Псковская Аркадия. Сборник рассказов [Алексей Вячеславович Баданов] (fb2) читать онлайн

Алексей Баданов Псковская Аркадия. Сборник рассказов

Арлекино.

Келья отца Серапиона не соответствовала его богатырскому телосложению. Домик священника, срубленный в первые послевоенные годы «из того что было», размерами и конфигурацией больше походил на баню. «Омыться банею пакибытия», промелькнуло в голове у Сашки непонятное церковное выражение, слышанное недавно. Он сидел уже четверть часа один в помещении площадью не более шести квадратных метров и дожидался возвращения священника, пригласившего его «на чаёк и за жизнь» и исчезнувшего, едва они только вошли со словами: «ты Санька посиди, я сейчас.»

Поначалу он взялся рассматривать стены, но это быстро наскучило: все свободное пространство было занято иконами – старыми, новыми, большими, маленькими, написанными на выгнутых и треснувших от времени досках и напечатанными в типографии. Их количество здесь явно перевалило за сотню. Сашка, считавший себя ценителем современной живописи, чувствовал себя несколько не уютно под прицелом иконописных глаз.

На небольшом столе, занимавшем значительную часть комнаты, стоял заварной чайник с отколотой ручкой, стеклянная банка из-под кабачковой икры, исполнявшая функцию сахарницы и древний радиоприёмник «ВЭФ» с выдвинутой под самый потолок антенной. Сам стол был накрыт сложённой вчетверо затертой простыней и куском парниковой полиэтиленовой пленки, что в совокупности являло собой скатерть.

Чувствуя себя не в своей тарелке, Сашка рефлекторно нажал кнопку «Вкл.» и приёмник неожиданно чисто и громко огласил келью знакомым с детства голосом всероссийской любимицы: «Ах Арлекино, Арлекино! Нужно быть смешным для всех! Арлекино, Арлекино, есть одна награда – смех».

Неожиданно появившаяся из-за Сашкиной спины рука в широченном рукаве тотчас нажала кнопку «Выкл».

– Не люблю я эту песню. У меня с ней очень неприятное воспоминание связано. – отец Серапион говорил немного уставшим низким голосом. К его способности беззвучно появляться, не смотря на почти двухметровый рост и «косую сажень», Сашка привыкнуть не мог. Его это и удивляло и немного пугало.

Впервые Сашка попал в гости к Серапиону два года назад совершенно случайно.

Февральский автостоп из Киева в Питер оказался крайне неудачным. Начать с того, что он проснулся в неизвестное время суток (окна были вечно зашторены) от того, что на кухне, где он спал, громко ссорилась интернациональная пара, составленная из американца – джазового саксофониста Роберта, которого почему-то все звали Бертой и его girl-friend – минской художницы Олеси. При этом Берта периодически вставлял в свою мягкую английскую речь жесткие русские слова, а Олесин русско-белорусско—украинский суржик постоянно прерывался родным для Роберта fuckin’ shit’ом. Но поразило Сашку (или Алекса, как его знали местные жители), не речевые обороты, а предмет спора: Олеся пыталась вручить Берте подарок на 23 февраля – день Советской Армии и Военно—Морского Флота. Берта же возмущённо отказывался, мотивируя тем что его отец – кадровый офицер ВВС США – воевал с «именинницей» в Корее и Вьетнаме, и даже был сбит, а кроме того сам подарок – ярко красные мужские носки – «fuckin’ ugly thing».

Произведя нехитрые подсчеты, Алекс пришёл к выводу, что зависает в «нехорошей квартире» около трёх недель, а жизнь коротка, надо много успеть и т.д.

Почувствовав необходимость двигаться вперёд, Сашка встал, набросил поверх чёрной бархатной куртки кожаный плащ, натянул ковбойские сапоги и вышел на морозную киевскую улицу. Как выяснилось в 3 часа ночи.

Пройдя по гулкому асфальту несколько километров, он обнаружил одиноко стоящую на обочине широкого проспекта машину Державной Автоинспекции и постучался в окно водительской двери. За рулем заведённых «жигулей» 8й модели спал, уткнувшись лицом в руль, нетрезвый пожилой инспектор. Стекло немного опустилось:

– Тобi чого?

– Подскажи, бать, как на трассу выйти в сторону Чернигова?

– Ну так и сiдай. Менi теж треба до Чернигова. Додому.

Но это был первый и последний удачный стоп в тот раз. В последующие двое суток Сашка прошёл пешком около 70 км по Белоруси, сменил десяток разнообразных транспортных средств, в основном старых легковых автомобилей. Две дальнобойные фуры, шедшие в Питер, застряли на госграницах: одна на украинско-белорусской, другая на белорусско—российской (была такая в те времена). В конце концов где-то на Псковщине его подобрал новенький чёрный «Джип Гранд Чироки» с двумя неразговорчивыми персонажами на передних сидениях. На все вопросы они отвечали кивком головы или никак. Проехав около часа в абсолютной тишине, водитель кивнул пассажиру, а тот повернулся к дремлющему на заднем сидении Сашке и сказал:

– Сейчас поможешь копать, а потом мы тебя отпустим.

– В смысле?

Сашку поразила страшная догадка, он обернулся, заглянул в багажник и увидел там что-то большое, упакованное в перетянутый скотчем зелёный туристический спальный мешок, лом и две перепачканные землёй лопаты: совковую и штыковую. Род деятельности «ритуальных агентов» не оставлял сомнений. Дождавшись, когда «Джип» свернет с асфальта, и с черепашьей скоростью начнёт переваливаться по лесовозным колеям, Сашка распахнул дверь и выпрыгнул в сугроб. Упал, тотчас вскочил на ноги и ломанулся в лес не разбирая дороги. Он услышал, как автомобиль остановился, кто-то забористо выругался, заднюю дверь захлопнули и поехали дальше.

Когда уровень адреналина начал опускаться, Сашка обнаружил, что забрёл довольно далеко. Опасности заблудиться в общем-то не было: цепочка собственных следов могла легко вывести его обратно на дорогу, но пока как-то… не хотелось.

Вечерело. Косые тени деревьев ложились на желтый в свете закатного солнца снег. Тишина нарушалась то хрустом ветки, ломающейся под снежной тяжестью, то непонятным уханьем, то раскатистым «карр». Переводя дух после получасового «трофи рейда», Сашка стоял, привалившись спиной к сосне, ветви которой начинались где-то далеко вверху.

Оглядевшись, он обнаружил в пяти шагах от себя лесовозную дорогу, которой правда не пользовались в этом сезоне, но тем не менее идти по ней было немного легче, чем просто ломиться через лес. Ну и кроме того дорога, очевидно, должна была куда-то вести. Что бы идти было веселей, Сашка скомандовал себе: «Песню запе-вай, раз, два!», и затянул в ритме военного марша: «Riders on the storm, riders on the storm. Into this house we’ve born. Into this world we’ve thrown. Like a dog without a bone, an actor out of loan – riders on the storm…»

Дорога тем временем привела на большую поляну, образовавшуюся в результате заготовки леса и уже начинавшую зарастать маленькими елочками. Снег из желтого неожиданно быстро превратился в синеватый, затем в синий. Здесь, в глубине зимнего леса, звенящая тишина прерывалась случайными звуками гораздо реже.

Вдруг, с противоположенной стороны поляны Сашка явственно услышал колокольный звон. Боясь, что звон прекратиться и обнаружить его источник будет невозможно, он стал пробираться по сугробам между посаженными ровными рядами метровыми ёлками, едва ли не быстрее, чем ломился от мрачной похоронной команды час назад. И тут ему повезло: как только он пересёк по диагонали делянку, он вышел на хорошо укатанную, чуть ли не с сегодняшними следами дорогу, пробитую трактором-трелевочником, тащившим за собой связку спиленных деревьев – «хлыстов» и очистивших ими от снега довольно широкое пространство. И хотя звон вскоре прекратился, Сашка уже не сомневался, что дорога должна привести к жилью. Пройдя в густых лесных сумерках ещё четверть часа, он вышел на околицу маленького села, состоявшего едва ли из десятка домов, в дальнем конце которого белела шпилем, увенчанным восьмиконечным крестом, церковь. Любивший всякую историю, в том числе архитектурную, Сашка отметил про себя: «Классицизм. Первая треть 19 века. Наверное, усадьба какая была. А потом восставшие народные массы усадьбу в пьяном угаре сожгли, а церковь побоялись. Вдруг Он и правда накажет?»

В тот раз Сашка прожил у отца Серапиона две недели. Собственно, жил он не у него, а у одинокой и бездетной восьмидесятилетней бабы Нюры, которая была по совместительству и церковным хором и свечницей и в общем составляла 50 процентов населения точки на карте, носившей немудреное название Преображенское. Летом лесными тропами приходили десятка полтора дачников, но количество их уменьшалось год от года. Непопулярность этого затерянного уголка объяснялась очень просто: от асфальтированной дороги в Преображенское попасть можно было либо по короткой через лес, на которую Сашка и набрел, убегая от неудачных попутчиков, или по длинной полевой, шедшей вдоль топких берегов извилистой речки Петелки, с необходимостью форсировать саму речку перед въездом в село. Зимой дорогу никто не чистил, да и в любом случае качество подъезда что с одной, что с другой стороны, подразумевало наличие у транспортного средства гусениц, а у его водителя очень большой настойчивости в достижении цели. Весной и осенью на несколько недель оба пути оставались проезжими только для персонального вездехода отца Серапиона по имени Орлик, который боялся только волков. Пользуясь этим добрым и надежным транспортным средством, отец Серапион раз в месяц выезжал на большак, где пополнял с помощью передвижного сетевого супермаркета «Автолавка» необходимые припасы. Необходимость в пополнении припасов была не то чтобы велика, скорее нужно было, как выражался сам отец Серапион – «не забыть, как выглядят люди». В целом же хозяйство преображенских жителей было автономным: овощи давал огород, муку, крупы, чай и прочая закупались на год вперёд в складчину на пенсию бабы Нюры и пожертвования, которые приносили в храм прихожане, посещавшие богослужение трижды в году: на Рождество, на Пасху и на престольный праздник Преображения.

Постоянных прихожан было 7 – пять бабушек и два дедушки. Самой младшей – энергичной Валентине Григорьевне недавно исполнилось 64, а самому старшему – Никанору Никандровичу – 97, он был 1900 года рождения – «ровесник века» как он называл себя сам, а вслед за ним и все присутствующие. На трёх праздничных богослужениях обычно присутствовали человек 15 – 20, так как доставка «инициативной группы» требовала усилий значительного числа помощников и помощниц.

Общественным транспортом служил трелевочный трактор с прицепленной к нему колесной телегой, в которую складывали сено, зимой ещё и одеяла, и с шутками, а иногда и песнями, ехали «в крёсный ход», как любил выражаться леспромхозовский тракторист Валера, возивший прихожан по этому маршруту каждый год.

Действительно опасным и трудным был обратный путь. Как не убеждали Валеру путешественники, среди которых была и его 75 летняя мать, неистовое религиозное чувство заставляло тракториста «исполнить праздник» – то есть выпить припасенную заранее поллитру самогона – «первача», искусством изготовления которого он искренне гордился. И без того ухабистая лесная дорога превращалась в таком случае в аттракцион «американские горки», а благостные прихожане нет-нет, да потчевали своего перевозчика «Валеркой—антихристом» и «анафемой».

К вящему удивлению Сашки, служили отец Серапион и баба Нюра каждый день – с 6 до 9 утром и с 5 до 8 вечером. На Сашкин вопрос зачем так часто, отец Серапион ответил: «Ну вот топить же каждый день нужно. Если не топить – выстынет, потом нагревать долго».

Но чего больше всего не ожидал от себя столичный тусовщик Алекс – завсегдатай Московских Sexton и Arbath Blues Club и питерского TaMtAm’a, это что две недели в лесной глуши, в абсолютной тишине и по большей части наедине с собой придутся ему настолько по вкусу. И еще больше, что это гармоничное слияние со средой не потребовало от него ровным счетом никаких усилий!

Неразговорчивый, спокойный и какой-то бестелесный, отец Серапион казалось сам был частью царившего здесь покоя и гармонии. За богослужением он не «возглашал» громогласно, как это потом увидел Сашка в больших московских храмах, а как бы приглашал спокойным ровным голосом: «Миром Господу помолимся…».

Кроме двух часов в сутки отведённых на приём пищи – дневной трапезы в 12 и вечерней в 21, отец Серапион непрерывно что-то делал: готовил в лесу или колол дрова, чинил упряжь, «обряжал» статного, несмотря на почтенный (почти 20-летний) возраст, коня, переплетал и реставрировал древние книги или просто стирал, готовил и убирался – работы ему всегда хватало и делал он ее так, как Сашка больше не видел никогда в жизни: не торопясь, но очень быстро и спокойно. Любой инструмент, попадавший к отцу Серапиону в руки был продолжением его рук. Не было такой работы, которая бы раздражала его или была ему в тягость.

Ещё интересной особенностью отца Серапиона была его манера отвечать на заданный вопрос. Когда Сашка спрашивал его что-то, он поднимал указательный палец вверх и говорил с легкой полуулыбкой и кивком головы: «Угу.» После этого «ответа» проходило несколько часов или даже сутки. Отец Серапион неожиданно беззвучно появлялся около Сашки, делавшем какую-то очередную работу с некоторым «принуждением себя» и отвечал на заданный вопрос афористично, емко и так, что его ответы запоминались на всю жизнь.

Как-то раз Сашка спросил, почему его не раздражает ни какая работа и как найти дело своей жизни. Отец Серапион ответил своё обычное «Угу» и куда-то ушёл. На следующий день он дал Сашке лучковую пилу с крупными зубьями и попросил спилить нависший над церковной оградой вяз, засохший от какой-то болезни и грозивший падением. Вяз был не более 30 сантиметров в диаметре, но пилился очень тяжело – собственно название он получил не зря. Неожиданно оказавшийся за спиной отец Серапион сказал: «Дай-ка я». Взял пилу и начал пилить легко и с настолько явным удовольствием от процесса, что Сашка залюбовался его короткими сильными и точными движениями. Завершив в 10 минут работу, на половину которой у Сашки ушёл битый час с размышлениями о fuckin’ вязах и fuckin’ пилах, отец Серапион встал, стряхнул опилки с грязного «рабочего» подрясника, в котором он ходил всегда, когда находился вне церкви и сказал: «Понимаешь, Сань, просто любое дело надо полюбить. Делать с любовью. Вот ты сейчас эту несчастную деревяшку прям ненавидел. И все силы потратил на свою ненависть. А то, что ты готов любить у тебя где-то далеко. На островах каких-то».

На этом месте Сашка вздрогнул и пристально посмотрел в большие, глубоко посаженные и какие-то ясные глаза отца Серапиона. «А вы о куда про остров знаете?» «Да ничего я не знаю, это я так для примера сказал, чтоб ты понял.»

Дело в том, что что за минуту до прихода отца Серапиона, Сашка действительно сел в изнеможении у недопиленного вяза, закрыл глаза и попытался расслабится классическим приемом аутотренинга – представил себя лежащим на пляже, на тропическом острове и т.д.

«А любить это всегда здесь и сейчас, —продолжил отец Серапион, – С любовью любое дело делать легко. Это же про главное дело в жизни. Чем угодно заниматься можно. Главное – это дело полюбить».

