Илимская Атлантида. Собрание сочинений [Михаил Константинович Зарубин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Михаил Зарубин Илимская Атлантида. Собрание сочинений

Том первый Избранные повести

«Дать жизни вздох…»

Вот чем певец лишь избранный владеет,

Вот в чем его и признак и венец!

А. Фет
Сколько нужно времени, чтобы узнать человека, – «пуд соли съесть»? А сколько времени, чтобы проникнуться текстом и замыслом автора, почувствовать и понять его «новое слово», свое, неповторимое и одновременно созвучное неосознанно чаемым смыслам, живущим в душе читателя? Дыхание жизни – вдруг, сразу – вот оно, чудо художественного дара писателя.

«От избытка сердца говорят уста» (Мф., 12:34). От избытка творческих сил пишет человек. Воздух прозы Михаила Константиновича Зарубина – воздух полета души, взыскующей правды бытия, пронзительно ощущающей его трагизм и излучающей тепло добра, целительную, мироприемлющую любовь. Это пение одухотворенного сердца, сумевшего переплавить страдание («Всё болит у древа жизни людской») в свет. Это мироощущение нашего современника, открытого вечной координате жизни, нетленной в сиюминутно изменчивой реальности.

М. К. Зарубин – не только автор 16-ти книг, написанных в разных жанрах, отмеченных престижными премиями, член Союза писателей, он Заслуженный строитель Российской Федерации, руководитель крупнейшего строительного треста Санкт-Петербурга ЗАО «47 ТРЕСТ». Но в строительстве-созидании русской культуры главным для него является слово, служащее преодолению энтропии жизни, благодаря выявлению ее основополагающих, исконных смыслов, их многокрасочной, животрепещущей «симфонии», слово как ключевая сила «духовной брани».

Михаил Константинович Зарубин заслуженно удостоен звания действительного члена Академии Российской словесности. Удостоверение было вручено писателю 10 июля 2019 г., в знаменательный для русской истории день – 340-летия победы в Полтавском сражении, день памяти великого старца преподобного Амвросия Оптинского. Эти даты сошлись не случайно: наш герой своим творчеством и всей жизнью служит духовной истине и укреплению мощи России. В этом легко убедится благодарный читатель, взяв в руки собрание сочинений М. К. Зарубина.

Избранные произведения, составившие трехтомник, – настоящая русская проза, которой присуще глубинное чувство Родины, ответственность в заботе о ней, трепетная чуткость к красоте окружающего мира, сердечный резонанс душевному содержанию дорогих людей. Смысловая ткань сочинений М. К. Зарубина родственна традиции близкого сердцу автора земляка, лично знакомого с юности человека – Валентина Григорьевича Распутина.

Рассказы, повести и публицистика М. К. Зарубина – словно река, питающаяся из единого истока, символом которого стал Илим, водный путь в Иркутской области, родине писателя. Место, где родился автор, десятилетия тому назад было глубоко залито водой, сделавшись для него священным Градом Китежем.

Писатель говорит: «…моя малая родина – весь Илимский край, куда вмещается моя жизнь со всеми ее связями, поездками, лесами и полями, птицами и зверьем, ягодами и грибами, горестями и радостями, которые трудно пережить в одиночку. Да, все это, от горизонта до горизонта – моя малая родина – великое четырехмерное пространство, которое умещается в моем сердце». Появившись на свет в Восточной Сибири, Михаил Константинович волею судьбы на многие годы оказался связанным с Ленинградом-Петербургом, восприняв город всем своим существом. Мощная дуга Иркутск—Петербург словно радуга над бескрайними русскими просторами в творчестве писателя. Россия – в его сердце, в живом созидающем слове.

Г. В. Скотникова, доктор культурологии, профессор

Долгая дорога к маме Повесть

Благодатное утреннее июньское солнце быстро растопило ночную прохладу. Поднимаясь выше и выше по небосклону, оно согрело воду в реке, радужно расцветило песчинки в дорожной пыли, раскрасило теплыми акварельными красками лепестки цветков, поворачивающих ему навстречу свои горделивые головки, покачивающиеся в волнах пронизанного светом ветра. Несвязные ноты птичьего чириканья, прерывно доносящегося с разных сторон, постепенно распределились по высоте, выстроились в гармоничный музыкальный ряд, и слитный многоголосный птичий хор счастливо грянул оду новому дню. Эта неповторимая музыка становилась все громче, полнозвучная она разливалась над просветленными полями, над встрепенувшейся тайгой. Казалось, ликующая мелодия устремилась к высшей точке лазоревого, расшитого как парча золотыми нитями солнечных лучей небесного купола, бережно обнимающего пробуждающийся мир.

Жизнь прожить

В доме Анны Карнауховой все проснулись рано, кроме четырнадцатилетнего Мишки, который ночевал на сеновале.

Сама Анна уже и не помнила, когда нормально отдыхала. Сильнейшие боли не давали покоя ни днем, ни ночью. Иногда, в промежутках между приступами, ей удавалось забыться, но это случалось все реже и реже. Она, еще не старая женщина, жила вдвоем с сыном, муж прошедший всю войну, израненный, живого места на теле не было, пришел с фронта и умер буквально через год, простыл на Ангаре и сил выжить не хватило, дочери вышли замуж и разлетелись из дома, счастливые, даже не от замужества, а от возможности освободиться от «колхозного крепостного права» и получить в сельсовете паспорт, который многие деревенские жители никогда не видели.

Не сказать, что от наличия паспорта им стало жить лучше. Заметных перемен в жизни не произошло. Те же работа и домашнее хозяйство, но уже вдали от родительского дома. Хотя сейчас они стали приезжать чаще.

Деревня Погодаева стояла на берегу Илима. Сорок домов вытянулись цепочкой вдоль реки, и только два или три стояли на отшибе. У Карнауховых собственного отдельного дома не было, ютились в прирубе[1] к добротному дому Харитины Перетолчиной. Но Мишку это не огорчало. Он любил свое жилище, находящееся на краю деревни. Летом прямо из окон мальчик любовался неоглядным полем поспевающей пшеницы, млеющим на щедром сибирском солнце. От малейшего дуновения оно покрывалось рябью и становилось похожим на перламутровое море. В своей недолгой четырнадцатилетней жизни Мишка, единственный из деревенских ребят, видел настоящее море: его, как лучшего ученика в районе, в прошлом году посылали в «Артек» на Черное море.

Зимой он прямо со двора убегал на лыжах к Кулиге. Лыжню делал прямой, без изгибов и крутых поворотов, и почти каждый день нарезал по ней с десяток километров, тренируя тело и воспитывая волю. Мальчишка знал окрестности своей деревни на много верст вокруг. Знал, где водятся грузди и рыжики, где растет крупная и сладкая, как мед, малина. Ведал, куда и вовсе соваться не следует – можно встретиться с «хозяином тайги», и не факт, что сумеешь от него убежать.

Особенно он любил речку. Илим, веками бежавший к Ангаре, делавший столько поворотов, петель, зигзагов, что невозможно сосчитать, перед Погодаевой словно остепенялся, выравнивался, становился широким и полноводным, но сразу за деревней, ударившись в лоб Красного Яра, поворачивал почти на девяносто градусов и дальше продолжал петлять.

– Мила! – позвала Анна дочь.

– Что, мама?

– Разбуди Мишаню, пора.

Но Мишка уже входил в дом, успев поплескаться под умывальником во дворе.

– Здравствуйте всем, – степенно сказал мальчик сестрам и матери, которую те уже привели в порядок: умыли, причесали, надели новую кофту и, усадив на кровати, пододвинули к ней стол, где стоял нехитрый деревенский завтрак.

Мать таяла на глазах. Дочери приехали, чтобы ухаживать за ней, и, как говорили в деревне, «проводить по-людски». Чем-то страшным, необратимым веяло от этих слов, и Мишкино сердце сжималось от тоски и безнадежности. Мила, родившая два месяца назад дочку, приехала из Иркутска, а Капа добралась из низовьев Ангары, где ее муж работал в экспедиции.

Завтракали молча, украдкой поглядывая на мать, не желая даже взглядом напоминать ей о страшной болезни. Все, в том числе и она, знали, что болезнь эту не победить, но все равно каждый надеялся на чудо.

Медсестра, которая приходила делать матери уколы, под большим секретом сообщила Мишке, что его мама умирает, и ему надо набраться терпения и мужественно пережить испытание. Тогда от неожиданности подросток выронил стакан чая, который подавал медсестре. Он хотел закричать на нее, оскорбить, унизить бранными словами, но сдержался, хотя не мог поверить услышанному. Да, он видел, что мать с каждым днем слабела, черты ее лица заострялись. Большие синие глаза словно выцвели, светлые густые волосы, которые она заплетала в косу, поредели и почему-то потемнели. Ей было трудно говорить, чистый, как родник, голос, который он так любил слушать, стал слабым, надтреснутым. Из груди вырывались не слова, а хрипы, она долго прокашливалась, вытирая губы платком. Маленькие ее руки с длинными тонкими пальцами пожелтели, кожа на них стала прозрачной, как пергамент. Но Мишка не хотел верить в худшее.

Мать никогда не была дородной, как большинство деревенских женщин. Для Мишки она была эталоном красоты. Среднего роста, худощавая, с правильными чертами лица: прямой нос с чуть заметной горбинкой, голубые глаза, роскошные пшеничные волосы. В колхозе мать не отказывалась ни от какой работы: была дояркой, жала хлеб, ухаживала за курами на ферме, пасла коров. Все домашнее хозяйство, разумеется, было на ней. И при этом каторжном труде у нее были на диво красивые руки, легкая, стройная фигура, которую не могли скрыть даже телогрейка и сапоги. Наоборот, они только подчеркивали ее изящную женственную красоту.

Лучезарный взгляд матери всегда, даже в самые тяжелые дни ее жизни, светился добротой, рядом с ней было уютно и тепло. Некоторые деревенские бабы побаивались ее. Вероятно, оттого, что она никогда не ругалась, как они, грязно, с криками и матом, призывая нечистую силу.

Мишка видел, как мужики заглядывались на эту красивую женщину, и тогда его охватывал страх. Он боялся, что в ней возникнет к кому-нибудь из них ответная заинтересованность – в глазах подростка-безотцовщины это было равносильно предательству. Некоторые приходили свататься, но мать всем отказывала, чему Мишка был несказанно рад, и от чего он любил ее еще больше.

Мать говорила ему: «Ты у меня самый лучший мужичок…» – и прижимала его большую голову к своей груди, а он вдыхал такой родной, вкусный, привычный запах весеннего утра, исходивший от нее. Это же была его мама! Разве она может умереть? Одна мысль о том, что он останется без нее, приводила мальчишку в отчаяние. Пытаясь во всем угодить больной матери, Мишка наивно надеялся, что однажды утром он проснется, и все будет как прежде.

В своем всеобъемлющем детском восторге перед красотой бытия он еще не осознавал переживания чувственной любви. В душе подростка неодолимая тяга к матери была первым ростком этого благодатного чувства. Он учился у нее, как держать себя в присутствии старших, как надо вежливо всем отвечать, как сдерживать недобрые эмоции, хотя иногда так хотелось крикнуть огорчительные слова в лицо обидчику, чтобы они задели его за живое, унизили, причинили душевную боль. Улица всегда имеет влияние на детскую психику, улица – это своего рода школа жизни, где происходит первое узнавание и хорошего, и плохого. Конечно, встречи с ребятами оставляли след. След не всегда благой.

Обожженный злом, Мишка всегда залечивал раны рядом с мамой, она находила слова, которые утишали душевную боль, успокаивали маленькое взбунтовавшееся сердечко сына, ослабляли удушливые страсти. Дом был местом, куда всегда хотелось прийти, прибежать, где можно было укрыться от всех невзгод. Там, даже в суровые дни, витало тепло неизбывной любви, согревающее, излечивающее, возрождающее. Мишка много разговаривал с матерью, обычно это было по вечерам, когда они гасили керосиновую лампу и под свет луны вели долгие разговоры о жизни. Он даже не задумывался о том, как может неграмотная женщина знать так много. Эти ее знания были той глубинной, передающейся из поколение в поколение исконной мудростью-любовью, которая была необходима Мишке, чтобы озарить мир внутренний – мир своей взрастающей души, и полюбить мир внешний – свою деревню, окрестные просторы и то, что за ними, то прекрасное, не имеющее названия, непостижимое, что пока не разглядеть, но чего так ждет душа. И что уже грядет.

Рассказы матери были образны, пронзительны, слова ярки, мысли убедительны в своей вековечной народной праведности. У нее был дар рассказчицы или, как сказали бы в старину, – сказительницы. Если шел разговор о людях, мальчишка по едва уловимым приметам в материнском рассказе узнавал их, если говорили о местности, матери хватало нескольких образов, и оживали Тушама или Россоха. Мишка не удивлялся этому, для него и не могло быть иначе. Слова матери были для подростка открытием мира, в котором ему предстояло жить, без них окружающая жизнь, казалось, меркла, теряла свою правду. Он постоянно испытывал радость узнавания, нет, не удивление, а именно – радость. Это благодатное чувство озаряло всю его дальнейшую жизнь.

Конечно, Мишка понимал, что сестры приехали не зря. Если бы мама могла вырваться из когтей смертельной болезни, вряд ли бы они оставили своих мужей и бросили неотложные дела. Как сказала соседка, – приехали, чтоб проводить мать в последний путь по-людски.

А ему сейчас приходилось расставаться с любимой мамой. Мишку отправляли на областной пионерский слет в Иркутск. Вот мать и уговорила его воспользоваться оказией и навестить старшего брата, что жил в Черемхово, шахтерском городке в ста километрах от областного центра. Ранней весной тот приезжал в Погодаеву, тогда они с матерью и решили судьбу Мишки. Против поездки в Иркутск и Черемхово он не возражал, однако хотелось вернуться назад. Ему не представлялось жизни своей без мамы. Она убедила сына хотя бы лето прожить у брата, а там будет видно. На том и порешили, – каждый со своей надеждой.

Мишка считал себя взрослым парнем, способным выполнить любую работу. Он предполагал вернуться домой к осени, чтобы продолжить учебу, чтобы ухаживать за больной мамой, доить корову и делать за нее другие дела по хозяйству. Мать же рассчитывала, пока жива, устроить его судьбу, ведь не станет ее, думать о нем будет некому, и попадет парень в детдом.

Завтрак окончился, сестры собрали посуду, передвинули стол на место. Анна, устав от сидения за трапезой, прилегла, попросив Мишку присесть рядом с ней. Он сел, взял ее руку, положив свои ладошки сверху и снизу, чтобы ей не было больно держать кисть на весу. Он с нежностью смотрел на родное лицо, говорить не было сил, к горлу подкатил комок слез. Мишка, чтобы мама не заметила его слабости, осторожно положил мамину руку на одеяло и встал у окна, глядя вдаль.

Перед ним во всей своей могучей шири красовалось зеленое погодаевское поле. Пройдет месяца два, и заколосится на нем пшеница, каждое зернышко нальется солнечными соками, дивным в этом году будет урожай. Справа стена леса, который, простираясь на сотни километров, уходит в поднебесную даль, сначала к Качинской сопке, затем к Шальновскому хребту, и дальше, и дальше, где Мишка никогда не бывал.

Слева навис Красный Яр – отвесная стена над рекой, он прикрывал деревню от северных ветров, был ее непробиваемым щитом.

– Ми-ша, – произнося имя сына по слогам, позвала мама.

Он опять сел на кровать, взглянув на мать, погладил ее руку. И тихо, жесткими губами с запекшейся корочкой прошептал:

– Прости меня, мама.

– Это ты меня прости, сынок, что не вырастила тебя.

– Опять ты, мама. Не надо. Уверен, что ты поправишься, я вернусь… Наверное, вообще зря уезжаю.

Мать внимательно посмотрела на любимого сына и улыбнулась, словно хотела подбодрить его.

– Отправляю тебя в такую даль… Береги себя по дороге, не выскакивай на станциях.

– Мама, ты ведь знаешь, что я через всю страну проехал, когда добирался в Крым.

– Тогда ты был не один, у вас вожатые были.

– Не бойся, мама, я буду внимателен.

Она взяла его руку, погладила, крепко прижала к своей щеке, горячей от слез. Миша осторожно высвободил руку, взял платок и бережно обтер им лицо матери.

– Спасибо.

А слезы все катились по ее щекам, как струйки из горячего родника.

Сын молчал, смотрел на мокрое родное лицо, на покрасневшие глаза, понимая, что слова здесь не нужны. Ему самому захотелось закричать от нестерпимой боли, возникшей не только в груди, в сердце, но где-то глубже, в душе, хотя он не знал, что это такое. Миша встал на колени, положил голову на грудь матери, она гладила ее тонкими холодными пальцами, пытаясь дотянуться поцеловать, но сил не хватило… Еле слышно, как заклинание, звучали ее, непонятные сыну слова:

– Прости меня, прости…

К ним подошла Мила.

– Миша, нужно идти, самолет ждать не будет.

Мальчик поднял голову, посмотрел в глаза матери, залюбовался ее лицом. Она ему улыбнулась. Улыбка была, как и прежде, озаряющая, согревающая, обнадеживающая.

– Пора, сынок. Береги себя, как приедешь, сразу напиши мне письмо, я буду ждать весточки.

Сын попытался что-то сказать, но не смог. И тогда так долго сдерживаемые слезы все-таки брызнули из его глаз. Ему стало стыдно своей слабости, он выбежал в сени, за кадушкой с водой прижался к стене щекой и разрыдался. Сестра бережно обняла его:

– Не плачь, Миша, матери будет тяжело, иди, попрощайся, – она утерла ему слезы. Он снова вошел в дом, подошел к матери, поцеловал ее в губы, потом приник к ее зябнущим рукам и, целуя их, прошептал:

– До свидания, мама!

– До свидания, – тихо ответила мать, – будь осторожен, береги себя.

Мила взяла брата за плечи, но он не позволил ей развернуть себя спиной к матери. Неловко пятясь до самой двери, сын все смотрел на родное лицо, на чуть приподнятую руку, на любимую добрую улыбку, которую видел в последний раз.

На воздухе подросток немного успокоился, пошел в огород, дошел до межи, отделяющий огород от колхозного поля, заметил, что по дороге, ведущей в лес, появились столбы пыли. «Значит, люди выехали работать», – мелькнула привычная мысль. Солнце поднялось над высокой Ждановской сопкой, стало пригревать. Все вокруг было знакомо. Каждая тропинка и дорожка вели в заповедные места, где он познавал мир, собирал ягоды и грибы, возил копны сена на сенокосе, рыбачил, пас коров, с ребятами ездил в ночное. Вспомнилось, как у костра они вели долгие разговоры, пока пристальное ночное небо не убаюкивало мальчишек своей мерцающей звездной картиной, и они в мгновение отрубались, порой засыпая в тех же позах, в которых сидели еще минуту назад. Миша понимал, что все это отрывалось от него, уходило в прошлое. Впереди ждал мир незнакомый, но в него очень хотелось войти. Не в кино, а наяву увидеть паровоз, трамвай, троллейбус, высокие дома, красивые улицы, нарядно одетых людей. Но одна мысль, что рядом не будет мамы, огорчала до такой глубины, что мечты вмиг исчезали, и ему никуда не хотелось уезжать. Нить взаимной любви, связывающая их, была настолько прочной, что обрыв ее для обоих казался смертельным.

– Мишаня, нужно ехать.

Мила взяла брата за руку и повела по проулку к реке. Пройдя несколько шагов, он вдруг явственно услышал голос матери.

– Миша…

Он оглянулся, вопросительно посмотрел на сестру.

– Мила, ты слышишь?

Та непонимающе пожала плечами.

– Не придумывай, пошли.

Однако брат развернулся и побежал домой.

– Куда ты? – крикнула сестра. Но мальчишка уже скрылся за воротами.

Мишка, запыхавшись, влетел в дом.

– Мама, ты звала меня? – радостно выпалил он.

– Что ты, Мишенька, как я могла, может быть, только в своем сердце, но этого ты слышать не мог.

– Я услышал, я услышал тебя! Помнишь, как много лет назад я услышал твой зов, когда дядя Ваня забирал меня к себе.

– Тогда я, действительно, кричала и звала тебя.

В тот год зима была уж слишком свирепой. Морозы как начались в ноябре, так и продолжались уже третий месяц. Окна были покрыты толстым слоем льда и снега, чугунная печка, что стояла возле русской печи, топилась круглосуточно, да и русскую протапливали два раза в неделю.

На улицу Мишка выбегал только по нужде. Местом постоянных его посиделок была русская печь. Тепло, которое исходило от нее, притягивало словно сладость.

Единственная деревенская улица была занавешена плотными клубами белого морозного марева, так что и в двух шагах человек, идущий впереди, исчезал, словно испарялся, и только скрип подошв и отрывистое дыхание свидетельствовали, что это не мираж.

Сестренки прибегали из школ, задыхающиеся от мороза, долго отогревались у печки, растирая ладошками щеки, постепенно начинали обмениваться впечатлениями. Мама возвращалась, когда сумерки осаживали дом плотным темным покровом, она брала керосиновую лампу и шла доить корову, единственное богатство семьи.

Ужинали поздно, уставшие и молчаливые. Мишка пытался о чем-то расспросить, но получал в ответ короткие фразы или просьбу помолчать.

В конце февраля мороз отступил. Исчезла едкая маревая пелена, обволакивающая деревню, солнечные лучи победоносно прожгли ее, пробились к земле, и освобожденная природа сразу потянулась навстречу солнцу, все ожило, возликовало в сиянии подтаявших и заискрившихся сосулек и льдинок. Оттаивали и людские души. На улицах появилась ребятня, летящая на лыжах с угоров[2], кричащая от избытка радости при взятии снежных крепостей, сооруженных вместе со старшими братьями и сестрами, также истосковавшимися по солнечному свету, мягкости снега и ясности небес.

Вот в такое время к Карнауховым приехал дядя Ваня, материн младший брат. Жил он в низовьях Илима, почти при самом его впадении в Ангару. Они с женой трудились в колхозе, воспитывали двух дочерей.

Вечером перед самым ужином Иван с Анной о чем-то долго говорили. Иногда мать утирала платком глаза, ее брат, насупившись, молчал.

Часто Мишка слышал свое имя, но неотложные разбирательства с котом не давали ему возможности прижаться к матери и подслушать разговор взрослых.

После ужина мать подозвала сына к себе.

– Мишенька, – начала она необычно ласково, – ты поедешь в гости к дяде Ване.

– С тобой, мама?

– Нет, сынок, я, может быть, летом приеду. – Она прижала сына к себе, – у дяди Вани тебе будет хорошо.

– И там рыбалка есть?

– Там все есть, – буркнул дядя Ваня, в неуверенности потирая свой лоб. – Ладно, собирай сына в дорогу, а мне постели где-нибудь, а то голова раскалывается, да и утром надо пораньше выезжать.

Мишка, обрадовавшись поездке в «дальние страны», почувствовал холодок в словах дяди и примолк. Уже ночью, когда все легли спать, он стал выпытывать у матери:

– А что, я у дяди Вани буду жить один?

– Ну, как один, у него дочки есть, они чуть постарше тебя.

– Я не об этом спрашиваю, а тебя со мной не будет?

– Нет, не будет.

– А как же я?

– Ты будешь взрослеть, мужать, там больше достатка, чем у нас.

– Достатка, а что это такое?

– Достаток, а это когда и еда есть, и одежда.

– Но у нас тоже все есть.

Мать прижала его голову к груди, поцеловала в лоб.

– Спи, Мишенька, завтра утром рано вставать.

Его разбудили, когда все уже сидели за столом. Сестренки знали о поездке и, убегая в школу, по очереди поцеловали его, напутствуя вести себя достойно на новом месте жительства, не хулиганить.

Собирались быстро, покидав вещи в сани, усадили туда Мишку, укрыв его огромным меховым тулупом.

Мать на прощанье прижала сына к себе, и он вдыхал родной и так любимый им запах земляники, который исходил от ее волос. Ему так хотелось забрать его с собой.

– Анна, пора. – Услышал он голос дяди. Мать оторвала от себя сына, поправила на нем тулуп, и санные полозья заскрипели по намороженной дороге. Когда стали спускаться с угора, чтобы въехать на «магистраль», раскатанную по льду на середине реки, Мишка явственно услышал:

– Миша, Мишаня.

– Дядя Ваня, – тронул он рукой спину дяди.

– Что такое?

– Похоже, мама зовет меня.

Иван остановил лошадь, но криков не услышал.

– Это, Мишка, показалось тебе.

– Ничего мне не показалось, – настойчиво сказал мальчик.

Иван вздохнул и прикрикнул на лошадь:

– Ну, пошла, каурая.

В это время из-за поворота показалась Мишкина мать. Она бежала по следу саней и из последних сил кричала:

– Иван, остановись.

– О, Господи, наверняка чего-то забыла, – неодобрительно вздохнул Иван.

Их разделяло метров триста, но Анна, бегом, так быстро, словно ее кто-то подгонял, догнала повозку. Фуфайка ее была расстегнута, платок сполз на плечи, от разметавшихся волос, он нее всей шел пар, тотчас индевеющий на голове, на одежде. Так что издали показалась, что она облачена в белые покровы.

Подбежав, мать не могла говорить, только тяжело дышала. Отдышавшись, схватила в охапку сына, рванувшегося ей навстречу. Посмотрев на брата, быстро и беспрекословно выпалила:

– Прости, Иван, не отдам я Мишку.

Иван подошел к сестре.

– Голову и грудь прикрой, застудишь, ну а Мишку…

Он повернулся к саням.

– Тебе решать. – Подал вещмешок с Мишкиными вещами, добавив:

– Эх, Аня, Аня, говорили вчера, говорили, а ты опять за свое. Девок кормить нечем, сама отощала, ходишь, как тень.

Кивнул он на мешок.

– Донесете? Возвращаться плохая примета.

– Донесем, Ваня, донесем, чего там нести, – радостно затараторила мать.

Анна и Мишка, прижавшись друг к другу, неотрывно смотрели на уменьшающуюся вдали санную повозку до тех пор, пока она не скрылась за Красным Яром.

– Пошли, моя роднулечка, – мать закинула тяжелый вещмешок за плечи, и они легко зашагали домой…

* * *
– Мама, скажи ты ему, что пора прощаться, ведь опоздает на самолет. Из-за него рейс не отменят, – громко, от самого порога переходя на крик, потребовала Мила.

– Миша, пора, родной, – Анна погладила его по руке. Слезы уже не застилали ее глаз, что стали глубоки и пристальны, казалось, мать пыталась вобрать образ сына в глубину своей изболевшейся, но не померкнувшей души. В эту минуту умирающая женщина была озарена неведомо откуда взявшимся сиянием. Это был свет ее нерастраченной любви, сияние ее собственной души.

– Мама, может, я останусь с тобой.

Она резко отвернула голову к стене, рыданий слышно не было, но ее плечи почему-то содрогались.

– Не плачь, мамочка, не плачь, я пойду.

Мила показала ему кулак, покачала головой. Он поднялся, не зная, что делать. Мишке больно было смотреть на плачущую мать, он был в таком состоянии, что мог в любой миг закричать, завыть по-звериному. Боль рвущейся нити родства между ним и матерью была настолько нестерпимой, что мальчика стали покидать силы. Анна, чуя это, повернулась к нему, утерла свои слезы платочком, и ее лицо засияло всепобеждающей любовью. Улыбаясь, она тихо, но отчетливо попросила:

– Миша, сынок, наклонись ко мне.

Мальчик встал перед матерью на колени, их глаза оказались рядом.

– Родной мой, дороже тебя у меня никого нет, мне трудно расстаться с тобой. Но так будет лучше. Умоляю, поезжай. Не делай мне больно своим упрямством.

Подросток сдержанно поцеловал мать в щеку, резко поднялся с коленей и стремглав вырвался на улицу.

Мила догнала его у самой воды.

Его видавшая виды лодка, готовая к отплытию, покачивалась у лавницы. Сестра положила вещи, сама села посередине, и Мишка, привычно оттолкнувшись длинным веслом, направил свой немудреный транспорт против течения. У берега течение было слабым, и лодка быстро побежала вперед. Мила молчала, у Мишки тоже настроения для разговора не было, мысли, сменяя одна другую, были новыми, неясными. То он с жалостью думал о матери, и тут же его обуревала радость от того, что он полетит на самолете. Жалел, что не поедет в этом году на сенокос. Теперь он мог бы косить наравне с мужиками! Мишка даже ноздрями затрепетал, представив, как сочная трава под его косой ложится ровным рядком на зеленое покрывало луга, раскинувшегося вдоль берега таежной речки Тушамы. И тут же в голове возникала другая картина: в городе он пойдет в цирк и увидит настоящего слона. Он гнал эти мысли, вспоминая о матери, о ее болезни. Как она там сейчас? Наверное, плачет. И опять перед ним рисовались чудные картины города, куда он направляется. В мыслях подростка видения сменяли друг друга, и было трудно думать о чем-то одном, на чем-то одном сосредоточиться.

Переплыли Илим, к берегу пристали у скобяного магазина. Сестра, взяв весло из рук брата, напутствовала.

– Не забывай нас, Мишаня, осенью встретимся. Смотри там, в городе… И письма пиши, мать будет ждать…

Взяв свой маленький фибровый чемоданчик, Мишка пошел в школу, где собиралась вся группа для поездки на областной слет. Он шел по центральной улице райцентра, давно ему знакомой, мимо восхищающего своей классической строгостью двухэтажного дома, где располагался райисполком. Рядом – скромное здания почты, в зимние дни они с приятелем отогревались здесь перед окончательным марш-броском к дому. Поблизости, чуть в глубине, – чайная. Она, привлекающая к себе сладким ванильным запахом выпечки, запомнилась столами, покрытыми вышитыми белыми скатертями, и вкусными макаронами, экономно политыми чайной ложечкой растопленного сливочного масла. За чайной, в самом центре села – Дом культуры. Это был, без преувеличения, центр мироздания. Все в жизни селян, самое значимое, дорогое для памяти и радостное для сердца, проходило именно здесь. Праздничные концерты и театральные постановки, в которых Мишка непременно участвовал, кинокартины, танцы, собрания… С каким желанием сюда стремились люди!

Уверенные, равномерные Мишкины шаги резонансно усиливались деревянным покрытием тротуара, сколоченного из сухих лиственничных досок, и, казалось, были похожи на метроном, отсчитывающий последние мгновения детства, из которого он сегодня уходил. Все оставалось позади: мама, река Илим, райцентр и деревня, где прошла вся прежняя, наверное, лучшая часть Мишкиной жизни.

Но Мишка этого не понимал и об этом не думал. Откуда парню было знать, что он переступает через незримую, обязательную для каждого человека границу между отрочеством и юностью. Но не той юностью, где молодой человек абсолютно свободен в выборе дальнейшего жизненного пути, а юностью как началом взрослой жизни, первой ее ступенькой. Еще вчера все зависело от того, как решит и что скажет мама, учитывалось мнение окружающих, ведь не всегда и не все промахи и недочеты прикрывались маминой мудростью. Теперь он один, а его главные советчики – собственная совесть и знания. И нельзя забывать о том, что тебя окружают десятки чужих, равнодушных к твоей судьбе людей.

За Мишкиной спиной громоздился Красный Яр. Огромная красно-коричневая стена. Эта стена защищала, объединяла и роднила всех, кто жил под ее материнской сенью, под этим природным щитом. Яркий гладкий отвес скалы был виден отовсюду, любоваться им можно было до бесконечности, поверять громаде самое сокровенное, разговаривать, как с живым человеком. В отдалении возвышалась Качинская сопка, вечная и таинственная, словно маяк среди океана таежных лесов: они, стремящиеся к горизонту, тоже представлялись единой глыбой. Издалека не было видно промежутка между деревьями, и тайга казалось тоже монолитом, символизирующим незыблемость и величие бытия. У подножия этого нерукотворного памятника жизни трепетали на ветру таежные цветы и травы. Их доносившиеся ароматы сегодня казались Мишке особенно насыщенными, терпкими. Они обволакивали всю фигурку подростка, вливались в нос, проникали в кровь, запоминались сердцем. Природа как будто настаивала, чтобы эти ощущения надолго сохранились в памяти мальчика, уходящего не только из детства, но из самого мира, где это детство протекало.

Самолет Ли-2, разбежавшись по грунтовой полосе, взлетел и сделал круг над деревней. Мишка в иллюминатор увидел свой дом. Отсюда, с высоты, все казалось маленьким, игрушечным. Дом стоял на краю деревни, справа пылила дорога, и он хорошо видел несколько повозок, едущих на Малую речку. Деревня – как на ладони. От домов к реке спускались тропинки. В воде стояли лавницы, к каждой из них была привязана лодка. Он разглядел и свою лодку. «Мила уже вернулась домой», – подумал он. У Малой речки Илим делал крутой поворот и мимо высокого песчаного берега бежал в Тайгу. Самолет, покачиваясь, еще раз сделал круг над селом и деревней. Мишка смотрел в иллюминатор, стараясь запомнить до мельчайших подробностей картины родных мест.

Сверху хорошо была видна часть деревни, но как ни пытался мальчик разглядеть свой двор, не получалось. Да и надо ли? Ведь он уже попрощался со всем. Теперь – это его прошлое. Впервые в жизни Мишка понял, что это такое. У него появилась личная история и свои воспоминания. Самолет пролетел над Кулигой, Малой речкой, просекой, ведущей к Россохе. Через мгновение исчезли все знакомые места.

Воздушная машина выровнялась, и под ее крыльями на сотни километров потянулась тайга с редкими зимовьями. Она казалась монотонной и бесконечной, как океан, не верилось в то, что рано или поздно леса расступятся, и в сиянии вечерних огней появится под крылами древний Иркутск.

Миша еще некоторое время с любопытством посматривал вниз, потом стал прислушиваться к своим сверстникам. Стараясь перекричать гул двигателя, все ребята громко разговаривали, радостно делились впечатлениями. Потом притихли, казалось, каждый задумался о своем прошлом или грядущем…

Наследство

Уже месяц Мишка жил у брата в маленьком шахтерском городке Черемхово под Иркутском. Из любопытства и из желания побольше увидеть и узнать, он исходил город вдоль и поперек. Городок, объединивший несколько шахтерских поселков в одно целое, был зеленым, архитектурно гармоничным. Деревья росли между бывшими населенными пунктами, деля их на микрорайоны с многоэтажными домами. Частный сектор представлял собой сплошное море зелени, из-за которой не видно было даже крыш усадебных домиков. Бывшие поселки объединяла асфальтированная дорога, она же – центральная улица города, она же – часть Московского тракта. В праздники колонны демонстрантов шли по ней к площади, где стоял памятник Ленину, а по вечерам улица служила любимым местом прогулок окрестной молодежи. Здесь знакомились, влюблялись, демонстрировали обновки, сплетничали, дрались – словом, шла обычная уличная жизнь.

Каждый квартал-поселок мог существовать автономно, там была собственная, как сказали бы сейчас, инфраструктура: больница, кинотеатр, школа, магазин. В центральной части города стояли общегородские постройки: Горком партии, техникум, филиал института.

Транссибирская магистраль не разреза ла город надвое, как часто бывало в сибирских городах, а проходила сбоку. Электрички останавливались в каждом поселке, что являлось благом для местных жителей. Шахт в городе было много, все они соединялись друг с другом и с центральным вокзалом железнодорожными путями, по которым беспрерывно сновали паровозы: пыхтящие, чумазые, изрыгающие клубы черного дыма. Да что там дым, из труб паровозов вылетали вместе с искрами даже кусочки горящего угля. Все железнодорожные пути и окрестности всегда были покрыты слоем угольной копоти, и даже ливни, которые частенько здесь бывали, не могли ее смыть.

Улицы и переулочки, ведущие к центральной дороге, все проходили через подъездные пути, и человек, уходящий из дома в белой рубашке, возвращался вечером – в серой. Особенно это огорчало девчонок, бегающих в клуб на танцы в светлых платьицах.

В этом рабочем краю было большое количество стадионов. Не просто спортплощадок, а настоящих стадионов, с трибунами для зрителей и хорошим покрытием поля. В Черемхово их было несколько, по одному при каждой шахте. Они никогда не пустовали. Мишка участвовал в спортивных баталиях с первого дня приезда. Чаще всего гонял в футбол.

Но самое большое впечатление на него произвел городской парк. Ему, таежному жителю, привыкшему к дикой, естественной природе, было странно видеть среди лесного массива подстриженные кусты, ухоженные деревья, аккуратные, посыпанные песком дорожки, лодочную станцию на пруду, большую концертную площадку с диковинной сценой-раковиной и ровными рядами скамеек перед ней. Но более всего Мишку поразили качели. Деревенские, по сравнению с этими, показались бы игрушечными.

Не случалось такого дня, чтобы Мишка не побывал в парке, не зашел бы на концертную площадку, не покатался на качелях. Здесь у него появились свои любимые места: вместительная беседка, где он наблюдал шахматные баталии, с удовольствием паренек сиживал на скамейке перед сценой, где почти каждый вечер проходили концерты местных артистов-любителей. Бывало, заезжали и областные гастролеры.

Мишка иногда вспоминал деревню, но его новая жизнь была такой насыщенной, что, бывало, о прошлом забывал совершенно, и только перед сном всплывали в памяти родной двор, сеновал, огород, который в этом году стоял пустой, нераспаханный, наверное, весь заросший сорняками и крапивой. Чаще всего вспоминал маму, их последний день, ее исхудавшие руки, сияющие родные глаза, даже издалека озарявшие Мишкин путь. Каждую неделю он писал домой письма, рассказывал о своей новой городской жизни, спрашивал о здоровье, но ответов не получал. Каждый день он подбегал к почтовому ящику, но кроме газет и разных официальных писем для брата там ничего не было.

Брата Мишка видел редко. Когда младший просыпался, старший уже уходил на шахту. Работал он бригадиром навалоотбойщиков. Бригада его была знаменита, постоянно выполняла и перевыполняла нормы по добыче угля, поэтому, как было принято в то далекое время, брат избирался во многие органы власти. Был он и депутатом Горсовета, и членом Горкома партии, также членом еще нескольких организаций и объединений. Потому встречи братьев случались короткие, а разговоры по душам между ними не происходили вообще.

В доме хозяйничала жена брата. Мишка удивлялся, как эту некрасивую, шипящую, словно гусыня, женщину, мог выбрать Николай. Все в ней было отвратительным: выпученные глаза и белесые ресницы, толстый мясистый нос и слюнявый, никогда не закрывающийся рот. Говорила она громко и, казалось, без остановки, речь ее обладала таким же изяществом, как пение небезызвестной героини басни, выронившей сыр. А уж понять, о чем она говорит, было просто невозможно. Мишка давно заметил: почти у всех некрасивых людей несносный характер, они злы, обидчивы, завистливы. Все это в полной мере относилось и к жене брата. Профессии у нее не было, она никогда не работала. Приехала из Москвы в Сибирь, к своим дальним родственникам, чтобы найти себе мужа. Нашла. Но почему мужем оказался его брат, Мишка так и не понял. Однако сразу, с первых же минут общения почувствовал жгучую ненависть свояченицы к себе. Он пытался не обращать на это внимания, старался меньше бывать дома, болтался с новыми друзьями по бесконечно длинным улицам городка, придумывая себе занятия и развлечения. В жаркие дни ребята убегали на карьеры, где от родников образовались чистейшей воды озера, закупывались до пупырышек. Никогда еще Мишка не купался так много – в холодных сибирских реках, таких, как Илим, не очень-то поплескаешься. Вечером в его адрес звучала отборная брань. Каждое утро свояченица, как мачеха в сказке про Золушку, давала ему кучу заданий и поручений, выполнить которые было практически невозможно. Выходить из дома мальчику разрешалось только после выполнения всех дел.

Но он убегал, не обращая внимания на крики ненавистной родственницы. Быстро привыкнув к ее ругани, Мишка стал относиться к унижениям и обидам с презрительным смирением, чем приводил хозяйку дома в бешенство. Но жизнь вокруг была настолько ладна и увлекательна, что злоба свояченицы не могла загасить в душе мальчика восторг бытия и охладить его стремление к познанию мира. Оставаясь один, Мишка философски говорил сам себе:

– Ну, не может же всё быть хорошо…

Восемнадцатого июля (Миша на всю жизнь запомнил эту дату!), в пять часов утра, какая-то непостижимая и непреодолимая внешняя сила заставила его подняться с постели. Никогда, даже в деревне, он не просыпался рано, а уж если возникала такая необходимость, то его будили всей семьей, брызгали на него холодной водой, подергивали за ухо. Сегодня все было иначе. Миша сам открыл глаза, сон с него спал, как теплое ласковое одеяло, соскользнувшее на пол. Хотя мальчика немного знобило, он вышел на крыльцо не одевшись.

Рассвет золотой рыбкой плескался в еще густой синеве небесной акватории, но уже выбрызгивался за ограничивающую линию горизонта. Над домами плыла розовая вуаль утреннего тумана. Мишка сидел на крылечке, положив голову на резные перильца, задумавшись. Потом задремал и не видел, как лучи солнца осветили сонный городок, проникли в просторные дома и тесные бараки, в собачьи конуры и под крышу сцены-раковины в просыпающемся парке. В солнечную симфонию этого утра гармонично вливались блики стекол открывающихся окон в многоэтажных домах и мерцание слюдяных прожилках породы, выброшенной в высоченные горы – терриконы.

Брызнули запахи пробудившихся цветов, их сладковато-приторным благоуханием пропиталась округа. Слепящие лучи солнца разбудили голубя, дремавшего на корявой ветке старого тополя. Нарастая, как гул надвигающегося шторма, по всему видимому пространству разлилось победное ликование созвучного птичьего пенья.

Мишка пропустил приход нового дня, преобразившего всю его дальнейшую жизнь: не слышал криков петухов, гулких ударов копра, забивающего сваи около центральной электростанции. Днем шума стройки обычно не было слышно из-за маскирующих его непрерывно снующих, гудящих, шипящих паровозов. Но ранним утром удары копра слышны были хорошо, они разносились окрест на несколько километров, символизируя бурление рабочей жизни, ритмы стройки, надежды молодости.

Миша, не испытывая неудобства, дремал, обняв перила крылечка, как вдруг почувствовал, что кто-то рядом присел на ступеньку, обнял его за плечи и поцеловал в висок. Мишка, вздрогнув, удивился – кто бы это мог быть? Ведь так целовала только мама. Он открыл глаза. Никого не было. Солнечные лучи пригрели его, мальчик закрыл глаза и опять окунулся в дремоту. И снова кто-то поцеловал его в висок. «Может, это сон? – подумал Мишка. – Ну, конечно, я сплю, и мне все это снится. Как может оказаться здесь мама? Ведь она так далеко». Но теперь он почувствовал на своих плечах чьи-то ласковые руки, уловил легкое дыхание.

– Мама, это ты? – спросил удивленно Миша.

– Здравствуй, Мишаня, – голос прозвучал тихо, но настолько явственно, что сомнений не осталось. Этот голос он узнал бы из всех голосов мира.

– Мама! – тихо позвал он.

– Я здесь, Миша, здесь…

– Но я не вижу тебя.

– А ты и не можешь меня увидеть.

– Почему?

– Потому что я умерла, и теперь будусуществовать в новом мире, под новым небом. Но я не могу отправиться ко Всевышнему, не повидавшись с тобой.

– Да что ты, мама, всё это сказки. Нет никакого другого мира, и никакого Всевышнего нет.

– Не торопись с такими суждениями. С возрастом поймешь свои ошибки. Какое счастье, что я тебя увидела! Но я чувствую себя виноватой, что не смогла отдать тебе всего, что могла и хотела, что не сумела поставить тебя на ноги, оставила беспомощного мальчишку сиротой. Болезнь оказалась сильнее. Но будь уверен – в трудные минуты твоей жизни я буду рядом с тобой.

– Я не верю в сказки, мама.

– Как тебе живется у брата, Миша?

– Не могу привыкнуть. Вхожу в дом, а тебя в нем нет. Только эта гадюка, свояченица. Днем еще ничего – убегаю из дома, а по вечерам крики, ругань. Не знаю, как мне жить.

– А что же Николай? Неужели он не может дать укорот своей жене? Он-то хоть знает, как она к тебе относится?

– Я его почти не вижу. Я так решил: закончу восемь классов, поступлю в строительный техникум в Иркутске. Окончу, буду работать, а потом в институт. Ты же знаешь, в школе я был лучшим учеником…

– Знаю, сынок. Я всегда тобой гордилась. Береги себя, и меня не забывай. Я не оставила тебе материального достояния. Но наша сегодняшняя встреча будет тебе от меня тем ценным даром, тем свидетельством бессмертия духа человеческого, которое откроет тебе истинные смыслы человеческой жизни. Это мое наследство. Оно станет тебе руководством во все дни твоей трудной, долгой и счастливой жизни.

Мишка открыл глаза, но разглядеть ничего не смог – ослепительное солнце пристально смотрело на него. Мальчик встал, держась за перильца, и еще раз внимательно оглядел крыльцо. Ничего необычного не заметил. Тогда он жалобно всхлипнул:

– Мама!

Тишина. Но ведь только что здесь он разговаривал с ней. Растерянно Миша прошел по дорожке к летней кухне и там несколько раз окликнул маму. Ответа не было. Он вошел в дом, разбудил брата.

– Коля, мама умерла.

Брат спросонья переспросил:

– Какая мама?

– Наша любимая мама!

– Что это ты придумал?

– Она только что была здесь.

Николай с изумлением и тревогой вглядывался в лицо младшего брата, вероятно, пытаясь разглядеть признаки нездоровья.

– Она была здесь. Мы сидели на крыльце, разговаривали, но я не видел ее, узнал по голосу. Она сказала, что всех, кто на том свете, увидеть невозможно.

– Может, тебе это приснилось?

– Я разговаривал с мамой, – упрямо повторил Мишка.

Невестка тоже проснулась, при последних словах ненавистного нахлебника повертела пальцем у виска. Мишка со слезами выбежал из комнаты.

В полдень почтальон принес телеграмму, в ней было три страшных слова: «Мама умерла ночью».

Трудная встреча

Время – та таинственная, труднопостигаемая категория бытия, которая, кажется, не может быть точно выражена никакими законами. Время может тянуться и мчаться, ускоряться и замедляться, даже становиться неподвижным. Образ неподвижного времени, точнее, бытия в Боге, известен нам по русским иконам. В границах личного жизненного опыта время поддается приблизительному осмыслению только как часть вневременного бытия. Связанное с движением, с развитием и отдельной человеческой жизни, и всей Вселенной, время имеет божественные закономерности, постигаемые не столько рациональным умом, сколько путем развития души, стремящейся к укоренению не в преходящем мире, а в Вечности.

Долго и трудно такое понимание времени, а точнее, смысла жизни, обреталось Михаилом. Четвертый десяток лет он живет и работает в Санкт-Петербурге. Позади учеба в техникуме, работа, опять учеба, но уже по вечерам в институте, и работа, работа. Встреча с любимой женщиной, создание семьи, рождение дочерей.

Сначала казалось, что случай выбрал его из десятков таких же, как и он, молодых, упорных, и поставил во главе строительного управления. На важнейшей стройке страны. Также случай помог преодолеть многочисленные преграды, связанные с получением жилья в Северной столице во времена Советской империи. И то, что другим людям приходилось решать эту основную жизненную проблему десятки лет, а ему удалось быстро и без особого напряжения, – верилось, произошло по воле случая.

Жить Михаилу в Питере, особенно в первые годы, было трудно. Он скучал по щедрому сибирскому солнцу, по своим землякам-сибирякам, общительным и понятным, по алмазным сибирским рекам и благоуханным цветам. Низкие тяжелые облака, холодные ветры, непрерывные дожди – все это раздражало, заставляло с грустью вспоминать край своего детства и юности. Да и люди здесь казались более замкнутыми, обособленными, ревниво оберегающими свой задушевный мир.

Однако интересная работа, сложнейшие объекты, которые не имели аналогов на всем белом свете, блистательной красоты город смягчали ощущения и впечатления, и все постепенно становилось родным. Молодость любопытна, Михаил выкраивал время на прогулки по городу, на посещение музеев и театров.

Он разделил Питер на два города. Исторический и обыкновенный, типовой, каких сотни в стране. Типовые кварталы для простоты называют «спальными районами». Вначале и Михаил с семьей жил в таком районе, но через несколько лет переехал в центр, в настоящий Петербург. Жить в исторической части города тоже нелегко, как будто живешь в музее, все на обозрении. В спальных районах тоже не лучше; большая скученность, неудобный транспорт. Чего стоит одна дорога с работы до дома! Однако он не задумывался об всем этом – не было времени. Главным смыслом его жизни была работа.

Работа, упорство и настойчивость – самое главное в профессии строителя. Михаилу стали поручать все более значимые объекты, связанные с обороной страны. Он гордился подобным доверием и оправдывал его. Дома его не видели сутками. Но это сверхнапряжение делало его сильным, выносливым и уверенным в себе человеком. Он поднимался по служебной лестнице, получая колоссальный опыт и вкладывая его в очередную ответственную должность. Пришло время, когда Михаилу доверили руководить крупнейшим коллективом, выполнявшим сложнейшие строительные задачи. Время на семью оставалось совсем мало. Спасибо любимому человеку, другу, жене Нине, которая понимала его и заботились о нем, взяла всю домашнюю нагрузку на себя.

Он не заметил, как две дочки окончили школу и стали невестами, вышли замуж и подарили ему четырех внуков. Вдруг неожиданно для всех развалилась великая страна, никому стали не нужны цеха и заводы, где выпускалась военная продукция, перестали требоваться стране и сами строители. Появилось время. Михаил понял, что бо́льшая часть жизни прожита, ему уже за пятьдесят. Есть возможность уйти на отдых, жить на даче, писать воспоминания и, наконец-то, добраться до могилки матери, что оказалась, как в старой сказке, посередине моря-океана. Это не фигура речи, это реальность XX века, когда многие поселки и деревни оказывались под водой в угоду невероятным коммунистическим прожектам. Слава Богу, материнскую могилу спасли, перенесли на высокое место.

Однажды отважился, полетел на родину, но не добрался, помешала погода. Вернулся и снова окунулся в дела. Да и как уйдешь от них. Общество стало новым, к власти пришли другие правители. Прежние-то мало заботились о людях, всё больше на словах, а новые и про слова забыли, занялись только собой. Пенсии стали такими экономными, что жить на них невозможно и умереть нельзя – денег не хватит на простенький гроб и могилу. Какой уж тут отдых, тяни лямку, пока не упадешь. Но люди верят, надеются, ждут лучшего, как и во все времена.

Михаил поседел, постарел, набрался жизненного опыта, научился думать и анализировать. Вместе с этим приобрел множество возрастных болезней, от которых, увы, никуда не деться. Человеческий организм, как и любой механизм, имеет свойство изнашиваться: какие-то детали выходят из строя, что-то требует замены. Ничего нового в жизни не происходит, всё как у всех; детство, отрочество, юность, зрелость и старость. Только у каждого своя задача, и поэтому свой срок существования на земле.

Несмотря на завещание матери, религия в жизни Михаила занимала едва ли не последнее место. Сказать точнее, вообще никакого места не занимала. Правда, он не был убежденным атеистом, иногда в церковь заглядывал, но к церковным обрядам был равнодушен.

В Санкт-Петербурге многие церкви пережили богоборческую власть, многие сохранились с царских времен. Михаил любил ходить в собор Петра и Павла, который был почти ровесником города, здесь хоронили русских царей, начиная с Петра Великого. Часто бывал в Казанском соборе, когда-то главном общегородском храме, поражавшем своим величием и монументальностью, вековой историей, накрепко связанной с историей России. Но ни роскошь внутреннего убранства, ни красота богослужения почему-то не трогали душу человека, десятилетия верно служившего Отечеству.

Вера в коммунистические идеалы мало затронула Михаила. От веры в Бога он оказался далек по другим причинам. В родной деревне не было церкви, а это чрезвычайно много значит в воспитании ребенка. Церковь могла благотворно воздействовать на детский ум, несмотря на оголтелую атеистическую пропаганду, которую вели в школе, в клубе, в газетах, журналах и книгах. Михаил оправдывал себя тем, что был равнодушен к вере, потому что все вокруг были атеистами. Ему внушили, что церковный пафос – лживый, искусственный, попы все врут, Бога нет, космонавты летали, никого не видели… Еще в юности Михаил увлекся театром, и именно театральный пафос послужил для него эквивалентом искренности и правды. В театре проходила часть его жизни, удовлетворялись нравственные потребности души. Это увлечение наложило отпечаток и на чувства Михаила, и на мысли, и на способ их выражения.

У него не было желания покреститься, стать со временем воцерковленным человеком, православным, посещать богослужения. Он даже никогда об этом не думал. Но однажды, неизвестно почему, Михаилу захотелось поехать на Валаам. Много лет назад ему неоднократно предлагали профсоюзную путевку на святой остров в Ладожском озере, но он предпочитал в выходные дни отдыхать дома. В России об этом архипелаге в центральной части Ладоги знают многие. Утверждают, что нигде нет такой природы, как на Валааме, а хвойного леса, что растет на чудо-островах, не встретишь во всей Европе.

И вдруг возникшее желание поехать во святое место было настолько для Михаила необычным, что жена с удивлением сказала:

– Миша, ты же столько раз отказывался от этой поездки!

– А сейчас захотел. Не знаю, почему. Давай съездим.

Нина обрадовалась. Она тоже не была верующей, не соблюдала постов и обрядов православной церкви, однако давно хотела побывать на Валааме, потому что много читала о нем, и своими глазами хотела посмотреть на тамошние чудеса и красоты.

Купили билеты на круизный теплоход и отправились в плавание. Ночью теплоход привычно преодолевал бурные воды Ладоги, которая встречала путешественников неприветливо, раскачивала корабль так, что скрипели перегородки и обшивка корпуса, в каюте перемещались вещи. Ночью Михаилу не спалось, на землю Северного Афона он ступил уставший, разбитый, с больной головой. Несколько часов экскурсии умучили его окончательно. Михаил остановился вблизи уединенного краснокирпичного Воскресенского скита, состоящего из храма, двухэтажного келейного корпуса с мезонином и подсобного здания с баней. Горе-паломник признался жене, что отстанет от экскурсии, здесь немного отдохнет, посидит и подождет группу, которая скоро сюда же и вернется.

Михаил присел на лавочку, прислонился спиной к холодной кирпичной стене, ограждавшей скит. Блаженно вытянул ноги, прикрыл глаза. Задремал ли? Тишина на острове стояла такая проникновенная, что было слышно, как в ней плещутся стрекозы. В воздухе витал едва уловимый, очень знакомый, хвойно-смолистый, какой-то родной запах, но его принадлежность Михаил вспомнить не смог. Покрутив головой в поисках источника благоухания, он увидел подошедшего к нему, вернее, неожиданно возникшего монаха. Это был высокий мужчина, с ухоженной бородой и синими, как васильки, глазами. Монашеская одежда сидела на нем ладно, была чиста и аккуратна, можно сказать, она шла ему. Монах был еще молод, на лице ни единой морщинки, выправкой напоминал бывшего военного. В левой руке незнакомец держал четки, сделанные из деревянных брусочков, обтянутых кожей. Подрясник прикрывала длинная, без рукавов, накидка с застежкой у ворота. Мантия, как заметил Михаил, была из простой, грубой ткани. Все одеяние было черным, как и положено. Однако в нем инок не выглядел отстраненным от мира. Фигура молодого чернеца была статной, величественной, взгляд умным, внимательным и строгим.

«Почему он сел рядом? – смутился Михаил. По словам экскурсовода, местные монахи крайне редко общаются с мирянами. Улыбнувшись про себя, Михаил вспомнил свои детские представления о монахах и, вообще, о церковных служителях. Тогда он был твердо убежден, что скит – это нечто, похожее на пещеру, где сидят монахи, никуда не выходят и фанатично молятся днем и ночью, без перерывов на сон и еду. Это оказалось детской фантазией.

– Здравствуйте, Михаил, – вдруг услышал он негромкий твердый голос.

– Здравствуйте, отче, – автоматически ответил он и в знак почтения встал со скамейки.

«Господи, откуда он знает мое имя?»

– Знаю, – словно читая его мысли, сказал монах. – Жду вас уже с утра.

– Меня? – с трудом пролепетал Михаил, потому что в горле от волнения пересохло. Повинуясь жесту монаха, присел рядом.

– Нет, вы не бойтесь и ни о чем плохом не думайте. Я ни с кем вас не перепутал, я ждал, чтобы напомнить: вам пора побывать на могиле матери.

– Чьей матери? – ошеломленно выдохнул Михаил.

– Вашей.

– На Красном Яру?

– Да, там.

Почтенного возраста мужчина смотрел на молодого монаха даже не с удивлением, а с полным непониманием. Слова и мысли в это время вихрем проносились в его уме, но зацепиться за какое-то доказательство реальности и остановиться не могли. Он был удивлен, растерян, напуган. Его, прожившего такую длинную и непростую жизнь, трудно было чем-то удивить. Особенно сегодня, в новой стране с ее абсурдными реалиями. Михаил был материалистом и вполне доверял научному знанию. Он не понимал и не принимал мистики, хотя бы потому, что достаточно насмотрелся на жуликов и шарлатанов, исцеляющих от всех болезней, привораживающих любовников.

Но чтобы такое случилось с ним?.. Вдруг отчетливо вспомнилось то трагическое летнее утро, когда мать, незримо прощаясь с сыном навсегда, предсказала маленькому Мишке трудную, но долгую и счастливую жизнь. Это ее предсказание ведь сбылось. А еще она говорила о бессмертии человеческой души, об истинном смысле жизни. В сердце Михаила стало проявляться и крепнуть новое или, вернее, давнее, но забытое, пока неотчетливое чувство – чувство веры в высшие миры и святые смыслы.

– Побывайте у матери до сентября. Она об этом очень просила, она будет ждать вас, – строго повторил монах, поднялся со скамейки и направился к скиту.

– Вы встречались с ней? А она об этом именно вас попросила? – вослед ему торопливо говорил Михаил, понимая смехотворность своих вопросов.

Монах остановился, внимательно посмотрел на Михаила, перекрестил его и негромко добавил.

– Ответы на эти вопросы ищите сами. Ищите спасения.

Через мгновение, как показалось Михаилу, монах скрылся, вернее сказать, исчез – так же быстро и таинственно, как и появился. Михаил застыл, опомнившись, хотел догнать чернеца, но послышались голоса, это группа, где была жена, возвращалась с осмотра.

– Что с тобой? – поспешив к нему, спросила Нина, с беспокойством вглядываясь в лицо мужа. – Ты очень бледен. Сердце болит?

– Все в порядке. Пока вы ходили, я посидел здесь на лавочке и достаточно отдохнул. Ты знаешь, я познакомился и поговорил с интересным человеком, с монахом. Такой высокий, осанистый, с густой бородой, а глаза, как у ребенка – синие, доверчивые. Ты не встретила его? – с надеждой в голосе спросил Михаил.

– Нет, я никого не видела.

– Странно, он ведь пошел вам навстречу.

Взрослый заслуженный человек стоял рядом с женой как смущенный ребенок. Он всегда доверял ей самые свои сокровенные мысли, но сейчас понимал, что не может и не должен рассказывать подробности неожиданной встречи – она, чего доброго, подумает, что у него помутился рассудок. Да и не только поэтому – мешала какая-то непреодолимая, непостижимая сила, как будто он дал кому-то клятву. Все произошедшее было непостижимым: вопреки его понятиям, его разуму, его воспитанию. Михаила огорчало сознание того, что он никому не сможет поведать о встрече и странной просьбе монаха, о его невероятной по человеческим меркам осведомленности. Откуда монах знает его имя? Откуда он знает, где могила его матери?..

…Медленно белый круизный теплоход отошел от причала. Медленно, покружившись над Монастырской бухтой, узкой полоской воды, глубоко врезанной в сушу, пролетел над островом прощальный корабельный гудок. Михаил, оставшись на палубе, поклонился изящному и простому храму Николая Чудотворца. Когда-то Александр Дюма, посетивший Валаам во время своего путешествия по России, сравнил эту церковку с драгоценностью, только что вынутой из бархатной шкатулки.

Потом Михаил перешел на корму. Остров удалялся вместе с Поклонным крестом, установленным апостолом Андреем Первозванным. Ему показалось, что возле креста кто-то стоял и смотрел вослед кораблю. Постепенно всё скрылось в сумеречной мгле, чудесный Валаам, «предивный остров, древний и святой», оставил по себе тревожную память и мучительно-непостижимые и неразрешимые вопросы.

Возвращение

У каждого человека есть Малая Родина. Это не та большая страна, великая своей историей, могучая славными победами, страна с гуманными законами и непоколебимым в вековых устоях народом, а маленький клочок земли, где человек родился, произнес первые слова, научился ходить. И куда бы в дальнейшем ни бросала его судьба, в памяти навсегда остается лесная тропинка, сенокосные поляны, заповедные места, шум идеально стройных высоких сосен, созданных Господом специально такими, чтобы человеку было удобно из них строить и дома, и корабли.

Михаил никогда не забывал родные места: реку Илим, Красный Яр, Качинскую сопку, речку Тушаму, Кулигу, и единственную в своей родной деревушке улицу, вытянувшуюся вдоль крутого берега Илима. И, разумеется, знаменитую поляну. Ни в одном краю, да и во всем мире, пожалуй, не было такой красивой, располагающей к встречам поляны, как перед деревней Погодаевой. Место свиданий, игр, праздников, гуляний и собраний по самым разным поводам. По вековой традиции, при встрече весны и осени на ней зажигали костры. Жгучая, первобытно-языческая радость охватывала людей, они приплясывали, прихлопывали, пританцовывали. Так, скорее всего, безотчетно, они выражали и радость бытия, и неразрывную связь с предками, с исконной традицией. Сюда приходили прощаться, здесь давали клятвы, расставаясь. Но все это осталось только в памяти.

В действительности у него нет Малой Родины. Нет кусочка земли, где была деревня Погодаева с длинной улицей вдоль реки, цветущей черемухой, сияние соцветий которой, оттененное зеленой купой листвы, проникало в душу, озаряя и умудряя ее неизбывным светом любви и красоты. Нет деревенских палисадников с цветниками, нет и самих домов – добротных, рубленых по большей части из лиственницы, а значит – вечных. Нет той самой поляны, расположенной на краю деревни и являвшейся доброй предвестницей мирного человеческого жилища. Вышел из тайги, добрался до поляны, и ты уже дома: слышны привычные звуки текущей жизни, от них, таких знакомых, душа начинает согреваться и ликовать.

Но однажды все это исчезло, ушло под воду, словно легендарная Атлантида. Кому это понадобилось? Зачем илимская пашня, отвоеванная у тайги за триста лет по кусочку, по капельке, ушла под воду? Не понять безумцев, которые уничтожают чужой край, но невозможно простить тех, кто уничтожат свою собственную малую родину, прикрываясь заботой о людях и пустыми словами о «высших целях». Какие это цели, люди знают на своем собственном горьком опыте. Советская власть приобрела большой опыт в деле переселения не только отдельных граждан, но и целых народов.

Слова валаамского монаха глубоко запали в душу Михаила. Припоминая их, анализируя, Михаил убедил себя, что все это ему приснилось. Не могло же такого случиться наяву – подсказывал ему разум. Но сердце не соглашалось с этим категоричным выводом, как будто чувствовало иные горизонты бытия. Михаил был убежден, что не засыпал ни на секунду, он помнил, как рассматривал окрестности, наслаждался тишиной. И вдруг появился этот странный монах, который знал о могиле матери на Красном Яру? Может, это материализовались его собственные мысли? Нет, в рациональной плоскости объяснений не находились. Для иррациональных же предположений у Михаила не хватало духовного опыта. Поэтому он принял единственно правильное решение: надо ехать! Отбросил сомнения, возражения жены, приступы болезни. В голове стучало: надо ехать! надо ехать! надо ехать!

От Питера до Красного Яра напрямик пять тысяч километров. Но это по карте. В реальности путь туда значительно длиннее, потому что идет кругами. Сначала нужно добраться до Москвы. Самолет из Питера в Иркутск стал редкостью, билет на этот рейс стоит в два раза дороже, чем через Москву. Почему и от чего это происходит, никто не станет объяснять. А если кто попадется слишком любознательный и настырный, ему ответят: во всем виноват рынок.

От Иркутска до Железногорска-Илимского самолеты нынче не летают: не стало малой авиации. Видимо, тоже тому рынок причиной. Все самолеты и аэропорты уничтожены, они не нужны бедным людям в бедной стране. Осталась железная дорога, слава Богу, в металлолом ее пока не сдали. Да еще автодорога, что была пробита среди тайги нашими предками. Как ни крути, чтобы добраться до Красного Яра нужно преодолеть семь тысяч километров. В один конец.

Сестра Мила из родных мест никуда не уезжала. Когда пришел потоп, она перебралась в Новую Игирму, за сто километров от Погодаевой. Мила сумела перезахоронить мамины останки. Кладбище по распоряжению каких-то безумцев устроили на вершине Красного яра, хорошо понимая, что добраться до него можно лишь двумя путями: на вертолете или на катере. И тот и другой путь для простого народа дорог и труден. Сердце замирает от отчаяния, как подумаешь, что среди бескрайней водной глади, на величественном Красном Яру вынужденно пристроилось сиротливое кладбище его односельчан. Их родственники наведывались сюда по великим праздникам: когда сил не было терпеть разлуку и душа просила пообщаться с родным человеком.

А прежде эта вершина Красного Яра была самым любимым местом сельских жителей. Отсюда можно было увидеть далекий мир, простирающийся на десятки километров окрест, поговорить со знакомыми земляками, родственниками, выпить стопку-другую, спеть песню. Но не звучат нынче песни, место это – место скорби, нелепый памятник человеческой глупости и бездуховности.

Михаил был у сестры только один раз, в марте восемьдесят девятого. Но тогда из-за непогоды и большого количества снега ему не удалось побывать на могиле матери. В тот приезд все отталкивало его, все было чужим, неприветливым, неузнаваемым. Да и о чем говорить: расчистили делянку в тайге, поставили дома, свезли людей с затопленных деревень и сказали, – это будет ваша родина, любите ее. Возможно, для тех, кто здесь появился на свет, это и станет малой родиной, но как быть с теми, кто еще жив и хорошо помнит «Илимскую Атлантиду»?

Семь тысяч километров остались позади. Михаил добрался до поселка Брусничное. Теперь – по воде. Он стоял на берегу в ожидании катера и смотрел на реку. Вдали виднелись знакомые очертания Красного Яра. Одиннадцать километров отделяли от него. Но Михаилу казалось, что гораздо больше. Неумолимо в понятие пространства-расстояния встраивалась координата времени. А по его параметрам выходили совершенно другие расчеты. И не в теперешнем красивом поселке, который построили уже без него, сейчас находился Михаил, заслуженно титулованный русский строитель, четырежды дед, дважды отец, глава дружной счастливой семьи, а в той, своей далекой прошлой детской счастливой жизни.

От деревни до Кулиги было три километра, до Малой речки – четыре, значит, сейчас он ближе к Россохе. Он ведь часто бывал здесь! Ходил за грибами и ягодами. Но где знакомые ориентиры? Справа – Качинская сопка, она вечная, ей никакая вода не страшна, но если и она уйдет под воду, Сибири не будет.

Катер тяжело преодолевал волны, в свое время на Илиме их называли валами. Михаил крепко держался за поручень, даже пальцы занемели. Вспомнилось, как когда-то мальчишкой, переплывая на лодке Илим, он смотрел на воду, в которой отражались облака, и казалось, что суденышко плывет не по воде, а по облакам, по небу, в самую его глубину. По каким-то только ему, когда-то очень наблюдательному мальчишке, известным приметам и ориентирам и теперь легко узнавались прежние места, даже те, которые оказались под непроницаемой толщей воды.

Вот знакомый распадок. Весной они пилили здесь сухостой на дрова и везли домой. Вот Малая речка, здесь он пас коров, рыбачил, мечтая о дальних краях. От Малой речки рукой подать до большого погодаевского поля. Он часто вспоминал колосящиеся рожь и пшеницу, а посредине – большой зеленый луг, где они с мамой заготавливали сено для своей коровы Зорьки. Он с косой идет впереди, корова послушно следует за ним. Жужжит «литовка», эти звуки ликованием наполняют его душу: наконец-то он помощник! Недолгая передышка, и Мишка, как взрослый мужик, протирает лезвие травой и профессионально, легкими небрежными движениями точильного камня поправляет косу. И вновь жужжит коса, и вновь поет душа…

А вот здесь, возможно, их огород. Он посмотрел на воду, ничего не видно. Все скрыто темной водной толщей. Грустно, печально, жалко той давней детской жизни, когда тебя любили, и ты любил, когда и хлеб был вкуснее, и чай слаще, а впереди ждала – долгая-долгая счастливая жизнь…

Вот и Красный Яр. Нет уже здесь праздничной поляны, все заросло молодым лесом. Чуть заметная тропинка ведет к кладбищу. Михаил медленно пошел по ней, все вокруг было незнакомо. Но мысль, что он находится на Красном Яру, волновала и заставляла учащенно биться сердце. В просветах между соснами виднелась густая синь воды, возмущаемая белыми барашками волн. Небо – чистейшей воды аквамарин. Больные легкие Михаила от воздуха, источаемого этим целебным небом, от благодатного хвойного аромата расправились, дыхание окрепло, закружилась голова. Путешественник присел на поваленное дерево, оно было теплым.

Мамину могилку Михаил увидел во втором ряду от центральной дорожки. Встал на колени, обнял холмик, прижался к нему.

– Здравствуй, мама.

– Здравствуй, сынок, – голос у матери был тихий, еле слышный. – Я знала, что ты придешь.

– Прости меня, мама.

– За что?

– Я очень долго у тебя не был. Все собирался, но дела не отпускали.

– Ну, ты же здесь! Я молила Господа о нашей встрече, и Он привел тебя ко мне.

– Да, мама, твою просьбу мне передал случайно встреченный на Валааме монах.

– Как ты живешь, сынок?

– Живу, как многие. У меня хорошая жена, двое детей, внуки. Я им рассказываю о тебе, о нашей деревне. А ты как живешь?

– Скучно здесь, Миша. Очень редко здесь бывают люди.

– А зачем они тебе?

– А как же, сынок, с людьми-то веселее… Ты береги себя, Мишаня, не простудись. Одет ты уж больно легко, не по погоде…

Он еще долго лежал на могиле матери, поглаживая ладонью земляной холмик, словно ее родную голову. Потом встал, подошел к краю обрыва, уцепился за тонкую молодую сосну и, наклонившись над обрывом, долго смотрел на то место, где была его деревня: пристально, до рези в глазах, словно хотел навсегда запомнить и унести с собой то, что было ему дороже всего на свете.

В середине октября Михаил получил письмо от сестры Милы.

«Здравствуй, мой дорогой Мишенька. Какое счастье, что мы побывали на могилке у мамы в конце августа. Буквально после нашей поездки погода стала портиться. На море пошли такие валы, что не только моторки, но и катера перестали ходить. Ко всем этим бедам, восьмого сентября в районе Ярского залива утонул катер, на борту которого находилось восемь мужчин. Не могут найти ни следов катера, ни мужчин. Несмотря на ненастье, ищут. А погода все свирепей, уже снег пошел, даже у нас он ранний, шуга[3] по речкам поплыла, а при шуге какое плавание.

Да никто и не плавает, МЧС запретило появляться на воде. А нам, наверное, Господь помог, назначил время у мамы побывать.

Целую тебя. Мила».
Михаил вышел на балкон, ночь бережно обняла Петербург, в глубине неба светились звезды. Он поднял голову, увидев падающую звезду, вспомнил монаха.

– Откуда тот человек мог знать, что в сентябре я не доберусь до маминой могилки. Неужели и вправду люди способны знать о будущем. Неужели есть что-то большее за пределами сознания и времени, а может, это мама оберегает меня и ведет по жизни, помогая обходить препятствия, предупреждая о них заранее.

Конечно, мама! Только бессмертной материнской любви такое по силам.

И впервые Михаил перекрестился не механически, а с какой-то осознанной, великой благодарностью. И поклонился не только небу и всему миру, а чему-то надмирному, для него пока непостижимому, но без сомнения великому, милосердному и спасительному.

2012–2015 гг.

Монах Повесть

Глава первая

Здоровье Анатолия Петровича Докучаева после шестидесяти стало совсем никудышным. Появилась одышка, заболели ноги, стал терять сознание, причем неожиданно. Уже дважды он падал на улице, и после этого появился страх: свалиться вот так где-нибудь в безлюдном месте – и хана, некому спасти, некому помочь. Врачи маленького районного городка, где жил и работал Анатолий Петрович, ощупали его всего, сантиметр за сантиметром, просветили всякими приборами, исписали тонну бумаги, но диагноз так и не сумели поставить.

Вместе с болезнью пришла к Анатолию Петровичу склонность к самоанализу, к уединенным размышлениям: о смысле жизни, о Боге, о вере и неверии, о Вселенной, о месте человека на земле и так далее. Он даже стал записывать свои мысли в толстую амбарную книгу, и это занятие так ему понравилось, что вскоре он уже не мыслил себя без «дневника жизни», как он назвал своего «доверителя», используя юридическую терминологию. Он понимал, что ничего, кроме банальностей, не выдумает, но остановиться не мог, придя к спорному тезису: даже истина не оригинальна, потому что она не предполагает толкований и вариантов. Она всегда единственна.

«…Все мы задумываемся над вечными вопросами жизни: зачем мы приходим в этот мир, что является смыслом нашей жизни? Почему судьба благосклонна к одним, но несправедливо сурово обходится с другими? А может, и нет никакого смысла, все происходит случайно? Миллионы случайностей, на которые невозможно повлиять, определяют всю нашу жизнь, все наши поступки и желания. Говорят, душа бессмертна. Но кто это доказал? Кто может подтвердить? Мы видим, что человек смертен, что рано или поздно всему органическому в мире наступает конец. У человека, кажется, нет никакой возможности выразить теоретически закономерность бессмертия, охарактеризовать Вечность. Только если в богословско-философских категориях.

Если жизнь человеку дарована Богом, то почему люди убивают друг друга? Если Господь дал людям жизнь, то она не может кончиться по велению человека, как вода в кувшине. Только Бог имеет право и возможность распоряжаться человеческой жизнью, имеющей ограниченный земной срок. И что такое время, которое превращает нас из юных и здоровых в беспомощных и больных людей?

Почему природа в своем эволюционном развитии не позаботилась о создании физиологического вечного двигателя. Наоборот, с каждым прожитым днем “болтики” и “гаечки” нашего организма разбалтываются на каменистой дороге жизни…»

Записав очередную порцию «размышлизмов», как в шутку называл Анатолий Петрович свои записки, он бережно укладывал амбарную книгу в ящик письменного стола, который запирал на ключ – до следующего «вдохновения». Думая о своих «болячках», он приходил к неутешительным выводам. Испокон веков человечество боготворило лекарей, конечно, хороших. И сегодня люди этой профессии самые нужные. Они продлевают нам жизнь. Но вот загадка: почему в России хорошие лекари, как правило, – иностранцы? Так повелось еще со времен Петра Алексеевича. И сегодня самые серьезные операции предпочитают делать за границей. На родной земле то врачей толковых не хватает, то лекарств, то медицинского оборудования, то еще каких-то «пустяков». Вроде бы государство и денег на содержание больниц и поликлиник не жалеет, но врачи в основном пишут, а не лечат. Проверят давление, послушают сердце, легкие. Всё занесут в карточку – подробно, обстоятельно, словно для прокурора. А болезнь, что же? Или сама отстанет от больного, или, как говорится, – не судьба. Бывают, конечно, чудеса, когда врач помогает. Бывают. Но редко. На то они и чудеса.

Но если есть деньги, любой слабый здоровьем россиянин мечтает попасть на лечение в другие страны. Чаще всего в Германию. Особенно в нынешние времена, когда многое в российской жизни упростилось. Народная власть, установившаяся, казалось, на века, добровольно сложила с себя ответственные полномочия и ввязалась в новый передел собственности. Всеразрушающий ветер перемен стремительно пронесся над великой страной и опрокинул многие, казалось, незыблемые устои. Запели новые песни, написали новые книги, стали дружить с американцами, а вчерашние союзники стали врагами. Появились новые слова, новые понятия, то, что раньше было стыдным и недопустимым, стало весьма доходным делом. Открылись возможности заработать деньги и ездить в любую страну мира, белый свет повидать, здоровье поправить.

Славится медициной Израиль, маленький клочок земли, известный эпицентр, кажется, всех трагических событий истории со времен Ветхого Завета. Что притягивало людей в пустыню Негев, в предгорья Иудеи и Самарии, известно им одним, но то, что в этой стране всегда прекрасно лечили, это бесспорно. Знали об этом века назад, знают и сейчас.

Жена была непреклонна: Анатолию Петровичу нужно ехать в Израиль, тамошние врачи с болезнями мужа обязательно справятся. Он со своей любимой половинкой спорить не стал. Невозможно спорить с женщиной, с которой прожил вместе пятьдесят лет. Жена за эти годы стала настоящим домашним врачом, лечила детей и внуков, а о лекарствах знала порой больше, чем дорогостоящий профессиональный эскулап.

Февральский Израиль похож на сентябрьскую Рязань или Кострому в щемящую сердце пору нежного бабьего лета. Разноцветная листва еще не покинула деревья, хотя часть ее хрупким шуршащим покрывалом уже опустилась на газоны. Солнце теплое, ласковое, не верится, что на календаре – зима. Русская зима всегда снежная, морозная. А в Израиле в нашем понимании, кажется, вообще не бывает зимы. Только в календаре красуются декабрь, январь, февраль. Может, потому и говорят – земля обетованная? В Сибири Моисей долго бы не походил.

Новых болезней израильские врачи у Анатолия Петровича не нашли, и на том спасибо. Подтвердили старые диагнозы. Всё проверили, просветили, простучали, прослушали. Удивительное дело: чем подробнее его обследовали, тем больше он убеждался, что вся медицина построена на несовершенных методах диагностики. Нет ни одного достоверного. И все равно; делаются заключения, даются рекомендации, принимаются ответственные решения. А главный вопрос – причина болезни – остается без ответа. Микробы, вирусы, гены, атеросклероз и т. п. Одних они поражают, других «не трогают». Иммунитет, стресс, экология, возраст и наследственность – вот те универсальные объяснения, которые всегда и всем подходят. Палочка-выручалочка.

Почему официальная медицина не занимается такими сложными проблемами, как сглаз или порча? А ведь о них знали десятки веков назад! Такие заболевания лечат другие «специалисты» – колдуны, ясновидящие, гадалки, и… шарлатаны. Встречаются врачи совестливые. Не зная, как лечить болезнь, они отправляют пациента к «бабкам» или к священнику. А так хочется быть здоровым! Чтобы не было больно, чтобы не травили наркозом, «химией», не ограничивали запретами. Хочется, чтобы в жизни все было закономерно, выверено, как в таблице Менделеева. Чтобы не было случайностей, чтобы всегда можно было найти причину и устранить «поломку» в организме, а по возможности – предупредить.

Врач клиники, в которой Анатолий Петрович проходил обследование, при расставании процитировал ему слова академика Николая Амосова, известного в Израиле специалиста: «Не надейтесь на медицину. Она неплохо лечит многие болезни, но не может сделать человека здоровым».

Еще перед поездкой в Израиль они с женой решили обязательно побывать в Иерусалиме, посмотреть святыни, прикоснуться к которым стремятся люди со всего мира. Быть рядом и не посетить Святые места может только безнадежно равнодушный человек. И вера тут ни при чем. Невозможно миновать город, впитавший в себя десятки культур различных народов: римлян, арабов, англичан, русских, сирийцев, греков, католиков, православных, мусульман, иудеев, мудрых, глупых, добрых, злых, великих, ничтожных, праведных, грешных. Все они оставили здесь свой след. Иногда этот след бывал кровавым. Нет в мире другого такого центра: ни по древности, ни по значению для судеб человеческих. Вспомнил Анатолий Петрович, как еще маленьким он слышал рассказ своей бабушки о ее паломничестве во святой Иерусалим. Долгим был этот путь, тяжелым, полным опасностей и лишений. В его детской памяти осталась эта история. Он и сейчас слышит тихий, напевный бабушкин голос:

– Давным-давно, еще до основания Иерусалима, на это место по повелению Божьему пришел Авраам со своим сыном Исааком, для принесения жертвы. А потом, несколько веков спустя, царь Давид основал здесь свою столицу. Сын Давида – Соломон, построил в Иерусалиме храм, где проповедовали старые мудрые люди, их называли пророками. Они возвещали о скором пришествии в мир Спасителя – Сына Божия… В Иерусалимский храм принесли Младенца Иисуса, и был Он встречен праведным Симеоном, символизирующим прошлые, жестокие уходящие дохристианские времена. Еще отроком Господь много раз посещал Иерусалим, удивляя книжников и пророков своей необыкновенной мудростью. Начав свое служение, Спаситель несколько раз посещал Святой город, проповедуя Царствие Небесное.

Сейчас, через много лет после кончины бабушки, Анатолий Петрович приехал в этот город. Не пришел, как она, а прилетел на самолете, доехал на машине и был потрясен его ослепительной красотой. Город был построен из белого камня. За тысячелетия белизна несколько смягчилась, стала кремовой, но от этого его сияние и красота не померкли. Стены домов, столбчатые заборы, арки и узенькие тротуары, отражавшие солнечные лучи, казались покрытыми позолотой. Не бывая здесь ни разу, Анатолий Петрович сразу полюбил этот древний город и принял сердцем как родной.

В белом солнце Палестины золотистые стены древнего Иерусалима не воспринимаются древними и чужими. Русскому человеку они знакомы от рода, по фрескам и иконам, по стихам и романам, даже по точной копии «Нового Иерусалима», монастыря, задуманного Патриархом Никоном и созданного для русского православного народа в память Спасительных страстей и Воскресения Христа. Сион, Вифания, Фавор, Елеон, Гефсиманский сад, Кедронский поток и река Иордан – все это есть и в Подмосковье.

Но в настоящем Иерусалиме чувствуешь себя по-особенному, легко и свободно, несмотря на узкие улочки, которыми славится незамысловатая городская архитектура. Дома́ Иерусалима не «давят» своими размерами или изысканностью архитектурного декора. Ничего лишнего.

Прекрасен город с высоты. Особенно удобна для обозрения Масличная гора. С ее северной вершины, с террасы перед университетом, видно все отчетливо, как на ладони. Вот он – Иерусалим. Внизу лежит Гефсиманский сад, где Иисус был схвачен римскими воинами.

Город весь на виду, ему не спрятаться от палящего солнца. Как говорил Иисус: «Не может укрыться город, стоящий на вершине гор». Значит, и Он смотрел на город именно с этой точки? Дух захватывает от этой мысли.

Иерусалим впечатляет: своей напряженной духовной жизнью, столкновением трех мировых религий, которые не просто сосуществуют, а сталкиваются, ожесточенно спорят, воюют в буквальном смысле этого слова.

Иерусалим очаровывает, поглощает: купол мечети в центре старого города невольно притягивает взгляд своим пышущим жаром зимой и летом золотом. А где же наш храм? Вот он! По сравнению с арабской мечетью он значительно скромнее. Кем бы ты ни был, верующим или атеистом, Храм Гроба Господня – святыня для русского человека, к которой он тянется душой, молитвой, сердцем, взором. Маленький дворик, дверь в храм, слева колонна с трещинкой – память о схождении Благодатного Огня. После притвора, в центре, Камень Помазания – цельная массивная плита розового мрамора. Здесь Иисус лежал бездыханный, а женщины умащивали его благовониями. Сладкое их благоухание слышно по сей день, оно источается явственно, обильно, кажется, символизирует неизбывность Самого́ Источника жизни, подтверждает вечность искупительного подвига Христа и реальную возможности спасения. Все паломники прикладываются к Камню Помазания, освящают на нем крестики, иконки, вещи.

Анатолий Петрович и верил, и не верил, что он в главном Храме христиан. Всё на первый взгляд обычно и просто, нет пышного объемного великолепия католических храмов с их изощренной деревянной резьбой, тяжелого золота православных иконостасов. Он тихо шепнул Маше:

– Мы не перепутали, это тот самый Храм?

– Успокойся, – ответила жена, – конечно, он. Самый главный христианский Храм. А вот и Лестница на Голгофу.

– На Голгофу?

– Храм построен над горой, где распяли Иисуса Христа, и тут же Кувуклия, Камень, где Он воскрес. Всё рядом.

– Маша, но ведь это все условность, литература.

– Кто знает? – как-то неопределенно ответила жена. – Вспомни разговор Воланда и Берлиоза о шести доказательствах бытия Божия, и чем этот спор закончился…

Анатолий Петрович не знал, что ответить своей начитанной спутнице. Не станешь же в подобном месте затевать богословские беседы и тем более споры о русской литературе.

Первый день пребывания в Иерусалиме стал для Анатолия Петровича самым интересным и насыщенным, казалось, ожили многочисленные сказания и легенды,которые здесь, на Святой земле, становились явью, обретая топографические ориентиры, архитектурные очертания, исторические и смысловые дополнения. Анатолий Петрович взволнованно, склонив голову, вместе с людьми разных национальностей и вероисповеданий, составляющими сейчас единую группу, шел по скорбному пути Христа от места, где Его судили, до места, где Его распяли.

Иерусалим нельзя сравнить ни с одним городом на свете. В первую очередь складывается необыкновенное зрительное впечатление. Удивляет смешение одежд: ортодоксальные евреи в длинных черных пальто и шляпах, монахи францисканцы и монахи доминиканцы, протестантские пасторы, греческие и армянские священники, эфиопки, закутанные в длинные белые «шама», арабские женщины в белых хиджабах, мужчины в «джеллаба» – халатах с длинными рукавами и капюшоном. Ортодоксальные евреи ходят по улицам очень быстро и не потому, что боятся молодых арабов, которые могут их спровоцировать на драку, а чтобы не терять времени между молитвами. В Шаббат они направляются к Стене Плача. Рядом с ними или на шаг позади идут их жены, одетые менее броско: длинная юбка и скромный жакет.

После долгих хождений по городу Анатолий Петрович и Маша снова вошли в Храм Гроба Господня. Они хотели еще раз посмотреть на святыню, попрощаться, постараться запомнить как можно больше, впитать душой незримое и увезти в свой северный край.

Анатолий Петрович стоял перед Камнем Помазания, прикрыв глаза и не веря увиденному, удивляясь услышанному, споря с собой. Ему захотелось перекреститься, но он не мог на это решиться. Вдруг Всевышний увидит, что он, некрещеный, делает то, что ему не полагается. Но рука непроизвольно тянулась ко лбу. Сделать? Хотя, кто увидит? Да Он и увидит! Кто это Он?

И вдруг кто-то рядом прошептал:

– Здравствуйте, Анатолий Петрович.

В гулком храме шепот был так отчетлив, русская речь так правильна, что у Анатолия Петровича сомнений в его небожественном происхождении не было. Он оглянулся и увидел, что на него из-за Камня, на котором когда-то лежал почивший Иисус, смотрит с улыбкой незнакомый монах.

Он вопросительно повернулся к жене.

– Похоже, я перегрелся на солнышке. Мне уже чудится, что со мной монахи здороваются.

– Успокойся, – она не успела еще договорить, как монах подошел к ним почти вплотную и уже громче, с улыбкой, сказал:

– Здравствуйте Анатолий Петрович! Я вам не почудился, хотя в таком святом месте все возможно. Я сам удивлен не меньше вашего…

– Господи! – с каким-то неподдельным изумлением взмолилась Маша, – кажется, нет у нас знакомых монахов…

– Уже есть, – перекрестившись, утвердительно и радостно сказал незнакомец.

Анатолий Петрович молчал, в упор, не стесняясь, разглядывая монаха.

Перед ним стоял мужчина среднего роста, худощавый, со слегка вытянутым лицом, с жидковатой, но длинной бородой, которая не могла скрыть глубокого шрама на левой щеке, доходившим до виска. Глаза синие, пронзительные, но встречаться с ними взглядом было нелегко. Они не то чтобы отталкивали, но смущали собеседника своей чистотой, заставляли его отводить свой взгляд. Волосы на голове незнакомца, густые, длинные, были туго стянуты в хвост резинкой. Поверх подрясника и рясы надета мантия черного цвета, на голове клобук. Мантия, сшитая из простой и грубой ткани, на вороте была схвачена большой блестящей застежкой, так, что создавалось впечатление, что у монаха связаны руки и ноги, свободной остается только голова.

Разглядывая этого человека, Анатолий Петрович не нашел ни одной знакомой черточки, по которой мог бы его узнать. Он пожал плечами и покачал головой:

– Удивительно, не могу вспомнить. Может быть, хотя бы намекнете? У меня был такой случай: в Париже, возле храма Сакре-Кер, мы с Машей встретили нашего соседа по подъезду, с которым мы даже не были знакомы.

Монах улыбался. Улыбка искривляла страшный шрам на щеке, смотреть на него было неприятно и неловко.

– Я, стесняясь подойти, наблюдаю за вами уже давно, от Гефсиманского сада. Увидев вас там, не поверил своим глазам. Чтобы убедиться, поближе подошел к вам в русской церкви Марии Магдалины, удостоверился в церкви Бога Отца. Простите меня, я был вынужден прислушиваться к вашим разговорам с женой, и убедился, что это, действительно, вы. Вслед за вами я пошел в Старый город через Яффские ворота и уже хотел окликнуть вас, но кто-то отвлек меня, и вы с женой потерялись из виду. Я был уверен, что вы прошли к Стене Плача, ее не минует ни один человек, приезжающий в Иерусалим. Удивительно, но я не увидел вас ни на Дороге Скорби, ни у храма Святой Девы Марии. Наконец, я догадался, что мимо Храма Гроба Господня вы вряд ли пройдете, но если уж и тут не придется увидеться – на то Воля Господня. Вот такой символичный получился путь узнавания или возвращения в прошлое.

Анатолий Петрович смущенно слушал монаха. Не было среди его знакомых ни монахов, ни священнослужителей. Так кто же сейчас перед ним? Вряд ли это шутка. Даже его близкие не знают, что они с женой здесь. Поездка в Тель-Авив была настолько стремительной, что о ней не говорилось никому. Кто же этот человек?

– Вижу, вы меня не узнаете.

– Не узнаю.

– Вспомните Лучегорск, механосборочный цех, смертельный случай…

– Такое нельзя забыть. Все годы, что я проработал на стройке, смертельных случаев было несколько. Они как рубцы на сердце – и хотел бы забыть, да не могу…

– А Сашу Петрова помните? Мастера?

– Сашу Петрова помню.

– Неужели я так сильно изменился?

– Вы Саша Петров?

Монах утвердительно кивнул, и на его черном блестящем клобуке промелькнуло отражение какого-то света.

– Чудеса…

– А в чем чудеса? Тридцать лет миновало, немудрено, что вы меня не узнали.

Они прошли вдоль Лестницы, ведущей на Голгофу, и оказались во дворе храма. Маша следовала за ними поодаль. Чтобы поддержать разговор, Анатолий Петрович показал на открытые ворота церкви.

– Удивительное дело, вот этот храм главная святыня всего христианского мира. Но если говорить откровенно, в его мрачной обстановке чувствуешь какой-то гнет, неужели Господь так подсказывает нам, что искренне веровать и любить по-настоящему – трудно.

– А для меня все здесь – легко и покойно. Теснота, конечно, но она ведь оттого, что церковь делят между собой несколько общин. У каждой здесь свои часовни и алтари, каждая служит по собственному распорядку. Даже здесь, – он обвел рукой маленький дворик, – стоят церкви чуть ли не всех христианских конфессий. Посмотрите, вот Эфиопский комплекс: монастырь – копия африканской деревни, а ее двор и часовня расположилась прямо на своде храма Гроба Господня. С этой стороны – Александровское подворье, вот городские ворота, через которые переступил Иисус на пути к месту искупительной жертвы.

– Я вижу, вы все здесь знаете.

– Да, я уже был здесь однажды. Много слышал и много прочел об Иерусалиме и его святынях. А в этот раз все обошел, к каждому камушку прикоснулся. Когда-то о такой поездке не мог и мечтать. Но случилось чудо. Вы не были в Вифлееме?

– Увы.

– Жаль. Я побывал там. Вифлеем в Палестине, он отделен от Иерусалима десятиметровой бетонной стеной. Тяжкое впечатление. Но все забывается, когда видишь Храм Рождества, пещеру, знакомую по открыткам: Рождественский вертеп, кругом тихая радость, нежность, умиление. Единственная в мире икона Божьей Матери, на которой Она улыбается. Усталость, переживания – все исчезает и растворяется. Эта улыбка понятна без единого слова. Жертва во спасение – радостна.

– Смотрю я на вас, отче, и ни одной знакомой черты не нахожу.

– А хорошо ли вы меня знали, если я работал в управлении всего полгода? Вы были начальником, встречали меня изредка, на совещаниях и планерках. У меня же не было большого родимого пятна, как у Горбачева, или какого-нибудь увечья. Так, мимолетные встречи на объектах и совещаниях. Шрам появился после Афганистана.

– Ты был в Афганистане? – перейдя на «ты», сочувственно, как-то по-родственному воскликнул Анатолий Петрович.

– Целый год служил, вернее, воевал. Этот год для меня показался вечностью. Смертей я насмотрелся столько, что случай в Лучегорске был всего лишь незначительным эпизодом.

– Значит, ты ушел в армию, и почти сразу – Афганистан. Из огня да в полымя.

– Ну, не сразу. Была еще учебка, она помогла, научила владеть всеми видами стрелкового оружия, минировать, разминировать, окапываться… Готовили по-серьезному. Но я не хочу об этом рассказывать… Тяжело вспоминать.

Анатолий Петрович внимательно смотрел на монаха, ему очень хотелось расспросить обо всем, но он удерживал себя от назойливого любопытства. Прошли по двору храма, закрытого со всех сторон, сюда не просачивалось ни единого дуновения ветерка, зато солнечные лучи изливались слепящим потоком, нагревая каменное основание. Только около входа и колонны, рассеченной ударами молнии, был маленький участок, куда падала тень. Там собеседники и укрылись.

– А как мне вас называть теперь? Сашей? Александром? Или старое имя под запретом? – вновь перешел на уважительное обращение Анатолий Петрович.

– Называйте отцом Никодимом. Так меня теперь зовут.

Анатолий Петрович понимающе кивнул и, не зная о чем говорить дальше, прибегнул к простому вопросу.

– Мы добрались сюда на самолете и на автобусе. А как с этим у паломников? У настоящих религиозных людей? У них что, какой-то особый путь?

– Ну что вы! Это в старые времена существовал обычай ходить пешком ко святым местам. Так странники добирались до Иерусалима, чтобы поклониться его святыням, местам, где Христос родился, жил, принял смерть и воскрес. Паломничество было особым подвигом веры. Эта трудная дорога, полная опасностей и лишений, готовила паломника к духовному восприятию святого места. Так же как пост подготавливает к христианскому празднику. Чем труднее было путешествие, тем усерднее молились и благодарили Бога за Его особую милость и благодать. Сейчас, конечно, все проще. Кто-то добирается автостопом, кто-то на машинах, ну, а россияне – на самолете… Далека ведь Земля Обетованная.

– Как вы здорово рассказываете обо всем. У вас есть духовное образование? Извините за любопытство, но как вы стали монахом?

Анатолий Петрович и монах вошли в Храм, подошли к правому приделу, отец Никодим перекрестился на образа.

– Как я стал монахом? Принял постриг. Но шел к этому долго. Мне помогла встреча с одним священником, отцом Федором, который мало того, что направил меня на путь истинный, помог мне выжить и определиться в жизни. Он меня крестил, я же был некрещеный, он был моим первым духовным отцом, он дал мне в руки Евангелие. Там, где я вырос, не было даже церкви. Отец Федор – царствие ему небесное! – благословил меня идти учиться, указал дорогу в монастырь, но прошли годы, прежде чем я стал осознавать свое истинное призвание и принял монашеский сан.

– Я, человек далекий от церковной жизни, не могу понять, как в современном мире можно решиться на такое? А отношения между мужчиной и женщиной, женитьба, рождение детей? Разве не противоречит этому обет безбрачия, жестокое самоограничение, собственно говоря, крестовый поход против естества человека? Современный мир помешан на чувственных отношениях. Что же заставило вас, не старого еще человека, отказаться от всех радостей жизни? Что подвигло к монашескому уединению?

– Бог привел. Нет другого ответа. Монашество – призвание. Господь меня призвал. И не было у меня желания обзаводиться семьей. Мой дом – монастырь, семья – монашеская братия, отец – мой духовный отец. – Так сдержанно и не очень понятно для Анатолия Петровича монах ответил на сложнейшие вопросы бытия вообще и конкретной человеческой судьбы в частности.

Глава вторая

Ноябрь выдался обычным, таким, как и положено ему быть, без температурных рекордов и погодных бедствий. В первой половине слякоть, дожди, ночные заморозки, во второй крепкий мороз сковал землю, еще не защищенную снегом, на дорогах гололед, автомобилисты стали осторожнее, но все равно, там и тут стояли покалеченные машины, похожие на смятые консервные банки. Морозы всегда приходят неожиданно, особенно для чиновников, отвечающих за дороги и коммунальное хозяйство. Все они знают, что идет зима, скоро посыплется снег, грянут морозы с ледяным ветром, но почему-то подготовиться к этому не успевают. Замерзают без вовремя поданного отопления детские сады, школы, и больницы. Где-то не успели включить котельные, куда-то не завезли уголь. Никто не знает, почему каждый год холода застают большую часть жителей страны врасплох. Неделя, иногда две-три, царит страшная суматоха, если не сказать паника. Начальство выезжает «на места», срочно дорабатываются материалы, на подготовку которых не хватило целого лета. Работа, которую не делали в теплое время месяцами, выполняется за часы.

Кого-то снимают с работы. Газеты и телевидение усиленно говорят об отечественных проблемах: техники не хватает, людей не хватает, ума не хватает. Как тут не вспомнить знаменитую формулу Пушкина о дураках?.. При первых же морозах простудные инфекции вольготно путешествуют по городам и весям. Болеют взрослые и дети. В поликлиниках очереди, участковые врачи ходят целый день по вызовам и тоже заболевают. В аптеках очереди, фармацевты быстрее всех ориентируются, предлагая лекарства подороже. Иногда морозы сменяются слякотью. Солнце скрыто за мутной пеленой облаков, снег, переходящий в дождь, под ногами каша, ни пройти, ни проехать. Все ждут, когда выпадет настоящий снег. Так хочется, чтобы трепетные снежинки слетали с неба, и снег ровным слоем укрывал землю, дома, деревья, чтобы не было ветра, чтобы дышалось полной грудью. Как в детстве. Почему самые белоснежные, восхитительно-пушистые, опрятные зимы были только в детстве?

Но все тяжкое когда-то кончается. Вот и снег пошел. Вначале он припорошил рыжевато-коричневый, высохший и промерзший до хруста ковер, сотканный осенним листопадом, разукрашенный алыми ягодами рябины. Города и села начали блаженно поеживаться в снеговых шубках, мелодично заскрипел под ногами ледок. Отшлифованные тысячами ног тротуары превратились в скользкие дорожки. Детвора катается по ним, вцепившись друг в друга, и так же дружно падает, въезжая в сугробы на обочине. Им все в радость, особенно «куча-мала», что визжит и хохочет, дрыгая ручками и ножками.

Радуются снегу яркие снегири и неунывающие синички, а воробьям раздолье! Прыг – скок, прыг – скок – с ветки на кустик, с кустика на подоконник. Хитрые, озорные глазки-бусинки косятся через окно в комнату. Ждут – может, чего подбросят? Но уж очень воробышки пугливы, заметив любое резкое движение, немедленно вспорхнуть и кинутся обратно, под защиту стайки таких же голосистых и деловитых маленьких птичек, что сидят на ветках, похожие на пушистые коричневые шарики. По реке поплыли льдины, сначала маленькие, потом все больше и больше. Каждую ночь забереги прирастают на несколько метров. Площадь свободной воды становится все меньше и меньше, и вот уже огромная льдина встала поперек, за короткое время еще обросла льдинами, которые припаялись друг к другу до самой весны.

И соединились берега, и немалое время пройдет, прежде чем настойчивое вешнее солнце подточит спрессовавшийся лед – сначала у берегов, а потом и по всей реке, расколет его на куски. И поплывут глыбки к «морю-окияну», и за долгую дорогу растают в теплеющей воде реки, словно и не было их никогда.

Анатолий Петрович Докучаев – главный инженер монтажного управления, уже две недели мотался по строительным объектам двух районов области. Работы было много: на одном объекте пускать тепло, на другом монтировать котлы, на третьем продувать трубы. Обычная работа, но в связи с холодами ритм ее был ускорен. Все перепуталось: ночь и день, выходные и будни. Старенькая «Волга» не выдерживала нагрузки, бывали дни, когда приходилось пересаживаться на самосвал или на попутку и так добираться до объекта. Его ждали, на него рассчитывали, от его решений зависело многое.

Работал он главным инженером, однако в конторе бывал редко, и до своего кабинета обычно добирался поздно вечером или в выходные дни. Как известно, бумаги любят порядок, поэтому все бумажные дела Анатолий Петрович доделывал дома, перед сном. Но когда начиналась зима, приходилось забыть обо всем, даже о бумагах. Одна была забота – пустить тепло в жилые дома.

В Ягодном, небольшом поселке, расположенном рядом с чистым, широким озером, обрамленным хороводом плакучих ив, Анатолию Петровичу сообщили, что его разыскивает начальник управления. Заехав в поссовет и связавшись по телефону с секретаршей, он получил команду: срочно прибыть в контору. Не стал выяснять зачем. Надо, значит, надо. Но все равно, к начальству добрался уже к ночи. Опять несчастная «Волга» не выдержала, заставив его вместе с водителем пересесть на рейсовый автобус. Начальник управления, Андрей Федорович Кашин, ждал, несмотря на поздний час.

– Думал, не приедешь.

– К тебе, да не приехать, – улыбаясь, ответил Анатолий Петрович. Были они с Андреем Федоровичем ровесниками. Оба послевоенного года рождения, похожие биографии: школа, институт, работа. На жизнь оба смотрели с оптимизмом, потому что были еще относительно молоды, еще здоровы, и всё, как говорится, у них было впереди.

– Что случилось, Андрей?

– Да ничего. Ты исчез на две недели, вот я и соскучился.

– Зато я не скучал. От первых морозов скука и сон как горох от стенки отскакивают. Да и какой там сон: вздремнешь между объектами и в бой.

– Знаю, все знаю. Молодец, справился. А я здесь круговую оборону держал. Удивляюсь – каждый год одно и то же: приходит зима – начинается горячка.

– Мог бы уже и привыкнуть к этому.

– Не могу.

– Молодой ишо, – пошутил Анатолий Петрович.

– Наверно. Но я жду тебя по другому поводу. Вчера первый секретарь Горкома поставил задачу: ввести механосборочный цех в Лучегорске к концу года.

– Да я же в Лучегорске был неделю назад. Там еще конь не валялся.

– Сейчас туда столько людей и техники пригнали, что корпус будет расти не по дням, а по часам. Как в сказке.

– Нам-то чего там делать? Стен еще нет.

– Толя, наша задача – крайними не остаться, когда штурмовщина начнется. Чтобы всех собак на нас не повесили. Ты и сам знаешь это не хуже меня.

– Андрей, там все плохо, даже видимости работы не создать. У нас сегодня каждый человек на вес золота, толкаться там – бессмысленно и преступно.

– Ты же знаешь первого секретаря. Помнишь, как в прошлом году за подобный демарш начальника СУ-5 из партии турнули? С формулировкой «За непринятие мер по вводу объекта». Я следующим быть не хочу. Цех все равно придется вводить, поэтому не пропадет наш скорбный труд…

Разговор прервался. Заканчивался финансовый год, и чтобы освоить выделенные деньги, за два последних месяца производилось столько работ, что порой возникало ощущение, что предыдущие десять месяцев были сплошным отдыхом. Правда, работы по большей части выполнялись только на бумаге, и сам ввод был бумажным, а после Нового года на «сданных» объектах работа кипела еще долгие дни и ночи.

– Но там действительно делать нечего, Андрей: ни отопления, ни водопровода, ни канализации, ни вентиляции… – попытался убедить коллегу Анатолий Петрович.

– Мне тебя учить, что ли? Нет работы – найди, а уговаривать меня не надо. Другого решения не будет.

– Кого туда поставить? Все бригады на своих местах.

– Сними бригаду Антонова с Ягодного. С генподрядчиком я уже договорился. Пока водопровод в поселок не провели, ввода дома не будет. Директор совхоза заартачился – у него три заселенных дома стоят без воды. Кто там мастер?

– Саша Петров, полгода как техникум окончил. Слабенький еще для таких объектов.

– Поработает, окрепнет. Где еще и учиться, как ни здесь.

– Но там же волкодавом надо быть, требовать, зубами вырывать площадки для работы.

– За волкодава ты будешь, а я через день объект навещать стану. Пусть Петров «пастухом» поработает, информацию своевременно передает, а кому решение принимать, сообразим.

– На таком объекте специалист нужен, а не «пастух».

– А ты на что?

– Ты меня прорабом переводишь работать?

– Не заводись, ты же знаешь, с чем это связано.

Анатолий Петрович, осмысливая ситуацию, подошел к окну. На пешеходной части бульвара горели фонари, проезжая же часть была в темноте. Редкие машины, проносясь мимо конторы, на мгновение освещали улицу. Промчатся, и вновь опускается шторка непроглядной темноты. «Черт знает, что в городе творится», – подумал он и опять вернулся к столу.

Андрей Федорович взял листок бумаги, стал записывать свои указания, комментируя их вслух.

– Толя, ты организовываешь перевозку людей на объект в течение двух дней. Дополнительно сварочный пост забираешь с базы. Ивана завтра утром направишь в Лучегорск, пусть сделает замеры для заготовок по всем видам работ. Трубы снабженцы отправят завтра. И спецовку обнови, чтоб у каждого рабочего на спине была надпись, что он – наш.

– Опять показуха, Андрей. Не надоело тебе пыль в глаза пускать?

– Делай, что тебе говорят!

– Хорошо, товарищ начальник, – шутливо козырнул Анатолий Петрович. – Все поставленные задачи я понял, готов к их выполнению, разреши отлучиться домой. Грязь отмыть надо.

Уже одевшись, у самой двери Анатолий Петрович придержал за рукав начальника и без всяких шуток попросил:

– Андрей Федорович, я редко спорю с тобой, стараюсь выполнять все, о чем ты просишь. Но поверь, здесь ты не прав.

– О чем ты? – сердито посмотрев поверх очков на главного инженера, спросил начальник.

– О Петрове. Понимаю, конец дня, ты устал, но решение неправильное. Рано ему на такой объект.

– Что, учить меня начал? Ничего с ним не случится. И ты защитника из себя не строй.

– Не заводись, Андрей. Лукошин лучше подойдет для этой роли: и опыт есть, и хватка. А на его место – Петрова.

– Хватит болтать. Как я сказал, так и будет.

Из конторы они вышли молча, сухо попрощались, и каждый пошел в свою сторону.

* * *
На другой день, рано утром, Анатолий Петрович приехал на пусковой объект, который наметили к сдаче через полтора месяца. На строительной площадке творилось вавилонское столпотворение: приезжали субподрядчики, подвозили бытовки, оборудование, оснастку, материалы. Слышалась тяжелая многоэтажная ругань, машины и прочая строительная техника застревали в грязи, и основное рабочее время уходило на то, чтобы их вытащить. Несмотря на эту неразбериху, люди все прибывали и прибывали. Тут же бегали «контролеры», готовившие первому секретарю информацию о том, кто и как откликнулся на его призыв.

Огромный объект надрывно дышал штурмовщиной, авралом. Необходимо было наверстать упущенное время, несмотря ни на что.

За долгие годы работы Анатолия Петровича на стройке такое случалось частенько. Это стало чем-то привычным, неотъемлемой частью строительства, особенно крупных, «значимых» объектов. Перед сдачей все стягивалось сюда: и рабочие, и начальники, и материалы. Люди работали круглосуточно, качество сделанного было на втором плане. Оперативные совещания проводили два раза в день под лозунгом «Даешь!»

Саша Петров – молодой человек среднего роста, с пышной копной волос, без шапки по моде тогдашнего времени, с поднятым воротником уже поношенной куртки, с удивлением смотрел на скопище людей и техники. Ему, молодому специалисту, со штурмовщиной пришлось встретиться впервые. Как и с настоящей, а не с ученической жизнью.

Через полгода ему исполнится девятнадцать. Из них четырнадцать, самых счастливых, он жил с мамой в глухой сибирской деревеньке. Улица, она же единственная дорога, вольготно расположилась вдоль пологого угора реки. В дождливую погоду была она вся в ямах и колдобинах, но дожди проходили, и зарастала улица крепкой молодой травой, в гуще которой виднелись белые и желтые колеблющиеся блики, это цветы находили себе место под солнцем. По весне, как изысканные драгоценности, они украшали собой палисадники и тропинки, идущие от домов.

Сразу за околицей начиналась тайга. Она, могучая, без начала и конца, дарила всему окрестному миру свою вдохновляющую красоту, обеспечивала пропитанием, одаряла благодатным воздухом.

Густое солнце, горячий таежный воздух, отражающая небо сладкая студеная вода в реке… И просторы, от которых дух захватывало и укрепляло в вере в незыблемую гармонию бытия. Рядом всегда был родной человек – мама. Первые выученные стихи он читал маме, первые похвальные листы за хорошую учебу он приносил маме, первые заработанные деньги отдавал маме. Он многому учился у нее, не осознавая этого.

Саша мечтал вырасти и стать летчиком. В пять лет он впервые увидел в небе пролетающий самолет. Это было настолько яркое впечатление, что только и было потом разговоров о самолетах и летчиках. Старался хорошо учиться и заниматься спортом, потому что хилых и слабых в летчики не берут.

Деревенская школа – семилетка. Дальше нужно было учиться в районном центре, что находился в семи километрах. Но там не было ни родных, ни знакомых. На семейном совете решили, что Саша поедет в город, где жил его родной дядя, и поступит в строительный техникум. Все-таки будет среднее образование и специальность. А после этого и в летное училище можно поступать. Он не стал перечить матери. Специальность в техникуме не выбирал, подал документы туда, где был меньший конкурс. Это оказалось монтажное отделение. Учился хорошо, после окончания направили работать далеко и от дома, и от города, в котором учился.

О летном училище не забыл, собрался поступать через год. Правда, было несколько «если»: если предприятие отпустит, если в армию не заберут, если экзамены сдаст…

Вспоминая детство, Саша увлекся и чуть было не угодил под многотонный самосвал. Анатолий Петрович быстро вернул его к сегодняшней действительности. Пока подъезжали рабочие, бытовки и инструмент, они обошли строительную площадку, наметили, что будут делать в первую очередь. Фронта работы, конечно, еще не было, но нашли небольшой «задел», познакомились с руководством стройки, побывали в «Штабе» – такое громкое название красовалось на одном из вагончиков. День прошел в бессмысленной ходьбе и смотринах, а когда подвезли вагончик и подключили его к электричеству, Саша медленно и устало присел у горячей печки, облокотившись на стенку. С этого момента начался новый этап его жизни.

Молодой специалист впервые увидел такой огромный объект, который ни в какое сравнение не шел с жилым домом, где он начинал свою трудовую деятельность. И не просто увидел, а начал выполнять работы, без которых этому объекту не ожить. Многое неприятно удивляло его. Прежде всего, слишком большое количество людей, работающих на одной площадке. Массы рабочих разных специальностей перемещались и выполняли работы на тесных площадках цеха, мешая друг другу. Иногда он замечал, как ему казалось, совершенно нелепые вещи: уложенная вчера кирпичная кладка сегодня разбиралась, и на это место укладывались трубы, металлические конструкции, бетонная смесь; и снова возводилась кирпичная кладка. Саша еще не понимал, что такое штурмовщина, но уже наглядно видел ее результаты.

Каждый день проводились совещания, ставились задачи, решались вопросы, и во всех этих мероприятиях участвовала уйма людей, но на самой строительной площадке руководителей не хватало. За стройку со стороны генподрядчика отвечал прораб, нервный и затюканный, успевающий только встречать свое и городское начальство.

Субподрядчики были предоставлены сами себе и, как правило, не задавали вопросов. Они старались сделать все, что возможно, или то, что было необходимо на данный момент, готовя к оперативке какой-нибудь сложный вопрос, тем самым давая понять, что они на объекте и упрекнуть их не в чем. Многие, зная, чем кончается штурмовщина, уже заранее готовили «алиби», чтобы гнев партийных боссов не обрушился на их головы.

Медленно, со скрипом, совсем не так, как хотелось начальству, цех обретал свои формы. Он производил устрашающее впечатление, длина его была метров двести, огромные фермы в три ряда перекрывали его поперек. Стали появляться и внутренние стены, а также помещения, необходимые по технологии. Однако, как и прежде, порядка не было. Никто даже не вспоминал о графике совмещенных работ, каждый надеялся на свой опыт и везение.

Именно в такой неразберихе происходят на стройке несчастные случаи. Профессионализм – это не только умение делать хорошо, красиво, быстро, надежно, но и безопасно. Ни один, даже самый прекрасный дворец в мире, не стоит человеческой жизни. Однако стало уже привычным делом, что любой объект, где нет строгого регламента и порядка, забирает эти жизни. Происходит своего рода жертвоприношение. Но если во всех религиях, даже самых примитивных и грубых, жертва приносится во имя чего-то, то на стройках люди гибнут просто так, вследствие глупости и непрофессионализма. Немало строительных объектов в России (да и не только в ней!) обагрены кровью.

На очередном совещании монтажников обязали сварить ливнестоки, потому что дождевая вода через воронки просачивалась внутрь. Несмотря на просьбу Анатолия Петровича дать «окно» для сварки горизонтальной «плети», первый секретарь горкома махнул рукой:

– Реши сам этот вопрос. Эка хитрость – трубу сварить.

Начальник генподрядного управления обругал матом.

– Толя, ну чего ты пристал? Что, первый ливнесток делаешь? Какой график совмещенных работ? Если всё соблюдать, стройка остановится. Если надо подписать, я подпишу, только не мешай работать…

Анатолий Петрович подсунул необходимые бумаги, начальник подписал. Ливнестоки сварили, осталось стыки соединить.

Беда пришла в середине дня. Наладчики решили опробовать мостовой кран, что был смонтирован неделю назад на подкрановых балках, лежащих на верхотуре здания. При общем шуме и лязге, раздававшемся отовсюду, никто не заметил, как колеса мостового крана медленно потащили всю махину по рельсам, имевшим значительный уклон в торец здания. Произошло то, что и должно было произойти: специалисты не смогли остановить кран, и он весьма быстро набирал ход, приближаясь к установленным упорам.

В углу, пристроившись на рельсе, положив для удобства доску, сваривал стык трубы Володя Куклин, электросварщик из бригады монтажников. Он сидел спиной к идущему крану и увидеть его движения не мог, тем более на нем была сварочная маска.

Саша в это время занимался разметкой кронштейнов для радиаторов под огромными проемами окон и в последний момент увидел движущуюся на Володю громаду крана.

Он закричал изо всех сил, но голос его утонул в общем гуле. Молодой человек побежал наперерез крану, показывая руками вверх. К Сашиному крику присоединились другие голоса, но их было недостаточно. Колеса крана были уже совсем рядом со сварщиком. В это время кто-то выключил рубильник в щитке, питающем электричеством всю стройку. Но Володе это не помогло, он не поднял маску, не оглянулся, а стал усиленно ударять электродом о трубу. Спасительные секунды для него закончились, и колесо крана вдавило рабочего в упоры…

* * *
Все, кто видел эту картину, застыли. Кому-то показалось, что Володя еще живой, но это было не так: парень мгновенно скончался на месте. Скорая, приехавшая на стройку, констатировала смерть.

Анатолий Петрович бросил все дела и приехал на место происшествия. До конца дня он, Саша и инспектор по технике безопасности, разбирали этот трагический случай. Получалось, что всему виной были специалисты наладочного управления. Они согласились с доводами, но бумаги подписывать наотрез отказались.

Андрей Федорович попросил по телефону рассказать о случившемся. Слушал молча, в конце произнес несколько крепких фраз и попросил навестить семью погибшего.

– Мне добираться до города два часа. Может, ты комиссию из профкома отправишь?

– Нет, делай все ты, – отрезал начальник. – Много не обещай, похоронить похороним, а дальше – по обстановке.

День закончился далеко за полночь. Анатолий Петрович так устал, что долго не мог заснуть: перед глазами стояло скрюченное, раздавленное тело сварщика, рыдания его жены, обнимающей двух дочерей, еще подростков.

Работа на стройке остановилась часа на два, а потом возобновилась в прежнем темпе, будто ничего и не случилось.

Технический инспектор, расследующий несчастные случаи со смертельным исходом, прибыл на площадку через двое суток. Приехал он с начальником отдела по технике безопасности генподрядного треста. Анатолий Петрович сразу понял – плохой знак. Так и было. Осмотрев площадку, еще ни с кем не поговорив, мрачно спросил:

– Ну что, допрыгались?

– Что значит – допрыгались?

– Это значит – до смерти, – помолчав, добавил, – зато со знаменем впереди.

И переходящее красное знамя за прошлый квартал приплел. Теперь жди беды, настрой у инспектора нехороший.

– Приказ уже есть? – спросил инспектор.

– Так случай еще не расследован.

– А ты чего ждешь от расследования? Каких выводов? Хочешь чистеньким остаться?

Анатолий Петрович молчал, понимая, что спорить с этим волкодавом – дело бесполезное.

– Труп налицо, работник – ваш, значит, и вина ваша, – подытожил инспектор. – Ищи виновного. Я еще любезность тебе делаю, говоря об этом. Не найдешь – сам назначу.

– Иван Васильевич, мы-то тут при чем? – стараясь говорить спокойно, возразил Анатолий Петрович. Инспектор резко его перебил.

– Понятно. Сколько тебя знаю, ты не меняешься. Ума на грош не добавилось. Так вот, слушай меня. Ответственным за несчастный случай будет ваш работник. Кто именно, твое дело. Если жалко мастера, ответишь сам. Суд решит так, как я напишу, ты это прекрасно знаешь. Из других подразделений виноватых искать не буду, чтобы не парализовать стройку. Материалы о несчастном случае подпишешь через два дня, там же должна быть фамилия виновного. Финтить начнешь, управу найду.

Покрутившись около часа на площадке, инспектор уехал на той же машине, с тем же человеком.

Анатолий Петрович поспешил в контору советоваться с начальником.

Рассказав Андрею Федоровичу детали, попросил его позвонить в трест. Может, там есть выход на обком профсоюзов?

– Я, Толя, уже звонил. И в наш трест, и в генподрядный.

– И что?

– Ничего. Они нас решили козлами отпущения сделать. Работник наш, и смерть наша, и случай наш. А найти основание не трудно. Так что пусть отвечает Саша Петров. Он молодой, срок ему дадут условный.

– Ты разве не понимаешь, что этот парнишка ни при чем?

– При чем, ни при чем… Не тебя же под суд отдавать.

– Меня?

– А больше некого. Или он, или ты. Спасибо скажи, что на нем остановились.

– Кому спасибо?

– Не заводись, вопрос уже решенный.

– Удивляюсь я тебе, Андрей. Вместо того, чтобы драться, ты быстро находишь общий язык с начальством. А то, что парню всю жизнь испортим, тебе наплевать.

Андрей Федорович молчал. Отвернувшись от товарища, посмотрел в окно. Своей вины в случившемся он не чувствовал. Как бы, между прочим, сказал:

– Меня на совещание по несчастному случаю не пригласили. Наш управляющий рассказал подробности. Начальник пусконаладочного заявил: если к ним будут претензии, они работу свернут. И найдут для этого причину. Здесь на них не найдешь управы, подчинение у них московское. Генподрядчик даже слушать ничего не хочет. Остались мы одни. Обещали сильно не давить, но мы должны свою вину признать и не спорить.

– А ты уже и согласие дал?

– Как будто бы ты поступил по-другому.

– Но нашей вины нет.

– Опять двадцать пять. Я уже все сказал. Советую тебе не дергаться, и хватит об этом. Надо на стройке порядок наводить, чтобы не повторилось такое.

– Если ты о бумагах, они в порядке.

– Вот и хорошо. Все инспектору покажешь, может, и будет какое послабление.

– С инспектором не мне надо говорить, а трестовским работникам. Я для него – шишка на ровном месте.

– И трестовские свое слово скажут, только подготовь, что нужно.

Анатолий Петрович встал и, почти дойдя до двери, услышал негромкий голос в спину:

– Да, совсем забыл: я с завтрашнего дня уезжаю в командировку в Москву, на неделю. Оттуда к родителям на Новый год еще на недельку. Так что ты за меня остаешься. – И добавил: – С начальством согласовано, приказ по кадрам я подписал.

– Андрей Федорович, но ведь ты нужен здесь, твои связи нужны, твой авторитет. Да и похороны нужно провести как следует.

– А ты на что? Похороны, конечно, дело не из приятных, но на них ума большого не надо.

– Удивляюсь я тебе, Андрей Федорович…

– Да брось ты, Толя, по-твоему, так и мне нужно в могилу лечь? Жизнь продолжается! Потом, я родителям обещал, а родители – это святое.

Он замолчал, давая понять, что разговор окончен. Анатолий Петрович, придя в свой кабинет, нервно ходил из угла в угол, пытаясь проанализировать ситуацию.

– В чем же он виноват, этот молодой паренек? Только полгода проработал здесь. Почему люди, призванные разобраться в трагедии, безжалостно ищут крайнего? Конечно, у нас инструкции и регламенты такие, что сажать можно только за то, что пришел на работу. Русский язык богат оттенками, любую инструкцию можно прочитать так, как требуется. А технический инспектор? Какая все-таки сволочь! Сколько в нем равнодушия к людям, и живым, и мертвым. Парнишку жаль, но если не он, кто ответит? Я? А мне по полной закатят. Главному инженеру скидок не будет. А Андрюша хорош! Продал своих, в благодарность получил поездку в Москву. Каждый Новый год, когда дел по горло, исчезает. Да черт с ним, пусть валит отсюда, помощи от него все равно никакой.

Зазвонил телефон. Это был его приятель – городской военком Алексей Федорович Басин.

– Петрович, ты ничего не забыл? Время семнадцать, а тебя нет. Ничего не случилось?

Анатолий Петрович уже хотел рассказать о своих неприятностях и перенести встречу, но вдруг, неожиданно для себя, сказал:

– Леша, извини. Через десять минут я у тебя.

– Жду.

Через десять минут он уже был в кафе, где они договорились встретиться.

– Какие проблемы, Леша? – по привычке всегда начинать с главного, спросил он приятеля.

– Петрович, ты хоть дух переведи. Пива выпей. Или ты торопишься куда-то?

– Уже не тороплюсь.

– Вот и хорошо.

Они чокнулись кружками с пивом. Анатолий Петрович с удовольствием выпил, отметив про себя, что почти забыл вкус пива. Вытянул под столом уставшие ноги, пожевал кусочек сушеного кальмара.

– Петрович, помощь твоя нужна, котел на даче поставить.

– Какие мелочи, Леша.

– Это для тебя мелочи, а для меня – проблема.

– Когда нужно сделать?

– К Новому году, мечтаю в тепле встретить праздник.

– До Нового года осталось всего ничего.

– Две недели – немало.

– А котел?

– Котел и все причиндалы я купил.

– И батареи купил?

– Обижаешь. Может, какой мелочи и не хватает, сам увидишь.

– Хорошо, Леша. Котел поставлю, только и ты мою просьбу выполни.

– Если она в принципе выполнима. Рассказывай.

– Мастера моего надо в армию отправить.

– Не понял. Разве это проблема?

– Отправить надо на этой неделе.

– Ну, ты даешь! Что за спешка такая? И кому он сейчас в армии нужен? Призыв окончился…

– Дело серьезное, Леша. Парня посадят за несчастный случай, его уже наметили в жертву. Сломают пацану жизнь, а он ее еще не видел.

– Дотянуть до марта нельзя?

– Исключено. Машина уже набрала обороты, не остановишь. Андрей в Москву смылся, исполнять обязанности буду я. Сразу подпишу увольнение.

– Ну и увольняй.

– Леша, не придуривайся. Одно дело – по повестке уволить, другое – неизвестно за что. Как ты молодого специалиста уволишь?

– Ну, хорошо, Петрович, а до утра твое дело терпит?

– До утра терпит. Не ночью же его в армию забирать.

Они допили пиво, распрощались, и каждый отправился по своим делам. Анатолий Петрович поехал в общежитие, где жил Саша Петров.

Здание общежития из серого силикатного кирпича в свои пять этажей среди двенадцатиэтажных точечных домов выглядело несуразно. Длинное как кишка, отдельные окна забиты фанерой. Внутри тоже особой красоты не было. На каждом этаже бесконечный коридор, справа и слева комнаты, два туалета, умывалки, рядом с ними – кухни. Три лестницы, душевые в темном заплесневелом подвале.

В общежитии всегда чем-то пахло. Запах этот не спутаешь ни с каким другим. Это смесь запахов сотен людей, проживающих здесь. Заходя в холл, сразу понимаешь, где ты. Многие в своей жизни прошли через общежитие, будь то студенческое, солдатское или рабочее.

Саша удивился приезду Анатолия Петровича. Начальство посещало общежитие редко, и каждый раз, когда оно появлялось в длинных, покрашенных темной немаркой краской коридорах, это становилось событием местного масштаба. Просто зайти, чтобы выпить чаю, никто из руководства себе не позволял. Да никому это и в голову не приходило.

В небольшой комнате, куда провели Анатолия Петровича, стояли две кровати с панцирными сетками, стол посередине, шкаф притулился у самой двери.

Сашин сосед, увидев начальство, мгновенно исчез.

– Значит, так ты живешь, – не зная, с чего начать разговор, сказал Анатолий Петрович, и неуклюже пошутил: – Хоромы-то тесные…

– Да уж, не царские палаты, – подхватил цитату Саша.

– Я тоже после техникума в общежитии жил.

– В этом?

– Нет, даже в другом городе, хотя все общежития похожи друг на друга.

Анатолий Петрович подошел к окну, посмотрел вниз, собрался с духом и, повернувшись, на одном дыхании рассказал о последних событиях. Саша слушал внимательно.

– И меня могут судить? – спросил он.

– Не могут, а обязательно будут.

– И дадут срок?

– Возможно, условный. Но судимость-то останется.

– Но я же не виноват! За технику безопасности отвечают на этом объекте другие люди, ведь подписаны же документы, график совмещенных работ и прочие бумаги!

– Ты прав. Но экспертное заключение по смертельным случаям делает технический инспектор, и как он напишет, такое решение и примет суд.

– И по-другому не бывает?

– Увы, не бывает.

– Но ведь есть свидетели. Неужели они будут молчать?

– Их не будут спрашивать.

– Но мы-то живые! Мы можем сделать опрос?

– Можем, но это – бесполезная борьба, итог ее в принципе неизвестен.

– Но в тресте есть юристы, целый отдел по охране труда, они что, тоже будут стоять в стороне?

– Я уверен, что и в нашем тресте мы не найдем помощников. Они согласились с предварительными результатами, и больше ничего делать не будут. Нам самим нужно спасаться, Саша. Я разговаривал с военкомом и попросил забрать тебя в армию. Причем немедленно. Ты как к этому относишься?

– Нормально отношусь. Но призыв уже закончился, а до весны далеко. К тому времени я уже на нарах сидеть буду.

– Ты страхов-то не нагоняй. Такое случается на стройке. В прошлом году четыре смертельных случая, и никто на нары не сел. Да, будет судимость. Она перечеркнет тебе карьеру. В партию не примут, в должности не повысят. Так и будешь мастером вкалыватьдо пенсии. Я тебя спрашиваю, пойдешь в армию, если на следующей неделе повестка придет?

– Конечно, пойду. Косить от армии я никогда не собирался, так и так весной идти. В Афган только не хочется.

– И в Афгане кому-то надо служить.

– Там не служат, там воюют.

– Значит, воевать будешь.

Саша впервые за вечер улыбнулся.

– Спасибо, Анатолий Петрович. Наверно, вы правы, это единственный выход. И все-таки я не вижу своей вины…

Однако Анатолий Петрович не стал обсуждать детали и заторопился к выходу.

– С завтрашнего дня, Саша, твое место в конторе.

– А что я там делать буду?

– Завтра все расскажу.

Утром Анатолий Петрович увидел Сашу у дверей своего кабинета.

– Я по привычке. На объектах все начинается на час раньше, – словно оправдываясь, сказал Саша.

– Было бы хуже, если бы ты опоздал.

Они вошли в кабинет.

– Садись, сейчас кофейку сварю. Ты не отказывайся, такое удовольствие будет не каждый день. Место твое – в производственном отделе, мои поручения будешь выполнять.

– Какие?

– Какие будут. Главная твоя задача – ждать повестку из военкомата.

– А вдруг она не придет?

– Придет. Это моя проблема.

Повестку в армию Саша Петров получил за неделю до Нового года. Он позвонил вечером из общежития и радостно закричал в трубку:

– Анатолий Петрович, она пришла! Что мне теперь делать?

– Кто пришла?

– Повестка!

– Извини, в голове все перемешалось. Завтра с утра – ко мне.

Утром Анатолий Петрович вызвал к себе начальника отдела кадров и, передавая ему повестку, сказал:

– Леонид Васильевич, нужно срочно подготовить приказ об увольнении Александра Петрова.

Старый опытный кадровик, немного помолчав, не глядя ни на кого из сидящих в кабинете, тихо, но твердо сказал:

– Я приказ готовить не буду.

– Почему?

– Андрей Федорович перед командировкой дал мне указание: приказы на увольнения и премии временно приостановить.

– Но это же уважительная причина! Человека в армию забирают!

– Анатолий Петрович, вы временно исполняете обязанности начальника, а я подчиняюсь постоянно Андрею Федоровичу.

Анатолий Петрович с искренним удивлением смотрел на начальника отдела кадров. Бывший военный, пенсионер, тихий, неприметный, всегда вежливый, он открылся еще одной чертой характера, а может, она была в нем всегда, только редко проявлялась. Приказ старшего по званию для него – закон.

В кабинете воцарилось напряженное молчание. За окном гудели машины, там все было как обычно: грейдер чистил снег, позади него собралась колонна машин, самые нетерпеливые водители начали сигналить.

– Саша, выйди, на минутку.

Саша вышел за дверь.

– Леонид Васильевич, если Петров не уйдет в армию, его будут судить. Ни за что, ни про что.

– Не надо меня уговаривать. Если я не выполню указания, с работой можно проститься. А кому я нужен со своими болячками?

– А, может быть, так сделаем: я подготовлю приказ, отдам в бухгалтерию, а вы отдадите мне трудовую книжку Петрова, где я сделаю запись.

Кадровик повернулся и молча вышел из комнаты. Во второй половине дня из Москвы позвонил Андрей Федорович. Этого следовало ожидать. Сразу, без подготовки, на повышенных тонах начал разговор.

– Ты чего там дуришь? Какие увольнения? Начальника из себя строишь?

– Андрей Федорович, повестка из военкомата, Петрова в армию забирают.

– Засунь себе эту повестку в задницу. Без меня – никаких приказов. Слышишь?

– Слышу. Придется мне уволить Петрова без твоего согласия.

На другом конце было молчание. Анатолий Петрович подумал, что разговор закончился и связь прервалась, как вдруг из трубки стали вылетать фразы, полные угроз. Такого тона и таких слов, как сейчас, он не слышал от своего начальника никогда.

– Слушай меня внимательно, Петрович, и мотай на ус. Ни увольнять, ни принимать на работу ты не будешь. Я запрещаю. Если ты все-таки сделаешь это, ни одной минуты я работать с тобой не буду. Выбирай: быть хорошим перед мальчишкой или вылететь с работы за нарушение техники безопасности и смертельный случай. А может, и под суд пойдешь, чтобы неповадно было другим. Все понял?

Анатолий Петрович положил трубку, сел за стол и задумался.

Не тон разговора поразил его, а что-то другое. И у него случались разносы, когда он «слетал с катушек», проводя совещания на объектах. Но это было от отчаяния, от безысходности, когда уже всем ясно, что без крика тут ничего не поделать. Обидные слова он пускал в ход больше для острастки, как профилактику. А здесь другое: пренебрежение, вседозволенность, унижение своего коллеги, с которым работает уже несколько лет вместе. Сказанные сейчас слова – как пощечины.

Даже не спросил, как прошли похороны. Нарушили его указания, видите ли. Какой великий и всемогущий: и под суд отдаст, и с работы выгонит. Наверно, от блата и связей мания величия одолела. Нигде ему преград нет, все позволено.

А может, он прав? Что это я лезу со своей добротой? Да и суд наверняка даст Петрову условно, а я тут затеваю неизвестно что. Но где справедливость? Почему должен страдать невинный человек, а действительные виновники прятаться за спины своих покровителей. Им даже партийный секретарь не указ, этим всемогущим «серым кардиналам».

Он оглядел свой кабинет. Небольшой шкаф, набитый технической литературой, длинный рабочий стол, за которым каждую неделю собирались инженерно-технические работники. На подоконниках – прочитанные журналы и газеты. Ко всему этому он привык, для него рабочее место было родным. Возвращаясь с объектов, он в первую очередь торопился сюда, отдыхая в тиши кабинета, изучал документацию по новым объектам. Анатолий Петрович ни разу не позволил себе спорить с начальством, тем более идти наперекор. Так было еще совсем недавно. Но так уже не будет никогда…

Он сидел долго, до темноты. Включил свет, подписал приказ об увольнении Саши Петрова в связи с уходом в армию. Сходил в бухгалтерию, попросил, чтобы того рассчитали сегодня же. Зашел в отдел кадров, не спрашивая Леонида Васильевича, отыскал трудовую книжку Петрова, сделал в ней запись. Не забыл про учетную карточку, куда занес номер и число последнего приказа. Для себя он уже принял решение.

Саша зашел проститься. Он не говорил лишних слов, не благодарил. Они по-мужски крепко пожали друг другу руки, понимая, что их пути-дороги могут никогда не пересечься вновь.

Поздним вечером Анатолий Петрович вышел из конторы на улицу.

Сегодня он переступил черту. Но ему стало легче от того, что он принял самостоятельное и такое трудное решение. Что ждет его? Да, Андрей Федорович не простит, подумал он. Ясно, что придется уходить. Но куда? В небольшом городке с работой трудно, да и начальник везде свои «метки» расставил. Найду, мир не без добрых людей. А по несчастному случаю у меня руки развязаны. Пусть ответит виновный. Со мной они не договорятся. Инспектор, конечно, сволочь, но не все же там такие…

Под ногами скрипел снег, вторил шагам – да, да, да, словно поддерживал и утверждал трудное решение Анатолия Петровича.

Глава третья

Саша вышел из управления в половине пятого. Все улицы и площади сверкали в новогоднем убранстве. Молодой человек инстинктивно запрокинул голову, небо над ним было прикрыто низкими темными облаками, на нем не просматривалось ни одной прогалины, через которую солнечные лучи могли бы пробиться на землю и принять участие в праздничном украшении города.

Откуда плывут эти ненастные облака? Сегодня они соответствуют его душевным переживаниям. Человеку всегда хочется света, яркого солнца, ясного дня. Но ничего не поделаешь, край здесь такой, темный, неприветливый. Почти каждый день льют дожди, начинаясь и заканчиваясь всегда неожиданно. Он прожил здесь недолго, но так и не смог полюбить эту землю: дома, улицы, погоду, людей.

Но все чаще и чаще ему снился один и тот же сон. Родные места, где прошло его детство. Высокий Красный Яр, вознесшийся над рекой почти на сто метров. С его вершины видно далеко окрест: деревни, что раскинулись вольготно по берегу реки, поля, приносящие богатый урожай, которого хватает всем, кто здесь живет, а его излишки колхозные машины увозят в район. А над этой родной благодатью – животворные, ослепительные, пробивающие самые плотные тучи потоки солнечного света. Как на картинах старых мастеров, изображающих святые сюжеты.

Зимой воздух пронзителен, можно обжечь легкие, если дышать полной грудью. Летом он густой, сладкий, настоян на лесных травах, пряной хвое, кедровых и сосновых орехах, приправлен редким ароматом лиственничной смолы. Вокруг звенящая, гулкая тишина. Нет на свете места, обладающего такой притягательной силой, как Красный Яр. Тянущиеся от него к сердцу каждого, кто здесь родился и жил, невидимые кровные нити, кажется, связывают со Вселенной, с Вечной жизнью. Так хочется вновь побывать в родных местах, почерпнуть от них стойкости, милосердной щедрости, «зарядиться» Вечностью.

Саша присел на скамейку. Мысли его были о далеком родном доме. Два года не был там, не видел матери. Писал короткие письма-записки о своем житье-бытье, получал такие же короткие ответы от сестер, вот и все, что явно соединяло его с родной землей. Но сколько же было неявных, невидимых связей! Прикрыв глаза, он увидел большую комнату, кухню, сени. Ясное солнышко, августовское утро, теплый ветер за окном, запах свежеиспеченного хлеба, мамино дыхание – знакомое до боли, пахнущее парным молоком. В открытое окно залетает запах сена, от которого легко дышать. И голос мамы: «Сынок, вставай».

В военкомате было пусто. Он показал дежурному повестку, тот удивленно посмотрел на Сашу и сказал, к кому обратиться.

Майор, начальник отделения призыва, к которому пришел Саша, долго вертел в руках повестку, с недоверием смотрел на нежданного новобранца:

– Ты ничего не перепутал?

– А что мне путать? Пришла повестка, и я пришел.

– Так у нас призыв закончился.

– Я же не сам себе повестку отправил.

Майор еще раз взглянул на бумажку.

– Постой, постой, странно. Повестка подписана самим военкомом.

Он еще раз долго и внимательно посмотрел на Сашу.

– Ты кто?

– В повестке же написано: Александр Яковлевич Петров.

– Я читать умею. Кто ты по профессии и откуда родом.

– Строймастер из строительного управления. Родом из Сибири.

Майор в очередной раз посмотрел на повестку.

– Подожди меня.

У военкома он был долго, вышел раскрасневшийся и возбужденный. Увидев Сашу, всплеснул руками:

– Вот беда, про тебя-то забыл спросить, – и, повернувшись, опять исчез в кабинете военкома. Вышли они уже вдвоем, и военком – молодой подполковник, громко спросил:

– Кто Петров?

– Я, – бодро ответил Саша и оглянулся, хотя вокруг никого не было.

– Заходи, – махнул рукой военком.

Саша зашел в кабинет. Длинная комната заканчивалась массивным столом, за ним открытая дверь в маленькую комнату. Это была комната отдыха, который позволяли себе все местные руководители. Саша присел на стул. Взгляд его невольно остановился на небольшом столе в комнате отдыха. Он был уставлен бутылками водки и коньяка, здесь же стояли две трехлитровые банки, одна с огурцами, другая с капустой, на тарелке большими кусками нарезано сало.

– Подожди, я сейчас позвоню.

Звонил военком долго, наконец, нашел, кого надо, бубнил что-то в трубку, просил выручить, обещал никогда не забывать, и так далее.

– Уффф! – с облегчением выдохнул военком, укладывая трубку на телефонный аппарат.

Работающий вентилятор донес запах спиртного. Саша уже давно понял, что пришел он не вовремя, все уже начали провожать старый год, заодно встречая и Новый. Некоторые так напровожаются, что домой забывают явиться под Новый год.

– Ну вот, Петров, сколько забот с тобой, – весело сказал военком, – а все оттого, что все надо делать вовремя.

Саша молчал. Он просто не знал, что отвечать.

– Ну ладно, что не сделаешь для хорошего человека. Значит так: двенадцатого января необходимо быть на призывном пункте.

– Двенадцатого? – удивился Саша.

– Так точно, двенадцатого. Подойдешь лично к начальнику пункта и скажешь, что от меня.

– Хорошо.

– Хорошо-то хорошо, да ни хрена хорошего, – забавно окая, сказал военком, и рассмеялся. – Не «хорошо», а «есть», салага. Вот тебе мой телефон, позвонишь, если что не так. Понятно?

– А что мне делать до двенадцатого?

– После новогодних праздников выходи на работу.

– Меня уже уволили.

– Уволили, радуйся. Отдыхай.

– Можно и домой съездить?

– Можно, только вернись вовремя, мне проблемы не нужны. Ясно?

– Так точно! – ответил Саша и с облегчением покинул кабинет весельчака-военкома.

Уже на улице он вспомнил: у меня же две недели свободного времени! Может, мне и вправду съездить домой?

Несмотря на свою простоту и очевидность, эта мысль поразила его. Она была с ним неотступно, до самого вечера. Перед глазами стоял их маленький дом в три окна, два из которых смотрели на огромное колхозное поле. Летом на этом поле росли рожь и пшеница, которые под дуновением ветра волнами раскачивались из края в край. Если смотреть от гумна, поле было похоже на море. На солнце оно сияло. Над хлебами простирался янтарный туман, легкая золотая пыльца с весом крыла бабочки касалась сочной зелени. Никто не проходил мимо этой красоты, каждый останавливался, залюбовавшись. Зимой поле надежно укрыто белым одеялом. В зависимости от угла падения солнечных лучей белый цвет несколько раз в день меняет свои оттенки, от нежно-голубого до светло-желтого.

Когда Саша вспоминал о доме, перед его глазами прежде всего оживало поле. Дом и поле были неотделимыми друг от друга. «Дом» – это не только постройки и огород. Дом включал в себе реку, деревенскую улицу, лес, сенокосные поляны, школу и много-много другого, без чего не бывает настоящего родного дома.

Заскочив в общежитие и покидав в сумку свои скромные пожитки, Саша понесся на вокзал, благо, что тот находился в «шаговой» доступности. Удивительное дело, еще со студенческой поры вокзал для него – второй дом. Может, громко сказано, но бывал и сейчас бывает он на вокзалах чаще, чем в кино, в магазинах и столовых. Ему глаза завяжи, по шуму сможет определить, где зал ожидания, комнаты для отдыха, и как попасть к платформам, и где железнодорожные кассы. Сейчас нет вокзалов без электричек. Может, где-нибудь в глуши остались, где раз в сутки проходит поезд.

Электричка, известный вид транспорта, но это и предмет особого разговора, это целый мир. Все пути-дороги сходятся в центре города, от которого в оба конца идут электропоезда, быстрые и удобные, громыхающие и дребезжащие, холодные зимой и душные летом.

В электричке жизнь, кажется, проходит в каких-то других, относительных смысловых координатах. Кто-то мирно досматривает сны, кто-то хохочет над анекдотами, кто-то грустит, плачет или смеется, изливая душу родному или незнакомому человеку, работяги играют в карты. В электричке много студентов. Интересно видеть, как во время сессий в вагонах, где они сидят, наступает тишина, которую нарушают усердное сопение да скрип ручек от переписывания пропущенных лекций.

А сколько веселья и неподдельной радости возникает у молодых, когда в вагон входят контролеры. На вооружении вечно безденежных и безбилетных студентов сотни объяснений отсутствия билета. От обычного – не успел, до самых невероятных и жутких историй.

Электричка все пять студенческих лет была основным видом транспорта для Саши. Он привык к ней, как другие привыкают к автобусу, трамваю. Когда бы он и откуда бы ни возвращался в общежитие, все было на автомате, главное – успеть к отходу электрички. Счет здесь идет на секунды, бывали случаи, когда впрыгивал в отходящий поезда.

Сейчас электричка уносила его в областной центр. Вагон, как всегда, был переполнен. Саша стоял в тамбуре, чувствуя неприятный запах потных тел, винного перегара. Было впечатление, что стоявшие люди приклеились друг к другу. Но никто не роптал, все знали, что по-другому не будет, а многие привыкли к такому состоянию и, похрапывая, мирно спали, словно были уложены вертикально.

«Ну вот и домой, – думал Саша, – только были бы билеты на самолет, все-таки канун Нового года. Вот удивится мама, и сестренки тоже. Надо купить подарки, но это в аэропорту. Господи, пусть хоть здесь повезет».

– Парень, убери сумку, весь бок уже продавила, – неожиданно услышал он недовольный голос.

Чуть повернув голову, даже не голову, а скосив глаза, увидел пожилого мужика, пытающегося отодвинуть его сумку. Саша втянул в себя воздух, с трудом снял лямку сумки с плеча и, тяжело перегибаясь, задвинул ее между ступней ног. Стоять стало неудобно, но помеха была убрана. Он опять стал представлять, как прилетит домой.

В зале аэропорта людей было больше, чем в электричке, все свободное пространство оказалось занято. Кто-то сидел, кто-то лежал. Всё как всегда.

Саша всю ночь просидел у окна кассы в ожидании чуда, оно, к его счастью, произошло. На его глазах какой-то оригинал сдал билет.

– Повезло тебе, – сказала кассирша, – такое редко бывает в новогоднюю пору.

– Редко, но бывает, – почти пропел Саша.

Она улыбнулась ему в ответ.

– Бывает, бывает, – пересчитав деньги и подавая билет Саше, напевно проговорила и она.

Молодой человек побежал к стойке регистрации, счастливо возбужденный.

– Когда-то должно повезти, – подумал он.

Встал в длинную очередь, прикрыв глаза от усталости, он искренне хотел, чтобы все шло быстро, но регистрация шла медленно и скучно, так всегда бывает ранним утром.

Самолет разогнался по полосе, взревел двигателями, словно таким образом вбирал в себя земную силу, нужную ему, и, оторвавшись от бетонки, стал набирать высоту, протыкая своей металлической тушей сначала одиночные облачка, а затем плотный слой белого марева. Вот уже самолет над облаками, выше этих ленивых воздушных созданий, и даже солнце показалось сбоку, оно выглядывало из-под одиночных облаков, живописно подсвечивая их снизу. Саша глядел в иллюминатор, любуясь неземной картиной, напоминающей заснеженные таежные просторы, у него даже возникло желание пробежать на лыжах по облачным полянам, скатиться с воздушных гор. Ровный шум моторов убаюкивал. Земли не видно. Слева и справа установился монотонный пейзаж.

Саша прикрыл веки. Все, что накопилось в нем за последние часы, возбуждение от того, что он летит домой, волнение о билете, бессонная напряженная ночь, счастливый случай, стало медленно покидать его, как воздух проколотую шину. Голова нашла удобное место, и добрый сон пришел на помощь молодому организму. В эти минуты не существовало силы, которая могла бы разбудить молодого человека, да никто и не пытался это сделать.

За три часа до Нового года Саша Петров благополучно приземлился в районном селе, от которого родная деревня, где жили мать и сестренки, была в семи километрах. В этой поездке ему удивительно везло. Так бывает раз в жизни. И здесь ждала удача. Самолет, скорее самолетик, летающий один раз в неделю, оказался в расписании как раз в тот день, когда нужно было Саше. С билетами трудностей не случилось. Все складывалось так, словно сама судьба желала, чтобы Саша оказался дома. В сторону его деревни попутки не нашлось, прилетевшие были из районного центра, и почти сразу все исчезли за темной завесой ночи.

Саша долго не раздумывал, он понял, ждать некого, и пошел пешком по единственной дороге к родному дому.

Стояла блаженная морозная тишина. Зимой здесь всегда мороз. Побывав в других краях, он знает, что в Новый год вместо снега может идти дождь. Но в его деревне зимой – мороз и снег, как и задумано природой. Скрип снега вылетал из-под ботинок и, казалось, летел впереди шагов. Саша, подгоняя себя мыслями о доме, почти бежал. Скоро замелькали огоньки в деревенских окнах. Их было много. Он удивился, почему не спят. Вспомнив, что подошел Новый год и в каждом доме ждут праздничного часа, обрадовался. Сердце ликовало, в мозгу стучало: я дома, я дома! Казалось, на этот безмолвный крик радости сейчас откликнется вся округа. Саша даже прикрыл рукой рот. Перед тем, как взобраться на угор, он на секунду остановился, сняв шапку, обтер ею лицо и, сделав большой глоток воздуха, стал легко взбираться на крутой берег. Вот последний поворот. У соседей из дома звучала музыка. Наконец, окна родного дома, из них на улицу льется теплый свет. Саша, не чуя под собою ног, взлетел на крыльцо и, не стучась, распахнул в избу дверь.

– Мама, здравствуй! Это я.

Мать сидела у стола, смотрела телевизор. Услышав родной голос, она, еще ничего не понимая, удивленно посмотрела в сторону входной двери.

– Мама, это же я… – Саша подошел к матери, обнял ее. От мамы пахло земляничным мылом – он запомнил этот запах с раннего детства, ничего радостнее его он в жизни не помнил.

С огорчением про себя отметил, что мама стала ниже ростом, голова ее не доставала Саше до подбородка.

– Господи! Господи! – повторяла она, словно не знала, что сказать. – Откуда ты, сынок?

Он усадил ее на стул, сел рядышком и стал смотреть в родное лицо. Сын плакал от счастья, даже не вытирал своих слез, оставлявших на щеках блестящие дорожки.

– Ой, Сашенька, что же мы сидим так? Нужно за Машей и Лидой сбегать, они к Кузнецовым ушли, Новый год встречать. Там вся молодежь собралась.

– Еще успеем, мама. Давай вдвоем посидим.

Но мать усидела лишь одну минутку.

– Ты отдохни, сынок, а я на стол соберу, скоро двенадцать.

И ушла в кухню. Саша принялся рассматривать семейные фотографии, висевшие на стенах. Вот его дедушка Семен, таежный охотник, который в одиночку ходил на медведя. На его груди – два Георгиевских креста. Вот его отец Яков, его бабушки, тети, сестры, племянницы – вся родня собралась здесь, на фотографиях, развешанных на потемневших бревенчатых стенах отчего дома.

– Какой же ты стал красивый, сынок, тебя прямо не узнать, – приговаривала мать на кухне, – еще вчера был маленький, мужичок с ноготок, а сегодня вымахал – мужик мужиком… Вот говорят – чудес не бывает… А я тебе так скажу – в декабре я просила у Пресвятой Богородицы встречи с тобой, и вот тебе – пожалуйста – сынок приехал…

– Предрассудки, мама, – снисходительно сказал Саша, – это не Богородица, а я выполнил твою просьбу…

– Нет, сынок, это Она тебя привела…

Саша не стал спорить. Кто его знает, может, это и есть та самая неведомая сила, которая подняла его в дорогу? Может, мамины слова через сотни километров дошли до его сердца, и произошла удивительная встреча.

– Ты не веришь?

– Верю, мама, верю.

– Схожу, позову твоих сестер. Вот радости-то будет!

– Да что ты, мама, я и сам сбегаю.

– Увидят тебя там, не отпустят. А я хочу, чтобы мы встретили Новый год всей семьей. Когда еще такое счастье выпадет?

* * *
Он остался один. «Может, это сон? – думал Саша. – Нет, не похоже на сон. Я дома. Какое же это счастье!» Всё здесь было просто и уютно. Вот старый деревянный сундук, мама рассказывала, что он гораздо старше ее и принадлежал ее родителям. Иногда на сундук стелили матрас, и Саша спал на нем. У стены стоит старая железная кровать, накрытая лоскутным одеялом, он его помнит с раннего детства. Маленькие сестренки спали на ней «валетом». Кровать украшена полоской ткани с вышивкой и кружевами, на подушках наволочки, тоже с вышивкой.

Рядом с кроватью у окна, где висят простенькие ситцевые занавески, по-хозяйски расположился комод. Но центром дома всегда был телевизор. Вместо тумбы под него приспособлена столешница старинной швейной машинки фирмы «Зингер» с ножным приводом.

Пол утеплен домоткаными дорожками.

Саша заглянул на кухню. И здесь все было по-прежнему. У стола почетное место занимал двухстворчатый буфет. За стеклом буфета – простенькая посуда. В красном углу икона Богородицы, под ней горящая лампадка. Рядом с большой русской печью – полка для кастрюль и чугунов. Все здесь как-то тепло, радостно, целесообразно. Тихо, только слышно, как тикает старый будильник да поскрипывают половицы.

И запахи здесь родные. В кухне пахло свежим хлебом, диким таежным чесноком-черемшой и вареными яйцами. В зале благоухала герань. Возле маминой кровати чувствовался легкий запах духов «Красная Москва».

Саша сел на стул, закрыл глаза и, не желая того, уснул…

* * *
Время в родной деревне пролетело быстро. Сашу окружали любимые люди: соседи, родственники, друзья по школе. Дни были короткими, не успеешь встретиться, поговорить, попить чаю за праздничным столом, и солнце, плавно минуя середину дня, быстро скатывается за Красный Яр. И снова вечер.

Любимая деревня поразила Сашу. Она была обречена, ей уготовили незаслуженно раннюю смерть. Когда человек болеет неизлечимой болезнью, а затем уходит навсегда – это естественно. А вот когда умирает деревня у всех на глазах – это трагично и больно. Скоро здесь будет море. Закончат строить плотину, сделают подпор воды, и всё. В каждом доме об этом говорят. Одни радуются, что переедут в город и будут жить в благоустроенных домах, другие, в основном старики, горюют.

Уже год на полях, окружавших деревню, ничего не сеяли. Саша помнил, что вокруг деревни всегда росли рожь и пшеница. Стебли высокие, упругие, высокие до плеч. Ходить по полю было категорически запрещено, дети с раннего возраста знали, что совершить «потраву» – большой грех. Святотатство. К концу лета приезжали комбайны, оставляя после себя коротенькую жесткую стерню и величественные скирды.

В каждом доме держали корову, свинью, кур, иногда коз, уток, гусей. О собаках не было и речи – половина деревенских мужиков – охотники. Кошки плодились бессистемно и не принадлежали никому – их кормили все, а жили они там, где захочется. Сейчас все стало другим. Вокруг деревенских полей визжат пилы, деревья с шумом падают вниз. То, что оберегали веками, как естественную защиту от ветра, рубят под корень. На деревенской улице появились «дырки», это дома вместе с хозяевами переехали на новое место.

Молодежь уезжает в город, многие предприятия закрылись, работы нет. Все живут ожиданием новой жизни. А пока ждут, спиваются с тоски.

В деревне остался один из Сашиных одноклассников, Вовка Анисимов. Работал он на лесоповале. Уже в конце своего импровизированного отпуска Саша дождался его приезда из леса. Рубка шла вахтовым методом. Вовка оставался таким же, как и прежде, – высоким, симпатичным, всегда с улыбкой. Встретив Сашу, тут же предложил «по граммульке», а когда тот замахал руками, сказал со смехом:

– Главное – предложить. Я тоже не пью. – Подумал и добавил: – один.

– Ну, рассказывай, как ты тут?

– А ты не видишь?

– Вижу.

– Так чего рассказывать?

– Про жизнь.

Вовка молчал, смотрел по сторонам, потом нехотя ответил:

– Ты знаешь, в деревню часто приезжают наши одноклассники. И все спрашивают «про жизнь». Хотя сами видят, какая вокруг жизнь. От такой жизни и разбежалась молодежь. Большинство. А я вот не сумел уехать, не решился. Родителей не могу бросить. Ты же видел их…

– Да ладно, чего ты. Я же не об этом спрашиваю.

– А о чем?

– Ну, как твои личные планы? Куда после затопления собираешься?

– Личные планы в тумане. Валька моя уже умотала отсюда, и даже меня в известность не поставила. В армию меня не берут, нашли плоскостопие. Пока работаю, а там видно будет… Ты лучше о себе расскажи, – сказал Вовка.

– Да тоже нечего рассказывать. Учился в техникуме, работал мастером на стройке, сейчас ухожу в армию.

– Вот и поговорили. Видишь, Саня, сколько не виделись, а поговорить не о чем. Пойдем на улицу, чего мы дома торчим.

…Они остановились на угоре. Вокруг, на окружающих деревню сопках, ставших похожими на лысые старческие головы, деревьев уже не стало. Спилили. Не пропадать же добру.

– Много еще леса осталось?

– Много. Но под воду уйдет еще больше.

– Как это?

– Не подобраться к нему. Сейчас пытаемся, но не можем отдельные десятины свалить.

– И что будет?

– Ничего не будет. Останется в воде.

– Но он же сгниет!

– Конечно. Ты знаешь, Саня, больше всего мне жалко наши сенокосные поляны. Помнишь, пацанами ездили на сенокос? Сейчас все тягачами изуродовано, в лесу завалы спиленных деревьев, которые должны всплыть по идее. Но они не всплывут.

– Почему?

– Намокнут и не всплывут. А убрать – нет ни времени, ни денег, ни желания.

– А зачем было так спешить?

– К Новому году подарок Родине сделать.

– Правда, что ли?

– Ты же строитель. Должен знать, что в нашей стране строят от праздника до праздника.

– Не понял.

– Начинается стройка в канун какого-нибудь большого праздника, 1-го мая, или 7-го ноября, и заканчивается в канун их же. Редкий случай, когда сдают к Новому году. Не веришь? Проверь. Потому и торопимся, на мелочи внимания не обращаем.

Саша вспомнил о стройке, где он еще недавно работал. Там тоже дата существовала.

– А может, по-другому нельзя?

– Может быть.

Они прошли до конца улицы, остановились напротив Красного Яра.

– Повезло Красному Яру, – сказал Саша, – его не затопит никогда.

– Только ниже ростом станет, – добавил Вовка.

– Почему ниже?

Вовка засмеялся:

– Он не дерево, не всплывет.

Саша посмотрел с восторгом на реку, восхитился ее ледяной грацией в обрамлении снежной опушки.

– Смотрю я, и вроде чего-то не хватает. Не вижу катка, который мы каждый год делали.

– Уже второй год нет катка на реке. А для кого делать? Каждый день кто-то рвет когти отсюда.

– Но школа-то работает!

– Сидят в двух классных комнатах.

– Но до затопления еще далеко.

– Далеко, близко? Людей не удержишь. Каждый свою судьбу решает.

– Ну а ты, похоже, будешь до конца стоять?

– Пока не знаю. Мать даже говорить об этом не хочет. Говорит, здесь и умирать будет. А отец, хоть ничего и не говорит, но думает так же. Переедем туда, где государство хату даст.

– Моя мама с сестрами так же решили.

– Тут многие так решили.

– Тоскливо.

– Тоскливо, Сань, но что поделаешь, нас не спрашивают.

– А если бы и спросили? Никто против не выскажется.

– Ты когда уезжаешь?

– Послезавтра.

– Где будешь служить?

– Не знаю.

– Хоть белый свет увидишь.

– Смотря куда попаду.

Друзья шли по деревенской улице. Вернее, по ее центральной части, которая была очищена от снега. Слева и справа занесенные палисадники, только вершинки забора торчат из-под снега. Крыши домов тоже завалило толстым искрящимся слоем. При ярком свете солнца его белизна резала глаза. Во всех домах топились печи, пахло дымом, запах был томительно родным и необыкновенно вкусным. Дошли до Сашиного дома.

– Ну что, будем расставаться?

– Увидишь наших, передавай привет.

– Увижу, передам.

– Может, придешь проводить?

– Не могу, Саня, завтра уезжаю на делянку. Так что пока, друг, может, когда и увидимся…

– У меня к тебе просьба, Вовка. Если нужно будет помочь моим при переезде, не откажи.

– Мог бы и не говорить. Куда же я денусь?

Пожав друг другу руки, приятели расстались.

Кончился отпуск. В последний день мать расстаралась – состряпала шаньги, пирожки, расстегаи и прочие вкусные сибирские лакомства. К обеду накрыли стол, пригласили соседей. Было много разговоров, напутствий, пожеланий. Только к вечеру они остались одни. Сестры, убрав со стола, убежали в клуб, туда привезли новую кинокартину. Мать смотрела на Сашу полными слез глазами.

– Ну чего ты, мама? – спрашивал Саша. – Отслужу в армии, приеду к тебе, и уже больше никогда не расстанемся.

– Спасибо тебе за эти слова. Вот, возьми от меня подарок. Он не совсем обычный, береги его, не потеряй.

– Ну что ты, мама.

Она подошла к шкатулке, открыла ее и достала железный крестик на цепочке.

– Жаль, что тебя не крестили, пусть он спасает и хранит тебя.

– Мама, как же мне его носить? Особенно в армии.

– Пусть он всегда будет с тобой, я умоляю тебя, Сашенька.

– Хорошо.

Она подошла, аккуратно застегнула крошечный карабинчик на шее сына, расправила цепочку, опустив крестик под майку.

– Ну вот, ничего и не видно.

Саша молчал. За окном быстро сгустились сумерки, и только белый снег отражал свет луны, холодной, как все вокруг. Молодой человек отошел от окна, сел за деревянный стол, накрытый белой скатертью с вышивкой. Сколько помнил себя, по всем праздничным и торжественным дням накрывалась на стол эта скатерть.

Он смотрел на любимое, в морщинках лицо, аккуратно обрамленное седыми волосами, и с чуть прищуренными, все понимающими глазами.

Цвет материнских глаз совпадал с цветом ее темно-синего платья в белый горошек. Это было самое любимое мамино платье. Оно ловко сидело на ней, совсем не по-деревенски.

– Береги себя, сынок.

– Хорошо, мама, постараюсь. Только и ты себя береги. Желудок у тебя болит, надо врачу показаться…

– Иногда так внутри горит, будто там костер развели. У врача нашего я была, но надо ехать в районную больницу или в областную. Может, там что-нибудь скажут?

– Мама, дай мне слово, что съездишь.

– Обязательно, сынок. Даю тебе слово.

Они еще долго смотрели друг на друга, ведя разговор об обычных делах. Затем мать постелила постель и, как в детстве, погладила и поцеловала голову сына, пожелав ему доброй ночи.

Глава четвертая

На призывной пункт Саша пришел рано. Около дверей никого не было. Он уже было подумал, что перепутал адрес. Подошел ближе к вывеске, прочитал. Нет, не ошибся. В это время подошел еще один паренек.

– Тут забирают в армию?

– Вроде тут.

– Тебя как звать?

– Саша.

– Меня Рома. Ты тоже в двадцатой команде?

– Не знаю.

– А что на повестке написано?

– Повестку забрали в военкомате.

– Ну, а я в двадцатой. Значит, поеду в Афган. Я это потому знаю, что мой двоюродный брат служил в Джелалабаде, в пехоте. Он мне много чего порассказал…

– Но в Афган же берут добровольцев!

– Что, отказаться хочешь? Не получится, братан.

– Почему?

– По кочану. Выполнять интернациональный долг – обязанность каждого советского человека.

Саша с невольным уважением посмотрел на парня, который легко выговаривал трудные слова и выпаливал длинные предложения. Видимо, произносил он их не в первый раз, но вряд ли понимал их точный смысл. Отвернувшись, Саша тихо сказал, словно бы невзначай:

– Я никому ничего не должен.

– Что ты сказал? – переспросил Роман.

– Что слышал, – ответил Саша.

– Да ладно, не обижайся. Может, вместе служить придется, – улыбаясь, Роман протянул руку. Саша пожал ее.

Часам к десяти набралось человек тридцать. Вышел полупьяный майор, зачитал список, посадил всех в автобус и отправил в аэропорт. Медкомиссии, которая всегда бывает перед отправкой в армию, не было. Саша проходил ее два года назад, тогда же получил и приписное свидетельство. Здесь никто их не осматривал, словно армейское начальство было уверено в их богатырском здоровье. Саша никаких дефектов у себя не знал, поэтому любая медкомиссия была для него лишней тратой времени.

До вечера просидели на военном аэродроме, в каком-то захламленном ангаре. Саша пристроился в уголке и сразу заснул. Он еще не мог понять, что с ним происходит, куда и зачем их везут, разговоры сверстников его мало интересовали. Многие парни были пьяными, они пили водку прямо из горла, не обращая внимания на сержантов. Пока еще все были гражданскими. Наконец, ребят посадили в самолет, и тот почти сразу взлетел. В иллюминаторах было темно. Постепенно все успокоились. Кто-то завалился набок, кто-то откинул голову на подголовник. Дневная усталость и водка сделали свое дело, сон пришел к каждому.

Раннее утро Саша встретил в Алматы. Привезли в пересыльный пункт, накормили, выдали форму, сводили в баню и дали несколько часов, чтобы привести себя и форму в порядок.

На пересылке провели несколько дней, а затем опять дорога, поездом до Ферганы. Там ждала учебка. С первого дня молодых загрузили по полной. Сержанты были в основном из Западной Украины, их называли здесь «бендеровцами», конечно, за глаза. Пять месяцев жесточайшей муштры и унижений не прошли даром. После всевозможных марш-бросков, полевых разведок, стрельбищ, ежедневной строевой и физической подготовки он стал совсем другим человеком, окреп физически и морально, научился выживать в мужском коллективе, замкнутом и жестоком. В майские праздники принимали присягу. Всё было просто: без музыки и речей, выстроили на плацу, после короткого приветствия солдат по двое подводили к столу, где они читали Присягу, ставили свою подпись под ее текстом и возвращались в строй. На их место заступали новые бойцы. Длилось это невыносимо долго. Когда последний солдат подписался, начались показательные выступления. Над плацем сильный дым от взрывов гранат и от выстрелов из автоматов. Конечно, не забыты приемы рукопашного боя, потом начались военизированная эстафета и упражнения с оружием. Зрители – только штабные, никого из родственников здесь нет.

Но настроение царит торжественно-приподнятое. Офицеры, для которых это мероприятие было не таким уж и радостным событием, поддались всеобщему веселью. Однако приказы их были строги и требовательны. Сержанты ругались меньше, правда, суетились больше обычного.

Праздник подошел к концу, все усталые и голодные ввалились в столовую, где ждал удивительно вкусный ужин. Вот так становились настоящими солдатами.

Команды по шестнадцать человек готовили для Афгана. Что там творится, все знали, но без конкретики и деталей, хотя главное было именно в деталях. Все верили в свою счастливую звезду и отцов-командиров. Ночью построили на плацу, никаких торжественных напутствий не было. Командир батареи каждому пожал руку и пожелал всем вернуться домой живыми. Саше показалось, что у этого «железного» человека при этом пожелании на глазах появились слезы.

Машины, самолеты, многочасовое сидение на аэродромах и, наконец, Чирчик. «Странное название», – подумал Саша.

Привезли их на окраину, где находилась перевалочная база. Народ прибывал сюда со всех концов великой России, однако вскоре весь обслуживающий личный состав базы улетел в Ашхабад для оказания помощи, там опять было землетрясение. За порядком следили несколько сержантов, но на них никто не обращал внимания. Каждый вечер появлялся майор, проводил поверку, утром часть людей отправлялась в Афганистан.

После учебки, где за день даже сигарету некогда было выкурить, здесь царила вольница и хаос. Все пили вино, его продавали жители города, подвозили на легковых машинах, грузовиках и тракторах. Саша никогда не увлекался выпивкой, но здесь, в атмосфере полной бесконтрольности и анархии, был вынужден делать то, что и остальные.

Однажды, когда «не хватило», они с Романом перелезли через забор базы и попали на кладбище. Оба оторопели.

– Роман, посмотри, сколько на памятниках звезд!

– Это ребята с Афгана здесь похоронены.

– Как с Афгана?

– Да так.

– А почему их на своей Родине не похоронили? У них что, дома нет?

– Дом, может, и есть, а похоронены здесь.

Они долго стояли среди могильных холмиков в скорбном молчании.

– Ты знаешь, Саня, я все думаю о том, за что нам выпала такая доля? Почему именно мы должны воевать в этом проклятом Афганистане? А с другой стороны – кто, если не мы? А посмотри на эту базу! Можно взять и уйти куда хочешь, и неизвестно, когда тебя кинутся искать. Однако никто не уходит, все ждут. Чего?

– Ты что, боишься? – Саша посмотрел Роману в глаза.

– Пошли на базу, к чертям собачьим это пойло.

– Пошли.

На другой день майор зачитал список, в нем уже были фамилии Саши и Романа. Куда их направляют, они не знали. Группу посадили в самолет, который взял курс на Афганистан. В салоне играла восточная музыка. Саша вздремнул и во сне увидел душманов, почему-то обнаженных и танцующих вокруг костра с копьями в руках. Он со страхом наблюдал за их пляской, ожидая, что его сейчас найдут и возьмут в плен. Он открыл глаза, встряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения.

В иллюминатор были видны горы. Некоторые поднимались высоко, задевая вершинами одинокие облака, между гор изумрудно зеленели долины, виднелись какие-то диковинные строения.

Самолет накренился в сторону, стал делать круги, снижаться по спирали, при этом отстреливая ракеты в разные стороны. Сели в Кабуле. Вот и Афган.

Светило жаркое афганское солнце. Взлетали и садились вертолеты, в аэропорту кучковались дембеля. Отслужившие два года, в отутюженных кителях, с медалями и знаками отличия на груди, с дипломатами в руках, с сумками «монтана» через плечо. Радостные парни ждали своей посадки.

Пройдя таможенный досмотр, направились к самолету.

Дембельский ИЛ-76 оторвался от земли. Все взгляды на земле были прикованы к нему. Ребята улетают домой. Вдруг, со стороны гор, Саша заметил вспышку, дымовой хвост.

– Роман, что там такое?

– Где?

– Да вон там, – показал Саша рукой.

– Черт его знает. Кто-то стреляет по самолету.

– Стингерами душманы лупят, – сказал стоящий рядом прапорщик.

– Стреляют? В Кабуле?

– Здесь везде стреляют. В Кабуле в том числе.

Саша со страхом наблюдал, что будет дальше. Неужели душманы собьют самолет и солдаты так и не возвратятся домой?

Вот стингер приближается к самолету. Вот сейчас, сейчас произойдет трагедия. К счастью, в этот момент борт стал отстреливать противоракетные ловушки. Большие ракеты вместе с малыми стали разлетаться в разные стороны. Стингер изменил свое направление и исчез. Раздался взрыв. Все замерли, глядя в небо. Дембельский самолет, целый и невредимый, продолжал свой полет.

Прибывших построили и со взлетной полосы отправили в Кабульскую пересылку. Полдня они были предоставлены сами себе. Наконец, появились начальники, повели на медосмотр, всем сделали прививку от чего-то.

Уже поздно вечером построили и провели перекличку. Высокий прапорщик в выцветшей от палящего солнца гимнастерке и в зеркальных очках назвал Сашину фамилию, нескольких его приятелей по учебке и будущее место службы.

Когда старшина привел Сашу в роту, подошел командир первого взвода и, глядя прямо в глаза, спросил:

– Ты после учебки? Сержант, так?

– Так точно, – ответил Саша.

– Слушай и запоминай: я, старшина Садыков, назначаю тебя своим нештатным заместителем и штатным командиром первого отделения. Отныне ты – мастер по ремонту стрелкового оружия, САУ и танковых пушек, а также танковых стабилизаторов и, наконец, пулеметчик на броне тягача.

От неожиданности Саша замолчал. Он подумал, что это армейский розыгрыш, но ошибся.

– Что молчишь?

– Сказать нечего. Такому делу нас не обучали.

– Меня тоже. Научишься. А может, ты на мое место сразу хочешь, командиром взвода? Не стесняйся, говори.

– Не хочу.

– Тогда будешь тем, кем я сказал, и разговор закончен. Принимай отделение.

Позднее Саша узнал, что взводный был мужиком упрямым и спорить с ним не рекомендовалось. Тем более, он только что вернулся из госпиталя. Бронетранспортер, в котором он ехал, «духи» прострелили из гранатомета, и под сиденьем, на котором сидел Садыков, взорвалась граната. Он остался цел. Задницу потрепало – не страшно, а вот контузия – дело неприятное. Потому он и былзлой, как черт. Утверждали, что он малость «тронулся».

Прошло совсем немного времени, и Саша со взводным стали друзьями. Мужиком Садыков оказался нормальным, всегда придет на помощь, подставит плечо. Война была рядом. От снарядов и пуль не защищали ни стены казармы, ни ангары, ни дырявые глиняные дувалы, бывшие некогда афганскими укреплениями.

…В тот день ротный замполит влетел к Саше в оружейку, запыхавшись, сходу отдал команду:

– Петров, срочно в тягач! Поедем танк вытаскивать из ямы. Пулемет брать не надо, некогда с ним возиться.

– Товарищ старший лейтенант, по инструкции без пулемета нельзя.

– Хочешь, неси, только бегом. Тут недалеко, километров десять. Танк с бетонки слетел в яму, экипаж не стал с ним возиться, просто пересели на другой и вызвали нашу службу с тягачом. Надо быстрее забрать, пока «духи» не заминировали.

Саша с трудом дотащил до тягача тяжеленный пулемет, на ходу установил его на башню. Собственно, это была не совсем башня, а две защитные стальные плиты по бокам в два пальца толщиной. Пулеметчик сзади и спереди был весь открыт, как на ладони.

Тягач шел впереди под прикрытием БТР, семь человек из ремонтной роты и четыре автомата на всех. Подъехали к месту аварии. Танк лежал на боку в овраге. Тягач подогнали к танку, БТР остался на бетонке. Саша спрыгнул с тягача, чтобы зацепить тросом танк, и вдруг рядом – взрыв и свист пуль. Понять, откуда и кто стреляет, невозможно. Саша забрался в тягач, механик-водитель закричал, что стреляют из ближнего кишлака. Ребята из охранения стали палить из автоматов – занятие глупое и вредное. Перевод боезапаса. До кишлака больше километра, при чем же здесь автоматы? «Духи» работали из гранатометов и пулеметов. Саша запрыгнул в башню и открыл огонь по кишлаку. Так, под прикрытием пулеметного огня, выбрались из засады. Никто не пострадал. Все были довольны, особенно радовался замполит, утверждавший, что действовал по инструкции.

После этого случая всегда выезжали в полной боеукладке.

Однако Саше рейды доставались редко, почти круглосуточно он находился в ремонтной зоне. Его друг Роман, с которым жизнь свела их на призывном пункте, был механиком-водителем тягача и практически каждый день уходил «на дело». После рейдов он всегда забегал к Саше.

– Привет, жестянщик! – кричал он. – Давай курнем!

Они доставали сигареты, и Сашка с удовольствием слушал рассказы Романа о стычках с «духами». Говорил тот напористо, возбужденно, словно все накопившееся в нем выходило наружу, освобождая душу от неимоверного тяжелого груза.

…Октябрьским жарким днем почти весь полк ушел в рейд. На базе осталась только охрана и ремонтная группа. Саше, как ни просился он вместе со всеми, не разрешили, работы было много. Ночью все вернулись, попали под обстрел. Утром Саша стал искать Романа.

– Ты не видел Романа? – спросил он командира отделения.

– Здесь должен быть.

– Не могу найти. Обычно он сам забегает ко мне.

– Может, спит? Его тягач «духи» подорвали, и я отдал команду пересесть на БТР.

– А кто Ромку после этого видел?

– Да я видел, сказал ему, куда садиться.

– Живым видел, не раненым?

– Ну чего ты пристал?

– Так нет его нигде.

– Куда ему деться?

Однако поиски ни к чему не привели. Командование отдало приказ группе вернуться к месту боя. Сашу включили тоже. Вот и тягач, что стоял возле дороги с развороченными гусеницами. Но люки были задраены изнутри. Саша закричал:

– Рома, открой люк! Свои!

– Не могу, Санек!

– Что с тобой?

– Руки заняты!

После долгих усилий люк сорвали, и Саша первый залез в тягач. Роман сидел с двумя гранатами в руках, гранаты были без колец.

– Рома, все нормально, выброси гранаты.

– Не могу, Саша, занемели пальцы, не разжать…

– Только ты не суетись.

Саша потихоньку, чтобы не отлетела чека, стал разжимать кулаки, отгибая по одному пальцу, и, в конце концов, освободил гранаты из рук Романа. Все с облегчением вздохнули. Стали обнимать Романа, а тот неожиданно для всех заплакал…

Уже вечером в каптерке у Саши, разливая неприкосновенный запас, Роман рассказывал:

– После взрыва я еще долго не мог понять, что произошло, видимо оглушило порядочно.

– Но тебе же командир отделения приказал сесть на БТР!

– Я видел, что он махал, но был как заторможенный. Полез внутрь вещи взять. Когда выбрался, наших уже не было. Ладно, думаю, хватятся, вернутся. Люки задраил, жду. Ночью пришли «духи» и стали ползать по тягачу, сняли пулемет, пробовали открыть люки. Тогда я взял в руки по гранате и зубами вырвал кольца. Думаю, если залезут, себя взорву и их. Видимо, торопились, не почувствовали, что в тягаче кто-то есть, ушли. А я остался сидеть с гранатами в руках, отпустить не могу, выбросить тоже.

– Ладно. Слава Богу, обошлось, вовремя спохватились.

Они выпили. Помолчали. Вдруг Роман, глядя на Сашу, сказал:

– Ты не думай, я в плен никогда бы не сдался.

– Я и не думаю. Тем более с двумя гранатами в руках. Захочешь – не получится.

– Я лучше себя взорву, чем плен.

– Чего ты заладил, плен да плен. Сидишь с друзьями, живой-здоровый, чего еще надо?

Роман уснул в каптерке. Саша, прикрыв его телогрейкой, продолжил разбираться с заклинившим пулеметом. О капризах этих пулеметов знали все, но зато калибр у него значительно больше, чем у его собрата на тягаче. Однако следить за ним нужно было постоянно, затвор слишком навороченный: то его клинит, то патроны не заходят в патронник. Один придурок-наводчик пытался решить эту проблему при помощи молотка. Пуля оказалась разрывная, разнесло пацану лицо в клочья…

* * *
Уже почти год, как Саша служит в Афганистане. Чужая страна, чужая земля. Страна гор. Кругом, куда ни кинешь взгляд: горы, горы, горы. Хребет за хребтом простираются до самого горизонта. Земля напоминает мгновенно застывшее море во время сильного шторма. Страна как будто опутана горными цепями, идущими в разных направлениях. Стянуло, обхватило пространство каменным поясом. Земля лишена растительности. Реки, берущие начало в горах, теряются в песках. Можно ехать многие дни и не увидеть ничего, кроме обрывистых горных ущелий, отдаленных вершин и новых хребтов, уходящих к горизонту.

Радостно здесь весной. Долины выглядят нарядно, словно зеленая прерия, живописные холмы зарастают высокой травой и цветами. Красные маки трепещут на ветру. Меньше месяца длится это благословенное время. Весенние дожди прекращаются, зеленый покров жухнет, летняя жара сжигает даже воспоминания о весне. И, как недостижимая прекрасная мечта, вдали видны снежные вершины гор – величественно-ледяные.

Зимой все заметает снегом, и такой мороз опускается на землю, что не выдерживает металл. А люди выдерживают всё.

В Афганистане мало автомобильных дорог, но звуков паровоза никто не слышал в каменных джунглях. Горы буквально изрезаны тропами и тропинками. Часто можно видеть, как по безлюдной пустыне, под палящим солнцем идет караван. Друг за другом шагают верблюды, нагруженные вьюками. В них – драгоценный каракуль с мелкими тугими завитками шерсти, или снаряды, или оружие, или наркотики. Караван-баши и погонщики верблюдов одеты в широченные шаровары и длинные овчинные шубы. На головах белые и цветные чалмы, на ногах мягкая кожаная обувь с загнутыми носами. Молодым солдатам, не привыкшим к этим пейзажам, хочется к родным берегам полноводной реки, вода в которой холодная даже в жаркие дни…

Саша потряс головой. И сразу родные, милые сердцу места исчезли, и перед глазами – нынешняя жизнь. Налево – штаб, прямо – казарма, за ней столовая. Потом баня, потом склады. За складами автопарк и мастерские, радиостанция накрыта маскировочной сетью. За каменным забором видны дувалы, огороды, уходящая в горы дорога. После ангаров – длинное здание узла связи. Одна стена выкрашена в белый цвет – это экран. Фильмы проектировали из «клуба» – двухэтажного вагончика. За клубом – плац для построений и строевой подготовки.

Союз где-то далеко, за горами. Как тяжело быть вдали от родных мест! Как там мама? Последнее письмо от нее было так давно. Она ложилась на операцию. Саша написал несколько писем, но сестры не ответили. Неужели что-то случилось? Как плохо без весточки из дома! Он посмотрел на высокое небо и бережно приложил ладонь к нательному крестику, подаренному мамой.

Роман вбежал в мастерские, словно за ним кто-то гнался.

– Ты чего, Рома?

– Саша, уходим в рейд.

– Когда?

– Через два дня.

– Далеко?

– Ну, кто мне маршрут скажет.

– У меня все в порядке, последний танк одеваю.

– Слушай, давай попросим ротного, чтобы ты с нами сходил.

– Не пустят.

– А вдруг?

– Давай попробуем.

Они пошли в штаб. Ротный посмотрел на ребят с недоумением.

– Да что в рейдах хорошего, сами подумайте. – Потом, взглянув на Сашу и что-то прикинув в уме, позвонил командиру полка.

О чем они говорили, Саша не понял. Положив трубку, ротный буркнул:

– Собирайся.

Саша и Рома вышли из штаба, на крыльце столкнулись со старшиной из роты связи.

– Петров, – окликнул старшина. – Тебе письмо, вертолетчики привезли.

– Ну, наконец-то, – с облегчением вздохнул Саша. – Второй месяц ни слуху, ни духу…

– Возьми в узле связи.

Письмо было от сестры. Он распечатал его и сразу начал читать, глотая строчки. И вдруг остановился. Перечитал трижды несколько трагических слов: «Саша, мама умерла, сердце не выдержало операции…». Как это умерла?! Он зажал листок бумаги в руках, медленно ступая, ища опору, словно слепой, пошел в мастерские.

Роман, увидев приятеля, сразу понял – у друга горе.

– Саша, я тебе нужен?

– Нет, Роман, спасибо. Я побуду один.

Роман молча и вопросительно смотрел на Сашу.

– У меня мама умерла.

Саша зашел в каптерку, закрыл на крючок дверь. Прочитал еще раз письмо. Он ни о чем не думал, ничего не хотел, кроме тишины и уединения. Он расстегнул гимнастерку, нащупал на груди маленький железный крестик, который дала ему мама. О его-то спасении она позаботилась, а сама не сумела уберечься.

Почему-то он вспомнил, как мама учила косить траву. На заливном лугу – трава по пояс. Делая первый прокос, она пропускала Сашу вперед:

– Смотри, Саша, – приговаривала она, – чуть поднимешь косу, и срез будет высокий, сена мало. По земле косой начнешь водить, всю траву землей перепачкаешь. Вот как надо, – показывала она. – Ровнее держи косу, вот так, хорошо…

Солнце палит нещадно, от скошенной травы идет острый свежий запах. Прошли по прокосам, разбросали траву, чтобы сохла лучше.

– Устал, родной? – слышит он голос мамы, – Присядь вот здесь, – она расстилает у куста черемухи большой холщовый мешок.

– Нет, я не устал, – пытается он сопротивляться.

– Отдохни чуть. Перетрудишься, будет хуже.

Сын прилег, закрыл глаза и провалился в забытье. Сколько он спал, неизвестно, но мама за это время скосила больше половины поляны.

И снова визжат косы, и снова падает трава. Саша торопится, он слышит голос мамы:

– Не спеши, сынок, всё успеем.

Но он торопится, хотя коса в руках становится тяжелой, словно чугунной. А потом опять отдыхает, а мама легко машет и машет своей литовкой, словно усталость ее не берет. Вечернее солнце вот-вот закатится за Качинскую сопку, и Саша с мамой идут домой. Мама впереди, с двумя косами в руках, он еле плетется сзади. Все болит, и руки, и ноги, и спина. Мама заботливо замедляет шаг.

– Потерпи, осталось немного.

У него нет сил даже ответить. У самой деревни он просит мать отдать ему косу.

– Зачем?

– Неудобно как-то, иду налегке.

Мать смеется.

– Давай пойдем огородами!

Сын соглашается.

Дома нет сил, чтобы поесть, мальчик забирается на сеновал и мгновенно засыпает.

Мама научила Сашу доить корову. Пока он мыл руки с мылом, мама подвязывала Зорьке хвост, осматривала вымя, соски, тщательно промывала их теплой водой, затем белой тряпочкой насухо вытирала. Показав, как это делается, она посадила Сашу на скамеечку справа от коровы. Та, почувствовав, что к ней прикасается не хозяйка, забеспокоилась, стала недовольно переступать ногами. Мама гладила Зорьку по холке, приговаривая:

– Зоренька, успокойся, это ведь Сашенька наш. Будь умницей.

А Саше говорила:

– Бери сосок в кулачек, только не щипай его, перехватывай у основания, и прижимай большим пальцем к верхнему краю ладони. Дои обеими руками, поочередно сжимая и разжимая пальцы, вот так…

Несколько дней Саша учился вроде бы простому делу. Зорька уже не боялась его, а мама только хвалила сына, приговаривая:

– Ты молодец. Запомни одно правило: хорошо доить корову умеет не каждый, да и руки не у всех подходящие. Медлительные люди – плохие доильщики. А еще надо любить животное, обращаться с ним ласково.

Многому учила мама. А теперь ее нет, и никогда не будет.

Саша просидел в каптерке до вечера. Сидел, поджав ноги, обхватив колени руками. В душе он чувствовал какую-то странную пустоту и отрешенность. С улицы доносились голоса людей и звуки машин, но они были какие-то приглушенные, словно доносились из динамика старенького радиоприемника.

В дверь постучал Роман.

– Саша, открой! Уже отбой был, ротный тебя разыскивает…

Он покорно встал, подошел к двери, открыл ее.

– Ну, ты чего, в порядке?

– Я в порядке, Роман.

Нужно было продолжать службу, нужно было жить и служить Отечеству, к чему призывали их слова военной Присяги. Саша пережил свое горе в одиночку, сам, и теперь ему уже не понадобятся ни сочувствие, ни посторонняя помощь. Это был второй жизненный удар. Первый остался где-то далеко на гражданке, когда многотысячный кран раздавил, словно букашку, живого человека…

Война была совсем не такой, какую он видел в кино, о которой читал в книгах. Не было противника, что стоял напротив, не надо было рыть окопы, ходы сообщения. Все оказалось проще и оттого опаснее во много раз. Моджахеды были в одеждах простых крестьян-афганцев, они с радостью встречали любого, входившего в селение, но провожали смертоносным огнем в спину.

Основными армейскими операциями были рейды. Разведка засекала скопление вооруженных людей, поступали агентурные данные о расправах моджахедов с мирными жителями. В поход уходила чаще всего рота, иногда батальон. Всё на виду, всё открыто, где уж тут внезапность. Пока добирались до места, душманы уже всё знали: сколько идет и куда, как вооружены. Вражьи засады были обеспечены. «Ничего не поделаешь, – говорили отцы-командиры, – такая она, афганская война».

По вечерам собирались в армейской курилке. Здесь можно было не только покурить, но и поговорить, отдохнуть от палящих лучей солнца, побыть в тени и прохладе. Курилка была особым местом, она располагалась рядом со штабом, вокруг нее было чисто и зелено. Здесь росли несколько берез, за которыми все солдаты любовно ухаживали. Рядом журчал фонтан. Он был накопителем воды, в его глубине плавали рыбки ярких расцветок, на поверхности росли экзотические растения, на широких листьях которых отдыхали лягушки.

Курилка – просторная беседка с лавочками по краям. У входа с каждой стороны висели сверкающие гильзы от снарядов, приспособленные для сбора окурков. Под дуновением редкого ветерка на крыше колыхался купол парашюта. Все это: курилка, фонтан с бассейном, зеленая травка и березка было накрыто маскировочной сетью.

Приятно было посидеть вечером в курилке, особенно перед грядущим утренним броском, почувствовать легкую прохладу фонтана, покурить, поболтать, понаблюдать за тем, как беззаботно плещутся рыбки. Для дежурных по штабу было святой обязанностью поливать «зеленку», чистить бассейн от листьев и мусора, при необходимости менять воду. Корм для рыбок привозили из Союза, за это головой отвечали начпрод и ротные старшины. Зимой, когда по ночам замерзала вода, разбивали тонкую пленку льда, чтобы рыбкам попадал кислород.

Саша и Роман сидели рядом. Саша, молча и заворожено, смотрел на мелькающих рыбок, Роман пытался его разговорить, но у него ничего не получалось.

– Слушай, Саня, я все понимаю. Наверное, тебе в рейд нельзя.

– Заткнись, Рома, не дергай меня. И так тошно.

– В таком состоянии в рейд не ходят.

– Это мне решать. Давай прекратим этот разговор.

– Я хочу, как лучше.

– Лучше, если я пойду в рейд. Тут я с ума сойду.

Они замолчали. Роман подошел к бассейну поближе.

Саша, отвернувшись от фонтана, правой рукой стал массировать лоб и виски. Прозвучала команда на вечернюю поверку, и приятели отправились в строй.

Ранним апрельским утром, еще до восхода солнца, колонна, состоящая из танков, тягачей и бронетранспортеров, пошла по горной дороге к месту перевалочного пункта афганских моджахедов. Этот объект использовался ими как площадка для международной политической пропаганды. Туда привозили сочувствующих моджахедам журналистов и политиков, здесь располагались складские и жилые помещения, бункер командования, госпиталь, библиотека, ремонтная база.

Из-за проклятой густой пыли танки, тягачи и бронетранспортеры шли на большом расстоянии друг от друга, и с задней машины почти не было видно передней. Монотонность дороги убаюкивала, и все бойцы, исключая водителей, клевали носом. Столб пыли высоко поднимался к небу, и не нужно было никаких наблюдателей, чтобы определить – идет колонна. Понять куда? – тоже большого ума не требовалось.

Многие кишлаки лежали в руинах. Однако жизнь кипела и здесь. Что-то покупалось, продавалось и обменивалось. Оружие было дешевое и в больших количествах. Приобрести ящик автоматов и патронов к ним не представляло никакого труда. Мальчишки бегали по пыльной дороге, выпрашивая у солдат кусочек хлеба или банку тушенки.

Саша и Рома ехали в одном тягаче. Когда пыль немного оседала, Саша открывал люк и смотрел по сторонам. Все было по-прежнему: горы, редкие чахлые растения, пыльная дорога.

– Господи, – взмолился вдруг он, – когда же закончится эта война? А может, и не будет конца этому дикому сну, в котором каждую минуту поджидает смерть?

Впереди идущий танк повернул в центр какого-то селения. Обычно на таком месте находился рынок.

– Роман, зачем мы туда поперлись? Ведь мы не должны заходить в кишлаки!

– Хрен его знает, зачем он туда пошел. Но комбату виднее.

Саша вылез из люка.

– Никого не видать. В кишлаке будто все испарились.

– Не к добру это, Саня.

Взрыв прозвучал громко и неожиданно. Передний танк был подбит прямо перед площадью, и тут же бухнул второй взрыв. Бронетранспортер, замыкающий колонну, разворотило из гранатомета. Колонна остановилась на узкой улице, по существу оказалась в западне. Началась беспорядочная пальба, наши солдаты лупили куда попало, а «духи» вели прицельный огонь – они были в засаде.

При первых же выстрелах Саша запрыгнул в башню, пулемет уже был взведен, и начал длинными очередями стрелять по кишлаку. «Духов» он не видел и не понимал, откуда идет огонь. Пулемет был надежный, простой в обращении, только очень уж шумный, оглушал своим грохотом. Но в бою этого не замечаешь.

Пулемет против гранатометов – игрушка. Двумя точными попаданиями тягач перевернуло на бок. Саша с Романом остались живы, прикрытые тягачом с одной стороны и глиняным дувалом с другой. Душманы не давали им выглянуть и методично, в течение целого часа расстреливали окруженных солдат.

Подавив последние очаги сопротивления, моджахеды пошли по улице, добивая раненых и собирая оружие погибших.

Слышно было, как они разговаривают между собой: спокойно, буднично, словно ищут в лесу грибы. Так же просто они стреляли в тех, кто еще подавал признаки жизни.

– Прощай, Саня, – сказал Роман, и выстрелил себе в голову из «стечкина», который ему подарил ротный командир. Он очень им гордился и дорожил.

Саша видел, как от выстрела ему снесло полчерепа.

Саша долго не думал – вынул из руки друга пистолет и выстрелил себе в сердце.

Душманы, увидев убитых, молча прошли мимо.

Помощь пришла слишком поздно, в живых уже почти никого не осталось. И только у одного еще билось сердце. У сержанта Александра Петрова.

Глава пятая

После того выстрела он получил сильный удар в грудь, и страшная боль пронзила его тело.

А потом – темнота и тишина: они объяли солдата, спасая от боли, которую не в силах вынести человек. И вдруг он почувствовал, что кто-то поднимает его вверх. Он увидел свое тело со стороны, сверху и сбоку. Какая-то неведомая сила поднимала его все выше и выше, и вот он уже парит, словно птица, над кишлаком, видит, как душманы собирают оружие, аккуратно снимают с убитых одежду и уносят в дом. Откуда-то тихо, а потом все громче и громче зазвучала музыка. Это была мелодия из известного старого фильма. Саша удивился, зачем «духи» включили магнитофон на полную мощность? Музыка становилась какой-то странной, с одной стороны, знакомой, и вместе с тем неузнаваемой. Такой он вроде бы не слышал никогда, а может, и слышал, ему трудно было понять. А потом он полетел куда-то. Летел над землей, все быстрее и быстрее, видел внизу горящие самолеты и танки, и вдруг камнем стал падать вниз. Не успев испугаться, оказался в лесу, окруженным со всех сторон высоченными таежными деревьями. Пахло хвоей, смолой, свежей листвой, муравейниками и еще сотнями других лесных ароматов. Лес был наполнен звуками. Разговаривали между собой птицы, перелетая с ветки на ветку. Деловито сновали рыжие сойки, возбужденно скрипели кедровки, стучал дятел, шумно хлопая крыльями, пролетали дикие голуби. Кружил ястреб, кем-то потревоженный. Саше хотелось пить, но кругом было сухо: ни родника, ни ручья, ни лесного бочажка. Лесная дорога вела на сопку, с нее поднимался сухой пар. Он был рад, что оказался здесь, за секунды до выстрела он так хотел увидеть родные края! И кто-то неизвестный и всесильный выполнил его пожелание.

Дорога была знакомой. Саша знал, что за этой сопкой течет река его детства. Здесь когда-то было ее устье, маленький ручеек, который собирал по дороге другие ручьи, превращаясь в полноводную реку.

Несколько лет назад Саша с другом Гошкой решили пройти путь от истока до устья. Только молодость способна на такие подвиги. Несмотря на уговоры родителей, ребята стояли на своем. Подключили Филиппа Ивановича, старого охотника, человека, который не раз хаживал по диким лесным местам и хорошо знал тайгу. Посадив их перед собой, старик пристально вглядывался в ребячьи лица, а потом сказал:

– Отговаривать я вас не буду. Хочется, идите, только помните: если вы представляете тайгу как место ловли хариуса или ленка на таежной речке, вечерний костерок среди таежного леса, то это не так. Тайга не только делает добро, но может и погубить человека, если он слаб. Рассчитывать вы будете только на свои силы, защитить вас будет некому. Знаете поговорку: «прежде, чем войти в лес, подумай, как из него выйти». По мне, так лучше вам отказаться от этой затеи.

Но даже дедушкины слова не переубедили их. Ребята упрямо молчали. В конце концов родители разрешили поход. Мальчишки достали карту, наметили маршрут, собрали провиант, проверили ружье и – в дорогу.

В тот раз они дошли как раз до этой сопки. Вот на сосне заплывшие смолой засечки от Гошкиного маленького топорика. Сил идти дальше уже не было.

Причин вернуться было много. Первое препятствие – дым. Каждый год в конце мая начинаются лесные пожары и, встречая на своем пути торфяник, переходят в подземные. В сухую безветренную погоду едкий дым затягивает всё плотной пеленой.

Друзья планировали за двое суток выйти в верховье реки, а затем спуститься на резиновой лодке. Первое время, несмотря на едкий дым, шли легко, гнус еще не вылетел, вокруг разливалась благодать. Однако усталость накапливалась, груз за спиной становился непомерно тяжелым, лямки рюкзаков сильнее давили на плечи, вынуждая чаще останавливаться для передышки. В полдень солнце, долгожданное и ласковое утром, стало нестерпимо палить. Пот заливал глаза, а поклажа за плечами с каждым пройденным шагом придавливала к земле.

Вечером тайга предстала перед путешественниками темной, неуютной и пугающе таинственной. Еле заметная тропа петляла среди старых разлапистых елей. Вокруг распластались мощные, разноцветные мхи. Неизвестный, первозданный мир оказался перед их глазами. Тишина в ушах пульсировала с частотою биения сердца. Лесная красота, так манившая юных первооткрывателей, вдруг сделалась тревожной, недружелюбной. Вода закончилась, во флягах не осталось ни капли. Пересохшее горло першило, ноги стали ватными. Путешественники находились на вершине, и до спасительной влаги, которая, возможно, находилась внизу – далеко. Есть всухомятку не хотелось, в рот ничего не лезло. Тропа петляла, то тянулась вниз, то шла с небольшим подъемом, ноги застревали в толстом мху. Через упавшие деревья перелезали с трудом. Особенно непростым оказался участок сильного таежного завала. Путь преграждали нагромождения упавших деревьев с вывернутыми корнями. В полутьме это напоминало гигантский клубок схватившихся в смертельном бою сказочных змей и пауков.

Мальчики, выбившись из сил, остановились передохнуть. Развели костер. Как ни боялись путники темноты, все-таки заснули, сидя. Утро немного освежило, но ненадолго.

Вскоре лес прогрелся, и сушь навалилась на них с новой силой. Без воды было трудно, сбивалось дыхание, сердце громко стучало, словно пытаясь вырваться из груди. Их силы окончательно иссякли.

Оставив рюкзаки в лесу, друзья побрели по тропе, надеясь в низине найти воду. Им повезло, встретился родник. Он бил из-под каменной плиты прямо у тропы. Вода была прозрачная, студеная, пили с наслаждением до ломоты в зубах. В середине дня вернулись за оставленными вещами, измотавшись вконец, с гудящими от натуги ногами. Вышли к истоку реки. В этот день прошли по бездорожью огромное расстояние.

Начало реки выглядело не очень впечатляюще. Простой ручеек, по которому еле заметно струилась вода. Из него даже воды трудно было набрать. Рядом с ручьем стояло старое зимовье. Наскоро перекусив, героические путешественники уснули так быстро, как это бывает только в детстве. Утром огляделись. Реку, которая около их деревни была шириной двести метров, здесь и рекой-то неловко было назвать. Сняли обувь, смочили водой лицо, ноги. Снег на сопках растаял давно, половодье спало, потому вода была чистая и прозрачная, приятная на вкус. Вокруг зубцами громоздились сопки, они двумя грядами расходились влево и вправо, оставляя небольшую ложбинку для ручейка. А небо, как будто тоже уставшее, отдыхало, распластавшись на макушках старых высоченных лиственниц.

Ребята тоже решили отдохнуть. Целый день посвятили отдыху. Прошли вниз по ручью километра три. Он понемногу становился шире, но плыть на резиновой лодке еще было нельзя.

О рыбалке не было и речи. Вечер провели у костра. Огненные языки скачут, принимают различные очертания, успокаивают, навевают воспоминания. У костра хорошо мечтается, возле него чувствуешь себя уютно в любую погоду, и усталость проходит, и надежда укрепляется.

В разговорах время текло незаметно, и вот уже угрюмая ночь приникла к земле, чтобы впитать в себя ее великую силу. Чернее таежной ночи ничего не бывает. На расстоянии вытянутой руки самой руки уже не видно – вот что такое эта чернота. Не помогает даже свет костра, он еще больше усугубляет ощущение бездонной кромешной тьмы. Языки пламени пытаются высветить очертания близких деревьев, но это им не под силу. Виден только костер и пламя, сразу за ними – непроницаемая для света стена леса. Темно и сиротливо.

В черноте стонал и ухал филин, мяукал, как кошка, хохотал, как человек. Размеренно и четко куковала кукушка, обещая своим слушателям долгую и счастливую жизнь.

Новый день поразил путешественников глубокой синевой безветренного неба. Незыблемый покой окружал приятелей. Потом на небе появились легкие облака. На листьях и траве драгоценно поблескивали капельки росы. Солнце по-матерински ласково отогревало остывшую за ночь землю.

Позавтракав хлебом и студеной водой, Саша и Гошка призадумались. Надежды на хорошую рыбалку исчезли в связи с отсутствием воды. Берданку, что взяли с собой, еще ни разу не использовали. Рябчики, что сновали по кустам, были птицей мелкой, а хотелось подстрелить глухаря. Но его редко можно встретить.

– Гоша, – позвал Саша.

– Чего?

– Возвращаться надо, не получится наше путешествие по реке.

– И я хотел сказать. Вода ушла, видно, снега было мало, и дожди пойдут не скоро.

– Давай что-нибудь оставим до следующего года. Спрячем в тайнике, а потом найдем.

– Сашка, давай поклянемся около этой сосны, что мы обязательно сюда вернемся.

В тайник класть было особо нечего. Резиновая камера от большого тракторного колеса и несколько железных скоб, что выпросили у кузнеца дяди Васи.

Собрав рюкзаки, двинулись в обратную дорогу. Солнце и легкий утренний ветерок быстро разогнали дремотную лесную тишь. Озябшая тайга отогрелась, ожила и наполнилась птичьим гомоном. Первый же час ходьбы принес неожиданную встречу. На пологом каменистом откосе клевал мелкую гальку глухарь. Он шумно взлетел совсем близко и, рассекая сильными крыльями упругий утренний воздух, ломанулся в тайгу.

Домой путешественники притопали через два дня. Сашина мать была очень рада, что с сыном ничего не случилось, что друзьям хватило ума с полдороги вернуться назад. Гошка всю неделю ходил хмурый, видно, попало от вернувшегося с лесоповала отца. В следующем году путешествию помешал большой паводок, связанный с ливневыми дождями. Всё было залито водой. В этих местах такое случалось очень редко. А еще через год Саша уехал учиться в большой город.

И вот сейчас, в своем удивительном сне, он вернулся к месту, откуда брала начало река его детства.

Вот и тайник. Большая камера каким-то чудесным образом набрала воздух, стала большой и упругой. Он положил на нее куст ивняка и, оттолкнувшись от берега, поплыл.

Течение подхватило и понесло. Река причудливо петляла, и он петлял вместе с ней. Радостно, покойно, благодатно. Облака отражались в воде, по берегам белыми пятнами мерцали цветущие черемухи, наполняя воздух несравненным ароматом. Лес расступился и пропустил в свои тайники. Могучие двухсотлетние ели кланялись Саше, словно долгожданному гостю. Разнотравье умягчало берега реки. Жарки́, его любимые цветы, как будто резвились в солнечном свете, то провожали гостя, то вновь встречали его за поворотом. Проплывала стайка уток, испугавшись, птицы дружно поднялись в воздух, но тут же опустились в небольшой протоке. Завис в воздухе коршун, выслеживая добычу. Река становилась шире, полноводнее от впадающих ручьев, бегущих с сопок. Легкие наполнялись живительным воздухом.

От нависшего над водой куста ивы оторвался листочек. Вместе с ним в воду свалилось какое-то насекомое, скорее всего паучок. Хариус заметил на водной глади судорожное движение. Рыба вильнула хвостом, и ее мгновенно вынесло на поверхность. Вскипел бурунчик, и паука не стало. Увлеченный охотой хариус не заметил опасности. Щука наблюдала за ним из засады. Она стремительно бросилась на добычу из своего убежища. Еще мгновение, и харюзок оказался бы в зубастой щучьей пасти, но помешал Саша. Он ударил рукой по воде, и щука ушла в черноту воды – дожидаться новой жертвы.

На реке было много завалов. Как правило, это были в два обхвата лиственницы, перегородившие реку. Но какая-то неведомая сила поднимала легкое суденышко Саши и переносила его через непроходимые места.

Вот суденышко остановилось на слиянии двух рек. И одна, и другая намыли длинный пологий мыс. Часть его заросла травой и подлеском. На высоком берегу возвышалась избушка. Ее было видно с реки издалека. Саша причалил на своей резинке на берег, по дорожке пошел наверх. Пройдя сотню метров, попал под теплый дождь. Ветер принес из-за ближайшей сопки синюю тучу, и она пролилась на землю крупными сапфировыми каплями. И снова властно воссияло солнце, через реку, от берега до берега, высокой дугой нарисовалась радуга. За красоту люди назвали ее «райской дорогой». По этой дороге и пошагал Саша, видя, что далеко внизу узкой полоской виднеется река детства, а впереди вечное небо, покоящееся на вечно-золотом звездном каркасе. Далекие миры, что находились за пределами границ времени и пространства, простирали навстречу мученику свои милосердные объятия.

И вдруг послышался мелодичный звон, казалось, звенели маленькие колокольчики. Пахнуло незнакомыми ароматами, в сознание просочились краски: зеленые, голубые, золотые, ослепительно-белые, ярко-красные… Так цвела пустыня на афганской земле. Саша вспомнил, что видел это. И вдруг услышал родной голос:

– Саша, сынок!

И увидел маму.

– Мама, – закричал он и рванулся к ней, но она была недосягаема. И только черного журавля, взмахивающего крылами на взлете, увидел Саша.

– Мама, где ты?

– Я здесь, сынок.

За поворотом показался большой дом с крышей из оцинкованного железа, рядом хозяйственные пристройки. Большие окна выходили на три стороны – на реку, на исток и вниз по течению. Она стояла у ворот! Родная и любимая!

Саша подбежал к ней.

– Мама, сестра написала, что ты умерла, но мы же с тобой разговариваем, как всегда. Значит – ты жива?

– Тело мое умерло, но душа жива… Душа бессмертна.

– И я умер?

– Нет, Сашенька, тебе еще рано умирать.

* * *
Боль появилась в груди неожиданно, словно на сердце поставили горячую сковородку. Он попытался спросить маму о чем-то важном, но ее не увидел. Его щеки нестерпимо пылали, казалось, горели настоящим огнем, Саша попытался остудить их ладонями, но и ладони были словно угли.

– Мама, мне больно, – прошептал он. – Помоги мне.

– Сейчас, сейчас… – Она подошла ближе, и Саша ощутил холод. Ему стало легче.

Она встала рядом с ним, осенила сына крестом. Крестное знаменье накладывала неспешно, губы ее шевелились, она читала про себя молитву. После этого совершила земной поклон.

Саша смотрел на родное лицо, похудевшее и осунувшееся. Голубое в белую горошинку платье подчеркивало ее простую деревенскую красоту. Он закрыл глаза. Перед ним снова возникла пустыня. Исчезли деревья, река, зеленая трава на лугах. Он проснулся и тут же заснул снова.

Саша не столько видел, сколько чувствовал, как, молитвенно сложив руки на груди, мама о нем молилась. Но явственно слышал, как, наполняясь силой, плавно учащаясь, стучит его сердце. И вместе с этими стуками приходит, усиливается, становясь нестерпимой, боль.

– Мама, помоги мне! – снова простонал он, но мамы уже не было. Как не было и непостижимого мира, который его спасал. Видение исчезло. Неведомая сила, казалось, властной рукой вырвала его оттуда, и ослепительный белый свет проник между сомкнутыми веками.

Саша открыл глаза. На него смотрели незнакомые люди. Чуть повернув голову, он понял, что лежит на белоснежных простынях, на кровати, а все его тело опутано проводами, присоединенными к приборам.

– Ну вот, и слава Богу, – услышал он мягкий, радостный голос мужчины в белом халате. Повернулся к говорившему, попытался спросить, где он. Однако пересохшие губы не шевелились. Он стал облизывать их и почувствовал корочку запекшейся крови. Увидев это, медсестра помогла ему, протерла губы ваткой, смоченной в воде.

– Где я? – наконец внятно спросил Саша.

– В госпитале, – ответил врач.

– Где? В Афганистане?

– Дома, – засмеялся врач. – В Советском Союзе.

– В Союзе, – еле слышно повторил солдат. Этого, правда, никто из окружающих не услышал. Он попытался повернуться набок, но у него ничего не получилось. Шевельнулся, заскрипела кровать. В палате стоял острый запах лекарств.

– Постарайтесь поменьше шевелиться, – посоветовал врач. – Вам это вредно.

Около больного осталась пожилая медсестра. Подоткнув одеяло и чуть поправив подушку, она ласково сказала:

– Молодец, парень. Василий Иванович сказал, что тебе сильно повезло, пуля ударилась о крестик и не попала в сердце. Крестик тебя спас. Да что там крестик! Господь Бог спас, отвел от тебя смерть.

Он смотрел на нее, ничего не понимая. Какой крестик, какая пуля. И вдруг страшная картина вспомнилась ему: Роман с развороченным черепом, и он сам, стреляющий себе в сердце. Значит, он все-таки остался жив. Дернувшись всем телом, почувствовал сильную боль в груди, и застонал.

– Миленький, не надо делать резких движений. Тебе уже несколько операций сделали, – запричитала медсестра. Она нажала кнопку вызова, и тут же явился Василий Иванович.

– Может, его нужно привязать? – спросила она.

– Он что, буйный? – ответил с улыбкой врач.

– Да нет. Только вот подниматься начал.

– Вот и хорошо.

– Да чего хорошего? Еще швы разойдутся.

– Не разойдутся, тетя Маша. Наши нитки – самые крепкие нитки в мире…

Медсестра присела рядом с Сашей, жалостливо гладя его руку.

– Молодой совсем парнишка, у меня внуки старше будут. Не буду я тебе уколов делать, хватит. Главное, живой. Руки-ноги целы, а мясо нарастет.

Ее слова были как музыка. Саша закрыл глаза и быстро уснул. Проснулся он ночью, вокруг тишина, а в нем снова звучала музыка. Он не открывал глаз, боясь спугнуть эту музыку – ангельскую, утешающую.

Саша выздоравливал медленно. Пуля, миновавшая его сердце, наделала немало других бед: сломала три ребра, разорвала легкое, сделала кашу из кровеносных сосудов.

Он столько потерял крови, что врачи удивлялись, как он остался жив? Как ни медленно возвращался герой к жизни, пришла пора, и его отсоединили от приборов и трубочек, к которым он был привязан двадцать четыре часа в сутки. Впервые за долгое время он помыл голову и побрился. Конечно, с помощью тети Маши. Наконец, в его «одиночку» подселили соседа. Все эти изменения он воспринимал с радостью. Хотя боли мешали лежать, вставать и ходить, но, все равно, он становился «ходячим» больным.

Впервые за всю свою недолгую жизнь молодой человек много думал, размышлял, пытаясь понять – кто спас его? Какая сила нашлась на земле, которая не захотела его смерти? Сплошная цепь случайностей: выстрел не в голову, а в грудь, пуля попадает в крестик и проходит мимо сердца, спецназ, подоспевший вовремя. А может, это и не случайность была вовсе, а промысел? Только Бог способен на такое чудо. Но где Он? Как Он может видеть нас, каждого в отдельности? Разумен человек, но способен ли он, какой бы мудростью ни обладал, быть всемогущим и вездесущим, всех любить и миловать, быть праведным, верным, благостным, терпеливым и справедливым?

Времени у Саши было много, думы одолевали его. В последнее время он много думал о религии. Религия была для него недосягаемой вершиной, и сейчас, словно путешественник, он рассматривал эту вершину издали. Ходил вокруг нее и не знал, как на нее взойти. Он был воспитан атеистом. Вся мощь пропагандистского советского аппарата вдалбливала в головы людей – «религия – опиум для народа». У него не было никогда начальных знаний и понятий о христианстве, но Саша не страдал от этого. Он просто не задумывался об этом. В советских книжках были показаны жадные, глупые попы, никогда не работающие, всегда обманывающие бедных людей. Но однажды Валерка, что жил рядом с ним, тихий мальчишка, никогда не ввязывающийся в драки, сильно удивил его. Возвращались с ночного. Раннее летнее утро, природа просыпается, начинают петь птицы. Краски меняются, приобретая насыщенные оттенки. Воздух напоен цветочными ароматами. Рассвет наполняет мир солнцем, теплом, гасит ледяные звезды.

Мальчики остановились, вдохновленные красотой мира, над которым вдруг с аэродрома, что находился в пяти километрах от деревни, поднялся самолет Ан-2. Развернувшись над головами ребят, воздушный корабль полетел по своему маршруту. Саша с завистью смотрел ему вслед, пока он не скрылся вдали.

– После школы обязательно пойду учиться на летчика, – сказал он и вопросительно посмотрел на Валерку. – Давай вместе?

– Нет, я не хочу быть летчиком, – с достоинством ответил Валерка.

– Почему? – удивился Саша.

– Не хочу, и все.

– А кем ты хочешь быть?

Валерка долго молчал, потом взял Сашу за руку и сказал:

– Я не хочу никому об этом рассказывать. Но ты же мне друг? Правда? Я не могу быть летчиком.

– Ну, не летчиком, а кем-то другим, какая разница?

Валерка смотрел на восходящее солнце и вдруг, поклонившись неведомо кому, осенил себя крестным знамением. Саша опешил. То, что его мать перед едой крестила пищу и питье, было обычным делом, незаметным. Стоя перед иконой, что висела в углу дома, она тихо шептала слова молитвы и быстро осеняла себя крестом. Но тут Валерка!

– Ты чего? В Бога, что ли, веришь?

– Верю! – он посмотрел Саше прямо в лицо.

– Но ведь Валентина Ивановна нам рассказывала про Бога. Ты слушал ее?

– Я не слушаю плохих слов о Боге. Саша, – он ухватил его за руку, – ты один у меня друг, не говори никому об этом. Я буду священнослужителем. – Он перекрестился.

От всего услышанного Саша онемел. Он видел, как Валерка быстрым решительным шагом пошел к деревне, но за ним не последовал, в удивлении остался стоять. Нагнал друга уже у околицы. Тот обернулся и, недовольно смерив друга взглядом, спросил:

– Ну, чего тебе?

– Да ничего, Валерка. Я тебя уговаривать не буду, твое дело. Но мне этого не понять.

– Чего не понять?

– Мечтать стать попом.

– Не попом, а священнослужителем. Давай не будем об этом говорить.

– Давай не будем. А скажи, как ты поверил в Бога? Может, тебя кто-то заставил?

– Заставить поверить в Бога нельзя, пойми. Человек сам должен прийти к вере. Я хочу служить Богу, а значит – и людям.

– Служить?

– Да, служить. Потому я и говорю, что хочу стать священнослужителем.

– Не пойму я тебя, Валерка, извини. Я никому не расскажу о нашем разговоре, можешь не бояться…

Тот безнадежно махнул рукой и пошел домой. Вскоре его семья уехала в небольшой городок, что стоял недалеко от областного центра. Прощаясь, Валерка назвал и причину отъезда:

– Пора быть ближе к храму.

Все это детская память запомнила и заботливо отложила на полочку, как оказалось, до времени. Неужели, это время пришло?

Сашу лечили долго. Организм, наверное по наследству от родителей, оказался крепким, выстоял. Но вышел молодой человек из госпиталей инвалидом.

Съездил на малую родину. Совсем недавно она манила к себе лесной опушкой, дорогой, бежавшей мимо кустов черемухи по проселкам, синей воды таежной речкой, льющейся прямо в небеса. Сейчас же приехал, словно на похороны. Все сжигалось и вырубалось под водохранилище. Губили самое родное и дорогое. На высокий Красный Яр перенесли деревенское кладбище. Скоро вода скроет всё: и деревню, и поля, только могилы останутся на острове, а вздымающиеся волны рукотворного моря будут тревожить совесть.

Постоял у могилки матери, поклонился ей. Рассказал о себе. Сожалел, что не может остаться рядом с ней, посочувствовал сестрам. Была бы возможность, они улетели бы с ним на край света от нищеты и безысходности. Им помогать надо, он один мужчина в семье.

Попрощавшись с родными, отправился в дорогу. Решил вернуться в город, из которого ушел в армию.

Еще вчера грело солнце, от его лучей было трудноскрыться, даже в тени чувствовался зной. Саша стоял на вокзале. Конец октября, на улице слякоть, из темных туч, словно из лейки, льется вода. Не моросит, а именно льется. Вокруг мрачно и серо. На асфальте лежат, словно промокшие тряпки, кучки листьев. Они черны, и только разворошив холмик, в глубине его можно увидеть остатки яркого осеннего наряда природы. Холодный дождь сменялся резкими порывами ветра, приносил первые снежинки. Смешиваясь с дождевыми каплями, они были невыносимой приметой предзимья. На улице людей мало. Редкие прохожие, закутанные в непромокаемые плащи, с зонтиками над головой, спешат домой: в тепло, к родным, к любимым. Морозов еще нет, но Сашино тело продрогло. Город, о котором он часто вспоминал в Афганистане, стал совсем другим. Возможно, виновата погода, или виной всему его убогая, бесперспективная жизнь. Куда он пойдет, инвалид-афганец, кому он нужен? Такие мысли в последнее время все чаще одолевали молодого человека. Будучи в летней армейской форме, неподходящей этому времени года, налетевшее ненастье Саша решил переждать на вокзале. Расположившись в зале ожидания, стал смотреть телевизор. На экране про погоду тоже не забывали. Обычно синоптики успокаивают, в этот раз наоборот, нагоняли страх. Нарядно одетая дама с белозубой улыбкой и фигурой манекенщицы, величаво проводя рукой по карте, говорила о погоде.

– В ближайшие дни погода ухудшится, новый циклон с юго-запада принесет снежные массы, порывистый ветер превратит улицы городов и сел в речные потоки…

После дамы на экране появился молодой человек, немного небритый, стал успокаивать зрителей.

– Власти держат все под контролем, коммунальные службы следят за ситуацией, жизнеобеспечение будет осуществляться в полном объеме…

Глядя на молодого человека из телевизора недружелюбно, Саша хотел бы с ним поспорить, будучи убежден, что «жизнеобеспечение», о котором тот говорит, ни в коей мере к людям не относится.

Солдат прикрыл глаза. Чего только ни придет в голову. Стоит только спрятаться солнцу, и радость улетучивается вмиг, и лезут в голову безрадостные мысли и страхи.

На другой день он появился в бывшей своей конторе. Отсюда он ушел в армию, вернее, сбежал. Ничего здесь не изменилось за три года. Если не считать, что кто-то ушел на пенсию, кого-то повысили по службе. Главный инженер сменился. Он отправил Сашу в армию, а не в тюрьму, и ему не простили самоуправства. Начальник управления был прежний, порядки остались старые.

На прием он попал в конце рабочего дня, хотя сидел у двери с самого утра. По тому, как часто в кабинет забегал начальник отдела кадров, Саша понял – идет обсуждение его личности. Учитывая отсутствие прежнего главного инженера, он догадывался, что обсуждение явно не в его пользу.

– Ну, здравствуй, герой! – глядя почему-то в окно, бодро проговорил начальник.

– Здравствуйте…

– Рассказывай о своих подвигах, – он быстро окинул Сашу взглядом, в котором дружелюбия не было.

– Чего рассказывать. Служба как служба.

– Ну, не на каждой службе ордена получают.

– В Афганистане случается…

– Конечно, конечно. Мы гордимся тобой.

– Да ладно, чего там.

Тут начальник заметил, что Саша стоит.

– Чего стоишь-то, садись. Какие могут быть церемонии.

Саша сел за длинный письменный стол. Его отделяло от начальника метров пять, сидеть было неудобно, чтобы видеть говорившего, нужно было повернуться спиной к столу. При этом проситель был как на ладони, а начальник закрыт по пояс, иногда поворачиваясь в кресле в разные стороны.

– Зачем к нам-то пожаловал, Александр?

– Как зачем? Работать.

– Да-а-а… А на какую должность рассчитываешь?

– Это вам решать, Андрей Федорович.

– Пока мне нечем тебя порадовать. Даже маленькой должности у меня нет.

– Но ведь существует закон, за мной остается право на прежнюю должность.

– Право остается, а работы нет. Знаешь, как говорят: «Правото римское, а конвой – вологодский…»

– Если должности мастера нет, можно замерщиком по рабочей сетке. Я подожду, пока что-нибудь освободится.

– Александр, насколько мне известно, у тебя инвалидность, поэтому должность мастера тебе противопоказана.

– С чего вы это взяли, где такое написано?

– Так юристы говорят.

– Когда они успели вам это сказать? Я документы никому не показывал, кроме начальника отдела кадров.

– Успели, Саша, дело-то серьезное…

Глядя на слащавую, неискреннюю улыбку начальника, Александр вдруг осознал, что здесь он никому не нужен. Неважно, что у него несколько военных наград и тяжелые ранения в придачу. Он – чужой, а здесь нужны свои.

– Так что же, Андрей Федорович, вы мне в работе отказываете?

– Ни в коем случае. Как я могу афганцу отказать? Просто работы сейчас нет. Да и кто тебя в армию гнал? – неожиданно брякнул начальник. – Умнее надо было быть. Ну, посидел бы на зоне годок, и то вряд ли, скорее всего, условно бы дали. Вы же с Анатолием Петровичем перехитрить всех решили, и вот результат. И ему у нас места не нашлось.

– У меня, как участника боевых действий, при приеме на работу имеются льготы.

– Льготы пусть предоставляют те, кто их придумал. Я тебя в Афганистан не отправлял.

– Родина отправила.

– Ну, вот к ней и обращайся.

– А у вас, что, Родина другая?

– Ты не умничай. Спасибо скажи, что время на тебя трачу.

– Низкий поклон вам за это.

– Давай так: как только у нас что-то появится, сразу же сообщим.

Наутро Саша был у военкома. Прежнего весельчака-подполковника перевели на повышение, новый, слушая Сашину просьбу о трудоустройстве, хмурился, зачем-то перебирал бумаги на столе, долго молчал, потом признался:

– Я не знаю, что делать. Ты не первый, кого не берут на старую работу, как будто в Афганистане людей черной краской пометили. Твой начальник – сволочь известная. Но у него высокие покровители, сам понимаешь…

– Помогите хоть с общежитием, две ночи на вокзале сплю.

– С общежитием помогу. А насчет работы – дай мне хоть недельку. Что-нибудь придумаем, мир не без добрых людей.

Глава шестая

Военком для Саши работу нашел. Организация была небольшой, занималась системами центрального отопления в жилых и общественных зданиях, устройством автоматики при монтаже вентиляционного оборудования и многим другим. Однако Саше технической работы не досталось, стал он заведовать кадрами, попутно отвечал за технику безопасности, был завхозом в административном здании. Видя его безотказность, поручений давали много. Вскоре он стал начальником штаба гражданской обороны. Особой «обороны» на объектах не было, зато поступало много бумаг, на которые требовался незамедлительный ответ о проделанной работе. Ушла в декрет кладовщица, и ее обязанности тут же перекочевали к Саше. Часто производственный отдел не успевал подготовить бумаги, тогда за написание усаживали всех, кто находился в конторе. Эта доля не обходила и молодого человека.

Саша подолгу задерживался на работе, ведь результат ее оценивался килограммами исписанных бумаг и вовремя поданных отчетов. На работу и с работы ходил пешком, общественный транспорт в городе работал с перебоями. Склад его организации располагался в старой церкви. Церковь была каменная, основательная, никаких пристроек, кроме дощатой караулки, у нее не было. В плане церковь напоминала крест. В отдельных местах для установки монорельса пробили стены, и Саша видел, из чего они сделаны. Старинные строители облицевали церковь внутри и снаружи кирпичом, середину засыпали бутовым камнем и залили известковым раствором. Стены со всех сторон подбелили. Окна широкие. Подшивной дощатый потолок заштукатурен и тоже побелен. Пол – из больших гранитных плит, хорошо обработанных.

Саша много времени проводил на складе. Он не задавал себе вопрос, почему склад находится в церкви. По стране многие церкви, большие и малые, использовались совсем не по назначению. В них были спортзалы, склады, госучреждения, клубы, все это стало давно привычным и никого не удивляло.

Однажды его вызвал начальник. Разговор был короткий:

– Александр, будешь членом комиссии по передаче нашего склада.

– Кому?

– Церкви, будь она неладна.

– А что я буду делать в комиссии?

– Откуда я знаю? Пришла бумага – сформировать комиссию.

– Мне нужно что-то подписывать?

– Наверное, нужно. Только смотри, чтобы к нам претензий не было. Если что, ничего не подписывай.

– Может, главного инженера включить?

– Нет, много чести будет этим попам. Хотя, дело государственное. Церковь, оказывается, древняя, памятник архитектуры. А сейчас нам велели за месяц свое барахло оттуда убрать.

Саша молчал. Начальник, взглянув на него, сказал:

– Смотри, чудес там не натвори. Нынче попов уважать велено. Но и не выстилайся перед ними, нос по ветру держи.

Комиссия состояла из трех человек. От епархии – архимандрит Федор, от горисполкома какой-то чиновник, и Саша. Для начала обошли склад-церковь. Потом отец Федор достал бумаги, которые он называл – метрика. В этой метрике содержалась полная история церкви. Построена она была в 1813 году, имела три входа и колокольню у северной стены. Надгробные плиты в полу – это захоронения самых достойных прихожан.

– Почему их хоронили в полу? – спросил Саша отца Федора.

– Такой обычай был. Хоронили здесь тех, на чьи деньги строились храмы.

– А сейчас хоронят в полу?

– Давно уже не хоронят. Церкви начали строить в двенадцатом веке, тогда и появилась эта традиция. Здесь хоронили самых богатых и знатных. Под церквями для захоронений сооружали большие помещения из кирпича и камня. Потом запретили из соображения гигиены. Запах в церкви стоял такой, что иногда службу приходилось вести на улице.

Саша осторожно прошел по каменному полу, словно боялся наступить на чьи-нибудь останки. Отец Федор улыбнулся:

– Молодой человек, живых нужно бояться, не мертвых.

Саша оглядел грязные стены, забитые досками окна. Словно угадывая его мысли, священник сказал, как будто разговаривая сам с собой:

– Сможем ли восстановить? На все Божья воля. Думаю, сделаем, восстановим. Знаете, Александр, когда-то это был небольшой храм Вознесения Господня. Очень яркий, красивый, сюда любили ходить люди. Строили его талантливые, боголюбивые мастера. Внутреннее убранство выполнено в дворцовом стиле, академическая живопись органично сочеталась с лепниной и золочением. А какой здесь был иконостас! Какие росписи! Они были посвящены событиям священной истории Нового Завета…

– Вы так говорите, как будто бывали здесь.

– Не бывал. Но на каждый храм в свое время составлялась «метрика», в которой все было расписано в подробностях.

– А где они хранились, эти метрики?

– В архивах. И вам спасибо, что стены сберегли. Сколько времени нужно, чтобы освободить храм?

Саша огляделся. Тут было всего понемногу: аппаратура, провода, спецодежда, противогазы, лежащие здесь уже лет двадцать, да еще всякий хлам, который и возить никуда не надо, а сразу – в мусорные баки.

– Неделю. Если с запасом – две, – ответил он.

– В протокол запишем – месяц, – твердо сказал отец Федор, – только скажите вашему начальству, чтобы не затягивали вывоз. Знаете, как у нас бывает…

Священник как в воду глядел. Когда Саша сказал начальнику о сроках вывоза, услышал такие слова, которые редко и от рабочих услышишь.

– У тебя в голове хоть что-то осталось? Или все в Афганистане вылетело? А меня же предупреждали…

– Кто предупреждал?

– Дед Пихто.

– Почему вы так со мной разговариваете?

– А ты не понимаешь?

– Не понимаю. Вывезти материалы из церкви можно за один день. При желании. Всего два рейса нужно.

– У меня такого желания нет. Я не собираюсь церковникам угождать. В общем так, тяни до последнего, сколько можешь, а там поглядим.

Саша не понимал такой открытой ненависти к церкви. Словно эти люди, живущие с ним на одной земле, были ему врагами. Подумав, начальник ударил кулаком по столу и подытожил:

– Вот что, Петров. Протокол осмотра подписал? Вот и занимайся вывозом сам, транспорта не проси. Можешь на тачке в свободное от основной работы время вывозить.

– Надеюсь, вы шутите?

Начальник враждебно посмотрел на Сашу.

От этого разговора лицо Саши стало бордовым, в горле пересохло. Он впервые получил от начальника нагоняй, на его взгляд, абсолютно незаслуженный. Неприятно задели слова об Афганистане, о его ранении, о чьем-то предупреждении. Видимо, Андрей Федорович не забыл своего бывшего работника. Саша зашел в свой кабинет, запер дверь и отключил телефон. «Что я здесь делаю? – спросил он сам себя. – Для чего работаю? Почему у меня нет близких друзей? Я же еще совсем молодой, а делаю какую-то стариковскую работу. И ради чего? Чтобы набить брюхо? Что ждет впереди? Ничего…». Ему хотелось заплакать, но слез не было. Он разучился плакать. Был на свете один человек, мама, которой он мог бы доверить свои беды. Но мама ушла в другой мир, откуда не возвращаются. Сейчас у него нет ни друзей, ни приятелей, ни любимой девушки. И хуже всего то, что никаких предпосылок к тому, чтобы они появились, нет. Прожитые дни мелькают, как близнецы-братья: работа, телевизор, иногда поход в кино. Ни целей, ни интереса, ни радости.

Как жить?

Вокруг столько людей, но все они – чужие. С ними по душам не поговоришь. А так иногда хочется остановить на улице первого встречного и излить ему свою душу. А коллеги по работе? О них и говорить нечего. С первых же дней работы на предприятии Саша почувствовал к себе пренебрежительное отношение. Непосредственно он подчинялся заместителю, но у того никогда не было времени поговорить, все-то он находился в командировках: то объекты сдавал, то дефицит выбивал, то конфликты разрешал.

Приходилось получать задания от начальника, человека опытного, но озлобленного. Он злился на всех, на молодых, которые быстро шагали по служебной лестнице, на старых, которые устали от работы и уже ничего не могли делать. Сотрудники его не любили и старались не заходить к нему в кабинет, так как заранее были уверены, что найдет повод для очередного разноса.

Начальству он угождал, как своему непосредственному, так и городскому. К нему давно прилипло прозвище – «хамелеон».

Саше от этого было не легче. Каждый день общаться с таким начальником для него была мука. И сейчас, успокоившись немного, он решил: надо найти другую работу. От этой простой мысли стало легче. Он включил телефон, отпер дверь.

За помощью по разгрузке склада Саша обратился к отцу Федору. Рассказывать про козни начальника не стал, сослался на вечные трудности, отсутствие транспорта и людей. Священник обещал содействие. За несколько дней все было убрано и перевезено на новое место. Даже мусор, что копился годами, аккуратно собрали в мешки и отправили на городскую свалку.

После подписания акта выполненных работ отец Федор попросил Сашу на несколько дней оставить старую охрану.

– Ты можешь это сам решить, или начальство просить надо? – спросил он.

Саша прикинул и решил: ничего тут преступного нет, тем более, что сторожа свой срок должны доработать.

– Думаю, начальству сообщать не надо. Это мелочь.

– Ну, тогда с Богом.

На том и расстались. Саша не спешил докладывать, что работа выполнена. Время, отпущенное ему, еще не закончилось. Через два дня, поздним вечером возвращаясь домой и проходя мимо церкви, он с удивлением увидел грузовую машину, стоявшую у входа. В церкви горел свет.

– Может, отец Федор что-то привез, – подумал он. Однако охранники наверняка позвонили бы. Он зашел в караулку.

Дед Степан, как всегда, смотрел телевизор. На столе были остатки ужина и недопитая бутылка пива.

– Ты чего расселся? Что за машина у склада?

– Машину пропустил по разрешению. Они здесь с утра работают.

– Где разрешение?

Дед Степан выдвинул ящик стола, достал лист бумаги. На бланке их управления был напечатан текст, который говорил о том, что организации такой-то разрешалось взять все, что нужно. Подпись своего начальника Саша хорошо знал, поэтому подделку увидел сразу. Печать была смазана. Одним словом – липа чистой воды.

– Дед Степан, ты что, порядка не знаешь? Почему не позвонил мне?

– Телефон еще вчера отключили.

– Значит, готовились заранее.

– Да что, Александр, бандиты, что ли?

– Может, и не бандиты, но воры – точно. Иди, вызывай милицию, а я попробую их задержать.

– Не лез бы ты, Александр, на рожон.

– Вот тебе номер телефона, дед Степан, это церковные хозяева, туда тоже позвони.

Проводив деда, Саша подошел к двери. В это время двое мужиков тащили что-то тяжелое. Присмотревшись, он понял – плиты с пола. «Вот сволочи! – подумал он. – Надгробия снимают».

Погрузив плиту в кузов, мужики снова зашли внутрь.

Саша своим складным ножом, который всегда был при нем, быстро проколол все четыре колеса у машины. Он надеялся, что милиция подъедет быстро. После этого он вошел в церковь. Перед ним открылась ужасная картина. Почти треть пола была разворочена. Двое мужиков забивали кувалдами клинья в еле заметные щелочки, а потом ломами переворачивали плиты. Некоторые от такого обращения раскололись на части.

На Сашу грабители не обратили никакого внимания, или сделали вид, что не обратили.

– Ребята, вы откуда? – спросил он.

Один из них, самый здоровый детина, поднял голову и, поигрывая кувалдой, негромко ответил:

– Нам с тобой, паренек, базарить некогда. Видишь, полы ремонтируем по договору с епархией.

– Полы ремонтируете? Да вы плиты воруете.

– Не воруем, а на ремонт везем.

– Немедленно прекратите работу.

– Ты кто такой, чтобы нами командовать?

– Я завскладом.

– Ну и иди в свой склад, а здесь – церковь.

– Если знаете, что церковь, чего же тогда плиты выворачиваете? Это же надгробные плиты!

– Сказали тебе, на ремонт.

– Последний раз говорю – прекратите.

– Ну, парень, достал. Сейчас я тебя буду учить вежливому обращению, – с нешуточной угрозой сказал мордоворот.

В это время двое работяг потащили к машине очередную плиту. Саша подошел ближе к мордовороту и, насколько мог спокойно, приказал:

– Вы больше ничего не возьмете.

– Повтори?

Он резко ударил Сашу в грудь, от неожиданности тот отлетел к стенке, которая и предотвратила его падение. Однако удар был сильным, на миг перехватило дыхание.

– Так чего ты там вякал? – приближаясь к Саше, с улыбочкой спрашивал мордоворот.

Саша сжался подобно пружине. Мгновенно вспомнил правило: чтобы деморализовать противника, нужно бить в нос. Удар его был настолько сильным и неожиданным, что матерый ворюга растерянно замер, глядя, как кровь из разбитого носа хлынула ему на спецовку.

– Ах ты сволочь, гнида паршивая, ты на кого поднял руку? – гундосил он, размазывая кровь по лицу. Саша слушал его причитания и не заметил, как кто-то подкрался сзади и ударил его по затылку. Он потерял сознание, показалось, что везде выключили свет.

Когда пришел в себя, обнаружил, что лежит на боку, но решил не вставать. Ему не хотелось провоцировать мордоворота, тот был крепкого телосложения, огромного роста, ноги, как у слона, любого может сломать. Саша понимал, что достойный отпор этой банде оказать не сможет. Логика его, как всегда, была правильной. Но лежать и притворяться, что ты без сознания, было стыдно.

– Где же дед Степан? Пока он приведет милицию, эта горилла убьет меня, – подумал Саша.

Потом медленно начал подниматься. Правая кисть была в крови, вероятно, из разбитого носа мордоворота. Он подхватил увесистый обломок кирпича. В это время мужик, загружавший машину, закричал мордовороту:

– Бригадир! Эта сволочь проколола колеса!

– Какая сволочь? – не понял бригадир.

– Да вот этот гад! – он указал на Сашу. – Больше некому.

– Ну, гнида, сейчас я убивать тебя буду.

– Погоди убивать. Надо думать, как валить отсюда.

– Подожди, дай мне этого гаденыша проучить.

Ворюга бросил лом, взял толстую деревянную палку и двинулся на ничем не вооруженного противника. Положение было безвыходным. Саша прижался к стене, словно ища у нее спасения, и тут же почувствовал, как позвоночник больно уткнулся во что-то острое. Он понял, что это выключатель. Мгновенно выключил свет и, насколько было сил, бросил камень в голову нападавшего. Хруст дерева о стену раздался одновременно с криком, похожим на звериный рев. Саше стало ясно, что его бросок достиг цели.

– Толян, включи свет! – орал мордоворот. – Убью гада!

Неожиданно загорелся свет. У дверей стояли дед Степан, отец Федор и еще два незнакомых крепких мужчины. Бандиты повернулись к ним. Мордоворот отбросил свое оружие, он тяжело дышал и скрипел от злости и бессилия зубами. Лицо его было сплошным кровоподтеком. Увидев человека в церковном одеянии, он пошел вдоль стены, задевая плечом кирпичи. Саша стоял, прислонившись к стене. Рука его бессильно висела как плеть, он не чувствовал ее. Отец Федор сразу подошел к Саше.

– Ну, как ты?

– Главное – жив, остальное подлечим.

– Пойдем, Александр, к врачу надо.

– Сначала здесь порядок наведем.

– Наведут без нас с тобой, – он кивнул на мужчин, что пришли с ним.

Саша сделал шаг, убедился, что ноги целы, оперся о плечо отца Федора и пошел к выходу. На улице увидел двоих злоумышленников, привязанных веревкой к машине.

– Теперь они никуда не денутся, – сказали сопровождающие отца Федора, – остальные убежали. Но и этих хватит.

Саша с отцом Федором добрался до травмпункта. Их попросили подождать. Нужно было сделать рентген, убедиться, что не сломаны ребра. Пока Саша ждал результата, упал в обморок – внезапно резко упало артериальное давление. С травмпункта его увезли на «скорой» в больницу. Стала резко подниматься температура, раздулся живот. Сашу быстро прооперировали. Он потерял много крови, сломанные ребра проткнули кишки. На правой руке была огромная гематома, но кость оказалась целой.

Неделю молодой человек находился в реанимации, потом его перевели в палату. Здесь, словно из-под земли, появился инженер по технике безопасности управления. Стал расспрашивать, как случилась такая травма. Услышав, что это было на складе, сразу предупредил:

– На производственную травму не рассчитывай. Тебя никто не просил там быть.

– Но я ведь завскладом и числюсь.

– Вот именно, числишься.

– Не цепляйся к словам. Там ворье было, мне что, мимо надо было пройти?

– Мог бы и пройти, все равно все церковникам отдали.

Саша смотрел на здорового мужика и пытался понять его логику. Он наверняка прошел бы мимо. Даже если бы человека убивали.

– Травма будет бытовой, и то скажи спасибо.

– Спасибо, – сказал Саша.

– Язвишь? Начальство недовольно тобой. Не надо было лезть к черту на рога.

– Слушай, уйди отсюда. Мне и без тебя тошно.

– Подпиши акт.

– Подождешь. Поправлюсь – подпишу.

– Приключений на задницу ищешь? Мало тебе их было?

Саша отвернулся к стене, лишь бы не видеть «дорогого» гостя.

Соседи по палате стали недовольно ворчать, показывая, что их терпение скоро закончится. Инженер, видно, почувствовал это и спешно ретировался.

Во второй половине дня пришел следователь.

– Ты Петров?

– Я.

– Вот видишь, я сразу вычислил тебя.

– Немудрено, – вклинился в разговор Сашин сосед. – Здесь один молодой человек. Остальные, как видите, старики.

Следователь сердито взглянул на пожилого мужчину и скомандовал:

– Посторонних прошу выйти из палаты.

– Сейчас, разбежался, – сказал сосед и демонстративно лег поверх одеяла.

– Тут у вас, как я посмотрю, теплая компания. Но ничего, я привычный. Петров, врач мне сказал, что ты можешь говорить.

Он взял стул, придвинул его к кровати. Расстегнул пиджак, платком отер лоб. На Сашу пахнуло ядреным мужским потом, который бывает, когда человек долго не моется. Кроме того, от него несло чесноком.

– Рассказывай, Петров.

– Что рассказывать?

– Рассказывать надо то, что надо, – следователь засмеялся, довольный каламбуром. – Петров, я задам тебе несколько вопросов, а ты попробуй на них ответить.

– Это допрос?

– Это пока опрос. Допрос будет, когда в КПЗ посадим. И не умничай, наверное, за свой язык получил по соплям. Зачем ты пришел в церковь?

– Увидел постороннюю машину и зашел.

– А зачем?

– Посмотреть, что там делают люди ночью.

– Ты такой любопытный?

– Это моя обязанность. Я по должности – завскладом.

– Зачем ты приставал к людям, вынуждая их защищаться?

Саша понял, куда гнет лейтенант.

– Я устал, у меня болит голова и живот.

– Ладно, не буду тебя мучить, подпиши внизу этого листа, а я сам составлю протокол.

Саша поглядел на следователя, затем на соседей, что наблюдали за этим беспределом. Он приподнялся, затем встал и дребезжащим от волнения голосом сказал:

– Послушайте, беда ваша не в том, что вы плохой специалист, а в том, что вы воняете. Вам никогда этого не говорили? Нужно почаще мыться, особенно когда идете на службу.

– Теперь я понял, Петров, почему тебя покалечили. – Следователь говорил тихо, с ненавистью. – Могли бы и убить, повезло. Опрос окончен, больше вопросов не имею.

Он встал и поспешно вышел, на ходу застегивая пиджак.

Все с удивлением смотрели на Сашу, а ближайший сосед в знак одобрения поднял вверх большой палец. Никто не ожидал ничего подобного от этого смирного парнишки. Видимо, он и сам не ожидал от себя такого поступка. Саша лежал под тонким суконным одеялом и печально смотрел в окно, размышляя. От кого он хочет порядка, нормального отношения к себе, к людям? От инженера по технике безопасности? От этого следователя? От начальника управления?

В больнице все видно по посетителям. К молодым чаще приходят друзья, к тем, кто постарше, обычно приходят родственники. Родным больше всех и достается. Саша два дня наблюдал за поведением водителя, которого привезли с операции. Он себя очень плохо чувствовал, ерзал, просил что-то. Вокруг него бегала жена и, казалось, привычно сносила его капризы. Спокойно и терпеливо ухаживала за своим вздорным супругом.

Саше было грустно. К нему никто не приходил.

Но все когда-нибудь заканчивается. Вот уже перестали капать антибиотики, исчезли боли, возвращаясь лишь иногда по ночам.

В палате сменился состав. В гости к Саше стал заходить отец Федор. Приходил он в мирской одежде, но было видно за версту, что он священник.

Они подолгу говорили о природе, о погоде. Иногда отец Федор заводил разговор о поэзии, рассказывал интересные истории, что случались в жизни поэтов – Тютчева, Фета, Мандельштама. Саша с интересом слушал и удивлялся, как много, оказывается, знает и понимает отец Федор. Саша узнал, что великие писатели Николай Васильевич Гоголь, Федор Михайлович Достоевский, Лев Николаевич Толстой пользовались духовными советами оптинского старца Амвросия. Оказывается, эти великие люди вовсе не считали себя великими, оказывается, они знали, что есть в мире Божий Промысл, что пред Богом все равны – именно этому учили наших писателей оптинские старцы.

* * *
Однажды вечером Саша рассказал, что с ним случилось на Афганской войне, как пуля миновала его сердце. Отец Федор долго молчал, внимательно разглядывая Сашу, словно впервые увидев его:

– А ты ничего не придумал? Все так и было?

– Я помню каждую деталь, каждый звук голоса. Вы мне не верите? Но вы же – священник, и знаете, что чудеса иногда случаются.

– Верю, конечно. Но нечто подобное может случиться от переутомления или от других причин. Святые отцы всегда предостерегали людей от излишней доверчивости, от слепой веры в чудеса, от видений. Да, в христианстве есть место и чуду, и откровению Божьему, но церковь относится к этому с большой осторожностью, всегда все проверяет, чтобы тщательно отделить зерна от плевел.

– Все-таки, отец Федор, вы мне не верите.

– Не знаю. Может быть, ты, Александр – тот человек, который способен принять откровение от Самого́ Бога. Кто знает… Мой совет: не говори об этом больше никому. О личном мистическом опыте церковь советует говорить только со своим духовником. Его главное дело – помогать своим духовным чадам искать Волю Божью на жизненном пути.

– Я в церкви раза два в жизни был, а вы уже разговор ведете о духовнике.

– Я тебя в церковь не заманиваю. Просто советую задуматься. Современный человек часто страдает от того, что ему некогда даже поразмыслить, побыть наедине с собой, а уж тем более поговорить с Богом.

Перед выпиской из больницы отец Федор снова пришел. Саша был рад его приходу. Спокойный, негромкий, успокаивающий голос. То, что в давние времена называлось хорошими манерами, а сейчас – уважительным отношением к собеседнику. За короткое время общения со священником Саша стал спокойнее, он не нервничал, не расстраивался, не раздражался, хотя раньше боевые раны часто способствовали резкой перемене настроения, гневливости, унынию. С отцом Федором он словно отдыхал от мирской суеты, чувствуя, как много интересного его окружает. Улыбка стала чаще появляться на лице молодого человека. Он стал замечать небо и звезды на нем. Его радовало пение птиц, роса на траве. Он чаще стал вспоминать о сестрах, ему хотелось перечитывать любимые книги. Он сам чувствовал, что становился другим человеком. Перестали терзать мысли об одиночестве, об отсутствии друзей. Появилась вера, что все еще придет к нему и в его жизни появится радость и счастье.

– Здравствуйте, отец Федор! Я рад вашему приходу.

– Здравствуй, Александр. Я тоже рад нашей встрече. Знаешь, еще день назад мы с тобой говорили о твоем будущем. Тогда мне не понравилось твое настроение.

– Простите, отец Федор, накопилось в душе. Я высказал всё.

– Хорошо, что высказал. Ты еще молод, а твой жизненный опыт весьма богат событиями и духовными поисками Ты можешь помочь людям. Потому я приглашаю тебя к нам для работы.

– К вам на работу? В церковь?

– На работу в епархию. Конечно, не священником. Я священник. Служу Богу и людям. Богу ничего не нужно, Ему всего хватает. Он дал мне эту жизнь, чтобы я, служа Ему, хоть чему-то научился сам и других научил. Вокруг меня достаточно много верующих людей, которым я постоянно для чего-то нужен, ради которых я жертвую своим временем, здоровьем, многим другим. Если понадобится – пожертвую жизнью. Сейчас время, когда возрождаются храмы. Здесь очень пригодится твоя помощь.

Саша с удивлением смотрел на отца Федора, не понимая, о чем тот говорит.

– Моя помощь? В чем?

– Ты строитель.

– Моя специальность на стройке вспомогательная. В строительном деле она не главная.

– Было бы желание.

– А жить на что? Может, у меня семья появится, ее надо кормить.

– Когда я учился в семинарии, мне платили небольшую стипендию, давали одежду. А сейчас приходской совет мне начисляет жалование. Да и милосердные прихожане всегда помогают.

– Но это вам, а я кто такой?

– Не волнуйся, Александр, с голоду не помрешь.

– Главное, чтобы не пришлось попрошайничать.

– Не придется. Я знаю по своему опыту. В математике есть очень хороший термин – необходимые и достаточные условия. Господь посылает человеку не желаемое, а благопотребное – то, что потребно на благо, что его не искалечит, не убьет. Ровно столько, сколько нужно.

– Единственное, что мне сейчас нужно – это покой. Мне кажется, я его заслужил…

Глава седьмая

Анатолий Петрович и отец Никодим шли по древним плитам великого города. Вечер. Солнце уже не обжигало. Они обо всем поговорили. Однако уже перед гостиницей Анатолий Петрович не выдержал и вновь задал мучавший его вопрос:

– И все-таки я не понимаю, Саша, ой, извини – отец Никодим, как же ты так поступил со своей жизнью, отказался от радостей земных?

– Я понимаю, о чем вы хотите сказать, но для меня одна из радостей и, возможно, самая главная – радость духовная, благодать. Просто не все понимают, что это такое.

– Но что должно произойти такого чрезвычайного, чтобы человек ушел в монастырь. Что должно было случиться?

– Если говорить обо мне, то в моей жизни, прежде всего, случился Афганистан. Я увидел там столько смертей, столько крови, что другому хватило бы на десять жизней. Но уверовал в возможность Божественного спасения, в промысел Божий, в предначертание человеческого пути.

Отец Никодим в задумчивости замедлил шаг, казалось, вспоминал ту далекую и неоднозначную в своих целях и результатах войну.

– И как же Афганистан повлиял на ваше решение? – спросил Анатолий Петрович.

– Война снилась мне ночами, особенно в то время, которое я провел в госпиталях. Меня преследовали кошмары. Один сон был самым страшным и навязчивым: мой армейский товарищ Роман выстрелом в голову снес себе половину черепа, только чтобы не попасть в плен. И тогда я подумал, что хочу совсем другой жизни, тихой и наполненной не сиюминутным, не бытовым, а вечным смыслом. Но тогда я даже представить себе не мог, что это за жизнь и как ее можно достичь. А еще думал о людях, которых я положил в бою пулеметными очередями. Я был на войне, они были противниками, тогда почему я ощущал себя мерзко? Эти вопросы разъяснил отец Федор, он сказал: «Тебе нужно уединение и молитва, это то, что спасет твою душу. Ты не более грешен, чем другие, просто ты – другой. И подвиги тебе нужны другие. Один из них многотрудный, ежедневный подвиг покаяния».

– Но неужели в монастыре живут только праведники, очистившие свою душу от греха?

– Монастырь – не райский заповедник. Люди есть люди. Есть среди них разные, как и в миру. И в миру, если присмотреться, много праведников. А вам, Анатолий Петрович, я очень благодарен за то, что вы спасли меня когда-то. Я всегда это помнил. И как знать, не встреть я вас в мой роковой час, как бы повернулась жизнь?

– А чем же вы живете? Чем?

– Тем, чем живут монахи. Богообщением, – не задумываясь, ответил отец Никодим.

Уже вечером, придя в гостиницу, Анатолий Петрович открыл амбарную книгу, куда заносил свои мысли «по поводу и без повода», и записал:

«Сегодня случилась неожиданная встреча с удивительным человеком. Когда-то он был простым парнем, Сашей Петровым, теперь – отец Никодим. И он, и я прожили достаточно сложную и насыщенную событиями жизнь, каждый из нас приобрел жизненный опыт, только его опыт оказался таким далеким и трудным для моего понимания, что я даже немного робел, разговаривая с ним. Я получил ответы на вопросы, которые давно меня интересовали. Но я так и не понял, зачем Саша Петров ушел в монастырь. Непостижим для меня этот выбор, этот человеческий подвиг, как непостижима великая моя любимая Родина, вечная Россия».

Потоп Повесть

Альфа и омега, начало и конец, исток и устье – категории одного ряда, символичные координаты любой жизни и судьбы. Это те две точки во всякой жизненной истории, через которые, в нарушение законов геометрии, нельзя в пространстве провести одну, прямую, идеально ровную линию. В жизни мы наблюдаем иное правило: от рождения до смерти, от возникновения до завершения почти всегда процесс имеет незакономерный характер, зависящий в природе от множества внешних условий, а в человеческом обществе – от свободы выбора, от наличия совести, от степени любви.

1

Петляет, извивается серебряной змейкой речка Тушама. Куда она спешит? Где ищет свою судьбу? Над ней, стремительной, плутающей в таежной глуши, всегда ощущается благоухание, букет которого складывается из запаха прогретых июльским солнцем трав, разомлевшей на жаре хвои, головокружительных ароматов таежных цветов, которые облюбовали эти края с доисторических времен. Кажется, что здесь, в глубине сибирской тайги, время останавливается на отдых, прячется от шумного бытия, чтобы потом с новыми силами обрушиться на всякое существование и обязательно привести его к концу, к завершению. Тушама тоже стремится к своему устью, к слиянию, к растворению в другом: исконная женская судьба.

Поплутав в тайге многие километры, кружась вблизи омутов, разливаясь по широким плесам, за «утиным» полем она, наконец, сливается с полноводным Илимом.

Сначала они идут рядом: хрустальная чистота вод Тушамы оттеняет тусклый поток Илима, но постепенно он поглощает тело Тушамы, они становятся едины, и у песчаного яра уже не видно сияющей красоты Тушамы. Каких только ни бывает историй любви…

* * *
На берегу реки занимались рыбацкими делами двое мальчишек. Один, что выглядел постарше, помужественней, забрасывал в речку закидушки[4], второй, мечтательный, сосредоточенный, сидел у костра и чистил только что выловленных ельцов и ершей для ухи. Это были Сашка Бугров и Юрка Макаров, два дружка, как говорится, не разлей вода. Рыбацкое место на Тушаме они присмотрели давно. За многие походы сюда оборудовали кострище, добротный шалаш, заготовили дровишек и бересты для растопки. В их отсутствие на этом месте бывали и другие рыбаки, однако, уходя, всегда наводили порядок. Так что этот заветный уголок оставался естественной частичкой природы.

Сегодня мальчишки на рыбалку приплыли на лодке. Шли вдоль берега Илима, путь оказался трудным: Юрка греб изо всех сил, Сашка, отталкиваясь от дна шестом, подправлял и выравнивал движение их немудреного судна. Ребята спешили, так как время на дорогу у них ушло больше обычного, и они боялись, что скоро стемнеет.

Солнце пошатнулось и, как на чаше огромных вселенских весов, стало медленно оседать за Шальновский хребет, продолжая посылать в подлунный мир свои последние, остывающие лучи. А на противоположной чаше весов, с другой стороны, от Игнатьевского камня, постепенно восходила в красках ночи луна. Небо над Тушамой, казалось, сгущалось, его дневные оттенки выцветали, прежние звуки становились глуше, тише. Земля готовилась к ночному отдыху и подгоняла своих обитателей.

– Саша, заканчивай, уха готова, – закричал Юрка.

– Иду, иду, – нехотя ответил увлеченный ловлей рыбы приятель.

Но Юрка настаивал:

– Второй раз звать не буду.

– И не зови, я уже здесь. Ну, что тут у тебя? – потирая ладонь о ладонь, нацелился на ужин Саша.

В котелке аппетитно булькало нехитрое варево, Юрка стал его помешивать, но обрызгался, потому что слишком много напихал рыбы, и ее было не провернуть.

– Юрка, а ты картошку положил в уху? – поинтересовался проголодавшийся друг.

– Конечно. Свежей взял, куст в огороде попортил.

– Поди, убьют? – встревожился Сашка, зная нравы в нуждающейся семье друга.

– Да вряд ли. Ладно, садись на чурбан, хлебать из котелка будем.

Юрка снял котелок с огня, закрепил его между двумя камнями. Казалось, вся округа, комары и мушки, цветочки и травки, облака и ветерок устремилась к этому пиршеству – такой насыщенный и сытный аромат исходил от похлебки.

– Юрка, ну хватит, чего дразнишь. Давай скорее, только репчатый лук на четвертинки порежь, – скомандовал удачливый рыболов, стряхивая с себя рыбьи чешуйки.

– Потерпи, пусть остынет немного. Есть захотел? Я тоже. Я, кажется, всегда есть хочу, по-моему, с тех пор как родился, – мечтательно причмокивая, признался Юрка.

– Ты лук-то чего не берешь? С ним вкусней, – сочно вгрызаясь в ломоть луковицы, посоветовал Сашка.

– Лук? – замотал головой приятель. – Нет, не хочу лука. В свое время объелся.

– Разве можно луком объесться? Чего-то не пойму, Юрка.

– Чего тут не понять. В конце войны совсем жрать нечего было. Дня три ничего не ел. Бросил учебу и пошел в Большую деревню к тетке. Пришел, а дома никого нет. Искал хоть какую-нибудь корочку хлеба, ничего не нашел, только три луковицы. Съел их, внутри все жжет, катаюсь по полу, воду пью, а в животе словно пожар. Кое-как утихло. С тех пор только увижу лук, сразу боль в животе чувствую.

– Ты не придумывай. Лук полезен.

– Чего придумывать, попробуй натощак съешь луковицу.

– Нет уж, воздержусь, у нас в доме всегда есть что пожевать. Мама заботится.

Ребята долго и сладко поглощали наваристую уху, умело разбирались с рыбьими косточками, обсуждали вкус и повадки разного рода рыбешек, попавших в котелок. Казалось, их радости не будет конца, и будущая жизнь виделась такой же удачной, благодатной, как этот вечер.

Ночь наползала незаметно и неотвратимо. Устойчивы законы жизни, и вот уже ребят, сидящих у потрескивающего костра, обнимает ночной покров, расшитый золотым светом, наверное, уже угасших звезд. Темнота сжимает свои объятья так, что поскрипывают деревья, но из темноты успешно вырывается река, стремящаяся поспеть вслед за уходящим солнцем. Юрка подкинул хвороста в огонь, сухие ветки мгновенно занялись пламенем, и костер стал похож на игрушечную звезду, которая легко подчинялась воле этих двух маленьких сибиряков.

– Вместо чая будем пить молоко, – сказал Саша.

– Молоко? Вот здорово. Откуда оно?

– Из дома, мать налила в бутылку. А чай попьем утром.

Заботливый Юрка сбегал к речке, набрал в котелок воды, покидал туда ложки и разместил на таганке.

– Пусть покипятится, остатки от ухи смыть надо, – пояснил он другу свои действия, связанные с навыками, приобретенными в небогатой семье.

Парнишки, блаженно потягиваясь, разлеглись у костра.

– Донки, Саша, снимать поутру будем? – не успокаивался хозяйственный Юрка.

– Конечно, и морды[5] тоже, – зевая, отвечал приятель.

– Тогда давай поспим, дровишек я заготовил, на ночь хватит, – уточнил положение дел Юрка.

– Хватит, конечно, ночи-то сейчас теплые.

– Да, с майскими, зябкими, не сравнить.

Разговор прервался, но сон не шел. Молчание прервал Юрка.

– Саш, ты в Тулун собрался уезжать? – мечтательно спросил он друга.

– Да, в Тулун, в техникум, – нехотя ответил Саша.

– Значит, в восьмом классе учиться не будешь?

– А зачем? Расходы на учебу такие же, как и в техникуме, зато там получишь специальность, а здесь десятилетку заканчивать надо, и опять перед тобой тот же техникум.

– Почему техникум? После десятилетки можно и в институт поступить.

– Поступить-то можно, только на что жить?

– Это верно. А какую ты специальность выбрал?

– Землеустройство.

– Чего?! – удивился непонятному слову Юрка.

– Землеустройство. Да это не я, отец выбрал.

– Что, работа хлебная?

– Да не знаю я, какая она. В Тулуне в техникуме тетка работает, приезжала, в красках все рассказала, советовала.

– И какие это краски? У нас землемер все лето ходит с деревянной меркой, похожей на циркуль. Чего ее мерить-то, землю-то.

– Тетка говорит, что землеустроитель определяет права на землю, готовит землеотводные документы.

– Может быть и так. Но я считаю, что лучшая специальность – механизатор или, на худой конец – агроном. Я землю свою люблю. Я ее как живую чувствую, – не стесняясь своего признания, открылся Юрка.

– А мне все равно, какая профессия, ты ведь знаешь, я летчиком хочу быть.

– Так кто мешает? Тебя возьмут в училище, ты боевой товарищ, – подчеркивая уважение к другу, посоветовал Юрка.

– Но в училище берут только после десятого класса. А два школьных года на мое содержание тоже потребуют денег, – возразил дальновидный паренек.

– Но ведь учеба в техникуме тоже расходов требует.

– Да, но тут специальность у менябудет. Ладно, чего все обо мне да обо мне, у тебя-то какие, Юрка, планы?

– У меня все просто, буду работать, – беззаботно ответил собеседник.

– Как работать? Кто ж разрешит малолетке?

– А кто запретит? Лето – сенокос, осень – уборка хлеба, зимой уйду на охоту с дедом.

– А как же учеба, Юра?

– Выучился уже, семь классов за плечами. Пора семью кормить.

– Неужели твоя мать не против?

– Против – не против, мне решать, один я мужик в доме остался.

– А дед?

– Дедушка уже стар, чтобы решения принимать.

– Но ты же сам говоришь, что он охотник.

– Охотник он хороший, семье помогает, но годы свое берут.

Разговор опять прервался. Ярко полыхал костер, от этого окру́га казалась темнее. Юрка подбросил еще несколько сухих веток, костер развеселился, дунул в лица парней раскаленным воздухом.

– Хватит подбрасывать, – посоветовал Сашка, – а то и мы вспыхнем и сгорим.

– Не сгорим, я слежу за огнем.

Юрка, обняв руками колени, внимательно смотрел на пламя, дивился диковинным пляскам огненных языков.

– Саш, пойдем завтра на Красный Яр, – оторвавшись от своих дум, неожиданно предложил приятель.

– А чего мы там забыли? – удивился Саша.

– Ты же знаешь, что все, кто уезжает в другие места, ходит на Красный Яр прощаться с родными краями.

– Но я ведь не навсегда уезжаю, летом вернусь, летом в техникуме каникулы.

– А мне хочется сходить. Кто знает, что нас ждет.

– Тебе-то зачем, ты ведь здесь остаешься? – не понимая душевного движения друга, сопротивлялся Саша.

– Но я ведь скоро тоже уеду – на сенокос, потом уборка хлеба, затем пахота яровых, а по первому снегу с дедом на охотничьи угодья к Шальновскому хребту надумали. Так что тоже до лета здесь не появлюсь.

– Юрка, раз тебе так хочется, я согласен, давай сбегаем на Яр, только не завтра, а дня через два, – добросердечно согласился друг. – А сейчас я пошел в шалаш, спать охота.

– Иди, Саш, я все там прибрал, похоже, что с прошлого раза никого не было. Траву расправь, я ее кучкой бросил.

Одна ночь осталась в округе хозяйкой, обняла и Качинскую сопку, и Шальновский хребет, и знаменитый Красный яр, и полноводный Илим, и вертлявую Тушаму. По-матерински всех убаюкала, утишила лесные чащи. Лишь кузнечик не унимается, да рой мотыльков, похожий на облачко, греется вблизи остывающего костра.

Только в следующий выходной Юрка с трудом уговорил Сашку сходить на Красный Яр, сделав вид, что обиделся на друга, не сдержавшего обещание. Сашка согласно махнул рукой.

– Ладно, давай, только по-быстрому: туда и обратно.

– На Яр по-быстрому не бегают, по крайней мере – туда, – резонно поправил друга Юрка.

– Не привязывайся к словам, иду только ради тебя и твоей прихоти.

Юрка насупился, но не нашелся, что ответить приятелю.

* * *
У каждого городка, села или деревни есть свои вековые доминанты, символы малой родины, ее эпицентры, которые никогда не забываются, а вдали от них снятся по ночам, дают ощущение опоры, незыблемого основания, жизненного ориентира. С детских лет, как только он что-то начал понимать, для Юрки Макарова Красный Яр стал олицетворением его деревенского мира.

Высоченный, почти вертикальный уступ, видный издалека, был похож на каменную стену, вытесанную неведомым исполином. Она, вырастая из земли, нависала над рекой на окраине села.

Даже могучий Илим, пытаясь спрямить свой путь, не смог за тысячи лет пробить стену, в которую вгрызался всей полнотой своих вод, и был вынужден повернуть на север почти под прямым углом. Когда идешь вдоль основания Красного Яра по берегу, высота, размеры стены и восхищают, и подавляют. Взглянешь вверх, и кажется, что сосны растут в небе, высоком, бесконечно глубоком, а сам ты чувствуешь себя песчинкой. Но вершина Красного Яра не остроконечная, но манящая, потому что на ней расположилась просторная поляна, как будто природа позаботилась о людях, указав им здесь место для размышлений и праздников. И юные сельчане, и старожилы не пропускают гуляний, посвященных окончанию посевной, а в начале лета вся округа на этой поляне отмечает праздник Троицы.

Не найти такого места в других деревнях, по всей округе, где в поднебесье могло бы разместиться столько людей.

А в конце учебного года вся поляна на Красном Яре охвачена ликующими голосами мальчишек и девчонок. В школе прозвучал последний школьный звонок. И уже сооружается большой шалаш-костер. Теплой майской ночью летят от него искры высоко в небо, и разносятся по округе веселые пионерские песни.

Уезжая надолго, все старались побывать на вершине, чтобы еще раз взглянуть на округу и запомнить душой и зрением родные места.

Вот и сейчас Саша с Юрой медленным шагом, с краткими остановками для того, чтобы отдышаться, поднимались по крутому склону. Тропинка шла по краю обрыва, петляя. На каждом повороте Юрка останавливался, разглядывал любимое село с высоты, на которой летают птицы. Внизу все было знакомо, только виделось сейчас в другом масштабе: в таком виде мальчишки будут вспоминать свои родные края, находясь от них за многие тысячи километров. Вот извивающаяся змейкой длинная центральная улица рассекает село на две половины. Вдоль домов деревянные тротуары, с высоты они напоминают светлые полоски утрамбованного песка. Уютная площадь около чайной: сейчас время обеда, несколько грузовиков стоят возле этого заведения, сладко пахнущего свежей выпечкой.

– Юрка, ну чего тормозишь? – подгоняет его еще не уставший Сашка. – И так тяжело идти после дождя. Поспешай.

– Да куда торопиться? Посмотри, какая красота открывается. Мы за ней сюда и пришли, – непонятные Сашке доводы приводил друг.

– Ты тогда смотри, а я ускорю шаг, с вершины больше можно увидеть.

– Хорошо, Саня, я догоню.

С высоты Юрка залюбовался большим двухэтажным домом, что стоял в самом центре села. В сторону Яра располагалась большая открытая веранда на втором этаже. Осанистые широкие ворота были раскрыты, сверкали на солнце окна без ставен с резными наличниками. По центру фасада, как раз под карнизом вальмовой крыши, развевался красный флаг. Это управление всем хозяйством.

– Юрка, – закричал нетерпеливый Саша, – хватит оглядываться, не то я поверну назад.

– Сейчас, сейчас, Санек, – ускоряя шаг и растирая по лбу капли пота, ответил Юрка.

Наконец, вершина покорена. А в награду – красота. Поляна, как маленькими солнышками, расцвечена одуванчиками. Сосенки-деточки протягивают мальчишкам свои мягкие лапки, предлагая познакомиться. Солнце в зените. Тени ребят короткие, четкие их очертания отчетливо видны на блестящей траве и на желтых цветах. Отбрасывал тень и сосновый бор, обрамленный, как кружевом, тоненькими беленькими березками и с резными листочками осинками. Отовсюду слышались ликующие голоса птиц.

Юрка подошел к краю обрыва, обхватил рукой искореженную непогодой сосну, которая крепко вцепилась в земляной покров поднебесной поляны, и, наклонившись, заглянул вниз.

– Каждый раз, Саня, когда я смотрю на округу отсюда, у меня дух захватывает, сердце как окрыляется, я как будто становлюсь другим, более значимым, что ли, любящим весь мир. Но вижу, что и весь мир любит меня. И это такое счастье, ведь так хочется взаимной, настоящей любви. Здесь я ее только и нахожу.

– Наверное, это от высоты у тебя головокружение начинается, – пропуская мимо ушей слова друга о любви или не понимая их, Саша попытался выразить свои ощущения. – Я тоже, когда подхожу к краю обрыва, чувствую внутри холодок – то ли от страха, то ли от радости родства с этим миром.

– Конечно, высота играет свою роль, но главное – красота наших мест, наверное, самых красивых в мире.

– Юрка, да что ты заладил – красота, красота? На нашей огромной планете, наверняка, есть места покраше наших. Я на картинках в учебниках видел.

– Не знаю, в других местах не был. Дед прошел всю Европу, он сказал мне, что краше родных мест не встречал. Уходя на войну, он поднялся на Красный Яр, чтобы запомнить родные места, чтобы воевалось смелее за Родину, которая осталась в его памяти такой, какой мы видим ее сейчас.

– Но, Юрка, ведь он на войне был, какая там красота: бомбы, пули, окопы, дым. Как он мог сравнивать? Мой отец тоже на войне был, рассказывал про разрушения.

– Нет, Санек, красоту всегда заметить можно. А красота родины незабываема. Дай мне руку.

– На. Чего ты опять придумал? – подавая руку, неуверенно спросил Сашка.

– Да ничего, давай поклянемся сберечь эту красоту, – торжественно произнес романтичный подросток.

– Ну, Юрка, ты даешь. От кого сберечь? Кто ее тронет? Не по силам это никакому человеку.

– От врагов.

– Не придумывай, какие враги сюда могут прийти. Война окончилась, врагов мы победили.

– Давай поклянемся беречь нашу землю, Саня, – сказал Юрка, не отпуская руку друга.

Сашка хотел высвободить пальцы, но передумал, залюбовавшись раскинувшимся в долине селом, далекими лысыми сопками, просторным Илимом, вдоль которого стеной стояла тайга, бесконечная и великая.

И крепко сжал Юркину ладонь.

Юрка выпятив грудь, расправив плечи, вдохновенно произнес:

– Я, Юрка Макаров, – и ткнул друга в бок – Повторяй.

– Я, Саня Бугров, – тихо произнес Саша.

– …клянемся беречь нашу родину от злых врагов, – проговорили друзья в один голос.

Неожиданно ребята развеселились и, стараясь перекричать друг друга, стали выкрикивать:

– Клянемся! Клянемся! Клянемся!

Им вторило эхо, отражаясь от стены Яра, оно летело ввысь, к небу, и вниз, к Илиму, как смелая птица залетало в родную деревеньку, касалось крылом глади Илима. И не было помехи этому согласному крику-клятве, и казалось, что вся округа вторила ему.

Когда мальчики немного успокоились, Саня в изнеможении простонал:

– Пошли домой, Юрка.

– Домой! Ты чего, давай еще побудем на вершине. Обойдем поляну, посмотрим во все стороны, отсюда видно пять деревень, при желании еще две увидеть можно.

– Ты, Юрка, как ребенок. Чего на них смотреть, деревни да деревни. Честно говоря, хочется в город, в другие края, где людей много живет, где тебя оценить по твоим талантам и заслугам могут.

– Не торопись, Санек, еще страдать будешь по такой красоте. По себе знаю, как только немного оторвусь от родного дома, появляется тоска, тяга какая-то непреодолимая.

– Что за тяга?

– Увидеть.

– Деревню, что ли? И что, от ее вида легче становится?

– Легче. Бывает, идешь с охоты, подходишь к деревне, а сердце внутри уже прыгает, радуется, что знакомый вид увижу, избы, Илим.

– Юрка, Юрка, фантазер ты. Пора, пойдем вниз.

– Саша, пойдем еще раз к краю нашего Яра.

– Ну ладно, пойдем, – нехотя согласился друг.

Ребята подошли к обрыву, держась за руки. И вдруг Юрка произнес такие странные слова, от которых Сашка оторопел:

– Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
– Это ты сочинил? – остолбенело спросил Санек.

– Нет, не я.

– А кто?

– Вырастешь, узнаешь.

Но сейчас, сибиряку Юрке Макарову, казалось, что эта мысль всегда была в его сердце, а Сергей Есенин только облек ее в такие верные и высокие слова.

2

Больше десяти лет с той поры не то что прошли – пролетели, промелькнули. Река Ангара стала известна, наверное, каждому человеку, живущему в огромной, набирающей силу и мощь стране. Гигантская бетонная плотина встала у Иркутска, поднималась, подобная ей, среди тайги вблизи Братска. Десант первопроходцев нацелился на Усть-Илимск.

В далекой Москве решалась судьба илимских деревень. Спорили специалисты азартно: одни говорили – вот здесь перегородим реку; нет – твердо возражали другие. Деревни переносить надо – убеждали первые. А зачем их переносить – махали руками другие, – спалить их надо, подумаешь, чалдоны[6] живут, пусть цивилизацию увидят. К их же благу переселим коренной народ.

Но к единому мнению ученые и строители не приходили, решали судьбу трех десятков деревень и великого Илима, с его речками и родниками, походя, случайно, тыча пальцем в карту. Попали в два островка, которые, словно малые лосята, пытаются переплыть Ангару, здесь же отвесный берег, выступающий из зеленой тайги. Вот здесь быть плотине! – поставили точку в далекой Москве. Двадцати километров не хватило Илиму, чтобы спасти от потопа свои берега и веси.

* * *
…В просторном кабинете председателя райисполкома Николая Степановича Белобородова за длинным столом, расположенным вдоль глухой стены, сидели двое: хозяин кабинета и его заместитель Иван Перфильевич Куклин.

– Иван Перфильевич, пришла наша пора. Вчера из облисполкома получил бумагу. Написано много, всего не перескажешь, позже прочитаешь сам. Главное в ней – надо закрепить ответственных лиц по работе с жителями в связи с их переселением. Ты мой заместитель, поручаю это дело тебе. Для организации эффективной работы нужно создать районный отдел по подготовке дна водохранилища будущей гидроэлектростанции. Во главе отдела нужно поставить коммуниста, желательно местного, лучше помоложе, поездок будем много. У тебя на примете кто-нибудь есть?

– Николай Степанович, я бы поставил во главе отдела районного землемера, тем более что службу опять переводят под управление в Братск.

– А ты его хорошо знаешь?

– С детских лет знаю, с его отцом дружим, – широко улыбнувшись, пояснил зам.

– А отец из местных?

– Ну а как же, его в районе каждый охотник знает.

– Надеюсь, что районный землемер подойдет. Как его по фамилии?

– Бугров Александр Павлович.

– А этот Бугров – член партии? – строго спросил начальник.

– Заканчивается кандидатский срок, – с гордостью за своего протеже, отметил этот факт его биографии Куклин.

– Кандидат, говоришь. Хорошо. Вот и дадим ему это задание, как партийное поручение.

– Правильно, Николай Степанович, – мгновенно согласился заместитель.

– Ты, конечно, как положено все проверь, по всем каналам. Отец фронтовик – это хорошо, но и сын по всем статьям должен подходить.

С заместителем председателя райисполкома Куклиным Александр столкнулся в коридоре.

– Это куда ты собрался? – показывая на чемоданчик-балетку[7], спросил зампред.

– В Братск, начальство вызывает.

– Какое начальство? – удивился Куклин.

– Так ведь после очередной реорганизации наши отделы объединили в один, а руководство все там.

– Тебя машина ждет?

– Нет, обычно с попутками туда добираюсь.

– С попутками-то не просто. Сколько же времени уходит?

– По-всякому, иной раз за день справляюсь, а другой раз и суток не хватает.

– И часто приходится ездить?

– Как минимум раз в месяц, если срочности какой не бывает.

– Александр, ты задержись немного, зайдем ко мне, разговор есть.

Через несколько минут исполнительный Бугров был в кабинете Куклина.

Иван Перфильевич взглянул на специалиста доброжелательно, встретил улыбчиво.

– Давненько я тебя не видел, выглядишь хорошо. Как дома, здоровы ли отец с матерью?

– Все хорошо, Иван Перфильевич, у отца иногда раны ноют.

– Раны?

– Это он так говорит. Пять ранений получил за войну.

– Да, да, эти-то зажили, а рубцы в душе остались, всю жизнь будут ныть. Как личная твоя жизнь, Саша?

– Отлично. Скоро свадьба будет, вы знаете мою избранницу, она из местных, медсестрой в больнице работает.

– Хорошо. Все как положено. На свадьбу не забудь пригласить.

– Не забуду.

– Так вот, Саша, какой у меня к тебе разговор. То, что в наших краях гидроэлектростанцию строить будут, слыхал, наверное? Из этого никаких секретов нет, и радио, и газеты каждый день сообщают, перебивая друг друга. Но то, что большая площадь должна уйти под воду, сегодня как-то не принято говорить. И случится скоро, что все деревни на Илиме под водой окажутся.

– Все до одной? – удивился молодой геодезист.

– Я в точности не знаю, но, похоже, все. Может, Шестакова сохранится, а от Илимска до Симахинского порога ни одной не останется, это уж точно. Поэтому принято решение – организовать районный отдел по подготовке водохранилища, а начальником этого отдела предложено быть тебе.

– Мне?

– Тебе, уважаемый Александр Павлович.

– Но я ведь простой землеустроитель.

– Ну и что из того, а я по специальности агроном.

– Иван Перфильевич, я же не знаю, что делать.

– Саша, ты думаешь, я знаю. Вот будем вместе узнавать, уму-разуму набираться.

– И что – подумать даже нельзя?

– О чем думать, – соглашаться или не соглашаться?

– Да.

– Я тебе так скажу, твоя кандидатура согласована с бюро райкома партии, и должность начальника отдела – партийное поручение. Я знаю, что ты – кандидат в члены КПСС. Так что, нет у тебя выбора, – хоть и доброжелательно, но категорично заключил зампред.

Водворилась тишина. Иван Перфильевич сквозь оконное стекло засмотрелся на ель, раскинувшую длинные ветки-лапы. Они шевелились под ветром и, казалось, комментировали состоявшийся разговор, ель как будто страстно отмахивалась от ужасающей перспективы, и осыпались ее иголки, и громко падали шишки.

– Сколько ж тебе лет? – неожиданно проговорил Куклин.

– Кому? Мне? – удивленно спросил Александр.

– Да нет, это я елку эту спрашиваю. Уж больно разумна, красива, величественна, как будто собеседник в нашем разговоре.

– Да не меньше ста, наверное, – предположил Александр и усмехнулся.

– Сто лет, говоришь? Может быть. Время бежит быстро. Это для человека сто лет много, а для ели – начало зрелого возраста. Так ведь, Саша, ель конечно не дуб, но лет триста проживет.

– Есть экземпляры и по пятьсот лет живут.

– Ух ты, по пятьсот! Представить невозможно! – по-мальчишески восхитился начальник.

– По пятьсот живут, но не у нас. Здесь уж больно климат суровый, ветер хлесткий, мороз трескучий.

– Да, эта ель, пожалуй, ровесницей нашему селу будет.

– Нет, Иван Перфильевич, думаю, моложе. Похоже, ее во дворе посадили при строительстве дома.

Оба собеседника, залюбовавшись прекрасным деревом, символизирующим время и их родной край, задумались над неразрешимыми вопросами бытия.

– Так, Саша, – вздохнув, заговорил Куклин, – давай, планируй поездку в Братск на завтра, а я позвоню, чтобы тебя переводом к нам направили. Договорились.

Александр встал по стойке смирно и отрапортовал:

– Есть, товарищ начальник.

Молодой землеустроитель вышел из кабинета начальника в сомнении и скверном настроении. Не понимая новой должности, он чувствовал, что быть начальником этого «очистительного» отдела не такая уж великая честь.

Название – «по подготовке водохранилища» мало о чем говорит, но понятно, что подготовка будет связана с очисткой земли от живущих на ней людей, с отрывом их от родных мест, от родительских могил, от прежнего жизненного уклада. Александр, представляя масштаб и суть своей будущей деятельности, расстроился еще больше.

Тревогу пришедшего с работы сына заметила мать.

– Саша, что с тобой? По работе чего или… – она кивнула головой на фотографию в красивой рамочке, где счастливый Саша был запечатлен рядом с красивой невестой.

– Да ничего, мама, все нормально, – отмахнулся сын от материнской заботы, граничащей с любопытством.

– Ой, мать не обманешь, вижу, что-то мучает тебя, – продолжала она приставать к великовозрастному своему ребенку.

– Ты о чем, мать, причитаешь? – спросил вошедший в комнату отец.

– Да вот, спрашиваю Сашу, чем он так расстроен.

– Ты последняя, кто этого не знает, все уже знают, что его мучает.

– Что же это? – предчувствуя неладное, ужаснулась женщина.

– А вот то: он будет людей с насиженных мест сгонять и на другие земли переселять.

– Зачем? И что, против воли людской? – всплеснула руками мать.

– А зачем ему воля, подъедет, на лодку посадит их, как дед Мазай зайцев, и все тут, – вроде в шутку, но в целом правильно и неодобрительно, объяснял суть будущей деятельности сына отец.

Александр возмутился.

– Батя, ну ты-то хоть ничего не придумывай.

– Ой, Саша, Саша, фамилию нашу позоришь. Ванька Куклин вокруг пальца обвел тебя.

– Паша, Ванька же твой друг с самого детства. Может, ты ошибаешься? – в оправдание случившегося вставила слово мать.

– Да, друг, но видишь, что друзья могут сотворить. Всю жизнь Бугровы трудились на благо родного края, ведь наши предки и деревню образовали, и имя она до сих пор носит наше. И вот – всё под корень. Кто решил? Зачем?

– Отец, это распоряжение из Москвы, из ЦК. Мы обязаны его выполнять, – пояснял безвыходность ситуации Александр. – Ты так говоришь, будто я лично водой Илима деревни заливать буду.

– Да если бы ты это сделал, я бы своими руками тебя задушил.

– Паша, прекрати разговор в таком тоне, а ты, сынок, пока не поздно, иди, откажись, – примиряюще проговорила мать.

– Не могу, мама, это партийное поручение.

– И чего?

– Ничего особенного, Ульяна, в партию не примут нашего сына, если откажется.

– И что же теперь нам делать? – всхлипнула огорченная женщина.

В это время в избу вошел Иван Перфильевич Куклин.

– А ты откуда? – неприветливо зыркнула на него Ульяна.

– С улицы. Вы тут так орете, что на берегу слышно.

– Тут не орать, выть хочется, – сердито, не глядя на приятеля, пояснил как будто самому себе Павел.

– Так сразу и выть? Сын-то перед вами в чем провинился? Он плотину строит, и от него зависит, где море будет.

– Ваня, – уже спокойнее сказал Павел, – ты ведь понимаешь, что не было в родове Бугровых людей, кто бы против односельчан пошел, а тем более, стал людей с родного Илима сселять.

– И в Куклинском родове тоже не было. Ты что – хочешь, чтобы кто-то из посторонних пришел и занялся этим, и дров наломал? А кто людей лучше знает, и кого люди знают, кому поверят – ты об этом не подумал? Тут ведь не просто переселение, тут ведь местные отношения знать нужно: кого – куда, кто со скотиной, а кому деревенский труд в тягость. Нужно знать, где новый поселок разместить, как к нему добраться, что сделать, чтобы люди время не потеряли, а сразу прижились и за дело взялись. Планов – море, работы – тьма, и мы понимаем, что благодарить за нее не будут.

– За что ты, Иван, Сашку на такое неважное дело сподвиг? Неужели никого другого не нашлось? – тщетно пытался спасти сына отец, закаленный в военных баталиях.

– Ульяна, ну хоть ты пойми! Я твоего сына не на какое-то худое дело подбиваю. Скажу тебе по секрету, нет никого лучше, честнее, грамотнее твоего Александра. Только такие должны быть на этой должности. Чужак так все порушит-погубит, что осколков не соберешь. А Сашка многое может спасти, восстановить, а главное, старину нашу на новую почву бережно пересадить.

Павел вздохнул, склонил голову и, уставившись на сучок в половице, обиженно вздыхал.

– Ну что ты вздыхаешь? – с учительской интонацией обратился к приятелю Иван Перфильевич. – Что такого плохого совершил твой сын? Помочь ему нужно, чтобы домой с радостью бежал, знал, что вы всегда и поймете, и выслушаете его, и посоветуете. Тягот у него на работе немало будет. И зря ты словами разбрасываешься, на великое дело твой сын идет, на свою, современную войну. Еще гордиться будешь и за него, и за фамилию Бугровых. И я тебе не враг, со школьной скамьи вместе, войну прошли, оба живы остались. И дальше будем вместе за родину стоять. Только стояние это разным может быть. В минувшем времени остаться нельзя, и жить только воспоминаниями о прошлом – невозможно.

– Паша, подними голову, – строго сказала Ульяна, – Иван ведь дело говорит.

– Ой, Иван кого хочешь заговорит, – не глядя на приятеля, продолжал настаивать на своей правоте Павел. – Главное не то, что Иван хочет, а что люди скажут. Наш с тобой сын с насиженных мест их ведь выселять будет.

– Ну, опять слова, по тем же кочкам, – разочарованно махнул рукой Иван Перфильевич и вышел, не закрыв за собой дверь.

За все время диспута Александр не произнес ни слова. Он понимал справедливость слов отца и в тоже время был согласен с Иваном Перфильевичем.

Мать подошла к сыну, посмотрела ласково, стряхнула пылинку с плеча рубахи.

– Как жить-то будем, Саша? – словно не сына, а саму себя задумчиво спрашивала женщина.

Александр взял ее руку, нежно прижал к своей груди и не очень уверенным тоном ответил:

– Все нормально, мама, все будет как надо. Не волнуйтесь, ну а люди… – он задумался на мгновение. – А людям будем объяснять, разговаривать с ними и не обижать.

Мать внимательно посмотрела на своего умного сына, который уже давно стал и для нее авторитетом. Взгляд ее голубых, еще не выцветших глаз, видевших много невзгод и лет, казалось, одобрял сына. И слова нашлись:

– Да, может быть, люди работу увидят и поймут тебя и начальников твоих, и заботу государства о них поймут. Ведь речь идет о лучшей жизни, к которой мы не привыкли. Все за коряги да развалины цепляемся, свою бедность бережем, а жизни людской и не видели.

– Ты бы помолчала, мать, ведь говоришь не своими словами, – сурово прервал диалог матери с сыном отец, отстаивая свою точку зрения. Это даже была не «точка», а вся его жизнь. Отец из прошлого, пусть даже героического, не мог рассмотреть новизну отношений будущего. Хотя его нравственная позиция была неоспорима.

– Люди, говоришь, поймут? Может быть, но в начале они нашу родову по косточкам разберут. Одно дело, когда чужаки такими делами занимаются, другое – когда друзья-старожилы. Каждое движение, каждое слово под лупой проверяется.

– Ну уж ты наговоришь страстей, прямо роман какой-то, – отмахнулась от этих доводов жена.

– Может быть, Ульяна, может быть. Но очень я не хотел, чтобы наш сын такую работу исполнил, – непререкаемым тоном постановил глава семейства.

– Отец, я что, все время землеустройством заниматься буду? Мне же производственный рост нужен, опыт нужен. А здесь получу и то, и другое.

– Эх, сынок, жаль, что понять не можешь одного… – не успел договорить отец, как его возмущенно перебил сын.

– Чего же я не могу понять? Что – я должен отказаться от своей профессии или спрашивать на все разрешения твоих старожилов?

– Чего тут спрашивать, если ты собрался людям вред делать.

– Ну ты и скажешь, отец, – обиделся Александр.

Павел на несколько секунд пресек поток своих бесспорных доводов, немного сбросил пар негодования и смягченным тоном продолжил:

– Не знаю, Саша, однако работа предстоит тебе сложная. Надо быть жестоким и податливым, порой стоять твердо, а порой идти на уступки. И все время искать компромиссы. Где та грань справедливости, как ее найти?

– Отец, сейчас же не крепостное право, почувствую, что не могу найти эту твою грань – откажусь от должности, уйду в лесничие. Но сейчас согласился, отступать не буду.

