Мама [Наталья Евгеньевна Назарова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Наталья Назарова Мама

Когда мама уезжала с старшей сестрой в этот отпуск мы с моей средней сестрой поддерживали маму, провожая. Надо было уже тогда обо всем догадаться. Маме было очень трудно туда ехать. Последние недели она мало выходила из дома, ее розовый халат повис на ней, ей тяжело было двигать кресло…

После того, как мы проводили маму, Женя, моя средняя сестра, уехала со своим молодым человеком и, видимо, ночевала у него – передо мной она не отчитывалась. Я классно проводила время, встречалась со своим парнем Антоном и устраивала вечеринки.

Потом Женя приехала и сказала, что мама упала в отпуске, сломала шейку бедра, и ее надо забрать, сказала, чтобы я убрала квартиру, а сама поехала за ней.

Сейчас я понимаю, насколько плохо тогда соображала, насколько редко открывала глаза, чтобы увидеть, как невнимательна была к деталям и мелочам, которые всё делали явным.

Я гладила белье когда по часам их поезд уже должен был приехать. Они задерживались. Приехала Лена, моя старшая сестра, я ее накормила. Она была в гневе и кричала, что больше не поедет отдыхать с мамой, как будто мама ей весь отдых испортила. Лена необычная девушка, особенная. Меня глубоко задели ее слова, но ей это бесполезно говорить. Она поела и легла спать.

Мама приехала еще только через несколько часов. Я сошла вниз – требовались одеяла и моя помощь. Мама не могла идти – надо было на одеялах поднять ее в лежачем положении на 4 этаж без лифта. Именно тогда, когда мы ее несли, мы впервые и встретились взглядом. Она глазами немного извинялась, что все так получается, и была рада меня видеть.

Дома мы помогли маме раздеться. Когда мы помогли маме снять лифчик, я вздрогнула – на груди у нее были 2 фиолетовые шишки. Мама посмотрела на меня, взглядом успокаивая: “Всё в порядке”, и я продолжила переодевать её. Коля, Женин парень, уехал. Мы с Женей помогали маме до утра, а потом ушли на кухню. Я, без сил, сидела в кресле. Женя сказала, что они задержались потому что поехали в больницу прямо с поезда. У мамы рак 4 степени. Это неоперабельно, и мама умрет через 3-4 месяца. Мой мозг сам посчитал: в апреле. Я зарыдала. Не было и нет слов, способных это описать. “Этого не должно было случиться?” “Что?” “Почему?” Было остро жаль маму, себя, жизнь, и вся жизнь круто повернулась за три секунды на этом кресле.

Женя сказала: “Ну что ты… Не плачь…”

Я была потрясена. Женя стала бесчувственной? Она привыкла к этой мысли за те 3 часа, что у нее было? Она вообще знала заранее? Я рыдала и рыдала, и старалась рыдать неслышно, чтобы не разбудить маму в соседней комнате.

На следующий день Лена уехала к бабушке – маминой маме, с которой она и жила. А мы с Женей думали, как лучше ухаживать за мамой. Стало понятно, что надолго ее не надо одну оставлять – мама не могла встать, а, значит, не могла включить и выключить свет и телевизор, сходить в туалет и сходить за едой и водой на кухню. Но она могла садиться и ложиться сама на кровати. Мы принесли ей ее расческу и книжку, распаковали вещи. Она отвечала мягким взглядом на мои немые вопросы, которые я, впрочем, боялась задавать. При маме нельзя было плакать. Это было пыткой. Поначалу мы ходили почти на все пары в институт. Потом на самые важные. Потом я сидела на одной из “важных” пар и подумала: “Мама и Женя дома, а я здесь. Это неправильно. Я хочу быть с ними…”

Женя вообще была гораздо более полезна маме, чем я . Она готовила еду, а я только приносила. Мама больше доверяла ей личных ухаживаний, Женя раньше вставала. Я ходила отмороженной и мое поведение черствело. Мое “я” пряталось далеко вглубь меня, а снаружи осталось только пустое поведение и способность выполнять команды. Я вообще не могла встать с утра. Мозг не слушался. Я много чего не делала, что было нужно. Я не могла поверить.

Как-то раз у меня звенел будильник в шесть утра – надо было встать и идти к маме. Но я будильник не услышала, зато услышала Женя – и пошла к ней. Когда я встала три часа спустя, я спросила Женю, почему она меня не разбудила. Она сказала, что я сама должна вставать и была очень обижена на меня, что ей пришлось встать не в свою “смену”. Грустная и тупая история, но она хорошо иллюстрирует, как Женя, с которой мы так хорошо понимали друг друга, стала чужой, отдалилась от меня так не вовремя. Так выяснялись отношения – зачем-то. Наверное, я тоже была нужна Жене совсем другой, более ответственной, не расхлябанной, более собранной. Но мы были такими, какими были.

Мы с мамой особо ни о чем не разговаривали. О еде, о телевизоре, может быть, вообще ни о чем. О чем-то поверхностном? Я, честно, не помню. Ни о чем глубоком или важном. Знакомая женщина, которой я зачем-то поделилась, сказала, что постепенно мама перестанет привставать на кровати, перестанет есть и пить. Зачем я только ей рассказала? Зачем она это сказала? Это точно не про мою маму. С моей мамой все в порядке.

Вообще, окружающие не знали особо. В гости пришла тетя, мамина сестра, с двоюродной сестрой мамы. Маме было тяжело их видеть. Я испытывала радость осознания, что мы можем общаться с мамой каждый день, а все остальные почти не могут – только когда приходят, а это редко.

Я курила в форточку, и не боялась, что мама запалит. Я задерживалась допоздна – мама звонила спрашивать, где я. Меня сверлила совесть.

Женя не очень-то делилась информацией, которую давал врач. Когда я это поняла, я стала подгадывать время, когда он приезжал, и оставалась дома. Первый раз я поймала его во дворе. Он был на переделанной “Волге”. Я теперь каждый раз думаю о тяжело больных людях, когда вижу такие “Волги”.


Врач говорил то же самое, что говорила Женя. Я смотрела на него и силилась поверить в то, что он говорил. Как много времени было потеряно пока я не верила в то, что происходило. Какой черствой и неспособной ни на что я была! Мама сидела на кровати и читала. Или смотрела телевизор… а я приносила ей чая и воды, делала ее лекарство – она не пила обезболивающих, только нетрадиционные народные средства. Я приносила ей поесть, приносила, и как-то непонятно было, как остаться, как посидеть с ней. Мы ни о чем не говорили. Смотрели в глаза иногда друг другу. Она интересовалась моими оценками. Мне они были не важны. Когда была моя очередь гулять, я выходила и шла вокруг детской больницы, которая находится рядом, курила одну за одной. Встречалась со своим парнем, которому ничего не рассказала, ходила в кино с подругой. Я была плохой помощницей маме и Жене. Это я понимаю.

Однажды я доставала сметану из холодильника и пролила ее. Пришла Женя с Колей, Коля принес себе домашние тапки в нашу квартиру. Такой хозяйский жест. Но, в целом, какая уже разница. Я ушла в комнату.

Через какое-то время Женя заглянула и сказала, чтобы я убрала холодильник. Я согласилась. Я думала встать, пойти и вытереть там все, но там был Коля, а не буду же я убираться при чужом мужчине в доме. Я продолжала сидеть за компьютером, когда зашел Коля и начал на меня кричать, что я эгоистка и не могу за собой убраться, что я иждивенка в своем же доме на шее своих родных. Он кричал так громко, что мама должны была слышать. Но она не могла встать с кровати и заступиться. Было жаль, что он ее вообще тревожит. Женя тоже не собиралась заступаться. Я почувствовала, что сейчас разрыдаюсь. Плакать при Коле не хотелось, я завязала шнурки, взяла пальто и вышла на улицу рыдать.

Когда я нарыдалась, я подумала, что всем очевидно, что это недоразумение. Возможно, с Колей можно согласиться по сути, но он не в праве говорить такие вещи таким тоном. Я думала, что, если я напомню ему об этом, ему это тоже станет очевидным.

Мне надо было рассеять это недоразумение, и я надеялась ,что Коля дома. Когда я подходила к подъезду, он как раз садился в машину. Я подошла и довольно спокойно сказала ему, что он как бы здесь чужой и надо иметь уважение к семье своей девушки. Я гордилась своей вежливостью и своим самообладанием. Он ответил, что меня он не уважает. И что он здесь не чужой, а помогает даже больше, чем я.

Я была потрясена, и мне было нечего ответить. Я думала, что неприятная ситуация затянулась, и я сейчас же скажу Жене, чтобы Коля больше вообще не приходил в наш дом!

Женя сидела на кровати, когда я пришла. Я предложила ей обсудить ситуацию, но она отказалась. Она сказала, что у нее много работы и закрылась бумагами. Когда я настояла, что надо поговорить, она начала читать свои бумаге по работе вслух. Я была шокирована. Хотелось надеяться, что это все не слишком побеспокоило маму. И было непонятно, куда бежать и идти. Почему сестра не хочет со мной это обсудить? Я готова ее простить! Или она не считает себя виноватой? Я не могла представить себе ситуацию, в которой мой реальный или любой предполагаемый парень кричал бы на нее в нашем доме.

Коля пришел на следующий день. Я попросила его удалиться. Он отказался и сказал, что ничего я ему не сделаю. Я выкинула его тапки на лестничную клетку. Он спокойно за ними сходил. Он дал мне письмо.

Я ушла в свою комнату и начала читать:


“К Наташе.


Что же, Наташа – пришло время поговорить. Быть может, послание тебе, переданное на бумаге, дойдет до тебя лучше, чем сказанное вслух, хотя я на это не очень-то надеюсь. Но хотя бы эмоциональной составляющей в этом разговоре не будет присутствовать.


Итак, я действительно не сильно уважаю тебя. Поверь мне, так было не всегда. У каждого из людей, появляющихся в моей жизни, есть некоторая презумпция уважения. То есть я изначально отношусь уважительно к новым людям (а тем более друзьям и родственникам близких людей). С тобой было также, ты не можешь этого отрицать. Но дальше уважение уже развивается с оглядкой на поступки людей. Не спорю, у тебя к каждому из приведенных поступков есть свое, вполне логичное, “оправдание” или “объяснение”. Но я не стремлюсь получить от тебя объяснений по тому или иному поводу, я хочу, чтобы ты задумалась над тем, как твои поступки видятся и воспринимаются со стороны.


Первым звоночком, что все не так хорошо, как кажется, прозвенел в тот день, когда мы устанавливали мебель у вас на кухне. Три человека (ладно, меня даже можно не считать, два, – будем говорить только о якобы “любимых” тобою людях), уставшие, потому что занимались этим целый день, но довольные собой и радостные тому, что они сделали. И ты, придя домой, устраиваешь людям скандал и портишь всем настроение. И все это из-за какой-то тетрадки, которую ты “протеряла” по собственной вине!!! Ты и вправду считаешь, что твоя тетрадка и твое плохое настроение являются достаточным поводом для того, чтобы испортить настроение всем вокруг, включая “любимых” тобой людей.


Я здесь и далее не случайно заключаю слово “любимые” в кавычки, потому что это слово в твоей интерпретации имеет несколько иное значение, чем для большинства людей. Потому что для большинства людей это слово включает в себя внимание и заботу. Безусловные внимание и заботу. То есть, не в обмен на что-то, как часто происходит у тебя, а именно ради любимых людей, чтобы им было хорошо и приятно. А у тебя все наоборот – ты что-то делаешь, но не ради близких, а ради того, чтобы на тебя обратили внимание, сказали “спасибо”. А если внимание тебе вдруг не оказывается – ты требуешь его, иногда со скандалом. Но любовь – не торговля, и ты не имеешь право что-то требовать взамен… Или это уже не любовь…


Дальше становится лишь хуже. Ты едешь с Женькой в ее студенческий лагерь. При этом ты живешь в домике с ее одногруппниками, и общаешься в ее компании. Не это главное, но ты не понимаешь, что это накладывает на тебя какие-то ограничения…


Но нет, в попытках привелечь к себе Женькино внимание ты позволяешь себе такое, отчего твоим близким было бы стыдно за тебя, даже если бы это произошло в глуши, где вас никто не знает.

Что уж говорить о компании одногруппников. Если у тебя (вдруг???) возникает вопрос “О чем это я?”, я напомню. Напомню день рождения одногруппника Женьки – Кругса, куда тебя пригласили вместе с сестрой и где ты напилась до неходячего состояния. После чего висела на шее то у одного, то у другого из них, под смешки и ухмылки остальных, которые не могли не видеть этого.


А Ванечка, добрый Ванечка, тихонечко комментировал: “Коля с Наташкой Женьку делят…”.


Так вот: нечего нам с тобой делить – почти все, что у тебя было, ты благополучно растеряла, так и не осознав, что у тебя есть.


Да и не ведут себя так с любимыми людьми – не причиняют сознательно боль, чтобы привлечь внимание, не заставляют плакать из-за своего поведения…


Напомню также, как ты привела в домик (который, как ты помнишь, ты занимала вместе с Женькиными одногруппницами) к себе в постель на ночь парня , которого видела второй раз в жизни. Здесь я не ставлю себе задачи обсуждать твои моральные принципы, а хочу подчеркнуть, что твое поведение в такой ситуации оценивается через призму Женьки. И именно ей в дальнейшем общаться с этими людьми, и именно ей будет больно и неприятно само сознание того, что они об этом знают.


А тебе ничего, ты своей цели добилась – привлекла к себе внимание. Цель оправдывает средства, Наташенька??? Только вот захочет ли кто-нибудь после этого с тобой общаться??


Не знаю, чего ты этим добилась, но я сделаю все возможное, чтобы больше не оказываться с тобой рядом на отдыхе. Дабы уберечь себя и Женьку от лишних расстройств и нервотрепки.


Да ладно Женька, но даже мама, “любимая” мама, уже тогда не очень здоровая, возвратившись из вашей совместной поездки на юг, в доверительной беседе со мной пожалела о том, что ты ездила с ними, что на тебя “потратилось много нервов”, и она “совсем из-за этого не отдохнула”. Правда ведь, твой отдых и твоя свобода были гораздо важнее маминого здоровья??? (здесь, я надеюсь, у тебя хватит сообразительности на то, чтобы не бежать к маме за выяснениями отношений, учитывая ее нынешнее состояние).


У меня создается ощущение, что негативный способ привлечь к себе внимание ты для себя выбрала как основной. Действительно, это очень просто – сделал что-нибудь не так, как ожидают от тебя или не то, о чем просят тебя близкие, и вот результат – на тебя обратили внимание ( пусть и негативное), с тобой разговаривают, что-то объясняют.


Делать что-либо так, как тебя об этом прост гораздо сложнее – мало того, что нужно что-то сделать, так еще и не факт, что за это на тебя сразу обратят внимание… А ты хочешь как в магазине: деньги дал – тут же покупку забрал…


Что так у нас еще??? Ах да. Попытка привлечь к себе внимание, сделав что-то полезное. Ремонт в коридоре.


Хорошая идея, но вот воплощение совсем безобразное. Делать ремонт по ночам, мешая болеющей маме спать – хорошее решение??? Второпях нарезать обои тяп-ляп??? Поклеить их так, что тут же приходится клеить заплатки??? Покрасить рамы окон не “подумав” заклеить стекла???


Одновременно поклеить обои и покрасить краской окна, так что в квартире стоит химическая вонь, но нельзя открыть окна – ведь клеятся обои??? И все это при том, что маме в соседней комнате нужен воздух??? Взвесив все это, не стоило даже браться за ремонт в таких условиях. Но все опять крутится вокруг твоего собственного “Я”: “Я давно хотела именно такие обои”, “Я не успеваю это днем”, “Ну ведь я не профессионал,” “Я не подумала”… Как будто это твое “я не подумала” является оправданием для чего-нибудь.


Нет, оно является оправданием только твоей глупости. Если ты совершаешь поступки, не думая, к чему они приведут, чьи интересы (хотя бы из близких людей) они могут задеть, и кому принесут неприятности – ты глупа.


Далее. Совместное житье. Ты, живя с другими людьми в одной кварире, не удосуживаешься даже за собой убирать. “А что??? Вам надо вы и убирайте!” О каком уважении к тебе может идти речь в подобных ситуациях??? Я уж не говорю о полном отсутствии у тебя обязанностей по дому.


Повторю: обязанности – это не то, что ты делаешь иногда, когда тебе захочется, а то, что ты делаешь всегда, по мере надобности. И эта надобность диктуется не тобой. То есть, к примеру, если это мытье посуды, то после любой еды посуда должна быть помыта, чтобы человек, готовящий в следующий раз, мог просто взять посуду со своего места.


И уж, как минимум, ты должна убирать за собой. Не спорю, в жизни есть немало ситуаций, в которых невозможно или сложно все сразу убрать за собой, но ты не ставишь себе такую задачу. Очень показательной была твоя встреча нас по возвращении из Египта, после двухнедельного отсутствия: “Я позавчера все убрала, но вот вчера была вечеринка, поэтому до завтра по всей квартире будет вонь и грязь! Это же жизнь!” =( При этом, ты точно знала, что Женька возвращается, и что застать дом в таком состоянии ей будет очень неприятно. Но ты сознательно (я надеюсь) устроила вечеринку и не удосужилась убраться после нее. Ты считаешь свое такое поведение нормой??? Ну-ну.

Мама еще пыталась и имела достаточно авторитета, чтобы сподвигнуть или заставить тебя делать что-либо по дому. Сейчас, в связи с известными тебе событиями у вас в доме все изменилось, стало гораздо больше дел по уходу за мамой, по хозяйству и т.д. Что в своих привычках и обязанностях изменила ты??? Ничего!!! Разве что дома стала появляться чуть чаще… Или я не прав?? Тогда подскажи, какие обязанности по дому или уходу ты взяла на себя??? Чем ты пожертвовала или от чего отказалась??? Позволю себе предположить, что ничем.


Во всяком случае, ничем видимым. Женька делает все возможное, чтобы маме было легче, чтобы она улыбалась хоть иногда… А ты, что ты делаешь??? Занимаешься своими делами пока “отбываешь повинность дома”, раз в полчаса спрашивая маму “что-нибудь нужно?”. Нужно, очень нужно, но она тебе этого не скажет, да и ты, боюсь, не сможешь ей этого дать: Внимание и заботу.


Поэтому же и Женьке проще во многих ситуациях сделать все самой, а не просить, и уж тем более, не убеждать тебя в том, что что-то нужно сделать (сейчас, а не когда тебе вздумается!). А ты вместо помощи устраиваешь скандал, по поводу того, что с тебя кто-то что-то требует! Ты же просьб не воспринимаешь: тебя несколько дней просили, чтобы ты помыла за собой же холодильник, который смердит как помойка!!!


И чтобы ты мыла посуду хоть за собой!!! И где эти просьбы??? И на какое отношение к себе со стороны Женьки или меня ты после этого рассчитываешь???


Но поверь, в таких условиях мне проще считать тебя маленькой и глупой (ну хорошо, не глупой, а не очень умной) девочкой. Девочкой, которая о многом не задумывается… Девочкой, которую, как ей кажется, ближние обделили вниманием и заботой… И которая совершает поступки, не думая об их последствиях, руководствуясь лишь эмоциями…


Но даже это не добавляет уважения к тебе, лишь жалость и грусть…


Но, если это не так и ты не маленькая глупая девочка, и полностью осознаешь цену своих поступков, ты – чудовище.


Без принципов, без ценностей, без души… На мой взгляд уж лучше маленькая девочка – она хотя бы может со временем повзрослеть…”


Надо ли говорить, что да, все эти ситуации – ремонт, поездка на Волгу, их возвращение домой – действительно были, но написать о них так? Я хотела ответить ему письмом, но у меня физически не было времени написать его. Сил тоже не хватало.

Он меня сломал, подломил.

Маленькое ничтожество человека, который ударил в слабое место в самый больной момент.

Мне не сразу стало понятно, что он просто готовил почву для своих дальнейших решений, и меня, и умирающую маму не воспринимал, как людей, достойных тишины и спокойствия в такое непростое время.

Так много дерьма было вокруг умирающей Мамы… так много… и все благодаря какому-то мудаку, которого Женя впустила в дом. Потом, через год или два, я смогла увидеть, что в этом письме было на самом деле – вопли человека с чувством собственной неполноценности, который нашел удобную цель, чтобы самоутвердиться, но тогда я не могла этого видеть, тогда мне просто было больно.

Жизнь превратилась в ад.

Женя со мной не разговаривала, не обсуждала ни то, что она за меня не заступилась, ни Колин поступок, ни свои чувства, неохотно обсуждала маму… Хуже всего то, что неохотно обсуждала маму. Что ей нужно, что сделать, что ждёт мама, что ждёт Женя?.. В чем-то Коля был прав – я правда была очень эгоистичной и мало делала по дому. Но какое это имело значение когда умирала мама?

Мне не с кем было поговорить, не с кем поделиться, не с кем поплакать…

И при этом я очень хотела помочь чем-то маме. Не просто принести еды, а как-то развлечь или отвлечь, но чтобы она не подумала, что это из-за того, что она умирает. Я не знала, как…

Все это было такой ошибкой! Если бы мы знали, что у нас не так много времени, как мы думали…


Мама перестала привставать на кровати, стала только лежать. Она разговаривала с бабушкой по телефону. Бабушка, похоже, не знала, что происходит, не знала, что мама умирает. Надо было ей сказать, наверное, но мама имела право решать, кто сколько знает, и я просто была рада, что я могу быть рядом с ней, что я знаю, что я живу с ней в одной квартире. Мама, мама… Я уже неживая была тогда, когда это происходило, но насколько же я была живее и настоящей, чем я есть сейчас.

Я старалась сидеть с мамой и делать вид, что смотрю телевизор. В какой-то момент, когда я в свою очередь гуляла вокруг морозовской больницы, я чуть больше поняла, что мама умирает, я так и не понимала этого до конца, только сейчас, может быть, понимаю…

Я старалась представить, что мама выздоровела, и я с ней гуляю вокруг больницы – апрель, тает снег, мама в инвалидном кресле, я везу её и мы весело разговариваем. Нельзя сказать, что хорошая картинка, но намного лучше того, что нас ожидало…

Я решила рассказать Маме двух тайнах, которые у меня от нее были – четыре года назад я принесла домой котенка и соврала, что нашла его на улице, иначе бы мама не дала мне его оставить. Мама нашу кошку очень полюбила, и, в принципе, можно было давно ей сказать, но руки не доходили, и я чуть-чуть боялась, что она будет сердиться.

