробно описана в McFarlane, "Henry V, bishop Beaufort and the red hat".

(обратно)

1120

Strong, "Last will and codicils of Henry V", 94, 97.

(обратно)

1121

Harriss, Cardinal Beaufort, ch.5.

(обратно)

1122

Ibid., p. 104.

(обратно)

1123

Strong, "Last will", 99; Brut, ii, 429–30.

(обратно)

1124

Brut, ii, 447.

(обратно)

1125

Это положение должно было спровоцировать серьезный правовой и конституционный кризис после смерти Генриха. Глостер утверждал, что является защитником королевства по праву родства, и желанию покойного короля, выраженное в дополнении к его завещанию, требование, недавно подтвержденное открытием кодицила было справедливым (Strong, "Last will", 99). Бедфорд подал встречный иск на основании завещания брата. В конце концов было решено, что воля Генриха не имеет силы; ни один король не мог сказать, как будет управляться королевство после его смерти. Бедфорд должен был выступать в качестве заместителя когда брат был в отъезде, но с некоторыми ограничениями (S.B. Chrimes, "The pretensions of the duke of Gloucester in 1422", EHR, 45 (1930), 102; J.S. Roskell, "The office and dignity of protector of England, with special reference to its origins", EHR, 68 (1953), 204.)

(обратно)

1126

Brut, ii, 429.

(обратно)

1127

Harriss, Cardinal Beaufort, p. 103.

(обратно)

1128

RP, iv, 17.

(обратно)

1129

Ibid., iv, 40–1.

(обратно)

1130

Ibid., iv, 96.

(обратно)

1131

Wylie and Waugh, Henry the Fifth, iii, 111.

(обратно)

1132

Massey, "The land settlement in Lancastrian Normandy", p. 80.

(обратно)

1133

Информация об английском «регентстве», содержащаяся в Handbook of British Chronology, ed. E.B. Fryde, D.E. Greenway, S. Porter and I. Roy (3rd edn, London, 1986), p. 41, неверно в этом плане. Бедфорд провел в этом кабинете три срока, а не два, а Глостер — два, а не одно.

(обратно)

1134

Vickers, Humphrey, duke of Gloucester, p. 10.

(обратно)

1135

J. Catto, "The King"s servants", Henry V: The practice of kingship, ed. G.L. Harriss (Oxford, 1985), p. 84: Given-Wilson, Royal household, passim.

(обратно)

1136

A. Rogers, "The royal household of Henry IV" (Univ. of Nottingham Ph.D. thesis, 1966), pp. 2, 9.

(обратно)

1137

Ibid., p. 28 seq: E.H. de L. Fagan, "Some aspects of the king's household in the reign of Henry V, 1413–22" (Univ. of London MA thesis, 1935), p. 36 seq.

(обратно)

1138

"…в нашем хостеле" (re Stephen Patrington, PRO, E 404/30/177).

(обратно)

1139

Fagan, "King"s household", pp. 64–5, 77, 84.

(обратно)

1140

Ibid., p. 176.

(обратно)

1141

Ibid., pp. 225–6, 228.

(обратно)

1142

Ibid., p. 244.

(обратно)

1143

Catto, "King's servants", pp. 79–80.

(обратно)

1144

Ibid., pp. 79–81.

(обратно)

1145

Goodman, "Gaunt: paradigm", 136.

(обратно)

1146

См. Walker, Lancastrian affinity, passim.

(обратно)

1147

О Фицхью см. Given-Wilson, Royal household, pp. 195–6, 229, 236, 245; A.C. Reeves, Lancastrian Englishmen (Washington, 1981), pp. 65–139.

(обратно)

1148

Given-Wilson, Royal household, p. 190; T. John, "Sir Thomas Erpingham, East Anglian society and the dynastic revolution of 1399", Norfolk Archaeology, 35 (1970), 96–108.

(обратно)

1149

Roskell, Speakers, p. 157.

(обратно)

1150

Wylie, Henry the Fifth, i, 3, n.10; BL, Stowe Ms 440, fos 86v–87. В 1419 году он все еще получал 5 фунтов стерлингов от герцогства Корнуолл. (DCO, Rolls Series 95/203).

(обратно)

1151

DCO, Rolls Series 94/201, 202; BL, Harley Ms 4304, fos 20–20 V. Он также служил принцу в Уэльсе в 1403 году. (PRO, E 101/404/24, fo.5).

(обратно)

1152

Griffiths, "Military career", ch.5.

(обратно)

1153

PRO, E 101/406/7/3.

(обратно)

1154

Somerville, Duchy of Lancaster, i, 417; Register of Henry Chichele, i, 666.

(обратно)

1155

A.F.J. Sinclair, "The Beauchamp earls of Warwick in the later middle ages" (Univ. of London Ph.D. thesis, 1987), ch.3.

(обратно)

1156

PRO, CHES, 2/79, m.3.

(обратно)

1157

Register of Henry Chichele, i, 644; PRO, C53/183, mm.1, 9, 14, 22, 40.

(обратно)

1158

R.A. Griffiths, "Patronage, politics, and the principality of Wales, 1413–1461", British government and administration, ed. H. Hearder and H.R. Loyn (Cardiff, 1974), pp. 76–7.

(обратно)

1159

Somerville, Duchy of Lancaster, i, 177, 389; Register of Henry Chichele, i, 683–4.

(обратно)

1160

Somerville, Duchy of Lancaster, i, 397–8.

(обратно)

1161

Ibid., i, 639; Griffiths, "Patronage, politics and the principality of Wales", p. 77.

(обратно)

1162

Register of Henry Chichele, ii, 87.