– Иди, попробуй. Знай только, что я против. Я считаю, что это предательство родины, – жестко заключил разговор фронтовик.

В старину сказали бы, что отец не дал благословение сыну, а сын пошел против воли отца. Страшный это был грех.

3

Работы с первых же дней навалилось не просто много, а неподъемно, на несколько жизней, как горько шутил Александр. Все, что касалось водохранилища и переселения, находилось в сфере его личной ответственности. Никто, даже непосредственное начальство, толком не знало, куда и как будут переведены предприятия района.

Да и с переселением людей оказалось не лучше. В каждой бумаге, приходящей в район свыше, содержались общие указания руководства, которого не интересовало, что многое из требуемого выполнить невозможно.

Кроме километров бумаг были километры дорог, почти ежедневные посещения обреченных деревень. Встречи с людьми – самая тяжелая процедура. Александр стал для них «вестником смерти».

В июне, после спада уровня воды в Илиме, Александр на катере смог добраться к истоку Илима. В деревне Зарубкина (так ее прозвали по фамилии председателя), узнав о его приезде, в местный клуб поспешило все население. Многие уже смирились с неизбежным, молодежь даже радовалась, волновал вопрос – куда перенесут деревню.

Выслушав объяснения Александра, председатель колхоза – умнейший человек, опытный руководитель, фронтовик, коренной местный житель – Иван Андреевич Зарубкин вступил в обстоятельный разговор.

– Вот послушай меня, Саша, никак не могу взять в толк, почему за нас все продумали, распределили, куда нам переселяться, при этом с нами даже словом не обмолвились. Не спросили – хотим мы или не хотим. У нас же власть народной называется, а про народ не думает. Ясно же, что как только мы уйдем на новое место, деревня перестанет существовать. Ни колхоза не будет, ни привычной жизни, ни прежнего деревенского уклада. Молодежь разбежится, а старики от тоски помрут. Этого, что ли, власть желает?

– Ну что вы, Иван Андреевич, – с особым почтением к собеседнику отвечал Александр, – власть, наоборот, делает, чтобы стало лучше людям.

– Оно и видно, – проворчал председатель колхоза.

– А что вы предлагаете, Иван Андреевич?

– Я не понимаю, зачем нам куда-то переезжать, за тридевять земель, если можно остаться поблизости, перебраться, например, на Николаеву заимку, там стоят девять домов, добротных и еще новых, можно занять, потом перевезем остальные, наши.

– Иван Андреевич, я знаю, где эта заимка. Если помните, когда я работал в районном земельном отделе, мы вместе с вами покосы на этой заимке выделяли.

– Да, верно, это та самая заимка.

– Тогда давайте взглянем на карту и посмотрим, где новые берега у водохранилища будут.

Александр раскрыл карту, где было размечено новое море. Даже с задних рядов люди привстали, чтобы лучше видеть и слышать. Кто-то подошел вплотную к столу, на котором была развернута карта.

– Вот она, Николаева заимка, – уверенно указал пальцем Александр.

– Ага, вот наша деревня, а вот заимка, – водя ладонью по карте, будто поглаживая живое существо, довольно проговорил председатель.

– А вот берег будущего водохранилища, – показал Александр, медленно проводя по отмеченной линии четырьмя сомкнутыми пальцами.

– Где, где, покажи?

– Вот эта синяя линия – это берег, – как трудную задачку ученикам, Александр разъяснял сельчанам сложившуюся ситуацию.

– Так она же посередине заимки проходит, почти пополам ее режет, – удивился председатель. – Послушай, Александр, а вы правильно берега нанесли, их еще нет, а вы уже все тут режете пополам. Может, еще не поздно отступить, скорректировать?

– Нет, Иван Андреевич, здесь экспедиция работала, там же отличные специалисты, они больше нашего понимают, – постарался утешить председателя молодой начальник.

– Да видели мы этих специалистов, сутками не просыхали. Послушай, Александр, а где на карте этой мудреной можно увидеть Большую Елань?

– Вот она, рядом с заимкой, – сразу показал искомую область Саша. – Здесь все полностью под воду уходит, там же река Россоха, она поднимается, и залив километров на пятнадцать вглубь территорий уходит.

– И что, ничего не остается? – оторопел председатель колхоза.

– К сожалению, все пахотные земли и покосы оказываются под водой, – на вид бесстрастно ответил Александр, чувствуя, как его сердце от этой данности будто пошатнулось, а потом затрепетало, забилось, как подбитая птица.

– Неужели это я? – подумал в этот момент Бугров. – Неужели так спокойно могу говорить о вопиющей трагедии природы и горе тысяч людей, в числе которых я сам, и мои родители, и будущая моя семья? Через несколько секунд молодой мужчина совладал с собой и отчетливо расслышал крик женщины с последнего ряда.

– Как же так, они что, не знали, что мы здесь живем, почему под воду все земли пустили?

– Но ведь это же плотина, электричество, цивилизация, новые города, школы, институты, больницы, театры… – патетично начал отвечать Александр, но вновь выкрикнула та женщина.

– Не нужна нам эта ваша плотина, дайте спокойно умереть на родной земле!

На нее наперебой зашипели бабы.

– Ты язычок-то, Фекла, спрячь, – выкрикивала одна.

– Неровен час, неприятности схлопочешь, – пугала другая.

– Чего мне боятся, ну и схлопочу, – гордо выпятив увесистую грудь, как будто нарочно провоцировала народ Фекла. – Пора мне схлопотать. Четверо сыновей вместе с мужиком на войне полегли. От врагов чужую землю очищали, а свою не уберегли. – И разрыдалась несчастная Фекла так жалостно и так искренне, что уже никто не посмел с ней спорить.

Председатель колхоза Иван Андреевич разрядил обстановку. Повернувшись к жителям, он спокойно сказал.

– Перестаньте кричать, не для этого собрались. Послушаем власть, а после посоображаем, что нам делать, – и, повернувшись к Александру, спросил:

– Так куда нас переселять собрались?

– Вашу деревню и колхоз намечено переселить в Прибылово. Это место находится на берегу будущего моря. Сейчас там изыскивают земли, пригодные под пашню.

– Только начали изыскивать? – удивленно спросил кто-то из собравшихся.

– А с домами как? – послышался вопрос с другой стороны.

– С домами? – осекся Александр, понимая, о чем идет речь.

На мгновенье воцарилась тишина.

– Знаете… – докладчик помедлил с ответом, потом рубанул рукой и решительно продолжил, – да, здесь самая главная несправедливость к колхозникам. Объясню почему. Колхозные строения – это кооперативная собственность, а совхозные – государственная. Поэтому все государственные строения переносятся из зоны затопления силами государственных организаций и за государственный счет, а дома колхозников переносятся владельцами строений своими силами по утвержденной смете.

– Это правда? – Иван Андреевич недоверчиво посмотрел на Александра.

– Что правда?

– Мы свои дома должны переносить сами?

– Так прописано в законе, – сочувственно проговорил докладчик.

– Это что же за закон такой-переэтакий! Что б его леший побрал! Ты посмотри, Саша, на нас – много молодых-то? Нету их, война взяла, а те, что после войны подросли, разбежались, кто куда – всякими правдами и неправдами. Где ж найти силы? Тут же одни старики да калеки остались.

– Не знаю, Иван Андреевич, это тот вопрос, на который у меня пока ответа нет. Не знаю, – грустно заключил свои пояснения землеустроитель.

– А кто знает? – зло, как к врагу, стал обращаться к представителю власти председатель.

– Будем просить руководство области оказать вам помощь, – беспомощно оправдывался Александр.

– Эх-ма, мы будем просить. Так это кто кого просит? Они меня? Они нас – просят! – все больше волновался председатель. – На новое место они меня со всем колхозным скопом перенести должны и домики новые поставить. И поблагодарить, что согласились пожертвовать землей и могилами предков. Ты взгляни на наши дома: их разобрать можно, но уже не соберешь. По сотне лет некоторым, а фермы – их же только тронь, они в пыль превратятся.

В зале загудели, опять раздался резкий голос Феклы.

– Да пошли они, знаешь, куда. Не поедем никуда. Помрем до единого. Пусть дожидаются, а потом свой потоп тут и устраивают.

– Ты уж помирай одна, Фекла, а нам пожить хочется, – одернул ее мужичок в круглых очках, плотно прижатых к широкому носу и бровям.

– Чего ты вякаешь, очкастый, – начала заводиться не на шутку Фекла. – У тебя сил в сортир сходить нету, а туда же: жить хочу.

– Ну-ка, прекратите ругань! Фекла, умерь свой пыл, а то я вас обоих… – строго, но беззлобно пригрозил председатель.

– Чего ты, Иван, постоянно мне рот затыкаешь. Я тебе столько наговорю, что имя свое позабудешь.

– Да, тяжелый случай, тебя не заткнешь, но помолчи, пожалуйста, мы ничего еще не решили, – с улыбкой обратился Иван Андреевич к деревенскому витии в юбке.

Фекла что-то тихо продолжала бурчать, доказывать, прислушиваясь к разговору.

– Скажи, Александр, – Иван Андреевич для солидности откашлялся, понизил голос, – где же будут жить люди, если дома останутся здесь, или как они будут перевезены?

– Планом предусмотрена следующая схема переселения. Пенсионерам, по их желанию, могут дать квартиру в многоквартирном доме. Кто желает работать в совхозах, переедут в совхозные дома. О колхозах говорить нечего, тут все понятно, получится, как получится. Кто сможет – забирайте свои дома с собой, кто не сможет – выбирайте из предложенных вариантов.

– Значит, вашими планами предусмотрено всю деревню разбить на части, разделить людей, порвать дружеские и родственные связи? Жили все вместе – и старики и молодые, а сейчас их надо разделить по возрасту, по силам. Но это же невозможно, мы же одна семья. Она неделима как сердце, – буквально взмолился председатель колхоза, понимая, что его детищу на этом собрании, по сути, был вынесен смертный приговор.

– А как вы, Иван Андреевич, предлагаете?

– Я? – Председатель не нашелся, что ответить, долго молчал, задумчиво смотря на красную скатерть стола, гладил ее шершавой ладонью. Люди, затаив дыхание, не мешали ему думать.

– Знаешь, Александр Павлович, – наконец собрался с мыслями Зарубкин, – будь моя воля и власть, перенес бы я нашу деревню на новое место целиком, все дома и постройки, переселил бы всех сельчан, поставил бы ее у реки, в крайнем случае, на берегу вашего моря, но название ей бы не менял. Это как имя человека – дается на всю жизнь.

– Ты как сказку сказываешь, председатель, – вздохнула женщина в первом ряду.

– Очень жалко, что такое только в сказке бывает. Не могу знать, кто такие законы придумал, но нам на части делиться никак нельзя, мы ведь едины. Это как тело человека на кусочки разделить – и не будет человека.

– Как это, Иван Андреевич, вся деревня – одна семья, все – родственники? – удивился Александр.

– Да, вся деревня. А ты, Александр, что, не заметил, что у всех одинаковая фамилия? Только жены из других деревень, а мужской род один. Вот ты говоришь: старикам-пенсионерам отдельную городскую квартиру, – все более распалялся председатель, – а он к ней привыкать будет до самой смерти и не привыкнет. Много там особенностей: как включить электроплитку – вопрос, унитаз шумит, как паровоз, подвала нет – где же кладовую оборудовать? Холодильник – мечта молодых, запись на очередь – тоже очередь, потом жди годы, когда она подойдет, когда этот холодильник сделают. Многим старикам не дождаться. Да и сама квартира, чего говорить, – клетка, ни воздуха нет, ни простора. А в деревенском домище всем места хватает, а тут ни бани, ни погреба.

– Иван Андреевич, я ведь законы не пишу. Что есть, то и предлагается. Да и война разрушительная не так давно отгремела – не мне тебе напоминать, – резонно оправдывал ситуацию молодой начальник.

Председатель, вспомнив военные годы, посуровел, склонил голову, согласился с доводами специалиста, годящегося ему в сыновья. Сначала согласно покачал головой, потом помотал ею из стороны в сторону, как будто отрицая свою же мысль.

– Да, я понимаю. Только трудно понять мне, что в великой Сибири места не найдется для нашей деревеньки.

Александр не ответил, спорить с Иваном Андреевичем об этом не стал. А тот продолжал трудную тему, выражая силой голоса силу своих переживаний.

– Александр Павлович, ты там нашей власти расскажи о нашей просьбе. Ежели нас деревней не перевезут в любое место, то мы порознь не поедем. Вообще никуда не поедем, – с нажимом на последние слова вынес свое решение председатель.

Александр обвел взглядом лица людей, затененные сизым дымом от самокруток, люди доверчиво и пытливо смотрели на него, как на человека ответственного.

– Конечно, про вашу просьбу скажу, но нет этого в законе, чтобы целиком деревни на новое место переносить. Это прямо-таки археологическая операция какая-то будет. Сложно, дорого, нерационально.

– Так пусть выпустят такой закон, – опять встряла в разговор Фекла.

– Тише ты, чего кричишь, и так все слышно и понятно, – утишила ее соседка.

– Будем ждать, так и передайте, – выкрикнув еще громче, подвела черту под заседанием борющаяся за справедливость Фекла.

Расходились затемно, по дороге толкуя о новых местах, о переезде.

– Одно хорошо, сельчане не отвергли категорически переезд, не обрадовались ему конечно, но начали обдумывать ситуацию, которую не по их силам переменить, – подумал Александр.

Вечером в доме председателя, отпивая чай из граненого стакана с подстаканником, Александр спросил:

– Иван Андреевич, а если не разрешат переезд, как вы хотите, что делать будете?

– Плохо конечно, если не разрешат, что-нибудь придумаем, нельзя нам порознь. Войну пережили вместе, зачем сейчас-то нас разрывать по живому.

С этими словами надолго задумался председатель о том своем, что никогда в его жизни не отделялось от государственного. Его судьба и судьба страны – для него едины.

* * *
Река Илим – великая река, жизненно важная артерия в организме России. До окончания строительства Московского тракта – это основной путь на Восток, вглубь Сибири, к берегам Тихого океана. По Илиму шли лодки, дощаники, струги Ермака, Семена Дежнева, Ерофея Хабарова, Витуса Беринга, многих переселенцев и изыскателей. А славный град Илимск появился на географических картах до возникновения Иркутска. Он развивался как самостоятельное воеводство, как центр пушного промысла, пашенного земледелия, важный пункт на путях движения людей и грузов в Восточную Сибирь, Монголию и Китай. Илимск – это история России, сотканная из многих славных побед и известных имен.

Илим, как и деревня Зарубкина, располагающаяся в его устье и состоящая из одних родственников, тоже имеет множество речек-родственниц, которые справа и слева по течению впадают в его мощный поток, направляющийся к Ангаре. А та, капризница-красавица, не желая смешивать свою прозрачную, мягкую воду с илимской, тяжелой, известковой, медно-красной, много повидавшей на своем пути, устроила Симахинскую запруду. Однако с Илимом не поспоришь, не укроешься за порогами. Он прорвался к Ангаре шумно, каменистую преграду преодолел, дробя ее на мелкие камни, сам дробясь в брызги. Это самый большой и самый мятежный приток Ангары.

Александр Павлович, работая землемером, не раз проходил этот порог, направляясь в ангарские деревни Невон, Кеуль и Ката. У него и сейчас перед глазами стояла завораживающая картина природной мощи, неподвластной человеку. Какая-то неведомая сила изгибала Илим, бросала его на огромные валуны, рассекающие водный поток. Здесь все бурлило, пенилось, брызгало и шумело. И виденная однажды эта картина оставалось в памяти навсегда, как один из впечатляющих портретов природы.

* * *
Проснувшись в доме председателя колхоза, позавтракав нехитрой деревенской снедью, Александр спросил гостеприимного хозяина.

– Иван Андреевич, а лоцман на пороге в Симахина на месте?

– А ты чего, на Ангару собрался?

– Да, на Ангару, у меня дела есть и почты много.

Иван Андреевич, не ответив, задумался.

– Так что – его нет там? – повторил вопрос Александр.

– Вода упала в Илиме, отпросился он на неделю.

В разговор вмешалась жена председателя колхоза.

– Иван, там же у самого порога в рыбацком доме живет бригадир рыбацкой бригады.

– А ты почемзнаешь об этом? – ревниво заинтересовался этой неизвестной ему подробностью Иван Андреевич.

– Но люди же знают, говорят.

– И что из этого? Нашему гостю надо ведь через пороги пройти, а не рыбу там ловить.

– Но он, говорят, и через пороги проводит катера и лодки, – как школьная отличница решила трудный вопрос жена председателя.

– А кто ответ держать будет, если что случится?

Жена потупила взор и замолчала.

– Вот то-то. Нечего тебе ответить. А отвечать буду я, голубушка, – ласково, но непререкаемо ответил жене Иван Андреевич.

– Почему отвечать будете вы? – удивился Александр.

– Лоцман приписан к нашему колхозу, а без него через порог ходить нельзя. Закон. И против него не попрешь, – улыбнулся Иван Андреевич.

– А давайте так решим эту задачку: я дойду до порога и постараюсь там договориться, чтобы почту отправили на Ангару, – рассудил свои действия Александр.

– Ну если так, Саша, то даю добро. Только будь осторожен, не хитри, чтобы от меня отвязаться. Симахинский он шумом бьет по голове, а за ним Затейский – самый кровожадный, сколько там народу потонуло – не счесть.

– Иван Андреевич, ходил я через эти пороги, когда землеустроителем работал. Твоя правда, с лоцманом ходил. Но и сейчас не боюсь. Даст Бог, к вечеру вернусь, – радостно проговорил гость.

– Не зарекайся, Александр, – по-матерински предостерегла молодого мужчину жена председателя.

Только во второй половине дня Бугров и моторист добрались на катере до рыбацкого дома. Действительно, вода в реке упала, потому шли потихоньку, чтобы не налететь на отмели, которые порой занимали половину ширины реки, из-за темного цвета воды было трудно определить фарватер.

Наконец под днищем зашуршала прибрежная галька, и катер остановился в нужном месте. Александр спрыгнул с носа, пытаясь оказаться на суше не замочив ног, но немного не дотянул и со всего маху плюхнулся в воду, окатившую его веером брызг. Из дома, выстроенного на самом берегу, вышел молодой мужчина, приветливо щурясь, пошел навстречу приезжим. Он был высок, рост увеличивала копна волнистых волос, в которых виднелись проблески седины, небольшая темная борода, закрывающая скулы и подбородок, придавала изысканность всему облику.

Его шаг был твердым, уверенным, казалось, что этот мужчина был когда-то военным. Руки его не болтались плетьми, а двигались в такт шагов.

Александр, смахивая капли воды с брюк и куртки, поджидал хозяина дома на берегу.

– Важные гости, вижу, к нам пожаловали, – подходя, басовито проговорил мужчина и, скривив губы в подобие улыбки, подчеркнуто холодно добавил:

– Очень рад. Даже не представляете, как рад вашему приезду.

Александр удивленно и внимательно посмотрел на незнакомца, в приветствии которого не почувствовал дружелюбия.

– А что, мы с вами знакомы?

Молодой мужчина скривил улыбку еще раз и пожал плечами.

– Может, вы меня с кем-то перепутали, уважаемый? – замечая в мужчине знакомые черточки, продолжил сопротивляться Александр.

– Нет, Александр Павлович, я вас ни с кем не спутаю, ваши портреты в нашей газете печатаются почти еженедельно.

– А… вы про это, да, печатаются, такая популярность связана с моей работой.

Таинственный хозяин, перекрикивая гудящий порог, пригласил посетителей в дом.

– Пойдемте, гости, под защиту стен и крыши, а то через пять минут глотки сорвем.

В доме было умиротворяюще тихо, шум порога не мог пробить толстые бревенчатые стены и тройные рамы окон, которые не снимали даже летом.

Когда расположились по лавкам возле длинного, сколоченного из досок стола, хозяин дома с подчеркнутым уважением спросил приезжих:

– Чай? Или желаете подкрепиться покрепче?

– Только чай, – сдержано ответил Александр. – Но сначала давайте познакомимся.

– Давай, Саня.

– Саня? – удивился Александр. – Так меня только в детстве звали.

– Вот видишь, значит, не забыл.

– Но я-то тебя узнать не могу, – от беспамятства стукнул ладонью по столу Александр Бугров.

– Наверное, я подрос, и бородой обзавелся. Ладно, томить не буду: звать-величать меня Юрий Макаров.

– Кто? – Александр даже подскочил на месте. – Не может быть, Юрка, это ты!?

– Да, я.

– Столько лет не виделись! – радостным тоном вскричал Александр.

– Ну уж не так и много по меркам вечности, – снисходительно и явно недоброжелательно произнес Юрий.

Александр подошел к другу детства, раскинув руки для объятий, но тот сделал вид, что нежного жеста не заметил.

– Ты чего? Сердишься на меня? – попытался уточнить обстановку Александр.

– Саня, спасибо скажи, что при встрече по морде не дал.

– Это за что? – опешил мужчина.

– А то ты не знаешь?

Александр, пожав плечами, удивленно посмотрел на Юрия.

– Тем хуже для тебя, что не знаешь, что делаешь, – голос Юрия приобрел металлические нотки, и Александр почувствовал, что дело, действительно, может дойти до драки. Он подавил все свои негативные эмоции и все еще дружелюбно попробовал уточнить:

– Что же я такого делаю?

– Врагам нашей родной земли служишь! – выкрикнул Юрий, насупившись.

– Не пойму я нашего разговора, Юра, объясни, – все еще учтиво и сдержанно Александр пытался спасти беседу.

– Не понимаешь, тогда пей чай.

Юрий поставил на стол большой пузатый чайник, расписанный крупными синими и красными цветами и веточками с золотыми листочками. Приоткрыл крышку. Сладко пахнуло разнотравьем и ягодами, Александр определил иван-чай, малину, смородину. Вместе с кружками хозяин принес из закутка, где стояла русская печь, похожую на распластанную камбалу тарелку с шаньгами и пирогами.

– Ты что, сам стряпней занимаешься? – с улыбкой спросил хозяина моторист катера.

– Мне нет нужды этим заниматься. Утром деревенские принесли, угощайтесь. Пироги вкусны, начинки разные – и капуста, и ягода, и рыба.

Юрий заботливо налил всем, включая себя, душистого чая, гости молча наслаждались напитком и деревенской стряпней.

Александр, однако, чувствовал нарастающее волнение, он не любил недомолвок, поэтому, не закончив чаепитие, поставил кружку на стол и, глядя прямо в глаза друга детства, спросил:

– Юра, а каким врагам я служу?

Тот как будто бы ждал этого вопроса, ответил мгновенно:

– Тем, кто рушит наш исконный мир – Илим, деревни, что прожили на белом свете больше трехсот лет. Тем, кто пашни, луга сенокосные намеревается потопить.

– Но откуда ты взял, что это враги? Они наши соотечественники, такие же советские люди.

– Ты думаешь, что советские люди не могут быть врагами своей родины. Разве у нас мало предателей сидит в лагерях и тюрьмах?

– Но это другие случаи. Это печальные исключения из русского народа.

– Да такие же. Полицейские, что служили у фашистов в войну, были тоже советские люди.

– Так ты меня сравниваешь с этими палачами? – вспылил Александр, и его лицо от возмущения и обиды запылало.

– Не сравниваю, а отвечаю на твои вопросы. Зачем ты согласился и пошел им прислуживать? Они ведь знали, кого брать в услужение. И ты не отказался, согласился нашу красивую землю губить.

– Это ты метафорами мыслишь, знаю твои поэтические пристрастия. А у меня обычная работа. Нелегкая, все время командировки и встречи с людьми в домах, сельсоветах, клубах, на фермах, порой на полях и сенокосных угодьях.

– Пусть бы это делали чужие люди, но не ты, человек, которому я верил, – сердито выпалил Юрий.

– Но я ведь сделаю это лучше, бережнее, с любовью к своей земле и ее людям, – смягчив интонацию, попытался объяснить ситуацию Александр.

– А другие, неумелые, не смогли бы ничего сделать и потоп бы остановили, – категорично парировал Юра.

– Потоп не остановить, это государственное решение, и он не зависит от того, кто будет агитировать за переселение.

– Ты ошибаешься, Саня, все зависит от людей, от каждого из нас. Как можно помогать деятелям, кто решил где-то там, в Москве, твою землю уничтожить, – упрямо не сдавался друг детства.

– Неужели, Юра, ты не понимаешь?

– Что я не понимаю?

– Когда построят электростанцию, появятся новые города, железные дороги, расцветет наш край, возмужает, – вдохновенно убеждал его Бугров.

– Расцветет, говоришь? А меня об этом спросили, со мной посоветовались, а мне нужны твои города такою гибельной ценой, – со слезами на глазах отстаивал свою правду оппонент.

– Решение приняли на самом верху, там все оценили, работали ученые.

– Ты просто чужие слова пересказываешь по привычке. Или присутствовал, когда они оценивали?

– Да ну тебя, Юрка, я тебя не узнаю, – с сожалением проговорил Александр.

– Не нравится, Саня, терпи. На собраниях, которые ты проводишь, таких слов не услышишь. У нас начальства боятся, вот и помалкивают наши бедные земляки.

Бугров почувствовал правоту в словах друга детства. Конечно, таких откровенных разговоров не было, стычек и скандалов тоже, но кто-то однажды прострелил борт его лодки. Александр и сам всегда испытывал чувство вины, мысленно оправдывая свою работу и себя; те, кому он помогал, переживали за себя и свои личные потери, а ему приходилось переживать за все: и за себя, и за каждого человека. Кому нужны его объяснения и переживания? Даже Юрка, старый приятель, после долгой разлуки расспрашивает не о семье, не о здоровье, а сразу врагом называет.

А ведь в эти трагические времена Илим и деревни на его берегу стали роднее и любимее, чем прежде. Их беззащитность была настолько очевидна, что Александр неоднократно ставил под сомнение свою миссию. Слова друга сильно его задели и обидели.

Он, отодвинув чашку, молча встал из-за стола, вышел на улицу, сел на завалинку у входа. Юрка, так же молча, вышел следом, опустился рядом. Взоры друзей, устремленные на реку, скрестились как шпаги на ее волнах. Стиснутый берегами Илим пытался выбраться из западни, будто цирковой силач из цепей. Плевался белой пеной, кидался камнями, шумел так громко, что перекрывал все другие звуки.

– Пошли, Саня, в дом, – крикнул Юра, – здесь не поговоришь.

– Иди, я сейчас приду, остужу немного сердце и голову от твоей критики, – прокричал в ответ Александр.

– Уже месяц как вода в Илиме упала, – пояснил Юра, когда все вновь собрались в избе, – поэтому, если необходимо перейти порог на катере, я постараюсь помочь, но за счастливый итог не ручаюсь. Могу перейти на своей казанке. И свозить куда надо. Если у вас почта в ангарские деревни, то утром оттуда будут рыбаки, вместе пойдем на ямы сети ставить. Они утром почту заберут и развезут по деревням.

Общим советом решили порог не переходить.

– После хорошего дождя приезжайте, – со смешком посоветовал немного успокоившийся Юрий.

При расставании Александр все-таки поинтересовался судьбой друга детства.

– А ты-то как здесь оказался?

– Где тут? – переспросил тот, затягивая ответ. – В этом рыбацком доме я временно. Мы дежурим по очереди, вот как тебе приехать, аккурат, моя очередь подошла.

– А в эти края как попал?

– Это еще проще. Ушел в армию, взяли на флот, прослужил больше четырех лет. Пока служил, мама и дед померли. Сестры замуж вышли и улетели вить счастливые гнезда в большие города. Пришел я из армии, ужаснулся разрухе. И дом в деревне, и зимовье в ухожье вот-вот рухнут. Стал порядок наводить. Встретил Аню Карнаухову, ты должен ее помнить, ведь в одном классе учились.

– Аню, конечно, помню, – искренне порадовался счастью друга Александр.

– Ну вот, поженились и уехали к ее родителям в Кеуль. Учитывая мой морской опыт, стал командовать рыболовецкой бригадой. Сейчас сынок родился, Сашкой назвали.

– Сашкой! – восторженно воскликнул Бугров.

– А ты чего, против?

– Мне-то зачем против быть. Наоборот, в радость такого тезку заиметь, – широко улыбаясь, ответил Александр.

– Вот так и живем, газеты читаем, там ты иногда нам рассказываешь, как будет хорошо илимчанам в Железногорске, в Рудногорске. А ведь они народ битый, и с белогвардейцами Каппеля сражались в Гражданскую, и фашистов били в Отечественную, и погибали безропотно за Родину. Больше всего их погибло под Москвой и Ленинградом, в Сталинградской и Курской битвах, под Орлом и Смоленском.

Юрий задумался, помолчал, потом продолжил свой монолог:

– Хорошо, что мы в твои планы не вписываемся. Правда, и у нас могут наступить перемены, про Богучаны речь пошла. Но нескоро, надеемся. Хотя Ангара там заманчивая, широкая, как море. А как ты, Саня? Что про себя не рассказываешь?

– Ты же говоришь, что про меня все в газетах написано.

– Я про личную жизнь спрашиваю.

Александр заметил неподдельный интерес друга.

– Личное, говоришь? Да у меня с этой работой все перемешалось: и личное, и общественное. Иногда хочется все бросить и уйти. Но не могу, Юра. Работа моя связана не только с переселением людей. Мне приходится заниматься отводом земли для леспромхозов, для горно-обогатительного комбината. Трудно, но интересно. И дома все ладно. Молодая жена радуется нашим коротким встречам, она меня понимает и не оспаривает мой выбор, Юра. Так-то.

– А ты про нашу клятву на Красном Яру помнишь? – понизив голос, выразительно сказал Юрий. – Для меня это одно из самых памятных событий в жизни.

– Помню, конечно, наше глупое детство, и тот день не забыл, – смущенно откликнулся Саша.

– Нет, Саня, я тот день не связываю только с детством. Мы тогда из детства уходили, вступали во взрослую жизнь. И я этой клятве верен. А ты?..

Приятели опять замолчали, минут пять не глядели друг на друга, ничего не говорили. Моторист с матросом уже занесли пакеты и мешки с почтой в дом.

Не дождавшись ответа своего успешного в карьере и в жизни друга, Юра, удрученно вздохнув, стал прощаться.

– Пора, Саня. Дай Бог, встретимся еще.

– Будь здоров, Юра, теперь знаю, где ты, в случае чего за помощью обращусь. Не откажешь? – как будто повеселев в связи с окончанием неожиданного свидания с прошлым, спросил Александр.

– Через порог провести, почту доставить до ангарских деревень, в таких делах всегда можешь на меня положиться, – сдержанно пообещал друг.

На прощание друзья все-таки обнялись.

* * *
В здешних краях времена года сменяются резко, быстро, мелькают, как картинки в калейдоскопе. Лето коротко. Осень – ненастна. Зато зима хозяйствует почти полгода, расталкивая осень и весну своими острыми ледяными локтями. Еще нежишься в солнечных лучах, а первые снежинки уже нацелились на землю, ночные заморозки тащат вслед за собой устойчивые дневные морозцы.

Илим дольше всех борется с зимой за свою свободу, сопротивляется изо всех сил. Но и его в конце октября укрощает белая льдистая пелена. И образуется для всех широкая, ровная дорога, соединяющая деревни, заимки, покосы, весь здешний мир.

Командировки у Александра в это время стали постоянны. Бывало, неделями его не видели дома. И все это время: встречи, переговоры о домах, пригодных к переносу, о пенсионерах, о новых колхозах и совхозах. Однажды, по возвращении из очередной поездки, Бугров был вызван к председателю райсовета. Тот кивнул головой, вместо «здравствуй» спросил:

– Александр Павлович, вы давно в колхозе Зарубкина были?

– У Зарубкина бываю. Разговор о переселении вели летом, потом перед ледоставом заезжал. Правда, жители все на хозяйстве – на гумне и скотном дворе. С председателем перекинулись парой слов, и я уехал на Ангару.

– Ушли люди из Зарубкина, все ушли, – сообщая это известие, начальник поморщился, как от лимона.

– Что значит ушли? – оторопел Бугров.

– Об этом я тебя хотел спросить, чем же они были так недовольны, что ни в райком, ни в райсовет с жалобой не пришли, а встали и ушли? Чем ты их так застращал?

– А куда ушли? – продолжал задавать односложные вопросы расстроенный Александр.

– Можем только догадываться. Одно могу сказать – не к Черному морю потопали, а на север, в Якутию, подальше от нас. Органы сейчас уточняют.

– И что, никому не сказали о своем уходе?

– Нет, почему же, председатель Иван Андреевич Зарубкин зашел в райсовет, передал ключи, документы, печать и был таков. Скот они соседнему колхозу отдали. Технику, что другие хозяйства не взяли, заперли в сарае. С государством они по всем статьям рассчитались. Честные люди.

– А разве так можно?

– Что можно?

– Встать и уйти.

– Кто его знает? Можно – нельзя? Ушли-то одни старики, молодые раньше разлетелись.

– А вернуть их нереально?

– Догони, поверни, предложи взамен дворцы.

– Они просили-то малость: всю деревню переселить на заимку. Хотели все вместе жить до самой смерти, – жалостливо оправдывал своих подопечных вконец расстроившийся Бугров.

– Ну вот теперь они все вместе, как хотели, до самой смерти, – с издевкой проговорил начальник и тут же строгим тоном приказал:

– Александр Павлович, прошу посетить деревню в ближайшее время.

– Хорошо, – ответил Бугров, не задавая лишних вопросов.

На другой день он отправился в деревню Зарубкина.

Всю дорогу ему не давала покоя мысль: почему? зачем они так поступили? Неужели это он виноват: не поговорил с людьми по душам, рубанул с плеча, запугал стариков? Добрался Бугров до деревни в полдень, оставив лошадь внизу, у реки. Накинув поводок от узды на корягу, к которой летом привязывали лодки, с трудом поднялся по скользкому угору на деревенскую улицу.

Вьюга утромбовала снег, мороз превратил его поверхность в гладкий, зеркальный наст, слепяще отражающий солнце. Искристые лучики источали и клочки снега, зацепившегося за ветки деревьев, разлегшегося на крышах домов и амбаров. Чистейшее сияние и звенящая тишина заполнили пустые улицы, уже занесенные снегом. Деревня казалось прекрасной покойницей, укрытой белоснежным саваном.

– Красиво сверкают на солнце заснеженные деревья, – отметил про себя Александр и с огорчением подумал: – Но чего же я хочу здесь увидеть? Зачем мне надо было сюда ехать, когда все ясно, не осталось никого. Как же это они так быстро смогли подняться и исчезнуть без следа? По-партизански. А ведь среди жителей деревни немало участников войны, наверное, навыки оттуда, с боевых полей, – оправдывал себя Александр, наслаждаясь красотой и тишиной. Он хотел было уже возвращаться к реке, как в конце улицы заметил идущий из трубы дым. Даже не дым, а светлую тоненькую витиеватую ленточку над заснеженной крышей. По опыту Бугров знал, что так горят в печи березовые дрова. Значит, в доме есть живая душа. А вдруг беглые? Уж с ними-то встреча совсем не к месту.

Александр, поскрипывая морозным снегом, не спеша, стараясь издавать как можно меньше шума, пошел по улице, предусмотрительно оглядываясь по сторонам, понимая, что на фоне белого снега он виден хорошо, как летний заяц.

– Удобная я сейчас мишень для любого охотника, – усмехнулся про себя Бугров.

За несколько домов до искомого навстречу к нему с лаем подбежала собака. Но вместо того, чтобы вцепиться в незваного гостя, только прыгала вокруг, звонким лаем нарушая тишину. Скрипя то ли коленками, то ли подошвами огромных валенок по морозному снегу, из калитки появился старый дед, дребезжащим голосом прикрикнул на собаку.

Та, поджав хвост и повизгивая, попятилась к хозяину, не упуская из вида незваного гостя.

– Иди, иди, защитница, – замахал дед рукой на собаку.

Та послушно выполнила его приказ и скрылась во дворе, время от времени показываясь в проеме калитки.

– Ты чего, испугался моей псины, что ли? – поддел дед Александра. – Заходь, гостем будешь. Видишь, как нас замело, так что гости для нас как праздник.

– Добрый день, дед, – поздоровался Александр, перешагивая порог избы.

– Добрый, добрый, проходи, рассказывай, с чем пожаловал, – проскрипел дед.

Изба была небольшая, состояла традиционно из залы и отгороженной перегородкой кухни. К боку русской печки притулилась чугунная буржуйка, топилась только она, пропуская в комнату слегка горьковатый дым. Было тепло, но из-за закрытых ставнями окон темновато. К радости и удивлению Александра дед в избе был не один. Из кухоньки вышла худенькая старушка в толстой вязаной кофте, в повязанном на голову платке. Она быстро просеменила к столу, зажгла керосиновую лампу. При свете лампы Александр увидел застеленные пестрыми половиками полы. На стене между окнами висели часы в резном деревянном обрамлении, над часами расположился репродуктор – большое круглое колесо, обтянутое черной тканью. Еще довоенный.

– Присаживайтесь, – дед указал искореженной от трудов кистью руки на лавку, – звать-величать-то как?

– Александром, я у вас был прошлым летом, в клубе собрание проводил. Помните?

– Не помню я, головенка моя совсем «варить» перестала, – ответил без жалости к себе дед и сел напротив гостя, по-птичьи остро, внимательно и осторожно поглядывая на него.

– А чего в деревне пусто, где люди-то? – нетерпеливо задал мучивший его вопрос Александр.

– Так ушли все, – безразлично ответил дед.

– Куда ушли-то?

– Черт ее знает, куда? Далеко, сказывали, собираются.

– А вы почему остались? – глядя с восхищением на смелых зимовщиков, поинтересовался Бугров.

– Некуда нам идти, да и за деревней пригляд нужен.

Александр заметил, как разгорается в старике сила голоса, формируется в голове ясная мысль.

– Как же вы одни-то? Боязно, поди? Да и в чем ваш пригляд состоит? – продолжая удивляться и восхищаться, Александр засыпал вопросами своих новых знакомых.

– Кого боятся, кому мы нужны? Соседи из Симахиной приглядывают за нами, смотрят, живы ли, керосинчику, муки и рыбешки подбрасывают. А мы за деревней смотрим. Если от нее глаз человек отведет, она сразу осядет, загрустит, как потерявшийся ребенок, заплачет и упадет на землю. А с нами ей веселее. Да что разговоры разговаривать, давай, молодец, чайку попьем.

Александр радостно кивнул головой, надеясь, что за чаем дед расскажет историю исхода людей из деревни.

– Пелагея, – крикнул дед, глядя в сторону кухни, – ставь чайник на стол.

Бабулька, сидевшая рядом, кокетливо ткнула деда острым локотком.

– Илья, чего кричишь, я же у тебя под боком устроилась.

– Прости меня, не заметил. И к чаю красную рыбку не забудь, милая.

– Хорошо, хорошо, все, что просишь, принесу, дедушка, – мелодично, по-девичьи произнесла старушка.

– А рыбка красная откуда? – продолжал удивляться Александр.

– Ангарская стерлядочка, вкусная. Это нам Юрка Макаров гостинцы с попутчиками присылает. Сам раза два был, но сейчас домой в Кеуль укатил.

– Макарова я знаю, – обрадовался Александр той мысли, что вот так неожиданно пустота наполнилась людьми, связанными между собой любовью и заботой.

– Юрку все знают и на Илиме, и на Ангаре, он мужик стоящий, – разговорился дед Илья, но бабка Пелагея со своими женскими заботами вклинилась в разговор:

– Илья, с молоком чай-то будем пить, али как?

– А чего ты меня спрашиваешь, гостя спроси.

Александр понял, что требуется его согласие, развел руки, как будто собрался обнять старичков, и пояснил:

– Да я любой чай люблю, какой вы употребляете, такой и мне сгодится.

Через пять минут на столе появился видавший виды большой медный чайник, из носика которого струился витиеватый пар.

«Как тот дым, что вьется над трубой, – подумал Александр. – Все-то в этом мире связано, подобно, потому, наверное, и прочно».

Посередине стола расположилась тарелка с бруснично-красными ломтиками деликатесной рыбы. Даже в избяном полумраке они искрились, как снег на улице. Аромат, исходивший от рыбы, тоже напоминал запах лесных ягод. А на самом деле это был аромат таежной реки, настоянный на травах, пропитанной духом прибрежных пшеничных полей. Все закольцовывалось в этом чудном мире, все связывалось накрепко, на века.

– Ну, чем богаты, тем и рады, – смущенно пригласил дед Илья к чаепитию.

И все-таки Александру не терпелось расспросить стариков об ушедших людях, но он робел, понимая, кто в этом доме хозяин.

Дед Илья и начал:

– А ты куда, мил-человек, путь держишь?

– До деревни Ката нужно добраться.

– Да, путь не близкий. Бывали времена, когда и мы на Ангару проскакивали, но если вода на порогах позволяла. Я тогда помоложе был, у меня в Кате приятель живет, Савелий Карнаухов. Увидишь, привет от меня передай.

– Конечно, дед Илья, обязательно передам, я там бываю. Но, однако, скажите мне, куда все-таки деревенские девались, и почему вы остались?

– Мы-то? Я же сказал – деревню сторожим. – И тихо проникновенно добавил: – А еще Михаила ждем, сына нашего.

– А где он?

– Знали бы где, сами за ним пошли. В фронтовой повестке написано, что «без вести пропал» на войне. Повестка пришла, но не верю я, не такой у нас Мишка. Ждем. Трое сыновей у нас было. Двое погибли под Сталинградом, а Мишка позднее ушел.

– Столько лет, дед Илья, после войны прошло! Не напрасно ли ждете? – горько вздохнул Бугров.

– Нам торопиться некуда. Пока живы, ждем и ждать будем. Зачем нам уезжать, а вдруг он вернется, а нас нет. С сыном на родной земле нужно встретиться, а не на чужбине.

Старик устало прикрыл глаза покрасневшими веками, из-под которых показалась слеза.

– Кто же в деревне еще остался?

– Никто. Мы одни. Все ушли с Ванькой.

– А куда ушли-то?

– В Якутию, на Лену. Там пустая деревня стоит, – дед подробно, как на уроке в школе, спокойно разъяснял гостю недавнюю историю гибели этого старинного поселения.

– А чего здесь-то не остались, до затопления еще далеко? – показал рациональность своего начальственного мировоззрения этим вопросом Бугров.

– А леший его знает. Решились после приезда начальства из района. Наши-то просили перевезти дома на Николаеву заимку, не разрешили. На Большую Елань хотели, тоже отказом ответили. Сказали, что будут всех расселять поодиночке. Стариков в городе поселят с ванной и горячей водой, молодежь по колхозам и совхозам распределят. Как же можно так, рвать на куски деревню, тут почитай все родственники? Не понимаю, почему на такой богатой сибирской земле места поближе не найдется, куда дома можно перевезти? Обязательно надо за тридевять земель угнать, да еще и разделить. У каждой семьи хозяйство, огород и скотина. Что ж так не по-людски, пойдите навстречу людям, если так вам приспичило потоп устроить.

Дед Илья, опять сомкнув веки, обиженно замолчал. Александр задумался. Бабка Пелагея пододвинула ближе к гостю скромную трапезу.

– Илья, не заговаривай гостя, а то у него совсем остыл чай, – сделала выговор деду супруга.

– Пей, пей, мил-человек. Я не заговариваю, он спросил, я ответил, – корявой трясущейся рукой дед указал на медный, еще не остывший чайник с чаем.

Александр молчал, чувство негодования на свое участие в этой человеческой трагедии разрасталось в сердце. Сначала он хотел поспорить с дедом, объяснить все производственной необходимостью, светлым будущим, произнести заученные фразы, обелить начальство. Но вдруг понял, что дед Илья прав. Что виноваты бессердечные люди, районные власти, для которых свои намеченные на бумаге планы дороже людских судеб.

– Не страшно вам здесь одним, дед Илья?

– Да вроде ничего. Сейчас волки покоя не дают. Хорошо, хлев надежный, силенок не хватает у них раскатать его. Парочку пристрелил. Скоро весна наступит, отстанут, в лесу еда появится. Я бы с ними своими запасами поделился, подкормил, тоже ведь живые существа, жалкие, но у нас у самих нет ничего лишнего, – покачивая в такт своих слов головой, объяснял свое житье дед.

Александр не переставал удивляться милосердию этих обездоленных людей, запасу их терпения и любви, на которой только и держится великая Русская земля. Ему хотелось обнять этих стариков, выразить свое к ним уважение. Но он почему-то не смог сделать и этого.

– Ну что, хозяева дорогие, спасибо вам. Пока светло, до Си-махиной доеду. Проводи меня до лошадки, дед Илья, у меня там заварка чая хорошая, магазинная и хлеб «кирпичный» из районной пекарни. Думаю, вам пригодится.

Попрощавшись с бабкой Пелагеей, Александр вышел на улицу, дед Илья загонял собаку в амбар.

– Ишь, раздухарилась, – добродушно поругивал ее старик, – показухой занимается, делает вид, что сторожит хозяйский дом. А сама? Как волки завоют, хвост поджимает и в угол прячется.

Они вышли на улицу умирающей деревни. Вдруг тишина как будто лопнула от резких оглушительных выстрелов.

Александр вздрогнул, остановился, прислушался в направлении прозвучавших звуков.

– Что это, дед Илья? Кто это стреляет?

– Мороз, мил-человек, мороз стреляет. Завсегда так, от мороза лопаются стволы деревьев. Неужели никогда не встречал такого? Ты же сибиряк, знать, молод еще.

– Да встречал, конечно, просто от неожиданности подумал о настоящих выстрелах.

Они попрощались, договорившись, что на обратном пути Александр побывает у стариков.

– Будем ждать, мил-человек, будем ждать. Обязательно приезжай, – с детской доверчивой улыбкой сказал дед Илья. Но вдруг, сделав шаг в сторону угора, повернулся, вплотную подошел к Александру и прошептал: – Послушай меня, мил-человек. Неужель, земельки у нас на Илиме мало?

– Земли много, дедушка, – как ребенку, которому поясняют, почему ему не купили игрушку, ответил Александр.

– Тогда ж чего нашу деревню рядом-то с морем или водой не поставить?

– Деревню-то, может, и поставишь, место можно найти. А как дороги, как покосы, пахотные земли, их-то откуда возьмешь?

– А там, куда переселяют, они есть?

– Там делают.

– И тут и покосы, и земли можно найти, для этого не экспедиции, а нас бы попросили, мы всё знаем. А насчет дорог, Илим у нас был главной дорогой, триста лет мы на его горбу ездили, ничего, выдержал.

Александр промолчал, что скажешь умудренному жизнью человеку. Они еще раз попрощались, и сани заскользили и заскрипели по льду Илима.

* * *
Зимой день короткий, за несколько километров до Симахиной солнце скрылось за горизонтом. Но воздух был еще прозрачен, небо темнело не спеша, медленно, как лампочки в театре, разгорались звезды. Луна заигрывала с Илимом, повторяя на небосводе его земной путь.

Александр, сидя в санях под теплым тулупом, ощущал холод. Но он шел не снаружи, а изнутри, из его озябшей от вины души. Получается, что он, Александр Бугров, отличный специалист, работающий на износ, всем сердцем любящий свою сибирскую землю, виноват в бегстве людей из деревни, в человеческих трагедиях. Вспомнилось то роковое собрание: колхозники слушали его, интересовались, спорили, а думали, оказывается, иначе.

А он отмахнулся, решил, что объяснение о невозможности разлучиться – это придумка, хитрость, чтобы остаться на родной земле. А оказалось, истинная, глубинная, святая правда. Он, как представитель власти, должен был со специалистами проверить возможность перевоза домов на Николаевскую заимку или Большую Елань. Тогда такая мысль даже не пришла ему в голову, потому что он работал по утвержденной программе, по распоряжениям всяких главков. То есть работал только по карте, а о том, что должен был работать для людей, что за бумажной картой стоят реальные судьбы, не подумал.

Нет, государственники со своими прожектами не виноваты, они далеко, они теоретики. Виноват тот, кто не прочитал в глазах своих земляков мольбу о милосердии, не услышал крик их сердец о помощи. Значит, виноват только он, сибиряк Александр Бугров.

4

С чувством вины и понимания своих прежних ошибок Александр Бугров остался работать на прежней должности. Сначала хотел все бросить и уйти, уехать в другие места. Потом подумал, что на его место может прийти неизвестно какой сорвиголова, захочет выслужиться перед начальством, таких дел натворит, что никто и никогда не сможет исправить. Решил остаться. Что-то изменилось в его отношении к миру, к людям. Может, совесть стала управлять им, а не он совестью. Да и к илимчанам пригляделся повнимательнее. В своем большинстве – это народ молчаливый и терпеливый. Врать – боится, просить – не обученный. Люди уже свыклись с мыслью, что под воду уйдут больше тридцати илимских деревень вместе с пахотными и луговыми землями, лесами и кладбищами. Все, что здесь срасталось, поливалось потом и слезами, более трех веков жило целесообразной, выверенной, подчиненной природным и человеческим законам жизнью, станет илистым дном рукотворного моря.

Бугров научился спорить с начальством, отстаивать интересы своих подопечных, которым предстояло пережить самое страшное – увидеть, как сжигают их дома.

В райсовете у заместителя председателя Александр долго отстаивал свой план работ, уговаривал, пояснял, спорил о составе бригад по сожжению деревень.

Иван Перфильевич не понимал перемены, произошедшей в молодом человеке.

– Ну чего ты, не пойму я тебя. Когда деревни сжигали под дно Братского моря, наняли бригады зэков, и все было сделано вовремя, без слез и соплей.

– Но ведь зэки только дома палили, – парировал Бугров, – а я о кладбищах беспокоюсь, и люди переживают, хотят забрать с собой могилы предков. Захоронения обязательно нужно перенести на новое место, чтобы родственники хоть иногда могли наведываться.

– Долго думал, паренек? Это ты мне предлагаешь кладбищами заниматься? Может, по косточке скелеты переносить станем?

– Если понадобится, станем. – Жестко парировал черный юмор начальника Александр. – Вам известно, что в Братске многие оставленные кладбища размыло, и плавали гробы по морю?

– Брось ты ужасы старушечьи повторять. Может, и был один-два таких случая, но нельзя устраивать из них вселенскую трагедию.

– Надо чтобы не было ни одного подобного случая. – Александр продолжал на повышенных нотах разговор с начальником.

– Необходимо бульдозерами хорошо загладить это место, тогда не размоет, – убедительно пробасил «битый» управленец.

– Иван Перфильевич, но это же наши люди! – вскричал Бугров. – Они просят самое необходимое, чтобы по-людски, по совести все было сделано.

– Не бомби меня высокими словами. Не забывай, что есть план, есть деньги под него, и лишние затраты никто нам не позволит. Каждая копеечка на счету, – бил своей «правдой» доводы Бугрова начальник.

– Иван Перфильевич, по затратам я с дирекцией ГЭС договорюсь, а по времени уложимся. Сам контролировать буду – не за счет рабочего дня, а за счет сна и выходных.

– Ишь ты, какой хваткий у нас стал. Председатель райсовета с дирекцией не может договориться, а ты… – Он высокомерно посмотрел на Александра, но тот вдохновенно продолжал:

– Я договорюсь, но при этом мои условия надо выполнить.

– Еще и условия? Ты мне ставишь условия? – рявкнул начальник.

– Я решил, что бригаду санобработчиков возглавит зам. начальника милиции Погодаев Николай Васильевич.

– Он-то об этом знает?

– Конечно. А в бригаде будут все местные мужики. Поджоги и перенос кладбища они выполнят бережно и в срок.

– Ой, Александр, загонишь ты меня в гроб раньше времени, – прикрылся банальной фразой начальник и с сожалением добавил:

– Сейчас времени уйма уйдет на определение новых мест захоронений. Везде опоздаем, все задержим, сроки нарушим. Достанется нам всем от… – он пальцем показал в потолок, точно не представляя, от кого могут последовать наказания.

– Да нет же, эти места уже определены, и земли отведены, как и положено по закону.

– А опросы, кто желает перенести, кто не желает, сделаны?

– Иван Перфильевич, все сделано.

– Тогда – вперед. Смотри, не подведи, – с облегчение окончил беседу начальник.

* * *
Первая деревня, которая оказалась на пути прогресса, была деревня Бугрово: родина предков Александра, да и сам он провел там немало времени у дедушки с бабушкой. Деревня была красивая, старинная, стояла на высоком берегу. Она была первым опытом регулярной, с учетом особенностей местного ландшафта, застройки. Вдоль реки протянулась одна ее улица, на которой не тесно расположились дома, срубленные надежно, на века, украшенные добротными глухими воротами с козырьками, на них для красоты делался филенчатый рисунок, на каждой створке и калитке разный. По одну сторону от ворот – дом, по другую – амбар, а в глубине – хозяйственный двор с постройками для скота и, конечно, с сеновалом. Деревня казалось похожей на все илимские поселения, однако села отличалась друг от друга. Люди вкладывали в украшение своего быта все свои таланты, душу, любовь.

Александр шел по деревне со щемящим чувством невозвратной потери, с настроением вечного прощания. Вот дом его деда, ему, наверное, больше ста лет. А рам в окнах уже нет, растащили. И смотрит дом на наследника пустыми глазницами окон, жалостливо, с укором.

Подошли соседи. Поздоровались с земляком.

– А вы как здесь оказались? – без привычной улыбки, грустно спросил Бугров.

– Мы приехали для решения дел по перезахоронению.

– Да, да, правильно, – безразличным тоном ответил Александр, думая о том, с чего начинать плановое разорение родного гнезда.

Позвал бригадира.

– С чего начнем, Николай Васильевич? – заторможено спросил Александр.

– Известно с чего, с кладбища, – бойко ответил бригадир.

– Тогда начинайте, – распорядился Бугров, добавив, – без меня.

– Справимся быстро, – сказал Николай Васильевич. – Могилки все подготовлены, осталось старые вскрыть, думаю, до вечера управимся.

– Пожоги единовременно делать будем? – спросил Бугров, осекшись: в горле встал ком, слезы обожгли веки. Он вовремя отвернулся от собеседника, который продолжал рассказ о плане работ.

– Нет, Александр Павлович, деревню запалим завтра утром.

Ранним утром небо заволокло черными дымами, потянуло гарью. Это горело Бугрово. Александр взяв факел у рабочего, решил поджечь родовой дом сам. Но бригадир вовремя его остановил.

– Ты чего, Александр Павлович, охренел, что ли? Нельзя губить свой дом самолично, вечно не простишь себе. Иди к реке. Здесь будет жарко.

Александр, ссутулившись, пошел по улице, идущей вдоль реки, но не оглянуться не мог. Дома горели дружно, языки пламени пожирали деревню его детства, над которой сегодня даже солнце, казалось, обгорело. Природа не могла противостоять зловещей людской деятельности.

В некоторых усадьбах высоко полыхают деревья. Летят с их крон огненные искры, поджигая траву.

Несколько часов назад птицы здесь устроили прощальный концерт. Сейчас не слышно их жизнерадостных трелей. Все лесные обитатели, кто смог, убежали, уползли, упорхнули из этого гиблого места, покрытого толстыми слоями пепла, напоминающего груды мертвых бабочек.

Посередине деревни, где стоял деревенский клуб, который перевезли, остались две крепкие ели, спилить их не догадались. Один из поджигателей сунул под ветки факел. Огонь смял в своих объятьях зеленых красавиц, буквально за несколько минут деревья превратились в два черных зловещих скелета. Лишь кое-где на концах веток мелькают огненными цветками искры.

А трубы домов, что возвышаются над пепелищем, стали похожи на кладбищенские памятники.

Дым понемногу рассеивался, поднимаясь в небо над высоткой, названной Бугровским камнем. Небо милосердно, всегда исправляет людские ошибки. Вот и сегодня прозрачная высь принимала и уносила вдаль клочковатую черную тучу, в которой спрессовались останки людских жилищ, трудов и надежд.

Александр остановился у школы. Сюда он пошел в первый класс, здесь он написал первые слова и прочитал первую книжку. Школа осталось, в новую жизнь ее не взяли. Но фрамуги вырвали, фасад обезобразили…

Бугров опомнился, услышав всплеск реки. Он сидел прямо на гальке, обхватив руками голову, и плакал. Свое горе он объяснял карой за необдуманный поступок, за то, что согласился на неблагодарную, кощунственную работу. Не из-за денег, не из-за карьеры. А из-за чего? Что заставило? Боязнь неприятностей или, как говорили в старину, теплохладность? Желание откупиться от совести внешними делами, исполнением установленных правил? Как бы там ни было, но расплата неминуема, и цена огромна…

Послышался посторонний шум. Это чья-то казанка уткнулась носом в берег. Александр даже не посмотрел в ее сторону, он сейчас никого не хотел видеть, ни с кем не мог говорить.

– Здравствуй, Саша. Больно тебе? – сострадательно произнес Юрка.

Александр только всхлипнул в ответ. Потом признался:

– Пла́чу здесь, ведь горит родная деревня. Ты был прав. Нельзя нарушать клятву. Нельзя предавать родину. Нельзя примирить в сердце мир добра и мир зла.

* * *
Спустя десятилетия в душе Александра не зажила рана осознания собственного предательства, хотя время доказало целесообразность грандиозного плана, в котором он принял участие. Выросли новые города, народилось новое поколение сибиряков, которое было обеспечено образованием, коммуникациями и другими благами прогресса. О старых деревнях никто не вспоминал, тем более, что до наших дней они бы и не дожили, как и их обитатели-старожилы. Но Александр Бугров помнил всё и всех героев тех давних лет, тех страшных дней. Наученный своим горьким опытом, он, ныне руководитель большого предприятия, глава дружной семьи, все свои решения принимал, советуясь со своей совестью, понимая, что существуют не только начальственные наказы и распоряжения, но понятие благодати, то есть добра, милосердия, духовности. И не обладая этими качествами, человек не сладит никакое благое дело.

Птица вольная Повесть

1

Весна нынче пришла поздно. Уже много дней апрельское солнце было закрыто упрямыми облаками, в которых зловещими желваками перекатывались сгустки влаги. По ночам подмораживало, хотя тепла хватало, чтобы деревья и трава на полях, нехотя, с опозданием, но все-таки начали бледно зеленеть. И лишь два дня назад солнце по непреложному закону Вселенной окончательно победило остатки зимы, и ветер, как услужливая метла, ловко смел облака с небосвода, да еще и поколотил их, чтобы вытряхнуть остатки влаги. Или, говоря иначе, – разнес облака в пух и прах, потому что на лазурной глади неба кружились белые их кусочки, похожие на птичьи перышки. Такие остаются после петушиного боя или от ощипанных куриц. Но и эти крохи вскоре подсушило солнце. Все вокруг засияло, свободно вздохнуло, окрасилось в долгожданные весенние цвета. И хотя с реки еще тянуло холодом, Николай не стал ждать. Рано утром он приехал на свою пасеку, которая расположилась у старой немецкой усадьбы, на горушке. Имение принадлежало пожилому немцу Францу, с которым Николай познакомился давно, в ту еще пору, когда с женой и детьми перебрался на житье в Германию. Как говорят – на ПМЖ (постоянное место жительства). Николай арендовал для своей пасеки небольшой кусок земли и старый сарай, где держал необходимые ему инструменты и запчасти для автомобиля. Франц брал за эту «аренду» сущие гроши, больше для порядка, чем для денег, и Николай был ему за это очень благодарен.

Быстро переодевшись, он сразу взялся за работу. Дел накопилось много, медонос уже начинался. Потрудившись без отдыха несколько часов, Николай почувствовал усталость. Вытащив из багажника машины складной маленький стол и такой же стульчик с брезентовой спинкой, блаженно развалился, прислонив свою голову к стенке старого дощатого сарая, стоявшего наприпеке. Налил из термоса крепкого кофе. Стал медленно отхлебывать, любуясь кокетничающими с солнцем одуванчиками, горделивыми в своей классической красоте примулами.

На соседнем поле «разгорался» рапс, мелкие золотистые цветочки которого тоже старались занять почетное место на весеннем конкурсе природной красоты. Но все эти попытки были напрасными, никто не мог сравниться с деревом черемухи, которое в ослепительном цветении было похоже на гигантский цветок на мощном коричневом стебле.

На склонах пологих холмов проявилась густого оттенка зелень виноградников. Виноградные поля были похожи на прически африканцев с аккуратно выбритыми проборами.

Местность просматривалась далеко. Было видно, как чередуются рощи, поля и луга, как они упираются в заграждения сосновых и еловых перелесков. Колкие великаны казались суровыми стражниками, следящими за разливом полей, не допускающими никакого их самовольства и формирующими вмещающее пространство по законам эстетики и гармонии. И лишь дорога, петляющая серебряной нитью среди этой местности, казалась вольной, неподвластной никаким законам и ограничениям. Это было оправдано ее предназначением. Она вела к древнему замку! А казалось, что вглубь времен. Реальная картина из этих времен завораживала: угрюмый, величественный замок, достающий до небес, в лесной чаще коптит труба старинной кузницы, у ручья мерцают перламутровыми мхами руины вековой мельницы. Николай полюбил этот край, север Баварии, с древним певучим именем – Франкония.

Он знал, что здесь частично проходит Дорога Замков, протянувшаяся на тысячу километров. Иногда ему хотелось оставить все заботы, забыть невзгоды и обиды и в своем автомобиле отправиться в путешествие по этой сказочной земле. Николай часто представлял, как созерцает диковинную лепнину бюргерских домиков, как гулко разносятся его шаги по ратушным площадям и монастырским дворикам, он ощущал, как ветер меряется с ним силой на развалинах древнеримских оборонительных валов.

Но такое путешествие возможно было только в мечтах. Жизнь крепко держала его в непонятно кем заданных рамках, так что иногда Николаю казалось, что он пленник.

Никогда чувство неволи не овладевало им в те далекие годы, когда он был молод, когда жил там, где родился. Сейчас сладко вспоминались картины из детства.

Каменистый берег Ангары. За поворотом – Байкал, а на угоре стоят деревенские избы. В одной из них он и появился на свет. Все дома с голубыми и белыми ставенками на окнах смотрят на реку, палисаднички в один ряд, улица ровная, как струнка. Вместе с ребятами они бегали смотреть «Шаман-камень», что бросил Байкал вслед вольнолюбивой дочери Ангаре, убежавшей от него к Енисею.

Стремительно и широко уходила байкальская вода в далекое путешествие. Здесь, на слиянии Байкала и Ангары, находили прибежище тысячи птиц – гоголь, чернеть, морянка, лутка, крохаль и кряква. Они жили тут и зимой, на незамерзающем участке.

А знаменитые «ходульные» деревья, поднимающиеся над землей на своих корнях-ногах! Какой страх они наводили на мальчишек в сумерках: казалось, зловещие чудовища вышли на берег. Ветер выдувал из-под них почву, и корни оказывались оголенными, похожими на корявые ходули. Жуткое и прекрасное зрелище, метафора природы.

Мама поведала ему легенду про «Шаман-камень», когда Николаю было лет пять. Он помнит все, ласковый, выразительный мамин голос, и свое ощущение великого счастья, когда она, покачивая его, примостившегося на ее коленях, рассказывала, словно напевала:

«…Это было давно-давно. Байкал в то время был властелином, были у него несметные богатства и любимая дочь Ангара – несравненной красоты. Кто ни посмотрит на нее, залюбуется ею и влюбится. Но отец больше всех любил свою дочь, одаривал ее дорогими подарками и берег пуще своего глаза. Но пришло время, когда Ангаре нужно было выходить замуж. И подумал могущественный Байкал, что счастье дочери в его власти, и решил выдать дочь за того, кто нравился ему самому – за молодого богатыря Иркута. И намерился он поговорить с дочерью, чтобы убедить ее выйти замуж за Иркута. Но на большом летнем празднике – сурхарбане, где местные богатыри устроили состязание в силе и ловкости, она увидела потомка гордого Саяна – Енисея. И влюбилась в него. Но Енисею срочно пришлось уехать домой. Ангара стала скучать, и вознамерился тогда Байкал выдать поскорее дочь за приглянувшегося ему Иркута. Но девушка не соглашалась, и тогда Байкал заключил ее в темницу. Но Ангара вырвалась из плена и убежала к Енисею. Рассердился Байкал, высоко вскинул волны, разыгралась свирепая буря, молнии рассекли небеса, загудели горы, рыбы затихли на дне, птицы унеслись за горизонт. Ударил Байкал по древней горе, вырвал огромный камень и кинул вслед беглянке. Но было поздно, вольнолюбивая Ангара уже была в объятиях Енисея. А камень упал в сам Байкал, и назвали его Шаманским. Говорят, что если разгневается еще раз Байкал, то сорвет “Шаман-камень”, и хлынувшая вода затопит весь мир…».

Наверное, советские гидростроители хорошо знали эту легенду, а может, еще какие древние тайны, и собственноручно помогли Байкалу удерживать Ангару. Поэтому у Иркутска и поставили плотину, чтобы притормозить строптивицу. Но в результате этой «помощи» родной Колиной деревни не стало. Вода накрыла ее непроглядной толщей, оставив на поверхности, словно на память, лишь вершину «Шаман-камня», которая как маячок показывала, где была малая родина Николая…

Вздрогнув, Николай очнулся от воспоминаний. Солнце уже распалилось, воздух заметно потеплел. Пчелы, словно сверив часы, в срок приступили к своей работе. Радостно загудели ульи, звуки сакральной работы разнеслись по окрестностям. Ничто на протяжении тысячелетий не изменилось, ни в их технологиях, ни в распорядке, ни в результате.

Николай всякий раз поражался этим удивительным созданиям природы, их красоте и святому, жертвенному труду во имя жизни своей и человеческой. Можно в связи с этим говорить о естественном отборе, об эволюции, а можно – о Божием промысле, о Божией заботе о человеке, для которого мед – и пища, и лекарство от множества недугов, и лакомство, дарующее радость. Николай не спорил ни с кем, ему было ясно – пчелы действительно Божьи создания.

Он и сам не понимал, как увлекся пчелами. Никто из его родных или друзей не занимался таким многотрудным делом. Возможно, причиной тому – его профессия. Тяга к небу. Он был летчиком и когда-то тоже летал, как эти трудолюбивые создания. А сейчас ему осталось лишь наблюдать за их полетами, выверенными, целесообразными.

Солнце уже достигло зенита, нагрело не только стенку старого сарая, но и кожаную куртку Николая. Пчеловод высвободился из своих раздумий, из креслица, из томления на солнце, снял куртку, повесил ее на спинку стульчика и пошел к ульям.

Пчелы трудились без устали. Одни улетали за пыльцой, у других было дело на летке нижнего яруса улья. Николай тоже включился в работу, которую необходимо было по непререкаемому пчелиному графику обязательно закончить сегодня. Николай так увлекся своим делом, так уверенно и вдохновенно, как у дирижера, двигались его руки, так сосредоточились мысли, что даже не заметил, как подошел хозяин старой усадьбы.

– Здравствуй, Николай.

– Здравствуй, Франц.

– Ну что, весна наконец-то пришла?

– Слава Богу, – ответил Николай, – хоть займусь делом наконец-то…

– Ну что же, времени у тебя много. Ты стал свободной птицей – так у вас в России говорят?

– Это почему же «свободной»?

– На работу не ходишь. Прощай, фабрика.

– А, ты об этом. Да, я свое отработал. И в России, и в Германии. Старый я уже стал, Франц, недавно шестьдесят шесть стукнуло. Остается одно – пчелы. Это мне еще по силам. Только русские говорят – не «свободная птица», а «вольная». Понимаешь отличие?

– Нет. А почему вольная? В чем разница?

– Не могу тебе объяснить, Франц. Это понимание приходит с личным жизненным опытом. Но в России говорят именно «вольная».

– Ну раз говорят, значит, Николай, ты – птица вольная. Ты просил у меня место под маленький домик? Я – не против. Вот здесь и поставь его, – немец указал рукой на площадку у сарайчика.

– Спасибо, Франц. Только давай заключим договор на аренду земли.

– Зачем тебе это? За аренду нужно платить.

– Так спокойнее.

– Как скажешь.

Приятели пошли по дорожке вдоль широкого луга. Николай не замечал, что наступает на первые полевые цветы, которыми недавно любовался.

– А я ведь тоже стал свободным человеком, – неожиданно сказал Франц и печально улыбнулся.

– Тоже закончил работу на фабрике?

– Нет, мне еще рано, до пенсии два года. Я продал коров.

– Чем они тебе помешали?

– У нас с женой уже сил нет ухаживать за ними. Наемные работники недешевы. Молоко мое получается дороже, чем в магазине.

– А как же вы без коров?

– Не знаю.

– Жалко, мы с Мартой так их любили. Молока, правда, никогда не пили, желудки не позволяли. Дети и внуки живут отдельно, разлетелись по всей Европе. Поэтому без молока проживем, а вот без коров – не знаю. Сколько себя помню, они всегда рядом.

– Ладно, Франц, не грусти.

– Луг в аренду просят, сено-то нужно многим хозяевам. Конечно, отдам, не пропадать же добру. Нам-то косить и не для кого, и не по силам.

Дальше они шли молча. Подойдя к сарайчику и увидев складной стульчик, Франц удивленно посмотрел на Николая.

– И ты здесь сидишь?

– А что?

– Разве в доме мало места? Он же всегда пустой!

– Я не отдыхать сюда приезжаю, Франц. А от дождя и сарайчик сгодится.

– Ты ведь не завтра свой домик поставишь!

– Я, Франц, люблю все делать быстро. Завтра подпишем договор аренды, а послезавтра – начну нулевой цикл…

Хозяин опасливо подошел к первому улью, заглянул сбоку и в восторге одобрительно покачал головой.

– Ты посмотри, какая сложная жизнь! – восхищенно сказал он. – На первый взгляд – хаос, ничего не понять, а в действительности – строжайшая организация. Я кое-что читал о пчелах. Удивительные создания…

– Для них тоже весна наступила, Франц. Начало жизни. Ты помнишь себя молодым?

Франц улыбнулся и огорченно махнул рукой: то ли на безвозвратно ушедшие годы, то ли на себя самого, не сумевшего реализовать всё, о чем мечталось в молодости.

– Разве такое забудешь?

Они синхронно похлопали друг друга по плечам. Франц пошел домой. Николай вернулся к прерванному делу, а мысли его всё кипели вокруг одной и той же горькой думы.

2

Заместитель командующего военно-воздушной армией назначил встречу с Николаем на поздний вечер. Привычка работать по вечерам и ночам передалась ему от отца – командира сталинских времен. Назначать совещание на семь, восемь часов вечера считалось в порядке вещей. Ничего, что все участники после рабочего дня уже плохо соображают, зато необходимые решения приняты. Так было в новые советские времена и плавно, без особых изменений перешло в новейшие – российские. Заместителя командующего Николай хорошо знал, они окончили одно училище, только тот был на два курса старше. Служба в горячих точках способствовала быстрому его повышению, хотя военными талантами он не блистал, но человеком слыл уравновешенным, рассудительным. Так что ничего дурного от этого позднего вызова Николай не ждал. Где-то глубоко внутри теплилась надежда, что Москва согласовала ему очередное звание. На генеральской должности Николай служил уже год и знал, что документы на повышение отправлены в министерство.

– Заходи, Николай, – вполне доброжелательно встретил его генерал. – Коньячку выпьешь?

– Спасибо, сегодня моя смена.

– А я выпью, – генерал достал из большого несгораемого шкафа красивую бутылку какого-то иностранного коньяка и обычный граненый стакан. Стакан он наполнил до краев и, как и положено российскому генералу, в три глотка осушил его.

– Присядь, полковник, – как-то безрадостно произнес генерал.

Было видно, что ему трудно начать разговор. Потом неожиданно зло, с затаенной обидой заговорил:

– Утешать я тебя не стану. В армии сокращение, ты в числе тех, кому придется уйти на пенсию. Пенсия, правда, неплохая, прожить можно. Командующий лично внес тебя в список. Я пытался тебя защитить, но получилось только хуже. Начальник мой заорал, чуть ли не затопал ногами. Понимаешь ситуацию?

Николай почувствовал, как гулко забилось сердце. Казалось, что удары его были слышны в каждом уголке этого огромного кабинета.

– Что молчишь?

– Что тут скажешь, – с усилием выговорил Николай. – Без слов все ясно.

– Обматерил бы хоть, что ли.

– Кого?

– Меня.

– Тебя-то за что?

– За жизнь нашу долбанную, когда здорового, умного, сорокалетнего профессионала выбрасывают на пенсию…

– Кому дела передать?

– Своему заместителю.

– Разрешите идти?

– Иди.

Николай словно во сне шел по коридорам огромного здания, машинально с кем-то здоровался за руку, кому-то козырял. Скольких друзей и знакомых провожал он в запас! Порой это было радостным событием, порой грустным. Однако эти события не касались его лично, поэтому не затрагивали его сердца. Ему казалось, что с его послужным списком, с его опытом и знаниями он будет незаменим до смерти. Но больнее всего мучил вопрос – за что? По всем армейским законам уходить на пенсию ему было еще рано. По крайней мере, можно было послужить еще лет пять-семь.

Хотя, конечно, он догадывался, за что его списали. За излишнюю принципиальность. Официальная формулировка гласила: «за выслугой лет», а в действительности… Он не разрешил совершить внеплановый вылет группе коммерсантов и старших офицеров – в Крым на пикничок. На военном-то самолете! Впрочем, в те годы все было возможным, «левые» рейсы случались довольно часто. В таких случаях Николай требовал письменное разрешение от вышестоящих командиров и только тогда организовывал вылет. В тот раз не было никакого разрешения, только личная просьба какой-то военной «шишки», правда, весьма настоятельная. Николай категорически запретил вылет, без всяких колебаний.

Подавленный новостью он поспешно вышел из здания, прошел по дорожке подальше от парадного входа, сел на скамейку. «Вот и конец военной службе, вот и конец», – пульсировало в мозгу. Два года назад он перестал летать, а теперь, выходит, что совсем армии не нужен.

Мальчишкой Николай с завистью и восхищением смотрел вслед каждому пролетающему самолету. Аэродром, где базировалась летная часть, находился рядом с его деревней. Стартовый звук «Мига» он отличал от звуков других машин. Ему нравилось следить за тем, как гул турбин, оторвавшись от самолета при взлете, пытался догнать машину в полете. Так и летели они: самолет отдельно, а звук турбин следом, поэтому по звуку местоположение самолета выследить было невозможно. И как же хотелось ему, деревенскому пацану, подняться в небо, с огромной высоты взглянуть на землю и парить над ней, как эта железная птица.

В армию брали осенью. Повестка из военкомата пришла Николаю на работу. Закончив строительный техникума, он жил в вагончике, у которого и адреса-то не было. В техникум он поступил потому, что в селе не было школы-десятилетки, да и родители настаивали.

– Коля, получи специальность, пригодится ведь, – твердила мать. – Поступишь в институт или нет, еще неизвестно, а здесь всегда на кусок хлеба заработаешь.

Уже пройдя медкомиссию, услышал от военкома:

– Где хотите служить?

– В авиации.

– Хорошо, – кивнул майор, и Николая отправили отдавать долг Родине на подводный флот. Повезло, что не на атомный ракетоносец, а на старенькую дизельную лодку. Осень и зиму Николай прокантовался под водой, а весной подготовил документы для поступления в летное училище. Пришел в штаб дивизиона за направлением.

– В летное не дадим, в военно-морское, пожалуйста, – ответили ему.

– Но я хочу в авиацию!

– А мы не хотим отпускать вас в летное. Не можем. Нет разнарядки. Подумайте, может, наши желания совпадут?

Желания не совпали, и Николай затаил глубокую обиду на военных чиновников-самодуров. Помог командир подлодки, который очень хорошо относился к Николаю.

– Обойдемся без штаба, – заверил он. – Видали мы таких умников, – и подписал направление.

Летом пришел вызов в летное училище.

Мечта детских лет осуществилась. Николай хорошо запомнил свой первый самостоятельный полет, особенно тот миг, когда самостоятельно оторвал умную машину от земли. Когда она податливо и вдохновенно стала удаляться от привычной для человека земной тверди, легко покорилась и твердь небесная: большие дома и деревья вдруг стали маленькими, игрушечными, горизонт отодвинулся на десятки километров и превратился в дугу. И вот он уже в облаках, все выше, выше, выше…

Незабываемый восторг. Тогда Николай и почувствовал себя по-настоящему свободным, и впервые задумался о сути этого понятия. Его самолет поднимался до восемнадцати километров, в нижний слой стратосферы, в озоносферу, определяющую предел перегрузок. Однажды, проходя верхние грозовые облака, он видел две световые колонны, взметнувшиеся вверх на десятки километров. Молнии с треском устремились в космос, где небо всегда черное, и от сотворения Мира не гаснут звезды. А он взлетал так высоко для того, чтобы не погасло Солнце, чтобы не погрузилась во тьму войны его Родина. И для этого под крыльями его самолет нес то, что могло ее защитить. Он радовался, что пока одного вида вооружения хватало для того, чтобы остудить горячие головы «ястребов». Ему не хотелось привести в действие свой огненный довод.

С небом Николай расстался неожиданно, после банального случая. Все беды приходят неожиданно. В тот день он собирал вишню в саду. Стоя на крепкой нижней ветке, он потянулся к вершине дерева за самыми крупными ягодами. Но ветка не выдержала его стремления и обломилась. Упал Николай неудачно. Врачи сделали несколько операций, но восстановить подвижность ноги не сумели. Так небо осталось без любимого летчика – полковника российской армии. И они стали встречаться во сне…

Но надо было кормить семью. Слава Богу, друзья не бросили. Устроили в центр управления полетами. Здесь его летный опыт очень пригодился. За время дежурств у Николая ни разу не было чрезвычайных происшествий. Однако в жизни страны такие происшествия стали привычным делом.

Одно слово – «лихие девяностые». Рушилась великая страна, которую ненавидели ее руководители. Предавали и продавали армию – наследницу Великой Победы. Славные боевые офицеры, прошедшие Афганистан, как мальчишки робко скользили по паркетам кремлевских кабинетов в надежде что-то еще спасти, достучаться до оцепеневших от сияния долларов крупных военных начальников. Но ничего не помогало. Отовсюду выводили российские войска, это сопровождалось огромными потерями техники и вооружений. Оружие продавали, честь предавали.

Мучительно наблюдал за жуткой картиной развала и Николай. Надеялся, что бессовестный грабеж вот-вот прекратится, что скоро грабители насытятся и успокоятся. И все будет по-прежнему. Мечтал, что найдется такой руководитель страны, который заслонит Россию своей грудью, пристрожит грабителей, поможет честным людям. Такой человек, действительно, у Бога на крайний случай был. Он появится после того, как русский народ, не научившийся на прежних своих ошибках, вновь окажется у роковой черты, когда отступать уже будет некуда. А пока героический полковник сам должен был заботиться о своей судьбе.

* * *
Он сидел на скамейке до темноты, мучительно обдумывая предстоящую трудовую и семейную жизнь. Хотя мир не замечал его страдания. Все было как обычно – взлетали самолеты, кто-то просил посадку, кто-то докладывал о том, как идет полет. Всё как всегда, только для него служба уже закончилась. Что он скажет дома? Как воспримет его слова жена Лиза?

3

С Лизой они познакомились случайно, у друзей. Все произошло как в песне: «Любовь нечаянно нагрянет…». Хотя, может, эта встреча была предопределена, ведь они так подходили друг другу. Действительно, «две половинки» одного целого. Для него девушка Лиза была самой красивой, самой умной, самой доброй. Николай ей тоже понравился, так что они скоро решили пожениться. Через два месяца. Хорошо звучит – летчик и учительница! Летчик оказался смелым, служил в самых дальних частях. Учительница – мудрой и верной. Она не роптала на жизнь в захолустных гарнизонах. Пока он летал, она в маленьких поселковых школах рассказывая своим ученикам о любви Онегина и Татьяны…

А потом появились два сына-погодки, Вова и Саша. В общем, все, слава Богу, как у людей. Они были счастливой семьей, ради которой Николай преодолевал любые трудности.

И вот сейчас он должен сказать свое любимой горькие слова. Как она отнесется к тому, что закончена служба, что ее муж, еще не старый человек, отправлен в отставку?

Лиза родилась и выросла на Алтае, в немецкой семье. Район, где она жила с отцом, матерью и двумя старшими братьями, по этническому составу был немецким процентов на шестьдесят. Там были и поголовно немецкие села, где иностранкой казалась русская учительница русского языка. В семидесятые и восьмидесятые годы началась массовая эмиграция советских немцев в Германию. Власти не препятствовали выезду, за два десятилетия на историческую родину отбыли сотни тысяч немцев: из Казахстана, Алтая, Поволжья. Это были не худшие люди, уезжали самые толковые, хозяйственные, образованные и непьющие, уезжали люди самых разных профессий. Чем они руководствовались? Вряд ли только желанием воссоединиться со своими, чаще всего незнакомыми, сородичами. Скорее всего, это были материальные соображения. Большинство из них привлекала распропагандированная возможность сытой, обеспеченной жизни, в которой все предсказуемо, спокойно, безопасно. Русские ребята или девушки старались жениться на немках или немцах и уезжали вместе с ними. Никто их не осуждал, «рыба ищет, где глубже…» Таких немцев называли в шутку «средством передвижения», и это была чистая правда. Конечно, случались браки и по любви.

Уехала в Германию и Лизина сестра с мужем. Но Лиза категорически отказалась покинуть Россию. «Я нужна здесь, а не в Германии…» – повторяла она. После встречи с Николаем этот вопрос вообще не поднимался.

* * *
Он выпрямился, от наклонки затекла спина, от воспоминаний покраснели от слез души – глаза. Николай откинул сетку с лица, подошел к столику, выпил два глотка кофе. Лиза…

Вот и сейчас, когда большая часть жизни позади, он еще счастлив своей любовью. Рядом всегда Лиза. Порой ему казалось, что они слились воедино до такой степени, что стали одним человеком. И ничто не сможет их разделить. Это и есть любовь?!

Да, для Николая это не отвлеченное чувство с красивым названием, а бескорыстная и радостная забота, определенный образ жизни со своими ценностями, мировосприятием, избирательностью внимания и даже дыханием и интонациями. Все годы они с Лизой прожили в непрерывном состоянии влюбленности, в радости, не осознавая, что это и есть счастье.

Говорят, беда не ходит одна. Почему одна не приходит? Такая общительная, наверное? Но ворота открывай, впускай двух, трех ее подружек. А какая из бед страшнее, разбираться некогда.

Страшно остаться в сорок с небольшим лет без любимой работы – удар, который не каждый служивый человек может перенести. Но страшнее беда с Володей, старшим сыном. Они с женой давно замечали за ним что-то необычное. Сын жаловался на усталость, его постоянно мучили сильные головные боли, всегда что-то тревожило, одолевали какие-то страхи, он был в постоянной депрессии, ощущал безнадежность, малоценность своей жизни, терял интерес к учебе, даже перестал играть в свой любимый футбол. Обычно спокойный и добрый, он вдруг проявлял агрессию, на любые замечания отвечал резко, доходило до истерик и даже судорог.

Лизины скитания по поликлиникам закончились страшным диагнозом – шизофрения. Сына увезли в больницу, название которой обычно произносят шепотом. Попросту говоря – в психушку.

Порядок, вернее, бардак в обычных российских больницах известен всем. Но в психиатрических – его ни с чем не сравнить. У Володи от недолгого пребывания в больнице появились тяжелые побочные эффекты: головокружение, обмороки, рвота.

Побывав там в первый раз, Николай ужаснулся.

В палате он увидел сына, забившегося в угол. Он прижимал к себе туфли и полиэтиленовый мешок с вещами.

– Что с тобой? – кинулся он к сыну.

– Папа, – заплакал Володя, – забери меня отсюда. Они все отнимают у меня.

– Кто?

– Психи.

– Ну, тут же только санитары.

– Я не знаю. Мне страшно.

Николай не мог это видеть и забрал сына домой. Вскоре все повторилось, и Володя вновь оказался в больнице. Они с Лизой были близки к отчаянью. Наконец, им удалось пробиться на прием к главврачу.

Разговора не получилось. Главврач сразу заявил, что сам никого не лечит. Он администратор. Психиатрическая больница – это место, где больные изолированы от общества, и на эту изоляцию уходят почти все выделяемые средства. Лечить, конечно, необходимо, но государство не выделяет на эти цели денег. Короче говоря, делаем, что можем. Вот и весь разговор.

Выйдя из больницы, Николай понял, что ни о каком лечении здесь речи идти не может. Нужно искать другую клинику.

Лизе порекомендовали врача, способного определить степень болезни Володи. Ничего утешительного они не услышали.

– Нужна сложная операция. У нас их делают крайне редко и за большие деньги.

– А где возможно сделать операцию?

– В Германии, например. В Израиле, в Штатах…

– Что же нам делать?

– Надеяться на чудо. Или искать богатого спонсора. Однако поверьте моему опыту – чуда не произойдет. Ищите деньги.

После встречи с врачом Лиза развила бурную деятельность. Она где-то подолгу пропадала, часто с кем-то говорила по телефону. В маленьком пространстве кухни однажды она спокойно и твердо сказала мужу:

– Я оформляю документы на переезд на постоянное место жительства. В Германию.

Николай не ожидал, долго молчал, задумался.

– Но ты ведь знаешь: людей, которые имеют дело с военными секретами, за границу не выпускают. У меня еще срок не вышел.

– Кроме того, что ты военный, ты еще и отец. И мы не находимся в состояние войны с немцами. Ты рассуждаешь, как во времена холодной войны. Посмотри по сторонам, Коля! Берлинской стены уже нет, Германия стала единой, железный занавес в прошлом. Сейчас никто никого не держит, каждый вправе выбрать себе место жительства. Володя болен, и я не хочу наблюдать его мучения, я должна его спасти. Вызов от своей сестры я уже получила. Решай. Если не захочешь, я уеду одна с детьми.

– Но почему нужно уезжать навсегда? Разве нельзя сделать операцию и вернуться?

– У нас с тобой не хватит денег даже на наркоз. Да и операция – не самоцель. Володе нужно длительное лечение, на которое уйдут, может быть, годы.

– И что же, там нашего Володьку будут лечить?

– Будут, когда мы станем гражданами страны.

– Неужели там всех лечат?

– Всех, даже безработных.

– А мы-то как будем жить?

– Как многие другие. Я верю, что Володю можно вылечить. Немцы вкладывают огромные средства в медицину, у них лучшая в мире техника и специалисты.

– Не знаю, Лиза, не знаю.

– Володю спасать надо. Тем более, ты уже на пенсии…

Она крепко обняла мужа, давая понять, что он ей необходим. Николай долго еще сидел на кухне. О чем он только не думал в те трудные часы, о чем только не вспомнил. О том, как в детстве он с мальчишками играл в войну, где было только две силы – фрицы и русские. Фрицами никто не хотел быть, поэтому тянули жребий: сломанная спичка в зажатом кулаке – ты фриц. Побеждали, разумеется, всегда русские. А что бы сказал отец, прошедший всю войну, дошедший до Берлина? Для него немцы – враги. Он умер несколько лет назад, и уже не узнает, какое его сын замышляет «предательство». Мама ушла из жизни еще раньше, но она была женщиной мягкой и без железобетонных принципов своего мужа. Она бы поняла Лизу, спасающую своего ребенка. Николая же, как и всякого человека его поколения, воспитывали в духе холодной войны: есть два военных блока, один наш, другой противника. Есть союзники, есть враги, все ясно и понятно.

Так что же случилось с его страной? Разве нет в России специалистов высокого класса, которые идут в ногу со временем, генерируют новые идеи? Наверняка есть…

И тут же перед глазами возникла палата, где находился Володя, озлобленная медсестра, вонь и грязь… И что толку, что врач – человек умный? Больному не легче, что этот специалист много знает и умеет. Больному надо лечиться и выздоравливать.

Лиза уехала в Германию первой. Николай задержался, но не потому, что страна не выпускала первоклассного пилота и человека, владеющего какой-то секретной информацией. Все гораздо проще. Николай ждал окончания младшим сыном учебного года. Ну, а его самого нигде, ни в одной инстанции не спросили ни о цели выезда, ни о знании секретов.

Не стало огромной империи, а тут какой-то маленький человек уезжает. Эка невидаль! Кому он здесь нужен?

4

Кто бы ни рассказывал красивые сказки о загранице, они все равно остаются только сказками. Никто там никого не ждет, и с неба ничего не падает. Смысл один – надо работать. Только своим трудом ты можешь получить тот минимум, который необходим для жизни.

Николай и Лиза за свою жизнь «накопили» денег, которых хватило только на дорогу и на пару месяцев скромного существования. Сначала жили на пособие, учили язык, искали работу. Лиза неплохо говорила по-немецки, в ее семье все знали язык, а Николай оказался очень способным учеником. Языковая среда – великое дело, и через полтора-два года он уже вполне сносно говорил по-немецки. Ему это показалось мало, и он с присущим ему трудолюбием и дотошностью занялся английским, «для себя». А вот с работой долго не везло.

Однажды прочитал в газете объявление о том, что требуется рабочий в деревообрабатывающий цех фабрики, располагавшейся в соседнем городе. В приемной директора он увидел человек двадцать молодых, крепких мужчин, так же, как и он, жаждущих работы. Николай в этой очереди показался себе слабым больным стариком, не конкурентом этим молодцам. И пошел на выход. Но в дверях он столкнулся с пожилым седовласым мужчиной, как выяснилось позже, хозяином фабрики.

– Почему вы уходите? – неожиданно спросил он Николая.

– Да вряд ли я выдержу такую конкуренцию, – смущенно ответил бывший летчик.

Хозяин улыбнулся.

– Зайдите ко мне.

Почему Николай понравился хозяину? Может быть, потому, что старый опытный немец увидел в этом сильном, еще относительно молодом русском нужного ему работника. А может, потому, что знал опытный немец, что выходцы из России – хорошие специалисты и честные труженики, что на них можно положиться. Разговор был недолгий, и на следующий день Николай уже вышел на работу.

Семнадцать лет прошло с того дня. Многому научился он за эти годы. Пригодились навыки, заложенные отцом еще в детские годы. Конечно, он не стал столяром-краснодеревщиком, но как изготовить паркетную доску, как отшлифовать поверхность, чтобы видны были все волокна, жилочки древесины – научился. Не брезговал никакой работой, трудился с молодыми работниками на пилораме, где могучие стволы деревьев превращались в ровные, как струночки, ароматные доски, находилась ему работа и в фанерном цехе. У него был свой метод: на работу он приходил на два-три часа раньше и заканчивал позже. Это увеличивало его производительность процентов на тридцать: все знают, что утром работается значительно лучше. Хозяин высоко ценил «этого странного русского», как именовали его между собой немцы.

* * *
…А пчелы продолжали свою работу.

Зазвонил сотовый телефон, отвлекая Николая от нахлынувших мыслей и чувств. Это был младший сын.

– Здорово, Саша.

– Здравствуй, папа. У меня радость, я получил степень доктора наук.

– Сынок, я рад не меньше твоего. Поздравляю! Приезжай, надо отпраздновать это событие.

– Приеду на выходные. Ты не забыл, что у нас годовщина? Семнадцать лет, как мы переехали в Германию.

– Это ты мне напоминаешь? Мы тебя ждем. У Володи все нормально, он работает. Правда, неполный день, но лиха беда начало.

– Имей ввиду, я приеду не один.

– С кем же? – притворно удивился Николай.

– С девушкой, я говорил вам о ней.

– Ну что же, заодно и с невестой познакомимся…

Николай закрыл телефон. И вздохнул полной грудью. Его воспоминания, охватившие всю прошлую жизнь, на этом предстоящем событии подошли к концу. Впереди ждала новая жизнь со своими радостями и надеждами. Все будет хорошо, лишь бы в сердце не иссякла любовь.

Солнце направилось на ночлег за далекий холм, взгромоздившийся на линию горизонта. День поклонился вечеру. Высоко в небе планировал ястреб, похожий на ровный католический крестик. Медленно, внимательно оглядывал он свои владения. Глядя на него, Николай повторил слова Франца: «свободная птица». Интересно, поймет ли этот немец разницу между понятиями «свобода» и «воля»? Ну да, по-немецки свобода – «Freiheit». Воля в значении сила, мужество – «Wille», немцы чаще всего употребляют это слово с определением «железная». Говоря о свободе, немец наверняка вспомнит «осознанную необходимость», и будет, разумеется, прав. А русский скажет: «век воли не видать», и тоже будет понят своими соотечественниками, потому что воля – это что-то огромное, без конца и края, ощущение ее дается человеку от рождением, и сворачивается, как свиток, со смертью… Кому, как не русскому человеку, рождающемуся с восхитительным сознанием огромности просторов своей Родины, не знать, что воля – это не только хотение, сила, потакание своим слабостям, возможность приобрести весь мир, но кровная связь с родной землей, ощущение опасности повредить своей душе. Столько у тебя этой воли, сколько в сердце любви.

Такими философскими размышлениями Николай закончил этот долгий весенний день на немецкой земле, удивительно красивой, гостеприимной и чужой… Он понимал, что никто его не неволил, никто не заставлял поселиться в неродном краю. Он сам: и свободен, и волен. Да, понимал… Но почему вдруг брызнули из глаз его слезы, а из груди вырвалась эта забытая, старинная русская песня.

Уж ты поле мое, поле чисто-ое.
Ты, раздолье мое, ты широко-ое!
Почему?

Что нам стоит дом построить Повесть

Научились в новом веке строить красивые, удобные дома для любого человека, для всех жителей России, а не только, как было встарь, для царей и вельмож. Каждый, кто хочет жить в Северной столице, может выбрать дом по своему вкусу: по высоте, месту расположения, даже по цвету. Когда подъезжаешь на «Сапсане» к Санкт-Петербургу, восхищаешься, видя за окном скоростного поезда новые жилые кварталы современной концепции, удивляешься выдумке архитекторов и умению строителей эту выдумку воплотить. Одни дома упираются своими башнями-вершинами в облака, другие простирают полукруглые пандусы, как объятия, навстречу новоселам, третьи – красуются диковинной лепниной или балкончиками-колокольчиками. И внутри – удобно, целесообразная планировка, продумано все, чтобы человек чувствовал себя любимым, защищенным в быту, родным холодному и строгому Санкт-Петербургу. Но каких неимоверных душевных и физических усилий вся эта красота и удобства стоят строителям, знают только строители.

* * *
Затянувшееся заседание работников строительного треста окончилось. Участники, шумно двигая стульями, поднялись с мест и пошли на выход. Генеральный директор Алексей Федорович Карнаухов попросил своего заместителя задержаться.

– А вас, Николай, я попрошу остаться, – цитируя известный фильм, улыбнувшись, сказал Карнаухов своему заму, и добавил: – на пару минут, Николай.

– Да хоть на час, Федорович.

– Ты, кажется, и не устал вовсе? По тебе не скажешь, что столько часов на заседании провел.

– Не скажи, – устал. Я ведь старше тебя, мне давно восьмой десяток пошел.

– Знаю, и мне год назад семьдесят стукнуло. Правда, не больно стукнуло, даже не почувствовал, все молодым себе кажусь.

Вздохнув, собеседники проникновенным молчанием подтвердили факт беспощадности времени. Через несколько секунд Алексей Федорович, невысокий коренастый мужчина, встал из-за своего стола. Он медленно обошел длинный стол участников недавнего совещания, подошел к панорамному окну, резко распахнул створку, окунул разгоряченное лицо в поток хлынувшего холодного воздуха, который как метла вымел из помещения духоту и сложный запах, оставшийся от недавнего скопления людей.

– Но я не о возрасте оставил тебя поговорить, Николай. Ты же видишь, что заканчиваем последний многоквартирный дом, а дальше – нет ни земли под новую стройку, ни подряда. Контору что ли закрывать?

– Не переживай и не торопись, Алексей, – Николай мудро подбодрил начальника. – Домик не маленький, двести тридцать квартир, год как минимум надо, чтобы достроить. Будет чем заняться.

– Нет, Коля, это в детстве год тянулся долго – долго, а сейчас не успели с Новым годом поздравить друг друга, а уж надо календари на другой год заказывать.

– Какие календари, Федорович? О чем ты?

– Да это я к слову. Календарь – метафора нарастающей с каждым годом скорости времени, – вздохнув, пояснил бывалый строитель.

Опять разговор прервался, приятели задумались каждый о своем.

– Знаешь, Коля, вчера в газете «Недвижимость» увидел объявление, что в центре города, на Колесной улице, продаются два дома под реконструкцию, и продажей занимается Фонд имущества.

– Где эта Колесная?

– За Московским вокзалом сразу.

– А деньги, поди, немереные за это нужно отдать?

– Удивительно, но для такого места разумная цена.

– А чего хочет любимый город?

– Вроде, и желания у города не запредельные. Требуют сохранить уличный фасад, предусмотреть подземный паркинг и, вполне естественно, соблюсти все социальные нормы проживания.

– Сейчас-то дома жилые?

– Дома уже много лет как расселены.

– Наверное, они относятся к объектам культурного наследия?

– Да, в этом районе, Коля, все относится к культурному наследию.

– Тогда не понимаю, что они собрались продавать под реконструкцию?

– Я тебе говорю, два дома по улице Колесной.

– Наверное, две развалюхи. Продать можно всё, только реконструировать никто не позволит.

– Что за глупости, ведь продает город.

– Фонд имущества – это не город.

– Почему?

– Знал бы я почему, ответил бы. Его цель продать, а реконструировать – это твоя нерешаемая задача: много таких в математике, например, гипотеза Римана или известная гипотеза Пуанкаре, решенная приблизительно. Но даже если ты и решишь свою строительную задачу, за это решение тебе 1 млн. долларов, как Перельману, все равно никто не заплатит.

– Ты уж совсем меня запугал, да и о нашей власти плохо думаешь.

– Ой, Федорович, ты вроде живешь в другом мире, и не знаешь, что законы у нас в стране меняют часто, даже очень часто. Ладно бы только меняли, так у депутатов появилась привычка: не успели они принять очередной закон в третьем чтении, как тут же начинают его дописывать, расширять, углублять, да так, что погибнуть в этой глубине недолго. Ни один человек в нашем огромном государстве, будь даже семи пядей во лбу, толком, наверное, не знает полностью ни одного закона, даже нужного лично ему. Каждый закон, как кит, облепленный моллюсками, – с добавками, изменениями, поправками и еще черт знает чем. Без помощи юристов не разберешься.

Это на верхнем уровне власти, а уж чего говорить о том, что принимают законодательные собрания, областные и городские думы!?

– Остановись, Николай. Я знаю, это твоя любимая тема. Тебе надо было стать строительным критиком по аналогии с литературным. Целые тома уже понаписал бы.

– Как будто я чего-то новое говорю.

– Нового ничего не говоришь. Но мы живем по правилам, что изобретают наши же с тобой избранники.

– Вот именно, изобретают.

– Все, все, хватит, Николай. Давай о деле.

Николай по-детски, шутливо прикрыл рот рукой в знак прекращения банального разговора.

– Объясняю, чего я хочу. Осталось два месяца до аукциона по продаже. Твоя задача договориться с изыскателями, чтобы они проверили состояние грунтов, можно ли оставить старый фундамент.

– Послушай, Алексей Федорович, но это ведь больших денег стоит.

– Конечно, договаривайся, чтобы цены не задирали, а я переговорю с проектантами, вернее, попрошу сделать эскизный проект по вопросу: можно ли спасти стены, выходящие на красную линию улицы.

– Сразу скажу, что нельзя.

– Понял, Николай, поэтому и хочу, чтобы сделали это проектанты.

– Так они сейчас же запросят: это дай, это испытай, это проверь.

– Ну, а ты как хотел, все расчеты провести в уме с учетом своего опыта?

– В уме – не в уме, а опыт никуда не денешь, – обиженно ответил зам.

– Не хочу с тобой спорить, Николай. Прошу сделать то, что я сказал, – сурово подытожил Карнаухов.

– Хорошо, только не одобряю я твою затею. Зачем нам рухлядь, за эти деньги можно купить землю, не обремененную строениями.

– Только не в центре нашего города. А хочется память о себе оставить добрую, послужить ему – великому – делом. И люду его тоже.

– Служи не в центре. На окраине «великого» проектировать можно без всяких «вымыслов», согласовывать легче, строить проще.

– Ой, Коля, ты не мечтатель, не хочешь ничего нового попробовать. Никто нам на блюдечке с голубой каемочкой эти два дома не преподнесет.

– Ладно, – согласился Николай. – А смету по затратам составить мне?

– Составь и покажи, возможно, добавить что-то придется.

– Завтра утром смета будет на твоем столе, романтик-экспериментатор, – подколол начальника приятель.

– Но ты не зависимо от этого сегодня вечером договаривайся с изыскателями.

– Хорошо. Убедил.

Алексей Федорович остался в кабинете один, пододвинул к себе папку с документами: что-то внимательно прочитывал, что-то подписывал, слегка пробежав глазами. Многие подготовленные приказы, распоряжения, письма он знал почти наизусть.

Закончив долгое и ответственное это дело, со вздохом облегчения закрыв и отодвинув папку с документами на край стола, Алексей набрал номер телефона приятеля – руководителя проектного института.

– Привет, Юрий Павлович.

– Будь здоров, Алексей Федорович.

– Как дела?

– Дела в прокуратуре, у нас работа.

– Значит, все нормально.

– Нормально, – громко сказано, однако, держимся.

– До́ма как?

– Пока все в порядке.

– Юрий Павлович, что звоню-то. Хочу узнать, вы проектными делами, связанными с реконструкцией жилых домов, занимаетесь?

– Сейчас время такое, ни от чего не отказываемся, но особой тяги к этому делу не имеем.

– Почему так?

– Реконструкция жилых домов, особенно в центре, дело хлопотное, связанное в основном с трудоемкими изыскательными работами.

– Что, трудно скважину рядом с фундаментомпробурить?

– Пробурить скважину просто, но ведь изыскания касаются всего: фундаментов, стен, перекрытий и еще многих узлов.

– Для тебя легче разобрать дом?

– Для меня, конечно, но это уже не реконструкция.

– Это безжалостный снос, – неодобрительно продолжил мысль приятеля Алексей и, не дав ему ответить, продолжил: – Юрий Павлович, а что в городе нет проектной конторы, которая занимается такими делами?

– Была довольно крупная организация. Раньше в городе все проекты для капитального ремонта жилых домов выполнялись только ею.

– А где она сейчас?

– Там же где и другие организации из прежней плановой экономики – приказала долго жить.

– Почему, если это такая необходимая организация?

– А ты слышал в наши демократические времена, чтобы кто-то капитально ремонтировал дом с отселением проживающих?

– Нет, но сейчас я этим не интересовался. Знаю, что такая практика была в советское время. Людям давали на время реконструкции их дома маневренное жилье, а потом возвращали обратно. А в наше время – не знаю.

– Можешь поинтересоваться, в наше время такого не было и быть не может. Поэтому и надобность в проектантах отпала.

– Куда же они все подевались?

– По другим проектным институтам и бюро разбрелись. Специалисты не потерялись, а вот все их наработки, все уникальные исследования, материалы по основаниям и фундаментам, характеристики стен и перекрытий, похоже, исчезли бесследно.

– Сожгли, что ли, при ликвидации?

– Такие вещи не сжигают, кто-то, вероятно, прибрал к рукам. А тебя почему вопрос наследства документации так заинтересовал?

– Юрий Павлович, давай я к тебе подъеду и расскажу, а то многое по телефону не обговоришь.

– Приезжай, жду, называй время.

– Можно завтра к девяти часам? Будешь на месте?

– К девяти говоришь? Сейчас взгляну – нет, никуда мне на это время не назначено. Приезжай.

Алексей Федорович выехал на встречу пораньше. Озябшая за ночь Мойка и обнимающая реку набережная были пленены густым клочковатым туманом, который, словно развеселившийся хулиган, нарочно налипал на лобовые стекла машин, застилал даль спешащим на работу горожанам. С ним в борьбу вступила энергия тепла, возникающая от трения автомобильных колес об асфальт. Благо машин в пробке было много, и накопившаяся за ночь влага, попадая под колеса, быстро испарялась. Туман, покуражившись, примерив на себя изобразительные формы Михаила Шемякина, тоже исчез.

Солнечные лучи выявляли, подсвечивая, истинную, совокупную красоту города: его многочисленные, прильнувшие друг к другу дворцы, выстроившиеся вдоль набережной. Каждый обладал своими неповторимыми достоинством: один – прозрачно-воздушным цоколем из путиловского камня, другой – мраморными карнизами, похожими на прикрытые веки спящей красавицы. Соседство разных архитектурных стилей: барокко, рококо, классицизма – было гармонично, оправдано многовековой любовью и трудом архитекторов и строителей блистательного Санкт-Петербурга.

Машина в пробке притормозила у любимого здания Алексея Федоровича – у Малого Эрмитажа, творения Фельтена и Валлен-Деламота. Этот воздушный дворец символизирует грань веков, соседство стилей, различное понимание красоты двумя гениями: здесь уходящее выспреннее барокко уступает место величественному классицизму. Опять борьба, опять спор мировоззрений разных поколений, неизбывная поступь прогресса.

Пробка встала, Алексей Федорович вышел из машины и пошел по гранитной дорожке вдоль парапета, блаженно ощущая здесь, в самом сердце города, слияние своей жизни с его великой историей. Здесь Алексею показалось возможным его существование и в минувших, и в грядущих временах. Душа ликовала, окружающая непрестанная красота свидетельствовала о вечности, о человеческой силе, о преодолении. Алексею Федоровичу показалось, что он слышит не всплески невских волн, не автомобильный рокот, а звуки русской истории, гулкий шум толпы демонстрантов 9 января 1905 года, горячие споры Временного правительства, заседающего в Зимнем дворце, ружейные выстрелы большевистского Октября.

Сквозь стекла помпезных окон ему было хорошо видно, как в помещениях незыблемого, выжившего в революцию и блокаду царского дома мерцает позолота потолочной лепнины, картинных рам, хрупких светильников. Сладко согревает этот холодный свет, льющийся в душу как будто из вечности. И кажется, что время не так уж беспощадно, что милует оно творцов и их гениальные творения. Санкт-Петербург еще молод, но с каждым днем стареют дома, образующие улицы и переулки великого города. Словно морщинки рассекают фасады трещинки, постепенно превращающиеся в глубокие трещины. Вовремя не заметишь их, не заделаешь, и как следствие невнимательности: стены покроются сеткой «беды», перекошены окна, двери осядут до уровня подвала.

Дом, он ведь как человек, не любит «болеть», но если болезни не лечить – строение рушится, гибнет, уходит в небытие. И надо не только подкрасить фасад, но не забыть и про фундамент, где гниют старые деревянные лежни, и про перекрытия, что веками, без устали работают под сложными нагрузками. Про многое надо помнить. Ну, а если забыли, – вечность отвернется от великого города.

Алексей Федорович подробно рассказал Юрию Павловичу и присутствующим в его кабинете конструктору и архитектору о своей затее, подчеркнув, что речь не идет о рабочем проекте – проект потом. На сегодня – нужна информация для участия в торгах, а если выиграем и соблюдем еще несколько «если», вот тогда можно говорить о проекте.

Юрий Павлович на правах хозяина начал первым.

– Хотя и говоришь ты, что много «если» надо соблюсти, но чувствую, центр города тебя манит.

– А как иначе, я ведь профессионал со стажем, Юрий Павлович, и центр он и есть центр в прямом и в переносном смысле. Хочется себя и в новом деле попробовать, и в истории оставить.

– Однако большинству домов в центре города лет за сто пятьдесят.

– Некоторым поболе будет, – добавил архитектор.

– Станислав Игоревич, – кивнул директор на своего помощника, – знает каждый доме в центре как свой родной.

Довольный похвалой архитектор закивал головой и пояснил, обращаясь к Юрию Павловичу:

– Тут дело даже не в том, сколько каждому дому лет, а главное, в каком он состоянии сегодня.

А Юрий Павловича, обратившись к Карнаухову, пояснял свои мысли:

– Ты вот говоришь, нужно сделать расчет по укреплению стены уличного фасада дома. На картинке всё просто: взял данные, что-то среднее между потолком и полом, и нарисовал. А когда до дела дойдет, нужно знать все: из чего стена, какая остаточная прочность, на каком фундаменте стоит, несет ли она часть перекрытий, и про многое другое не забыть. Пальцев ног и рук не хватит для того, чтобы сосчитать количество необходимых для расчета данных. А все для того, чтобы стеночка, не дай Бог, не рухнула.

Алексей Федорович, ты ведь в начале своего разговора сказал, что дома относятся к памятникам культурного наследия. А это очень плохо, за ними особый контроль.

– Не совсем так: район относится, а не дома.

– От этого не легче, – проговорил специалист-конструктор, – все равно, нужно проводить историко-культурную экспертизу, да и дома по внешнему контуру неприкасаемые.

– Да, тут нельзя ничего домысливать, нужно читать документы, – подытожил Юрий Павлович и добавил, обращаясь к своим подчиненным: – Ну что, ребята, прав я или не прав?

Оба специалиста смущенно улыбнулись, понимая, что затуманили голову Алексею Федоровичу, который ждал от них помощи.

– Так, проведем итоги. За мной изыскательские работы, они в основном будут касаться фундаментов и перекрытий. А вы сделаете мне эскизный проект по укреплению наружных стен на время строительства.

– Хорошо, – ответил за всех Юрий Павлович. – А еще мы за то время, пока идут изыскания, постараемся узнать о районе, где стоят эти дома. Может, повезет, и о конструктиве что-нибудь разузнаем.

– О каком конструктиве, Юрий Павлович?

– Из чего дома тогда лепили.

– Из кирпича наверняка.

– Может, и из кирпича, а дыры после бомбежек, чем заделывали, точно – не знаем. Ведь эти дома явно блокадники.

– Вы думаете, эти здания бомбили?

– Весь город бомбили. Не переживай, Алексей, все выясним. Поможем.

* * *
Через два дня Николай Иванович, запыхавшись, буквально ввалился в кабинет генерального директора.

– Николай, что с тобой? Под старость лет бегом занялся?

– Какое там – бегом, хорошо, что ходить еще могу. Спешу, потому что новости серьезные.

– Рассказывай, что за новости?

– Если позволишь, пусть все расскажет Варенников – начальник изыскательской партии.

– Виктор Михайлович?

– Он. Он здесь.

– Так пусть заходит, или мне его надо лично пригласить.

– Да нет, конечно, сейчас, сейчас, – продолжая суетиться, проговорил Николай, отправляясь в приемную за гостем.

На пороге появился молодой мужчина с темным от загара лицом, с белыми шматками седины на висках.

– Здравствуй, Виктор Михайлович, – радушно приветствовал гостя Алексей Федорович. – Давненько мы с тобой не виделись. Кажется, что после газонапорной станции, где мы воспользовались твоими услугами, я тебя больше не видел.

– Не скажи, мы с тобой бесконтактно все время общаемся. Для всех жилых домов, что вы строите, мы изыскания делаем.

– Не обижайся, я хотел сказать, что давно тебя не видел воочию.

– И я, Алексей Федорович, рад встрече. Но давай к делу. Николай Иванович обратился к нам с просьбой провести изыскательные работы по жилым домам на улице Колесной. Однако так получилось, что мы вместе с учеными Горного университета ведем в этом районе комплексное исследование по очень широкому кругу вопросов. Главный из них: выявление причин по плачевному состоянию грунтов и фундаментов; исследуем то, что приводит их в такое состояние.

– А вы-то при чем, Виктор Михайлович?

– Мы везде нужны, везде, где встает вопрос о том, что творится в подземном пространстве. Никому без инженерной геологии и гидрогеологии не разобраться.

– Красиво говоришь – обычные грунты подземным пространством величаешь. Сказочная терминология.

– Ко всему, что касается парадной части города, изменений подземной среды в пределах городских инфраструктур, привлечено особое внимание.

В исследуемом квартале мы увидели, что фундаментные несущие конструкции находятся в архиаварийном состоянии, лежни сгнили, многие поражены грибком, известковые плиты, на которые установлены ленточные фундаменты, разрушены до состояния «доломитовой муки».

– Но есть ведь отработанный метод, его опробовали сотню раз, метод инъекционного закрепления разрушенной кладки фундамента путем нагнетания через скважину специального раствора.

– Ученые с помощью полевых экспериментов доказали, что инъекция в данном случае не приведет к упрочнению фундамента, поскольку в сильно загрязненных грунтовых водах цементно-глинистые растворы не твердеют.

– Виктор Михайлович, – возмутился Алексей Федорович, – я работаю в городе давно и знаю, что грунты слабые, но в историческом центре, да и за его пределами, они уверенно держат постройки, испытывая давления менее одного килограмма на квадратный сантиметр.

– Вы на грунты смотрите как строитель: выдержат – не выдержат, а я как гидрогеолог. Когда смотришь на старые карты, видишь всюду заболоченные участки, один больше другого. Этим болотам две тысячи лет, не меньше. Но что самое странное, даже после осушения, остается их негативное влияние на подстилающие слои, в которых развивается микробиота.

– А это что за чертовщина, Виктор Михайлович?

– Микробиота? Это такая зараза, которая проникает на большую глубину с болотными водами. Грунты также обогащаются абиотической органикой, при этом нужно не забывать загрязнение подземной среды за счет утечек из канализационной сети. Вся эта гадость, а по-научному микроорганизмы, ведущие «войну» не только с человечеством, но и со строениями, в такой среде чувствует себя довольно комфортно.

– Послушай, Виктор Михайлович, ты нарочно меня пугаешь? Тебя послушать, так строить вообще нигде ничего нельзя. Откуда же взялись в более-менее просторных лакунах высотные современные дома, сияющие бизнесцентры. И это в старом городе. Не смотри на меня так удивленно.

– Удивишься тут, Алексей Федорович. Вы говорите о зданиях, а я говорю о грунтах, на них влияет все. Вот совсем недавно пробурили скважину, кстати, недалеко от вашей Колесной. Микробиологи проанализировали пробы грунта, взятого на разных глубинах, и мы увидели все, буквально все формы микро-биом – бактерии, актиномицет, миксомицеты, микроводоросли. Их наличие фиксируется по всей глубине подземного пространства города.

– В чем ты меня хочешь убедить, Виктор Михайлович?

– Во-первых, я хочу сказать, что грунты слабые, во-вторых, необходимо провести замену всего грунта под домом.

– Оставив наружные стены?

– При чем тут наружные стены?

– По условиям аукциона они должны остаться в первозданном виде.

– Зачем? – удивленно воскликнул специалист по грунтам.

– Может, кто-то из великих наших соотечественников на них смотрел или мимо проходил, – пошутил Алексей Федорович.

– А копия, которая будет лучше оригинала, культуру не устроит?

– Как знать? Там же много народа задействовано: чиновники, градозащитники, просто правдолюбцы, для которых любой кирпич, вынутый из старого дома, – драгоценность великая.

– Алексей Федорович, скажите мне, а кто устанавливает условия аукциона или так называемых торгов.

– Разве сам не знаешь? Конечно, его величество чиновник. Как правило, он не заморачивается такими тонкими вопросами, о которых мы с тобой говорим. Рассуждения его просты: сначала собрать предложения от заинтересованных комитетов, департаментов, отделов.

Если таким образом проект «глубоко рассмотрели» и каждая служба дала свои предложения, тогда собирают все бумаги в кучку и объявляют торги с учетом обязательных условий. Нужно сохранить уличный фасад, под домом обязательно выполнить паркинг, высота дома должна быть сохранена, внутри предусмотреть ванные комнаты, лифты и другую инженерную инфраструктуру.

– А все это можно сделать?

– Все можно сделать, если не углубляться так глубоко, как ты предлагаешь.

– Но без нашей науки и вы не углубитесь, – упорно настаивал на своем специалист по грунтам и бактериям.

– Почему же, Виктор Михайлович? Выполним свайное основание из буронабивных свай и водрузим на него дом. Чтобы соседние дома не покачнулись, надо забить по периметру металлический шпунт. А еще нужно старые наружные стены стянуть металлическими скобами, чтоб попрочнее были, а также выполнить инъекцию из раствора. Ну а дальше, как всегда, подмазать, трещины заделать, лоск навести.

– В этом случае мы вам и не нужны, Алексей Федорович.

– Нужны, кто же нам геологию даст.

– Для этого вам и студента пятого курса Горного университета будет достаточно.

– Не обижайся, Виктор Михайлович, нам нужен только ты – никто кроме тебя полную картину ни для строительства, ни для реконструкции не даст.

– Я не обижаюсь. Но ты прав, мы рассматриваем все в комплексе.

– Но даже когда мы будем выполнять буронабивные сваи, нам нужно знать, какая пульпа в основании. Хорошо известно, что многие объекты при реконструкции утянули за собой соседние дома. Примеров по городу много, а причина одна: не знали, в каком состоянии грунтовая масса находилась, вот и перекачали пульпу из-под соседних домов. Так что нужны нам умные геологи и гидрологи, и потому прошу дать нам ваши грамотные материалы.

– Хорошо, будет сделано, – встав и по-военному щелкнув каблуками, с улыбкой произнес Виктор Михайлович.

Через две недели генеральный директор строительного треста Алексей Федорович Карнаухов собрал всех задействованных в проекте работников, чтобы принять окончание решение об участии в аукционе.

– Так, с архитектурой все понятно, меня с этим вопросом ознакомили раньше. Изыскатели целый том изыскали.

Директор стал листать огромный буклет:

– Тут формул и таблиц на докторскую диссертацию хватит.

– Алексей Федорович, – перебил его Николай Иванович, – материалы у изыскателей были почти готовые, так что мы обошлись копейками.

– Копейками, говоришь? Посмотрю на счет, который ты принесешь.

– Не волнуйтесь.

– По геологии все понятно. Надо отдать конструкторам, чтобы посчитали фундаменты. Я бы сейчас хотел выслушать руководителя группы, которой было поручено выполнить мониторинг места, где возможно вырастут многоквартирные дома. Я просил рассмотреть все, что необходимо для удобного проживания людей. Анна Алексеевна, вы можете говорить сидя.

– Нет, Алексей Федорович, я встану.

– Пожалуйста, как вам будет удобно.

Анна Алексеевна, опытный специалист, красивая женщина, говорила долго и убедительно.

– Мы провели обследование в границах микрорайона, утвержденного в рамках проекта планировки центрального квартала. Сразу скажу, что картина получилась нерадостная.

– Почему? – взволнованно спросил генеральный директор.

– Во-первых, к интересующим нас домам примыкают, вернее, находятся в шаговой доступности железнодорожный вокзал и автостанция.

– И это плохо?

– Нет, здесь требуется другое определение. Это некомфортно, это утомительно для жильцов. Известно, что жить у вокзалов люди не любят – шумно, многолюдно, душно, беспокойно.

– Но ведь вокруг жилые дома. В них проживает много людей.

– Во-первых, как показывают опросы, каждый житель надеется сменить место жительства. Во-вторых, школ и детсадов в шаговой доступности нет.

– Куда же они подевались?

– Да их там никогда и не было, они есть, но в другом квартале.

– Далеко?

– По нормам должны быть ближе. В-третьих, внутренний двор у дома не сделать, так как следующие за ним дома имеют проходные дворы, а значит, и паркинг, если он будет спроектирован, выйдет очень дорогим.

– Почему?

– Потому что спуск и подъем машин нужно осуществлять на лифтах.

– Вы уже и это определили! – не скрывая разочарования, воскликнул Алексей Федорович.

– Да, это наша компетенция. Мы ведь не с первым участком работаем, – невозмутимо и важно парировала женщина. – В отчете мы отметили еще некоторые сложные вопросы. В итоге могу сказать следующее: жилой многоквартирный дом премиум-класса в этом районе вряд ли будет продан, состоятельные люди в него не поедут, а дом эконом-класса – будет много дороже домов подобного типа и тоже не найдет покупателя.

– Вот тебе, бабушка, и «Юрьев день»! А что же тогда здесь можно построить?

– Можно или апартаменты, или гостиницу, – безразлично сказала Анна Алексеевна, захлопывая папку с документами.

– Но вы же знаете, что мы такими делами не занимаемся.

– Алексей Федорович, мы даем только рекомендации. А решать, что строить, вам.

– Но ваш доклад очень убедителен. Неужели в центре, рядом с метро, да и вокзал небольшая помеха, люди не захотят жить?

– А вы бы захотели там жить; если вокзал, метро – значит, скопление народа, вокзальная суета. Люди постоянно снуют, справляют нужду в подворотнях. Проведите сами полдня в том районе, многое поймете.

– Но ведь это исторический центр! Настоящий Санкт-Петербург, открыточные виды, лучшие магазины рядом, театры, метро.

– Не в каждом центре человек хотел бы жить, – подчеркнув свою мысль непререкаемой интонацией, докладчица замолчала, дав понять, что ее выступление окончено и миссия выполнена.

– Да, невеселая картина, – разочарованно заключил Алексей Федорович. Сотрудники тоже молчали. Руководитель, взглянув на их поникшие головы, встав из-за стола, подошел к карте города.

– Да…а, – словно утверждаясь в неприятной мысли, протяжно выговорил он утвердительную частицу, поглаживая ладонью на карте центр города. Потом резко отвернулся, как от своей несбыточной мечты, и подытожил:

– Ну ладно, на сегодня хватит. Все свободны.

В кабинете начальника остался только Николай Иванович. Собравшись с мыслями, он попытался утешить приятеля.

– Федорович, ну чего ты так расстроился.

– Нет, я не расстроился, я раздумываю.

– А чего тут думать-то.

– Может, мы где-то ошибаемся?

– Нет, я ошибок не вижу.

– Все, что мы сегодня услышали – это голая теория, – продолжал сопротивляться Карнаухов. – Надо еще раз на месте побывать, – словно приказывая самому себе, твердо произнес генеральный директор.

На другой день Алексей Федорович один подъехал к интересующим его домам на улице Колесной. Машину, как всегда, было не припарковать. Действовала отработанная схема: водитель ищет любое свободное место и подъезжает за начальником по телефонному звонку. Алексей Федорович пошел один, и неожиданное чувство надежды и вдохновения на какое-то время овладело им. Он с энтузиазмом молодого золотоискателя взялся за расследование на месте.

Фасад дома, выходящий на Колесную, выглядел неопрятно, на уличную суету поглядывали три этажа подслеповатых окон, наполовину закрытых фанерой. Фасадная стена с многочисленными разной глубины и длины трещинами напоминала морщинистое лицо старухи. Наиболее широкие расщелины скопились в цоколе.

– Понятно, – вслух сказал Алексей Федорович в уверенности, что его никто не слышит.

Во внутренний двор, где находились подъезды, вела арка, ее бока были побиты и поцарапаны проезжавшими здесь машинами.

В углу тесного двора притаилась тоже тесная будка охранника, обшитая профнастилом.

– Кого же они здесь охраняют? – опять вслух произнес Алексей Федорович.

К дому была пристроена котельная, сейчас заваленная полиэтиленовыми мешками со строительными отходами, заставленная мусорными баками.

Второй дом, подготовленный к продаже, стоял уже без окон и дверей. Алексей Федорович заглянул в подъезд. Зловонный запах встал на пути строителя непроницаемой стеной. Директор быстро пошел через арку в следующий двор, тот был побольше и поуютнее, третий дом, расположенный в соседнем дворе, был жилым, вход в него находился на другой улице. Чтобы войти, нужно было обойти весь микрорайон. Дом как брат-близнец походил на предыдущий.

Алексей Федорович лишний раз убедился, что уплотнительная застройка – совсем не современное изобретение. И при царе-батюшке центр города уплотнялся, даже небольшие свободные участки активно застраивались. Так образовывались вторые и третьи дворы, куда никогда не заглядывало солнце, окна домов озарял не прямой дневной свет, а отраженный от противоположных стен. О детских площадках и озеленении вообще говорить не приходилось.

Сняв кепку, Алексей Федорович глубокомысленно почесал лоб, прикинул, что может получиться из его романтической затеи. Конечно, из двух домов один придется снести, чтобы расширить двор для вспомогательных построек: на время строительства нужна площадка под башенный кран, бытовки и много чего другого, необходимого для стройки. Что же останется в итоге? Домик в три этажа, с полуразваленным уличным фасадом, который практически не восстановить в первоначальном виде, только и жди каждый час, что рухнет, и тогда дорогая власть спуску не даст. Нет, решил для себя Алексей Федорович, прибыли от такой стройки ждать не придется. А где ж найти инвестора, который в убыток себе построит?

Генеральный приехал на работу расстроенный, увидев его, Николай Иванович сразу понял, в чем дело.

– На месте побывал, дома посмотрел?

– Да, Николай.

– Ну и как?

– Плохое впечатление они оставили у меня.

– Я ведь говорил, – с легким самодовольством напомнил заместитель.

– А о чем ты говорил, я что-то не припомню.

– Да…а, – попытался что-то сказать заместитель, но Алексей Федорович тут же его перебил.

– Помолчи, Николай. То, что я увидел, объяснять не надо. Удивляет отношение Комитета по градостроительству и Комитета по охране памятников, это ведь они должны давать предложения – что делать и как сделать.

– Ой, наивный ты человек, Алексей Федорович, больно им это надо.

– В том-то и дело, что им не надо. А нам оно надо?

В конце рабочего дня Алексей Федорович договорился о встрече со своим давним знакомым, замдиректора Фонда имущества. Фонд является основным продавцом государственного имущества города, и дома на Колесной улице также продавал он.

Выслушав гостя молча, важный чиновник пронзительно посмотрел на Алексея Федоровича и удивленно спросил:

– А чего ты хочешь от меня?

– Надо переделать условия торгов или вообще отменить их.

– Как ты это себе представляешь?

– Вернуть на доработку Комитета.

– Конечно, и добавить, что это сделано по твоей просьбе, – хохотнул замдиректора Фонда.

– Нет, я на это не претендую.

– Спасибо, друг, – продолжал шутить начальник. – Послушай меня, Алексей Федорович, все, что сейчас ты рассказал мне, это твои сомнения. В Комитетах сидят специалисты и делают свою работу добросовестно. Могут ли быть ошибки? Наверное, могут. Но нельзя так вот с кондачка все перечеркнуть.

– Остановись, Сергей Алексеевич, убери слово «кондачок», это не мой принцип работы. Я тебе объясняю, что проведены изыскания, и уличную фасадную стену в данном случае не удержать, она упадет, площадью второго дома надо жертвовать в пользу инсоляции, озеленения и детских площадок, паркинг под первым домом под большим вопросом.

– Ну чего ты повторяешься, я слышал это. Я тебя понял.

– Если слышал, то придумай выход.

– Еще раз говорю, мы организация-продавец.

– Но вы же государева организация.

– С чего ты взял, мы акционерное общество.

– Однако, учредитель-то у вас один – это Санкт-Петербург.

– Да, учредитель город.

– Но ведь город не может продавать всякую лабуду, даже через вас.

Диалог прервался.

– Хорошо, Алексей Федорович, – наконец смилостивился начальник, – попробую я переговорить с Комитетом по градостроительству. Если меня за больного не посчитают, тогда может что-то получится.

Дня через три Сергей Алексеевич позвонил.

– Слушай, Федорович, с тобой хотел поговорить мой директор, возьми материалы и завтра к девяти утра заскочи к нам, сможешь?

– Смогу, – волнуясь, ответил генеральный.

С директором Фонда Алексей Федорович был знаком по его прежней работе, тот долгие годы работал в администрациях нескольких районов города, где пользовался авторитетом у всех, кто сталкивался с ним. Он всегда был вежлив, но при этом соблюдал дистанцию в отношениях, не позволяя себе повышать голос на подчиненного ни в какой ситуации. Как это ему удавалось, известно было только ему. С ним всегда было приятно встречаться, слушать его советы и даже выполнять поручения. Он никогда не забывал о своих обещаниях, всегда выполнял их, и, конечно, был всеми уважаем.

После искренних приветствий директор Фонда попросил Алексея Федоровича рассказать о сомнениях по поводу реализации аукционного предложения. Алексей Федорович рассказал подробно, показал материалы по геологии и гидрологии, эскизный проект, конструктивные проработки по временному креплению уличного фасада стены дома. Директор со вниманием слушал, вникал в чертежи, что-то записывал в своем блокноте. На вопросительно-удивленный взгляд Алексея Федоровича пояснил:

– Я тоже по специальности строитель, правда, мало работал на стройке, но азбуку, – он пальцем показал на чертежи, – еще помню. Считаю, что ваши сомнения оправданы, их надо проверить, никому не нужны неприятности в будущем. Я думаю, мы сделаем так: постараюсь пригласить к себе руководителей двух комитетов – основных, и вы сделаете доклад. Договорились?

– Хорошо, – не очень уверенно ответил Алексей Федорович.

Директор сдержал слово, через несколько дней он собрал представительное совещание. От Комитетов по градостроительству и архитектуре, а также по охране памятников истории и культуры присутствовали заместители начальников.

Алексей Федорович сделал развернутое сообщение.

Сразу после его выступления, даже не встав со своего места, заместитель из Комитета по охране памятников процедил сквозь зубы:

– Я так и знал, Иван Яковлевич, – обратился он к директору Фонда, – потерянное время, эти «плачи Ярославны» мы слышим каждый раз, когда требуем сохранить хотя бы частичку культурного наследия.

– Надо ведь знать, как сохранить, – жестко парировал Карнаухов.

Не глядя на него, заместитель продолжил:

– А уж это дело инвестора, он все должен знать. В любом случае, права полностью разобрать объект он не получит. Иван Яковлевич, я с твоего разрешения пойду, мне тут делать нечего, – не глядя на собравшихся, обратился охранитель памятников к директору и, не дожидаясь ответа, шумно встал и пошел к выходу.

– Но ведь конструкторы не смогли сделать проект по удержанию стены уличного фасада, – вслед уходящему крикнул Алексей Федорович.

Тот, не оглядываясь, только безразлично махнул рукой и, не придержав дверь, нарочно громко ею хлопнул.

Второй заместитель по архитектурным делам более спокойно отнесся к докладу.

– Я сейчас не буду ни о чем спорить, если произошла ошибка, у нас еще есть время поправить ее. Мне думается, нужно дать более широкую возможность назначения недвижимости, не замыкаться на одной жилой категории. Но это нужно рассматривать в соответствии с проектом планировки квартала, – миролюбиво, явно отодвигая вопрос на отдаленное время, объяснил собравшимся другой заместитель.

После этого обсуждение продолжалось недолго, в основном поговорили о вещах незначительных. И одновременно все замолчали.

Прощаясь с Алексеем Федоровичем, директор Фонда сказал:

– Это все, что я мог сделать.

– Да я понимаю, Иван Яковлевич, складывается впечатление, что мне больше всех надо, а я ведь, вообще, человек с улицы: как тот, кто, проходя мимо раненой собаки, увидел и забеспокоился, а хозяин говорит, проходи, чего пристал.

* * *
…Аукцион состоялся вовремя, желающих участвовать в нем было мало. Победу одержала неизвестная компания, зарегистрированная в маленьком областном городе. Но даже «всемогущий» Интернет ничего о ней не мог разузнать. Остается большим секретом и то, как удалось ей победить, чем убедить чиновников в своих возможностях.

…Через год после этого аукциона в газете «Недвижимость» прошло сообщение, что при реконструкции домов на улице Колесной произошло обрушение уличного фасада старинного петербургского дома. Никто не пострадал.

…Проезжая через два года мимо этого объекта, Алексей Федорович увидел безжизненные руины бывшего жилого дома. Выйдя из машины и заглянув в проем на пустую строительную площадку и груду кирпичей, бревен и досок, вслух с сомнением повторил слышанную по радио фразу: «Никто не пострадал».

Так ли это? Ничья кровь здесь, слава Богу, не пролилась. Но страдание – понятие сложное, многогранное. Выстрадал свое романтическое заблуждение генеральный директор Карнаухов, мечтавший оставить след в строительной истории города, пострадал город, потерявший частичку своего прошлого. Пострадали старожилы соседних домов, чьи сердца не один год содрогаются от жалости при виде развалин, напоминающих военное время.

А ведь, действительно, мы живем в военное время, когда не на жизнь, а насмерть сражаются правда и ложь, бескорыстие и корысть, знание и глупость, вера и безверие, мечта и прагматизм. И часто, очень часто, вторые побеждают первых. А вы говорите, что никто не пострадал…

И опять квадратура круга Повесть

Светлой памяти моего внука Павла Смирнова посвящается

«Жизнь одна, и ее нельзя изменить»…

Павел Смирнов, 16 лет (†)

«Мой путь…»

День за днем проходит наша жизнь. Мы все время куда-то спешим, встречаемся со множеством нужных и ненужных людей, обращаем внимание на мелочи окружающей действительности, а серьезные поступки, добрые дела, нежные слова для родных и любимых оставляем на потом. Кажется, что впереди еще много лет, что еще успеем все намеченное доделать, достроить, досказать. Но время неумолимо. Мысль не оригинальна, но именно эти неоспоримые, общеизвестные слова заставляют задуматься над смыслом и содержанием личного бытия. У жизни есть не только сроки, но и периоды, когда возникает необходимость оглянуться на прожитое, осмыслить итоги, осознать свою ценность для мира, увидеть со стороны свой путь. «Мой путь» – часто используемое сочетание слов, имеет и личное, и всеобщее содержание. Многие художники использовали эту фразу для названия исповеди перед собой и своим временем. Впервые я стал осознавать смысл этих слов давно, когда была популярна одноименная песня Фрэнка Синатры. Была она известна в разных переводах, но смысл ее содержания сводится к откровенному разговору о человеке, точнее, о личности, о себе. Грустно начинал певец проникновенный разговор. По-русски это звучало примерно так:

Друзья, я обо всем расскажу вам,
Расскажу о том, в чем абсолютно уверен.
…………………………………………………………
Сожалею ли я о чем? Да,
Но не о многом.
Я делал то, что должен был делать,
И честно выполнил все.
Какая мужественная уверенность в последней строке! Я часто задумывался, смогу ли я когда-нибудь сказать то же самое.

Для того чтобы оценить возможность этого признания, нужно осмыслить «мой путь». Для этого я попытаюсь посмотреть на него как на объект, с отдаления попробую увидеть закономерности своей судьбы. С первого взгляда кажется, что логику «моего пути» понять невозможно, но разложив эту сложнейшую кривую на элементарные составляющие, как это делали с предметами художники авангардисты, я смогу упростить задачу. Закрыв глаза и мысленно оглядываясь на свою прошлую жизнь, я понимаю, что могу аппроксимировать «мой путь» простейшими геометрическими фигурами: коротким отрезком прямой, кругом и наложенным на него квадратом. Соседство круга и квадрата наводит на мысль о древней задаче «квадратуры круга». Думаю, прием метафорического приближения допусти́м, ведь в математике для вычисления интеграла используется трапеция, а для вычисления значений сложных функций часто используется значение отрезка ряда. В точных науках приближение позволяет исследовать числовые характеристики и качественные свойства объекта.

В моем случае таким способом я попытаюсь исследовать особенности и свойства своей жизни, которая была открытой, деятельной, сложной. Но мне казалось, что я все время хожу по кругу мытарств: общественно-социальные, производственные отношения; и одновременно я нахожусь внутри периметров прямоугольных фундаментов выстроенных мной домов, я их пленник и созидатель.

Круг и квадрат – символы моей жизни. Иногда она, правда, выходила на короткие прямолинейные отрезки, и тогда все удавалось, все складывалось. Но вскоре мой путь вновь изгибался, в круг мытарств заключался квадрат фундамента нового дома, а этот квадрат своими острыми углами вспарывал границы окружности, эти геометрические фигуры, казалось, конкурировали, их площади конфликтовали. Мои лучшие, благородные побуждения пресекались бестолковыми законами или безнравственными поступками людей. И тогда я верил, что задача квадратуры круга не имеет решения, что это лишь бессмысленный метафорический образ. И все же я упорно пытался ее решить – не с помощью циркуля и линейки, не с помощью формул, а посредством силы воли, веры в свое предназначение, с помощью своего упрямого человеческого характера, честных помощников и искренне любящих меня людей.

Сотни выстроенных под моим руководством зданий различного назначения, благодарность тысяч живущих и работающих в них людей – убедительное доказательство того, что моя жизнь – не-бессмысленна, что если я не смог полностью примирить круг и квадрат, то мои потомки, унаследовавшие черты моего характера, продолжат мой путь каждый на своем поприще, с уважением к собственной судьбе. Они понимают ценность и особенность жизни, как сказал мой юный, недавно ушедший внук Павел: «Жизнь одна, и ее нельзя изменить…»

Я понимаю «квадратуру круга» – как символ нескончаемости человеческого познания, деятельности, поиска, преодоления, совершенствования. Знаю, что у Валентина Катаева есть пьеса с таким же символичным названием, – она о своем времени. Моя повесть – о времени моем, вернее, нашем. Оценить самому свою жизнь мне сложно, поэтому приглашаю в помощники вас, мои любезные читатели. Вы должны понимать, что в моей повести есть и доля художественного вымысла, и ограниченность повествования рамками литературного жанра.

Глава первая Буран

Алексей Николаевич Зубов, генеральный директор большой строительной компании, позабыв о времени и неотложных делах, через окно своего просторного, обставленного с рациональной изысканностью кабинета, рассматривал новую весну. Много их повидал он на жизненном пути. И каждая со своим ликом, нравом, со своими повадками и голосом. Одна ленивая, нерасторопная, разгоралась только во второй половине назначенного ей срока, трусливо уступала зиме законные вешние права вплоть до конца апреля. Другая – напористая, мощная, как аккорды Первого концерта Чайковского, свою победную поступь начинала из-за такта, выталкивала зиму раньше отведенного ей времени, и уже в начале марта расцвечивала землю цветами со щедростью и грацией боттичеллевой «Весны».

Нынче весна выдалась какой-то совсем уж обыкновенной, серенькой, ничем не запоминающейся. Хотя любая весна – радость, праздник, надежда. Снежный февраль плавно перетек в снежный март. Потепление на несколько градусов в ветреном воздухе осталось почти незамеченным. Но вешние звуки сладко щемили сердце. Поскрипывали деревья в парке, городские ручьи мелодично позвякивали по бетонным днищам дождеприемников, расположенных вдоль городских асфальтовых дорог. А слабо закрепленные рекламные конструкции превратились в нежно перекликающиеся эоловы арфы.

Сегодня солнечные лучи явно окрепли, стали длиннее и толще, облака, наоборот, легче, воздушнее. Деревья щеголяли офицерской выправкой. А зеленая, неподвластная никаким провокационным модам трава, появившаяся на газонах, казалась вечной, неподатливой ни времени, ни морозам. И новые дома тоже стали признаком весны. Раньше столько в Петербурге не строили. Теперь поражающие масштабы домостроительства особенно выявляются по весне, когда проясняется небо и становится заметно изменение привычного окрестного вида. Новые высотки изменяют вековую перспективу, заслоняя собой горизонт, шпили, купола, улицы и деревья. Разрастается по весне «городской железобетонный лес».

Трудно было представить, что этот стоящий у окна солидный человек с приятными чертами лица, высоким лбом и волевым подбородком, руководитель ответственного предприятия, вслушивается сейчас как мальчишка в вешние звуки, с юношеской надеждой высматривает природные и урбанистические весенние приметы.

В сквере, напротив своих окон, Алексей Николаевич заприметил трех молодых людей, еще подростков. Они что-то громко обсуждали, радостно смеялись.

Зубову вдруг захотелось узнать, чему радуются современные молодые люди, о чем говорят, захотелось присоединиться к их радости. И он решил подслушать веселый разговор мальчишек. Но, приоткрыв окно, не смог ничего понять, густые весенние звуки маскировали ребячий говор, не позволяли расслышать слов.

– Какой же я любопытный, – укоризненно подумал о себе директор. С улыбкой посмотрел на веселую молодежь и вспомнил вдруг свое, такое давнее и такое родное, на грани отрочества, детство.

* * *
…Железные кровати были расставлены в четыре ряда и заполнили весь зрительный зал деревянного клуба. В центре помещения оставался достаточно широкий промежуток, где находилось несколько столов с придвинутыми к ним стульями.

Зал был небольшой, оканчивался низкой маленькой сценой. Трое подростков, получивших в вестибюле постельное белье, вошли в зал.

– Ох ты, – разочаровано воскликнул кучерявый коренастый паренек.

– Что, ох ты? – не оборачиваясь на него, проговорил худущий длинноногий его спутник, пробиравшийся к окну.

– А говорили, что будет общежитие, – капризно продолжил кучерявый.

– Общежитие на ремонте, – со знанием дела ответил длинноногий.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю. У меня брат здесь учится. Давайте сюда, – махнул он приятелям рукой.

– А чем там лучше? – вдруг недоверчиво произнес третий, низкорослый мальчишка в нахлобученной по самые уши кепке.

– Здесь посветлее, кажется.

Ребята согласились с доводом неожиданного лидера и тотчас, молча, принялись усердно заправлять кровати новым, до хруста накрахмаленным бельем.

– Может, познакомимся? – выпрямившись и положив вещи на подоконник, сказал коренастый. – Меня зовут Леша Зубов, можно просто Леха, – доброжелательно отрапортовал он.

– А меня Володи́ша Гончаренко, – заулыбался длинноногий.

– Что за имя Володиша? Впервые слышу, – удивленно переспросил Леша.

– Все так зовут, а в свидетельстве о рождении записан Владимиром.

– У меня все просто, – сказал третий, – я – Николай Стрелков.

– Слушай, Володиша, ты, наверное, тут много чего знаешь, – начал разговор по делу Леша.

– Многое – не многое, но кое с чем знаком. А что тебя интересует?

– Смотри, сколько кроватей. Это столько же народа поступать будет?

– Поступать будет больше, добавь к этим кроватям городских парней, девчонок, так что конкурс не шуточный. Набирают-то всего две группы.

– Не две группы, а три, – вдруг заговорил молчавший до этого Коля Стрелков.

– А ты откуда знаешь?

– Это не секрет, в приемной комиссии при сдаче документов сказали.

– Тебе, что ли, сказали?

– Всем, кто хотел знать.

– Ишь ты, какой, строгий. А чего кепку не снимаешь?

– Не снимаю пока.

– Что, голову наголо обстриг?

– Обстриг, ну и что?

– Ну чего вы завелись, – подойдя к Коле, успокаивающе произнес Леха, – хватит спорить. Не успели познакомиться, а уже препираетесь. Слушай, Володиша, а столовка рядом есть?

– В мужском общежитии на первом этаже есть столовая, но, наверное, тоже на ремонте.

– Пойдемте столовку искать. Ты с нами, Коля?

– Пожрать у меня есть что, – загадочно произнес Коля, доставая из вещмешка хлеб, сало, огурцы и лук. – Чайку бы где-нибудь отыскать, и поедим. Еды у меня много, на всех хватит. Мамка позаботилась.

– Побереги запасы, еще вечер будет, – посоветовал Леха, у которого от упоминания приятелем матери защемило сердце. Своей-то у него уже не было.

– Да чего жалеть-то, завтра первый экзамен, не сдадим – и свободны.

– Коля, ты уж сразу-то не паникуй, – сдержано посоветовал Алексей.

– А чего паниковать, завтра диктант, а у нас учителку по русскому в школе за два года несколько раз всего и видели. Сначала болела, потом рожала, после родов опять заболела. Географичка ее заменяла. Все стихи читала инас заставляла учить их, прививала любовь к поэзии. Поэзия, конечно, хорошо, но без знания русского языка – жить невозможно.

– Коля, сядешь рядом. Мой самый любимый предмет русский с литературой. Сейчас-то чего делать? Жрать охота, аж зубы ноют.

– Лешка, Володиша, пойдем чай искать, – уверенно сказал Коля.

Закидывая вещмешок за плечи и улыбаясь, он возглавил группу по поиску чая. Ребята, прикрыв свои неказистые вещи суконными одеялами, последовали за ним.

Погуляв по городу, «заморив червячка», купив впрок три бутылки лимонада, подростки вернулись в клуб. У дверей Лешка спросил Володишу.

– Послушай, как-то здесь все странно.

– Что странно?

– В других техникумах – учебный корпус, общежитие и все. А здесь два учебных корпуса, два общежития, четыре дома для преподавателей, слесарная, столярная, другие мастерские. Правда, все дома деревянные, кроме главного корпуса.

– Тут техникум образовался всего пять лет назад, а до этого была школа военных техников, – ответил знающий Володиша.

– Каких техников?

– Военных.

– Чего-то я первый раз о таких слышу.

– Кому надо, те слышали.

– А куда эти техники сейчас подевались?

– Да никуда, как работали на железной дороге, так и работают.

– Но они же военные.

– Да, железнодорожники все были военные, при погонах ходили, а сейчас погоны сняли и гражданскими стали.

– Так что, сейчас специалистов для работы на железной дороге не готовят?

– Ладно, Леха, заканчивай вопросы задавать. Готовили, готовят и будут готовить. Куда без этого. И мы ведь тоже будем работать на ней, матушке, железке родимой.

– Володиша, ты не прав. Наша специальность – строительство и изыскание железных дорог.

– Ну и что, не автомобильных же.

Вечером, расположившись на скрипучих кроватях, Леха стал расспрашивать Колю.

– А ты откуда сюда приехал?

– Да рядом я живу, в селе Большой луг.

– А чего в железнодорожники потянуло?

– Не знаю. Просто у нас в селе школа-семилетка, и чтобы учиться дальше, нужно ездить далеко, в школу в районный центр, или жить там постоянно. Вот родители посоветовали: иди в техникум, среднее образование получишь и специальность, а там поступай, куда душе угодно.

– А куда ты хочешь?

– Ой, боюсь даже говорить.

– Чего так?

– Не сглазить бы, больно мечта заветная.

– Мне-то скажи.

– Нет, никому не скажу.

– Ладно, Коля, не говори, – «наверное, в летчики или в артисты собрался», – подумал Леха.

– А ты, Леха, как сюда попал?

– Я-то. Долго рассказывать.

– Не хочешь, не говори.

– Да все просто. Приехали мы с ребятами в геологоразведочный техникум поступать. Ребята после десятого класса, у них документы приняли, а у меня нет.

– Почему?

– Сказали, что после семилетки документы весной принимают, на лето на практику отправляют с геологами вместе, у тех, кто до осени не убежит, не разочаруется в выбранной специальности, документы берут на зачисление.

– И ты испугался?

– Да не испугался я, просто мне до весны ждать нельзя.

– Почему нельзя?

– Я же у брата живу, мама умерла год назад.

– Ну и чего?

– Не могу я без мамы жить у чужих людей.

– Ты же сам говоришь, что у брата.

– Да чего брат, он сутками в шахте, видел я его, как свет в окошке, а рядом его жена. Она словно пантера. Ненавидит меня, рычит, каждый мой шаг отслеживает. Как брат появляется, все что надо и не надо на меня наговаривает. После этого начинается совместная «воспитательная» работа. В общем, выживает меня.

– Тебя, что, брат бьет?

– Наверное, лучше бы бил. Нет, все словами, все попреки. Так они пытаются из меня человека сделать, а я, по их мнению, тварь неблагодарная. Кое-как год выдержал. Спасибо школе, там с раннего утра до позднего вечера время проводил, а точнее прятался. Поэтому, когда после геологоразведочного увидел прием в строительный техникум, не раздумывая, сдал документы. Правда, хотел на ту специальность, после получения которой дома и фабрики строят.

– На ПГС, что ли?

– Во, во, на нее. Но туда только одну группу набирают, и то нужно рабочий стаж иметь, вот поэтому документы сдал на путейский факультет. Пообещали перевести на ПГС, если там кого-нибудь отчислят.

– А я сразу на путейский подал. Какая разница, где среднее образование получать.

– Ребята, вы чего разгунделись, – раздался полусонный голос Володиши, – пора спать, завтра с утра экзамен.

Собеседники повиновались, повернулись на бок и замолчали. Однако тишины в помещении не было, скрипели двери, гремели шаги, кто-то приходил с улицы. Двое парней в соседнем ряду ругались из-за сдвинутых кроватей.

– Чего ты ее ко мне придвинул? – почти орал высокий парень с пышной копной волос.

– А как же я к своей подойду? – сдержано отвечал ему сосед, похожий на бурята.

– Как хочешь, так и подходи.

– Тогда пошел ты, знаешь, куда.

– Куда?

– Знаешь, куда.

– Ах ты, сволочь, – разъярился волосатый.

К ним поспешили ребята постарше, чьи кровати стояли на сцене. На рукавах у них были красные повязки.

– Что тут за шум, – обратился к спорщикам старший, в клетчатом пиджаке.

– Все нормально, – тихо произнес бурят.

– Ну, а ты чего, – спросил дежурный у волосатого, – что, перепутал наше общежитие со своим домом?

– Не перепутал, – обидчиво ответил нарушитель тишины.

– Тогда молчи, не мешай людям спать.

Второй дежурный, со шрамом на щеке, в толстом вязаном свитере, пошел между рядов, успокаивал остальных говорунов.

– Все, ребята, отбой, если кто будет нарушать тишину, завтра готовьтесь покинуть это благодатное место.

Кое-как дежурные обеспечили тишину, которая, как показалось умаявшимся за день абитуриентам, тут же была прервана щебетаньем весеннего, ослепляющего солнцем утра. Мальчишки спали так крепко, что ночь минула мгновенно.

Диктант писали до обеда. Результаты сообщили через день. Перед тем, как зачитать оценки, Ян Янович Варавка, член приемной комиссии, обвел малолетних претендентов замысловатым взглядом и спросил.

– Кто из вас Алексей Зубов?

Лешка поднялся, испуганно взглянул на преподавателя.

– Вот ты какой, – подойдя к нему и похлопав по плечу, уважительно сказал Ян Янович. – Что, испугался?

– Да вроде нет, – промямлил покрасневший Алексей.

– Хочу посмотреть на абитуриента, который единственный написал диктант на пять. Такого за время моей здесь работы не было ни разу.

– Ты где учился, молодой человек? – торжественным тоном спросил преподаватель.

– В школе.

– Я не про это, ясно, что в школе. Где она находится?

– В Нижнеилимске.

– Напиши учительнице по русскому, поблагодари ее от меня и от себя.

Преподаватель не знал, что постоянной учительницы по русскому у Алексея не было. И очень бы удивился, если бы Леха начал перечислять своих главных учителей – Пушкина, Гоголя, Толстого – в основном по их книгам он изучал свой великий родной язык.

Колька и Володиша диктант написали на четверки. Настроение после этого успеха было у всех приподнятое. Стали готовиться к математике. И там – успех. Наконец экзамены сданы. Алешка Зубов расстроился до слез, когда не увидел своей фамилии в перечне принятых в техникум абитуриентов. Он несколько раз прочитал список фамилий на букву «З», но Зубова там не было. Со склоненной головой и слезами на глазах Лешка отошел в сторону. Вздрогнул оттого, что кто-то сильно хлопнул его по плечу.

– Ну ты даешь! – воскликнул счастливый Володиша. – Я радуюсь за тебя больше, чем за себя. Я, конечно, рад, что поступил, но ты молоток. Ты видел, тебя поставили первым во всем списке. Это значит, что ты лучше всех сдал экзамены. Ты лучший!

Алешка только и буркнул в ответ:

– А я и не заметил, я в начало не посмотрел, – и отвернулся.

От этого известия он расстроился еще больше. И уже не сдерживал слез, которые катились из его глаз от радости события, от благодарности преподавателям, которые по справедливости отметили его дарования. Самые горячие слезы были оттого, что мама не видит этого его триумфа, этого его подвига, который он посвятил ей.

Алешка входил во взрослую жизнь с огромным чувством благодарности этой надвигающейся жизни, которая сегодня ласково принимала его в свои объятия, которая должна быть такой же светлой, как этот летний день его триумфа, такой же длинной и полноводной, как его любимая река Илим, такой же нравственно высокой, как небо над его родной землей.

* * *
На столе зазвонил, имитируя колокола, сотовый телефон, прерывая воспоминания и возвращая Зубова в настоящее время. Давнего приятеля Алексея Николаевича, с которым они познакомились в советские времена на партийном съезде и подружились семьями, Зубов в шутку называл начальником Никольского поселения, хотя его официальная должность звучала многословно и представительно.

– Здравствуй, Алексей.

– Здравствуй, Слава.

– Слушай, нужно чтобы ты приехал.

– Что-то случилось? До́ма какие-то неприятности?

– До́ма все нормально.

– Тогда в чем дело?

– Я вчера был на стройке, огорчился, ночь не спал.

– Что там такого, что тебя бессонница одолела?

– Да строители еле-еле поворачиваются, а срок сдачи подходит.

– Слава, ну чего ты? Был бы объект, а то строится халупа, сдается в мае, времени у нас достаточно. Сделаем, успеем.

– Это для вас она там, в городе, халупа, а у нас поважнее дворца будет. В кои-то веки деньги дали, переселенцы около нового дома круги наматывают, широкую дорогу протоптали, ждут – не дождутся. Любой срыв по сроку сдачи – море слез и оргвыводы. Хотя больше всего людей будет жалко.

– Да не волнуйся ты, Слава, все сделаем вовремя.

– Я, конечно, не строитель, как ты, но то, что увидел, меня расстроило, поэтому сидеть и ждать, когда все сорвется, не буду. Прошу тебя, приезжай, наведи порядок на стройке и заодно пообщаемся, сколько мы уже не виделись, наверное, полгода.

– Мы что, девчонки, каждую неделю встречаться?

– Алексей, но мы уже не мальчишки, годиков нам о-ё-ё. Жизнь проходит.

– Ты опять про годики. Мы с тобой еще молоды и полны планов и сил, Слава! – бодро парировал директор.

– Конечно, Алексей, тебе под семьдесят. Как говорили у нас в деревне, вторая молодость начинается в эту пору.

– А заместитель мой тебя не устроит?

– Алексей, лучше ты приезжай. Пойми меня!

– Уговорил! Жди.

– Жду с радостью. Посидим, о жизни потолкуем, ну, конечно, и о делах наших строительных. Когда ждать?

– Я посмотрю свой распорядок и о дне приезда сообщу тебе сегодня же.

После телефонного разговора с приятелем Алексей Николаевич стал пересматривать свои записи. Серьезных встреч и совещаний не ожидалось, на те, что были намечены, можно было отправить заместителей. Единственное осложнение – надвигался Международный женский день. Значит, выехать нужно не позднее завтрашнего утра. До Никольска сто пятьдесят километров, за два дня с учетом совещания и гостевания совершенно спокойно можно обернуться. Вечером побыть у Славы, а наутро – в обратный путь.

Алексей Николаевич вызвал секретаршу, отдал все необходимые распоряжения. Попросил, чтобы она позвонила руководителям организаций, участвующих в строительстве дома в Никольске, чтобы завтра к двенадцати они направили своих представителей, если кто-то не сможет приехать лично.

Позвонил домой, рассказал жене о завтрашней поездке, позвал в попутчики. Вечером за ужином Маша стала отговаривать его от путешествия, ссылаясь на плохие дороги, на его больное сердце. Алексей улыбался, гладил жене руки, целовал ее, но от намеченной поездки не отказался. Прогноз погоды, однако, благостей не сулил: МЧС рассылало эсэмэски, предупреждая об обильных снежных осадках, ветре и о других недобрых сюрпризах сопротивляющейся зимы.

Вопреки предупреждениям, утро оказалось благодатным, небо ясным, настроение веселым, мысли легкими. Солнце еще наполнялось светоносными силами за горизонтом, но его лучистые сполохи возвещали скорую победу над тьмой. Из теплой, уютной представительского класса машины мир Алексею Николаевичу казался приветливым и покладистым, как добрый, предсказуемый в своем поведении домашний пес.

Чтобы не стоять в городских пробках, выехали на кольцевую. Через десять минут колеса «мерседеса» шуршали по покрытию вантового моста, связавшего брачными узами противоположные берега Невы. Узы эти представляли собой обледеневшие мощные торосы, облепленные клочками побуревшего снега. Левый берег реки, закрытый от всходящего солнца, был затенен, правый, отяжеленный приникшими к нему судами и суденышками, искрился солнечными лучами, падающими и отраженными талой невской водой.

Но вот и мост уже позади, края дороги обрамляют деревья: ближе к асфальтовому полотну – березы и осины, подальше – сосны и ели, смыкающиеся на горизонте с настоящим дремучим лесом. Но солнце большей частью закрыто облаками, влажный воздух оседает моросью на лобовом стекле, усердно работают щетки стеклоочистителя.

Дорога то изгибается, то поднимается на небольшие возвышенности, на прямых участках кажется летящей стрелой. Однообразие пейзажа, мерное покачивание автомобиля сладко убаюкивало. Алексей Николаевич задремал.

* * *
Алеша Зубов после окончания техникума сразу вышел на работу. В отделе кадров строительного управления на удивление и неодобрение Алексея начальником была женщина. Это потом, поработав совсем немного, Алексей понял ее значимость и незаменимость. Она оказалась женщиной с мужским характером при неоспоримой женской привлекательности. Екатерина Андреевна, внимательно рассмотрев, аккуратно уложила в высокую стопку таких же бумаг его документы, которых, как сказала она с улыбкой, – «кот наплакал». Трудовую книжку и диплом положила в папку для подписи и повела молодого специалиста знакомиться с начальством.

Зайдя в кабинет руководителя, она указала рукой на Алексея и с материнской гордостью произнесла:

– Принимай молодую поросль.

– Катя, представляй эту поросль не так радостно, поживем – увидим, – не поднимая головы, ответил начальник, дописывая что-то на листке бумаги, затем снял очки и приветливо кивнул Алексею.

– Присаживайся, откуда будешь?

– Из техникума, только что окончил.

– Работал?

– Был на практике.

– Значит, нашу жизнь знаешь.

Начальник зачем-то полистал лежащие перед ним бумаги, подумал, затем, словно что-то вспомнив, спросил:

– Катя, а у нас Литвинцев болеет?

– Да, боюсь, что нам придется его после больничного провожать на пенсию.

– Что, так серьезно?

– Ну, чего вы хотели, инсульт у человека, говорит с трудом.

– Жаль, не повезло мужику.

– Не повезло – это мало сказать.

– Давай парня, – кивнул он на Алексея, – на участок Литвинцева направим.

– Можно направить, только – там зона.

– И что, он ведь мужик. А у тебя что – стройки есть без зоны?

– Да, есть – наша производственная база, там ма́стера полгода нет.

– База, говоришь? Хорошо, что напомнила, верно, там «пастушок» нужен, каменщики работают безнадзорные.

Услышав про каменщиков, Алексей возразил:

– Я путейское отделение окончил.

– Какое? – удивился начальник.

– Изыскания и строительство железных дорог.

– А-а-а, говоришь, путейское? Мы здесь все изыскатели и строители. Правда, Катя? – обратился он к кадровичке, лукаво подмигнув. – Оформляй его мастером на участок к Петрову. А тому передай, чтобы он определял его целевым назначением на базу. До встречи, – начальник панибратски помахал Алексею, – встретимся на объекте, я провожу совещание там по четвергам.

Выйдя из кабинета руководителя, Алексей робко спросил:

– Екатерина Андреевна, а что, есть такая должность – «пастушок»?

– Не поняла вопроса, молодой человек?

– Начальник сказал, что «пастушок» нужен.

– А, ты про это. Начальник у нас с юмором, шутит так. Мастером ты будешь, мастером, Алеша.

* * *
Объятия сна-воспоминания разомкнулись, когда машина вдруг содрогнулась и резко остановилась. Алексея Николаевича тряхнуло не в шутку, и он мгновенно открыл глаза.

– Что, Юра, приехали? – неодобрительно спросил он водителя.

– Похоже, приехали. Компьютер машину остановил, какая-то неполадка.

– Как это? Не ты, а компьютер уже машину останавливает?

– Электроника, что тут поделаешь.

– Юра, ты чего, шутишь, что ли?

– Какие шутки, Алексей Николаевич, это ведь не отечественная машина, а иномарка. Она умнее человека будет.

– И что, мы вмешаться не можем?

– Вот, чтобы мы не вмешивались, компьютер и отключает двигатель.

– Где же мы остановились?

– Да километров двадцать от Никольска.

– М-да, дела. Юра, ты позвони начальнику участка механизации, вызови эвакуатор и дежурную машину, а я свяжусь с участком строительства, попрошу, чтобы меня подхватили на какой-нибудь попутке, надо обязательно успеть на совещание.

Через полчаса на УАЗе подъехал добрый приятель Зубова – Вячеслав Иванович Куклин.

– Здорово, Алексей! Что, у твоей иномарки до нас добраться силенок не хватило?

– Ладно тебе подшучивать, видишь, у нас неприятность. Кстати, у тебя нет сервиса для моей машины?

– Нет, Алексей, давай я ее на прицеп возьму, потащим в Никольск.

– Как думаешь, Юра? – Алексей Николаевич вопросительно повернулся к своему водителю.

– Да нельзя ее брать на прицеп.

– Чего так? Что она за принцесса такая?

– Так она не просто выключила двигатель, но и заблокировала колеса.

– Ничего себе, Алексей! Не машина у тебя, а чудо.

– Какое там чудо. Просто требует бережного и уважительного к себе отношения, – ответил водитель, любовно поглаживая руль, обтянутый красивым кожаным чехлом.

Алексей Николаевич говорил по телефону с начальником участка механизации так, чтобы все слышали этот разговор.

– Слышал, Юра?

– Да.

– Алексей, а я не слышал, – с улыбкой произнес Вячеслав Иванович.

– Специально для тебя повторяю: из Павлово вышел эвакуатор, будет через пятнадцать-двадцать минут. Юра уедет с ним в сервисную компанию. Там уже имеется договоренность. За мной машина приедет завтра утром. А сейчас немного подождем, не бросать же водителя на дороге одного.

– Подождем. Ты так все рассказал, все по минутам расписал. Уверенность вселил. Хорошо бы и на стройке так же гладко все было.

Через полчаса Алексей Николаевич вместе с приятелем продолжил путь к цели.

– Ты уж, Алексей, не обессудь, моя машина жестковата для тебя будет.

– Ничего, Слава, еще силенки есть, двадцать километров выдержу.

– Привык к хорошему…

– Слава, прекрати. Что, поговорить не о чем, только подколы?

– Прости, Леша, это я от радости, что тебя вижу. Куда вначале поедем? Может, пообедаем сначала?

– Нет, сразу на объект. Я наметил на двенадцать совещание, уже опаздываем, ускорь своего неприхотливого «коня».

– Сейчас, Леша, сейчас, «овса» подброшу и вмиг домчимся.

Трехэтажный дом на два подъезда, расположившийся в центре городка, отличался от всех стоящих домов аккуратностью и новыми формами. Коробка строения была уже готова, внутри шли работы по электрике, сантехнике, на двух этажах в первом подъезде только-только приступили к штукатурке.

Алексей Николаевич, молча, осмотрел все помещения, заглянул в подвал, залез на чердак.

В угловой квартире на первом этаже было подготовлено место для проведения совещания. Когда все расселись, строитель-практик и опытный управленец Алексей Зубов спросил:

– Кто не знает, когда сдается дом?

Ответа не последовало.

– Значит, все знаете. Поэтому график будет жестким. Я называю сроки. Здесь, сейчас спорьте, уточняйте даты, пока они не попали в протокол. Но если не выполните работы в установленное протоколом время, на меня не обижайтесь. Согласны?

Ответа опять не было. Алексей Николаевич, улыбнувшись, одобрительно кивнул головой.

– Значит, согласны.

За три часа совещания рассмотрели множество вопросов, даже приобретение почтовых ящиков и табличек с номерами квартир не забыли. Производственному отделу было дано поручение – протокольные сроки представить в виде графика с учетом совмещенных работ на отдельных участках.

Досталось и службам эксплуатации, что были подконтрольны Вячеславу Ивановичу. Ничего не было сделано ими в котельной. На очистных сооружениях не смонтированы емкости для нового дома, не установили и не подключили электрические двигатели. Водопроводные линии не соединили «перемычкой». Зубов и Куклин вдохновили своих подчиненных важностью поставленных задач, на особо трудных участках предполагался личный начальственный контроль.

* * *
Вечер Алексей Николаевич провел в доме Куклиных.

Людмила Федоровна, жена хозяина дома, готовилась к приходу долгожданного гостя с утра. В волнующе ароматном флере приготовленных ею праздничных блюд она встретила Алексея Зубова на пороге.

– Здравствуй, Людочка, – радостно воскликнул Алексей Николаевич, – здравствуй, красавица! Рад тебя видеть. У тебя как у Царевны-лягушки – по мановению руки стол от яств ломится. Целый день маковой росинки во рту не было, а тут такие запахи! Слышу, что шкворчит моя любимая свиная грудинка. А картошка фри! Только ты умеешь такую готовить.

– Здравствуй, Алеша, все точно, и свинина, и картошечка, а еще настряпала твоих любимых пирожков с черникой. Мужики, быстро раздевайтесь, мойте руки и за стол, – как воспитательница в детском саду скомандовала хозяйка дома.

– Есть, товарищ командир, – щелкнув каблуками и вытянувшись во весь рост, отрапортовал коренастый Алексей Николаевич.

Ужин прошел в разговорах о детях, о внуках. На столе появлялись новые блюда, домашние напитки. Уже через пару часов Алексей Николаевич взмолился.

– Люда, посиди ты хоть минут пять! Останови свой кухонный конвейер, все несешь и несешь новые угощения. Не могу больше. Спасибо, наелся до отвала.

Сытый ужин, несколько глотков вина, напряженный день сделали свое дело, и Алексей Николаевич запросился на отдых, категорически отказавшись продлить сладкое чаепитие из тонкого фарфорового сервиза, уже украшавшего стол. Вячеслав Иванович пошел провожать его в домик для гостей, который недавно возвел на своем небольшом участке.

– Показывай, Слава, еще одни свои хоромы, – с одобрительной интонацией сказал Алексей.

– Какие уж там хоромы. Ты же видишь, какой у нас дом, дети с внуками приезжают, разместить негде, хоть на полу стели.

– В детстве нам на полу и стелили. Когда сердце к земле поближе, крепче спится.

– Но то в детстве, Леша. Чтобы на полу гостям не стелить, вот и надумал домик построить.

– А почему второй этаж на своем доме не поднял?

– Второй этаж – это здорово, но тогда бы нам с Людмилой пришлось жить в палатке.

– Почему в палатке?

– Ты думаешь, за неделю можно поднять весь этаж? Нет, конечно. Поэтому вариант увеличения площади основного дома отпал сам собой.

– А чего меня не позвал на помощь?

– Позови, попробуй, во взятке обвинят. Коррупционером назовут.

– Да, сейчас времена такие, при желании во всем обвинят.

Небольшой гостевой бревенчатый дом только снаружи казался маленьким, похожим на обычную деревенскую баньку с пристроенной верандой, но внутри разместились две просторные комнаты, кухонька и даже туалет. Главное, что обрадовало и удивило гостя, это расположенные под окнами горячие радиаторы.

– Ух ты, а тепло откуда?

– Откуда? – хитро рассмеялся Вячеслав, – я же котельную в гараже сделал, все по твоим эскизам.

– По моим эскизам?

– Забыл, что ли, когда я был у тебя в конторе, ты мне чертил.

– Действительно, забыл.

– Вот я и сделал пристройку к гаражу, поставил там котелок, оттуда провел теплосети и к дому, и сюда.

– Здорово! – с искренним чувством произнес Алексей Николаевич.

– Да! А еще рядом с котельной баньку сделал. Так что с санитарией полный порядок.

– Молодец, Слава. У меня тоже на даче баня. В этом году всего один раз топил.

– Чего так мало?

– У детей свои дачи появились, приезжают редко, а мне нельзя париться как прежде, с дубовым веничком да еловым парком. Сердце не позволяет даже подумать о бане, от мысли о ней начинает бешено колотиться.

Приятели вышли на широкую веранду. На улице было тихо и совсем не холодно. Свет от низких фонарей, стоящих вдоль дорожек сада, смешиваясь с тенями, создавал множество сказочных зыбких картин сумеречных оттенков. Не было слышно ни звуков машин, ни людских голосов, ни лая собак. Все притихло в блаженном созерцании весеннего вечера.

– Погода будет меняться, – посмотрев в сгущающиеся небеса, заметил Вячеслав Иванович.

– Что, прогноз получил?

– Прогноз он и есть прогноз. Но тут и без прогноза ясно, что все к непогоде идет: ни звука, ни ветерка, ни вздоха. Вечер, а нисколько не подморозило, наоборот, потеплело.

– Да ну тебя, Слава, весна уже на дворе, чего придумывать.

– Начало марта – это еще не весна. До нее далеко. Я приметил, что она по старому русскому календарю живет и не подчиняется всем этим григорианским новшествам. Природу не переломишь через колено. Быть битве времен года.

– Ну, не пугай ты меня, дай уехать спокойно.

– Не волнуйся, уедешь.

Собеседники замолчали, окуная лица в тепло-молочный весенний воздух.

– Пора и ко сну, Слава.

– Я так рано не укладываюсь. Дел много, разве их днем все переделаешь?

– Ночью – какие дела, дружище?

– В основном, бумажные. Целый поток отчетов и справок: отовсюду – и сверху, и снизу.

– Сбоку не приходят?

– Это как сбоку?

– Да к слову сказал.

– Тебе, Алексей, много пишут?

– У меня обычно письма длинные и сразу с приглашением в суд.

– Как это?

– Очень просто, на нас спецов всяких хватает. Ты войди в интернет, на каждой страничке реклама: «опытные» юристы обещают вернуть все деньги, вложенные дольщиком в покупку квартиры.

– А это, действительно, можно, Алексей?

– Конечно, можно. У нас законов много, в каждом дырка есть, вот в нее и залезают особо хитрые, и по судам таскают, и деньги выманивают. Одним словом – бизнес. Да чего далеко ходить, у тебя в прошлом году дом сдали, в сорок пятой собственник год не проживал, сейчас появился и сразу претензию из двадцати пунктов накатал. По этим пунктам квартиру по новой надо отделывать.

– А может, он прав, Алексей?

– Конечно, Слава, может быть. Но год назад он квартиру принял без замечаний.

– А сейчас могли вскрыться.

– Что-то вскрывается, бывает, мы не волшебники, только здесь много замечаний придуманных.

– Неужели можно придумать то, что глаза видят?

– Еще как! Руками сделаны волны на линолеуме, не открывались год окна – появился грибок на откосах и в углах комнат, в ванной комнате вообще что-то страшное выросло – оказывается, хозяин закрыл вентиляционную решетку.

– Но вы-то тут при чем?

– Мы при всем. Не дали лично ему инструкцию по эксплуатации квартиры.

– Что, оправдаться трудно?

– Трудно. У нас суд независимый, стои́т он на страже закона, но в подобных ситуациях он на стороне «обманутого» покупателя. Человек «на последние деньги» купил трехкомнатную квартиру, но как ему не порадеть, не защитить от «строителей-грабителей»? Вот и радеют так, что приходится нанимать юристов больше, чем работников во всей нашей строительной фирме. Бывают «умники», которые, не дожидаясь ввода дома, такие юридические хороводы начинают водить! То дорога оказалась на два метра ближе плановой, то нет школы в микрорайоне, а по закону должна быть, то вместо поликлиники только здравпункт. Что в голову придет, о том и пишут. Самые отъявленные кляузники еще и экспертные заключения прикладывают. Не ответишь вовремя, пошагаешь в суд, а там уж, если совсем придраться по закону не к чему, то про честь и достоинство вспоминают. Хоть немного, но сорвут.

– Алексей, ты чего-то все в черных красках про жизнь рассказываешь?

– А у тебя жизнь в других тонах, Слава?

– У меня? Как тебе сказать, скорее – по всей палитре. Но вот слушаю тебя и про свое прикидываю, наверное, ты прав – больше темных оттенков.

– Что-то ты, Слава, загадочно говоришь.

– Загадочно? Да нет никаких загадок. Рубль дадут, а как только мы его истратим, приезжают проверяющие. Так что стоимость обеспечения проверяющих, имея ввиду зарплату, командировочные и другую мелочь, выше наших трат, оказывается. При этом каждый из контролеров твердит: «Давайте запишем хоть какое-то нарушение, а то подумают, что мы вас не проверяли».

– Слава, по сравнению с нашими, это такие мелочи.

– Ой, Алексей, не мелочи это.

– Но есть же у вас и крупные, достойные дела. Вот, например, строительство в твоем поселении жилого дома, куда ты переселяешь жителей из аварийного и ветхого жилья.

– Думаю, что радости будет мало.

– Это почему же? Что, плохо построишь?

– Ты зря это – «плохо построишь». Как бы ни построил, а мы очень стараемся, жалобы рекой потекут в центр.

– А из центра ко мне. Ответы мне придется давать. Хватит, Слава, на эту тему. У нас с тобой, о чем бы мы ни говорили, все к одному сводится – к работе.

– Точно, Алексей. Может, по граммульке на сон грядущий?

– Чтобы совсем уже не уснуть.

– Что, так действует?

– Я же не юноша, на меня все действует.

– Но и не старик. Прежде чем сказать спокойной ночи, я тебе, Алексей, кланяюсь в пояс.

– Чего это вдруг?

– Спасибо, за то что откликнулся. Не знаю, почему у меня вызвало такое беспокойство состояние дел на строительстве дома, аж страшно стало. Стены голые, подоконников нет, стяжки на полах не сделаны.

– Тепло не пущено, вода не полилась, свет не зажегся, – продолжил с улыбкой Зубов.

– Тебе смешно, а каково мне? Осталось два месяца с небольшим.

– Ну не два, а почти три, а если в три смены работать и выходные прихватить, то и четыре будет.

– Но ведь это надо организовать.

– Надо, Слава, тут ты прав. На «финишной прямой» двойной контроль устроим. Ты со своей стороны информацию давай, а я заместителя постараюсь раз в неделю отправлять. Главное, сейчас за «субчиками» глаз да глаз нужен. Ну вот, Слава, на сон грядущий опять оперативку устроили.

– Тогда давай, Леша, о женщинах поговорим.

– Зачем?

– А чего ты хочешь в наши годы? Разговоры у нас одни: о работе, о детях, о внуках.

– О жене ни с кем разговор не ведешь, Слава?

– А ты, Леша?

– О любимой жене разговор веду только с любимой женой.

– И часто вы разговариваете?

– Часто. Я давно убедился, что моя жена нуждается, чтобы я разговаривал с ней. Она в этом нуждается больше, чем я.

– Но ты ведь столько лет с нею вместе, наверное, уже все переговорили, ей пора убедиться в твоей любви.

– Пора, но за все годы, что мы вместе, я не теряю желания поцеловать ее, когда ухожу из дома; нам приятно прогуляться, если есть возможность. Я подаю ей руку при выходе из машины и обязательно звоню домой с работы.

– И что, это ты делаешь каждый день?

– Ну не каждый, но по возможности часто. А чего ты, Слава, задаешь такие вопросы, у тебя дома проблемы?

– Проблем нет. Я всю жизнь с Людмилой, мне с ней хорошо и, наверное, ей со мной тоже. Я никогда не засматривался на других женщин, хотя красавиц вокруг немало.

– В Никольске?

– Бери шире. Я же много где бываю.

– Извини, Слава, мне тоже нравятся красивые женщины. Ничего плохого в этом не вижу. Странно было бы, если бы неприятна была красота. Хотя сейчас мода на западе на уродство пошла, на однополую любовь, прости Господи, – Зубов смачно сплюнул в сторону. – А в нашем возрасте у нас даже преимущество появилось – можно с удовольствием наблюдать за молодыми, красивыми, не боясь, что тобой увлекутся или ты не устоишь.

– Уж не скажи, Леша, увлечь такого «старика», как ты, для молодой и красивой – одно удовольствие. Для любви нет возрастных границ, вспомни исторические примеры.

– Все возможно. В этой жизни примеров много. Однако для меня нет женщины прекрасней, чем моя ненаглядная женушка. Ладно, Слава, давай заканчивать диспут. Пойду, постараюсь уснуть. И ты иди. Спокойной ночи.

* * *
Но уснуть Алексей Николаевич не смог: то раздражала слишком мягкая подушка, то сердило скользкое одеяло, то оглушала звенящая тишина. Пытался, закрыв глаза, считать слонов, но слоны приходили и уходили, а сон не шел. Мысли возбуждали сердце, воспоминания разрушали покой. Не выходил из головы последний разговор с приятелем, который Алексей Николаевич продолжил мысленно.

– Женщины. Красота. Много их встречалось на жизненном пути, а по сути – только одна. Может, мне просто повезло, работа отнимала все время. Где я бывал кроме работы? Изредка в кино по выходным. Дом для меня был любимым местом, где тепло и уютно. Там я чувствовал себя спокойно, там меня всегда ждали, любили, понимали. Сначала моя любимая Машенька, а потом к ней добавились дочери. Родной дом – это мощная жизненная крепость, там всегда тепло, там радость душе и умиротворение сердцу. Все это создала моя жена, любимая и дорогая, самая красивая на свете.

Все так хорошо, но почему же сон бежит от меня? Наверное, потому, что привык я к своей кровати, да и день сегодня был длиннее обычного, наполнен многими событиями, разговорами, добрыми встречами. Редко такой выпадает.

Алексей Николаевич включил свет над изголовьем, взял с тумбочки газету. Оказалась районная. Многочисленные рубрики рассказывали о работе местных властных структур. Бо́льшая часть издания публиковала официальные материалы, касающиеся деятельности главы муниципального образования по исполнению им должностных обязанностей. В глазах рябило от слов «провел совещание», «подписал документ». На третьей странице газеты Алексей Николаевич увидел заметку, буквально в несколько строк. Она была обведена красным фломастером. В заметке говорилось, что в Никольском поселении прошла комплексная проверка финансово-хозяйственной деятельности.

«Наверное, об этой проверке говорил Слава», – сочувственно подумал Зубов.

Его проверяют понятно почему, деньги, которыми он пользуется, все-таки бюджетные, а у меня-то частное предприятие. Но дергают и меня. Только месяц назад проводил «дорогих гостей». Это неприятное воспоминание совсем разрушило покой и отогнало сон.

* * *
Проверяющих было много. Для того чтобы обеспечить их необходимыми отчетными материалами, затребованными для проверки, все сотрудники, отложив свою работу, вынуждены были перекапывать папки с документами, изыскивать понадобившиеся старые отчеты, справки. Как будто ревизоры намеревались увидеть золотые слитки, припрятанные «капиталистами» в тех бумажных ворохах. Алексей Николаевич попытался поговорить со старшим комиссии, но тот развел руками, пояснив, что он возглавляет проверочную группу номинально, каждый проверяющий является представителем отдельной государственной службы и лично отвечает за свой участок. Проверка комплексная, сделано это для того, чтобы организацию не отрывали от работы много раз.

– За три года несколько дней можно потерпеть, – пояснил старший ревизор с улыбкой, напоминающей улыбку древнегреческой маски.

– Какие же несколько дней! Второй месяц продолжается эта кутерьма. Вы ведь сами видите, как лавина нас накрыла: трудовая инспекция, государственный пожарный надзор, санитары и экологи, пенсионный фонд и социальное страхование… Они-то зачем здесь?! У них же бумаги все есть, делай камеральную проверку, в случае нестыковки вызывай к себе. Антимонопольному комитету и Комитету по защите прав потребителя чего у нас делать? Мы в конкурсах и аукционах не участвовали. Вчера Налоговая инспекция известила о своем приходе. Мне уже «дорогих гостей» рассадить некуда.

– Алексей Николаевич, сочувствую вам, но все делается для вашего блага.

– Шутите?

– Руководители города и государства считают, что лучше один раз за три года побеспокоить, чем десять раз в году, – пояснил старший и учтиво поклонился подразумеваемому высокому начальству.

– Да. Но раз руководители так считают, где уж нам свои мысли до них донести. Проверка еще полбеды, вот протоколы писать начнут, акты проверок предъявлять, тут мне свою организацию закрывать придется.

– Чего так?

– Да ничего, юрист на больничном уже длительное время, вызываю по необходимости.

– Без юриста никак нельзя, никак нельзя, – дважды подчеркнул ревизор эту свою простую мысль, неодобрительно покачав головой. – Избежать всех нарушений, предусмотренных множеством инструкций и правил, в реальной жизни практически невозможно. Вам, наверное, знакома старая поговорка: «Был бы человек, а статья найдется». Этой житейской мудростью руководствуются практически все проверяющие.

– Вот, вот, найдут то, чего нет, а главное, на отчетные бумаги будет изведена не одна сосна, намотан не один километр наших нервов.

– Я помогу вам, Алексей Николаевич, правда не с юристом, а с юридической конторой, но это еще и лучше, на мой взгляд, – понизив доверительно голос, вкрадчиво произнес проверяющий.

– Буду вам благодарен, – сказал Зубов и скоро забыл этот разговор.

Через два дня в кабинете Алексея Николаевича неожиданно возник молодой человек. С гладко выбритым лицом, в хорошо отутюженной рубашке, мерцающей ледяной свежестью под пиджаком светло-серого костюма. Распространяющий аромат заморского парфюма, он казался ожившей картинкой глянцевого журнала.

– Я от Николая Ивановича, – высокомерно представился незнакомец, не называя своего имени.

Зубов, не понимая, удивленно всматривался в незнакомое лицо.

– По поводу юридической помощи, – веско пояснил молодой человек.

– У, забыл! – хлопнул себя по лбу хозяин кабинета, – проходите, присаживайтесь.

Чтобы как-то скорректировать оплошность, директор с улыбкой сделал гостю комплимент.

– Давненько я не видел молодых мужчин в такой безупречной физическо-эстетической форме. Вы словно только что сошли с подиума.

– Такая одежда – наш непременный дресс-код. У нас есть специальная служба, которая подбирает одежду сотрудникам, работающим с клиентами.

– О, как! – удивился Алексей Николаевич, – дресс-код – это ведь в переводе с английского – кодекс одежды или форма одежды. А привычнее – мундир.

– Неважно, как переводится, главное, что это бренд нашей фирмы, – гордо ответил молодой человек, смахнув с лацкана пиджака невидимую пушинку.

– Бренд?

– Да, а что?

– Ничего, ничего, извините. Не буду отвлекать вас от основной темы нашего разговора. Так с чем же вы ко мне пожаловали от Николая Ивановича?

– С договором. С договором на юридические услуги, – мягко и вкрадчиво произнес молодой человек.

– С договором? Так сразу?

– Но Николай Иванович все рассказал и предмет договора определил.

– Даже так? Откуда он знает?

– Да он же собственник нашей фирмы.

– Собственник? Вы ничего не путаете? Он же чиновник? – задохнувшись от волнения, хрипло воскликнул удивленный Зубов.

– Эка беда. Что – трудно передать свои акции на время выполнения государственных обязанностей в траст или родственникам?

– Конечно, конечно, – смутившись от невозможности что-либо возразить на этот довод, пробормотал Алексей Николаевич.

– Тогда вот вам договор, прочитайте и подпишите.

– Прямо сейчас?

– Ну а что, я подожду.

– Нет, я вечером все прочту внимательно и завтра передам бумаги вам или Николаю Ивановичу.

– За договором я заеду завтра, в десять, – с учительственной интонацией произнес клерк и через пару секунд явно деланным, с нотками металла голосом добавил: – не забудьте оплатить аванс.

– О, как? Уже и аванс.

– До завтра, Алексей Николаевич.

– До свидания.

Дверь за гостем закрылась резко, плотно.

«Вот и помощники объявились, наверняка постараются выжать все, что возможно. Но что тут поделаешь, сам напросился», – про себя размышлял загрустивший директор.

Он открыл договор. В первом же абзаце десятистраничного труда было записано: «Исполнитель обязуется по заданию Заказчика оказать услуги, а Заказчик обязуется эти услуги оплатить». Дальше перечислялись услуги: устные и письменные консультации, составление претензий, исков, сопровождение хозяйственной деятельности организации, регистрация прав собственности, ведение дел и защита интересов клиента в суде, возврат дебиторской задолженности и контроль за исполнительным производством.

Следом на двух листах мелким шрифтом были расписаны подробности оформления первичных документов по оказанию услуг. Но раздел по стоимости услуг и порядку расчетов производил шоковый эффект. Чтобы потенциальный клиент не мучился, изыскивая рациональные основания, было сразу записано, что стоимость услуг исполнителя составляет пятьсот тысяч в месяц и может быть увеличена в зависимости от увеличения объема работ.

Заказчик ежемесячно оплачивает Исполнителю указанную сумму не позднее первой декады на основании выставленных счетов. Последний пункт был верхом совершенства юридической казуистики, он предупреждал, что после подписания договора Заказчик перечисляет Исполнителю авансовый платеж в размере трехмесячной платы за услуги.

Дальше шли разделы, которые не были интересны Алексею Николаевичу, хотя и в них слово «Исполнитель» упоминалось в хозяйском качестве, а «Заказчик» оставался крайним на всем протяжении этого необъятного документа.

Прочитав проект договора, Алексей Николаевич, стукнув папкой о край стола, неприязненно ее отшвырнул.

«Не было печали, черти накачали, – подумал он, передернув плечами. – Вот еще проблема появилась. От договора надо отказаться, но как это сделать?»

Ровно в полдесятого утра следующего дня уверенный молодой человек пришел за своими бумагами. Алексей Николаевич без комплиментов и любезностей вручил их рьяному менеджеру-юристу, который сразу раскрыл последнюю страницу, но, не увидев подписи, медленно поднял голову и прошипел:

– В чем дело?

– Дела нет, молодой человек, я в ваших услугах не нуждаюсь, мне помогает другая юридическая компания.

– Да? Когда же она появилась?

– Давно, – отрезал Зубов.

– Зря вы так с нами, только себе хлопот накликали.

– Это уже мои заботы.

– Хорошо, всего вам доброго. Хотя доброго не ждите. Мне вас жаль.

– Что это? Вы угрожаете или вдруг искренне пожалели нас?

– Просто я знаю, чем кончается упрямство. Оно кончается большими потерями.

– Какое это такое упрямство? Я отказываюсь от ваших не подходящих мне услуг, и вы в этом видите упрямство?

– Да нет. Вы ведь отказали не юридической компании, а Николаю Ивановичу. Так и защиты от него не ждите.

– Понятно.

Через два дня Алексей Николаевич получил акт от Государственной инспекции труда. Инспектор вручил ему помпезный бланк с двуглавым орлом, в верхней части листа ярким шрифтом было выделено название уважаемой службы. Начало свидетельствовало о том, что весь документ опирается на твердое законодательное основание и проверяющих никак нельзя заподозрить в предвзятости.

«…В соответствии с Конвенцией Международной организации труда, Трудовым Кодексом, Федеральным законом обязываю устранить нарушения Трудового законодательства», – прочитал Зубов, поеживаясь от непонятно откуда взявшегося ледяного веяния.

Дальше были перечислены многочисленные нарушения. Пятьпунктов касались работы уборщицы служебных помещений: в договоре с ней не указаны условия ее труда, условия социального страхования, а также не оговорен режим ее рабочего дня, не прописано время отдыха, кроме того, работодатель не учел выдачу смывающих и обезвреживающих средств лично для работницы.

Общим недостатком явилось то, что не были проведены обучение и проверка знаний и требований по охране труда у работников организации. Сроки проведения предыдущих проверок, осуществленных при введении в действие новых Законодательных актов, содержащих требования охраны труда, в зачет приняты не были.

Нарушением оказалось, что некоторые специалисты работали без сигнального жилета второго класса. Грубейшим нарушением приказа Министерства здравоохранения и социального развития явилось то, что работники, работавшие, как полагалось, в жилетах, были записаны в учетной карточке без порядковых номеров.

Последним двадцать вторым пунктом стало самое грубое нарушение. Алексей Николаевич, не понимая его смысла, запись прочел медленно, останавливаясь на каждом слове.

«К работе допущен и не отстранен от ее выполнения работник организации (дворник), занятый на должности, связанной с воздействием опасных и вредных производственных отходов, не прошедший в установленном порядке обязательное психиатрическое освидетельствование, предусмотренное Трудовым кодексом и Федеральным законом, а также Постановлением Правительства».

– А дворнику-то зачем это, товарищ инспектор?! – с хрипом вырвалось у Алексея Николаевича.

– Порядок он один для всех, дворники тоже люди и работают на улице, а там всегда опасные условия труда. Алексей Николаевич, я иду вам навстречу и в акте по устранению нарушений даю время, а вы подпишите составленный нами документ без замечаний.

– Но вы же, в любом случае, устраню я или нет перечисленные нарушения, привлекаете меня к административной ответственности.

– Я не могу без штрафа, иначе меня не поймут руководители, и прокуратура может усмотреть коррупционную связь.

– Тем более, если так все серьезно, наши юристы должны внимательно рассмотреть претензии.

– У вас же нет юристов.

– Кто вам это сказал?

– Вы же не заключили договор с юридической фирмой.

– Вам и это известно, но у нас есть контакты с другой юридической фирмой.

– Хорошо, делайте, как считаете нужным, – смилостивился проверяющий.

Зубов акт подписал, добавив: «с Актом не согласен».

– Тогда, Алексей Николаевич, напишите, с чем конкретно вы не согласны.

– Двумя словами не напишешь, а на скорую руку писать не буду.

– Хорошо, завтра к десяти должно быть оформлено ваше несогласие, – безразличным тоном произнес ревизор.

Проверяющий вышел уверенным строевым шагом. Директор рассматривал стол, где, как льдины на весенней реке, громоздились белые листки: документы, вырезки из газет и журналов, аккуратно оформленные референтом папки с подшитыми приказами о наказаниях и поощрениях, чертежи.

«Опять я захламил весь стол, – подумал Алексей Николаевич, схватившись за эту мысль, как за соломинку, в надежде не потонуть в чувстве обиды и неприязни. – Надо сделать уборку». Но подумав об уборке, понял, что сейчас этого сделать он не сможет.

Зубов снова взял в руки акт, в глаза бросилась запись, подчеркнутая почему-то черным маркером. «…Не проведена специальная оценка труда заместителя Генерального директора». А это что такое? Что там нужно специально оценивать? Ладно, чего читать, готовить ответ надо, читать этот роман можно вечно, а то еще и наизусть учить заставят.

Через полчаса он уже встречался со своим давним знакомым – юристом Александром Андреевичем, помогавшим тресту по другим делам.

Александр Андреевич, прочитав акт и грустно посмотрев на Алексея Николаевича, промолвил:

– Телега крутая, по некоторым пунктам и сказать нечего. Прописано все, что можно и чего нельзя, вплоть до того, что не указан номер сертификата качества на мыло в личной карточке учета средств индивидуальной защиты. Чем же вы так обидели проверяющего?

– Да вроде ничем, я его впервые видел.

– А за что это он вас так проучил?

– Знал бы я.

– Знать нужно, Алексей Николаевич.

– Послушай, Александр Андреевич, не надо мне читать нравоучений, помоги подготовить мое несогласие, – попросил Зубов.

– Конечно, помогу, хотя все написано опытной рукой, собраны мелочи, когда одна такая мелочь, вроде пустяк, но десяток уже «пожар».

* * *
Сейчас здесь, в Никольске, прошлая обидная несправедливость вспомнилась с особой отчетливостью и окончательно нарушила сон и самообладание бывалого руководителя-строителя. Алексей Николаевич, как школьник, не по делу ущемленный учительницей, пытался проанализировать суть предъявленных ему обвинений.

Проверок за трудовую жизнь у Зубова было – не счесть. При Советах: народный контроль, комиссии из главка, министерства, райкомов, обкомов. Да, приходилось ругаться, требовать справедливого отношения, однако проверяющие были высококлассными специалистами, людьми понимающими, иногда – коллегами из других строительных организаций. И даже при обнаруженных ими недостатках, споря и добиваясь нужных формулировок, Зубов отчасти был согласен с ревизорами. От недочетов в его работе трудно избавиться, будь ты хоть семи пядей во лбу. Рассмотрение проверяющими всей его деятельности всегда проходило открыто, совместно с аппаратом. Но это было тогда, в другой жизни.

Каковы же сегодняшние контролеры? У половины из них специального образования вовсе нет, а представители другой половины, якобы дипломированной, наверное, лишь изредка заглядывали в институты, в аудиториях посиживали, но только не ради знаний, а ради дипломных корочек. Странные они, эти современные специалисты, забота одна у них, как «бабки» заработать. Вот бы придумать такое сито, чтобы их вылавливать, отделять от честного меньшинства. Но как они стали такими? Почему произошло мгновенное преображение части общества? Вчера «варил» и продавал штаны из джинсы́, а сегодня наваривает валюту, и не подкопаешься – олигарх, кристально честный по определению, все заработал непосильным трудом. Нет, он не вор, не разбойник с большой дороги. Шел, и вдруг сверху богатство само упало, как нам рассказывают по телевизору, прямо в руки упали фабрики и заводы, пароходы и самолеты. И эти несчастные счастливцы принялись «спасать» бывшее общественное достояние. Нас убеждают, что честным образом, в поту трудового лица они стали миллиардерами. А может, кто-то из покровителей подсуетился? И контролирующие органы они под свои интересы подстроили.

В наше время все хотят быть руководителями. Но мало осталось грамотных, ответственных исполнителей. Отсутствие профессионализма – болезнь века. Да и откуда взяться профессионалам, если средний срок работы на одном месте в стране не превышает четырех лет, понятно, что мастерство не накапливается, навык не приобретается. Многие такие перелетные деятели мошенничают, меняют фирмы, запутывают следы. Стало нормой, что в законы, принятые вечером, уже утром вносятся поправки, и читаются они так, как удобно чиновнику. Замучить проверками – легко, в результате отобрать и уничтожить бизнес – логично. С этими мыслями Зубов все-таки погрузился в сон. Но ненадолго.

Посреди ночи Алексей Николаевич проснулся от жуткого треска и ритмичных ударов. Створка окна, оставленная с вечера чуть приоткрытой, распахнулась на всю возможную свою ширину, столкнув на пол книги, лежавшие на подоконнике, и от ветра билась, как крыло раненой птицы. Дом и весь участок были объяты кромешной тьмой. На улице сосны раскачивались со страшным скрипом. В отчаянном сражении с бурей, они орудовали огромными своими лапами, ударяя ими по крыше дома, словно хотели за нее зацепиться, чтобы устоять. Голые дрожащие кусты сирени распластались и приникли к земле, а клены и рябина, как неразумные потревоженные курицы, лупили своими ветвями свои же стволы. Шум ветра, нежный, симфоничный накануне, едва тревоживший тихий вечер, сейчас, наполнившись множеством обертонов, превратился в модернистскую какофонию.

Порывы накатывались нарастающими по мощи волнами. Зубов с трудом вернул фрамугу на положенное ей место, с усилием повернул ручку рамы, порадовался, что стеклопакет не треснул. Постоял у окна, рассматривая ночное безумство природы. Потом забрался в теплую постель, натянул на голову одеяло и уютно уснул. Сновидения явились сразу. Он понимал, что это сон, ну откуда здесь бескрайнее синее море. Трепетные волны набегают на берег и кокетливо откатываются назад, а по их следу остается уложенная ровным слоем блестящая галька. По кромке воды идет Машенька. Без сомнения – самая красивая девушка на свете! Ее русые волосы развиваются под легкими порывами ветра, ноги по щиколотку утопают в бархатистой прибрежной гальке. Ее девичья фигурка со временем не меняется, даже после рождения двух детей она оставалась такой же стройной, как и в шестнадцать, когда впервые они повстречались. Он наблюдает, как солнце нежно касается лица жены, лучи ласкают ее губы и щеки. Он ревнует ее и к ветру, и к солнцу, и ко всему миру, залюбовавшемуся его сокровищем. Незримая сила мешает ему подойти к ней, обнять и поцеловать во влажные сияющие губы, прижаться к ней, окунуться в запах ее духов. Преодолевая препятствия, он стремится к ней, но неожиданная вспышка света оказывается непреодолимой. И уже не Маша перед его чувственным взором, не шипучее, как шампанское, море, а гладкий потолок, обитый вагонкой. Через окно в комнату вливаются потоки бодрящего света. Зубов проснулся резко, вздрогнув от зябкости и недобрых предчувствий.

Утро победило, а снег, успевший за ночь загрести в свои ледяные объятия всю видимую округу, давал дополнительное освещение. Ветер по-прежнему подвывал, играя в обломанных ветвях деревьев, как на флейте-пикколо. Дверь на веранду оказалась подпертой сугробом, так что из дома пришлось выбираться через окно. Перепрыгивая через гребнистые обледенелые валы, проваливаясь в цепком снегу, Алексей Николаевич добрался до хозяйского дома. Подходы к крыльцу кто-то уже пытался расчищать, но снег, настаивая на своих правах, опять заполнил все отвоеванное у него пространство.

«Что же это творится-то? Зима вернулась, забыла, видимо, что-то», – не без печали подумал Алексей Николаевич.

С трудом открыв дверь дома, которую неумолимый ветер сильно прижимал к деревянным косякам, он оказался в теплом помещении. Из кухни доносился волнующий аромат кофе.

– Заходи, заходи, Алеша, – радушно прокричала из кухни хозяйка.

Алексея Николаевича тронуло ее такое нежное, женственное к нему обращение.

– Слава побежал на работу, за ночь много чего произошло. Садись, будем завтракать.

– А что произошло?

– Ветер, да еще со снегом. Добрых дел такая погода не наделает. Все как обычно. Деревья упали на дорогу, на линии электропередач, котельная остановилась. Это только то, что я знаю.

Торопливо позавтракав, Алексей Николаевич засобирался.

– Ты-то куда?

– Куда все руководители, – с улыбкой ответил Зубов.

– По такой погоде сидел бы дома. Ты же вчера совещание провел, все недоделки выявил, консультационную помощь оказал. Зачем тебе сегодня бежать на стройку? – резонно поясняла Людмила.

– Я ведь здесь не в гостях, надо узнать, какие беды принес на наш объект буран. Я там нужен, – твердо ответил Зубов.

Непогода вновь начала внедряться на территорию света, затемнять небеса. Из-за горизонта надвигалась на село громоздкая тяжелая туча. Алексей Николаевич шел по улице, стараясь быть поближе к заборам, которые служили ему и щитом, и опорой. На ходьбу это походило мало. Он будто крался, передвигался в нужном ему направлении, делая короткие шажки. Иногда немолодому путнику везло, попадались чьи-то следы, еще не занесенные снегом, и он шел по ним, так было легче. Непогода усиливалась, метель закручивала снег в причудливые кудри-спирали, деревья, уже настроившиеся на весну, отчаянно размахивали ветвями и, казалось, брезгливо стряхивали налипавшие на них клочья ледяной снежной ваты. Но силы были неравные, и растения все-таки сдавались и попада́ли в снежный плен.

Зубов остановился передохнуть, прикрывшись от сбивавшего с ног ветра забором. Но дальше надо было идти через открытый участок, где порывы ветра достигали такой силы, что невозможно было сделать ни шагу. Глаза залепило снегом, неожиданный удар непогоды в грудь измученный путник не выдержал, потерял равновесие и повалился в снег.

Сидя в снегу, начал то ли ругаться, то ли хныкать, вслух разговаривая сам с собой:

– Это что же мне так везет? Поехал на два дня! Чует мое сердце, по такой погоде мой капризный заморский «мерседес» ко мне не доберется. А попутки, видимо, не скоро пойдут.

Ветер как будто услышал его и сжалился, сделал небольшую передышку. Алексей Николаевич не стал дожидаться полного затишья. С трудом выбрался из сугроба, сгорбившись, с усилием выдергивая ноги из снега, побрел вперед. На его счастье опять появился забор, обшитый профлистом, он гулко вибрировал под снежными зарядами, похожими на удары молота кузнеца. Но все-таки это было подспорье и защита.

Наконец добрался до маленького домика, где располагалась местная власть, а при ней и почта, и медпункт. В общем, все, что надо для спасения путников.

Увидев Вячеслава Ивановича, с обидой сказал:

– Чего меня с собой не захватил? Забыл, что я у тебя в гостях?

– На, передохни, – не ответив на вопрос, Вячеслав протянул приятелю кружку с дымящимся чаем. – После улицы нужно горячего попить, чтоб внутри прогрелось. Пей, поговорить успеем.

В большой комнате за столом расположилось человек десять, перед ними была разложена карта, и все что-то заинтересованно обсуждали.

Алексей Николаевич уединился у окна, сел на подоконник и стал блаженно глотать чай. Пил не торопясь, стараясь, чтобы все в его теле согрелось, наладилось, состыковалось в прежнем порядке, чтобы каждая кровинка побежала с необходимой скоростью по оттаивающим жилкам, давая толчок сердцу и успокоение душе. Он согрелся, обмяк, и продолжающийся на улице разгул непогоды ему уже не казался таким страшным и немилосердным.

– Ну что, Слава, какие новости?

– Ты на улицу посмотри, Алексей, там все новости.

– Улицу вижу, вернее улицу-то и не вижу, все сравнялось, ни дорог, ни полей, все слилось воедино в этой кутерьме.

– Алексей, у тебя на стройке бульдозер есть?

– Наверное, есть, подожди минуту, я по сотовому спрошу у начальника участка.

– Спроси, спроси, может, еще какая техника есть?

Начальник доложил Алексею Николаевичу, что бульдозер и фронтальный погрузчик с ковшом есть, они занимаются расчисткой строительной площадки. Узнав об этом, Вячеслав Иванович ухватил Алексея за рукав, воскликнул:

– Вот радость, вот удача! Алексей, прошу тебя направить их расчищать улицы поселка.

– Слава, а кто ими командовать будет?

– А что – улицу чистить, для этого командиры нужны?

– Понятно. У вас все просто.

Алексей Николаевич обговорил все вопросы с начальником участка, обязал его работать с техникой.

– Смотрите по обстановке, делайте друг другу подмену, но знайте одно, технику на улице без надзора не оставляйте, – строго приказал Зубов.

Подойдя к столу и взглянув на карту, он понял, что всех сейчас интересует план сельского поселения.

– Что, Слава, плохи дела?

– Как тебе сказать, всего в поселении десять деревень, в двух нет электричества, деревья упали на линию. В нашем поселке не работает котельная.

– А с ней-то что?

– Ничего особенного, кочегар с вечера не подвез угля, а ночью ураган помешал это сделать.

– Телефонные линии оборвало, но это мелочь, есть мобильные телефоны. Главное, дороги. Занесены все до горизонта.

– А где дорожная служба?

– Им не до нас, чистят федеральные трассы, на нас махнули рукой. «Вы уж там как-то сами», – сказали они. А у нас один трактор и тот без ножа. Вот прошу помощи у всех предприятий. Да предприятия – это громко сказано: школа, больница, детсад, дом культуры, котельная и несколько магазинов.

– Люди-то у тебя есть?

– Люди есть, однако с лопатами их не поставишь на очистку.

– Слава, хватит причитать. Какие твои главные цели сейчас?

– Нужно, Алексей, попасть в деревушки, где нет света.

– Далеко они отсюда?

– Нет, три километра – первая и через один от нее – вторая.

– Зачем вам сейчас туда?

– Бригаду электриков нужно отправить, линию восстановить.

– Чтобы через час линия снова лежала на земле? Ты в окно-то взгляни. Ведь шквальный ветер не затих. Какая тут у электриков работа?

– И поэтому нужно сидеть сложа руки?

– Руки складывать не надо, делать нужно то, что целесообразно. Давай перебросим всю имеющуюся технику на очистку от снега дороги, идущей к федеральной трассе.

– Алексей, что ты говоришь? Зачем?

– Когда будешь просить дополнительную технику у района, по готовой, очищенной дороге скорей получишь, они ведь тоже у предприятий технику берут.

– Ладно, учитель, отдохни немного, я посоветуюсь с депутатами, у нас ведь здесь коллективный разум.

– Разум, Слава, тут один должен быть. Все решения руководитель должен принимать, это аксиома. И держать за них ответ.

– Понял. Посиди пока. Пойду на разведку.

Алексей Николаевич вновь подошел к окну. В стены одноэтажного домика администрации ветер ударял снежными зарядами, как из краскопульта. Казалось, он задался целью выбелить этот домик так густо, чтобы до следующей зимы он оставался белым.

– Да, чертова погодка, нарушила все мои планы. Когда я выберусь отсюда? Когда утихнет это природное вдохновение?

Как будто в отклик на его мысли мощный порыв ветра сотряс стены.

Зубов вышел в маленькую тесную приемную, заставленную столами и шкафами, присел на продавленный диванчик, поставленный у входной двери, и постарался прикрыть глаза. Его мгновенно объяла темнота, просветленная образами и звуками минувшей жизни.

* * *
Свой домик в деревне, где прошло детство, Алексей Николаевич не забудет никогда и не сравнит ни с каким другим. На его малой родине, в Сибири, снег начинал пробовать землю уже в сентябре, а в начале октября ударяли первые морозы и с каждым днем нарастали. В начале ноября, по непреложному природному закону, река неохотно «вставала». Мороз незаметно добирался до воды; сначала образовывал забереги у берегов, а потом и быстрину сковывал крепко и надолго. Становилась река дорогой: ровной и широкой.

Дом стоял на краю деревни, огород врезался в большое поле. Сразу за полем начиналась тайга: зеленая вечно – и зимой, и летом, манящая и бескрайняя. Не было у нее начала, и конца никто не видывал.

Ветра́ его родной дом стороной не обходили, откуда бы они ни дули, всегда в эпицентре оказывалось его немудреное жилище, которое снег укутывал по самую крышу. Каждый раз после снегопада приходилось подолгу расчищать тропинку от крыльца к деревенской улице.

Не только его дом, но и всю деревню зимой заносило снегом. Этот белый пейзаж поныне стоит перед его глазами до мельчайших деталей. Все было белоснежным: белые поля, белые дома, белый горизонт, даже редкое зимнее солнце было похоже на сгусток Млечного пути.

Как же хочется вернуться хоть на минутку в те далекие, трудные, но счастливые времена. Но давно уже нет ничего. Нет маленького деревенского домика, приютившегося на краю колхозного поля, нет дорог, вдоль которых в мае цветут опьяняющие черемухи, нет и тропинок, которые втекают в волнистое море озимой ржи. А как пели птицы весной! Забыть невозможно и радостные голоса односельчан. Нет ничего, некуда ехать. Осталась только надежда на память, хранящую прошлую жизнь. Давно деревня на дне рукотворного моря. Все истлело под водой: могилы предков, отцовский дом, сосновый бор. Только и остались – воспоминания о детстве, о школе, о маме.

Да, о самой красивой, удивительной, доброй маме! Как поздно пришло понимание ее бесценности и неистощимой любви к ней. Незримые, не рвущиеся нити соединяют с ней доныне. Мама – это чудо расчудесное, великий дар, она божество, она источник неиссякаемой любви, лучистого света, родного тепла, которому не преграда ни времена, ни расстояния.

Алексей был убежден, что все, что он умел: слушать, видеть, понимать, отличать плохое от хорошего, – получено от мамы. Может быть, эта неоспоримая зависимость придумана им за время разлуки с матерью, но до сих пор он чувствует земляничный запах ее рук, ласково прикасавшихся к сыну, отгонявших детские страхи и невзгоды…

Майскими молочными вечерами на большой площадке, что возвышалась над рекой как сцена, каждый вечер на танцы собиралась деревенская молодежь. Сестренки, прибегая с работы, сбрасывали с себя резиновые сапоги и телогрейки, перебирая свои скромные наряды, выбирали и надевали лучшие ситцевые платья. Дом – громко сказано, это одна комната. Не спрятаться, не скрыться, особенно от любопытных мальчишеских глаз.

Лешка лежит на лежанке русской печки, незаметно приоткрыв занавеску, подсматривает, как наряжаются сестры. Мила, та, что помладше, очень выросла за зиму. Вытянулась, постройнела, стала девушкой с прелестной хрупкой фигуркой, маленькие груди, словно белые мячики, выделялись на смуглой коже. Темные широкие соски заострены. Алексей помнит свой тогдашний восторг и непонятную дрожь. Но заметив партизанскую выходку брата, Мила бросает в него рукавицей, попавшейся под руку.

– Лешка, прекрати подглядывать, как тебе не стыдно!

– Подумаешь, – отвечает брат, – чего я у вас не видел? – Задергивает занавеску и через нее продолжает созерцать тени грациозно наряжающихся сестер.

– Мила, не трогай ты его, одевайся поскорее, а то все уйдут на поляну, – услышал он голос старшей сестры, рослой сильной девицы с крепкими бедрами, с тяжелой грудью и широкой спиной. – Опять одни с тобой через всю деревню пойдем.

– Сегодня никто на поляну не собирается, – снова отдернув занавеску, крикнул Лешка, гордясь своей осведомленностью.

– Это почему же?

– Там вода еще не ушла.

– А где танцы будут?

– У склада, на сушильной площадке.

– Да, дела, – присела от неожиданного известия старшая сестра.

– А ты точно знаешь, Лешка?

– А чего мне врать-то. Сам слышал от Гошки-гармониста.

– Ладно, пошли, Милка, а то и сюда опоздаем.

Громко хлопнула входная дверь, так что даже открылась резная дверца чугунной печки, и на пол посыпались горящие угольки с разлетающимися искрами. Лешка мигом слетел вниз, чтобы предотвратить беду.

– Вот коровы, – по-хозяйски прикрикнул он вслед сестрам, собирая голыми руками горячие головешки и закидывая их обратно в печь.

Но почему эти искры, воспаляя веки Алексея Николаевича, проникают в глаза, обжигают пальцы, будят зловещим треском? Очнувшись от воспоминаний, нехотя пробудившись на жестком казенном диванчике, Зубов увидел, как, ослепительно вспыхнув, тут же погас огненный свет непонятной этимологии. Беспросветная мгла захватывала все новые и новые пространства, не только географические, но сердечные, душевные, эмоциональные. Он отдернул штору, за окном все так же свирепствовал ветер, из стоящей рядом трансформаторной подстанции, словно из трубы, вырывался плотный сноп пылающих искр и черный дым. Сотни горячих багряных сгустков, вылетев, тут же исчезали, теряя свою пламенную энергию в потоке ледяного разъяренного ветра. Уже через металлические решетки протиснулся огонь. Раздуваемый приливом воздуха, он стал расширяться, превращаясь в полотнище алого цвета.

Все, кто был в доме, выбежали на крыльцо, некоторые отпрянули от ужасающего зрелища. И только двое мужиков, закрепившись с огнетушителями на переднем краю обороны, бесстрашно ринулись укрощать огонь. Им это удалось.

Огонь спасовал перед этими героями, затих, и только черный дым и запах гари еще долго напоминали о случившемся. Это бедствие стало переломным. Хотя ветер продолжал куролесить, снег помилосердствовал, поредел, как будто его небесные запасы истощались.

Находиться в доме было тяжело, устрашающе ухали оконные рамы, хлопали оторванные от привязи ставни, перекликались в простуженных комнатах обрывки заплутавшего здесь ветра. Вскоре буря смягчилась, порывы стали реже, рассудительнее.

– Слава, я пойду, – отыскав приятеля, сказал Алексей Николаевич.

– Куда пойдешь?

– К себе на стройку, нужно взглянуть, что там натворил ураган.

– Успехов. Связь по телефону. Вечером, я не знаю, когда буду дома и буду ли.

– До встречи.

Алексей Николаевич сел в КамАЗ и поехал на стройку. Но на полпути зазвонил телефон.

– Алексей, ты где?

– Сижу в КамАЗе и еду на стройку, я ж тебе говорил.

– Срочно выручай, электрики застряли в снегу, надо вытащить.

– Где застряли-то?

– Недалеко от Романовки.

– Хороший ориентир. Давай я доеду к себе и пришлю машину к вам. А там сам разберешься.

– Хорошо, но только поскорее.

– Держись, Слава. Все будет исполнено, товарищ командир.

– Ладно, давай без иронии.

Дьявольски беспощадный ветер много принес бед. На строительстве дома разбил навесы, где готовили арматурные каркасы, обрушил кровлю временного склада, там хранились горюче-смазочные материалы, пришли в негодность тепляки. Сорвал брезент, укрывающий бетон на входах в подвал. Сам дом выстоял: крыша оказалась на месте, окна целы. Зубов прикинул в уме первостепенные и перспективные действия. Оценил ущерб от непогоды, который, однако, не был непоправимым.

«Спасибо и на этом», – подумал он.

К удивлению Алексея Николаевича, внутри шла работа.

– Что нам ветер? Нас ведь стены дома защищают, – отшучивались мастера.

– Остановили только штукатурку, при ней надо открывать окна, влажность большая, – пояснил начальник участка, с самодовольной хитрецой посматривая на своего руководителя.

– Да вы молодцы! – похвалил директор строителей, заметив, как подчиненные после этих слов горделиво расправили плечи, приосанились, продолжая работать.

Опытный строитель с почти пятидесятилетним стажем, Алексей Николаевич сразу заметил огрехи, недочеты, что-то строителям подсказал, что-то посоветовал. Они соглашались со всеми его замечаниями, рассказали о своих сомнениях, вместе выработали оптимальные действия. Экспромт-беседа превратилась в полноценное профессиональное совещание. Но Зубова интересовала и обстановка снаружи.

– Андрей, – обратился он к начальнику участка, – как работает техника по расчистке дорог?

– Осталось немного, два-три часа, и мы вырвемся из снежного плена на федеральную трассу.

– Даже так?

– Да, я постоянно держу связь с мастером Валерой Поповым, он возглавляет нашу «группировку».

– Группировку, говоришь, что-то новое в нашей терминологии.

– Это мы между собой так зовем группу. Там все ребята из десантников.

– Горючего хватит?

– В случае чего, дежурный КамАЗ подвезет.

– Хорошо, держите меня в курсе. На федералке ждет машина, отправленная за мной.

– Юра, что ли?

– Нет, у того какой-то сложный ремонт, с заказом запчастей из Москвы.

– Да, Алексей Николаевич, всем хороша иномарка, только вечной должна быть, без поломок.

В кармане сотовый телефон настойчиво забил в колокола. Посмотрев на экран, Алексей Николаевич с радостью увидел имя жены.

– Оставь, Андрюша, меня одного, – строго сказал Зубов и нежным тоном откликнулся жене. – Да, Машенька, здравствуй, родная.

– Алешенька, где же ты потерялся? – зажурчал нежный голосок жены, над которой, как ему казалось, не властны годы, так же, как и над его любовью к ней.

– Все там же, в глухом таежном краю, недалеко от бывшей столицы Государства Российского, – весело, стараясь не показать напряжения последних часов, ответил Алексей Николаевич.

– У тебя все шутки, Алеша.

– Машенька, какие шутки? Только начал стихать ветерок, снегом запорошило все дороги, пробиваемся на большую землю.

– И когда пробьетесь?

– Думаю, к ночи.

– Алексей, в ночь не вздумай ехать. То, что я слышу по радио и вижу по телевизору, ужасает.

– Не волнуйся, завтра буду дома.

– Ты не забыл про наш праздник, Алексей?

– Как я могу забыть о золотой свадьбе со своей любимой женой? Не забыл, конечно, я здесь готовлюсь к ней, репетирую стихи, танцы и свое выступление.

– Ладно, ладно. Каким ты был…

– Таким и остался, родная моя, любимая девчонка. Не волнуйся. Как там наша внученька, солнышко ненаглядное?

– Вчера внученьке купила два платьица. Через неделю четыре года исполнится нашей принцессе, но уже любит наряды.

– Поцелуй ее, скажи, что дедушка скучает по ней. И по внученькиной бабушке тоже.

– Родной, береги себя там. Надевай шапку, застегивайся на все пуговки, чтобы не продуло. Жду тебя очень-очень.

– До встречи, Машенька. Я позвоню. На обратном пути буду думать только о тебе, шептать неска́занные слова.

После разговора с женой, с человеком, который уже пятьдесят лет был для него дороже всех на свете, Алексей Николаевич задумался. Да, есть любимые дети, внуки, для него они все равны. Он не разделяет никого. Но Маша – это Божий ему подарок.

Такой, как Маша, не было во всем белом свете. Самая красивая. Стоило услышать ее певучий голос, проходил гнев, исчезала боль. Мир вокруг становился добрей и красивей. Рядом с ней Алексей становился другим: мягче, покладистей. За годы, прожитые с любимой, он всегда с радостью смотрел на ее ангельское лицо. От прикосновения даже к ее руке волновалось все внутри, и какие-то неведомые силы заставляли биться учащенно сердце. Заключая ее в свои объятья, он всегда боялся, что кровь, пульсирующая в нем, может разорвать сосуды и обрызгать белоснежное тело жены.

Иногда, поднимая ее на руки, словно ребенка, вдыхая запах ее духов, пьяняще волнующих, пеленой обволакивающих его, Алексей чувствовал себя безумно благодарным Марии за подаренную ему ее жизнь. Во взгляде любящей и любимой женщины он всегда видел нежность, доброту, верность. Кроме нее он не замечал никого. Он никогда не сравнивал Машу с кем-то. Для него она была идеалом. Увидев ее шестнадцатилетней, – влюбился с первого взгляда. Ему нравилось в ней все: стройная фигура, красивое лицо, ласковые руки. Глубокие ясные глаза, которые, казалось, жили самостоятельной жизнью, сияли в счастливые минуты и темнели во время печали. Гладкие, каштановые волосы, зачесанные назад, открывали высокий лоб. Лицо, чаще улыбчивое, было всегда добрым и внимательным. Прямой аккуратный нос, алые без всякой помады губы, ровные белоснежные зубы. Все это было красиво по отдельности, а вместе являло чудо совершенства. Оторвать взгляда от ее лица было невозможно. Его, казалось, не портили годы, и за время, прожитое с ним, Маша внешне совершенно не изменилась. Ну, по крайней мере, для него.

И причину этого отыскать было не сложно – они все годы жили по людским и Божьим законам. Совместная жизнь для них была счастьем.

Зубов заметил, что в помещении находится один. Учащенно билось его утомленное жизнью и приключениями последних суток сердце. Взволновал разговор с женой, непогода умучила. Он взял стул и поставил его у окна. Хотелось успокоиться, подзарядиться солнечным светом. Но пейзаж за окном не радовал. Снег улегся основательно, как будто это было начало зимы. Обломанные ветви поваленных деревьев, как костлявые пальцы невиданных существ, судорожно вцепились в небо, создавали пейзаж, подходящий для кинофильма «Сталкер». Но если приглядеться, можно было заметить, что снег – уже не сплошная масса, он как будто разрыхлился, и из него лучатся солнечные блики. Где-то он видел такой драгоценный, бриллиантовый снег?!

Конечно, тогда, в счастливый миг его жизни. Свою Машу он встретил случайно. Пробегая из учебного корпуса техникума в общежитие, Леха увидел красивую девушку и, несмотря на пронизывающий ветер, остановился. Точнее, – не остановился, а встал как вкопанный. Загляделся на нежное лицо, гибкую фигурку, яркие собольи брови, выглядывающие из-под шапочки пряди волос, и глаза лучистые, небесные, такие были у его мамы.

– Замерзнешь, – были ее первые слова, певуче-заботливые, согревающие.

Леха почувствовал, как волны холода пробираются под рубашку. Зачем-то закивал головой, словно соглашаясь с ней, нехотя отвернулся, покорно сделал несколько шагов. А потом они оглянулись одновременно, она – с лучезарной улыбкой смотрела на него. А он, словно пытаясь убежать от неизвестного ему тогда, впервые появившегося чувства счастья, окончательно смутившись, побежал изо всех сил по белому снегу, разговаривая сам с собой.

– Какая она красивая. – Лицо его пылало от волнения. – Откуда она здесь?

Алексей узнал, что эта девушка – первокурсница, и вскоре в техникумовском клубе он пригласил ее на танец.

Лешка впервые ощутил ее взгляд, глаза она не отводила, не прятала их, не смущалась. Смотрела прямо и открыто. Постепенно исчезла неловкость. Музыка их сблизила, подружила, обнадежила.

Алексей помнил до мгновений тот чудный вечер, когда в первый раз провожал ее до дома.

На улице шел снег. Сейчас ему кажется, снег был лейтмотивом всей их жизни, дан был свыше для умягчения всех ее невзгод, для того, чтобы было больше света и чистоты. Снежинки, сверкая, кружились в лучах фонарей, словно невесомые драгоценные камушки. Падая, покрывали землю шероховатой алмазной пылью.

Проверяя исполнение всех своих, данных рабочим, распоряжений, согласовывая план дальнейших действий, Зубов задержался на объекте. Только поздним вечером он добрался до своего гостевого домика. Вячеслава еще не было, Людмила хлопотала по хозяйству.

– А где Слава, Людочка?

– Все еще на работе, забега́л на минутку, выпил стакан чая, взял бутерброд и опять на боевой пост.

– Вроде больших бед ураган не наделал.

– Да, слава Богу, но и мелкие беды для нас не подарок.

– Останусь у вас еще на ночь, дорогая хозяюшка. Завтра утром машина приедет за мной, и отправлюсь я в обратный путь.

– О чем разговор, Алеша. Живи сколько надо. Мы очень рады такому гостю, как ты.

После ужина Алексей Николаевич ушел в свой уютный домик. Быстро разделся, забрался под пуховое одеяло, и снова, как и вчерашним вечером, вспомнилась ему та унизительная, до слез несправедливая проверка, которая была, как сейчас подумалось Зубову, сродни этому всеразрушающему бурану.

* * *
Особенно въедлив был старший лейтенант из министерства по делам Гражданской обороны и чрезвычайным ситуациям. Он вел себя так, как будто землетрясение или атомная атака должны произойти с минуты на минуту. Проверив на складе противогазы и увидев, что разрешенный срок их использования истек, устроил такой громкий скандал, который не смогли успокоить никакие уговоры. «Старлей» требовал за эту провинность ни много ни мало – уволить директора, стращал, что если завтра начнется война, то все сотрудники компании задохнутся и погибнут. И это будет на совести генерального директора. Похоже, для проверяемой организации начальство специально подыскало психически больного человека, которому вообще предписана изоляция от общества. Он устроил проверку боевой готовности сотрудников, заставлял каждого работника ходить с противогазом, пугал ядовитыми парами зараженного воздуха, который непременно должен угробить всех.

Что пришлось пережить Алексею Николаевичу за время и после этой бдительнейшей инспекции, известно только ему одному. Потом он долго обивал пороги кабинетов всевозможных начальников, покорно держал ответ перед мировым судьей. Лишился цокольного этажа в здании, потому что инспектору пожарной части не понравился проход туда через главный вход, а вход со двора, по которому он разрешил ходить всем, был неудобен. Зубов получил штраф за отсутствие сертификата на мыло и еще за что-то. Это была цена за то, что не дал взятки деньгами, не отправил строительные материалы и рабочих на строительство дачного дома одному из проверяющих, не выделил транспорт другому. Да много чего не сделал из того, на что намекали «защитники» народа.

Сейчас они, как герои дурного романа, безликой очередью выстроились у входа в гостевой домик, подползали к его постели, цепкими длиннющими пальцами пытались вцепиться в горло несчастного директора… Отбиваясь от их загребущих рук, Зубов провалился во тьму сна.

Утро поприветствовало его веткой сирени, склонившейся под тяжестью снега у заиндевелого окна. Алексей Николаевич, восторженно ощутив близкое пришествие весны, углядел на ветке даже крохотные зеленые почки. Порадовался бойким пичужкам, облюбовавшим для утренних своих процедур ветви яблони. На одной из них он восхищенно заметил сморщенное, перезимовавшее яблоко. Обернутое в снежную вату, это плотное, охристое яблоко казалось символом не увядания, но стойкости и извечного возрождения.

* * *
Завтракали молча, сосредоточенно. Вячеслав Иванович был чем-то расстроен.

– Слава, ну чего ты все всухомятку жуешь, запей хоть чем-нибудь, – как ребенка, воспитывала его жена.

– Люда, чем запить? Чай очень горячий, обжигает.

– Молоком запей.

– Молока не хочу.

– Что у тебя случилось, Вячеслав? – обратился к приятелю Алексей Николаевич.

– Ничего, – безразлично ответил тот. – На работу быстрее надо.

– Что-то произошло? Вроде, буран закончился, все обошлось, бед катастрофических нет.

– Бед нет, а комиссию уже из района отправляют.

– Комиссию?

– Да, будут расследовать мои просчеты во время непогоды.

– А какие были недочеты, Слава? Вы что, как панфиловцы, должны были встать грудью, телами остановить снежный поток?

– Не шути, Алексей, твоя метафора сейчас не к месту. Едут считать ущерб.

– Отнесись спокойнее ко всему, Слава. Надо как можно скорее привести все в порядок, а комиссии приезжают и уезжают.

– Всё так, Алексей, но главный урон приносят именно они. Вместо помощи – оргвыводы и наказание виновного. Я ощущаю себя перманентно подсудимым. Если ничего не найдут, то осудят за то, что я лично не бегал по дворам, не предупреждал о непогоде, в результате сено у таких-то унесло ветром и развеяло по полю, у других – сломало яблоню. И все это запишут в протокол.

– Вот видишь, ты даже заранее результат знаешь. А надо знать, кто возглавляет комиссию.

– Тоже знаю: мальчишка, только назначили начальником отдела – Боровков Валентин Евгеньевич.

– Кто? Кто? Кто? Боровков… – Алексей Николаевич даже на стуле подпрыгнул.

– А ты с ним знаком?

– Если бы увидел, точно бы сказал.

– Подожди, вот, в интернете покажу.

– Хорошо, покажи.

Вячеслав Иванович принес ноутбук, пробежал по его клавишам своей натруженной рукой, и на экране показалось знакомое Алексею Николаевичу лицо.

– Да, известная мне личность.

– По каким делам?

– Пока дойдем до конторы, расскажу.

После завтрака, поблагодарив хозяйку, одевшись потеплее и выйдя на расчищенную от снега улицу, друзья неторопливо пошли пешком к центру поселения. Машина, пришедшая за Зубовым, уже ждала его у здания администрации.

– Тебе, Слава, общую дать характеристику Боровкова или рассказать об этой личности подробно?

– Леша, рассказывай все, что знаешь.

– Что ж, тогда наберись терпения и внимательно слушай…

Алексей Николаевич рассказывал, а перед глазами разворачивалась многослойная художественная картина прошлого, вспоминались мельчайшие подробности, ощущения, интонации. Он даже не понял, что рисуя приятелю картины из своего прошлого, смешал минувшее и настоящее.

* * *
В санаторий «Белые ночи» я с женой приехал раньше оговоренного с администрацией времени. Маша, взяв сумочку с документами, отправилась разыскивать персонал, надеясь, что заселение оформят пораньше и нам не придется несколько часов сидеть в вестибюле. А я устроился перед телевизором в уютном холле. Увлекся программой новостей до такой степени, что не сразу расслышал свое имя, которое несколько раз призывно повторил стоявший передо мной мужчина лет шестидесяти, среднего роста, с нервным худым лицом. Сразу было видно, что он нездоров: острые, обтянутые кожей скулы, впалая грудь, седые волосы вздыблены ершиком. Глядя на меня, незнакомец постоянно покашливал, не прикрывая рот салфеткой или платком.

Однако что-то в этом человеке мне показалось знакомым. Я лихорадочно вспоминал, где и когда мог его видеть.

– Не узнаешь?

«Если человек начинает с ходу тебе “тыкать”, значит, бесспорно, мы знакомы», – подумал я, но в деле опознания это не помогло.

– Глаза знакомые, – сказал я и про себя отметил: – «вызывающие какие-то, наглые…»

– Хорошо хоть что-то осталось. А голос тоже не узнаешь?

И тут моя память прояснилась.

– Боже мой, – Валентин! – воскликнул я. – Неужели ты?

– Наконец-то, а я уже хотел паспорт показать.

– Сколько же мы с тобой не виделись?

– Похоже, лет двадцать. Ты только что приехал?

– Да.

– А у меня завтра прощание с этим благословенным местом.

– Понравилось?

– Больше, чем понравилось. Я за эти годы много где побывал, объездил практически всю Европу, Соединенные Штаты, но дома все-таки лучше. Как говорится, хороша страна Болгария…

Подошла жена.

– Маша, узнаешь?

Она внимательно посмотрела на Валентина, и, чуть сконфузившись, развела руками.

– Вспомни, это же Валентин Боровков!

– Здравствуй, Валентин, – без удивления сказала Маша, словно они расстались вчера. Никаких восклицаний и междометий. Я удивился ее равнодушию, подумав, что душа женщины – верный барометр.

– Давайте, ребята, встретимся после ужина, тогда и поговорим, – предложил наш старинный приятель.

– Договорились.

Я остался с женой в вестибюле, ожидая часа, когда, наконец, оформят документы и поселят в номер.

– Да, Машенька, как все-таки время меняет человека, – задумчиво констатировал я банальную истину.

– Ты тоже моложе не становишься, – засмеялась Маша.

– Ну, не настолько же. Его ведь не узнать…

– Может, он чем-то болен? Худой, кашляет непрерывно. Его личность, правда, меня и раньше настораживала. Какой-то он фальшивый, деланный.

– Надо же, где встретились! Двадцать лет не виделись, даже, пожалуй, больше, – вслух размышлял я. – Друзьями мы не были, но все-таки приятельские отношения нас связывали. Ты помнишь, мы даже вместе с ним и его женой Тамарой в театр ходили. Забыла?

– Забыла. Но Тамару я запомнила по вечерам отдыха в доме культуры, танцевала она хорошо.

– Вечера вечерами, но мы же единственные из всех начальников строительных управлений поддерживали приятельские отношения. С другими здравствуй-прощай и все, в лучшем случае рюмка водки в праздник. А с ним мы обо всем говорили. Помогали друг другу. Бывало, бригады в помощь посылали, без приказов сверху.

– Алексей, успокойся. Твоему сердцу не нужны такие эмоции.

– Не нужны такие встречи, ты хотела сказать.

– Не лови меня на слове, – отшутилась Маша.

– Он завтра уезжает, так что за эти несколько часов ничего не произойдет с моим сердцем. Вспомним, поговорим.

– У тебя, Леша, был с ним конфликт и не такой уж мелкий, как яприпоминаю.

– Валентин помогал мне, когда избирали меня на должность генерального директора. Да много чего у нас было тогда общего. Правда, домами не дружили, как ты знаешь. В гостях я у него ни разу не был, да и он у меня тоже. А после выборов словно подменили человека: замкнулся, куда только приветливость делась. На производственных совещаниях сидел как сыч.

– Может, он сам хотел быть генеральным?

– Возможно. Но если бы и хотел, до выборов бы не допустили. В партии он не состоял, высшего образования не имел. Начальником управления стал благодаря стажу и протекции приятеля, работника Горкома партии.

– Чего же он в партию-то не вступил при таком приятеле?

– Была причина, по тем временам серьезная.

– Многоженство? – пошутила жена.

– Ерунду не говори. Судимость у него была, и срок условный.

– За что судили?

– За фарцовку, спекуляцию.

– Сейчас это зовется предпринимательством.

– Это сейчас, а тогда реальные сроки давали. Однако он как-то сумел сделать так, что о его грешках никто ничего не знал – мужик он был башковитый, авторитетный. А вот ушел из строительства еще при советской власти. Непонятно как-то ушел. Через полгода после выборов, помнишь, я взял отпуск и мы уехали с тобой в Пятигорск? За меня оставался заместитель. Так вот, через день после моего отъезда Валентин подал заявление на увольнение и на все уговоры и просьбы упрямо отвечал одной фразой: «нет, обратно не заберу». И уточнял: «есть закон, он касается всех, вот его и исполняйте». Надеялись зацепиться за передачу материальных ценностей, но он и здесь подготовился. Его заместитель и главбух подписали акт без единого замечания. Когда я вышел на работу, Валентина уже и след простыл. Куда он исчез, не знал никто. Скажу больше: даже от знакомых я ничего о нем не слышал. И вот – эта встреча. Странно все это как-то, необычно. Он был человеком заметным, успешным, и вдруг – исчез, испарился… Куда?

– Наверное, надо ему было так поступить. Что здесь странного? – без интереса сказала жена.

– Странным была таинственность и туман, которым все это было окутано. И я не думаю, что мы и сейчас узнаем об этой истории много подробностей.

В первый день пребывания в санатории обычно дел невпроворот: надо встретиться с врачом, уточнить расписание процедур, сходить в бассейн, так что на ужин хотя и поторопились, но вышли из ресторана одними из последних посетителей. Валентин сидел на диване в холле, смотрел телевизор.

– Извини, Валя, задержались.

Приятель только развел руками.

– Думал, вы уже позабыли обо мне.

– Плохо же ты о нас думаешь! – неудачно парировал я.

– Это я шутя. Хотел по улице с вами прогуляться, однако уже прохладно.

Маша умоляюще посмотрела на Валентина и попросила.

– Я так за день устала, может, отпустите меня?

Приятель, поклонившись, развел руками и с улыбкой согласился:

– Конечно, о чем разговор, первый день – он трудный самый. Да и мы с Алексеем долго не задержимся, я ведь завтра уезжаю. Смена заканчивается. Но утром еще увидимся, отъезд во второй половине дня.

– Тогда до завтра! – Маша сдержанно помахала рукой.

Мы вышли из холла и расположились на диване в небольшом закутке около спортивного зала. Здесь сохранялась девственная тишина, не проникали никакие звуки. Даже отголоски развеселой музыки с танцплощадки, отражаясь от козырька на потолке, огибали наше убежище, не попадая в него.

С трудом подбирая первые слова, я начал разговор с малозначащих вопросов:

– Ты долго здесь был?

– Три недели. По полной программе, как в былые времена.

– Как тебе здесь?

– Алексей, если иметь в виду мои годы и мои болезни, то сносно. Правда, молодым я не стал, бегать, как олимпийцы, не научился. Но отдохнул прекрасно. Все здесь хорошо: и процедуры, и парк природный, и залив. Нам бы начать приезжать сюда пораньше, хотя бы лет двадцать назад…

– Валентин, ты что, забыл, как нам отпуск годами не давали? То один «важняк» сдавали, то другой начинали, и конца-края этому не было. Ни зимой, ни летом, никого продыху. Я однажды вырвался с женой осенью на море, через неделю телеграмма: «выезжай на объекте ЧП!». Да что сейчас об этом вспоминать! Ты мне лучше вот что скажи: где ты был все эти двадцать лет?

Валентин поморщился, как будто вопрос ему был неприятен, помолчал, повздыхал, покашлял, но, встретившись со мной взглядом, ответил:

– Знаешь, Алексей, увидев тебя сегодня, я пытался подобрать слова, чтобы себя оправдать и других не обвинить. Да так и не подобрал…

– Подобрать слова? Оправдать, не обвинить? Это ведь не твой лексикон.

– Может, и не мой, но стыдно встречаться с бывшими коллегами. Хотя уверен, что я не сделал ничего плохого.

– Валентин, двадцать лет прошло. Давай попробуем обойтись без этой слезной мелодрамы.

– Ты мою жизнь называешь слезной мелодрамой? Обижаешь. А вот я, как увидел тебя, так сразу многое вспомнил – и хорошее, и плохое. Все вернулось.

– Что вернулось? Что я сделал тебе плохого?

– Прошлое вернулось. И оно, это прошлое, постоянно напоминает мне о том, что я в чем-то виноват.

– В чем же?

Мне надоело ждать затянувшегося признания приятеля, и я встал у окна. Уже было темно, еле различимые кроны корявых сосен тонули во мраке сумеречных небес.

– Странно, почему фонари не зажигают? – негромко спросил я.

Но не успел произнести эти слова, как над всеми дорожкам и тропинкам парка засверкали огоньки лампочек, большие и маленькие, яркие и лучистые, казалось, звезды рухнули с небес. Я даже вздрогнул от неожиданности.

Валентин усмехнулся и пронзительно, как выдохнув, сказал:

– Ну вот и свет появился. Выслушай меня. Кто знает, встретимся ли еще когда-нибудь. Вот сижу с тобой рядом, и говорить вроде бы не о чем. А ведь когда-то мог вести с тобой долгие беседы… Воображаемые, конечно.

– Скажи мне главное, Валентин, почему ты тогда, двадцать лет назад, бросил меня? – пытаясь встретиться со взглядом своего оробевшего собеседника, твердо спросил я.

– А зачем я был тебе нужен? У тебя все было хорошо, у меня – плохо. Как говорится, гусь свинье не товарищ.

– Непонятно.

– Да чего тебе непонятно? Я ведь до конца был с тобой, когда тебя выбирали. Многим рисковал, разве ты не знал этого?

– Знал.

– Но каждый после твоей победы что-то получил в результате. Одни – должности, другие – оклады. Все получили, кроме меня.

– У тебя и так была должность выше некуда.

– Ты считаешь, что начальник строительного управления – высокая должность?

– Знаешь, Валя, я раньше не говорил тебе об этом, но сейчас скажу. Я пытался согласовать тебя на должность технического директора треста.

– И что, не получилось?

– И не могло получиться.

– Поэтому ты и взял технического директора со стороны.

– Ты прекрасно знаешь, что не со стороны. А с тобой не могло получиться, потому что первый отдел познакомил меня с твоими документами.

– Это с какими же? Что такого интересного нарыли?

Разговор приятелей был четкий, быстрый, слова, как теннисный мячик, летели от одного участника беседы к другому и обратно.

– В первую очередь судимость, – не задумываясь, выпалил я.

– Она уже была закрыта, – парировал Боровков.

– Но не для таких должностей, Валентин. Кроме того, поддельный диплом о высшем образовании.

– И это им было известно?

– Меня попросили, Валентин, вопрос о тебе не поднимать.

– Вот с этого и надо было начинать, Алексей. А мне почему не сказал об этом?

– Зачем?

– Чтоб знать, где я нахожусь и что мне делать. Все можно было решить, даже тогда, при советской власти.

– А почему ты со мной не поговорил по душам? Не открылся старому приятелю?

– Да я об этом и не задумывался.

– Ну да, привык обманывать.

– А повежливее нельзя?

– Сам напросился…

Мы, сидя рядом, замолчали, оставаясь каждый со своей правдой. Я думал о том, какую тяжелую ношу взвалил тогда на свои еще неокрепшие плечи. Как быстро, даже толком не начавшись, закончилась перестройка! При новых порядках и ценностях, когда призывы к демократии и сплоченному гражданскому обществу были у всех на слуху, появились бандиты, не скрывающие ни от кого, что они бандиты. Это ведь они решали, кто и как должен жить, они диктовали правила игры и це́ны на «свободном рынке».

Сколько сил и здоровья положил я тогда, чтобы сохранить коллектив, не пустить людей по́ миру. Да и сейчас не легче. Уже почти три десятка лет минуло после революционных преобразований так называемой «перестройки», но и поныне каждый день – это борьба за выживание, чтобы остаться на плаву. Сколько друзей и приятелей, пустившихся самостоятельно в рыночное плавание, пошли ко дну. Одни стали банкротами, благодаря мошенникам, обещавшим «златые горы», другие пали жертвами рейдерских захватов, третьи купились на сказочные обещания финансовых пирамид, сопереживая телевизионным приключениям хитроумного Лени Голубкова и его дородной супруги.

И зачем сейчас, встретившись с приятелем через столько лет, ворошить прошлое?

– Валентин, не будем вспоминать об этом. Расскажи лучше, как ты живешь.

– Да чего рассказывать? У меня все просто и грустно. Я на пенсии, давно не работаю. Собственно, и работы настоящей у меня за эти годы не было. То помогал кому-то, то советовал. Своего дела не завел, да и вряд ли потянул бы его, учитывая новые условия. За чужой спиной всегда легче.

– А дома как?

– Дома плохо. Я остался один, Алексей.

– Как один? У тебя же сын, жена.

– Был сын, была жена.

– Что случилось?

– Сын мой со своей женой попали в автокатастрофу, спасти их не удалось. Тамара смерть сына не перенесла. Остался я один с внуком. Он-то меня и спас. Ради него я жил и живу.

– Тамара мне всегда казалась сильной женщиной. Значит, не смогла перенести трагедию…

– Она еще за год до гибели сына начала болеть. Боли в сердце, иногда они не проходили сутками. Врачи сначала советовали одно, потом другое. Таблеток море, а результат нулевой. Когда беда с сыном случилась, тут все болезни проявились. После его похорон она уже не вставала.

– Прими мои соболезнования, Валентин. Очень сожалею. Очень!

– Да, ладно, все уже быльем поросло. Может, о себе расскажешь?

– Нечего рассказывать, Валентин. Главное – все живы. За это время мои девчонки выросли, вышли замуж. Появились внуки. А о делах моих все написано в интернете.

– Читал, читал. Одно могу сказать – молодец. Сохранил в трудные годы коллектив и построил много чего. Таких темпов и при советской власти не было.

– Хватит тебе, не на юбилее находишься.

– Добрые слова и без юбилея сказать можно. Кто-нибудь из стариков еще работает с тобой?

– Почти все, кто еще жив. Молодежь-то надо кому-то учить.

– Ну и как?

– И сами де́ржатся, и молодых учат. Правда, молодые разные встречаются. Многие нос по ветру держат. Повыше заработок почуют и помашут рукой…

– Надо удерживать молодых.

– Надо, кто спорит, только как? Чтобы закрепились на одном рабочем месте на всю жизнь, много чего надо: и работу интересную подавай, и технологии современные, и зарплату высокую.

– Главное – жилье нужно молодым.

– Стараюсь, как могу. Да хватит уже об этом. Все о работе да о работе: и дома, и на отдыхе, и в санатории…

– А чего тут плохого? Вот мне и рассказывать не о чем, сплошной отдых, с утра до вечера. Поспал и опять отдых.

– С нашими связь держишь?

– Нет, все оборвалось, как будто и не было стольких лет дружбы.

– Да, удивительно, у тебя ведь столько было приятелей.

– Правда твоя, было.

Разговор прервался, пауза затянулась.

– Алексей, я пойду отдыхать. Если утром не увидимся, то до свидания. Прощаться не будем.

– Ты телефон мой возьми.

– Зачем? Я и так твой телефон знаю, и мобильный, и городской.

– А что же ни разу не позвонил?

– Причин не было. Как найду причину, позвоню.

– Хорошо.

* * *
Валентин позвонил скоро.

– Здравствуй, Алексей.

Я не узнал я по телефону голос бывшего друга. Ко мне давно уже так никто не обращался, по-свойски, как к старому приятелю и к тому же ровеснику.

– Здравствуйте. Простите, не узнаю, – ответил я.

– Это Валентин Боровков.

– Рад, Валентин, извини, но по телефону мы так давно не общались, что забыл твой тембр голоса. Чем могу быть полезен?

– Хочу встретиться.

– Завтра с утра сможешь?

– Утро когда у тебя начинается?

– В восемь, как всегда.

– Буду в восемь у тебя, правда, не один, с внуком.

– Жду. Прошу без опозданий.

На другой день, ожидая друга, я приехал чуть раньше восьми часов. Не привык опаздывать на встречи, всегда говорю: «Лучше раньше, чем позже…»

Однако в восемь Валентина не было, в полдевятого тоже. Появился он без четверти девять и прямо с порога стал оправдываться.

– Извини, старик, у нас служебных машин нет, пришлось на метро добираться. На такси, как ты понимаешь, тоже денег не хватает – пенсионер. Хорошо у тебя кофе пахнет, не угостишь?

– Угощу, обоих. Садитесь.

Уже через минуту гости с удовольствием пили кофе с печеньем. Валентин, казалось, ревниво, как-то не по-доброму оглядел кабинет, внимательно исследовал содержимое полок застекленных шкафов, рассмотрел картины на стенах. Покачивая головой, стал рассуждать.

– Ну что, неплохо живешь. Здание в порядке, о кабинете и не говорю. Так и должно быть у настоящего руководителя.

Внук сидел с безучастным видом, к разговору не прислушивался. На вид ему было лет двадцать. Значительно выше деда, не меньше метра восьмидесяти, в одежде аккуратен. Видимо, ему нравилось быть элегантно-сдержанным. Но то, что он то ослаблял узел галстука, то вновь его затягивал, свидетельствовало о скрытом волнении молодого человека.

– Алексей, познакомься – мой внук Валентин.

При этих словах, не вставая с кресла, внук склонил голову, на его лице промелькнула вызывающе деланная улыбка.

– Назвали в мою честь, как ты понимаешь, – радовался дед. – Растет второй Валентин Боровков. Что скажешь?

– Да, красивый молодой человек, хорошо и со вкусом одет. Это он – причина нашей встречи?

– Да. Валя недавно пришел из армии, к делу его надо приставить. Ты же знаешь, сколько я сил и здоровья отдал нашей с тобой конторе. Странно будет, если пойду искать работу для внука в другое место.

– В советское время мы все отдавали силы и здоровье чьим-то конторам, – все больше досадуя на неопределенность разговора, ответил я.

– Да ладно тебе! Если бы не мы, уже и забыли бы люди, как звать-величать организацию, которой ты сегодня руководишь, – вызывающе аргументировал приятель.

От таких откровений я опешил. Но, сложив руки в замок, призвал на помощь все свое терпение и сдержанность. Немного успокоился. Потом, подперев подбородок кулаком, я стал слушать исповедь приятеля, не совсем понимая, чего он хочет.

– Так вот, Алексей, я собираюсь из внука сделать строителя.

– А сам-то он этого хочет?

Валентин усмехнулся, взглянул на Валентина-младшего, внимательно рассматривавшего свои новые, начищенные до сияния туфли.

– Разумеется. Но ты прав, я сам этого хочу больше, чем он.

– Сейчас молодежь другая, Валентин. Но все-таки, главное – чего сам хочет твой внук.

– Я спорить не буду. Если можешь – помоги.

– А какая моя роль в этом деле?

– Главная. Сейчас его нужно принять на работу по рабочей специальности.

– По какой именно?

– Да по любой. Это же ступенька, как только начнет работать, сразу поступит в институт.

Я отметил, что внуку скучно и неинтересно все то, о чем идет разговор. Видимо, подобный разговор возникал в их семье десятки раз, и у парня не было никакой охоты участвовать в обсуждении своей, заранее расписанной дедом судьбы.

– Мне нужен автокрановщик, Валентин. Буду рад, если твой внук согласится пойти на курсы. Надеюсь, водительские права у него есть?

Валентин-младший безучастно смотрел перед собой, словно речь шла вовсе не о нем, а о ком-то здесь не присутствующем.

– Хорошее дело, – согласился Валентин-старший. – Это не пыль и грязь, как у бетонщиков и каменщиков. Однако он не водитель. Мы люди скромные, машин не имеем.

– Поэтому и надо с водительских курсов начинать. Хорошо, пусть внук завтра придет, и мы все с ним обсудим и решим.

– Еще одна просьба: пока Валька будет учиться, плати ему зарплату. Да не жадничай, учти и мой вклад в благосостояние треста.

– Только на общих основаниях. Остальное будет зависеть от него.

Весь этот день я чувствовал себя удрученным. Казалось бы, ничего особенного, бывали разговоры и потяжелее, но от этого на душе остался мутный осадок. Не покидало ощущение, что я узнал о своем приятеле то, что он прежде так умело скрывал. Я увидел уродливую гримасу его души. Или образ постперестроечного человека?

Младший Боровков появился у меня через две недели. Вернувшись с объектов, я заметил его в приемной. Он был в модном светлом костюме. Развалившись в кресле, что-то увлеченно объяснял секретарю. Увидев меня, поспешно встал и выразил деланную учтивость.

Пригласив Валентина-младшего в свой кабинет, я спросил:

– Где столько времени пропадал?

– Да дел много было.

– Но ведь мы с тобой договаривались. Я руководителя управления механизации вызывал для встречи с тобой.

Молодой человек, медленно пережевывая жвачку и рассеянно глядя в окно, негромко, но твердо ответил:

– Да мало ли о чем мы договариваемся.

– Может, ты передумал? Скажи прямо сейчас, и не будем зря время тратить.

– Я, может, и передумал, да дед хочет, чтобы я работал у вас.

– Зачем? Работы в городе завались.

– Не знаю.

– И как нам быть?

– А как договорились с дедом, так и делайте.

– Что ж, будем обучать тебя на автокрановщика. Знаешь, что это такое?

– Приблизительно.

– Оформим тебя слесарем, будешь работать в мастерских по ремонту техники, а вечерами учиться.

– Выходит, я и работать должен, и учиться?

– Должен. А как же иначе?

– Дед говорил, что я буду на курсах учиться, и мне за это зарплата полагается.

– Нет, так сейчас не бывает. Это было раньше, при богатой советской власти. А при капитализме мы должны каждую копейку считать и за каждую отчитываться.

– Тогда надо посоветоваться с дедом.

– Посоветуйся. Однако, я вижу, что работать ты не собираешься. Или я ошибаюсь?

Валентин-младший искоса посмотрел на меня и, ничего не ответив, вышел из кабинета. Через несколько минут мне по мобильному позвонил Валентин-старший:

– Алексей, извини, что по телефону говорю, а не лично. Скажи, ты думаешь внука на работу принять?

– Я-то думаю, но он не желает.

– Как это не желает?

– Хочу оформить его слесарем в ремонтных мастерских, а по вечерам – на курсы крановщиков. Не желает.

– А я по-другому хочу.

– Тогда расскажи, Валентин, чего ты хочешь.

– Отправь его на курсы и плати зарплату слесаря, хотя бы ради меня. Не коммунистические времена, ему твои героические нагрузки не по силам.

– А по-моему, вполне крепкий молодой человек. Справится. Впрочем, могу предложить компромисс: днем пусть работает слесарем, а в дни учебы буду давать отгулы.

– Это уже лучше.

– А твой внук-то захочет иметь такое расписание?

– Надеюсь, не обидишь. А хочет он, не хочет, плевать мне на это. Главное, – я хочу. Потому что знаю – именно так можно сделать из него человека.

Прошло еще две недели. Я поинтересовался у начальника управления механизации рабочей судьбой Боровкова-младшего.

– Да он за две недели был на работе всего три дня, затем позвонил и сказал, что заболел. Больше не появлялся. Правда, наши ребята видели его в городе, он сидел за рулем иномарки.

– Они не ошиблись?

– На светофоре встретились, разглядеть можно было.

– Как появится, узнай аккуратно, в чем дело. Мне он не скажет.

– Хорошо, попробую.

Появился внук Боровкова через неделю после этого разговора, принес больничный. Все честь по чести, но какие-то сомнения закрались у меня. Поручил проверить достоверность больничного листа. Проверили. Все оказалось в порядке.

Время шло, но, как я ни старался, ничего с Боровковым-младшим не получалось: ни учебы, ни работы. Пригласил парня для разговора.

– Скажи, Валентин, может, тебе чем-то другим заняться? – спросил я напрямик.

– Может быть, – утвердительно и довольно резко ответил внук моего приятеля.

– Много времени прошло, а водительские курсы до сих пор не окончил. Это же не высшая математика.

– Может, и не высшая, но болезни одолели, – ответил он, нарочито кашлянув.

– Да, здоровье у тебя неважное, судя по больничным листам. Обследоваться нужно детально. Ты ведь так много проболел.

– Ну что я могу поделать? – вспыхнув здоровым румянцем, ответил Боровков-младший.

– Отправим тебя в военный госпиталь. Не может ведь молодой парень постоянно болеть.

– Никуда я не пойду и нигде проверяться не буду, – вмиг побледнев, отпарировал горе-сотрудник.

– Как же так, Валентин? Я ведь деду твоему обещал. И тебе только добра желаю.

– Не нужно мне ни добра, ни проверок здоровья, вы и так уже проверили мои больничные. Неужели мало доказательств?

– А откуда тебе это известно?

Валентин замялся, глаза у него забегали, однако он сумел справиться с негодованием и ответил спокойно:

– Оттуда и известно, куда письма направляли.

– А кто же тебя информировал? Письма ведь шли не врачу, выписывающему бюллетень?

– Алексей Николаевич, это вас не касается, – непререкаемым тоном возразил Валентин.

– Давай еще посоветуемся с твоим дедом, потолкуем, как нам быть.

– Не надо. Во-первых, он болеет, и на этот раз его сильно прижало. Во-вторых, он решает вопросы, как Василий Иванович Чапаев: шашка наголо, и полетела с коней «белогвардейская сволочь».

– Я не гордый, могу и сам к нему заехать.

– Подъехать можете, но прошу вас – обо мне ни слова.

– Это почему так?

– Так он снова завещание изменит, – уже с искренней эмоцией признался парень.

– Какое завещание?

– Долго рассказывать.

– Да нет, Валентин, ты уж расскажи. Не любопытства ради, а чтобы знать, как правильно вести себя с твоим дедом.

Боровков-младший смотрел в окно и молчал.

– Что ж, неволить не буду.

– Не торопите меня. Думаете, так просто все взять и рассказать?

Голос у внука задрожал, лицо сморщилось в детской плаксивой гримасе. Мне он показался тогда несчастным забитым ребенком, даже в душе шевельнулось чувство жалости. Я участливо и ласково посмотрел на расстроенного собеседника и услышал невероятное признание.

– Когда погибли мои родители, у меня, кроме бабушки, никого не осталось. Дед тоже был, но он жил своей жизнью, с бабушкой он был в разводе и жил в другой семье.

– Все-таки он самый родной тебе человек.

– Как бы не так.

– Поверь, мне не интересны чужие семейные тайны.

Парень как будто обиделся, соскочил со стула и резко направился к выходу. И уже от двери прокричал:

– Можете сказать ему все, что считаете нужным! Мне надоело быть пай-мальчиком, я устал изображать из себя послушного внука! Все, что я делал и делаю в своей жизни – все по его проклятой указке! Он отправил меня в армию, он захотел сделать из меня классного рабочего, а после этого – инженера-строителя…

– Но что здесь плохого?

– А что хорошего?

– Ты сказал об этом деду?

– Чтобы он лишил меня наследства?

– О каком наследстве ты говоришь?

– О своем. Я – единственный наследник капиталов своего дедушки. Мне должно все достаться, потому что других претендентов нет. Эта старая сволочь держит меня на коротком поводке. Не дай Бог высказаться против него! Он тут же вспоминает о завещании и грозится его сжечь.

– Что в завещании? Яхты и пароходы?

– А вы не усмехайтесь. Там много чего есть. И пароходы, и бизнес-центр, и фабрика по производству пластмасс, и два десятка квартир по всему миру.

– Ты уж не преувеличивай, откуда у твоего деда такие сокровища? Мы вместе работали, а потом он уволился по собственному желанию.

– Вам-то он что угодно скажет. Правды от него не дождетесь. Все, что он делал, – всегда только для себя.

– Ой, Валентин, успокойся, не наговаривай на родного человека.

– Чего мне наговаривать, я и так все знаю.

– Что ты знаешь?

– Знаю, сколько у него золота, валюты и всего остального.

– Не хочу с тобой спорить, могу сказать одно: чего тебе бояться? Ты у деда один, все будет твоим.

– Пока один.

– А кто еще может появиться?

– У деда молодая девица, он влюблен в нее, как двадцатилетний придурок. Если что-то я сделаю не по его воле, он зарегистрирует брак с ней, и тогда мне останутся от мертвого осла уши.

– Что-то не похоже на Валентина.

– Да что вы знаете о моем хваленом дедушке?

Лицо Валентина-младшего раскраснелось, прежде безучастное, оно оживилось, нижняя губа дрожала от возбуждения и обиды. Озлобленно и решительно он выкрикнул:

– Мой дед – гадина! Как только земля таких врунов носит…

– Я бы не стал так говорить о единственном родном человеке.

– Он до смерти довел мою бабушку, из-за него она умерла. Получила инфаркт во время очередного его любовного приключения.

– Семейные трагедии – ваше внутреннее дело, давай лучше поговорим о наших совместных проблемах. Ты собираешься работать?

– Собираюсь, но не у вас. Вы слишком принципиальны. Я буду числиться там, где за деньги возьмут на хранение мою трудовую книжку. Что же касается моей настоящей работы, то она заключается совсем в другом.

– В чем же, если это не секрет?

– Секрет.

– Что же, Валентин, кажется, мы все обсудили. Хранить, как ты выражаешься, твою трудовую книжку я не буду. Нам придется расстаться. Деду твоему о нашем разговоре не скажу.

Прошло чуть больше года после того, как я распрощался с Боровковым-младшим. Однажды я заехал к директору проектного института, поздравить того с днем рождения.

Идя по длинному коридору, столкнулся с младшим Валентином. Молодой человек был несколько смущен этой встречей, как мне показалось, но поздоровался любезно.

– Ну, здравствуй, давненько не виделись. Как дед, где он?

– Дед в Черногории, живет и лечится, там ему хорошо.

– А ты здесь чего делаешь?

– Работаю.

– В институте?

– Да, а что? Думаете, мне подходит только работа на стройке?

– Кем же ты здесь работаешь?

– Не рабочим, по крайней мере. Вы извините, я тороплюсь.

В это время встретить меня вышел директор института.

– Здравствуй, Алексей. Заждался. Охрана уже сообщила, что ты прошел, а тебя все нет. Оказывается, ты с этим симпатичным молодым человеком беседуешь.

– Да, мы тут парой слов с моим давним знакомым перекинулись.

– Ты его знаешь?

– Да, а у вас-то он как оказался?

– Все просто, месяца два назад за него просила моя уважаемая приятельница. Дала ему хорошую характеристику, сказала, что парень после армии, прошел хорошую школу на стройке, институт закончил заочно. Это же здорово, такие и должны работать в проектном институте.

– Институт, говоришь, закончил?

– Конечно, документы я сам просматривал. Ну, чего мы об этом, пойдем. Мужики уже скучать стали.

Дня через два директор института позвонил мне и после обычных приветствий спросил:

– Алексей, а ты давно знаком с Боровковым?

– С которым?

– А их что, несколько?

– Есть Боровков Валентин Евгеньевич, я с ним работал еще при Советах.

– Да нет, я не о нем, а о молодом человеке, о котором мы с тобой говорили.

– И с ним я знаком. После армии у нас начинал работать.

– Почему начинал?

– Не понравилась ему стройка. К чему эти вопросы, Юрий Павлович?

– Да странно как-то. Буквально на следующий день после встречи с тобой этот молодой человек оставил заявление в отделе кадров и, не попрощавшись, ушел.

– И что, никаких причин не указал?

– Никаких.

– Чего же ты так разволновался?

– Ну, во-первых, от меня так просто никто не уходил, во-вторых, Елене Васильевне, которая просила за него, я обещал сделать из него специалиста.

– Прости, ничем помочь не могу. Знаю одно, создан он не для работы. Я думаю, нигде он не учился, диплом в переходе купил. А все попытки работать – это необходимая бутафория.

– Для чего?

– Показать свою значимость окружающим. Не волнуйся ты за него. Я почти уверен, что через некоторое время он всплывет уже в ранге руководителя или предпринимателя. Долго ли у нас организовать индивидуальное предприятие. И будет успешным бизнесменом.

– Зачем, Алексей Николаевич, эта показуха?

– Для тебя показуха, для таких как он – образ жизни.

– Послушай, Алексей, ты говоришь, что нигде он не учился. Ты точно знаешь об этом?

– Я же не следователь, Юрий Павлович, точных данных не имею. Не знаю. Если сейчас получают образование за полтора года, – диплом законен или нет?

– За полтора года курс наук в институте не проходят.

– Вот видишь, значит, делай выводы.

– Тогда до встречи.

Через полгода в одной из городских газет я прочел материал о создании городской ассоциации предприятий малого бизнеса. К своему удивлению, в списке Совета ассоциации увидел знакомую фамилию – Боровков Валентин Евгеньевич. Я не сомневался, что это был Боровков-младший, который под руководством деда шел семимильными шагами по жизни. Шел успешно. Вот сейчас он уже начальник отдела районной администрации.

…Это все, что я знаю о твоем неожиданном «проверяющем», Слава. Прими все как еще один снег на голову.

* * *
Вячеслав Иванович, слушавший молча этот длинный рассказ о человеке, с которым и ему предстояло познакомиться, не стерпел и возмущенно спросил:

– Алексей, разве такое возможно, ведь в администрацию непросто попасть, проводят конкурсы по замещению должностей?

– Значит, так проводят, – ответил Зубов.

– Но человек должен иметь опыт.

– Иди, проверь этот опыт. В трудовой книжке расписано его трудовое рвение: рабочий, инженер, предприниматель. Что еще надо?

– Как мне вести себя с ним? Подскажи.

– Слава, ты знаешь, кто он, веди себя спокойно, главное, не упускай из виду, постоянно контролируй, такие люди, как правило, фантазеры. Придумают такое, что не отмоешься. Потому в «свободное плавание» не отпускай, всегда следи, с кем ведет разговор и по какому поводу. Сам информации поменьше давай.

– Ладно, Алексей, леший с ним, с Боровковым. У нас своих дел не переделать. Ты не забывай меня, дом на твоей совести.

– О, как ты глубоко базу подвел, и про совесть вспомнил. Но я повторяю тебе, Слава, каждый вторник принимай участие в оперативных совещаниях, старайся присутствовать сам. Почувствуешь, что сложный узелок нужно развязать, звони, помогу. У меня этот объект будет на контроле, утром и вечером буду обсуждать все вопросы с начальником участка. До сдачи побываю обязательно несколько раз.

Разговор закончился как раз в нужном месте – у здания администрации, где Алексея Николаевича ждала его машина. Друзья обнялись, пожали друг другу руки, и, чуть помедлив, Зубов громко захлопнул дверцу своей машины. Оглядываясь в окно, он подивился, что уже ничто не напоминало о ночном разбойном налете непогоды. Деревья сказочно быстро очистились от снега, в ласкающих лучах солнца на их бархатных ветвях картинно поблескивали жемчужные капельки влаги. Весна вновь устанавливала свои незыблемые законы Гармонии и Красоты.

Глава вторая Дом

Антрацитная скользкая лента дороги летела навстречу машине, мчавшейся с большой скоростью. По обеим сторонам весеннее утреннее солнце, победившее недавний буран, так ослепительно и радостно сияло, что из глаз Зубова сами собой текли слезы – то ли от умиления, то ли от ослепления. Время от времени он, чтобы ослабить напряжение глаз, переводил взгляд на обочину, где ноздреватый, как дрожжевой масленичный блин, снег растекался от жаркого дыхания небес.

В машине тепло, слышно, как шумят колеса, уминающие снежную кашу, еще оставшуюся на затененных участках дороги. Алексей Николаевич включил ноутбук, но тут же выключил: попытка не терять времени попусту не удалась из-за мигания экрана, современные девайсы требуют к себе уважительного отношения. Телефон оказался более жизнестойким. Он зазвонил громко и напористо.

– Здравствуйте, Алексей Николаевич.

– Здравствуй, Галина Ивановна, – радушно поприветствовал Зубов своего секретаря. – Что-то случилось?

– У нас всё в порядке.

– А чего звонишь, скучно без меня? Я же просил связываться со мной только в крайнем случае.

– Алексей Николаевич, потому и звоню, что считаю необходимым поставить вас в известность.

– О чем поставить, Галина Ивановна?

– Звонил глава администрации Мариинского района города, просит, чтобы вы подъехали к нему сегодня к пятнадцати часам.

– Галина Ивановна, ну не мне тебя учить, уверен, что ты сообщила его помощнику о моей командировке.

– Да все я сказала, но необычность ситуации в том, что разговаривал со мной не референт, не помощник, а он сам.

– Кто разговаривал?

– Разговаривал сам глава.

– Чудеса. И чего он хотел, по какому вопросу встреча? И почему со мной по мобильному не связался?

– Звонил по вопросу строительства жилого дома на улице Яковлевской.

– И что, пожар такой, что встреча именно сегодня нужна?

– Насчет «пожара» я ничего не знаю, но если вы по каким-то причинам не сможете подъехать сегодня, он оставил номер телефона, по которому вы всегда его найдете.

– Встреча с нашими заместителями его не устроила?

– Я же говорю вам, речь шла только о вас.

– М… да… Дела. Во сколько, ты говоришь, намечена встреча?

– В три часа дня.

– Так, сейчас десять, часа два буду до города добираться, по городу час, не меньше, вроде получается, если в пробки не попаду.

– Алексей Николаевич, вы запишите телефон, мало ли что.

Записав номер телефона главы администрации, Алексей Николаевич задумался. Конечно, он помнит, как начиналась история этого земельного участка со стоящим на нем аварийным домом. Это сейчас там стройка, по плану: надо снести полуразрушенный дом, переложить сети. Здание старое, дореволюционной постройки, кирпичные стены сложены на известковом растворе, разбираются легко, но образуется много пыли, поэтому идет постоянный пролив конструкций. Учитывая прежний опыт на оборонных объектах, был подготовлен «умный» проект производства работ, где предусмотрена любая мелочь. Поэтажно удаляются крепления и связи, обеспечивающие в процессе разборки устойчивость здания. Разборка идет в два яруса по одной вертикали.

Что там такого случилось, что глава администрации решил вмешаться? С другой стороны, при чем тут глава, по этим вопросам есть городская техническая инспекция или служба архитектурного надзора, если что-то будет не так, обеспечена мгновенная остановка работ. Это уже отработано у городских служб.

Да… ребус, всегда неприятно, когда встречаешься с начальством по вопросу, с которым незнаком. Понятно одно, вызывает не затем, чтобы поблагодарить или о чем-то попросить. До этого встреч с главой не было. Конечно, Зубов его знал, на совещаниях, различных тусовках приходилось видеться, но до личного знакомства дело не доходило.

Зато сейчас по полной программе: личный звонок, разговор с секретарем, с напоминаем позвонить по личному телефону. Что же произошло? Если что-то из ряда вон выходящие, мог бы сообщить на сотовый мне лично, для него он не секретный. Встревожившись, Алексей Николаевич позвонил техническому директору.

– Володя, что у нас на объекте по Яковлевской?

– Да ничего, Алексей Николаевич, все как обычно.

– Нет ни ЧП, ни демонстраций?

– Да нет ничего, дайте я взгляну на экран.

На строительном объекте были установлены онлайн-камеры.

– Алексей Николаевич, вот смотрю, все в обычном режиме, идет разборка дома.

– А протестующие люди рядом есть?

– Нет, не видно.

– Странно.

– А что случилось?

Зубов рассказал о звонке главы района.

– Вроде причин за прошедшие дни не образовалось.

– Хорошо, Володя, тогда до встречи.

Блаженная дрема выветрилась окончательно, солнце как будто поумерило свой вешний пыл, новому настроению директора больше соответствовали выползающие из-за горизонта не по-весеннему тяжелые тучи-облака. Снег тоже пригасил свое вызывающе радостное сияние. Это утешало, хотя Алексей Николаевич после разговора с секретарем уже не обращал внимания на весенние приметы. Его мучила неопределенность. Воспоминания об истории покупки аварийного дома на Яковлевской отвлекли Зубова от тревожных предчувствий. Он хорошо помнил тот день.

* * *
В день аукциона погода была ужасной. Жгучие ледяные капли мороси, как мириады изголодавшихся комаров, нещадно впивались в лицо, проникали в дыхательные пути, кололи кисти рук, не защищенные перчатками. Тяжелый воздух содрогался от этой воздушной нечисти, городские улицы походили на бесконечные сумрачные тоннели. Иногда метеоритами пролетали крупные капли дождя. Солнце позорно бежало с поля боя непримиримых времен года.

Алексей Николаевич продирался на машине в центр города дольше обычного времени. В Фонде имущества были назначены торги. Организация Зубова подала заявки на два лота. На земельный участок под строительство многоквартирного жилого дома и на аварийный дом с землей под ним. Мысли не давали покоя: как сегодня пройдет аукцион, сколько участников будет торговаться, сумеет ли он что-нибудь купить или опять уйдет не солоно хлебавши?..

Когда-то его отпугивало само слово торги или аукцион. Скрывающаяся за этим словом таинственная процедура казалась очень сложной и дорогой. Однако побывав один раз участником торгов, понял, что все просто, по крайней мере, не сложнее чем оформление загранпаспорта.

Подай заявку, пройди процедуру допуска и жди назначенный день и час, а там – как повезет. Порой желающих оказывается так много, что все не вмещаются в зал торгов. Сложившаяся конъюнктура позволяет предприимчивым торговцам повысить стартовую цену в несколько раз.

На теперешних торгах земельный участок под многоквартирный дом был для Зубова интересен местоположением, и начальная цена доступная. Но наверняка и желающих будет немало.

Второй участок с аварийным зданием привлекал в меньшей степени. Разваливающийся дом стоял в углу двора, соседний дом подпирал его торцевой стеной. Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба.

Тогда от размышлений о торгах отвлек водитель.

– Кажется, приехали, Алексей Николаевич.

– Ты чего, Юра, еще до Казанской улицы не добрались.

– Да я-то ничего, гаишники руководят потоком.

– Открой окно, попробуем выяснить.

– Товарищ капитан, – вежливо обратился к представителю одной из важнейших городских властей Зубов, – нам необходимо проехать к Фонду имущества, что находится на переулке Гривцова.

– Про Фонд не знаю, но переулок Гривцова для проезда закрыт, – сдержанно ответил усталый офицер.

– Авария, что ли?

– Закрыт, – уже более напряженно ответил страж правил дорожного движения, продолжая останавливать автотранспорт.

– Наверное, кто-то из правителей в городе, – глубокомысленно произнес водитель.

– Постой, постой, Юра, да, ты прав. Я утром слышал в новостях, что сегодня заседание Попечительского совета Русского географического общества с участием президента России.

– Ну и что? Мало ли где наш Президент заседает.

– Да, Юра, много где, но здание Общества расположено почти напротив Фонда имущества.

– По переулку Гривцова?

– Да, да, на Гривцова, 10.

– Раз так, нам туда ходу нет.

– Ходу нет на машине, а мне-то, хоть плачь, добраться надо. Давай продвинемся к Исаакию, поближе к Синему мосту через Мойку, а там попробую пешком.

Пришлось вернуться к каналу Грибоедова, через Английский проспект удалось выскочить на улицу Декабристов.

– Случится в центре образоваться пробке, моментом все вокруг останавливается, спрессовывается, и дальше только вертолетом можно долететь, – поделился с водителем опытом жизни в мегаполисе Зубов.

– Да, не в первый раз такое обстоятельство вырисовывается. Высокие гости еще только подумают приехать, а городские улицы уже становятся непроездными.

– Это уже литературная гипербола, Юра.

За разговорами не заметили, как подъехали к мосту на Мойке в Фонарном переулке, к Синему мосту возможности подобраться уже не было, таких хитреньких, пустившихся в объезд, оказалось много.

Весеннее настроение улетучилось совсем, с небес полил уже настоящий дождь, напоминающий о соотношении в жизни радостей и горестей. Последних, очевидно, больше. Сочные капли небесной влаги с равномерной частотой плюхались в густую воду Мойки, возбуждая в ней мелкую рябь, и река становилась похожей на крупную чешуйчатую рыбину.

– Юра, я ведь свой зонтик оставил на работе, сушиться поставил в кабинете. У тебя найдется, чем голову прикрыть?

– Да, в багажнике есть зонт со сломанной спицей.

– Сгодится.

– Но его надо второй рукой придерживать, чтобы ткань не вздыбливалась от ветра.

– Давай хоть такой, делать нечего.

Кое-как расправив старый, видавший виды зонт, крепко ухватившись за его черное раненое крыло рукой, прижимая ненадежный купол к макушке, Алексей Николаевич поспешил по набережной реки Мойки. Дождь не прекращался, ухудшая настроение и подпитывая недоброе предчувствие. Поглядев на часы, Зубов ускорил шаг, до переулка Антоненко добирался почти бегом, запыхаясь, ощущая, что рука, сдерживающая зонт, онемела, и дождь глубоко затекает в рукав пиджака. Остановился передохнуть под козырьком парадной старинного дома. Отметил, что оба рукава пиджака от воды встали колом, то же случилось со штанинами брюк. Время поджимало. Уже не прячась от дождя, бегом Алексей Николаевич устремился к Фонду имущества. На повороте в переулок Гривцова его строго остановил молодой человек.

– Вы куда торопитесь?

– Удивительный вопрос. Во-первых, бегу от дождя, который, стекая меж моих лопаток, уже до копчика добрался, – грустно пошутил Зубов. – Во-вторых, опаздываю на торги. А вам зачем это надо знать?

– А паспорт у вас есть?

Алексей Николаевич удивленно поднял голову и взглянул прямо в лицо непримиримому стражу. Грозный его вид соответствовал серьезности вопроса.

– Паспорт есть, но у меня его впервые спрашивают на улице, да еще и под дождем.

– Ваш паспорт не намочим, только взглянем.

– Пожалуйста, посмотрите. – Алексей Николаевич протянул свой главный документ, но, удивительно, охранник даже не взглянул на него.

– Проходите, пожалуйста, – услышал Зубов. – Проходите, проходите, – уважительно повторил молодой человек.

– Чудеса, да и только, – негромко пробурчал Алексей Николаевич и быстро зашагал к Фонду.

Тут еще незадача – на дверях главного вход в здание, где должны проходить торги, вывешена записка, что сегодня вход со двора.

У дверей в аукционный зал стояли два молодых человека, в одинаковых черных костюмах, идеально белых рубашках и вызывающе красных галстуках, которые блестели в свете люстр, как слюнявые языки собак, подходящих к миске с едой. Модные стражи тщательно сверяли со списочными данными паспорта́ входивших в зал, подозрительно вглядываясь в лица гостей. Служба паспортного контроля на границе со страной НАТО могла бы позавидовать такой тщательной работе.

Зал, где разместился аукцион, оказался жутко эклектичным, разные стили и эпохи нашлиотражение в его удручающей архитектуре. Узкое и низкое, похожее на внутренности сказочного кита, это помещение угнетало своей непропорциональностью и нецелесообразностью. Стулья для участников, казалось, были принесены отовсюду. Одни – с жесткими скользкими сиденьями, так что сидящий на них человек постоянно скатывался вперед, другие, наоборот, – продавлены настолько, что обитатель такого раритета погружался в него, как в люльку, и для того, чтобы из нее выбраться, необходимо было обладать спортивными навыками и крепкими мышцами. У стены, близкой к входу, был сооружен амфитеатр из трех тесных по всем параметрам рядов. Сидящие на последнем ряду упирались головами в потолок, а коленками в затылки обитателей предшествующего ряда. Между амфитеатром и зрителями находилась трибуна. Она явно была ровесницей здания. Это огромное, темного цвета, лакированное сооружение было похоже на гроб, поставленный на торец. Если не подкладывать под ноги специальный брусок, то из этой трибуны видна только голова выступающего, даже если он имел рост выше среднего. К тому же трибуна была опутана проводами. Не верилось, что так их много надо, чтобы подсоединить настольную лампу и микрофон.

Заняв неудобное место, Алексей Николаевич понял, что с раздражением и усталостью быстро не справится. Промокшая одежда, слипшиеся влажные волосы оптимизма не добавляли. Появилась мысль: плюнуть на все и уйти, но, вспомнив о непогоде, Зубов подумал, что без основательной передышки обратной такой же дороги не выдержит. Поэтому решил остаться на этом, явно не обещавшем позитива мероприятии, и будь что будет. Торги долго не начинались, видимо, заседание Географического общества с участием высоких гостей помешало многим прибыть ко времени.

Наконец, в амфитеатре появились трое молодых людей и энергичная женщина в ярком платье, но она красовалась недолго, театрально объявив о начале торгов, незаметно выскользнула в боковую дверь.

Один из молодых людей важно подошел к трибуне, встал на скрытое за трибуной возвышение так, что оказался обозреваемым по пояс, и представился как ведущий аукциона. Несмотря на волнение участников, торги начались в спокойной обстановке. На табло, расположенном под самым потолком, высветилось название первого лота.

Это была земля под индивидуальный жилой дом в дальнем пригороде. Желающих купить было человек двадцать. Аукционист повертел в руках деревянный молоток, похожий на столярную киянку, зазвучали цифры, минут через десять участок купили. Подобных лотов было два десятка. Алексея Николаевича удивило, что пресса пишет об отсутствии в городе земли для многодетных семей, а тут продают ее кому попало, как будто про закон не ведают.

От долгого сидения занемели плечи, появилась боль в пояснице, в ногах промелькнули молниеносные, пока еще не болезненные, судороги. Зубов осторожно поднялся с места и перешел на пустой задний ряд. Там незаметно стал массировать икры своих много потрудившихся сегодня ног.

«Когда же это закончится», – удрученно думал директор, сетуя и на неправильно выбранное для аукциона время, и на помещение, и на неопытных организаторов.

Наконец, очередь дошла и до него. Лот по продаже земельного участка под строительство многоквартирного жилого дома в Приморском районе привлек наибольшее внимание «акул бизнеса», хотя начальная цена его была немалой. Но что поделать, если городские власти в течение предыдущего года землю почти не продавали. Скромный кусочек раз в квартал выставят на торги, а желающих построить многоквартирный дом в большом городе всегда много. Любой участок на вес золота.

Торговались долго, Алексей Николаевич взял себя в руки и, как бы ни хотелось ему одержать победу и этот кусочек «урвать», вовремя, как ему показалось, сошел с дистанции. «Нельзя заигрываться, надо быть реалистом», – подумал опытный строитель и бизнесмен. Ведь стоимость квартиры в построенном доме, в цену которой входит стоимость земли, сетей и других городских «поборов», должна быть ликвидной, иначе убыток и банкротство. Многие организации погорели, не рассчитав свои финансовые возможности.

Зубов, снявшись с торгов, с одной стороны, обрадовался, даже облегченно вздохнул, но от понимания бесполезности своего здесь пребывания опять огорчился. Ехать такую-то даль да с такими трудностями – и все зря. Объявили последний лот: аварийное здание в центре города с земельным участком по обрезу фундамента.

К аукциону было допущено семь претендентов.

«Ну вот, – подумал Алексей Николаевич, – последний шанс. Неужели и здесь ждет неудача?»

Аукционист объявил начальную цену, к удивлению, Алексей Николаевич увидел, кроме своей, только одну поднятую дощечку.

«Странные дела».

После первого шага дощечка поднялась вновь, а после второго Зубов остался один.

Три раза аукционист с надеждой спрашивал, кто даст больше. Никто не дал. Выразительно ударив молотком-киянкой по трибуне, молодой человек с облегчением произнес.

– Победителем аукциона признан участник с аукционной карточкой номер шесть, договор купли-продажи здания совместно с земельным участком заключается с победителем аукциона не позднее пятнадцати дней с даты утверждения протокола об итогах аукциона.

Он говорил что-то еще, но Алексей Николаевич уже его не слушал, пытаясь ответить себе на тревожный вопрос:

«Почему не торговались за это место, неужели оно совсем непригодно? Да вроде проектанты работали с ним. Никаких проблем не нашли. Правда, площадь небольшая получается, но ведь центр города. Тогда почему?! Странно, очень странно…»

Через две недели по электронной почте был прислан договор купли-продажи с запиской «Договор типовой, изменению и дополнению не подлежит, посмотрите, нет ли ошибок. Два десятка страниц было напечатано мелким шрифтом. Три страницы рассказывали об основных терминах договора. Здесь было прописано, как понимать слова: объект, земельный участок, жилое здание, местное самоуправление, собственность, покупатель, населенный пункт, строительные, санитарные, природоохранные и противопожарные нормы.

Спроси здесь кого-нибудь, зачем проводилось дотошное обучение продавцом грамотного покупателя, никто не ответит. То ли продавец в лице Фонда имущества закреплял знания, то ли он же, пользуясь случаем, обучал покупателя основным юридическим понятиям. Но время ликбеза давно прошло, да и юристы нынче не в дефиците.

На этом обучение покупателя не заканчивалось, дальше в Договоре много рассказывалось о территории, где находится аварийный дом, шли предупреждения, что снос исторических зданий, строений, сооружений не допускается, что нельзя изменять систему озеленения и благоустройства, водопровода и канализации, электрических кабелей, уличные дорожные знаки, плиты набережных… И еще много чего.

Обязанности покупателя были прописаны другим шрифтом и выделены черным цветом. Все пункты начинались со слов; объяснить, согласовать, уведомить, представить, установить.

Один пункт поверг Алексея Николаевича в изумление.

Он перечитал его несколько раз: «Осуществить капитальный ремонт, реконструкцию или строительство нового здания на земельном участке в течение сорока двух месяцев с момента заключения Договора. В случае невыполнения Покупателем обязательств, продавец вправе расторгнуть договор в установленном законом порядке. При этом участок, в том числе неотделимые улучшения, а также расположенные на нем объекты недвижимости поступают в государственную собственность, а денежные средства, перечисленные покупателем продавцу, возврату не подлежат».

Все прочитанное не укладывалось в голове.

– Ирина Михайловна, – обратился он к директору по правовым вопросам, протягивая ей договор, – как это понимать?

– Понимать нужно так, как написано, – пояснила она милостиво, как учитель нерадивому ученику.

– Разве мы участок земли и аварийный дом не приобрели в собственность? – продолжал упорствовать Зубов в споре не с ней, а с невидимым продавцом, скрывшимся под зловещим названием «Договор».

– Приобрели. Юридическое оформление возможно после подписания этого договора. Они своим распоряжением ограничили земельный участок с обременением начала и завершения застройки или освоения.

– Но это ведь незаконно, – не сдавался Алексей Николаевич, расстроившись, как ребенок, которому купили не ту игрушку, о которой он мечтал.

– Незаконно, но они власть, и всё делают для блага народа. Чтобы не существовало долгостроя, ограничили время строительства.

– А если мы откажемся?

– Для них это не страшно, ведь деньги, переданные в залог, они не вернут.

– А что, в условиях продажи был такой пункт?

– Такого не было. Но было сказано, что надо осуществить разборку аварийного здания в течение шести месяцев с момента заключения договора и возвести на освобожденном участке объект недвижимости. Мы с этим согласились.

– Да, я помню такое, но сейчас прописано совсем иное, потому суд мы должны выиграть.

– Алексей Николаевич, прописав про разборку здания в течение шести месяцев, они сослались на номер распоряжения и время его утверждения.

– Ну и что?

– В этом распоряжении было прописано и про сорок два месяца, и про действие властей в случае отказа покупателя.

– Они схитрили, а мы наживку проглотили.

– Так получилось. И они не виноваты.

– Уже даже не расстраиваюсь, когда мне врут, обманывают коммерсанты. Но когда это делает власть?! Больно.

Ирина Михайловна молча развела руками.

Однако все это были только цветочки. Уже после подписания всех необходимых документов и оформления участка в собственность, для начала проектных работ в получении главного документа для проектирования – градостроительного плана, – было отказано решительно:

– На данный микрорайон не разработан проект планировки территории, – безапелляционно ответили чиновники комитета по градостроительству.

Алексей Николаевич с большим трудом добился встречи с председателем комитета.

– Евгений Иванович, думаю, что это недоразумение, – осторожно подбирая слова, начал Зубов непростой разговор.

– Никакого недоразумения нет, без проекта планировки мы безоружны, это касается всего: школ, детских садиков, больниц.

– Но ведь город продал участок с аварийным домом под строительство нового дома.

– Наш комитет за весь город ответ не держит.

– В документах продажи есть и ваша подпись.

– Правильно, наша подпись говорит о том, что строить можно.

– Евгений Иванович, – взмолился Зубов, – если учитывать, что мы вряд ли построим дом по площади больше, чем был аварийный, то эту площадь можно взять за основу при расчете необходимых параметров.

– Взять можно что угодно, но не могу нарушать нормативные документы. Алексей Николаевич, я чиновник и руководствуюсь документами. Как человек я вам сочувствую.

– И на этом спасибо.

С вице-губернатором Зубов встретился на совещании. Знали они друг друга давно, разговорились дружески. Услышав проблему, обещал помочь. Слово свое сдержал. В течение месяца организация Алексея Николаевича получила градплан, а параметры контрольных цифр по социалке были взяты с объемов аварийного дома. Однако правильно говорят, все хорошо, что хорошо кончается. А Зубов был только в начале своего мученического круга согласований, в который он пытался вписать квадрат фундамента злосчастного дома.

«Прямо какая-то “квадратура круга”, нерешаемая задача», – усмехнулся про себя бывалый строитель, вспомнив историю математики.

При согласовании проектных параметров было необходимо получить согласие Комитета по государственному контролю, использованию и охране памятников истории. И тут вышла незадача. В согласовании отказали: «Вам нужно провести историко-культурную экспертизу объекта, – был ответ чиновников. – Жилой дом, который вы просите разобрать, построен в начале двадцатого века, а может быть, он является исторической или культурной ценностью».

Все просьбы, увещевания оказались бесполезны. Чиновники ссылались на градозащитников, на приказ губернатора и еще на десятки требований и подзаконных актов, которые сами же сочиняли без устали.

Три месяца проводилась экспертиза, стоившая немалых денег. К счастью, итог ее был однозначен: никто из великих не только не жил в доме, но даже не проходил мимо.

Пока шли все эти перипетии, подошло время первого рубежа по заключенному с Фондом имущества договору, предусматривающему необходимость через шесть месяцев разобрать аварийный дом. Однако ни одна служба в городе просто так взять и разобрать этот дом разрешения не давала. Архитектурно-строительный надзор требовал проект на весь участок, в переводе на понятный язык, нужно было выполнить проект на новый многоквартирный дом, согласовав его во всех инстанциях. В городе их более ста, все они при «деле», живут как присосавшиеся к строителям-застройщикам насекомые-кровопийцы. После барьерного бега по согласованиям надо было провести экспертизу проекта, не забыть заключить договор на присоединение дома к сетям монополистов. И еще много чего надо сделать, чтобы получить разрешение на начало стройки и разборку аварийного дома. По самым скромным подсчетам уходит на это от года до полутора лет.

Административно-техническая инспекция давала только разрешение на ограждение участка аварийного дома.

Фирма Алексея Николаевича оградила участок, и Зубов, посоветовавшись с юристами, выпустил приказ о разборке аварийного дома за своей подписью.

Как только появился экскаватор для разборки аварийного строения, словно черти из табакерки повылезали «бдительные» граждане. Две женщины с глазами гиен и голосами, напоминающими трубные звуки слонов, быстро собрали общественный сход, куда пригласили даже ожидающих в соседнем дворе пассажиров междугороднего автобуса. Около строительного забора разгорелся хорошо подготовленный «стихийный» митинг-бунт.

Люди, взявшись за руки, воспрепятствовали проезду машин. На подъехавшего Алексея Николаевича две активистки накинулись чуть ли не с кулаками, пугающе наскакивали на него, вульгарно показывая кукиши.

– Вот вам, вот вам, – отвратительно бесились «защитницы».

Охранное предприятие, с которым уже многие годы работала компания Алексея Николаевича, быстро навело порядок. Через мегафон директор представился и рассказал о том, что собираются делать строители.

– Врет он, они дом будут строить, – истошно завопила «активистка», пытаясь вырвать мегафон из рук директора, но один из охранников встал между ними неколебимой стеной.