А еще однажды я отпросилась на вечеринку и не вернулась на ночь. И на следующую ночь тоже не вернулась. Я звонила маме и говорила, что я на даче, но она знала свою дочь, когда я пришла домой в конце концов, она просто спросила меня, где я была. А у меня не хватило сил сказать правду. Я не знаю, почему. Я случайно уехала в Питер. На спор зашла в вагон, а, когда поезд тронулся, было поздно что-то делать. Но маме я, почему-то, тогда не сказала. Хотя, мне кажется, она бы не сердилась.

И я пришла к ней. Села рядом с ее кроватью. Она спала. Или была слишком слаба, чтобы отвечать, и сделала вид, что спит. Или у меня не хватало смелости, чтобы все же рассказать ей. Или мне казалось, что мое облегчение от груза тайн не стоило маминого спокойствия… наверное, все вместе, понемножку. Я рассказала маме, как все было на самом деле, разговаривала со спящей… или не отвечающей мамой… Неумело ей объяснила, почему не пришла раньше. Было неудобно, что как будто я… думала, что она умрет, и поэтому это рассказываю. И, хоть это и было правдой, не хотелось, чтобы это было правдой. Не хотелось, чтобы мы обе в этом признавались. Если вы хоть чуть-чуть понимаете, о чем я… Я рассказала ей, молчащей, и ушла. Все-таки, ее спокойствие, и замалчивание всего этого было важнее, чем мои перед ней тайны.


Потом она перестала есть. Только пила.

Близился новый год, но было все равно. Я купила маме и Жене в подарок музыкальную шкатулочку. Я хотела маме настоящий необычный подарок на Новый год. Ездила за ним часа два, лучше бы с мамой сидела…

Я отказалась ходить на пары.

Пришел врач. Он осмотрел маму, вывел нас в коридор и сказал, что, если мама не будет пить, она не доживет до нового года. Я была потрясена. Они же говорили три-четыре месяца! Это итак чудовищно, нельзя сокращать срок и так внезапно! Он дал нам сильное обезболивающее, трамал. Сказал, что маме очень больно. Это итак было понятно. Сказал, чтобы мы смешали обезболивающее с водой. Сказал, чтобы мы давали маме больше пить, что люди умирают от интоксикации и обезвоживания, а не от боли. И ушел.

Хочется так много писать о маме… Я так хорошо помню то немногое, что помню… Та я, когда мама еще была жива… Совсем другая я, настоящая, не та, что сейчас. Я написала стих о том, что верю в чудо. Что отдала бы что угодно, свою жизнь бы отдала, лишь бы этого не происходило. И я понимала, что вместе с мамой умираю и я, потому что та я, которая принимает все это – это уже не я, абсолютно не я, потому что я не принимаю. Потому, что я живая, я есть. Та, что привыкает и может привыкнуть, никогда не будет мной! Я бы никому не пожелала, чтобы он меня сейчас понял. Это лучше, чем знать, каково это – терять любимую.


На следующий день я отнесла вещи к маме. Постелила рядом с ней. Я не хотела просыпаться где-то там, в соседней комнате. Я хотела просыпаться рядом с мамой. Слышать даже самые тихие ее просьбы…

Жене это не особо понравилось. Но она это приняла. Часов в девять вечера мама начала говорить с нами. За много дней молчания и простых просьб, она начала говорить с нами… а мы не понимали ни слова! Ей было очень тяжело, каждое слово давалось с трудом. Мы наклонялись и догадывались. Не хотелось признавать, что мы не понимаем, и не хотелось терять, что она говорит. Мы переспрашивали и старались домыслить. Она говорила, что хочет, чтобы ее похоронили в ее белом костюме. В ее красных туфельках на каблуках. Какое похоронить! Мам, ты что! Она сказала “Спасибо, Мама!”. Нашей бабушке. Просила передать. Она часто говорила о своей маме.

А потом она захлебнулась. И застыла.

Женя убежала в другую комнату за телефоном.

А потом мама еще раз судорожно вздохнула, остановила на мне свой взгляд. И умерла.

Я выла. Я была рада, что была с ней, я была рада, что она меня видела, мне кажется, она меня наконец-то увидела… Я видела нас со стороны и выла. Она не могла этого сделать… Она не могла… Я испытала облегчение от того, что, наконец-то, смогла обнять ее. Мне так не хватало этого все последние дни!…

Я обняла ее, и почувствовала мамино тепло и мамину мягкость… забытие, которое чувствуешь только в маминых объятиях… Я подняла глаза посмотрела на нее. Один глаз у нее был закрыт, а другой на четверть открыт, и он смотрел на меня. Я не могла отвести взгляд, мне было страшно до кишок, и в то же время так тепло было в ее объятиях, мне так давно этого не хватало!…

Ложь. Каждое слово ложь, когда я пишу об этом. Я вроде все описываю так, как оно было, но как будто слова не передают и капли той боли и того смысла, который я вкладываю…

Пришла Женя, посмотрела на нас, и, мне кажется, капельку вздрогнула. Мы в последний раз лежали в обнимку с мамой…


Через какое-то время я встала. Коля уже приехал. Я пошла на лестничную клетку. Коля сказал: ну не сейчас же курить. Я сказала: сейчас-то нужнее всего.


Пришел врач. Он даже трогать маму не стал. Даже близко подходить к ней. Сразу стал писать бумажки.


Пришли два парня. Тоже посмотрели, маму не трогали. Пошли подписывать…


Я пишу все это, и это становится ложью. Слова просто описывают, но не передают смысл, разрушение, боль…

Следующего утра уже не было. Следующее утро – это сон, его никогда не было. Я надеюсь, что умерла тогда, вместе с мамой, и мне не пришлось больше жить.

На следующее утро, когда я проснулась, Жени и Коли уже не было, они уехали что-то улаживать. Я покурила на лестничной клетке, выпила кофе. Хотелось зайти к маме, но было страшно.

Прозвенел звонок в дверь – это была мамина сестра, тетя Таня. Она как вошла, сразу сказала: “Ну как же можно!..”, – и пошла занавешивать зеркала. Она вошла в мамину комнату, принесла ей ладанку – тысячи вещей, о которых я никогда бы не догадалась… Наверное, я ей мешала. Не могу и не хочу представлять, каково было бы мне заходить в комнату к умершей сестре… Наверное, Женя всем позвонила… Она такая молодец… Я не хотела бы быть на ее месте..

Потом вернулись Женя с Колей. Потом пришел невысокий круглый пятидесятилетний мужик, все организовывать. Он сидел в кухне и все записывал. “От любящих дочерей”, нет, “Любимой маме”? Как подписать венок? Какой венок? Сознание рассыпалось от того, что она только что была жива, только что… Я сказала мужику, что хотела бы посмотреть, что он делает.

Тетя Таня сказала: “Не надо этого”.

Мы с ним зашли к маме, я поцеловала ее, поцеловала ее руки, каждый пальчик. Это были теплые мягкие мамины руки, я никогда их не забуду.

Я понимаю, что у многих с детства нет мамы, и им не понять, что такое мамины руки. Но иметь и потерять невыносимо. Как люди живут со всей той болью, что у них в груди? Что накапливается? Как мама могла с ней жить? Как люди могут жить? Или, может быть, я и правда мертва, только делаю вид, что живу.

Невысокий круглый мужчина попросил меня купить маме чулки, и, когда я их принесла ему, он попробовал их натянуть маме на ногу, но у него не вышло – мышцы не держали резинку. Было так странно смотреть на маму, которая теперь была неживой. Но она же все еще была мамой…

Мы с Женей поехали к папе на работу. Он приобнял нас и сказал:

– Эх… рано вы осиротели…

Мы с Женей переглянулись. Это было так странно и неприятно! У нас же был еще он…

Но папе, наверное, виднее, что говорить.


Меня попросили вызвать священника. Мы не особо ходили в церковь, но мама иногда ходила. Женя дала мне тысячу рублей. Я поехала в магазин и купила черную толстовку – иначе у меня не получилось бы траура.

Я пошла в церковь за священником. Когда, выйдя из церкви, мы пошли направо, он сказал: “Слава Богу, я уж думал, что та Ангелина умерла”. Видимо, его знакомая. Он осекся, понял, что некрасиво сказал.

Мама совсем не принимала обезболивающих. Я не знаю, почему. Это требовало столько мужества. Я не представляю, какую же боль она на самом деле испытывала. Лекарства наверняка отупили бы ее, но все же. Такая боль невыносима, я даже представить себе ее не могу, а она не пила таблеток… Вообще никаких… Батюшка сказал, что это искупает ее грехи. Что на небе к ней лучше отнесутся.

Напрягает меня немного христианская религия. Истинные христиане – очень больные люди.

Когда мы поднялись на наш этаж, на лестничной клетке уже стояла крышка от гроба. На ней был железный Иисус с такими муками во всем железном теле, что я вздрогнула. А еще не хотелось, чтобы соседи знали, хотелось, чтобы это было личное…

Это все такое личное…

Я открыла дверь в большую комнату, где была мама. Она уже лежала в гробу на табуретках, в той одежде, которую она сама выбрала, в белом юбочном костюме, в красных туфлях. Матрас и подушки выкинули. Я понимаю. В комнате стоял легкий запах… не знаю, как это называется. Формалина.

Заходить в комнату, даже с батюшкой, было страшно. Я проглотила рыдания, когда вошла. Он спросил меня:

– Чего ты боишься? – и сказал: “Не переживай”.

Он, наверное, каждый день смерти видит.

Он читал молитвы, а я стояла и смотрела на него, мое присутствие делало все происходящее слегка бессмысленным. Он потом написал молитву, сказал, чтобы мы с Женей ее читали и сказал, чтобы я приходила в церковь.


Еще мне нужно было купить платочки. Памятные платочки для всех. Говорят, что надо плакать в эти платочки – это помогает тем, кто умер…

Я купила платочки с птичками и узорами цветов. Бабушке понравилось.

Приехала Женя, я сказала ей, что священник сказал читать нам обеим молитву. Она согласилась. Мы закрыли комнату, а Коля остался на кухне. Мы зажгли свечу и читали молитву перед умершей мамой, и наконец-то мы все трое были снова вместе, снова было это сладкое ощущение семьи…

Пока мы читали молитву, наша кошка подошла к маме и стала лапой теребить ее одежду. Меня прям проняло, что кошка относилась к маме как к предмету. Мы с Женей ужаснулись и увели кошку из комнаты.

На кухне нас ждали сосиски. Наверное, Коля позаботился. Мы потыкали их вилками, но в мозгах они странно соотносились с мамой, которая была в другой комнате… Мы не стали есть, и Коля повел нас всех троих в “Му-му”.

Женя сказала, что поедет к Коле ночевать, а я чтобы ехала к бабушке или к тете Тане.

Я искренне удивилась:

– Куда это я поеду, как это мама – здесь, а я – там?

Женя ответила, но тихо, как будто не была уверена или как будто не хотела, чтобы мама слышала:

– Но ведь это уже не совсем мама…

Она пошла разговаривать с Колей. Я поняла, что она сейчас уедет, а я останусь наедине с мамой. У меня немного сжалось сердце.

Женя вернулась и сказала, что она тоже останется. У меня отлегло от груди. Наверное, Женя тоже немного считала, как я. Что мама все-таки в соседней комнате.


На следующий день были похороны.

С утра в квартире было много людей – мои двоюродные браться, бабушка… Она так рыдала, так рыдала… Она хотела приехать навестить маму, но плохо себя почувствовала и не поехала. Если б она знала, что мама умирает, она бы обязательно приехала. Но ей же никто не сказал… Мама ей не сказала… ну и мы… мы тоже не сказали… непонятно, как. И мы вообще не об этом думали. А мама наверняка же хотела увидеться со своей мамой… судя по тому, что она говорила… Бабушка тоже хотела бы… Она никогда себе этого не простила. Хоть это была не ее вина.

Меня попросили посидеть с Леной, пока она будет прощаться. Лена сидела рядом с гробом и не знала, что делать. Это был удачный момент. Я написала два письма и теперь могла положить их в гроб. Одна бы я не осмелилась, а кто угодно, кроме Лены, начал бы задавать вопросы.

Одно письмо было Маме. Я писала о том, как люблю ее и спасибо за все, что она сделала! Я надеялась, что ей перестало быть больно, и что ей там лучше.

Второе письмо было Богу. Я просила его принять Маму по лучшему разряду, писала Ему, что о ней нужно позаботиться, и что она больше всех это заслуживает.

Потом мы поехали на кладбище. Я села в автобусе рядом с гробом, и все время держалась за него, как будто бы держалась за маму.

В часовне я тоже держалась за гроб. Мне вдруг стало ясно, что совсем скоро маму заколотят гвоздями, и больше я ее никогда не увижу. Я рыдала и рыдала… Мне кажется, я никогда в жизни так не плакала… не рыдала… не отчаивалась… первый раз в жизни мне было все равно, как я выгляжу… все равно, что люди смотрят, все равно, что люди видят мои настоящие эмоции…


А потом маму заколотили, положили на каталку и повезли закапывать в землю. Когда я шла к могиле, мой двоюродный брат Антон подошел ко мне и взял меня за руку. Ничего не говорил, только взял за руку. Я никогда этого не забуду. Я очень ему благодарна…


Маму спустили в землю и засыпали землей. Бабушка очень убивалась. Остальных я не помню. Желаю никому никогда не узнать, каково это, когда в землю кладут кого-то с твоим лицом, кого-то, кто так близок тебе, когда твое сердце закапывают, и ты должен от него уйти, потому что тебе сказали, что оно умерло…


Была долгая дорога назад в этом опустошенном пазике с его лавками. Четверо молодых людей, которые несли гроб, в какой-то момент вышли и сказали: “Прощайте”. Не “До свидания”, а именно “Прощайте”.

Мы с Антоном сидели вместе, и он по-прежнему держал меня за руку.


На поминках мы ели эти блины, и я раздавала платочки. Говорились речи. Я поднялась и сказала что-то хорошее и правдивое про Маму, и сказала, что назову дочь в Ее честь. Я умела говорить, я сказала именно то, что хотела. Я выходила покурить на лестничную клетку с тетей и Антоном, но легче не становилось…

Больше Мама не следила, где я, и теперь мне можно было курить при всех, не прикрываясь…

Потом все закончилось. Женя попросила меня остаться с бабушкой на ночь. Я осталась. Честно говоря, я умерла, и все внутри меня было черство. Но, если я чего-то хотела, так после этой суматохи последних трех дней, когда из ниоткуда появились люди с тысячей задач, это побыть одной. Поэтому на следующий день, 30 декабря, я собралась и поехала домой. Бабушка спрашивала, не останусь ли я, не приеду ли я на Новый Год. Но мне просто надо было побыть одной. И я не хотела никому портить праздник. Я понимаю, что для бабушки это не был особый праздник, но Лена ее взбодрит, а мое присутствие и их попытки меня развеселить не принесут радости ни ей, ни мне. К тому же, я могла еще подумать, а пока я просто оделась и пошла в наш опустевший дом.


Я купила продуктов и наделала всех этих салатов, которые мы обычно делали на Новый год. Поставила две тарелки – для себя и для Мамы… В Новый год позвонила Лена. Они с бабушкой и тетей отмечали вместе. Я чуть не заплакала, когда они меня поздравляли, но надо было держаться. Потом позвонила Женя. Я ей пожелала, чтобы все старое ушло вместе со старым годом, а в новом была только радость. Ей очень понравилось. Она нашла время завезти мне подарок. Это было так странно – подарок от сестры, которая с тобой не разговаривает особо… Она сказала: “Если тебе не понравится – ничего страшного.” Она знала, что я люблю сама выбирать вещи. Это были две красивые чашечки. Мне очень понравилось. Я выходила курить на лестничную клетку. Воздух пах порохом, и слышался шум фейерверков. Было ощущение, что все на земле живо, кроме меня. И Мамы. Я читала книгу, которую купила себе. В какой-то момент я не выдержала и заплакала.


Первого января я съездила к бабушке, чтобы разделить с ней праздник. После гуляла по городу допоздна. Позвонила Антону, моему молодому человеку. Он приехал, и мы гуляли вместе. Я ничего ему не рассказывала. Я боялась, что он мог прийти сам – как тогда – чтобы оставить букетик бумажных цветов – и увидеть крышку гроба на лестничной клетке, которая так меня потрясла и обожгла мою память. Я боялась, что он может уже знать, но спрашивать не хотелось. И говорить об этом не хотелось. Антон не был человеком, который мог бы меня понять и он постоянно мне это доказывал. Он вдруг сказал:

– Давай жить вместе.

– Ты что?

– Давай жить вместе. Я буду о тебе заботиться.

Наверное, он хотел дать мне тепла и участия, но не знал, как. Это классно. Спасибо, Антон. Но тогда мне было так не до помощи в выражении его эмоций и чувств. Мне нужна была его любовь. Мне было горько от того, что он не мог ее выразить. Конечно же, я отказалась. Потому что если я не могла с ним поговорить о том, что меня так ело, то как же жить с ним?


Женя зашла в начале января – я думала, повидаться со мной. Может быть, и для этого тоже. Если смотреть на жизнь без прикрас, она пришла, чтоб забрать свои вещи. Тех, которых ей не хватало там. А я все ждала объяснения, планов, чего ждать дальше и ничего не видела. Она сказала мне что-то, не помню, что. Я ей ответила, немного грубо, но не настолько, чтоб она выбежала из квартиры, оставив открытой дверь. Как она убежала я запомнила очень хорошо. И помню, что я ей не сказала ничего такого. Ее обуревали чувства, ей было очень плохо. Но мне – тоже. Мне было очень больно, когда она выбежала. Я села на пол и заплакала.


Мы встретились с Белкой, моей подругой. Я понимала, что мне надо рассказать ей, потому что… потому что мне нужна была ее поддержка, ее помощь. Но я не знала, как ей сказать. Около нашего дома было пять деревьев, которые я целовала. Они всегда были для меня папой, мамой, Леной, Женей и мной. Я сказала Белке:

– Для меня эти деревья всегда были нами: я, Женя, Лена, мама…

На мамином дереве красовался крест красной краской – его хотели спилить. Мы помолчали, и, мне кажется, она меня поняла…


Несколько дней спустя мы встретились с Женей, и пошли в фотомагазин. Забрать Мамину фотографию. Я не помню, о чем мы говорили. Я уже купила рамку. Я распечатала Мамину фотографию большим размером. Это была Мамина фотография в молодости. Когда я в детстве научилась добираться до этого ящика, я иногда просматривала эти Мамины фотографии. Иногда – потому что трудно было улучить момент, когда бы не застукали и не остановили – все-таки пять человек в квартире… Маме не нравилось то восхищение, с которым я смотрела на Ее снимки, не знаю, почему. И не знаю, почему я распечатала именно эту, а не ту, на которой я знала Маму, постарше. Много позже я поняла, что это был способ не верить. Если бы  повесила фотографию Мамину фотографию, какой я ее знала, я бы убилась, я бы изошлась, мой мозг, мое сознание не приняли бы этого. Так было менее больно. Я разрешила себе не верить.

Мы с Женей любовно вставили фотографию в рамку и повесили на стену. Вот так. И помолились, обе, по очереди, раз уж Женя была дома. Я слушала Женину молитву – и ни о чем не думала. Женя не знала, что такое зело. Я не знала большинства остальных слов, кроме этого. “И умножить на Тебе величие Твое…”. Я молилась Маме. Мы стояли, обратившись лицом к иконам, но по-хорошему, я молилась Маме, и тогда, и потом, не вполне отдавая себе в этом отчета. Я смотрела на Маму, когда молилась. Потом Женя уехала…


Когда я проснулась – обе сестры уже были дома. Не помню, по какому поводу. Это было удивительно, на самом деле. Чудесно. Просыпаешься – а сестры дома. Чудо. Но мои чувства были немы. Я отметила про себя это чудо и порадовалась…

Я подошла к воде и начала пить:

– Я с такого бодуна сейчас… – объяснила я.

– Ффффу, – ответила Женя с отвращением.

– Я думаю забрать Мо, – сказала Лена, – у нас есть, чем ее кормить, и с нами весело.

Крик боли, негодования, боли поднялся во мне, и я выдавила из себя, боясь расплакаться:

– Не сметь. Это единственное, что у меня осталось. Она одна живая в этой квартире…

Я давила слезы, чтобы не разрыдаться при них, вышла в прихожую, оделась и вышла, выплакивая боль на лестничной клетке, с сожалением оставляя дома мое маленькое чудо – двух сестер, пришедших ко мне. Я ходила вокруг морозовской и плакала, рыдала навзрыд – они пришли, чтобы забрать единственную, кто у меня оставался, кто никуда не уехал, кто меня не бросил…

Когда я пришла, их уже дома не было…


Необычным было то, что никто не звонил узнать, где я и когда буду дома. Всем было до себя и все равно. Это вам не Мама. Я снова плакала. Я перестала стесняться плакать на улице. Боль душила меня, и вообще я ненавидела этих живых людей, и мне было все равно на них, как и им на меня, и я рыдала, сильно, в голос, проходя по улице, никуда не спеша потому, что спешить мне было некуда. И плач бы не успокоился, добеги я до дома. Некому утешить было. Я сама не могла сказать себе ничего утешительного. Мне нечем было помочь.


Никому не было интересно, где я и что я делаю, и когда я вернусь домой. Женя не звонила. Лена тоже. Иногда звонила бабушка – тоже иногда. Родные – нет. Друзья – нет. Бабушка и родные, как я потом поняла, думали, что Женя все еще со мной, и что мы в порядке, безопасности, и зачем звонить? А Жени не было. Она была с Колей.

Если бы я умерла, мое тело обнаружили бы в лучшем случае дня через три.


В один день приехала Женя. С рюкзаком. Она сказала, что заболела и вызвала врача. Она вызвала врача и начала убирать квартиру.

– Ты же болеешь!

– Но ведь врач же придет!

– А ты надолго?

– Пока не знаю… что врач скажет… думаю, для начала, денька на два, на три… может, на неделю…

Я внутренне улыбнулась.

– А у тебя есть, что поесть? – спросила она.

– Сейчас пойду куплю, – ответила я.

И купила, помимо еды, новое постельное белье нужного размера. А то Женевсегда приходилось пользоваться на своей полуторной кровати либо тем, что меньше, либо тем, что больше.

Я подумала, как  же мы не любили все себя. Никто о себе не заботился. До этого момента у Жени не было нормального белья, хотя новая кровать большого размера под ее рост стояла с мая.

Красивое, нежное, зеленое белье. Ей понравилось.


Напротив моего дома сносили тортовальню, фабрику, которая пекла торты и пирожные. Мы с Антоном договорились слазить туда на прощание как раз, когда Женя приехала.