(обратно)

1163

Ibid., ii, 306–7, 314.

(обратно)

1164

Ibid., ii, 236.

(обратно)

1165

Somerville, Duchy of Lancaster, i, 417, 419.

(обратно)

1166

RP, iv, 399.

(обратно)

1167

Somerville, Duchy of Lancaster, i, 563.

(обратно)

1168

Исключением был Томас Мор, опытный клерк, недолго занимавший эту должность в начале правления (Register of Henry Chichele, ii, 665).

(обратно)

1169

Handbook of British chronology, 106.

(обратно)

1170

См. Kirby, "Councils and councillors", appendix, for names.

(обратно)

1171

E.F. Jacob, Archbishop Henry Chichele (London, 1967), pp. 101–2.

(обратно)

1172

Foedera, IV, ii, 112, 144; A.L. Brown, "The privy seal in the early fifteenth century" (Univ. of Oxford D. Phil, thesis, 1954), pp. 96–7.

(обратно)

1173

Jacob, Fifteenth century, pp. 430–1.

(обратно)

1174

Он уже служил между 1405 и 1407 годами.

(обратно)

1175

Storey, Thomas Langley, pp. 38–41.

(обратно)

1176

Jacob, Fifteenth century, p. 427.

(обратно)

1177

PPC, ii, 231–2.

(обратно)

1178

PRO, E 404/30/110.

(обратно)

1179

PPC, ii, 167–9, процитировано по Catto, "King"s servants", pp. 82–3.

(обратно)

1180

PPC, ii, 191–2.

(обратно)

1181

Ibid., ii, 153–5, 165, 184–5, 171.

(обратно)

1182

См. выше, гл.9.

(обратно)

1183

Brown, "Privy seal", pp. 99–100; Otway-Ruthven, King's secretary, p. 52 and n.6.

(обратно)

1184

Brown, "Privy seal", p. 101; Signet letters, ed. Kirby, p. 3.

(обратно)

1185

Signet letters, pp. 1–3.

(обратно)

1186

Ibid., pp. 6–8.

(обратно)

1187

M. Richardson, "Henry V, the English chancery, and chancery English", Speculum 55 (1980), 731.

(обратно)

1188

Otway-Ruthven, King's secretary, p. 19.

(обратно)

1189

Five are calendared in Signet letters, nos 902–6: texts in Anthology of Chancery English, nos 90–4.

(обратно)

1190

125 из 175 перечисленных в письмах.

(обратно)

1191

Signet letters, no.778.

(обратно)

1192

Signet letters, nos 784, 796, 870–1, 897–8; Anthology, nos 65–6, 84–5.

(обратно)

1193

Signet letters, nos 886, 902, 908; Anthology, nos 73, 89, 95.

(обратно)

1194

Signet letters, no.888 (see also nos 771, 840); Anthology, nos 75, 34.

(обратно)

1195

Signet letters, nos 815–16: Anthology, nos 9–10.

(обратно)

1196

Signet letters, nos 841, 892, 901: Anthology, nos 35, 79, 88.

(обратно)

1197

Signet letters, no.890; Anthology, no.77.

(обратно)

1198

Signet letters, no.851; Anthology, no.46; PPC, ii, 243–4.

(обратно)

1199

Signet letters, no.905 (text, p. 19); Anthology, no.92.

(обратно)

1200

Я в большом долгу перед попечителями History of Parliament Trust, и в частности доктором Кэрол Роклифф и доктором Линдой Кларк, за то, что они предоставили мне доступ к неопубликованным биографическим и другим материалам о членах парламента, которые будут опубликованы в предстоящем выпуске The Commons, 1386–1386 гг. 1421 (4 т.), под общей редакцией профессора И.С. Роскелл. В целом по теме см. Harriss, "The management of Parliament", Henry V: practice of kingship, ed. Harriss, ch. 7.

(обратно)

1201

RP, iv, 3, 15–16, 34, 62.

(обратно)

1202

Ibid., iv, 106, 116, 129.

(обратно)

1203

См. Gesta, p. 3; Harriss, Cardinal Beaufort, pp. 84–5.

(обратно)

1204

См. выше, гл. 14, и Powell, Kingship, law and society.

(обратно)

1205

RP, iv, 16.

(обратно)

1206

SR, ii, 178–81.

(обратно)

1207

BP, iv, 35.

(обратно)

1208

"…и чтобы эта фигура не была принята вместе как король Англии в будущем" (RP, iv, 64).

(обратно)

1209

RP, iv, 85–6.

(обратно)

1210

Ibid., iv, 88–9.

(обратно)

1211

Ibid., iv, 103–5.

(обратно)

1212

Ibid., iv, 143.

(обратно)

1213

Ibid., iv, 17.

(обратно)

1214

Ibid., iv, 17–19, 35–6, 141–2. Недавно он сыграл решающую роль в спасении английской армии после гибели герцога Кларенса при Боже.

(обратно)

1215

Ibid., iv, 37, 71.

(обратно)

1216

"…королем, нашим Суверенным Господином и лордами парламента" (ibid., iv, 100–1, 110).

(обратно)

1217

Ibid., iv, 130–1.

(обратно)

1218

Ibid., iv, 135–40.

(обратно)

1219

Gray, Influence of the commons, pp. 259, 286–7.

(обратно)

1220

RP, iv, 22: Select documents of English constitutional history, 1307–1485, ed. S.B. Chrimes and A.L. Brown (London, 1961), pp. 237–8.

(обратно)

1221

A.R. Myers, "Parliamentary petitions in the fifteenth century", EHR, 52, (1937), 394.

(обратно)

1222

Gray, Influence of the commons, pp. 271–2.