– Дорогие жители, – обратился Алексей Николаевич к присутствующим, – вы долгие годы требовали у власти разобрать этот аварийный дом. Многим из вас он принес горе. Ведь именно в этих развалинах начали баловаться наркотиками ваши дети. А живущие здесь бомжи со всей округи?! Разве они вам не доставляют неприятности? Вы же во двор боитесь выйти днем, не говоря уже о вечернем и ночном времени. Сегодня для вас должен быть праздничный день, мы приступаем к разборке злополучного дома. Ничего ни от кого мы не скрываем, на огромном транспаранте написан наш адрес и название, а также вид работ, которые мы будем производить.

– А что будет на этом месте после разборки? – спросил мужчина из первого ряда кольца оцепления.

– Скорее всего, тоже жилой дом, – мягко пояснил Алексей Николаевич.

– Что, еще нет проекта? – подозрительно спросил грамотный участник «протеста».

– Проектные работы ведутся, затем будет согласование и экспертиза, – ответил Зубов.

Одна из ярых женщин-активисток стала выкрикивать какие-то междометия, замахала руками, в первое мгновение было непонятно, чего она хотела сказать. Накричавшись, она пояснила:

– Видите, видите, они будут строить жилой дом, а нам не нужно в нашем дворе жилого дома, не нужно, не нужно.

Обутая в стоптанные тапки, она стала подпрыгивать возле Алексея Николаевича, семеня тонкими ножками в зашитых грубой ниткой колготках и тыча в директора своими сухими кулачками. Один из охранников попытался утихомирить дерзкую женщину, но она на него отчаянно зарычала и громко закричала:

– Люди добрые, помогите, убивают!

– Не трогайте вы ее, – раздались из толпы разумные советы.

«Активистке» нужна была эта передышка, она перестала бесстыдно кривляться и истошно кричать, вынула из кармана заранее подготовленный лист бумаги и начала зачитывать заявление:

«Мы, собравшиеся на общественном сходе, категорически против строительства многоквартирного жилого дома. Мы ответственно заявляем строителям и чиновникам, что новый дом закроет солнечный свет существующим домам, детям негде будет гулять, автомобили займут все зеленые площадки, неизвестно куда будет перенесена площадка для мусора»…

Люди заскучали и стали расходиться. На фоне разваливающегося дом – ровесника века, они тоже выглядели унылыми, состарившимися, скучающими. В основном это были пенсионеры. Зубов пожалел стариков, мысленно оправдывал их участие в митинге скучностью жизни, недостаточной образованностью. Хотя, кто сегодня мешает заниматься самообразованием. Телевизор – друг и учитель, а ведь есть еще музеи, театры, концерты. Хотя…, спохватился директор строительной фирмы, цена одного билета в приличный академический театр равна их месячной пенсии. Да и в театре такое покажут, что инфаркт может прямо в зрительном зале сгубить человека, воспитанного в нравственных устоях. Да и звание «академический» не гарантирует благопристойной постановки. Страшно представить, как бы эти бывшие строители коммунизма, создавшие своим трудом огромные государственные ценности и ограбленные «детьми перестройки», смогли бы пережить, например, постановки некогда великого Александринского театра, где сегодня вульгарщина, унижающая достоинство зрителя, возведена в норму, где ставятся спектакли по искаженным до неузнаваемости классическим текстам, где господствуют низменные аналогии и девиантные извращения. Но эта крикливая активистка, казалось, знает театральные новшества, заимствует там актерские приемы. И вынослива она, как народный артист – три часа не унимается.

Действительно, местный театр еще не закончился. Вздорная женщина, победоносно вскинув руку вверх, продолжала выкрикивать:

– Прошу проголосовать за обращение к нашей власти. Кто против этого обращения?

Но таковых не нашлось, так как все митингующие благоразумно разошлись.

– Единогласно, – подвела итоги своей работы «бесноватая» и уже спокойно, без всяких истеричных выкриков обратилась к Алексею Николаевичу:

– Ничего, создадим мы вам тут «спокойную житуху». Сами уберетесь. Будете долго отмываться.

– Это в чем же мы замарались? – попытался поспорить Зубов.

– Найдем в чем. Ваша стройка от нас зависит.

– Каким же образом, уважаемая, простите имя-отчество не знаю, зависит? – попробовал учтивым тоном утихомирить «городскую сумасшедшую» Алексей Николаевич.

Немного подействовало. Бойцовский тон она слегка остудила, стала использовать членораздельную речь.

– Скрывать не буду, я – Ольга Ивановна Приблудова, проживаю в доме номер сорок шесть, в двухстах метрах от вашего забора. А действие наше будет одно: жалобы и обращения. Тем более, на наше счастье, Федеральный закон выпустили.

– Простите, какой закон?

– Но вы-то можете его не знать, а мы его как добрую песню наизусть выучили. Называется он «О порядке рассмотрения обращений граждан Российской Федерации», – гордо заявила визави Зубова.

– Ольга Ивановна, вы что, больны?

– Слава Богу, нет.

– А зачем вам все это?

– Заработать хочу, не одним вам дано богато жить, может, и нам какие крохи достанутся.

– Так вы что, хотели на строительстве дома работать?

– Конечно, но не рабочими.

– Странно, а кем же?

– Это вы человек странный, товарищ директор. Наша работа будет заключаться в том, чтобы жалобы поступали к чиновникам.

– Теперь понятно… И сколько же вы хотите за такую работу?

– Наша зарплата по сравнению с другими местами скромная.

– С какими другими местами?

– Но вы же в городе не один строите.

– И что, у каждого застройщика такие помощники?

– Да. Так вот зарплата наша должна быть двести тысяч рублей в месяц, конечно, чистыми.

– Ольга Ивановна, я сам такую зарплату не получаю.

– Но это ваши проблемы. Подумайте, ответ жду через два дня, – подвела черту под своим многочасовым представлением смекалистая гражданка.

* * *
Вечером Зубов отыскал по телефону своего знакомого еще по советскому времени Олега Аркадьевича Драшинского, напросился на встречу-консультацию. Тот, узнав, с чем пришел приятель, посуровел.

– И что, Алексей, ты с этим встретился впервые?

– Да.

– Везунчик ты. Может, оттого, что ты в городском центре мало строишь?

– Первый дом строю в центре.

– Вот сволочи, никого не упускают.

– Кто сволочи-то, Олег?

– Шантажисты.

– Что, – эти бабенки бегают по всему городу?

– Да, эти-то, которые у тебя истерику закатывают, лишь маленькая толика, по городу их сотни, а может, и тысячи.

– Олег, не придумывай.

– Я, к сожалению, не придумываю, Алексей. Очень часто наша компания сталкивается с ситуацией, когда СМИ, радио, телевидение, а то еще и строительные конкуренты, пользуется подобными «специалистами» как своим рупором, чтобы защитить бедных «обманутых граждан», заострить внимание на нашей, якобы незаконной, деятельности и необоснованно обвинить во всех тяжких.

– А зачем им это нужно? Это же шантаж, он происходит с какой-то определенной целью. Они-то чего хотят добиться?

– Чего добиться? Вот тебе пример. Мы реализуем инвестиционный проект по улице Капитанской. Инвестором выступает наша компания, город тоже имеет там свои квартиры. На нашей стороне соинвесторы – физические лица, которые хотят вовремя получить оплаченные ими квартиры. Вдруг появляется такое разгневанное «чудо-юдо» – житель дома, снесенного нами для нового строительства, и начинает в буквальном смысле шантажировать: оспаривает документы об отводе земельного участка, о недостаточной компенсации за снесенную халупу, выдвигает еще десятки вопросов-требований. И диалог с этим «чокнутым» невозможен, на любое предложение он подает в суд. А судебные заседания у нас могут длиться годами, и при этом строительство дома заморожено. Все страдают – жители, город. Но зато у нас демократия, и все должно быть по закону.

– А чего решать-то?

– Нам кажется нечего, но дело рассматривается второй год, прошло три инстанции, президиум Городского суда вернул в первую инстанцию, опять все сначала, и даже участие города не помогло нам.

– Олег, ты такие страсти рассказываешь, скажи, как в моей-то ситуации быть?

– Как быть? Как быть? Я не Бог, знаю не всё. У меня у самого́ из судов юристы не вылезают.

Но запомни одно: платить им ни при каких условиях нельзя. То, что ты встретил или тебя встретили эти две женщины, это видимая часть инициативной группы. Как только почувствуют слабину – попрут валом, никаких денег не хватит. Чтобы этого не случилось, нужно выполнять проект по всем правилам, даже все мелочи обработать. Да, да, я повторяю, Алексей, проект должен быть корректным, утвержден во всех инстанциях, обязательно пройти государственную экспертизу. К частной они привяжутся, хоть она, возможно, и лучше будет. Без этого сегодня разрешение на строительство не дадут, это прописные истины. Запомни их. И после разрешения обязательно возьми себе помощника.

– Кого?

– Повторяю – помощника. Сам ты время на встречи с жителями не трать, да и не будет его у тебя.

– А зачем с ними встречаться?

– Ну, во-первых, будут письма во все инстанции, во-вторых, будут сходы, в-третьих, будут жалобы. И везде нужно найти компромисс, ответить, принять участие.

– Неужели все так серьезно? Мы ведь открытые, не тайком строим. Ну и жители, они ведь не с Луны прилетели, понимают, что происходит.

– Алексей, ты спросил, я рассказал, если что-то тебе из моих предложений показалось сложным, делай по-своему, но помни одно золотое правило: твоя организация – юридическое лицо, а жители – лицо физическое. Так вот, наше общество, включая государство, стоит на защите физического лица! Физического! – подчеркнул опытный администратор. – Люди наслышаны, как плохо, как ужасно, как отвратительно и бесчеловечно относятся к потребителям все те, кто строит дома. У жителей огромный список претензий, и они готовы предъявить его буквально в любой момент дня и ночи.

– Ты уж как-то драматично все представляешь.

– Я-то ничего, скромно говорю, ты почитай газеты, посмотри интернет, передачи по телевидению: что ни застройщик, то, якобы, вор. Всё, что ни строят, никуда не годится, и каждого второго из них нужно расстрелять. Ну, если не расстреливать, то посадить обязательно. А государственные мужи наблюдают за этой нашей фронтовой жизнью со стороны и не вмешиваются. У нас же рынок! И власти понять можно: какую от них ждать защиту, если любое их положительное слово будет расценено как коррупционная связь с застройщиками. А отсюда и до решетки не далеко. Таковы технологии демократии.

– Что, наболело, Олег? – сочувственно прервал монолог приятеля заметно уставший от бесполезного разговора Зубов.

– Не то слово. Превратили работу по строительству домов в выпечку пирожков. Не успел к восьми утра, я тебя штрафую. А то, что это процесс, в котором завязаны сотни организаций и тысячи людей, никого не интересует. К закону о защите прав потребителей притянули. Сколько юристов получили работу, на каждом столбе объявления: вернем деньги, внесенные за квартиру, разумеется, вместе с квартирой. Чего ждет государство? Что в такой юридически мутной ситуации застройщиков больше появится? Скорее, наоборот.

– Да, государству все равно. Для него лучше найти застройщика покрупней.

– Но ведь и цена другая будет?

– А кто там наверху ценой интересуется? У них у всех квартиры есть – вернее, дворцы собственные. Свергнутые сто лет назад аристократы о таких чертогах и не мечтали.

– Как же, Олег, цена не волнует? Они ведь устанавливают такую вольготную цену для приобретения государством квартир, что диву даешься.

– Диву даваться нечего, и возмущаться бесполезно. У такой огромной страны нет специалистов, чтобы правильно подсчитать хотя бы себестоимость одного квадратного метра жилой площади.

– Олег, специалисты есть, только зачем считать? Назначил цену и все. Установил так называемый верхний предел и проводи торги, маши деревянным молотком, кто даст больше.

– Но ведь дают.

– А куда деться. Порой так прижмет, что и этому рад.

– Вот на это и надеются.

– Не думаю, что только на это. У них какие-то высокие материи, расчет такой сложный, не каждый математик его поймет. Однако покупка жилья государством ниже себестоимости в условиях стагнации рынка недвижимости – практика во всех регионах страны давно распространенная. Кто-то из строителей избавляется от неликвидов и расплачивается с кредиторами, кто-то продает, так как других вариантов нет. Но все равно это тупик, как говорил герой кинофильма – этот «прощальная гастроль». Да и тема бесконечная.

– Верно, Олег Аркадьевич. Для себя я понял одно: платить шантажистам нельзя. Как только заплатил, значит, посадил их на свою шею, а они еще погонять тебя будут, и командовать, и угрожать.

За два месяца, прошедшие после этого разговора, Алексея Николаевича и сотрудников его компании вызывали в десяток различных городских организаций, стоящих на страже законных требований населения, давали копии жалоб и просили подготовить ответ. И подготавливали, и отчитывались, и оправдывались, и вновь получали, и вновь отвечали… и так до бесконечности, которая символизируется хождением по кругу. Мучительнейшее состояние. Недаром, наверное, самую страшную в средние века казнь, наматывание кишок живого человека на барабан, назвали «хождение по кругу». Или русская метафора – «хождение по мукам».

* * *
В жалобах были лживые сведения, неизвестные, пожалуй, никому, кроме самих жалобщиков. Так, например, Алексей Николаевич узнал, что под будущим домом протекает подземная река и дом после окончания строительства обязательно провалится. В другом заявлении было написано, что дом строится не по проекту, а полученные застройщиком от дольщиков деньги используются им для покупки личной недвижимости в Испании.

Полицию наводнили письма, в которых вскрывались заведомо мошеннические действия строителей. Бдительные доброжелатели сообщали властям, что строительство ведется на земельном участке, не предназначенном для возведения многоквартирных жилых домов, и прикладывали схемы генплана довоенного времени, также сообщалось, что компания застройщика намеренно банкротится и деньги дольщикам не возвратит.

В прокуратуру шли письма с обвинениями государственных органов, якобы не принимающих должных мер по жалобам населения. И на все эти бумаги, что аккуратно подшивались и рассматривались, составлялись ответы, провоцируя новую волну жалоб.

В это время компания Зубова вела проектирование нового жилого дома. А там свои проблемы. Выполнить проект дома для проектной организации не такое уж сложное дело. Главное, подключить его к энергоносителям. И вот здесь все стопорится. В городе давно укоренилась недобрая традиция – борьба строителей с монополистами. Или наоборот? Сколько бы о них ни говорили, ни создавали комиссий, однако верховенство остается за ними. Желание урвать, за счет других побольше «наварить» для себя любимых, кажется, – главная цель и задача всех акционерных обществ, заправляющих теплосетями, водой, канализацией, электричеством, газом. Власти на их непомерные аппетиты смотрят сквозь пальцы. Результат известен. Застройщик остается один на один с алчным и всесильным монополистом. Остальное – по басне Ивана Андреевича Крылова про слона и Моську. Роль последней, понятно, отводится застройщику.

Не было никаких исключений и в новом проекте. Городские теплосети разрешили подключиться к ним при условии замены всех труб во дворе, и водоканал в своих требованиях не отставал от теплосетевиков. Сотрудники электрических коммуникаций вдруг заявили, что мощностей для нового дома нет, хотя всем было известно, что в стоящей в центре двора трансформаторной подстанции один трансформатор находится в резерве. Все как обычно, и сотрудники Алексея Николаевича, и он лично посещали высокие кабинеты, договаривались, шли на компромиссы. Медленно и дорого вопросы подключения решались.

Это называется административными барьерами. О них знают и говорят все, проводят совещания, конференции, чертят графики, выпускают дорожные карты, клеймят, но барьеры не только не исчезают, а вырастают и становятся непробиваемыми стенами. Такая стена нависла и над проектируемым домом. При согласовании в отделе гражданской обороны майор, разглядывающий проект, вынес вердикт: быть в подвале дома противорадиационному укрытию. Никакие уговоры отменить это решение не помогли. Тогда Зубов в назначенное время приехал сам на поклон к майору. Последний, поздоровавшись с директором, с недовольным видом процедил:

– Что пришли? Зачем зря терять время? Я сказал – быть укрытию! Это же в интересах сохранения жизней наших граждан. А может, и вам самому еще пригодится это убежище.

– Товарищ майор, – попытался как можно дружелюбней начать разговор Алексей Николаевич, – за что нам такая честь?

– Честь, говорите, а может, это действительно честь для вашей артели. От имени Федерального министерства, занимающегося аварийно-спасательными делами, осуществляющего функции по выработке и реализации государственной политики, нормативно-правовому регулированию, а также надзору и контролю в области гражданской обороны, защиты населения и территорий от чрезвычайных ситуаций природного и техногенного характера – я этой честью вас наделяю! – торжественно произнес самодовольный офицер.

– Спасибо. Чем же мы вам не понравились? Десятки лет работаем, строили оборонные объекты, и никто не называл нас артелью.

– Какие обидчивые, для меня все строители на одно лицо. Артель, в моем понимании, еще хорошее слово, старинное, имеющее традицию.

– Понятно.

– Раз понятно, тогда разговор окончен.

– Чего вы так, я еще не успел спросить главного.

– Главное одно, я не согласую проект без противорадиационного укрытия.

– Это я понял, но на чьи деньги будет строиться укрытие?

– На ваши, чего тут непонятного.

– У нас проект коммерческий и финансируют его люди, будущие жители, пока что закон запрещает использовать их деньги на эти цели.

– Запрещает – не запрещает, – все это разговоры. Не хотите строить – не надо, тогда и проект не будет согласован, – беспрекословно резюмировал радетель людского спасения.

– И последний вопрос, товарищ майор: какая необходимость строить укрытие в ста метрах от метро? – схватился за эту мысль, как за соломинку, Зубов, надеясь логикой победить упрямца в погонах.

Майор на минуту задумался, покраснел, повертел зрачками, затем, прихлопнув ладонью вспучившиеся на столе бумаги, произнес.

– Я так решил! Да, я решил, что необходимо укрытие именно здесь. В микрорайоне живут пожилые люди, в случае угрозы радиационного заражения они не успеют добраться до метро.

– Вынужден обратиться в вышестоящую организацию, товарищ майор, – потеряв терпение и надежду, начал угрожать представителю власти Алексей Николаевич.

– Да хоть к министру.

На этом спор был исчерпан, но вопрос не решен…

* * *
Вспомнив эти хождения по мукам, передернув плечами, забыв ночные свои сражения с бураном, Зубов вновь стал размышлять о причине вызова его к главе района.

В настоящее время Алексей Николаевич ждал с трудом согласованной аудиенции в главном управлении МЧС. Туда заранее был направлен проект, экспертное заключение специалистов и вопросы, требующие решения. Так чего же хочет глава? Уж кто-кто, а чиновники района мало вмешивались в дела строительные. Главное для них жалобы. Значит, добрых слов ждать нечего. Жалобы дошли и до него. Ну, что делать, от начальства не спрячешься. Встречаться надо.

В кармане настойчиво завибрировал телефон, через секунду в салон прорвался звук колокольного звона, который, как показалось Алексею Николаевичу, был похож на благовест. «А может, – подумал Зубов, – на набат перед сражением».

– Здравствуй, потеря моя родная, – полился нежный голос жены, – где же ты?

– Уже близко от города, Машенька.

– Алексей, ты уж езжай сразу домой.

– С радостью, да дела крепко вцепились, – попытался пошутить Зубов.

– Дел у тебя всегда много, но после такой поездки и отдохнуть надо, ты ведь не юноша.

– Роднулька, зачем ты подчеркиваешь мой возраст. Я обижусь. Я ведь молодой, и ты у меня юная.

– Не отшучивайся, Алеша, куда ты собрался?

– Вызывает глава районной администрации, наверное, все по дому в центре города не успокоятся.

– Это аварийный-то? Который разбираете? А что нужно?

– Не знаю.

– Ой, Алеша, Алеша, у тебя что, отправить некого к этому главе.

– Машенька, отправить-то есть кого, но он хочет видеть меня лично.

– Они все хотят видеть руководителя лично.

– Не волнуйся, любимая, обещаю тебе: встречусь с главой, заеду на работу подписать бухгалтерские документы и сразу домой.

– Понятно, если на работу заедешь, значит, будешь как всегда, поздно вечером. Не забудь принять таблетку успокоительную перед встречей.

– Не забуду, Маша.

– Целую тебя, мой родной.

– И я тебя тоже.

– Вот жизнь, целуемся и то виртуально.

– Ну, Машенька, зачем ты так, мы с тобой за пятьдесят лет нацеловались и наобнимались достаточно – вон, сколько от этих поцелуев у нас детей появилось, и внуки – тоже следствие наших жарких объятий.

– Все, все, прекращаем о поцелуях, позвони сразу после встречи с главой.

– Хорошо, родная. Слушаюсь и повинуюсь.

* * *
Администрация района располагалась в красивом дворце, стоявшем особняком посредине площади, как памятник ушедшей эпохе. Глядя на этот знатный особняк, вспомнились архитектурные знания, которые строитель получает не только в процессе обучения, но и в результате производственной деятельности. Зубову приходилось иметь дело и с заводами, и с дворцами. Все украшало снаружи это здание: портик с колоннами дорического ордера, пилястры вдоль наружных стен и в обрамлении портала. Внутри парадного подъезда уже не колонны, а пост охраны, металлические барьеры, рамка детектора и турникет.

За этими, необходимыми сегодня чудесами контролирующей техники, – вместительное фойе, изящная лестница с балюстрадой, затененные мозаичные панно. Но в этом парадном направлении Алексей Николаевич не приметил ни одного человека. Потом сообразил, что для сотрудников администрации, вероятно, был предусмотрен отдельный вход, значит, у каждого из них имеется электронный ключ.

Старший лейтенант долго искал в списках фамилию Алексея Николаевича, затем развел руками и произнес.

– Не заказывали на вас пропуск.

– И как быть, товарищ старший лейтенант? – заволновался Зубов.

– Позвоните.

– Кому?

– Тому, кто вызвал вас.

– Вызвал глава.

– Значит, звоните секретарю, телефон на стенке, – исчерпав этим советом свою помощь, охранник продолжил читать газету. Алексей Николаевич несколько минут набирал номер телефона секретаря главы, но в ответ получал лишь короткие гудки. Потеряв терпение, он вспомнил, что у него есть персональный телефон. Глава отозвался сразу, узнав, в чем дело, любезно извинился, сказав, что сейчас секретарь спустится за гостем.

В течение нескольких минут все было улажено, и Алексей Николаевич скоро оказался в кабинете главы. Еще раз извинившись за своих сотрудников, предложив кофе, глава вышел из кабинета.

Алексей Николаевич оглядел помещение. Оно было неуютное, заставленное массивной мебелью, уменьшающей размеры комнаты. Слишком большой стол для заседаний, казалось, вытеснял так много воздуха, что Зубов инстинктивно почувствовал нехватку кислорода и слегка ослабил ворот рубашки.

Основное рабочее место хозяина было завалено папками с документами, газетными вырезками и горой разрозненных листков бумаги. На глухой стене раскрашенная разными красками висела подробная карта района. За высоким креслом почти под потолком было отведено место портрету президента России.

Канцелярские принадлежности и оргтехника, похоже, здесь никогда не знали своего места и находились там, куда их положил хозяин после использования. Алексею Николаевичу все эти приметы не понравились, и он, чтобы не расстраиваться, повернулся к окну и стал смотреть на улицу.

– Всё, всё, извините, Алексей Николаевич, – услышал он голос главы. – Теперь нам никто не будет мешать. Вы у меня раньше были?

– Нет, Виктор Павлович, первый раз в вашем кабинете.

– Лиха беда начало, – с недобрым смешком проговорил глава и сразу продолжил:

– Не буду тянуть, сразу скажу, зачем попросил вас приехать ко мне. Ваша компания на улице Яковлевской начала строительство многоквартирного жилого дома. Жители микрорайона с самого начала выражают свой протест и собирают подписи против точечного строительства. Вы собираетесь построить двадцатиэтажный дом вплотную к существующим жилым домом. По соседству со стройплощадкой находится детский сад, дети ежедневно дышат пылью. По мнению жителей, проводимые работы являются несовместимыми с жизнью обитателей микрорайона. Сейчас уничтожается зеленая зона на площадке. Присланы даже фотографии. Это может нанести существенный ущерб экологии в жилой зоне, и без того страдающей от дефицита зелени.

Алексей Николаевич с недоумением смотрел на главу, раздумывая, не шутит ли тот, перечисляя знакомые фразы из писем Ольги Ивановны Приблудовой. Важный начальник, заметив удивленный взгляд Зубова, колко спросил:

– Что-то не так?

– Всё не так, – резко парировал директор.

– Строители и не могут сказать иное. Жители возмущены, и здесь я с ними согласен, – глава поднял руку со строго выпрямленным указательным пальцем вверх – то ли к потолку, то ли к портрету Президента и продолжил:

– Перед началом работ районные власти не провели общественных слушаний! Этим мы фактически лишили людей возможности участвовать в местном самоуправлении. Беспокоят жителей строительная пыль, покрывающая все окрестности, шум, сопровождающий строительство, работы проводятся по выходным дням. Строители перегораживают тротуары тяжелой техникой, из-за этого жители района, в том числе школьники и женщины с колясками, вынуждены передвигаться по проезжей части. С этим вы тоже не согласны, Алексей Николаевич?

– Нет. Я даже могу процитировать, что дальше написано в письме. Дальше говорится, что техника ездит в непосредственной близости от детской площадки, что работы ведутся за пределами строительной площадки, что новый дом будет выше соседних домов и закроет солнечный свет на веки вечные, что дадут просадку грунты и в опасности окажутся все соседние дома.

– Вот видите, вам все факты известны. Поэтому я не могу игнорировать серьезные опасения жителей по поводу безопасности строительства. И если даже десятая доля нарушений, указанных в письмах, правда, я вынужден в интересах людей обратиться к вам с просьбой о приостановке строительства и, учитывая страдания местных жителей, рассмотреть предложение нашей администрации по разбивке на пятне застройки сквера.

Глава замолчал, выразительно, по-хозяйски посмотрел на Зубова. Тот тоже не проронил ни слова. Будто онемел.

– Как вам мое предложение? – не выдержал затянувшейся паузы глава.

«Скоро выборы, наверное, готовится, заручается поддержкой населения, не может же быть глава района таким некомпетентным», – подумал Зубов и, собрав всю свою волю, с достоинством ответил:

– Я надеюсь, что вы шутите, Виктор Павлович.

– Нет, я говорю совершенно серьезно, Алексей Николаевич.

– Раз серьезно, тогда послушайте меня! Аварийное здание мы купили у города, и по договору за нами закреплены определенные обязательства, никаких скверов не предусматривающие.

– Не надо повторяться, я все знаю, Алексей Николаевич, – подчеркнуто скрипучим голосом, означающим бесполезность оправданий Зубова и усталость от них, нелюбезно ответил глава.

– Хорошо, тогда расскажу о том, чего вы не знаете, – с ударением на частицу «не» твердо сказал Зубов. – Ольга Ивановна Приблудова, которая рассылает письма во все инстанции…

– Остановитесь, – резко перебил глава, – кроме Ольги Ивановны, у нас еще несколько жителей с конкретными адресами, мы проверили, они там проживают.

– Давайте договоримся, вы меня не перебиваете, я представлю вам реальную ситуацию и свою точку зрения по этому вопросу.

– Хорошо, слушаю, – обреченно кивнул головой глава.

– Так вот, Ольга Ивановна – больной человек, достаточносказать, что за последние два года она находилась на лечении в психиатрической больнице несколько раз. Другие адресаты, о которых вы говорите, связаны с Ольгой Ивановной, она договорилась с ними, что письма будут отправляться от их имени, ну и ответы, естественно, приходить к ним. Иногда она за поддержку делает женщинам подарки, но в основном все объединены одной великой целью – остановить стройку. Себя она возомнила градозащитницей, посещает все акции протеста в городе. Надеялась что-нибудь заработать, поправить свое материальное положение, мне ставила денежный ультиматум. Но когда ей отказали в этом, стала писать пасквили. Я почти уверен, что и в Организации Объединенных Наций есть ее весточки.

Никто никогда не проверял правильность написанного. Любой проверяющий, если бы он был назначен, заметил бы, что детского садика нет ни в этом квартале, ни в соседнем. Зелень на стройке была только в одном месте: на крыше аварийного дома. Город продал и земельный участок, и аварийный дом под строительство нового двенадцатиэтажного, об этом говорит информация на информационном паспорте объекта.

Да, не скрою, двор тесноватый, однако мы делаем все возможное, чтобы не досаждать жителям. И работа, к нашему сожалению, организована в одну смену, пока основная группа жителей на работе.

За последние два месяца вы как глава района направили мне несколько грозных распоряжений по разборке аварийного здания, предупреждая меня о личной ответственности, хотя он в таком виде стоял шесть лет, притягивая к себе бомжей и наркоманов. А почему вы, так заботясь о благе горожан, не нашли ни времени, ни средств разобрать его?

– Алексей Николаевич, остановитесь. У меня нет желания слушать ваши монологи. Понятно, вы же – собственник, капиталист. Другого я от вас и не ожидал, хотя и была робкая надежда.

– Надежда на что?! Согласиться с вашей популистской идеей по разбивке сквера? Вы считаете, что деньги, за которые куплен земельный участок с аварийным домом – мои собственные. Это средства акционеров, которые вряд ли согласятся с вашим предложением.

– Давайте будем заканчивать, товарищ Зубов. Подумайте хорошо, доведите до сведения акционеров пожелание районной администрации и дайте свой ответ послезавтра.

– В каком виде дать ответ?

– Не понял про вид.

– Письменно, устно?

– Любой.

– Тогда я сейчас отвечаю вам, что мы будем исполнять договор, заключенный нами с Фондом имущества города.

– Жаль, – как-то неуверенно, устало, зрительно уменьшившись в объеме, ответил глава, понимая, что победить ему не удалось, не удалось отстоять права «несчастных жителей». А как бы эта победа пригодилась ему на очередных выборах!

Алексей Николаевич встал, глава, насупившись, перебирал бумаги на своем столе, не глядя на гостя.

– Виктор Павлович, не знаю, доведется ли мне еще раз встретиться с вами в этом кабинете? На прощание позвольте сказать несколько слов. Я уверен, что вы не согласитесь с моим мнением, но постарайтесь услышать.

Глава администрации поднял голову, на его лице появилась усмешка, верхняя губа открыла желтые вставные зубы, он покусал ими нижнюю губу, вновь опустил голову и тихо заговорил.

– Вы правы, Алексей Николаевич, встреч, я надеюсь, у нас больше не будет. Пять минут вам отвожу, дольше слушать вас у меня ни времени, ни желания нет. Да и чего хорошего можете сказать? Вы же, как и все строители, кроме мата ничего не знаете.

– Виктор Павлович, я в строительстве больше пятидесяти лет. Под моим руководством, если сложить все возведенное за полвека, построен город численностью в сто тысяч человек. И не просто дома, а вся инфраструктура; заводские корпуса, школы, детские сады, театры, дома культуры. И во всем этом благоустройстве живут люди. Надо сказать, счастливо живут. За свою жизнь у меня было много встреч. Я встречался с руководителями нашего государства – и с прежними, и с нынешними; иногда встречи были мимолетны, иногда беседы затягивались на часы. Но никогда я не чувствовал себя так некомфортно, как сегодня во время встречи с вами.

– Что это вы о своем величии рассказывать мне начали? – язвительно заметил глава.

– Да, вы правы, я зря это сделал. Кому говорить? – человеку, который в своей жизни ничего значимого не сделал, только чуть-чуть потолкался в комитете по молодежной политике?

– А вам и это известно? – уже совсем недружелюбно откликнулся глава района.

– Я же говорил, что живу долго, видел много и многих, и, естественно, что-то знаю, но я нисколько не хотел обидеть вас, у каждого свой путь, свои удачи и неудачи. Мне хотелось сказать о другом. Мы живем в России, ей сейчас нелегко. Перечисление государственных трудностей займет много времени, моя и ваша задача помогать преодолевать эти трудности. Главное для меня – дать работу людям, а как результат, чтобы они за это получили нормальную заработную плату.

Строительство дома, о котором идет речь, способно дать работу ста работникам, не считая поставщиков, изготовителей материалов, проектировщиков и многих других работников сопутствующих профессий, задействованных при строительстве сооружения. Ну и не маловажный фактор – налоги государству, которые идут на пенсии, на здравоохранение, на культуру.

Задыхаясь от прилива ярости, глава грубо перебил Зубова.

– Вы, Алексей Николаевич, решили провести «ликбез». Я прошу вас прекратить выступать. Найдите другое место для этих целей. А сейчас прощайте. Запомните одно, если понадобится помощь от районной администрации, ее не будет. Для вас – никогда!

Глава подошел к двери, открыл ее и указал рукой на выход.

Алексей Николаевич, не глядя на хозяина кабинета, вышел в приемную с видом победителя. Бодро через узкий коридор прошагал в большой холл, но, увидев маленький диванчик, медленно, хватаясь за сердце, на него опустился. Нечем было дышать, пульс стучал громко, как настенные часы.

«Дурак! Зачем я ввязываюсь в эти разговоры? Кого учу? Неужели мне не хватило науки прошлого раза, когда в присутствии всего руководства города я завел разговор о городе будущего?»

Воспоминания об этом событии несколько охладили негодования сегодняшнего дня.

– Мечтать не вредно, – сказал Зубов тогда в своем выступлении, – но о чем мечтать? Мы сегодня привыкли задыхаться от пыли весной и летом, ходить по грязи осенью и зимой. Мы отстали в городском развитии на сто лет, а может, больше, нет единиц измерения в этом деле. Сегодня в Генплане за основу берутся принципы, бывшие прогрессивными в тридцатые годы двадцатого столетия. Проблемы при этом копятся и спрессовываются, как снежный шар. Люди живут в перенаселенных домах и кварталах, расположенных на окраинах, часто у напряженных автомагистралей. Центр, который мы бережем, стареет и разваливается, единственное, что позволяется делать – это красить фасады домов. В общем, получается загримированная под девушку старушка. Что бы мы ни построили в центре или рядом с ним, уже на стадии недостроя оценивается как градостроительные ошибки. Чаще всего эту оценку дают люди некомпетентные, в большинстве, – это несогласные с временными неудобствами жители близлежащих домов, экспертиза проводится не формулами и актами, а чувствами. Более восьми десятков современных зданий в историческом центре могут быть признаны объектами, не соответствующими исторической среде. Кто виноват в этом? И почему только после того, как здания уже возведены или возводятся, «умные» задним умом люди восклицают – ошибка! И тут же находятся подпевалы, перекрикивающие в образовавшемся хоре недовольных, даже солистов. Неужели мы не можем по-иному, или не умеем?!

После этих слов Зубова, никого конкретно не задевающих и не обижающих, началось такое, что страшно вспомнить. Каких только отповедей Алексей Николаевич не услышал в свой адрес.

Складывалось впечатление от речей некоторых чиновников, что и ошибки происходят, потому что есть такие люди, как Зубов. Много было сказано упреков лично в его адрес. Он не понимал, почему все обозлились. Приятель, с которым они уходили с так называемого «круглого» стола, имевшего острые углы, с усмешкой укорял Алексея.

– Ты чего, Алешенька, с другой планеты свалился? Не знаешь, кто такой чиновник в современной России?

– Не знаю, Юра.

– Давай я тебя просвещу.

– Просвещай.

– В России насчитывается около двух миллионов чиновников, в СССР их было восемьсот тысяч. К ним не относятся депутаты всех уровней. Но если добавить и их, все три миллиона получится. Недавно наши ученые – социологи, юристы, провели исследование, где показали, что чиновник – это общественно бесполезный человек, проще паразит, так как не производит никаких материальных ценностей, а только их потребляет.

– Ты, Юра, потише, а то на тебя уже стали оглядываться.

– Где ты увидел, что на меня оглядываются?

– Ладно, давай дальше.

– А дальше – еще интереснее: чиновник, по мнению ученых, тормоз развития общества, экономики, науки, промышленности, сельского хозяйства, образования, здравоохранения, спорта и всего остального. Ведь что чиновнику нужно? Только кресло, кабинет, телефон, компьютер, служебная машина да отдых на курорте за госсчет, а главное, чтобы должностных беспокойств было как можно меньше.

– Ты уж скажешь, что-то они все-таки делают полезное.

– Леша, чиновник ни за что не отвечает, может быть, только перед вышестоящим чиновником, который иногда дает ему задание. По этой причине их нельзя привлечь ни к уголовной, ни к административной ответственности, они только организуют и содействуют. Как бы перепродают идеи, то есть посредничают.

– Нет, Юра, не говори, благодаря чиновникам в обществе поддерживается какой-никакой порядок. Да и чиновники бывают разные. Ну а мы с тобой мало что понимаем в государственной службе. Но я уверен, что, как и у любого работника, обязанности и ответственность чиновников определены в должностных регламентах.

– Ой, Леша, Леша, мало они тебя сегодня «умывали».

– Но это ведь другое. Я решил обратить их взоры в будущее, пробудить совесть и ответственность. Это, если можно так сказать, было лирическое отступление от основного нашего строительного сюжета.

– Сегодня чиновники защищали себя, Алексей. Они вступились за себя, любимых. Ты, мечтатель, для них опасен тем, что заставляешь отказаться от привычек спокойной жизни, зовешь на революционные преобразования, провоцируешь фантазии.

* * *
Сейчас, сидя с сердечным приступом на холодном кожаном диване в огромном холле здания районной администрации, Алексей Николаевич вспомнил давний разговор с приятелем с осознанием, что тот был прав. Безнаказанность давно породила вседозволенность. Чинуши, подобные этому главе, давно потеряли страх и думают, что они хозяева жизни. Теперь после этой встречи нужно ждать новых атак. Начнутся отклики на письма «трудящихся»: нравственные вопросы смешают с производственными, замучают проверками на строительстве объекта. По два, по три раза в день будут проверять паспорта у работающих, если неправильно выписан допускающий на работы документ, тогда жди большой беды, всех правых и неправых сгонят ОМОНом в тесное помещение и начнут проверять все, вплоть до медицинских справок. И ничего, что часами мучают людей. Никого не волнует форма общения, ведь идет проверка по жалобе, которую может написать и сам заинтересованный проверяющий.

Нужно подготовиться. Такая напасть, вероятно, в ближайшее время ожидает компанию.

Зубов тяжело поднялся с жесткого дивана, опершись на его спинку, медленно разогнул поясницу, выпрямился и осторожно пошел к выходу, вспомнив образ квадратуры круга своей нелегкой жизни, придуманный им давно, в шутку, но оказавшийся реальностью.

Выйдя на улицу, сразу позвонил жене.

– Это я, родная, – проговорил он неузнаваемым от пережитого волнения голосом.

– Что-то случилось? – сразу спросила она, почувствовав неладное.

– Любимая, штирлиц мой домашний, что может со мной случиться? Звоню тебе, чтобы сообщить, что хочу заехать домой и выпить стакан чая.

– Жду, Лешенька.

Маша встретила его на лестничной площадке.

– Ты что, ждешь меня на площадке? Уж выбежала бы на улицу с распростертыми объятиями, как жена декабриста. Все-таки я из снежного бурана выбрался.

– Подметала, чистоту наводила, к встрече с любимым мужем готовилась, – кокетливо оправдывалась Маша.

– А что, есть еще и нелюбимый муж? – продолжал шутить Алексей, пытаясь усыпить бдительность волнующейся о его самочувствии жены.

– Не поняла?

– Маша, я пошутил. Не тревожься.

– Шутки у тебя неудачные, но проходи, раздевайся, стол накрыт.

– Машенька, я на несколько минут, тебя обнять, о жизни рассказать, стакан чая выпить. Меня ждут на работе.

– Алеша, тебя везде ждут, только ты забываешь, что у тебя болезни и вторая молодость заканчивается.

– Хорошо, что все-таки молодость, а не старость. А ведь бывает еще и третья молодость.

– Ладно, не лови на слове, пей чай, молодой мой человек.

– Спасибо, любимая. Чай обжигает как твои поцелуи в молодости. Помнишь?

– Не отвлекай меня от главного вопроса. Я поняла, что встреча с главой района была не очень хорошей.

– Да, Маша. Вечером я в лицах расскажу тебе об этом начальственном беспределе и чиновническом чванстве.

– Постарайся, Алеша, побыстрее вернуться. Ты уже трое суток не был дома.

– Только подпишу бухгалтерские документы и домой. Не волнуйся и меня не ругай, – как можно ласковее ответит Зубов, стараясь утихомирить ревностную бдительность жены. Сейчас у него не было сил на откровения.

– Я давно уже ругаю себя, что не имею на тебя влияния.

Провожая мужа до дверей, заботливо поправляя его шарфик, умная Маша прижалась к супругу и зашептала ему на ухо:

– Не расстраивайся, знаешь, какое положительное качество чиновников?

– Какое, Маша? – так же шепотом спросил Зубов.

– Они приходят и уходят. А ты – остаешься на своем рабочем месте.

Такое простое жизненное наблюдение очень благотворно подействовало на Зубова, на душе стало легче, хотя бы от того, что его переживания кому-то интересны, кто-то о нем волнуется.

– Это верно, Машенька. Правда, за то время, что эти начальники находятся во власти, они успевают много сделать плохого.

– Да нет, Леша, это тебе сегодня не повезло. Многие из них достойные люди.

– Хорошо, моя ласточка, не будем спорить о чиновниках. У нас есть о чем ласковом и нежном поговорить вечером.

Машина резко затормозила, въезжая в пробку, которая, казалось, не двигалась совсем. Видимо, впереди была авария. Алексей Николаевич позвонил на работу, подтвердил, что обязательно будет, в случае задержки попросил подождать. Включил радио. Медленно, как будто из другого мира, выплывали, увеличиваясь в мощности звучания, трогательные слова:

В лунном сиянье снег серебрится,
Вдоль по дороге троечка мчится…
Динь-динь-динь, динь-динь-динь —
Колокольчик звенит,
Этот звон, этот звук
О любви говорит.
«Какая простая ямщицкая песня, – подумал Зубов, – но сколько в ней правды жизни, нежности, любви. Вот истинная трагедия – когда “с молодою женой мой соперник стоит”! Вот, когда надо рыдать! А что это я расхныкался? Моя любимая со мной, дети, внуки здоровы, успешны, умны. А чиновники – Маша права – приходят и уходят. А я остаюсь, потому что много добрых дел еще должен успеть сделать!»

Это понимание настоящих ценностей жизни, подсказанное старинным романсом Юрьева, утешило страждущую от обид и непониманий душу заслуженного строителя.

Но романс кончился, Алексей Николаевич смотрел в окно медленно двигающейся машины, и мысли опять возвращались к возмутительной встрече с главой, которая выводила на осмысление общегосударственных и общечеловеческих вопросов нашего времени.

Можно ли вообще обойтись в жизни без чиновников? Вряд ли, многое с ними связано в наш сложный технический век. Помогут ли в беде? Но ведь слово «помощь» в должностных обязанностях чиновника не записано. Эта категория из философии или даже из богословской терминологии. Зубов вспомнил, что однажды пытался прочитать «Слово о законе и благодати…», созданное митрополитом Илларионом в XI веке. Конечно, не дочитал, но главное понял. В «Слове» древний богослов противопоставляет смысл понятий «закона» (человеческого, выдуманного такими чиновников) и «благодати» (жизни по совести, по нравственному смыслу, по Божиим заповедям). Митрополит Илларион не против закона, но показывает его подчиненность, зависимость от благодати, которая открывает истинные смыслы человеческих отношений, отраженные в Благой вести, то есть в Евангелии.

Сегодня многие чиновники обязательно присутствуют на церковных службах (модно, да и пример Высочайший есть), важно держат свечки, даже крестным знамением себя осеняют (хотя некоторые путаются и крестятся на католический манер, то есть не справа налево, как должно православным, а наоборот). Но не обретают, кажется, они благодати в храме. Не осознают истинных человеческих ценностей, не расточают драгоценностей человеческого духа на своих жизненных путях – любви к ближнему, помощи просящему, милосердия, нестяжания, жертвенности и многих других.

А ведь при советской власти, кажется, было по-другому. Огромное количество министерств, гениально придуманная система организаций, где работали миллионы человек. Уверенность в завтрашнем дне. Но вмиг все рухнуло. Остались руины разоренных хозяйств и толпы безработных.

Крах прежней жизни был трагичен. Зубов с болью вспомнил свой огромный трест, руководителем которого стал по воле коллектива в тяжелейшее время: тысячи сотрудников, отличных специалистов разных профилей, остались без работы, оказались вообще без надобности. И помощи ждать было неоткуда. Появившиеся новые чиновники разводили руками, наивно повторяя лозунги Остапа Бендера:

– Радуйтесь, вы свободные люди! Рынок и заграница нам помогут!

Тогда никто не понимал, что такое свобода, зачем она нужна. Потом прояснилось: кто-то волен орудовать пистолетом, кто-то обеспечивать пропитание продажей своего интеллекта или внутренних органов, кто-то тяжелым физическим подневольным трудом.

Таял огромный трест, уходили люди, кто на базар – торговать, чем придется, кто в разбойники. Приметы этой жуткой картины и сейчас перед глазами Зубова.

* * *
…В кабинет вошли три молодых человека. Не спрашивая разрешения, вольготно расположились на диване. На его удивленный взгляд старший нагло спросил:

– Не узнал, что ли?

– Не узнал, – сдержано, не показывая волнения, ответил Зубов.

– Тем хуже для тебя, – хохотнул другой из незваных гостей.

Директор по жаргону понял, что перед ним вчерашние зеки, а ныне свободные граждане новой страны.

– Надо платить, начальник, – вызывающе зевнул третий.

– За что? – уже глядя на гостей исподлобья, сдержано ответил Алексей Николаевич.

Все трое хором рассмеялись.

– Мы твоя крыша. Будем беречь тебя и охранять, – и опять нарочито широко раскрытыми ртами гости расхохотались.

Директор не отвечал, не возмущался, с юности зная эту породу блатных.

– Что молчишь, фраерок? – приблизился к нему долговязый парень.

Зубов с сожалением смотрел на этих людей, вспоминалась юность. Тогда он вел строительство в областном центре Восточной Сибири. Дефицит рабочих был обычным делом, даже в крупных городах. Поэтому для строительства привлекались заключенные. Труд их был неэффективен, добивались цели не умением, а числом. Алексей вращался в этой среде, знал особенности ее представителей. Вольно или невольно жаргонные слова и выражения, «блатная феня» задели и его жизнь. Он пытался бороться с зависимостью, но слова, а порой и фразы, прилипали, словно репей, и отодрать их можно было только по живому. Давно это было, многое забылось, но сейчас, вмиг, что-то спасительно вспомнилось из того времени, и директор неожиданно для себя продолжил начатый разговор уже на равных, как артист, все более входя в роль.

– Могу ответить, вы, прежде чем меня грузить[8], у какого арестанта[9] разрешение спросили, гопники[10]? Или проблем ищете, или привыкли жиганами[11] быть, не боитесь в жмура[12] сыграть. Может, не будем колобродить[13], давайте ксивы ломанем[14], – невозмутимо выпалил Зубов.

– Чего ты сказал? – вытянув от неожиданности свою лошадиную морду, долговязый потянул руку к Алексею Николаевичу, будто хотел схватить его за горло.

– О, ты к тому же и глухой, а собрался шустряком[15] работать. Так что старшака[16] назовите мне, дальше говорить буду; если нет, готовьтесь к стрелке, – продолжал Алексей Николаевич, вдохновившийся ролью.

– Чего ты нас жучить[17] начал. Сразу бы сказал, что блатной.

– А то вы не знали, куда шли, что, первую попавшую дверь открыли?

– Первую, не первую, барыга[18] на тебя показал.

– Пусть впредь не буровит[19], бодягу[20] не гонит. Если чего надо, пусть сам первым придет, – Зубов в острастку стукнул по столу кулаком так сильно, что подпрыгнул сотовый телефон.

– Будь здоров, пахан[21]. Прости, что не так.

– Идите. Не бейте понты у меня.

Парни покорно, как утята за уткой, вышли друг за другом из кабинета. В дверях стояла секретарша с открытым ртом и выпученными от ужаса глазами.

– Галя, закрой дверь, мне не хватало еще тебя утешать.

Но Галя словно окаменела и не подчинилась приказу начальника.

Алексей Николаевич подошел к двери, взял за руку секретаршу, усадил ее на стул, налил воды, протянул стакан. После глотка воды она заговорила.

– Как страшно, Алексей Николаевич.

– Да, Галя, бывает, что слова ранят больше ножа.

– Но вы говорили с бандитами на их языке.

– С кем поведешься, от того и наберешься. К счастью, вспомнил, в юности я это каждый день слышал. Не беспокойся, я в лагере не сидел, пришлось с зэками работать на сибирских стройках. Зато у нас сейчас зоной стала вся страна. Понять бы, кто «старшак»?

* * *
Машина директора, наконец, проехала мимо участка, где стояли попавшие в аварию автомобили. Дальше уже без всяких приключений добрались до работы. Алексей Николаевич только расположился за своим директорским столом, чтобы внимательно просмотреть бумаги, накопившиеся за дни его отсутствия, как услышал в приемной голос своего давнего приятеля Петра Абрамовича Горского.

– У себя? – зычно спросил тот у секретаря.

– Да.

– Кто у него?

– Он один, Петр Абрамович.

Дверь распахнулась, и в кабинет стремительно влетел Горский. Воздух в помещении заколебался от его громкого голоса. Дрогнула даже люстра.

– Вы посмотрите на него, он сидит, бумажки читает, – протягивая руку для приветствия, радостно выкрикнул Петр Абрамович.

– Умоляю, Петр, потише! Несколько секунд ты здесь, а уши от твоего громогласия уже заложило.

– Да тут выть нужно, – еще сильнее повышая голос, парировал приятель.

– Чего случилось-то? – не взволновавшись, ответил Зубов.

– А ты где находился? Телевизор не смотрел, радио не слушал?

– В области был, да вроде на рубежах нашей Родины все спокойно.

– Да при чем здесь рубежи, внутри у нас «революция», – потряс кулаком Горский.

– Ой, Петя, хватит тебе огороды городить, присядь, остынь немного. Я сейчас неотложные бумаги распишу.

Терпения Горского хватило только на минуту.

– Алексей, ты что, и вправду ничего не знаешь? – расположившись на диване таинственным шепотом заговорил Петр Абрамович.

– О том, что ты знаешь, я не знаю.

– Тебя что не волнует, о чем депутаты Думы договорились?

– Не говори загадками, рассказывай, что случилось.

– Вчера Госдума должна была в третьем чтении принять закон о Компенсационном фонде, а в результате приняла новый закон.

– Что ж там нового можно придумать?

– Ты не перебивай, – голос Горского уже звучал ровно, убедительно. – Сейчас новый закон называется «О публично-правовой компании по защите прав граждан – участников долевого строительства при несостоятельности и банкротстве застройщиков и о внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации».

– О, как, Петя! Какая фантазия у депутатов, а всего-то нужно было определить, на сколько можно обдирать дольщиков.

– Леша, да подожди ты. О Компенсационном фонде всего несколько строк. Закон устанавливает фиксированный размер взносов в фонд на уровне чуть больше одного процента от каждого договора участия в долевом строительстве и может быть изменен не чаще одного раза в год. А дальше «песня», цитирую: «Законом предусмотрен ряд мер, ограничивающих риски и потери при банкротстве застройщика»…

– Но это же хорошо.

– Хорошо-то, хорошо, но касается всех, и не банкротов тоже. В частности, одна компания сможет получить только одно разрешение на строительство.

– Что, один только дом можно строить?

– Выходит, так. Правда, крупные компании не обижены. Согласно документу, они вправе привлекать денежные средства участников долевого строительства, при условии, если строительство одного или нескольких многоквартирных домов осуществляется в пределах одного разрешения на строительство. Но и это не главное. Самое главное в законе – это ужесточение требований к достаточности собственных средств. На протяжении всего строительства застройщик обязан поддерживать их на уровне десяти процентов от планируемой стоимости проекта, а также обеспечить минимальный остаток денежных средств на счете в уполномоченном банке, тоже в размере десяти процентов от проектной стоимости. При этом закон вводит обязательное банковское сопровождение деятельности застройщика.

– Петя, у них при принятии этого закона в мозгах было все в порядке?

– Кто знает, что было у них в головах. При этом за деньги дольщиков создадут огромный аппарат публично-правовой компании, которая будет заниматься всеми вопросами. Все идет к монополизации рынка, а возможно, и к отмене долевого строительства. На рынке останутся те застройщики, у которых достаточное количество собственных средств.

– Но таких застройщиков по пальцам можно сосчитать.

– А кого это интересует? Для того, чтобы «мелочь» не путалась под ногами, они приняли дополнительное требование. Застройщик должен иметь опыт не менее трех лет и разрешение на ввод в эксплуатацию не менее десяти тысяч квадратных метров многоквартирных домов.

– Да, Петя, строительством коттеджей здесь не обойтись. Я думаю, тот, кто захочет работать на строительном рынке, выход найдет.

– Какой, Алексей? Не представляю.

– Будут либо покупать доли в уставных капиталах тех юридических лиц, которые хоть когда-то что-то сдавали, либо будут строить за свои деньги.

– А что будут делать те, кто напокупал землю под строительство домов?

– Продавать ее.

– По бросовым ценам, Алеша?

– По разным. Смотря какой спрос будет.

– А о чем думали депутаты, когда приняли решение, что земельный участок, проектные и изыскательные работы не входят в стоимость квадратного метра?

– Неужели так и записано в законе, Петя? Не может быть! – теперь повысил голос встревоженный Зубов.

– Да, именно так.

– Будем проводить эти расходы по отдельному договору.

– Ты что говоришь, Алексей?

– Думаю вслух, Петр.

– Но это же вступает в противоречие со здравой логикой, так же, как и то, что застройщик не может осуществлять иные виды деятельности, кроме строительства, – покраснев от возмущения и несправедливости нового закона, воскликнул Горский.

– Что, не может сдавать в аренду собственное имущество? Или взять транспортное средство в лизинг?

– По новому закону – не может.

– Значит, будем создавать новые фирмы.

– Скажи мне, что они, этого не понимают? Не предусмотрели эти лазейки?

– Добрая половина депутатов, я уверен, не понимают, за что они голосуют. Вторая половина знает, но лоббирует чьи-то интересы. А в целом решают благую задачу, чтобы не было обманутых дольщиков.

– А чтобы их не было, надо ничего не строить.

– Ладно, Петя, чего спорить и говорить о документе, которого я не читал.

– Почитай, почитай, легче не станет, – опять зашумел Горский, безнадежно махнул рукой, попрощался и шумно вышел.

Сумерки окутали город. В окна кабинета Зубова заглянули высокие уличные фонари, как клоуны на ходулях, они приникли к стеклам своим светом, напоминая о том, что не только рабочий, но и вообще день – заканчивается. В здании Алексей Николаевич остался один. Все «конторские» ушли, а он все сидел, читая свежие материалы, касающиеся нового закона. Для него не было новостью, что количество обманутых дольщиков в России измеряется в тысячах. Многие из них ждут свои квартиры не один десяток лет, и до сих пор не имеют никаких гарантий, что квартиру они в итоге получат. Что бы ни делала власть, чего бы ни придумывала, решить проблему она не могла.

Сейчас надумали, что утопающие сами должны себя спасать, вытаскивать за волосы из трясины обмана. Потому и появилась идея создать компенсационный фонд, который будут наполнять сами дольщики. Предполагается, что деньги фонда пойдут на завершение долгостроя и выплату компенсаций в случае необходимости. К этому, как и положено в таких случаях, добавлено много сопутствующих расходов, но все это вряд ли поможет обманутым людям.

Создание информационной системы жилищного строительства, в которой отразится информация об объектах долевого строительства, не введенных в эксплуатацию, оставляло надежду.

Телефон мощно загудел, пополз по столу, замигал огоньками.

«Наверное, Маша, – подумал Алексей Николаевич. – Да, засиделся я опять допоздна, надо спешить домой».

Он протянул руку к трубке, но на экране высветился номер прораба, он звонил со строительства жилого дома в микрорайоне «Ульянка».

– Алексей Николаевич, это вы? – взволнованно закричал прораб.

– Я, Борис, я. Что-то случилось?

– У нас беда, Алексей Николаевич.

– Говори яснее, Борис, – почувствовав неладное, нервно потребовал пояснений Зубов.

– Пять минут назад произошел групповой смертельный случай.

– Где? – только и мог выговорить обомлевший директор.

– При монтаже изделий в лестничной клетке.

– Я буду через двадцать минут. Ты знаешь, что предпринять, – пытаясь утишить волнение, выкрикнул Зубов.

– Знаю.

– Главное, Борис, всех вывести из опасной зоны.

– Да, я уже это сделал.

– Потерпи, скоро буду, – уже спокойнее сказал Зубов, нервно оттягивая от шеи тугой, взмокший от пота узел галстука.

Выключил телефон, ладонями растер виски, почувствовал, что кровь вновь пульсирует в них, с шумом проталкивается по своим венам-путям. Сделав необходимые звонки, предупредив всех, кого необходимо в таких случаях, Алексей Николаевич отправился на объект.

На площадке директора встретили работники компании, сумевшие прибыть на стройку раньше него.

– Рассказывай, Борис, – обратился он к прорабу севшим голосом.

Прораб, молодой человек двадцати пяти лет от роду, работающий после окончания института на стройке третий год, стал медленно, подбирая слова, воспроизводить картину произошедшего.

– Монтаж элементов лестничной клетки идет уже несколько дней, работают субподрядчики из фирмы «Вектор». Сегодня должны были завершить работу.

– Борис, что же произошло? – нетерпеливо перебил его Алексей Николаевич.

– Я могу сказать только со слов сигнальщика, сам я там не был.

– Слава Богу, что не был, – чуть слышно проговорил Алексей Николаевич.

– Что вы сказали?

– Ничего, рассказывай дальше.

– Стали подавать лестничный марш, стропальщики сказали, что зацепили крюками за петли.

– Удавками из строп цепляли лестничные марши, Борис?

– Похоже, нет.

– Похоже или цепляли?

– Мне трудно сказать, у них же свой прораб есть.

– Их прораб был на стройке?

– Нет, он заходит по утрам, дает задание.

– Почему?

– Другие дела есть, на других объектах.

– Понятно. Скажи, а стропальщики отгибали петли на маршах?

– Да. Они говорят, что крюки не заходили, пришлось отгибать вначале ломом, а потом кувалдой.

– Стропальщики хоть опытные мужики?

– Нет, молодые ребята, каждому двадцати нет.

– Кто подписывал крановщику разрешение на работу крана?

– Прораб «Вектора».

Алексей Николаевич вздохнул, оглянулся вокруг, к воротам стройки прибывали машины, все темного цвета. «И почему чиновники любят черный цвет?» – подумал он мельком.

– Борис, расскажи, хотя бы со слов сигнальщика, поподробнее, что произошло?

– Когда башенный кран стал поднимать конструкцию вверх, марш стал закручиваться, чтобы как-то успокоить его, машинист два раза касался им стены здания, но вращение продолжалось. Над проемом лестничной клетки машинист резко тормознул. Нижние крючья то ли выскочили из петель, то ли петли лопнули. И марш принял вертикальное положение, при этом сильно ударившись о кирпичную стену. Вторая пара петель, не выдержав двойной нагрузки, лопнула, и марш как нож полетел вниз, на смонтированные ранее элементы.

– А монтажники где были?

– Должны были быть в укрытии, но, видимо, стояли на лестничных площадках, ожидая конструкцию.

– Сколько этажей разрушено?

– Три.

– А марши были не проварены?

– Прихвачены сваркой, назавтра ожидался дипломированный электросварщик.

– Что с погибшими, добрались до них?

– Да, они уже внизу, раздавило железобетоном.

– Фирме «Вектор» сообщили?

– Конечно.

Алексей Николаевич боковым зрением увидел, как из машины выходит заместитель председателя Строительного комитета, высокий седовласый мужчина, с которым они были знакомы много лет.

– Так вот, мужики, – обратился он к своим подчиненным, – закрыть ходы и проходы в лестничную клетку, не пускать никого, особенно телевизионщиков. Пока встаньте сами и не пускайте. На вопрос, «почему?» – отвечайте: «опасно». А я пошел к гостям, их сегодня будет много.

Зубов подошел к заместителю председателя Стройкомитета, протянул руку.

– Здравствуй, Евгений Владимирович.

– Здравствуй, Алексей Николаевич, что у тебя? Почему людям отдохнуть не даешь?

– Да, не говори, Владимирович, беда времени не выбирает.

– Отойдем, а то телевизионщики уже прислушиваются, нюхом что ли чуют поживу.

– Да у них работа такая, а сообщили им, наверняка, работники скорой помощи.

– Так что произошло, Николаевич?

Выслушав Зубова внимательно, зампред стал прощаться.

– В смертельном случае я тебе не помощник, после демонтажа рухнувших железобетонных элементов проверьте стены, нет ли трещин, да чего мне тебя учить, сам знаешь, что нужно сделать.

Они попрощались, и тут Алексей Николаевич услышал и увидел дающего интервью своего хорошего знакомого – начальника районной пожарной части Романа Васильевича Родина. Тот, радуясь возможности прославиться через телевидение, с лучезарной улыбкой рассказывал:

– Сегодня мы, как организация, входящая в министерство по чрезвычайным ситуациям, одними из первых прибыли на аварийный объект, впереди нас прибыла только машина скорой помощи. Наши работники быстро оценили риски разваливающегося дома, поставили в нужных точках специальные приборы, фиксирующие падение конструкций. Вывели всех людей, отключили электроэнергию и воду. Этими действиями мы предотвратили пожар, который мог случиться от замыкания электросети. Сейчас наши люди проходят по всем этажам, все проверяют, закрывают окна и двери.

– Роман Васильевич, – окликнул старшего пожарника Алексей Николаевич, – взгляните вверх, окна и двери еще не установлены.

Начальник пожарной охраны с нескрываемым неудовольствием зыркнул на оппонента.

– Чего ты сказал? – обратился он к Алексею Николаевичу, затем театрально закричал: – А вот и хозяин объекта, он должен точно знать, что произошло. Он все вам и расскажет.

Девушка, державшая микрофон у рта Романа Васильевича, рванулась к Алексею Николаевичу.

– Скажите, скажите, что произошло? Это правда, что будут сносить дом?

– Девушка, произошла беда, при монтаже упал лестничный марш, разбив при падении еще несколько уже установленных маршей, но самое главное, погибли люди. Два молодых монтажника. Как это произошло, мы выясняем. Что касается дома, с ним ничего не случилось, он переживет всех нас, и то, что здесь рассказывал Роман Васильевич, я думаю, была лишь выдержка из стандартной инструкции.

Зубов еле сдерживался, чтобы не нагрубить этой «сопливой» корреспондентке, которую ее лживые преподаватели убедили с первого курса университета, что она – четвертая власть, что «жареные» факты важнее человеческих страданий. Девушку не волновало, есть ли у погибших семьи, дети, она не выразила соболезнования коллегам строителей, не выказала собственного огорчения от гибели молодых людей. Ее интересовал только материальный расклад: кто понесет убытки. Если это окажутся покупатели жилья, она еще может «наварить», сделает несколько душераздирающих репортажей о том, что натворил капиталист-хозяин – вор и душегуб. Прямо какая-то революционная классовая неприязнь, превращающаяся на страницах газет и в телеэфире в тотальную ложь, от которой невозможно защититься.

От Алексея Николаевича не скрылось, с какой злостью посмотрел на него посрамленный и уличенный в дезинформации и некомпетентности пожарник. Но Зубов махнул рукой и пошел встречать работника прокуратуры, молодого человека в штатской одежде. Он сдержанно поздоровался и бесстрастно приступил к делу:

– К месту гибели монтажников мы пройти сможем?

– Конечно, но по другой лестничной клетке с переходами через балконы.

– Я понимаю, что по разрушенной клетке не пройти.

В это время подошел начальник пожарной части, похлопав Алексея Николаевича по плечу, с натянутой улыбкой сказал:

– Думаешь, поддел? Посмотрим, что еще будет, как бы ты не пожалел о сказанном, Николаевич. Ты меня знаешь, я обид не прощаю.

– Я понял, Роман Васильевич, – глядя в потемневшие от обиды глаза работника МЧС, спокойно ответил Зубов.

– Хорошо, что понял.

– Из-за чего он так зол на вас? – спросил работник прокуратуры.

– Я поправил его насчет окон и дверей, не думал, что он обидится.

Директор и представитель прокуратуры, кругами петляя по зданию, наконец, добрались до места трагедии. Обломки железобетона громоздились, как льдины в речном заторе, часть из них была в крови.

– А где стояли рабочие, Алексей Николаевич?

– Со слов очевидца-сигнальщика, вот на этой площадке.

– А где должны были находиться?

– При подаче элемента оба должны были уйти в квартиру; когда марш опускался ниже, должны были выйти.

– Понятно. А кто за ними был должен следить?

– Производитель работ.

– А он был?

– Сейчас выясняем.

– Странно. Что, он тоже погиб?

– Нет, погибли два монтажника. От начала аварии прошло всего несколько часов.

– Вернее, от конца аварии.

– Спасибо за уточнение, господин прокурор.

– Пожалуйста. Вот что мне нужно от вас, господин начальник строительства: завтра к шестнадцати часам вот по этому адресу, – прокурор протянул визитку, – в двадцатый кабинет принести все эти документы.

Он порылся в портфеле и вытащил лист бумаги, серый от повторных копий, на котором с двух сторон был напечатан перечень всей необходимой отчетности.

Прочитав на визитке имя и отчество, Алексей Николаевич обратился к прокурору.

– Владимир Иванович, мы на площадке являемся генподрядчиками, а беда случилась с нашими субподрядчиками, может, от них нужны документы?

– Алексей Николаевич, мы всё знаем, от кого и что брать. Дойдет дело и до вашего субподрядчика.

– Как скажете. Только одного не пойму, почему, что бы ни случилось, всегда ваш орган требует Устав, заверенный у нотариуса, приказ о назначении генерального директора, штатное расписание?

– А как вы хотели? Эти документы – ваш строительный паспорт. А так ведь не знаешь, с кем дело имеешь.

– Да я не спорю, таких паспортов я десятки в год передаю, только их обратно никто не возвращает, на память себе оставляют, видимо.

– Нет, скорее списывают после окончания дела. Да, и будьте добры, добавьте к списку договор подряда с организацией, которая монтировала железобетон. Он у вас есть?

– Субподрядный договор?

– Да, он самый.

– Конечно, есть.

– Много у вас субподрядчиков на строительстве жилого дома?

– Не считал, с десяток наберется.

– А вы что, не сами дом строите? Везде написано, что вы.

– Есть работы, которые мы не делаем, к примеру, сантехнику, электрику, слабые токи, монтаж лифтов, отделку и другую мелочь.

– Но монтаж, кладку, монолит вы делаете?

– Да.

– А почему здесь монтажники оказались чужие, из другой организации?

– Работали по субподряду, отрабатывая свои квартиры.

– Интересно. Что, такое возможно?

– Как принято говорить, Владимир Иванович, все возможно, что не запрещено законом.

– Я рад, Алексей Николаевич, что вы знаете закон и его тонкости.

На этом разговор был исчерпан. Зубов молча провожал прокурора, на поворотах показывая куда идти. Когда они вышли с объекта, уже почти все, кто приезжал на ЧП, разъехались. Но пожарная машина еще стояла недалеко от ворот, и двое мужиков, приподняв домкратом ее правый борт, тяжело меняли колесо. Увидев подходившее начальство, высокий грузный мужчина укоризненно окликнул Алексея Николаевича.

– На стройку даже подъехать нельзя, везде гвозди.

– Побойтесь святых, вы же в ворота еще не въехали, на улице стоите, строительный объект от вас метрах в пятидесяти, – устало парировал несправедливый упрек Зубов.

– При чем тут ворота, я же здесь колесо проколол, – продолжал придираться водитель.

– Не хочу спорить. Где начальник-то ваш?

– А начальнику машина наша не нужна, сел в свой «мерседес» и уехал.

– А вас всего двое, что ли?

– Куда больше, двоих и то много, если бы не колесо, нас бы давно здесь не было.

– А приборы начальник взял?

– Какие приборы?

– Он сказал, что его люди в каждом подъезде приборы установили.

– Мы не устанавливали и за ним не следили.

– Понятно. Помощь нужна?

– Скоро сами управимся.

– Тогда успехов, ребята, – усталым хрипловатым голосом подбодрил пожарников Зубов.

– И я, Алексей Николаевич, поеду. Завтра документы может принести любой работник, – вдруг умягченным тоном сказал прокурор. – Если понадобитесь, я позвоню.

– Хорошо, Владимир Иванович. Спасибо за понимание.

Зубов попрощался с прокурором за руку и пошел в прорабский вагончик. Два часа шел разбор ЧП. Все было нарисовано, расписано, весь порядок восстановления разрушений выяснен. Сложная психологическая ситуация на объекте, конечно, не позволяла сегодня принимать окончательные решения по восстановлению, но Алексей Николаевич былубежден в их правомерности. В завершение заседания он, немного успокоившись, по пунктам подвел итоги.

– После работы комиссии по расследованию несчастного случая провести проверку всех конструкций: фундамента, несущих стен, инженерных коммуникаций. Проектантам надлежит выполнить эскизы, по необходимости чертежи по всем видам восстановления.

Строительным бригадам круглосуточно работать по демонтажу железобетонных изделий из внутренности лестничной клетки.

Механикам подготовить специальные захваты и стальные полотенца для демонтажа.

Начало работ завтра в двенадцать часов. Инженеру производственного отдела подготовить график производства работ к десяти часам. Завтра же дать мне его на утверждение.

Все вновь возникающие вопросы – к техническому директору. Ночью отдыхать всем, кроме комиссии. Утром – за работу.

Уже на выходе из вагончика Алексей Николаевич остановился, что-то вспомнив.

– Да, важная деталь. Прошу всех, находящихся здесь, постараться не давать интервью, свои предположения, суждения о случившемся оставить при себе. При настойчивости журналистов и любопытствующих, отправлять их ко мне или к моему помощнику по связям с общественностью. Ваша задача – слаженная работа.

Надеясь, что Маша уже спит, Зубов стал тихонько открывать дверь квартиры своим ключом, но жена неожиданно распахнула дверь.

– Слава Богу! Вернулся! Алеша, я вся измучилась, по всем каналам показывают дом, где случилась беда и погибли люди.

– Уже показывают? Быстро же они действуют.

– Как ты, Алексей, как сердце?

– Сердце еще бьется, сознание пока в порядке.

– Давай проверим давление и пульс.

– Маша, нужно раздеться, помыться.

– Давление до мытья нужно проверить.

– Хорошо, родная, все сделаю, как ты хочешь.

– По телевизору говорят, что под домом поставили приборы. Для чего они, Алексей?

– Это надо спросить у того, кто их хотел поставить, наверное, перепутал обычную аварию с землетрясением.

– А люди погибли?

– Люди погибли, Маша, молодые ребята. Ужасно жалко их, до слез жалко.

– Кто-то из наших?

– Не понял?

– Дети наших знакомых?

– Нет, они из субподрядной организации, я их не знаю, но от этого не легче. Они тоже чьи-то дети. Страшно, когда прерывается молодая жизнь. Они ведь должны были еще долго жить, много построить домов, родить детей, порадоваться жизни. А их нет и больше никогда-никогда не будет.

Зубов низко склонил голову, утирая глаза платком.

– Алексей, – по-матерински нежно проговорила жена, погладив его, как маленького ребенка, по голове, – сегодня отключили горячую воду, я согрела для тебя кастрюлю на плите, пойдем в ванную, я помогу тебе помыться.

– Что за день? – простонал взрослый, умный, сильный мужчина под тяжестью затормозившего сердце сгустка бед и невзгод, среди которых самая незначительная – отсутствие горячей воды – оказалась уже невыносимой.

– Порадуйся хотя бы тому, что горячую воду отключают только один раз в год, – с мудростью античного философа пыталась ободрить мужа Мария.

– Ладно, моя ласточка, сейчас я приду, поможешь помыться.

За кухонным столом они сидели друг напротив друга, жена по-матерински следила за мужем, не забывая подкладывать ему в тарелку еду. Сначала он ел молча.

– Измотался ты за эти дни, Алеша, – сказала Маша, погладив его по руке с набухшими до синевы венами.

– Да, проехал в общей сложности тысячу километров, – неожиданно светло, по-мальчишески отозвался Зубов.

– Тысячу километров?

– Тысячу, Маша. Разве много? Непогода у Славки застала. Вот буран так буран случился, давненько я такого не видывал!

– А у нас стороной прошло, немного в Петергофе и в Кронштадте ночью снегу подбросило, а в центре тишина.

– Повезло вам.

– Скорее, тебе не повезло, Алеша. Как там Слава и Людмила?

– Все хорошо у них, нас в гости на майские зовут.

– До мая дожить надо. Но раз такая перспектива открывается, значит, доживем.

Они опять замолчали. По телевизору шли новости. Алексей прибавил звук, когда увидел знакомый дом, услышал прокуренный диссонансный тембр непонятно чему радующейся журналистки, торопившейся выплеснуть новость. И опять погрустнел. В невыносимо безжалостном репортаже было рассказано обо всем: и про обрушение в доме, и про гибель двух людей, и про приборы, которые, якобы, контролируют состояние оставшихся и требующих немедленной разборки конструкций, и про успехи местной пожарной службы. Завершающим аккордом этого душераздирающего сюжета стал категоричный призыв к власти. Журналистка с апломбом непогрешимого судьи требовала немедленно посадить в тюрьму всех, кто виноват в этом «убийстве» неповинных людей. Камера крупным планом показывала информационный щит, на котором четко был прописан адрес, название организации и фамилия генерального директора Алексея Николаевича Зубова.

– Вот, стервозы, что делают, – процедил сквозь зубы, как будто хотел плюнуть, Зубов.

– Алеша, позвонить надо, почему они раньше времени виновных нашли. Они что, по американской технологии работают?

– Кому позвонить, Маша?

– В прокуратуру, наверное.

– Некуда звонить, свобода у нас полная и бесповоротная, как в тюрьме. Величается – де-мо-кра-ти-я! Так называемые средства массовой информации говорят, что хотят, показывают вообще что-то выходящее за рамки человеческого понимания, смакуют низменные пороки, правду подменяют ложью, геройство – предательством, обвиняют, кого хотят, чаще тех, кто по какой-то причине не нравится их спонсорам.

– И как быть? Лично против тебя ведь тоже выступают.

– Буду терпеть. Бог даст, беда стороной обойдет, а не обойдет, отвечать стану не за свои ошибки, как за свои.

– Ты уж не пугай меня фронтовой самоотверженностью.

– Пугать не буду, но отвечать – буду.

– Мы еще поборемся, а репортаж в новостях не остановить, это при советской власти в райком сначала звонили, разрешения спрашивали. Сейчас такие деликатности не в моде. Да и вообще, нравственность и деликатность – понятия устаревшие. То, что, казалось бы, должно иметь положительный смысл, например, свобода слова, приводит к беспределу.

Маша говорила что-то еще важное, умное, но Зубов ее не слышал, сон овладел им.

На другой день в организации появились представители разных комитетов, департаментов и отделов. Стройка мало кого интересовала. Требовали бумаги: Устав, штатное расписание, инструкции по технике безопасности, приказы о назначении ответственных лиц за перемещением грузов кранами, сертификаты на полученный железобетон и кирпич, протокол о выборах генерального директора, материалы по сертификации строительной лаборатории. В общем, много всего нужного и ненужного. Из Службы строительного надзора города прибыл хороший знакомый Алексея Николаевича, с которым они когда-то работали вместе.

– Слушай, Григорий, они что, с ума посходили? Требуют бумаги, главное, все почти одни и те же, словно под копирку.

– Так инструкции у всех одинаковые.

– Почему же ни один представитель на стройку не идет?

– А что там делать? Если туда поедешь, бумаги самому писать надо, в таком деле опыт нужен, а здесь можно с тебя потребовать, а редактировать-то проще.

– Всем говорю, что несчастный случай произошел не в нашей компании, все равно бумаги дай, и не мешай нам заниматься работой.

– Чего ты хочешь, откуда им все знать, зачем разбираться в твоих хитросплетениях?

– Какие хитросплетения, Григорий!

– Какие? Генподрядчик, подрядчик, застройщик, заказчик, для многих это эзопов язык. Есть информационный щит, есть репортаж по телевизору, везде прописана твоя контора, потому к тебе и идут. Главное, прокуратуре и следователям правильно объяснить. Там ошибка может быть роковой, а с остальными дело поправимо. Не торопитесь бумаги подписывать.

– О времена! О нравы! – продекламировал Зубов классику, вспомнив про самую светлую сторону своей жизни – про театр, завсегдатаем которого он является много-много лет, и резюмировал: – Да, весь мир театр. И люди в нем актеры.

Но его собеседник не понял чувств Зубова, не поддержал его метафорическое видение бытия и продолжал о своем.

– Что, раньше лучше были нравы? Приезжал инспектор из обкома профсоюзов и назначал крайнего.

– Нет уж, так просто не назначал, расследование все-таки было.

– Вспомни, как меня таскали за пьяницу, который и до стройки-то не дошел. Упал в кустах у забора и помер. Чего только не придумали, каких только версий не выдвигали. Меня уже в СИЗО увозить хотели. Помнишь, как ты весь участок поднял, меня у милиции отбил. Забастовку объявили, только тогда расследование началось.

– А ты с чем к нам приехал?

– Алексей, хочу подробнее узнать, как дело было.

– Вот так и было, Григорий. От лени-матушки – стропальщики марш на удавки не взяли, еще оттого, что сейчас на заводах ЖБИ забыли про входной контроль, наверняка, петли из несоответствующего металла сделаны были, два раза перегнули и «кирдык». По этим и другим вопросам сейчас комиссия работает.

– Какая комиссия?

– Я же назначил своим приказом комиссию по расследованию смертельного случая.

– Вот в этом ты молодец. Потому что остальные ничего расследовать не будут. Напишут обо всем, что узнают, услышат и сами дофантазируют.

– Тебе, Григорий, какие бумаги нужны?

– Зная тебя, – никакие. Доложу начальству суть дела, может, поймут.

– Ты уж постарайся.

– Постараюсь, Алексей.

Несколько месяцев шли проверки, то стихая, то опять возбуждая большое количество и специалистов, и простых петербуржцев, по старинке доверяющих печатному слову и телевизору. По нескольку раз уже всех допросили, опросили, опечатывали бумаги, сервер, счета. Потом снова и снова повторяли эти действия, мешая работать.

Много времени ушло на переговоры с семьями погибших. Первые дни и даже недели все горевали вместе: и строители, и руководители стройки, и семьи, все были участниками общей беды. Руководство взяло на себя похороны, рассчитало по максимуму компенсации женам и родителям. Прошло немного времени, и вдруг жены погибших парней, обзаведясь адвокатами, начали оспаривать выделенную им материальную помощь, требовали все больше и больше. Как будто кто-то подогревал их аппетиты.

Женщины набрались опыта, познали азы адвокатской мудрости, вошли во вкус, стали шантажировать, угрожали, что посадят всех, если каждой не дадут квартиру, машину и, конечно, денег, много и сразу. Эти хищницы вырывали даже у старых родителей погибших парней положенные тем небольшие деньги. Обо всех этих страстях рассказывал Алексею Николаевичу директор предприятия, в котором работали два погибших монтажника.

– Не поверишь, Алексей Николаевич, я впервые столкнулся с такими людьми: что бы ни предложил, все мало. Объясняю им, что даю больше, чем по закону положено. Плевали, мол, мы на твой закон, посадим и все тут. Пришлось опытных юристов нанимать, кое-как мировые подписали.

– А проверки идут?

– Идут, куда без них. Штрафы от проверок ждем немалые.

– Что, так плохи дела?

– Когда есть несчастный случай, особенно групповой, дела всегда плохи, комиссии никаких оправданий нам не найдут.

– Что думаешь, дело дойдет до закрытия вашей конторы? – сочувственно спросил Зубов.

– Конечно, они сейчас об этом уже открыто говорят. Будто всем сразу хорошо станет.

– Но можно ведь закрыть и новую фирму открыть? – посоветовал опытный строитель.

– Можно, конечно. А люди, а наработки, а традиции? Вот тебе, Алексей Николаевич, не трудно закрыть свою организацию? – повышая голос, распалялся директор провинившейся фирмы.

– Не заводись, Виктор, виноват, что спросил об этом.

– Не завожусь, устал заводиться. Извини и ты, Алексей Николаевич, время нелегкое.

– У меня оно до сих пор нелегкое. До сих пор барабанная дробь звучит. Как документы на торги начинаем подавать, сразу о групповом смертельном случае напоминают.

– Послушай, Алексей Николаевич, я за помощью пришел.

– Какой?

– Пару двухкомнатных квартир надо. Желательно на Лиговском.

– Там же они дороже.

– Дороже, дешевле, куда деваться? Отдать надо.

– Надо, чтобы отдел продаж посмотрел, есть ли они там.

– Посмотрели уже, – есть. Твое решение требуется.

– Хорошо.

– А я отработаю на любом объекте, где скажешь.

– Договорились, Виктор, пусть юристы оформляют договор.

– Спасибо, Алексей Николаевич, а как у вас идет проверка? – уже более миролюбивым тоном спросил несчастный директор «Вектора».

– У нас она в самом разгаре. Роспотребнадзор нашел, что наша вывеска на офисе не отвечает положенным нормам.

– А именно?

– На ней не написаны часы работы и адрес.

– Эка беда.

– За эту беду штраф полагается. Городская административно-техническая инспекция увидела нарушение на фасаде нашего здания: по техпаспорту козырька над входом нет, на самом деле присутствует – тоже гоните штраф. Земельные инспекторы нашли излишки земли: участок, огороженный забором, вот уже пять лет стои́т. Десять сантиметров прихватили – тоже штраф. Саморегулируемая организация хотела отобрать у нас право работать генподрядчиком. После долгих раздумий и к нашей радости – разрешили оставить. Неизвестно, что техническая инспекция министерства труда нам принесет. У них прав много, там и сами порой не знают обо всех. В общем, по поговорке – процесс идет, контора пишет. Самое главное, по телику такую убийственную рекламу дали, что люди нас стороной обходят.

– Знаю обо всем, Алексей Николаевич.

– Раз знаешь, чего спрашиваешь.

– Думал, что у вас хоть эта маета закончилась.

– Когда-нибудь закончится. А нам сейчас объекты достраивать надо, дольщики, которые ранее этого случая купили квартиры, взволновались, некоторые требуют расторжения договоров и возврата денег. Всё в движение пришло, словно лавина катится.

Друзья по несчастью устало замолчали. Алексей Николаевич ослабил галстук, расстегнул ворот рубашки, встал, подошел к окну, приоткрыл его и вдохнул ледяной воздух так глубоко, что даже закашлялся. Потом спросил Виктора.

– Кофе хочешь?

– Вместе с тобой попью, один не буду.

– Тогда пошли в комнату отдыха.

Выйдя из рабочего кабинета, Алексей Николаевич бережно прикрыл дверь. Источающий ароматный пар, крепкий кофе пили молча, думая о своих бедах. Первым заговорил Виктор Иванович.

– Алексей Николаевич, а почему вдруг сейчас заговорили об обманутых дольщиках? Решили поставить жилищное строительство под неусыпный контроль государства?

– Да, Виктор, в этом году власти всех уровней как-то особенно рьяно взялись за решение проблем обманутых дольщиков. В некоторых регионах по дольщикам и долгостроям начали проводить регулярные совещания под руководством губернаторов, пытаются найти реальный выход из ситуации. Можно объяснить эту активность предвыборными делами, однако, я думаю, власть просто вынуждена обратить внимание на граждан, пострадавших от действий застройщиков. Ведь их становится все больше и больше, они возмущаются, в телепрограммах принимают участие. Проблема долгостроев и граждан, купивших в них квартиры, реальная и обостряется в России с каждым экономическим кризисом. Очередная волна конфликтов, накрывшая большую часть страны, – падение нефтяных цен и нестабильность курса рубля.

– Алексей Николаевич, но это ведь в России придумали долевку, и ваша компания была пионером этой затеи.

– Все так, да не так. Это нерусская забава родом из девяностых. Впервые строить жилье с привлечением средств граждан начали в измученной инфляцией и кризисом Аргентине. В стране, где национальная валюта за семь лет деноминировалась двенадцать раз, купить жилье было невозможно: ты со мной согласишься, что бессмысленно копить постоянно обесценивающиеся деньги. Поэтому аргентинские власти предложили аргентинским гражданам покупать нечто вроде акций, стоимость которых оценивалась не в деньгах, а в квадратных метрах. Потом акции можно было обменять на новые квартиры. Схема заработала, ее подхватили британские компании, и она постепенно стала распространяться по странам Европы, Северной Америки и Африки. В Россию долевое строительство действительно пришло в девяностые, когда трудности в экономике не оставили большинству граждан другого способа покупки жилья, кроме как «на этапе котлована». Но «русская схема» от аргентинской отличается тем, что никаких акционерных обществ при строительстве дома не создается, и никакие акции дольщикам купить не предлагают. У нас через «долевку» до сих пор продают «воздушные замки».

– Что же, обманутые дольщики появляются от того, что им продают «воздушные замки»?

– Причин много. Кстати, «воздушные замки», то есть не построенные квадратные метры, продают и в Великобритании, и в Арабских Эмиратах. Но обманутых дольщиков там нет. Мы, как всегда, не похожи ни на какую другую страну.

– Что ж у нас такого необычного, Алексей Николаевич?

– Наоборот, все слишком обычно. Большинство застройщиков начинают строить дома́, практически не имея собственных средств, рассчитывая на деньги дольщиков, которые, якобы в соответствии с планами строительства, будут финансировать объект. Такого в реальности не получается. И те дольщики, которые внесли финансовые средства, становятся «обманутыми», так как застройщик просто не завершает строительство в оговоренный срок, заставляя людей ждать месяцы, а иногда и годы.

Нет, деньги никто не воровал, не прятал за рубежом, они вложены в недострой, но покупателям от этого не легче.

Есть другая схема обмана дольщиков: недобросовестные застройщики исчезают с их деньгами или пытаются решить свои финансовые проблемы привлечением дополнительных дольщиков, которых уже не могут обеспечить квадратными метрами.

Что поделаешь, мошенники везде есть. Это рынок, за который голосовало все население бывшего СССР. Даже у подрядчиков государственных структур, где барьеров «мама не горюй», и то не удается важные стройки проконтролировать и уберечь людей от мошенников. Нам известны крупные стройки, такие как олимпиада в Сочи, заказы для саммита АТЭС во Владивостоке, космодром Восточный, реставрация минкультовских памятников, стадион в Питере. Пальцев рук не хватит их перечислить. Что делать? Мошенников ловят, добро отбирают и упекают за решетку. Однако я с уверенностью могу сказать, преступников в жилищном строительстве единицы.

– А почему же тогда так много обманутых?

– У меня такое впечатление, Виктор, что их не могут или не хотят правильно сосчитать. Недавно в «Парламентской газете», где приводятся данные Минстроя, была показана цифра – таковых тридцать восемь тысяч человек, в другой газете, где тоже ссылаются на данные Минстроя, цифра другая – сорок шесть тысяч. В интернете и некоторых журналах гуляет цифра – аж сто тысяч.

– Не могут сосчитать или не хотят?

– Думаю и то, и другое, и третье.

– А третье что?

– А третье – это хороший механизм для пропаганды. Мне кажется, что к важным государственным событиям цифру приуменьшают, а когда кого-нибудь из власти предержащей надо уличить – увеличивают.

– К Новому году, что ли, приуменьшают?

– Не смеши, Виктор. Вот выборы, особенно президентские, – это событие даже не государственного, а мирового масштаба.

– Так государство делает хоть что-то, чтобы решить проблему обманутых дольщиков?

– Не способ найти, а навсегда от этого изобретения избавиться государство уже пытается с десяток лет. Пробует разные законы, которые смогли бы урегулировать проблему, постоянно их меняя. Я бы сказал – в ходу метод проб и ошибок. Хотят разработать строгую теорию. Но в теории ведь не пропишешь экономические и финансовые кризисы, которые имеют тенденцию повторяться. Никто из застройщиков не застрахован от банкротства. И какой бы контроль ни был со стороны государства, никто из дольщиков гарантированно не защищен от мошенничества или банкротства застройщика.

Устав от этой безрадостной темы, Алексей Николаевич приказал приятелю:

– Пей, Виктор, кофе, а то остынет совсем.

– Да о чем ты? Кофе всегда согреть можно. Но, Алексей Николаевич, какой ты сам видишь выход из этой проблемы?

– Да есть такой, достаточно простой.

– В этом деле может быть простой выход? Не шутишь? – удивился бывалый строитель.

– Не шучу. Главное, захотеть.

– Кто захотеть должен?

– Конечно, государство.

– Но, Алексей Николаевич, государство никогда не решает такие задачи.

– Ты ошибаешься, Виктор Иванович. Я тоже так думал, пока не увидел, как Центральный банк России начал заниматься финансовым оздоровлением группы компаний «Открытие» – крупнейшего частного банка России. По предварительным данным на оздоровление банка будет израсходовано четыреста миллиардов рублей. Эти деньги не с неба упадут, это бюджетные деньги.

– Банк, Алексей Николаевич, – это банк. При чем тут дольщики?

– Давай посчитаем. Помнишь цифры, о которых мы с тобой говорили. Возьмем максимальную. Будем считать, что обманутых дольщиков сто тысяч семей. Для того, чтобы достроить дома, нужно тоже построить квартир на сто тысяч семей. Будем считать среднюю площадь – пятьдесят квадратных метров. Получается, нужно построить пять миллионов квадратных метров. Возьмем стоимость одного квадрата, тоже среднюю – пятьдесят тысяч. Россия большая, в каждом регионе своя цена. Получается двести пятьдесят миллиардов рублей. Видишь, затраты меньше, чем на оздоровление банка.

– Ты, Алексей Николаевич, при этом считаешь, что деньги дольщиков вложены в дело правильно и не украдены?

– Это, в большинстве случаев, действительно так. Я уверен, что будут сворованы мелочи.

– Откуда ты это знаешь?

– Виктор, я делю застройщиков на три типа. Большинство – добросовестные и разумные. У них понятная экономика и четкие планы развития, есть запас прочности. Обязательства перед людьми они выполняют даже в больших проектах. Второй тип – тоже вроде добросовестные, но они или не любят, или не умеют считать. Поэтому в их проектах закрадываются экономические ошибки. Потенциально это группа риска, которая может плодить обманутых дольщиков, что, к сожалению, и делает. А есть и третий тип – это мошенники. Они действуют умышленно. Очень боюсь, что сейчас они еще больше активизируются: начнут заманчиво рекламировать себя и «с чистой совестью» собирать с людей деньги.

Если бы государство смогло убрать мошенников и жестко контролировать второй тип застройщиков, отказываться от долевки не пришлось бы.

– Как убрать мошенников? Что, на них это написано?

– Не написано, но они узнаваемы. Сегодня, когда в стране кризис, когда состояние строительной отрасли крайне тяжелое, нельзя отказываться от наработанного опыта. Если верить статистике, в прошлом году признали себя неплатежеспособными более трех тысяч организаций. Причем это не фирмы однодневки, больше половины отработали более пяти лет в отрасли. Но почему застройщики постоянно уходят с рынка? Значит, дела плохие на нашем рынке. Я пытаюсь держаться, однако запас прочности уменьшается. Вот уже три года объемы строительства и продаж падают, главное, нет никаких перспектив стабилизации. Я вижу, что многие компании начинают демпинговать, продавая квартиры себе в убыток. Такое положение долго длиться не может.

– В правительстве давно говорят, что мы дошли до дна кризиса и уже поднимаемся вверх, и подтверждающие данные приводят. Не будут же они врать?

– Может, в целом по стране так и есть. Но есть и обманное понятие – «средняя температура по больнице». Ситуация, конечно, в строительстве тяжелейшая. Причины совокупные. Главные – удорожание строительных материалов и колоссальное, затяжное падение спроса на рынке строящегося жилья. К сожалению, строительство – процесс длительный, и предвидеть, и рассчитать все на годы вперед невозможно, ясновидящих среди нас нет. Но если бы даже они были, вряд ли бы могли предсказать такое длительное падение спроса на жилье. Виктор Иванович, ты помнишь, как в советские времена принимали объекты?

– Конечно, работала Государственная комиссия, акт которой подписывался в течение месяца.

– Перед Государственной работали рабочие комиссии по направлениям. Но все равно объект принимался в течение одного, максимум – двух месяцев. Сейчас ввод домов затянут на многие месяцы. Объекты принимаются различными службами, и в результате огромная задержка ввода домов в эксплуатацию. И, как следствие, – жесткие санкции и серьезные дополнительные расходы.

Есть и объективные причины. Одна из главных – та, что монополисты не присоединили стройку к своим сетям. Об этом почему-то не принято говорить вслух, чтобы не наносить репутационный урон уважаемым монополистам, а вот образ строителя-мошенника, сорвавшего куш и исчезнувшего в небытии, широко растиражирован. Чиновники, пресса, якобы выражающая интересы народа, стараются нажиться на «жареных» фактах. Они не хотят видеть, что есть в строительном бизнесе компании, и их немало, которые, несмотря на бедственное финансовое положение, не банкротятся и стараются достраивать дома и отдавать людям квартиры. Но и после сдачи такие компании ожидает огромная финансовая нагрузка в виде исков о неустойках, которые дольщики посредством опытных адвокатов-мошенников предъявляют застройщику. Количество юридических фирм, предлагающих услуги по взысканию с застройщика максимального количества денег, растет, словно снежный ком. В принципе, юристы действуют в рамках закона. Однако возмещение неустойки превращается в сплав юридического рэкета и потребительского экстремизма. Выбивание денег с застройщиков превратилось в высокодоходный бизнес, и мало кто сможет удержаться от искушения получить эти легкие деньги. Легкие, прежде всего потому, что суды сегодня, как под копирку, выносят решения о взыскании неустоек и штрафов в полном объеме, и нередко взыскания превышают стоимость жилья.

– Алексей Николаевич, надо готовить юристов по защите застройщиков.

– Чего их готовить, они есть. Но законы написаны только для одной стороны. На сегодняшний день арсенал средств защиты застройщика невелик. И основополагающий принцип прост – защитить простого человека от хищного коммерсанта. И никто не поверит, что этот простой человек покупает квартиры в десяти, а то в двадцати домах, порой на деньги, украденные у государства. И ни один судья не спросит, как заработаны эти деньги.

Всё! Больше не могу вести этот бесполезный разговор. Немного выплеснул на тебя свою боль, легче не стало, но хоть свои соображения высказал. А кофе остыл окончательно. Давай, заварю свежий?

– Нет, Алексей Николаевич, не хочу я больше кофе, отдохнул, тебя послушал, уму-разуму набрался. У меня положение тяжелейшее, я уже говорил о десятках проверок, частичной приостановке подрядных работ. Деньги нужны как воздух, в банке кредит попросил. Затребовали документы, да такое количество, да такую финансовую историю, которая восходит ко временам Адама и Евы.

– Так обещают кредит или нет?

– Трудно сказать.

– По себе знаю, Виктор Иванович, получить сегодня кредит равносильно полету в космос. Все проверят, это правда, даже здоровье и психическое состояние – акционеров, жен и детей.

– А зачем?

– Банки никогда не будут рисковать. Если им покажется, что положение строительной компании стало неустойчивым, эта компания никогда ничего не получит.

– Сурово!

– Это не сурово. А вот дать кредит и при малейшем подозрении на неплатежеспособность потребовать досрочного погашения, – вот это сурово. Ты ведь знаешь Аркашу Петрова?

– Кто его не знает.

– Так вот, у него была кредитная линия, открыта на три года. Когда сдавался один из объектов, он захотел вывести «пятно» под застройку из залога, поменяв его на другое. Но когда обратился в банк, там, смекнув, что ставка стала уже неактуальной, вообще отозвали кредит. Ему пришлось его в кратчайшие сроки вернуть, да еще и с процентами, а это сотни миллионов рублей. В результате – сорваны сроки сдачи объектов.

– Но разве такое возможно?

– Что возможно?

– Давать, а потом отбирать.

– Деньги дает банк, вернее, не дает, а продает, он выставляет свои условия. А ты принимай или не принимай – дело личное.

– Да, Алексей Николаевич, газеты трубят, что банки – это наши спасители.

– Каждый слово «наши», понимает по-своему. Вот исчезнет закон о дольщиках, и только банки станут хозяевами всей недвижимости в стране. Чем это обернется для строителей, страшно представить. Надеюсь, не дожить до этого «счастливого» времени…

* * *
Друзья распрощались. Виктор Иванович обреченно махнул рукой и быстрым шагом пошел на выход. Немного успокоенный разговором с Зубовым, осознав, что не одному ему тяжело, он смиренно возвращался к своей доле, к своим бедам и заботам, которые на самом деле были его судьбой.

Алексей Николаевич хотел продолжить работу с документами, но переживания, вызванные долгим разговором с другом, растревожили его так, что он не мог сосредоточиться. Заботы спрессовались в плотный сгусток, который, казалось Зубову, пульсировал как нарыв в его мозгу. От этой напасти у Алексея Николаевича был единственный способ лечения – прогулка по вечернему городу. Хотя и это лекарство помогало все меньше, вернее, оно само становилось малоэффективным. Раньше вечерний Петербург встречал его как дорогого гостя. Полупустые улицы раскрывали ему свои объятия, речки вдохновляли своей красотой, ветер нашептывал петербургские тайны. Теперь город напряжен, многолюден, заполнен машинами почти круглые сутки, и трудно найти уединенный уголок для отдохновения души даже ночью. Но у Зубова такой уголок был. Он спускался к Неве, прямо к самой ее кромке по спуску возле Адмиралтейства, и вглядывался в ее живую воду, и мысленно, а иногда и вслух поверял ей все свои беды и печали. И она утешала его своей вечной, успокоительной, материнской песней волн.

Глава третья Деньги

После проведенного совещания Алексей Николаевич Зубов остался за своим столом. Когда все ушли, он устало откинулся на спинку кресла, пытаясь привести мысли в порядок. В его директорском кабинете наконец настала блаженная тишина. Только слышно, как капли дождя бьют по металлическому козырьку над входом. За окном июнь, раннее лето, которое больше похоже на позднюю весну.

Питерский июнь – всегда дело ненадежное. Хочется солнца, тепла, но кто-то на небесах решает, что мало нам было слякотной зимы, сырой, ненастной весны, и в летние дни добавляет дождичка, да еще и ледяного. Исключения бывают редко. Не миновал суровый приговор и это лето. Погода в городе совсем не летняя. Солнечные лучи при всей своей горячей настойчивости не могут пробить плотные, стального оттенка облака, удобно расположившиеся над городом. Посмотришь в небо, и кажется, что ты находишься в самолете в зоне плохой видимости, и покачивает тебя от ветра, как крылатую машину. Городские жители, кто порешительнее или посвободнее, имеющие личные участки за городом, уже давно там. Сладко представлять, как в дачных домиках сейчас дымно топятся печки, убаюкивают каминные сполохи. В тепле, конечно, можно теоретизировать на тему потепления и мириться с небесными карами.

Кому-то повезло больше: современные скоростные средства передвижения увезли курортников к жарким морским берегам или к озерам с алмазной прозрачной водой. Город опустел, в редкие перерывы между дождями он становился гулким, так что любые, особенно ночные звуки, напоминают цоканье копыт коня Медного всадника, который, кажется, упорно преследует тебя в старинных переулках.

Но к строителям эта лирика никакого отношения не имеет. Какой бы дождливой ни была летняя пора, календарное лето – лучшее время для строителей. Есть работы, которые можно сделать только по теплу. Поэтому всегда летом на стройке выполняется строительных работ больше, чем зимой.

Однако по «закону подлости» или человеческой психологии в летние дни свежевыстроенные дома, вернее, квартиры в них, не пользуются спросом, не покупаются. Что тут поделать?! Еще великий баснописец Иван Андреевич Крылов почти двести лет назад рассказал назидательную басню, про глупую стрекозу и умного муравья. Солнце, зелень и другие летние блага так пьянят горожан, делают их такими беззаботными и неразумными, что о своем зимнем жилище почти никто не думает. И много таких городских «стрекоз» порхает по окрестностям и паркам в поисках развлечений. Строители же трудятся как муравьи.

Да, летом покупателей квартир мало. А строительство – дело непрерывное, работу на стройке остановить нельзя. Она чем-то похожа на работу доменной печи. Перекрыть легко, а вновь «раскочегарить» порой невозможно.

Что же делать? Что же делать? Эта мысль непрестанно пульсировала в голове Алексея Николаевича. Как найти выход, что придумать? Продажи остановились: что тому причина? Кризис? Реклама? Но у нас в стране долгие годы кризис, один проходит, второй приходит, десятый собирается. Конца и края этому не видать, несмотря на заверения высоких чиновников, что спад дошел до дна и скоро будет рост экономики. Но люди летом, имея насущную необходимость, не берут даже готовые квартиры. Тут и реклама бессильна.

Алексей Николаевич встал, прошелся по кабинету, зашел в комнату отдыха, выпил воды.

На счету компании остались копейки, все оборотные средства ушли в дело. Договоренности с субподрядчиками о продлении оплаты выполненных работ закончились. Долгов накопилось столько, что запросто можно стать банкротом. А срыв сроков по введению в эксплуатацию жилых домов, учитывая сегодняшние законы, может привести к катастрофическим последствиям.

«Надо брать кредит, – твердо решил Зубов. – Сколько мы не обращались к банкам? Наверное, лет десять. Значит, пришла пора». Однако кредит не возьмешь по своему личному усмотрению, надо созывать Совет директоров компании.

Алексей Николаевич поднял трубку и по внутренней связи позвонил председателю Совета.

– Антон Анатольевич, здравствуй!

– Здравствуй, Алексей Николаевич.

– У тебя время есть? Переговорить надо.

– Заходи, ты же знаешь, для тебя дверь всегда открыта.

– Хорошо, сейчас буду.

Зубов мигом оказался у главы Совета.

– Кредит, говоришь? – Антон Анатольевич задумчиво почесал макушку. – А что, продажи совсем остановились?

– Совсем – не совсем, дело не в этом. Сегодня денег только на текущие расходы хватает, а еще налоги и зарплата. Но строить совсем не на что.

– И в центре города дом не продается?

– Антон Анатольевич, ни в центре, ни на окраинах, ни в области. Повторяется прошлый год, словно под копирку. Тут два варианта возможны.

– Какие? – председатель поднял голову, взглянув внимательными голубыми глазами на Алексея Николаевича.

– Первый: уйти всем в коллективный отпуск до сентября.

– А второй?

– Очевидный – взять кредит.

Оба задумались.

– Думай не думай, а решать надо, – первым нарушив молчание, проговорил Антон Анатольевич. Сколько ты просишь кредита?

– Шестьдесят миллионов.

– Сколько?

– Шесть-де-сят, – по слогам произнес Зубов.

– Шесть-де-сят? – повторил цифру председатель с той же расстановкой ударений на каждом слоге. – Ты чего, Алексей Николаевич, может, сразу годовой оборот запросишь?

– Именно столько надо, чтобы скинуть основной хомут.

– Надо-то, надо. Отдавать-то – как и чем? Всё считать надо. Не зря говорят: берешь деньги чужие, отдаешь свои. Сейчас ведь проценты не меньше двадцати будут.

– Да, процентная ставка примерно такая, плюс-минус один процент.

– Вот видишь. Давай на завтра Совет соберем, а за это время еще раз посчитаем наши возможности и наши нужды.

Председатель Совета директоров Акционерного общества Антон Анатольевич Орлов на завтра объявил экстренный сбор всего Совета. Тревогу протрубили не письменно – времени не было, а по телефону. Обзванивал всех сам глава.

– Вопрос на месте обсудим, речь пойдет о кредите, – кратко отвечал он взволнованным коллегам. Собрались все быстро, вовремя, ждать не пришлось никого.

– Чего случилось, зачем такая спешка? – поторопив председателя, пробасил бригадир монтажной бригады Степан Иванович Рыбкин, мужик, как говорится, косая сажень в плечах. Гомон сразу утих, головы повернулись к центру стола.

– Сейчас, сейчас все расскажу, – что-то торопливо дописывая в большом, похожем на камбалу блокноте, закивал головой председатель, уже немолодой мужчина с черными с проседью ухоженными волосами. Наконец он закончил свои заметки, обвел всех взглядом проникновенных голубых глаз, цвет которых до полтона совпадал с цветом его дорогой иностранной рубашки. Выражение лица явно было расстроенным. Видимо, от этого или от какого-то внутреннего недуга его лоб и щеки покрылись широкими красными пятнами, наползающими на массивные оттопыренные уши. Сейчас председатель был похож на несчастного школьника, который при всем своем старании и желании никак не мог решить математическую задачку. Проверив ощупью в манжете рукава рубашки наличие золотой запонки и отерев безукоризненно чистым носовым платком пот со лба, он наконец произнес:

– Собрались мы по поводу наших финансовых дел.

– Да наши финансы поют романсы? – пошутил Алексей Николаевич.

Председатель неодобрительно посмотрел на него и, грозно понизив тембр голоса, продолжил.

– Все оборотные средства израсходованы, продолжать работы на стройке не на что.

– Так что, мы уже банкроты? – деликатно задал резонный вопрос начальник отдела собственного строительства.

– Слава Богу, нет, но долги имеем, и каждый должник может обратиться куда надо и начать процедуру банкротства, – с безвыходной интонацией пояснил председатель Совета.

– Послушайте, Антон Анатольевич, не пугайте людей, – вновь резко вклинился в монолог председателя генеральный директор, – до банкротства как до Луны.

– Вы и расскажите, Алексей Николаевич, что у нас случилось. Ты же генеральный директор, – предложил председатель, от волнения переходя то на «ты», то на «вы».

– Слушаюсь, – по-военному бодро ответил Зубов, но почему-то замолчал. Бывалый строитель задумался, тщательно перебирая и складывал в стопку разрозненные листы своих деловых бумаг. Отдельные листы перекладывал сверху вниз, другие наоборот. Молчание затянулось.

– Ну, ты чего? – удивился председатель, – долго будем ждать?

– Да вот, записи ищу.

– А без них нельзя?

– Можно.

– Ну, тогда не тяни время, рассказывай.

Зубов кашлянул, обвел взглядом собрание и, махнув рукой, как будто давая самому себе отмашку, начал говорить.

– Обстановка «фронтовая», поступление средств от продажи квартир прекратилось, вернее, продажа остановилась, а все, что было на расчетном счете, мы уже израсходовали. – Поглядев в окно, он замолчал. Некоторое время молчали все члены Совета.

– И что дальше? – подтолкнул председатель.

– Я уже говорил вам, нужны деньги. Во-первых, рассчитаться с долгами, во-вторых, продолжить работы. У нас же все жилые дома с договорами.

– С какими договорами? – с неодобрительным тоном вступил в разговор руководства бригадир монтажной бригады.

– С договорами долевого участия, Степан Иванович. А по Федеральному закону, если вовремя не отдадим квартиры, дольщики шкуру с нас спустят, – отчетливо выговаривая каждое слово, объяснил, как учитель отстающему ученику, директор своему подопечному.

– Ну, понятно, – бригадир опустил голову и ногтем указательного пальца стал нервно отдирать сухую мозоль с правой ладони.

– Нужны деньги – берите кредит, – бесстрастно и резонно посоветовал директор по правовым вопросам. – Кто нам мешает? Это реальная практика капиталистического строя.

– Вам же, как никому другому, известно, что заем денежных средств под проценты должен быть согласован с Советом директоров.

– А кто-то против?

– Сейчас узнаем.

Председатель Совета жестко постучал серебряным «Паркером» по столу, возвращая внимание к своей личности.

– Дело не в кредите, а в его сумме. Алексей Николаевич насчитал сумму в шестьдесят миллионов, а это десять процентов от оборота! Но толком пояснить, зачем такая сумма, он не может.

– Почему не могу?! Все просто, – оживился Зубов. – Сегодня у нас долгов за выполненные работы, поставку бетона и арматуру, а также за проектные работы – тридцать один миллион рублей. Платежи, которые нужно произвести субподрядным организациям, составляют семнадцать миллионов, ну и авансы, без них не купить материалы, оборудование.

– Что, сейчас, в такие трудные времена, надо давать авансы? Может, квартирами возьмут? – глухо проговорил председатель.

Зубов замотал головой и, повысив голос, пояснил:

– Антон Анатольевич, ну, сколько вам говорить, что есть платежи, за которые квадратными метрами не рассчитаешься. Разве это можно сделать за приобретение лифтов, газовых котлов, оборудования для инвалидов? А платежи за присоединение электричества, воды, тепла, канализации!!!

– Чего кричишь, скажи лучше, ты хоть с одним субподрядчиком рассчитался когда-нибудь квадратными метрами? А, теперь молчишь. Вспомнить нечего. Конечно, живыми деньгами рассчитываться легче!

Зубов что-то хотел возразить, но раздумал и обиженно уставился в окно. Тишина опять затянулась.

– Антон Анатольевич, – неожиданно зазвучал выразительный, с нежными модуляциями голос Людмилы Петровны Завьяловой, главного бухгалтера общества. Это была полноватая женщина лет шестидесяти. Вероятно, она считала, что стильная стрижка под мальчика и яркий красный маникюр делают ее моложе, увереннее. Наверное, так оно и было. Красило ее еще одно достоинство: к ее работе претензий у начальства не возникало, она была исполнительна, понятлива, компетентна – молодым в пример. – Для чего мы собрались – послушать вашу перепалку с Алексеем Николаевичем или принять решение? – по-матерински пожурила она споривших начальников. – Нам всем понятно, что главный человек в принятии решения это вы, Антон Анатольевич, и как собственник, и как председатель Совета.

– Людмила Петровна, я собрал всех вас для того, чтобы вы помогли мне в разрешении трудной ситуации. Кредитов не брали лет десять. Мы, понятно, все обговорили и с вами, и с Алексеем Николаевичем. Но, как всегда, надеешься на чудесный случай. Вдруг кто-то предложит неординарное решение.

– Нет. Такого решения, Антон Анатольевич, быть не может, и никто ничего не предложит, – категорично парировала бухгалтер.

– Думаю, вы правы, уважаемая Людмила Петровна, вам я доверяю.

Снова зависла пауза. Но уже более короткая: через несколько секунд под председателем тяжело заскрипел стул – это Антон Анатольевич решил выйти из-за стола. Он подошел к окну, хлестко откинул штору, повозившись с ручкой стильного пластикового окна, резко откинул фрамугу. Повернувшись к членам Совета и нависнув над ними всей массой своего плотного тела, упакованного в безукоризненный темно-синий в тонкую полоску костюм, удачно скрывающий недостатки егофигуры, произнес.

– Давайте принимать решение. Кто у нас ведет протокол?

– Я, Антон Анатольевич, – смущенно откликнулась миловидная молодая женщина.

– Ой, извини, Анна Ивановна, запамятовал, наверное, от переживаний. Запишите, пожалуйста: «Обсудили и приняли решение разрешить взять кредит в сумме сорок пять миллионов рублей». Кто за это предложение? – прошу поднять руки, – уже более уверенным голосом произнес председатель Совета.

Все члены Совета проголосовали «за».

– Ну, вот и хорошо. Даже отлично! – с облегчением подытожил председатель.

– Чего хорошего? – недовольно буркнул генеральный директор.

– Алексей Николаевич, не волнуйся, радуйся решению и планируй работу, – по-отечески заботливо произнес председатель.

– Было бы на что планировать.

– Можно идти? – нетерпеливо вклинился в перепалку бригадир.

– Да, коллеги, все свободны.

Как было душно в кабинете председателя, члены Совета ощутили только тогда, когда вышли в приемную с настежь распахнутыми окнами. В кабинете осталось начальство – генеральный директор, председатель Совета и главный бухгалтер.

– Решение принято, дорогие коллеги, – с той же своей отеческой интонацией продолжил прерванную тему председатель, – займитесь реализацией. В каком банке будем брать кредит, Алексей Николаевич?

– Вы так говорите, как будто они в очередь выстроились и только того и ждут, когда мы их подрастрясем.

– Но это же их работа, от нас им прибыль.

– Не буду спорить и вдаваться в экономику, Антон Анатольевич. Начнем с банка, в котором у нас открыт счет уже более тридцати лет.

– Хорошо. Держите меня в курсе. Главное, чтобы проценты были не запредельные.

– У всех банков проценты практически одинаковые, разница в десятых долях, – успокоила Людмила Петровна, кокетливо покручивая золотое кольцо на своем холеном пальце.

Уже из своего кабинета Зубов позвонил управляющей отделением Инвесткомбанка, с которым трест работал не одно десятилетие.

– Приезжай, Алексей Николаевич, завтра к десяти часам, буду рада, – приветливо, но коротко ответила Татьяна Александровна Бойцова. Он помнил эту красивую женщину еще девушкой, начинающим специалистом.

Алексей Николаевич и главный бухгалтер Людмила Петровна прибыли в банк к назначенному времени, их встретили радушно. В комнате для переговоров угостили чаем с печеньем и конфетами в золотых фантиках, рассказали о работе банка. Внимательно выслушали просьбу о кредите.

Договорились, что в течение двух дней Людмила Петровна передаст по электронной почте необходимые документы, отражающие финансовую жизнь предприятия за последние три года. Алексей Николаевич с прямотой бывалого строителя неодобрительно удивился. На что его добрая приятельница Татьяна Александровна грациозно развела руками, потрясла ими, как Царевна-лебедь крыльями, так что рукава прозрачной кофточки вскинулись до локтей, обнажив заманчивые запястья банковской служащей, украшенные массой разновеликих золотых, мелодично звякнувших браслетов. И с милейшей улыбкой добавила:

– Тут уж ничего не поделаешь, такой у нас порядок. Иначе кредитный комитет рассматривать заявку не станет.

– А что? – решение по кредиту не вы принимаете? Не ваше отделение? – по-детски удивился Зубов.

– Конечно, нет. Мы рассматриваем только начальные документы, дальше все переходит в центральный офис, там вашу деятельность проанализируют; если все в порядке, то поступит команда или нам, или специальной службе оформить Кредитный договор. Да вы не беспокойтесь, это быстро, – певуче завершила пояснения очаровательная банковская служащая.

– Быстро, по-вашему, это сколько? Сколько времени уходит на это «быстро»? – заметно нервничая, уже без любезности в голосе спросил директор-проситель.

– Недели две, в меньшее время не уложиться.

– Две недели?! – оторопело воскликнул Алексей Николаевич.

– Ну, а что вы хотели? Пока ни у вас, ни у нас нет ни одной бумажки.

– Да как же так? Вы знаете нас уже десятки лет! – возмутилась главный бухгалтер.

– Давайте не будем спорить, чем быстрее документы представите, тем меньше времени уйдет на оформление договора, – строго подытожила Татьяна Александровна, но попрощалась любезно.

Вернувшись в офис, откладывая другие дела в сторону, Алексей Николаевич взял у Людмилы Петровны перечень документов, так необходимых банку. Листая лист за листом, он удивлялся все больше и больше, то краснея от возмущения, то бледнея от непонимания.

– А зачем им балансовый отчет за последние три года? Людмила Петровна?

– Не понимаю, Алексей Николаевич, каждый квартал мы свои балансы им направляем.

– Может, они сжигают их? Или в макулатуру сдают? Тоже доход, – попытался пошутить Зубов. Потом закричал:

– О, Людмила Петровна! Балансовые отчеты – это мелочь, дальше идут требования. Нужно предоставить отзыв о нас других клиентов банка, доходы, расходы по управленческой деятельности, список товарно-материальных запасов, право собственности на всю недвижимость и технику и дальше в таком же духе… Сорок пунктов! Они чего, озверели, что ли? Им что, залога мало? Нужно знать все до последнего гвоздя о кредиторе, – отирая пот со лба, печально закончил свой монолог руководитель предприятия.

Людмила Петровна оказалась более выдержанной. Она только покачала головой, поясняя директору:

– Наши возмущения останутся без ответа. Они вроде как благодетели. А мы просители. Вживайтесь в эту роль терпеливо, смиренно, уважаемый Алексей Николаевич.

– Мы же деньги начнем отдавать с огромными процентами. Наоборот, они нас должны любить-уважать.

– Не спорю, ни с вами, ни с ними. Знаю по опыту точно, лучше никаких кредитов не брать.

Три дня готовили документы, созванивались с сотрудниками Инвесткомбанка, что-то поправляя сразу же под их диктовку. Кажется, требующийся объем подготовили идеально. Сдали.

Каждый день Алексей Николаевич ожидал вестей из банка. По прошествии первой недели Зубов позвонил сам, получил вежливый успокаивающий ответ:

– Всё в порядке, идет проверка, перепроверяется стоимость вашего залога. Для некоторых документов требуется компетенция других специалистов.

Позвонил еще через неделю, те же слова.

Откликнулись через три. Нежный женский голос любезно пригласили заявителей в центральный офис, находящийся на площади Репина.

* * *
В тесной комнатенке, со втиснутыми в нее тремя офисными столами и двумя книжными шкафами, стулья для посетителей были не предусмотрены. Для Алексея Николаевича, однако, принесли из коридора скользкий пластиковый стул, бухгалтеру предполагалось стоять в дверях. Алексей Николаевич уступил предоставленное ему место немолодой своей коллеге, а сам встал у окна. Времени на рассматривание окрестностей оказалось предостаточно. Два молодых человека, один из которых, как потом выяснилось, возглавлял отдел корпоративных клиентов, а другой был заместителем директора департамента по кредитной политике банка, извинившись, ушли на совещание к начальству. Не было их около часа. Зубов грустно рассматривал пасмурное питерское небо, потом перевел взгляд на заваленные бумагами столы, отметил, что стопки бумаг лежат на подоконнике и даже на полу между шкафами.

– Да, Людмила Петровна, смотрю я на это все и думаю, что ждут нас здесь недобрые вести. Если бумаг много и нет им порядка, значит, нет порядка и в делах.

– И в голове, – не очень оптимистично добавила бухгалтер. – Но не будем расстраиваться раньше времени, Алексей Николаевич.

Наконец, вернулись бодрые молодые работники банка, радостно сообщили, что освободился кабинет директора департамента, и там им разрешено провести переговоры. Новое помещение настроило на более оптимистичный лад. Комната хоть и не была большой, но зато бумаги по углам не валялись. Все участники переговоров расположились вокруг овального, похожего на журнальный, столика, у которого, как оказалось в дальнейшем, тоже были свои скрытые острые углы.

Руководитель отдела, не представившись, начал первым.

– Мы подробно рассмотрели вашу заявку, произвели оценку залогового земельного участка с построенными домами-коттеджами. Получилось – пятьдесят миллионов, – невыразительным голосом констатировал молодой человек в модных узких брючках, особо подчеркивающих некоторые детали его телосложения, и пиджачке, из которого, казалось, он давно вырос. Алексей Николаевич не был знаком с тенденциями офисной моды и про себя удивлялся такому внешнему виду молодых людей. Но Зубов оказался просто ошеломленным, когда осознал названную цифру.

– Сколько? Вы что, с ума тут все посходили? – закричал он. Только что кулаком по столу не стукнул.

– Пятьдесят миллионов, – совершенно спокойно повторил молодой человек.

– Там ведь кадастровая стоимость определена государственной комиссией, и она равна двумстам миллионам.

– Алексей Николаевич, давайте не будем спорить.

– Я не спорю, я поясняю тем, кто в этом не разбирается, – злясь и сжимая кулаки, пытался переубедить молодых людей директор. Людмила Петровна пока в разговор не вступала, только успокаивающим жестом погладила его руку. Молодые «банкиры» оставались невозмутимыми.

– Пожалуйста, выслушайте нас, после этого мы вас послушаем, – заговорил второй. – Итак, оценка вашего залога практически равна кредиту. Это не очень хорошо. Да и залог неликвидный.

– Как это так? – рявкнул Алексей Николаевич.

Но молодые клерки, не удостоив вниманием его возмущение и невзирая на негодование просителя, невозмутимо продолжали.

– В случае невозврата кредита, реализовать этот залог будет трудно, может быть, и невозможно. Поэтому требуется, чтобы кто-то из руководства компании подписал поручительство и принял на себя обязательство нести ответственность за кредит.

– А что, залога мало? – спокойно вступила в разговор Людмила Петровна. – Молодые люди, извините, не знаю, как вас по имени-отчеству, но поясните свои расчеты.

Банковские сотрудники не удостоили гостей чести представиться по форме, лишь подали визитки да одарили взглядами ледяных глаз. Тот, кто казался главнее, снисходительно произнес:

– Признаюсь, Алексей Николаевич, трудно говорить с человеком, не знающим простых истин.

– Это вы обо мне? Э-э… – Алексей Николаевич вчитался в одну визитку, потом в другую. – Если не ошибаюсь – Денис Александрович?

– О вас, о вас. Вы, опытный производственник, должны знать, что в российских реалиях ответственность юридического лица ограничена стоимостью имущества, которое заранее может быть выведено из владения организации, и кредитор может остаться ни с чем. Так что, каким бы грамотно составленным ни был договор, риск неисполнения обязательства всегда есть. Поручительство – один из способов обеспечения обязательств. Суть данного способа заключается в том, что в случае неисполнения должником своего обязательства, поручитель должен погасить все негативные последствия такого неисполнения.

– И без этого кредит не получить?

– У нас – нет.

– Здо́рово, ребята! Хорошо устроились. Вначале залог уменьшили в четыре раза. Да там только земля стоит пятьдесят миллионов, это же Петергоф, рядом Английский парк! По-вашему, трехэтажные коттеджи площадью пятьсот квадратных метров каждый равны по стоимости двухкомнатной квартире? – не сдавался, краснея, Зубов.

– Да вы успокойтесь, – перебил его один из клерков, которые теперь Алексею Николаевичу казались оба на одно лицо – так они походили друг на друга в своей бессердечности, вызывающей презрительности к просителям.

– Нам от вас ничего не надо, – с металлической интонацией выговаривал второй. Вы́ же кредит берете. А если у вас на стройке все так прекрасно, продайте построенное. И деньги будут. Что же вы к нам пришли? Мы кредитное учреждение, наш товар – это деньги. Поручительство – достаточно эффективный способ, чтобы повысить ответственность руководителей. Так, например, член акционерного общества или генеральный директор, давший поручительство за организацию, уже не сможет легко уйти от ответственности за неисполнение обязательств подконтрольной фирмой.

– В вашем случае поручительство должен дать председатель Совета директоров, – важно пояснил другой «торговец деньгами».

– Кто? – поперхнулся Алексей Николаевич.

– Председатель Совета директоров. – Медленно повторил клерк. – У вас лично слишком мало имущества, да и человек вы наемный. Еще раз подчеркиваю, если вы уверены в том, что взятые обязательства будут исполнены, то незачем опасаться договора поручительства. Правильно? – молодой человек кивнул на главного бухгалтера, приглашая ее к разговору.

– То есть, если я вас правильно поняла, – спокойно сказала Людмила Петровна, – сначала мы должны представить залог. Независимая компания, которую вы выбираете сами, этот залог должна оценить. Если оценка и сумма заявленного кредита совпадают, или оценка окажется выше, мы должны оформить дополнительно поручительство на возврат кредита в случае какой-либо нашей некредитоспособности. Я правильно понимаю алгоритм сделки?

– В целом, – да. Чувствуется, что вы, Людмила Петровна, человек опытный в финансовых делах, – скривив губы в ухмылке, которая должна была означать любезную улыбку, наконец смилостивился «торговец деньгами».

– А в каком случае поручитель погашает кредит? – не унимался Алексей Николаевич.

– Поручительство – вид обеспечения обязательств по кредиту. Поручитель – человек, обязующийся перед банком в случае неисполнения обязательств, возложенных по кредиту на заемщика, выполнить их за него. Сразу видно, Алексей Николаевич, что вы давно не брали кредит. Это обычная практика.

– Век бы не брать чужие деньги.

– Не берите, мы не настаиваем.

– Почему не настаиваете, если говорите, что деньги – товар. Товар надо продавать и прикладывать к этому и умение, и желание, и способности. Или я ошибаюсь?

– Алексей Николаевич, давайте по этому поводу не будем дискутировать. Вы, кажется, поняли наши условия. В случае вашего согласия и подписания необходимых документов, на счет компании сразу же будут перечислены денежные средства, – намереваясь поскорее избавиться он несговорчивых заемщиков, торопливо проговорил один из парней.

Но Зубов не унимался.

– Мы же о самом главном не говорили, о процентной ставке! – воскликнул он.

– Ну, она обычная в таких случаях и составляет пятнадцать процентов.

– Это конечная цифра? – недоверчиво спросила Людмила Петровна.

– Не совсем, добавляется кое-какая мелочь.

– Так вы уж говорите все, Денис Александрович! – погрозил пальцем натруженной за годы работы в строительстве руки генеральный директор.

– Добавляются комиссионные, проценты за банковское обслуживание.

– Так мы же работаем с вашим банком, зачем открытие нового счета?

– Но на кредитную сумму открывается отдельный счет.

– Зачем?

– Алексей Николаевич, это банковские правила, догма, они не обсуждаются.

– Так какой же все-таки окончательный процент по кредиту, Денис Александрович? Говорите же наконец! – вскочил из-за стола генеральный директор.

– Со всеми мелочами примерно семнадцать процентов. Извините.

С этими словами молодой человек бесшумно выскользнул из помещения по какой-то неотложной надобности. За ним поспешил и второй. Ну, прямо как Бобчинский и Добчинский, – подумал Алексей Николаевич. В комнате установилась тишина, через которую только сейчас отчетливо просочились прежде незамеченные запахи пыльной бумаги, тяжелой мужской туалетной воды и остатков еды.

Алексей Николаевич от омерзения передернул плечами, прошелся по комнатке и повернулся к окну.

– Слушай, Людмила Петровна, ну что за погода! Опять пошел дождь.

– Дождь? А при чем дождь, Алексей Николаевич? – встрепенулась женщина.

– Я говорю, на улице идет дождь.

– Прости, не поняла, я еще не отошла от нашего разговора за овальным столом.

– Да какой это разговор? Это нас с тобой, как котят, носом тыкали два пацана, они нам ведь в дети годятся. Не пойму, то ли им не очень хочется давать нам кредит, то ли поглумиться хотят над нами, отставшими от финансово-технического прогресса.

– Похоже, и то, и другое. А главное, ведь всё в удовольствие этим деятелям.

В комнату вернулся Денис Александрович.

– У вас будут еще ко мне вопросы? – спросил он тоном хозяина, ждущего ухода нежеланных гостей.

Алексей Николаевич молча подал бланки пропуска. Молодой человек с облегчением подписал их и радостно шлепнул штампы.

– Вы думайте, как только будете готовы, свяжитесь с отделением нашего банка.

– Хорошо, Денис Александрович. А можно вопрос не по теме?

– Конечно, постараюсь ответить, если смогу.

– Мне показалось, что вы и ваш коллега не хотите удовлетворить нашу заявку на кредит.

Денис Александрович в первый раз прямо посмотрел в глаза директора, неуверенно пожал плечами. Зачем-то махнул рукой, словно споря с кем-то, и как выдохнул:

– Хотите честно, Алексей Николаевич? Мое мнение?

– Конечно, хочу.

– Я твердо уверен, что кредитовать строительные организации, у которых меньше четырех проектов в портфеле, банку не интересно. Это мелочь. Это лишний труд.

– Но у нас же либеральная экономика, Денис Александрович, вернее, такую мы стараемся построить с упором на средний и малый бизнес. Ведь понятно, что без кредитов ни один застройщик развиваться не может.

– Вы задали мне вопрос, я честно ответил. В строительстве не должно быть мелких и средних организаций-застройщиков. Только крупные! А остальные должны или уйти на покой, или объединяться с другими. А давать кредит или не давать, решаю не я, а руководство. Моя задача донести до вас банковские правила. И я, кажется, донес. Извините, мне пора. – Не подав руки и приняв прежний вид панцирного существа, типичный представитель «нашего будущего» повернулся к просителям спиной и зашагал в противоположном от них направлении. Он шел по коридору твердой походкой человека, абсолютно уверенного в своей правоте.

– Ну что, Людмила Петровна, пойдемте докладывать председателю Совета про банковские правила. Думаю, они не придутся ему по душе.

Главный бухгалтер отреагировала вяло, она словно потерялась, ссутулилась, ее оптимизм исчез, казалось, она поняла свою профессиональную беспомощность перед новым, жестоким, прагматичным миром, в котором есть место Закону, но нет понятия Милосердие.

Стареющая женщина знала, что необходима предприятию для подготовки бухгалтерских отчетов, выведения статистических результатов. Но сегодня эта необходимость показалась ей ненужной, устаревшей, чем-то из далекого прошлого. От этого осознания или от чего-то другого в голове у нее появилась колющая боль, которой она так боялась, так как не могла справиться с ней ни одним из имеющихся у нее лекарств. Помогали только отдых и душевный покой. Поскорей бы на улицу выбраться, скорей бы уйти, не видеть этот банк, этих лощеных лицемеров. Скорей бы!

* * *
На другой день Антон Анатольевич внимательно выслушал рассказ генерального директора. Удивительно было то, что председатель ни разу не перебил, не переспросил Алексея Николаевича. Его известной привычкой было перебивать любого, не делая уважения ни возрасту, ни должности. Манера «начальствовать» в жизни и на работе приносила ему порой плохие плоды.

Но сегодня, даже когда Алексей Николаевич замолчал, председатель не заговорил, но, сутулясь, несколько раз прошелся по кабинету, вздыхая, не глядя на собеседника.

«Что это с ним? Неужели я так его расстроил? Да ничего вроде не сказал трагического», – следя за передвижениями председателя, подумал генеральный.

Тот словно услышал мысли Зубова, подошел к нему вплотную.

– Говоришь, мое поручительство – догма, необходимый атрибут банковских правил, – и, не дожидаясь ответа, заорал: – Сволочи они, забыли, как несколько лет назад спасали их всем миром, забыли, что жируют на наши деньги, забыли, что мы с первого дня с ними, что в новой жизни учреждали их! Стервятники, понастроили новейших зданий по всему городу, разводят людей как лохов! Поручительство им дай! Правила у них такие! – тут председатель перешел на шипящий шепот. – Зажрались, решили, что все принадлежит им. Мелочи не хватает, решили через поручительство кое-какие мелочи отобрать. Вот им… – председатель слегка согнул ноги в коленях и стал показывать кукиш куда-то вверх, высовывая до невероятной длины большой палец.

– Антон Анатольевич, успокойтесь, пожалуйста.

– А ты меня не успокаивай, я не больной. Пошли они, знаешь, куда?!

– Знаю.

– Тогда оставь меня одного, дай мне подумать.

Зубов поспешно закрыл за собой дверь. В коридоре немного успокоился, но чувство отвращения, впервые появившееся от запаха в комнатке банка вчера, повторилось сегодня снова, причем оно казалось сильнее, непереносимее. Настоящая тошнота подкатила к горлу. И только выйдя на улицу и подставив лицо непрекращающемуся с утра дождю, Зубов почувствовал облегчение. Дождь показался ему тем милосердным средством, которое смывает не только следы на асфальте, но и следы человеческих обид с души.

На другой день, не успев еще снять плащ, он увидел председателя, заходившего в его кабинет.

– Здравствуй, Алексей Николаевич.

– Здравствуйте, Антон Анатольевич.

– Ты помнишь Владимира Павловича Бубнова?

– Не только помню, но и знаю, мы иногда перезваниваемся, поздравляем друг друга по праздникам.

– Так ты, выходит, знал, что он первый заместитель председателя правления Городского банка?

– Знал, конечно.

– А чего молчал?

– А что я должен был сказать?

– А то, что его банк готов дать нам кредит, без всяких крючков и загогулин.

– Здорово, если так!

– Здорово-то, здорово, но мне приходится во все влезать самому. На вас положиться нельзя. Или все вы лодыри, или несообразительные такие?

Зубов промолчал, зная, что перечить председателю нельзя, тем более в такой ситуации.

– Так вот, – после паузы сказал председатель, – через два часа мы у него.

– Буду готов. Главбуха брать?

– Нет, не надо. Возьми те же бумаги, что вы готовили для Инвесткомбанка.

Как только их машина проехала мимо вскинувшегося вмиг шлагбаумом у въезда для vip-персон, началось диво дивное. Автоматические указатели легко установили машину в нужном месте огромного подземного паркинга. Не успели председатель и директор выйти из машины, перед ними появился молодой человек. Вежливо назвав каждого по имени-отчеству, попросил пройти вместе с ним. В большой, богато отделанной комнате на первом этаже передал их, как эстафетную палочку, другому молодому человеку. Они прошли в огромное фойе, где двери двух десятков лифтов мигали огоньками цифр, указывая местонахождение летящих кабин. Через минуту уважаемые просители были в большой, словно комната, кабине лифта. Еще мгновение, и они по велению неведомой силы оказались на двадцать пятом этаже. Алексею Николаевичу показалось, что он в самолете, у него заложило уши.

Первый заместитель председателя правления Городского банка Владимир Павлович встретил их в своем просторном, залитом естественным светом даже в этот дождливый день кабинете нового двадцатипятиэтажного здания, которое, словно каменная глыба, нависло над двух- и пятиэтажными домами ближней округи. Помещение было отделано ослепительно красивыми декоративными материалами, натуральными каменными плитками, наполнено импортными светильниками и изысканной мебелью.

Банкир остался очень доволен впечатлением, произведенным на своих гостей. Усадив их возле окон-витражей, из которых видна была большая часть города, вызвал сотрудника и попросил Зубова поработать с ним, пока они с Антоном Анатольевичем поговорят за чашечкой кофе.

Сотрудник оказался специалистом дельным, понятливым, конкретным, лишних слов не говорил. Просматривая документы, он задал несколько уточняющих вопросов и оказался готовым к докладу начальству раньше установленного времени.

– Ну, доложи нам, уважаемый, – со сладкой улыбкой, как сытый кот, промурлыкал Владимир Павлович, увидев готовность своего специалиста.

– Могу сказать, баланс у них хороший. Заемного капитала нет, доля собственных средств в оборотных активах в норме, нераспределенная прибыль положительная. Если речь идет о кредите, то залоговой массой может служить здание, где расположен офис организации, а также земля и цеха производственной базы.

– А коттеджный поселок в Петергофе, земля и построенные избушки, что – не могут быть залоговой массой, уважаемый? – удивился председатель.

– Почему? Могут, но это настолько неликвидный залог, что о нем можно говорить в случае небольшой суммы кредита. А вы просите слишком много.

– Откуда вы знаете, что он неликвидный? Что, за десять минут определили? – уже заметно горячась, бросил Антон Анатольевич.

Сотрудник молчал, посматривая на своего руководителя.

– Чего молчишь, Семен Абрамович? Говори, что думаешь, – все еще с мягкой кошачьей грацией, кивнув головой, сказал Владимир Павлович. – Почему такое историческое место не оценил?

– Хорошо, Владимир Павлович, скажу, – важный специалист резко повернулся к Антону Анатольевичу и негромко, но отчетливо, словно выученный урок, произнес: – Ликвидность имущества характеризуется тем, насколько быстро объект можно обменять на деньги. К глубокому сожалению, у банка имеется несколько объектов, подобных вашему в Петергофе, недалеко от названного земельного участка, но продать мы их не можем уже длительное время. Спрос на такие дома отсутствует.

– Тебе понятно, Антон? – уже серьезно кивнул председателю банкир.

– Понятно. И что, мне сейчас их век не продать?

– Продать всё можно, только занятие это не из легких. Нужна реклама, деньги, время и терпение. Взяв такой залог, мы, если что, свои деньги не вернем, – категорично и жестко заключил Владимир Павлович и положил обе своих руки с локтями на стол, словно подвел черту.

– Я понял. – Антону Анатольевичу, казалось, больше сказать было нечего. Но он цеплялся за соломинку: – Но ведь наш офис имеет порядочную стоимость, я уж о земле и цехах на производственной базе не говорю, там миллиарды рублей.

– При чем здесь стоимость, Антон Анатольевич, мы оценку проведем и любую стоимость сделаем, главное ведь не это. Главное, кредит надо отдавать, а залог – это лишь часть договорного механизма.

– Владимир Павлович, и я об этом же. Тогда мне непонятно, почему для вас один залог ликвидный, а второй нет. Такое впечатление, что вы уже примериваете это к своей собственности.

Дальше банкир разговаривал с гостями тоном умного учителя с тупыми учениками.

– Есть четкие банковские правила, согласно их мы действуем. Нарушение чревато большими бедами.

– Ну, а если ликвидного залога нет, а есть вот такой, как наш, коттеджный поселок? Что, кредит не дадите?

– Бывали случаи, что не давали. Банки к строителям относятся жестче, чем к остальным. Сегодня у строителей высокие риски, да и с прозрачностью не все чисто.

– Что это за прозрачность, Владимир Павлович?

– Это когда деньги просишь на одно, а расходуешь на другое. Поэтому, как нам кажется, и просрочка по кредиту растет.

– Так я не понял, ваш банк сможет дать нам кредит?

– Сможет, но только под здание вашего офиса, – уже ледяным тоном выговорил Владимир Павлович.

– Без поручительства?

– Зная вас обоих, без него. Мне офиса хватит. Кредита не отдадите, я там отделение банка размещу.

– Спасибо и за это. А о проценте можно спросить?

– Обо всем можно спрашивать. Берем мы с вашего брата пятнадцать процентов плюс расходы за комиссию, страховку и содержание счета. В общем, набегает какая-то мелочь.

Услышав знакомую, слышанную в другом банке фразу, Зубов опять передернул плечами, как от холода, и ощутил приступ беспричинной тошноты. Он судорожно начал глотать воздух и скопившуюся во рту слюну. Но никто этого не заметил.

– Но наша-то маржа небольшая. Мы ведь деньги у Центрального банка покупаем, – продолжал Владимир Павлович.

– Понятно. – Антон Анатольевич обвел взглядом хоромы банкира. Тот, уловив этот взгляд, пояснил:

– Нет, на маржу такое не построишь, брали кредит долгосрочный. В кабалу, знаешь, какую влезли?

Антон Анатольевич на последние слова что-то хотел возразить, но вовремя передумал и стал прощаться.

– Спасибо, Владимир Павлович, должником твоим буду.

– Ну, если кредит возьмешь и не отдашь, то будешь, – шутливо ответил банкир. – Жду от вас материалов, необходимых для выдачи кредита, только поскорее. Надеюсь, что недели хватит.

Уже в машине председатель спросил Зубова.

– Ну, что ты скажешь?

– Да хрен редьки не слаще, нужно спросить в Инвесткомбанке, если офис возьмут в залог без поручительства, то зачем менять банки, это ведь тоже непростое дело.

– Не надо ничего делать, Алексей Николаевич, дам я поручительство, – растягивая в задумчивости слова, смиренно произнес Антон Анатольевич. – У тебя уверенность есть, что кредит отдадим?

– Уверен на все сто, Антон Анатольевич.

– Тем более. Так что с завтрашнего дня оформляем кредит в нашем банке.

– А чего ты так вдруг решил, Антон Анатольевич?

– А ты не видишь, как он с нами разговаривал? Кто мы для него, – тягло? Видишь ли, они такой дворец на кредит отгрохали. Ты поверишь? Что он нам-то, строителям, туфту гонит?

– Да не заводитесь вы, Антон Анатольевич.

– Ты прав, Алексей Николаевич, что тут духариться, лишний раз убеждаюсь, что сегодня банки превратились в вымогателей. Они стали предприятиями, официально занимающимися рейдерством.

– Ну, вы хватили.

– Ничего я не хватил, ты ведь слышал, как банкир уже уверен, что из нашего офиса отделение банка сделает.

– Но это ведь в случае, если мы кредит не отдадим.

– Я уверен, он этот случай спровоцирует в любом случае. Ему ведь что нужно – получение информации о финансовом состоянии нашего предприятия, а точнее, – о финансовой устойчивости и ее пределах. После того, как эта информация будет собрана, даст задание своим фирмочкам скупить нашу кредитную задолженность.

– Антон Анатольевич, да кто мы для них, мелочь.

– С крупными они не связываются, слишком много сил приходится прикладывать, а с малых по зернышку – и полный достаток имеют. И дворцы строят. Ты мне скажи, как у нас произведена оплата налогов?

– Налоги все оплачены, а что такое?

– Ничего особенного, эти ребята могут организовать заявление любого человека в правоохранительные органы, а проверка может подтвердить признаки наличия состава преступления, неуплаты ста рублей административного штрафа. И поехало.

– Что-то вы совсем все видите в черных красках.

– Если бы я с этими ребятами не был знаком.

– Вас послушать, Антон Анатольевич, контору надо закрывать.

– Контору закрывать не надо, а кредит нужно как можно быстрее брать. Езжай в наш банк, уговаривай, упрашивай, но без денег не возвращайся. И так затянули, уже на улице август. А я попробую потянуть время с Владимиром Павловичем, дернул меня черт обратиться к нему.

* * *
На другое утро Алексей Николаевич Зубов отправился в свой банк. Август выдался теплым, солнечным. Только в тени иногда настигали ледяные порывы ветра, как доказательство того, что лето не вечно. Илья Пророк уже бросил льдинку во все водоемы, остудил реки и озера. «Как это ему удается – сразу и во все?» – подумал Алексей Николаевич, поежившись от налетевшего порыва ветра. Этим утром он впервые увидел на дворовой березе несколько желтых листочков. Один оторвался и сейчас кружил над его головой, как воздушный янтарный кораблик. Генеральный вспомнил, что недавно видел янтарное украшение с такими же листочком-корабликом на столе в Городском банке. Присмотревшись к своему, убедился, что этот, березовый, краше того, вечного, янтарного, неподвижного. Этот ведь живой. И даже когда ляжет зимой в землю – весной станет ей, родной, источником энергии для сотен будущих таких листочков. И так весело ему сделалось от осмысления этого процесса, от осознания неиссякаемости жизни и красоты.

В банке, как и прежде, встретили его очень любезно. Но надежда на то, что ему, как показывают в телевизионной рекламе, удастся получить кредит за несколько часов, рухнула в один миг. Волна липкого ужаса окатила его, когда он получил перечень документов для оформления заявки.

Видя это, старший инспектор, женщина лет сорока, рассмеялась.

– Не беспокойтесь, Алексей Николаевич, данные документы являются типовыми для всех банков. Во-первых, существуют требования Центрального банка по минимальному перечню документов, на фундаменте которых банк должен проводить оценку потенциального заемщика, а также его бизнеса. Во-вторых, кредит для юридического лица имеет отличия от кредита простому гражданину по сложности проведения оценки риска возврата и, конечно, платежеспособности.

– Но я читал, что вы даете кредит организациям малого бизнеса за три дня.

– Да даем, но с момента предъявления полного пакета необходимых документов.

– Реклама, значит, врет? Обычное надувательство.

– Рекламе верить нельзя. Однако нам с вами будет проще.

– Это почему же, Мария Ивановна?

– Во-первых, вы наш клиент, у вашего треста есть расчетный счет в нашем банке, поэтому учредительные документы представлять не нужно, только изменения. Во-вторых, вам уже согласовали кредитную линию, потому нам нужна оборотно-сальдовая ведомость абсолютно всех счетов бухгалтерского учета, полная расшифровка основных фондов, складская справка, по которой видно, какие товары хранятся на складе, карточки счетов полного учета движения безналичных и наличных денежных средств. Нужны сведения о кредиторах и дебиторах, накладные и счета фактуры, справки о постоянных расходах и еще пару десятков подобных несложных бумажек. Полного списка документов не существует, он формируется для каждого отдельного случая.

– Практически мы, предприятия, должны вам всю свою производственную душу вывернуть наизнанку.

– Да, ведь вы занимаете деньги.

– А залога и поручительства мало?

– Мало. Алексей Николаевич, не нужно ни в коем случае пугаться данного перечня. Если в вашей организации учет автоматизирован и ведется по правилам, то сделать необходимо выгрузку из программы – всего день работы.

Все в организации велось на современном уровне, однако, чтобы подготовить бумаги для банка, работала бухгалтерия, производственный и договорные отделы, а два юриста не поднимали головы – неделю.

И это непостижимое требование выполнили. Сдали. Однако чувствовалось, что банк с оформлением кредита не спешит. Прошли и три рекламные дня, и много больше. Ответа не было. Алексей Николаевич опять обратился к милейшей своей приятельнице Татьяне Александровне. Управляющая отделением нежным голосом вновь пригласила Зубова к себе. Но разговор был коротким.

– Алексей Николаевич, у нас к вам вопросов нет, мы сами не меньше удивлены затягиванием процесса. Скажу вам, я не помню такого случая.

– Но что говорят ваши начальники? – Алексей Николаевич, резко ткнул пальцем вверх, в сторону потолка.

– В том-то и дело, что ничего.

– Ну что же, буду пробиваться к ним, драгоценная Татьяна Александровна, а то по времени некоторые документы требуют обновления.

– Извините, Алексей Николаевич, – она опять кокетливо вскинула холеную ручку с браслетами – то ли для поцелуя, то ли для рукопожатия. Директор сделал вид, что не понял этого жеста. И удостоил приятельницу сухим «до свидания».

В конце рабочего дня Алексей Николаевич и Антон Анатольевич делились впечатлениями.

– Уверен, что это козни Городского банка. Владимир Павлович узнал о том, что мы берем кредит в Инвесткомбанке, тайны в этом большой нет, Алексей Николаевич.

– И что, банк начал тянуть с выдачей кредита? Разве такое может быть?

– Значит, может.

– Что, они повязаны друг с другом?

– Может быть, и не все, но не повязанные в городе банки по пальцам можно пересчитать, в каждом друзья, родственники, товарищи.

…Прошел сентябрь, за ним октябрь. Слава Богу, люди перед морозами стали покупать квартиры. У Инвесткомбанка, видимо, оказалось много дел, ему было не до выдачи кредитов. Да и Городской банк о себе не напомнил. А тресту кредит уже был и не нужен.

К Новому году дела в компании наладились, квартиры продавались. Алексей Николаевич шел по предпраздничному городу, любовался солнечными витринами магазинов и, почему-то вспомнив о Фениксе – мифологической птице, пытался понять, как такое может быть – чтобы из ее пепла рождался ее птенец. И тут он вспомнил маленький березовый листочек-кораблик, который сейчас, под толщей земли и снега, претерпевает непостижимые превращения, чтобы весной береза явила миру свой новый выводок, трепещущей на теплом ветру, ликующий в лучах солнца листвы. Но потом ведь наступит июнь? Неужели, опять дождливый? Неужели, опять придется идти в банк? Алексея Николаевича вмиг покинули романтические мечтания, и знакомое чувство неприязни вновь подкатило к горлу тошнотворной волной.

Возле яркой витрины Зубов заметил маленькую нищую старушку, она, плохо одетая, зябкая и голодная, стояла, как восторженный ребенок, пред кукольным Рождественским вертепом. Алексею Николаевичу стало невыносимо ее жалко. Ему показалось, что это несчастное существо перед Новым годом послано ему в укор: в укор его невнимательности, постоянной занятости, строгости к людям и к себе. В укор тому, что он за своей работой, посвященной благу людей, порой забывал о простых человеческих чувствах – доброте к ближнему, милосердии к страждущему.

Зубов порылся в бумажнике, достал денежную купюру и подал ее старушке. Та не отказалась, молча его перекрестила и медленно побрела по своему́, предначертанному только ей, пути.

Глава четвертая Праздник

Зубов проводил совещание. Оно было посвящено вопросу утверждения оригинального проекта производства работ по жилому дому на улице Яковлевской. Имеющееся минимальное пятно застройки не позволяло выполнить работы по классической схеме.

Башенный кран пришлось устанавливать внутри будущего дома. Сегодня необходимо было принять решение об ограничении поворота его стрелы, рассчитать все так точно, чтобы не происходило зависание груза над стоящим рядом жилым домом.

Профессионалы умно и доказательно спорили о максимальном грузе, об автоматическом отключении, о способе подъезда, о бетонировании бетононасосом и еще о разных строительных премудростях.

Разговор то затихал, то вдруг резко выходил на полную динамическую силу, оркестр голосов, если использовать музыкальную терминологию, начинал звучать «фортиссимо». В один из таких энергетических моментов в кабинет попыталась войти секретарь директора, но оглушенная акустическим всплеском, застыла у порога.

Алексей Николаевич посмотрел на нее, появившуюся не вовремя, недружелюбно и резко, слегка охрипшим голосом то ли спросил, то ли приказал:

– Галя, что случилось? Подожди у себя!

Но Галя входить и не собиралась, заглядывая в приоткрытую дверь, она выкрикнула:

– Алексей Николаевич, к вам приехали.

– И что?

Но тут дверь кабинета распахнулась, и в проеме он увидел знакомую фигуру председателя депутатского корпуса Никольского поселения Вячеслава Ивановича Куклина.

– Ты откуда, друг? – вмиг окрепшим голосом радостно воскликнул Зубов, рванувшись ему навстречу.

– Прямо из Никольска.

– Понятно. Так, ребята, делаем перерыв, – мягко обратился он к своим коллегам, – вы в рабочем порядке без меня доспорьте.

Оставшись наедине с приятелем в комнате отдыха, Алексей Николаевич упрекнул его:

– Ты чего, позвонить не мог? Я бы подготовился к торжественной встрече на высшем уровне.

– Мог, конечно, Алексей, но все так быстро закрутилось. Вечером сообщение пришло – вызвали в Правительство области на совещание, не до тебя было, сам понимаешь. Ночью готовил отчет, утром выехал рано. Думал, тебе позвонить, но побоялся разбудить. Хорошо, что вообще застал.

– Хорошо, конечно. Только угостить мне тебя нечем.

– Чай-то есть?

– Чай есть.

– Вот и славно, – пробасил Куклин.

– Так ты не останешься на ночь?

– Нет, Леша. Дел – сам знаешь.

– Да я уже привык, что ты каждый раз приезжаешь на пять минут.

– Так получается. Но, Алексей, прошу тебя, не обижайся, вот соберусь и приеду надолго, и не один, а с Людмилой. И это случится скоро. А сейчас никак не могу, завтра депутатская сессия, от нее не отмахнешься и не передвинешь начало.

– Ладно, Слава, не буду строить из себя обиженного, тем более что у самого дел по горло. Рассказывай, как жизнь?

– Пока нормальная. Лето в разгаре, а летние дни хороши. Внуки живут у нас, Людмила целый день возится с ними и с огородом: и то и другое растет. У меня все также: с утра и до позднего вечера – работа, работа… Наверное, так до последнего своего вздоха и буду с ней жить в любви-ненависти.

Вячеслав задумчиво оглядел большую комнату, где иногда отдыхает его приятель – большой начальник и известный в городе специалист. Она, обставленная кухонной мебелью, выглядела просторной, светлой, от всего исходил свет чистоты, тепло уюта. Эффект просветленности и глубины пространства создавали, наверное, два пронзительно чистых окна, похожих на два прозрачных озерца, затерявшихся в небесных кручах. Облака летнего неба, казалось, легко проникали в комнату, белоснежным, пушистым, как снег, светом, обволакивали ее стены. Возле окна стоял удобный стол, сидя за ним можно было видеть перспективу улицы, упирающейся в горизонт, который затеняли вершины старых тополей, посаженных здесь еще в советские времена. Эти старожилы вызывающе размахивали своими огромными, как у неаполитанских пальм, лапами-ветвями, как будто порицали и новое время, и непривычные архитектурные сооружения наступившего нового столетия. У входа в комнату стоял книжный шкаф. Через стеклянные дверцы были видны разноцветные корешки обложек толстых книг. Напротив шкафа у стены раскинулся массивный кожаный диван. Вячеслав подумал, что, наверное, он иногда используется хозяином для того, чтобы часок, а то и два вздремнуть.

– Слава, Слава, – окликнул друга Зубов, – задумался-загляделся совсем, давай поближе к столу, а то чай остынет.

– Да я уже давно готов к чаепитию. Жду с нетерпением, – пошутил друг.

– Граммов по пятьдесят будешь?

– Нет. Хочу оставаться и внутри, и снаружи чистейшим, как стекла твоих сияющих окон.

Зубов восторженно охнул от такой метафоры, но Вячеслав перевел разговор в прозаическую плоскость. Времени на поэзию не было.

– Как у тебя домашние, Алексей?

– Домашних у меня – я и Маша. Наши внуки уже выросли, а правнуки еще маленькие, чтобы в гости ездить. Связь с миром родственников только по телефону. На дачу уже ездить нам не интересно, скучаем без ребят. От скуки спасает работа – она-то спуску не дает.

– Да, чуть не забыл, Алексей, привез ятебе пригласительные билеты.

– Это куда же, Слава? На балет?

– Нет, на балет билетов нет, но есть на наш городской праздник.

– А как нас касается ваш праздник? Мы при чем?

– Странный вопрос. Дом построили вы. А мы ордера выдавать будем на празднике.

– Слава, вы что, до сих пор дом не заселили? – от возмущения подпрыгнул на стуле Зубов.

– Да, до сих пор.

– Ну вы даете!

– Не мы, а все понемногу – «даем». Во-первых, после окончания строительства нужно обязательно выполнить кадастровый учет и получить технический паспорт на каждую квартиру. Выполняет эту работу Росреестр, как «быстро» он работает, ты знаешь. Хоть изведись весь на жалобы, они для них ноль. Сделают работу не тогда, когда смогут, а тогда, когда захотят.

– Так вы же власть, прикажите.

– Для них мы не власть, и, вообще, трудно сказать, кто для них власть. Хорошо, что в порядке исключения нам выполнили быстро работу.

– Три месяца это быстро?

– Да, – уверенно ответил Куклин.

– За это время, ты помнишь, какой объем работ мы сделали! Выходит, зря спешили?

– Алексей, не зря. Работа Росреестра начинается только после акта ввода объекта в эксплуатацию.

– Да, дела.

– Что мы опять о трудностях жизни разговор завели? Я привез десять пригласительных билетов на наш праздник. Ты вручи их тем, кто участвовал в строительстве. На свое усмотрение.

– Меня-то приглашаете? – тоном капризного подростка спросил, улыбаясь, Зубов.

– О чем ты говоришь! Обязательно, и, если можешь, с Марией приезжайте. Губернатор обещал быть, члены правительства области тоже. Ты вместе с губернатором ордера будешь вручать.

– Эта моя обязанность, Слава, лишняя, если можешь, вычеркни меня из списка «генералитета».

– Откуда вычеркнуть?

– Из списка персон, вручающих ордера.

– Губернатор тебя сам внес в этот список, сегодня мне напомнил, попросил, чтобы я тебя лично пригласил.

– Если бы не он, ты наверняка забыл бы про меня, – опять поерничал Зубов.

– Ладно тебе, забыл, не забыл, однако, личное приглашение губернатора тоже дорогого стоит.

– Хорошо, уговорил, Слава. Когда событие?

– В пригласительном все написано. Через неделю, в воскресенье.

– Что от нас требуется?

– Ничего, кроме прибытия.

– Только бы дождя не было.

– Не будет, Алеша, у нас все праздники, вне зависимости от погоды, бывают светлыми и теплыми.

– Пей чай, Слава, давай я горяченького тебе подолью. Сахарку подсыплю.

– Подлей немного. И подсыпь, конечно.

После манипуляций за чайным столом друзья замолчали, оба смотрели в окно на вспененные ветром облака, на качающиеся в такт его порывов макушки деревьев.

Вдруг, мгновенно соскочив со стула, Вячеслав Иванович звонко хлопнул себя ладонью по лбу и, взволнованно пробежавшись по комнате, почти выкрикнул.

– Леша, Леша, забыл тебя поздравить!

– С чем, Слава? Ты меня напугал, друг.

– Сегодня прочитал в областной газете, что вы, вернее компания ваша, награждена дипломом «За лучшее построенное в городе здание».

– Кто наградил?

– Законодательное собрание. А ты что, не знаешь об этом?

– Знаю, – вяло откликнулся Зубов.

– Так чего спрашиваешь?

– Уточняю, вдруг в газете ошиблись.

– Да, ты в своем репертуаре.

– В своем, Слава.

– А чего ты так скромничаешь. Из тысячи зданий ваше признали лучшим. Тут гордость должна бить фонтаном и разбрызгиваться на километры вокруг.

– Гордость выпирает. Кто бы еще с деньгами помог.

– Не путай одно с другим.

– Да ладно, успокойся, конечно, ничего не путаю, конечно, приятно. Да и объект был историческим, грех плохо сделать. Студийный корпус БДТ, он единственный в городе. Великое благо, что все работы выполняли под своим руководством: и проектирование, и строительство, и оборудование. Конечно, досталось по полной, но зато результат – тоже исторический.

– Город конкурс проводил?

– Нет, город был сторонним наблюдателем, хорошо, хоть не мешал. Театр федеральный, все шло через Москву, но и центр не мешал, инициативу отдал на откуп дирекции театра.

– Это же отлично.

– Как сказать.

– Почему?

– Театр к строительству имеет отношение опосредованное, приходилось работать за себя и «за того парня», касалось это вопросов энергообеспечения, технического и авторского надзора. Опасались не переступить грань по сметным делам. В результате – мы остались в убытках. Зато при славе.

– Но можно было доказать, вернуть убытки.

– Можно, только кому доказывать? Директор и художественный руководитель театра смотрели на меня как на всезнающего специалиста и верили только мне.

– Но это тоже отлично.

– Конечно. Но доказывать друзьям и признаваться в собственных ошибках, поверь, нелегкое дело. Не знаю, как бы поступили на моем месте другие, но я постарался даже не напоминать об убытках. Да и вообще, о чем можно говорить, если мы, можно сказать, получили подарок, творческий заказ, были первопроходцами. О деньгах ли здесь говорить.

– Согласен, Алексей, это счастье – построить здание, которое стало лучшим в городе.

– Но счастье – краткосрочное. Кто-то построит или уже строит здание лучше нашего, и будет тоже награжден такой же грамотой.

– Ты философ. Но признание на долгие годы тебе уже обеспечено, и новое здание на территории БДТ – высочайшая к тому ступень. А то, что за нами следуют те, кто лучше, талантливее, удачливее нас – так это непреложный закон жизни, условие нашего бытия.

– Да, Слава, я все понимаю и благодарен судьбе за этот подарок. Ведь дела строительные позволили мне узнать творческий мир одного из лучших театров России. Ты ведь знаешь, что с юности я заядлый театрал. А работы на площадке БДТ позволили понять, что из зрительного зала мы видим не весь театральный мир, который из мягких кресел, в мерцании хрустальных светильников нам кажется ослепительным. А вот за кулисами…

– Что – за кулисами он другой?

– Могу ответить словами Анны Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда»… Да как тебе сказать, вроде тот же мир, в котором и мы живем, но есть там свои тайны. Вячеслав, среди работников театра, актеров, у меня есть близкие друзья, есть просто приятели. На первый взгляд они люди обычные, но в своем мироощущении, понимании законов жизни – совершенно необыкновенные, непредсказуемые, как говорится, «штучные». Все – без исключения.

Зубов очертил рукой по воздуху дугу, словно хотел объединить и приблизить к себе всех театральных друзей, и ушедших, и ныне здравствующих. И продолжил мысли вслух.

– Конечно, обычные. Хоть у каждого своя жизнь, но жизненные классификации общие, человеческие: кто-то развелся, печалится, что негде жить; кто-то мечтает о любви вечной; кто-то нестерпимо ищет подработки и соглашается на низкопробные рекламные ролики; кто-то забывается в объятиях Бахуса; кто-то мечтает о высоких званиях, наградах и московской сцене. Знаю я таких несчастливцев, кто погнался за призрачным столичным успехом и споткнулся на этой дороге. Театр Товстоногова измены не прощает, как не прощал ее сам Георгий Александрович. Это как вырванный зуб, кому он нужен, кроме хозяина. Чаще всего у перебежчиков судьба не складывается и на новом месте, для артиста – это трагедия, это крушение жизни.

И, конечно же, они все – необычные. Не понимаю, как актеру удается мгновенное преображение. Какое бы ни было у артиста настроение, какая боль ни терзала бы душу, выходя на сцену, он перевоплощается так, что верится – здесь, на сцене, его настоящая жизнь, его единственная судьба. А всё, что за стенами театра, – мираж, эпизодическая роль.

Алексей Николаевич, склонив голову, замолчал. Он вспоминал прошедшее: своих великих друзей; всплыли в памяти какие-то мелочи – статуэтки в квартире Кирилла Лаврова, его прекрасный портрет, вспомнилось почему-то любимое селедочное масло Андрея Толубеева и то, как они вместе после спектакля покупали его в Елисеевском магазине. Перед глазами зарябили волны Фонтанки, похожие на взъерошенные перышки рябой курочки. Почему-то эти волны-перышки были горячие и соленые. Зубов зажмурился, не почувствовав, что слеза уже скатилась до подбородка.

– Алексей, очнись… про меня не забыл? – напомнил заскучавший приятель.

– Не забыл, Слава, – медленно выговаривая слова и отворачиваясь, ответил Алексей.

– Мне уходить пора. Давай попрощаемся до встречи на нашей земле. Приезжай обязательно, мы ведь пригласили артистов, правда, не из драматического театра, но у нас уличный праздник: трагедия или комедия нам не подойдут.

– Хорошо, что ты это понимаешь, однако, я знаю: у вас, Слава, своя хорошая самодеятельность имеется. С удовольствием слушал хор, а хороводы – глаз не оторвать. Красота. Самый настоящий русский дух.

– Конечно, и хор, и плясуны – все будут работать, все покажут свое мастерство.

– Размахнулись вы там не на шутку.

– Размахнулись, Алексей. Один раз в год можем себе позволить. Пора мне уходить. А вас жду, никаких отговорок не принимаю.

– Хорошо, Слава, береги себя.

Друзья обнялись, ласково похлопывая друг друга по спине.

Дверцу машины Вячеслав придерживал открытой, хотя автомобиль начал медленно отъезжать от крыльца офиса. Алексей Николаевич приподнял согнутую руку и сжатым кулаком помахал вослед приятелю. Они всегда так прощались.

Зубов еще стоял на крыльце, смотрел на дорогу, хотя машина давно скрылась за поворотом. Мысли о будущей встрече или солнечный ветерок, освежающий и лицо, и душу, заставили его задержаться на воле. В кабинет идти не хотелось. Хотелось окунуться в пронзительную красоту летнего дня, которую Алексей Николаевич так редко замечал, поклониться ей, повиниться в своей невнимательности. И, отчаянно и обреченно махнув рукой, он зашагал в маленький, нежащийся в объятиях солнца скверик, расположенный напротив административного корпуса. Как на объемлющем троне, он в одиночестве разместился на большой скамейке. Глядя на воробьев, выискивающих и находящих в пыли какие-то съедобные крошки, подивившись их оптимизму и стойкости, Зубов вспомнил разговор со Славой.

«Лучшее здание в городе»! Хорошая формулировка, обнадеживающая, тешащая самолюбие. Эта оценка за корпус, уникальный, хоть и небольшой. Да, они постарались, понимая, что надо вписаться в знаменитую петербургскую архитектуру, не нарушая ее строгих законов и непреложных правил. Вписались. Город рад. Театр рад.

Но кто оценит личные усилия руководителя? Какими критериями исчислить их? Дворик театра был так мал, что даже легковые машины не могли в нем развернуться, всегда заезжали передом, а выезжали задом. Сюда же открывалась дверь, ведущая в пристройку, которая временами использовалась под общежитие для актеров. А сарай для декораций и мастерские, казалось, изображали известную поговорку – в тесноте, да не в обиде. Мало того, в центре, как пограничный столб, высился худосочный тополь, подпертый неприглядным мусорным баком. Колышка негде забить, не то, что стройку развернуть. Но теперь-то все иначе. Как сказал корреспондент известной в городе газеты: «Сделали воздушный замок, подняли студийный корпус над землей, на шести несущих колоннах». Да, знатное ноу-хау, но мало придумать, – каково было воплотить это строительство на зыбком берегу Фонтанки! Славы и почестей Зубов получил немало, но никто не знает, сколько оставил он на этом берегу своего сердца.

Алексей Николаевич, разнежившись в волнах воспоминаний и в лучах полуденного солнца, потерял счет времени. О нем напомнил недовольно забурчавший в кармане телефон, неустанно державший в поле своего зрения хозяина, который сейчас совсем позабыл о своем неустанном помощнике. Зубов безропотно подчинился его привычной команде, с трудом высвободился из объятий скамейки и медленно побрел на рабочее место.

На крыльце он приосанился и вошел в здание важным начальником – умным, строгим, решительным.

* * *
Алексей Николаевич с Марией Андреевной приехали к Куклиным в Никольск вечером в пятницу. Хотя горизонт идеально ровным пояском уже препоясал солнце, на улице было светло. Вечер еще не коснулся небесных глубин, где звезды готовились к своему выходу в свет. Еще просматривались облака, их начал сметать с небесной сцены верхний ветер, который не чувствовался на земле. Людмила предложила чаю с дороги, но гости отказались.

Мария попросила хозяйку показать урожай в саду-огороде, мужчины стали наводить порядок в машине, необходимые вещи перенесли в уже знакомый Зубову гостевой домик.

Доминантой участка была светлая, просторная теплица. Как только Людмила открыла в нее дверь, Алексей Николаевич тоже проявил любопытство и заглянул внутрь.

– О, тут как в джунглях, – одобрительно пробасил он. Маша отмахнулась от сомнительного специалиста по огородничеству.

– Алексей, если бы здесь были джунгли, то ничего не выросло бы. Это же настоящие райские кущи, – она восхищенно поднимала ветки, на которых в крупных гроздьях гнездились помидоры, различных цветов и сроков спелости.

– Ты что, селекцию производишь? – спросила она хозяйку.

– Какую селекцию, провожу весной посадку тех саженцев, что на окне всходят.

– Но у тебя здесь и красные, и желтые, и даже черные сорта.

– Какие купила, те и сажаю. Конечно, каждый день они требуют к себе столько внимания, как говорит мой муж, «что мама не горюй».

– Ну да, поливать надо.

– Поливать полдела, тем более вода на участке есть.

– А чего ж еще надо им? – опять вмешался в разговор Зубов.

– Эх, Алексей, Алексей, сразу видно, что далек от работ на огороде. Помидоры, они же живые, требуют вовремя подкормки. Обработать нужно, лишние веточки убрать, прикрыть от палящего солнца, проветрить, чтоб свежим воздухом подышали.

– Легче в магазине купить.

– Согласна, легче. Но это ведь все своими руками сделано. И вкус другой, и пользы больше.

– Но ведь и труд рабский.

– А ты хотел без труда?

– Я уже ничего не хочу, – заулыбался Алексей Николаевич. Он сорвал большой огурец и, сразу вцепившись в него зубами, сочно и аппетитно хрустнул.

– Алеша, ты хоть помой его, – укорила Мария.

– А тут все стерильно. Ведь так? – подмигнул он Людмиле.

– Так-то оно так. Но помыть не мешает.

– Ладно, девчонки, я пошел, – нараспев произнес Зубов.

Вячеслава он нашел в баньке. Парная мерно дышала сладким жаром, в моечной стоял невыразимо уютный запах, которым было не надышаться.

– Ну, как банька?

– Хороша, Слава. Поучаствовал бы, да только мне париться нельзя.

– Знаю я, Алексей, потому подготовил моечную, здесь хоть пыль дорожную смоешь. А парную для женщин оставим.

– Для женщин и тебя, – лукаво подмигнул другу Зубов.

– Да, и я немного погреюсь.

Друзья зашли в предбанник, где уже побулькивал электрический самовар. И здесь разливался сказочный запах луговых трав, казалось, пахло настоящей Русью, традицией, вечностью.

– Это, Слава, ты чем так «надушил» баню?

– Банным настоем. Я сам его готовлю из различных трав: липового цвета, ромашки, березовых листьев и еще кой чего. Смешиваю это все в тазу, а затем ковшиком небольшими порциями выливаю на раскаленные камни. Для усиления эффекта раскладываю пучки трав на полки́ парилки.

– Ты смотри, какой мастер, где научился-то?

– За долгую жизнь многому можно научиться, – самодовольно ответил хозяин усадьбы.

– А веники, я смотрю, березовые любишь.

– В основном березовые, иногда добавляю в них ветки дуба, ясеня, эвкалипта.

– Кто ж тебя парит, Слава?

– Конечно, Людмила. В начале нашей банной истории она просто хлестала меня, как могла, следы от веника долго не исчезали. Со временем научилась, мастером-парильщиком стала. Когда сын приезжает, прошу его попарить меня, так нет никакого сравнения с ласковыми ручками любимой жены.

– После парной пивко?

– Нет, отвык я от пива, по мне лучше душистый чай, настоянный на травах.

Алексей Николаевич еще раз заглянул в парную, тут же плотно закрыв дверь, потом с удовольствием опустил кисти рук в баки с холодной водой в моечной, вышел из нее, так же плотно закрыв за собой дверь, сел за стол в предбаннике, поближе к самовару, и восторженно воскликнул:

– Прекрасная баня, давно такую не видел. А может, и никогда не видел.

– Спасибо, Алексей, за оценку. Соглашусь с тобой, правильную русскую баню встретишь редко. Нужно, чтобы все совпадало. Избушка должна быть построена правильно, особенно это касается помещения парилки. Ну и о травах, вениках нужно заботиться заранее, сроки их заготовки соблюдать.

– Что, много времени все это занимает?

– Много – не много, а занимает, да и удовольствие огромное. Из правильной бани выходишь совершенно другим человеком. Помнишь, как в русских сказках: старики молодились в кипящих чанах. Я после бани лучше вижу, думаю, настроение поднимается. Ум проясняется – все невзгоды и печали в хорошей баньке смываются. Действительно, молодею.

Людмила, услышав, как муж поет своей бане гимн, поспешила его прервать.

– Слава, Слава, хватит, гости есть и пить хотят. Я знаю, что о своей бане ты можешь рассказывать до глубокой ночи.

– Ну, вот так всегда, Алексей. Прерывают мою арию на высокой ноте.

– Не горюй, Слава, у нас так же, меня Мария тоже часто одергивает. Этикет, правила приличия, распорядок церемонии и тому подобные глупости. А что делать, если душа поет!

– Ой, ой, бедные вы наши. Зато на работе наговариваетесь до хрипоты. Всё, мужички, пора за дело браться. Время быстро бежит, вон – как облака на ветру, – Людмила указала кистью руки на небо. – Уже солнышко нам откланивается. Поэтому командовать парадом теперь буду я. Мария и Алексей идут первыми в баню, а я стол «наряжаю».

Зубов блаженно поежился – то ли от сгущающейся прохлады, то ли от ужаса перед парной, то ли от предвкушения застолья, в этом доме всегда сопоставимого с насыщенностью фламандского натюрморта.

– Мария, команда отдана, пошли.

За стол сели в сумерках, но Людмила тут же зажгла повсюду свет, немного поворчав на Славу, на его привычку экономить электричество. Вячеслав оправдывал это не жадностью, а нежеланием привлекать комаров и других летающих насекомых, летним вечером только и мечтающих облепить все зажженные светильники, а если посчастливиться, полакомиться кровушкой гостей и хозяев.

Ужинали не торопясь, вели разговор о детях. Хотя и Зубовы, и Куклины всё друг о друге знали, все равно всплывали новые детали, и они были настолько интересны, что возникали новые расспросы, общие радости.

К чаепитию участники встречи разбились на пары. Людмила с Марией вели разговор о своих женских заботах. У мужчин, как всегда, были проблемы, которые нужно было решить именно сейчас, и невозможно было отложить до утра.

– Слушай, Алексей, я ждал твоего приезда, чтобы посоветоваться. Хочу обсудить, знаешь, какой вопрос?

– Конечно, не знаю, Слава, – усмехнувшись, ответил Зубов.

– Нет, ты не перебивай.

– Хорошо, молчу как рыба. Вернее, как веник из твоей парилки.

– Ты все шутишь. А я серьезно. Наш городок очень старый. Основа его – частные дома, которые сейчас на глазах преображаются. Понятно почему, – разрешена покупка участков питерским жителям, да и не только им – всем, кто пожелает. На некоторых улицах настоящие дворцы появились. Но есть центральная часть, оставшаяся от советского прошлого. Здесь стоят многоквартирные дома. Сам понимаешь, обветшалые, некрасивые, отслужившие свой срок.

– Слава, остановись, ты чего мне рассказываешь, я это видел, причем много раз, и всю эту картину знаю, как снаружи, так и изнутри. Что ты хотел обсудить? Говори прямо и кратко.

– Я же просил не перебивать меня, – грозным голосом пресек друга Вячеслав. Стало понятно, что говорит он о наболевшем.

– Извини.

– Так вот, если ты все знаешь, не мог ли ты мне помочь, сделать проект планировки центрального квартала.

– Но это огромная работа, Слава!

– Что, два-три листа начертить – большая работа?

– Но чтобы начертить эти три листа, нужно сделать расчеты.

– Какие расчеты, Алексей? Зачем они мне?

– Я не хочу преподавать тебе ликбез. Но пока не будут рассчитаны мощности по теплу, воде, электроэнергии, газу и даже канализации, не сосчитано, сколько нужно школьных мест, насколько надо увеличить детский сад, все, что будет начерчено без этого, можно назвать живописью.

– А можно сделать только архитектурную часть?

– Как ты это понимаешь?

– В центральной части города стоят дома, построенные в разное время, и никто особо над архитектурой этих домов не задумывался. Тогда на это ни средств, ни времени не было, все спешно строили коммунизм.

– А два особняка, которые украшают ваш поселок уже второе столетие и сохранили достойный внешний вид? Их ты тоже хочешь перестроить?

– Нет, Алексей, эти особняки наша гордость. В одном из них сохранился дубовый зал с кессонным потолком и мраморным камином. Там также есть вестибюль с цветным витражом в стиле модерн. Даже война пощадила эти дома. Но зато рядом – нагромождение двух-, трехэтажных их бедных родственников из силикатного кирпича, который посерел от времени и непогоды, а вокруг панельные пятиэтажки, самых разных конфигураций, с черными, местами заплесневелыми швами, а то и дырами между панелей, с самодельными остекленными балконами, разрушенными козырьками над парадными.

– И чего ты хочешь: все снести и построить красивый город?

– Если бы была власть и деньги, сделал бы это.

– Понятно, Слава, понятно. Что же ты хочешь от меня?

– Я хочу, чтобы твоя фирма сделала архитектурный раздел, без подсчетов, расчетов и других сложностей, о чем ты мне говорил. Главная цель: приведение внешнего вида домов в порядок; может быть, панельные дома покрыть утеплителем со штукатуркой и покрасить в радостные тона.

– Хорошо, допустим, сделаем картинку, а откуда деньги взять на приведение в порядок домов? Твоя мечта недешево будет стоить.

– От продажи земли.

– А кто тебе разрешит использовать эти деньги?

– Надеюсь, что депутатский корпус. А еще, Алексей, я мечтаю закончить восстановление церкви, – как-то особенно благодушно и мечтательно произнес Куклин.

– У вас же есть работающий храм? – удивился Зубов.

– Восстановили только часть. Ты не знаешь, как мы восстанавливали?

– Нет, извини, даже не интересовался.

– Вот послушай. Церковь давно стояла разрушенная, еще до войны ее под руководством местных большевиков пытались взорвать – но до конца не удалось, ведь храмы русские люди строили на века и с помощью Божией. Мама рассказывала, что, когда храм рушили, все наши жители были огорчены, многие плакали. Мама у меня верующая была. А еще она говорила, что человек, который скидывал крест и колокол, вскорости погиб. А потом от несчастий погибло и все его потомство, весь род иссяк.

– Это, Слава, я не в первый раз слышу о каре Господней. Много таких примеров по всей России, которая свою веру отдала на поругание.

– А маме своей я больше всех верю, – по-детски всхлипнув, добавил Вячеслав. – Так вот, собрались люди весной, решили сами исправлять ошибки своих предков, сначала установили крест, а потом и весь храм решили восстановить. Много людей участвовало; кроме взрослых, работали дети и старики. Кто кирпичи несет, кто доски, а бабушки пирожки пекли, чтобы работников накормить. Так за несколько выходных подняли центральную часть храма.

– У нас в деревне, где я вырос, труд в помощь нуждающихся назывался «по́мочью».

– Алексей, ты не ошибся, может, «помощью» это называется? – деликатно поправил Зубова Вячеслав.

– Нет, нет, Слава, именно «помочью» с ударением на первом слоге. Это русский народный обычай. Коллективная трудовая помочь касалась крупных хозяйственных дел, строительства избы, кладки печи, заготовки дров. Вся работа выполнялась, как правило, за один день. После работы устраивались гулянья с хорошим угощением. Стол накрывали хозяева, те, кому помогали. Я не забуду, как нам в доме помогали. Убрали старую русскую печь и поставили новую. Какой праздник был потом! А еще нам забор вокруг дома помогли поставить, он выполнял роль ограды нашего небольшого участка от непрошеных гостей – соседских коз, кур и тому подобного несознательного населения.

– Спасибо, ты мне отличную идею подсказал.

– Какую же?

– Вокруг церкви нужно построить ограду, в оригинальном виде вряд ли смогу сделать. В свое время церковь была обнесена ажурной железной решеткой с каменными тумбами.

– А образца решетки нет?

– Есть. Нашли чертежи. Но слишком для нас это дорогое удовольствие. Кованое кружево – неподъемное для нас дело.

– Ты прав, Слава, ковка сегодня дорогое удовольствие, но настоящий кованый забор может быть изготовлен из готовых элементов холодной ковки, практически ничем не отличающейся от изделий ручной горячей ковки. А стоимость уменьшается в разы.

– Что это за холодная ковка, Алексей? Расскажи.

– Холодную ковку правильнее будет назвать механическим сгибанием металлического прута на специализированных станках, для придания задуманной формы. Сгибание прутьев в станке можно производить как вручную, с помощью рычагов, так и с применением электромоторов. Помимо прута можно сгибать трубы, полосы, арматуру.

– И так все просто? Да, технический прогресс широко шагает, – удовлетворенно подивился экономичному решению Вячеслав.

– Просто – не просто, но намного легче, чем горячая ковка. И при этом я уверен, что в вашем городке есть умельцы, которые занимаются холодной ковкой. Можно пройтись по улицам и взглянуть на заборы и ворота.

– Я всегда думал, что эту работу делают кузнецы, потому с благоговением смотрел на ворота, калитки, оконные решетки.

– Холодную ковку, может, и кузнецы делают, суть в главном – она делается быстрее и сто́ит дешевле.

– Спасибо, Алексей, просветил. Сейчас я уж точно организую устройство ограды вокруг храма.

– Да, Слава, дел у тебя впереди много.

– По церкви и ограде, это еще не дела, а задумки. А дел – полная голова моя бедная. Дорожное покрытие улиц нужно обновить, кое-какие дома отремонтировать, школа и детсад – в приоритете. А еще красивый сквер в центре, у Дома культуры, разбиваем.

– Зачем сквер? У тебя что, зелени мало?

– Зелени много, но представь себе сквер, который со временем превратится в парк с набережной вдоль нашей речки. Думаю, получится эта задумка, если уговорим правительство области на благоустройство и очистку дна и берегов самой речки. Проект выполнили студенты строительного университета.

– Но этот проект больше похож на схему. Так ведь, Слава?

– Наверное. Но для разговора с губернатором его достаточно. Сегодня по этой зоне много замечаний, участок совсем не освоен, люди здесь не гуляют, – это уголок дикой природы, как сказала одна жительница.

– Слава, я не понял, почему уголок дикой природы? Это вы специально его создали?

– Если бы создали, Алексей. В центре города, у реки, ни проехать, ни пройти. Все заросло, сквозь такую чащобу не проберется, наверное, даже медведь. К речке не подойти, берега превращены в болото. Отличное укрытие для алкоголиков, бомжей и клещей. Стыд и позор для нас. Будущей весной начнем уборку и рубку всего лишнего, уже порубочный билет получили.

– А раньше не видели и не знали? И ничего не делали? – неодобрительно заметил Зубов.

– Попривыкли или глаза отводили.

– Надо чаще с народом встречаться.

– Да ладно тебе, Алексей, мне встречи с людьми нравятся, я охотно на них иду. А встреча с интересным человеком – это открытие целого мира.

– Ты знаешь, Слава, я как-то услышал, что все люди, которых мы встречаем в нашей жизни, посланы нам для чего-то. Одни – для счастья, другие – для нравственного урока, какие-то – для жизненного опыта. Ты же не станешь спорить, что многие случайные знакомства дарят нам самых лучших людей в нашей жизни.

– Уже, Алексей, на философию нас с тобой потянуло. Выйдем на улицу, посмотрим, как там разгорается ночка.

– Да нет уж, мы с Марией пойдем в свои покои, а то сегодня очень устали. Надо пораньше лечь, чтобы праздник не проспать. Праздники обязательно должны быть. Обязательно! – Зубов победной буквой V (Виват!) вскинул вверх руки и радостно заулыбался непонятно чему.

Была уже ночь, тишина углубляла темноту, темнота расширяла пространство бытия. Вдалеке трассировал лай собаки. Вячеслав включил на крылечке дома свет, округа повеселела. Деревья распрямились, за счет теней стали казаться выше, ветви гуще. Луна вглядывалась в земной мир из-за ветвей березы. Колышимая легким ветром, ее листва рябила лик ночного светила, так что стал заметен почтенный возраст этой молодящейся планеты.

– В конце июля ночь уже дышит осенью. Слава, показывай дорогу нам с Машей, а то с курса собьемся и уйдем не туда.

– Постойте на крыльце, сейчас включу свет в вашем домике.

Свет вспыхнул неожиданно, вспугнул насекомую рать, высветил разноцветные головки грациозных мальв, расплескал аромат душистого табака. Нехотя отрываясь от этой вечной, но редко видимой красоты, Алексей с женой прошли в отведенные для них хоромы.

Алексей Николаевич спал крепко. Сну не помешала ни новая кровать, ни сложные уличные звуки, ни тревожные сновидения. Конечно, дневная усталость взяла свое.

Зубов проснулся рано. Ощутил давно забытое, зовущее в неведомую даль, бывшее только в молодости чувство, беспокойно-стремительное и беспрекословное. Он полностью ему подчинился. Стараясь не потревожить спящую жену, надел спортивный костюм и на цыпочках подошел к окну. Взглянул в окно и зажмурился: как стая ос, солнечные лучи впились в глаза. Спрятавшись за занавеской, Алексей инстинктивно распахнул навстречу утру окно, неудержимой хвостатой кометой аромат нового дня ворвался в комнату. Он был так насыщен, так громогласно симфоничен, что мог разбудить Марию. Плотно закрыв створки окна и задернув занавески, Зубов вышел на веранду.

Его встретил птичий концерт. Он был таким мелодичным, таким искренним, что Зубов захлопал в ладоши. Прислушавшись, стал различать голоса в этой извечной партитуре: тут поскрипывает сорока, там дятел приноравливается к стволу сосны, вот позвякивают капельки алмазной росы, падающие на глянцевую траву, вот солнечные лучи стучат по сердцевинкам ромашек, как по на-коваленкам, а там колокольчики выводят свою вечную мелодию: динь-динь-динь, динь-динь-динь…

Алексей, пресыщенный и утомленный своим восторгом, сел на лавочку у дурманного жасмина, с родительской нежностью стал рассматривать «анютины глазки», гортензии и настурции.

На крыльцо, как солнце на небо, выплыла хозяйка усадьбы.

– Алексей, ты вовремя, заходи в дом, я блинчики жарю.

Зубов даже подпрыгнул от радости.

– С удовольствием. А сгущенка есть?

– Всё есть, и сгущенка, и сметана, и варенье черничное, твое любимое.

– Сейчас, надену смокинг и приду.

– Да ладно, можно и в спортивном костюме, блинчики не обидятся. Машеньку разбуди, а то самое вкусное проспит.

– Хорошо, Людмила. Подожди минутку.

За стол Зубов сел один. Ни Машу, ни Славу солнечные лучи не разбудили.

– Люда, а мне бы чашечку кофе? – жалостно попросил Алексей Николаевич.

– Алеша, я все сделала, как же утро и без кофе.

– Спасибо, милая хозяюшка, – разомлев от удовольствия, пропел гость.

Сидя за хлебосольным столом, купаясь в тепле и уюте, Алексей Николаевич, не понимал и не пытался анализировать, почему ему так хорошо. Он точно знал – что заслужил эту благодать, дарованную ему свыше. Он верил – что в жизни больше радости, чем огорчений, добрых людей, чем злых. А праздники необходимы для того, чтобы понять, что истинный смысл бытия – выражение ему своей любви и радости.

– Людмила, у меня глаза разбегаются, не знаю, что первым съесть.

– Глаза закрой, протяни руку, что возьмешь, с того и начни.

– Нет, я все-таки начну с блинов.

Людмила положила ему на тарелку стопку блинчиков и сама густо полила их сгущенным молоком. Оно разлилось необыкновенного вида лужицей, похожей или на солнышко, или на ромашку, которую рисует его любимая внученька Сонечка.

Налюбовавшись гастрономической картиной, Зубов быстро опустошил тарелку и потянулся за сладким пирожком. Жуя и с жадностью высматривая следующий пирожок, он не то чтобы спросил, скорее промурлыкал:

– Где же ты такому научилась, Людочка?

– С детства умею. Мы жили большой семьей; я, сестра, мама, папа, бабушка и дедушка. В дом всегда приезжали родственники, знакомые. Жили мы дружно, но иногда случались споры-размолвки. Меня это страшно расстраивало. Однажды мне на глаза попалась статья о том, что в доме, где часто пекут, люди меньше ссорятся. Запах выпечки делает людей добрее, терпимее друг к другу. И я стала печь пироги, печенье, блины, хлеб. И до сих пор не могу остановиться.

– А зачем останавливаться?

– Вот и я думаю, зачем.

– Люда, а доченька переняла твое искусство?

– Я верю в то, что выпечка и кулинария тесно связана с женской энергетикой. Женщина на кухне – маг, волшебница. Все, что умела, передала дочери. Но она говорит, что у меня получается все равно вкуснее.

– Я согласен с ней. Мама всегда остается мамой. Сколько уже прошло времени, как не стало моей мамы, но до сих пор помню запах испеченного ею хлеба. Закрываю глаза и вижу, как она подает мне душистый, теплый ломоть и стакан молока. И вкуснее в своей жизни ничего не ел.

– Алексей, может, тебе молока налить?

– Нет, спасибо, уже некуда. А вот что я хочу спросить: вчера, когда мы с Машей пришли в гостевой домик, я почувствовал соблазнительный аромат кофе.

– Тебе это было неприятно?

– Наоборот. Очень приятно, подействовало и возбуждающе, и умиротворяюще.

– Это тоже мое изобретение. В гостевом домике мы не живем, гости приезжают редко. Перед вашим приездом я сквозняками проветрила комнату, но этого недостаточно. Я знаю секрет, как сделать, чтобы в помещении не осталось неприятного запаха. Надо взять горсть молотого кофе, насыпать на сковородку и хорошо прожарить, помешивая. А еще я около зеркала поставила в вазочке кофе в зернах, он насыщает воздух приятным ароматом.

– Вот здорово, а мы с Машей решили, что вы в домике пьете кофе.

– Не пьем.

– Умница. Спасибо тебе за завтрак, Людочка, дай поцелую твою волшебную ручку.

Зубов потянулся к Людмиле, но она материнским тоном пресекла это проявление излишней нежности.

– А ты ведь ничего не ел, поклевал, словно птаха.

– Да уж, наклевался, подняться трудно. На медведя стал похож. Пойду, прогуляюсь.

– Телефон возьми, вдруг Славе понадобишься.

– Хорошо. Я недолго.

Алексей Николаевич бодро вышел из ворот, прошел по улице метров двести и остановился у крутого откоса. Ветерок обхватил его своим широким объятьем. Подняв ворот куртки, Зубов сел на ошкуренное бревно, которое использовалось здесь в качестве лавочки. Несмотря на прохладные утренние дуновения, было тепло, сгустки ночного тумана, который утро согнало в изгиб реки, уносились ее бесшумным ласковым течением.

Зубов тоже притих, боясь нарушить своим присутствием утреннюю жизнь природы, сложный закон ее бытия, в котором все целесообразно и предусмотрено. Роса алмазно блещет на травинках, в небесах облака плещут как победные знамена, река из века в век верна своему руслу. Глубоко вздохнув, Зубов подумал, что вся эта красота и радость, и соловьиная песня, и та маленькая роща на противоположном берегу – принадлежат и ему тоже. Но за изнуряющими заботами, жизненными огорчениями он не осознает своего несметного богатства, данного ему в его же благо.

Из философских раздумий Зубова вывело близкое, настойчивое стрекотанье какого-то насекомого. Это кузнечик заработал, как будильник. Казалось, на своем языке он понятно возвещал: «Просыпайтесь! вставайте, жители земли! приступайте к своим делам!» И весь мир откликнулся на его призыв, все затрещало, застрекотало, защелкало, запорхало, расплескивая остатки сна природы, наполняя воздух жизнеутверждающей музыкой нового дня.

Алексей Николаевич легко встроился в оду всеобщего ликования, побежал по дорожке к реке, на ходу сбрасывая одежду. В радостном возбуждении вбежал в воду, с нарочитым шумом начал ногами расплескивать реку. Она будто в отместку обожгла его тысячами леденящих игл. В радости единения с миром Зубов, не чуя холода, с распростертыми руками упал в воду, ощутив теплоту и милосердие отдохнувшей за ночь реки.

– Вот ты где! – услышал он голос приятеля, приветливо машущего с берега.

– Слава, давай ко мне, – крикнул он другу, желая разделить с ним свое счастье.

– Холодновато.

– Это вначале, затем и не замечаешь прохлады.

– Алексей, я лицо сполосну, но в реку не полезу. Это ты у нас спортсмен.

– Эх ты.

– Успею еще, а утренняя вода холодная, мне уже не по возрасту такие заплывы.

– Слава, Слава, – выходя на берег, ласково заманивал друга Алексей Николаевич, – конечно, успеешь, но пропускать такое утро жаль.

– Нет, выходи сам, у нас дел много.

Друзья усердно карабкались по крутой тропинке, поднимающейся все круче и круче. Запыхавшись, добрались до ровной площадки, сели на бревно отдохнуть. Оно, прогретое утренним солнцем, было приятно теплым. Пошире расставив колени, упершись ладонями в бревно, прикрыв глаза, оба разнежились.

– Красота, вот так бы всегда было, – блаженно проговорил Алексей Николаевич.

– Ты прав, хорошо здесь, – скороговоркой выпалил Вячеслав. – Но послушай, Алексей, я вчера при Марии не стал расспрашивать о делах на работе.

– Ты что! В такое утро, в таком месте о чем бы хорошем спросил.

– А что для тебя хорошее?

– За последнее время, – это приезд к тебе.

– Приезжай хоть каждую неделю.

– Ты же понимаешь, что это невозможно. Сегодня праздник, сегодня день – подарок. Таким каждый день быть не может и не должен. А дела, Слава, неважнецкие. Похоже, государству наплевать на застройщиков. Цифры квадратных метров нужны, а те, кто выдает их на-гора, не нужны. Не знаю, почему, но вдруг в них увидели богатых людей. А… – вы богатеи? – тогда получайте по полной. Новый закон чудесен: каждый может отобрать, сколько сможет, сколько фантазии хватит и судья разрешит. Таких чудес уже много было. Закон разрешает: заплатил за одну квартиру, а после окончания стройки и квартиру получил, и деньги еще на две вырвал.

Для чего так делают, понятно, для того, чтобы прекратить массовую стройку. Чтобы на строительном рынке остались только те, кому «можно», чтоб они урвали кусок пожирнее.

О кредитах мечтаем, как о манне небесной. По-моему, кредиты рекламируют только для того, чтобы показать, что такое дело и у нас есть, что мы не хуже других стран.

Вспомнить страшно, как в прошлом году я кредитом занимался. Думаешь, получил? Нет, конечно. Нас спасло, что во второй половине августа потихоньку пошли продажи, удалось сделать большой зачет за квадратные метры, так что долгов перед субподрядчиками не осталось. На счете появились деньги. В результате вовремя заплатили налоги, выплатили зарплату. Но проблемы остались: сорваны графики платежей по договорам присоединения с монополистами, нужно еще доплатить за оборудование. Однако такого давления, что было в начале лета, уже не стало. Никто не подаст иск на банкротство, не отключит воду. Передохнули чуть-чуть, но деньги все время нужны. Может, в другой раз дадут, мы еще надеемся на наши банки. Вот я тебе сейчас, Слава, одну историю расскажу.

Я как-то задал вопрос председателю Совета директоров нашего Общества:

– Удивляюсь, на что живут банкиры, пренебрегая нашей «мелочью»?

– На что живут? Хочешь знать? – ответил он.

– Хочу. Интересно.

– Интересно, говоришь, тогда слушай: некоторое время назад я был связан с работой банков. Входил в состав комиссии по проверке ипотечных вкладов, надо сказать, что все кредитные организации регулярно сдают отчетность. Но проблема ее проверки связана с тем, что банки пишут огромное количество бумаг. Из них не понять реального положения вещей. Часть этих бумаг не нужна, но все пишется по инструкции, а ведь проверяют и обрабатывают их много сотрудников. Они изучают и, если что-то находят, едут проверять, но уже поздно – активов нет. При всех преградах, вывести из страны миллиарды довольно просто.

Самый проверенный способ – банк выдает оффшорной компании «кредит», а та благополучно не возвращает деньги. Конечно, во главе этих компаний поставлены близкие люди, если не по родству, то по духу – обязательно. Они связаны с менеджментом банка, но поди докажи. Большинство банкиров стараются красть незаметно и на долгое время растягивают это «удовольствие».

– А что, трудно заметить кражу? – спросил я председателя.

– Как тебе сказать, банкиры люди с опытом: ведут двойную бухгалтерию; чтобы в официальной отчетности не показывать средства вкладчиков, подкупают аудиторов. В конце концов, и наказания не боятся. По сравнению с украденным – оно смехотворно. Ты слышал, чтобы посадили банкира? Судить иногда судят, но чтобы посадить – невозможно. Иногда, для вида, кто-то не особо важный отдувается. Остальные живут за рубежом, имея непостижимо для нашего ума дорогую недвижимость в самых дорогих местах мира. Но это воровство по-крупному, а есть ежедневная мелочевка. В обычной жизни она называется обналичка.

Понятие «мелкий банк» и «обналичка» воспринимаются как синонимы. Надо сказать, что «обналичкой» занимаются преимущественно банки, которые курируются чиновниками и определенными структурами.

Некоторые владельцы продают свой «умирающий банк» тем, кто нуждается в «обналичке». Даже если такой банк продержится полгода, его новые владельцы могут быть спокойны за комиссионные. Но далеко не все мелкие банки занимаются «обналичкой». Приоритетным направлением бизнеса для многих из них является обслуживание финансовых интересов своих учредителей. Они выполняют функцию «кармана» для своих владельцев. Бизнесмены беспокоятся за сохранность своих денежных потоков, потому предпочитают тратиться на «карманный» банк и держать в нем средства.

Вот видишь, сколько у них дел, еще надо исхитриться, чтобы деньги у населения выманить. Где уж найти время, чтобы заниматься кредитованием предприятий? Дело хлопотное и доходы копеечные.

– Почему же власти так пекутся о банках? – с искренним недоумением спросил Вячеслав.

– Не о тебе же заботу проявлять? Где деньги, там и власть, это аксиома. А может, наоборот? – усмехнулся на свое предположение генеральный директор.

* * *
После этого поучительного рассказа Зубова приятели несколько минут помолчали, пристально вглядываясь реку, где вода от легкого ветерка рябила, выплескивалась на берег мелкими волнами. Разноцветье неба казалось мелодией, записанной в верхних октавах скрипичного ключа, было высшей красотой нескончаемой музыкальной пьесы природы.

– Когда у нас начало торжеств, Слава?

– Сегодня.

– Я знаю, что сегодня. Точнее.

– В двенадцать, – ответил Вячеслав, взглянув на часы, – через три часа и начнем.

– С докладом выступать будешь?

– Я же тебе программу посылал.

– Конечно. Потому и приехал. День хоть не перепутал, и то радуйся.

– Ладно, Алексей, придуриваться. Ровно вдвенадцать начнем с молебна.

– С молитвы! Мы что, в церкви собираться будем?

– Нет, конечно, тем более церковь у нас одна, небольшая, при городском кладбище.

– А разве молебен на улице возможен?

– В твои годы пора это знать, Алексей.

– Не надо меня упрекать в незнании таких вопросов, думается мне, ты и сам узнал об этом не так давно.

– Ладно, не хочу спорить и докладывать тебе, когда я постиг церковную науку.

– А что, Слава, молебен необходим?

– Об успехе дела будем молиться. Порядок этот издревле на Руси заведен, не мной придуман, не мне отменять. Ничего плохого в этом нет. Чтобы тебя успокоить скажу, что молебен – это короткое Богослужение.

– И на этом спасибо. Слава, я вынесу все тяготы рядом с тобой.

– Все подсмеиваешься, Алексей, не можешь без этого.

– Прости, могу. Но бывает по-разному. Иной раз вроде серьезно говорю, все равно собеседник за шутку или, как ты, – за насмешку, воспринимает.

– Да, характер не переменишь.

– Что ж поделать, Слава, – шутливо закончил приятель разговор.

Возвращались они молча.

* * *
В центре городка, рядом с Домом культуры и именинником торжества – новым домом, все свободное пространство было украшено яркими флагами, разноцветными шарами. На новостройке, между окнами первого и второго этажа, распростерт транспарант со словами благодарности строителям.

Алексей Николаевич и Вячеслав Иванович, идущие вместе с женами, уже на подходе подчинились счастливой атмосфере праздника, ведь все вокруг радовались теплу, солнцу и самому́ торжественному событию.

Многие участники были одеты в легкую прогулочную одежду, некоторые сельчане нарядились в лучшее. На двух детских площадках у дома резвились ребятишки. На лавках – расположились старожилы, они внимательно и одобрительно наблюдали за происходящим, кивая в такт музыке, доносящейся от Дома культуры. Кто помоложе, не стесняясь праздничного настроения, даже танцевали.

Вячеслава Ивановича постоянно окликали, останавливали, кто-то здоровался, кто-то благодарил, кто-то приставал с личными вопросами. На все это он реагировал смущенно и торопливо. Так что, когда рядом никого не оказалось, Алексей Николаевич прошептал приятелю:

– Послушай, Слава, ты не спеши за нами, люди же с тобой пообщаться хотят. Поговори с ними, ответь на вопросы, сам многое узнаешь. А мы пойдем вперед.

– Алексей, ты что, завидуешь, что с тобой не общаются? Но ты прав, сегодня важно общение.

Друзья рассмеялись, ударив друг друга ладонями рук, но разойтись не успели.

На площадь въехала кавалькада машин.

– Внимание, Вячеслав, приехали высокие гости. Тебе их надо встречать.

– Да вижу, Алексей. Оставляю тебя на попечение наших женщин, слушайся их и повинуйся. А мне надо быть рядом с важными персонами.

– Хорошо, Слава, не волнуйся. Сохраню и себя, и наших барышень в целостности. Иди, служи.

Из машин вышли губернатор, два его заместителя и чиновники рангом пониже. Они сразу оказались окруженными людьми. С кем-то губернатор по-дружески обнялся, одним подал руку, другим только кивнул головой, но приветливо, как своим знакомым.

Минут через десять плотная толпа людей окружала главу региона.

Зубов со спутницами решили понаблюдать за начальством издалека. Влезать в губернаторскую свиту желания не было. Вдруг толпа, как воды Чермного моря, расступилась, и он увидел, как Вячеслава Ивановича подталкивают к губернатору.

– А, вот ты где? Ну чего прячешься, рассказывай, какой порядок торжеств у тебя намечается, – услышал он громкий с хрипотцой голос губернатора.

Алексею плохо было слышно, что Вячеслав разъяснял начальству о порядке проведения праздника.

После первых же его слов губернатор взял Вячеслава под руку и уже тише спросил:

– Молебен, говоришь, а это надолго? Нет, я не против, но дел-то много. Может, мы вначале ордера вручим, а после этого не грех и помолиться. Правильно я говорю? – непререкаемым тоном обратился губернатор к своей свите. Конечно, все согласно закивали головами.

– Вот видишь, это ведь не только моя прихоть, так, наверное, правильно будет, – похлопав Вячеслава по плечу, заключил губернатор и подошел к жителям, которых сдерживала охрана. Он быстрым шагом шел вдоль первого ряда, пожимая протянутые руки, говоря приветственные слова, принимал благодарности и гордо улыбался. За ним так же быстро шли чиновники.

К Алексею подошел хмурый Вячеслав.

– Ну что, начальник, скорректировали твою программу? – поторопился подколоть Зубов.

– Да, Алексей, хотя все пункты были согласованы с его администрацией.

– Да леший с ним, пропусти ты его вперед, пусть вручит ордера.

– Алексей, у нас же сегодня праздник, а не встреча с губернатором. И мне переделать на ходу сценарий очень сложно. Да и люди хотели, чтобы все чином шло.

– Тогда, Слава, не обращай внимания на его приказ, пусть идет все по сценарию.

– Так-то оно так, но я знаю нашего губернатора, обидится. Потом, где надо и не надо, будет мне припоминать мое непослушание.

– Тогда пропускай его первым. А то уже и танцы начались. А молебен, думаю, лучше не в праздничной кутерьме провести, а в тот день, когда люди все вместе станут въезжать в новые квартиры. Не с котиками и другими оберегами благополучного житья, а с молитвой, с верой, с Богом.

– Скорей всего ты прав, Алексей. Так и сделаем.

Вячеслав пошел в оргкомитет праздника. Вскоре из Дома культуры вынесли стол, тут же суетился молодой человек, подтягивая провода и устанавливая микрофон.

Губернатор говорил долго: о свободе слова, о политической ситуации, о власти, которая много делает для людей. С каждой минутой он распалялся все больше, его неукротимая энергия подпитывалась взмахами рук, голос порой отливал сталью.

Он не преминул отметить повышение производительности труда региона после введения контрсанкций Западу. При этом уверял всех, что часть продукции начали даже отправлять на экспорт.

Некоторые слушатели, томящиеся под жарким солнцем, заметно устали от этого банального монолога и начали потихоньку выбираться из толпы и расходиться.

– Так скоро на площади он останется один, – шепнул Алексей Марии.

– Да, видно, любитель поговорить, но иначе бы губернатором не стал, – ответила жена с улыбкой.

Вячеслав заметно нервничал, что-то недовольно бурчал. Но все же этому мучению пришел конец, и началась подготовка к вручению ордеров на квартиры.

Председатель комитета по строительству замахал Алексею Николаевичу, приглашая подойти к столу. Губернатор, увидев его, громко и торжественно возвестил.

– Вот наш главный строитель! – и довольно захлопал в ладоши. Чиновники, стоящие рядом, аплодисментами поддержали своего начальника. Зубов пробрался к столу. Губернатор пожал ему руку и, приобняв за плечи, улыбнувшись, сказал:

– Будь рядом со мной, Алексей Николаевич, – и по-ельцински безапелляционно добавил, – приказываю.

Стоя сейчас рядом с губернатором и слушая его рассказ про то, как много для этого события сделала власть – переселив людей из аварийного дома в новый, построенный компанией Алексея Николаевича, Зубов вдруг вспомнил разговор со старшим внуком Николаем, состоявшийся перед отъездом в Никольск.

– Дедушка, а что такое ордера, которые вы будете вручать?

– Ну что тебе сказать, Коля, постараюсь покороче. В нашей России для проживания в любом жилом помещении необходимо иметь на него документ. Сейчас все виды жилья делятся на три категории: собственное, служебное и муниципальное. Документами, определяющими статус проживающих, является договор социального найма, свидетельство о праве собственности и ордер. Некоторые люди даже не догадываются, что такое ордер на квартиру, не знают, как его получить.

Ордер – это документ, дающий гражданину право заселения и проживания в квартире. Раньше это был единственный документ, который подтверждал права человека на проживание в определенном жилом помещении. В советские времена ордер выдавали людям, получившим жилье от государства. В нынешнее время данный документ заменен другими, но существует некоторые юридические манипуляции, которые невозможно выполнить без предоставления ордера на жилплощадь.

Сейчас Зубов понял, что он плохо рассказал внуку об этой непростой бумажке.

Глядя на аккуратно разложенные на столе красивые бланки, он знал, что это лишь первая ступенька. После вручения ордера каждый житель будет решать, что ему делать дальше: приватизировать квартиру, становясь собственником, но при этом беря на себя много обязанностей, в основном финансовых, или заключить договор социального найма и платить только коммунальные услуги.

Ордера на квартиры вручались губернатором в дружественной обстановке. Он много шутил, с удовольствием преподносил цветы женщинам, не забывая каждой поцеловать руку. Одна семья оказалась многодетной. Алексей Николаевич помнил, как для нее пришлось из двух квартир делать одну, учитывая нормы и правила. Расставив всю эту семью вокруг себя, губернатор произнес чувственную речь, закончив ее словами:

– Мы делаем все возможное, чтобы дети имели крепкую поддержку государства и общества. Вы все сегодня стали свидетелями, что многодетная семья получила современную просторную пятикомнатную квартиру. Семья – это самое важное для человека. Только семья может дать чувство защищенности, уверенности в завтрашнем дне, ощущение надежного тыла. Задача власти – видеть нужды каждой семьи, каждого человека.

– Спасибо, спасибо, – со слезами повторяла счастливая мать, кланяясь на все стороны света. Кто-то рядом с Алексеем Николаевичем тихо сказал: «В следующем году сын из армии вернется, опять жилищную проблему будут решать».

После вручения ордеров машины начальников молниеносно, как волшебные скакуны, вылетели из-за угла, дверца губернаторского «мерседеса» распахнулась сама собою. Это означало, что время, отведенное на жителей Никольского поселения, у начальника исчерпано, что губернатора ждут много других дел и ему надо спешить…

Вячеслав Иванович пытался уговорить высокого гостя остаться. Доводы были заманчивые.

– Мы хороший концерт подготовили, столы в Доме культуры накрыли, угостить вас хотели.

– Стол – это хорошо, если не за бюджетные деньги, – пошутил губернатор. – Попразднуйте без меня, поговорите о делах. А я, как всегда, остаюсь голодным. Дела не терпят. Однако мои заместители остаются с вами и председатели комитетов тоже.

Сияющая машина губернатора тронулась медленно, люди смотрели, как из ее раскрытого окна прощально махала рука их благодетеля.

– Куда это он, Слава? – спросил подошедший Алексей Николаевич.

– Говорит, дел много.

– Ты что, обиделся?

– Не знаю, может, и обиделся, – грустно проговорил приятель.

– Не надо, Слава, праздник ведь не для губернатора, а для людей. Не показывай своего огорчения, не порть им праздник, который все заслужили, – подбодрил друга Зубов.

К ним подошел вице-губернатор и, хлопнув по плечу Вячеслава, с улыбкой проговорил.

– А где же накрытые столы, Вячеслав Иванович? Угощай, а то мы исхудали на твоем празднике.

– Да, да, пойдемте, дорогие гости, на банкет, приглашаем, – радушно обратился Слава к группе оставшихся чиновников, казалось, вмиг померкших и осиротевших без своего сиятельного начальника.

– Алексей Николаевич, ты должен идти с нами, – окликнул Куклин приятеля.

Зубов заулыбался, подошел вплотную к Вячеславу и шепнул ему:

– Слава, лучше я здесь останусь, с Людмилой и Марией. Мне там неинтересно будет.

– Ладно. Ладно, как хочешь, – махнул на друга рукой заметно уставший Вячеслав Иванович.

Спутницы Алексея Николаевича намеревались отправиться в сторону ярмарки, Зубов, сделав шаг, замер на месте. Увидеть среди чиновников Боровкова-младшего он никак не ожидал.

– А этот откуда здесь? – воскликнул Зубов, потянув за рукав Вячеслава Ивановича.

– Кто этот?

– Да Боровков-младший.

– А… Валентин Евгеньевич. Ну а как же без него, он теперь мой куратор – распоряжение свыше.

– Кто твой?

– Куратор и советник. И контролирует меня, и в работе помогает. А мне кажется – его сюда кто-то направил, чтобы парнишка опыта набрался. Я не против.

– Да ты что! – недоуменно воскликнул Зубов.

– Ладно, Алексей, идите, гуляйте, потом поговорим о Боровкове. Я думаю, долго он здесь не задержится, – это птица высокого полета.

На площади веселились люди, громко звучала музыка, из репродукторов доносились знакомые песни: про солнечный круг, про адрес, который не дом и не улица, про то, что ромашки спрятались. Мелодии молодости воодушевляли, но Алексей надолго задержался у деревянного настила, где скромный паренек в солдатской гимнастерке пел военные песни, и все подпевали ему, ведь в сердце каждого была личная или родовая память о великом нашем подвиге, о главной Победе в мире. В этот солнечный день не верилось, что этого дня могло бы не быть, что человеческими руками всему миру был подготовлен апокалипсис. Но Россия приняла удар на себя и своей жертвой искупила мир. «Надолго ли? – мелькнула в душе Зубова мучительная мысль, – что же опять сейчас творится в мире? Неужели люди учатся только на своих ошибках и не берут во внимание уроки истории?»

Марию и Людмилу подобные вопросы не мучили, приятельницы пошли к торговым рядам. «Ряды» – это название целого комплекса: двух больших маркетов, нескольких крытых павильонов и уличных рядов для частных торговцев. Палаток, заваленных барахлом, давно нет. Ориентироваться в «Рядах» удобно даже иностранцу: вот павильон детской одежды, рядом – шляпки, дальше – кожа, меха, косметика и т. п.

Алексей Николаевич проводил женщин в «свободное плавание», а сам вновь вернулся на площадь.

С радостью смотрел на ребят из художественной самодеятельности школ, которые залихватски отплясывали, проникновенно пели, вдохновенно читали стихи, даже свои. Во второй половине праздника на заменяющем сцену деревянном настиле, что был сооружен у Дома культуры, появились профессиональные артисты и вокально-инструментальные ансамбли. Жителей, жаждущих увидеть знакомые лица эстрадных знаменитостей, прибавилось. Праздник разгорелся, расшумелся, развеселился не на шутку. На площадь прибыли автобусы со спортсменами, отсюда они совершали марш-бросок на четыре десятка километров.

Звука телефона Алексей Николаевич не услышал, понял, что тот заработал, по биениям аппарата в кармане. Увидев на экране фамилию главного инженера компании, удивился.

– Здравствуй, Володя, ты чего, потерял меня? Я ведь всем сообщил, куда уехал.

– Нет, я это знаю. Как у вас там с погодой?

– Неужели звонишь, чтобы поинтересоваться погодой в Никольском?

– Алексей Николаевич, не буду крутить, не знаю, как у вас, но у нас два часа свирепствовал ураганный ветер.

– Бед наделал?

– Бед наделал в городе много, как всегда, упали деревья, побиты машины, сорваны крыши.

– Как на наших объектах?

– Все выстояли, кроме жилого дома на Луговой.

– Что там?

– Положило башенный кран на дом. Жертв нет, кран, надеюсь, поднимем, восстановим. Дом сильно не пострадал, развалило кладку кубометров десять.

– Плохо конечно, но хорошо, что так кончилось. Причину, по которой кран не устоял, выяснили? – бесстрастным голосом спросил Зубов, уже давно не паникующий от бесчисленных, регулярных, являющихся особенностью его работы невзгод.

– Да. Крановщик после работы не поставил его на захваты.

– А если бы поставил, могло быть хуже.

– Не знаю… «Верха́» к понедельнику требуют отчеты.

– В понедельник я буду, ты сейчас собирай объяснительные и другие документы. Ничего скрывать не надо, но и душу не распахивай.

– Понятно.

– Что еще?

– Инициативная группа у дома собралась.

– Какая группа?

– Дольщики, будущие жильцы.

– А этим-то чего надо?

– Выступают, требуют вернуть деньги, так как считают, что дом разбирать нужно до фундамента, иначе потом рухнут стены. В общем, в панике; видимо, опять конкуренты натравили.

– Володя, этих оставь до меня, прошу не ввязываться с ними в разговор. Они все записывают и снимают, потом монтаж такой сделают, что не отмоешься.

– Хорошо. Понял. Всего доброго, Алексей Николаевич.

Зубов хотел дать еще какие-то распоряжения, но в телефоне уже шли короткие гудки.

Праздник для него закончился, хотя Праздник для всех продолжался. Алексей Николаевич даже не сильно огорчился из-за происшествия. Это была его привычная жизнь, и она звала его обратно, значит, он был нужен этой жизни, людям, домам, городу. А это так важно, когда ты кому-нибудь нужен.

Еще не конец…

Жилой дом на Луговой в эксплуатацию сдали успешно. Работы, особенно в сдаточный период, набралось много. Как всегда, где-то были допущены «ляпы» проектировщиками, где-то что-то недоглядели строители. Но, кажется, исправили, доделали, отшлифовали всё. Даже комиссии было трудно к чему-либо придраться.

И справка о готовности дома получена! Как Новому году радуются обычно этой справке строители.

В веселом состоянии духа Алексей Николаевич к сданному дому подъехал со стороны переулка, забыв, что уже положен асфальт и можно было поставить машину на площадке у подъезда. Возвращаться не стал.

Он легко прошагал по новым пешеходным дорожкам, притоптал коричневую крошку на набивной площадке. Оказавшись вблизи подъезда, услышал голоса. Думал, что это кто-то из его строителей не может расстаться со своим детищем. Он протянул было руку, чтобы открыть дверь, но опешил, услышав разговор.

– Нет, надо найти дефекты. Я за что тебе плачу деньги?

– Послушай, Михаил Иванович, предварительный осмотр ничего не показал. Всё в полном порядке.

– Ну это ты зря. Что, нельзя привязаться к окнам, к входной двери, к стяжке на полу? Я здесь маячить не хочу. Ты один – метр за метром – простучи пол, найди воздушные пузыри, даже крошечные, отметь их, разбей молотком. Проверь все стены по отклонениям от вертикали. Сомни руками линолеум, сделай волны покрупнее. В общем, не мне тебя учить, не первую квартиру принимаем.

Не поверю, чтобы было все идеально. Мне нужно на дефектах побольше сбросить цену. Давай, действуй. Помоги мне.

* * *
Металлическая дверь подъезда распахнулась, и на крыльцо выскочил Михаил Иванович Вострецов. Зубов запомнил его потому, что этот дольщик своевременно не оплатил последний взнос за квартиру, а вместо оплаты пришел на прием к нему со слезами и в течение часа рассказывал про свою тяжелую жизнь, про трех голодных маленьких детей, про больную жену. Рыдая, умолял сделать ему скидку.

Алексей Николаевич, обманутый артистическим даром покупателя, поверил и скидку сделал. Сейчас он понял, что оказался обманутым отпетым мошенником, и впереди ожидают его долгие сутяжные дела.

Увидев генерального директора, Вострецов, как ни в чем не бывало, широко улыбнулся и протянул руку для приветствия.

– Нет, Михаил Иванович, руку твою я пожимать не буду. Я все слышал. Ты – обманщик.

– Весь наш разговор слышал, директор?

– Слышал.

– Ну и хрен с тобой, еще не раз встретимся в суде.

– Это я понял, потому подготовлюсь к встрече.

– Готовься, – безжалостно прошипел ушлый дольщик.

Сердце учащенно билось, мозг судорожно искал спасение от беззакония. Алексей Николаевич, не входя в подъезд, под козырьком крыльца спрятавшись от промозглого дождя, вызвал по телефону прораба и наказал тому, чтобы из дома были выдворены все посторонние лица, осмотрены все квартиры на предмет заведомых повреждений. Надо было предпринять еще что-то, но ни сил, ни желания не было. Зубов, не открывая зонта, промокший до нитки, шел к своей машине, как к спасительному укрытию. Неужели никогда радость не будет абсолютной, он ведь заслужил праздник, высокую оценку своего самоотверженного, честного труда. Сейчас так хотелось услышать добрые слова от будущих жильцов этого дома и от тех тысяч, кто живет в воздвигнутых его руками, его усердием, умением и любовью других домах.

Но жизнь – не теорема. Не выверенный чертеж. Судьба – не идеальная прямая. Зубов понимал, что трудно отделить ее от судеб многих, повлиявших на нее людей: любимых, родственников, учеников, коллег, гениев, злодеев, вдохновенных творцов и жалких глупцов, шедших по жизни с ним и без него. Все они повлияли на его поприще, которое накрепко связано с Родиной большой и родиной малой, с любимым городом и любимым служением.

Взаимоотношения с людьми, какие бы они ни были, – это сторона его жизни, дающая опыт, знания и впечатления. Зубов всегда хотел понять, чем определяются плохие и хорошие поступки людей. Часто это ему удавалось понять через образы природы: ее звуки, живописные краски, порой вкусовые ощущения. Зубов хотел распознать бытие, распробовать во всех его качествах.

Прочитав Библейскую притчу о том, как Господь повелел засохнуть красующемуся пышной листвой, но бесплодному дереву, он попытался определить, в какой степени плодородным является его земной путь, трудный, требующий знаний, воли, выдержки и любви.

Иногда колкая обида на жизнь выплескивалась из воспоминаний о том, через какие испытания и трудности провела его судьба. Только на склоне лет он узнал слова преподобного Иоанна Лествичника, сказавшего: «Не ужасайся, если и каждый день падаешь, и не отступай от пути Божия, но стой мужественно. Без сомнения, Ангел, который хранит тебя, почтит твое терпение». Мысль об Ангеле Хранителе умягчала его путь, смиряла сердце, давала надежду.

И сегодня Зубов утешился, просветлел душой, когда заметил, что дождь кончился, что его машина едет по городу, объятому огромной, на все стороны света радугой. Вот символ, вот ответ на многие вопросы! Коромысло радуги символизирует труд, ее разноцветие – красоту жизни, которой надо доверять и в которую надо верить.

Том второй Избранные повести и рассказы

Повести

Пробужденное пространство Повесть

Часть I Первопроходцы

Глава 1. Предестинация

Начало

Все великие открытия кажутся случайными, неожиданными. Но когда посмотришь на них с исторического отдаления, выявляется закономерность, их своевременность и целесообразность. А точнее – промыслительность. Так было и с Первой Камчатской экспедицией Витуса Беринга. Простой вопрос «Соединяется ли Азия с Америкой?», который в своих меркантильных интересах ставили и Парижская Академия наук, и голландская «Ост-Индская компания», оказался не праздным и имел важное геополитическое значение для России. Ведь ее существование было предопределено не только в пространстве огромных территорий, но в границах «океанического мировоззрения» и в направлениях великих рек или, как говорили в старину, «Божьих дорог». И потому, наверное, веруя в промыслительные, Божественные пути России, первый боевой корабль первый российский Император Петр Великий назвал «Предестинация»[22], что в переводе с латинского означает – Божье предвидение.

Неизвестно, когда именно у него возникла мысль об организации Первой Камчатской экспедиции. Когда он стал задумываться о необходимости пробудить великое пространство России? Единственный сохранившийся официальный документ – это справка о выполнении Царского Указа с пометками Императора, где подробно перечисляются мероприятия по подготовке экспедиции.

23 декабря 1724 года Петр I дает указание Адмиралтейств-коллегии снарядить на Камчатку экспедицию «под началом достойного офицера». Тогда же он составляет для экспедиции инструкцию, которая оказалась единственным подписанным Императором документом, в котором содержались указания о целях этого предприятия. Вот дословный текст этой инструкции:

«…1. Надлежит на Камчатке или в другом там месте, сделать один или два бота с палубами;

2. На оных ботах плыть возле земли, которая идет на норд и по чаянию (понеже оной конца не знают) кажется, что та земля часть Америки;

3. И для того искать, где оная сошлась с Америкою, но и чтоб доехать до какого города европейских владений, или ежели увидят какой корабль европейский, проведать от него, как оной кюст (берег) называют, и взять на письме и самим побывать на берегу и взять подлинною ведомость, и, поставя на карту, приезжать сюды…»

Из этой инструкции видно: гениальный Петр догадывался, что материки соединяются недалеко от Камчатки. Он считал, что земля, идущая от нее на север, и есть часть Америки. Императора России, рвущейся к морям, интересовало не только место встречи Азии и Америки, он ставил задачи шире. Русские корабли должны были следовать вдоль берегов Азии до ближайших европейских владений в Америке или до встречи с каким-либо европейским кораблем, который мог бы дать информацию о достигнутых экспедицией землях и странах. Таким образом, перед экспедицией ставился не только частный географический вопрос о соединении или не соединении материков. Она должна была разрешить проблемы, имеющие государственное значение: разведать путь в ту часть Америки, где она примыкает к Азии, и выяснить, кто является ближайшим соседом России на этом материке.

Возглавил экспедицию Витус Беринг, ему в помощники были назначены морские офицеры Алексей Чириков, Мартын Шпанберг, а также геодезисты, штурманы, корабельных дел мастера. Всего в путешествие к дальним землям из Санкт-Петербурга отправилось более тридцати человек специалистов. План экспедиции: через Сибирь сухопутьем и по рекам добраться до Охотска, отсюда морем на Камчатку и далее на судах в поисках пролива.

В России Витуса Беринга называли Иваном Ивановичем. Он был выходцем из Дании и зарекомендовал себя как толковый, образованный офицер. Его приняли на службу в Балтийский флот в 1703 году. Царь Петр хорошо знал Беринга и неоднократно доверял ему сложные и ответственные поручения, например, сопровождать купленные корабли. Лучшие российские адмиралы поддерживали его кандидатуру. Это был умный, исполнительный и мужественный офицер, мягкий и благожелательный к подчиненным. Некоторые современники ставили Берингу в вину эту мягкость. Его упрекали в том, что он избегает риска и ответственности и, не проявляя достаточной решительности в трудные моменты, не справляется с задачами, которые были на него возложены. Обвиняли и в том, что он, командир, не сделал всего, что можно было сделать. Вряд ли эта точка зрения справедлива. Если Беринг и не сделал всего, что можно было сделать для успеха Первой и Второй экспедиций, то только благодаря его настойчивости подготовка к плаванию была доведена до конца и не вызывала нареканий.

Соратники Беринга были людьми талантливыми, но по темпераментам личностями несовместимыми. Первый его помощник Мартын Шпанберг, по свидетельствам современников, был человеком импульсивным, вспыльчивым, но грамотным, деятельным моряком-практиком. Алексей Ильич Чириков, второй помощник капитана, наоборот, характеризовался как специалист сдержанный и вдумчивый. Его выдающиеся способности проявились уже во время обучения в Морском корпусе и Морской академии.

В Москву Алеша Чириков приехал двенадцатилетним мальчиком, в январе 1715 года, вместе со своим двоюродным братом Иваном. В канцелярию Адмиралтейства они подали челобитную, в которой пожелали зачислить их в школу «математико и навигацких» наук. Челобитную эту они подали без всякой надежды на успех, уж очень бедны и худородны были. Но после проверки знаний были зачислены и приступили к занятиям. А всего через год их, как самых способных учеников, перевели в Морскую академию, что была открыта в городе на Неве.

Алексей с головой ушел в морскую науку: изучал астрономию и навигацию, сферическую тригонометрию и геодезию, «кораблевождение» и картографию. А весной 1721 года состоялся первый выпуск учеников Морской академии. На «досмотрении приращенных знаний» присутствовал сам Петр Великий. Алексей Чириков, уже восемнадцатилетний юноша, показал столь блестящие знания, что его произвели сразу в унтер-лейтенанты. С тех пор в адмиралтейских кругах Чирикова стали называть «ученым моряком».

В Адмиралтействе при утверждении кандидатуры Чирикова, записали: «По обучению гардемарин и морских офицеров искуснее всех явился». Покидая Петербург в январе 1725 года, вряд ли думал Чириков, что с этого момента определится вся его дальнейшая судьба… Беринг поручил ему не только снарядить экспедицию, но и переправить обоз к восточным окраинам страны. Три года и полтора месяца затратила экспедиция на переезд из Санкт-Петербурга в Нижнекамчатск. Люди, входившие в состав экспедиции, покидали столицу отдельными группами, между 24 января и 5 февраля 1725 года. Всего отправились свыше 60 человек – матросы, солдаты, штурманы, гардемарины. Их сопровождал огромный обоз – паруса, снасти, якоря, цепи, гвозди для постройки судов, продовольствие. Тракт, по которому можно было ехать на лошадях, доходил только до Тобольска. Дальше до самого Охотского моря не существовало ни троп, ни дорог.

6 марта 1725 года экспедиция прибыла в Тобольск и только 3 июля 1727 года в Охотск. Сюда экспедиция добиралась, разделившись на три отряда. Тяжелее всего пришлось отряду, который, захватив самые тяжелые и громоздкие грузы, должен был на лодках попытаться пройти по рекам как можно ближе к Охотскому морю. На лодках переход не удался, и груз был перегружен на нарты с собачьими упряжками. Был труднейший зимний переход, в самые морозы, через горы, леса и снежные пустыни. Продовольствия не хватало. Начался голод. «Идучи путем, – писал впоследствии Беринг в своем донесении, – оголодала вся команда, и от такого голоду ели лошадиное мертвое мясо, сумы сыромятные и всякие сырые кожи, платье и обувь кожаные».

В Охотске экспедиция запаслась провиантом, судами и 22 августа вышла в путь, а уже через 2 недели прибыла в Большерецк (на Камчатке). Отсюда отправилась в Нижнекамчатск, где оказалась 11 марта 1728 года. Алексей Чириков в пути провел кропотливую научную работу: описал реки и условия судоходства, собрал сведения о городах Сибири, определил их географическое положение, наблюдал затмение луны в Илимске и другие природные явления. Во время этого пути через великие пространства России лейтенант Чириков определил 28 астрономических пунктов, что позволило впервые выяснить истинную широтную протяженность Сибири и, следовательно, всей северной части Евразии.

Участники экспедиции, построив судно «Св. Гавриил», в июле 1728 г. вышли с Камчатки в море и взяли курс на северо-восток. Поначалу все шло хорошо. Но чем дальше на север, тем хуже становились условия плавания. Беринг собрал консилиум. Ссылаясь на инструкцию Государя и устные свидетельства местных жителей, он заявил, что «Чукотский Нос» отделяется от Америки морем и, следовательно, надо возвращаться назад. Капитана поддержал Шпанберг. Чириков не согласился с ними, считая, что плавание необходимо продолжить вдоль берега до устья реки Колымы или хотя бы до появления первых льдов. Через два дня Беринг отдал приказ повернуть на Камчатку. И вновь, проплывая узким проливом, они не увидели материк – Америку…

Путь не близкий

Енисейск встретил участников экспедиции теплым июльским днем. При полном безветрии над Енисеем царственно полыхало солнце. Из многочисленных печных труб параллельными столбиками поднимались дымы и долго не рассеивались в безоблачном небе. С реки тянуло прохладой. Однако прохлада не спасала от гнуса, который сбивался в тучи, устрашающе перекатывающиеся огромными серыми шарами вдоль улиц и берега, и растворялся в лесном массиве, что находился сразу за поскотиной. Но тут же скатывался новый шар, за ним еще один, и другой, и третий…

До позднего вечера людей устраивали на ночлег. У груза, который прибыл сюда из Санкт-Петербурга, расставили охрану. И только после этого Алексей Чириков уснул как убитый. Проснулся рано, в сенях напился воды, накинув китель, вышел во двор. На лавке, возле летней кухни, сидел мичман Петр Чаплин.

– Здравствуй, мичман. Думал, я один такой ранний.

– Не могу уснуть, Алексей Ильич.

– Да ты вроде еще молод, друг мой. Пожалуй, мы одногодки с тобой.

– Бессонница и молодых мучает.

– Пойдем, Петр, посмотрим, куда это нас принесло.

Моряки вышли на улицу, проложенную по ходу широкой реки, как это принято во всех прибрежных городах. Слабый ветерок приятно обдувал их обветренные, потемневшие в тяжком походе лица.

– Вон, посмотри, Алексей Ильич.

– Что посмотреть?

– Острог[23] уж виден.

– Где?

– Да вот же.

Действительно, прямо перед ними была деревянная стена, срубленная из огромных лиственных бревен. Алексей подошел к ней, погладил шершавой ладонью измытые дождями посеревшие бревна.

– А ведь это укрепление стоит здесь уже сотню лет. И еще простоит столько же, и будет встречать еще тысячи путешественников.

– Да вы поэт, Алексей Ильич, – усмехнулся Чаплин.

– Какой же я поэт? Поэты стихи сочиняют, а я по науке мыслю.

Они подошли к Енисею. Могучая река несла свои воды спокойно и величаво. Противоположный берег был значительно выше. Его вертикальные грани, словно утесы, возвышались над зеркалом воды, на них и за ними расстилалась без конца и края темная, как беспросветная, нескончаемая ночь, тайга.

– Мощная река! – восхищенно сказал Чаплин.

– Да, велик Енисей-батюшка, – в тон мичману добавил Чириков. – Много я слышал о нем, а вижу впервые.

Они еще постояли какое-то время, молча, восхищенные величием этого зыбкого пути. Потом Алексей вдохновенно показал рукой на водную гладь.

– Отсюда начинаются все походы. На восток – к берегам Тихого океана, на Север – к Ледовитому.

– На юг тоже, Алексей Ильич.

– Но русских, Петр, как магнитом, притягивает Тихий океан. Мы стоим в начале главной дороги на восток. Закрываю глаза и вижу: отсюда вверх по Енисею до Ангары, по ней – до устья Илима, дальше до Илимска, и, наконец, волоком до Лены.

– Путь не близкий.

– Только бы времени не терять. К зиме нужно добраться до Якутска.

– Если бы от нас это зависело.

– От нас, Петр, тоже многое зависит.

Все разговоры с капитаном Берингом о немедленном продолжении похода неизменно наталкивались на непроницаемую стену его молчания. Мартын Шпанберг, второй помощник капитана, пытался вразумить Чирикова.

– Что ты заладил одно и то же? Пошли да пошли. Успеем еще хлебнуть лиха. Ты посмотри, как нас здесь встречают. Каждый день столы ломятся, где ты еще такое увидишь?

– Мартын, наше дело – не за столом сидеть. Царь Петр Алексеич нас не на посиделки в Енисейск отправил.

– Ты, я гляжу, больно умен. Хочешь выслужиться перед начальством?

– Похоже, это ты хочешь выслужиться, Мартын. Одного тебя только и слышно в Енисейске. Зачем ты на мастеровых орешь, как оглашенный? Обижаешь ты людей, лейтенант.

– На них если не орать, никакого дела не будет сделано, – ворчал Шпанберг и исподтишка бросал на Алексея тяжелые, недоброжелательные взгляды.

Наконец, в начале августа капитан Беринг отдал приказ о продолжении похода. Погрузкой на баркасы и дощаники руководил лейтенант Шпанберг. Он не ходил, а, казалось, летал по берегу, зачем-то щелкая при этом нагайкой и грозно покрикивая на грузчиков. Да успевал еще поглядеть на толпу молоденьких девиц, собравшихся на берегу. Они не отрывали глаз от лихого моряка, что придавало ему сил для стремительных действий и зловещих окриков.

Жители Енисейска – старые и малые, тоже находились рядом с баркасами. Такие события, как подготовка ответственной экспедиции, были редкостью для таежного городка, поэтому все население наблюдало за происходящим с неподдельным интересом, чувствуя и государственную значимость, и историчность момента.

Накануне вечером служили молебен во здравие путешественников и молились о том, чтобы Господь сохранил всех во время похода. В небольшой церкви было душно. Всем места не хватило, много народу стояло во дворе. Голос священника был слышен из открытой боковой двери, ведущей на клирос.

Алексей Чириков стоял в первом ряду молящихся, оглядывая скромные стены бревенчатого храма и строгие иконы, не имевшие ни позолоты, ни дорогих окладов. Простые деревянные лавки вдоль стен, арки, украшенные изображениями цветов и райских птиц, окутывала успокаивающая сине-голубая дымка, состоящая из курений ладана и лучей заходящего солнца, проникающих сквозь ослепительно чистые подкупольные окна. Алексею вспомнился родной дом, окруженный старым парком, конюшня, помещения для прислуги. Он прикрыл глаза и увидел голубую гостиную, кабинет дедушки, комнаты бабушки и мамы. А из окна детской была видна центральная аллея парка, что шла от дороги к дому. Он вспомнил себя мальчишкой, бегущим впереди деревенских ровесников по тропинке, спускающейся к речке. Ребята мчались без оглядки, на бегу возбужденно срубали палками высокие стебли трав, обрызгивающие их щипучим соком. Родное высокое небо, без единого облачка, казалось, обнимало их всех сразу, предостерегая от шалостей, овевая каждого деревенским умиротворением, наполняя сердца радостью.

Алексей под размеренный ритм молитвы вернулся в реальность, далекую от воспоминаний детства. «Господи Иисусе Христе Боже наш, истинный и живый Путю, состранствовати мнимому Твоему отцу Иосифу и Пречистей Ти Деве Матери во Египет изволивый, Луце и Клеопе во Еммаус спутьшествовавый; и ныне смиренно молим Тя, Владыко Пресвятый, и рабом Твоим сим Твоею благодатию спутьшествуй»… Молодой моряк перекрестился на икону Николая Чудотворца. Священник окончил благословление путешествующих и начал их помазывать освященным елеем и окроплять святой водой.

Когда священник подошел к Алексею, тот низко склонил перед батюшкой голову, и его светлые волосы, рассыпавшись непокорной волной, прикрыли высокий лоб и голубые глаза. Неожиданно для себя офицер встал на колени. Священник улыбнулся, прижал голову молодого красивого моряка к себе и поцеловал в макушку.

Лодки нетерпеливо покачивались на воде у пристани, представлявшей деревянный настил, собранный из лиственных плах. Казалось, они, настойчиво подставляя бока путешественникам, подгоняли их, подсказывали, что надо скорее покинуть эту гостеприимную землю. Наконец из воеводского дома вышли Иван Иванович Беринг, енисейский воевода, рядом с ним шел епископ. Гул голосов смолк. Беринг ступил под деревянную надстройку первого баркаса и проследовал на корму. Епископ с дьяконом освятили и все стоящие лодки. Натянулись веревки, и речные суда, построенные здесь же, в Сибири, стали по очереди отчаливать от пристани.

Караван растянулся на версту. Лошади, тянувшие за бечеву речные суденышки, с непривычки резко дергали, мотали мордами, задевали друг друга крупами, недовольно всхрапывали и лягались.

Алексей ехал верхом позади погонщиков. Иногда он спешивался и, взбегая по тропинке на пологий берег, со щемящей радостью и романтической надеждой вглядывался в манящую даль. Любовался полями, где колосились рожь и пшеница, а вдоль перелесков стояли стога сена. Эти картины напоминали ему родные тульские пейзажи.

«Твоею благодатию спутьшествуй…»

Караван пробирался вверх по течению медленно. Много хлопот доставлял гнус, оводы и комары, зловещими темными клубами носящиеся в воздухе. Приходилось поминутно останавливаться и помазывать лошадей дегтем, иначе животные становились неуправляемыми. Они забредали в воду и стояли в ней, не находя других путей борьбы с насекомыми, сосущими кровь из их измученных жарой тел. Люди тоже мазались дегтем, одевали потолще одежду, чтобы уберечься от смертоносного гнуса. Духота становилась гуще, глаза заливало по́том. Спасала ночь, но ненадолго. При первых же лучах солнца вновь начиналась страшный пир таежных мучителей.

Наконец повернули на Ангару. Еще издали Алексей увидел две огромных водных лавины, они медленно и симфонично соединялись в единый поток. Но теплая ангарская вода, вобравшая в себя щедрую синь небес, долго не перемешивалась с темной студеной водой Енисея. Две водных массы какое-то время шли рядом, соревнуясь в мощи, символизируя женское и мужское начало. И трудно было определить, кто шире, кто главнее.

Долгий караван сделал остановку в деревне Стрелка. Путешественники радовались открывающейся впереди водной шири, выделявшейся на фоне сплошной тайги своей небесной легкостью и прозрачностью. Душному летнему времени приходил конец. Вдоль реки резвился ветерок. Хмурилось небо. Иногда сеялся мелкий дождик. Гнус затихал, прятался в зелени кустов и на листьях деревьев. Наконец-то можно было сбросить накидки, вдохнуть целебный воздух, настоянный на редких таежных травах, хоть на время смыть с лица деготь, запах которого изнурил и людей, и животных.

День проходил быстро. Сумерки следовали за ним неотступно. Солнце только что стояло над сопкой и вот уже наполовину ушло за нее, а на прежнем его месте, словно нимб, ровнейшей дугой сиял огненно-красный световой обод, расцветивший по-новому все окрестные пейзажи. В прозрачной неподвижной воде реки четко отражались вершины деревьев, и трудно было определить, где берег явный, а где его отражение. Сладко щемило сердце, разрывающееся между реальностью и иллюзией. Темнота наступала, казалось, мгновенно и неотвратимо. И только плеск воды о берег подтверждал близкое расположение реки.

Здесь-то караван и остановился, лодки стукнулись о землю, путешественники в первую очередь сняли сбрую с лошадей. Развели костры, благо на берегу было достаточно сушняка. Пламя поднималось высоко, щедро и широко распространяя тепло. В походных котлах варилась уха – рыбу запасли еще днем. Основательно подкрепившись, люди расслаблялись и, прихлебывая чай, начинали негромкие задушевные беседы. Кто-то, положив под голову мешок со своим «добром», уснул ли, задумался ли о чем-то… В непроницаемой ночной тьме яркие огоньки костров, казалось, соперничают с пламенностью небесных звезд. Но и огонь не вечен. Иссякают костры, покрываются пенным малиновым нагаром крупные бревешки, которые будут тлеть еще долго, до самого утра. На реке слышны всплески больших рыбин, подает голос выпь. Где-то рядом, шлепко подгребая крыльями под себя воздух, на воду опустилась стая уток. Мужики встрепенулись, немного пошумели, обсудили меж собой это событие и успокоились. Приплыла ночная хозяйка небес – луна, искупалась нагишом в зеркально чистой реке, как в полотенце, обернулась в ночное небо, расшитое лучистыми звездами. Над водой, над лесом, над стоянкой растеклась слоистая молочная дымка предутреннего тумана, смешавшегося с дымом тлеющих углей костров.

Для тех, кто устал и спит крепко, ночь проходит быстро. И вот уже горизонт отделился от неба розовой полоской просветленного воздуха. Проснулись рыбы, чаще стали подплывать к поверхности, чтобы нахвататься воздуха. Выпрыгнет иная, вдохнет, блеснет серебряным ковшом и вновь устремится ко дну. Проснулисьптицы. Кукушка, без устали приветствуя первые лучи солнца, кажется, всему миру пророчит жизнь вечную. Свет утренних небес разлился по верхушкам деревьев, заскользил по их розовеющим стволам. Солнечный шар медленно и трудно поднимается над землей, словно привязан к ней всеми своими золотыми лучами. В это время и караван отправляется в путь.

Начиная с Кежмы, что вольготно растянулась по берегу Ангары, пошли земли Илимского воеводства. Алексей Чириков основательно готовился к этой экспедиции, поэтому еще в Санкт-Петербурге много чего узнал о сибирском крае. Сейчас, идя тяжким путем вдоль непредсказуемых сибирских рек, он закреплял свои академические знания трудным жизненным опытом. Моряк был удивлен и обрадован тем историческим обстоятельством, что всего лишь за полвека русский народ присоединил к России огромную часть новых земель, так необходимых укрепляющемуся в предначертанных ему Богом границах государству. «Сибирь и Дальний Восток» – легко сказать, трудно представить. Русские землепроходцы закрепили за собой бассейны всех крупных рек Восточной Сибири. Максим Перфильев прошел Ангару, заложив Братский острог, Василий Бугор добрался до Лены, Петр Бекетов продолжил его путь и основал Якутск. Иван Галкин с небольшим отрядом, состоящим из местных поселенцев, стрельцов и казаков, вышел в поход из Енисейска, дошел до Илима, поднялся по нему до реки Игирмы, нашел на правом высоком берегу ровную площадку и срубил зимовье. Оно и послужило основой будущего знаменитого Илимского острога. Илимску же судьба отвела быть центром на многие десятилетия в освоении Сибири.

Глава 2. На высоком берегу

Кеуль, невон и симахинский порог

Алексей чувствовал себя, да и весь огромный караван, крошечной песчинкой на огромной территории. Лодки упорно и успешно продвигались против течения. Навстречу, как распростертые объятия природы, простирались берега, поросшие настоящим сибирским лесом: сосной, лиственницей и кедром, местами сквозь их густую массу просвечивали подпаленные осенним багрянцем березы и осины. Берега тянулись пологие, но вдруг как необузданные скакуны вздыбливались, становились крутыми, на отвесных уступах видны были выходы сланцев и глины. Поселения встречались часто, и Чириков, как человек наблюдательный, понимал, что русские люди в Сибири чувствовали себя много вольнее, чем в местах, где родились и выросли. Встречая местных жителей, тунгусов и бурят, он с приятным удивлением наблюдал, что коренные народы вполне дружно живут в соседстве с русскими. Для них русские были не только залогом мирной жизни, защитой от набегов монголов и китайцев, у них они перенимали европейскую культуру, религиозный уклад жизни, бытовые навыки. Русские юноши брали в жены девушек из тунгусских и бурятских семей, а русские девушки охотно выходили замуж за представителей сибирских коренных народов. В местах, где экспедиция останавливалась на отдых, тунгусы доброжелательно приветствовали путешественников, пополняли запасы каравана мясом, рыбой, а взамен получали порох и рыболовные снасти. Многие хорошо говорили по-русски, были православными. Немало русских святителей совершали в этих краях подвиги миссионерства.

У деревни Кеуль енисейских бурлаков-погонщиков заменили работники из Илимского воеводства. Все они оказались мужиками лет по сорок, молодой был один, из Кеуля. Звали его Михаил Беловодов. Веселый, расторопный, он сразу вызвал симпатию у Алексея Чирикова.

Пареньку не было и двадцати, но можно было с уверенностью предположить, что к тридцати годам он превратится в богатыря. Достаточно взглянуть на его плечи в сажень, огромные руки-лапищи, которыми он охватывал шею лошади, словно хомутом. Для деревенского парня из такой глуши удивительным было его лицо. Достаточно одного взгляда, чтоб понять – Мишка был красавцем. Темно-синие глаза ласково и вдумчиво смотрели на мир из-под густых черных бровей, совестливый румянец щек свидетельствовал о благонравии. Густые русые волосы, перехваченные простой цветной тряпицей, дополняли этот запоминающийся своей простотой и душевностью портрет. Алексей был постарше Мишки года на два, но фигура у него была хрупкая, кисти рук – узкими, аристократичными, еле заметная улыбка озаряла миловидное лицо. И казался он младше Михаила.

Молодые люди быстро нашли общий язык, и довольно часто их кони, несшие подружившихся всадников, шагали рядом. Михаил рассказывал о тайге, о сенокосе, о людях, живущих на Ангаре. Алексей был не понаслышке знаком с сельской жизнью, сам он до двенадцати лет жил в деревне, дружил с местными ребятишками и хорошо знал особенности крестьянского труда.

Не все, однако, одобряли эту странную дружбу. Особенно раздражался Мартын Шпанберг. Сновавший по берегу словно угорелый, он однажды так стеганул нагайкой Мишкину лошадь, что та от испуга и боли присела на задние ноги, чуть не скинув седока.

– Зачем вы лошадь пугаете, господин офицер? – хмуро спросил Мишка.

– Делом надо заниматься, а не языком трепать! – заорал Шпанберг.

Мишка побледнел, но сдержался, не стал отвечать на обиду. К счастью, подоспел Чириков. Он тоже не захотел публичного скандала, отвел Шпанберга в сторону и тихо, но очень вразумительно сказал датчанину:

– Мартын Петрович, ты опять хватил лишку? Если и дальше так будет продолжаться, мне придется доложить капитану о твоем недостойном поведении. Прошу тебя, не трогай Михаила.

Шпанберг отъехал, что-то злобно бурча под нос и нещадно лупя теперь уже свою лошаденку.

– Спасибо, Алексей Ильич, а то ведь я мог и не сдержаться, – глядя вслед Шпанбергу, сказал Михаил.

– Сдерживаться надо, Миша. Что поделаешь, в дороге всякое бывает, нервы у всех на пределе.

– Простите меня, не привык я к такому обращению.

В деревню Невон приплыли вечером. Солнце клонилось к горизонту, его длинные лучи скользили вдоль зеркальной, отражавшей их обратно в небо, глади Ангары. На берегах громоздились выброшенные весенним паводком деревья, многие уже сгнили от вод речных и небесных.

Вдоль всего берега, слева и справа от деревушки, разливалась за горизонт вековая тайга. Лес нависал над самым обрывом. Невонка бурлила. Огромные валуны загромождали ее устье. Вода с шумом пробивалась через них. Брызги серебряным дождем парили над речкой. Упорно, борясь с камнями и разбиваясь о них в пену, минуя все преграды, эта река рвалась к Ангаре, как будто желала одного – соединиться с ней, отделенной отвесным утесом.

Правый берег Невонки как защитной стеной был укреплен высокими, плотно примкнувшими друг к другу елями. По левой стороне речки росли изнеженные, просвечиваемые солнцем сосны. Пока готовили ужин, Алексей и Михаил, воспользовавшись еще не иссякнувшим закатным светом, добрались до соснового бора. На опушке деревья были молодыми, да и вся делянка не заросла густым подлеском, местами лес был настолько чистым, что Алексей с удивлением отметил:

– Как в парке…

– Это как? Почему в парке? – заинтересовался Михаил.

– Ну, как в саду.

Михаил пожал плечами и развел руками, словно бы говоря, что не понимает сказанного.

– Миша, а ты в школе учился?

– В моем детстве школ у нас не было, Алексей Ильич. Сейчас только учитель появился, арифметике учит, азы и буки пишет. Но это для малышей, а мне, поди, работать надо.

Молодые люди шли бодро, под их ногами шуршала старая хвоя, аппетитно похрустывали невыхолощенные сосновые шишки.

– Вы посмотрите, Алексей Ильич, какое место сухое! Здесь никогда не бывает грязи. Нет в тайге места лучше соснового бора, он всегда чище, чем другие леса.

– Мне тоже здесь нравится, Миша.

– У вас на родине такие же леса?

– Такие тоже есть, но чаще встречаются дубовые рощи, липы, ясень. Я их здесь не видел.

– Наверное, климат для них не подходящий.

– Может быть и так.

Алексей и Михаил долго прогуливались вдоль устья Невонки. О чем вели неспешный разговор два молодых человека, ступившие каждый на свою жизненную дорогу? Куда приведут их эти разные дороги, они не знали. Но оба чувствовали свое предназначение и несли в сердцах смутное о нем предчувствие. Алексей Чириков, талантливый морской офицер, один из тех, кто составил славу и гордость русского флота, широко образованный и блестяще воспитанный – казался безграмотному Мишке Беловодову недосягаемым, человеком из неведомого, даже нереального мира. Мишка же виделся Алексею Чирикову воплощением всего русского, настоящего, первозданного, по-деревенски искреннего и правдивого. Видимо, не зря их столкнула судьба…

Они заторопились к привалу. Темнота, как огромный медведь, подкрадывалась незаметно и неожиданно наваливалась на тайгу. В лесу она, правда, обманчиво долго не ощущалась. Но вдруг подул ветер, откуда-то примчались клочковатые непроницаемые туч и закрыли луну и не вызревшие звезды.

– Алексей Ильич, надо быстрее ужинать. Чего доброго, дождь пойдет.

Некоторые члены обоза энергично хлопотали у костра, другие в сторонке кормили лошадей, а самые доверенные и ответственные большими деревянными лопатами помешивали в котлах разваривавшуюся рыбу – щук, чебаков, хищного жереха. Мужики из местных, сибиряки, знавшие толк в настоящей ухе, принесли из тайги только им ведомые травки и корешки, придавшие ухе насыщенный, волнующе-незнакомый аромат.

– Похоже, ночь дождливая будет, – глядя в небо и крутя самокрутку, сказал Мишкин сосед. И правду сказал: в мгновение ока с неба, как из дырявого ведра, хлынули толстые струи воды. Путешественники попрятались под лодками-дощаниками. Засверкали молнии, исполосовавшие небо, треснул по макушкам деревьев оглушительный гром. Метались в поисках укрытия люди, ржали лошади. Дождь стучал по крышам лодок, словно это и не дождь, а сотни мастеров-плотников дружно забивали гвозди. Молнии по светоотдаче, казалось, хотели сравняться с солнцем, так ярко и навязчиво они сверкали, сливаясь в зигзаги, вонзались в самую сердцевину неба.

– Чего это разбушевалось? – глядя на неумолимую стихию, сказал Михаил. – Никак, это ты, дядя, накаркал…

– А в эту пору всегда бушует, – равнодушно пыхтя самокруткой, ответил сосед.

Всю ночь над Ангарой буйствовала гроза. Вслед за молнией на мятущуюся реку падали оглушительные, сотрясающие все вокруг раскаты грома. Лес, еще недавно горделивый и молчаливый, теперь не то чтобы шумел, но стонал, изгибаясь в плазменных сполохах. Деревья склонялись под яростными натисками ветра, и некоторые вековые великаны не выдерживали, падали с оглушительным треском, ломая под собой слабенький подлесок. Ветер, словно радуясь этим своим победам, намечал новые жертвы и снова наваливался на них, и снова лесные великаны не выдерживали его бесовского натиска. Гром, треск падающих стволов, вой ветра изматывал и людей, вселял страх. Чудилось, что весь мир наполняется апокалиптической лавой. Казалось, еще немного, еще одно мгновение, и шквал ветра, усиленный напором дождя, сдует лодки в бурлящее пекло воды и унесет на край света, откуда нет пути назад.

Но всему настает конец. К утру стихло. С горы на песчаную косу, где были причалены лодки, стекали широкие ручьи лишней воды. Невонка, преодолев все преграды, страстным стремлением падала в объятия Ангары. С восходом солнца небо прояснилось, тайга ожила. Первые утренние лучи, как в награду за ночные потери, одарили лес мириадами драгоценно сияющих алмазных капелек. Кони, как ни в чем не бывало, разгуливали по зеленой поляне у кромки леса. Глядя на их важную, размеренную поступь, доброжелательное помахивание хвостами, которыми они отгоняли оводов, трудно было представить, что совсем недавно в ночной тьме, прорезаемой лезвиями молний, они, порвав коновязи, с оскаленными мордами, пытаясь спрятаться от непогоды, убегали под полог тайги.

Мужики разводили костры и развешивали одежду на просушку, ополаскивали лица холодной ангарской водой, перекусывали наскоро, чем Бог послал, однако и студеная сибирская водичка не освежала, не помогала от бессонной ночи, многим зевота перекашивала рты. Но застучали топоры, запели пилы – на баркасы заново крепили груз.

– Вот, Господи, ливень так ливень! Давненько такого не видел, – начал разговор пожилой погонщик.

– Да уж, сейчас речки вздуются, берегов не увидишь, – согласно добавил второй.

На востоке лилово замерцал небосвод, из-за леса выкатилось солнце. Оно, медленно поднимаясь над таежными сопками, прямо на глазах увеличивалось в размерах и быстро высушивало утреннюю росу. По песчаной косе у самой воды сновали кулики, хватая клювами выброшенную на берег мелкую рыбешку. Ровную как стекло поверхность воды вдруг с шумом разбивала, почуяв утреннюю зарю, разрезвившаяся крупная рыба. Казалось, день наступил мгновенно.

Догорали костры, вещи собраны. В дорогу. Миша Беловодов подошел к Алексею.

– Алексей Ильич! Надо бы груз еще раз проверить, не пришлось бы заново крепить.

– Это почему же, Михаил? Я сам проверял, все было в порядке.

– Поплывем по порогам, Алексей Ильич. Они, правда, не очень крутые, но длинные.

– Мартын, – обратился Алексей к Шпанбергу, – необходимо проверить в лодках и баркасах всю поклажу. Может, придется перевязать…

– С чего это вдруг?

– Пороги впереди.

– Ну и что? Может, прикажешь мне и господина капитана перевязать? – он оскалил в злой улыбке на свою же никчемную шутку длинные желтые зубы.

– Иван Иванович пороги по берегу объедет на лошадях.

– Ладно, лейтенант, будь по-твоему, раз настаиваешь. Сейчас посмотрим поклажу, – и тут же истерично закричал:

– Чаплин! Где ты шляешься, черт тебя побери!

– Да здесь я! – крикнул в ответ Чаплин, буквально сваливаясь с крутого речного откоса.

– Чего ты там делаешь?

– Лодки конопатим, сильно их ночью потрепало.

– Проверь со своими молодцами поклажу на лодках, на предмет крепления. Говорят, пороги впереди.

– Есть проверить, господин лейтенант!

Когда Чаплин отправился проверять поклажу, Шпанберг, доверительно понизив голос, спросил Алексея:

– Послушайте, Алексей Ильич, давненько хочу вас спросить…

– О чем?

– Какая-то дружба у вас с этим парнем странная. Сколько его не гоню к передним лодкам, все он рядом с вами оказывается.

Алексей рассмеялся.

– Или я рядом с ним. А почему он вам не нравится, Мартын Петрович? Парень как парень, сообразительный, многое знает о местных привычках и традициях.

– Может быть, может быть, – разочарованно протянул Шпанберг. – Только морда у него больно разбойничья.

– Да бросьте вы. Обычный русский мужик, совсем еще молодой.

– Намекаете на то, что я не русский? И уже не так молод?

– Перестаньте, Мартын Петрович, цепляться к словам.

– Ладно, ладно, лейтенант. Я не цепляюсь. Просто привык говорить то, что думаю. А морда у вашего Беловодова все-таки и вправду разбойничья… – подытожил Шпанберг и, постукивая рукояткой нагайки о сапог, вразвалочку пошел вдоль берега.

Ангара в месте впадения в нее Илима расширяется до полутора верст, словно он своими ласками, своим напористым течением размывает правый берег любимицы Ангары.

Весь день экспедиция переправлялась к устью Илима. Опасная глубина и быстрое течение забирали силы у людей. Наконец, караван лодок выстроился вдоль потока и остановился. Впереди был слышен шум.

– Что это там шумит, Михаил? – спросил Чириков.

– Симахинский порог, Алексей Ильич.

– А разве на Илиме тоже есть пороги?

– Илим в основном тихий, течение медленное, но есть один порог перед устьем – всем порогам порог.

– Чем же он знаменит?

– Да особо ничем, однако многие смельчаки головы здесь положили. Мало кто знает здешнее русло, только опытные лоцманы.

– Надо же. На такой спокойной речке – и такие препятствия.

– Илим – это не речка. Это река. Не случайно первые поселенцы на Илиме основали здесь столько деревень.

– Расскажи о пороге подробнее.

– Мы с отцом проходили Симахинский порог два раза. Спускались. Потому что вверх его не взять. Перепад воды в верхней и нижней точках огромный, скорость ее падения настолько велика, что вода летит как пуля, увеличивая многократно свою массу. При этом берега отступают друг от друга всего лишь на тридцать саженей. Много камней торчит над поверхностью, но большинство чуть прикрыто водой. Вот здесь и есть главная опасность… Повезет, если лодка минует эти камни, но есть и другие попутные беды. При глубокой просадке и невысоких бортах лодка запросто может зачерпнуть воду и опрокинуться. При этом шум стремнины стоит такой, что услышать зов человека о помощи невозможно. Ну, завтра все сами увидите. Я думаю, что Симахинский проходить не нужно, слишком велик риск. Перетащим караван по суше…

Утром следующего дня Чириков, Шпанберг и Чаплин побывали у Симахинского порога. Все было в точности так, как и рассказывал Михаил Беловодов.

Долго совещались с капитаном. Беринг приказал: лодки и дощаники, прибывшие с Енисейска, волоком по берегу не тащить. Караван и так был сильно потрепан и не выдержит ни коварных порогов, ни передвижения посуху. Руководитель экспедиции затребовал новые лодки из Илимска – самого близкого к каравану поселения. Решение приняли быстро. Речная армада остановилась у Симахинского порога и стала разгружаться.

Умаявшись за день на разгрузке, попив чая и уже собравшись пойти спать в дощаник, Михаил увидел подходившего к костру Чирикова.

– Ну что, устал, Михаил?

– Есть немного, Алексей Ильич.

– Ну тогда отдыхай, завтра поговорим.

– Зачем завтра, я и сегодня говорить могу.

Они пошли вдоль Илима. Солнце уже спряталось за хребет, отдельные лучики пробивались из расщелин, окрашивая верхушки далеких деревьев в сложный розовый цвет. Низовой ветер стих, и вода после порога уже не бурлила и не пенилась, но мягко струилась среди обточенной гальки, словно пыталась успокоить окрестности. Небо глубокое, без облаков и туч. От стоянки вдоль реки тянулась сизая вечерняя дымка.

Алексей и Михаил залюбовались увиденным: прямо перед ними на небосклоне проявлялась во всей своей проникновенной исполненной красоте таежная луна. Она любовалась собой в зеркальной глади Илима, но вдруг набежали мелкие волны, и рябь раздробила небесное отражение. Вечерний воздух повлажнел, наливаясь холодом.

Друзья остановились одновременно, заметив, как огромная рыбина жестко и звучно рассекла хвостом плотно сомкнутую поверхность воды.

– Смотри, Миша, как здесь красиво! – по-мальчишески восторженно воскликнул Алексей, и сам застеснялся своей чувствительности.

– Да, – сдержанно и как будто равнодушно ответил Михаил.

– Знаешь, Миша, о чем я мечтаю? Пока у нас есть время – новые лодки прибудут еще не скоро – я хотел бы добраться до Илимска.

– Пешком, что ли?

– Зачем пешком, у нас ведь кони есть.

– Да тут недалеко, дня за четыре добраться можно, – радостно засмеялся Михаил.

– А ты дорогу знаешь?

– Ее тут и слепой знает. Иди себе вдоль Илима, никуда не сворачивая.

– Поедешь со мной?

– С вами, Алексей Ильич, хоть на край света… Да только отпустят ли?

– Ну, уж это мое дело.

– Тогда спасибо вам за доброту. И за то, что меня, деревенского парня, обучаете, я ведь ни одного дня в школе не учился…

– С утра будь готов в дорогу.

Они стояли рядом на высоком берегу, внизу, довольный своей судьбой плескался Илим. Повеяло холодом, но от воды уходить не хотелось. Луна медленно, как черепаха, благополучно выбралась из реки и теперь взбиралась все выше и выше по соснам и елям к небу, а ей навстречу, словно из рога изобилия, сыпались одна за одной спелые сочные таежные звезды. Их дружный свет освещал Илим, смешивался с темным аквамарином далеких, поросших лесом вершин. А дальше цвета сгущались, и становились единым целым и река, и сопки с сосновыми и кедровыми лесами, и вся, не имеющая единиц измерения великая мощь природы. И только степенью любви и веры можно было выразить человеку свое к ней причастие.

Через день небольшой отряд смельчаков, состоящий из пяти человек, отправился к Илимску по берегу Илима. С собой взяли теплые вещи и немного еды, надеясь, что в дороге раздобудут пищу в деревнях, которые встречались в этих местах довольно часто. Ординарец Чирикова, Николай, был недоволен этим походом, и даже сидя на коне, негромко ворчал, делая кислую мину. Но на него никто не обращал внимания.

Ранний рассвет показался сладко-малиновым, как колокольный звон. Только откуда ему тут быть? Гладь реки не рябила, изумрудные звездочки от солнечных лучей, скользивших по ее поверхности, представлялись деталями наряда спящей царевны. Высокие стебли трав, склонившиеся до самой земли под тяжестью крупных росных капель, оберегали сон реки.

Зато на обрывистых берегах все уже проснулось. Принимали небесные ванны и стройные молодые сосны, и толстые пожелтевшие лиственницы, и невысокие мохнатые ели. На редких полянках хороводили белоствольные березы, о чем-то перешептываясь с вызывающе-ярко раскрашенными осинами. Изредка на вершинах сопок появлялся кедр, и как хозяин властно и пристально оглядывал свои владения.

Доносило сложный запах хвои, прелой листвы и перезрелых ягод. Щебетание птиц, сливавшееся с другими шумами леса, тоже не поддавалось точному анализу: пересвистывались рябчики, мяукали сойки, со взаимной модуляцией поскрипывали кедровки, стучал по дереву дятел, хлестко вылетали из кустов дикие голуби, в высоте кружил ястреб, издавая паническое надтреснутое шипение, видимо, желая попугать нежданных гостей.

И все это можно было назвать только одним словом – Благодать!

Митрич

За очередным поворотом уже не стало слышно страшного, притупляющего сознание шума Симахинского порога. Днем потеплело по-летнему, но вечер не заставил себя ждать. Явился вместе с лесной сыростью и сумраком. Тайга на берегу опять превратилась в высокую отвесную стену. В сплошной темноте остановились у зимовья, что стояло на высоком косогоре. Развели костер. Языки пламени просвечивали округу неглубоко, не дальше близких кустов смородины. Да, чернее таежной ночи ничего на свете не бывает. Черно и под ногами, и над головой, и справа, и слева, и вокруг. Такое встречается только осенью в Сибири.

Зная, что заметить его невозможно, филин безнаказанно наслаждался своим имитаторским даром. То хохотал по-человечьи, то мяукал, как кошка, или стонал как будто от невыносимой боли, неожиданно ему начинала подпевать, как уж могла, кукушка, щедро отсчитывая путникам долгие-долгие годы жизни…

У костра всегда хорошо, чувствуешь себя защищенным в любую погоду, пламя придает силы, как будто сжигает усталость. Спать примостились в зимовье на полатях. Михаил, скромничая, попытался остаться у костра, но Алексей повелительно кивнул головой.

– Ты чего это придумал? Места в избе всем хватит…

– Спорить не буду! – засмеялся Михаил и расположился на ночлег у входа.

Топилось зимовье по-черному. Но отдохнули хорошо. Утром поели хлеба с луком, согрелись горьковатым травяным чаем. Алексей задумчиво посидел у очага, пошевеливая длинной палкой угли.

– Благодать, – сказал он, – и вставать не хочется.

– Не хочется, не вставайте, – в тон ему ответил Михаил.

– Да нет уж, сиди не сиди, а идти надо. Какой у нас на сегодня план?

– Сегодня дойдем до Тубы.

– Тубы? Может, ты ошибся? До трубы?

– Да нет, не ошибся, Туба – это название речки и деревни. В деревне заночуем, а там рукой подать до Качинской сопки.

– Ну что же, тогда за дело. Вперед.

В это время погода хороша только ранним утром, к обеду начинает портиться. Небо заволокло тучами. Они, как лохматые ведьмы, нависли над тайгой, задевая вершины невысоких сопок, и час от часу, как гневом, наливались чернотой. Снег, как будто рухнул с высоты, повалил неожиданно. Солнце в сражение с непогодой не ввязалось, ему по времени года уже не хватало сил обогреть землю, а тут еще завертелась снежная кутерьма. Первые снежинки были легки, припорошили землю тонким слоем. Но это только в первые мгновения, а затем снежный поток встал перед путниками сплошной непроницаемой стеной, и тяжело оказалось всем – и людям, и животным.

– Господи, – сказал Алексей, – откуда это взялось?

Мишка задрал голову.

– С небес, Алексей Ильич.

– Да я не об этом, вроде ничего не предвещало.

Они остановились. Только два цвета осталось в мире – черный и белый. Черные воды Илима и белые крыла метели. Пока разводили костер, Алексей и Михаил подошли к реке.

– Ты знаешь, Михаил, не чувствую никакой радости от первого снега. Настоящей радости, какую испытывал в детстве.

– Алексей Ильич, наверное, вы расстроены оттого, что пришла зима, а мы еще не одолели и половину пути.

– Наверное, оттого, Миша.

– Да все будет хорошо. Сейчас надо где-то спрятаться, до деревни еще далековато. Здесь рядом, на заимке, живет старый охотник. Хороший мужик, грамотный, умный. Может, заглянем к нему?

– Почему не заглянуть? Только скажи, крюк большой?

– Да нет, Алексей Ильич, версты три всего. Но там и банька есть, и квасок, и медок хмельной, и настойки, и поговорить с человеком интересно.

– А ты говорил с ним?

– Я для него мальчишка. Отец говорил, а я слушал.

– И что такого интересного ты слышал?

– Да я уж и запамятовал. Помню, шибко умные слова говорил старый охотник.

– Хорошо, чайку попьем, и в дорогу.

Три версты, оказалось, не соответствовали своему метрическому эталону. В тайге все по-другому. Дороги не было. Тропинку, что вела к заимке, Михаил так и не нашел. Пришлось выйти к речке и по ней идти вверх. А берега у таежных речек – не для походов. Сплошь и рядом непроходимые завалы и кочкарник. Бурелом мешал передвижению и отнимал последние силы, ноги увязали в мягкой подушке заснеженного мха. Часто отдыхали, усталость давала о себе знать. Потеряли много времени, пересекая болото.

– Ну, Михаил, твое «рядом» оказалось ой как далеко, – упрекнул Алексей.

Погода окончательно испортилась. Несмотря на то, что была середина дня, небо потемнело, дали помутнели. Путники не понимали, к чему готовиться – к ночи или к непогоде?

Михаил чувствовал себя виноватым, видя укоризненные взгляды спутников.

Но, слава Богу, под ноги соскользнула желанная тропа, она вела в светлый сосновый бор, от которого, казалось, исходил свет. Рубиново мерцал в неиссякнувшей красоте брусничный ковер. Михаил от радости воскликнул:

– Вот она! Сейчас будем на месте!

Наконец, добрались. К счастью, засветло.

Заимка деда Митрия располагалась на поляне, окруженной высокими лиственницами. Они были покрыты как пыльцой серебристо-золотой хвоей, которая от любого дуновения отрывалась от веток и, паря, осыпалась на землю. Вода в речке ластилась к еще теплым песчаным берегам и, виляя по каменистому перекату, певуче журчала, напоминая о примитивных, не гармоничных звуках древней музыки.

Путешественники застали Митрича на заимке. Издалека виден был голубой дым, вертким стволиком устремившийся в небеса. Митрич сидел на гладко отесанном бревнышке около жарника. Жарник – постоянное место костра, обложенное камнями по кругу, с высоким таганом из березовых кольев, с рогульками наверху. Посередине висел медный чайник, закопченный до черноты. От жарника вели протоптанные дорожки к избушке, амбару, загону. Самая широкая тропа подводила к мостику, вилась змейкой по берегу и уходила вглубь тайги. Лесное жилище Митрича ничем не отличалось от других зимовий, что встречались в тайге, только это было постарше, лиственные бревна уже потемнели от времени, как и еловые драницы на крыше.

Кроме поляны, плотно огороженной лиственницами, привлекала внимание избушка, в которой жил сам хозяин. Она стояла на обрывистом берегу, к ней сиротливо притулился небольшой амбар, в котором хранились охотничьи и рыболовные снасти. Рядом с амбаром – крытый загон для лошади. А на самом краю поляны, на крутом угоре, съежилась крошечная банька.

Избушка, в которой жил Митрич, была пять шагов в длину и четыре в ширину. Вход – с востока, с утренней солнечной стороны. Внутри находился очаг, выложенный из речных булыжников и обмазанный глиной. Два подслеповатых окошка, у левой и правой стенки. Потолок и пол составлен из толстых вытесанных плах, накапливающих тепло, и сохранявших его даже в лютую стужу. У окошка стоял столик.

Здесь, в этой лесной глуши, которая показалась восхищенным путникам сказочным царством, чувствовалось умиротворение и спокойствие. И верилось, что во всем, оставшемся снаружи огромном мире такая же благодать, и нигде нет ни войн, ни предательств, ни горя.

– Здравствуйте, добрые люди! – радостно встретил незваных гостей Митрич. – А я вот жду-пожду, и никак не пойму, почему Мишаня повел вас другой дорогой.

– Митрич, я начало тропы не нашел… – потупился Михаил и покраснел, как нашкодивший ребенок. Ему было стыдно.

– Поглазастее надо быть, ведь у берега затеси сделаны.

Михаил промолчал, только развел руками.

– Ну, да что теперь говорить, – продолжил Митрич, – у меня все готово, и банька, и чаек. Поспешать надо, гроза идет.

И хотя все поспешали, однако, стемнело, как всегда, неожиданно. Из баньки выходили в полной темноте. Не успел последний гость закрыть за собой дверь в зимовье, как туча, прежде далекая и неподвижная, неожиданно, как хищная птица, метнулась и распростерлась прямо над заимкой. Небесным кнутом раскатисто щелкнула огненная нить молнии, и лес вокруг поляны наполнился зловещим лилово-красным светом, завибрировавшим от беспощадного, оглушительного удара грома. Ярко на мгновение осветилась убогая обстановка деревенской избы. Тревожно и угрожающе по крыше избушки забарабанили тяжеловесные капли дождя. Через мгновенье небеса разверзлись неукротимыми потоками.

Расторопный Митрич уже приготовил ужин.

– Господи, да что же это такое? – удивлялся Алексей. – Вчера шел снег, а сегодня гроза с проливным дождем, будто начало лета…

– Да, событие редкое, – согласился Митрич. – Такое было, почитай, лет сто назад… Видать, разозлили люди Господа… Может статься, снег через две недели пойдет и морозец ударит – вот Илим и встанет… К чему тогда ваши лодки?

Михаил и солдаты на ночь устроились в баньке. В тепле усталость сказалась сразу, и тесную баньку вскоре огласил богатырский храп. Алексею приготовили постель в избушке. Нары застелили шкурой изюбря, под голову положили подушку, набитую свежим сеном. Однако моряку не спалось. Он вышел в сени, потом шагнул в темноту тайги. Ему почудился девичий смех и людские голоса.

– Митрич, что это? Неужели рядом деревенька стоит?

– Да нет… Это у ручья филин и сова дурачатся.

– Как это дурачатся? Я слышу голоса, как от людского сборища. А вот мужик стонет, будто с жизнью прощается.

– Такие чудеса здесь происходят часто.

Не успел Митрич договорить, как издалека раздался звериный рык, это изюбри запугивали друг друга, готовясь к смертельной схватке за жизнь.

Пронзительный вопль прорезал полнозвучную тишину ночи – это сова показала свой резкий голос.

– Алексей Ильич, спать пора, завтра трудный день нас ожидает, – недовольно пробурчал ординарец Николай.

Алексей повертелся на непривычной лежанке и уснул. Когда он проснулся, в тайге уже вовсю хозяйничало солнце. Оно просачивалось в слюдяное окошко избы, просовывало свои настойчивые, бодрящие лучи в полуоткрытую дверь домика. Теплые блики кружили на потолке и стенах зимовья, обещая теплый день.

Но в сенях Алексей почувствовал холодок, это с речки тянуло утренней прохладой. Путешественники были в сборе и, помолясь, приступили к еде.

– Как будто грозы и ливня вовсе не бывало, – сказал Алексей, посмотрев на Митрича.

– Убежала непогодка-то, далеко-далеко, – махнул рукой мудрый старик.

– А вам не страшно одному, Митрич? – спросил Алексей.

– Нет, не страшно. Я ведь не один, конь у меня есть, две собаки в случае беды помогут.

– А медведь? Для него нет преград, так ведь?

– Медведь на человека не пойдет. Волки могут, но когда они про это только подумают, я уже все их планы наперед знаю.

– Как это знаете?

Митрич помолчал, хитро прищурился и сказал такое, отчего Алексей только руками развел.

– Так я и про вас, Алексей Ильич, все знаю. Где родились – знаю, что в морской Академии учились, мне известно. Чин лейтенантский вами за знания получен. Так что много еще успеете для державы сделать, благослови вас Бог…

Алексей посмотрел на Митрича с уважительной улыбкой.

– Ну, такое обо мне узнать нетрудно, мой денщик Николай все расскажет, только попроси… Он же с детских лет со мной…

– Правильно говоришь, Алексей Ильич, но денщика я не расспрашивал, видит Бог.

– Тогда как узнал обо мне?

– Увидел тебя и узнал.

– Такого не бывает.

– Многое бывает на свете, Алексей Ильич. Знаю, что идете вы по указу нашего Самодержца, проведать желаете, не соединяется ли наша земля с другой какой землей, что лежит за морями далекими.

– Да, Америкой зовется та земля, Митрич.

– Море нас разделяет, нет пешей дороги.

– Вот для того и идем.

– Трудна ваша дорога. Придется вам вернуться, не увидите вы в первый раз Америку. А вот со второго раза ты увидишь ту землю, так и знай.

– Ну, наговорил ты, Митрич, с три короба.

– А ты, коль не нравится, не слушай.

– Ну почему же не слушать? Может, вещими твои слова окажутся, хотя это больше на сказки похоже.

– Запомни мои сказки. Подойдешь ты к берегу неизвестному, увидишь горы высокие, а на вершинах тех гор все снегом занесено, хотя лето на улице. Кругом такие же леса, как у нас здесь. Тогда поймешь, какие я тебе сказки рассказывал. Береги себя, Алексей Ильич. Дорог исходишь множество, верст немало, и повсюду ждут тебя не только благодати, но и беды, и опасности.

Они помолчали.

– Ну, прощай, Митрич.

– Прощай, Алексей Ильич. Во второй раз я вас уже не увижу. Вы нижней дорогой пойдете, для повторного плавания готовиться будете. Вашими личными подвигами и деяниями ваших сослуживцев и потомков окажется пробужденным огромное по земным меркам, пока еще дремлющее, пространство великой России. Она будет вынуждена во все времена человеческой истории защищать его кровью воинов своих и удобрять по́том тружеников своих. Тем и спасены будем во веки веков.

Летят журавли

Путники сделали остановку на большой луговине, что была напротив деревни Качиной. Место было обжитое: чуть повыше у леса стоял летний домик, собранный наспех из тонких бревешек. Решили в нем заночевать, стали разводить костер и готовить похлебку. Вокруг тепло, тихо, ветра нет, где-то вдалеке, за Илимом, виднелась подсвеченная уходящим солнцем Качинская сопка.

– Михаил! – услышал Беловодов голос Алексея.

– Я здесь, – ответил Мишка.

– Давай сплаваем на ту сторону Илима.

– На бревне, что ли, поплывем?

– На лодке, она здесь к корягам привязана.

– Не поздновато ли, Алексей Ильич? Ночь подходит.

– Да не сегодня, завтра.

– Завтра можно. А что мы на той стороне делать будем?

– На вершину сопки заберемся, посмотрим оттуда на Свет Божий. Тебе приходилось бывать на таких вершинах?

Мишка рассеянно огляделся по сторонам.

– Нет, никогда не был. А что оттуда увидишь? Другие сопки?

Алексей улыбнулся.

– Не будем спорить, завтра увидишь.

Утром поднялись рано, в темноте. От реки поднимался густой туман. Пока пили чай, небо от востока посветлело, и на фоне пылающего утренними красками небосвода высветился древнейший конус Качинской сопки.

– Давай, Михаил, поплыли. Только бы погода не подвела.

На другом берегу их встречала ватага ребятишек. Узнав, в чем дело, старшие вызвались помочь – повели на гору с северной стороны. Тропинка заросла травой, было видно, что этим летом на сопку никто не поднимался. Примерно на середине пути стали встречаться кусты черемухи, ольшаник. Тропинка петляла между кривых, местами поваленных деревьев. Но вдруг лес закончился, и с огромной высоты стал полностью виден извилистый Илим, устремленный к горизонту. Домики отсюда казались игрушечными, а снующие в своих заботах люди, похожими на муравьев. Вершина сопки была охвачена сильным ветром, который пробрал до костей.

Отсюда, с небольшой площадки, мир виделся по-иному. Несколько тропинок сбегали с вершины вниз. Кто по ним ходил? Куда они вели? Мечталось, что в волшебную страну, населенную только счастливыми людьми. Алексей стоял на вершине, раскинув руки, будто намеревался в любовном порыве к бытию обнять всю русскую землю, у которой нет конца-края, а есть только дугообразный горизонт, до которого ни дойти, ни доехать, ни долететь, разве что на волшебном ковре-самолете. И ему, Алексею Чирикову, Бог предопределил совершить это путешествие во имя и этих неизвестных людей, и всего великого русского Отечества. С высокой тысячелетней Качинской сопки ответственность данного судьбой задания, или его предестинация, открылась моряку с пронзительной ясностью.

– Пора вниз, Алексей Ильич, больно холодно здесь. Пора. – клянчил Михаил. Он не понимал, зачем они пришли сюда, и что происходит в данный момент. Да и Алексей не мог объяснить новоиспеченному другу потаенный смысл этого загадочного путешествия…

– Подожди, Михаил. Я посмотрю, где можно замеры сделать, уж больно место замечательное.

– А чего тут замерять-то, Алексей Ильич?

– Здесь – нечего, а вот на той площадке географические координаты определить можно без помех.

– А зачем их определять, Алексей Ильич?

– Ну как зачем? Разве не интересно знать, где на земле находится Качинская сопка? Ты когда-нибудь географические карты видел?

Мишка промолчал, посмотрев вниз на петляющий Илим, на желтые поля вдоль его берегов. И без этих самых координат тут все понятно – это его родина, самое лучшее место в мире. Он присел на поваленное дерево и постарался больше не докучать Алексею. Ребятишки уже убежали вниз. И солнце стало спускаться. Наконец, и Алексей дал команду на спуск.

Но как они ни торопились, темнота оказалась проворней. Обратный путь ночь окутала черным покрывалом, но пламя костра на углу зимовья указывало верное направление. Звезды на небе, словно от скуки, складывались в узоры, перемигивались и, рассыпаясь на множество ярких созвездий – как в детской игрушке «Волшебный фонарь», составляли новый узор. Эту игрушку Алексею подарила мама, когда ему исполнилось пять лет. Но он недолго играл с ней – природная любознательность взяла верх, и мальчик разобрал ее, чтобы посмотреть, что же находится внутри.

Ветер поднимал волны, грести было трудно.

Рядом с лодкой хлестанула хвостом волну крупная рыба. Алексей встал во весь рост, пытаясь рассмотреть это сибирское чудище.

– Алексей Ильич, присядь… – Мишка не успел договорить, сильный удар по днищу лодки заставил ее остановиться на полном ходу. Нижние две доски лопнули, и вода мгновенно стала заполнять суденышко.

«На топляк налетели», – подумал Мишка, вцепившись в борт, а Алексей не удержался, потерял равновесие и в один миг оказался за бортом. Мишка почувствовал еще один удар о днище, но второй был слабее предыдущего.

– Господи, еще этого не хватало!

Мишка откинул весло, вгляделся в темную воду, подождал. Но голова друга на поверхности не показалась. Сбросив ичиги и телогрейку, он нырнул. Холод сковал сразу. Видимо, глубина была здесь изрядной, поэтому в черной воде он ничего не мог разглядеть. Вынырнул, чтобы глотнуть воздуха, и опять ушел под воду, на ощупь пытаясь найти Алексея. С пятой попытки ему повезло, он наткнулся на ногу, от нее быстро перебрался к голове и, накрутив волосы Алексея на кулак, мощно вырвался наверх. Он плыл, лежа на боку, глотая ледяную илимскую воду… К берегу, почуяв неладное, уже бежали люди… Но Мишка не слышал и не видел их, у него была одна задача – вытащить друга на берег, спасти своего лейтенанта… Одежда плотно прилипла к телу, студеная вода, обжигала словно кипятком. Наконец, он почувствовал под ногами дно, твердо встал на ноги, прижал к себе Алексея, удерживая его голову над водой. Здесь уже была нужна и помощь…

У костра Алексей стал приходить в себя. С него сняли мокрую одежду, денщик Николай с трогательными по-матерински причитаниями растер его сухим полотенцем, напоил горячим чаем, укутал в старый полушубок и бережно, на руках, перенес в зимовье. Мишка, разбитый и огорченный, сидел у костра. Когда ему поднесли невесть откуда взявшийся ковшик самогона, он не отказался.

– Ну, чего сидишь, раздевайся. Ты же не барин, – упрекнул его подошедший солдат.

– Мочи нет, Иван, все силы в воде оставил.

– Да вижу, давай помогу.

Михаила раздели, растерли, укутали.

Алексей не понял, сколько он был без сознания. Тепло от раскаленных камней густо разливалось по избушке. В голове шумело, тяжело давило грудь, трудно было шевелить руками. Красно-синяя шишка украшала лоб, и притронуться к ней было невозможно.

В маленькое оконце зимовья заботливо и любопытно заглядывала луна. Раскрашивала своим таинственным светом стены, потолок, сказочные причудливые световые тени, казалось, должны были развлечь больного, отвлечь от боли. Но такая забота не помогла. Тело Алексея оставалось неподвижным. Голова раскалывалась от боли. Собрав все силы, он только и смог прошептать:

– Где я?

Но денщик Николай, сидевший рядом, услышал только тихий стон.

– Слава тебе, Господи, – Николай запалил лучину, и свет от нее на время разогнал обманные лунные тени. Алексей с трудом оторвал голову от подушки, увидел черный квадрат окна, печь, нары, проем двери. В глазах помутнело, и на потолке снова закружились зловещие узоры.

Денщик, как мог, успокаивал Алексея, часто-часто крестился и благодарил Бога за спасение хозяина.

Молодой лейтенант перестал стонать, сон одолел его, навалился, пригреб к себе и повел к солнцу, которое уже мирно светило в окошко, разгоняя ночные кошмары. Утро явилось в неизбывной своей надежности и надежде.

От двери тянуло холодком. Сердце больного стучало. По-прежнему болела голова. Искусанные губы кровоточили. Собравшись с духом, Алексей усилием воли отогнал от себя страх, поднялся с нар и с трудом вышел на улицу.

Коварный Илим, как будто ничего не случилось, бесстрастно нес свои воды в неведомую даль. Изморозь покрыла землю мелкой, как будто звездной, пылью. Прибрежная тайга, похожая на плотную вибрирующую стену, казалось, дышала неровно, как простуженный человек. И только редкие березки меж тяжелых сосен и лиственниц мерцали вкраплениями радости.

Свежий утренний воздух окончательно избавил потрясенную душу Алексея от ночного кошмара, уверенность вернулась в его тело. Он присел на бревно, ветер скрипуче раскачивал вершину старого кедра. В высоте две белки как птички перелетали с ветки на ветку.

– Господи, хорошо-то как, – прошептал молодой офицер.

Попутчики были рядом. От них Алексей узнал, что с ним произошло. Не будь Михаил таким расторопным, и не помоги ему удача, вряд ли любовался он сегодняшним утром.

Трогая свою шишку, Алексей предположил, что ударился о днище лодки и потерял сознание. Он сидел у костра, слушал рассказы очевидцев,неодобрительно покачивая головой. Снова и снова пытался вспомнить случившееся, и возможный исход этого путешествия наполнял его душу горечью и разочарованием. «А в Петербурге будут рассказывать, как лейтенант российского флота Чириков чуть не утонул в мало кому известной таежной речке, переплыть которую не составляло труда ни матросу, ни морскому офицеру», – предполагал он.

На следующее утро все путешественники собрались у костра. Настроение улучшилось. Не вспоминая о происшествии, шутили, делали предположения о погоде. Денщик Николай был твердо уверен, что дальше Илимска в этом году они точно никуда не пойдут.

Михаил вспоминал свой дом, родителей, сестер и свою невесту. Свадьбу договорились сыграть на Рождество.

– Миша, ты один мужчина в семье? – вдруг неожиданно спросил Алексей.

– Да, Бог больше не дал. Зато сестер – семеро душ, что тут поделаешь.

Николай с солдатами отправился готовить обед. Алексей веткой расшевелил затухающий костер, подбросил в него несколько сучьев, и, не глядя на Михаила, продолжил.

– Я ведь тоже в семье один мужчина, правда, и сестра тоже одна.

– Вам-то, ваше благородие, можно было иметь детей столько, сколько душа пожелает, а у нас каждый рот жевать хочет.

– Это не так, Миша. Я из семьи мелкопоместных дворян, да и к тому же обедневших. Знали мы и бедность, и всяческие обиды, и притеснения.

– Да неужто дворяне могут быть бедными? – с изумлением спросил Михаил.

– Могут, Миша. Ты ведь ничего о дворянах не знаешь, – улыбнулся Алексей.

– Кое-что слышал. Дворяне – это князья. Графы. У них у всех земли «агромадное» количество, да и работников пруд пруди.

– А вот, поди ж ты. Есть дворяне, у которых ни крестьян, ни земли.

– А куда ж все подевалось?

– У каждого своя история.

– А вашу семью какая беда затронула?

– Не знаю, Миша. Знаю одно: жили бедно, старый дом, заросший сад, небольшое поле и несколько крестьян – вот и все наше богатство.

– Однако грамоте вас обучили.

– Обучили. Дядя многое сделал. Если бы не он, быть бы нам с Иваном неучами.

– А Иван – кто?

– Мой двоюродный брат.

– А где он сейчас?

– В Санкт-Петербурге, службу несет.

– При Царе-батюшке находится?

– И так можно сказать. Мы все при Царе находимся.

Холодный ветерок дул с Илима. Алексей посмотрел на Михаила, дотронулся до своего лба.

– У меня дело к тебе имеется, Миша. Подожди меня здесь.

Вернулся Алексей очень быстро, держа в руках небольшой кожаный мешочек.

– Мы скоро с тобой расстанемся, Михаил, и я хочу оставить тебе что-нибудь на память. Вот шкатулка. Здесь хранится очень дорогая для меня вещь. Это походный складень с изображением Иисуса Христа, Иоанна Предтечи и Богоматери. На всем белом свете таких икон две: у меня и моего брата Ивана. Отправляя нас на учебу, дядя заказал для отливки два походных складня, совершенно одинаковых. На обороте каждого из них нарисован родовой герб Чириковых.

Алексей открыл складень, словно книгу. Михаил, увидев изображение Иисуса Христа, восседающего на Престоле, справа от Него – образ Богородицы, слева – Иоанна Предтечи, истово перекрестился и поклонился бесценному подарку.

Такого Михаил не видел никогда. В его бедном крестьянском доме были скромные деревянные иконы, расположенные в красном углу: рассохшееся от времени дерево, во многих местах осыпающийся красочный слой. В церкви висели большие храмовые иконы, тоже с потрескавшимися окладами, со следами пожара, уничтожившего большую часть церковной утвари. На многих иконах нельзя было различить, кто именно изображен. Только материны рассказы помогали ему узнавать образы святых.

Михаил, как человек глубоко верующий, знал, что на крестьянских деревянных иконах чаще всего можно было видеть Богородицу с Младенцем на руках. Дома у них находилась икона Казанской Божьей Матери, где Младенец Христос был изображен стоящим, Его левая рука спрятана в складках одежды, правая сложена в двуперстное благословение.