Вроде бы слова были самые обыкновенные и даже слышимые уже 100 раз, но именно от отца Серапиона они проникали в самую глубину.

Вот и сейчас, сидя в кельи и попивая горячий травяной чай, Сашка думал, как в одном трехмерном пространстве может существовать планета Преображенское, где категории времени и места не имели особого значения, его бурная Московско-Питерско-Киевская жизнь, где он балансировал между богемными эскападами и суровой полукриминальной бизнес реальностью и, например, американский городок Кэтсвиль, где «утром, видя скисшим молоко, молочник узнает о вашей смерти».

– Отче, а что за история с песней про Арлекина?

– Старая история. Первого мая 1980 года меня арестовали прямо в алтаре во время службы. На площади перед собором были первомайские «народные гуляния», только что демонстрация закончилась. Народу было много, КГБшной «Волге» не проехать и меня провели в полном иерейском облачении сквозь толпу через площадь в наручниках. А песню про Арлекино транслировали из громкоговорителей, чтоб людям было веселей, – он говорил это совершенно спокойно как-то удивляясь и немного стыдясь за людей в погонах, учинивших подобную глупость, – С тех пор я эту песню не люблю.

– Вас? Арестовали? Вот бред! – Сашка был искренне поражён известием, что такого человека, как отец Серапион могли арестовать, да и ещё вести по улице в наручниках, как какого-нибудь барыгу взятого с наркотой на кармане – ничего более абсурдного он представить себе не мог.

– Почему же бред? Я посильно высказывал неудовольствие советской властью. Она в свою очередь не имела никаких оснований быть довольной мной. Статья такая была – антисоветская агитация и пропаганда. Как настоятель главного городского собора я должен был выполнять инструкции уполномоченного по делам религии: письменно докладывать об обратившихся за крещением или венчанием. Я, естественно, такого непотребства не совершал и не позволял другим священнослужителям. Кто-то из них и стукнул. Точнее я даже знаю кто. Прости его, Господи, не ведал бо, что творил. Он теперь епископом работает. Кроме того, я переписывался с родственниками из эмигрантов, а это было куда как страшное преступление. Ну и письмо это подписал, против ввода советских войск в Афганистан.

– А потом что?

– Да ничего особенного. Посидел два года в следственном изоляторе в Челябинске. Все как обычно: жил-служил-не тужил. Потом отпустили. Мне от этой песни, про Арлекино, ощущение не нравится. Этот смех натужный. Я пока через площадь шёл – три раза послушал. Люди пьяненькие такие … веселенькие. Человеку в городе не хватает тишины. Себя послушать, своё сердце. Что-то всем сердцем полюбить, что-то возненавидеть. Быть целым и мудрым. Совместить в себе змия и голубя.

– Ну про голубей-то я вроде понимаю—любовь к ближнему и все такое, а змий—это какой-то нехристианский символ. Ну и про ненависть, вы тут сказали. Я всегда думал, что христианство и ненависть – вещи несовместимые.

– Эк ты хватил. Да в человеке, Сань, всего понамешано, и все со всем совмещается. Применять нужно по назначению. Вот в «Каноне Ангелу-Хранителю», посмотри, – отец Серапион открыл лежащую на столе маленькую толстую церковную книжку и показал пальцем текст, – «И ненавидети ми злых настави мя». То есть научи меня по назначению использовать ненависть. Умение ненавидеть все зло, что живет во мне – это как иммунитет, как температура. А про змею и голубя – это из Евангелия. У тебя Сань есть с собой карманное Евангелие?

– Нет, – ответил Сашка и подумал, что в кожаном фотографическом кофре, служившем ему походной сумкой, есть много всего несовместимого с главной христианской книгой…

Отец Серапион сунул левую руку за пазуху подрясника и извлёк оттуда небольшую вязаную сумочку, висевшую у него на кожаном шнурке на груди:

– Вот возьми, один дорогой мне человек подарил. Я ему тоже вот как ты – любил вопросы задавать. Он мне подарил эту Книгу и сказал: «Носи всегда с собой. И просто старайся исполнить её в своей жизни. Вопросов станет меньше – все, что помогает исполнить Евангелие в жизни – правильно, а всё, что мешает – нет. И вся недолга». Я 40 лет носил. Теперь твоя очередь, – и протянул чёрную, примерно формата А5 книгу, сильно потрепанную по углам.

– Спасибо, отче, – Сашка неуверенно взял книгу двумя руками и опустил на стол, чувствуя важность этого момента и не зная, нужно ли ему сейчас сделать что-то «правильное», – Буду носить. И попробую исполнить.

Обратно Сашка возвращался той же лесной дорогой, что попал в Преображенское впервые два года назад. Шла вторая неделя после Пасхи, весенний лес цвёл и дышал, стрелы солнечных лучей то и дело пронзали его бурлящей радостью. Через лес до шоссе надо было пройти 5 километров. По мере приближения к асфальту, к возвращению в привычный круг жизни он будто бы слышал лязг открывающихся навстречу ему тюремных дверей. Шум несущихся по шоссе автомобилей казался топотом конвоиров.

Мир, сверкающий, оглушающий, орущий, не дающий и мгновения тишины, ослепляющий фейерверками красок и ощущений встречал его своим гимном:

По острым иглам яркого огня

Бегу, бегу – дорогам нет конца.

Огромный мир замкнулся для меня

В арены круг и маску без лица.

Я – шут, я – Арлекин, я – просто смех,

Без имени, и, в общем, без судьбы.

Какое, право, дело вам до тех,

Над кем пришли повеселиться вы…

Киев – Санкт-Петербург – Псков, февраль 1997 – апрель 2019.

Труба

Лицам страдающим клаустрофобией лучше не читать.

1. Когда-то Таня была сельским фельдшером.

Жила она в глухой деревне, в сорока километрах от райцентра, и почти в двух сотнях от Пскова. Муж не вернулся к ней после очередной «ходки» и не подавал о себе никаких известий. Почти все 90е и начало нулевых она проработала в своём фельдшерском пункте, пользуя местное население при любых заболеваниях, самым распространённым из которых было отравление суррогатным алкоголем и обходя еженедельно пешком нескольких лежачих старух в деревнях, отстоящих друг от друга километров на пять.

В то время существование казалось ей беспросветным, а теперь она вспоминала, что жизнь была вполне себе ничего. Смехотворную фельдшерскую зарплату часто задерживали, лекарства в пункт доставляли от случая к случаю, но она как-то выживала. Народ, памятуя, что «когда доктор сыт и больному легче», не оставлял «фершела Таню» голодать и холодать. Её хозяйство было почти полностью натуральным, существовавшим вне денежного оборота. Просить о чём-то районное начальство, а тем более жаловаться на свою неустроенность она не умела, да и не могла.

В семнадцать она бросила медучилище, и уехала в Москву с красивым парнем, ставшим в последствии ее мужем, имевшим опасную профессию «катала» – карточный шулер. Когда годовое романтическое путешествие закончилось арестом и первой ходкой любимого, она вернулась и устроилась санитаркой в районную больницу. В больничной столовой всегда можно было поесть, а работа сутками предоставляла возможность как можно реже возвращаться под крышу к эпизодически трезвой матери.

Будучи сметливой и старательной, Таня бралась за любую работу, часто превышающую её прямые служебные обязанности. Вскоре, приобретя необходимые навыки, она помогала медсёстрам делать перевязки, научилась ставить уколы, раздавала лекарства. С инъекциями и забором крови из вены у неё получалось особенно хорошо. Многие больные просили позвать «ту молоденькую, которая незаметно уколы ставит».

Отработав полгода, она иногда заменяла на дежурстве медсестёр, «заболевших» болезнью жизненного отчаяния и оттого храпящих на каталке, где-то в дальнем коридоре. Но болезнь эта не обходила стороной и саму Таню. Она выпивала вместе с мамой и её собутыльниками лет с четырнадцати и теперь в больнице не отказывалась «сообразить» со старшими коллегами. Юный организм играл злую шутку, относительно безболезненно переваривая лошадиные дозы дешевого вина, разбавленного лимонадом спирта или деревенского самогона и оставляя свою обладательницу в уверенности, что она просто «умеет пить». Часто случалось, что Таня оставалась в своей ночной смене одна на ногах, переворачивала коллег лицом вниз и шла совершать за них необходимые манипуляции. Главврач Александр Семёнович, сам тоже не враг бутылки, относился к ней по-отечески, и повторял, отворачиваясь от Таниного «амбре»: «Запомни, Танюша, женщины спиваются незаметно и безвозвратно».

Он же и уговорил чиновников райздравотдела дать Тане работу начальника сельского фельдшерского пункта (под его поручительство, что она закончит медучилище и получит диплом), когда предыдущий специалист, телефонным звонком из Питера, известила руководство, что обратно она не вернётся, ей ничего не надо и они вольны уволить её по любой статье трудового кодекса или объявить без вести пропавшей.

В последующие двенадцать лет Таниного «начальства» над фельдшерским пунктом (начальство было весьма условным, так как подчиненных у неё все равно не было) жизненные заботы, алкоголь и периодически возобновлявшаяся яркая семейная жизнь не позволили ей завершить образование и изменить свой полулегальный статус. Да в общем-то статус ей был тогда и не нужен. Она смирилась со своим положением и тихо и старательно несла свой крест, не уходя с головой в омут алкоголизации, но и не выныривая на поверхность осознанного бытия.

Но однажды среди ясного Таниного неба прозвучал гром: подведя итог многолетней работы по сокращению сельского населения, высокое начальство «оптимизировало» разом сельскую администрацию, местную школу и Танин фельдшерский пункт. Напоследок Тане сделали царский подарок – шубу с барского плеча. Ей разрешили бесплатно приватизировать здание упразднённого фельдшерского пункта, кривой щитовой домик, в котором она жила все эти годы. Она так не довела до ума эту мудреную для неё процедуру просто потому, что у неё опустились руки. Или как выражалась сама Таня: «С тех пор как всё закрыли у меня на эту блядскую жизнь больше не стоит».

2. В начале текущего десятилетия мимо Таниной деревни потянули ветку магистрального газопровода высокого давления. За сезон с ранней весны до поздней осени черную змею из труб семидесятисантиметрового диаметра сварили и закопали под землю, оставив концы выходящими на обочину сельской дороги.

Дело в том, что сварку и земляные работы на участках между дорогами делала одна подрядная организация, а прокол под дорогой – другая, не очень спешившая. Целый год черные дыры уходившего в землю газопровода, зияли на обочине грунтовки, шедшей от шоссе к Таниной деревне, завывая в ветряные дни тягучей унылой песней.

Сама деревня к тому времени совсем одичала и грозилась исчезнуть с лица земли уже в ближайшие годы. Кроме Тани, зимой там жила ещё одна крепкая, но крайне нелюдимая старуха, с соседкой никогда не здоровавшиеся.

За отсутствием любимого питерскими дачниками «леса-реки-рядом», последние тоже деревню не жаловали и летом население удваивалось, то есть приезжали ещё двое.

Если бы юный Крис Маккэндлесс, герой книги «В диких условиях» узнал про окрестности Таниной деревни, велика вероятность, что Аляска показалась бы ему очень суетным и цивилизованным местом.

По-летнему тёплый сентябрьский день, начался для Тани обыкновенно. Она проснулась около полудня. Верней нет: около полудня медленно, но верно умирающее Танино тело поднялось в горизонтальное положение и вышло из дома на улицу. Она отправилась в долгое путешествие в отстоящую на семь километров деревню, где супермаркет «бабы Дуси» отпускал в долг сильно разбавленный стеклоочиститель «Снежинка». Напиток был расфасован в пол-литровые, бывшие в употреблении, пластиковые бутылки из-под «Пепси», «Кока-колы» или «Святого Источника».

Последние несколько лет Таня оправдывала на себе мистические представления философов востока о том, что жизнь – это сон. Вот и сейчас, страдая от привычной, ежеутренней боли в каждой клеточке она прошагала за несколько часов положенные километры и её редкие мысли походили на чёрно-белые сны.

Ритуал приобретения полутора литров пойла был настолько понятен обеим сторонам сделки, что не потребовал ни одного произнесённого вслух слова. Таня числилась в «порядочных», то есть раз в несколько недель зарабатывала необходимое количество денег сбором клюквы на болоте, сдавая в лом найденную в заброшенных домах алюминиевую посуду или просто выпрашивая милостыню на ступенях церкви, находившейся в 15 км по большаку, и покрывала значительную часть кредита, но никогда не оставалась совсем без долгов.

Издалека увидев бредущую по дороге Таню, вечно сидевшая у окна баба Дуся выставила через открытую форточку три пол-литровые бутылки на вросшую в землю напротив окна ржавую газовую плиту и сделала карандашом пометку в настенном календаре за 1992 год, на котором угадывалась выцветшая икона святителя Николая Чудотворца и содержался призыв к «Руси Святой» «хранить веру православную».

3. Подойдя к плите, Татьяна молча кивнула совиному лицу бабы Дуси за грязным оконным стеклом, взяла бутылки и отправилась в обратный путь. На этот раз пойло было разлито в одну рождественскую поллитровку «Кока-колы» с весёлым Сантой на засаленной этикетке, а две других были «Святым источником» и знакомым с детства лимонадом «Буратино».

Пройдя три километра в сторону дома, Таня решила сделать привал. Уже час как небо затянули тучи, мелкий сентябрьский дождик проник под порванную в нескольких местах форменную куртку с надписью «Fire Department of the city of New York», невесть как попавшую в другой конец света. К тому времени она уже закончила «Буратино», пару раз приникла к «Святому Источнику» и теперь силы оставили её.

Как раз и удобное укрытие ожидало её на пути: на обочину горизонтальным трехметровым куском выходила газовая труба, призывно маня и обещая блага, какие всякий уставший путник ожидает от придорожной гостиницы. Таня отхлебнула ещё раз от «Источника», убедилась, что пробка закрыта плотно и живительная влага не прольётся при опрокидывании бутылки, на четвереньках пробралась на пару метров в глубь трубы и немедленно отключилась.

      Вскоре после полуночи, она проснулась в абсолютной темноте от холода и какого-то шороха позади. Что-то невидимое, большое и часто дышащее подбиралось к Тане по трубе со стороны дороги. Кто это был, она не поняла и страшно испугалась. В тот момент она даже не помнила где и когда она отключилась, то есть, говоря её собственным языком, не помнила сама себя.

Таню накрыл, захватил и понёс вперёд всепоглощающий ужас и яркое, как сама смерть, ощущение опасности. Она вскочила на четвереньки, больно ударилась головой о холодный металл и, со всей возможной для неё быстротой, побежала на четвереньках вперёд. Поначалу труба довольно резко шла вниз под уклон и двигаться было несложно. Серьезное неудобство представляли собой только острые капли металла, оставшиеся внутри во время сваривания труб. Они цеплялись за одежду, больно ранили ладони и колени и пару раз даже препятствовали продвижению вперёд. Через полчаса интенсивного бега в трубе на четвереньках Таня, выдохлась, проснулась и полностью протрезвела.

Полежав в холодной луже грязной дождевой воды ещё с полчаса и окончательно придя в себя, Таня уже ясно понимала, что это не ад, что она уснула пьяная в газовой трубе у дороги и, испугавшись непонятно чего, пронеслась со скоростью вихря около километра вперёд.