(обратно)

1223

Ibid., p. 278.

(обратно)

1224

Harriss, Henry V: practice of kingship, p. 145.

(обратно)

1225

RP, iv, 63; Roskell, Speakers, p. 161.

(обратно)

1226

RP, iv, 71.

(обратно)

1227

Ibid., iv, 95–6.

(обратно)

1228

Ibid., iv, 107.

(обратно)

1229

Ibid., iv, 116.

(обратно)

1230

Ibid., iv, 117.

(обратно)

1231

Ibid., iv, 127.

(обратно)

1232

Ibid., iv, 124, 128; SR, ii, 203.

(обратно)

1233

Harriss, Henry V: practice of kingship, pp. 150–1.

(обратно)

1234

Harriss, Cardinal Beaufort, p. 401.

(обратно)

1235

Harriss, Henry V: practice of kingship, p. 151.

(обратно)

1236

J.S. Roskell, "The social composition of the commons in a fifteenth-century parliament", BIHR, 24 (1951), 155. The text (RP, iv, 151) заявляет, что субсидия была сделана «чисто для защита короля Англии, в частности», вероятно, для того, чтобы прояснить, что деньги не предназначались для расходования на войну во Франции, возможно, кроме как в Гаскони.

(обратно)

1237

Harriss, Henry V: practice of kingship, pp. 144, 157.

(обратно)

1238

Парламент собирался одиннадцать раз; в первом созыве было два спикера.

(обратно)

1239

Roskell, Speakers, pp. 154–5.

(обратно)

1240

Ibid., pp. 149–53, 171–4.

(обратно)

1241

Он должен был быть избран спикером парламента, который собрался 8 ноября 1422 года, на следующий день после похорон Генриха V.

(обратно)

1242

Эту цифру предлагает Roskell, "Social composition of the commons", 171, and Parliament of 1422 (Manchester, 1954), p. 94.

(обратно)

1243

Roskell (Parliament of 1422, p. 70) подчеркивает влияние Бошана.

(обратно)

1244

Многие депутаты были или должны были быть судьями, конфискаторами или шерифами своих округов (ibid., pp. 85–8).

(обратно)

1245

Кембриджшир восемнадцать из двадцати двух, Кент четырнадцать из шестнадцати. В обоих случаях это информация об известных депутатах..

(обратно)

1246

Роберт Чичеле; Уильям Кромер, Томас Фоконер, Томас Ноллес, Николас Вутон (Letter-Book I, pp. 202–3).

(обратно)

1247

Об этом см. тезис, представленный H.A. Miskimin, Money and power in fifteenth-century France (New Haven/London, 1984).

(обратно)

1248

J.L. Bolton, The medieval English economy, 1150–1500 (London, 1980), pp. 297–8.

(обратно)

1249

J. Craig, The Mint. A history of the London mint from A.D. 287 to 194.8 (Cambridge, 1953), p. 81.

(обратно)

1250

N. Pronay, "The hanaper under the Lancastrian kings", Proceedings of the Leeds philosophical and literary society (Literary and historical section), 12 (1967), pt 3, 80.

(обратно)

1251

"Дело в том, что в Пур-Ла-Гранде Эскарсе-де-Монойе в настоящее время находится Королевский дворец Англии.…" (RP, iii, 658–9).

(обратно)

1252

A. Rogers, "Henry IV, the Commons and taxation", Medieval studies, 31 (1969), 66–7. Некоторые вернулись в 1412–1413 годах, когда принц был в немилости.

(обратно)

1253

RP, iv, 5; Wolffe, Royal demesne, p. 87.

(обратно)

1254

Pronay, "Hanaper", 81.

(обратно)

1255

Somerville, Duchy of Lancaster, i, 161, 187.

(обратно)

1256

Этот абзац во многом обязан R.R. Davies, "Baronial accounts, incomes, and arrears in the later middle ages", EconHR, 2nd ser., 21 (1968), 219–29; Harriss, "Financial policy", Henry V: practice of kingship, pp. 169–70; Somerville, Duchy of Lancaster, i, 187, 189.

(обратно)

1257

R.A. Griffiths, "The Glyndŵr rebellion in north Wales through the eyes of an Englishman", BBCS, 22 (1967); W.R.M. Griffiths, "Patronage, politics and the principality of Wales", p. 76.

(обратно)

1258

Harriss, "Financial policy", p. 169, n.10.

(обратно)

1259

J. Hatcher, Rural economy and society in the duchy of Cornwall, 1300–1500 (Cambridge, 1970), pp. 149–56.

(обратно)

1260

См. Curry, "Cheshire and the royal demesne", 113–31, и, для более подробной информации, A.E. Curry, "The demesne of the county palatine of Chester in the early fifteenth century" (Univ. of Manchester MA thesis, 1977), на чем основана статья.

(обратно)

1261

Однако вполне вероятно, что он никогда не платил эту сумму во время этого правления. См. P.A. Johnson, Duke Richard of York, 1411–1460 (Oxford, 1988), pp. 8–9.

(обратно)

1262

Harriss, "The king and his magnates", Henry V: practice of kingship, p. 46. Еще раз, мы не можем быть уверены, что деньги действительно были выплачены.

(обратно)

1263

Harriss, "Financial policy", pp. 170–2. В декабре 1414 года Кингстон-апон-Халл заплатил за свой чартер всего 20 марок (13 фунтов стерлингов 6 шиллингов 8 пенсов), что является более разумной суммой. (Charters and letters patent granted to Kingston-upon-Hull, trans. J.R. Boyle (Hull, 1945), p. 30, ссылкой, я обязан Элизабет Дэнбери.)

