Пьеса для пяти голосов [Виктор Иванович Калитвянский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ГОЛОС ПЕРВЫЙ. СЕКРЕТАРЬ

Итак, пятница, семнадцать тридцать.

Я жду конца рабочего дня.

Я очень надеюсь, что мэр сегодня закруглит свои бесконечные дела вовремя. Или умчится куда-нибудь – на переговоры, на городской объект, – домой, наконец, ведь у него жена и дети. Куда угодно, но пусть он в восемнадцать ноль-ноль, в самом крайнем случае – в половине седьмого, покинет мэрию, тогда и я смогу оставить свою боевую позицию в приемной.

Поэтому я с надеждой смотрю на часы и с опаской – на дверь приемной. Каждый новый посетитель – это угроза моему вечернему счастью.

Но это вовсе не значит, что я не люблю свою работу. Наоборот, я обожаю свою работу, я очень ею довольна. У меня есть с чем сравнивать. Прежде чем попасть в секретари к мэру, я имела горький опыт дрянных служб, где никогда не знаешь, что тебя ждет завтра – копеечная зарплата или увольнение, где мужики смотрят сальными глазами, а женщины за спиной полощут твою личную жизнь.

Наш мэр – настоящий мужчина. Я где-то прочитала, что, если ты не прочь полюбить своего начальника, – значит, служба у тебя хорошая. Так вот, нашего мэра в роли своего мужа или любовника я вполне представляю (хотя он не позволил себе даже намека), поэтому моя нынешняя работа мне очень по душе.

Ещё я люблю свою службу потому, что она дает мне независимость. Ну – почти независимость. Молодой женщине очень нелегко приходится в жизни. Как известно, за всё приходится платить. А женщину в мужском мире, неопытную и симпатичную, да к тому же одинокую-разведенную, принуждают платить известно чем. Я вовсе не хочу сказать, что на каждом шагу нужно с кем-то ложиться в постель, чтобы чего-то добиться. Конечно, это не совсем так, и часто совсем не так, как болтают. Собственно говоря, мне и не приходилось таким образом получать то, на что имеешь право и так, по закону. Но, во-первых, мне известна сотня таких случаев от подруг и знакомых, а во-вторых, я очень хорошо себе представляю, как это происходит, потому что мне приходилось участвовать в первом действии таких драм. Всё делается просто и гадко: приходишь, просишь, ощущаешь себя кроликом. Мордастый удав раздевает тебя своим грязным взглядом и, в зависимости от твоей реакции, предлагает обсудить проблему в более подходящей обстановке… Словом, едва ли не каждая женщина знает, как это происходит, и у каждой есть свои способы выхода из этих поганых ситуаций.

Дверь приемной отворяется, у меня падает сердце, но это – пресс-секретарь, Александра Петровна. Я сама вызывала её к мэру пять минут назад.

– Один? – спрашивает она и, чуть тряхнув головой, проходит в главную дверь.

Я невольно провожаю её взглядом. Я очень надеюсь, что Сашенька будет сегодня последней у мэра. Собственно говоря, так фамильярно зовут пресс-секретаря только друзья. Но мы здесь, в мэрии, за глаза тоже называем её Сашенькой, потому что пресс-секретарю всего тридцать и она – очень эффектная женщина. Не то чтобы писаная красавица – худенькая брюнеточка среднего роста – но есть в ней какой-то шарм, какая-то загадка. Загадка не только для мужчин – их-то обмануть нашей сестре не так уж сложно. Сашенька загадка даже для нас, женщин, и поэтому когда она появляется в любом обществе, её начинают разглядывать не только мужики, но и все бабы. И неизвестно еще, кто пристальней.

Я отношусь к ней спокойно, потому что, во-первых, я моложе её, а во-вторых, она никогда не выпендривается, ведет себя по-человечески. У нас с ней хороший контакт, чуть ли не подружки. Что тут говорить, если Сашенька захочет, она очарует любого. И любую. Но наши женщины, те, до которых она не снисходит, её всё-таки не любят, и много разговоров ходит по поводу её личной жизни. Имеется в виду личная жизнь кроме мужа и семьи. Говорят, что у неё любовники. И кое-кто намекает… как-то даже неловко – на неё и на мэра. Ну да это не наше дело.

У нас своего хватает. У нас, то есть у меня, на восемь назначено свидание с любимым мужчиной. А до этого мне нужно забрать из садика дочку, отвести к моей бывшей свекрови, выпить с нею чаю, послушать её впечатления-переживания (иначе бы зачем она брала внучку и давала мне свободу известно для чего), купить продукты – и…

Когда я думаю о том, что меня ждет вечером, у меня всё замирает внутри, и снова меня пробирает беспокойство: как бы чего не вышло, помоги Господи, не дай помешать моей встрече с любимым человеком!

Я снова нетерпеливо гляжу на часы, на дверь приемной. И тут начинается: один, другой, третий – всем нужно прорваться к мэру, подписать бумагу, обсудить вопрос. Но тут уж я становлюсь тверда, как скала, и свирепа, как бультерьер. Идут в дело все наработанные методы расчистки приемной. В результате бумаги на подпись – до понедельника, а в приемной остается один-единственный клерк среднего уровня, самый безобидный. Он, наивный, полагает, что получил возможность взахлёб обсудить свою мировую проблему с мэром, но я-то знаю, что разговор будет прямо здесь, у моего стола, на ходу и не более минуты.

Шесть. У меня от волнения начинает сосать в животе, нога моя выстукивает нетерпеливую дробь. Я ничего не могу с собой поделать: одна только мысль, что свидание с Димой может сорваться, приводит меня в отчаянье.

Наконец дверь в мэрскую обитель распахивается, появляется Сашенька. Мэр кричит ей что-то вдогонку, она мило улыбается ему, потом – сидящему бледному клерку и его мировой проблеме. Затем делает шаг к моему столу, чуть присаживается на краешек и шепчет мне, что наш мэр сегодня очень словоохотлив, это у него по пятницам дежурное…

Я с удовольствием соглашаюсь. Мы всё-таки очень хорошо понимаем одна другую, недаром ведь Сашенька однажды заметила, что, в сущности, обе мы – секретутки (помните – старый анекдот?). Поострить по мэрскую душу мы любим, но сейчас я давлю смех (у клерка ушки на макушке!) и не могу глаз отвести от Сашеньки: черные глаза блестят, губы живые – вся она, как всегда, очаровательная…

Напоследок я получаю от пресс-секретаря какую-то замечательную ручку: оказывается, сегодня были японцы, галантные, сувениры лились рекой. Сашенька уходит, я опять провожаю её взглядом, словно её секрет может находиться и в этой, задней проекции…

Шесть пятнадцать. Самые тяжкие минуты. Клерк наготове со своей проблемой, не дай господи, ворвется вице-мэр или какой-нибудь городской директор, а ещё хуже – сумасшедший посетитель, который считает, что если он голосовал за мэра на последних выборах (это ещё надо проверить!), то теперь его должны принимать без предварительной записи, да ещё вечером в пятницу!..

Слава Богу, ничего подобного не происходит. Мэр возникает на пороге со своим таинственным портфелем, сорок секунд уходит на клерка, в результате чего мировая проблема отфутболивается на уровень вице-мэра.

– Да, Мариночка! – Мэр озабоченно поднимает палец. – Александра Петровна не говорила?.. Нет, не могла, я ещё… В общем, найди мне Дмитрия, нашего телевизионного гения. Завтра, в двенадцать, здесь совещание. Договорились?

Я киваю. И при этом изо всех сил держу невозмутимую физиономию. Если б наш мэр только знал, что его поручение будет выполнено с максимально возможной скоростью!.. Нет, я не кинусь сейчас звонить – искать по городу нашего телевизионного гения, то есть директора нашей телекомпании, красавца мужчину, любимца всех баб (чтоб они сгорели!). Нет, я этого делать не стану. Просто этот самый телевизионщик Дмитрий и есть мой любимый мужчина, мой любовник, мой самый сладкий человек после моей доченьки, именно к нему я понесусь во всю силу моих молодых красивых ног, лишь только мне удастся выбраться отсюда да пристроить дочку свекрови!..

И вот, наконец-то, я на улице.

Первое – за дочкой в садик. Мегера-воспитательница смотрит волчицей, улыбается, но – криво. Мы ведь с дочкой последние, а она, бедный педагог, могла бы уже давно бегать по магазинам, сидеть дома и много чего ещё, если б все родители были нормальными да забирали б своих чад пораньше!..

Вот какие мысли написаны у педагога на лбу, но мне на её злобу наплевать, пусть только пикнет, пусть только мой ребенок что-нибудь почувствует, я на неё мигом управу найду. Я совершенно не пользуюсь своим служебным положением, но, если понадобится поставить на место какую-нибудь заразу, колебаться не буду.

Дочка копается со своими кофтами, я дергаюсь, обижаю её, она смотрит на меня со слезой, дуется – господи, я уже сама чуть не плачу! Ну почему, когда всё должно быть хорошо, что-нибудь обязательно не так, через заднее место!..

На улице я нарочно прохожу мимо киосков, чтоб соблазнить дочку на какой-нибудь сникерс. Но дочь, моя гордая страдалица, держится, молчит. Я покупаю им с бабушкой кекс – дочка стреляет глазами, но – ни слова. Характер.

Теперь у меня другая проблема: как улизнуть от чая со свекровью? Ну не хочется мне сегодня ещё и её бзики терпеть! Терпеть, улыбаться и поддакивать. Не могу! Хочу расслабиться, быть свободной, ни под кого не подлаживаться… Но разве так бывает?

И всё-таки сегодня мне везет, наверное, ангел мой хранитель за мои страданья помогает. Свекровь возится на кухне со своей помидорной рассадой. Июнь на дворе, жара, скоро высаживать на даче. Она всегда носится с этой рассадой, все подоконники в квартире забиты ящиками. И вот она смотрит на меня – неуверенно. Вроде с рассадой не закончила, а тут я… Надо бы чайку поставить, полялякать за жизнь, помучить Мариночку, чтоб не казалось медом – когда ребенка бросает и мчится неведомо куда, к кому… Ясное дело – грешить. Куда ж ещё?

– Всё, бабушка, побежала, – говорю я решительно, подталкиваю дочку вперед, к свекрови, несу при этом какую-то чушь про задание мэра и отступаю потихоньку к двери.

Свекровь целует внучку, смотрит на меня поверх очков. Я начинаю открывать дверь. Свекровь по-прежнему молчит. Одно движение пальца – дверь захлопнулась. Всё.

Я свободна!

В неописуемом восторге я бегу наружу. Боже мой, теперь ничто не может помешать свиданию. Всё во мне поет, каждая клеточка-жилочка, радостная музыка распирает меня всю. Я, наверное, свечусь каким-то особенным светом, потому что мужики в магазине, где я покупаю мясо, сок, фрукты к нашему с Димочкой ужину, – все мужики пристально смотрят на меня. А я пренебрежительно думаю о них всех, мужчинах, женщинах, думаю: если бы вы знали, что меня ждет сегодня вечером, вы бы усохли от зависти со своей жалкой любовью, со своей ужасной семейной постелью, со своим нищенским сексом!

Вот я уже вбегаю в Димкин подъезд. Прислонившись к стенке лифта, я блаженно и, наверное, – благо никто не видит – греховно улыбаюсь. Нет, то, что случается между нами, – не может быть грехом. То, что делает меня самой счастливой женщиной на свете, – не может быть греховным.

И оттого, что я знаю, что сейчас будет, у меня всё дрожит в груди, в животе, и дыхание мое неспокойно, как будто я уже в его руках.

…Когда на второй день нашего с Димочкой знакомства он пригласил меня к себе домой, на ужин, – я твердо решила ни за что ему в первый раз не уступать. А может, и во второй. Кто знает, будет видно.

Вечер получился замечательный. Дима рассказывал о своей жизни, слушал меня – он умеет слушать. Я уже собралась уходить, с какими-то перепутанными чувствами. С одной стороны, с ним было спокойно, как с близким надежным человеком. Дима не приставал, не намекал, не рассказывал сальности, не предлагал посмотреть порнушку по видику, он даже не заводил музыки, не тянул танцевать, – сидит, слушает, рассказывает, ходит мимо меня на кухню, наклоняется рядом со мной, так что я могу ощущать его легкий запах, запах чистого мужского тела… В общем, он как бы вовсе не собирался закончить вечер со мной в постели.

С другой стороны, это его спокойствие как-то даже обижало, вроде бы мои женские чары на него не действуют.

И когда я, громко смеясь и тихо вздыхая, пошла в прихожую, одеваться, у меня внутри что-то сжалось от обиды, – а ведь не на что вроде обижаться, всё произошло, как хотела. Дима уже накинул мне шубу на плечи – и вдруг прижал меня к себе, спиной, так что я с замиранием сердца ощутила всю его твёрдую линию, от лба – через бедра – до коленей. Сладкая судорога прокатилась по моему животу, а он, нахал, повернул меня, как куклу, к себе лицом, запустил руки под шубу, под спину, выдернул кофту из юбки, и пальцы его мурашками прошлись по моей коже.

– И куда же это мы собрались? – прошептал он. – Разве это хорошо?..

Губы его щекотали шею, щёку, губы были сладкие, свежие, а пальцы уже в подмышках моих…

Так, в шубе, он и отнес меня на тахту, так, на шубе, мы сделали в первый раз самое сладкое на свете дело…

Так с тех пор я и живу – как зачарованная.