Весь мир рушился. Мама… Фабрика,  которая украшала мое детство – сносили… Срубили дерево, которое я Белке назвала Мамой… Мир вокруг отвечал миру внутри меня разрушением на разрушение.


Жене поставили диагноз бронхит, и она осталась жить или ночевать со мной. Я делала ей чай и покормила ее. Она отдыхала на кровати, и ей больше ничего не было нужно.


На следующий день я поехала к бабушке. Я, как и раньше, навещала ее пару раз в неделю. Я бы оставалась дома, и сидела, и сидела, и сидела, но бабушке тоже нужно было общество и внимание, и я выходила на улицу, и мне нужно было ее общество, ее тепло и ее внимание.


Бабушке было очень очень очень плохо, но она тоже другим это не показывала. Мы все как будто договорились играть в игру “Ничего не произошло” или “Мир разрушился, но совместными усилиями мы создадим видимость, что он такой же, как был”. Иногда у бабушки в глазах стояли слезы. Тогда я подходила, обнимала ее, целовала и говорила: “Бааабушка…”. Она утирала слезы и целовала меня в ответ.

– И почему я к ней не поехала… – говорила она.

– Ты была больна.

– Знать бы… Почему же никто не сказал? Если б я знала, что это последний раз, когда могу повидать ее…

– Но ты же собиралась. Мы тебя ждали. Было бы гораздо хуже, если бы и тебе тоже стало плохо и ты слегла. – Я подбирала слова с умом. Я сама не знала, что ей ответить. Что тут ответишь? И все же я уверена, что отвечать было нужно. Женя думала, что нужно просто помолчать, когда бабушка говорила об этом. Я не согласна с Женей – бабушке нужен был ответ. Или оправдание – что-то, за что она могла зацепиться. Я бы не хотела быть на ее месте. Я-то хоть была с Мамой, бабушка – нет.

– Да, но я бы поехала и больная… – ответила бабушка.

– И что бы было? А вдруг ты бы тяжело заболела из-за всего этого? Еще этого не хватало.

И, знаешь, Маме бы было трудно – она даже от тети Оли и тети Тани закрылась и делала вид, что все хорошо. – Я вспомнила Маму, в своей комнате. С еще включенным телевизором. Еще способную сидеть. Еще совсем живую. Она разговаривала с тетей Таней и с тетей Олей. Я отогнала от себя эти мысли, чтобы не расплакаться при бабушке. – Представляешь, как ей было бы плохо, если бы ты увидела ее в этом состоянии?..

– Но я же Мать…

– Не переживай, не переживай, бабушка. Значит, так нужно. – сказала я то, что мне самой было неубедительным.

– Кто бы знал… Кто бы знал.. Моя Леночка…


Еще бабушка рассказала, что тетя Оля приезжала, чтобы ухаживать за Мамой. И еще она сказала, что Мама накануне позвонила бабушке и сказала, что они вместе поедут навестить дедушку, Маминого папу, бабушкиного мужа. Хотя бабушка понимала, что куда ж она в таком состоянии. Так она и сказала.


Зазвонил телефон. Это была Женя.

– Ты еще у бабушки?

– Да.

– Передавай ей привет. А тебя дома сюрприз ждет!

– Серьезно?

– Ага.

– Лечу домой! Уже интересно! А что это?

– Придешь домой – узнаешь.

– Ну хоть намекни…

– Тогда какой же это сюрприз? Но ты все равно не догадаешься.

– Лечу-лечу… А меня дома сюрприз ждет, – сказала я уже бабушке.

– Да ты что! – порадовалась она, поставив точку в нашем предыдущем разговоре.


Когда я шла домой, самое большое, что рисовало мне воображение, было жареной картошкой. Женя не могла никуда выходить, она же болеет – значит – она сделала что-то дома. Я представляла себе жареную картошку, пока шла домой.


Ну, где сюрприз? – спросила я, входя.

Женя сделала движение фокусника и показала за дверь.


Там стоял папа.


Я не поверила своим глазам. Папа! Мой папа! Дома! Сейчас, когда он нам так нужен! Папа! Я подошла и обняла его, и поцеловала. Я вернулась домой…

Мы прошли на кухню и устроились, как смогли. Папа сказал:

– Я ушел от Инессы. Я поживу тут с вами некоторое время?..

– Конечно! А почему ушел?

– Видите ли, она немного… истеричка. Плюс она иногда выпивает, и тогда становится неуправляемой, она себя не контролирует, выкидывает вещи, орет…

Мы говорили о разном. Я смотрела на папу и радовалась. Конечно, хорошо бы, если бы папа вернулся к Маме… Я подавила слезы внутри… Но сейчас он был здесь, с нами…Это было успокоение.

– Вы так ничего и не говорили, никто и не знает, как все произошло, как мама болела, давно, как она умирала… – он сделал паузу. Видимо для того, чтобы мы рассказали. Мы промолчали, смотря прямо на него, и папа по очереди встретился с нами глазами.

Папы не было тогда рядом. И он не интересовался. … Хотя он не знал. Никто не знал, кроме нас двоих и Коли. Тут их не за что винить. Переживаемое тут на квартире связало нас.

Папа продолжил:

– Видите ли, ваша мама… тоже не понимала. Я приходил домой усталый, с работы. Я зарабатывал деньги. Вы хоть знаете, что такое работать на дядю? Вот Женя знает, и так всю жизнь каждый день. И, приходя домой, хочется тепла, уюта, спокойствия. Ваша же Мама вечно доставала меня своими ссорами! – он все больше заводился, мы с Жесей обменялись взглядами. – И говорила плохое про моих родителей – будто бы моя мама хотела нас развести и влияла на меня, и, видите ли я – я – зависел от мнения своих друзей, и, когда они начали разводиться, тоже развелся.

Мы слушали молча, немного потрясенные, не пытаясь ничего вставить.

– Да в жопу такую женщину, которая думает, что ее мужчина не способен самостоятельно думать!

– Не надо так о Маме, – резко сказала Женя.

– Да ваша Мама дура!

Мы с Женей переглянулись.

– Не надо так, пап! – сказала я. – Как ты можешь?

– Что могу?

– Так говорить о Маме, когда она умерла.

– И что? Это же все равно правда. – Папа встал, чтобы пойти на лестничную клетку покурить. Достал сигарету в коридоре и вернулся в кухню к нам, совершенно потрясенным.

– И вот что я вам еще скажу: вы еще всей правды о маме не знаете. Оооо… – сказал он масленно, так что меня внутри покорежило. Думаю, Жесю тоже. – И вот еще что – вы не общаетесь с бабушкой и дедушкой по настоянию мамы. Так вот что я хочу вам сказать: это – грех! И вы должны его замолить и начать с ними общаться.

– Мы не общались с ними раньше, а сейчас, когда мамы нет, тем более не будем.

– Почему?

– Потому что Мама запретила.

– У тебя что, своей головы нет? Запретить детям общаться с бабушкой и дедушкой! Это же грех! Грех! Ваша мама грешна. И вы должны это замолить.

– Пап, зачем ты говоришь все это? – Женя вышла к папе в коридорчик. Свет в Маминой комнате, который я никогда не гасила, создавал ощущение полной квартиры. Как будто в доме было столько людей, что везде должен гореть свет.

– Потому что это правда, и вы должны это знать.

– Но нельзя же так… когда она умерла…

– Как?

Я видела, что Жене не хватает слов, чтобы выразить свое опустошение. Сказанное папой перевернуло в ней все. Она стояла, не находя слов, энергично двигая руками, смотря в одну точку, переводя взгляд на папу.

– Сейчас не время говорить с нами об этом. У нас траур. В доме горе. – пришла я Жене… Маме?.. на помощь.

– Я понимаю, что у вас горе. Лучшее, что вы можете сделать – это помочь маме замолить ее прижизненные грехи.

Женя раньше меня поняла, что объяснения бесполезны. У нее в душе, наверное, что-то повернулось. Она сказала:

– Вовремя ты приехал. Мы думали, ты к нам приехал, а ты – как будто место освободилось…

Эти слова папа запомнит Жене на всю жизнь, и сохранит обиду на нее. Папа ушел на лестничную клетку курить, а мы стояли и смотрели друг на друга. Потом молча пошли в кухню. Женя не стала дожидаться, пока папа докурит. Она ушла в душ. Я сидела в кухне, снова одна, смотря на пустое место, оставленное папой и Женей. Женя вышла из душа и сразу же легла спать. На следующее утро она уехала. К Коле.

Я осталась с папой.

Папа ушел на работу. Начался еще один день. Мне итак было паршиво. Я ненавидела и боялась утра. К вечеру я немного приходила в себя, становилась нормальной. Утром Мамина смерть наваливалась на меня снова. Утро было нестерпимым. Я как будто не верила. Я просыпалась, вспоминала все. Зачем я проснулась? – спрашивала я себя и засыпала дальше. Я очень много спала. Потом приходилась вставать и с болью отмечать, что в Маминой комнате пусто, что ее вещи повсюду. Что она их больше не тронет. Сегодня было еще хуже. Разрушение, оставленное папой в моей душе было нестерпимым. Я не понимала, как, и не верила, что это произошло. Я потеряла… уважение к папе. Это терзало мой мозг и меня изнутри. Как? Это же мой папа! Папа в моем сознании отделился от папы, которого я помнила – умного, терпимого, сильного, и я увидела человека, который сволочится на могиле. Я не верила, что это произошло. Не верила, что это мой папа.

Нам так его не хватало, мы были так рады его приезду… и тут такое… Когда Маму привезли в конце ноября, я думала, что хуже не бывает. Но потом на меня накричал Коля. Тогда я подумала, что хуже не бывает. Тогда со мной перестала разговаривать и обсуждать произошедшее Женя. И я подумала, что хуже уже точно не будет. Тогда она уехала прям в день похорон. Тогда я подумала, что хуже точно не может быть! И приехал папа…


Я вышла обойти вокруг Морозовской. Набрала Женю.

– После того, что он сказал, я не вернусь, ты уж извини. Это ж кем надо быть…  Папа, папа… Когда он пришел… я так расцвела, что ли. Пришла поддержка, Папа…

– Ага…

– А нет…

– Он продолжает каждый вечер, – сказала я. Все об этом или о бабушке с дедушкой, – подробности я ей решила не рассказывать. Ей будет больно. Она всегда знала меньше чем я. Потому что боялась того, что она может узнать и была более консервативной.

– Ужас вообще.

– У меня моральная дилемма. Я, конечно, могу попросить его уехать, но это папа…

– Ну и что, что папа, если он говорит такие вещи…

– А ты представь себя на моем месте. Как ты скажешь папе, чтоб он уехал?

– Ты слышала, что он сказал? Да никто не удивится, если ты попросишь. Хотя в чем-то я тебя понимаю.

– С другой стороны, я не могу об этом слушать. Почему так? Приехал папа, – и такое…

Женя вздохнула:

– Я не знаю…

– Тут есть еще одно – с ним я, по крайней мере, не одна… – я надеялась, что она услышит отзвук своего ухода. Все-таки папа, какой-никакой. А без него – одиночество – и я сама, получается, это выберу.


– Знаешь, мы пять лет не общались с бабушкой-дедушкой. И было нормально. Я… как-то не думала об этом. Мама важнее по-любому… Она сказала, что ей плохо, когда мы привозим оттуда вещи…

Я и сама знала ответ. Защищать Маму и Ее решения. Меня не волнует, что они могли быть ошибочными. Мне об этом не судить. Мама, кормящая нас, поддерживающая нас, заботящаяся о нас, была ближе и правее, чем кто угодно другой, который не звонил и не писал, и не предпринимал попыток встретиться. Мама была рядом.


Всё дело было в том, что у папы была очень властная мама, моя бабушка Пчёлка. И у них с мамой складывались тяжелые отношения. Пчелка сразу сказала Маминой маме, что Мама ей не нравится. Некрасиво. Мама ездила к ним в другой город на выходных клеить обои, по Пчёлкиной просьбе. И измождала себя этим. Пчёлка плохо отзывалась о Лене, моей сестре, не родной папиной дочери, и говорила, как её воспитывать. Маме это, понятно, не нравилось. Папа маму не защищал. Было много разных обид и поводов для обид. Потом бабушка с дедушкой вышли на пенсию, и дедушка приехал в Москву жить на полгода. И остановился у нас, в двухкомнатной квартире, где мы жили впятером. Он попросил прописаться. Мама прописала его. Сначала он жил в нашей комнате, но потом мама подумала, что негоже ему спать с тремя девочками в одной комнате, и положила его в их с папой спальне. Могу только догадыватся, какой это кошмар – жить несколько месяцев с посторонним мужиком. Спустя полгода мама попросила папу, чтобы он попросил дедушку уехать. Он обиделся. Потом на семейном празднике, куда пригласили бабушку с дедушой, бабушка Пчёлка сказала: “Ну, Ангелина же поможет нам получить квартиру”. Мама была очень зла. Её терпение подходилао к концу. Да, она помогала своим родителям переехать – с документами, с организацией… Но это трудно и требует много работы, почему бабушка говорит об этом вот так? Как будто это само собой разумеется, и еще с пренебрежением?

В общем, скверные отношения были у бабушки с мамой. И, когда папа с мамой развелся, она попросила его не возить нас, своих детей, к его родителям. Потому что ей было от этого плохо. Не правильно? Я не знаю. Я устала судить. Но он перестал нас возить. И вот, 6 лет спустя, он нас в этом осуждал. Хотя они сами не писали и не звонили. Да, у них было оправдание, что они боялись наткнутсься на Маму, хотя, в принципе, какая разница? Но сейчас-то уже не было никаких причин, а они по-прежнему не звонили…


– Ну не знаю… Я бы на твоем месте попросила его уехать, – сказала Женя. – Такое про Маму сказать… прям в ее доме, – было слышно, что Женя сдерживает слезы так, чтобы я не услышала.

– Тогда я останусь одна…

– Тебе решать. По-любому. Тогда скажи ему, чтоб прекратил эти разговоры.

– Тогда он будет ходить за мной по квартире со словами: “С тобой не обо всем можно поговорить. Ты что, еще не выросла. Искренность – в порядке нормальных человеческих отношений”…

– Я не знаю, что делать. Не знаю. Держись там.

Я хотела еще продолжить, сказать ей, что мне нужна ее помощь в этом, попросить, чтоб возвращалась, хотя бы спросить, когда она собирается возвращаться… Но я не сказала этого.

– Буду. Ты тоже держись. Целую.

– Целую.


Я ходила по улицам, а везде были рекламы “Родители, детям без вас одиноко”.  Они призывали пары брать детей из детдомов. Я каждый раз заливалась слезами, когда видела эту рекламу…


Я никуда не ходила. Что я делала? Не знаю. Вечером пришел папа и принес еду. Пока я готовила полуфабрикатные пельмени, папа говорил:

– Это мамин грех и вы должны замолить его.

– Пап, у Мамы с бабушкой были какие-то терки. – Мне совсем не хотелось говорить об этом, но куда деться. Я старалась объяснить ему: – В чем заключались эти терки, я не знаю. Я слышала несколько эпизодов, но все из уст Мамы, а ты же знаешь, нельзя в ссоре доверять только одному источнику… И, в общем, бабушка с мамой эту проблему не решили…

– Какую проблему?

– Их ссору.

– Да не было никаких ссор, не было никаких проблем!

– Так почему же Мама запретила нам с ними общаться?

– Потому что ваша мама была неуравновешенной! Она не имела никакого права это делать! Это грех и его надо замолить!

– Не надо так о Маме.

– Да пойди кого-нибудь третьего спроси, хоть тетю Таню! Спроси кого-нибудь взрослого, что он об этом думает! Хоть в церковь сходи!

– Хорошо, схожу. А сейчас давай есть.

Я была за честный разговор, без низких приемов и отказов что-либо объяснять. Меньше всего мне хотелось конфликтов, обсуждений на повышенных тонах, тем более с папой, с ПАПОЙ! Как же паршиво было…

Тем не менее я пошла в церковь и спросила у батюшки Александра, все как есть, без утайки: так и так, родители развелись, Мама запретила общаться. Что скажете?

– Ну так начни общаться с ними, – ответил он.

– Я… Они за эти пять лет ни разу не позвонили. И когда Мама умерла, не позвонили, и позже…

Батюшка Александр подумал и ответил:

– Если ветвь дерева отсыхает, ее обрезают.

Я поначалу успокоилась, закончила исповедь и ушла. А потом  только подумала, что это высказывание можно трактовать в обе стороны: бабушка с дедушкой – засохшая ветка, которая не нужна молодому дереву, оно будет расти и без них, и мы с Женей – новая ветвь, которая отсохла, и поэтому ее срезали с фамильного древа…

Я пересказала папе только сам ответ священника. Он тоже задумался.

Но не останавливался.

После уезда Жени, пока мы курили на лестничной клетке, я сказала папе, что не хочу говорить о маме. На что он мне ответил, что “Я не хочу говорить об этом” – неправильная неискренняя позиция, которая ведет к отчуждению, вообще отсутствию разговоров и разрушению близости. Поэтому приходилось с ним говорить. Почти каждый день. Он выматывал меня.

Каждый вечер – я была дома, он приходил с работы. Пока я готовила и мы ели, пока потом сидели – он говорил и говорил:

– Вы должны начать общаться с бабушкой и дедушкой.

– Слушай, пап! – не знаю, откуда у меня брались силы. Мне внутри так было далеко и одновременно так больно – Они сами нам пять лет не звонили.

– Они боялись напороться на Маму!

– И что? Это повод? А когда у нас появились сотовые телефоны?

– Они не умеют пользоваться сотовыми телефонами.

– А я тут причем? Они и после… так и не позвонили – сказать, что сочувствуют, выразить свою скорбь.

Иногда срабатывало. И папа переводил тему. Рассказывал мне о книжке, которую прочитал, рассказывал свои идеи… Иногда не получалось, и он снова начинал про бабушку с дедушкой:

– Вам бабушка ничего плохого не сделала.

– Знаю. Я и не говорю, что сделала.

Бабушку с дедушкой представляла бабушка. Она была сильнее дедушки. Папа словно прочел как-то эти мои мысли и сказал:

– Не надо думать, что дедушка не думает так же. Просто его папа… – он задумался, говорить мне это или нет, – очень сильно кричал на его маму, и он дал себе слово, что никогда не будет кричать на женщину. Оттого он кажется мягким, но это не так.

– Хорошо, – мне было все равно, кем кажется дедушка, а кем является. Я не собиралась общаться с ними.

– Ты должна позвонить бабушке и вы должны снова начать общаться.

– Слушай, ей самой-то это нужно? Мне кажется, нет. Она ни разу не позвонила, ни разу.

– Она боялась натолкнуться на маму.

– А я тут причем?

И так, пока мы не ложились спать. А на следующий день сначала:

– Почему вы не общаетесь с бабушкой и дедушкой?

– Нам Мама запретила.

– А у меня всегда было свое мнение. Я вырос на улице, и никто мне дерьма в уши не лил. И если бы мне запретили общаться с бабушкой, я бы плюнул на этот запрет!

– Я тебя понимаю.

– А у тебя… есть своя голова на плечах?

– Есть.

– Я вижу, что нет.

– Не надо так.

– Иначе бы ты общалась с бабушкой.

– А, может, бабушка, сама может решать за себя, хочет она общаться с внуками или нет. С ее стороны что-то желания не видно было.

– Я же говорю, – ответил папа, – она боялась натолкнуться на маму…

– И что?

И дальше аргументы шли по кругу.


Таким склочником оказался мой папа… Я и не думала, что взрослые могут быть такими детьми… Все вокруг оказались жестокими равнодушными детьми… Вдруг.


Я ждала от папы… сочувствия, понимания, разделения моей скорби… а у него только одно было в голове – бабушка! Вот о ком мне точно не хотелось говорить и думать, так это о ней – ее не было в моей жизни слишком давно, а еще она сильно ссорилась с мамой – мне не хотелось ни звонить, ни даже думать о ней.


– Как может мать запретить ребенку общаться с мамой папы? Это же нонсенс! Это грех!

– Послушай, мамы часто запрещают детям общаться с кем-то. “Не общайся с Васей, он плохой”. “Не общайся с этим человеком, он пьяница” или “Эта бабушка выведывает семейную информацию”…

Папа задумался.


– А что если твой муж запретит твоему ребенку общаться со мной?

– Я с ним поговорю. Я ему не позволю.

Папа задумался.


– Как вы можете! Это ваши родные бабушка с дедушкой!

– Пап, бывают папы пьяницы и уголовники, родные папы. Они исчезают на 3 года, на пять, на больше, а потом объявляются, и дети не всегда хотят общаться ними, с родными папами, какое там бабушка с дедушкой…

Папа задумался.


Но, видно, что-то грызло его изнутри, только я не замечала. И он начинал снова.

– Мама сделала вас заложниками своих отношений с бабушкой.

Слушай, хватит. Это отношения бабушки с Мамой, и если бабушка их не решила, это ее проблемы. Сейчас уже поздно.

– Ваша мама была неадекватной!

– Не смей так о Маме!

– Но это правда!

– И что? Зачем ты приехал? Говорить мне эту правду? Я думала, ты согреешь меня, утешишь, а ты только скандалишь.

– Вы должны это знать.

– У меня горе, папа. Меня это все не волнует. Зачем ты…

– Ты придираешься а) к форме, б) к месту. Ты не придираешься к смыслу того, что я говорю. Тут тебе сказать нечего.

– Это потому, что мне сейчас ни до чего. Мне плохо.


– Ты знаешь, что ваша мама подошла на похоронах дедушки к моему отцу и попросила, чтобы он уехал? И прокляла его, мою маму, и всю его семью!

– Теперь знаю.

– А Лина тут вообще причем?

– Послушай, у Мамы умер отец, ее уволили с работы, ты ушел… ей было очень погано…

– То есть ты ее защищаешь?

– Конечно, я ее защищаю. Ты хоть представляешь, как ей было плохо?!


Не знаю, что отражало мое лицо. Явно не ту пустоту и черную яму, которая была во мне, иначе бы папа меня обнял и согрел, а не выплескивал бы на меня свою истерику.

Я смутно понимала – ему было плохо. Ему было тягостно и тоскливо от смерти Мамы. Он искал выхода своей боли. И находил его, выливая бессильную ярость на свою дочь.


Он говорил монологами. Я вставляла слово только когда не могла сносить, не могла держать его.

Я тогда ночами не спала. Находила разные дела.


– Зачем ты приехал? Какая была цель? – спрашивала я папу.

– Ну я подумал, что, чем снимать квартиру,  лучше я буду дочери отдавать эти 20 тысяч.


– Можно я буду спать в маминой комнате? – спрашивал папа.

– Нет, лучше спи здесь. – После всего, сказанного папой, я не хотела, чтобы он даже входил в Мамину комнату, как будто он осквернял ее. Но так и было. Он осквернял память о Маме.