(обратно)

1264

Перемирия на море провозглашались в Лондоне, когда они заключались или возобновлялись (e.g. Letter-book I, pp. 123, 163).

(обратно)

1265

Harriss, "Financial policy", p. 173.

(обратно)

1266

Профессор Р.Р. Дэвис ("Baronial accounts", 228) подчеркивал, что для того, чтобы управлять поместьями в этот период, было необходимо правильное функционирование существующей системы, а не создание инноваций.

(обратно)

1267

Jacob, Fifteenth century, p. 78.

(обратно)

1268

"…ко всей жизни наш так называемый суверенный Господь Король, имеет милосердную волю и усмотрение…" (RP, iv, 64).

(обратно)

1269

Цифры основаны на E.M. Carus-Wilson and O. Coleman (eds), England's export trade, 1275–1547 (Oxford, 1963), pp. 56–7, 91–2.

(обратно)

1270

Апрель 1414 г., март 1416 г., декабрь 1420 г. и май 1421 г..

(обратно)

1271

Ноябрь 1414 г., октябрь 1416 г. и ноябрь 1417 г.

(обратно)

1272

RP, iv, 117. Сумма должна была быть собрана к ноябрю 1420 г.

(обратно)

1273

См. выше, гл. 17.

(обратно)

1274

Brut, ii, 381.

(обратно)

1275

RP, iv, 107.

(обратно)

1276

Register of Henry Chichele, iii, 32.

(обратно)

1277

Ibid., iii, 51; CCR, 1419–1422, p. 51.

(обратно)

1278

Register of Henry Chichele, iii, 19–21.

(обратно)

1279

См. выше, гл. 17.

(обратно)

1280

RP, iv, 95–6, 117–19.

(обратно)

1281

Ibid., iv, 130.

(обратно)

1282

Об этом см. K.B. McFarlane, "Loans to the Lancastrian kings: the problem of inducement", Cambridge Historical Journal, 9 (1947); G.L. Harriss, "Aids, loans and benevolences", Historical Journal, 6 (1963).

(обратно)

1283

Steel, Receipt of the Exchequer, pp. 149–51; Jacob, Fifteenth century, p.136.

(обратно)

1284

Memorials of London, pp. 603–5; Letter-book I, p. 143.

(обратно)

1285

Harriss, Cardinal Beaufort, p. 401.

(обратно)

1286

H.J. Hillen, History of the borough of King's Lynn (Norwich, 1907), i, 161–3.

(обратно)

1287

PPC, ii, 165–6.

(обратно)

1288

Harriss, "Financial policy", p. 164.

(обратно)

1289

Steel, Receipt of the Exchequer, p. 181.

(обратно)

1290

Ibid., p. 180.

(обратно)

1291

Ibid., p. 155.

(обратно)

1292

Letter-book I, pp. 203–4, 214.

(обратно)

1293

Harriss, Cardinal Beaufort, p. 401.

(обратно)

1294

Steel, Receipt of the exchequer, pp. 154–8. Бристоль ссудил 1000 марок (666 фунтов стерлингов 13 шиллингов 4 пенса) в июле 1417 г. (CPR, 1416–1422, p. iii).

(обратно)

1295

J.L. Kirby, "Henry V and the city of London", History Today, 26 (1976), 227.

(обратно)

1296

Ibid., 228.

(обратно)

1297

См. выше, гл. 17.

(обратно)

1298

R.A. Newhall, "The war finances of Henry V and the duke of Bedford", EHR, 36 (1921), 173. К осени 1419 года потребность Генриха в наличных деньгах была настолько велика, что через совет он приказал арестовать свою мачеху Жанну по обвинению в колдовстве. На нее никогда не оказывалось давления, но это дало Генриху повод завладеть ее приданым на сумму 666 фунтов стерлингов 13 шиллингов 4 пенса в год и другими доходами для его собственной выгоды. В один миг это увеличило примерно на 10% доходы правительства, которое после июня 1420 г. было бы должно новой королеве Екатерине, приданое той же стоимости. В конце своей жизни король приказал вернуть Жанне свободу и деньги. (A.R. Myers, "The captivity of a royal witch: the household accounts of queen Joan of Navarre, 1419–21", BJRL, 24 (1940), 262–84.)

(обратно)

1299

Wylie and Waugh, Henry the Fifth, iii, 273–5.

(обратно)

1300

Harriss, Cardinal Beaufort, pp. 401–2.

(обратно)

1301

По просьбе короля двенадцать человек из города Херефорд и его окрестностей (включая мэра) внесли 40 фунтов стерлингов, запрошенную сумму. (PRO, E 28/33). См. также E 403/649 для получения дополнительных свидетельств займов, сделанных в мае 1421 г.

(обратно)

1302

Details in PRO, E 403/649, m.5.

(обратно)

1303

E.g. Newhall, English conquest, pp. 150–1.

(обратно)

1304

Allmand, Lancastrian Normandy, pp. 154–7. Осада Руана также принесла в город эпидемию в 1419 году (Arch, dép., Seine-Maritime, G 9195).

(обратно)

1305

Allmand, Lancastrian Normandy, pp. 157–8.

(обратно)

1306

AN, KK 323.

(обратно)

1307

J. Favier, Les contribuables parisiens à la fin de la guerre de cent ans. Les rôles d'impôt de 1421, 1423 et 1438 (Geneva, 1970), p. 4; Ordonnances des rois de France, x, 429, 450, 455.

(обратно)

1308

G. Ll. Thompson, "The Anglo-Burgundian régime in Paris, 1420–1436" (Univ. of Oxford D. Phil, thesis, 1984), pp. 42–4.

(обратно)

1309

BN, Ms fr.26043, no.5409.