      Замечу от себя, что счастье её жизни в тот момент сделал тот факт, что клаустрофобия не входила в число заболеваний её истерзанного алкоголем сознания. Первое, что она попробовала сделать – развернуться, чтобы двигаться обратно – и это оказалось невозможным. Будучи от природы крупной и высокой (178 см ростом и, что называется, с «широкой костью»), Таня ещё и располнела в последние годы, питаясь картошкой и дешёвыми макаронами. Как она не пыталась, но развернуться внутри семидесятисантиметровой газовой трубы у неё не получилось. Тогда она попробовала пятиться назад. Скорость передвижения таким образом была крайне невелика, а уж когда труба стала подниматься в горку, замедлилась до черепашьей. Наша Таня и вообще была скорее холериком, чем меланхоликом, а уж алкогольная зависимость никого не делает собранным и целеустремленным, посему от такого способа передвижения она тоже вскоре отказалась. Оставалось двигаться вперёд. К тому же, пройдя ещё пару сотен метров по горизонтали, Таня ощутила довольно резкий подъем вверх, из чего сделала вывод: очевидно вскоре труба выйдет на следующую сельскую дорогу и, как сказал классик, «свобода нас встретит радостно у входа, и братья меч нам отдадут».

Эти мысли успокоили нашу подземную путешественницу. Для поднятья духа, и в предчувствии скорого освобождения, она допила «Святой Источник» и, с удвоенной энергией, двинулась вперёд.

4. Но как на этот раз, так и ещё несколько, подъемы сменялись спусками, труба иногда поворачивала немного вправо и немного влево, но не заканчивалась, и даже не давала никакого намёка на завершение пути в виде традиционного «света в конце тоннеля».

Так прошло ещё несколько часов. После «Источника» был допит «Кока Санта», алкогольная эйфория сменялась похмельем, затем опять вполне трезвой усталостью и опять страхом. Несколько раз от усталости Таня забывалась коротким сном, затем просыпалась, ползла дальше и страх нагонял её. Что бы отвлечься она начала перебирать мысленно свою жизнь практически по дням от младенчества, а помнила себя Таня очень рано. Она прокручивала, как кинопленку события, смотря на себя со стороны и критически оценивая многие свои слова и поступки. В памяти она быстро дошла до дня, когда, поспешив на встречу с возвращающимся после очередной отсидки мужем, прошла мимо материнского дома. Сердце ёкнуло, ей захотелось зайти внутрь (мать и дочь общались не часто), но она решительно прошла мимо. Через несколько дней, по результатам вскрытия патологоанатом определил, что Танина мама захлебнулась во сне рвотными массами примерно в тот час, когда дочь прошла мимо двери. Несмотря на отсутствие реального контакта, а может именно по этой причине (и уже невозможности его восстановить) Таня переживала смерть матери очень тяжело. Прорыдала несколько дней, а потом ушла в тяжелый полуторамесячный запой, едва не закончившийся алкогольным суицидом. Вспоминая об этом сейчас, в трубе, Таня опять рыдала и материла себя, но почему-то ей от этого становилось легче. Мысль о том, что надо поправить крест и покрасить оградку делали Танино перемещение в трубе более осмысленным.

На то чтобы проползти 12435 метров до следующего разрыва трубы у Тани ушло примерно 22 часа движения с перерывами на сон, отдых и размышления.

Измученная, исцарапанная острым металлом, в порванной одежде, кровоточащих ссадинах и синяках, Татьяна вылезла из газовой трубы на грунтовку в 300 метрах от Крестовоздвиженской церкви, украшающей собой село Поддубье. Было воскресение, шла литургия. Выглянув на шум из алтаря, священник отец Андрей увидел крестообразно распростертое на полу тело в крови и грязи. Таня всхлипывала, повторяя: «Прости, прости меня». По щекам её потоком текли слезы.

Пять церковных старушек, собственно и составлявших весь немногочисленный Крестовоздвиженский приход бросились поднимать, покрывать наготу, отмывать и лечить Таню.

Она осталась и теперь, живя в церковной сторожке, ухаживает за пожилыми, больными в окрестных деревнях, и вообще оказывает посильную медицинскую помощь всем желающим. Всё вернулось на круги своя.

Срок чистоты (воздержания от алкоголя), приближается к семи годам.

Мне рассказал эту историю мой добрый приятель Андрюха, бывший московский рок-музыкант, а ныне сельский священник отец Андрей.

Недавно, в возрасте 43 года Татьяна закончила медучилище.

Псков 2011-2018.

Инопланетяне. Быль.

1. Профессор.

…Та-ак.

С чего начать то?

Конец цивилизации близок – это ясно каждому. Человечество изжило себя и стремительно движется к гибели если не от Всемирной простуды, так от войны. Только помощь из ниоткуда может спасти нас от неминуемого апокалипсиса, и я верю, что она есть. Я видел её в геометрически правильных облаках, в рисунках древних, в таинственных следах на лике пустынь и, своими глазами, лицом к лицу. Ещё не вполне ясно, чтобы познать, но достаточно, чтобы поверить.

Вот и в тот вечер, просматривая ленту в нашем паблике «Новости Из-за Горизонта», я ни на секунду не усомнился, что это ещё один сигнал «оттуда». Что они пытаются протянуть руку помощи глупому гибнущему человечеству.

Особенным был сам топоним! Название места, откуда пришла добрая весть – Пыталово! Я зразу услышал в этом имени Попытку, любоПытство и то что иные миры снова ПЫТАЮТСЯ выйти на контакт с нами. Местный исследователь и контактёр (а может и агент инопланетных цивилизаций среди нас?) писал: «Вот уже несколько недель все желающие почти ежедневно могут видеть характерное свечение на уровне низких перистых облаков. Неопознанные Летающие Объекты в виде светящихся сигар, овалов и вспышек совершают перемещения со скоростью и маневрированием, недоступным летательным аппаратам сооружённым земной цивилизацией. При этом реактивные следы часто складываются в сложные геометрические фигуры, может быть инопланетные иероглифические письмена. Что хотят сообщить нам старшие братья по разуму? Являются ли они предвестниками приближающейся катастрофы или наоборот – несут нам спасение?»

К посту прилагались фото и видеоматериалы зафиксировавшие метания светящихся сигар. Их неземное происхождение не вызывало у меня ни малейшего сомнения. Я решил немедленно ехать. Сообщив о своём решении в комментарии под постом, я, после непродолжительного, но бурного обсуждения, возглавил большую группу лучших представителей Человечества, которым, возможно, впервые в истории придётся вступить в открытый контакт с представителями инопланетных цивилизаций.

Что ж ?!! Величину и тяжесть ответственности, возложенной на меня человеческим родом, я осознавал. Да, я страшился её, но не мог не принять. Оставалось преодолеть косность и инертность ближних своих. Дело в том, что из-за происков некоторых негодяев, прокравшихся в научное сообщество, я последние годы временно не работаю…точнее не зарабатываю – работать мой могучий разум не престаёт даже во сне. И когда, благодаря моим трудам человечество избегнет гибели, благодарное, оно безусловно вознаградит моих престарелых родителей, что содержат меня все эти годы трудов и сомнений.

Я поручил своей верной помощнице в научных трудах Элеоноре совершить краткий реестр расходов на поездку. Вскоре в ЛС мне пришло сообщение: «Автобус+автобус+ гостинка примерно 4 + пожрать – штукарь. То есть «пётр» на двое суток. Можно в гости к единомышленникам, тогда нужно брать больше бухла и, если там будет Валерий, я не сдержусь и могу быть Вам не верна. Но тогда срок проживания не ограничен и на пожрать не потратимся. Только на бухич.» Я всегда ценил её практическую хватку. В этом она сильнее меня. Я потихоньку взял из-под подушки спящего папы банковскую карту с нацарапанным на ней пинкодом и пошёл в банкомат. Безусловно, когда он узнает зачем мне нужны были деньги – он меня простит.

2. Контактёр.

…сначала мне никто не верил. Меня и так в классе считают немного…того. И учусь я слишком хорошо и книжки бумажные читаю и в тиктоке меня нет. Ещё моя Мама – майор Петренко, в прошлом году ушла от нас с папой – капитаном Петренко к подполковнику Кривулину и уехала с ним защищать наши дальние подступы в Дамаск.

Я вообще-то это все по приколу написала. Ну там про тарелки летающие и контакт. Я-сама-то не видела их ни разу. Их Санёк мелкий видел, он на окраине живет на пятом и видит их в окно чуть не каждый день. Как рассказывает. Над ним и так все смеются, он ниже всех ростом в классе, уши оттопыренные, как у эльфа, ещё и тарелки эти у него летают каждый день. Я и нашла этот паблик для сумасшедших и написала туда, чтобы потом всем показать, и чтобы от Санька отстали. А он действительно эти тарелки на телефон заснял и выложил под моим постом. Тарелки это или нет – не знаю. Так, пятна какие-то. Но что-то точно есть. В субботу у папы выходной, покажу ему, может он чего скажет.

Мы когда это с Саньком запостили – там такое началось! К нам теперь целая экспедиция едет принимать контакт. Все в классе это обсуждали и разделились на две группы. Кто верит и кто нет. Причём Алла Николаевна – наша классная – она, оказывается истово верит. Инопланетяне, говорит, наша последняя надежда. А то запад нас захватит, всех в геев переделает, Путин умрёт, и гражданская война начнётся.

А я пока заняла нейтрально-выжидательную позицию.

3. Пограничник.

…Блядь, ну и дурдом с этими тарелками. У нас тут и так контрабасисты в Латвию сигареты квадрокоптерами тягают, хоть из зенитки по ним бей. Бывает по тревоге встаём за ночь раза по три, так ещё эти ёбаные инопланетяне в рот и в душу мать их ети. Моджахеды из Талибана в свободную Европу прут, их ещё отлавливать приходится. Вот мне другой заботы нет, как проверять сорок человек долбоёбов, съехавшихся со всей страны подрочить на какие-то пятна в небе. Заявились они на пропуск в погранзону «с целью организации первого контакта с инопланетной цивилизацией». Центральное управление, блядь, что курило, когда у них заявление принимало, не читая? На меня сбросили и сидят ржут теперь. Когда, говорят подготовишь ответ? А визу инопланетную проверять будешь? Там в администрации у гражданских, видать кто-то такой же ёбнутый есть. Прислали письмо, мол предадим всероссийскому слёту уфологов статус научно-практической конференции под эгидой Академии Наук. «Академии Амбрелла», блядь. Это дочка у меня смотрит.

Поглядел вполглаза на видос у неё на айфоне и что-то мне эти тарелки напомнили. Вспомнить бы что....

4. Рабочий парника Рафик.

…а нормальная такая работа была, только скучная. Горка, деревня километров пять, городок местный – пятнадцать. На горке наши полтора гектара парников. Только хозяин запрещал всё равно за забор выходить. Смена – шесть месяцев. Потом домой. Еду привозили, деньги привозили, тратить не можешь. Делать в общем-то тоже ничего не надо: полив, аэрация, прогрев – всё на автомате, датчики всякие стоят. Мы вдвоём с братом моим Альбертом просто сторожили всё это хозяйство. Пять месяцев сидели спокойно, вокруг ходили по очереди, потом смотрели кино в интернете. «Великолепный век» посмотрели весь. «Клан Сопрано» – весь, «Игру Престолов» – весь, «Совсем тяжкие» – тоже весь просмотрели и скучно всё равно уже. Потом брат развлекуху придумал – хоть как-то спасало. У нас в парниках – всё созрело уже, мы посушили, забили, покурили – хорошо стало. А парники грелись прожекторами. Их с аэродрома нам военный продавал. Кривулин фамилия. Они старые совсем, никому не нужные, с войны ещё. От них тепла больше, чем света, но свет тоже ничего. Это чтобы ночью немецкие самолёты в небе находить было сделано. Ну мы с братом раз покурили и давай в небе по облакам в крестики – нолики играть. Причём брат у меня всегда выигрывал. Почти месяц играли, весело было. До конца смены неделя оставалась всего, когда всё это случилось.

Сначала через забор эти школьники перелезли: девочка – подросток высокая, худая очень и мальчик – тот низкий совсем, лопоухий в спортивном костюме и резиновых сапогах. Я их на камеру увидел. Там сделано так, когда кто через забор лезет – кино не видно, а кто лезет видно. Я как раз «Пятый Элемент» смотрел, гляжу, вместо моей Милы люди полезли странные. Они ворота изнутри открыли и пустили ещё двоих: мужик такой бородатый, волосатый в очках толстых, лет за сорок, с ним баба чуть помоложе, но тоже страшная, растрёпанная и тоже в очках. Подростки у ворот остались, а мужик с бабой сразу подняли руки вверх иговорят, мол, приветствуем вас посланцы иных миров. Мы вышли к ним, брат не растерялся, отвечает, прям из фильма, мол, «неизмеримое зло хочет поглотить вашу галактику, но мы – Великие Мандашеваны вас спасём». Те на землю попадали от страху, а мы с братом со смеху. И вовремя. Потому что к нам в это время сквозь забор въехал пограничный наряд на «Урале» в всех положили на землю. Хотя мы и так лежали, очень весело было. Капитан у них, главный, все ходил, бил себя ладонью по лбу и повторял: «Прожектора, блядь, вот на что это похоже, это древние блядские прожектора, как я сразу не догадался.»

… и вот теперь мы тут сидим с братом в СИЗО и не знаем, что будет дальше.

Отпустите нас домой, на Флостон, пожалуйста!

Пыталово март 2014 – Псков декабрь 2021.

Ветеран.

Как это часто бывает, решение простой, на первый взгляд, проблемы, обернулось первостатейным геморроем.

В колодце кончилась вода. Молодая симпатичная пара из Питера, построила дом на соседнем участке и их колодец оказался на той же жиле, что и мой, но, видимо, выше по течению. В результате у них вода началась, а у меня кончилась. Новый сосед, чувствуя некоторое неудобство, совершил дружеский подгон: подарил два четырёхметровых дорожных кольца б/у, что как раз хватало на новый колодец.

Желтый КАМАЗ, громыхающий и дымящий, как подбитый немецкий танк, заехал на мой участок и аккуратно спустил кольца на землю, подняв кузов. Водитель, коренастый мужичек небольшого роста, лет 50ти, общался со своей раздолбаной машиной, как воин «нави» из фильма «Аватар» с конем и драконом. Между ними явно существовала «цихейла» – сверхнейронная связь. Я по началу сомневался в самой возможности сгрузить две полуторатонные бетонные трубы на землю не повредив, но водитель, виртуозно регулируя высоту поднятия кузова и по сантиметрам перемещая автомобиль, совершил чудо.

На водительской двери под надписью: «ГорКомХоз» красовалось выведенное тем же трафаретом слово: «Ветеран».

– А кто «ветеран»? —спросил я мужичка.

– Я.

– Куликовской битвы?

– Пражской войны.

– А это что ещё? – я в то время ничего не знал о событиях в Праге в 1968 году.

– Да так, херня одна. Повоевали…Тебе это – если трубу закопать надо, у меня ещё экскаватор свой есть – «петушок». Ты меня найди. Я в селухе живу. Ветерана спроси, меня все Ветераном знают.