– Почему?

– Потому что это тяжело. Мама там умерла.

– Ладно, буду спать здесь.


После того, как папа потерял уважение с нашей стороны, и я отвечала ему в его высказываниях, наши отношения превратились… в равные, что ли. Мы оба были на равных в опустошенности этой квартиры, в нашем разном одиночестве, в нашей любви в этом кошмарном, лютом феврале боли. Мы с ним плыли в этой когда-то онемевшей квартире через ободранные, загрубевшие дни, радостные от того, что мы вдвоем, терзавшиеся от того, что мы вдвоем. Папе, конечно, было удобно жить со мной, но не это привело его сюда. Мама связывала нас. Наша общая тоска. Наш вой. Наш плач. Наша безысходность.


– Я в жизни никому ничего плохого не сделал. Моя мама не сделала ничего плохого вашей Маме. Мои родители всю жизнь нам  – и вам – помогали. Знаешь, времена, когда мы книги относили в букинистический отдел, настолько не было денег – мои родители вечно присылали что-нибудь.

Я вспомнила, как Мама рассказывала про свою поездку к папиным родителям. Бабушка тогда в разговоре между делом достала упаковоку фарша и положила в миску пуделю Вернеру. У Мамы свело желудок. От жалости к своим детям, которые голодали у нее дома.

– А мамина бабушка, кстати, – вспоминал папа, – постоянно напоминала мне про молоко. Я ей тысячу раз говорил, что не пью кофе с молоком, что не перевариваю его и у меня идет от него сыпь, но она каждый раз, зная это, предлагала мне молоко.

– Она просто хотела быть вежливой и предложить все, что есть.

– Нет, она делала это специально! – сказал папа и ушел курить.


К моей бабушке не в чем было придраться. Вот только к этому, наверное. Если бы папа сказал хоть раз бабушке, что это его достало, она бы каждую их встречу извинялась по несколько раз и просила бы всех родных объяснить ему, что она не специально и передать извинения. Вот уж кто в жизни не сделал и не помыслил зла. Это Мамина мама.


– Ваша мама так и не сказала никому про развод. Вечно она что-то скрывала. Я даже иногда находил ее заначки.

– Она просто хотела позаботиться о нас. Вдруг что – были бы деньги. Она бы тебе сказала о них, когда они бы понадобились. Бережливость – в женской натуре.

– Она постоянно что-то скрывала. Ты даже не знаешь ее тайн, оооо… – просмаковал папа.

Меня слегка покоробило.

– И если бы я пришел на похороны, было бы слишком много вопросов, удивления. Все бы подходили. Я поэтому и не пришел на похороны. Мне там просто нечего делать.

– Не говори так. Похороны не для того устраиваются. Они устраиваются, чтобы проститься…


Я уже ложилась спать.

Папа снова говорил о своем:

– … и поэтому я не пришел на похороны.

– Ты не поэтому не пришел.

– А почему?

Я не ответила.


В следующий раз ужин был готов до папиного прихода. Я ушла гладить папины рубашки. Я и в детстве любила их гладить – тогда это было выражением любви к папе.

Когда я была маленькой, я никогда не засыпала, пока папа не придет домой. Я лежала и ждала, пока в коридоре не зажжется свет и не послышится папин голос. Я не специально так делала. Просто я не могла заснуть, пока он не придет. Бабушка, папина мама, это заметила и решила, что я люблю папу больше, чем Маму. Некоторые любят такие неадекватные формулировки. Думаю, если бы Мамы не было дома, я бы тоже не легла, а плакала и теребила сестру и папу, когда же Она придет. Но Мама, слава Богу, всегда была дома, а папа работал допоздна.

Я вообще очень любила своих родных. Женю, Лену, папу и Маму. Главным словом моей жизни в детстве было семья. Наверное, это ненормально. Но я умела ценить то, что имела.

Сейчас глажка папиных рубашек не доставляла мне былого удовольствия. Их было очень много. Но и не напрягала. Я была так отстранена от рубашек… и от радостей, которые раньше согревали меня.

Папа пришел в комнату и сел на Мамину кровать.

– Папа, пожалуйста, встань.

– Почему?

– Прямо на этом месте умерла Мама.

– И что?

– Ну пожалуйста.

Папа встал и сел в кресло, в котором обычно на всех праздниках сидела Мама. Я ничего не сказала. Ладно.

– Вы должны начать общаться с бабушкой.

– Пап, мы это уже обсуждали.

– И что? Ты ей не позвонила.

– И не буду. Она мне не позвонила, когда у меня горе.

– Мама совершила грех. И вы должны его замолить.

Я осмелела:

– Так может мы и твои грехи замолим?

– У меня нет грехов.

Я даже удивилась:

– Как это? У всех есть грехи.

– Я в жизни никому не сделал зла. Я безгрешен.

Очень хотелось рассмеяться. Но это сильно ранило бы папу. Хотелось напомнить ему, как плохо он сделал Маме, когда ушел. Жене и мне, которые этого так и не пережили. Но это ударило бы его. Думаю, в глубине души он и сам об этом знает, но спрятал это глубоко, потому что даже мысль об этом сбила бы его с ног.

– Да? – ответила я. – Это абсурд. У всех есть грехи.

– Нет. Я безгрешен.

Даже богохульно так думать. Интересно, что Бог подумал бы по этому поводу? Я выключила утюг и пошла на лестничную клетку курить. Папа вышел со мной.

– Они вам ничего плохого не сделали.

– Да, не сделали.

– Так почему же вы с  ними не общаетесь?

– Пап, мы это тысячу раз обсуждали.

– Ну ответь, почему.

– Потому что Мама нам запретила.

– А своя голова у вас есть?

– Есть, – ответила я. И про себя добавила, – и своей головой я тоже не хочу с ними общаться.

– И что?

– Нет, пап.

Тут Папа довел меня до истерики. И после этого я стала уходить по вечерам.


Я выходила, ходила свои круги вокруг Морозовской, которые стали привычными, думала. Что я чувствовала к бабушке с дедушкой? А что можно чувствовать к людям, которых не видела пять лет? Нет, мы видели их, конечно. Летом когда-то я даже была у них – пообщалась с крестной, увидела своего нового двоюродного братика, и больше не звонила им. Не помню, зачем поехала тогда. У нас были родственники в других городах, их я не видела тоже уже несколько лет. И ничего. Ничего такого я не чувствовала. Зла на них не держала. Я знала, что что-то было между Мамой и бабушкой – не одна ссора, а очень плохие отношения. Знала их поступки, но в любом случае была на стороне Мамы. Но ситуации до конца я не знаю. И неважно уже это.


Я не помнила ясно выраженного запрета общаться с бабушкой и дедушкой. Насколько я знаю, Мама попросила папу не возить нас к ним, и передать им, чтоб не звонили. Он все сделал. Нас она попросила не приносить от них вещи потому, что ей от них плохо. И это все. По-моему, не было запрета. Я поделилась с Женей, и она сказала, что запрет был. Но я этого не помню. Папа заставлял меня думать о том, о чем я давно не думала, о чем не требовалось думать. Да, мне было четырнадцать, а Жене шестнадцать, когда родители развелись Но мы все-таки были детьми и, понятно, нам Мама ближе, чем бабушка. Нам запретили общаться. Мы перестали. Понятно, своя голова на плечах есть, но эта голова – две головы – выбрали Маму. По мне, эта ссора, эта проблема – была между Мамой и бабушкой. И если Мама или бабушка не захотели ее решить – я уже ничего не могу сделать.  По мне, если бы вот так моя… эээ…. Как это называется? Жена моего сына запретила мне общаться с внуками, я бы пошла и поговорила с ней, один, второй, третий раз. Если бы она оказалась совсем невменяемой, после 10 разговора с ней я бы подождала детей после школы или института и объяснила бы им, что их мать запретила нам общаться, но их мать важнее. И что они ни в чем не виноваты, просто так получилось. И что они всегда могут положиться на меня, обратиться за поддержкой или помощью.

Бабушка этого не сделала. Она не решила проблему с Мамой, а теперь уже не решит. Я не могу ей помочь. С моей стороны это было бы предательством Мамы.


В институте люди не замечали перемены, или не хотели замечать. Трудно судить. Я нечасто бывала в институте. Я поздно просыпалась. Я не делала домашнюю работу. Я ходила только на пары, на которые могла, иногда разворачивалась, не доходя до университета, и шла домой. Или гулять. Я много гуляла тогда. Каждый приход домой был ударом – свет в коридоре  и большой комнате тыкал мне в лицо пустоту квартиры.

Я ненавидела людей. За то, что они живы. И за то, что они не со мной.


Если папа не говорил про бабушку, он говорил про Маму. Как она его не ценила, что ему устраивала.

– Видишь ли, доча. Я зарабатывал деньги, мне было трудно… – про себя я думала о всей невероятной куче дел, которые Маме приходилось делать. Я не отрицаю папин труд. Он действительно вкалывал, чтобы в девяностые, в начале нового века поставить на ноги двоих детей. – Я приходил домой и хотел покоя, хотел тепла, спокойствия… Поначалу так и было. Мы с мамой так счастливы были первые десять лет, ты не представляешь… – папа на две секунды отвлекся, – а потом – что-то сломалось…

– Почему ты не захотел это починить?

– Я хотел. Я, в принципе, неконфликтный человек, я не хотел поддаваться ругани… но погодой в доме заправляет женщина.

– Как так? А я думала, двое.

– Нет. То есть, двое, конечно, но больше женщина. Мужчина – что, ему надо поесть, поспать, женщину рядом, а женщина – тонкая… она направляет мужчину. От женщины зависит, чувствует себя мужчина мужчиной или нет. Я приходил домой, и вместо тепла получал разговоры о моей маме, о каких-то проблемах, о каких-то делах, все это перерастало в ссоры… – папа начинал заводиться, – и она еще говорила мне о моей маме! Что якобы та хотела разрушить наши отношения, меня увести. Да зачем ей это нужно?!.

Я готовила еду и вспоминала ту осень, когда папа ушел. Они постоянно ссорились. Я запомнила свое детство, как счастливое, но если быть честной с собой, я помню, как мы сидели, пришибленные, не в силах отвлечься от ссоры Мамы с папой, которую мы слышали за стеной. Слова не всегда были различимы. Иногда доносилось “Давай не при детях” – и все начиналось сначала.

Я вспомнила, как когда-то, в детстве, когда мне было лет десять, мы ехали с семейного праздника в машине – со светлого семейного праздника, от веселой румяной бабушки, вкусной еды, родных в праздничных костюмах, и Мама с папой начали ссориться уже в машине. Я не помню, о чем они ссорились. Я помню эту длинную дорогу. Какое-то время я смотрела то на озлобленное лицо папы, то на расстроенное лицо Мамы. Мы с Женей обнялись на заднем сиденье, и крепко прижали друг друга друг к другу. Потом легли на заднее сиденье лицом к лицу, чтобы родители не видели наши слезы, и плакали. Мне не было больно тогда. Чувства мне отшибло до этого, наверное, когда я впервые услышала их ссору, не знаю. Я была полностью закрыта, я бы сказала, даже отморожена. Я с трудом и не сразу реагировала, и ничего не чувствовала.


И все же нельзя уходить так, как папа ушел. Я пришла домой – из школы, или из музыкальной школы, Мама, взволнованная, как струна, стояла в дверях их комнаты, а папа с сумкой, полностью одетый, собирался выходить. Я прервала их на полуслове – дверь уже была открыта.

– Пошли, покатаемся, – сказал папа.

Я посмотрела на Маму. Она молчала и смотрела на меня. Не знаю, кивнула ли она, или я послушалась папу, но я вышла вслед за ним. Я не понимала и не знала, что произошло, только чувствовала это.

В машине папа сказал, что ушел. Что поживет сначала у родителей, потому где-нибудь еще. Потом, может, вернется. Он не предупредил Маму, он просто собрал вещи и ушел. Я не знаю, как это было.

Папа остановил машину, и мы вышли. Мы долго ходили по холодным переулкам, и папа рассказывал мне историю своей жизни. Про то, как преподавал в МИЕМе, про то, как познакомился с Мамой, о его жене до этого. Про то, как они закладывали свои книги. Про то, как после этого какое-то время Мама получала больше него. Про то, что кормить семью стало нечем. Про то, как он бомбил по вечерам, уже после работы, как ушел с любимой работы и пытался продавать проволоку с друзьями…

Я слушала. Что я могла ответить? Я не понимала, почему мне папа это рассказывает – я не могла его понять. И мне было тяжело от этой информации. Я не хотела этого знать. По крайней мере, так рано. Мне было очень тяжело. Я была свидетелем папиного искреннего разговора с собой, какие бывают только с собой, наедине. И в то же время он говорил это мне, но другой, той, которая была гораздо старше, которая становилась гораздо старше, слушая его. Он говорил это Дочери. И этой дочерью оказалась я.

Потом он привез меня домой. Не помню, как мы были с Мамой. Женя тогда была по обмену в Америке.

За пару дней я привыкла, что папа не приходит домой, что он больше не живет с нами. Я удивилась этому, но это уже произошло. Маме было очень плохо. Через несколько дней у нее умер дедушка.

Папа тогда приехал домой. Разделся до трусов даже, как всегда. Рассмешил меня. Смеясь, я открыла дверь потрясенной заплаканной Маме.

– Ты что, не сказал ей?, – спросила Мама.

Папа ответил что-то неубедительное в ответ.

– Дедушка умер.

Я перестала улыбаться и смотрела на Маму. Мне стало немного грустно. Я обняла Маму. Она заплакала. Только тогда меня ударило пониманием того, что у Мамы умер ПАПА. Я разрыдалась так, как никогда до этого в жизни. Я поняла ее горе.


Когда Женя приехала тогда, у нас был семейный ужин вчетвером в честь ее приезда. Она была радостной и вся сияла, рассказывая нам об Америке. Мама была откровенно подавлена, но умело скрывала это от Жени, то ли Женя была увлечена и не замечала этого. Папа был грустен и задумчив, и радовался за дочь. Я сидела напротив Жени и слушала ее рассказ. Трагический семейный ужин. Женя еще ни о чем не знала. Я смотрела на нее. Мне хотелось защитить ее от того, что она сейчас услышит и узнает. Мама и папа в этом были нам врагами. Они ломали нас и наше доверие, и нашу нежность к жизни. И было еще что-то злорадное. Я как будто смотрела, как сейчас любитель насадит на иголку бабочку – и только смотрела, как будто в этом есть что-то забавное… Мы сидели втроем, как стервятники, а Женя расцветала в своей радости дальних путешествий и воссоединения с семьей, которую у нее сейчас отнимут.

– Жень…, – прервала Мама Женин рассказ, – у нас кое-что случилось… – я смотрела на Женю и на Маму, но больше на Женю. Мне было интересно, и у меня обрывалось сердце, – дедушка болел, болел… болел, болел…

Женя испугалась и у нее расширились глаза.

– Он… умер? – шепотом спросила она.

– Да, – кивнула Мама.

Женя зарыдала, у нее изменилась каждая черточка. Радость как ветром сдуло. Она не заслужила этого. Женя заливалась слезами, проглатывая рыдания, а я, Мама и папа сидели и смотрели в пол. Я нажала на запись на диктофоне, который Женя мне привезла из Америки…

Ее рыдания разрывали меня. И сейчас разрывают. Я рыдаю, хотя не плакала уже несколько недель. Женя… солнышко мое!.. За что тебе такое?.. Почему тебя должны были подкосить, оборвать, согнуть?.. Почему тебе должно было быть плохо?..


К этому времени я уже ничего не чувствовала. Ссоры родителей забили меня. Мои чувства ушли куда-то глубоко-глубоко внутрь, откуда я не могла их позвать.


Женя встала из-за стола и ушла в комнату, рыдая. Мама пошла с ней. Мы с папой остались вдвоем. Он встал и начал медленно собираться. Мама просила его, чуть не умоляла остаться на ночь, говорила, что они будут спать в разных кроватях, что она слова ему не скажет, но он все равно уходил. Второе потрясение для Жени в ту ночь. Слишком много для ребенка, который только что приехал в родной дом. Приехал и понял, что его дома больше нет. Такого, каким он его помнит. Папа попрощался и ушел. Женя тряслась в истерике. Мама плакала и вздрагивала вместе с ней. Я чувствовала себя беспомощной. Я все знала и знала, что произойдет, и не могла помочь ни сестре, у которой в голове сейчас рушился мир, которая получила удар в грудь, ни Маме, у которой на руках исходил ребенок, а ей при этом, может быть, было хуже, чем Жене. Я попробовала заплакать, но выжала только пару слезинок. Я была слишком потрясена тем, что видела и переживала.

Мама посадила Женю на колени, а Женя позвала меня и я села на колени Жене. Мы все плакали, и Женя сказала: “Мы сильные. Мы справимся”. И такой безысходностью от этого веяло, так кричала она о помощи этими словами, что мне  захотелось обнять их и согреть, стать для Мамы мужем, а для сестры – отцом. “Да, мы сильные”, – повторила я. И где-то очень глубоко поняла, что теперь я о них забочусь.

Я до сих пор плачу, вспоминая это. Может, если бы это тогда не сломило моих любимых, я бы с этим справилась.

– Вообще, как она смела плохо заикаться о моей маме! – продолжал папа. Родители – старые больные люди, и их надо уважать. А если они и говорят что-то неприятное, просто потерпеть и все.

Я теперь знала, что Мама в ту осень болела раком. У нее уже была опухоль. Может, поэтому она так защищала свою частную жизнь от вторжений. Может быть, поэтому она требовала от папы внимания, которого не получала. Поэтому чуть расслабилась в хозяйстве, за что ее так попрекал папа.

– Да надо быть просто неадекватной, чтоб наезжать на родителей мужа. Ваша мама просто не понимала, что делала!

– Не надо так говорить, – сказала я. И было в моем тоне что-то такое, что заставило его замолчать.


Но был следующий день, папа снова приходил, снова садился в кресло, я снова готовила еду, он снова говорил…

– Пап, зачем ты это говоришь?

– Потому, что это правда.

– Пап, у меня умерла Мама, а ты приходишь ко мне в дом, в дом, в котором она умерла, и поливаешь Ее грязью…

– Это – правда. Я и при ней мог это сказать.

– Вот и говорил бы при ней. Ты пришел ко мне в дом и делаешь мне плохо.

– Да с каких это пор тебе не хочется знать правды?

– Да при чем тут правда? Ты поливаешь грязью мою Маму. У меня горе, пап. Поимей уважение.

– При чем здесь уважение? Я пришел к себе домой и я имею полное право говорить своим детям то, что считаю нужным. Они должны это знать.

– Не сейчас, пап. Мне нужно… спокойствие, утешение, а ты меня каждый день травишь своим плохим отношением к моей Маме!

– Не плохим, а объективным. Кто вам это скажет, если не я.

– Вот приходил и говорил бы это Маме. Очень легко теперь это делать, когда она не может ничего ответить!..

Папа помолчал.

– Я пришел к тебе.

– Ну так и уважь мои чувства. Да в любой религии – приходить в дом к человеку, у которого умер родственник, и говорить плохое про этого родственника – это ж невероятно! Так нельзя! А у меня умерла Мама, понимаешь?

– Я не верю в то, что про мертвого надо говорить либо хорошее, либо ничего. Что при жизни можно было сказать о человеке, то можно сказать и после смерти. Дети должны знать правду.

Я хотела послать его на хер с его правдой, но не осмелилась послать отца. И не хотела говорить, что правда мне не нужна. Хотя в этой его правде ничего нового не было. Я не против того, что муж может не испытывать теплых чувств к жене, даже если они прожили вместе 17 лет, даже, если она умерла. Я была против того, что отец бесчеловечен к детям.

Честно, я вообще не понимаю, как такое могло произойти. Это не вписывается в мою картину мира вообще. Чтобы отец пришел к своим дочерям, у которых умерла Мама, и начал смешивать их Мать с грязью – это как?.. Это – зачем?.. Было бы классно, если бы я была нормальной адекватной девочкой и покончила бы жизнь самоубийством после такого поворота. Но у меня умерли чувства. Чем-то папино присутствие было хорошо – я все же была не одна. Но папа меня травил, как дикого зверя, только не знаю, с какой целью. И была ли у него цель. Или это был долгий протяжный, берущий за  душу вой. Собаки на могиле хозяйки.

Жизнь за меня взялась и била обо все. Почему-то.


– Или вот, – продолжал папа. Я бесконечно готовила еду ему на кухне, а он бесконечно сидел и давил меня, поливая Маму грязью, пригибал, надавливал, как будто его целью было поломать меня или ему было интересно, насколько я прогнусь. – Я ушел. Я взял с собой только одну сумку и ящик книг. Что должна сделать нормальная женщина в такой ситуации? Собрать его вещи и отдать ему. Чуть ли не выставить за дверь. А ваша мама говорила, что не будет этого делать. Да она просто держала мои вещи! Правда, не знаю, с какой целью. Наверное, чтобы я приходил. И вот, по ее милости я живу без части своих вещей!

Я слушала его и продолжала готовить еду…


Папа не всегда говорил про Маму. Как-то папа заговорил про то лето, когда мы в последний раз были вместе. Мы покушали как всегда. По крайней мере, я начала есть хотя бы раз в день и в одно и то же время. Мы выходили покурить и сидели на кухне. Иногда папа покупал пиво и сушеные и вяленые угощения.

– Я приехал к Гордейчику, летний день, вы в это время были на море. А у него дома гладкий паркет, сиял в лучах солнца. У него дома была в гостях  Оля… А замужем-то он был за Милой. И вот Гордейчик сидит мне что-то рассказывает, и тут входит Оля, а у нее на коленках во-от такие красные ссадины, – он показал, и явно наслаждался воспоминанием. А я ничего не понимала.

– И что? Я не понимаю.

– Это значит, что он занимался с ней любовью на этом паркете, до того как я  пришел, – это воспоминание его явно заводило.

– Он потом расстался с Милой и жил с Олей какое-то время. Потрясающие стихи писала. Потом спилась. Сошла с ума. Начала буянить.

– Почему он ей не помог?

Папа посмотрел на меня.

– Не всегда поможешь, доча.

 Я подумала, что Мамины слова о том, что папа зависит от поведения и мнений своих друзей, не безосновательны.


Потом папа стал чаще говорить и на другие темы. Впринципе, у меня классный папа и он всегда таким был.

Только… мы с Жесей так и остались, я – четырнадцатилетней, она – шестнадцатилетней. Остались в том возрасте, когда он ушел. Чего мы не пережили.

Только – при чем тут я в его скорби по Маме, и по своей жизни, и по своей тоске и одиночеству?..