(обратно)

1310

Ibid., 26043, no.5464.

(обратно)

1311

Contribuables parisiens, p. 4.

(обратно)

1312

Ordonnances des rois de France, xi, 109–11.

(обратно)

1313

H. Prentout, Les états provinciaux de Normandie (3 vols, Caen, 1925–27), i, 145; iii, 9; Chronique normande de Pierre Cochon, p. 343; BL, Add. Ch.507.

(обратно)

1314

"Roles normands et français", no.937.

(обратно)

1315

BN, Ms lat. 5932A, fo.24; Ms fr.26043, no.5464.

(обратно)

1316

AN, X1a 4793, fo.107v. 

(обратно)

1317

Chronique normande de Pierre Cochon, p. 343. Противодействие налогу зафиксировано в BN, Ms fr.26044, no.5634.

(обратно)

1318

BL., Add. Chs 3554, 302.

(обратно)

1319

DKR, 42, p. 429.

(обратно)

1320

"Roles normands et français", no. 1058.

(обратно)

1321

Chronique normande de Pierre Cochon, pp. 344–6.

(обратно)

1322

Allmand, Lancastrian Normandy, p. 158.

(обратно)

1323

"Боже, спаси короля и сохрани корону", Twenty-six political and other poems, ed. J. Kail (EETS, London, 1904), pp. 50–5, 11.8–12, 15–16, 40, 151–2. Text reprinted in Historical poems of the XIVth and XVth centuries, ed. R.H. Robbins (New York, 1959), pp. 45–9.

(обратно)

1324

R.M. Haines, "Church, society and politics in the early fifteenth century, as viewed from an English pulpit", Church, society and politics (Studies in Church History, 12), ed. L. G. D. Baker (Oxford, 1975), p. 145.

(обратно)

1325

"…этот небесный воин" (ibid., p. 150, n.54); "…достойно носивший меч Господень" (Oxford, All Souls College, Ms 42, fo.308, kindly shown me by Mr P.S. Lewis).

(обратно)

1326

Текст в R.M. Haines, "Our master mariner, our sovereign lord": a contemporary preacher's view of King Henry V", Medieval studies, 38 (1976), 87–96.

(обратно)

1327

См. Увещевание Генриха V при Азенкуре: «Сейчас настало время, ибо вся Англия молится за нас» (Brut, ii, 378); и еще Gesta, pp. 85–7.

(обратно)

1328

Harriss, Henry V: practice of kingship, introduction.

(обратно)

1329

"…хорошее руководство" (RP, iii, 415).

(обратно)

1330

Посмотрите, как современники обсуждали предзнаменования погоды в день коронации Генриха. (St Albans Chronicle, p. 69 and ch.4 above).

(обратно)

1331

Regement of princes, pp. 80–1.

(обратно)

1332

Twenty-six poems, pp. 56–8. Поражает, как точно версификаторы указывали на проблемы, потребовавшие внимания нового короля: слабость закона; трудности, с которыми сталкивались те, кто жил на границах Англии, или те, чья деятельность была связана с морем; эффект, вызывающий раскол и опасность для короны деятельностью псевдо-Ричарда (ibid., pp. xvii-xviii).

(обратно)

1333

В тексте: "Перед каждым действием продуманный план" (RP, iv, 3).

(обратно)

1334

Ibid., iv, 4.

(обратно)

1335

Об этих «легендах» см., например, Brut, ii, 593–5; First English Life, pp. 17 and xx-lvi; Kingsford, Henry V, ch.6.

(обратно)

1336

"Боритесь за справедливость, и Господь будет сражаться за вас" (RP, iv, 62).

(обратно)

1337

Ibid., iv, 63.

(обратно)

1338

"Он решил исследовать законы" (ibid., iv, 15).

(обратно)

1339

"Вы будете сражаться до смерти за справедливость и добиваться того, что справедливо" (ibid., iv, 34).

(обратно)

1340

"Он сделал это с нами, и мы должны сделать это с ним" (ibid., iv, 62); "он начал путь для вас" (ibid., iv, 70).

(обратно)

1341

Gesta pp. 17–19, 93.

(обратно)

1342

Ibid., pp. 49, 121, 147, 151, 155.

(обратно)

1343

Ibid., p. 99.

(обратно)

1344

Ibid., p. 79. Подобные сравнения уже делались в бурные дни первых побед Эдуарда III над французами. (W.M. Ormrod, "The personal religion of Edward III", Speculum, 64 (1989), 849–50.

(обратно)

1345

Gesta., p. 125.

(обратно)

1346

Ibid., pp. 145, 151.

(обратно)

1347

"И Всемогущий Бог и святой Георгий повергли наших врагов на землю и убили их в тот победный день." (Brut, ii, 379).

(обратно)

1348

Register of Henry Chichele, iii, 8–10; St Albans Chronicle, p. 70.

(обратно)

1349

E. Kantorowicz, "The King"s advent and the enigmatic panels in the doors of Santa Sabina", Selected studies (New York, 1965), pp. 37–65.

(обратно)

1350

The Anonimalle Chronicle 1333–1381, ed. V.H. Galbraith (Manchester, 1927), p. 41; R. Barber, Edward, prince of Wales and Aquitaine, (London, 1978), p. 152.

(обратно)

1351

О распространении этой практики во Франции см. Les entrees royales françaises de 1328 à 1515, ed. B. Guenée and F. Lehoux (Paris, 1968).