Дима совершенно не похож на тех трех мужчин, с которыми мне приходилось иметь дело до него. Те были разные, но в постели они вели себя одинаково – слишком осторожно, сдержанно, и при этом стонали и кричали, когда доходило до последнего. Экспериментировать с ними приходилось мне самой – крутиться в постели, дурачиться, менять позы – в общем, как-то разнообразить постельное дело. Откровенно говоря, я уже уверена была, что все мужики такие неоригинальные, скучноватые, пресноватые, а тут…

Этот был и груб, и нежен. И резок, и ласков. Он обращался со мной в постели как с дорогой игрушкой, но вертел так, что дух замирал. Он не кричал и не стонал, ласкал меня молча, нежно и яростно, и только оргазм вырывал из него рычанье – рычанье проснувшегося зверя. С ним я могла не заботиться ни о чем, ничего не изобретать – он делал всё сам, а ты только лежи, закрыв глаза, и подчиняйся. И как же это прекрасно, когда ты всю себя от пяток до макушки, тело и душу, – можешь доверить любимому сильному мужчине, когда можно ничегошеньки не бояться, ничего не стыдиться – и не знать уже, где душа твоя, где тело, где небо, где земля, где низ, где верх, – и есть лишь сверкающая, жгучая река наслажденья, по которой ты плывешь под защитой любимых рук…

Нежный медведь – так я называла Диму про себя, и, когда первый месяц бегала к нему, уже в лифте по груди и животу проходила томительная волна, так что стоило ему ко мне прикоснуться, как уже ничего не помнила, ничего не понимала…


Я выхожу из лифта. Навстречу – какая-то молодая и смазливая. У меня вдруг портится настроение. Тут же я соображаю, что выходила девица из другой квартиры, да и как это может быть, чтобы мужчина выпускал одну женщину за минуту до прихода другой… Нет, это невозможно, но часть той радости, какой я жила весь день, улетучивается.

Я подхожу к двери, протягиваю руку к звонку, нажимаю кнопку.

…Иногда мне внезапно, ни с того ни с сего, кажется, что я готова его возненавидеть. Потому что порой мне является подозрение, что не станет он меня любить так же сильно, как я, – никогда не станет.

Эти мысли приходят – и уходят. Потому что – отчего же ему не любить меня по-настоящему?.. Я молода, красива, имею успех у мужчин, многие из них готовы бросить жен, лишь бы я согласилась взять их в мужья. Я, красивая и молодая, я люблю его всей душой и всем телом. Каждой частицей тела и души. Я готова родить ему ребенка, если захочет – двух. Я готова сделать для него всё, что он пожелает. Ну, почти всё!

Как же он после этого может не любить меня – старый козел, чуть ли не в отцы мне, свихнувшийся на своей телекамере?..

Нет, этого не может быть. Надо только потерпеть. Он стал эгоистом, боится потерять свободу, комфорт, не может переступить через мужские предрассудки. Это пройдет. Я растоплю его сдержанность и холодок. Я затоплю его всего – собой, и когда-нибудь он скажет мне: «Я люблю тебя, дорогая, любимая моя Мариночка».

Он ведь так и не сказал ни разу, негодяй, что любит меня.


Дверь открывается – настежь. Дима стоит за порогом, чуть улыбается – красивый, черная с проседью шевелюра, рубашка на груди расстегнута.

Я вхожу, сдерживаю себя, чтоб не кинуться ему на шею.

– Всё в порядке? – спрашивает он, дотрагиваясь до моего плеча.

Началось. Я глубоко вздыхаю, закрываю глаза и крепко-накрепко прижимаюсь к нему всем телом.

ГОЛОС ВТОРОЙ. ПРЕСС-СЕКРЕТАРЬ


– Ну, договорились? – мэр смотрит на меня тем испытывающим коровьим взором, какой появляется у него, когда не уверен, удалось ли убедить меня.

Я морщу лоб, словно бы в сомнении, – мучаю его, чтоб не думал, что я всегда согласна, только пальцем помани. Я, конечно, человек мэра, пресс-секретарь, но при этом – профессиональный журналист, семейный человек, – яркая личность, в конце концов.

– Хорошо, договорились, – отвечаю и вижу, как просияло его лицо.

Я покидаю кабинет мэра с чувством если не глубокого, то довольно сильного удовлетворения. Ведь если разобраться – кто я? Молоденькая женщина, а от моего взгляда, решения, поворота брови, излома губ зависит настроение серьезных и чиновных мужчин. Не то чтобы я упивалась этим ощущением женской власти, но каждый раз, когда я чувствую эту свою силу, мне и не верится, и смешно, и хочется сказать кому-то: так-то вот, дружок!..

Я делаю шаг из кабинета, а мэр в вдогонку добавляет что-то несущественное. Это для приемной. Я снова улыбаюсь и отвечаю ему на глазах чиновника мэрии и Маринки-секретарши.

Всё. Дверь прикрыта, остается сказать что-нибудь приятельское Марине, чтоб поддержать наши теплые отношения. Она относится ко мне хорошо – искренне. Марина молода и надеется стать лучше, чем я. Она ещё не понимает, что лучшей женщиной, нежели я, ей не быть никогда. В этом нет ничего плохого или оскорбительного, просто это на роду написано. Наши тетки в мэрии это уже знают, а девчонки-мариночки – нет, им кажется, что у них всё впереди.

Маринка куда-то собралась, нервничает и зло смотрит на несчастного экономиста, который ждет мэра и напуган собственной храбростью.

Я шепчу Маринке, что она хорошо выглядит, про пятничную словоохотливость мэра. И ещё – что не удалось заглянуть в портфель шефа. Это, как говаривают нынешние молодые, наш с Маринкой прикол. Мэр всё время таскает за собой портфель – словно президент ядерный чемоданчик. Дело в том, что ни я, ни Маринка – всё-таки мэрский секретарь-референт – ни разу не видели содержимого портфеля. Не удалось даже застать, чтоб мэр этот портфель открывал. Нас эта проблема очень занимает, но пока мы секрета не раскрыли.

Я покидаю приемную, ещё через пять минут – мэрию.

Я иду по улице, помахиваю сумочкой, гляжу прямо перед собой. На меня оглядываются, пристально смотрят встречные – я же ноль внимания, хотя вижу и замечаю всё.

Недавно я видела по телевизору фильм про женщину-оборотня. Про женщину-волчицу. Я смотрела фильм, не отрываясь, он на меня как-то сильно подействовал. Почему – не знаю. Но когда я вот так, пружинящей походкой, ловя на себе взгляды окружающих, иду по улице, вдыхая аромат лета, аромат жизни, – я почему-то вспоминаю эту девушку-оборотня, как она в лесу сбрасывает одежду, превращается в волчицу и стремглав несется сквозь лес…

Но подобные образы и неясные желания следует благоразумно держать при себе. Я всё же достаточно образованный, культурный человек, читывала Фрейда и Фромма и сознаю, что хаос чувств и потаенных желаний – это признак душевной смуты. А душевная смута иной раз даже добропорядочную женщину, жену, мать, – заведет туда, откуда нет возврата.

Вот, к примеру. Что сейчас делаю я?

А вот что делает добропорядочная мать семейства, госчиновник и журналист.

Она идет на тайную квартиру в тихом доме, где встретится с любовником. В то время как муж забрал сына из садика и они, наверное, сейчас гуляют по городу, счастливые и довольные друг другом.

Если не повезет или, наоборот, повезет, я могу их встретить, потому что они должны гулять где-то здесь.

И вдруг, подчиняясь какому-то порыву, я загадываю: если сейчас встречу мужа и сыночка, никуда не пойду и вообще – завяжу с любовником.

С острым любопытством смотрю я по сторонам, жду: примет ли судьба – или кто ещё занимается такими контрактами – мой вызов. Но нет, не видно нигде моих дорогих мужчин. Я вздыхаю: грешной женщине никто не поможет, кроме неё самой. Вот перед праведницей, когда она колеблется – соблазниться ли падением, – вот уж тут, наверное, все приметы, намеки и совпадения будут наготове, только соблазнись и погреши.

Что ж, надо идти. Мой тайный любовник будет ждать меня, я обещала, дала слово.

Вот и тихий домик, тихая квартирка. Я стучу в дверь, она тотчас распахивается, мой любовник стоит за дверью так, чтоб его не мог увидеть случайный человек. В том, что мой любовник предпочитает быть не узнанным, нет ничего удивительного, ведь он – мэр.

Да, да, мой любовник – мэр, с которым я простилась час назад в его кабинете. Там мы обо всём и договорились, вернее – он уговорил меня, потому что не так уж и велико моё желание быть любовницей моего начальника-мэра. Собственно говоря, когда по каким-то причинам – а их немало – мы не встречаемся для любовных утех месяц, полтора, два – я не испытываю дискомфорта. А вот мэр…

Мэр хорошо ко мне относится. Очень хорошо. Я не рискую произносить это слово – любит. Я вообще не уверена в том, что политики способны кого-то любить. Любовь и политика, если позволится мне переиначить поэта, – две вещи несовместные. Как несовместимы искренность и расчет. Но когда он вот так обнимает меня и по телу его пробегает дрожь, я ощущаю его искреннее чувство, и, какой бы оно ни было глубины, – мне оно согревает душу. Что там говорить, жизнь женщины буквально преображается, становится ярче, пронзительней, когда её страстно желает умный, видный мужчина. А если он к тому же – мэр?

Я понимаю, что это – цинизм. Но что я могу поделать с собой, если мне мало одного мужчины, во всяком случае – одного моего мужа. Хотя он и прекрасный человек. Хотя у нас семья, сын, полная чаша и взаимопонимание. Да, я, наверное, безнадёжно испорченная женщина. Я знаю, что отвечу за это перед всевышним. Но… если уж мне нужен ещё один мужчина, пусть им будет мэр, а не какой-нибудь неудачник или тупой новый русский.

Тем временем мэр принялся за дело. Обычно, не совсем уверенный в своей мужской состоятельности, мэр тщательно готовит самую последнюю стадию. Он очень изобретателен, разве что носом не работает. Но сегодня нетерпение подвело его: он кинулся в омут очертя голову, такой крутой мужчина, чуть ли не в прихожей…

И у него ничего не получилось. То есть у него-то как раз получилось, а у меня – нет. Ну да мне не привыкать, я к этому отношусь довольно спокойно, потому что знаю – мир несовершенен, а мужчины – тем более. С мэром я получаю удовлетворение, наверное, через раз, с мужем – через два на третий. Был, правда, когда-то человек… но, возможно, и с ним происходили неудачи, да со временем подзабылось.

Но мэр внимателен и чуток. Он пытливо смотрит мне в глаза, проверяет – довольна ли я. Понятное дело, я довольна. Я вздыхаю, прикрываю глаза, укладываю его голову себе на плечо.

Мэр спокоен, расслабляется – его мужское реноме подтверждено. В конце концов, нельзя же лишить мэра уверенности в себе. Мэр не принадлежит себе, он принадлежит народу.

– Что ты сказала? – поднимает голову народное достояние.

Я, кажется, проговорилась. Ну да ничего. Я знаю, как управлять мужчинами.

– Что мы должны обсудить? – я начинаю потихоньку одеваться.

С печалью принимает мэр мой недвусмысленный намек на то, что наше время истекает. Он питает несбыточную надежду провести со мной целый вечер, а лучше ночь, и насладиться мною сполна. Но, как известно, лучшее – враг хорошего, и потому я никогда не подвергну мэра такому тяжкому испытанию.

– Я думаю, – говорит мэр, – может быть, привлечь для выборной компании телевизионщика Диму. Очень плотно… Что ты на это скажешь?

Я в это время застегивала юбку и, услышав о Диме-телевизионщике, неудачно дернула замок, так что поводок остался у меня в пальцах.

Когда я спрашивала мэра, это был просто маневр, женская хитрость, я не ждала никаких обсуждений. Правда, мэр что-то мямлил про избирательную кампанию, когда сидели у него в кабинете, но я не придала этому значения, так как он всегда волнуется, предлагая мне свидание, и может от смущенья нести любую околесицу.

О чём речь! – думаю я в раздражении. – Если нужно продумать возможности телеящика для осенних перевыборов мэра, – тут и обсуждать нечего, кто бы спорил. Но директора городской телекомпании Дмитрия – в предвыборный штаб?..

В сердцах отшвырнув поводок замка (хорошо, что есть пуговица, да и кофта – сверху), я привожу с полдюжины аргументов против. Моя бурная реакция поражает мэра. Он молчит, потом тихо замечает, что всё это мелочи, главное, чтоб мы – то есть пресс-секретарь и директор телекомпании – сработались.

То есть я – и Дмитрий.

Неубеждённая, иду в прихожую. Мэр, в одних трусах, провожает меня. Он умный человек, он не спорит со мною теперь. Он видит, что у меня испортилось настроение, но не понимает – почему. И относит на свой счет. И надеется, что всё перемелется.

Эх, простодушные мужчины! Знали бы вы, от чего может зависеть настроение ваших жен, невест, любовниц! Впрочем, вам лучше этого не знать, спокойней будете спать.

Взявшись за ручку двери, я вдруг вижу портфель, тот самый так интригующий нас с Маринкой портфель мэра.

– Послушай, – говорю я, – можно тебя попросить об одной услуге?

Мэр с радостью подаётся вперед. Я никогда ничего у него не просила. Даже подарки, которые он иногда пытается мне всучить, я не принимаю, кроме цветов.

– Открой! – показываю пальцем на портфель.

Чуть помедлив, мэр нажимает кнопку замка. Я заглядываю внутрь. Ручка, зажигалка, пара страниц с бюджетом прошлого года.

– Зачем ты его носишь? – спрашиваю я.

– А черт его знает, – пожимает плечами мэр. – Привык.

Он стоит передо мной – в трусах, с открытым портфелем в одной руке, аккуратное брюшко и сбившиеся набок волосы. Я едва сдерживаю улыбку. Честно говоря, мне ещё не приходилось видеть мэра таким потерянным.

Я выхожу на улицу и, не торопясь, кружным путем иду домой. Мне надо пройтись, как-то развеяться, я чувствую себя не в своей тарелке.

Итак, выйдя от одного мужчины, по дороге к другому – я думаю о третьем.

Я думаю о Диме-телевизионщике. И мысли мои и горьки, и сладостны одновременно.

Вот ведь какая штука. За последние пять лет я не встречала ни одного мужчины сильней меня. То есть такого, кто мог бы как мужчина взволновать меня. Рядом с которым я бы чувствовала не возбуждение ещё, нет – хотя бы волнение. Я сильнее их всех, я могу сделать с ними, с теми, кто смотрит на меня как на предмет вожделения, – всё, что захочу. Я в силах сделать их рабами своей страсти ко мне – они будут бегать за мной как собачонки, забыв о семье, карьере, обо всём на свете.