– Выбирать надо то, что не продается, доча. Я никогда не… пользовался… хм… но всегда все было нормально. Женщина должна нормально пахнуть. Ты бы бросила курить, доча. Ее должно хотеться облизывать. Человека, с которым ты будешь жить, тебе должно хотеться облизать. Женщина вообще должна пахнуть молоком и медом.

Я смутно поняла, что папа изменял Маме и сейчас мне об этом рассказывает. Но паршивее мне от этого не становилось. Мне было уже никак. Никак. Моя жизнь превратилась в ад, а потом снова и снова в ад, как будто до этого она не была адом.


Иногда папа брал гитару. И весь вечер и часть ночи пел мне песни… “Виноградную косточку в темную землю зарою… Царь Небесный пошлет мне прощенье за прегрешенья… А иначе зачем на земле этой вечной живу”…

Это был так тепло и так по-родному. Я радовалась, что у меняя есть папа и что он со мной.


Иногда по вечерам он ставил песни. Неизвестных мне бардов. Давнопрошедших восьмидесятых. Оживал Александр Сергеевич, который не проедет больше на бричке, вальсы осенних листьев и тягучее советское время. Представление о мире как о безопасном месте, где у тебя ничего нет и где ты не умел ценить то, что у тебя было. Потому что потом это отобрали. Когда ты не мог реализоваться, и поэтому пел такие тоскливые светлые песни. По крайней мере, быть сметенным с дороги и смешанным с пылью ты тоже быть не мог. Но ты не знал об этом.

Я не любила слушать больше пяти песен за вечер, но иногда уступала папе. Меня вообще не радовали шумы и музыка в этом доме. И вообще не радовали. И все-таки это был папа… Мой папа… который теперь был через вечер мил и очень добр.


Это был ад, который я сносила, как будто моя душа была прахом, чем-то неважным, что не надо беречь. И в то же время как будто моя душа не умрет никогда и поэтому ее можно бить. И издеваться – все равно, мол, ничего не случиться.

Я ничего не могла сделать.

Попросить папу уехать – не могла. Стеснялась.

Уехать самой значило отдать квартиру и Маму– на растерзание. Я в своем доме чувствовала связь с Мамой, хоть это больно. Связь с Ее вещами. Я даже не думала тогда, что можно уехать. Слов папа не понимал. Это была пытка, выжигающая меня до конца. Папа, папа…


Со временем я стала поздно приходить домой и за это меня тоже мучила совесть. Папа был дома, живой папа, а я не была рядом с ним, не общалась с ним, пытаясь сбежать от него. В улицы, кино и людей, которых не воспринимала. Это был ад.


  Мы снова встретились с Антоном. Антон был во многом хорош, в чем-то – очень хорош, но он не подпускал никого близко и сам близко не подходил. Складывались отношения кричания в колодец – можно было рассказать ему все, но это глухо прозвенело бы эхом и смолкло, и я бы не получила никакого личного ответа – я много раз пробовала.

Поэтому я просто радовалась его близости, тому, что я не одна, отвлекалась. Иногда он меня смешил. Вместе с Белкой мы втроем сходили в кино. Я прочитала им мой стих. Белка сказала, что он очень искренний и точный – ни одного слова не заменишь другим. Они не знали. Я уходила домой. Мы ели суши с Антоном. Я пыталась шутить, заигрывала с ним, ела карандаши, пила при нем иногда бутылочку пива или коктейля. Я общалась с ним как будто через глухую занавесь, но он сам был такой по жизни и поэтому не замечал. Он мне очень был нужен тогда. И он помогал мне. Он был моей связью с миром. Человеком, который заставлял меня помнить, что я часть мира, который меня окружает. Человеком, который заставлял меня выходить на улицу. И говорить. И реагировать. Не сидеть все время дома. Отвлекаться. Думать о другом. Смеяться. Но вскоре мне стало тягостно делать вид, что все в порядке. Даже если он не знал, что мама умерла, из-за инвалидного кресла он все равно знал, что кому-то в моей семье очень-очень плохо. У него со съемок как раз было инвалидное кресло. Я попросила его, когда мы поняли, что мама не встанет, и с ней придется гулять в инвалидном кресле. О, если бы это было правдой!.. Я плакала тихоньку, так, чтобы мама не слышала, когда мне сказали взять у Антона кресло. Я представляла себе прохладный апрель – и мы с мамой в кресле ходим вокруг морозовской… Не случилось… Даже такого страшного сценария не случилось, даже такой версии жизни меня лишили… И Антон знал, что есть трагедия. Но не заговаривал о ней. Кроме предложения быть вместе он ничем не проявлял свое участие. Да, он был внимательным, но он всегда был таким. Я не хочу сказать, что Антон мало мне помогал. Я хочу сказать, что мне становилось очень тяжело. Меньше всего я хотела лицемерить. Мне хотелось… Мне ничего не хотелось – забиться под свое одеяло, заснуть – на год, на пару лет, на всю жизнь. Да – заснуть на всю жизнь было моим самым большим желанием.

– Антон! Мне надо сказать тебе… что, в общем, мне нужно побыть одной. Я… спасибо тебе…, – сказала я ему, когда мы сидели на подоконнике у меня на лестничной клетке.

– Можешь не продолжать. Я понял.

– Прости.

– Но почему? Я же нужен тебе. Ты можешь ничего не делать. Я тебя не заставляю и никуда не тороплю. Ты можешь просто звонить мне и мы будем гулять – или есть суши – или что хочешь – я не буду ни на чем настаивать.

Это было очень великодушно с его стороны.

– Спасибо, Антон. Я… пос.. под… как-нибудь.

– Почему?

– Ну…

– Почему?

– Потому что ты не хранишь меня. Мне нужно, чтоб меня обняли, мне нужно побыть в спокойствии, мне нужен кто-то, кто бы меня защитил. А с тобой странно. Только не бери не свой счет, ладно?

– Я тебя защищу. Я всегда рядом.

– Я ценю. Нет, Антон. Я… – пыталась ему объяснить, как трудно полагаться на человека, который боится тебя спросить. Я могла бы рассказать ему все сама, но мне не хотелось говорить об этом. Если он знал – он мог бы сказать сам. Я могла бы спросить, но как сформулировать вопрос? А если и задавать его, потом все равно начался бы разговор, которого я не хотела. Трудно было еще и потому, что Антон действительно был хорошим. Он ничем не заслужил снова расставания.

Мы обнялись, и я пошла домой, где в Маминой комнате и коридоре по-прежнему горел свет. Я оставляла его включенным потому, что мне было страшно. Чего страшно – не знаю. Но войти в темную квартиру было бы пыткой. Свет горел и днем тоже. Я могла не успеть включить его, если отсутствовала. Включить его снова было бы испытанием.

Мамины тапочки так и стояли в коридоре. Я поливала их слезами, когда мыла полы.Много позже я поставила их на полку.


Я бы с удовольствием сказала, что забыла эту зиму, но я помню каждый день поминутно. Меня не было. И я была, что доставляло мне страдания. Физические. Ощутимые. Сдавливающие грудную клетку, забирающие дыхание, выжигающие желудок потому что я забыла поесть, вымывающие мои глаза. Каждая минута. Я редко бодрствовала, слава Богу. Это бодрствование навсегда со мной. Я была. Мамы не было. Я заходила в каждую церковь на пути и заказывала панихиду. Утром и вечером я читала молитву. Это успокаивало. Я думала, что вымаливаю Маму.

Кто-то на поминках сказал, что Душе Ангел показывает ад 31 день, а потом только Душу забирают на Небеса… Я помнила о 31 дне ада. Я была с Ней. Я думала о Ней. Я молилась за Нее.


Молитва была долгая, прям очень долгая, но я подумала, что 40 дней можно. А еще я представляла, как Мама ходит по аду, по всей земле, видит, как всё на самом деле и как моя молитва ей помогает.


Непонятно, что на самом деле с Мамой произошло. Везёт тем, кто во что-то верит. У меня не было стройной концепции в голове, что почему и когда происходит, где моя Мама сейчас. Было мучительно больно. Я понимаю, что смерть – это очень естественно. Даже от болезней. Но в старости. А Маме был всего 51 год.

Я приходила в церковь пообщаться с батюшкой Александром.

Он сказал мне, что Мама на Небесах.

“На Небесах?” Это где?

У той подставки, куда ставят свечки за упокой, стоял маленький гробик – страшно смотреть. Батюшка Александр сказал, что там пятилетний мальчик Вася. Он сказал:

– Представляешь, каково его родителям?

– Представляю, – ответила я, – только его родители всю жизнь без него жили. Они знают, как жить без него. А в моей жизни всегда была Мама. И я не знаю, как жить без неё.


Мир посыпался. Как если бы вот та картинка, которую вы видите перед собой – половина её посыпалась бы, и там была бы просто чернота. Вот так я смотрела на мир тогда. Что-то видела краем глаза. А остальное было черно.


Папа уехал – наверное, к родителям. Приехала Женя и мы готовили поминки. Сорок дней. Пришлось повязать черную ленточку на Мамину фотографию. Мы это делали вдвоем. До этого она висела без ленточки. Женя была уверена, что это делается сверху справа. Все-таки, портрет Мамы и портрет Мамы с черной повязкой – две разные вещи.

Зеркала были завешаны тканью. Так как в Маминой, большой, комнате зеркало занимало всю стену, мы решили прикрепить на ткань фотографии. Чтобы не так тоскливо смотрелись пододеяльники.

На фотографиях я повесила нас в детстве – всех пятерых, отдыхающих на Иволге под Воронежом. Веселые фото счастливых людей. Фотографии Мамы с 50-летия – такая она счастливая была тогда! Я настояла, и мы сделали портретов 20, и на всех Мама лучезарно улыбалась.

Фотографии с ее последнего дня рождения – всего две фотографии, которые будут вечно напоминать мне, что я пришла домой к 11 вечера. А Мама так светилась на этих фотографиях… Никто бы не сказал, что она умрет через 2 месяца и 17 дней. В это нельзя было поверить. Может быть, мысль о том, что это последний семейный праздник в ее жизни, подстегивала Ее. Может, она хотела, чтобы все ее именно такой и запомнили. Как же ей радостно было всех нас видеть! Кого-то – в последний раз.. Ее рука еще не распухла. Хотя я знаю, что на груди уже была маленькая шишка, которую Мама умело спрятала. Ужас. Это происходило за стеной от меня…

Как же она улыбалась в свой день рождения. В комнате, да и во всем городе, не нашлось бы человека, живее и счастливее Ее.

Я повесила портреты – наши. Папин. Бабушкин. Тети Тани. Лены. Жени. Свой. Коли. Он этого не поймет, я знала.

Родные с удовольствием рассматривали фотографии и спрашивали нас про них.

Тети давали деньги. На похороны уже не надо было, значит, давали мне. Поддерживали. Спасибо, тети.

В голове все казалось неловким. Как будто мне давали деньги за то, что у меня больше не было Мамы.

Тетя Аня принесла варенье и лечо. “Спасибо”. “Нет, не надо помогать, мы уже почти закончили.” Она пошла в большую рассматривать фотографии.

Потом все приехали один за другим. Я на кухне резала рыбу, лимон, нарезку, то, другое с невиданной быстротой, и, пробиваясь сквозь раздевающихся и разговаривающих гостей, попутно целуя их, отдавала тарелки Коле, он проделывал свой путь дальше к столу. Жеся поставила вариться картошку и жариться мясо.

Бабушка плохо дышала. Тетя Таня говорила медленно, низким, убитым голосом. Лена веселилась, как всегда: “А на этой фотографии, сколько тебе лет?”

Чтоб не ругаться, я убегала резать очередное угощение. “Потом, потом, Лен”.

Тетя Рита нарезала хлеб на маленьком столике. Я давно забыла, где лежат хлебницы. Женя подсказала – в них стояли лекарства. Бабушка подняла бокал. Я встала.

“Помянем… любимую нашу дочь, мать, сестру, кому – тетю … пусть земля ей будет пухом… вечная память… Царствие Ей Небесное… ”


Так я сконцентрировала Мамину смерть в ее фотографии. До этого она была по всей квартире. Если бы я могла здороваться с фотографией, говорить ей “Спокойной ночи” и делится переживаниямии и испрашивать советы… было бы немного странно, но гораздо легче.

Я не могла. Это глупо. Я не докричусь до фотографии. Я теперь до Мамы не докричусь.”


Больше я ничего не запомнила с этих поминок. Кроме того, что вечером я опять осталась одна.


Я возвращалась домой, а Антон уже меня ждал. У него в руках была длинная треугольная картонная коробка. Мы поднялись на лестничную клетку и сели на подоконник. Вот, – сказал он. Это тебе. Подарок.

Я открыла коробку. Там была гитара.

– Нет, Антон, я не могу ее принять!

– Почему?

– Это слишком дорогой подарок. Так нельзя. Я не могу.

Подарки принимать – это круто и очень согревающе, но гитара – это было слишком.

Мы долго спорили с Антоном на лестничной клетке. Это подпортило атмосферу потрясающего подарка. В конце концов я согласилась его принять.

– Но только я хочу сыграть тебе одну вещь, – сказал Антон.

– Хорошо. Давай.

– Прям здесь? Давай зайдем в квартиру.

Я неохотно и с боязнью согласилась. Не хотелось вести его в дом. Я боялась, что он увидит, что Мамы нет. Не дай Бог, что-нибудь выдаст Ее отсутствие.

Антон разделся и прошел на кухню. Он взял гитару – гитара была меньше обычного размера, наверное, три четверти. “Маленькая гитара для маленькой принцессы”, – сказал он.

– Я сейчас сыграю тебе вещь, которую ты слышала раз семнадцать в один день, наверное. Он проиграл первые аккорды и начал петь во весь голос:

“Я посылаю все на хуй… И первым делом я шлю на хуй тебя… Именно тебя-а… И никого другого… Е-ей, я посылаю все на хуй…”

Я находилась так далеко… от него, от своей квартиры, от себя, что мое возмущение не прорвалось через тяжесть, которую я испытывала. Я ненавидела его.

Я остановила его. Петь во весь голос в скорбном доме я не разрешала даже папе. Антон встал, оделся и ушел, видимо, довольный собой.

Он, наверное, не знает и не догадывается, – думала я. Иначе это не вписывалось в мои мозги. Он просто хотел ответить ударом песни на удар нашей разлуки. В другое время я бы, может, оценила… Нет, петь девушке, что ты посылаешь ее на хуй… Я испытывала недоумение и омерзение. Я не хотела больше никогда видеть этого человека.

А, может, он проверял, дома ли Мама? В чем дело?..


Это был мой день рождения, который я не отмечала, потому что не дожила до него.

В этот день рождения вечером папа купил вкусностей, а я понеслась в суши-кафе и сказала бармену:

– У меня сегодня день рожденья. Налейте водки.

Я выпила водки, взяла суши и пошла к папе. Он не говорил о бабушке с дедушкой. Он ставил мне слушать свои любимые песни. “Любо, братцы, любо…”, “Я несла свою беду…” грустно, но лучше, чем его прошлые разговоры.


Мы по-прежнему встречались с Белкой. Я ничего ей не говорила… А как скажешь? Привет, у меня умерла Мама? Слова не умещались в мой рот и мою голову.

Белка была немного с вечеринки в тот вечер. А после вечеринки она зашла к своей первой любви, просто так, за советом. А он её сильно обидел. Она очень сильно рыдала. Ее голос был глубоким и грудным. Я вдруг  подумала, что никогда раньше не замечала, какой красивый и чистый у нее голос. Странно так говорить, но я это заметила: сейчас она была очень красива.

– … и начал мне рассказывать, что такое истерические реакции и где я вела себя неадекватно, – плакала она.

– Да он и сам не сильно адекватен! Ты подумай, кто тебе сказал об этом! Да никакой нормальный человек не скажет такое в ответ! Даже если так и есть, любой другой бы объяснил, что некие безобидные реакции, тип реакции называется этим словом…

Она плакала, и плечи ее сотрясались от рыдания, а я стояла и невольно думала, до чего же она красива.

– … а не ответил бы вот так, когда человек пришел за советом…

Мы и раньше знали, что он неадекватен, что он самоутверждается за наш счет, что у него не все в порядке с головой и реакциями, но надо тысячу раз разочароваться в человеке, которого любил или любишь. Боль не проходит одним пониманием…

– … Подумай сама, Бел, вместо того, чтоб помочь – а он именно на это и претендует – он принижает человека, который пришел к нему за советом. Да никакой нормальный человек так себя не повел бы! Это все – всё, что он сказал – абсолютно к тебе не относится. Это все говорит о нем. Не о тебе. О его неладных отношениях с людьми, жизнью и девушками – иначе он давно уже был бы не один. Подумай сама, Бел!..

Белка понемногу успокаивалась, но на душе у нее было херово, конечно. Очень трудно вырезать кого-то из своей души. И очень трудно и бессмысленно жить с мыслями о человеке, который никогда не будет твоим, да ты уже и не хочешь этого, просто воспоминания о нем живее твоей теперешней жизни, и ты не можешь сделать ее ярче потому, что постоянно думаешь о нем, ешь себя… – замкнутый круг, в общем. Жить и думать о человеке так как она – это ужасно. Сколько еще времени она будет забывать его? Сколько еще будет жить иллюзией, а потом понимать, что это иллюзия, а потом прощаться  с ней? Кто-то и всю жизнь так живет… И человек… к тому же… дерьмо… был бы он хоть капельку прекрасен, тогда… а так… нет.

Может быть, она сама это понимала. Может, начала понимать. Может, поняла уже давно, но прятала от себя, и сейчас уже не могла это дольше скрыть. Я ненавидела его. Мне хотелось его ударить. Нельзя делать так больно людям. Бессмысленно больно. Если б он ей еще сказал: вот это плохо – работай над этим – это еще можно было бы с трудом понять – типа через тернии к звездам. Типа окунуть человека в дерьмо с головой, чтобы он перестал в нем купаться. Но так – пустая неконкретная обида, когда он еще и проехался по девичьему доверчивому сердцу…

Мы сидели у нее в подъезде, между двумя входными дверьми – у нее там было много места – размером с мою ванную – и курили.

Я говорила ей все это, но другими словами. А, может, что-то другое, но с этим смыслом. А, может, я вообще не могла ее утешить – просто быть рядом. Мы сидели, и было необычайно тихо. Не было слышно ни улицы, ни дома.  И было не как всегда, когда мы наперебой шумно что-то обсуждали.

– Все равно это больно, – сказала она.

– С болью можно справиться.

– Это трудно.

– Это возможно. Все равно это лучше, чем часами думать о нем, думать, не позвонить ли, не зайти ли.

Она вскипела – и дала этим словам слететь с своего языка.

– Да как ты можешь все такое говорить, когда у тебя у самой дома умирает мама!..

– … она уже умерла, Бел… – я сказала это очень тихо.

– Что?

– … она уже умерла…

Как она рыдала… Боже, как она рыдала… Я пыталась ее успокоить, но она была как безумная. Я никогда не видела, чтобы человек так убивался. Чтобы. Человек. Так. Убивался. Она билась в рыданиях, проталкивая сквозь слезы:

– как… можно… жить в мире… где у твоей подруги… может умереть мамаааа….

В какой-то момент что-то внутри меня сломалось, и я зарыдала вместе с ней. Перед глазами вернулся мне гроб с Мамой, ее лицо, ее пальцы, ее руки, то, как она жевала, ее голос и взгляд, толстые шишки на груди и на шее. Я заново переживала и понимала, что произошло.

– оона… болела?

– дда

Мы уже шли куда не знаю.

– оот чего онна умерла?

– отрака

Не помню как мы пришли ко мне домой. Папа спал, но нам было неважно. Я понимала, что не смогу остановиться, пока не выплачу все внутренние органы. Она, я думаю, тоже это понимала.

Мы достали папино вино и, помогая друг другу, налили в стаканы. И выпили залпом целый стакан. Это не помогло. Мы достали папину водку. Я выпила свой стакан залпом, она свой – наполовину. Она уже приходила в себя или, скорее, поняла, что ей надо позаботиться обо мне. Меня срубило. Слезы все текли. Рыдания выбивались из горла. Меня шатало и соображать я не могла. Она отволокла меня в комнату, где уже спал папа, затащила меня на мой второй этаж, раздела и укрыла. Я мигом заснула.

Я очень благодарна тебе, Катя. Спасибо тебе. Ты одна из немногих Людей, кто тогда был вместе со мной. Ты, наверное, единственная, способная к Сочувствию. Ты – просто Золото, Кать, даже если ты со мной не согласишься. Спасибо Тебе.


Потом она рассказала мне, что было дальше той ночью. Она вернулась на кухню, сползла спиной по холодильнику и зарыдала снова. Мой папа вышел из комнаты в туалет. В отблеске света, падающего из двери в ванную он увидел ее и спросил:

– Привет! Ты кто?

Она сквозь рыдания ответила:

– Я Катя, подруга Наташи.

– Ааа, ответил папа, – как дела?

– Нормально, выговорила она.

Он пописал и лег обратно спать.


Иногда я плакала во сне. Папа намекал мне на это и очень пугался. Иногда я плакала с утра как проснусь.


Мне приснился сон, в котором мы все были в квартире. Квартира была бабушкина, но сильно отдавала квартирой бабушки пчелки. Был папа, Женя, Лена, бабушка, братья, тетя. Шли разговоры. Что-то случилось и все тихо переговаривались. Я зашла в одну из комнат – там почему-то были голые стены. Только красный кирпич и бетон – и все. Но никто не замечал этого, как будто так и надо. Я встала и стала слушать разговор, присутствовать, потому что мне было мало важно содержание. На кирпичах, на выступе, лежал человек. Это был мужчина лет 45, лысый и какой-то скользкий. Его кожа лоснилась по всему телу. Взгляд – масляный, на губах – усмешка. Меня передернуло, может, я боялась его. Я ушла из комнаты и пошла ко всем остальным. Они стояли вкруг в неудобном месте – в проходе на кухню. Я встала в круг. Слушала. Масляный пришел и тоже встал в круг. Но никто его не видел. Только я. Он внушал мне отвращение и страх. Не помню, почему. То ли он сделал что-то, то ли так я чувствовала, что надо, я стала с ним бороться. Его масляная, лоснящаяся кожа выскальзывала из пальцев, но я сумела его повалить и била его кирпичом по черепу, била, била и била. Он умер.

Я рассказала сон Белке в кафе, куда она меня привела, чтобы согреться. Она слушала очень внимательно. Мы подумали, что я, наверное, сражалась со смертью или с мыслями о смерти, которых никто не видел. Когда Белка подняла руку, чтоб позвать официантку, я увидела, что стол под ладошкой мокрый. Вот почему у нее были так распахнуты глаза – я сильно напугала ее рассказом о драке со смертью. Но она старалась держаться. Ей надо было держать себя в руках, чтобы быть мне утешением. Я почувствовала нереальную благодарность к Белке и сменила тему.