(обратно)

1352

G. Kipling, "Richard II's "Sumptuous Pageants" and the idea of the civic triumph", Pageantry in the Shakespearean theater, ed. D.M. Bergeron (Athens, Georgia, 1985), pp. 84–5.

(обратно)

1353

Corporation of London RO, Bridge House accounts I, p. 26.

(обратно)

1354

Gesta, p. iii; Chronicon Adae de Usk, pp. 129, 312.

(обратно)

1355

Gesta, pp. 107–11. См. K. Schnith, "Musik, Liturgie, Prozession als Ausdrucksmittel der Politik Heinrichs V. von England", Festschrift Rudolf Bockholdt zum 60. Geburtstag, ed. N. Dubowy and S. Meyer-Eller, p. 46. По мнению составителя  L, Harley Ms 565, мэр обратился к королю как «ты побеждаешь» (fo.112).

(обратно)

1356

Gesta, pp. 101–3.

(обратно)

1357

Ibid., pp. 104–5, 191–2; Kipling, "Idea of civic triumph", p. 92 seq. См. также: Powell, Kingship, law and society, pp. 131–2.

(обратно)

1358

Ps.97.

(обратно)

1359

Gesta, pp. 107–9 (Ps.43:7).

(обратно)

1360

Ibid., pp. 105, 107.

(обратно)

1361

Ibid., p. 103.

(обратно)

1362

Ibid., pp. 105, 109.

(обратно)

1363

Ps.118, и Евангелие от Иоанн 12, в котором толпа называет Христа царем Израиля..

(обратно)

1364

BL, Harley Ms 565, fo. 112.

(обратно)

1365

Brut, ii, 426.

(обратно)

1366

Corporation of London RO, Bridge House accounts I, pp. 457, 458.

(обратно)

1367

Ibid., pp. 457, 460.

(обратно)

1368

Ibid., p. 464.

(обратно)

1369

Brut, ii, 426.

(обратно)

1370

Lydgate's Troy Book, A.D. 1412–20, ed. H. Bergen (EETS, London, 1906), i, 4, ll.111–18.

(обратно)

1371

R.F. Green, Poets and princepleasers. Literature and the English court in the late middle ages (Toronto, 1980), p. 197; C.D. Benson, The history of Troy in middle English literature (Woodbridge, 1980), pp. 40, 136; L. Lawton "The illustration of late medieval secular texts, with special reference to Lydgate's "Troy Book"", Manuscripts and readers in fifteenth-century England, ed. D. Pearsall (Woodbridge/Totowa, 1983), pp. 52, 55–6.

(обратно)

1372

A.A.M. Duncan, The Nation of Scots and the Declaration of Arbroath (London, 1970), p. 35.

(обратно)

1373

C. Beaune, Naissance de la nation France (Paris, 1985).

(обратно)

1374

Gesta, p. 107.

(обратно)

1375

The minor poems of John Lydgate, ed. H.N. MacCracken (EETS, London, 1934), ii, 710 seq.

(обратно)

1376

C. Beaune, "Saint Clovis: histoire, religion royale et sentiment national en France à la fin du moyen age", Le metier d"historien au moyen age. Études sur l"historiographie médiévale, ed. B. Guenée (Paris, 1977), pp. 139–56.

(обратно)

1377

E.A. Danbury, "English and French artistic propaganda during the period of the Hundred Years War: some evidence from royal charters", Power, culture, and religion in France, C.1350-C.1550, ed. C.T. Allmand (Woodbridge, 1989), pp. 93–7.

(обратно)

1378

Я обязан этой информацией доктору Найджелу Рэмси.

(обратно)

1379

Лидгейт написал ему «молитву» (Minor poems, i, 124–7). Смотрите также: "De Sancto Edmundo: Ave, rex gentis Anglorum, miles regis Anglorum" (Trinity College, Cambridge, Ms B. 11.7, fo.25).

(обратно)

1380

St Albans Chronicle, p. 70; Chronicon Adae de Usk, pp. 127, 310.

(обратно)

1381

Он точно приходил туда в 1416 г. (The Oxford dictionary of saints, ed. D.H. Farmer (Oxford, 1978), p. 408); Chronicon Adae de Usk, pp. 129, 313.

(обратно)

1382

London, Guildhall Library, Ms 9531/4, fos 162v–163v.

(обратно)

1383

Ibid., fos 167v–168.

(обратно)

1384

St Albans Chronicle, p. 25; Four English political tracts of the later middle ages, ed. J.-P. Genet (Camden 4th series, 18, London, 1977), pp. 45–6. Томас Бофорт также был посетителем Бридлингтона в 1417 году (St Albans Chronicle, p. 114). См. выше, гл.2.

(обратно)

1385

Об английских святых см. G. Schmidt, "Two unknown English horae from the fifteenth century", Burlington Magazine, 103 (1961), 48, n.6. Другими англосаксонскими святыми, упоминаемыми в «исторических» текстах, являются Святой Эркенвальд (Chronicon Adae de Usk, pp. 129, 312) и святая Эдит, в день праздника которой, 16 сентября, родился Генрих V. Стоит подчеркнуть, что Эдуард III также использовал культ английских святых по политическим причинам (Ormrod, "Personal religion", 858–60).

(обратно)

1386

Loomis, Council of Constance, pp. 138, 146. См. Devon, Issues of the Exchequer, pp. 321–2 для доказательства уважения короля к святому.

(обратно)

1387

Genet, "English nationalism", 65–6.

(обратно)

1388

Crowder, Unity, heresy and reform, p. 111.

(обратно)

1389

Ibid., p. 116.