Но я этого не хочу. Мне это не нужно. Мне и мэр-то, по большому счету, не нужен. Но… Когда живешь среди мужчин, которые вьются вокруг тебя косяками, топчутся табунами, а тебе это, говоря откровенно, вовсе не противно, то есть даже иногда нравится, хотя и не слишком волнует, – рано или поздно найдется умелец, который заполучит тебя. Мэр таким умельцем и оказался. Очутился вовремя в нужном месте. И с тех пор, скоро год, мы иногда тайно встречаемся. Он получает женщину своей мечты, лучшую женщину в мире (его слова, он искренне так считает), а я в очередной раз убеждаюсь, что близость с мужчиной, который тебе безразличен, в лучшем случае – развлечение, в худшем – унижение.

Я понимаю, что где-то живут, существуют на белом свете мужчины, способные покорить меня и заполучить мою душу. Они, конечно, должны быть в природе, но их, к сожалению, нет рядом со мной. Не побежишь ведь искать их на край света. У каждого своя судьба, свой маршрут по жизни.

Впрочем, возникал на моем жизненном горизонте мужчина, которому я было покорилась – полностью. Он и сейчас жив-здоров, живет в нашем городе, ходит теми же улицами, что и я, мы иногда встречаемся, по службе или случайно, даже говорим друг другу пару вежливых слов.

Наверное, было бы лучше не видеть его – уже никогда.


Тут я присаживаюсь на скамейку. Она как-то вовремя подвернулась мне, свободная.

В голову мне приходит интересная, запоздалая мысль. Мэр – очень толковый человек. Несмотря на слепую страсть ко мне, то есть к моему телу, потому что душа ему не принадлежит, он, я ни капли не сомневаюсь, почуял неладное, когда я заупрямилась в ответ на его предложение. Он политик, он деловой человек и тщательно изучит любую проблему, которая может помешать ему получить второй срок.

Таким образом, ему доложат, что у нас с Димой была любовная связь ещё до моего замужества, связь бурная и недолгая. Мэр узнает всё до мелочей, с терпением политика и упорством ревнивого мужчины: кого же любила твоя любимая холодная женщина?..


Что скрывать, я влюбилась в Диму как сумасшедшая, это было так сладко: покориться наконец-то и мне, которой покорялись все мужчины на моём пути.

И это стало ужасной ошибкой. Я оказалась в ряду тех дурочек, что вешались ему на шею, – всего лишь одной из них, не более. И когда я поняла это, я бросила его. И вышла замуж, и родила сына. И стала лучшей журналисткой города. Недаром мэр пригласил в пресс-секретари именно меня, уговаривал три месяца, – и это после того, как я в оппозиционной газетке сто раз критиковала его самого и всю рать его подчиненных. Словом, я живу нормально, у меня есть всё: работа, семья, достаток. Вон даже и мэр мой любовник и, по сути, у меня в руках.

Так что в каком-то высшем смысле я должна быть благодарна Диме: если б не его урок, может быть, моя жизнь сложилась бы по-другому. Телегений уже тогда, пять лет назад, был в своем ремесле по крайней мере – мастером. Все наперебой хвалили его операторскую руку, признавали за ним талант, каждый его сюжетец удостаивался рукоплесканий. А кто была я? Журналисточка местной газетки: жилкомхоз, ветераны, страница к Восьмому марта или Дню пищевика.


И вот теперь наш замечательный мэр вознамерился свести Диму и меня в одну творческую бригаду по переизбранию самого себя, любимого, на второй срок.

Ничего не скажешь, идея очень даже неглупая.

Но мне-то зачем вся эта возня, на многие месяцы, вместе с человеком, который оскорбил меня, унизил?..

Только для того, чтобы мой любовник-мэр, не дай бог, не потерял власть, с которой так сжился, свыкся?

Тут меня внезапно разбирает смех. Соседи по скамейке, какие-то пенсионеры, с любопытством на меня смотрят.

Я поспешно ретируюсь. Выхожу на набережную, иду вдоль парапета. Июньский ветерок холодит моё разгоряченное лицо, осушает какую-то непонятную влагу на ресницах, – наверное, попало что-то в глаз.

Вот передо мною маленькая площадь с постаментом посередине. Когда-то здесь стоял памятник вождю мирового пролетариата. И вот здесь, на этой набережной, на этой площади, на этом постаменте – Дима снимал меня своей камерой. Был июль, наш лучший месяц. Он зашел за мной в редакцию, камера висела на плече, мы отправились гулять, он начал меня снимать потихоньку, – я дурачилась всю дорогу и потом, на постаменте, пустилась во все тяжкие, чуть ли не канкан на нем изображала, – был такой день, такая минута. А он молчал и следил за мной объективом своей камеры.

Через неделю, на моё двадцатипятилетие, он подарил мне фильм. Фильм под названием «Александрия». Подобрал музыку, смонтировал мои выкрутасы на площади, на постаменте, свои прекрасные пейзажи, – получился фильм о лете, о красоте, о счастье…

Через месяц я разбила эту кассету утюгом – ничего потяжелей не попало под руку. Несмотря на боль и ненависть, я сто раз пожалела потом, но – как можно было жить дальше, видя себя – такую, тогда?..

И вот теперь я должна буду набраться терпения, сжать зубы – и работать с ним, с этим Димочкой.

Вот уж нет.

Это ведь он, телегений Дима, виноват в том, что той Сашеньки на кассете, из фильма «Александрия», – её больше нет. А есть Александра Петровна, пресс-секретарь, опытная, хладнокровная женщина.

Ведь это телегений виноват в том, что я такая, какая есть теперь.

И я принимаю твердое решение: ноги моей не будет в избирательной кампании – и вообще, в любой компании! – где появится телегений.

ГОЛОС ТРЕТИЙ. ТЕЛЕВИЗИОННЫЙ ГЕНИЙ


Я открываю глаза.

Утро. Новый день.

Каждый мой день начинается с этих философических двадцати минут в постели.

Хвала создателю, я не чиновник, не клерк, мне не нужно бежать на работу к восьми-девяти. Я человек так называемой творческой профессии, поэтому могу позволить себе поваляться в постели. Вот именно: если денег толком не платят, так зато и свободен как ветер.

Я гляжу на потолок, на люстру, на стены моего жилища – они всё те же, что и семь лет назад, когда я въехал в эту квартирку после развода с женой. Жизнь вокруг изменилась до неузнаваемости – мой дом остался прежним. И, правду сказать, вовсе не потому, что я здоровый консерватор. Просто-напросто я не могу заработать достаточно денег, чтоб улучшить интерьер. Вот, пожалуйста: года три, наверное, хочу купить новую люстру, но по-прежнему висит надо мной это трехрожковое паскудство. Или ещё – рабочий стол. Я собрал его своими руками из подсобного материала – фанеры и бруса, – так и стоит сооружение, укрытое от стыда скатертью.

Ну да ничего, утром я по поводу своей бедности не слишком печалюсь. Вот по вечерам, особенно если я по какой-то причине один, без женщины или сына, аскетический облик квартиры частенько наводит тоску. Спасибо дорогим женщинам, они, каждая на свой лад, пытаются украсить мой суровый дом. Одна подарила красивое зеркало, другая – покрывало, третья – кухонную полку.

Вот и Маринка вчера принесла теплый коврик для ванной комнаты. Другое дело, что заботилась она не только обо мне, но и о себе: пол-то кафельный, холодно, зябко нежным женским ножкам…

Марина была вчера особенно ласкова. Она взрослеет, становится настоящей женщиной. Казалось бы: что тебе, старому дураку, нужно ещё?

Не знаю.

Когда мы выбираем себе половину, логика, если употребить рекламный язык, – логика отдыхает. Далеко ходить не надо: когда мы с Мариной предаемся любви – кажется, всё замечательно. Мы походим друг другу, она в восторге от меня, мне хорошо с нею. Так в чём же дело?

Какой-то малости недостает. Я не могу с нею забыться. Даже в самые напряженные, самые восхитительные мгновения, когда мы приближаемся к вершине, – я не могу забыться, расслабиться полностью, уйти с головой в этот омут животного наслаждения. Я отдаюсь страсти – и одновременно замечаю, запоминаю, слышу всё: как моя женщина повернулась, как застонала, как закусила губу; вот загудела вода в трубе, вот взревел автомобиль за окном…

В этом есть что-то неправильное, что-то ненормальное. Вот в твоих объятьях, в твоем обладании, в твоих грубых руках – прекрасная женщина. Она, как говаривал наш лучший поэт, в восторге, в упоенье, она вся отдалась твоей воле, она повинуется каждому твоему движенью, она принимает тебя с наслаждением и радостью, тело её здесь, а душа на седьмом небе. Ты ощущаешь каждое трепетанье её доверчивой плоти, но ты – ты холоден душой. Тело твое наслаждается – душа хладнокровно наблюдает. В общем, ужасно.

Мне, наверное, не повезло в жизни. Я знаю, что между мужчиной и женщиной всё может происходить по-другому.

Я не люблю высоких слов. Я им не верю. Не успеют они, как имел в виду другой поэт, изречься, как уже становятся ложью. Чем старше, вернее, старее становишься, тем осторожней используешь слова. Попросту говоря, вступив в пятый десяток, иногда самому себе я способен признаться, – но только самому себе и не вслух, а мысленно! – чего я ещё хочу от жизни.

Я хочу, чтобы женщина, которую я люблю, – любила бы меня. И наоборот.

Это просто. Очень просто. Как дважды два – четыре.

Но у меня есть подозрение, что не достанет остатка моей жизни для исполнения этого желания.

Вот Марина любит меня. А я?

Я вспоминаю, как она уходила. Ей нужно бежать за дочерью, дело идет к полуночи, она оделась и стала, ждет. Я изобразил полудрему, носом в подушку, поперек постели, – мол, умаялся в любовных забавах, сил нет.

Сквозь прищуренные веки я наблюдал за ней. Ей очень хотелось, чтоб я встал, оделся, проводил её – проводил до самого дома, – хоть там и идти-то пятьсот метров, пять минут. Ей очень нравится ходить со мной под руку, разговаривать со мною у всех на виду, смеяться, что-нибудь поправлять в моей одежде и всё такое прочее. Она всеми возможными способами стремится сделать нашу связь публичной, она не боится этого, наверное, потому, что это означало бы: я по-настоящему в неё влюблён, оценил её, такую молодую и красивую, и готов ко всему, – то есть к женитьбе.

Но я спал, вернее, делал вид, что сплю, и она не решилась меня потревожить. Она любит меня, мерзавца, заботится обо мне. Может быть, она инстинктом почувствовала, что я не пойду, обижу её, – и сделала вид, что так и должно быть.

Мне жаль женщин, я их всех жалею. Где-то я прочитал, в каком-то советском романе, как герой-офицер, пришедший с войны, всё время появлялся с какими-то невидными, некрасивыми женщинами. Его спросили: почему? Ведь сколько красавиц сохнут по тебе, сколько их, после войны безмужних, готовы на всё для тебя… почему?

Он ответил, что красавицы найдут кого-то в конце концов, а что делать некрасивым, им-то кто даст хоть малый кусочек любви?..

У меня недостаёт мужества – помогать некрасивым женщинам, но я этого парня хорошо понимаю. Жизнь жестокая штука, женские души плохо приспособлены для нашей жизни. Я пытаюсь помочь им всем, на кого хватает моей нежности.

Её, нежности, во мне осталось немного, я уже не могу любить женщин всей душой. Я люблю их половиной, четвертью души – и, оказывается, для многих и этого – довольно, чтобы быть счастливой. Я не помню, чтоб за последние годы я кому-то признался в любви – язык не поворачивается. Когда это случилось в последний раз? Может быть… не помню.

Словом, постояла Марина и ушла, сказав что-то на прощанье. Я заснул, на славу выспался, и вот лежу теперь, гляжу в потолок и наконец-то даю себе волю: подумать над тем, что сообщила мне Марина.

Видите ли, мэр зовет меня сегодня в полдень на совещание. Подумать только – совещание! Как будто я клерк из мэрии. Любой российский градоначальник искренне уверен, что все жители города – если уж не прямые подчиненные, то являться по первому зову обязаны.

Мэр зовет меня обсудить подготовку к его новой избирательной кампании. Понятно. Это хорошо. Выборы дают возможность нашему брату-телевизионщику выжить или укрепить свое материально-финансовое положение (для тех, кто выжил). Это всё понятно и неинтересно.

Тут я улыбаюсь и смотрю на часы. Назначено на двенадцать, ещё уйма времени. Улыбаюсь я потому, что ловлю себя самого на вранье. Конечно, то, о чем будет толковать мэр, мне неинтересно. Это правда. Но то, что будет сама встреча, – это меня интересует. И не просто интересует – волнует, будоражит настолько, что, даже думая и рассуждая о Марине, я на самом деле думал о другой женщине.

Я думал и думаю о Саше, об Александре Петровне, пресс-секретаре мэрии.

Тут я перевожу взгляд на полку с видеокассетами. Там есть кассета, которую я смотрю редко. Связываться с этой кассетой, знаете ли, себе дороже. Посмотришь – настроение падает, окружающие страдают, – например, любящие тебя ни в чем не повинные женщины.

Я достаю эту кассету очень редко. Когда предстоит что-нибудь особенное в моей жизни. Или когда мазохистское настроение. Похоже, сегодня такой день. И я, наконец, позволяю себе ясно сформулировать то, что так задело меня.

На совещание к мэру может прийти Саша. Ведь выборы мэра – это часть её прямых служебных обязанностей. И теперь может получиться так, что мы – я и Саша – станем часто видеться, так сказать, общаться на производстве.

Это хорошо или плохо? – спрашиваю я себя самого.

Не знаю, – отвечаю себе же.