– Знаешь, все, что раньше было таким теплым и естественным, стало вызывать судороги внутри, – сказала ей я, когда мы шли домой. – И никуда от этого не спрячешься. Везде все об этом и выворачивает…

– Например?

– Пусть Мама услышит, пусть Мама придет, пусть Мама меня непременно найдет… – стала напевать я, подавляя подступившие к горлу слезы. – Ведь так не бывает на свете…

– Хватит!

– Чтоб были потеряны дети…

– Хватит! Хватит! – крикнула Белка. – Хватит! Я не могу это слушать! Не рассказывай это мне! Мне… страшно…

Мы смотрели друг другу в глаза. Так ей нужно было сейчас тепло, на которое я была неспособна.

– ТЕБЕ страшно? – спросила я.

Она не ответила. Только посмотрела в глаза. Мы обнялись на прощание и она ушла домой.


Я пошла к Игорю. Он был на месте. Я зашла и села напротив него. Он завел свои обычные разговоры – “Как дела?”,“А мы тут…” “Ну расскажи что-нибудь…”. Я смотрела на него. Мне от него нужно было только одно и только у него одного сейчас, сегодня, в это время, в этой моей жизни я могла это получить. То, что он сделал с Белкой, ее слезы, ее глубокий грудной голос… делали меня лицемеркой.

– Почему ты так ответил Белке? Ты понимаешь, что это ненормально? Ни один нормальный человек не ответит на вопрос: “Почему я такая-то” – “Потому что ты такая-то”?

– Я не люблю пьяных женщин.

– Она не была пьяной. И, к тому же, она пришла к тебе за советом…

Он замялся:

– Ладно, закрыли тему.

Я пересекла кабинет и села ему на колени. Он удивился очень, но обнял меня и прижал к себе. Я устроилась поудобнее и закрыла глаза. Тогда он оттолкнулся ногами и качнул стул к стене. У меня слегка закружилась голова. Я почувствовала себя бабочкой, которая улетает отсюда, от него, от этого кабинета, от папы и Жени, от мира, в котором умерла моя Мама… Он снова приземлил стул на четыре ножки. Голова продолжала кружиться. В мире не было ничего, кроме его тепла, его сильных рук, того, как он прижимал меня к себе, его надежности… Он качнул стул. Я летала. Я переживала лучшее мгновение с ним. Ничего подобного я с ним не испытывала. Стул снова приземлился на четыре ножки. Я не могла попросить об этом папу, сестру, Белку, Антона, никого. Мне просто нужно было обняться.


В институте никто не заметил, что я начала ходить в черном. Или не сказал мне об этом. Или не захотел заметить. Наши контакты с одногруппниками свелись к минимуму. Мне не хотелось ничего. Им… не знаю. Я разговаривала только в курилке – в прекрасном дворике на улице – на темы, которые были интересны девушкам. Я не говорила. Я слушала и поддерживала разговор. О парнях, мамах, золотухе и экзаменах, тестах на беременность, проверках и зачетах, ужасных стервах-учительницах и как-нам-быть-незамеченными-с-нашим-несделанным-домашним-заданием. Мне кажется, я  ходила только на две пары. Их вела моя научная руководительница и потрясающий человек. Мне действительно нравились ее пары. Все остальное я безнадежно просыпала. Даже на пару, начинающуюся в 16:25, я не успевала. Позже я узнала, что, если организм не справляется, он много спит. Я спала 15-18 часов в сутки. Я не ходила в университет. Я не училась.

Снова возобновилась режиссура после нового года. В феврале. Я была в черном и не красилась. Никто не спросил. Я даже иногда улыбалась. Режиссура по-прежнему была для меня отдушиной. На ней я время от времени забывалась. С нами учился Илья. У него умерла Мама три года назад, четыре. Ко мне подошла как-то одна из девочек и сказала: “У Ильи умерла мама.” с подтекстом: “Имей в виду”. Я была внимательна к нему , но ни о чем не спрашивала. Теперь я понимала его. И не хотела, чтобы так же было со мной. Чтобы все за спиной знали, но ничего это не меняло… Он тогда, на нашу вторую или третью встречу, сказал мне: “У меня умерла мама в 2003 году, и для меня жизнь делится на до 2003 года, и после”.  Я бы никогда так не смогла. Для меня жизни не было.

Для меня не было смелости сказать, что мой мир разрушен, и даже помыслить об этом. И я делала вид, что все хорошо, и на вопрос “Как дела?” отвечала “Нормально”. День режиссуры был единственным, в который я просыпалась достаточно рано, чтобы не опоздать.

На свой День Рожденья я купила бутылку шампанского и кучу сластей. После режиссуры мы стояли у маленького столика и пили за мое здоровье. В тот же день был День Рожденья у другого моего одногруппника, Гриши.

Наш мастер поздравил нас и сказал:

– Наташа, вы молодец. Я желаю вам, чтобы в вашей трудной жизни вы шли высоко подняв голову, и чтобы вам удавалось справляться с трудностями, которые на вас сваливаются.

Я была ему очень благодарна. Он догадался. Надеюсь, не сказал одногруппникам, а то получится такая же история, как с Ильей – все знают – и все молчат – и никакой поддержки и понимания. Я до сих пор благодарна ему, что он все понял и поддержал меня, когда мне это было так нужно.

После этого – как-то спонтанно – я и Гриша поехали к Илье домой. Купили еще выпить и угощения – и продолжали отмечать у него дома. Илья не курил, а мы с Гришей иногда выходили покурить на лестничную клетку – и тогда – еле уловимыми намеками – Гриша давал мне понять, что я ему нравлюсь. Я это знала – он давно уже во время перекуров на занятиях говорил что-нибудь вроде: “Я хочу познать тебя” или “Инкассационные машины меня возбуждают”. И мне это нравилось.

Сейчас я внутри очень удивлялась, как будто это принадлежало другому миру – не тому, в котором я нахожусь, как будто он говорил на незнакомом мне языке…

Илья положил нас спать вместе на свою кровать и ушел спать к папе. Если подумать – это было вполне логично. Гриша приподнялся на локте – и поцеловал меня. Я ответила. “Не надо, ты не должна. Дай я”, – сказал он и продолжал целовать и гладить меня. Мы не спали, но в ту ночь он меня разбудил – изнутри, телесно. Я почувствовала себя живой, и это было ново.


Теплело. Начиналась весна. Но было неважно. Теперь я сидела в кресле. Папа стоял напротив. Видимо, есть какие-то резервные силы, и у меня их было очень много. Но и они подходили к концу. Я не хотела просыпаться с утра. Мне не хотелось чувствовать и соображать. Чтобы папа уехал мне тоже не хотелось. Потому что я осталась бы одна. Мне ничего не хотелось. Умереть? Нет. Слишком много сил потребует. Папа стоял напротив и по-прежнему говорил о бабушке, но другими словами.

– Значит, вы думаете, что они первые должны звонить?

– Нет, пап. Ну, может быть. Бабушка с дедушкой не рвутся с нами общаться.

– Значит, вы, молодые и здоровые, думаете, что ваши пенсионеры бабушка-с-дедушкой должны вам звонить и узнавать, как дела?

– Пап, они нам даже не позвонили. Какое там день рожденья – на похороны не позвонили. Это – общение. Оно должно быть обоюдным.

Мне не хотелось ему отвечать… ничего. Но я понимала, что молчание и отказ разговаривать привели бы к еще большим истерикам и вызовам, а мне так не нужно это было, мне так было далеко до бабушек и дедушек и папы с его проблемами. Мне были важны крупицы тепла, которые я от него получала. Его присутствия. Того факта, что он – мой отец.


Я… не хотела просыпаться. Когда я просыпалась, я вспоминала. Спала снова. Потом снова приходилось просыпаться и было все так же. В комнате у Мамы все еще горел свет. Чтобы не было темно и страшно в Её комнате, когда я не замечу, что уже стемнело. К вечеру становилось получше, но вечером приходил папа. Я бы, может и чувствовала себя загнанной, но я не чувствовала себя.


Мне было уже так… все равно? Плохо? Нет, словами не опишешь. Мне кажется, мы уже тысячу раз обсудили бабушку, и тут не о чем было говорить. Я была слишком слепа и сосредоточена на себе, чтобы увидеть в этом проблему.

–Значит вы, мои дочки, которых я считал своими лучшими произведениями – отказываетесь общаться с бабушкой и дедушкой… да вы – свиньи просто!… нелюди…


И папа ушел курить. Если бы папа знал, как мне нужно его тепло… он знал. Папа, папа… Я теперь очень хорошо знаю, что такое скучать по человеку, который рядом с тобой и любить человека таким, какой он есть.


То, как он стоял у окна, и был болью, а потом ушёл, и осталось пустое место, пустота, которая еще больнее, вдохновило меня на стих:


На душе у меня

Все черно, все черно

В голове у меня

Все одно, все одно


На глазах у меня

Горя пелена

Виденного, почувствованного –

Выпитого сполна


А напротив меня

Никого, никого

Кто-то был, да ушел

И напротив – окно


Тот, кто был, уходя

Говорил много слов

Был родной, был – родной

А стал больно родной.


Я – никак. Я стараюсь не съехать с ума,

Обхожу искушения вечного сна

А вокруг больно-люди, и я не одна

Говорят, жизнь идет и приходит весна.


Мы с Антоном снова встречались – я позвонила ему. Больше некому было. Я знала и помнила, как бережно и тепло он ко мне относился, что я забывала, какой он холодный и немой, когда он рядом. У памятника Пушкина на ветру он сказал мне:

– Все хорошо. Начинается весна.

Я посмотрела на него и прочитала ему мой стих. Я уверена, я уверена, что он понимает и сочувствует. Я верю, верю в это. Но он был холоден и безучастен, как всегда. И по его лицу можно было сказать лишь, что он задумчив.


Мы гуляли. Я думала про себя: знает ли он? Если знает, почему так себя ведет? Нет, он не может знать. Иначе бы не пел на траурной кухне такие вещи, иначе бы вел себя по-другому. Иначе не предлагал мне жить вместе… Хотя… может, он так пытается поддержать меня? Хочет жить вместе, чтобы поддерживать меня? Тогда бы он не пытался требовать от меня шага, когда я не могу даже вдохнуть. Но он же этого не знает.. Он не знает, как это. И все-таки эта его песня… Такие не поют девушкам. Он не знает. Если бы знал, заговорил бы, показал бы мне, согрел бы меня. Хотя… он не умеет читать мыслей, не знает, что мне нужно и что вообще нужно людям в такой…

У меня в голове вертелись все эти мысли, а Антон что-то мне рассказывал. Мы спустились в метро. Я не хотела, чтобы он меня провожал, а он всё же зашел в поезд. Я вышла. Я не хотела его обижать, я просто хотела побыть одна. Думаю, его это задело.Ничего очень личного, Антон. Мне плохо.


Антон написал мне письмо.

“Мне очень жаль, – и стыдно, – что я так поступил, я имею ввиду – вот так уехал на твоем поезде. Может, это не самый серьезный поступок (или проступок), но лучше мне всё-таки извиниться. Надеюсь, это всё не испортило наших отношений. Ну, я хочу сказать, э, отношений. В смысле, я бы и хотел любить тебя, но, думаю, нам обоим будет лучше, если я не буду этого делать. Например, хотеть от тебя чего-нибудь, хотеть быть любимым и бла-бла-бла-всё-прочее, сама знаешь. Я считаю, дружба – это когда люди ценят, уважают и принимают такими, как есть, своих друзей. Коряво звучит, но это не важно. Я ценю тебя какой ты есть (или неправильная фраза?), и я горжусь тем, что знаю тебя. И радуюсь, когда вижу, – в смысле, мы стали редко видеться, а с тобой действительно приятно. Причем, я бы этого не объяснил, меня тянет к тебе, даже когда ты бьешь меня по щекам.

Да, извини, пожалуйста, за “я, я, я…” Как умею и какой есть, так и пишу.

Это я ктому, что я хотел бы оставаться твоим другом. Хотел было призвать: “Обращайся, если что”, но подумал, что это глупо. Ты вот обратилась, попросила поговорить. А я-то плохой утешитель. Думал, приеду, обниму, тебе будет лучше. Веришь или нет – я ни на что не надеюсь, просто хочется помочь тебе хоть как-нибудь. Тебе всегда хочется помогать, я имел ввиду – я готов едва ли не всё ради тебя сделать, проси, если надо. В следующий раз, если захочешь говорить, звони – обещаю не навязываться.

Я вообще та еще паскуда, ты сейчас в этом убедишься. Я скучал по тебе, на самом деле – и ох! Как сильно. Я очень скучал. Прошло всего сколько? – недели две, не считая вторника. Но, только не смейся, я думал: “А, не буду доставать её, раздражать лишний раз своей самоуверенностью и разной глупостью”. И потом обещал засунуть свою любовь… ну, вот пусть там и сидит. Знаешь, я ведь вошёл за тобой в вагон – не верил, что могу так раздражать. Извини еще раз. Мне очень жаль, на самом деле, что пробесил тебя. Ладно, забыли.

Я гордый, ты тоже. Хорошо – внимание! – это моё мнение. Мнение. Не категоричность. Вообще, я начинаю немного злиться. Знаешь ли, я испытываю к тебе, – и с тобой, – такую палитру чувств, что не на каждой картине втретишь. И в одном письме может столько всего уместиться – чего говорить о встречах.

Не много? Тут у нас на Севере ночь, пишу, что думаю. Хотел извиниться, но раз выпал случай написать, что думаю – так и пишу. Не хотела бы – не читала.

Что сказать – сама ведь про себя всё знаешь. Остается только собирать свидетельства со стороны. Ты с моей стороны удивляешь. Откуда такие ответы: “Ты не знаешь”, “Я не буду отвечать”?

Не говори только: “На себя-то посмотри”. Я стал отвечать на вопросы, на любые. В принципе, я, конечно, понимаю, это письмо не изменит мир в твоем лице, то есть с твоей стороны. То ли потому, что я ни разу в жизни не писал писем (серьезно!), то ли потому, что ты не собираешься ко мне прислушиваться.

Ты изменилась, во всяком случае, меняешься.

Сама знаешь, почему.

Я знаю. И ты знаешь, что я знаю.

Я, – не скажу, что много, – но был в такой же ситуации – с Максом, с Ильей, еще с одним человеком, старым другом, с родственниками, с Денисом, которого ты едва ли знаешь. И вот совет, который я вынес из общения с ними. Дело не в том, послушаешься ты его или нет, окажется он для тебя новым или не окажется, главное, что он точно будет не лишним.

“Не останавливайся!”

Такой совет. Вот только прошу – не проходи мимо, не кривись в ухмылке и не откладывай сразу со словами “Я не понимаю”. Ты умеешь понимать – и ты не ленишься понимать. Это очень важно. И не так просто, как кажется. Вроде бы всего два слова, “не останавливайся”. Расслабься.

Если тебе интересно, я тут чуть не плачу. В смысле, честно, это хороший признак. Опять же, если тебе интересно, или просто список занимательных фактов – до сих пор ни одна девушка, простите, – не выжимала из меня ни капельки. И эта деталь говорит не обо мне, она говорит о тебе. Ты особенная, и я, и все остальные, кто тебя окружают, это чувствуют. Только прошу, в письменной форме, – не останавливайся.


“Разрисованная вуаль” скоро закончится в кинотеатрах. Ты лучше всех смотришь фильмы, так или иначе, я знаю всего двух девушек, которые плачут в кинотеатрах – одна из них ты, другая – моя мать. Так что – как насчёт этих выходных? Суббота? Вечер, разумеется, чур, плачу я!

Запомни – это не вселенская мудрость имени меня, но – это не лишнее, главное запомни: не останавливайся!


Без приложения никак.

Две вещи, которые следует проситать между строк. Во-первых, по-моему, почти нет исправлений. Ты, может, мне скажешь, что я неживой и строчу, как “Word” без исправлений. Я пишу как думаю. То есть, я прокручиваю в голове разные фразы, строю предложения – но всё равно долго не думаю. Во-вторых, готов умолять тебя поверить, – здесь между строк столько мата (мата!) и моих любимых ругательств, сколько я за неделю не произношу (я о любимых ругательствах, а не о мате, мат здесь). Может, от этого письмо получилось сухим. Не говори мне, что плохо себя сдерживать. Я не писал писем, но, сдаётся мне, лучше не отравлять текст. Знаешь, вообще это письмо – какой-то акт сентиментальности, много всяких неопределённых наречий и бла-бла-бла. Здесь не написано ничего, что я не смог бы повторить вслух, только говорю я, сама знаешь, еще хуже.

Ну всё, красавица, я утомил тебя и сам, похоже, утомился.

Не знаю, как завершить письмо.

Со всей моей бестолковой и бесящей любовью,

Антон.

p.s. Ах, да, кроме того, что я едва сдерживался, чтобы не объ…ть тут всё, я, г/з! Разве что не убился писать словечко “друг”. Вот меня тошнило, кто бы видел. Это потому что я, … …, гордый, ..... – не хочу быть твоим другом, сама знаешь, но и на любовь на мою тоже не рассчитывай. Так что расслабься, не нужно будет Антона увещевать в подъезде “Ах прости да прости” (снова тошнит). Ладно, проехали. Не подумай, что я издеваюсь.

Сходим в кино, а потом что хочешь, когда хочешь, в каком угодно виде. Только честно. Да, забыл, ты ж девушка. У меня сложилось стойкое чувство, что девшуки не умеют быть честными. Причём, я встречал честных девушек, и как же редко это было…

Желаю быть честной.


Он знал. Почему тогда он так ведет себя?


Я очень редко сажусь писать. Я все пытаюсь убежать в книгу, в ванну, встретится с кем-либо, позвонить – ведь нужно покурить и даже поесть. Но я знаю вес того, что хочется и не делаешь. И я очень быстро забываю то, что записываю на бумагу. Поэтому и записываю.

Мне снится день, который не вернется и человек, который не придет. Мне снятся дни, которые не вернутся и люди, которые никогда не будут такими, какими были, не будут со мной, не будут вести себя так, как я жду. И никогда не будет Мамы. Уже никогда.


Когда читаешь книги, твоя жизнь становится книгой. Все, что ты думаешь и чувствуешь ты говоришь себе и оно как будто записывается. Я говорю себе: Мне страшно. Оно записывается и становится отдельным от меня. Я как будто читаю дальше.

Я сидела на подоконнике и поняла, что мне страшно. Мне очень и очень страшно. От этого внутри постоянно какая-то дрожь. Наверное, от этого я так долго не могу уснуть и сплю так долго, потому что страх отключается позже, чем я впадаю в сон. Я не знаю, просыпаюсь ли я с ним. Я только что об этом подумала.

Чего я боюсь? Мамы? Она не сделает мне плохо. Сейчас она обнимает меня.

Я подумала об этом и мне стало спокойней.


Я шла к кинотеатру и плакала. Я хотела стереть слезы рукой, но вспомнила бабушкины слова и достала поминальный платок. Мама! Мама… мне сказали, что если собирать слезы в платок, Тебе будет легче, Мама.


Упала снежинка. Я подумала, как трудно убить ее. Невозможно.


Я представила, как встаю из-за парты, а рядом мама. И вспомнила Мамино тепло. От нее исходило тепло. Сияние. Может, так казалось из-за того, что она смуглая. Мы были бледными, а она светлой, как солнышко. Но я чувствовала это. Ее тепло в соседней комнате. Чувствовала, что Мама на кухне. Мама в туалете. Когда Мама была рядом, я это чувствовала.


Ты приехал в этот дом, как будто он освободился. Но это не так. Этот дом умер. Я мертвая, папа, понимаешь. Я живу тенью в этом доме, доме, где я умерла.

Это ты не видел маму пять лет и для тебя она женщина. У тебя их много, женщин. А у меня один папа и одна мама.


Я не верю. Мне всегда казалось, что так только пишут в книжках, чтоб не растрачиваться на образ и показать героиню бедняжкой.

В коридоре стоят мамины тапки. Она их почему-то не носит. Не хочу думать, почему.


Я подумала о том, что очень много людей меня любит. Готовы связать свою жизнь со мной. Меня незачем жалеть. Я хороша. Я умею.

Меня не оставляло ощущение, что я попала в какой-то правдоподобный аппендикс времени. Если мне надо будет посмотреть Маме в глаза, если она хочет, чтобы я была счастлива, насколько возможно, если Бог ждет моего обращения, я проживу жизнь достойно, свободно, красиво и сильно и вся моя жизнь будет молитвой. О том, чтобы Бог мне дал еще одну точно такую же жизнь, где Моя Мама не умирает.


Так я и жила. Жила? Как в тумане. Сейчас я понимаю, что мало соображала тогда. Меня как будто оглушили. Как лопатами выскребли мои внутренности, как могилу. Мир не был таким, как прежде. Я не видела картинки. Я видела часть – просто память о том, как это выглядело. Все остальное было выедено черными пятнами. Мира не было. Мир рухнул. Была только моя память о нем, боль от его утраты, непонимание, что произошло.

Следующий день мало меня волновал. Нет, я вру – меня он очень волновал. Я не хотела следующего дня. Меня как будто вели на бойню, и я понимала, что следующий день – следующий шаг, ведущий на крюк. Завтрашний день отделял меня от Мамы, от живой Мамы, оставляя с мертвой Мамой и с мыслями о ней. Я еще помнила ее лицо, ее руки, ее губы и глотание, ее глаза. Я помнила живую Маму и ощущения от живой Мамы. Я помнила,  как я ее обнимала… Я даже помнила нашу жизнь, пока Мама не стала умирать. Не стала умирать так явно… Я плакала… Она и до этого умирала, просто нам не говорила. Хотя… намекала.

Я вспомнила, что как-то, года 2-3 назад она рассказала мне историю о женщине, которая мучилась, не давая себе умереть от рака, пока не выдала единственную дочь замуж. Тогда я послушала…  как историю. Восхитилась мужеством женщины, пожалела безвыходность ее положения, порадовалась ее силе. У меня даже в мыслях не было… Теперь я понимала, что Мама говорила о себе. Я рыдала…

Ходила по улицам и плакала, не закрываясь. То, как быстро куда-то подевались мои “друзья”, люди, которые меня “любили” и “хотели общаться со мной” создало иллюзию, что вокруг никого нет. Может быть, так оно и было. Да и все равно мне было на окружающих. Внутренняя боль пересиливала все остальные чувства, и искала себе выход в моих слезах, искажениях лица, страданиях. Я плакала и не останавливалась, пока не останавливалась. Я не плакала – и разницы не было.