– Прими от меня за добрые слова твои.

То, что Михаил сейчас увидел, не походило на прежде виденные им лики. Богородица была изображена без Младенца, со скипетром в руках. От подарка захватывало дух. Это был складень уникальной работы петербургских мастеров.

– Господи, красота-то какая.

– Я рад, Михаил, что тебе понравилось.

– Что вы, Алексей Ильич, разве можно такое отдавать? Я не приму.

– Почему?

Михаил только мотал головой, не в силах объясниться. Слезы благодарности увлажнили его веки.

– Возьми, пусть останется память о нашем знакомстве.

– Да разве я заслужил?

– Заслужил, Михаил.

Алексей с трудом оторвал прижатую к груди правую руку Михаила и вложил в нее складень.

– На оборотной стороне – наш фамильный герб.

Михаил восхитился и этим изображением. Щит был разделен на цветовые части. В верхней части, в серебряном поле, был изображен крест зеленого цвета. В нижней, в красном поле с облаками, видна была рука в рыцарских латах с поднятым мечом. В левом зеленом поле – две серебряные стрелы, летящие в разных направлениях. Щит венчала корона. Его охраняли два льва.

– Алексей Ильич, отродясь я таких картинок не видел. И кто мне поверит, что дворянин мне такое подарил…

– Ты прав, Михаил, я тебе дарственную напишу, тогда никто плохого не подумает.

– А как же вы без походных икон и герба жить будете?

– Проживу с Божией помощью. Иконки еще в багаже имеются, а герб же нарисованный. Чириковы служили всегда и будут служить Российскому Престолу. Род наш ведет начало от племянника ордынского царевича Беркая, которого после крещения нарекли именем Петр. Праправнук этого Петра, Петр Игнатьевич Чириков, служил при Великом князе Дмитрии Иоанновиче в Сторожевом полку и участвовал в сражении против Мамая. Вот какие у меня предки, Миша, знаменитые…

– А мне нечего дать на память о себе, Алексей Ильич.

– Ты уже мне сделал подарок.

– Я?!

– Ты жизнь мне подарил, разве этого мало?

Алексей показал рукой на степенные воды Илима, на уже далекую Качинскую сопку, на грозно возвышающийся Красный Яр, на глубокое и в своей цветовой однородности, похожее на каменный зеленый серпентинит, таежное море.

Солнце поднялось высоко, высушив росы, разогнав облака. В подмороженном воздухе далеко разносились голоса.

– Господи, что может быть дороже всего этого?

Алексей очертив рукой горизонт, показал в небо.

– Посмотри, Миша! Журавли летят. Ты слышишь их голоса? Они не прощаются с нами, они еще вернутся!

Часть II Куда текут реки

Глава 1. У воды текучей

Письмо

Белый парус, как и стаю белых журавлей, можно считать знаком судьбы, символом предопределения. Да и символом самой России. Ведь считается, что Русь зародилась в поймах рек, «у воды текучей». Сколько ее утекло с описанных выше времен?

Кто может сегодня найти тропинки, по которым шли первые путешественники, открывшие людям моря, острова и новые земли Сибири, Камчатки, Сахалина, Дальнего Востока? Те тропы заросли, а некоторые реки превратились в рукотворные моря. Однако появились другие, быстрые асфальтовые или рельсовые дороги. По ним за несколько дней можно добраться от Москвы «до самых до окраин». На летающих металлических птицах огромное пространство Сибири преодолевается за несколько часов.

Сибирь – щедрая, величественная земля. Она, в прошлые века глухая, пугающая окраина Российской Империи, сегодня превратилась в благословенный богатейший край. Русские люди оживили ее своим трудом, верой и любовью.

А начиналось с малого: первые переселенцы разрабатывали на новых землях рудники, добывали пушнину, строили остроги, которые превращались постепенно в прекрасные города. А уж маленьких поселений, деревень и деревенек – и поныне не счесть.

Для многих Сибирь стала родной, а города и села – малой родиной, по которой так тоскует сердце, если волею судьбы приходится покидать родительский дом. Не меркнет в памяти ее любимый лик, запечатленный в детских воспоминаниях, хранящих ароматы клеверных лугов и земляничных полян, сладость ключевой воды с привкусом кедровых орехов, образы долгих, своенравных рек, текущих за горизонт. Таежная полноводная река, похожая на библейскую «реку Жизни», не только эту жизнь дает, сопровождает и обеспечивает, но своим природным примером нравственно формирует личность, воспитывает у любого сибиряка – целеустремленность, верность родным берегам, стремления к свободе. Много на такой «Божьей дороге» поджидает человека неожиданностей, которые потом осознаются не как случайности, а как судьба. Особенно важны встречи, к каждой из которых надо относиться внимательно, как к предначертанию. Одна из таких встреч произошла среди глухой тайги на берегу златогривого Илима.

Почту приносили после десяти, письма и почтовые извещения раскладывали на деревянном приступке высокого старинного зеркала, что стояло в углу зябкого и гулкого вестибюля главного корпуса техникума. По неизбывной традиции на перемене после второго часа занятий студенты бегали вниз, к зеркалу, надеясь на весточку или перевод, там толпились даже те, кто и не ждал сообщений. Это было и развлечение, и ритуал, и дань надежде.

Степан Беловодов сегодня оказался счастливчиком, он получил письмо от сестры. Тут же разорвав конверт, он мгновенно пробежал глазами написанное. Все как обычно. Слава Богу, родные здоровы. Озадачила только приписка в конце: сестренка сообщала, что наконец-то продала дом.

Сначала Степан не понял, о каком доме идет речь, но внимательно перечитав письмо, обомлел. Сестра продала родительский дом! Тот, в котором они провели детство и жили с матерью до ее смерти. Известие расстроило молодого человека. Он вышел на улицу, сел на деревянную скамейку, что стояла слева от входа, и, глядя на Ангару, предался щемящей печали.

Дом-то, уж если по-честному, на отдельный деревенский дом походил мало: это был прируб к добротному дому Перетолчиных. Но все-таки со своим двором, хлевом и амбаром. Главное, это был дом, куда отец вернулся с фронта, где он прожил последние дни жизни, где потом детям все счастье в жизни дарила мама. Три окна его выходили на разноцветное поле, которое каждый год засевали пшеницей, рожью, горохом и овсом. Рожь вырастала высокой, он любил слушать осенью перезвон сухих колосков. Рядом с рожью тянулись поля пшеницы и овса, а гороховые наделы вспомнились сладко, с урчанием в животе.

Сегодня последняя ниточка, что соединяла молодого человека с родным краем, оборвалась. Могла ли сестра поступить по-другому. Нет, конечно. Она, как и Степан, живет в другом месте, правда, недалеко от их деревни. Ну и что. Охрану к дому ведь не поставишь. Если он пустует, быстро все приходит в негодность: и заплот, и ворота, и внутреннее убранство, оставшееся от счастливого детства. Правильно, что продала, – мысленно вздохнул молодой человек. Но все равно жалко, ведь не стало их всего любимого, дорогого, как теперь жить без образа родного жилища.

Степан прикрыл глаза, и перед ним, словно в кадрах из кинофильма, предстало маленькое зальце в три окна, небольшой столик в простенке, занавески на окнах прикрывали только нижнюю их часть, чтобы больше света попадало внутрь. Кухня отделена от зала дощатой перегородкой, в углу русская печь. Вот и все его родные хоромы, хоть и маловаты были, но места всем хватало, особенно летом. Сеновал, амбар, хлев, большой двор, а за ним огород, казавшийся без конца и края.

Было… Ничего не осталось. Лишь воспоминания. Пока в деревне стоял этот дом, связь с малой родиной ощущалась кровной, словно телесной. А сейчас? Только мамина могилка на деревенском кладбище напоминает о том, что была у них семья.

Зазвенел звонок, Степан, не преодолев растерянности от сообщения, поднялся со скамейки и медленно пошел по аллее в сторону общежития. Остановился не сразу, слыша за своей спиной повторяющийся окрик.

– Степан, ты куда? – Оглянувшись, он увидел на крыльце своего приятеля Костю.

– В общежитие надо.

– У тебя что, затмение? Ты что, не знаешь, что сейчас будет?

– Костя, отстань тошно мне. Не до твоих шуток.

– Да я не шучу, Степа. Сейчас распределение на производственную практику начнется. Четыре года ждали.

Костя, запыхавшись, догнал Степана, схватил его за руку и потащил в учебный корпус.

– Ну чего ты как репей пристал.

– Пошли, пошли. – Константин крепко вцепился в друга.

Степан, до конца не осознавая причины, нехотя пошел с ним.

В аудиторию они поспели последними, вошли вслед за директором. Тот внимательно посмотрел на друзей, неодобрительно покачал головой.

– Кто у нас сегодня дежурный? – задал вопрос директор.

– Я, – встрепенулся Костя.

– Понятно, видимо, еще где-то исполнял обязанности дежурного.

– Нигде я не дежурил, Георгий Яковлевич.

– Ладно, кого у нас нет сегодня?

– Группа присутствует в полном составе, – четко и громко отрапортовал дежурный.

– Хорошо, – лицо директора озарила одобрительная улыбка.

– Можете сесть, – обратился он к выпускникам, подкрепляя сказанное указательным жестом руки. Подойдя к столу, начал торжественно:

– Ну что, дорогие мои, сегодня у вас один из главных дней, который во многом определит ваше профессиональное будущее. Месяц назад я вам говорил, что Министерство транспортного строительства приняло решение – учащиеся техникума перед завершением обучения проходят десятимесячную практику на тех предприятиях, куда хотят получить распределение. Вам были предложены места прохождения практики. Надеюсь, времени на обдумывание хватило. Сегодня я хочу услышать ваши решения, может, у кого-то будут просьбы или предложения.

Выпускники согласно промолчали, директор продолжил.

– Тогда я утверждаю списки.

– Георгий Яковлевич, – выкрикнул староста группы Вячеслав Палагин, – у нас есть один товарищ, который не согласен ни с одним предложением.

– Кто же этот герой?

– Степан Беловодов.

Степан молча встал из-за стола.

– Ты что, Беловодов? Министерство выделило прекрасные места – по всем вашим специальностям, и территориальные предпочтения предусмотрело. Неужели тебе ни одно не подходит?

– Места действительно привлекательные, Георгий Яковлевич, но мне на родину надо.

– И где же находится твоя родина?

– Недалеко, отсюда тысяча верст, на севере Иркутской области.

– Что же там такое строят, что без тебя не обойтись?

– Железную дорогу начинают строить.

– Сейчас везде железные дороги строят.

– Согласен, но там мой родиной край, там мое детство прошло, дорог никогда никаких не было. А тут железная!

– Пойми, Беловодов, производственная практика осуществляется на основе договоров между учебным заведением и предприятиями. Учащиеся техникума направляются на практику в соответствии с приказами, этими же документами назначаются руководители практики, определяются места и сроки практики каждого учащегося.

– Да знаю я все, Георгий Яковлевич.

– Ну, если знаешь, тогда непонятно твое упорство.

– Я обратился к начальнику строительно-монтажного поезда, который приступил к работам в нашем районе, и жду ответа.

– Ой, Беловодов, Беловодов! Как дитя малое капризное. Чтобы время сейчас не тратить, в четырнадцать часов прошу ко мне в кабинет. Там вместе поразмышляем.

– Хорошо, Георгий Яковлевич.

Степан дождался приема только после семнадцати. У директора не кончались неотложные дела, и, видя Степана в приемной, он периодически махал рукой и говорил:

– Подожди, подожди еще немного.

Войдя в кабинет, молодой человек сразу услышал упреки в свой адрес.

– Ну чего ты добиваешься, Беловодов, все-то тебе не так. Чем тебе Чита не нравится? А какой Хабаровск прекрасный город! А в Находке ты бывал? Ну что молчишь?

– Вас слушаю.

– Ты не ерничай. Поедешь туда, куда специалисты требуются. Хватайся за настоящее дело, пока есть возможность.

– Георгий Яковлевич, я же не каких-то особых условий требую. Ведь самая северная стройка. Комсомол над ней шефство взял.

– Комсомол, говоришь, шефствует? Что – это комсомольская ударная стройка?

– Почти.

– Почти не бывает, тут только да или нет.

– Строительство гидроэлектростанции – комсомольская ударная стройка, а железнодорожная ветка, длина которой больше двухсот километров, одна из главных частей всего комплекса.

Директор задумался, потом, неодобрительно взглянув на Степана, сказал:

– Если бы там были нужны специалисты, заявки обязательно послали бы к нам.

– Так стройку только в январе начали.

– Тем более, значит, рановато туда ехать.

Степан упорно молчал, директор техникума посмотрел на него внимательнее обычного и, прощаясь, похлопал по плечу.

– Не дури, Беловодов, страна большая, везде дело по душе найдешь.

– Страна и вправду большая, но я ведь слово дал, что приеду дорогу строить.

– Кому слово дал?

– Землякам. Школьным учителям, ребятам-одноклассникам.

Директор сел за стол, устало вздохнул, ладонью потер наморщенный лоб.

– Чем помочь тебе, я не знаю, нет у меня прав отправлять на практику без запроса и согласования с Министерством. Раньше, когда такой длительной практики не было, еще договаривались как-то. А сейчас направляем ведь практически на постоянное место работы.

И развел руками.

– Может, я съезжу, тут лету два часа, и возьму запрос, Георгий Яковлевич?

– А с Министерством как? Тоже съездишь. Ладно, Беловодов, твое упорство мне нравится, да и студент ты хороший. Жду на тебя запрос с твоей родины, – чтоб у меня через неделю был, а с Министерством попробую договориться. Иди, романтический строитель железных дорог. Желаю удачи нам обоим.

Степан выходил из кабинета степенно, но, закрыв за собой дверь, тут же подпрыгнул на одной ножке и побежал счастливый.

Улица «приморская»

Степан Беловодов своего добился. Директор, не дождавшись письменного указания из Министерства, с предприятием согласовал формальности по телефону. И отправил своего упрямого студента на практику в таежную глухомань.

– Смотри там, – по-отечески пригрозил он парню, – не дай Бог, если что с тобой случится, несдобровать и мне.

– Все будет хорошо, Георгий Яковлевич, еще диплом защищать приеду.

Сойдя с поезда на небольшой станции и оглядевшись по сторонам, Степан разочарованно присвистнул:

– Да есть ли здесь вообще жизнь!?

– Не огорчайся, парень, – утешил его дежурный по станции. – Вон, посмотри, видишь, домики стоят, там леспромхоз базируется, а дальше, левее железнодорожных путей, расположился вагонно-палаточный городок. Там строители живут. Тебе куда?

– К ним и надо.

– Да и впрямь, тут все к ним едут.

У двухосной теплушки группа парней, размахивая руками, что-то бурно обсуждала. Степан с любопытством остановился вблизи этого эмоционального собрания.

– Ну что такое невезение и как с ним бороться? – ни к кому не обращаясь конкретно, причитал здоровенный парень.

– Что случилось? – участливо спросил Степан. – Может, чем смогу помочь?

– Да, только ты и сможешь! – неодобрительно махнул рукой парень и пошел вдоль пути. Несколько его ровесников, покуривая, с любопытством уставились на Степана.

– Ребята, где найти Валентина Петровича Куликова?

– В тайге.

– Понятно, ну а отдел кадров где?

– Вон он, – показали рабочие на теплушку.

По хлипкой, почти вертикальной лесенке Степан ловко вскарабкался в вагон. Внутри это не слишком уютное жилище было разделено барьером, в углу пыхтела раскаленная железная печка. Подавая инспектору документы, Степан пояснил:

– Мне желательно на трассу, нужно выбрать тему дипломного проекта.

Молодая девушка, взглянув на него, то ли смущенно, то ли радостно, рассмеялась.

– Тут мы все на трассе, километр вправо, километр влево, кругом она родимая. А тем и для дипломов, и для жизни – ход пруд пруди. А-а-а! – так это Беловодов Степан Михайлович! – воскликнула бойкая красавица.

– Да. А в чем дело?

– Вчера о тебе звонили из Управления. Велели закрепить молодого специалиста за геодезистом.

– Как же так?

– А чем ты недоволен?

– Я же дорогу приехал строить, а геодезист – не строитель.

– Степан Михайлович, геодезист впереди всех идет, там проходит, где порой даже тропинок нет, где и зверю не продраться. Ну, если не по душе, обращайся к начальству. Вот тебе место в палатке номер десять. До встречи.

Ночью пошел сильный снег, к утру все оказалось под согревающим снежным покрывалом.

«О ком-то так нежно позаботилась природа? – подумал с надеждой Степан. – Хорошая для меня примета».

В первый день молодому специалисту трудно было из-за снежной аппроксимации деталей пейзажа различать, где лес, где вагончики и палатки, оказавшиеся под непроницаемым снежным покровом. Ни дорог, ни тропинок, о присутствии человека свидетельствовали лишь утыкающиеся в плотный морозный воздух печные дымы.

Но все здесь восхищало молодого человека, хотя обживаться Степану было некогда. Через сутки его с оказией отправили в тайгу. На двадцать пятом километре был разбит лагерь, там же находилась и геодезическая служба, к которой был приписан недавний студент.

По зимнику, урча и зарываясь в снег, трактор пробивал путь и тащил на прицепе вагончик. За ним, стараясь не выбиться из колеи, шли две автомашины. Часто пни и коряги перегораживали свежую дорогу, и машины, то одна, то другая, оказывались в сугробах. Приходилось брать лопаты и вызволять технику несколькими человеческими силами. К вечеру, уже при свете фар, добрались до места.

От тряски и пронзительного холода Степан устал ужасно. Видя это, встретивший его начальник геодезистов не стал ни о чем расспрашивать, только указал в зимовье место на нарах.

– Давай, парень, согревайся, отдыхай, спи. Утро вечера мудренее.

Утром разбудили чуть свет.

– Пора! – скомандовал начальник. – Отоспаться еще успеешь, вся жизнь впереди. Одевайся в теплую спецовку, валенки не забудь, и пойдем завтракать. Как зовут тебя?

– Степан, – поеживаясь, ответил молодой человек.

– Знаю, что Степан, для порядка спросил. А меня – Валентин Петрович Куликов.

Так по-простому Степан познакомился с начальником первого десанта.

В котлопункте завтрак уже заканчивался. Оставалось несколько человек.

– Вот, Степан, твой непосредственный начальник, – показал Куликов на седоватого лет пятидесяти мужчину.

– Юрий Павлович Перфильев, – протянул тот руку.

– Степан Беловодов, – пожав руку новому наставнику, поклонился молодой специалист.

– Ну, вот и хорошо, – улыбнулся Валентин Петрович, – передаю тебе нашу молодую смену, Юрий Павлович. Береги и обучай всему, что сам знаешь.

Когда вышли на улицу, Перфильев спросил:

– Ты, Степа, с инструментом работал?

– С каким инструментом?

– Ну не музыкальным же! С теодолитом, с нивелиром.

– После первого курса недели две на полигоне нас знакомили.

– И как, что-нибудь помнишь?

– Если честно, то ничего.

– Хорошего помощника дали.

Степан как будто не показал вида, что обиделся на Перфильева. Но тот заметил и подшутил:

– Молодец, Степа, дело не знаешь, а губы дуешь. Пошли, наша работа не терпит остановки.

Строители всю зиму рубили просеку в тайге. Геодезисты, с которыми работал Степан, шли впереди всех, пробираясь с теодолитами и рейками через снежные завалы, лесные чащи, овраги и ледяные ручьи.

Ранней весной, освободившись и от зимнего, и от таежного плена, строители вышли на берег реки. Серебряная вода свободного игривого потока вешней листвой шелестела на перекате, одаряя дорожников легким воздухом, светлым звуком, долгожданным умиротворением. В укромной заводи, где они расположились на отдых, просвечивало дно. И было видно, как в потоке извиваются зеленые водоросли, ласкающиеся к валунам, укоренившимся здесь, наверное, со времен ледникового периода. Снег на солнечной стороне истаял, остались только испаряющиеся в лучах солнца редкие ручейки-подтеки.

От усталости строители буквально рухнули на первое попавшееся поваленное дерево, блаженно сняли обувь, вытянули ноги. Наслаждаясь хвойным веянием окружающего бора, сосредоточенно рассматривали мощные сосны, которые, словно колонны Парфенона, величественно и, казалось, вечно возвышались над этой землей. Ни травы, ни кустов у их подножия не было, даль просматривалась во все стороны.

– Какая красота! Какая мощь! – как будто самому себе сказал Юрий Павлович.

– Да, – протяжно и восхищенно откликнулся Степан. – Вот она какая – наша родина.

Вблизи от этого места, метров пятьсот левее, изыскатели наметили станцию.

– Молодцы, наверное, по всей трассе лучше места не найти, – мечтательно сказал старый геодезист.

– Ну, почему же, таких мест в здешней тайге хоть пруд пруди.

– Ты почти угадал. Не пруд, конечно, но… Знаешь, Степа, еще зимой, когда мы вбивали колышки, определяя координаты станции, месторасположение депо, котельной и поселка, я на лыжах приходил сюда.

– Зачем?

– Подойди поближе.

Степан нехотя встал и подошел к Юрию Павловичу.

– Видишь пень?

Степан безразлично кивнул головой.

– Тут таких пней, Юрий Павлович…

– Погоди ты, посмотри повнимательней.

Тогда Степан, действительно, заметил, что одна сторона пня была стесана и на ней вырезаны ножом цифры – «309.09».

– Понимаешь, какой будет уровень будущего моря?

– Какого моря, Юрий Павлович? – оторопел молодой человек.

– Ты что, Степа, не знаешь, куда мы дорогу тянем?

– К гидроэлектростанции. А… Понятно. Извини, Палыч, кругом тайга, сопки и хребты. Что водохранилище здесь будет – запамятовал. Да и жаль всей этой красоты.

– Сюда по речке вода разольется, вот здесь вокруг протянется линия берега, а пень – мой личный репер – на девять метров будет возвышаться над водой. Когда закончим дорогу, я вернусь сюда и построю себе дом. Всю жизнь мечтаю поселиться на морском берегу, завести лодку с мотором и ездить на рыбалку. Я даже улице придумал название. Вот посмотри.

Степан увидел табличку, прибитую к березе. На ней от руки были выведены буквы, складывающиеся в слово «Приморская».

Молодой строитель, обведя взором округу, почему-то погрустнел. По берегам таежной речки приглушенно, словно прислушиваясь к разговору строителей, обреченно шумел сосновый бор. Из таких ровных красивых сосен когда-то строили парусники. А что будет с этими красавицами? Сосны, как будто зная о своей бесподобной красоте, любовались своим отражением в реке. В ее центре вершины самых высоких деревьев соприкасаясь, смыкались, так что река тоже казалось лесом. Какое море! Откуда ему взяться? – взволнованно восклицал внутренний голос Степана, трагической интонации которого не мог понять молодой человек.

– Не веришь, что здесь будет море?

– Верю. Но не знаю, странно как-то. Как-то не так все это.

Мастер с учеником присели у березки, на которой была прибита гордая табличка с названием будущей улицы. Прошлогодние высохшие листья, заброшенные вешним ветром в кроны сосен, застряли между их иголочками и тихо шуршали, добавляя мелодическое послезвучание основному низкому хвойному регистру. Взбугренные паводковыми водами берега притормаживали ручьи, в которые превратился недавний снежный таежный убор, по ним, тщетно цепляясь за воздух, зловеще двигались к речке сухие коряги и ветки. Солнце смотрело на все происходящее свысока и не вмешивалось в непреложные законы природного бытия.

Пройдет немного времени, и здесь, вровень с этим старым скособоченным пнем, появится набережная, с причальными стенками для катеров и даже яхт. По набережной будут гулять молодые пары с колясками, дети – здесь обязательно будет много детей – станут гоняться на новеньких велосипедах, запускать раскрашенных воздушных змеев. Конечно, хорошо все это будет. Но ведь что-то исчезнет навсегда. И от этого безысходного слова «навсегда» Степану становилось нестерпимо душно, ком подкатывал к горлу, сердцебиение учащалось, ныла грудь. Подобное чувство он испытал, когда получил письмо от сестры с сообщением о продаже родового дома.

– Засиделись мы с тобой, Степан.

– Хорошо здесь, Юрий Павлович. Хотя и тревожно.

– Оставим это место для будущей жизни.

Степан вскоре забыл свои переживания, нахлынувшие на него на улице Приморской, он легко привык к большой стройке. Ему нравилось, что все здесь использовали военные термины: «наступление», «плацдарм», «тыл», «штаб», «десант», «фронт», «колонна». И молодые строители в своих действиях и упорстве соответствовали таким словам-категориям.

Степан видел, как умело и отчаянно механизаторы вреза́лись в тайгу, уходили все дальше и дальше, в самую глубь. С восторгом наблюдал, как бульдозер, встав «на дыбы», вскидывал похожую на карандаш тонкую лиственницу или молодую сосну. За первой машиной шла вторая, третья… Ведь не все деревья были так податливы, иные нехотя расставались с жизнью, держались за нее всеми корнями. Другие дерзили: чуть тронешь, оно свалит полтонны снега с кроны, так что бульдозер еле отфыркается. Каждый метр дороги давался тяжелым трудом.

Степана, как хорошо зарекомендовавшего себя молодого специалиста, всегда приглашали на оперативные совещания. Он должен был быть в курсе, сколько километров пройдено, знать – над чем работали специалисты изыскательной партии проектного института, так как участвовал в доводке совместных инженерно-технических проектов по прокладке насыпи через Тубинскую долину.

Здесь, в родных краях, которые казались ему всегда самыми теплыми в мире, он впервые узнал, что такое вечная мерзлота. Степан даже представить себе не мог, что на земле миллионы квадратных километров территорий, где верхняя часть земной коры никогда не прогревается, там температура не поднимается выше нуля градусов. Грунтовые воды находятся в виде льда, достигая глубин до 1000 метров. Понятно, что такие твердые грунты создает проблем строителям, геологоразведке и другим специалистам. Не по книжкам, а наяву Степан понял особенности этих проблемы. Для себя решил, что тема его дипломного проекта будет «Как нужно рыть котлованы в условиях вечной мерзлоты». Хотя, оказывается, есть от нее и польза. Именно благодаря мерзлоте остаются отвесными стенки в кимберлитовых трубках, что облегчает добычу алмазов в карьерах Якутии. Степана волновало и вдохновляло на научную работу такое невероятное соединение: белоснежный искристый лед, который он видел в котловане, вырытом в вечной мерзлоте, заледенелый свет и солнечный алмаз. Сказал бы – чудо, если бы не видел эту простирающуюся на многие километры картину наяву.

…Текут реки

Наконец-то, как и обещал, Валентин Петрович Куликов пробрался к ним через лесные завалы.

– У вас тут курорт, Юрий Павлович, – пробасил Валентин Петрович Куликов. – Я в том смысле, что тишина и нет строительного шума.

– Тишина есть, это точно, Петрович, но гнус покоя не дает, и мази не помогают, приспособились, видимо, кровопийцы.

– Да, с мошкарой тут везде проблема.

– Зачем пожаловал-то? Не на гнус же посетовать?

– К тебе уж и заглянуть нельзя.

– Можно, только за это лето ты у нас второй раз.

– Хочу посмотреть, насколько вы с разбивкой оторвались от рубщиков.

– Порядочно оторвались, на себе проверяю, когда возвращаюсь в лагерь, хоть палатку с собой бери, чтоб назад километры зря не мерять.

– Что поделать, время не зимнее, а место заболоченное, технике не легче, чем людям приходится. Вчера бульдозер полдня вытаскивали.

– Здесь повыше и почва песчаная.

– Хорошо, что песчаная, хоть этой информацией ребят обрадую.

Строители развели костер, Степан сходил к роднику, набрал в котелок воды. Уже через десять минут чаевничали у трескучего костра.

– А у тебя, Степан, скоро практика кончится?

– Через три недели.

– Диплом защитишь, вернешься?

– Конечно, это ведь мои родные места.

– Ты что, здесь родился?

– Родился я в Низовьях Ангары. А в Нижнеилимске и Погадаевой мое детство прошло.

– Кто-нибудь остался из родных?

– Никого. Мама умерла, а я и мои сестры словно птицы разлетелись.

– Петрович, – решительно перебил лирику Юрий Павлович, – отпусти меня в отпуск, пока возможность есть, семью проведать надо. Может, чудо произойдет, уговорю жену сюда приехать. Места показать хочется, пенсия надвигается, пора постоянное место для жизни выбирать, а лучше, чем здесь, нигде быть не может.

– Степана одного оставим, что ли?

– Почему одного, он давно отпрашивается в Нижнеилимск, порядок хочет навести на могилке у матери и друзей повидать.

– Когда у тебя защита диплома, Степан?

– В декабре.

– Тему для диплома подобрал?

– Подобрал, со строительством на участках вечной мерзлоты связана.

– Вот молодец, приедешь, будешь грызть ее.

– А как же я, Петрович?

– У тебя другой парень будет.

– Понимаю, Степан мастером начнет работать, ему ведь профессионально расти надо. А меня-то отпустишь?

Валентин Петрович немного подумал, что-то прикинул в уме и сдержано согласился.

– Собирайтесь, ребята. Тебе, Палыч, не больше трех недель даю, к тому времени сюда подойдут бригады.

Юрий Павлович радостно заулыбался.

– И мне можно? – еще не веря своему счастью, спросил Степан.

– И тебе тоже, – великодушно кивнул начальник.

Два дня ушло на получение бумаг и зарплаты. Ранним утром отпускники отправились на попутной машине в Илимск.

Август – в тайге лучшая пора, многообещающая как весна, щедрая как лето. Солнце еще в силе, небо распахнуто широко, его прозрачная глубина, кажется, достигает млечных далей космоса. Стебли лилового иван-чая, вымахавшие вдоль дороги как деревья, сочно хлещут по бортам грузовика.

Местами дорога пылила, потому появление любого встречного транспорта заставляло наглухо закрывать окна кабины, хотя и это не спасало. Пыль просачивалась во все щели, а при закрытых окнах дышать вообще становилось невозможно.

Привал решили сделать на поляне у ручья. Степан первым выскочил из машины и по крутой тропинке побежал к воде. Птицы уже не гомонили, у них были семейные заботы. В безветрие хорошо было слышно, как уверенно ведет свою мелодичную партию ручей вблизи басовых октав густого таежного хора. На ходу сбросив рубаху и штаны, молодой строитель зашел в воду. Ручей был мелкий. Как ни искал Степан место поглубже, не нашел, поэтому поплескался, как воробей в луже, но пыль отмыл. Возвращаясь назад, заметил, что на берегу есть кто-то еще. В дальнем углу поляны у чахлого костра сидели трое путников – двое девчат и парень. Забежав за машину, натянув брюки и накинув рубаху, молодой человек подошел к ним.

Высокий парень, завидев гостя, любезно встал, протянул Степану руку, улыбнулся, ямочки, появившиеся на его щеках, украсили миловидное молодое лицо. Голубые глаза, прямой нос, аккуратно зачесанные волосы и открытый взгляд делали этого человека одухотворенно красивым.

– Денис, – представился незнакомец.

– Степан, – он взглянул на сидевших девушек.

Денис, словно опережая следующий вопрос, сообщил:

– Жанна с Машей. У нас неприятности, у Жанны что-то с ногой.

– А что конкретно с ногой?

– Не знаю.

Подошел Юрий Павлович, услышав последние слова, встал перед Жанной на колени.

– Давайте посмотрим.

– А вы врач? – спросила с надеждой Маша, осторожно поглаживая ногу подруги.

– Нет, я не врач, но за свою жизнь многому научился.

Глубокие глаза Жанны выражали страдание.

– Так что случилось? – настойчиво спросил Юрий Павлович.

Ответил Денис.

– Мы подошли к этой полянке, увидели ручей, бросили вещи и побежали к воде, Жанна поскользнулась на хвое, и вот результат – не может ступить правой ногой.

Юрий Павлович стал ощупывать ногу от ступни.

Маша поднялась и встала рядом со Степаном. Взглянув на нее, молодой строитель обомлел, его так поразило что-то знакомо-родное в этой девушке, что он уже не мог от нее отойти.

У Маши было маленькое круглое лицо. Темные волосы аккуратно подобраны вверх и связаны в узел. Большие, цвета осенних вод глаза были выразительными и казались двумя неспокойными озерцами. Девушка оказалась невысокого роста, хорошо сложена. Даже мешковатая походная одежда не скрывала ее легкие грациозные движения. Маша, как показалось Степану, в своем переживании была похожа на бурливую волну таежной реки.

Посмотрев на застенчивого незнакомца, девушка улыбнулась, в уголках глаз прорезались крошечные морщинки, сделавшие ее лицо еще более выразительным.

– Что-то не так, молодой человек? – смущенно спросила она, заметив его удивленный взгляд.

– Не знаю. – Степан отвернулся, боясь опять взглянуть Машу, но неведомой силой вновь обратил свое лицо к ней. Почуяв неловкость ситуации, он отвернулся и пошел к машине.

– Степан, – позвал его Юрий Павлович. – Ты куда? Подойди, помощь нужна. Похоже, у Жанны вывих, – отряхивая колени от хвойных иголочек, сказал опытный таежник. – О переломе речи нет, о трещине – сказать не могу, рентген нужен. Думаю, что все-таки вывих колена.

– Степан, – скомандовал Юрий Павлович, – вырежи из ольхи четыре ветки диаметром сантиметра три и раздели каждую пополам.

– А вам, ребята, – обратился он к Денису и Маше, – нужно найти бинт или любую ткань. Шину будем делать, без нее до больницы не добраться.

Юрий Павлович, как заправский лекарь, довольно быстро соорудил для ушибленной ноги шину и обмотал всеми подручными материалами, что нашлись в походных рюкзаках. Все обрадовались, даже Жанна. Она улыбнулась, пытаясь подтвердить, что ей уже лучше, но любое движение, было видно, отзывалось болью.

– Часть дела сделали, – сказал Юрий Павлович, – сейчас главное – добраться до врача.

– Будем ждать попутку, пешком нам не дойти. – услышал Степан слова Дениса.

– Ждать-то хорошо, только когда она будет. Расписаний у машин нет, а автобусы здесь не проезжают. Николай, – обратился он к водителю, – сколько отсюда до Илимска?

– Километров пятнадцать, не меньше.

Юрий Павлович, посмотрел на часы, что-то прикинул и голосом, не терпящим возражений, произнес.

– Мы с Жанной уезжаем на нашей машине, вещи ваши заберем, встречаемся в больнице, найдете, – не далек город. В случае моего отсутствия, вдруг пароход раньше времени отплывет, не поминайте лихом и бывайте.

Больше Юрий Павлович ни с кем разговоры не вел, даже со Степаном. Десять минут хватило на сборы. Из холодного ручья все предусмотрительно набрали во фляжки воду и расстались, разделившись на две группы.

Степан, несмотря на драматическую ситуацию, обрадовался несказанно. Ему казалась чудом выпавшая возможность побыть рядом с прекрасной Машей. Идти с ней бок о бок, чувствовать ее дыхание, видеть ее лицо. Какое счастье! Никогда раньше он не видел подобной девушки. Неужели на свете бывает такая красота?! В глубине ее изменчивых в цвете глаз, казалось, таилась загадка. Степан, вглядываясь в них, старался разгадать тайну, не заметив, что идет вполоборота к девушке.

– Степан, – услышал он насмешливый голос Дениса, – мы так далеко не уйдем.

– Почему?

– Ну, кто же боком ходит? Ты же не краб.

Степан опомнился, увидел смеющиеся лица своих новых друзей.

– Прости, Денис, я загляделся на Машу.

– Понимаю, на нее многие заглядываются.

– Не сомневаюсь.

– Денис, Степан, давайте не будем тратить силы на глупые разговоры, – с интонацией благоразумной Мальвины произнесла Маша.

Ребята послушно замолчали. Дальше шли по проселочной дороге, не глядя друг на друга. Первым не выдержал Степан.

– А вы как сюда попали?

– Мы с Усть-Кута идем.

– Что, там живете?

– Да нет, живем в Москве.

– В Москве!!

– Да, Степан, там мы живем.

– А как же здесь оказались?

– Дорога дальняя, по пути расскажем. – Денис достал из кармана компас.

– Зачем он тебе сейчас, Денис?

– Мы по нему с Усть-Кута идем.

– Тут кроме этой дороги больше ничего нет, даже охотничьих троп.

– Ну уж ты скажешь.

– Да чего говорить, пройдешь, сам увидишь, может, насчет троп погорячился, но дорога, точно, одна, без ответвлений. Здесь не мы выбираем пути, а они нас ищут.

– Хорошо, Степан, веди, я чую, за тобой мы будем как за каменной стеной.

Стеной – не стеной, но проводником Степан оказался надежным.

Глава 2. Пути, которые нас ищут

«Ты хочешь знать, куда я еду?..»

Сдружились молодые люди на лесной дороге быстро. Маша Лебедева и Денис Сергеев представились Степану как заядлые путешественники. Маша училась в МГУ на географическом факультете, Денис и Жанна – на историческом. Встретились случайно, прошлым летом в Тобольске.

У Маши, как она призналась, тяга к путешествиям какая-то родовая, наследственная. Она не представляет своей жизни без странствий-хождений. Испробовала все способы путешествовать: пешком, на машине, самолетом, пароходом, поездом, автобусом. Это на каникулах. А в выходные она обычно отправляется в московские пригороды – там можно сделать не только географические открытия, но и исторические – ведь это края тысячелетней цивилизации. Ее желание путешествовать, как она сама считает, началось в детстве с передачи «Клуб путешественников», которую вел знаменитый путешественник, врач по образованию, Юрий Сенкевич. Обычно передачу смотрели всей семьей. Родители прерывали свои заботы и рассаживались перед экраном телевизора, а маленькая Маша, без сожаления отрываясь от игр, радостно устраивались между взрослыми. Просмотры, которые казались Маше интереснее мультиков, превращались в уроки, которые по мере взросления девочки стали вдохновенной наукой. Хотя и без книги.

Но Маша и читала много, больше всего о странах и континентах, о природе, о людях других национальностей и рас. Каждый номер журнала «Вокруг света» она ждала как подарок. По сей день помнит запах свежего выпуска, так что мечта о путешествиях у нее ассоциируется с благоуханием типографской краски и с шелестом тяжелых глянцевых страниц этого некогда популярнейшего издания. Часто Маша посещала исторические выставки, ее не оставляла мечта самой поучаствовать в археологических раскопках, найти, как Генрих Шлиман, свою Трою и древние сокровища. Но приходилось довольствоваться залами музеев, в том числе этнографического и зоологического. Но когда совсем становилось печально от невозможности воплощения мечты, Маша шла в зоопарк. Глядя на слонов, жирафов, львов, она представляла страны, где обитают эти животные, мысленно там путешествовала. Фантазия у девочки была богатейшая, даже родители удивлялись. Но не осуждали дочь и не сдерживали в ее увлечениях.

Машин отец был ученым – историком. Он сам много ездил по стране и из мест, где бывал, привозил краеведческие книг, путеводители. Если у Маши были каникулы, брал собой дочку. Поэтому, например, Киев, Софийский собор, Золотые ворота, Владимирская горка, Киево-Печорская Лавра стали для Маши родными, любимыми с детства. В Ленинграде в белые ночи она любовалась разведенными мостами, царскими дворцами. В Крыму – пешком одолела Большой Крымский каньон, забралась на вершину горы Ай-Петри, здоровалась с диковинными,неизвестными ей растениями в Никитском Ботаническом саду. Смотрела из «Ласточкиного гнезда» на белоснежные, разбивающиеся об острые прибрежные камни волны Черного моря.

Во время родительского отпуска она осознала величие своей огромной советской страны, побывав в Армении, Грузии, Бухаре, Владикавказе, Волгограде. Вместе с родителями путешествовала на теплоходе по Волге. Каждый год новое путешествие, новые места, новая к ним любовь.

Денис с детства увлекался историей, литературой, писал стихи. Родители Дениса поддерживали увлечения сына. После поступления на исторический факультет Денис профессионально заинтересовался историей страны, легендам и народным преданиям. Он старательно изучал архивные документы, их пониманию и применению во многом способствовали путешествия.

Жанна, окончившая первый курс исторического, во всем прислушивалась к Денису.

– А здесь-то вы как оказались? – с ревностью коренного жителя спросил Степан.

– Здесь? Где это здесь? – насмешливо уточнил Денис.

– Ну что вас всех в Усть-Кут привело? – с интонацией следователя ответил Степан.

– Ты что-нибудь о Камчатских экспедициях слышал? – серьезно спросила Маша, нежно, как первоклашку, тронув Степана за руку.

– Через нашу деревню столько экспедиций прошло, что по пальцам не пересчитать. У нас в доме экспедишники жили, а куда шли и как они назывались, не знаю.

– Это современные экспедиции, они текущими делами занимаются, чаще всего геологоразведкой или строительством. Камчатские проходили по этим местам в начале восемнадцатого века. Им самолично Петр Первый повелел узнать, есть ли между Азией и Америкой пролив.

– Ну, Маша, я же не увлекаюсь историей и путешествиями, как вы. Впервые слышу, что такие люди здесь проходили.

Маша и Денис смущенно переглянулись. Степану стало неловко, особенно перед понравившейся ему девушкой, и он, покраснев, поспешил добавить.

– Зато я вам покажу дом в Илимске, где отбывал ссылку Радищев.

– Неужели дом Радищева сохранился? – всплеснула руками Маша и пристально уставилась своим ясным взглядом на Степана. А он, казалось, смотрел сквозь нее, не замечая дорогих лучистых глаз. Хотя прозрачные и кристально чистые, они по-прежнему волновали молодого человека, но он собрал всю свою волю и попытался воздействовать на взволнованное свое сердце доводами разума, подсказывающего, что теперь не место и не время поддаваться любовной слабости. Но какой же дивный, благоуханный аромат духов исходил от московской умницы-красавицы. В их деревенском доме он ничего подобного никогда не ощущал. И с чувством собственного достоинства Степан звонко произнес:

– А я вам покажу дом Радищева! – потом немного понизив голос, добавил, – место, где он стоял, точно покажу.

Денис, чтобы сгладить неловкость, похлопал Степана по плечу и, отчетливо выговаривая каждый слог, мелодично продекламировал

Ты хочешь знать: кто я? Что я? Куда еду?
Я тот же, что и был и буду весь мой век:
Не скот, не дерево, не раб, но человек.
В острог Илимский еду.
– Эти строки Александр Радищев написал по пути в ссылку, – преподавательским тоном пояснил Денис. Комментариев от спутников не последовало. Поэтому Денис продолжил, рассказывая как будто самому себе.

– «Начало моего пребывания здесь весьма тяжело», – записал Радищев в января 1792 года. А знаете, что представлял Илимский острог в то время? Это было поселение в сорок дворов. Вернее, как писал в письме графу Воронцову Радищев, – «в городе было сорок пять дворов, мой сорок шестой. Была часовня, ратуша, один купец, торговавший водкой, несколько чиновников, поп – вот и все светское общество».

– Не может быть, – парировал Степан. – Илимск – город большой, образованный, у нас и школа, и техникум есть.

– Так я же про царские времена рассказываю, – пояснил Денис и продолжил:

– Конечно, тот ветхий, первый дом Радищева, сохраниться не мог. Но он ведь построил для своей семьи другой, добротный, обзавелся хозяйством, лошадьми, коровой, у него даже олененок был. Вот этот дом, может, и сохранился? Дойдем до Илимска, поищем. Даже на месте этого сооружения постоять – честь нам будет.

Денис поклонился кому-то незримому и, несколько секунд помолчав, продолжил:

– А ведь Радищев был не только идеолог, но человек действия. В Сибири он показал свои способности к общественной деятельности, был лекарем, учителем, садоводом, историком, писателем. Он изучал жизнь полукочевых народов, общался с тунгусами, стал им наставником. Они-то и подарили ему олененка.

Было видно, что от своего рассказа Денис волновался все больше и больше, по ходу обломал ветку и стал отмахиваться ей в такт своего шага.

– В пятилетней ссылке Радищев много занимался литературным трудом. Заботясь о духовно-нравственном развитии своих детей он написал замечательную книгу – трактат «О человеке, его смертности и бессмертии», где определял место человека в мире, рассматривал свойства материи, времени и пространства. В этом трактате Радищев говорит о единстве тела и души, размышляет о ветхости материи и о бессмертии духа. Как же мало мы знаем труды своих гениев! – воскликнул Денис.

Маша слушала этот взволнованный монолог своего друга молча, потом, не вытерпев, решила показать и свою эрудицию, добавив:

– А когда в ноябре 1796 года умерла Екатерина II, граф Воронцов добился освобождения Радищева. Трагично сложилась судьба русского гения после возвращения: не смог он вытерпеть все обрушившиеся на него невзгоды, и сам оборвал свою несчастную жизнь. А ведь как многообещающе была его юность. Учился в Германии в Университете с самим Гете!

Тут не выдержал Степан, тоже, мол, не лыком шит:

– А знаете вы, что на илимской земле родился конструктор космических кораблей Михаил Янгель, а так же сапер, разведчик в Великую Отечественную войну Герой Советского Союза Николай Черных. А еще знаменитый детский писатель Георгий Куклин.

– А что он написал? – спросила Маша.

– Я точно не помню, он умер до войны. Нам читали в школе его рассказы о деревенских ребятах.

– Значит, не очень знаменитый, – недовольно парировала Маша.

– Хватит спорить, пошли быстрее, нас ведь Жанна ждет, – прозвучал приказ Дениса.

Илимский острог

Ребята послушно ускорили шаг, хотя торопиться не хотелось, хотелось любоваться окрестными красотами, которые менялись как стеклышки в калейдоскопе. Удивительно, но в этих краях не было природного однообразия, картина менялась мгновенно, и казалось, за новым поворотом дороги ждут новые художественные шедевры натуры.

Какое-то время шли молча.

Первым нарушил молчание Степан, видимо, ему не давала покоя мысль, почему именно здесь появились ребята.

– Ну и что, какая разница, какие здесь экспедиции прошли, вы-то чего ищите? – возвращая путников к прежней теме разговора, произнес Степан делано бесстрастным тоном.

Денис, прежде чем ответить, обвел взглядом запрокинутой головы кроны сосен, вершины сопок, потом, поумерив шаг, взял за руку Степана.

– Извини, Степан, на ходу на твой вопрос не ответишь, я сейчас скажу, но в дискуссию вступать не буду, нам нужно поторапливаться, ведь Жанна в больнице, и что там с ней, приходится только гадать. Так вот, ни один человек, по крайней мере мы с Машей, не скажет, зачем мы почти на два месяца оставляем цивилизацию и отдаем свои судьбы в руки суровой природы и случая. И от этого призвания избавиться невозможно. Знаешь, как говорили в старину – это предестинация. Мне нравится, что здесь совершенно другая жизнь, без суеты и техники. Здесь всё обыденно, просто и величественно. Здесь можно остаться наедине со своей душой. Здесь мы соприкасаемся не только с историей, но с вечностью. Ничего-то ты не понял, друг! Ладно, пошли быстрее, в Илимске у реки все расскажем.

– Денис, а можно еще один вопрос?

– Один можно.

– А зачем именно сюда пришли?

– Шире шаг, Степа, всему свое время. Маша, возьми шефство над нашим проводником. Я заметил, что ближе к тебе Степан теряет свой неуемный дар речи.

Девушка ответила ослепительной улыбкой, от которой Степан, действительно, задохнулся.

– Иди, Степа, впереди, – ласково сказала Маша остолбеневшему от счастья молодому сибиряку, – мы не отстанем от тебя, только не надо оглядываться, в случае надобности мы позовем тебя.

– Степан, всё, – повторил Денис, – вперед. А ты Мария, помолчи, не видишь, как твои чары и голос действуют на парня.

Маша только смущенно отмахнулась.

Ребята быстро зашагали по тропинке, что была протоптана вдоль обочины проезжей дороге. Через час остановились передохнуть, выбрали место у ручья, протекающего в трубе поперек дороги. Ручей, на первый взгляд, был озорной, шумел и пенился по камням, но, попадая в лес, становился мирным и тихим, словно подчинялся всеобщему закону таежной тишины. Утолив жажду прозрачной ледяной водой, группа продолжила свой путь.

Как и предполагал Юрий Павлович, они не встретили ни встречной, ни попутных машин. К Илимску подошли, когда солнце стало скатываться за горизонт, цепляясь за высокие сопки, окружавшие село. Первое, что они увидели, – был мощный деревянный мост через реку. Красивое в своей первобытной нетронутости место. В высоких каменистых берегах Илим казался узкой голубой ленточкой.

Денис остановился посредине моста, перегнулся за ограждение.

– Посмотри, Маша, – восторженно воскликнул молодой ученый, указывая на Илим. – Здесь шли на восток известные русские исследователи Поярков, Хабаров, Дежнев. Здесь проходили отряды Камчатских экспедиций Беринга. Что они чувствовали, подходя к Илимску? Ведь дальше простирались неведомые края, которые им предстояло исследовать и описать.

Илимские волны ретиво ударялись об опоры моста, окружали их шумной пеной, но вдруг успокаиваясь, затихали. А пена, похожая на клочья облаков, не находя нужного направления своему дальнейшему движению, продолжала веселый круговорот.

Степан, который бывал в Илимске еще подростком, знал, где что находится. Не петляя, прямо по косогору довел ребят до больницы. Жанна уже лежала в палате. Все диагностические исследования были проведены. Осталось просветить ногу рентгеном, процедуру запланировали на завтра. Юрий Павлович оставил записку. Просил его извинить, на пароходик он поспел, вещи оставил в приемном покое.

Да какие к нему могут быть претензии! Только благодарность. Он ведь так помог.

Пообщавшись с Жанной, ребята пошли искать ночлег. Степан повел всех к своим дальним родственникам, живущим на улице, проложенной вдоль Илима. Это было недалеко от знаменитой башни с проездными воротами, что осталась от острога, который долгое время был центром Илимского воеводства. Ни одна экспедиция, направлявшаяся к Тихому океану, не проходила мимо него. В давние времена об Илимске знал или наслышан был всякий, кто даже не бывал в Восточной Сибири.

Родственники Степана встретили гостей радушно, несмотря на вечер, истопили баню, которая уютно красовалась на приветном косогоре. Путешественники, отмывшись от пыли и пота, сели ужинать. За столом обсудили, что пароходик, который ходит вниз по реке, ушел сегодня и, если все с ним будет в порядке, вернется дня через три. Денис, молчавший весь вечер, вдруг рассудительно произнес:

– А нам, Маша, куда торопиться, у нас ведь Жанна в больнице. Пока она здесь, мы на якоре, плыть нельзя. Не оставим же ее одну? Да если и выпишут, какой из нее ходок. В обратный путь придется готовиться долго.

– Конечно, Денис, наш поход окончен, – грустно подытожила Маша.

У Степана дрогнуло сердце, он почувствовал, как трудно девушка расстается со своими планами и мечтами. Как же ей помочь?

В сумерки все вышли на берег Илима. Кое-где в окнах домов зажигались огни. Гуляющие все взоры сфокусировали на тучной, полноликой Луне, любопытно разглядывающей округу. Вода в реке, очертаний которой в сгущающемся сумраке уже не было видно, ритмично поплескивала, покачивая лодки, привязанные к корягам и к длинным лавницам.

На берегу послышались голоса двух парней. Когда они подошли ближе, в одном из них Степан узнал односельчанина, своего приятеля одноклассника.

– Володиша, а ты чего тут делаешь? – Тот вздрогнул, видимо, давно его так уже никто не называл. Он с вопросительным выражением лица подошел поближе, разглядывая Степана.

– Степан! А ты-то как здесь очутится? Иркутск что ли к нам переносят? – сострил парень.

– Иркутск не переносят, я с Хребтовой, там был на практике. Там железную дорогу начинают строить на Усть-Илим.

– Да, слышал, скоро кранты нам, все под воду уйдет.

– Ладно, хныкать, ты сам-то что тут делаешь?

– Рыбинспектор я, вот мотаюсь по Илиму, ловлю кого не попадя.

– Поймал кого-нибудь, что ли?

– Поймай, попробуй… Вверх по Илиму идешь, донесение браконьерам впереди меня летит, вниз – такая же картина. Все друг другу братья.

– Ну и работа у тебя, Володиша. Не позавидуешь. Да и опасная, наверное?

– А ты куда собрался?

– В родную деревню, к маме на могилку еду, а там и до сестренки недалеко. Повидаться хочу.

– Как поедешь?

– Речной трамвай надо ждать.

– Долго тебе придется здесь гостить. Пароходик старый, поломки у него частенько бывают, потому расписание – весьма условное.

– А делать нечего, придется ждать. А может, ты нас с собой возьмешь?

Володиша задумался, потом произнес, выделяя каждое слово и согласно кивая головой.

– Со мной-то, конечно, можно, только каждая поездка моя – целый клубок приключений.

– Это каких же?

– Да разных: то топят, то стреляют.

– Какие страсти говоришь, не хочешь брать, так и скажи. Чего пугать-то.

– Ладно, поехали, Степан, со мной получишь удовольствие.

– Когда готовность?

– Сейчас соображу: утром пораньше я проскочу вверх до речки Казачьей, потом назад. Наверное, часов в десять подходи.

– Куда?

– Да сюда же.

Вдруг раздался голос Маши.

– А можно мне с вами?

Володиша повернулся к ней, удивленно осмотрел с головы до ног.

– А это кто? – так строго спросил борец с речными браконьерами, что у Степана от волнения громко заколотилось сердце.

– Маша, – тихо произнес он.

– Ну, вижу – Маша. А кто она?

Степан взглянул на Машу, раздумывая. Он понимал, что если Володиша поймет, что девушка почти незнакомая, то отказа не миновать, а ему так хотелось побыть с ней рядом, хоть на лодке, хоть в опасном приключении.

– Она со мной, Володя, – беспрекословно выдохнул Степан.

– Невеста, что ли? – Степан, покраснев, кивнул головой.

– Да, с девкой-то нехорошо, но делать нечего, не могу я тебе отказать, одноклассник. – Хлопнул Степана по плечу.

– Давай до утра, не опаздывайте, ждать не буду. Пока, завтра поговорим.

Степан, не глядя на Дениса и Машу, стал подниматься на угор. Уже на берегу, шагая по широкой тропе, он почувствовал, как Денис взял его под локоть и, смеясь, как-то неучтиво пропел.

– Твоя она, твоя, Степа. Неужели уже невеста?

Степан взглянул на Машу, его уши ото лжи и смущения, казалось, пылали и трещали как высоковольтные провода. Но он же хотел сделать приятное своей новой знакомой, утешал Степана внутренний голос.

– Ну чего ты так сконфузился, для дела и соврать можно, – словно читая мысли Степана, резюмировал Денис, тут же накинувшись с упреками на Машу.

– Но ты-то, Маша, неужели не понимаешь, что делаешь. Степан врет, втюрился в тебя. А ты-то собралась отчалить неизвестно куда с двумя парнями: одного день знаешь, второго две минуты. У тебя в голове-то шарики-ролики есть? Что с тобой случилось, может, перегрелась? Куда торопишься, тебя там впереди отец с матерью ждут? Или мы чуть позднее приедем, когда все снегом занесет? Ты же умная девчонка, сама нас учила не доверять случайным попутчикам.

– Перестань, Денис, – остановила возмущенного друга Маша. – Спасибо, Степан, я тебе так благодарна, очень надеюсь на твою помощь в дороге.

– Маша, ты чего, – хрипло закричал Денис, – никуда я тебя не отпущу! Не приведи Господь, что-нибудь случится с тобой, что мне сказать твоим родителям. Нет, не отпущу. И не спорь!

Денис театрально встал между Степаном и Машей, разделив их.

– Но я же ведь не крепостная у тебя, – недовольно сморщив носик, сказала девушка.

– Конечно, не крепостная, однако ответ перед твоими родителями мне держать.

– Маша и Денис, – вмешался Степан, – я клянусь вам, что буду верным другом и смелым защитником от любых непредвиденных обстоятельств. Маша ведь не виновата, что путешествие сорвалось, а здесь такая удача ей представилась. Я очень хочу, чтобы она увидела таежные красоты, ту Сибирь, где, можно сказать, не ступала нога туриста. Обещаю – все будет хорошо.

– Ну, вот видишь, Денис, – улыбнулась Маша.

– Хватит, Денис, обо мне страсти рассказывать и пугать Машу, лучше давайте дойдем засветло до Спасской башни и Казанской церкви, а то ведь и вспомнить будет нечего, – вышел из неловкой ситуации Степан.

Башня загромоздила собой половину улицы. Проездные ворота уже лет сто как не стали нужны, и проемы были забиты досками, некоторые доски кто-то отодрал, наверное, как водится, сельские мальчишки облюбовали здесь себе тайное пристанище. Денис грустно погладил угол башни и, не глядя на разозливших его приятелей, начал говорить:

– Дорогие мои, вы стоите возле памятника семнадцатого века, Спасская башня была срублена в лапу. А это значит – без выступающих по отношению к наружной плоскости стены концов бревен. Это чтобы углы были гладки и неудобны для влезания неприятелей. Да и непогода в меньшей степени угрожала бревнам, сырость не проникала. В верхней части башни имелась выступающая над стенами часть. В старину эту часть называли облом.

Денис, наморщил лоб, как будто что-то вспоминая, заметно сосредоточился и продолжил, помогая правой рукой, как указкой, разъяснять конструкцию башни:

– Стенки облома поставлены на выпущенные наружу концы верхних бревен основного сруба так, что между стенками облома и стенками башни образовывались бойницы. Через них защитники острога могли поражать врага, подошедшего вплотную к стене, стрелять в него, лить кипяток, бросать камни.

– Ну ты, Денис, и умный! Я много раз здесь бывал, и то не знаю таких тонкостей.

– А книги на что, Степан, мы ведь готовились к путешествию. Правда, Маша?

– Ой, Денис, не бахвалься своими знаниями, пожалуйста.

– Не буду, не буду. Только два слова добавлю. Спасская проезжая башня Илимского острога – единственная в России башня с часовнями «на свесе». Уникальное решение. Сильно это утешало защитников, знавших, что Господь и Божия Матерь, и все их любимые святые – рядом, помогают в битве с врагом.

– А где тут свесы, Денис? – прервал монолог Дениса Степан.

– Вон, смотрите, – балкончик выступает, там иконы были установлены, это и есть свес.

– Жаль, что с нами не поедешь, наверное, о каждом селе и деревне все знаешь.

– Не всё, конечно, знаю, но есть кое-какие знания. Учение мне не в тягость, а в радость.

– Ну, если вы всё так много знаете, зачем путешествовать?

– Ой, Степан, вопрос у которого один ответ: «теория без практики – мертва, практика без теории – слепа». Это сказал великий Суворов, генералиссимус, не проигравший ни одного сражения. Знаешь о таком? Так и нам надо ставить важные цели и задачи, если хотим чего-то добиться в жизни.

– Как это? – Степан внимательно посмотрел в глаз своего нового, такого необычного друга.

– Да так вот. Раньше путешествия в той или иной степени носили прагматический характер. Люди открывали новые земли для своих держав, прокладывали новые пути, искали новые товары, устанавливали дипломатические связи. Сегодня, пожалуй, на нашей планете осталось крайне мало мест, куда хотя бы раз не ступала нога человека. Люди прошли по всему «шарику». И все-таки манит современного человека путешествие! Что-то заставляет уйти из дома, оставить уют, любимые вещи и занятия.

Денис театрально огляделся окрест, затем уставился в небо, охватил его руками и продолжил с непререкаемой интонацией:

– Ну, во-первых, испытать себя. Пройдя экстремальным маршрутом, можно с гордостью сказать самому себе: я смог сделать это. Какое же это счастье, видеть вживую восход солнца, вечное величие природы. Никакая съемочная техника не даст этого ощущения. А посмотреть, как живут другие народы? Или как живет деревенская семья, работает кузнец, как выглядит школа в небольшом селе? Много скрытого от глаза кино- и фотокамеры может увидеть путешественник своими глазами.

Казалось, Денис впал в такой пафос, что сейчас заговорит собственными стихами.

Маша замахала руками.

– Всё, всё. Остановись, Денис. Ты нас перепутал с группой студентов.

– Пошли, ребята, отдыхать. Денис, остановись, – настойчиво повторила девушка. – Посреди тайги, говорящей всем своим видом, на берегу поющего древнюю сагу Илима слушать реферат по истории дивного края не имеет смысла.

Степану нравилось слушать рассказы Дениса, он бы еще послушал, но перечить Маше не стал.

Молодым людям постелили на широких нарах в сенном сарае. Уснули быстро. Спали как убитые. Если бы не Маша, с трудом растолкавшая друзей не очень ранним утром, проспали бы сутки. Никаких петухов, конечно, они не слышали: ни тех, кто первыми встречают рассвет громкими модуляциями своих звонких голосов, ни настойчивого окрика вторых, ни даже хриплых потуг третьих.

Позавтракали и собрались быстро. Навестили Жанну. Ей стало лучше. Врачи разрешили ребятам выйти на крыльцо больницы, оттуда было видно, как Володишина лодка, только что вернувшаяся, готова вновь отчалить от пристани. Трое сплоченных путников поспешили к реке. Володиша, увидев их, проговорил с нарочито важной хрипотцой:

– А я уж подумал, не придете.

– Не хочешь брать, что ли?

– Перестань, Степан, не хотел бы – не взял. Дай чуть передохну, чайку попью.

– Тебе чай принести?

– Чего его нести, вот термос, еще и тебе хватит.

– Извини.

Маша и Денис о чем-то советовались.

На их лицах не было ни вчерашнего непонимания, ни огорчения от грядущей разлуки. Будто все встало на свои места, и путешествие уже казалось не случайностью, а закономерностью.

– Ну садитесь, попутчики, – властно скомандовал Володиша, – давайте мне ваши вещи, я их положу на корме в боковые диваны, которые по-старинке называются рундуки.

– Лодка-то какая необычная. Прямо корабль, – восхитилась Маша.

– Да, удобная лодка, она ведь используется как патрульное судно, – пояснил капитан.

– Ничего себе, какие «Каза́нки» стали делать, – решил показать свою техническую эрудицию Степан.

– Обижаешь, Степа, это не «Казанка», если марка интересует, то ее «Сарепта» кличут. При двух моторах «Вихрь» она развивает скорость до сорока шести километров в час. Иначе с моими подопечными не сладишь, – усмехнулся ловец браконьеров. – В этой мотолодке много чего накручено. Заинтересует, по дороге расскажу.

От причала Володиша умело оттолкнулся небольшим веслом. Лодку сразу схватило и понесло течение. С Денисом даже попрощаться как следует не успели. Так он и остался с поднятой рукой на фоне почерневших от времени домов с серыми шиферными крышами, затопленными лавницами вблизи хозяйских огородов, разделенных корявыми жердями. Степан с огорчением понимал, что эта, неизвестная жизнь сибирской глубинки, оказалась Денису интереснее путешествия в таежные дебри.

Володиша, Степа и Килька

От философских размышлений Степана отвлекло болезненное дробное постукивание мотора. Володиша заправски что-то подкрутил, мотор поутих, гул его стал монотонным, убаюкивающим. Серпантин поворотов лодка преодолевала плавно и легко, как конькобежец-чемпион ледяную дистанцию. Но скучать не приходилось, за каждым поворотом открывался новый, прекрасный пейзаж. Удивительно, однообразия впечатлений не было. Да и как оно могло быть здесь, где всеми оттенками серебра выстелила путникам дорогу река, а прибрежные сосны и ели выплескивали навстречу путешественникам охапки солнечных лучей, которые исполинские деревья ловили в небе своими поднебесными макушками.

Маша, щурясь от солнца, восхищенно смотрела по сторонам, а Степан вглядывался в алмазно чистую воду реки, на дне которой просматривался каждый камушек, покачивающиеся водоросли казались потусторонним, мнимым лесом со своими законами бытия. Степану вспомнилось детство: так же, когда переплывали в лодках Илим, мальчишки любили уткнуться носами в воду и, свесившись за борт, рассматривать фантастический подводный мир.

За очередным поворотом показалась то ли речка, то ли ручей.

Володиша направил лодку к берегу.

– Передохнем здесь, заодно перекусим.

Вышли на полянку, у кострища лежали кем-то заботливо приготовленные для них дрова. Святое таежное правило – позаботься о следом идущих так же, как впереди идущие позаботились о тебе. Многих от смерти спасал этот вековой завет.

– Чему удивляться, кто-то собрал для нас, да и я тут бываю в неделю раз, тоже заготавливаю дрова для костра, – безразлично отмахнулся Володиша на удивленное восклицание Степана.

За чаем Степан задал бывшему однокласснику мучивший его вопрос.

– Ты как рыбинспектором-то стал?

– Экая трудность – рыбинспектором стать. Трудно им быть, Степан. Когда ты уехал в техникум, и я из школы ушел, решил работать в колхозе. Поработал всюду, куда пошлют, потом сел на трактор. Я же старше тебя на два года, учился в одном классе с младшими из-за болезни. На тракторе год оттарабанил, в армию забрали. Попал в десантники. Дядю моего, Назара Яковлевича, ты помнишь?

– Конечно.

– Он тогда работал рыбинспектором, аккурат к концу моей службы его браконьеры, похоже, залетные, подломили, инвалидом сделали, рука до сих пор не сгибается.

– Стреляли?

– Да нет, палкой сухожилие перебили. Когда я пришел из армии, дядя с отцом на эту работу и меня устроили. Да и выбора не было. Или колхоз, или… Вот и выбрал приключения на свою голову.

– Но на рыбинспектора надо ведь учиться.

– Формально надо.

– Как это формально.

– На должность рыбинспектора принимают здорового человека, прошедшего службу в армии и имеющего среднее или высшее образование по специальности «рыбоводство». Службу я прошел, как раз по теме, пообещал, что поступлю в техникум. Да и конкурентов у меня не было. Кто пойдет на эту собачью должность?

– А что за должность у тебя, Володиша? Что ты делаешь?

– Катаюсь по реке.

– Ладно тебе, катаются по реке на свои денежки, а не на государственные.

– Хорошо, Степа, хоть ты это понимаешь. Участки за рыбинспекторами не закреплены, мы работаем там, где проживаем. У меня это Илим, все реки, которые в него впадают, и район Ангары при впадении в нее Илима. Наша обязанность следить за соблюдением водоохранных зон, чтобы технику леспромхозы не ставили по берегам. Рыбная ловля у нас разрешена круглый год, ограничения вводятся в нерестовый период, который длится месяца полтора-два. В это время разрешена только рыбалка с берега на поплавок. Да чего перечислять, обязанностей столько, что сутками работай – не управишься.

– Ты хоть женился?

– Да, в прошлом году.

– Кто она, я-то ее знаю?

– Так она наша, Валька Гешина.

– Валька Гешина! Неужели? Я ее помню малявкой.

– Малявка была, когда ты жил в деревне, а в прошлом году исполнилось восемнадцать. Вот сколько твоей красавице? – указал он на Машу, которая, глядя на костер, прислушивалась к разговору.

Степан растерянно хмыкнул, девушка пришла на помощь:

– Осенью двадцать будет, – ответила она, кокетливо подернув плечиком.

– Ну, вот видишь, моя Валюха чуть помладше.

– Хватит, все обо мне да обо мне. Ты как?

– Даже и не знаю, что рассказывать. Я уже говорил тебе, что в Хребтовой на практике, в декабре диплом защищать буду, а потом приеду сюда работать постоянно.

– В армии был?

– Да нет, Володиша, не был, работа на трассе к армейской приравнивается.

– Что – такие сложности?

– Спецов не хватает. Правда, если захотят забрать, заберут и с трассы.

– Ну ладно, Степа, потрепались и хватит. Отойдем в сторону, сказать тебе что-то хочу.

– А чего тут не говоришь?

– Ну, может быть, это такое, о чем женским ушкам не следует слышать.

– Ты, Володиша, удивляешь меня.

– Такой вот я, – обняв Степана, приятель подвел его к самой воде. – Сейчас мы на мысе сидим, а дальше Илим делает изгиб и делится на два рукава. У коренного берега, где проходит судовой ход, в него речка впадает. Речка громко сказано, так себе, больше на ручей похожа. Недаром Россохой зовут.

– Чего ты так подробно рассказываешь?

– Когда шел в Илимск, в устье ручья людей видел. Что-то они мне не понравились. Завидев мою лодку, под кустом спрятались.

– Так тебя все бояться.

– Все да не все.

– Тогда я пристал к берегу, а сетей не заметил, покричал, но никто не откликнулся. Подумал, что просто ребятня, мне с ней в догонялки играть не с руки.

– А чего сейчас о них вспомнил? Думаешь, два дня они тебя здесь поджидают?

– Ой, Степа, ничего я не думаю. В Илимске мне передали сообщение, что из исправительной колонии сбежали четверо заключенных. Один из них наш земляк Юрка Прохоров.

– Кто?

– Юрка Прохоров. Мы его в классе «Килькой» звали, помнишь?

– «Кильку» помню, а что он Прохоров из памяти как-то вылетело.

– Банда сбежала что надо: трое сроки получили за убийство, наш землячок за разбой и грабеж. Отморозки, им терять нечего.

– А тебе зачем на них нарываться?

– Не я, так кто-нибудь другой с ними встретится, только знать не будет, что за люди.

– Наверное, уже всем сообщили по радио и в газетах.

– А то ты наших людей не знаешь. Разве кто слушает радио? А газеты на самокрутки приберегает.

– Ты об этом мне хотел сказать?

– Да погоди ты, не торопись. Я пойти-то пошел, но кто этих ребят знает, тем более что у них на уме. Так вот, если они там, мне, возможно, придется в разборки вступить.

– Ты чего, охренел, Володиша, какие разборки? Наверняка у них оружие. Пришьют и ойкнуть не успеешь.

– Чего-то успею, не зря в десантниках служил. Твоя, Степа, задача быть готовым. Сидеть в лодке, на берег ни-ни-ни. В случае чего, заводи мотор и вперед.

– Куда я без тебя? Ты мне указания даешь, как будто я безрукий. Помнишь, в школе в секцию бокса вместе ходили?

– Помню, и что из этого?

– После того я уже кандидат в мастера спорта, чемпион области в среднем весе, как никак.

– Ну и что.

– Ничего. Пусть попробуют, в отключку уйдут сразу.

– Хорошо, герой. Я беру ракетницу, если со мной все нормально будет, увидишь ракету, плыви ко мне. Если не просигналю, часа через три дуй на катере в деревню Березники и сообщай о ситуации. Да, рядом с мотором в бардачке – бинокль. Ну, не поминай лихом.

Степан подошел к Маше, взглянув на нее, смущено покраснел.

– А куда твой друг пошел, Степа?

– За мыс. Хочет за браконьерами понаблюдать. Давай перенесем вещи в катер, и я прошу тебя, ты из укрытия не выходи. И еще, – умеешь заводить мотор?

– Нет, но если ты покажешь, я быстро соображу.

– Тут, Маша, знать нужно, а не соображать.

Они быстро перенесли вещи, подготовили катер к отплытию, Маша попробовала завести мотор, у нее все получилось.

– Степан, а зачем мне нужно заводить мотор?

– Да так, на всякий случай.

– Нет уж, рассказывай, я полунамеки не понимаю.

– Маша, что тут рассказывать, Володиша возможно в бандитское логово пошел, а вдруг что не так, бандиты могут и сюда пожаловать.

– Кто пожаловать?

– Знать бы мне, кто к нам может пожаловать.

– Неужели так все серьезно, Степан?

– Поверь мне, Маша, я впервые в такой ситуации, потому отношусь к этому серьезно, и тебя прошу быть внимательной и осторожной.

Они замолчали. Вода в Илиме, казалось, стала темнее и гуще, лес в округе посуровел. Насупились облака. Солнце уже скользило по небосклону к горизонту, его лучи стали короткими и неласковыми. Новые реалии дня заставляли тревожиться и утепляться.

– Маша, надень куртку. Нет, не накинь, а надень. В рукава! – приказал Степан.

– А ты как же?

– Я нормально, ты за меня не беспокойся. Вон на носу лодки Володишин плащ, будет совсем холодно, утеплюсь.

Поразмыслив, недолго помолчав, Степан изрек.

– Странно все это.

– Что странно, Степан?

– Побе́ги, заключенные. Сколько здесь прожил, ни разу не видел ни лагеря, ни колючих проволок, о побегах и говорить нечего. Зачем бежать в тайгу, по-моему, это край света. Летом в тайге еще можно продержаться. Зимой – погибель. Охотники, другое дело, однако и они без близкой деревни, без людей, в лесу долго не протянут. Есть, наверное, особенные люди, которые в тайге отважатся приют найти и выживут, но, думаю, это величайшая редкость.

– А как же наши предки выживали, Степан?

– Предкам, конечно, трудно было, но они ведь не в одиночку выживали, а семьями, деревнями выживали, то есть в «миру» жили.

– В каком «миру»?

– Ну был у них, хоть и далеко, Царь-батюшка, губернатор, были воеводы, приказчики, люди в соседних поселениях. Всё как сегодня, только поселения друг от друга не далеко располагались.

– А ты был в тайге, Степан, на охоте или рыбалке?

– Таежных рыбалок не помню, хотя для кого Илим, Ангара и другие реки – тайга? Охотиться – не довелось, правда, основные таежные правила знаю.

– Какие это такие правила?

– Первое правило, в тайге без нужды и каких-либо крайних обстоятельств пересекаться с незнакомцами не стоит, люди разные, и идти на контакт ни с кем нельзя. Ведь встречаются даже не беглые зеки, а просто пьяные охотники-шалопаи, что сдуру могут перепутать тебя со зверем и пальнут на звук или движение. Могут и самострел поставить. Идя по тайге, нужно знать беспрекословное правило: я замечаю, вижу и слышу все – меня никто. Хотя из него есть исключение – иногда нужно, чтобы заметили твое движение. Особенно это имеет значение в начале лета, когда надо дать возможность зверю почуять приближение человека, чтобы животное заранее уступило дорогу сильнейшему в природе.

– Странно.

– Чего тут странного?

– Но вы же охотиться идете.

– Вот именно иду. Когда приду в ухожь, там другие методы применять надо, а пока нужно, чтобы внезапно не столкнуться нос к носу, например, с медведицей и ее медвежатами. Тут всякое может быть, поскольку медвежата, как и малые котята рыси, щенята волка любопытны и не так пугливы и осторожны, как их родители, и, приближаясь к человеку, могут спровоцировать нападение взрослого животного, защищающего свое потомство. Правил много, будет время, расскажу о других, а сейчас я слышу, что к нам кто-то идет. Неужели незваный гость?

– Может, это Володиша?

– Нет, и судя по треску веток, идет напролом. Маша, когда я тебе крикну, оттолкнись шестом и быстрее уходи в лодке на середину реки.

– А ты?

– Я останусь, не беспокойся за меня. Но это сделаешь только по моей команде.

– Хорошо, Степан.

– Ни под каким предлогом из лодки не выходи, Маша! Приказываю! – уже шепотом добавил Степан.

Молодой человек бесстрашно подошел к кострищу, сел на чурбан. Из леса, громко сопя, вышел мужчина. Высокий, с клочковатой бородой, в резиновых сапогах, грязной зековской шапочке, короткой телогрейке, подпоясанной солдатским ремнем. Ремень делил туловище надвое. Верх казался непомерно вздутым – это телогрейка вздернулась к плечам, намокшие от росы штаны облепили кривые ноги. Лица за неопрятной бородой почти не было видно, но злые глаза сверкали непримиримой ненавистью. Вызывающе оглядев Степана, незнакомец довольно спокойно, казалось, с облегчением сказал:

– Так и знал, что катер рыбоохраны. Хорошо. Наконец-то, а то ноги уже не держат. – Помолчав, добавил:

– Ты кто?

– Степан.

– Чего-то я тебя не видал здесь.

– И я тебя тоже.

– Посмотрите на него, какой говорун. А где Володька Куклин?

– В Илимске.

– Хватит придумывать, лодка здесь, а он в Илимске. Чего строчишь?

– То и строчу, что слышишь.

– Заткнись, пока по зубам не получил.

В это время Маша показалась на корме лодки.

– О, – омерзительно завопил зек, – кто это? Ну-ка, ну-ка, дай-ка поглядеть.

Он в два прыжка подскочил к воде, намереваясь прыгнуть в катер.

– Маша, уходи, – успел крикнуть Степан.

Девушка веслом оттолкнула лодку от берега.

– Прикажи ей, чтобы подала лодку сюда, – угрожающе сплюнув, рыкнул бандит.

– Перебьешься.

– Чего ты сказал?

– Повторить?

– Ах ты, сучара! А я-то хотел с тобой по-хорошему обойтись. – Бандит отстегнул солдатский ремень и достал из-за пояса пистолет, зачем-то дунув в ствол. Потом, не прицеливаясь, выстрелил Степану под ноги. Пуля вырвала клочки земли, обсыпавшей Степана.

– Ну что, давай телке команду, а то ни тебя, ни ее в живых не оставлю.

Степан, несколько секунд глядя в лицо бандита, заметил неестественно высокие надбровные дуги, раскосые, святящиеся адским огнем глаза, косой, избитый в жестоких драках нос, тонкие синюшные губы.

– Чего ты смотришь на меня, гад. Чего разглядываешь, – заревел от ненависти бандит.

– То и смотрю, что не изменился ты, «Килька».

От неожиданности беглец растерялся. Откуда парень знает его детскую кличку? Рука с пистолетом непроизвольно опустилась, зек вплотную приблизился к таинственному незнакомцу, вглядываясь в него, как будто хотел навалиться на молодого человека всей своей телесной мощью. Для фокусировки зрения «Килька» на мгновение наклонил голову, этого мгновения хватило, чтобы Степан нанес сильнейший снизу вверх удар в челюсть противника. Удар был сногсшибательным, боксерским нокаутом, «Килька» вначале упал на колени, затем завалился на бок, пистолет выпал из его рук. Степан, отшвырнув ногой пистолет, навалился на бандита, махнул Маше, чтобы та подплыла. Пока мужик был в кратковременной отключке, Степан заломил его руки за спину. Подоспевшая Маша подала свой платок, которым удалось крепко связать ему кисти рук.

Постепенно «Килька» стал приходить в сознание. Тщетно пытаясь высвободиться, он осознал ситуацию и по-звериному завыл. Степан перевалил громилу на спину. Бандит, как пойманный волк, смотрел на победителя желтыми ненавидящими глазами, выражавшими столько чувств, что невозможно было определить главное – презрение, ужас, мольбу, надежду, ненависть.

– Отпусти меня, я уйду и не трону вас, отпусти, – громко завыл зэк, он снова задергался, пытаясь высвободить руки, стал изворачиваться, ударять ногами и головой об землю.

– От…пу…сти, су…ка, – долгим эхом раскатилось над сумеречной тайгой.

– Помолчи, Юрка, ты уж свое отходил, – негромко и спокойно сказал Степан.

Услышав свое имя, стенающий мужик мгновенно затих, перевел затуманенный взгляд на своего победителя.

– Не могу тебя узнать, кто ты?

– Ну и хорошо, что не узнал, помучайся.

Маша принесла из лодки кусок крепкой бечевы, и Степан еще крепче связал руки незваного гостя. После этого поднял с земли пистолет.

– У, пистолет-то непростой.

– Почему непростой? – Маша повернулась к Степану, удивленно посмотрела на своего защитника и со знанием дела пояснила: – Это пистолет Макарова. Он состоит на вооружении Министерства обороны и Внутренних войск Министерства внутренних дел. Потому взять его можно только там.

– Следопыт хренов, – промычал бандит.

– Давай, поднимайся, – сурово приказал Степан, помогая развалившемуся злодею встать.

– Куда ты меня?

– Как куда, в лодку, ты же туда хотел.

– Нет, не пойду.

– Не дури, Юрка, получишь в челюсть, ты мой удар знаешь.

– Знаю, но не пойду. – Он упал на колени, потом как гусеница вытянулся всем телом по земле, опять завыл и стал грязно ругаться. Степан схватил его за волосы, приподнял голову и занес руку для удара.

– Вставай, а то прибью.

– Да убей ты меня, никуда я не пойду.

– Убивать не будем, мы же не такие, как ты и твои дружки. Не пойдешь к лодке, понесу сам.

Наклонившись, Степан изловчился, взвалил преступника на плечо и, широко расставляя ноги, понес к катеру. Словно куль с зерном, сбросил в нос лодки и привязал тросом от якоря.

– Это чтобы ты шутки больше не выкидывал, искупаться из-за тебя еще не хватает.

Степан взял у Маши весло и стал выталкивать лодку на стремнину, девушка была рядом, она молчала, был слышен стук ее зубов, бедняжку трясло не только от холода.

Степан накинул на подругу телогрейку, погладил ее по плечу, и она, прижавшись к нему всем телом, вдруг заплакала как ребенок.

– Маша, успокойся, все хорошо. Мы победили.

– Да, да, Степан, извини, это я переволновалась. Я тоже сильная и смелая. Вот только сегодня что-то расстроилась.

– Конечно, родная, ты сильная, смелая, любимая, – Степан крепко обнял Машу и погладил ее по голове с особым чувством нежности, которое никогда прежде не испытывал.

Лодку в свободном дрейфе стало сносить к противоположному берегу. Степан, укутав Машу плащом, легко прошел в корму, завел мотор, тот громко затараторил, словно устал от долгого молчания, густые клубы дыма поплыли над водой. Катерок, гордо приподняв нос, немного припадая на один бок под тяжестью превратившегося в кучу зла Юрки Прохорова, плавно обогнул мыс и вошел в излучину реки. Ловко управляясь с мотором, Степан жестом подозвал к себе Машу и сказал ей на ухо.

– Маша, достань в рюкзаке термос с чаем и попей, тебе станет легче.

Девушка хотела в первый момент отмахнуться, но увидев лучистый взгляд Степана, согласно кивнула головой и подтащила к себе рюкзак.

– Степан, Степан! – вдруг радостно закричала она, – это, кажется, ракета!

– Где?

– Вон, вон, посмотри, – Маша обхватила своими ладонями голову друга, прижала к своей груди и вместе с ним повернулась в указанном направлении. Яркая зеленая звезда сияла на темнеющем небосклоне, радостно и точно отмечая местоположение Володиши.

– Да, это, Володиша! Значит, и у него все хорошо. – Степан вытащил из бардачка бинокль, панорамно осмотрел берег и очень скоро, на середине песчаной косы у втекающей в Илим речки, увидел школьного друга. Направил лодку в его сторону.

Катер, летя по инерции, резко ткнулся носом о песчаный берег. Но догнавшая его река ударившей о корму цепкой волной схватила и потащила обратно. Однако Володиша, ухватившись за носовой рым, успел вскочить в лодку, так что разыгравшейся реке не удалось позабавиться с суденышком.

– А это кто у нас в гостях? – кивнул хозяин катера на привязанного к носовой палубе громилу.

– Посмотри внимательно, может, узнаешь одноклассника, – весело ответил Степан.

Рыбинспектор брезгливо посмотрел на мужика.

– Да, зарос как старый дед. Вот что значит тайга, таким видом взрослого напугать можно, а уж о детях и говорить не приходится. Эх, Юра, Юра, до чего ты дожил, а помнишь, о чем мы вместе мечтали, когда шли по таежным тропам в Большую Елань к твоему отцу. Ну чего молчишь, сказать нечего? Ладно, подвинься немного, рядом положу твоего другана, теплее будет, да и на виду вы здесь оба будете.

Володиша выпрыгнул из лодки и из-за кустов вывел мужика с синюшным лицом и завязанными за спину руками.

Степан помог упаковать и второго бандита.

– А где еще двое, Володиша?

– Да, похоже, ушли раньше, где и когда, ктознает. Что им тут делать. Это Юрку на родину потянуло, а напарнику все равно с кем идти.

– Ну что, поплывем с Богом.

– Нет, Степа, нагрузились прилично, давай поставим второй мотор.

– А бензина хватит?

– Хватит. Давай я лодку вдоль берега поставлю, ты подержи ее, мне движок легче будет закрепить.

Поднялась Маша.

– Давайте и я помогу.

– Ух, красавица, наконец-то голос услышал. Ангельский. Нет уж, сиди, мы на тебя любоваться будем. Великая нам от тебя в том подмога будет.

– Володиша, ну зачем ты так, – ревниво выговорил Степан.

– Ладно, я пошутил, – засмеялся Володиша, – держи, Степа, держи лодку крепче.

Чувствовалось, что для приятеля такая работа привычна. Быстро и умело установив второй мотор, он оттолкнул катер от берега, взревели громкоголосые моторные «Вихри», и шустрой летучей рыбкой полетел катер над извилистой рекой, обдавая разгоряченных работой и волнением ребят живительными обжигающими брызгами влаги и веселым ветром, напоенным сложным таежным благоуханием.

Часть III Преемство

Глава 1. Самая лучшая песня

Милиционеры встретили катер на причале и забрали измученных собственной злобой и бессилием бандитов. Договорились, что завтра с утра Володиша заскочит в райотдел и напишет все, что положено в таких случаях. Покончив с формальностями, героический страж водных богатств родины с легким сердцем воскликнул:

– Ну теперь вперед, ребята, к родному очагу! Заводи мотор!

– Ой, Володиша, родной очаг – это он для тебя родной, а для меня родная деревня, – поправил друга Степан.

– Ну что, спорить будем? А Маша пусть мерзнет? – и Володиша, находясь в романтическом кураже, что есть силы, дернул на себя шнур. Мотор взревел, катер, как молодой нетерпеливый конь, встал почти на дыбы, но показав свою прыть, быстро опустился на воду и бережно понес путешественников к «родному очагу».

Волны равнобедренным треугольником расходились от носа к берегам, покачивая лавницы, лодки, забрызгивая нехитрую речную утварь, прикрепленную хозяевами к несложным береговым сооружениям.

Володиша по-капитански серьезно подправлял руль, гордо поворачивал голову, высматривая на высоком берегу избы родной деревеньки. А они, выстроившись в ряд, казалось, восторженно глядели на местного героя всеми своими окнами-очами, украшенными белыми резными наличниками. Ладные домики, составлявшие улицу, стояли близко друг к другу. Их сплоченный ряд со стороны реки казался неприступной крепостной стеной, а деревня – крепостью. Слева она была защищена Красным яром – древней гранитной преградой, одолеть которую невозможно и в наши высокотехнологичные времена. Лишь с поскотины деревня оказывалась беззащитной, поэтому каждый хозяин с этой стороны делал высокий дощатый заплот, надеясь, что он защитит и от зверья, и от худого человека.

Катер привычно скользнул по деревянному настилу и на полкорпуса вылетел на берег.

– Ну вот и приехали. Степа, помогай высаживаться.

– Это чего вы так долго в райцентре задержались? – певуче спросила подошедшая молодая женщина.

– Вот моя Валя! Узнаешь, Степан? – восклицательно произнес Володиша.

Вглядываясь в красивое лицо юной женщины, Степан находил знакомые черточки, с трудом осознавая, что перед ним та маленькая соседская девочка, которую когда-то он видел каждый день и не принимал во внимание.

– Если б Володиша не сказал, что это Валя, ни в жизнь бы не узнал.

– А ты, Валюша, узнаешь?

– Неужели, Степка? Боже мой, как возмужал. Степан, откуда? С женой? В гости? Надолго ль? Насовсем?

– Остановись, Валя, дай из катера выйти. Обо всем расскажу, ничего от тебя не утаю, – строго пресек вопросы жены муж.

– Пойдемте в дом, все готово, и банька и стол, – взволнованно и заботливо щебетала молодая женщина. – Я давно заприметила катер, но подумала, что он на вечную стоянку у причала в райцентре встал. Уже собралась племянника отправить разузнать, что случилось.

– Да все нормально, груз милиции передавали.

– Милиции?

– Ей родной. Хватит разговоров, пошли, – строго сказал Володиша.

Степан в разговоре не участвовал, сложное чувство сжимало его сердце. И радостно, и больно быть гостем в родной деревне, откуда уехал мальчишкой, а вернулся мужчиной, закаленным в сражениях с теоретическими выкладками и практической таежной наукой. И где нет уже твоего родного дома, и не осталось никого из родни. Чужаком почувствовал себя Степан.

Дверь в дом Володиши не закрывалась – гостей не считали. Кто-то садился за стол и расспрашивал Степана о жизни в городе, женщины, знавшие односельчанина с детства, обнимали, целовали – кто в щеку, кто в макушку, удивляясь и богатырскому росту молодого человека, и красоте, унаследованной от матери.

Дарья Петровна, мать Володиши, поглядывая на Степана, утирая кончиком платка глаза, несколько раз повторила одну и ту же фразу.

– Вот бы мать твоя, Степа, дожила, как бы радовалась. Коли дожила – ах, как бы радовалась наша красавица. – И, безнадежно махнув рукой и смахнув слезу, утвердительно заключила:

– Видно, на все воля Божия.

День был трудный, а вечер выдался хоть и радостный, но шумный, мучительно многолюдный. Первой сдалась на милость сна Маша. Валя, заметив мучения девушки, потихоньку вышла, чтобы соорудить ей ночлег в чистой половине амбара, которая летом использовалась как покои для ребятни или молодых. Степан за прошедший день устал сильно и тоже рад был бы рухнуть в сено, но Володиша взбодрил его непререкаемым шепотом:

– Терпи, Степа, порядок такой, обидятся. Мы еще с тобой по деревне должны пройти, чтобы все на нас смогли посмотреть, чтобы было потом о чем сельчанам посудачить. Гости у нас не часто бывают. Ты разве не помнишь, что в любого гостя деревня вглядывается внимательно, радостно, а потом обсуждает и рост, и цвет волос, и что пьет, и что носит. Эта традиция вековые корни имеет. Так что терпи, коль к родине захотел прикоснуться.

Природа подбодрила двух друзей, зарядив дополнительной энергией, излучающейся от тайги, от реки, от неба. Даже солнце, казалось, замедлило свое, неминуемое в этот час падение за Красный Яр и щедро озаряло путь плазменными сполохами своих еще горячих лучей.

Володиша и Степан в компании нескольких друзей зашагали по единственной деревенской улице. У каждого дома их останавливали односельчане, расспрашивали Степана о жизни, разглядывали его городской костюм, иногда со смехом вспоминали его детские проказы, в которых, однако, принимали участие все друзья, идущие сейчас с ним по этой приветливой деревенской улице, на которой он никогда уже не встретит своих родных. Опять защемило сердце, и Степан, словно вспомнив что-то неотложное, быстро проговорил:

– Володя, у меня к тебе просьба: подбрось меня завтра к сестре.

– Ну о чем ты говоришь, как голову от подушки оторвешь, так сразу и поедем.

– А милиция?

– Не волнуйся, везде успею.

– Может, я с утра на могилку к матери, а…

– Ну вот, пока ты там, я в милицию успею, – закончил мысль Степана Володиша, заметно утишая голос. Подняв указательный палец в знак окончания разговора, он указал им куда-то вдаль. Туда, откуда лилась до слез знакомая, правильная, самая лучшая в мире песня.

Это, расположившись на высоком берегу, пели местные девчата. Их песня легко летела над Илимом, огибала подлесье, ударялась о глухую стену Красного Яра и уносилась в дальнюю даль.

Степан не заметил, как стал подпевать. Он много раз слышал эту песню по радио, знал ее слова, но сейчас она звучала по-особому. Потому что это был голос и слова его сердца, наполненного любовью, нежностью и еще какими-то чувствами, о которых он прежде не знал.

«Жить без любви, быть может, просто, но как на свете без любви прожить»…

«Да, – вздохнул Степан, и повторил про себя – “…но как на свете без любви прожить”». А что такое – любовь? Прежде он не думал об этом. Почему же сейчас так сладко у него на душе? Неужели от того, что она наполнена любовью? Но как такое может быть? Почему в один миг захлестнуло его нежданное счастье? А может, он ошибается, и это томление связано с усталостью, с негой родных мест? Как узнать? Ни у кого не спросишь. Да и спрашивать о таком сокровенном нельзя, это он точно знал. И понял сегодня Степан, что на все эти сложные вопросы должен найти ответы сам.

Молодого человека охватила такая истома, что задрожали ноги, и он вынужден был присесть на попавшийся дощатый выступ какой-то старой ограды. Откинув голову, он блаженно прикрыл глаза, и сразу явилась она, Маша, – ослепительно красивая, радостная, излучающая очами свет небес. А вокруг ее головы сияли звезды – это он точно видел: много звезд, Вселенная простиралась за ее спиной.

– Степан, ты чего, уснул что ли?

– Да нет, Володиша, хотя немного отдохнуть после такого насыщенного дня не мешало бы, – радостно солгал Степан, не открывая глаза. Но ему уже не хотелось спать, ему хотелось рассматривать ее волосы, тонкие пальцы, поднося к губам каждый пальчик по очереди, чувствовать их благоухание, откликаться на трепетание ее тела, целовать ее лоб, щеки, медленно спускаясь к губам, и коснувшись их, прильнуть к ним, горячим, желанным, отзывчивым, и обнять ее на всю свою жизнь.

– Так в чем дело, пошли.

– А как же ребята? – нарочито зевая, глухо откликнулся Степан.

– Ребята до первых петухов будут бродить, сначала кучками, потом парами. Забыл, как мы, будучи пацанами, мешали молодежи целоваться.

– Такое разве забудешь. Радостно смотреть на ребятню, что горячим табунком стоят вон там – у старой кривой сосны. Видишь? Они-то и являют новую жизнь, новое счастье. Все это повторяется от века к веку, закон жизни, которому никто не учит, он внутри каждого человека, – философски подытожил Степан.

– Этому не научишь. Это – любовь, – с интонацией опытного мастерового заключил Володиша. – Ну пошли, Степан.

А над Илимом, над деревней, над всем миром все еще разливалась девичья песня, заставляющая поверить, что горя нет, ночи нет, смерти нет. Есть только вечная Жизнь и счастливая Любовь.

Глава 2. Горизонт без края

Сестру Степан отыскал в огороде. Пользуясь погожими днями, она собирала народившееся добро: морковь, свеклу, редьку и всякую другую зелень, которая неожиданно появляется невесть откуда в конце лета.

Увидев брата, женщина будто обомлела, не поверила своим глазам, прищурившись, присмотрелась, и через мгновение уже бежала к нему, по-матерински раскинув руки.

– Степан, Степа, братик родной! Долгожданный! Как же я давно тебя не видела!

Он тоже поспешил к ней навстречу. Обнялись крепко, горячо. Сестра не уставала повторять.

– Ласточка ты моя, солнышко! Степушка! Какой же ты молодец, что приехал!

– Мила, Мила, ну не надо, я же не маленький. Ты, кажется, не замечаешь, что я уже вырос. Неловко при народе такие нежности выказывать, – ласково упрекнул ее брат.

– Да я при всей деревне тебя солнышком назову, – восторженно проговорила сестра.

Степан подвел ее к Володише и Маше.

– Ну, Степан, знакомь меня с твоими друзьями, – проговорила Мила, раскрасневшаяся от радостного волнения.

– С Володишей-то тебя чего знакомить, ты его знаешь, мы ведь вместе учились.

– Ну, это ты учился. А я с его сестрой Светкой в одном классе науку постигала. Так это Назаровский, что ли, парень? – всплеснув руками, наконец, поняла Мила.

– Он.

– Здравствуй, Володя, вот ты какой. Я слышала о тебе много хорошего, о твоей работе, конечно. Герой ты на всю округу.

– Спасибо, тетя Мила. Это не геройство – это моя работа, обязанность.

– Неужели я такая старая, что уже и для тебя тетей стала? – то ли шутливо, а скорее всерьез, упрекнула Володишу молодая женщина.

Тот смутился и по-детски ответил вопросом на вопрос:

– Но не Милой же мне вас называть?

– Можно и Милой, – пококетничала она, – в том плохого ничего нет, мне в радость, будто и не минули долгие годы со дней моей юности.

Но взглянув на красавицу Машу, посерьезнев, добавила:

– А это твоя жена, Володя?

– Нет, – односложно ответил Володиша, не желая продолжать тему.

Сестра вопросительно посмотрела на брата.

– Это Маша. Мы недавно познакомились, идем вместе почти с Хребтовой, – неуверенно, явно подбирая слова, пояснил Степан.

Маша пришла ему на помощь, очень кратко пояснив:

– Я шла с группой ребят из Усть-Кута, у одной девушки произошел вывих ноги, она со своим парнем осталась в Илимске, в больнице, а я напросилась со Степаном до райцентра, а потом он уговорил меня и у вас побывать. Я очень люблю путешествовать.

– Ну пойдемте, дорогие мои, в дом, – ощутив неловкость своих расспросов, заключила сцену знакомства Мила.

– Я-то, пожалуй, поеду, – воспротивился приглашению Володиша.

– Куда собрался, Володя? В кои-то веки встретились и в дом не зайдешь? Нет уж, пойдем, а там будет видно.

– Хорошо, хорошо, Мила, конечно, я побуду с вами.

– А где Юра, сестренка?

– У него, как в доме работа, так неотложные дела находятся. Прибежит сейчас. Вы же на катере приехали?

– Да.

– Значит, скоро будет. Он же не знает, что ты приехал, подумает, что рыбинспекция к нам нагрянула.

Не успела Мила договорить, калитку распахнул ее муж Юрий.

– Вот, легок на помине, всегда готовый отметить и радость, и поминки.

Юра пропустил мимо ушей слова жены, увидев Степана, заулыбался ему, схватил дорогого гостя в свои сильные, широкие объятия, попытался приподнять его как маленького, приговаривая:

– Ну, наконец-то, Степа, а то ведь ждем-ждем, а тебя не дождаться.

Но попытка оторвать высоченного Степана от земли не удалась.

– Мужиком стал, – сделал Юрий очевидный вывод, – а раньше я тебя легонько вверх подбрасывал.

– Выпивать меньше надо, водочка она ведь силы забирает, – проворчала жена.

– Мила… – Юра посмотрел на нее осуждающе.

– Заходите все в дом, я мигом на стол соберу.

Маша зашла в сени первая и растерялась. Это было просторное помещение с одной большой металлической кроватью у окна. Рядом – стол, покрытый скатертью, расшитой по центру крупными васильками и ромашками, а на кайме гордо вышагивали друг за дружкой по всему периметру огненные петухи с ярко-желтыми гребешками.

Девушка вопросительно посмотрела на кровать, потом на Степана. Тот понял причину ее растерянности.

– Так это сени, а за перегородкой клеть. Летом здесь живут, в доме душно.

Маша смущенно улыбнулась, движением плеч давая понять, что ошиблась в своем предположении о месте ночлега.

– Извини, я ведь не часто бываю в деревенских домах.

– Ну что ты, Маша, вот вход в дом, – Степан по-хозяйски распахнул массивную дверь, пропуская гостью вперед.

Переступив высокий деревянный порог, молодые люди вошли в главное помещение избы – это была большая квадратная зала. В правом углу – сердце таежного жилища – большая русская печь. Все кирпичики были бережно и тщательно затерты глиной и побелены. Перед загнеткой печи – маленькая кухня, она отделялась от основного помещения легкой деревянной перегородкой. В небольшое по таежным законам окно вливался в достаточном количестве дневной свет.

По диагонали от печи, как и положено, между восточной и фасадной стенами, над столом, красовалась божница, заставляющая всех входящих в первую очередь обратить свои взгляды именно в этот угол и склонить головы пред иконами. Их, расположившихся на двух полочках, было немного. Образа обнимало длинное узкое домотканое полотенце с густой орнаментальной вышивкой на концах. Степан заметил, что на верхней полке сбоку отдельно лежала одна толстая книга, а рядом стопочкой еще какие-то тонкие брошюры, потрепанные, видно, много раз читанные.

Поклонившись красному углу – кто вольно, кто невольно – гости уселись на длинную отполированную долгим использованием лавку, находящуюся вблизи окон, выходящих на улицу.

Володиша и Степан, взглянув в окна, залюбовались широким Илимом, который, как рушник над божницей, бережно своим водным нетканым полотном обнимал деревню. Как будто хотел защитить ее от невзгод и непогод.

– Наверное, здесь мелковато, – перевел романтическое созерцание в прозу жизни будущий строитель, желая показать и свою наблюдательность, и теоретический опыт. – Володиша, видишь, какой Илим широкий. При такой ширине глубин больших быть не может.

– Да я бы не сказал, – возразил друг, – метра три точно будет. Здесь я на моторе прохожу спокойно, это в других местах мелководье, там приходится мотор приподнимать и идти на веслах.

– Что, и вверх по Илиму вручную?

– Бывают места, где даже шестом толкать приходится.

Профессиональный разговор приятелей прервал удивленный голос Маши.

– Степан, Степан! Подойдите же сюда. Ну скорее!

Молодые люди оглянулись. Мария стояла у божницы с иконой в руках.

– Что случилось, Маша? – взволнованно спросил подошедший к ней Степан.

Девушка протянула ему трехстворчатый складень:

– Откуда это у вас?

Степан ничего не мог ответить, только пожал плечами, потом позвал сестру, занятую приготовлением праздничного обеда.

– Мила, Мила, подойди сюда, – крикнул он в окно, выходящее во двор.

– Что такое? Что за спешка? Подождать не можете? – напевно откликнулась возбужденная радостными заботами Мила.

Не дожидаясь, Маша сама вышла на улицу, неся на ладонях, как драгоценность, икону. Девушка была явно встревожена и удивлена до такой степени, что не могла сформулировать свой вопрос точнее.

Людмила, Степан и все остальные ждали от нее пояснений по поводу так взволновавшего ее образа.

– Откуда эта икона у вас? – еле слышно промолвила Маша.

– Она всегда у нас была, и до нас была: у наших родителей, кажется, даже у их родителей тоже.

– Подождите, – Маша бережно, как бесценное сокровище, переложила икону на ладони Степану, а сама побежала в сени и принесла оттуда свой рюкзак. Порывшись в нем, извлекла кожаный мешочек, крепко затянутый шелковым шнурком. Дрожащими пальцами она с трудом развязала два тугих узла и достала складень, как две капли воды похожей на икону, которую Степан держал на вытянутых руках.

– Посмотрите! Посмотрите! – восклицала Маша как маленькая девочка, рукой приглашая всех присоединиться к созерцанию этого радостного чуда.

– Да, как близнецы, – задумчиво произнес Степан. Людмила поклонилась обеим иконам и перекрестилась.

– Чудеса да и только, – вымолвил Володиша.

Юрий долго и внимательно разглядывал складни, то закрывая их, то опять разворачивая, старательно вглядывался в изображение, поднося к глазам то одну икону, то другую.

– Посмотрите-ка, тут что-то написано, – провел по тыльной стороне пальцем Юрий, как подчеркнул. – А еще герб какой-то полустертый.

– Где, покажи? – через его плечо Степан тщетно пытался рассмотреть надпись.

– Юра, ты положи икону на лавку, в твоих руках ничего не видно, – с нетерпением приказал молодой человек.

– А много ль ты на лавке увидишь? Здесь через лупу надо смотреть.

– Через лупу, говоришь? Нет ничего проще, – усмехнулся Володиша и вытащил из кармана тканевый кисет, а из него – лупу небольшого диаметра.

– А ты всегда с лупой ходишь? – удивленно спросил Степан.

– Сначала посмотри через нее, может, прочитаешь начертанное, а потом любопытство проявляй, – подавая Степану лупу, самодовольно ответил Володиша.

– Так, так – тянул Степан время, разглядывая еле заметные штрихи, – Первая буква «А», вторая «Л», третья – не пойму, вроде, по-иностранному написано.

– Степан, дай мне посмотреть, – нетерпеливо попросила Маша, выхватывая лупу из рук друга.

– Да! Я так и думала! – взглянув на отметины, победно воскликнула девушка. – Здесь написано – Алексей. И герб похож.

Воцарилось молчание. Все внимательно смотрели на Машу как на капитана судна, попавшего в невероятное приключение.

– Это икона Алексея Ильича Чирикова.

Присутствующим такое заявление мало что пояснило. Они продолжали молчать.

– Неужели вы не знаете ничего про этого великого человека?

– Дорогая Маша, не задавай неразрешимых загадок, не уличай нас в незнании. Давайте все сядем за стол, и ты расскажешь нам и про икону, и про великого человека Чирикова, – рассудил Володиша.

– Правильно! Молодец! – сразу поддержала его Мила, – а то посередине двора говорим о том, чего не знаем.

Маша подчинилась, сложила оба складня и, прижав их к своей груди, пошла в дом.

– Мила, – зашептал как о сокровенном Степан, – а у нас-то откуда эта икона?

– Сядем за стол, там и поговорим обо всем. А сейчас, брат, помоги мне – спустись в ледник, достань сала, грибов, огурцов малосольных, а я с картошкой уже заканчиваю.

Людмила с двумя помощниками, Степаном и Юрой, быстро накрыли на стол. На простой дощатый, отскобленный ножом добела стол Людмила накинула хрустко накрахмаленную белую скатерть, вышитую своими руками. К столу придвинули табуретки, в центр Юра взгромоздил бутыль самогона, а перед каждым гостем расставил по небольшой граненой стопке из простого с синеватым отливом стекла. Гости с восхищением глядели на немудреную деревенскую снедь, загодя заготовленную хозяйкой и принесенную что из клети, что из кути, забыв на время о своем происшествии.

Пить, кроме Юры, никто не пожелал, видя это, Людмила отодвинула стопку и от мужа, попытавшегося возразить жене. Но сдавшись под непреклонным выражением ее сердитых очей, он обреченно махнул рукой и, повернувшись к гостям, обиженно покачал головой.

Степану не терпелось услышать Машин рассказ, но сестра старательно потчевала гостей и просила, чтобы они не обижали ее и обязательно отведали и то, и то другое, и… десятое кушанье.

Через некоторое время стол заметно опустел, Юра по привычке потянулся за послеобеденной папироской, однако понял торжественность момента и не стал зажигать спичку: Маша начала говорить об Алексее Ильиче Чирикове.

– Алексей Ильич, выдающий мореплаватель, один из первооткрывателей Северо-Западной Америки, капитан-командор.

– Вот это да! – восхищенно воскликнул Степан. – А на Илиме он как оказался?

– По этим местам проходила дорога на Тихий океан, и первая Камчатская экспедиция под руководством Витуса Беринга шла по этой дороге.

Девушка замолчала.

– Ну а дальше-то что?

– Это известная история, о ней написано много книг. Меня больше волнует судьба иконы. Почему она оказалась здесь?

– Может, он потерял ее, – неуместно предположил Степан.

– Не придумывай, – одернула Мила брата.

– А у тебя другая есть версия?

– Да, есть другая. Сколько я себя помню, эта икона всегда была с нами. Бабушка Степанида незадолго до своей смерти рассказала о ней. Мне трудно сейчас вспомнить точно, была я тогда девчонкой-пионеркой и особого желания слушать про иконы не было. Запомнила, что какой-то богатый человек подарил нашему прапрапрадедушке этот складень за спасение жизни. Тот барин тонул на Илиме у Качинской сопки, а наш далекий предок его спас.

– А где эта сопка? – заинтересовалась Маша.

– Да вот она, милая, стоит и нас смотрит. Взгляни в окно, Машенька.

Степан одной своей ладошкой накрыл Машину руку, а другой – указал на Качинскую сопку.

– С тех самых пор, – продолжила Мила, отводя глаза от нежного жеста брата, – эта икона передается в нашей семье по мужской линии.

– Выходит, она должна принадлежать мне! – после недолгого раздумья воскликнул Степан.

– Выходит.

– Тогда почему она у тебя?

– Ты же у нас атеист. Когда ты уезжал в Иркутск, я предложила тебе ее взять. А ты мне что сказал? Помнишь?

– Нет.

– А я помню. Ты сказал, что у меня не все в порядке с головой, раз про иконы говорю.

– Так и сказал, сестренка?

– Так и сказал. Да что теперь об этом вспоминать. – Икона твоя, возьмешь в любое время. А вы, Маша, какое имеете отношение к таким древностям?

Маша помолчала, собралась с мыслями, по тому, как дрожала прядь, выбившаяся из тугого пучка ее волос, было видно, что девушка волновалась не менее прежнего. И продолжила:

– Я из рода Чириковых. Алексей Ильич Чириков родился в небольшой дворянской семье в Тульской губернии. Когда он подрос, то есть достиг возраста десяти лет, отец отдал его на воспитание в семью своего брата Ивана Родионовича Чирикова, проживавшего в Москве. Раньше в благородных семьях с детьми долго не нянчились, они рано понимали свое предназначение – стать лучшими людьми России, людьми чести, верности и других высоких нравственных качеств. В дворянской среде было заведено – служить Родине, исполнять долг на воинской или гражданской службе, своим трудом способствовать благу России. Это был многовековой сословный закон. Рос и учился будущий знаменитый мореход вместе со своим двоюродным братом Иваном. Обоих зачислили в созданную по указу Петра I «Школу математических и навигацких наук», образованную при Пушкарском приказе в 1701 году.

– Ничего себе, как давно это было, – заметил потрясенный Володиша.

Но Маша как будто не расслышала и продолжала:

– Это было первое в России артиллерийское, инженерное и морское училище, предтеча всей системы современного военного образования. Алексей Ильич выбрал морское поприще – он стал знаменитым представителем морского российского флота, являлся помощником Витуса Беринга, за свою жизнь исследовал северо-западное побережье Северной Америки, северной части Тихого океана и северо-восточного побережья Азии.

– Про Беринга я что-то знаю, – решил показать свою эрудицию Степан. – Он организовал и возглавил 1-ю и 2-ю Камчатские экспедиции. Нам об этом на уроках географии рассказывали. Но мне и во сне бы не приснилось, что встречусь с потомком его главного помощника, да еще с таким красивым и умным, – пошутил Степан, одарив Машу влюбленным взглядом.

Но она, находясь в этот миг во временах стародавних, не заметила пристального внимания нового друга и продолжала рассказывать, глядя не по сторонам, а как будто вглубь себя. Там она, казалось, не блуждала, а уверенно шла по тропинкам семейной памяти, находилась во временах, отстоящие от сегодняшних на сотни лет.

– Вот тогда-то, перед отправкой в Навигацкую школу, дядя и заказал для каждого из братьев иконы – складни, чтобы Господь, Богоматерь и Иоанн Предтеча охраняли молодых людей на их трудном поприще. В Триптихе всегда изображали этих святых, составляющих малый деисусный чин. Смысл композиции заключается в заступнической молитве за людей пред лицом Царя Небесного и строго Судии. Интересно, что Богоматерь здесь представлена в непривычной иконографии – без Младенца, но со скипетром в руке. Такая икона называется «Всех скорбящих Радость». Скипетром Богородица подает указание ангелам, которые даруют обиженным заступление, нагим одеяние, больным исцеление, печальным утешение, голодным пропитание, хромым хождение, а морякам – спасение на водах.

Маша вздохнула, бережно взяла в руки одну из икон и продолжила объяснять:

– Складень – это миниатюрный переносной иконостас, трудоемкая, уникальная авторская работа, как сейчас бы сказали. Такого качества вещей делалось очень мало. Любая освященная икона, а тем более такой триптих, обладают защитной силой, способны незримо оберегать своего владельца, посылая ему Божию помощь в нужный час, мудрость, надежду. Вот такую семейную реликвию в день моего шестнадцатилетия бабушка подарила и мне. Это даже был не подарок, это была передача семейной реликвии, требующей особого к себе внимания, хранения и обязательного сбережения для потомков. Бабушка рассказала мне, что икона передавалась в нашей семье по женской линии, что именно этот складень принадлежал брату Алексея Чирикова – Ивану. Но ничего в семье не было известно об иконе Алексея Ильича. Невероятно, но она нашлась.

Маша задумалась и подправила свое заключение:

– Вернее, я почти уверена в этом, – поставив логическое ударение на слове «почти», то есть оставляя вероятностный процент ошибки.

Но Степан, ни минуты не сомневающийся в том, что его икона – та самая, чириковская, – несдержанно выкрикнул:

– Да какое тут может быть сомнение! Конечно, нашлась!

Остальные молчали. Потом, набожно перекрестившись и глубокомысленно вздохнув, Мила произнесла:

– Я тоже думаю, что это та самая икона. И мы со Степаном отдадим ее вам, Маша, раз она принадлежит вашей семье.

– Что вы, что вы, Мила. – замахала руками Маша. – Если Алексей Ильич подарил ее вашему предку, она ваша. Главное, я знаю, где она.

– Она – Степанова, – твердо сказала Мила, – надеюсь, брат, что теперь ты от нее не откажешься.

Степан молча взял в руки старинный складень и, мечтательно задумавшись, стал поглаживать его ладонью. Мила спохватилась, что остыло горячее кушанье, и настойчиво повелела гостям продолжить трапезу. Юрий понял, что настал подходящий момент, и тихонечко стал склонять Степана и Володишу отметить этот случай крепким напитком. Но непреклонная Мила, видя, что дело идет к выпивке, убрала со стола бутыль, несмотря на обиженный взгляд мужа.

Молодежь еще долго обсуждала невероятное событие, потом все пошли провожать Володишу. Когда вернулись, Мила выделила Степану место на сеновале, а Маше для ночлега отдала самую лучшую кровать в доме – хозяйскую, попросив Степана помочь девушке расстелить ее. Молодого человека не надо было уговаривать, он с радостью исполнил нехитрое дело и потом предложил Маше выйти во двор, еще полюбоваться таежными звездами. Они, действительно, были огромные, близкие, казалось, жаркие, как разбрызганные капли солнца. Девушка явственно ощутила на своей щеке жар, не сразу сообразив, что он не от звезд, а от пылающей щеки Степана. Он крепко обнял Машу и приник к ней не то что всем своим телом, но сердцем, душой, всеми лучшими мыслями и стремлениями, какие только в нем существовали. Его губы Маша не оттолкнула.

На другой день ранним утром Маша и Степан на моторной лодке отправились к Качинской сопке, которая величественной доминантой над таежной глухоманью возвышалась не то что века – тысячелетия.

Поднявшись на самую ее вершину, молодые люди почувствовали усталость. Они сели на поваленное дерево, блаженно вытянули ноги, которые оказались сильно поцарапанными кедровым стлаником. В него путники попали, свернув на минутку с проторенной горной тропы. Но боль не чувствовалась, казалось, насыщенный таежной благодатью запах, доносившийся из зарослей дикой черной смородины, и врачевал раны, и восстанавливал силы.

Маша долго отдыхать не смогла, вскочила первая и потянула Степана к площадке, откуда был виден Илим. Внизу, сплетаясь в зыбкий узел, расходились ленточками речки, было видно, как много на них стариц и островов, до горизонта просматривался Илим. Маша впервые в жизни видела нехоженые места неоглядной хвойно-лиственной тайги. Степан рассказал ей, что в летние месяцы крестьяне ангарских деревень тащат вверх по течению реки свои лодки-дощаники, поднимаются на десятки петляющих верст к сенокосным угодьям, добираются в тихие рыбные места, не знающие ни выстрела, ни браконьерского взрыва.

Крестьяне, промысловики несколько веков осваивают богатства Илимских земель и лесов. Со времен первопроходцев здесь распахивали землю, охотились, заводили скот, а вечерами, при свете, идущем из жаркой печи, костяной иглой с тонкой жилой вместо нитки, шили себе ичиги, бродни и другую обутку – самую надежную обувь в этих краях.

Степан еще много интересного рассказал Маше, но вдруг говорить расхотелось. На него напала или усталость, или непонятная нега. Ведь Маша, любуясь пречистой, умиротворявшей спокойной водой Илима, стояла так близко. И была непонятна причина дрожания теплого воздуха, происходящего то ли от смены воздушных слоев, то ли от трепета Машиного сердца, взволнованного не только извечной, райской красотой Илимской долины, золотыми соснами в песчаных дюнах, но новым для нее, не унимающимся чувством любви. Маша сама обняла Степана и сказала:

– Теперь я знаю, что такое горизонт без края. И так хочется идти к нему и за него. Почему так кружится голова?

От чего у молодых людей кружилась голова, тоже было непонятно. Наверное, от тишины, которой Степан не позволил долго властвовать над ними и, неожиданно даже для самого себя, сказал:

– Маша, я не знаю, как буду жить без тебя дальше. А ведь наше расставание неизбежно, я понимаю. Понимаю и то, что я тебя люблю. И буду любить всю свою жизнь, как бы она ни сложилась.

Девушка высвободилась из объятий друга, улыбнулась то ли ему, то ли своим мыслям и с горечью произнесла:

– Степа, дорогой, давай спускаться вниз.

Какое-то время путники шли молча. Потом молодой человек услышал голос подруги:

– Степа! Степа! – повторила, как выдохнула, девушка. – И ты мне нравишься. Очень. И я не знаю, что будет дальше. Но каждого из нас есть икона. Положимся на Божий промысел.

– Маша! Маша! – не дав ей договорить, задыхаясь от радости, закричал Степан. – Ма-шень-ка, – с нежностью выговорил он по слогам, чтобы растянуть удовольствие произнесения имени любимой женщины, – как же хорошо, что мы встретились, вернее, свели нас пути неисповедимые.

Степан даже запнулся, произнеся последнее слово, которого никогда не было в его лексиконе. Откуда вдруг оно появилось? Наверное, из тех времен, к которым ему посчастливилось прикоснуться.

– Мне так радостно быть с тобой рядом, родная моя.

– И мне тоже, любимый.

Двое счастливых молодых людей, весело переговариваясь, шепча друг другу нежности и признания, возвращались с Качинской сопки в привычный, суровый, непредсказуемый мир, в котором надо крепко стоять и за свою любовь, и за жизнь, и за Родину. Но Степану и Марии в этом стоянии помогали предки, у влюбленных были небесные заступники и эти две, намоленные не одним поколением, иконы – святое наследство любви и веры.

Кровные братья Повесть

Глава I

– Иван, я есть хочу.

– Ешь ягоды.

– Не могу. Я их уже столько слопал, весь рот болит.

– Потерпи немного, Петька, скоро домой придем. Там и поешь.

– Мамка кормить меня не будет.

– С чего взял?

– Не будет, и всё.

– Хватит придумывать! Я у своей даже не спрашиваю, что найду на кухне, то и съем.

– У нас съешь, сразу по голове получишь.

– Сразу по голове?

– А то не знаешь? Что в руках, тем и хлобыстнут.

Мальчики шли по лесной дороге с бидончиками, доверху наполненными спелой брусникой. Дорога то увиливала в лес, то выбегала на опушку, и тогда открывалась незабываемая картина. Справа над рекой нависал высокий, почти отвесный берег. За темно-красный цвет все в деревне называли его Красным Яром. Он был словно маяк в тайге, не заблудишься. Конечно, если не уходить к Рассохе или на дальнюю Тушаму. Родители отпускали детей в лес спокойно, не тревожась за них. Волками и медведями не пугали, эти звери водились только в глубине тайги и людям показывались крайне редко. В такую пору медведь сыт, зачем ему с человеком встречаться, стороной обходит – от греха подальше.

Дорога, выбравшись из леса, окуналась в море света. Хлеба на полях скошены, солома убрана в стога. Стерня и стога в лучах вечернего солнца как будто сами золотисто лучились. Осенняя опушка леса сияла новыми красками, на легком ветру трепетали разноцветные листья деревьев, которые как будто соперничали друг с другом – чья красота выразительнее. Победителей здесь не было – каждое деревце казалось прекрасным в своей щемящей откровенности и предзимней обреченности. Крона осины в желто-розовом и красном кружеве листьев была прозрачнее и легче, чем у других деревьев. Опавшие ее листья окружали гибкий тонкий ствол дерева толстым слоем и умиротворяюще шуршали под легким ветром. Рябина не отстает от соседки, соперничает с ней по насыщенности цвета листвы. Желтый наряд березы трепетными листочками-бабочками слетает с высоты на землю. Свое обнажающееся прекрасное белоснежное тело береза, будто стыдясь, прикрывает никнущими долу ветвями. Какой она только ни бывает в природе: рослой и заматерелой, стройной и кудрявой, тонкой и душистой. Целый год служит она людям: весною ее сок оздоравливает, зимой веники в банях сил прибавляют. А сколько в деревне посуды из бересты делают! Осина, рябина, ольха, береза – все они хороши в любое время года, но такой праздник цветов и оттенков, как теперь, в лесу бывает только осенней порой. Каждый листик восхитителен в своей неповторимости. Иван и Петька шагали среди этой привычной их глазу красоты, не замечая ее. Они сами были частицами изменчивой природы, похожими на трепещущие, незащищенные от невзгод и холодов листики берез, осин…

Иван и Петька – ровесники, им по десять. Внешне они разные. Иван – крепенький, кряжистый, такой маленький мужичок; все в деревне, даже учительница в школе, звали его полным именем, то есть – Иваном. Это древнее русское символичное имя как нельзя лучше подходило ему. Петька худенький, хилый мальчишка, тихий и забитый. Они дружили, хотя взрослым было непонятно, на чем эта дружба основывается.

Иван и Петька жили в одном доме. Дом большой, срубленный из бревен лиственницы, разделенный пополам капитальной стеной. Такие дома в деревне называли пятистенками. Поставлен он на высокое подклетье, поэтому окна на улицу и во двор подняты высоко над землей, заглянуть в них прохожему невозможно. При надобности вызвать хозяев, не входя в дом, стучали палочкой в красивую резную ставню.

Из окон хорошо видна река. Широко разливаясь после крутого поворота, она, словно остепенялась, замедляла свой бег между деревней и селом, стоящим напротив, ударялась грудью о крутой берег Красного Яра и вновь, делая резкий поворот, начинала легкомысленно петлять…

Иван любил смотреть на деревню и на реку с крыши дома. Долго мог наблюдать окрестную жизнь, и это никогда ему не надоедало. Из разговоров взрослых он знал, что их нынешний дом когда-то принадлежал местному богатею. Учителя в школе называли таких кулаками и мироедами, врагами советской власти, угнетавшими бедных крестьян. Иван верил учителям, и только однажды его вера в это утверждение поколебалась. Год назад к ним в дом зашла незнакомая женщина, еще не старая, но уже седая.

Мама шепнула Ивану, что это дочь бывшего хозяина. Она молча ходила по дому, побывала в хлеву, бане и амбаре, украдкой утирая слезы.

Гостье предложили чаю. И тут Иван узнал, что хозяин дома не был никаким кулаком. Всю жизнь старался, неустанно работал сам, трудилась вся семья, никого не привлекая в помощь, никого не «эксплуатируя». Не захотел вступить в колхоз – это правда, но ведь власть утверждала, что колхоз – дело добровольное.

Забрали главу семейства по доносу. Из разговора Иван понял, что доносчиком был дед Сашки Трутня, который, заняв зерна, не спешил его отдавать; ну, а чтобы вообще замять должок, сообщил куда следует об «эксплуататоре, сосущем с бедняков кровь». После быстрого разбирательства семью сослали в Якутию. Со смертью Сталина всем разрешили ехать, кто куда пожелает. А куда поедешь? Корни все там, на новой родине, и могилы родителей – тоже. Всю жизнь хотелось взглянуть на родимый дом. Увидела.

Иван был поражен такой несправедливостью. Надо же было написать Сталину! Сказал об этом красивой гостье. Она улыбнулась, погладила его по голове и, ничего не ответив, горестно покачала головой.

После отъезда хозяев этот дом стал «гостевым». Колхоз не продавал его: если в деревне появлялась новая семья, селили ее именно туда, и жили люди до тех пор, пока им не строили дом или они сами не покупали жилье. Семья Ивана располагалась в этом доме уже два года, и он точно знал, что никто не собирается помогать им строить дом. Помогали обычно тем, в чьей семье были мужики, а у них одни девки, какой с них толк. Выскочат замуж, а за этим, по обычаю, следует переезд в другую деревню.

Вот и еще опушка… Кто-то из деревенских смастерил здесь для отдыха лавку и небольшой столик.

Отсюда хорошо был виден возвышающийся Красный Яр – местный маяк.

– Вот громадина! – восхищенно сказал Иван. – Мы весной там поле распахивали с Витькой Солодом. Оттуда все видно, и наша деревня, и село. Каждый дом, каждый двор…

– Слушай, Иван, а на скотный двор должны были турнепс привезти…

– Тебе-то зачем турнепс?

– Давай зайдем, хоть турнепсу похряпаем… Он сладкий. Так есть хочется…

– Нашел еду.

– Мать меня наказала, теперь целый день кормить не будет.

– Давай тогда к нам. Моя мать найдет чем покормить.

– Увидят, что я к вам зашел, еще больше схлопочу от своих.

– Ладно, зайдем на скотный двор, только я этот турнепс есть не собираюсь. Его же для скота выращивают.

– Все-таки еда, а то у меня даже живот разболелся.

– Там скотники, Петька, и доярки не пустят. Лучше я тебе кусок хлеба из дома вынесу.

– Если не пустят – уйдем.

Петькина семья перебралась в деревню недавно. Откуда, Иван не запомнил, но то, что издалека – точно. Дядя Вася, кузнец, к которому они часто забегали, узнав, откуда Петька, подивился: в войну их полк проходил через этот город. Значит, дело было не в Сибири, значит, переселилась Петькина семья точно издалека…

Мама объяснила, что семью Петьки отправили сюда в ссылку, так как отец его был «власовец». Кто такие «власовцы», Иван не знал, но по разговорам взрослых слышал, что воевали они на стороне фашистов. Многих из них после войны отправили в лагеря, в ссылку, а кое-кого и расстреляли. «Наша деревня такая замечательная, почему она может быть ссылкой?», – огорченно думал Иван.

– Петь, а ты не боишься? К скотному двору дорога идет мимо Черепановки.

– Боюсь, Иван, я кладбище не люблю…

– Но так короче, а по лесу долго еще будем мыкаться.

– А можно я буду держать твою руку?

– Можно. – Друг протянул Петьке ладонь.

Рядом с низкорослым Петькой Иван казался старшим, выглядел уже не мальчишкой, а подростком. Мать толковала, что Иван весь в отцову породу, а от нее, от матери, только голубые глаза да покладистый характер. Что связало таких, не похожих друг на друга ребят, один Господь знает. Петька дорожил этой дружбой, гордился. Он привязался к Ивану, как собачонка, беспрекословно слушался, всегда был готов выполнить любое его поручение или просьбу.

Учеба давалась Петьке трудно. Отвечая на вопросы, даже самые простые, он сжимался, съеживался, теребя низ старенького свитера, говорил тихо, не поднимая глаз. Его мучили страхи: боялся он грозы, темноты, высоты, одиночества. Боялся оставаться дома один. Иногда приключалась такая трясучка, что полночи не мог заснуть, без конца бегая в туалет. Дома его били постоянно, особенно мать. За все. И за свою, как считала, неудавшуюся жизнь, и за маленький рост сына, и за то, что родился нежеланным, и за то, что надо и ему выделять кусок хлеба, которого всегда не хватало. Все это происходило на глазах Ивана, и он поневоле сравнивал свою жизнь и горемычное существование Петьки. Его-то мать любила и даже при своих скудных заработках умудрялась сделать жизнь своей семьи вполне сносной. Рядом с мамой Иван всегда находил покой и утешение от своих детских обид и невзгод. Ее внимание и забота были так ему нужны! Вечерами, хлопоча по дому, мать рассказывала Ивану о том, что произошло задень в деревне, и он рано начал понимать жизнь такой, как она есть – с заботами, нуждами и редкими радостями. Жизнь его сверстников во многом была не похожа на его собственную, и это удивляло мальчика. Он видел жестокое обращение родителей с детьми, равнодушие к ним, несправедливость. Все это существовало рядом, за стенкой. Конечно, он жалел Петьку, играл с ним, как со своим младшим братом. Они часто оставались у Ивана дома, и Петька всегда голодными глазами смотрел на хлеб и молоко. Иван давал другу поесть, тот заглатывал, не разжевывая, запивал молоком жадно и торопливо, будто боялся, что отберут. Он был вечно голодный, с тонкими синеватыми губами, землистым цветом лица, синяки не сходили с его тщедушного тела. Словно тюремная татуировка, они всегда были на нем. Один «пятак» поблекнет, тут же появлялся другой. Иван сторонился злющей Петькиной матери. Многим деревенским ребятам доставалось от своих родителей, их стегали, обычно, ремнем, за какую-нибудь подлую проделку. А вот так как Петьку, то пинком, то кулаком, а иной раз и палкой, в деревне своих детей никто не «воспитывал». Все кругом выказывали молчаливое неодобрение, но не вмешивались: так было заведено испокон веку. Между собой осуждали, а в глаза – никогда…

Черепановку миновали бего́м. Правда, это им казалось, что они бегут. На самом деле от усталости ребята едва ковыляли мимо крестов и пирамидок со звездами. Сколько раз Иван слышал, что мертвых не надо бояться.

– Бойся живых, – наставляла мама. Но, как только Иван оказывался возле кладбища, сердце начинало колотиться, мышцы напрягались, и хотелось пройти это место поскорее. Так было и в этот раз. Запыхавшись, ступили в огражденный забором скотный двор. Благо, ворота были открыты.

Возле больших ларей валялась куча турнепса. Коров еще не пригнали с пастбища, и вокруг ни души.

– Ну вот твой турнепс.

– А ножик?

– Держи.

Петька быстрыми движениями, как пацаны заостряют палки, стал чистить турнепс.

Иван открыл ларь.

– О, тут и картошка.

Петька заканючил:

– Иван, картошки бы пожарить. Давай, а! Это тебе не турнепс.

Ивану тоже захотелось запеченной в золе картошки.

– Ну давай, сварганим сейчас костерок.

Быстро развели огонь, дрова в поленнице рядом, у молоканки. Огонь резво сожрал сухие полешки, на их месте задышали жаром тлеющие головешки. Выбрав картошку, не крупную, но и не мелочь, Иван закопал ее в золу.

Стемнело. Друзьям давно не перепадало такого лакомства. Перекидывая с ладони на ладонь горячие, пачкающие сажей клубни, усердно дуя то на картофелину, то на пальцы, ребята вгрызались в ароматную мякоть, не обращая внимания, что горячая кожура обжигает руки и губы.

Тепло от костра, горячая картошка, тихий теплый вечер располагали к беседе.

– Иван, говорят: «счастливый – несчастный». А что такое счастье?

– Это когда все получается. В школе – одни пятерки, дома все хорошо, мать не болеет…

– А у меня счастливый день – это когда меня не бьют.

– А за что тебя бьют?

– Я и сам не знаю. За все. Чаще мать кидается.

– А отец?

– Он не отец. Мать родила меня, когда он на войне был. Иногда бьют за двойки. Вчера пару по арифметике принес, а решил пример, казалось, правильно. Училка по русскому вызвала к доске – стихотворение от страха вылетело из головы. Вторая двойка. Дома, конечно… Спина так болит. И жрать не дают второй день. Наверное, я совсем тупой, раз ничего не понимаю.

– Да брось ты, Петька, нет таких, чтобы совсем ничего не знали. Он думает о себе, что глупый, значит, он может рассуждать. Человек, даже очень ученый, не может знать все. Как это – все знать!

– Ты бы это моей матери рассказал.

– Она меня не послушает. Моя мама говорит, что дети не глупые, просто многого не знают. А когда растешь, учишься – ум развивается. Вот когда я вырасту, обязательно летчиком стану. В прошлом году нас за хорошую учебу прокатили на самолете. Мы поднялись высоко, наверное, около километра. Дома сверху такие маленькие, как игрушки, а до Качинской сопки – рукой подать. Хотя по земле сорок километров. Коровы – как букашки, а вверх посмотришь – жуть!. Не знаю, как, но я обязательно летчиком буду.

– А я хочу поваром…

– С тобой все ясно, – сочувственно вздохнул Иван.

Усталость, еда и тихая беседа сделали свое дело; друзья заснули, даже не подстелив охапку сена.

Разбудили их крики и яркий свет. Горела стена скотного двора. Толстые бревна полыхали, словно дрова в разгоревшейся печке.

Иван схватил Петьку, прижал к себе, не понимая, что случилось, зачем они здесь, и почему хлев объят огнем. Из деревни бежали с баграми и ведрами люди. Страх придавил ребят к земле, они не могли двинуться с места. Пылали бревна, трещал огонь, огромные его космы поднимались в небо. Ни дыма, ни копоти, только пламя. Огонь ужасал и завораживал. Казалось, что сам воздух воспламенился, далеко освещая окрестности. Потом пламя понемногу успокоилось, бревна уже не полыхали, а жарко тлели, перемигиваясь розовыми и оранжево-красными огоньками. Спрятавшийся в ворохе обгорелых головешек огонь доедало то, что еще осталось от скотного двора.

– Сынок! – услышал Иван голос матери. – Что ты тут делаешь?

– Мама! – закричал он от радости и тихо добавил: – мы жарили здесь картошку…

– Картошку? – в отчаянье, всплеснув руками, стянула с головы платок женщина.

– Картошку, мама.

Сашка Трутень, так все в деревне его звали, оказался рядом, он слышал разговор матери с Иваном и заорал во всю мочь:

– Вот они, поджигатели, вот они!

Многие повернулись на крик. Мать замахала на Трутня руками, но было уже поздно. Трутень орал, как резаный:

– Они костер развели, картошку пекли!

Подскочил бригадир, дядя Гриша, высокий крепкий мужик, всегда «под градусом». Свое это пристрастие он объяснял «собачьей работой» – куда ни пойдешь, везде наливают…

– Иван, ты костер развел?

– Я развел, дядя Гриша, но я ничего не поджигал.

– Анна, уведи их отсюда! – крикнул бригадир матери.

Мать взяла Ивана и Петьку за руки и повела в деревню.

– Господи, какая беда на нашу голову свалилась, – она тихо заплакала. Русые длинные волосы ее разметались, мать старалась привести их в порядок, но дрожащие руки не слушались. Накинула платок, повязав концы сзади.

– Господи, за что ты меня наказываешь? В чем моя вина?

– Мама, ты чего? – Иван тоже плакал, но беззвучно. Он уже понимал, что произошло, ему было страшно и так жалко мать…

– Ваня, ну как вы могли? – Анна остановилась, присела на траву и закрыла лицо руками. Она плакала как-то по-детски, совсем как Иван, когда его обижали.

Пожар затих, мужики баграми растаскивали бревна; появились две водовозки, головешки поливали водой. Иван прижал голову матери к своей груди, гладил ее маленькими, в саже и копоти от печеной картошки ладошками.

– Мама, не плачь, не надо, – успокаивал он неумело.

Анна поднялась, взяла детей за руки и повела домой.

Возле картофельного поля их встретила Петькина мать. Она встала рядом с Иваном, тяжело дыша, чувствовалось, как вокруг разливается острый запах самогонки. Сын никогда не видел, чтобы его мать улыбалась. Очень редко, если рассказывали анекдот, улыбка мелькала на ее лице, и даже не улыбка, а кривой оскал под злыми, холодными глазами.

Пила она постоянно – черные мешки под глазами, нездоровая одутловатость, трясущиеся руки… Глаза ее поблекли, выцвели и ничего не выражали, кроме одного – постоянной жажды алкоголя.

– Что случилось, Анна?

– Скотный двор сгорел, Лида.

– Кто же это постарался?

Мать глазами показала на ребят.

– Я так и знала, что этот гаденыш в могилу меня загонит…

Она изо всей силы ударила Петьку по затылку. Он отскочил в сторону и побежал в деревню.

– Перестань, Лида, – испуганно-униженно попросила мать. – Ребенок еще, не понимает…

– Беги, беги, вечером с тобой разберемся! – закричала Петькина мать вдогонку. И добавила уже потише: – Хватит с ними цацкаться… И ты! – зыркнула злым взглядом на Ивана. – Была б моя воля, повесила бы вас всех за ноги или выдернула руки, – и, шатаясь, побрела на пожарище.

Иван с матерью до дома не проронили ни слова. Во дворе крикнул:

– Петька, ты где?

– Здесь я! – Маленькая голова показалась из оконца сеновала.

– Может, к нам пойдешь? А то мать убьет.

– Да нет, здесь не найдет.

– Ну, смотри.

Мать затолкала Ивана на русскую печку, задернула занавеску и велела спать.

– Об одном тебя прошу, Ваня, не показывайся, когда будут приходить люди. Не все нам хотят добра, каждое твое слово могут переиначить так, как им нужно. В правление я сама тебя отведу…

Сначала Иван прислушивался к голосам на улице, но потом все-таки сон одолел его. Среди ночи он встрепенулся, услышав крики. Спустившись с печки и выйдя во двор, Иван увидел, как в соседней половине двора Петькина мать била сына скалкой. Петька сначала орал, потом крик его перешел в хрип, а вскоре он и вовсе затих. Пнув его напоследок, мать стала забираться на высокое крыльцо, тяжело хватаясь за перильца, бормоча матерщину.

Иван понял, что она в стельку пьяная. На крыльце показался отчим.

– Где этот щенок?

– Во дворе, может, подохнет, – ответила мать, добавив ругательства.

Глава II

Иван перелез через заплот. Это была вторая половина когда-то общего большого двора, а сейчас поделенного пополам, и огород тоже разделили. Не только двор дома, но и вся деревня была поделена на квадраты и прямоугольники. Дом, огород, хлев, баня у реки – вот и все хозяйство. Ни клуба, ни школы, ни больницы. Это там, в районном селе, на другом берегу реки, было все: сельсовет, клуб, больница, школа, милиция и другие необходимые учреждения. А здесь – только колхозные постройки.

Иван склонился над другом. При свете луны увидел залитое кровью лицо. Петька дышал отрывисто, как всхлипывал.

– Петь, – позвал Иван. Нет ответа.

Стал расталкивать, но услышал только стоны. Иван постучал в дверь соседей.

– Чего тебе? – услышал голос отчима.

– Петька умирает! – закричал Иван.

Отчим вышел на крыльцо, глянул на лежащего Петьку и больно схватил Ивана за ухо.

– Придуривается твой Петька. С крыльца свалился! Если орать будешь, и тебе достанется…

Иван разбудил мать.

– Что такое? – спросонья всполошилась мать. – Почему не спишь?

– Петька во дворе умирает! – в отчаянии закричал Иван.

– Как умирает? – впопыхах накидывая халат на ночную рубашку, мать выскочила во двор.

Петька дышал все так же тяжело, с хрипами. Иван с матерью подняли худенькое тело, внесли в дом. Зажгли керосиновую лампу, мать осмотрела мальчишку:

– Вот изверги-то, вот изверги… Ваня, беги за фельдшером. Дело плохо.

Дом фельдшера – в середине деревни. Иван долго стучал по ставням, пока в окно не выглянул сам Василий Петрович. Мужчина лет пятидесяти, невысокий, коренастый, с ухоженной клиновидной бородкой. Жена его, тетя Маша, ревновала супруга ко всем женщинам, видя в каждой соперницу. Ревновала и к молодым, и к пожилым. В послевоенных деревнях женщин много, а мужчин… Понятно, сколько.

– Чего тебе?

– Василий Петрович, там родители Петьку убили.

– Как убили?

– Не знаю, он без сознания, хрипит.

– Сейчас иду, – и быстро захлопнул створки окна.

Вышел из дома сразу, со своим чемоданчиком.

У Петькиной матери было испуганное лицо, мокрой тряпкой она стирала с лица сына кровавые подтеки.

– Ну как ты не уберегся, сынок, это надо же так упасть с крыльца!

Фельдшер осмотрел Петьку и сказал, что дело дрянь. Похоже, сломана нога, разбит череп, нужно везти в районную больницу. И, с трудом сдерживаясь, добавил:

– Что же ты за мать такая, Лидия? Даже животные своих детенышей не убивают…

Петькина мать упала на пол и забилась в рыданиях, лживо оправдываясь сквозь слезы.

– Вы плывите через реку на лодке, а я позвоню, чтобы прислали лошадь с телегой. Лидия, мужа зови.

– Василий Петрович, – подала голос мать Ивана, – я эту кое-как подняла, а тот лежит в стельку пьяный.

– Хорошо, подплывайте к моему дому, я с вами тоже сейчас…

Пока переплывали через реку, пока добирались к нужному месту, подошла «скорая». Петька стонал. Иван шагал рядом с телегой и впервые в жизни неумело, но страстно начал молиться Богу о том, чтобы Петька не умер.

В больнице их уже ждали. Дежурный врач, как показалось Ивану, слишком долго записывал что-то в журнал, излишне подробно расспрашивал о больном. Потом Петьку увезли в палату. Все время, пока он находился в приемном покое, Лидия навязывала врачу, медсестрам свою версию, что Петька сам упал с крыльца и сам покалечился. Эта пьяная ложь стала надоедать – все уже знали, в чем дело.

– Лида, пожалуйста, не срамись, – тихо сказала мама Ивана. После этих слов нетрезвая соседка нарочно громко заголосила, хватаясь за голову и раскачиваясь всем телом.

Мать взяла Ивана за руку.

– Пошли, сынок, завтра рано вставать.

– Не завтра, а сегодня, – посмотрев на часы, поправил Василий Петрович.

Через два дня из областного центра прилетел хирург, чтобы сделать Петьке операцию. Иван уговорил мать сходить вместе в больницу, проведать друга. Они терпеливо ждали в коридоре, пока шла операция. Иван не понимал, что такое «трепанация черепа», но сами слова были настолько страшными, что сразу становилось ясно – операция очень сложная. Медицинская сестра пояснила матери:

– Последствия могут быть разные, вплоть до летального исхода.

Иван про летальный исход не понял и, когда отошла сестра, спросил:

– Что за летальный исход такой? Куда он улетит?

– Далеко, Ваня, – рассеянно ответила мать. Но тут же испуганно замахала руками: – Господь не даст умереть.

Про Господа Иван промолчал, не желая ввязываться в спор.

Петька очнулся после операции только на третью неделю. Ивана пустили к другу в палату, но он ничего не увидел: лицо, руки, ноги забинтованы. Только открыты знакомые Петькины глаза. Голос тихий, слабый.

– Здравствуй, Ваня…

– Здравствуй, Петька. – Больше не говорили ни о чем, так и молчали.

Два месяца болел друг, и почти каждый день Иван приходил к нему. Петькина мать всем твердила, что сын оступился, упал с крыльца. В деревне никто не верил в эту чушь, но в спор с пьянчужкой не ввязывался. Даже Ивану мама запретила рассказывать о том, что он видел в тот вечер. О пожаре не говорили тем более – заплачено за него было дорогой ценой.

Петька окреп, бинты с него сняли, и он уже шастал по палатам, с удовольствием слушая больничные истории.

В очередной приход Ивана он молча поманил друга в коридор.

– Что случилось? – спросил Иван, удивленный необычной серьезностью Петьки.

– Ты знаешь, Иван, я уже не вернусь домой.

– А куда ты денешься? – Последние дни Ивана тоже мучила мысль: как же Петька вернется к этим извергам? Уже два раза во сне он видел картину избиения друга, более страшную, чем наяву.

– Меня заберет к себе бабушка.

– У тебя есть бабушка?

– Есть. Только я ее никогда не видел.

Он помолчал, вздохнул и простодушно признался:

– Иван, я бы в больнице остался, здесь хорошо. Кормят, лечат.

– Это для больных, Петька.

– Знаешь, что я придумал?

– Что?

Петька вытащил из кармана больничных штанов лезвие от безопасной бритвы и быстро чикнул по своему пальцу. Кровь!

– Дай свой палец, быстро… – неожиданно твердо скомандовал Петька. Иван ощутил мгновенную боль – тут же она исчезла. Петька приставил свой палец в крови к пальцу Ивана.

– Все, Иван, – торжественно заявил он, – теперь мы – кровные братья!

– Хорошо, Петька, – улыбнулся Иван, – будем братьями…

– Нет, правда, Иван, твоя кровь попала в мою, и мы стали братьями.

Мальчики пристроились на больничном диванчике, Петька прижал ватку к ранке на пальце Ивана. Тот обнял друга за плечи.

Потом оба подошли к окну. На зимний больничный двор шагом въехала «скорая». Это была все та же белогривая лошадка, что осенью доставила сюда Петьку, только вместо телеги была запряжена она теперь в сани. На гладко укатанной дороге порхали стайки воробьев, выискивая крошки на пропитание. Вдали виднелась школа, над трубой вился дымок.

– Школа, – с нежностью прошептал Петька. – Я, считай, две четверти уже проболел.

– Захочешь – догонишь, – бодро успокоил его Иван.

– Знаешь, я школу стал во сне видеть…

– Значит, соскучился.

– Такой, интересный был сон. Перед уроком Валентина Ивановна каждому давала по конфетине…

– Держи карман шире, – засмеялся Иван.

– А еще сон: в буфете большая доска, на ней меню на неделю вперед. Выбирай, что хочешь: суп, каша, макароны… Котлеты!

– Что ты о жратве все думаешь? Как будто ничего нет другого, интереснее. Каждый день у нас шесть уроков, кружки. Я дома перекусил быстро и на конюшню. Мы в колхозе взяли шефство над жеребятами, а с ними так «наиграешься», что вечером ног не чувствуешь… За ними же убирать нужно, чтобы чисто было. Каждый день устилаем пол сухой соломой, чистим им шерсть, надеваем узду, ходим с ними, бегаем. Дядя Гриша объяснил: главное для лошади – смолоду приучить подчиняться человеку, закрепить у нее полезные рефлексы.

– Да… А я здесь лежу, – огорчился Петька.

– Ничего, скоро выпишут…

Ребята замолчали, каждый думал о своем.

Перед самым Новым годом Петька собрался в далекий город, куда-то под Кемерово. Приехала бабушка, худощавая пожилая женщина с грустным лицом, как и у Петьки, и с большими ясными глазами. За те несколько дней, прожитые у дочери, никто из деревенских не слышал от нее ни слова. Вид у приезжей был печальный, казалось, ее постоянно точит какое-то беспокойство. Иван с любопытством наблюдал за ней. Петькина бабушка не была похожа на деревенских: ни одеждой, ни походкой, ни обращением. Со всеми здоровалась первой, но в разговор не вступала, что было непривычно для болтливых деревенских баб.

Свою бабушку Иван видел только один раз, когда они приезжали с дедом в районное село по каким-то делам и гостили полдня. К вечеру лодка тронулась в обратный путь. Бабушек своих деревенских приятелей Иван знал всех. Были они главами семей, как правило, без мужей – война подлая… Деловитые, умудренные жизнью: вели домашнее хозяйство, воспитывали внуков. Родители днями вкалывали в колхозе, а детского сада в деревне испокон не было. Бабушки твердо знали, как надо поступать в том или ином случае, и советов ни у кого не спрашивали. Своих внуков они называли «сынками» или «дочками» – казалось, для них они были роднее собственных детей.

За день до отъезда Петька забежал к Ивану домой. За окном белела река, укрытая ледяным панцирем; сверху снег расчерчен дорожками, протоптанными от деревни к селу. На отвесной стене Красного Яра снег не задерживался: сваливается сам, сдувается ветром.

– Собрался в дорогу?

– Собрался.

– Завидую тебе. В городе на трамвае будешь кататься, тротуары, асфальт, вечером электричество, а не керосиновая лампа.

– Не знаю, Иван, что там будет? Ты меня не забывай, хоть иногда письмишко кинь.

– Напишу обязательно. Ты, Петька, не переживай, там у тебя тоже друзья появятся.

– Таких, как ты, не будет…

На другой день, ранним зимним морозным утром Петька, его бабушка и мать вышли из дома. Иван, увидев их в окно, набросил на себя фуфайку, прыгнул в валенки и выскочил во двор. Петькина мать зло посмотрела на Ивана:

– С нами не ходи, без тебя обойдемся.

Иван удивленно смотрел на нее, но все равно крикнул:

– До свидания, Петька!

– До свидания, – в ответ Петька помахал другу рукой.

Иван замер на угоре, долго смотрел вслед бредущим по белому покрову. Бабушка с хозяйственной сумкой в руке, Петька с рюкзаком и его мать с небольшим деревянным чемоданчиком. Петька несколько раз оглядывался, украдкой, быстро, чтобы не раздражать мать, махал рукой. Вот они поднялись на противоположный берег и скрылись среди домов районного центра.

Мороз прихватил щеки и забрался под фуфайку. Иван побежал в свой дом: там тепло, уютно, безопасно… И всегда рядом добрая мама…

Глава III

Весна, спотыкаясь о последние зимние холода, сама не набравшись достаточного тепла, не торопясь, отогревала город. Появились проталины, а в солнечные дни в окнах общежития студгородка можно было видеть голые спины, подставленные солнечным лучам. Но Ивану было не до загара. Весь месяц: лекции, библиотека, чтение по ночам, зачеты и экзамены, короткий сон. Никакой слабины себе не давал. Время летело. Закончились экзамены, а с ними и учеба в техникуме, последняя производственная практика и защита диплома. Удастся ли потом хоть на недельку вырваться в деревню, матери уже нет, но родня осталась. Шесть лет, как в городе, а тянет на родину. Тянет к реке, где столько рыбачили, жгли костры, в тот лес, где собирали бруснику с Петькой… Каждый раз, приезжая летом в деревню, Иван в душе ждал, что Петька откликнется, даст о себе знать…

Если раньше практика длилась два месяца, то теперь ее продлили до восьми. Чем это было вызвано, никто толком сказать не мог, однако защита диплома отдалилась на полгода.

По расписанию поезд отправлялся в два часа дня. А дел сколько! Иван встал рано, быстренько привел себя в порядок, собрал сумку. Много ли вещей у студента из общаги? Бельишко, пара книг, справочник, перышко глухаря. Ждать автобус не стал, сразу побежал к Маше, чтобы застать ее отца. Договорились встретиться с ним до отъезда. В двенадцать будущий тесть уезжал в командировку. Разговор был по-военному коротким. Получив напутствие и просьбу беречь Машу в той глухомани, куда их отправляют на практику, Иван снова отправился в техникум, чтобы забрать свои и Машины документы.

После этого – в общежитие, взять приготовленную сумку с вещами, и снова – к Маше. Хорошо, автобус подкатил сразу.

Как ни спешили, все равно Машина мать усадила их за стол, напоила чаем. С огромной сумкой и чемоданом с трудом втиснулись в трамвай. Скрипя и стеная, переполненный «транспорт» медленно тащился по неширокой улице, и с такой же скоростью рядом двигался поток машин. Но – успели, сразу к посадке.

Остались позади маленький вокзал, университетская набережная, гостиница «Интурист», планетарий, Ангара, мост через нее… Состав набирал скорость, за окном мелькали дома, склады, огороды, мелкие речушки. Наконец, поезд вырвался на простор, потянулись поля с глубокими весенними проталинами, деревни с почерневшими избами, ряды тополей, осин и берез, одиночные кривые замшелые ели и стройные подрастающие сосенки…

* * *
В железнодорожный техникум Иван поступил случайно, рассчитывая в дальнейшем перевестись в другой техникум, но – Маша… Впервые увидел ее на втором курсе и сразу понял – никуда отсюда ему не уйти. Было им по шестнадцать, первая любовь… Девушка жила с родителями, Иван в студенческом общежитии. В техникуме даже короткие минуты между занятиями проводили вместе; потом Иван провожал Машу через весь город домой. Пешком, километра три. О чем говорили? Обо всем на свете. Рассказывали друг другу о прочитанном, обсуждали, спорили. Иногда Иван читал ей стихи. Мечтали о будущей жизни. В том, что эта жизнь будет красивой и безоблачной, они не сомневались. Им было интересно вдвоем. Длинная дорога, казалось, слишком быстро заканчивалась, а расставаться не хотелось. Влюбленные о своем чувстве не говорили, молчали, но это не требовало доказательств. Кроме одного раза, когда Маша, краснея, напрямую спросила Ивана, как он к ней относится. В ответ Иван прочитал ей стихи одного из любимых своих поэтов, Евгения Винокурова:

Присядет есть, кусочек половиня,
Прикрикнет: «Ешь!» Я сдался. Произвол!
Она гремит кастрюлями, богиня.
Читает книжку, подметает пол.
Бредет босая, в мой пиджак одета.
Она поет на кухне поутру.
Любовь? Да нет! Откуда? Вряд ли это!
А просто так:
Уйдет – и я умру…
С Машей он забыл свое сиротство. Отца своего он не знал, тот умер от фронтовых ран, когда Ване не было года, а мама, самая лучшая на свете, умерла неожиданно. Словно солнце исчезло за тучами.

– Ваня, сходи к проводнику, попроси чаю, – услышал он, словно издалека, Машин голос.

– Мы еще не успели отъехать. Вряд ли он такой расторопный… Как рыкнет на меня.

– А ты попробуй, Ваня, – настаивала Маша. И убедительно посмотрела на жениха…

– Попробую. – Сколько всего можно сказать без слов, глазами. Всё! Абсолютно всё!

Проводник недовольно заворчал:

– Не успели сесть, уже чаю! Вода-то должна вскипеть в титане… Или сырую?

В купе девчонки собирали на стол. Вместе с Машей их было трое. Настя и Наташа – из одной с Машей группы. Первая рабочая практика. Девчонки впервые покидали дом на долгие месяцы. Настя, в свои восемнадцать, нигде еще не была, даже на Байкале. Успею, говорила она, жизнь длинная…

Она была хохотушкой, смеялась по поводу и без повода, получая удовольствие и от компании подруг, и от поезда, что ладно стучал колесами на стыках рельс, и от вагонной суеты, – от всего, что попадало в поле ее зрения. Иван оказался вместе с ними благодаря Маше. Ее родственник, железнодорожник, узнав, что троицу юных девчонок посылают на глухой разъезд одних, уговорил директора техникума направить вместе с ними и парня. Разумеется, Ивана. Об их отношениях с Машей в техникуме знали все. Почему сам Иван не настоял на совместной практике с Машей? Они обсуждали предстоящую разлуку, чувствовали, как трудно им будет друг без друга, а просто взять и попросить, чтобы отправили вместе – стеснялись.

Наконец, проводник принес чай. Правда, к этому времени с припасами уже расправились всухомятку. За окном мелькали черемховские угольные терриконы.

– Междуреченск, куда мы едем – центр угольной промышленности Кузбасса! – тоном преподавателя сообщила Настя.

– Угольной? – удивился Иван.

– В энциклопедии прочитала. Городу десять лет, окружен угольными разрезами и шахтами, расположен в Горной Шории. При слиянии рек Уса и Томь…

– Томь? – удивился Иван. – Может, ошиблась? Томь в Томской области.

– Ничего не ошиблась. А природа… Скалистые горы, увенчанные вековой тайгой, порожистые реки с родниковой водой, густой целебный воздух…

– А по-моему, место, куда мы едем, называется Хакассией.

– Энциклопедию я наизусть не учила, но помню, что республика – Горная Шория.

Маша с улыбкой смотрела на спорщиков. Знала – ее Ваня во всем любит точность.

– Хорошо бы в Междуреченске оставили работать, – убирая со стола, сказала Маша.

– Вряд ли, – Иван чувствовал себя за старшего. – Путевая машинная станция обычно с весны до осени на трассе работает, а в городе только зимой, и то не всегда.

– А почему у нее такое название – путевая машинная станция? – спросила Наташа.

– Ну да, путевая… – Сокращенно – ПМС.

– Ты же работал на ней, когда был на первой практике.

– Название не интересовало меня. Их, этих сокращений, столько, что все не упомнишь. К примеру, СМП – строительно-монтажный поезд, УНР – управление начальника работ.

– А ПМС – механизированное передвижное предприятие, выполняющее плановые работы по ремонту пути на эксплуатационной сети железных дорог. – Наташа неторопливо произносила слова, как будто читала учебник. – Проводит реконструкцию верхнего строения пути, все виды капитального ремонта, выполняет смену стрелочных переводов, защищает от снежных заносов и затопления пути.

До Междуреченска добирались почти двое суток.

Как и предполагал Иван, на станции их никто не ждал. Подразделение уже находилось на одном из разъездов где-то на границе с Хакасией.

Междуреченский вокзал приютил практикантов на ночь.

Сдав вещи в камеру хранения, побродили по вечернему городу. Большой поселок, превращенный в город на бумаге…

Центральная площадь – здесь в праздники проходят колонны, утверждая единство партии и народа. Здание с красным флагом – местная власть, недалеко милиция, суд, прокуратура… Дом культуры, баня, универмаг, а вокруг двух-трехэтажные деревянные и кирпичные жилые дома. Не город, не поселок – большая деревня. Слышалось мычание коров, блеяние коз, крики пастухов, лай собак. На окраинах вздымались горы породы, поднятой из забоя вместе с углем.

В городке весна уже набрала силу, в палисадниках проклюнулась трава, за низкими заборами на грядках стрелки лука нацелились на солнце.

Не увидев никаких достопримечательностей, вернулись на вокзал. В зале ожидания на неудобных деревянных диванах скоротали ночь.

Глава IV

Только к обеду следующего дня добрались до этой загадочной ПМС. Платформа, железнодорожные пути. Никаких строений. Вокруг лес, слева от блестевших на солнце рельсов с гулом несся поток воды – казалось, в стремительности он соперничает с поездами, пролетающими мимо. Чуть вдали, на ответвлении, десятка два пассажирских вагонов, выкрашенных в ярко-зеленый цвет, да у начала короткой платформы – маленькая будка дежурного. Он и показал место стоянки ПМС, назвал ее «конторой». На уложенных кое-как железнодорожных путях собрались вагоны разных времен. Первые советские товарняки, на черных торцах которых виднелись надписи: «Шейки расточены» и «Приписан к депо “Ожерелье”». Среди этих маленьких двухосных вагонов попадались теплушки, первые цельнометаллические пассажирские. Чуть в стороне – техника: площадка для тепловозов, вертушек, на которых доставляют рельсошпальные решетки, подъемный кран с деревянной кабиной. Была она когда-то зеленой, но краска слезла струпьями, оголяя потемневшие доски обшивки. Два путеукладчика вдали…

Аппарат «конторы» располагался в обычном вагоне с табличкой «Путевая машинная станция». Планировку изменили, но теснота осталась.

Кадровичка обрадовалась, встретила ребят как хороших знакомых.

– Ну наконец-то! Ждем уже несколько дней, начальник беспокоится. Звонил в управление железной дороги. – Посмотрев на оробевших девчонок, со вздохом произнесла, словно беседовала сама с собой: – Совсем крохотульки, поди и восемнадцати нет. А у нас для несовершеннолетних работы на путях нету. Найдем здесь чего-нибудь, может, в столовой, или наряды писать.

«Крохотульки» разочарованно молчали, не ожидали такой встречи.

– Так есть восемнадцать-то? – взглянув на девчонок, уточнила кадровичка.

– Есть! – за всех ответил Иван.

– А у них языка нету?

– Есть! Есть! – вразнобой засмеялись девчонки.

– Вот и хорошо. А то у нас были в прошлом сезоне две малолетки, мы с ними намыкались. Ой, намыкались.

– Из нашего техникума? – спросил Иван.

– Из Красноярска. Да ладно, потом расскажу. Начнем с жилья. Вы трое, – посмотрела она на девчат, – будете в купе, вагоны старенькие, но чистые. Это у нас женское общежитие, не семейное, хотя гостей хватает.

– Каких гостей? – спросила Настя.

– Каких? – Кадровичка поверх очков посмотрела на девчонок, – мужики у нас гостями зовутся, но сейчас это редкость, – успокоила она. – А ты, Иван, в мужское общежитие, в плацкартный вагон. Не купе, но полка, матрас обеспечены. Да все образуется, привыкнете, – стала успокаивать женщина, заметив недоумение в глазах «крохотулек».

Иван на прошлогодней практике уже жил в вагонах и знал всю подноготную. Дослушав инспектора, сказал, как ему казалось, по-мужски весомо:

– Анна Петровна, я уже второй раз на практике и очень прошу – поселите нас в семейное общежитие.

– Почему?

– Там все-таки поспокойнее, нет вечерних «концертов» после получки.

– Да я не против, но у нас ведь семейных пар нет, то есть тех, что в законном браке. Временные, сегодня – живут, завтра – сами понимаете… Подобрали вагон, где пожилые женщины. Мужчины в этот вагон и не заглядывают. Но если пожалуют в гости к вам, защитницы найдутся, – улыбнулась она. И подумав, добавила: – подбирали жилье для вас – сломали головы. Коллектив-то у нас: много из мест заключения, у некоторых запрет на проживание в крупных городах. Деточки, плохого мы вам не пожелаем.

Доводы Анны Петровны показались убедительными.

Коллектив «конторы», человек двести, подобрался в основном женский. Мужчины все были похожи друг на друга, несмотря на разный возраст – землистые, небритые физиономии, синие мешки под глазами; как показалось Ивану, ни одного приятного лица, теплого человеческого взгляда. К работе они относились, мягко говоря, без энтузиазма, к званию ударника не стремились. Свою главную задачу они видели в том, чтобы добросовестно обслужить женскую часть населения. Иногда за это и биты бывали. В общем, ПМС была сугубо женским миром. Были эти женщины физически сильные, выносливые и беспредельно терпеливые. Иван вначале удивлялся: как можно в одном месте собрать столько женщин с такими качествами? Все оказалось просто: на работу в городе их не брали, общежития не давали, да и других препятствий хватало. А здесь им были рады. Направляли их сюда «органы». Ни тюрьма, ни лагерь. Но все-таки работа и крыша над головой.

Свобода, ограниченная инструкциями: больше «нельзя», чем «можно». Кто-то смирился, кто-то затаил ненависть. Нет, ни к кому-то конкретно – ненавидели всё и всех: власть, соседок, прошлую неудачную жизнь, судей, которые засудили, как им казалось, несправедливо, мужчин, бросивших их, забывших про своих детей.

Эта ненависть не давала по-человечески жить, была как раковая опухоль, пожиравшая в женщинах лучшие их природные чувства, причиняла им мучительную боль. Хотелось хоть временно избавиться от нее. Она вырывалась наружу потоками изощренного мата, бешеными криками, выяснениями «отношений». Часто, без особой причины, женщины внезапно бросались друг на друга, выдирали волосы, царапали лица, выбивали зубы. У женщин подобная ярость была откровенной и частой, в отличие от мужчин, пытавшихся ее заглушить и как-то сгладить.

Железная дорога проходила в долине реки Томь. Напротив разъезда река мелкая, по пояс, дно галечное, течение быстрое. Надо обладать навыками, чтобы перейти на другой берег, хотя ширина реки невелика. Площадки вдоль реки хватало только для железнодорожного полотна и узкой тропинки, по которой можно пройти гуськом друг за другом. То на одном берегу, то на другом речным потоком намыло галечные пляжи. Горы, тайга, а если удастся подняться повыше, то вдали, в ясную погоду, можно увидеть снежные вершины – гольцы. Воздух пьяняще чистый, целебный, настоянный на хвое и таежном разнотравье. Но это в стороне от дороги, рядом – неистребимый запах креозота.

Подальше от реки – открытые поляны, чащи пихтарников, заросли можжевельника. А черемша, знакомая Ивану по родным иркутским местам, встречается всюду. Она спасает от цинги – другой-то съедобной зелени нет. Почти весь участок дороги, отведенный «конторе», пролегает через необитаемую тайгу. Один за другим встречаются на пути водоразделы, отроги и хребты, покрытые темной зеленью непроходимых чащоб. А рельсы всё бегут вперед и вперед…

Иван, выросший в таежном краю, дивился красоте этих мест. Дивился и тому, сколько рядом раздраженных злых людей, готовых при одном неосторожном слове изувечить, прибить.

Иван, девчонки постепенно втянулись в распорядок, день за днем… Каждое утро – одно и то же. Ранний подъем, быстрый завтрак из того, что бог послал, или что успели с вечера приготовить. Поездка на платформе, прицепленной к тепловозу. Весь день на солнцепеке; едкий запах креозота, которым пропитывают шпалы, и еще чего-то, специфического, что бывает только на железной дороге… Обратный путь на платформе, жилье-вагон, консервы на ужин… Тяжелый сон, и снова утро. Жизнь – колесо, крутится, крутится… Желание одно – никогда больше сюда не возвращаться.

Наташа, Настя и Маша жили уединенно, никто на них не покушался и не приставал. Если соседки были трезвыми, любые просьбы девчонок выполнялись безотказно. Ну, а если уж набрались, а это случалось каждую неделю в выходной, студентки затихали как мышки, старались никому не попадаться на глаза.

В один из таких дней заявились «гости». Не свои, пришлые. «Свои» мужички были все распределены, и шаг вправо или влево сурово карался. На разъезд прибыл состав восстановительного поезда. Кто его отправил в это Богом забытое место, и зачем? Нашлась «добрая душа» – подсказала мужичкам, где устроились юные студентки.

Иван влетел в купе, когда там уже стоял визг, мужики хрипло матерились, хватали девчонок, пытались снять с них сарафаны.

Какой-то верзила, вцепившись одной рукой в Настин подол, свободной махнул Ивана по лицу, но удар пришелся вскользь. Иван ухватил руку обидчика и резко придавил ее дверью купе.

Верзила взвыл, отпустил «добычу» и махнул еще раз. Иван сумел увернуться. Девчонки кричали, отбивались, чем ни попадя. Иван размахивал тяжелой разделочной доской, прикрывая девчонок. Из соседних купе выскакивали женщины, вооруженные кухонной утварью. Поняв провал затеи, «гости» вывалились на улицу. Уже на выходе «старшой», видимо, по привычке, походя, ткнул кулаком в живот бабу-Тоню. От неожиданного тычка женщина чуть не упала, – ящик для мусора сзади удержал ее, она прочно уселась. «Старшой» рассмеялся и с удовольствием хлопнул ее по щеке:

– Получи, старая.

Все ее звали баба-Тоня. Она пользовалась уважением, была доброй, неглупой. Своих детей не имела, рано потеряв мужа. Ходили слухи, что десятилетний срок отбывала за свою родную сестру. Может так, может, по-другому – здесь все были мастера придумывать слезные истории. Природа не обидела бабу-Тоню: среднего роста, широкая в кости, она была необыкновенно сильна и ловка. А вот лицо… Глубокие борозды прорезали его, делая изможденным, старым, и прозвище «баба-Тоня» приклеилась к ней раз и навсегда.

Разгоряченные схваткой, «гости» выбрались из вагона, баба-Тоня за ними. Еще не смеркалось. По берегу реки росла густая высокая трава, а у самого вагона после дождя образовалась большая лужа.

Баба-Тоня похлопала сзади по плечу обидчика.

– А ну, давай поборемся, голубок, поглядим, кто сильнее!

– Рехнулась, старая? Отойди, а то последних зубов… – Он оглядел ее презрительно.

Мужик был здоровый, рослый, про таких говорят – жеребец.

Баба-Тоня без слов схватила «жеребца» за полы расстегнутой телогрейки. Не успел народ настроиться на потеху, как обидчик уже барахтался в луже на спине и дрыгал ногами, пытаясь подняться.

Иван подметил, как она ловко дернула мужика за полы телогрейки на себя и в сторону, слегка крутанула, перекинула через подставленное бедро.

«Старшой», весь в грязи, с трудом встал на ноги, лицо перекосила злоба. Сжав кулаки, бросился к женщине. Баба-Тоня, чувствовалось, «на кулачках» уступала – увертывалась от ударов, но все же один чиркнул по щеке. «Старшой» решив ударить справа, подался вперед, и в этот момент женщина схватила его одной рукой за запястье, а другой за воротник телогрейки, дернула на себя и вбок, и снова опрокинула противника на спину. Теперь он медленно поднялся с ругательствами и, выдернув из-за голенища сапога нож, кинулся на бабу-Тоню. Из полукружья зрителей вдруг выскочила гибкая, пружинистая женщина и, прикрыв собой бабу-Тоню, неуловимым движением выбила нож. Был ли это бокс или самбо – удары попадали мужику в голову и грудь. Видимо, при ударе в голову ее женскому кулачку было больно, и она встряхивала рукой. Один из ее ударов в живот оказался решающим: противник согнулся от боли, и в этот момент получил сокрушительный удар в челюсть. Обидчик бабы-Тони долго лежал без движения, пока друзья, тихо матерясь, приводили его в чувство.

Иван заметил, что присутствующие, и мужчины, и женщины, вели себя, как болельщики в спортзале, и не вмешивались в драку. А когда побежденный упал, они хором считали до десяти. Спортсменка откровенно радовалась. Прыгала, смеялась, в испачканном кровью платье, приглашала выйти с ней на бой, конечно, понимая, что ей равных здесь нет.

Никогда прежде Иван не видел таких драк. Ругань между женщинами в деревне, где прошло его детство, была делом обычным, но такого, что он увидел здесь, в деревне быть не могло. Умение женщин защитить себя поразило Ивана. Это какие же испытания нужно было пройти, чтобы научиться так защищать свое достоинство. Точнее, не достоинство, – на кону была жизнь. Даже такая убогая, в которой счастливые минуты – как в дождливую осень солнечный луч. Что ожидало их впереди? Все то же пьянство, болезни, одиночество…

Иван, как мог, успокаивал девчонок. Машу не отпускал от себя, держал за руку. В закрытом купе не спали почти до утра, в любой момент ожидая повторной атаки. Девчонки плакали, собирались уезжать, опасаясь, что дальше будет еще хуже. Иван молчал, не зная, чем и как их успокоить.

События наслаивались как ил – день ото дня. Многие женщины годами не бывали в кино, некоторые слышали, что существует театр, но никогда не видели ни одного спектакля. Даже нитку проводного радио начальники не додумались сюда провести. Самым большим достижением местной цивилизации был патефон. Человек, имеющий патефон, считался «культурным». Ни разу не видел Иван здесь и читающих, и вообще книг.

В студенческом общежитии большого города были свои неурядицы, проблемы, трудности, но светлых, радостных дней выпадало все-таки больше. Дрались ли парни? Еще как! Участвовал ли в них Иван? А куда денешься… Общага есть общага, со своими законами и правилами, своим кодексом чести. Так велось на Руси во все времена, начиная с зимних кулачных боев и летних праздничных рукопашных. Дрались в общежитии часто и ожесточенно. Иван, с тех пор как стал дружить с Машей, старался избегать ссор, не было прежнего запала.

Но драку между взрослыми, а тем более женщинами?! Ни улыбок, ни спокойных лиц, не искаженных тоской и злобой. Все разговоры о водке, мужиках, и мат через каждое слово. Они даже не замечали его, привыкли. Женщины не расположены были к мирной беседе, отмалчивались. Разногласия решались ударом кулака, ногой, головой, да любой частью тела, способной принести победу, а значит – убедить противника в собственной правоте.

Ивана, не имеющего трудового стажа, навыков и профессионального опыта, назначили бригадиром, даже не спросив согласия. Он понял причину: больше некого. Ни одна женщина здесь не согласится, чтобы ею руководила другая. Вот и поставил начальник во главе бригады практиканта, в надежде, что они не поднимут на пацана руку и будут вести себя в его присутствии потише. Начальник оказался прав, но это было все, что он мог сделать. В бригаде, насчитывающей двадцать пять человек, не было ни одного мужчины. Руководить таким коллективом непросто, Иван почувствовал это сразу. Но от природы он был парнем стойким, выносливым, это и помогло ему. Относились подчиненные к нему по-разному: кто-то как к ребенку, кто-то как к молодому мужчине, с которым приятно поговорить, нечаянно дотронуться рукой, неуклюже пошутить, да и вообще – любым способом высказать свое расположение и приязнь. Эти женщины навсегда вошли в его жизнь, и он знал: их лица, с выразительными мимическими отметинами бездомности и скитаний, он уже не забудет никогда. Многие из нынешних его подчиненных в прошлом имели семью, детей, теперь не осталось ничего, кроме лагерей, судимостей. Родные и знакомые отказались отгоремычных.

Специальными вилами весь день кидали путейцы гранитную щебенку в шпальные «ящики» – так называлось расстояние между шпалами. Противный скрип металла о камень удручал. Мелкая каменная пыль, способная найти любую, даже невидимую щель, не щадила – все было облеплено ею. Одежда, пропитанная потом и пылью, быстро превращалась в панцирь. Получая небольшие деньги за тяжкий труд, работницы отводили душу за стаканом водки, вина или самодельной «бормотухи». Пить начинали сразу же после аванса или получки. Заползали на платформу, горланили песни, народные и блатные, неуклюже топтались в пьяной пляске. Выбрав место на берегу, раздевались почти догола и продолжали свой «праздник» в реке.

Иван поразился, впервые увидев все это. Попытался вмешаться, но женщины настоятельно попросили не вмешиваться и отойти в сторонку. Каждый «праздник» заканчивался дракой. Никто не помнил, из-за чего они начинались. Для женщин было бы горем прожить этот день без драки, не выплеснув боль и злость наружу.

Очередная драка случилась неделю назад. Иван, зная повадки своих подопечных и законы взаимоотношений, отошел в сторону, присел у путейского столбика, стал наблюдать за железной дорогой. Он был уверен, что женщины не выберутся на железнодорожный путь, но все равно держал красный флажок наготове.

Солнце припекало, тело покрылось потом, ноги затекли. Он встал, прошел чуть вперед, прилег под куст черной смородины, расстегнул рубашку. Взгляд манило бесконечно высокое небо, душе хотелось смотреть и смотреть в его ласковую бездонность, проникать в неведомые глубины, ум восхищался стройными, гармоничными законами мироздания.

Из дремы его вывели голоса. Приподняв голову, Иван увидел женщин из своей бригады, Лидию и Татьяну, из самых «приличных». Они меньше других пили, редко «качали права» и почти никогда не дрались. Подружками они не были. Обе дородные, с выпуклыми женскими формами, бедрастые, грудастые, еще относительно молодые. Какая беда забросила их в этот дикий край, Иван не знал, однако среди товарок они выделялись.

Бабы ополоснулись в воде, не снимая платьев, и присели на большое, гладкое от воды бревно. Иван не слышал, о чем толкуют, но по интонациям чувствовалось напряжение. Неожиданно собеседницы разом вскинулись, встали друг перед другом в угрожающих позах, сжав кулаки. Стояли картинно, вполоборота друг к другу, и настолько близко, что соприкасались плечами.

Внезапно Лидия мощно, по-мужицки ударила Татьяну кулаком в живот.

– Не смей подходить к нему! – заорала она, наклонившись к самому лицу Татьяны. – Сука!

Иван был на стороне Татьяны, хотя и не знал, почему. Ему не видно было ее глаз, но чувствовалось, что удар она получила изрядный. Лидия, победно торжествуя, уперла кулаки в бока. В следующий миг Татьяна разогнулась и изо всей силы врезала обидчице. Удар пришелся снизу, голова жертвы резко откинулась назад. От таких ударов даже профессиональные боксеры валятся без чувств, однако Лидия, падая, еще пыталась схватить Татьяну за ногу и опрокинуть ее. Та оказалась половчее, ухватила руку противницы и заломила за спину. Лидия истошно завопила:

– Отпусти, сволочь! Отпусти!

Отпустив поверженную, Татьяна стала приводить в порядок платье, но в это время Лидия цепко ухватила ее за волосы, Татьяна поддала коленом в живот, началась рукопашная. Казалось, сцепившиеся хотят убить друг друга.

Иван подбежал к дерущимся, пытался разнять, призывая остальных женщин на помощь. Явилась подмога. С трудом растащили соперниц.

Лидия сидела на гальке, опустив руки между колен, тупо смотрела перед собой. Татьяна сходила к реке, смыла кровь, расчесала волосы и спокойно объявила сопернице:

– Так что подходила, подхожу и буду подходить…

Женщины еще долго обсуждали «дуэль». Из-за кого подрались Лидия и Татьяна, Иван так и не понял, у обеих имелись свои «мужья» или сожители, кому как нравилось называть этих мужичков, любивших хорошо выпить, а после на потеху попеть и поплясать. Говорили, что соперницы не поделили повара в походной столовке. Иван не особо верил этому. Лысый, сухой как щепка мужик не очень-то подходил на роль героя-любовника.

На другой день, отправляясь на работу, Иван видел Татьянины припухшие разбитые губы, а у Лиды вместо лица один сплошной синяк. Никто не удивился: добрая половина женщин имела такой вид.

Девчонок определили в основную колонну. Там выполняли замену звеньев пути, и бригады были укомплектованы мужчинами. При всей тяжести этой работы студентки не переживали того, что выпало на долю Ивана. В «конторе» часть рабочих трудилась на постоянной основе, в своей жизни они не видели ни тюрем, ни лагерей. В свое время они учились в профтехучилищах, получили специальности слесарей-путейцев и работали, как писали в газетах, на благо Родины. Обычные работяги, при случае, не прочь выпить, и все-таки никакого сравнения с женской «дикой дивизией» не могло быть.

Они жили семьями в двухосных вагончиках, в каждом жило по две семьи. В Междуреченске, куда путейцы возвращались поздней осенью, у них имелись квартиры. В общем-то, не считая мата, который являлся основой разговорной речи, в них не было ничего плохого. Среди сезонников, которые принимались весной до осени, слесаря-путейцы являлись гордостью предприятия.

Вот с ними и работали Маша, Наташа и Настя. С непривычки девушки очень уставали. Иван знал эту работу – шпалы таскать и взрослому мужику мало радости, не говоря уже о рельсах, стыковых накладках и других деталях железнодорожного пути. Иван просил начальство перевести его к девчонкам, но получал категорическое «нет». Однажды, ни у кого не спросясь, он бросил свою бригаду и пришел помогать Маше. За это на вечерней оперативке он был наказан:

– Карнаухов, я вынужден отдать тебя под суд! – кричал начальник. – Бросил на путях бригаду, она оказалась неприкрытой! А если бы поезд раздавил людей?

Иван пытался оправдываться, но крик только усиливался.

– Невозможно работать! Одних уродов к нам присылают! – распалялся начальник. – Я тебе после практики такую характеристику дам, что ты не диплом, а волчий билет получишь.

Иван молчал, не огрызался, хотя было очень, очень обидно. Сколько раз он просил начальника не возить пьяных баб на работу, давать после получки и аванса отгулы – пока не придут в себя…

В ответ слышал:

– А ты заставляй!

– Они же пьяные, под поезд угодят.

– А ты следи, чтоб не угодили. Мы поставили тебя освобожденным бригадиром. А отгулы за пьянку не положены.

– Тогда увольнять надо.

– Ишь, какой умный! А кто работать будет? Пушкин?

Разговоры эти то возникали, то затихали.

А сегодня – начались угрозы.

Маша, как могла, успокаивала. Когда Иван смотрел в ее глаза, раздражение и боль куда-то уходили: столько в этом взгляде светилось доброты, преданности, любви… Она была его радостью; счастье, которое наполняло его, когда он оказывался с ней рядом, не поддавалось оценке. Глубину его чувства можно было сравнить лишь с глубиной того высоко, чистого весеннего неба, в которое он так любил смотреть в свободные минуты.

А любящий лучистый взгляд Маши был самой большой наградой.

Взявшись за руки как дети, они шли к реке, слушали ее тревожный шум, любовались зыбкой красотой летнего леса, и, казалось, мир вокруг становился добрее и милосерднее.

Глава V

Но вот закатилось лето, и осень возвестила о себе ночными заморозками. Днем еще тепло, но неизъяснимая печаль щемит сердце. Появились новые запахи: прелой листвы, влажной хвои, несобранных прогорклых грибов. Деревья принарядились в наряды простой ситцевой расцветки. Последняя летняя жара обожгла листья, от жгучих прямых лучей солнца стволы потемнели, но все-таки деревья выстояли, не засохли. Сейчас готовятся к отдыху.

У птиц свои заботы: какие-то тренируют птенцов, собираясь в дальние края, какие-то, отъевшись за лето, готовятся зимовать дома, а подросшие птенчики озорничают, веселятся, порхают с ветки на ветку, дерутся. Они еще не знают, что такое зима, и верят в неиссякаемость радостей жизни. Еще встречаются пчелы, утомленный полет их тяжел, низкое гудение слышно издалека, но все реже и реже. Небо – чистое, солнечное, но холодное. Ночью подмораживает.

Грустна пора исчезновений – пора расставания с теплом, с солнцем, с летом. По утрам туман все гуще, лед на лужах все толще, глядишь, как падают с небес на землю звезды, и представляешь, что скоро посыплются и звездочки-снежинки, и ветки тальника опушит иней.

В один из таких дней поздней осени Иван ехал в Междуреченск, чтобы сняться с военного учета. Оставалось несколько дней до конца практики. Мысли его были далеко, в родном городе. Колеса стучали на стыках, словно выбивали слова: до-мой, до-мой, до-мой. Все, что молодые люди увидели здесь, чему научились – скоро останется в воспоминаниях, войдет в историю их судеб. Они узнали жизнь с другой стороны. С Иваном ночевал в одном купе механик. Именно ночевал, появлялся только на ночь, а с раннего утра исчезал. И даже в выходной день где-то пропадал.

– Такие места, как у нас, есть вокруг многих больших городов, – любил повторять механик, – я называю их «планетами сто один». Живут там люди, которым запрещено селиться ближе ста километров к городу, – и добавлял: – в нашей стране все люди делятся на три группы: первая сидит в тюрьмах и лагерях, вторая готовится к посадке, а третья вышла на время передохнуть.

Иван не соглашался с механиком, хотя и не возражал. У бывших зеков много обид, и в этих словах сквозила обида.

Иван не причислял себя ни к одной из таких групп. Механик улыбался:

– А это не тебе решать. Господь Бог определяет и назначает. У тебя еще вся жизнь впереди…

Иван не хотел думать об этом, но мысли не давали покоя. Трудно было согласиться с соседом. Да, вся жизнь впереди. А разве у механика было иначе? Разве у этого сорокалетнего, прежде здорового мужика не было своих радостей и желания жить по-людски? Разве он еще во младенчестве стал готовить себя к преступлениям?.

В военкомате было много парней, оканчивалась призывная пора. Кое-как Иван пробился к своему окошечку, подал документы. Ждал долго. Вдруг услышал:

– Карнаухов!

Стал озираться на крик, и тут кто-то крикнул еще громче:

– Иван Карнаухов!

Иван крикнул в ответ:

– Я здесь!

Перед ним расступились, и он оказался перед пожилым майором.

– Сколько можно кричать? – незлобиво, устало сказал майор, – зайди.

Иван зашел в комнату, ему показали графу в толстом журнале, где расписаться, и отдали военный билет.

– Я свободен? – спросил он.

– Свободен, – махнул рукой майор.

Снова пробился через толпу призывников в коридоре и вышел на крыльцо, постоял, с удовольствием вдыхая осеннюю прохладу. Посмотрел на часы, прикидывая, сколько времени до поезда, и хватит ли его, чтоб заскочить в магазин и купить заказанные гостинцы. Спрятав документы во внутренний карман, отправился в путь.

– Иван! – вдруг услышал он. Повернувшись, с удивлением посмотрел на незнакомого паренька, который его окликнул.

Стриженный, совсем мальчишка: лопоухий, маленький, худой, круглолицый, нос и щеки густо усеяны веснушками. Ясные, слегка прищуренные глаза, не голубые, не серые, скорее светло-зеленые, кошачьи.

– Не узнаешь меня?

Иван пытался припомнить – что-то давнее знакомое…

– Да Комаров я!

И снова до Ивана не дошло. Может, из городских, иркутских?

Незнакомец вдруг ткнул чуть ли не в нос Ивану указательный палец:

– Я же твой кровный брат! Забыл?

И здесь Ивана пробило.

– Господи, Петька! Откуда ты? – Они обнялись. Не верилось, что это тот самый Петька Комаров, которого он спас много лет назад. Паренек ничем не напоминал забитого, болезненного ребенка, которого родители чуть не отправили на тот свет.

– Что делаешь здесь?

– Забирают. Долг Родине…

– Живешь в Междуреченске?

– Да, работаю слесарем на шахте. А ты?

– Живу-то я в Иркутске, а сейчас на производственной практике. Снимался здесь с учета.

Разговор старых друзей явно не клеился.

– Петя, а разве тебе можно в армию? – Иван пальцем показал на голову.

– «Можно», «нельзя» – разве нас спрашивают? А главное – я сам хочу в армию.

Недалеко от военкомата, в сквере, выбрали пустую лавку. Поначалу даже не знали, о чем говорить. И только когда вспомнили родную деревню, заговорили взахлеб, перебивая друг друга, стараясь рассказать как можно больше и подробнее.

– Иван, ты давно из деревни?

– Уже шестой год. Уехал я перед смертью мамы.

– Тетя Аня умерла?

– Умерла, Петя… Сам-то как оказался здесь?

– Когда бабушка умерла, попал в детдом. После детдома – профтехучилище, получил корочки слесаря и уехал, куда подальше. Ты знаешь, Иван, я так мечтал о нашей встрече. Поначалу у бабки мне плохо было. Ложусь вечером, закрываю глаза, и вижу наш дом, сеновал, где мы ночевали с тобой. Свежее сено, запах обалденный, старая шуба, которой мы укрывались, а ты все старался на себя ее перетащить… Помнишь лавочку у дома? А Гошку Погодаева помнишь? Интересно, он так же на гармошке наяривает?

– Я тоже многое помню, Петя. Все время мать вспоминаю, и почему-то по воскресеньям. Она в воскресенье с утра всегда была дома. Просыпаюсь и слышу, как она что-то стряпает на кухне, пахнет чем-то вкусным. Радостно на душе. Закрываю глаза и почти засыпаю, а на стенке за печкой пробегают блики света. Створки окна открыли. На печке жарко, тихо. Слышу, как в сенях скулит Жучка, ждет, когда я вынесу ей что-нибудь поесть. Встаю, выхожу во двор, а там – солнце!

– А помнишь, как мы с тобой по вечерам залезали на крышу? Смотрели на звезды, высматривали луну и рассуждали: какой мир огромный, сколько в нем людей, и все видят эту же луну. Мне всегда казалось, что, когда я смотрю на Луну, то мой взгляд как бы пересекается со взглядами других людей, из разных уголков мира. И они все не чужие для меня становятся…

– У тебя на какое число повестка?

– Через три дня.

– А живешь с кем? Не женат?

– Какой женат… В общаге. В детдоме дружил с одной девчонкой.

Иван чувствовал – нельзя им расставаться сейчас, ведь столько раз вспоминал зимнюю реку, где видел друга последний раз…

– Петя, меня на разъезде ждет девушка. Мы давно уже вместе, надеюсь, к Новому году поженимся. Поехали со мной, погостишь у нас пару дней, а потом дуй в свою армию…

– Да я не против. Только бы перекусить где-нибудь.

– Десять лет!.. А ты все такой же голодный?

– Извини, друг, ничего не могу с собой поделать.

– Пошли, может на вокзале что найдем.

Забежав в промтоварный за покупками и простояв в очереди за билетами, они с трудом успели на поезд, поэтому перекусить друзьям так и не пришлось. Немного отдышавшись, пошли в вагон-ресторан. Заказали себе «царский» ужин и бутылку вина. Ели обстоятельно, не торопясь. Чуть выпив, Петя снова возвращался к удивительному совпадению:

– Слышу, кричат – Карнаухов! В голове как молния – неужели ты? Смотрю – похож, только возмужал, конечно. Прямо мужик настоящий – плечи, грудь…

Друзья смотрели друг на друга, узнавая и не узнавая. Они еще не умели по-настоящему, по-взрослому выражать свои чувства, не могли подобрать нужных слов. Их судьбы давно разошлись. Но сейчас обоим очень хотелось, чтобы нити, соединявшие их в детстве, окрепли, не порвались совсем, оставив лишь воспоминания… Разговор сводился к тому, что сохранила детская память: деревня, школа, учителя, лес, река, грибы и ягоды… И ни слова о родителях, искалечивших когда-то Петьку. Иван только спросил, словно невзначай: как голова? Болит? Друг ничего не ответил, только подтвердил кивком.

И опять за окном вагона-ресторана мелькали деревья, одиночные домишки, почерневшие от времени и непогоды. Рассчитавшись с официантом, они направились к выходу. В это время дверь ресторана с шумом распахнулась, и Иван лицом к лицу столкнулся с блатным парнем, с которым не так давно разбиралась баба-Тоня. Он был навеселе, его компания тоже. Увидев Ивана, он загородил проход и стал кривляться:

– О, какие люди! И без охраны. Ну, куда путь держим?

Иван не отвечал, прикидывая, как миновать неожиданное препятствие. Петька непонимающе спросил:

– Иван, это кто?

– Дед Пихто, – ответил за Ивана парень и щелкнул Петьку по носу.

Петька побледнел и хотел схватить парня за руку, но тот наотмашь ударил его по голове. Обхватив голову руками, Петька застонал.

Иван быстро и сильно ударил блатного в лицо и, судя по всему, сломал ему нос – кровь хлынула верзиле на пиджак и светлую рубашку. От неожиданности он зарычал:

– Ну, падла, попомнишь! – схватив со стола бутылку, нанес удар.

Если бы Иван не увернулся, удар бы пришелся по голове, а так лишь скользнул по плечу. Словно электрический ток прошил руку, она сразу повисла и онемела.

«Только бы не перелом, – мелькнула мысль. – В конце практики-то…»

Проход между столиками был узкий, не развернуться для драки. Иван с Петькой попятились назад, ко второму выходу, не выпуская из виду нападающих. Вывалились в тамбур, молниеносно захлопнув дверь, и вовремя. Страшный удар бутылкой обрушился на стекло двери, оно сумело выдержать, только покрылось паутиной трещин. У Ивана всегда был при себе служебный ключ. Щелчок – и дверь между вагоном и тамбуром перекрыта.

Минутная передышка. Они видели, какой злобой искажены рожи этих бандитов, и знали – просто так, само собой, драка не прекратится.

– Что за люди? – допытывался Петька.

– Да я и сам не знаю. С восстановительного поезда. Ломились к нашим девчонкам. Пьяные в дым. Этот бугай и там был первым. Наши бабы им вломили – дрались не хуже мужиков. Этого, с бутылкой, в челюсть…

– С такими гориллами?

– С такими! Надо, братишка, когти рвать.

– Не прыгать же с поезда!

– Надо будет – прыгнем.

В это время в ресторане вновь вспыхнула драка, на этот раз с посетителями, среди которых были крепкие мужики. Не рассмотреть, что там происходит. Женский визг, грохот стульев, потом пошла в ход посуда.

Стекло вагонной двери все-таки вышибли.

– Петька, бежим! – Они кинулись по ходу поезда, однако вагонов было всего три. Впереди – электровоз, но до него не добраться из-за сцепки. Снова рядом крики догоняющих, и тут, на счастье ребят, поезд затормозил на безымянном разъезде. Минутной остановки хватило. Выскочив на платформу, бросились в обратную сторону. Вдогонку летели угрозы, мат. Блатной обещал вслед:

– Попадетесь – живыми не уйдете!

Поезд тронулся. Друзья тяжело дышали, провожая взглядом состав, набирающий ход. В хвосте – вагоны восстановительного поезда. Краем глаза Иван заметил, что стрела крана, похоже, не застопорена, находится в свободном положении. Что-то необычное и странное. Движение стрелы из стороны в сторону, даже при медленном ходе поезда, выдавало какую-то неисправность. А может, так всегда?

Иван смотрел вслед поезду, прикидывая, что может произойти, если стрела все-таки не застопорена?

– Иван, что с тобой? – дернул его за руку Петька.

– Да все нормально. Видел, болтается…

– Ну и что?

– Думаю, не полагается так.

– Да у нас много чего не полагается. Вот у нас с тобой дело плохо. Когда следующий поезд?

– Утром. Попросим дежурного, может, на какой товарняк пристроит. А покупки-то мои – тю-тю! Уехали… Девчонки кое-что заказали, и Маша просила купить подарки родным.

Дежурный выслушал их, поулыбался, «утешил» тем, что до утра никакой попутки не предвидится.

Иван посмотрел на кислую физиономию Петьки и тоже рассмеялся.

– Ну что, кровный брат, давай думать, где ночевать будем. Костерок можно развести, только вот ночь без сна… Мы же с тобой не сибирские охотники, спать в лесу на морозе не приучены.

Петька хмыкнул:

– Мы тоже много чего умеем. В десять лет колхозный скотный двор спалили. Такой пожар полыхал… Как хочешь, а я здесь, недалеко от дежурного, посижу, вон лавка.

– Пойдем к реке, Петя, пока светло. Посидим у костра на камешках. Валуны не загорятся. Ты что, с тех пор никогда костров не разводишь?

– Если честно – сам не развожу и другим не советую. Страшно мне, Иван, такой страх, что иногда и спички взять в руки боюсь.

…Они уже открыли к дежурному дверь, когда услышали его встревоженный голос. Он кричал в микрофон:

– Авария? Где? С пассажирским?

Иван подбежал, что-то спросил дежурного, но тот только досадливо махнул рукой.

– Авария с пассажирским! На сто десятом километре! Машинист с помощником живы! – быстро кинул дежурный.

– Это с каким пассажирским? – спросил Петька. – На котором мы ехали?

– Тут пассажирских – кот наплакал.

Иван вспомнил железнодорожный кран с болтающейся стрелой и свободно висящими стропами…

– А вы что, с него сошли? Может, какую неисправность видели? – спросил дежурный.

Иван промолчал. Только начни рассказывать, замучают расспросами, а потом допросами.

– Нас мужики пьяные вышибли из вагона, еле оторвались, – объяснил Петька.

– Иван, что с тобой? – услышал он голос друга.

– Так, Петя, задумался… О себе, о тебе. Всё складывалось против нас. В вагоне могли убить, покалечить или погибнуть при аварии. А вот целы, невредимы… Кто хранил нас?

– Любишь ты, брат мой, умные разговоры…

Они впервые за этот вечер улыбнулись друг другу. Плечо у Ивана распухло и сильно болело. Петька ощупал руку:

– Вроде, кость целая. Ушиб…

Через час они уехали вместе с электромонтерами – на мотовозе к месту аварии.

Катастрофа произошла в лесу. Глушь, никаких троп-дорог в дремучей чаще. Солнце зашло, глубокие сумерки вот-вот сменит полная темень. К небу поднимались клубы черного дыма. Невозможно понять, что горит, Иван с Петькой наткнулись на первый вагон, поваленный на бок. Вокруг никого.

– Где же люди? – встревожил Петька.

– Откуда мне знать.

Иван забрался через выбитое окно внутрь вагона, крикнул:

– Эй, есть живые? Отзовитесь!

В потемках – слабый стон. Иван протиснулся в сплюснутый коридор – здесь можно было передвигаться ползком – помог мужчине выбраться наружу. Откликнулся еще один человек, проводник. Он выполз из этого же прохода и сказал, что живых больше нет. Кто раздавлен железными частями вагона, кто погребен щебнем, которым отсыпано дорожное полотно. Как щебень попал внутрь вагона? У второго вагона, отброшенного к берегу реки, копошились люди, выносили пострадавших. Кто-то призывал разжечь костры, все же посветлее. Иван и Петька кинулись искать хворост. Ломали ветки сосны, ели, пробираясь с ними к берегу, боялись наступить в темноте на погибших и раненых. Иногда, натыкаясь на тела, Иван вскрикивал. Темная осенняя ночь, луна не взошла или спряталась за тучами, чтобы не смотреть на эту ужасную картину.

Мрак, гарь, стоны раненых. Петька дотронулся до руки Ивана, показывая надпись – «Вагон-ресторан». Он пострадал больше других. Позже выяснилось, что погибли все, кто находился в нем в момент крушения. При свете факелов, которые из пакли и мазута соорудили прибывающие железнодорожники, Иван увидел лежащего на траве. Это был тот самый «горилла», что гонялся за ними по вагонам, грозя расправой, тот самый, что получил сокрушительный нокаут от женщины-спортсменки в летний вечер… На лице ни единой ссадины, но затылочную часть срезала какая-то железка; одежда в кровище. Иван наклонился, но кто-то заверил:

– Мертвый. Я проверял.

Тут же девушка в разорванной блузке, закрыв лицо руками, захлебывалась слезами, соплями и кровью; никто ее не утешал. Живая, и слава Богу.

Определить границы аварии можно было только по пикетным столбикам и километровым столбам. Иногда в свете факелов, костров поднимался к небу искривленный рельс с прицепленной к нему шпалой, или, словно космы великана, свисали с неба провода. Где железнодорожная насыпь с рельсами и шпалами – понять невозможно. Ямы, бугры… Стали прибывать аварийные бригады. Звучали команды, спасатели распределялись по вагонам, разбивали стекла, деловито переговаривались и вытаскивали людей. Появилось электрическое освещение, включили прожектора.

Впервые в жизни Иван видел такое… Вместе с Петькой они выбивали стекла, выкидывали сидения и части конструкций вагона, освобождали проходы, выносили пострадавших из-под завалов.

Увечья были тяжелые: рваные раны, открытые и закрытые переломы, ранения от металлических частей вагона, в основном от сидений – острых элементов их креплений.

Остатки крепежа – рваные зубцы металла – резали, как ножом. Вагоны восстановительного состава оказались на боку, а сам кран своими тросами был плотно прижат к светофору. Два вагона, сойдя с рельс, удержались на колесах на встречном пути. Словно вспоротые ножом, лежали, наползая друг на друга, изувеченные вагоны. Едкий дым не давал дышать, хотелось закрыть лицо ладонями.

Многие погибли в этом поезде. Те, что уцелели… Иван знал, что всю жизнь будет помнить их глаза, эту ночь, разбросанные чемоданы, баулы, авоськи, буханку хлеба, расколотый арбуз и дым, удушающий, смрадный, все поедающий дым…

Часа в три ночи прибыли бригады из конторы Ивана. К этому времени обследовали весь состав. Живых отправляли на мотовозах, платформах, дрезинах в окрестные больницы. В стороне собрали погибших. Они лежали в несколько рядов, прикрыть их было нечем. Только теперь, когда бригады стали подтягиваться к кострам, Иван почувствовал, как устал: спину не разогнуть, ныл ушибленная рука. Плечо опухло. Лицо, руки, одежда в грязи и крови.

В движении, толчее, дыме костров Машу не увидел, – но знал: она близко, где-то здесь!

– Маша! – Ему казалось, что крикнул громко, в полную грудь. Как она могла услышать этот тихий зов? Но услышала ведь!

Крик, немой крик был на ее лице. Она вцепилась в любимого до боли в костяшках пальцев, она не могла разжать их, что означало: никогда, никогда не расставаться, не отпускать!

Губы ее шептали только ему, но их слышал весь мир:

– Все будет хорошо! Хорошо…

Она целовала его лоб, руки, его глаза, и, наконец, расплакалась.

Успокоившись, прильнула к нему, обвила руками его шею и опять тихонько заплакала – от радости. Никто не мешал их счастью, среди многолюдья они были одни…

Иван вытирал ее слезы, размазывая по лицу вместе с сажей от факелов, сам-то он выглядел не лучше. Маша взглянула на него и засмеялась сквозь слезы. Это немного сняло напряжение.

– Я знала, знала, что ты живой. У тебя кровь. Пошли к врачу. Дай я посмотрю, где рана…

– Маша, успокойся. Это не моя кровь.

– Пойдем к реке. Умойся, тебе станет легче.

Только теперь влюбленные заметили, что не одни.

– Петя, познакомься, это моя невеста, Маша.

Маша покраснела. Как-то странно, невеста – она!

– Здравствуй, Маша. А я – Петр, Комаров. Можешь звать Петькой. Я кровный брат Ивана.

Маша смотрела на них непонимающе.

– Это долгая история, Маша. Петька – мой друг детства, земляк.

– А как он тут оказался?

– Встретились с ним в военкомате.

К восьми часам утра железнодорожное полотно восстановили, пустили первый грузовой. Потихоньку, без рывков, двигался он по новому участку – скрипели рельсы, прогибаясь и уплотняя щебеночное основание. Задымила полевая кухня.

Солнце выглянуло из-за гор, его лучи осветили место аварии. На всем протяжении, куда только мог дотянуться взор, насыпь осталась лишь под одну колею, вторую нужно было отсыпать заново. Поваленные деревья, глубокие борозды; собранные в кучи покореженные вагоны, годные лишь в залежи ржавого железа, долго будут напоминать о случившемся той ночью.

Осеннее солнце уже не грело. Его краешек выглянул из-за дальней сопки и медленно поплыл вверх. Картина ночной беды пополнялась новыми подробностями. Иван с удивлением заметил, что редкие таежные цветы низко наклонились к земле, словно решили поделиться с ней ужасами пережитой ночи; вода в реке успокоилась от людского нашествия и тихонько журчала на перекатах. Таежная красота подкупала своей детской доверчивостью, понятностью. Трава, оттаивая на нежарком солнышке, покрывалась крупными каплями росы. От берега, густо заросшего травой и кустарником, веяло свежестью, стоило только на полсотни шагов удалиться от реки, нос забивали запахи гари и мазута. Трава еще зеленеет, но уже вышел ее срок, скоро она сникнет, пожелтеет, а потом накроется снежным холстом.

Река, пробуждаясь, вбирает в себя утренний, осенний свет – свет небес, чтобы отдать его в темное время суток. Начинается день.

Иван устал от пережитой ночи, хотелось спать. Но Маша не давала ему прилечь. От гальки тянул ночной холод.

Аварийные бригады собирали инструмент, отправляясь на линию по своим местам. Наступил черед их конторы.

– Ну что, Петя, погостишь день-два?

– Да нет, Иван. Такая встреча никогда не забудется. Ты – мой кровный брат, больницу помнишь?.. Мне пора, нельзя на службу опаздывать…

– Какую службу? – спросила Маша.

– Главную для мужчины. Службу в армии.

Белым крылом вдруг хлестанул заряд мокрого снега. Кутаться в одежду не хотелось, пропахла она гарью и запахом тлена, беды. На откосе насыпи все те же разбитые чемоданы, матрасы, простыни, посуда и много, много бумаг, теперь ненужных. Осиротевшие шляпы и шляпки.

– Прости меня, Петя, за такую встречу.

– Брось, Иван. Хорошо, что встретились. Я столько думал о тебе. Неплохих ребят встречал, товарищей… А друга нет.

– Я все хотел спросить тебя о матери.

– Не виделся с ней столько, сколько с тобой – десять лет. В детдом ни разу не приезжала. Иногда думаю: может, она не мать?

– Прости.

– Детство для меня – это ты. Вспоминаю, как мы идем с тобой из школы и по очереди повторяем стихи Некрасова. Мороз, все завалено снегом, я держусь за твою руку и от счастья ору стихи… Прохожие оглядываются, наверно, думают – вот чудак! Сколько было всего, а я это помню…

Ивану загрустил. Настоящего друга не встретил, вот только Маша и есть…

– Жду письма, Петя.

– А куда?

– Ну, пока на техникум, запомнишь?

– Постараюсь. Да, Иван, знай, у меня в жизни никого, кроме тебя…

Поезд на Междуреченск тронулся, Петька стоял на платформе, широко расставив ноги, чтобы не упасть, и махал рукой. Ивану показался он не парнем, завтрашним солдатом, а одиноким мальчишкой на середине замерзающей реки…

Глава VI

Проснулся Иван рано. День обещал тепло: беременные дождем тучи, что неделю попирали город, с ворчанием ветра зашевелились, потолкались и сдвинулись к горизонту, как по линейке отчеркивающему край степи. И сразу в окне столько света! На раннее солнце можно смотреть без темных очков, его свет не обжигает глаза, и в прохладном небе каждый лучик кажется упругим, свежим, целеустремленным.

По утрам на ветке перед окном забавная деятельная пичужка, отбивает ритм, похожий на барабанную дробь. За строем тополей зеленая трава футбольного поля, темно-красные беговые дорожки, разделенные белыми полосами, геометрически выверенные теннисные площадки. Каждое утро перед глазами стадион, это вызывает и радость, и сожаление: всегда хотелось всерьез заняться спортом, но не получается без ущерба учебе…

Пора собираться, сегодня особый день. В десять утра – защита дипломного проекта. Доклад дописан вчера, расчеты, цифры, отдельные слова и даже знаки препинания всю ночь крутились в голове неутомимой каруселью.

«Главное – спокойствие», – подбадривал сам себя дипломник. Вчера руководитель похлопал его по плечу: – «Не переживай, Иван. Подготовился неплохо…» Но куда деться от тревожных мыслей? Стучат в голове, как клавиши пишущей машинки, которую Иван взял напрокат, чтобы оформить диплом. Не верится, что институт позади. Конечно, эта учеба совершенно другая, не похожая на техникумовскую: радостную, вольную, студенческую. Теперь приходилось работать днем, заниматься вечером, используя каждый свободный час для одной цели: больше узнать, понять, запомнить, зазубрить – и успешно сдать зачет или экзамен.

Маша училась в таком же режиме. Но ей-то было тяжелее вдвойне: за шесть лет институтской учебы у них родилось двое детей. Две самых красивых на свете девочки. Это сейчас их красавицы подросли, поумнели. А сколько вначале было тревог, болезней, бессонных ночей, больших забот и малых…

Подмогой была молодость. Что испытала Маша за эти годы, знал только Иван. Работа – учеба – дети… Ни спортзала, ни туристических вылазок, ни веселых студенческих компаний. Только учеба. В выходные – немного передохнуть, побегать по магазинам, оставив детей на несколько часов Машиной маме, убрать квартиру, уложить дочерей, и опять все сначала: работа-учеба-дети… Да жизнь и не могла быть другой, это Иван почувствовал еще тогда, на их летней междуреченской практике, когда девушка не испугалась мужского труда, скандалов и драк путейского табора. Когда увидела неприглядные, трагические стороны человеческого бытия.

Маша оканчивает институт через два месяца. Впереди – новая жизнь, новый путь. Но, может быть, самое трудное потом будешь вспоминать как самое дорогое и лучшее время жизни?

Защита прошла на «отлично». Ивану сказали много хороших слов о его первой самостоятельной работе. Графическую часть проекта решено было предложить строительному тресту для практического применения – такое бывало нечасто с выпускниками. Председатель Государственной комиссии, бывший главный инженер объединения, где работал Иван, напутствовал вчерашнего студента: «Молодец, так держать. Завидую твоему уму и молодости…»

На работе его заждались, и, несмотря на то, что дипломный отпуск еще не закончился, начальник управления, поздравив по телефону с окончанием учебы, попросил выйти на работу: «Ты очень нужен. Завтра к восьми…»

Утром он посадил Ивана в машину. «В трест», – дал команду водителю.

В приемной в такой час народу хватало, но секретарь, увидев начальника управления, тут же показала на дверь шефа.

– Ждет, – коротко сказала она. – Быстрее, ему пора совещание начинать.

За шесть лет работы в строительном тресте Иван побывал в кабинете управляющего строительного треста дважды. Визиты были короткими, но он помнил их. Каждый – событие. Ему казалось, что этот кабинет – особый мир – мир больших людей с их сложными проблемами, государственными заботами, огромной ответственностью. Поражала солидность, основательность обстановки кабинета: все выглядело внушительно, даже такие «мелочи», как настольные лампы, пепельницы, ручки дверей. В кабинете не было привычных шкафов для одежды, мягкого дивана, телевизора; только большой, красного дерева стол начальника, рядом с окном и длинный его собрат для многолюдных совещаний, покрытый зеленым сукном. Вся атмосфера кабинета настраивала на серьезный трудовой лад. Здесь не могло быть легковесных разговоров, шуток и болтовни «не по теме». Во всяком случае, так казалось Ивану и в прошлое посещение кабинета, и теперь.

Зачем его пригласили сегодня?

Управляющий, встав из-за стола, поздоровался, поздравил Ивана с окончанием института.

– Давайте к делу. Мы ждали, когда вы закончите учебу, Иван Савельевич, чтобы предложить вам должность начальника строительного комплекса. Это будущая областная больница. Наш трест берется за такой объект впервые. На двадцати гектарах нужно построить самую современную больницу Восточной Сибири. Как вы понимаете, внимание к стройке огромное, значит, и контроль будет такой же. Ваша кандидатура одобрена. Поздравляю.

Управляющий поднялся, давая понять, что встреча подошла к концу. Ивану оставалось только радостно поблагодарить – от таких предложений отказываться было не принято, и реагировать на них требовалось в мажорной тональности.

– На первых порах встречаться будем часто, – добавил управляющий, уже прощаясь.

Иван вышел из кабинета возбужденный. Да и было от чего… Такие редкие объекты достаются заслуженным, опытным строителям, их в тресте один-два. Пройти такую школу от начала и до конца – хороший фундамент в будущей профессиональной биографии. Справился – значит, состоялся как инженер, способен для других больших строек.

Сослуживцы считали, что Ивану удивительно везло. Не пропустив ни одной ступени с тех самых пор, как направили после окончания техникума на стройку, он быстро шагал вверх: мастер, старший мастер, прораб, начальник участка, и вот сейчас руководитель комплекса, который и по объему работ, и по численности народа значительно больше, чем некоторые строительные управления. Но это, конечно, не столько везение, сколько знание своей специальности, профессиональная одаренность. Его ценили за то, что быстро принимал решения, почти всегда верные, умел находить подход к рабочим, к мастерам, инженерам, был справедлив и строг, не потакал лентяем, но и не торопился выгонять, как другие, а настраивал на труд, уделяя им больше внимания, чем дисциплинированным рабочим. При выполнении технически сложных узлов и конструкций Иван не покидал стройку сутками, и не потому, что не доверял исполнителям, а хотел сам убедиться в правильности строительного процесса. Его уважали, но это уважение нельзя было назвать любовью. К нему относились как к умному, опытному работнику. Все знали: в сложных ситуациях надо советоваться, прежде всего, с ним. Иван обладал блестящим качеством – дать смелый и ответственный совет.

Он умел молчать. Молчал, когда было нечего сказать. Это лучше, считал он, чем плести пустые словеса, способные принести только вред. Молодой инженер всегда имел свое мнение, доказывал свою правоту спокойно и аргументировано. Недостаточно опытные мастера и прорабы, работавшие под его началом, старались подражать деловым качествам руководителя, умению организовать дело, разобраться в тонкостях производства. Пытались даже, как он, моментально считать в уме, оперируя большими цифрами, но это умение, как известно, не достигается тренировками, это природный дар.

Начались горячие дни. Для строительства такого сооружения требовалось много рабочих. Однако несмотря на то, что стройку вели в областном центре, дефицит рабочих рук и здесь был обычным делом. Все большие и малые стройки начинаются с одного: с деревянных колышков в чистом поле, а дальше – грязь, резиновые сапоги, телогрейки, вагончики, отапливаемые мощными электрическими «козлами», выжигающими в помещении весь кислород. Романтиков здесь всегда было мало. Даже если стройку «раскручивали» газеты и телевидение, сюда приезжали вчерашние школьники и выпускники училищ. Что им могли предложить? Направляли в разнорабочие. Некоторые сбегали, испугавшись невеселой перспективы – копать землю и таскать носилки. Когда еще станешь каменщиком или слесарем! Да и зарплата – копейки, на жизнь надо просить у папы и мамы. Появлялись и опытные рабочие, но таких – единицы. Любая более-менее приличная стройка была головной болью для кадровиков.

Потому и привлекались заключенные. Для Ивана это было не в новинку. Он не вдавался в историю, когда и почему появились заключенные на стройке. Как и все, живущие в Сибири, он знал, что великие комсомольские стройки, о которых слагались песни и снимались кинофильмы, начинались вовсе не с призыва комсомольцев. Самый трудный этап доставался зэкам. Все понимали, что любая стройка требовала огромного труда, причем труда добровольного, квалифицированного. Подневольный труд заключенных неэффективен – цели добивались не умением, а числом. К этому тоже привыкли. Главное, что были рабочие руки. Никто из руководителей не скрывал, что на стройки направляют заключенных, но никто и не афишировал это. Обычное дело, обычная жизнь. Что называется – трудовой подвиг всем миром.

Новая площадка под строительство располагалась на окраине города – огромную площадь под больничный комплекс пришлось огораживать по периметру. Плотный высокий забор из вертикально прибитых досок с колючей проволокой поверху, на всех углах сторожевые вышки. Вдоль забора – контрольно-следовая полоса, огражденная с внутренней стороны вторым забором из колючей проволоки.

В километре от новой стройки заканчивали лагерь для заключенных. Ивану приходилось бывать там каждый день, из подготовительного цикла он являлся объектом номер один.

Площадку для лагеря выбрали в низине, сторожевые вышки возвышались над зоной, как хищные птицы с длинными шеями. Заканчивалось строительство жилых бараков. Каждый – вытянутый прямоугольник, с двумя выходами. После уличной двери – тесный тамбур, и сразу дверь в жилое помещение из двух больших комнат на шестьдесят обитателей в каждой. Посередине печь. Двери полтора метра высотой, войти можно только сгибаясь. В каждом бараке – деревянные короткие нары на железных стойках в два яруса. По-блатному – шконки.

В центре лагеря возводилось здание для хлебопекарни, совмещенное с буфетом и кладовой для продуктов. Городской водопровод провели, и все же сооружали запасной резервуар для воды. В виде бочки, высотой около семи метров и диаметром три. Для забора воды имелся кран, а для пополнения водных запасов к бочке была прикреплена лестница, по которой и надлежало подниматься с ведрами воды или снега. Наверное, где-нибудь в тайге и стоило это делать. Но в городе, с развитыми инженерными сетями!? Однако инструкция по устройству лагерного быта была законом. Утвердили ее, вероятно, еще до войны, но параграфы выполнялись неукоснительно.

Первым сдали карцер. Своеобразная тюрьма в тюрьме. Небольшое здание состояло из двух маленьких комнат и одной большой. Маленькие комнаты запирались толстыми железными дверьми с небольшими окошками. Внутри нары, но не деревянные, а из кирпича, отштукатуренного цементным раствором. Большая комната для охраны, там стояла печь; в комнатушках для зэков печи не полагались.

Баня, здание администрации, барак-общежитие для будущей «вохры»… Строительство вели днем и ночью вольнонаемные «химики», условно-досрочно освобожденные; начали привозить «контингент».

В конце сентября рабочей комиссией лагерь был принят. Не обошлось без мелких замечаний и претензий охраны. Однако «строителей» уже разместили на новом месте жительства. На стройке собралась огромная рабочая сила – полторы тысячи заключенных. Почти три сотни – служба охраны, а также вольнонаемные: итээровцы, крановщики, экскаваторщики, бульдозеристы, другие специалисты, без которых здесь не обойтись. Всей этой командой руководил Иван.

Началась работа по графику – сроки определялись на оперативных совещаниях. Выполнять эти сроки нужно было людям, тянувшим свой собственный «срок». Каждый день колонной шли они из лагеря на стройплощадку. Если случались нарушения внутреннего режима, то бригаду в полном составе, а то и всех жителей барака, загоняли в «отстойник» перед воротами и, несмотря на ветер, холод и снег, могли держать по нескольку часов, не позволяя присесть. Тех, кто пытался бежать, заставляли зимой бегать босыми по снегу, а потом в карцер, на каменные нары. Какой из такого человека работник?

Считалось, что заключенные, занимаясь созидательным трудом, исправляются, перевоспитываются.

Для поощрения применялись испытанные методы, в первую очередь, зачеты. Выполнил норму более чем на сто двадцать пять процентов – зачитывается день за два, а если далполторы – день за три. Но работа была в основном бригадная, рекордсменов водилось немного.

Ударников лучше кормили, выписывали денежные премии, селили в хорошо оборудованных бараках, где было потеплее. Подводя итоги, в праздники награждали грамотами и переходящими вымпелами.

Главной заботой Ивана стало качество. От заключенных можно было требовать высокого качества работы сколько угодно: они со всем соглашались, но делали так, как умели или как хотели. Они никогда не спорили с начальством, внешне – сама покорность, но у каждого или почти у каждого, как казалось Ивану, таилась внутри ненависть к тем, кто обрек их на эту принудиловку. Работа их была корявой, всегда недоделанной, не имеющей товарного вида. Приходилось не только выдавать задания и по готовности принимать их, как у обычных вольнонаемных бригад, а постоянно находиться рядом с заключенными. Это вызывало недовольство мастеров и прорабов, привыкших к другому ритму, однако Иван сам тщательно контролировал всю работу на стройплощадке, часами не заходил передохнуть в прорабскую. Он добился того, чтобы сотрудники строительной лаборатории проверяли не только законченную конструкцию, но и вели промежуточные измерения.

Дела отнимали все время. Трудовой день Ивана удлинился до шестнадцати часов. Дома его видели только поздним вечером и ранним утром, изредка в воскресенье. Маша, найдя свое призвание в конструкторском бюро, не упрекала мужа, понимая, какая ответственность на его плечах. Им повезло, дети находились на попечении Машиной матери. Жизнь летела как хорошо отлаженный локомотив-паровоз, на всех парах. Вокруг мелькают люди и события, несчастья и радости! Время притупляет чувства, стирает в памяти лица, уже не можешь вспомнить о вчерашнем вечере, путая его с позавчерашним, не замечаешь закатов, восходов, красивых девушек, встречающихся тебе по дороге. Некогда поговорить с друзьями. Понимаешь, что так нельзя, но трудно остановиться, дело захватывает полностью, ты окунаешься в него с головой, забываешь обо всем. Дома обретаешь недолгую радость, попадая в целительный мир любви, а наутро готов к новому рывку. Паровоз твоей рабочей жизни летит мимо людей, деревьев, ночных огней и утренних туманов, ты едва успеваешь подкидывать свои силы и умения в топку трудового дня, но надо быстрее, быстрее, еще быстрее…

Это случилось в один из студеных январских дней. Заключенных пригнали, но при таком «минусе» не выдерживает даже железо, невозможно завести двигатели кранов. Работа была остановлена, и на огромной площади стройки там и здесь задымили костры. Многие варили чифирь. Обычно его готовили тайком, но сейчас охрана на это действо смотрела сквозь пальцы. Конвоиры, молодые солдаты, и сами готовы были принять черного, как смола, чайку и спрятаться в теплой «каптерке».

Сине-черные дымы костров прожигали пелену морозного воздуха, картина на стройплощадке возникла нереальная, как в фантастических фильмах. К полудню из-за облаков выглянуло солнце и более решительно и успешно, чем костры, стало сражаться и изничтожать белое марево, освобождать из его плена здания, деревья, пешеходов. Они стали видны издалека. Обычная жизнь возвращалась в свою колею.

По давно заведенному порядку Иван обходил стройку. Он приучил себя к таким обходам, еще работая мастером. Увиденное самим не всегда похоже на рассказанное подчиненным. Обороты выразительной русской речи легко могут приукрасить реальную картину, так что многие строительные начальники, слушая только словесные доклады, искренне удивляются, увидев несоответствующую докладу реальность. В раздражении принимаются отчитывать подчиненных. Это повторяется из раза в раз, и тут уж ничего не поправить. Кто к чему привыкает. Иван, не увидев самолично, как обстоят дела на стройке, решений не принимал. Часто он давал указания тут же, при обходе, заостряя внимание мастеров по контролю на точность выполнения сложных узлов. Зэки знали эту особенность своего строительного руководителя и с облегчением вздыхали, когда Иван проходил мимо них, не делая замечаний. На обходы он брал мастеров и прорабов, иногда к ним присоединялись и бригадиры, которых он старался не задерживать. Вот и сейчас, обходя главный корпус, он был разгорячен от подъема наверх и неприятного разговора с прорабом.

– Здравствуй, Иван, – внезапно услышал он свое имя. Голос показался знакомым…

Обернувшись, увидел небольшого роста мужчину. Ватная телогрейка, легкие хлопчатобумажные брюки. На голове шапка-ушанка, лицо от мороза прикрывает черная повязка с вырезом для глаз. Ни один заключенный никогда так к Ивану не обращался.

– Разве мы знакомы?

– Забыл? А вот так? – мужчина освободил лицо от черной повязки.

Иван только сейчас глянул на бирку. На пришитой белой накладке с правой стороны телогрейки четко виднелась надпись: Комаров Петр, отряд № 3.

Господи, неужели Петька, его «кровный брат»? Вот так встреча!

– Петька, ты, что ли!?

– Я.

Не обращая внимания на сопровождение и охрану, Иван обнял своего друга. Стараясь унять волнение, понимал, что так делать нельзя. Ему, начальнику огромной стройки, коммунисту, обниматься прилюдно с зэковцем…

– Пойдем.

Отправились в административный блок, полностью еще не заселенный, нашли пустую комнату. В тепле, каждый с кружкой чая, устроившись друг против друга, долго молчали. Первым не выдержал Иван:

– Рассказывай, брат…

– О чем?

– Обо всем.

– Обо всем или как попал за проволоку?

– Давай по порядку. С Междуреченска.

Петька еще помолчал, потом тихо, как на той лесной тропинке, спросил:

– Иван, а у тебя хлеба нет? Жрать так хочется.

– Эх, брат, брат, когда-нибудь ты был сыт?

– Похоже, никогда, – вымученно улыбнулся Петька. – Даже на воле.

Рассказ свой он начал после того, как опустошил Иванов тормозок, который ежедневно собирала Маша – обедать с заключенными, охраной Иван не хотел, – как будто вступал в круг неволи…

– Что рассказать… В учебке, в армии учили на водолаза, потом послали на курсы механиков-водителей. Танкист. Присвоили звание младшего сержанта. Служил, разряд по баскетболу получил. Кормежка нормальная, хватало. Да, там я был сыт. Короче, после дембеля вместе с корешами двинули на комсомольскую ударную. Не куда-нибудь, на Братскую ГЭС. Но ее уже завершали, стали строить город. Вязал арматуру, бетонировал, потом перевели каменщиком. Жили в палатке, двадцать орлов. Люди были разные. Как вечер – пьянки, разборки, с драками и поножовщиной. Карты до утра – такие комсомольцы…

– Знаю, всякие там были, и «химики», и зэки расконвоированные, а из вольных только начальники стройки, специалисты, мастера да прорабы. Зря ты не бросил эту братву.

– Мысли такие были, да вот не бросил… Причины находились: то долг отдать, то еще что-то. Увяз. Одну ногу выдернешь…

– Петя, о чем говоришь? По зэковской привычке на слезу давишь? Я знаю, как в Братске дела обстоят, хватает знакомых. Везде работа не сахар, а на строительстве вдвойне. Иногда получаю письма, иногда встречаемся. Вполне довольны жизнью, находят время и в кино сходить, и в театр… Переженились, детишки…

– Я не люблю театр. Одного раза хватило. Болтовня одна. Смотрю на сцену – и ни одному слову не верю. Не хочу я в чужие жизни вникать, со своей бы разобраться…

– Пусть не поладил с театром. Но в жизни много хорошего и без него – книги, спорт, семья.

Петька внимательно рассматривал Ивана.

– Повзрослел ты, изменился, очки носишь. Если бы не слышал, что здесь на стройке банкуешь, не узнал бы. Все нормально, доволен?

– Не жалуюсь.

– Женат? На Маше?

– Помнишь. Да, двое детей, девочки. Окончил институт. Как же ты, брат мой, так…

– Пьянка. Познакомился с ребятами веселыми, они меня быстренько обучили «азам». Один «скачок», другой, потом гоп-стоп, и еще, и еще… Думал, так будет продолжаться вечно. Это мой первый срок, зато какой – шесть круглых. Сменил несколько зон, а на прошлой неделе пригнали сюда по этапу, говорят, требуются строители-специалисты. Два года уже оттянул, осталась черепуха – четыре. Может, на условно-досрочное пойду, если все в порядке будет… Не поверишь, но в лагере мне лучше. Я чувствую себя человеком. Вчера записался в школу, в пятый класс.

– В пятый? У тебя же семь, училище…

– В пятом учительница молоденькая. Влюбился.

– Даешь…

– А что, мне здесь неплохо. Всё по распорядку, хоть как да кормят, раз в неделю банька. Иногда кино… Телевизор в каждом бараке. Я и на воле такого не видал. Все блага…

– Шутишь?

– Ни-ни. На полном серьезе.

– Это здесь – блага?

– Да, брат, разные мы стали.

Они замолчали. И хотя уже перекусили Ивановым тормозком, из кухни принесли обед, и Петька с жадностью набросился на суп и перловку. Посмотрел на порцию Ивана, к которой тот не притронулся:

– Не будешь?

Иван молча придвинул ему тарелку.

Гулкий удар о рельс, собирающий заключенных у ворот, где после переклички зэки отправлялись в свои бараки, напомнил о конце рабочего дня. Они говорили о детстве, пролетевших годах – и ни слова о будущем. При попытке свернуть на эту тропу, Петька замолкал, отворачивался, уводил взгляд в окно. А потом сказал мягко, просительно:

– Не надо меня воспитывать, Ваня, ладно? Я уже взрослый человек… Повидал столько…

Вспоминая родную деревню, Петька оживлялся, расспрашивал Ивана. Он отогрелся, обильная еда и тепло смягчили угрюмость его лица, но о своей жизни говорил кратко: «да» и «нет». Расспрашивал Ивана о Маше, их дочках. Как ни старался Иван расшевелить друга, ничего не получалось.

Перед началом нового рабочего дня Иван встретился с командиром батальона, охранявшим лагерь и рабочую зону.

– Здравствуй, товарищ начальник! – шутливо, как всегда, приветствовал комбат.

– Здравствуй, гражданин майор! – в тон ему ответил Иван.

– Какие новости?

– Тебя, конечно, интересуют плохие?..

Иван и комбат были ровесниками, на стройке они сразу сдружились, старались помогать друг другу.

– Думаю, знаешь причину моего прихода?

– Догадываюсь, Иван Савельевич. О твоей встрече с заключенным Комаровым весь лагерь, как здесь говорят, базарит. На моей памяти впервые такое – руководитель строительства обнимается при всей зоне с зэком.

– Хороший начальник все берет в расчет. Что узнал?

– Когда мне сообщили – подумал, родственник. Пробили данные… удивились, что вы учились вместе. Земляки?

– Долго рассказывать. В одной деревне, в одном доме жили.

– По карточке он детдомовец.

– Детдомовцем он стал позднее. Какая там связь! Не родственник, но всю жизнь я считал его младшим братом. После вчерашней встречи ночь не спал. Не виноват перед ним, а вот вину чувствую.

– Его недавно пригнали по этапу. По документам строитель: арматурщик, и плотник, и бетонщик, и каменщик. Статья – грабеж, да еще тяжелое увечье. Может, и хороший строитель, но все-таки – вор. До судимости приводов в милицию хватало. Неспокойный хлопец.

– Просьба к тебе, Олег. Подбери ему что-то полегче. Слабый он… С детства головные боли мучают. Может, на кухню? Всю жизнь голодный. И работал вроде… Но неприспособленный.

– Там места не пустуют. Ладно, подумаю.

К вечеру заехал начальник управления. Озабочен, хмур.

– Что произошло?

– Да вроде ничего.

– Обниматься с уголовником – «ничего»? Родственник?

– Кровный брат.

Посмотрел удивленно.

– Да в деревне вместе росли.

– Эмоции надо контролировать, не тебя учить. Знаешь, где находишься…

«Контролировать – легко на словах», – думал Иван после, из своего небольшого кабинета наблюдая в окно за работающими заключенными. Такие же люди, а вроде как прокаженные. Общение – строго по инструкции. Любые человеческие чувства – уже событие, криминал. Работая в зоне, Иван чувствовал, что тоже находится в заключении, странное ощущение. Утром, проходя через барьеры, проверенный и ощупанный несколько раз, он, начальник строительства, становился частью огромного механизма, имя которому – зона. Пройдет немного времени, и все забудут, кто строил этот комплекс, чьи руки возводили эти стены, прокладывали коммуникации. В бумагах останется только номер управления, треста, название главка, министерства, да имена их руководителей.

Но его память сохранит лица тех, кто день и ночь рыл канавы, стоял по пояс в жидкой грязи, подгоняемый не только мастерами, но и членами своей же бригады, которой уменьшали и без того скудный рацион, если не выполнялась норма. Для многих работа была непосильной, но кто спрашивал их об этом? Лица людей чернели от лагерной жизни.

Громкий звонок телефона отсек от тяжелых мыслей:

– Иван Савельевич, – голос секретарши начальника управления, как всегда, был приветлив. – Вы не забыли, завтра оперативное совещание? У вас на объекте, кроме управляющего треста, будут заместитель заведующего строительным отделом областного комитета партии и первый заместитель начальника главка.

– Я помню.

– Всего доброго!

– До свидания, – он положил трубку, повернулся к окну, за которым вырастали корпуса больничного комплекса. Люди в серых телогрейках каждый день укладывают кирпичи, и уже к середине смены каждый кирпич превращается в пудовую гирю, выскальзывает из рук. Пора на обход. Объект за объектом, строительные леса, мостки…

Взгляд сам по себе находил небольшие нарушения, которые не влияли на конструкцию здания: толстые швы между кирпичами, неровная поверхность кладки. Привычные замечания, унылые оправдания мастера. Все, как обычно, но вместе с тем Иван чувствовал, что-то происходит с ним. Жалко стало этих людей: плохо одетых, постоянно голодных, с потухшими глазами. Они уже не мечтают о семье, нормальной человеческой жизни. Мысль одна – как выжить.

С Петькой встречались редко. Тот всегда был молчалив, ни о чем не просил. От начальника охраны Иван знал, что с Петром одни проблемы: подчиняться не любил, на указания – ноль, конфликт за конфликтом. На все расспросы Ивана он лишь отмахивался.

К концу года за серьезное нарушение Петька попал в карцер. После отсидки – этапом в другую зону, и связь с ним прервалась.

Похоже, его тяготило присутствие Ивана, и он был не прочь затеряться в лагерных буреломах.

Глава VII

– Мама, ты помнишь то время, когда царя свергли?

– Господи, да когда это было!! Я же совсем маленькая…

– А как узнали?

– Солдаты приходили с фронта…

– Но власть-то в деревне была?

– Власть далеко, в волости. Сейчас в нашей деревне сельсовет, а тогда, может, староста…

– А жили как?

– Налоги платили, скотину держали.

– Но вас же эксплуатировали!

Мама прижала голову Ивана к своей груди и поцеловала в макушку. Иван нетерпеливо вырывался из материнских объятий.

– Всегда так, спросить не даешь!

– Не надо об этом, сынок. Слова – как грузило, могут и на дно утянуть.

– Это раньше было, когда царь и его помощники за слова людей в тюрьмы сажали. В Сибирь…

– Ты у меня грамотный, все знаешь.

– А Ленина с Крупской в ссылку…

– Ванечка, мне пора доить Зорьку. В следующий раз, сынок…

– Ладно. А помнишь, в деревне радовались, когда царя свергли?

– Какая радость? – Плакали. В церкви колокола звонили, страшно так, тревожно. Священник весь день молитвы читал.

– Так им и надо, этим священникам, – продолжил Иван, выйдя вслед за матерью в теплый сарайчик, где держали Зорьку.

– Иван, прекрати, а то больше слова от меня не услышишь, – мать придвинула маленькую скамейку для дойки.

– А что я такого сказал, – огрызнулся Иван.

Мать не ответила. Тишина, только тугие струи ударяют о ведро, превращаясь в белую пену. Зорька, растревоженная разговорами, беспокойно махала хвостом, поворачивая голову то к хозяйке, то к мальчику. Мать легонько поглаживала вымя, однако корова все больше и больше беспокоилась.

– Иди, сынок, в дом. Видишь, Зорька молоко не отдает.

Иван не стал спорить, вернулся в дом, сел у окна и стал ждать. Вскоре стукнула дверь, звякнуло ведро. Мать обернула крынку марлей и начала переливать молоко.

– Царя не стало, и порядка не стало, – продолжила сама она разговор. – Сразу столько начальников. И все норовят отобрать. Корми нахлебников. Слово поперек не скажи, сразу плеть.

– И тебя?

– Нет, ребятишек Бог миловал, но родители – все пороты были. От такой жизни наши деревенские скотину на заимки угнали. Но там партизаны доставали.

– Партизаны же наши?

– Наши-то наши, да есть все хотят.

– Мама, в книжке все по-другому…

Мать тихо рассмеялась:

– Тот, кто создавал такие книжки, со мной не советовался. А ты и без меня разберешься. Умница, такие книги читаешь, а я вот и расписаться толком не могу. Слава Богу, хоть читаю…

Она налила в кружку парного молока.

– Пей, сынок, набирайся сил. Тебе еще долго жить. За свою жизнь увидишь многое. Не бойся невзгод, верь в христианскую справедливость, только она поможет и спасет.

– Ты опять о Боге?

– И о Боге тоже. Сказано же в Библии, что человек – творенье Божие.

– Мама!

Наконец мать процедила молоко и поставила березовые туески в погреб. Над Красным яром, как часто в июле, розовело небо, и ни облачка. Легкий ветерок приносил в деревню запахи тайги, реки, рыбачьего костерка…

Из их двора был виден развивающийся над клубом красный флаг с серпом и молотом. Знак государства, которое построили люди после революции. Через тридцать с небольшим лет после того июльского разговора, в начале девяностых, на планете не стало государства, в котором родился Иван. Он видел, как менялась власть. Ни войны, ни красных, ни белых, ни синих, ни зеленых… Никакого «братоубийства». Брат ругался с братом только на кухне или по телефону. Толпы людей не кричали на улицах о свободе. Один только раз вышли на улицу защищать демократию – уж больно глупо повели себя правители. Троих неразумных мальчишек в тот день троллейбусом задавило в столице. Кто-то сумел воспользоваться этим, и – прости-прощай красный флаг с серпом и молотом в углу победного полотнища. Да здравствует новый флаг и новое государство – Россия. На глазах Ивана становилась историей целая эпоха. В новой России стало не легче. Воцарилась «демократия». Не стало старых вождей – появились новые. Никто не знал, как «обустроить Россию», да что там обустроить, как элементарно выжить. Началась инфляция. Жизнь человеческая тоже подешевела. Если открыто проявил принципиальность, независимость – возле подъезда найдут с пулей в голове. Если честно хочешь вести свой бизнес – дорога в камеру, а если неосмотрительно заявил о своих политических притязаниях – из этой же камеры выйдешь калекой. Начнешь искать правду – свихнешься. На словах – страна демократическая, на деле – правят бесы. На пустырях, возле метро стаи бездомных собак. На улицах – дети-бродяжки, сколько их гибнет в подвалах, на чердаках…

В телевизоре – танки громят Дом правительства, народом избранный парламент разгоняют. Миллионы равнодушно глазеют – новое шоу. За последние годы все перемешалось в головах.

Ивану всегда казалось, что мир, окружающий его, прост, понятен и безопасен. Во всяком случае, по отношению к нему. Сам-то он был настроен к миру по-братски. Поднимался по служебной лестнице легко, уверенно, быстро. В сорок два – управляющий крупнейшего строительного треста Северной столицы. Уникальные объекты, огромный коллектив. И вдруг… Он пытался предугадать развитие событий по новостям в телевизоре, по газетным публикациям, противоречащим одна другой. И лишний раз убеждался, что народ не всегда прав, и не всегда «глас народа – глас Божий». Рано или поздно народ находит дорогу к истине, но сколько мук, страданий, ошибок…

В недостроенном огромном цехе по сборке новейших танков, где еще три месяца назад трудились круглосуточно шесть тысяч строителей – царила полная тишина. Иван, по сложившейся в прежние годы привычке, каждый вечер заглядывал на стройку. От тишины и безлюдья сжалось сердце. Подошел бригадир Виктор Ранцев.

– Здравствуй, Иван Савельевич.

– Здравствуй, Виктор.

– Ну что, «кирдык» заводу?

– Заводу – не знаю, а нам – похоже.

– Кому это нам?

– Ну, всем нам, кто за коммунистов.

– Кто у власти-то, Иван Савельевич?

– Как кто? Демократы. Так себя называют.

– А коммунисты где?

– Рядом, далеко не убежали.

– А Горбач куда делся?

– Ну, ты же видел по телевизору, отрекся от власти. Легко отрекся, не так, как царь-батюшка в семнадцатом. Того генералы заставили. А этот сам всех продал.

– Стройка-то наша заглохла…

– Все везде глохнет. Такой, наверное, у них план.

– И танки уже не нужны?

– Не нужны, Витя. У нас теперь внешних врагов, как говорят, нет. Так вот взяли нас без оружия.

К разговору присоединились другие члены бригады. Вопросы летели справа и слева. Они-то думали, что начальник знает больше их.

– Ребята, знал бы, что происходит, все бы вам рассказал… – признался Иван.

Старый плотник Миша Карпов:

– Иван Савельевич, вопрос на засыпку: наши придут?

– Плотники? – в тон ему отозвался Иван Савельевич.

– Нет, коммунисты…

– Это вряд ли, Миша… Пролитую воду не соберешь. Да, кажется, и не хотят современные коммунисты власти, легко отдают ее неизвестно кому.

Но жизнь продолжалась. Коммунисты к власти не вернулись, но появились «новые русские» – алчные, хищные, беспринципные.

Главным в жизни стал рынок. Все подчинилось ему. Приватизация, то есть растаскивание госсобственности, охватила страну. Строительный трест, который возглавлял Иван, тоже попал в эту мясорубку.

Власть металась, не имея продуманной программы экономических реформ; рекомендации западных советников загоняли экономику в тупик, планомерно ее разваливали. В стране появились миллионы так называемых собственников, но большая часть из них не знала, что делать с бумажками, имя которым – акция. Но кое-кто знал им цену.

После одного из совещаний заместитель Ивана задержался в кабинете.

– Проблемы у нас, Савельевич.

– Какие?

– Акции у наших людей кто-то скупает.

– И у тебя есть факты?

– Сколько угодно. Никто этого и не скрывает.

– Но как без Совета директоров можно купить акции?

– Это уже не ко мне.

Быстро собрали совет. Иван узнал, что скупщики акций методично звонят каждый день работникам треста – акционерам.

– Откуда они знают адреса и телефоны акционеров? Список акционеров – у меня в сейфе.

– А в регистрационной палате экземпляр имеется?

– Но это же государственный орган, там он за «семью печатями».

– Да его за червонец продадут любому желающему!

– И какие перспективы?

– Скупят половину плюс один, и заберут предприятие.

– А дальше что?

– Им наши здания нужны.

– Какие здания?

– Как какие? А производственная база, а земля, что под ней, да не где-нибудь, а рядом с Морским торговым портом, а две железнодорожные ветки и административное здание возле метро?

– То есть выкупят половину, контору закроют, все распродадут?

– Так и будет. Ничего невозможного у нас нет.

– Надо бороться.

– Надо. Давайте сами покупать акции.

Молчавший до сих пор заместитель Ивана попросил слова:

– Продажа акций процедура сложная. Малейшее отклонение, и сделка считается фиктивной.

– Алексей, но у них же все происходит мгновенно! – подал кто-то голос.

– Они не покупают акции.

– Как не покупают?

– Им акции дарят. А подарить свою собственность ты имеешь полное право, не спрашивая никого и не ставя в известность об этом Совет директоров.

– Но они же деньги платят!

– А кто об этом знает? Да если и знают, что здесь криминального?

Вечером Иван Савельевич встретился с заместителем начальника районного управления внутренних дел Сашей Успенским. Они знали друг друга давно и всегда помогали друг другу. Саша послушал, грустно улыбнулся.

– Что тебе сказать, Иван Савельич, не ты первый, попавший в такую ситуацию.

– Саша, они ведь такую организацию уничтожают! Неужели властям это безразлично?

– Может, и не безразлично, но те ведь по закону действуют. У них на зарплате целая свора юристов.

– Что же делать?

– Своим работягам объяснять, что их ждет. Только это может спасти твою контору.

Теперь каждый день Ивана начинался со встреч с «работягами». Как мог, он убеждал людей не продавать акции. Не всегда получался разговор. Многие молчали, но были и «говоруны».

– Ну что, задергались, «коммуняки»? – встретил его однажды знакомый экскаваторщик. – За нас волнуешься? Да мы любой власти нужны. Хомут на шею найдется. А вот куда вы денетесь?

Другие отмалчивались, но с акциями потихоньку расставались. В памяти свежа была еще эпопея с ваучерами, которые придумал Чубайс с демократами. Рассуждали просто: лучше сегодня на эти бумажки пару литров водки, чем завтра выбросить их в мусорное ведро.

Иван дрался за свой трест. Сколько сил было положено, сколько трудов, чтобы соединить звенья в один ритмично работающий механизм. Он давно понял, бросили предприятия: не выплывешь – тони.

Саша Успенский по своим каналам узнал, кто занимается скупкой акций. Оказались «тамбовские» – самые отмороженные бандиты в городе. Но успокоил:

– Им самим ваш трест не нужен, они по чьему-то заказу. Надо на главного выходить.

– Ты так говоришь, как будто я в большой дружбе с ними.

– Ты нет, но кто-то состоит. Попробую стыковать тебя с «иннокентьевскими», они раньше друганами были.

Встреча состоялась на следующий день. Ивана внимательно выслушали, но расстались без каких-либо обещаний.

Через два дня все завертелось. Пригласили сразу на встречу с главарем. Злые языки утверждали, что к губернатору легче попасть на прием, чем к нему. Месяцами «кореша» терпеливо ждали…

Ивана поразил офис: много молодых людей в черных костюмах, все с оружием. И здание ведь не на окраине, в самом центре: тут все открыто, все легально, так сказать…

Впустили Ивана в небольшой зал, обыскали, посадили в отдалении, велели ждать.

Вскоре вышел самый «главный». Ступал осторожно, прижав правую руку к животу. Оглядел всех внимательно и сказал, обращаясь непосредственно к Ивану:

– По просьбе наших друзей, принял решение: сделку прекратить, хозяину акции вернуть… Провести все расчеты в течении двух недель, ответственным от меня назначаю Комара…

Подойдя к Ивану, левой рукой похлопал по плечу.

– Повезло тебе, парень, – сказал он негромко, чтобы никто не расслышал. И ушел.

Иван остался сидеть в полном недоумении и удивлении. Он понимал, что произошел перелом, и вопрос, над которым он бился два месяца, решился так… И все же, что ему делать дальше, и как понять слова – «сделку прекратить и провести расчеты»?

– Здравствуй, Иван, – как сквозь сон, услышал он по-дружески теплый голос.

Сухощавый, средних лет человек, в дорогом сером костюме, белой рубашке и голубом в горошинку галстуке; ростом чуть выше Ивана.

– Здравствуйте, – с прежним недоумением ответил Иван.

– Я Комар, а так – Комаров Петр Николаевич.

– Вы меня знаете? – Иван все еще не мог выйти из напряжения последних минут.

– Знаю, знаю. И очень давно. – Ирония скользнула в серых, обостренных усталостью глазах.

– Давно? – удивился Иван.

– Да уж лет сорок… – Незнакомец вдруг взял руку Ивана, нашел на пальце старый шрам и показал свой: – Вспомнил?

Они внимательно глядели друг на друга. Петр улыбался, Иван смотрел, силясь найти знакомые черты: тогда, в зоне, Петр был стриженный, как все, теперь шевелюра, уложенная опытным мастером. Но без единой темной пряди, абсолютно седая.

– Пойдем, – сказал он Ивану. – Все решено. Не сомневайся.

За дверью встретил их колкий осенний ветер.

– Петр, неужели это ты? – Иван чувствовал, что не может, как прежде, называть друга детства Петькой.

– Как видишь…

– И как ты сюда попал?

– Будем считать, что в длительной командировке.

Ворота, пост охраны. Пропусков не спрашивали, а Петру вооруженные охранники отдали честь.

Кафе оказалось недалеко, современное, с темными стеклами. Петра здесь хорошо знали.

– Как обычно, – коротко бросил он официанту.

– По сто граммов за встречу? Через столько лет…

– Не откажусь, – отирая вспотевший от переживания узнавания лоб, сразу согласился Иван.

Поставив опустошенную стопку, Петр вытянул ноги, откинулся на спинку кресла.

– Да, друг, спина покоя не дает. Лечился – все без толку. Болит. Ну, что смотришь так на меня? Не можешь понять, кто я?

– Конечно, я ведь не у губернатора был, решали не члены городского правительства…

– Правильно. Решали бандиты.

– И кто ты в этом «теневом правительстве»?

– Вор.

– Кто?

– Вор в законе.

– И что ты воруешь? Не чемоданы же на вокзале?

– И это было…

– Значит, в законе?

– В законе. Хранитель традиций. Свои правила, свой кодекс поведения. Не должны иметь семью, не должны работать, ни в какой форме не сотрудничать с государством. В каком-то смысле мы – как монахи.

– Да как же это случилось, Петр?

Они вновь встретились взглядами, но Иван понял, что в глаза друга ему лучше не заглядывать. И стал рассматривать сервировку стола.

– Иван, это звание дают не каждому. Я горжусь своим званием. Вся жизнь моя связана с зоной. На воле я бываю редко, да она мне и не нужна. Сейчас я, можно сказать, в отпуске, но он скоро кончится. Ты делаешь свое дело, я свое, у каждого своя дорога. Мы ее сами выбрали. Вот так-то, кровный мой…

– И в чем же все-таки заключается твоя работа?

– Не стройка, не лесоповал. Разрешение конфликтов, вроде судьи. Свое государство – организация и контроль расходов из общих касс.

– Из «общака» что ли?

– Подкованный. Но если бы ты знал, скольким людям эти кассы спасли жизнь.

– Прости.

– Надеюсь, понимаешь, что настоящие воры ворочают миллиардами, на зоне они не сидят. Они в руководстве, уважаемые люди.

– Давно в нашем городе? – сменил тему разговора Иван.

– Я здесь не живу. Дела. Короновали одного вора.

– Наверное, такие коронации в секрете?

– Секретов нет, но афиши не печатаем…

– И корону надевают? – Не удержался Иван, хотя понимал: зачем ему эти подробности?

– Да нет. Вору торжественно наносят татуировку: сердце, пробитое кинжалом. Означает «смерть за измену».

– А что, вор в законе может предать своего собрата? – Иван чувствовал, не об этом нужно им говорить, но мальчишеское любопытство подталкивало к расспросам.

– Еще как. За нарушение воровских законов есть свои санкции. Три вида наказания. Первое – пощечина, ее, как правило, дают за оскорбление, к тому же публично, во время сходки.

– Всего-то?

– Не скажи. Авторитет вора уже пошатнулся, битый – чести меньше. Второй вид наказания – удар по ушам. Церемония развенчания вора в законе. Развенчивают за нарушение воровского закона. Хотя, разжалование может быть и почетным – по состоянию здоровья. Ну и третье наказание – смерть. Ею карают только за измену. Предателем считается тот, кто сдал подельников, снюхался с органами, похитил общак, убил вора в законе без санкции сходки, вышел из воровского клана, или, что самое плохое, – завязал.

«Да, – подумал про себя Иван, – тут поседеешь…»

– Ну что, Петя, за встречу. Одного поля мы с тобой ягоды. Новая власть назвала меня бизнесменом, но чуть что – и пощечину влепит, и по ушам даст, а если уж сильно не понравлюсь: без суда и следствия…

За окнами сгущалась тьма. День уходил в историю, таял в сумерках со всеми своими событиями, встречами, неожиданностями. В доме напротив засветились огоньки.

У Ивана закружилась голова, захотелось спать. Так всегда, когда он выпивал, даже самую малость.

– Устал? – услышал он голос Петра. Только теперь Иван уловил в его голосе отзвук далекого детства. Как переменились они: другие мечты, лица, голоса…

– Где ночуем-то? Может, ко мне? Машина рядом.

– Спасибо, Ваня, я в гостиницу…

На другой день в десять часов все собрались у Ивана в тресте. Познакомились. Команда – шесть молодых людей, все одного возраста. Выбриты, модные прически. Одинаковые темно-синие костюмы. Фирменная одежда, что ли? – подумал Иван.

Скупщики акций или «новые акционеры» передали списки купленных или подаренных акций, назвали свою цену.

Открыв списки, уже на первой странице Иван увидел фамилии двух человек, еще неделю назад клявшихся в верности и ему, и организации. Нет, это были не рабочие, которым было «по барабану», кто ими управляет. Эти много лет работали в аппарате управления и знали дело до мелочей. Что их заставило предать: зависть к нему? Но он имеет столько же акций, как и они, только ноша его тяжелее. Отсутствие веры в будущее? А у кого она сегодня есть? Экономический кризис? Так он везде и во всем. То, почему затеяли приватизацию, понятно – нужны деньги, да и власть умыла руки: «У нас, как на Западе, частный сектор – преобладающий сектор экономики».

Иван внимательно читал каждый листок, размышляя. Фамилия, имя, отчество, количество акций и сумма уплаченных денег за них. Знал он всех, знал. Кого-то больше, кого-то меньше. Кому-то помогал решать житейские проблемы, и его голос был решающим при выделении квартиры. Кому-то помогал устроить ребенка в детский сад, кому-то оформить инвалидность. Такова работа руководителя – все это делается не для благодарности на вечные времена. Люди воспринимают его помощь как должное. А все же обидно, что забыли про добро. Кто он им: отец, сын, брат? Десять лет отдал тресту. Придя в самое слабое, только что созданное управление, не жалея времени и сил, добился результатов и должности главного инженера треста. Может, все это – стечение обстоятельств, может, верхушечные «битвы канцлеров», о которых он не знал, и, видимо, не узнает. Ну, а через год и советская власть закончилась, и коммунисты ушли с арены, и рынок наступил. И его всем коллективом выбрали управляющим трестом. Иван, отрешившись от действительности, перелистывал листок за листком, отдавшись во власть щемящим воспоминаниям.

В трестовском здании нарушилась обычная жизнь, никаких утренних докладов, планерок. Все гадали, кто же находится у Ивана Савельевича? Заместители пытались, пользуясь своим правом, войти в кабинет управляющего, но он категорично отмахивался.

– Позже, позже.

Наконец, недовольно приказал секретарю:

– Никого не пускать, ни своих, ни чужих.

Несколько часов, листая списки «предателей», так Иван назвал этих людей для себя, придумывал кару для них. Найти предлог и уволить всех? Размножить списки и развесить их на каждом этаже и строительном объекте? Встретиться с каждым и посмотреть в глаза? На большее у него не хватало фантазии.

После долгих размышлений решил: пусть будет так, как есть, не надо кар земных, пусть для каждого останется кара небесная.

Недели две шел торг о цене выкупа; большую помощь при этом оказал Петр. Но вот, наконец, все закончилось, акции вернулись в трест. Несмотря на отговоры Петра, Иван распределил их среди членов своей команды, так показалось ему справедливым.

Петр позвонил вечером:

– Иван, через несколько часов я уезжаю. Встретимся?

– Давай.

– В том же кафе.

Здесь, как и в прошлый раз, кроме их столика, в отдалении был занят еще один. И тоже – двое. Возможно, кафе и держали для таких встреч.

Поздоровавшись с другом, Иван спросил:

– Что так срочно?

– Давно бы уехал, из-за тебя задержался.

– Значит, не здешний?

– Я кемеровский. Здесь был на сходке, финансовые дела.

– И как совпало же?

– Совпало. Хотя ничего случайного не бывает. Я оказался свидетелем, – «иннокентьевцы» просили о встрече с Толстяком, назвали твою фамилию. Толстяка давно знаю, не любит он решать такие дела, отбрасывает от себя. Должок за ним был, вот и пошел мне навстречу. С трудом уговорил, чтобы сам сходку открыл. Не хотел светиться перед своими.

– Почему?

– Ну, у каждой команды свои особенности. Наверное, лично добро давал на скупку.

– И дорого тебе это стоило?

– Не считал.

– Я в долгу перед тобой, Петя.

– Да мне в радость, что помог тебе.

– Когда улетаешь?

– На поезде, ночью.

– На поезде?

– Длинная история… Тебе могу сказать – боюсь самолетов…

– Оставь хоть адрес, глядишь, с Новым годом поздравлю… Помнишь, елку в школе…

– Адрес не могу. По возможности сам звонить буду.

– Не можешь?

– Жизнь такая, не обижайся.

– На родину тянет?

– Под водой наша родина, Иван, сам знаешь. Только вершина Красного Яра. Грустно видеть море-океан. Ну ладно, давай прощаться.

– А чего здесь-то? Поехали на вокзал.

– Не надо… Провожающих будет много. Ну, пока, брат. Береги себя.

– А ты себя. В наши годы друзей не прибывает.

– Это точно. Как Маша, дочки?

– Помнишь мои рассказы о них? Да я уже дед.

– Все я, дед, помню… Как уносили ноги из вагона-ресторана. Мальцы…

На улице крепко обнялись, Петр медлил, потом вдруг сунул в руку Ивану конверт.

– Прочитаешь дома, – смущенно сказал он, тронув Ивана за плечо. – Никогда писем не сочинял, да вот…

Глава VIII Вместо эпилога

В конверте, который «кровный брат» оставил Ивану, оказались мелко исписанные, в клеточку, листики.

«…Возможно, Ваня, я оставлю у тебя тягостное впечатление рассказом о своих “подвигах”. Прости, брат, больше мне некому открыть душу. В Бога я, к сожалению, не верую, или так кажется мне, настоящих авторитетов, кроме воровских, в жизни не встречал, никого и никогда не любил, кроме тебя и одной смешной детдомовской девчонки – ее, может, и на свете уже нет.

Когда человека бьют по голове, ему причиняют не только телесную боль – его лишают способности мыслить, и самое главное – убивают его человеческое достоинство. Меня била по голове мать, бил отчим, власовская морда, били сверстники, потом сокамерники. Я понял во время первой отсидки: чтобы выжить, нужно сопротивляться. Я научился сопротивляться, на удар отвечал тремя, а когда силенок не хватало, царапался и кусался. Меня стали опасаться и дали кликуху – “бешеный”. Физически я был слаб, но внутренние ярость и непримиримость – тоже сила. В драках я использовал любые подручные средства, то есть что попадалось под руку. Мог ударить и ножом – того, кто нападал.

О моих воровских “университетах” распространяться не буду, скажу только, что преподавали в них настоящие “профессора”. Меня стали уважать в том мире, а когда наша страна, Ваня, развалилась с треском, воры старой закваски вынуждены были сбиваться в стаи и зарабатывать себе на жизнь рэкетом и полулегальным бизнесом. Волею случая я возглавил одну из довольно крупных провинциальных группировок, кроме того, держал сибирский общак, в общем, в графе “профессия” писал “предприниматель”.

Но я хочу рассказать о другом. Не могу забыть свое детство. У тебя была добрая, любящая мать, были сестры, друзья, ты не голодал, не знал обид и унижений от своих близких. А я знал. Я прошел ад, Ваня, о котором в нашей деревне едва ли кто догадывался. Меня не просто били, меня убивали. Когда приехала бабушка и забрала меня, я понял, что спасен. Но радость длилась недолго, бабушка умерла, меня отправили в детский дом, а что это за учреждение, знают только те, кто пожил там хотя бы с годик. Говорят, есть и другие, но я попал в невыносимый. Там пришла ко мне первая любовь – безответная. Я любил ее, хоть знал, что она, шестнадцатилетняя, дарила свою “любовь” каждому старшекласснику, кто был способен… Я часто вспоминаю ее, потому что она была первой, единственной, к кому я испытывал такое чувство. У меня никогда не было семьи, детей – случайные девушки, одинокие женщины…

Я всегда хотел есть. Я больше никогда в жизни не голодал, но всегда помнил это чувство… Я навсегда благодарен тебе и твоей матери за то, что вы частенько подкармливали меня – пусть земля будет пухом для тети Ани! Если бы она была жива сегодня, я мог бы многое для нее сделать. Я любил тебя, потому что ты был моим единственным другом, ты был сильнее, ты защищал меня, ты был моим старшим братом, хотя мы и одногодки.

Я знаю, что такое ненависть. Я начал ненавидеть очень рано. Когда мне исполнилось тридцать, я приехал в деревню, где отчим и мать жили после переселения. Все так же пьянствовали, скандалили… Приехал тайно, ни одна душа не знала о моем появлении.

В потемках я подошел к дому на отшибе. Видимо, мать с отчимом уже спали, окна не светились. В рюкзаке была десятилитровая канистра с бензином; толстую рогатину, чтобы подпереть дверь, припас заранее. Я облил бензином дом, оставалось чиркнуть спичкой…

Что удержало меня? Ваня, я понял вдруг, что никогда не смогу протянуть тебе руку, посмотреть тебе в глаза. Никогда…

Ночь я скоротал в лесу, у костерка, а на рассвете переправился на другой берег Илима и на маленьком “кукурузнике” улетел в Иркутск. С краем моего детства я простился навсегда… А сейчас, бывает, вдруг увижу во сне нашу деревушку, зима, санки, луна в небе… Или осенний лес, все понимаешь, чувствуешь и не можешь, что у тебя на душе, рассказать…

Стареем, наверное, кровный ты мой брат…»

Рассказы

Журавли

В этот раз Мишка с матерью потратили на сбор брусники больше времени, чем обычно, – целый день. На их постоянном месте у Малой речки кто-то ее уже обобрал, прошелся по ягоднику с варварством бульдозера. Ягоду брали наверняка браконьерским способом – совком. Веточки-крохотульки замяты, глянцевые листики безжалостно потоптаны, многие кустики с корнями вырваны. Пришлось идти к Россохе, но и там нетронутых полян не нашлось, одни оборыши. С полупустых участков за день с трудом набрали по ведру, но благодаря этому в турсуках[24] осталось место для рыжиков, которые год от года селились в еловом лесу возле большого болота. Наполненный ягодами и грибами Мишкин турсук был тяжел, лямки врезались в плечо, и мальчик то и дело оттягивал их руками, ослабляя давление и давая отдохнуть уставшим плечам. Мать, видя это, часто делала остановки, поглаживала плечи сына и приговаривала:

– Своя ноша не тянет…

– А какая тянет, мама?

– Чужая, – улыбалась мать.

– Разница-то какая?

– Значит, есть разница, раз говорят. Потерпи немного, Миша, сейчас до кулиги[25] дойдем, а там по полю, и считай, что дома.

– Далеко еще, – вздыхал Мишка.

Чтобы подбодрить сына, мать время от времени говорила:

– Посмотри, сынок, какая красота вокруг. Не налюбуешься.

Они садились на теплую лесную подстилку, мать очерчивала рукой возле себя какой-то незримый полукруг, словно хотела заключить в него и приблизить к сыну все самые, на ее взгляд, красивые места. Простая деревенская женщина, она всегда старалась поделиться с людьми своей радостью, вовлечь все окружающее в поле своего тепла и света. Иногда она делала не совсем понятные для Мишки вещи: осторожно пригибала к его лицу веточку осины и восторженно говорила:

– Миша, посмотри, как солнечный лучик высвечивает осиновый лист, каждую жилку. И цвет листа меняется. Видишь: веточка стала похожа на золотой ручеек… Какая же красота в природе!

Мать с сыном любовались другими невиданными красками леса. Казалось, этой осенью они совсем не такие, как прошлой. Желтые нынче стали совсем золотыми, красные – клюквенно-брусничными, азеленые были каменно-холодными, малахитовыми.

– Миша, ты только прислушайся! Чего только не услышишь в лесу! Слышишь, как журавли кричат? Это они в чужие земли собираются. А что это за скрип – знаешь? Это скрипят старые деревья, вроде бы чуют лютую зиму. Ты думаешь, деревья нам даны только для того, чтобы печки топить да дома строить? Нет, сынок. Они еще и почву лесную оберегают, сбрасывают листву на землю, укутывают ее теплым одеялом, чтобы не промерзала в морозы. Ведь в ней должны перезимовать и корешки, и зернышки. А вот посмотри, какие сосны-красавицы. В старину из них делали военные корабли. Так они и называются – корабельные сосны.

Мать брала Мишку за руку, и они шли дальше, вдохновленные близостью деревни. Но сынишка уж слишком устал. Увидев на дороге сухую сосновую ветку, мать подняла ее, укоротила, обломала сучья и подала Мишке.

– Вот тебе посох.

– Я же не дед какой-то!

– С посохом и молодые ходят, лишняя опора в лесу не помешает.

После первой сотни шагов спросила Мишку:

– Ну как?

– Здорово. Так и вправду легче. Спасибо.

– Спроси любого старика в деревне, он тебе то же самое скажет. Никто из них в лес без палки не пойдет.

Так за разговорами и с небольшими передышками добрались они до кулиги. Поле открылось сразу, за поворотом, и мгновенно ослепило чудесным видением. Мать схватила Мишку за руку и, приложив к губам палец, оттащила сына на несколько шагов назад. Прижав к себе Мишку, она восхищенно выдохнула:

– Журавли…

– Да, – прошептал он. – По всему полю.

Через ветки маленьких елочек было хорошо видно, что все поле, протянувшееся от леса до реки, было занято журавлями. Птицы были в движении: кто-то важно вышагивал на длинных палочках-ножках, похожих на ходули, кто-то выискивал мышонка-лягушонка, или что-то еще съестное, на недавно скошенном поле.

Мишка впервые увидел такое множество журавлей.

– Зачем они здесь, мама?

– В дорогу собираются. Перед отлетом вожак привел свою стаю попастись на скошенном поле, они здесь наедаются впрок, склевывают опавшее зерно. Сил набираются.

– Подойдем ближе.

– Нельзя, Миша, журавль – осторожная птица. Видишь, летает парочка. Это дежурные, они наблюдают за округой. Как только мы выйдем на поляну, вся стая поднимется и улетит.

– И что делать? У нас же нет другой дороги.

Мать замолчала и после недолгого раздумья сказала, как о деле решенном:

– Придется идти через лес, Миша.

– Но это же такой крюк!

– Да, крюк, но журавлей пугать не будем. Жалко их. Ты не представляешь, какая трудная и опасная дорога их ожидает. Не все долетят до южных земель, не все весной вернутся обратно. Пусть еще немного отдохнут на родной земле.

Мишка не стал спорить, он знал, что если мать решила сделать доброе дело, то не изменит решения, и даже Мишкины слезы не помогут. Колени не сгибались, плечи ныли, спина болела, а путь в обход был в два раза длиннее, чем через поле. Чтобы облегчить Мишкины страдания, мать взяла его посох, один конец положила на плечо сыну, другой – на свое, разместив турсук посередине. Друг за другом, гуськом, так они и пошли по окружному пути.

На очередном привале мать, прижав Мишку к себе и вытянув ноги, стала разминать онемевшую кисть правой руки. Потом печально сказала:

– Знаешь, Миша, журавли – самые мои любимые птицы, они похожи на людей. Красивые, верные друг другу. Они и чувства свои выражают, как люди. Запомнился мне один случай. Давно это было, когда мы с твоим отцом еще только собирались пожениться.

– До войны?

– Конечно, до войны, после нее забот слишком много было, некогда следить за журавлями. Только в небе их и видели. Так вот весной, когда они вернулись из теплых краев на свою поляну, мы с твоим отцом видели редкое зрелище – журавлиный танец.

– Они танцуют? – удивился Мишка.

– Очень красиво танцуют! Соберутся в кружок, один или два выходят на середину и начинают пируэты выделывать. Сначала слегка подпрыгивают. Потом пускаются в настоящий пляс, даже коленца выкидывают, да такие, что помрешь со смеху. И кружатся, и прыгают, и крылья распластывают, и вприсядку идут, будто трепака отплясывают на своих ходулях. А те, что по кругу стоят, не просто смотрят, а тоже в такт притопывают и крыльями прихлопывают.

– Ты же сама говорила, что они близко к себе не подпускают, а ты все это рассмотрела.

– Случайно, Миша. Так уж Бог дал, вернее, показал перед грядущими испытаниями. Наверное, чтобы сильнее мы свою землю любили. Не знали мы, что скоро многим придется идти за нее умирать. А чем сильнее Родину любишь, тем нещаднее врага бьешь и в победе не сомневаешься. Вот Господь нас и сподобил – чудо такое показал. Может, память об этом журавлином танце помогала твоему отцу и воевать, и побеждать.

– Мама, а какая польза от журавлей?

– Журавль – птица не промысловая, его не едят. В нашей деревне в мою бытность никто журавлей не обижал. Если Господь дал ему жизнь, значит, нужен он нам. Да и как же без него? Не представляю без журавля ни осени, ни весны. Журавлиный клин – как стрелка на циферблате. А красота-то какая! Как кричат они перед отлетом! Очень печально кричат, любое сердце дрогнет от этих криков. Зато по весне счастье, когда слышишь в небе журавлиную перекличку. Одного этого хватит, чтобы поверить в то, что добра на земле больше, чем зла.

Мишка смотрел на вдохновенное материнское лицо, на голубые ее глаза, на русые волосы. Не было ничего прекраснее маминого лица и этих проникновенных слов.

До дому добрались поздно вечером. Мишка, не ужиная, залез на печку, обнял подушку и уснул как убитый.

Утреннее солнце не то чтобы выплыло, но прямо-таки выпрыгнуло из-за сопки. Казалось, оно торопилось свою миссию выполнить – одарить мир светом, осветить все пути. По-хозяйски загорланили петухи. Но Мишку, привычного к деревенским звукам, разбудили не петухи и не солнечные лучи, а прекрасно-печальные, доселе незнакомые его маленькому сердечку поднебесные крики.

– Что это?

Мишка подбежал к окну, но вставленная к зиме вторая рама не давала возможности охватить взглядом все небо. На ходу застегивая штаны, в ботах на босу ногу Миша выскочил во двор.

Он сразу увидел маму. Она стояла посередине двора, приложив ко лбу руку козырьком, защищавшим глаза от слепящих солнечных лучей, и смотрела в небо. Мишка посмотрел по направлению ее взгляда и тут же зажмурился, – свет ослепил и его. Он заслонил солнце ладонью вытянутой руки и не столько увидел, сколько услышал журавлей.

– Курлы… Курлы… Курлы…

Высоко в небе, клин за клином проплывали над деревней прекрасные птицы. Над Красным Яром, над рекой и полями, над тайгой и дальше, дальше, дальше…

– До свидания, – шептала мама. – Возвращайтесь поскорей, родные…

Слов не было слышно, но губы ее еще шевелились, что-то шептали. Молитву, догадался Мишка, когда увидел, как мать широким крестным знамением осеняет журавлиный клин.

Распластав сильные крылья, птицы летели прямо на солнце. Казалось, в этом стремительном порыве они хотят окружить его своей мощной живой цепью и притянуть, приблизить к остывающей земле, чтобы солнце согрело и поля, и реки, и леса. Чтобы в родном краю навсегда установилось лето, и больше не нужно было журавлям ни улетать, ни возвращаться.

Зимой сорок пятого

Заканчивался февраль, но морозы не ослабевали. Воздух был пронизан белым кудреватым туманом. Через марево, насыщенное мелкими ледяными частицами влаги, солнечные лучи не могли пробиться к людям; ни тепла, ни света на землю не проливалось. Такие зимы частенько случались в далекой таежной деревне на берегу Илима, находящейся за сотни верст от Иркутска.

Анна шла по единственной деревенской улице, широко и извилисто раскатанной санями, утоптанной копытами лошадей. Женщина была молодой и статной, ее не портили даже уродливый ватник и большой клетчатый платок, которым она тщательно укутывала себя, защищаясь от едкого сибирского мороза. Шла быстро и легко, не оглядываясь по сторонам. Встречаясь с односельчанами, коротко кивала им головой и уступала дорогу, тем показывала, что сегодня ей не до разговоров, свойственных деревенским бабам.

Далеко-далеко от этой сибирской деревни шла война, о которой только и были разговоры у всех деревенских жителей. Вернее, жительниц. Мужиков-то – по пальцам пересчитать. Говорили о победах, о поражениях, читали друг другу редкие письма с фронта, оплакивали погибших, радовались тем, кто возвращался домой из госпиталей. Почти все деревенские мужики, здоровые и сильные, ушли на войну. Некоторые вернулись калеками, больше пропали без вести или погибли.

В первые месяцы войны, слушая радио, Анна никак не могла понять своим простым деревенским умом: почему советские войска постоянно отступают, оставляя город за городом, хотя в песнях и стихах наши солдаты представали в образах былинных богатырей, способных одолеть любого врага? В каждом деревенском доме погибли по одному, а то и по два, три, четыре мужика. Не было ни одной семьи, куда бы ни пришло горе. Женщина помнила всех своих земляков, ушедших на фронт. Как провожали их всей деревней, построив длинные столы и лавки из горбыля. На этом простецком сооружении и закуски расположились соответствующие: вареная картошка, квашеная капуста, соленые грибы и, конечно же, самогон, «казенка» бывала не часто. Случай выходил не рядовым, поэтому не жалели на закуску и деревенского сала, и жареных кур, и пирогов с капустой…

Мужиков забрали разом, так что деревня осиротела в один день – остались дети, женщины и старики. Тогда еще у них не было опыта восприятия горя военных утрат, которые, как тяжелые грозовые тучи, стали наползать позднее: то похоронка разразится громом, то пришкандыбает наспех подлеченный в госпитале инвалид. Одного из них доставили домой в сопровождении двух медсестер из районной больницы, так он был искалечен…

Всю свою жизнь Анна прожила здесь. Тут встретила свое счастье – любимого Степана. Поженились они еще до войны, родили двух дочек, и им казалось, что счастью этому не будет конца-краю. Степан был старше Анны на десять лет, долго не женился, вероятно, по причине своего характера. Он был человеком суровым, неразговорчивым, высказывался только по необходимости, да и то односложно. Никто в деревне не видел его смеющимся, кроме, пожалуй, Анны, за которой он ухаживал совсем недолго и своеобразно: то вечером положит ей на крыльцо букетик ромашек, то корзинку груздей поставит поутру, то еще что-нибудь лакомое припасет, но делал это так скрытно, что никто не мог выследить его за этим занятием. От природы Степан был чрезвычайно силен, физически вынослив, видимо, пошел в своего деда Ивана Макарыча, знаменитого охотника. О Макарыче, как звали его деревенские, рассказывали чудеса.

Макарыч хоть и был росточка небольшого, но необыкновенно широк в плечах. В одиночку ходил на медведя, вооруженный только рогатиной и ножом, – предпочитал охотиться на «хозяина тайги» врукопашную. Была у Макарыча старинная кремневая «фузея», которую он никогда не использовал, потому что на птицу и более мелкое зверье ставил капканы и петли. «Фузею» он показывал всем желающим и утверждал, что это «ружьишко» изготовили немецкие мастера более ста лет назад, а силе и точности его боя можно только завидовать.

О таежных подвигах Макарыча, видимо, не без его же помощи, сложили легенды. Утверждали, что охотник «заломал» пятьдесят медведей, и это было похоже на правду, потому что медвежатину в деревне ели чаще, чем свинину. Мясом Макарыч охотно делился с односельчанами, но делал это втайне, чтобы не пронюхали власти – в те далекие времена браконьеров наказывали значительно строже, чем сейчас. Славился Макарыч и как искусный рыбак: на Илиме и Ангаре ему были ведомы особые, потаенные затоны, где водилась отменная стерлядь, которую сибирские купцы поставляли аж в сам Петербург, к царскому столу…

Степан любил своего деда, потому что основные уроки жизни он усвоил именно от него. Макарыч брал своего внука и на рыбалку, и на охоту, и за грибами-ягодами, и на сенокос, и в ночное… Отцу некогда было заниматься сыном – он как каторжный вкалывал в колхозе, чтобы прокормить многочисленное семейство. Смерть Макарыча была трагической и случайной: он ушел под ангарский лед вместе с телегой и лошадью. Случилось это на глазах внука. Степану удалось выбраться из полыньи, а старому охотнику – нет. Было ему в ту пору девяносто шесть лет.

Как все деревенские, Степан был призван на фронт. Анна чуть ли не ежедневно молилась перед домашней иконой, вымаливая жизнь и здоровье мужу, втайне, чтобы никто, даже собственные дети не видели, как она истово бьет земные поклоны. Время тогда было безбожное. Да и где молиться? Церковь сожгли большевики, осталась от нее лишь поляна посредине деревни, заросшая бурьяном.

Бог услышал мольбу Анны, Степан вернулся. Правда, с тяжелым увечьем. Подорвался на мине. Сохранить левую ногу не удалось, отняли ниже колена. Остальные раны, довольно многочисленные, были просто пустяком по сравнению с этим. Но Степан, слава Богу, – живой, родной, любимый, рядом с Анной, с дочками, со своей престарелой матерью. Война еще продолжалась, люди сердцами слышали гулы далеких боев, в деревню регулярно приходили похоронки. А для Степана все уже закончилось.

Ничего, что нужда, – она была у многих. Почти в каждом дворе дети-сироты, и нужно думать, как накормить, обогреть, приласкать. Все, что нарабатывалось в полях и на фермах тяжким трудом, – отправлялось на фронт. Самим оставались крохи. Хорошо, лес подкармливал: грибы, ягоды, кедровые орехи. Тайга не даст умереть с голоду, даже зимой, в самые суровые времена. Вот уже и февраль сорок пятого. Поговаривали, что война скоро кончится, да и зима тоже сдавала свои права. И снова каждая свободная минутка у деревенского жителя будет связана с огородом и лесом.

Степан вернулся с войны на костылях, но долго ковылять на них не собирался. Он ведь был не только искусным охотником, лесовиком, но хорошо знал и плотницкое, и столярное ремесло – вся деревенская мебель, какая стояла в их доме, была сделана его руками. Короче говоря, Степан решил изготовить себе протез, не дожидаясь, пока ему, инвалиду войны, предоставят казенное изделие из алюминия и невыносимо пахнущей кожи. Во-первых, неизвестно, когда это произойдет, во-вторых, Степан не очень-то доверял ширпотребу – сделать протез своими руками и проще, и надежнее.

Однако он просчитался. Первый протез вышел слишком тяжелым, второй чересчур легким, третий сдавливал культю так сильно, что на глаза тут же наворачивались слезы, четвертый скользил, пятый скрипел; короче говоря, Степан затратил месяц упорного труда, пока не добился того, чего хотел. Еще два месяца ушло на привыкание к деревяшке – это был поистине кровавый опыт, потому что швы, хотя и затянулись, были все же некрепкими, кровоточили… Степан не знал тогда, что к протезу привыкают не месяц и не два, а гораздо дольше…

* * *
Сегодня Анна торопилась. Ей надо было рассказать мужу, какое важное событие ждет их скоро. Она шла и боялась взглянуть односельчанам в глаза, потому что они сразу же обо всем догадаются. Однажды это уже было, когда она носила под сердцем старшую. Соседка, старуха Степановна, поглядев в сияющие глаза Анны, подозрительно сказала: «Да ты, Нюра, прямо светишься вся. Уж не затяжелела ли?»

И вот опять… Она почувствовала беременность еще несколько дней назад и растерялась. Кругом война, беда, слезы, а тут такое. Не вовремя это. И что скажет Степан?

Степан с работы пришел раньше обычного, дочки уже собирали на стол. Увидев стыдливо зардевшуюся Анну, муж, заглянув ей в глаза, тоже все понял.

– Нюра, это правда? – спросил Степан.

Анна только развела руками и смущенно кивнула. Степан устремил взгляд в окно и какое-то время взволнованно молчал, свыкаясь с известием.

– Ну, что же, – наконец подытожил он свои мысли, – может, пацан будет…

– А если не пацан? – спросила Анна.

– Девка – тоже неплохо…

* * *
После ужина до самой ночи занимались хозяйством. Лампу не зажигали, керосин приберегали. Уже укладываясь спать, снимая с ноги деревянную колотушку, Степан сказал:

– Забыл сказать тебе, утром уезжаю за сеном.

– Это куда же?

– На дальнюю Тушаму, бригадир отправляет.

– С кем едешь?

– С пацанами, их на четыре дня от школы освободили.

– А что, кроме тебя никого не нашлось?

– Да кого же, Нюра? Одни старики остались.

– Тайга, боюсь я, Степа.

– Ничего. Пацаны молодые, здоровые…

– Чего я тебе в дорогу-то дам?

– Что есть, то и дай.

– Надолго едешь?

– Дней на пять. Ружье возьму, петли на зайца поставлю…

Утром Анна бережно уложила в небольшой холщовый мешок круглую буханку хлеба, три луковицы, завернула в бумажку соли, аккуратно, белой тряпочкой обмотала кусочек сала и в маленькую алюминиевую кастрюльку упаковала три вареные картофелины. Посмотрела на свои заготовки, почему-то покачала головой, пошла в сени, принесла чашку и в добавок к упакованному вытряхнула замерзший брусок молока.

Степан уже не спал. От прикосновения жены беспрекословно поднялся с кровати, взглянув на ходики, стал быстро одеваться.

– Не торопись, успеешь.

– Было бы лето… Пока по снегу доковыляешь.

– А фузею на что берешь? На медведя, что ли, собрался.

– Мало ли что…

Он обнял жену, неловко поцеловал ее в губы.

Солнышко из-за леса вскинуло свои первые лучи, а обоз из семи саней, торопившийся за сеном, уже миновал поляну, расположенную перед деревней, и нырнул в лес. Степан оглянулся, ласково посмотрел на родную деревню. Вот она, дом за домом, усадьба за усадьбой. Солнечная и приветливая. Нет лучше ее на свете. Стоит она в центре мира, ведь дороги и тропинки расходятся от нее во все стороны света. В Озерки и Кулигу, в бор, на таежные речки Тушаму и Рассоху, к сенокосам, рыбачьим и охотничьим местам.

Степан любил бывать в Кулиге – всего-то три километра от деревни, а как в другом мире. Летом он ездил туда полевой дорогой, возвращался лесной. До войны они ходили в эти места с Нюрой за грибами. Ему всегда нравилась похожая на распластанную в небе птицу поляна, большим крылом врезавшаяся в тайгу. А с другой стороны окоем реки. Высокие густые ели, сомкнувшиеся непроходимым частоколом, казалось, преграждали к Кулиге пути злодеев, но расступались перед честными добытчиками.

* * *
– Дядя Степан, не отставай! – услышал он голос Гошки, парня, живущего с ними по соседству.

– Да-да. Засмотрелся. Хорошо тут у нас.

– Да чего хорошего? – вступил в беседу Мишка Клашин. – Вот в райцентре хорошо. Школа есть, библиотека, пекарня, детсад, ясли, несколько магазинов. Это, я понимаю, красота…

– Ладно, Мишка, спорить не будем. Скажи лучше – как дорогу пробивать будем?

– Коренного под узду придется вести, – проворчал для пущей важности по-стариковски Мишка. – Больно снегу много…

Дорогу, действительно, местами занесло снегом, но наст был мягкий, и лошади спокойно шли, пробивая хороший санный путь.

До сенокосных угодий, что были в дальней Тушаме, добрались на второй день к вечеру. Проверили, не попортило ли зверье два зарода[26], что остались не вывезенными с осени. Следов вдоль изгороди было много, но сломать ее или перепрыгнуть силы у лосей и косуль не достало.

– К ночевке готовиться будем, – сказал Степан. – Давайте обживать зимовье. Гоша и Толя, распрягайте лошадей и ведите в загон под крышу, не забудьте сена дать. Мишка и Саша, топите печку, воду надо вскипятить для чая. А я, пока светло, петли на зайцев поставлю, вдруг какой зацепится…

Пацаны пошли к зимовью. Избушка располагалась посреди просторной поляны в окружении дозорных кедров. Приземистая, с маленькими оконцами под двухскатной крышей. Между бревнами в пазах виднелись обрывки мха. Через сени, которые были завалены дровами, заготовленными еще во время сенокоса, отдернув щеколду на двери и отбросив крючок, прошли внутрь. Пахнуло нежилым. Железная печка, стол возле окошка, двое широких полатей, вот и вся обстановка. С потолка, опоясанный веревками, свисал тюк.

– Что это такое? – спросил Саша.

– Постель, – ответил Мишка.

– А чего она вверху-то?

– От мышей.

– Иногда, я слышал, в зимовье медведи заглядывают, – неожиданно сказал Саша.

– Ну, ты скажешь! Он что, щеколду умеет открывать?

– Не знаю…

– Всё! Хватит трепаться, давай печь начнем топить, смотри, и спички, и береста есть…

Когда вернулись Степан и остальные ребята, в зимовье было тепло, на печке звучно попыхивал чайник. На маленьком подоконнике нашли огарок свечи. Ужин окончился быстро, и все сразу легли спать.

– Дядя Степан, – послышался нарочито равнодушный Гошкин голос, – а что, медведи могут зайти в зимовье?

– Конечно, могут, дверь нужно хорошо закрывать. Накинули крючок?

Толя встал и на ощупь добрался до двери. Звякнул крючок.

– Вот так спокойнее.

– А зимой же медведь спит!

– Они к осени жиреют, запас набирают. Потому и спят мертвецки. А если какой медведь плохо питался и недостаточно ожирел, то ему не заснуть, будет бродить всю зиму, еду искать. Это шатун, страшный зверь. Он никого и ничего не боится, у него одно дело – найти добычу и сожрать.

– Дядя Степан, а ты шатунов встречал?

– Бог миловал.

Степан уснул. Во сне он увидел Нюру совсем молодой, девчонкой, еще до замужества. Они шли с ней по дороге вдоль широкого поля пшеницы. Он пытался взять ее за руку, но она со смехом выдергивала ее и убыстряла шаг. Слева над всей округой царственно возвышался Красный Яр. Вдруг совершенно неожиданно Анна метнулась в сторону, подбежала к обрыву, широко раскинула руки и прыгнула… Нет, она не падал, а летела, вернее, парила над Красным Яром, над рекой, отдаляясь, направляясь вниз по течению, и скоро исчезла из виду. Степан одиноко бродил по берегу Илима, ждал, когда вернется Анна, но она не возвращалась…

По привычке Степан проснулся рано. Тусклое таежное утро медленно просачивалось в оконце. Он подкинул в печку дрова, быстро оделся и вышел на улицу. Надо было проверить петли, поставленные вечером. Мгновение раздумывал, взять тяжелую фузею или оставить, потом махнул рукой, зашел в зимовье и закинул ружье за спину.

– Так спокойнее, – сам себе сказал фронтовик.

Степан вдохнул колкого морозного воздуха, который на границе дня и ночи казался голубовато-прозрачным, как хрусталь. Звук шагов инвалида далеко разносился по округе. Идти было очень трудно, деревянный протез глубоко проваливался в наст, и выдернуть его из слежавшегося снега было нелегко. Вспомнился дед Макарыч, с которым они ходили на охоту. Однажды, указав на Полярную звезду, сверкавшую ярче всех остальных, старик сказал, – это путеводная звезда для всех, и она обязательно приведет домой путника, который потерял дорогу.

«Да, дед, сейчас я так хорошо знаю свой край, что нигде не потеряюсь», – горделиво подумал Степан. Справа и слева стояли заснеженные кедры, сосны, ели, казалось, что кто-то заботливо нарядил их в белые шубы и шапки, защищая от мороза. Он остановился, любуясь этой мирной красотой, от которой отвык за годы войны. Зимнее солнце с трудом пыталось приподняться над горизонтом.

Вдруг Степана как молнией пронзило. Следы!

Их ни с какими другими он перепутать не мог. Вспомнил, что много раз встречался с такими же отметинами, когда ходил с Макарычем на охоту, но самого «хозяина» вблизи не видел. Дед, обучая внука, разбирал следы вдохновенно и с пристрастием.

– Степа, на подушечках лап у медведя, – говорил он, – мозоли, они оставляют след, который ни с каким другим зверем не перепутаешь…

Эти воспоминания промелькнули перед глазами Степана в одно мгновение.

«Откуда медведь? Да не просто медведь, шатун. Его не отпугнешь, он уже ничего не боится…»

Сделав еще несколько шагов, Степан увидел медведя, тот раздирал зайца, попавшего в Степанову ловушку. Возвращаться назад в зимовье было поздно. Такому страшному зверю догнать ковыляющего инвалида ничего не стоило. Залечь, спрятаться на ровной поляне, найти удобный упор – не было ни места, ни времени. Позади – мальчишки. Медведь с ними разберется в два счета, как только они выбегут за водой или по нужде. Тут же с ног собьет и когтями распорет.

«Некуда мне бежать, тут придется сражаться…» – вследствие солдатского опыта вспыхнула молниеносная мысль.

Стоя, Степан быстро приложился, целясь под лопатку, и спустил курок. Он понял, что попал, так как медведь крутанулся на месте, и, бросив зайца, начал прыжками уходить в чащу.

Степан заторопился, не желая упускать раненого зверя, он выстрелил еще раз, практически не целясь. Зверь не останавливался. Инвалид торопливо загнал два патрона в стволы и выстрелил еще два раза. После каждого выстрела, осознавая, что пули не достигали цели.

«Наверное, упора нет, – решил Степан. – Сейчас, обопрусь обо что-нибудь, только перезаряжу».

Но патронов уже не было.

Зверюга, словно чуя, что Степан расстрелял боезапас, вдруг резко развернулся и широкими прыжками понесся, заходя сбоку, на безоружного охотника. Медведь шел напролом, сухие ветки на его пути с треском разлетались по сторонам. Иногда его притормаживал глубокий наст, то передней, то задней лапой он проваливался в снег.

Степан понимал, что неминуемо станет добычей. Стрелять ему было нечем, ребята еще спали в зимовье, да если бы даже они и выскочили на улицу, помочь бы не смогли. Бить дробью, даже крупной, по медведю – последнее дело. Похоже, охотник не на шутку разозлил шатуна, и тот ни перед чем не остановится. Почти четыре года на фронте, он, будучи солдатом, не раз смотрел смерти в глаза, но погибнуть сейчас, в когтях зверя, – нелепо и страшно. А как же Нюра, его девочки, и тот, еще не родившийся сынок?

Медведь стремительно приближался, его смрадное дыхание уже было слышно Степану. Никогда в жизни он не видел так близко зверя, желающего его растерзать. Почти инстинктивно охотник выставил перед собой руку с длинноствольной фузеей, пытаясь прикрыться ей от удара косолапого.

Медведь прыгнул. Однако его сокрушительный удар, ломающий хребет любому зверю и домашней скотине, прошел мимо. Когтистая лапа пролетела рядом с лицом, сорвав кожу на лбу и щеке, но не задела глаза.

Степан упал на спину. В ту же секунду на него насела лохматая громадина.

Никогда в жизни силачу Степану не доводилось быть в такой ситуации. Даже в деревенских драках он не принимал участия, предпочитал мирить забияк. Он был слишком силен, чтобы применять свою силу не по назначению. И вот теперь пришло время этой силой воспользоваться.

Желание жить было настолько нестерпимым, что бывший солдат Великой Отечественной, практически не имея шансов на спасение, не раздумывая, кинулся в рукопашный с рассвирепевшим медведем. В жилы человека влилось что-то звериное. Какие-то неведомые для него самого силы помогли ему на равных участвовать в этой, казалось, абсолютно неравной битве.

Медведь рвал когтями руки и плечи Степана, пытался схватить его клыками за шею и сломать основание черепа. Богатырь уклонялся, как мог, прятал голову на груди зверя и пытался высвободить большой охотничий нож, пристегнутый к поясу. Наконец, ему это удалось.

Фронтовик уже не чувствовал боли от разорванных когтями зверя предплечий и груди и думал об одном: надо убить медведя. Силы оставляли его, кровь заливала глаза. Солдат пытался ударить медведя ножом в грудь, но замаха не было, и удар не получался. Вдруг Степан почувствовал, что зверь чуть ослабил свой напор. То ли решил отдохнуть, то ли сменить позу, и подставил под удар мохнатый бок.