– Погоди, телефон у тебя есть?

Ветеран уже запрыгнул в кабину КАМАЗа и перекрывая грозное клацанье старого дизельного мотора, сообщил:

– Неё, телефона нет. На хера мне телефон. Ветеран здесь один. Ветерана все знают.

Дал по газам и скрылся в облаке пыли.

В любой деревне и правда, что существуют сформированные вековой традицией алгоритмы, которыми потоки информации самопроизвольно формируются, движутся и перераспределяются, вне коммуникационных возможностей сети интернет, да и просто телефонной сети тоже.

Уже на следующее утро я получил от соседей наилучшие рекомендации к умению Ветерана обращаться с любой техникой и наихудшие к его крепкой дружбе с головой. Дело в том, что он страдал особым родом непрогнозируемых запоев, в которые Ветеран как впадал, так и выходил из них совершенно неожиданно для односельчан. И самое страшное, что в первые несколько часов невозможно было догадаться о начале его буйного помешательства. Даже встретив его на улице, лицом к лицу, никто не смог бы понять, что он «развязал».

В трезвом состоянии по своим человеческим качествам Ветеран был близок к лику ангельскому. Он мог бесплатно починить любую технику, брался за любую работу в деревне «за сколько дадут» и делал все, надо заметить, быстро, весело и на совесть. Любая работа горела в его руках: он мог поправить избу, переложить печь, пахал огороды, ремонтировал водопровод и канализацию, да вообще, не было такой работы, которую не могли бы выполнить его золотые руки. Что стоит хотя бы история появления в его хозяйстве пресловутого «петушка» – трактора—экскаватора ЮМЗ, который Ветеран собрал за несколько лет, выменивая на пункте приёма чёрных и цветных металлов в райцентре нужную ему деталь на любую железку по весу.

Но это была светлая сторона личности деревенского доктора Джекила.

Стоило по тем или иным обстоятельствам ему сорваться – на свет выходил русский мистер Хайд – бессмысленный и беспощадный.

Выпив спирта или водки даже в небольшом количестве (а иных напитков он не признавал), Ветеран страдал галлюцинациями, с которыми общался, мешая мат с никому не понятными (как в последствии выяснилось – чешскими) словами и совершал неадекватные бессмысленные действия, как с неодушевлёнными предметами, так и с животными и людьми, принимая их за химеры своего больного воображения.

Однажды он загнал насмерть перепуганную пожилую работницу сельсовета Семеновну на водонапорную башню и заставил сидеть там на лестнице несколько часов, пока не подоспела коллективная помощь односельчан и женщину освободили. В другой раз наоборот, спрятал соседскую корову в подвале своего дома как-то просунув её в квадратный люк в полу кухни размером метр на метр. Вернувшись на следующий день из астрального путешествия, он просил помощи, но извлечь на свет Божий перепуганное животное смогли только днём позже, разобрав пол кухни и приладив к потолочной балке цепную таль. Ветеран заявил, что пол все равно перестилать собирался и держался после этого целых три месяца.

Ещё я узнал, что живет он один. Жена бросила его несколько лет назад, скрывшись в неизвестном направлении (а он особенно и не искал) и оставив на него своего ребёнка от первого брака, Валерку. Мальчик в отчиме не чаял души. Не очень способный к открытым проявлениям нежности, Ветеран вскоре нашёл себя в отцовстве. Да вот беда – прошлой осенью восьмилетнего Валерку насмерть сбил грузовик, и Ветеран съехал с катушек окончательно.

Дом Ветерана я нашёл очень быстро, не пришлось даже наводить справки: светло-зелёный экскаватор с белой кабиной и неопределённого цвета грязным ковшом был виден издалека. На стук мне никто не открыл и, как писал Антон Палыч, «пользуясь известной свободой, даруемой петербуржцу благорасположением дачной жизни», я смело вошёл внутрь.

То, что я там увидел, удивило меня до крайности.

Посреди комнаты стоял…трон. Это была грубая, увесистая конструкция, сваренная видимо здесь же из полуметровых кусков железнодорожного рельса, принесённых в комнату по отдельности. Внешне она напоминала троны скандинавских конунгов, виденные мною в норвежских и шведских музеях. На правом подлокотнике был закреплены замки, позволяющий зафиксировать в нескольких местах руку. Действовали они по принципу капкана: стоило положить руку на подлокотник и вытащить её обратно не открыв замки ключом, не представлялось возможным. Эти технические подробности мне поведал впоследствии сам Ветеран.

В момент, когда я вошёл, он сидел на троне раздетый до пояса, в синих тренировочных штанах и серых валенках, неуместных в июльскую жару, и сосредоточенно приматывал левую руку к подлокотнику широким прозрачным скотчем. Из темного коридора я, для проформы постучавшись, сделал широкий шаг в залитую солнцем единственную комнату избы с четырьмя окнами – тремя по фасаду и одним справа от входа. При этом я громко позвал: «Эй, хозяин!» и замер, обескураженный увиденным.

– Э, …хозяин, а ты чего делаешь то?

– Что не видишь? Водку пью.

На полу, между валенками действительно стояла открытая едва початая бутылка водки. Вторая – пустая лежала посреди комнаты на затертом домотканом половике. Пол блестел свежей коричневой краской.

– А ты зачем это…так…агрессивно её пьёшь? Может за столом, как все люди?

Вопрос был совершенно идиотский, но в той кафкианской, или даже скорее хармсовской обстановке спросить что-то ещё не пришло мне в голову.

– А ты, городской, садись. Мне с тобой покойней питься будет. А заодно я тебе и расскажу все. Удовлетворю, как сказать, любопытство.

Слово «удовлетворю» Ветеран произнёс слегка запинаясь, по слогам, и это было единственное, что выдавало в нем человека, по-видимому только что в одиночку выпившему пол-литра водки.

– Тебе уже про меня рассказали. – он домотал до конца рулон скотча, положил правой рукой на пол пустую бумажную катушку и взял открытую бутылку. Сделав изрядный глоток, ополовинивший емкость он не поморщился: если бы не характерный сивушный запах, по выражению лица пьющего, я подумал бы, что в бутылке – вода. Ветеран продолжил, – как я тут местных пугал, корову в подпол засунул и всякое такое.

Я сидел на крепком тяжелом табурете у кухонного стола и наблюдал как в два последующих глотка бутылка опустела. Он опустил её на пол между ног и положил правую руку на подлокотник, при этом две толстые замочные скобы пришли в движение и защелкнулись в замках.

– Ты, я так понимаю, решил деревенских от себя спасти таким образом? А может просто не пить, если не умеешь?

– А ты, блять, умелец. И все вы тут – умельцы, – Ветеран постепенно утрачивал контроль над собой. Он начал заметно нервничать и вдруг затараторил, —Так, городской, раз уж пришёл, слушай сюда. Я скоро уйду. Узнавать тебя не буду. Буду с чертями разговаривать. Точнее с этими, с чехами так их сука в душу мать ети. Тут слева под рукой моей два ключа…на шнурке, возьми. Правую откроешь. Когда обратно. Но не раньше шести. в Влтаву. в Влтаву её бросай… понял не раньше шести. и голову тоже… Симонюк, Симонюк, дай по окнам. В окне ствол…

Он на долго замолчал, склонив голову на грудь и как будто бы впал в забытьё. Меня вдруг разобрал совершенно неуместный в данной ситуации смех: я понял, что неожиданно оказался в положении Хомы Брута из повести моего любимого Николая Васильевича «Вий». Сняв с левого подлокотника ключи и положив их в карман, я решил провести ближайшие шесть часов здесь, чтобы иметь возможность освободить самозаточенного узника или оказать ему медицинскую помощь, буде таковая понадобится. Ассоциация с сюжетом повести Гоголя была не то чтобы совсем шуточной: поджарое мускулистое тело Ветерана, покрытое красновато-коричневатой кожей, внушало мне страх, как тело неведомого зверя. Когда он поднял голову и посмотрел на меня бессмысленно-мутным взглядом, мне захотелось начертить мелом круг и начать громко читать какую-нибудь святую книгу.

– Одходь! Одходь збране! …Сука, твою мать буду стрилэть! Стрелять буду в тебя, ебанько, ну куда ты хер старый с двустволкой на танк прешь? Одходь! Отверте двеже! …Суки да попрячьтесь же вы куда-нибудь…Отъебись…отъебись от меня карга старая,…перескочи! Да отцепись ты, блядь…И что блядь? Не трогал я твою внучку. …За какой двежей? Не знаю я никаких двежей, все пиздуй отсюда, не мешай движению колонны. …Что, блядь? Матерске злоаня? Что ты хочешь? …Э, старшина Старогородский, ты по-ихнему балакаешь? Спроси, что старая пизда хочет? Что такое матерски злоаня? Материнское проклятие? Ща ты у меня тут допиздишься, проклинает она. …Тоже развели контрреволюцию мать их ети. …Продались американским фашистам. А за вашу, блядь, Прагу мой отец кровь проливал. Что?!… Это я фашист? Ты, сука, советского солдата фашистом назвала? Наа, сука, наа! Марченко, Юшкевич, оттащите старую пизду в канаву, пока я её танком не переехал…на окна смотрим на окна…Средства пожзащиты… из окон могут кидать бутылки с зажигательной смесью. Как убили? Камнем с крыши? Зачистить дом! Петренко, Симонюк первый подъезд, Старогородский, Яковлев второй. По вооруженным – на поражение! … Как не пойдёшь? Куда ты, сука, Яковлев не пойдешь? … Во мудаак! Ой, мудаак! Ты же под трибунал. У нас же боевая. Под расстрел, мудила, пойдёшь! Не выполнил приказ, сука, командира! Какие на хер мирные люди? Твоего боевого товарища, сука, Яковлев, только что убили контрреволюционеры, булыжником с крыши ему пол башки снесли на хуй, и ты не пойдёшь отомстить? А когда мы тебя, сука всей ротой …ты тоже будешь мычать «мирные люди»?

Ветеран говорил, не меняясь в лице, короткими злобными отрывистыми фразами, глядя прямо на меня. К счастью сильно вырваться он не пытался. Так, немного ерзал на своём стокилограммовом троне, то пытаясь привстать, то наоборот вжимаясь в кресло. Ничем не закреплённые ноги часто имитировали шаги. Я понял, что валенки, а как выяснилось ещё и с толстыми шерстяными носками, он обувал, чтобы не очень пугать шумом соседей или прохожих на улице.

Подобные монологи повторялись множество раз не слишком отличаясь по содержанию. В перерывах Ветеран отключался, голова бессильно валилась на грудь, и он спал около получаса. Потом все продолжалось снова. Я подходил к спящему, чтобы удостоверится что пульс и дыхание в норме. Последний раз он отключился в 17.40 и проспал целый час. Я весь день читал прозу Алексан Сергеича: «Повести Белкина» «Арап Петра Великого и «Путешествие в Арзрум с военной экспедицией 1829 года» и начал «Капитанскую Дочку».

Ровно в 19.00 Ветеран посмотрел на меня изможденным, но разумным взглядом и сказал:

– А, городской. Не сбежал. Ну открывай меня, чай пить будем. Там в хлебнице на полке баранки свежие.

Немного провозившись с неудобно расположенными замками и срезав ножом скотч с левой руки, я освободил хозяина дома, глядя на него с некоторой опаской. Конечно я был в полтора раза крупнее и может даже не слабее его физически, но только что виденное мною безумие заставляло чувствовать себя неуверенно в присутствии неограниченного в движениях Ветерана. Я подумал: «Хорошо, что он не летал вокруг меня на стуле и не просил поднять его веки…»

Мы сели пить ароматный травяной чай с баранками за солидный, явно самодельный лакированный кухонный стол. При этом Ветеран легко одной рукой взял и беззвучно пододвинул под себя десятикилограммовый табурет, ножками которому служили бруски шириной в мою ладонь, что заставило меня усомниться в физическом превосходстве над хозяином.

– Слушай, а ты лечится не пробовал?

– В дурку-то? Нее. Из неё же не выпускают. Если там увидят, что ты видел сегодня – заберут навсегда.

Обращение Ветерана, мягкое, как у толстовского Платона Каратаева и его здравые рассуждения невероятно контрастировали с виденным мной пару часов назад. Я подумал, так уж ли фантастичен был Роберт Льюис Стивенсон, описывая своих героев.

– А где ты воевал то? Я про такую войну не знаю ничего.

– А не было её, потому и не знаешь.

– Это как так?

– А вот так. Воина это что? Когда армия против армии, ну солдаты с солдатами воюют. Ты, городской, в армии то хоть был?

–Нет.

– Ну тогда тебе этой херни не понять. Ну в общем был у них там, у чехов свой Брежнев. Александр Дубчек звали. Все честь по чести, генсек ЦК КПЧ. Ну и чего-то они с нашим Брежневым не поделили. Уж я не знаю там их эта херня-мурня, в общем политика. Ну и наши, как положено, решили его снять. Ну не сдавать же такую страну америкосам. А ЧССР была наша республика. Не как сейчас. Тогда все республики были: и Украина, и Беларусь, и казахи, и эстонцы, и узбеки, вот и чехи тоже значит – ЧССР. Я в десантуре служил под Одессой. Нас за неделю перекинули в ГДР, а потом в Прагу. При чем ведь не сказали ничего, куда летим, зачем. Просто: обеспечить беспрепятственное прохождение механизированной колонны. Только когда сели уже, объяснили, что вооруженным людям надо говорить «одходь збранне» – это бросай оружие по-ихнему. Мы солдата то ни одного и не видели. Так, мужики выходили кто с вилами, кто с топором, кто с двустволкой. В городе хуже было – бросали в нас сверху всякую херню. И лопаты, и утюги такие старые, чугунные. У меня другана камнем убило. А у нас приказ. Из какого дома бросят – идём зачищать. На зачистку дома – 5 минут, что б не задерживать продвижения. И что мы? За 5 минут будем все квартиры обходить? Ну примерно прикинем откуда бросили, подходишь к двери, звонишь, стучишь, мол «отверте двежи». К двери подходят, я сквозь дверь – очередь и в следующий дом. Но это не часто было. Чехи узнали и из домов кидаться перестали. А эту девчонку – она меня больше всех достаёт – я вообще не трогал. Она посреди Чехова моста лежала. Так по диагонали, а голова чуть в сторонке, – когда он сказал это его взгляд чуть потускнел и я испугался не впадёт ли он опять в галлюцинационное неистовство. Он заметил мой испуг и сказал, – Да я – ничего. Я – нормально. —из глаз его выкатилось и упало в чай несколько крупных слезинок. – Когда на мост въехали, я вообще подумал, что это тряпки какие или мусор. Нам чехи все время на голову мусор вываливали… А это труп. Кто ее убил, зачем, до сих пор не знаю. Но у нас приказ, разбираться некогда. Ну и скинули мы ее с моста в реку. И голову туда же. А её бабка видела. Она в начале моста стояла и видела все. Встала перед моим БРДМ и не пускает. Ещё фашистом меня назвала. Ну я её и отодвинул… прикладом. Так в сторону… чтоб не мешала. Ну и бабка меня перекрестила не по-нашему, справа на лево, плюнула и прокляла каким-то «матерским» проклятием. Так теперь девчонка эта приходит и одну фразу говорит: «Найдете а похжьбу». Я уже в словарь слазил: «найди и похорони» значит. А где я её найду. 32 года прошло. И кто меня вообще теперь туда пустит?