Мне кажется, некоторые люди живут так, как будто на самом деле они безостановочно плачут. Но это не я. Я была когда-то счастлива. Я была радостна. Я былалюбима.

Если это судьба – от этих мыслей сохло в горле и мокло в глазах – то я бы это чувствовала. Ну хоть как-то. Интуиция, предчувствие – у меня всегда они были. Сейчас же я себя чувствовала в кошмарном сне, в альтернативной реальности. Мне кажется, я надеялась, что смогу проснуться обратно. А это – очень эффектное и действенное наказание за что-то, и оно исчерпает себя…

То есть я правда чувствовала, что это не моя жизнь. Моя жизнь идет не так. Я представляла себя смеющейся и плакала без остановки. Я представляла, что все возвращается, представляла Маму смеющейся – и это было настолько реально, как ужин – пока нет, но вечером будет – и давилась рыданиями, утирая сопли рукавом.


Я не верила тому, что вижу. Меня ранило то, что я слышу. Мои чувства онемели.


Надежда не умирает. “Умирает последней…” Не умирает вообще. Сейчас, когда я видела все своими глазами, своей рукой держала ее руку, своей рукой держалась за край деревянного гроба, своей рукой сыпала землю в могилу, я все равно верила, что Она может быть живой. Просто очень удачно спряталась. Мое лицо искажалось от внутренних судорог – я старалась загнать эти чувства и мысли подальше, но и не пряталась от них – эти мысли были всем, что у меня было.


Я исходила болью свои улицы. Я исплакала свои рукава. Я редко доставала поминальный платочек. Бабушка сказала, что каждая слезинка, упавшая в этот платочек облегчает Мамину жизнь на Небесах, кладет песчинку на весы в “Рай”. Я подумала было плакать в платок, но после первого раза поняла, что он быстро износится. Это была моя память о Маме. Уже о мертвой Маме, но самая последняя, как будто данная из Ее рук.


Изредка я заглядывала в лица прохожим. Я видела мам с дочками – я их очень быстро замечала. Родителей с детьми. Я их ненавидела.  Всей твердостью своего сердца. Всей яростью своей боли. За то, что они живы. За то, что могут говорить друг с другом. Улыбаться друг другу. Держаться за руки. Я отворачивалась от них, если успевала, и плакала.

Всем своим существом я ненавидела эти пары. Убила бы. Но если убивать обоих – бессмысленно.


Мы с Белкой встретились у ее дома. Она не говорила родителям, что она со мной – они недолюбливали меня. Она постоянно мне об этом напоминала, чтобы я не обижалась, что она не может побыть со мной подольше. Всеми силами она старалась поддержать меня.

– Со мной Гриша хотел встретиться, ну да ладно, потом…  Холодно… – добавила Белка.

– По… Пойдем ко мне?

Моя Мама тоже не любила Белку, но на улице было холодна, и я Белку любила.

– Знаешь, что сказала моя мама, когда узнала?

– Что?

– Я не должна тебе этого говорить, но она сказала: “Это Наташа ее довела”.

Я была шокирована. Я не обиделась на эти слова. Мало ли что скажет человек, который недолюбливает тебя и, может, стремиться тебя задеть. Потом я переживала из-за них, но быстро сообразила, что так можно сказать почти о любом ребенке и почти о любом родителе. Если ребенок развивается, а родители отстают в понимании этого, битва за свободу неизбежна, и ничего тут такого нет. Мы с Мамой никогда не забывали, что любим друг друга.

Еще позже я подумала, что Белкина Мама просто неадекватна. Такое говорить нельзя. Тем более о ее дочке – и сыне – можно сказать то же самое. И о ней самой. Ну, то есть, такие вещи бессмысленны по содержанию. Просто грязь.


Дома мы сидели рядом на кровати. И я положила голову ей на колени. Она гладила меня по волосам. Мне так не хватало тепла и участия… Она должна была скоро уйти. Я понимала это. И ловила тепло ее рук, тепло ее сердца, искренность и глубину, с которой она мне сопереживала. Мягкость ее пальцев. Я плакала и рассказывала, что я чувствую. Она нервничала. И ей было пора бежать. Она позвонила Грише и попросила его прийти ко мне. Гриша согласился. Ей надо было бежать, и она не дождалась его прихода. Я была ей очень, неимоверно благодарна за вечер. И за ответственность, с которой она относилась к моему горю.


Я утерла слезы и встретила Гришу. Он пришел, мужественный, обаятельный, обнимая свой живот. Он сбросил что-то на пол и прижал меня лицом к стенке. Он меня хотел. Он развернул меня и поцеловал. Я пыталась ему отвечать. Мои чувства еще не пришли в движение. Он отступил, разделся, взял с пола сок, помыл руки, и мы прошли на кухню.

– Я тут по дороге взломал холодильник с напитками.

– Как?!

– Просто дернул за ручку, и он открылся… Я взял только четыре сока – больше мне не нужно. На – пей.

Я взяла сок и начала пить. Мы молчали. Надо было придумать, о чем говорить, и я решила задать ему вопрос, который можно задать только мальчику. Наболевший.

– Послушай, можно у тебя спросить?

– Конечно.

– Точно?

– Точно.

Я помялась.

– Вот смотри. Есть парень. У него есть друг. Мне нравится этот парень, но он “отдает” меня этому другу. Такое уже два раза всерьез было. Почему?

Гриша посмотрел на меня.


– Так это ж очевидно.

– В смысле?

– Есть ты. У тебя есть подруга. Тут появляется парень. Ей он нравится, тебе – не очень. Что ты сделаешь?

Мы помолчали.

– Почему меня Белка сюда позвала?

– Потому что мне было плохо, и она решила мне помочь.

– Почему тебе было плохо?

– Я не могу тебе сказать. Извини.

– Да ладно тебе, скажи.

– Нет.

– Что я, расскажу кому-нибудь?

– Ну, ты можешь…

– Я обещаю никому не рассказывать. Что случилось? – настаивал Гриша.

– Я…

– У тебя все глаза заплаканы.

Я судорожно искала, что ему ответить.

– Рассказывай, – сказал он властным тоном.

– я…

– Рассказывай!

Я взяла его за руку и отвела в Мамину комнату.

– Вот, – сказала я, указывая на ее портрет. И зарыдала.

– И что? – спросил Гриша.

Я стояла и плакала, скомкав себя в узелок, чтобы не забиться в истерике. Он подошел и обнял меня, но я не могла расслабиться. Он обнимал меня, пока я не подавила рыдания.

– Пойдем покурим, – прошептала я.


Мы вышли на лестничную клетку. Гриша прикурил мне сигарету.

– Мир так устроен… он просто прекрасен. И в то же время так трудно во всем разобраться… Ты читала Ошо?

– Нет.

– Оооо… Ошо… в одном из своих… интервью – на записи – он очень медленно говорит, потому что постоянно находится… ну, его сознание рассредоточено, он живет в постоянной медитации, поэтому надо набраться терпения, когда слушаешь его на видео. Но мне так нравится! Он такие мысли высказывает! В одном из своих интервью он рассказывает притчу о древнем мудреце, который говорит своим ученикам…

Гриша сделал паузу. Он был очень экспрессивен. И не стеснялся своих чувств.

– “Мне приснился сон, что я бабочка, которая вдруг заснула и ей приснилось, что она философ. И вот, проснувшись, я не знаю: проснулся ли я, и я – философ, или я – бабочка, которой снится, что она философ”… Это так потрясающе!… Ты понимаешь? Понимаешь?..

И дальше – так же. Гриша рассказывал мне свое понимание мира. Я закурила еще одну, потом еще. Я с трудом концентрировала внимание на том, что он говорит – мои мысли занимало совсем другое. И все же совсем не слушать я не могла. Я прислонилась к стене, потом села на ступеньку, закурила еще…

– У меня умерла Мама… – вставила я, когда он сделал паузу.

– Ты же не можешь сидеть на одном кресле всю жизнь? Это кресло забрали, придется пока посидеть на стуле. Или – ты только представь – это может оказаться диван – гораздо более удобный, с теликом! Или ты вообще пойдешь. Или побежишь. Хватит сидеть! Кстати, да… вот еще, что я прочел…

И дальше – в том же духе. Я возненавидела Гришу. Мы час сидели на лестничной клетке и я слушала его миропонимание, хотя мне нужно было совсем другое. Участвие. Сочувствие. Я его не прерывала. Я не знала, что с ним делать.

Я осмелилась довериться ему, а он кормит меня своей философией… Я перестала относиться к нему серьезно, как к человеку, у которого есть и мозги, и сердце.

Но эта мысль его, то, что он сказал, запомнилась мне. Мне не нравился этот принцип и такой порядок, такое объяснение, Меня коробило от его сравнений. Но его слова очень запали мне в душу.


Я непрерывно курила. Мы вернулись в квартиру и легли спать в разных кроватях.


На следующее утро, пока я спала, Гриша встал и включил компьютер. Я проснулась и ушла готовить завтрак. Гриша довольно долго просидел у меня дома – как будто пришел не ко мне, а на хату, где его выслушают, накормят и предоставят все удобства.


С едой было странно. Я покупала овощи и фрукты, а они гнили. Мне понадобилось несколько месяцев, чтобы научиться покупать меньше, чем на семью. Еще несколько месяцев, чтобы понять, что я не ем столько фруктов. И мне потребовалось очень много времени, чтобы понять, что один человек ест не вдвое, а вчетверо меньше, чем двое.

Папа покупал готовые пельмени. Они были вкусными. Я иногда готовила ему жареную картошку с мясом – его любимое блюдо. В целом мы питались полуфабрикатами. Мне не интересна была еда. Я ела раз в день, и то не каждый день, иногда – два раза в день. И мне не было важно, что это. Чаще всего я готовила эти же полуфабрикаты и ела их. Овощи, фрукты, оливки и прочие вкусности оставались нетронутыми. Я отказалась от покупки сметаны и консервов – половина, которую я недоедала, регулярно гнила в холодильнике.

Бабушка переживала, хотя не знаю, откуда она узнала. Женя просила меня по телефону не лениться и приготовить себе что-нибудь. Это меня задевало. Я не ленивая. Мне просто было все равно, и у меня не было аппетита. Я ела, когда чувствовала уже настоящий голод, и тут надо было быстро что-нибудь приготовить, чтобы унять его.


Папа стал чаще отсутствовать. Он встречался с некоей Мариной и очень хорошо о ней отзывался. Я предпочитала не слушать о ней. Мне было непонятно, как можно вообще говорить о другой женщине в доме, где умерла женщина, с которой ты прожил 20 лет, в присутствии дочери, у которой умерла эта женщина, и это – её Мама. Но я не решилась останавливать его. Потому что пошли бы разговоры “Мы что, не можем поговорить обо всем? Ты что, еще не доросла?”. Я неумело переводила тему. Я не могу сказать, что мне все опостылело. Я не знаю, откуда у меня брались силы на все это.


И все же все же Гриша будил меня и мой интерес к жизни. Я поняла, что чувства вообще никак не зависят от внешней реальности – папа, Гриша, Коля, Женя – да все – постоянно плевали мне в душу, ранили мои чувства, говорили или делали что-то нечуткое и неосторожное, но я по-прежнему верила, что они согреют меня. Что они пришли, чтобы приласкать меня, что он пришел, чтобы сказать, как он меня понимает. Гриша проигнорировал мои чувства и тешил своё самолюбие, заставляя меня слушать его философию, а я по-прежнему верила, что Гриша может согреть меня хоть немного, сопереживать мне. Как будто я дала людям, всем людям вокруг меня залог любви и приятия, во что бы то ни стало. И относилась к ним одинаково, и не делала выводов, как бы они себя ни вели. В принципе, так оно и было.


Мы с Белкой гуляли по местным дворам – кругами, чтобы далеко не отходить от дома. Родители звонили ей – она получала фотографии и была “на пути домой”. Когда они в следующий раз позвонят – она уйдет. Я села на качели и раскачивалась. Было пронзительно холодно.

– Веее, – сказала Белка, садясь на соседние качели? – Какие же холодные прутья!..

– Возьми мою варежку – мне одной хватит.

– Я слышала, что это плохая примета.

– Мне теперь можно, – я подумала о папе дома. –  А тебе не стоит. Держи обе.

– Как папа?

– Так же. Все разговаривает. Не могу сказать, что привыкаю – не привыкнешь к такому. Странно – если бы он на меня орал, или бил, или что еще, я бы еще поняла. А так… Жизнь всегда найдет, как тебя задеть…


Я  рассказывала ей все, что происходило. Она очень внимательно и нервно меня слушала. Я чувствовала, что в ней борется огромное желание помочь мне и поддержать меня и страх от того, что я рассказываю, и ужас от того, что происходило. И еще неодобрение родителей. Ей приходилось каждый раз лгать, когда она была со мной, и это ее напрягало.


– Я не могу так больше, – сказала она мне, когда мы в следующий раз встретились. – Я не могу все это слушать. Слишком часто мы встречаемся, и я слушаю все это, и мне плохо, я не могу это выдерживать!

Я удивилась. Мы встречались раз в два-три дня. Часто ненадолго.

– Хорошо, я буду говорить о другом, – ответила я.

– Нет,  в смысле я действительно не выдерживаю. Мне очень плохо. После того, как мы встречаемся, я все время думаю об этом.

– Нет проблем, давай только встречаться, найдем, о чем поговорить…

Ей было нехорошо. Она сказала:

– Спасибо.


Я мыла окна в кухне. Я поставила музыку. Говорят, окна не моют зимой, но я не понимаю, почему. Мне кажется, окна моют, когда они грязные, а не когда лето приходит.

Пришел папа. Сел в кресло и начал рассказывать о чем-то. Потом он замолчал и просто сидел. Я ему тоже рассказала что-то. Через какое-то время я поняла – он следит, чтобы я не упала. Это было приятно – забота… и странно – папа следит, чтобы я не вывалилась из окна, но не следит, чтобы я улыбнулась хотя бы раз в день. Его разговоры – гораздо более верный путь к самоубийству.

– Грустно… – сказала я.

– Еще бы! Такая музыка у тебя на повторе! Хоть в окно прыгай!


Теплело. Я начала ходить по всяким инстанциям, во все эти места по оформлению наследства. Женя работала, Лена работала. И не только поэтому. Это была часть этой… жизни. Раньше Мама доставала все нужные бумаги.

Я получила компенсацию. Все женщины в местном собесе знали Ее. Ее все запоминали. Она светилась. Все переживали – искренне. От того, что Она была молода. От того, что им было столько же. От того, что у них тоже были дочери. От того, что тебя не спрашивают – ты уходишь. Собес – банк – еще какие-то адреса. Я предпочитала ходить пешком. Дольше находишься на улице с людьми, а не дома одна.

Иногда, когда я внезапно понимала, что голодна, а дома ничего не было, я ездила к бабушке. Она кормила меня и давала мне денег. Я часто отказывалась, но иногда брала. Спасибо тебе, бабушка. Бесценное спасибо.


Я пишу и пишу, и так противно мне все это писать… Сплошные слезы, и страдания, и ничего не меняется, и люди отворачиваются – по-разному, предают – в самом важном. Все это вызывает у меня омерзение. Я пропускаю дни, но и через недели ничего не меняется. И я так жила. И это моя жизнь. Моя. То, что было моей жизнью. Я смотрю на нее как на раздробленную рану и понимаю, что эта часть ампутирована. Там нечему болеть было. Жизни не было. Только мысли о том, что вот совсем недавно тело было целым, вызывали боль.

Мы с Белкой встречались все реже. Я пыталась ее поддерживать в ее трудной жизни. Она думала, что она непривлекательна и отталкивала от себя людей, не замечая этого. Но все вокруг это видели. Люди, с которыми она училась, видели это. Я пыталась ей это объяснить, она понимала, но, видимо, причина была глубже и рационально она решить ее не могла.

– Ладно, если ты не можешь так, мыслями, попробуй вот что: первое – всегда одеваться в то, что ты хочешь и то, что тебе нравится, чтобы чувствовать себя уверенно. Эта одежда должна быть удобной. Меня, например, каблуки выматывают и к середине дня я уже ни разу не чувствую себя привлекательной. Или какая-нибудь юбка, которая мотается вокруг тела – в сторону. Ты должна чувствовать себя привлекательной и не задумываться об этом.

– Да, но… мне кажется, я итак…

– Тогда купи себе что-нибудь новое. Тоже помогает. И второе: поставь зеркало так, чтобы постоянно видеть себя. Я где-то об этом читала: смотря в зеркало ты формируешь то, как на тебя будут смотреть окружающие. Чаще смотришь ты – лучше себя принимаешь – тебя лучше принимают.

– Но не буду же я его вешать!..

– У тебя зеркало на окне стоит. Тебе даже не надо ничего вешать! Просто подвинь его, чтоб оно под углом стояло – тогда ты будешь видеть себя, сидя за компьютером.

Мы уже подошли к ее дому.

– Ты очень правильные вещи говоришь…

– Но ты не будешь этого делать.

– Нет.


Как-то Белка сказала, что мы друзья по гроб доски, и я заплакала. Пока я еще плакала, она сказала мне, что рано или поздно мне придется успокоиться, что я не могу находиться в таком состоянии вечно. Для меня это было больно слышать. Слишком рано.

“Прости за невольно больную шутку,” – написала она потом, – “Когда я сказала, я вообще не думала, что это выражение связано со смертью. Тебе надо учиться нормально реагировать на такие слова. Это невозможно трудно, но люди вокруг тебя не могут постоянно контролировать свой лексикон. Они общаются с тобой свободно без задних мыслей. Не задумываясь, без показной жалости, и это не их вина. Мы тоже люди.”


Наши отношения становились все более… лицемерными что ли. Я не рассказывала ей о своих мыслях и проблемах – иногда вскользь. Она понимала это, но ей было тяжело все это слушать, к тому же родственники на нее давили из-за того, что она общается со мной.

Она не могла защитить меня от них, от их отношения. Не могла меня защитить от себя. От своих противоречий.


Мне от этого было больно. Я чувствовала себя… не присутствующей, что ли. Я была не важна. Было важно то, кем я была раньше, а у меня на это не было сил. Без Белки будет плохо, но с ней будет хуже – я буду продолжать лгать себе и ей, и падать духом, и терять силы.

Был апрель? И мы сидели во дворике за нашей школой. Третий раз в нашей жизни я говорила ей о том, что не хочу продолжать общение. Я объяснила ей, почему, и она меня поняла. Я ей сказала, что у нас совсем разные ценности – и что разные привычки в еде, или разногласие во взглядах – это ничего, но, если для нас важны разные вещи – мы не сможем вместе. В этот раз это было навсегда. Я была очень благодарна Белке за ее помощь, за ее сопереживание, и мне было очень не по себе от того, чем стали наши отношения. И жаль, и больно, и тошно от того, что мы друг другу теперь давали.

Уходя, я почувствовала опустошение. Я почувствовала, что умерло полмира.

Я удивилась – я не думала об этом, но мне казалось, что, после того, что было, после Мамы это невозможно. Мне было очень плохо. Осыпалась еще часть картинки, и теперь то, что я видела – была чернота и пустота. Ничего. Ничто.

Мне было плохо и больно, и я не знала, куда деваться от этих чувств. Меня била невидимая истерика по жизни, которая никогда не будет прежней. Одиночество, на которое я подписалась, отказавшись лицемерить. Я не знала, куда деваться. Я металась, как раненое животное.

Уже дома мне пришел в голову способ успокоиться хоть как-нибудь – я взяла листок бумаги и написала, что я чувствую. Я где-то слышала, что это помогает упорядочить мысли и расслабиться.


Вот что я написала:

“Что я строила последние годы? Почему от этого ничего не осталось? Отношения? Дружбу? Хорошее отношение к лошадям? Куда бежала?

Я хочу остановиться. Я почувствовала себя живой. Время опять пошло.

Когда от человека так отворачиваются, дело должно быть в нём.

С папой – не во мне.

С Антоном – не во мне.

С Гришей – не во мне.

С Белкой – и во мне тоже, но это слишком давно шло.


Чего я хотела, чего добивалась? Быть счастливой. У меня получалось. Не надо переоценивать хорошие вещи. Я была очень и очень счастливой. Я что-нибудь создала или построила за последние годы кроме хороших отношений и стихов? Хорошо училась? Много работала? Здорово помогала?


Вишу в подвешенном состоянии. Вот действительно “оттуда – и в никуда”.

Это разрыв. Все к этому шло. Что делать с опустевшей душой? С разочарованиями, в которых себе не признаешься? С садом, в котором не принимаются деревья?

Думаю, мои проблемы глубже, чем я думаю. Нужен психолог, а лучше психиатр. Не из-за того, что иногда бываю злой. Странно, если бы я не реагировала. Из-за того, что… Хотя я и сама справляюсь, как и все мы, кто никогда не увидит лучшей жизни.

Масик, Мамочка. Я выкинута в жизнь и она живется. Но ничего хорошего не получается. Надеюсь, это депрессия, и я пойму, что и без Белки можно обойтись. Конечно можно, она и не особо-то была рядом.

Дело, наверное, в том, что я поняла, что для меня самое главное – общение, взаимодействие, отношения – ценны сами по себе и не самодостаточны.

Нужно дело, делая которое ты будешь чувствовать себя удовлетворенным. А люди – тоже ищут и надо давать им уйти, если чувства не взаимны.


Интересно, у меня глубокое понятия о человеке или люди измельчали? Или люди и есть люди, и не надо слушать поэтов и строить на их счет иллюзий?

Люди измельчали, да. И причины известны.

Но есть я. Есть Белка с безошибочным чувством фальшивого, но при этом никаким отношением к себе подобным.

Есть Яна.

Есть Жесик.

Есть тетя Таня.

Есть Марк.


Мне действительно стало легче. Характер человека – его судьба. И если  мне нужны отношения, настоящие, глубокие, со всем что прилагается – я это получу.

Надо сказать об этом Белке. Дело в том, что у нас глубокие отношения, глубокие трещины, глубокие привязанности, и от этого глубокие раны и глубокие обиды. Я ни у кого не видела такой хорошей дружбы. Мы бы берегли это и несли с собой. Но ноша тяжелая, как и все, отчего потом взлетишь.

Хорошая мысль.

Чем тяжелее несешь, тем легче, когда освободишься. В рай ступают с тяжелыми ношами. Но почему?

Я об этом и говорю. У меня появились мысли. я оживаю.

А мы с Белкой разбираемся в тянущемся говне и стремимся присесть.

Но я не скажу об этом Белке. Не сегодня.

Что делать стало яснее.

Искать дело. Мне легче, чем другим людям.