Все свои силы Степан вложил в этот смертельный удар. Утробный крик боли и ярости раздался над тайгой. Зверь метко ударил лапой по руке с ножом, и нож вылетел. Степан судорожно нащупал его, подтащил за рукоятку, но сил на второй удар уже не было. И вдруг он почувствовал, как зверь слабеет. Рывки его стали не такими резкими, схватить зубами человека он уже не мог. В один из таких моментов Степану удалось присесть и вновь ударить медведя под лопатку. Зверь выпрямился, встал в полный рост, развел лапы, словно, прощаясь с жизнью, хотел обхватить весь свой родной лес, и, рыкнув, бездыханно рухнул на Степана. Выставленный навстречу нож вонзился прямо в медвежье сердце.

Охотник пытался столкнуть с себя тяжелую мохнатую тушу, но не мог. Силы покинули его. Кровь заливала лицо, тошнотворная слабость тяжело разлилась по телу. Он, задыхаясь, потерял сознание.

Очнулся уже в зимовье. Над ним склонились ребячьи лица.

– Дядя Степан! – закричал Гошка. – Ты живой?

Степан разжал слипшиеся от крови губы и прошептал:

– Посмотрите, что у меня. Мишка, проверь руки-ноги…

– А как проверить-то?

– По левой – можешь постучать топором, – уже внятнее сказал Степан, но пацаны шутку поняли и сдержанно захихикали. Пока они везли в зимовье израненного Степана, он был без сознания. Мальчишки изорвали свое нижнее белье и туго перебинтовали наставника, чтобы не истек кровью. Он и так ее много потерял…

День прошел быстро, сено мальчишки погрузили на сани, под словесным руководством Степана освежевали медведя, разрубили тушу на части. Степан чувствовал слабость, раны от укусов сильно болели, постоянно тошнило, но сила воли не покидала богатыря, он понимал, что надо терпеть, что ребятам будет трудно без его советов и опыта. Мальчишки стали непривычно тихими, предупредительными, поглядывая на раненого учителя с восторгом и обожанием, собрались в обратный путь.

И только одно было мучительнее ран. Степан страдал от мысли, как он в таком виде предстанет перед женой? Ведь ей нельзя волноваться. Нельзя ее огорчать. Но другая, несомненная и радостная мысль, скрашивала, просвечивала как утренний свет эти переживания. Степан был уверен, что все произошедшее с ним символично и промыслительно. Теперь он не сомневался, что у него родится сын. Обязательно сын! Ведь должна же богатырская сила передаваться от рода к роду. Иначе кто будет заламывать медведей и бить врагов Руси, которым век от века нет переводу.

Делянка рыжиков

После июльских дождей, пронизанных солнечными лучами, наполненных теплом, пошли грибы… Они друг за другом повылезали из своих моховых норок, как будто услышали зов небес, сообщавших, что пришла грибная пора, что самое время явить людям чудеса земли. Да и как ей не похвастаться, как не полюбоваться своим детищем: нелегкий для природы труд вынянчить, вырастить, сберечь от непогод такое чудо, как гриб. Поныне идут споры о таинственной сущности этих удивительных то ли растений, то ли существ. Лес, обнимавший мягкими лапами деревьев деревню, притаившуюся на опушке, превратился прямо-таки в «золотую» кладовую.

Мишка каждое утро уходил за грибами, словно на работу. С вечера заготавливает закусочку – складывает рядком: хлеб, огурец, яйцо, лук, маленькую солонку, бережно насыпает в нее щепотку соли. Утром наливает в бутылку, не проливая ни капельки, молоко из холодного погреба и с первыми солнечными лучами отправляется в лес. Около просеки его уже ждут друзья-приятели, закинув турсуки за спину, мальчишки, поеживаясь от утреннего холодка, как в воды степенной реки входят в лес. Лес чистенький, нет ни завалов, ни корневищ, весь валежник убран и свезен на дрова.

Птицы гулко распевают свои еще по-летнему оптимистичные песни, как будто радуются, что утренний дождик их умыл, и они прочистили свои горлышки.

В первые дни ребята собирали все: в турсуках теснились маслята, волнушки, подберезовики. Но это грибы для жарехи. В начале августа стали встречаться величавые белые, пугливые грузди, облепленные для маскировки палыми листами, акварельные рыжики. Грибам этим цены не было, в каждом деревенском доме их запасали на зиму – на праздник и на «черный» день.

– Рыжики и грузди, соленые огурчики и квашеная капуста, да если урожай на картошку получится, значит, доживем до весны, – сладко, с радостной улыбкой говорила мама.

Мишка за грибами ходил с палочкой. Он выбирал ее в лесу, ошкуривал острым ножом-складнем. Это была не подпорка, а народный грибоискатель, дополнительный глаз, третья рука. Пред каждой кучкой выпуклого мха не надо было нагибаться. Увидел под кустиком кочку, разрыл ее палочкой, вот и гриб открылся. Тогда уж и на колени встать не зазорно, срезать бережно, с любовью положить в турсук. А грузди хитрые грибы, растут семьями, нашел одного, ищи – вокруг, всегда найдешь еще с десяток спрятавшихся: здесь палочка незаменимая помощница.

Когда грузди и рыжики укоренились, когда разрослись их дружные семьи, в лес на заготовки пошли взрослые сельчане. Некоторые всем домом отправлялись на грибную охоту. Турсуки за спинами, ведра в руках. Пустела «золотая» кладовая после таких походов, затихал лес, глядя на вывороченный мох, на грибные очистки, оставленные ловкими грибниками. Обиженно меркла красота.

В такое время Мишка, исхаживавший километры, возвращался домой уставший, а грибов – только дно турсука едва закрыто.

В один из вечеров он горько жаловался матери.

– Как Мамай по лесу прошел, все вытоптали и выломали вместе с грибницами. Кажется, все грибы закончились, а у нас в кадушке чуть-чуть засолено.

– Ох, ты мой помощничек, – мать ласково пригладила вихри на Мишкиной голове.

Он вывернул голову из маминых ласк и, насупив брови, по-взрослому сказал:

– Мама, какие уж тут нежности, заготовка идет на зиму, а у меня ничего не получается, вот у Анисимовых уже десятиведерная кадушка засолена.

Мать рассмеялась, он с удивлением посмотрел на нее, не понимая причину радости.

– Ты уж прости меня, Мишенька, это я радуюсь, что ты у меня такой хозяйственный, ответственный. Не забывай, что у Анисимовых семья двенадцать человек, потому и заготовлять надо больше.

– Да они, мама, всей семьей ходят. Идут по лесу цепью, ни одного гриба не пропускают.

– Им семьей ходить можно, есть время. Отец милиционером работает, мать по дому с детьми, колхозными делами не заморачивается, да и ртов полон дом, такую ораву прокормить много чего надо.

– Не только они ходят, уже в лесу до кулиги и малой речки все чисто.

Мать с сыном замолчали, оценивая каждый по-своему сложившуюся ситуацию.

– Знаешь, Миша, я постараюсь договориться, чтобы меня Марья подстраховала с вечерней дойкой, и пойдем в воскресенье мы с тобой за грибами, – вдруг решительно сказала мать.

– Правда, что ли, мама? – воскликнул обрадованный Мишка.

– Правда, правда. И пойдем мы далеко, за Малую речку, к Рассохе.

– Вот здорово! – у Мишки даже слезы радости брызнули из глаз.

– Здорово, конечно, и мне хочется по лесу побродить.

После утренней дойки, в воскресенье, Мишка с матерью пошли за грибами. Турсуки за спинами, позвякивает походный котелок, привязанный к Мишкиным вещам, это для того чтобы чайку вскипятить. Еда тоже обычная, походная. До Кулиги в лес не заходили, шли по дороге, вдоль поля. День обещал быть солнечным, погода обнадеживала. Дорога была податливой, мечты – легкими, как облака, заботливо сопровождавшие путников в далекие края. Мишка заметил, как много стало желтых листочков на березах, но от этого наблюдения грустно ему не сделалось. Шли долго, молча, вкушая как дивный напиток сложный, насыщенный, как чай, аромат еще благоухающих трав.

У Кулиги передохнули, место для отдыха было приготовлено заботливыми первопроходцами давно: напиленные чурбаки, сколоченный стол, кострище.

Вокруг, защищая это место от ветра, столпились могучие, закаленные в невзгодах, самоотверженные ели. Под ними притаились ольховые кусты, обступая и оберегая еще не созревший брусничник. Наливающиеся соком цвета зари ягодки, как малыши, нежились на подушечках их изумрудного мха. Как, откуда они набирают ту жизненную силу, которую потом жертвенно отдадут людям?

Справа угрожающе выступили на опушку особо высокие сосны, как будто предупреждали людей: мы даруем вам свои богатства, и вы будьте милостивы к природе. И, казалось, вторило им огромное вспаханное поле, показывающее изнанку великой картины природы, непостижимую в своей щедрости плоть земли. Поле обрывалось крутым угором, и уже у другого берега виднелась светлая гладь реки.

А за полем, за рекой, сказочной горой высилась Качинская сопка с примыкающим к ней волшебным Шальновским хребтом. Они были, казалось, театральным занавесом солнечной сказки, за который в конце дня уходит уставшее солнце. И они же, вернее их совокупная тень, становилась тем таинственным серо-синим покровом, который летней ночью укрывал все окрест на недолгие часы отдохновенья.

Мишка, мечтательно глядя на сопку, спросил:

– Мама, а ты была на вершине?

– На какой вершине?

– На Качинской сопке.

– Чего я там забыла-то, – безразлично ответила мать.

– Как чего, оттуда все видно.

– Она высокая, конечно, все видно.

– Вот перейду в седьмой класс, пойду в поход на вершину.

– А что, раньше не берут?

– Не берут.

– Ну тогда вставай, нам немного осталось идти, с километр, пожалуй.

Мишка вскочил, неловко забрасывая турсук за спину.

– Сынок, ты не гонись, все надо делать без спеха, – поправляя лямки на спине сына, напутствовала мать.

– Мама, как же без спеха, уже солнце поднялось эвон куда.

Они вышли на неширокую дорогу, утоптанную скотом, ведущую вдоль изгороди, отделявшей сосновый бор от колхозных полей.

За Кулигой, ближе к болоту, колючей стеной стоял ельник. Однако мать не пошла к нему.

– Пойдем, Миша, дальше, перейдем Малую речку, а там моя делянка есть.

– Какая делянка, мама?

– Самая настоящая.

– Ты что, там грибы садила?

– Грибы не садила, но каждый раз, когда я бываю там, всегда набираю и грибов, и ягод.

– А я почему ее не знаю?

– Давненько не была там. Последний раз лет пять назад сюда заходила.

– Да, тогда я еще в детсад ходил.

– Да, да, под стол помещался во весь рост, – светло усмехнулась мать.

– Мама, а кто про эту делянку знает?

– Кто. Отец знал, твои сестрички знали, бегали сюда, пока замуж не вышли и не уехали.

– А деревенские?

– Ну откуда мне знать. Да и таблички на том месте нет, что она наша и другим вход запрещен. Кто наткнется, тот и соберет урожай.

– Да, может, кто-то уже побывал, – печально произнес Мишка.

– Не горюй, сынок, всем хватит, место хорошее, урожайное.

Мать с сыном аккуратно прошли по деревянному мосточку через речку, что бурлила полноводным потоком, неся свою темную, будто газированную водицу к большой реке.

– Эка как от дождей Малую разнесло, на лодке можно плыть, – с интонацией бывалого моряка сказал Мишка. – В июне сюда коров с Женькой-кондитером гоняли, перепрыгнуть можно было.

– В воде таится сила огромная, любую гору свернет, даже свет из нее можно высечь, – восторженно произнесла мать, явно любуясь рекой. – Посмотри, Миш, вода-то какая черная, видимо, болото переполнилось.

– Наверное, мама.

Они прошли еще немного, и мать резко, словно что-то вспомнив, остановилась у поваленного дерева. Ветер вывернул его с корнями давно, кора его уже покрылось слоем мха. Вблизи корневища тонкой ладонью мать бережно расчистила от мха небольшую поверхность, и Мишка увидел буквы «А + К».

– О, здорово, какая древность! – воскликнул он. – А кто эти «А» и «К»?

– Догадайся.

– Мама, это ты, ведь. «А» – это Анна. А «К», неужели, отец?

– Видишь, как быстро догадался. Да, это отец вырезал, тебя еще на белом свете не было. Действительно, древность, – то ли с сожалением, то ли с обидой на жизнь дрогнувшим голосом согласилась Анна.

Наступила звенящая тишина, Мишка даже оглянулся. В упор на него смотрели молодые березки, тоненькие, с маленькими листочками на редких ветвях. И островерхие темно-зеленые ели, и лиственницы с яркой хвоей фисташкового цвета – все, казалось Мишке, смотрели на него, словно ждали от него трудового подвига. Будто лес хотел расстаться со своими богатствами, но отдать решил их душе юной, неалчной, осененной материнской и отцовской любовью.

– Ну-ка, подожди немного, Миша, – нарушила тишину мама, – попробую найти палки, у корневища во мху в последний раз оставляла. Вот же они, здесь. Никто не тронул, – по-детски обрадовалась Анна.

Она бережно вытащила палку, поросшую мхом.

– Сгнила, наверное, мама?

– Сейчас узнаем, – бодро ответила Анна, ударив палкой о ствол высокого дерева. Палка переломилась.

– Сгнила, еще бы не сгнить, время-то сколько прошло. Найди две палочки, посуше, полегче чтобы были.

Мишка хотел выполнить задание наилучшим образом. Поэтому он стал искать не у тропы, а зашел в березняк, дошел до ельника. Плотные ветки взъерошенных, неопрятных елей не пропускали солнечные лучи, и у земли было прохладно и сумрачно.

Срезав верхушки у двух засохших елочек, он вернулся к матери. Очищая палки от сучков и мшистой коры, спросил:

– А где мы заходить будем и куда пойдем?

– Здесь и зайдем, в этом еловом лесу ходить будем, и обратно домой отсюда пойдем.

– Собирать все грибы будем или только рыжики и грузди?

– Вот зайдем в ельник, там должны нас ждать рыжики, но уж если их не встретим, тогда всё подметать станем. Так как ходить будем поблизости, давай котелочек свой, я туда еду положу, припрячу вот здесь у нашего дерева. Чтобы тяжесть не изнуряла.

– Нет, мама, давай я все-таки котелок с едой с собой возьму. А то ведь собака может пробежать, а то и лиса, съедят наши припасы и нам ничего не оставят.

– Как хочешь, Миша. Бери, носи, я ведь не против, устанешь, помогу.

– А я его на поясок к себе приспособлю. И плеч не потянет, и не тяжело будет.

Мишка стал привязывать котелок, привязав, подергал, проверяя прочность.

– Ой, мама, – вдруг закричал он.

– Что такое сынок? – испугалась Анна.

– Авария! У меня резинка у трусов лопнула.

– Шнур у меня есть, сейчас поправлю твою аварию, скидывай свои трусы, – заулыбавшись, ободрила сына мать.

Она выдернула порванную резинку, потянула ее, она опять оборвалась.

– Да, отжила свое резиночка, ну ничего, я сейчас шнурочек туда вдену.

– Вот теперь нормально, – она еще раз проверила выполненную работу. – До дома доживешь, а там новую резинку вденем. Смотри, если туговато, ослабь, все равно штанами все прикрыто.

– Нормально, мама, пошли в лес, а то день закончится.

– Хорошо, сынок, пойдем.

Анна блаженно вздохнула, огляделась кругом, запрокинув голову, залюбовалась родными местами. Подергала за лапку ель, как старую знакомую. Обняла тоненькую березку, прижалась щекой к ее шелковой кожице. Постояла, словно в забытьи.

Мишка первым пошагал в лес. Анна его догоняла.

В цепкий ельник они вошли вместе. Ковер мха пружинил под ногами, идти было трудно. Даже в середине лета почва в этом полусонном царстве прогревалась по-разному. И поэтому воздух слоился: в одном месте был теплым, а два-три шага в сторону – становился холодным.

– Это твоя делянка? – неодобрительно спросил Мишка, показывая матери на связанные густой паутиной ели.

– Потерпи, сынок, сейчас она откроется. Ведь рыжик тепло любит, хорошо растет в молодом соснячке, да мох ему подавай.

Грибники прошли словно через плотный заплот,состоящий из ельника, и перед ними открылась поляна, заросшая невысокими задорно кучерявыми сосенками. Анна подошла к одной из сосенок, обняла ее и поцеловала золотистый, смолянистый ствол.

– Ну, милая, выросла-то как! Уж меня выше стала. Здравствуй, родная, вот и встретились. Я не одна, с сыном к тебе пришла в гости.

– Мама, ты чего это, уж и с соснами разговариваешь? – удивленно и сочувственно спросил Мишка.

– Да, родной, она все слышит и понимает.

– Мама, – неодобрительно вздохнул Мишка. – Ну как сосна может понимать? – уже с иронией парировал он.

– Так же как и ты, родной мой, – невозмутимо ответила Анна и замолчала. Только рукой взмахнула.

Семейки рыжиков, которых было здесь, как в сказке, видимо-невидимо, расположились в подножиях сосен, разместились на моховых подушечках, приютились на маленьких освещенных лужайках. В солнечных лучах они, влажные, радужно искрились, не скрывая своей красоты, нежились в объятиях теплого дня.

Мишка не показал своего восхищения, как маленький мужичок он деловито поставил турсук на землю, вытащил из него складешок и наклонился к первому грибу, ярко оранжевому с пятнистой шляпкой.

– Миша, я прошу тебя, большие рыжики не срезай, выбирай молодые грибочки. Большие – старые и обычно червивые, а молодые солятся хорошо. Они очень вкусные, – облизнув губы, проговорила мать. – Да с волнушками не перепутай.

– Мама, я что, впервые грибы ломаю, – важно ответил сын и нетерпеливо набросился на добычу. У него дух захватывало от радости, что здесь, на маминой делянке, столько золотых рыжиков. Как будто чья-то неведомая рука насыпала их здесь для них двоих, для матери и сына, беззащитных, заброшенных судьбой в таежные края двух бедных, но несказанно богатых любовью к миру и природе людей.

Мишкины глаза уже мастерски высматривали белесый мох, находили едва заметный бугорок. Палочкой расширял он прикрытие, аккуратно помогал пальцами, и вот дар – семейка маленьких рыжиков.

Но волнушки отвлекали его взгляд, уж больно были хороши: лилейно-розовые, с загнутой к низу кисейной бахромой. Настоящие лесные балеринки. Они являли свою красоту миру, они требовали восхищения и не прятались, как рыжики.

– Миша, не бегай по делянке, а то, неровен час, потопчешь грибы. Ходить надо аккуратно, они тут на каждом шагу.

– Хорошо, мама, хорошо, я и так уже боюсь наступать, рыжиков тут меряно-немерено. Вот смотрю, только они какие-то разные встречаются.

– Как так, разные?

– Вот на, посмотри.

Мать остановилась, подошла к сыну, заглянула в его корзинку.

– Да, вижу. Это рыжик еловый, поэтому покрывается зелеными пятнами. Место среза тоже быстро становится зеленым.

– Зелень на грибе, это плохо, мама?

– Плохо, но только не у рыжика. Твой отец говорил, что это сок, в котором медь содержится, поэтому он зеленеет на воздухе.

– Медь? Откуда она там?

– Я не знаю, Миша, – ответила Анна таким тоном, как будто знала и об этом, и обо всем том, о чем и говорить нельзя.

Не успело солнце подняться над горизонтом, а оба турсука уже были полнешеньки отборных рыжиков. День расщедрился на тепло, и Мишка в утепленной куртке разжарился и вспотел.

– Мама, я сниму куртку?

– Да, действительно, жарко стало. Сними сынок, подойди ко мне, я заправлю рубашку в штаны.

– Мама, а давай наберем рыжиков в котелок и в куртку?

Мать рассмеялась.

– Хозяин ты мой родной, не надо жадничать. Это бы добро донести. Ведь у меня турсук трехведерный, а у тебя два ведра за плечами будет. Даст Бог, еще придем сюда.

– А вдруг, другие все соберут до того, как вернемся еще раз.

– Не жалей и не жадничай, роднулька. Каждому человеку свое отмерено: ни больше и ни меньше урвать ему не удастся. Как будто Кто-то нам всем отмеряет по нашим добродетелям. Ты у меня добрый мальчик, вот тебе и достался сегодня завидный дар. Радуйся, благодари природу. Пойдем лучше к реке, отдохнем, чай вскипятим, поедим и поторопимся домой.

С тяжелой, но не тянущей поклажей мать и сын пошли к реке.

Река открылась им так же неожиданно, как недавно раздолье рыжиков. Широкий и вольный поток плавно нес громаду воды. Берег круто обрывался, и они не сразу нашли спуск. Расположились на небольшой песчаной отмели. Это отмель мыском входила в реку. Оказавшись в окружении густого ивняка и прибрежной осоки, путники следили за тем, чтобы не зацепиться и не уколоться.

На их счастье, на отмели остались следы от костра с куском сухой березовой коры, а главное, таганок стоял в целости и сохранности.

– Видишь, как удачно. Да что нам с тобой еще надо для полного счастья, сынок?

– Костер развести и чайник вскипятить, – взволнованный радостью удачной грибной охоты, закричал Мишка.

– Ну-ка поищи сухих хворостин, пару штук хватит, мы ведь не целый котелок кипятить будем.

Сухие сучья загорелись сразу. Мать набрала в котелок воды, нацепила его на закопченную березовую рогульку. Не торопясь, нарезала хлеб, достала припасы, разложила их на белоснежном вафельном полотенце, которое каким-то чудом оказалось у нее. В это время вода в котелке закипела, Анна заправила ее смородиновыми листьями, которые сорвала по дороге, и прикрыла Мишкиной курткой.

Сын восхищенно смотрел на свою мать, как на волшебницу.

– Что, есть захотел? – заметив его взгляд, с улыбкой спросила она. – Сейчас, сынок, все будет готово, а ты яйца начинай чистить, да посолить не забудь, соль не экономь, мы сегодня заслужили вкусный обед.

Еда закончилась быстро. Остался только чай. Мать медленно, явно наслаждаясь, маленькими глоточками пила этот мало похожий на настоящий чай напиток, но пила его с таким удовольствием, с такой изысканной грацией, что казалось, это был заморский сказочный шербет. Мишке пить чай впустую не хотелось. Полюбовавшись матерью, он встал, сняв ичиги, подошел к воде. Вода лизала песчаный берег и его усталые ноги, она была на диво теплой, даже не верилось, что это вода той самой реки, необузданной мощью которой они недавно восхищались.

– Мама, можно я искупаюсь?

– Да берег уж больно не ласков, да и река в этом месте незнакомая.

– Чего ее знать, река это ведь вода. А вода – это жизнь, – важно пофилософствовал подросток.

– Не скажи, Миша. Река – это и путь, и труд, и даже смерть, – поправила его мать.

– Я ведь плавать не буду, здесь окунусь и все.

– Здесь, на моих глазах, можно, Миша. Только не дальше.

– Я же не маленький, с ребятами эту же реку у нашей деревни переплывали.

– Это с ребятами. Будь осторожен.

Мишка, кивнув, побрел, выискивая место поглубже. Песок под ногами был зыбучий, поставишь ногу, а подводный песчаный вихрь осаживает ее, засыпает и приподнять для следующего шага уже тяжело.

Мишка опрокинулся на спинку, подгребая руками и чуть отталкиваясь ногами. Небеса поглотили его взгляд, заворожили медленно плывущие облака, убаюкали птицы, щебечущие в прибрежном ивняке, укачала теплое течение. Время остановилось. Вдруг Мишка очнулся от осознания того, что мыска, где осталась мать, не видно. Он попытался плыть к берегу, течение не позволяет – сносит на глубину, Мишка понял, что оно сильнее его. Попытался встать на ноги, а дна – не достать.

Страшно не было, просто не верилось, что в это прекрасный день может случиться что-нибудь плохое. Больше всего Мишку беспокоила мысль, что будет ругаться мама. Мысль о матери наполнила глаза слезами.

Мальчик вновь попытался достать до дна, надеясь, оттолкнувшись, получить импульс, но не получилось. К его ужасу он зацепился за что-то шнурком, заменившим в трусах порванную резинку. Мишка попытался оторваться, стал дергаться во все стороны, но, кроме потери сил, ни к чему это не привело. Он пытался освободиться от зацепа, шаря за спиной руками, но при этом сразу уходил под воду. Паника охватила его, к нему пришла мысль, что он сейчас утонет. Ничего не соображая, Мишка наглотался воды и уже смирился с неизбежным. Он пытался кричать, но взахлеб, и крика не получилось. Что-то тянуло его вниз, оно двигалось вместе с Мишкой, но отцепиться от него не хотело.

При очередном выныривании мальчик с криком выдохнул остаток воздуха, жалобный крик пронесся над водой.

– Мама-а-а-а!!! – и вновь ушел под воду, глотая ее в немереных количествах.

Мать, обеспокоенная длительным отсутствием сына, подошла к воде, чтобы посмотреть, где он находится. В это время она не то чтобы услышала, скорее, уловила, почувствовала сердцем вялый крик, похожий на стон.

Она бросилась в воду мгновенно. Наткнувшись подошвой на острый камень, распорола ногу. Не обращая внимания на боль, пронзившую все ее тело, с криком, в несколько гребков, Анна оказалась рядом с сыном, терявшим последние силы. Вода стала заполнять его легкие, и он медленно и безвольно погружался на дно.

Мать нырнула, не столько разглядела, сколько нащупала Мишкино тело, крепко схватив его за волосы, потащила наверх. Однако сил вытащить на поверхность у нее не хватило. Обхватив одной рукой за плечи, она изо всех сил рванулась наверх вместе с ним, тут же почувствовала, что какая-то сила удерживает сына и не дает им подняться наверх. Еще раз нырнув, Анна с ужасом увидела корявую озлившуюся ветку дерева, зацепившуюся как крючком за шнурок трусов сына. Топляк – промелькнула в голове матери. Собрав последние силы, почувствовав внутри себя великую яростную силу, она, поднырнув под сына так, что он оказался у нее на плечах, делая неимоверные усилия руками и ногами, потащила его вместе с тяжелым прицепом на себе. Ноги ее путались в ветках топляка, исцарапавших их до крови. На ее счастье, омут был небольшой, и через минуту она оперлась ногами о твердое дно.

Отцепив сына от зловещего дерева, с трудом дотащив мальчика до берега, Анна стала делать то, что когда-то видела делают с утопленниками. Видеть – одно, сделать самой труднее. Она согнула тело сына, околотив его по спине, потом, повернув его себе, стала нажимать на грудную клетку. Скоро с радостью увидела, как изо рта у того пошла вода. Мокрым подолом платья оттерла лицо сына от тины. Мишка зашевелился, у него появилось дыхание, приоткрылись веки.

Но Анну силы покидали, ноги не держали, она упала на колени, но нашла в себе волю подняться, когда заметила, что у сына появились рвотные спазмы и кашель. Бледная, изможденная, с окровавленными ногами, в мокром дешевом ситцевом платье, мать, когда сын посмотрел осмысленным взглядом вокруг себя, упала на траву и завыла.

Завыла громко, прикусив треснувшие губы. Завыла то ли от боли, то ли от горькой мысли, что еще минуту назад могла потерять своего единственного сыночка.

Этот вой был похож на звериный, он, прорезая солнечно-воздушный сгусток августовского дня, пронесся над ивняком и осокой и слился с водами реки.

Мишка не понимал, что случилось, у него текли слезы и сопли, он еще плохо видел и слабо соображал. Встав на колени перед матерью, всем телом он прижался к ней, вдыхал ее родной запах и шептал.

– Мама, мама, мама, мамочка… Прости меня, я не хотел.

И снова плакал.

С крутого берега бесстрастные сосны и березы с высоты своего положения безучастно наблюдали человеческую трагедию. И только юные березки, под ветром склоняясь друг к другу, перешептывались, дивясь увиденному.

А свидетели – облака поспешно покидали это место, улетали, подгоняемые небесными потоками. Да и чем они могли бы помочь? Только человек сильнее смерти. Только материнская любовь может поспорить и с мощью непререкаемой реки, и с бесовской силой коряги-топляка, и с неотвратимостью судьбы.

Где живет солнце?

Дни последней декады августа, приходящиеся на Успенский пост, особенно нежные, теплые, как парное молоко. Высь – безоблачна, воздух – насыщен благоуханием цветов. О такой благодати можно только мечтать. Деревня пустынна, все на жатве, и взрослые, и дети. У каждого своя работа. Торопится деревенский люд до Хлебного Спаса убрать урожай пшеницы и ржи.

Анна Карнаухова с двумя дочерьми-подростками и пятилетним сыном Мишкой работали возле поворота на кулигу. Здесь комбайн не может пройти. Мешают деревья и корни, протянувшиеся на десятки метров. Такие места обрабатывают вручную. Где-то косой проходят, а чаще серпом.

Анна работала серпом, внаклонку, позади нее двенадцатилетняя Капа вязала снопы, за ней Мила, которой только на днях исполнилось десять, ставила их в «суслоны».

Маленький Мишка вертелся под ногами, мешал работать. В широких шароварах, в синей рубашке, в кожаных чирках[27], он походил на колобок, что катается по полю, подгоняемый порывом ветра. Наконец, устал, притих. Лег на спину и стал смотреть в бесконечное небо.

Подошла мать.

– Миша, не лежи на земле, расстели половичок.

– Я не на земле, на траве лежу.

– Трава мокрая и холодная! Сейчас же встань!

Мишка нехотя приподнялся, мать расстелила половичок, положила сыну под голову свою куртку. Он лег.

Мать глотнула воды, туже завязала платок на голове и, улыбнувшись Мишке, сказала:

– Потерпи, родной, скоро закончим.

Мишка, не отрывая взгляда от неба, спросил:

– Мама, а почему небо голубое?

– Небо? – удивленно переспросила Анна. – Не знаю, сынок. Я ведь не шибко грамотная, читать да писать с трудом выучилась – вот и вся моя учеба. Вырастешь – все сам узнаешь…

– А когда я вырасту?

– Годика через два, когда в школу пойдешь. Учитель наш, знаешь, какой умный!

Мать пошла на свою делянку, громко рассказывая дочерям, о чем она говорила с сыном.

– А вы знаете, почему небо голубое? – спросила она дочерей.

Старшая Капа хмыкнула, а младшая, Мила, недовольно дернула плечом и тихо пробурчала себе под нос:

– Нам только на небо смотреть при такой-то работе.

Но Анна услышала сказанное, как-то виновато развела руками и смущенно ответила:

– Поле нынче урожайное, зимой голодать не будем…

– Так зерно это в колхозный амбар увезут, а не к нам! – неожиданно выпалила Мила.

– Если в колхозном амбаре будет, и нам достанется. Давайте работать.

Работали молча, сосредоточенно. Мишка, усталый и разморенный солнечными ласками, поворочавшись на подстилке, нашел удобную для себя позу и сладко уснул.

Проснулся, когда колесо солнца покатилось к Красному Яру.

– Мама! – закричал Мишка.

– Что, сынок?

– А куда солнце прячется? Где оно живет? За Красным Яром?

– Ну что ты, сынок. Солнце очень далеко от нас находится. Далеко-далеко, за горизонтом.

– А что такое горизонт?

Анна разогнула спину, вытерла лоб уголком платка, посмотрела на Красный Яр, который отбрасывал огромную тень на погодаевское поле.

– Не знаю я, Миша, где живет солнце. Вот последние два снопа завяжем и пойдем домой. Потерпи немножко. Видишь, уже и солнце зашло, его не видно совсем, а солнечные лучи небо освещают…

Люди заканчивали работу и отправлялись домой, в деревню, только комбайн остался в поле. Семейство Карнауховых растянулось на полевой дороге. Впереди шла Анна, неся серп, грабли, половичок, следом за ней, отставая на десяток шагов, телепалась Капа, держа в руках чайник и сумку, Мишка с Милой передвигались еле-еле, о чем-то негромко переговариваясь. Анна торопилась, дома ее ждали некормленая свинья и куры, скоро должна подойти корова с пастбища. Иногда она оглядывалась, видела усталых детей, но не подгоняла их, зная, что домой они и сами доберутся.

Полевая дорога соединилась с просекой, рассекающей лес ровной линией и выходящей к речке Россохе. Для местных жителей просека стала хорошим подспорьем. По ней шла дорога на сенокосные угодья, на поля, на местные делянки.

После перекрестка до околицы оставалось полкилометра.

– Ну вот, Миша, мы и дома, – сказала сестренка, обернувшись к брату, и тут же застыла с выражением ужаса на лице.

Какая-то неведомая сила подняла Мишку высоко в небо и бросила на землю под страшный крик Милы. Больше мальчик ничего не слышал – он потерял сознание…

Разъяренную корову, что отбилась от стада и летела по лесной дороге, задрав хвост и разбрасывая по сторонам все живое, окружили мужики. Они загнали ее в стоящее рядом гумно, но даже в изгороди корова не находила себе места, бегая из одного конца в другой. Наверное, у нее случился солнечный удар.

Очнулся Мишка на руках у матери. Он понял, что они плывут по реке. На веслах сидела Капа.

– Мама, нам же нужно домой! – закричал Мишка, но крик его был таким тоненьким и слабым, что его никто не услышал.

– Миша, родной мой, слава Богу, пришел в себя… – причитала Анна, и Мишка чувствовал, как материны слезы капают на его лицо. – Сейчас, сейчас мы приедем в больницу…

У Мишки болело все тело, ему казалось, что сам он состоит из одной только боли, и даже открытые глаза видели только темноту.

– Мама, а почему темно? Уже ночь?

Мать наклонилась над сыном и поцеловала в лоб.

Мальчик приподнял руку и застонал.

– Мама, больно руку…

– Где, сынок?

– Всю больно…

– Не поднимай и ничего не трогай. Врачи разберутся.

Лодка уткнулась носом в берег.

– Капа, оставь лодку здесь, с кем-нибудь переплывешь домой, накормишь скотину и ложитесь с Милой спать. Когда я вернусь, не знаю.

Анна взяла на руки сына и стала подниматься с ним по крутому угору.

Мишка молчал, понимая, что случилось с ним что-то совсем плохое, коли мать его, такого большого и тяжелого, несет на руках, а он, как ни старается моргать глазами, не видит ничего.

Поднявшись вверх, они сели на скамеечку. Мать тяжело дышала.

– Мама, возьми меня за руку, и пойдем.

Но как только Мишка встал и сделал шаг, тут же нетерпимая боль посадила его обратно на скамейку. Выйдя на центральную улицу села́, мать уговорила кого-то подвезти их к больнице. Мишку уложили на свежескошенную траву, и скрипящая таратайка[28] поехала по ночному поселку. Мишка, чувствуя, что уже ночь, пытался рассмотреть звезды, но не увидел знакомой ему картины ночного неба. Неужели он ослеп?! Эта страшная мысль поразила его.

– Мама! – закричал несчастный ребенок.

Телега остановилась.

– Я слепой, мама!

– С чего ты взял такое?

– Я ничего не вижу.

– Но сейчас ночь, сынок.

– Почему я не вижу звезд?

– Я не знаю, что с тобой, Миша, потерпи. Скоро мы будем в больнице.

В больнице врач ощупал все Мишкины косточки, обрадовал всех присутствующих и самого себя новостью, что они целы, а больно оттого, что образовалась большая гематома. Кто такая гематома, Мишка спрашивать не стал, и так было понятно: от нее, проклятой, все тело болит. А вот насчет зрения врач ничего не сказал.

– Нужен консилиум, – загадочно заключил он.

Анна не поняла, кто такой этот загадочный «консилиум», но головой на всякий случай согласно кивнула.

– Утро вечера мудренее, а вашего сына мы оставим у себя. Завтра возьмем анализы и уже точно всё будем знать. Главное – кости целые.

– А глаза? – опять спросила мать.

– С глазами не торопите, нужно время. Я давно с такими травмами не встречался, – сказал после небольшой паузы врач. – Бывают случаи, когда от сильного сотрясения мозга люди теряют зрение, но оно восстанавливается через некоторое время. Давайте подождем до утра. Если время нам не поможет, посоветуемся с областным офтальмологом.

Мишку уложили в постель, простыни были прохладными и хрустящими, с непривычки он начал крутиться, скользил по накрахмаленному белью, не находя себе места. От этого борения с обстоятельствами устал, и вскоре сон одолел беднягу…

Проснулся от того, что солнечные лучи ласково гладили его по щекам. Открыв глаза, Мишка увидел ослепительно яркий свет. Сквозь густую листву деревьев, сквозь оконное стекло пробивались солнечные блики: они прилипали к стенам палаты, бегали по полу, скользили по никелированным шишечкам кровати. Мишка зажмурился, затем снова открыл глаза, чтобы проверить – не сон ли это. Нет, это не было сном. Он резко вскочил с постели, но боль остановила порыв его тела. И тогда мальчик решил обмануть ее. Медленно вытянул ноги, ступил на пол и, делая маленькие шажки, подобрался к подоконнику, держась за него выпрямился. Взглянул на небо – оно, как и вчера, было голубым, безоблачным, легким.

Мишка радостно выдохнул:

– Значит, я не ослеп…

Он приковылял к двери, открыл ее, вышел в коридор, желая с кем-то поделиться своей радостью, и на небольшом диванчике увидел свою маму. Она, привалившись к спинке, спала.

Мишка подошел к ней, сел рядом и стал ждать, когда мама проснется. Терпение его быстро иссякло, и он, взяв ее руку, притянул к своей щеке. Мать открыла глаза и несколько мгновений удивленно смотрела на сына, казалось, не узнавая его.

– Миша, это ты?

– Да, мама… – ответил сын и, чуть помолчав, добавил: – Я вижу тебя, мама. И солнце вижу. И небо.

Мать прижала его к себе и стала целовать, говоря при этом добрые, ласковые, бессвязные слова.

Мишка тоже плакал и тоже говорил что-то не очень вразумительное. Прижавшись к матери, он почувствовал с младенчества знакомые, родные, ее запахи – земляничного мыла и парного молока, которые он так любил.

Не отдам

Зима в тот год выдалась лютой. По утрам морозный туман сплошь накрывал землю, окутывал густой пеленой деревенские избы, так что в нескольких шагах не видно было стен даже собственной избы. В семье Карнауховых к этой скверной погоде добавилась еще одна беда – голодуха. Бывали дни, когда на ужин, кроме чая, не было совсем ничего. Тогда Анна брала немного муки и готовила затирку на воде.

Еда была главной проблемой Анны. Но женщина как-то изворачивалась, обращалась с просьбами в правление, чем-то помогали соседи. Голод являлся следствием неурожая. Летнее нещадное солнце выжгло все в огороде. Картошка, что всегда была основным продуктом, не уродилась, накопали мелочь, такой в прошлом году кормили скот. Капусту, которую обычно квасили по две кадки на зиму, сожрала и потоптала корова – забыли закрыть калитку. Немного огурцов, моркови, свеклы, брюквы и репы – вот и весь урожай с огорода. Заготовка ягод и грибов тоже не ахти какая. В лесу стояла сушь, ягодные завязи засохли еще в расцвете. Деревенские мужики ездили на дальние болота, но куда Анне за ними угнаться со своей ребятней.

Муж Степан пришел с фронта калекой, умер два года назад. Случилась беда с ним на конном дворе, кровь пошла горлом, спасти не смогли. Врачи сказали, что осколки внутри него пришли в движение. Вот и осталась Анна с двумя дочерьми и маленьким сыном. Вся тяжесть семейных забот легла на плечи сорокалетней, с волосами цвета пшеницы, голубоглазой женщины, не замечавшей своей необыкновенной красоты.

От других крестьянок Анна отличалась белизной своего лица. Это была даже не белизна, не бледность – это было сияние. Так сияют в весеннем поднебесье крылья журавлей или в осеннем ночном небе далекие созвездия. Красота ее была несомненной, непререкаемой, не вызывающей соперничества и пересудов. В свои сорок с небольшим лет она была стройна и грациозна. Откуда у деревенской женщины, занимающейся тяжелым физическим трудом, была эта небесная грация? Грация печальной трепетной птицы. Легкая, летящая походка казалась врожденной, она не шагала по земле, как все остальные крестьянки ее возраста, а как будто скользила, касаясь поверхности только кончиком ступни. Так сказочная царевна-лебедь скользит по глади вод. Женщину не утяжеляли ни грубые сапоги, ни стеганая телогрейка, которая в стремительном движении распахивалась, и полы ее, как крылья, трепетали на встречном ветру. Взгляд голубых глаз был добрым и каким-то беспомощным. Даже когда она произносила резкие слова, выражение лица благодаря глазам не становилось злым или отталкивающим. В голосе не было ноток крикливости, похожих на воронье карканье, что так часто можно было услышать от деревенских женщин.

Анна никогда не вступала в женские перепалки. Часто ее беспокоили какие-то думы, это было видно по лицу, но она никогда не рассказывала о них.

Все, что ни надевала, сидело на ней ладно. Ситцевое платье, схваченное на талии тонким пояском, платок, завязанный на голове не совсем так, как у других, и даже стеганая телогрейка, какие носили в деревне все, выглядели на ней элегантно. Держалась она всегда просто и искренне, но с достоинством, никому не позволяла себя унижать.

Она казалась ангелом, существом из другого мира, космической бурей занесенным в таежную глухомань.

Работала Анна дояркой в колхозе – работа тяжелая и малооплачиваемая. При этом домашних дел было пруд пруди, вставала она рано, ложилась поздно. Однако при такой каторжной работе богаче Анна не становилась. Платили зерном. В соседнем селе была мельница, Анна решила вопрос с помолом, поэтому раз в неделю пекла хлеб. Распределялся он строго, по ломтю в день на каждого. Две дочери, погодки, что родились перед войной, учились в школе. Они помогали матери, как могли, а сыночек Мишка, зачатый в радостный сорок пятый, входил в жизнь тяжело, постоянно болел, с ним всегда приключались беды. Несколько раз он находился между жизнью и смертью. А недавно, пытаясь отобрать у сестер печеную картофелину, упал на раскаленную чугунную печку и обжег всю левую половину своего маленького тела.

Анна три километра несла его на руках в сельскую больницу. Врачи, увидев рану, только развели руками. Что помогло Мишке выжить: молитва ли матери, его желание жить, грамотные действия врачей, – неизвестно. Наверное, всё вместе.

Сколько всего испытал Мишка, знали двое – он и мать.

Сейчас его уже выписали, он находился дома. Морозными зимними днями Мишка лежал на теплой русской печке, ожидая возвращения своих сестер и матери. В один из таких дней резко распахнулась дверь избы, ворвались в дом клубы морозного воздуха, и раздался голос дяди Вани, младшего брата матери.

– Гостей здесь принимают?

Мишка, отдернув занавеску, радостно слетел с печки.

– Принимают, принимают, дядя Ваня! – закричал он, прыгая в объятия высокого красивого мужчины.

– А где постояльцы, Мишка?

– У нас нет постояльцев, мы одни живем.

– Я про них и спрашиваю, про сестер и маму.

– Мама на ферме, а Капка с Милкой в школе.

– Значит, ты один хозяйничаешь?

– Мы с котом лежим на печке, мама говорит – кости греем.

– На печке хорошо. Вот Илья Муромец, был такой русский богатырь, тридцать три года на печи лежал.

– Как это, дядя Ваня? Неужели столько можно лежать?

– Эх, Мишка, совсем ты, брат, сказок-былин русских не знаешь… Ну ничего, в школу пойдешь, читать станешь, всему научишься.

– Ну, если это сказка, тогда понятно. И сказки мне мама читала, у нас и книжка была – русские народные сказки.

– Давай я, Мишка, коня распрягу и в стойло поставлю, и гостинцы домой занесу.

Каждый приезд Ивана был праздником для детей. Жил он на устье Илима, а там рукой подать до Ангары, поэтому рыбалка была повседневным занятием местных жителей. А рыба в Ангаре водилась – не чета илимской. Частенько в сети попадалась стерлядка, иногда и таймень запутывался.

Дядя Иван был хорошим рыбаком и охотником, поэтому в трудные послевоенные годы его семье жилось полегче, чем соседям.

В каждый приезд он привозил подарки: соленую рыбу, мясо, иногда и муку. Так было и в этот раз. Только сейчас было привезено всего помногу: и мяса, и рыбы, и мешок картошки, и мешок муки. Кулечек сахара и пакетик конфет.

Скоро пришли девчонки из школы. К приходу Анны на столе в единственной общей комнате приятно томился чугунок с картошкой, на сковородке было зажарено мясо и аккуратно порезан и красиво уложен на узкой рыбной тарелочке кусочек стерляди. Увидев это, Анна всплеснула руками.

– Вот молодцы-то, – и, поцеловав брата, добавила: – а тебе дай Бог здоровья, Иван. Такого кушанья мы давно не видели.

Ужин закончился быстро, хотя Анна пыталась незаметно одернуть девчонок и Мишку, чтоб не торопились глотать, как голодные птенцы, и прожевывали всё медленно. Но голодуха и привычка выработали свои скорости. Каждый старался съесть побольше и побыстрее. Иван пил чай, поглядывая на родню с веселой улыбкой.

– Пусть едят, Анна, им расти надо.

– Я что, против? Только торопиться не надо.

Дети не спорили с матерью, но ели как всегда, быстро подбирая каждую крошку. После ужина Анна определила, где кому спать. Ивану, как гостю, досталась железная кровать, гордость в доме. Правда, никто не помнил, откуда она появилась. Продавленную сетку давно заменили на доски, матрац каждый год набивали соломой.

На этой кровати спали гости, изредка посещавшие дом. Для себя Анна выбрала место на большом сундуке, девочкам соорудила спальные места на скамейках. Мишка, как всегда, располагался выше всех, на русской печке. Укрывали его овчиной шкурой.

Уложив всех, Анна пошла на кухню поговорить с Иваном.

Однако как ни пытались по-тихому разговаривать брат с сестрой, их слушателями оказались все обитатели дома.

– Иван, как там наши отец с матерью?

– Я был у них осенью. Все в порядке, здоровье, славу Богу, есть, хозяйством занимаются сами. С дровами Трофим с сыновьями помогает. Отец прошлой зимой на медведя ходил.

– На медведя?! Так ему уже восемьдесят!

– Восемьдесят два. Однако крепкий. Меня осенью за ремень поднял от пола одной рукой.

– Молодец.

– У мамы глаза сели, плохо видит.

– Так чего очки не выпишет?

– Устали говорить ей об этом. Все чего-то стесняется: да как я буду ходить в очках, словно бы ученая какая. А все знают, что я в школе ни дня не была.

Они немного помолчали. Иван оглядел маленькую кухоньку.

– Ты-то как, Нюра?

– Я тебе все в письме написала, Ваня.

– Да письмо пришло давненько. Я был на охоте, ушел в тайгу в ноябре, в Григорьевское ухожье. Раньше из колхоза на охоту не отпускали. Да так каждый год: пока не приберут в колхозе, все не заскирдуют, не обнесут скирды с хлебом остожьями, в лес ни ногой. Мужики, чтоб в тайгу попасть, «пашут» и днем и ночью. А в конце января собака ногу на капкане повредила, пришлось спускаться в деревню. Так что Надя мне твое письмо показала. Засобирался к тебе, заодно дела в райцентре нашлись.

– Спасибо, Иван.

Анна, приподняв краешек белого платка, который был повязан на шее, утерла уголки глаз.

– Так ты-то что плачешь, Нюра?

– Да я так, мне хорошо с тобой.

– А помнишь, ты у нас нянькой была. Родители в поле, ты в доме старшая.

– Я и сейчас старшая.

– Ну что поделаешь, война никому добра не принесла.

– Может, Ваня, чаю попьешь?

– Напился я его за вечер.

– Ну тогда пошли отдыхать.

– Подожди, Нюра. Знаю, что поздно, но хочу сказать: мы с Надей вот чего порешили.

Иван почесал затылок, тяжело вздохнул, поерзал, словно не находил себе на табуретке места.

– Чего, Иван, решили-то?

– Взять у тебя ребенка на воспитание.

– Какого ребенка? Говори толком.

– У тебя же трое! Отдай одного нам.

– Как это – отдай?

– Но ты в письме, Анна, написала, помогите…

– Так то – помощь! А вы – ребенка отдай. Да где ж это видано! А воспитать-то я сама могу, вот только прокормить трудно.

– А мы прокормим. Мать не заменим, но сытый будет.

– Ну о чем ты говоришь, Ваня! Писала я когда, время очень тяжелое было, все к одному собралось; девки голодные, Мишка в больнице. Сейчас вроде все налаживается.

– Что налаживается, Анна? Хлеба как не было, так и нет. Молока тоже, хотя в передовых доярках ходишь.

– Причем тут доярка? Коровы-то колхозные. Если Мишка забежит, кружку молока дам, а у самой руки-ноги трясутся от страха, кабы кто не увидел.

– Во-во…

Они замолчали. Анна отвернулась к окну, Иван зачем-то рассматривал свои руки, затем положил их на стол перед собой и, глядя на Анну, сказал:

– Может, Мишку нам отдашь?

– Кого?

– Мишку.

– Чего ты придумал? Он же кроха еще, ему с матерью надо быть.

– Шесть лет весной будет. Конечно, не богатырь, но крохой не назовешь.

– Перестань, Иван. О Мишке и разговора не может быть.

– А о ком разговор? О Капе? Так она в седьмом классе учится, а у нас в деревне школа только начальная. Семилетка за пятьдесят верст в Невоне. Для чего брать? Чтобы сразу отправить в чужие края, где жить будет без матери и родных? То же самое с Милкой, в пятом учится. Не учиться сейчас грех. Хотя бы семь классов надо закончить.

– Надо, Ваня, кто спорит.

– А Мишку мы поднимем. Я его делу научу. Рыбалке и охоте. Как сын мне будет. Нам с Надеждой Бог деток не дал, ты же знаешь, как она страдает…

– Нет, Иван, не могу, маленький он еще очень.

– Зато мы с Надеждой большие, с одним маленьким справимся, да и не грудной же он.

Они опять замолчали.

– Пойдем спать, Ваня, мне рано вставать. Ты еще завтра у нас побудешь?

– Да, мне нужно в райпотребсоюзе насчет пороха договориться.

– Ну вот и хорошо. Иди, там я тебе постель приготовила.

Утром Мишка проснулся, когда в доме за столом завтракал дядя Ваня.

– Ну ты, парень, богатырь! Спать-то горазд.

– А куда мне торопиться, валенок все равно нет.

– А куда они делись?

– У нас с Милкой одна пара на двоих.

– С Милкой? Так у нее нога больше твоей.

– Больше – не меньше.

– А так в чем бегаешь?

– Если на улицу по нужде, чирки или ичиги надеваю, вон они у двери стоят.

– А шубейка тоже на двоих?

– Нет, кожушок есть, мама у Григорьевых взяла, а шапку у Кудриных.

– Значит, тебе только валенки надо?

– Да пойди купи их, они в сельмаге таких денег стоят!

Подумав, Мишка добавил:

– Там всё есть. Всякая всячина. Мы летом с пацанами забегали посмотреть, а там конфет полный ящик.

– А ты конфеты ешь?

– Редко. Осенью собирали головки клевера, сушили, а потом ели как конфеты, вкуснота.

– Разве клевер может быть вкуснее конфет?

– Конечно, конфеты лучше, но их же в поле не найдешь.

– А мама твоя знает, что ты клевер ешь?

– Знает, да мы с Капкой и Милкой в поле кислицу, клевер, щавель собирали, сушили их, а потом толкли в ступке, и мама пекла лепешки.

– Ну, Мишаня, у тебя житуха. Ты что, вот так и сидишь один дома?

– Пока не попал в больницу, меня водили в детский сад, а сейчас я поправляюсь.

– Как это – поправляешься?

– Ну, так мама говорит, у меня же грудь забинтована.

Мишка поднял нижнюю часть рубахи и показал забинтованный живот и подмышку левой руки.

– Больно?

– Сейчас нет, а сразу больно было.

Иван прижал щупленькое тело мальчишки к себе и, поглаживая по голове, говорил ему ласковые слова.

– Дядя Ваня, а правда, что ты на медведя с рогами ходил?

– С рогами? Кто ж тебе такое сказал?

– Мама, – нахмурился Мишка.

– Мишенька, не с рогами, а с рогатиной.

– Значит, я не понял. А медведя ты убивал?

– Убивал, Миша.

– Страшно было?

Иван рассмеялся, посадил Мишку на колено.

– В первый раз страшно, а потом ничего, привык. Ладно, племяш, посиди дома, а я по делам схожу. Не боишься один?

– Да нет, чего бояться. Меня кот Василий охраняет.

– Тогда поиграй немного, я скоро.

Вечером, когда Анна пришла домой, у самых дверей ее встретил возбужденный сын.

– Мама, посмотри!

Мишка был одет в новые валенки, небольшую ватную фуфайку, новую ситцевую рубашку, а на голове была водружена шапка с медной звездой. Его было не узнать. Анна всплеснула руками.

– Господи, красавец ты мой, на улице и не узнала бы. Иван, ну зачем ты так потратился?

Иван улыбался, довольный, что подарок всем понравился.

– Эх, Анна, какие это траты? Мелочь.

После ужина Анна с Иваном продолжили вчерашний разговор, но Мишка не слышал, о чем они говорили. Аккуратно сложив свои новые вещи на табуретке, он обнял кота Василия и уснул счастливый и радостный. И гордый тем, что наконец-то у него есть свои валенки, и он может бегать по улице всегда, когда ему захочется. А такой шапки, как у него, со звездой и длинными ушами, нет ни у кого из ребят.

Утро его встретило щедрым солнцем, ясным небом, без единого облачка. Завтрак – сковородка с картошкой, ждал на загнетке, а кружка молока, прикрытая вафельным полотенцем, – на столе.

Мишка, торопясь, все съел, быстро оделся в обновы и выскочил на улицу. Друзья еще сидели по домам. Вовку и Тольку он вызвал стуком в ставню, Гошка, услышав шум, появился сам. Друзья с удивлением смотрели на товарища.

– Мишка, а почему Милка дома? – спросил Гошка.

– Нет, она в школе.

– Так откуда у тебя валенки?

– Дядя Ваня купил. Мамин брат. Но он и фуфайку, и шапку со звездой, и рубаху тоже купил.

Ребятня с восторгом и не без зависти рассматривали обновки. Мишка видел, что шапка со звездой понравилась больше всего.

– Мне отец обещал ремень со звездой подарить, – сказал Вовка.

– Не сказал, когда? – засмеялся Гошка.

– Летом подарит, – насупившись, буркнул парнишка и побежал к своему дому.

– Вовка, возьми мою шапку! – закричал Мишка. Ему не хотелось, чтобы приятель уходил.

Вовка подошел, взял из Мишкиных рук шапку, натянул ее на голову, заулыбался.

– Она мне маловата…

Шапка вскоре наскучила, стали играть в прятки, потом устроили кучу малу, и скоро все забыли про обновки.

В дом Мишку загнали сестры, пришедшие из школы.

– Ты чего это бегаешь, тебе же в поездку надо собираться.

– Какую поездку?

– Тебя дядя Ваня увозит.

– Куда увозит?

– К себе домой.

– Вместе с вами и мамой?

– Ага, и вместе с домом.

– А как дом-то он увезет?

– Ладно дурака валять, только тебя забирает, радуйся.

– А вы как?

– Мы никак, тоже радоваться будем. От братика отдохнем. Пошли домой, Мишка, а то неизвестно, когда и свидимся…

Вскоре пришла мать. Она не успела еще раздеться, к ней подбежал Мишка и стал выпытывать:

– Мама, меня дядя Ваня к себе забирает?

– Кто тебе сказал об этом?

– Милка с Капкой.

– А у вас прямо язык чешется. – Анна повернулась к дочерям, те смутились и опустили глаза.

– Вы разговор вели с дядей Иваном, вся деревня слышала, – оправдывалась Капка.

– Прекратите, устала я очень.

Анна прижала к себе сына и поцеловала.

Капка попыталась что-то сказать, но не успела и рта открыть, как мать ласково, с болью в голосе попросила:

– Не надо ничего говорить. Конечно, я виновата, что вам одеть нечего и еды порой не хватает…

Она закрыла маленькими ладошками свое лицо и заплакала. Тихо, по-детски шмыгая носом.

Дети прижались к ней.

– Ну ладно, чего это я расклеилась? Давайте ужин готовить.

– Мама, картошка готова! Я зажарила ее на сале! – Мила побежала к печке.

– Ну вот и хорошо, сейчас порежем соленую рыбку, что привез дядя Иван, и покрепче чай заварим с травами луговыми…

Анна быстро привела себя в порядок, сестренки достали праздничную скатерть. Вскоре подошел Иван, и все дружно уселись за стол на последний свой совместный ужин.

Мишку в дорогу собирали недолго. В вещмешок, с которым отец вернулся с фронта, положили две рубашки, суконные заштопанные штаны и старые, со сбитыми каблуками ботинки. Нашли кепку, она лежала в сенях. Сверху Мишка положил букварь, доставшийся ему от Женьки, соседа, учившегося уже во втором классе. Легли рано, каждый со своими мыслями и переживаниями.

Для Мишки это была первая поездка, никогда он не был так далеко от дома. Мальчик с радостью думал, что увидит новые деревни, наконец-то побывает на Ангаре, о которой столько слышал. Огорчало только расставание с матерью, но он отгонял эту неприятную мысль, сильнее был соблазн наконец-то увидеть большой и незнакомый мир, который лежит где-то далеко за Качинской сопкой…

Кот Василий, словно чувствуя расставание, ластился к Мишке и даже умудрился лизнуть его в щеку. Все уговоры взять кота с собой ни к чему не привели. Первым противником был дядя Ваня.

– Мишка, у нас кот и кошка, появится твой Вася, загрызут друг друга. Ну кому это надо. Да и везти его трое суток – проблема, выскочит где-нибудь, как искать.

Мила была категорически против.

– Он что – твой личный кот? Он нас здесь оберегает от мышей. И я уверена, не поедет он с тобой. Для него место важно. Я где-то читала, что однажды кота увезли из дома, так он сто километров прошел, чтобы вернуться.

– Не кота увезли, а кошку, – поправила Капка.

– Да какая разница.

Короче говоря, не дали взять с собой кота Василия. Мишка был уверен, что коту без него будет плохо. Их связывала между собой многолетняя, настоящая мужская дружба. Увлеченный своими заботами, Мишка не замечал, как изменилась мать. Лицо ее, всегда улыбчивое, посуровело, под глазами появились черные впадины. Всем, кроме него, было видно, что расставание с сыном угнетало ее. Он был последним ребенком в семье. Иногда Анна называла его ласково, непонятным ему словом – поскребыш. Родив его в муках в первом послевоенном году, не успев вместе с любимым мужем нарадоваться на ребенка, она осталась вдовой с тремя малыми детьми.

Утром проснулись почти все одновременно, даже Мишка. За ситцевой занавеской, что отгораживала верх русской печи от избы, он слышал, как брякает в кухне умывальник, как, потрескивая, в чугунной печке разгорается огонь, как наливают воду в чайник, учуял, как вкусно запахло блинами.

– Мама, я проснулся! – радостно закричал Мишка.

– Проснулся, солнышко, вставай, сейчас будем есть.

Мишка вместе со всеми сел за стол, быстро сглотнул два блина, густо намазанных черничным вареньем, и запил чаем с молоком.

– Мама, а у нас сегодня праздник?

– Нет у нас сегодня праздника, сынок.

– А почему блины, да еще и с вареньем?

– Дядя Ваня с тобой уезжает, решила порадовать тебя.

Девчонки убежали в школу, Иван пошел запрягать коня, мать осталась с Мишкой в доме.

– Боюсь я за тебя, Мишенька, ты уж береги себя.

Мишка подошел к окну, в утренних сумерках Иван вел коня к саням. Неожиданно Мишка подбежал к матери, прижался к ее ногам и тихо прошептал:

– Мама, поедем вместе.

– Чего? – не поняла Анна.

Мишка уткнулся в ее платье.

– Чего ты сказал, солнышко мое?

Мишка запрокинул голову и, глядя в голубые мамины глаза, сказал отчетливо и твердо:

– Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

Анна приподняла его, поставила на табуретку и стала беспорядочно целовать сына, приговаривая нежные слова.

В избу вошел Иван, увидел затянувшееся прощание и с улыбкой сказал:

– Ну что вы как навеки прощаетесь, даст Бог, летом на баркасе с Мишкой приплывем. Анна, одевай сына.

Мишка спрыгнул с табуретки, быстро надел фуфайку, вскочил в валенки, нахлобучил на голову шапку. Мать, как будто пытаясь защитить его от всех грядущих стуж и невзгод, обмотала его голову и плечи большим клетчатым платком. Туго затянула.

– Ну вот, готов наш путешественник. Ваня, я прошу тебя, ты поглядывай за ним, он ведь в каждую дырку свой нос сует.

– Анна, я ведь тебе клятву дал, зря ты переживаешь.

– Лишним напоминание не будет! – Она замахала рукой на Ивана, когда он сделал попытку что-то ответить.

Мишка стоял у двери, смотрел на то, к чему так привык: стол в простенке, над столом икона на полочке, с маленьким расшивным полотенцем, скамьи вокруг стен, большой сундук и у кухонной перегородки железная кровать. Из-за занавески над русской печкой грустно поглядывал кот Василий, словно прощаясь с Мишкой навсегда.

В санях Мишку запаковали в тулуп, ноги укрыли овчиной, Анна открыла ворота, и повозка медленно и тяжело выехала со двора.

– Иван, а ты зачем в центр поехал, тебе в другую сторону.

– Я в сельпо заеду, там мои покупки; порох, пули. Мы их вчера упаковали, но не в дом же везти такое опасное приобретение.

Сани заскрипели по снегу,Мишка до самого поворота видел, как мать смотрела им вслед.

Проводив брата и сына, Анна вошла в дом. Щемящая тишина пронзила ее. Женщина присела на табуретку, не заметив, что забыла закрыть дверь, и тепло, что с вечера еще оставалось в доме, вытекало на волю и отчаянно сливалось с морозным воздухом. Кот Василий прыгнул к хозяйке на колени и посмотрел ей в лицо, словно спрашивал – где Мишка?

На подоконнике, рядом с алеющими цветками герани, лежал листок бумаги, но котором рукой сына был нарисован самолет. Одного взгляда хватило, чтобы увидеть лицо Мишки, старательно раскрашивающего звездочку на крыле чудо-машины, от усердия высунувшего кончик языка. Анна взяла листок и прижалась к нему щекой. Что же она натворила? Сына отдала! Конечно, родному брату, но все равно – при живой-то матери! Жив бы был Степан, что бы он сказал?

Женщина подошла к иконе и вздрогнула, заметив, что Богородица осуждающе, сурово смотрит на нее. Жалость к себе, к Мишке, ко всему страждущему миру выплеснулась из глаз Анны со слезами. Мысль о своем предательстве разрывала ей сердце, пальцы тряслись, мысли путались.

Как она могла поддаться на уговоры? Господи, что же она наделала? Как людям-то в глаза глядеть? Да при чем тут люди? Как она сама будет жить, не видя светлого, родного лица сына, не слыша его искренних, утешительных слов, не ощущая маленьких добрых ладошек его на своих плечах. Низко поклонившись Богородице за вразумление, истово перекрестившись, Анна выбежала на улицу…

Сначала она поспешила в центр, но, усомнившись в своих силах, решила подождать и перехватить сани на их обратном пути, на дороге, проходившей по реке. Добежав до проулка, увидев издалека повозку и понимая, что может не успеть, Анна изо всех сил, надрывая голос, закричала.

– Миша, Мишаня! – Горло на морозе перехватило, сняв платок на бегу, она стала махать им, повторяя осипшим голосом: – Миша! Мишаня!

Мишка мечтательно смотрел на дорогу, на Илим, на избы, остающиеся позади. Уже поравнявшись с последними домами, он заметил бегущего с боковой улицы человека. Тот что-то кричал и махал руками.

– Дядя Ваня, кто-то нам кричит! – застучал он кулачком в спину дяде.

– Чего такое? – остановив лошадь, спросил Иван.

– Кто-то бежит, вон, посмотрите, у последних домов.

– Интересно, кому мы понадобились?

– Дядя Ваня, это наша мамка бежит.

– Анна! – пригляделся Иван. – Видно, что-то забыла. Что же могла она забыть?

Мишка стал выбираться из-под накинутого на него тулупа, ловко выпростался из дохи.

– Ты-то куда? Заворачивать буду полчаса…

Мальчик колебался долю секунды, но все-таки выбрался из саней и побежал навстречу матери.

– Мамочка! Мамочка! – задыхаясь от радости и от мороза, кричал он на бегу, глубоко проваливаясь в снег.

Они вцепились друг в друга на белоснежной равнине, между накатанной ледяной дорогой и крутым угором, на котором стояли темные от времени и непогод избы, с хитрецой наблюдающие своими видавшими виды глазами-окнами эту необычно радостную встречу.

От стремительного бега расстегнутая телогрейка Анны сползла с плеч, волосы выбились из-под платка и солнечной волной, как иконным окладом, обрамляли лицо. Мать, тяжело дыша, сгребла Мишку, пытаясь его поднять.

– Мама, ты чего? – удивился сын.

– Все хорошо, родной, все хорошо, – шептала Анна, стараясь подавить подступившие слезы.

Подошел Иван, с недоумением посмотрел на сестру.

– Что-то случилось? – неодобрительно спросил он. – Что-то забыла?

Анна величественно выпрямилась, отерла платком лицо. Казалось, ей не хватало воздуха, чтобы ответить. А может, просто не находилось нужных слов.

Наконец, медленно и непререкаемо, глядя прямо в глаза брату, она произнесла:

– Ваня, прости меня, не отдам я Мишку.

Иван взял нежно сестру за руку и попытался что-то возразить.

– Не отдам! Понимаешь? Не отдам! – вдруг сердито закричала она, вырвав руку, и прижала к себе сына.

– Ты чего, сестрица, орешь, успокойся, пожалуйста, никто его не забирает.

Анна обессилено села на снег, не отпуская сына. Мишка своими ручонками аккуратно укладывал пряди волос матери под платок, высвобождая родное лицо. Она подняла проясневшие свои голубые глаза к небу, ласково обвела взором окрестный мир и, тепло улыбнувшись сыну, строго сказала брату:

– Ваня, не ругай меня, но без Мишки мне жизни не будет.

Потом Анна, выдохнув все свои прежние тревоги, легко поднялась, отряхнула снег, подошла к саням, вынула Мишкину котомку.

– До свидания, Ваня.

– До встречи, Нюра. Давай подвезу к дому.

– Не надо, езжай, возвращаться – плохая примета.

Мишка с матерью беззаботно шли навстречу солнцу, которое тяжело, но неотвратимо во всей своей неизбывной щедрости вздымалось над тайгой. Их снежный путь вспыхивал цветными искорками, слепящими глаза, заставляя щуриться и смущенно улыбаться над своей беспомощностью перед природой, перед незыблемыми законами жизни. Казалось, обрадовались произошедшему и повеселели свидетели – деревенские избы, столбы их сизых дымков, затейливо приплясывая, тянулись из труб к ясности, к чистоте и растворялись в океане пречистого небесного света.

Опиум для народа

В нашей бедной избе, между двух окон, прямо над столом, на небольшой самодельной полочке стояла икона Богородицы. Жестяная, без оклада. Мама называла это место красным углом, держала в чистоте. По большим православным праздникам маленький домашний алтарь убирался узким длинным полотенцем, украшенным яркой густой вышивкой. Кроме иконы на этой полочке хранились документы. В Вербное воскресенье ко всей этой красоте добавлялась веточка вербы, а на Пасху – крашеное яйцо. Божница, говорила мама, должна быть видна сразу при входе в избу, чтобы входящий мог первым делом поклониться и перекреститься на Божий образ.

Я был самый младший в нашей семье Карнауховых, в школе учился хорошо, с гордостью носил пионерский галстук и за время учебы основательно подвергался советской атеистической пропаганде, хотя мама наша была верующей. Я убеждал ее, что религия – «опиум для народа». Твердил, что Бога нет. Мать улыбалась, слушая это богохульство, но не спорила, не пыталась переубедить меня, а по-простому рассказывала о своей собственной вере, как она ее понимает.

– Мишенька, родной мой, ну что я могу поделать? Да, я верю в Бога, меня так воспитали. Для меня Бог – это добро, свет, помощь, сострадание и долгая-долгая жизнь, которая не заканчивается здесь, на земле. Потому что у каждого есть душа, и она бессмертна…

Я не знал, как отвратить свою «темную» мать от Бога. Так мне хотелось, чтобы она была похожа на моих современных, смелых учительниц-атеисток. И вот однажды, придя из школы, я взял из красного угла иконку и положил ее под коврик при входе в избу, о который все вытирают ноги.

Мама, войдя в дом, по привычке вытерла ноги и прошла в комнату. Я ждал этого шага матери, подбежал к ней и злорадно закричал:

– Ты вытерла ноги об икону! Ну, и почему твой Бог молчит?

– Не пойму тебя, сынок, о чем ты?

– А вот о чем. – Я вытащил икону из-под коврика и показал матери.

Мать оттолкнула меня, хотела ударить, но сдержалась, заплакав. Бережно взяла в руки икону, вытерла ее рукавом, поцеловала и перекрестилась со словами:

– Прости, Царица Небесная! – Потом отрешенно села на лавку. Долго молчала.

Я испугался, прижался к матери.

– Экий ты герой, – в ответ на мою ласку горестно сказала обиженная мной мама. С трудом поднялась, поставила икону на полочку. Потом встала на колени, прошептала молитву и стала отбивать земные поклоны, касаясь лбом самого пола. Окончив этот не очень понятный мне ритуал, она будто повеселела.

– Миша, никогда больше так не делай. Бог все видит, Он может за богохульство и наказать.

– Ты говоришь неправду. Как Бог может наказать?

Мама села на лавку, дрожащими руками сняла с головы платок, ее густые русые волосы волнами растеклись по плечам.

– Как может наказать? Да по-разному. Вот будешь купаться в реке, вдруг, откуда ни возьмись, прилетит камушек и ударит тебя по голове. Это не человек камушек кинул, а Господь хочет тебя вразумить.

– Ну, придумаешь ты, мама, – я засмеялся. – Правильно говорит учительница, темная ты женщина.

Мой довод совсем развеселил мать. Она обняла меня, крепко прижала к себе, поцеловала в макушку.

– Не трогай икону, не надо, это святое. Мне трудно объяснить. Ты поймешь, когда подрастешь.

* * *
Илим – река коварная, с омутами и отмелями. Но имеет и довольно глубокий для прохождения судов фарватер. Поэтому нашу деревню можно считать даже портовым поселением. Специальных причалов по берегам не было, но некоторые катера и большие лодки подходили, останавливались, бросая якоря. Мальчишки и некоторые отчаянные девчонки в жаркое лето из этой, опасной для купания судоходной реки не вылезали. Кто-то плескался у берега, а кому-то и Илим перемахнуть не составляло труда.

Ребята постарше любили устраивать представления. Они брали лодку, уплывали на середину реки и там показывали чудеса водной акробатики. На них собиралась посмотреть вся деревня. Это был местный цирк. И нам, малышне, хотелось походить на старших.

И вот Володька Анисимов собрал команду неудержимо отчаянных, чтобы купаться на самой стремнине. Я, конечно, напросился к ним. Желающих покрасоваться было много, но Володька взял только шестерых. Порезвились на славу, все получилось здорово, и прыжки, и плавание.

Я так устал, что прыгать уже не мог. Сказал Вовке, что пора заканчивать цирк.

– А что, тяжко?

– Руки устали.

– Тренироваться надо.

Я промолчал, зная, что спорить с Вовкой бесполезно.

– Ну, давайте по последнему разу, и домой.

Прыгнули по три человека с каждой стороны, кто-то вниз по течению, кто-то вверх. А до лодки доплыли пятеро, забрались в дощанку, огляделись и поняли – одного не хватает. Нет Васьки Карнаухова. У самих сил нырять уже не осталось, а спасать товарища – собственной смерти искать. Стали кричать взрослых. Пока из деревни прибежали мужики, пока нырять стали, время упустили. К вечеру течением прибило Ваську к берегу. Нашли его у отвесного берега Красного Яра. Расталкивая любопытных, к нему бежала рыдающая мать…

Поздним вечером, умытый и одетый во все чистое, я лежал в своей избе на скрипучей железной кровати. Внимательно и милосердно, как мне казалось, смотрела на меня с иконы Богородица. Мать сидела рядом, гладила меня по голове.

– Мама, ты ведь была права.

– В чем права?

– В том, что Господь меня должен был наказать за то, что я сделал с иконой.

– Почему ты так решил? Я о Божьем наказании говорила так, для острастки, – сказала мать.

– Нет, мама, просто Бог ошибся и Ваську наказал, фамилия-то у него такая же, как у меня.

– Родной ты мой, спи. Господь не ошибается, Он милосерден и сохраняет нас и всякую душу, тем более детскую. Я прошу Господа о благополучии своих детей, и Он слышит мои просьбы…

– Мама, ведь я виноват.

– Спи. – Она ласково прикрыла своей ладошкой мой рот. И запела нежную, но очень грустную колыбельную песню.

Дело совести

Начало октября было по-летнему умиротворенным, солнечным и теплым. В дневные часы солнце изливало на мир свои ослепительные щедроты так активно, что казалось, перепутало время года, и лето, поутихнув в дождливом сентябре, в октябре вновь надумало вернуться. На скошенных полях, среди колкой стерни, показалась молодая трава, а луговина вдоль Илима сплошь зазеленела. И колхозные, и деревенские коровы с утра гуляли на вольных выпасах, и только к вечеру их загоняли по домам и на скотный двор для вечерней дойки.

Деревенские старожилы не могли припомнить на своем веку подобной погоды и спорили меж собой о временах, когда еще случалась такая благодать.

Мишка, прибежавший из школы, бросил курам зерна, дал корма изголодавшейся свинье, которая бурно напоминала о себе, визжа и ломая дверь. Выполнив свои постоянные обязанности и выпив залпом кружку молока, Мишка залез на сеновал и углубился в книгу о захватывающих приключениях двух капитанов.

Но какое бы ни было молодящееся солнце, непреложные законы мира не позволяли ему подниматься так же высоко, как летом, да и путь его по небосводу был ниже и короче июньского пути. Как бы светило ни хорохорилось, лето состарилось и ослабело. Уже в шестом часу вечера солнце целиком закатывалось за огромную скалу Красного Яра, и только его лучи, словно отблески золотой короны невидимого властелина мира, еще какое-то время стояли на страже света и не пускали на небосвод ночь.

В один из таких вечеров мать пришла с работы позднее обычного. Была она дояркой на колхозной ферме, а там работали по расписанию, доили буренок в определенные часы и кормили тоже.

– Мама, что-то случилось? – спросил сын, поджидая ее у ворот.

– Да ничего не случилось, Миша.

– А чего так поздно? Пора уже Зорьку доить, она в хлеву из-ревелась.

– Сейчас, сейчас, подою нашу кормилицу.

Анна быстро забежала в сени, скинула кофту, надела сапоги и, схватив подойник, поспешила в хлев.

– Мама! – закричал Мишка. – Ты чего такая забывчивая? – и понес следом за ней ведерко с теплой водой и белое вафельное полотенце.

– Мишенька, родной мой, спасибо. Что бы я без тебя делала? – певуче и с незнакомой Мишке торжествующей интонацией приговаривала Анна, омывая вымя коровы и протирая его сухим полотенцем. И вот наконец грянул радостный, ни с чем не сравнимый звук: нетерпеливые струи теплого молока звонко зазвенели, ударяясь о дно подойника. По мере того как ведро наполнялось животворной влагой, звук смягчался, струи ударяли о стенки подойника нежнее и тише. Мишка дал Зорьке корочку черного хлеба. Кормилица съела его с удовольствием, облизав даже Мишкины пальцы. Мама царственной своей походкой бережно понесла полное ведро молока в дом. В кухне Мишка с удовольствием выпил еще одну кружку парного молока, сладко причмокнув, и отер губы ладонью.

– Еще? – спросила мама, разливая молоко по банкам. Они останутся до утра нетронутыми, а утром можно будет собрать сливки.

– Хватит, хорошего помаленьку, – по-хозяйски рачительно, заботясь о достатке семьи, солидно ответил Мишка.

Уже вечером, сидя за столом у керосиновой лампы, он задал матери прежний вопрос.

– Ты где была-то?

– Ой, не спрашивай, Мишенька, где я была. – Мать заулыбалась и стеснительно отмахнулась рукой. – В правление колхоза меня вызвали.

– А что тут особенного? Мы с пацанами хоть и не колхозники, и то раз в месяц там бываем.

– Так меня вызвал секретарь парткома.

– Зачем ты ему понадобилась?

– Не догадываешься?

– Я даже не знаю, как его звать. Он недавно приехал к нам, из города. И семью тоже привез.

– Партия приказала, вот и приехал.

– Так зачем он тебя вызывал?

– Он сделал мне предложение.

Мишка вспыхнул, надулся и отвернулся к окну. Мать рассмеялась, прижала к себе сына и, улыбаясь, проговорила:

– Предложил мне вступить в партию.

– Да ну! А ты не шутишь?

– Какие уж тут шутки! Только я сказала, что мне надо хорошо подумать.

– А чего тут думать?

– Есть чего, Миша.

– Ну, не знаю, мама. Это ведь такое почетное дело – быть коммунистом.

– Для начальников быть коммунистом – большое дело, а для доярки все едино. Корова ведь не спрашивает, кто ее доит.

– Мама, ты неправильно рассуждаешь.

– Как понимаю, так и рассуждаю, сынок. Ты посмотри, какая у меня грамотность? Проучилась один год в церковно-приходском училище. И что я, малообразованная, буду делать в партии? Слушать да головой кивать? И время потребуется, ты меня совсем не увидишь. Партийные собрания каждую неделю проходят: все что-то решают.

– Решают, мама, как социализм на советской земле построить.

– Эка ты, Миша, хватил. Разве разговорами такое дело сотворишь? Нужно работать.

– Коммунисты все работают, они в свои ряды берут самых достойных.

– Может, оно и так, жить стали получше, но все равно – до социализма далеко.

– Вот вступишь в партию, и мы побогаче жить станем. Партийные тебе помогать будут, трудодни дополнительные выписывать.

– Да разве для этого в партию-то поступают? Ничего-то ты у меня еще не понимаешь в жизни, сынок.

Мать посмотрела на бумажную иконку, что стояла на полочке в простенке над столом. Украшенная белым расшитым полотенцем, она мерцала в лучах заходящего солнца живым светом и, казалось, дышала. Анна склонила пред ликом Спасителя голову, прошептала молитву и несколько раз осенила себя крестным знамением. Мишка неодобрительно заметил:

– Мама, ты же в Бога веришь! Партийным нельзя быть верующим!

– Конечно, сынок, но мне с этой верой легче жить.

– У нас в школе, когда в пионеры принимают, спрашивают о религии.

– Ну и что?

– Как ну и что? Верующих не принимают.

– Мы ведь по церквам не ходим, в душе своей Бога славим. Какие же мы верующие? Мы люди невоцерковленные, но любящие Господа всей душой.

– Мама, все, кто крестятся, – верующие?

Мать улыбнулась сыну, ласково, поцеловала и завершила разговор словами:

– Не будем рассуждать, Миша, кто верующий, а кто нет. Это дело совести. Посоветуюсь я с Василием Григорьевичем, бригадиром. Он человек умный, с войны пришел при орденах, все тело в осколках. На фронте в партию вступил.

Несколько дней подряд Мишка приставал к матери с вопросом:

– Ты с Василием Григорьевичем поговорила?

Анна только пожимала плечами да со вздохом отмахивалась.

– Почему? Что, трудно спросить? – наседал Мишка.

– Не трудно, но самой решиться надо.

– Ну, мама, ты что – боишься?

– Не знаю, Миша, вроде и не боюсь, но в партию вступить – это ведь не на ферму отправиться.

– Мама, я уже в классе всем сказал, что тебя в партию принимают.

– Зачем сказал, похвастаться захотелось? Эх ты – голова садовая.

Наконец, через день, вечером, они пошли к Василию Григорьевичу.

Бригадир, увидев их обоих, догадался о цели визита:

– По лицам вижу, дело серьезное, пошли в избу.

Когда расселись, фронтовик кивнул головой:

– Ну чего, Анна?

– Василий Григорьевич, я о партии спросить хотела.

– А чего о ней спрашивать?

Мишка решил помочь матери.

– Дядя Вася, мама хотела спросить, как в партию вступать.

Бригадир с улыбкой посмотрел на Мишку.

– Как? Да просто, пишут заявление, берут рекомендации и отдают в партком.

Анна набрала воздуха, выдохнула.

– Знаю я об этом, хотела спросить о другом. В Бога я верую, можно ли мне с этим в партию поступать?

Василий Григорьевич задумчиво посмотрел на Анну, встал, подошел к окну, закрыл занавеску. Вернулся и сел напротив Анны.

– А кто о твоей вере знает, Анна?

– Как кто? Я, Мишка, соседка Марья. Иногда на работе, когда что-то не ладится, молитву прочту, крестом осеню себя, и дело идет.

– Да, дела! Когда я предлагал парткому твою кандидатуру, у меня и мысли не было о твоей вере. Какая такая вера? У нас в деревне попа нет, церкви нет, икона стоит в уголку для красоты, что это – разве вера?

– Так это ты меня предложил в партию? – удивилась Анна.

– Я, а ты на кого подумала?

– На секретаря парткома.

– Он со мной посоветовался, кто у нас такой хороший, чтобы партийцем быть, вот я тебя и разрисовал.

– Не надо было, Василий Григорьевич, делать этого.

– Да, дела, Анна. А может, просто не говорить про веру, а?

– Кому не говорить?

– На парткоме, а потом на комиссии в райкоме.

– Соврать, значит?

– Зачем врать, просто промолчать.

– А икона? Она же у меня с детства, как себя помню, так перед ней и молюсь, и исповедуюсь.

– Убери.

– Бог с тобой, Василий Григорьевич, а совесть-то я куда уберу? Что ж ты мне предлагаешь, одну веру на другую поменять?

– Молись про себя, кто тебе мешает?

– Про себя не молятся.

– Ну, тогда в партию дорога тебе заказана. Партии атеисты нужны. В партии с религией борются, опиум она для народа.

– Это что такое?

– Отрава – это значит.

– Так бы и сказал, а то заумные слова высказываешь.

Беседа прервалась. Неловкость ощущалась в затянувшемся молчании. Анна поднялась первой.

– Спасибо, Василий Григорьевич, за разъяснения.

– Вижу, не устроили тебя мои слова.

– Ну почему же, многое прояснилось.

– Хорошо, что прояснилось, Анна. Помни, ты партии нужна, но без веры в Бога! – сурово подытожил Василий Григорьевич.

По дороге домой Анна, мысленно продолжая разговор с бригадиром, произнесла вслух:

– Надо же: молись молча, икону убери. А как же тогда Господь услышит мои молитвы? А для чего врать? Кому от этого хорошо станет? Зачем мне другие богатства-привилегии, если духовными сокровищами за них расплатиться принуждают?

Мишка не пытался спорить. Он знал: лишить мать веры невозможно. Полученные им знания в школе разуверили его в религии, но как переубедить маму, он не знал. Все его разговоры с ней не приводили ни к чему. Она улыбалась сыну, говорила, какой он стал большой и умный, но в споры не вступала.

Партийцев в деревне было пять человек, все мужчины, а тут предлагают его матери вступить! Это же честь какая! А она?..

Дома Анна подошла к иконе, перекрестилась, приложила к сердцу, потом бережно протерла ее белоснежной тряпочкой, подвернула края расшитого полотенца, тяжело вздохнула и села на скамейку у окна.

– Нет, Мишка, я не буду ни от кого таиться, верю, значит, верю, чего мне лукавить? Чего мне перед Богом изворачиваться? Он, в отличие от этих, – она кивнула головой в окно, – все видит.

– Мама, ну сколько говорить тебе, что это все придумки! Ну как можно видеть каждого человека, да еще знать, что он делает и думает?

– Бог может, Миша, и видеть, и думы человеческие знать.

Они оба замолчали, каждый думал о своей правоте.

Прошло недели две. Однажды поздним зимним вечером, делая домашнее задание и дожидаясь маму с работы, Мишка уснул за столом.

Сон унес его на вершину Красного Яра. Мишка со стороны смотрел на себя и видел, как он идет не к обрыву, откуда видно родную деревню, Илим, речку Тушаму, а в противоположную сторону. Тропа вела мальчика в глубину леса и вывела к круглому озеру.

– Вот те на, откуда же здесь озеро? Сколько раз бывал, а не видел его никогда.

Озеро было небольшое, метров сорок в диаметре, идеально круглое, как зрачок. Казалось, кто-то циркулем очертил его берега. Вода в нем небесно-голубая, прозрачная: то ли дно просвечивает, то ли небо отражается. Красота озера завораживала. Что же питает это озеро? Может быть, подземные источники? И тут Мишка увидел, как в одном месте неразрывным искристым потоком падала в озеро зеркальная струя. У самого обрыва стояла церковь. Тишина дремучего леса была такая, что позволяла слышать шум крови в ушах, а стук Мишкиного сердца, казалось, разносился далеко по округе.

Мишка вошел в храм, в нем шла служба. К своему удивлению, он увидел маму и всех жителей деревни. В первом ряду смиренно стоял бригадир Василий Григорьевич.

– Мама! – крикнул Мишка.

Мать приложила палец к губам, взяла сына за руку и поставила рядом с собой.

– Мама, мне нельзя молиться, я пионер, – недовольно прошептал мальчик.

– Постой рядом молча.

Мишка угомонился, ощутив необычность происходящего, послушно встал рядом с матерью. Мерцающие свечи, зыбкое парение неведомого ему пахучего вещества потрясли мальчика. Казалось, из-под купола храма струилось прекрасное песнопение. Все, находящиеся в храме, уверенно вторили непонятным словам. Мишка запомнил только многократно повторяемое «Господи, помилуй».

Богослужение закончилось, умиротворенные и вдохновленные люди стали выходить из храма. Анна взяла сына за руку и подошла к священнику.

– Отец Матфей, это мой сын Михаил. Прошу вас, благословите его.

– Мама, ну что ты делаешь – зашипел Мишка, выкручивая руку, – я же пионер.

Священник ласково посмотрел на Мишку глазами цвета того необыкновенного озера и добродушно сказал:

– Пионер, говоришь? Так что же в этом плохого? И пионера благословить можно. И пионер Божье дело в этом мире делает – доброе дело.

– Бога нет, так нас учат в школе, – смущенно возразил Мишка.

Священник улыбнулся и, обняв юного строптивца за плечи, ответил:

– Ты попроси сейчас о чем-нибудь Господа, и все сбудется.

Мишка с недоумением поглядел на мать, на священника.

– Это все сказки, – пробурчал он. – Никто не знает, что будет дальше…

– Никто, кроме Бога, – твердо сказал священник, словно поставил окончательную точку в разговоре. – И Он знает, что, когда ты вырастешь, вспомнишь этот день. Знает, что и ты сам вступишь в партию большевиков. Побываешь в Москве, в Кремле. Знаменитым человеком станешь по молитвам твоей милосердной матери. Запомни, Господь обо всем знает. И о богатствах твоих, и о бедах, и посылает помощь тебе по необходимости. И вразумление, когда надо.

Мишка схватил материнскую руку и прижался к ней…

– Успокойся, сынок. Успокойся…

Он проснулся. Рядом была мама, которая гладила его по голове своей ладонью, похожей на мягкое, светоносное крыло неведомой птицы.

* * *
В партию Анна не вступила. Мишка рос, мужал. Он был целеустремленным, талантливым. Многого добился сам, но был твердо убежден, что на его жизненном пути ему все время помогает кто-то незримый, оберегает, направляет и вразумляет…

В тридцать лет и три года Михаила приняли в члены КПСС. В сорок три он был избран делегатом съезда коммунистической партии, руководившей огромной страной. Об этом событии он сообщил в деревню телеграммой. Подписывая обратный адрес, с гордостью поставил: Москва. Кремль.

Михаил шел по территории Кремля с таким воодушевлением, какого не испытывал ни разу в жизни. Ему радостно было от того, что он делает нужное дело, что оно оценено государством. Но более всего ему радостно было ощущать себя в окружении древних русских святынь. На него смотрели церкви и башни, которые видели и русских венценосцев, и предводителей народных бунтов, и молящийся Богу народ Руси православной. Здесь, в Кремле, он ощутил неразрывную связь с русскими людьми. История виделась ему не отвлеченным школьным текстом, а живым монолитным потоком, огромным крестным ходом, в котором и ему отведено место. А рядом с ним была его мать Анна. Он не мог разглядеть ее лицо, но отчетливо слышал голос, напоминавший ему великую человеческую мудрость: нет богатств земных, тленных, которые превысили бы нетленные сокровища духа и веры…

Из каких-то неведомых закоулков памяти явились вдруг строки из любимого стихотворения петербургского поэта Бориса Орлова:

Жизнь идет от порога к порогу,
Находя утешенье в ходьбе.
Мама искренне молится Богу
Перед иконою в русской избе.
Утром дерево детского роста
Стелет ковриком тень на крыльцо.
Все таинственно, мудро и просто.
У всего есть душа и лицо…
Вот она, тайна бытия России, тайна ее непобедимости и достоинства. В маленьких деревенских избах, в величественных государевых соборах, пред бумажными образками и пред храмовыми святыми в золотых окладах идет непрестанная православная молитва. И покуда не иссякнет она, не иссякнет и русский род.

Юбилей

Поздним вечером все семейство Карнауховых собралось за кухонным столом. Семья по деревенским меркам небольшая: глава семьи Анна Савельевна, статная, красивая женщина, две ее дочки и сын.

– Ну что, дети, праздник приближается, – интригующе и радостно сказала мать.

Дети удивленно посмотрели на нее – в календаре никакого праздника не было. Мать пояснила:

– У Мишани нашего юбилей через неделю!

– Что за юбилей? – недовольно спросила Мила.

– Самый настоящий юбилей – десять лет ему исполнится!

– А я-то думала, какой-то другой праздник. А это всего лишь день рождения, – разочарованно добавила Мила.

– Это не просто день рождения. Десять лет в жизни бывает только раз. Миша во второе свое десятилетие вступает, с него теперь и спрос другой. Да и отдача от нашего единственного мужичка вырастет, и другое отношение к жизни появится. Вот увидите.

– Ну ладно, юбилей так юбилей, – смилостивилась Мила. – И что, мама, надо делать?

– Надо сделать хороший веселый праздник. Я хочу, Миша, чтобы ты пригласил своих друзей.

– Так у меня друзья только погодаевские…

– Вот их всех и пригласи!

– А у нас места хватит?

– Я постараюсь, чтоб хватило и места, и угощения.

В свой день рождения, вернувшись из школы, Мишка избу свою не узнал. Новенькие половики были разложены от самого порога до кухни. Русская печка прикрыта выглаженной ситцевой занавеской в синих васильках и солнечных ромашках. К обеденному столу в комнате был приставлен столик из кухни, оба придвинуты к кровати, на которой будут сидеть приглашенные. С противоположной стороны стола скамья была сооружена из длинной толстой доски, принесенной из сарая. Доска, обернутая холщовой тканью, которой обычно накрывали сундук, концами опиралась на два табурета.

На большом листе ватмана сестренки сделали веселую юбилейную газету с рисунками и воспоминаниями о десяти годах жизни младшего брата.

Красный угол был украшен белоснежным рушником. Пресвятая Богородица, державшая на коленях Младенца, казалось, сегодня взирала на мир с особенной радостью. На столе стояли в больших фаянсовых тарелках соленые огурцы, масляно поблескивали маринованные грибы, аппетитно пахла квашеная капуста, искрилась моченая брусника, поджаристой корочкой манила еще горячая курица, подрагивал любимый Мишкин холодец. Из кухни доносился запах еще какой-то готовящейся вкуснятины. Ждать никого не пришлось. Одноклассники собрались точно к назначенному времени, расселись вокруг стола. Мишку посадили в красный угол под божницу, мать села с краю, чтобы легче было выходить на кухню.

Подарков оказалась целая гора! Кто-то принес книжку, кто-то красивую открытку, два брата, Вовка и Гошка – две беличьи шкурки. Но мамин подарок был лучшим, она подарила Мишке настоящий солдатский ремень с тяжелой латунной бляхой и большой звездой на ней. Можно было догадаться, каких трудов стоило матери раздобыть такую бесценную красоту.

Сначала все сидели тихо, потом по очереди пожелали Мишке здоровья и хороших оценок в школе, после чего начал разгораться галдеж, некоторые гости переговаривались слишком громко, кто-то, наконец, попросил Мишку прочесть стихотворение. Когда он закончил словами «Хорошая Родина есть у ребят, и лучше той Родины нет», все закричали «ура» и отпили из стаканов морс.

Веселье продолжалось на улице, где долго катались на санках и кидались снежками. Мишка, ощущая себя теперь взрослым, умудренным жизнью человеком, в особо шумных дурачествах участия не принимал. Но все равно пришел домой затемно. Мама прижала к себе сына и с непонятной Мишке гордостью и надеждой прошептала: «Какой же ты у меня большой!»

Перед сном Мишка долго обдумывал свое новое качество, которому должно соответствовать и новое поведение. Мысленно он вычеркнул из своей грядущей жизни детские игры, обидные слова, плохие оценки. И впервые задумался, как же он будет помогать маме, какие ее заботы и хлопоты переложит на свои плечи, еще такие хрупкие, но все-таки уже мужские…

Пионерский галстук

В тайге дорог мало. По сегодняшним меркам их и дорогами назвать трудно. Грунтовые. Проехать можно только в сухую погоду, чуть дождик, все раскисает, пути нет.

Другое дело река. И летом, и зимой безропотно принимает на себя любую ношу. Деревню Погодаева и Нижне-Илимск разделяет река Илим. Во времена моего детства моста здесь не было. Конечно, хорошо, если был бы мост, но если его нет, надо искать другой путь. Мы, погодаевские дети, с первого по десятый класс учились в школе райцентра. Давно закрыли нашу деревенскую школу, видимо, учи́теля подобрать не могли. Пока тепло, переправлялись через реку на лодках, а зимой – по ледку пешком в школу ходили. Только два раза в году не могли перебраться через Илим. Осенью, в начале ноября, река покрывалась шугой, возле берегов, где помельче и течение потише, образовывалась наледь, а русло долго не могло угомониться. Бывало, по неделе бурлил Илим, встревоженный близкими холодами. Приходилось ждать, когда лед его утихомирит.

Весной, в начале мая, начинался ледоход, тоже не минутное дело, частенько заторы на реке случались, а с ними наводнения. Недели две уходило, чтобы река очистилась.

Вот в такое время все погодаевские ученики перебирались на жительство в Нижне-Илимск. Каждый по-своему: кто к родне, кто к знакомым. Только первоклашек оставляли дома.

Мама тоже договаривалась о моем постое. Как ни было трудно, какие-то продукты собирала и денежки мне давала на лакомства.

Пару дней на новом месте все было в диковинку, о доме забывалось. Но потом нападала тоска, и в свободные часы я шатался по берегу, с надеждой смотрел на реку, когда же ей полегчает. Любовался издали родной деревней.

Перед 7 ноября, перед праздником Великого Октября, как его официально называли, меня торжественно приняли в пионеры.

После торжества я вышел из школы, как всегда направился к реке, дошел до скобяного магазина и огорчился, видя, что по-прежнему по реке шла шуга. Домой теперь можно попасть только по льду. А когда он установится и окрепнет? Как же мне хотелось порадовать мать, предстать перед ней прямо сейчас в своем новом качестве и обличии!

Прием в пионеры был событием особым, жизненно важным. Вожатые готовили участников будущего церемониала тщательно, рассказывали о традициях, об истории пионерской организации. Мы учили наизусть пионерскую клятву. Помню и сейчас ее первые слова: «Я – вступая в ряды Всесоюзной Пионерской Организации, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь: горячо любить свою Родину…» Мы понимали, что стать пионером – большая честь для каждого школьника нашей великой страны. Первыми принимали отличников. А я учился на пятерки… Конечно же, был необычайно горд, оказавших в почетных первых рядах. Но даже не в этом состоял главный смысл события. С пионерским галстуком я казался себе другим человеком. Теперь я не какой-нибудь там малыш – сорванец, а – пионер! То есть – первый, показывающий пример. Я действительно показывал пример своими отличными отметками и отношением к учебе.

И так хотелось немедля всеми этими своими новыми переживаниями поделиться с матерью! Она – главный человек в моей жизни, она меня понимает лучше всех. Любит меня и радуется искренне моим успехам.

С сожалением разглядывая забитую ледовыми торосами реку, я вдруг заметил на берегу двоих мужиков. Узнал – погодаевские. В деревне все знают друг друга. Подошел, поздоровался. Мишка Солод с Ванькой Куклиным готовили лодку к переправе. Чистят снег, скалывают лед. Стою, молчу. Ванька спрашивает:

– Чего, Минька, домой хочется?

– Ага, – радостно киваю я.

– Видишь, что на реке творится, – вмешался Мишка Солод.

– Вижу. А вы-то переправляться будете?

– Будем. Домой надо, сейчас не переправишься, дня на два застрянем, если не больше.

– И я домой хочу.

– Чего забыл дома-то? – подтрунивал Солод.

– Да ничего не забыл, к маме хочется.

– Ты уж большой, соска не нужна.

– Я лекарства матери достал, – соврал я.

– Я видел твою мать позавчера, какой-то вялой она была, – это уже Ванька ввязался в разговор.

– Ты что, хочешь взять его? – рявкнул Солод.

– Ну а чего, где двое, там и трое могут уместиться.

Мишка покрутил пальцем у виска и послал меня с Ванькой далеко-далеко. Я молчал, глядя жалобно и с надеждой.

– Да хрен с тобой, поплыли. Утонешь, сам виноват будешь, – вдруг сжалился односельчанин.

– Не утону! – закричал я, помогая толкать лодку навстречу идущей по руслу шуге.

Плывем. Не Северный морской путь, конечно. Но и у нас далеко не ледокол. Я разместился посередине лодки, на днище. Двое мужиков с кормы и с носа отталкивают шестами льдины. Скорость аховая – метр вперед, два назад. Льдины ускоряются течением, наползают одна на другую, толкают наше суденышко в борта, лодка кренится и, кажется, вот-вот перевернется. Смотрю на берег. Он уже полон сочувствующих зрителей. Вся деревня следит за нашим рисковым плаванием. Помочь все равно нечем: спасательных катеров в деревне не было, да если бы и были, какой прок. У некоторых бинокли в руках. Мы подобрались поближе, и я узнал в толпе мать. Ей уже сказали, что я тоже в лодке. Около двух часов добирались до берега вместо двадцати минут по нормальной воде.

Едва ступили на берег, мать с причитаниями хватает меня за руку, ощупывает – целый ли, сухой ли – и быстро тащит домой. Я все повторяю: «Мама, мама, меня в пионеры приняли…» Но она вроде как не слышит, не отвечает. Только уже дома, когда я снял фуфайку и явился во всей пионерской красе – в белой рубашке с красным галстуком, она оглядела меня, кивнула, но так ничего и не сказала. Только украдкой отерла слезы из своих пронзительно голубых глаз. Я не понял их причины. Резонно рассуждая: могла, конечно, лодка перевернуться. Но ведь не перевернулась! Сейчас думаю, тогда, наверное, мое страстное желание порадовать мать спасло нас троих. Еще неизвестно, Ванька с Мишкой добрались бы благополучно без меня?

Утро встретило меня солнцем, его лучи буквально рассыпались по моему одеялу. В доме стоял запах свежевыпеченного хлеба. Чудный аромат луговых трав, цветов, парного молока, запах хлеба – все это окружало меня.

– Мама! – восторженно кричу я, выглядывая из-за занавески на русской печке.

Недовольный кот Васька уходит от моего громкого восторга и прячется за трубой. Я слетаю с печки, но дома тишина, никого нет. Только на столе прикрытые полотняным полотенцем круглые ароматные буханки хлеба и кружка с парным молоком.

Понимаю, мама на колхозном скотном дворе. У коров не бывает праздников, за ними нужен постоянный уход, каждый день.

Я ем хлеб и запиваю парным молоком.

И тут замечаю свою белую рубашку, аккуратно разложенную на спинке единственного в доме стула, постиранную и поглаженную, а сверху красный пионерский галстук.

Когда же она все успела!? И почему не сказала вчера ни единого ругательного слова за тот смертоносный мой «подвиг»?

Только сейчас я в полной мере осознаю великую мудрость моей мамы. Ее молчание было более действенным укором мне, чем наказание. Жаль, что так коротка была наша с ней жизнь. Хотя нет, я не прав. Когда мне плохо, я разговариваю с ней, и она мне что-то советует, пытается защитить от невзгод. Так происходит всегда, когда я прошу ее о помощи.

Малая родина

На уроке литературы Валентина Ивановна объясняла ученикам, что такое «малая родина», приводила много примеров из жизни великих русских писателей. В конце урока она попросила учеников дома поразмышлять о своей малой родине и написать об этом сочинение.

Мишка Карнаухов и Колька Букин вышли из школы вместе, обсуждая задание.

– Мишка, ты о чем будешь писать?

– Как о чем? О малой родине, конечно.

– Ты родился в Кеуле?

– Да.

– Значит, там твоя малая родина и есть. Она там, где человек родился.

– А может, там, где человек провел свое детство? Где вырос? Я же не помню Кеуля, слишком был маленький. Что о нем писать? Напишу о деревне Погодаевой, о Нижне-Илимске.

– А Нижне-Илимск при чем?

– А при том, Коля, что наша деревня и село на том берегу – единое целое.

– Придумываешь, Мишка.

– Ничего не придумываю. Обыкновенная география.

Райцентр Нижне-Илимск, что был расположен через реку, погодаевским мальчишкам казался настоящим городом. Там были все условия для интересной и удобной жизни: две школы, три библиотеки, Дом культуры, больница, аптека, пекарня и чайная, баня и несколько магазинов. А главное, там было радио и электричество – невидальщина для многих окрестных деревень. И еще там были настоящие «высотные», как они представлялись ребятам, двухэтажные дома. Среди них самым красивым было здание начальной школы, построенное в начале XX века. Светлое, просторное, с диковинными элементами старого внутреннего убранства, оно уже одним своим видом утверждало: учение – это не только труд, это удовольствие, это радость.

В другой школе – средней, тоже двухэтажной, просторной и удобной, ребята проводили все свое время, и учебное, и свободное. Деревня, где стоял Мишкин дом, как бы сейчас сказали, была спальным районом. А вся самая интересная жизнь проходила в селе Нижне-Илимск.

В школу и по другим делам из деревни в райцентр добирались на лодках – «шитиках». Нижне-Илимск, по сути, был селом по своей малонаселенности, патриархальности, еще сохранившемуся старому жизненному укладу, но в то же время и городом – с диковинными заведениями и социальными услугами. Блаженством было посидеть здесь в чайной, поесть макарон, попить чаю. А потом пройтись по улицам. По сторонам деревянные тротуары, мостики через овражки. Красота! Ни в одной деревне не увидишь такого.

Нижне-Илимск – центр притяжения всей таежной округи. Отсюда летали самолеты в Иркутск и в другие города. Летом по Илиму лошади тянули лодки-баркасы, они шли даже с низовьев Ангары. Многие пути-дороги сходились и расходились в Нижне-Илимске, они манили романтикой дальних странствий, новых открытий и встреч.

А может, Колька прав, малая родина не там, где живешь, а там, где родился? Деревня Погодаева тоже хороша. Вокруг нее плодородные поля, душистые сенокосы, ягодная тайга. Тут мое детство проходит. Но и в райцентре мое детство проходит. Здесь школа, ребята, учителя, мои первые открытия. Так где же она – малая родина? Что я напишу в сочинении? Нет, я точно знаю, что моя малая родина – весь Илимский край, куда вмещается моя жизнь со всеми ее связями, поездками, лесами и полями, птицами и зверьем, ягодами и грибами, горестями и радостями, которые трудно пережить в одиночку. Да, все это, от горизонта до горизонта – моя малая родина – великое четырехмерное пространство, которое умещается в моем сердце.

Так Мишка и написал в своем сочинении.

Самая красивая деревня

В конце августа Павел Погодаев с Мишкой Карнауховым поднимали пары́ на крутом склоне Красного Яра. Трактор был старенький, часто ломался, и постоянные ремонты не добавляли ему лошадиных сил. Даже свежая покраска не могла скрыть почтенного возраста железного коня. Поднимаясь вверх по склону, трактор надрывно тарахтел и неравномерно трясся. Мишке было поручено регулировать глубину пахоты лемехами. Работа не спорилась. Приходилось часто останавливаться, глушить перегревающийся движок. Однако и передышки не помогали.

– Да, такими темпами ничего не заработаешь, – возмущался Павел.

Это был высокий крепкий мужик лет тридцати пяти. Несмотря на фронтовое ранение, от которого левая его рука осталась на веки вечные согнутой калачом, в солдатской гимнастерке и кирзовых сапогах он выглядел красавцем. Казалось, все по плечу этому бравому трактористу, и поле он вспашет быстро и легко.

Мишка, пятнадцатилетний подросток, вынужденный больше бегать за трактором, чем сидеть на плуге, был заметно утомлен и ничего не отвечал.

– Чего молчишь, негритенок?

Ответа не последовало.

К обеду заметно устали оба – и Павел, и Мишка.

– Пойдем перекусим? –предложил Павел.

– Куда пойдем-то?

– Лучше всего спуститься к Илиму, искупнулись бы. Но далековато. Пойдем к обрыву. Посидим, природой полюбуемся…

– Сил нету, Павел, я здесь останусь, – промямлил Мишка.

– Не хнычь, пошли, вдвоем веселее. Я помогу тебе.

Мишка нехотя поплелся за трактористом. Миновав солнечную полянку, они вышли к обрыву, на краю которого чьей-то заботливой рукой вокруг стола, сколоченного из неструганных досок, были расставлены чурки. На них и расположился экипаж «машины боевой».

– Вот видишь, Михаил, какой у нас уют, с такой удобной мебелью. Иди сюда, плесну тебе воды из бутылки. Умойся, сотри пыль с лица. Сразу легче станет. Ну вот и отлично. Жаль, девок поблизости нет, а то бы увидели, какой ты парень красивый. Мне тоже плесни. Эх, хороша водичка! Еще немного…

Труженики разложили на столе свои припасы и приступили к еде. Жевали молча, прихлебывая холодный чай. К концу трапезы Павел с сожалением вздохнул:

– Вот бы сейчас настоящего чайку, с костра.

– Для этого, Паша, котелок нужен и заварка, – резонно ответил Мишка.

– Заварки-то вокруг много, вон сколько вокруг ароматных травок растет. А насчет котелка ты прав.

Павел закурил, ловко выпустил несколько ровных колечек дыма, а потом, глядя со стометровой высоты Красного Яра на родную деревню, с потаенной грустью и нескрываемым восторгом сказал:

– Красота-то какая! Ты погляди, погляди, Мишка.

– Ну какая там красота? Лес без конца и края да наша крохотная деревня вдоль Илима, – без радости в голосе констатировал Мишка.

– Да ну тебя, Мишка. Неужели благодати не видишь? Посмотри, посмотри! Да обернись же ты!

Мишка повернул голову и увидел, как далеко внизу вдоль Илима вытянулась ниточка домов, примостившихся на высоком угоре. От каждого дома к реке сбегала тропинка, упиравшаяся в лав-ницу. Под угором, как опята, кустились серенькие баньки.

Павел понял по безразличному Мишкиному выражению лица, что не убедил парня, не достучался до его сердца.

– Эх, Мишка, поверь мне на слово, такой красоты нет на всем белом свете. А уж повидал я городов и весей немало. Бывало, в передышках между боями закрою глаза и вижу наши избы, что стоят вдоль Илима. Ставенки голубые, как ясные глазки, смотрят на юг, на солнце. Наличники белые, резные, строгих линий. Резьба делает небогатые домики наряднее, легче. Казалось, в таких сказочных домиках и жизнь легкая, сказочная. Вот так вспомнишь перед боем родное, и сердце смелостью наполняется, уверенностью в том, что вернусь живым. Сколько раз спасала меня эта красота от смерти…

– Павел, ты сам говоришь, что столько повидал, неужели не встречал мест покрасивее?

– Почему не встречал? Встречал. Но краше нашего все равно нету, точно тебе говорю. Родная земля – она самая красивая. Здесь родился, в школу пошел, семьей обзавелся. Каждый уголок, каждый кустик знаю. А вон посмотри, видишь, где деревня Игнатьева?

Павел повел рукой в сторону дальней сопки. Около нее виднелись дома, составляющие несколько улиц, параллельных реке.

– Да вижу я твою Игнатьеву, бывал там сотни раз, и по воде, и на лошадях.

– Я к чему тебе ее показываю? Вспомнилось… Возвращался я с фронта осенью сорок четвертого, как раз перед тем, как Илиму льдом покрываться. Доплыл я на лодке только до Игнатьевой с тамошним жителем Дмитрием Ивановичем Черемных. Попрощался с ним, взял вещмешок и бегом к своей деревне. Три километра бежал, не остановился ни на минуту, пока дорогу не преградила река. Смотрю с другого берега на родную деревню, а из глаз моих слезы катятся. В горле пересохло, то ли от быстрого бега, то ли от радости.

Встал напротив своего дома, кричу, а силы в голосе нет. Машу руками, мол, помогите мне, перевезите. Вижу, парнишки на том берегу забегали, в лодку прыгнули и ходом ко мне. Уж и не помню, как добрался. Тут меня вся деревня вышла встречать. Вот где счастье-то!

Мишка не сказал Павлу, что эту историю он слышал от него уже несколько раз.

Павел умолк, отвернулся от Мишки и стал пристально вглядываться – то ли вдаль, то ли в прошлое. Но молчал он недолго, сегодняшние заботы и переживания оказались сильнее воспоминаний.

– Слушай, а что, Мишка Слободчиков в Иркутск улетел учиться?

– Да, в сельхозинститут, на механика.

– Здорово.

– Я тоже, десять классов окончу и поеду на летчика учиться.

– На летчика? Это хорошо. А кто землю пахать будет?

– Другие пусть пашут, – безразлично сказал Мишка.

– Какие другие? Других-то не будет. Все станут инженерами, летчиками, машинистами, врачами…

– Да ладно тебе, Паша. Чего ты пристал? Я знаю, что буду делать. Уговаривать меня не надо…

– Ну, давай помолчим. Иногда это полезно.

Но молчали они недолго. Не выдержал Мишка:

– Вы, взрослые, странные какие-то. А для чего мы в школе учимся? Чтобы коров доить? Землю пахать? Для чего, скажи?

– И скажу. Я ведь до войны семь классов окончил, да не я один такой. По тем временам это было хорошее образование. Так что ж, в начальниках мне ходить надобно? А кто за трактор сядет, кто землю возделывать будет, кто сено заготавливать начнет, кому хлеб сеять и убирать? По-твоему получается – некому. Все сплошь инженеры да летчики. А кто кормить людей будет? Кто в деревне останется? Старики и старухи? Так вскорости и деревни не будет.

Павел от своих доводов накалялся все больше, щеки покраснели, покалеченная его рука то предостерегающе вздымалась вверх, то резко опускалась вниз.

– Представь себе, не будет нашей деревни. Как жить без нее станем? В страшное время сберегли, а когда мир наступил, все разбежались?

– Так что, по-твоему, не надо учиться деревенским? Если в деревне живем, то и летчиком быть нельзя, и инженером-строителем, и врачом…

– Чего ты заладил: учиться нельзя. Можно и нужно. И летчики в нашем краю нужны, и учителя, и агрономы, и механики, и строители. Только не всем ученье в голову идет, не все учеными становятся… Посмотри, Мишка, на деревню нашу, триста лет живут в ней люди. Как ее можно бросить?

– Да кто ее бросает? Ради нее я и стараюсь, учусь на отлично.

Мишка, казалось, уже не сопротивлялся восторгу Павла, смотрел в ту же сторону, что и старший напарник. С высоты птичьего полета деревня выглядела опрятной, геометрически выверенной. Вросшая фундаментами изб, как могучими корнями, в древнюю родную землю, она представала несокрушимым бастионом, о который разбивались века и невзгоды. Непостижимая ее целесообразность и значимость казались вечными, данными раз и навсегда.

Первым тишину нарушил Павел.

– Перед войной-то мы богато жили. Колхозу немалые денежки выделялись. Да и было за что, колхоз-то – миллионер…

Павел своей скрюченной рукой указал на большие постройки на краю деревни.

– Вон те фермы, конные дворы, ток для обмолота зерна. На эти деньги и построили. А техники сколько приобрели! На трудодни и хлеб, и деньги получали. Вся деревня приоделась, я уж не говорю о велосипедах и патефонах. Но война все разрушила, все переиначила… А скольких односельчан мы недосчитались… Ни один дом похоронка не обошла.

– Мы в школе считали: сорок два человека из нашей деревни не вернулось с войны. У Ведерниковых и Замаратских, к примеру, погибли по два сына.

– Да много примеров можно привести… Ладно, на эту тему можно говорить часами. А нам работать надо.

И снова натужно загудел трактор, который иногда казался Мишке советским танком, ринувшимся в неравный бой. Трактору, действительно, приходилось нелегко, он выворачивал огромные отвалы земли. Поначалу сочно-черные и блестящие, как антрацит, глыбы на солнце быстро обветривались, подземная влага улетучивалась, и под трудолюбивым августовским солнцем комья земли становились тускло-серыми, они разрыхлялись и умягчались, превращаясь в благодатную почву для новых посевов. И новых хлебов.

Ослепительно красивой, живой, словно наполненной солнечным светом, сверкала внизу река. Мишка не мог еще сформулировать нахлынувшие на него новые чувства, но почуял, что это не обыкновенная река, но река, от которой берет начало и его маленькая жизнь. А на берегу этой реки стоит самая красивая на свете деревня, в которой зародилась Мишкина судьба. Куда она его поведет?

Гонец из юности

Вокруг как-то быстро все померкло, погасли последние утренние звезды, небо заволокло тучами, и начался нудный, долгий, моросящий дождь. Дядя Вася, руководивший бригадой косарей, громко ругал погоду, поглядывая на небо, словно ждал оттуда, сверху, каких-то утешительных новостей или распоряжений.

– Обидно, не могло это ненастье подождать хоть чуть-чуть, одна луговина осталась за большой еланью. Сгребли бы сено, в зарод сметали, тогда и лей, хоть залейся, а сейчас жди, когда подсохнет…

– Василий, говорил я тебе, что косить не надо, – встрял в разговор дед Филипп, который обычно метал сено в зароды.

– Когда это ты мне говорил? – набычился дядя Вася. – Чего ты из себя умника строишь, задним-то числом?

– Не заводитесь, мужики, – миролюбиво сказал Мишка Солод, встал из-за стола, вышел на воздух и, задумчиво попыхивая под навесом самокруткой, грустно поглядел в призрачную дождливую морось, похожую на гигантский рой мошкары.

Вслед за Солодом и вся бригада выбралась наружу. Разойтись никто не посмел – не было команды. Все курили и ждали распоряжений дяди Васи. Наконец, бригадир принял решение:

– Одевайтесь, мужики, потеплее, пойдем зароды огораживать.

Никто не спорил, дело это нужное, хотя в дождь любая работа не в радость.

– Дед Филипп, ты останься, чего мокнуть-то, – примирительно пробурчал дядя Вася.

– Да нет уж, Василий, пойду со всеми, вязку делать буду.

– Накинь мою накидку.

– А ты как?

– А я колья забивать буду, все равно вспотею и скину ее…

Постепенно все втянулись в работу. Мужики готовили в лесу жерди и колья, пацаны тащили их к зародам, дядя Вася и Мишка Солод забивали топорами колья, а Иван Петухов подменял попеременно одного из них.

Дед Филипп из гибких ивовых прутьев делал опоры для жердей. Намокшие прутья были податливыми, работа спорилась. От косарей, как от паровых утюгов, валил пар. Пообедали всухомятку, у кого что было. Потом почаевничали, покурили и вновь за работу.

Погода как будто сжалилась над косарями; бурые облака, висевшие над покосным лугом, поредели, разошлись, исчезла морось, и казалось, никаких препятствий работе больше не предвиделось.

Мишка Карнаухов тоже промок до нитки, он занимался тем, что таскал из перелеска жерди и колья. Отяжелевшая от воды одежда затрудняла движения и холодила тело. В очередной раз, подавая жерди бригадиру, мальчик услышал команду:

– Мишка, дуй в зимовье, растопи печь, приготовь чего-нибудь на ужин!

– А чего приготовить, дядя Вася?

– Ты же повар, не я. Приготовь макароны с тушенкой, что ли.

– Будет сделано! – козырнул Мишка.

– Беги, беги.

После ужина, покурив и поругав небесную канцелярию, мужики стали укладываться спать. В зимовье дышать было трудно. Терпкий запах пота, исходивший от разгоряченных мужских тел и подсыхающей одежды, развешенной на просушку по всем возможным зацепам на стенах, вынудил молодых парней устроиться на ночлег под навесом.

Сумерки быстро накрыли зимовье. Они пришли так быстро, что никто и не заметил этого. Казалось, ночь бесшумно рухнула прямо с небес. Пронзительнее зазвенел перекат на речке, громче закуковала кукушка, капризнее заухал филин. И вдруг среди этой полнозвучной лесной тишины залаяли обе собаки, которых Иван Петухов взял с собой. Они, как бывалые охранники, деловито бегали по округе, отпугивая непрошенных лесных гостей, в том числе и косолапых.

– Кто это к нам? Иван, проверь, неужто «хозяин»?

– Да ну тебя, дядя Вася. Похоже, кто-то едет.

– В такую погоду? Нет, Иван, это вряд ли.

Собачий лай усилился, мужики вышли и с любопытством смотрели на дорогу, выходящую из леса. Показался верховой.

– Кто это? – спросил Мишка Солод.

– Похоже, Толька Замаратский.

– А чего приперся? Неужели беда какая?

– Сейчас узнаем.

Толька подъехал к зимовью, соскочил с коня и радостно крикнул:

– Привет, мужики!

Посмотрев на молчаливые лица, спросил с удивлением:

– А чего молчите-то?

– Это ты нам скажи, что тебя по такой погоде принесло?

– Может, под навес хотя бы пустите? Да и коня в изгородь поставить неплохо бы.

– Колька, коня накорми-напои, – скомандовал дядя Вася. – Заходи, Толя, рассказывай.

Гость сел за стол, выпил кружку воды. Мужики молча смотрели на него, ожидая самого худшего. Дед Филипп не выдержал первым.

– Кто-то умер, что ли, или война началась? Чего ты молчишь?

Толька всплеснул руками.

– Да что вы, какая война! И никто не умер.

– А чего приехал?

– Приехать нельзя, что ли?

Все опять замолчали, недоуменно поглядывая друг на друга.

– Ладно, томить не буду, – сказал Толька с хитроватой улыбкой, – приехал я за Мишкой Карнауховым, в лагерь его отправляют.

– Мишку в лагерь? Час от часу не легче… – протянул бригадир. – Чего он натворил такого? Парень, вроде, хороший, толковый…

– Дядя Вася, вы не поняли… – хмыкнул Толька. – Где Мишка?

– Здесь я.

Мишку, не понимавшего, что происходит, подтолкнули к столу. Толька победоносно провозгласил:

– Мишку отправляют в пионерский лагерь!

– Это который за песчаным яром, напротив аэродрома? Стоило коня гнать, мы через неделю, если дождя не будет, в деревню вернемся, – пояснил ситуацию бригадир.

– Нет, лагерь не районный. Мишку отправляют в Крым!

– Куда? Куда? – послышались удивленные голоса. – В какой это еще Крым?

– В Крым, во Всесоюзный пионерский лагерь «Артек».

– Ни хрена себе, – выпалил Иван Петухов. – За что ж ему такая честь?

– Сказано: за учебу.

– За учебу! Мишка, ты что, отличник? – спросил дядя Вася.

– Две четверки за год, – еле слышно ответил ошарашенный Мишка.

– Сколько четверок?

– Две, – уже громче, сухими от волнения губами повторил Мишка.

– А полноценного отличника не нашлось? – нарочито сурово спросил Иван Петухов. – Чтоб все пятерки? А?

– Что вы меня пытаете, дайте лучше поесть! – подвел итог совещания измученный Толька.

Пока гость ел, его расспросили обо всех деревенских новостях, разобрали гостинцы, переданные заботливыми родственниками.

От счастья Мишка не находил себе места, ему хотелось в одиночестве осмыслить это чрезвычайное событие. Он зарылся в копну сена с головой и сделал вид, что уснул. Но в голове его билась одна-единственная мысль: он едет в «Артек»! Неужели именно ему из всей школы так повезло? Он увидит Иркутск, Москву, а самое главное – будет купаться в Черном море. Разве это не чудо? О таком он не мог даже мечтать.

– Мишка, где ты? – глухо донесся голос его одноклассника Вовки Анисимова.

– Да здесь я, что надо?

– Дядя Вася зовет.

Мишка выкарабкался из копны, слегка отряхнулся. Мальчишки робко протиснулись в душное зимовье, где с заинтересованностью казаков, пишущих письмо турецкому султану, косари что-то обдумывали и обсуждали.

– Мишка, – сразу накинулся бригадир, – где «Артек» расположен?

– В Крыму.

– Что в Крыму, я знаю. Но Крым большой. В каком месте?

– Рядом с Ялтой, дядя Вася.

– Точно. Мы освобождали Ялту, я запомнил, у них там есть село, со странным названием – Никита.

– Так людей называют, а у них – село.

– Где-то рядом с этим селом лагерь и расположен.

– Василий, ты хочешь сказать, что в «Артеке» бывал?

– При чем тут лагерь? Мы видели только развалины, обгорелые печные трубы, битые кирпичи и стекла… На набережной – доты, встроенные в углы зданий. Кругом копоть, дым, а деревья в цвету! Природу не обманешь, подошла пора, цвести надо. До того, как город освободили, почти двое суток на себе перетаскивали орудия и пулеметы через горы, скалы, по бездорожью…

– Ну, понеслось, – тихо сказал Вовка, – теперь до полночи вспоминать будет… Пошли под навес…

– Мишка, ты куда собрался? – остановил мальчишку голос бригадира.

– Под навес, дядя Вася.

– Зачем?

– Спать.

– Да ты посиди, послушай, успеешь выспаться, на отдых ведь едешь.

Мишка присел на нары, потом поудобнее привалился к стене и стал слушать дяди Васины воспоминания. Под его рассказ утомленные мужики один за другим начали клевать носами, а вскоре сон сморил и счастливого обладателя путевки в «Артек».

Утро выдалось опять пасмурным. Позавтракав, Толька Замаратский с Мишкой стали собираться в деревню. Подошел дядя Вася.

– На холке, поди, тяжело будет, задницу отобьешь.

Мишка промолчал. Анатолий, посмотрев вокруг и улыбнувшись, ответил за него:

– Дядя Вася, мне не впервой, меняться будем, если совсем невмоготу, спешусь, рядом побегу.

– Может, таратайку запряжешь?

– Так ее ведь возвращать надо.

– И то верно.

Подойдя к изгороди, где паслись лошади, дядя Вася вдруг твердо сказал.

– Давай, Мишаня, седлай Светлого, все равно без тебя на нем копны возить некому будет.

Мишка растерянно смотрел на собравшихся мужиков, которые, как он чувствовал, тайно, в своих сердцах гордились им, младшим односельчанином, и хотели хоть как-то выразить ему свое почтение, свою гордость. И сегодняшний невероятный Мишкин успех, его достижения, которые вышли на такой недосягаемый уровень, казались им частичкой великого счастья, о котором они мечтали в лихие военные годы…

– Седлай! – радостно засмеялся Иван Петухов. – Пока не передумали.

Мишка бережно за узду вывел Светлого, накинул седло, подтянул подпругу и перекинул мешок с вещами у передней луки.

Стали прощаться. Пожимали Мишке руку, хлопали по плечу.

Бригадир подошел последним.

– Мишка, передавай Крыму привет от меня. И морю поклонись – я ведь один-единственный раз в жизни купался в море, никогда этого не забуду…

– Хорошо, дядя Вася.

– Ну, поезжайте. Толя, скажи в правлении, что скоро заканчиваем, вёдро установится, два-три дня, и мы по домам.

Конь легко шел по лесной дороге. Мишка не оглядывался на зимовье, представляя, как уменьшаются за его спиной навес с изгородью для лошадей, старые могучие ели и ветреные березки, вечно бурливый речной перекат и безмолвный, исполненный тайного достоинства непроглядный омут.

Грустно почему-то стало Мишке. Умом он не понял, но сердце его почуяло, что там, у речки Тушама, в этих благословенных местах, которые он уже никогда не увидит, завершилось детство. Что это не односельчанин Толик привез радостную весть, а гонец из юности за ним приезжал. Что по лесной дороге, благоуханной и легкой, этим летним утром он уходил из детства.

Человек родился

Михаил Николаевич Карнаухов, большой начальник, уважаемый в Северной столице человек, академик и лауреат, не мог успокоиться и освободиться от нервного напряжения даже на своем привычном месте в уютном, «родном» представительском Мерседесе. После бурного совещания, ночной к нему подготовки, кулуарных встреч и жестких переговоров в интересах своего знаменитого в Санкт-Петербурге строительного треста, он был в возбуждении, которое необходимо было как-то утихомирить. По опыту должности руководителя Михаил Николаевич знал, что сделать это будет непросто. С возрастом нервы стали непослушными, жесткими, как канаты, до боли опутывающие душевную составляющую его существа. Чтобы отключить память трудного дня, он попросил водителя включить радио. Может, музыка поможет расслабиться. Но и радио не помогло, оно говорило что-то тревожное: о грядущем ухудшении погоды, о жуткой аварии и еще о чем-то неутешительном. Тогда Михаил Николаевич стал смотреть в окно на свою любимую Фонтанку, вдоль которой ехали медленно благодаря пробке. С этой рекой было связано так много хорошего в его жизни. Он хотел вспомнить лучшие прошлые дни: премьеры в БДТ, прогулки вдоль реки со своими друзьями – знаменитыми русскими артистами, свои выдающиеся строительные свершения на ее антикварных берегах. Но эти воспоминания сегодня оказались тяжелыми, серыми, как надгробья. Приходили на ум скорее философские размышления о тщетности и краткости человеческой жизни, о несправедливости смерти, о бессмыслице бытия.

Михаил Николаевич очнулся от невеселых размышлений, когда водитель, усмехнувшись, увеличил громкость приемника. Диктор бесстрастным голосом сообщал, что сегодня в петербургском метро на станции Технологический институт прямо на платформе родился ребенок. Что это первый случай в истории нашего метрополитена. Что роды прошли успешно, роженице помогали работники метро и сочувствующие пассажиры. Родился мальчик, у матери были четвертые роды… Михаил Николаевич сначала удивленно покачал головой, казалось, порицая происшествие, а потом согласно закивал, как будто вспомнил что-то радостное или увидел идущих ему навстречу приятелей. Они спешили к нему из воспоминаний детства, из того дня, когда он, подросток, оказался у ложа роженицы. В тот день тоже родился мальчик, и роды у женщины были шестыми.

Как же это было давно. Как же это было тогда странно и страшно. Только сейчас Михаил Николаевич подумал, что тот день ему выпал для вразумления его сегодняшнего, на старости лет засомневавшегося в смысле и значении человеческой жизни. А тогда он, пытливый мальчишка, точно знал, что жизнь прекрасна и не искал другого смысла, как только быть счастливым, и скоро забыл тот случай. Но, наверное, именно сейчас его необходимо было вспомнить…

* * *
Лизка Перетолчина была очень некрасива. Высокая, с жилистыми худыми ногами, с маленькой грудью, сдавленной широкими сутулыми плечами, остроту которых подчеркивало ее застиранное, постоянно носимое платье-халат. Лицо девушки было совсем непривлекательным: черты крупные, кожа с красными пятнами. Прищуренные глаза делали выражение лица подозрительным, не располагающим к комплиментам.

Волосы, тонкие, неухоженные, всегда были повязаны косынкой, из-под которой выбивались слипшиеся пряди. Уродливой ее, конечно, назвать было нельзя, но природа, создавая эту женщину, точно не очень постаралась. Деревенские парни Лизку как потенциальную невесту не рассматривали, но и не обижали. Казалось, в деревне она была нужна для того, чтобы на ее фоне остальные девушки выглядели красавицами, чтобы скорее выходили замуж, чтобы их любили крепче и вернее. На танцах, что бывали раз в неделю в клубе, она всегда стояла одиноко у окна, и даже белый танец, что объявлялся несколько раз за вечер, ей не доставался.

Видя страдания дочери, в надежде на то, что ее незавидная судьба может измениться, Лизкина мать отправила ее к родственникам в Усть-Кут, городок за триста верст от деревни. И надежды оправдались! Не прошло и полгода, как Лизка вернулась домой, да не одна, а с мужем. Мужичок был старше ее лет на десять, ростом не удался, был Лизке по плечо, выправкой не блистал, одну ногу приволакивал. Зато лицо у него было открытое, радостное, речь плавная, задушевная. Правда, имя у него по деревенским понятиям было странным – Галим, а отчество Галимович, поэтому почти сразу все стали его звать Васькой, а чтобы отличать от других к этому имени добавили – Лизкин Васька. Мужичок не обижался на такое обращение к нему, улыбался и откликался. И Лизка среди деревенских называла его – мой Васька.

Было ли в их семейной жизни счастье, знали только они. Но явно несчастливыми они не были – в деревне это заметили бы сразу и обсудили бы. Работали оба по мере сил и возможностей: Лизка на скотном дворе была дояркой, а Васька – пастухом.

Каждый год, словно по расписанию, Лизка без отрыва от производства рожала. Уже пять девчонок было в доме Перетолчиных. Мать Лизки – тетка Харитина ругалась на свою дочь последними словами после очередных ее родов, приносивших девчонку.

– Господи, за что наказание такое, – причитала она, – опять девка.

Однажды она сходила к гадалке и задала ей вопрос, почему у Лизки рождаются девчонки.

Та недолго думая ответила:

– Подожди, и у вас будут парни. – И добавила, немного помолчав, – а работу вашему Ваське надо бы сменить.

– Он же кроме того, как пасти коров, ничего не умеет, дрова и то Лизка заготавливает, – попыталась поспорить Харитина.

– Вот видишь. Ничего не умеет. А парни родятся у крепких, умеющих любить мужиков. Здесь я вам не помогу.

На том и расстались, гадалка даже плату не взяла, а чего брать, и так все ясно.

– А при чем здесь любовь? – вспоминая разговор с гадалкой, хлопая себя по коленке, недоумевала тетка Харитина. – У меня – вот два сына народилось, а до любви ли мне было. Всю жизнь в поле и на скотном дворе. На сон – два-три часа. Какая тут любовь?!

Но вспомнив дни молодости, пожилая женщина сладко передернула плечами, и какая-то давно забытая истома взволновала ее охладевшее сердце.

Нынешним летом Лизка опять была брюхатой.

Мишка Карнаухов с матерью жили рядом с Перетолчиными. Совсем рядом, даже одно окно Лизкиного дома выходило во двор к Карнауховым. Начиная с весны, окно было открытым, поэтому мальчишка всегда знал, что происходит у соседей. Он привык и к ору ребятишек и грубым голосам Лизки и тетки Харитины. Он не прислушивался, старался быстрее пройти мимо соседского окна, но голоса соседей были полетны, как у оперных певцов, так что проникали даже в соседский дом.

Мишкина мать часто просила соседей уменьшить громкость их дрязг, они на время затихали, но через час из окна опять летели ругательные слова, которые в доме Перетолочиных считались нормой.

К соседям Мишка заходил редко, только по большой необходимости. В их доме всегда стоял тяжелый запах. Невыносим был этот ядовитый букет из ароматов кошачьей мочи, плесени, нараставшей в углах от непрерывной сушки мокрых пеленок, курева, подгоревшей пищи и чего-то еще неидентифицируемого.

Зато в доме у Карнауховых всегда, даже зимой, пахло как на летней солнечной поляне: как дорогие духи разливались запахи душицы, малины и иван-чая. Вязанки этого сухотравья, собранного и высушенного мамиными руками, висели в кути[29] у русской печи. Между ними, для дезинфекции помещения, размещались крутые косы с головками чеснока и лука. А шелковистые мамины ладони всегда пахли земляникой.

Воскресная выпечка наполняла весь дом благодатным запахом свежего хлеба. И не было ничего вкуснее теплой, с кислинкой, краюхи хлеба и прохладного густого молока, которое мать щедро, звонко наливала в большую Мишкину кружку.

Старшая Лизкина дочка, как только Мишка возвращался из школы, выбегала из своего заплесневелого домики – и прямиком к Карнауховым. Погостить – как она говорила, извиняясь. А скорее, понежиться в тишине и чистоте. За это гостевание девочка получала от матери подзатыльники и много бранных слов. Но Галя, видимо, привыкла к такому обращению или настолько было сильно притяжение счастливого соседского уюта, что ничего не пугало беглянку. Она с интересом наблюдала, как Мишка делает уроки, откликалась на его просьбы что-то принести, унести. Возвращаемая истеричным криком своей матери, девочка уходила нехотя, как из светлой сказки. Подростку в такие моменты было очень жалко несчастную маленькую соседку.

Весь огород был на Мишке. Полив и прополка – исключительно его обязанности. Десятилетний паренек успешно справлялся с этой каждодневной работой, и мать, приходя поздно с колхозного скотного двора, где работала дояркой, не могла нахвалиться сыном. Прижимая его голову к себе и целуя мальчика в макушку, она без стеснения восхищалась своим большим помощником. Мишка, как будто нехотя, выбирался из ее рук смущенный, но счастливый от слов одобрения и, понижая для солидности голос, повторял:

– Ну мама, ну мама, что это ты… Не надо… Я же уже большой.

Мать еще сильнее прижимала к себе свое сокровище, гладя его голову и плечи.

В начале июля в деревню пришла жара. С раннего утра огненный шар выкатывался на небо, казалось, только с одной целью – высосать из земли всю влагу. Без дождя земля в огороде потускнела, затвердела и зашершавила. Работать на жаре было трудно. Мишкиных силенок хватало только на помидоры и огурцы.

В один из таких дней мать Мишки пришла пораньше.

– Вырвалась – сказала она, отирая платком пот со лба, – коров угнали на покосы, где до этого скосили траву. Пусть попасутся, там все равно кормов достаточно. На эти поляны ездить для дойки доярки будут по очереди.

Она стала поливать огурцы сама, а Мишка бегал за водой на реку. Тяжело поднимаясь по крутому угору[30], нес на коромысле два ведра с водой. От тяжести сводило плечи, и он время от времени перекладывал коромысло с ведрами с одного плеча на другое.

В очередной раз подойдя с ведрами к калитке, он услышал голос Галки, она быстро бежала за соседом.

– Миша! Миша! Подожди!

– Что? Открой калитку и скажи. Зачем кричать-то.

– Миша! Миша! – продолжала взывать запыхавшаяся Галка.

– Ну что случилось? – недовольно переспросил он девочку.

– А тетя Нюра дома?

– Дома, дома, она в огороде.

Галка обогнала Мишку и помчалась в огород.

– Тетя Нюра, тетя Нюра! – сильнее прежнего закричала девочка.

– Галинка, чего случилось, что ты орешь как оглашенная? – выглянув из-за скрывавшего ее парника, ответила Мишкина мать.

– Тетя Нюра, мама умирает.

– Типун тебе на язык.

– Правда, правда. Она сама кричит, что умирает, и отправила меня за помощью.

– Боже мой! А в доме-то кто-то есть?

– Никого, кроме ребятни.

– Вот тебе и на…

Мишкина мать поспешила во двор, под умывальником промыла руки, в сенях накинула на голову платок. На удивленный Мишкин взгляд сказала:

– Миша, а ты иди вместе со мной, бросай все дела. Будешь помогать.

Войдя в неприглядный соседский дом, Мишка увидел испуганных ребятишек, они заплаканные стояли рядом с орущей Лизкой. Та, скорчившись, произносила непонятные слова.

– Лизавета, – обратилась к ней Мишкина мать, – где твои-то?

Лизка повернула голову, взгляд был мутноватый, потом медленно, словно пьяная, выдавила:

– Васька коров пасет, а мать в район уехала.

– Ладно, чего тут спрашивать, все ясно. Галя, отведи детей к амбару под навес, дай чего-нибудь поесть.

– А у нас ничего нет.

– Что, и хлеба нет?

– И хлеба.

– Ну, Лизка, вы даете. Как ты можешь детей голодом морить?

Лизка не отвечала, только противно застонала.

– Где рожать будем, Лиза?

Та недоуменно помотала головой, пожала плечами, потом вдруг громко ответила.

– Да здесь, на кровати.

Мишкина мать подошла к кровати, сдернула грязную неопределенного цвета простыню, полосатый матрас выявил свои многочисленные рыжие пятна.

– Да, антисанитария… Мишка, сбегай домой, возьми в сундуке чистую простынку, она сверху лежит. Заодно пирожков захвати, они на столе в кути лежат, полотенцем накрыты, и банку молока захвати для девчонок. Они голодные, угости их. Но Мишка словно не расслышал материнский приказ. Он стоял как вкопанный, понимая, что здесь происходит какое-то важное, непонятное, таинственное событие.

– И чего ты решила, что рожать начинаешь? – строгим голосом спросила мать непутевую соседку.

– Я ж не в первый раз. Сама знаю все.

– Знаю, что не в первый, но ведь сроки есть. Ты хоть недели считала?

– Чего их считать, – пересохшими губами Лизка рассказала матери историю сегодняшнего дня. – Утром начались сильные схватки. Потом поутихли. Я даже поспала. К полудню опять схватило, да так сильно, что криком я всех детей распугала. Потом и воды отошли, думала – началось. Нет, все стало успокаиваться, а сейчас снова терпежу нет.

– Ложись, Лизка, потихоньку, не торопись, успокойся. – Мать помогла Лизке выбрать правильное положение, приговаривая: – что ж ты бабку Аксинью не позвала. Она же у нас всю деревню на свои руки приняла.

– Галька бегала к ней, нет ее дома, – простонала Лизка. – Сказали, что в лес ушла, травку целебную собирать.

– Эх Лиза, Лиза, такие дела нужно загодя решать.

– Так не думала я рожать.

– Но ты же человек, скотина и та чувствует, когда время подходит.

– Ой, ой, ой, – истошно завопила Лизка.

– Чего кричишь, детей распугаешь! – прикрикнула на нее Нюра.

– Не могу терпеть, пошла, пошла, пошла кажись.

– Кто пошла?

– Девчонка.

– Откуда ты взяла, что девчонка?

В этот момент, взглянув на кричащую Лизку, Мишка к своему удивлению увидел головку младенца. От удивления и смущения мальчик широко раскрыл рот и стал нервно тыкать пальцем в сторону новорожденного, видя, как появились уже его плечики. Мать, заметив любопытство сына, приказала:

– Миша отвернись, не смущай женщину. А ты Лиза потужься, не торопись, все хорошо, вот уже появляется, – она подложила правую руку под головку младенца, который скоро появился во весь свой младенческий рост. Мишкина мать ненадолго опустила его вниз головой, изо рта младенца вытекла вся слизь. И малыш победоносно заорал. Возвестил миру о своем появлении на свет. Человек родился!

Мать завязала пуповину и ножницами перерезала ее.

– Ну, Лизка, получай мужика.

– Тетя Нюра, вправду мужик? – радостно прохныкала Лизка.

– Вправду, Лиза, вправду. Да еще какой крепыш – на загляденье! – подбодрила ее Мишкина мать. А Лизка заговорила будто сама с собой:

– Мужичка родила, какое счастье!

– А девчонка бы была, разве не счастье?

– Да у меня их пятеро.

– Зато помощницы будут.

– Не дождаться мне их помощи.

– Но и парень завтра не возмужает, и помогать не будет, – резонно парировала Нюра. – Ты не болтай, а лучше покорми маленького, он ведь много сил истратил на свое появление на свет Божий.

Мишкина мать прикрыла обоих теплым халатом, который лежал на табуретке возле кровати.

– Лежите, отдыхайте.

Выйдя во двор, Нюра увидела своего сына, облепленного испуганной ребятней. Мишка как мог успокаивал их.

– Ну что, воробушки, братик у вас появился, – сказала Нюра.

Все с любопытством посмотрели на нее, только старшая Галька неожиданно спросила.

– Тетя Нюра, а мама жива?

– Жива, Галя. Ты с чего этот глупый вопрос придумала? Она вашего братика кормит. Пойдем, Галя, к маме, сама увидишь.

Все подошли к кровати, новорожденный лежал рядом с матерью. Лизка, увидевши дочь, всполошилась и вернулась к своему обычному дерзкому тону.

– Ну чего пришла, погодите немного. Идите, погуляйте.

Мишкина мать завернула младенца в пеленку и передала сверток сыну.

– На, подержи и, пожалуйста, выйдите с Галей в сени, а мы здесь с Лизой роды закончим.

Мишка на вытянутых руках держал живой комочек. Руки почти сразу затекли, спина устала. Он побоялся, что уронит этого кроху и, заметив сундук, разместил сопящего как котенок малыша на его крышке. С Галькой они стали рассматривать этого нового на земле человека.

– Миша, Миш, ты посмотри, как он кривит ротик.

– Это он увидел тебя, Галка, вот и ухмыляется.

– Почему же?

– Как почему? Увидел сестренку. Вот когда увидит пятерых сестренок, тогда глазки закатит от удивления.

– Ты думаешь, он понимает, где сестра, а где чужой человек?

– Ну а как же, вот на меня даже не смотрит.

После этих Мишкиных слов ребенок натужился, его личико сморщилось, как у старичка, он широко открыл глаза и посмотрел на мальчика ясным, каким-то особенным взглядом. Наверное, в знак благодарности за то, что Мишка помог ему появиться на свет.

Галька и Мишка застыли, разглядывая этого, только что появившегося на свет человечка, ставшего им родным. Они рассматривали его головку с темными пушистыми волосиками и крошечными прозрачными ушками. А он с удивлением разглядывал их, но быстро устал, закрыл глазки, как будто собрался спать, но вдруг начал вертеть головой, закричал и заплакал. Мишка крепко прижал ребенка к себе и вместе с ним стал раскачиваться, надеясь так успокоить младенца.

– Ну не кричи ты, не кричи, – ласково, по-братски приговаривал Мишка.

– А может, он есть захотел, – резонно заметила Галька, – к маме его надо отнести.

– Сбегай, посмотри, как там она? – скомандовал Мишка, войдя в роль «главного» на родах.

Однако девочка не успела исполнить приказание своего начальника и специалиста по всем вопросам. В сени вышла Мишкина мать и, увидев сына в затруднительной ситуации, поспешила ему на выручку.

– Дай, Мишенька, его мне, он тут с вами устал.

Ребенок, почувствовав женские ласковые руки, сразу успокоился.

– Ну, пошли к маме, малыш, она тебе молочка даст, ты и уснешь, – приговаривала добрая женщина.

Мишка с радостью вышел из сеней во двор и с облегчением вдохнул свежего воздуха.

В это время открылась калитка, и во двор ввалилась с кутулями[31] Лизкина мать. Увидев всех детей и соседку, она испугано спросила:

– Нюра, с Лизкой беда?

– Не беда, а радость! Внук у тебя появился!

Харитина, не дослушав соседку, бросив сумки у сеней, поспешила в дом с причитаниями.

– Ой, Лизка, ой Лизка, как же так, ты почему без меня родила?

И уже из глубины дома донесся ее радостный возглас:

– Ну-ка покажи парня, – а дальше зазвучали неразборчивые слова, возгласы.

И пошла кутерьма.

Мишка с матерью отправились к себе. От амбара их окликнула Галька. Обернувшись на ее голос, Мишка увидел пять грустных детских мордашек. А Галька прохныкала:

– Можно я пойду к вам?

– А кто с сестрами останется?

– Так бабушка ведь пришла.

– Не до вас сегодня ей будет.

Галька опустила голову. Мишкина мать тихо вздохнула:

– Господи, детей рожают, а они никому не нужны. И уже громко сказала:

– Мишаня принесет вам сейчас пирожков.

– Ну вот еще чего, – устало буркнул «главный» на родах.

– Тетя Нюра, я сама с вами схожу, – радостно откликнулась Галя. – Девчонки подождут. Подождете? – крикнула она сестрам.

Четыре головки, как цветы на ветру, закивали одновременно.

Вечером через открытое окно, что выходило во двор Карнауховых, Мишка слышал громкие разговоры в доме Перетолчиных. Мать Лизки пыталась петь, но голос срывался, дальше шли нецензурные слова, выражающие, вероятно, высшую степень радости.

Уже после вечерней дойки и ужина у Карнауховых появилась пьяненькая Харитина.

– Нюра, спасибо тебе за внучка. Ты ведь знаешь, сколько лет мы его ждали. Праздник пришел в наш дом, может, зайдешь, посидишь вместе с нами по такому случаю.

– Чего по-пустому сидеть, выпивать мне все равно нельзя.

– Что, совсем-совсем, и даже стопочку?

– Да, Харитина, даже стопочку нельзя, иногда позволяю себе капельку кагора, но и то раз или два в год.

– Кагора, Нюра, не держим.

– Ну и ладно, ну и хорошо, – деликатно отговаривалась от ненужного приглашения Мишкина мама.

– Чего хорошего? Человек помог, а от угощения отказывается, не дело это, Нюра. Не привыкла я в долгу оставаться, где я тебе этого кагора найду? – настаивала счастливая бабушка.

– Перестань, соседка, еще расквитаемся.

– А то, может, пойдем, Нюра? – продолжала приставать пьяненькая Харитина.

– Нет, я уже к утренней дойки готовлюсь, пораньше нужно прийти, вечером уборку не сделала.

– Ну смотри, твое дело, а за парня низкий поклон. Видишь, какая дочь у меня бестолковая, я ее утром еще спросила, как у тебя, она махнула рукой, не скоро, вот я и поехала в район.

В окно выглянула Лизка.

– Тетя Нюра, тетя Нюра, мы решили назвать нашего мужичка Мишкой, в честь вашего Мишки. – Вопросительно посмотрев на мать, замолчала.

– Правильно решили, – басом в знак одобрения сказала Харитина.

– Как там твой сын? – спросила Нюра.

– Да спит он, а я радуюсь, наконец-то парень родился.

– Ты фельдшера вызывала?

– Завтра будет.

– Береги себя, Лизка, ты для детей – главная в жизни.

– Пока здоровье еще есть.

И опять забурлили голоса в доме Перетолчиных, заиграла гармошка, видимо, и Лизкин Вася дошел до вершины счастья.

Участник этого трудного дня солнце отправилось отдыхать за Красный яр. В деревенских домах жизнь затихала. На ночь кто-то устраивался в сенях, кто-то в амбарах, молодежь почти поголовно теснилась на сеновалах. Затихала природа, и даже в дом Перетолчиных вошла тишина.

Но к Мишке сон не шел. Мальчик ворочался, то ли от жары, то ли от пережитого волнения. То сбрасывал с себя пикейное одеяло, то укутывался им. Мать заметила это.

– Тебе не спится, сынок?

– Не спится, мама, – пробурчал он.

– Ты закрой глаза и считай до ста.

– Я уже до тысячи досчитал. Не помогает.

– Да, день нелегкий был, Мишенька. И я переволновалась.

– Обычно дни похожи друг на друга, – по-взрослому заговорил Мишка. – Но сегодняшний – другой, новый какой-то. Закрою глаза и вижу взгляд Лизкиного сына.

– Что за взгляд? Я хоть роды и принимала, толком мальчишку не разглядела.

– Взгляд какой-то особенный. Он удивился, увидев нас с Галькой, завертел головой, разглядывал все вокруг. У него был осмысленный взгляд, я бы сказал взрослый.

– Так, может, Бог в эту непутевую семью серьезного мужичка послал? Настоящего хозяина. Может, он для них для всех – спасение? Поживем – увидим. А ты, Миша, молодец, много мне помог. И нового человека на свои руки принял. Запомни этот день, он тебе в жизни еще пригодится.

И откуда мать знала, что пригодится? А ведь так и случилось.

* * *
В своей дальнейшей трудной сиротской жизни, Мишка, оставшийся рано без матери, вскоре после ее ранней смерти покинувший родную деревню, почти никогда не вспоминал этот день. Он остался в другой, счастливой части его жизни, о которой Михаил, чтобы не терзать сердце, думал редко. Из всего прошлого он явно видел только свою мать Анну. В воспоминаниях он поднял ее на пьедестал из столпа света и часто обращался к ее образу – и в радостные минуты, и в трудные дни своей жизни.

Но почему именно сегодня подробности почти полувековой давности всплыли со щемящей ясностью? Почему вспомнился этот его тезка, можно сказать, названный брат, о судьбе которого он ничего не знает и никогда ей не интересовался?

Михаил Николаевич не заметил, как оказался дома. За семейным ужином был рассеян и мало разговорчив. Не отпускала мысль – что значил для его жизни тот день рождения нового человека? Почему память прояснилась именно сейчас, в то время его жизни, когда Михаил Николаевич заглянул в разверстые могилы своих родных и друзей. Когда он стал сомневаться в смысле бытия. Когда немощи и огорчения поколебали его прежде твердый, сильный дух. Он не был человеком воцерковленным, но почувствовал, что ответ надо искать в недрах двухтысячелетнего духовного человеческого опыта. Этих знаний у него не было.

Ночью, как в тот давний день появления на свет нового человека, он уснуть не мог. Зато подбором вопросов и возможных объяснений, сопоставлением и анализом эпизодов дня рождения своего тезки, опытом всей своей жизни пришел Михаил Николаевич к некоторым утешительным выводам. Он понял, что рождение любого ребенка – радость для всего мира. Он впервые в подростковом возрасте пережил эту радость. Ведь тогда радовались все – и его мама, и он сам, и непутевое семейство Перетолчиных. Значит, младенец, даже неродной, в общей человеческой радости родственен всем. Получается, что все взрослые ответственны за всех детей в мире. А если ответственны – значит, должны быть сильными, милосердными, показывать родительский пример… И уж точно не должны самиразочаровываться в жизни и укорять ее. Михаил Николаевич понял, что родительское счастье спасительно для самих родителей. Что это счастье спасает человека от ожесточающей повседневной суеты, от развращающего себялюбия. Любовь к маленькому существу объединяет и сплачивает людей, даже косвенно причастных к его рождению. Наверное, многие помогающие и сопереживающие роженице в петербургском метро, исполнились счастья от рождения ребенка, ведь они сразу ему начали дарить подарки. И Михаил Николаевич, вспомнив «своего» младенца, которого прижимал к груди в первые часы его жизни, просветлел душой, отогнал скорбные мысли, слабости и предательские сомнения, можно сказать, помолодел, и дал себе наказ – разузнать про судьбу своего тезки. Может, ему нужна моя помощь? Михаил Николаевич не сомневался, что в помощи ближнему укрепляется душа и ладится жизнь.

День рождения

Завтра мне шестьдесят пять. Время уходило от меня незаметно, словно на мягких лапках обиженная кошка, уходило тихо так, что я не замечал. Теперь все чаще задумываюсь, представляя, куда же ушли годы? Где они сейчас? Непостижимый параметр нашей жизни – время. Оно утекает, а кажется, что моя жизнь началась только вчера! Ведь все минувшее я так хорошо чувствую и помню.

Особенно неизъяснимую благодать родной сибирской природы: пристальное небо, величественный ангарский берег, на котором дом, где жила наша семья, кажется маленьким, игрушечным.

Глухо шумит царственная Ангара, о чем-то своем, повседневном тараторит впадающая в нее речка Кеулька, а на меня внимательно смотрят три пары глаз: мамины и сестер – Милы и Капы. Не знаю, сколько мне было: месяц, два, три? Память выхватывает только отдельные кадры – яркие и радостные. Я вижу бабушку Степаниду с почерневшими, шершавыми ладонями и корявыми от тяжкого крестьянского труда пальцами: это она принимала роды у моей матери. Мне кажется, что я помню, как это было. Помню ее увесистый шлепок в нужное место, отчего я громко заорал, оповещая жителей Кеуля о своем появлении на свет. Смотрите, вот он – Я, ваше продолжение, ваша надежда и опора!

Кто скажет, что так не бывает, что ребенок не может помнить себя в грудном возрасте, советую прочесть воспоминания Бунина о Толстом, где он пишет, будто наш великий реалист Лев Николаевич утверждал, что хорошо помнит себя в длиннющей цепи перевоплощений. Так далеко в прошлое я не заглядываю, однако картины моего младенчества я вспомнил через шестьдесят с лишком лет достаточно отчетливо…

Вспомнил неуемную Ангару, нашу кормилицу и спасительницу, теплую стернистую поляну, по которой бегал босиком, лавочку перед палисадником, на которой выжидал возвращение с работы отца и матери. Я не просто вспомнил все это зрительно – я это ощутил. Передать подобные ощущения непросто. Как расскажешь о той священной деревенской гармонии, когда от таежной тишины, расшитой жемчужным пением далеких птиц, хочется плакать?

Мне года три. Лютый январь, за окном под минус пятьдесят. Мы с сестрами приютились на русской печке, огромной и теплой. Внизу под нами, в голландке, сладко трещат дрова, отбрасывая таинственные тени на стены и потолок. Девчонки разрезают ножом картофелины пополам и запекают на голландке. Ужасно хочется есть, я прошу, мне дают немножко попробовать, но хочется больше, я кричу от нетерпения и невнимания к моим желаниям, тяну руки, меня нечаянно толкают, и я лечу вниз, прямо на раскаленную печь…

Тишина и темнота.

Очнулся: ледяной воздух щиплет щеки, я закутан в платки и шаль, понимаю, что нахожусь у мамы на руках. Она, прижав меня к себе, бежит по улице, я слышу ее учащенное дыхание, скрип снега под каждым быстрым шагом. В больнице опять провал, словно включают и выключают свет. Домой я вернулся через неделю. Снова среди своих, все радуются мне. На груди и подмышкой остались рубцы: память на всю жизнь о детстве, голодном и бедном. Телогрейка, шапка с чужой головы, подшитые по нескольку раз валенки. Когда дети вырастали, все аккуратно чинилось и припрятывалось для следующего поколения.

После «полета на печку» случился еще более опасный полет.

Теплый летний день. Сестры идут на Илим за водой. Я знаю, они будут купаться. Мне тоже хочется купаться. Одному мне не разрешают заходить в воду, я еще не умею плавать. Сестры не желают, чтобы я шел вместе с ними, видимо, не хотят со мной возиться. Отгоняют меня, заставляя идти домой. Я не слушаюсь, ковыляю босиком чуть поодаль. Вдруг какая-то мощная неведомая сила стремительно отрывает меня от земли и подбрасывает ввысь. Я лечу в небо, словно мячик. Но почему мячику невыносимо больно? Полет оканчивается ударом о землю.

Тишина и темнота.

Очнулся на руках у мамы. Она целует меня, прижимая к себе. Ее слезы капают на мое лицо, я увертываюсь от них, прижимаюсь к маминой груди. Мне больно, боль во всем теле, меня спрашивают, где болит, но я молчу, ничего не могу сказать. Бодучую корову уже загнали за изгородь, обломав о ее бока жердину, при этом хозяин ревниво следил, чтобы животное ненароком не покалечили. Очень понятная крестьянская психология.

Я снова провалялся в больнице несколько недель. Мне нравилось здесь: лежу на чистой кровати, кормят вкусно и регулярно, мне интересно с новыми людьми.

Отметины от рогов также остались на моем теле. Хотя сейчас, когда скальпели хирургов прошли по моей плоти не один раз, найти их стало трудно. Да и зачем искать? Ясно одно: ничто не проходит бесследно, сегодняшние мои боли, возникающие неожиданно и днем, и ночью, могут быть отголосками тех самых злополучных «полетов».

…В десять лет для меня – новое испытание. Оказывается, моя фамилия вовсе не та, на которую я откликаюсь, а другая – Зарубин. Почему?

– Мама, расскажи об отце…

И слышу рассказ, и узнаю, что у меня много сводных сестер и братьев, я последний в этой длинной шеренге родни.

– Мама, почему они не с нами?

– Они уже взрослые, да и я им не мама.

– Как такое может быть? Мне ты мама, а им нет?

– В жизни может быть и не такое…

Позднее я встречал своих других братьев и сестер, особого родства не почувствовал, видимо, кровь – не самое главное. А что главное? Совместная жизнь, ее радости и трудности. Всегда быть готовым прийти на помощь родному человеку и, если надо, даже пожертвовать собой. Я рос, в общем-то, самостоятельно, старался казаться взрослее, и каждый день, даже сам не понимая этого, учился у жизни: не врать маме, не совершать дурных поступков. Частенько я получал подзатыльники, иногда плакал, но не от боли, а от обиды. Всегда воевал с сестрами.

– Почему, – говорила мама, – ты делаешь это? Они ведь тебе самые родные люди на всем белом свете.

На этот счет я был не согласен. Вот Володька Куклин или Ванька Качин и даже Виталька Белобородов – роднее, они – верные друзья, с ними весело и интересно.

Но относительно сестер мама оказалась права. Это я понял со временем.

Мое детство закончилось семнадцатого июля шестидесятого года прошлого столетия. Мама умерла. Еще вчера было солнце, теплый свет голубых маминых глаз, место под названием отчий дом, где всегда ждала меня любовь и ласковый мамин голос.

После смерти матери я узнал, что такое родные люди, которые на деле оказываются чужими. Многим родным не было до меня никакого дела, а чужие частенько помогали. Я был предоставлен сам себе и, конечно, как губка, впитывал «науку жизни». Все нужно было испытать, испробовать на себе. Однажды втроем мы забрались в вентиляционный ствол шахты – из любопытства. Сотни метров спускались вниз по металлическим скобам. Добрались до горизонтального штрека. Но как подняться наверх? Несколько часов ползли, помогая друг другу, отдыхали, привязываясь ремнями к скобам. Не передать, что испытали мы, поднялись наверх уже ночью. До утра без сил лежали на траве, радуясь спасению.

Случались забавы и пострашнее. Однако судьба была ко мне милостива: она не дала мне отправиться в «места, не столь отдаленные», не увлекла сомнительными предприятиями, не затащила в подвалы, где было весело, денежно и пьяно. Наверное, того запаса жизненных сил, которыми меня от роду наделила мама, мне хватило. И удача помогла: вовремя уехал учиться в другой город. Через несколько лет, побывав в этом городке, узнал, что многие мои приятели-одноклассники давно кочуют по «зонам», а несколько человек сгорели заживо в «вагонзаке» при перевозке их по этапу. Сейчас я твердо знаю: мама с небес помогала мне, наставляла, оберегала и спасала. Господь слышал ее молитвы обо мне.

Поступив в техникум, я остался совсем один. Изредка сестры присылали переводы из своих скудных доходов, стипендия маленькая, студенту на жизнь не хватало. Потому с первых дней учебы я искал работу. Брался за любую. Вскопать огород, разгрузить машину, перерабатывать металлолом. Все время хотелось есть, – это мой юный организм просил пополнять его нещадно растрачиваемые силы. Все было расписано, учеба, работа, короткий сон.

Очень рано я заболел болезнью, которую называют – любовь.

Не знаю, как это объяснить, но жить без этого человека, без своей любимой, я уже не мог, мне без нее становилось невыносимо. Это как воздухом не дышать.

Постепенно жизнь стала улучшаться, быт налаживаться. Уже сорок пять лет мы с моей любимой Ниной вместе. Я испытал великое счастье быть отцом, дедом. Иной раз в разговорах слышу, что любить столько лет невозможно, что бо́льшую часть жизни люди проводят друг с другом по привычке. Видимо, это не про нас. Даже один день разлуки я переношу тяжело. Мне нужно быть всегда рядом: видеть ее лицо, слышать ее голос, держать ее руку в своей руке.

Может быть, лучшее, что я создал в жизни – это моя семья. И мне опять повезло, я так и не узнал страшного слова «теща». У меня была не теща, самая настоящая мне мама, так похожая на мою собственную мать. Мудрая и добрая, помогавшая и советом, и делом. Я и звал ее мама. Иногда мы говорим, рассказывая о своей жизни, что всего добивались сами: работали, учились, рожали и воспитывали детей. Лукавим. Ну как одновременно: по вечерам учиться, работать днем и двоих девочек вырастить? Конечно, это мама моей жены, это ее труд помог, незаметный и нужный. Без нее трудно было бы нашу жизнь ладить.

Уже давно она ушла от нас. В укромном уголке моей памяти я храню добрые слова, чувства, улыбки, предназначенные этой чудесной женщине. Очень жалею, что при ее жизни не сказал ей всех слов, которые она заслуживала.

А несколько лет назад я заболел по-настоящему. Причиной болезни вряд ли можно было назвать те давние детские травмы. Скорее, это были последствия моей профессии, связанной с бесконечными походами по стройкам: в дождь, в грязь, в морозы и жару, днем и ночью. Кашель и одышка повлияли на ритм жизни, не позволяли ходить на большие расстояния. Мукой стал подъем по лестнице к собственной квартире, хотя раньше я пролетал своих три этажа за секунды.

В клинике Первого медицинского мне предложили отдельную палату со всеми удобствами: санузел, ванная, телевизор, телефон и даже мини-кухня с холодильником. Признаться, меня это удивило: я помнил еще советские больницы: там, если было две кровати в палате, считалось люксом, особо комфортными условиями.

За неделю, напичкав мой бедный организм лекарствами под завязку, врачи поставили меня на ноги. Кашель прошел, одышка уменьшилась. Я уже ждал выписки, но лечащий врач попросила подождать несколько дней.

– Необходимо повторить некоторые анализы, чтобы поставить окончательный диагноз, – сказала она.

Через неделю пришел директор клиники, профессор – немолодой, совершенно седой человек, с острым, пронзительным взглядом. Сделав какие-то свои дежурные манипуляции, послушав дыхание со стороны спины и груди, постучав пальцами по лопаткам, проверив давление, профессор долго рассматривал рентгеновские снимки.

– Да, коллега, – наконец-то сказал он лечащему врачу, – вы правы.

Повернувшись ко мне, подытожил:

– У вас неприятнейшая болезнь, идиопатический фиброзный альвеолит.

Я попросил профессора объяснить столь мудреный термин по-простому, насколько возможно.

– По-простому, – профессор улыбнулся, – это будет примерно так. Представьте себе озеро с чистой водой, и в один прекрасный момент оно начинает зарастать камышом. Все меньше и меньше становится гладь свободной воды, и, наконец, озеро превращается в болото. Эта болезнь имеет такие же свойства: альвеолы зарастают фиброзными рубцами, и грядут соответствующие неприятные последствия. Болезнь коварна, случаются и летальные исходы.

– Как же ее лечить, профессор?

– Будем подбирать лекарства, наблюдать, проводить процедуры… И надеяться, что смерть ваша наступит еще очень нескоро, и совсем от другой болезни…

Я не чувствовал ни боли, ни какого-либо неудобства, связанного с этой странной болезнью. Удивительно: болезнь смертельная, а ничего не болит. Но профессор не похож на шутника, и сейчас за окном июнь, а не рождественские святки.

Но жизнь, действительно, продолжалась и дарила много радостей. Как праздник вспоминалась Италия, в мае мы с Ниной побывали там. Слепящее солнце, приветливое море. По вечерам мы прогуливались по улочкам Милана, Флоренции, Пизы, забредали в крохотные придорожные ресторанчики, ели пиццу, запивая сладким кьянти. Это было так недавно. Со мной там что-то случилось: я каждый день признавался Нине в любви. Жена смеялась: «Это дивная здешняя природа и неиссякаемая красота тебя молодят…»

Я не позволил своей страшной болячке сломить меня, овладеть моими мыслями, вселить в сердце тревогу, помешать мне работать и жить. Я сказал болезни, что я ее не люблю, не боюсь и, вообще, – ее не существует…

Завтра мне шестьдесят пять. Для моего младшего внука это, вероятно, кажется вечностью. А для меня моя жизнь – солнечная песчинка в океане времени. И бытие мое не закончено. Впереди планов «громадье», еще многое нужно успеть: построить дома, написать книги, увидеть далекие страны. Останавливаться нельзя. Автомобилисты хорошо знают: стоит одну только зиму не поездить на машине, да еще оставить ее на улице – можно готовить свою «ласточку» на металлолом.

А память опять уносит меня в детство. На русской печке, где было мое законное место, я зажигал керосиновую лампу и читал ночи напролет. Читал о героях Отечественной войны, летчиках, сынах полков, пионерах, отдавших жизни за Родину. Я проживал героическую жизнь вместе с ними. А утром вставал на лыжи и по прямой, как стрела, лыжне бежал к Кулиге и Малой речке. О чем я думал в это время? Может быть, о том, что еще ничего не успел сделать в той начинающейся своей жизни. Как жаль, что я родился так поздно, во времена, совсем не героические…

Я и сейчас бегу по лыжне жизни, стараясь еще кое-что успеть. Я не хочу подводить итоги. Мне рано подводить итоги!

Я способен еще жить и любить. Любовь помогла мне преодолеть все трудности, ограждала от бед, освещала мой жизненный путь, каменистый и извилистый. Немало я сделал и в своей профессии.

Завтра мне шестьдесят пять лет. А я только вчера, кажется, появился на свет около быстрой речки Кеульки. Я прикрыл глаза и увидел живую картину нашей вечной сибирской природы: пристальное небо, величественный ангарский берег, на котором дом, где жила наша семья, кажется маленьким, игрушечным. Глухо шумит Ангара, о чем-то своем, повседневном тараторит впадающая в нее речка Кеулька, а на меня ласково смотрят мамины глаза.

…Во сне и наяву

– Дедушка, ну где ты так долго был?! – Пашка бежал по дорожке к воротам, размахивая, что есть силы, руками. – Мы же договаривались, что приедешь к семи!

– Договаривались, Паша, но работа задержала, а потом, как назло, пробка на кольцевой…

Следом за Пашей степенно шла Нина. Тоже упрекнула меня:

– Хоть бы позвонил. Мы уж не знали, что и думать.

– Прости, милая, телефон разрядился, – начал я оправдываться.

– Сколько раз я просила тебя купить автомобильную зарядку.

– Обязательно куплю.

– Одни обещания…

– Завтра, Нина, куплю точно.

Но внук не стал выслушивать мои оправдания:

– Дедушка, хоть и поздно, а слово нужно держать. Ты обещал поехать! Велосипеды готовы. Тебе это тоже нужно, и так целый день сидишь то в кресле, то в машине, – мой девятилетний внук явно повторял бабушкины слова.

Нина с улыбкой смотрела на меня.

– Обещал любимому внуку ежедневные поездки? Выполняй. Нельзя обманывать детей.

Я развел руками, изобразил страдальческую гримасу:

– Но хотя бы переодеться можно?

– Ура! – закричал, подпрыгивая, Пашка, а Нина продолжила:

– Конечно, можно. Я подогрею тебе ужин, пока вы катаетесь на велосипедах. Мы уже поели, но вместе с тобой чаю попьем, чтоб тебе не было скучно.

– Спасибо, родная, – я обнял жену за плечи и нежно поцеловал.

Радость общения с женой прошла драгоценной нитью через всю мою жизнь. Увидев ее в шестнадцать, я был вдохновлен редкой красотой девчонки и долгих три года добивался ее сердца и руки. С годами моя возлюбленная как будто не менялась, прожитые годы, казалось, не старили мою Нину. Свою красоту она передала двум дочерям и четырем внукам, учила их уму-разуму и беззаветно любила, по первому зову бросала все дела и летела к ним, прикрывая от бед, помогая быстрее залечить любую боль. Для всех в нашей семье она была главной и достойно несла это свое служение: никто никогда не слышал ее крика, рыданий, истерик. Тихий голос, ласковый взгляд, любящее сердце – вот проверенные средства от всех семейных невзгод.

Нина осторожно тронула меня за плечо:

– Внук ждет, Миша, да и время позднее.

Я быстро надел спортивный костюм, и покатили мы с внуком на велосипедах по улицам маленького городка, который одним своим бочком как будто прижимался к Питеру, отделенный от него лишь узкой лесополосой. Дачный дом летом был постоянным пристанищем для всей нашей большой семьи. Здесь все было благодатно: зеленая лужайка с маленьким футбольным полем, добротные качели, способные возносить тебя так быстро и высоко, что казалось, небо летит к тебе навстречу, и ты вот-вот коснешься ногами облаков. Ранней весной расцветали занесенные в красную книгу ландыши. Они, как будто укрываясь от охотников за диковинными цветами, нечаянно оказались за нашим забором, когда это случилось, не помнил никто. В середине июля на участке поспевала черника, нет, не садовая, а самая настоящая, лесная. И никто из нас не проходил мимо, чтоб не поклониться щедрости природы и не собрать горстку блестящих ягод.

На дороге, засыпанной мелкими камушками, шины велосипедов натужно шуршали, колеса вихляли, преодолевая преграды из камней покрупнее. Но как только галька заканчивалась, ход становился плавным, скорость увеличивалась. Пашка всегда был впереди, и не потому, что я поддавался ему. Сил у меня не хватало, чтобы обогнать внука, особенно трудно приходилось, если встречалась горка. Совсем недавно врачи обнаружили у меня болезнь легких и настоятельно советовали совершать велосипедные прогулки, принимая их необходимость как лекарство.

– Дедушка, – Пашка повернулся ко мне, – давай по большому кругу!?

Я помолчал, обдумывая свои возможности. Большой круг – пять километров, малый – три. Пашке, конечно, хотелось покататься подольше.

– Ну ладно, раз ты меня заставил поехать, и погода отличная, поедем по большому. Только повнимательнее, не соревнуйся с машинами и мотоциклами.

– Хорошо!

И Пашка понесся вперед, залихватски раскачивая из стороны в сторону велосипед.

– Паша! Паша! – закричал я. – А ну стой!

Но внук, не слушая, летел по улице.

– Паша, я поворачиваю назад!

Услышав мою беспрекословную интонацию, внук чуть притормозил, обернулся с притворно обиженным выражением лица и согласно замахал рукой:

– Ладно, дедушка.

Педали Пашка стал крутить медленнее, поглядывал по сторонам.

Погода была по-летнему приветливая, возле домов благодатно нежились цветы. Отдельные дворы хорошо просматривались сквозь заборы, не скрывавшие материальные приметы дачного отдыха. Грациозные металлические скамейки с мягкими цветными подушками под непромокаемыми крышами ярких зонтиков, кресла-качалки из ротанга, закопченные мангалы с выплескивающимися из них струйками ароматного дыма. Откуда-то доносилась тихая музыка, слышались смех молодежи и веселые крики детей. Все это создавало неповторимое очарование дачной жизни.

Ноги, крутившие педали, стали уставать, сиденье больно врезалось в ягодицы. Я, стирая капли пота со лба, остановился, и Пашка, увидев это, сразу повернул назад.

– Дедушка, что с тобой?

– Устал, отдохну минутку.

– Хорошо, я подожду. Знаешь, дедушка, что я заметил?

– Что?

– Ты на этом повороте всегда останавливаешься.

– Какой ты внимательный, Пашенька. Это правда. На этом повороте я всегда останавливаюсь, а если бываю ранним утром здесь один, когда вы с бабушкой еще спите, то передохнуть сажусь вот на эту скамеечку, что стоит под старинным дубом, и наслаждаюсь покоем утра, появлением первых солнечных лучей. Мне хорошо здесь.

Внук понял, что надо возвращаться. Нина ждала у ворот. Сначала обняла и поцеловала Пашку, потом меня. Помывшись, поужинав, даже не посмотрев в сторону телевизора, я пошел отдыхать. А внук за мной.

– Дедушка, попроси бабушку, пусть она разрешит мне спать на раскладушке в вашей комнате, а то знаешь, как скучно одному.

– Знаю, Паша, поэтому никогда не сплю один в комнате.

– Ну вот, хоть ты меня понимаешь. А то и дома я один, и здесь один. А перед сном так поговорить хочется, а с кем поговоришь?

Я обнял Нину.

– Пусть Паша спит у нас, он ведь прав, когда и где нам поговорить?

– Миша, но он уже большой.

– Конечно, большой. Но знаешь, если честно, то мне, наверное, сильнее, чем ему, хочется, чтоб он был с нами.

– А кто вам мешает общаться? Сидите себе в большой комнате и говорите.

– Нина, самые интересные, самые задушевные разговоры – перед сном.

– Ладно, что с вами делать, вас не переспоришь, – согласилась, улыбнувшись, моя умная жена.

Мы с Пашкой быстро разложили раскладушку, благо, стояла она тут же за шкафом, расстелили постель, и внук юркнул под одеяло.

– Ну, что Паша, будем спать и смотреть сны?

– Дедушка, а ты сны видишь?

– Вижу.

– А я нет. Хотя, вроде бы, и вижу, но когда просыпаюсь, забываю.

– Что значит – «вроде бы»?

– Какие-то картинки остаются.

– У меня тоже такое бывает, просыпаешься и чувствуешь, что твой сон словно уплывает. Некоторые утверждают, что совсем не видят снов, но это не верно. Сны видят все.

– Откуда ты знаешь?

– Ученые этим специально занимались. Человек спит треть своей жизни, представляешь? Существует целая наука о сне.

– А животные видят сны?

– Конечно, видят, но что они видят, об этом можно только догадываться. Ты замечал, как Мурзик во сне дергает лапами, будто бежит? Может, ему снится погоня за мышкой или птичкой.

– А расскажи, дедушка, про свои сны.

– Устраивайся поудобней, накройся одеялом, подушку повыше подтяни. Все сделал? Ну тогда слушай. Очень часто в последнее время я вижу один и тот же сон. В этом сне я летаю.

– На самолете?

– Да нет.

– На ковре-самолете, как старик Хоттабыч?

– Не перебивай, Паша. Ни на чем таком я не летаю, ни на самолете, ни на ракете, ни даже на ковре-самолете. Но как будто смотрю на землю сверху, и не с одной точки, а кружусь над огромным зеленым морем кедрово-сосновых зарослей, заполнивших родные мои любимые места. Лечу над каменистым и крутым Красным Яром, над желтыми, отлогими берегами реки Илим, над лугами и пашнями. И видно мне сверху деревню моего детства Погодаевку, что когда-то стояла на Илиме. Вижу пионерский лагерь в трех километрах от деревни на другой шустрой таежной речке Тушаме.

Как птица парю, и сверху все отчетливо вижу. Вот ясно вижу, как стремительным ручейком в берегах тропинки бегут из деревни в пионерский лагерь ребята. Среди них узнаю себя. Конечно же, это я!

– Дедушка, ты мне сказку рассказываешь? Как можно летать неизвестно на чем и сверху видеть себя?

– Во сне можно увидеть и не такое. Каждый сон – это сказка. Ну, где я увижу сейчас родную деревню. Ее давно нет, и место, где она стояла, покрыто водой. Причем глубина огромная – шестьдесят метров.

– Ого, дедушка, а что случилось? Почему вода затопила деревню?

– Это, Паша, отдельный разговор: про море, про исчезновение деревень. Я тебе свой сон рассказываю, будешь слушать?

– Буду.

– Ну, вот и славно. В моем сне я всегда вижу поляну перед деревней. Это место игр, встреч, увеселений, праздников, общественных собраний и гуляний по самым разным поводам. Мы, пацаны, играли здесь в лапту, взрослые – в городки. Поляна – большая, место – красивое. Осенью и весной здесь жгли костры. Иной раз пламя поднималось очень высоко, летели искры в небо, словно настоящий фейерверк. Все деревенские люди здесь собирались и радовались этому огню не меньше, чем в городе какому-нибудь салюту. А зимой с этой поляны гоняли вниз к речке на санях. Нет, не на санках, какие у нас в сарае стоят, а на больших санях, в которые можно было запрягать лошадей и возить грузы. Отпрягалась лошадь, убирались оглобли, девчата садились в эти санки, а парни толкали сани сзади, запрыгивали в последний момент, и все вместе весело, со смехом, в обнимку друг с другом летели с угора до середины реки. Вот было радости!

Эта замечательная поляна была еще и местом нежных встреч, любовных свиданий. Отсюда же уезжали на покосы. Обойти, объехать эту поляну – невозможно. Откуда бы ни возвращались, она на пути, а дошли до нее, значит, уже дома. Ее никогда не распахивали, и там всегда росла густая, какая-то радостная трава. Ты знаешь, я столько повидал в жизни, а такой красоты не встречал.

– Миша! О чем ты говоришь с внуком? Какие любовные свидания? Паше девять лет, разве ему нужны такие разговоры?

– Ниночка, мы ведем беседы про сны.

– Ну, раз про сны, тогда гасите свет и спите, уже поздно.

– Видишь, Паша, как бабушка сурово с нами поступает. Но она права, время позднее. Давай спать, завтра суббота, я буду с тобой весь день, и мы найдем время поговорить обо всем на свете.

– Вот так всегда, как интересный разговор, так – спать.

– Хорошо, мои родные, – сказала бабушка. – Пять минут вам на окончание разговора.

– Ну что ж, попробуем управиться. Знаешь, Паша, что я еще всегда вижу в этом сне? Реку Илим! Сейчас она известна всему миру, а когда я был маленьким, о ней знали лишь наши таежные деревни, что стояли по ее берегам. Повзрослев, я понял, что для меня это лучшее место на свете. Ведь там прошло мое детство.

Сразу после весеннего ледохода, как только успокаивалась вода и становилась чуть теплее, мы начинали купальный сезон, купались до пупырышек на теле – почему-то это у нас называлось «продавать дрожжи». Чтобы согреться, бежали на большую площадку у колхозного амбара, сделанную из плах (на ней осенью сушили зерно), и там грелись на солнце. Вода нас притягивала, словно магнит, а дно Илима мы знали, как свой огород. Знали, где плыть, где встать, где нырять. Я не помню рядом взрослых, мы старались обходиться без них, хотя из-за этого и беды случались.

Илим – река-дорога. Первые русские, осваивавшие Сибирь, проходили по Ангаре и Илиму. Это река – трудяга. Летом лодки, баржи и катера шли по ней вверх и вниз. А зимой она превращалась в широкую и ровную сухопутную стезю. Ее очищали от снега и лошади, машины от деревни к деревне возили людей, товары, всякий груз.

Илим – это река кормилица. Летом каждое утро, рано поднимаясь, я бежал на берег, садился в лодку и плыл к поставленным с вечера «мордам» – это такие ивовые устройства для ловли рыбы. Они стояли на реке напротив каждого дома. Места всем хватало. Единственно – чтобы не перепутать «морды», поплавки были разные.

В основном попадались ельцы и сорога. Иногда – ерши и мокчоны, но они безжалостно выбрасывались, мороки с ними много. Правда, из ершей уха получалась отличная, но на ее приготовление требовалось время и вдохновение.

Ельцов и сорогу я нес домой, чистил, и мама тут же зажаривала добычу на сковородке, заливая яйцами. Все покрывалось хрустящей, необыкновенно вкусной корочкой. Это был завтрак, который мы запивали парным молоком. Я до сих пор ощущаю вкус этого необыкновенного блюда. Потом я много раз пробовал его приготовить, кажется, все делал так же, но не получалось. Чтобы получилось, нужен наш Илим, нужен тот особый речной воздух, нужна мама.

– Миша, пора.

– Пашенька, давай спать, у бабушки скоро лопнет терпение. Попробуем утром рассказать друг другу то, что мы видели во сне.

Утром я проснулся, как всегда, рано. На улице было пасмурно, но дождик не крапал. Я вышел на крыльцо, вдохнул утренний прохладный воздух. Его аромат был сложен, как симфония: ярко звучали пряные ароматы трав, им тихо вторили благоухания цветов, врывались смоляные нотки запахов сосен и елей. Окутанный утренней душистой мелодией нашего сада, я стоял грустный и думал, что нечего будет рассказать внуку.

Сегодня ночью не было сновидений, а может, были, но растаяли, не оставив в памяти следа. Сновидение – волшебная сказка, а сказки прихотливы: захочет – придет, а не захочет – жди следующей ночи.

Паша спал долго, наверное, еще бы спал, но бабушка разбудила.

– Ну как, видел сон? – спросил я.

Паша задумался, потом честно ответил:

– Нет, ничего не видел, а ты?

– И я ничего. Наверное, моя память слишком быстро перепутала то, что я раньше видел во сне и то, о чем думаю.

– А о чем ты думаешь?

– Ну, так просто об этом не скажешь. Обо всем на свете. Как у каждого человека, все перемешано: мысли о работе, о родных, друзьях и врагах, воспоминания накатывают. Сейчас, как ни странно, на седьмом десятке часто вспоминается детство.

– Почему?

– Наверное, хочется быть юным, чтобы впереди была долгая-долгая жизнь. Иногда и не во сне, еду в машине, прикрою глаза и вспоминаю.

– Как можно закрывать глаза в машине, на дороге?

– Я закрываю, когда не за рулем, у меня же служебный автомобиль. Прикрою и вижу Красный Яр, что заслонял нашу деревню от холодных северо-западных ветров.

Красный Яр – почти отвесный склон, высотой под сто метров. Словно какой-то гигант разрезал ножом огромную краюху хлеба пополам: одну половинку оставил, а вторую съел. Я часто приходил на этот Яр. С него хорошо было видно нашу деревню, соседнее село, Кулигу, Малую речку. Стоишь на берегу обрыва, дух захватывает. Внизу под ногами птицы летают, Илим, делая крутой поворот, течет к Ангаре, за рекой поля, а дальше до самого горизонта, тайга без конца и края.

– Добрые люди в это время уже завтракают, а вы еще постели не застелили, все разговоры ведете, – это бабушка возвращает нас к привычной жизни.

Паша вздыхает и идет умываться. За завтраком он спрашивает меня:

– А бабушка говорила, что ты в детстве спал на печке. Наверное, это сказка. Ну как на печке можно спать, на ней можно только варить или жарить.

– Бабушка права. Место, где мы жили, называлось прирубом. Его прирубили к основному дому. Был он метров шесть в ширину и метров пять в длину, кухонька, отделенная деревянной перегородкой, огромная русская печка. Остальное – большая комната, в которой стояли две кровати. На одной спали две мои сестры, на другой – мы с мамой. Когда я стал постарше, лет шести, мне отвели место на русской печке. Здесь сушилось зерно. Я устраивался на подстилке и засыпал, окутанный запахом свежего хлеба, А утром в воскресенье, когда мать начинала стучать посудой, выглядывал в проем между дымовой трубой и стеной и протягивал руку: «Мама, пирог хочу». И тут же он – только из печи, горячий – у меня в ладони… Хоть печь и топилась дровами, но сгореть на ней было нельзя. Вообще это была жизнь, наполненная чудесами. Научившись читать, я ставил рядом с собой керосиновую лампу и, закрывшись шторкой от реальности, запоем читал. Вокруг темно, только желтый кружок от керосиновой лампы, а я далеко-далеко – в вымышленном мире книги, где столько интересного, где ты и силен, и храбр, и смекалист.

Иногда я не расставался с книжкой до утра, за что мама ругала, правда, без злости, я это чувствовал. Рядом со мной спал любимый кот. Но я с моим чтением интересовал его меньше, чем тепло и блюдечко с молоком. Все, что было у меня дорогого и любимого, хранилось здесь же, на печи. Здесь я мечтал и рос не по дням, а по часам, как говорится в сказках. Два раза в год печь подмазывалась и белилась. Чуть-чуть дав ей отдохнуть от себя, я снова забирался наверх, чтобы жить жизнью счастливого человека.

А какую вкуснятину делала мама в самой печи! Эти круглые большие хлеба, аромат их каждое воскресенье заполнял дом. А щи и борщи в чугунках, подтомленные в русской печи, а пареная брюква…

Разговор с внуком прервала Нина. С улыбкой попросила:

– Поешьте спокойно, не мне вас учить, что за столом лучше помолчать.

– Наша бабушка, как всегда права, Паша.

Мы посмотрели друг на друга, улыбнулись и стали завтракать. Через минуту Паша не выдержал:

– Очень хочу полежать на русской печи.

– Сначала ее надо найти.

Нина погрозила нам, и мы опять смолкли, глядя в тарелки. Но через мгновение, поглядев друг на друга, без причины стали улыбаться: сначала Паша, следом – я, а потом и Нина. Мы улыбались потому, что начался новый день, что выглянуло солнце, согрелся воздух, распелись птицы. И казалось, весь мир радовался вместе с нами.

Откуда начинается река

Мария Андреевна и Алексей Федорович, находясь в ответственном достоинстве деда и бабушки, в большом семействе Зубовых были самые старшие. Из своих заботливых рук они, как оперившихся птенцов, выпустили на волю взрослой жизни уже четырех внуков. Старики не жили в семьях дочерей, но всегда были рядом. Как им удавалось оказаться на месте по любой семейной надобности, было непонятно, но все в семье знали, что если что-то случилось или еще только намеревается случиться, дедушка с бабушкой, как незримые ангелы, появятся вовремя и обязательно помогут. Общение стариков с внуками не ограничивалось встречами по выходным и подарками. Это было более ценное, глубокое, воспитывающее чувство семейного родства общение, которое должно укорениться в молодых членах семьи, а потом быть передано их детям и внукам, чтобы не прервалась связь родов и времен. Бывало, дед с бабушкой на несколько дней забирали внуков к себе или на недели уезжали с ними отдыхать в дома отдыха, санатории, могли все вместе отправиться в туристическую поездку. Внуки любили такие встречи, ждали свою бабушку с дедом не из-за подарков, общение с ними было интересно и радостно, как с умными веселыми сверстниками. Время каждой такой насыщенной добрыми чувствами встречи пролетало быстро, старики знали свой час, знали, как не наскучить внукам и не утомить их родителей. Они как будто и сами молодели от общения с любимыми людьми.

Но, как говорится, время неумолимо, вот уже и Пашенька – младший, четвертый внук вошел в юношеский возраст: не верится, что он уже восьмиклассник, учится в музыкальной школе, профессионально занимается теннисом. В общем, – вырос, занят, и нет у него времени на общение с дедом и бабушкой.

Что же им остается? Только телефон и ожидание встреч по семейным праздникам – к счастью, семейство большое, и праздников общих немало. Да еще есть фотографии! Портреты всех внуков, как драгоценные картины, развешены на видном месте в гостиной. Но все это, конечно, не может заменить того сладкого, физически близкого общения, о котором напоминают лишь страницы фотоальбома. Вот дед катает внука на своих плечах, вот у бабушки на коленях сладко спит ее ненаглядный внучок. Но в жизни эти мгновения ни остановить, ни повторить невозможно. Таков закон бытия. А есть еще возможность повспоминать прошлое, поговорить о внуках, посетовать на современность.

– Да, Мария, сейчас от дочерей уж внуков не дождаться.

– Ты что, Алеша, думаешь, что рожать можно до старости?

– Какая старость? Наши дочери еще молоды, только очень заняты. А меня мама, как ты знаешь, родила в сорок лет.

– Это ведь после войны было.

– При чем тут война или мир? Главное желание иметь.

– Сейчас уже правнуков ждать надо. Леша, успокойся. Какие внуки?

– А это значит, Маша, что наше время уходит. Печально. Хотя обрадуюсь, если вдруг какой-нибудь карапуз прадедом меня назовет.

– Не какой-нибудь, а твой правнук. По-моему, никто прадедом по жизни не называет, все равно для всех ты дедом будешь.

– А ты бабкой.

– Зачем же так грубо. Не бабкой, а бабушкой, бабуленькой.

Наверное, добрый Ангел услышал эти грустные разговоры стариков, и свершилось чудо. Сразу после Нового года младшая дочка родила внучку. Мало сказать, что рождение внучки стало настоящим праздником. Это было счастье высшей пробы, торжество рода Зубовых. Дом заполнился знакомыми, но давно забытыми красками, запахами, звуками. Мария Андреевна вцепилась в «своего ангелочка», как будто сама была мамашей, ее не раздражали и не утомляли ни Сонечкины требования, ни слезы.

Лицо бабушки прояснилось, морщины разгладились, ее вечно больной позвоночник вдруг притих, и она, как молодая, грациозно наклонялась, поднимая с полу упавшие вещи, игрушки, легко брала на руки внучку, переодевая ее в сухие одежды. Дед пытался пробить бастион бабушкиного владычества в детской, хотел помочь, но его потихоньку, безобидно оттесняли от ребенка. Однако он улучал момент приблизиться к ненаглядной внученьке, с любовью смотрел на спящее ее личико, умиляясь раскинутым ручкам, ее безмятежной улыбке, восхищался подрагивающим во сне ресничкам.

– Как же она похожа на доченьку! – радостно удивлялся счастливый дед.

– Что ты придумываешь, Алексей, сейчас трудно разглядеть сходство, маленькая она еще, да и зачем, какая б ни была – это наша роднулька.

– Маша, я не спорю с тобой. Но могу же свои мысли вслух высказать!

– Можешь, только не так громко, а то Сонечку разбудишь.

Жизнь отчитывала часы и дни, хотя рядом с внучкой забывалось и про время, и про возраст. Уходили прочь плохие мысли, забывались неприятности, играя с малышкой, Алексей Федорович сам становился ребенком, и мяукая, и лая, и заливаясь счастливым смехом. Он видел ее первые шаги, слышал первые слова, помнит требовательный ее кулачок. Вот Сонечка уже в детском садике, у нее появились первые друзья, первые личные радости.

Краше всех на свете его Сонечка – улыбчивое, лучезарное создание со светло-голубыми глазами и длинными волнистыми, как у Мальвины, волосами. В четыре года она уже знает цену своей красоте и требует почитания.

Но дед и бабушка по указанию дочери не пристают к ней со своими ласками – сюсюканьем, прижиманиями и поцелуями. Конечно, хочется обнять свое ненаглядное сокровище, но воспитание превыше всего.

Иногда в порыве обиды Мария Андреевна ворчала:

– И где это наша мамаша такого начиталась?

– Чего начиталась? – не понял Алексей Федорович.

– Ты как всегда о чем-то другом думаешь, поэтому ничего и не понимаешь.

– Маша!

– Ну чего, Маша, во все времена ласки ребенку были необходимы, как еда и воздух.

– Так кто же запрещает любить нам нашу Соню?

– Но доченька практически запретила целовать и обнимать нам нашу ласточку.

– А почему?

– Считает, что чем больше ребенка ласкать, тем вероятнее, что он вырастет эгоистом.

– Да? А кто такую теорию выдвинул?

– У нас много теоретиков, если всех слушать, голова кругом пойдет.

– Маша, ну об этом нужно сказать дочке, тем более у нее Сонечка третий ребенок.

– Вот ты и скажи, мои слова она мимо ушей пропустила.

– Попробую.

– Попробуй, попробуй.

– Ладно тебе, Машенька, наша дочь уже не молоденькая девушка, она может иметь свое мнение.

– Ну я так и знала, ты на ее сторону встанешь.

– Перестань, я заодно с тобой, дочерью и нашей маленькой принцессой.

– Внученьку от деда с бабушкой на дистанции держат, а он ничего плохого в этом не видит.

– Маша, тебе нужно, чтоб Сонечка с нами жила?

– Ничего бы плохого в этом не было, когда было нужно, я ведь от Паши не отходила, ласкала его, и ничего не случилось, вырос хорошим.

– Ребенок должен быть вместе с родителями.

– Я не хочу с тобой спорить, вы наверняка сговорились с дочерью.

– Не придумывай, моя родная.

В этом году в первые июньские дни, сразу после закрытия детского садика, на все летние каникулы Соню увезли на дачу. Дача находилась в озерном краю, в пленительном природном уголке, на берегу сияющей и днем, и ночью речки. Река была непредсказуема со своими крохотными островками и резкими перекатами, глубокими омутами и широкими разливами. Скалистые стены берегов в иных местах властно преграждали путь, так что ей приходилось увиливать то влево, то вправо. В зеленых красках прибрежного леса было столько оттенков, что казалось, можно обмакнуть в него художественную кисточку и писать сочные пейзажи на листе бумаги, изображать и дуб, и ясень, и сосну, и ель – все, что росло по берегам.

На даче Соне было хорошо. Но для Алексея и Марии, оставшихся в городе, мир стал сер, ветер хладен, солнце скудно. Нет рядом милого личика, не слышно голоска, переливающегося серебряным колокольчиком, не стучат по лестнице каблучки красивых башмачков, не мелькают по коврам ножки их красавицы. Перестали обнимать маленькие нежные ручки, и прижиматься к дедовским ушам секретно шепчущие ее губки. Но все мысли деда и бабушки были только о ней, об их Соне. Как она там, вдали, что делает, что ест, как спит, во что играет?..

Приходя с работы, Алексей всегда первым делом спрашивал.

– Не звонили, как они там?

– Ну да, позвонят, жди. Пока сама не наберу их номер, не откликнутся.

И Мария Андреевна звонила дочери по нескольку раз в день. После дежурных слов о погоде, разговор продолжался только о Соне. Начинался форменный допрос: как спит, что ест, во что одета, с кем играет, нет ли клещей, как ведут себя соседские собаки… И еще многие острые вопросы любящей бабушки вонзались в эфирное пространство. Дочь сначала подробно отвечала на вопросы матери, но скоро недовольно умолкала. В это молчание бабушка Сони успевала вставить внушительный трактат-монолог о воспитании ребенка.

Недели через две дочь не выдержала такого тотального контроля и взмолилась.

– Мама, ну чего ты меня пытаешь, приезжайте с папой и увидите свою внучку в полной красе.

– Что, думаешь, далеко забрались, не доберемся? А вот и приедем, – тоном беспощадного ревизора ответила бабушка.

– Приезжайте, ждем.

Вечером после работы Алексей и Мария стали строить планы о поездке. Не то чтобы это было далеко, однако ни пассажирские поезда, ни электрички и иногородние автобусы до нужного им места не доезжали, поселок в три дома стоял на отшибе, вдали от магистралей.

– Наверное, специально выбрали такое место, чтобы не добраться, – ворчала Мария.

– Да успокойся же ты, сама знаешь, чем дальше от нашего города, тем воздух чище, и речка там есть, – мечтательно, нараспев объяснял неугомонной бабушке Маше дед Алексей.

– Вот-вот, речка есть, а досмотра за Соней нет.

– Перестань выдумывать страшилки.

– Какие страшилки, это ведь ребенок, за ним глаз да глаз нужен, – тоном строгой воспитательницы МарияАндреевна ставила на место слишком, по ее мнению, либерального супруга.

– Ты думаешь, что наша дочь не смотрит?

– Да смотрит, конечно, но…

– Возьми Соню на воспитание, привяжи ее к себе веревкой и не отпускай ни на шаг.

– У тебя один разговор, возьми, воспитывай, во-первых, кто бы дал, а во-вторых, я ведь на работу хожу.

– Уходи на пенсию, пришла пора. Отдыхать будешь.

– Ты считаешь, что у меня с внучкой отдых получится? Давай не будем продолжать этот разговор, он вечный, концовка одна: старость стучится в дверь, потому наша любовь к Сонечке самозабвенна, – грустно подытожила Мария Андреевна.

– Хорошо, хорошо, про старость не буду, давай лучше прикинем, как добираться будем и когда поедем.

– Понятно, ехать нужно в выходные.

– Поедем в пятницу днем, а обратно кто-нибудь до поезда подбросит.

– А сколько там до поезда?

– Километров тридцать, а может, и больше.

– Надо же, куда забрались. Тогда лучше на машине.

Наконец сборы и поиски самых лучших гостинцев закончились, и молодящиеся дед с бабушкой бодро отправились в путь. Город скрылся за поворотом шоссе, осталось в виду только городское марево, состоящее из смеси тумана и множества мельчайших частиц разнообразной этимологии. Несколько часов по автостраде, участки которой местами напоминали взлетные полосы, не утомили путников. Минут тридцать по проселочной дороге, напоминающей стиральную доску, оказались труднее. Наконец машина остановилась у высоких, широко распахиваемых дочерью ворот. За воротами разливалась идеально ровная, тщательно выстриженная изумрудная поляна. В центре – основательный дом из бруса, к нему пристроен гараж, чуть поодаль вольготно расположилась банька.

– Здравствуй, доченька, – певуче-сладко обратилась Мария к дочери.

Оглядывая дорожку, ведущую к дому, зеленую луговину, но не видя внучку, она с беспокойством воскликнула: – А где же Соня?

– Мама, ну чего ты, бегает твоя Соня с соседскими ребятишками, она ведь ребенок, усидеть на лавочке не может.

– С какими ребятишками? Откуда они здесь?

– Ну мы же не в безвоздушном пространстве находимся, два дня назад приехали соседи, у них дети Гоша и Даша, немного постарше Сони, я тебе о них рассказывала.

– А сейчас-то где Соня?

– Ну я же не отслеживаю ее каждый шаг.

– Боже мой! – взмолилась Мария Андреевна. Но не успела она продолжить молитву, как на площадку вылетела двухколесная прогулочная коляска, на которой царственно восседала Соня, а вез ее белобрысый мальчишка.

– Бабушка, дедушка, – весело закричала Соня, – как я рада, что вы приехали!

Коляска дернулась и мгновенно остановилась. Каким-то чудом Соня не вылетела за борт. Бабушка кинулась к этому страшному средству передвижения, на ходу давая указания деду:

– Ну чего стоишь, не видишь, ребенок может разбить себе и локти, и коленки, даже голову ушибить.

Соня замахала руками.

– Бабушка, не мешай, Гоша проиграл мне две поездки, теперь он меня должен катать.

– Соня, что за проигрыш? Во что вы играете?

– В прятки, бабушка. Гоша меня не нашел, за это должен катать на коляске.

– А если найдет, ты его покатишь?

– Нет, я его катать не буду, я его должна угостить малиной из нашего сада.

– Вот как у вас мудро, – уже спокойно и даже радостно проговорила бабушка.

– Соня, Гоша! Ну где вы? – все оглянулись на писклявый голосок. Из противоположных ворот вышла девочка лет восьми с толстой, как булка-плетенка, косой.

– Здравствуйте, – обратилась она сразу ко всем взрослым, не ожидая увидеть здесь незнакомых людей.

– Это Даша, – схватив бабушку за руку, радостно прокричала Соня.

– Я уж догадалась, Сонечка.

– Она нам придумывает игры.

– Молодец, Даша, ты за ними присматриваешь? – с тоном учительницы обратилась Мария Андреевна к девочке. Но та не успела ответить, как вступила с объяснениями Соня:

– Она не присматривает, она на нас смотрит.

– Понятно. А на речку вы не бегаете?

– Нет, бабушка, у речки берег крутой, мы иногда на лавочке сидим и на воду смотрим.

– Молодцы. Тогда пойдем домой, Соня, ты нам комнату покажешь, где мы с дедушкой жить будем.

– Бабушка, тебе мама все покажет, а мне некогда, у нас еще дел выше головы, ну пока.

И вся троица скрылась в соседнем дворе.

– Ты посмотри на нее: «дел выше головы»! Это твои слова, доченька.

– Мои, мама, каюсь, она же рядом со мной живет, всё слышит и перенимает.

– Как же они одни-то? – опять начала причитать бабушка, нерешительно заходя в дом.

– А что, я их веревкой должна обвязать или вслед за ними бегать, – резонно ответила ей дочь.

– Нет, надо чтобы они играли на видном месте.

– Успокойся, мама, все будет хорошо. Пошли, комнату покажу.

Скоро был приготовлен обед, и Соня по первому зову матери влетела в дом. Наконец бабушка прижала Соню к себе, но девочка выкрутилась из ее ласкового объятия.

– Бабушка, мне нужно помыть руки, я ведь играла на улице, – прозвучало разумное пояснение.

– Да, Соня уже большая, она знает, что с грязными руками нельзя садиться за обеденный стол, – горделиво сказала дочь.

– Я-то знаю, а вот Гоша хватает пряники и конфеты немытыми руками, – пояснила девочка, неодобрительно покачав своей прекрасной головкой.

– А вы с Дашей делайте ему замечания.

– Делаем, но ему что говори, что ни говори, все равно, все слова от него отлетают, как от стенки горох.

– Это где ты таким поговоркам обучилась, солнышко? – спросила бабушка.

– Гошина мама так говорит.

– Ну, ну, а еще ты чему научилась?

Сонечка потеряв к разговору интерес, замолчала, искоса поглядывая на свою маму, которая гладила ее по голове, приговаривая.

– Бабушка, у нас Сонечка умница. Что ж ты так на нее напустилась?

– Что вы, что вы, родненькие мои, вы меня неправильно поняли, я так соскучилась по малышке нашей, по красавице ненаглядной, – стала оправдываться бабушка.

Обед закончили с шутками, с разговорами о Соне, о погоде.

После трапезы Алексей Федорович подошел к реке, сел на лавочку. Вдоль берега росли молодые, но уже высокие дубы. Листочки на тонких их ветках были большими, как лапы щенка кавказской овчарки. Пригревало солнце. Вдоль берега, у самой воды, шуршали заросли высокой неизвестной травы с хрупкими стеблями, большей частью уже поломанными то ли ветром, то ли пробежавшей по ним собакой. В реке у самого берега копошилась всякая живность: головастики, водяные жуки и рыбки-малявки. Парной воздух раннего лета, пропитанный ароматами всего растущего и цветущего в округе, сладко заполнял легкие, оставлял горчинку на языке. Вода реки казалась причудливым по конфигурации зеркалом, в котором отражалась звонкая небесная синь и ватно-ленивые облака. Иногда где-то посередине реки плеснет хвостом рыбина, и большая круговая волна замутит зеркальную поверхность реки.

Сердце постукивает спокойно, радуясь редкому прекрасному мигу бытия.

– Дедушка, дедушка, я тоже люблю сидеть на этой лавочке, – услышал Алексей Федорович. Он как будто только этого и ждал, голос маленькой его внучки-красавицы умилил.

– Садись рядом, поговорим, – по-взрослому предложил счастливый дед.

Он инстинктивно прижал девчушку к себе, но она откинула его руки и пояснила с укоризной:

– Дедушка, не сжимай меня так, мне больно от твоих рук. Ты не умеешь обнимать.

– Солнышко ты мое, прости меня старого, это я от любви к тебе.

– А что, от любви можно задушить?

Внучка не дождалась ответа, поерзав на лавке и облокотившись на противоположный боковой поручень, продолжила взрослый разговор.

– Вот мы вчера сидели здесь с Гошей и Дашей, и Гоша сказал, что наша река вытекает из моря. Он очень умный.

– Откуда вытекает? – переспросил с удивлением Алексей Федорович.

– Из моря.

– Соня, такого не бывает. Из больших озер иногда реки вытекают. Но чтобы из морей, мне такое неизвестно.

– А откуда наша река берет начало, в ней же так много воды?

– Начало она берет из маленького родника, сначала течет одна, тоненькая, беззащитная, потом к ней присоединяются безымянные ручейки, что вытекают из болот и маленьких озер. Чем дальше она бежит, тем становится более полноводной, появляются на ней плесы, тростниковые заводи, и вот напротив вашего дома она становится широкой и даже судоходной. По ней могут ходить маленькие кораблики.

– Дедушка, сходим к роднику, из которого берет начало наша река?

– Сходим, Сонечка.

– Я пойду, оденусь и позову Гошу с Дашей.

– Зачем?

– Мы ведь все вместе пойдем к роднику.

– Солнышко мое, это очень далеко.

– Но ведь до ужина мы успеем, дедушка? Пожалуйста, не отказывай мне, твоей любимой Сонечке. Я очень хочу показать Гоше начало нашей реки.

– Тут ближе устье, чем исток, Соня.

Девочка непонимающе посмотрела на деда. Он исправил свою ошибку.

– Извини, Соня, начало реки называется исток, а ее конец – устье.

– Хорошо, пусть будет исток начало реки, сходим туда.

– Это очень, очень далеко. Чтобы туда попасть нужно проехать сто километров на машине, а потом по бездорожью еще пройти километров тридцать. Это таинственное место, защищенное от человека самой природой.

– Но ты ведь там был?

– Был, когда учился в десятом классе, мы ходили в поход всем классом.

– И сейчас пойдем в поход. Что нам мешает? Ну, дедушка, ну пожалуйста!

– Красавица ты моя, солнышко ты мое, поход непростое дело, к нему нужно долго готовиться.

– Тогда сегодня будем готовиться, а завтра пойдем. Хорошо?

– Я же тебе сказал, что подготовка к походу долгое дело.

– Как долгое?

– В лучшем случае несколько месяцев. Мы за зиму все подготовим: наметим плановые остановки, договоримся с пунктами ночлега, купим необходимое. Вот тогда можно отправиться в путь.

– Ну вот, так всегда. А говоришь, что меня любишь, – обиженным тоном проговорила Соня и, ловко соскочив с лавки, побежала домой. Минут через пять подошла бабушка.

– Алексей, ну что ты наговорил Сонечке? Прибежала домой, плачет, говорит, что ты не берешь ее в поход.

– Да, не беру, слишком дальний поход она придумала.

– Тогда зачем же ты ее поддерживаешь, какие-то небылицы рассказываешь?

– Ребенок спрашивает, вот и рассказываю. Мир ей открываю.

– Но она же маленькая, ты хоть это понимаешь?

– Понимаю.

– Ничего ты не понимаешь.

Оба помолчали, глядя на зеркальную поверхность воды. Через минуту бабушка спросила.

– А куда поход-то нужно совершить?

– Туда, где начинается эта река.

– Куда?

– Соня хочет идти к истоку этой реки.

– Это ж неизвестно как далеко!

– Вот и я говорю.

– А зачем ты ей об этом рассказывал?

Дед не ответил. Лишь пожал плечами.

– Понятно, все скрываешь от меня что-то, – с горечью выдохнула Мария, отодвинувшись на конец лавки. Вскоре подбежала внучка. Слезы на ее щечках высохли, глаза лучились надеждой.

– Бабушка! Дедушка! Давайте прогуляемся. Мама сказала, что мы пойдем к нашему ближнему роднику, от него тоже начинается река.

– Пойдем, роднулька! – воскликнула обрадованная бабушка, подумав, какая же у нее умная дочка.

– К роднику – где начинается река? – удивленно переспросил расстроенный Алексей Федорович.

– Да, да, ты не захотел нас отвести туда, это сделает мама.

– Но родник… – попытался поспорить Алексей Федорович, но жена властно дернула его за рукав.

– Пойдем, Сонечка, пойдем. Дедушка, возьми коляску.

– Мария, – тихонько позвал Алексей жену.

Она повернулась к нему боком и почти прошептала:

– Прекрати, Алексей, не надо расстраивать Соню.

В тишине зазвучал Сонин голосок – бойкий и родной.

– Дедушка, бабушка, ничего не бойтесь, мама поведет нас в поход!

Соня подозрительно посмотрела на дедушку и справедливо его упрекнула:

– Ты сказал, что нам нужно готовиться к походу очень долго, а видишь, как быстро все устроилось.

Бабушка захлопала в ладоши. Алексей Федорович, нахмурившись, промолчал.

Слаженная колонна искателей родника шла по тропинке вдоль реки, впереди были бабушка и мама Сони, дед с коляской, на которой восседала внучка, сосредоточенно шел позади.

Начался лес. Хорошо утоптанная дорожка привела к живописной речной заводи. Вода вдоль берега была скрыта зеленым камышом, возле тропинки рос непроходимый ивняк. Слева открылась небольшая полянка, около высокой ели была устроена скамейка, а рядом из узкого грота, обложенного камушками, вытекал ручеек.

– Посмотрите, – восторженно воскликнула бабушка, – вот он – наш родничок!

– Да, мы отсюда берем воду для приготовления пищи, – добавила дочь.

Соня прытко соскочила с коляски и подбежала к ледяному источнику.

– Отсюда начинается наша река, дедушка?

Дед молчал. Обман ему претил, даже если он был во благо.

– Но ты же сам сказал, что наша река берет начало из родника.

– Да и это правильно, наша река берет начало из родника.

– Но вот же родник, посмотри, – малышка схватила деда за руку и потащила к струйке.

– Сонечка, я не только его вижу, но и слышу. Таких родничков много, они питают нашу реку водой по всему ее пути, но начало она берет… – он не успел договорить, дочь, стоящая рядом, прервала отца вопросом:

– Папа, а почему цапли не летают?

– Как не летают? – удивился дед.

– Подойди сюда, поближе к воде, покажу.

Он сделал несколько шагов к дочери, та, понизив голос, приказным тоном произнесла:

– Папа, прекрати говорить о начале реки.

– Но почему?

– Да потому, что мы не успокоим Соню.

– Мне лучше тогда молчать?

– Выбирай.

Соня ладонями сжимала струйку родника, наматывала ее на запястье и счастливо приговаривала:

– А я сегодня приведу сюда Гошу и расскажу ему про нашу реку.

– Вы сюда одни не пойдете, – взволновалась бабушка.

– Мама! – дочь с упреком одернула мать. И, повернувшись к Соне, сказала: – Конечно, пойдете, это же совсем рядом с нашим домом.

– Но здесь же лес, глухомань, – стала оправдываться Мария Андреевна.

Соня еще раз подставила ладошку, немного зачерпнула воды, выливая ее из ладошки, свернутой в трубочку, стала рассматривать струйку.

– Неужели, дедушка, из этого родничка, из этих маленьких капелек получается такая большая река?

– Да, Сонечка! – Дед утвердительно кивнул головой и, продолжая стоять в своей правде, добавил, – из многих таких родничков.

Дочь с упреком посмотрела на отца, он замолчал, но внучка не обратила внимания на их непонятный и неинтересный ей взрослый немой разговор.

– Здорово! А потом река приплывает в море? – мечтательно продолжила свое мысленное путешествие любознательная девчушка.

– Да, Соня, впадает в море.

– Я все это расскажу Гоше: и про родник, и про реку, и про море.

Дед смотрел на счастливое лицо внучки, но горькое чувство досады на себя, не утвердившего истину, не давало ему покоя, он стоял, опустив голову, ругая себя за свою слабость. Ну почему промолчал, ведь неправду жена с дочерью сказали внучке, и он оказался молчаливым соучастником этого неправедного дела. Из любви? Чтобы не расстраивать ее? Но правда всегда трудна и требует преодоления и слез. Ладно, со временем Соня поймет это сама, такое постигается человеком только личным опытом.

– Казнишь себя, папа? – ласково спросила дочь.

– Казню.

– Извини меня, больше я потакать своей красавице не буду, только ради вашего приезда сделала это.

– Не надо, доченька, оправдываться, виноват я. Это я затеял разговор с Сонечкой о том, откуда начинается река. Разговор вел, как со взрослой.

Дочь улыбнулась ему.

– Ты и с нами всегда разговаривал не по-детски.

– Неужели?

– Правда, правда! Я хорошо помню.

– Видимо, мне уже не переучиться. Я правдолюб.

– А стоит ли этому переучиваться?

– Если только ради нашей красавицы.

– Даже и ради нашей красавицы оставайся прежним.

Алексей Федорович согласно улыбнулся дочери.

Возвращалась компания домой в веселом расположении духа. Всем вдруг стало хорошо. Свершилось какое-то хоть и маленькое, но событие-открытие. Оно было поучительно для всех участников похода. Сонечка дорогой жалела Гошу, который не увидел такой красоты, не узнал столько нового.

– Не расстраивайся, мой родничок, – сказал внучке дед. – Еще увидит.

– А почему ты меня назвал родничком? – недоумевала Соня. – Я ведь не ледяная вода, и во мне не зарождается река?

– Вырастешь – поймешь. Ты тоже родничок нашего рода, река нашей любви.

Сонечка притихла, как будто задумалась. А потом воскликнула:

– Дедуля, так почему же не летают цапли? Пойдем завтра – проверим…

Бабочка

Николай Алексеевич Кокорин, начальник механосборочного цеха, застыл как перед великолепной картиной перед витриной с девчоночьими нарядами. Он, не стесняясь выражать прилюдно свое восхищение от разнообразия и изысканности современных одежд и игрушек для детей, выбирал для своей долгожданной внучки что-нибудь удивительное, самое красивое, забыв, что она только что родилась. Это событие стало, наверное, счастливейшим в его жизни и в жизни его любимой жены.

Дедом и бабкой Кокорины стали давно, два старших внука уже сыграли свадьбы. Но глава семьи всю свою жизнь мечтал о девочке, сначала о дочке, потом о внучке. Но девочка заставила себя ждать долго. У сыновей родились по двое мальчишек, и надежд на девочку становилось год от года меньше. Все дети были любимые, о каждом дед с бабушкой заботились, воспитывали, вкладывая всю душу. И все-таки эти будущие мужчины не обещали им в дальнейшем ни нежности, ни привязанности: вырастут, и поминай, как звали… Кокорины хотели девочку, чтобы отдать ей всю свою нерастраченную любовь и нежность. И наконец, их мечта осуществилась – младший сын с невесткой подарили наследницу.

После того, как внучку привезли из роддома, все семейство не могло на нее налюбоваться, возгласы восхищения утомили и счастливую мать, и младенца. Так что родители малышки посоветовали гостям побыстрее разойтись по домам. Дома возбужденный Николай Алексеевич, выключив телевизор, сказал жене:

– Маша, надо покупать дачный домик. Не в городе же ребенку жить.

– Что это вдруг? У нас сроду дачи не было, дети в городе выросли.

– Маша, это же девочка! Понимаешь? Ей свежий воздух нужен, чтоб щечки у нее розовые были, чтобы глазки голубые как небо становились. Да и мы уже не молоденькие. Вместе с внучкой жить будем на даче.

– Как же ты быстро все решил.

– А ты что, против?

– Я не против, но как-то страшновато. Столько хлопот с этой дачей. Посмотри на наших соседей – как проклятые на ней вкалывают. А что толку? Даже себя обеспечить овощами не могут…

– Маша, что ты надумала, что мы посадками будем заниматься? Никаких овощей, только зеленый газон и качели для девочки.

– Траву тоже надо уметь сеять.

– Как-нибудь разберемся. Главное, внучка на свежем воздухе вырастет.

– Боюсь я. Надо бы с Юрой посоветоваться.

– С Юркой, конечно, посоветуемся, правда, он не дачестроитель.

– Но все-таки – строитель.

– А при чем тут стройка? Надо готовый дом купить.

– Значит, ты в советах лучшего друга уже не нуждаешься?

– Не придирайся к словам. Посоветуюсь. Может, и домик вместе выберем.

С Юрием они были знакомы с детства. На свет появились в одном роддоме, с интервалом в сутки. Жили в одном подъезде пятиэтажного дома, на одной площадке. Коляски, в которых их вывозили на прогулки, было не отличить, время гуляния примерно совпадало, так что большую часть суток дети проводили вместе. Бывало, Юркина мать поручала Колиной матери свое сокровище, чтобы отлучится по неотложным делам. Да и Колина мама тоже доверяла ребенка подруге-соседке.

В ясли их носили вместе, в детсад уже ходили своими ножками, но тоже вместе.

В детсаду они стали не разлей вода, по-мужски защищали друг друга. У родных братьев не всегда такая дружба бывает.

В школе сидели за одной партой. Дружба их год от года крепла; все знали, если здесь Юра, ищи рядом Колю. А вот когда школу окончили, их пути разошлись. Юра пошел учиться на строителя, Коля – на механика. Никто не ожидал такого, думали, что и дальше друзья будут учиться вместе.

Юра стал отличным строителем, Коля – классным механиком. Квартиры они получили в разных концах города. Общались не часто, в основном по телефону. И все же друг о друге не забывали. Все праздники, все дни рождения проводили вместе. Так уж случилось в жизни, что сестер и братьев ни у Николая, ни у Юрия не было. Потому и выросли они, словно близнецы, ощущая если не кровное, то полное духовное родство.

У Юры с женой обзавестись потомством что-то не получалось. Кто в этом виноват, Николай не знал, да никогда и не спрашивал. Значит, такая судьба. Зато сыновей Николая Юра любил, как родных, играл с ними в футбол, брал на рыбалку. Порой строго спрашивал с них за шалости. Для всех в семье Николая он был родным человеком. Кокоринские наследники звали его дядей, а внуки – дедушкой. Старший сын Николая Алексеевича и Марии Александровны, окончив строительный институт, работал в фирме «дяди Юры».

Вечером Юрий приехал к Кокориным. Сразу, в свойственной ему манере, приступил к делу.

– Маша, ты напрасно сомневаешься. Идея прекрасная.

– Идея, может, и прекрасная, да страшновато ее воплощение.

– А что бояться?

– Не знаю. Лишних забот, земля ведь тоже требует внимания, и домик захочет ласки нашей и любви. Хватит ли на все сил, ведь не молоды мы уже с Коленькой.

– В советские времена полстраны жило на дачах. Огромные пространства на болотах люди освоили, можно сказать, своими телами осушали. По сей день не пойму, почему под дачное строительство надо было давать бросовые земли, государственникам людей не жалко было. Но силен наш русский народ и вынослив, для многих, выросших на таких дачах ребятишек, эти дачные поселки стали малой родиной. Я уж не говорю об отдыхе…

– А ты вспомни, как мы каждый год в отпуск на море ездили, какое это чудесное время было. Теперь вот Коля на старости лет свой домик на природе захотел. Ведь это обуза в нашем-то возрасте…

– Маша, – вмешался Николай Алексеевич, – ну какая это обуза!? Брать будем готовый дом, Юра поможет подобрать.

Возразить было нечего, и спор прекратился. Но Маша не унималась:

– Вы меня уговариваете, а я, злобная бабка, сопротивляюсь. Так получается? А мне тоже хочется пожить на природе, тем более сейчас, когда появилась внучка.

– Так ты согласна? – быстро подхватил ее слова Юрий.

– Согласна – не согласна, все равно, забота ляжет на Колю. Выдержит ли?

– Ничего, машина есть, здоровьем не обделен, силой и умением – тоже. Справлюсь, – по-хозяйски размыслил Николай.

– Значит, договорились, – подытожил Юрий.

– Осталось дело за малым: найти подходящий домик, – вздохнула Мария Александровна.

– Ну, это такие пустяки… – хором проговорили мужчины.

Пустяки оказались делом очень непростым. За месяц Николай и Юрий объехали все ближайшие пригороды, но так ни на чем не остановили свой выбор. Потом догадались нанять риэлторов, и дела пошли получше, хоть было из чего выбирать.

Николай и не предполагал, какое вокруг города огромное количество дачных поселков. Правда, теперешние дачные пригороды не очень похожи на те, что описывали Пушкин, Тургенев, Чехов, Горький, и где раньше проживала особая, элитная каста – «дачники», синоним – бездельники и резонеры. Нынче сословий нет, и на дачных землях все смешалось: роскошные кирпичные особняки и времянки, убогие сараюшки вдоль железных дорог и примитивные пленочные теплицы… Никакой продуманной поселковой планировки не наблюдается, работы местного архитектора тоже. Но что-то влекло людей на эти участки земли? Только ли общение с природой? А может, память предков: и тех, кто богато жил в барских домах, и тех, кто сам в поте лица возделывал землю. Родовая память?

Наконец, нашли нечто, напоминающее традиционную советскую дачу. Небольшой домик, небольшой участок без грядок, две раскидистые яблони, молодые клены, вдоль дорожки к дому кусты сирени и черноплодки. В тени забора облюбовала себе место семейка ландышей. Несколько вековых сосен густо устилали участок своими опавшими иглами. Дом казался ветхим, был неухо-жен, в нем давно никто не жил. Краска на деревянной вагонке потрескалась и выцвела, нижние доски у самой отмостки почернели, местами покрылись мхом. Это от воды, стекающей с крыши, пояснил Юрий. Все вроде было на месте: и пол, и двери, и окна, и печь. Однако дом требовал ремонта, и немалого.

– Тебе нравится? – спросил Юра.

– Нравится? Не знаю, но душа к этому месту лежит, – задумчиво ответил Николай.

– Хорошо. А остальное – дело житейское. Поправим, подобьем, а если понадобится – переделаем и заменим.

– Я не миллионер, Юра, ты же знаешь. Наскрести бы на покупку.

Друзья еще раз обошли участок, посидели на скрипучей лавочке.

– Все хорошо здесь, Юра, только воды рядом нет. Хоть бы озерцо небольшое.

– А Черное море не хочешь подвинуть поближе? – пошутил Юрий.

– Да ладно тебе. Хоть бы пожарный водоем был.

– Домик с озером нужно подальше от города покупать. Но это совсем другие деньги. И другие расстояния.

– Для меня важно, что город рядом. Сам понимаешь, придется на работу и обратно каждый день мотаться.

– Да тут, Коля, город и работа за углом. Как говорится, рукой подать.

– За каким углом?

– Это я образно.

Марии домик тоже приглянулся, особенно нравилась веранда, застекленная небольшими цветными стеклышками. При попадании на них солнечных лучей веранда сверкала и переливалась всеми цветами радуги, напоминая красивую бабочку с пестрыми крылышками, от разноцветия оттенков которых все вокруг приобретало праздничный вид. Что касается отсутствия воды, то Юрий пообещал Марии Александровне выкопать на участке бассейн. Все успокоились, отпробовав колодезной воды, холодной и прозрачной. Давно они уже не пили такой вкусной, живой воды.

Всю зиму Николай с сыновьями и внуками приводили дом в порядок. Юра консультировал, а когда были нужны специалисты, выделял их, строго спрашивая качество работы.

В майские праздники новоселы переехали жить на дачу. На праздничный обед приготовили шашлыки, выпили по бокалу красного вина. Любимую внучку впервые уложили спать в коляску под кленом. Блаженствовали все.

Цех, которым руководил Николай Алексеевич, уже больше года работал в три смены – остро не хватало специалистов. В смутные времена кто-то по старости отправился на пенсию, кто-то перешел на другие заводы, где больше платили. Профтехучилище закрыли, а позже и здание снесли, на его месте появились бизнес-центр и восточный ресторан. Что поделаешь, рынок без бизнес-центров – не рынок, а где бизнесмены, там и рестораны.

Возглавлял цех Николай Алексеевич уже более двадцати лет, тянул лямку все девяностые и двухтысячные. Всякое бывало, что про это вспоминать. Привычка приходить на работу за полчаса до смены осталась у него с юности, когда был еще простым сменным инженером. Все проверить, все просмотреть, определиться с заданием, узнать, как вела себя оснастка на станках, работала ли столовая, есть ли горячая вода в душевых, и еще много-много мелочей, из которых складывается общий производственный процесс. Жил Николай рядом с заводом, ходил на работу только пешком. На дорогу уходило ровно двадцать минут. Теперь на работу пешком не отправишься, только на машине.

По спидометру от дачи до заводских ворот было тридцать пять километров. А по времени, как ни старался Николай Алексеевич, меньше часа не получалось. По кольцевой еще можно было разогнаться, а в городе – то светофор, то переход, то пешеход…

Но Николай Алексеевич не горевал. Вставал он, как и всю жизнь, рано, в шесть часов уже был на ногах. Быстро приводил себя в порядок, завтракал и направлялся к машине. По дороге напитывал свои легкие густым лесным воздухом, нервы умягчал, любуясь утренним солнцем, а если его не было – хмурым небом. Любую погоду воспринимал как благодать. Сложный запах сосен и елей поднимал настроение, а на первые тюльпаны и нарциссы, проклевывающиеся из земли маленькой клумбочки возле крыльца, вовсе было не наглядеться. Все радовало и умиротворяло. Старые ворота со скрипом открывались, и машина, мягко шурша шинами, отправлялась в чистое свежее утро, сливаясь на шоссе с другими машинами, где хозяин дачи держал такую скорость, за которую жена точно не погладила бы его по голове.

Всю зиму только и разговоров было о кольцевой дорогой. Наконец, спасительную для города и автомобилистов трассу построили. Она стала базовым звеном, связывающим основные магистрали города. Для удобства движения оборудовали специальную полосу для движения машин спасательных служб. И много чего еще было задумано на этой замечательной дороге! Но к концу мая на кольцевой стали появляться «пробки». Нет, это были не те неизбежные «пробки», что связаны с ДТП. Здесь скорость «расшивки» подобных сгущений зависит от инспекторов дорожной полиции. Люди они особые, все делают, по терминологии Фамусова, «с чувством, с толком, с расстановкой», потому и «пробки» длятся часами.

Да что говорить о «гаишниках»! Неожиданно дороги стали ограждать пластмассовыми «бонами», похожими на противотанковые заграждения, и огромные иностранные машины удивительно ровно и красиво начали резать свежий, не так давно уложенный асфальт. И срывали они новенькое покрытие не на коротком участке, а на многокилометровых расстояниях. Движение замерло, машины, почти соприкасаясь боковыми зеркалами, передвигались в потоке со скоростью черепахи. Умучившись в таком вынужденном стоянии, Николай позвонил другу.

– Юра, ты по кольцевой ездишь?

– Иногда бывает. А чего ты спрашиваешь?

– В прошлом году асфальт укладывали, вроде хорошее покрытие получилось, а сейчас все соскабливают. Не знаешь, почему?

– Скоблят, как ты выразился, для того, чтобы новый уложить.

– Да он и так новый!

– Ну, милый мой, тут причин много. Например, нашли брак.

– А куда же технадзор смотрел?

– Туда и смотрел, куда начальство указывало.

– Но, если почти всю кольцевую перекрывают, строители без штанов останутся! Никаких денег не хватит брак устранить. А кто отвечать будет?

– Долго, Коля, рассказывать. Сам догадайся.

– Скажи хоть в двух словах. Я понятливый.

– Подрядчик мог не дать «отката», вот и нашли брак. Это, так сказать, рабочая версия.

– А мы, водители, за что страдаем?

– А кому твои страдания интересны? – злорадно хмыкнул приятель.

– Не верю я в такие версии, Юра.

– Причины могут быть самые разнообразные. Как правило, все они связаны с деньгами. Кто-то с кем-то не поделился, не «освоил» вовремя средства, не дал взятку за победу в тендере, и так далее, и тому подобное…

– А власти, что, не знают об этом?

– Ты как ребенок, Коля. Во власти сидят обычные люди, а среди этих обычных достаточно жуликов и взяточников…

Каких только происшествий не насмотрелся Николай Алексеевич в этих пробках! Однажды, впереди идущая машина вдруг пошла зигзагом, меняя полосы, показывая мастерство в опасной езде. Соседи справа и слева засигналили потерявшему самообладание водителю, в открытые окна в след лихачу полетели нелитературные слова и неприличные жесты. Очумелый водитель вскоре «достал» впереди идущую машину и врезался в нее. Поток встал намертво. Не успел Николай Алексеевич посожалеть о пропавшем времени, как водитель-хам выскочил из своей машины, что-то закричал и, вопреки всякой логике и водительской этике, кинулся на соседнюю, еще кое-как двигающуюся полосу, останавливая автомобильный поток руками. Чтобы не задавить, идущая на него машина резко затормозила, в нее врезался самосвал. Поднялся крик, виновник-провокатор, ко всеобщему изумлению, достал откуда-то нож и стал размахивать им перед водителями, выяснявшими с ним отношения. Однако никто не захотел связываться с «горячим» парнем, до приезда автоинспекции все свидетели вернулись в свои машины, закрыли двери и стекла. Нарушитель последовал их примеру. Через несколько минут кто-то закричал, что бегавший по трассе мужик убил себя, ударив в сердце тем самым ножом, которым недавно угрожал другим водителям.

В тот вечер Николай Алексеевич вернулся на дачу поздно. Его, как свидетеля, долго расспрашивали в полиции, при этом пригласили на беседу еще и на завтра. Следователь просил вспомнить мелочи, рассказать о происшествии на дороге в тончайших подробностях. Чем закончилось расследование, Николай так и не узнал, но не сомневался, что в суд его тоже вызовут, так как он находился ближе всех к месту трагедии.

Чего он только не повидал на этой невыносимой дороге. Попадались искореженные машины, обезумевшие люди, разбивающие стекла чужих машин бейсбольными битами, даже угрожающие настоящими пистолетами. Создавалось впечатление присутствия в ином мире, где на дорогах полная анархия и хаоса, а за рулем – не люди, а монстры, грубые и наглые, готовые не понятно за что убить любого.

Как ни старался Николай Алексеевич по утрам проскочить побыстрее, однажды все равно опоздал. Проходя через проходную, он спокойно кивнул охранникам, но внутренне испытал чувство стыда. Вот и он, борец за дисциплину, допустил проступок. А если бы узнал директор? Вряд ли он захотел бы заострять на этом внимание: Николай Алексеевич был из тех работников, на которых равняются, которыми дорожат. А уж если и опоздал, была этому уважительная причина… Кроме того, начальство не опаздывает, оно задерживается, и этот старый советский лозунг по-прежнему имел место на капиталистическом производстве. Но сам себя он не оправдывал.

Николаю Алексеевич решил вставать в пять утра, но и полутора часов на дорогу оказалось мало. Он уже стал жалеть, что купил этот домик, находившийся вдали от железнодорожной станции. Электрички еще вполне исправно бегали по рельсам. Утренние неприятности не проходили бесследно, Николай Алексеевич стал раздражителен, заводился по пустякам. Начинал ворчать без дела, был постоянно чем-то недоволен, взволнован. Те, кто знал его давно, с удивлением замечали эти изменения. В первую очередь, конечно, жена.

– Коля, что с тобой?

– Да вроде бы ничего, – признался Николай Алексеевич, – пытаюсь контролировать себя, но не получается. Каждая поездка по кольцевой раздражает. Ты же знаешь, я всегда был спокойным и уравновешенным, а сейчас превратился в старого брюзгу. Устаю, не сплю ночами. Когда-нибудь эта дорога доконает меня, Маша. Может быть, мы напрасно с этим домом связались?

– Я тоже об этом думаю. И вот что скажу. Наш поселок от железнодорожной платформы в десяти километрах. Рядом со станцией несколько домов, можно договориться с жильцами и оставлять машину там. Пусть дорога здесь не шелк, зато электричка в пробке не встанет.

Маша оказалась права.

Ее совет спас, и жизнь постепенно стала налаживаться. Николай Алексеевич ездил на работу другим маршрутом. По проселочной разбитой дороге добирался на своем автомобиле до железнодорожной платформы. В дождливую погоду было тяжело, машина шла с трудом, ошметки грязи из-под колес летели во все стороны, залепляли даже лобовое стекло. На подъезде к городу вагоны электрички уже всегда был переполнены, места оставались только стоячие. Благо, поездка короткая. Со временем он перестал замечать и духоту, и тесноту в вагоне. Привык. Благо никто никого не убивал.

Внучка за лето подросла, она уже стала узнавать деда. Тянула к нему ручки, мило улыбалась и даже кокетливо хихикала.

Кольцевую ремонтировали до осени. В первых числах сентября Кокорины уехали в город. Зима на своих снежных крыльях пролетела быстро. И ранней весной в дачном домике вновь распахнулись окна, заблестели их намытые стекла, на грядке проклюнулись тюльпаны и нарциссы… А после майских праздников на злополучной дороге опять начали снимать асфальт, и опять появились мучительные пробки. Но Николая Алексеевича это больше не волновало, потому что он понял свою важнейшую миссию, за которую ни здоровья, ни сердца не жалко.

Однажды он, затаив дыхание, наблюдал потрясающую картину. Его любимая внучка, сидя в коляске и крепко держась ручонками за борта, своими огромными глазенками неотрывно следила за полетом прекрасной бабочки, большой, красно-коричневой, с черными горошинами на бархатных крыльях. Это была, видимо, бабочка-крапивница – она летала вокруг коляски кругами, словно понимала, что на нее смотрит малышка, и решила продемонстрировать ей своим образом красоту мира. Николай Алексеевич осознал – внучка впервые увидела это чудо русской природы. А сколько чудес ей еще предстоит увидеть и запомнить. И все они: и расцветающие тюльпаны, и лиловые волны цветущей сирени, и яркие облачения грибов, и звонкое птичье пенье, и высокий полет журавлей, и многое-многое другое можно увидеть только здесь, в этом укромном, находящемся в стороне от проезжих дорого месте. И все эти краски, звуки, ароматы вольются в душу его любимой девочки и украсят ее, и останутся с ней навсегда. А старый дом станет ее родным, любимым домом, из которого в мир она выйдет с наполненной вечными красками жизни душой.

И разве можно жаловаться на бытовые проблемы, измерять жизнь трудными километрами или неудобными вагонами. Какая все это мелочь по сравнению с тем великим и вечным даром, который природа преподносит человеку.

Вечерний разговор

Октябрь. Середина дня. Хотя, глядя в окно, точно не определишь ни времени года, ни часа дня. Сумеречное пульсирующее небо в полдень крепко обхватило землю всей своей бескрайней твердью, так что ни один солнечный лучик не может пробиться в подлунный мир.

Алексей Федорович обходил строительный объект, с тревогой летчика поглядывая ввысь, он боялся, что вот-вот разляжется влажный туман или, хуже того, цепкий иней накроет стройку, и придется включать электропрогрев для бетонных смесей.

Сотовый заиграл знакомую мелодию, когда Алексей Федорович находился на четвертом этаже своего объекта. Звонила дочь.

– Папа, у тебя сегодня вечер свободный?

– Да, мы с мамой будем дома. Куда по такой погоде можно идти?

– Это отлично!

– Ты так спрашиваешь, как будто мы вечерами пропадаем на концертах или спектаклях. А что случилось, почему такая радость у тебя, что мы будем дома? Может, вы к нам в гости собираетесь?

– Да, собираемся, чтобы забрать Сонечку. Но для этого тебе нужно встретить ее из детского садика. Я не успеваю, задерживаюсь на работе.

– Конечно, конечно! – срывающимся от радости голосом воскликнул счастливый дед. – Для меня такая радость увидеть внученьку, не беспокойся, я все сделаю, и до твоего прихода мы поиграем с ней в ее любимые игры.

– Я заеду за ней часов в девять.

– Доченька, не поздно ли, она же в это время уже спать должна.

– Ее и в одиннадцать не убаюкать. И вы не укладывайте ее спать, ждите меня, может быть, у меня пораньше получится освободиться.

– Хорошо, доченька, не волнуйся, заберу я наше солнышко.

У Алексея Федоровича сразу поднялось настроение. И даже показалось, что он видит солнце за непроглядной пеленой тучных облаков. Имея четырех внуков, уже взрослых, он с удовольствием встречался с ними, рассказывал о работе, давал советы, никогда не отказывался помочь в их делах. Но внучка, маленькая Сонечка, неожиданно вошедшая ясным лучиком в его жизнь – это его самая большая радость, счастье высшей пробы. Он смотрел на нее и с радостью, и с гордостью. Ему все время хотелось взять ее на руки, наговорить самых ласковых слов, защитить ото всех невзгод, детских, а в дальнейшем и взрослых, своим любящим закаленным в преодолениях сердцем.

Прижимая к себе прекрасную маленькую девочку, гладя ее по головке, дед замирал от великого чувства родственной любви к этому искреннему существу, лучшему на свете. Радость ее сияющих глаз, певучий голосок лечили и все его невзгоды. Быть рядом с внучкой было для него живительным счастьем. Он любовался ее красотой, восхищенно рассказывал о ней друзьям и сослуживцам, и эта его убежденность заставляла соглашаться с высокой оценкой всех, кто знал и не знал Сонечку.

Алексей Федорович поехал за внучкой, не дожидаясь шести часов, однако и в это время у узкого проезда, ведущего к зданию детского сада, по обеим сторонам стояли машины, свободного места уже не было. Пришлось свою машину оставит поодаль, на центральной улице, и по переулку подойти ко входу. Было уже совсем темно, а переулок плохо освещен и перекопан. Над не использующимся и накрепко закрытым парадным входом здания детсада давно, с первых сентябрьских дней, висел заметный плакат, извещающий о ремонте, но никаких ремонтных работ Алексей Федорович не увидел, все оставалось так же, как и месяц назад.

– Это уж точно, до конца года придется ходить по «закоулкам». Не понятно, чего руководство ждет, детсад же частный. Не надо деньги из бюджета ждать, конкурсы, аукционы проводить. Плати и ремонтируй, – раздумывал Алексей Федорович, пробираясь по отмостке к узкой двери запасного выхода.

Охранник, поприветствовав Алексея Федоровича кивком головы, доброжелательно констатировал очевидность:

– Сегодня Сонечку дедушка забирает.

– Да, да, товарищ начальник, – шутливо ответил Алексей Федорович.

– А Сонечка-то об этом знает?

– Надеюсь.

Охранник полистал журнал, поводил указательным пальцем по строчкам и удовлетворенно произнес.

– Точно, вот сообщение, еще в одиннадцать пришло, что вы заберете. Воспитатели предупреждены, и Соня, наверное, тоже.

Добродушный стражник набрал номер телефона и ответственным тоном скомандовал в трубку.

– Валерия, за Соней дедушка пришел. Ждем. Давайте побыстрее.

Алексей Федорович огляделся, в небольшом проходе стояли две скамеечки, узкие и низенькие, наверное, взятые из старших групп, сидеть на них взрослым людям было неудобно. Чтобы скоротать время, он стал читать сообщения для родителей.

На главном стенде была размещена уставная информация о дошкольном учреждении, режиме его работы, правилах внутреннего распорядка, данные о руководстве и воспитателях. На небольших групповых плакатах были картинки, рассказывающие о жизни групп, меню, полезные советы для родителей. Треть стены занимали детские поделки, рисунки и фотографии ребятишек.

Встреча любимой внучки затягивалась, радость угасала. Алексей Федорович уже три раза просмотрел все написанное и нарисованное, а Сони все не было. Наконец в пролете лестницы он услышал голос няни, которая выводила детей со второго этажа:

– Соня, не надо дуться, а то увидит тебя дедушка и забеспокоится о твоем здоровье.

– При чем тут мое здоровье, у меня все нормально, – услышал он напряженный голос внучки, которая бойко топала по лестнице.

Алексей Федорович навстречу ей раскинул руки. Он всегда так делал, радостно ловил Соню в объятья и поднимал ее высоко, к потолку.

На этот раз Сонечка к нему не подбежала, она шла, не торопясь, казалась обиженной. Тогда дед сам поспешил навстречу, в два больших шага оказался около нее, схватил и приподнял полувоздушное тельце внучки высоко над собой. Соня улыбнулась, но улыбка была кисловатой, на приветствие она не ответила, и попросила деда поставить ее на пол.

– Роднулька ты моя, солнышко ненаглядное, что с тобой? Кто тебя обидел,принцесса моя?

Соня молчала. Неожиданно она подняла лицо, широко раскрытые глаза смотрели на деда в упор. Дед испугался за ее самочувствие. И вдруг услышал:

– Дедушка, это правда, что мы все из обезьян?

– Чего-то я не понял твой вопрос. Повтори еще раз. – От неожиданности умудренный жизнью дед даже присел на неудобную низенькую скамеечку.

– Сегодня Тима назвал меня обезьянкой.

– Это, наверное, от избытка чувств к тебе, он ведь самый верный твой друг.

– Был другом, мы поссорились.

– С Тимофеем?

– Да, да, с ним.

– Что же явилось причиной ссоры.

– Он сказал, что все мы из обезьян. А мне это не понравилось.

– Кто мы?

– Все. Моя мама с папой и ты с бабушкой.

– Откуда у него такая непроверенная информация? – Пытаясь навести внучку на веселые размышления, пошутил дед.

– Он сказал, что ему все рассказал его папа. А папа у него умный.

– Папа мог ошибиться, или Тима не понял его, такое бывает.

– Его папа не мог ошибиться.

– Это почему же?

– Его папа доктор наук.

– Значит, Тима не понял его. Да что мы спорим, пойдем в машину, там поговорим, поразмыслим вместе.

– Но ведь мы не из обезьян, дедушка, – непререкаемым тоном настаивала Соня.

– Солнышко мое, никто точно не знает этого. А обо всем том, что человечеству известно по этому вопросу, я тебе расскажу.

Алексей Федорович взял на руки сжавшуюся в комочек внучку, прижал ее к себе и понес по темному раскопанному проезду, который освещали только окна второго этажа здания.

– Как будто «на пыльных тропинках далеких планет», – с досадой процитировал Алексей Федорович. – Как же люди тут пробираются?

– То же самое говорит мама, – уточнила умненькая наблюдательная его внучка.

Мама уже два раза была у заведующей, и та обещала, что скоро все приведет в порядок.

– Ой ты, умница моя, и об этом тебе известно.

Сонечка крепко прижалась к деду, он шел медленно, боясь в темноте оступиться и уронить свое сокровище.

Расположившись в уютном салоне машины, почувствовав запах дорогих духов, исходивший от волос внучки, Алексей Федорович расслабился и забыл про начатый разговор.

– Дедушка, дедушка, – дернула его за руку Соня, – забыл, что ли. Ты же мне обещал рассказать про обезьян.

– Про обезьян?

– Нет, как человек получился.

– Я думал, что дома расскажу и картинки покажу.

– Нет, дедушка, сейчас.

– Хорошо, моя ласточка. Постараюсь, чтобы ты поняла.

– Я пойму, пойму, Тима же понял.

– Ничего он не понял и тебя зря напугал.

– Он меня не напугал, а обозвал мартышкой. А мартышка – это обезьяна. А я уверена, что ничем не похожа на нее. Я – красавица и умница, – кокетливо закончила свои бесспорные утверждения Сонечка.

Алексей Федорович, посмотрел на лицо внучки: сияли ее голубые глаза, вздернулся курносенький нос, алые губки раскрылись, розовые щечки пылали негодованием. Поцеловав девочку в лоб, дед сказал:

– Конечно, не похожа. Ты самая красивая девочка на свете.

Соня кивнула, успокоилась, но от деда не отстала.

Начал Алексей Федорович нехотя, гадательно:

– Каждый человек задумывается над тем, как люди появились на земле. Многовековые исследования до сих пор не привели к бесспорному результату. Ученые разделились на сторонников и противников нескольких версий. Давным-давно люди считали, что их создал Бог. Да и в религиозной книге Библии подробно и символично об этом написано. Многие народы верили, что первые люди были слеплены из глины. Легенды о первой женщине и мужчине известны всему миру.

– А кто был первой женщиной и мужчиной, дедушка?

– Адам и Ева были их имена, Сонечка.

– Ой, а у нас в группе есть девочка по имени Ева.

– Но это не та Ева. Однако многие пытливые умы были не согласны с этой теорией, но предложить убедительную другую версию – не могли. И вот двести лет назад в Англии родился Чарльз Дарвин. Он много учился и получил глубокие знания в области зоологии, ботаники и геологии он хотел знать, что происходит на земле, по каким законам живет природа. Откуда появились растения, птицы, звери и конечно человек. И однажды ему повезло, его взяли в кругосветное путешествие.

– В какое путешествие, дедушка?

– В кругосветное. Это когда человек, путешествуя, огибает всю нашу огромную Землю, знакомится со всеми частями света.

– Огибает на самолете?

– Сонечка, тогда самолетов не было.

– Не было? А как же можно побывать везде без самолета?

– Тогда это делали на корабле.

– А я видела этот корабль, мы встречали с папой в порту его друга, он приехал на большом, высоком, белом пароходе.

– Внученька, ты видела другой корабль, современный. Того корабля, на котором путешествовал Дарвин, уже и в помине нет, это же было так давно. Тот корабль был деревянный, он ходил под парусами, его двигателем была сила ветра.

– Как же можно путешествовать на таком корабле по морям?

– Можно. Были умельцы-капитаны. Пять лет Чарльз Дарвин находился в кругосветном путешествии.

– Пять лет!? Это много, дедушка?

– Много, очень много. Это было долгое плавание.

– Это плавание было длиною во всю мою жизнь, – понимающе вздохнула девочка.

– Можно и так сказать, родная моя.

Сонечка выразительно задумалась.

– И что, этот корабль плавал по всем морям и океанам? – через несколько секунд с неугасаемым интересом спросила она.

– Конечно, Соня.

– И на греческий остров Родос заплывал?

– Наверное. Можно проследить его путь на старых картах. Они есть в книгах и в интернете.

– Мама сказала, что на этом острове хорошие пляжи. И мы скоро… – девочка запнулась, а потом, наклонилась к деду и зашептала:

– Дедушка, а я скажу тебе по секрету, что мы с мамой и папой скоро… Ой! Нет. – Сонечка прикрыла ладошкой рот. Алексей Федорович молчал. Внучка пронзительно посмотрев на него, заставила его поклясться, что никому ее секрет он не расскажет, и еле слышно проговорила:

– Это тайна.

– Тогда не говори.

– Но мне хочется рассказать тебе, моему родному дедушке.

– Но это же ведь тайна, ее нужно хранить, Сонечка.

– Ты прав дедушка, пока я не буду говорить, куда мы поедем в отпуск.

На несколько минут разговор прервался. Было видно, что Сонечка размечталась о будущей поездке и забыла про Дарвина. Но дед решил продолжить образование внучки.

– Давай, роднулька, я продолжу рассказ про Дарвина. Когда он вернулся из путешествия, то написал труд, в котором объяснил развитие живых видов на земле. Только при помощи естественных законов, без вмешательства сверхъестественных сил, то есть Бога. Хотя, надо сказать, это ученый был глубоко верующим в Бога человеком. Он утверждал, что человек и обезьяна имели общего предка. Но как объяснить его теорией то, что за последние тысячи лет ни одна обезьяна не превратилась в человека?

– Дедушка, ты думаешь, я поняла все, о чем ты мне тут наговорил?

– Сонечка, я попытался тебе рассказать о том, что есть учение, что у человека и обезьяны были общие предки, но это гипотеза, то есть предположение, не нашедшее опытного подтверждения. Может быть, пока?

– А откуда же появился человек?

– Я уверен, что первые люди появились у нас на Земле с других планет. Они прилетели и не смогли вернуться обратно.

– А почему они сейчас не прилетают к нам?

– Видимо, какие-то беды произошли на их планете, может быть, катастрофа случилась.

– Это что такое, катастрофа?

– Что такое катастрофа? Это страшная беда. Иногда по телевизору показывают, как землетрясение происходит, все рушится, огромные океанские волны смывают все на своем пути – и города, и деревни. А если это происходит одновременно по всем сторонам, и при этом всю планету накрывает горячим пеплом. Тогда ведь ничего живого может не остаться. Возможно, у них что-то подобное произошло. А может, ядерная война случилась. Об этом можно только гадать.

– А что, их много прилетело к нам?

– Наверное, несколько космических кораблей.

– И что, они не улетели обратно?

– Думаю, не улетели. Я не знаю причин, могу только догадываться.

– О чем догадываться?

– О том, почему они не вернулись на свою планету.

– И они остались жить на Земле?

– Конечно, – отвечал дед уже без энтузиазма, устав от повторяющихся вопросов внучки, которая, пытаясь осмыслить фантастическую информацию, немного зациклилась в своем непонимании.

– Они же без скафандров, как же они могли здесь жить?

– Планета, с которой они прилетели, была, наверное, такая же, как наша Земля.

– А где же она сейчас?

– Я же сказал, что возможно на ней произошла катастрофа, или она сошла с орбиты и улетела в другую галактику.

– Куда улетела?

– Сонечка, тут, чтобы все рассказать, университет закончить надо или хотя бы книжки специальные читать.

– Я же читаю книжки.

– Ты пока детские книжки читаешь, а чтобы специальные читать, надо немного подучиться.

– Дедушка, я совсем запуталась. Не могу понять, как же появились первые люди и откуда?

– Знаешь, Соня, вопрос этот сложный. Давай сделаем такой вывод: если человек уверен, что его предки произошли от обезьяны, не спорь с ним, пусть будет так, это его право, его вера. Если люди говорят, что их создал Господь Бог, значит так и есть, постарайся и их понять. Мое мнение – родоначальники земного человечества прилетели с дальних планет и здесь остались навсегда, и мы их потомки.

– Значит, мы из космоса.

– Да, мне хочется верить, что наши предки прилетели с далеких планет.

– А когда прилетели?

– Очень давно, Сонечка.

– И ты тоже с ними прилетел, когда был маленький?

– Ну что ты, Сонечка, они прилетели тысячи лет назад, а может, сотни тысяч лет.

– И что, они не оставили ничего, фотокарточек, письма.

– Космических следов на Земле очень много, но фотографий нет.

– Спасибо, дедушка. Завтра я все Тимке скажу, а то заладил: обезьянка, обезьянка.

– Успокойся, роднулька моя. Ну какая же ты обезьянка, ты самая красивая девочка в мире… А мы уже и к дому подъехали, – обрадовался дед, уставший от этой содержательной беседы.

– Дедушка, а какие следы оставили люди из космоса?

– Сейчас придем домой, там нас ждет бабушка, мы с тобой попьем чаю, включим компьютер, и я тебе покажу следы представителей далеких планет.

– Давай уж побыстрее, дедушка, вылезай из машины. Сначала пойдем к компьютеру, а чай попьем после, – скомандовала девочка.

Бабушка встречала их на пороге квартиры, поторапливая:

– Заходите мои дорогие! Быстро снимайте пальто и обувь, помойте руки и за стол, все уже остывает.

– Бабушка, – упрямо сказала Соня, – я не буду есть, мне нужно с дедушкой сесть за компьютер.

– Это что за новости? Дедушка, может ты объяснишь мне?

– Бабушка, бабушка, я скажу, что нам нужно.

– Скажи, Сонечка.

– Нам нужно найти следы космических пришельцев.

– Что найти? – Бабушка в недоумении повернулась к деду и неодобрительно посмотрела на него.

– Чему ты так удивилась? Соня же ясно сказала, нужно найти следы инопланетян.

– Нет уж! – твердо парировала бабушка, даже ногой притопнула. – К компьютеру я вас пущу только после ужина, можете не спорить и не умолять.

– Сонечка, в нашем доме бабушка самая главная, ее надо слушать, – театрально вздохнув, попытался убедить настойчивую внучку дед.

– Ладно, дедушка, ради тебя. Только давайте поужинаем побыстрее.

За столом распоряжалась Соня, она как всегда привередничала, убеждала покорных ей деда и бабушку, что это она ест, а это – не ест. Из того, что было на столе, большинство было отвергнуто капризной принцессой.

Бабушка рассердилась, стала обвинять в неподобающем воспитании деда.

– Вот ты ее балуешь, потакаешь во всем, а она даже не уважает мой труд. Что бы я ни поставила перед ней, все она отодвигает, есть не будет.

– Соня, в чем дело, почему ты так поступаешь? – дед попытался добавить суровости в голос.

– Дедушка, но я ведь недавно поела в детском садике.

Он посмотрел на часы, покачал головой и с упреком сказал внучке:

– Нет, здесь ты не права, уже прошло три часа, а тебе нужно есть понемногу, но часто.

– Ладно, я поем, – наконец согласилась Соня и, закрыв глаза, сделав страдальческое лицо, поднесла ложку с куриным бульоном к губам. Но постепенно, с каждой следующей ложкой ее лицо прояснялось, становилось довольным, она съела все и даже попросила добавки.

– Вот и молодец, внученька, – удовлетворенно проговорила бабушка, – видишь, как все вкусно.

– Не вижу, а чувствую, бабушка, – поправила внучка.

Наконец Соня и дедушка уединились и включили компьютер.

– Ну что, Сонечка, поищем следы пришельцев! – азартно потирая руки, проговорил Алексей Федорович.

– Поищем, дедушка. Наверное, трудно искать следы?

– В интернете это не трудно.

– Тогда начнем искать, – отдала командирский приказ Сонечка.

– Давай начнем с общеизвестного факта, что человечество появилось на Земле двести пятьдесят тысяч лет назад.

– А кто это определил?

– Определили ученые, они находят на нашей Земле артефакты, то есть разные древние вещи, которые появились до появления человека. Отсюда и предположение, что представители внеземных цивилизаций прилетали на нашу планету с какой-то неведомой нам целью, еще до появления человечества.

– А что, дедушка, эти цивилизации не оставили видео?

– Видео? Трудно сказать, может, и оставляли, но тогда эту информацию никто бы не понял. Свои послания-образы они выбивали на камнях. Так на Алтае нашли каменные картины, изображающие безносых людей с большими глазами.

– А где же остались носы?

– Где носы? Может, древние художники не успели их нарисовать, а может, у этих пришельцев носов от рожденья не было.

– Фу, дедушка, без носов это же не красиво. Даже страшно.

– Страшно – не страшно, но есть понятие целесообразности, то есть необходимости. Нам нос нужен, чтобы дышать воздухом, это важный элемент жизнедеятельности. Может, на других планетах носы не нужны потому, что там нет кислорода, и биологические процессы происходят по-другому.

– Все-таки я думаю, они не успели нарисовать носы.

– Пусть будет по-твоему, Сонечка. А вот, посмотри, показаны загадочные знаки в Андах.

– А где это?

– Это высочайшая горная цепь находится в Южной Америке, внученька.

– Так далеко!

– Для космических единиц счисления расстояний понятия далеко – близко условные, относительные. Их даже представить человеческим умом невозможно. Так вот, в Андах обнаружены в процессе аэрофотосъемки загадочные знаки. Знаки выложены из камней светлого цвета. По предположениям ученых это солнечный календарь, и его части должны светиться во время равноденствия. Знаки, вероятно, являются посадочной площадкой, так как подсказывающие рисунки видны только с большой высоты.

– А почему сейчас там не приземляются корабли?

– Знал бы я, почему. У тебя жизнь долгая, я думаю, ты узнаешь. А может, повезет, побываешь на других планетах и увидишь инопланетян. О полетах к Земле инопланетян говорят многие исследователи, даже летчики и космонавты. Некоторые космонавты видели космические корабли, не похожие на наши, земные.

Вот я читаю в интернете: «В США недавно произошел удивительный случай, который американские военные до сих пор держат в тайне, скрывают следы пребывания пришельцев на Земле. В небольшом городке произошло падение космического корабля, он упал прямо на территорию фермы.

Выяснилось, что от удара молнии корабль раскололся на три части. Хозяин фермы обнаружил тела инопланетян, маленьких худеньких существ.

Военные все засекретили и до сих пор неизвестно, что же произошло, но все равно можно говорить о сверхъестественном явлении».

– Дедушка, дедушка, ну почему американские военные так сделали? Разве они не хотели рассказать всему миру о своей удивительной находке?

– Я не знаю, но думаю, они хотели показать свое величие и предполагали первыми улететь на далекую планету. Но не будем, внученька, отклоняться от наших поисков. Мы сегодня, читая книги, используя информацию в интернете, видим, какие уже найдены невероятные находки, которые никак не подтверждают теорию Дарвина: была обезьяна, потрудилась и стала человеком. Мы с тобой видим, что много удивительных вещей пришло из другого времени. Вероятно, их создала неизвестная древняя культура, существовавшая задолго до появления современного человека. Откуда у древних могли быть знания, подчас превосходящие даже современные? Или это следы инопланетян, оставленные на Земле?

Дед упивался своими знаниями, вдохновленный внимательной слушательницей, он продолжал:

– Удивительный камень найден на юге Ливана. Его, весом в два миллиона килограммов, не сдвинуть с места, но весь этот камень отделан, обработан человеческими руками. Как это могло быть сделано тогда, если невозможно сделать с помощью современной техники? А в текстах на золотых пластинах в Уре в Халдее, говорится о человекоподобных «богах», пришедших с небес и подаривших эти золотые пластины.

А в России обнаружено рельефное изображение воздушного корабля.

Как можно объяснить эти и многие другие невероятные находки? Как понять смысл многих непонятных знаков. Уверен, если ученые всех отраслей знаний обратятся к сообщениям из прошлого и будут внимательно их исследовать, тогда тайны откроются. Но надо сплотиться всему ученому миру.

Однако я сегодня твердо уверен, Соня, что человек появился на Земле из других миров. Он прилетел сюда на космическом корабле и остался навсегда.

Нет, не от обезьяны, при помощи труда и еще чего-то образовалась человеческая натура.

– Вот здорово, дедушка, значит мы с других планет! – захлопала в ладошки Соня.

– Я уверен, наши предки прилетели из космоса и остались на Земле.

– А я знаю, почему они остались на Земле, – мудро подытожила непростой разговор любознательная малышка, – потому что наша Земля красивая, добрая, самая лучшая планета в мире. Потому что на ней много цветов, зверей, потому что у нас голубое небо и живут любящие друг друга люди.

Дед, прослезившись, закивал головой. Но последний вопрос Сони сильно поколебал все его романтические теории.

– А откуда появились люди там, в космосе, на тех, далеких других планетах?

Этот вопрос он оставил без ответа.

Но почему-то именно сейчас ему вспомнились когда-то выученные, но после забытые строки Максимилиана Волошина из поэмы «Путями Каина». Поэт тоже размышлял над вопросами бытия. И когда-то Алексей Федорович соглашался с его видением мира. И он начал медленно, глухо, с каждой строчкой добавляя темп и силу голоса, читать засыпающей на его руках внучке эти мощные строки, являющие убедительно-реальные образы:

В начале был единый Океан,
Дымившийся на раскаленном ложе.
И в этом жарком лоне завязался
Неразрешимый узел жизни: плоть,
Пронзенная дыханьем и биеньем.
Планета стыла.
Жизни разгорались.
Наш пращур, что из охлажденных вод
Свой рыбий остов выволок на землю,
В себе унес весь древний Океан
С дыханием приливов и отливов,
С первичной теплотой и солью вод —
Живую кровь, струящуюся в жилах,
Чудовищные твари размножались
На отмелях.
Взыскательный ваятель
Смывал с лица земли и вновь творил
Обличия и формы,
Человек
Невидим был среди земного стада.
Сползая с полюсов, сплошные льды
Стеснили жизнь, кишевшую в долинах.
Тогда огонь зажженного костра
Оповестил зверей о человеке.
* * *
На другой день позвонила дочь.

– Папа, чего ты наговорил Соне? – сердито выпалила она своему отцу.

– Да вроде ничего особенного.

– Конечно. Ты даже не представляешь, что сегодня было в детском саду!

– А что?

– Соня выстроила всю свою группу и заявила: пусть с Тимой дружат те дети, которые считают, что их предки произошли от обезьян. А с ней будут дружить те, чьи предки прилетели с других планет.

Алексей Федорович молчал. Дочь взволнованно продолжала:

– Она рассказала всем об огромном камне, о египетских пирамидах, о металлической колонне, что находится в Индии, о космодроме в Андах и о том, что американцы скрывают у себя космический корабль. В общем, наговорила «сто коробов». Главное, что ее предки прилетели с дальних планет. И когда Тима заикнулся про Дарвина, она заявила, что и он, и его папа, доктор наук, ошибаются, и что об этом ей сказал дедушка. А он все знает, потому что академик.

– Про Дарвина я так не говорил, – вдруг возмутился от несправедливого обвинения дед. – Сонечка нафантазировала, но я считаю, что ничего плохого ни я, ни она не сделали.

– Папа, о чем ты? Плохого, хорошего? Она сказала такое, о чем воспитательницы впервые услышали. При этом многие из них верующие. У них представления о мире другие.

– Это их проблемы. Пусть спорят, доказывают, защищают свою веру. Ведь никто еще не доказал с фактами в руках, как появился человек на Земле. А я уверен, что он прилетел с других планет! – разозлившись не на шутку, выкрикнул дочери Алексей Федорович.

– Ой, папа, прости меня. Но не надо девочке голову этими мыслями засорять.

– А я уверен – надо! Не засорять, а развивать фантазию, образное мышление. Это ей поможет увидеть жизнь во многих ее проявлениях, в дальнейшем она не будет бояться ставить и решать сложные вопросы. А может, она станет тем исследователем, кому удастся пролить свет научных знаний на наши гадательные теории. У нее появится своя вера – в Бога ли, в пришельцев ли, в теорию ли Дарвина. Главное, чтобы была убежденность в своих открытиях, в своих великих человеческих силах, в своих космических возможностях.

Семейный совет

Зима наступала грузно и неотвратимо, шагала, как ищущий берлогу медведь. Вчера еще все зеленело, шел мелкий промозглый дождь, а сегодня – повалил снег. Его было много, и хотя на улице еще не подморозило, снег не успевал таять, слипался и своей тяжестью наваливался на осень, безжалостно вдавливая ее в землю.

На дачу приехали поздно вечером и не успели насладиться всей прелестью первого снегопада, когда можно лепить снежные бабы и играть в снежки. Ночью похолодало, снег валил с прежней силой, но к этому добавился ветер, пронзительный, колючий. Метель закружила в своих объятиях дома, скамейки, деревья в саду, баню, гараж, колодец, одиноко стоящие вдоль улицы машины. Осеннюю слякоть зима прикрыла снежным покрывалом, показав, что она хозяйка-чистоплюйка. К утру пришел и мороз, ветер смел с небес облака, обнажив беспредельную глубь вселенной.

Я проснулся раньше всех, на цыпочках, чтоб никого не разбудить, пробрался к окну, отодвинул штору и обомлел от восторга пред чудной картиной, которую мороз нарисовал на оконном стекле. Мороз мечтал о лете?! Это ведь его фантазии: изумрудная пушистая ветка с белыми мелкими цветочками, похожая на ветку черемухи, а вокруг нее блестящие светлячки! А насупившимся елям эти художества, видимо, не по нраву, они тянут свои ветви навстречу холоду, снегу, ненастью. От выматывающего летнего зноя деревья хотят отдохнуть под пушистыми одеяльцами. Только рябина не унимается в своем материнском стремлении накормить всех птиц, она протягивает им зимнее спасительное угощение – свои алые горькие ягоды.

Быстро одеваюсь, бодро выхожу из дома. Беру лопату и начинаю чистить дорожки. Покалывают пальцы рук, забыл надеть рукавицы. Мороз пробирается под куртку, но в дом возвращаться не хочу. Радуюсь всему, что вижу, чувствую, осязаю.

Мои проснулись, смотрят на меня в окно. Я машу им рукой, зову на улицу, они смеются. Жена открывает форточку.

– После завтрака обязательно выйдем, – говорит она и тоже засматривается на рисунки на стекле.

Вновь пошел снег, грациозно закружились снежинки. Ловлю их, как в детстве, ладонями и ртом. Вкус небесной воды несравним ни с чем. Она живительна, пьянит, наполняет сердце радостью, как глоток горячего кофе. Почему явилась ассоциация с кофе? Да это из дома доносится главный запах семейного завтрака, – вовремя сообразил я и поспешил присоединиться.

Паша, мой младший внук, восьмилетний мужичок, радостно кричит, что к нам едут гости – Андрей и Настя.

Андрей – тоже внук, старший. Настя – его девушка. У нас четверо внуков. Чем старше они становятся, тем реже мы их видим. Усиливается центробежная сила. Понятно, почему: они растут, у них появляются свои дела, самые важные, необходимые. Дед с бабкой могут подождать, никуда не денутся – они ведь всегда были рядом. Внукам кажется, что так будет всегда. Они не понимают, что жизнь имеет свойство неожиданно и не вовремя заканчиваться. Но сейчас им кажется, что всё и все будут вечно.

Ну, а мы? Мы не обижаемся, мы всегда рядом с ними, стоит только протянуть руку, позвать на помощь. Тем более, есть мобильные телефоны.

Андрей и Настя приехали к ужину. Когда сели за стол, Андрей попросил слова. Это было неожиданно. За столом мы обычно разговаривали непринужденно, никогда не оговаривали очередность выступлений. Но чтобы так церемонно попросить слова – такого не было. Андрей был краток.

– Бабушка и дедушка, – сказал внук, поклонившись в нашу сторону, – мы решили с Настей пожениться. Я люблю ее, она меня, думаю, тоже.

– Думаешь или знаешь? – подтрунивая, сказал я, чтобы разрядить напряженную обстановку. Андрей был несколько смущен моим вопросом.

– Уверен, – в той же тональности ответил лично мне внук.

Нельзя сказать, что женитьба Андрея была для нас неожиданной. Мы ждали, когда это случится, не вмешиваясь и не торопя событий. Так же вели себя и родственники Насти.

Но все равно – это заявление стало неожиданностью.

Все смотрели на меня. Нужно было немедленно реагировать.

– Я не против. Я даже очень рад этому, Андрей. Думаю, родительское благословение вы уже получили?

– Получили, – подтвердил внук.

Паша тоже вставил слово:

– И я тоже не против.

– Ну, раз Паша не против, значит, дело в шляпе. Если позволите, я скажу по этому поводу несколько слов, пользуясь старшинством…

Я попытался рассказать молодым о том, что такое любовь, как ею нужно дорожить, и что делать для того, чтобы она продлилась всю жизнь… Скажу прямо: ничего путного из этой лекции не вышло, слова были какими-то чужими, ненастоящими, это сразу почувствовала моя жена:

– Утомил, дед, хватит. Это тебе не лекция в Доме культуры, – и сказала просто и сердечно: – Дорогие ребята, мы рады за вас, – она обняла и поочередно поцеловала Андрея и Настю. – Рассчитывайте на нашу помощь. Что такое любовь, не знаю, как не знаю, что такое воздух, небо, свет – это то, без чего человек жить не может. Смотрите на нас с дедом, и живите так же. Это называется – жить в любви и согласии…

Мы говорили до поздней ночи. Я рассказывал о том, как сорок лет назад просил благословения на брак у родителей Нины, как возражали ее сестры, как волновался и переживал я сам. На тот давний семейный совет съехались все родичи моей невесты, и каждый из них считал своей обязанностью высказать свое мнение, оспорить или поддержать решение молодых. Рассказывая, я одновременно наблюдал реакцию Андрея и Насти: было отчетливо видно, что подобные отношения между людьми им кажутся архаичными, оставшимися в глубине времен… Для меня же и моей жены Нины это была наша жизнь, казалось, вчерашняя.

* * *
…Все собрались в «большой» комнате. Не такой уж она была и большой по современным меркам: квадратная, четыре на четыре метра. Два окна выходили на улицу. Улицу от дома отделял палисадник, в нем росли куст смородины и куст черемухи. Еще одно окно открывало вид на летнюю веранду, где жизнь начиналась ранней весной, а затихала поздней осенью. Здесь завтракали, обедали и ужинали, обсуждали новости и отдыхали на диванчике, зажатом между столом и стенкой дома. Только сильные холода вытесняли оттуда обитателей, заставляя садиться за крошечный столик в теплой маленькой кухне, и жизнь сразу становилась скучной от тесноты и зимнего мрака за окном.

В полном составе семейство собиралось здесь редко, в дни рождения родителей или когда приезжал из Ленинграда брат. Сегодня причина полного собрания была особенная: мы с Ниной решили подать заявление в ЗАГС. Хотели подать тайно, за две недели до восемнадцатилетия Нины. Рассуждали мы так: испытательный срок закончится, а потом все пойдет по закону. Я долго уговаривал Нину зарегистрировать наши отношения. Почему я так спешил, и сам не знаю. Может быть, боялся потерять ее? Но мы каждый день были вместе, только на ночь расходились по своим «углам», я – в общагу техникума, она – домой. Мы давно поклялись в любви друг другу, и изменять этой клятве не собирались.

Нина хотела стать моей женой, но любовь и уважение к родителям и старшим сестрам удерживала ее. Она придумывала разные отговорки, но я убеждал любимую девушку, что родители не разрешат нам жениться, потому зарегистрироваться надо тайно. Я знал, что меня считали женихом незавидным. Ни жилья, ни работы. В конце концов, Нина сдалась, согласилась, но директриса Дворца бракосочетания, к которой мы попали на прием, оказалась хорошим психологом, долго выпытывала причины столь раннего брака и убедила Нину, что бракосочетание – это праздник, он не может состояться без родителей, друзей и близких. В тайне счастливый брак не делается.

Я сопротивлялся до последнего, но Нина согласилась с директрисой и заявила мне, как отрезала:

– Тайно в ЗАГС не пойду.

Как же уговорить родителей?

Пошли к сестре Катерине, зная ее мягкий и добрый характер.

Катерина повидала за свои тридцать четыре года всякого. Война, голод и холод, работа на производстве, тяжелая, до седьмого пота. Она научилась делу, которое пригодилось в дальнейшей жизни, стала швеей. Дважды выходила замуж, оба раза неудачно, мужья оказались пьяницами. Родила двух сыновей. Но при всех этих бедах, сердце ее не ожесточилось, она всегда была весела и искренне радовалась счастью других. Это редкое качество в человеке – радоваться за других, им обладают только чистые сердцем и сильные духом. С Катей было просто: не надо было ничего придумывать, осторожничать, боясь сказать что-то не то, о чем впоследствии пожалеешь.

…Мы рассказали Кате все. Она долго не раздумывала и радостно подтвердила свое одобрение:

– Да я уже давно ждала этого. Ну и что из того, что вы еще очень молодые? Это даже хорошо – будете воспитывать друг друга, так что к определенному сроку станете единым целым, как и положено в браке.

– Так ты не против? Поговори с мамой, она тебя послушает…

– Нет, Нина, извини, с мамой тебе надо говорить самой, в таких делах посредников быть не может.

– Я боюсь, Катя.

– А чего ты боишься? Что – мы Мишку не знаем? Вы сколько уже встречаетесь, года два?

– Почти три.

– Тем более. Наши родители свою судьбу сами решали: когда жениться, когда детей рожать. Ты – пятая у них.

– Все равно боюсь, Катя, с тобой мне легче будет.

Утром я с трудом дождался Нину. По ее лицу увидел, что разговор был нелегким.

– Ну как?

– Мама попросила подождать отца из поездки.

– А заявление в ЗАГС?

– Я дала слово, что подождем.

Отец вернулся через две недели. Мое ожидание этого события было трудным. Таких длинных дней и ночей у меня не было никогда. Все мысли об одном: что скажет отец, как решится наша судьба? Отец тоже не взял на себя единоличную ответственность и для решения судьбы «молодых» решил собрать семейный совет, попросил прибыть всех дочерей.

Из соседнего городка приехала старшая сестра Тоня с мужем. Женщина властная, привыкшая, чтобы все подчинялись ей, болезненно любившая порядок и чистоту, ради которых доводила себя до самоистязания. У нее было четверо детей, причем старшая – ровесница моей Нины.

Юность Антонины пришлась на суровые военные годы, и поэтому, хлебнувши бед и несчастий выше головы, сама сделалась суровой. Но это только с виду, неприветливость была ее маской, которая в родной семье сходила с ее лица, и Тоня становилась человеком добрым и жизнерадостным. Муж всегда прислушивался к ней, иногда позволял себе иметь собственное мнение, но не настаивал на своем, если вдруг возникали разногласия, жене уступал. Как бывший военный, он подчинялся старшему по званию, а старшим в семье была Тоня.

Пришла семья Чубуков, Юра и Шура. Шура была чуть помладше Кати, она больше всех в семье походила на отца. Лицо у нее было точеное, очень красивое, глаза – как два чистых и спокойных озерца. Она всегда носила хорошо сшитые платья, туфли на высоком каблуке. На улице на нее засматривались прохожие, не только мужчины, но и женщины.

Шура с Юрой объехали почти половину Сибири, и сейчас вернулись в Иркутск. Шура не хотела очередной стройки мужа, который с десятилетнего возраста колесил с отцом по стране, восстанавливая мосты и дороги, и это его бродяжничество невозможно было выветрить никакой силой.

Еще одна сестра, Галя, пришла вместе с мужем Васей, знаменитым игроком городской футбольной команды. Гале, родившейся перед войной, испытавшей в детские годы такие трудности, которые порой не выдерживают и взрослые, всегда хотелось иметь достаток. После свадьбы с Васей достаток появился, но вместе с ним пришло одиночество. Разъезды мужа на игры, на сборы, а по возвращении рыбалка, встреча с друзьями, выпивки, компании поклонников – все это огорчало и отдаляло Галю от мужа. Они существовали в двух состояниях: то жестоко ругались, то нежно мирились. Вася – высокий, сильный и красивый мужчина, был малообразованным. Перед войной окончил четыре класса, в войну учебу бросил, помогал семье. Играл в футбол. Бить по мячу – грамоты не надо, говорил он, и бил хорошо. Зимой играл в хоккей с мячом. Василий никогда не думал о будущем, жил сегодняшним днем. Вот и сейчас, немного помаячив в дверях комнаты, ушел в сарай – готовить рыбацкие снасти.

– Тут вы и без меня справитесь, – оправдался он с улыбкой.

Родители Нины – замечательные люди. Они похожи друг на друга: интонациями, движениями, взглядами. Сколько же они вместе претерпели! Война, выматывающий труд от темна до темна, надеялись вырваться из нужды. Дети вырастали, покидали небогатый родительский дом больше с радостью, чем с печалью. А родители старели, возраст брал свое, работать на производстве они уже не могли. Спасал огород, маленький садик, куры, корова. Все это создавало иллюзию благополучия, но только иллюзию. Одно они знали твердо: чтобы выбиться в люди, нужно учиться. Сами они не сумели выучиться, зато все их дети, за исключением Кати, получили хорошее образование.

Мою Нину они любили особенно. Она была послевоенная и родилась, когда родителям было уже за сорок, и по дому бегала первая внучка. Катя стала ужасно ими любима. Все, что они не додали старшим, досталось ей. Поэтому, наверное, известие о возможном замужестве младшей дочери они восприняли на удивление не радостно. По какому праву чужой человек хочет увести их счастье?

Мы с Ниной забились в угол дивана, стоявшего у окна, и оказались под перекрестным огнем множества глаз родственников. Мать Нины, незаметно вытирая слезы концом головного платка, на нас не смотрела, а только глубоко вздыхала.

«Повестка дня», разумеется, была известна всем, но требовался формальный зачин – ее оглашение председательствующим. Им, конечно, был отец.

– Вы все знаете, для чего мы тут собрались, – то ли с утверждения, то ли с вопроса начал он собрание.

Ответа не последовало, поэтому отец, чувствуя неловкость и смущение, продолжил, используя образы и иносказания:

– Сегодня я сел на вокзале в автобус, смотрю, в первую дверь заходит молодая пара, а у женщины на руках тоже пара, завернутые в кружевные конвертики близнецы. А у вас есть гарантия, что близнецов не окажется? – обратился он как будто ко всем сразу.

Понимая, что разговор уходит в сторону, Нина пошла в атаку первая.

– Мы хотим с Мишей пожениться, – так твердо сказала моя ненаглядная, что, казалось, никакого дальнейшего обсуждения быть не может.

Но Тоня не изменила своему характеру и ввязалась в спор.

– Вы посмотрите, они жениться собрались! А вы подумали, где жить будете и кто кормить вас будет? – громко и достаточно резонно заявила она. Вопросы эти наверняка вертелись у всех на языке, но только она могла озвучить их сразу, без дипломатической подготовки.

Шура решила смягчить категоричность сестры:

– Ниночка, действительно, может надо еще подождать, не рановато ли об этом думать? Тебе сколько лет, милая? – И, понизив голос, спросила:

– А что вдруг так срочно женитьба понадобилась? Может, случилось что?

– Что именно? – с вызовом ответила Нина.

– Ну, как бы тебе это объяснить, – замялась Шура.

Тоня снова вклинилась в трудный разговор.

– Чего же тут непонятного? Ты не беременна?

– С чего ты это взяла? – на щеках Нины от смущения и негодования выступил румянец.

– С того, что я постарше тебя буду, и хорошо знаю, как это бывает…

Нина, оглядев собравшихся гневным взором, отвечать сестре не стала. Ответила матери с отцом.

– Конечно, если бы я сказала, что беременна, вы бы согласились с нашей женитьбой, я уверена в этом. Но я не хочу врать. Я не только не беременна, но за эти три года мы не позволили себе близости. Мы любим друг друга, и вы знаете об этом. Мы могли бы расписаться тайком, никого не спрашивая, но не хотим начинать свою жизнь с обмана и взаимных обид…

Все молчали, сестры переглядывались, мать уже не вытирала глаза платком, а как-то гордо и торжествующе смотрела на отца, словно говорила:

«А я о чем тебе говорила! Это ведь наша Нина!»

Но Тоня придумала еще один непререкаемый аргумент.

– Нина, тебе ведь учиться надо… Радуйся, что у тебя есть такая возможность… Да и Мишка хотя бы институт закончит, будет хоть на что жить и чем задницу прикрыть…

– А может, сначала пусть докторскую защитит? На пенсию выйдет, тогда и свадебку сыграем, – ерничала Катя.

Галя, до сих пор не сказавшая ни слова, только вздохнула:

– Мое замужество ничего хорошего мне не принесло, кроме муки. А ты еще жизни не видела, и уже хочешь хомут на себя надеть…

Я понял, что пришло время подключаться к дискуссии. Я никогда не был «говоруном», но здесь постарался блеснуть своим красноречием и аргументами. Я обращался вроде бы ко всем, но при этом смотрел только на Нину.

– Для начала скажу главное: я люблю вашу дочь и не мыслю себе жизни без нее. Прошу вашего родительского благословения. Вспомните себя, свою молодость. Вы были не намного старше нас, на год, от силы на два. Вы вместе добивались того, что имеете сейчас, и это укрепляло семью. У нас тоже свои планы. Через полгода, после производственной практики, я напишу диплом и к концу года буду защищать его. Поступлю на работу, в начале лета сдам экзамены на вечерний факультет института. К этому времени Нина закончит техникум, и мы уедем в Усть-Илимск. Что здесь плохого? Эти полгода будем жить в общежитии…

Мою искреннюю речь собравшиеся не оценили, приняли молча, но заядлые рыбаки Юра и Вася отвлеклись от своих проблем и сочувственно прислушались, на их лицах читалось явное одобрение.

Точку в той трудной дискуссии поставила мать. Она села между нами, обняв меня и Нину за плечи, и очень просто, очень по-матерински сказала:

– Давайте не будем спорить, кто кого больше любит, мы – свою дочь, или ты, Миша, нашу Нину. Мы давно тебя знаем, верим тебе. Давайте сыграем свадьбу после твоей защиты диплома? Это будет двойной праздник. Согласны?

– Согласны! – крикнули мы с Ниной, одновременно подпрыгнув на диване.

А отец только и произнес:

– Ну ты, мать, даешь!

* * *
Кто рано встает, тот первый уходит спать. Меня с Пашей это касается в первую очередь: что старый, то и малый. Взявшись за руки, мы побрели спать. Я постелил внуку раскладушку рядом с моей кроватью, потому что расставаться на ночь не хотелось. Хотелось еще поговорить, поучить внука уму-разуму. Паша слушал, долго не засыпал, а потом под страшным секретом сообщил мне новость:

– Ты знаешь, мне очень нравится одна девочка в нашем классе.

Я воспринял эту новость с деланным спокойствием.

– Ты сказал ей, что она тебе нравится?

– Нет. Я стесняюсь.

– Она красивая?

– Очень. У нее длинные волосы, синие глаза, она такая, ну, в общем, на маму похожа… Как ты думаешь, это любовь?

– Думаю, да.

– А она о моей любви даже не знает!

– Наберись смелости и скажи.

– А вдруг она будет смеяться?

– Значит, это не любовь. Любовь только тогда настоящая, когда она взаимная.

– А тогда что же это?

– Твоя первая влюбленность.

Паша ничего мне на это не ответил, я понял, что он засыпает. А я долго еще не мог уснуть, блаженствовал в ощущении истинного, многосоставного своего счастья. Было приятно слышать голоса родных, доносившиеся из кухни, вспоминать себя прежним, маленьким, детский сад, самую красивую девочку Наташу, в которую были влюблены все мальчишки, и я тоже. Сколько же после это первого опыта душевного переживания я испытал других сердечных волнений?! Многого уже не помню, детали слились в общую смутную картину прошлого, но ярким образом сиял в моих воспоминаниях облик моей любимой Нины. Вот она идет ко мне из юности, протягивая руки для объятия. Вот она на вытянутых руках передает мне на ступенях родильного дома нашего первенца. Вот она веселится с нашими внуками, приглашая в компанию и меня…

Это она сейчас заботливо поправляет мое одеяло, и я, засыпая, прижимаюсь щекой к ее руке, надежной и верной, ведущей меня по жизни.

Авария

Этот, не только по календарю, весенний день гомоном грачей, ароматом распускающихся почек тополей возвестил, что, наконец, пришла настоящая весна, по-матерински ласковая к каждому листочку и крылышку, заботливая о каждом гнездышке и кустике. Свое милосердие она черпала от пылающего, не скрывающегося за тучами солнца, от ветра, несущего тепло из глубины небес и с дальних африканских широт. Еще утром, на остановке автобуса, Алексей с радостным замиранием сердца обратил внимание, что на деревьях проклевываются листочки, а горизонт окутывает смутная дымка, будоражащая душу сладкими надеждами.

Он остановился на пригорке, оглядел в ку́пе дома бывшего поселка Кузмиха, включенного в границы города. Издалека не было видно улиц, дома стояли в живописном беспорядке, непохожие друг на друга, каждый имел свой облик. Но крыши, сверкающие на солнце, казались одинаковыми, чистыми, отмытыми слезами попрощавшейся зимы.

– Благодать. Весна пришла, – глубоко вдохнув пьянящий воздух, вслух произнес Алексей, подумав, что это хорошая примета – ведь именно сегодня он, Алексей Зорин, стал работать прорабом. После окончания техникума молодой специалист почти три года «отпахал» мастером. Недавно, в связи с увеличением объемов строительно-монтажных работ в управлении, где он работал, ввели в штатное расписание новые должности, одна из них прорабская. Дело не только в зарплате, кто от нее откажется, но Алексей, как и все молодые работники, мечтал о профессиональном росте. Для кого-то три года – мгновение, для него они показались вечностью. Работал он на строительстве комплексанаучно-исследовательского института Академии наук. Такое дело по закону должен вести прораб, но в штатном расписании этой должности не было, только – старший мастер. Начальство, все понимая, производило доплату, а повысить не могло.

Но мастер, даже будучи старшим, все равно остается мастером.

И вот, случилось. Вчера, доводя приказ на оперативке, начальник участка, Анатолий Федорович Ивановский, бывший военный строитель, поздравляя его, сказал:

– Ну, Леша, со званием старлея тебя, расти до генерала.

Алексей рассмеялся.

– До генерала, Анатолий Федорович, вам расти надо, тем более вы уже майор.

– Разговор не обо мне, мне уже видимо майором придется оставаться до пенсии. Я не пессимист, просто знаю, что всему свое время.

Начальник похлопал Алексея по плечу и закончил добрым пожеланием:

– Удачи тебе, старлей.

Хотя и стал Алексей прорабом, но пока в подчинении у него никого не было, да и объект остался прежний: на нескольких корпусах шел монтаж железобетонных каркасов, наружные стены одевались в кирпич, несколько месяцев назад стали появляться субподрядные организации из других трестов и даже министерств. Работа с ними отнимала уйму времени. Нужно было передать фронт работ, составить график совмещенных работ, и еще много чего важного и не очень. Алексей надеялся, что ему при расширении фронта работ дадут помощника, а то рабочий день стал затягиваться до позднего вечера, даже до ночи.

Жена понимала ситуацию, не ревновала, знала, с чем связаны его поздние приходы домой. Она тоже работала в строительстве – конторским работником. Там было все размеренно, по строгому расписанию. Случались переработки в конце квартала, когда делался сводный баланс. Работа разъединяла молодых супругов, Алексею хотелось быть подольше с женой, видеть ее, слышать любимый голос. Заполняя журналы работ, акты, делая реестры документов по приходу материалов, проверяя работу второй смены, мыслями он всегда был рядом с любимой.

Женился Алексей три года назад, как раз перед защитой диплома. Такой, как Мария, не было во всем городе, да что в городе, на всем белом свете. Он увидел ее впервые, когда ей исполнилось шестнадцать лет. Она восхитила его своей целомудренной красотой, легкой походкой, природной грацией. Рядом с ней Алексей смиреннее относился к жизни, становился милосердным, щедрым, нежным. Он понимал, что своим преображением обязан жене, и был несказанно благодарен ей за это. Маша для него была идеалом. Говорят, что у каждого человека на земле есть вторая половинка. Не всем удается ее найти. А он встретил, сомнений в этом не было, и поэтому, наверное, они были так безыскусно счастливы. Молодые жили по людским и Божьим законам, один из которых был главный: никогда не обманывать и верить друг дугу.

Родственники радовались их счастью, кто-то из знакомых, может, завидовал, вспоминая свою непутевую жизнь и переоценивая ее.

Жили они втроем, вместе с Машиной мамой. Для Алексея она тоже стала мамой. Сразу после свадьбы он естественно и непринужденно назвал ее мамой, так звал всегда.

Иногда мама с улыбкой напоминала им о внуке или о внучке. Маша неловко улыбалась, пытаясь что-то сказать в свое оправдание. Алексей не задумывался, почему к ним не прилетает аист, и не переживал об этом. Он был уверен, что дети будут, здоровые и красивые, как Маша.

* * *
Железобетонные колонны на строительство главного корпуса привезли на большом прицепе, машина, надрывно урча, с трудом, в несколько приемов, разворачивалась на стройплощадке. Пока водитель устраивал автомобильные выкрутасы, подошло время обеда, и монтажники разбежались, кто в столовую, кто в бытовку. Крановщик Игорь спускался с башенного крана.

Водитель понял, что может задержаться здесь надолго, поэтому подскочил к Алексею и стал умолять:

– Родной, разгрузи, мне еще нужно под погрузку в другое место успеть.

– Не видишь, что обед, и рабочих нет.

– Да что тут, две колонны, сам зацеплю. Ну выручи, пожалуйста.

Крановщик Игорь уже спустился с небес на землю, но, заинтересовавшись разговором, подошел к водителю. Тот стал умолять о разгрузке и его.

– Вы порожним через Южный поселок поедите? – спросил Игорь водителя.

– Если сейчас разгрузите, так и быть, сделаю крюк.

– Алексей, зацепи груз, а я на кран запрыгну.

– Чего ты, Игорь, на Южном забыл?

– Там прекрасная столовка, моя благоверная в ней работает, к нашей рабочей кухне уже душа не лежит, вернее, желудок.

– Столовая, говоришь, хорошая, так давай вместе поедем, Игорь, – оживился и смилостивился Алексей.

– Вот и ладно, – обрадовался водитель.

Игорь быстро вскарабкался на свою высоту, Алексей зацепил колонны, и мастера в один подъем их разгрузили.

Водитель повеселел, быстро прибрался в кабине, расчистил дополнительное место и радостно пригласил Игоря и Алексея. Рядом с водителем сел Игорь, Алексей оказался с краю. Кабина МАЗа была старенькой, наверняка одного из первых выпусков. Алексею показалось, что она была деревянной, но он отвлекся от этих размышлений, заметив, что зима исподтишка опять нападет на весну, путает ее пути-дороги. Опять стало подмораживать.

– Ты посмотри, Игорь, какое утро было, и как завернуло к обеду, думал, все, прощай, зима. Да нет, цепляется за жизнь, старая, опять убивает весну.