То есть, если начистоту, мне хочется, чтоб мы встречались и общались. Собственно говоря, я очень хочу, чтоб мы виделись постоянно. И если сейчас она позовет меня, если ей понадобится моя помощь, я брошу всё, кроме сына, и помчусь стрелой…

Но в том-то и дело: у меня нет никакой уверенности, что ей хочется того же, что и мне. Я даже уверен в обратном.

То, что я сделал с нею, с нашими отношениями, – этого простить невозможно. Я это знаю и на прощение не надеюсь. Да и на что можно надеяться: Саша замужем, у неё ребенок, положение и всё такое прочее. У неё всё в порядке, зачем ей нужен нищий пожилой мужик, когда-то так больно ранивший её душу?

Итак, начинается мазохистская пятиминутка. Я иду на кухню, ставлю кофе, достаю кассету, сую в видик. Проматываю часть пленки – мои старые упражнения в монтаже и композиции под названием «Александрия» – этого я смотреть не буду, это мне сейчас не по силам.

Я отхлебываю кофе, закуриваю сигарету и начинаю смотреть. Я смотрю все видеоматериалы, которые проходили по нашему каналу с участием Саши.

Вот она, работая ещё в газете, ведет у нас обзор печати.

Вот она, ведущая, в передаче о самодеятельных городских театрах.

А вот знаменитый (в определенных кругах) прямой эфир: мэр против журналистки по квартирному вопросу.

Подоплека была такова: Саша добыла компромат – как мэр приватизировал громадную старую квартиру. Обычная метода: коммунальных жильцов расселили, а деньги на это, по официальной версии, дал мэр. Вспыхнул скандал. Мэр вызвал Сашу на поединок в прямом эфире. Я так волновался тогда, что ушел из студии, наблюдал сшибку по монитору из своего кабинетика. Попросту говоря, меня трясло, и я выпил полстакана водки. Дуэль завершилась благополучной ничьей: мэр доказал отсутствие злоупотреблений и свою финансовую чистоплотность, но и признал, что рядовому гражданину даже при наличии денег не удалось бы заполучить такую квартирку. Дескать, одна из немногих привилегий мэра.

После этой истории Саша сделалась пресс-секретарем, с тех пор регулярно появляется на экране, – все сюжеты у меня на видеокассетах, не упустил ни одного кадра.

Кассета кончается, я докуриваю последнюю сигарету, и одна мысль у меня в голове: какая это жуткая сила – красивая и умная женщина на экране телевизора.

… Миллион раз я прокручивал в голове тот наш последний разговор.

Всё обрушилось через месяц после того, как я смонтировал «Александрию». Саша уехала к родителям, её не было недели три. А тут какое-то случайное застолье, женщина, она прилипла ко мне, обвила меня, я пришел в себя только у неё в постели. По приезде Саши доброхоты ей всё доложили.

Она не звонила, я нашел её. Она не хотела говорить, я чуть не силой заставил её выслушать себя.

Я сказал ей, что она должна понять меня: я сам не знаю, как вышло, я не виноват, всё подстроили…

Я стоял перед ней, пытался шутить. Она подняла голову, под её странным взглядом я глупо улыбнулся. Саша побледнела, ударила по моей ладони, которую я держал на её локте. И всё – ушла не оглядываясь.

С тех пор я не имел с ней личных, частных разговоров.

Я дулся, обижался, потом злился, говорил себе, что она пожалеет. Нашлись тут же врачевательницы-обожательницы. Вскоре она вышла замуж.

Спустя некоторое время мне стал постоянно припоминаться этот её взгляд на прощанье. Так вот живешь-живешь, потом на секунду остановишься – и вдруг её глаза и этот взгляд…Странное дело, почему-то понимаешь главные вещи до конца, до донышка только тогда, когда уже поздно.

Может быть, только через год я понял, чего она ждала-ожидала. Что я спутался с другой бабой – того было не поправить, но Саша, наверное, ждала чего-то такого, что позволит забыть. Надеялась что-то увидеть во мне, чтоб поверить и забыть.

А что она увидела? Мою глупую ухмылку…

Теперь-то я знаю, что следовало мне сделать, – как говорится, перед богом и людьми.

Я так ясно вижу эти сцены, словно сам снял их своей камерой.


…вот я вхожу в редакцию. Саша стоит спиной, она ещё не видит меня. Дамочки-журналисточки умолкают, и Саша оборачивается.

Я подхожу ней, становлюсь перед ней на колени, говорю, глядя ей в глаза: «Прости меня».

Саша смотрит на меня, подбородок у неё дрожит. Потом она бьёт меня изо всех сил по морде, наотмашь бьёт, и убегает. Я поднимаюсь с колен, кланяюсь остолбенелым дамочкам, выхожу вон.

Саша быстрым шагом удаляется по улице, почти бежит. Я вижу её спину, вижу, как она по своей привычке чуть забирает вправо при ходьбе. Я иду за ней, не отстаю, до самого дома, до самого подъезда.

А потом – потом я каждый день встречаю Сашу вечером, возле дома. Там есть такая лавочка, немного в стороне, так что всё хорошо видно. И тому, кто возвращается, и тому, кто ждет.

И вот я встречаю её день, другой, третий, десятый, двадцатый…

А потом… потом она прощает меня, мы женимся, у нас рождаются дети, мальчик и девочка, и мы живем долго и счастливо.


…Я перевожу дух и говорю себе, что нужно готовиться к совещанию у мэра.

Надо бы одеться поприличней. У Саши муж бизнесмен, они могут себе позволить изыск в одежде.

Что касается меня – то не до изысков мне. По правде говоря, у меня даже нет приличного костюма. Слава богу, характер моей работы допускает джинсовый стиль в одежде. В общем, я собираю всё самое лучшее, но, когда заглядываю в зеркало, настроение падает.

Проклятые деньги.

Когда я в очередной раз приношу деньги своей бывшей жене, она облегченно вздыхает. Это её облегчение относится вовсе не к тому, что я, лично, могу не принести алименты. Не в этом дело. Просто когда у всех проблемы с деньгами, так и ждешь, что и этот источник-ручеек оборвется, высохнет.

Унизительно.

Вот я, сорокалетний мужик, живу в однокомнатной хрущобе, таскаю камеру на плече, пешком, в лучшем случае – на своей потрепанной «копейке». Чем я хуже вот этого мордастого молодчика, который чешет по переулку на блестящей иномарке?.. Я не могу заработать даже на приличный «Жигуленок» – разве это не унизительно?.. Только не говорите мне, что нужно больше работать, – я уверен, что работаю не меньше этого молодца. Но он нашел ту кузницу, где куются баксы, а я нет. За мой труд платят столько, что не хватит на жизнь старику, не то, что мне и моему сыну. Разумеется, я всегда, при любых обстоятельствах, найду деньги на моего ребенка, даже если самому придётся сесть на чай с хлебом.

С этим справиться можно.

Но унижает тёмное враждебное чувство, которое так и поднимается в душе, когда видишь нынешних баловней судьбы – банкиров, коммерсантов, бандитов и всякого рода демократических оптимистов. Они уверены в себе, в завтрашнем дне. Демократия и свобода – для них. В том числе – свобода слова. И я с ними согласен: свобода и свобода слова – ценные вещи. Это как хлеб – куда без него? Но бедность, даже с хлебом – унизительна. Может быть, потому я и не люблю мэра, что он всегда так благополучен, ровен, явно не беден, хотя и не тычет всем в глаза своим достатком.

Вот так да…

Я хмыкаю и от удивления иду выпить чаю.

Выходит, я не люблю мэра. Я никогда это для себя не формулировал. А вот на тебе – прорвалось.

Чай крепкий, прочищает мозги не хуже кофе или сигареты.

Не надо вешать себе лапшу на уши. Мэр человек вполне нормальный и не чета тупым и наглым новым русским. Если таковые вообще существуют. Ты не любишь его потому, что у него в помощниках есть одна женщина, и он, поганец, может каждый день с ней общаться.

Саша – вот почему мы взъелись на мэра.

Сашенька… Тут мне потребовалось закурить, но от сигарет осталась пустая пачка на кухонном столе. Слава богу, на случай полной денежной катастрофы я держу стратегический резерв. Как наши отцы и деды хранили про черный день запасец спичек, соли, сахара и махорки – так у меня на верхней кухонной полке всегда лежит пачка «Беломору». Когда подопрёт – и папироса сгодится.

Нет, к мэру я отношусь нормально. То есть, никак не отношусь. Есть мэр – и хорошо. Какая разница – этот или какой другой. Это как снег или дождь. Как погода, как природа. Я даже как-то помог ему, мэру, и он об этом не знает.

Приходит однажды ко мне мужик, мелкий строительный коммерсант. И выкладывает информацию. Как мэр себе дачу строил. Якобы материалы прикарманил. Мужичок этот пришел ко мне как директору телекомпании, журналисту – вот я тебе компромат, а ты мне – бесплатную рекламу на полгода. Или – на квартал. Как в том анекдоте: ну хоть закурить дай.

Я этого деятеля спрашиваю: а ты все свои дела делаешь чисто? Он ухмыляется. О чем речь, – говорит, – всяко изворачиваемся. Но, во-первых, о его, деятеля, комбинациях мало кто знает, а во-вторых, он же не мэр, кому интересен?.. Такая логика.

В общем, я его послал. Если даже, говорю, твоя история – правда, то чем ты, маленький воришка, лучше его? Ты, значит, предприниматель, а он, видите ли, – вор?..

Больше он не приходил, история эта нигде не всплыла.

У меня был соблазн: пойти к Саше и рассказать ей – всё ж таки пресс-секретарь. Так сказать, предупредить. Но я сдержался. Противно. Двусмысленное какое-то предупреждение: то ли помогают мэру, то ли на пушку берут. Кроме того, мэр, как говорят американцы в своих боевиках, уже взрослый мальчик, и должен сам справляться со своими проблемами. Ну и главное, конечно, в том было, что Саша всё прекрасно поняла бы – что это всего лишь повод встретиться с ней. И если она хочет того же – это хорошо, а ну как ей на меня давно уже наплевать, она всё поймет и от души моим унижением насладится?..


Без трех минут двенадцать я вхожу в приемную мэра. Суббота, Маринки нет на боевом посту, в приемной – дежурный охранник.

Спустя две минуты заглядывает Саша. Она кивает мне, спрашивает про мэра, говорит, что возьмет что-то в своём кабинете.

Через две минуты после полудня появляется мэр – улыбается, крепко жмёт руку.

Мы усаживаемся в светлом мэрском кабинете, Саша приносит чай на серебряном подносе.

Мэр начинает излагать суть, Саша вставляет словечко-другое, я – молчу и пью чай.

– Что скажешь, Дмитрий?– наконец спрашивает мэр. – Готов поработать от души?

Я отвечаю мэру, что, если б на его месте сейчас сидел коммунист, он получил бы такой ответ: что телекомпания обеспечит всем кандидатам равные возможности.

– Так-так, – говорит мэр, неопределенно улыбаясь.

– Самое забавное, – продолжаю я, – что равные возможности в данном случае – сущая правда. И выгодно это в первую голову вам, господин мэр.

– Почему? – спрашивает он.

– Потому, – отвечаю я, – что мэр сегодня имеет большое преимущество перед другими кандидатами, поэтому задача одна – не расплескать фору до выборов.

Саша и мэр переглядываются. Я вижу по их глазам, что им нравится ход моих мыслей.

Мэр встает из-за своего начальственного стола и, улыбаясь во весь рот, заявляет, что весьма доволен разговором. Но ему нужно ехать, дела, мы же, то есть пресс-секретарь и я, можем обсудить подробности.

Я сижу, молчу, как говорится, в тряпочку. Мэр уносится вместе со своим портфелем. Саша ставит чашку на блюдце и говорит, что можно детали обсудить на улице, по дороге домой. Погода хорошая, так что…

– Разумеется, – отвечаю я, встаю, меня не слушают ни губы, ни руки, в результате чашка летит на пол, её спасает только мягкое ковровое покрытие.

Но Саша хладнокровна. На улице она спокойно рассуждает о том, как учесть телевизионные уроки последних всероссийских выборов. Я киваю, затем невпопад брякаю, что телекомпании надо бы помочь – камеры стары, магнитофоны дышат на ладан, зарплата мала и вообще, мы нужны лишь до того дня, когда выборы кончаются победой…

Саша поворачивает ко мне голову, коротко взглядывает на меня в упор. Я вижу её черные, блестящие глаза, приоткрытые полные губы, лопатки передних зубов со следом губной помады… У меня на секунду занимается дух, но она уже отвернулась, и я вижу шею в завитках каштановых волос…

Мы подходим к перекрестку. Налево – к набережной, на площадь, где постамент от памятника вождю. Саша идет направо.

– Купи мне мороженое, – вдруг просит она и добавляет: – Деньги-то есть?..

– Найдем, – отвечаю я. Мои губы тянет в улыбку, я кидаюсь к ларьку с мороженым.

– А себе? – спрашивает она, когда я приношу ей самое лучшее.

Я машу рукой, счастливый: теперь моё самое большое удовольствие – любоваться, как она это мороженое съест. А вот как: аккуратно кусает зубами, стараясь не задевать губы, помаду. И языком слизывает, когда течет на руку. Я иду рядом, не в силах оторвать своего искоса-взгляда…

А она, знаете ли, успевает ещё и рассуждать о телевидении, о выборах, о мэрских достоинствах и недостатках. Она ни о чем не спрашивает меня – как будто мы гуляли в последний раз по городу вчера, а не пять лет назад.

– В общем надо кое-что посмотреть вживую и подготовить ему соображения,– заканчивает самый лучший пресс-секретарь на свете, бросает стаканчик от мороженого в урну, достает из сумочки зеркальце и обследует губы и зубы. Я деликатно отвожу глаза, хотя это стоит мне усилия.

– Когда будем смотреть? – спрашиваю без всякой задней мысли.

Она пожимает плечами: да хоть завтра. Мэр будет понукать, торопить, он такой, нетерпеливый.

Я говорю, что подготовлю кассеты, сделаю подборку. Где будем смотреть? Понедельник хороший день в телекомпании. В том смысле, что свободный, на канале выходной, так что без суеты и напряга.