Посидели молча допивая чай.

– Слушай, Ветеран, я бы тебе в Питере и психиатра нашёл хорошего по знакомству. Но ты может сходи пока к священнику. У меня тут знакомый служит недалёко, километров за 40.

– Я попам не верю, – резко перебил меня Ветеран. – прохиндеи они все: пузо нажрут в девок портят.

– Слушай, ну этот я точно могу сказать – худой. Даже я бы сказал, тощий. Да и по девкам тоже. У него жена с меня размером будет. Я думаю если с девками нашего батьку найдёт – переломит об коленку обоих. Отец Андрей зовут. Можешь сказать, что я послал. А можешь и не говорить. Он тебя и так выслушает, и поможет чем сможет.

– Худой говоришь? Ну может съезжу. Вот тебе колодец выкопаю и съезжу. Я тебя помню, городской. Ты ведь за колодцем приехал?

Колодец мне Ветеран выкопал отличный. Начал экскаватором, закончил саперной лопаткой.

Я до сих пор, по прошествии 19 лет пью оттуда свежую студенистую воду.

До отца Андрея он так и не доехал, и вообще отказался от всякой помощи, сказав, что сам все решит.

Следующей зимой Ветеран пьяный замёрз насмерть в лесу в 500 метрах от собственного дома.

Мне кажется он был простым хорошим человеком, искалеченным советской политической машиной.

Я верю, что его простила безвинноубиенная пражская девочка.

Псков, лето 2000—Прага, апрель 2019.

Море виде и побеже.

Посвящается С.Б.Ч.

На святках регент Боренька ушёл в астрал. Он с истовой ревностью провёл рождественский пост, вкушая растительное масло по воскресениям и смочив ржаную корочку в томатной крови консервированных бычков после литургии Введения, чем был невероятно горд, аж светился. Узнав, что певчая Марковна заходила в «Макдональдс» и там оскоромилась, не пускал её на клирос и уступил только ея слезам и прямому указанию отца настоятеля, в котором было много непроизнесенного мата.

Возлетеша высоко, на третий день праздника Рождества Боренька пал. Будучи по сути своей Old Rocker – тем самым, из песни «Джетро Талл», который слишком стар для рок-н-ролла и слишком молод для того, чтобы умереть, он в юности первоначальной не выходил из изменённых состояний сознания несколько лет, и теперь эта скрученная церковным уставом пружина время от времени давала обратный ход. Причём происходило это всегда неожиданно для Бореньки, как правило, когда он находился в благостном расслаблении и чувствовал благодать.

Вот и тогда, в третий день праздника, Боренька сидел в уютном кресле-качалке перед открытой топкой печки – «голландки» в своём доме, на краю большого псковского села.

Он находился одновременно в трёх измерениях. Во-первых, глядя на пламя, он воображал, что он лорд, а это камин (ну примерно, как в гостиной Холмса-Ливанова).

Во-вторых, из метровых колонок акустической системы АС 90, подключённых к виниловому проигрывателю, голос Дэвида Боуи уносил его в космос, где он был уже Майором Томом, покидающим свою capsule, зная, что не вернётся обратно.

И, в-третьих, в руках у него был «Древний Патерик или Жизнеописания, изречения и изрядные случаи из жизни святых и достославных отцов». И в этом измерении он пребывал уже многие десятилетия в Нитрийской пустыне, «не зря лица человеча».

Время было уже по деревенским меркам позднее, около 10 вечера и Боренька собрался было закрыть дверь на тяжёлый кованый крюк – гостей не предполагалось. Он уже встал, как вдруг в кухню, являвшуюся одновременно прихожей, кто-то вошел. Пахнуло морозом и перегаром, позвали Вальку.

–Здесь нет никакого Вальки! – отвечал возмущённый Боренька.

– А это Камышино? – спросил его стоявший в дверях мелкий мужичонка. Он был одет в солдатскую шинель до пят, перевязанную вместо ремня шпагатом и грязную бейсболку с буквами NY на лбу. Из-под пол шинели выглядывали красные сапоги – «дутики» из 80х.

– Нет, это Поддубье. До Камышино ещё километров пять.

– У, ёп…– ответил Валькин друг, одним движением достав из карманов шинели бутылку водки и гранёный стакан. – На вот, выпей, гуляю я, свободимши.

Он зубами вынул из бутылки скрученный кусок газеты, игравший роль пробки и плеснув две трети стакана протянул Бореньке.

Случилось непоправимое.

Рефлекторно, ещё до того, как подумал, что он делает, Боренька влил содержимое стакана в себя.

Майор Том отправился в открытый космос без скафандра.

Зная, что его будут искать, Боренька отправился в Magic and mystery tour. Волшебным и таинственным путешествием он называл двух-трёх недельный загул по алкогольным «малинам» города Пскова, где вычислить его было почти невозможно.

Так было и в этот раз. Предпринятая отцом настоятелем спасательная экспедиция результатов не дала, оставалось дожидаться возвращения блудного сына, чтобы заклать тельца упитанного.

Возвращение случилось на девятый день. Праздник Богоявления Господня был отслужен, Иордан в проруби на речке Петелке, обтекавшей село с трёх сторон, освящён и желающие даже окунулись в него, несмотря на двадцатиградусный мороз. Мы сидели в просторной трапезной и вкушали чаю с пряниками за неторопливой беседой, когда в окно, как раз напротив кресла отца-настоятеля аккуратно постучали. За окном был чёрно-синий вечер и стучавшего было не видно, но то ли интуитивно, то ли по характеру стука, некоторые из присутствующих поняли кто стучит и переглянулись. Настоятель, отец Евгений, отставной десантник псковской дивизии, человек суровый, но добрый, повернулся к окну и спросил:

– Аминь?

– Достойное приемлю по грехом наю! – ответили из темноты недовольным запинающимся голосом.

– Так заходи, Боренька, не мёрзни, – сказал отец Евгений окну.

– Согреших, бо Господи. Согреших на небо и пред тобою. Несть достоин рещися регентом твоим…– проскулило окно уже жалобно

– Сыны царствия извергахуся во тьму внешнюю. Ту будет плач и скрежет зубов…– промолвил отец Евгений с сожалением

– Выйди ко мне отче, занеже весь пуст и пался есть…

Отец Евгений с шумом отодвинул кресло и пошёл «во тьму внешнюю» на переговоры.

Последние были непродолжительны и протекали в привычном обоим сторонам русле. Внутри было слышно, как Боренька громко всхлипывал, а отец Евгений повторял: «Ну, ну, ну… ну, ну, ну».

Наконец Боренька был введён в трапезную «под белы ручки». Вид его был ужасен и комичен одновременно. Одет он был в огромного размера овчинный тулуп мехом внутрь, сшитый накладными чёрными стежками из почти необработанных шкур. Тулуп он надел на голое тело, запахнул его как халат и подпоясался электрическим проводом с вилкой на конце. На ногах были обуты сильно изношенные валенки. Из правого торчал большой палец ноги, а из левого голая пятка. На голове – шерстяная шапка «петушок» коричневого цвета с зелёным кленовым листом и словом CANADA. И лицо – о, Господи! Что это было за лицо! Лик его был иконописен и обезображен кровоподтёками и синяками под глазами и на скулах. В щёточку усов под носом вмёрзли кровавые сопли. Длинная узкая борода свалялась и приобрела паклеобразный вид. Взгляд глубоко посаженных глаз пронизывал вечность. Боренька был природно худ, но сейчас мог играть в кино жертву Освенцима.

Войдя, он тотчас пал на колени и истово поклонился большой тарелке с пряниками, стоявшей на столе, после чего повернулся к иконам и медленно наложил на себя крест дрожащей правой рукой, поддерживая её левой. Отец Евгений погладил Бореньку по съехавшему на бок «петушку» и велел запрягать лошадь.

– Омывать будем, – добавил он.

И вот, в сказочный крещенский вечер в церковном дворе собрались четверо: отец настоятель, покормленный и умытый Боренька с парой промилле в крови, ваш покорный слуга и старый конь Орлик, впряжённый в дровни, немного загруженные сеном для тепла и подкорма. Звёзды в глубоком чёрно-синем небе сверкали как бриллианты или софиты далёкой надмирной сцены. Мороз был хорошо за двадцать.

Собравшись ехать, Боренька прилёг на сено и был укрыт заботливой рукой отца Евгения ватным стёганным одеялом, отчего сразу стал похож на боярыню Морозову с известной картины художника Сурикова. Мы уселись по краям. Орлик тотчас тронулся повёз нас в направлении Иордани никем не понукаемый и не управляемый.

– Отче, а откуда он знает куда ехать? – спросил я, увидев, что вожжи намотаны на оглоблю.

– Старый конь. Мне иногда кажется, он больше нас знает, – философски отвечал отец Евгений.

Ехать надо было минут десять и стремительно трезвеющий Боренька для храбрости решил петь. Вообще он был музыкально одаренным и имел неплохой тенор широкого диапазона, но сегодня у него получалось не очень. Начал он с откорректированной сообразно требованиям церковного благочестия «Песни про подмогу», которую отец Евгений, прошедший «горячие точки», тоже любил. «А подмога не пришла, подкрепления не прислали…» – начал он глухим дрожащим голосом из-под одеяла. Орлик повёл ушами, скептически оглянулся и фыркнул. «Вот такие брат дела, нас с тобою…обманули». Полозья скрипели, дровни неспешно переваливались по неровной дороге. Вдали светились деревенские огоньки. Подтянулся морозным баритоном отец Евгений: «Пушка сдохла, всё, конец, больше нечем отбиваться, так закурим, брат боец, нам от смерти не…смотаться, а подмога не пришла-а-а....»

Показался берег реки, выехали на лёд. Впереди чёрным на белом снегу зияла крестообразно выпиленная полынья. Пока мы с отцом Евгением работали кайлом и лопатой, освобождая её от намёрзшего за день льда, Боренька в санках подвывал: «Planet Earth is blue and there's nothing I can do …», а Орлик хрустел брошенной к его ногам охапкой сена.

      Наконец полынья была освобождена, и мы с отцом Евгением затянули на два голоса: «Во Иордане крещающася тебе Господи…» «Т-т-троическое яв-в-вися пок-клонение», – присоединился к нам обнаженный Боренька, скинувший тулуп в санки и оставшись в одних дырявых валенках. «Родителев бо глас свидетельствоваше тебе», – продолжали мы, жестами приглашая Бореньку поспешать. «Воз-з-з-любленного тя с-сына именуя», – отвечал он нам, постепенно приближаясь к проруби. «И дух в виде голубине извествоваше словесе утвеждение», – Боренька подошёл к краю и вдруг резко, как футболист, бьющий по мячу, скинул один за другим валенки. Мы встали справа и слева и взяли его за руки. «Явлейся Христе Боже» заорал уже благим матом Боренька и сиганул в чёрную воду. «Во имя Отца – аминь», – голос отца Евгения был ровным и спокойным, как на службе. «А-а-а! И мир просвещ- бр – буль!», – орал появляющийся над водой Боренька. «И Сына – аминь». «Слава Тебе! А-а-а!» «И Святого Духа, всегда, ныне и присно и во веки веков – аминь.»

Мы вытащили Бореньку и поставили его на сено рядом с прорубью. Пока я искал и отряхивал закинутые им в сугроб валенки, Боренька стоял, обняв Орлика и прижавшись к его тёплому крупу. Конь опустил голову ему на плечо и, казалось, что-то шептал на ухо. Отец Евгений надел на Бореньку тулуп и нарыл его одеялом.

– Уф, жарко стало, сказал Боренька, забираясь в дровни. Как только мы сели, Орлик оглянулся, кивнул и зашагал в сторону дома.

Обратно ехали молча и каждый думал о своём.

Было уже около одиннадцати вечера и огни в деревенских домах один за другим гасли. Во всей вселенной вокруг разлилось умиротворение. Мир готовился к новому дню. Я услышал за спиной прерывистый храп и обернувшись увидел, что Боренька спит в позе эмбриона, укрывшись с головой одеялом.

«Слава в вышних Богу и на земли-и-и мир, в человецех бла-а-говоление…» – звучало где-то высоко-высоко, под самыми звёздами.

Псков, январь 2016.

Скорая помощь.

Был ясный жаркий июльский день с бесконечной высью безоблачного синего неба.

Я приехал погостить на пару дней к давнему приятелю – иконописцу Юре в деревню, затерянную среди лесов и заболоченных речушек Шелонской пятины. Посреди деревни, вестником былого величия белел храм, выстроенный в традициях классицизма и изрядно контрастировавший с десятком покосившихся изб, слепленных в первые послевоенные годы «из того, что было».

Населяли деревушку в основном летние питерские дачники, местными были только две древние старушки, символично поселившиеся в первом и последнем доме, за что Юра называл их Альфа и Омега.

Неподалёку от храма, среди высоких разлапистых тополей и ёлок, составлявших когда-то часть усадебного парка, сохранилась церковная сторожка из красного кирпича, построенная «во время оно». По прямому назначению теперь она не использовалась и была отдана Юре на лето в качестве мастерской, в которой он и жил. К ветхому кирпичному прямоугольнику с северной стороны была пристроена дощатая веранда, окна которой были выставлены по причине летней жары, а оконные проёмы затянуты зеленой антимоскитной сеткой. В веранде стояла гостевая пружинная кровать, занятая мною и грубо сколоченный стол. Вместо табуреток использовались широкие березовые пни.

Было около полудня, я только встал, а Юра, начинавший работать вскоре после рассвета, готовился к обеденному перерыву. Пока же мы пили травяной чай, собранный и насушенный Олимпиадой Никаноровной – «Альфой», из толстых глиняных кружек и рассуждали о высоком.

– Вот скажи, Саш, что ты думаешь о «господдержке» в распространении православия и нравственном преображении мира? – Юра подул на горячий чай, удерживая кружку двумя руками,– Вот была церковь апостольская, гонимая. Она была маленькая, но честная. Быть христианином не то что не сулило никаких земных благ, а было смертельно опасным делом. Три века она расширялась, распространялась и наконец христианином стал император Константин. При нём идея стала государственной и начала выхолащиваться. Но при этом распространилась государственными средствами на весь цивилизованный мир, преобразила цивилизацию. – он сделал изрядный глоток и замолчал, ожидая моего ответа.

Я и сам много думал об этом, но прийти к окончательному решению не мог.

– Подумай пока, я сейчас. Кисточки забыл замочить. Засохнут.

Юра встал, открыл висевший на стене деревянный шкафчик, достал оттуда советского времени граненый стакан и коричневую бутылку с надписью: «Ацетон ЧДА». Стакан он поставил на стол рядом с чаем, налил почти до краев ацетона и ушёл в мастерскую за кисточками.

«Конечно в Евангелии сказано однозначно – кесарю-кесарево, – думал я, но история не терпит сослагательных наклонений, всё уже произошло, как произошло. Среди патриархов и государственных деятелей были и святые и преступники и больные на голову и непонятно кого больше. Пожалуй, я склоняюсь…»

Ход моих рассуждений был прерван грохотом у меня за спиной. Я увидел округлившиеся глаза Юры, выходящего из мастерской на веранду с десятком измазанных краской кистей в руке, и обернулся.