– Да куда она денется, весна все равно победит.

– Победит-то победит, да уж надоело ждать тепла.

– Что поделаешь. Мы всю жизнь чего-то ждем.

Машина с трудом набирала скорость после остановок у светофоров.

– Что, резина лысая? – спросил водителя Алексей.

– Лысая, и цепи рано снял, думал, все, снега больше не будет. А оно, видишь, как нынче.

– Да уж, нынче весна только по календарю, – добавил Игорь. – Нам до Южного недалеко, допыхтит твой пароход?

– Дотащится, – ответил водитель, потихоньку сбрасывая газ на поворотах.

Недалеко от столовой дорогу пересекают железнодорожные пути. И перед самым носом МАЗа путь перерезал шлагбаум.

– Черт подери, – выругался Игорь, – чуть-чуть не дотянули.

– Так давай выйдем и добежим своими ножками.

Алесей уже приоткрыл дверцу кабины, как послышался гудок тепловоза.

– Поздно, лучше переждем, – махнул Игорь рукой.

Состав был коротким, с десяток вагонов, видимо, с ближайшего завода их перегоняли на станцию. Прошел он быстро, и шлагбаум не заставил ждать, сразу взметнулся вверх. Машина, рыча, натужно начала подъем.

Железнодорожная насыпь находилась на горушке, дорога в горку обледенела. Через секунду стало понятно, что МАЗ не тянет, после переключения на другую передачу идет провал, затем рывок. Обороты двигателя увеличиваются, машину начинает ощутимо трясти. Прицеп от рывков толкает кабину, которая все больше и больше перемещается на встречную полосу. Со стороны переезда по встречной полосе железную дорогу пересекает многотонный автомобильный кран.

Водитель машины начал заметно нервничать, зачем-то переключать ручку коробки передач, от этого всю машину разворачивает на дороге, и она намертво становится поперек. Кран, видя, что происходит, начинает тормозить в последний момент, но поздно, многотонная махина уже не может остановиться. Видимо от испуга, водитель крана вместо тормоза жмет на газ, и известная физикам, но невидимая автомобилистам сила толкает машину и кран навстречу друг другу. Удар страшной силы разбивает деревянную кабину в щепки. Сплетенье тросов, что оканчивается большим стальным крюком и кольцом, зацепленным за передок крана, срывается и врезается в водителя и в Игоря. Алексея, успевшего нажать на ручку дверцы, крайним канатом ударяет по левой руке, но он не чувствует боли, так как летит на обочину. С маху ударившись о мерзлую землю, он в болевом шоке пытается встать, но остатки кабины накрывают его, и он теряет сознание.

Все остальное, как ему кажется, он наблюдает со стороны, как в кино.

– Этот, кажется, живой, – слышится чей-то голос.

Какие-то люди разбирают навалившиеся на него остатки деревянной кабины.

– Стонет – это хорошо, значит, чувствительность не потерял. Надо же такому горю случиться, – говорит другой голос.

А потом – мертвая тишина. И невыносимая тряска. И опять голос – женский:

– Потерпи, родимый, потерпи, уже скоро.

Медсестра влажной салфеткой обтирает его окровавленные губы – это Алексей видел в прищур своих отекших глаз. А потом – яркий свет. Нет, это было не солнце, а лампа в операционной, похожая на весеннее солнце, которым утром любовался новоиспеченный прораб.

Очнулся он ночью в палате, от невыносимой боли. Ему казалось, что он разделен на части. Алексей пытался понять, что же с ним произошло. И застонал, вспомнив удар навалившейся на него огромной части огромной машины. И следующая, более страшная мысль:

– «Маша, как же она? Она, наверное, беспокоится о нем, ждет. Как же ей сказать?..» – И Алексей простонал протяжно – Маша-а-а, я здесь. Не волнуйся, все хорошо…

Рядом кто-то кашлял. Потом, откашлявшись, проговорил непонятные слова:

– Долго же ты, браток, отходил после операции, привезли как мертвого, – и снова кашель. Потом опять голос:

– Стонешь уж больно жалобно. Но это значит, что отходняк начался. Значит, жить будешь, – сказал сосед по палате. – Сейчас сестру позову.

Сестра пришла быстро, поправила все трубочки, проверила бинты, подоткнула подушку. Алексей, собрав все силы, спросил:

– А где Игорь и водитель?

– Наверное, в другой больнице, – сухо ответила женщина.

– А с ними что случилось?

– Ну, откуда мне знать, отдыхай, родимый.

Но Алексей не унимался, претерпевая невыносимую физическую боль, он хотел облегчить боль души.

– Подождите, – простонал Алексей. – Пожалуйста, сообщите Маше, что я здесь. Маша – моя жена, сообщите ей, – и вновь потерял сознание.

Очнулся он ночью, лежа с открытыми глазами и глядя в потолок, старался определить состояние своего тела. Одна рука чуть двигалась, вторая – неподвижна. Все тело перебинтовано:

– Как же я покажусь Машеньке, она ведь расстроится, – пульсировала в голове неотступная мысль.

Рано утром вместе с медсестрой пришел следователь. Извинился, но сказал при этом, что случай особый, и врачи разрешили ему поговорить с больным. Вопросы были простые, касались они в основном действий водителя. Алексей рассказал все, что помнил, под конец разговора спросил:

– А что, водитель другое говорит? Но есть же еще свидетель – Игорь.

Следователь внимательно посмотрел на Алексея, покачал головой и сухо попрощался. После его ухода словоохотливый сосед высказал свое предположение.

– Видимо, в живых никого, кроме тебя, не осталось.

Алексей не поверил, да и не задумывался над этим. Его беспокоила Маша, он переживал, что ей никто не сообщил о его беде. И придумал, как с ней связаться: подозвал разговорчивого соседа и попросил его позвонить жене на работу. Что было дальше – помнил плохо. Помнит, что медсестра сделала ему несколько уколов. Помнит себя, спускающегося с высокого, очень полого холма. Потом – дорога, трудная, каменистая, петляет меж абрикосовых деревьев. Помнит запах их спелых плодов и глубокое, в завитушках облаков небо, пронизанное лучами зияющего солнца. Или это не небо, а синее-синее море, в барашках волн? И опять тяжелый, каменистый путь – назад, вверх, на вершину холма, где стоит каменная скамейка. Здесь он останавливается на отдых…

Но с удивлением замечает, что нигде нет людей, он совершенно один. И вдруг люди стали появляться: на баркасах под небольшими парусами на море, на узких улочках, на полях, на виноградниках, в садах.

– Какая красота вокруг, – подумал Алексей. – Вот здорово, если бы здесь была и Маша.

И он увидел ее и закричал, взмахивая руками:

– Маша, Машенька моя, я здесь!

Она смотрела на любимого огромными глазами, наполненными слезами, смотрела со страхом и жалостью.

А он прижался к ее груди, будто ребенок, и стало легче и спокойнее.

Она гладила его по голове и спасительно шептала:

– Лешенька, любимый, дорогой, ненаглядный. Я очень люблю тебя. Ты будешь жить, ты поправишься. Я помогу тебе.

Он потянулся, чтобы поцеловать ее, но страшная боль пронзила правую часть тела от головы до самых пяток. Он резко вздрогнул и открыл глаза. Рядом была Маша.

– А где же Игорь? Он ведь был рядом со мной, – вместо ласковых слов жене прошептал Алексей.

– Лешенька, я не знаю, где Игорь, всю ночь я искала тебя.

Снова пришла сестра, сделала уколы, и Алексей снова уснул. Его разбудил голос врача.

– Скрывать не буду, положение у вашего мужа тяжелое. Он был госпитализирован со множественными переломами ног и рук, перенес операцию. Ампутация руки исключена, еще слишком рано давать прогноз, насколько хорошо будет проходить восстановление. Возможно, придется сделать новую операцию на кисти правой руки, в противном случае никто не ручается за ее функционирование. Я, как врач, не исключаю новых операций, слишком тяжелые травмы он получил.

– А ноги… он будет ходить? – спросила Маша, Алексей сразу узнал ее голос.

– Что касается переломов ног, то на полное срастание костей потребуется три-четыре месяца, уверен, что ходить будет.

Алексей открыл глаза, рядом с Машей возле его кровати стоял высокий пожилой врач.

– Ну, вот и молодой человек проснулся. Как вы чувствуете себя?

Алеша не мог ответить на этот простой вопрос. Потом произнес:

– Болит голова, шея и все тело болит.

– Ну, ничего, вы молоды, все заживет.

Врач подробно рассказа тяжелому пациенту о том, что с ним произошло, что и как будут лечить. Говорил не страшно, оптимистично, обнадеживающе, но долго.

Алексей опять очень устал…

* * *
Из инвалидности врачи его вытаскивали долго, милосердно и кропотливо. Все время рядом была Маша. Несмотря на неутихающую боль, с радостным чувством воспринимал ее присутствие. Он сладостно, как дар небес, принимал ее заботу, самую обыденную, не сопротивлялся, не стеснялся.

Алексей впервые узнал, какой обузой может быть человек в его состоянии, и часто ставил себя на место Маши, задавал один и тот же вопрос: а смог бы он сделать то же, что и она, и боялся признаться даже себе, что вряд ли у него получилось так ухаживать.

Каким-то чудом Маше удалось договориться с больничным начальством, и говорливого и кашляющего соседа Алексея переместили в другую палату, а на его месте разрешили находиться Маше. И дела пошли на лад, хотя врачи готовили его к очередной операции.

А за окном вовсю хозяйничала весна: такая же красивая и заботливая, как Маша, подумал, усмехнувшись, Алексей. И это наблюдение прибавило уверенности в скором и благополучном окончании его мучений.

Маша осторожно села на край кровати Алексея, он улыбнулся ей, но она в этот день была необыкновенно сосредоточенная и серьезная.

– Завтра операция, Алеша, все будет хорошо, я верю.

– И я верю, – как мальчишка матери бойко ответил Алексей Маше.

– Я думала тебя успокоить, а ты у меня сильный, наоборот, меня успокаиваешь. Алеша, я хочу раскрыть тебе тайну.

– Тайну? – Алексей заметно насторожился.

– Знаешь, в тот день, когда случилась с тобой беда, я была у врача. Мне нужно было получить окончательные анализы.

– Маша… – испуганно прошептал Алексей.

– Да нет, Алеша, анализы не о моей болезни. Я могу сказать о счастливом дне в нашей жизни.

– Каком же? – поторопил ее муж.

– Алешка, у нас будет ребенок.

Алексей закрыл глаза и облегченно и счастливо вздохнул, потом выпалил:

– Солнышко мое, я счастлив, мне хочется встать, поднять тебя высоко-высоко и нести, не давая тебе сделать ни шагу по земле. Так и носить, пока не родишь.

Маша застенчиво усмехнулась.

– Успеешь поносить нас, да-да, нас, меня и маленькую принцессу.

– Принцессу? Что, уже известно, что будет она?

– Ничего не известно, это я так хочу.

– Маша, я рад любому, кто появится на свет. А так хочется, чтобы он появился завтра.

– Да ну тебя, – рассмеялась счастливая молодая женщина…

* * *
За май и июнь Алексею сделали три операции, врачи удивлялись его выносливости. Молодой организм и еще какая-то неизвестная врачам внутренняя способность помогали Алексею. Он окреп, на радость всем, быстро.

Осень погодой не порадовала. Сладких денечков бабьего лета не было. Первый снег выпал рано и не растаял, пришли морозы, подули ветра, срывая не только листву с деревьев, но и крыши, и плохо замотанные стога сена. Алексей уже вышел на работу. О своих недомоганиях и изнуряющей боли он никому не говорил. Видя, как тяжело Маше, как она мучается и болеет, свои горести Алексей считал пустяковыми. Теперь он ухаживал за «своими ненаглядными».

Часто Маша не могла уснуть, порой пульс ее превышал все допустимые нормы. Тогда Алексей укладывал ее, как маленькую девочку, к себе на колени и убаюкивал под детские песенки, если они заканчивались, пел стихи Пушкина, Есенина, благо, что он с детства знал их наизусть. Как ни странно, под такие колыбельные жена засыпала. Леша сидел неподвижно, боясь растревожить сон любимой. Были случаи, когда жена не могла уснуть всю ночь, и он не смыкал глаз, оберегал ее от дурных дум и предчувствий.

В конце декабря на свет появилась дочка. Алексей перед Новым годом привез свое богатство домой и не мог насмотреться на двух своих самых прекрасных девочек. Он уже знал, как назовет наследницу.

– Анюта? – удивилась Маша, потом радостно и согласно кивнула головой.

– Она должна зваться – только Анюта. Когда она вырастет, будет Анной, может, кто-нибудь назовет ее Нюрой, так деревенские звали мою маму.

Маша улыбалась, украдкой смахивая со щеки слезы.

– Конечно, родной, назовем ее прекрасным русским именем – Анюта – цветок такой есть. И мама твоя сейчас радуется на небесах, глядя на наше счастье.

Алексей был уверен, что это его Анюта спасла ему жизнь, что ради нее судьба отмерила ему еще десятилетия каменистого жизненного пути. И ради своих любимых Марии и Анны он должен забыть о своих несчастьях, честно и упорно трудиться и верить в жизнь, которая не может быть счастливой без любви.

Шестнадцатилетние

В техникуме поговорить не удалось. Говорить на ходу Алеша тоже не хотел, поэтому упросил Машу встретиться с ним после занятий на берегу реки, недалеко от ее дома.

– Алеша, ты что-то важное хочешь мне сказать? – вкрадчиво спросила Маша.

– Да, Машенька. Пожалуйста, приди, я очень прошу, для меня это важно.

Девушка улыбнулась ему, не ответив, но Алексей понял, что придет. Она знала, где находится «их» место. Хотя особенной романтикой этот укромный уголок не отличался, все-таки здесь никто не мешал.

Несколько лет назад половодьем на отмель выбросило толстое, чуть искривленное бревно. Какой-то добрый человек превратил его в удобный диван, сделав место для сидения и опору для спины, для многих влюбленных это природная скамья стала «своей». Сзади бревна-дивана крутой берег плавно переходил в широкий уступ, на котором разместились железнодорожные пути великой Транссибирской магистрали. Через каждые пять минут здесь пролетали поезда, стуча колесами на стыках рельс особенно громко. У реки этот звук умягчался, улетая с откоса вдаль.

Маша жила в нескольких минутах от их укромного уголка, здесь они с Алексеем укрывались от любопытных даже зимой. Сейчас в город пришла весна. Вернее, не пришла, а прилетела, ворвалась второпях, поспешила занять отведенное ей во вселенском времени место. Снега в этом году было мало, поэтому за несколько дней следов от зимы не осталось. Вчера термометр показывал двадцать тепла, и на деревьях сразу появились доверчивые листочки. Леша пришел пораньше, вокруг диванчика выплеснулась трава, зеленые стебельки уже покачивались под мягким речным ветерком, которому Алексей блаженно подставил лицо. Вода в реке, сияя на солнце, журчала тише и текла, казалось, медленнее обычного: река тоже разомлела на солнце.

Маша подошла неслышно. Ее щеки пылали то ли от быстрой ходьбы, то ли от ожидания разговора. Алеша сделал вид, что задремал, но в прищур век разглядывал любимую девушку. Ему нравилось в Маше все: стройная, грациозная фигура, тонкие черты лица, волны каштановых волос, длинные, кажущиеся прозрачными пальцы. Но больше всего – глаза. Цвета влажного сапфира, они всегда сияли, и в моменты радости, и в часы печали. Дополнял красоту любимой добрый характер, такой, каким наделяли умниц-красавиц в русских сказках. Для Алексея такая сказка стала былью.

– Ну, все, все, хватит. Я же вижу, что ты меня разглядываешь, – улыбаясь, проговорила девушка. – Зачем позвал, рассказывай.

– Знаешь, Маша… – Алексей задумался, встал, прошел по берегу, нашел плоский камень, умело запустил его по водной поверхности и стал считать, сколько раз камень коснется воды.

– Почти двадцать блинчиков, – победно произнес юноша.

Маша встревожилась, вопросительно посмотрела на друга.

– Алеша, что случилось? Почему ты сегодня такой странный?

– Да всё в порядке.

– От сестер тревожных вестей нет?

– Нет, у них все в порядке.

– Тогда говори яснее, не блинчики же считать мы пришли сюда. Мне надо готовиться к экзаменам.

Алеша, засунув руки в карманы, стоял, понурив голову. Его молчание затянулось.

– Тебя что-то беспокоит? – помогала наладить разговор Маша.

– Да, беспокоит, из Находки пришли документы, нас ждут в мореходном училище.

– Кого ждут? И при чем тут ты?

– Нас троих: Борьку, Витьку и меня. Отправили документы год назад, и вот сейчас пришло приглашение.

– Ты это серьезно?

– Маша, какие могут быть шутки?

Маша не отвечала.

– Ну почему ты молчишь, Маша?

– А что я могу ответить? От меня здесь ничего не зависит.

– Но я же не могу, Маша, жить без тебя. Как я поеду один?

Она рассмеялась.

– Так ты же сам, Алеша, придумал эту поездку.

– Да, я, но это было год назад, до нашей с тобой встречи.

Маша отвернулась от него, слышно было звук колес очередного поезда да мягкий всплеск воды у берега.

Маша прервала молчание.

– Поезжайте. Что же вам мешает?

– Маша, – Алексей взял ее за руку, – а как же ты?

– Я? – удивленно ответила она, – останусь здесь.

– А может, поедешь вместе со мной?

– Как ты это представляешь? Шестнадцатилетняя влюбленная девушка умчалась со своим другом на край света.

– Я все узнал, в мореходку принимают девчат.

– Девчат, может, и принимают, только я не морячка, да и родителей не брошу. Я, тебе скажу по секрету, воды ужасно боюсь. Даже на речном трамвае переплывая реку, глаза закрываю, так страшно становится.

После непродолжительной паузы Маша подытожила разговор:

– Леша, я пойду домой, вырвалась на минутку, по дому дел надо много переделать.

– Маша, не уходи, я не знаю, как мне поступить.

– А ты подумай, как тебе поступить. Посиди без меня здесь и подумай.

И она, не оборачиваясь, побежала по тропинке в гору.

* * *
Алексей вернулся к бревну-дивану, мысленно рассуждая, что Маша права. Мечта, что она бросит родителей и помчится за ним к Тихому океану, действительно, несуразная. Но если он откажется от своей цели – ребята не поймут, осмеют за трусость. В таком раскладе проблема нерешаемая.

Он стал смотреть на воду, что с огромной скоростью проносилась мимо. Рядом стоящая ГЭС постоянно сбрасывала сотни кубометров воды через постоянно работающие гидротурбины. Потому река в городе никогда не замерзала, разъединяла город на две половины, и единственный мост не справлялся с людским потоком. В первые дни марта оживал любимый вид транспорта горожан – речной трамвайчик. Почему маленькие теплоходы назвали так? Может, потому, что людей в них входит столько же, сколько в трамвай, но разве можно сравнить душный вагон наземного транспорта с палубой, где дышишь свежим воздухом, ну а о пробках и выхлопных газах от машин и говорить не приходится.

Мимо Алеши, пыхтя и ударяя лопастями, шел теплоход, до берега доносилась музыка. На верхней палубе возле бака танцевала молодая пара.

– Хорошо им там, – подумал юноша. – Мне тоже было хорошо в те времена, когда жива была мама. Сколько времени утекло с тех пор. Целая вечность.

Жизнь перевернулась три года назад. В этот зимний, декабрьский вечер он радостно спешил домой. Закончилась вторая четверть в школе. С мамой договорились елку наряжать вместе, лесная красавица, кудрявая, смолистая, ждала в сарайчике. Леха влетел в дом с раскрасневшимся от мороза и детского счастья лицом, на ходу сбросил шубейку и сразу к печке. На столе горела керосиновая лампа.

– Мама, мама, ты где?

– Я здесь, сынок, – раздался тихий голос из-за занавески, что отгораживала кровать.

– Мамочка, ты заболела?

– Да, сынок, кажется, я серьезно заболела.

Он отодвинул занавеску, его мама, самая красивая на всем белом свете, с пшеничными волосами, заплетенными в тугую длинную косу, с васильковыми глазами, грустно смотрела на своего любимого сына. Он заметил, что тонкие черты ее лица обострились, высокий лоб бел как бумага, заострились скулы, обострился нос, длинные кисти рук неподвижны.

– У тебя температура?

– Нет.

– А что?

– Я уже несколько раз теряла сознание. Первый раз в сенях, но ненадолго, я добрела до кровати и даже лежа впадала в обморок.

– Я побегу за врачом.

– Куда ты, родной, побежишь в такое позднее время? Будем надеяться, что до утра доживу.

До утра они оба не спали. Наутро больница в райцентре, потом областной центр. Операции, химиотерапии, и еще всякие ужасные вещи. Но ничего не помогло, оказался рак. Роковая болезнь. Он сжег молодую женщину за несколько месяцев. И все, о чем они мечтали с мамой, осталось в несбыточном прошлом. Перед смертью мама попросила старшего сына взять Лешу на воспитание до совершеннолетия. Сын обещал, но хватило совместной жизни ровно на год. Да можно ли назвать это время жизнью? Алексею, привыкшему к материнской ласке, к добрым словам, без окриков, без рукоприкладства, нынешняя его жизнь показалось страшным сном, адом. Без мамы, в новой семье Леша чувствовал себя лишним человеком. Взгляд жены брата, смотревшей на него, как на дармоеда, выражал нескрываемую к подростку неприязнь. Ее речь была еще страшнее. Брат, занятый на работе, все отдал во власть жене, никогда ни во что не вмешивался, не давал советов. Сестры, оставшиеся в деревне, не могли ничем помочь, кроме теплых слов в письмах.

Лешке страшно хотелось куда-нибудь исчезнуть из этого дома. И он убежал с ребятами в областной центр, подал документы в первый попавшийся техникум – строительный. Он не задавал вопросов, кем будет, какая это специальность, просто радовался, что наконец-то вырвался из адова круга злости и нелюбви к себе со стороны вроде близких ему людей.

Встал другой вопрос: на что жить. Стипендия, которую он получал, был настолько маленькой, что ее хватало на несколько дней. Молодость – удивительное время, она всегда надеется на лучшее и чего-то добивается. И Лешка с таким же приятелем – «горемыкой» осенью копал огороды, колол дрова, делал другие дела по хозяйству в частных домах, которых было много в округе. Научившись еще в школе играть в духовом оркестре, «давил жмурика» с ребятами, часто заменявших взрослых музыкантов, не выдерживающих из-за постоянной пьянки ежедневной нагрузки.

Чем ему только ни приходилось заниматься в первый год учебы в техникуме. Он не отказывался ни от чего, при этом не забывал прилежно учиться. Многое он умел делать по прежней деревенской жизни, многому учился. Получалось. Учась на втором курсе, узнал, что в мореходных училищах одевают и кормят бесплатно. Написал трогательное письмо-заявление о зачислении и отправил документы. Ответ пришел быстро. В нем сообщали, что в настоящее время приема нет, но его будут ждать на следующий учебный год. Готовы принять с друзьями. Леха радовался, как маленький. Конечно, уговорил ребят, живущих с ним в комнате. Море? – что знал он о нем – ничего. Один раз в жизни, за хорошую учебу, был в пионерском лагере на Черном море. С морем он подружится, главное, не будет «каторжной» работы, постоянных халтур, всегда еда и одежда.

Машу он увидел случайно. Пробегая из учебного корпуса по промороженному двору в общежитие, обратил внимание на красивую девушку. Несмотря на мороз, остановился, обернулся, загляделся. Она ему показалась похожей на маму.

– Замерзнешь, юноша, – мелодично и доброжелательно сказала незнакомка.

Маша училась на первом курсе. Не стоило труда узнать ее аудиторию. Каждую перемену Алеша приходил к дверям, молча смотрел на девушку, но слов для начала разговора не мог найти. Девчонки посмеивались, Маша старалась не обращать на него внимания. Однажды она его спросила:

– Зачем ты ходишь за мной, ты же видишь, все смеются над нами.

– Завидуют, потому и смеются, – выпалил ухажер.

– Завидуют?! Ты ненормальный? – фыркнула красавица.

– До встречи с тобой, Маша, был нормальным, – промямлил смущенный отпором Алексей.

Она смилостивилась, улыбнулась и неожиданно произнесла долгожданные слова:

– Давай знакомиться, юноша.

– Я о тебе все знаю, Маша. А я – Леша, то есть Алексей, учусь по той же специальности, что и ты, только курсом старше.

– Вот и хорошо, для начала. Я могу тебя попросить, Леша?

– Конечно, – обрадовался юноша.

– Не встречай меня на переменах возле аудитории. Я чувствую себя неловко, мне неудобно перед девчонками.

– Хорошо, Маша, – уныло согласился новый знакомый.

Каждую субботу в клубе проходили танцы. Леша всегда играл в духовом оркестре, потому не танцевал никогда. Но однажды на танцы пришла Маша, и он увидел, как ее на каждый танец приглашает молодой парень из параллельной группы. Леша, недолго думая, поставил свой бас – огромную трубу и, несмотря на угрозы и просьбы руководителя оркестра, спустился в зал. В тот день он впервые танцевал с Машей.

К счастью, играли вальс, его он танцевать умел, но очень разволновался от близости любимой девушки. Щеки его пылали, делая лицо простым, некрасивым, нос тоже покраснел. Сердце разрывало грудную клетку, казалось, что все ребята слышат, как оно грохочет. Чем сильнее билось Алешино сердце, тем отчаяннее он сжимал Машину руку.

– Ты делаешь мне больно.

– Прости, я просто давно не танцевал, а ты такая красивая, вот и волнуюсь. – Взглянув на Машу, Алексей замолчал, чтобы не наговорить лишних глупостей.

– Спасибо, ты тоже ничего. Но уж если пригласил, так давай танцевать.

Леша впервые видел ее глаза так близко, она не отводила свой взгляд, а их ноги как будто сами по себе выполняли положенные танцевальные шаги. Казалось, эти двое не танцевали, парили над землей.

Они не разговаривали, но между ними шел внутренний диалог, возникло чувственное напряжение, передающееся через соприкасающиеся ладони. Здесь, сейчас Алексей прощался с прошлой своей жизнью. Здесь, сейчас рождалась его новая, счастливая жизнь.

Закончилась музыка, остановились и они, Машины подружки аплодировали за лучший танец вечера. После этого вечера Маша позволила Алексею проводить ее до дома. Он готов был это делать каждый день, но девушка разрешала лишь тогда, когда она задерживалась на занятиях и становилось темно. Он всегда радовался совместным вечерам, много рассказывал: о прочитанных книгах, об услышанных историях, читал стихи. В морозы он дыханием отогревал ее руки. Однажды, после праздничного вечера, провожая ее, он попросил остановиться и выслушать его. Но ничего не смог сказать, кроме вечных слов:

– Маша, я люблю тебя.

Он ожидал от нее ответа, она улыбнулась, поцеловала его в щеку и побежала домой…

Ранней весной она привела его на тот берег, где лежало бревно-диванчик.

– Выслушай меня, Леша. Вот, напротив этого места, почти два года назад, я тонула. Меня спас мальчишка, с которым у нас была крепкая дружба. Вернее, он мне нравился, мы никогда не говорили о наших чувствах, но всегда были вместе. Волной от парохода перевернуло нашу лодочку, на которой мы катались в тот вечер, и я сразу пошла ко дну. Он нырял, схватил меня за волосы и дотащил до лодки, а у самого не хватило сил, и он утонул. Для меня это было трагедией. Я не могу его забыть.

– Ты его любила?

– Я не могу так сказать, поверь мне, я не знаю, что такое любовь. У меня чувство вины перед этим мальчиком, он погиб, а я живу.

– Маша, что же ты хотела, погибнуть вместе с ним?

– Нет, конечно. Но, чувство вины не проходит, я чувствую себя очень виноватой, когда думаю об этом, тысяча «если» приходит на ум. Хожу по улицам, улыбаюсь, иногда пою, танцую, а его нет. Я до сих пор не могу его маме в глаза смотреть.

Леша понял, что сейчас его сожаления и советы неуместны. Они долго, молча, смотрели на реку.

Потом он утешал ее, поглаживая плечи и ее пальцы.

* * *
Именно с того вечера место на берегу реки, где лежало бревно-диван, стало «их» местом. И сегодняшний разговор, походивший на семейный, еще больше сроднил влюбленных. Сроднил до такой степени, что Алексей был уверен, что Маша вот-вот вернется, ведь она убежала, не дослушав, ничего не ответив.

Пароходики-трамвайчики проходили мимо. Волны после них, теряя в силе, плавно обнимали берег и возвращались назад, в речное пространство. Леша отрешенно взирал на мир, как будто ожидая решения своей судьбы.

Потом он стал рассматривать рыбаков, заметил, что солнце перекатилось на другую половину небосклона. Большая тень от моста падала на воду. Подумал, что в середине лета солнце будет высоко, и день будет длинным, а вечер долгим, и тени от моста не будет. И хотя начало мая радует по-летнему теплыми днями, но все равно они нередко прохладны и дождливы. Лету нужно время, чтобы разгореться, укорениться, озарить землю своими дарами. Леша вздрогнул, почувствовав знакомый запах духов, ее духов. Мягкие прохладные ладони закрыли его глаза.

– Маша, – блаженно прошептал Алексей.

Он повернулся к любимой, обнял и прижался губами к ее губам.

– Как замечательно, что ты вернулась.

– Вернулась, потому, что была не права. Не выслушала, не расспросила. Я поняла, что нам надо вместе с тобой все обдумать. Ты – моя жизнь, ты – мой любимый. Я сейчас тебе клянусь, что буду ждать тебя после училища. И поеду с тобой по твоему распределение на любой океан.

Алексей бережно накрыл ее рот своей ладонью.

– Не надо жертв, родная, я уже все решил. Какое мне дело до того, что надо мной будут смеяться друзья. Какое мне дело, что кто-то рассердится в морском училище. Главное в моей жизни – это ты. И мы всегда будем вместе.

В этот момент загудел речной трамвайчик, как будто приветствовал правильность их решения. И счастливо всплеснула река. И перышко голубя слетело из поднебесья на скамейку-диванчик…

Платная медицина, или Камни в почках

Иван Петрович долгие годы работал начальником управления механизации. Начало его трудовой деятельности затерялось еще в той жизни, когда на одной шестой части суши планеты существовала наша великая империя, и управляла ею партия коммунистов. Точнее, управляла от имени этой партии группа людей. Почти как сейчас, только коммунистов от управления давно убрали, у власти другая партия, но порядки прежние. Лозунг тот же: «Все для блага народа».

Многие беды пережил вместе со страной Иван Петрович, но главным своим долгом считал – служение на трудовом поприще. Сутками крутился на работе, отдавал свои силы до последней капельки. В политику не лез, на митинги не ходил. В бурную годину решил для себя так: кто придет к власти, тот и придет, он будет уважать любого властителя – таков исконный принцип русской государственности. Одного боялся – потерять работу, которая давала ему кусок хлеба, и которую он знал и любил. Благодаря его усилиям, а так же команде профессионалов, что долгие годы он подбирал по крупице, по зернышку, Управление сохранилось, выстояло в тяжелые девяностые. А в двадцать первом веке его организация уже имела славное имя, потому что работала на совесть и практически не срывала своих обязательств. Прибыли большой не получали, ведь техника, что верой и правдой служила им во времена народной власти, была уже латаная-перелатанная. Планов на перспективу не было, жили сегодняшним днем, довольствуясь тем, что обходилось без ЧП и трагедий. А когда известная городская фирма предложила им войти в свой состав, Иван Петрович даже обрадовался.

Долго не раздумывая и не рассуждая, он вместе со своими помощниками продал акции и при этом, по договоренности, продолжал руководить Управлением, которое в течение двух лет обновило свой парк. Техника была не просто новая, блестящая, она вся была импортная, работала как часы, да вдобавок к тому, в условиях монополизма главенствующей фирмы прибыль пошла в гору. Иван Петрович видел, что цены устанавливаются по единоличному желанию их коммерческой службы, однако в эти дела тоже не влезал, веря, что в данных благоприятных условиях клиенты никуда денутся. Честный трудяга, он по-прежнему сутками пропадал на работе, домой приезжал только спать да перекинуться двумя-тремя словами с женой Татьяной.

Была одна странность в поведении Ивана Петровича или «бзик», как говорили сотрудники управления, работавшие с ним бок о бок. Он никогда с ними не отмечал, даже не упоминал день своего рождения. Как правило, в этот день он не выходил на работу, уезжал на дачу, отключал телефон, а на следующий день, если не выпадал выходной, назначал подряд несколько рабочих совещаний, где слова приветствия по случаю прошедшего его праздника воспринимал как неуместный просчет сотрудников. И любого, кто хотел высказать теплые пожелания своему начальнику, он лишал слова до конца заседания. Телефонные звонки, если они были по вопросу поздравления, сразу отсеивала секретарь. Со временем к этому чудачеству все привыкли, и лишний раз никто не хотел получить выговор.

Но когда Ивану Петровичу стукнуло шестьдесят пять, его пригласил к себе хозяин фирмы, лицо известное в городе, хотя живущее на два дома, чаще в Москве: там был политический Олимп, политические баталии и общество таких же, как он, богатых людей.

Приглашение сотрудника среднего звена, к коим относился Иван Петрович, было делом редким. С топ-менеджерами хозяин фирмы встречался раз в квартал, ограничиваясь в остальное время телефонными переговорами.

Босс встретил Ивана Петровича приветливо, поздравил с днем рождения, сообщил, что правлением принято решение отметить юбилей в конференц-зале центрального офиса, добавил при этом, что за достойный труд указом Президента Ивану Петровичу присвоено звание «Заслуженный строитель Российской Федерации».

Юбиляр разволновался до слез, не зная, что в таком случае следует ответить, он уже собрался благодарить лично хозяина, но тот, угадав намерение собеседника, отрезал:

– Не надо меня благодарить, вы все это заслужили. В конце беседы хозяин, как будто между делом, добавил:

– Да, Иван Петрович, мы решили создать специальный департамент механизации и транспорта и перевести вас в головной офис. Ваш опыт необходим для компании, а все детали пояснит генеральный директор.

– Когда? – Только и успел спросить изумленный Иван Петрович, но хозяин, не ответив, встал, похлопал по плечу юбиляра и, открыв сотовый, окунулся в более важные разговоры.

Сразу после юбилейных торжеств Ивана Петровича ознакомили с приказом, показали кабинет с приемной и секретарем. Кроме этого теперь ему по должности полагалась персональная машина без водителя, санитарно-курортное лечение на территории России, компенсация расходов на питание и дорогая медицинская страховка.

На все эти блага-привилегии Иван Петрович не обращал особого внимания, его больше интересовал круг его новых обязанностей. Генеральный директор старательно уходил от ответов на его вопросы по делу, просил немного потерпеть, пока соответствующие службы подготовят необходимые документы. Заместители генерального разводили руками и возводили глаза к потолку. Каждый день по старой привычке Иван Петрович приходил на работу рано, когда в офисе еще никого не было. Потом прибегала секретарша, молодая, вечно опаздывающая женщина, варила ему кофе. А единственным занятием Ивана Петровича было чтение газет. Никто его не беспокоил. По старой памяти он звонил к себе в Управление, его приветствовали и любезно переадресовывали к начальнику, бывшему его заместителю. Тот вежливо выслушивал его советы, благодарил, на том дело и кончалось. И Иван Петрович снова углублялся в газеты.

Татьяна, видя мужнины муки и памятуя о дорогой страховке, стала уговаривать его пройти, пока есть свободное время, полное медицинское обследование.

– Танюша, ну что это ты придумала? Не болит у меня ничего.

– А тебе надо, чтоб заболело? Ты посмотри, какие услуги прописаны в твоей медицинской страховке.

– Разве у меня раньше ее не было? Никогда я ею не пользовался.

– Потому что времени не было! Пока есть время, используй его, а то запрягут ведь! И страховка раньше была у тебя другая. Ты посмотри, чего тут только нет! – Взяв бланк, она начала читать: – Амбулаторно-поликлиническое обслуживание – консультации врачей, вызов врача на дом, диагностические исследования, лечебные процедуры и манипуляции. Стоматологическое обслуживание в современных клиниках с применением аппаратуры и материалов последнего поколения.

– Танюш, хватит. От того, что написано, до дела, как от Земли до Луны.

– Ты ведь за последние десять лет, наверное, забыл, как врачи выглядят, – с горечью сказала жена.

– И хорошо, что забыл.

– Ничего хорошего. Прошу-то ведь о малом, пройди осмотр, убедись лишний раз, что все в порядке. Возраст ведь не пионерский…

Как ни сопротивлялся Иван Петрович, но Татьяна убедила.

В лучший медицинский центр города он пришел в сопровождении жены и врача из страховой компании. Пока Татьяна записывала, какую диагностику нужно сделать мужу, врач, сопровождавшая их, отлучилась, а через десять минут прибежала радостно-возбужденная, будто выиграла в лотерее.

– Иван Петрович, Татьяна Дмитриевна! Я договорилась, нас примет главный врач центра. Лично он принимает вип-персон. Это большая честь.

– Честь, это хорошо, – сказал Иван Петрович, – но он ведь лично мое здоровье проверять не будет.

– Разумеется, нет. Но все будет проходить под его контролем. Вы же руководитель и прекрасно это понимаете.

– Я и не спорю, идемте, – покорно пробормотал Иван Петрович.

Они поднялись на второй этаж, прошли по широкому коридору, объятому светом, отраженным от глянцевого пола необыкновенной красоты. Мебель вокруг была ослепительно новой, импортной. На дверях красовались таблички с именами врачей – профессоров, докторов и кандидатов наук. На середине пути Иван Петрович удивился, что им никто не встретился – ни пациенты, ни персонал.

«Разве у них сегодня выходной день? – мысленно анализировал он обстановку, – вряд ли, возле раздевалки ведь какие-то люди были».

От своих мелких размышлений он мгновенно отключился, войдя в приемную главного медика. Роскошь обстановки парализовала волю и ум, ослепляла зрение, ввергала входящего в культурный шок. Такого шика уважаемый производственник не видел даже у своего хозяина, хотя и тот любил обставлятьрабочее место, и был в этом деле докой. Шик кабинета медика в разы превосходил шик кабинета промышленника.

Стены просторного помещения были обтянуты дворцовым, льдисто-голубым шелком, в простенках между окнами – шелк был золотисто-рыжим, с выпуклой коричневой вышивкой, похожей на шоколадные кружева дорогого торта. Пол – как в Эрмитаже, из рисунчатого паркета разнообразных пород дерева, блестевшего в сиянии люстры на пятьдесят свечей, мелодично позвякивающей подвесками, покачивающимися в струях воздуха от кондиционера.

Не успел Иван Петрович толком разглядеть приемную, как распахнулась дверь в сам кабинет главного врача, и заслуженный работяга застыл с открытым от удивления ртом. За длинным письменным столом красного дерева, украшенным стилизованными под средневековье рельефами, на троне с мягкой бархатной обивкой медового цвета восседал хозяин – красивый дородный мужчина с маленькой бородкой. У глухой стены выстроились, как охранники, высокие шкафы, выполненные явно по индивидуальному заказу под самый потолок, остальные стены украшали картины в позолоченных итальянских рамах и фотографии главврача с руководителями города и государства. Посетители дальше порога ступить не решились, хотя во весь пол шелковый ковер с арабским рисунком ласково приглашал это сделать.

Хозяин кабинета вышел из-за стола, подошел к гостям, уважительно пожал Ивану Петровичу руку, любезно кивнул женщинам и пригласил разместиться для беседы за журнальным столиком.

– Ну-с… рассказывайте, – слегка грассируя, обратился врач к Ивану Петровичу. Но тот, то ли от увиденного, то ли просто не зная, что говорить, молчал.

– Что же вас беспокоит?

– Да, вроде, ничего, – еле слышно выдохнул ответ смущенный пациент.

– Понятно. В первый раз у нас?

– Да-да, – влезла врач из страховой компании, – он впервые. Его нужно полностью продиагностировать.

– У вас есть какие-нибудь пожелания?

– Нужно ваше указание на выделение отдельной палаты и, учитывая его большую загруженность на работе, все обследование надо провести в сжатые сроки.

– Уважаемая коллега, вы меня удивляете, мы же не тракторная полевая бригада, убирающая в сжатые сроки урожай, простите за резкость. Здоровье человека для нас превыше всего, а комплексное обследование человеческого организма требует времени, – продекламировал с выражением, как стихотворение, главврач эту банальную фразу.

Потом он вызвал секретаря и попросил к себе в кабинет заведующего терапевтическим отделением. Буквально через минуту, слегка запыхавшись, влетела красивая женщина. Определить ее возраст было трудно. Можно было дать и тридцать, и сорок. Хорошо подобранный макияж лица, из-под расстегнутого халата – юбка, длиной чуть ниже колена. Светлая кофточка пастельного оттенка освежала ее. На ней почти не было украшений: небольшие изящные сережки и тонкое золотое кольцо на безымянном пальце. Короткая модная стрижка украшала ее. Но больше всего поражали руки – гладкие, ухоженные, с классическим маникюром нежного цвета.

– Слушаю вас, Сергей Иванович, – с радостной улыбкой отрапортовала она.

– Лариса Ивановна, вот ваш клиент, ему необходимо провести диагностику. Распорядитесь, чтобы для него подготовили апартаменты, он хотел, чтобы рядом была супруга.

Главврач выразительно посмотрел на Татьяну, та, покраснев, радостно кивнула.

– Теперь о времени, – продолжил начальник. – Иван Петрович у нас не в отпуске, поэтому потребуется больничный, а обследование надо провести в кратчайшие сроки. Чуть поразмыслив и строго взглянув на Ларису Ивановну, он убедительно добавил:

– Разумеется, в строгом соответствии с правилами.

– Все будет сделано, как положено, – заверила осведомленная в административных процедурах сотрудница.

Главврач пожал руку Ивану Петровичу, раскланялся с женщинами и занялся своими неотложными делами.

По широкой парадной лестнице с перилами в стиле модерн, разглядывая барочную лепнину на потолке, новые пациенты вслед за ведущей поднялись на третий этаж. По пути Лариса Ивановна пояснила, что сейчас они направляются в апартаменты.

Администратор – симпатичная молодая девушка с обаятельной улыбкой, ждала их у высокой двустворчатой двери и приветливо распахнула ее перед Иваном Петровичем. Дверь вела в светлый и просторный, как будто гостиничный номер пятизвездочного отеля. И обстановка похожая: двуспальная кровать, две прикроватные тумбочки, диван и кресло, комод, мягкие стулья и телевизор. В эркере расположился заманчивый кофейный столик. Спальня и гостиная, как говорится – в одном флаконе. Но зачем больному столько пространства?

В небольшом холле боковым освещением озарялся платяной шкаф с зеркальными створками, создающими иллюзию бесконечной анфилады комнат. В кухне-столовой Татьяна не удержалась от восхищенного возгласа. Да и было чем восхититься. Помимо кухонной мебели с современной газовой плитой, духовым шкафом, холодильником, микроволновой печью, кулером, посудомоечной и стиральной машинами, здесь стоял черный буфет с оригинальной зеркальной композицией и подсветкой. Посередине располагался большой овальный стол и шесть мягких стульев.

Заведующая и врач страховой компании оставили супругов обживать апартаменты и пошли улаживать необходимые организационные вопросы.

Оставшись с женой наедине, Иван Петрович спросил:

– Где мы? Я таких номеров за границей не видел.

– Ваня, а где мы были?! Турция, Египет да Словения? И каждая копейка на учете.

– Но здесь-то не отель, а медицинский центр. Посмотри на ванную, чего только нет… И джакузи, и электрический полотенцесушитель, и бойлер, а сантехника… Отродясь такой не видел…

– Так что, по-твоему, это плохо? Нужно было прийти в районную поликлинику ранним утром, сесть в конец очереди и ждать до потери сознания? Не болел, так отсидишь в этой очереди, обязательно заболеешь.

– Танюша, как-то неудобно… Ведь у меня и правда ничего не болит.

– Перестань, пока есть возможность, давай все проверим.

– Ох, Татьяна, Татьяна! – вздохнул супруг, неодобрительно покачав головой.

Вскоре явились две миловидные и приторно-вежливые девушки, разложили ноутбук и стали, как следователи, выспрашивать и вносить во всемирную «паутину» все данные об Иване Петровиче, потом сообщили, что о времени необходимых процедур его будет информировать администратор, она же будет и сопровождать его на процедуры. Тут же перед больным предстала девушка-администратор, звали ее Даша. И тоже с необыкновенной красоты маникюром и макияжем.

Даша ввела в курс всего, что необходимо для пребывания в центре. Показала, где находятся махровые полотенца и халаты, одноразовые домашние тапочки, фен, утюг, сейф. Завтрак, обед и ужин они должны были заказывать сами, а готовили еду в ресторане, который располагался на первом этаже. Если хотелось приготовить что-то самим, все необходимое было здесь же, на кухне в апартаментах. Здесь же находились кофе, чай, печенье. Уходя, Даша указала на кнопку, нажав на которую можно вызвать ее или сменщицу в любое время суток.

Оставшись одни, супруги уселись друг против друга за кофейный столик и, молча и смущенно, смотрели друг на друга.

– Ну, чего ты, Вань? – нарушила молчанье жена.

– Сам не знаю. Как-то не по себе. Тревожно что-то. Напрасно мы все это затеяли.

– Давай не будем обсуждать эту тему, дома наобсуждались. Привыкли к нищенской жизни, так от нормальной, видишь ли, загрустили. Давай радоваться, что довелось пожить в таких условиях. Тем более мы здесь по важному делу…

Всю неделю Иван Петрович сдавал анализы, ему измеряли кровяное давление, проверяли частоту сердечных сокращений и состояние сердечной мышцы. При помощи компьютерной томографии исследовали внутренние органы. Что не могли рассмотреть на одном приборе, досматривали на другом, тоже со звучными названием – магнитно-резонансный томограф.

Целый день проверяли легкие, вся эта сложная процедура называлась – функция внешнего дыхания. Два дня подряд проводили ультразвуковое исследование печени, желчного пузыря, почек, поджелудочной железы, мочевого пузыря, селезенки. Были и другие исследования, Иван Петрович так устал от всего, что уже не спрашивал, какой орган и для чего проверяют, а тупо шел и делал все, что велели.

В пятницу, в конце дня, Ивана Петровича вместе с женой пригласили к Ларисе Ивановне в кабинет, там же находился главврач Сергей Иванович, который, насупившись, рассматривал лежащие перед ним бумаги. Нетрудно было догадаться, что касались они Ивана Петровича.

– Ну что, устали? – с сочувствием спросил Сергей Иванович. – Могу сказать, что все исследования позади. Общее состояние вашего организма хорошее, конечно, с учетом возраста. Но есть маленькая неприятность.

Иван Петрович жалобно посмотрел на жену, потом на главврача.

– Что же это за неприятность?

– У вас камень в почке. Один. Но большой.

– Но я не чувствую его.

– В некоторых случаях нахождение камней в почках может быть скрытым, и обнаружить их можно лишь при глубоком исследовании. Если говорить о мочекаменной болезни, – продолжил Сергей Иванович, – то это довольно опасное заболевание, которое может привести к потери одной или даже двух почек, а также к развитию почечной недостаточности. Камни в почках могут блокировать отток мочи.

Иван Петрович тяжело вздохнул. Сергей Иванович ласково улыбнулся.

– Простите меня, и не подумайте, что я страх нагоняю. Хочу донести до вас, что с такой болезнью шутки плохи.

– Сергей Иванович, я и не собираюсь шутить.

– В нашем центре есть все необходимое, чтобы избавить вас от неприятностей. Камушек у вас большой, потому использовать специальные препараты, которые растворяют камни, мы не будем. Мы используем метод дистанционной литотрипсии. Это дробление камней в почках электромагнитным излучением.

– Сергей Иванович, может, не стоит его трогать? – взмолился несчастный пациент.

– Может быть. Все зависит от вас. Насильно никто в нашем центре ничего делать не будет, так что решайте.

Несколько часов Иван Петрович мучительно раздумывал над сказанным, жена сочувственно глядя на него, подталкивая к принятию решения:

– Надо воспользоваться таким случаем. Ты хочешь, чтобы тебя с приступом увезли на скорой, черт знает куда, и разрезали? Пусть лучше сделают здесь, где хорошие врачи и условия. А потом много лет можно ни о чем не беспокоиться.

Вечером Иван Петрович дал согласие. В последующие два дня его готовили к процедуре дробления камня.

Однако электромагнитные волны на его камень не оказали никакого действия. Материал, из которого он был образован, оказался редчайшей породы, – так пошутил врач, проводивший операцию. И если до этого Иван Петрович не чувствовал никакого неудобства от находившегося у него внутри камня, то после проведенной процедуры понял, где тот располагается, и время от времени рука невольно тянулась к животу, который стал побаливать.

Лариса Ивановна вместе с врачом-урологом, как могли, успокаивали Ивана Петровича и его жену.

– Такой результат тоже бывает, в этом нет ничего страшного, останавливаться не будем, попробуем более эффективный метод контактной литотрипсии и уректроскопии.

– У меня от таких названий голова кружится. Что это такое? И почему нельзя было сразу применить этот метод?

– Начинают с простого, менее травматичного. А при этом методе лечения в мочеточник вводится уретроскоп, с помощью которого врач осматривает просвет мочеточника на всем протяжении и идентифицирует камень.

Иван Петрович непроизвольно прижал руку к животу. Врач уролог, увидев это, успокоил:

– Боли не будет, проводится местная или общая анестезия. Камень разбивается на мелкие осколки. Те, что покрупнее, удаляются с помощью зажима, а мелкие отходят самостоятельно.

– А чем камень разбивается?

– Ну, не молотком же, – улыбнулся врач, – разбивается с помощью пневматического, ультразвукового или лазерного литотриктора. Эффективность такого метода почти сто процентов.

– Что значит почти? Может, и не получится?

Лариса Ивановна ласково, по-матерински посмотрела на пациента.

– Мы сделаем максимум возможного, у нас самая лучшая техника и врачи.

Иван Петрович потрогал больное место, оглядел всех присутствующих, взял руку жены в свою.

– Ну что ж, давайте долбить этот проклятый камень, если выбора нет.

Но и этот метод не помог избавиться от камня. Чего только не делали врачи! Сама процедура введения уретроскопа чего стоила. Иван Петрович настрадался немало на этой урологической экзекуции.

Как врачи ни пытались изловить и разбить камень, он выскользнул и примостился на прежнем своем месте, обхитрив всех врачей. Так что эти попытки опять ни к чему не привели.

Теперь Иван Петрович чувствовал тупую боль то с одной, то с двух сторон, резко усиливающуюся при изменении положения тела. Она стала разливаться по всему организму, поднялось давление, температура, появились отеки на лице и на ногах. Бедный Иван Петрович испытывал жестокие боли при необходимой нужде и на унитаз смотрел, как на средство пыток.

Татьяна металась между ним и врачами центра, умоляя что-нибудь предпринять. Но те сами все понимали и уже не рассказывали о методах и способах, а готовили Ивана Петровича к операции. По каким-то причинам подготовка затянулась и, чтобы снять боль, его держали на уколах или, как говорили сестрички, прокалывали.

Наконец свершилось. Лапароскопическую операцию провели в течение часа под общим наркозом. В живот вставили трубку. Иван Петрович уже ни о чем не спрашивал и мысленно возвращался к тому благодатному времени, когда у него ничего не болело. Теперь, казалось, он стал другим человеком. Слово «инвалид» постоянно вертелось на языке. О работе он не думал, однако его отсутствие там не причинило никому никакого ущерба. Иногда звонили старые друзья-приятели, утешали, успокаивали, как могли.

Татьяна, сидя в роскошных апартаментах, ругала себя на чем свет стоит, она испытывала вину: ведь именно она настояла на медицинском обследовании. Прожив много лет с женой, Иван Петрович понимал ее и ничуть не винил.

Через четыре дня после операции его заставили подниматься и ходить. Однако место, где была трубка, вызывало жгучую боль. Прошло две недели, боль не отпускала, он хоть и бродил, но делал это с трудом, с перекошенным лицом и согнутым телом. Хирург, делавший операцию, в очередной раз осмотрев его, с непонятной для Ивана Петровича злостью сказал:

– Но этого не может быть, здесь нечему болеть.

– Значит, вы считаете, что я придуриваюсь, и мне доставляет удовольствие кособениться? – зло парировал несчастный пациент.

Хирург молчал, но по его виду можно было понять, что именно так он и считает.

Как и положено, через месяц вытащили трубку, и боль как рукой сняло. Хирург повинился, что совершенно случайно поставил трубку чуть длиннее положенного. Оказывается, в личной карточке Ивана Петровича его рост был указан значительно больше фактического, а трубку сделали по цифре, указанной в карточке. Много теплых слов при прощании произнес Сергей Иванович, поблагодарил Ивана Петровича за упорство в лечении, уверив в готовности центра всегда оказать медицинскую помощь, если это потребуется вновь. Иван Петрович все слова пропустил мимо ушей, мыслями он уже был дома, ему даже не верилось, что он вырвется из этого «сладкого ада». Конечно, зарекаться не стоит, но только в самом худшем случае или в бессознательном состоянии он может вернуться сюда.

Они с Татьяной вышли на улицу, блаженно вдохнув воздух. За то время, что Иван Петрович провел в больнице, в город пришла осень. Светило солнце, по-осеннему яркое, большое, как будто спелое, но уже не теплое. Желтые, красные, оранжевые листья, лишенные его внимания и ласки, покружившись в воздухе, с порывами ветра улетали, словно перелетные птицы, вдаль. По каналам сновали кораблики-пароходики, их вспененные следы прибивало волнами к гранитным набережным, где они, разбиваясь о замшелые камни, превращались в фонтаны брызг и растворялись в тяжелом городском воздухе.

Иван Петрович с наслаждением любовался картинками простой, не пятизвездочной жизни, о которой он так мечтал, находясь за больничными стенами. Он словно бы помолодел, обострилось зрение, усилилась чувственность, любовью к жизни исполнилось его сердце. Татьяна дотронулась до его плеча, поторапливая: их ждала машина. Счастливый Иван Петрович повиновался, но пошел не по дорожке, а прямо через газон, шурша опавшими листьями, вдыхая запах увядающей травы. Перед тем как сесть в машину, он оглянулся и долго смотрел на здание, в котором провел больше трех месяцев, а потом набрал охапку листьев, чтобы увезти домой на память.

– Что, Ваня, поехали? – обеспокоенно поторопила жена.

– Поехали, – согласился он, и уже в пути сказал ей: – Вот ведь странное дело. У нас существует два вида лечения: платное и бесплатное. Главная задача бесплатной медицины – ничего не найти, а уж если что-то обнаружили, то постараться побыстрее отвязаться от пациента. И это, оказывается, хорошо. Там с операцией не торопят. Нет денег – будешь ждать естественной смерти. А я вот первый раз в жизни побывал в учреждении, где все делают за плату. Другая крайность. Нет болезни – ее найдут, тут важно оправдать свой заработок, да еще и наварить хочется. И слов наговорят ласковых, и пальчиками наманикюренными тебя ощупают нежно. Но равнодушие к больному такое же, как в городской больнице.

– Ну, Ваня, ты не можешь жаловаться, ты был окружен заботой, а платила за тебя фирма. Просто ты устал.

– Наверное, устал, – согласился Иван Петрович. – Да я и не о себе сейчас, о больных вообще.

На работу он вышел через неделю. Кабинет его и приемная были закрыты. Секретаршу перевели в другое «ведомство». Уборщица здесь, похоже, не бывала давно, толстый слой пыли лежал на мебели. Перед Иваном Петровичем извинились, и быстренько привели все в порядок. Однако секретаря не вернули, пообещав об этом похлопотать позже. Глядя на пустынную приемную и кабинет, он испытывал чувство ненужности. Позвонил начальнику Управления, который занял его место, и другим руководителям, формально находившимся в его подчинении, услышал ненужные, пустые слова и пожелания здоровья. Никто не ставил перед ним никаких задач, не задавал вопросов, не просил помощи или советов. Жизнь на предприятии катилась по налаженным рельсам, и он ей был не нужен.

Генеральный директор оказался в отпуске. Неделю промаявшись, прочитав все газеты и журналы, что приходили в офис, Иван Петрович наконец-то встретился со своим начальником.

Дежурные слова о здоровье быстро иссякли. Генеральный, посмотрев на подчиненного поверх очков, произнес:

– Пока вас не было, мы приняли решение не создавать департамент. А вас – оставить в резерве. Будет необходимость и ваше желание, позовем на работу.

– Как это, позовем на работу? – тихо спросил Иван Петрович.

– Позовем, когда понадобитесь. А сейчас нужно написать заявление по собственному. При этом фирма выплачивает полугодовую заработную плату и награждает путевкой в санаторий. – И, безразлично взглянув на собеседника, холодно добавил: – С хозяином все согласовано.

На столе зазвенел телефон. Генеральный схватил трубку и кивком головы попрощался с собеседником.

Иван Петрович принял это решение спокойно. После перенесенных им в клинике мучений он психологически закалился, но сообразив, что прежде чем он вырвется на волю, надо будет еще съездить в санаторий, ужаснулся и, как обиженный ребенок, всхлипнул и тихо завыл.

Коммунальные платежи

Анна Петровна Поленова – наша добрая знакомая. Несколько лет назад мы жили с ней на одной лестничной площадке в сталинском доме на улице Стачек, недалеко от станции метро «Автово». Потом мы поменяли квартиру и уехали, но с Анной Петровной продолжали поддерживать добрые отношения, не забывая поздравлять друг друга с государственными праздниками и днями рождения. Я даже побывал у нее на даче, поскольку она просила советов, связанных с ремонтом.

После смерти мужа Анна Петровна живет на два дома: в петербургской квартире и в хорошем, добротном доме в маленьком городке под Петербургом. Теперь он называется дачей, а на деле – это родительский дом, в нем отец и мать Анны Петровны прожили жизнь, вырастили дочь, и этот дом ей, своей единственной наследнице, оставили.

Участок земли небольшой, не слишком ухоженный, но, может быть, именно это и придает ему поэтичность: старые яблони и смородина в саду плодоносят, а вдоль дорожки, что идет от ворот к дому, в начале лета расцветают кусты белой сирени. Здесь, в ласковых объятиях родной природы, радостно и душе, и уму, и сердцу. Здесь хорошо и солнечным днем, и в дождь. Но на любования окрестностями время у Анны Петровны нет, она не столько наблюдает, сколько знает, что ее окружает сосновый лес, в котором стоят дома, обнимает тишина, вдохновляют небеса. А вдохновение ей необходимо, потому что женщина находится все время в движении, присесть некогда, да и не хочется.

Дел на дачном участке всегда много, хотя к профессиональному огородничеству Анну Петровну никогда не тянуло, она возделала две маленькие грядки под зелень да пятачок земли под цветочную клумбу. Модных газонов не заводила, сил не было их подстригать и ухаживать, но когда трава вместе с побегами молодых кленов и рябин, семена которых разносил ветер, дотягивались до пояса невысокой хозяйки, она просила соседа, и тот за известное угощение и свежий корм для своих кролей охотно выкашивал участок.

Когда-то этот поселок носил поэтичное имя – Мельничный Ручей. Позже объединили три поселка и назвали районом города, однако городские дома и асфальтированные улицы были только в одном месте – на Котовом Поле, что вблизи знаменитой Дороги Жизни. Там же и местная власть располагалась, почта, и даже бассейн и много разного, что бывает в городе. Во всем же остальном все оставалось по-прежнему: деревянные дома, заборы, дачные улочки, к счастью, не тронутый сосновый лес.

Раньше в Мельничном Ручье были богатые пионерские лагеря и знаменитые летние базы отдыха, а сейчас, когда эта территория стала гордо называться Санкт-Петербургом, на большей части этих прежде государственных учреждений выросли частные дома-дворцы, где живут очень богатые люди, свидетельствующие всему миру о своем богатстве высокими заборами, охранниками и видеокамерами. Нет, зла у Анны Петровны не было ни на кого, и зависти тоже. Она многое повидала на своем веку, и сейчас радовалась этому уголку, который называла райским. С началом весны и до поздней осени женщина наслаждалась сладким, лечебным сосновым воздухом, ароматами своего детства. И благодарила Бога за эту возможность. И за то, что природа более постоянна, чем люди.

Последние два года она в основном жила на даче, а в город наведывалась каждый месяц на несколько дней, чтобы получить пенсию, оплатить коммунальные услуги и проведать квартиру. Тщательно вытирала пыль, придирчиво осматривала, всё ли на месте, и отправлялась обратно, в свой Мельничный Ручей. Ездить с возрастом становилось все труднее и дороже, но, несмотря на это, расставаться с квартирой Анна Петровна не хотела и даже разговоров о продаже слушать не желала. Она любила питерский дом – красивый, величественный, свидетельствующий о мощи минувшей эпохи. И свою квартиру любила: две просторные комнаты с высокими потолками, светлая уютная кухня, наполненная сложным шумом проспекта Стачек. Но в комнаты шум не попадал, массивная кухонная дверь служила хорошей звукоизоляцией.

Квартиру муж получил от Кировского завода, где работал металлургом в прокатном цехе. Анна Петровна сберегла в памяти давнее чувство, охватившее ее, когда они с Володей первый раз вошли в эту квартиру. От радости она заплакала, муж успокаивал ее, приговаривая:

– Ну, Аннушка, разве от радости плачут…

Она прижалась к нему и шептала:

– Не буду, не буду. – А слезы текли и текли по щекам.

Давно нет Володи. Конечно, она не рассчитывала, что они будут жить вечно, но что останется так скоро совсем одна – не предполагала. В тот день, когда муж уходил на работу, он вдруг остановился во дворе и, как оказалось, последний раз помахал ей рукой и послал воздушный поцелуй. А она, стоя у окна, засмеялась и смущенно, по-детски, отмахнулась.

Домой Володя больше не вернулся. Сердце остановилось. Он упал прямо в цехе, перед печами. Врачам удалось вывести его из клинической смерти, но через шесть дней он все-таки умер. Почему остановилось сердце, никто не знает, не нашли никакой патологии. Чувствовал он себя всегда хорошо, был бодрым, веселым, сильным.

С уходом Володи жизнь для Анны Петровны померкла. Она не замечала смены дней, не видела солнца, не задумывалась о погоде на дворе. Связывал ее с жизнью только внук, их любимец. Мысль о нем все нарастала и охлаждала боль потери любимого мужа.

Анна Петровна все дольше разглядывал географическую карту, высматривая место, где сейчас служит внук. О воинской службе он мечтал с детства. Камчатка казалась другой планетой. Письма от него приходили редко, а встречи по пальцам можно сосчитать. Именно для него берегла квартиру Анна Петровна, зная, что служба когда-нибудь кончится, что он вернется сюда. А внук все не приезжал, отговаривался: «Успеется, впереди целая жизнь». Она-то знала, что жизнь – только миг.

Материально жить становилось все труднее, однажды Анна Петровна решила сдать квартиру внаем, прибавка к пенсии не помешает. Попала на мошенников, которые начали приватизировать ее квартиру для себя. Испугалась, после того случая никого уже в дом не пускала. В апреле ей исполнилось восемьдесят пять лет, и хоть старушка она была шустрая, все равно мотаться в город на автобусе, электричке и метро было нелегко.

Вот тогда она и воспользовалась услугой Сбербанка, которую мы с женой ей насоветовали. Дело простое. Получая деньги на отдельный счет, пенсионер может полностью избавить себя от хлопот по оплате коммунальных услуг. Достаточно оформить в Сбербанке длительное поручение, и со счета автоматически и точно в срок будут переводиться необходимые суммы. Контролировать операции можно просто – с помощью информации о платежах банком – об этом сообщается на сотовый телефон. Сколько радости было у Анны Петровны! Такое облегчение ее забот.

Однако месяца через четыре она позвонила мне, и я сразу почувствовал неладное.

– Миша, помоги мне, пожалуйста.

– Что случилось, Анна Петровна?

– Да особо ничего не случилось, только после того, как я заключила договор со Сбербанком, меня уже дважды оштрафовали за несвоевременную оплату коммунальных услуг. Я уже несколько раз обращалась в банк, но все безрезультатно. Ссылаются на компьютер и обещают разобраться. Но ничего не меняется.

Через час я с Анной Петровной был в банке. Тесное помещеньице, четыре стеклянных окошка для операторов. Работают всего двое, на остальных висят таблички с извещением о перерыве на обед. Народу много, страшная духота, очередь продвигалась медленно. Я давно не попадал в такие условия. Мне казалось, как обещали руководители страны, очереди должны были исчезнуть с приходом демократов и их рынка. Ну, разве что в кассы стадионов или на гала-концерты известных исполнителей очереди еще случались. Однако нет, они не стали приметой прошлого, а благополучно перетекли в настоящее и будущее. Сесть было некуда, только в уголке стоял маленький, почти игрушечный столик с такими же игрушечными стульями. Кое-как уговорил уже немолодую женщину, чтобы она уступила место Анне Петровне.

Показались бесконечными два часа мучительного испытания, когда малейшее неосторожное движение, необдуманное слово или желание «продвинуться» без очереди может привести к неконтролируемому взрыву эмоций нескольких десятков человек. Наконец мы прильнули к окошечку, за которым сидела женщина лет тридцати с усталым, потным лицом и, казалось, у нее было одно желание – закрыть глаза, заткнуть уши, чтобы не видеть и не слышать всего, что творится вокруг. Раза два я повторил просьбу – проверить, по какой причине со счета Анны Петровны сняты штрафы за несвоевременную уплату коммунальных услуг. Женщина-оператор смотрела на меня равнодушно-непонимающим взглядом, потом и вправду зажмурила глаза, обхватила на доли секунды лоб рукой, откинула руку и, широко открыв глаза, шипяще спросила:

– А я при чем?

– Тогда скажите, кто при чем? За этим мы к вам и пришли.

– Не мешайте работать, это не мой вопрос.

– Вы думаете, отстояв два часа, я просто так уйду? – грозно спросил я.

Все это приходилось говорить в небольшое овальное отверстие внизу окошка, куда суют документы и деньги для оплаты. Диалога на равных явно не получалось. Я постоянно нагибал голову, фокусировал слух, чтобы понять ответы на мои вопросы оператора. Но, как я понял, ответ заключался в том, что меня прогоняли. Очередь нервничала, злилась, торопила меня. Я попытался давить на жалость – подтверждал почтенный возраст Анны Петровны, объяснял, что ей очень трудно стоять в очередях. Наконец ситуация, как мне показалось, качнулась в мою сторону.

– Я позову старшего по смене, – смилостивилась женщина в окошке и ушла. Ее не было минут пять. Спиной чувствовал, как накаляется очередь, там не просто на нас роптали, там уже слышалось угрожающее рычание.

К счастью, старшая по смене оказалась более компетентным и доброжелательным человеком, может, не так утомилась от клиентов за день. Она взяла договор, села за компьютер, красивыми пальцами с изысканным маникюром и дорогими кольцами совершила некие манипуляции на клавиатуре, посмотрела на экран и сказала:

– Нашей вины здесь нет, был сбой компьютера, и платежи не прошли.

Я обомлел, переводя взгляд со старшей смены на оператора. Старшая уже собирала листы договора, чтобы передать мне:

– Я ответила на ваш вопрос?

– Постойте, постойте, – вскрикнул я. – Я не за ответом, а за помощью пришел. А кто виноват? Вы ведь виноваты!

– Нет, компьютер, – тут же ответила старшая.

– Но позвольте, Анна Петровна Поленова не с компьютером заключила договор.

– Да, но она же была «забита» в компьютер, а он дал сбой, – резонно, как тупому двоечнику, который не понимает простых вещей, объясняла мне старшая смены. – Мы-то здесь при чем? Мы простые исполнители.

– Уважаемая, но ведь компьютер – это ваш инструмент, с помощью которого вы работаете.

Холодный и липкий взгляд безразлично скользил по моему лицу. Она уже не слушала, что говорил я, упиваясь начальственным тоном своего ответа:

– Не отнимайте, пожалуйста, у нас время. Не нравится – пишите заявление. Мы его в течение месяца рассмотрим и дадим ответ.

– Но здесь все ясно, как божий день, можно сейчас все решить!

Теперь уже две женщины, два специалиста Сбербанка равнодушно отвернулись от меня и занялись своими делами. Очередь, которой надоело наблюдать нашу тягостную историю, загудела, и я понимал, что если через мгновенье не отойду от окошка, меня вырвут вместе со стеклом и подоконником. Я вынужденно повиновался.

Позднее мне пришлось применить все свои связи, чтобы выйти на начальников этого Банка и исправить их ошибку. Конечно, все исправили, Анна Петровна получила тысячу извинений и «подарок» от банка: ей вернули неправильно снятые штрафы.

Встречая Анну Петровну, я больше не спрашиваю о том, как она платит за коммунальные услуги. Она тоже не жалуется. Значит, компьютер работает нормально. А может, платит она, как и раньше, в окошечко после стояния в жаркой очереди…

Зато я спрашиваю ее о внуке. И она, светлея лицом, каждый раз уверяет меня, что он скоро, очень скоро вернется…

Письмо Чубайса

Деревня Михайловка стояла на берегу большого озера, беззащитно зарастающего камышами, но, несмотря на заброшенность, до сих пор выглядела красивой. Тамара Ивановна и Иван Сергеевич жили здесь всю жизнь. Деревня в свое время была многолюдной, с начальной школой и клубом. Иван Сергеевич покидал деревню только раз в жизни – на три года, когда служил в армии. Тамара Ивановна за шестьдесят лет больше чем на месяц из родного дома не уезжала. Когда-то здесь был богатый колхоз. Она работала дояркой, а Иван Сергеевич плотником.

Деревня в лучшие свои годы насчитывала двадцать пять дворов. Сейчас, когда пришла новая власть, все, кто мог, уехали за обещанной счастливой жизнью, побросав и дома, и землю, долгие годы бывшую кормилицей. Из окна страшно выглянуть, словно враг прошелся по селу. Справа – дом без крыши, слева – пятистенок с пустыми глазницами окон и хлопающими, оторванными ставнями. Обитаемых осталось всего пять дворов. В двух живут два брата, Никита и Владимир, немолодые уже, однако ездят на заработки в крупные города, разрываясь между деревней и работой. Еще в двух – Светлана Петровна со взрослой больной дочерью, и дед Степан, глухой старик, похоронивший здесь всех родных и сам ожидающий каждый день смерти.

В деревне уже давно пропал свет, «добрые люди» провода «свинтили» и продали на металлолом, газа отродясь не было, а год назад из-за ужасного состояния дороги в деревню перестала ездить автолавка райпо. До цивилизации, то есть до ближайшего села Демидова, где есть магазин и аптека, от Михайловки двадцать четыре километра. До деревни Ягодное, куда раз в неделю машина все еще приезжает, четыре километра, но идти надо «заповедными тропками», через лес и овраги. Куда только ни обращались брошенные на произвол судьбы жители, даже в прокуратуру. Помочь их горю, сделать хоть что-нибудь местные власти не могут, ответ один – нет денег.

В теплое время года жизнь еще терпима, но когда приходит зима и вокруг деревни начинают выть волки, которых развелась тьма тьмущая, становится невмоготу. Однако живут. Деться-то некуда. Вот и Тамара Ивановна и Иван Сергеевич всю жизнь здесь, детей не завели, в город ехать не к кому…

К прибытию автолавки ходят в Ягодное. И пенсию получать туда же, по очереди. Все в округе их знают, потому и пенсию дают, доверяют. Но все равно, если кто два месяца подряд не появится, пенсию задерживают. Думают, наверное, помер.

Однажды Тамаре Ивановне пришло письмо. Конверт большой, с картинкой, марки на нем красивые, разных штемпелей со всех сторон понаставлено. А надо сказать, что писем они с Иваном Сергеевичем лет двадцать не получали, газет они тоже не читали. Телевизор у них был, но при отсутствии света превратился в копию известного полотна Малевича.

Вручая Тамаре Ивановне письмо, водитель автолавки, он же и продавец, и почтальон, сказал:

– Ну что, Тамара Иванна, до Чубайса дошла? Теперь-то уж точно свет вам проведут.

– А кто это – Чубайс?

– Да ладно придуриваться-то. Этого рыжего каждая собака в России знает. Столько «добра» этот злыдень России понаделал, что только глухой о нем не слышал.

Тамара Ивановна не стала спорить со знающим человеком, осторожно взяла конверт и положила в сумку, решив, что если такой важный человек написал ей письмо, то читать его надо обязательно вместе с Иваном Сергеевичем. Вдруг радость какая – а радостью, как хлебом, положено делиться.

Придя домой, вытерла она дочиста старенькую клеенку на столе, посадила напротив Ивана Сергеевича, зажгла свечку, вскрыла конверт, надела очки и стала читать. На бланке было написано:

«Россия, деревня Михайловка Демидовского р-на

Евсеевой Тамаре Ивановне»

Это адрес. Потом стоял длинный номер. А дальше само письмо:

«Уважаемая Тамара Ивановна!
Обращается к Вам Анатолий Чубайс, Председатель Правления РАО “ЕЭС России”. Я пишу Вам, чтобы объяснить, для чего РАО “ЕЭС России” проводит реформу электроэнергетики и почему она не приведет к “обвальному росту цен”, которым сейчас пугают людей многочисленные политики и экономисты.

По инициативе РАО “ЕЭС России” Правительство принимает трехлетнюю программу сдерживания тарифов на электроэнергию на 2004–2006 гг. Это важная часть нашей реформы. Суть плана – в том, чтобы цены на электроэнергию в России росли медленнее, чем цены на другие товары и услуги. По нашему плану уже в 2006 году рост энерготарифов составит 7–7,5 %, что не превысит прогнозируемого Правительством уровня инфляции.

По нашим расчетам, три года – это минимальный срок, который нужен для того, чтобы обуздать энерготарифы по всей стране – без ущерба и для Вас, и для РАО “ЕЭС России”.

Подчеркиваю: мы не даем невыполнимых обещаний, мы говорим о сдерживании тарифов, но не обещаем, что цены на электроэнергию остановятся раз и навсегда. Ведь все дорожает, включая и топливо для наших электростанций – газ, уголь, мазут. Тем не менее, мы проводим программу сокращения собственных затрат во всех энергокомпаниях РАО “ЕЭС России”. Благодаря этому нам удалось только в 2002 году сэкономить порядка 14 млрд. рублей. Эти средства направляются на проведение ремонтных работ в энергокомпаниях, замену устаревшего оборудования, кроме того, мы приняли решение направить часть этих денег на реализацию программы сдерживания тарифов. Уже с 1 ноября в пяти регионах России – Санкт-Петербурге, Свердловской, Ленинградской, Нижегородской и Пермской областях энергокомпании поставляют потребителям электроэнергию на 20 % дешевле. Это стало возможным потому, что за последние несколько лет мы научились работать без авралов. Мы ввели в строй первую очередь Бурейской ГЭС – станции, которая обеспечивает недорогой электроэнергией Дальний Восток. Мы достраиваем вторую очередь крупной Нижневартовской ГРЭС в Тюменской области. Мы начали восстанавливать единое энергетическое пространство бывшего СССР: РАО “ЕЭС России” уже управляет энергетическими мощностями в Грузии и Армении, ведет переговоры о том же в Казахстане и на Украине.

С началом реформы энергетика уже стала одной из главных движущих сил экономики России.

Во всем, что мы делаем, нам очень нужна Ваша поддержка. Именно об этом я и хотел рассказать Вам в своем письме.

Всего Вам доброго.
С уважением, Анатолий Чубайс».
И подпись.

Прочитав письмо, Тамара Ивановна перевернула лист лощеной дорогой бумаги, но на обратной стороне ничего не обнаружила. Только что не попробовала лист на зуб, как герой известной советской комедии.

– А кто такой Анатолий Чубайс? – непонимающе спросил Иван Сергеевич.

– Владимир с автолавки говорит, что большой начальник, и его знают во всей России.

– А что про нас в письме прописано?

– Да вроде ничего. Ты погляди, Иван, может, я чего пропустила.

Иван Сергеевич взял осторожно листок в руки, но корявые старческие пальцы не могли удержать его, глянцевый лист скользил и выворачивался из искореженных тяжелым трудом рук крестьянина. Тогда он положил письмо на клеенку и, щурясь с непривычки, начал медленно по слогам читать. Прочитав до конца, посмотрел на жену, почесал затылок, пожал плечами, сказал задумчиво:

– Тамара, ведь письмо написано тебе лично. Значит, он знает о нас? Не будет же он писать незнакомым людям? Но о нашей деревне ничего не прописано. Про Грузию и Армению есть, а о нас ничего…

– А может, нам свет дадут с Бурейской ГЭС, – перебила его Тамара Ивановна.

– Эк, хватила. Эта ГЭС на Дальнем Востоке, он сам об этом пишет.

– Ну и что, свет-то откуда угодно может прийти.

– А как он, по-твоему, приходит? По проводам. Это столько же их надо, чтоб с Дальнего Востока нам свет протянуть? Да, мудреное письмо.

Иван Сергеевич подпер подбородок кулаком и стал смотреть в окно, на заросшую крапивой и бурьяном улицу, потом спросил:

– Тамара, когда шла домой, братьев не видела? Они ездят везде, должны знать, что в России делается, какая техника появилась. Может, уже на расстоянии электроэнергию передают, без всяких проводов?

– Да, видела, Никита дома, приехал за инструментом. Завтра утром уедет. А Владимир что-то давно не приезжал.

– Надо звать, всех надо звать, может, чего доброго подскажут.

Через час не только Никита, но и все оставшиеся обитатели заброшенной деревни, кроме Владимира, устроились в маленькой «зале» у Тамары Ивановны и Ивана Сергеевича вокруг стола, который по этому случаю хозяйка накрыла чистой, вышитой яркими цветами скатертью. Письмо прочитали вновь. Все недоуменно молчали. Вдруг Никита, на которого смотрели, как на человека много повидавшего и потому всезнающего, хмыкнул:

– Да тут о нас ни слова. Дурилка это!

– А зачем в такую глухомань дурилки писать? Им, наверное, есть чем заняться, – не поверил Иван Сергеевич. – Ты посмотри, Никита, посмотри внимательно, может, мы чего не разглядели. Там же не шутники сидят, там же люди умные. И конверт дорогой, и бумага царская.

Никита еще раз осмотрел письмо и нервно засмеялся.

– Чего?! Чего ты, Никита, расчухал? – воззрились на него сельчане с надеждой.

– Так это же Чубайс письмо написал!

– А кто это? – спросила Светлана Петровна, не отпуская руки больной дочери, притулившейся к ее плечу.

– Как кто? Это тот, что придумал ваучеры, помните или забыли? За каждый из них обещали дать по две машины. Благодетель русского народа! Спасибо добрым людям, я свой ваучер сразу отоварил, две бутылки водки получил, – быстро, словно автоматной очередью, выпалил Никита.

Тамара Ивановна вздохнула:

– А у нас с Иваном они так и лежат вместе со старыми облигациями, теперь уж и водки за них не дадут.

Никита продолжил:

– Враг – вот он кто такой. Вражина! Уничтожить страну смог без войны, все на благо американцам.

– Ну, ладно, Никита, не заводись, – попросила Тамара Ивановна. – Был бы врагом, давно бы в тюрьме сидел, что выдумывать-то.

– Много ты, Тамара, знаешь. Живешь, как собака, думаешь, что само так случилось, никто не помог в этом?

– Да неужто он один такое совершил?

Никита поглядел на нее:

– Наверное, не один, много их. А в памяти вот он остался…

Повисла тишина.

Неожиданно для всех дед Степан, сидевший тихо и напряженно вглядывавшийся в говорящих, потому что ничего не слышал, громко крикнул:

– Бабоньки!

Все повернулись к нему. Больная дочка Светланы Петровны испуганно вздрогнула.

– Бабоньки, вы уж проверяйте меня, нехорошо мертвым в избе лежать. – На него замахали руками, но он продолжал. – Деньги на копку могилы я в шкаф положил. Хорошо бы летом умереть, но кто знает, когда она придет. А гроб в сарае, на вышке, – разъяснил односельчанам свою просьбу Степан и опять умолк.

– Одно не пойму, – задумчиво проговорил Иван Сергеевич, почто этот Чубайс Тамаре письмо написал? Если свет делать не собирается, зачем ему ее поддержка? И как она его поддержит, если у нас даже дороги нет? Вот ведь загадка.

Они не знали и не понимали, что не им нужен Чубайс, а они – ему. Ведь в стране начались очередные «выборы в слуги народа»…

Тяжелый день

Восьмидесятые ушли в историю, но вспоминаются со щемящим чувством просветленной радости. Это было времясильных эмоций, профессиональных свершений, уверенной в себе молодости. Хотя, конечно, и омрачающие, тяжелые переживания случались. Но горечь неудач развеялась, а добрые воспоминания сохранились в памяти, как драгоценный осадок минувшего.

В эти годы на заводской территории шло огромное строительство. Завод, основанный Николаем Ивановичем Путиловым, пережил времена Российской империи, революции, оказался на переднем краю обороны города в Великую Отечественную войну, сегодня полностью перестраивался.

Не было такого места, где бы строители что-то не переделывали.

Завод являлся лидером по выпуску мирной продукции на всю страну, однако все знали, что цеха и производства перестраивают под оборонку, хотя эта информация находилась под грифом «секретно». В заводских цехах выпускали новые образцы танков, а также турбины для подводных лодок и еще много чего, необходимого армии и флоту, то есть Родине. Строительство и реконструкция велась без остановки и днем, и ночью, прямо на действующем производстве, где работало почти сорок тысяч человек, да еще армия строителей со своей, по тем временам, современной техникой. Вся эта людская масса располагалась на пятачке земли. Для того чтобы ничего не сорвать, не разрушить, не наделать бед, чертились графики, новые образцы танков, согласовывались переходы через заводские «улицы» всевозможных сетей, проводились совещания, летучки, пятиминутки. Вся заводская территория была разбита на четыре строительные зоны, каждая из которых была закреплена за генеральным подрядным управлением, которое подчинялось строительному тресту, тот главку, ну и так далее, по ступенькам, до политбюро партии, руководившей страной.

Начальником одного из таких управлений был тридцатишестилетний Алексей Петрович Зорин. Чуть ниже среднего роста, коренастый, на крупной голове темно-русые волосы, волевой подбородок, прямой, с чуть заметной горбинкой нос, цепкий взгляд голубых глаз. Когда улыбка освещала его лицо, оно становилось добродушным, и на щеках появлялись ямочки. Он знал об этом, потому улыбался редко. Чаще был молчалив, сосредоточен. Работа для него начиналась в восемь утра, заканчивалась по обстановке, но раньше двенадцати домой он не попадал. Только молодость спасала организм от такой нагрузки.

Партия зорко следила за делами на заводе, проконтролировать строителей тоже не забывала. По вторникам на заводе проводили оперативное совещание, связанное со строительством и реконструкцией производств и цехов. Многолюдные совещания всегда проходили в кабинете генерального директора, хотя в большом здании заводоуправления, недалеко от приемной, располагался огромный зал заседаний. Завсегдатаи говорили, что традиция проведения совещаний у генерального появилась, когда кабинет вместе с хозяином находились в другом месте, и являлся самым большим помещением. Надо отметить, что каждый вторник на совещании присутствовал и сам генеральный. Это был местный обычай. Редкие исключения были, иногда мешали командировки или отпуск. От строителей во главе стола всегда располагался заместитель начальника главка, так накоротке называли главное управление строительства. Нет, это не был «свадебный генерал». Строительство на заводе вели десятки субподрядных организаций, принадлежащих различным министерствам и ведомствам страны. В пиковые моменты число работающих доходило до десяти тысяч человек. И всей этой армией нужно было управлять, координировать деятельность. Работа этого человека чем-то напоминала работу дирижера огромного оркестра. К нему по всевозможным линиям связи стекалась информация обо всех проблемах. Теоретически, он за все был в ответе, на практике иногда бывало иначе, однако только он мог миловать, поощрять и наказывать. Будучи во главе строительства, как и любой человек такого ранга, совершал ошибки при принятии решений, но кто их мог оспорить. Последнее слово всегда было за ним.

Долгие годы во главе штаба стройки на заводе находился первый заместитель начальника главка, умнейший и опытный руководитель, которого знали и уважали все: и инженеры, и рабочие. Но возраст берет свое, и уже год как его заменил заместитель, но без приставки: амбициозный мужчина средних лет, действительно, успешно закончивший многие городские стройки. Да к тому же, партия на такие должности случайных людей не назначала.

Очень часто приезжали «почетные гости» – чиновники из министерств, представители партийных органов. Бывало, как правило, в конце года совещания шли по несколько часов без перерыва. Кондиционеры не справлялись с обменом воздуха, присутствующие походили на рыб в аквариуме, которым нечем дышать. Пытались открывать окна, но сходящие с конвейера тракторы наполняли помещение таким шумом, что руководителей не было слышно, да еще обдавали дымом и гарью, и окна тут же закрывали. Итог всех совещаний был один: надо построить, надо реконструировать, надо смонтировать, надо все выполнить в срок, а лучше досрочно. В случае невыполнения сроков: исключить из партии, снять с работы, наказать выговором. Но выговоры и замечания были, как комариные укусы, незаметны и бесследны. Каждый вторник толпа руководителей строительных организаций шли на совещания, как на «Голгофу», не зная, с чем уйдут.

В очередной вторник заместитель начальника главка Константин Викторович Ершов приехал на заводскую территорию на час раньше. Появился он без предупреждения, что-то не сработало: то ли связь, то ли помощники. Скорее всего, возвращался с очередного объекта, где проводил совещания, и в главк возвращаться не стал. В обход по стройке он отправился один. Пока сообщили о его приезде, пока его нашли, был он уже на взводе. А может, завели его раньше, в другом месте. Когда Алексей Петрович добрался до начальника главка, тот уже распекал начальника участка. Голос у Константина Викторовича был «луженый», под стать фигуре. Был он мужчиной двухметрового роста, косая сажень в плечах. Увидев Алексея Петровича, даже не поздоровавшись, зарычал, словно медведь из берлоги.

– А, вот ты где, посмотри, как ведут кладку! Они что, совсем разучились работать?!

Зная непростой характер Константина Викторовича, Алексей Петрович решил промолчать.

– Ну, чего молчишь, сказать нечего?

– На мой взгляд, Константин Викторович, под штукатурку нормальная кладка, – выдавил из себя Алексей Петрович, но лучше бы он этого не говорил.

– Люди добрые, поглядите на него, это он считает нормальной кладкой! Да разобрать надо все к чертовой матери, и за такую работу всех выгнать, а тебе строгача влепить, – указал он пальцем на Алексея Петровича.

Он еще что-то хотел добавить, но в это время подошел управляющий трестом и переключил разговор на себя. Алексей Петрович, вздохнув с облегчением, думая, что наконец-то его муки закончились, собрался отойти от начальства. Но, видимо, такой уж случился день.

– Зорин! – услышал он зычный голос Константина Викторовича, – ты куда, парень? Ну-ка, подойди ко мне.

Алексей Петрович подошел. Стоять рядом с высокорослым начальником ему было неудобно, приходилось задирать голову, чтобы видеть лицо говорившего, так как тот был на эту самую голову выше.

– Где монтажники? Почему не работают? Опять площади не передали под монтаж? – посыпались вопросы.

Алексея Петровича стала уже раздражать начальственная наглость.

– А вы сами с трех раз догадайтесь, где монтажники? – вдруг дерзнул парировать начальнику подчиненный.

– Что ты сказал?

– Да ничего, это вы уже минут двадцать орете, словно петух вас в одно место клюнул.

– Что ты такое говоришь, – прошипел Константин Викторович, наклоняя голову и слегка сгибая колени, чтобы ближе разглядеть говорившего.

– Что слышите. То вам кладка не нравится, то монтажников начинаете искать в этом цехе, из которого они ушли месяц назад, сделав свою работу.

Управляющий, подойдя ближе к Алексею Петровичу, потихоньку дернул его за рукав.

– Григорий, кто это? – вдруг обратился высокий начальник к управляющему.

– Начальник управления, Константин Викторович, – отрапортовал тот.

– Я знаю, что начальник. Он твой работник?

– Мой, мой. И хороший работник.

– Да гони ты его к хренам собачьим. Ишь, говорить научился, больно много гонору у него.

Внутри у Алексея Петровича закипело негодование. Ну и пусть большой начальник, однако, кто ему дал право так разговаривать, словно дикарей поучает. За последний год, время кураторства Константина Викторовича, он довольно часто встречался с ним. Не однажды видел, как, порой из-за пустяков, тот съезжал с катушек и начинал метать громы и молнии во все стороны. Но до поры такое общение обходило Алексея Петровича стороной. Обходило до сегодняшнего дня. Полный негодования на несправедливый разнос, скорее даже на пренебрежительное к нему отношение, он отстал от начальников, неловко поглядывая на своих подчиненных, которые слышали весь разговор. Однако день не закончился, и инциденты, возникшие при обходе, как оказалось, были цветочками. Властно начав совещание и проверяя выполнение решений предыдущего, Константин Викторович зацепился за срыв срока по представлению фронта работ сантехникам. Там и срыва-то не было, исполнители уверяли здесь же, на совещании, что работа сделана, бумагу не успели подписать, но Константина Викторовича уже было не остановить.

– А ты, Григорий, его защищаешь, – обратился он к управляющему, добавив несколько крепких слов, – запишите в протокол: объявить Зорину выговор за несоблюдение сроков при выполнении работ в соответствии с протоколом.

– Константин Викторович, – вежливо обратился к нему управляющий, – но вы же не правы, работа выполнена в срок.

Развернувшись к собравшимся, удивленно подняв брови, замначальника главка рявкнул:

– Для глухих повторяю – выговор!

– Да, видимо, правильно говорят, и у мужчин бывают критические дни, – довольно громко сказал осмелевший от унижения Зорин.

Кто-то захихикал, кто-то засмеялся, улыбнулся даже генеральный директор, который до этого не обращал ни на кого внимания: он рассматривал и подписывал стопку бумаг.

– Чего он сказал? – прищурив глаза, спросил Константин Викторович у управляющего трестом. Тот пожал плечами.

– Чего ты сказал, про какие дни? – обратился Константин Викторович уже к самому молодому начальнику.

– Я сказал, что у мужчин тоже бывают «критические дни», поэтому они позволяют себе такое истеричное поведение, – четко произнося слова, громко повторил Алексей Петрович свою мысль, так, что не понять этого уже было нельзя.

Кабинет заполнила гробовая тишина.

– Вот, значит, ты до чего договорился. Язык свой распустил, словно болтало, знай, мальчик мой, таких как ты, я встречал десятками и сотнями. Думаешь, умную вещь сказал? От греха подальше выйди вон отсюда, учитывая мои «критические дни», чтобы побольше тебе не получить.

Алексей Петрович гордо пошел к выходу в тишине, предвещавшей грозу. Такого не случалось никогда. На совещании могли обругать, могли снять, наказать, бывали случаи, когда снимали с работы, но чтобы выгонять специалиста высокого ранга, как нашкодившего на уроке ученика, такого не было никогда. Какие действия будут предприняты после этого, оставалось только предполагать.

У Алексея Петровича сердце стучало так, что он думал: еще секунда, и оно разорвется в груди. Виски сжало железными обручами. Да к тому же гнев душил его так, что хотелось взять в руки палку и стукнуть по голове дурака-начальника, смачно обматерить, иронично подколоть. На языке уже вертелись готовые слова, горячие, как угольки, и остренькие, словно перчик. Уже спускаясь по лестнице, подумал: а что это даст? Даже если ты сто раз прав, что толку? Правду говорят: «тот прав, у кого больше прав». После того, как он громко захлопнул за собой дверь заводоуправления, у него появилось странное чувство стыда за свое невыдержанное поведение. Оно расширялось, наполняло мозг. Зорин какое-то время пытался себя оправдать, говоря, что не он зачинщик. Но внутренний голос спорил: «сам-то ты хорош, промолчал бы, чего стоило прижать язык, знаешь ведь, что спорить с начальством – плевать против ветра». Стыд, обида волнами распирали черепную коробку. Упрекая, выговаривая, находя малейшие зацепки для оправдания своих действий и слов, Алексей Петрович понимал, что все это не останется без следа, не забудется, да и «добрые люди» напомнят заместителю начальника главка о дерзости молодого человека.

Идя по заводу, он говорил себе:

– Все, успокойся, уже случилось, не казни себя, дело сделано.

Вечером, принимая рапорты с объектов о проделанной работе, он действовал на автомате. Изнуряющие мысли не давали покоя. В голове происходил нескончаемый внутренний диалог. Алексей Петрович невольно возвращался к ситуации разговора с начальством. Он отгонял эти мысли, но они возвращались.

Звонили знакомые и приятели, присутствующие на совещании, успокаивали, выражали на словах поддержку. Зорин понимал, что это дежурные слова, никто не пойдет защищать его, промолчат, от этого становилось еще противнее.

Позвонил секретарь парткома, с которым они были в дружеских отношениях.

– Ну, ты даешь, Петрович, кто тебя дергал за язык!

– Да, хрен его знает.

– Держать себя в руках надо.

– А ему – не надо?!

– Он начальник, к тому же член обкома. Держись, я переговорю с управляющим, чтоб сильно тебя не рубили.

– А что, думаешь, могут порубать в капусту?

– Да все могут, смотря за что зацепил.

– За что там зацепил-то?

– Унизил, на смех поднял при всем честном народе. Это быстро до верхнего начальства дойдет, там тоже посмеются, но для порядка дадут команду наказать.

– За что? За пару слов?

– Пара слов бывает обиднее матюгов.

Управляющий трестом так и не позвонил. Все оставалось в жуткой неопределенности. Зорин позвонил сам, но референт управляющего, добрая женщина, относившаяся ко всем по-матерински, посоветовала:

– Не лезь пока, пусть все уладится и успокоится.

Зашел Михаил Эфрос, приятель из монтажного управления, принес бутылку коньяка.

– Давай, по граммульке, может, полегче станет.

– Да вряд ли, Миша, и желания особого нет.

– Петрович, расслабиться надо.

– Надо, но коньяком не буду.

– Ну, тогда не бери в голову слова начальника. Думаю, тебе ничего не будет. Ты его круто высмеял и по делу, он постесняется рассказывать об этом инциденте. Сделает вид, что ничего не произошло. Вот увидишь, все тихо забудется. Работай спокойно.

Миша посидел еще полчаса, кроме Эфроса никто не заходил, может, было некогда, как обычно, дела увлекли, а может, испугались, попрятались друзья-приятели.

Поздно вечером, уже выйдя на улицу, Зорин вдруг судорожно стал вспоминать, закрыл ли дверь кабинета, позвонил ли охране. Пришлось возвращаться, чтобы убедиться. Оказалось, что сдал и позвонил. Нервы.

Несмотря на поздний час, трамвай оказался переполненным. Алексей Петрович с трудом втиснулся в него, как только двери закрылись, его прижали к ним так, что он закричал от боли.

– Да что же за день такой сегодня невезучий, – огорченно подумал Зорин. – Нигде покоя нет.

Выбираясь из трамвая на своей остановке, пробиваясь через плотное и потное скопление тел трудового народа, он долго не мог отдышаться. Чтобы успокоиться, сел на скамейку. Опять рас-переживался. Сейчас он уже знал, как должен был бы вести себя. Главное, мучило другое: чем все разрешится. Такое добром не кончается. Он был уверен, слов о «критических днях» ему не простят. Откуда они попали на язык, где-то услышал недавно. Неужели уволят? За слова, может, и не уволят, но найдут другую причину. Он вяло подходил к своему дому.

Как успокоиться, где найти лекарство, почему плохие мысли лезут в голову быстрей хороших? С этим размышлением он вошел в подъезд родного дома.

– Стоп, хватит гнать тоскливую волну, – сказал Алексей Петрович вслух, – еще не хватало расстроить Машеньку и девчонок.

Зашел в лифт, отшатнулся от себя в зеркале. На него смотрело уставшее, посеревшее лицо, на висках седые волосы, под нижней губой уже определилась морщина, под носом не выбритый клок волос.

– Ужас, красавец-то какой, испугаться можно. Да, с такой мордой, в двенадцатом часу – самая пора приходить домой. Хорошо, что по дороге никого знакомых не встретил, а то напугал бы людей, – подумал молодой руководитель.

Дверь он открыл своим ключом, но, несмотря на поздний час, Машенька ждала его. Она улыбалась ему своей лучезарной улыбкой и обняла.

– Добрый вечер, Лешенька.

– Добрый вечер, Маша.

– Леша, сегодня нет в кранах горячей воды, я для тебя нагрела холодную в кастрюлях, помогу тебе отмыть твою заводскую грязь.

– Хорошо, Маша, – вяло ответил молодой мужчина.

Он быстро снял с себя потную одежду, накинул халат и пошел в ванную комнату.

Ласковые руки жены намыливали его жесткие волосы душистым мылом. Он с давних пор привык мыть голову мылом. Маша не отговаривала его, хотя сама мыло для этих целей не использовала, в магазинах появился шампунь.

– Леша, закрой глаза. Щипать твое мыло будет.

Теплая вода потекла по голове, побежала по плечам.

– Ниже, ниже наклони голову, – слышал он голос жены.

– Как же похоже на мамины слова, – подумал Алексей, – она делала также и говорила так же, когда отмывала его от дорожной пыли, принесенной им с деревенской улицы.

– Все, дальше сам, – сказала Маша, – я подогрею тебе ужин.

Он пришел на кухню посвежевший. Машины руки и вода смыли грустные мысли.

– Наши девочки спят, Машенька?

– Не дождались тебя, Алеша, уснули. Ты так говоришь, как будто они у нас в детский сад ходят.

– Для меня они маленькие девочки.

– Совсем малюсенькие, Анюте шестнадцать, уже первая любовь наверняка есть.

– А что, она даже тебе об этом не говорит?

– Даже мне.

Зорин повернул лицо жены к себе. Они смотрели друг на друга счастливыми глазами. Маша взяла его за руку, погладила ее, прикоснулась к щеке мужа губами. Он попытался обнять свою любимую, но та выскользнула из его объятий.

– Леша, Леша, подожди, родной.

– А ты помнишь, Машенька, как я тебе в шестнадцать лет в любви признался?

– Такое не забудешь. – Она улыбалась, глядя на него. – Темная-претемная улица в холодный декабрьский вечер, замерзшие пальцы рук, белым инеем покрытое лицо, а рядом мальчишка, похожий на медвежонка, шепчет в ухо слова про любовь. Смешно и сладко.

– Что поделаешь, любовь времени года не выбирает.

– Все, не будем про любовь, садись на свое любимое место у окна.

– Ты не убегай, побудь со мной.

– Хорошо.

– Солнышко мое, спасибо, – он поцеловал ее в щеку и стал ужинать.

– Ты знаешь, я сегодня шла с работы и надумала заглянуть в театральную кассу. Представляешь, – она торжественно перевела взгляд на потолок.

– И что, Маша?

– Ты не поверишь, на какой спектакль я купила билеты!

Он радовался ее детскому счастью, любовался ею, словно прекрасной картиной, которая вытягивала из его униженного, оскорбленного сердца недавние тяжелые переживания. Его любимая Машенька наполняла все вокруг светом любви. Обычное домашнее платье, обыкновенная прическа, но она была краше любой королевы. Радостный, негромкий голос поднимал настроение, детский, заливистый ее смех врачевал душу. Родив двух детей, прожив в браке почти два десятка лет, она сохранила красоту и обаяние двадцатилетней девушки.

– Ну, догадайся же!

Он, для приличия, нахмурил брови, тоже посмотрел на потолок, улыбнулся.

– Машенька, честно скажу, не догадаюсь.

– Ну, ты хоть попробуй.

– Ты же знаешь, я очень хочу попасть в БДТ, все равно, на какой спектакль.

– Вот, вот, уже теплее, угадал. А теперь угадай, на какой спектакль.

– И угадывать не буду, там все спектакли лучшие. Я уже счастлив.

Жена продолжала кокетливо-обольстительную игру.

– Ну какой же ты все-таки глупый, недогадливый.

Он смотрел на нее и просто улыбался.

– Я купила билеты на спектакль «Дачники»! – торжественно раскрыла тайну жена.

– Ого, как же тебе это удалось?

– Сама не знаю. Видимо, кто-то резервировал билеты, а в последний момент отказался, впрочем, точно не могу сказать. Увидела два билета с буквами БДТ и сразу купила, а потом уже поинтересовалась, на какую пьесу. Представляешь, там играют Стржельчик, Борисов, Демич, Басилашвили, Малеванная.

– Какая же ты прелесть, моя Машенька! А Кирилл Лавров не играет в этом спектакле?

– Ну, Леша, ты же видел этот спектакль по телевизору.

– Конечно, видел.

– Тогда зачем спрашивать?

– Извини, но телевизор, это не живая сцена, а в какой день будет спектакль?

– В самое лучшее для тебя время, в воскресенье вечером.

– Спасибо тебе, ты у меня самая замечательная.

Леша прижался к ней, она не сопротивлялась, не отталкивала, подняв руки, гладила его лицо, волосы на висках. Он целовал ее губы. Она, приложив свой палец к его губам, вдруг спросила:

– У тебя был тяжелый день?

Он улыбнулся.

– От тебя трудно скрыть что либо.

– За столько лет мне каждое движение твое знакомо. Могу по глазам определить, хорошо тебе или плохо.

– Ты волшебница. А про тяжелый день что сказать? Наверное, он был такой же, как предыдущие, только добавился разговор с заместителем начальника главка. Рядом с тобой все плохое улетучивается, и я уже не пойму, было ли это со мной?

Он расцеловал ее глаза, нос, щеки, крепко сжал в объятьях.

– Леша, пойдем отдыхать, скоро уже утро.

Алексей с надеждой подумал, что новый день всегда лучше прожитого. Он принесет решение трудных вопросов, завершение некоторых работ на участке, он будет обязательно солнечным и теплым.

– Пойдем, родная. Как говорится, утро вечера мудренее.

Село Марусино

Село Марусино находится в четырех километрах от города. Вернее, на этом расстоянии от дорожного указателя, оповещающего о городской границе, расположено двухэтажное здание Муниципального совета сельского поселения с таким названием. Если не обращать внимания на указатель, то можно смело утверждать, что село – окраина города, так как никаких полей или лесополос между ними нет. Вдоль дороги, ведущей от города к центру села, справа и слева стоят дома-дворцы, обнесенные высокими кирпичными заборами. Некоторые напоминают дворянские усадьбы. К какому населенному пункту относятся придорожные дворцы, никто не знает, даже владельцы, однако по закону находятся они уже в области. И вот ведь удивительное дело – дорога, идущая вдоль дворцов, всегда поддерживается в идеальном состоянии. Это касается, и асфальта, и разметки, и въездов. Каждое лето на ней дежурят машины, подрезающие разбитый асфальт и укладывающие новый. Всем понятно, что ни у области, ни у города финансовых возможностей на подобный непрерывный ремонтный процесс нет, видимо, жители чудо-домов используют дополнительный административный ресурс: ведь богата Россия, и как для себя любимых не попользоваться ее богатствами! Однако хорошая дорога заканчивается метров за двести до начала села. Проезжаешь последний дворец, а дальше – «стиральная доска», как в обычной сельской местности. А может, даже и хуже… Даже обочин нет. Дорога, она же центральная улица села, служит и для людей, и для скота, и для машин. Тоже знакомая картина.

При советской власти в этом селе находилась центральная усадьба совхоза. Многие сейчас уже забыли, наверное, что совхоз – сокращенно: советское хозяйство. В отличие от колхоза, где коллектив колхозников вел общее хозяйство, совместно владел землей, оборудованием и скотом, сам управлял своими делами и распределял доходы, совхоз являлся предприятием государственным. Здесь работники были наемными и получали фиксированную зарплату. Так вот, Марусино было центром хозяйства, расположенного в нескольких деревнях.

Оно находится на возвышенности, и если, проезжая, остановиться недалеко от пруда, то с высоты этого места можно увидеть город, часть залива и дальние деревни, раскинувшиеся меж просторных полей и небольших пригорков. Вблизи села в конце семидесятых, когда совхоз успешно работал и создавал богатства страны, для жителей были построены два десятка пятиэтажных панельных домов, Дом культуры, большая школа, двухэтажный детский сад, механические мастерские, овощехранилище, скотный двор и еще много чего. В то время внедрялся в жизнь правительственный наказ о сближении города и деревни, что повлекло за собой явную нелепицу, трудно совместимую с сельским образом жизни: так называемые «поселки городского типа». Решения партии тогда выполнялись четко, вот и в селе открыли филиал обувной фабрики, а в пустующих помещениях второго этажа конторы совхоза стало работать швейное производство.

Константину Федоровичу, генеральному директору крупной строительной фирмы, по дороге на дачу часто приходилось проезжать через Марусино. В ясные солнечные дни и в добром настроении он всегда останавливался на самом верху, у пруда, и любовался окрестностями. Несколько раз оставался подольше. От местных жителей узнал, что когда-то здесь в центре стоял барский дом, близ мелководной речки находилась церковь. Но по мере внедрения демократических принципов, жизнь в селе стала угасать, нет дела властям до деревенских жителей, в городах-то порядка нет. Всю страну захлестнул рынок. Вот и хиреет село Марусино.

Разорение началось с полей. Некогда благодатные пашни ныне зарастают сорняками, вдоль дорог стихийные свалки. Могильной тишиной веет от простирающихся до горизонта невозделанных земель. Особенно страшно осенью, когда на полях вражьими полчищами выстраиваются, похожие на скелеты, сухие, шипящие под ветром остовы борщевика, с весны неумолимо захватившего брошенные человеком поля. По угодьям не пройти, вместо ржи и пшеницы «растут» старые свалки из автомобильных покрышек, консервных банок, тряпок, пластиковых бутылок. Остается в бессилье сожалеть о временах, когда совхоз гремел на всю страну, удивляться, куда делся свинокомплекс, крупнейший в Европе.

Но не только на полях, но и в самом селе произошли очевидные перемены. Летом вокруг покинутых домов жгуче разрастается крапива, наливается зловещей силой репейник, клены облюбовали для своих «родильных домов» не только крыши, но и козырьки домовых подъездов. Мостики через дренажные канавы прогнили. А улицы, расходящиеся от центра лучами, разбиты до такой степени, что легковые машины, отчаянно пробирающиеся по ним, выписывают такие замысловатые кренделя, от которых у очевидцев дух захватывает. Вокруг домов, где живут пенсионеры, разномастный штакетник шатается как пьяный.

Жалкое зрелище представляет некогда величественное здание Дома культуры. Добротное, кирпичное, оно уже давно стоит с выбитыми окнами, по всему видно, что проникают в него не только ветер и дождь, но и охочие до чужого или любители расслабиться вне дома.

Панельные пятиэтажки отслужили положенный срок эксплуатации и давно потеряли полагающийся домостроению вид. Нет водосточных труб, еще на заре «перестройки» сданных предприимчивыми селянами в пункты по приему металлов; рассыпалась асфальтовая отмостка по периметру зданий, и дождевая вода беспрепятственно попадает в подвалы. Балконы, застекленные по бедности обитателей квартир «чем Бог послал», дополняют картину запустения. Не на чем остановить взгляд. Да и кто исправит это одичание, молодежь почти вся разъехалась. Однако в школе жизнь еще теплится, благодаря тому, что привозят сюда учеников из других деревень и сел. Детсад готовится к закрытию. Единственная за двадцать лет добротная новостройка – часовня на месте церкви. Говорят, деньги дал бывший житель села, может, какой грех замолить, а может, и вправду, в Бога верует.

Пережило село войну, за короткий срок после нее поднялось краше, чем было. Здесь жили люди с крестьянской закалкой – выращивали зерно, косили травы, работали на ферме, кормили город. И вот – хватило двадцати лет, чтобы все пришло в упадок. А село-то не в глухомани, куда не добраться, а рядом со второй столицей государства.

В последнее время, проезжая через Марусино, Константин Федорович, по зову своей творческой натуры, в мыслях стал строить планы, как обновить, вернее, оживить село. Что снести, что воздвигнуть? Эти планы он называл «мечтательными». Так как объемы работ на городских объектах были огромными, и, казалось, не будет им конца, могла ли дойти очередь до деревни?.. Но, как говорится, «человек предполагает, а Господь располагает».

Однажды в городе, где работала строительная фирма Константина Федоровича, сменился глава. Градоначальники и раньше менялись, для смен причин много. И все б ничего, может, в каком другом месте это прошло бы незаметно, но только не в нашем блистательном городе. Каждый новый руководитель Северной столицы, приходя к власти, почти всегда уделял первостепенное внимание вопросам строительства. При одном даже слоган придумали: «Если город строится, значит, город живет».

Но новый градоначальник заявил, что правительство должно в первую очередь поддерживать наиболее эффективные проекты, думать о сохранении исторического центра, об охране памятников, об уборке снега на улицах, и, конечно, следить за состоянием крыш. В городе жилья хватает, заявил он, и если кому-то надо строить дома, пусть не забудет возвести рядом школу с детским садом, поликлиники, спортивные залы, и библиотеки, а также уложить дороги. Нечего тратить деньги из городского бюджета на социальную инфраструктуру. А еще он сказал, что сегодня законы разрешают собственнику строить все, что тот хочет и когда хочет, и что надо корректировать эти законы.

Поэтому строители потянулись в область, где хоть от стройки прибыль была поменьше, но творческие амбиции никто не стеснял. В глухомань не залезали, там и своих домов с пустыми глазницами хватало. Все больше норовили начать строительство в близлежащих от мегаполиса городках или сразу за городской чертой на пустых полях, спешно переведенных из сельхозугодий в земли населенных пунктов. И стали расти «вавилонские башни» на некогда совхозных угодьях. Увидел бы Хрущев свою мечту, вот бы обрадовался: наконец-то объединили город и деревню!

В общем, «хотели, как лучше, а получилось…» На сельской земле с ее хрупкой природной инфраструктурой стали строить продолжение рядом стоящего мегаполиса. Иных бизнесменов жадность заставляла возводить жилые гиганты, к которым вели разбитые, как в глухой российской деревне, дороги. Ну, в общем, ничего удивительного, «…получилось, как всегда». Заканчивались работы и у фирмы Константина Федоровича, на новые объекты разрешения не выдавались, и он твердо решил строить в этом благословенно месте. Надо, наконец-то, и душу порадовать.

Два месяца искал возможность встретиться с местным главой. Первый телефонный звонок обнадежил. Секретарша очень любезно расспрашивала: по какому вопросу встреча, какое время удобно, нужен ли кто еще на встрече. Она записала телефон, пообещав обязательно перезвонить. Но звонка не последовало. Через неделю Константин Федорович снова позвонил. Секретарша узнала его, извинилась, но объяснила, что начальник еще не назначил время и нужно подождать, она сразу же позвонит, как только…

И опять звонков не последовало, Константин Федорович вновь потревожил секретаршу, но она уже не была так любезна, отвечала сухо и отрывисто: ее начальник необходимости во встрече не видит.

Тогда генеральный директор приехал без договоренностей, застал сельского главу Анатолия Акимовича Шулепова на рабочем месте. Тот сослался на огромную занятость, но когда освободится, не сообщил. Кивнув на секретаршу, посоветовал гостю звонить, и исчез.

Для Константина Федоровича, уважаемого в городе специалиста и руководителя, такое отношение коллеги, пусть и небольшого ранга, было удивительным, но вскоре он понял: сельский глава попросту не желает с ним встречаться, и та волокита, которую он затеял, может длиться вечно.

Делать нечего, пришлось использовать связи. Однако и это было непростым делом. Принудить к встрече смог только санитарный врач, пригрозив Шулепову штрафом, если тот опять увильнет от встречи. А уж он найдет, за что выписать штраф. То ли демонстрируя свою занятость, то ли подчеркивая неуважение, Шулепов назначил встречу ранним утром, перед началом рабочего дня, а возможно, просто надеялся, что приглашенный опоздает, и будет сам виноват. А с «неимоверно занятого» сельского главы взятки гладки.

Однако Константин Федорович приехал даже раньше условленного срока, скорее по привычке, будучи пунктуальным, не любил опаздывать. Муниципальный совет был еще закрыт, и он сел на скамейку, что стояла напротив крылечка, и стал ждать.

В урочный час на новенькой японской «Тиане» подъехал Шулепов, вышел легко, привычно пикнув автосигнализацией… и оказался перед Константином Федоровичем. Тот его, разумеется, узнал, а вот глава сделал вид, будто впервые видит Константина Федоровича.

– Вы меня ожидаете? – сухо осведомился глава.

Директор оправдываться не стал, наоборот, подыграл важничающему администратору.

– Ну, если вы, Анатолий Акимович, тогда жду именно вас.

Они пожали друг другу руки, и Шулепов наиграно милостиво произнес, что много слышал о Константине Федоровиче, о его компании и даже живет в доме, построенном ею.

– Вы живете в городе? – удивился Константин Федорович.

– Конечно. Неужели я буду жить в этой деревне? – брезгливо поморщился молодой глава.

– Но вы же работаете здесь? – недоумевал генеральный.

– И что из этого? На работу меня наняли депутаты, а им нет разницы, где я живу.

– Видимо, я сужу по старинке, раньше сельскими советами руководили местные.

– И сейчас такое встречается, но, как правило, где-нибудь в глубинке.

– Но местные лучше знают людей и проблемы села.

– Все эти проблемы за неделю можно увидеть и узнать.

Константин Федорович промолчал, однако подумал про себя: за неделю, милый, ничего ты не узнаешь.

– Давайте в офис заходить не будем, пройдемте до школы, погода хорошая, впереди целый день, еще насидимся в своих кабинетах, – обратился глава к гостю. – Так что вас ко мне привело?

– В двух словах не скажешь, но постараюсь покороче, только не перебивайте. Ничто на земле не может быть ближе, чем малая родина. У одних – это большой город, у других – маленькая деревенька. Некоторые уезжают в чужие места, но все равно помнят родной уголок. У меня, так уж случилось, деревню, в которой я родился и где прошло мое детство, отправили на дно морское, построив гидроэлектростанцию. И часто проезжая через Марусино, я нахожу в этом селе много общего с моей деревенькой. И клуб, и пруд, и улочки с покосившимися избами. Село также стоит на пригорке, внизу речка, – конечно, наша была полноводней. И захотелось мне обновить ваше Марусино, построить хорошие дома, не многоквартирные высоты немереной, а сельские, со всеми удобствами, и внешний вид села приукрасить, чтоб сияло, сверкало и людей радовало.

– Константин Федорович, давайте без лирики. Зачем в нашем селе стройка? Мне этого не надо.

– Обновлений не надо?

– А зачем они мне? И так люди живут и не жалуются.

– Это они просто бояться жаловаться. Вам, может быть, ничего и не надо, а люди, что живут среди этой срамоты, я уверен, хотят, чтобы вокруг было красиво, удобно, цивилизовано. Условий своей нынешней жизни они наверняка не заслужили.

– Если так живут, значит, заслужили.

– Анатолий Акимович, посмотрите на здание детского сада, в него же опасно для жизни заходить.

– Для двух десятков детей, которые посещают его сегодня, это дворец. А я жду не дождусь, когда дети подрастут, и садик им станет не нужен. Вот тогда мы его упраздним, сделаем ремонт и сдадим помещение в аренду. Желающие уже есть, могут открыть производство.

Анатолий Акимович засмеялся металлическим смехом, глядя на удивленное лицо своего спутника.

– Вы шутите?

– Какие шутки! Для чего я здесь работаю, каждый день приезжая из города? Село поднимать? Это не моя работа. Копейки за свой труд получать я тоже не привык. Моя работа в том, чтобы побольше земли прикупить. Зачем старикам земля, в гроб ее не втащишь. Думаю, года через два и детсад, и школа будут пустыми. Потом все продам, вот и компенсация за мой труд. А вы мне предлагаете превратить село в цветущий пригород. Нет уж, увольте меня от такой радости.

– Что-то я не пойму, Анатолий Акимович, вы что, специально для меня заготовили свою речь? То, что вы мне отказываете – ладно. Но неужели вы не боитесь своих сельчан, которые вдруг прослышат про ваши мечты?

– Вам я действительно отказываю. А бояться мне некого. Я уже давно никого не боюсь.

– Но ведь жители села, если узнают, за такое могут вас и с работы попереть!

– Не попрут, я человек не выборный, а наемный. Нанимали меня депутаты, а мы с ними одной крови. Каждый из них норовит что-нибудь урвать, захватить, а я дирижирую, чтоб не перессорились и не перестреляли друг друга, чтобы все по-честному, по-людски было.

– Но люди-то ведь ваши сельчане?

– А что люди… Живут на вольном воздухе, дышат спокойно, гуляют на природе. Здесь в основном старики, молодых мало, и те в городе работают, сюда приезжают ночевать.

– И все молчат?

– Кто все?

Константин Федорович показал на облупившиеся пятиэтажки.

– Но я же сказал, мы чистый воздух без всяких примесей им даем. Что может быть дороже?

За разговором полемисты подошли к Дому культуры, вернее, к тому, что от него осталось. Облицовочный слой на стенах из бело-розового кирпича местами облупился, сливы от окон были отодраны, над входом висел почерневший фанерный лист с остатками лозунга, призывающего к победе коммунизма. Все детали из металла проржавели, а иные превратились в ржавую труху. Под искореженными водосточными трубами стены покрылись густым темно-зеленым мхом. Два окна первого этажа были забиты железными листами, но не оцинкованными, а черными. Дожди раскрасили их темно-коричневыми разводами с белесой бахромой по краям. Из-за угла здания доносилось нестерпимое зловоние: огромная куча всяческих отходов нежилась на ветерке, подперев собой боковую входную дверь. Наверняка это была местная свалка. Шулепов не замечал ужасающей разрухи, он с вдохновением продолжал взволновавший его разговор:

– Вот видите, какое мощное здание, – глава постучал кулаком по кирпичной стене. – Хотели сделать казино, уже инвестора нашли, но тут грянул указ, и казино везде прикрыли. Сейчас есть идея организовать здесь ночной клуб.

– Ночной клуб? – протяжно и удивленно выговорил директор, человек старой закалки.

– А что, прекрасное место!

– Я не знаком с этим бизнесом, но зато знаю, что такое село. И вы собираетесь среди этого убожества и развала устроить ночной клуб?.. Да к вам сюда никто не приедет.

– Да вы же сами уговариваете меня организовать стройку среди этого убожества?

– Я говорю о другом, о том, что село нужно преобразовать, дать ему новую жизнь, чтобы люди вернулись к земле и своим корням.

– И я об этом же. Только вы домов понастроите и людей населите. А я подожду, когда их здесь не останется, вот тогда можно будет организовать все, что душе угодно. А жилье строить – это в Ново-Гришино, там наши ребята пятьсот гектаров земли уже выкупили, проекты планировок сделали, покупайте, сколько денег хватит, и стройте там новый город. А здесь, пока я жив, никаких строек, даже ремонта без моего ведома не будет. Для вас стройка – это деньги, для меня – головная боль. Появятся новые люди, все подай, убери, почисти. Я уж не говорю про школы, детсады и больницы. Каждый день прием веди, от одних разговоров отупеешь. Для чего мне все это надо? Прошу вас не терять время. Приставать будете, управу найду.

– Вы мне угрожаете? – невозмутимо и твердо спросил директор.

– Нет, разумеется. Разве так угрожают? Это предупреждение.

– Значит, о здешней земле разговор можно не вести?

– Можно. И даже нужно.

– И районные власти вам не указ?

– Не указ даже область. Мы здесь хозяева! – визгливым тоном утверждал свою правоту наглый начальничек.

– Анатолий Акимович, неужели вы и вправду чувствуете себя хозяином, неужели вы в грош не ставите живущих на этой земле людей?

– В грош не ставлю. Они для меня никто. Жилых домов мне не надо, ни маленьких, ни больших. И попрошу усвоить: только я решаю строить здесь или не строить, и главное, что строить. Так что настойчиво рекомендую: свое время не занимайте, и меня не отвлекайте.

– Что же вы такое неотложное делаете на своем посту? Чем заняты с раннего утра до позднего вечера?

– Дел, представьте, предостаточно. Первую половину дня готовлю ответы в район и область, там сидят на вас похожие, все прожекты строят и вопросы задают. А после обеда думаю, как правильно землю и недвижимость употребить.

– Для кого такое благо? – с издевкой спросил Константин Федорович.

– Ну конечно не для вас, для себя, – вдохновенно, не замечая сарказма собеседника, ответил молодой начальник.

– И верите, что так будет?

– Не только верю, но и знаю, что будет по-моему. Никому нет дела до этого села. Все глобальными проблемами заняты. Одни бизнес на себя переписывают, другие имущество государево продают и навар имеют, неплохой навар. Третьи – изношенные трубы в землю закапывают, а деньги берут, как за новые. И все это мизер, только то, о чем мы знаем. О крупных аферах вообще молчат. А я все делаю по-честному: землю по кусочку покупаю за свои кровные. А что о домах, на которые вы пальцем тычете, о них в области все знают. Нужны большие деньги на ремонт, кто и где их найдет, большой вопрос, а при нынешней жизни люди потихоньку уезжают. Старики умирают. Что в этом необычного? И что необычного в том, что я осовремениваю отношения?

Из-за водонапорной башни вдруг брызнули солнечные лучи, ослепив увлеченных спором руководителей. Показалось, что на их пути встала непроходимая солнечная преграда, так что пришлось повернуть обратно. Сквозь бьющиеся друг о друга на ветру сухие ветки кустарника продирались жесткие, категоричные слова размечтавшегося бизнесмена. Заслуженный строитель уже не слушал его лживых доводов, не следил за ходом алчной мысли.

– Ну что ж, я думаю, наш разговор окончен, все ясно, – вздрогнув, услышал Константин Федорович резюмирующую фразу главы, когда тот, не прощаясь и не дожидаясь ответа, пошел к зданию Муниципального совета.

Сдерживая ярость, силясь не закричать вслед уходящему широким, уверенным шагом моральному преступнику, Константин Федорович остановился, сделал глоток воздуха, охолодил сердце, задумался. Сколько же таких, как этот негодяй, он видел в своей жизни? Некоторым, пожалуй, даже многим, удавалось претворить свои захватнические планы в жизнь, да и власть не противилась. Ведь не зря двадцать тысяч деревень и сел за последние годы исчезли с карты России.

Немного успокоившись, Константин Федорович медленно поднялся на пригорок. Вдали, у горизонта, яркой звездой в лиловой дымке сверкал купол Исаакиевского собора. И многие другие красоты в своей совершенной красоте виделись отсюда. Истрашно эта вечная красота, созданная честным трудом и гением многих людей, диссонировала со зловонным запахом растущей помойки растерзанного старого села. По разбитой тропинке Константин Федорович спустился к пруду.

Когда-то большой, правильной круглой формы пруд сейчас зарос камышом, берега заполонили ивняк и неряшливые, сплетшиеся стебли полыни. Трудно было определить границу берега: многолетними спрессованными слоями здесь истлевали разные травы, высокие перья осоки, как острые ножи, зловеще преграждали подступ к воде. Только середина сверкала, словно зеркало, по которому, как белые парусники, плыли облака, подсвеченные многоцветными лучами солнца. Присмотревшись, Константин Федорович обнаружил среди камыша, там, где вода была глубокая, темно-зеленая, несколько мостков. Значит, когда-то здесь купались, возможно, рыбачили. Он подошел, проверил ногой деревянный настил: доски сгнили, стоять на мостках нельзя. Сразу вспомнилась родная деревня и лавницы, убегающие в реку. Какое блаженство в знойный летний день сидеть на лавнице, опустив ноги в воду, и любоваться рекой.

На берегу он заметил небольшое сухое бревнышко, присел на него, блаженствуя. Хорошо здесь. Облака напитаны солнечным светом, а сколько цветов, трав, стрекозы то увлечены своими неотложными заботами, то неподвижно зависают над водой. Вдруг из глубины собственного сердца донеслось: Господи, даже при этой разрухе, красота-то какая…

Долго сидел Константин Федорович на берегу, в этом райском уголке, о многом передумал, многое вспомнил. В голове пульсировала мысль: за что взяться, с чего начинать бороться? С людей, которые сами во многом виноваты, которые почти уничтожили свое село сами? Это ведь они загрязнили свою землю стихийными свалками. Даже у благодатного места – сельского пруда валялись мусорные мешки. Ведь не городские жители привезли их сюда? Селянам самим нужно браться за метлы и лопаты, потому что прошли те времена, когда власть думает о народе. Власть сегодня пустое место, особенно на селе. И тут же, словно им в оправданье, разум ответил: ну что могут старики, передвигаются еле-еле, доживают век…

– Что же, все село из стариков состоит? – сказал Константин Федорович вслух, с трудом поднимаясь с бревна и разминая затекшие ноги.

Однако решение уже созрело. Как ни трудно придется, но не сможет он отступиться, не оставит эту исконную красоту безобразному Анатолию Акимовичу. Сколько сил хватит, будет бороться, постарается вырвать из цепких когтей бессовестного «бизнесмена» старинное русское село. Свое, родное – спасти не смог, лежат руины на дне морском. А за Марусино поборется…

Сказки у домашнего очага

Какое детство без качелей? Спроси любого мужчину или старика – каждый с улыбкой вспомнит про свои особенные, самые высокие, поднебесные качели. И начнет рассказывать, как он их делал, как подбрасывал в небеса визгливых девчонок, как из заснеженного окна тоскливо разглядывал это немудреное сооружение, скованное ледяными сугробами. А приход лета определял по долгожданному скрипу железных перекладин. Качели в детстве – это новый взгляд на мир, это расширение угла зрения, это школа наблюдательности и закалки характера.

Наконец-то и мы с моим внуком Пашей сделали качели. Мы постарались, приложили немало ума и смекалки, и они получились на диво легкие, удобные, хотя и простые: среди двух сосен перекинули канаты, подвесили на них деревянную садовую скамейку. Вся детвора выстроилась в очередь на полет в космос. Конечно, мы с Пашей были первыми космонавтами.

Качели взлетают ввысь, и мы видим, как самые верхние ветки деревьев искрятся разноцветными капельками влаги, а рябина, усыпанная коралловыми гроздьями глянцевых ягод, протягивает свои дары птицам и людям. С яблони падают листья. Если не взвизгивать от радости полета, можно услышать тревожный, суховатый звук ее облетающей кроны. И другую мелодию, возникающую от соприкосновения ветра и сосновой хвои.

Паша от страха прижимается ко мне, я чувствую, как стучит его маленькое сердечко. Мы словно в сказке. Вверх-вниз, вверх-вниз… Перед нами стволы высоченных сосен, в их кронах запутались облака, того и гляди нам на головы свалится эта невесомая небесная вата. Только сумерки и вечерний холод заставляют нас вернуться на землю, вспомнить, что нас ждут дома. В доме тепло. Но нам мало этого, мы решили затопить камин. Камин – в большой комнате. Он наша гордость, сделан добротно, очень красивый, резной, как из рыцарских времен. Для нашей семьи это почти одушевленный предмет.

Мы с Пашей наблюдаем, как вспыхивает первый синеватый огонек, сначала осторожно, робко, как будто осматриваясь: сюда ли он попал, взаправду ли его зовут, готова ли для него пища?.. Постепенно он набирает силу, облизывая своим длинным языком поленья, которые сопротивляются, пугают его потрескиванием и шипением. Наконец, в камине разгорается всеохватное пламя… И все радуются льющемуся теплу, свету: вспышки, треск, искры – настоящая первобытная музыка…

Мы смотрим на огонь. Капризно и причудливо переплетаются тени, перевитые струйками дыма. Мы с внуком задушевно продолжаем разговор. Сегодня предмет нашей беседы – Сибирь.

– Сибирь – это страна? – спрашивает Паша.

– И да, и нет: это только часть нашей страны, правда, огромная… Землю, которая простирается восточнее Уральских гор, люди называют Сибирью. Для тех, кто там никогда не был, особенно для иностранцев – все это огромное пространство кажется пугающим, необитаемым, где стоят трескучие морозы и лежат глубокие снега. Многие люди считают, что Сибирь – это космические расстояния, непроходимые леса, свирепые звери…

Рассказ о Сибири не может быть коротким. Поэтому я то ли объяснял внуку, то ли вслух самому себе повторял все, что знал о родном крае, но остановиться не мог. И Паша меня не перебивал.

– А на самом деле, Пашенька, Сибирь разнообразна и многолика. Делить ее на регионы можно только условно: Западная и Восточная Сибирь, Алтай, Тува, Хакассия, Саяны и Забайкалье, Якутия. К Сибири можно отнести и Крайний Север. Первыми европейцами, проникшими в Сибирь, были поморы – русские северяне, люди, привычные к суровому климату и имеющие необходимые навыки выживания в таежных условиях. Первыми городами стали Обдорск, Тюмень, Тобольск, выросшие из крепостей-острогов после походов казачьего атамана Ермака.

Сибирь так богата, что и поныне еще не освоена человеком. Три века назад великий русский ученый Михаил Васильевич Ломоносов говорил: «Могущество российское прирастать Сибирью будет». Он это предполагал, не зная, что здесь огромные запасы газа и нефти, золота и алмазов, леса, пушнины, зверя, рыбы, чистейшей пресной воды. На сильных сибирских реках построены крупнейшие в мире электростанции. Вообще в Сибири все огромно: реки – Обь, Иртыш, Енисей, Ангара, Лена; горы – Алтай и Саяны; озера – Байкал и Телецкое. Озеро Байкал – самое чистое, самое глубокое и, как считают некоторые ученые, самое древнее озеро в мире. В нем содержится четверть мировых запасов пресной воды, живой, прозрачной, бесценной. И это несмотря на то, что за последние полвека человек сделал все возможное, чтобы эту воду отравить своими ненужными здесь заводами. Белый диск диаметром 30 сантиметров виден сквозь байкальскую воду даже на глубине 40 метров. В Байкале водится 1850 видов животных и 850 видов растений, причем, многие из них встречаются только здесь.

Паша слушал внимательно, даже не отвлекался на настойчивое потрескивание каминных дров, только иногда от волнения складывал ладони домиком.

– По Сибири проходит значительная часть Транссибирской железнодорожной магистрали, построенной в конце XIX – начале XX веков, общая протяженность которой больше девяти тысяч километров.

Сибирские морозы – «визитная карточка» этого края. Порой они достигают пятидесяти градусов по Цельсию. А уж какие-то двадцать пять-тридцать градусов местные жители и вовсе не замечают, это привычная для них температура. Зато лето на юге Сибири довольно жаркое, до плюс тридцати. Можно купаться, хотя вода в реках и озерах часто остается прохладной: даже в июле она прогревается только до 17–18 градусов. Зато здесь есть искусственные «моря» – водохранилища многочисленных гидроэлектростанций. В южной части Сибири находятся крупные города-промышленники – Омск, Новосибирск, Красноярск, Иркутск, Барнаул, Томск.

Представляешь, Паша, в потаенных пространствах тайги есть еще более таинственное, со странным названием место – плато Путорана. Это самая высокая часть Среднесибирского плоскогорья. На языке местных жителей, эвенков, слово «путорана» означает «страна озер с крутыми берегами». Глубокие, до тысячи метров, долины рассекают плато. С самой высокой точки плоскогорья, горы Камень, открывается обзор на сотни километров. Водные потоки вертикально падают вниз по отвесным обрывам, образуя цепочки водопадов. Никаких дорог здесь, разумеется, нет. Немногочисленные туристы попадают сюда на вертолетах, преодолевая расстояния в сотни километров.

В южной Сибири, на берегах реки Енисей, живут малые народы – хакасы, тувинцы, якуты, буряты. Хакасов сегодня насчитывается всего около 80 тысяч, тувинцев – менее 200 тысяч. Представители этих народностей владеют уникальным искусством «горлового пения». Певец не произносит слов, но в звуках, которые он издает горлом, слышится то шум лесной чащи, то стук копыт, то хриплые стоны зверя – в общем, целый звуковой мир может передать такой уникальный певец. Этому учатся с детства, причем получается далеко не у всех. Интересно, что исполнители горлового пения – только мужчины.

Бурятия, расположенная к югу и востоку от озера Байкал, – центр буддизма в России. Здесь около трех десятков буддийских монастырей – дацанов. Как и у всех степных кочевых народов, у бурятов всегда существовал культ лошадей. Хозяин табуна знал каждую лошадь «в лицо». Конь-друг – главный персонаж легенд и сказаний этого народа. Высоко ценится лечебная сила кобыльего молока – кумыса.

В соседней Туве находится географический центр Азии, обозначенный памятным знаком. Дорог здесь мало, они труднодоступны, но волшебная природа края притягивает к себе путешественников.

Я вырос в Сибири, и только уехав оттуда, понял, что это несравненный край. Нигде больше нет таких многоснежных, морозных и солнечных зим с их кристально чистым сухим воздухом и ночным небом, полным звезд. Короткое, но щедрое лето, теплое и солнечное, полно цветов, ягод и грибов.

Сибирь – одно из немногих мест на земле, где на гигантской территории в миллионы квадратных километров сохранилась дикая природа, где можно без опаски пить воду из любого ручья, даже из лужи, и не станешь козленочком, как в русской сказке. На юге плодородные пашни и полноводные реки дают возможность выращивать практически любые сельскохозяйственные культуры. На Сибирь приходится пятая часть российского производства зерна.

Павел восхищенно вздохнул и захлопал в ладоши, радуясь, наверное, не столько самой Сибири, сколько своему новому знанию.

– Русские люди всегда любили Сибирь и стремились туда. Первопроходцами стали казаки, рубившие крепости-остроги по северным сибирским рекам. Следом за ними пришли крестьяне, в том числе и староверы, начавшие распахивать и обживать Южную Сибирь. Затем появились горных дел мастера, еще в XVIII столетии создавшие в здесь первую промышленность. Сибирь никогда не знала крепостного права. Пришлые русские поселенцы жили в мире с коренными народами. После того, как в 1754 году многочисленный китайский военный отряд захватил южную часть Горного Алтая, двенадцать племенных вождей алтайцев обратились к императрице Елизавете Петровне с просьбой принять их народ в российское подданство. Этот факт – не легенда. Алтайцы и буряты, якуты и манси, ненцы и тунгусы хорошо знали, что, случись подобный конфликт с ними, – русское правительство почти наверняка примет их сторону и защитит. Коренные народы Сибири сумели выжить и сохранили свою культуру и традиции поныне, и не в последнюю очередь потому, что их всегда поддерживала Россия.

Сибирь, какой мы ее знаем сегодня, в основном сформировалась в советскую эпоху. Именно во времена СССР здесь появились огромные нефтегазовые комплексы и сопутствующие им города и поселки, гигантские химические и металлургические заводы, были распаханы миллионы гектаров целинных земель, построена Байкало-Амурская железнодорожная магистраль, связавшая отдаленные районы.

Население Сибири в двадцатом веке увеличивалось намного быстрее, чем население европейской части страны. Строились новые города.

Однако в последние два десятилетия приток населения сменился оттоком, и это произошло впервые в истории освоения Сибири и Дальнего Востока. Начиная с 1990 года, восток России потерял до пяти миллионов человек.

Я надеюсь когда-нибудь побывать в Сибири вместе с тобой, Паша. Я покажу тебе величественную сибирскую тайгу, изрезанную речными долинами, высокие горы с белоснежными вершинами, «белками», как называют их коренные сибиряки. Мы увидим искусно срубленные и украшенные затейливой резьбой деревянные дома, один не похожий на другой. Это не те дома, что строятся горе-плотниками и быстро ветшают. Старинные дома основательны и прочны, они могут многое рассказать о хозяине: трудолюбив ли он был, аккуратен и основателен, или, наоборот, лень-матушка руководила его делами и поступками.

О сибиряках везде и всегда говорят с почтением. Жители столиц глядят на нас с удивлением и любопытством: мол, как вы живете в вашем суровом краю? Не секрет, многие жители европейской России и сейчас убеждены в том, что по улицам сибирских городов бродят по ночам медведи. Да и днем прогуливаются по мостовым.

Будучи сибиряками, мы ощущаем себя россиянами, гражданами великой страны с уникальным историческим прошлым.

Именно в Сибири человек обретал свободу и становился личностью с обостренным чувством собственного достоинства. Как говорил великий Достоевский, чья жизнь оказалась на время связана с Тобольском, в своих «Записках из Мертвого дома»: «…умеющие разгадать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды…» Человека на сибирской земле оценивают по двум критериям: каков ты по совести, и каков ты в труде? Все остальное не так уж и важно.

– А где Уральские горы? – устав от моего монологического повествования, перебивает меня Паша. Мы берем с внуком географический атлас, находим Уральский хребет, и Паша ведет по нему пальцем, начиная от Воркуты и спускаясь на самый юг, до границы с Казахстаном. Все, что лежит по правую руку от этого хребта – Сибирь.

Но я не унимаюсь в своем восхищении перед малой родиной.

– Замечательный русский писатель Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк в путевых заметках «От Урала до Москвы» писал: «Близость Урала чувствовалась во всем, но особенно резко проявлялась она в характере лесных пород: сосна быстро исчезла, уступая место еловым лесам, пихтам и рябине. Екатеринбург составляет вообще самую резкую климатическую границу: на запад от него идет угрюмая неприветливая северная природа – почва глиниста, песчана или камениста, попадается много болот и озер, хвойный лес господствует; на восток, всего на расстоянии нескольких верст, все кругом носит на себе совершенно другой характер – почва представляет из себя богатейший чернозем, о болотах и еловых лесах нет и помину, кругом веселые сосновые боры, липа, береза и бесконечные пашни. “Точно ножом отрезало”, говорит народ», – с особенным чувством гордости процитировал я из книги, всегда находившейся у меня под рукой.

И продолжил рассказ.

– Невозможно познать красоту Урала, если не побывать на дивных уральских прудах и озерах, в сосновых борах, на легендарных горах. Здесь веками жили и трудились талантливые мастера, только здесь мог изваять свой Каменный цветок Данила-мастер, где-то здесь живет всевластная красавица – Хозяйка Медной горы. А увидеть ее может только человек творческий, талантливый, несущий в груди огонь вдохновения.

Уральские горы окружены могучими горными вершинами и густыми хвойными лесами. В такой атмосфере и дышится легко, и думается правильно, и работается с удовольствием. Не много найдется нынче уголков на Руси, где сохранилась бы во всей своей незыблемости глубинная красота дремучего леса, где перед восхищенным взором широчайшей панорамой развертывались бы впечатляющие картины гор и равнин, где само население, образ его жизни, историческое прошлое, нравы, условия труда – все было исполнено талантливости, поэтической образности. Турист отдохнет душой в этих горах и лесах, художник найдет обильный материал для своих будущих шедевров, ученый отыщет много нового по части геологии, ботаники, этнографии. Стала литературным героем уральская речка Чусовая. Ее крутой нрав, жесткие берега привлекают смелых путешественников, художников, писателей. Здесь нет поэтических развалин старинных замков и крепостей, но бурная, под стать реке фантазия создает такие диковинные образы, которые не встретишь ни в одном краю мира.

Уральские горы уникальны. Едва ли найдется другой такой уголок на земном шаре, где бы на таком незначительном по вселенским меркам пространстве природа с истинно уральской щедростью являла людям столько своих богатств. По приблизительным вычислениям, одна Высокая гора содержит в себе тридцать пять миллиардов пудов лучшей в мире железной руды…

Я много раз бывал в этих краях, хотя сам родился далеко от них, на реке Ангаре.

Название «Ангара» произошло от монгольского слова «анга» – рот, ущелье. По мнению ученых, река в своем истоке напоминает открытую пасть, жадно и неутолимо поглощающую воды Байкала. Длина Ангары почти две тысячи километров. До строительства каскада гидроэлектростанций максимальная ширина реки составляла около километра, глубина достигает шести метров.

Когда строительство ГЭС завершилось, река, по сути, превратилась в цепочку водохранилищ с озерным режимом. Самое большое из них – Братское, протяженностью свыше пятисот километров, а площадь водного зеркала равняется шестой части Байкала.

Когда-то на протяжении трехсот километров путь Ангаре преграждали девять порогов: это было самым опасным препятствием для судоходства. Наиболее трудные пороги носили образные названия Похмельный, Пьяный, Падун, Долгий и Шаманский. С постройкой Братской ГЭС уровень Ангары поднялся и пороги ушли под воду.

О былой красоте Ангары теперь можно говорить только в прошедшем времени. Раньше она не походила на другие реки России. Многое в ней было особенное, исключительное. Вода, как в Байкале, отличалась прозрачным, бирюзовым цветом. Пробегая около двух тысяч километров в каменистом ложе, Ангара не загрязнялась, сохраняя хрустальную чистоту. Жители Иркутска утверждали, что вкуснее, сладостнее ее воды не найти нигде. Ангара отличалась стремительной скоростью течения, своенравностью, дерзостью.

Предки современных бурят несколько веков назад придумали красивую легенду о Байкале и Ангаре.

Внук оживился.

– Дедушка, расскажи легенду. Ну расскажи, пожалуйста.

– Ладно, расскажу, хотя время уже позднее, тебе пора спать. Я знал эту легенду по книжкам, но однажды, это было очень давно, мне рассказал ее старик-бурят, и она несколько отличалась от тех вариантов, какие мне довелось встретить в литературе.

Собираясь рассказать Паше легенду об Ангаре и Байкале, я заметил, что внук, сидя у камина, клюет носом, видно, тепло его разморило. Я положил себе на колени подушечку, Паша удобно пристроился, положив на нее голову, и мы продолжили свое виртуальное путешествие в историю Сибири с ее сказками и легендами…

– Кто в старину считался самым славным и могучим богатырем? Седой Байкал, грозный великан. А славился он не только силой, но и несметными богатствами, которые стекались к нему с разных сторон от покоренных им и обложенных данью – ясаком – окрестных богатырей. Насчитывалось их более трехсот. Собирал ясак верный слуга Байкала – волевой богатырь Ольхон, у которого был крутой нрав.

И была у Байкала дочь Ангара – синеокая, капризная и своенравная красавица. Очень огорчала она отца своей необузданной расточительностью. Как легко и свободно расходовала она то, что собирал ее отец годами – дарила драгоценности своим друзьям и знакомым, а то и вовсе незнакомым людям.

– На ветер бросаешь мое добро? – упрекал дочку Байкал.

– Так это же хорошо, даром не пропадет твое богатство, людям достанется, – говорила Ангара, посмеиваясь. – Люблю, чтоб все в ходу было, а не под спудом истлевало.

Сердце у Ангары доброе. Были у нее и свои любимые сокровища, которые она собирала с малых лет и хранила в голубой хрустальной шкатулке. Часто любовалась она ими, когда оставалась одна. Шкатулку эту Ангара никогда никому не показывала, поэтому никто из дворцовой челяди не знал, что в ней хранится. Знал только Байкал, что шкатулка эта была доверху наполнена волшебными бусами из драгоценных камней. Удивительную силу имели эти сокровища! Стоило только извлечь их из шкатулки, они источали такое сияние, перед которым меркло даже солнце.

Но Ангара никогда не надевала на себя волшебные украшения. Она призналась своей няне Тодокте:

– Вот появится у меня любимый друг, тогда и надену. Для него берегу.

Дни проходили за днями, а любимого друга не находилось. И вскоре Ангара крепко заскучала, померкла. От былого игривого нрава красавицы ничего не осталось.

Заметил Байкал такую перемену, догадался: жениха дочке хорошего надо, свадебку пора сыграть. Но за кого отдать?

Решил он оповестить всю окружавшую его знать о том, что хочет выдать дочь замуж. Породниться с Байкалом хотели многие, но Ангара всем отказывала. Разборчивой оказалась невеста! Всех претендентов забраковала: этот – умом недалек, тот – лицом не вышел, другой – не смел.

Однажды во владения Байкала приплыл нарядный струг, каких здесь никогда не видали. Привел его молодой витязь Иркут, окруженный большой свитой. Ему тоже захотелось попытать счастья.

Но Ангара и на Иркута глянула равнодушно, поморщилась:

– Не нужен он мне!

Хотел повернуть Иркут обратно, но Байкал остановил его:

– Не торопись, погости немного.

И устроил в честь гостя небывалый пир. Длился он много дней и ночей, а когда наступил час расставания, Байкал сказал Иркуту:

– Хоть Ангаре ты и не пришелся по душе, но мне люб. Постараюсь, чтобы ты стал моим зятем.

С этого дня начал Байкал осторожно уговаривать дочку, настаивать, чтобы она вышла за Иркута. Но Ангара и слушать об этом не хотела. Бился-бился Байкал, видит – ничего не выходит, надо повременить со свадьбой. Но твердо решил настоять на своем.

Приспел большой летний праздник – сурхарбан, на который каждый год стекалось к Байкалу много народу. Приезжали богатыри из дальних мест, мерялись силой и ловкостью, красовались дорогими, расшитыми камнями одеждами, золотым оружием.

Состязания же начались, когда дождались последнего гостя – красавца и силача Енисея. В стрельбе из лука, в борьбе и в скачках никто из знатных гостей его не превзошел. Ловкость и красота Енисея поразили Ангару, она не отрывала от него глаз. Енисей тоже был очарован красотой Ангары. После состязаний он подошел к ней, низко поклонился и сказал:

– Все мои победы – тебе, прекрасная дочь Байкала!

Байкал лукаво улыбнулся:

– Значит, не мне, а моей дочери? – и покосился в сторону Ангары. Иркут, находившийся в свите Байкала, помрачнел от ревности.

А Ангара радовалась, показывала всем, что восхищена Енисеем. Вот за таким богатырем она пошла бы на край света!

Кончился праздник, люди стали разъезжаться по домам. Кинув прощальный взгляд на Ангару, уехал и Енисей.

С той поры Ангара еще больше заскучала. Байкал забеспокоился.

«Уж не по Енисею ли тоскует дочь моя?» – с тревогой думал он. Но обещание свое – выдать дочь за Иркута – решил выполнить. И как можно скорее!

Позвал к себе Ангару и произнес непререкаемым тоном:

– Вот что, дорогая дочь! Лучшего жениха, чем Иркут, не найдешь! Соглашайся!

Но Ангара снова воспротивилась:

– Не надо мне его! Лучше уж одна до старости жить буду!

Упрямый Байкал в сердцах затопал на нее ногами и крикнул вслед убегавшей дочери:

– Нет, будет по-моему!

И тут же приказал Ольхону поймать Ангару и заточить строптивицу в каменную темницу, и держать ее там до тех пор, пока она не согласится стать женой Иркута. Ничем не смогла помочь своей любимице даже няня Тодокта.

Упала Ангара на каменные плиты мрачной темницы, долго и горько плакала, а потом раскрыла хрустальную шкатулку с волшебными бусами, ярким сиянием осветившими ее лицо.

– Нет, ни перед кем я их не надену, кроме Енисея!

Захлопнула шкатулку Ангара и обратилась к своим друзьям – большим и малым ручьям:

– Милые вы мои ручейки! Не дайте мне погибнуть в каменном плену! Суров мой отец, но я его не боюсь и хочу к моему возлюбленному Енисею! Помогите мне вырваться на волю!

Услышали мольбу Ангары большие и малые ручьи, поспешили на помощь затворнице – стали подтачивать и пробивать каменные своды ледяной темницы.

А Байкал послал к Иркуту гонца с просьбой немедленно прибыть к нему во дворец. И велел ему передать: «Завтра с утра сыграем свадьбу».

Крепко спал в ту ночь утомленный хлопотами Байкал. Вздремнул немного и его верный страж – Ольхон.

Ручьи между тем завершили свое дело – расчистили выход из темницы. И Ангара вырвалась из плена. Хватился наутро Ольхон – нет Ангары. Громом раскатились окрест его рыдания. Взметнулся и Байкал. А когда узнал, что произошло, умоляюще закричал вслед беглянке:

– Вернись, дочь моя! Пожалей мои седины!

– Нет, отец, не вернусь никогда, – удаляясь, откликнулась Ангара. – Теперь я свободна!

Видя, что теряет дочь навеки, Байкал вырвал из скалы огромный камень и бросил его вдогонку беглянке, но было поздно… Зря силы растратил богатырь.

Напрасно бушевал и свирепствовал он, напрасно метался по горам Ольхон – они уже не могли догнать беглянку. Все дальше и дальше уходила она, прижимая к груди заветную шкатулку. Мечта о встрече с любимым окрылила Ангару, и ей захотелось от радости поделиться с людьми самым дорогим, что имела, – волшебными бусами. Открыла она хрустальную шкатулку, достала связку ослепительно красивых бус и бросила ее себе под ноги со словами:

– Пусть по моему следу засияют огни любви и счастья!

И побежала дальше. Но вдруг увидела скачущего наперерез Иркута, спешившего преградить путь своей возлюбленной. Собрала Ангара все свои силы и рассыпалась брызгами, так что не смог схватить ее Иркут, разрыдавшийся во след обхитрившей его беглянки.

Ангара вновь собралась в единый поток, бежать стало легче. И она кинула себе под ноги другую нитку бус со словами добрых пожеланий. Так и далее поступала Ангара, радостная и щедрая. А когда завидела вдали Енисея, то вынула из шкатулки самые дорогие волшебные бусы и надела их на себя. Ослепительно красивой встретил ее славный витязь Енисей. Слились они в объятиях, хоть уговору между ними никакого и не было, но оба верили, что этот счастливый час настанет.

– Теперь уже никакая сила не разлучит нас, – сказал Енисей. И Ангара еще крепче прильнула к возлюбленному, прошептав:

– А волшебные бусы, что я для тебя хранила и которые привели меня к тебе, мы раздадим людям, чтобы и они стали счастливыми.

Много лет прошло с тех пор. Слезы Байкала, Ангары, Енисея и Иркута, пролитые ими от горя и от радости, превратились в живительные речные воды. А добрые желания Ангары исполнились: там, где были разбросаны ее драгоценные бусы, стали селиться люди, выросли города, воссияло людское счастье…

– Ангара, Енисей, Иркут – это люди или реки? – хитро улыбаясь, спросил Паша. Он, конечно, понимал, что в сказке возможно все – реки могут вести себя как люди: разговаривать, влюбляться друг в друга, жениться и выходить замуж. Удивительная вещь, законы сказки понимают даже маленькие дети, принимая как реальность ее условности и чудеса.

– Ты же слушал сказку, Паша, – ответил я. – И понял, что все это правда. Когда Ангара затапливала Иркутск и прибрежные села, люди говорили, что это Байкал не успокоился, все еще сердится на Ангару и посылает за ней гонцов…

Раньше паводки были довольно частыми. Самые тяжелые по последствиям приходились на зиму, при ледоставе на реке. До строительства Иркутской ГЭС самый крупный паводок случился в январе 1952 года, когда прибрежная часть города и его центр при морозе минус сорок градусов были затоплены водой.

Но настоящий потоп в Иркутске произошел в начале января 1870 года ночью. Как записал летописец Романов, диск луны был покрыт туманной оболочкой кровавого цвета. За неделю до этого ударил крепкий мороз, и Ангара неожиданно поднялась у иркутских берегов. Ближе к рассвету наступила быстрая оттепель, и река стала разливаться по прибрежным улицам. Район затопления охватил огромную городскую территорию: Ангара заливала улицы, подвальные этажи, дворы, службы, одноэтажные дома. На город двинулся лед: громадные льдины громоздились друг на друга, ломая береговые тумбы с перекладинами. Преодолев довольно высокий прибрежный подъем, ледяные глыбы двинулись дальше, в город.

Возникла паника. Люди спасались бегством, а во льду, крича на все голоса, замерзали коровы, куры, собаки и другие домашние животные. До них никому не было дела, каждый думал лишь о собственном спасении.

Через тридцать лет снова возникла угроза затопления Иркутска. Тогда от резиденции генерал-губернатора до понтонного моста решили соорудить вал. По словам очевидцев, это укрепление сделали из снега, и весьма основательно, оно напоминало железнодорожную насыпь. С тех пор снежный вал на набережной Иркутска возводили каждый год. Со всего города сюда свозили тонны снега, из которого лепили неприступные ледяные бастионы. При Советской власти эту затею поначалу посчитали бесполезной, но когда Ангара вновь напомнила о своей мощи и непредсказуемости, то пришлось вернуться к старому и испытанному способу спасения. В 1939 году уровень реки поднялся на шесть метров выше ординара. И тогда на городской набережной выстроили гигантских размеров ледяную дамбу. Размеры ее впечатляли: пять метров высоты и шестнадцать километров длины!

Да, Ангара знала себе цену, когда-то в ее водах добывали жемчуг. Одно из первых упоминаний о зарождении столь необычного для Сибири промысла относится к концу XVII века. В это время в Братском остроге появились «охочие жемчужники». Первым из них был некий Семейка Васильев. Добыв на Ангаре однажды крупное жемчужное зерно и с дюжину малых, Семен написал донесение о своих поисках:

«В Брацком де уезде на Ангаре реке жемчужная раковина есть… А то де место, где ныне жемчуг сыскали, будет промыслу жемчугу прочно…»

Ввиду важности открытия Семейка Васильев ездил с докладом к иркутскому воеводе. Жемчужника вновь послали на Ангару, положив ему денежное, хлебное и соляное довольствие. Когда Васильев умер, на его место заступили бывшие его помощники – Иван Федотов и Гаврила Тарасов из Соли Вычегодской, а еще через десяток лет промысел прекратился – жемчужные раковины исчезли. Возможно, и сейчас на дне Ангары или где-нибудь в ее притоках обитает моллюск с перламутровой жемчужиной внутри. Кто знает?

Каменные острова на Ангаре остались только в памяти старожилов. Стояли они вблизи маленькой деревушки Егоровой. Знамениты эти острова рисунками животных, выбитыми на скалах рукой древнего человека. С вводом в строй Братской ГЭС острова ушли на дно водохранилища, однако величайшую культурную ценность – наскальные рисунки – удалось сохранить.

По словам академика Алексея Окладникова, посетившего Каменные острова незадолго до их исчезновения, рисунками были покрыты десятки метров скал. Сотни изображений находились на различной высоте и в различной степени сохранности. Чего стоило изображение лося или сохатого, как его зовут сибирские охотники!

Перед затоплением решено было вырубить лучшие и наиболее доступные рисунки отдельными кусками и даже целыми композициями. Для этой цели из Ленинграда специально пригласили профессиональных мастеров-каменотесов. Они прекрасно справились с поставленной задачей: меткими и точно рассчитанными ударами вырубили тяжелые блоки песчаника из скал, а затем осторожно опускали их на заранее подготовленную опору. Потом зубилом сняли лишний каменный груз – и камень был готов к отправке в музей.

Это я уже рассказывал самому себе, вглядываясь как в прошлое, в темень за окном. Внук уснул, но мою руку не отпустил. А я мыслями отправился на берега чудесной реки Ангары, в тихую и уютную деревню Кеуль, где когда-то родился. Совсем недавно я побывал в ней; все было для меня в удивление, я смотрел на стремительно мчащуюся реку-красавицу, на заросший лесом противоположный берег. И показалось мне вдруг, что вижу живые, любимые и любящие, ясные мамины глаза.

В детстве я очень хотел знать, почему так ладно и удивительно устроен окружающий меня мир. Почему, например, камень сначала летит в небо, а потом падает на землю? А солнце без опор висит на небе целый день и не падает? Куда оно уходит на ночь? Да мало ли вопросов! Потом оказалось, что жизнь – одни сплошные вопросы. С возрастом они только усложняются: почему, например, человек должен стареть? Так хорошо всегда быть молодым! Хорошо, когда не болят ноги…

Эта естественная мысль возникла, когда почувствовал, что мои ноги затекли, ведь я боялся пошевелиться, чтобы не потревожить сон внука. Но нельзя же недвижно просидеть до утра, я осторожно взял на руки легонького своего любимого Пашу и отнес его на кровать. Он не проснулся, наверное, видел свои удивительные детские сны, еще не обремененные проблемами и нерешенными вопросами…

А я как колыбельную – себе ли, ему ли нараспев читал стихотворение своего земляка, односельчанина-погодаевца, известного художника и поэта Георгия Иннокентьевича Замаратского:

Детство – это когда в оконце
Видишь утром румяное солнце,
Детство – это когда на дворе
Забываешься в шумной игре.
Детство – это когда ты в поле,
Словно малая птаха на воле,
И когда на лугах цветы,
И в цветах растворяешься ты.
Детство – это когда осины
Багровеют густой листвой,
Ты с грибами в сиянье сини
По опушке идешь домой.
Детство – это снежинки и лыжи,
И коньков серебристых звень,
Ты на них покататься вышел,
Несмотря на морозный день.
Детство – это когда из окошка
Ты сосулек увидишь блеск.
Значит, солнце пригрело немножко,
Вновь мальчишек заманит лес.
И от этих стихов так сладко становилось на душе, сердце воспаряло, как в минуты полета на качелях. И многие-многие трудные вопросы бытия сами собой разрешались, и жизнь казалась ясной, легкой, как лунный свет, льющийся в мое ночное окно.

Там, где всегда жива мама

…Плывет по Илиму на большой лодке крестьянская семья. Молодые, здоровые люди ищут пригодные для своей будущей жизни места. По обе стороны реки сомкнутым строем стоят угрюмые леса, мирно в них соседствуют сосны, лиственницы, ели и березы. Здесь нет деревьев-гигантов, при одном взгляде на которые кружится голова; здешние деревья не крупнее тех, что растут где-нибудь на Вологодчине. Здесь тайга без конца и без края. Заливаются птицы, жужжат насекомые. Хвоя, припекаемая солнцем, насыщает воздух сладким густым живительным запахом. Поляны и опушки у берегов, покрытые голубыми, розовыми и желтыми цветами, кажутся похожими на лоскутки радуги. Сила и притягательность тайги в ее тайнах, в том, что лишь перелетные птицы знают, где она кончается. Сделаешь остановку, взберешься на сопку, заросшую лесом, глянешь вперед на восток, по направлению реки, и видишь: внизу лес, дальше еще сопка, кудрявая от леса, за ней другая сопка, потом еще одна… И так без конца. Идешь дальше. Через сутки глянешь с другой сопки вперед – та же картина. Что же находится за этими лесами, которые тянутся по сторонам реки на север и юг? Где они кончаются? Это неизвестно было даже тунгусам, родившимся в тайге. На такие вопросы они отвечают привычно, коротко и убежденно: «Конца нет!»

Сколько тайн прячет в себе тайга! Вот меж деревьев петляет, словно запутывая след, тропинка, исчезающая в лесных сумерках. Куда она ведет? В тайный ли винокуренный завод, о существовании которого не знает местный исправник, или может быть к золотому прииску, открытому артелью бродяжек? Но какой манящей, тревожной свободой веет от этой загадочной тропинки!

По рассказам людей бывалых, в тайге живут медведи, волки, сохатые, соболи, дикие козы. Лодка плывет вдоль берегов, на которых непроглядные чащи соседствуют с просветленными рощами. Оглянешься назад и увидишь, как важно, по-хозяйски выходит и смотрит тебе вслед медведь или лось. Стремглав пролетают над головой утки, шлепают крыльями взлетающие гуси. А в прозрачной воде, в пластах глубинных течений – видны косяки непуганых рыб.

Интересно в этой глухомани, притягивает таинственная чаща. Но в лес не углубиться, ни тропинок, ни дорог, только высокие завалы обломанных жестокими осенними ветрами сухих веток, нагромождения вывернутых с корнем деревьев. Они повсюду преграждают путь, кажется, никогда не пройти сквозь бастион, образовавшийся из поваленных стволов, вывороченных пней и острых обломанных сучков, торчащих во все стороны как копья.

Жарко… С чуть слышным шелестом пролетают таежные птички. Ветви и кусты составляют как будто единый орнамент, затканный радужно сверкающими алмазными паутинками. А то вдруг взлетит из-под ног, пугая резким шумом крыльев и теряя перья, линяющий косач или рябая глухарка. Кажется беззащитной горстка людей в этом огромном мире природы, живущем по своим законам. Вверху синь с кучевыми облаками и животворные лучи солнца, ниже – оркестр таежных красок, цветастые бабочки, увлеченные своей непостижимой работой, умиротворяющий, убаюкивающий шелест листвы, беспрерывный стрекот кузнечиков в траве. Вечером – костер у реки, уха из только что пойманной рыбы, и негромкая печальная русская песня, неизбывной надеждой согревающая души…

Трудно представить, а тем более передать словами особенности жизни и быта моих предков. Но очень хочется иногда это сделать. Так больно иногда врезаются в сердце какие-то незримые, крепкие, не порвавшиеся нити, соединяющие меня с далекой родней, прошлое с настоящим.

Вспоминая свое детство, когда я был такой же, как сейчас мой десятилетний внук Паша, я невольно сравниваю два мира: сегодняшний, и тот, ушедший навсегда. И каким же прекрасным и светлым он мне кажется! Сейчас я постоянно слышу призывы о защите природы, о том, как современная цивилизация уничтожает ее существованию. Наши предки жили и берегли окружающий их мир без всяких призывов, по совести, они делали это для нас, не задумывались, – это было нормой их бытия.

Каким было мое детство? Оглядываюсь назад. Вижу маму – она всегда в работе, и на колхозной ферме, и дома. Я не помню, чтобы она отдыхала. Ее жизнь была непрерывным трудом, привычка к нему как наследство передавалась из поколения в поколение. Удивительно, но мне, мальчишке, казалось, что это состояние труда она любила. На мой взгляд, мама трудилась всегда легко, радостно, с улыбкой. Сейчас я понимаю, что это был подвиг «во имя». Так трудиться она была вынуждена, чтобы мы, ее дети, не знали нужды.

Я помню ее усталые, измученные постоянной работой руки, ими она нежно гладила мою голову, помню ее добрые, глубокие голубые глаза. Ласка и тепло, исходящее от матери, остались во мне на всю жизнь. Она любила меня, и я любил ее. Сейчас, когда я уже взрослый и даже старше по возрасту, чем тогда мама, понимаю, что она была человеком мудрым, наделенным любовью ко всему миру. Она сердцем понимала природу, любила жизнь, какой бы стороной та к ней ни поворачивалась. Мама хранила свою душу в первозданной чистоте, не пускала туда зависть и уныние.

Мама была сильной и выносливой, как все женщины в Сибири, но вместе с тем благодарно отзывчивой к красоте. По-детски могла любоваться заходом и восходом солнца, восторгалась, рассматривая узоры мха на камнях или затейливые листочки папоротника. Помнится, если я в тайге находил цветок саранки, мама не позволяла мне выкапывать его вкусную сладкую луковку, говорила, что такую красоту нельзя губить, ею можно только любоваться.

Тогда я не подозревал, что наш простой, как будто приземленный мир, не единственный, что есть мир другой, возвышенный, духовный. Не знал, что есть мир больших знаний, искусства, музыки, литературы. Но я благодарен своей детской судьбе за то, что она наградила меня жизненной силой Сибири. И хотя жили мы тогда небогато, но были счастливы, веселы. Да и как иначе можно было жить в том удивительном природном мире, питающем нас животворными соками первозданного бытия.

Та далекая сибирская жизнь закалила меня, обкатала незаметно и ласково, как речка обкатывает голыши. Вот и остался я таким обкатанным «голышом», пусть неправильной формы, но зато крепким и надежным.

Лет с десяти все ребята нашей деревни уже работали в колхозе. Это не называлось, как теперь, эксплуатацией детского труда. Нас приучали к работе, прививали трудовые навыки. А уж сенокос – мечта любого деревенского мальчишки! Сенокосные угодья были и рядом с деревней, и далеко от нее, километров за пятьдесят. В начале июля на лошадях мы отправлялись заготовлять сено. Дорога шла по тайге. Я и сейчас явственно слышу звуки тех минувших времен, голоса друзей, вижу лица родных, даже иногда вспоминаю давно растаявшие запахи.

Для меня тайга – моя жизнь, моя радость, моя надежда. Для меня она олицетворяет всю красоту Сибири: богатырское стояние гор, плодородное лоно равнин. Мне кажется символом неиссякаемости жизни вековой кедр с розовыми, как младенцы, смолистыми цветочками, прячущимися в глубине кроны. Музыкальна неуловимая игра света и тени в таежном лесу. Полезно для души здесь побыть одному и последить, как спешит с хвоинкой на спине муравей, посмотреть, как под корой старого дерева прячется гусеница, почувствовать на себе внимание дятла, который делает вид, что высматривает на сухом стволе пропитание, а на самом деле с любопытством поглядывает на меня.

В детстве мне посчастливилось ходить на судне по Илиму. Это было большое плавание. Плыли мы только днем, а на ночлег обязательно приставали к берегу. Те ночевки на берегу я хорошо помню. Лодка чалилась к корягам, каких много по берегам, или к большим валунам, сбрасывался большой железный якорь. Парни заготовляли дрова, разжигали огромный костер, дым которого в какой-то мере спасал нас от гнуса.

Бреднемловили рыбу, она, непуганая, прямо шла в невод. Иногда мы видели всплески огромных рыбин, от их предполагаемой доисторической величины становилось жутковато. Это был таймень. Девчата в большом котле варили уху на всех. Ужинали весело и шумно. Все чем-то были заняты, у каждого было свое задание, говорили и суетились, радовались берегу.

Значительно позже, читая книжки про первобытные племена, я вспоминал эти ужины у костра посреди дремучей тайги и, сравнивая, находил много общего с древними временами.

С кружками в руках мы рассаживались вокруг котла, окруженные непроглядной глушью ночной тайги. В нашем стане распоряжался капитан-лоцман, опытный специалист, много раз водивший большие лодки по реке, хорошо знавший фарватер и тайгу. Он же отвечал за жизнь людей и сохранность груза. Авторитет капитана, излучающего силу и уверенность, был непререкаем. Помню, что на его лице был большой шрам, на который мы смотрели с уважением.

После ужина мужчины долго пили таежный чай, курили и рассказывали разные страшные истории. Постепенно разговоры затихали, люди умолкали, завороженные в глухой ночи мистическим слиянием тайги, костра, реки и наших жизней, казавшихся такими незначительными в огромном пространстве Сибири.

В этих походах были и неустранимые трудности. Нас изматывал таежный гнус. Плавание обычно начиналось в самое жаркое время лета, когда он особенно воинственен. На реке гнуса почти не было, а вот берега от него гудели. Добычу мог съесть живьем, человека свести с ума. Страдало и зверье. Мы не раз слышали, как животное ревет, съедаемое этой мелкой тварью. Лоси были хитрее, они выходили на берег и периодически окунали головы в воду, так спасаясь от гнуса. Людям, закутанным с ног до головы защищавшей одеждой, приходилось спать с дымокурами, но все равно мошка доставала, мы всю дорогу были искусанные и опухшие.

Запомнились бури и грозы на реке. Конечно, это не морской шторм, но при утлости нашего суденышка все же было страшновато. Тревога взрослых передавалось и нам, детям. Во время ненастья мы приставали к берегу или укрывались в ближайшей заводи.

Днем при ясной погоде можно было полюбоваться сибирскими красотами. Река и берега казались неизменными в своей непреходящей, величественной красоте, которая, однако, каждый день открывалась по-разному. После такого путешествия в душе на всю жизнь оставался немеркнущий свет восторга от щедрости природы и гармонии бытия…

В памяти с того времени остался страх большой воды, ощущение усугубляющейся угрюмости тайги, безмолвие расширяющегося пространства.

Мне тогда открывался мир, а открывается он человеку полнее всего в детстве. Я этот мир не забыл: до сих пор помню запахи пронизанных солнцем брусничных полян, смоляной дух поскрипывающих кедрачей. А главное, моя память хранит ощущение величия таежных просторов, речных течений, высоких небес. Величия жизни.

Много лет назад я покинул эту свою малую родину. Сколько на своем веку городов и весей повидал, но нет для меня уголка земли краше и роднее нашего, Илимского. Места благодатные, хороши и для охоты, и для рыбалки, сладки для ягодников и грибников. До сих пор помню свои дрожащие от волнения руки, которыми снимаю с крючка хариуса, длинного и узкого, который почти не отличается от своей родной сестры – форели.

Я люблю свой Илим и горжусь тем, что мои предки выбрали для жизни именно этот край! Люблю ненаглядные сопки, покрытые молочного цвета цветами багульника, похожие на ответвления Млечного пути. Люблю воздух, напоенный дыханием разогретой полуденным солнцем хвои. А как не вспомнить нашу опрятную деревенскую улицу, никогда не знавшую никакого транспорта. Поэтому пространство между домами и огородами всегда было покрыто идеально ровным травянистым ковром, расцвеченным покачивающимися на длинных стебельках ослепительно желтыми одуванчиками. Через этот двухцветный ковер от дома к дому скромно проходила тропка-дорожка. Это она выводила меня в жизнь.

Все мы живем на одной земле, все освещены одним солнцем, но у каждого из нас есть свой заветный край, свой уголок земли, где цветы душистее, солнце ярче, хлеб вкуснее, и где всегда жива мама.

Под знаком вечности О рассказах Михаила Зарубина

Радостно, когда в нашу бурную, переворотную эпоху постоянно меняющихся законов и смыслов выпадает счастье видеть сущности незыблемые, символизирующие традицию и Вечность. Так же радостно, как Пушкину в своем путешествии в Арзрум было отрадно увидеть через многие годы на том же месте и в той же величественной красоте Кавказские хребты. «В Ставрополе увидел я на краю неба облака, поразившие мне взоры девять лет назад. Они были все те же, все на том же месте. Это – снежные вершины Кавказской цепи» (А. С. Пушкин «Путешествие в Арзрум»). Рассказы Михаила Зарубина дают нам такое счастье. Созданные на основе личных воспоминаний о послевоенном детстве писателя и о сегодняшних днях, они, облеченные в проникновенную художественную форму, ведут за собой читателя через осмысление прошлого к укрытым за облаками времени нравственным вершинам, которые за этими облаками не померкли, и в наше время не изменили ни высоты, ни весомости.

Рассказ-образ «Журавли» – базовый, он задает читателю координаты присутствия и точку зрения в изображаемом автором мире. Редко мы видим журавлей на земле, чаще в небе, когда трепетной цепью они или улетают, или возвращаются в родные края. Скажи – журавли, и в памяти тотчас возникают будоражащие душу их клики, напоминающие о временности человеческого бытия, символизирующие одновременно скоротечность времени и его неистощимость, сопричастность Вечности. Название этого рассказа заставляет читателя повернуть голову к небу, требует расширения угла зрения и горизонта видения. Это расширение необходимо для воплощения замысла автора, который, может быть, даже не подозревая сам, вплотную подходит к разрешению древней антиномии с ее эмпирически противоречивым и одновременно логически равноправным обоснованием: изображение «нарастания» и «убывания» жизни одновременно в пространстве одного художественного произведения. Автор книги добивается этого совмещением двух противоположных зрительных позиций, соединяя две противоречивые перспективы – внутреннюю и внешнюю, пространство земное и небесное, закон Божий и опыт человеческий.

Журавли, облака, река Илим – это не просто реальные, натуралистические детали, в разнообразных состояниях присутствующие в произведении, но символичные границы, разграничивающие и соединяющие миры видимые и незримые, в вероятном в перспективе их единении. Соприкосновение в высоком духовном напряжении двух разнородных пространств мы видим в рассказах, посвященных матери писателя, крестьянке Анне. Хотя вся книга озарена светом ее облика, нигде более, как в этих воспоминаниях, писатель не выказывает ей такого искреннего восхищения и поклонения.

«Белизна ее лица была белее, чем у остальных женщин деревни. Это была даже не белизна, не бледность – это было сияние. Так сияют в весеннем поднебесье крылья журавлей или в осеннем ночном небе далекие созвездия. Красота ее была несомненной, непререкаемой, не вызывающей соперничества и пересудов. В свои сорок с небольшим лет она была стройна и грациозна. Откуда у деревенской женщины, занимающейся тяжелым физическим трудом, была эта небесная грация? Грация печальной трепетной птицы. Легкая, летящая походка казалась врожденной, она не шагала по земле, как все остальные крестьянки ее возраста, а как будто скользила, касаясь поверхности только кончиком ступни. Так сказочная царевна-лебедь скользит по глади вод. Ее не утяжеляли ни грубые сапоги, ни стеганая телогрейка, которая в стремительном движении распахивалась, и полы ее, как крылья, трепетали на встречном ветру».

В рассказах, посвященных матери главного героя повествования Мишки, являющегося своего рода художественным двойником автора, много бытовых деталей, повседневных отношений. Дом, его скромный даже по послевоенным меркам интерьер, домашние животные, поля и огороды – предстают перед читателем в естественной перспективе в натуральную величину, символизируют пространство внутреннее, жизнь видимую. Автор с гоголевскими многоцветной живописностью, фантастичностью, с верой в идеально-прекрасный мир, с легкой иронией описывает быт своего нелегкого детства, вовлекает в пространство бытия маленькой, затерявшейся в таежных лесах деревушки читателя, с удовольствием присоединяющегося к этому познавательному путешествию в другие земли и времена. Но к образу матери художник читателя близко не подпускает, да и сам взирает на нее из глубины своего сегодняшнего понимания законов существования с отстранением, с поклонением святости, смотрит на мать, как на явление иного мира, иной величины.

Литературными средствами писатель достигает эффекта «обратной перспективы», изображает хрупкую физически, скромную маленькую женщину в аскетике вечности, как символ сохранения и «нарастания» жизни, несмотря на то, что выпала ей по судьбе трудная жизнь и ранняя тяжелая смерть. Эта жизнь явилась не только источником, но и примером жизни сыну. Художественный образ Анны, оставившей своего любимого Мишку сиротой в четырнадцать лет, кажется много выше и светлее всех остальных персонажей повествования благодаря не только внешней красоте, но сердечным и духовным качествам этой женщины, не знавшей компромиссов с совестью, склонявшейся не пред обстоятельствами, а только пред образом Божиим. Автор не пишет подробный портрет своей матери, но поэтическими средствами, не обрывая ее связи с земными и небесными ипостасями бытия, можно сказать, опосредованно, передачей субъективного пространства ее существования выходит на объективные уровни и обобщения этого образа.

«Помню, как однажды, заслышав курлыканье журавлей, моя красавица, моя ненаглядная мама остановилась, запрокинула голову, прислушалась и тихонечко запела. Это была даже не песня, это было прославление бытия – негромкое, стеснительное, но величественное в своей искренности, сливающееся с близким журчанием остывающего под лучами осеннего солнца ручейка.

И тогда мне она показалась ангелом, залетевшим в трудные таежные края из неведомого мира, где нет смерти. Где солнце не заходит за горизонт, и огромные маки на гибких высоких стеблях алым своим оперением трепещут в небесных высях…»

Многие рассказы, связанные с воспоминаниям о детстве писателя, посвящены внутреннему пространству жизни. Автор показывает своего героя постигающим простые ее правила, которые на деле требуют от подростка немалых усилий. Нравственное становление взрослеющего человека складывается из осознания на собственном опыте понятий чести, совести, верности, дружбы, многих проявлений любви. Эти страницы, солнечные, веселые, жизнеутверждающие, свидетельствует о закономерностях необходимости, о неписанных, но подлинных правилах жизни. А, как говорится, подлинность является свойством наследия (Джон Рескин).

Своим наследием, своим великим богатством Михаил Зарубин считает Отечество. Родине, большой и малой, посвящена многие произведения автора. В рассказе «Самая красивая деревня» свой родной край герой рассматривает с высоты птичьего полета, с высоченного угора, так что домики кажутся маленькими, река – узкой ленточкой, а тропинки почти не видны. Но находит автор такие слова, так выстраивает диалог подростка с бывшим солдатом, повидавшим за войну лучшие города Европы, что не остается сомнения, что, действительно, Мишкина деревня – лучшее место в мире. Потому что герой здесь родился, познал законы красоты, обладающей не только совершенной формой, но и духовным содержанием. И достигает высот невидимых, заоблачных маленькая таежная деревенька в сиятельных красках любви, превышая все высоты мира. Именно ее красота озаряет вечным светом правды трудный, восходящий к вершинам мастерства жизненный путь героя рассказов.

Рассказы Михаила Зарубина динамичны, современны, повторяющиеся в разных метафорических и символических интерпретациях наглядные образы способствуют выражению весьма важного, обобщенного содержания, проявляющегося в обыденных ситуациях, простых поступках и присущих любому человеку переживаниях. Несмотря на то, что писатель рассказывает о временах минувших, для современного читателя далеких, внутренний смысл повествования актуален, потому что это книга о вре́менной, убывающей человеческой жизни, проходящей под знаком Вечности, ею направляемой и спасаемой. Но они и о неизбывности жизни, о ее нарастании в границах веры, верности и любви.

Валентина ЕФИМОВСКАЯ

Том третий Документальные повести Письма

Книга первая Герои моего времени

Пролог

Во все исторические времена служение человека Отечеству считалось делом почетным и достойным наград. В Царской России, в правление Екатерины Великой, было введено звание «Особо почетный гражданин России», которое во все последующие века, вплоть до сокрушения Российской империи, присваивалось гражданам за личные заслуги, совершенные на любом профессиональном поприще, удостаивались его люди всех сословий. Это звание сопровождалось Императорской грамотой и подписывалось правящим монархом, в особых случаях оно было наследственным. Так государство благодарно отмечало своих подданных, так узнавало о своих героях. В наше время, обладающее мощными средствами коммуникации, мы, к сожалению, мало знаем о выдающихся современниках, совершающих каждодневные, негромкие подвиги, о людях, с радостью несущих бремя служения Родине, созидающих ее историю. Таковыми являются герои, о которых я рассказываю в настоящей книге. То, что они герои, – заявляю с уверенностью, так как знал и знаю каждого лично, так как многому у них учился и сейчас вспоминаю и ныне здравствующих, и уже ушедших своих друзей с огромной благодарностью. Не только за доброе ко мне отношение, но и за то, что, находясь с ними в незримой связи в своем земном бытии, могу объективно оценить и осмыслить это «мое» время, предопределившее и мою судьбу. Не претендуя на объемлющие биографии и творческие исследования, я постарался представить свих героев через литературно-исторические портреты в контексте того времени, в которое выпало нам сосуществовать не только на одной земле, но и в одном городе, быть участниками одних государственных, социальных, культурных событий.

«Герой нашего времени» – основополагающий и извечный сюжет русской литературы, стремящейся остановить время, осмыслить его, запечатлеть. Мои герои, которым случилось жить в конце XX – нач. XXI вв., в нелегкий период смены социальной формации, на рубеже тысячелетий, своими деяниями рассказывают о своем времени. А я не пожалел труда и сердца рассказать о них.

Добрые слова на память Петр Георгиевич Семененко – директор Кировского завода

Моя жизнь во многом связана с Кировским (Путиловским) заводом, который можно назвать зримой историей России. Это старинное предприятие, шагнувшее в третий век своего существования, всегда занимало особое место в отечественной оборонной промышленности, родоначальником которой завод, по сути, и является. Многие русские победы на фронтах во все времена связаны с его качественной военной продукцией. Ружья и танки, миноносцы и башенные орудия, созданные здесь, не раз показывали свою силу в сражениях с врагом. Завод был и опытной лабораторией, в которой многое разрабатывалось впервые, как, например, подъемные краны или знаменитые мартеновские печи. «Кировский» поныне считается сокровищем России, богатством являются его труженики-специалисты и его выдающиеся руководители, не допустившие гибели предприятия ни в страшные блокадные дни, ни в жестокие перестроечные времена.

1

На моей памяти Кировским заводом руководили три генеральных директора: Муранов, Чернов и Семененко. С первыми двумя я встречался в цехах, где шла реконструкция силами нашего строительного треста, а также на еженедельных производственных совещаниях. Я работал начальником генподрядного управления и отвечал за определенный участок работы. Бориса Александровича Муранова и Станислава Павловича Чернова запомнил как умных, ответственных руководителей, которые мне преподали немало управленческих уроков. И сегодня, при наших редких встречах, кланяюсь им в благодарность за полученную от них науку руководить.

При всем моем уважении к этим людям, я не принадлежал к числу их близких знакомых, связывали нас в основном производственные отношения. А вот с Петром Георгиевичем Семененко с самого начала все сложилось по-другому. Мы познакомились, а потом и подружились, когда его назначили директором танкового производства. Я твердо был уверен, что он человек военный, наверняка, танкист: офицерская выправка, чеканный шаг. Каково же было мое удивление, когда Петр Георгиевич шепнул мне по секрету, что до своего назначения танк видел только на картинке.

Он был гражданским человеком, но всю жизнь служил Родине. Родился в Донецкой области, окончил Ленинградский кораблестроительный институт, в 1970 пришел на Кировский завод сменным мастером. В 1987 году назначен его директором. В 90-е эта должность называлась – генеральный директор ОАО «Кировский завод». О том, как он служил Родине за 18 лет руководства предприятием, можно представить по его заслугам и званиям. Семененко стал председателем Совета директоров, членом-корреспондентом Санкт-Петербургской инженерной академии, вице-президентом Союза промышленников Санкт-Петербурга, членом Совета по промышленной политике при правительстве РФ. Я не перечисляю здесь многочисленные его награды.

Мы с Петром Георгиевичем были ровесники. Однако он всегда казался мне значительно старше, дальновиднее, что ли, умнее, и вообще, обладал качествами личности, которыми и я хотел бы обладать. По служебной лестнице мы поднимались почти синхронно: он стал главным инженером на заводе, я – в тресте. Его назначили генеральным директором объединения, меня – управляющим 47-м Трестом. Так, рука об руку, мы проработали вместе пять лет. Много это или мало? Сейчас мне кажется, очень мало.

Мне, как строителю, интересно было строить и реконструировать Кировский завод. Что ни построишь – всё впервые, всё уникально. Любой профессионал мечтает о таких объектах. Можно сказать, повезло, в тридцать шесть лет я стал возводить цеха знаменитого завода, будучи руководителем строительного управления. Сейчас, когда я иду мимо Кировского, меня переполняет гордость за то, что немалая доля моего труда вложена в жизнь этого процветающего промышленного гиганта, несколько веков символизирующего военно-техническую мощь России.

Да, немало здесь сделано и под моим руководством. Один специальный огромный цех чего стоит, который построили за год (!), хотя это казалось невозможным и никто не верил, что у нас получится. А идея проста – по четкому совмещенному графику одновременно работали строители и монтажники трех десятков специальностей: на крыше вставляют стекла в фонари, под перекрытием идет окраска, тянут провода, прокладывают паровые и воздушные магистрали, монтируют станки, заливают пол. И всё – разом.

Петр Георгиевич Семененко был человеком требовательным, не терпевшим расхлябанности в работе. Он мог строго спросить за порученное дело, однако славился доброжелательностью, заботой о людях, смелостью в решении деловых вопросов. Он не вмешивался в оперативную работу треста, ему хватало своих проблем, но все важные вопросы держал под контролем. Директор завода не терпел «долгострои», во всем любил порядок. Эта его черта была, пожалуй, стержневой в характере. Нам, строителям, а особенно заводским работникам, приходилось нелегко. Огромная территория Кировского завода – это десятки улиц, переулков и проездов, и везде должен быть асфальт, зеленые насаждения и чистота. Грязь на территории завода директор воспринимал как личное оскорбление.

Надо сказать, Петр Георгиевич знал цену словам. Я не слышал, чтобы он кого-то принародно отчитывал, как это иногда позволяли себе другие руководители. Например, Станислав Павлович Чернов мог в запальчивости сломать шариковую ручку или разбить телефон. Семененко, если был кем-то недоволен, просил его после совещания остаться, и дальнейший разговор проходил уже за закрытыми дверями.

Умеющий работать с большим коллективом, он вел себя уверенно с любым начальством, даже с высочайшим руководством: президентом, премьер-министром, губернатором. Никогда не заискивал, ни перед кем не лебезил. Это качество генерального директора стало спасительным для завода, когда в стране началось то, что вошло в нашу историю как «перестройка».

Что стояло за расхожим термином? Едва ли кто-нибудь отчетливо это себе представлял. Ну, конечно, все согласно повторяли вслед за выдумщиком смутного названия: гласность, выборность, свобода совести, вероисповеданий, отсутствие цензуры и другие звучные слова. А что же в экономике? Как перестраиваться Кировскому заводу? Что конкретно и зачем перестраивать, когда уже развернуты все основные производственные мощности, выведены на проектные нормативы тракторное и, как тогда говорили, специальные производства, а главное, достигнута мечта каждого производственника – строгая подекадная ритмичность? То, что реформы в стране неизбежны, понимали многие, тем более после убедительных, хотя и косноязычных речей нового генсека, не сходившего с экранов телевизоров. И многие из этих многих, как люди, привыкшие к дисциплине, ждали указаний сверху, будучи уверенными, что этот «верх» все знает и подскажет. Но «сверху» кроме демагогии ничего не поступало. Отсюда упущенное время и колоссальные потери в последующий период, когда экономические реформы страны негде было применить, потому что не оказалось самой страны, в которой начиналась «перестройка» не ради блага народа, как потом выяснилось, а ради красного словца генсека и личных выгод нарождающегося слоя миллионеров.

Благодаря Семененко объединение «Кировский завод» миновала тяжелая судьба многих предприятий оборонного комплекса, перестройка хоть и задела производство, но не уничтожило его. И тот факт, что Петр Георгиевич не очень-то оглядывался на начальство, тоже сыграл свою роль в спасении завода. На «Кировском» еще на начальной стадии реформ нашли оптимальное сочетание производства военной продукции и гражданской. Тут можно приводить много примеров: на зарубежных рынках пользовались спросом новейшие тогда модификации трактора «Кировец». За линейки колесных машин для дорожного строительства Петр Георгиевич был удостоен Государственной премии Российской Федерации. Следует вспомнить и выпуск бронированных автомобилей или изготовление уникального оборудования для завода по сжиганию донных осадков. И многое другое.

Все, кто работал с Петром Георгиевичем, обязательно отмечали в нем поразительное чутье новизны. Это была природная интуиция, позволявшая ему принимать сложные и неоднозначные решения. Во времена перестройки было невозможным даже краткосрочное прогнозирование, самые светлые умы путались в расчетах и ошибались в прогнозах. Тут могла помочь только интуиция. Петр Георгиевич был одарен так, что мог видеть то, чего еще никто вокруг не видел. А он, не боясь неизвестного, всегда знал, что необходимо делать на заводе в первую очередь. Он ставил цель и двигался именно в направлении ее достижения. И почти не ошибался.

Петр Семененко знал, как разговаривать с людьми, со своими сторонниками и с противниками, умел переубедить, умел сблизить позиции с оппонентами, но при этом оставался верен своей идее, продуманной и просчитанной. Это незаменимое качество я назвал бы определяющим в ситуации, когда возникает необходимость найти общую точку зрения. Он сумел объединить огромный коллектив ОАО «Кировский завод» в тяжелейшие 90-е. За 18 лет руководства Семененко виртуозно преодолевал все финансовые кризисы, вовремя выплачивал рабочим зарплату, пресекал малейшие поводы для скандалов и разборок, прибыль завода исчислялась миллиардами.

Сегодня, когда на дворе другой век и другая реальность, понимаешь, что именно организаторский, консолидирующий талант генерального директора спас завод от распада. Завод не разделился на отдельные производственные фрагменты, и его директор оставался Директором до дня своей трагической гибели.

А в 2016 году по инициативе людей, близко знакомых с Петром Георгиевичем Семененко, городское правительство присвоило его имя большому скверу в Кировском районе. Один гектар земли на участке между улицами Червонного Казачества, Портовой, Кронштадтской и Автовской носит теперь имя первого генерального директора ОАО «Кировский завод» Петра Георгиевича Семененко, моего учителя и друга. Хорошо, что есть в Санкт-Петербурге место, где я могу в уединении, во дни благоуханного цветения черемух или под шелест увядающей листвы, вспомнить дорогого мне человека, выдающегося деятеля, много послужившего городу и Отечеству.

2

Я очень люблю осень, особенно яркую ее пору, когда смотришь на природные краски и удивляешься, откуда взялось это разноцветье листьев? Эта терпкость запахов? Зачем так изыскана палитра? Зачем так сложен спектр звуков, которые источает, как струны эоловой арфы, вибрирующая на ветру листва? Может, Господь специально радует нас перед грядущей зимой, чтобы мы, налюбовавшись, запаслись этой красотой и, согреваясь ее образами, не отчаялись в лютые зимние времена, не потеряли веру, надежду и любовь?

Я люблю гулять в сквере имени своего друга. Кажется, здесь я слышу его убедительный голос, различаю теплые нотки тембра. Останавливаюсь, набираю букет из листьев, любуюсь каждым по отдельности листком, сожалею о мимолетности красоты, которая может стать вечной только в духе и в творчестве. Приходя сюда, я думаю об одном и том же: как остановить чудесный миг или хотя бы ненадолго его продлить? Только на бумаге! Только красками любви и красоты. Именно этими красками творятся такие шедевры, как, например, этот, бунинский:

А между кленами синеют
То там, то здесь в листве сквозной
Просветы в небо, что оконца.
Лес пахнет дубом и сосной,
За лето высох он от солнца,
И Осень тихою вдовой
Вступает в пестрый терем свой…
В ноябре у нас уже почти зима, вернее, зябкое предзимье. Ночью температура опускается ниже нуля, да и днем заморозки не редкость. Уже не листва шуршит под ногами, а трещит ледок в лужах. Почти каждый день дождь, снег, дождь, снег. Ветер срывает с деревьев последние листья, и те, кружась, улетают в небытие…

В тот год снег выпал в начале ноября. Гидрометцентр сообщал, что в северо-западные районы России вторгся арктический воздух. Удивительно, еще вчера было тепло, грело солнце, а утром я бреду на работу по глубокому снегу. Уже в коридоре я услышал телефонную трель в приемной своего кабинета. Поднимаю трубку. Управляющий трестом просит зайти. Для меня это приглашение неожиданно. Никогда еще первое лицо не приглашало меня «на ковер» так рано. Что же могло стать причиной? Капризы погоды застали строителей врасплох? Коммунальные службы запаниковали? Захожу в кабинет.

– Здравствуйте, Григорий Никифорович! – не очень бодро приветствую своего начальника.

– Здравствуй, Михаил Константинович. Садись, придвигайся поближе ко мне и слушай. Вчера принято решение о сдаче в эксплуатацию цеха ходовой части. К празднику, к 7 ноября! – сделал он акцентное ударение на последнем предложении.

Я не сразу понял смысл сказанного, недоуменно пожал плечами. Управляющий попытался уточнить:

– Строительство объекта ведет твое управление, так ведь?

– Так, – подхрипнув от недоброго предчувствия, подтвердил я.

– Готовь документы к сдаче, – строго распорядился управляющий.

– Так сдача только в первом квартале следующего года?! Это невозможно!

– Спасибо, что напомнил. Повторяю: высокое начальство решило сдать объект раньше. Нужно подарок Родине преподнести к празднику. Или ты против?

– Я не против подарка, но цех сдавать рано. Ничего хорошего из этой спешки не получится, – продолжал я бессильно сопротивляться.

– Ты как-то медленно соображаешь, – начал раздражаться управляющий. – Решение приняли на-вер-ху, – для большей убедительности он произнес главное слово по слогам и показал указательным пальцем в потолок.

Я молчал. Если так решили, наверняка с руководством завода было согласовано. Но от этого мне не становилось легче. Сдавать, хоть и на бумаге, огромный цех было достаточно проблематично. Надо было перекраивать весь график производства. На первый план выходили отделочные работы, создававшие «товарный» вид. Однако этот вид разрушался при прокладке электрических кабелей, других технологических проводок, и, в конечном счете, «товарный вид» приходил в плачевное состояние. Отделку придется выполнять заново. Но самые неприятности начнутся при штурмовщине. На объект нагонят массу людей, половина которых будут слоняться без дела. Каждый день совещания и отчеты, крик, ругань, матерщина. Как правило, работу это не убыстряло, потому что последовательность действий нарушалась, и восстановить ее уже не было никакой возможности.

– Ну, чего молчишь? – прервал мои раздумья управляющий.

– А что говорить? Я человек подневольный. Свое мнение я вам высказал.

– Оставь свое мнение при себе. Выполняй приказ! – повысил голос начальник.

Я встал, собираясь уйти, но управляющий властно показал рукой на стул и как-то устало и доверительно сказал:

– Пойми меня правильно, Михаил Константинович. Я знаю, будет нелегко, но все-таки надо сделать в сокращенный срок и качественно… Обкому партии отказать невозможно.

– Сколько у нас времени?

– Месяц, но акт государственной комиссии должен быть подписан в начале ноября. Сам понимаешь. К празднику.

Я вновь сел на стул, снял очки, долго протирал их носовым платком, затем умоляюще посмотрел на управляющего.

– Но вы же понимаете, что это невозможно!

– В своей жизни я много видел и возможного, и невозможного. Нужно!

После этого неоспоримого довода я собрался уходить, но у дверей остановился и высказал дельную мысль:

– На третьем производстве неделю назад сменился директор. Вместо Писаренко назначен Семененко Петр Георгиевич. Вы знаете его? При подписании акта надо начинать с него.

– Мы мало знакомы. Я помню его по корпусу «Б», он был главным строителем на «Акуле». Встречались редко, проект уж больно был секретный. Так что иди, знакомься. Мы тоже не сторонние наблюдатели, где надо, поможем.

* * *
Я впервые шел к руководителю танкового производства. Конечно, танки собирают в цехах, чертежи узлов разрабатывают в конструкторском бюро. В приемной даже макетов танков нет, все обычное, конторское. Заходят люди, звонят телефоны, секретарша пьет чай. Всё, как у нас в тресте.

Но я знал, здесь происходит невидимый процесс, результат которого вполне осязаемый, видимый даже издалека. Все направлено на выпуск самых совершенных машины – танков, которые на заводе называли «изделиями». Цех, который решили сдать досрочно, в подарок Родине, будет основным при производстве ходовых частей новейших боевых машин.

– Заходите! – приветливо кивает мне секретарша, показывая на дверь кабинета. Я неловко вскакиваю с дивана, где длилось мое недолгое ожидание аудиенции, и пытаюсь четким шагом подойти к двери, но от волнения что-то у меня не получается, наваливаюсь на дверь, но открыть ее не могу, секретарша бросается мне на помощь, и вдвоем мы буквально вваливаемся в кабинет директора.

Безмолвная сцена длится недолго. Я быстро прихожу в себя и четко выговариваю:

– Здравствуйте, Петр Георгиевич!

Из-за стола поднялся высокий, плотного телосложения мужчина. Он улыбнулся приветливой белоснежной улыбкой и громким, командирским голосом ответил на мое приветствие.

– Здравствуйте. Подходите поближе, садитесь.

Я сел за низенький и короткий стол-приставку.

– Рассказывайте, что привело вас ко мне.

Я рассказал. Он слушал, не перебивая. Осознав проблему, Семененко встал, подошел к сверкающему чистотой окну и очень учтиво, даже с некоторым сожалением сказал:

– Вы знаете, цех нам нужен, нужен как воздух. План следующего года сверстан с учетом его работы. Потому он нужен не на бумаге, а функционирующим. Как у вас со временем?

– С каким временем? – не понимая, переспросил я.

– Сейчас вы свободны?

– Да.

– Пойдемте в цех, посмотрим вместе.

Цех, втиснутый между двумя старыми цехами и железнодорожным подъездным тупиком, возвышался над соседними сооружениями. Выглядел он убедительно. Лицо любого здания – это фасад. Как человека «встречают по одежке», так и первое знакомство со зданием начинается с оценки его внешнего вида.

Фасад нового цеха был выполнен в классическом производственном архитектурном стиле. Мы остановились перед мощным сооружением, любуясь его видом.

– Хорош! – довольно произнес Петр Георгиевич.

– Да! – в той же тональности ответил я. – Вот если бы внутри он был так же красив.

– А что там особенного внутри?

Я промолчал. И мы продолжили наше экспромт-путешествие.

Внутри было прохладно, тепло в помещения завода начали давать только сегодня, основной приток через калориферы еще не действовал, как всегда что-то было не доделано, не отлажено.

В цеху работали сотни людей; шел монтаж мостовых кранов, тянули провода, устанавливали распределительные щиты, по кронштейнам укладывались трубопроводы. Отделочники, переругиваясь с рабочими других специальностей, пытались делать мозаичные полы. При сдаче любого объекта вдруг выявляются проблемы, которых не было видно при проектировании и строительстве. Следствием аврала становятся суета, несогласованность в работе, нарушается строгая дисциплина, ослабляется материальная и хозяйственная ответственность. К примеру, построены десятки подстанций, а электромонтажники не работают, простаивают. Почему? Оказывается, не закончена штукатурка, покраска, не запираются двери. Уложены сотни кубометров бетона, но не сданы под монтаж фундаменты из-за отсутствия паспортов на оборудование, застрявшее в Свердловске. И вот так, по мелочам, вырастает гора неразрешимых проблем, в путанице каждый «узелок» требует внимания, времени, для того, чтобы его развязать и наладить оптимальный процесс.

Мы обошли с Петром Георгиевичем цех, заглянули в каждый угол, поднялись по металлическим лестницам и посмотрели с высоты подкрановых путей, забрались в темные венткамеры, где директор, к моему удивлению, вытащил из кармана фонарик и стал со знанием дела рассматривать внутреннее оборудование.

Когда мы вернулись в его кабинет, он только спросил:

– Сколько времени нужно, чтобы закончить работы? Только честно, Михаил Константинович.

– При ежедневном контроле два месяца.

– Что такое ежедневный контроль?

– Утром и вечером совещания, увязывающие работу субподрядных организаций и заказчика. При этом нужна жесткая дисциплина и контроль за выполнением дневных заданий.

– А кто будет устанавливать дневные задания?

– Специалисты, увязывающие графики производства работ.

– А они есть, эти специалисты?

– Да.

– Почему они раньше это не делали?

– Дело, которое мы обсуждаем, по своему техническому алгоритму уникальное. У всех специалистов есть повседневная работа. Сами задания – это не панацея. Оптимальная очередность их выполнения – вот в чем сложность.

– Вы способны потребовать?

– Есть отдельные виды работ, где я бессилен.

– Почему?

– Задействованы московские организации, они работают только по указанию министерства.

– И сколько таких организаций задействовано?

– Две.

– У них большой объем работ?

– К счастью, они заканчивают. Однако, Петр Георгиевич, наши работы тоже заканчиваются, а сразу за нами вступаете в дело вы.

– Как это?

– Мы делаем инфраструктуру цеха, монтируем оборудование и сдаем его вам в пусконаладку. Это оборудование составляет тридцать процентов от общего объема. Остальные станки вы демонтируете из других цехов и устанавливаете сами, и на это тоже уходит два месяца.

– То есть ты, Михаил Константинович, – как-то естественно и логично перешел на «ты» собеседник, – хочешь сказать, что строительство будет окончено в марте?

Он задумался, помассировал лоб внушительного размера трудовой ладонью.

– Сколько вам лет? – неожиданно обратился он ко мне опять в почтительном тоне.

– Что? – переспросил я.

– В каком году вы родились?

– В сорок шестом?

– Значит, мы одногодки, – задумчиво произнес Семененко.

– А от этого что-то зависит? – решил я слегка пошутить, чтобы ослабить напряжение разговора.

– Не знаю, но мне приятно, что мы с тобой ровесники. – Директор опять перешел на «ты», видимо, имея в виду, что мы ровесники. – Завтра в это же время будь у меня.

На другой день я снова пришел на встречу, был подготовлен график окончания работ, подсчитано необходимое количество работников. Получалось так, что с большим трудом, при трехсменной работе без выходных, сдача цеха к концу года становилась возможной.

С Петром Георгиевичем мы поприветствовали друг друга, как старые знакомые. В таком же дружеском настроении проходил и дальнейший разговор.

– Знаешь, о чем я подумал, Михаил Константинович?

– Конечно, нет, – улыбаясь, уверенно ответил я.

– Садись, расскажу. Понимаешь, ты удивил меня тем, что цех сдается в пусконаладку.

– Это всегда так делается, новый цех – не исключение.

– А если совместить в оставшиеся два месяца наши и ваши работы.

– Как это?

– Просто совместить.

– Но мы нарушаем…

Он серьезным тоном прервал меня, не дав договорить:

– Что нарушаем?

– А хрен его знает, много чего нарушаем, а главное, так никогда не делали.

– Не делали, так будем, – уже весело парировал мудрый начальник.

– Представляете, какая каша заварится?

– Представляю. Ты свою работу делай, а я свою, и все у нас получится.

– А секретность, а первый отдел, как они посмотрят?

– Оборудование и станки обычные, секретных нет, да если бы даже и были, разве трудно декорации сделать?

– Элементарно.

– Ты согласен?

– Да.

– Тогда по рукам.

* * *
В разговоре наше неординарное решение показалось возможным. Но на деле!.. Оригинальные начинания сразу дали сбой. Неожиданно для меня и для Петра Георгиевича интересы работающих заводчан и строителей не совпали. Появились взаимные требования, упреки, нежелание идти на компромиссы.

Кадры – стратегический, приоритетный вопрос всякого строительства. Он имеет особенное значение при строительстве цехов со сложнейшими агрегатами, станками, приборами, системой питаний. У меня по опыту работы возникало подозрение, что отдельные руководители недостаточно компетентны, не в состоянии справиться с объемом работ, и поэтому появилось убеждение, что надо кое-кого заменить. Поделился своими наблюдениями с Петром Георгиевичем.

– Сколько у вас инженерно-технических работников на строительстве цехов?

– Сорок человек.

– Возьми моих еще десяток. В итоге будет пятьдесят. Соберем всех мастеров, прорабов и бригадиров, расскажем им, что мы с тобой затеяли.

– Может, прямо в цехе?

– Давай в цехе, – добросердечно согласился директор.

Когда начал говорить Семененко, все разговоры стихли разом. Он не жонглировал профессиональными терминами, не угрожал, но говорил понятно и проникновенно. Цель совместной работы, – убеждал он собравшихся специалистов, – сдать цех в декабре, и не под пусконаладку, а уже в работу. В январе детали из этого цеха должны поступить на сборку.

Многие знали, кто такой Петр Георгиевич, однако некоторые строители видели и слушали его в первый раз. Долго в тот вечер обсуждали дела, подробно, заинтересованно. Удача, что договорились о главном – не расформировывать бригады, не перемещать рабочих из одной бригады в другую, пока каждая не закончит свои работы. И еще много проблем рассмотрели мы в тот запомнившийся мне, революционный день. Все наши решения оказались новаторскими, методологией будущего. И работа пошла.

В декабре цех заработал. Мы обошли с Петром Георгиевичем наше детище, поднялись на ярусную площадку. С высоты лучше была видна целостность этого сложного, как космическая ракета, единого технического механизма, его целесообразная красота радовала и глаз, и ум. А погода в тот день радовала и глаз, и сердце.

Декабрьский день был ослепительно солнечным, казалось, весна подарила зиме к Новому году огромную охапку своего света.

Еще вчера на улице было пасмурно и сыро, а сегодня под аккомпанемент ветра на свежем снегу вальсируют причудливые тени деревьев. Мы с Семененко полюбовались этой завораживающей картиной и распрощались. Петр Георгиевич пожал мне руку со словами:

– Спасибо за доброе дело.

3

Советы трудовых коллективов предприятий, созданные на заре перестройки и гласности, для руководителей больших и малых организаций были как бельмо на глазу. Эти искусственные образования, должные свидетельствовать о тотальной демократизации жизни, не умели и не хотели работать, зато хорошо научились по делу и без дела требовать. Большинство в советах составляли рабочие, поэтому любое заседание заканчивалось распоряжением или приказом. Требовали повышения зарплаты, требовали чаще менять спецодежду, требовали платить за лечение зубов, выдвигали всевозможные нецелесообразные предложения. Совет никогда ни за что не отвечал. Он даже свое название не оправдывал. И вот такой некомпетентный орган должен был решить весьма сложный вопрос: как акционироваться тресту? У меня, специально изучавшего эту проблему, было много сомнений. Дело в том, что полностью отсутствовали какие-либо нормативные акты, на которые можно было опереться. Приходилось советоваться с коллегами, изучать опыт других предприятий, что-то выдумывать, импровизировать.

Конечно, не хотелось разваливать трест на части. Многие думали так же, но полного согласия в нашем маленьком строительном государстве не было. Четыре начальника строительных управлений считали иначе. Причем каждый из них заручился поддержкой «своих» членов совета. Не стесняясь, они врали рабочим, обещали богатую жизнь при акционировании «по отдельности». Приводили примеры успешных акционирований, где, по их словам, наступил «рай земной». Но я-то знал, что это не так, поэтому использовал весь свой авторитет, чтобы разъяснить, убедить трестовский народ, остановить это безумие. С членами Совета обсудилипроблему и договорились встретиться через два дня, чтобы окончательно решить судьбу нашего еще достаточно успешного предприятия.

…Я вышел из управления уставший. Голову пронзала боль. Отпустив машину, решил пройтись по свежему воздуху. Совещание трудно было назвать удачным, рой тяжелых мыслей, круживших в мозгу, повлиял даже на мою поступь, она стала тяжелой и медленной. Я не ругал оппонентов, только удивлялся, как они не могут понять, что надо развиваться, что нам нужны перспективы. А они хотят просто разнести организацию по карманам, проесть свой «золотой запас». Мне самому необходима четкая концепция, если я пытаюсь оказать влияние на других. Мне нужно самому хорошо представлять, куда двигаться, и только тогда можно уверенно вести за собой других. А знаю ли я сам, куда идти? Чего я добиваюсь, используя свой личный авторитет и опыт?

За этими раздумьями не сразу я услышал, что кто-то окликает меня по имени-отчеству. Оглядевшись, никого не увидев, стал спускаться в подземный переход, что под проспектом Стачек. Но оклик повторился. Обернувшись, увидел машину и выходящего из нее Генерального директора Кировского завода Семененко. Его трудно было с кем-нибудь перепутать, внешне он отличался практически от всех, кого я знал. Среди моих знакомых таких статных, бравых мужиков, каким был он, не припомню.

– Петр Георгиевич, вот уж не ожидал тебя увидеть! – радостно воскликнул я, подавшись ему навстречу.

– Ты думаешь, я ожидал с тобой свидеться? Вижу, ты сильно о чем-то задумался. Чуть машину мою не сбил… – улыбаясь, пробасил мой знаменитый знакомый.

– Да вот, решил пройтись после страстного, изнуряющего заседания Совета трудового коллектива.

– А ты разве не знаешь, что после заседания этого Совета пешком ходить нельзя?

– Почему?

– Опасно для сердца руководителя, этот Совет его изматывает до предынфарктного состояния.

– Нет у меня еще такого опыта.

– А я этого опыта набрался. Сказать честно, это были самые тяжелые для меня времена, времена власти так называемого Совета трудового коллектива. Что это за зверь такой, никто толком не знал. Все решения сводились к одному: «дай, дай, дай».

– Значит, и у вас на заводе было то же самое?

– Не сомневайся. Везде так было, где работали эти народно-революционные советы, которые ради личных выгод интересы производства не пощадят. Ладно, не грусти, садись в машину, доедем до скверика в Автово, там и обсудим наши беды.

Сквер находился за железной дорогой, что вела на станцию Автово, сразу за переездом.

– Давненько я здесь не был, – пробираясь через кустарник к уединенной скамейке, говорил на ходу Петр Георгиевич.

– Скажи я кому, что с директором Кировского завода по кустам лазаю, не поверят, – подбодрил я его в поиске укромного места.

– А чего тут плохого. Раньше я здесь часто сиживал. Вон, посмотри, у кладбищенской стены гаражи стоят, там и мой где-то притулился…

– У тебя там гараж?

– А чего ты удивляешься? Я что, сразу генеральным стал? Нет, милый мой, после института работал сменным мастером в цехе турбинных лопаток. Видел, что происходит на заводе, наблюдал и днем, и ночью. Потом был заместителем начальника цеха по производству. Начальником цеха трансмиссии. Численность подчиненных – больше тысячи человек. Криков и ругани наслушался на всю жизнь. Тогда к такой должности персональная машина не полагалась. Жили как все, по доходам. Ну, рассказывай про свои беды, тут нам никто не помешает, – сказал директор, усаживаясь на скамейку с давно облупившейся краской.

– Знаешь, Петр Георгиевич, в последнее время я как машина стал: это надо сделать, то успеть, и еще что-то грядет. Времени на все не хватает, а тут как снежная лавина – акционирование. Как будто кому-то фитиль к одному месту поднесли, начальство угрожает, торопит. Будто мы большие специалисты в этом деле, знаем, как акционироваться, что акционировать. Кто говорит, надо весь трест сохранить, как единое целое, кто-то утверждает, что каждое строительное управление должно быть самостоятельным… Где правда, не знаю.

– А ты говоришь, бед нет. Сам-то как считаешь?

– Я хочу, чтобы трест был единым и неделимым.

– А все продумал?

– А что тут продумывать?

– Ну, хотя бы составил грамотный бизнес-план, в котором должно быть просчитано все: и снабжение, и сбыт, и стройка, и наличие заказов, и количество рабочих.

– Это у тебя сбыт, у меня стройка.

– Ошибаешься, в плановой экономике, да, у тебя стройка, а когда частником станешь, все, что построишь, сбывать надо.

– Кирпичную кладку или монолитный бетон сбывать, что ли?

– Готовую продукцию.

– Да, Петр Георгиевич, какая-то неразбериха.

– А как ты хотел, Михаил Константинович? Вчера ты руководил государственным строительным трестом, а сегодня ты – акционер, частник, капиталист – называй, как знаешь. В акционерном обществе складываются капиталы многих участников, с ними нужно считаться. Подтверждение денежных вложений – акция.

– Послушай, о чем ты говоришь? Какие капиталы, какие денежные вложения, кто их даст?

– Акционеры, а кто же еще? Капиталист, если он не вор, по-другому ниоткуда денег не добудет.

– Но ведь акционерами должны быть сотрудники треста, – сопротивлялся я, цепляясь за свои советские понимания.

– Если не будут платить, значит, они не акционеры.

– А кто будет акционером?

– Любой, имеющий желание и деньги.

– Ужас, что такое! Совсем все запуталось, – сказал я, приложив ладонь к вспотевшему лбу.

– А ты разложи все по полочкам, посади рядом экономистов, просчитай. Сколько денег нужно для выкупа имущества, где взять их, можно ли вынуть из прибыли? Кто будет кредитовать? Какое общество вы создаете, открытое или закрытое?

– Подожди, от кого закрытое?

– В закрытом общество могут быть только работники треста.

– А в открытом?

– Да хоть вся Россия.

– А где лучше?

– Там, где нас нет.

– И то верно. А как у тебя дела на заводе?

– Ну, что у нас? Такие же проблемы, их нужно решать… – Семененко элегантно закинул ногу на ногу, немного подумал и неожиданно сказал: – Ты знаешь, вспоминаю свою работу главным инженером с таким удовольствием… Я уверен, что это самая интересная, творческая должность на заводе. Только главный инженер определяет техническую политику…

– Что это ты вдруг вспомнил?

– О хорошем всегда приятно вспомнить. Сейчас кипение «первичного бульона» на заводе закончилось, Совет трудового коллектива канул в Лету. Кировский завод остался единым, цельным, не разграбленным, не убитым. Смотрю на смежников: кругом неразбериха, непонятно, кто командует, кто работает. Появились новые люди, директора-владельцы, в основном они не разбираются в производстве, главное – продать. Какого качества, это десятое дело. В любое предприятие, а особенно у нас в России, нужно вкладывать огромные деньги. Если даже часть денег с предприятия выводится, оно обречено на прозябание или неминуемую гибель.

– Но вас-то это мало касается, вы ведь неплохо оснащены.

– Нас это очень даже сильно касается. Оборудование устарело. Станкостроение в мире движется семимильными шагами, а мы по эффективности труда отстали от конкурентов в разы, то есть на десятилетия.

– Да ладно придумывать. Кировчане отстали? От кого?

– От передовых заводов мира.

– От иностранных, что ли?

– От них.

– Но мы всегда были в отстающих. А успехов добивались значительных.

– А лучше идти впереди, не отставать, а обгонять. Разве нельзя приобрести такое же оборудование, что у них? Мы знаем, где оно выпускается, тайн здесь нет.

– Эко, куда замахнулся! Сейчас Министерства оборонной промышленности нет, кто выделит вам деньги?

– Надо свои зарабатывать. Зарабатывать – самим, понимаешь, никто не мешает. И мы это делаем, в прошлом году капиталовложений в средства производства вложили вдвое больше, чем при советской власти.

– Да, сейчас редко кто столько вкладывает в развитие.

– А я не о наших заводах говорю, наши конкуренты не здесь, а там, в развитых капиталистических странах. И скорость развития у них выше. Поэтому мы должны двигаться по пути кардинального технического перевооружения и эффективной организации труда. Роль человека на производстве нужно принципиально изменить. Надо планировать весь рабочий цикл. Нужно знать, сколько качественных деталей получим за час, смену, месяц. А для этого необходимо учить рабочих, но не так, как мы делали раньше, по-дедовски, а с учетом понимания новой техники. Люди должны знать, насколько ответственной становится их работа.

– Да, Петр Георгиевич, похоже, мои беды по сравнению с твоими – мелочь.

– У каждого из нас свои проблемы.

Разговор прервался. Приятно было послушать умиротворяющий шум листвы окружающих нас деревьев, которые в этом месте были особенно высокие, мощные, густые. Они как будто нас подбадривали, поддерживали, олицетворяли собой мощь и выдержку, подобающую человеку. Уж не ду́ши ли героических ленинградцев, покоящихся в этих местах в братских блокадных могилах, вселяли в нас уверенность в необходимости и правильности нашего профессионального служения, производственного подвига во благо неизбывной России?

После символичной минуты молчания говорить стало легче.

– Хорошо мне с тобой. Спасибо, что нашел время, Петр Георгиевич. Я часто встречаюсь со своими коллегами, но такого разговора как-то не получается. Я догадываюсь, почему. Одна из причин – закрытость нашего треста. Мы работали на оборонных объектах, а здесь лишние разговоры были наказуемы. Хотя, стройка есть стройка, где бы ни была. Я уверен, что по контурам цеха не узнаешь, для чего он строится – для производства танков или тракторов.

– Сейчас другое время, Михаил Константинович. Закончилась эпоха плановой экономики, начались бурные времена вхождения в рынок, и надо принимать не спонтанные, а обдуманные, правильные решения.

– Ну, если рынок, то и законы управление совсем другие.

– Не надо путать штатное расписание с управлением. У нас стиль управления на заводе отработан годами: полная демократия при обсуждении будущего решения и его единоличное принятие. Но я чувствую, что заговорил я тебя, слишком озадачил. Пойдем, надо возвращаться к машине.

– Нет, мне очень помог этот наш разговор. Знаешь, сейчас я стал постарше, но все равно, когда приезжаю на стройку, смотрю с наслаждением на работу каменщиков. Мне нравится наблюдать, как кирпич за кирпичиком вырастает стенка. Так же и в нашей жизни: знания, которые мы получаем, дают нам необходимый жизненный опыт – это тоже наши кирпичики.

– Я не строитель, но скажу тебе по секрету: и мне так хочется, как в молодые годы, встать за станок в ночную смену и выполнить сменное задание наравне с опытными рабочими. Услышать от них добрые слова. Как жаль, что этой радости я уже никогда не смогу себе позволить.

Мы еще долго прощались, пожимали друг другу руки, что-то опять вспоминали. Сумерки и медленно разгоравшиеся фонари сигнализировали, что время нашей встречи истекло. Мы смиренно побрели разыскивать оставленную неподалеку машину…

4

В приемной генерального директора производственного объединения «Кировский завод» Петра Георгиевича Семененко было, как всегда, людно. Помощник генерального, увидев меня, тут же подошел и любезно спросил:

– Что-то случилось?

– Нет, ничего, слава Богу. Хочу увидеться с Петром Георгиевичем, мы договорились об этом с ним по телефону.

– Подождите минутку, Петр Георгиевич скоро освободится.

Он не успел еще договорить, как на пороге кабинета показалась высокая фигура генерального. Увидев меня и извинившись перед очередным посетителем, он махнул мне рукой.

– Заходи, Михаил Константинович.

Уже в кабинете, когда сели за стол-приставку, протянул свою широкую, как лопата, ладонь.

– Здравствуй, дорогой. Рассказывай, что привело, какие ко мне вопросы? Мы же не виделись, наверное, с полгода?

– Пришел проститься, Петр Георгиевич!

– Не понял. Куда это ты собрался? В строительный комитет забирают?

– Да никуда меня не забирают.

– Тогда зачем прощаться?

– Правление приняло решение переехать с территории Кировского завода.

– Причина?

– Вы же знаете, объемов нет, работаем, где можем. Управление механизации – на заводе. Чуть ремонт – проблема въехать, выехать. Снабженцы – на заводе, конторы строительных управлений и треста тоже у вас. Все здесь, только нет работы. Можно ли строить на Невском, а переодеваться после работы ехать на Стачек?

– Насчет нас и Невского – пример неубедительный. Вы ведь и в прежние времена в различных местах работали?

– Да.

– А располагались здесь, и мы друг другу не мешали.

– Но сейчас, кроме конторских помещений, все свободно; бытовки на двух этажах, склады. А за все надо платить.

– Надо, я ведь тоже плачу́.

Мы помолчали. Семененко по привычке подошел к окну, там ему легче думается. Я встал рядом. Мы несколько минут вместе наблюдали, как трактора с главного конвейера отправлялись на погрузочную площадку. Красивое, надо сказать, зрелище. Одухотворенная трудом человека техника, кажется, оживает, получает свой характер и судьбу.

– Пользуются спросом? – кивнул я на эти лайнеры полей.

– Пока да.

– Неужели не нужны будут?

– Если не будет крупных хозяйств, частники такую покупку не осилят.

– А кто же землю пахать будет?

– Как раньше, лошадки, – невесело пошутил Семененко.

– Смеетесь?

– Скорее пла́чу.

Еще немного помолчали, а когда молчание стало уже неловким, и даже в какой-то степени тягостным, стали прощаться. Уже взявшись за ручку двери, я обернулся, услышав:

– Задержись, пожалуйста, Михаил Константинович. Зачем так прощаемся, как неродные? Давай пройдемся по заводу.

– С удовольствием, но у вас же дела.

– Это тот случай, когда любые дела подождут.

Выйдя в приемную, генеральный подозвал помощника и что-то шепнул тому на ухо. Вышли на улицу. Рядом с заводоуправлением стоял новый цех-красавец. Заглянули. По неутомимому длинному конвейеру двигались, то поднимаясь, то опускаясь, детали – верхняя одежда тракторов. Здесь придавали им лоск и товарный вид.

– Я помню, как мы начинали строить этот цех, на месте яблоневого сада. Экологи и профсоюз были категорически – «против», проектировщики категорически – «за», а мирил всех партком. Часа три ругались, пока приняли решение. Деревья пришлось аккуратно пересадить…

– Я тоже помню то время, был тогда директором третьего производства, – радостно отозвался на воспоминания генеральный. – Это событие весь завод всколыхнуло. Никто в стороне не остался. А мне и сейчас, говоря по правде, жалко тот яблоневый сад. Хотя его судьба сложилась удачнее, чем знаменитого сада чеховской Раневской. Все-таки человечество становится более гуманным.

– А вот и цех ходовой части, – указал я ладонью, – мы с тобой именно здесь познакомились, Петр Георгиевич.

– Значит, и ты помнишь? Ну, и как прошла эта встреча? Надеюсь, ты не очень обиделся?

– На всю жизнь благодарен.

За разговорами не заметили, как зашли в прокатный цех. Сразу ослепили огненные слитки, они медленно плыли по вальцам, излучая вокруг какой-то призрачный, сказочный свет. Такой, наверное, в закромах Хозяйки Медной горы томится. У глухой торцевой стены лежали многотонные штабеля уже померкшего, остывшего металла.

– Здесь все так же красиво, – я посмотрел на механизмы прокатного стана. – За строительство этой конструкции наш бригадир, Василий Иванович Гвоздарев, получил звание Героя Социалистического труда. Первым из работников строительного треста.

– Но и заводчане не были забыты. Иван Яковлевич Прокофьев тоже получил Героя, – добавил Петр Георгиевич. – Прокатный цех главное дело вашего треста?

– Я бы так не сказал. Ответственное, но не единственно важное. Да что там говорить, зачем перечислять, сколько дел переделано, и как определить степень их важности. Это прокатка и мартен на слуху. А цеха танкового производства? Кто про них знает? А корпус «Б», где подлодки оснащались турбинами? На каких весах определить, что главнее?

Только тогда, когда увидели, что на нас медленно надвигается новенький «Кировец», надевая по ходу движения детали, необходимые ему для дальнейшей трудовой жизни, поняли, что оказались у раскрытых ворот главного тракторного конвейера.

– Петр Георгиевич, когда-то с этой линии выходили на просторы Родины несколько тракторов одновременно.

– Да, времена меняются, Михаил Константинович. Крупных сельхозпредприятий нет, а мелким наш трактор не по карману. Тяжело сейчас всем, даже тракторам, так что и мы – не исключение. Мощности, занятые когда-то под оборонку, пустуют. Представляешь? Знаменитые танки Т-80 стали вдруг не нужны. Печальная и страшная картина… Ясно одно, государство нам сейчас не помощник. Приходится все менять, приспосабливаться. Главная ставка делается на производство металлопроката. Провели акционирование, бывшие цеха стали заводскими «дочками». Предотвратили банкротство, разобрались с «рейдерами».

– Как думаешь, Петр Георгиевич, стройка хотя бы года через два продолжится?

– Думаю, нет. Проблем у завода много, сейчас главное – заказы и замена устаревшего оборудования. Зданий, что вы нам понастроили, надолго хватит. Память хорошую по себе оставили.

– И на том спасибо.

– Давай без обид. Сколько трест занимался строительством на заводе?

– Тридцать лет.

– Так что же ты хочешь? Сейчас на заводе не увидишь ни одного старого цеха, всё новые здания.

Беседуя, мы остановились и, запрокинув головы, еще раз полюбовались величественными, грозными зданиями цехов.

– Ну вот, Петр Георгиевич, посмотри, – показал я на ближайший цех, – как соседствуют века. Правда, немного поправить надо фасад и кровлю. А так – прекрасный образец промышленной архитектуры девятнадцатого века. Сохранили, не сломали.

– А ведь действительно, красиво. Сколько хожу здесь и не замечал…

* * *
Пройдя мимо танкового КБ, перейдя через железнодорожные пути, мы вышли к заливу. Заметили это, когда у ног шумно вспенился прибой. Видимость была всеохватная, ветер легкий, как и прибрежные волны. Вдали были видны красно-зеленые портальные краны в Лесном порту. И огромный белый пассажирский лайнер на рейде.

Вот такой проникновенной, живой картиной, открывающейся в бесконечную даль, закончилась эта памятная прогулка.

Обратно к заводоуправлению пошли быстро. Все главное было сказано, все невысказанное – прочувствовано. Но, оказалось, наше прощание еще не закончилось.

– Зайдем на минуточку ко мне, – настойчиво попросил меня Семененко.

– Да я и так у вас большую часть рабочего дня занял.

– Зайдем, заодно и дождь переждешь, а не перестанет – машину дам добраться.

Действительно, начался дождь, он как театральный занавес разделил акты нашей жизни, которая продолжала преподносить мне приятные минуты.

Мы, минуя приемную, вошли в комнату отдыха, что была за директорским кабинетом. Небольшой стол был накрыт на двоих. Сияла кружевная белая скатерть, оттененная красными тканевыми салфетками, аккуратно разложенными рядом с тарелками. В центре стола – разноцветные листья клена рассыпа́лись фейерверком из высокой хрустальной вазы, касаясь тарелок из белоснежного фарфора. Празднично, торжественно, грустно. Обильная разнообразная закуска состояла из рыбных деликатесов, овощного салата и фруктового десерта. Крепкие напитки, расположившиеся на маленьком сервировочном столике, были в избытке.

– Горячее подавать?

– Спасибо, нет, – смущенный от такого приема, односложно ответил я.

– Что будешь пить?

– Водку.

Семененко наполнил рюмки.

– Ваш трест строил завод тридцать лет, я пришел сюда после института двадцать три года назад. Когда работал мастером, а потом начальником цеха, то думал, что ваш трест – хозяйственная заводская единица, настолько мы были близки. А когда стал начальником производства, понял, что родители у нас – разные. И судьбы, значит, разные. Мы состоим в министерстве оборонной промышленности, вы – в министерстве строительства. Но какая разница? Мы вместе делали одно дело, так что давай выпьем – за мой завод, за твой трест, за нашу молодость, за людей, которых уже нет с нами…

– И за наше счастливое будущее, – оптимистично добавил я.

5

Что пришла весна, я догадался не по датам в календаре, а по ветвям деревьев, сочным, набухшим, усыпанным лопающимися почками. И по сладостному аромату, источаемому расцветающей жизнью природы, поборовшей все зимние невзгоды.

Мою догадку подтвердил первый гром и необузданный, но короткий ливень. Конечно, это май! Я иду вдоль Мойки домой, льда уже нет, он, выдворенный из города, уже растворился в волнах Финского залива. А взамен появились утки, похожие на лодочки. Строй за строем плывут они по городским рекам, радостно покрякивая, приветствуя благодетелей, которые бросают им в воду маленькие кусочки хлеба. И все радуются встрече.

И нам, начальникам, есть чему порадоваться. Весной стало традицией заслушивать руководителей органов местного самоуправления и предприятий о ходе подготовки и празднования очередной даты Дня Победы. Слушания проходят в здании бывшего Кировского Дома Советов, величественном, подражающем римским общественным форумам, построенном по проекту архитектора Н. Троцкого в 30-е годы прошлого века.

До начала заседания у меня оставалось немного времени, и я решил заглянуть к заместителю главы районной администрации. Хотел узнать его мнение о строительстве дома внутри одного из кварталов.

С парадной лестницы зашел в длинный коридор, где расположены кабинеты заместителей. Только открыл дверь, как навстречу – генеральный директор Кировского завода Петр Георгиевич Семененко. От радостной неожиданности мы оба остановились, обнялись.

– Сколько лет, сколько зим!

– Здравствуй, Петр Георгиевич. Не знаю, как насчет лет, но не виделись давно.

Мы еще раз крепко пожали друг другу руки.

– Что ты здесь делаешь? Помнится, Петр Георгиевич, ты и в советские времена редко райсовет жаловал, если только первый секретарь персонально не просил зайти.

– Был у главы администрации. Дел накопилось много, совместные решения требуются. А как твои успехи, что в тресте?

– В двух словах не скажешь, роман можно увлекательный об этом написать.

– В приемной главы диван есть, пойдем, присядем, поговорим. А то я устал.

Мы так и сделали. Удобно расположившись на помпезном дорогом диване, напоминающем дворцовый интерьер, повели разговор о делах простых, житейских.

– Я тут недавно проезжал по проспекту Стачек, вижу, с завода выезжает новая техника. Может, похвалишься?

– С удовольствием. Еще при тебе мы начали разработку новой техники на базе трактора «Кировец». Сейчас экономика нас подтолкнула к выпуску дорожно-строительной техники. У машины очень хорошие параметры – мощный двигатель, «ломающая» рама, трансмиссия, ведущие мосты. Мы начали с универсальной дорожной машины, на которую монтируется бульдозер и фронтальный шеститонный погрузчик. Реверсивная система управления – это значит, что водитель может на месте развернуться на сто восемьдесят градусов.

– Недавно я видел у субподрядчиков ваше новое чудо – виброкаток.

– Уже видел? Это уникальная машина, без нее невозможно качественно построить ни плотину, ни взлетно-посадочную полосу, ни дорогу. Мы единственные в России производители. К счастью, она оказалась очень популярной у дорожников и в добывающей промышленности, сейчас мы доводим ее до ума.

– Ты спрашиваешь, как в тресте дела. Это у вас дела, а я по-прежнему кирпич к кирпичу приделываю.

– Да ладно прибедняться, «Заслуженного строителя» за просто так не дают…

– И вы про это знаете? – вырвалось у меня от смущения это непривычное в наших отношениях «вы».

– Мы помним старых друзей.

– Слушай, Петр Георгиевич, когда я встречаю ребят с завода, они рассказывают, что предприятие стало выпускать технику для крайнего севера. Интересно. Фантастика!

– И так, и не совсем так. Я давно понял, что мы должны занять нишу по работе с газовиками и нефтяниками. Это огромный потребитель техники. Трубопроводы всегда прокладываются по бездорожью, там нужны машины высокой проходимости. Мы создали четырехместную гусенично-колесную машину, все четыре моста – приводные. Она может быть оборудована двумя гусеницами, а при необходимости ленты надеваются на оси попарно. Проходимость и маневренность у такой машины колоссальная.

– А для чего она предназначена?

– Не спеши, сейчас расскажу. На нее мы навешиваем десятитонный подъемник и набор ремонтного оборудования со сварочным агрегатом, а также экскаватор.

– Надо взглянуть, возможно, такая машина и мне понадобится.

– Взгляни, тебе быстро сделаем. По дружбе, – улыбнулся Семененко.

– А если по бартеру? Ты мне – машину, я тебе – приличную квартиру.

– Можно и так.

– Ловлю на слове.

– Другая машина – грузоподъемностью сорок тонн. Уникальная особенность этой техники в том, что в ней учтены требования экологии. Север есть север, уазик пройдет, а след от него на годы останется. У нашей новой машины удельное давление гусениц до трехсот граммов на квадратный сантиметр. Тебе как строителю это о чем-то говорит?

– Конечно, говорит.

– О чем?

– О том, что это давление – пушинка. Я рассчитывал давление своего тела – ровно четыреста граммов на квадратный сантиметр.

– Видишь, какое чудо создали? Сорокатонная техника только травку приминает.

– Покупают?

– Покупают, но всегда хочется, чтобы побольше брали, это ведь конвейерный материал.

– А про родной наш «Кировец» не забыли?

– Куда нам без «Кировца»? Он на вспашке делает пятьдесят гектаров в сутки, пятикратно превосходит конкурентов. На такое способен только «Кировец»! – победно взмахнул рукой директор. – Поля нужны большие, но Россия – огромная страна, она ведь северо-западным регионом не заканчивается. Ну ладно, хватит меня пытать про мои успехи. Лучше расскажи, как твой славный трест поживает?

– Нормально, хотя скажу тебе по секрету, нашему тресту, как и вашему «Кировцу», побольше бы поле деятельности, а то пока все по мелочам.

– Ну, и мелочи надо кому-то делать.

У Семененко зазвонил телефон.

– Извини, я сейчас отвечу, – сказал он мне.

Однако его разговор с неизвестным собеседником затянулся. Я отошел в сторонку, подождал. Когда пришло время идти на совещание, подошел к Петру Георгиевичу. Он оторвался от телефонной трубки, молча пожал мне руку, кивком головы попрощался со мной, как будто ненадолго. Но оказалось, навсегда…

Государственный человек Владимир Яковлевич Ходырев – последний из плеяды советских руководителей Ленинграда

Моя профессиональная судьба с первых трудовых дней складывалась успешно. Я любил избранную профессию, отдавался ей полностью. Рожденный на берегах Илима, в глухой сибирской деревушке, я очень рано покинул ее, поехал учиться, выбрал строительный техникум. Поныне восторженно вспоминаю тот переломный момент своей судьбы, когда самолет, уносящий меня в новую жизнь, оторвался от родимой земли. Помню, как сквозь слезы и через маленький иллюминатор над крылом аэроплана смотрел я на уменьшающийся, скоро превратившийся в зеленый горизонт, мир моего детства. Однако родных мест в моей жизни оказалось немало – те края, где я строил, где вырастали под моим руководством сооружения, становились для меня тоже родными.

В конце семидесятых – начале восьмидесятых годов прошлого века я несколько лет работал главным инженером передвижной механизированной колонны. На самом деле никуда эта колонна не передвигалась, по всем параметрам это было обычное строительное управление, но для того, чтобы проводить узаконенную доплату работникам якобы за разъездной характер работ, предприятиям присваивались такие расширяющие сферу деятельности названия. В то время, да и в сегодняшнее тоже, дислоцировалось это колонно-управление в древнем русском и отчасти нерусском городе Выборге, в результате многочисленных войн и сражений ставшим не только частью нашей земли, но и западным форпостом России. Выборг, согласно Иоакимовской летописи ведущий свою историю от основателя Гостомысла, заметно отличается от других городов России. В архитектурном плане – это западный город, с обязательной центральной замковой постройкой, ратушей, крепостными стенами. Он является чудом средневековой фортификации, средневекового военного зодчества. Город-крепость имеет сложную историю, его бастионы помнят прославленного великим внуком, талантливого военного строителя Абрама Петровича Ганнибала, а акватория залива – победы эскадры адмирала Чичагова. Несмотря на кровопролитную военную историю, Выборг обладает особой романтичностью, потому, наверное, что он с уважением и бережностью относится ко времени и вечности, которые соседствуют на его вымощенных булыжником улочках, хранящих эхо шагов крестоносцев, помнящих орудийные залпы Советско-финской и Второй мировой войн.

Я очень легко укоренился в Выборге, почувствовал его родство. Ко мне часто приезжали друзья, и мы обязательно шли на Батарейную гору, в Выборгский замок с башней Святого Олафа, на Рыночную площадь и в парк Монрепо. Конечно, экскурсии под моим началом не претендовали на полноту и историчность, но моя любовь к древнему городу, мое возвышенное к нему отношение передавались спутникам и заметно приукрашивали требующий огромных реставрационных работ, ветшающий «мой» город.

Дом, в котором я жил с семьей, располагался на Ленинградском шоссе – самой длинной магистрали Выборга. Она начиналась от Батарейной горы и заканчивалась в старом городе, поэтому я редко ездил на общественном транспорте, обычно до работы шел пешком, наслаждаясь стариной, заряжаясь ее живой энергией. Мне здесь было хорошо. И ничто не предвещало разлуку с любимым Выборгом.

1

Во второй половине дня в моем кабинете как-то особенно радостно зазвонил телефон. Для современной молодежи скажу, что в начале восьмидесятых не было сотовых телефонов. Проводной аппарат являлся и средством информации, и связью с миром.

– Здравствуйте. Это Михаил Константинович Зарубин? – прозвучал в трубке мелодичный женский голос.

– Да. Ваш покорный слуга, – игриво ответил я, представляя на другом конце провода незнакомую миловидную девушку, которой я зачем-то понадобился на закате рабочего дня.

– С вами говорит секретарь управляющего Трестом номер сорок семь, – более официальным тоном заговорила моя неожиданная собеседница. – Убедительная просьба приехать к нам завтра в четырнадцать часов. Вас ждет управляющий трестом, – уже совсем строго закончила она наш разговор.

Разочарованно я переспросил:

– Девушка, вы не ошиблись адресатом?

– Если вы Зарубин, то не ошиблась, – отпарировала мне секретарь, явно нерасположенная к любезностям.

– Да, я Михаил Зарубин. Но зачем я понадобился вашему управляющему?

– Приезжайте, узнаете.

Короткие гудки в трубке свидетельствовали об окончания разговора.

Я был в полной растерянности. Наше управление никогда не работало с названной организацией. Приглашение показалось мне тем более странным, что это был ленинградский трест, а мы выполняли работы по области и никак с ним не контактировали.

Сначала я разволновался, потом решил успокоиться и не торопить события, но постепенно любопытство одолело до такой степени, что я решил навести справки у своих ленинградских коллег. От одного из них добился внятного ответа.

– Сорок седьмой трест? Так он – генподрядный, работающий на реконструкции заводов, расположенных на юго-западе города. Строительные площадки на Кировском заводе – его фирменная марка. Таких корпусов, которые он строит, во всем Союзе не сыщешь.

– А тебе там что нужно? – стал интересоваться мой информированный приятель.

– Мне-то ничего. Интересуюсь, потому что управляющий к себе вызывает.

– Управляющий трестом? Ты там в своем сказочном Выборге не стал ли сказочником сам? Вряд ли ты ему как специалист понадобился. У него своих сотрудников больше трех тысяч по штату.

– Наверное, с моим огромным опытом я ему потребовался как консультант? Или он в Выборг на экскурсию собрался, – нервно отшутился я.

Тревожные мысли не оставляли. Зачем все-таки меня вызывает этот уважаемый ленинградский начальник? – мысленно рассуждал я.

Да, вспомнил: не с его ли машиной мой водитель «поцеловался» две недели назад? Но он уверил меня, что все в порядке, обо всем договорились, все полюбовно решили. И вряд ли такой высокий начальник будет вызывать по этому поводу меня. Уровень подобных разборок не выше механика.

Спал тревожно. С трудом дождался утра, отправился в путь. В те времена трассы «Скандинавия» не было, а время в пути от Выборга до Ленинграда составляло три, а то и четыре часа.

Здание треста располагалось на Корабельной улице, рядом с Алексеевской проходной. Вход был с улицы, а корпус – уже на территории завода, бок о бок с зуборезным цехом. Я не опоздал, ровно в четырнадцать часов секретарь пригласила меня в кабинет управляющего. Из-за большого стола, накрытого зеленым сукном, встал и пошел мне навстречу мужчина, выше среднего роста, с темными волосами, виски припорошены сединой. Открытое лицо с лучистыми глазами, волевой подбородок выказывали скрытую энергию, мужественность. Тонкий, с легкой горбинкой нос делали его лицо привлекательным.

Поглядев на меня пытливо из-под мохнатых седых бровей, он протянул мне руку. Рукопожатие оказалось крепким.

– Здравствуйте, Михаил Константинович. – Он указал рукой на стул. – Вижу, удивлены моим приглашением.

Начальник славной строительной организации доброжелательно мне улыбнулся и тотчас перешел к сути дела.

– Чтобы не томить вас неизвестностью, сразу скажу: по рекомендации моих хороших приятелей Смотровых я хочу предложить вам работу. Тресту нужен начальник строительного управления.

Я растерялся до такой степени, что не мог вымолвить ни слова. И кроме того подумал, что мой новый знакомый продолжит речь. Но, видно, он умел ценить свое и чужое время, поэтому прозвучал только краткий вопрос:

– Ну так как?

Я, пытаясь собраться с мыслями, закашлялся. Мой собеседник терпеливо ждал. Прошло еще несколько минут, прежде чем мое волнение спало, и мы повели деловой разговор.

Речь пошла о построенных мною объектах, об опыте, полученном при их строительстве. Управляющий трестом в свою очередь рассказал о своих планах, о том, какие здания и сооружения предстояло строить управлению, руководителем которого предлагалось мне быть. О бытовых условиях мне было сказано кратко и в последнюю очередь.

– Будешь жить в общежитии, там есть «гостевые» комнаты. Если мы подойдем друг другу, через полгода буду решать вопрос о квартире. Ну как, согласен?

Уже не задумываясь, заинтересованный новой перспективной работой, я по-военному ответил:

– Согласен!

Я понимал, что трудно было ответить и поступить иначе. Да и работа на оборонных объектах уникальна, – не «типо́вки», которыми я занимался в последнее время. О такой работе только мечтают.

* * *
Это в Выборге, казалось, время не имеет измерения. А здесь, во второй столице страны, в водовороте дел, в паутине производственных отношений о времени вспоминаешь только тогда, когда с удивлением смотришь на календарь и восклицаешь: как быстро летит время!

Сутки казались резиновыми – так много дел мне удавалось сделать. Свободных оставалось только несколько часов, и то только для сна. Все остальное время было занято работой. О бытовых неудобствах не жалел. Но разлука с семьей, оставшейся в Выборге, становилась невыносимой. Соединиться с родными я не мог, потому что у меня не было ленинградской прописки.

Для многих, особенно молодых, людей, сегодня непонятно, что такое прописка и почему я не мог по своему желанию приобрести квартиру в Ленинграде. Да, все это можно сейчас, а тогда – было невозможно. Прописка регулировала миграционные потоки, это был социальный инструмент, с помощью которого государство проводило корректирующую политику. В Советском Союзе штампом в паспорте о прописке определялась вся жизнь советского гражданина: город, в котором он может проживать, жилое помещение, медицинское учреждение, где должен лечиться, ясли, детский сад, школа для ребенка.

В определенных городах и населенных пунктах прописка была ограничена и требовала особого разрешения высоких инстанций.

К таким городам относился и Ленинград.

Почему именно Ленинград? В семидесятые годы здесь строились новые промышленные предприятия, открывались новые производственные объединения, заметно увеличивалось городское население. Хотя официально провозглашался курс на развитие малых и средних городов, на практике люди старались перебраться в крупные индустриальные центры, там было лучшее снабжение продовольствием и промышленными товарами, больше возможности получить благоустроенное жилье, хорошее образование, манили интересная работа, высокий уровень культуры.

Ограничение прописки ставило барьер свободному потоку, но предприятия добивались права набирать иногородних и сельских жителей, особенно для неквалифицированных, тяжелых и низкооплачиваемых работ, по «лимиту». «Лимитчики» получали временную прописку и место в общежитии. Надежда получить в будущем постоянную прописку и, возможно, собственное жилье, приковывала «лимитчиков» к профессиям, которые у местных жителей популярностью не пользовались, однако при этом и они были недовольны набором новых «лимитчиков», видя в них конкурентов в очереди на жилплощадь.

Наверное, были и другие причины ограничения прописки. Сейчас, когда город распухает от наплыва миллионов людей, желающих его покорить, использовать в своих целях, «урвать» от его благ, мало что давая взамен, когда он задыхается от выхлопных газов тьмы автомобилей, становится понятной и оправданной прежняя советская политика.

Мне не была обещана ленинградская прописка с предоставлением городского жилья. Все зависело от многих факторов. От заветного жилья отделял и испытательный срок, и разрешение власти. Замечу, что жилье предоставлялось бесплатно, ни о каких, как сейчас, миллионах речи не могло быть.

Верил ли я, что это сбудется? Скорее, надеялся на чудо, так как стать в то время полноправным ленинградцем, да еще и со своей отдельной квартирой, когда большинство коренных горожан, блокадников ютились в многонаселенных общих квартирах, было, действительно, сродни чуду. Да и в «табеле о рангах» я занимал далеко не первые строчки для милостивых властных решений.

В начале ноября, поздним вечером, после окончания изнурительного совещания, управляющий трестом попросил меня задержаться. Когда мы остались одни, он сказал:

– Завтра решающий день, буду в Обкоме по твоему вопросу.

Я сразу понял, о чем идет речь, закивал головой, не зная, что сказать.

– Ты мне завтра вечером позвони, – продолжил начальник. – А лучше после работы загляни.

– Да, да, хорошо, – опять закивал я, не находя нужных для данной ситуации слов.

В важный для меня день я спокойно работать не мог, в голове вертелись различные варианты решения моей проблемы. Мучил вопрос, что делать, если не дадут разрешение. Придется уезжать из Ленинграда или продолжать работать?

В обеденный перерыв, вспомнив про слова жены, что я оброс волосами, как лесной житель, пошел я в парикмахерскую. Помню как сейчас: усадив меня в кресло, мастер, пожилая женщина, зачем-то отошла. Ее нет довольно долго. Терпеливо жду, обмотанный белоснежной парикмахерской пелериной. Волнение усиливается, лоб вспотел, страх за свою ленинградскую судьбу стучит в висках, сердце готово вырваться из груди. Пелерина разматывается, готовая соскользнуть на пол. Вместо успокоения в парикмахерской я получил стресс. Решаюсь: недовольно кряхтя, с трудом высвобождаюсь из глубоких объятий парикмахерского трона и иду искать мастера. С возмущением нахожу ее среди группы людей, столпившихся у телевизора.

– Мадам, вы куда подевались? У меня обеденный перерыв заканчивается! – сурово проговорил я.

От полученного ответа обомлел.

– Не видишь, Брежнев умер.

– Как умер? Зачем? – задал я глупейший вопрос. Но и без ответа все было ясно: с телевизионного экрана смотрел на нас «наш дорогой Леонид Ильич», Генеральный секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, почти два десятка лет достаточно успешно руководивший великой страной.

– Нет! Зачем же ты сегодня умер, дорогой Леонид Ильич? – пронзила мой мозг беспощадная догадка. – Неужели денек подождать не мог? Кто ж в Обкоме в такой-то день документы мои будет рассматривать? Им там теперь не до таких мелочей, как моя прописка.

Махнув рукой на стрижку, я обреченно побрел на работу. Вечером не стал заходить в трест, управляющему тоже не позвонил. Зачем? Понятно, что мой вопрос не решен.

На другой день приехал на работу рано и сразу пошел по объектам.

Я уже говорил, что тогда о сотовых телефонах у нас и представления не было, пользовались рацией, и проводная связь не подводила.

Часов в десять я был на строительном объекте, находился на самой верхней отметке, метров тридцать от земли. Вдруг вижу внизу женщину-сигнальщика, красным флажком машет, показывая на нас с прорабом.

– Чего это она? Что-то случилось? Узнай, – говорю прорабу.

– Сейчас свяжусь.

Он включил рацию, которую мы использовали при монтаже конструкций, о чем говорил, я не слышал, ветер относил его слова. Потом прокричал мне:

– Это срочно. Вас ищет управляющий, звонила из треста секретарь.

Я спустился вниз быстро, добрался до телефона, с управляющим соединили мгновенно.

– Ну здравствуй, молодой человек, хотя какой же ты молодой, если памяти нет.

– Не понял? – бесстрастно ответил я.

– Чего тут непонятного, мы договорились с тобой вчера созвониться, а по возможности встретиться.

– Да. Но какая же встреча, ведь Брежнев умер.

– Но мы-то с тобой живы. Вот пока живы, быстро ко мне, а то по телефону можешь не так понять.

– А что понять? – Но в трубке уже пульсировали гудки.

Пока шел до треста, не допускал никаких предположений. Зачем волноваться, когда через несколько минут решится моя судьба. В данном случае – не я ею, а она мной управляет.

– Ну наконец-то! – встретил меня управляющий дружелюбным тоном. – Ты думаешь, я каждый день бываю в Обкоме и подписываю разрешения на прописку. Скажу тебе по секрету, сделал я это впервые. Нет, не присутствие в Обкоме впервые, туда-то меня часто вызывают, а вот разрешение, с которым я набегался по высоким кабинетам, я получал впервые. Так что поздравляю тебя. Разрешение получено.

– Спасибо. – Опять я не нашелся, что ответить. Сердце билось так громко, что мне казалось, за этим громом мои слова будут не слышны. Поэтому я начал изъясняться жестами: развел руки,распрямил плечи, вскинул, а потом наклонил голову, в общем, выглядела моя благодарность, наверное, очень комично.

Видя мое взволнованное состояние, управляющий достал из кожаной папки, как я смог заметить, огромный лист бумаги с резолюцией, красовавшейся в левом углу. Наискосок было написано: «Жилищному комитету подобрать квартиру». И красивая размашистая подпись.

– А чья это такая убедительная подпись стоит под резолюцией? – справившись с волнением и видя фактическое подтверждение своей счастливой судьбы, спросил я.

– Ходырева Владимира Яковлевича, – уважительно произнес управляющий.

– Второй секретарь Обкома партии подписал документ?! – я обомлел от неожиданности и зарделся от самодовольства.

– Перед подписанием он пригласил меня и заведующего соответствующим отделом. Я спросил у завотделом, есть ли какая-то специальная процедура по этому вопросу.

– Нет, – ответил тот, – в таких делах определенного регламента нет. Бывает, главный подпишет, а к нам попадает через почту, иногда меня вызывает, уточняет кое-какие детали, а иной раз получаем просто отказ без всяких комментариев. Так что наберитесь терпения, скоро все прояснится.

Будучи в приемной у Ходырева, я узнал о смерти Брежнева, так же, как и ты, подумал, что всем здесь не до меня. Однако через несколько минут был приглашен в кабинет Владимира Яковлевича. Встретил он меня приветливо, стал расспрашивать о делах. Мы ведь знакомы с ним, Ходырев бывает на наших объектах. Потом он достал из папки вот эту бумагу, – управляющий бережно приподнял судьбоносный лист, – и хозяин Ленинграда пытливо спросил меня:

– Скажи мне, пожалуйста, что, в нашем городе не найти умного, грамотного начальника строительного управления, которому не требуется прописка? А почему ты сам их не растишь?

– Владимир Яковлевич, мы только что поменяли руководителей двух моих управлений. Главк их назначил управляющими трестами, мы заменили их своими работниками.

– Да? – Он вопросительно посмотрел на заведующего отделом. Тот кивнул головой.

– В управляющие, говоришь, пошли? Хорошее дело, – продолжил Ходырев. – Молодцы. Ладно, раз двух управляющих вырастил, – он взял ручку и, подумав мгновение, нанес вот эту резолюцию. – Так что будем считать, повезло нам. Если бы он сказал нет, дальше идти некуда, первый секретарь такие вопросы не решает.

Вот так состоялось наше первое, отдаленное знакомство с Владимиром Яковлевичем Ходыревым, подарившим мне ключи от самого лучшего города в мире, которому и я стараюсь служить, как говорится, верой и правдой, а точнее, всей своей жизнью. Этот город стал родным для моих детей, а для внуков он стал «малой родиной» – они здесь родились, трое уже окончили университет и работают на благо Санкт-Петербурга и России. Появились и правнуки, которые будут гордиться высоким званием «коренные петербуржцы» и передавать его по наследству, как титул, требующий постоянного подтверждения, выражающегося в служении этому городу, в жертвенной к нему любви.

2

Годы я считать не люблю, да и некогда. О том, что жизнь быстротечна, догадываюсь только по своим юбилеям, которых прогремело над моей головой уже немало. Мне ближе профессиональные успехи, вехи моей строительной биографии. Такой вехой считаю личное знакомство с Владимиром Яковлевичем. Я всегда относился к его деятельности с повышенным вниманием. Иногда я случайно встречал его на заводе, когда он сопровождал какого-нибудь высокого гостя. Всегда хотелось подойти, поздороваться и пожелать удачи и здоровья этому дорогому для меня человеку. Семь лет Ходырев руководил городом на Неве. Сейчас его называли бы губернатором, а тогда – он был председателем Ленгорисполкома. Есть что вспомнить об этом руководителе. Не иссякают добрые о нем слова.

Сейчас миллионы петербуржцев пользуются его благами, но мало кто помнит, что именно в период работы Владимира Яковлевича на посту градоначальника были открыты станции метро «Площадь Александра Невского-2», «Проспект Большевиков», «Пионерская», «Улица Дыбенко», «Рыбацкое», «Озерки», «Проспект Просвещения». Столько станций подземки не вводил в эксплуатацию ни один из его предшественников, да и преемников тоже. Началось строительство дамбы и новых корпусов госуниверситета, верующим вернули храмы, а многим улицам – прежние названия. Были созданы первые совместные предприятия, появилась первая в стране Ассоциация коммерческих банков, а в Горисполкоме – Управление внешних экономических связей. Именно он во времена позднего СССР один из немногих руководителей стал интересоваться растущей экономикой Китая, пять раз посещал Поднебесную, трижды встречался с лидером Цзян Цземинем, восстановил побратимские связи с Шанхаем.

В начале двухтысячных я был избран членом Общественного Совета при Губернаторе Санкт-Петербурга. В Совет входило много достойных людей (с 2017 года – Общественный Совет преобразован в Общественную палату Санкт-Петербурга). Членом Совета являлся и Владимир Яковлевич Ходырев. Могу сказать, что его присутствие не сводилось к роли «свадебного генерала». Он продолжал оставаться неравнодушным человеком, который по-прежнему легко ориентируется в нюансах того, как и чем живет наш город. На его авторитетное мнение опираются эксперты. Он ведь не просто критикует позицию чиновников – он предлагает конкретные шаги по выходу из сложившейся ситуации.

В Совете мы впервые разговорились, я тогда рассказал ему о той большой роли, которую он сыграл в моей судьбе.

Улыбнувшись, Владимир Яковлевич похлопал меня по плечу:

– Это ж здорово, что так все получилось, я рад за тебя.

– Вам спасибо.

– Ну и мне тоже, – улыбнувшись, согласился он.

Однажды, дожидаясь кого-то из членов комиссии, мы разговорились с Владимиром Яковлевичем о жизни.

– Не видел вас давно, не болели, Владимир Яковлевич?

– Нет, я здоров. Посещал станцию «Мирный» в Антарктиде.

– В вашем-то возрасте?

– А что мой возраст? Нормальный. Успехи и свершения не от возраста зависят, а от непреодолимого желания победить. И самого себя – тоже. Мы отмечали пятьдесят лет первой советской антарктической станции «Мирный». Надо сказать, что за полвека она не прекращала работу ни на день.

– А вы какое отношение имеете к станции?

Ходырев улыбнулся:

– Я ее строил. Был участником Первой комплексной антарктической экспедиции, должность у меня была тогда штурман дизель-электрохода.

– Чудеса! – восхищенно произнес я.

– А ты думаешь, что я все время на партийной и государственной службе был. Нет, все как у большинства государственников.

Как будто что-то вспоминая, он помолчал, потом продолжил:

– Я родился в Сталинграде. Жили мы как раз напротив легендарного Дома Павлова, а чуть ниже была небезызвестная мельница Гергардта. Хорошо помню немецкие бомбежки – мы с мальчишками дежурили на крышах, лазали по их крутым скатам, несмотря на строгие запреты взрослых. 18 августа 1942 года, за два дня до того, как фашисты сравняли Сталинград с землей, мою семью эвакуировали по Волге. Нас тогда было шестеро: бабушка, мама и четверо пацанов. Отец умер еще в 1941-м. На берег нас высадили в селе Палласовка. Там распределили по теплушкам и повезли в Узбекистан. Приехали в город Чимкент, хотели остаться, а там даже на перрон не выйти, так много эвакуированных. Решили мы тогда ехать дальше на том же поезде. Высадили нас в приказном порядке в городе Джамбуле Казахской ССР, где мы прожили всю войну и встретили Победу. Конечно, было там всякое, ведь война… Но, несмотря ни на какие лишения, мы, школьники, продолжали учиться. Я не потерял ни одного года! В 1947 году вернулся в Сталинград. Весь квартал, где стоял наш дом, немцы разбомбили, превратили в неподдающиеся восстановлению руины. Только полуразрушенный Дом Павлова уцелел. К счастью, дом бабушки в пригороде был в жилом состоянии – у нее поначалу и жили. Потом сестра отца вышла замуж, ей с мужем дали большую комнату. Родственники отгородили мне угол – так я и оканчивал школу в углу за занавеской.

– А в Ленинград как попали, Владимир Яковлевич? Здесь ведь после войны трудно жилось.

– Это достаточно простая история. В Ленинграде тогда жил родной брат моего отца. Он был летчиком, один из организаторов Академии гражданской авиации на Литейном проспекте. В морское училище меня потянуло почему? Во-первых, там учился мой старший брат, а также сын дяди, во-вторых, в Высшее морское арктическое училище брали на государственное обеспечение, то есть не только учили, но и обували, одевали, кормили-поили, да еще и стипендию давали. В послевоенные голодные годы для мальчишки это было спасением.

Через два года после меня в Ленинград приехал учиться еще один мой брат, который поступил в Училище подводного плавания имени Ленинского комсомола.

Так что все мои братья и я – моряки. А меня привлекала не только морская романтика, но и морская наука. Поэтому после окончания училища я поступил в аспирантуру в ЦНИИ морского флота.

– Неужели в те трудные годы правительство задумывалось о развитии науки, то есть не о насущном, а о будущем? – искренне удивился я.

– Да, и о науке не забывали. Сразу после войны началось перевооружение торгового флота: на военных судах уже стояли гироскопические курсоуказатели, а на торговых кораблях – их не было. И наш отдел судовождения как раз начал перевооружать транспортные суда современным на тот момент навигационным оборудованием. Мы сделали совместно с ЛИТМО малогабаритный гирокомпас, который необходимо было испытать в разных широтах. Договорившись с Министерством морского флота СССР, поставили опытный прибор на дизель-электроход «Лена», меня назначили ответственным наблюдателем и отправили в Антарктику.

– Это ваше первое посещение ледового края? – поинтересовался я, чувствуя, что Ходыреву есть еще что вспомнить.

– Нет, конечно. К тому моменту я уже прошел пять навигаций в Арктике. Но в Антарктиде мы столкнулись с массой неожиданностей и неприятностей. Так, например, мы думали, что лед там такой же как в Арктике, – прочный, паковый. Но оказалось, что он фирновый, то есть зернистый. Наметет снег на лед, солнышком его чуть согреет – корка образуется. Затем опять снега наметет. В итоге получается эдакий «слоеный пирог», который не выдерживал тяжести наших тракторов, ломался, оседал. К берегу мы причалить не могли – стояли среди льдов, выгружали все необходимое на сани-волокуши и тракторами тащили их наверх. Трудная операция, опасная для жизни. На моих глазах погиб Иван Хмара – провалился под лед, вместе со своим трактором. В общем, всякое было…

Я слушал этот рассказ эмоционально, переживая вместе с рассказчиком, ощущая ледяное дыхание таинственного края. Поэтому, подернув как будто озябшими плечами, спросил про степень холода на этом континенте.

– Стужа – это особый разговор, особые ощущения, – задумчиво произнес Владимир Яковлевич. – Помню, мы пришли в Антарктиду в декабре 1955 года, когда в Южном полушарии лето. Так что лютых полярных морозов еще не хлебнули. Почти месяц выгружались. За январь и февраль построили целый поселок – станцию «Мирный», потому что все работали по 12 часов, невзирая на наши чины и звания. Ну а в середине марта мы ушли, оставив более ста зимовщиков с полным снабжением. Кстати, в декабре 2014 года я был на станции «Новолазаревская» в Антарктиде. Захотел проверить спустя 59 лет – на месте она или нет. Убедился, что все на месте, посмотрел, как сейчас там наши ребята живут и трудятся, пообщался с ними и со спокойным сердцем вернулся домой. Хорошо мы тогда работали, на совесть строили, с ответственностью за полярников. Удивительное было время, интересная работа.

– Владимир Яковлевич, зачем же вы пошли на партийную работу? Неужели вас кто-то арканом тянул?

– Неудачное сравнение. Аркан не набрасывали, канатом не тянули. Ты же должен знать, как это все происходит, ведь сам членом Партии был, Михаил Константинович?

– Да, состоял в ее рядах.

– Тогда ты должен знать про партийную дисциплину.

– Уж что-что, а эта дисциплина мне знакома, Владимир Яковлевич.

– Больно били?

– Да нет, мне по касательной доставалось.

Ходырев задумался, покачиваясь в кресле, отдохнул от трудного рассказа, затем открыто взглянул на меня и продолжил:

– Я вступил в ВКП (б) в 1953 году. Когда мне сказали, что надо поработать в партийных органах, воспринял как приказ. Однако работа оказалась интересная, связанная с курированием практически всей отрасли морского и речного флота в Ленинграде, то есть любимое дело бросать не требовалось. Наоборот, многому научился, расширил кругозор и связи. Я, кстати, в свое время получил первую государственную награду – медаль «За трудовое отличие» – за участие в организации работы судов Балтийского пароходства в период Карибского кризиса. В Партии не было никакого рабства. По согласованию с партийным начальством и после шести лет работы в Обкоме я свободно вернулся к научной деятельности – Первый секретарь Обкома Григорий Васильевич Романов отпустил меня, чтобы я мог защитить диссертацию.

Работал в Институте водного транспорта начальником лаборатории средств электронавигации судов смешанного плавания – тогда как раз создавался новый тип судов «река-море». Как только защитил диссертацию, мне предложили возглавить ЦНИИ морского флота. Правда, надолго там задержаться не дали – вызвали однажды в Обком и сказали, что рекомендуют меня для избрания первым секретарем Смольнинского Райкома Партии. Как меня ни отстаивало Министерство морского флота СССР, но Романова, который был для меня большим авторитетом, переубедить не удалось. Пришлось вернуться на партийную работу. Рад только, что успел за короткое время создать филиалы ЦНИИ в пяти портовых городах страны.

– Но вы же не солдат, зачем было отрываться от любимого дела?

– Просто у нас в те годы не было принципа: это хочу делать, а то – не хочу, здесь зарплата больше, а там – меньше. Но был приказ и понятие «надо!» Как говорится, свобода – осознанная необходимость. Эту необходимость я осознавал отчетливо.

3

Несколько лет назад к юбилею Владимира Яковлевича Ходырева администрация Кировского района Петербурга совместно с Общественным Советом и специальной комиссией вынесли решение о присвоении ему звания Почетного гражданина района, в котором располагалось и мое предприятие. Решение это было на радость единодушным. Да и о чем можно говорить: Ходырев – живая легенда нашего города. Главе администрации района и мне поручили поздравить Владимира Яковлевича и вручить награду.

Встретил он нас радушно, пригласил за стол, стал расспрашивать о делах в районе, о проблемах, стоящих перед нами. Послушав главу, не забыл и обо мне.

– А у тебя как стройка идет, Михаил Константинович?

– Как будто нормально, не считая кое-каких проблем с градозащитниками. Вы этих ребят не застали. В советские времена никто не протестовал, перед строительными площадками живые цепи не выстраивал.

– Нет, это не так. Вспомни снос гостиницы «Англетер». Это место всегда притягивало к себе поэтов, писателей, музыкантов, да и всю творческую интеллигенцию. Впрочем, ничего удивительного в этом нет. Исаакиевская площадь, два шага от Невского проспекта, фешенебельный ресторан – где ж еще общаться питерской богеме, как ни здесь, где останавливались Антон Чехов, Айседора Дункан, провел последние часы жизни Сергей Есенин. Но никто из защитников не подсчитал, сколько лет этому строению, возведенному в первой половине XIX века, бывшему изначально простым доходным домом, перестраивавшемуся, надстраивавшемуся, пережившему революции и блокаду. Люди как будто забыли, что рано или поздно все ветшает. И это, можно сказать, антикварное сооружение, всемирно известная гостиница, оказалась на грани обрушения.

– Не верится, я же вижу, как прекрасно это здание, ставшее сегодня визитной карточкой Санкт-Петербурга, обладающее непреходящей историей, связанной с историей России.

– Но в тридцатые годы прошлого столетия, – прервал мое восхищение Ходырев, – в гостинице не осталось ничего от былой, так называемой, буржуазной роскоши: была разрушена система технических коммуникаций, включая вентиляцию, остался только один телефонный аппарат – на втором этаже, а знаменитый на всю Европу ресторан с помощью перегородок поделен на номера. В конце пятидесятых в гостинице провели реконструкцию, но весьма своеобразную: помимо стандартных номеров, здесь соорудили двенадцатиместные комнаты общежитского типа – все для трудового народа. В большинстве номеров не было ванных комнат, а во всем отеле ни ресторана, ни кафе. К восьмидесятым здание признали непригодным, по существу аварийным, и гостиницу пришлось закрыть.

– Но ведь в восьмидесятые уже существовали новые строительные технологии, были разработаны технические методики, которыми мы отчасти пользуемся поныне. Да и за помощью к капиталистам можно было обратиться, – заметил я со знанием строительного дела. – Те годы помню хорошо, я уже был вполне квалифицированный, грамотный, опытный строитель.

– Да, вы правы, Михаил Константинович, город тогда заключил договор с финнами о том, что к определенному сроку они должны получить это пятно под застройку. То есть – все снести, стереть с лица земли и застроить новоделом. И это в сердце города, в красивейшей и важнейшей его части. Кажется, непостижимая жестокость Иванов родства не помнящих! Но, как я убедился позже, это трудное решение было вызвано объективной необходимостью. Я хотел, чтобы реконструкция гостиницы проводилась максимально щадящим образом. Помню, начались круглосуточные пикеты, многочисленные митинги, шквал протестов против сноса. С другой стороны – ко мне с правительственного уровня поступают категоричные предостережения: «Владимир Яковлевич, если вы сейчас же не освободите пятно, государство получит по неустойке огромный штраф». В общем, я оказался, как говорится, между молотом и наковальней.

Решил еще раз сам все проверить, пощупать. Пришел в гостиницу, смотрю – кругом разруха, взял в руки один из вывалившихся кирпичей, он у меня прямо в руках и рассыпался, прикоснулся к стене – шатается, все валится. И тогда я уверенно приказал: «Сносите»! Что тут началось! Не передать. Словно шлюзы открылись. Все, кому надо и не надо, влились в демонстрацию с устрашающими плакатами. Сколько речей высказано, сколько новых политиков проклюнулось на этом выгодном для них протесте. Но я был непреклонен, мы вовремя предоставили пятно финским строителям, и страна не заплатила тяжелейшую неустойку. Однако признаюсь, что я виноват только в том, что при строительстве была ликвидирована богемная достопримечательность города – так называемая щель между «Асторией» и «Англетером», где находилось популярное кафе. Сегодня «Англетер» блистает в своем историческом виде, таким он был в конце девятнадцатого века. Уверен, таковым он останется на долгие годы!

– Я знаю, что вам далось тяжело внедрение идеи невской дамбы, которая сегодня успешно защищает Петербург от наводнений, а еще связала город с Кронштадтом.

– Да, вокруг строительства дамбы наши оппоненты такую шумовую завесу устроили, что страшно вспомнить. Оказывается, неспроста, дыма без огня, действительно, не бывает. Поджигатели квалифицированно действовали. Сейчас мало кто знает, что накануне выборов в народные депутаты Верховного Совета в сентябре 1989 года в Риге работники Госдепа США целый месяц проводили семинар с руководителями народных фронтов республик Советского Союза, обучали их подрывным методам идеологической работы. Мне показывали документы, рассказывающие об этой «учебе»: коммунистов надо шельмовать, внедрять в умы обывателей любую «дезу», от которой потом не отмоешься, – в общем, делать все, чтобы дискредитировать существующую власть, чтобы пришли те, кто нужен, чтобы начался развал Советского Союза.

Но с дамбой мы встали насмерть. Сорок институтов делали проект! Мы построили огромный макет этого уникального сооружения в здании на Гражданском проспекте, в котором сейчас находится «Максидом». Испытывали, наблюдали – никаких застойных зон, которыми стращали демократы и экологи, там не образовалось. Я очень рад, что достроили дамбу, жалко, что не в оптимальные сроки. Затянули строительство мои властные преемники.

Всё, что вокруг нее в те годы творилось, было сплошной политикой. Теперь наш топкий от природы город надежно защищен от наводнений сооружением, не имеющим аналогов в мире. Сегодня мы наблюдаем по телевизору, какие ужасные затопления могут быть от меньших, чем великая Нева, речек, какие страшные могут быть последствия, тем более в наши времена неустойчивого, изменяющегося климата. А Петербургу ничего не угрожает, и петербуржцам тоже. И мне радостно осознавать, что доля и моего сердца есть в этом строительном подвиге.

Но поднаторевшие политики и сегодня ищут спорные объекты, на развалинах которых проверяют грязные американские технологии, искусно применяют их в своих корыстно-политических интересах.

Сейчас я вспоминаю тот разговор, глядя на вопиющую, подготовленную антирусскими силами историю с передачей Исаакиевского собора Церкви. Казалось бы, чего проще – отдать ценность тому, кому она всегда принадлежала, то есть Русской Православной Церкви. А вон какие омерзительные монстры повылезали. Удивительно, что несогласных крикунов много-много меньше, чем людей разумных. Но и к воплям этой кучки «либеральных политиков» власти прислушиваются и отменяют свои разумные решения. А эти «политики» наглеют, сколачивают свое разрушительное движение и разъезжают по городам России, возмущая население на борьбу против русской традиции и истории.

А тогда, будучи человеком в политтехнологиях неискушенным, я внимательно постигал науку Ходырева, который многому научился на своем личном опыте.

– А ты как хотел? Политика всегда была делом нечистым, тут все методы хороши у людей бессовестных. Знаю, что и сейчас отдельные партии и движения на существующих конфликтах и на столкновении интересов жителей зарабатывают очки, особенно перед выборами. Я всегда говорил, мнение людей необходимо знать. В диалоге появляются дельные мысли, рациональные зерна, но не надо это увязывать с политикой.

Ведь чего скрывать: у вас на стройке – застройщик, инвестор, эти ребята неустанно ищут лазейки в законодательстве и пути обхода запретов.

– Владимир Яковлевич, – возмутился я некорректным примером, – ну о чем вы говорите?! По вашему мнению, город строится за счет бюджетных средств, а мы, «враги», только и ждем, где «урвать»?

– Михаил, ты меня не передергивай. Конечно, ты честный руководитель. Но я-то немного больше знаю, чем ты. Я почти уверен, что губернатор при всей его власти не определяет градостроительную политику сам. Есть мощные лоббистские структуры, за которыми стоит алчный стройбизнес. С помощью «своих» людей в аппарате проекты облекаются выгодным лоббистам пакетом документов и согласований.

– Наверняка вы говорите об историческом центре. Но и наше строительство в спальных районах города вызывает не меньший всплеск протестов. Тут-то чего делить? Какие-то неизвестные люди придумывают чудовищные небылицы про подземные реки, плывуны, про обвалы и завалы. Фальсифицируют хорошее дело, прямо как идеологические диверсанты или таинственные тролли в интернете.

– Тут-то понятно. Если в твоем дворе будут что-то строить, тоже недовольным будешь, правда, на демонстрацию протеста не пойдешь, умом понимаешь, все-таки сам строитель. А жители здесь долгие годы собак прогуливали, парковочку самостройную завели, место под шашлычки огородили. В общем, все удобства соорудили. Пустили корни, землю стали считать своей собственностью. А тут вдруг ты с забором появляешься. Конечно, покричать надо, может, власть испугается и опять все по-старому останется. Но таков закон жизни – «все течет, все меняется», как сформулировал его древнегреческий философ.

А чтобы не было непонимания и недовольства, нужна постоянная информация: что проектируется, что строится, когда сдается. Нужно давать запас по времени, чтобы узнать альтернативные точки зрения, обсудить и оценить их, может что-то в проекте подправить. Идеального рецепта решения, который бы подходил для любой точки зрения на градостроительную политику, конечно, нет.

– То, о чем вы говорите, Владимир Яковлевич, мне понятно. Все вопросы необходимо решать до выхода разрешения на строительство. А если оно есть, неукоснительно начинается отсчет времени строительства, сроки которого нарушены быть не могут. И в это-то время «протестанты» начинают устраивать барьеры. При этом и слушанья были, и информация была, даже в интернете.

– Ладно, Михаил, у нас с тобой разговор, словно докучная сказка «про белого бычка». Я знаю и практику, и теорию этого нелегкого дела. Ты тоже знаешь. Нового я тебе ничего не скажу. И сегодня мне приходится соприкасаться со строительством отдельных объектов в городе. У меня контакт со всеми главами районов.

Ходырев встал, подошел к окну, как по клавишам постучал пальцами по подоконнику, посмотрел на улицу.

Затем, повернувшись ко мне, сказал:

– Вот, насчет информации о строительстве. Еще до моего прихода на должность председателя Ленгорисполкома был разработан план комплексного экономического и социального развития, который я тоже всячески поддерживал. Система была такая: мы готовили для строительства территорию с инфраструктурой, а затем возводили в каждом квартале жилье и необходимые социальные объекты: поликлиники, магазины, детские сады, школы. За это большая группа ленинградских специалистов получила Государственную премию. Все этот принцип поддерживали. Вот бы сейчас вернуться к подобной технологии, вряд ли бы кто протестовал.

– Сейчас, Владимир Яковлевич, редко кто кварталами строит – трудно, дорого, в кризисный период нет гарантии продаж. Поэтому все торопятся, хватают «куски» налету. Очень любят в обжитых местах дома ставить.

– Я против уплотнительной застройки, тут люди правы. А застройщикам совесть надо иметь. Надеюсь, Михаил, ты не из таких? А?

– Не из таких, Владимир Яковлевич, – ответил за меня глава администрации, до сей минуты не вмешивавшийся в наш разговор.

– Ну вот и хорошо.

Мы поняли, что встреча окончена, и стали прощаться с нашим знаменитым собеседником. Владимир Яковлевич пошел проводить нас к машине. По дороге продолжили разговор о кадрах, об ошибочных, непрофессиональных решениях, даже на государственном уровне.

– Одного не пойму, – вдруг с горьким вздохом сказал, как будто самому себе, Ходырев, – ну ладно, строй поменяли, идеологию убрали, но зачем же добротное ломать, качественное перестраивать? Вместо того, чтобы создавать, начали разваливать. Нарушили систему подготовки кадров. Я поставлю неутешительный диагноз нашему времени – непрофессионализм. Не хватает людей с комплексным видением проблемы, чтобы могли представить и то, как ее решить, и то, какие могут быть последствия в краткосрочной и долгосрочной перспективе.

Радуюсь, что мы начали вести независимую внешнюю политику, что обновили вооружение армии, но надо не забывать и о людях нашей страны, об их интересах. В военной сфере у нас высококлассные специалисты. А в других отраслях? А в политике? Почему леса горят? Потому что сократили лесников. Почему у нас в этом году смертность выросла? Да потому, что мы оптимизировали медицину, то есть сократили количество медучреждений, понизили качество врачебной помощи. Убежден, руководить любым предприятием должен профессионал, а не менеджер, человек с опытом, а не безответственный юнец. Думать надо о государстве. О государстве! А уже потом о себе.

Ходырев дружески похлопал меня по плечу, оптимистично и крепко пожал руку.

Эта встреча с выдающим человеком нашего времени была для меня знаковой, утвердившей меня во многих моих вопросах, а, главное, в том, что я должен неколебимо стоять в своих убеждениях, бескомпромиссно отстаивать их. Именно это главное требование нашего времени – не кривить душой, не предавать и не продаваться. Но почему «нашего», подумал я про себя? Не нашего, а моего(!) времени. Это я несу личную ответственность за свои поступки, это мои дома будут оценивать горожане своими жизнями. Это мои друзья, учителя и руководители учили меня уму-разуму, который имеет и нравственное, и духовное содержание. И наука эта – самое мое большое богатство.

Звездная судьба Великий тренер Вячеслав Алексеевич Платонов

Легким прогулочным шагом я шел по берегу Невы к своему дому на Большой Морской. Чувствуя ответную вибрацию сердца, глубоко вдыхал насыщенный упругими капельками влаги воздух. Он был тяжеловат для моих легких, усердно мне служивших на всем моем строительном поприще. Я любовался самым красивым, ставшим мне родным, городом мира и пытался понять, как мне, родившемуся в глухой сибирской деревне, удалось вторую половину своей жизни жить не просто в Санкт-Петербурге, а на одной из его центральных, красивейших улиц, где когда-то только вельможи имели право строить себе дворцы. Мне было совестно перед теми коренными ленинградцами, которые этот город своими жизнями, своим великим общим подвигом отстояли и для меня тоже. Их давно нет, нет даже имен тысяч блокадников, покоящихся на Пискаревском кладбище, а я живу вместо них. Или – за них? Да, я должен воплотить их мечты, их надежды, выразить городу их любовь. И свою – тоже. Бог дал мне одну из самых гуманных профессий – смолоду я строитель. Сейчас строю жилища для новых петербуржцев. Стараюсь, чтобы квартиры строительного треста, который я возглавляю уже несколько десятков лет, были удобными, уютными, недорогими. Мне, знающему не понаслышке, а на примере судеб отца и матери, что такое война, так хочется искупить и оправдать свою счастливую по моему пониманию жизнь. Жизнь – в которой есть любимая профессия, любимая семья, добрые друзья и удача. Или Божия помощь?

Я пристально посмотрел в небо, как будто хотел увидеть там Моего незримого Помощника. Но увидел лишь множество звезд, что означало – на дворе август. Именно этот, таинственный в своей непостижимой пограничности месяц, обильно сеял звезды по ночам. Вспомнились известные строки Маяковского:

…если звезды зажигают —
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
Да, действительно, «если звезды зажигают, значит – это кому-нибудь нужно»… А звездные судьбы? Их тоже Кто-то зажигает? Или они зажигаются сами? С долей смущения скажу, что и моя судьба близка к звездной, одних званий и наград у меня – десятки, и авторских книг – десятки. То, что Кому-то и многим я нужен в этой жизни, мне льстит, но уверен, что и от меня многое в моей «звездной» судьбе зависело и зависит. Да что – обо мне. Есть у меня друзья, на примере судеб которых я могу с уверенностью сказать, что «нужно» это в первую очередь самому человеку.

* * *
Каких только сравнений поэты не придумали Луне. Сегодня она, упругая, динамичная, мгновенно взлетевшая в небо из-за купола Исаакиевского собора, почему-то мне показалась похожей на волейбольный мяч. Может, потому, что дорогой я вспомнил своего выдающегося друга, знакомством с которым очень гордился и горжусь – великого волейбольного тренера Вячеслава Алексеевича Платонова. Нет, он был не звездой, он был Великой Планетой!

Сегодня спорт в России – одна из составляющих ее национальной политики. Сегодня – волю к победе, спортивные успехи и убедительный пример показывает нам сам Президент Владимир Путин. Сегодня все победы – во славу России. Мы знаем поименно наших великих современных спортсменов. Так ли был популярен спорт несколько десятилетий назад, когда Россия оказалась на грани распада, когда ее некомпетентные, нечестные руководители, как бессовестные барыги, торговали суверенитетом нашей Родины? Но и в те, недавние времена, спорт оставался средоточием патриотизма.

Что значит сегодня волейбол для россиян? Эта игра интересна неширокому слою ее почитателей. А когда-то, в пору блистательных спортивных побед, наши волейболисты были кумирами для миллионов болельщиков, в настоящее время ряды «фанатов» волейбола поредели катастрофически. И это понятно, нет побед, нет интереса, нет признания. Правда, случайные, незакономерные победы бывают и в наше время. Например, на Олимпийских играх в Пекине российская сборная добралась аж(!?) до полуфинала, где уступила будущим чемпионам – американцам. После этой игры вдова великого волейбольного тренера Вячеслава Алексеевича Платонова Валентина Ивановна с досадой высказалась в адрес спортивных чиновников:

– Пусть все помнят, что сделал для страны Платонов, и как именно он это сделал. Некоторые из них думают: взять золото на мировых чемпионатах – это как в булочную за хлебом сходить…

Про булочную, конечно, сказано под горячую руку обиды. Однако во всем остальном – она права. С уходом Платонова закончились наши безоговорочные, закономерные волейбольные победы. Закончилась победная целая эпоха в отдельно взятом виде спорта, которую вполне можно назвать «платоновской». Одно только перечисление достижений и успехов Платонова, его званий и титулов займет несколько страниц убористого текста. Позволю себе назвать хотя бы некоторые.

Несколько лет Вячеслав Алексеевич возглавлял сборную СССР, которая под его руководством становилась шестикратным чемпионом Европы, победителем Олимпийских Игр 1980 года, двукратным чемпионом мира, трехкратным обладателем Кубка мира и т. д. Начиная с 1967 года, с небольшими перерывами и до самой смерти Платонов являлся и главным тренером ленинградской команды «Автомобилист». Его неоднократно признавали лучшим тренером мира (1981, 1991) и лучшим тренером Европы (1986, 1990), а в 2001 году вместе с японским тренером Ясутакой Мацудайрой он был назван лучшим тренером XX века в мужском волейболе.

Можно было бы продолжать, но перечисления заслуг и титулов недостаточно, чтобы представить личность этого человека. Я многое о нем помню, могу рассказать о его характере, о привязанностях, о стремлениях и достижениях. Но главные особенности Платонова – сила характера и душевная целостность. Время неумолимо. Совсем недавно я разговаривал с этим выдающимся человеком, лучшим в мире волейбольным тренером, как сказано в одном из его международных свидетельств. Помню, как смеялся над его остроумными шутками, пожимал его уверенную руку, спорил, учился его выдержке и стойкости. Плохо верится, что моего кумира и доброго друга уже нет. В 2005 году, будучи в силе, обуреваемый новыми планами, он неожиданно ушел от нас – трагедия для родных, друзей и всех почитателей его мастерства. И моя личная огромная потеря.

* * *
Всю жизнь я проработал в строительстве, на своем веку видел много руководителей, и поэтому говорю с уверенностью – Вячеслав Алексеевич был выдающимся учителем, психологом и мудрецом. Эти качества не приобрести в институте, отчасти они присущи человеку от рождения, но для своего проявления требуют личного преображения, дерзновения, постоянного духовного совершенствованиях. У Платонова было много сил, интеллектуальных, физических и нравственных, такой груз, который он на себя взвалил и успешно нес до самого конца жизни, под силу немногим.

То, сколько хорошего он сделал для спортивного Ленинграда и Петербурга рубежа веков, все более отчетливо проявляется на фоне наших нынешних спортивных неудач. Чем больше современных турниров и матчей на высшем уровне отделяют нас от громких побед сборной СССР и ленинградского «Автомобилиста», тем выше становится проба побед тренера Вячеслава Платонова. А в моей жизни он поныне остается мне примером того, как можно и нужно жить, чем надо обладать, чтобы достигать поставленных целей, не ища легких путей. Пока я жив, всем буду говорить, что тренер Платонов – великий человек.

Когда в моей жизни возникают тяготы, когда появляются неразрешимые вопросы в работе, в производственных отношениях, я вспоминаю своего великого друга. Примеряю на себя его поступки, предполагаю, что бы он сделал, что посоветовал бы мне в таком-то случае. Поверьте, помогает, успокаивает, и находится решение вопроса, и отступает отчаяние.

Величие Платонова проявлялось не только в спортивных успехах, но и в повседневных делах, в рутинных вопросах, связанных с обеспечением быта команды. Понятие «великий» имеет и пространственные, и временны́е параметры. Великий – это тот, о ком помнят в веках. Великий – тот, кто в своих деяниях превышает привычную меру человеческих свершений. У великого человека – обязательно великая душа. Но сам человек не может оценить степень своей значимости в мире. Поэтому его присные, его единомышленники должны оценить и отразить его творчество – именно творчеством можно назвать все, что он делал, потому что созидание человеком своей жизни – есть высший творческий процесс. Попробую оценить и я.

* * *
Платонов при жизни назван великим. Однако его не только хвалили, но и ругали, и, бывало, крепко. Однажды это сделал Борис Ельцин. «Мы потеряли народный волейбол», – прогнусавил, как всегда не разобравшись, этот непопулярный президент России, уверенный в том, что уж в волейболе-то он разбирается отменно, ведь он и сам в институтские свои годы иногда играл в волейбол.

И мне казалось, что я хорошо разбираюсь в правилах этой игры, потому что играл в молодости. С волейболом, как игрой, я познакомился очень рано, даже не в молодости, а в детские годы. В любое свободное время молодежь в моей деревне Погодаевой находила себе спортивные развлечения. Летом в выходные дни большая поляна перед деревней со стороны речки Тушамы была площадкой для игр в лапту и городки. Там же по вечерам разводили большой костер, и радостные и счастливые молодые люди носились вокруг него, похожие на дикарей из книг Стивенсона и Купера. Мы, пацаны, всегда были рядом, вольно или невольно перехватывали налету азы и приемы мастерства, подбирали и недозволенные слова и выражения. В лапту мы, десятилетние, играли отлично, были равноправными партнерами мужской и женской половинам деревни, в беге и ловле мяча превосходили многих взрослых. При формировании команды это обстоятельство всегда учитывалось, ну а если при этом мы вырывали победу, счастью не было предела. Поныне мое сердце начинает учащенно биться от радости, когда я вспоминаю те свои детские победы.

С игрой в футбол было похуже. Очень редко играли в него на поляне. Причин тому было много: поляна не была достаточно ровной площадкой, пригодной для этого заморского развлечения, да и край ее у крутого берега реки, как назло, притягивал мяч, норовивший сорваться с обрыва. Ну, и самое главное, нужно было найти двадцать два человека с приблизительно равными навыками футбольного мастерства. Вот в Нижне-Илимске, большом селе, что расположился по другую сторону Илима, контрапунктом повторяя изгибы реки на протяжении нескольких километров, другое дело: и стадион был с размеченным стандартным полем, да и желающих поучаствовать столько, что кроме команды еще и целая скамейка запасных набиралась.

Поэтому самой любимой игрой в деревне был волейбол. Мы начинали, как только стаивал снег. Помню это блаженное время, когда землей, готовящейся к возрождению, с жадностью впитывались весенние лужи, и зацветала черемуха, окружая всю деревню зыбким ароматом и цветоносным светом. Кроны черемух напоминали трепещущие на ветру купола парашютов, казалось, на них спускаются на землю вешние дни. Каждый вечер парни и девчата выходили играть в волейбол. Играли увлеченно, весело, беззлобно, здесь царила общая радость. Только непререкаемый зов матери мог остановить мою игру, и я нехотя брел домой, утешая себя непреложным доводом – завтра рано вставать.

Площадка для волейбола была оборудована за деревней, рядом с гумном. Там уже заканчивались придомовые огороды, но еще не начинались колхозные поля, вот здесь мудрые взрослые и нашли отличное место для наших спортивных развлечений. Оно было хорошо тем, что находилось недалеко от околицы, рядом с дорогой, ведущей в Кулигу, на Малую речку, в лес, где каждый год заготавливали дрова, чтоб пережить зиму. То есть все проходящие становились нашими невольными зрителями и болельщиками. Я и сейчас вижу это место, правда, отстраненно, словно с самолета или с высоты возраста моей жизни. И обязательно вижу слева Красный Яр. Эта природная каменная стена, не подвластная времени и невзгодам, как будто прикрывала от них деревню, поля, всех нас своей закаленной непостижимой силой. А дальше, впереди, всегда вижу Качинскую сопку, эту печально-одинокую гору, постоянно присутствовавшую в интерьере нашей крестьянской жизни. Хоть до нее расстояние сорок километров, но она всегда была рядом, словно таежный маяк, словно член коллектива. В тяжелые минуты прикоснешься к ней взглядом, убедишься в ее незыблемости, и беды покажутся маленькими, незначительными в сравнении с ее неколебимым величием, которое сродни Вечности.

Мне всегда хотелось забраться на Качинскую вершину и постичь тайны окрестного мира. Каждый год после окончания учебы для школьников организовывалась экскурсия на Качинскую сопку. Конечно, отсюда угол обзора расширялся, но весь мир виден не был, всегда что-то загораживало, мешало рассмотреть даль. Чуть правее сопки, там, где дорога шла к Малой речке, горизонт закрывал Шальновский хребет, но он был далеко, его вершины были чуть видны, если не затенялись облаками, мне всегда казалось, что там заканчивается земля.

Вот в этом средоточии волнующей красоты, на пересечении меридианов вечности и параллелей времени и находилась площадка для игры в волейбол. В благодатное время – а это май и начало июня, когда мошка, или как ее называли, гнус, еще не созрела и не вылетела, подгоняемая неуемным намерением жадно впиться в любое живое существо, деревенская молодежь выходила играть в волейбол. Как сейчас помню эти благоуханные вечера, воздух, сотканный из ароматов черемухи, смородины, сосны, ели. Площадка обрамлена, как картина золотой рамой, яркими жарками, солнечными цветами, излучающими сияние и тепло. Наш волейбольный мяч не нарушал природной идиллии. Он как возбужденный жук упрямо и целенаправленно летал над самодельной, в иных местах аккуратно заштопанной сеткой. В команду пацанов не берут, нам остается бегать за откатившимся мячом, следить линию. И то – радость! Иногда мне доверяют судить. А это уже – счастье!