– А может, у меня дома? – выговаривает внезапно мой язык в противоречие только что сказанному.

Саша замирает на секунду, потом пожимает плечами, говорит, что следует созвониться утром, часов в десять, когда уточнится график – её и мэра.

До её дома остается две минуты, и мы подходим к подъезду в полном молчании. На прощанье она протягивает руку, потом почему-то отдергивает – и отворачивается.

Неужели волнуется? – не то со страхом, не то с восторгом думаю я.


И вот уже понедельник, полдень. Я навожу порядок в своей берлоге. Дело, честно признаться, нелегкое. Целый год, наверное, я подступался к генеральной уборке, но воз и ныне там.

Но сегодня у меня есть стимул. Для тех, кто не знает: стимул, по латыни, – это короткая палка для погонки ослов. Таким вот стимулом для меня стал сегодняшний визит высокого гостя. В начале одиннадцатого, волнуясь до того, что сел голос, я позвонил пресс-секретарю. И получил ответ, что следует ждать к двум часам пополудни.

– Надеюсь, у тебя всё готово? – было сказано в завершение, и трубку положили.

Разумеется, у меня – готово. Вчера до поздней ночи я монтировал подборки-нарезки роликов. Мой народ в телекомпании шарахался от меня, яростного и нервного – натянутого струной. И теперь стопа кассет лежит на столе, и мы, два спеца-эксперта, пресс-секретарь и гендиректор телевидения, Саша и я, имеем довольно материала для анализа и предложений нашему шефу-мэру.

Таким образом, славно начинался денек. Однако, взглянув, по примеру литературного классика, окрест себя на просторах своего жилища, я ужаснулся. То есть душа моя крепко уязвилась. Разве можно принимать такого гостя в столь совковых условиях?

Перво-наперво, я взялся за окна, немытые года два. Моего энтузиазма хватило на одно – в комнате, а кухонное отложил на потом. Прошел ревизией по всем углам, полкам и стеклам, а завершил расстановкой по вазам цветов, за которыми слетал на рынок. Скучающие старушки так ласково встретили меня, единственного, что на последние деньги купил у каждой по паре пионов.

Буквально за минуту до срока успеваю умыться и привести себя в порядок.

Пять минут третьего. Звонок. Бегу, отворяю дверь и… Сосед, старик. У него вечно телевизор барахлит. Вот и хочет, чтобы я посмотрел.

– Не могу, старый,– говорю. – Вечером, всё вечером…

– А как же мы сейчас…– бормочет старик. Они со старухой не увидят любимый сериал. Мне жаль их, но тут уж приходится выбирать.

Два пятнадцать.

Я мечусь по квартире, как зверь в клетке, – от двери к окну. Возле двери слух мой обостряется до предела. Вот легкие шаги. Раз, два, три. Мимо. Из окна в сотый раз оглядываю двор. Никого.

Я закуриваю третью сигарету. Руки дрожат. Такого разочарования, такой горечи я не испытывал давно.

Два двадцать пять.

Звонок. На бегу соображаю, что телефон, ударяюсь головой о полку, хватаю трубку.

Это Саша. Она извиняется, голосок у неё смущенный.

Оказывается, у мэра была проблема, но, если ещё можно, она, Александра Петровна, Саша, Сашенька, подъедет…

– Конечно, – говорю я. – Разумеется…

Опускаю трубку, обессиленный, падаю на стул.

Спустя пять минут у подъезда тормозит «Волга», ещё через минуту – за порогом женщина в строгом, хотя и летнем костюме, – одним словом, пресс-секретарь.

Я, приветливо, но без фамильярности, – веду её в мои блистающие апартаменты, усаживаю в кресло, на самое удобное местечко.

Мы приступаем к работе.

Я прогоняю на видике нарезку роликов, комментирую, обращаю высокое внимание на лучшие образцы. Пресс-секретарь следит внимательно, отпускает дельные замечания; нет-нет, да и стрельнет глазами по комнате.

Просмотр завершен. Александра Петровна достает блокнот и ручку, чтобы закрепить, развить наши, как говорится, мысли – для его величества мэра.

Мыслей много, но лично у меня они путаются. Я как-то невольно перехожу на критику рекламы вообще и политической – в частности. Александра Петровна пытается что-то записывать, но вдруг фыркает, смеется, начинает рассказывать что-то свое, забавное, но потом конфузится, меняет направленье разговора. Мне почему-то кажется, что Саша хотела похохмить насчет женских прокладок, и мне очень понравились эти её неловкие маневры.

– Есть что-нибудь попить? – спрашивает Саша. – Соку нету?

Я в растерянности бегу на кухню, к холодильнику. Ничего приличного для дамы нет. Я об этом, болван, не подумал, весь в борьбе за чистоту жилища.

– Разведи варенье водой, – тихо говорит Саша.

Она стоит за моей спиной, прислонясь к двери. Я боюсь взглянуть на неё: она, оказывается, помнит, что первейшее российское варенье, матушкино, из смородины – у меня никогда не переводилось.

Я подаю Саше стакан фиолетовой смородиновки, она пьет, глядя поверх стакана своими черными глазами.

– Послушай, – говорю я, – хочу тебе кое-что показать… Посмотришь?

Саша кивает, ставит стакан на стол, кончиком языка облизывает губы.

Я несусь в комнату, хватаю кассету, запихиваю в видик.

Идут мои несвязные наброски к фильму, который я хочу снять давно. Саша первая, кто их видит. Я гляжу на неё и понимаю, что без комментариев не обойтись.

– Понятно, – говорю я. – Что ничего не понятно. Слушай.

И я рассказываю о том, как родилась идея фильма о родном городе. Как она жила во мне, согревая мою жизнь, как обрастала видеорядом внутри меня.

Вот, говорю, представь себе: тридцать минут – и восемь столетий истории нашего городка. Хроника, страницы летописей, мои съемки, компьютерная графика. Сквозные символы-образы. Монастырь на высоком берегу, с колокольней и обезглавленный. Бранное поле за городом, где в четырнадцатом веке тверичи схлестнулись с новгородцами. Монастырские ступени на винтовой лестнице. Монастырские подвалы, где НКВД десять лет выносил и приводил в действие пролетарские приговоры. И, представь, периодически, вид сверху: закручивающийся пейзаж вокруг оси монастырской главы…

И текст. За кадром должен быть текст. Мощный, умный, живой – чтоб не в бровь, а в глаз, чтоб – за душу. Я его сам, этот текст, прочту. Я только написать его не могу.

Понимаешь?

Саша смотрит на меня, приоткрыв рот.

– Так ты, – говорит она, – думаешь, что я смогу… Что я это сделаю?

Она спрашивает с таким непонятным для меня чувством, что у меня промелькивает мысль: с чего ты, собственно, взял, что твой бред может её задеть, зажечь? Вон у неё мэрская выборная компания, сын, муж, и вообще пять лет прошло, а ты всё таким же дураком остался…

– Извини, – бормочу я, отвернувшись, – я просто думал… конечно, для тебя это всё…

– Спасибо за доверие, – говорит она тихо, – я попробую…

И тут словно изменяется что-то в воздухе. Саша начинает рассказывать мне о сыне, о работе, о своих маленьких и не очень проблемах пресс-секретаря. Я тоже разбалтываюсь, выкладываю ей все секреты про телекомпанию, всю внутреннюю подноготную. Она смеётся над моей простотой, мы вместе смеёмся, я смотрю на Сашу с восторгом: как же легко с нею, как хорошо!..

– А у тебя не видно следов женщины, – вдруг замечает Саша каким-то чужим голосом.

Я отвожу глаза. Молчание. Минута, другая. Я встаю, ставлю кассету с «Александрией». Саша не удивляется, смотрит до конца без единого слова. Снова молчим. И тут я слышу какие-то непонятные звуки. Я сижу истуканом и гляжу на неё – как она плачет. Потом подхожу, опускаюсь на колени, отнимаю её руки от мокрого лица.

Ладошки маленькие, теплые, дрожат.

Саша смотрит на меня сверху, слезинки скользят по её щекам.

Знаете ли вы, что это такое, когда женщина оглаживает тебя, мужика, вот так по лицу – и так вот смотрит?

Конечно, я не заставил её ждать ни секундочки.

Я схватил её всю, я завернулся в неё, я растворился в ней…

Я ничего не помню.


Когда я прихожу в себя, слышу: кто-то хлюпает носом. У кого-то и глаза красные, и губы детские, опухшие.

– Что с тобой? – целую я мокрую сладкую щёку.

Саша качает головой, шмыгает носом и шепчет:

– Я грешная женщина… Я бы не должна плакать. Но я плачу…

Она порывисто прижимается ко мне, я чувствую её всю, от мокрых глаз до живота и коленей.

Она так жмется ко мне, словно просит прощения за пять лет, проведенных порознь, за другую жизнь, за любимого ребенка, рожденного от другого мужчины, – за всё, что сбылось, да не так.

Тебе не за что просить прощения, – говорю, то есть думаю я.

Потому что, если я попытаюсь что-то сказать, голос выдаст меня.

– Что? – Саша приподнимает голову. Глаза её, чистые и влажные, смотрят прямо в душу – они тревожатся за меня, эти глаза.

Ничего, ничего, – я молча прижимаю её голову к своему плечу. Пока на меня смотреть не надо. Вот сейчас у меня пройдет какая-то непонятная спазма, тогда – другое дело.

Ничего, молча говорю я. Всё будет хорошо, всё должно быть хорошо.

Что бы ни случилось дальше в нашей жизни, но у нас был, у нас есть тот день в июле, когда Саша, подбоченясь, стояла на пустом постаменте, а я видел её сквозь объектив, – очаровательную и счастливую.

Может быть, всё будет хорошо?..

ГОЛОС ЧЕТВЕРТЫЙ. МЭР


Итак, пятницa, вечер.

Бьют башенные часы на площади.

Восемнадцать тридцать.

В мэрии тишина.

В свое время я уничтожил в исполкоме советский порядок, по которому чиновник, дорожащий своим креслом, отбывал сверх рабочего дня хотя бы полчаса.

Так было заведено на производстве, а производство и советская власть – синонимы, близнецы-братья. Производить всегда, производить везде, до дней последних… и так далее. Вот лозунг наш… и так далее.

Вот и допроизводились. Настал день, когда от нашего замечательного производства остались рожки да ножки. И я не слишком о том печалуюсь. Потому что умерло то, что было хило, так сказать, нежизнеспособно. Рынок выбраковал. Такой у нас нынче лозунг.

Так вот, на советском заводе или в каком-нибудь КБ тому, кто рассчитывал на карьеру, уходить с работы вовремя – дурной тон. Не то, чтобы первый отдел брал на карандаш, – но традиция такая, атмосфера такая – так было.

А теперь – нет особой нужды без толку просиживать штаны в исполкомовских кабинетах, тем более – за ту смешную зарплату, которую мы способны платить. И как только я дал понять, что никто не выиграет от показного рвения, кабинеты стали пустеть через минуту после того, как пробьют часы на площади.

Вот и сидит мэр в пустой мэрии в одиночестве.

Только я об этом подумал, как в приемной – шаги, женские.

Последний пункт моего пятничного распорядка.

Сейчас откроется дверь и войдет пресс-секретарь.

Вошла.

Села напротив, разложила бумаги. Открыла рот, сказала “Э-э”, оттопырила губку и посмотрела на меня.

Начали.

Пресс-релиз о передаче социальных объектов на баланс муниципалитета.

Взглянул, поставил автограф – согласовано.

Дальше.

Как будем реагировать на заявление группы левых депутатов горсовета о, якобы, высоких зарплатах чиновников мэрии?

Как?

– Да никак, – говорю я.

Морщит лобик, чиркает у себя в блокноте.

Я подавляю вздох.

Ничего не могу с собой поделать – раздражает меня эта девица.

Я сознаю, что она ничем не хуже других. Может быть, и лучше. Кроме того, она дочь моего друга, полковника очень секретной службы, – он один из тех немногих людей, которым я полностью доверяю. То есть полностью доверяю то, что им положено знать.

Нет, она не хуже других и пытается добросовестно делать свое дело.

Да, надо признаться, чего уж там: дочка полковника раздражает меня потому, что сидит здесь напротив меня – занимая чужое место.

Здесь должна сидеть – Александра Петровна.

Александра.

Саша.

Сашенька.

Если бы сейчас, здесь, возле меня, лицо в лицо, сидела Саша, – вся эта пресс-секретарская тягомотина звучала бы волшебной музыкой. А какая-нибудь совершеннейшая ерунда, например, обсуждение моей речи на каком-нибудь собрании – в устах Александры превратилось бы в откровение. Я с наслаждением слушал бы её голос, просто впитывал бы её гортанные, волнующие модуляции, не задумываясь о смысле и деталях.

Ведь если правду сказать, я и создал-то эту должность, пресс-секретарскую, специально для неё, для Саши, для Александры Петровны. Все вокруг меня качали головами, сомневались – дескать, забронзовел градоначальник, с области берёт пример, не иначе как в губернаторы намылился…

Невдомек им было, что дело-то простое, – женщина. Влюбился мэр, втрескался.

Всё началось на прямом эфире по моему «квартирному вопросу».

Я пришел на студию с намерением поставить на место, растереть эту наглую девку в порошок. Мы сидели по разные стороны от микрофона, Саша задавала свои дерзкие вопросы, а я тогда впервые почувствовал свет, который исходил от неё.

Я покинул телестудию в каком-то смятении. Подумать только, мы сидели друг от друга в трех метрах, а я ощущал свет, тепло, какие-то невиданные флюиды, они заставляли меня даже принюхиваться, – я не мог понять, что происходит. Может, думал, какие-нибудь духи особенные?

Итак, в моём городе жила женщина, обладавшая даром согревать меня даже на расстоянии. Она ходила по тем же улицам, что и я, но её чудным даром пользовались другие.

Это было неправильно.

Через три месяца Саша работала моим пресс-секретарём.