Дальнейшее я видел, как бы в «слоумо», но от неожиданности не сообразил, должен ли я что-то сделать.

Грохот был вызван тем, что дощатую дверь веранды открыли пинком ноги. Открывший – худой измождённый мужчина средних лет с безумным взглядом в чёрном пиджаке из кожзаменителя на голое тело, рваных красных спортивных штанах с отдельно висящими сбоку тремя белыми полосками и в новых лакированных туфлях на босу ногу – сделал три длинных замедленных прыжка и приземлился перед стаканом, на котором и был сфокусирован его взгляд.

Всё произошло так быстро, что Юра успел только сделать некий неопределенно-запретительный жест, а я сидел на своём березовом пне и не понимал, что происходит.

Мужчина взял в руку стакан с ацетоном и молча с остервенением залпом выпил его. Затем он также, огромными плавными прыжками, даже немного зависая в воздухе, словно булгаковский вампир Варенуха, выбежал в открытую дверь. Мы с Юрой вышли следом. На улице мы увидели, как наш неожиданный посетитель перемещается по тропинке в сторону храма. Прыжки его становились всё медленней и плавней, как наконец, метров через пятьдесят, он в очередной раз поднялся в воздух и плашмя, с глухим стуком упал, несуразно, как сломанная кукла, распластавшись по земле.

Я вопросительно посмотрел на Юру.

– Славик. Внук Егоровны, «Омеги». Пятый день в запое.

– Понятно,– ответил я, – Пойдём спасать.

Мы подошли к Славику, перевернули его на спину. На губах у него была пузырящаяся белая пена. Глаза закатились вверх. Пульс слабый. Других признаков жизни Славик не подавал.

– Надо скорую, – констатировал Юра. – У тебя телефон принимает?

– На колокольне. Две палочки «едж». А здесь глухо.

Я поднялся по затертым каменным ступеням на колокольню и начал переговоры.

– Станция скорой помощи. Что у вас?

– Мужчина, лет сорока. Тяжёлое отравление.

– Чем отравился-то? – голос на другом конце провода был уставший и недовольный. Очевидно отравленных там не любили.

– Он на моих газах выпил примерно двести грамм ацетона. Залпом.

– Зачем же вы ему налили? Вы что не знаете, что ацетон пить нельзя?

– Я ему не наливал. Точнее наливал, но не ему…

– Вы что, сами ацетон пьёте?

– Я не пью ацетон. Вы едете?

– Свободных бригад нету. Все на выезде. Может вы ему как-то сможете рвоту простимулировать. Ему прочистится надо. Заставьте его марганцовочки выпить. Розовенькой.

– Он без сознания. Статья 124 УК РФ. Неоказание медицинской помощи лицу…

– Ладно, куда ехать-то, – в уставшем голосе диспетчера появились примирительные нотки. Я назвал адрес. – Он около церкви лежит. Я бригаду в начале деревни встречу и провожу.

Спустившись вниз, я увидел, как Юра безуспешно пытается привести Славика в сознание, тормоша его за плечи и поливая из алюминиевого ковшика водой. Тот никак не реагировал. Лицо и шея его были серо-землистого цвета.

– Пойду Егоровну позову. Может она знает, что сделать можно.

– Хорошо. А я пойду скорую встречать.

Скорая помощь приехала на удивление быстро, минут через пятнадцать после вызова. Я стоял в начале деревни и видел, как по грунтовке от асфальтового «большака» пылит кривобокий «УАЗик» с красным крестом во лбу. Обернувшись в другую сторону, я увидел Юру и опирающуюся на палочку Егоровну. Юра помахал мне рукой.

«УАЗик» со скрипом остановился около меня. Широкая боковая дверь открылась и молодой фельдшер, чем-то похожий на доктора Барменталя из фильма Бортко, пригласил меня внутрь.

– Ну показывайте, где тут ваш отравленный?

Я сел на откидное сидение и показал куда ехать. Мы проехали мимо Юры и Егоровны и остановились около места, где упал Славик.

Открыв дверь и выйдя из машины, я застыл в недоумении. Славика не было. Ко мне подошли фельдшер и медсестра с оранжевым пластиковым кейсом.

– Ну, кого лечить будем? – спросила медсестра – энергичная полноватая молодая женщина.

Моё внимание привлекла фигурка, плавно, теми же нереально продолжительными прыжками удаляющаяся в сторону леса метров в трёхстах от нас.

– Вот…Его. – и показал пальцем на бегущего по полю Славика. – Кажется лечить надо было его…

– Этого? Не, этого не надо, – недовольно буркнул фельдшер, залезая обратно в машину, – Этого в олимпийскую сборную надо. Ишь, как чешет.

Скорая уехала, подошёл Юра. Я спросил:

– Как тебе «воскресение мертвых»?

– Да весь настрой сбил, засранец. Я хотел после обеда лики писать собору псковских святых. А теперь не могу. Разве что фона. Пойдём купаться.

– Пойдём

Мы пошли на речку.

И о высоком в тот день больше не говорили.

Псков, лето 2012.

Дом.

Купить «настоящего проходимца» было для меня исполнением детской мечты.

Я не был ни заядлым рыбаком, ни охотником, ни любителем трофи-рейдов, но в жутко неудобном авто на зубастых «тридцать шестых» колёсах было так много притягательного, что сердце не выдержало и опустошило банковский счёт.

Я вышел на парковку офисного центра и остановился перед своим боевым агрегатом – лифтованной трёхдверной «Нивой», выкрашенной в маскировочный цвет и возвышавшейся на голову, в ряду однообразных «Солярисов» и «Поло». Чёрная труба шронхеля поднималась над крышей и требовала примерить на себя «веселый Роджер».

Выезд на настоящее бездорожье откладывался третий месяц кряду по причине…Да без причины. Просто откладывался и всё.

Да и зачем? Мечта-то уже сбылась. Она же была в обладании, а не в том, чтобы лезть туда, «где волки срать боятся».

– Серьёзная тачка! Твоя?

Из медитации на тему собственной крутизны меня вывел голос из-за спины. Я обернулся и увидел мужика лет 40-45, мало чем примечательного, в джинсах, чёрных кроссовках «Найк» и спортивной куртке того же бренда с призывом «Просто делать это» во всю грудь. На лице и в глубоко посаженных глазах читалась неуверенность и какой-то испуг, но тон был даже немного нахальным. Я узнал его по щетке моржовых усов, хотя не разу до этого не видел без формы – это был один из охранников нашего бизнес-центра.

– Да, – ответил я с ощущением превосходства над всем миром вообще и над сорокалетними охранниками в частности, ради которого и был куплен мой микроБТР.

Вдруг мой собеседник сделал шаг вперёд, зачем-то взял меня за руку у локтя и с жаром заговорил:

– Я, я давно всё хотел тебя попросить, да всё боялся, а щас вижу, ты стоишь и прям думаю, скажу, ну что ему стоит, а я все оплачу там бензин, расходы, да и тётка накормит, она ещё сама пельмени валяет, а ведь недалеко, без дороги километров пятнадцать – двадцать, и тебе за радость, ведь не для города же ты такой танк держишь?

Высказал, почти выкрикнул всё это на одном вздохе, не давая опомниться и понять до конца, что же он всё-таки хочет. Взгляд его при этом напомнил мне моего любимого беспородного пса из детства, который мог разжалобить кого угодно и пользовался этим талантом, чтобы я опустошал для него родительский холодильник.

– Тебя куда-то отвезти надо? – я сам не ожидал такой реакции и такого вопроса от себя. Один мой приятель называл такие ситуации и диалоги «льюискэрроловскими», хотя я предпочёл бы сравнение с Хармсом или Ионеско.

– Да нет, зачем меня то? У меня в этом месяце 16 смен, я вообще дальше Купчино уже лет пять как…Нее, ты тётку мою, Анну Никандровну, ей 85 и совпало, у ней 9го день рождения, ну и День Победы опять же. Ты же на майские на природу поедешь, вот и езжай к ней, к тётке Ане, там только на твоей, больше не на чём, она меня второй год просит, отвези да отвези, а я все на тебя кажинный день смотрю и думаю, что ты точно отвезёшь, а вот щас сменился и дай думаю… Вот тебя как зовут?

– Андрей, – ответил я.

Несмотря на очевидную абсурдность и явное нарушение личных границ, я не испытывал дискомфорта. Более того, просьба моего визави, о сути которой я начинал уже догадываться, показалась мне логичной.

Действительно, промучившись три месяца в городских пробках на шумном, прожорливом и, мягко говоря, не очень динамичном вездеходе (за цену которого я вполне мог купить пятилетний C-klasse с автоматической коробкой передач), я вдруг сейчас осознал, что совершил эту абсурдную покупку именно на этот случай.

– И меня тож. И меня Андрей. Тезки мы значит, – продолжал между тем мой собеседник, – а это уж не с проста, я ж так и подумал, как сменился, это ж не с проста, думаю, у Андрюхи такой танк, уж он, думаю, тётку Анюту в два счета. Это вон Федька – сосед на своём тракторе зассал, сколько его не просили, а уж Андрей-то думаю, не зассыт. Да там нормально, ты только пилу возьми. Там дорога хорошая была, мне батька рассказывал, только не ездили давно, наверно деревья выросли на дороге, так что без пилы никак…

– Давно, это сколько?

– Да с сорок третьего, наверно, ну може с сорок четвёртого. Ну как немец ушёл. Так и не ездили…

Мы поговорили ещё с полчаса, и концу разговора я чувствовал себя уже членом семьи Андрея, у меня был номер телефона и адрес «тетки Ани» и она ждала меня 8го к обеду с самолепными пельменями. Адрес был простой Псковская область, Дедовический район, село Заозерье, за магазином. И ещё: «она с первого по четвёртый в началке пятьдесят шесть лет учила и её там кажинная собака знает. Пять лет как на пенсии потому что началку закрывши. И не звони ей, а звони Людке – продавщице, она передаст».

– Ты там перед деревней уже по лесу не пройдёшь, там дорога в озере утопла, ты в озеро и езжай, дно крепкое, пройдёшь, у тебя вон какой «шорнхель»,– блеснув напоследок знанием конструкции настоящих джипов, Андрей пожал мне руку, и я поехал домой готовиться к боевому крещению.

Готовить мне особенно было нечего. Последний год я опирался на концепцию «весь мир – говно, все бабы – бляди» и посему жил один в своё удовольствие.

Честно говоря, удовольствия мне такая жизнь доставляла мало, но после тяжелого разрыва с Ленкой, с которой мы три года орали друг на друга, подозревая самые гнусные козни и предательства во всем, новые отношения у меня «не заводились».

Следующим утром я проснулся без будильника в пол седьмого, облачился в добротный комбинезон, футболку защитного цвета и туристические кроссовки. Кинул в рюкзак смену белья, фонарь, охотничий нож и набор универсальных инструментов. В сумку с ноутбуком, с которой я каждый день ходил на работу я поместил зарядку для смартфона и бумажную карту Псковской области.

Первые 370 км до Заозерья я проехал скучно.

Мой «бэтээрчик», как настоящий лесной вездеход, движение по трассе не любил. Ехать пришлось с фурами в режиме 80—90. На большей скорости он начинал ёрзать по дороге и всем своим видом показывал, что может в любой момент свернуть в приглянувшийся ему лесок. В Луге я заправился и выпил кофе с бутербродом. На границе Ленинградской и Псковской областей полноценно пообедал в кафе за цену большого капучино в «Старбаксе». В пол двенадцатого свернул с асфальта на грейдированную грунтовку и почувствовал себя гораздо лучше. Мелкие камушки барабанили по аркам и днищу, почти заглушая вой трансмиссии. Их незамысловатая песнь как бы говорила «тут ты дома, тут ты дома, тут ты дома». Двенадцать километров дороги – извилистой, живописной и даже совсем не пыльной, после утреннего дождичка, привели меня в пункт назначения.

Село Заозерье началось с трансформаторной подстанции и кладбища в сосновом лесу. Проехав ещё метров 300 после указателя подовольно безлюдной местности, я вдруг оказался в центре местной цивилизации.

Центром был обшарпанный деревенский «супермаркет».

Импровизированную парковку занимали несколько новых автомобилей с питерскими номерами и доисторический «Москвич» без передних крыльев, капота и номерных знаков.

Перед магазином и внутри его было довольно оживленно. Люди совершали покупки и стояли по двое по трое, обсуждая деревенские новости. Открытие дачного сезона шло полным ходом.

Я припарковался, вошёл в магазин и увидел за прилавком бойко торгующую всяким товаром девочку лет 12—13 на вид. Она была одета в синий спортивный костюм, рыжие волосы заплетены в две тоненькие косички. Веснушчатое лицо сохраняло очень серьезное, даже чуть высокомерное выражение. Этакая псковская версия Пеппи – Длинный Чулок.

Со своими обязанностями она справлялась прекрасно. Быстро и точно в уме считала суммы покупок, явно разбиралась в сортах колбасы, и даже давала дельные рекомендации при покупке алкоголя, бывшего основным товаром в предпраздничные дни.

Я дождался, когда, выдав необходимое количество снедей и бутылок очередному дачнику, Пеппи не задумавшись ни на секунду сказала ему «одна тысяча пятьсот двадцать три» и спросил её, пока тот подбирал в портмоне необходимые купюры:

– Не подскажете, продавца Людмилу, где найти?

– А Вы – Андрей? Вас дядя Андрей прислал Анну Никандровну в деревню свозить?

– Да, вроде того…

В это время отчаявшийся дачник протянул Пеппи портмоне и попросил:

– Да заебался я считать, дочка, ты сметливая, возьми сколько надо сама.

Та взяла портмоне и быстро набрала необходимую сумму показывая каждую купюру покупателю:

– Так, дядь Вов, я у вас взяла тысячу, пятьсот и сто. Вот вам сдача: пятьдесят, десять, десять, пять и два.

Осчастливленный «дядь Вов» ушёл с двумя большими позвякивающими пакетами, а Пеппи обратилась ко мне:

– Вы тут постойте, посмотрите за товаром, я сейчас маму позову, продавец Людмила – мамка моя.

Она выбежала через заднюю дверь на улицу, и я тут же услышал её крик:

– Мамк, тут приехавши… за баб Аней!

И в то же мгновение вернулась обратно.

– Сейчас придёт, – и сразу повернулась к подошедшим покупателям. – Что вам?

Людмила оказалась потрёпанной жизнью копией своей дочери, на мой взгляд чуть за сорок (я потом узнал, что ей недавно исполнилось 33). Худая, невысокая женщина с выкрашенными «под блондинку» волосами, у корней которых просвечивала природная «рыжина», смотрела на меня карими небольшими глазами. В них была усталость и даже, как мне показалось, обвинение. Я почувствовал себя неловко и едва смог выдавить из себя приветствие.

– Приехал? А я думала брешит Андрюха, как всегда… Ну пойдём к баб Ане в дом, коль приехал.

Дом «баб Ани» был стандартным двухквартирным, обложенным грязным бежевым силикатным кирпичом. Крыльцо выкрашено яркой синей краской. На коричневом полу и ступеньках лестницы лежал домотканый застиранный половик с бледными красными и зелёными узорами, почти потерявшими цвет. Входная дверь обшита черным дерматином. Над дверью металлическая иконка Николая Чудотворца. С потолка, на витом шнуре – засиженная мухами лампочка.