Зрителей немало, полдеревни болеет, каждый – за своего героя, а ты руководишь всем процессом. Подача справа, подача слева, потеря подачи, очко. Игра закончилась, все расходятся, обсуждая процесс и результат. Долго не заснуть,ты все еще на площадке, взор прикован к летающему мячу, анализируешь удачи и ошибки, мысленно проигрываешь матч, как тренер придумываешь новые возможные комбинации и уловки, надеясь, что завтра вновь услышишь заветные слова:

– Миша, будь судьей.

Волейбол для меня закончился, когда я уехал из деревни. В городе все по-другому, там к спорту относятся профессионально, с научной точки зрения.

– Ты, Миша, ростом маловат. Конечно, если любишь волейбол – люби, но в команду не возьмем, не обижайся. Займись тяжелой атлетикой, тебе это больше подойдет…

Я все это понимал, свои возможности не преувеличивал, и к восемнадцати годам понял – волейболиста-профессионала из меня не получится. Так из спортсмена я превратился в болельщика. Я много читал, в подробностях изучил историю возникновения волейбола. Помню, как удивился, узнав, что придумал эту игру американец – преподаватель физкультуры Уильям Морган. До этого я был убежден, что волейбол – русское изобретение, даже сибирское.

На самом же деле в 1895 году американский преподаватель физкультуры из Гелиокского колледжа Уильям Морган объявил об изобретении игры, назвав ее Минтонет. Изобретение было простым – он повесил сетку для лаун-тенниса на высоту два метра, и участники странной игры стали руками подкидывать над сеткой бычий пузырь.

Но это «открытие» можно, скорее всего, назвать «заявкой на изобретение». Ушлый американец просто официально закрепил за собой изобретение игры, которая пришла к нам из древности. Есть сведения, что в подобные игры люди играли сотни и тысячи лет назад, причем в самых разных районах земного шара – в Европе, в Центральной и Южной Америке. Сохранились хроники древнеримских летописцев, датируемые третьим веком до нашей эры, в которых описывается игра, напоминающая волейбол: по не понятно из чего сделанному мячу игроки били кулаками. Кроме того, известна древняя игра под названием «фаустбол», в которую играли еще в пятнадцатом веке. Суть игры сводилась к тому, что от трех до шести игроков из каждой команды стремились перебить мяч через невысокую стену на площадку соперника. Со временем фаустбол приобрел популярность в Европе и видоизменился. Каменную стену заменили шнуром, натянутым между деревьями, размеры площадки сократили и строго ограничили количественный состав игроков – по пять человек в каждой команде.

Эту историю можно продолжать, но как бы то ни было, американцы и волейбол втянули в сферу своих интересов.

В 1900 г. волейбол вышел за пределы США и начал быстро распространяться в других странах мира, приобретая все большую популярность. Сначала Канада, а затем Индия, через которую игра проникает в страны Азии. В 1900 году были изготовлены первые волейбольные мячи. В том же 1900 г. были приняты первые официальные правила игры. А в 1922 г. США выступили с предложением включить эту игру в программу Олимпийских игр.

И Россия, а после Советский Союз, не отставали. Отечественный волейбол стал быстро развиваться сначала в приграничных районах, затем на Средней Волге, Дальнем Востоке, в Москве, на Украине, в Закавказье. Уже в 1922 году в Главной военной школе физического образования были переведены первые правила соревнований по волейболу. Представители созданного в 1923 года спортивного общества «Динамо» активно занимались волейболом. У нас в стране официальной датой рождения волейбола принято считать 28 июля 1923 года. В этот день в Москве состоялся первый матч между мужскими командами ВХУТЕМАСа (Высших художественных и театральных мастерских) и Государственной школой кинематографии. В 20-х годах проводится большое количество межгородских встреч и соревнований, волейбол приобретает популярность и массовость. Первыми регулярно начали заниматься волейболом студенты.

В 30-е годы проводятся первенства ВУЗов и профсоюза советских и торговых служащих (СТС). В 1932 году из Всесоюзной секции ручных игр была выделена секция волейбола, которая отвечала за развитие игры у нас в стране. В 1933 году в Днепропетровске был проведен первый Всесоюзный волейбольный праздник, с которого начался отсчет чемпионатов СССР среди сборных команд городов. Очень популярными в то время были междугородние матчи, которые собирали огромную аудиторию, ведь играли спортсмены на площадках под открытым небом в местах для отдыхающих – в парках, скверах.

Первые международные встречи сборной СССР были проведены в 1935 году в Москве и Ташкенте со спортсменами из Афганистана. Встречи проводились по «азиатским» правилам (9 человек на поле, игроки не совершали переходов, счет в партиях велся до 22 очков), но выиграли их советские спортсмены. Это произошло во многом благодаря правильной тактике игры.

Соревнования по волейболу на открытых площадках собирали большое количество болельщиков. Среди зрителей были и иностранные туристы, восхищавшиеся мастерством спортсменов и популярностью самой игры. Известен факт, что в 30-х годах в «не-волейбольной» Германии были изданы правила соревнований по волейболу под названием «Волейбол – народная русская игра». Волейбол стремительно завоевывал симпатии любителей спорта. Вот как описывает популярность этой игры у москвичей лауреат Государственной премии, доктор географических наук, мастер спорта СССР Сергей Кузнецов: «Никогда не забуду “волейбольный ряд” центрального парка культуры в середине-конце тридцатых годов. Одна за другой выстроились десять или двенадцать волейбольных площадок, которые, по мнению специалистов, считались одними из лучших. Площадки ЦПКиО жили полной жизнью. Сюда приходили лучшие волейболисты страны: все двенадцать площадок были как бы разными классами своеобразной волейбольной академии. “Зеленые” новички начинали на самых крайних, но постепенно росло мастерство, и многие доходили до первых площадок. Волейбол остался со мной на всю жизнь».

Отечественный волейбол всегда занимал ведущие позиции в мире и воспитал выдающихся мастеров игры, имена которых широко известны в международном спортивном мире. Поэтому назову лучших спортсменов. Среди них москвичи: К. Рева, С. Нефедов, В. Щагин, А. Якушев, В. Осколкова, А. Чудина, В. Свиридова, М. Еремеева, Г. Мондзолевский, Ю. Чесноков, Н. Буробин, В. Коваленко, Д. Воскобойников, А. Рыжова, Л. Булдакова, Р. Салихова, Н. Смолеева, Л. Чернышева, А. Савин, О. Молибога, В. Кондра, В. Чернышев; ленинградцы: В. Ульянов, П. Воронин, А. Крашенникова, Г. Гайковой, Л. Михайловская, В. Зайцев, В. Дорохов; киевлянин М. Пименов; харьковчанин Ю. Поярков; бакинка И. Рыскаль; одессит Е. Лапинский; рижане: В. Лоор, И. Бугаенков, П. Селиванов; свердловчане: Н. Радзевич, В. Огиенко, И. Смирнова, М. Никулина. Можно и далее продолжать этот список. Первыми мастерами спорта СССР стали волейболисты Б. Арефьев (Москва), С. Великий (Днепропетровск), В. Галактионов (Ленинград), Е. Гончарова (Ростов-на-Дону), К. Топчиева (Москва).

Почему так подробно пишу об этом. Только по одной причине, что в настоящее время волейбольные площадки исчезли из мест отдыха людей, волейбол не моден и в учебных заведениях. Часто вспоминаю поэтичные слова Вячеслава Алексеевича Платонова, человека целиком и полностью посвятившего себя волейболу:

– Возвращайся же поскорей в наши дворы и парки, старый добрый друг волейбол. Мы соскучились по тебе.

* * *
Придя домой, я открыл книгу моего друга Вячеслава Платонова «Моя профессия – игра», вышедшую после его смерти. В ней он отразил свой тренерский опыт, поставил задачи перед новыми поколениями тренеров и игроков. Может, там я найду ответ на вопрос, почему, эти вдохновенные слова великого тренера остались не услышанными? Я наугад открывал страницы, и всякий раз меня поражала глубина мысли автора, насыщенность и информативность текста. Я понял, сколько нужно условий, чтобы побеждать. И площадки в парках лишь первый шажочек, хотя и необходимый.

Мне казалось, что Вячеслав Алексеевич держит в своей тренерской голове четкий план действий, от которого в течение поединка не отходит, а, оказывается, как он признается, все не так. «Ведение игры – само по себе большое искусство. Многое здесь делается по наитию, интуитивно, но опыт выработал и рациональные приемы ведения игры, которых стоит придерживаться.

Если команда играет хорошо – не мешайте ей своими заменами. Теоретически верная замена хорошо играющей команде только вредит. Первая заповедь – “не навреди”. Это относится как к тренеру, так и к выходящему на замену игроку. Если у команды не заладилось, вступайте в игру вы, тренер, своими заменами и тайм-аутами начинайте свои тренерские игры. Но прежде, чем к ним приступать, проанализируйте причины плохой игры, прикиньте, смогут ли эти замены изменить ее ход. Может быть, они еще больше развалят ее. Может быть, лучше команде “отстояться”, прийти в себя. Возможно, надо найти сильно действующие слова, средства психологического воздействия. Замена не должна быть лотереей, она (замена) всегда должна иметь идею, реальную, конкретную идею. Если же замена “не пошла”, моментально откажитесь от нее и верните на площадку замененных игроков, не упорствуйте, не упрямьтесь. Теоретически вы сто раз правы, но в данный момент нет победителей, есть только проигравшие. У игры свои непредсказуемые течения и законы».

Я задумался над листами раскрытой книги, и первое, что пришло на ум, что я несказанно благодарен трудным девяностым хотя бы за одно то, что в водовороте перестроечных событий жизнь подарила мне встречу с Платоновым и привязала нас друг к другу на долгие, вернее, короткие десять лет. Платонов запомнился мне мудрым и скромным, таким же, как Кирилл Юрьевич Лавров, с которым я тоже дружил.

Какие характеристики Платонову можно дать как тренеру?

Главное, наверное, состоит в том, что, говоря о Платонове, называя его профессиональные заслуги, трудно считать их только следствием развития личности. Нет, без божественного дара здесь не обошлось. Вячеслав Алексеевич был отмечен Божией искрой, понимал это и, сберегая великий дар, развивал его силой собственной воли. Нахожу много тому подтверждений в книге моего друга.

«…Велико напряжение – нервное, душевное, психическое, испытываемое людьми нашей профессии. Не жизнь, а сплошной стресс. Надо помнить об этом и готовить себя к этому. Вспоминаю одного своего коллегу. Мы тренировали разные по классу команды. Я – одну из ведущих команд высшей лиги, ленинградский “Автомобилист”, он – клуб, занимавший обычно шестое – восьмое место в чемпионате.

Но выигрывали мы у них всегда тяжело, случалось, и проигрывали. Нам нельзя было терять очки, им – не страшно было нам проиграть, а если уж они у нас выигрывали, это воспринималось как сенсация. Обычно этот тренер держался на скамейке легко, непринужденно, раскованно. К тому же я был главным тренером сборной команды СССР, а он, как мне казалось, в какой-то мере примерял на себя мой “костюм”. Что ж, плох тот солдат, кто не мечтает стать генералом. В общем, в соперничество команд привносились (вмешивались) личные амбиции тренеров. Но вот в один из сезонов его команда заиграла так, что стала претендовать на одно из призовых мест. Наша встреча, одна из последних в чемпионате, решала очень многое для команды моего коллеги. Под давлением сильного нервного стресса он наделал много ошибок в ведении игры (забыл, кого на кого менял, просил лишние тайм-ауты, за вторую неподготовленную замену получил карточку), и его команда с треском проиграла.

Умение выходить из стрессовых ситуаций надо в себе воспитывать, хотя чаще всего его воспитывает сама жизнь. Архиважно самокритично проанализировать свои действия игры, в спокойной ситуации, наедине с собой, а еще лучше – с другом-помощником. Ведь бывает, что тебя так захватит игра, столько отдашь ей нервов и души, что многие детали пройдут мимо твоего сознания, не отложатся в памяти. Иногда мне рассказывают, что я делал или говорил во время матча то-то и то-то, а я не верю, не может быть! Для меня это были несущественные детали, а моим помощникам, оказывается, они запомнились как что-то смешное или драматичное».

Мне всегда было интересно наблюдать за работой Вячеслава Алексеевича. Ругался он редко, да и то как-то не всерьез, зубами не скрежетал, ногами не топал. Что-то подсказывал во время игры какому-либо игроку, находящемуся на площадке, иногда говорил несколько напутственных слов спортсмену, выходящему на замену. Мы не видели всей кропотливой работы, которая начиналась на тренировках, мы видели победный итог игры.

Я как-то спросил у Вячеслава Алексеевича:

– Кто такой тренер? Как можно сформулировать суть этой профессии?

Он задумался, потом, подбирая слова, ответил:

– Знаешь, каждый находит свое определение этой трудной профессии, которую я бы назвал призванием. Мы часто слышим: тренер должен быть психологом; у тренера должен быть свой почерк; тренер всегда диктатор; и так далее, и тому подобное. То есть тренер всегда и всем что-то должен: спортсмена научить, вывести на пьедестал, болельщика не подвести в его надеждах на победу. На самом деле все это правильно и вместе с тем неточно. Знаешь, кто такой тренер? Тренер – это тот, кто нужен в данный момент. Он не может быть всегда одним и тем же – по очень простой причине: эта профессия из тех, что подразумевает управление уникальной, каждый раз меняющейся, непредсказуемой ситуацией. Всей сразу. С множеством составляющих. А количество таких ситуаций бесконечно. Так вот тренер должен быть психологом – когда это нужно, нянькой – когда потребуется, должен быть и строгим, и мягким, должен быть тактиком, а в непредвиденных случаях забыть все домашние заготовки и действовать по вдохновению.

Сейчас я понимаю, чем к большему количеству ситуаций тренер может подобрать ключи, тем выше его квалификация. Действительно, об этом Платонов пишет и в своей книге, которая интересна не только как специальная спортивная методичка, но и как система жизненных смыслов, должных заинтересовать любого человека, стремящегося к победам, к самосовершенствованию.

«Готовясь к игре, обязательно учитывайте личность своего коллеги – противника. Наблюдайте за ним, составьте его психологический портрет, узнавайте его творческое кредо. Как спортсмен перед поединком анализирует действия своего оппонента, так и вы, тренер, должны делать это тщательно. Начинайте личную подготовку к игре как можно раньше – на пресс-конференциях, в интервью, при личных встречах, через друзей и врагов. Хвалите, ругайте, не замечайте, избегайте контактов или, наоборот, общайтесь с тренером команды противника, но постарайтесь заставить его нервничать или, наоборот, успокоить, расслабить, сделать злым или добродушным. Все это также должно входить в тренерские подготовительные игры перед матчем. Конечно, не они главное в подготовке, скорее это мелочи, имеющие второстепенное значение, но сегодня тренироваться хорошо могут многие, а побеждает тот, кто учитывает все детали и умеет положить их в банк победы вовремя и под хорошие проценты».

Со временем мне все более и более раскрывается характер Вячеслава Платонова. Раньше я был убежден, что тренер – это тот же спортсмен, участвующий в игре, только имеющий больше опыта, личность романтическая, может, даже артистическая. Теперь я понимаю, что тренер (конечно, хороший, высокого уровня) – это аналитик, математик, психолог, экспериментатор. Может, даже космонавт, потому что все время идет в неведомое, в открытый космос, туда, где ошибка стоит боли сердца, личной трагедии, возможно, даже гибели. А главное, от твоей ошибки зависят судьбы тех, кого ты ведешь к подвигу.

«Самое правильное решение, принятое во время матча чуть раньше или чуть позже нужного момента, становится ошибочным. Тренер играющей команды, как шахматист в цейтноте, должен принимать молниеносное решение.

Обязательно нужно готовить замену. Позовите к себе волейболиста, объясните идею замены, успокойте его, посмотрите ему в глаза – они о многом вам скажут. Поставьте ему конкретные задачи, с акцентом на наиболее важное в данный момент для команды. Если вы предупреждали спортсмена о замене, но не сделали ее по каким-то причинам, объясните ему, почему так поступили.

Мне посчастливилось тренироваться у наставников, каждого из которых считали седьмым игроком по площадке. Четко руководя командой во время матча, они часто спасали нас от поражений, помогали в трудные минуты, находя нестандартные ходы – можно сказать, они играли вместе с нами, и иногда они выигрывали игры, а не мы. Это высший класс тренера».

Но игра когда-то заканчивается. И вот трудная Победа! Овации! Слезы радости! Здесь закономерен вопрос – как тренер это сделал? Кто-то убежден, что это легко и очевидно! Кто-то завистливо шипит: «Мы и сами так можем». Но вот Платонов ушел, и некому повторить даже маленькую толику того, что он сделал. И никто не хочет вспомнить, как он это делал.

Однажды мне удалось уговорить Вячеслава Алексеевича разрешить мне понаблюдать за его работой, побыть рядом с ним на скамейке во время игры. Я хотел ощутить дыхание сражения, понять поведение тренера и игроков. С трибун, как ни присматривайся, на мой непрофессиональный взгляд всегда что-то не доглядишь, не поймешь. Мне очень хотелось очутиться в эпицентре игры, я долго уговаривал друга, не без некоторых колебаний Платонов согласился:

– Константиныч, делаю это в первый раз, ну или почти в первый раз, – поправился он, увидев мое удивленное лицо. – Почему? Матч – это мой электрический стул, мое испытание. Другим здесь нет места. Не хочу, чтобы видели мои страдания.

Игра проходила в Спортивно-концертном комплексе «Петербургский», находящемся возле мемориального «Парка Победы» в Московском районе. Застроить эту пустынную территорию предполагали с пятидесятых годов двадцатого века. Уже были проработаны эскизы высокой доминаты типа сталинской высотки, но смерть Сталина пресекла эти планы. А после того, как было принято решение провести Олимпиаду в Советском Союзе и речь пошла о новых спортивных сооружениях, это место в одном из лучших районов города оказалось вновь востребованным.

Проект спортивного комплекса разработали советские специалисты – представители ЛенЗНИИЭПА во главе с архитекторами Н. В. Барановым, И. М. Чайко и главным специалистом по конструкциям О. А. Курбатовым, а выполнил строительство трест № 16 Главленинградстроя под руководством главного инженера А. В. Яхонтова. Здание было построено из отечественных материалов. Строительство закончили в конце 1979 года, и стадион открыли 19 мая 1980 года, перед Олимпиадой.

Как и ожидалось, новый Спортивно-концертный комплекс, которому по традиции дали имя вождя мирового пролетариата, а потом переименовали в соответствии с новой идеологией новой революции, стал крупнейшим спортивным комплексом Ленинграда. В нем проводились крупнейшие спортивные соревнования по различным видам спорта. Именно в СКК в 1984 году прошел матч, ставший знаковым для Ленинграда: ленинградский «Зенит» обыграл харьковский «Металлист» со счетом 4:1, тем самым впервые став Чемпионом СССР по футболу.

В постсоветский период СКК им. Ленина переименовали в СКК «Петербургский» (или Петербургский СКК), тем самым отметив возвращение Санкт-Петербургу исторического имени. Но с переименованием из СКК ушел спорт. В первые годы после советской власти там еще проводились крупные соревнования, такие как Игры Доброй Воли 1994, однако все больше места уделялось концертам и различным шоу. В 1998 году здесь прошел финал Серии Гран-При по фигурному катанию. Кроме того, до недавнего времени каждый год здесь проводился теннисный турнир St. Petersburg Open. Но уже тогда правое крыло заняла «Ярмарка» промышленных товаров, а точнее рынок. А в 2000 году из комплекса ушли почти все крупные спортивные турниры – главным стал новый Ледовый дворец.

Здание СКК спроектировано в виде огромного цилиндра или колизея в стиле неоконструктивизма. Центральный вход обращен к Парку Победы, от него идет выложенная асфальтом дорожка, являющаяся своеобразным продолжением парковой аллеи Героев.

Вместимость зала 25 тысяч зрителей. Высота основной части сорок метров, ее диаметр сто шестьдесят метров. Да простит меня читатель, как строитель я не могу промолчать и не отметить достоинства этого вошедшего в историю уникального сооружения.

Играли в тот особо памятный для меня вечер с волейбольным клубом ЦСКА, сильнейшим клубом России. Это сегодня о нем не слышно, и на спортивных афишах не встретишь гордую символичную аббревиатуру. В былые годы лучшие волейболисты отечественных клубов почитали за честь играть под знаменами Вооруженных сил. Выступление за ЦСКА было свидетельством «высшей категории» спортсмена-волейболиста, оттуда ему открывалась прямая дорога в национальную сборную.

Главным тренером волейбольного ЦСКА был в это время Олег Алексеевич Молибога, благодаря Платонову мы были знакомы. Человек – гордость нашего волейбола, игрок сборной Советского Союза в пору ее наивысшего успеха под руководством Вячеслава Алексеевича. Его достижения как спортсмена недосягаемы: Олимпийский чемпион, Серебряный призер Олимпийских игр, двукратный чемпион мира, двукратный обладатель Кубка мира, четырехкратный чемпион Европы, чемпион Европы молодежных команд, семикратный чемпион СССР, бронзовый призер чемпионата СССР, Победитель Спартакиады народов СССР, Серебряный призер Спартакиады народов СССР, Победитель Кубка СССР, трехкратный обладатель Кубка европейских чемпионов. И на тренерской работе достижений предостаточно. А в трудные девяностые вместе с Платоновым Молибога тянул лямку второго тренера Сборной страны.

Когда началась игра, я скромно, не шелохнувшись, сидел с краю, недалеко от Платонова, затаив дыхание, наблюдал за ним, посматривал на трибуны, народу немного, может, тысяча человек, может, две, несколько болельщиков бьют по барабанам, детские игрушки-пищалки поднимают настроение. Десятка два парней после каждого удара восторженно кричат, подбадривают зрителей и спортсменов. Работает одна телекамера. Всё как обычно. Особого ажиотажа нет.

Это не Аргентина, о которой рассказывал Вячеслав Алексеевич, когда крики страстных аргентинских болельщиков были сравнимы с грохотом Ниагары, с ревом реактивного двигателя и наэлектризованной ярости ансамбля поп-музыки вместе взятых.

Наши играли хорошо, выигрывали, но Платонов практически не вмешивался в игру, сидел тихо, несколько раз что-то сказал Жене Сивкову – второму тренеру. Я, хоть и был рядом, ничего не расслышал. В тайм-аутах о чем-то попросил Сашу Богомолова, Семена Полтавского и Олега Согрина, негромко, мне так и не удалось ничего подслушать. После игры я спросил Платонова:

– Почему вы так вели себя, как будто игра была безразлична вам? Я же не раз видел, как на матчах с другими командами, понятно, не со всеми, вы, Вячеслав Алексеевич, не садились на лавку, постоянно находились в технической зоне, что-то подсказывали игрокам, брали тайм-ауты, порой кричали так, что болельщики удивлялись. Он улыбнулся:

– Значит, именно в этой игре так было нужно. Когда-нибудь я объясню тебе все эти хитрости. Найдем время, об этом на ходу не расскажешь.

Время на беседу так и не нашлось. Ответ на этот вопрос я отыскал спустя много лет в книге Вячеслава Платонова. Сейчас, читая записки великого тренера, убеждаюсь в их правдивости. Здесь нет ничего выдуманного, приукрашенного. Даю слово очевидца и свидетеля.

«Продумайте до матча возможные варианты замен, причем самые фантастические. При дефиците времени в ходе поединка, его страшной психологической напряженности эти предыгровые мысли-идеи могут вас внезапно и очень вовремя “озарить” и оказаться единственно верными в данной ситуации.

Как вести себя тренеру во время игры? Сделать непроницаемое выражение лица и не снимать эту маску, пока не прозвучит финальный свисток судьи? Или не обращать внимание на то, как ты выглядишь со стороны, и реагировать на изменение ситуации, как это свойственно тебе в жизни? Склоняюсь ко второму варианту, но, разумеется, контролировать себя, свои эмоции надо жестче, чем на отдыхе, в дружеском кругу или даже на тренировке. Во время игры нельзя впадать в панику и растерянность, терять выдержку и самообладание. Надо всегда помнить, что игрокам на площадке тяжело, и они ждут от вас помощи, а не ругани и критики, хотя и это, правда, крайне редко, помогает в отдельных эпизодах. Любите игроков во время матча, жалейте их, понимайте их проблемы, и тогда тон и содержание ваших разговоров будут на пользу игре. Жесткий тон возможен только когда нарушена тактическая и игровая дисциплина. Хочу дать один банальный совет: берегите нервы игроков и свои. В любом конфликте в ходе поединка будьте мудрее игрока, действуйте только в интересах команды, дела. Если игрок перевозбужден, вы должны быть хладнокровны. Перенесите основное разрешение возникшей в матче проблемы на послеигровое время. Первое быстрое решение иногда бывает верным, но не обязательно мудрым. Конкретные, деловые указания, как вести игру, команде и отдельным игрокам, высказанные в дружелюбном тоне, на мой взгляд, лучшая форма общения во время тайм-аутов между тренером и спортсменами».

В общем, эти рекомендации годятся для любого руководителя в любой трудовой сфере.

Я часто вспоминаю ту скамейку, себя рядом с великим тренером, а понимаю только сейчас, какие бури были в этот момент внутри этого человека, сколько эмоций скрывало внешнее спокойствие лица, чуть безразличный взгляд, и как это успокаивающе и вдохновляюще действовало на команду, и в итоге на ее победу.

Игра, работа с командой приносила Платонову кроме огромных забот, бед, разочарований и большое счастье. Он был благодарен всем своим подопечным, он их любил.

Подбирая материалы к этим запискам, я нашел интервью Вячеслава Алексеевича, данное им после десятого чемпионата мира, который проходил в Буэнос-Айресе в спортивном дворце «Луна-парк». Приведу эти удивительные слова, потому что в них весь Платонов.

«Вроде бы не пристало мне восхищаться своей командой. Кто же не знает, что тренеру по штату положено не успокаиваться на достигнутом, не удовлетворяться сделанным? Поверьте мне – чаще всего нашим чемпионам, корифеям, заслуженным-перезаслуженным, приходится выслушивать от их старшего тренера не комплименты, а критику, ибо предела для совершенствования нет.

Но бывают минуты, часы, целые игры, когда до малейшей зазубринки знакомая команда, вместе с которой падал и поднимался, заблуждался и прозревал, которую знал, казалось, до донышка, предстает перед тобой в сиянии и блеске, командой твоей мечты, пусть на семьдесят две минуты, но в яви, а не во сне, хоть в третьем часу ночи, когда добропорядочным гражданам полагается смотреть сны…

Счастлив тренер, который видел однажды команду своей мечты, подготовил ее, и, не подозревая до конца, на что она способна, воспламененная собственным вдохновением и трибунами…

Семьдесят две минуты длился матч, решивший судьбу чемпионского звания. Такого скоротечного финала не было еще на чемпионатах мира. Я затрудняюсь описать, как играли наши волейболисты, хотя был там, и все три партии до сих пор стоят у меня перед глазами.

Сказать – у нас получалось все, значит, ничего не сказать. Один человек, когда он виртуозно владеет своим телом, – мим, акробат, жонглер, гимнаст – поражает воображение. А тут шестеро творят с мячом, взаимодействуя друг с другом, с противником, со зрителями, нечто абсолютно согласованное, ритмически завораживающее, подчиняющее душу, сердце: танец – не танец, музыку – не музыку, игру – не игру…

Пожалуй, все же игру, ибо игра – это и танец, и музыка, и тайна. Всегда недосказанность…

В Аргентине, несмотря на все предварительные эксперименты, выбор тренера был, по существу, ограничен восемью спортсменами. Но из них так и не достигли прежних высоких кондиций Дорохов и Селиванов. Значит, осталось шестеро. Причем, если уж быть откровенным до конца, в каждом матче (финал – исключение) у кого-то из этой проверенной шестерки были сбои, кто-то выпадал из ансамбля. Так что при свете дня выясняется, что мои опасения были небеспочвенными…

И все-таки мы победили. Победили по всем статьям! Специалисты признали нашу победу на десятом первенстве мира безоговорочной. Как же вяжется одно с другим – небеспочвенные опасения тренера и безоговорочная победа тренируемой им команды?

В общем-то вяжется. Во всяком случае, одно другому не противоречит. Тренер даже в минуту ликования – ну, понятно, не в самую минуту восторга, а чуть позже, на остывшую уже голову, – обязан думать о завтрашнем дне, должен жить будущим. Тренер, опьяненный победой своей команды, витающий в облаках радости, быстро опускается на землю и обнаруживает себя у разбитого корыта, еще вчера – не корыта, а клипера, мчащегося под всеми парусами.

Тренер обязан опережать игроков в осознании перспектив игры, команды, в понимании встающих проблем: это его профессиональный долг. Тренер должен жить с “заглядом” вперед и предвидеть возникновение тайфуна задолго до того, как он наберет головоломную скорость.

Несмотря на все свои тревоги, я верил, что потенциал нашей сборной еще не исчерпан, и она способна победить в Аргентине. Но о такой безоговорочной победе, признаться, не помышлял…»

Вот он такой – Платонов – великий человек и лучший тренер в мире!

* * *
Непогода в Пулково-2 задержала нас с моей женой Ниной в Пражском аэропорту. Мы изнывали от жары; солнце, хоть и поздней осени, пекло так, что хотелось раздеться насколько позволял этикет. Но он многого не позволял, поэтому и обливались потом. Сначала рейс отложили на один час, потом на два, затем вылет перенесли на шесть часов. Нет ничего хуже слоняться по чужому аэропорту, хотя коротать время и в родном аэротерминале нелегко. Все они одинаково неуютны, когда приходится ждать. Кажется, уже изучили все объявления, рассмотрели все рекламы, купили все, что надо и не надо в магазинах «дюти фри», насиделись так, что спину не разогнуть. В голове один вопрос: «Ну когда же? И что же это такое? Что мешает посадке в Питере – непогода»? Дождь для Питера – дело привычное. По мобильному телефону родные, ожидающие нашего прибытия, говорят, что у нас там сильный ветер со снегом. Но неужели современному самолету это стало преградой? Покоя не дают опасения и огромное желание поскорее очутиться дома.

Наконец, нас пропускают в «отстойник», через час стали пропускать через рукав в самолет. Взлетел! Вот радость-то! В полете все успокоились, кто-то вздремнул, кто-то читал газеты. Нам с Ниной за наши мучения в питерском аэропорту судьба сделала подарок – встречу с Платоновыми, прилетевшими из Берлина. После первых радостных возгласов и расспросов, откуда прилетели, что видели, его жена Валентина Ивановна шепнула мне:

– Поздравь Славу, он лучший тренер двадцатого века. Вчера в берлинском «Гранд Гала» состоялась церемония награждения.

Как ни тихо она говорила, Вячеслав Алексеевич услышал ее слова:

– Валя, лучший тренер – Ясутака Мацудайра, а я в числе тех, кто отмечен специальными призами за вклад мирового волейбола в двадцатом веке, – поправил спутницу жизни Вячеслав Алексеевич.

Я стал поздравлять Платонова, он, немного стесняясь, волнуясь, говорил мне, словно оправдываясь:

– Ну ладно, ладно, Константиныч, неудобно же, видишь, люди уже стали обращать внимание.

Я понял это по-своему и спросил откровенно:

– Ты что, обиделся, что лучшим тренером планеты по волейболу двадцатого века первым номером назвали японца Мацудайру, а тебя вторым?

– Ну что ты, быть в одной компании с Ясутакой – великое счастье. Он – главный тренер той мужской сборной Японии, которая в 1972 году выиграла Олимпийские игры. На протяжении многих лет господин Мацудайра возглавлял японскую волейбольную ассоциацию и Азиатскую волейбольную конфедерацию, занимал пост вице-президента Международной федерации волейбола (ФИВБ). Но, наверное, главная его заслуга перед мировым волейболом – это создание Мировой лиги, одного из самых престижных мужских волейбольных турниров. Вплоть до начала 90-х годов волейбол был популярен лишь в социалистических странах и в Японии. Мацудайра, бесконечно влюбленный в волейбол, очень хотел, чтобы этот замечательный вид спорта развивался во всем мире. А для этого нужен был крупный коммерческий турнир, за победу и участие в котором национальные сборные получали бы реальные деньги. Таким турниром и стала созданная им Мировая лига. Господину Мацудайре удалось увлечь своим проектом солидных спонсоров, благо тому способствовала стабильная в то время экономическая ситуация в Японии. Несмотря на то, что сам Ясутака Мацудайра удалился от дел, его детище продолжает жить и до сих пор оправдывает себя во всех отношениях.

Кстати, к нашей стране и, в частности, к нашему городу, господин Мацудайра питает особо теплые чувства, так как считает, что именно в Ленинграде, куда в 1961 году он приехал на стажировку, он постиг таинство тренерского мастерства и проникся идеей беззаветного служения волейболу. Именно в городе на Неве жил человек, которого он считал своим учителем – это заслуженный тренер Советского Союза, заслуженный мастер спорта, военный хирург, полковник медицинской службы Анатолий Николаевич Эйнгорн. Как написал когда-то известный петербургский писатель и журналист Алексей Самойлов: «Все мы (имеются в виду волейболисты. – М. З.) вышли из шинели Эйнгорна». Мацу-дайра один из них. По его словам всеми своими достижениями в волейболе, начиная с олимпийской победы в Мюнхене, он обязан Эйнгорну.

Если говорить об олимпийском драгметалле, у него его больше, чем у меня: кроме золота, есть серебро, две бронзы, а у меня лишь одно золото Москвы-80. Кстати, я расскажу одну историю, и ты поймешь, кто такой Мацудайра. В 1980 году Московскую Олимпиаду вслед за Штатами бойкотировало и правительство Японии. Но федерация волейбола Японии сказала: «А мы поедем!» Президентом федерации был Мацудайра. Он так решил не из-за симпатий, например, ко мне. Просто он считал, что бойкот – это ошибка, спорт нельзя смешивать с политикой. Понимают такие вещи многие. Но немногие могут выступить наперекор своим правителям. История потом рассудила: Япония была не права, а Мацудайра – прав. Так что быть вторым за таким человеком – большая честь для меня.

– Вячеслав Алексеевич, я знаю, ты был против бойкота Олимпийских игр в Лос-Анджелесе 1984 года.

– Был против, но у нас не Япония. Я высказался резко, для спортсменов потеря четырех лет – невосполнимая потеря, да и для тренера тоже. А при командных видах спорта эта потеря увеличивается многократно. Меня одернули. Мои слова мне дорого стоили и, наверное, расплачиваюсь за свои убеждения до сих пор. Повторить демарш Мацудайры в нашей стране было невозможно, но, за убеждения или даже мысли, попасть в немилость к властям можно было мгновенно. С тех пор, оставаясь главным тренером команды, выигрывая чемпионаты мира и Европы, различные мировые турниры, получая звания лучшего тренера Европы и мира, в родной стране я не в лучших, власти по-прежнему на похвалу и награждения меня не отваживаются. Иногда давали мне награды на уровне запасных игроков. Все это в назидание другим, чтоб знали и помнили о том, что с государственной властью не спорят.

В одном из журналов, уже во время перестройки, меня назвали «волейбольным диссидентом» и связали все последующие мои злоключения с моей позицией, противоречащей государственному решению о бойкоте американской Олимпиады.

Писать можно что угодно, но диссидентом я не был, никогда не выступал против существующего режима и не боролся с ним. Ну не будем об этом, столько времени прошло, боль осталась. Но это моя боль.

Сейчас вроде новое время, гласность, демократизация, но, уверен, что нынешнее важное для всего нашего спорта решение Международной федерации волейбола о моем награждении пройдет почти незамеченным.

– Да ладно, Вячеслав Алексеевич, все газеты протрубят о таком событии, – попытался я утешить и подбодрить друга.

– Посмотрим, – невесело заключил Платонов.

Я был не прав, только две питерские газеты написали о присвоении высочайшего звания великому Платонову, официальные власти сохранили молчание. Я говорю с грустью: звание Платонова – разве это не редчайшее событие для нашего спорта? Среди всех российских тренеров по игровым видам спорта лучшими тренерами по волейболу в двадцатом веке названы двое – Вячеслав Алексеевич Платонов – тренер мужской команды и Гиви Ахвледиони – тренер женской команды! Если мне не изменяет память, по другим видам спорта таких достижений у нас нет. Готовя записки, я перерыл тонну литературы, но не нашел иных имен, ни в волейболе, ни по другим видам спорта, исключая хоккей.

Вспомнился «Зенит», сразу оговорюсь, я болельщик этой команды и желаю ему только блага. После победы в Суперкубке, тренеру Дику Адвокату – иностранцу, устроили почести, каких не устраивали ни одному соотечественнику. Пошли даже на исключение из правил, вернее, Закона Санкт-Петербурга, избрав его Почетным гражданином города. Ну что тут поделаешь, любим футбол, а особенно иностранцев. Нет пророка в своем Отечестве, гласит народная мудрость. Свои они и есть свои, все стерпят, а если от обиды и уедут тренировать спортсменов в другие страны, плакать не будем. Говорю эти слова с горькой иронией.

Не прошло и полгода, как имя Платонова опять прозвучало на весь мир. Он был принят в Зал волейбольной славы – первым из российских тренеров и третьим иностранцем, впереди него были Ясутака Мацудайра и тренер женской команды Японии Хирофуми Даймацу.

Зал волейбольной славы расположен в городе Холиок, где в 1895 году зародился волейбол. Членами Зала славы являются игроки в волейбол, в том числе и пляжный, тренеры, функционеры, судьи, команды, государственные и общественные организации, оставившие заметный вклад в развитие игры. Первым в Зал славы был принят в 1985 году основатель волейбола Уильям Морган. До 1997 года в зал принимались только представители США.

И опять молчание родной страны. Что это – рядовое событие? Может, это неистовая зависть спортивных чиновников, которые нашептывают властям предержащим:

– Да волейбол разве это игра? Что там сложного? Ну а тренерская работа при этой игре практически не нужна.

Чем больше времени проходит с того морозного декабрьского дня 2005 года, когда Платонов обрел свой последний приют на Никольском кладбище Александро-Невской Лавры, тем больше понимаешь – не многие ценили его при жизни так, как следовало. Чем больше турниров и матчей на высшем уровне отделяют нас от его побед со сборной СССР и ленинградским «Автомобилистом», тем больше оцениваешь вклад Платонова в историю нашей страны, в ее имидж на международной арене, о котором сегодня мы так заботимся.

Любая победа в спорте, любое звание, отмеченное международной организацией, для спорта, спортсменов и болельщиков необходимый, даже обязательный элемент жизни. Потому и непонятна безответная реакция спортивных чиновников страны на уникальные достижения Платонова. Что это – обида? Обиделись, что успехи достигнуты без их участия? А поэтому они решили просто не заметить успеха товарища?

Не могу смириться с тем, что Петербург промолчал. В городе появился лучший тренер планеты двадцатого века, а горожане об этом не узнали. «Зенит» – великая, любимая команда, но не одним «Зенитом» красен российский спорт и наш великий город, хотя футбольному клубу желаю всех благ и успехов. Верю в чудо, что власти Санкт-Петербурга когда-нибудь вспомнят заслуги Платонова, окажут поддержку питерскому волейболу, такую же, какую получает в Казани волейбольное «Динамо» и в Белгороде «Локомотив-Белогорье», вспомнят, что Петербург—Ленинград дал стране много олимпийских чемпионов, чемпионов мира и Европы. Многих из их числа подготовил Вячеслав Алексеевич Платонов, и к нему, как ни к кому другому, относятся слова Сократа, сказанные об олимпийских чемпионах: «Потому что такой человек старается о том, чтобы вы казались счастливыми».

Я был счастлив уже от того, что имел возможность общаться с Вячеславом Алексеевичем лично. Помню, как в теплый солнечный июльский день, который при нашей капризной питерской погоде можно назвать праздником, мы возвращались с Платоновым из Смольного. Встречались с Виталием Леонтьевичем Мутко – тогда вице-мэром города, курировавшем многие вопросы, в том числе и спорт.

Решали наш с Платоновым, вернее, моего треста, вопрос о строительстве жилого дома. Положительное решение предусматривало взаимную с волейбольным клубом договоренность, а именно, возможность передачи клубу «Автомобилист» пяти квартир этого дома. Сегодня было принято окончательное, удовлетворяющее обе стороны решение. Мы с Платоновым вышли, довольные нашей общей победой, и поехали вместе в офис клуба. По дороге остановили машину возле Летнего сада и решили пройтись вдоль летней Невы, которая в этот день была так величава и спокойна, что иначе, как матушка-Царица, ее нельзя было величать.

Мы шли не спеша, любуясь великолепными видами противоположного берега. Нам с Платоновым редко доводилось быть вдвоем, как сейчас, общаться без неотложного повода. Всегда нас окружали люди, нам приходилось решать какие-либо вопросы то у меня в офисе, то у тренера в клубе, а вот так побеседовать по душам приходилось редко, даже за праздничной рюмкой говорили о делах. Сейчас я воспользовался ситуацией: стал задавать один за другим волновавшие меня вопросы, и получил от великого Платонова ответы, искренние, обстоятельные, вылившиеся в его монолог.

– Я не ропщу на то, что приходится обивать пороги больших чиновников. Мне и раньше, при Советской власти, доводилось во все вникать, всем заниматься. Ни с каким другим, не первым в клубе человеком, любой наш начальник не желал иметь дело, – это ниже его достоинства. А о теперешнем времени и говорить не приходится. Но если раньше надо было у власти выпросить квартиру, разрешение на покупку машины, вовремя осуществить запуск тепла в спортзал, то теперь взаимоотношения усложнились. Мы, к сожалению, брошены государством. Спорт, а особенно игровые виды спорта, остались вне его интересов и финансирования. Во всех странах, ну, по крайней мере, в большинстве, государство принимает деятельное участие в развитии командных видов спорта. Такую махину только за счет благотворительности не поднять. Ведь сегодня не утаишь, что уровень чемпионата России по волейболу снизился. Почему? Потому что у нас один и тот же круг людей переходит каждый год из клуба в клуб, и очень редко появляются молодые спортсмены, действительно перспективные.

Сегодня мы от много необходимого должны посоображениям экономии отказаться, еще больше забыли, в том числе и о детско-юношеских школах. Игроков стали привозить со стороны, конечно, когда есть деньги. Вот руководители клубов мечутся, ищут спонсоров. Нашел, купил двух-трех игроков, и нет надобности заниматься детским спортом у себя в клубе.

Редкие чудаки увлечены подготовкой ребят и тратят на это свое здоровье. То же относится и к тренерским кадрам, новых имен в этом цехе не появляется. А откуда им взяться? Молодой тренер, как и игрок, должен какое-то время поработать рядом с опытным тренером, чему-то поучиться, впитать знания. И только потом – может стать главным. А у нас получился разрыв преемственности. Сейчас игроки с мировыми именами, с огромным опытом игровой практики заканчивают играть. Куда им пойти? Все места заняты. Вот они и играют, пока ноги носят, а потом подаются в коммерцию. А их опыт так и не получает необходимого применения.

(Платонов обладал чувством предвидения, но что бы он сказал сейчас, когда стали приглашать иностранных специалистов-тренеров не только для команд Премьер-лиги, но и для сборных России по волейболу. Наверное, не понял бы и огорчился.)

– Вячеслав Алексеевич, а у тебя нет желания все бросить?

– А у тебя, Константиныч?

– У меня? – я удивленно взглянул на Платонова. Он с вопрошающей улыбкой смотрел на меня. Без раздумья я ответил:

– Думаю, что у нас с тобой разные профессии. Строитель востребован всегда. Хотя и в нашей отрасли мода на иностранцев достигла небывалых размеров. Бывают моменты, когда неудачи доводят до отчаяния. Но работа для меня не только средство, то есть способ заработать на жизнь, а сама жизнь.

– Вот ты и ответил за меня. Тренерская работа – это моя судьба. Я отдал любимой профессии больше тридцати лет. Конечно, можно найти себе какое-то дело, но слишком много сил и здоровья я отдал волейболу, перенес уже три операции. Скажу тебе сокровенное – я очень хочу построить дворец для игры в волейбол.

– Но у вас есть спортивная база на Вязовой.

– Есть, но ты же знаешь, Михаил Константинович, какая она устаревшая, непригодная для современных спортивных достижений. Потому и хочу дворец.

Я решил подробнее расспросить о новой идее моего гениального друга, но Платонов опередил меня:

– Давай об этом не сейчас, не хочу на ходу.

– Хорошо, – ответил я.

Мы молча дошли до памятника великому Суворову. Здесь я неожиданно для себя вспомнил знакомые еще с юности слова петербургского поэта Всеволода Рождественского:

Среди балтийских солнечных просторов,
Пред широко распахнутой Невой,
Как бог войны, встал бронзовый Суворов
Виденьем русской славы боевой.
Очень эти строки подходили по смыслу к нашему профессиональному разговору, в котором слышались отголоски боевых громов – предвестников славы.

Облокотившись на гранитное ограждение, мы молча смотрели на шелковистое полотно Невы, на то, как легкая волнистая зыбь упрямо следовала за кормой маленького прогулочного катерка, устремившегося к Троицкому мосту. Первым заговорил я.

– Знаешь, Вячеслав Алексеевич, Нева – красивая река, но и труженица великая. Как только Петр ступил на ее берега, она стала главной дорогой, связывавшей столицу со страной. И для сообщения внутри города петербуржцы пользовались водным транспортом. Представь, как скользили здесь прогулочные лодки богатых вельмож – позолоченные, обитые бархатом, накрытые шелковыми палатками. А в это время до пота на лбу, до крови на ладонях трудился работный люд на торговых судах.

– Да… Михаил Константинович, красивый исторический сюжет, вот бы на денек вернуть эту красоту в наше время.

– Так ведь и мы с тобой красоте и истории служим.

– А как иначе? Ленинград мой родной город, здесь я родился, вернее, под Ленинградом, в Пушкине. Это сейчас он является районом Санкт-Петербурга, а тогда был пригородом. Начал играть в волейбол за ленинградские команды, сначала СКиФ, потом СКА, заканчивал в Спартаке, где последние четыре года был уже играющим тренером. Так что юность, да что юность, жизнь прошла здесь, встреча с Валей, женитьба, рождение дочери – всё пролетело как будто за миг.

Платонов замолчал, потом решил вернуться к своей проблеме.

– Ты же знаешь, Константиныч, уже при мне волейболисты «Автомобилиста» получили теперешнее свое пристанище на Вязовой. Крестовский остров – место по цене городской земли, пожалуй, самое дорогое.

– Сегодня здесь плотная застройка, жить на Крестовском острове престижно, – продолжил я исторический экскурс. – А раньше это был район дачного отдыха и спорта. Сразу после Великой Отечественной войны на острове заложили Приморский парк Победы, затем построили стадион имени С.М. Кирова, самый необычный объект Петербурга. Необычность его заключалась в том, что группа архитекторов во главе с А. С. Никольским в основе сооружения поставили намывной кольцеобразный овальный земляной холм. На внутренних склонах холма – трибуны для зрителей, на внешних – 18 лестниц и пандусов.

– Да, – перебил меня Платонов, – это был один из крупнейших стадионов Советского Союза, вместительностью 100 тысяч человек. Перед ленинградцами, пришедшими 30 июля 1950 года на торжественное открытие, предстала идиллическая картина. Представь: к западу сверкала на солнце зеркальная гладь залива, по ней скользили яхты; на южной стороне в легкой дымке мерцал золоченый купол Исаакиевского собора; у подножия восточной части холма зеленели молодые деревья парка, созданного в честь Победы в Великой Отечественной войне.

Теперь стадион устарел, его разобрали и возводят новый. Не знаю, правильно это или нет? Траты даже для великой России огромны. Но остров преображается, он сегодня весь в новостройках, причем застраивается элитной недвижимостью, а рядом с ней не место руинам.

– Кстати, Вячеслав Алексеевич, улица Вязовая на Крестовском острове, проходящая между проспектом Динамо и Спортивной улицей, известна с 1911 года, а название было дано ей потому, что на этой улице росли вязы. Это счастливая улица – название ее не менялось никогда.

– Участок по адресу Вязовая 10, – дополнил со знанием дела Платонов, – был спортивной площадкой, контуры футбольного поля угадывались, но проще всю эту площадь назвать пустырем, так как при любом ветерке столбы пыли поднимались и оседали на стоящие вдоль улицы деревья, на Малую Невку. Рядом с мостом через реку находился спортивный зал, в котором тренироваться по современным волейбольным стандартам не представлялось возможным. Вход на площадку отмечен небольшим зданием, в котором располагалась котельная, правда, уже не работающая, а также разграбленная часть помещений, используемых под офис и баню.

Все это убогое хозяйство клуб получил в долгосрочную аренду с правом выкупа. Но и это была огромная победа, и она далась с кровью. Не перечислить всех примененных связей, усердных просьб и прошений, нижайших аудиенций у самых высоких чиновников города: административных, спортивных и профсоюзных. Но от нового спортивного центра все чиновники отмахиваются.

Что я тогда мог ответить Платонову? Только посочувствовал другу.

К разговору о «Дворце» с Вячеславом Алексеевичем мы вернулись скоро, через несколько дней после нашего путешествия по набережной Невы. Приглашая приехать к себе, Платонов не скрывал, по какому вопросу он хотел бы со мной посоветоваться.

День был солнечный, беседой увлеклись мы так, что не заметили, как сделали с десяток кругов по площадке. Точнее, это была не беседа, а монолог, говорил Вячеслав Алексеевич один.

– Очень, Михаил Константинович, очень хочу, – с дрожью в голосе говорил Платонов, – чтобы здесь был центр петербургского волейбола: мужского и женского, классического и пляжного, любительского и профессионального, детского и взрослого. Представляешь, такого нет нигде. Но для этого надо построить игровой зал, обязательно с трибунами для зрителей, создать все условия для полного цикла тренировок, сборов, проведения официальных матчей. И еще много с чем, что необходимо центру.

– Сколько же для этого надо денег?!

– Ты прав, денег у нас нет. Но вот эта вся инфраструктура, хоть и устаревшая, чего-то стоит? Ну придумай, Михаил Константинович, что можно продать, разрушить, построить, чтоб экономика сошлась.

Я взял время на прикидки, привлек проектантов. Считали, спорили, но у нас ничего не получилось. Главная прореха в наших расчетах – футбольное поле, его ничем нельзя было застраивать. Не позволял закон, а остальной земли едва хватало на «Дворец», и стройка, как ни крути, становилась убыточна.

Все наши расчеты я выложил перед Платоновым, долго объяснял. Слушая меня, он не скрывал своего огорчения:

– Рассчитывал я на тебя, Михаил Константиныч.

Я чувствовал себя виноватым, но не мог дать согласия на авантюрный, проигрышный с моей точки зрения проект.

Но Платонов – есть Платонов: эта неудача не сломила его, не остановила в стремлении все-таки построить волейбольный «Дворец». Наши отношения после этой незадачи не испортились. Мы по-прежнему были дружны, но разговоров о строительстве объекта своей мечты Платонов не заводил со мной больше никогда. Я знал через его помощников, что он в поиске инвестора. Прочитав в «Строительном еженедельнике» постановление губернатора о строительстве «Олимпийской деревни» по Вязовой, 10, я понял: Платонов опять победил.

Он добился своего. Он один доказал всем, что не надо завидовать «Зениту», которому в Питере повезло, команде оказывают должное внимание и власти, и бизнес, и как следствие зрители, – на этих трех китах держится современный спорт.

Желание, вера, упорство одного человека способны совершить чудо, и впервые со времен проведения в городе в 2000 году чемпионата мира по хоккею было построено крупнейшее спортивное сооружение. Построено не государством, ему как всегда не до волейбола, а сердцем Платонова, любовью единомышленников, щедростью доброжелателей.

Сооружение с полным правом получило имя – «Академия Волейбола Платонова».

Академию построила компания «Еврострой». Это единственная строительная фирма Северной столицы, согласившаяся сдать Академию «под ключ», а не выполнить работы на определенную сумму. Взамен на территории, принадлежавшей волейбольному клубу на правах долгосрочной аренды с правом выкупа, «Евро-строй» воздвиг жилой комплекс «Олимпийская деревня». Низкий поклон Валерию Геннадьевичу Кравцову – руководителю «Евро-строя», осуществившему мечту Платонова. Знаю, какое это непростое дело. Препятствий было невыносимо много, о некоторых писали газеты, о других остается догадываться, порой стройка замирала. Многое было поставлено на кон, но энергия двух увлеченных людей сотворила чудо.

Глядя на это чудо, я задаюсь вопросом, смог бы я сделать такое? И понимаю – нет, не смог. Во-первых, не хватило бы обычной смекалки на идею. Я был приверженцем классических форм, а традиционные проекты здесь вообще не работают. Согласование принятого решения – риск, как правило, имеющий один ответ: «Такого не может быть». Нужно было поменять нормативные акты, хотя бы в порядке исключения. Многое чего было нужно. Понятно, Платонов поставил максимально высокую планку, рисковал своим добрым именем. Фирма рисковала не меньше. Но и здесь состоялась победа Вячеслава Алексеевича, он нашел единомышленника и, объединив усилия, они победили.

«Академия волейбола Платонова» – уникальный проект. Впервые в Санкт-Петербурге команде по игровому виду спорта созданы на одной территории все условия для полного цикла тренировок, сборов, проведения официальных матчей и реабилитационных процедур. Чисто волейбольный игровой зал высотой 14 м имеет трибуны на 1500 зрителей, современное игровое покрытие, систему освещения и акустики, отвечающие международным стандартам. Академия способна принимать не только матчи чемпионата России, но и матчи европейских клубных турниров, вплоть до четвертьфинала волейбольной Лиги чемпионов.

Кроме игрового зала, в спортивном комплексе на Вязовой улице разместились комнаты отдыха на 120 мест, офисные помещения клуба, конференц-зал, пресс-центр, кафе, ресторан, судейские комнаты, раздевалки, тренажерный зал, реабилитационный центр (баня, бассейн, физиотерапевтический и массажный кабинеты). Легендарный тренер, основатель и первый президент клуба Вячеслав Алексеевич Платонов говорил, что «другого такого дома не будет у волейболистов нигде в Европе, даже в Италии». Лучшая на сегодняшний день волейбольная база России в Белгороде не имеет игрового зала. Из петербургских команд по игровым видам спорта полноценной тренировочной базой сегодня располагает только футбольный клуб «Зенит».

* * *
Весной 2011 года мы с внуком Пашей побывали на волейбольных матчах «Автомобилиста». По прошествии нескольких лет, он вновь возвращался в Премьер-лигу. В просторной Академии нас встретил сам Платонов: долго, молча, стояли мы с внуком перед портретом моего великого друга. Потом я, поклонившись, громко сказал:

– Здравствуй, Вячеслав Алексеевич.

– Дедушка, это Платонов?

– Да, Паша, ты же видел его фотографии у нас дома.

– Видел, но они там такие маленькие.

Внук от меня знал о великом русском тренере. У него хранится волейбольный мяч с автографом Платонова. А я в свое время показывал внуку книгу «Суд над победителями» с надписью автора: «Зарубину М. К. Главному строителю Автомобилиста и нашему другу от главного тренера команды и автора этого опуса, с благодарностью и дружбой. В. Платонов».

Мы с внуком благоговейно стояли перед портретом лучшего тренера мира. Не знаю, о чем думал Паша, стоя у этого огромного, выразительного портрета, запечатлевшего Платонова светлым, сильным, милосердным человеком, каким и должен быть лучший в мире тренер. А я сокрушался о скоротечности человеческой жизни, о том, что память – великая сила, способная возвращать к жизни тех, с кем мы не хотим расставаться, кого не имеем права забывать. Вот и Вячеслава Алексеевича я вижу только живым, только победителем. И здание Академии волейбола свидетельство тому. Внук вывел меня из раздумий.

Паша взял меня за руку:

– Пошли, дедушка, матч начинается.

– Матч продолжается… – поправил я внука и украдкой смахнул слезу.

«Жизнь не всегда права»… Встречи с поэтом Борисом Орловым

Начало

Кто живет без печали и гнева,

Тот не любит Отчизны своей.

Н. А. Некрасов
Известный петербургский поэт Борис Александрович Орлов, капитан 1-го ранга, родился 7 марта пятьдесят пятого года последнего века второго тысячелетия от Рождества Христова в центре России, в деревне Живетьево Ярославской области. Имеет два высших образования. Окончил Ленинградское высшее военно-морское училище имени Ф. Э. Дзержинского и Московский литературный институт имени Максима Горького. Служил на Северном флоте на атомной подводной лодке. Участвовал в дальних походах.

Автор более двух десятков поэтических книг, лауреат литературных премий им. Константина Симонова, им. Валентина Пикуля, Большой литературной премии России; второе десятилетие – председатель Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России, секретарь Союза писателей России.

За выдающийся вклад в развитие отечественной культуры Указом Президента Российской Федерации награжден «Медалью Пушкина».

Действительный член Петровской академии наук и искусств.

Это далеко не полный список званий, наград, достижений Бориса Орлова. Но самое главное – он талантливый поэт. Обладая филологическим и техническим образованием, Борис Александрович относится к тем редким русским поэтам, которые, изучив физическую картину мира, могут отобразить его закономерности не только в математических формулах, но и в художественно-философских категориях и образах. Читая стихи Бориса Орлова, удивляешься их правдивости, проникновенности, начинаешь понимать, что законы нравственности объективны и незыблемы, вместе с поэтом учишься достигать недостижимое, постигать в обыденном божественные смыслы. Стихи поэта такие же яркие, динамичные, запоминающиеся, как имя и фамилия нашего выдающегося современника.

Ваш покорный слуга на своем литературном поприще довольно часто встречался и встречается с Борисом Орловым. Эти встречи не ограничиваются приветствием и рукопожатием. Встретившись, мы всегда, даже когда мало времени, что-то обсудим, поделимся впечатлениями, поразмыслим над планами. Мы говорим о непреходящей роли и периферийном месте книги в современном обществе, размышляем о возможном и необходимом развитии книжной отрасли, о современной поэзии и значении писателя в России и мире, о превратностях творческого пути, обмениваемся мнениями, радостно, как мальчишки, взахлеб, делимся воспоминаниями о малой родине.

Если бы записать наши разговоры, то получилась бы, наверное, интереснейшая книга, отражающая важный отрезок исторического времени. Нашего времени! Но… Поэтому сейчас, когда течение жизни с каждым годом убыстряется, я осознаю, как все хорошее мимолетно, как в текущей жизни надо замечать и ценить каждое слово, тем более, если это слово писателя. В старину люди передавали исторические факты, события, свои знания – изустно. Но в наш переполненный информацией век ценность не то что устного – даже письменного слова нивелируется. И все же я решил по памяти сделать записи о героях моего времени, о своих самых дорогих встречах и беседах, о своих дорогих учителях и друзьях, среди которых Борис Орлов занимает одно из самых близких к моему сердцу мест.

Говоря о Борисе Орлове, я не собираюсь исследовать его творчество, о нем много написано литературно-критических статей, эссе, отзывов. Но воспоминаний об Орлове как о личности, как о нашем современнике – не припомню. Непросто в воспоминаниях о нескольких встречах представить человека, который прошел трудный и славный жизненный путь моряка-подводника, закаленного неумолимой морской стихией, впоследствии ставшего редактором известной на всем Военно-морском флоте «Морской газеты» – еженедельника Краснознаменной Ленинградской военно-морской базы и военно-морских учебных заведений Санкт-Петербурга. Во время работы Бориса Орлова в газете она сделалась популярнейшим изданием, где публиковались смелые исторические материалы, очерки о людях, принесших славу России, о которых Родина подчас забывала.

Сколько сил отдает Борис Александрович руководству нашей писательской организацией, известно только Господу Богу, самому Орлову и немного нам, его друзьям, находящимся рядом с нашим уважаемым мэтром. Я вижу, как много бесценного, оторванного от личного творчества времени Бориса Орлова уходит на мероприятия, способствующие проявлению незримого литературного процесса в нашем отделении Союза писателей России, сколько сил отдает наш Председатель облегчению жизни писательского сообщества. Забывая о себе, Борис Орлов помогает другим, выступая и в роли просителя, и в роли попечителя для всех питерских писателей. Он прикрывает собой, своим авторитетом всех нас, прозаиков и поэтов, критиков и публицистов, всех, кто ныне делает великое дело – литературными средствами созидает историю России и российского народа.

Но, конечно, самое главное в жизни Орлова – личное творчество, возлюбленная поэзия.

Каждый день жизнь нам предлагает разные, неожиданные, подчас невероятные ситуации. Но главное в жизни Любовь. Любовь к людям, к родной земле, к Родине. И все это есть в поэзии и жизни Бориса Александровича Орлова.

Встреча первая

Научимся святость беречь…

Заседание Общественной палаты, проходившее в Световом зале Смольного, затянулось. Вместо регламентных двух часов оно продолжалось почти три с половиной. Из них – полчаса ждали Губернатора, немалая часть времени ушла на традиционное награждение юбиляров, каждому из которых была предоставлена возможность выступить со словами благодарности. И только после этого перешли к повестке дня. Обсуждалась работа комиссий Палаты. Председатели комиссий отчитывались о проведенных мероприятиях, не забывая подобострастно и многословно поблагодарить Комитеты администрации, которые якобы с большим удовольствием участвовали и помогали членам Палаты.

Все это с самого начала приняло минорную тональность и усыпляющий ритм. Участников совещания было немного, что становилось особенно заметно в невольном сравнении аудитории с размерами огромного зала. Да и пришедшие не отличались заинтересованностью и внимательностью. Кто-то перелистывал свои деловые бумаги, кто-то беседовал с соседом, кто-то громко разворачивал шуршащую газету. Мне, страдающему от духоты, помогала отвлечься от затянувшегося собрания любимая книга.

Когда, наконец, все закончилось, я одним из первых спешно покинул зал и, оказавшись на воле, подумал, как же мало мы радуемся простым, обыденным жизненным дарам. Разве не чудо – эта сладкая, насыщенная ароматами зелени парка прохлада, которая сейчас мне казалась даром бесценным.

Солнце, покидая небосвод, уже махало питерцам теплыми ладошками своих последних лучиков-ручек, не торопясь забирать с собой за горизонт весь свет. Поэтому было еще светло. Хотя с другой стороны неба на город начали наползать тяжелые ночные тучи. Казалось, они несут дождь, бурю, но по опыту жизни я понимал, что ночь только грозит непогодой, а как только захватит все небо, разляжется от горизонта до горизонта и разнежится, и забудет про свои вечерние угрозы, и, позевывая, утихомирится вместе с городом до утра, когда солнечные лучики-ручки отшлепают ее тучную, неповоротливую и прогонят обратно за горизонт.

Я, как рыба, попавшая в привычную водную стихию, после того как она случайно побывала на засушливом берегу, глубоко вдыхал сладкий воздух, наполненный ароматами близких деревьев и молекулами невской влаги. Медленно спускаясь по огромным ступеням мраморной лестницы классического здания Смольного, боясь поскользнуться на них, отполированных до зеркального блеска, я вздрогнул от неожиданного сзади приветствия.

– Здравствуй, Михаил Константинович!

Голос Бориса Орлова я узнал сразу. Радостно обернулся.

– Здравствуй, Борис Александрович, – откликнулся я с легким удивлением. – Ну ладно мы, общественники прокаженные, протираем здесь штаны и подметки ботинок, а тебя-то какие ветры сюда занесли?

– Да нет, не ветры и не волны… Деньги! Помощь приходил выпрашивать.

– Какие деньги, Борис, в Смольном?

– Самые настоящие. Правда, не в привычном виде, как у меня в кармане, – Борис импульсивно похлопал себя по груди, – а «бесконтактные».

– Ты, председатель Правления Петербургского отделения Союза писателей России, просишь деньги в Смольном?

– Ну а где их еще просить? Только здесь и можно.

– Я не об этом, зачем они тебе?

– О, дорогой мой Михаил Константинович, тебе ли спрашивать, зачем деньги? Они нужны для самого главного в нашем деле – чтобы издавать книги писателей.

– И что, получилось выпросить?

– Расскажу потом, когда приду в себя, – отшутился от сложного разговора Борис Александрович. – А ты, Михаил Константинович, куда путь держишь?

– До метро хочу прогуляться. Машину специально отпустил. Хоть у меня работа хлопотная, а хожу мало, вот и решил пройтись по любимому городу.

– Мне тоже к метро, пошли потихоньку. Хотя далековато. Может, пару остановок на автобусе проедем?

Пройдя через площадь Пролетарской диктатуры, на углу Суворовского мы долго простояли на остановке. Но ни автобуса, ни троллейбуса не дождались. Как всегда – то ли авария, то ли пробка.

– Пошли дальше, Борис Александрович, тут уж не так много идти до метро осталось.

– Пошли, дорогой Михаил Константинович.

Свернув с Суворовского проспекта, мы пошли по Кирочной. Пользуясь случаем, я старался расспросить нашего Председателя об интересующих меня вопросах из писательской жизни. Он мало того, что знал ее подробно изнутри, так еще и свое видение имел, суждение Бориса Орлова всегда было интересно.

– Борис Александрович, – начал я с соответствующего ситуации вопроса, – ведь писатели прежде были самыми высокооплачиваемыми людьми. Что ж вы сегодня, как руководитель одной из самых уважаемых в городе организаций, выпрашиваете деньги на издание книг?

– Да, были времена, когда писатель за книгу получал гонорар свыше двадцати тысяч рублей, это когда машина «Жигули» стоила пять тысяч. Союз писателей в советские времена был богатой организацией. Литфонд один имел мощнейшие средства. Традиция повелась из XIX века.

– Кстати, создание литфонда не было оригинальной нашей идеей, писатели взяли в пример английское общество помощи писателям и расширили орбиту его деятельности в соответствии с названием «Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым». А проект устава общества получил Высочайшее утверждение.

– Да, Михаил Константинович, у исторического Литфонда есть чему поучиться. Хотя бы тому, из чего складывался его капитал. Ведь достаточно большой вклад вносило в виде ежегодных субсидий Министерство народного просвещения, были членские взносы, единовременные пожертвования. Вносили свой вклад в развитие русской литературы и науки и Высочайшие особы, также поступали отчисления от публичных чтений, концертов, спектаклей, изданий и т. п.

И при советской власти многое сохранилось и приумножилось. Дома отдыха, поликлиника, детский сад, типография и много другого добра было у Литфонда на балансе.

– И куда это богатство исчезло?

– Мне трудно сказать, я ведь поэт, а не хозяйственник. Что-то пришло в негодность, так как имущество требует хозяйского глаза, что-то растащили «умные люди», которые всегда появляются там, где можно поживиться. Ты же понимаешь, Михаил Константинович, – что сегодня может заработать писатель? Что-то может, если вдруг произойдет чудо и его заметит издательство. А для этого надо, чтобы текст понравился прочитавшему его редактору, тогда издательство вас пригласит на разговор, потом отредактируют так, что своего произведения не узнаешь. Хоть у нас цензуры нет, русскую тему пытаются втихаря притоптать, припрятать, исказить в соответствии с либеральной идеологией. У нас по Конституции идеологии нет, а как будто бы и есть. Посмотрите, кто пользуется благами от культуры? Те, кто пропагандирует низменные пороки, смертные грехи, либеральные, то есть человеконенавистнические идеи. Назвал бы фамилии распропагандированных писателей, режиссеров, художников, да противно свои губы осквернять их мерзкими именами. Раньше было понятие «космополитизм», сейчас его заменили термином «толерантность» или «права человека». А какие это права? Почему никто не говорит о моих правах, о том, что я хочу в России, в своей стране, отвоеванной моими предками для меня, быть русским не только в мыслях и мечтах, хочу свои патриотические стихи донести до молодежи, до народа. Ведь я хочу, чтобы люди стали лучше, умнее, свободнее. А свободу понимаю как волю Божию, не как закон фарисейский, а как благодать Христову.

– Борис Александрович, но мы отвлеклись от темы, от процесса получения гонорара.

– Да, если вы подчинитесь требованиям издательства, только тогда вас напечатают. Автор получает десять процентов с общей прибыли от реализации тиража. При этом знаю по опыту, тираж будет больше, чем указан в выходных данных книги. Но вы об этом вряд ли узнаете. Максимум, что вам достанется – пять рублей с проданного экземпляра книги. И все тонкости про отпускную цену и продажную для вашего понимания будут недоступны. Но тут поджидает еще одна уловка. Если вы написали одну книгу, издатели с вами разговаривать не захотят, нужно, чтобы было две, а то и три книги, чтобы вас можно было «раскрутить». Итогом вашей работы может быть двадцать или тридцать тысяч рублей. Ну, как заработок?

– Да, по нашим временам сущие копейки. Согласен, Борис Александрович, несоизмерима эта цена с напряженностью и интеллектуальными затратами писательского труда.

– Но я ведь сказал, что если произойдет чудо, и тебя «заметят», и издательство издаст твою книжку. Видите, сколько «если». Но таких чудес единицы. Поэтому я, как руководитель писательского сообщества, прошу у власти помощи. Какой? Да любой. Искренне радуюсь, что в высших эшелонах российской власти все-таки наступает понимание высокого значения русской литературы и писательского труда, – голос Бориса Александровича от волнения даже изменился по тембру, появились в нем жесткие незнакомые мне обертона, диссонансные сочетания звуков. Но он продолжал:

– Да, сегодня власти регионов, в том числе и Санкт-Петербурга, за счет городского бюджета издают книги писателей, выплачивают стипендии, гранты. И, слава Богу, у нас появился свой Дом писателя на Звенигородской, 22. Появляются и укрепляются и другие формы сотрудничества государства с творческими людьми.

Но все равно – это крохи. Не ошибусь, если скажу, что девяносто процентов писателей не только ничего не получают за свой труд, но вынуждены еще и сами платить издательствам за выпуск своих книжек.

Борис Орлов резко остановился, повернулся грудью к ветру и подставил ему свое пылающее лицо. Ласковые ветреные струи, насыщенные не только вечерним благоуханием деревьев, но и сгустившимися парами отработанного бензина, немного успокоили кровь и пафос нашего капитана, примирили с действительностью, которая никогда не бывает идеальной. Ему ли, бывалому подводнику, этого не знать? Но такой уж наш Орлов: стремится в жизни и в творчестве только к правде, к справедливости, к совершенству. К идеалу!

– А помнишь, Михаил Константинович, – уже мягче, спокойнее продолжил Борис Орлов, – были в России в конце XIX – начале XX века такие знаменитые издатели: Суворин, Солдатенков, Сытин. Они думали о народе. Сытин, например, всю свою жизнь посвятил изданию книг для народа, вернее, для его просвещения. Он ведь и издание дешевых книг наладил, и книготорговлю организовал в интересах простых людей, отдавая предпочтение книгам духовно-нравственного содержания, просветительским, фольклорным. Выпустил свой знаменитый «Букварь» для народа. Да, такие как Сытин не только народ просвещали, но сами славу Отечеству составляли.

– А разве современные поэты, прозаики своими стихами и романами не создают славу Отечеству? Мир знает Россию по ее великой литературе, к сожалению, только прошлой. Наверное, в наше время уже не будет великих писателей, Борис Александрович?

– Если никого не печатать, то никого и не будет. Литературному произведению требуется укоренение в сердцах читателей, требуется оценка, только тогда то, что выходит из-под пера автора, становится литературой. А ведь большинство наших коллег пишут в стол, мы практически не допущены к средствам массовой информации, находящимся в руках барышников.

– Ну а как же в других странах? Посмотрю – все книжные прилавки завалены иностранной литературой в красивых обложках. Неужели заграничные писатели умнее и талантливее нас?

Борис Александрович задумался, вздохнул, замедлил шаг. Обвел рукой воображаемый купол.

– Посмотри, Михаил Константинович, какие красивые вокруг дома. Старинная архитектура классицизма, барокко, шедевры конструктивизма первых пятилеток. А там – заводские корпуса, тоже красивые сооружения, выверенные, целесообразные. Талантлив русский человек. Во всем талантлив. Такой красивый город создан трудом и волей наших соотечественников. Без их жертвенной веры в то, что на «топких берегах» можно создать великую столицу, никакие итальянцы ничего бы не отважились напридумывать. Это, например, русский труженик, каменщик, камнерез Самсон Суханов давал Монферрану уверенность в том, что с Божией помощью все возможно: и колонны водрузить без фундамента, и столп поставить на века. Да, велик русский человек. И писателей у нас очень много талантливых. Только не организована связь с читателем. То ли по злому умыслу властей, то ли по их недоразумению.

– Но все-таки за границей жизнь у писателей легче, насыщеннее?

– Да, у них скоординирована система взаимоотношений с властью. Например, в Румынии принят Закон об обязательном пятипроцентном отчислении от стоимости всей ввозимой в страну и производимой внутри нее копировально-множительной и печатающей техники. Эти средства поступают на счет румынского Литературного фонда, таким образом, у писателей появляется возможность издавать свои журналы, получать стипендии, гранты, премии и доплаты к пенсиям. Кроме этого решаются многие другие проблемы. В Китае и Северной Корее писательские союзы находятся на бюджете государства.

– У нас, Борис Александрович, стало почти нормой равнение на Соединенные Штаты. А как у них?

– У них тоже хорошо. Там для поддержки творческих людей учреждена должность «писатель при университете», благодаря которой американские мастера получают профессорские оклады и ведут за это во всех учебных заведениях Америки факультативные уроки по истории словесности, организуют литературные студии и мастер-классы. Данная работа обеспечивает достойное материальное существование писателям, освобождая их от необходимости зарабатывать деньги литературной поденщиной, и помогает сохранить высокий культурный уровень нации и вырастить новые писательские кадры.

– При нашем количестве университетов всем бы писателям места хватило.

– Конечно, хватило. Если бы мы не были расколоты.

– Это что за беда у нас такая? Что разъединяет писателей?

– Беда, большая беда. Сегодня писательский мир России разбит на несколько почти не контактирующих друг с другом лагерей, образовавшихся по идеологическим, стилевым, художественно-вкусовым и иным признакам, и группирующихся вокруг литературных журналов и различных объединений. Большинство этих объединений представляют узкие «межсобойные» тусовки, куда закрыт доступ писателям из других союзов. К добру это не приводит и приносит вред российской культуре.

– А что, у нас государство просто наблюдает за этим процессом?

– Ну а причем здесь власть, все объединения некоммерческие, общественные, и государство не вправе вмешиваться в их деятельность. Поэтому у нас на книжном рынке книг выпускается много, а читать нечего. Ведь за почти тридцать лет не появилось ни одной песни, которую бы пел весь народ вне зависимости от возраста и социального статуса. Где кинофильмы «как раньше», когда их показывали по телевизору, улицы пустели? Где новые имена?

– Знаешь, я сейчас читаю Валентина Григорьевича Распутина, у него по этому поводу есть замечательные слова.

Я поспешно открыл портфель, достал скромный по оформлению, зачитанный томик любимого моего писателя.

– Послушай, Борис Александрович, вот его книга «Эти двадцать убийственных лет», я взял ее с собой, предвидя скуку заседания: «Издательства перестали выращивать, воспитывать автора, как было в пору моей молодости, когда такой селекционной и творческой работой занимались все издательства, не исключая и областные. Вот почему, начиная с шестидесятых до девяностых минувшего столетия, оказались столь урожайными года, на новые имена. Сейчас государство умыло руки, а у рынка жестокие и нечистоплотные законы выгоды. Издается то, что расходится. Расходится то, что проталкивается: развлекательность, низкопробность, мишура, всяческая наживка на крючок, которая, куда не пойди, постоянно перед носом. Идет беспрерывная и масштабная на всю страну работа отупения человека, его развращения и озверения.

В неполноте своей, в своей национальной отверженности и духовной запущенности можем мы и с именем “русский” перестать ему соответствовать, после чего недолго нас и из имени, как из полегчавшего мешка, вытряхнуть».

Я читал что-то еще, перечитывал особенно важные мысли нашего современника, оказавшегося классиком при жизни. Когда я закрыл книгу, оказалось, что мы уже давно сидим на лавке в Таврическом саду. Разговор об общей боли, понимание этой боли сблизило нас не только духовно, но фактически, с Борисом Орловым мы сидели плечом к плечу, голова к голове склонились над книгой нашего великого Валентина Распутина. Говорили долго, вспоминали Леонида Леонова, о котором большинство нашей молодежи не ведает, ну а уж про Владимира Солоухина помнят только его ровесники или же те, кто жили во времена, когда его произведения звучали потрясающим душу набатом, созывающим людей на борьбу за русскую культуру. Останови сегодня нескольких молодых людей, проходящих мимо, назови ряд имен русских писателей, спроси, что они знают о них. И в ответ услышишь или циничное хамство, воспитанное всякими смехопанорамами, или жалобное мычание – мол, не трогайте, не казните трудными вопросами, ни к чему нам ваши писатели в век компьютерных технологий.

– Послушай, Борис Александрович, но ведь, действительно, современная эпоха, как нас убеждают с телеэкранов, не приспособлена для книг. Сейчас везде Интернет, гаджеты, «лайки». Возможно, мы преувеличиваем значение печатной продукции, пытаемся молодежь повернуть назад, в прошлые времена и моды? А ведь научно-технический процесс – процесс объективный и непрерывный. И никуда не деться нам от идущей вперед жизни. Только следовать за ней и нашей молодежью.

– Ладно тебе ссылаться на то, чего нет. Роль книги в приличном бумажном варианте действительно неуклонно снижается. Но книга жива, и, я думаю, проживет еще долго. Какие тому причины? Каждому человеку книга дорога тем, что, читая ее, он с ней сродняется, оставляет меж ее страниц свои сердечные переживания, мысли, молекулы кожи пальцев, перелистывающих страницы, и даже слезы. Книга ведь как учитель. Хорошего учителя не забывают всю жизнь.

– Но ведь есть любители аудиокниг, – продолжил я задавать Орлову простые-непростые вопросы. – У некоторых людей глубже слуховое восприятие. Да и зрительное восприятие в наше время может удовлетвориться чтением книги на планшете.

– Но зрительное восприятие живой книги и книги на планшете различно, – резко перебил меня Орлов. – Это как прекрасная, яркая картина и газетная черно-белая ее репродукция. При чтении на планшете восприятие поверхностно, впечатление недолговечно, непроникновенно. Так называемое «клиповое мышление» создано лишь для кратковременного удовлетворения потребностей человека. А печатная книга, тем более в хорошем издании, запоминается как совокупное произведение искусства.

Борис Александрович, воодушевившись затронутой темой, казалось, был готов прочитать мне лекцию. Поэтому я решил наш разговор перевести в оптимистичное русло.

– Однако я вижу, что книги начинают отвоевывать утраченные ранее позиции. Книга вновь стала хорошим подарком, даже в молодежной среде. Ты посмотри, сколько книжных магазинов. Если бы книги не покупали, что, открывались бы новые магазины?

– Так-то оно так, но иногда я слышу даже от депутатов Госдумы, что у нас в стране нет достойной современной литературы, нет талантливых русских писателей. А почему – нет? Потому что их не знают. А я со знанием ситуации заявляю, что есть у нас все: и выдающаяся литература, и сильные писатели. Являясь заместителем Председателя приемной комиссии Союза писателей России, я хорошо знаю современную русскую литературу. Очень талантливые поэты, прозаики, драматурги есть у нас! Многие из провинции. Однако Федеральное агентство по печати их не знает и знать не желает. Откуда же этим писателям найти денег, чтобы издать свои книги, а надо еще и рекламу заказать. Нет у нас денег, чтобы эту рекламу в метро и по телевизору показать. Только у банкиров есть такая возможность – вот они и становятся самыми популярными писателями. А у наших – в потоке маскульта теряются мизерные тиражи, расходятся среди друзей и родных. До широкого читателя не доходят.

Писатели – великая сила, но их потенциал сегодня не востребован. Они могли бы оказать стране великую помощь в воспитании молодежи, в создании достойного образа России на мировой арене, в решении многих насущных проблем. Взять, к примеру, дорожное хамство – сколько о нем говорят, ужесточают правила дорожного движения, увеличивают штрафы. Но это та сфера, где не законодательными мерами надо действовать, а воспитательными, нравственным примером. И книга могла бы здесь очень помочь. Или демографическая проблема. Образ женщины-матери, верной жены, красота материнства, раскрытые талантливым писателем, могут просветлять женские и облагораживать мужские сердца.

– Но ведь считается, что воспитательная функция книги сомнительна. Еще великий Николай Васильевич Гоголь пострадал от этой иллюзии.

– Не скажи, Михаил Константинович. Вряд ли было бы в нашей стране столько героев, если бы не было книг про «Молодую гвардию», про героическую оборону Севастополя, про блокаду Ленинграда, про подвиги русских миротворцев в Осетии. Даже страшно представить – если б не было у нас «Тараса Бульбы»! – вновь разгорячившись, пафосно убеждал меня Борис Орлов.

Сумерки незаметно стискивали город в своих мягких объятиях. На центральной аллее Таврического сада зажглись фонари, похожие на банки, в которых законсервированы сгустки солнца. Было понятно, что метро к нам не приблизится, поэтому мы встали и устало пошли к метро сами. Разговор иссяк.

На выходе из выспреннего Дворца бракосочетания, что на Фурштатской, группа молодых людей, окружив молодоженов, весело шумела, высоко поднимая бокалы с шампанским. Мы остановились, полюбовались радостью молодости, неповторимой красотой юного счастья.

– Слушай, Борис Александрович, ты известный поэт, автор многих поэтических книг. Все они свидетельствуют о высоком твоем мастерстве.

– Ну и что?

– Я вот думаю, стоит ли тебе надрывать сердце, напрягать душу, отрывать от творчества время, чтобы быть просителем за других? Может, бросишь все эти походы? И писать, писать…

Борис Орлов ничего не ответил на мое предложение, бессмысленность которого я понял сразу. Поэт сделал вид, что не расслышал меня. Потом, то ли мне, то ли самому себе он сказал:

– Ты знаешь, Михаил Константинович, лет сорок назад я прочел слова в одной книге. Сейчас не помню, кто автор и какое название той книги, но фраза запомнилась: «Выше литературы только богословие». Вот какая у нас высокая планка!

И без паузы, кивая головой в такт рифме, Борис Орлов подтвердил поэтически эту аксиому:

Мы в сердце, молитвой согретом,
Научимся святость беречь.
Струится спасительным светом
Алтарная русская речь.
Так было когда-то… Так будет!
Ход крестный. Победный салют.
Красивые русские люди
В намоленном храме поют.
Царит мир, оплаканы войны.
Над храмом – Божественный свет.
Дышу и легко, испокойно.
Есть вечность… Забвения нет!
Не ожидая моей оценки этих строк, Орлов без паузы продолжил:

– Ну и что, что писательская профессия стала общественной нагрузкой, что гонорары литераторов не идут ни в какое сравнение с заработками других деятелей культуры. Ну и что, что за книгу, которая пишется годами, можно получать гонорар, равный месячной пенсии. Все это второстепенно. Главное – что Бог дал талант, умение видеть, слышать, осознавать и разъяснять людям. Наши читатели – вот главное наше богатство.

– Подожди, Борис Александрович, как это – писательская работа стала общественной нагрузкой? Может, это метафора?

– К сожалению, нет. В списке профессий нашей страны профессии «писатель» нет.

– И что – у нас нет профессиональных писателей?

– Выходит, нет.

– А как же пенсия?

– Как у бомжей, самая минимальная, или иди, подрабатывай где-нибудь. Зарабатывай на свою пенсию, работая грузчиком, истопником, охранником. Это излюбленные профессии наших писателей.

– То есть писательство является неким хобби?

– Получается, что так.

– И власти этого не видят?

– Конечно, видят, потому и заговорили о патриотизме. Но патриотизм – слишком общее, вернее, идеальное понятие, его нужно наполнять конкретным, даже личным содержанием. И к этому призваны мы, писатели. Только когда нас призовут на самом деле? Вот поэтому хожу и прошу денег на издание новых книг, чтобы наши писатели стали известны стране. И даст Бог, среди них появятся новые Распутины, Твардовские, Дудины, может, даже Шолоховы и Толстые. Хотя, конечно, у каждого времени свои творцы и герои.

Встреча вторая

Люблю из прошлого мотивы…

Май – из всех месяцев года месяц особенный, месяц-праздник, месяц-победитель, как говорится, «праздник со слезами на глазах». Окружающий мир, воскресая, ликует! Окончились тяжелые Великопостные испытания и ограничения. Именно в майские дни природа полностью освобождается от зимнего гнета, от последствий апрельских ледяных ветров, от неожиданных снежных нападок не сдающейся зимы – правительницы наших северных краев, которые смирились с ее почти полугодовой морозной беспрекословной властью.

Поэтому даже негромкое, только на солнечной стороне, майское тепло воспринимается как блаженство необыкновенное. А майское небо?! Какие великие поэты и художники не воспевали его неповторимую красоту. А первая зелень трав и листьев?! Не надышаться! Не налюбоваться!

Май – месяц мира! Месяц Победы! И слезы на глазах – когда 9 мая метроном тяжело отсчитывает секунды скорбной «Минуты молчания». Когда, шествуя в тесном строю памяти, ощущаешь себя соучастником «Бессмертного полка», который по численности превышает не только максимальный уставной состав этого воинского формирования, но превосходит его многократно, приближаясь к порядкам, соизмеримым с численностью народонаселения России. А в духовном счислении приближается к величинам, близким к Вечности и Бесконечности.

Май – это месяц труда! В мае в писательской организации, завершающей полугодовой творческий сезон, дел «выше головы». Секции проводят отчетные заседания, отмечают литературные удачи, выявляют организационные недочеты, намечают планы на «летние каникулы». Писатели встречаются с читателями в школах, библиотеках, домах отдыха, университетских аудиториях и воинских частях. Но главное событие – это Международный книжный салон, который с помощью питерской исполнительной власти каждый год проводится в Санкт-Петербурге в последнюю декаду мая. Невозможно в нескольких словах передать напряженность этой подготовки, заняты практически все члены нашего Отделения. Но главной организующей и координирующей силой является, конечно, Борис Александрович Орлов. В один из таких кипучих дней, согласовав в секции свой план участия в Салоне, я заглянул в кабинет нашего председателя.

– Здравствуй, Борис Александрович!

– Здравствуй, Константиныч, – нехотя оторвав взгляд от бумаг и переведя его на меня, устало произнес Орлов. Потом, потирая виски, он снял очки и вопросительно повернул голову ко мне.

– Может, пора домой? Если не против, довезу.

– Довезешь, говоришь? – взбодрился мой начальник по писательскому цеху. – Попробуй. Только дай пять минут на сборы.

– Хорошо, жду внизу.

Когда Борис Александрович уже сидел в моей машине, я его бодро спросил:

– В каком районе живешь? Куда едем?

– В Кронштадт, – невозмутимо ответил он.

– Куда? – уныло переспросил я, надеясь, что неправильно понял своего попутчика.

– В Кронштадт, я там живу. Что, Михаил Константинович, ты уже передумал везти меня? – сказал Орлов и с хитрецой посмотрел на меня.

– Конечно, нет, хотя, скажу честно, никак не ожидал, что ты так «близко» живешь. Интересно, как же ты там оказался?

Борис Александрович не ответил. Видимо, ответ был бы неоднозначным и долгим. Потом задал логичный вопрос:

– А как проехать в Кронштадт, ты хоть знаешь, Михаил Константинович?

– Знаю, по дамбе. Не раз бывал там.

– Дамбу открыли недавно, до этого мы добирались на пароме, теплоходе. Когда метеоры ходили, намного быстрее получалось. А сейчас не нарадуюсь, можно доехать различными видами наземного транспорта: на автобусе, маршрутке, такси.

– А вы-то как добираетесь? – обратился я к Орлову на «вы», подчеркивая свое восхищение его каждодневным бытовым подвигом.

– По-разному. Чаще – на метро до станции «Старая деревня», а дальше – на автобусе, это если из города. Из Кронштадта обычно еду на маршрутке до станции метро «Черная речка».

Разведывательная беседа была исчерпана, и мы замолчали. Но Борис Александрович долго молчать не мог и нашел благодатную тему для продолжения разговора.

– Как я попал в Кронштадт, спрашиваешь? – то ли ко мне, то ли к самому себе обратился мой спутник. – Для меня самый любимый город – Ленинград, мой Санкт-Петербург. Я всю жизнь мечтал здесь жить и работать. Но флотская служба не выбирает мест. Где нужен, там и служишь. А как только представилась возможность и появился выбор: Москва или Санкт-Петербург, я, конечно, выбрал морской город. О Кронштадте даже не мечтал. Но так сложилась судьба, за что ей очень благодарен.

Опять пауза. И я молчал, понимая, что перебивать уточняющими вопросами поэтичный монолог моего товарища недопустимо. Это был даже не монолог, а восторженное признание в любви к своему городу и этой любви осмысление.

– Кронштадт ведь тоже Петербург, его неотъемлемая часть, его функциональный орган. Место особенное, подобных ему нет на свете. В свое время Кронштадтская крепость была мощнейшей военно-морской крепостью Европы, ее форты и батареи ни разу не подпустили неприятеля к Санкт-Петербургу.

Она была заложена Петром I. Из-за обычной угрозы войны со Швецией крепость содержалась в постоянной боевой готовности, ее вооружения модернизировались в соответствии с требованием времени. На гербе Кронштадта изображен котел. Знаешь, почему? По версии историка Бестужева шведы под натиском русских, освобождавших остров Котлин, так быстро ретировались с поля боя, что оставили даже котел с готовой кашей, дымящейся на горящем костре. Отсюда и появился этот символизирующий быструю победу знак.

С Кронштадтом меня связывают и родственные узы. Удивительно, но именно здесь в Первую мировую и в Гражданскую служили матросами два брата моей бабушки, Фаддей и Иван. Оба они участвовали в Кронштадтском мятеже.

– Борис Александрович, а как правильно называть, мятеж или восстание? Я интересовался историей этого трагического события и заметил, что в книгах везде по-разному называют этот исторический факт.

– Да, сейчас выступление называют восстанием, а в советской историографии события, которые происходили в 1921 году в Кронштадте, именовались «Кронштадтский мятеж», «Кронштадтская авантюра», «бунт моряков Балтфлота», а его участников называли «мятежниками» и «врагами революции». Понятно, чтобы принизить значение события, подчеркнуть якобы антинародную его сущность, ограниченность и кратковременность.

– Получается, что твои деды тоже пострадали. Там ведь расправа была жесточайшая, безжалостная, со всеми участниками. Большевики-ленинцы «свое» отстаивать умели.

– Пострадали. Но не так, как, скажем, офицеры или организаторы. Мои деды были рядовыми матросами. На них не очень обращали внимания, они все-таки были ближе к народно-революционной массе. Как и другие русские люди, сохраняли тесные связи с деревней, жили простыми мечтами и в пределах мировоззрения крестьян. Хотя недоумевали по поводу новой власти, когда получали удручающие вести с родины: у того последнюю лошадь забрали, у соседа – старика-отца посадили, у третьего весь посев реквизировали, корову увели, все носильные вещи прихватили представители большевиков. А на службе начальству было наплевать на матросов, комиссары-коммунисты увлечены были, как всегда, внутрипартийными проблемами. Им бы себя показать да соперника уличить. Каждый день речами «захлебывались».

После подавления восстания в качестве обвиняемых были привлечены более десяти тысяч человек, из них больше двух тысяч расстреляно, свыше шести тысяч человек отправлено в лагеря на принудительные работы или в трудовую армию, и только полторы тысячи были освобождены из-под стражи.

Лишь к пятилетию Октябрьской революции ВЦИК амнистировал значительную часть рядовых участников Кронштадтского восстания. В том числе были и мои родственники. Но как бы они ни относились к власти, они всегда оставались русскими людьми и осознанно служили Родине. Родина для них была понятием святым. Поздней осенью сорок первого года, отстаивая Ленинград от фашистов, будучи ополченцами, оба моих деда погибли. Такова тогда была участь миллионов русских людей.

Моя тетя Мария всю войну находилась в Кронштадте, работала на водозаборе.

– Где работала?

– На водозаборе. Сейчас поясню. Вокруг острова Котлин – Балтийское море, Финский залив. Однако течение морской воды преграждает пресная, более теплая вода Невы. Она-то и заполняет морской фарватер. Нева здесь настолько сильнее моря, что долгие годы пресную воду черпали прямо с берега. Перед самой войной на невской сбруе построили водозаборный канал и кронштадтские водопроводные сооружения.

– Зачем же их надо было строить, если вода и так хороша.

– Я не специалист по очистке воды, но думаю, что сооружения потому и называются очистными, что очищают воду от бытовой грязи, от продуктов жизнедеятельности человека. Для очистки добавляют наверняка химические добавки для обеззараживания. Сейчас вода из Финского залива очень редко подается населению.

Еще при советской власти, сразу после войны, по дну Финского залива на остров был проложен напорный участок трубопровода или, как его называют специалисты, дюкер, и жители стали получать подземную воду из Ломоносовского района, она тоже вкусная и имеет отличные химико-биологические характеристики. Подземные источники находятся в экологически чистой местности, где нет промышленных предприятий и сброса сточных вод.

– Борис Александрович, вот вы говорите, что ваша тетя всю войну работала в Кронштадте, а разве там кто-то тогда из жителей оставался?

– Конечно! Кронштадт – город Герой, наравне с Ленинградом, выстоявший 900 дней блокады, сокрушивший немецких захватчиков. Небольшая морская крепость по примеру многих древних русских крепостей сопротивлялась, не сдалась, была крепким орешком, который враг не смог раскусить. Кронштадт надежно прикрывал Ленинград от ударов противника с моря. Крепость систематически подвергалась жесточайшим бомбардировкам авиации противника. Через Кронштадт проходила «Малая Дорога жизни». Из Кронштадта в Лисий Нос и далее в Ленинград шли войска, грузы, эвакуировались люди по льду зимой, летом для этого использовались все маломерные суда вплоть до рыбацких лодок.

В городе находились военные госпитали, поэтому говорить, что Кронштадт был безлюдным, нельзя.

Я внимательно слушал своего спутника, только иногда кивал головой в знак согласия с историческими и практическими знаниями моего собеседника.

– Уверен, в этот город меня привела воля Божия. Какое великое счастье жить в таком священном для России месте. Больше двадцати лет я живу с семьей в Кронштадте, Бог даст, проживу больше.

Мы ехали по КАД к городу, который окружен со всех сторон водой. Поэтому моя ремарка была уместной:

– Конечно, Борис Александрович, даже при дамбе, соединившей Кронштадт с двумя берегами «Большой земли», все равно его называют городом-островом.

– Да, его положение и прошлая закрытость все еще сказываются. И сегодня, если у тебя нет колес, трудно попасть в петербургские театры или на другие мероприятия, оканчивающиеся поздно. Наверняка останешься ночевать в Питере. Зато автобусы ходят строго по расписанию и никогда не набиваются под завязку. Такое редко встретишь в Петербурге. Я уж не говорю об их современном техническом качестве, что тоже редко встречается в большом городе. Чистые, удобные, с низкой посадкой. Кронштадтцы, несмотря на кризис, строят планы развития города. Надеемся, что к нам переедет филиал киностудии «Ленфильм». Дирекция студии собирается реконструировать здание Мореходной школы, брошенной властями и закрытой в двухтысячные. Здесь, говорят, будет музей ленфильмовских костюмов, как часть филиала знаменитой, европейского уровня киностудии. А в старинном Петровском доке Адмиралтейство планирует разместить музей кораблекрушений.

– А не жалко док отдать под такое дело?

– Петровский док сегодня – это антиквариат. Самый первый сухой док, из которого вода не откачивалась в течение месяца насосами, а уходила самосливом в специальный бассейн, соединенный с доком сухим каналом. И устройство музея в таком месте – хорошая идея, сохраняет память о доке. Будет заинтересовывать посетителей побольше узнать об истории города, российского судостроения и мореплавания.

За разговором мы не заметили, что уже почти подъехали к городу, что находимся недалеко от туннеля, где трасса ныряет под морской фарватер. Вокруг нас слева и справа плавни, и сразу после туннеля, ближе к Кронштадту, вырастают из воды знаменитые таинственные форты. Борис Орлов попросил остановить машину, чтобы показать мне зловещий на вид форт Александра I. Действительно, это сооружение вызывало много вопросов.

– Борис Александрович, а почему он такой закопченный? Горел, что ли?

– Он черен от пожара, его развели там специально, нужно было обеззаразить стены этого некогда оборонительного сооружения, в котором до 1917 года находилась бактериологическая лаборатория. Поэтому этот форт имел прозвище «чумной».

На пронизывающем весеннем ветру, своенравном хозяине здешних мест, долго не поговоришь и историю не обсудишь и не осудишь, поэтому я поторопился завершить нашу маленькую экскурсию.

– Очень интересно. Борис Александрович, я обязательно специально приеду, чтобы посмотреть форты. Поможете мне?

– Конечно, с радостью. Писателю надо увидеть все это, окунуться в живую историю. Очень вдохновляет. Вот у меня появились здесь такие стихи:

Люблю из прошлого мотивы.
Груб на словах. Душою нежен.
И волны Финского залива,
И волны трав на побережье.
Приятны белые барашки
У берегов, что дифирамбы.
Фонарь, как мина на растяжке,
Взорвет своим сияньем дамбу.
А я не жду ни с неба манны,
Ни мимолетную удачу.
И впереди Кронштадт туманом
Еще почти не обозначен.
Дорога нам благоволила, шелковая лента ухоженного асфальта плавно ложилась под колеса автомобиля, так что город, казалось, сам выплыл нам навстречу. Но целостное представление о Кронштадте трудно было составить сразу, глаза «разбегались», так много здесь необычных старинных зданий, диковинных промышленных сооружений непонятного назначения. Огромное окно во весь фасад дома в стиле модерн возникло из-за поворота неожиданно и, как мне показалось, преградило дорогу. Так что я с трудом притормозил, мне показалось, что я лечу прямо в это окно.

– Что это за такое архитектурное великолепие! – взволнованно воскликнул я.

– Да, Михаил Константинович, ваш восторг понимаю. Все поражаются красоте этого дома. А назначение его было рядовое. В середине девятнадцатого века на смену парусам пришли корабли с паровыми двигателями, потребовались специалисты трюмного и кочегарного дела. В этом здании открылась Школа кочегаров, через несколько лет ее преобразовали в Машинную школу Балтийского флота, позже был выстроен комплекс зданий – с учебными классами, с машинными залами и мастерскими. Одноэтажный корпус с громадным полукруглым окном, что удивил вас, представлял в подлинном виде кочегарку большого военного корабля с действующей моделью котла. Все было по-настоящему: пылали топки, гудели форсунки, летел уголь в огненную пасть.

Многие выдающиеся деятели Военно-морского флота начали свой путь отсюда. Здесь моряки получали основные навыки и приобретали необходимые знания.

После Великой Отечественной войны Машинная школа превратилась в Морской техникум. В том классе, где когда-то была модель парового котла корабля, сделали бассейн. В нем ученики Водолазной школы проходили водолазную практику. Часть помещений занимала Минная школа.

Ну а сейчас все для этого здания в прошлом. Нет ни учеников в морской форме, ни опытных учителей. Вокруг старинного прославленного комплекса тишина.

Борис выразительно и подчеркнуто глубоко вздохнул. Этот его вздох не был деланным, но выражал сущность моего друга, который страдал от каждой исторической несправедливости, переживал за прошлое, настоящее и будущее России.

Но голос его явно дрожал, когда мы проезжали мимо Екатерининского парка, где когда-то находился знаменитый Андреевский собор, заложенный Петром I и посвященный святому апостолу Андрею Первозванному, о чем мне рассказывал кронштадтец Борис Орлов. С искренним огорчением он поведал о трагичной истории этого некогда великолепного храма, овеянного великими русскими морскими победами, просветленного молитвами самого знаменитого его настоятеля святого праведного Иоанна Кронштадтского. Сейчас от красивейшего храмового сооружения, уничтоженного богоборческой властью в 1932-м для того, чтобы на его месте поставить памятник Ленину, не осталось ничего, кроме памятного камня.

Здесь мы вышли из машины и несколько секунд стояли молча. Склонив свои головы, мы поклонились истории и жизни, которая, как сказал в одном из своих стихотворений Борис Орлов, «не всегда права».

– Не огорчайся, Михаил Константинович. Не все так печально, сейчас мы увидим доказательство тому, что Бог необорим, что пути Господни неисповедимы, и русских людей никакая власть не отвернет от Господа. Наш великий Морской Никольский собор блистает в прежнем величии и неизбывной красоте. А чтобы убедиться в этом, приглашаю тебя в мое скромное жилище. Заодно и чайком согреемся.

Пятый этаж без лифта – тяжеловато. И вот мы уже сидим в небольшой квартирке Бориса Александровича. Из окон хорошо виден Морской Никольский собор. Один из самых красивых храмов Петербурга, если не сказать – России. Белоснежный, с огромным ослепительно-золотым куполом, он не подавляет человека, а наоборот, возвышает, заставляет проникнуться верой в Божественное величие. А осознание того, что этот блистательный купол виден даже в Петербурге, заставляет сердце восхититься Божественной целесообразностью и наполниться гордостью за родную нашу землю, которой нет конца и края, и которой под стать такие огромные, солнцеподобные соборы.

Будто в продолжение моих мыслей Борис Александрович сказал, указывая на собор:

– Этому храму, как и всей стране, пришлось пережить нелегкие времена. Его закрывали, переоборудовали, безжалостно скололи большую часть декора, смыли позолоту с куполов, вырвали богоборцы мраморный иконостас, безжалостная рука какого-то художника-варвара закрасила мозаики и росписи. Чудовищные потери, возмутительное надругательство над Россией – Русью, которое произошло с попустительства самих же русских людей.

– Но, слава Богу, – возразил я, – ведь собор воскрес в своем первоначальном величии и, как прежде, украшает город. Забудем геростратов.

– Нет, – сухо ответил Борис Александрович, выразительно покачав головой. – Такое забывать нельзя. – И прекратил эту болезненную тему. Но к предмету его любви – Кронштадту – разговор вернулся скоро.

– Знаешь, здесь у меня порой появляется такое чувство, что я продолжаю жить на корабле, – глядя в окно, по-детски радостно признался Борис Александрович. – Посмотри, как каналы рассекают твердь города, соединяя море и сушу, обильно питая влагой скверы и парки, расположившиеся вдоль водных артерий. А эти крепостные стены плотной каменной кладки! Толстыми массивными дугами они, как борта крейсера, обнимают город, защищая островные строения не только от неприятеля, но и от балтийских волн. Всюду проникает морская стихия, море бьется о дамбу, о рукотворные форты, плещется у крепостных стен города-корабля, клочки волн в ненастную погоду залетают даже вот в эти мои окна. Кронштадтское шоссе, улица Восстания, Якорная площадь, улица Советская, улица Аммермана и другие магистрали центральной части города-острова не жмутся к домам, их широкие тротуары кажутся мне палубой военно-морского корабля.

– Красиво, поэтично вы говорите, Борис Александрович. Хоть и чувствуются в ваших словах метафоры и преувеличения, но с ними не поспоришь: чистота в городе идеальная, действительно, как на палубе авианосца.

– Это одна из особенностей нашего города, даже при том, что дожди у нас частые гости, грязи нет, обувь после прогулки можно не мыть, она всегда чистая.

Еще здесь раздолье для велосипедистов и любителей роликов. Они летят по широким тротуарам, никому не мешая, наслаждаясь свободой и своим мастерством. Но эти удобные тротуары предназначались не для них и не для нас, построены они не в теперешние времена и не в советские. Они были спроектированы как плацы, необходимые для марширующих матросов. Рота под барабаны размеренно шагала по тротуару, никому не мешая.

Кронштадт – идеальное место для жизни. Люди здесь пешком ходят на работу, дети в школу. Недавно после ремонта открылась детская библиотека. Оригинальный проект в морском стиле, новейшие компьютеры, большой выбор литературы.

А если к этому добавить спортшколу, теннисный клуб, газпромовский бассейн. Мечта любого горожанина!

– Борис Александрович, в вас говорит любовь к городу. Вы «песню» ему поете, по вашим словам – здесь недостатков нет. У меня на предприятии работают жители Кронштадта. Встают рано, возвращаются поздно, им не до тренировок в теннисном клубе и рекордов в бассейне.

Не приведи, Господь, заболеть. Проблема здравоохранения общая для России, но с местными особенностями. В Петербурге мощные медицинские центры, прекрасное оборудование, хорошая диагностика, но чтобы любому кронштадтцу к этому добраться, нужно быть здоровым человеком. Если ребенка положили в клинику в Питере, а родители живут в Кронштадте – возникает множество проблем, особенно с посещением ребенка. Другие сложности перечислять не хочу.

– И не перечисляй, у любого места, города, села найдется и хорошее, и плохое. Но мой Кронштадт – самый лучший, героический, великий город. Я тебе это докажу, Михаил Константинович прямо сейчас. Вот послушай:

Острым льдом зарастают дороги.
Превращается в айсберг Кронштадт.
Рядом с тральщиком парусник в доке.
Туча – словно дырявый штандарт.
В рундуках спят матросские ленты.
Тонут плацы в крылатом снегу.
Не на мостиках – на постаментах
Адмиралы встречают пургу.
Маршируют учебные роты,
И труба над заливом поет…
Колыбель океанского флота —
Этот город, врастающий в лед.
– Да, Борис Александрович, вашему городу повезло, что у него есть такой певец. Вы, говоря словами Жуковского, «певец во стане русских воинов». И «горе! горе, супостат! То грозный наш, Суворов!» – процитировал я классические строки. Вы воспитаны на героической литературе в воинственную советскую эпоху.

– Да, первая моя публикация была в школьные годы. Меня, безо всяких «связей», печатали всесоюзные издания. Не то, что сейчас! Молодежи негде печататься. А я просто посылал подборки, и они публиковались в известных на всю страну толстых журналах и в популярных газетах.

– Вам и сегодня грех жаловаться на невнимание к себе читателей.

– Мне действительно грех жаловаться, я вошел в литературу с теми, кто был меня старше, мудрее, опытнее. Ездил на выступления вместе с писателями-фронтовиками. У меня с ними сложились прекрасные взаимоотношения. Мои учителя и друзья – Михаил Дудин, Сергей Давыдов, Вадим Шефнер, Всеволод Азаров, Егор Исаев. Можно еще многих назвать. Без них не было бы меня, поэта Бориса Орлова. Михаил Дудин рекомендовал меня в Союз писателей. Помню, что в Союз писателей СССР от Ленинграда в год принимали всего пять-шесть человек. Состоять в Союзе было престижно, но и уровень писательского мастерства члена был высочайшим.

Мы пили чай за столом, залитым лучами заходящего солнца, прямыми и отражающимися от золотого купола собора. То, что время позднее, я понял, не увидев на улице ни одного человека. Якорная площадь безмолвствовала. И только было слышно, как волны бьются о крепостные стены.

Поторопившись, поблагодарив хозяев уютного жилища, Бориса Орлова и его заботливую, очень красивую жену Татьяну, я через несколько минут уже сидел за рулем своего комфортного автомобиля. Выезжая из Кронштадта, я почувствовал справедливость его названия – город-корабль. Окруженный со всех сторон бурливыми волнами, он уверенно шел курсом истории, строго соблюдая свое предназначение – быть водным замко́м, морским редутом, защищающим великое детище царей и простых русских тружеников, великих архитекторов и умелых оружейников – Санкт-Петербург. И еще подумалось мне, что Борис Александрович Орлов тоже своего рода редут, мощное укрепление в бурном море литературы, которую он защищает от духовных разорителей и приспособленцев, от барышников, сутяжников и склочников, стремящихся подорвать, разорить литературный процесс, подстроить его под свою выгоду и амбиции. Дай Бог нашему Орлову здоровья и мудрых помощников в его героическом общественном служении, требующем воинской выдержки, силы духа, терпения и смирения. И, конечно, новых личных поэтических достижений. Дай Бог!

Встреча третья

…И бесконечной кажется прогулка.

В это летнее, благоуханное воскресенье мы с сожалением и неохотой уехали с дачи раньше обычного, поторопились, надеясь избежать изнуряющих автомобильных пробок, которые в воскресные вечера обычно закупоривают все шоссе, ведущие из дачной местности в Санкт-Петербург. Но все равно, даже в дневное время дорога оказалась загазованной, тормозящей, нелетной. От дорожных тягот, год от года становившихся все тяжелее в результате нецелесообразного, хаотичного заселения Санкт-Петербурга и его области, я почувствовал изнуряющее недомогание. Дома лег на диван, но и через полчаса легче не стало. Вспомнил, что в таких случаях я прибегаю к простейшему и действенному лекарству – неспешная прогулка для меня лучший доктор. Жена посмотрела неодобрительно, но препятствовать не стала. И только крикнула мне в след:

– Зайди в аптеку, Миша, купи себе таблетки! – Она крикнула еще что-то заботливое, но я уже не слышал, по-мальчишески резво сбегая с последнего этажа по крутой лестнице старинного дома на Большой Морской, где была наша квартира.

Несмотря на то, что вышел я в самый центр, город оказался милосерднее, чем недавняя пригородная дорога. Улица приласкала меня освежающим ветерком, поддержала объятием блистательных зданий-дворцов, глядя на которые я всегда воодушевляюсь, просветляюсь душой. Боясь расплескать захлестнувшее меня творческое, романтическое настроение, я пошел по теневой стороне, но, почувствовав, что в тонкой куртке мне здесь холодно, перешел на противоположную. Но и здесь пологие солнечные лучи только подразнили меня, но не согрели. Поэтому, размахивая руками, я прибавил шагу, стало, действительно, теплее.

Ближайшая на Гороховой улице аптека в выходной оказалась закрытой. Делать нечего, пошел в аптеку, что напротив Казанского собора, уж та точно открыта, так как работает круглые сутки, – со знанием дела решил я, повернув на Невский проспект.

Величайшая улица мира, средоточие деяний гениальных архитекторов, художников, меценатов, в этот вечер оказалась сплошной человеческой рекой. На пересечении ее с Мойкой, вблизи Строгановского дворца, расположились зазывалы на экскурсионные мероприятия. В основном это были непривлекательные представительницы женского пола неопределенного возраста. Конечно, о какой привлекательности можно было говорить, глядя на этих измученных, изошедших на непрерывный рекламный призыв женщин, которые не только зарабатывали себе на кусок хлеба, но делали большое благое дело, уговаривая и уговорив многих прохожих полюбоваться красотами Петербурга с палубы катерка или из окна экскурсионного автобуса. А от любования и до любви недалеко. А любовь во всех ее проявлениях – смысл нашего бытия, которое только в любви и становится счастливым. Так с писательской мудростью я оправдывал этот навязчивый бизнес в центре города, оценивая его добрые стороны.

Задумавшись над смыслом жизни, я не заметил, что иду по тротуару Невского проспекта в плотном людском потоке. Удачно лавируя между участниками многолюдного воскресного променада, дошел до Малой Конюшенной. Вдруг мой слух насторожился, что-то знакомое показалось в тембре голоса и словах, доносившихся из мощных громкоговорителей, расположенных на стенах ближних зданий.

Листва дурманит запахом земли,
Лишайник растекается на стенах.
Архангелами в небе журавли
Трубят о предстоящих переменах.
Тревожит сердце облачная рябь —
Печаль о невозвратном и любимом.
Как сигареты, раскурил сентябрь
Березы, наслаждаясь желтым дымом.
Слепым дождем прибило в парке пыль,
Колышутся аллеи в дымке зыбкой.
Парит на Петропавловкою шпиль —
Божественный смычок над красной скрипкой.
И отраженья кораблей царя
Хранит Нева, прижавшись к парапетам.
Намыло листьев, словно янтаря,
На влажных берегах балтийским ветром.
Перемещалось все: и цвет, и звук,
И бесконечной кажется прогулка.
Осенне-золотистый Петербург
Поет, как музыкальная шкатулка.
В подтверждение своей неожиданной догадки я повернул на 90 градусов и смело пошел поперек людского потока на этот обрадовавший меня звук. Конечно, это звучали известные мне строки стихотворения Бориса Орлова, которое читает сейчас он сам. Достигнув цели, я остановился, стараясь не пропустить ни единого слова поэта.

В похмельных душах нету места Богу.
И суждено домам бесхозно гнить.
Нанизаны деревни на дорогу,
На ней асфальт, но некому ходить.
Одних в боях повыбило, а после
Других к себе сманили города.
Бог не поможет… Если землю бросят,
То, значит, жди – пожалует беда.
Так и случилось… Ничего нет горше,
Чем запах гнили в брошенных сенях.
В день Троицы людей увидишь больше
На кладбище, чем в русских деревнях.
Я слушал как зачарованный. Слова о вере и истории Отечества, о морях и штормах, о любви и долге уводили меня от действительности, увлекали в иные миры. И таких, подчинившихся великой силе поэтической строки, было много. Проходя мимо нашего литературного собрания, люди замедляли шаг, кто-то останавливался, кто-то вовлекался в него, проталкиваясь поближе к поэту.

И я с трудом, шаг за шагом, словно прорастая к солнцу, пробился к небольшой сцене, что была устроена в глубине улицы, в самом начале традиционных для города «Книжных аллей». Бориса Александровича я увидел в плотном окружении любителей поэзии. Слушателей было много, здесь собрались почитатели и знатоки творчества прославленного петербургского автора, были и те, кто раньше не догадывался, что является любителем поэзии, и влюбился в нее здесь «с первого взгляда». Некоторые сидели на стульях, вынесенных из кафе, но большинство, как в церкви, стояли, поэзия – дело святое. Борис Орлов тоже стоял, он был в штатском, но по властным интонациям голоса и по темам стихов все понимали, что перед ними военный человек, капитан, ведущий свою поэтическую Россию между предательскими мелями и политическими рифами.

Указ или приказ – как вражеский фугас:
Уходит флот ржаветь на мели и глубины.
Я список кораблей прочел десяток раз,
А раньше я не мог прочесть до середины.
Останки кораблей – вдоль русских берегов,
Но сраму ни они, ни моряки не имут.
Все тайные враги… а явных нет врагов,
И гибнут корабли трагичней, чем в Цусиму.
Заморские моря грустят без наших рей,
Но флаги на морях не нашего пошива.
О флотские сыны – романтики морей!
Здесь правит не любовь, а зависть и нажива.
Слова просты, смыслы знакомы, так мы все теперь говорим и думаем, вспоминая недавние годы яростного сражения либералов с Советами. Хотя, надо сказать, что Борис Орлов и в убийственные «перестроечные» времена не боялся называть высокопоставленного вора – вором, властного убийцу – преступником, не стеснялся покаяться в своих грехах и проступках. Но поэту по силам не только называть больные темы, но удается заставить – тебя, меня, нас – действовать, понять, что от поступков каждого любящего Россию человека зависит ее судьба и общая победа.

Мне было радостно осознавать свою причастность к этому духовному событию, стоять вместе со всеми, слушать известные мне стихи поэта, понимая, что здесь творится история. Я понял также, что поэзии нужна живая, заинтересованная аудитория. Я читал много книг Бориса Александровича, но сила его слова увеличилась многократно в этом звучном, одухотворенном вниманием слушателей исполнении.

Народ долго не расходился, задавал вопросы, Борис Александрович подробно на них отвечал, спорил, сердился, убеждал. Думаю, что его знаменитые четыре строчки: «Черная подлодка. Черная вода. Черная пилотка. Красная звезда», созданные в годы службы на Северном флоте, после исполнения в центре Петербурга стали родными и для Балтийского флота, и для невских берегов.

* * *
Мне было так радостно, спокойно, благодатно, что я даже не огорчился, когда заметил, что день иссяк, сумерки захватывают город, а солнце, прикрывшись серым облаком как щитом, отступает в сторону Красного Села. Наступающая ночь усугубила прохладу, но я, немного озябший, не отказался, когда Борис Александрович предложил прогуляться до Невы. Разговаривая, мы шли по Невскому в сторону Дворцовой площади. Народу, правда, меньше не стало, и толкотня продолжалась, что заставляло нас, все время кого-то пропуская, отступать, ломать нашу маленькую шеренгу. И только на набережной Невы, у гранитного парапета, нам уже никто не мешал.

А может, и мешал, но мы этого не замечали, зачарованные созерцанием извечных невских волн. Кажется, что нового можно увидеть в них, знакомых мне смолоду? Но каждый раз я с восторгом наблюдаю их великую, вечную, как будто млекопитательную, материнскую заботу. И город, который воспринимался здесь, на берегу, в единой своей живой целостности, приникал к этому живительному потоку как младенец. И казалось, что мы стоим на берегу Вечности, пред океаном Вселенной.

– Борис Александрович, – заговорил первым я, – а вы родом из Петербурга?

Мы давно были «на ты», но сейчас я не столько понял, сколько почувствовал, что пред этой великой красотой, пронизанной поэзией, фамильярности недопустимы.

– И да, и нет. Моя малая родина – Ярославская земля.

– Ярославская?

– Да, да – она моя любимая и родная. В деревушке Живетьево Брейтовского района я и родился. Ну как тебе рассказать о ней? Только так, пожалуй:

Рассвет. Калиток скрип. Собачий лай.
Над трубами – дым, свившийся в колечки.
Живетьево… Черемуховый край.
Деревня дремлет меж ручьем и речкой.
Пыль тихо гонят к пастбищу стада,
Пастуший кнут звучит раскатом грома.
Такой ее запомнил навсегда,
Когда в слезах простился с отчим домом.
Живетьево… Зарос и высох пруд.
Нет «пятачка», где наша юность пела.
Другие люди поселились тут,
Которым нет до прежней жизни дела.
Труд с совестью вошли в крутой раздрай,
Взошел бурьян непроходимой чащей.
Конюшни нет, капустника… Сарай,
Где лен хранился, сломан и растащен.
Живетьево… Жизнь не всегда права.
Не вырастили для крестьянства смену.
Черемухи спилили на дрова,
А в дождь в деревне грязи по колено.
Где удаль? Где отцов и дедов речь?
В полях растут осины да березы.
Но вспомню перед тем, как в землю лечь,
И белый цвет, и ягод черных слезы.
– Это даже не район, а целый край, – не переводя дыхание, продолжил Борис Александрович, – его история уходит в глубины веков. Географическая особенность Брейтовского района – всегда быть «на рубеже», «на границе». Эта территория и называлась порубежной. Поэтому и монголо-татары в 1238 году начали свои завоевания Руси с нашего края. Ты, наверное, знаешь, Михаил Константинович, о знаменитой битве на реке Сить, где прежде непобедимые русичи не смогли задержать нежданного сильного завоевателя. Так вот эта битва была в моих родных землях. А еще потому порубежный край, что находится на путях, соединяющих Великий Новгород и Ростов Великий.

Мои земляки издревле славились ткачеством. Но во времена Петра I, можно сказать, эта земля своим производством породнилась с Санкт-Петербургом. Великий царь, задумав сделать Петербург морской столицей, а на землях, ныне входящих в Брейтовский район, решил разместить вспомогательные ремесла, самодержец здесь лично заложил транспортное судостроительное дело. Так что моя малая родина исторически связана с важнейшими государственными видами деятельности.

– Борис Александрович, а какие знаменитые люди России жили на этих славных землях? – заинтересованно спросил я, чтобы по известным фамилиям лучше представить и запомнить историю неведомых мне краев.

– Да, жили, – сердечно произнес мой собеседник, как будто вспоминая кровную родню. – История края тесно связана с жизнью и деятельностью потомственных Мологских дворян графов Мусиных-Пушкиных. Самым известным среди них был Алексей Иванович – русский государственный деятель, первооткрыватель великого «Слова о полку Игореве», историк, коллекционер и собиратель русских древностей.

Брейтовская земля всегда была на границе важных событий, культур и традиций. Знаешь, когда я смотрю на картину Васнецова «Витязь на распутье», представляю, что вещий камень с указанием путнику возможных путей находился в наших краях, ведь здесь проходила грань между свободной землей и покоренной монголо-татарами территорией. Я верю, что этот хитрый камень еще сохранился, прячется, наверное, в каких-нибудь чащобах, а когда понадобится народу, вновь этот безошибочный указатель окажется на своем месте.

Как я уже сказал, основанный Петром Великим Санкт-Петербург требовал огромного количества ресурсов. Грузы везли по воде. Делали мелкоосадочные суда и барки люди, жившие на землях нашего района. В районном центре театр уже полвека носит гордое звание «Народный». Больше ста двадцати лет библиотечной системе. В середине XIX века землевладелец генерал Николай Зиновьев освободил крестьян от крепостной зависимости за несколько лет до всероссийской отмены крепостного права. В революционные годы здесь по-своему разграничили прошлое и будущее, впервые в России создали Брейтовскую советскую волостную республику. Когда я был маленький, моя мама с гордостью говорила о нашей земле. Я запомнил ее слова на всю жизнь. Тогда я еще не знал модного ныне слова «патриотизм», я просто очень-очень любил свою землю, свою Родину, свою семью.

Борис Орлов был так вдохновенен в своем рассказе, что, казалось, он может еще несколько часов рассказывать об истории родного края. Но меня интересовали и другие вопросы.

– Послушайте, Борис Александрович, Ярославль – центральная часть европейской России. Леса, холмы, поля и топи… Откуда же у вас появилось желание ходить по морям-океанам, да еще не просто моряком на надводном корабле стать, а подводником. Ведь с детства вы не сиживали на берегу мощной реки и не мечтали о дальних плаваниях, вглядываясь в морскую даль.

– Плохо вы географию знаете, уважаемый Михаил Константинович. А Рыбинское море?! Оно ведь всем морям море! – радостно воскликнул Борис Александрович.

– Но это же не море, а водохранилище, вернее, рукотворное море, – покраснев, попытался я исправить свою оплошность.

– А какая разница! Когда плывешь по Рыбинке, не думаешь, что это рукотворное море. Море – ведь тоже сотворено, если не человеком, то Богом. А человек создан по образу и подобию Творца. Так что спорить здесь не о чем. По определению море – это часть Мирового океана, обособленная сушей или возвышениями подводного рельефа. И ничего в этом определении не говорится о том, кем оно сотворено. А у нас волны – больше двух метров. Ширь – берегов не видно. Сколько помню себя, во мне боролись два страстных желания: быть моряком, как мой отец, и поэтом. Оба с Божией помощью исполнились.

Помню наши походы с отцом по Рыбинке – счастливейшие события и лучшие дни моей жизни. Я и сейчас до мелочей, до золотых прибрежных песчинок, до радужных оттенков мелких рыбешек, снующих под водной гладью, помню красоту нашего моря.

Только представь, на просторе уже волна, подгоняемая ночным ветром, а мы с отцом на стоянке, где-нибудь посередине «моря-океана», у необитаемого острова. Вот рассказываю тебе, а сам слышу неспешные разговоры взрослых. Прислушайся и ты, Михаил Константинович, может, услышишь жужжание комаров, призывные трели неведомой птицы. Приглядись – видишь – рог месяца, изобильно рассыпающий по небу спелые звезды. И волны своими мягкими губами тянутся к ним, лакомятся ночной сладостью звездного света.

– Прекрасно! В вассейчас говорит поэт. А я не люблю рукотворные моря. Одно такое погубило мою родную деревню, под водой остался дом, где я родился, покосы и луга, наши поляны, где мы мальчишками играли в войну, набирались жизненной мудрости. И кладбище. Ничего не осталось. Даже поклониться нечему. Думаю, если бы у вас родной уголок был погребен под водой, как Помпеи под пеплом, другая бы картина рисовалась. И настроение было бы иное.

Орлов ничего не ответил, сочувственно вздохнул, но потом попытался возразить.

– Не хочу спорить, – сказал он, – у каждого человека свой взгляд на создание рукотворных морей. Знаю точно, – без Рыбинской ГЭС не было бы развития промышленности, не работали бы крупные заводы. Кроме того, весенние паводки и летнее обмеление Волги составляли бы массу препятствий для судоходства. Ведь мощный Волго-Балтийский канал связан с Волгой благодаря Рыбинке.

– Сейчас ведь время другое, Борис Александрович, электроэнергии, как говорится, пруд пруди. Может, разобрать плотину и спустить воду?

– Да, вы не первый, кто говорит об осушении водохранилища. Но когда подсчитаешь расходы и предполагаемую выгоду, в основном эстетического плана, за голову схватишься. Я неоднократно беседовал с бывшими жителями затопленных территорий. Некоторые из них страдают от ностальгии по своей малой родине, это правда, вспоминают, – какие были заливные луга! Причем это говорят даже те, кто был вывезен с тех территорий в глубоком младенчестве и лугов тех никогда не видел.

А другие резонно возражают:

– Из-за этих заливных лугов в крае постоянно свирепствовали кишечные инфекции. Дизентерия, брюшной тиф и паратиф косили людей сотнями.

Во время сенокоса на заливных лугах расстройством желудка страдало большинство крестьян. Дети от глотка сырой воды могли заразиться кишечной инфекцией и умереть. Я уж не говорю о гепатите. И о сальмонеллезе, печеночном сосальщике и прочих коренных обитателях заливных лугов. Что мы получим при осушении водохранилища?

Мы получим огромную пустыню, устланную в основном песком, ведь мизерный плодородный слой давно размыт и унесен течением в Волгу. В эту пустыню будут вкраплены разных размеров лужи и болота, в большинстве мелкие, с застойной цветущей и зловонной водой. Мало того, получим благоприятные условия для массового выплода малярийного комара.

Весной снова будем получать заливные территории (не луга!), просто мелкие водоемы, которые, может, и станут лугами, но через десятки лет. А может и не станут! Многолетние сбросы в водохранилище промышленных отходов предприятий города Череповца, сейчас покоящиеся на дне под толщей воды, выйдут на поверхность, потекут в Волгу, отравляя все водозаборы, находящиеся ниже водохранилища. Частично загрязнения останутся в почве осушенного водохранилища, делая весьма сомнительной возможность и целесообразность рекультивации территории. Да и какой может быть разговор о сумасшедших затратах на рекультивацию, если у нас все больше возделываемых земель изымаются из использования и зарастают кустарниками!

К условиям водоема давно уже «притерто», приспособлено огромное водное хозяйство: водозаборные и водоочистные сооружения Рыбинска, Тутаева, Ярославля.

А судоходство? Именно водохранилище обеспечивает прохождение судов «река-море», грузовых и пассажирских, связь с Волго-Балтом, Беломорканалом. Все это хозяйство обеспечено причалами и навигационным оборудованием.

Здесь и дешевая электроэнергия, причем экологически чистая. Помогает решить проблему пиковых нагрузок. Кто все считал, кто оценивал?

– Да остановитесь вы, Борис Александрович! Если вас послушать, впору прыгать в Неву от ужасной перспективы. Убедил! Доказал! Но это уже размышления не поэта, а специалиста по обеспечению живучести корабля.

– Извини.

Борис Орлов замолчал, я даже подумал, что его командирский нрав утихомирила, умилостивила окружающая красота. Но через несколько минут он вновь продолжил спор с условным оппонентом, обращаясь ко мне.

– Вы знаете, Михаил Константинович, у нас в стране есть реформаторы, которым бы только выдумать и толкнуть идею покруче, себя показать этаким гением-преобразователем. Вообще реформаторство мне кажется психической болезнью. Помните наших горе-младореформаторов? У них патологическая страсть все ломать, все перестраивать, доводить до абсурда. Весь этот нездоровый их запал ухудшает функционирование устоявшейся системы, причем часто это делается в чьих-то личных корыстных или «корпоративных» интересах. Под шумок можно много «бабок» срубить. Кто распознает, почему пересохли все колодцы в населенных пунктах, расположенных у моря? Кто озаботится экологическими нарушениями?

Я интересовался в деталях этой проблемой. Могу сказать, к прежнему состоянию возврата нет.

Вы поймите меня правильно. Идея осушения или снижения воды в Рыбинке опасна, экономически бессмысленна, экологически сомнительна.

– Да ладно вам, я ведь к слову сказал о спуске воды, отчего вы так разнервничались, Борис Александрович, как будто я собрался прямо сейчас открыть спусковой кран?

– Причем тут вы? Не с вами я веду спор и разговор, – не оценив моего юмора, парировал собеседник. – Общественная палата России с маниакальным упорством проводит одно за другим слушанья по осушению Рыбинки, при этом игнорирует мнение общественности города Рыбинска и Рыбинского района. Не прислушиваются ее члены к мнению местных экспертов, экологов. Позабыли и про общественность Тверской и Вологодской областей.

– А чего это они вдруг занялись этим вопросом? Что, больше заняться нечем? Все осушено, осталось только Рыбинское водохранилище извести? – вновь пошутил я.

– Вот, вот и я о том же. Кто же это так настойчиво, словно дятел, пробивает вопрос осушенья? Не знаю. Может быть, хозяева дворцов, что стоят на берегах Истринского водохранилища, хотят обезопасить себя от высоких грунтовых вод?

– Так они нам об этом и скажут. А вы сами, Борис Александрович, точно знаете, что будет, если спустить воду? Что произойдет с водохранилищем? Или это ваши поэтические прозрения?

– О чем вы говорите, любезный Михаил Константинович, вы же строитель. Любому школьнику понятно, что вреда от осушения или понижения Рыбинки будет во сто крат больше, чем от сохранения его.

– Ну, если школьнику понятно, тогда будет еще долго Рыбинское море существовать в теперешнем виде. Почему? Сейчас это говорят школьники, пока они подрастут, пока хозяевами станут, вот тогда и решат, как быть. Много воды утечет.

– Ваши слова да Богу в уши.

– А Он нас слышит, Борис Александрович. Посмотрите на небо.

Мы оба одновременно запрокинули головы. Над нами мерцали мириады звезд. Там, вверху, был мир особый, правильный, гармоничный. Каждая звездочка, каждая планета веками, тысячелетиями оставалась постоянно на своих, заданных Богом местах. И эта незыблемость, бывшая сродни святости, помогала мятущейся человеческой душе поверить в ее Божественное предназначение.

Вода Невы, как будто услышав наш с Борисом разговор, тоже потемнела, нахмурилась. В этот вечер волны Невы были особенно густыми, глубокого стального оттенка, так что казалось, воздух был насыщен приторным запахам прокатного металла. И вся река напоминала огромный прокатный лист, уносящий на себе отражения звезд, прибрежных петербургских красот и наши переживания в далекие моря.

От созерцания этой объективной сущности, подвластной Богу, от любования своевольной стихией, которая сама может за себя постоять, действительно, становилось легче. Борис Александрович освободился от нахлынувших на него страхов и даже заулыбался, когда мы вышли на Дворцовую площадь. Красота утешает, возрождает, вразумляет наши недоверчивые сердца, забывающие народную мудрость: «человек предполагает, а Господь располагает». На Дворцовой площади лучше всего понимаешь, что такое Божий промысел: не иначе – Господь «расположил», чтобы Санкт-Петербург выстоял в страшных испытаниях, сохранился в великой архитектурной целостности. Невозможно представить, как во времена большевистских погромов и фашистской блокады сохранились эти символичные сооружения – Исаакиевский собор, Зимний дворец, Александрийский столп с Ангелом-хранителем! «На все воля Божья», – подумал я и удивился, услышав от Орлова:

– Да, действительно, на все Божья воля.

По площади мы шли молча. Здесь, как в храме, громко разговаривать было неприлично, тем более поздним вечером, который услышал нас, наши переживания, и ответил, и подбодрил красноречивыми символами.

Под аркой Главного штаба Борис Орлов оглянулся назад и, указав рукой на Адмиралтейство, произнес гулким шепотом:

– Вот здесь моя альма-матер была.

– Почему была, Борис Александрович? – в полный голос спросил я.

– Сейчас Высшее военно-морское инженерное училище имени Ф. Э. Дзержинского, в котором я учился, выселено из этих стен, а сюда переведен из Москвы Главный штаб Военно-морского флота России. Видите, над зданием развевается Андреевский флаг, он символизирует присутствие высшего военно-морского командования.

– Жалеете?

– О чем?

– Что училище переехало.

– Да мне-то жалеть нечего. Я свое получил, учился здесь, в самом центре нашего славного города, напитался великой его историей и военно-морской традицией. Для современного учебного заведения это здание уже, конечно, не подходит. Это почти музей. И то, что сюда переехало руководство Военно-морским флотом из Москвы, считаю правильным. Символичным! Скажу по секрету, специальный факультет, который я окончил, остался пока в здании Адмиралтейства, и курсанты продолжают здесь учиться.

Как будто в подтверждение нашего возвышенного разговора неожиданно, словно из глубины небес, раздался пронзительный звук. Он повторялся и повторялся, охватывая дали, проникая в наши сердца, наполняя их верой и надеждой.

– Наверное, это колокола Исаакиевского собора? – то ли утвердительно, то ли вопросительно сказал я.

– Нет, это колокола Казанского собора, – опять шепотом ответил Борис Александрович.

Перезвон нарастал, наполнялся новыми гармониками, становился многозвучным. Колокола весело перезванивались, как будто переговаривались, спорили, соглашались, постепенно их разные по тембру голоса сливались в единое симфоничное звучание, возвещающее время молитвы. Где-то вдалеке, на Екатерининском канале, заговорили колокола «Спаса на Крови». Они были от нас далеко, поэтому их колокольная симфония казалась глуше, смиреннее, трагичнее. Да это и объяснимо – ведь это были колокола храма «на Крови».

Какая великая музыка! Действительно, хочется поднять к небу глаза и молиться. Борис Александрович перекрестился и блаженно вздохнул. Наверное, про себя прочитал молитву.

– А вы, Борис Александрович, верующий человек? – поспешил я, находящийся на грани веры и неверия, задать ему этот значимый для меня вопрос. Как будто не слыша меня, Борис произнес:

Возрождает Господь колокольные звоны,
Оживают и вера и святость в словах.
Покаянная скорбь. Горько плачут иконы,
Словно старые матери, в русских церквах.
Прозреваем и в белые храмы приходим,
Черный грех из души прогоняем крестом.
Горько плачут иконы о русском народе —
Блудном сыне, пришедшем в родительский дом.
Искушенье народа – нет хуже напасти:
Продается душа, чтобы тешилась плоть.
Квартиранты Кремля не управились с властью —
Православною Родиной правит Господь!
Я молчал. Орлов продолжил:

– Кто-то мне сказал – «нет плохих звонов, есть плохие звонари, нет плохих колоколов, есть плохие литейщики». Все колокола освящены, они словно звучащие иконы.

– Борис Александрович, а вы верите в Бога? – робко повторил я свой вопрос.

– Трудная тема. Если отвечать кратко – верю. Но по законам Православия я недостаточно воцерковленный человек. То есть недостаточно связанный с жизнью Церкви, которая требует от прихожанина регулярного участи в богослужениях, в насыщенной церковной жизни, требует от человека умения жить по христианским заповедям, поддерживать отношения с церковной общиной и т. д. Стремление к такой жизни у меня есть, а времени на нее нет.

– Прости, что пристаю с вопросом. Так получилось в моей жизни, что я всегда осознавал себя атеистом. Но сейчас, уже в преклонном возрасте, стал все чаще и чаще задумываться о Господе, о заповедях Божиих, о Божией справедливости и возмездии. О спасении. А как ты пришел к вере? К Богу?

Сейчас, по-братски, мне было привычнее обращаться к Борису Александровичу «на ты». Ведь говорят в храме – все мы братья и сестры.

– Вера в Бога – не только убежденность в том, что Он есть. Вера проявляется в доверии Богу, Божиему Промыслу, в осознании жизненного принципа: «Не как я хочу, но как Ты, Господи. Да будет воля твоя». Если человек умеет слышать Божию волю и подчиняться ей, то Сам Господь ему помогает. Мне повезло в жизни. Наша родственница, сестра моей бабушки, была монахиней в монастыре. Монастырь богоборцы разорили, осквернили, но веру отнять у русских людей не смогли. Бабушка вернулась в деревню, купила себе маленький домик и обустроила его подобно келье, стала вести тайную монашескую жизнь. Много, помню, было у нее икон. Тогда в нашем районе совсем не осталось церквей. Бабушка Елена проводила в своей избушке службы по случаю церковных праздников. Мы с сестрой помогали ей, коротали у нее все свободное время. В этой своей келье она нас с согласия наших отца и матери крестила. Уже будучи взрослым, я рассказал одному православному священнику, что был крещен монахиней, и спросил, не нужно ли провести новый обряд крещения.

– Нет, не нужно, – был его ответ. – Таков о вас Божий промысел. Ведь это все совершалось в лютые богоборческие времена, когда Церковь в руинах лежала. Хорошо, что вы были хоть так крещены. И это для вашей дальнейшей судьбы было благом и спасением.

Борис Орлов опять замолчал, губы его зашевелились, я был уверен, что он молча читал молитву. Наверное, на помин души бабушки Елены. Потом он продолжил.

– Да, бабушка Елена многому нас научила, часто нам говорила, что когда человек выполняет заповеди Божии, живет по совести, тогда и только тогда его можно назвать верующим. Вера – это не только безотчетное, всепоглощающее чувство, но состояние ума, воли, сердечных чувств человека. Большинство людей имеют неглубокое духовное зрение, не прозревают замысла Божия, не различают духов зла, доверяются им, ведь в наше апостасийное время их тьмы и тьмы. А Бог знает все. Поэтому тем, кто на Него уповает, Он помогает, Он помогает воплотить истинно доброе и дает на это силы, – говорила мне бабушка Елена.

Борис Орлов опять задумался. Я его не торопил, и он продолжил свой рассказ:

– Я приблизительно пересказал слова монахини, но эти заповеди бабы Лены хранимы моей душой всю жизнь. И я уверен, что Господь помогает мне. Например, послал таких прекрасных учителей, которыми были Анна Александровна и Николай Романович Бакины.

Это они терпеливо учили нас в деревенской школе арифметической премудрости, чистописанию, чтению по хрестоматии «Родная речь». Их рассказы о прошлом нашей страны, о природе, о реках, морях и океанах запомнились мне навсегда. Сейчас малыш-трехлетка знает, – а я тогда в первом классе только от них узнал, что у реки есть исток и устье, а также берег левый и правый.

Борис Александрович счастливо заулыбался. Было радостно следить за его просветленным любовью лицом, одухотворенным взором. И я отчетливо представлял вместе с ним, как эти незнакомые мне люди, давно ушедшие в мир иной, переживают, заботятся о каждом своем ученике, волнуются об успехах своих маленьких учеников, тревожатся из-за их неудач, приходят на помощь своим подопечным.

– В этом состояла вся их жизнь, их предназначение на этой земле, их человеческий подвиг, – подытожил Орлов. – А мое поступление в военное училище – не чудо ли? Тогда был огромный конкурс. Девять человек на одно место. И я, деревенский паренек, побеждаю, а многие городские «хорошисты» сошли с дистанции.

А стихи – разве не Божий промысел? Я писал их с тех пор, как помню себя, как говорится, «отроду». Но поэту нужна оценка. Помню, как в восемнадцать лет со своими опусами я робко пришел в журнал «Нева» и первым человеком, которого я встретил, был великий петербуржец Всеволод Рождественский. И он меня приветил, одобрил, похвалил. Эта его похвала стала моим поэтическим крещением. Конечно, эта встреча – случайность. Но на его месте мог в тот момент оказаться какой-нибудь заслуженный русофоб (и тогда их было предостаточно), и меня с моими духовными стихами о России могли бы выставить, унизить, отбить охоту к творчеству. Да, многие события можно назвать случайностью, но думаю, что это Господь помогал мне. И других хороших «случайностей» в моей жизни было немало.

Вскоре мы подошли к Екатерининскому каналу. От небесной колокольной симфонии, от разговора, убедившего меня в существовании помощи Божией, я был в приподнятом настроении. И почему-то здесь мы с Борисом Александровичем почти одновременно вспомнили, что в советские времена канал был переименован в честь великого современника и тезки Пушкина – поэта и офицера А. С. Грибоедова. Это имя поныне символизирует высшие смыслы – героического служения, верности, любви. На берегу канала Грибоедова, у одноименной станции метро, мы с Борисом Орловым попрощались. Глядя ему вслед, зная его нелегкую военную службу и тяжелейшее писательское служение, я подумал, что, без преувеличения, это достойнейший человек нашего времени. Его имя имеет право на долгую память. К сожалению, мы мало или совсем не ценим творчество и подвиги наших современников, тем более здравствующих. Дай Бог этому славному сыну России, моему любимому поэту, моему доброму другу, человеку высокой нравственности, Борису Орлову с его поэзией, с благородным образом служения Отечеству остаться высоким примером в нашем времени и в грядущих веках.

Книга вторая Метаморфозы четвертой стены

Вступительное слово

История театра насчитывает не одно тысячелетие. Но каждый человек, у кого вспыхивает любовь к театру, как это случилось со мной, уверен, что такое происходит только с ним и только в данный счастливый момент. И, действительно, механизм такого чувства-влечения имеет личностные особенности. Человеку присущ «инстинкт преображения», который удовлетворяется в большей степени в театре. Но, кроме того, в театре происходит претворение желаемого в действительное, мечты в реальность, происходит углубление времени и расширение пространства. То есть жизнь может выходить за свои реальные границы.

Когда поднимается занавес, кажется, падает какая-то зловещая стена, намеренно отделяющая человека от настоящего прекрасного мира, где трудные вопросы облекаются в понятные слова, и в результате сценического действия решаются самые сложные проблемы. В театре, укрупняющем явления, проявляются бытийные взаимоотношения мира и человека, удовлетворяются эстетические потребности личности.

Я помню, с каким замиранием сердца всегда ждал, когда же вознесется занавес – эта четвертая стена сцены, и артисты, казалось, только для меня, станут играть спектакль. «Четвертая стена» – термин сугубо театральный, это воображаемая стена между зрителем и актерами в традиционном трехстенном театре. Его ввел Д. Дидро, но более глубокую интерпретацию термин получил с появлением «театрального реализма», когда, слом «четвертой стены», то есть воображаемой границы между зрителем и актером, ставился в задачу творческого коллектива, так как позволял зрителю погрузиться в происходящее на сцене, поверить в реальность постановки.

И основным тружеником на этом поприще «слома» всегда был актер. Мне посчастливилось видеть в работе и общаться в жизни с такими корифеями сцены, которые с неимоверным трудом разрушали эту стену тем, что не подделывались под персонажи, но подчиняли их своему творческому воображению, своему времени. Оставаясь независимыми от литературного образа, они убеждали зрителя в творческой первичности актерского искусства. У актера и зрителя складывались честные, доверительные отношения. И ни о какой «стене» между ними речи быть не могло.

По мере овладения профессиональными, техническими, историческими знаниями, просто жизненным опытом, я понял, насколько справедливо высказывание театроведа начала XX века Н. Евреинова: «До сих пор думали, что Театр там, где его здание. Прошли тысячелетия, прежде чем люди узнали… что театр везде и всюду»[32].

Действительно, в своей жизни и профессии я немало видел ситуаций, достойных театральных аналогий, а термин «четвертая стена» может быть оправданно применен во многих других сферах жизни. Например, в деятельности властей города, отгораживающихся непроницаемой стеной от жителей, которые настаивают, чтобы этой стены, как «четвертой» в театре, не было. Или в моей строительной специальности. Так и хочется сравнить с обманом в плохом театре действия строителей-разрушителей города, которые, наоборот, оставляют не разрушенной «четвертую стену» фасада здания и за ней воровски уничтожают остальные три. Или, наоборот, они заменяют «четвертую стену» фасада новоделом и заставляю нас верить, что это по-прежнему историческое здание.

В общем, увлекательны и непредсказуемы метаморфозы современной «четвертой стены». Используя этот метафорический образ, я пытаюсь отразить любовь к театру, познание которого происходило благодаря дружбе с коллективом великого БДТ; исследовать свое время через общение с выдающимися петербуржцами Кириллом Лавровым и Андреем Толубеевым, чьи образы надолго хочется сохранить в памяти людей. Я решился приоткрыть завесу над происходящим в строительном мире, где, как и на сцене, бывают и поражения, и победы. Такой личной победой я считаю длительное удачное строительное сотрудничество возглавляемого мной «47-го строительного Треста» с Большим драматическим театром им. Г. А. Товстоногова. У нас оказалось несколько лет совместной истории, когда трест проводил работы по созданию нового студийного корпуса театра и жилого дома для артистов БДТ. Понятно, за эти годы накопилось много того, о чем хочется и нужно рассказать.

Помнится, накануне дня рождения Кирилла Лаврова я находился в театре и вместе с актерами обсуждал сценарий предстоящего торжества. Как всегда в таких случаях бывает, пошли воспоминания о юбиляре. Мне тоже было о чем рассказать. А в ответ услышал:

– Почему же вы не напишете об этом? Это очень интересно, даже нам, работникам театра, хоть мы и видим Лаврова каждый день. А вот о его роли «строителя» в подробностях знаете только вы, Михаил Константинович.

И я начал писать книгу. Сначала одну, потом вторую. В этом мне очень помогли специалисты театра В. Каплан, Е. Егоров, Л. Хабарова – от них я почерпнул сведения об истории русского театрального искусства, о выдающихся актерах, меценатах, режиссерах, театральных художниках, получал книги по теории и философии театра. Не осталась в стороне и моя семья. Жена Нина Андреевна зорко следила за тем, чтобы в своих воспоминаниях я не впадал в излишнюю патетику. Дочери Анна и Наталья помогли с поиском нужной литературы по истории Санкт-Петербурга. Приняли участие и внуки Коля, Андрей, Миша, Паша. Очень хочу, чтобы внучка Сонечка, когда подрастет, с интересом прочитала эту книгу. Это о них в первую очередь я думаю, когда с душевной болью рассказываю в своих воспоминаниях о разрушениях старого города, который так хочется оставить потомкам и всем будущим поколениям в неприкосновенной величественной красоте. Это для них я хотел сохранить портреты великих, к сожалению, уже ушедших моих друзей – Кирилла Лаврова и Андрея Толубеева, – у таких людей есть чему поучиться нам всем. Это во имя них, еще малышей, я старался весь свой век на строительном и общественном поприщах, надеясь, что никогда не возникнет разобщающая «четвертая стена» между наследниками моей жизни и городом, в котором им посчастливилось родиться. И которому они, как и я, надеюсь, будут служить верой и правдой.

Времени тонкая нить: Кирилл Лавров

Глава первая. Встреча и прощание

Начало века. Конец апреля. Вновь пришла весна и все преобразила. Зимние тяжеловесные облака, которые неизменно на протяжении почти всех холодных месяцев нависали над городом, словно заботливые материнские ладони согревали его, защищали от ледяного дыхания космоса, незаметно просветлели и, раскрывшись, исчезли. Наконец-то глубокое питерское небо показалось горожанам во всей своей неизбывной вдохновляющей красоте. На солнце смотреть в упор невозможно: слепит до слез. Как будто в одно мгновение выплеснулась из земли молодая, трепещущая на теплом ветру трава, сады и парки окрасились изумрудными оттенками новой жизни природы. Уже на всех деревьях появились блестящие, не боящиеся разгорающегося солнца листочки. Вишня расцвела первой, словно спешила первой утвердиться в своей красоте. Сирень пока медлит, но вот-вот вспыхнут ароматным разноцветьем и ее тугие гроздья…

Первая гроза отгремела. И ликующая радуга в свои широкие весенние объятия заключила и Васильевский остров, и Пулковские высоты, отстоящие друг от друга на десятки километров. Зримо дышит земля, это особенно хорошо видно на восходе солнца, когда белый пар, витиевато курясь, поднимается белыми струйками к небу и исчезает в вышине. Дышится легко. В такую пору мне всегда вспоминается родная Сибирь. Хочется поскорее в лес, к подснежникам… Таких подснежников, как у нас в Сибири, я не встречал нигде: они чем-то напоминают тюльпаны – белые, желтые, сиреневые. В последнюю свою сибирскую весну я нарвал маме огромный букет подснежников, принес домой и водрузил на стол – нежный их аромат перебил резкий лекарственный запах, плотно окружавший маму уже не один месяц. Я увидел радость в маминых глазах и запомнил ее такой на всю жизнь.

Но это было давно. А сейчас мой Петербург готовится к таинству белых ночей. К сезону катерных прогулок по рекам и речкам. К длительным променадам вдоль парадного невского фасада, представляющего стройную цепь зданий, поднятых на мощные цоколи. Эта выверенная перспектива иногда искривляется округлыми текучими линиями вросших в нее площадей. В пышной, в основном трехэтажной застройке, преобладают дворцы и особняки, монументальные общественные здания. Сладко от сознания, что старинный город весной молодеет, радуется. Многие окна в домах распахнуты, на подоконниках – цветы… И самому страстно хочется жить! И как в детстве кричать – здравствуй, весна! Весна – дарящая не только надежды, но и новые встречи.

* * *
С сыном Кирилла Юрьевича Лаврова Сергеем и его женой Марией Ивановной я знаком давно. По необходимости мы общаемся друг с другом. Такая необходимость случилось и той весной: несколько дней подряд мы пытались договориться о встрече, но все как-то не получалось: то я не могу, то Сергею некогда. После безуспешных попыток решили: пусть приедет вместо меня Саша – мой помощник, в любое время, удобное Сергею, и они посмотрят, что надо сделать по нашей общей проблеме.

Мы оба порадовались, что нашли такое простое решение, пожелали друг другу здоровья и обязательной встречи после майских праздников.

Более двадцати лет я возглавляю организацию «47-й строительный Трест». Про таких говорят: «столько не живут, сколько он работает». По давней традиции всякий рабочий день начинаю с «производственной базы». Небольшая диспетчерская, где по утрам собираются снабженцы, механики, руководители строек, и те, кто с вечера забыл что-то заказать. Короткий разговор, конкретная информация – и обстановка ясна: я уже знаю, что делать, где нужно вмешаться, кому помочь. В тот день на строительстве жилого дома по Турбинной улице случилась неприятность. При разбирательстве открылись и попутные проблемы, которые от меня скрывали. Пришлось повысить голос, убеждая и стыдя начальника участка, поэтому телефонный звонок услышал не сразу. Сообразив, что сигналит именно мой мобильник, еще не отойдя от трудного разговора, буркнул в трубку:

– Слушаю!

Трубка молчала.

– Слушаю, – уже спокойнее сказал я.

– Михаил Константинович, это Саша.

– Говори, Саша, побыстрее.

– Я позвонил Сергею Кирилловичу…

– Саша, не звонить надо, а ехать к нему!

– Мы договаривались сначала созвониться. Я так и сделал, звоню, а там большая беда.

– Что за беда, Саша? Ты можешь говорить яснее?!

– Умер Лавров… Кирилл Юрьевич.

Я сжал трубку, наверняка изменился в лице, потому что ко мне взволнованно подбежал мой зять Володя:

– Что с тобой? Тебе плохо?

Я молча поднялся, пошел к двери, распахнул ее. Мне не хватало воздуха.

Я знаю, люди вечно не живут, но почему смерть выбрала сегодня именно этого, дорогого мне человека? Зачем не подарила ему хотя бы еще одну весну?

Я сжал ладонями голову. Кровь пульсировала в висках, причиняя острую боль. Мысли беспорядочно набегали и тут же уносились, как тучи, подхваченные ветром. Прикрыв глаза, я склонил голову, так, казалось, было легче.

Не стало Кирилла Юрьевича Лаврова?! Не могу осознать до конца. Накатывают разные чувства: отчаяние, одиночество, вина, беспомощность, невозможность помочь, душевная боль, тоска. Все одновременно.

Можно поверить в любое чудо, даже надеяться увидеть подснежники в январском лесу – чего только не бывает в современном мире! Но осознать уход из жизни Лаврова – невозможно.

Двенадцать лет мы знали друг друга. Как же быстро они промчались… С трудом вышел на улицу, порыв ветра с залива сбросил с моей головы кепку и вернул меня в реальность: надо что-то делать! Сейчас в театре еще никого, поеду в офис. В машине вдруг подумал: а если Саша ошибся? Набрал номер Марьи Кирилловны, но она лишь подтвердила страшную весть. Вспомнился с горечью Маяковский: «И нету чудес, и мечтать о них нечего…».

Еще два дня назад разговаривал с Кириллом Юрьевичем по телефону. Голос на том конце провода звучал болезненно, слабо, очень это было не похоже на Лаврова… Я произносил какие-то общие, гладкие, как камешки, слова. Старался не показать свое беспокойство и сострадание. Как же я не почувствовал, что он уходит?!

Вдруг перед глазами возник недавно сыгранный им Понтий Пилат: по облакам, как по снежной дороге, вместе с Иешуа прокуратор уходит от нас туда, где нет ни времени, ни привычного пространства… Подумалось: «Вот и Кирилл Юрьевич ушел этой дорогой. И уже не вернется… Сколько же я впустую потратил времени, когда он был жив, о многом не успел с ним поговорить, не отважился спросить его о чем-то важном и самом главном»…

Он привлекал к себе людей, сила его притяжения была огромной. В далеком 1972 году, в Сибири, увидев Лаврова в роли Башкирцева, я был покорен этим образом, его волей, упорством, целеустремленностью. А за годы нашей дружбы, наблюдая в обычной, не киношной и не театральной обстановке, замечая и вдохновение, и усталость на его лице, я видел его таким, каким он был в молодости. Он всегда был мудр и несуетлив. Морщины изменили Лаврова, но каждый его узнавал. Фигура всегда была стройна и подтянута, он шагал широко, улыбался молодо и жизнерадостно.

Кирилл Юрьевич уникален во всем: в личной жизни, в работе. О его принципиальности ходили легенды. Лавров мог при всесильном хозяине города Г. В. Романове в одиночку встать и выступить против его директивы, поперек всем голосующим «за мудрое решение партии». И его слушали, и соглашались, и поддерживали.

В годы «тотальной демократии» он нес огромную ношу – взвалил на свои плечи Большой Драматический Театр. И эта священная ноша не согнула Лаврова, до старости его отличала офицерская выправка, глубочайшая серьезность и собранность. Он любил свой театр, и чувство ответственности за него было сродни родительскому. Быть художественным руководителем – труднейшая, наверное, в его жизни роль. Мне повезло: несколько лет я находился рядом и наблюдал, как вдохновенно и мудро Лавров исполняет эту роль. Я узнал его таким, каким не знали ни завсегдатаи театра, ни кинозрители.

С радостью вспоминаю, что к моей первой книге «Я родом с Илима», он написал вступление «Что значит быть строителем». С подзаголовком «Предисловие друга». Я был растроган, понимая, что быть другом Лаврова – это удел немногих избранных! Значит, я чем-то заслужил его внимание, ведь настоящая дружба всегда избирательна, свободна и основана на взаимной симпатии…

Как я был благодарен ему за теплые слова предисловия! С какой гордостью показывал книжку родным и близким, открывая первую страницу со словами Лаврова: «Я в детстве мечтал стать моряком. Всю жизнь люблю роли, связанные с водной стихией. Но с тех пор, как знаю Зарубина, снимаю шляпу перед строителями».

Нет большей награды для меня, парнишки с Илима, чем такие слова! Правда, когда Лавров говорил их, мне было уже под шестьдесят. Странная вещь: разница в годах у нас была в двадцать лет, но я не чувствовал этого. Я много раз наблюдал, как его всегдашняя готовность внимательно выслушивать всех, кто бы к нему ни обращался, вдохновляла собеседников, а спокойная, доброжелательная речь, мягкая неторопливость в движениях остужали самых разгоряченных оппонентов. Можно возразить: актер что угодно сыграет! Но я думаю, нет, здесь не было актерства. Игру, даже сверхталантливую, наблюдательный собеседник почувствует моментально. А он всегда искренне хотел со всеми договориться, понять, и у него это получалось. Он не давал мне почувствовать себя младшим и менее опытным, чем он сам. Видимо, Лавров тоже понимал, что я в своей жизни насмотрелся всякого – как в советские времена, так и в теперешние…

«Кто и когда познакомил меня с Михаилом Константиновичем Зарубиным, сейчас и не вспомню, – написал тогда Кирилл Юрьевич. – Скорее всего, это было время, когда Большой драматический театр имени Г. А. Товстоногова, в котором я служу много лет, формировал благотворительный фонд. Мы распахнули двери перед руководителями различных организаций, любящих искусство сцены, и круг лиц, посвященных в закулисную, невидимую обычному зрителю часть нашей жизни, заметно расшился. Кто-то, как обычно бывает, довольно скоро исчез с нашего горизонта. Другие остались, вошли в число инициативных помощников. И даже больше – стали настоящими друзьями. Михаил Зарубин – строитель, руководитель известного в городе предприятия ЗАО “47 Трест” – среди них».

Да, знакомство с Лавровым были на удивление естественным и, казалось, закономерными. Это случилось в начале 90-х… О том времени сейчас говорят сострадательно, с критическими интонациями, но мы и тогда жили, растили детей, учились, ходили в театры, строили дома, верили в будущее. Самое главное – мы работали и любили. И это помогало нам преодолеть все трудности…

…Огромная приемная заместителя председателя Плановой комиссии Ленсовета. Большое количество людей, даже при открытой форточке – духота. От голосов присутствующих – гул. Уйти нельзя: необходимо решить очень важный вопрос. Я со своим заместителем сижу у входной двери. Вдруг говор смолкает, все поворачиваются в нашу сторону, я оглядываюсь: в дверях – Лавров. Негромко со всеми поздоровался. Я пригласил знаменитого артиста сесть рядом со мной на свободный стул. Мы не были лично знакомы, но я все же спросил:

– А вас-то что привело сюда, Кирилл Юрьевич?

– Что привело? – повторил он вопрос, как бы раздумывая над ответом, и смиренно ответил, улыбнувшись:

– Нужда.

– Кирилл Юрьевич, меня зовут Михаил Константинович Зарубин, я управляющий Трестом № 47 «Кировстрой», – поспешил я представиться.

– Так это ваш трест строит Кировский завод? – поинтересовался он, удивив меня своими знаниями.

– Уже не строит, – ответил я в тон своему собеседнику, и добавил: – нужда.

То ли это объединяющее слово, то ли что-то еще заставило нас разговориться, и мы, словно два попутчика, затеяли беседу о делах строительных, театральных, пока меня не пригласили в кабинет руководителя. Видел ли я до этого Кирилла Юрьевича? Иногда. Встречал на разных партийно-хозяйственных активах, редко, как зритель, наблюдал на театральных подмостках, чаще – в кино. Всегда помню его Синцова в «Живых и мертвых», а еще раньше Лапина в картине «Верьте мне, люди», в свое время был восхищен Башкирцевым-Королевым в «Укрощении огня», потрясен Иваном Карамазовым – вспоминать можно многие роли. Этого актера знали и любили, по-моему, все в стране. Но наша тогдашняя встреча была вовсе не встречей артиста и поклонника, а разговором двух руководителей.

* * *
И опять возвращаюсь в тот страшный час.

…Весь день звонки: одни выражают соболезнование, другие любопытно расспрашивают о подробностях… В конце дня я решил ехать в театре. Сидим, молчим, убитые горем… Нам сообщают, что прощание с Кириллом Юрьевичем будет проходить в Леушинском подворье: гроб там будет находиться всю ночь… Завтрашние государственные похороны – дело сугубо официальное, но я все же хотел попрощаться с другом в уединенной обстановке… С женой и дочкой Наташей поздним вечером едем на улицу Некрасова, где находится подворье.

* * *
Будущий великий артист родился 15 сентября 1925 года в доме на Озерном переулке, как раз напротив храма Леушинского подворья. В этом храме венчались его родители, здесь же он был крещен последним настоятелем, протоиереем Феодором Окуневым, впоследствии принявшим мученическую кончину. Многие детские воспоминания Кирилла Юрьевича сохранились в его сердце и памяти, об истории подворья он рассказывал подробно, заинтересованно, я не раз бывал его слушателем. Вспоминая о Лаврове, нельзя не рассказать о его любимой, родовой церкви.

Подворье Леушинского женского монастыря было основано в Санкт-Петербурге по благословлению Иоанна Кронштадтского. Архитектурный проект по образцу древних ярославских церквей выполнил зодчий Никонов, известный мастер русско-византийского стиля, а 21 ноября 1894 года уже состоялось освящение. Первым настоятелем храма был протоирей Иоанн Орнаутский, племянник Иоанна Кронштадтского.

Храм Леушинского подворья был возвращен Церкви в июле 2000-го, и в том же году, 9 октября, на престольный праздник свершилась первая литургия в историческом алтаре Леушинского подворья, где столько раз служил отец Иоанн Кронштадтский. В храм вернулись великие святыни, уцелевшие в страшные годы гонений: выносной крест с мощами святого Иоанна Предтечи, намоленный образ игуменьи Таисии, икона Святой Троицы, написанная по преданию на части древа Мамврийского дуба, Свято-Крестовская икона Божией Матери, «Спас Плачущий»…

Последние годы Кирилла Юрьевича были тесно связаны с любимым храмом. С помощью Лаврова в стенах БДТ проходили традиционные Таисиевские концерты, открывавшие публике уникальный пласт русской духовной культуры. Ежегодно эти концерты собирали лучших мастеров культуры, объединяя их вокруг церкви, а для зрителей они становились событием, не только культурно-эстетическим, но глубоко духовным. В честь 110-летия основания подворья Кирилл Юрьевич подарил храму икону преподобного Сергия Радонежского, написанную в иконописной мастерской Троице-Сергиевой Лавры.

…Я стоял перед гробом и смотрел на родное исхудавшее лицо. Сколько дум передумал, сколько вспомнил… Боже, как странно, как нелепо звучит: «Умер Кирилл Лавров»… И не потому даже, что, как принято говорить о таких людях в официальных документах – это «целая эпоха в отечественном кино и театре». Дело в другом: когда нас покидают такие личности, невозможно избавиться от ощущения, что место, которое они занимали в истории и жизни, так и останется навсегда пустым. Потому что заменить их просто некем…

Но в моей памяти Кирилл Юрьевич жив.

Глава вторая. Ваш Лавров

Сегодня я в гостях у Лавровых. Они пригласили меня посоветоваться, как поступить с окнами квартиры: менять их или не менять? Мы с Кириллом Юрьевичем в его кабинете. Валентина Александровна на кухне, готовит ужин.

Кабинет небольшой, но высокий, потолки, наверное, метра четыре. В углу – книжный стеллаж, кроме книг в нем иконы, различные фарфоровые статуэтки лошадок, собачек, обезьян и другой живности, всё, видимо, дорого сердцу артиста. Рядом старинный секретер из ценных пород дерева, на нем массивные старинные часы. На стене портрет хозяина, написанный маслом. Здесь он еще молодой, в темном костюме, белой рубашке и строгом галстуке. Неизменно пронзителен добрый взгляд его лучистых глаз.

Интерьер кабинета прост. У окна круглый журнальный столик, на нем высокая настольная лампа. Кресло с цветочной обивкой, просторное и удобное. Многое меня здесь заинтересовало и восхитило. Смотрю во все глаза, запоминаю, так как уверен, что дома меня будут пристрастно расспрашивать об этой встрече.

Из окна живописный вид на Петровскую набережную, на замерзшую Неву, на ограду Летнего сада…

– Можно картины писать! – вдохновенно произнес я.

– Можно, – улыбнулся Кирилл Юрьевич, – только я делать этого не умею…

Увидев, что по невскому льду идут люди, опять удивляюсь:

– Как им не страшно?

– Страшно, – это уже присоединяется к нам Валентина Александровна. – Кира, помнишь, как я по Неве возила Сережу на санках?

– Помню, Валя.

Он обнял ее за плечи, и мне подумалось: жаль, что рядом нет фотографа…

Любуясь ими, интересуюсь:

– Кирилл Юрьевич, не вижу ваших книг на полках, ведь вы могли бы столько рассказать людям. У вас должно быть столько воспоминаний.

Он вздохнул:

– Книги нужно было писать раньше, хотя бы лет двадцать назад. После смерти Георгия Александровича мы оказались в трудной ситуации. Знаю немало примеров: театр терял лидера, и сам разваливался. До книг ли? И сейчас: чем худрук ни занимается – только не основным ремеслом. Хотя наш театр федерального подчинения, большую часть средств получаем из госбюджета, но все равно не хватает. Что-то приходится добывать и самим. В общем, опять на книгу нет времени… А гастроли? Они необходимы, и не только из-за дополнительного заработка: нужно российской глубинке часть души отдать. Но вы правы, моя жизнь – длинная история, в ней много интересных событий, фактов, встреч – так что книжка, наверное, получилась бы. Но, увы…

Радостно мне было слушать Лаврова не со сцены, беседовать не в рабочем кабинете в театре, а вот здесь, в его доме, за этим столом, когда знаменитого артиста можно о чем-то переспросить, что-то уточнить. Здесь он откровенен и свободен от забот.

– Кирилл Юрьевич, у меня две дочери и четверо внуков, все, что я делаю в жизни, я делаю для них. А вы?

– Я соврал бы, сказав, что не хочу успеха своему ребенку! Очень хочу! Но не за счет других. Ни сына, ни дочку я никуда не пропихивал, пользуясь своим именем.Не умею, не научился, так что упрекать мне себя не в чем. Дети сами выбирали профессию. Но я радуюсь их успехам, горжусь ими…

Мы выпили водки, закусили, отужинали, потом появился чай. Окна я посоветовал Лаврову заменить обязательно: современные окна стильные и удобнее – для глаза радость и для хозяйки облегчение. Несколько раз вставал, начинал прощаться, но уйти почему-то не мог. Мы говорили о театре, об актерах, о родителях, о детях. По мере осмысления своих судеб пытались ответить на извечный вопрос: что же такое жизнь? Для чего мы живем?

Осмысление бытия, стремление к красоте, жажда гармонии присущи в большей степени переломным периодам истории, эпохам смут и войн. Жесточайшая война выпала на долю Лаврова, но нам обоим пришлось пережить переломавшие Россию новые смутные времена, которые тоже страшны. Если во время войны известны и враг, и способы борьбы с ним, то во время революционных преобразований человек оказывается перед личным выбором, остается ему надеяться лишь на помощь собственной души, которая на основе извечных законов человеческого существования и собственного опыта может подсказать правильный путь. Вспоминая попеременно с Кириллом Юрьевичем события наших судеб, мы пришли к выводу, что все-таки правильно поняли душевные подсказки, определив свой образ жизни стремлением к деланию добрых дел, к служению Родине, как бы она к нам ни относилась.

Лиричность в наш философский разговор вносила своим присутствием и мудрыми репликами Валентина Александровна. Казалось, сердечный магнит притягивал меня к этим двум людям, с ними мне было хорошо…

Кирилл Юрьевич, однако, разговорился, и я уже молча и вдохновенно ему внимал. Ни до, ни после не слышал я от Лаврова такого откровенного рассказа о себе.

– Мы с мамой жили в Ленинграде, а отец – в Киеве, там он работал в театре имени Леси Украинки. Я был обычным дворовым мальчишкой, и дрался, и хулиганил. Иногда мои «приключения» принимали опасный характер, и мама жаловалась в письмах отцу: «У Кирки не все в порядке! Попал в плохую компанию!» В том районе Ленинграда, где мы жили, сколотилась компания «серьезных» парней, дело у них доходило до воровства, даже до убийств… А мы, подростки, на них засматривались, перенимали повадки, наблюдали «взрослую жизнь». Что и говорить, блатная романтика в этом возрасте привлекает. Неизвестно, чем бы все это закончилось, но тут пришла общая беда – война. Мне исполнилось пятнадцать лет. Мама была директором интерната, и вместе с ее воспитанниками мы уехали в эвакуацию, в Кировскую область. Конечно, прежние проблемы тут же забылись! Пришлось работать, кормить семью. У меня ведь еще младшая сестра была, совсем маленькая, два годика. И бабушка. Потому-то я и остался недоучкой: возможности учиться в школе не было. Работал грузчиком в «Заготзерне», на реке Вятке. Работа тяжелая, но я был мальчишкой жилистым, выдержал.

– Неужели вас удовлетворяла такая обычная, простая жизнь? – с любопытством прервал я его рассказ.

– Нет, конечно. Когда потом работал на военном заводе – страстно мечтал уйти на фронт. Я был уверен, что совершу героические подвиги, во всяком случае, выполню свой долг… Ходил в военкомат как на работу, и, в конце концов, меня все-таки взяли! Но отправили не на фронт, а в специальную школу, где очень быстро, за один-два месяца, готовили младших командиров. А дальше – военное училище, я выпускался из него как раз в день окончания войны! Получил звание старшего сержанта. И отправили меня служить на Дальний Восток, где я «оттрубил» пять лет…

– А потом? Как потом складывалась ваша судьба? – подбодрил я его рассказ логичным вопросом. Очень мне хотелось, чтобы Лавров побыстрее подошел к повествованию о начале своей актерской карьеры.

– Дальше старшего сержанта я не пошел, хотя занимал офицерскую должность: был техником звена, обслуживал три самолета. Но главное – я самозабвенно увлекся самодеятельностью, очевидно, сработали гены. Самолеты отошли на второе место, на первое выдвинулся клуб, наши спектакли. Мое амплуа, разумеется, герой-любовник.

Руководителем театра был некто Монахов – очень серьезный театральный человек. До войны он работал в Москве, в Камерном театре у Таирова: и артистом в массовках, и плотником, и монтировщиком был. Владел множеством профессий, но, кроме того, был необыкновенно талантливым человеком и очень много знал о театре. Вы бы видели, какие прекрасные мы делали декорации, при том, что каждый гвоздь и доска привозились к нам с Большой земли. Тамошние деревья невозможно использовать как строительный материал: они все изогнутые, корявые. Добывали какие-то коробки, ящики, красили их зеленкой, йодом, мягкие детали шили из марли. И в результате получалось красиво и эффектно. У меня даже фотографии сохранились тех лет.

– А когда же началась ваша настоящая театральная жизнь? – нетерпеливо поинтересовался я.

– Аттестата зрелости у меня так и не было, хотя я окончил военное училище. Но все-таки отважно явился в Ленинградский театральный институт, на консультацию к профессору Леониду Федоровичу Макарьеву. Читал стихи Симонова. Был на подъеме, читал эмоционально. И профессор рекомендовал мне поступать. Но, узнав, что десятилетку я не окончил, посоветовал в первую очередь заняться средним образованием, а уж потом думать о специальном. Видимо, у меня стало такое кислое лицо, что профессор смягчился и сказал: есть еще один путь – просто пойти работать в театр.

Поначалу я попытался окончить школу. Накупил учебников, обложился ими, но через два дня понял: бессмысленное занятие, один не осилю.

В это время в Ленинград на гастроли приехал театр имени Леси Украинки, где работал мой отец. Зная все сложности и подводные течения актерской профессии, он был категорически против моего выбора. Надеялся, что я стану офицером, окончу академию, сделаю карьеру военного инженера. Займусь настоящим мужским делом, вместо того, чтобы каждый вечер «морду красить». Поэтому втайне от него я сразу пошел к главному режиссеру театра Константину Павловичу Хохлову, которого знал. Он прослушал меня и взял во вспомогательный состав труппы.

Так я попал в Киев.

Отец в то время разошелся с очередной женой и оставил ей квартиру. На двоих нам выделили в театре в качестве жилья гримерку на втором этаже. А через год приехали выпускники школы-студии МХАТ, среди которых была и моя будущая жена, Валя Николаева.

– Кирилл Юрьевич, расскажите поподробнее о своей жизни в Киеве. В этом благодатном городе и ваша театральная судьба, думаю, должна была сложиться удачно.

– Любовь к Киеву осталась у меня в душе навсегда, хотя прожил я там всего пять лет. А как же была разнохарактерна и талантлива труппа театра! Всех семьдесят человек помню по именам. У нас сложилась замечательная компания: актеры Киянский и Франько, заведующий музыкальной частью Соковнин и я увлеклись рыбалкой. Ездили куда-то на пароходиках. Потом Франько купил машину, и мы на его «Победе» отправлялись километров за сорок-пятьдесят на днепровские лиманы, удили там рыбу. А музыкант Воячек, чех по национальности, смешной, бородатый, пожилой человек, был яхтсменом: соорудил парус на своей ветхой лодчонке, и мы на Трухановом острове занимались парусным спортом.

Помощник режиссера, Николай Владимирович Питоев, разносторонний, незабываемый человек, заразил меня любовью к автомобилям. Он купил трофейный «Опель» и целыми днями чинил его. Я неплохо разбирался в технике и частенько помогал ему. С тех пор и стал бредить автомобилями. Я получал пятьсот двадцать пять рублей в месяц. Жена больше – шестьсот девяносто, поскольку у нее было высшее образование. Мы с ней года три экономили на всем, ели одни макароны – и купили, наконец, «Москвич-401», который тогда стоил девять тысяч («Волга» – шестнадцать, а «ЗИЛ» – сорок три тысячи, помню, как сейчас). Переехав в Ленинград, в Большом драматическом театре им. Горького я оказался единственным обладателем автомобиля. Даже у Товстоногова и Копеляна еще не было машин…

Коллектив БДТ того времени был очень непрост. Там уже работали несколько больших артистов, и каждого окружала своя команда. Они воевали друг с другом, но, когда случалось событие глобальное (как, например, приглашение из Киева нового худрука Хохлова), мгновенно объединялись в общем неприятии его. Конечно, Константину Павловичу было нелегко справляться с этим «террариумом единомышленников», человек-то он был пожилой. Хорошо помню собрание, на котором одна артистка образно сказала Хохлову, что он уподобляется скверной хозяйке, у которой полный холодильник продуктов, а она еще выписывает какие-то «киевские котлеты». Одна «котлета», естественно, я, вторая – Валя Николаева. Вот такие были в ту пору отношения, трудные и непредсказуемые. Они продолжались до тех пор, пока в театр не пришел Георгий Александрович Товстоногов. Это, уверен, про-мыслительное и счастливое событие для БДТ. Он разгромил все группировки, многих работников вообще повыгонял из театра. И то, что я попал в обойму его актеров и находился в ней с первого до последнего дня, тридцать три года, – мое великое счастье и жизненный выигрыш.

– А как вы оказались его преемником? – спросил я.

– Когда в 1989 году Товстоногова не стало, всеобщим тайным голосованием на должность художественного руководителя театра выбрали меня. Против был только один голос, мой собственный. При повторном голосовании против проголосовали уже двое: я и моя жена. Пришлось согласиться. Никогда в жизни не думал, что буду кем-то руководить, а тем более театром, который всегда вызывал у меня священный трепет! И неспроста, потому что здесь были великий актерский коллектив и великий режиссер, на порядок образованнее и талантливее нас всех. Я очень благодарен труппе за то, что после смерти Товстоногова она не разбежалась и ко мне отнеслась благосклонно, понимая все мои трудности и проблемы.

– А как вы считаете, Кирилл Юрьевич, вам удалось сохранить товстоноговский дух и его творческий почерк?

– У поколения, которое воспитывалось на спектаклях Товстоногова, есть сегодня ностальгические чувства. Что тут поделаешь! Нет Товстоногова – нет и его театра. Это надо понимать очень четко. Нет человека, олицетворявшего БДТ, с его эстетикой, манерой, отношением к жизни. В искусстве не бывает, что вместо одного творца приходит равнозначный ему другой и ставит точно такие же спектакли… Конечно, сегодняшний театр стал другим, но вот что для меня важно: мы наследуем от Товстоногова самое главное, не опускаемся до пошлости, не идем в хороводе коммерческих интересов. Мы по-прежнему играем только драматургию высокого класса, по-прежнему для нас главное – артист на сцене. Мы стремимся сохранить достоинство, несмотря на то, что сейчас это непросто. Все вокруг пустились в зарабатывание денег. А мы стараемся не повышать цены на билеты… Конечно, происходит инфляция, и мы вынуждены идти на компромиссы и жертвы, иначе просто не смогли бы свести концы с концами.

Считаю главной своей заслугой то, что после смерти Товстоногова сохранилась труппа. А ведь актеры могли разочароваться, уйти в другие театры: нет Товстоногова, нет и прежнего интереса. Годы без Георгия Александровича мы прожили достойно – не потеряв уважения к профессии и зрителям… В этом большую роль сыграл Темур Чхеидзе, поставивший на сцене БДТ «Коварство и любовь» Шиллера – знаковый спектакль, пользовавшийся у зрителей огромной популярностью.

– А что было общего у Товстоногова и Чхеидзе? Или это совсем разные художники?

– Они схожи в главном: обоим свойственна опора на актеров. Георгий Александрович был далек от амбициозной демонстрации каких-либо своих режиссерских приемов, хотя, когда смотришь его спектакли, понимаешь, что это сделано большим мастером. Стремление выразить свой замысел через актеров, напряженная работа с ними – вот это сближает творческий метод Чхеидзе с режиссерским стилем Товстоногова. Конечно, и разница существует. У каждого подлинного художника свой почерк. Чхеидзе дисциплинирован, мыслит логично, можно сказать, математически. Он всегда готов к репетиции, приходит в театр с уже приготовленной разработкой, знает, чего ему нужно добиться от актеров, четко видит цель.

На репетиции у Товстоногова иногда казалось, что он даже не прочитал пьесу. Это, конечно, было не так, это был его прием. Он любил на этом поиграть: мол, что вы мне подсунули, что это за пьеса? И начинал пояснять, работать… Очень ценил актерскую импровизацию: то, что мы приносили с собой на репетицию. Терпеть не мог, когда актер приходил, не продумав роль, ничего не мог предложить собственного.

– Должность вас изменила? – спросил я.

– Я такой же, каким был в двадцать лет… Стал руководителем театра – ну и что? Отношения с коллегами остались прежними. В этом нет моей особой заслуги, просто так уж я воспитан. Никогда, даже в самые «звездные» часы, я старался не важничать, не заноситься. Хотя вижу, как некоторые артисты в таких ситуациях воспаряют прямо на глазах…

* * *
Стрелки на красивых старинных часах уже показывали начало нового дня. Сообразив, что задержался, я быстро оделся, и мы долго прощались, пока, наконец, за мной не захлопнулась гулкая железная дверь лифта.

Возбужденный, вдохновленный, помолодевший душой, я смело и бодро шагал по ночному городу. В насыщенном речной свежестью воздухе огни фонарей струили, казалось, густой, волноподобный свет, в его ряби дома становились похожими на театральные декорации. Троицкая площадь в этот час словно сама излучала свет, он поднимался ввысь и просветлял низкие ночные облака. А Нева, выплескивая свои волны на гранитные ступени, спускавшиеся к самой воде, как будто аплодировала этому световому волшебству.

После знаменательного для меня вечера наши встречи с Кириллом Юрьевичем и Валентиной Александровной стали довольно частыми. И сейчас слышу ее властный, предупреждающий голос – «Кира!» – если мы переступали определенную черту, сидя за рюмочкой «кофе». Когда она говорила, я весь подтягивался, как перед строгой учительницей. А Кирилл Юрьевич добродушно отшучивался: «Ну, Валя, мы по чуть-чуть»… Мне нравилось находиться рядом с ними: от них исходило тепло семьи. Наша дружба была продуктивной и обогащающей. Я много слушал и старался осмыслить услышанное, найти подтверждения словам Лаврова в литературе. Пытался понять: что же такое актер? И почему он так раним?

Вспомнилась статья Дидро «Парадокс об актере» (1773 г.), где философ размышлял о различии между правдой жизни и правдой искусства, и говорил, что в условный художественный мир театра входит безусловное – живая человеческая индивидуальность актера. И актер должен перевоплотиться не в персонажа, а с помощью роли раскрыть самого себя, потаенные свои мысли и возможности. То есть стать воплощением искренности и правды. Как замечал Бернард Шоу, актеры – единственные на свете люди, которые не притворяются, что играют. А Г. А. Товстоногов вполне серьезно говорил, что «театр – это искусство правды, а его основная роль – достучаться до совести зрителя».

Кирилл Юрьевич объяснял все легче, даже шутливо:

– Человек, который всю жизнь актерствует на сцене, и в жизни от этого отказаться не может… Профессия накладывает отпечаток и на личность. Все же замешано на «я», на моей душе, на моих нервах. Отсюда и обостренное чувство самолюбия, и комплексы, и обиды… В театре ко мне всегда хорошо относились. Это осталось и по сей день, несмотря на мою должность. Я тоже страдаю болезнью актерства – столько лет пробыл в этом вертепе, не мог не заразиться. Но поскольку моя молодость прошла в более здоровом обществе, не связанном с театром, болезнь не фатальна. Может, поэтому так единогласно и проголосовали за меня, выбирая худруком…

Валентина Александровна с притворной досадой машет рукой: – театральные сплетни он узнает всегда последним, ни в каких коалициях и группах не участвует…

– Было несколько встреч в жизни, оказавших на меня большое влияние, – продолжал Лавров. – Прежде всего, с Константином Павловичем Хохловым в Киеве и его помощниками Николаем Алексеевичем Соколовым и Владимиром Александровичем Нелле-Влад. Да и весь театр Леси Украинки многому меня научил. Но главным стал, конечно, Товстоногов. Он был для меня и учителем, и образцом, и умным собеседником. И по сей день остается таким. Ну, а помимо нашего театра… Константин Михайлович Симонов, которого я узнал в последние годы его жизни. Юрий Павлович Герман: с ним познакомился, когда снимался в картинах по его сценариям: «Верьте мне, люди» и «Антонина». Незабываемое впечатление произвел на меня Виктор Петрович Астафьев. Мы виделись не часто, но активно переписывались: человек удивительной мудрости, принципиальности. Прошел всю войну солдатом-телефонистом, раненный-перераненный и физически, и духовно, но не потерявший веру в человека.

* * *
В начале весны Валентина Александровна заболела… У всех, кто ее знал, теплилась надежда – мол, все образуется, но она сгорела быстро, как свеча…

Казалось, мгновение прошло с того проникновенного вечера, когда мы втроем задушевно беседовали, а сейчас все изменилось, потому что не стало дорогого нам человека…

Похороны проходили в один из тех сырых и еще прохладных дней мая, когда деревья, словно в нерешительности, не спеша, высвобождают из клейких гнездышек почек крохотные зеленые листочки, и все вокруг наполняется долгожданным сладким родным запахом новой жизни. Но Валентина Александровна этого уже не видела…

В те трудные для Лаврова дни я старался быть рядом с ним, помогал ему в меру своих сил и возможностей. Бережно храню я это его откровенное признание:

«Дорогой Михаил Константинович! Хочу от всей души поблагодарить Вас за участие, которое Вы проявили в трудные для меня дни. Потерять человека, с которым вместе прожил сорок девять лет – это очень тяжело… И как важно, что рядом есть друзья! Спасибо! Я очень ценю наши с Вами добрые отношения и верю в их продолжение.

Желаю Вам всего самого хорошего!

Спасибо за память о Валентине! Крепко обнимаю, Ваш Лавров».

По сей день повторяю в душе эти дорогие для меня слова: «Крепко обнимаю, Ваш Лавров!»

Глава третья. Театр и жизнь

Как строитель со стажем я знаю – зыбкость, ненадежность петербургских грунтов в центре старого города такова, что можно смело сказать: создатели Северной Венеции совершали подвиг, когда возводили дворцы среди непроходимых топей. И сегодня при всех современных технологиях – дело это остается рискованным. «На этот студень можно, конечно, поставить стакан, но что произойдет, если он станет вибрировать?» – спрашивает в своих лекциях один из главных знатоков этой проблемы профессор Санкт-Петербургского архитектурно-строительного университета Рашид Мантушев.

Несмотря ни на что, неотложная надобность «поставить стакан» в своем дворике назрела и у БДТ. Кирилл Юрьевич Лавров в предисловии к моей книге «Я родом с Илима» так представил это событие: «Возникла проблема – надо было подумать о том, кто придет на смену нашим нынешним мастерам. При этом обучение будущих актеров нам представляется целесообразным только под крышей нашего театра, где сам воздух уже насыщен традициями и легендами, сами стены воспитывают, а это значит – необходима своя при театре студия.

И Зарубин взялся выстроить учебный корпус. Но где его разместить, где взять территорию под этот корпус? Театральным службам и без того не вздохнуть! И тогда был сделан такой изобретательный проект. В тесном пространстве между самим БДТ и общежитием вписалось здание со всем необходимым для учебного процесса, с гримерными, которым позавидует любая театральная труппа».

На словах все получается просто: Зарубин придумал, построил, большое ему спасибо. А как было на самом деле? Строить мы начинали вовсе не учебную студию. Театру надо было улучшать «жилищные условия», если можно так сказать, расшириться на пятачке своей же земли. В прежних стенах ему было тесно. От этой тесноты страдали артисты, театральные службы, зрители, проще сказать все. Я это сам видел. Так и понял свою задачу: надо найти возможность создать всем работникам театра надлежащие условия. Для этого требуется возвести новый корпус, подумать, как эффективнее распорядиться дополнительной площадью. А поскольку места мало, грунт плохой – думать и думать. Не сплоховать бы.

Я предполагал, что на этой стройке, как ни на какой другой, нас ждет множество проблем. Заказ был особый, заказчик – тем более. Правда, в моем любимом Петербурге для меня все особое. Может быть, потому, что из сибирских далей, где я родился и вырос, слово «Ленинград» звучало как название таинственной планеты. Сложность задачи не пугала, для ее решения у меня был никогда не подводящий метод, которому нас когда-то учили сибирские наставники: делать все на совесть, поскольку лишь такое строение стоит надежно, не разваливается. А начиная работу, необходимо собрать побольше информации о строительной истории места, назначенного под реализацию очередного проекта.

Спасибо литературным и музейным работникам театра, перед началом проектирования мне были предоставлены книги из театральной библиотеки и музея. История оказалась настолько интересной, что я увлекся: стал читать даже то, что, казалось, прямо к делу вроде бы не относится. Потом оказалось: очень даже относится! Нельзя браться за дело без любви к нему, без вдохновения. Многое из того, что мне, сибиряку, казалось неизвестным, петербуржцы-ленинградцы знают с детства. Но моя любовь к Ленинграду-Петербургу настолько велика, что я не оставляю надежды поделиться ею, если не со всем миром, то хотя бы с моими далекими сибирскими земляками. А они, конечно, истории БДТ не знают. Поэтому расскажу…

Участок, на котором в 1876 году появился предшественник БДТ, принадлежал графу Антону Степановичу Апраксину, богатейшему человеку Санкт-Петербурга, владельцу знаменитого рынка, меценату, изобретателю, большому поклоннику искусств. Еще во времена императрицы Елизаветы Петровны эти земли были пожалованы за усердную службу одному из многочисленных представителей рода Апраксиных и переходили по наследству. Постепенно здесь строились и сдавались внаем торговые лавки. Рядом отводились площадки для «толкучего» торга. Так сложился на этих землях «Апраксин двор». Наиболее основательное развитие он получил при графе Степане Апраксине, который владел им больше полувека. После его смерти в хозяйстве случился страшный пожар, уничтоживший не только все строения двора, но и десятки окрестных сооружений.

Сыну, Антону Степановичу, досталось в наследство пепелище. Он был богат и сумел быстро восстановить потери. Человеком он слыл разносторонним, проектов у него было великое множество. В том числе и театральных.

Частный театр Апраксин разместил в специально отведенных для него помещениях торгового здания. Проект, выполненный Людвигом Францевичем Фонтана́, утвержден Городской управой 15 января 1877 года. Автор сооружения был человек известный в Петербурге: с его именем связано строительство жилых домов на Дворцовой набережной, Малой Конюшенной и в других местах, а также гостиницы «Европейская».

На этот раз Фонтана выступил и как предприниматель: арендовав у графа Апраксина землю, он выстроил театр на собственные средства. Хотя, по некоторым данным, Апраксин тоже внес часть денег. Фонтана специально совместил его с торговыми заведениями: чтобы представить театр «домашним», частные в столице тогда строить запрещалось.

Министерство внутренних дел защищало государственную монополию на публичные театральные зрелища. Попытка Фонтана и Апраксина представить новое заведение как концертный зал, успеха тоже не имела. После длительной волокиты владельцы вынуждены были сдать свое строение в аренду дирекции Императорских театров.

Так детище архитектора стало пятым по счету государственным, или, как его назвали, «Императорским малым театром». Предполагалось, что он будет иметь собственную труппу, однако в течение трех сезонов на его сцене выступали только актеры Александринки, располагавшейся неподалеку. Так уж «повезло» театру, в отличие от других, он менял своих владельцев, свои официальные и неофициальные названия.

17 сентября 1895 года в театре на Фонтанке состоялся первый спектакль Литературно-артистического кружка. Организатором и основным пайщиком кружка, а потом и владельцем частного театрального предприятия стал еще один знаменитый российский гражданин – Алексей Сергеевич Суворин. Издатель крупнейшей петербургской газеты «Новое время», журналист, драматург и общественный деятель. Его называли «королем прессы», «Ломоносовым книжного дела», он был признанным талантливым публицистом и литератором, удачливым коммерсантом и крупным издателем.

Как драматург Суворин известен благодаря пользовавшейся в свое время большим успехом драме «Татьяна Репина». Удачной оказалась и еще одна драма – «Медея», написанная в соавторстве с Бурениным.

В 1900–1901 годах здание театра на Фонтанке было переоборудовано на средства Суворина по проекту архитектора Александра Карловича Гаммерштедта. Появились роскошные лестницы, деревянные стропила над зрительным залом заменили металлическими фермами, «амосовское отопление» – на паровое. Но в ночь на 20 августа 1901 года по окончании строительных работ вспыхнул пожар, уничтоживший зрительный зал и сцену.

Как ни тяжел был удар, сразу приступили к восстановлению и капитальной перестройке театра. Да такой, что он стал лучше прежнего. Были сооружены новые боковые лестницы, а на центральном лестничном марше появились оригинальные в стиле модерн светильники-торшеры. В зрительном зале были ликвидированы отделявшие ложи от аванлож капитальные стены, придававшие залу подковообразную форму. Над партером устроено монолитное железобетонное перекрытие, подвешенное к металлическим фермам. Перестроена сценическая коробка. Артистические уборные, что за сценой, перенесены в другое место, а сама сценическая площадка увеличена вдвое. Убранство интерьеров восстановлено в стиле первоначального архитектурно-художественного решения. Росписи были выполнены по эскизам Гуджиери. Над входом – металлический козырек. В центре потолка – хрустальная люстра в виде трехъярусной корзины с бронзовым золоченым верхним поясом с акантами и пальметтами. Роспись плафона имитирует увитую зеленью ротонду с балюстрадой, населенную путти; «потолок» ротонды, к которому и подвешена люстра, «несут» восемь богато орнаментированных рокайльной лепкой пилонов.

Я пишу об этом столь подробно не только для того, чтобы отдать дань таланту архитекторов и художников, мастерству и трудолюбию исполнителей – они достойны самых высоких похвал – но еще и потому, что с этого времени театр приобрел вид, который сохраняется и сегодня.

Функциональная схема здания отличается ясностью и рациональностью. Основные помещения, расположенные строго симметрично относительно продольной оси, удобно связаны между собой, зрительская и сценическая группы пространственно разделены. До сих пор в театре сохранилась отделка 1901–1902 годов, которая, благодаря реставрационным работам, находится в хорошем состоянии.

Время суворинского театра закончилось в 1917, в канун революции, но не последняя была тому причиной. Дочь хозяина в результате конфликта оставила труппу, но так называемый «Театр союза драматических артистов» продолжал ставить спектакли до 1919 года, затем актерский коллектив распался окончательно. Однако Алексей Сергеевич Суворин передал потомкам главное – прекрасный дом на набережной Фонтанки. Не бросил в трудную годину, восстановил, улучшил. Надеюсь, придет время, и в память о Суворине на стене театра будет открыта мемориальная доска.

Новая история БДТ начинается 15 февраля 1919-го спектаклем «Дон Карлос» Шиллера. Первый театр советского драматического искусства замышлялся для революционного по накалу сценических страстей репертуара, масштабных образов, «великих слез и великого смеха». Рожденный в переломную эпоху, он должен был передать ее особое звучание, стать театром, как тогда писали, «героической трагедии, романтической драмы и высокой комедии». Главным его идейным вдохновителем стал Максим Горький, а председателем Директории – Александр Блок.

Театр всегда занимал особое место в сердцах россиян. Он был предметом гордости, отдушиной, утешителем. Именно игра русских, а затем советских актеров отличалась неподдельной душевностью, проникновенностью и достоверностью. Исторически так сложилось в России, что человек, отдающий себя сцене и носящий гордое звание артист – это не просто носитель определенной профессии, это – просветитель, выразитель духовно-нравственного замысла пьесы, для зрителей фигура почти мистическая.

Почему? Ответить на этот вопрос поможет высказывание Питера Брука: «Театр – это особая форма жизнедеятельности, в процессе которой человек постигает жизнь. Причем делает он это не на теоретическом уровне. Не на уровне идеологии, а конкретно и непосредственно. Поэтому театр – мир, в котором философия перестает быть абстрактной идеей и становится живым, непосредственным опытом». Именно за таким опытом зритель идет в театр, предполагая, что между ним и актером сложатся доверительные, честные отношения, и не возникнет злополучная разделяющая зрительный зал и сцену «четвертая стена». И основной труд по выполнению этого условия ложится на плечи актера.

«Театр, – не раз повторял Лавров, – это, прежде всего, актеры». Именно на них приходит зритель, именно они должны донести до зрительного зала мысли драматурга, именно в них вкладывают труд мастера́ многочисленных театральных профессий: режиссеры, художники, композиторы, балетмейстеры, гримеры, парикмахеры, костюмеры, билетеры…

Как бы ни велик был вклад режиссера в создание спектакля, конечный успех постановки зависит, в первую очередь, от актера. Высокий уровень актерского мастерства способен глубоко раскрыть творческий замысел спектакля. Недаром ни один самый популярный драматург не может сравниться по степени популярности с актером, именно актеры становятся властителями дум общества, воплощая и символизируя театр.

Театр был всегда и в значительной степени остается сегодня искусством трагедии, восходящей к традиции древних религиозных мистерий. Такое действо обязательно подразумевало соучастие зрителя. Большие артисты умели мощью своего таланта, проникновенностью и искренностью исполнения роли преодолеть разрыв между сценой и зрительным залом, подчиняли зрителя своим переживаниям. Но, как писал Вяч. Иванов в статье «Эстетическая норма театра»: «Соборность осуществляется в театре не тогда, когда зритель срастается в своем сочувствии с героем и как бы начинает жить под его личиной, но когда он затеривается в единомысленном множестве, и все множество единым целостным сознанием переживает подвиг героя, как имманентный акт в его трансцендентном выявлении». В БДТ были актеры, которые могли создавать такое «целостное сознание единомысленного множества».

Когда я писал эти воспоминания, ушел из жизни мой приятель, замечательный человек, артист высочайшего класса Андрей Юрьевич Толубеев. Мы были на «ты» друг с другом. Нас многое объединяло. Прежде всего, конечно, театр. Я любил Толубеева-актера. В нем, казалось, умножилась, обогатившись мастерством, мощная актерская энергетика, полученная от отца, непревзойденного мастера сцены и киноэкрана, народного артиста СССР Юрия Владимировича Толубеева.

Нас с Андреем связывал не только театр. Мы были членами Общественного совета города, вернее, он был, а я продолжаю работать. Смерть часто несправедлива и нелепа, а по отношению к таким людям, как Андрей, она несправедлива вдвойне. Больно даже писать в отношении него «был».

Помню расширенные заседания Общественного Совета, обсуждение регламента охранных зон в историческом центре города. Андрей прибегал к самому началу, запыхавшийся, с репетиций. При этом он никогда не уклонялся от обсуждений, не искал благовидных предлогов для отсутствия и не щадил себя, хотя было видно: устал! Мы сидели рядом, и в вяло текущий процесс то и дело врывался его эмоциональный голос. Он говорил, что нельзя отдавать центр города на разрушение, под строительство офисных зданий и магазинов, нельзя терять неповторимый облик Санкт-Петербурга – города Святого Петра. Святость города определяется и его названием, и его военным подвигом, и его великой духовной культурой. Облик города – это не только здания, но и его люди. Те, кто из поколения в поколение живут в центре города, кто создавал, защищал, восстанавливал его неповторимую атмосферу. Без людей центр города умрет. И я мысленно с ним соглашался. Действительно, без исторического центра в его традиционном понимании и город превратится в безликую канализационно-отопительно-водопроводно-мусоропроводную систему.

Наши дома рядом, у Исаакиевской площади, и иногда мы вместе шли пешком, то с заседаний Общественного совета, то из театра. Это были счастливые для меня минуты. Я превращался в слушателя.

Андрей говорил о своей книге, которую он тогда писал, о трудностях работы с компьютером, о нашем городе, да, в общем, обо всем, что его тревожило и волновало. Его многие узнавали, он отвечал на приветствия так, словно хорошо знал каждого из этих людей. Когда-нибудь придет пора, я напишу об Андрее. Было бы только время! Было бы только время…

* * *
Но сейчас рассказ о Кирилле Лаврове. Подхожу к главной части моего повествования. Пусть не упрекает меня читатель, что порою я отклоняюсь от заявленной темы, но эти отступления помогают мне найти путь дальнейшего рассказа, который отражает не только судьбу одного актера Кирилла Лаврова и театра, которым он руководил, но и образ времени, которым во многом определяется и наша жизнь. Память наша несовершенна, и мне хочется рассказать обо всем важном, что было в моей жизни. Мне повезло: я встретил прекрасных людей, общение с которыми, безусловно, обогатило меня, украсило мою жизнь, просветлило душу…

Об учебной студии, как я говорил, речь сначала не шла. Начиная предпроектную подготовку, я сразу обратил внимание на то, в каких условиях работают здесь люди. Когда аншлаг, в зале 1262 зрителя. Один к одному. Очереди в буфеты и туалеты, скученность, духота. Моя идея была проста: служебные помещения перенести в новостройку, а освободившуюся площадь использовать для улучшения комфорта зрителей. Мне хотелось, чтобы в антрактах люди могли за чашкой чая или кофе, не торопясь, обсудить увиденное на сцене, или свободно, не в толпе, погулять по фойе.

Сейчас я понимаю – предложение не учитывало всей жизни театра, самых жгучих ее надобностей. Да и откуда мне было знать про всю жизнь? Я строил промышленные, жилые, социальные объекты. Но не театры. Да и сам я впервые попал в театр, когда учился в техникуме. Это был Иркутский драматический. Он мне показался настоящим храмом искусства. Поразил интерьер, какая-то особая театральная атмосфера. А само здание покорило незабываемой, сказочной, как мне показалось, архитектурой. Такими, уверен, и должны быть театры: притягательными внешне, уютными внутри. Потом мне посчастливилось побывать в качестве зрителя во многих других российских театрах, и от всех этих знакомств остались похожие впечатления: таинственности происходящего на сцене, праздничной приподнятости настроения, ощущения неизбывной красоты, которая проявлялась буквально во всем – в выразительности архитектурного решения здания театра, в технических и интерьерных особенностях зрительного зала, даже в помещении гардероба. С которого, как известно, и начинается театр…

В молодости я колесил в командировках по городам Сибири и Дальнего Востока. И почти в каждом городе обязательно бывал в театре. Новосибирский театр оперы и балета поразил огромными размерами. Махина! По замыслу проектировщиков, праздничные колонны трудящихся, проходя по площади со знаменами в руках, должны были вливаться в один из многочисленных подъездов театра и подниматься прямо на сцену, на которой могла разместиться вместе с демонстрантами и техника – машины, тракторы. Авторы предполагали построить самое грандиозное и самое современное театральное здание своего времени, и в значительной степени им это удалось.

А в Барнауле, на центральной площади города, торжественен и наряден Алтайский краевой театр драмы. Сейчас ему присвоено имя выдающегося писателя, кинорежиссера и актера Василия Макаровича Шукшина. В те же годы в моем родном Иркутске появился новый театр – музыкальной комедии. Архитектура легкая, ритмичная, под стать жанру…

Радует, что сибирские театры, как и петербургские, сохраняют свой внешний облик, обновляя лишь внутренние интерьеры. Хотя есть и востребованные временем изменения. Так, например, сегодня было бы удивительно видеть в БДТ, в левой части вестибюля, магазин «Шорные изделия Д. Андреева» (сбруя и упряжь для лошадей), а в правой – галантерейный магазин. В те давние годы многие художественные учреждения ради приработка сдавали помещения в аренду. Это было в порядке вещей. Но жизнь идет, порядки меняются. Раньше в театрах не было столько персонала, различных служб, мастерских, оборудования, без чего нельзя создавать современные спектакли. Да что говорить о мастерских, театр XIX века еще не знал режиссуры, объединяющей актерский ансамбль. Функции режиссера выполняли сами ведущие драматические актеры. Весь инструментарий Мельпомены – драматургия, режиссура, художественное оформление, освещение – зародившись по отдельности, сформировался как единое целое позже, вместе с совершенствованием актерского мастерства, в результате стремления актеров как можно полнее реализовать себя в постановке.

Я рассказал Лаврову о своем проекте. Он похвалил мою идею, вызвал директора театра Бориса Глебовича Контребинского и сказал:

– Пойдем, прикинем, что и как, на месте.

На маленьком клочке земли, принадлежащем БДТ, расположены гараж, общежитие, сарай для декораций, мастерские и сам театр. Говорят, что когда-то в центре дворика имелся небольшой фонтан. Я же увидел рядом с мастерскими лишь худосочный тополь, а на месте фонтана – бак для мусора.

Шагами мы «разметили» новый будущий корпус. До сих пор помню лицо Лаврова, он был безмерно счастлив. Он давал указания, не осознавая того, что, по существу, это технические условия. Когда я начал говорить о расположении первого этажа, спросил меня с нескрываемым удивлением: «Как первый этаж? Он же закроет все входы и выходы из декорационных сараев на сцену. А работа мастерских? Нет, не годится. Надо думать».

Мы долго еще о чем-то говорили, перебивая и дополняя друг друга. Лавров, казалось, был в кураже, и в конце разговора он, обняв меня, с надеждой сказал лишь одно слово:

– Спасибо!

Поныне бережно вспоминаю эту трогательную минуту. Но тогда я понимал, что мое предложение – это только идея, которую еще предстоит реализовать. Догадывался, сколько будет у этой идеи противников и злопыхателей, сколько убийственных стрел выпустят в нас в случае неудачи.

Наша организация совместно с дирекцией БДТ стала заниматься изыскательскими работами для нового корпуса пока на общественных началах, а Лавров – «выбиванием» денег под строительство.

Вспомним, это был 2000–2001 годы. Страна выходила из экономического разорения. Да, деньги в бюджете были – но только на самое необходимое. Да, новое строительство вели, но при чем здесь театры? Театры, особенно провинциальные, находились практически на грани вымирания. Неумолимо падал престиж актерской профессии. Труппы оставались неукомплектованными, из театров массово уходили актеры-мужчины, мизерная зарплата не позволяла им содержать семьи. Притока молодых артистов не было. Зато возникало много-много других проблем… Такой была реальная жизнь.

На ремонт, на поддержание зданий, чтобы элементарно не развалились, денег не хватало, а здесь – новое строительство административно-хозяйственного корпуса! Ишь, размахнулись!

Верил ли я, что у Лаврова получится? Честно сказать, верил, но сомневался. В городе таких денег не было, а в федеральном центре… Не пойдет же он к Президенту, рассуждал я. А так хотелось, чтоб получилось!

А у нас первые скважины показали такое, чего ожидать я никак не мог. Насыпные грунты здесь состояли из песка, супеси с включением гальки, гравия, кирпича. Следующий слой толщиной четыре метра – уже супеси с торфом, они обладают способностью значительно и неравномерно сжиматься под действием внешних нагрузок. Дальше идут пылеватые пески, стоит только нарушить естественный слой – и под действием динамических нагрузок они переходят в плывунное состояние. И лишь на глубине пятнадцати-шестнадцати метров от поверхности находятся суглинки, только здесь есть на что опереться фундаменту. Кроме того, близко грунтовые воды. А плюс к тому река Фонтанка активно принимает участие в названной проблеме. Ее уровень подвержен колебаниям, особенно заметным, когда сильный ветер гонит в реку воду из Финского залива.

То есть, отчет изысканий получился – хоть плачь.

После долгих споров, раздумий, привлечения специалистов остановились на варианте: фундаменты нужно выполнить с учетом геологических и гидрологических условий площадки, и, как сразу решили, на свайном основании. Сваи буронабивные, шестнадцать метров. И применять непременно щадящую технологию по отношению к существующим зданиям БДТ. Это стало тогда главной проблемой. Кому нужен новый корпус, если трещинами пойдут здания мастерских, декорационных сараев и, не приведи Господи, самого театра, стены которого и без того покрыты трещинами?

Печальных примеров тому, как при непродуманных действиях строителей возникают подвижки грунта, предостаточно. Город уже лишился исторических зданий, расположенных на Невском проспекте, 55 и 59. Трещины появились на фасадах дома номер 53. При строительстве гостиницы «Амбассадор» на проспекте Римского-Корсакова пришлось расселить и стоявший рядом дом номер 5, а дом под номером 3 перевести на режим постоянного наблюдения. В Капелле появились трещины при строительстве апартамент-отеля в смежном корпусе. Театр музыкальной комедии дал трещины при строительстве галереи бутиков «Гранд Палас».

Очень много зданий старого города находятся в состоянии неустойчивого равновесия, как весы. Поэтому ни в коем случае нельзя, не проверив грунт, ломать здание: наш «студень» из-под рядом стоящего здания тут же перетечет в ослабленное место. Не нужно забывать, что это на самом деле плывун, жидкообразная масса, а не грунт в обычном понимании этого слова.

Многие дома в городе стоят на деревянных лежнях, которые за двести-триста лет окаменели в грунтовыхводах. Когда рядом начинают рыть котлован, уровень воды опускается, дерево, соприкасаясь с воздухом, начинает гнить, и фундамент соседнего дома «плывет». Здания исторической застройки стоят стена к стене, поддерживая друг друга так, что нельзя снести один дом, не повредив стоящий рядом. Поэтому я уверен (да и любой, знающий грунтовую обстановку в городе строитель меня поддержит): в центре можно заниматься только реставрацией и реконструкцией старых зданий, а новые следует строить лишь за чертой исторического центра, на надежных грунтах. Те же грунты, что находятся в центре, при незначительном воздействии переходят из твердого состояния в сметанообразную или вязкую жидкость. Относительное благополучие старой застройки было обусловлено требованиями ограничения нагрузки, передаваемой от зданий грунтам: высота их по обязательным для всех строителей условиям не должна была превышать уровня карниза Зимнего дворца. И правило это неукоснительно исполнялось, но и при соблюдении этого условия печальной закономерностью для центра города стала деформация старой малоэтажной застройки.

Все это не давало мне покоя. Скоро я понял, что даже с использованием технологии буронабивных свай все может случиться. Не исключен наплыв грунта в скважину из-под рядом стоящего здания. Случилось же такое при строительстве гостиницы «Невский Палас», например, когда просели соседние здания. Я подобной ситуации боялся больше всего. Нынешние шустрые строители, работающие в центре старого города, часто на эту опасность попросту не обращают внимания, надеясь на авось. А то и вовсе не знают о ней, или знать не хотят. В результате мы можем вообще потерять историческую часть города – уникальную, между прочим, такой больше нет нигде в мире. Старых городов с памятниками исторической архитектуры много, но среди них нет пятимиллионного.

Кроме того, в Петербурге, относительно молодом, наиболее ценными считаются по международным стандартам именно изначальная планировка и «генетический код города». То есть соотношение ширины улиц с высотой зданий. В Венеции, с которой Петербург часто сравнивают, застройка тоже не менялась веками, но там живет всего шестьдесят тысяч человек, да столько же туристов бывает.

Весь центр Петербурга признан ЮНЕСКО объектом всемирного наследия. Но это не помогает, дома исчезают, разрушаются намеренно или вследствие грубых, дилетантских строительных ошибок. Мы не должны допустить дальнейшего расширения этого варварского процесса, коммерческого отношения к городу и его истории. На эту больную тему мы часто говорили с Кириллом Юрьевичем во время изыскательских работ.

В защиту старого Петербурга Лавров сказал свое веское слово. Когда кто-то заявил, что в старом центре Петербурга вообще нельзя ничего строить и перестраивать, Кирилл Юрьевич возразил в том смысле, что живой город должен развиваться. Потому строить нужно, строить можно. Но – бережно и с умом. Так, чтобы не потерять его исторические и архитектурные ценности.

Добавлю от себя, что для этого, выражаясь образно, между городом и строителями, как между сценой и зрителями, не должно быть «четвертой стены», разделяющей мир формы и вселенную души. Но должно быть творческое единение, духовное родство, можно сказать, «любовные» взаимоотношения. Бережное отношение к городу воздастся сторицей, ведь не все в этой жизни исчисляется в твердой валюте. Вечная красота бесценна. И это должны научиться понимать «новые петербуржцы» (и от власти, и от бизнеса), не связанные кровными узами с великим городом, которые с варварским упорством, бессердечно рушат старый город.

Беда, которая в год нашей театральной стройки только еще намечалась, сегодня распространяется с угрожающей быстротой. Не успели как следует разобраться, с чего это вдруг пошли опасные трещины по вечным, казалось, неколебимым фасадам Адмиралтейства и Исаакиевского собора, как та же порча в более тяжелой форме перекинулась на Юсуповский дворец, прошлась по многим другим, именитым и не очень, представителям старопетербуржской архитектуры. Почему?

По этому поводу имеются два основных и прямо противоположных мнения. Первое: срок пришел. Какого бы мирового значения архитектурные памятники ни были, они тоже дряхлеют и разрушаются. Кто-то даже попенял зодчему Захарову, что не на месте поставил Адмиралтейство и тем ускорил процесс старения здания. Не рассчитал, мол, что по прошествии двух веков прибрежные грунтовые воды подточат опору фундамента. Что и зафиксировали нынешние трещины как первые симптомы этой петербургской болезни.

Второе мнение: Петербург планировался, возводился разом, дальнейшее его расширение строго регламентировалось. И к середине прошлого века возможности пространственного роста в центральной части города с учетом зыбкости почв болотистой приневской равнины были, в основном, исчерпаны. Потому даже в советские времена центр города не трогали. Застраивались исключительно окраины. А вот нынешний коммерческий строительный бум бесцеремонно вторгается в старый город, отсюда все неприятности. Вывод: оставить исторические районы Санкт-Петербурга в неприкосновенности, иначе последствия будут необратимыми.

Есть и третье мнение, близкое к тому, о чем говорил нам тогда Лавров: внимательно, с самого их начала, следить, как отражаются строительные работы на близлежащих зданиях. Немедленно останавливаться, как только будет замечена опасность. Разумеется, надо бурить пробные шурфы, чтобы проверить грунтовые особенности участка, на котором будет сооружаться фундамент. То есть работать аккуратно. Необходимые приемы такой работы давно заложены в правила организации всякого строительства, и настоящий профессионал не может не быть работником аккуратным. Иначе тот самый строительный бум из созидательного превратится в разрушительный.

По одной из версий, Юсуповский дворец пострадал как раз от грандиозной стройки поблизости. Вернее, от поспешности, от той профессиональной неаккуратности, с которой она велась. А Исаакий, Адмиралтейство – от непродуманного выбора маршрута прокладки ближайших линий метро, как считают некоторые специалисты. И, кроме того, от основательных земельных работ во дворе монферрановского «Дома со львами» – дворца Лобановых-Ростовских.

Задача власти и всех горожан – спасти каждый дом, проводя гуманную реставрацию. Но таких примеров, к сожалению, мало. Архитекторы хвалят Новую Голландию, но ведь и там снесли все, что формально не считалось памятником, в том числе лабораторию Дмитрия Менделеева и опытный бассейн, а в нем испытывались модели первых российских судов. Скоро внутри Новой Голландии по неумолимому проекту появятся грандиозные новые здания, не связанные ни исторически, ни архитектурно с уникальным старинным ансамблем, и на их стеклобетонном фоне померкнет, потеряется изысканная по красоте арка Вален-Деламотта.

А новая сцена Мариинского театра!? Ради посредственного невыразительного новодела безжалостно было снесено крепкое, имеющее историко-культурную ценность здание Дворца культуры Первой пятилетки и часть старинного Литовского рынка. Очень жалко! Неравноценный обмен.

Все это имеет прямое отношение к нашей истории о строительстве маленького корпуса театра. Мы работали на одной из таких площадок в центре города, где строителям, как докторам, прописано в первую очередь чтить заповедь «Не навреди».

Среди множества трудностей, объявившихся при изыскательских работах, главной оказался подбор проектной организации. Два ведущих института – ЛенНИИпроект и Ленгражданпроект – наотрез отказались, ссылаясь на занятость. Причина на самом деле была в другом: денег не густо, а мороки много. Другие, менее «звездные» институты, тоже вежливо ушли в сторону.

Но мир не без добрых людей. Помогли инженеры, с которыми мы в свое время работали на оборонных объектах. Нашим помощником стала компания «Миньков, Герасимов и партнеры». По проекту получилась административная пристройка в виде трехэтажного здания на высоких опорах. На уровне партера запланировали разместить служебный вестибюль. Из него специально спроектированный проход вел в служебную часть театра и в пристройку, о которой беспокоился Лавров. На первом этаже разместили по проекту административные помещения. Благодаря этому попасть на этаж можно и по внутренней лестнице пристройки, и по проходу со стороны театра, и по реконструированной лестнице склада декораций. Удобно всем.

На втором этаже – кабинет руководителя театра, конференц-зал, театральное кафе. Все это вместе со старыми помещениями должно было стать единым пространством. Мастерскую главного художника и большую комнату отдыха разместили на третьем этаже. Ее предполагалось использовать и под бильярдную, о чем мечтали многие актеры. Тут же предполагалось сделать отдельные выходы на прогулочную террасу, с которой можно любоваться Фонтанкой. В основном здании театра благодаря такому решению освобождались бы дополнительные площади, а значит, появлялись и новые удобства для зрителей.

Учли вроде бы все запросы и требования. Но вот тут-то и выяснилось, что они могут в корне измениться. В конце 2001 года Кирилл Юрьевич добился выделения средств на строительство корпуса. Сработал авторитет знаменитого артиста и приближающийся праздник 300-летия города. Скоро был объявлен открытый конкурс на проектирование и строительство административно-хозяйственного блока для БДТ. Так что нас вполне мог обойти какой-нибудь удачливый соперник, чьи идеи вдруг бы да и понравились жюри конкурса больше, чем наши. Это вовсе не исключалось.

Главное условие конкурсов, торгов, аукционов – одно: победит тот, кто назначит меньшую цену и меньший срок исполнения заказа. И никаким законом не предусмотрено наказание для тех авантюристов, которые могут победить в конкурсе, но качественно работы не выполнить. В этом-то и ущербность этой процедуры. Она не учитывает реальные возможности, уникальность, профессиональную одаренность или, наоборот, заведомую бездарность претендентов. Во многом благодаря такому примитивно-рыночному механизму и бандитствуют на городских стройках деловые ребята, готовые любой исторический шедевр переделать в доходный дом или, хуже того, полностью разрушить его и на освободившемся месте соорудить примитивный новодел, повредив при этом соседние творения великих зодчих.

Страшно представить, что ждет Петербург в ближайшие годы, если этот процесс будет продолжаться! Совершенно очевидно, что количественные изменения в архитектурном пространстве города неизбежно перейдут в качественные. Исчезновение старых построек стремительно размывает ту целостную архитектурно-пространственную среду, благодаря которой исторический центр Петербурга получил всемирное признание в качестве грандиозного градостроительного ансамбля, сохранившего внутри современного мегаполиса подлинный город XVIII–XIX веков, блистательную столицу Российской империи. В этом его уникальность и, кроме прочего, привлекательность для туристов.

В некоторых случаях хотя бы скопированные с разрушенных зданий фасады новых построек напоминают об утраченных оригиналах. Ретивые строители, зная свое разбойничье ремесло, словно откупаются от горожан: вот вам ваша четвертая стена, любуйтесь фасадом, а дальше не заглядывайте, за тремя оставшимися стенами – наша территория, там мы делаем, что хотим. Еще хуже, когда на месте старинных особняков, часто связанных с именами известных исторических личностей, возникают примитивные современные конструкции из стекла и бетона, хамски выделяющиеся из ряда пока еще не тронутых соседних архитектурных шедевров. Некоторые из новаторских конструкций, возможно, прижились бы в новых районах. Но в Петербурге Пушкина и Достоевского им явно не место! Петербург интересен не только отдельными архитектурными памятниками или даже ансамблями. Они есть в большинстве крупных старых городов Европы и мира. А вот целостность исторического центра, сохранившего, несмотря на утраты военного времени, единую архитектурно-пространственную среду, фронтальную историческую застройку большинства кварталов – это даже не редкость, это уникальность.

Труппа, созданная Товстоноговым, достойна этого города. Подобной ей, уверен, не было, нет, и никогда уже не будет. Не в обиду другим петербургским театрам будет сказано. Я их тоже люблю, но товстоноговцы – лидеры отечественного сценического искусства. Это общеизвестно. Только мало кто знает, что не одни актеры-звезды делают театр, но и техники, помощники, администраторы, руководители различных служб, рабочие сцены, осветители, художники и т. д. Они тоже звезды, каждый в своем деле. Производственные мастерские и постановочную часть тогда возглавлял Владимир Павлович Куварин – его фамилия произносилась всеми с необыкновенным почтением. Главный художник – он же выдающийся профессионал по общему признанию в театральных кругах – Эдуард Степанович Кочергин. Или взять звукоцех, светоцех, костюмерный, гримерный – да везде, что называется, «штучные» люди, таланты. Они во многом и создают этот необыкновенный театр-ансамбль, по сей день именуемый «товстоноговским».

По местоположению Большой драматический считается «неудобным» театром, от Невского и от ближайшей станции метро пятнадцать-двадцать минут ходу, рядом ни троллейбуса, ни автобуса. А зал всегда полон. У этого театрального дома на Фонтанке – фантастическая слава. И сейчас в Большой драматический ходят как в «товстоноговский». У него все та же, прежняя слава, как я бы сказал, «думающего, одухотворяющего театра». В то время, о котором я рассказываю, он не стал другим, не поддался новой моде и не включился в псевдорыночные игры, в отличие от нынешнего тотального театрального погрома. Немалая заслуга в этом Кирилла Лаврова. Великий артист согласился стать руководителем не только во имя сохранения легенды, но и для сбережения традиции. Он приглашал в БДТ режиссеров, актеров, представлявшихся ему мировоззренчески родными, и чаще всего угадывал «братьев по духу». Ноша, которую взвалил на себя Кирилл Юрьевич, была ох как тяжела. Он же личность творческая, а не администратор, не строитель, не хозяйственник, не воспитатель. Однако ему пришлось играть все эти роли, не считая роли художественного руководителя. И он, мастер во всем, справился и сделал главное – сохранил дух и традицию товстоноговского театра. И строительные его преобразования тоже были ради этого.

Весной 2002 года по результатам конкурса на эти работы наш 47-й Трест вышел победителем. При заключении контракта заказчик поставил цель: окончание строительства – май 2003 года. Успеть к 300-летию со дня основания города! Теоретически вполне нормальный срок. Смог же наш давний коллега Фонтана за два года построить этот театр. Но сколько воды утекло за сто с лишним лет, сколько появилось чиновников, сколько изобретено инструкций, правил, гипотетически необходимых нам. Сегодня для реализации любого строительного проекта надо прежде решить две большие проблемы. Это – согласование и экспертиза.

Знающие люди подтвердят: на то и на другое требуется больше усилий, времени и средств, чем на само проектирование и строительство. Дело, конечно, нужное, но оно превращено в бесконечную, чудовищную волокиту. Согласования и экспертизы, с учетом проектирования, порой в два раза превышают сроки самого строительства. Как здесь не вспомнить существовавший в СССР порядок, который предусматривал не больше трех месяцев на все формальности?!

Зная все про порядки сегодняшние, мы надеялись на удачу, на авторитет театра, на определенные связи. Только все равно, поскольку деньги шли из федерального бюджета, и многие вопросы решались в Москве, дело затягивалось. И вопрос «почему?» обсуждался строителями на еженедельных совещаниях. Участвовал в них и Кирилл Юрьевич. Очень часто ему вместе со мной приходилось ходить по инстанциям, звонить, просить об одном: будьте любезны, рассмотрите побыстрее, не придирайтесь, пожалуйста.

Со всеми этими проблемами мы и вкатились плавно в ноябрь 2002 года, приступили к устройству фундаментов, контролируя каждый метр бурения, помня об особенностях «кисельного» грунта.

И вот тогда-то, когда работа, можно сказать, уже кипела, раздался тот самый звонок…

– Михаил Константинович, здравствуйте, это Лавров.

Сам, без посредников, секретаря или референта, Лавров позвонил мне впервые.

– Здравствуйте, Кирилл Юрьевич.

– Нам надо встретиться.

– Что-то случилось? – спросил я.

– Случилось. Когда вы сможете быть у меня?

– Через полчаса, – ответил я.

Что же произошло? По незначительному поводу Лавров звонить не будет. Неужели опять проблемы с контрактом, как в самом начале строительства? Когда подписывали документы, никто не обратил внимания на пункт, который говорил, что производство работ нужно вести в «условиях действующего предприятия», вернее, мы, строители, не обратили внимания на это. Театр и «действующее предприятие» – понятия несовместимые, подумал тогда я. Никого не расспрашивал, ничего не уточнял. И ах как наказала меня самонадеянность!

Дворик театра, окруженный со всех сторон производственными помещениями, продукция которых идет в одну точку – на сцену, является сложным технологическим узлом. Закрытие его (дворика) полностью невозможно. Работы, связанные с шумом, а иногда и грохотом машин, исключены: днем два-три часа идут репетиции, а вечером спектакли. Что в остатке? Несколько часов. В ночное время действует закон о прекращении всех видов строительных работ с двадцати трех до восьми утра. Наверстать упущенное в выходные дни невозможно, есть утренние и вечерние спектакли.

В такое положение я попал впервые. Но всю ситуацию понимаю я, руководитель, а попробуй объяснить это рабочему – он пришел работать, ему нужна зарплата. Многое пришлось переделывать на ходу. Каркас здания мы запроектировали в монолитном железобетоне, но, учитывая сложившиеся обстоятельства, изменили на металлические конструкции, которые можно было изготовить на заводе, а здесь, на площадке, за короткое время смонтировать.

Только из-за нехватки времени было придумано много новшеств. Цель была одна – сократить время работы на площадке. И все равно мы его не выигрывали. Законы бытия: из пяти-шести часов не сделать шестнадцать. Сейчас, когда прошло столько лет, многое забылось, но тогда этот маленький дворик бурлил, что вулкан: там, как электрическим током, пробивали нервные взаимоотношения, там реплики и афоризмы звучали такие смачные – нынешние режиссеры позавидуют. Во многих схватках были неправы обе стороны. Мы старались решать конфликты, не доводя их до Лаврова, так сказать, в рабочем порядке. Но даже при этом оставались какие-то обиды и недоразумения…

По дороге в театр позвонил коллегам-исполнителям. Вроде бы никаких ЧП за прошедшую неделю не случилось. Что же могло послужить причиной этого звонка?

Увидев меня, Лавров поднялся, тепло поздоровался, усадил на диван, сам сел рядом. Разговор пошел, как всегда, с расспросов о здоровье, семье, делах в театре. Я терялся в догадках. Закурив и немного помолчав, Кирилл Юрьевич начал разговор на тему, о которой мы никогда с ним не говорили:

– Театральная труппа стареет, нужны новые кадры. Обучать молодежь нужно под крышей родного театра, где сам воздух уже насыщен традициями и легендами. Сами стены воспитывают. Моя мечта – создание студии. Сейчас такая возможность, на мой взгляд, появилась, а самое главное – есть руководитель.

Я молчал, ничего не понимая. Студия нужна, это понятно, но какова моя роль?

– Михаил Константинович, я прошу вас перепроектировать новое здание под театральную студию!

Он замолчал. Я, обомлев, тоже не мог вымолвить ни слова. В голове в надрывной схватке сцепились зловещие мысли: государственный контракт, экспертиза, сроки, нехватка денежных средств, согласится ли на перепроектирование мастерская, неизбежная остановка строительства…

Можно было, конечно, отказаться, можно было стать в позу, но ведь я строю не для себя, а для театра, руководитель которого – Лавров. Зная, уважая его, я не мог отказать. Вероятно, в возникшей проблеме есть и моя ошибка: продавливал свою идею, я не видел другого предназначения новых помещений. Надо исправляться.

– Кирилл Юрьевич, для меня услышанное настолько неожиданно… Но я согласен… Знаю лишь одно: такое кардинальное решение на «пальцах» не объяснить и не понять. Язык инженера – это чертеж…

– Спасибо! – лаконично ответил Лавров.

Сейчас могу признаться честно: начиная работать над новой задачей, я многого не знал. Потому пришлось снова учиться. Да, студия – это творческий коллектив, сочетающий в своей работе учебные, экспериментальные и производственные задачи. Студия – коллектив единомышленников. В прошлые времена студии возникали, главным образом, при крупных театрах. И либо развивали старые добрые традиции, либо занимались поисками новых путей и средств сценической выразительности. Большое распространение «студийность» получила в советское время. В этот период были созданы театр-студия им. Ермоловой, студии под руководством Ю. Завадского, Р. Симонова, Н. Хмелева, А. Дикого в Москве, С. Радлова в Ленинграде, ряд национальных студий. Студии часто подготавливали рождение новых театров. На такой основе возник, например, «Современник».

Еще раз поблагодарю работников театрального музея и литературной части театра за предоставленные мне уникальные книги, из которых я узнал, что еще в 1930 году перед руководством Большого драматического театра встал вопрос о необходимости подготовки собственных актерских кадров. И уже через год при театре организовали производственно-политехнические курсы, которые возглавил Евгений Иванович Чесноков. На основе опыта их годичной работы, осенью 1932 года при театре был открыт Государственный технологический техникум с четырехгодичным сроком обучения. Здесь учились будущие актеры и режиссеры. На первый курс приняли тридцать человек: шестнадцать юношей и четырнадцать девушек. Двое из них всю жизнь отдали БДТ. Это Людмила Макарова и Ефим Копелян.

Копелян – актер известный, действительно, народный. Не только по театру, но и по советскому кинематографу. А вот подробности его актерской судьбы я узнал тогда впервые. В семье Копелянов любили искусство. Отец неплохо рисовал, два брата Ефима стали художниками. В детстве будущий знаменитый актер был уверен, что тоже станет художником. Или, может быть, архитектором. Окончив школу, приехал в Ленинград. Ему было 17 лет. Некоторое время поработав токарем на заводе «Красный Путиловец», поступил, как и собирался, в Академию художеств на архитектурный факультет. Будущее вроде бы определилось. Но однажды, чтобы немного подзаработать, Копелян пришел в массовку в БДТ… И остался здесь навсегда.

По совету одного из приятелей Копелян поступил в театральный техникум, но потом последовала затяжная полоса неудач: его постоянно хотели отчислить как профнепригодного. Спасла лишь общественная работа – он был председателем ученического комитета. На втором курсе – снова угроза отчисления. Но ему дали последний шанс: на экзамене сыграть в отрывке из пьесы Погодина «Мой друг». По ходу пьесы надо было петь песню. Мотив ее Копелян в нужный момент вдруг забыл. Но не растерялся и стал напевать «Марсельезу». Экзаменационная комиссия умирала от смеха.

Актерское мастерство в студии преподавал Константин Константинович Тверской. В 1933 году он был также главным режиссером и художественным руководителем БДТ. Педагог строгий и требовательный, он любил повторять студентам: «Пять я ставлю господу Богу, четверку – себе, ну а тройку – самому крепкому ученику». Но когда в конце второго курса стали объявлять оценки, Тверской сказал: «На сей раз я изменяю своему правилу и ставлю пять ученику!..» И назвал заслужившего небывалую награду: Ефим Копелян!

В 1935 году артист благополучно окончил техникум. Его сразу же пригласили в труппу БДТ. Первая роль на профессиональной сцене – кинооператор Бурков в спектакле «Не сдадимся». Пьеса рассказывала о знаменитой эпопее парохода «Челюскин».

* * *
Об истории театра я читал ближе к ночи, а днями и вечерами мы искали оптимальное решение поставленной Лавровым задачи. Иной раз он и сам делал пробные эскизы. И вот новый проект готов. Согласно ему первый этаж пристройки занял репетиционный класс и два помещения раздевалок с душевыми и санузлами, на втором этаже – кабинет руководителя студии, учебный класс и еще одна раздевалка с душевыми. Третий этаж предназначался для административных помещений.

А все, что придумали раньше – постараться забыть… Прощай, мастерская художника, прости, Эдуард Степанович Кочергин, – не судьба. Так и осталась мечтой бильярдная. И прочий, запланированный в первом проекте актерско-зрительский комфорт. Проблемы возникли тоже новые. Особенно по пожарной части. Но и их, в конечном счете, решили.

Рано или поздно все заканчивается. Прошел год, и в начале сентября мы вдвоем с Кириллом Юрьевичем вошли в новый корпус. Обошли все помещения, осмотрели медленно, наслаждаясь сложным запахом нового дома. Завтра – открытие студии, а сегодня – тишина, шума жизни пока нет. Наш корпус как будто замер с простертыми объятиями. Радостными молодыми голосами новая молодая жизнь ворвется сюда завтра утром… Мы вышли на открытую галерею третьего этажа. Светило солнце, осеннее, уже не греющее. Опершись о поручень балкона, молча смотрели на Фонтанку. Лавров закурил.

Я блаженствовал. Считается, что осень вносит в нашу жизнь меланхолию, даже депрессию. А у меня наоборот, осень – пора осмысления, осознания значимости времени, в которое мне выпало жить, это период подготовки к новому этапу созидания. Если говорить о временах года по моей классификации, то получилось бы так: зима – для работы, весна – для любви, лето – для семьи, а осень – для души.

Ничто меня не волнует в природе так, как вид осенних красок. Невозможно выразить словами красоту сочетаний желтого с зеленым, красным, бурым, синим, оранжевым и далее по всему спектру, какие встречаются только в эти месяцы «природы увяданья». Желтый осенний лист медленно кружится в воздухе, ему доступны все стороны света, он больше не связан тяжестью родственных уз с деревом-родителем. Он свободен. По сути, и мы ведь живем и умираем по тому же физическому закону. Человеческая жизнь, как тихое облако, плывущее, пока ветер и небо позволяют ему плыть. Но и сочное яблоко, и полный жара костер, и далекая звезда, и пышный цветок – все они, умирая, оставляют след. Тонкую полоску света. Чуткой человеческой душе дано увидеть этот свет, порадоваться ему, запомнить мгновение красоты.

Мы с Лавровым продолжали молча смотреть на окружающий нас прекрасный мир Петербурга, зачарованно наблюдали, как по Фонтанке идут экскурсионные катера и теплоходы, заполняя воздушное пространство своими механическими шумами и тревожащей воображение музыкой, доносящейся из динамиков. Радовала мысль, что завтра подобной радостной музыкой новой жизни наполнятся и новые помещения нашего театрального комплекса. Почему-то не было грустно от мысли, что молодые артисты вряд ли когда-нибудь подумают и захотят узнать, как рождался этот корпус, кто его проектировал и строил.

А нужно ли знать? Главное, что он есть!

* * *
Незаметно день преломился, солнце миновало низкий зенит. Улицы затихали, лиловые сумерки, сгущаясь, наполняли город. Я понимал: закончилась пора, когда я мог каждодневно встречаться с Кириллом Юрьевичем, слушать его, советоваться с ним. За внешней сдержанностью этого выдающегося человека скрывался мощный интеллект, страстный темперамент, за красивой внешностью – яркая, разносторонне одаренная личность. Я понял, как необходимо мне было общение с этим красивым, умным человеком, оно вдохновляло меня и в моей повседневной трудной работе, и в минуты осознания собственной личности.

Лавров – герой нашего с ним времени. Он, как актер, обладая редким творческим даром, сумел отразить свою героическую эпоху, воплотить характеры честные, бескомпромиссные. Кирилл Юрьевич и сам был из той же, боевой крови и плоти, он жил жизнью своих героев. Или, наоборот, его герои облеклись в характер великого актера?

Когда я работал с ним по строительству, мне почему-то часто и легко, до монологов или реплик, вспоминались его яркие роли руководителей. Казалось, что рядом со мной был не артист, а деятельный управленец, который точно знал, что и как нужно делать.

Я не чувствовал его возраста, потому, наверное, что он знал секрет – как до конца жизни оставаться молодым. Я был очарован Лавровым, авторитет его для меня – непререкаем. Причем, это был неизбежный и неизбывный авторитет гениальной личности. Лавров всегда излучал внутреннее спокойствие, уверенность, обладая размеренным темпом речи и логичными суждениями, он располагал к себе любого собеседника и вызывал уважение.

Прощаясь, я сказал ему:

– Спасибо, Кирилл Юрьевич, за нашу совместную работу. Есть у меня добрая примета: если в конце строительства дома заказчик и строитель остаются друзьями, значит, задуманное получилось и жить будет долго…

– Михаил Константинович, вот вам моя рука, – он крепко обнял меня. – Поверь, ты мне очень нужен, и сегодня, и завтра. Я всегда чувствовал твою искренность…

Мне хотелось продлить этот момент, потому что я понимал – это исторический день в моей жизни, такого больше не будет никогда. Душа моя ликовала. Взявшись за руки, мы повернулись к своему творению. По цвету оно сливалось с основным корпусом, задуманным Л. Ф. Фонтана. Я чувствовал, что Лаврову тоже не хочется расставаться. Словно родители, мы отправляли во взрослую жизнь свое дитя. Это было наше творение, которое мы отпускали в большой и трудный мир, надеясь, что судьба его будет счастливой.

Заканчивая рассказ о нашей совместной стройке с Лавровым, еще раз скажу, что это было время празднование 300-летия города. К этому истинно историческому событию городским властям удалось в Петербурге сделать многое: возобновилось движение транспорта по прекрасному в своей обширности и величественности Троицкому мосту, завершилось строительство путепровода на проспекте Стачек. В новом, правда, весьма спорном виде предстала Сенная площадь, вернулись на свое место на Аничков мост отреставрированные кони Клодта, над аркой Главного штаба вознеслась помолодевшая богиня Ника, закончились реставрационные работы Александрийского столпа. Появился новый вокзал – Ладожский, открылся крупнейший сборочный цех на «Балтийском заводе».

Возникновение нового корпуса в ансамбле БДТ было замечено сразу в масштабах и города, и страны. Двадцать шестого мая, в канун дня рождения города, Почетным дипломом Законодательного собрания «За лучшее здание, построенное в Санкт-Петербурге» в 2003 году были отмечены участники строительства: театр, наш трест и проектировщики. Статистика – наука точная. Она подсчитала, что прибавление нового театрального здания происходит в нашем городе, примерно, раз в двадцать лет. И потому наш совместный с театром проект будет вполне закономерно считаться событием как минимум нескольких десятилетий. Все главные СМИ, печатные и электронные, сообщили о том, что в историческом центре Санкт-Петербурга выросло новое здание – административно студийный корпус Академического Большого драматического театра имени Г. А. Товстоногова. За деловым и сухим наименованием кроется важное городское событие.

Практически следом за открытием студийной сцены прославленного театра (что в обычной ситуации принято называть вводом нового корпуса в эксплуатацию) наша работа была выдвинута номинантом на главную общественную Российскую премию «Строительный Олимп». И в условиях жесткой и достойной конкуренции мы победили.

Чем же знаменательна новостройка на Фонтанке? Есть как минимум два главных ответа, один из них относится к технической стороне дела, о которой мало кто вспоминает, когда здание построено. Само же назначение здания – другая составляющая: это редкое по своей культурологической значимости событие в жизни города. А для меня это еще и памятник выдающемуся человеку, замечательному актеру, моему другу Кириллу Юрьевичу Лаврову.

Глава четвертая. Профессия актер. Профессия строитель

Театр для меня всегда был окутан тайной, просветлен сказочным светом, наполнен героическим смыслом. Советская власть, понимая великое воспитательное значение театра, как могла, обихаживала его: персональные оклады служителям Мельпомены, квартиры в центре города, машины, которые для других были недоступны, звания, награды. Только работай, не иди поперек господствующей идеологии. Служи народу своим искусством, как тогда говорили.

И вдруг, в один момент прежняя размеренная и беспроблемная жизнь рухнула. Зато пришла свобода: к репертуару театра претензий нет, твори, выдумывай, пробуй, никто на тебя сурово не взглянет и не накажет.

Но… для всего этого нужны средства, их надо или заработать, или… Вот в это время и вспомнили, что на свете, в том числе и в нашем Отечестве, всегда находились люди, способные материально помочь искусству, желающие творить благо. Вспомнили о благотворительности, имевшей в дореволюционной России богатую историю и много примеров. Традиции российской благотворительности оказались нарушенными революцией 1917 года. Все средства общественных и частных благотворительных организаций были в короткие сроки национализированы, их имущество передано государству, а сами они упразднены. Большевики начали кампанию безжалостной критики «буржуазной филантропии», которая, по их мнению, лишь маскировала «эксплуататорскую сущность» российского предпринимательства. Возрождаться благотворительность начала было в тяжелые годы Великой Отечественной войны, но ненадолго. Сегодня, к счастью, понятия меценатство и благотворительность опять на слуху, многое в этой тонкой сфере изменилось к лучшему.

15 февраля 1994 года, накануне 75-летия основания БДТ, при участии тогдашнего директора театра Анатолия Геннадьевича Иксанова по программе Фонда Форда был создан фонд театра.

Отцами-учредителями стали:

Владимир Спиваков, руководитель камерного оркестра «Виртуозы Москвы»;

Марис Янсонс – дирижер с мировым именем, страстный поклонник БДТ;

Юрий Темирканов – выдающийся музыкант, руководитель оркестра, начинавший свою музыкальную карьеру в Большом Драматическом и другие достойные люди. У них у всех в момент создания Фонда были грандиозные замыслы и благие цели.

Но сохраняя за собой распределительные функции, денежное наполнение благотворительных фондов власть возложила в первую очередь на коммерческие структуры. Такая добровольно-принудительная благотворительность, а вернее, государственный рэкет – один из существенных факторов, которые обрекают на неудачу многие добрые дела.

В начале 90-х встала проблема: где взять благотворителей, имеющих капиталы. Не давать же объявление в газету! В Фонд театра руководители организаций привлекались по знакомству, использовались связи, были и случайности. Такая случайность произошла со мной.

С Владимиром Петровичем Львовичем – руководителем инвестиционной компании, мы работали вместе на строительстве жилого дома. К тому времени он был членом Фонда БДТ. Он любил и знал театр, а его рассказы об артистах и всевозможные театральные «байки» были всегда интересными и увлекательными. Однажды он уговорил меня посмотреть здание общежития театра, которое располагалось на двух этажах флигеля, находящегося во дворе. История этого общежития достойна исследования: здесь когда-то жили, начинающие свой творческий путь К. Лавров, И. Смоктуновский, П. Луспекаев, Т. Доронина, О. Басилашвили и другие театральные «звезды»… Но смотреть было не на что – здание находилось в аварийном состоянии. Деревянные перекрытия рушились, в некоторых местах их подперли брусками.

Решение однозначное: всех выселить и как можно быстрее начинать капремонт.

Правильно говорят, что инициатива наказуема. Меня уговорили выполнить работу без всякого аванса, правда, с обещанием расплатиться чуть позже. Ремонт мы выполнили, работу приняли, долго благодарили. А с расчетом что-то не задалось, и в порядке компенсации наш трест стал коллективным членом Фонда театра, а я вошел в Попечительский совет.

Хорошо запомнился тот январский вечер, когда меня принимали в Совет. В жизни человека не так и много моментов, которые вне зависимости от личного желания или нежелания меняют жизненный путь, влияют на судьбу. Такие события до мельчайших подробностей остаются в памяти навсегда. В тот вечер было морозно и темно, казалось, ночь со своим приходом поторопилась. Но улицы еще не опустели, люди, подгоняемые ледяным ветром, спешили по своим делам. Набережная Фонтанки освещалась огнями густого потока машин, притормаживающих у Лештукова моста и мгновенно исчезающих в черной, непроницаемой громаде города. Мне было зябко: то ли от слишком влажного морозного воздуха, то ли от ожидания предстоящей встречи.

В такую погоду следует сидеть дома и наслаждаться его уютом и теплом. Но в тот вечер почему-то этого не хотелось. Не ощущая усталости, я радостно и стремительно шел навстречу новому повороту своей судьбы. У театра меня уже ожидали, провели в кабинет Кирилла Юрьевича. Встреча была теплой: лавровская обаятельная улыбка, крепкое рукопожатие. Мы вспомнили наше знакомство в Ленсовете. Я услышал его рассказ о театре, в котором он прослужил больше сорока лет! Лавров сожалел, что театр переживает сейчас не лучшие времена. Труппа уже не та – прославленная, всемирно известная, какой была когда-то. Молодежь в театре есть, но она проигрывает «старикам» в мастерстве. Однако школа Товстоногова жива. О мэтре – самые добрые, замечательные слова. В труппе много учеников Георгия Александровича. Среди них немало известных актеров и режиссеров. Хотя… самым молодым уже под сорок, а старшим за шестьдесят…

О попечительском совете благотворительного Фонда БДТ Кирилл Юрьевич отозвался как о большой театральной семье:

– Театр не распоряжается средствами Фонда, за всем следит Попечительский совет. Мы только подаем заявки и обосновываем необходимость. У нас нет никакой, даже малейшей возможности использовать нецелевым образом средства Фонда. Кроме того, в Положении о Совете сказано, что он не имеет права вмешиваться в творческую политику театра.

На сегодня главная задача Фонда – социальная поддержка актеров. Надеюсь, мы доживем до такого времени, когда приоритетной станет поддержка творческой деятельности театра, его новых постановок, гастролей, международных программ и других проектов, которые нам подскажет жизнь. Сегодня членами Совета являются руководители авторитетных компаний, и нам совсем не безразлично, какие деньги помогают театру…

Члены Попечительского совета собрались в назначенное время. Я был им представлен. Лавров сделал заявление по поводу вступительных и членских взносов:

– Отремонтировать общежитие театра пытались в течение десяти лет. Но все упиралось в отсутствие денег. Министерские чиновники в последнее время даже формально перестали отвечать на наши запросы. Мы понимали, что может случиться непоправимое, уже рассматривали вопрос о выселении жителей, хотя выселять было некуда. И вот сейчас все благополучно разрешилось. При этом денежных средств, затраченных 47-м Трестом на ремонт, достаточно для зачета вступительных и членских взносов, установленных Уставом Фонда, на пять лет. Надеюсь, вы согласитесь со мной и примете в наши ряды Михаила Константиновича…

Согласились, приняли.

Совет закончился уже за полночь, домой, на Большую Морскую, я решил пойти пешком. Шел через сквер, объятый домами с редко где светящимися окнами. Погода, казалось, смилостивилась. Потеплевший ветер играл крупными пушистыми снежинками, то раздувая их, то скручивая в большой белоснежный локон. Мои ботинки символично оставляли на свежем снегу моего неблизкого пути заметные следы. Дышалось легко. Я вдруг понял, что очень редко бываю абсолютно, до донышка души, спокоен. Прежняя тревога таяла, как снег, боязнь неизвестности минула, как недавний ледяной ветер, и только трепетная радость от общения с человеком, который стал мне ближе и понятнее, новой надеждой наполняла сердце.

По Невскому, словно желая получить «высшее благословение» на новое поприще, дошел до Дворцовой площади с ее имперскими символами и смыслами и указующим в небеса ангелом Александрийского столпа. Повернув, пошел по набережной. Отсюда были хорошо видны очертания Васильевского острова, мосты, зыбкий в снежной круговерти силуэт Петропавловской крепости, шпиль собора, который тоже направлял мой взгляд в небеса. И фабричные трубы Выборгской стороны смотрели туда же…

Я был уверен, что начинался новый, промыслительный этап моей жизни.

* * *
Работа в Фонде, общение с актерами, с дирекцией театра, словом, вся моя дальнейшая «театральная деятельность» сфокусировалась на одном человеке – Лаврове. Лавров сказал, Лавров попросил, Лавров поблагодарил – вот обычные фразы. Я не задумывался над тем, почему так, это было абсолютно естественным, а сейчас, когда Лаврова нет, и нить, притягивающая меня к театру, истончается, мне известен ответ. Или кажется, что известен?

Любой коллектив, будь то строительная организация, завод, театр, команда проектировщиков или просто дружеская компания, неоднороден, люди могут обладать несхожими мнениями, разнящимися точками зрения на одну проблему. Что же все-таки их объединяет? Много факторов, но главный – уважение друг к другу.

Уважение – это та основа, та среда, которая необходима любому человеку. Потому что каждый из нас осознает себя как личность. Нам нужны единомышленники, в общении с которыми в большей степени и может раскрыться творческий дар. Уважение можно сравнить с камнем основания или крепким, надежным фундаментом, несущим сложный в своих «архитектурных (психологических) особенностях» коллектив.

Для меня, как и для многих других, Кирилл Юрьевич Лавров был светлой, выдающейся личностью. Когда о нем заходила речь, все в первую очередь восклицали: «Ах, какой это человек!», и только потом начинали говорить о Лаврове-артисте, не умаляя при этом его фундаментального таланта руководителя.

Он обладал духовной крепостью, благодатным внутренним светом, который чувствовали и зрители, и коллеги. Кирилл Юрьевич легко устанавливал отношения с людьми: контактность, открытость, доброжелательность помогали ему находить все новых и новых друзей. При этом он не стеснялся открыто высказывать свою точку зрения, даже если она расходилась с мнением большинства. Умел доказательно отстаиватьсобственные интересы, не боялся вышестоящей власти, если знал, что он прав. Принимал решения и нес за них полную ответственность.

Лавров был цельным человеком, для которого мысль и действие – неразделимы. Он мог подолгу размышлять, анализировать, сомневаться, но если решение было принято, уже не колебался, отбрасывал все сомнения и активно действовал. В случае неудач, трудноразрешимых проблем или ошибок Лавров умел пользоваться прекрасным методом защиты – юмором. Он применял это оружие не только по отношению к прямому противнику, но и ко всей ситуации, умея посмотреть на нее как бы со стороны и посмеяться над ней. Он был способен тонко, неунизительно иронизировать и над самим собой, и над оппонентами.

Таким для меня был и навсегда остался Кирилл Юрьевич Лавров. Я делаю эти выводы и с расстояния во времени, и с высоты своего жизненного опыта, и очень хочу, чтобы портрет, созданный мной, был узнаваем.

У поэта Сергея Острового есть хорошие стихи о слове:

… Где б мне слово найти, чтобы свет оно людям несло
И людские недуги оно исцелило мгновенно?
Не устаю искать то слово, которое бы помогало надолго оставить память о Лаврове.

Повторю, Кирилл Юрьевич – личность не рядовая. Его характер формировала не только жизнь, но и память – личная, родовая, историческая. Бабушка по материнской линии, Ольга Леонидовна Лыкошина, была последней владелицей имения в селе Григорьевское, Вяземского уезда, Смоленской губернии, в трех километрах от Хмелиты, усадьбы Грибоедовых. Можно предположить, что многое в Лаврове от благородного дворянского века, от дружбы его предков с Александром Сергеевичем Грибоедовым. Аристократизму присущ героизм; чувства чести, совести, справедливости воспитывались в представителях этой среды сызмальства. Счастливой неосознанной самим Кириллом Юрьевичем наследственностью определяется, вероятно, и красота его личности, и деликатность поведения, и культура речи, и благородство его поступков. Все это оказалось востребованным в должности руководителя великого театра.

Профессиональный опыт позволяет мне оценивать, насколько успех той или иной компании зависит от ее руководителя. Потому говорю уверенно: удержать театр, не дать ему развалиться в годы перехода от тотальной регламентации к полной, мыслимой и немыслимой свободе, мог только такой могучий, одаренный человек, как Лавров. Играя героев на сцене и в кино, Лавров и в жизни был на них похож. Отвечал за свои решения и поступки, умел держать слово, никогда никого не предал.

Много добрых дел на счету Попечительского совета. Перечисление заняло бы не одну страницу. Расскажу лишь об одной акции, где мне посчастливилось быть рядом с Кириллом Юрьевичем.

В труппе БДТ жилищный вопрос, особенно в годы перестройки, стоял остро перед многими работниками театра, а каково было его решение, и от кого оно зависело – не знал никто. Сплошная свобода, демократия и полная ото всего независимость.

Борис Глебович Контребинский долго уговаривал меня помочь в этом нелегком деле. Обдумав все «за» и «против», я решился. Особых «за» в этой ситуации я не видел. Можно было зачесть стоимость квартир за членские взносы участника Фонда, каковым являлся коллектив треста. Хватило бы лет на двадцать вперед. Но в данном случае требовалась реальная помощь театру, а не болтовня.

Посоветовался с Лавровым. Он долго молчал, потом резюмировал:

– Михаил Константинович, я мог бы сказать: как решишь, так и будет, а мы в любом случае будем благодарны. Просить совета не у меня надо! И совет, и разрешение ты получи от своего коллектива. Это ведь не мелочь, а огромные затраты, это средства, заработанные твоими людьми…

Я сделал так, как посоветовал Кирилл Юрьевич. Пришлось убеждать акционеров, приводя, как мне казалось, неотразимые аргументы. Согласие я получил, но заметил и взгляды недовольных этим благотворительным актом. Что и понятно: в нашем коллективе те же самые трудности с получением жилья.

В это время 47-й Трест вел изыскательские работы на трех площадках города. Это – микрорайоны Дачное, поселок Стрельна и территория Нарвской заставы. Обсудив организационные дела, решили вместе с Кириллом Юрьевичем осмотреть все три «пятна» застройки и выбрать место под дом, где будут и театральные квартиры. Первый адрес – Стрельна.

По дороге я рассказал Кириллу Юрьевичу историю старейшего пригорода Санкт-Петербурга, где всего в 19 верстах от Северной столицы, Петр I намеревался создать свою парадную летнюю резиденцию – «русскую Версалию». По его повелению ранее пустынное, заболоченное побережье было превращено в цветущий уголок с семейством загородных дворцов и «увеселительных садов» русской знати. Закладка парков и строительство сооружений в Стрельне не прекращались до середины XIX века. В работах принимали участие мастера, имена которых составляют гордость не только русского, но и мирового зодчества. Среди них Б. Растрелли, Ж. Леблон, Н. Микетти, М. Земцов, П. Еропкин, А. Воронихин, Л. Руска.

История поселка восходит к более отдаленным временам. Земли по южному побережью Финского залива были исконно-русскими и входили в Вотскую пятину Новгорода Великого. Император Павел I пожаловал Стрельну «с принадлежащими к ней деревнями» в собственность сыну, Великому князю Константину Павловичу. Вот рядом с Константиновским дворцом и предполагалось строительство нашего дома.

Мы вышли из машины и вдоль железной дороги, мимо станции отправились к участку, где шли изыскания. Высокая трава, ручей, заросший камышами и покрытый болотной зеленью. Через ямы и рытвины кое-как выбрались на Львовскую улицу, к ветшающему, но все еще величественному дворцу князя Львова.

Его хозяина называли «огненным князем» и «первым огнеборцем России». Он владел первой в России частной пожарной командой, которую по последнему слову техники того времени организовал на своей даче в Стрельне. Стрельнинская пожарная команда князя Львова тушила огонь не только в Стрельне – ей приходилось выезжать даже к Нарвским воротам, а также действовать на всем протяжении дачного побережья до Ораниенбаума. Иногда пожарная команда, едва успев потушить один пожар, спешила на другой. Ежегодно в Стрельне устраивались праздники пожарной команды в честь заступления огнеборцев на свою вахту. Позднее Львов стал председателем Российского пожарного общества и почти до самой революции руководил пожарным делом в России. За свою общественную деятельность, в частности, за постройку в Стрельне на свои средства народного училища, ежегодные крупные пожертвования на содержание Общества спасания на водах и помощи пострадавшим на пожарах, Александр Дмитриевич был награжден орденами Святой Анны и Святого Станислава.

Мы еще раз оглядели площадку и отправились в город, осматривать другое пятно застройки, в Дачном.

– Сколько раз я бывал в Стрельне, но никогда так подробно не осматривал поселок, – уже сидя в машине, говорил Кирилл Юрьевич. – Это потому, что у меня сегодня прекрасный гид.

Микрорайон «Дачное» встретил нас огромными «пробками» из легковых машин, автобусов, троллейбусов, маршруток у метро «Проспект Ветеранов». Здесь, в узкой горловине на конечной станции метро, это ежедневная картина. С большим трудом добрались до цели.

Условно Кировский район можно разделить на северную и южную части. Они формировались в разное время, и жилая застройка в них существенно различается. В южной части (Дачное, Ульянка) строительство велось в 60–70-е годы XX века, и жилье здесь самое разнообразное: «хрущевки», блочные дома, «брежневки», «корабли», новые серии. Вокруг станции метро «Проспект Ветеранов» – самый дорогой «новый» район. Территория Дачного ограничена проспектом Стачек, рекой Красненькой, линией Балтийской железной дороги и парком Александрино. Основную часть жилого фонда здесь составляют панельные пятиэтажки первых массовых серий, ими застроены целые кварталы. Примерно такая же картина наблюдается вдоль улицы Лени Голикова. Засилья панельных пятиэтажек не наблюдается лишь на нескольких участках в Дачном: между проспектами Дачным и Народного Ополчения, улицей Танкиста Хрустицкого и бульваром Новаторов. Здесь преобладают кирпичные пятиэтажные дома с компактной планировкой квартир. Квартал между проспектами Ленинским, Дачным, Ветеранов и улицей Зины Портновой застроен панельными домами 1970–80-х годов и «фасадными» кирпичными домами.

Устав от сутолоки возле метро, от ларьков и исходящих от них навязчивых запахов нерусской кухни, от шума и гама, кое-как добрались до машины. Доехав до Нарвских ворот, подкрепились в кафе. Оставив машину на площади Стачек, пешком прошли на улицу Метростроевцев.

В XVIII в. район площади Стачек являлся границей города. Здесь находилась Нарвская застава, откуда начиналось Петергофское шоссе в сторону Нарвы и Ревеля (г. Таллинн), а сейчас проходит современный проспект Стачек. Именно здесь 11 июня 1813 года петербуржцы встречали гроб с телом М. И. Кутузова.

В центре площади установлены триумфальные Нарвские ворота, спроектированные В. П. Стасовым. Перед ними, примерно по направлению современного подземного перехода, ранее протекала речка Таракановка. Через нее был перекинут мост, оформленный в едином стиле с воротами. Речку закопали в 1929 году, тогда же был разобран и мост.

Мы вышли на улицу Тракторную, и я понял, что Кирилл Юрьевич не бывал здесь ни разу. Окружение удивляло его. Названа улица так в 1926 году в память о выпуске первых советских тракторов на заводе «Красный Путиловец». Квартал на Тракторной улице состоит из шестнадцати трех- и четырехэтажных домов, соединенных между собой полуарками. Простые по форме здания украшены балконами, подоконными тягами, козырьками над входами. Дома расположены вдоль улицы так, чтобы не образовывались дворы-колодцы, обычные для многих кварталов старого Петербурга. Пространства между зданиями превращены в скверы. Дома выкрашены в оригинальные яркие цвета. Во дворах – посыпанные песком дорожки и даже работающий фонтанчик.

То ли настроение было хорошее, то ли благим было дело, ради которого мы совершили это утомительное путешествие, но я и Кирилл Юрьевич вдруг одновременно заметили, как высоко небо с перистыми облаками, как заботливо его свет наполняет уютные дворы на Тракторной улице.

Когда, возвращаясь к машине, мы подходили к улице Метростроевцев, я почувствовал, что именно это место Лаврову пришлось по душе. Правда, мотивы у него были не столь романтичными. На его взгляд, близость места к театру – самое главное. Я не спорил с ним, не убеждал, не доказывал. Он был прав.

«Что нам стоит, дом построить. Нарисуем – будем жить!» – эту фразу из известной песенки, ставшую поговоркой, помнят все. Но если бы ее автор знал, сколько копий сломано вокруг «нарисуем», переделал бы эту строчку. «Нарисовать» дом чрезвычайно трудно. Индивидуальный проект подразумевает большую творческую работу. Самое трудное для заказчика – передать архитектору свое видение будущего жилища. Очень часто представление об этом у самого заказчика оказывается весьма приблизительным. Приходится архитектору угадывать, вносить коррективы, додумывать… Дело не быстрое. Те, кого больше интересует не процесс, а быстрый результат, чаще всего пользуются типовыми проектами. Скоро, гладко, дешево.

Многие заказчики боятся слова «типовой». Этот страх идет из прошлого века, когда огромные жилмассивы строились всего по нескольким проектам. Сразу вспоминается кинофильм «Ирония судьбы, или с легким паром». Но времена изменились, и сейчас можно найти все, что угодно, – на любой вкус и кошелек.

Первый плюс типовых проектов домов – простота и легкость выбора. Второй – дешевизна. Основной вопрос заказчика, желающего построить дом, звучит почти философски – «Что первично – проект или участок?». В России принято начинать строительство с участка. Типовых проектов нужной площади и планировки наверняка окажется достаточно много. Именно из них предстоит выбирать дом по внешнему виду и скомпоновать его с участком, или, наоборот, подыскивать участок под проект дома.

Цветовая гамма стен, крыши, и прочее – не главное. Современные отделочные материалы позволяют легко все поменять. Металлочерепица вовсе не обязана быть только красной, а отделочный камень – коричневым. Главное – пропорции дома и расположение его основных элементов. Если эти показатели вас устраивают, то необходимо еще «приложить» дом к участку. Как дом будет смотреться? Удобны ли подходы и подъезды? В какую сторону света смотрят окна? Как выглядит дом в застройке улицы? Возможно ли соблюсти все требования на конкретном участке?

Нам с Кириллом Юрьевичем было проще, мы сразу же решили, что дом будет типовым и панельным. Главные преимущества панельного домостроения – максимально короткие сроки и стоимость. По этим показателям панельное жилье, видимо, еще очень долго будет оставаться вне конкуренции, даже при сильно отставшей в развитии производственной базе. Монтаж блок-секции панельного дома при хорошо отлаженном потоке занимает 3–4 дня, а сдача «под ключ» всего здания возможна за каких-то полгода. Поскольку основное производство остается в цехах, издержки от плохой погоды минимальны, и в экстремальных условиях на стройплощадке работает сравнительно немного людей, обеспечивающих монтаж коробки. Привлекательный современный монолит по-прежнему остается более трудоемким, чем панельное домостроение, он более требовательный по времени изготовления и стоимости.

Принципиально новый панельный дом обладает хорошим набором потребительских свойств. Он экологичен и пожаробезопасен. Его срок жизни примерно совпадает с человеческим веком, и, однажды решив жилищный вопрос, к нему в принципе можно уже не возвращаться. Более того, современные технологии позволяют легко загримировать внешний вид здания под кирпич.

Тип дома мы с Лавровым выбирали вместе. На рынке панельного домостроения в Петербурге работают несколько комбинатов. Основные – ДСК-3, Гатчинский ДСК, Гатчинский ССК, ДСК «Блок». Мы побывали в трех из них.

ДСК-3 ведет строительство домов по типовой серии, которая сменила на конвейере широко известные дома-«корабли». Между тем, это дома принципиально иной конструкции, с «кораблями» их роднят только газобетонные наружные стены.

Гатчинский ДСК – существует уже 45 лет. Свою деятельность начал со строительства жилья в Ленинградской области. В первой половине 90-х годов предприятие стало активно осваивать строительный рынок Петербурга. Производит жилье, зарекомендовавшее себя как демократичное и качественное.

Гатчинскому ССК – тоже немало лет, изначально он специализировался на строительстве зданий промышленного, сельскохозяйственного и социально-бытового назначения в Ленинградской области. В начале 90-х годов, как и Гатчинский ДСК, вышел на петербургский строительный рынок с жилыми домами. Эти дома от других отличают просторные квартиры с большими площадями комнат и кухонь, а так же высота потолков в три метра.

Выбирали дом тщательно, вдумчиво, долго. Ездили с Лавровым по строительным площадкам, ходили по этажам новостроек. Я всегда поражался его чувству долга. Человеку восьмой десяток, но он легок на подъем, с большим интересом относится ко всему, вникает в мелочи, расспрашивает, узнает, сомневается, советуется. Казалось бы, мог отмахнуться: выбирайте, мол, сами, вы специалисты, я со всем соглашусь. Конечно, как профессионалу он мне доверял, но считал необходимым лично участвовать в столь важном деле.

Выбор дома занял не один день, а наши беседы во время этих поездок могли бы составить отдельную книгу.

Как-то в шутку Кирилл Юрьевич сказал: «Мне сейчас легче сыграть роль строителя, я ведь столько узнал секретов этой профессии. Но я понимаю, что это только первые шаги…»

Выбрали серию Гатчинского ССК. Очень уж понравилась она Кириллу Юрьевичу. Директор комбината, мой давний приятель Юрий Бойко даже отвез нас на завод и показал производственную линию. Достаточно быстро был сделан проект. Ну, а дальше начались согласования. Я уже рассказывал, как мы проходили через эту процедуру при строительстве студийного корпуса. Но то было несравнимо с новыми нашими страданиями!

Количество согласований, необходимых для строительства жилой недвижимости, в настоящее время составляет примерно двести двадцать позиций. На нашей площадке стояли руины школы. Службы МЧС потребовали провести исследования на наличие снарядов и бомб, службы Ленэнерго – запроектировать новую трансформаторную подстанцию и подвести к ней кабель. Теплосети велели реконструировать аж во всем квартале. Городские службы, стоящие на страже интересов народа, спокойно взирают на то, как монополисты (в основном это частные компании) решают за счет инвесторов свои проблемы.

Если учесть, что по объему производимой продукции и занятых людских ресурсов на строительную отрасль приходится примерно десятая часть экономики страны, то можно представить, как растет мощь организаций, имеющих право распоряжаться ресурсами, которые когда-то принадлежали всему народу.

В свои походы по этим организациям я старался Кирилла Юрьевича не брать. Помнил неприятный случай из прошлого, когда «пробивали» документацию по студийному корпусу театра. Нужно было получить согласование в Комитете по градостроительству и архитектуре – он совсем рядом с театром. Записались на прием к начальнику управления, как требовалось – за неделю. Чтобы решить вопрос сразу, пригласил Кирилла Юрьевича – как «тяжелую артиллерию».

Мы вошли в третий подъезд на улице Зодчего Росси. Узкий коридор переполнен людьми, не протолкнуться. Духота невыносимая. Кое-как добрались до приемной, представились. Секретарша, совсем юная особа, не поднимая головы, сухо буркнула:

– Ждите.

– Но мы же по записи, – возразил я.

– Без записи не принимаем, – в той же манере ответила она.

Подождали. В кабинет входили какие-то другие люди, которым эта девчонка услужливо открывала дверь. Сесть было некуда: стулья у стены завалены папками с бумагами.

Через полчаса нашего мучительного «стояния» я подошел к стражу-секретарше и тихо сообщил, кто пришел вместе со мной. Никогда не забуду ее перекошенного лица. Она закричала, что я мешаю ей работать, что она выгонит меня из приемной. Это было унизительно и обидно, и никак не согласовывалось с культурологическими смыслами деятельности организации, куда мы пришли уважительными просителями! Спасло то, что в приемную заглянул в этот момент один из руководителей комитета и, узнав Лаврова, быстро организовал встречу.

В кабинете находился человек, поведением очень похожий на свою секретаршу. Он был чрезвычайно недоволен тем, что ему помешали заниматься какими-то «неотложными» делами. Сколько самообладания было у Лаврова! Он не «качал» своих прав, которых было вполне достаточно для того, чтобы устроить показательный скандал. Только когда вышли из здания, сказал: «Удивительная страна. Чиновники не работают на людей, которые их содержат».

Лаврова интересовало в новой для него задаче все. Например, формирование стоимости новой квартиры – из чего она складывается. Я читал ему маленькие «лекции». Он искренне удивлялся, что город занимается такими поборами. «Поборы» – это отчисления на инфраструктуру, плата за аренду земельного участка, за присоединение к инженерным сетям, всевозможные платы за разрешительные документы, штрафы, экспертизы, теплофизический и радиационный контроль, составление экологических паспортов, сертификация электроустановок, пробы воды… Причем, выполняют это все государственные предприятия, которые мы и содержим, как налогоплательщики.

«Поборы» составляют до сорока процентов от себестоимости объекта.

– Куда идут деньги, перечисленные на инфраструктуру? – задал он мне вопрос.

Знал бы я ответ! Мы спрашиваем об этом власть уже несколько лет, но никогда не получаем ответа. Видимо, это «государственная тайна».

Несколько лет назад я обратился с запросом на эту тему к тогдашнему вице-губернатору Виктору Локтионову. При личной встрече он мне ответил: «Хочешь работать в городе, не задавай глупых вопросов».

Строительный комплекс сегодня – это тоже достаточно раздробленное, не управляемое из одного центра множество самостоятельно хозяйствующих субъектов, обладающих своими специфическими особенностями и не связанных друг с другом системными целями. В условиях недостаточно развитого строительного рынка, при отсутствии нормальной конкуренции происходит то, что происходит: кто еще вчера торговал валенками, сегодня строит жилые дома и финансовые пирамиды, «исчезая за горизонтом» при первых сигналах ответственности. Сколько обманутых дольщиков, искалеченных душ, убитых горем людей, трагедий и даже смертей.

Пришло время, когда мы решили все подготовительные вопросы: разработали документацию, согласовали ее, выполнили все экспертизы, получили разрешения, разобрали руины. С Кириллом Юрьевичем наметили время, пригласили гостей. Все собрались на строительной площадке. Стоял солнечный августовский день, украшенный высокими перистыми облаками и пронзительно чистым, по-настоящему голубым небом. Никогда бы не поверил, что несколько часов назад, ночью, свирепствовала гроза, и ветром вырывало с корнями старые тополя. На соседней улице покалечило немало припаркованных машин.

В это краткое время года меня все радует. И солнце в августе особое, пронзительно-нежное, дарящее себя в избытке – словно на зиму про запас. И звездные августовские ночи с их драматичными перепадами температур, первыми заморозками. Природа как будто по-матерински предупреждает о скорых невзгодах и помогает делать запасы света, тепла и надежды. В общем, – творческое это время – август!

Сорок с лишним лет я в строительстве. Но, начиная новый объект, будь это уже сотый или тысячный, всякий раз, как артист, выходящий на сцену, испытываю трепетное волнение: а получится ли в этот раз, удастся ли все задуманное?

Мы стояли с Лавровым рядом. После коротких речей он махнул рукой, огромный экскаватор вздрогнул, и первый ковш, до краев наполненный землей, стал поворачиваться к кузову машины.

В голове стучит одна мысль: только бы все вышло! В такие моменты все вокруг преображается, привычные вещи начинают приобретать особый смысл. Как тут не стать суеверным человеком, наверное, в каждой профессии есть свои предрассудки и свои приметы. Первый день начинается с традиционных ритуалов, за годы многократно отработанных. Но все равно боишься что-то упустить из виду. Возникает ощущение, что к тебе, и только к тебе прикованы взгляды десятков людей, их слух устремлен лишь к твоим словам. Но вот все речи и напутствия позади, колесо завертелось, ты в отличной форме, и все идет, как всегда, как и задумано. Это тоже очень важно, так как человек начинает чувствовать себя более уверенным, понимать, что именно ради таких моментов стоит жить и трудиться!

На следующий год, поздней осенью, мы сдавали дом в эксплуатацию. За время строительства Кирилл Юрьевич часто приезжал на стройку, и каждый его приезд становился праздником. Все хотели пожать руку великому артисту, поговорить с ним, задать вопрос, пообщаться с «легендой»… Конечно, при его занятости и возрасте он мог не совершать утомительные поездки на стройку. Квартиры мы и так передали бы актерам! Или мог бы отправлять вместо себя директора театра, артистов. Но он приезжал сам.

Быть добрым хочет каждый, только не все почему-то стремятся творить добро и жить на благо других. Кирилл Юрьевич относился к тем людям, само присутствие которых делало нас милосерднее, добрее. Доброта – это и безграничная любовь, и глубокое уважение, и светлые мысли, и благородные поступки, и, конечно, действия.

Однажды дав слово, что он будет на строительстве дома оказывать помощь всем, чем может, Лавров полностью сдержал его. Я был поражен его чувством долга и ответственностью. Порой так легко дать обещание и так трудно его выполнить! Всегда найдутся тому причины. Кирилл Юрьевич был обязательным человеком, он берег то доверие, которое оказывали ему окружающие.

Как же сейчас мне не хватает его! Будучи человеком скромным, доброжелательным, деликатным, он был способен встать на место другого, понять его трудности, отнестись к недостаткам и ошибкам великодушно и снисходительно.

Сколько проживу, буду хранить радостную о нем память.

Послесловие. Времени тонкая нить

Я пришел на открытие памятника Лавровым – Кириллу Юрьевичу и Валентине Александровне – и увидел символичный массивный православный крест из мрамора. Говорят, сам Лавров хотел такой. Религиозность свою он никогда не показывал, но жил по-христиански. На церемонию собрались самые близкие – дочь, сын, внучка. Пришли представители театра. Друзья. Все, кто хотел, сказали добрые слова и стали расходиться. День был холодный, с затяжным питерским дождем. Я, стоя поодаль, смотрел на мокрый мрамор креста холодного оттенка ненастного питерского неба и вспоминал живую, солнечную, незабываемую улыбку Лаврова. Вспоминал наше с ним общее.

…Словно в другой жизни это было. У меня юбилей – 60 лет. Дата такая, что особо радостной ее не назовешь. С другой стороны, конечно, «мои года – мое богатство». Зрелость, говорят, это мудрость, а если здоров, да еще и внуки есть, то и радость. И вообще: отмечаем мы день своего явления в этот благодатный мир, а не груз лет, отягощающийся каждым таким днем. По этому поводу мне нравится высказывание Бенджамина Франклина из книги «История своей жизни»: «Если бы мне позволили выбирать, я бы не возражал против повторения всей своей жизни с самого начала, испросил при этом только одну льготу, какой пользуются писатели при повторном издании своей книги – возможность исправить ошибки, допущенные в первом издании».

Не люблю шумных застолий, но здесь – юбилей. Дочери Анна и Наташа выбрали символичное, благородно-красивое место – знаменитый своим великолепием Юсуповский дворец. Дворец отличается редкой, даже по меркам старого Петербурга, роскошью интерьеров, пышным архитектурным убранством помещений, известен одной из богатейших художественных коллекций. Его миниатюрный театральный зал называют «малой Мариинкой». Только здесь и должны, по мнению дочерей, проходить юбилейные торжества. Пригласили родных, коллег по работе, друзей. В том числе из Сибири. Все, как полагается, все на должном уровне. Оставалось пригласить Лаврова. Вроде бы, какая проблема? Мы давно знакомы, проверенные партнеры, друзья – он сам это постоянно подчеркивает. Но не оставляли тревожные сомнения: а вдруг? Все же – это Лавров. Что ему какие-то строители? Это по делу мы друзья. Вдруг вежливо сошлется на что-нибудь неотложное? Но он ответил на приглашение коротко и уверенно:

– Спасибо, буду обязательно.

И пришел в назначенный час без опоздания. И ушел не раньше, чем стали расходиться гости. И охотно общался со всеми, подписывал какие-то книжки, открытки, которые ему протягивали поклонники его таланта. И сказал со сцены трогательную речь, полную добрых в мой адрес слов и пожеланий, отметив при этом, что ему повезло в жизни подружиться со мной, и этой дружбой он дорожит.

Говорил он просто, не оригинальничал. Но то, как искренне он все это говорил, как легко и естественно держался – дорогого стоит. Потом, уже в застольных разговорах по поводу юбилейной даты, все старался шутить: «Мне бы твои шестьдесят…» Мы говорили на обычные в таких случаях темы: о том, что годы летят, но душа не стареет в любом возрасте. И этот печальный закон – самая, быть может, большая непонятность в жизни.

Не забуду и нашу с Лавровым пресс-конференцию, которая проходила в канун трехсотлетия города. Мероприятие такого рода сто столь именитым участником у меня было впервые. Волновался, как никогда раньше. Поводом для большого разговора с журналистами послужили наши совместные с театром проекты: строительство студийного корпуса, сдача жилого дома для актеров, сорокалетний юбилей треста и дальнейшие планы. Суть дела я понимал просто. У нас была редкая возможность хорошей рекламы среди потенциальных покупателей и инвесторов, если умело организовать этот разговор. Главное – привлечь как можно больше журналистов и толково представить трестовские «ноу-хау». На Лаврова, как на премьеру, журналисты пойдут плотными рядами, это ясно. А дальше – все сложится само собой. Мы же – 47-й Трест! Нам есть что сказать! У нас будут строительные новости из первых рук, особые мнения по проблемам производства, новаторский опыт возведения студийного корпуса БДТ, поставленного на шестнадцатиметровые сваи в кисельном грунте.

Лавров, для которого встречи с журналистами всегда были частью актерской и театральной работы, предупредил, что все не так просто. Самое трудное в общении с разного рода СМИ – это как раз такие собрания. Когда интервью один на один – проще. Быстро можно приноровиться к собеседнику, понять, насколько он информирован, о чем можно рассказать подробней, чтобы ничего не перепутал, о чем можно короче, о чем вообще не говорить, как вывести на нужные тебе вопросы. Если вопросов много и все от разных людей – нужна быстрая реакция, желательно остроумная. И непременно точная. Долгие и заунывные ответы не приветствуются, пишущая братия их плохо слушает и не понимает. Вообще надо внимательно следить за реакцией журналистов и действовать по обстановке. Важна импровизация, игра. Что получится из этой игры – об этом расскажут, покажут и напишут журналисты. Надо быть готовым к неожиданностям. В том числе и неприятным. Это издержки многолюдных пресс-конференций.

Выслушав внимательно рекомендации Кирилла Юрьевича, я их забыл, как только мы оказались за столом перед довольно большой и шумной аудиторией журналистов основных городских печатных изданий, радио и телевидения.

Лавров многих знает, кому-то машет, кому-то кивает. Начав конференцию, сразу, без предисловий сообщает, что в новом здании, во дворе театра планируется размещение учебной студии, в которой начнет заниматься совместный актерско-режиссерский курс при театре. Студенты будут учиться в Театральной академии, а по окончании им будет выдаваться диплом государственного образца. И тут же вводит в разговор меня:

– За все сделанное я благодарю руководителя 47-го Треста Михаила Константиновича Зарубина. Это его идея – построить корпус. Это все он…

Я поднимаю руки, пытаюсь протестовать, но Лавров, улыбаясь, повторяет:

– Он, он… А я рад, что дожил до того события, когда в БДТ появилась своя творческая студия. В Театральном институте мы не всегда можем найти актеров, подходящих труппе БДТ. Руководители курсов забирают лучших студентов в свои театры, а нам выбора не остается. Теперь мы распорядимся сами. А курс в студии будет вести известный петербургский режиссер Григорий Дидятковский…

Потом Лавров, между делом, посетовал: накануне юбилея города, да и задолго до него, питерские власти совершенно не помогали товстоноговской сцене, ссылаясь на то, что театр находится в федеральном подчинении. А министерских денег долго ждать. Тогда и обратились к 47-му Тресту…

Зачин у Лаврова получился мощным. После чего я изготовился: сейчас мой черед, я окажусь в центре внимания, и налетят журналисты с вопросами и на меня. Вопросы полетели, только не мне, а опять Лаврову, и совсем не по теме конференции:

– Кто ваш преемник?

Лавров, хитро улыбаясь, отвечал:

– Я уже десять лет думаю об этом. Сложно найти такого человека. Советом старейшин, в который входят актеры, долгие годы работающие в театре и имеющие право определять его судьбу (среди них – Алиса Фрейндлих, Олег Басилашвили, Андрей Толубеев), предложено создать структуру, в которой Григорий Дидятковский займет пост главного режиссера, я же сохраню место художественного руководителя театра. А потом, со временем, он, возможно, станет и во главе театра…

Надо сказать, что так все и произошло, только главным режиссером был назначен Темур Чхеидзе. Чему, кроме прочего, поспособствовала и публикация в одном серьезном издании отчета о нашей пресс-конференции.

Наконец-то, досталось вопросов и мне. Спросили о сорокалетии треста, которое мы отпраздновали в БДТ. Это был оправданный повод рассказать не только о празднике, но и о наших делах и перспективах. А тресту есть чем гордиться. Нас в городе знают. Поэтому в юбилейные торжества в театре был аншлаг. Среди гостей – председатель Госстроя страны, руководители города. Приветствия – от Госдумы, Совета Федерации. За свои сорок лет трест построил для страны и города много того, о чем не грех напомнить. А уж театральная студия – это и вовсе инновационная стройка… Я увлекался все больше. Но тут, воспользовавшись паузой в моем эмоциональном повествовании, заговорил Лавров:

– Я теперь все больше бываю на стройках, открывая для себя много нового. Строители – великая профессия. Ну, а 47-й Трест и Михаил Константинович Зарубин – это, смею утверждать, судьбой и делом проверенные друзья…

Потом мы так попеременно и говорили, и наш дуэт, по-моему, удостоился внимания придирчивой петербургской прессы. Уже после пресс-конференции Лавров подытожил: «Держался ты молодцом, но нельзя долго говорить на одну тему, даже о чем-то интересном. Внимание все равно ослабевает. Это психология…»

На следующее утро, купив газеты, я приготовился к чтению вариаций своего рассказа о необыкновенной театральной стройке, где нами были проявлены чудеса строительной изобретательности. И прочел: «Во дворе театра действительно появилось новое здание из серых плит газобетона с несоразмерно огромными арками на высоту двух этажей и тремя этажами над ними. Фуры, которые доставляют декорации, должны будут проезжать под этими арками к корпусу хранения декораций. Этим объясняется странное архитектурное решение здания, которое как бы нависает на столбах над и так небольшим двориком театра».

Большего внимания газетчиков удостоились театральные истории, а не строительные, хотя и те, и другие были вполне дельными и поучительными. Что касается оценки «странного архитектурного решения», прав Лавров, сделавший замечания по моему выступлению. Можно сколько угодно возмущаться: вы неправильно меня поняли. Но поздно – как поняли, так и написали…

У Кирилла Юрьевича было место, где он больше всего любил находиться в свободные часы и дни – благословенная Вырица. Он приглашал меня и туда. Мы гуляли в зеленом лесу вдоль Оредежа, рядом с его дачей, и Лавров рассказывал мне историю этого дивного пригорода, любви к которому он не изменял никогда, хотя получал приглашения жить в Комарово, Репино. Сегодня растянулся вдоль железнодорожного полотна и реки почти на пятнадцать километров старинный поселок, город-спутник Царского села – знаменитое дачное место еще дореволюционного Санкт-Петербурга, где жили князья Витгенштейны, Васильчиковы и многие другие известные люди России, свершал свой молитвенный подвиг святой Серафим Вырицкий. Полноценных улиц здесь почти триста. «По одной из версий название места произошло от русского слова “вырь”, что означает пучина, омут, – теперь просвещал меня уже Лавров. – Первыми жителями были четыре семьи саратовских поселенцев, которые не выдержав каторжной работы на стройках Санкт-Петербурга, бежали и нашли приют в лесах около быстрой и чистой реки. Вокруг были поляны, пригодные для пашни».

– Видишь тот дуб? – показал Лавров. – Тот, что растет у реки? По преданию, он посажен первыми жителями…

Мы остановились и молча смотрели на гладь воды, на древний дуб, ощущая невыразимую благодать.

– Знаешь, – вдруг сказал Лавров, – иногда так хочется лечь в траву и смотреть в небо. Устаю… Мой отец ушел из театра почти сразу же, как только ему исполнилось шестьдесят. Помню его слова: «Лучше уйти на минуту раньше, чем на секунду позже». Он считал, что пенсионерам на сцене не место. Я его понимаю. Но вот у меня так не получилось. Стариков ведь тоже кому-то играть надо…

Он обнял меня, по своему обыкновению, за плечи, и мы пошли вдоль реки…

Солнечной лентой она петляла в высоких древних своих лесистых берегах, укрепленных цепкими корнями вековых сосен. Много досталось и на их века невзгод, одних войн не счесть. Но охраняемы и ныне те берега святыми церквами, украшены современными златокупольными дворцами и белокаменными усадьбами, возродившимся из небытия. Подумалось, что из космоса эта сияющая река, наверное, кажется тонкой вьющейся паутинкой, такой, какой мне и представляется серебристая ниточка времени.

Да, именно река всегда олицетворяла и путь человеческой жизни, и течение времени. Но глядя на неиссякаемые, чистые, по-молодому стремительные воды Оредежа, которые видели и помнят многих известных и неизвестных людей России, меня охватило не ощущение безысходной грусти по ушедшим временам, но чувство радостной веры в то, что имена и дела людей, любивших Россию и служивших ей, не исчезают в веках. Что время – вовсе не тонкая, рвущаяся нить, но непрерывный, жизнетворный поток, если этому времени служат такие люди, как Кирилл Юрьевич Лавров.

2009–2017 гг.

Прогулки с Андреем Толубеевым

Глава первая. Поклон театру

Больше всего на свете я люблю свою семью, работу и театр. Театр! О нем можно говорить бесконечно. С ним можно спорить. В нем можно жить, умирать, воскресать и жить вечно. Ему можно поклоняться и постоянно признаваться в любви.

Своей судьбой постигаю мудрые слова Шекспира: «Весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры. У них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль». Действительно, каждый из нас на протяжении жизни «не одну играет роль», если под ролью понимается не притворство, не заведомый обман, но перемена ролей является способом осознания себя и окружающих, методом исследования трудных, основополагающих вопросов человеческого бытия, постижением замысла Творца о тебе, выявлением твоего личного предназначение на земле.

Жизненные роли отличаются от театральных тем, что их нельзя подправить и переиграть заново. Только набело! Только от всего сердца! Только полной отдачей любви и умения можно с ними справиться и получить аплодисменты, как получают их на сцене и в час последнего прощания великие артисты, которые и свои роли играют так, как живут, то есть «без права на ошибку».

* * *
Выхожу после окончания спектакля на Фонтанку. Уже темно. Опираюсь на ограду реки. Долго смотрю на темную воду, забавляющуюся качанием на волнах зыбких отражений сопровождающих ее путь фонарей. Молчаливое общение с рекой – мой ритуал. После спектакля хочется как можно дольше сохранить в душе возникшие переживания, поразмышлять над неожиданными ситуациями и поставленными в спектакле вопросами, поделиться с кем-то понимающим своими впечатлениями. Кажется, река меня понимает, а главное, соглашается. Удивляюсь, как же много уму и сердцу дает мой самый любимый в Петербурге-Ленинграде театр – Большой драматический им. Георгия Александровича Товстоногова! Именно этому театру я признаюсь в любви. Именно ему кланяюсь до земли.

Как зарождается странное, порой мучительное, порой легкое, восторженное состояние, именуемое «любовью к театру»? Вероятно, у всех это происходит по-разному, в зависимости от возраста, воспитания, уровня культуры, места жительства и т. д. Но есть и общее – однажды возникнув, это состояние не покидает человека уже никогда. Очень точно это чувство описал Михаил Афанасьевич Булгаков в своем «Театральном романе».

* * *
У меня свой роман с театром, который бы я назвал «Театральный роман строителя», и начался он давным-давно. Настоящий профессиональный театр впервые я увидел пятнадцатилетним мальчишкой, когда приехал из сибирской деревни в большой город Иркутск. Нечего и говорить, что при первом знакомстве Иркутск показался мне поистине сказочным, соответствующим своему второму имени – «жемчужина Восточной Сибири».

В старой части Иркутска – уникальные архитектурные ансамбли Драматического театра и Театра музыкальной комедии, нарядное в своем сложном мавританском стиле здание краеведческого музея, скромный домик декабриста Трубецкого, и, главное – владычица этой земли Ангара, непохожая ни на одну реку мира.

Первым спектаклем, который я посмотрел в Иркутском драматическом театре, стал гоголевский «Ревизор». Я не смогу в точности описать, что со мной происходило во время действия, однако помню, что мои соседи – пожилая семейная пара – нетерпеливо и неодобрительно поглядывали в мою сторону. Видимо, я слишком бурно выражал свои эмоции – смеялся в общественном месте громче дозволенного, аплодировал эмоциональнее и дольше всех, пока окончательно не закрылся занавес и не опустел зал… В общежитие я возвращался поздно, уже прохладной, немного остудившей мой театральный пыл, осенней ночью. Мое тогдашнее состояние можно определить как восторженно-бредовое. Необъяснимый подъем владел мною. По дороге я корчил рожи, воображая себя главным героем, жестикулировал, повторял запомнившиеся из пьесы фразы… Хорошо, что улицы в тот поздний час были уже пустыми и некому было осуждать мое в высшей степени странное поведение. Но мне казалось, что я еще в театре, я остался в нем вместе с героями, которые приняли меня радостно и дружелюбно. Ни о каких «четвертых стенах» я тогда не знал и не размышлял. Я жил театром. Чья в том заслуга? Театра или моей восприимчивой, ожидающей чуда души? Не знаю.

Театр стал моей жизнью, я это почувствовал сразу. И позже, когда я уже работал по строительной специальности, посещение театра для меня было праздником. А бывая в командировках в других городах, никогда не отказывал себе в радости посетить местные драмтеатры, будучи убежден: театр – лицо города, показатель его духовного климата. С опытом «старого театрала» могу сказать – в любом, даже маленьком, провинциальном театре всегда найдется что-то для души.

Но театр для меня был интересен не только постановками, но историей возникновения и развития, о чем я упорно пытался узнать из доступных мне книг. Много, помнится, я читал о своем Иркутском драматическом театре. Попробую что-нибудь вспомнить и сейчас.

Появился он в 1850 году, когда генерал-губернатор Николай Муравьев-Амурский, известный любитель театра и меценат, уговорил труппу странствующих актеров остаться в городе и поработать несколько сезонов. Первые спектакли артисты давали в Благородном собрании, а через год завершилось строительство здания театра, которое торжественно открылось постановкой пьесы Н. Полевого «Русский человек добро помнит».

Разумеется, первое здание было деревянным и просуществовало недолго – история типичная – оно сгорело. Такая же участь постигла и несколько последующихтеатральных зданий, но в феврале 1893 года в Петербургском обществе архитекторов был объявлен конкурс проектов нового драматического театра в Иркутске. Из тридцати четырех представленных работ лучшим был признан проект профессора архитектуры В. Шретера.