А еще через год между нами произошло то, чего я желал, чего жаждал с тех пор, как посидел рядом с нею в телестудии. Год – это очень много, когда ты каждый день видишь и обоняешь женщину своей мечты. Ты словно тот солдат из анекдота, которого спрашивают: о чем ты думаешь? О бабе, отвечает солдат. А почему? А потому что я завсегда о ней думаю.

Вот я и думал о ней всегда, но – не спешил. Я понимал, что её нельзя заставить, принудить, просто воспользоваться служебным положением.

Шанс был только – завоевать её, очаровать. Как, чем? Она же рядом, видит каждый мой шаг, слышит каждое моё слово.

Чутье, желание, любовь подсказали: всё в повседневной деятельности мэра, что красит и возвышает его как мужчину, – должно происходить у Саши на глазах. Всё остальное, теневая сторона – не для неё.

Сказано – сделано.

С приходом Саши активность мэрии по связям с общественностью возросла многократно. Конечно, мэр райцентра – не ахти какая власть, не ахти какая высота. Но всё же – мэр старинного русского города, да ещё с тремя предприятиями всероссийского масштаба, да ещё на перекрестке торговых путей. Ездишь в область, иногда – в Москву. Приезжают – из области, из Москвы, инвесторы со всего света. Ну не обойтись прогрессивному мэру без обаятельной помощницы по связям с общественностью!

Так и выпало мне счастье, в командировке, в люксе областной гостиницы. Субботний вечер, проводили москвичей, возвращаемся в гостиничный холл, стоим у лифта, ждём. Гляжу, а у Саши глаза бедовые, какой-то поволокой затянуты. Помню, меня всего прямо в жар бросило. Ну и в лифте я её схватил, прижал, дал себе полную волю… И вот лифт ползёт наверх, я обнимаю Сашу, не могу надышаться-нацеловаться, и краем глаза вижу в зеркальной стенке лифта свои руки, сжимающие её спину, её плечи…

В сущности, это был мой самый счастливый день.

Да, когда-то была молодость, влюбленность, жизнь в семье, дети. Всё это на мне, при мне, во мне. Но самые счастливые часы, яркие, острые, переполненные каким-то распирающим торжеством души и тела, – я пережил тогда, в ту летнюю ночь, которую мы провели с Сашей в люксе областной гостиницы.

Я помню все наши встречи. Да и было-то их – полтора десятка. Трудно мэру и его пресс-секретарю найти несколько часов уединенья. Иногда не встречались по месяцу. То есть на работе – каждый день, иной раз – целый день, а наедине – не выходит, не получается. Работа, суета, одна семья, другая, болезни, месячные – в общем, мука. Теперь, когда я живу совсем другой, спокойной жизнью, я даже не понимаю, как удалось сохранить нашу связь в тайне. О ней знает только один человек – полковник, да и то я ничего ему не говорил, он сам – догадался.


И вот сидит передо мной эта худая особа, полковничья дочь, те же слова, что и у Саши, а я не чувствую ничего – ни тепла, ни света, и терпение, главное свойство градоначальника, изменяет мне, потому что – нет сил терпеть.

Познавший свет – не смирится тьмою.

В общем, я ей выдал по первое число.

На каждый городской роток, сказал я тихим, сдавленным от злости голосом, – не накинешь платок.

Отвечать каждому вздорному обвинению, – значит, оправдываться. Оправдываться, значит, – уходить в оборону.

Вам ясно?

Ясно, – кивает она не столько испуганная, сколько удивленная.

Чего он взъелся? – так и читается на её наштукатуренном челе.

Но ведь надо как-то выходить из положения? – осторожно уточняет она.

Из плохих положений не бывает хорошего выхода, – швыряю я блокнот-ежедневник на стол. – Следует просто не попадать в такие положения.

Вам ясно?

Ясно, – кивает она, уже совершенно сбитая с толку.

Ну да ничего, пусть помучится на отдыхе. А то ведь за порогом мэрии все мысли о работе улетучатся из её накрученной головы.

Пресс-секретарь откланивается.

Я киваю ей. Снова – шаги в приемной, в коридоре. Сейчас она позвонит отцу, будет на слезе выяснять, почему мэр наехал, как это всё понимать.

Я надеваю плащ. Интересно, когда позвонит полковник: через тридцать минут или – спустя час?

Когда выхожу на площадь, часы извещают о наступлении семи часов пополудни.

Я с удовольствием смотрю на часы. Это я их придумал, такие вот, башней на площади. Помру – а часы останутся. Много чего здесь останется после меня.

Охранник запирает за мной дверь мэрии. Он озабочен тем, что моя машина ещё не подъехала.

Прогуляться решил, – объясняю я. И это правда, вернее – её половина. Я осчастливил своего водителя, отпустив его ещё с полудня.

Я поднимаю воротник плаща, надвигаю кепку глубже на голову. Сейчас мне предстоит пешая прогулка, и при этом я хочу остаться незамеченным.

А это непросто в городе, где твое лицо знакомо едва ли каждому жителю, – хотя бы по телевизору видели. Популярность – как положительная, так и отрицательная – ещё одна оборотная сторона власти. (Выходит, сторон у власти – гораздо больше двух? Получается, в политике, как и в жизни, дважды два – не четыре).

Конечно, можно подъехать на служебной машине и отослать водителя.

Но я уже делал это, и не один раз, не стоит накапливать вероятность.

Можно подъехать самому, но мою машину знают сотни людей, и где бы она ни стояла час-другой, возле того или иного дома, – этот факт вызовет интерес и будет рано или поздно кем-то зафиксирован. Хотя бы моим другом-полковником или его людьми.

Так что – хочешь быть спокоен, не доверяйся никому.

Вот и приходится изображать прогулку.

Хорошо хоть, на дворе – темно, сыро, ветер нижет, – в такую погоду обыватели сидят по своим углам, поневоле не суют нос в чужие дела.

Но расслабляться нельзя.

Вот обгоняет машина, обдаёт брызгами. В машине – жёнина сестра. К счастью, она так занята борьбой с рулем и коробкой передач, что ей не до прохожего.

Вот навстречу – депутат нашего горсовета.

Узнал. Холодный поклон.

Этот деятель в прошлом году назвал мэрию коррумпированной структурой.

Я передал ему через посредников, что если он ещё раз повторит эту чушь, окажется в суде. А суд проиграет – и со всеми вытекающими последствиями.

Теперь он помалкивает. Публично. А за глаза болтает про мафию. Между тем мне доподлинно известно, что этот субъект у себя в конторе обкладывал подчинённых налогом на зарплату. Налогом – себе в карман.

Поразительное явление – наши борцы за правду. Кричат о ворах, а на лбу написано, что желают власти, сами хотят вместо тебя володеть и княжить.

Дурачье.

Они не понимают, что такое – власть. И кому она дается. И у кого в руках – держится-сохраняется.

Вот для чего власть этому хмырю-депутату?

Конкретно: ему нужны деньги, много и быстро. А вообще: ему необходим инструмент, чтоб заставить всё и всех плясать вокруг своей особы. У него накопился большой счет к людям и к жизни, вот власть и даст ему возможность этот счет обналичить.

Не буду лукавить – я вовсе не антипод этого человека. Ведь я использовал власть, чтобы завоевать Сашу. Я использовал власть, чтобы вырваться из нужды, чтобы избраться на второй срок.

Да, я пользовался властью в личных интересах и не стану врать, что этого не случится и в будущем.

Но это – не главное, хотя и очень важное.

Главное – этой мой город. Место на земле, которое я возделываю с помощью своего интеллекта, своей души, своего властного таланта. Ко мне можно относиться по-разному, меня можно называть как угодно, но есть одна вещь, которую не сможет оспорить никто.

Нет на белом свете человека, который знал бы мой город лучше меня.

Я знаю, каким этот город был сто, двести, пятьсот лет назад.

Я лучше всех понимаю, каков этот город нынче.

И каков он будет через пятьдесят-сто лет – я тоже представляю лучше всех на свете.

Я знаю свой город, как тело любимой женщины, со всеми его впадинами и выпуклостями, со всеми его родимыми пятнами, оспинами, запахами…

Я с закрытыми глазами, разбуди среди ночи, – расскажу вам о сорока улицах, на которых стоят полторы тысячи домов. И какие из них в отличном состоянии, какие – в сносном, а какие – дышат на ладан.

Я могу нарисовать вам, по какой схеме подается в город вода, как очищается и в каких домах едва дотягивает до девятого этажа.

Я назову вам число телефонных номеров, какими обладают жители моего города, а также – сколько недостаёт.

Я помню, сколько автобусов на городских линиях, я могу сказать, сколько уборочных машин сейчас на улицах.

Я… я знаю мой город – от «а» до «я», от пяток до макушки.

Иногда – по ночам, в полусне, полудрёме – мой город видится мне живым существом, у которого есть все положенные органы, который дышит, спит, ест, говорит, справляет естественные надобности – живёт. А я – словно волшебник-одиночка, от которого зависит жизнь и благополучие этого существа.


Стоп.

В проулке между домами – перевернутый мусорный бак. Собаки роются в куче мусора, обрывки газет – по всему двору.

Ну вот, пожалуйста.

Занёсся, мэр, и тут же получил по носу. А ведь это всего лишь сотая часть непорядка, только то, что видишь собственными глазами.

Этого дерьма хватит и на второй срок, и на третий. Правда, третий срок – городской устав не позволяет. Пока.

Так вот, хоть я и занёсся (а старшие товарищи меня поправили), я спрашиваю: кому я должен отдать власть? Этому недоумку, который сейчас встретился мне?

Почему я, который умеет володеть и княжить, который княжит на пользу городу и людям, – почему я должен отдать, подарить власть кому-то, кто сидит и ждет её, власть, словно манну небесную?

Я отношусь к власти, как любящий мужчина к любимой женщине: всей душой, без расчёта, что получу от этой любви. В любом случае, этот расчёт – не на первом месте.

А у них – кроме расчёта – и нет ничего.

Может быть, я и покорил Сашу именно этой искренностью. Она-то убедилась, что для меня власть – только инструмент, чтоб возделать свою территорию. Да – свою, но – возделать.

Покорил…

Покорил ли я Сашу?

Я никогда не мог ответить на этот вопрос. Я никогда не пытался выяснять наши отношения. Во-первых, я и сам-то не понимал, что у нас за отношения, во-вторых, я боялся их тронуть, нарушить волшебное равновесие моей жизни. Это было чудо: я приходил на работу – и видел её. Я мог вызвать её к себе в кабинет – и она приходила, и я разговаривал с нею, слушал её голос – грелся возле неё.

Как-то раз у меня вырвалось – как я люблю её. Мы лежали в постели, и я не сдержался, выдохнул: что-то вроде – девочка моя любимая, лучшая женщина в мире… Так она, умница, промолчала, словно не расслышала, но с тех пор стала называть нас – любовниками.

Мы с тобой – просто любовники, – так она сказала, и я больше не досаждал ей своими чувствами.

Счастьем было уже то, что Саша жила рядом со мной, изредка отдавалась мне. Счастлив тот, кому доведётся хотя бы прикоснуться к такой красоте, к такому свету.

Так-то оно так, да только – счастлив ли теперь муж Александры?

Что теперь чувствует он – после того, что случилось?

Около красоты – как возле царя. Дух захватывает, но – не зевай и ни в чём не будь уверен.


…Полная чаша моего счастья разбилась вскоре после вступления в должность на второй срок.

Сначала был разговор с Александрой.

Я позвал её на свидание, я соскучился по ней самым зверским образом, – месяца два я не вкушал её, всё эти выборы, будь они неладны.

Я позвал её, а в ответ услышал, что, во-первых, она уходит в отпуск, – заслужила своей беспорочной службой на посту руководителя избирательной кампании.

А во-вторых – во-вторых, мы должны прекратить наши отношения.

Это грех, сказала Саша.

Зато у тебя власть – полная власть, – добавила она.

А я ещё подумал тогда, что власть ведь – женского рода.

Как я прожил этот месяц, чего мне стоили те недели, – о том знает один господь бог. Да ещё – полковник.

Как-то вечером он ко мне заехал и вручил пакет с фотографиями. Сунул пакет, отошёл к окну, закурил, отвернулся.

Вынимаю фотографии, гляжу.

Саша и наш телевизионный начальник Дмитрий заходят в подъезд, и рука его так по-свойски – у неё на плече.

Я долго смотрел на его руку на Сашином плече, а потом развернул остальные снимки.

Рука… что там рука. Хотя фотографии были неважные, через окно и без особых подробностей, но доказывали неопровержимо: в любовниках у Саши не только мэр.

Полковник молча курил, я смотрел на веерный разворот снимков. Так прошло несколько минут, а потом я обрёл способность различать детали.

Деталь – дата в нижнем углу снимка.

Свеженькие фотографии, недельной давности. Получалось, что телегений водил Сашу к себе уже после нашего последнего разговора. После того, как Саша сказала мне о грехе.


Всё открылось случайно.

Ещё на банкете по случаю инаугурации полковник обратил внимание на некоторые странности в поведении директора телекомпании и пресс-секретаря. Так общаются между собой близкие люди. Обнаружить эти особенности мог только специалист. Полковник отметил для себя – и забыл на время. А потом ему доложили, что эту парочку видели в областном центре, они гуляли так, словно влюбленные или молодожёны.

И полковник, пока на свой страх и риск, решил проверить. Если бы подозрения не подтвердились, он промолчал бы.

Но всё оказалось проще простого, на поверхности.


Несколько дней я думал.

Вот ведь какое дело. Телегений Дмитрий – интересный мужик, женщины его любят. Вот и моя Маринка – его любовница. Что поделаешь, в конце концов, каждая женщина – чья-нибудь жена или любовница. Не загонишь всех красивых женщин в свой гарем.

Но всему есть предел. Мужик спал с двумя женщинами, которых я мог считать своими. В той или иной степени. Ведь, если бы не Саша, рано или поздно Маринка стала бы моей любовницей.

Он спал с моими женщинами. Он жил так, словно меня не существовало.

Они оба пытались жить, не оглядываясь на меня.