(обратно)

1390

Генрих интересовался связью с Иосифом Аримафейским, и он, возможно, был ответственен за поощрение раскопок в Гластонбери в 1419 году, несомненно, надеясь, что в виде опознаваемого гроба с костями будут обнаружены доказательства связи между Британией и Святой Землей апостольских времен. (Я благодарен профессору Джеймсу Карли из Йоркского университета в Торонто за предоставленную мне возможность ознакомиться с машинописным текстом его статьи, "A Grave Event: Henry V, Glastonbury Abbey, and Joseph of Aramathea's Bones".)

(обратно)

1391

Crowder, Unity, heresy and reform, p. 119; Genet, "English nationalism", 67.

(обратно)

1392

Genet, "English nationalism", 72.

(обратно)

1393

Crowder, Unity, heresy and. reform, pp. 118–19.

(обратно)

1394

Ibid., pp. 121, 125–6.

(обратно)

1395

Genet, "English nationalism", 75.

(обратно)

1396

Crowder, Unity, heresy and reform, p. 125.

(обратно)

1397

RP, iii, 150.

(обратно)

1398

"…победить язык и нацию того же королевства" (PRO, CHES, 2/74, m.15d).

(обратно)

1399

"…и уничтожить английский язык для власти своего народа и преобразовать его в валлийский язык" (Messham, "County of Flint", 11, 33).

(обратно)

1400

J.H. Fisher, "Chancery and the emergence of standard written English in the fifteenth century", Speculum, 52 (1977), 880, 888.

(обратно)

1401

Complete Peerage, xii, 903. О книгах Генриха см. McFarlane, Lancastrian Kings, pp. 116–17, 233–8.

(обратно)

1402

D. Pearsall, John Lydgate (London, 1970), p. 70.

(обратно)

1403

R. Hanna III, "Sir Thomas Berkeley and his patronage", Speculum, 64 (1989), 878–916.

(обратно)

1404

Green, Poets and princepleasers, p. 154; Harriss, Heniy V: practice of kingship, p. 8.

(обратно)

1405

PPC, i, 323–7; 140–2, 236–9.

(обратно)

1406

"Генрих IV был первым королем, который вел государственные дела на английском языке, а Генрих V был первым, кто предпочел и сделал это" (D. Pearsall, Old English and Middle English poetry (London, 1971), p. 191).

(обратно)

1407

См., например, напечатанное англо-нормандскими буквами, изд. Legge.

(обратно)

1408

Signet letters, ed. Kirby, no.808. См. письмо, отправленное Генриху 25 марта 1421 г. главой английских черных монахов, ii, 104–5.

(обратно)

1409

Signet letters, ed. Kirby, no.811.

(обратно)

1410

Book of London English, pp. 67–8.

(обратно)

1411

Ibid., p. 22 seq. and § III.

(обратно)

1412

Signet letters, ed. Kirby, p. 5.

(обратно)

1413

Richardson, "Henry V, the English chancery, and chancery English", 730, 727.

(обратно)

1414

M.L. Samuels, "Some applications of middle English dialectology", English studies (Amsterdam), 44 (1963), 89, 91, 93.

(обратно)

1415

"Несмотря на то, что они написаны разными писцами, английские буквы [Генриха V] удивительно последовательны в своих формах и использовании (указывая на то, что язык, вероятно, был его собственным) и очень близки к тому, что стало стандартом канцелярии…Так что его личный письменный английский действительно может послужить образцом для формы, принятой канцелярией" (Fisher, "Chancery and …standard written English", 898, 11.92).

(обратно)

1416

R.B. Dobson, Durham priory, 1400–1450 (Cambridge, 1973), p. 73; процитировано по A.C. Baugh and T. Cable, A history of the English language (3rd edn, London, 1978), p. 154, n.2.

(обратно)

1417

Chapters of the English Black Monks, ii, 104.

(обратно)

1418

BL, Cotton Ms Caligula D v, fo.85.

(обратно)

1419

London, Guildhall Library, Ms 5440 (Brewers" accounts, 1418–1440), fo.69v; printed in Book of London English, p. 16.

(обратно)

1420

Ibid., pp. 139–42.

(обратно)

1421

См. обзор L.M. Mathieson, of An anthology of chancery English, ed. Fisher, Richardson and Fisher, Speculum, 61 (1986), 649.

(обратно)

1422

Baugh and Cable, History of the English language, p. 154.

(обратно)

1423

См., например: Worcester, Hereford and Worcester Record Office, b.716.093. BA. 2648/5 (iii) (Morgan's register), pp. 98–9.

(обратно)

1424

C.T. Allmand, "Henry V the soldier, and the war in France", Henry V. The practice of kingship, ed. G.L. Harriss (Oxford, 1985), p. 117; Brut, ii, 497.

(обратно)

1425

"…комментатор давно прошедшего времени,желает короля двух королевств Англии и Франции ... и благодаря добродетельному и знаменитому труду нашего сюзерена, Пьера нашему суверенному господину королю. Англия, завоевавшее Королевство Франция, это исполненное желание, нашего упомянутого сюзерена.…" (RP, iv, 197).

(обратно)

1426

Historical poems, ed. Robbins, pp. 109–10, 305.

(обратно)

1427

RP, v, 436.

(обратно)

1428

Libelle of Englyshe Polycye, 11.10, 1010 seq.

(обратно)

1429

Brut, ii, 581–4.

(обратно)

1430

A. Gransden, Historical writing in England: ii. c.1307 to the early sixteenth century (London, 1982), 210–12.

(обратно)

1431

R. Weiss, "Humphrey, duke of Gloucester, and Tito Livio Frulovisi", Fritz Saxl, 1890–1948. A volume of memorial essays from his friends in England, ed. DJ. Gordon (London, 1957), pp. 218–25; Weiss, Humanism in England during the fifteenth century (2nd edn, Oxford, 1957), pp. 41–3.