К крыльцу примыкал ограждённый метровым забором из переплетенных ольховых жердей «палисадник», плавно переходивший в огород. Всё ограждённое пространство представляло собой царство геометрической красоты и гармонии. Создатели регулярных парков Версаля и Петергофа взирали бы завистливым взглядом на идеально пропорциональные грядки, белёные по линейке стволы яблонь и отсыпанные песком дорожки.

Во второй половине дома жила Людмила с дочкой Олей. У неё была новая металлическая дверь и окна-стеклопакеты. Вместо крыльца к цоколю были приставлены два деревянных ящика разной высоты позволяющих войти в дом. Огорода и палисадника, да и какого-то ограждения не было вовсе.

Сухая высокая Анна Никандровна в бордовом халате с узором «огурец» встретила меня у крыльца. На вид ей было лет семьдесят. Она улыбалась.

– С приездом, Андрюша, проходите в дом, сейчас кушать будем.

Мгновенно я почувствовал себя первоклассником, полностью доверился любимой учительнице и пожалел, что в школу двадцать четыре года назад я пошёл на Гражданке, а не в Заозерье.

– Да, Анна Никандровна, сейчас перегоню машину, возьму вещи и приду, – ответил я, немного смущаясь.

Припарковавшись у крыльца, я вошёл в её дом.

Вопреки моему ожиданию, внутри пахло свежестью и весной. Стены были обшиты ничем не покрытой доской— «вагонкой», порыжевшей от времени. В доме был идеальный порядок, очень много цветов в горшках и книг на полках, полочках, и в застекленных книжных шкафах. Белые деревянные оконные рамы выглядели свежеокрашенными, а стёкла отливали синевой. Коричневый дощатый пол покрывали домотканые дорожки разных форм: продольные, квадратные и круглые.

– Андрюша, мойте руки и проходите в зал, я сейчас накрою…

Я помыл руки на кухне, где в углу располагался белый «мойдодыр» – монументальное сооружение на кривых ножках.

Обещанные «самолепные» пельмени уже дожидались меня в большой тарелке с золотым ободком и ромашками, относящейся к какой-то дано ушедшей эпохе. Сами они тоже были из другого времени, не знавшего усилителя вкуса глютамат натрия и ароматизаторов, абсолютно идентичных натуральным. В граненом стакане, заполненном неестественно белоснежной сметаной, стояла тяжелая столовая ложка.

Я ел, не торопясь и думая о том, что всё это путешествие переносило меня скорее не сквозь накрученные на зубастые шины моего внедорожника километры, а на величину, куда менее заметную, но от того только сильней ощущаемую – годы.

Из моего полностью оцифрованного постиндустриального бытия, определяющегося социальными сетями и приложениями, я вдруг перенесся на несколько десятков лет назад.

В мир, где для обозначения отсутствия хозяина в доме к двери приставляется палка, а посещение соседней деревни, отстоящей на 15 км может занять целый день и обсуждаться ещё неделю.

Собственно, ради такого путешествия, я и приехал сюда.

История была в следующем.

Анна Никандровна родилась в 1934 году в деревне Глубокое, расположенной на берегу одноименного озера километрах в пятнадцати от Заозерья. Во время оккупации деревню сожгли, десятилетняя Аня оказалась у тёти в Пожеревицах. Она выросла, закончила школу, потом педучилище, потом институт, вернулась домой и проработала всю жизнь в Заозерской начальной школе, научив 14 классов мальчишек и девчонок читать, писать, думать и понимать жизнь.

И все эти годы она хотела доехать до своей родной сожжённой деревни.

Да так и не доехала.

В молодости она не осознавала, насколько боится этого места. Отговаривалась себе бессмысленностью, ненужностью такой поездки. Даже советовалась с воспитавшей её теткой Клавдией Егоровной. Та говорила: «Да что там по бурьянам бродить. Поди ногу наколешь.»

Да и жизнь она вела деятельную, не позволяя себе особого передыха.

О трёх десятках сельских ребятишек она пеклась как о родных, не только преподавая им обязательные дисциплины, но и делая с ними на «продлёнке» домашние задания, читая книги, а у иных и вычёсывая гнид мелким гребнем. Многие родители поначалу ругались на неё, приходили «выяснять отношения»: дети проводили два – три лишних часа в школе в ущерб своему участию в домашнем натуральном хозяйстве. Но поговорив с «учителкой» обычно смирялись и позволяли чаду отлынивать за книжками от уборки навоза и кормления куриц и поросят.

Замуж она так и не вышла и своего хозяйства не держала, чем удивляла и раздражала односельчан. Скромной учительской зарплаты хватало на почти монашеский образ жизни, главной статьёй расходов в котором были книги.

Книги были дефицитные и дорогие. Полные собрания сочинений русских классиков, среди которых выделялось юбилейное пятидесятитомное пушкинское, изданное академией наук к столетию смерти поэта в 1937. Библиотека приключений, зачитанная учениками до натуральных дыр в потёртых обложках и отдельно, особенно любимый детьми, пятитомник Жюля Верна.

В отпуск она почти всегда ездила в Пятигорск, где жила двоюродная сестра Надежда, вышедшая замуж за однокурсника, ставшего крупным партийным функционером. Отпускные расходы Анны Никандровны составляла оплата дороги в два конца. В гостях она оказывалась на всём готовом, да ещё и обновляла гардероб за счёт почти не ношеных платьев.

Последний год она стала просить знакомых и незнакомых отвезти её в Глубокое, говоря, что не сможет умереть спокойно, не посетив свой дом. Односельчане, хоть и почти все были её учениками, отнекивались как могли. Действительно на транспорте, даже гусеничном, в сожженную деревню уже давно никто не ездил. Доходили иные пешие грибники. Докладывали, что холм над озером лесом не зарос, даже где-то угадываются пепелища, зато от дороги не осталось и следа.

Здоровье Анны Никандровны для её лет было крепким, но пуститься в пятнадцатикилометровый пеший поход по лесному бездорожью все же было тяжело.

Когда сосед Федька, возивший на всю деревню на тракторе дрова, отказал, сославшись на ненадёжность своей техники, колёса, вращающие мир, сдвинулись, я купил ненужный мне внедорожник и приехал на нем за триста семьдесят вёрст от дома в гости ко вчера ещё незнакомым мне людям.

Ехать решено было завтра в пять утра.

Собрав всё необходимое для экспедиции, а также прогулявшись по деревне и не найдя в ней ничего интересного, я лёг спать в 9 вечера на металлическую пружинную кровать с огромными хромированными шарами по углам. Накрахмаленное до ледяной ломкости постельное бельё пахло не бывшим у меня сказочным детством и покоем.

В соседней комнате за закрытой дверью Анна Никандровна как будто с кем-то разговаривала. Я не разобрал ни одного слова, сколько ни прислушивался и провалился в лёгкий счастливый сон.

Мне приснилось, будто я лежу на облаке, а вокруг меня летает офисная мебель, компы, сканеры, принтеры и много разных смартфонов. Далеко внизу ясно виден центр Питера – Петропавловка, Стрелка В.О. Дворцовый и Зимний. Облако мягкое, тёплое и безопасное. Я свешиваюсь за край, рассматривая город, вдруг падаю вниз и лечу, стремительно набирая скорость. В момент столкновения с землей я проснулся. Всё произошло настолько быстро, что страха и боли я почувствовать не успел.

Стояла абсолютная тишина. Сквозь занавешенные полупрозрачным тюлем окна пробивался бледный серый свет раннего утра. Часы на смартфоне показывали 04.27.

Я выключил будильник, поставленный на 04.30.

Одевшись, я вышел на кухню умыться и нашёл там накрытый завтрак из горячей каши, овощного салата на душистом подсолнечном масле и почти пол-литровой кружки с горячим чаем из ароматных трав. На кружке был памятник «Родине – Матери» в Волгограде и надпись «40 лет Победе».

Тут же появилась Анна Никандровна в идеальной белой блузке, чёрной плиссированной юбке чуть ниже колен и новых чёрных туфлях на низком каблуке.

– Доброе утро, Андрюша. Кушайте и поедем. Я уже готова.

Необходимые для поездки вещи – два топора, лом, бензопила и канистра с бензином и маслом к ней, были в багажнике ещё с вечера. Анна Никандровна подала мне большую грибную корзину, набитую снедью в дорогу, а себе повесила на плечо дамскую сумочку на длинном тонком ремешке по моде начала 70х, но, видимо, почти не ношеную. На свой идеальный наряд она накинула длинную вязаную кофту—кардиган, светло-серую с большими малиновыми цветами неизвестного вида. Кофта была изрядно поношенная и сильно выбивалась из общего стиля. Поймав мой недоуменный взгляд, она сказала:

– Мёрзну. Старая стала. Да и люблю я её. Лет двадцать на уроки ходила в ней.

Около машины нас ждала Пеппи – дочка продавца Людмилы Оля

– Я с вами поеду.

– А мама в курсе? – спросил я на всякий случай.

Оля открыла дверь, подняла пассажирское сидение, протиснулась назад и уже оттуда ответила:

– В курсе.

Первые полчаса ехали по приличной дороге, пробитой Федькой до его делянки. Дальше пошло хуже. Дорога исчезла, то есть превратилась во вполне угадываемую, но всё же пешеходную тропинку, петляющую вокруг деревьев. Подминая кусты и ломая небольшие деревья «Нива» уверенно ползла вперёд на первой пониженной, переваливаясь огромными колёсами по неровностям почвы.

Иногда я выходил осмотреться и погружался в волну звуков утреннего весеннего леса. Листочки только начинали появляться, изумрудная зелёная трава проглядывала островками сквозь пожухлую прошлогоднюю и всё вокруг было такое живое и радостное, что хотелось закричать что-то или спеть.

В одном месте дорогу преграждала огромная, почти полуметрового диаметра осина, объехать которую не представлялось возможным. Я открыл багажник, достал бензопилу и дёрнул несколько раз за шнурок кик-стартера, как мне показывал вчера Федька. Пила не заводилась. Я уже начал немного паниковать, представляя, что придётся сейчас возвращаться обратно, обращаться за помощью и принимать её под снисходительные замечания деревенских жителей, как почувствовал, что меня легонько отодвигают в сторону. Оля, выбравшись из салона через открытую дверь багажника, подошла сзади.

– Дядь Андрей, Вы воздушную заслонку не перекрыли, она так на холодную не заводится, – затем выдвинула забытый мною рычажок в положение «закрыто», наступила кроссовком на корпус стоящей на пеньке пилы и легко дёрнула за шнурок. Пила тотчас послушно завелась, затарахтела, позвякивая на холостых оборотах и обдала нас запахом бензина и выхлопных газов, изгнавшим из леса атмосферу сказочности.

Я перепилил упавший ствол в двух местах и передвинул его ломом в сторону, освободив место для проезда автомобиля. Когда я вернулся за руль Анна Никандровна рассказывала Оле о своём детстве. Речь её была правильной, немного даже литературной.

–… ну в войну то уже коней не было. Пахали на коровах. Боронили на себе. Нас пятеро было, я самая младшая. У меня было четыре старших брата. Нам хорошо жилось. Работать любили все. У нас до войны было две коровы – Ночка и Зорька. Молока давали – по подойнице за раз, а это десять литров. При том, что хлебом коров не кормили. Никому и в голову такое прийти не могло. И комбикорма никакого не было. Сена накашивали вдоволь, хотя всё нелегально. Колхоз запрещал для себя косить, такие законы были…Но родители и братья косили – вечером, ночью после работы. Лужайки обкашивали в лесу, заливные луга у озера, куда подводой не въехать… Дружные были, работящие. А уж как меня любили…баловали…

– Баб Ань, а как сушили?

– Что?

– Ну как сушили сено? Если ночью косили для себя, днём в колхозе работали. Сено то само не высохнет.

– А на вешалах, дочка. На вешалах сушили. Папа ставил за домом вешала – это как…каркасы такие из жердей. Скощенное сено на веревке охапками приносили и развешивали. Оно и сохло.

– Уу, понятно…

– Отца-то забрали ещё на финскую. Потом он дослуживал уже. Написал, что в июне отпустят. Мы его очень ждали, особенно мама. Они с папой очень любили друг друга и жили дружно. Я не одного бранного слова дома не помню. Вообще никто из родителей голос не повышал, ладом всё шло. И братья тоже все сильные, спокойные. Старший – Николай – 26-го года рождения, потом Пётр – 27-го, Фёдор – 29-го, Алексей— 32-го. Они и по хозяйству всё умели и по плотницкому, и по столярному. Всё могли. Папа то был на деревне первый столяр и плотник. У него весь инструмент был свой. Он в колхозе за трудодни делал сани и телеги…

– Баб Ань, а за трудодни это как?

– Это была такая система оплаты труда. Платили зерном или крупой, или картошкой. По нормативам. Например, один трудодень – десятину пуда ржи. Или восьмушка картошкой. А пуд – 16 килограмм.

– А деньги?

– Что деньги?

– Ну деньги, зарплату в колхозе сколько платили тогда?

– А нисколько, дочка. Деньги после войны стали платить, да и то не скоро. Уже после Сталина.

– А в магазин как ходить?

– Да не было дочка магазинов в деревне. И ходить не куда. Всё сами делали. Ткали, шили. Мама шить хорошо умела. Ну по осени на клюкву ходили, как вы сейчас. Папа возил клюкву на базар, продавал. Ну ещё папа по-столярному мог: стол сделать или стул, или шкаф даже. Ему за это платили кто чем. В основном продуктами, иногда вещами, но деньгами редко. Не было денег у людей. Но нам всего хватало. И сыты были и обуты -одеты…

– А папа вернулся, баб Ань?

– Нет, дочка, папа не вернулся. Его с финской погнали на Отечественную. Он даже до фронта не доехал. Под Смоленском их эшелон разбомбили, и он погиб. Только мы тогда не знали об этом. Это я после войны всё разузнала, когда стала паспорт выправлять. А мама всё говорила нам: «Вот Никуша придёт с войны и заживём».

Мы почти сразу под оккупацию попали. И сначала неплохо жили. Колхоз разогнали, косить и сажать стало можно где хочешь. Деревня у нас и тогда уже была глухая, так постоянно немцев у нас не было. Проведать заезжали, документы проверить, порядок свой показать. Корову забрали у нас одну, сказали на военные нужды. А вторую оставили. И эту то не совсем забрали, а как бы попользоваться. Расписку написали, обещали после войны вернуть. Заплатили 10 марок. Но это очень мало было, не купить ничего.

Мы ехали по тропинке уже часа полтора. Несколько раз за это время мне пришлось задействовать свой инструментарий, обрубая мешающие проезду сучки, перепиливая и откатывая в сторону стволы упавших деревьев и периодически вытаскивая из топких мест застрявший автомобиль электрической лебёдкой, укреплённой на силовом бампере.

Каждый раз, возвращаясь в салон после гераклического подвига, позволявшего нам двигаться дальше, я заставал своих спутниц оживлённо беседовавшими и узнавал всё новые и новые фрагменты истории жизни Анны Никандровны.