Это неправильно.

Меня нельзя не учитывать.

Кроме того, есть ещё один человек – Марина. Она всегда рядом и честно работает на меня.

Эти двое обманули не только меня, они обманули и её. Их – двое, и нас – тоже двое.

Дважды по два.


Я долго размышлял, как мне поступить.

Та боль, что поселилась в мне, когда я увидал руку телегения на Сашином плече, нашёптывала всякие ужасные варианты, но я справился с собой.

Я решил ничего не предпринимать. В конце концов, люди свободны в своём выборе, а когда они переступают законы, божьи и человеческие, кара настигает их рано или поздно.

Я решил ничего не предпринимать. Решил положиться на судьбу.

К сожалению, я допустил ошибку.

Я оставил пакет с фотографиями на столе, не убрал его в сейф.

А по утрам Марина наводит порядок на столе. И мне показалось, что пакет побывал у неё в руках.


Разумеется, моё решение не мстить – не имело никакого отношения к деловой сфере. Телекомпания и до выборов не сводила концы с концами, долги росли, управление никуда не годилось, пришлось принимать меры, вводить новых людей.

Телегению новшества пришлись не по вкусу, он уволился, а тут ещё с ним приключилось несчастье. Какие-то хулиганы напали на него ночью в переулке, избили, да так, что три месяца лечился в нашей больнице.

Видит бог, я тут ни при чём.

Когда я сказал Марине о несчастье с Дмитрием, она как-то странно на меня посмотрела и – отвернулась. Она не заплакала, не возмутилась, – нет, она отвернулась и заговорила о другом.

И тогда я понял, что моя догадка – верна. Марина видела фотографии. А потом фотографии побывали в руках ещё одного человека. Пятого в нашей честной компании. Этот пятый человек – муж Александры.

Что касается телегения – он, залечив раны, отбыл в Москву, как-то пристроился там, его имя мелькает в титрах модных телепередач.


Александра Петровна тоже уволилась.

Это было год назад. Она пришла ко мне с заявлением об уходе, а на словах объяснила, что бизнес её мужа давно перерос наш город, и теперь они будут жить в областном центре.

Понятно, кивнул я.

Мы не смотрели друг другу в глаза. Так повелось в последние недели.

Понятно, сказал я. Бизнес есть бизнес, ничего личного. А её муж и в самом деле был крутой мужик.

Время от времени в областной газете появляются Сашины статьи, и я всегда прочитываю их от первого слова до последнего.


…Итак, моя пешая прогулка по родному городу закончена.

Я поднимаюсь на второй этаж, толкаю дверь.

Дверь не заперта – здесь меня ждут.

– Кто там? – спрашивает женский голос.

Я вешаю плащ, поворачиваюсь. Женщина стоит в проёме двери и улыбается. Она молода и красива.

Её зовут – Марина.

Она подходит, обнимает меня, целует.

– Есть хочешь? – спрашивает она.

– Нет, – отвечаю я.

Это правда, потому что два часа назад она кормила меня в мэрии вкуснющими домашними пирожками.

Звонит мой мобильник. Это полковник. Он осведомляется о каких-то пустяках. Я отвечаю.

– Ладно, – говорит полковник. – Всё в порядке?

– Конечно, – отвечаю я.

Пятница. Конец недели. Все дела закончены.

Всё хорошо.

Всё и будет хорошо.

ГОЛОС ПЯТЫЙ. МУЖ


Я въезжаю во двор и ставлю машину на свободное место.

Смотрю на наш балкон. Балкон пустой.

Мужик возится возле «Нивы» и глядит исподлобья. Я занял, по его мнению, чужое место, – но сказать он боится. У них тут весь двор поделён, а мы для них типа «понаехали тут», хотя живём второй год.

Ну что поделаешь, мы их раздражаем. Во-первых, новенькие, чужие, а никому не кланяемся. Во-вторых, ездим на японском джипе. В-третьих, купили сразу две квартиры, сделав одну большую, – весь дом нам этого простить не может. Когда начали ремонт, один маразматик с верхнего этажа подал на нас в суд. За моральный и физический ущерб при проведении ремонтных работ в течение более трёх месяцев.

Я согласился с приговором – полторы тысячи рублей компенсации – и сказал судье, что мог бы дать вдвое больше и без суда. Судья усмехнулась и говорит: слава богу, что весь дом не понёс иски.

На прошлой неделе приходит к нам старший по двору, мужичок в советских трениках с отвисшими коленками, подшофе. Видно, для смелости. И говорит мне, что нужно платить за стоянки. Чтобы поддерживать их в нормальном состоянии. Я ему: нет вопросов, дело хорошее. Он обрадовался и говорит: две тысячи в месяц. Я ему: две штуки со всех или только с меня? Он помялся и отвечает: в соответствие с мощностью двигателя. Это мне даже понравилось, ловко он ввернул насчёт мощности, совсем как налоговая.

Я ему – пожалуйста, только мне какой-нибудь квиток.

Какой квиток? – спрашивает мужичок.

Документ, – отвечаю я. Откуда мне знать, может, ты себе на бутылку собираешь?

Он весь перекосился и ушёл.

Я тут же пожалел, да было поздно. Саша слышала наш разговор и сказала из своей комнаты, что надо было ему дать эти две тысячи. То, что она вдруг высказалась по такому поводу, только подчеркнуло мою глупость, – обычно Саша молчит неделями, ни во что не вмешивается.

Да, нужно сделать аборигенам шаг навстречу.

– Слушай, – говорю я мужику возле «Нивы», – а где старшой живёт? Ну, этот, по двору?

– Мишка что ли? – не сразу соображает тот.

Мне до лампочки, думаю я, – что Мишка, что Гришка. Лишь бы они успокоились, а то ведь колёса начнут прокалывать.

По наводке мужика я иду в соседний подъезд и звоню в квартиру.

Открывает сам старшой. И смотрит на меня, разинув рот. Не ожидал.

– Что, – говорю, – так и не сделал квитанцию?

Он разводит руки.

– Да какую квитанцию? Мы испокон веку собираем на всякие такие нужды, никаких квитков не даём…

– Ладно, – говорю я и протягиваю ему две тысячи.

Он берёт деньги, вертит их в руках, как будто удивлённый, а затем бормочет, что со следующего месяца хватит одной тысячи.

– С тебя, как с новенького, – криво усмехается.

– Ну и ладно, – говорю я и бегу вниз.

Слава тебе, господи. Он разнесёт по двору, что мы не выпендриваемся, признаём их власть. Мне, в общем-то, наплевать, а Саше будет легче.

Я выхожу во двор. Смотрю на балкон. Балкон пустой.

У меня вошло в привычку – поглядывать на балкон – после того, как однажды застал Сашу, стоящей прямо у перил. Ограждение низенькое, она стоит вплотную и внимательно смотрит куда-то. У меня сердце ушло в пятки, я подбежал и гляжу ей снизу прямо в лицо. Думаю, если она будетпадать, я её поймаю. Я здоровый, как-нибудь изловчусь. А она – на меня смотрит, но голову даю на отсечение – не видит.

И вот мы так стояли и смотрели друг на друга, пока она – не очнулась что ли. Увидела меня – и ушла в квартиру.

Вот какие у нас теперь порядки.

Ладно, иду наверх.

На лестничной площадке прислушиваюсь. За нашей дверью – голоса. Весёлые голоса. Саша с Петькой смеются. То есть, Петька хохочет, он у нас весельчак, а Сашиного голоса не слышно. Я уже и забыл, как это – когда Саша смеётся. Сидит, наверное, смотрит на Петьку и улыбается. Как она улыбается, как это выглядит, – я тоже позабыл.

Я поднимаю руку – и опускаю.

Как только я войду в прихожую, Саша сразу же уйдёт к себе в комнату. Ужин на кухне готов, Петька будет меня кормить, а Саша так и просидит весь вечер у себя.

Так мы теперь живём.


Ту фотографию – с телевизионщиком и Сашей – мне принесли под вечер.

Когда я увидел её, эту фотографию, со мной сделалось такое, что я сидел в своём кресле какое-то долгое время и не мог шевельнуться. Хорошо, офис был пустой, мои все ушли, мне было так лучше – одному.

И вот я сижу, а у меня в голове какие-то странные мысли, какие-то картины таким тяжёлым роем ворочаются. А в центре этого роя – фотография, где мою жену ведут в чужой подъезд. Она сама идёт, не упирается, и так смотрит на человека, который за плечо её держит, – снизу вверх смотрит, и у неё такое чужое лицо при этом, незнакомое.

Вот ведь какая штука, как это происходит. Только что было всё: семья, любовь, здоровье, успех в делах с деньгами в придачу, и всё вокруг какое-то яркое, весёлое. И вдруг – всё черно вокруг, и только одно перед глазами: как твою женщину ведёт чужой мужик.

Вот, оказывается, что такое любимая женщина в жизни мужчины.

Помню, я тогда ещё спросил себя: а с чего ты взял, что она тебя любила? Она ведь так никогда и не сказал, не произнесла, ни в шутку, ни в постели – что любит меня.

Вышла замуж, родила ребёнка, жила с мужем, исполняла долг жены и матери… а что там в душе, о том знает только бог. Или чёрт.

Так и не сказала.

Никогда.

Не выговаривал язык.

И вот живёшь, понимаешь это – что непонятно до конца, насчёт этой самой любви, – но не пускаешь эту мысль к сердцу. В конце концов, она, Саша, рядом, она твоя жена, она мать твоего сына, она самая красивая женщина города. И она – твоя, ты живёшь с ней бок о бок, день за днём, месяц за месяцем, год за годом. Подумаешь, не имеет привычки вести душещипательные разговоры. Ты и сам не большой в них мастак.

И вот перед тобой кусок бумаги, и на этом куске бумаги твоя жена смотрит на чужого мужика чужим взглядом, и та мысль, которую ты не пускал к душе много лет, – всплывает и становится перед тобой во всей своей чёрной наготе.


Я просидел эти часы в своём офисе, но так и не решил, что мне делать со всем этим свалившимся горем.

То есть, одно дело я всё-таки сделал. Позвонил моим ребятам, которые распутывали сложные хозяйственные проблемы, и поставил им задачу – разобраться с одним человеком, который мне мешает.

Они эту задачу выполнили. Но, странная вещь, когда я узнал, что телевизионщик лежит в больнице с многочисленными травмами, я не испытал никакого удовлетворения. Наверное, удовлетворение испытываешь, когда человека наказывает жизнь, бог, судьба. А мы всего лишь люди, у нас этого права – казнить, миловать – наверное, нет.


В тот вечер я ничего Саше не сказал. Меня что-то удерживало, я как будто на что-то ещё надеялся.

Я стал следить за ней. Я не ходил за нею по пятам, но теперь каждую минуту знал, где она находится, с кем, я контролировал каждый её шаг. Это было несложно, если ты просто внимателен, а если ты словно зверь, который чует запах беды за версту, – это так же просто, как дважды два.

Саша что-то почувствовала. Я видел это в её глазах, она иногда смотрела на меня каким-то новым, долгим взглядом.

Мне не составило труда вычислить тот вечер, когда Саша пошла в больницу к телевизионщику.

Я сидел в машине и смотрел, как она выходит из ворот больницы, как идёт по улице. По походке её я понимал, что ей очень грустно. Как минимум.

В тот вечер я объявил, что мы будем перебираться на постоянное место жительства в областной центр.

Помню, Саша очень удивилась. Мы как-то обсуждали эту возможность, как далёкую перспективу, знаете, такие разговоры ни о чём: если б да кабы. А тут – переезжаем.

Она не очень-то и сопротивлялась. Только спросила, почему такая спешка. И где мы будем жить. Тут у меня было всё на мази. Так получилось, что я вложил деньги в недвижимость, в областном центре, мне посоветовали. Я не собирался там жить, это была коммерческая операция, но тут пришлось очень кстати.

А мне эта идея как-то очень помогла. Я бросился в организацию нашего будущего жилья в областном центре. Быстро сообразил, что одной квартиры будет мало, мне нашли вариант с двумя соседними, и в рекордном темпе, за два месяца, отремонтировали. Надо было решаться.

Во всём этом , конечно, была какая-то сумасшедшая странность: тебе жена изменила, она тебя не любит, ты должен с ней разобраться, а вместо этого ты занимаешься устройством домашнего очага пуще прежнего… Да, ты наказал любовника жены, который виноват всего лишь в том, что не устоял перед её чарами (а кто бы устоял?), – а с истиной виновницей живешь как ни в чём ни бывало?

Наша жизнь, конечно, изменилась. Я, например, не мог себя заставить притронуться к Саше в постели. Я вдруг обнаружил, вспомнил, – собрались в один ком чувства-воспоминания, – что она никогда не начинала наши любовные игры-занятия – первой. Инициатором всегда был я. Она только мне уступала, отдавалась.

И вот я пытался дождаться, когда она приласкается первой, но – не дождался. Я брал её за эти месяцы раз-два и обчёлся, когда уже совсем становилось невмоготу, – брал среди ночи, проснувшись, быстро, без нежностей и лишних слов.

Саша, конечно, чувствовала что-то, но молчала, – только иногда эти новые длинные взгляды, когда я делаю вид, что не слежу за ней.

И надо было решаться – уезжать, и я сказал ей как-то вечером, что всё готово. Я знал, что она не встречалась с телевизионщиком, он уехал после больницы, после лечения – в Москву.

– Ну что ж, – сказала Саша как-то устало, – надо, значит надо.

Я даже растерялся, что так просто всё получается, а она добавила: мол, наверное, так будет лучше.

– Так будет лучше, – сказала она, и вот тут-то я взбеленился.

Что на меня тогда нашло, я не знаю. Потому что повода для того, чтобы расставить все точки, вроде бы, и не было. Ну что она такого сказала? Что так будет лучше? Я ведь тогда не понимал, что она имеет в виду мэра со своей любовью, – тогда я ещё этого не знал.

То есть, я узнал про мэра через несколько минут, но смысл её фразы я понял гораздо позже.