(обратно)

1432

J.H. Wylie, "Decembri"s version of the Vita Henrici Quinti by Tito Livio", EHR, 24 (1909), 84–9.

(обратно)

1433

Letters and papers, II, ii, 441–51.

(обратно)

1434

Ibid., 11, ii, 451–60.

(обратно)

1435

VC H Salop., ii, 133.

(обратно)

1436

Gransden, Historical writing, ii, 213–15.

(обратно)

1437

Boke of Noblesse addressed to King Edward the Fourth on his invasion of France in 1475, ed. J.G. Nichols (Roxburghe Club, 1860), p. 16.

(обратно)

1438

RP, vi, 15.

(обратно)

1439

C.T. Allmand, "France-Angleterre à la fin de la guerre de cent ans: le "Boke of Noblesse" de William Worcester", La France anglaise au moyen age. Actes du me congrès national des sociétés savantes, Poitiers, 1986 (Paris, 1988), pp. 103–11.

(обратно)

1440

First English Life, p. x.

(обратно)

1441

Ibid., p. 4.

(обратно)

1442

Ibid., introduction.

(обратно)

1443

S. Anglo, "An early Tudor programme for plays and other demonstrations against the Pop" Journal of the Warburg and Courtauld Institutes, 20 (1957), 178.

(обратно)

1444

M. McKisack, Mediaeval history in the Tudor age (Oxford, 1971), p. 121.

(обратно)

1445

Ibid., pp. 96, 105, 121.

(обратно)

1446

G. Bullough, Narrative and dramatic sources of Shakespeare (7 vols, London/New York, 1957–73), iv, 350.

(обратно)

1447

R.R. Reid, "The date and authorship of Redmayne's "Life of Henry V"", EHR, 30 (1915), 695.

(обратно)

1448

"Поистине, достойнейший государь, вам надлежит не опасаться за субсидии вашего королевства…потому что ваши верные люди так наслаждаются своим нынешним счастливым покровительством, что они предлагают вам себя и свое имущество и изливают за вас непрестанно свои благочестивые молитвы…[и] сердечно желают, чтобы вы могли долго править ими" (Letters of queen Margaret, p. 6, trans, of Latin original). В 1421 г. английский корабль был описан как состоящий из частей, построенных вокруг корпуса: "корпус корабля - сообщество" (Haines, "Our master mariner", 89). Ощущение единства страны пронизывает весь текст: см. выше, гл. 19.

(обратно)

1449

Генриха призвали быть благочестивым, снисходительным и стремящимся к прощению (Letters of queen Margaret, pp. 4–5).

(обратно)

1450

Harriss, Henry V: practice of kingship, p. 42.

(обратно)

1451

Ibid., ch.2.

(обратно)

1452

"…de tres haultain voulloir" (Waurin, 429).

(обратно)

1453

См., например: Brut, ii, 382.

(обратно)

1454

"Ты ушел! С этого корабля святых…" (Haines, "Our master mariner", 89).

(обратно)

1455

Allmand, "The soldier", Harriss, Henry V, pp. 117–35.

(обратно)

1456

L. Mirot, "Le procès de Maitre Jean Fusoris, chanoine de Notre-Dame de Paris (1415–1416)", Mémoires de la Société de l'Histoire de Paris et de l'Ile de France, 27 (1901), 175.

(обратно)

1457

PPC, ii, 246–8; см. выше, гл. 10.

(обратно)

1458

"Ни один человек, возложивший руку свою на плуг и оглядывающийся назад, не пригоден для царства [небесного]; но постоянные усилия обычно приводят к успеху; и согласно Туллию [Цицерону], часть истинной добродетели состоит не в том, чтобы смотреть на то, что сделано, а на то, что еще предстоит сделать; не то, что у человека есть, а то, чего он хочет." (совет неизвестного священнослужителя Генриху V, 1415 г.; Letters of queen Margaret, p. 5).

(обратно)

1459

 Keen, "Diplomacy", Harriss, Henry V: practice of kingship, p. 198.

(обратно)

1460

Gesta, pp. 123, 125.

(обратно)

1461

См. выше, гл. 19.

(обратно)

1462

Jacob, Fifteenth century, p. 202.

(обратно)

1463

Ibid., p. 202.

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие к йельскому изданию
  • Благодарности
  • Введение
  • Часть I. Становление короля
  •   Глава 1. Ранние годы
  •   Глава 2. Уэльс
  •   Глава 3. Принц в правительстве, 1406–13 гг.
  • Часть II. Король-полководец
  •   Глава 4. Арфлер
  •   Глава 5. Азенкур
  •   Глава 6. Франция, 1416–19 гг.
  •   Глава 7. Франция, 1419–20 гг.
  •   Глава 8. Франция, 1420–22 гг.
  • Часть III. Осуществление королевской власти
  •   Глава 9. Нормандия
  •   Глава 10. Армия и флот
  •   Глава 11. Сигизмунд и Констанцский собор
  •   Глава 12. Отношения с папством, реформа и основание монастырей
  •   Глава 13. Лоллардия и мятеж
  •   Глава 14. Порядок
  •   Глава 15. Семейный круг
  •   Глава 16. Персонал правительства
  •   Глава 17. Парламент
  •   Глава 18. Финансы
  •   Глава 19. Корона, единство и государственность
  •   Глава 20. Эпилог
  • Список сокращений
  • Избранная библиография
  • Генеалогическая таблица
  • Карты
  • *** Примечания ***