Современники считали Иркутский театр лучшей постройкой этого типа в России, настоящей архитектурной жемчужиной. Здание отличалось не только богатым убранством зала, но и совершеннейшей акустикой. В 1995 году театру был присвоен статус Памятника исторического и культурного наследия федерального значения.

На гастроли в Иркутск приезжали известнейшие мастера русского театра: Варламов, Долматов, Орленев, Бравич. Не раз побывал в городе передвижной театр Гайдебурова, здесь играла труппа Малого театра, подолгу гастролировали актеры театра Корша.

Нет, я не был театральным «фанатом», не караулил артистов у служебного входа, не клянчил автографов, но каждое посещение театра для меня, а позднее для всей моей семьи, было праздником, открытием.

В Санкт-Петербург—Ленинград я попал уже взрослым, сложившимся человеком. Театральной жизни города я тогда не знал совсем, некоторые ленинградские труппы видел в Сибири на гастролях и судил о них по одному-двум спектаклям. Этого оказалось достаточно, чтобы сразу и навсегда влюбиться в Большой драматический театр, возглавляемый Георгием Александровичем Товстоноговым. Теперь театр носит имя прославленного режиссера…

Мне кажется, что Большой драматический театр похож на отдельное государство с очень маленькой территорией, но громадным культурным влиянием. Население этой театральной страны невелико. Прирастает оно медленно – каждого вновь пришедшего проверяют раз, потом еще раз, а потом берут… на испытание! Ни о каком «радетельном» приросте не может быть и речи: у меня, дескать, и сын подрос, а я, дескать, замуж вышла, а у меня подруга жизни завелась, так давайте и их в нашу общую страну. Речи об этом быть не может. Убыль населения происходит только естественным путем.

Границы государства – стены театра, главная из них фасадная стена – знаменитая, определяющая на протяжении века узнаваемый внешний вид этого театрального храма. Фасад, богато декорированный лепниной в стиле поздней эклектики, имел за время существования театра разные оттенки, но в середине XX века, во время наивысшего расцвета сцены БДТ, утвердилась особенная бело-зеленая гамма, позволяющая узнавать легендарное здание на любых изображениях. Фасад – тоже четвертая стена театра в его зримой форме. Отгораживающая таинственный театральный мир от мира обыденного, она выполняет не только архитектурно-конструктивную функцию, но несет особый смысл. Прекрасный фасад театра символизирует суть театрального искусства – воспитывать в людских душах прекрасные чувства. За таким фасадом не могут идти спектакли, унижающие человеческий образ, модные сегодня во многих коммерческих театриках.

Знамя БДТ – Георгий Александрович Товстоногов (1915–1989). Деяния его увековечены его именем. Один из лучших театров России – бывший Суворинский театр, бывший театр им. Горького – носит имя прославленного режиссера.

Сегодня, во времена тотального слома традиционных духовно-нравственных парадигм, откровенного уничтожения театра в его историческом определении, БДТ – именно в силу своей славной истории и классического наследия, находится в непростом положении, в эпицентре поиска, отыскания новых направлений при соблюдении присущей ему от рождения системы ценностей. Театрам-легендам сложнее других выживать в современной культурной ситуации.

Большое значение для судьбы театра имело привлечение на должность председателя Директории БДТ Александра Блока. Меня удивило это назначение поэта, но когда после театроведческих изысканий я выяснил, что Александр Александрович был по существу художественным руководителем БДТ, меня это заставило задуматься о целостности полотна культуры, о соседстве и взаимообогащении жанров. Со школьной скамьи Блок в моем сознании – пролетарский поэт. Его «Двенадцать», «Скифов» мы заучивали наизусть. В юности завораживали стихи о Прекрасной даме. Об остальных его увлечениях и работе я знал очень мало. Все затмевала его поэзия. Во время празднования 90-летия БДТ на малой сцене театра я впервые увидел пьесу Блока «Роза и крест» в постановке художественного руководителя государственного Пушкинского центра Владимира Рецептера, когда-то служившего в Большом Драматическом театре. Я был потрясен, заворожен, увлечен этой историей любви и одиночества. За сказочным сюжетом скрывался глубокий драматизм, где сон и явь нераздельны, где наслаждение, радость жизни переплелись со страданием, выпавшим на долю героя. Здесь сошлось все: гнет безнравственности и нравственная свобода, добро и зло, богатство и бедность. Блок открылся для меня новыми гранями. Выдающийся поэт, оказывается, был и выдающимся драматургом.

Я знаю театр БДТ и хожу на его спектакли уже тридцать лет. Для меня он всегда интересен. Но на протяжении XX века театр не миновали и переломы, связанные с репертуарными и идеологическими поисками. Творческий кризис БДТ, обозначившийся еще в середине 1930-х, в послевоенные годы усугубился. Театр, который носил имя Максима Горького, переживал тяжелый период. С 1949 по 1956 год здесь сменилось четыре главных режиссера. В сезон 1953–1954 годов в БДТ вообще не было главного режиссера, театр управлялся режиссерской коллегией. В условиях, когда едва ли не каждый год у руля БДТ вставал новый человек, ни о каком плане развития театра, сложившейся репертуарной линии речь не шла. «Режиссерская чехарда» негативно сказалась на управляемости театром, актерская труппа легко «съедала» неугодных режиссеров. При том, что в БДТ в тот момент было немало талантливых актеров, штат был непомерно раздут. Все это привело к потере театром творческого авторитета, так что БДТ в середине 1950-х оказался в числе аутсайдеров ленинградской театральной жизни. У театра не было «своего» зрителя, спектакли шли при полупустых залах, новые постановки негативно воспринимались театральной критикой, и финансовое положение было весьма плачевным.

Кто сейчас верит в чудеса? Я! Будучи взрослым человеком, я знаю точно, чудеса бывают. Чудо произошло – когда не иначе, как промыслительно, какой-то деятель от культуры повелел назначить в БДТ нового художественного руководителя с непривычной фамилией Товстоногов.

Товстоногов, который за шесть лет на посту главного режиссера Ленинградского театра им. Ленинского Комсомола заставил говорить взыскательную ленинградскую театральную общественность о себе, как о чрезвычайно талантливом и успешном режиссере, не сразу принял предложение возглавить БДТ. Однако для спасения «первого пролетарского театра», по настоянию курирующих театры властных и партийных органов Ленинграда, 13 февраля 1956 года Товстоногов все же становится главным режиссером БДТ. Таково начало. Оно бывает в каждом деле. Даже в превращении театра в легенду.

Было очевидно, что для возвращения Большому Драматическому театру им. Горького прежней славы требуются быстрые, решительные и жесткие меры. Товстоногову были предоставлены широкие полномочия. Для проведения административной реорганизации директором театра был назначен Георгий Михайлович Коркин. «Он был жесток, он был беспощаден. Он мог все реорганизовать, уволить всех, кого надо», – говорили о нем. Со временем, общаясь с заместителем директора театра Вениамином Наумовичем Капланом, я убедился, что непререкаемость Георгия Коркина слишком преувеличена. В те времена уволить кого-либо вообще было трудно: партком, профком, худсовет – все это Советская власть, зорко следившая за штатом театра. Разбухшую труппу уменьшали с помощью Министерства культуры, а по личностям – решал худсовет. Директор был исполнителем, но память человеческая оставила за ним, как главным действующим лицом, участие в тех событиях. Из Ленинградского Ленкома Товстоногов пригласил в БДТ заведующую литературной частью театра Дину Морисовну Шварц. На своей первой встрече с труппой, коснувшись темы «съедания» труппой художественных руководителей театра, Товстоногов заявил: «Должен сразу предупредить: я несъедобен».

В истории театра началась новая эпоха. В течение 33 лет, до самой своей смерти, Товстоногов возглавлял БДТ, подобно зодчему терпеливо и настойчиво возводил творческое здание театра, учитывая возможности труппы в целом и каждого актера в частности, внешние обстоятельства и собственные режиссерские интересы и пристрастия. У него была своя театральная идея и огромная сила созидания. Он создал театр, который на протяжении трех десятилетий неизменно оставался одним из лидеров отечественного, убежден, и мирового театрального процесса. Внутри театра Товстоногов являлся непререкаемым творческим авторитетом. В театре ничто не происходило без его соизволения. Это был хозяин. Все, что делалось в коллективе, было осуществлением его знаменитой формулы: «Театр – это добровольная диктатура». Он был диктатором, лидером, воле которого подчинялись безоговорочно. Но основывалось это подчинение не на должностном уставном самоуправстве, а на таланте и непререкаемости творческого авторитета. Он был энциклопедически образованным, душевно мудрым человеком. И о театре заговорил весь город.

И публика стала осаждать билетные кассы. Вспоминают, что за билетами на премьеру люди занимали очередь глубокой ночью. Эпоху Товстоногова современники окрестили «золотой», а сам театр того периода стали называть «эстетический оазис для ленинградской интеллигенции». Многие говорили, что Товстоногов не руководил театром, – он им жил. Он утверждал, что театр – это искусство правды, а его основная цель – достучаться до совести зрителя. Его боялись и очень любили, под его началом в БДТ был собран один из лучших драматических коллективов страны (если не мира).

Все это я узнал потом, когда мне посчастливилось попасть за кулисы театра, где ежедневно готовится праздник театрального представления. Именно праздник.

По своей натуре я консерватор. Спектакли мне нравятся классические. Очень трудно воспринимаю пьесы современных авторов, большой противник антрепризного театра. Когда-то на эту тему мы разговорились с Кириллом Лавровым (1925–2007). Был удивлен близостью наших позиций. Вспоминаются его слова: «Перед русским театром стоит очень серьезная задача – сохранить репертуарный стиль». Недавно в который раз посмотрел по телевизору телефильм «Адъютант его превосходительства», потому что там играют мои любимые актеры и добрые друзья – Владислав Стржельчик, Юрий Соломин. Но, кроме того, обратил внимание, как тщательно сделана эта картина! Много лет назад сделана, но как это хорошо!

Тайны русского театрального искусства – это спектакли БДТ. При этом в современном БДТ продолжают идти многие спектакли Товстоногова, которые не просто сохранены, а живут современной жизнью. Какое это великое счастье! Смотря их, я всегда ощущаю, как режиссер любит актера и уважает автора. Все это передается зрителю, и достигается неповторимый эффект, называемый театральной тайной.

И вот еще что я вынес из «закулисья», с чем-то согласился, а где-то остался при своем мнении.

Некоторые либеральные критики твердят: БДТ – театр старомодный. Сегодня, к сожалению, принято (или кому-то выгодно) таким бездоказательным образом «приговаривать» классические театры, сталкивать их на задворки истории, чтобы на их фоне современные коммерчески выгодные подделки выдавать за бесспорные оригиналы, чтобы ввести в заблуждение неискушенного нынешнего зрителя. Но мода – не то слово, которым разумно оперировать в культурном обиходе и оценивать все в театральном искусстве. Мода культивирует в массах желание быть «как все». Сегодняшний БДТ – славный театр. Мне посчастливилось почти пятнадцать лет жить одной жизнью с ним. И день за днем я видел нелегкую театральную работу. Многие ее сложности открывались мне через актеров, а также через художественного руководителя Кирилла Юрьевича Лаврова.

Да, театр требует от человека особых, даже бойцовских качеств характера, в нем нет равенства. В труппе есть исполнители ролей королей и королев, есть артисты для исполнения маленьких, второстепенных ролей. И не всегда справедливо это деление. Но у каждого артиста должно быть понятие необходимости и выдержки. Есть драмы в жизни, есть трагедии на сцене. Но труппа БДТ, как целостный, могучий организм, способна решать любую задачу. В ней есть здоровая творческая конкуренция, есть и то, что называют закулисными интригами, но все прекращается после третьего звонка – в святой миг начала спектакля…

Я верю, что пройдут годы, все мы и новые зрители, которые по своей малости сегодня еще даже не ходят и не говорят, будут произносить с нежностью и любовью эту ставшую нарицательной аббревиатуру – БДТ. Да, понимаю, что трудно в каждой работе выступить актеру, что называется, на пределе возможного. Но об этом пусть судят критики. Для меня все, что делается в Большом Драматическом Театре – высококлассно и правильно.

* * *
Общение с театральными работниками не проходит бесследно. Прав был Кирилл Юрьевич Лавров: «Театр накладывает отпечаток на окружающих его». Я многое узнал, благодарю за это всех, с кем свела меня жизнь.

Театр подарил мне друзей… Они известные актеры, им верят, поклоняются, «на них» собирают полные залы. Они для меня значат больше, чем просто «хорошие друзья». Ну как сегодня представить БДТ без Геннадия Петровича Богачева? Он настоящий и на сцене, и в жизни. Смелый, веселый, щедрый человек. Юмор его искрометен, творчество незабываемо.

Валерий Дегтярь. Его игра заставляет задуматься о смысле бытия, заглянуть в мир собственной души. На сцене его не спутаешь с другим артистом: глубокий голос, запоминающееся своей открытостью лицо. Он лирик, романтик.

Изиля Захаровича Заблудовского (1927–2010) знают все театралы. Он пришел в театр, когда ему не было семнадцати и служил здесь шестьдесят пять лет. Он не играл главных ролей, но на сцене незаменим. Он – живая история БДТ.

Сергей Лосев. Веселый, с добрым чувством юмора, он может потерять выдержку лишь в одном случае, если кто-нибудь станет покушаться на его роль лучшего шахматиста Большого драматического театра. На юбилеях 47-го Треста он желанный гость, много и с удовольствием на наших вечерах исполняет сатирические сценки – пародии на человеческие нравы.

Валерию Михайловичу Ивченко уже больше семидесяти лет. Я всегда испытываю к нему чувство ученика. При разговоре с ним я подтягиваюсь, внимательно слушаю, зная свой нетерпеливый характер, изо всех сил стараюсь не перебивать. Его хрипловатый, природно-модулированный голос заставляет собеседника проникнуться к артисту уважением и помолчать. Каждая роль Ивченко – интеллект, мастерство, умение анализировать и выразительно доносить суть персонажа до сознания зрителей; это характеристика, данная Георгием Александровичем Товстоноговым, а она дорого стоит.

Такие же добрые слова посвящаю Василию Реутову, Нине Усатовой, Людмиле Макаровой (1921–2014), Марии Лавровой, Леониду Неведомскому, Михаилу Морозову, Елене Поповой, Георгию Штилю…

Какая радость видеть их, какое счастье жить вместе с ними. Какая боль – вспоминать тех, кого уже нет.

* * *
Я люблю театр. Мне посчастливилось видеть зал, когда он остается после спектакля пустой и тихий, отдыхающий. Как актер, он снял яркие одежды и приходит в себя от только что пережитого волнения.

Тусклый свет освещает сцену, кулисы угадываются в полутьме. Тишина…

Я видел утро в театре. Утром он оживает. Суета, снующие, взволнованные предстоящей репетицией люди, бесконечные повторы фраз и движений, отдельные бессвязные слова, окрики режиссера… Хаос! Непосвященному человеку не понять, что это и есть та самая магия театра, что так рождается чудо. Чудо режиссера, актера, гримера, костюмера – всех, кто хоть как-то причастен этому празднику рождения спектакля.

Я люблю в театре его будничный, каждодневный напряженный труд. Сколько сил физических, а, главное, душевных затрачено коллективом, чтобы просветлели сердца зрителей и засияли их души.

Я люблю театр за его умение облагораживать человека, возвышать его над обыденностью. Беспокоить. Учить думать и чувствовать.

Есть в году день, когда во всем театре разлита атмосфера особенного праздника. Нет, это не День театра. Это когда в один из первых дней первого месяца осени собирается вся труппа. Иногда этот день совпадает с началом театрального сезона, иногда – нет. Мне это напоминает первое сентября в школе. Лето пролетело. Многие не виделись друг с другом не только летние месяцы, но случается и большую часть прошлого сезона, это все-таки театр. Кто-то работал в антрепризе, снимался в кино, или… увы, болел. Смех, разговоры. Я вновь среди своих. Кругом много знакомых лиц. Вижу, что есть молодые, стоят отдельно, скованы: как встретят их, что ждет? Закон жизни, поколение звезд стареет. У молодых свои идеи. Пройдет десяток лет, и появятся новые звезды среди них. Но какая будет у кого судьба, кто сможет достигнуть высокого звания «артист театра Товстоногова»? Покажет время.

БДТ – театральный дом, и все живущие в нем – члены одной семьи, в которой есть свои традиции, например, никто не репетирует в обуви, в которой ходил по улице. Давно заведенный порядок. Сколько я ни пытался узнать, кто первый его установил – не смог. Таких традиций в театре много. Мне рассказывал о них Те-мур Нодарович Чхеидзе – нынешний художественный руководитель. Он – признанный режиссер еще со времен Советского Союза, народный артист России и Грузии, лауреат Ленинской премии. Получил ее за актерскую работу в фильме «Твой сын, земля». Живет на два дома. Летом уезжает в Тбилиси, где у него семья, дети и внуки. В Петербурге – работа. В БДТ он уже почти двадцать лет. В 1990 году он поставил «Коварство и любовь» Шиллера – спектакль, задуманный еще Товстоноговым и ставший первой премьерой БДТ после ухода великого режиссера.

Мы вдвоем в кабинете Чхеидзе. Здесь я много раз бывал, когда был жив Лавров. В обстановке ничего не изменилось: уютно, светло, скромно, по-домашнему тепло. Я всегда поражался этой скромности: ни приемной с секретаршей, ни роскошных кресел или диванов. Когда-то я хотел изменить это, начав строить административный корпус театра, где была запланирована огромная приемная, кабинет с окнами на Фонтанку, но все планы были пожертвованы в пользу театральной студии. Мы говорим, конечно, о театре.

– Нас очень поддерживают зрители, которые не теряют к нам интерес и по-прежнему ходят в БДТ, – говорил Темур Нодарович. – Мы активизировали нашу гастрольную деятельность по России. В репертуаре сделали акцент на классику, но ищем и современные пьесы – без них не обойтись. Сегодня мы больше внимания обращаем на Малую камерную сцену. Замены Большой сцене БДТ, к сожалению, в Санкт-Петербурге нет, и Малая сцена нас часто выручает.

Сегодня, когда я смотрю в зал, он на две трети заполнен молодыми людьми, им интересны наши спектакли. И это очень радует. Их интересуют общечеловеческие, а значит, и наши с вами проблемы. Ведь проблемы «Дон Карлоса» – должен ли человек служить государству или развивать и отстаивать собственную свободную личность – относится и к ним.

С Темуром Чхеидзе мы вспоминаем, как в этом же кабинете разговаривали с Лавровым, как был мудр Кирилл Юрьевич, честен и порядочен.

В окно ударил порыв ветра, распахнув створку рамы. На улице выпал первый снег, и снежинки залетели в кабинет. Показалось символичным, что снежные пушинки, ударяясь о невидимую преграду тепла, исчезали, оставляя после себя капельки воды. Вот так и наша жизнь. И жизнь театра. Сколько поколений уже прошло за почти век его существования, сколько вкусов и мод сменилось. А слава театра существует. Она существует до тех пор, пока остаются свидетельства о его великих актерах и спектаклях.

С Темуром Нодаровичем мы вспоминали прославленных артистов, с которыми, кажется, так недавно спорили, советовались. Евгений Лебедев, Владислав Стржельчик, Кирилл Лавров, Андрей Толубеев – они ушли. В моей памяти сохраняется улыбка Евгения Алексеевича и дружеские его слова на одной из встреч в театре после премьеры. Когда я прочел стихи, он вдруг воскликнул:

– Ничего, ничего, слушай, Михаил, если с работы выгонят, пока я в художественном совете, приходи, возьмем на работу.

И, прижав меня к себе, расцеловал.

С Владиславом Игнатьевичем мы почти месяц работали вместе – будучи делегатами последнего съезда Компартии Советского Союза. Я до сих пор храню его автограф в делегатской книжке.

С Кириллом Юрьевичем нас связывала двенадцатилетняя дружба. С Андреем Толубеевым мы многие годы были приятелями.

Глава вторая. Толубеев сын Толубеева

Андрея Толубеева окружали люди, в основном театральные. А я строитель. Но наша профессия такова, что всем до нас есть дело. И нам – до всех. Благодаря этой особенности мы с Андреем и познакомились. К тому же скоро выяснилось, что взгляды на близкие нам проблемы, в общем, одни, хотя и с разных сторон.

Когда художественным руководителем театра был Кирилл Лавров, 47-й Трест строил для БДТ студийный корпус, жилой дом, мы ремонтировали внутренние помещения театра. Конечно, я общался в основном с Кириллом Юрьевичем, как главным заказчиком стройки, но постепенно в кругу общения уже оказался весь театр, включая вспомогательные службы. На какое-то время мы стали, можно сказать, одним предприятием, где все друг друга знают. Поэтому, когда с Андреем Толубеевым оказались на заседании, то ли Общественного совета города, то ли Актива, не помню, без лишних слов пожали друг другу руки и сразу перешли на «ты», как давние знакомые.

Я его, как все в театре, звал Андрей, Андрюша, он меня Константиныч.

Разница в возрасте у нас год с небольшим – он постарше. Церемонных обращений, подметил я, Андрей не любит, я тоже. Это облегчало наше общение и укрепляло дружбу.

До знакомства я знал, что актер он высочайшего класса. Андрей был из тех редких артистов, способных сыграть любую роль, он мог оживить любой образ. Зал при его появлении замирал в ожидании сотворения актерского шедевра. И он не обманывал ожиданий – увлекал, будоражил, просветлял своей игрой. Ему покорялась любая зрительская аудитория. Мастерство, мощная природная актерская энергетика – были наследственными, достались ему от отца, великого театрального и киноактера, Народного артиста СССР Юрия Владимировича Толубеева.

Мне посчастливилось видеть Толубеева-старшего в лучших его спектаклях: в «Сказках старого Арбата» Арбузова, в «Оптимистической трагедии» Вишневского, в роли Санчо Панса в «Дон Кихоте». Мог ли я тогда предположить, что через три десятка лет увижу на сцене его сына, и тоже в «Оптимистической трагедии», и тоже поставленной Товстоноговым, только в другой роли – Алексея. Андрей сыграл ее глубоко и пронзительно. Незабываемо!

Будучи среднего роста, на подмостках Андрей Толубеев кажется утонченным, высоким и гибким. Пластика – одна из особенностей его актерского почерка. Когда мы уже были хорошо знакомы, я спросил его об отце. Он, задумавшись, долго не произносил ни слова. Я уже пожалел, что спросил, однако, внимательно посмотрев на меня, чуть запинаясь, Андрей, наконец, ответил:

– Знаешь, я не люблю этот вопрос, порой его задают из любопытства, но тебе расскажу. Отец для меня – вершина. Хотя у него была другая семья, они развелись с мамой, когда мне было четыре года, я всегда был рядом с ним. Сколько себя помню – мы вместе. Никогда никого не предавший, не изменивший своим убеждениям, он практически каждый вечер выходил на сцену и, что бы ни играл, никогда не заигрывался, не прогибался под обстоятельства. Сейчас я могу сказать, что он играл как-то слишком просто, не театрально, слишком по-человечески. Самое главное, он не был актером одной краски, одного амплуа. Ему удавались и отрицательные герои, и положительные, и злодеи, и простаки.

Я поддержал воспоминания Андрея, добавив:

– Действительно, уникальный случай: за отрицательную роль Вожака в «Оптимистической трагедии» Юрий Владимирович был удостоен высочайшей в стране награды – Ленинской премии! При том, что он не состоял в партии. Таких случаев в советском театре я не припомню. Только выдающийся талант актера мог убедить руководство страны принять такое решение.

Андрей продолжал рассказ.

– Всю жизнь отец жил в Ленинграде, кроме того недолгого времени, когда трое друзей: Толубеев, Симонов, Меркурьев, великая ленинградская троица, один за другим покинули город на Неве. И уехали в Самару! Они жаждали эксперимента, жили поисками новизны, им хотелось все попробовать, все испытать. Застрельщиком этой идеи был Николай Симонов, родившийся на самарской земле и здесь же впервые вышедший на сцену. Уехать в Самару оказалось делом не простым. Правда, вернуться обратно в Ленинград было еще труднее.

В отличие от Симонова и Меркурьева, отец не совмещал актерскую профессию с режиссурой. Всего лишь три года работали на сцене Самарского краевого драматического театра закадычные друзья. Но какие годы! Начало тридцатых! Они сразу взялись за новую, современную драматургию Прута, Погодина, не забывали и о классике – Островский, Горький, Чехов. На сцене Самарского театра Юрий Толубеев сыграл четыре роли. И если две из них были эпизодическими: машинист в «Князе Мстиславе Удалом», садовник Глеб в пьесе Островского «Правда – хорошо, а счастье – лучше», то заглавная роль в спектакле «Егор Булычев и другие» по пьесе Горького стала настоящим событием в творческой жизни театра. Трудная роль много способствовала укреплению веры артиста в себя как профессионала. Для молодого актера это был триумф, отголоски которого докатились до Ленинграда. Отец всегда считал, что именно эта роль сделала его настоящим артистом, именно тогда он выработал свой творческий почерк, свой метод, обрел веру в свои силы.

С высоты своего возраста, вспоминая отца молодым, я понял, что если человек, тем более артист, не позволяет делать себе то, что хочет и лучше всего умеет, к чему призван, он теряет творческую энергетику и, конечно, уверенность в себе.

Хорошо, если рядом есть умудренный жизнью помощник, который может подсказать, утешить, поделиться своим жизненным опытом. А что делать в ситуации, когда такого человека нет? Остается изнуряющий, нередко мучительный труд. Труд и тела, и души, и сердца, и мозга. Это, наверное, и есть талант. Быть талантливым – значит быть решительным, не пугаться собственного призвания, внутренней неутихающей творческой стихии, которая может оказаться и не по силам…

– Андрей, ты что, сомневаешься в талантливости отца и его друзей?

– О чем ты, Константиныч? Не сомневаюсь! Но, к большому сожалению, на сегодня весь самарский период жизни моего отца – это лишь несколько архивных фотографий. Понимаю, что театр – это не кино, спектакль – это миг, ушедший луч света, сыгранная музыка. Ушли из жизни великие актеры, режиссеры, остались о них легенды. Ни воспоминаний, ни кинодокументов, ни критических статей. Да и сегодня, при наличии всевозможной техники, трудно найти способ, чтобы запечатлеть навеки работу выдающихся артистов.

Уверен, в Самаре трое друзей прошли путь становления, пережили период вхождения в актерскую профессию. Все трое были удивительно работоспособны. Талант – это целеустремленность и трудолюбие. Это подлинность, это правда и глубина. Талант созидателен, талантливый человек никого не копирует, ничего не приукрашивает: он отражает мир, постигая его любовью. Как говорил Дюрер ученикам: «…остерегайтесь мысли создать что-либо более совершенное, чем произведение, созданное Богом». Прозрения приходят от глубоко заинтересованного личного отношения, от любви к тому, что видишь, например, к природе, к людям, к миру. А прозреть от любви – значит увидеть и воспроизвести реальную красоту, не искажая ее.

– Андрей, – направляю я рассказ друга, – а как сложилась дальше театральная судьба твоего отца?

– Отец от природы был щедро одарен многими актерскими качествами. И он постоянно развивал их и приумножал. Сколько я помню – он был актером великого Академического театра драмы имени Пушкина. Верой и правдой он служил этой сцене с 1942 года. Конечно, столько лет работать в одном театре – подвиг. Но и уйти – подвиг не меньший. Отец ушел решительно и быстро. Его перестала устраивать партийно-советская образцово-показательная драматургия 60–70 годов. Играть в таких спектаклях не желал и даже сочинял злые и местами неприличные частушки – доставалось и главному режиссеру, и директору театра, и актерам. «Артисту мало одной только сцены», – любил повторять отец, и это была правда. Он стал больше сниматься в кино, много ездил по стране, заботился о своих коллегах-актерах, которые выбрали его председателем Ленинградского отделения Всероссийского Театрального Общества.

– Твой отец, Андрей, наверное, хотел, чтобы ты пошел по его стопам, ведь он многое мог тебе передать, многому научить? – спросил я друга в тот момент, когда он замолчал.

– Нет, не хотел. И сейчас я хорошо понимаю его. Почему? Во-первых, он не видел во мне актерского таланта. Во-вторых, хорошо знал, как горек хлеб артиста, какие на этом пути встречаются трудности и разочарования: зависть коллег, предательство, сплетни и клевета, самодурство режиссеров, безденежье, творческие неудачи… Да я и сам не собирался связывать свою жизнь с театром. В детстве и юности, как и многие мальчишки в нашей стране, я мечтал стать космонавтом. И это желание не было данью моде, оно было серьезным и обдуманным. Я поступил в клуб юных космонавтов, который базировался в Военно-медицинской академии, и провел там два года. Участвовал в разных медицинских и психологических экспериментах, изучал историю космонавтики, занимался спортом. После окончания в 1963 году школы вопроса «кем быть?» передо мной, естественно, не стояло. Я стану космонавтом!

Дорогу в космос мне преградила медкомиссия. С таким слабым зрением, как у меня, в космонавты не брали. Меня признали негодным к полетам и предложили поступить в Военно-медицинскую академию на факультет подготовки авиационных и космических врачей. Конечно, это было не то, о чем я мечтал, но все же очень близко. Отец был рад, что я поступил в военное училище, и когда я пришел в университетский студенческий театр, не одобрил моего поступка. Честно говоря, он поверил в мои способности только спустя годы, услышав по радио спектакль «Суворов». Но – от судьбы не уйдешь. Я старательно овладевал наукой и одновременно играл в студенческом театре Ленинградского государственного университета. За шесть лет я сыграл роли в спектаклях «Страх и отчаяние в третьей империи» Брехта, «Осенняя скука» Некрасова, «Жорж Данден» Мольера, «Женитьба» Гоголя, «Конь в сенате» Андреева, «Свои собаки грызутся, чужая не приставай» Островского.

После Военно-медицинской академии я покинул Ленинград – меня отправили на службу в одну из воинских частей, правда, через некоторое время я вернулся на кафедру космической медицины и окончил курсы психофизиологии. Заниматься наукой мне было интересно. И все же, я пожертвовал и наукой, и карьерой врача ради актерского дела – мучительно-любимого и не отпускающего. Вероятно, сказались и гены, и обстоятельства, и призвание. В 1973 году мне удалось демобилизоваться из армии, и я тут же поступил в театральный институт на факультет драматического искусства (курс Игоря Горбачева). Еще студентом я начал сниматься в кино – сыграл главную роль в фильме Ильи Турина «Еще можно успеть…». Картина получилась слабенькая, но мне всегда нравилось ее название, оно как-то перекликалось с моей собственной судьбой… Георгий Александрович Товстоногов пригласил меня в труппу театра, когда мне уже исполнилось тридцать лет, и с тех пор я не представляю своей жизни без Большого Драматического Театра.

* * *
Андрей Толубеев рассказывал о своей жизни спокойно, без лишних эмоций, с юмором. Он был звездой, но никаких выраженных признаков «звездности» у него не было. Он был человеком деликатным, рассудительным, смешливым – все это особенности типичного питерского интеллигента. Именно такими актерами-интеллектуалами и была населена товстоноговская «империя»…

Меня потрясла его роль в спектакле по пьесе Радзинского «Театр времен Нерона и Сенеки». Премьера состоялась давно, в 1986 году. Но помню отчетливо: в красноватых отблесках огня сидит император Нерон – величественный, спокойный, словно он не в Риме начала новой эры, где царят междоусобицы, кровавая борьба за власть, а в безмятежной древней Элладе с ее гармонией и умиротворенностью. Но вскоре зритель понимает, что это спокойствие – иллюзия, игра, актерство. Империя Нерона – один сплошной театр, жизнь в ней – обман, люди, ее населяющие, делятся только на две категории – на палачей и жертв… Эта роль стала не только выдающимся достижением в творческой жизни Андрея, она стала театральной легендой. Нерону-Толубееву удалось быть одновременно обаятельным и безмерно отталкивающим, мужественным и жалким, умным и тщеславным, холодным убийцей и искренним страдальцем, все видящим и чувствующим. Ему удалось сыграть сложный, неоднозначный образ, комедию фигляра на троне и трагедию незаурядного человека, которому с детства внушали, что любовь – продажна, а ложь – основополагающий закон бытия.

Блистательно он играл Бальзаминова – по-новому, создал непривычный для зрителя образ жалкого человечка, но все-таки – человека! – который заслуживает и понимания, и сострадания… Его Бальзаминов каждый день прихорашивается перед зеркалом, пощипывает брови, гримасничает, дурачится, но его глаза излучают отчаяние. То он раздраженно кричит: «Сколько раз я просил, покажите, как правильно в любви объясниться!». То тоскует по жизни, которой не знает, потому что ее нет ни в соседней усадьбе, ни во всей округе, ни во всей уездной России…

Спектакль «Маскарад» в постановке Темура Чхеидзе Андрей считал подарком судьбы. Лермонтовский Арбенин – труднейшая из ролей в репертуаре русского драматического театра, она требует огромных физических сил и глубоких душевных переживаний. Толубеев играл сильно, темпераментно, без пафоса и нарочитости. Он словно бы и не стихи читал, а прозу говорил, произносил фразы так, как будто это свободная речь, однако великая поэзия от этого не теряла силы. Тонко, аристократично он сыграл финальную сцену сумасшествия своего героя – ходил со свечой вокруг гроба Нины, тяжело и нелепо переставляя ноги. Это была уже не гордая и властная личность, а только жалкая оболочка ее – вот она, расплата за обманчивые человеческие страсти!

А каким был его Вурм в «Коварстве и Любви»! Он сыграл его так, что на второй план отошел главный персонаж – юный Фердинанд, казавшийся зрителям просто мальчишкой, обольщенным своими фантазиями. В трактовке Толубеева Вурм перестал считаться односложным персонажем, он приобрел глубину и убедительность живого человека. Такое перевоплощение под силу только подлинным мастерам сцены – великим актерам. Я не говорил Андрею при жизни таких слов, опасаясь, что меня могут неправильно понять – а теперь жалею. Надо было.

После «Салемских колдуний» театральные критики назвали его ведущим актером Санкт-Петербурга, и это, безусловно, заслуга режиссера – Темура Чхеидзе. Одна из последних работ Толубеева – роль Сержа в спектакле «Арт» по пьесе Ясмины Резы. Рассказывается трогательная и добрая история о том, как трое друзей договорились не предавать друг друга, какие бы испытания ни послала им судьба, о том, что нужно быть терпимее друг к другу, милосерднее. В спектакле Толубеев играл со своими коллегами Валерием Дегтярем и Геннадием Богачевым – со временем их профессиональные отношения переросли в дружеские, несмотря на то, что характеры у них несхожие. Толубеев – спокойный и уравновешенный, Богачев – взрывной и решительный, а Дегтярь – больше философ. Возможно, потому они и сдружились, что дополняли друг друга. В спектакле «Арт» три актера азартно спорят о сущности искусства, о его жанрах и формах, и в этот их спор, явно переживая, включаются зрители, не отделенные от сцены, кажется, никакой преградой. Это была та постановка, к которой подходит определение знаменитого английского режиссера Питера Брука, так ответившего на вопрос «Что такое театр?»: «Это очень серьезное дело. И в тоже время удивительно легкое. Такое же легкое, как воздух, которым мы дышим»[33]. Андрей Толубеев так играл всегда – играл, если можно сказать, «на уровне воздуха», «на уровне дыхания», передающегося зрителю.

* * *
Андрей сыграл около семидесяти ролей в кино и на телевидении. Не все они однозначны, случались и откровенные неудачи. Не избегал актер и сериалов, но старался играть так, чтобы быть примером для своих более молодых коллег – без всяких скидок на сценарный материал – плохой или хороший. Среди его героев – полковник Вощанов в «Бандитском Петербурге» и шеф спецслужбы Иван Иванович в «Агенте национальной безопасности». И если «Агент национальной безопасности» – сериал весьма поверхностный, развлекательный, несколько ироничный, с обаятельными героями, то «Бандитский Петербург» – художественно-публицистический фильм с ярко выраженной гражданской позицией.

Нагрузка на Андрея была огромной. В последнее десятилетие своей жизни он тянул на себе весь репертуар БДТ – играл десятки спектаклей в месяц. Играл так, как и положено мастеру – каждый спектакль как последний, не щадя сердца. Выросший за кулисами Александринки, Толубеев впитал способность к артистическому и изысканно умному рисунку своих ролей. За его героями следить было увлекательно и волнующе, он очаровывал зрителя интеллектом и страстью, подлинностью своего существования на сцене, глубиной проникновения в роль. От его игры у меня в буквальном смысле слова захватывало дух…

В театре об Андрее говорили с теплотой, что редко бывает в творческой организации – его любили все. Для нас, зрителей, он был кумир.

Андрей Толубеев был больше чем артистом – он был человеком, умеющим любить и свою роль, и своих партнеров, и весь почти тысячный зрительный зал, щедро одаряя всех этой любовью и надеждой.

Характером Андрей пошел в отца, видимо, поэтому с годами возрастала тяга к общественной работе. Он был председателем Санкт-Петербургского Союза театральных деятелей и много сделал на этом посту. Эта общественная должность не была для Андрея формальностью – он защищал своих коллег на всех уровнях и в любых кабинетах, зная, как иногда тяжело живется пожилым одиноким артистам. У Андрея не было врагов, вернее, его врагами были равнодушие и пренебрежение к человеческой личности.

Он защищал культурные ценности своего родного города – цикл передач на канале «Культура» под названием «Петербург: время и место» с огромным вниманием смотрела вся страна. А роли в кино! А работа в Общественном Совете города, актерский курс в театральном институте… Нужно было найти время, чтобы писать книги. Свою первую пьесу он назвал «Александрия». На конкурсе, посвященном 300-летию Петербурга, она заняла почетное третье место. Его следующая повесть – «Похороны царя» была опубликована в журнале «Нева». Это документально-художественное повествование не только об историческом событии – о похоронах загубленной Царской Семьи, состоявшихся в соборе Петропавловской крепости, в родовой усыпальнице Романовых, но и рассказ автора о своей собственной судьбе, размышления о судьбе своего поколения. Он писал: «…Это событие, задуманное в стране как всеобщее покаяние, стало для меня личным – оно стало поводом к осмыслению, откуда я родом сам и “что мне Гекуба?” Такое прояснение приходит само по себе, когда вдруг возникает потребность найти свои корни. Может быть, просто рубеж веков влияет на людей. Это как вспышки на солнце – слишком много впечатлений, и человеку необходимо излить душу, получив своего рода очищение…»

Глава третья. В защиту города и человека

Я много раз встречался и беседовал с Андреем Толубеевым – в самое разное время и при самых разных обстоятельствах. Все эти встречи для меня – как маленькие живые клеточки, из которых выстроен дорогой мне образ. И все же об одной истории хочется рассказать особо – она характеризует Андрея как человека в высшей степени сострадательного и справедливого, раскрывает его общественное призвание.

Повестка дня того памятного заседания Общественного Совета города состояла из одного пункта: «Обсуждение охранных зон в историческом центре города». Андрей немного опоздал к началу заседания – докладчик уже развешивал какие-то разноцветные схемы с красными, зелеными и синими пятнами, не очень понятные графики с цифрами и кривыми. Но где Нева, Стрелка, Васильевский, догадаться было можно… Одно обстоятельство было ясно всем – заседание обещает быть крайне скучным. Я увидел Андрея у двери, махнул рукой, приглашая к себе.

– Я прямо с репетиции, – полушепотом сказал Андрей, – чуть-чуть опоздал…

– Да зачем ты торопился? – спросил я. – Мог и вообще не приходить, на мой взгляд – дежурное мероприятие…

– Для тебя, может, и дежурное, – неожиданно резко ответил он, и я даже вздрогнул от этой резкости, так это было нехарактерно для Андрея. Заметив это, он поспешил исправиться: – Извини, Константиныч, не хотел тебя обидеть…

Докладчик не спеша, обстоятельно и монотонно рассказывал, что историческую часть города планируется постепенно сделать деловым центром. Здесь будут располагаться офисы богатых фирм и крупных корпораций – своих и зарубежных, инвестирующих капиталы в развитие города, в реставрацию дворцов и памятников. Новый строительный регламент, сообщил докладчик, в основном ограничивает высотность новых зданий, которая может увеличиваться по мере удаления строительства от центра города. Более детальная регламентация, по его выражению, «не отвечает интересам инвесторов», которых необходимо стимулировать свободой творчества, если мы хотим как можно скорее привести город в порядок.

– Сделать это можно только за счет инвестора, у города на эти цели средств нет, – подчеркнул докладчик.

Я сразу понял, о чем идет речь: новый регламент охранных зон – это дополнительная приманка для тех деловых ребят, которые всегда готовы любой архитектурный шедевр перепрофилировать в «доходной дом», преобразить его в примитивный новодел, порушив соседние здания. Чем это грозит городу, я уже тогда мог представить достаточно отчетливо, по опыту нашей театральной стройки. Мы тщательно исследовали грунт, на который предполагали поставить здание учебной студии, и выяснили, что даже для такой маленькой«избушки» нужен сложный фундамент. Лишь на глубине шестнадцати метров залегает твердая порода – суглинки, на которые можно опереться. Осложняют ситуацию и близкие грунтовые воды, и река Фонтанка, уровень которой постоянно «пляшет». Поэтому проект можно осуществить только с учетом многих и многих параметров и дополнительных исследований.

Понимая, что другого выхода нет, мы именно так и сделали: здание театральной студии у нас как бы «парит» в воздухе: мы отказались от первого этажа и ленточного фундамента. Вместо этого поставили опоры и уходящие глубоко в землю шестнадцатиметровые буронабивные сваи. Кроме того, мы старались применить щадящую технологию по отношению к существующим зданиям БДТ, чтобы стены театра не пошли трещинами, которых и так было достаточно: набережная, забитая транспортом, делала свое разрушительное дело. Почти сто лет не было капитального ремонта театра, и главное – не было усиления фундамента. Наверное, такое же решение приняли бы любые профессиональные и ответственные строители. Увы, далеко не все из наших коллег готовы взваливать на себя подобную ответственность и трудоемкость. Те самые «деловые ребята», чьи изыскания сводятся в основном к тому, чтобы как можно больше «срубить бабок», не станут забивать себе головы особенностями петербургских грунтов и судьбой «каких-то там старинных» стен. Но наказание за это наступает мгновенно, не для них, конечно, разрушаются соседние здания – памятники великих зодчих. К сожалению, конкретных примеров более чем достаточно…

Очертания Петербурга девятнадцатого века совпадают с областью распространения слабых илистых грунтов – донных осадков древнего Балтийского моря, которые многометровой толщей залегают под слоем поверхностных песков. Эти слабые грунты накладывают отпечаток на все строительство в городе и делают специальность геотехника особенно важной. В самом деле – легко ли строить на грунтах, способных при незначительном воздействии переходить из вполне приличного твердого состояния в сметанообразное, напоминающее вязкую жидкость? Относительное благополучие старой застройки объяснялось ограничением нагрузки, передаваемой от здания на грунты: высота зданий в те века не должна была превышать карниза Зимнего дворца. Со временем печальной закономерностью для центра города стала деформация старой малоэтажной застройки в зоне примыкания к ней зданий с повышенной этажностью. Современное строительство в старом городе с его тенденцией к дальнейшему повышению этажности и к использованию подземного пространства является огромным фактором риска по отношению к историческому центру.

Строительство и реконструкция на слабых грунтах относится к самой высокой категории сложности. Без участия специалиста-геотехника вместе с архитектором и конструктором на всех стадиях строительного процесса (предпроектной проработки, проектирования и строительства) нечего и думать об успешном строительном развитии Петербурга.

Печальных примеров много – они в самом центре великого города. Например, в доме номер 53 по Невскому проспекту появились трещины. Причина – построенные рядом корпуса гостиницы «Коринтия Невский Палас» на месте домов 55 и 59. Все эти дома оказались в аварийном состоянии в начале девяностых из-за строительства подземного гаража в отеле. Постепенно здания пришли в такое состояние, что уже не подлежали восстановлению. Их признали аварийными и расселили. Больше десяти лет они пустовали, их фасады были закрыты гигантскими рекламными плакатами – отпрысками пресловутой «четвертой стены», укреплявшейся между городом и человеком. В конце концов, дома снесли, потому что появилась угроза разрушения фасадов. Несколько лет назад земельные участки под ними продали владельцу отеля – компании, которая приступила к строительству многофункционального комплекса на месте двух разобранных зданий. Схема понятна. Так можно уничтожить весь Невский.

А вот еще одна печальная «достопримечательность». Она расположена неподалеку от домика Петра. Здесь, на Малой Дворянской улице, построено элитное жилое здание, достойное стать украшением современного города. Но вот соседнее столетнее здание вследствие этих работ оказалось «украшенным» зияющей трещиной и уже покинуто жильцами.

Не стихия виновата в таких разрушениях, не грунты, а бессовестные люди!

И если в новом регламенте не учесть, не предусмотреть какие-то обязательные нормы тщательных расчетов грунтовой обстановки, наметившийся процесс разрушения исторического центра старого Петербурга пойдет с ускорением и, в конце концов, станет необратимым.

Правительство Санкт-Петербурга весьма «чутко» прислушивалось к пожеланиям специалистов и недовольству широких народных масс. 6 июля 2004 года оно дало «добро» на уплотнительную застройку в историческом центре Санкт-Петербурга. Последовавший за этим строительный бум трудно описать и оправдать. Немедленно возводится невыразительное здание гостиницы в непосредственной близости от Михайловского замка, вызывающе искажающее уникальную архитектурную композицию Бренны. Аналогичный скучный объект появляется на задах Александринского театра.

И это только начало… В списке, утвержденном питерской администрацией, 320 подобных проектов.

Однажды Андрей спросил меня, показывая на трещины, побежавшие по стенам театра:

– Объясни мне, Константиныч, что происходит со зданием?

Вспомнив, как когда-то рассказывал об этом Кириллу Лаврову, я повторил свой рассказа Андрею по дороге в гримерную, и продолжил уже на месте. Присев на маленький столик, Андрей, не теряя внимания, понимающе меня слушал.

– Примерно половина зданий исторического центра Петербурга имеет под фундаментами деревянные элементы: лежни, сваи. Пока древесина находится ниже уровня подземных вод, она не гниет. Если же уровень понижается, древесина попадает в зону «аэрации», проще говоря – высыхает. Тут-то и начинается гниение. Здание неравномерно оседает с амплитудой до пяти сантиметров. При накоплении культурного слоя вокруг здания почвенная влага вступает в непосредственный контакт с кирпичной кладкой стен, которая, как фитиль керосинки, жадно всасывает влагу. Стены покрываются плесенью и «высолами», разрушаются при замерзании воды…

Упомянув, что подробно все это уже рассказывал Кириллу Юрьевичу, я продолжил.

– На осадку дома влияет и близкое новое строительство. Вокруг новодела формируется воронка оседания. Здания с подземными гаражами – основная причина повреждений исторического центра города. Впрочем, архивы еще дореволюционных судов хранят немало исков владельцев поврежденных домов к соседнему застройщику. Другими словами, соседние стройки влияли на рядом стоящие дома и раньше, но сегодня процесс стал интенсивней и повреждения тяжелее.

Как это касается здания театра? Да прямым образом. Новый комплекс «Лениздата», построенный в семидесятые годы, Лештуков мост и огромный поток машин по набережной реки Фонтанки нельзя сбрасывать со счетов, а также прокладку инженерных систем: теплотрасс, канализации, водопровода…

Андрей слушал меня, не перебивая, потом спросил:

– И что же делать? Ждать, пока театр развалится?

– Нет, ждать не нужно. Здание с трещинами – как больной человек. Его нужно лечить, а чтобы делать это правильно, нужно сначала обследовать. Определить, что именно происходит со строением, без комплексного обследования реальный диагноз поставить невозможно. Только после подробного изучения состояния дома, включающего шурфовку фундаментов, динамическое зондирование грунтов, геодезическое определение относительных осадков и кренов здания, проведение теплотехнического и пространственного расчетов, определение прочности несущих конструкций, можно установить: от чего и как лечить. Надо отметить, частные заказчики более ответственно относятся к комплексной реставрации. Они выполняют все требования, которые им предписывают исследователи. Городские власти, вероятно, из-за отсутствия средств, реагируют неохотно…

– Ну, хорошо, кое-что я понял. Но ты мне скажи вот что: не рухнет ли однажды вся эта наука нам на головы?

– Не рухнет, здание еще достаточно крепкое. А вот к лечению уже пора приступать…

– Ну, спасибо, утешил…

Этот разговор состоялся у нас с Андреем достаточно давно. Но только через восемь лет после него к проблемам БДТ удалось привлечь внимание властей, заманив в театр премьер-министра и показав ему трещины в стенах. Были получены высокие обещания о выделении средств на ремонт. Однако рядом идет проектирование нового квартала. От Апраксина двора до Фонтанки все будет сноситься, в том числе и комплекс «Лениздата», и строить будут новые здания. Как это отразится на творениях Людвига Фонтана, не знаю. Знаю только, что состояние театра и его фундаментов устанавливается обследованием – процедурой достаточно сложной, дорогой, требующей высокой квалификации и ответственности исполнителей. Обследование должно не только выявить места повреждений и степень снижения прочности конструктивных элементов, но также установить причины появления деформаций, дать прогноз состояния здания при соседнем новом строительстве. С этой целью необходимо комплексное применение геодезических, геологических, лабораторно-испытательных методов. В некоторых случаях требуется длительный мониторинг тех или иных параметров. Меры и технология усиления фундаментов должны быть адекватны причинам появления деформаций.

До этого ли будет инвестору, ведь ему нужен немедленный результат? Хватит ли сил у власти заставить инвестора сделать все это и проконтролировать. Самое главное – чтобы беды не случилось.

Сейчас, находясь на заседании Общественного Совета города и слушая восторженного докладчика, я все больше тревожился. Когда начались прения, первым взял слово Андрей Толубеев.

Я никогда не видел его таким взволнованным. И даже не думал, что он может быть таким эмоционально несдержанным. Чаще невозмутимый, внимательный, он заговорил своим поставленным голосом необычайно громко и возбужденно, с заметной хрипотцой от волнения. Зал сразу же очнулся от дремы. Похоже, большинство присутствующих ни само собрание, ни его решения не волновали. На то они и «общественные слушания», чтобы покорно прислушиваться к власти, извещающей народ о своих непререкаемых решениях и подчас чудовищных планах. Как говорится, молчание – знак согласия.

Толубеев нарушил традицию. Он полемически заговорил об опасности для судьбы центра города тех новых регламентных упрощений его охраны, которые только что были представлены на обсуждение. Андрей начал с неожиданного вопроса, обращенного к сидевшим в президиуме чиновникам:

– Офисы, гостиницы, деловой, чиновный центр – это все прекрасно. А что будет с людьми?

Его не поняли.

– Какими людьми?

– Обычными, которые живут в старых петербургских домах, что в самом центре и вблизи него. По большей части, в коммунальных квартирах. Да-да, огромное количество горожан по-прежнему живет в «Петербурге Достоевского» – без водопровода, канализации и других коммунальных благ, гарантированных властью. Я нисколько не преувеличиваю, вы все, сидящие здесь, знаете это не хуже меня. Получается заколдованный круг: купить себе новое жилье эти люди не в состоянии, поэтому вынуждены жить в таких неподобающих петербуржцам условиях. Когда-то они жили надеждой на городскую очередь, но теперь она упразднена. Власть давно отказалась от обязательств по отношению к своим гражданам, предоставив событиям развиваться естественным путем – как получится. Хорошо – предоставить этим людям отдельное жилье власть не может, – но провести ремонт в старых домах, сделать жизнь пожилых людей хоть сколько-нибудь сносной – разве это трудно?

В зале послышалось роптание, то ли одобрительное, то ли возмутительное. Смешались разные эмоции. Но Андрей упорно продолжал:

– Мы знаем, что ценность исторического центра Петербурга, как единого целого, превосходит ценность его отдельных памятников, даже самых выдающихся. Ведь только в своей целостности город включен в список всемирного наследия ЮНЕСКО. Других городов, подобных нашему, в России, да и в мире нет. Но вместо того, чтобы сохранить это богатство, мы с завидным постоянством уничтожаем его ради сиюминутных доходов от сомнительных инвесторов, которые потом зачастую попадают в карманы нечестных дельцов. Посмотрите, даже на неприкосновенном Невском проспекте разрушено несколько зданий, я уж не говорю о Литейном, Вознесенском, Лиговском и Московском проспектах, где прекрасные исторические дома буквально разобраны по кирпичику. Неужели никто не видит, как в этот удивительный по красоте мир вползают алчные дельцы и агрессивные ультрасовременные постройки? Купол гостиницы «Ренессанс Балтик» на Почтамтской улице исказил панораму Исаакиевской площади. Комплекс «Серебряные зеркала» на Петроградской сделал то же самое с Петропавловской крепостью! Коммерческие надстройки на сталинских домах возле «Электросилы», исказили и облик исторических зданий, и перспективу знаменитого проспекта.

Андрей волновался, было видно, что наболело, что он много раз думал о том, что говорит сейчас, и это не просто слова – это его выстраданные мысли, его душевная боль. В этом – весь он сам.

– За последние сто лет над Петербургом как будто дважды взрывалась нейтронная бомба – в Гражданскую войну и в Блокаду. Население вымирало, здания оставались нетронутыми. Приезжали другие люди, и город вновь начинал жить. Перенос столицы в Москву в 1918 году тоже пошел на пользу городу – сберег почти всю старую застройку. В советские годы Ленинград считался городом провинциальным, на «шедевры» хрущевско-брежневского зодчества средств не хватало. Не хватило даже динамита для сноса всех старых церквей. Поэтому жилищное строительство велось на окраинах. От Обводного канала до Невского и от Александро-Невской Лавры до торгового порта город остался почти таким, каким он был в 1917 году. К сожалению, дома, как и люди, стареют…

В Петербурге насчитывается более одного миллиона квадратных метров аварийного жилья. Основной его объем расположен в исторической части города, дома дореволюционной постройки. Эти здания хоть и кирпичные, но несущие конструкции в большинстве – деревянные. Им по сто, сто пятьдесят, а то и по двести лет. Подвалы в них, как правило, затоплены, лестницы в аварийном состоянии, лепнина отваливается и падает на головы прохожим. Я занимался проблемой ветхого жилья и знаю, что даже при попытках власти что-либо подправить, осуществлялся «недоремонт», или вовсе его откладывали, короче, дома не обслуживались. Но какие бы ни были причины, люди ведь должны жить по-человечески!

Отремонтировать и расселить нужно огромное количество квадратных метров, потратить много времени, сил и средств. Но делать это надо! В аварийных домах живут люди с низким уровнем обеспеченности, часто социально неблагополучные. Что же, мы будем ждать, когда эти дома рухнут, и проблема разрешится сама собой?

Так Андрей своим гулким артистичным голосом, своим неравнодушным сердцем, своей смелой, болящей ото всех несправедливостей душой пытался разрушить «четвертую стену», неколебимо отделявшую простого городского жителя от важной и благополучной петербургской власти.

Выступление Андрея я запомнил в мельчайших подробностях практически дословно, потому что много раз возвращался к нему мысленно, анализировал, сопоставлял доводы. Меня волновала эта проблема лично, ведь я профессиональный строитель, много лет живу в Петербурге и чувствую свою ответственность за все, что в нем происходит.

Дальше Андрей говорил о том, что правила застройки, включая регламент охранных зон исторической части Петербурга, для того и создаются, чтобы согласовать в этом деле интересы всех слоев общества, чтобы эти правила устраивали каждого. Регламентацию строительного процесса необходимо максимально детализировать, как это предусмотрено международными нормами, которые исключают малейшее ущемление интересов жителей – тех самых «обычных людей», которые и составляют большинство населения мегаполисов. Такая регламентация должна распространяться и на высоту новых зданий, и на особенности строительства в петербургских грунтах, и на сохранение рядовой застройки, и на благоустройство дворов, и на общие требования к архитектуре новых построек, на так называемый «код среды».

Андрей закончил свое выступление тем, с чего и начал. Он напомнил, что Петербург – это его люди, те, кто из поколения в поколение обживали невские берега и создали, и сберегли неповторимую архитектуру великого города. Разрушая стену отчуждения между властью и горожанами, стену равнодушия и бескультурья, он призывал к бережному отношению к каждой реальной, пусть даже облупленной и заплесневелой петербургской стене, хранящей память о трагических и славных временах, о знаменитых и незнаменитых людях города святого Петра.

Ему даже не пытались возражать. Докладчик что-то говорил об опыте европейских городов, но Андрей убедительно доказал, что это сравнение неуместно – по всем параметрам!

Он сказал все, что надо, – говорил резко, бескомпромиссно, аргументировано. Добавить к его выступлению было нечего, возразить тоже. Мы выходили с Андреем из зала, и я по разговорам вокруг пытался определить, как наши титулованные земляки оценивают только что прозвучавшие слова выдающегося артиста. Но разговоров на эту тему, к моему удивлению, не было. Андрею улыбались, приветствовали, давая понять, что поддерживают его позицию, но вслух не высказывались.

– Похоже, здесь – по известному афоризму – «не место для дискуссий», – поделился я с Андреем своими наблюдениями.

– А где же место? – с горечью спросил Андрей. – Опять на кухне?

Увидев, что я подвожу его к машине, сказал:

– Пойдем пешком. Когда я смотрю на Невский – душа просветляется…

Я с радостью отпустил машину.

Домой нам по дороге. Мне – на Большую Морскую, Андрею – на Исаакиевскую площадь. Зашли в Елисеевский магазин. Андрею захотелось купить его любимое селедочное масло, а я попутно прослушал небольшую лекцию о знаменитом магазине. Андрей хорошо знал историю города, ведь он тогда работал над популярной телепрограммой «Петербург: время и место».

– Представляешь, это творение «купеческого модерна» ужасало современников. Тем более, напротив него сиял в своем «божественном классицизме» Александринский театр. Думаю, архитектор понимал, что он строит, но ему нужно было выполнить заказ Григория Григорьевича Елисеева – с одной стороны. С другой – все-таки сделать реверанс в сторону рассерженных ценителей изящных искусств. К «чудовищу» со временем привыкли – время все лечит, меняет отношение. И архитектурная мода, как и любая другая, тоже меняется…

Андрей вел телепередачу несколько лет, и, на мой взгляд, она была лучшей из всех просветительских программ, созданных в то время на канале «Культура». Я старался не пропустить ни одной. Мне все было интересно: появление первых петербургских яхт-клубов, биография Александра Маринеско, история Смольного института – первого элитарного учебного института для женщин, сложная и трагическая судьба Ольги Берггольц, похождения знаменитого графа Джулио Ренато Литта… Недаром в 2003 году Андрею Толубееву была присуждена Государственная премия за заслуги в области просветительской деятельности.

– Да, Елисеев был сказочно богат, но он хорошо понимал простую истину, которую наши сегодняшние бизнесмены забыли: нельзя не думать о «простых» людях. Его магазины были рассчитаны и на богатых, и на бедных, и на людей среднего достатка. Здесь продавались товары на любой вкус и кошелек, но непременно высокого качества…

– Мне кажется, Андрей, ты сам себе противоречишь. Ты протестуешь против современной убогой архитектуры, безликих зданий-аквариумов, и тут же говоришь, что мода меняется… Возможно, и к современным постройкам привыкнут, как к Елисеевскому магазину…

– Я говорю совсем не об этом… – он взял меня за руку и повел в крошечный четырехугольный дворик, каких множество на Невском проспекте. Этот был похож на колодец, глухой дворик – на всех четырех стенах отбитая штукатурка, железные двери – некрашеные, искореженные, на окнах первого этажа – решетки, так что не совсем понятно, что это такое – жилой дом или камера предварительного заключения. Асфальт вспучен, словно его кто-то изнутри взламывал отбойными молотками.

– Может быть, хочешь зайти в подъезд? Там еще хуже, уверяю тебя. Вот все это и нужно приводить в порядок, вот о чем я говорил сегодня… Страшно смотреть, а ведь здесь живут люди. Вот о чем надо думать прежде всего. Легче всего объявить дом аварийным, сослаться на трудности, а еще легче – снести старье и построить из стекла и бетона очередной блеклый бизнес-центр, их уже расплодилось в городе, как медуз в теплом море.

– Но ведь люди сами довели дом до такого состояния…

– Конечно, если сто лет не ремонтировать, тогда виноваты жители.

– Но время такое, сколько дыр нужно залатать…

– А у нас с семнадцатого года – во всем виновато время. Решаем космические задачи, а люди – на потом. Сейчас снова оправдание. Это напоминает мне анекдот про три конверта.

Я заинтересовался.

– Что ты, Константиныч, не знаешь? Старый, с бородой анекдот.

– Ну, если бы знал, не просил рассказать.

– Ну, слушай, – не стал отнекиваться Андрей. – На одном крупном предприятии сменился старый директор. Передавая дела новому молодому, он дал ему добрый совет: «Я не буду тебе рассказывать о проблемах на предприятии, это долго, да и поверь, все ты будешь делать и решать по-своему. Однако если возникнут неразрешимые трудности, невмоготу станет – на этот случай я оставил тебе в сейфе три конверта. Открывай по порядку: первый, второй и третий. Простился и ушел. Новый руководитель приступил к работе. Прошло какое-то время, дела заходят в тупик, ничего не получается, вспомнил о конвертах, открыл первый, прочитал написанное: «Вали все на меня». Стал выполнять «указание». Наладилась как будто жизнь: собрания, митинги, протесты прекратилась. Но со временем работники опять взволновались. Опять посыпались на директора упреки. Хозяйство чахнет, с зарплатой проблемы. Открыл директор второй конверт: «Начинай реконструкцию предприятия», – прочитал он. И закипела работа, в основном, бумажная: планы, расчеты, лозунги, интервью. Какие-то цеха сломали, какие-то остановили, в основном ездили по заграницам, якобы учиться. Но все равно, ничего не получилось. Делать нечего, открыл третий конверт и прочитал: «Готовь три конверта».

Посмотрев друг на друга, смеяться не стали, не было повода: все точно про нашу жизнь.

Мы покинули убогий дворик и снова вышли на Невский, приукрасившийся огнями витрин, реклам и фонарей.

Мы шли по старинному, красивейшему в мире проспекту и говорили о том, что задача нынешней власти – спасти каждый дом, проводя гуманную реставрацию. Только таких примеров, к сожалению, мало. Сегодня мы обсуждаем в самых разных аудиториях «петербургскую стратегию сохранения культурного наследия». Если предложенный документ по этой проблеме будет принят, площадь охраняемой законом исторической зоны сократится в пять раз. Внешний облик исторического центра Санкт-Петербурга и его пригородов изменится до неузнаваемости. Зимний дворец будет соседствовать с суперсовременными небоскребами, Михайловский замок окружат здания в стиле хайтек. Для людей, которые любят Петербург, это трагедия. Для города – смерть.

Известная истина, что Санкт-Петербург – организм уникальный, не вызывает сомнений ни у кого. Достаточно сказать, что на сегодняшний день под охраной государства находятся около восьми тысяч питерских памятников – всевозможных зданий, садов, парков, скверов, прудов и каналов. Беда только в том, что со своими функциями «охранителя» государство справляется из рук вон плохо. По оценкам независимых экспертов, в срочных реставрационных работах нуждаются до семи тысяч памятников, более тысячи трехсот находятся «в активной фазе разрушения» и грозят повторить судьбу объектов, которые уже не подлежат восстановлению. Проблема, как всегда, в деньгах. По самым скромным подсчетам, на комплексную реставрацию старинных питерских памятников, находящихся в госсобственности, необходимо свыше шестидесяти миллиардов рублей, которых у государства, как водится, нет. Вернее, есть, но на другие цели и дела. Уменьшать площадь охраняемой исторической зоны – не самый лучший способ. Может получиться, что под охраной останется один Зимний дворец.

…Мы шли в сторону Адмиралтейства, и Андрей рассказывал мне о своем Ленинграде-Петербурге – городе его детства и юности.

– Ты знаешь, я все помню, даже мельчайшие детали. Вот тут, в «лягушатнике», мы ели самое вкусное в мире мороженое, с сиропом и шоколадной крошкой. А магазин «Рыба» на углу Невского и Рубинштейна! Мы, разумеется, говорили «Рыбинштейна» – там был большой бассейн, а в нем плавал усатый печальный сом, которого мы исподтишка подкармливали хлебным мякишем из батона. Подоконники там были мраморные, холодные, а латунные ручки дверей сверкали, как позолоченные…

Андрей был хорошим рассказчиком. Прежний Невский проспект словно оживал передо мной со своими ушедшими запахами, звуками, красками.

– Волшебный мир открывался за дверью магазина «Старая книга», что была в бывшем доме Котомина. Здесь витал незабываемый запах, смешанный из запахов старых кожаных переплетов, пожелтевшей бумаги, бархатной обивки мебели и ветра, в момент открытия двери врывающегося с зимней улицы…

Напротив – гастроном, с блокадной поры называемый в народе «генеральским магазином», в военное время здесь отоваривали продовольственные карточки офицерскому составу. На следующем углу – кинотеатр «Баррикада», где перед началом сеансов под аккомпанемент низко склонившегося над клавишами пианиста пела женщина в длинном, казавшемся пыльным, платье. А в противоположной части проспекта, в доме 54, располагалась старейшая парикмахерская, работавшая даже в блокаду. Стараниями историка Сергея Лебедева на ее стене была установлена памятная доска. Сейчас парикмахерскую закрыли – словно закрыли память…

Нет больше и «Лавки художника», что много лет находилась в доме номер 8. «Старую книгу» в доме Котомина склевал жирный американский петух (теперь тут заведение быстрого питания). Вместо кондитерской Вольфа и Беранже – цветочный магазин. Вместо памятной многим ленинградцам пирожковой «Минутка» – какой-то длинно-бутербродный ненасытный конвейер «Сабвей». От интерьеров «Лягушатника» с его саксонскими статуэтками и стилизованными настольными лампами, настоящими в огромных кадушках пальмами, уютными зелеными бархатными диванами с фурнитурой из красного дерева не осталось и следа. А куда делись толстые латунные, ослепительно сияющие в солнечный день перила, расположенные вдоль витрин Елисеевского магазина, выходивших на Невский? Помнится, сиживала на этой блестящей ограде ленинградская «золотая молодежь». Исчезло молочное кафе «Ленинград», старая добрая сосисочная, которую в народе за необычную отделку стен называли «Зеркала». Зато повсеместно – фастфуды, бистро, офисы, бутики и еще много всего непроизносимо-иностранного, фальшивого…

Раньше, выйдя на Невский, невозможно было не встретить кого-нибудь из друзей или знакомых. Это естественно для живого места. Нынче тут не живешь, а пробегаешь, шарахаясь от незнакомой по речи и поведению молодежной толпы. Кажется, попал в толпу иностранцев, так молодые люди безжалостно коверкают русские слова.

Я успокаивал Андрея, как мог. Город не обойдется без стройки и реконструкции – он неизбежно стареет и требует ремонта, реставрации и даже замены, даже копий.

– Вот ты говорил, что исторический центр Петербурга признан ЮНЕСКО объектом всемирного наследия. Многие считают это большим достижением наших властей, но здесь абсолютно нет соответствия действительности. Ни в ЮНЕСКО, ни в Петербурге точно не знают, что именно охраняет уважаемая международная организация в Северной столице России. Документы, описывающие исторический центр Петербурга, отправили в Париж в 1989 году, но они оказались крайне запутанными, и ЮНЕСКО до сих пор не в состоянии с ними разобраться. В Петербурге не осталось даже их копий, а в реальной практике охраны памятников их никогда и не использовали. Удивительно, но пропал даже врученный ЮНЕСКО сертификат о включении города на Неве в список объектов всемирного наследия. Все это выяснилось, когда петербургский КГИОП готовил документы к очередной сессии ЮНЕСКО. На заре грабительской перестройки, в 1989 году, Советский Союз представил номинацию по Ленинграду для внесения в список объектов всемирного наследия. Тогда поступили просто – взяли карту охранной зоны и отправили ее международным экспертам. К ней был приложен перечень тридцати шести комплексов на территории города и области. В результате получился объект всемирного наследия под названием «Исторический центр Ленинграда и связанные с ним группы памятников». Одна беда – объект этот получился со множеством ошибок, неточностей и приблизительной картографией. Тогда это мало кого беспокоило. В последние же годы в ЮНЕСКО решили заняться инвентаризацией всего того, что было включено в список. Трудно сказать, почему документация, представленная Петербургом в 1990 году, удовлетворила Комитет Всемирного наследия. Возможно, дело в том, что Россия была тогда в большой моде. О том, что в реальности происходит в нашей стране, в мире знали мало и даже в этом малом заблуждались.

В 1990 году умудрились не просто запутаться с картами, но в прилагаемых к ним списках сделать кучу ошибок. Есть памятники, о которых просто не слыхивали. Например, Матросская слобода в Павловске! Откуда взялась эта слобода? Кто ее туда вписал? Что там делать матросам? Где Павловск, а где море? В предоставленном списке нет ни привязки объектов к координатам, ни их описаний. Поэтому разобраться – невозможно. У нас есть форт «Серая Лошадь», а в списке ЮНЕСКО та же самая лошадь – Зеленая. Мало кто знает деревню Поляны, которую почему-то охраняет ЮНЕСКО, хотя имеются сомнения в ее универсальном мировом значении. Она даже не стоит под охраной государства.

Европейские эксперты относятся ко всей этой несуразице с юмором, и сами посмеиваются: «Что вы сделали с лошадью? Перекрасили?» Хотя у ЮНЕСКО достаточно жесткие правила. Во-первых, страна-заявитель должна предъявлять только те объекты, которые охраняет сама, во-вторых, все они должны пройти экспертизу на предмет их универсальной ценности. ЮНЕСКО не берет все подряд. А на территории петербургского объекта – шестьдесят процентов вообще не памятники, а просто историческая застройка. Но уникальность Петербурга в том и заключается, что он включен в список именно как градостроительное образование.

Андрей выслушал меня внимательно, не перебивал.

– Спасибо за рассказ о наших безобразиях. Я знал об этом, но не в таких подробностях. Не буду выяснять, кто должен охранять город, знаю только, что для меня Петербург – как намоленная, не сгоревшая в пламени войны икона… И ЮНЕСКО тут ни при чем. В первую очередь мы сами ответственны за город…

– Андрей, но как жить современному человеку в этом, извини за неточное сравнение, антиквариате? Припарковаться негде, стоянок не хватает, хронические пробки… Что ни говори, а в историческом центре города жить и работать крайне неудобно… И потом, антиквариат – личное дело коллекционера, а облик города, его инфраструктура касаются всех. Не случайно так яростно спорят городские любители старины и сторонники прогресса…

– Ну, есть и более неудобные города. Например, Рим. Улочки узкие, проехать можно только на велосипеде. Почему бы его не снести и не построить на его месте современный и красивый город? Возможно это? Вполне – строительные технологии позволяют. Но итальянцы решили, что их история, их «неудобный» город гораздо дороже небоскребов и широких улиц. Хочешь жить здесь – откажись от машины, вот такой у них подход. Конечно, наш город – не самое удачное место на земле: высокая влажность, наводнения, ветры… А мы еще и способствуем его разрушению, это видно по фасадам – многочисленные утраты декора, грязь. За исключением наиболее ценных объектов, многие другие профессионально не реставрируются, так что «блистательный Санкт-Петербург» скоро останется только в литературе…

– Да, Андрей, как строитель и человек, интересующийся строительными технологиями, которые применялись нашими предками, я могу сказать, что фасады Санкт-Петербурга – это энциклопедия архитектурных форм, техники отделки и материалов. Их архитектурно-пластическое великолепие создается выверенной композицией ордерной системы, эркерами, башенками, шпилями и куполами, разнообразными формами кровли, скульптурным лепным и металлическим декором. Выразительное петровское барокко с контрастной окраской фасадов в два цвета сменяет полифония цвета и скульптуры елизаветинского барокко. «Строгий, стройный вид» фасады приобрели в эпоху классицизма и ампира. Декоративное многообразие форм оставили ретроспективные неостили (вариации на темы Египта и Востока, готики и ренессанса, барокко и неогрека), изысканную пластику – модерн. В архитектурной отделке применялись: известняки, граниты, мраморы, литые, чеканные патинированные бронзы, черные металлы, кованый и литой чугун, шпиатр, золочение ртутным способом, «через огонь», клеевое и гальванопластическое; керамики и мозаики.

В своем большинстве фасады Санкт-Петербурга штукатурной работы. Штукатурка позволяла использовать любые стилевые формы, применять разнообразную окраску, в ней же имитировалась облицовка камнем. Потому настоящая реставрация – дело хлопотное и дорогостоящее. Она достигается с помощью специальных технологий и материалов. Проводится она только в летний сезон. А ты видишь, как у нас: зима, мороз – пленку натянули, и фасад красим. Результат этой работы – красочные покрытия на основе синтетических связующих разрушают штукатурные слои и кирпичную кладку. Но при этом, если реставрация фасадов необходимое дело, то реставрация здания – мера вынужденная, чрезвычайная, она уносит частицу подлинности. Я думаю, ты согласишься со мной. Ведь что такое старина? Это не только архитектурный облик, но в том числе и внутреннее устройство здания – система кладки, перекрытий и прочие технологические решения при строительстве. Это тот случай, когда стены не разделяют, а соединяют прошлое и настоящее. Поэтому я считаю, что не нужно заниматься новоделом на месте снесенного памятника. Это уже не памятник. Если мы сохраняем историю, то должны сохранить и душу здания. Зачем восстанавливать в бетоне маленький домик и говорить, что здесь жил Некрасов? Это неправильно, потому что Некрасов здесь точно не жил. Если мы не можем сохранить памятники путем реставрационных работ, то, к огромному сожалению, на его месте надо строить новое здание. Значит, пришло его время. У каждого памятника есть свой срок жизни.

Да, старина ветшает, но, как ни странно, она все-таки более жизнестойка. Парадокс, современные здания из стекла и бетона устаревают морально и физически раньше, чем исторические дома, насчитывающие сто и двести лет от рождения.

– Константиныч, я не только согласен с тобой, но и то, о чем ты говоришь, – это мои мысли.

– Андрюша, мои и твои мысли – это мысли тысяч и тысяч петербуржцев, преданных своему городу, наследующих его духовные и культурные богатства.

Мы шли, не замечая времени. Но невозможно было не заметить на стене дома знаменитую блокадную табличку: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Простая, казалось бы, трафаретная надпись, но она дороже любого выспреннего новодела. Около нее всегда цветы. Здесь кажется, что память пахнет цветами.

А над прогретым за день Невским витает запах увядающей листвы и моря. Морем пахнет насытившийся его влагой неуемный Балтийский ветер, давно прижившийся на питерских улицах. Я очень люблю запах моря, он такая же примета города, как памятники, как старинные здания.

В моей памяти навсегда остался тот теплый осенний вечер, наша прогулка по Невскому проспекту с Андреем Толубеевым, обеспокоенным и судьбами домов, составляющих город, и судьбами людей, живущих во все еще блистательном Санкт-Петербурге.

Глава четвертая. Спасти центр Петербурга от «Охта-центра»

Случалось, что мы возвращались домой вместе – или после спектакля в БДТ, или после заседания Общественного Совета города. В любом случае, это были интересные прогулки – эмоциональные и познавательные. Андрей вдобавок ко всем своим талантам обладал даром настоящего просветителя, педагога. Как иначе назвать его работу на телевидении и в театральном институте? Он увлекался историей Петербурга, многое знал, умел доносить свои знания до слушателей, пробудить у них интерес. Всему, к чему бы он ни прикасался – писал ли книги, играл в театре, выступал в Общественном Совете – он отдавал себя полностью. Наши прогулки с ним тоже были в значительной степени просветительскими. В отличие от коренного питерца Андрея Толубеева, я сибиряк, хотя давно обосновался на берегах Невы и этот несравненный город тоже считаю своим, родным, но от Андрея получил немалые знания, которые мне пригодились в работе и в осмыслении бытия. Драгоценные часы нашего общения для меня незабываемы: я и сейчас слышу его проникновенный, узнаваемый бархатный голос, излучающий теплоту, располагающий собеседника.

…Андрей много рассказывал о своей писательской работе, жаловался на неподатливость компьютера, с которым не может совладать, на нехватку времени, упрекал самого себя в неорганизованности. Я про себя искренне удивлялся. Мне казалось, что такой успешный человек, как Андрей, не может чего-то не уметь – он гениален, не побоюсь этого слова, и на сцене, и в кино, и за письменным столом, и в студенческой аудитории. С печальной самоиронией он убеждал меня, что многое делает не так, что если бы ему было дано прожить две жизни, он жил бы, конечно, совсем по-другому…

И все же главной темой наших разговоров оставался Петербург.

Обычно конечным пунктом мини-путешествий был Синий мост над Мойкой. Здесь, над рекой, расходились наши пути, ведущие каждого к своему дому.

Неспроста Санкт-Петербург называют Северной Венецией. Город в буквальном смысле стоит на воде. Его территорию прорезает девяносто рек, каналов и проток, общей длиной более трехсот километров. Кроме того, в Санкт-Петербурге находятся десять больших озер.

Без сомнения, главной рекой является Нева. Но город невозможно представить и без Мойки, с ее располагающей к прогулкам гранитной набережной с орнаментальным чугунным ограждением и достаточно просторными мостами. Река протекает через центральную часть города, она – неотъемлемая часть водного кружева Петербурга.

Многие здания, расположенные на Мойке, являются архитектурными памятниками, связаны с именами великих русских писателей, художников, поэтов.

Есть уникальное сооружение – Синий мост. Он соединяет Исаакиевскую площадь с переулком Антоненко и Вознесенским проспектом. При этом мост кажется «невидимкой»: из-за своей рекордной ширины он воспринимается частью площади. Название «Синий» идет от первого деревянного моста, выкрашенного в синий цвет. Мост является рекордсменом: это самый широкий мост в Санкт-Петербурге, его ширина по внешнему габариту почти сто метров. Он неоднократно был реконструирован, изменялись его размеры, конструктивные особенности. Однако внешне мост не изменился, и дошел до нас практически в первозданном виде. К мосту, как и к Мариинскому дворцу, применимо высказывание: два императора от него отвернулись. Это действительно так: и «Медный Всадник», и бронзовый Николай I смотрят в сторону Невы, а мост и дворец остаются у одного и у другого за спиной.

Однажды мы стояли с Андреем на мосту, смотрели, как тяжелые, по цвету похожие на чугун ограды волны, вспениваясь под ветром, разбиваются о гранит набережной. По реке проходили катера. Прокладывающие путь между отражениями домов, казалось, задевали суденышки их зыбкие, сходящиеся на середине реки крыши. Чудилось, что вдали водный путь сливается с небесами, озаренными солнцем, золотыми куполами и шпилями.

– И откуда вдруг появилась эта странная башня? – вдруг спросил меня Андрей, тоже залюбовавшийся поднебесными доминантами Петербурга.

– Какая башня?

– На Охте, газпромовская.

– Вот ты о чем! Выброси из головы, пока это все – прожекты.

– Это у нас с тобой – прожекты, а у власти всегда – проекты, и реальность их очень велика.

– Я неплохо знаю эту историю, там речь идет, в конечном итоге, о строительстве. Но я убежден – если и будут строить эту пресловутую башню, ни одна российская компания не сможет выиграть тендер. Почему? Это отдельный разговор.

– Ну, хорошо, так откуда же появилась эта странная идея?

– Если разобраться, то ничего странного в ней нет. Еще 8 декабря 2004 года петербургские газеты сообщили о том, что «Газпром» получил в аренду участок на пересечении Большеохтинского проспекта и Конторской улицы для проведения изыскательских работ. Площадь участка, согласно постановлению Смольного, составила шестнадцать тысяч квадратных метров. «Газпром» объявил о своем желании построить офисное здание для всех дочерних компаний, работавших тогда в Петербурге и области.

В газете «Коммерсант» утверждали, что эта сделка позволит городу за несколько лет рассчитаться с госдолгом, который к концу 2005 года составит шестнадцать миллиардов рублей, а к концу следующего 2006 года перевалит за двадцать миллиардов.

Андрей слушал очень внимательно.

– Как думаешь, построят?

– Не сомневаюсь в этом. Лично я – против строительства, но не потому, что здание очень высокое. Эйфелева башня тоже высокая, но без нее не было бы Парижа. Я против, потому что «Газпром» – компания государственная, а у государства есть куда потратить деньги, у нас еще многие деревни и поселки не газифицированы. И, наконец, главное – как только начнут строить, стоимость газа для населения моментально вырастет, как бы ни уверяли в обратном газпромовские чиновники. В городе полно дворцов, которые требуют спасения – берите, восстанавливайте, работайте и размещайтесь в них…

– Я тоже против этой пресловутой башни, Константиныч, только по другой причине. Этот скандал, разделивший город на сторонников и противников строительства, высветил очень важную проблему – наша власть плюет на мнение граждан, оно ей не интересно. У власти достаточно ресурсов, чтобы провести любое решение, даже абсурдное: для этого естьуправляемый парламент, лояльные деятели культуры, свои средства массовой информации, а главное – деньги, которыми она распоряжается. Я смотрю телевизор – и ничего не понимаю! Боярский и Мигицко уговаривают телезрителей, что башня чудовищной высоты на Охте необходима городу, как воздух. В это же время уважаемый академик Пиотровский пишет Президенту и Правительству письма с резкими протестами. Кому же верить?

– Мне, – шутя, сказал я. – Хотя бы на том простом основании, что я следил и слежу за событиями на Охте, начиная с 2006 года. Информацию собираю из газетных публикаций и телепередач, расспрашиваю специалистов в этой области. Разумеется, я тоже могу заблуждаться. Хочешь, расскажу эту историю так, как я ее понимаю?

– Не хочу.

– Почему?

– Я не верю информациям, публикуемых в газетах и журналах, тем более передаваемых по телевизору.

– Чему же ты веришь?

– Первоисточникам.

– Это… кто такие?

– Руководство Газпрома и страны.

– Извини, Андрей, руководство лично со мной подробностями строительства башни не делилось.

– Вот то-то…

– Что то-то?

– Такое впечатление, что нас проверяют «на вшивость». Какие мы стали. Промолчим или поднимемся с протестами. Ты ведь хорошо знаешь, как рукотворными морями землю нашу покрывали.

– Память о морях у меня хорошая. Сейчас ведь оправдание есть. Такие времена были, что заставили людей молчать.

– Были, что правда, то правда.

Разговор прервался, оба задумались.

Сегодня, я твердо уверен, что от исхода борьбы против «башни» зависело многое, в том числе и становление гражданского общества в России. Андрей был прав. Кому, как не мне, знать, какие тяжелые последствия влекут за собой непродуманные, волюнтаристские решения наших российских властей! Я видел своими глазами, как скрывались под водой сибирские села, где еще недавно жили люди, как преднамеренно сжигались их дома, и некому было остановить этот беспредел.

В одной из своих книг «Илимская Атлантида», в главе «Прости меня, мой край», я рассказывал о десятках илимских деревень, нашедших свою могилу на дне рукотворного моря. Тоскует мое сердце о погубленных родных краях, не могу не поделиться с читателями своей болью. Приведу отрывок из этой книги.

«…Тридцать пять лет прошло после потопа! Вернее, не потопа, а убийства деревень и сел. Говорят, со временем боль от утраты притупляется, рана заживает… Но у меня эта рана – не затягивается. Перед глазами – родной Илим. Моя родина. Мое детство. Могила моей мамы, что теперь на Красном Яру. И слышится мне стон ее души в криках птиц, парящих над бескрайним искусственным морем и не находящих знакомых мест: Кулиги, Малой Речки, Россохи, Тушамы…

А история, между тем, повторяется. Уже в государстве с другим названием и с другой Конституцией, которая обязывает власти прислушиваться к мнению граждан, блюсти их интересы. Но – удивительное дело! – все остается так же, как и прежде, никто не собирается “блюсти” и “прислушиваться”. Родные гидростроители снова готовят большой сибирский потоп. Снова уйдет под воду огромная таежная территория, которую предстоит очистить от леса, от городков и деревушек, она станет дном искусственного моря. Дома и лес, как в былые времена, будут жечь, людей переселять…»

Новые государственные реформы в России идут медленно и трудно. Впрочем, так было в нашей стране всегда. Но все-таки кое-что меняется в сознании людей, они уже не те бессловесные «винтики» и «колесики» в огромной и бездушной государственной машине – они начинают поднимать голос против несправедливости, против хамства, против вседозволенности, и этот голос становится год от года все громче и уверенней. Трудно сказать, чем кончится история со строительством «Газпром-сити», кто в ней прав, кто виноват, однако она выявила существенное обстоятельство: не все у нас решается с помощью денег, есть что-то более важное, обо что споткнулся даже «Газпром» с его сверхмощными финансовыми потоками. Слава Богу и петербуржцам, символичная беда (башня) отступила!

Наши политики часто цитируют слова Петра Столыпина, сказанные им в Государственной Думе: «Вам, господа, нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия…». Правда, забывают (или не знают!) о том, что за этой эффектной фразой царского премьер-министра последовало уточнение от лидера русских националистов-монархистов Василия Шульгина: «Нам нужна, прежде всего, справедливая Россия…»

И спасибо Петербургу, это он своей красотой, героической историей, культурным примером заставляет нас осознать, что такое величие и что такое справедливость. И поэтому, наверное, когда тяжело, когда, кажется, нет выхода из сложившейся жизненной ситуации, выходишь на поклон к городу. Идешь по его улицам, всматриваешься в шедевры зодчества, ищешь отражение минувшего в его реках, речках и даже в родных петербургских лужах. И находишь, и получаешь помощь Красоты и ответ Вечности, и все складывается хорошо, и решается так, как должно быть.

Глава пятая. Пешком по Гороховой

Поздний зимний вечер. После спектакля мы с Андреем решили пойти домой пешком. Это был наш любимый маршрут: немного по Фонтанке, потом свернуть на Гороховую, и дальше до Малой Морской. Мы идем медленно. Сладко и легко дышится в этот безлюдный час, когда кажется, это только тебе небо посылает снежинки, остужающие пылающее после спектакля лицо. Это в награду только твоему неравнодушному сердцу петербургские выси открывают свои невыразимые тайны, это для твоей пытливой души фонари высвечивают минувшее. По узким тротуарам трудно идти вдвоем: то дорогу грубо преградят ступеньки, ведущие в новый, пробитый прямо в фасадной стене вход, то под ногу подвернется вспученный кусок асфальта. Все время уступаем дорогу друг другу, не замечая этого, потому что Андрей говорит, а я заворожено слушаю… Он зримо рассказывает об истории Гороховой улицы так, словно сам жил здесь в далекие времена.

– Гороховая – одна из старейших улиц Петербурга. Эта средняя часть «петербуржского трезубца» – трех улиц, расходящихся веером от Адмиралтейского проспекта до Пионерской площади (бывший Семеновский плац).

Первое ее название, присвоенное в 1738 году, соответствует местоположению – Средняя Проспективная улица, сокращенно Средняя перспектива. Поскольку Указом давались имена только улицам Адмиралтейской части, первое время улица официально доходила до Мойки, и лишь через два года была продлена до Фонтанки, чуть позже до Загородной улицы, где сейчас и заканчивается.

В течение века она имела шестнадцать названий. Одно из интересных ее имен – Графский пролом – единственный «пролом» за всю историю города. От Мойки до канала Грибоедова (Екатерининского канала) был проложен или, как говорили, «проломан» проезд через владения графа П. И. Мусина-Пушкина.

Название улицы – Гороховая упоминается впервые в «Санкт-Петербургских ведомостях» в 1770 году. Происхождение его не вполне ясно. Часто приводится легенда, что это переделанное на русский лад название – Гаррахова улица, но существование такого купца и такого названия никакими архивными источниками не подтверждается. Более правдоподобная версия – улица названа по фамилии купца Никиты Горохова, однако, он жил на Малой Миллионной улице, то есть в той части нынешней Большой Морской, которая примыкает к Дворцовой площади, не очень близко к Гороховой улице. Первоначально так называли участок улицы от Мойки до Загородного, а первая часть магистрали – от Адмиралтейства до Мойки – обычно именовалась Адмиралтейской. Лишь только в середине XIX века «Гороховая» становится официальным именем всей магистрали.

В октябре 1918 года улицу переименовали в Комиссаровскую, поскольку здесь в доме № 2 с декабря 1917 года до переезда в Москву располагалась Всероссийская чрезвычайная комиссия – прообраз ОГПУ – КГБ – ФСБ. Приземленное название улицы вызвало возмущение членов городской комиссии по наименованиям, и городские власти к мнению Комиссии прислушались, так улица получила имя Дзержинского.

Историческое название Гороховой улице вернули в 1991 году…

Я слушал Андрея с нескрываемым любопытством и удивлением. Он мне напомнил, как герой романа Достоевского «Бедные люди» Макар Девушкин отзывался о Гороховой:

– «…Шумная улица! Какие лавки, магазины богатые; все так и блестит, и горит, материя, цветы под стеклами, разные шляпки с лентами. Подумаешь, что это все так, для красы разложено – так нет же: ведь есть люди, что все это покупают и своим женам дарят. Богатая улица! Немецких булочников очень много живет в Гороховой; тоже, должно быть, народ весьма достаточный. Сколько карет поминутно ездит; как все это мостовая выносит! Пышные экипажи такие, стекла, как зеркало, внутри бархат и шелк; лакеи дворянские, в эполетах, при шпаге. Я во все кареты заглядывал, все дамы сидят, такие разодетые, может быть и княжны и графини».

Да, Константиныч, на этой улице жили многие литературные герои, и, прежде всего, вспоминается знаменитая княгиня Голицына, прототип старухи-графини из «Пиковой дамы». Княгиня Наталья Петровна в лучшие свои годы отличалась красотой, умом и крутым нравом. Дом на углу Малой Морской и Гороховой хорошо был знаком Пушкину, ведь он и сам недолгое время снимал на Гороховой квартиру, а за несколько месяцев до создания «Пиковой дамы» жил вблизи дома Голицыной. Поэт много раз проходил мимо ее подъезда и полицейской будки, что стояла здесь.

Мы подошли к дому, остановились, Андрей задумался. Я стал просить его рассказать историю героини пушкинской повести.

– Константиныч, здесь столько разных легенд переплелось, поэтому, где правда, где ложь, не знает никто.

– Расскажи, что знаешь, – не отставал я.

– Хорошо, – согласился Андрей. – Я, готовя свои передачи, многие знания почерпнул из старинных путеводителей и современных научных, литературоведческих, исторических книг, однако немало достоверных сведений содержится и в русской художественной литературе, и в классических романах.

Известно, что княгиня Наталья Петровна Голицына происходила из рода так называемых новых людей, появившихся в начале XVIII века в окружении Петра Великого. По официальным документам она была дочерью старшего сына денщика Петра I, Чернышева, который на самом деле, если, конечно, верить одной малоизвестной легенде, слыл сыном самого Самодержца. Получается, что Наталья Петровна была внучкой первого российского императора и основателя Петербурга. Во всяком случае, ее манера независимо держаться перед сильными мира сего, ее властолюбие даже в быту говорят в пользу этой версии. Обеды княгини почитали за честь посещать члены царской фамилии, а ее сын – знаменитый московский генералгубернатор В. Д. Голицын – не имел права сидеть в присутствии матери без ее разрешения.

Светский интерес к престарелой Наталье Петровне, начинавший было затухать в связи с ее весьма и весьма преклонным возрастом, неожиданно оживился в 1834 году, когда в петербургских аристократических и литературных салонах заговорили о новой повести Александра Сергеевича Пушкина «Пиковая дама», написанной им накануне, в 1833 году, и тут же опубликованной. Литературная новость взбудоражила петербургское общество. Образ уродливой надменной старухи, обладательницы мистической тайны трех карт, вызывал совершенно конкретные, недвусмысленные ассоциации, а загадочный эпиграф, предпосланный Пушкиным к повести: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность», да еще со ссылкой на «Новейшую гадательную книгу», подогревал разгоряченное любопытство. Кто же скрывался за образом пушкинской графини, или, как подозрительно часто якобы оговаривается сам Пушкин, княгини? Двух мнений на этот счет в тогдашнем обществе не было. Это подтверждает и сам автор нашумевшей повести. 7 апреля 1834 года он заносит в дневник короткую запись: «При дворе нашли сходство между старой графиней и княгиней Натальей Петровной». Речь шла, разумеется, о Голицыной.

В молодости Наталья Петровна слыла красавицей, но с возрастом обросла усами и бородой, за что в Петербурге ее за глаза называли «Княгиня Усатая». Именно этот образ титулованной старухи, обладавшей малоприятной внешностью в сочетании с острым умом и царственной надменностью, и возникал в воображении первых читателей «Пиковой дамы».

Имеется две версии, почему Александр Сергеевич Пушкин ввел в сюжет повести «Пиковая дама» образ старухи, узнаваемый настолько, что никто не сомневался – это Голицына. Согласно первой версии внук княгини Сергей Григорьевич Голицын по прозвищу Фирс был в приятельских отношениях с поэтом, любил поэзию, музыку, но больше всего на свете ему были дороги карты.

Однажды, начисто проигравшись в карты, он в отчаянье бросился к бабке с мольбой о помощи. Голицына в то время находилась в Париже. Она будто бы обратилась за советом к своему французскому другу, легендарному графу Сен-Жермену. Граф живо откликнулся на просьбу о помощи и сообщил Наталье Петровне тайну трех карт – тройки, семерки и туза. Если верить фольклору, ее внук тут же отыгрался. Вскоре вся эта авантюрная история дошла до Петербурга и стала известна Пушкину, который ею своевременно и удачно воспользовался. Он сам об этом намекает в первой главе «Пиковой дамы». Помните, как Томский рассказывает о своей бабушке, «Московской Венере», которая «лет шестьдесят тому назад ездила в Париж и была там в большой моде»? Правда, по Пушкину, старуха сама отыгралась в карты, никому не выдав сообщенной ей Сен-Жерменом тайны трех карт. Но ведь это художественное произведение, и автор был волен изменить сюжет услышанной им истории.

Впрочем, по другой версии, Пушкину при работе над «Пиковой дамой» не было особой нужды так далеко обращать свой авторский взор. У него была своя, собственная, личная биографическая легенда о появлении замысла повести.

Пушкин однажды был приглашен погостить в доме Натальи Петровны. Несколько дней он жил у княгини. Молодость и темперамент, унаследованный от африканского предка, брали свое: поэт стал приставал ко всем юным обитательницам гостеприимного дома. Некоторое время княгиня пыталась закрывать глаза на бестактные выходки молодого строптивца, но не вытерпела и, возмущенная поведением гостя, с позором выгнала его из дома. Смертельно обиженный, Пушкин будто бы пообещал когда-нибудь отомстить злобной старухе и якобы только ради этого придумал всю повесть.

Трудно сказать, удалась ли обещанная месть. Княгине, в ее более чем преклонном возрасте, было, видимо, все это глубоко безразлично. Однако навеки прославить Наталью Петровну Пушкин сумел. Скончалась она в возрасте 97 лет в декабре 1837 года, ненадолго пережив обессмертившего ее поэта. В Санкт-Петербурге Голицыну иначе как «Пиковой дамой» не называли, – обаятельно улыбнувшись, закончил свой литературный рассказ Андрей.

…Мы стоим на углу, на пересечении Гороховой и Малой Морской: на свет уличных фонарей, кружась как ночные бабочки, слетаются, крупные хлопья снега, и, как будто ожегши свои трепетные ажурные крылышки, отвесно падают вниз, густым слоем засыпая тротуар. Дом старой княгини выглядит угрюмым и таинственным: в такую же непогоду стоял здесь измученный страстями Герман, нетерпеливо ожидая условленного часа. Кажется, сейчас к дому подъедет карета с величественной старой графиней, и, немного помедлив, герой «Пиковой дамы» решительно шагнет к парадному входу ее дворца…

Напротив дома Голицыной – высокое здание с мемориальными досками. Здесь жил Петр Ильич Чайковский, здесь он умер 25 октября 1893 года. Из окон своей угловой квартиры композитор мог наблюдать за домом княгини и вспоминать дни, проведенные им во Флоренции, где создавалась партитура оперы «Пиковая дама».

Рядом с «домом Чайковского» – невзрачное здание, дом номер 15. На его месте стоял раньше другой дом, в нем находился очень популярный в Петербурге ресторан «Дюме». Именно здесь Пушкин познакомился с Жоржем Дантесом. А вообще этот узловой перекресток считается роковым: Чайковский встретил здесь свою смерть, а Пушкин – своего будущего убийцу.

Мы медленно идем по Малой Морской дальше. Дошли до скверика на Исаакиевской площади, сели на скамейку.

– Андрей, ведь Григорий Распутин жил тоже на Гороховой? – робко задаю я интересующую меня тему.

– Да, на Гороховой, но на другом ее конце, рядом с Загородным проспектом, Гороховая, 64.

– Этот доходный дом постройки 1902 года вошел в историю Петербурга как «Дом Распутина», – продолжил свой рассказ Андрей. – Григорий Ефимович снимал здесь квартиру, которую в городе называли «Звездной палатой». Здесь решались судьбы министерств и ведомств, царских сановников и армейских генералов. Распутин жил в квартире № 20 на третьем этаже.

Распутин поселился здесь в 1914 году и прожил до дня своей гибели. Его личность оценивают по-разному, и диапазон этих оценок огромен: от полного неприятия «антихриста» до благоговейного почитания «святого старца».

Биография этого малограмотного мужика, имя которого сделалось нарицательным, историкам хорошо известна. А вот как ему удалось стать тем, кем он стал, до сих пор остается загадкой.

Сейчас, когда о нем написано столько книг, сняты художественные фильмы, его имя и подробности биографии известны широко. Думаю, нет надобности рассказывать его историю, хотя я ее хорошо знаю. Скажу одно, Распутин и в самом деле обладал некоторым даром провидца. Многие знавшие его люди вспоминают, что не раз слышали, как, проходя мимо Петропавловской крепости, он взволнованно восклицал: «Я вижу много замученных людей, людские толпы, груды тел! Среди них много великих князей и сотни графов! Нева стала совершенно красной от крови». С императрицей он был еще более откровенен: «Пока я жив, с вами и с династией ничего не случится. Не будет меня – не станет и вас». Придет, как он будто бы говорил, «конец России и императору».

Помолчав, Андрей добавил:

– Шлейф мистики потянулся за Распутиным едва ли не сразу после его смерти. О Распутине, как ни о ком другом, столько мнений, суждений, прямо противоположных друг другу. Думаю, время все прояснит. Но на нашем ли веку откроются тайны?

Перед глазами и сейчас тот поздний зимний вечер, неугомонные бабочки-снежинки, летящие на смерть на свет фонарей, и родной голос Андрея, рассказывающего о великой истории великого города.

Уже сейчас, когда нет Андрея, я часто один хожу по Гороховой.

Эта улица истинно петербуржская. Здесь до сих пор витают тени литературных героев, здесь жили писатели, давшие им литературную жизнь, здесь, в нагромождении доходных домов и трактиров, была скрыта истинная душа города, названного Достоевским «умышленным».

Перейдя Садовую, я всегда останавливаюсь на четной стороне и вспоминаю строчки из романа Достоевского «Идиот», той его части, где князь Мышкин направляется к дому Парфена Рогожина…

«…Дом этот был большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры, цвета грязнозеленого. Некоторые, очень, впрочем, немногие дома в этом роде, выстроенные в конце прошлого столетия, уцелели именно в этих улицах Петербурга (в которых все так скоро меняется) почти без перемены. Строены они прочно, с толстыми стенами и с чрезвычайно редкими окнами, в этих домах проживают исключительно одни торговые. Подойдя к воротам и взглянув на надпись, князь прочел: “Дом потомственного почетного гражданина Рогожина”».

Но где же дом Рогожина сейчас? Может быть, дом номер 38? С виду невзрачный, трехэтажный, на ровном пустом фасаде три ряда окон, посредине дома – подворотня. Князь Мышкин отмечал, что рогожинский дом очень похож на семейство Парфена, такой же основательный и прочный. Внутри дома мрачно и уныло, длинные темные коридоры, в комнатах почти нет мебели. Холодом веет от этого дома-склепа…

На Гороховой жил Илья Ильич Обломов, но Гончаров не оставил никаких примет, по которым можно было бы опознать его жилище. На соседних улицах жили Гоголь, Достоевский, Вяземский. Список известных имен можно продолжить, он такой же славный и длинный, как наша российская история.

На улице Гороховой нет зданий – памятников архитектуры, за исключением дома на углу с Адмиралтейским проспектом, построенного великим Кваренги. Сама улица является памятником, ее не коснулась безжалостная рука современного перестройщика, нет пока ни стеклянных, ни бетонных коробок, правда, многие дома просят (требуют!) ремонта. Ах, как бы сделать так, чтобы время было не властно над великими городами и великими людьми, их создавшими, любившими, прославившими, такими, как добрый мой друг, знаменитый артист Андрей Толубеев?!

Глава шестая. О Боге, о жизни, о сцене

Нам порой не хватало времени наговориться, слишком уж коротким был совместный путь. Чтобы продлить общение, иногда после спектакля мы заходили в небольшой ресторанчик, расположенный в цоколе дома, где жил Андрей. В такое позднее время посетителей почти не было, и мы могли говорить, не опасаясь, что кто-то помешает. Говорили обо всем: о жизни, об актерском мастерстве, о Боге.

Помню, как однажды печально сказал Андрей:

– Да, вот и я дожил до того времени, когда никому ничего не нужно доказывать. А когда-то доказывал, старался сыграть так, чтобы стать вровень со старшими коллегами, ловил взгляды режиссера, таял от одобрительных его слов. Теперь доказывать некому. Молюсь перед каждым выходом на сцену, прошу Бога дать мне сил и разума. Молитвы нестандартные, я их придумал сам. Но какая разница? Если бы спросили, кому именно я молюсь, ответил бы: какой-то не очень понятной мне самому Высшей силе, которая ведет меня по жизни, не дает оступиться. То, что такая сила есть – доказано наукой. И моей жизнью…

В последний год жизни Андрей часто заговаривал о смысле жизни, о Боге, Которого он осторожно именовал «Высшей силой» – он говорил все это абсолютно искренне, ему невозможно было не верить. Этот вопрос много занимал воображение выдающегося артиста: он читал соответствующую литературу, мучительно, как и его сценические герои, размышлял над «трудными» вопросами бытия.

– Андрей, ты говоришь, наукой доказано, что Бог есть… Если бы это было так, жизнь на земле пошла бы совсем по-другому…

– Я сказал: Высшая сила. Многие великие ученые верили в эту силу, это общеизвестно. Казалось, уж они-то знают все тайны Вселенной, что откуда берется и куда исчезает. Однако, чем больше они раскрывают этих тайн, тем больше верят в то, что только Высшая сила или Величайший разум мог создать наш мир…

Подобные разговоры у нас бывали нечасто, мы оба понимали их наивность и какую-то юношескую незрелость. Что делать – мы не были философами. Однако нам хотелось говорить друг с другом, и даже на такие глубокие философские темы, куда забираются, как говорил Булгаков, «…не рискуя свернуть себе шею, только очень образованные люди…». Возможно, нам не хватало подготовки, но помогал жизненный опыт и то, что мы были похожи. Что называется – родственные души. Когда Андрею удавалось прочесть что-то такое, что его по-настоящему волновало, он обязательно делился со мной своими соображениями, искренне огорчался, если я не разделял его выводов. Но я почти всегда разделял…

Помню, прочитав статью известного ученого Моррисона, бывшего президента Американской академии наук, Андрей убедил меня, чтобы я посмотрел эту статью как можно скорее. Она называлась «Семь причин, объясняющих, почему я верую в Бога». Эта статья, а главное, выводы, которые в ней содержались, привели Андрея не то чтобы в экстаз, скорее, в детский восторг.

– Представляешь – я тоже об этом думал! Конечно, не так глубоко, не так аргументировано, но ведь думал! Эта статья мне вроде бы глаза открыла – сразу стало все так понятно и просто…

Участвуя в этих напряженных разговорах, и я начинал вслух размышлять о своем отношении к религии, что-то вспоминать из детства.

– Я был воспитан в духе атеизма, меня не крестили, в селе не было церкви. Единственное кирпичное здание церкви после революции местные мужики растащили по кирпичику: лишний повод говорить о твердости веры в умах людей. Я, как и все мои ровесники, был принят в пионеры, в ту пору октябрятской ступени не было, потом вступил в комсомол. И все это время огромный объем антирелигиозной пропаганды обрушивался на наши несчастные головы. Этот поток исходил от любимых учителей, которым мы, конечно, безоговорочно верили. Я помню своих учителей – достойные люди: умные, гордые, красивые, и мне казалось – независимые.

В коммунистическую партию я вступил в зрелые годы. Меня не заставляли. Решение принимал я сам. Уверен, что без меня бы обошлись в этой организации. Но партия давала карьерный рост, а я, так уж сложилось, являлся партийным функционером, был избран делегатом Съезда КПСС, правда последнего, и даже рассматривался в качестве кандидата в члены Центрального Комитета. Какой Бог? Какая религия!? – о них у меня и мыслей не было.

Только лишь в последние годы я возвращаюсь к истокам. Не могу сказать, что верю в Бога, мне неловко, когда я вижу на экране знакомые лица, истово накладывающие на себя крест, думаю, что это дань моде. Почему неловко, не знаю, самому мне трудно перекреститься на́ людях. Хотя всегда, когда в жизни случаются трудности, я вспоминаю Бога и обращаюсь к Нему со словами: «Господи, помоги, Господи, не допусти несправедливости, Господи, дай мне силы». С моей израненной душой мне трудно прийти к Нему вслух. Я, как умею, разговариваю с Ним в своем сердце. Но хочу, чтоб дети и внуки в Бога верили. Пусть верят в Бога, Который есть всегда, везде, во всем и во всех.

Я очень хочу, чтобы жизнь моих близких была наполнена смыслом и восхищением перед красотой безграничных просторов вечного мироздания, перед величием Творца и творения. Мне хочется, чтобы мои потомки ощущали присутствие Всевышнего так же, как чувствуют собственное существование…

Мы замолчали, каждый задумался о своем. Вдруг Андрей сказал.

– В театре невозможно не верить, ведь все искусство от Бога. Талант от Бога. Я с молодых лет люблю храмы. Даже когда совершенно о Боге не задумывался, бывало, подожмет на сессии, надо как-то сосредоточиться, забыть о повседневных глупостях – иду в Исаакиевский собор. Когда преподавал, водил своих студентов в церковь Спаса Нерукотворного на Конюшенной, где Пушкина отпевали. Сейчас мне очень нравится церковь Симеона и Анны, что на углу Моховой: она недавно была отреставрирована, меня тянет туда. Во Владимирский собор хожу… И Исаакиевский по-прежнему люблю: народу там обычно немного, никто на меня не обращает внимания, – а мне это важно!.. В церкви ведь не услышишь: «Вон, смотри, смотри – Толубеев!..» Там все равны, все перед лицом Божьим… В Исаакиевском душа у меня окрыляется и воспаряет, очень люблю этот собор…

Есть спектакли, после которых час-полтора прихожу в себя. Такое впечатление, будто все во мне противится этой роли. Такое происходит, когда играю Арбенина, представляя Божье воздаяние и, одновременно, Божью милость к этому человеку. Психологически показать все это очень сложно. Или спектакль «Макбет». Эта трагедия считается дурной, притягивающей зло: там есть чересчур глубокое проникновение в душу злодея. В те дни, когда в БДТ шел этот спектакль, у меня случались всевозможные несчастья. А ведь я играю даже не самого кровопийцу Макбета, а его друга, Банко, которого он же и убивает. Но каждый раз во время спектакля у меня случалось что-то ужасное: мать заболела, в реанимации лежала. Она умерла, когда шел «Макбет». И на девятый день я играл в этом спектакле, и на сороковой, и в первую годовщину смерти.

– Андрей, ну при чем здесь Бог? Это мистика какая-то.

– Не знаю, не знаю, только вот душа не принимала эти роли. А душа все-таки от Бога.

Андрея Господь призвал к себе в праздник Благовещения Пресвятой Богородицы…

Не помню, кто сказал, но слова замечательные: «Когда умирают люди, и земля принимает грешные их тела, остальные продолжают вершить свои будничные дела. Они завтракают, ссорятся, обнимаются, целуются, моются в бане, идут в магазины за покупками. Кажется, мир такой же, как и прежде. Но не так. В короткий миг особой той тишины небо рушится. Земля рушится. Только этого не видно. Вернее, не каждый это видит».

Как-то разговаривая со своим внуком Пашенькой, я сказал ему:

– Вот вырастешь большим, окончишь институт, жаль, меня уже не будет в живых, но все равно я буду видеть и тебя, и все, что ты делаешь.

– Как это? – удивился внук.

– А моя душа улетит на небо, и оттуда я буду наблюдать за тобой, желая тебе только добра, – пояснил я, как мог.

Паша недоверчиво смотрел на меня.

– Правда, правда, – утверждал я…

Я хочу, чтобы душа Андрея была среди нас, родных и друзей.

Пусть читатель простит мне за небольшое отступление. Продолжу воспоминать разговор с Андреем:

– В театре ничего не бывает «накатано», Михаил Константинович. Не верь актерам, которые говорят, что здесь надо играть сосредоточенно, а здесь можно расслабиться. Это слова несостоятельных артистов. В театре все идет по живому. Что-то не получается, но ты сжимаешь зубы и играешь дальше, как Бог ведет. Терпеть не могу режиссеров, которые натаскивают, заставляют играть так, как они видят.

Больно, что антреприза расставляет сети. Уверен: на антрепризу театральный зритель, воспитанный БДТ, не пойдет. Заметь, в антрепризах играют одни и те же актеры. Это каста, которая зарабатывает деньги. Я их не осуждаю. Каждый зарабатывает по-своему. Я, например, веду передачи на канале «Культура». Кто-то снимается в кино, кто-то дублирует. За это нельзя попрекать! Но дело в том, что есть актеры, которые хотят участвовать в антрепризе, не играя в театре. Но числиться в театральной труппе они хотят. Антреприза – заразное дело.

– Ты спрашиваешь, – продолжал Андрей, – что чувствует актер, играя на сцене? Актер находится в особом состоянии: он входит в образ совершенно другого человека, неважно, положительный или отрицательный, он перестает быть самим собой, на какое-то время перерождается. Актеры могут ощущать после спектакля внутреннюю опустошенность.

Тончайший русский мыслитель Федор Степун писал об актерстве не как о специфической профессии, а именно как о мастерстве перевоплощения, жажде «переселения» своей души в другие души. Актер – совершенно особое существо, принципиально полифоническое. «Субъективный смысл его творчества для него потому всегда один и тот же: расширение жизнью на сцене тесной сцены своей жизни, реализация на театрально упроченной территории мечты своего многодушия и исцеления своей души от разрывающих ее противоречий».

Во время этого монолога, где Андрей, в пылу забывшись, представлял себя, наверное, за кафедрой в лекционном зале театрального института, я вспоминал наш разговор на эту тему с Кириллом Лавровым. Мудрый Кирилл Юрьевич по-другому трактовал тайну актерской профессии. Прежнее поколение считало, что актер служит нравственности, что он воспитатель душ. Поэтому артисты классического театра не поддавались полностью мистической воле персонажа, не попадали под его власть, но показывали его поступки в соответствии со своим пониманием добра и зла.

Как-то у Андрея в гостях я залюбовался видом на Исаакиевскую площадь, который открывался из окна его небольшой квартиры, и позавидовал вслух:

– Хорошо у вас тут, Исаакий сияет всяким днем – и солнечным, и пасмурным, бурлит таинственная жизнь Астории, в соседях – бронзовый император!

– Да, замечательно, но этого хотят лишить.

Он поведал о диком, недавно произошедшем с ним случае. В подъезде дома, вечером, их с женой Катей встретили два здоровенных парня бандитского вида и посоветовали поскорее съехать добровольно из этой квартиры, а то плохо будет. При этом пытались и физическую силу применить, Толубеевы едва ноги унесли. Угроза нешуточная. Тоже метод. Такие принуждения срабатывают. В доме все меньше жильцов, но зато на крыше гордо реет вывеска новой конторы. Вот так запросто, по-деловому, вороватая публика, не видящая здесь никаких красот кроме офисов, торговых центров и гостиниц, пытается прибрать к рукам центр города. Но на высоком чиновном уровне разве не та же, в конечном счете, ставится задача? Только, конечно, решать ее предполагается «законными», что называется, способами. Так невесело мы тогда рассуждали. Что ж с тех пор изменилось?

Упрощенный регламент охранных зон принят. Хотя законом определены территории объектов культурного наследия, а также режимы использования земель в границах каждой из охранных зон и градостроительных регламентов. И вроде введены жесткие ограничения – запрещается изменение исторической планировки улиц и кварталов, а из всей территории исторического центра предполагается сохранение исторической застройки, все же допускаются некие отклонения «в пределах десяти процентов от отдельных параметров режимов». Почему десять, а не один, два или ноль. И для кого предназначены эти десять процентов – тайна, покруче государственной.

В центральных районах города благоустраивают дворы. Весной городское правительство приняло специальное постановление, утвердившее перечень памятных исторических мест, которые запрещено закрывать или перепрофилировать. Перечень скромный – всего шестнадцать адресов. Но самое удивительное, что контроль над этой «Красной книгой» возложили не на руководство КГИОП или Комитет по культуре, а на чиновника, отвечающего за строительство. Механизма, с помощью которого арендаторов можно законным образом обязать исполнять требования Смольного, тоже как не было, так и нет.

Комментируя тогда принятое постановление, депутаты ЗакСа сразу пояснили, что в случае приватизации объектов недвижимости сохранить их профиль вообще невозможно. С точки зрения нашего законодательства нельзя диктовать, что должно быть в том или ином здании. Создание «Красной книги» представляется скорее декларацией, чем строгим предписанием. Мест, облик которых должен сохраняться, очень много. Но сохранить их можно, если они будут иметь статус объектов культурного наследия, включенных в государственный список, только так можно соблюсти их интересы и, соответственно, изначальные функции.

Теперь, чтобы перейти, наконец, от декларации к конкретным мерам, парламентарии предлагают внести поправку в проект Правил землепользования и застройки. Она призвана защитить не только отдельные культовые места, но и весь Невский как главную улицу Петербурга.

Поправка предполагает выделить отдельную территориальную зону – «Зону Невского проспекта» (в пределах территории кварталов, примыкающих к Невскому проспекту с обеих сторон, на протяжении от Дворцовой площади до площади Восстания и на глубину не менее одного земельного участка) «с целью создания уникальной среды главной улицы Санкт-Петербурга – культурной столицы России».

Градостроительный регламент данной зоны должен предусматривать не застройки (ибо процесс застройки территории этой зоны следует рассматривать как завершенный), а землепользование. Приоритет отдать организациям культуры и предприятиям обслуживания, обладающим культурно-просветительским уклоном (книжные, антикварные магазины и т. п.).

Правительство города одновременно должно обеспечить конкретные меры, направленные на привлечение в зону Невского проспекта коммерческих организаций соответствующего профиля, и стимулировать имеющихся собственников помещений для перепрофилирования их функций в культурологическую область. И обязательное восстановление в прежнем виде (или в виде, достаточном для обозначения соответствующей мемориальной ценности и преемственности) тех из них, что имеют историческое значение – таких как: кондитерская Вольфа и Беранже, «Лавка художника», магазин «Старая книга» в доме Котомина…

Да, кое-что произошло и происходит. Я всегда буду помнить, что петербургский актер Андрей Толубеев был у истоков движения за спасение города. Его выступления на Общественных слушаньях частично процитировали многие издания, сообщения попали в интернет. И после он не раз публично отстаивал эту свою позицию в защиту старого Петербурга. Правда, атаки строителей-разрушителей на город тоже не прекращаются. Но что делать? Сдавать этим горе-реформаторам от строительства Петербург?

Я примерно знаю, что и как ответил бы на это Андрей, но приводить его возможный ответ не стану.

Но ведь и газпромовскую башню прогнали с Охты в Лахту не без помощи Андрея Толубеева!

Эпилог Теплый свет окон

Не представляю, что такое Загробный мир. И пока жив, восхищаюсь бытием, радуюсь белому свету. Я благодарю своих родителей за подарок, который называется жизнь. За то, что я могу видеть Солнце, будь оно в вешней радости или осенней печали, облака, укутывающие Землю и спасающие ее от смертельного дыхания Космоса, ветер, подгоняющий птиц, пролетающих под яркой широкой радугой, похожей на сбрую лихой русской тройки. Я часто вспоминаю деревню своего детства, что стояла на берегу обрыва, отражаясь в водах могучей сибирской реки, помню сложный запах вешней земли, разливные раскаты таежного грома, пересекающиеся сполохи молний, озаряющие беспросветные лесные чащи. Вспоминаю Андрея, не веря, что его уже никогда-никогда не будет…

Вдруг слышу его голос. Вздрогнул. Откуда он? Стал искать, оказывается, это по телевизору идет старый фильм с участием Андрея. Обрадовался даже этой мифической встрече!

Конечно, это чудеса современной техники, благодаря которой с некоторых пор мы можем видеться с ушедшим навсегда человеком, как с живым. Конечно, это всего лишь давнее-предавнее кино, где Андрей в гриме и говорит заученный текст. Но, поскольку он, как всегда, вложил в эту роль всего себя, то я воспринимаю его как реального. Кажется, еще мгновение, и он, извинившись перед экранным собеседником, обернется ко мне и скажет, как у нас бывало: «Константиныч, ты погоди маленько, я сейчас…». Что осталось мне от него?.. Память сохранила улыбку, жестикуляцию, рукопожатие… И добрые чувства, которые он пробудил в моей душе, и которые не боятся времени и неподвластны смерти. Потому что эти добрые переживания преобразуются в добрые дела и поступки, имеющие продолжение в других людях.

Восхищаясь, я никогда не удивлялся многогранности таланта Андрея Толубеева. Бог дал ему огромный дар: врач, актер, педагог, писатель. Могу сказать – замечательный писатель!

Несколько вечеров читал последнюю книгу Андрея. Она увлекла меня простотой рассказа и вместе с тем глубиной раскрытия характеров. Только литературно одаренный человек мог написать так.

А название романа каково: «В поисках Стржельчика»! Читаю текст, а слышу родной с хрипотцой незабываемый, насыщенный обертонами баритон друга. В голосе Андрея никогда не звучали пафосные или надменные интонации. И начало романа, кажется, просто: «Почему из всей блестящей плеяды мастеров БДТ я выбрал именно его? Пожалуй, потому, что он наиболее полно и зримо воплощал в себе понятие “артист”. Он был мне дорог и восхищал меня больше, чем другие, не менее талантливые. Когда он умер, трудно было примириться с мыслью, что этот человек, такой роскошный, звучный, осязаемый, превратился в фантом, призрак, миф. Захотелось вернуть ему земное измерение, воскресить хотя бы мысленно, хотя бы словесно, и не роли, им сыгранные – о них уже немало написано, их еще можно увидеть на экране – а именно его самого. Найти того, кто исчез. Ощутить его присутствие. Понять, каким он был. Закрепить его след в пространстве и времени. Я знал его – и не знал. Его жизнь проходила совсем рядом – он был моим старшим коллегой в Большом драматическом, – но мало соприкасалась с моей. Мы редко пересекались на сцене, в кино, на телевидении, в концертах, мы почти не общались вне сцены – я имею в виду общение отдельное, несуетное. По сути, он был для меня Загадкой».

Так в авторском предисловии Андрей представляет задачу своей литературной работы. И справляется с ней блестяще. Для меня Владислав Игнатьевич Стржельчик открылся по-новому. Зная и любя сыгранные им роли, я узнал его как человека открытого, но при этом недосягаемого. Сейчас я написал об Андрее, и мне тоже хочется, чтоб читатель увидел его не на сцене, исполняющим очередную роль, а в жизни.

Мне было всегда с ним интересно, что неудивительно: я же его зритель, слушатель его передач, читатель его талантливых книг. Давно слежу за его актерскими работами в театре, в кино, на телеэкране. А то, что мы подружились, считаю промыслительным. Какую же роль этот блистательный актер избрал для себя в жизни? При первых наших встречах я убедился – никакую. Многие, даже очень далекие от актерской профессии люди, стараются казаться значительнее, добрее, или, наоборот, жестче, злее, умнее, или, на всякий случай, глупее – по обстоятельствам. И это неплохо у некоторых получается. Андрей никогда не играл, говорил, что думал, делал, что считал нужным. И на сцене не притворялся – жил в своей роли. Искренность – тоже дар, тоже талант, этим качеством определяется уровень актерского мастерства. Да и литературного тоже. Книга о Стржельчике удалась еще и потому, что хорошо знавшие честность Андрея коллеги по театру ему доверяли. Уверены были: не подведет, напишет правду, и не уходили от ответов, честно отвечали на дотошные его расспросы не только о Стржельчике, но и о себе, о театре.

Говорят, у этой книги будто бы в черновом варианте был авторский шутливый подзаголовок: «На фоне Владика снимается семейство». А ведь так и было в действительности. Семейство БДТ, включая не только актеров, но и гримеров, осветителей, других помощников артистов, отвечало честно на вопросы Андрея; так сложился портрет главного героя, неизвестный зрителю. А попутно явился портрет редкой по совокупности выдающихся талантов труппы одного из лучших в стране театров со всеми его незаметными зрителю внутренними бедами, взлетами и напряженностями человеческих отношений, которые неотделимы от сценической истории БДТ «эпохи Стржельчика».

Книга меня заворожила. Она стала мне доброй спутницей, советницей, и всегда находится рядом – на рабочем столе. Увлекла новаторская форма изложения. Что такое роман-интервью? Раньше таких жанровых определений я не встречал. Но образец – вот он: неожиданное, казалось бы, недопустимое смешение литературы и журналистики стало по классическому определению – романом, являющимся развернутым повествованием о жизни и «развитии личности главного героя в заданных жизнью своеобразных обстоятельствах». В книге – все правда, все пережито автором. Только знающий человек мог это написать: «Товстоногов всегда просил: “легче”! Ну, Господи, как это тяжко! Только ходивший по сцене человек понимает это. Как легко становилось, когда ты слышал это его четкое “да”. И как невыносимо муторно было его резкое или усталое “нет”, тяжелое “нет”…». «…О Стржельчике. Первое, самое банальное заключалось в том, чтоему безумно нравилось быть актером. Я эту радость в жизни не получаю, например, когда узнают. А он был актером во всем…». Где еще прочтешь об этом, соберешь такие подробности! А они в этой книге на каждой странице. Вероятно, симпатизируя Андрею, понимая важность поставленной им литературно-исторической задачи, его коллеги так доверительно могли рассказать о своем ремесле, о личных представлениях, каким был тот или другой мастер на сцене и за ее пределами. Большинство глав этого романа так и называются: «Из беседы с Людмилой Шуваловой» «… с Олегом Басилашвили…», «… с Татьяной Дорониной…», «… с Алисой Фрейндлих…», «… с Михаилом Боярским…». И так двадцать имен. Большинство имен, известных в России. Но есть имена специалистов невидимых в театре специальностей, без которых не было бы современного театра.

Один из них – Владимир Куварин, заведующий постановочной частью театра. Я хорошо знал этого неутомимого человека, мы с ним быстро нашли общий язык, от него многое зависело при строительстве студийного корпуса во дворе театра, стоило ему пожаловаться Лаврову, с которым у него были прекрасные отношения, неприятностей не миновать. Помню, когда строительный процесс затруднял, а то и перекрывал дорогу на склад с декорациями, он звонил мне и вежливо просил: разреши проехать, Михаил Константиныч.

Многое, важное, чего я не знал о нем, открылось в беседе Андрея.

«… – А какое самое тяжелое воспоминание вашей жизни?

– Ох… С 45-го года я работаю в театре. И я рад, что работаю в театре. Конечно, бывало разное. Бывали сложные времена, бывали легкие за эти полстолетия. Но сказать о том, что было что-то очень тяжелое… Мне было тяжело, когда я перешел на должность завпоста из макетчиков. Совсем другая должность. В макетчиках я был сам себе хозяин: когда хочу, тогда и работаю – хоть ночью, хоть днем. А здесь совсем другое дело. Было тяжело, но физически скорее. Самая большая тяжесть – смерть родителей, это было самое тяжелое в жизни. А трудности и сложности в работе – так ведь без них не проживешь, верно?

– Даже ранение не вспоминается, как тяжелый случай?

– А что ранение? Пришлепнуло – больно не было. Страшно тоже не было. Повалялся в госпитале.

– Вообще, похоже, для вашего поколения слово “надо” – оно решающее. Так?

– Обстоятельства были такие, обстоятельства. Ведь война. Ну, надо! Другого не возникало. Не могу сказать, чтобы во время войны и после мучился чем-то, какими-то проблемами, чтобы приходилось что-то решать, жизненный выбор делать.

– Вы никогда не оказывались в ситуации выбора?

– Какой выбор? Один раз выбрал в сорок пятом году, пришел в театр работать – вот и весь выбор. Чего еще выбирать?»

Наверное, магнитофонная запись как-то редактировалась. Но живая бытовая речь с профессиональными словечками и оборотами осталась. Вообще, эта книга не только читается, как увлекательный роман, но еще и «смотрится», легко представляется, как спектакль, в котором автор одновременно режиссер и комментатор главной темы своего творения: кто такие эти люди, творящие чудо театра. О себе – актере, при этом, Андрей почти не упоминает. Но в книге он явно присутствует как второй главный герой – как ее автор.

Еще не зная, что писатель – это его последняя роль, он заканчивает авторское вступление печальным воспоминанием: «29 апреля 2007-го мы прощались с Кириллом Юрьевичем Лавровым… Он пришел в БДТ намного позже Стржельчика, но прожил в нем почти столько же…» А через год – в апреле 2008-го театр провожал Андрея Толубеева. Как-то слишком быстро – вмиг все произошло. Мне показалось, что вместе с ним ушла часть меня. Да, так оно и случилось на самом деле. Мир каждого из нас – это наши родные, близкие, друзья – все те люди, которые, как нам кажется, неотделимы от нашей жизни, и они остаются в ней навсегда. И в тоже время, когда они неожиданно уходят, престают быть в своем материальном облике, этот «наш мир» уменьшается, сжимается, как прорубь в затягивающейся льдом реке.

Я помню, в детстве никогда не думал, что моя мама вдруг умрет. В голову такое не могло прийти. Но это случилось. Такого горя я не переживал больше никогда. Маминой доброты, в которой вырос, хватило на всю жизнь. Что-то со временем, конечно, забывается, но ничто не исчезает. Это хорошо чувствовал Андрей. Потому не случайно у всех своих собеседников в книжке о Стржельчике он спрашивает о первых ярких впечатлениях детства. Как психолог и как преподаватель он знал, что именно эти впечатления влияют на характер человека, ими определяется профессиональное развитие и бытовое поведение. Поэтому Андрей искренне тревожился о воспитании молодежи, которое не видел в отрыве от воспитания любви к большой и малой родине. Любви к Санкт-Петербургу.

В последние годы жизни Андрея особенно тревожила историческая судьба Санкт-Петербурга. Как он говорил: старый Петербург – это часть нашей общей души, о которой, как о Боге, забывать нельзя. И боролся всеми ему доступными средствами за сохранение этой души.

Сегодня, приходя на заседания Общественного совета города, я невольно ищу глазами Андрея. Он никогда не стоял один, его окружали люди. В его советах, добрых и умных, нуждались многие. Думаю, это закон: чаще всего воплощаются в жизнь советы человека, которому веришь и которого любишь. Андрей был именно таким.

Мне, как в детстве, хочется чуда. Увидеть Андрея живого и веселого, улыбающегося своей неповторимой, незабываемой улыбкой. Хочется услышать его оптимистичный ответ на мой тревожный вопрос:

– Андрей, где ты был так долго?

– Чуть-чуть приболел, Константиныч.

Возвращаясь с работы, я иногда прохожу вдоль Мойки, чтобы взглянуть на дом моего доброго друга. Вот и сегодня я иду «нашей дорогой». Лед с реки сошел, и вода, как будто возмущенная непреложными законами своего ограниченного бытия, отчаянно бьет волной как кулаком в гранитные берега. Я останавливаюсь у Синего моста, на том самом месте, где заканчивались наши совместные с Андреем прогулки. По-моему, ничего не изменилось. Только, кажется, что Мариинский дворец стал еще величественнее, еще раскидистее в своем ответственном государственном бытии. Но все так же стремителен в своей безучастности к происходящему бронзовый Николай I. Все так же ликует «Астория», подавляемая нравственно и архитектурно неоглядной махиной Исаакия. Все те же шум машин и черные силуэты спешащих, горбящихся от холода петербуржцев. Я долго смотрю на окна квартиры Андрея. Все тот же теплый, родной свет струится из них.

2009–2017 гг.

Посвящение Владимиру Рецептеру

Владимир Рецептер. В Ленинграде это имя знали все коренные жители, произносили его робея, с восхищением и глубоким почтением. В Санкт-Петербурге этот выдающийся деятель современной культуры не менее популярен, особенно среди театральной молодежи, которой отдает свой талант, свои знания, свою любовь. Когда мы с ним познакомились? – и не вспомню. Давно. Мы были уже не молоды, почти ровесники (он на несколько лет постарше меня), поэтому общались на равных, обращались друг к другу по именам: Володя – Михаил. Но это ведь для меня он Володя, а для многих в Петербурге, в России и за рубежом он – Владимир Эммануилович Рецептер – выдающийся актер, режиссер, поэт, литературовед, писатель. По моим понятиям – Личность! Какая радость – хоть изредка быть с таким человеком рядом, слушать его, обсуждать насущное, а иногда и спорить. Конечно, спорим не о театральных делах, в них я, заядлый театрал, все-таки не силен. Обсуждаем нашу жизнь, наш быт, о чем мне, производственнику, известно, наверное, чуть больше чем ему – поэту, романтику. Сдружил нас легендарный Большой Драматический Театр, где долгие годы он работал, а я не пропускал ни одной премьеры. В годы «демократических преобразований», не растеряв свою юношескую любовь к театру, я по собственной воле стал одним из попечителей БДТ. Попечитель – громко сказано. Это в знак благодарности к нам Кирилл Юрьевич Лавров – художественный руководитель театра и наш кумир, наградил нас таким исторически-прославленным званием, и мы старались по мере своих возможностей ему соответствовать.

Володя в трудное время слома социальной формации уже ушел из БДТ, его привлекала режиссура и Александр Сергеевич Пушкин. У актера было так много творческого опыта, планов, что хотелось одарить своими душевными дарами весь мир. Но о том, в какие трудные времена вступает наша страна, он не знал, мы все ничего не знали. Смутные времена времени не выбирают, не выбирают и людей, которые будут их осмысливать, разгребать ненастье, восстанавливать порушенное, да так, чтобы новое стало краше прежнего.

Таким человеком был Рецептер. Сегодня мы знаем, что он создатель и руководитель Пушкинской литературно-драматической студии. Но чего ему стоила организация этого просветительского театра-школы во времена тотальной перестройки!?

Неимоверными усилиями и верой в свое предназначение в 1992 году Владимир Рецептер воплотил в жизнь свою мечту: создал Пушкинский театральный центр с мощной художественной программой. Под его руководством центр реализует четыре вида деятельности – театральную, фестивальную, издательскую и педагогическую. Удача воодушевляла, прибавляла сил, планы расширялись. Всероссийские Пушкинские театральные фестивали в Пскове и в Пушкинских Горах завоевали всенародный авторитет и получили известность на весь мир; конференции, издательские проекты, которых не было прежде, стали не только сопровождением юбилейных дат, но постоянной работой.

Вершиной этих грандиозных усилий явилось создание весной 2006 года первого в мире тетра Пушкина с достойным и простым названием: театр-студия «Пушкинская школа».

В России, где Пушкин «наше все», не было театра Пушкина. Да, театры имени Пушкина были и есть, но чтобы театр Пушкина, так же как, например, в Англии – театр Шекспира, такое в России впервые. Рецептер ради заветного свершения испытал на себе тяготы многие: корысть «добрых помощников», примитивную, граничащую с подлостью зависть, несправедливость начальства, безблагодатность законов, алчность «умных» юристов и другие неискоренимые особенности нашего бытия.

Сейчас, когда прошли годы, можно удивляться, как вообще что-то получилось? А сколько это отняло здоровья, знает только сам Володя и его жена Ирина.

Благо, что этот подвиг не забыт и оценен высокими Государственной и Президентской премиями. Я знаю Владимира давно, еще до того времени, когда мы познакомились. Знаю по спектаклям на сцене Большого драматического театра. Помню его Чацкого в «Горе от ума», Петра в «Мещанах», Рюмина в «Дачниках», Григория в пьесе Розова «Перед ужином», а известную постановку «Протокол одного заседания», где он играл начальника СМУ Черникова, мне посчастливилось посмотреть дважды.

Из кинофильмов запомнился фильм «Лебедев против Лебедева», а из телеспектаклей – «Кюхля» по Ю. Тынянову, где Володя играл аристократа А. С. Грибоедова. И каждая роль – человеческая судьба, конкретное историческое время. Он был вехой этого времени, укоренял его в будущем.

Уверен, что придет время и появятся научные труды о творчестве Владимира Рецептера. В них искусствоведы раскроют все грани его выдающегося актерского и режиссерского таланта. Верю, что книги с его литературоведческими исследованиями и стихами будут издаваться большими тиражами.

А знаменитый телефильм по роману Фейхтвангера «Фиеста» в постановке Сергея Юрского, где играли лучшие актеры БДТ и, конечно, Владимир Рецептер, займет должное место в классике театрального искусства.

Конечно, все это будет, я уверен.

Настоящие записки – рассказ о другом Владимире Рецепте-ре, не театральном, не официальном, а о таком, каков он в обычной жизни, в трудах и заботах. Такого Рецептера мало кто знает. Рискну стать первым его портретистом. И начну с рассказа о Рецептере – обычном человеке, о Рецептере – не в театре, а в миру.

1

Я проводил совещание на строительном объекте. В тесной комнате, где плечом к плечу сидело человек двадцать, было утомительно душно. Мы работали уже часа два. Отключенный от громкого вызова телефон вдруг настойчиво зашипел и как странной конфигурации змей пополз по столу. Взглянув на призывно засветившийся монитор, увидел знакомую фамилию. Потянулся было за телефоном, чтобы ответить, но вовремя сообразил и отдернул руку: с ним впопыхах нельзя, он без дела не звонит. Владимир, не требуя, вызывает искреннее почтение, которое выражается во внимательном, долгом с ним общении. Через несколько минут звякнула эсэмэска.

– Ты мне очень нужен, свяжись, когда освободишься… – деликатно попросил меня мой по-питерски аристократичный приятель.

Я объявил пятиминутный перерыв, вышел на улицу. Позвонил.

– Здравствуй, Володя.

– Михаил, здравствуй родной, – раздался в трубке знакомый голос, тембр которого подкупал теплотой, являющейся следствием не только звуковых гармоник, присущих голосовому спектру, но и душевной отзывчивости артиста. – Ты прости меня, я тебя, наверное, от важных дел оторвал.

– Прощаю. Конечно, оторвал от важного совещания, я ведь не сижу часами, глядя в окно и раздумывая, как мне роль сыграть. Свою роль я знаю назубок, к сожалению, она у меня не меняется.

– Вот сразу и попреки.

– Да нет, не попреки, это я так шучу, устав от совещания. Говори, Володя, что случилось? Почему такое нетерпение?

– Ты далеко находишься?

– Далеко-близко – сейчас это относительные категории. Нахожусь за Павловском, провожу совещание на объекте, минут через двадцать буду свободен. – За Павловском говоришь, да… – Рецептер на несколько секунд замолчал, вероятно, прикидывал в уме соответствие времени и расстояния.

Я не выдержал затянувшейся паузы и, заинтригованный не прозвучавшей просьбой, не очень деликатно поторопил приятеля:

– Володя, думай быстрее, скажи, что случилось?

– Да ничего не случилось, мне твой совет нужен, – как будто выдохнул он взволнованно в трубку.

– А по телефону совет можно дать?

– Нет, нельзя.

– Тогда жди, часа через два.

– Через два часа, говоришь?

– Через два, не раньше, у меня же вертолета нет, только легковая машина. А у тебя, что, планов громадье и через два часа уже будешь в другом месте?

– Да нет, я буду у себя в театре, но у меня репетиция назначена.

– Начинай свою репетицию. Я приеду, подожду, посмотрю, как вы репетируете.

– Отлично, Михаил, я жду тебя. Заварю чай.

– Если чай…, тогда точно поспешу, – смягчил я свой напор легкой шуткой.

Когда находишься в Павловске, в этом благословенном месте, где уже не первый век «на медном плече Кифареда красногрудая птичка сидит», где весь парк умещается в отражении небольшого озера, а это озеро кажется больше неба, – о том, что происходит за оградой парка, не думаешь. Представляется, что везде благодать, тишина, красота. Очарование старинных мест испарилось довольно скоро. Пробка в Шушарах загасила надежду на скорую встречу с другом, а проезд по Витебскому проспекту можно было сравнить с ходьбой спортсмена на длинные дистанции. Вместо обещанных двух часов до театра Рецептера я добирался все четыре. Внизу, возле службы охраны, меня встретила Ирина – жена Владимира Эммануиловича.

– Ира, ты чего здесь? Почему не дома? – удивился я.

– У нас так не заведено, чтобы мы вдали друг от друга находились. Я всегда сопровождаю своего любимого мужа.

– А он что, сам до дома не доберется?

– Добраться, конечно, доберется, если мы вместе будем добираться. Он не выносит одиночества, да и я тоже, – понизила до шепота голос Ирина.

– Где же сейчас твой ненаглядный?

– Сам что ли не знаешь? Проводит репетицию.

– Ирочка, разреши взглянуть одним глазком на его священнодействие.

– Пойдем, только, наверное, уже заканчивается.

Ирина приоткрыла не скрипнувшую дверь, из репетиционного зала повеяло холодом и специфическим сложным театральным запахом, состоящим из запахов краски, клея, дерева и много чего еще. Я узнал голос Володи.

– Почему твой Чацкий на сцене менее интенсивен, чем твой же Репетилов? Такой знаменитый, мощный монолог не может придумать и произнести человек, которому хочется вздремнуть, – то ли спрашивал, то ли подсказывал красивому молодому актеру Рецептер.

– Так ведь у Чацкого два с половиной часа времени на сцене, а у Репетилова – двадцать минут. Сил не хватает, – логично оправдывался артист.

– Не экономь себя! Зритель все видит и не простит тебе душевной экономии. Представь – если исполнитель какого-нибудь фортепианного концерта сыграл бы первую часть в нужном темпе, вторую медленнее положенного, а на третьей прилег на клавиатуру рояля отдохнуть, – иронично сказал Рецептер. – Я понимаю, что ты попеременно исполняешь несколько ролей, но не смазывай их, не рисуй одной краской, создай палитру чувств, используй гамму переживаний. Ты же артист, ты должен! Понимаешь – должен! – это главное слово твоей профессии.

Молодой парень с модной косичкой на затылке, в подвернутых джинсах и темном свитере непререкаемо слушал своего режиссера. Рецептер продолжал:

– Ты меня не убедил, хотя сегодня было немного лучше, чем накануне. Но я, зная твои возможности, уверен, что ты не показал своего дарования. Ты не любишь своего героя!

– Любить Молчалина? Я ведь не Софья.

– Ты должен любить каждого своего героя, потому что он – это ты сам, ты вживаешься в него и становишься и Чацким, и Молчалиным, и Репетиловым. А каждый из них любит самого себя – это закон жизни.

Тут Володя увидел нас с Ириной, приветливо замахал руками. Обернувшись к своей молодежи, милостиво произнес:

– На сегодня все. До свидания. Увидимся завтра на спектакле.

– Ира, – нежно обратился он к жене, – ты напоила Михаила Константиновича чаем?

– Нет, конечно, не успела еще. Он недавно приехал.

– Ладно тебе, Володя, – отмахнулся я дружелюбно, – чай успеем еще попить. Слушай, я хоть и видел только самую концовку твоей репетиции, понял, что это «Горе от ума». Правильно?

– Да.

– А чего там репетировать? Я смотрел этот спектакль несколько месяцев назад, в нем все пригнано, слажено, все убедительно. Чего ты еще пытаешься добиться?

Володя посмотрел на меня внимательно и загадочно улыбнулся:

– Пригнано, говоришь, и все убедительно? Если бы так. В актерском деле никогда нельзя считать, что все состоялось. На каждом спектакле роль сочиняется заново. Спектакль – это не только слова. Каждый день должно возникать что-то новое, доселе не бывшее.

– Извини, что спросил. По моему представлению, если спектакль идет уже много раз, чего там репетировать.

– Сегодняшняя репетиция – это правки, исправление ошибок после вчерашнего спектакля. Нужно, чтобы труппа творчески понимала замысел автора, и мой тоже. Это сложный синтез спектакля, который получается через каждодневный анализ каждой роли.

– Володя, – обратилась к нему Ирина, – поторопись, уже поздно.

– Да, да, – вскинул руки Рецептер. – О спектаклях, репетициях потом. Пошли в кабинет.

– Пошли, Володя. Что же у тебя за секреты?

– Да нет секретов. Есть вопросы.

Прошли через большую комнату, три окна которой смотрели на Фонтанку. Мне всегда нравился вид из этих окон здания, находящегося между двумя символичными доминантами Петербурга, между БДТ им. Товстоногова и Аничковым мостом. Эти два, несравнимые по своим вещественным характеристикам, центра обладали во времени и в пространстве города сопоставимым духовным содержанием. Они, появившиеся в Северной столице в разные времена, казались двумя смысловыми узлами, звеньями цепи веков.

От этого неожиданного метафорического видения знакомого места я задумался и немного задержался у окна, наслаждаясь петербургской гармонией, наблюдая вечно прекрасное.

– Михаил, ты чего притих?

– Любуюсь красотой, – шепотом ответил я.

– Приходи как-нибудь с утра и наслаждайся хоть весь день.

– Было бы время, сутки бы смотрел на этот великий город, которому отдано за три века его существования столько любви, таланта, жизней, сколько иным городам не отдается за тысячу лет. И моя жизнь подчинена служения ему.

– Ну раз ему, тогда подойди сюда.

Я вошел в небольшой кабинет режиссера – Владимира Рецептера. Ничего в нем не изменилось. Тот же дубовый письменный стол, широкое из ореха кресло с инкрустацией, два дубовых стула с резьбой, спинки обтянуты тисненой кожей, книжные шкафы тоже с резьбой. Обстановка подобна дворцовой. Но площадь помещения так мала, что понятно, что это экономичный XXI век. Для Володи все это было дорого, его собственное, он перевез сюда личный кабинет после ремонта своей квартиры с надеждой, что когда-нибудь окажется в более просторных хоромах. Вместе с мебелью переехала и библиотека.

– Михаил, чай будешь?

– Володя, не хочу я чая. Я так надышался отработанным бензином в пробке, что никаких взбадривающих снадобий не надо.

– Тогда, может, коньячку?

– Ничего мне не надо. Давай к делу.

– Понял и подчиняюсь, – улыбнувшись, отрапортовал Рецептер и уже серьезным тоном продолжил, – Михаил Константинович, у меня намечена встреча с губернатором, я об этом с ним долго договаривался. На этой встрече я хочу попросить передать нашему театру трехэтажный флигель по Фонтанке, 39.

– Уточни, где это?

– Да рядом. Мы расположены на Фонтанке, 41, а это следующий дом в глубине.

– Ну и какие проблемы?

– Мне нужно понять, можно ли там построить небольшой театр.

– Не понял. У тебя же есть театр. Давай точнее.

– Чего тут непонятного. Думаю, если разобрать флигель, можно ли соорудить на этом месте сцену со зрительным залом мест на сто?

– Тебе все можно, Володя. Для тебя все просто.

– Что просто? Новый театр на Фонтанке построить просто?

– Компьютер далеко у вас?

– Он в большой комнате, – откликнулась Ирина.

– А зачем тебе компьютер, Михаил?

– Взглянуть, о чем идет речь, а потом разговор продолжим на месте.

– А…, тогда давай посмотрим, – неуверенно согласился Рецептер.

Включив компьютер, я быстро нашел квартал, ограниченный Невским проспектом, Фонтанкой, «Екатерининским садиком».

– Вот дом Кочневой, в котором находимся мы на третьем этаже. А рядышком дом 39, вот сюда проход – под арку. Этот, что ли, тебя интересует флигель, Володя?

– Этот, этот! – участливо ответила Ирина.

– И какие твои мысли?

Рецептер, щурясь, как будто чего-то не видел или недопонимал, вглядывался в экран. Он то снимал очки, то надевал их вновь, что свидетельствовало о его глубоком волнении.

– Я ничего не понимаю здесь, – наконец произнес он тоном капризного подростка, которого заставляют решать сложную задачку. А задачка, хоть я и обнадежил, была, действительно, непростая.

Я, как учитель, взялся за дело.

– Хорошо, Володя, дай мне разглядеть место, где ты театр задумал построить. Сначала давай прочитаем карту, разберемся с положением дома, принадлежащего твоему театру. Итак, – начал я, – дом Кочневой – старинный петербургский особняк, творение выдающегося петербургского архитектора Луиджи Руска, ныне используется как концертный зал. Находится рядом с Аничковым мостом, обладает оригинальными интерьерами начала девятнадцатого века – потолочной и настенными росписями, подлинными печами и каминами. Очень уютный, настоящий аристократический особняк.

– Михаил, ты чего культурно-просветительской работой занимаешься? Знаем мы об особняке всё.

– Ты-то, может, и знаешь, а я только начинаю узнавать. Так… – глубокомысленно заявил я, – по этому особняку все ясно. А что за дом на Набережной Фонтанки, 39? Посмотрим. Дом И. В. Черепенникова, построен в 1780 году, доходный дом, представляет собой образец рядовой застройки. А флигель когда сотворили? Когда?! Да, впечатляет – в 1882 году!

– Так в этом районе все в девятнадцатом веке построено, это самый настоящий Санкт-Петербург.

– И в этом я мало хорошего вижу. Построенные в то время домики хоть и не охраняются государством, однако представляют историческую ценность, и чтобы снять с них хоть один кирпич, нужно пуд соли съесть с государственными организациями, а уж о разборке и говорить нечего. Володя, пойдем на месте всё посмотрим.

– Пойти, конечно, можно, но мне настроение твое не нравится, – с сожалением сказал Рецептер.

– Не нравится, говоришь, да, ты прав – в историю вгрызаться, тем более ее наследие рушить – страшновато. Не чиновников боюсь, боюсь Санкт-Петербурга, а если он Медного Всадника на нас напустит. Мы с тобой не в том возрасте, чтобы от беспощадного Царя удирать.

За этими разговорами мы вышли на Фонтанку, на нас подул как будто не с небесных просторов, а отраженный от речной глади прохладно-мятный ветерок, и это было очень приятно нашим разгоряченным от волнения лицам. Повернули в арку, слева возвышалась глухая стена дома Кочневой, рассеченная трещиной от фронтона до фундамента. К этой стене вплотную прижался трехэтажный флигель, с отбитой на фасаде штукатуркой, с вырванными оконными рамами, кое-где проемы были прикрыты фанерой.

– Ужас какой! – ненароком вырвалось у меня бесспорное определение этого здания. – Володя, что ты в нем нашел? Чем тебе этот флигелек приглянулся?

– Не внешним видом, конечно. Ты посмотри, место какое! Сказочное! Исконно петербургское!

– Не разделяю твоего восторга, друг.

– Михаил, послушай меня. Вот эта дорожка идет к Александринскому театру, напротив театрально-концертный комплекс «Карнавал», рядом БДТ, я уж не говорю о Невском проспекте, Фонтанке. Это же центр, все здесь дышит вечным, а точнее, творчеством, искусством. Здесь всё вокруг как декорация. А этот домик – только сцена.

– Я бы сказал, что все здесь дышит развалинами и плесенью, что подтверждает соответствующий запах. Это не просто запах старины – это запах прошедшей жизни, разбитых надежд, опочивших страстей. Так мне кажется.

– Михаил, – это тебе кажется. А мне кажется, что здесь благоухает вечность, искрится любовь к моему городу, которую я хочу выразить делом. Прикинь с проектантами, что из этой развалюшки может получиться.

– Сразу отвечаю – ничего.

– Я тебя прошу, подумай, покрути, не отказывай сразу.

– Володя, но это ведь бросовая работа, все уйдет в корзину, на бумаге все можно сделать, бумага выдержит, но реализовывать невозможно.

– Михаил, я ведь тебя прошу не проект выполнить.

– Ну как тебе объяснить, художественный руководитель, есть нормы, СНИПы и тысяча барьеров. Если снести эту халупу, то на этом месте можно только дерево посадить – дуб, например, красивый дуб, будешь, как князь Андрей, с ним разговаривать – пошутил я. – А о стройке и речи быть не может. Если градозащитники тебя застукают, то вместо дерева тебя посадят, правда, в другое место и в другой части России.

– Михаил, я везучий. Давай попробуем.

– Причем тут везучесть.

– К счастью, она многое определяет в моей жизни.

– Что же такое она у тебя определила?

– Главное, что я родился, живу, творю.

– Володя, жизнь и разборка исторических зданий разные вещи. Ты как-то сказал загадочно, о том, что ты живой.

– Не живой, а живу. Исчезнуть с белого света я должен был в сорок первом.

Мы вышли к Фонтанке. Невский проспект блистал своей непрерывной светской жизнью. Было видно, как по Аничкову мосту шли нарядно одетые люди, спешили группы туристов, равномерный шум плотного потока машин вдруг нарушался возмутительным рокотом модных байков, и, казалось, старинные дома на этих модников неприязненно прищуриваются стеклами своих высоких окон. Невский веселился и веселил народ без устали. Для всех, и коренных петербуржцев, и для приезжих, период белых ночей – непрерывный праздник. Наблюдая за влюбленными, запускавшими в небо разноцветные шарики, я вздохнул полной грудью и понял, что кислорода мне не хватает. Тяжел для усвоения моими легкими был городской воздух, за длинный день густо напитавшийся выхлопными газами и другими отхо́дными городскими составляющими.

Я оперся о гранитный парапет. С любопытством рассматривал город-двойник, отражавшийся в водах Фонтанки и полностью от нее зависимый. Захочет своенравная река, и сотрет зыбкое отражение. Но вдруг смилостивится, и выведет как художник изображение каждого домика, отметит каждую его лепную деталь, кованый балкончик. А Рецептер тем временем продолжил воспоминания о своей жизни.

– Начало войны, Михаил, я помню хорошо, хотя мне пошел только седьмой год. Лето. Одесса. И вдруг налет немецкой авиации, везде пожары, пепел обнимает город липкой пеленой. На крышах домов пылают зажигалки, во дворе гибнут друзья, с которыми недавно играл в войну. Я вижу убитых людей.

Папа сразу же был мобилизован. Буквально за какие-то дни любимый город оказался в немецком окружении. Воды нет. Но море ласково плещется у ног. Только в нем наша жизнь. Только через него мы можем спастись.

Началась эвакуация. Мама раздобыла белый талон – разрешение на выезд. Идем к причалу, несем какие-то вещи. Взбираемся по крутому трапу на высоченный борт парохода, – я взволновано читаю его название – «Владимир Ленин».

На пароходе шум от множества голосов казался устойчивым, стабильным состоянием окружающего пространства; в южном городе люди говорливые, открытые, не стесняются друг друга, делятся и болью, и радостью. Море эмоций они выплескивали друг на друга и в море, объявшее несчастных путников своим умиротворяющим объятьем.

– Володя, там же наверняка были и другие пароходы, стоило так набиваться? – прервал я рациональным замечанием романтический рассказ.

– Как я узнал позже, это был последний корабль, увозивший людей из осажденной Одессы, и потому многие жители города всеми правдами и неправдами старались пробиться на пароход. Какой учет? Все помещения были забиты людьми, двери кают не закрывались. Однако нас с мамой во время плавания пересадили на другую корабль.

– Почему?

– Мы расположились в каюте, а на другом пароходе семья высокопоставленного работника оказалась размещенной в трюме, ну этот «работник» и устроил скандал, нас приказным порядком поменяли местами. В итоге – пароход «Владимир Ленин» ушел на дно, а мы благополучно добрались до места назначения.

– Повезло.

– Вот и я говорю, что повезло. И это везение нам жизнь сохранило.

– Но это ведь война, Володя. Там грань между жизнью и смертью – миллиметры, секунды.

– Конечно, война дело страшное, и удача на войне дело редкое. Но ведь эта удача ко мне пришла! На пароходе масса людей. Сейчас известно, что было больше четырех тысяч.

– Что тут можно сказать, только разведу руками, Володя!

– А встреча и знакомство с Анной Ахматовой! Тоже случай? Для меня общение с ней повлияло на всю дальнейшую мою жизнь.

– Как же тебе повезло познакомиться с ней, если ты жил и работал в Ташкенте?

– Но я же там не в заключении находился. В 1962 году Ташкентский русский драматический театр, в котором я тогда служил, гастролировал в Москве. Во время гастролей я получал приглашения в труппы разных театров и, наверное, остался бы в столице, если бы не звонок Георгия Александровича Товстоногова.

При переезде из Ташкента в Ленинград я находился какое-то время в Москве, вот в это счастливое время я и был представлен Анне Андреевне Ахматовой. Это случилось в доме Виталия Яковлевича Виленкина.

– Тоже поэт и твой друг?

– Виталий Яковлевич – педагог Школы-студии МХАТ, друг Ахматовой, Булгакова, Пастернака, Рихтера. «Живое воплощение чеховской интеллигентности», – так говорили о нем друзья. А с ним я познакомился благодаря директору Ташкентского русского драматического театра Козлову.

А Виленкин – личность, доктор искусствоведения, исследователь театрального искусства, в частности, МХАТа, автор большого исторического труда о творчестве его выдающихся деятелей. О нем я могу говорить много и все в превосходной степени. Так вот, 14 ноября 1962 года – одна из знаменательных дат в моей жизни – встреча с Анной Ахматовой. После знакомства я передал ей несколько листков с моими стихами, взял чемоданчик и уехал в Ленинград. А уж в этом ее родном городе мы встречались с ней часто.

– Ты был дружен с ней?

– Конечно, Михаил, для меня знакомство с ней, наши встречи, разговоры были великой удачей. И, конечно, великой школой. Видишь, мне опять повезло.

– Да, Анна Ахматова, великий талант, не спорю с тобой, Володя. Но среди советских поэтов было много выдающихся мастеров.

Рецептер остро взглянул на меня, снял руки с парапета, выпрямился и зашагал в сторону. Я удивился. Он прошел с десяток шагов к Невскому проспекту, резко развернулся и вновь подошел ко мне.

– Да, были и неплохие, но порой они, даже сами того не желая, оттолкнули, отодвинули от литературы, а вернее, от читателей, самых великих, талантливых, гениальных. Целая эпоха, которую мы сегодня зовем Серебряным веком, исчезла почти на век.

– Володя, Володя, не волнуйся так. Ведь сегодня мы уже все знаем и об этой эпохе, и о ее талантливых и гениальных представителях, а ты волнуешься о них, как о своих родственниках или студентах. Не стоит, поэты Серебряного века сами за себя постояли, своим творчеством, своей смелостью, – желая успокоить Рецептера, заговорила Ирина, поглаживая мужа по левому плечу, к которому было ближе сердце.

Я отстранился, не имея желания и знания участвовать в споре, стал смотреть на воду, с отвращением заметил медленно плывущий по водной глади мусор, так называемые отходы человеческой жизнедеятельности. Как они здесь оказались? Почему я этого раньше не замечал? Минут через пять Рецептер успокоился и подошел ко мне.

Я молчал, понимая, что, не желая того, тронул больную Володину тему. Он попытался объясниться.

– Извини, Михаил.

– За что тебе передо мною извиняться?

Он не ответил, только безнадежно махнул рукой. Больше о поэзии мы не говорили.

Уже у машины, когда мы обнялись на прощание, Рецептер произнес:

– С губернатором встреча намечена на середину месяца, конечно, если ничего не поменяется в его расписании.

– Володя, ты хочешь сказать, что у меня десять дней на раздумья?

– Я не считал, но, кажется, ты прав.

– У тебя какие будут пожелания, я уж не говорю о техническом задании?

– Я не могу советовать тебе в твоих строительных делах, так же, как не приму твоего совета в своей постановке. Я просто доверяю тебе. То, что ты сделал в свое время в Большом драматическом театре, накрепко вошло в историю города и в строительные учебники.

– Ты ошибаешься, Володя. Это обычная моя работа.

– Студийный корпус во дворе БДТ у всех сотрудников театра вызывает восторг.

– Нашел, чем восторгаться. Ладно, подумаю над твоим делом, а если возникнут у меня или моих инженеров вопросы, позвоню.

В боковое зеркало отъезжающей своей машины я видел, как у гранитного парапета, прижавшись друг к другу, стоят Владимир и Ирина Рецептеры. О чем они меня просят? Не о себе ведь, а о просвещении жителей Санкт-Петербурга светом искусства. Эти немолодые, но неутомимые люди уверены, что театр – «не отображающее зеркало, а увеличивающее стекло». С таким увеличением можно разглядеть и навсегда запомнить и Золотой, и Серебряный века, и наш, сложный в своих характеристиках, отрезок бытия.

* * *
В течение недели мы с Володей под руководством руководителя проектной фирмы Юрия Минькова (кстати, его проектная организация проектировала студийный корпус БДТ) участвовали в создании эскизного проекта на земельном участке по Набережной Фонтанки, заспорившись до хрипоты, остановились на пятом или шестом варианте. Мы с Юрием Александровичем понимали, что наш эскиз – красивая бумажка, создать рабочий проект на данном участке будет практически невозможно.

Однако Рецептер, в отличие от нас, воспринимал все это по-другому. Мечту претворяя в действительность, он был уверен, что можно эту его задумку воплотить в жизнь. Наверняка эта уверенность помогла ему при разговоре с губернатором. После встречи с ним Володя радостно позвонил мне и сообщил, что Глава города внимательно выслушал его, рассмотрел эскизные наработки и принял решение передать флигель «Пушкинской школе».

– Ты понимаешь Михаил, он эскизный проект одобрил! – со счастливой улыбкой школьника-отличника воскликнул мой друг.

– И о чем это говорит, Володя?

– Значит, можно строить.

– Можно строить после получения Разрешения на строительство.

– Так зачем же дело встало?

– Дело, Володя, будет вставать постоянно, из-за решения многих вопросов.

– Но ведь первый шаг сделан.

– Первый сделан. Удивлен, как у тебя все получается, Володя.

– Ну, с вашей помощью, конечно, Михаил, – друг перешел на «вы», подчеркивая свое почтение ко мне и в благодарность за помощь.

– Мы-то тут сбоку припека, – постарался я сдержанным тоном нивелировать свое участие.

– Не будем измерять, кто больше, кто меньше.

– Хорошо, хорошо. Ты прав был, Володя, тебе чертовски везет.

– И ты прав, Михаил, благосклонность госпожи удачи многого стоит, – с хитрецой в лучистом взоре ответил Владимир.

Совсем скоро, после небольших формальностей, флигель по улице Набережная Фонтанка, 39 был передан театру – студии «Пушкинская школа».

2

После инфаркта поездка на любом виде транспорта стала для меня проблематичной. Бывали дни, когда объезжая объекты в области, будучи уверенным в достаточной крепости организма, я доводил себя до обморочного состояния.

Вроде никакого напряга – сидишь в комфортабельном современном автомобиле, тепло, не чувствуются ни ухабы, ни ямы, в салоне звучит любимая музыка. Однако проходит полчаса, и уже клонит ко сну. Но сна нет, дрема изнуряет, в полусне внешний шум, шуршание колес, скрип тормозов, сигналы встречных машин кажутся громче, воспринимаются мучительнее. Выходишь из машины усталым, как после стайерской дистанции. Я знаю – это от давления. Принимаю лекарство. Но рабочая необходимость не обращает внимания ни на давление, ни на другие сбои моего организма. Надо – значит надо!

Однажды пришлось срочно ехать в Москву. Жена снарядила меня как на Северный полюс, да еще упросила старшую дочь меня сопровождать. Взяли отдельное купе на двоих, за окном ночь. Стук колес убаюкал, но вдруг от какого-то внешнего или внутреннего толчка я резко проснулся и уже уснуть не смог. Сложный шум заключил меня в свои объятья, как в тиски: скрежещут колеса, скрипят двери соседних купе, гудят встречные поезда. К утру на часок я все-таки забылся тяжелым сном. Вышел из вагона разбитый, конечно, недовольный. Всё, как всегда. Шум в голове, мелькание мушек перед глазами, кровь постукивает в висках, щеки пылают.

Зашли с дочерью в зал ожидания, нашел свободный диванчик, проглотил таблетку, запил водой. Доченька взяла за руку, проверила пульс.

– Дорогая моя, все нормально, не волнуйся, – попытался я утешить взволнованную дочь. – Сейчас отдышусь, закреплюсь на твердой земле. А ты пока сходи в буфет за водой.

– А как же ты тут без меня будешь? – заботливо проговорила дочь.

– Так мне уже лучше, скоро все мои недомогания совсем пройдут, они боятся солнечного света и рабочего настроения.

– Хорошо, я быстро, папа, – улыбнувшись задорно, по-девчоночьи, поторопилась она выполнять мою простую просьбу.

– Не торопись, доченька.

Я прикрыл глаза, откинулся на спинку дивана. Мысль пугала: что же с моим сердцем происходит? Почему не хочет работать ритмично? Знать бы… На этом месте мои невеселые размышления прервал чей-то оптимистичный голос.

– О, какие люди встречаются в зале ожидания Ленинградского вокзала!

Голос я узнал: тембр насыщенный, модуляции теплые. И не ошибся – это был Рецептер. Я почтительно встал, бодро и радостно поздоровался.

– Володя! Ты что здесь делаешь?

– Я… мимо прохожу, – пошутил друг с улыбкой.

– Это понятно. А в Москву – по каким делам?

– Приехал тебя искать, Михаил, а то в родном городе нет времени встретиться.

– Ладно тебе, ты тоже хорош, захотел бы встретиться, нашел бы способ.

– Ну не сердись, пошутили и хватит. Ты кого, Михаил, здесь ждешь?

– Доченьку, она ушла за водой, а я давление усмиряю. А оно, как норовистый конь, никак под узду не хочет. Ничего, сейчас таблеточки его угомонят. Надолго ли?

– Прости меня за шутки, не знал, что тебе нездоровится.

– Уже простил, Володя. Садись рядом, поговорим, пока дочь не вернется.

Одну минуту мы молчали. Володя заметно сочувствовал моему нездоровью. Я стал его утешать.

– Вроде отпускает, – для убедительности трогая затылок руками, уже пободрее отрапортовал я. – Да, точно, полегче стало. Так ты откуда, Володя? И куда?

– Да оттуда же, откуда и ты, – с поезда. Вышел не торопясь, в буфет зашел, в газетный киоск заглянул, потому и задержался. А ты зачем в Москву, Михаил Константинович?

– Да вопросов много поднакопилось, без начальства не разрешить, надо и в Министерство заглянуть.

– Вам-то, бизнесменам, что в Министерстве делать? Вы же не государственные служащие.

– Ты прав, Володя, особых дел в Министерстве у меня нет, позвонили, попросили словом мудрым переброситься. Совет мой профессиональный, наверное, понадобился.

– Ну ладно, Михаил, не хочешь говорить, не говори.

– Ты, Володя, зря обижаешься. Нечего мне сказать. Какие тайны у меня от тебя могут быть? А тебя какой леший сюда привел?

– Меня этот леший каждую неделю сюда приводит.

– Чего так?

– Мы ведь не бизнесмены. У нас всегда чего-то не хватает.

Подошла дочь, вопросительно посмотрела на меня.

– Ну как, папа?

– Уже лучше, даже совсем хорошо, доченька. Вот и человек дорогой помог забыть о недомогании. Познакомься – это мой друг, просветитель, не побоюсь сказать – мой и еще многих питерцев кумир. Кумир – в смысле любимый театральный артист и режиссер.

– Здравствуйте, – поклонилась Владимиру дочь. – Я вас знаю с детства. А ты, папа, дай мне руку, я проверю твое отличное самочувствие.

Она взяла мое запястье, посчитала пульс.

– Нормально, нормально, доченька, – отмахнулся я и, продолжая разговор с Рецептером, спросил:

– А чего у вас не хватает? Такой прекрасный театр, популярный, известный.

– Конечно, денег, Михаил.

– Тебе, Володя, в Министерство к которому часу?

– К двенадцати.

– Мне нужно к одиннадцати. Сейчас всего ничего, – отметил я, взглянув на часы. – Здесь за углом я знаю неплохой ресторанчик, пойдем, позавтракаем и поговорим, а то давно не виделись.

– Михаил, я позавтракал в буфете, есть не хочу.

– Пойдем, посидишь с нами, чаю или кофе выпьешь.

– Уговорил, дорогой друг, пошли. Да и мне с тобой посоветоваться тоже надо.

– Видишь, и дело нашлось.

Мы вышли из вокзала и повернули направо.

– Вот сюда и заглянем, – сказал я, показывая на вывеску, – прекрасное место. Имя у него весьма аппетитное.

Рецептер с деланным почтением прочитал название.

– «Картоха». Да, сколько раз бываю здесь, ни разу не обращал внимания, ты-то как такие заведения находишь?

– Вот так и нахожу, – сами на глаза попадаются. А тебе «Картоха», наверное, не по чину будет, тебе элитарныезаведения под стать, какой-нибудь модный ресторан.

Володя только махнул рукой:

– Да какие элитарные.

Мы разместились в уютном уголке за небольшим столиком, заказали, кто что выбрал, и продолжили разговор.

– Я, как ты понимаешь, Володя, здесь по своим строительным делам. В Министерство больше для собственного интереса стремлюсь, посмотреть, как да что, заодно в «круглом столе» поучаствовать, там хотят, чтобы я поделился опытом. Ведь сегодня строить разучились, в институтах строить не учат, а ПТУ теперь нет. Раньше все умели строить – от члена Политбюро до секретаря партячейки. Под угрозой жестокой кары сроки строжайше соблюдали. Вот тогда мы из Москвы не вылезали. Так и перемещались: Министерство, Госплан и другие руководящие организации, и в обратной последовательности… А вам, артистам, что в Министерствах делать? Идеологии у нас теперь нет, говори что хочешь, пой, пляши, хоть в штанах, хоть без штанов – все можно.

– Во-первых, Михаил, езжу я сюда не в качестве артиста, а как художественный руководитель театра.

– Извини, это давление на мою сообразительность повлияло.

– Во-вторых, на тебя я не обижаюсь никогда. Никто меня, конечно, не зовет в Министерство. Такие руководители, как я, сами обивают его пороги. Какие вопросы? Да их множество: ремонт помещений, субсидии на следующий год, клянчим деньги на декорации, на финансирование спектаклей, на материальную помощь молодым артистам. Ты даже не можешь представить, сколько у меня проблем – тьма. А в Москве многое решается, потому что театр федеральный, все начальники здесь.

– Прости, Володя, что трудные твои дела затронул. Вижу, они у тебя как открытые раны.

– Точнее, как оголенные нервы. И нет надежды, что зарастут мои душевные болячки.

– А нужна ли тебе эта морока? Ты же великий актер, играл на сцене великого театра великие роли. Я уверен, что главный в постановке даже не режиссер, а актер. Нет хорошей актерской труппы – не будет спектакля.

Рецептер эту мою мысль не поддержал, молчал. Я не понимал, то ли он со мной мысленно спорит, то ли соглашается. Я забеспокоился и стал оправдываться.

– Володя, извини, книг начитался и изображаю из себя профессионала.

– Отчасти ты прав, Михаил, хотя бы в том, что вызываешь меня на разговор по такой неоднозначной теме. Если говорить о великом театре, и здесь ты прав, он один такой, во всей огромной стране, не только в Питере. Почему? Да потому что его художественный руководитель Товстоногов создал настоящую театральную империю. Я больше нигде не встречал такого Мастера. После его смерти прошло много лет, но нет ему замены. Каждый сыгранный на сцене БДТ спектакль был шедевром, ни одного провального, недоделанного, не выстраданного. Каждый вечер: сцена – жертвенник, сцена – зеркало времени и увеличительное стекло бытия. На сцене БДТ совмещались времена и пространства, исследовались лучшие и худшие людские поступки, выкристаллизовывался идеальный образ человека.

Сейчас, когда я столько времени прожил без Мастера, когда вдохновленный его свершениями создал свой театр, создал практически с нуля, мне все больше и больше открывается глубина его служения, становятся понятны его боли и радости. Актер и режиссер – профессионалы, стоящие по разные стороны рампы. Самое главное для актера – правильное понимание его роли, осознание ее места в симфонии спектакля. Актер должен, как говорили в старину, своим «нутром» знать, душою чуять своего героя, вживаться в «шкуру» персонажа. А это трудно, это дается только талантливым артистам.

Режиссер – главный человек спектакля, он интерпретирует пьесу по своему мировоззрению, просматривает ее через призму собственного сознания и реального времени. От него требуется постоянное руководство коллективом актеров, у которых тоже свое видение и пьесы, и мира. Поэтому необходима работа с каждым из них в отдельности, нужно разъяснить, убедить, иногда жестко заставить сделать так, как нужно режиссеру. Я уверен, что именно работа режиссера с актером становится основой успеха спектакля.

– Володя, Володя, подожди, передохни, дай сказать мне, заядлому театралу. Много лет вращаясь среди актерской братии, я знал, что театр, это совсем не то, что видит зритель, и мне не хотелось бы сейчас за столом в кафе обсуждать, как требователен, иногда даже несправедлив был Товстоногов к актерам.

Я знаю, что это он начертал на заявлении Смоктуновского, всего лишь просившего отпустить его на год сыграть Гамлета в фильме Григория Козинцева, убийственную резолюцию – «Уволить!». В результате театр лишился выдающегося и любимого публикой актера. Жертва ради дисциплины? А может, что-то другое? Это ведь он не пожалел Юрского, Борисова и Рецептера, не скажу, что он лично виноват в их уходе, но он виноват в том, что не остановил их, не поговорил по-отцовски.

Рецептер ничего не ответил. Я после недолгого раздумья-воспоминания продолжил:

– Помню, как давно-давно Кирилл Юрьевич Лавров сказал мне о вашем поприще удивительное, не укладывающееся у меня в голове суждение, что «театр жесток, он напоминает террариум».

За столом «Картохи» я не хотел продолжать этот трудный разговор на высокие темы. Вдруг глухим голосом откликнулся Рецептер.

– Михаил, ты сам задал вопрос, начал разговор, а теперь останавливаешь меня, перебиваешь. Ладно, действительно, здесь не место и не время таким разговорам. Трудным. Страшно трудным, – сокрушенно добавил бывший актер БДТ.

Я решил переменить тему.

– Володя, совсем забыл, ведь мы зашли сюда о деле поговорить.

– О каком деле?

– Вот так память у тебя. Ты же сказал, что надо посоветоваться.

– Да, распереживался, забыл. Ты прав.

– Так в чем дело?

– Слушай, Михаил, у вашего треста есть общежитие?

– При Советской власти было не одно, Володя, – я, то ли согласно, то ли огорченно, покачал головой.

– А куда сейчас подевались?

– Власть забрала.

– Все, что ли?

– Да. Власть может дарить, а если забирает, то все, под корень, так гриб из земли вырывает безжалостный грибник. А что ты вдруг об общагах вспомнил?

– У меня молодым актерам жить негде.

– И ты хочешь для них найти общежитие?

– Понимаешь, Михаил, молодой актер получает за свою работу копейки, а тут еще нужно платить за съем квартиры. Им не потянуть. А еще и поесть надо, и одеться модно. Мне жалко молодых.

– Неужели так бедно живут актеры? Володя, нас убеждает телевизор, что зарплата или гонорары артистов самые высокие из всех профессий.

– Если актер популярен, гонорар его приличен, но выпускники ВУЗов в начале своей карьеры имеют самые мизерные оклады.

– Что по твоему понятию – мизерная зарплата?

– Десять тысяч рублей.

– Ты смеешься?

– Да нет, тут не до смеха.

– А как они живут на такие деньги?

– По-разному. Кто-то подрабатывает, кому-то родители помогают.

– Конечно, современному молодому человеку жить на средства родителей не подобает.

– Не умирать же с голоду.

– Ради чего нужно идти на такие жертвы?

– Ради Театра, Михаил! Ради святого актерского поприща! – вдохновенно и искренне проговорил Рецептер.

– Мне не понять этого, Володя.

– Тебе не понять, государству тоже не понять, вот так и живем. Так что про общежитие скажешь?

– Владимир, говорить о зданиях, в которых располагались общежития для работников строительных организаций, я не буду.

– Почему?

– Не перебивай, послушай. Во-первых, они и в советские времена не выделялись чистотой и уютом. А сейчас, когда переданы городу, когда проживают там прежние обитатели, еще хуже стало. А ремонта как тогда не было, так и сейчас не предвидится. В студенческих общежитиях тоже трудно жить. Молодежь беспокойная нынче, а артисту нужно уединение, сосредоточение, домашние репетиции.

Но сейчас, я тебе скажу, появились общежития в виде доходных домов, причем в центре города. Не буду рассказывать о причинах их появлении, но условия для жизни там прекрасные: комнаты рассчитаны на проживание не более 2-х человек. Оборудованы всем необходимым.

– А цена?

– Про цену нужно узнать.

– Уверен, что цена равна съему однокомнатной квартиры, – разочарованно предположил Рецептер.

– А ты что хочешь?

– Нужно чтоб порядок был и…

– И, конечно, бесплатно. Правда, Володя?

– Примерно так.

– Тогда нужно пробираться к губернатору. У него есть дирекция по содержанию общежитий.

– Есть даже такая дирекция? – удивился мой друг.

– Есть, Володя, и входит она в состав Жилищного комитета.

– Как ты думаешь, можно договориться об аренде нескольких комнат?

– Сейчас не отвечу. Подожди, я встречусь с руководителем дирекции или с председателем Жилищного комитета, а потом поделюсь с тобой добытой информацией.

– Было бы хорошо. А ты знаком с господами начальниками? – выразительно спросил Рецептер, заведомо зная ответ.

– Считай, знаком, если их не поменяют, пока я здесь, в Москве, нахожусь.

– Все шутишь.

– Шучу, Володя. Но не шучу о том, что кофе совсем остыл.

– Так закажи еще.

– Нет, времени уже нет.

– Ты уж меня-то не вини за то, что кофе остыл.

– А кого винить? Только тебя. Запомни, за тобой – чашка горячего кофе.

– Ладно, Михаил, беру всю вину на себя. Но отплачу только дома, в Петербурге. Там, мне кажется, кофе и вкусней, и горячей. Правда?

– Конечно, – откликнулась моя дочь.

– Володя, ты когда домой возвращаешься?

– Не знаю, Михаил, все зависит от успеха дел в Министерстве.

– Тогда до встречи в любимом городе.

– До встречи, – он протянул руку для прощания.

– Мне кажется, что ты торопишься прощаться, давай вместе до метро дойдем.

Мы вышли на шумную привокзальную площадь. Погода разгулялась, солнце развеселилось. О давлении не думалось.

– Как хорошо, – выдохнул я и тут же глубоко вдохнул воздух столицы. Он отличался от питерского. За время моих частых командировок я научился различать запахи двух столиц, отличающиеся, как ароматы дорогих духов.

– Хорошо-то хорошо, – продолжил мой возглас Рецептер, – но раньше было лучше. Когда я был помоложе, мне часто приходилось бывать в Москве. Поезд приходил рано, я садился на 37-й трамвай и ехал в Лефортово, в бывшую Немецкую слободу.

– Это сколько ж туда надо трястись? – поморщился я, представив тяготы неблизкого пути.

– Тут совсем рядом, минут пятнадцать, двадцать, но зато свежий воздух, утки на озерах, сирень благоуханная. Вот где была благодать!

– А сейчас кто мешает туда податься?

– Никто. Некогда и почему-то не хочется. Пусть останутся эти давние дни воспоминаниями нетронутыми.

– Ну раз не хочется, Володя, тогда нырнем в метро, конечно, там другой воздух, но зато красиво и быстрее, чем на трамвае.

На перепутье разноцветных веток метрополитена наши пути разошлись, но надежда на скорую встречу осталась.

По приезде из Москвы я провел расследование по просьбе друга. Долго добивался встречи с чиновниками из Жилищного комитета. Но, даже встретившись, помочь другу у меня не получилось. Разговор про театр, про молодых актеров, про уменьшение цены за койко-место вызвали только улыбки.

– Извини, Михаил Константинович, такое невозможно, – отвечали мне почти на всех инстанциях одинаково.

– Почему? – упорствовал я, требуя доказательного объяснения.

– Потому что невозможно, и всё тут.

Каково же было мое удивление, когда Володя однажды вечером позвонил мне и сообщил радостную весть.

– Михаил, поздравь нас, принято решение о выделении нескольких мест для молодых актеров в общежитиях с минимальной оплатой.

– В студенческих, Володя?

– Нет, нет, нормальных, для малосемейных, кажется.

– Как же ты добился этого? Мне не удалось.

– Ну что я один бы смог, помогали все и в Москве, и в Питере, и, наконец, решение принято.

– Молодец, Володя. При всех своих связях я не мог это сделать.

– Михаил, ну о чем ты. Спасибо за то, что поддержал меня, дал направление поиска.

– Ой, Володя, благодарить за то, чего я не сделал, не стоит. Не будем об этом, главное дело ты сделал.

– Да, Миша, сделал, и я рад этому, – весело сказал Рецептер.

Но я сожалел, что мне не удалось угодить другу, что не смог помочь молодым актерам, тяготы жизни которых ощущал с видимой реальностью. Мне хотелось им помочь по-отцовски, как собственным детям.

3

Быстро летит жизнь… Звучит банально, но это закон бытия. А любой закон, как известно, непреложен. Как непреложны ежедневный восход солнца, развитие дня, наступление вечера. Но каждое утро кажется неожиданным, восхищает своей новизной, неповторимая радость существования повторяется при виде рассвета, заката, звездного неба. В августе оно настолько приближается к земле, что можно разглядеть самые дальние звездочки. Видно, как некоторые срываются со своих орбит и куда-то летят. Но куда? Да, уже август, последний месяц лета, заставляющий вспомнить о быстротечности жизни.

Сегодня выходной. На прогулку вышел поздно, добрался до Потемкинской улицы и сразу «нырнул» в Таврический сад – любимое место моих одиноких прогулок. Воздух свежий, погода ласковая, природные красоты вдохновляют. Есть из чего почерпнуть образы, есть желание запомнить картины. Например, эту: водную гладь протоки с горбатым мостиком заполняют медленно плывущие, словно прогулочные, кораблики, утки. Над ними кружатся и кричат вечно голодные, всегда взволнованные чайки.

В Таврическом саду легко дышится (для моих больных легких это благо), по дорожкам легко и интересно гулять. Интересно потому, что здесь можно из маленькой рощи попасть на луг, где по-деревенски, отмахивая косой, косят траву. Если идти по лугу, можно войти в настоящую чащу, из которой трудно выбраться. Выбравшись из живописной, как декорация, чащи, я услышал окрик.

– Михаил! Не торопись.

Останавливаюсь, смотрю по сторонам, никого не вижу. А голос уже совсем близко.

– Михаил Константинович!

Значит, меня. Оборачиваюсь и вижу, к своей радости, – это меня догоняет мой дорогой и любимый приятель, человек, который мне открыл много тайн искусства, понимания мастерства, великого актерского служения.

– Володя! – слишком радостно восклицаю я.

– Здравствуй, дорогой Михаил! – лучится счастьем знакомый взгляд Рецептера.

– Здравствуй, Володя, здравствуй. Вот уж кого не думал – не гадал увидеть здесь.

– Это я не ожидал тебя здесь встретить. Вначале даже не поверил, пригляделся – и фигура твоя, и походка.

– Чем отличается моя походка от других людей? – немного успокоив свою радость, пытаюсь я пошутить.

– От тех, кого знаю, отличается. Твоя походка – человека деятельного, решительного, смелого, стремительного.

– Володя, ты же говорил мне, что в отпуск уезжаешь и вернешься только осенью.

– Да, Михаил, все так. Отпуск мой всегда проходит в Михайловском.

– Ты каждое лето там проводишь?

Рецептер кивнул, потом, запрокинув голову, посмотрел ввысь, казалось, он пытается разглядеть что-то на вершине дуба. Может, русалку в ветвях высматривает, – подумал я. Потом он повернулся ко мне и со своей любимой мной выразительной, по-детски лучезарной, по-учительски мудрой улыбкой, какой нет у других моих знакомых, сказал:

– Знаешь, я уже когда-то отвечал на этот вопрос. Прописан я или, как сейчас принято говорить, зарегистрирован в Питере, часто приезжаю в Москву и живу там неделями, но по сердечной принадлежности я все-таки пскович или, по-старинному, псковитянин. Да и жители Псковской земли, мне кажется, уже принимают меня за земляка. Я бываю на каждом фестивале, участвую в спектаклях, творческих встречах. Есть мой труд, вложенный в создание местного театра Пушкина.

– А что, на Псковщине есть такой театр?

– Театра еще нет, но мы хотим его построить. Должен быть театр, посвященный только великому Пушкину – с ударением на слова «должен» и «только» произнес Рецептер. – Больше двадцати лет, каждую зиму и каждое лето я еду в Псков, в Михайловское, в Тригорское. Я хочу, чтобы люди лучше понимали Пушкина, осознали, что он наш водитель и просветитель не только в плане литературного языка, но во многих жизненных смыслах, что он наш современник и товарищ. И надо приложить усилия, много постараться, чтобы лучше понять его наследие. Вот, например, его сказки – это не детские произведения, в них он ставит сложнейшие нравственные и философские проблемы. Сказки Пушкина по-народному ярки и ироничны, интеллектуально содержательны, духовно глубоки.

– Володя, остановись, вокруг нас уже слушатели собрались, – испугался горячности друга я. Он меня послушался и прервал свою лекцию.

Мы пошли в глубину сада, подошли к небольшому пруду, сели на скамейку. И Владимир продолжил свой монолог.

– В сентябре я снова в Михайловское. С семью спектаклями едем туда. Сейчас нужно что-то подправить, доделать, как художнику добавить яркие мазки. Нет, это не новые работы. Однако репетиции нужны. В дни гастролей намечены и мои творческие встречи.

– Будешь читать свои стихи, Володя?

– И стихи тоже. Но больше мне хочется рассказать о традициях русского классического театра, о времени, в котором этот театр зарождался и существовал. И о нашем времени, о дорогих моих сослуживцах, ушедших и ныне здравствующих. В общем, о Театре, который есть наша жизнь, и о нашей жизни, которая отчасти – Театр.

Пока мы разговаривали, небо нахмурилось, появились облака, но вдруг солнечный луч рассек сумрачный покров и улегся у наших ног, как будто тоже захотел послушать Рецептера.

Мы оба заметили этот знак свыше, переглянувшись, порадовались и одновременно задумались. Первым заговорил Володя.

– Вставай, Михаил, пошли, нам гулять нужно, – строгим режиссерским тоном сказал Рецептер.

– Гулять, в смысле ходить?

– Конечно, ходить. Сомневаюсь, что тебе врач прописал сидеть-лежать.

– Такая красота, что уходить от нее не хочется. Тебе хорошо, ты на несколько месяцев сливаешься с исконно русской природой, любуешься Савкиной горкой, Михайловским, Тригорским, Петровским.

– Любуюсь, Михаил. В тех местах особенно понимаешь, что они вдохновенны. Стихи приходят сами.

– А как это – сами, Володя?

– Вдохновение всегда является неожиданно. Помнишь, как говорил Антон Дельвиг:

Не часто к нам слетает вдохновенье,
И краткий миг в душе оно горит,
Но этот миг любимец муз ценит,
Как мученик с землею разлученье.
А еще точнее сказала о творческом вдохновении Анна Андреевна.

– Ахматова? – переспросил я.

– Да. Ты только послушай – сразу все поймешь!

Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шепотов и звонов
Встает один, все победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо…
Но вот уже послышались слова
И легких рифм сигнальные звоночки, —
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
– Да, Володя, о чем бы я с тобой ни говорил, все заканчивается Пушкиными или Ахматовой. А когда к тебе пришла любовь к Пушкину?

– Только ли ко мне? Ведь и ты его любишь. Мы все его в той или иной степени любим, даже иногда не осознавая этого. Мы просто без него не можем жить. Как сказал Аполлон Григорьев, «Пушкин – наше все». И лучше не скажешь. Пушкин тот мир, в котором мы существуем. Он был очень умным человеком. Помнишь, как сказал о поэте Царь Николай I: «Сегодня я разговаривал с умнейшим человеком в России». И сегодня с Пушкиным можно посоветоваться, у него можно поучиться, ему даже можно пожаловаться. И он своими стихами поможет, подскажет, утешит, расскажет о своей трудной судьбе, научит пробуждать «чувства добрые», заставит самого человека искать ответы на поставленные жизнью вопросы.

Не скрою Пушкинский театр – это моя давняя художественная мечта, творческая идея. Не может быть, чтобы Пушкин, который реформировал русскую прозу, русский стих, который стал основоположником новых художественных направлений в искусстве, не думал о своем театре.

– Я ведь даже спорить с тобой не могу, Володя, просто слушаю тебя с открытым ртом и хочу спросить, а в каком городе есть подобный театр?

– Театр-студия «Пушкинская школа»?

– Да.

– Ни в каком. Так сложилось. У нас давно есть театр имени Пушкина, в котором к юбилейным датам время от времени ставили спектакли по произведениям Пушкина, но нет системного изучения его творчества, нет «театра Пушкина». Сам факт «Пушкинская школа» свидетельствует не о том, что мы хотим кого-то чему-то научить, а о том, что мы сами продолжаем пребывать в этой «Пушкинской школе» и учиться у великого поэта. Ни для кого не секрет, что в Англии, например, есть мемориальный Шекспировский театр, который считает своим долгом, ставить, прежде всего, пьесы Шекспира. В России есть дом Островского – Малый театр, но никогда не было дома Пушкина.

– Я тебя правильно понял, Володя, сейчас Дом Пушкина есть.

– Да.

– Ты что-то ускорил шаг, я устал, пойдем потихоньку. Я понимаю, что ты отвлекаешься от главного своего труда.

– У меня много главных дел, Михаил. Что ты имеешь в виду?

– Я говорю о твоих стихах. У тебя нет на них времени.

– Да о чем ты говоришь? Какое время? На стихи нужно не время и даже не место. На стихи нужен внутренний слух. И если тебе что-то посылается свыше, нужно, чтобы ты был в силе это подхватить и продолжить. Я не представляю такое творчество: человек садится за стол, засучивает рукава и принимается писать стихи.

– А ты знаешь, как писал Пушкин?

– Володя, я ж не пушкинист.

– При чем тут пушкинист.

– Не приставай, я не знаю, как он сочинял. Но, судя по его черновикам, можно представить, как он ответственно работал. Вдохновение приходило к Пушкину обыкновенно с наступлением осени, о чем сам он не раз упоминает в письмах и в стихах. Его современник, дипломат, мемуарист Николай Михайлович Смирнов рассказывал по этому поводу. Дай-ка вспомню: «Осенью он удалялся на два или три месяца в деревню, чтобы писать и не быть развлекаемым. В деревне он вел всегда одинаковую жизнь; весь день проводил в постели с карандашом в руках, занимался иногда 12 часов, поутру освежался холодною ванною; перед обедом, несмотря на непогоду, скакал несколько верст верхом, и когда уставшая под вечер голова требовала отдыха, он играл один на один на бильярде или призывал с рассказами свою старую няню», – на память процитировал отрывок воспоминаний Рецептер. И продолжил разговор то ли со мной, то ли с собой.

– Творческий процесс всегда интимней, он непредсказуемый. По сведениям Дмитрия Сергеева-Ремизова, составленным по воспоминаниям Мошина, можно представить, как Пушкин летом устроил себе кабинет в «бане» и там работал. Когда Пушкин в этой «бане» запирался, слуга не впускал туда никого, ни по какому поводу: никто не смел беспокоить поэта. В эту баню Александр Сергеевич удалялся часто совершенно неожиданно для лиц, с которыми он только что беседовал. В барском доме было однажды вечером много гостей: Пушкин с кем-то крупно поговорил, был очень раздражен и вдруг исчез из общества. Кто-то, зная привычки поэта, полюбопытствовал, что он делает, и подкрался к освещенному окну бани. И вот, что он увидел: поэт находился в крайнем волнении, он быстро шагал из угла в угол, хватался руками за голову; подходил к зеркалу, висевшему на стене, и жестикулировал перед зеркалом, сжимая кулаки. Потом вдруг садился к письменному столу, писал несколько минут. Вдруг вскакивал, опять шагал из угла в угол, и опять размахивал руками и хватался за голову.

Рецептер усмехнулся и продолжил:

– Многие, наверное, хотели бы оказаться на месте того, кто, подглядывая за Пушкиным, надеялся приблизиться к разгадке его творческого процесса, почувствовать, как рождаются гениальные стихи. Но это недостижимо. Да и не надо. Одно могу сказать по собственному опыту, в этот момент человеком управляет потусторонняя сила, которая и называется вдохновением. Бежать записывать нужно срочно, чтобы не потерять это состояние. И обязательно продолжить. Потому что эта сила дает только толчок, импульс, а все остальное зависит от личного дарования поэта.

– У тебя, Володя, есть такая «баня»?

Приятель вздохнул и улыбнулся проникновенной улыбкой библейского мудреца.

– Нет, Михаил, у меня такой «бани» нет. Но дело ведь не в месте, как я сказал, а в таланте, в природной одаренности. А Пушкин, без сомнения, гений. Он писал всегда быстро, на одном дыхании. Так написал он почти без остановки «Графа Нулина» и «Медного всадника».

– Ты так рассказываешь, Володя, словно сидел у локтя Пушкина, когда тот писал.

– О чем ты говоришь, Михаил. Много у него было друзей, которые видели, как он работал. Я столько прочитал литературы о Пушкине, черновики его работ рассматривал, достаточно воспоминаний о нем и различных материалов, которые еще до сих пор не опубликованы. Мною написаны книги, статьи в журналах. Конечно, мне многое известно, но не фактами, а любовью определяется моя привязанность к Пушкину, с которым я неразлучен во все времена своей жизни. Наверное, эта любовь к великому поэту досталась мне в наследство от Анны Ахматовой, – сказал Рецептер и загрустил.

Мы шли по центральной аллее Таврического сада, вдыхая сложный, насыщенный осенний аромат цветов, нежившихся на клумбах, в нем уже чувствовались нотки духа увядания, грядущей зимы, близкого успения природы. Но это не пугало, а, наоборот, заставляло душу ликовать и трепетать от неясных обнадеживающих чувств.

Песок на дорожке поскрипывал, как морозный снег. Разговор прекратился, казалось, наговорились вдоволь. Может, и не вдоволь, но по сути темы было сказано много, в душе сказанное превратилось в смысловой сгусток, который хотелось донести до дома в цельности, не расплескать, не разбавить ненужными словами.

На Фурштатской у Дворца бракосочетания мы с Рецептером обошли шумную веселую компанию. Заразившись молодежной радостью, Рецептер неожиданно предложил.

– Михаил, давай зайдем ко мне и выпьем по бокалу вина.

– Я не против вина, Володя, но тут кафе в каждом доме.

– Я устал, хочу домой. Пойдем, не противься.

– А Ирина?

– Она только рада будет.

– А глинтвейна у тебя нет?

– Чего?

– Вина, которое любил пить Пушкин.

– Придумал же. Чего это тебе в голову пришло?

– Почему-то запомнил с юности, что Пушкин делал глинтвейн.

– Делал, но я не делаю. Наверное, он мерз, ведь в те времена топили плохо, экономили. А глинтвейн – напиток согревающий. Но у меня есть коньяк, если ты хочешь что-то покрепче.

– Нет, Володя, кроме красного сухого вина мне ничего не надо.

– Вот и хорошо. Договорились.

Я опрометчиво согласился, потом подумал и заколебался в своем решении.

– Нет, Володя, ты извини, но все-таки я не смогу сейчас зайти. Дел очень много, несмотря что сегодня выходной.

– Отказ не принимаю. Зайдем, чашечка кофе, бокал вина много времени не займут.

Конечно, посиделки наши затянулись. Кофе мы выпили много, вина – бутылку. Я слушал Владимира с удовольствием. Он убеждал меня, что его новая работа «Возвращение пушкинской Русалки» – это свободная повесть о драматической судьбе пушкинской рукописи, которую сто пятьдесят лет читают и недопонимают, трактуют при постановках неверно.

Я слушал, затаив дыхание, его литературоведческие познания меня потрясли, его проницательность и доказательность убеждала, я, как ученик, постигавший вместе с учителем решение трудной задачи, трепетал от восторга причастности к удивительному открытию.

– Понимаешь, Михаил, Пушкин на последнем этапе работы над рукописью поменял три сцены. Рукой поэта помечены номера страниц рукописи. Мы поменяли сцены местами в соответствии с указанием Пушкина, скомпоновали поэму так, как указала его рука. Это решение прежде не учитывалось ни литературоведами, ни издателями, поэтому, наверное, «Русалка» считалась неоконченной поэмой. Но я убежден, что это последнее драматическое сочинение поэта – его театральное завещание. И оно целостно.

Рецептер, вдохновенно убеждая меня в правоте своего открытия, казалось, спорил с оппонентами, которые считали, что «Борис Годунов» – итоговое драматическое произведение Пушкина. Мне трудно было разобраться в таких тонкостях. Я верю Рецептеру. Невозможно не поверить человеку, который не только знанием, но сердцем, исполненным любви, проникает в пространства, недоступные простому смертному.

Я немного притормозил своего друга, уведшего меня в такие литературоведческие дебри, которые мне уже были не по уму.

– Зимой я был на спектакле на малой сцене БДТ. Давали «Розу и крест» Блока. Меня давно мучил вопрос, почему в репертуаре «Пушкинской школы», есть не только пушкинские спектакли?

Рецептер пронзительно посмотрел на меня, помедлив, ответил:

– Кто-то мне задавал этот вопрос, не помню. На мой взгляд, это произведение Блока тесно связано с тем, о чем писал Пушкин. Они вместе, так получилось, вглядывались в романтические рыцарские времена. Кроме того, я уверен, что «Роза и крест» находится в пространстве пушкинского мировоззрения.

Я вздрогнул, когда за пазухой зазвонил телефон. Голос жены был строг и неумолим. Конечно, отпустив мужа на утреннюю прогулку, она потеряла его из виду на целый день. Я представил, как она волновалась.

– Все, Володя, пора. Мне сейчас дома устроят такие «литературные чтения»…

– Подожди минуту.

Рецептер сел за стол и начал что-то быстро писать на отдельном листке бумаги.

– Вот, возьми на память, оно свеженькое, я его только несколько дней назад написал. Ты будешь его первым читателем.

Володя, подал мне лист, на котором красиво, крупно, ровными строчками было написано стихотворение.

Что всемирная слава,
Если Пушкин ее не достиг?
Голова ли не в меру курчава?
Сама ли безглава?
Или мир стоязыкий
В словарный секрет не проник?
Африканские кущи
Прорастали в российскую речь,
Но язык всемогущий
Не смог от беды уберечь.
Сколько жизнь обещала,
А носила топор за спиной.
Мало прожито, мало,
Но ему-то хватило с лихвой.
Горячо. Одиноко.
Не слава прельщает, а рок.
За спиной у Пророка
Один лишь всевидящий Бог.
Вечный и ежечасный.
Не судьба – это тоже судьба.
Пушкин, сокол наш ясный,
Спасибо тебе за тебя.
Под стихотворением – число и имя нашего города.

Прочитав, я недоверчиво спросил:

– Это мне, Володя?

– Да, тебе, на память.

Вдруг он больно, звонко шлепнул себя ладошкой по лбу.

– Извини, – взял листок обратно и сбоку дописал:

«Михаилу Зарубину на память о нашей встрече 14 августа у меня на Кирочной, с любовью и дружбой» и расписался.

– Спасибо, Володя. Это один из самых ценных моих подарков, полученных в жизни.

– Ну уж не скажи! – заметно довольный моей оценкой его творчества, парировал Рецептер.

– Да тут и говорить ничего не надо. Впервые получаю в дар стихи, еще не изданные, написанные от руки великим мастером.

– Давай, давай, говори, артисты и поэты любят, когда их хвалят, – радостно засмеялся мой друг.

– Спасибо, родной, спасибо, Володя.

Домой я возвращался зябкими сумерками, город посуровел. Август, изображавший из себя летний месяц днем, к вечеру показал свою осеннюю сущность. Из-за горизонта огромной тучей на город наползала ночь. Но мне было не холодно и не грустно, а даже радостно. Мой друг Владимир Рецептер подарил мне не только стихотворение, но часть своей души. Со мной, профессиональным строителем, специалистом в своей области, он разговаривал на темы творчества, рассказал о своих открытиях, открылся в своей любви к Пушкину. Своим доверием он ввел меня в трудный мир творчества, показал пространство существования гения. Поверил, что я пойму. И мне кажется, что я многое понял, и просветлел душой, и стал увереннее в жизни, даже в своей профессии. Я шел навстречу ветру, благодарно повторяя последнюю строчку из подаренного стихотворения: «Спасибо тебе за тебя…»

Конечно, я имел в виду Владимира Рецептера, моего друга, учителя, кумира.

Избранные письма

Биография в стихах и прозе Письмо второе

Дорогой Михаил Константинович!

Признаться, я был в некоторой растерянности, получив от вас письмо. Даже представить себе не мог, что в далеком Санкт-Петербурге вдруг объявится мой деревенский земляк, да при этом человек известный и заслуженный, если не сказать, знаменитый. Вы говорите, что нашли меня по Интернету, а вот я это чудо техники так и не освоил. Пишу вам от руки, а не на компьютере, которого у меня никогда не было. И вовсе не потому, что не мог себе позволить этой роскоши. Гораздо родней и привычней старенькая пишущая машинка. Завидую вашему ясному почерку, а у меня он с годами испортился – все же восьмой десяток заканчиваю.

Разумеется, я помню старательного шестиклассника Нижнеилимской средней школы Мишу Зарубина из моей родной деревни Погодаевой, которого за успехи в учебе отправили в «Артек» – единственного из всего района! А потом я узнал Мишу на фотографии шестого «а» с классным руководителем Валентиной Ивановной Куклиной.

С тех пор прошла целая жизнь. Вы хотите, чтобы я рассказал, какая она у меня? Прежде всего: она прошла в Сибири, целиком и полностью, за исключением краткосрочных вынужденных «отлучек» – служба в армии, учеба, нечастые поездки по стране в качестве журналиста. Ваша просьба говорит о том, что, став жителем большого города, заслуженным строителем Северной столицы, вы не забываете нашу тихую родину. Что она для вас, как и для меня – первая любовь (у меня есть рассказ с таким названием). Что вас, как и меня, тревожит судьба нашей Сибири, сегодняшнее варварское отношение к ее богатейшей природе, которая окружала нас с детства, а сейчас погибает на глазах. И беда эта касается не только Сибири и сибиряков – всей нашей страны, как я понимаю. Случилась она не вдруг, ее истоки во временах «светлого прошлого», от наследия которого мы никак не можем избавиться. Об этой любви и этой беде я и писал всю жизнь: стихи, прозу, картины. В них чаще всего фигурирует наша с вами деревня Погодаева, которая теперь на дне морском. А сибирский потоп, между тем, продолжается: готовятся новые гигантские гидростроительные проекты вопреки протестам экологов, журналистов и просто здравомыслящих людей, вопреки даже вполне разумным и очевидным предложениям строить на сибирских реках небольшие, но эффективные гидроэлектростанции, которые не принесут никакого вреда природе. На недавней моей выставке в Иркутском доме литераторов отметили, прежде всего, работы на эту больную тему. Картина, которую я назвал «Лес пошел», представлена в городской газете так: «На краю обрыва, едва удерживаясь корнями над пропастью, роняет свой золотой убор роскошная береза, а далеко внизу ползут по просеке груженые кругляком лесовозы. Природа умирает молча…» А вот что написали о полотне «Три сестры»: «…снежное безмолвие, сопки, нешуточный ветер треплет и гнет к земле три тоненькие северные сосны. Они же не думают сдаваться – их руки-ветви тянутся к светлеющему небу…»

Все правильно. Именно это я и хотел сказать своими работами. Ведь живопись можно не только смотреть, ее можно и читать. С помощью живописи я беседую со своими зрителями, как и с читателями. Просто это выполнено в жанре, который сегодня не очень моден – некоторые искусствоведы слегка презрительно называют его реализмом. Однако для меня он самый подходящий: я сказал то, что хотел сказать, и меня правильно поняли.

Писателем я мечтал стать с детства. Первое стихотворение написал, когда учился в третьем классе. Уговорил родителей выписать для меня иркутскую газету «За здоровую смену» и вдруг увидел в ней стихи таких же, как я, третьеклассников. Подумал: чем я хуже? И написал свои стихи:

Мы идем с веселой песней
Дружно в ногу, к ряду ряд.
Над Москвой-рекой и Пресней
Трубы медные гремят.
Флаги красные, алея,
Так и реют над толпой,
А с трибуны Мавзолея
Сталин машет нам рукой…
Ответ из редакции пришел неожиданный: «Мальчик, не пиши о том, чего сам не видел». Я долго удивлялся: как это они в Иркутске узнали, что я никогда не был в Москве? А на следующий год к нам в школу прибыла пионервожатая из районного центра и выступила с призывом принять участие в смотре самодеятельности. На этот раз я написал о том, что хорошо знал и много раз видел:

Дети лыжами линуют
Берег невысокий,
И ни капли не тоскуют
О весне далекой…
Реакция снова была странная. Прочитав, вожатая округлила глаза и с издевкой спросила: «Где сдул?» – «Сам написал…», – обиженно ответил я, и тут же понял, что мне не верят. Приговор последовал незамедлительно: «Не может деревенский мальчишка такие стихи писать!» Я долго переживал, стихи забросил. Получалось так, что литература – дело для избранных. Но я-то никакой не избранный, обыкновенный деревенский житель, каких сотни, тысячи, миллионы… Иногда в голову мне приходила и вовсе безумная мысли: «А вдруг я – избранный? Разве так не бывает?». Но, как бы ни были сильны мои переживания и сомнения, я вернулся к стихам.

Первый раз напечатался, когда служил в погранвойсках на Тихом океане. Два стихотворения опубликовали в дивизионной газете и даже премию присудили. Но я уже твердо решил учиться на художника и после службы поступил в Иркутское художественное училище. Изредка посещал городское литературное объединение. Сидел в уголке, слушал, читать свои стихи стеснялся. А вот в стенгазете училища был номером первым: рисовал шаржи, писал эпиграммы, фельетоны, статьи. Закончив училище, поехал в Ленинград с вполне сумасшедшим планом: поступить в художественный институт имени Репина, проще говоря – в Академию художеств. И поступил! Но скоро понял, что к новой жизни я не смогу привыкнуть.

Роскошный имперский город, построенный великими европейскими архитекторами, Северная столица России – он был для меня, деревенского парня, холодным и неуютным. Я вырос в иной обстановке. Тем более, вокруг ни родных, ни друзей, ни знакомых. Меня тянуло домой, как магнитом. Я не смог освободиться от этого чувства, и через два года уехал. Обосновался в Нижнеилимске, стал работать в средней школе, где и познакомился со своим учеником Мишей Зарубиным… Вскоре женился, стал примерным мужем: работа, семья, в свободное время – охота, рыбалка, походы по грибы, по ягоды. Жена довольна, я тоже – вокруг меня привычная жизнь. Здесь родились мои дети.

Потом работал в Доме культуры художником-оформителем, ставил спектакли, сам их оформлял. Через несколько лет театру присвоили звание «народного». Писал и стихи, вернее, они словно бы являлись сами собой:

Белело солнце дном тарелки,
И пот с меня ручьем стекал.
С пристрелкой, где и без пристрелки
Я реку спиннингом стегал…
Но райская эта безмятежность резко кончилась с момента затопления долины Илима: ушла под воду моя любимая Погодаева, пришлось покинуть родные края и переехать в город Железногорск. Работал учителем рисования и чтения в школе. По просьбе родителей учеников был переведен в детскую художественную школу директором. И вскоре нашел дорожку в литобъединение при местной газете. Руководил им ответственный секретарь редакции, который тоже писал стихи и прозу. Я показал ему свои произведения. Реакция была для меня неожиданная: «Где ты был до сих пор?» Два стихотворения напечатали в ближайшем номере, на первой полосе! С тех пор стал регулярно писать стихи, рассказы. В журнале «Сибирь» появилась первая моя повесть «Ехин фарт», в коллективных сборниках напечатали повести «Грибное воскресенье», «Пора туманов», «Дедушка Тирдачка»». Я писал о том, что хорошо знал и любил: о речке детства Илиме, о деревне Погодаевой, о дорогах, тропинках, избах, которые покоятся ныне на дне рукотворного Илимского моря… Тогда же я серьезно взялся и за живопись, чтобы напомнить, каких неповторимых мест лишился этот сибирский край волей лихих его преобразователей.

Подытоживая свою творческую жизнь, скажу: у меня состоялось около пятидесяти выставок живописи, индивидуальных и коллективных. В конце девяностых в Восточно-Сибирском книжном издательстве вышел роман «Твой ход, Яверя!», а через год еще роман – «Пыхуны». Меня приняли в Союз писателей России. Были опубликованы книги повестей и рассказов «Алешкина любовь», «Этот мечтатель и фантазер Егорка», поэтический сборник «Пою Илим». В год 60-летия Победы напечатали повесть «Приглашение в память» – о жизни мальчишек и девчонок нашей деревни в годы военного детства. Мне грех жаловаться на литературную судьбу, все, что мне удалось написать – опубликовано.

С того времени и в литературном деле все стало хорошо. Жаль только, поздновато. Опоздал лет этак на тридцать. Я получил звание заслуженного работника культуры, стал почетным гражданином города Железногорска-Илимского. Вот такая выстроилась биография. Это если в прозе. А стихами я бы сказал так:

Этюд о прошлом
Нарезал веников березовых,
Набрал турсук сырых груздей,
Таких некрупных, бледно-розовых,
Какие встретишь не везде.
Прошел просторными покосами,
Полюбовался на стога.
С хребтов зелеными начесами
Сияла празднично тайга.
И речка! О! Стерильно чистая,
Текла в густые тальники,
Неслышно куличок посвистывал,
Взлетали шумно пальники.
… Все это в дальнем детстве было,
Когда хотелось не в мечтах
Красивые автомобили
В дремотных увидать местах.
Хотелось, чтобы быстрый поезд
Будил нетронутость тайги,
И чтоб плотина, словно пояс,
Связала берега реки.
И чтоб трудились киловатты,
И гербициды жгли овсюг…
Мы, деревенские ребята,
Хотели этого вовсю.
Но деды наших интересов
Не понимали, вот глупцы!
Ведь после химии и газов
Природе, так сказать, концы…
А мы не верили: что деды?
Для них все новое – беда…
Прошли года. Жаль, их советы
Мы вспоминали не всегда.
C большим интересом прочел вашу книгу «Я родом с Илима…» У вас интересная и богатая биография: где вы только ни были, с кем ни встречались! Это похоже на приключенческий роман, причем, с такими сюжетами, которые вполнемогли бы стать основой для самостоятельных произведений. И документальных, и художественных. Особенно интересным мне показался рассказ о XXVIII съезде КПСС. За его драматическими событиями я наблюдал по телевизору. Мы все его видели по телевизору, а вы в это время были в Кремле, лицезрели все воочию, напрямую участвовали в дебатах, встречались с самыми известными, интересными людьми. А вот написали об этом обидно мало. Тогда ведь решалась судьба горбачевской перестройки, судьба страны. С тех самых пор остался тяжелый и до сих пор нерешенный вопрос: что же мы (то есть, в первую очередь, вы, народные избранники, делегаты) такое сделали, что всё пошло не так, как хотелось большинству граждан той поры? Я бы не прочь поговорить с вами на эту тему, возможно, даже поспорить, уточнить, узнать что-то новое. Если, конечно, вас подобные темы по-прежнему занимают.

С уважением —
Георгий Замаратский[34].
Август 2006 г.

Мои университеты Письмо шестое

Дорогой Михаил Константинович!

Рад сообщить, что вышла из печати моя книга «Песни полей. Илимские были». Разумеется, без вашей помощи она неизвестно когда бы увидела свет. Весьма вам признателен. Выглядит книга солидно: твердый переплет, хорошая бумага, 500 страниц текста. По нынешним временам – роскошь, доступная немногим. Судя по первым отзывам, книга пользуется успехом, похвалы слышал еще в типографии.

А вообще мои писательские дела не назовешь блестящими. Я самый старый в Союзе писателей, молодежь постепенно оттесняет таких, как я, в сторонку. Но так и должно быть: молодым везде у нас дорога. Вот только возможности нашей организации стали значительно скромнее. Помочь в издании книг она может далеко не всем. Поэтому молодые люди, не заботясь о своей репутации, о писательском достоинстве, бросаются в атаку, расталкивая всех. Я понимаю, хочется поскорей напечататься. Стремление как можно полнее себя реализовать в жизни – это нормально. Но при этом важно – какими средствами.

Моя рукопись – утвержденная, одобренная, удостоившаяся всяческих похвал, была отодвинута на неопределенное время. Причину мне никто не сказал, но я подозреваю, что меня обошли юные собратья по писательскому цеху с помощью каких-то вовсе нелитературных, мягко говоря, средств. Раньше я не обратил бы на это никакого внимания, но мне уже скоро восемьдесят лет, хочется опубликовать хотя бы то, что уже написано.

Правда, обещали (в утешение!) выпустить небольшую по объему детскую книжку «Тайна дедушки Игнатия». Однако и ее в последний момент отодвинули на полгода. Вы можете сказать: не нужно брюзжать, нужно радоваться – молодежь в гору пошла! Я и радуюсь. Но куда денешь горемычные мысли: у меня, в отличие от них, времени уже нет…

В молодости я никому не завидовал. Зачем? Думал: я сам кое-что умею, а если и не умею, то научусь в любой момент – стоит мне только по-настоящему захотеть. И сейчас, как мне кажется, я не особо завистлив. Точнее сказать, не честолюбив. Хорошо это или плохо?

Станиславский сказал: умейте любить искусство в себе, а не себя в искусстве. В годы моей молодости это звучало, как заповедь для творческого человека. А что я любил – искусство в себе или себя в искусстве? Писателем, поэтом, художником я собирался стать с детства. И не оттого, что жаждал славы. Просто мне нравилось рисовать, сочинять стихи, какие-то истории. Меня хвалили – и это нравилось тоже. У меня было плохое качество – закомплексованность. Я очень болезненно воспринимал критику, нервничал, начинал сомневаться в себе, бросал свои любимые занятия, правда, ненадолго. Похвалы меня, конечно, воодушевляли, даже простое доброе слово укрепляло мою уверенность в себе. О себе в искусстве я старался не думать, слишком буквально понимая авторитетное назидание: вот есть где-то огромное, во весь горизонт, Искусство, и на его фоне – я, маленький, незаметный, и, скорее всего, бездарный. И только когда я сумел написать несколько картин, сочинил несколько десятков стихов, рассказов и повестей, ставших известными – я оказался в компании профессиональных сибирских писателей и художников. Ужас моих творческих сомнений угас. Только было уже поздно. Опоздал…

Талант – хрупкая вещь. Его, во-первых, нужно в себе найти. А потом беречь, растить, как деревце, обихаживать, набираться как можно больше знаний, которые тому способствуют. Вообще постоянно учиться у жизни, у людей, которые не перестают думать: кто мы, зачем мы, что с нами происходит? Я остался недоучкой, хотя вполне мог закончить Ленинградскую художественную академию имени Репина. Мог познакомиться с питерскими литераторами, художниками, увидеть интересных, талантливых людей – это был бы еще один курс «моих университетов». У меня сформировались бы иные представления о том, каким я должен быть, и что мне делать. Но я от этого отказался: вернулся в родные края, в привычный уклад жизни. Этот уклад и сформировал меня как писателя: мои рассказы, повести, романы, стихи посвящены сибирской глубинке.

Ленинград я вспоминаю часто. Но при этом обнаруживаю, что в деталях город порядком подзабыл. Многие проспекты, улицы и переулки всплывают в зрительной памяти, а в каком они районе и как называются – уже и не вспомнить, я жил там всего-то два с небольшим года.

Хорошо помню, как приехал в Ленинград. Московский вокзал, Невский проспект, троллейбус, остановка «Университет», набережная Невы, сфинксы… Я с трепетом поднимаюсь по лестнице, на которую ступали Репин, Суриков, Серов, Поленов – лучшие русские художники. На ступенях сидят мои ровесники и старательно копируют колонны и арки.

Поступил я в институт без особого труда, учиться начал прилежно. Но вскоре нас увезли в колхоз – убирать урожай. Среди однокурсников оказался один деловитый малый, который разведал, что неподалеку от наших подшефных полей имеется заброшенный дегтярный заводишко, и смекнул: его можно быстро приспособить под производство самогона из картошки и свеклы – и того и другого у нас было в достатке. За пару дней мы усовершенствовали оборудование и наладили выпуск убойного напитка, который все же отдавал запахом дегтя. Никого это, конечно, не смущало. Потом подпольное производство раскрыли, самодеятельные фабриканты, и я в том числе, были повергнуты гонениям. Вплоть до строгого предупреждения: в институте нас оставляют условно, «до первого замечания».

В старой части Ленинграда можно было бродить часами, любуясь этим городом. По этим гранитным плитам, по булыжным мостовым, среди этих же домов ходили едва ли не все российские знаменитости – это делало каждую прогулку путешествием во времени. Все портил только непривычный городской быт: необходимость стирать белье, вечные заботы о еде, как приготовить, каких продуктов подешевле и посытней купить… Дома эти заботы лежали на маме и тете, а здесь надо было все делать самому. Я оказался к этому не приспособлен. Питался в столовых. Приносил в общагу всякие полуфабрикаты, а в свободное время болтался в студенческой компании по Невскому проспекту и подолгу сидел в забегаловках. Стипендии с родительскими добавками не хватало, а подрабатывать я еще не научился.

Послевоенный Ленинград снабжался по особым нормам. По сравнению с моими родными сибирскими краями здесь уже наступил коммунизм. Всего было вдоволь, в том числе и спиртного. Мне полюбился портвейн «Три семерки», был он относительно недорогой, и я стал его тайком попивать. Вино снимало тяжкие для деревенского человека стрессы. Студенты больше любили пиво, которое в те времена числилось «дефицитным». За пивом толпились несметные очереди у пивных ларьков и магазинов. Более спокойно можно было выпить пива в тех же забегаловках. Это, по правде говоря, меня и подвело.

Мы с сокурсником, погуляв по Невскому, отправились в Летний сад. Там в кафе подсели за столик к двум симпатичным девушкам, угостили их шоколадом, а себе заказали пиво. Уж и не припомню, сколько янтарного напитка мы тогда выпили, но кажется, немало. Между тем, девушки собрались уже уходить, и мы пошли их провожать. Одна из них понравилась мне своей простотой, интеллигентностью, стройной фигурой. Я уже начал строить различные планы: как познакомиться с ней поближе, куда пригласить ее завтра.

Выпивши мы были изрядно, и от избытка чувств вели себя более чем раскованно: пели какие-то песни, громче, чем это позволяли приличия, смеялись. Откуда ни возьмись – дружинники вместе с милиционером. Вечер, Невский весь в огнях, никуда не денешься. «Ваши документы!». Изучив наши студенческие билеты, блюститель закона составил Акт о правонарушении (деньги тогда милиционеры не брали!). А моя почти уже состоявшаяся любовь так и не состоялась – девушка ушла, не дождавшись окончания этой истории.

Через несколько дней знакомая секретарша из деканата шепнула, что в институт пришли милицейские бумаги с сообщением о моих «художествах», и руководство вспомнило, что я уже однажды провинился и оставлен был «до первого замечания». «Что делать?» – спросил я секретаршу, надеясь, что сейчас мне будет подсказан способ, как все поправить. Но услышал совсем другое: «Вам лучше всего перевестись на заочное обучение…»

Так я простился с Ленинградом. Признаться, я совсем не жалел об этом. Купил билет до Иркутска, вздохнул облегченно, и скоро уже шагал по улицам родного города.

Правда, первый же встретившийся мне знакомый вверг меня в старый грех. Это был изрядно подвыпивший редактор районной газеты Нижнеилимска. Горячие приветствия, объятия, и вот уже редактор ведет меня в ресторан. Я почему-то не сопротивляюсь, хотя давал уже себе слово к зелью не прикасаться. Чувствую, что поступаю опрометчиво, но поделать с собой ничего не могу. После ресторана пошли к местному краеведу по фамилии Преин, которого знала вся Сибирь. В его музее имелся, и до сих пор имеется, уникальный экспонат: знамена Ермака. Конечно, и там выпили, а утром я обнаружил, что мой дорогой этюдник, с которым я отправился в эту первую после приезда прогулку по городу, «ушел», как у нас говорят, в неизвестном направлении.

Через несколько дней, уже в Нижнеилимске, трезвый и принаряженный, я шагал в редакцию, чтобы устроиться на работу, которую мне обещал вчерашний редактор. Но тут мне встретился еще один знакомый – заведующий районным отделом образования. Позвал работать в школу: детей некому учить рисованию. С кадрами проблема. Я стал отнекиваться, но он, хитро улыбаясь, сообщил, что в школу, куда он меня зовет, только что прибыли девять выпускниц университета. Девушки – что надо, красавицы, как на подбор. Любую выбирай!

Я дал себя уговорить. Самое интересное – я действительно нашел в школе жену-красавицу. Мы прожили с ней всю жизнь, и совсем недавно ее не стало, вечная ей память… А я продолжаю жить, как могу, занимаюсь рисованием и литературой, насколько хватает моих старческих сил…

Я из плеяды неудачников, то есть людей несостоявшихся, как ни горько это осознавать. Во всяком случае, так я себя ощущаю в нынешнем своем возрасте. Сказалась деревенская моя неуверенность в себе, в своих возможностях. Лучшие годы своей жизни я «профукал» на охоте, на грибах и ягодах, вместо того, чтобы сидеть за письменным столом или стоять за мольбертом. Конечно, и война помешала, и комплекс неполноценности, который я преодолел слишком поздно. Когда меня приметили сибирские литераторы и художники, я уже был немолодым семейным дяденькой.

Встречи с Валентином Распутиным перевернули меня. Не личные встречи, хотя и они изредка случаются. Встречи с книгами этого писателя. Одним из первых он заговорил о том глубоком духовном и нравственном кризисе, в котором наш народ находился. Он защищал Байкал от «строителей чудотворных». Его проза написана изумительно чистым, как байкальская вода, языком. Почти каждое его произведение становилось событием в духовном пространстве огромной страны: «Живи и помни», «Последний срок», «Прощание с Матёрой», «Деньги для Марии»… И каждый раз – живые лица и голоса литературных героев, тончайшие душевные переживания, и наотмашь хлесткий, точный и тяжкий диагноз наших национальных недугов. Читая его книги, я испытывал огромное желание писать.

Недавно издал буклет со своими пейзажами затопленного Илима, называется «На дне моря». Вручил экземпляр и Распутину. Но уже в момент этого вручения почуял: вряд ли он им заинтересуется. Очень уж он – до обидного – равнодушен к таким, как я – мелкой сошке. Возможно, Распутин и прав – много вокруг него таких, кто желает дружбы с ним, его покровительства. У меня с ним и раньше были такие вот холодноватые встречи. Правда, одну мою книжку он даже сдержанно похвалил, но я постоянно ощущал дистанцию между нами. Может, это старческая мнительность? Мне кажется, что я много чего не доделал, не дописал, не дорисовал. А время уходит и уходит…

Восхищаюсь вами, Михаил Константинович, – вот для меня пример, как можно все успевать: ордена, почетное звание Заслуженного строителя и одновременно – писательство. И дома все хорошо – жена, дети, внуки, любовь и согласие. Даже почерк у вас великолепный. С такими данными вам пора, я думаю, засесть за большую повесть или даже роман о детстве, юности, отрочестве, о вашей сложной и необыкновенной жизни. Глядя на вас, я тоже словно бы оживаю, молодею. Вчера написал об этом стихи:

Сегодня мне лишь только двадцать
(Нет, я не вешаю лапшу
На уши вам), но я влюбляться
Готов в стихи, чем и дышу.
Молчу, коль намекнут на возраст,
Страдая, думая, казнясь,
Мой возраст – это жизнь, и бодрость,
И строк затейливая вязь.
Да, мне сегодня только тридцать
(Плюс пятьдесят списал в архив),
Порой от битых рифм топиться
Хотел бы, но пока что жив.
Да, мне сегодня только сорок
(Еще плюс сорок, рад сказать!)
И есть в пороховницах порох,
Чтоб возраст в узел завязать…
В вас есть для меня загадка. Вы такой же, как я, деревенский парень, и вдруг стали предпринимателем, бизнесменом, как говорится. Или капиталистом – не обижайтесь, не знаю, как вас поточнее назвать. Вы стали в Ленинграде-Петербурге довольно известным человеком, судя по вашим регалиям. Все сложилось у вас на редкость удачно, в том числе в бизнесе. Совсем недавно эти слова – бизнесмен, капиталист, считались едва не ругательными, да и теперь еще многими воспринимаются неоднозначно. С другой стороны, даже в сибирских деревнях появились предприниматели, и никого это не удивляет. Но, по моим наблюдениям, они там далеко не богатеи, хотя и работают, как каторжные.

Строительный бизнес, как я его понимаю, занятие очень непростое, и от того, как он развивается, зависит наш жизненный комфорт. А между тем национальная программа «Доступное жилье», по-моему, провалилась. Квартиры дорогущие, большинству не по карману, даже в кредит.

А как вы видите этот процесс, как его понимаете? Помню, рыночные преобразования начинались у нас под девизом «Разбудить частную инициативу!». И что же, в конце концов, разбудили? Рост цен, чиновную волокиту, коррупцию, «оборотней в погонах»? Беспомощную медицину и такое же образование? Много чего можно назвать. Или я преувеличиваю? Как вы считаете? Буду благодарен, если ответите на мои вопросы. Однако не настаиваю, если рассуждать на эти темы вам в тягость.

С уважением:
Георгий Замаратский
Октябрь 2006 г.

Плотинам и башням – нет! Письмо восьмое

Дорогой Михаил Константинович!

Только что вернулся с почты с бандеролью в руках: вышла наша общая книжка «Мы – погодаевские». Боюсь, название это скоро станет непонятным даже для наших илимских земляков. Лет через двадцать все будут спрашивать: «Кто такие “погодаевские”, почему “погодаевские”?» Наша деревенька на берегах таежного Илима погибла. Уже нет ее в природе, но у нас с вами она есть, и есть у тех, кого судьба разбросала по свету. Мы ее не забудем. А теперь о ней узнают еще и наши читатели.

Показал книгу в Доме литераторов. Десять присланных экземпляров разошлись в минуту. Народ хвалит, я горжусь. Еще бы! Книга издана не где-то, а в Санкт-Петербурге. Но теперь другая проблема – у меня остался один-единственный экземпляр, а книжку просят родственники, знакомые, знакомые знакомых и т. д. Если вам не очень сложно, Михаил Константинович, пришлите, сколько сможете.

Ваша часть сборника, на мой взгляд, получилась самой интересной: рассказы о детстве, о погодаевских необыкновенных местах, о сегодняшних бедах нашей Сибири. Очень хороша концовка – искренняя, эмоциональная, я бы сказал – душевная. У вас есть все данные, чтобы взяться за большую самостоятельную вещь, повесть или роман. Подумайте об этом.

Мои литературные дела застопорились. Но зато открывается персональная выставка картин в Доме художника. В последнее время я больше занимаюсь живописью. Написал (по фотографии) портрет нашего земляка, академика Михаила Янгеля, знаменитого конструктора космических ракет. Он тоже с Илима, родился в деревне Зыряновой. Есть и другие замыслы. В Союзе писателей полный развал, грозятся отобрать даже помещения. Валентин Распутин просил губернатора вмешаться, но что из этого выйдет – никому не известно.

Иной раз думаю: может, я просто стар, мнителен, близорук, и вокруг все не так уж и плохо? Но куда денешься от фактов – нас, литераторов, лишают последних крохотных льгот. И становится вовсе тоскливо на душе. А тут еще наши кровопийцы из ЖКХ отключают горячую воду и отопление. Это при том, что погода в Иркутске далеко не летняя: то снег, то дождь. Два дня я нервничал, пытаясь добиться, чтобы тепло не отключали, но так ничего и не добился. Какой-то заколдованный круг: куда ни звони – не дозвонишься. Или не отвечают, или отфутболивают к другому телефону. Это повторяется из года в год. Мне даже подумалось, что таким способом ЖКХ зарабатывает себе дополнительную прибыль. Отключили несколько домов на недельку, а потом взяли полную плату, будто и не было никакого отключения.

Что это? Тут не просто небрежное отношение к своим обязанностям, недоработка, равнодушие. Это хамство, прежде всего. Носитель этого порока – грядущий Хам, появление которого было предсказано русскими философами и писателями еще столетие назад.

Простите меня, мой друг, за жалобы, ворчливость – погода скверная, солнышка не видать, а я – человек метеозависимый. Появится солнышко – и на душе станет легче, и писанина моя не будет столь желчной.

Долгое время ЖКХ называли «заповедником социализма». Это была неприступная для реформ цитадель, как ни пытались ее одолеть. Появились товарищества собственников жилья, но их до сих пор – мизер. Крыши как текли, так и текут. На этом реформы ЖКХ закончились. Во всяком случае, пока.

Куда ни кинь, везде одно и то же. От бездельно-хитроватого ЖКХ до лихого сибирского «Гидростроя», готового всю Сибирь переместить в подводное царство. Я интересовался статистикой экономического потенциала Сибири. Я и раньше знал, что у нас всего навалом, но увидел цифры и изумился. Оказывается, у нас земных богатств больше, чем где-либо в стране. Сибирские недра неисчерпаемы: нефть, газ, уголь, медь, никель, свинец, цинк, молибден… Отмечают наш «высокий производственный, научно-технический и научно-образовательный потенциал». То есть, всего более чем достаточно. А что в итоге? На основе той же статистики исследователи делают вывод: «Экономика Сибири в современных условиях по многим видам продукции оказывается неконкурентноспособной». Что ж так? И на это есть ответ: «…В последнее время наметилась тенденция оттока населения и относительного замедления темпов экономического развития регионов». Говоря проще, люди бегут из Сибири. Потому что видят бесперспективность, тупик, в который зашли наши власти.

Десять лет назад Российская академия наук разработала далеко идущий план: за 2002 и 2004-е годы необходимо создать организационно-экономические и институциональные условия для осуществления глубоких преобразований в экономике. За 2005–2010 годы обеспечить проведение реструктуризации и модернизации экономики Сибири, достичь оптимальных темпов экономического развития регионов». В число таких «достижений» попали «повышение условий жизни населения сибирских регионов», и «развитие транспортной инфраструктуры», и «эффективное освоение природные ресурсов», и «комплекс правовых мер по поддержке малого предпринимательства, защите от антиконкурентных действий локальных государственных монополий», и даже «предотвращение деградации уникальных природных комплексов…» И что за это время сделали? Ничего не сделали. Шиш.

В главе «Позови меня, тихая родина» вы рассказываете о бедах, которые несет краю строительство Богучанской ГЭС. Экологи сражаются за то, чтобы сохранить хотя бы минимальную отметку подпорного уровня – 185 метров, а не поднимать ее до 208 метров, погибельных для ангарского бассейна и окружающих лесов. Но этого добивается заказчик – сибирский алюминиевый монополист, компания РусАл. Олигархов не волнует природа Сибири, им важно обеспечить электроэнергией экспортное производство полуфабриката. Протестов было много, даже по местному телевидению, но победил все же монополист. Для тех же целей затевается строительство еще одной ГЭС – Мотыгинской. А это значит, что нам придется прощаться с красавицей Ангарой – она превратится в болото. Та же участь ждет лес Нижнего Приангарья, уникальные речные острова и старинные поселения на них.

Ученые из Новосибирска и Красноярска заявляют, что «строительство новых крупных ГЭС на территории Сибири вряд ли можно считать целесообразным». И добавляют: «экологические последствия могут оказаться катастрофическими». Цитирую по известному у нас бюллетеню экологов «Плотина. Нет!». Впервые он попался мне на глаза лет пять назад. Авторы – своего рода, «оппозиция» гидростроительным планам Сибири, дальнейшее осуществление которых погубит вместе с Ангарой весь край с его недрами, лесами, плодородными пашнями. Об этом же пишет на страницах бюллетеня и наш именитый земляк Валентин Распутин. Вся эта гигантская однобокая электрификация похожа на грабеж, поскольку служит, главным образом, обогащению лишь самих электрификаторов. Они делают свои деньги. А край пустеет. И пока что никто и ничто не может это остановить.

Между тем, та же «оппозиция» на страницах своего печатного органа предлагает альтернативные способы развития гидроэнергетики, не менее эффективные и экологически безопасные. В их основе – малые бесплотинные гидростанции, использующие естественную силу ускоренного течения небольших несудоходных речек на перекатах, отмелях, порогах. Таких только в бассейне Енисея около двадцати тысяч. И сооруженные на них станции в сумме могут дать энергии не меньше крупных напорных ГЭС, быстро и просто обеспечив дешевой электроэнергией каждую небольшую деревеньку, поселок, городок. Ликвидируется нынешняя монополия в энергетике, будут созданы дополнительные рабочие места. Чем плохо? А если подумать о солнечных и ветряных, приливных, терминальных, и прочих, самых современных электростанциях, которых становится все больше в мире? Это те самые инновации, о которых столько сейчас говорят. У нас такие проекты тоже имеются, но они застряли на стадии идей и запатентованных изобретений. До испытаний, внедрения в массовое производство еще очень далеко. Некоторые общественные организации, как пишет наш сибирский «самиздат», пытаются что-то предпринять для устройства таких станций в районе Эвенкии и Приангарья.

Интересно вот что: спор этот очень похож на петербургский, которому вы, Михаил Константинович, свидетель, и в некотором роде участник. Как-то на телеэкране я увидел репортаж о митинге в защиту исторического центра Петербурга. Мелькнул плакат: «Башне – нет!» Какая перекличка с нашей бедой! У нас похожий лозунг: «Плотина. Нет!» Разные, казалось бы, дела. В наших краях гигантомания на гидростанции, у вас на небоскребы. Но подоплека одна: там и там плюют на мнение людей, потому что главное для собственника – деньги, деньги, деньги…

Неужели эти люди возьмут верх? Как вы считаете?

С уважением —
Георгий Замаратский
Июнь 2008 г.

Чем я живу? Воспоминаниями… Письмо десятое

Дорогой Михаил Константинович!

Сейчас поздний вечер, повеяло свежестью. Я сел писать вам письмо. Завтра снова придет жара, и я опять буду выбит из колеи. Удивительно: ветра нет, воздух тяжелый и неподвижный, солнце сжигает кислород. Я – среди каменных сооружений. Они нагреваются. Начинает болеть голова. Только ночь спасает. Во сне я живу в Железногорске, а проснувшись, с сожалением осознаю, что все-таки в Иркутске.

Получил ваше письмо, спасибо. Оно меня взволновало и заставило крепко задуматься. Дорогой Михаил Константинович! Вы так много сделали для меня, что я не знаю, как мне быть? С одной стороны, конечно, хочется увидеть изданной еще одну книгу, но, с другой стороны, неудобно пользоваться вашей добротой, ничего не предлагая взамен. Сейчас я мало пишу, хотя планов «громадье», а силенок осталось немного. Увы, возраст.

У меня написана повесть, или, скорее, роман – по всем жанровым признакам. Те, кто читал, отзывались о книге положительно. Однако издавалась она в районной типографии, на плохой газетной бумаге, шрифт мелкий, книгу трудно читать. Конечно, было бы здорово переиздать ее, в твердом переплете, офсетным способом. Для автора это великое счастье. Понимаю, что сделать это нелегко, но мечтать, как говорится, не вредно.

Повесть называется «Поселенец». Основана она на подлинных событиях, происходящих на Илиме. Конечно, с известной долей вымысла, как и полагается в художественном произведении.

Пишу об этом вам, так как здесь мне посоветоваться не с кем. Дочь ругает меня за то, что книги мои не покупают, они только «захламляют» мою небольшую квартирку. Вы были у меня и видели – все свободное пространство занято картинами и стопками книг. В Погодаевой нашлось бы место для всего моего богатства. Но это – большой областной город, здесь метр жилой площади – на вес золота. Зять держит нейтралитет, да и о литературе имеет весьма отдаленное представление. Внук книг не читает, хотя увлечен компьютером и много времени посвящает учебе в мединституте. Сам я компьютером не владею, к сожалению, и учиться этому уже поздно. Так я думаю. А может, я малодушничаю, и просто боюсь сложной техники?

Посоветуйте, дорогой Михаил Константинович, – переиздавать повесть «Поселенец», или не переиздавать? По этому поводу у меня большие сомнения.

С одной стороны, повесть издана и ее читают те, кому она интересна, хотя наверняка досадуют на ее качество. С другой стороны: при условии качественного издания книжка могла бы пользоваться большим спросом. Хотя, как сказать! Тем, кому книга интересна, прочитал ее и в этом виде, тем же, кто книг не читает принципиально, и золотая обложка не поможет.

По крайней мере, ваше желание помочь мне в издании книг для меня большая честь, об одном прошу, чтобы это не было для вас разорительным.

Два года назад написал книгу «Приглашение в память». Это повесть о самоотверженном труде подростков в годы войны. На мой взгляд, очень полезная тема и для взрослых, и для детей.

У кого только я не просил помощи! В администрации Железногорска отказали – денег нет! Наверно, это правда, районный бюджет убогий, да и областной не богаче.

Помог только один человек – Валерий Юрьевич Хафизов. Дал десять тысяч рублей, и за это ему низкий поклон. На издание требовалось сорок тысяч. Пришлось брать кредит и рассчитываться в конце года с процентами.

Пишу длинно, сумбурно, перескакиваю с одного на другое.

Да, тиражи моих книг очень невелики, но если книгу прочтут всего несколько человек, и что-то почерпнут для себя, для своей души – это уже победа. Даже письмо, которое я пишу сейчас вам, возможно, кто-то прочитает, а книгу, которую я написал, в которой попытался воссоздать цвет, запахи, краски, оттенки настроения – тем более. Я с детства знал, что писатель – необыкновенный человек, добрый и умный, он все знает о жизни и о людях. Сам он – маг, кладезь человеческих судеб и чувств. Он обладает необыкновенным умением – простыми печатными знаками создать мир, который реальней реального.

Я хорошо помню нашего илимского поэта Юрия Черных. Писал детские стихи, иногда печатался. Все, как у всех. И вдруг композитор Пахмутова написала на его стихи «На лугу пасутся ко…» песню, и Юрий мгновенно приобрел всесоюзную славу. Мне так не повезло.

Всё, не буду больше о грустном. Вы спрашиваете, как и чем я живу? Я живу воспоминаниями. О деревне Погодаевой, борах, лугах, Кулиге, Тушаме, купании в реке, катании на коньках и лыжах. Конечно, очень хочется побывать в родных местах. Совсем недавно приезжал ко мне редактор Железногорской районной газеты Николай Борисович Демидов, он собирает материалы для будущей книги о почетных гражданах Железногорска. Мы проговорили почти до утра, он подарил мне свою книгу «Солдаты Великой Победы». Она издана в Железногорске, но уже с отличным качеством, четким шрифтом, хорошей бумагой. Обложка, хоть и мягкая, но оформлена выразительно и со смыслом.

Здоровье – терпимо. Ноги, конечно, слабые, хожу медленно и недалеко, практически через силу. Стал плохо видеть, очки не помогают, сколько ни подбирал, ничего не подходит, и в этом я не такой, как все обычные люди. Иногда немеет правая нога, врачи говорят, что на нервной почве, и, естественно, высокое давление. Подхожу к концу. Жаль, что время пронеслось так быстро.

Простите меня за такое настроение, погода виновата.

Посылаю стихотворение, которое написал совсем недавно, в «минуту душевной невзгоды».

Недолго топтать мне
Иркутскую землю.
Жена умерла, я готовлюсь
Ей вслед.
Конечно, я смерть всей
Душой не приемлю,
Но мне приготовлен
Билет на тот свет.
А жить-то так хочется,
Хочется,
Хочется,
Вот если бы жизнь повернуть
Бы да вспять —
И вот бы однажды
Задиристым кочетом
Протанцевать!
Жена заболела.
Пришлось переехать
Из малого города
В центр областной,
И в нем суетиться,
Но все без успеха:
Болезнь прицепилась
Прошедшей весной.
А жизнь-то такая
Зовущая, яркая.
И плещет энергией
Через края.
Но с тополя ворон
Иркутский прокаркает:
Крепись, дорогой,
Это доля твоя!
Р. S. Я слежу, как у вас там развиваются события, связанные с защитой старого города, памятников архитектуры от строителей-разрушителей. Кто побеждает? Наши сибирские разрушители, похоже, берут верх.

Помню, как в институте нам рассказывали, что в конце позапрошлого века художник и критик Александр Бенуа написал несколько нашумевших статей о неповторимой красоте Петербурга. Художник призывал современников беречь классическое наследие. С его выступления принято отсчитывать зарождение нового явления в градостроительстве – неоклассицизма. Его девиз – следовать заветам старины на основе современных технических достижений. Нас не зря этому учили, ведь полное название нашего учебного заведения – Институт живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина. И это обязывает давать студентам достаточно познаний во всех трех областях искусств.

Когда я смотрю по телевизору, как горожане протестуют против варварской застройки Ленинграда, а власти настаивают на том, что новострой городу необходим, что город должен развиваться, и потому неважно, что ту же Петропавловку затмит трехсотметровая «кукурузина» Охта-центра, мне становится не по себе.

Появилось еще одно непонятное мне слово – реновация. Порылся в словарях, полистал какие-то публикации, но ничего не понял, откровенно говоря. Может, вы лучше сумеете объяснить, как эта реновация происходит на практике, и с чем ее едят? Почему с ней столько проблем? Расскажите, если не трудно.

С уважением —
Георгий Замаратский
Ноябрь 2008 г.

Их так мало осталось… Письмо четырнадцатое, последнее

Дорогой Михаил Константинович!

Получил вашу книгу «Времени тонкая нить». Первое впечатление – славная получилась книга, оформлена прекрасно. Видно, что трудов потрачено много.

Я любил актера Кирилла Лаврова и, не зная его лично, испытывал к нему большое уважение. Во многом наши с вами взгляды и ощущения совпадают. Вы написали о нем: «Он обладал внутренней духовностью, сообщающей ему какой-то внутренний свет и особую ауру, которую чувствовали другие люди. Кирилл Юрьевич легко устанавливал отношения с людьми: контактность, открытость, доброжелательность, помогали ему находить все новых и новых друзей».

Конечно, я много нового узнал о Лаврове, для меня он стал ближе, понятнее, человечнее. Мне очень приятно, что вы двенадцать лет дружили с ним, виделись, пожимали ему руку, разговаривали. Он не только герой вашего времени, но и моего. Моего даже больше, потому что мы почти ровесники. Немного понимая в актерском мастерстве (я ведь много лет руководил народным театром!), могу утверждать, что актером он был первоклассным, стопроцентно органичным, способным воплощать на сцене и на экране самые разные характеры и типы. Всё, что я видел в кино с его участием, мне нравилось. Но ваше преимущество особое: вы видели этого замечательного человека рядом с собой, в обычной житейской обстановке. В быту человек не может спрятаться за придуманный им образ, он таков, каким его родила мать и воспитала жизнь. Мы ведь хорошо знаем, что это часто не совпадает.

Я много узнал о Ленинграде, простите за то, что называю этот город по-старому. Как-то, знаете, язык не поворачивается назвать его Петербургом. Узнал о бедах, когда из-за ошибок строителей рушатся здания исторической застройки.

Лучшие страницы вашей книги посвящены театру, и это вполне естественно – ведь именно в театре человек наиболее остро переживает эмоциональные состояния. Разумеется, встречаются в тексте и отдельные недостатки, но, ей-богу, говорить о них не хочется. Сильная ваша сторона – описания природы, это очень ценное писательское качество, его нужно развивать, пользоваться им:

«…В нашем саду у бани растет огромный клен, и когда начинается листопад, за одну ночь маленькая площадка покрывается опавшей листвой: огромные желтые листья на сочно-зеленой траве. Я наступаю осторожно на эту красоту, иду медленно, листья еще свежие, яркие, желтые. Я мог бы собрать их в охапку, унести домой, чтобы, просыпаясь утром и засыпая вечером, видеть эту красоту. Но дома они погибнут, завянут.

Желтый осенний лист кружится в воздухе, ему доступны все стороны света, он больше не сдавлен тяжестью родственных уз с деревом – родителем. Он свободен. По сути, и мы ведь живем и умираем так же. Как тихое облако, плывущее, пока небо и ветер позволяют ему плыть. Как сочное яблоко, как полный жара костер. Как далекая звезда, как ароматный цветок. Все они, умирая, оставляют след. Тонкую полоску света. Только очень чуткой душе дано увидеть этот свет, порадоваться ему, почувствовать мгновения красоты…»

Великолепный образ старого клена. Пронзительный, трогающий душу.

Таких «янтарных» россыпей много в книге, они ее украшают, все читается на одном дыхании и говорит о возросшем мастерстве.

Жду вашу «Илимскую Атлантиду», о которой вы много рассказывали. Буду рад, если включите в нее строки из моих стихотворений. Для меня это большая честь, значит, не зря работал. Никаких согласований со мной не надо, все сделайте на свое усмотрение.

Берегите себя. Только сейчас, на девятом десятке, я стал осознавать всю необходимость здоровья для человека. Тем более писателя. Пишущий человек должен быть здоров, как бык, иначе ему ничего не удастся сделать. Сам я здоровье не берег и не задумывался над этим. Уже отказывают ноги, приходится останавливаться через каждые двадцать-тридцать метров, чтобы дать им отдохнуть. А ведь они так нужны в большом городе, где так необходимо попасть в нужное место и обязательно вовремя. У меня иногда срываются встречи, я от этого расстраиваюсь, становлюсь раздражительным, замыкаюсь в себе. Конечно, за столько прожитых лет механизм мой поизносился. Давление прыгает до двухсот сорока, становлюсь «вареным». Спасибо дочери с зятем, помогают. Врачи предлагают лечь в больницу, провести комплексное обследование организма, но я отказываюсь. Во-первых, это бесполезно, а во-вторых, боюсь потерять время. Мне еще столько нужно сделать!

При всех своих болячках стараюсь не пропускать выставки художников. Спасибо руководству Дома художника, которые помогли мне организовать уже три персональных выставки, намечена четвертая. Картины хорошо смотреть в просторных залах. Удивительно, но перед любой экспозицией своих картин я волнуюсь, правда, не так, как в первый раз. Тогда я просто потерял сознание.

Для новой выставки написал большую картину «Партизаны Илима», на которой в центре поместил Дворянова – командира партизанской дивизии, и Зверева, его первого помощника. Картину еще не выставил, поэтому трудно судить, какое впечатление она произведет на зрителей и критику.

Не могу понять, что за это за международный финансовый кризис навалился на нас, с чего он вдруг возник? Может быть, вы, Михаил Константинович, объясните мне, как это вы умеете делать – просто и понятно. Хуже всего то, что больнее всего он ударил по нашим и без того тощим карманам. Вообще, на нас, пенсионеров, которые так много отдали Родине, ведется планомерное наступление. На пенсию не прожить, лишили даже крохотных льгот. Тоскливо на душе, скверно на сердце.

Видимо, такая у нас судьба. Но надо жить. И творить, наперекор всем преградам. Моя детская книжка «Этот фантазер Егорка» была издана на деньги Управления культуры (единственное, чего я добился в награду за долгое терпение). Это, конечно, радость, но книжка пока лежит на складе Дома литераторов, и в магазины еще не поступила. В чем причина, понять не могу. Это не только с моей книжкой сделано, но мне от этого не легче.

Есть предположение: сменилось руководство нашего Союза писателей, и начались «разборки».

Большое спасибо, Михаил Константинович, за добрые слова о моих стихах. Я благодарен вам за обещание публиковать их по мере написания. Я буду стараться, хотя вдохновение все реже посещает меня. Я стал капризным и мнительным, обиды возникают без особых на то причин, на ровном месте. Это выбивает из колеи и не дает работать.

Рекомендую вам вступить в Союз писателей России: у вас появятся новый круг знакомств, человеку пишущему важны профессиональные разговоры, общения, критика. Вам достаточно для этого взять три рекомендации у профессиональных литераторов, приложить изданные книги (а их уже вполне достаточно!) и представить все это в приемную комиссию. У вас есть все данные стать толковым писателем, подтверждение этому – публикация в конце книги «Мы – погодаевские». С каждой новой книгой приходит опыт, крепнет мастерство, и я уверен – проза – ваше призвание. Но торопитесь, время так быстротечно. В молодости жизнь кажется бесконечной, а силы – неиссякаемыми. Но это далеко не так.

Я в вас верю. Меня радует ваша увлеченность литературой. Студентом вы не стеснялись выступать со своими стихами перед любой аудиторией, а я так и остался по-деревенски стеснительным и робел перед десятком слушателей, не говоря о выступлениях со сцены клубов и Домов культуры. Вы пишете, что много работаете, начали писать художественные рассказы, это здорово. Конечно, рассказ – очень трудный жанр, может быть, самый трудный в литературе, но я думаю, вам поможет природное упрямство и настойчивость.

Еще раз большое вам спасибо за бескорыстие и душевное отношение ко мне и моим землякам, с которыми прошла моя жизнь. Недавно я написал о них стихи:

Их так мало осталось, родных илимчан,
Коренных от начала Илима,
Их не ветер, не вихрь разметал и умчал
Бессердечно и неумолимо.
Жить здесь впредь, о моя ты сторонка!
Где и прадед, и дед, и отец жил, и мать,
Где и песни звучали так звонко,
Где бывали и слезы, и радость, и труд,
И жара, и морозы, и слякоть…
Годы в памяти нашей вовек не сотрут
То, что вдруг довелось нам оплакать.
Да, какие пейзажи ласкали наш взгляд
Даже в серые будни ненастья,
И явлений природы таинственный ряд
Приносил в душу светлое счастье.
Протекал наш Илим меж хребтов и полей,
В голубых омутах засыпая,
Становясь с каждым мысом родней и милей,
На нечастых шиверах играя.
И стояли деревни на твоих берегах,
Мой Илим, трудовой и желанный,
И не ты ли, родной, все для нас сберегал,
Скромный, ясный, как свет, не жеманный.
Илимчане трудились от зари до зари,
Сохраняя крестьянские корни,
А теперь, в городах, говорим, говорим,
Но никак мы себя не прокормим.
Не с твоих ли, Илим, дорогих берегов
Илимчане на фронт уходили?
Отстояли Отчизну они от врагов,
Только многие в братской могиле.
Очень скользкую память о них мы храним,
Ну и время детали стирает,
И поэтому все достается живым —
Что же тем, кто в земле дотлевает?
Примите мои искренние поздравления с Новым годом! Новых вам книг, орденов и званий! Пусть знают наших. Мы, илимчане, кое-что можем!

Начал писать повесть о первых поселенцах Илима. Тема захватывает, притягивает к себе, волнует до боли. Ну, об этом разговор особый.

Всего вам хорошего! Георгий Замаратский
Февраль 2009 г.
Р.S. Это письмо было последним от Георгия Иннокентьевича Замаратского (18.11.1928 /дер. Погодаева/ – 2010 /г. Иркутск).

Уловить неуловимое

«Времени тонкая нить. Кирилл Лавров» – трепетный рассказ о человеке, который сыграл большую роль в судьбе автора книги. Деловые и дружеские встречи, беседы и обмен мнениями по тем или иным вопросам описаны в мельчайших подробностях – так, словно это было только вчера. Так, как можно помнить только об очень важном и значимом в жизни.

Это и не удивительно. Кирилл Юрьевич действительно обладалспособностью одним своим появлением изменять мир и людей, окружавших его. Рядом с ним хотелось быть умнее, талантливее – лучше, одним словом. Мне кажется, что такое чувство испытывали не то что многие – все, кто имел счастье встречаться, а в данном случае и дружить с Кириллом Юрьевичем. Легендарный артист, театральный деятель, дни которого были расписаны по минутам на месяцы вперед, всегда был готов к общению и умел найти подход к каждому. Ему это удавалось по одной простой причине – ничего в своей жизни он не делал формально. Каждый человек, с которым К. Ю. Лаврову приходилось встречаться, чувствовал (и не обманывался в своем предположении), что собеседнику важен и интересен не только повод для разговора, но и он сам как личность.

Такое же чувство испытал в первую встречу и Михаил Зарубин – строитель по профессии и очень ответственный и творческий, вы убедитесь в этом, человек. И по прошествии времени взаимоотношения заказчик – исполнитель переросли в дружбу, память о которой автор бережно хранит в своем сердце и спешит запечатлеть на страницах своей книги, словно желая поделиться со всеми тем счастьем, которое подарила ему судьба.

Чего стоят списания изыскательских работ, особенностей строительной науки. Во всем чувствуется основательность. Перед нами настоящий Мастер. Это не только изложение фактов, но это целые поэмы, оды отдельно взятым объектам строительства. Порой это завораживает. Представьте себе инженера, который, принимаясь за работу, не только разведывает местность во всех ее технологических подробностях, но и углубляется в изучение его истории, пытается проникнуться его духом… И все для того, чтобы сохранить неуловимое, эфемерное – атмосферу места! Это дорогого стоит. Именно таким людям и подвластно, наверное, сохранить и преумножить богатства архитектурного убранства города на Неве. И возможно это стремление во всем быть настоящим, честным, готовым к ответственности и сближало двух людей, казалось бы, полярных профессий. Артиста и строителя.

Открытость и прямота, неравнодушие и бескорыстное радение за лучшее будущее для других – это жизненное кредо Михаила Константиновича Зарубина – героя повествования. И думаю, что именно такая жизненная позиция и привлекала Кирилла Юрьевича в выдающемся строителе с душой поэта, который учился у него чистоте (благородству) помыслов и дел.

Без Кирилла Юрьевича всем нам по-настоящему грустно. Но он оставил о себе светлую память. И память о нем сегодня стала той самой связующей нитью между всеми нами, листающими страницы этой книги. И пусть не истончается нить, притягивающая нас друг к другу.

Т. Чхеидзе,
художественный руководитель БДТ
им. Г. А. Товстоногова,
народный артист России и Грузии,
Лауреат Государственной премии
2009 г.

Испытание временем

Среди друзей Большого Драматического театра Михаил Константинович Зарубин занимает особое положение. Объясняется оно редким сочетанием его профессиональных и человеческих качеств. Он настоящий строитель, прирожденный созидатель, человек, для которого возводить совершенные строения – суть смысл жизни. И одновременно он с молодых лет оказался восторженным театралом и сохранил преданную любовь к театру на все времена. А в зрелом возрасте, как следует из его книги, оказался покорен искусством товстоноговского БДТ и остался верен нашей труппе, нашему искусству и по сей день.

Естественно, БДТ сегодня значительно изменился. Не все наши друзья выдержали испытания временем. Для кого-то драматургия Шиллера и Льва Толстого кажется сегодня тяжеловесной, и они перешли в более легкий жанр. Но Зарубин, как он сам пишет о себе, человек «консервативный»; и это, мне кажется, сегодня является синонимом настоящего вкуса. Именно его художественная идеология сделала Михаила Константиновича другом Лаврова и Толубеева. Он оказался с ними, а, стало быть, и со всем творчеством БДТ, одной группы крови, и потому является нашим истинным другом.

Дружба эта проверена временем. На страницах своей книги автор очень скромно рассказывает о том, что он сделал для БДТ. При этом в каждой строке читается, что Зарубин – человек неравнодушный, что очень многое сегодня в окружающем его городском пространстве кажется ему ошибочным и неверным. Здесь он выступает и как строитель, и как простой житель Санкт-Петербурга. Книга «Прогулки с Андреем Толубеевым» вновь и вновь призывает беречь окружающих нас близких, быть внимательным к тому, что составляет неповторимое пространство с названием Санкт-Петербург.

В. Каплан[35],
заслуженный работник культуры
2010 г.

Письмо К. Ю. Лаврова

Дорогой Михаил Константинович!

Хочу от всей души поблагодарить Вас за участие, которое Вы проявили в трудные для меня дни. Потерять человека, с которым вместе прожил сорок девять лет – это очень тяжело…

И как важно, что рядом есть друзья! Спасибо!

Я очень ценю наши с Вами добрые отношения и верю в их продолжение.

Желаю Вам всего самого хорошего!

Спасибо за память о Валентине! Крепко обнимаю,

Ваш К. Лавров
27.06.02

Что такое любовь? О произведениях Михаила Зарубина

Трехтомное собрание избранных сочинений – для писателя событие радостное и ответственное. Радостное потому, что на определенном этапе жизни, подытожив свое творчество, он сам может посмотреть на него с отдаления, увидеть достоинства и недостатки, наметить новые рубежи. Ответственность связана с тем, что во времени именно по этим книгам автор оценивается как художник и как мыслитель. От того, какие вопросы он поставил, как на них ответил, будет зависеть интерес к его творчеству будущих поколений.

При всем в современно мире невероятном многообразии форм писательского успеха, сохраняются незыблемые, вековые критерии, характеризующие звание «писатель», чье творчество должно обладать не только эстетической новизной или оригинальным сюжетом, но духовно-нравственной ценностью. Тот писатель интересен людям разных эпох, кто может поставить и попытаться ответить на непреходящие вопросы бытия, среди которых вопрос «Что такое любовь?» связан с фундаментальным вопросом о смысле жизни.

В своих книгах Михаил Зарубин смело задает себе и своим героям многие «трудные» вопросы и с помощью личного жизненного опыта, посредством своего литературного дарования находит на них ответы, не боясь показать мучительный, иногда ошибочный путь поиска. «Я попытался рассказать молодым о том, что такое любовь, как ею нужно дорожить, и что делать для того, чтобы она не угасла… Скажу прямо: ничего путного из этой лекции не вышло, слова были какими-то чужими, заимствованными…», – признается писатель в одном из своих ранних рассказов. Поэтому, наверное, он пишет повесть «Долгая дорога к маме», которая, несмотря на то, что в ней нет страстных любовных историй и чувственных сцен, вся о любви. О любви, можно сказать, в градиентном ее представлении. Унаследованная от рода, в виде яркого направленного луча она исходит из наполненного любовью сердца героя в пространство жизни, преломляется в различных средах встречных людских сердец, отражается от всевозможных преград, создает обширное, насыщенное диффузное поле любви, в котором происходит возрастающее постижение смысла бытия.

Трудно что-либо добавить к символическому образу любви человеческой, данному апостолом Павлом: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею; то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так, что могу и горы переставлять, а не имею любви; то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею; нет мне в том никакой пользы» (1 Кор. 13:1–3). Добавить, действительно, нечего, но в этом метафорическом трехсоставном условии, как в незыблемой трехмерной системе координат, где за точку отсчета принят Источник любви, можно исследовать человеческую личность, в своих обликах и пристрастиях меняющуюся от века к веку, но хранящую в неизбывности потенциал любви. Правда, кажется, что в наше прагматичное время он заметно поизрасходовался. О том, так ли это, можно узнать из повести «Долгая дорога к маме».

Это произведение является концептуальным, узловым для всего творчества автора. Хотя рассказ идет от третьего лица, от имени тезки автора, мы догадываемся, что повесть автобиографическая. Такая личностная отстраненность, стремление заменить «я» на «он», является не только ментальной чертой покаянного русского самосознания, но и художественным приемом, позволяющим писателю оценочно посмотреть на свои поступки со стороны и поразмышлять над своей судьбой в историческом контексте. Михаил Зарубин сознательно использует литературный прием, разработанный в русской классике, когда главный герой становился не только «объектом» повествования, но и «субъектом», способствующим выражению авторских идеалов и стремлений.

Самое горестное испытание выпало на четырнадцатый год жизни Михаила. Что может быть страшнее для ребенка, чем смерть матери? Но нет в рассказе подростка уныния и отчаяния, повесть покоряет щемящей искренностью, пронизана темой радости, лучится нравственной чистотой, несмотря на то, что посвящена трагедии главного героя. В развитии повествования герой взрослеет, мужает, стареет, но молодой и живой на всем протяжении повествования остается его любимая мама. Писатель как будто встает наперекор неотвратимой силе смерти, показывая нам свою маму красавицей даже во время гибельной неизлечимой болезни. Он не просит сочувствия, не рассказывает, как нынче модно, в страшных подробностях о прогрессирующей болезни, о приближении смерти. Но обращает внимание лишь на одну из ее запоминающихся примет – на тонкие ледяные пальцы умирающей молодой женщины, и тем поэтизирует ее образ.

Он встал на колени, положил голову на грудь матери, она гладила его волосы тонкими холодными пальцами, хотела дотянуться поцеловать, но сил не хватило. Еле слышно, как завещание, прозвучали ее слова: «Прости меня, прости, сынок».

Не раз на страницах небольшой повести звучит слово «прости». Нет, эти покаянные нотки не сливаются в тему покаяния в традиционном христианском понимании, но, дарованные сыну матерью, становятся теми зернышками в его душе, из которых вырастают добрые, нравственные чувства, определяющие пути его будущей жизни. Мать Михаила просит прощения за то, что не хватило ей времени вырастить сына, не осознавая вполне, что от ее рода, от всех предков, от родимой земли в сердце мальчика уже заложены те основания, которые обеспечат ему твердую дорогу к дальнейшей жизни. Он не понимает еще чувства любви, но неодолимая тяга к матери стала первым его ростком в душе ребенка. Главный герой с возрастом постигает непреходящее значение этого дара, этого нематериального материнского «наследства», как непреложного закона жизни. Потому, наверное, он редко в повествовании называет мать по имени, а чаще пользуется великим всеобъемлющим словом «мама», тем подчеркивая ее достоинство, ее высокую, объективную самоценность в контексте своей тревожной мысли о смерти, об исчезновении с земли родного человека. Вся повесть – это не столько воспоминание о своем жизненном пути, сколько упорное, достаточно доказательное опровержение конечности бытия человека, который олицетворяет красоту мира, является венцом Божиего творения.

Автор, как будто стесняясь укрепляющихся с возрастом, пытливых, но не подкрепленных собственным церковным опытом, мыслей о Боге, о Вечности, пытается оправдаться своим воспитанным с юности атеистическим мировоззрением советского человека. Однако не может обойтись в духовно-творческих поисках без трансцендентных категорий, среди которых наиболее убедительной считает категорию «чуда». Подросток с удивительной мудростью ощущает временность лишь кажущегося вечным расставания с матерью. Не удивляясь происходящему, воспринимает он известие о ее смерти от нее самой, оказавшейся непостижимым образом в смертный час рядом с любимым сыном, находящимся вдали от дома. Это свидание, изображенное автором в солнечных, теплых, радостных тонах жизни, являющееся кульминацией повести, маленький герой повествования объясняет действием как будто всегда присутствующей рядом, а потому не пугающей «неведомой силы», ощущение близости которой будет сопровождать его во все годы жизни, как и самого писателя, что видно из многих других его произведений.

Он открыл глаза. Никого не было. Солнечные лучи пригрели и его, мальчик закрыл глаза и опять окунулся в дремоту. И снова кто-то поцеловал его в висок. «Может, это сон? – подумал Мишка. – Ну, конечно, я сплю, и мне все это снится. Как может оказаться здесь мама? Ведь она так далеко». Но теперь он почувствовал на своих плечах чьи-то ласковые руки, уловил легкое дыхание.

– Мама, это ты? – спросил удивленно Миша.

– Здравствуй, Мишаня, – голос прозвучал тихо, но настолько явственно, что сомнений не осталось. Этот голос он узнал бы из всех голосов мира.

– Мама! – тихо позвал он.

– Я здесь, Миша, здесь…

– Но я не вижу тебя.

– А ты и не можешь меня увидеть.

– Почему?

На это «почему» герой повести будет искать ответ на протяжении всей своей жизни, расположив свой поиск в координатах любви, озаренных Пасхальным светом.

Язык произведения может более всего рассказать о мировоззрении писателя, о его характере. В книге «Долгая дорога к маме» обращают на себя внимание часто повторяющиеся, несущие глубинную идею слова-волны, которые создают эмоциональный лейтмотив. Часто, очень часто в книге повторяются слова «красота», «доброта», «солнце», «тепло», и самые любимые слова писателя – «родной», «радость», «родина».

– Материнские рассказы были для него открытием мира, в котором ему предстояло жить, без них жизнь вокруг становилась тусклой. Он постоянно испытывал радость от узнавания, нет, не удивление, а радость.

Эти же опорные слова, возведенные в систему смыслов, писатель использует для изображения своего восторга перед величием родной сибирской природы. Ей в этой повести, как и во многих произведениях автора, посвящено немало проникновенных страниц.

Оправдано умелое использование прозаиком на первый взгляд несущественных бытовых деталей, они не только запоминаются, но заметно расширяют смысловые границы повествовательного пространства, дополняемого пространством памяти. Воспоминания о собственном горестном детстве, о его незабываемых радостях, осмысление главным героем проявлений добра и зла свидетельствуют о духовной емкости души Михаила, о вере его в неиссякаемость жизни, которая не может определяться только «здесь и сейчас» проявлениями. Так что видится вполне естественным «однажды, неизвестно почему» возникшее желание уже повзрослевшего героя повести побывать на Валааме, в святом для каждого православного человека месте. Это не удивляет, даже в связи с признанием, что «религия в его жизни занимала едва ли не последнее место». Не удивляет потому, что герой все время встречается с проявлениями чудесного. Не удивляет, потому что с самого начала мы принимаем как реальность незримое присутствие рядом с Михаилом его умершей матери. Вместе с героем мы следим за его поисками нематериальных опор бытия, которые он находит в осознании смысла существования его предков, в кровной связи с родной русской землей, в семье, в своем доме.

Не кажется неожиданной и встреча с монахом, который чудесным образом возник перед Михаилом, отдыхавшим на скамеечке вблизи одного из валаамских скитов.

Вам пора побывать на могиле матери, – настойчиво сказал монах… – Побывайте у матери до сентября. Она об этом очень просила, она будет ждать вас.

И это, по сути, чудо, оправдано и подготовлено всем предыдущим повествованием, в которое вкраплены, как драгоценности, многие чудесные свидетельства бытия в нашем чудесном мире.

Дорога к матери, проходившая через многие жизненные испытания, через встречи и разлуки, через верность и предательство, через неудачи и триумфы, привела героя на могучий таежный древний холм Красного Яра, куда после затопления Погодаева, родной деревни Михаила, было перенесено кладбище, и где сын еще ни разу не был на могиле матери. Тяжело, долго туда добирался Михаил, находящийся уже в почтенном возрасте.

Он еще долго лежал на могиле матери, поглаживая ладонью земляной холмик, словно ее родную голову. Потом встал, подошел к краю обрыва, уцепился за тонкую молодую сосну и, наклонившись над обрывом, долго смотрел на то место, где была его деревня: пристально, до рези в глазах, словно хотел навсегда запомнить и унести с собой то, что было ему дороже всего на свете.

Скоро повесть заканчивается, но нам кажется, что это не окончание, потому что не заканчивается путь героя, потому что нам интересно узнать, зачем ему то, что дороже всего, не имеющее материального эквивалента?

Об этом мы отчасти узнаем из повести «Кровные братья». Если смысл повести «Долгая дорога к маме» можно было исследовать в границах и глубинах вопроса «Что такое любовь?», то в повести «Кровные братья» Михаил Зарубин осмысливает не менее сложный вопрос «Что такое счастье?».

Этот, казалось бы, недетский вопрос звучит на первых страницах повести «Кровные братья» из уст подростка. Поставлен он не для отвлеченных авторских размышлений на извечную тему, но задается как неотъемлемый нравственный вектор любого человеческого бытия. Вопрос не обсуждается в повести открыто, но на протяжении всего повествования автор держит его в уме и по мере взросления и личностного становления героев, дает вместе с ними ответ, трудно рождающийся в муках «существования в бытии», в стремлении к красоте.

В этом стремлении Михаил Зарубин, как и должно писателю, не может уйти от социально-нравственных особенностей своего времени, которые невозможно рассмотреть лишь с какой-то одной стороны. Он, личность впечатлительная, беспокойная, познавшая с детства и трагедии, и дары судьбы, интересуется все теми же извечными человеческими проблемами, но подходит к осмыслению их не только с личных, но и со многих других сторон человеческого бытия. Для этого в своей повести «Кровные братья» писатель использует специфический, присущий в основном полифоническим музыкальным текстам принцип контрапункта, когда сочетание нескольких самостоятельных мелодических голосов образует единое художественное целое. В повести о судьбах двух друзей, которые в детстве побратались и дали клятву, скрепленную кровью, отчетливо звучат две параллельные контрастные мелодические темы их судеб. Первая, гармоничная, написанная как будто ровными длительностями, отражает жизнь главного, положительного героя повести – умника Ивана, несущего через всю свою жизнь неизлечимую боль раннего сиротства. Вторая тема, то возникающая, то исчезающая, маскируемая громкими, неумолимыми шумами трагического социального бытия, имеет более подвижный, неожиданно-прихотливый, даже рваный мелодический рисунок и соответствует жизненному пути второго героя повести – горемычного, никогда не знавшего родительской любви Петьки, которого с детства взволновал вопрос о счастье.

Тепло от костра, горячая картошка, тихий теплый вечер располагали к разговору.

– Иван, что такое счастье?

– Это когда все получается. В школе – одни пятерки, дома все хорошо, мать не болеет…

– А у меня счастливый день, когда меня не бьют.

– А за что тебя бьют?

– Да я и сам не знаю, за что. За все. В основном, мать кидается… Иногда бьют за двойки. Вчера пару по арифметике получил, а вроде делал все правильно. По русскому училка вызвала к доске рассказать стихотворение – все вылетело из памяти. Уже вторая двойка. Дома, конечно, получил, до сих пор спина болит, и жрать не дают второй день.

Тут же ребята поделились своими конкретными представленьями о счастье, которые определялись у обоих в мечтах о будущей профессии. Иван рассказал, что он хочет быть летчиком, чтобы смотреть с неба на любимую сибирскую землю. Мечта Икара – мечта духовная. А вечно голодный Петька, размышляя о счастье в его материальных проявлениях, поделился с другом, что хочет быть вечно сытым поваром. По сути, они обрели желаемое. Иван стал знаменитым, удачливым строителем, воплотил мечту о счастье в получении высшего образования, в создании семьи, в служении людям, живущим на его родной земле. На нее он, когда-то мечтавший смотреть с небесной высоты, может смотреть теперь с не менее почетной высоты – профессиональной, преображающей бытие. Петька, немало претерпевший с младенчества, озабоченный физическим благополучием, как зверек, стремящийся в безопасное место, тоже в каком-то смысле получил желаемое в границах сугубо приземленного и сурово предопределенного своего существования. Кратко, лишь о наиболее переломных этапах его трагической судьбы, рассказывает нам писатель через редкие, но как будто неизбежные встречи «кровных братьев», тем создавая иной ритмический рисунок жизни Петьки.

К скорости развития сюжета в повести Михаила Зарубина подходит поговорка «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Или, как говорит сам автор, «жизнь летела, как огромный железный паровоз, на всех парах». Действительно, время в этом художественном произведении, в целом, движется быстро. Охватывающее несколько десятилетий, небольшое по количеству страниц повествование кажется динамичным, писатель не позволяет себе останавливаться на деталях и сюжетах второстепенных, не раскрывающих идею произведения. Но если автор убежден, что какие-то сведения или описания необходимы для ее раскрытия, то замедляет повествовательный ритм, не жалеет слов и обстоятельно, даже с нарочитыми повторами, рассказывает, например, о трудностях профессионального становления главного героя или об обретении им руководящих навыков. Кажется, что повесть строится из отдельных, достаточно крупных сюжетных блоков. Такая композиция требует их ритмического подобия, размерного соответствия, связующего образного языка. Оригинальные художественные образы чаще встречаются в повести даже не в описаниях любимой автором родной природы, а в изображении трагедийных моментов, как, например, в жуткой сцене крушения поезда.

Одна из тем, которую можно сформулировать старинной русской поговоркой «от тюрьмы и от сумы не зарекайся», вступает в сюжет почти с первых страниц произведения. Часто героями повести, живущими на благословенной сибирской земле, совершаются безнравственные, противоправные поступки. И автор, чтобы ответить на основной вопрос своей повести – о природе счастья, ставит не менее сложный, вспомогательный, но необходимый вопрос – вопрос о природе зла.

Хотя Иван был родом из Сибири, из таежного глухого края, но и он дивился красоте этих мест. Дивился и тому, сколько же в этом благодатном крае находится злых людей, готовых при одном неосторожном движении или слове моментально превратиться в зверей, изувечить и убить.

На первых страницах мы становимся свидетелями, как два мальчишки, главные герои повести, совершили преступление – нечаянно сожгли колхозный амбар. Преступление совершают и взрослые. До полусмерти избила своего маленького сына мать Петьки, через ее образ писатель подводит нас к краю беспросветной нравственной бездны. И Ивану с первых своих рабочих дней приходится ощутить дыхание зла, столкнуться с искореженными судьбами и звериными повадками живущих на поселении женщин, которые надрываются на тяжелых работах на железной дороге. Вместе с ними пришлось набираться руководящего и профессионального опыта главному герою Ивану. И позже, став руководителем важной комсомольской стройки, где всегда самый сложный этап доставался заключенным, Иван вынужден был работать и общаться с зеками. Плохо одетых, постоянно голодных, с потухшими глазами, он не просто жалел до боли, но чувствовал и пытался понять их горе.

Михаилу Зарубину удается горько и убедительно, в образных традициях классической русской литературы, где на протяжении веков наблюдалась забота не о сильных мира сего, а об униженных и оскорбленных, изобразить мир оступившихся и отринутых людей, и виноватых, и безвинно осужденных. Без излишней жалостливости, без ныне модных ужасающих сцен насилия и деталей тюремного быта или неоправданной воровской романтики, но с духовным состраданием автор изображает этот страшный мир современных каторжан, как извечный, никогда не пресекающийся, кажется, мало отличающийся от мира героев Ф. М. Достоевского. Для великого русского писателя каждая человеческая боль была собственной болью: «Ругательство было возведено у них в науку; старались взять не столько обидным словом, сколько обидным смыслом, духом, идеей, – а это утонченнее, ядовитее. Беспрерывные ссоры еще более развивали между ними эту науку. Весь этот народ работал из-под палки, следственно, он был праздный, следственно, развращался, если не был прежде развращен, то в каторге развращался. Все они собрались сюда не по своей воле; все они были друг другу чужие»[36].

Не о том ли самом пишет и Михаил Зарубин? Как будто и не прошло полутора веков со времен Мертвого дома: отчуждение, развращающий подневольный труд, разлагающее действие бранного слова, кровавые драки, ведущие к потере человеческого достоинства. Все это и причины, и образы зла, ищущего, как заразная болезнь, новых и новых жертв.

Считалось, что заключенные, занимаясь созидательным трудом, должны были перевоспитываться и становиться сознательными строителями социализма. Однако в действительности этого никогда не происходило.

Да, Михаил Зарубин изображает современных каторжан с характерными признаками и особенностями, присущими заключенным, но злее, бесчеловечнее, чем их предшественники полуторовековой давности. Злоба каторжан конца XX века, не знавших Бога, лишенных жизни по вере, сродни энергии огромной разрушительной силы, приводящей к смещению собственных личностных духовно-нравственных ценностных критериев. Это смещение мы наблюдаем в повести не только у осужденных, но и у тех, кто пытается жить лишь по условным человеческим законам, а не по Божиим заповедям, не по законам любви и милосердия. Автор повести ставит задачу не только показать величину этого смещения, но исследовать причину возникновения нравственной бездны. Это ему удается с помощью антитезы – двух женских образов, двух характеров матерей главных героев. Писатель на протяжении всей повести чаще всего обращается к женским образам, потому что женская природа, созданная в обеспечение новых жизней, в большей степени является отражением ценностных основ принимающего эти жизни бытия. Как примету безбожного времени, как крайнюю низость нравственного человеческого падения, как рабыню зла изображает писатель мать Петьки, «кровного брата» Ивана.

Петькина мать била сына скалкой. Петька сначала орал, потом крик его перешел в какой-то хрип, а вскоре он и вовсе затих. Пнув его напоследок, мать стала забираться на высокое крыльцо, тяжело хватаясь за перила. Она с трудом удерживала равновесие, ругаясь матерными словами.

В повести эта развращенная женщина не предстает перед судом, но она осуждена как будто от рождения, самой своей природой, тем, что разрешает себе преступление по совести, тем, что, будучи рабыней греха, не осознает своего рабства. Но в эти же трудные, безбожные, голодные времена живет и мать Ивана. Постигающая всей своей жизнью очищающую силу страдания, сохраняя в сердце своем родники любви и христианского милосердия, она, как солнце – свет, источает вокруг себя – радость.

Все время мать вспоминаю, и почему-то по воскресеньям. Она в воскресенье с утра всегда была дома. Просыпаюсь и слышу, как она что-то стряпает на кухне, пахнет чем-то вкусным. Радостно на душе. Закрываю глаза и почти засыпаю, а на стенке за печкой пробегают блики света. Это сестры открыли створки окна. На печке жарко, тихо. Встаю, выхожу во двор, а там – море солнца.

В этом драматическом противопоставлении веры и неверия, свободы и рабства, вины и ответственности, моря солнца и бездны греха, иногда смешивающихся, – как крупицы металла в электролите, возникают и формируются жизни главных героев повести Ивана и Петра. Видевший в детстве «море солнца» Иван продолжает путь по солнечной стороне. Истерзанный с детства ненавистью матери Петр, не знавший человеческой любви и сострадания, не находит в себе сил выкарабкаться из тьмы. История жизни Петьки очень современна, даже типична для нашего общества, в котором количество преступников не уменьшается.

Не удалось перевоспитаться в тюрьме Петру. Отсидев один срок, он возвращался в тюрьму снова. Завсегдатай тюрем и лагерей, от природы человек добрый и отзывчивый, ищущий, но не нашедший счастья, Петька лишь в конце жизни совершает доброе дело во имя друга и «кровного брата», который единственно относился к нему по-доброму. И только в делании добра ему открывается бессмысленность своей прежней жизни и истинный смысл счастья. Писатель переносит в наши времена неизбывную драму бытия и в современных обстоятельствах доказывает извечную истину: зло – питает зло, а добро порождает добро. И счастлив тот, кто это осознает.

В повести «Монах», большом, сюжетно сложном произведении, требующем отдельного исследования, писатель пристальнее вглядывается в жизнь людей, обладающих не только душевной красотой, но духовным опытом и навыками церковного служения. Здесь он ставит и решает вопрос «Что такое справедливость?» Главного героя он проводит через страшные жизненные напасти. Душа его смолоду была обожжена несправедливостью, он пережил предательство и обман, смертельное ранение и бандитское нападение. Но из всех испытаний выходит не сломленным человеком, а, наоборот, возлюбившим людей, принявшим обет духовного им служения. Для того чтобы разъяснить, почему это стало возможным, автор вводит такое полноправное действующее лицо, как Родина-Россия. О ней персонажи повести говорят как о существе одушевленном. Ей служат, во имя нее идут на смерть, восхищаются ее красотой, обвиняют в нелюбви к ним, ее детям. Она кажется непостижимой, в том смысле, что «умом Россию не понять», но все чувствуют, что есть разгадка ее тайны. Правда, искать ее нужно не только на строительной площадке или на поле боя с врагом, но в древней христианской истории, в церкви, ведь «в Россию можно только верить». И через это постижение непостижимой Родины многое откроется, многое изменится в русском мире.

Писатель понимает, что берется за разрешение основополагающих вопросов бытия, не имея достаточного духовного опыта. Осознает также, что поставленные им вопросы невозможно решить в одной лишь нравственной плоскости или с помощью законов психологии. И его героям, и ему самому, присутствующему в произведении не только в роли автора, присущи духовные переживания и поиски, которые он проводит методом «проб и ошибок» и обращается к жизни Церкви. Если о воцерковлении самого писателя говорить не приходится, то христианский вектор его творчества и личная духовная чуткость несомненны. Иначе как бы ему удалось объяснить воскресение из мертвых героя повести «Монах» солдата Саши или создать живой образ кровного брата Петьки, который в реальной истории все-таки погиб от зверских побоев собственной матери.

Так Михаил Зарубин совершает и свой, творческий, подвиг, – возвращает своему другу жизнь в художественном произведении. Живой, светоносной мы видим его матушку Анну, не меркнет со временем образ почившего священника отца Федора. В книге «Метаморфозы четвертой стены» через воспоминания писателя оживают его ушедшие друзья, великие русские актеры Кирилл Лавров и Андрей Толубеев во времени и пространстве своих судеб. Для того, чтобы читатель поверил автору, проникся его переживаниями, требуется не только писательское мастерство, но любовь во множественной совокупности ее проявлений. Любовь, милосердие, сострадание к горестному своему брату и любому униженному и отринутому соплеменнику, умение даже в падшем увидеть образ Божий, а таланту воздать должное, все это присуще произведениям Михаила Зарубина, где автор доказывает, что не может быть человек счастлив без любви, без дружбы, без родства. Писателю удалось доказать возможность обретения любым человеком счастья, если его душа исполнена верой и любовью. Только с их помощью можно постичь и таинственную русскую душу, и непостижимую Родину.

Валентина Ефимовская

Примечания

1

Прируб – прирубленная второстепенная постройка к основному зданию.

(обратно)

2

Угор – высокий берег реки.

(обратно)

3

Шуга – лед.

(обратно)

4

Закидушки или донка – рыболовная снасть, предназначенная для ужения придонной рыбы.

(обратно)

5

Морды – рыболовная снасть – ловушка, имеющая вид двух вставленных один в другой конусов, сплетенные из ивовых прутьев.

(обратно)

6

Чалдоны – коренной народ, первые русские поселенцы Сибири.

(обратно)

7

Чемоданчик-балетка – маленький чемоданчик с округлыми краями, модный в конце 50-х годов XX века.

(обратно)

8

Грузить – вымогать, запугивать.

(обратно)

9

Арестант – вор в законе.

(обратно)

10

Гопник – разбойник.

(обратно)

11

Жиган – наглый.

(обратно)

12

Жмур – покойник.

(обратно)

13

Колобродить – наглеть.

(обратно)

14

Ксивы ломанем – проверим документы.

(обратно)

15

Шустряк – сборщик денег.

(обратно)

16

Старшак – главный.

(обратно)

17

Жучить – ругать.

(обратно)

18

Барыга – делец.

(обратно)

19

Буровить – гнать чушь.

(обратно)

20

Бодяга – пустая болтовня.

(обратно)

21

Пахан – авторитет.

(обратно)

22

Предестина ция – название со значением «Божье предвидение», – русский 58-пушечный парусный линейный корабль, спущенный на воду 27 апреля (8 мая) 1700 года.

(обратно)

23

Остро́г – фортификационное сооружение (опорный пункт), постоянный или временный населенный укрепленный пункт, обнесенный частоколом из заостренных сверху бревен (кольев) высотой 4–6 метров (XIII–XVII вв.).

(обратно)

24

Турсук (вост. – сиб. диалект) – берестяной кузовок, используемый для сбора грибов и ягод.

(обратно)

25

Кулига – раскорчеванное место или часть поля, расчищенного для земледелия.

(обратно)

26

Зарод – стог сена (илимское наречие).

(обратно)

27

Чирки – обувь, сшитая из одного куска кожи.

(обратно)

28

Таратайка – легкая двухколесная повозка.

(обратно)

29

Куть – кухня.

(обратно)

30

Угор – крутой берег реки.

(обратно)

31

Кутули – сумки, различная ручная кладь, перевязанная бичевкой или веревкой.

(обратно)

32

Евреинов Н. Н. Новые театральные инвенции // Евреинов Н. Н. Демон театральности. М., СПб., 2002. С. 95.

(обратно)

33

Брук П. Лекции во МХАТ // Театр. 1989, № 4. С. 152.

(обратно)

34

Замаратский Георгий Иннокентьевич род. в д. Погадаева Иркутской обл., в крестьянской семье. Окончил Иркутское худ. училище (1951) и два курса Ленинградского института им. Репина (1957–1959). Работал учителем черчения и рисования в школе (1959–1965; 1973–1982), художником-оформителем в Доме культуры (1965–1972). Директор детской изостудии (с 1982). Дебютировал как поэт в 1950: газ. «Пограничник». Автор кн. прозы: Пора туманов. Повесть. Иркутск, 1984; Дедушка Прердачка. Повесть. Иркутск, Восточно-Сибирское изд-во, 1991; Презрение. Усть-Кут, 1993; Приискатель. Усть-Кут, 1993; Твой ход, Яверя! Роман. Иркутск, Восточно-Сибирское изд-во, 1998; Пыхуны. Роман. Иркутск, Восточно-Сибирское изд-во, 1999. Выпустил кн. стихов: Пою Илим. Железногорск, 1996. Член СП России (1998). Награжден медалями «За доблестный труд» (1970, 1993), «Ветеран труда» (1984), «50 лет Победы» (1995). Засл. работник культуры РФ (1994). Умер в 2010 году.

(обратно)

35

Каплан Вениамин Наумович, руководитель творческо-исследовательской части БДТ, хранитель музея.

(обратно)

36

Достоевский Ф. М. Записки из Мертвого дома. Омск, 1956. С. 14.

(обратно)

Оглавление

  • Том первый Избранные повести
  •   «Дать жизни вздох…»
  •   Долгая дорога к маме Повесть
  •     Жизнь прожить
  •     Наследство
  •     Трудная встреча
  •     Возвращение
  •   Монах Повесть
  •     Глава первая
  •     Глава вторая
  •     Глава третья
  •     Глава четвертая
  •     Глава пятая
  •     Глава шестая
  •     Глава седьмая
  •   Потоп Повесть
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   Птица вольная Повесть
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   Что нам стоит дом построить Повесть
  •   И опять квадратура круга Повесть
  •     «Мой путь…»
  •     Глава первая Буран
  •     Глава вторая Дом
  •     Глава третья Деньги
  •     Глава четвертая Праздник
  •     Еще не конец…
  • Том второй Избранные повести и рассказы
  •   Повести
  •     Пробужденное пространство Повесть
  •       Часть I Первопроходцы
  •         Глава 1. Предестинация
  •           Начало
  •           Путь не близкий
  •           «Твоею благодатию спутьшествуй…»
  •         Глава 2. На высоком берегу
  •           Кеуль, невон и симахинский порог
  •           Митрич
  •           Летят журавли
  •       Часть II Куда текут реки
  •         Глава 1. У воды текучей
  •           Письмо
  •           Улица «приморская»
  •           …Текут реки
  •         Глава 2. Пути, которые нас ищут
  •           «Ты хочешь знать, куда я еду?..»
  •           Илимский острог
  •           Володиша, Степа и Килька
  •       Часть III Преемство
  •         Глава 1. Самая лучшая песня
  •         Глава 2. Горизонт без края
  •     Кровные братья Повесть
  •       Глава I
  •       Глава II
  •       Глава III
  •       Глава IV
  •       Глава V
  •       Глава VI
  •       Глава VII
  •       Глава VIII Вместо эпилога
  •   Рассказы
  •     Журавли
  •     Зимой сорок пятого
  •     Делянка рыжиков
  •     Где живет солнце?
  •     Не отдам
  •     Опиум для народа
  •     Дело совести
  •     Юбилей
  •     Пионерский галстук
  •     Малая родина
  •     Самая красивая деревня
  •     Гонец из юности
  •     Человек родился
  •     День рождения
  •     …Во сне и наяву
  •     Откуда начинается река
  •     Бабочка
  •     Вечерний разговор
  •     Семейный совет
  •     Авария
  •     Шестнадцатилетние
  •     Платная медицина, или Камни в почках
  •     Коммунальные платежи
  •     Письмо Чубайса
  •     Тяжелый день
  •     Село Марусино
  •     Сказки у домашнего очага
  •     Там, где всегда жива мама
  •     Под знаком вечности О рассказах Михаила Зарубина
  • Том третий Документальные повести Письма
  •   Книга первая Герои моего времени
  •     Пролог
  •     Добрые слова на память Петр Георгиевич Семененко – директор Кировского завода
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •     Государственный человек Владимир Яковлевич Ходырев – последний из плеяды советских руководителей Ленинграда
  •       1
  •       2
  •       3
  •     Звездная судьба Великий тренер Вячеслав Алексеевич Платонов
  •     «Жизнь не всегда права»… Встречи с поэтом Борисом Орловым
  •       Начало
  •       Встреча первая
  •       Встреча вторая
  •       Встреча третья
  •   Книга вторая Метаморфозы четвертой стены
  •     Вступительное слово
  •     Времени тонкая нить: Кирилл Лавров
  •       Глава первая. Встреча и прощание
  •       Глава вторая. Ваш Лавров
  •       Глава третья. Театр и жизнь
  •       Глава четвертая. Профессия актер. Профессия строитель
  •       Послесловие. Времени тонкая нить
  •     Прогулки с Андреем Толубеевым
  •       Глава первая. Поклон театру
  •       Глава вторая. Толубеев сын Толубеева
  •       Глава третья. В защиту города и человека
  •       Глава четвертая. Спасти центр Петербурга от «Охта-центра»
  •       Глава пятая. Пешком по Гороховой
  •       Глава шестая. О Боге, о жизни, о сцене
  •     Эпилог Теплый свет окон
  •     Посвящение Владимиру Рецептеру
  •       1
  •       2
  •       3
  •   Избранные письма
  •     Биография в стихах и прозе Письмо второе
  •     Мои университеты Письмо шестое
  •     Плотинам и башням – нет! Письмо восьмое
  •     Чем я живу? Воспоминаниями… Письмо десятое
  •     Их так мало осталось… Письмо четырнадцатое, последнее
  •     Уловить неуловимое
  •     Испытание временем
  •     Письмо К. Ю. Лаврова
  • Что такое любовь? О произведениях Михаила Зарубина
  • *** Примечания ***