А тут я вдруг психанул. Наверное, всё, что накопилось во мне за эти месяцы, вырвалось из меня наружу.

– Лучше? – закричал я шёпотом, потому что Петька только что заснул. – Тебе будет лучше? Ты, – сказал я, – ты…

Я замолчал, я не мог произнести никаких бранных слов по отношению к ней, всех тех слов, которых она заслуживала.

Я только вынул из портфеля фотографию и бросил на стол.

Саша с удивлением посмотрела на меня, потом – на фотографию. Потом – отвернулась и долго сидела молча. Минут пять, наверное, а может быть, и десять.

– Значит, это был ты, – сказала она тихо. – Значит, Диму… ты.

Она снова посмотрела на меня. Это был тот самый новый длинный взгляд. И – опустила глаза, увела их. С той самой минуты я уже никогда не видел её глаз, её чёрных блестящих глаз.

– Дима был не один, – сказала она. – Был ещё один человек. Не в одно время, но… в разное время.

Я молчал. Во мне всё окаменело. Прошло ещё несколько минут. Не знаю, о чём она думала. Наверное, не о том, что мэра могла постигнуть та же участь, что и телевизионщика.

– Это был мэр, – сказала она. – Завтра я пойду и подам заявление. Я в любом случае уволюсь из мэрии.

Она так сказала «в любом случае», что я хорошо помню, – я вздрогнул.

И потом она опять сидела и молчала. Много минут. И я сидел и молчал.

– Я не знаю, – сказала она, – что мне делать. Мне надо подумать. А ты… ты можешь поступать со мной, как считаешь нужным. Если ты скажешь, я уйду с Петькой. Впрочем…

Тут Саша сказала что-то в том смысле, что таким женщинам, как она, детей, наверное, доверять нельзя. Она именно это имела в виду, но выразилась так, что я не смогу передать. Она всегда была способнее меня в гуманитарной области. Способнее – это слабо сказано. На десять голов.

И добавила, что если я велю ей уйти, она уйдёт, вот прямо сейчас соберётся и уйдёт. Тут мы снова посидели, помолчали.

Я тогда немного пришёл в себя, налил себе стакан коньяку, выпил. Саше не предложил. Она сама могла, но даже не шевельнулась.

Меня отпустило, и я сказал ей, чтобы она увольнялась и готовила вещи к переезду.


Через месяц мы устроились на новом месте.

Сашу взяли в областную газету, она там на хорошем счету, редактор в ней души не чает. Он мне сам это говорил, мы однажды с ним встретились на какой-то деловой тусовке.

Я перенёс свою штаб-квартиру в областной центр, и бизнесу такая смена декораций пошла только на пользу.

А дома – дома у нас установился новый порядок. Мы теперь жили каждый в своём углу, благо, жилплощадь позволяла, при желании можно с человеком почти не пересекаться. Например, муж встаёт, варит себе кофе, режет бутерброд, завтракает. Тем временем сын разбужен, жена его готовит в школу, его кормят, как только муж-отец покидает кухню. Так что Петька кричит ему вслед:

– Пока, пап! – когда тот выходит из квартиры.

Как-то раз я застал Сашу в гостиной, она смотрела какой-то французский фильм и не заметила меня. А я сел на секунду, засмотрелся. И тут фильм кончился, и я вижу, что она чувствует: я здесь. Надо встать из кресла, пройти мимо меня, лицом в лицо. И вот она сидит, не встаёт, сидит – и всё тут! Дождалась, пока я не ушёл, только потом встала и скрылась в своей комнате.

Однажды я пришёл с работы, а они, Саша и Петька – ужинают.

Петька увидел меня и кричит:

– Пап, иди быстрей, мама такую вкусную запеканку приготовила!

Петька, наверное, своим детским сердцем чувствовал неладное и пытался инстинктивно, как мог, мирить маму с папой.

Что делать, я сел. Саша положила мне запеканку. Петька наелся, убежал в свою комнату. Саша поднимается следом со стула, и тут я что-то такое произнёс – типа хмыкнул или громко так усмехнулся.

Саша постояла немного и села. И вот мы сидим один против другого за кухонным столом. Я смотрю на неё, а она – нет, у неё глаза опущены.

– Я понимаю, – говорит она, – что я… Не жена, так, полжены. Домработница. Ты можешь меня прогнать, я тебе говорила, я уйду. С Петькой уйду, одна уйду. Ты найдёшь себе жену, какую только захочешь, ты…

– Заткнись, – сказал я. – Заткнись.

Она помолчала, но глаз так и не подняла.

– А может, будет лучше, если ты меня убьёшь? – вдруг прошептала она.

Она шептала, чтобы Петька не услыхал.

– Нет, – продолжала она, – так нельзя. Петька останется сиротой, ведь тебя посадят…

Я, помню, смотрел на неё тогда, и во мне клокотало какое-то брезгливое чувство. Мне было совсем не жаль её. То есть, немного всё-таки жалко, но я не мог этого выразить, у меня язык не поворачивался даже кричать на неё.

– Нет, надо как-то по-другому, – прошептала она и ушла.

После этого случая она совсем перестала попадаться мне на глаза.

Дошло до того, что раз прихожу с работы, а в прихожей меня Петька встречает и шепчет, что, мол, мама заболела.

Заболела?

Петька смотрел на меня снизу с такой надеждой, что я пошёл в Сашину комнату. Она лежала, свернувшись в клубок. Я подошёл, она даже не шелохнулась. Мне стало не по себе, я принялся звонить по врачам и вызвал кого-то за хорошие деньги.

Приехала женщина, посмотрела Сашу и даже сумела с ней тихо поговорить.

Потом пришла на кухню и сказала:

– Не знаю, что тут у вас происходит, но у вашей жены нервное истощение. Да и физическое тоже.

Она посмотрела на меня, здорового мужика под сто девяносто, неодобрительно, словно это я морил жену голодом.

Мы решили положить её в стационар. Саша месяц лежала в отдельной палате, за ней хорошо смотрели.

Весь этот месяц мы с Петькой почти каждый день ходили к ней в больницу. То есть, мы приходили вместе, Петька бежал в палату к Саше и проводил там какое-то время – полчаса, час. А я сидел в коридоре, гулял во дворе и посматривал на Сашины окна.

Пока мы шли домой, Петька мне всё пересказывал, что узнал от матери: чем там кормят, как лечат и вообще – сколько осталось до того дня, когда мама вернётся домой.

Когда Саша вернулась, диспозиция в доме немного изменилась. Теперь уже я старался больше проводить времени в своей комнате. Чтобы Саша могла быть с Петькой, по всей квартире, чтобы я не пугал её. Тогда и случилась эта история с балконом, когда Саша стояла у перил, а я собирался ловить её, если она вдруг упадёт.


Так мы теперь и живём.


Я снова поднимаю руку и снова опускаю.

Но сколько можно стоять здесь, на лестничной площадке?

Осторожно сую ключ в замок. Открываю дверь. Конечно, Петька хохочет, Саша что-то говорит ему спокойным голосом. Я тихо вешаю куртку. Теперь надо бы заглянуть в туалет, потом – прошмыгнуть к себе, а там будет видно.

Я суюсь в туалетный коридорчик, а мне навстречу, лицом в лицо – Саша. Дверь гостевого туалета – нараспашку, Петька там сидит и что-то напевает.

А я гляжу – Сашины глаза, чёрные, блестящие, они на её похудевшем лице – огромные, такие красивые, что у меня сжимается всё внутри. Я гляжу в её глаза, оторваться не могу, не видел больше года.

Саша отступает на шаг, медленно отводит глаза, потом – снова смотрит на меня.

И вдруг какая-то судорога пробегает по её прекрасному худенькому лицу. Она открывает рот, словно хочет и не может вздохнуть. Какое-то короткое рыдание вырывается у неё, она опрокидывается спиной на стену и начинает сползать вниз.

Я кидаюсь к ней, подхватываю её.

Саша сотрясает дрожь, она плачет, – нет, не плачет, а как-то жутко – воет.

Петька выбегает из туалета со спущенными штанами, глазёнки испуганные, сразу набухают слезами.

Я подхватываю Сашу на руки, несу к себе в комнату, ко мне – ближе.

Кладу на постель. Она по-прежнему издаёт эти ужасные длинные воющие стоны, но уже спокойнее. Она дрожит и вздрагивает, мне кажется, что ей холодно, и я накрываю её пледом.

Петька стоит в дверях, штаны уже подтянул.

Я машу ему рукой: иди, мол, к себе.

Смотрю на Сашу. Она затихает. Я ухожу, пусть спит спокойно.

На кухне мы ещё сидим немного с Петькой и так по-взрослому друг на друга поглядываем. Мы с ним так приучились сидеть, когда Саша лежала в больнице.

Потом Петька идёт спать, я остаюсь один. Прохаживаюсь тихонько по квартире. Непривычно даже – пусто, гулко. Лечь в Сашиной комнате? Как-то неудобно. Лезу в гардеробную, нахожу простыни, стелю в гостиной на диване. Заснуть долго не могу, ворочаюсь, диван скрипит, – дрянь подсунули, оказывается.

А когда просыпаюсь – вижу, Саша сидит рядом, в кресле.

Ночь, тишина, ни звука.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

Саша кивает. Я лежу, молчу, смотрю на её силуэт в кресле.

– Ты очень хороший человек, – говорит, наконец, Саша. – Ты меня не убил, не прогнал. Даже меня выходил… Я не знаю, чем я могу тебя отблагодарить.

Я молчу. Что я могу сказать? Во мне всё немое, окаменелое. Мне просто жалко её, и всё.

– Я не знаю, как нам жить дальше. Я весь год жила как во сне, а теперь я понимаю, что нужно что-то решать.

Я молчу. Я ничего не могу сказать.

– У нас два выхода. Или я ухожу или… – она молчит немного и продолжает: – Я перед тобой виновата. Ты…

Тут Саша как-то неловко сползает с кресла и садится на пол. Это мне так показалось поначалу – садится. А она – она становится на колени.

– Я принесла тебе столько горя, – говорит Саша, – что простить меня нельзя…

Я вскакиваю с дивана, пытаюсь поднять её, а она не даётся, отталкивает меня, и я тогда сажусь рядом с нею – так, чтобы не было этой ужасной позиции, когда она передо мной – на коленях.

– Я не просто тебе изменщица, – говорит Саша, наклонив голову, – я тебя обделила любовью и лаской, потому что другая могла тебя любить так, что ты не представляешь даже, что это такое…

Я беру Сашу за руку, мне хочется её успокоить, чтобы она так не волновалась, но она руку отдёргивает.

– В общем, или я ухожу или…

Тут она не выдерживает, начинает всхлипывать, ну и я не выдерживаю, хватаю её, прижимаю, глажу её по голове, по плечу, по спине.

Саша плачет, но не так, как вечером, а нормально, по-хорошему, – просто всхлипывает, и ещё я чувствую, как её слёзы капают на мою футболку.

Так мы сидим, Саша постепенно успокаивается, а потом я беру её на руки и несу в её комнату. Кладу, укрываю простыней и ухожу к себе. Постель ещё пахнет Сашей, и я быстро засыпаю.


Наутро, когда я захожу в кухню, Саша уже там.

– Ешь, – говорит она, показывает на стол и смотрит на меня своими глазами.

Я ем, она приводит вскоре Петьку, и мы едим с ним вдвоём, а Саша стоит и смотрит на нас, а мне как-то боязно поднимать на неё глаза.


День проходит быстро, в суете. Когда офис мой пустеет, я ещё долго сижу один, мне почему-то страшновато идти домой.

Тут звонит Петька и говорит, чтобы я скорее шёл домой, потому что у нас праздничный ужин.

– Праздничный? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает Петька, – иди быстрей.

Когда я прихожу, они сидят на кухне. Саша в белой прозрачной кофточке, так что даже бюстгальтер виден, и у меня холодеет в животе.

Петька рад до смерти, мы ужинаем. Петька чувствует: что-то происходит, но что – он понять не может и просто наслаждается моментом. Саша время от времени не отводит взгляд, и тогда я вижу её чёрные блестящие глаза.

Но и праздничный ужин заканчивается, мы расходимся, как всегда, в разные комнаты.

Я ложусь, сердце моё стучит, как у молоденького. Время идёт, затихает Петька в своей комнате, я лежу без малейшего признака сна, весь напряжённый. Слушаю тишину квартиры.

Вот скрипит половица под чьей-то ногой, отворяется дверь, и Саша входит. Она в ночной рубашке, и я едва перевожу дух.

Саша садится на постель и говорит:

– Я перед тобой виновата. На всю жизнь виновата. Но если я тебе нужна, я останусь и буду тебе настоящей женой.

Она наклоняется и легонько целует меня.

Я молчу и только сжимаю зубы изо всех сил.

– Обними меня, – шепчет Саша.

Она оглаживает мне лицо, плечи, целует меня лёгкими поцелуями, а я не могу сказать ни одного слова, у меня внутри всё дрожит. Саша через голову снимает ночнушку и вся приникает ко мне.

А потом, когда я прихожу в себя, Саша лежит у меня справа на плече. Она целует меня в щёку, поворачивается ко мне спиной, шепчет, чтобы я обнял её.

Я устраиваю её поудобнее между моими ручищами и закрываю глаза.

– Спасибо тебе, – вдруг говорит Саша. – Спасибо. Я… я буду тебя любить.

Некоторое время она ждёт моего ответа, моей реакции, – я это чувствую. Но я молчу. Только сжимаю зубы да глаза зажмуриваю.

Тогда она велит мне спать и сама быстро засыпает.

А я – я не сплю.

Подумаешь, мне и так хорошо.


Оглавление

  • ГОЛОС ПЕРВЫЙ. СЕКРЕТАРЬ
  • ГОЛОС ВТОРОЙ. ПРЕСС-СЕКРЕТАРЬ
  • ГОЛОС ТРЕТИЙ. ТЕЛЕВИЗИОННЫЙ ГЕНИЙ
  • ГОЛОС ЧЕТВЕРТЫЙ. МЭР
  • ГОЛОС ПЯТЫЙ. МУЖ