… а что дом? Дома я другого не хотела. Так и промыкалась всю жизнь по углам, пока в 85 году эту квартиру не дали, где я сейчас живу. А так у тётки Клавдии – угол, в общежитии – комната на шестерых. Как сюда вернулась, с 57-го по 70й в прямо в школе и жила. Комнату дали. Да и хорошо было – проснулась и на работе. Потом, в 70м школу старую, деревянную сломали и поставили кирпичную, новую, побольше. Только в ней места мне не хватило уже. Сказали нельзя. Не предусмотрено нормативами…Меня пустила к себе одинокая женщина – Татьяна Федоровна – напротив школы жила. Пустила на день два перекантоваться, когда шабашники приехали старую школу ломать, а меня не предупредили. В районо и райисполкоме решение о сносе приняли, а до нас «не довели».

Летом это было, в начале каникул, хорошо я в отпуск не ушла ещё, а то так бы и разобрали всё с моими книжками…В общем мы с Татьяной подружились и осталась я у неё на 15 лет. Я бы и потом не съехала, да только умерла она. Тихо так, как жила. В воскресение съездила в церковь в райцентр, причастилась. Наша то закрыта была тогда. Попросила баню стопить. Помылась, напарила я её хорошо, она парится любила. Крепкая была, хоть и на девятом десятке. Легла спать и умерла. Я утром пришла к ней в комнату, а она улыбается и не дышит…

Тропинка пошла вниз и вскоре впереди сквозь неровный частокол ольхи и осины показалась ярко синяя гладь озера. Как и обещал мой тёзка, мне действительно предстояло проехать метров сто по воде вдоль берега. Лес перерезал глубокий обрывистый овраг с журчащим по его дну ручьём и спуститься вниз, а уж тем более выехать обратно было невозможно.

Анна Никандровна подтвердила, что вдоль берега всегда шла насыпная дорога, которую местные жители крепили гатью и даже устанавливали что-то вроде дорожных столбов по наружной её стороне, остатки которых ещё торчали немного из-под воды. Произведя пешую разведку, я решил, что деваться некуда, нужно ехать «по воде, аки по суху», как назвала этот способ передвижения моя главная пассажирка. До самой сожжённой деревни оставалось километра три. Она находилась на вершине довольно высокого пологого холма на противоположенном берегу озера и была отлично видна нам.

Когда я вернулся в машину я услышал следующее:

– Здесь на озере две деревни было. Там Глубокое, а чуть правее того места, где мы из лесу выезжали – Торбыши. Там земля похуже и как-то повелось что там хуже жили – голытьба одна. Торбышинские в коллективизацию сразу сами и в колхоз пошли – «Красный путь» назывался. Наши то до последнего держались, уже когда из райцентра с наганами приехали и две семьи увезли – поминай как звали, только тогда зашли. А как немцы пришли – так многие торбышенские в полицаи подались.

– Баб Ань, а глубокинские – в партизаны?

– Нет, дочка, Из нашей деревни никто в партизаны не пошёл. Мужиков то и не было – подростки да старики. Но партизаны были в лесах этих. Разные были. Бывало повоюют, а бывало и пограбят. Человек с оружием, когда сам себе хозяин – сатанеет. Ни страха не знает, не совести.

Мы без труда проехали по утонувшей дороге, не погружаясь глубже ступиц. Выехав снова на берег, я вышел осмотреться.

Когда я вернулся, Анна Никандровна молчала. По щеке катились слёзы.

– Дом то у нас был самый лучший – пятистенок, папа мебель хорошую сделал. Уютно было, хорошо. Не обшит был, просто брёвна, так мне всегда казалось, что брёвна тёплые. Я на лавке любила спать, на кухне. Прижмусь щекой к стене и думаю, как всё хорошо вокруг. Вот папа с братьями дрова колют, а мама стряпает, а у Зинки—подружка у меня была, собака ощенилась. Так и засыпала.

На краю нашей деревни вдова жила – Тоня. У неё мужа ещё до войны на лесосеке задавило. Двоих деток растила – Колю и Машу. Красивая была, видная. К ней сватался мужичёк один торбышевский, Венькой звали, не знаю, может Вениамин полное имя. Бобыль, да и в летах, она и отказала. Под немцами главным полицаем стал, хотя партейный, но скрыл как-то. Стал он снова к нашей Тоне захаживать, мол тяжело одной, помогу. А у Тоньки-то этой помощник уже и так был. Офицер немецкий. Молодой, статный. И к ней, говорят, серьезно отнёсся – мол увезу, женюсь, будешь майне фрау.

Так вот этот Венька подкараулил жениха Тониного, когда тот вечером от неё уходил – а немец приличный был, на ночь никогда не оставался, и застрелил его из кустов в спину. И сам же первый побежал докладывать, мол в Глубоком партизаны убили офицера. А наши то видели, как всё было, только их не спросил никто.

Приехали назавтра – тьма тьмущая – на броневиках, на мотоциклах, грузовиков с солдатами штук пять. Собрали всех на краю, как раз напротив Тониного дома. А невдалеке – торбышевских поставили. Смотреть. Венька то этот впереди всех стоял. И объявили: так мол и так, за убийство офицера и помощь партизанам деревня подлежит уничтожению. И объявлял-то тоже наш, русский, не местный правда, не знаю откуда.

Я потом думала. Нам бы в этот момент бежать. Лес рядом, кто-то бы точно убежал. Немцы то стояли основные чуть в сторонке. Никто нас на мушке не держал. Перед нами офицер, два солдата с винтовками на плече, да русский этот, в форме, но без оружия. А все как одеревенели. Не поверили. Как будто не про нас это вовсе или в шутку. Сейчас мол подмигнут и уедут. Не уехали.

– Вот здесь как раз стоял овин колхозный. – Мы только начало взбираться на поросший ивняком холм, выбравшись из леса. —Туда нас всех и загнали. Когда заходили, женщины, дети плакали уже. Сопротивляться начал только Коля мой. Ему почти восемнадцать было, здоровый был парень, красивый, в отца. Ударил немца одного, с ног сбил, да куда там, навалились, закинули к нам в овин со свернутым на бок носом. Дверь закрыли, заложили засов снаружи. Такой деревянный брус в две кованные скобы вставлялся, вместо замка....

Голос Анны Никаноровны не дрожал, но в этой части своего рассказа она говорила медленно, с большими паузами между словами, четко произнося каждый звук. Я почувствовал, что она снова переживает эти страшные минуты. Мы въехали на самую вершину холма и остановились, наверно, где-то в центре деревни. Я заглушил автомобиль, открыл дверь. Несмотря на яркое солнечное майское утро, стояла звенящая, оглушающая тишина. Или в этот момент я не мог ничего слышать, кроме голоса рассказчицы.

–…мы слышали, как два солдата о чем-то переговаривались по-немецки, обходя наш овин вокруг и поливая стены бензином. Они, кажется, шутили. Я запомнила, что один из них нервно смеялся высоким, на грани фальцета, голосом… Вообще все ощущения, обострились. Я чувствовала резкий запах трав, запах ветра, леса, запах воды нашего озера, запах чуть сырой земли у нас под ногами, пахли нагретые солнцем брёвна, бензин. Я ясно слышала все звуки внутри и снаружи. Вой, плач, проклятия, молитвы не сливались для меня в гул, а были отдельными голосами. Я стояла, привалившись к стене и ясно видела всё, что происходит даже в дальнем конце овина. Окон не было, стоял полумрак, но многочисленные щели на уровне застрехов, это где крыша и стропила нависают над стенами, давали какое-то количество света. Было яркое солнечное июльское утро. 21 июля 1943 года. Мне 16го февраля исполнилось 9 лет.

Нас было примерно человек сорок, стар и млад. Среднего возраста женщины, может восемь или десять. Поначалу, как нас загнали и двери закрыли, все сгрудилась тут же, стали стучать, кричать «Откройте!». Потом разошлись по семьям. И рыдали, и матерились, и молились, кто-то просто молчал, уставившись в одну точку…Это всё не долго было… это я рассказываю долго. А так – минут пять. И потом нас подожгли…

У нас старик был Филипп Фомич. Тихий, добрый. Свистульки нам резал, да куклы из соломы делать учил. Он охотником был и как-то попал в свой капкан, мы его потом долго дразнили: «Дядя Филипп к медведю прилип».

Так вот, как дым пошёл внутрь, дядя Филипп сказал: «Тихо.» Спокойно так сказал, не повышая голоса. Но все его услышали и замолчали. Как-то успокоились.

А дядя Филипп говорит: «Православные, ну, значит, сейчас умирать будем. Что кричать-то? Давайте простим друг дружке кто чего…это…вольная, значит, и невольная. Попрощаемся по-людски. Свидимся нет – Бог знает…Я вон, Тонь, у мужика твоего зайца раз из капкана вытянул, до войны ещё. Жирнющий был заяц-то. Меня бес и попутал, так что прости меня, Тонь, за него прости…»

Все послушали дядю Филиппа, стали прощаться, прощения просить. Всё равно рыдали в голос и уже и парни, и старики, про женщин и девок не говорю. Да ещё и кашляли – дым пошёл сильно, кое-где у крыши и сквозь двери огонь пробиваться начал.

Коля мой старший подбежал ко мне, нос набок, весь в крови, но взгляд решительный, схватил меня как мешок на плечо и говорит братьям: «– Петька, Федька! Вставайте в угол, я к вам на спины влезу!»

Он меня, когда через плечо перекинул, я глазами встретилась с Зинкой. Она стояла за маму держалась и на меня смотрела. И я сказала ей одними губами: «Прощай». И она мне также: «Прощай».

Коля встал к братьям на спины, выломал из застреха широкую, уже сильно горящую доску и бросил меня сквозь огонь наружу, крикнув: «– Анька, беги!»

Я в тот момент даже не поняла ничего. Упала у самой стены, меня обдало жаром, я вскочила на ноги и встретилась глазами с немолодым немецким солдатом. Он сидел в коляске мотоцикла, перед ним был пулемёт.

Я видела, как он прицелился в меня и почему-то знала, что он не промахнется. Да и как промахнуться с тридцати метров в приличного размера мишень человеку, который каждый день тренируется, который каждый день занят тем, что выполняет эту ответственную работу – не промахиваться.

Лицо его исказилось в дикую, отчаянную гримасу, губы зашевелились, наверно он поливал отборным немецким матом все обстоятельства, что привели его сюда, или твердил имя такой же белокурой девятилетней Греты или Марты, что ждала его где-нибудь в Саксонии, но он резко дёрнул ствол пулемёта вверх и дал длинную очередь по крыше горящего овина.

Всё это время я бежала, остервенело срывая с себя горящее платье, пробежала в трёх шагах от пулемётчика и скрылась в лесу.

Меня, кажется никто не искал. Во всяком случае погони я не заметила. До тётки я шла два дня, не выходя на дорогу и минуя деревни. Ночью следующего дня я постучала тихонько в окно к тётке Клавдии. Она даже не спросила кто, будто всё знала.

Обняла меня крепко, прижала и мы вместе заплакали.

Анна Никандровна надолго замолчала, откинулась на спинку, закрыла глаза.

Я сидел, вжавшись в сидение, ошеломлённый, раздавленный рассказом. По моему лицу последние полчаса непрерывным потоком текли слёзы. Оля тихонько всхлипывала, уткнувшись мне сзади в плечо.

Минут через десять Анна Никандровна открыла дверь.

– Вы тут, ребятушки побудьте немного, я пройдусь по деревне. Мне одной надо побыть.

Слёзы уже высохли у неё на лице, оно приобрело обычное открытое, доброжелательное выражение.

Она захлопнула за собой дверь, оставив нас наедине с её воспоминаниями. Звуки майского утра вернулись. Шелестела трава, молодые листочки. Голубая чашка озера поблескивала в утреннем солнце. Возвращаясь к привычному кругу своих мыслей, я сразу понял…что я к нему не вернусь. Во всяком случае в прежнем своём состоянии. Рефлекторно я достал из кармана смартфон, хотел проверить мессенджеры и социальные сети, но увидел в левом верхнем углу: «Нет сети».

Обернувшись назад, я увидел, что Оля спит на заднем сидении, свернувшись клубочком. Я тоже опустил немного спинку и задремал.

В полудрёме я вновь и вновь видел несущуюся с холма к озеру сквозь кусты подлеска худенькую детскую фигурку. Исцарапанную, обожженную, испуганную и одинокую, но живую. Живую!

Горящую на холме над озером деревню. Сгорающих заживо в овине людей. Мужчин и женщин. Таких же как я.

И других мужчин, и женщин. Которые смотрели на это. Испуганных, озлобленных. Но в глубине радующихся, что они живы…

И ещё других мужчин. В форме, с оружием. Просто делавших свою работу. Иногда с энтузиазмом. Иногда с проклятиями, что работа слишком грязная.

Какое многослойное существо – человек. Бог, зверь и камень.

Наверно, если жить ради удовольствия, стать зверем очень легко.

Но всегда есть шанс попробовать вернуться обратно.

Как у пулеметчика.

Я посмотрел на часы и решил пойти поискать Анну Никандровну, ушедшую уже почти два часа назад.

Тихо вышел из машины, не хлопая дверью, чтобы не разбудить спящую сзади Оли.

Я пошёл по её следам, ясно видимым в примятой высокой траве. Приглядываясь и отыскивая, где она прошла, я скоро стал различать и местонахождение домов, и планировку улицы.

Вот совсем маленький домик с пристроенным хлевом, а вот побольше, но хлев отдельно.

Я так увлёкся разгадыванием археологических тайн, что едва не прошёл мимо большого дома, почти в центре деревни. Вот он. Пятистенок. В углу бывшей комнаты, едва обозначенной заросшими крапивой и бурьяном буграми, справа от входа лежала Анна Никандровна. Она смотрела в небо и улыбалась счастливой мудрой улыбкой человека, достигшего своей цели. Я бросился к ней с вопросами:

– Что с Вами? Вам плохо?

– Что Вы, Андрюша? Мне хорошо. Я дома. Я нашла свой дом.

Закрыла глаза и выдохнула.

Я медленно и благоговейно опустился перед ней на колени. Взял тёплую руку, попробовал нащупать пульс. Пульса не было.

Уже после этого губы её зашевелились и мне показалось, что я ясно различил, что они произносят приветствие и имена: Лёша, Федя, Петя, Коля, Папа, Мама. И ещё кажется: Зинка, привет…Или это был ветер.

Я сидел на коленях перед телом Анны Никандровны, держал её руку в своей и плакал. Не столько о ней – о человеке, нашедшем свой дом, сколько о себе.

Ничего не сделавшем. Или сделавшем совсем не то, что было надо. А что было надо?

Я смотрел на её умиротворенное, улыбающееся лицо и повторял: «Анна Никандровна, научите меня так жить. И научите меня так умирать. Пожалуйста.»

В этом трансовом состоянии и нашла меня Пеппи-Оля час спустя.

Не буду описывать, как мы возвращались обратно, всё обошлось хорошо.

Когда в половину пятого я подъехал к дому с палисадником и синим крыльцом, там стоял зелёный «Уазик». Из него вышла полноватая, жизнерадостная женщина лет тридцати – Глава сельского поселения и, конечно, ученица Анны Никандровны с первого по четвёртый. Бывшая учительница позвонила ей вчера и попросила к назначенному времени привезти давно составленное завещание и помочь с похоронами.

Псков 2008.