Что делать с Белкой стало яснее. Дружбой не раскидываются, потому что ее нет. Она как цветок. если сорвать – будет не больше радости, а меньше цветов. Ощущение жизни, когда есть Белка, гораздо лучше, когда она есть. Но я ей об этом не скажу. Пока. Я смогу жить и без нее. Надо, чтоб она тоже переварила все это, и спокойно, без “кто первый” и вынесения говна, оно не стоит того, сесть и понять. И идти дальше, не важно, как, но без красивых слов, а с набором дел.


А у меня есть дело – искать дело.


Папа спал, а я делала задание в институт. Трудное. Древний английский. Иногда я выходила покурить – на крышу –  чтобы подышать свежим воздухом, пройтись, освежиться и собраться с мыслями.

То, что произошло, не было моей судьбой – я это очень хорошо чувствовала. Это не было моим желанием или выбором, не было предопределено. Наоборот, я чувствовала неестественность своей жизни, противоестественность того, что произошло. Я чувствовала, что Мама не должна была умирать. Если это был Ее выбор… то она сделала его очень лично – так, что мы его не почувствовали, хотя все видели…

Мне все еще казалось, что, если я буду вести себя хорошо, Мама вернется. Я нашкодила и меня сильно наказали. Что же я должна была сделать, чтобы меня Так наказывали?.. Я вспомнила, что женщинам свойственно принимать все плохое, что с ними происходит, как наказание. Это не моя мысль, я только ее повторяю. Похоже на правду. Значит, мужчины воспринимают иначе. Значит, не наказание.

С виной я тоже разобралась. Было очень много чего, из-за чего можно было бы клеймить себя – мы часто ссорились с Мамой, особенно когда я подрастала и когда отвоёвывала свою независимость, часто мало уделяла ей внимания… Так это потому, что я не думала, что Мама умрет. Мне это и в голову не приходило…

И – по поводу вины – я вела себя как абсолютно обычный нормальный подросток – не тихий, конечно, но без наркотиков, драк, пьянок и разбитых стекол. С существенным отличием – мы с Мамой действительно любили друг друга. Очень любили. О какой вине может быть речь? Вина в прошлом вообще не имеет смысла. Только если в ближайшем прошлом – повод пойти извиниться. Или поговорить. Но застарелые случаи – это пыль. Это все уже неважно. Раны тоже имеют срок годности, поэтому их надо залечивать сразу. Я это всегда понимала, поэтому все мои отношения с людьми всегда были решенными. Ясными. Кроме Жени и папы…

Но я отвлекаюсь. Я закурила вторую сигарету. Такие мысли крутились у меня в голове вперемешку с образами мертвой Мамы, обрывками разговора с папой, тяжелыми чувствами. У нас с Мамой были потрясающие и уникальные отношения. Может, у всех так, но у своих подруг я такого не видела и не слышала. Мы с Мамой были мать и дочь, а еще личность и личность. И она принимала меня и отталкивала. А я стремилась к ней и убегала от нее. В общем, отношения двух магнитов, меняющих свои полюса. Сильные отношения. Красивые. Крепкие.

Как же мне не хватало Мамы… У меня умерла не только Мама. У меня умер Наставник. Умер самый сильный человек в моей жизни, и я чувствовала себя потерянной. Мне больше не на кого ориентироваться – таких же сильных людей, как она, я не встречала. Дедушка, может быть. Но дедушка был жестким, а Мама – нет. Она обладала уникальной совершенной силой. В ее силе была грация и подвижность дикого животного. Только направила она её против себя.

Я чувствовала боль. То, что я потеряла, было невосполнимо. Та, кого я утратила, была…

Человек, если прозревает к концу жизни, наверное, чувствует то же самое – все понимаешь, а сделать уже ничего нельзя.

Характер человека – его судьба. – Я недавно прочитала эту фразу, но смысла ее не понимала. Я поняла её внезапно, на этой крыше, что наши привычки и наши камни, за которые мы держимся и по которым ориентируемся, определяют наши решения, и наш путь, и то, что мы считаем верным, становиться нашим прошлым, непоправимым, нашей судьбой.

Очень посвежело. У меня прояснилось в голове. Это была первая Мысль, которая пришла ко мне в голову. До этого все мои мысли вертелись вокруг Мамы, Ее смерти, меня, моей жизни, наших отношений, того, что случилось после… Это была первая отвлеченная мысль, которая пришла ко мне в голову. Сразу многое изменилось. Реальность стала другой – чуть-чуть. Значит, и другие мысли придут. Не все будет боль.


Я так часто повторяю это слово, что можно давно было забыть его смысл. Только я помню.


Мне приснился сон – в нем была Мама, Лена и я. Мама сидела на своей кровати, еще до того, как ее привезли на скорой. Когда все было “нормальным”, хотя теперь я понимаю, что не было. Лена что-то говорила и говорила, она была в границе моего поля зрения, и Мама ей отвечала что-то время от времени. Я во все глаза смотрела на Маму. Только на Маму. Я не слушала Лену. Мама тоже смотрела на меня, изредка отвлекаясь. Она показывала пальцем на свою грудь.

Она меня винила? Предостерегала? Давала понять, что я давно все знала или чувствовала?

Я не знаю. Она делилась секретом? Просила о помощи? Лена была ни при чем. Я должна была что-то понять, чего не поняла.

Мне снился еще сон. На крохотном кусочке суши, размером с шесть обеденных столов, стояли мы трое – три сестры. За нами стояли еще люди – наши родственники. Мы смотрели на Маму. С заколотыми волосами, как всегда, она плавала вокруг этого островка суши, отплывала далеко, подплывала ближе, как она любила. Мы боялись воды и с волнением следили за Мамой.

Этот сон я сраз  поняла. Это про отношение к смерти.

В следующий раз Мама мне приснится два года спустя. Так она ко мне не приходила.

Я где-то прочла, что те, кто умерли, снятся, если их вытеснять. Видимо, я не вытесняла мысли о Маме. О смерти. Как-то пыталась справиться с ними.

Но мне снились сны из моей жизни – той, где Мама еще не умерла.


Я звала Маму. Я хотела, чтобы Она мне приснилась. Но я боялась. Я боялась Мамы. Я помнила ее мертвой, и это сильно отпечаталось на роговице глаз. Когда я сидела дома одна и слышала шорох, или просто сидела довольно долго, мне казалось, что Мама может сейчас войти. Я бы побежала обнимать Ее. Но мне было страшно. Мне казалось, что Она может войти – в белом, с застывшим выражением на лице… Я знала, что ничего плохого Она мне не сделает. И умом понимала, что ничего страшного – подумаешь, забальзамированная, ведь Мама же… Но по голове проходила дрожь, поднимающая волосы. Сохло во рту. Хотелось сжаться и не замечать дверь.

Мне было очень страшно. Я плохо это объясняю, но мне было очень страшно. Перебежать из комнаты в туалет… Дойти до кухни… О том, чтобы идти в Мамину комнату вечером или ночью и речи быть не могло. Несмотря на включённый свет. Если всё же надо было, я долго думала об этом, собиралась. Я не могла позволить себе оставить поход в Её комнату на завтра – это означало сдаться страху, тогда бы страх подошел слишком близко и завладел мной, стал бы постоянным. Поэтому я перебарывала себя. Не сразу, но я поняла, что единственное, чего я боюсь в Её комнате или вообще в темной части квартиры – это встретить… Её. В белом. С открытым чёрным ртом и синими губами. Я понимаю, что она бы мне ничего плохого не сделала. И мне даже хотелось бы с ней встретиться, чтобы обнять, чтобы почувствовать тепло наконец-то. Но страшно было до седины.


Каждый раз, когда я входила в квартиру, я принюхивалась. Это был запах бальзамирования. В квартире стоял запах бальзамирования. Долго. Много месяцев.


Еще мне приснился сон про подземелье с Женей и еще кем-то. Мама в ванной за дверью. Горы постоянно снились. Я не заню, что, почему, зачем…


Той зимой, когда Мама еще не умерла, мы встретились с Марком, моим другом, англичанином.

Я так часто говорю “умерла” сейчас потому, что мне надо привыкнуть к этому. Марку сорок с чем-то лет, он живет в квартире на Пушкинской. Мы познакомились в метро. Он просто подошел. Потом мы гуляли. Он позвал меня к памятнику Лермонтова. Я немного напряглась, что англичанин знает Москву лучше меня, и спросила у мамы:

– А где памятник Лермонтову в Москве?

Мама лежала в кровати и читала книжку

– На Красных Воротах, а что?

– Да так, ничего… – И ушла встречаться с Марком.

Что за книжку она читала? Почему она так часто лежала? Почему эти вопросы не волновали меня раньше? Почему я не проводила с ней то время, которое встречалась с менее важными для меня людьми? Я виню себя.

Марк ошибся. Он имел в виду Грибоедова. Я приехала с Красных ворот. Мы гуляли.

Потом он пригласил меня на свой день рождения в конце октября. У него на дне рождения была коллекция красивых девушек. Меня радовало, что я в нее попала. Когда все ушли, и мы остались втроём – я, Марк и Вика, я решила уходить. Марк меня оставлял. Говорил:

– Ты что? Не уходи!

Я не ушла. Но когда он стал ко мне немного приставать, меня стошнило прям на пол. Я говорила:

– У моей мамы рак. Мне надо домой.

Это было до того, как мне об этом сказала Женя. Значит, пьяная часть меня понимала, что происходит. Только трезвая не понимала. Может, и трезвая понимала… Но… не понимала…

Так мы с Марком стали друзьями. Он говорил, что я практикую свой английский. А мне в принципе, очень нравилось общаться, только спать с ним я не хотела. Он говорил ,что я очень smart. Я пришла к нему в том январе или феврале, когда мне еще было очень одиноко. Он спросил про Маму, я сказала, что она умерла. Он меня поддержал. Выслушал.

Когда я приходила, он каждый раз заговаривал про Маму. Он гораздо более проницателен, чем я думаю, и он спросил, сказала ли я другим друзьям. Я ответила, что нет. Потому что все исчезнут. Он сказал:

– Но не можешь же ты себя так вести. А что будет, когда они придут к тебе домой, и поймут, что её уже давно там нет? Скажешь, что она уехала в Австралию?

Я понимала, что он прав.


Когда мы встретились с Галей в следующий раз, я нашла момент и всё сказала ей, всё как было, как я переживала… Я закончила и помолчала. Она тоже помолчала, а потом сказала:


– Хорошо, что ты всё мне рассказала. Я теперь буду бережнее относится к моей маме.

Что? Что? К твоей? Ты меня слушала вообще? У тебя есть хоть капля сострадания? А к моей Маме? – всего этого я, конечно же, не сказала. А просто продолжила общаться с ней – она хоть не исчезла.


Каждую субботу она старалась вытянуть меня гулять. Она говорила о разных вещах так, что я не успевала ничего вставить. Когда я пыталась о чем-то рассказать, волнующем меня, она слушала, молчала, а потом говорила что-то, из чего было не вполне понятно – поняла она меня или нет? Услышала ли? Иногда я рассказываа своё сильное переживание, а она мне отвечала что-то вроде: “С моей кошкой тоже такое было” или “Тогда я испытывала похожие чувства". Меня это очень вымораживало. Вроде Галя хотела мне только хорошего, но как будто вообще не слушала.

Галя была хорошим рассказчиком. Она говорила о политике, о проблемах с мамой, в семье, о литературе, о ее занятиях в университете, мы обсуждали наше общее прошлое. Часто мне было, что добавить, каждый раз я увлекалась – и отвлекалась.

– Ты читала Вольтера? – спросила она, когда мы традиционно проходили мимо памятника Жукову.

– Ага. Во втором классе. Все собрание сочинений.

Ее представление о моей начитанности выходило за рамки моей реальной начитанности. Но я действительно читала многое из того, что им задавали на журналистском.

Мы шли всегда одной и той же дорогой – по Тверской вниз, через Александровский сад на Большой Каменный мост, дальше – по Полянке.

Галя не стесняясь говорила со мной о смерти. Может, потому, что я не была с ней достаточно откровенна. Она не замечала, как я напрягаюсь, когда что-то проскальзывало. Может, для нее такие вещи не имели такого значения.

– Ты знаешь, что говорят, что на том свете важно, что последнее человек увидел. Это отпечатывается на роговице его глаз, и душа это уносит с собой как последнюю правду о жизни.

– Это была я, – я вспомнила, как Мама вздрогнула последний раз.

Галя не слушала. Ей нужно было высказаться.


Потом мы шли-гуляли с ней снова, и я пыталась заговорить о своих чувствах. Я немного отстала в рассказе о том, что со мной творится, потому что мы постоянно говорили о другом.  Я рассказывала , а Галя внимательно слушала. Но смотрела в сторону и ничего не отвечала, даже “ага”, “понятно”. Меня это задело – ее отношение. И я приняла решение больше никогда не говорить с ней о своих переживаниях.

Может, Галя и не была виновата. Может, она не знала, как реагировать и старалась не дышать, чтобы не остановить мое желание выговориться. Может, ей было не по себе. Тысячи причин. Но мне нужно было живое слово в ответ. Я итак много говорила с собой. Мне нужен был живой человек. Тогда очень просто было меня разочаровать и расстроить. Мои представления о людях одно за другим оказывались ошибочными.

Так или иначе, она была рядом, слушала она или нет. Хоть раз в неделю я вырывалась из своего кошмара, и у меня был кусочек полунормальной жизни –  прогулка с подругой и разговорами, чай на кухне. – Благодаря Гале.


Ближе к концу марта папа все реже ночевал дома. Я испытывала смешанные чувства. С одной стороны, не было психологической атаки, и можно было спокойно заниматься своими делами. С другой – было пусто, тоскливо и одиноко.

Ситуация усугублялась еще тем, что, я не могла никого позвать. Я бы не смогла выносить компанию Гриши или Антона. По крайней мере, долго. У них не оказалось мозгов и сердца. Но они знали. Остальные, кто знали – Белка, Вика, Варя – сами не стремились проводить время со мной. Наверное, это было утомительно, что ли. Не знаю. Остальные не знали. И нечего было с них взять. Лицемерить и говорить на нейтральные темы, вежливо улыбаться и поддерживать разговор я не могла и не хотела. И рассказывать им не хотела – слишком много людей исчезли из моей жизни, когда узнали. И я не хотела проверять оставшихся. Я боялась остаться ни с кем. Пусть лучше это будут люди, о которых я еще не знаю, что они малодушны, чем вообще никого. Я выдала им кредит доверия.

Но и попросить приехать я никого не могла. И позвонить кому-нибудь – разве что брату. Позвоню, если станет совсем плохо…


Несколько раз я пыталась звонить Жене, когда мне было плохо. Она не брала трубку – она часто не брала трубку и не перезванивала. Или начинала раздражаться на меня и бросала трубку. Забавно, что я не преувеличиваю. Она и сейчас так делает. Насущные вещи – да. Отношения с папой, походы по инстанциям из-за наследства, просто дела – да. Что я чувствую, как мне больно, как мне одиноко – нет.

Ей тоже было плохо. Может, поэтому. Но у нее хоть был Коля. У меня никого не было. Бабушке тоже плохо. Тете тоже. Друзья – где они, друзья… Папа под боком, мой родной папа – говорит о Мама плохо. Какие уж тут разговоры о том, что я чувствую…

Может, Женя так вела себя потому, что все же чувствовала себя виноватой, понимала, что она неправа, и ей трудно было слышать слова страдания от человека, которого она бросила. А, может, у нее слабее психика, и она просто не выдерживала. Не знаю…


Какое же время тогда было… Я и сейчас спрашиваю себя: Почему Женя так вела себя? И не нахожу ответа. Почему папа так вел себя? И не нахожу ответа.


В середине апреля папа уехал. Он сообщил мне за неделю до этого. У нас был прощальный ужин. Я ничего не чувствовала на самом деле. Папа так часто и сильно бил по моим чувствам, что они перестали чувсствовать.

Когда он уехал, я почувствовала облегчение и одиночество. Облегчение от того, что никто не давил на меня, не заставлял разговаривать, не говорил неприятные вещи. Я перестала чувствовать себя предательницей Мамы, принимающей под Ее крышей человека, который поливает Ее дерьмом.

И мне стало одиноко. Мне и до этого было одиноко, но тут я осталась совсем одна – только кошка.

Все-таки я знала, что папа придет вечером, ждала его, готовила ему… Жить одной – это такая большая разница. Жизнь текла день за днем, а я не замечала ее хода. Только одиночество. Выкристаллизовалось одиночество. Как будто оно было золотом моей жизни.

Я сидела на кухне, и видела окна напротив, много окошек. Там, наверное, тоже есть люди, которые живут одни, и некоторые из них одиноки. Но больше там семей. И они сейчас смотрят вместе телевизор, или играют, или занимаются своими делами… Я плакала. Одиночество.

В комнате я четко сознавала, что некуда пойти, кроме улицы, и не с кем поговорить.

В Мамину комнату я заходила чаще. Я уже боялась меньше. Там все еще чувствовался этот сладкий тлетворный запах. Хотя все, кто заходили, сказали, что ничего не чувствуют. Я теперь выключала там свет на ночь. Это было огромным достижением папы. Он мне сильно в этом помог. Своим присутствием. Я почувствовала себя достаточно безопасно, чтобы выключать там свет на ночь. Хотя, если мне нужно было что-то там, а было уже темно, я оставляла до утра. Но это постепенно прошло. Понадобилось время.


У Лены был день рожденья. Я испекла ей сметанник – она меня давно просила. Она меня очень любила, я знаю. Я тоже ее любила. Мы много играли в детстве. У нас были общие фантазии и желания.

Женя с Леной не так хорошо ладили. Мы и ссорились с Леной даже. С Женей мы никогда не ссорились. Я спокойно переживала эти “ссоры” с Леной. Чаще всего я подходила к ней и извинялась, права я была или не права, мы мирились и продолжали жить дружно.

Я вспомнила нашу последнюю “ссору”. Лена ушла в магазин, и позвонила от метро Маме, чтобы та ей помогла, это было уже в октябре. Мама оделась и сказала мне, что скоро вернется. Я спросила Ее, куда она идет. Она ответила, что идет к метро помогать Лене с сумками. Я мигом оделась и вылетела из квартиры. Я была очень злая. Встретив Лену, я сказала ей все, что о ней думаю: что нельзя просить больную Маму носить сумки.

– Но мне тяжело!

– Не покупай столько, сколько не можешь унести! Лена, б…, думай…

Лена набрала ход и я не поспевала за ней с тяжестями. Видимо, она подумала, что я ее обозвала.

Так или иначе я не спешила мириться. Мне хотелось, чтобы Лена полностью осознала и пережила, что нельзя больную Маму заставлять носить сумки, важно ли их содержимое или нет. Я нормально переносила перерыв в общении. Лена нет. Она огрызалась на всех, немного замкнулась, сидела, насупившись.

Когда мы с Мамой в очередной раз шли к бабушке, Мама купила мороженое. У бабушки дома она достала мороженое, дала мне два и попросила одно отнести Лене. Я поняла, что это просьба помириться. Немного нехотя я пошла к Лене. Мне было нетрудно, ладно, ладно. Ладно. Ладно. Ладно.

Я подошла к Лене, попросила прощения, сказала, что это было вводным словом – а это и было вводным словом, заверила ее, что не считаю ее такой, и предложила мороженое. Она с радостью приняла его, и мы обнялись.

Сейчас, когда я пишу это, я поняла, что тогда понимала, что происходит с Мамой. Смутно, но понимала.

Как устроен мозг? Почему самые важные чувства и мысли идут на глубине, и ты не осознаешь их, пока не становится слишком поздно?..


Женя стала чаще заходить на обед. Весь февраль, март и часть апреля она работала с 9 утра до 12 ночи. Потому, что хотела убежать от мыслей, я думаю. От себя. Ей было куда бежать. В ее фирме это был самый сложный период в году. Бабушка и тетя волновались не на шутку, но говорили об этом со мной, а не с ней. Сначала я не понимала логику. Только потом поняла – они думали, что она живет со мной. И изредка, или часто бывает у Коли. Они не знали, что она уехала прям в день похорон.

Мне часто звонила Мамина подруга, спрашивала, как у нас всех дела.  Такая она хорошая была! Я была ей благодарна, что она не забывает Маминых детей. Она тоже спрашивала про Женю. Я отвечала уклончиво. Только на четвертый или пятый раз сказала, что Женя совсем съехала.

Как-то Женя, зайдя на обед, сказала, чтобы я не говорила, что она живет с Колей. А что мне делать, врать, интересно? Так бабушка и тетя, и Мамина подруга, тетя Лена, и не знали, что я совсем одна. И с ними нельзя было поговорить об одиночестве, терзающем меня.

Много позже я поняла, какую свинью мне подложила Женя. Ведь, пока я не говорила родным, что Женя съехала, они не думали, что я совсем одна, и не так переживали за меня. Не говорили со мной об этом. Не замечали.

Женя часто болела. Она совсем загнала себя с этой работой. Она всегда была гиперответственной. Видимо, она делала что-то не так, что-то, что противоречило ее природе, приняла какое-нибудь неверное решение – я не болела уже пятый год.

Когда Женя приходила на обед, для меня это был завтрак – я только-только просыпалась и успевала приготовить. Мы разговаривали, о чем успевали. Больше всего, наверное, мне хотелось вытолкать Женю в шею, накричать на нее, сделать ей так же больно, как она мне, попросить вернуться, попросить объяснений, попросить, чтобы она обняла меня и не отпускала, рассказать, как мне плохо, и чтобы она тоже рассказала. Но я просто слушала ее и рассказывала о себе то, что не могло ее задеть. Я понимала, что ей тоже очень плохо. Я не понимала, почему она так сделала.

Иногда я провожала ее до работы – все-таки родной человек, сестра. Я очень мало контактировала с людьми. В университете почти никто не знал, с Белкой рассталась, Галя слушала неохотно…

Я пыталась говорить Жене о том, что чувствую. Я знала что, если я заговорю о самом главном – о том, как она бросила меня, она сбежит, обидится и перестанет заходить. Поэтому я говорила о другом, тоже о важном.

– Я в последнее время не могу видеть родителей с детьми.

– Да? Почему? – спросила Женя.

– Потому что мне больно это видеть. Почему это они оба живы, а у меня – нет? Еще этих реклам понавесили “Родители, детям без вас одиноко”. Вообще. Могли бы подумать о тех, кто остался без родителей. И без детей.

Мимо нас проходила Мама с дочкой лет 13.

– А как ты относишься к ним? – спросила Женя.

– Яих ненавижу, – ответила я. – Убила бы обоих. И то, ничего такого, если обоих. Надо только одного убивать.

Женя оторопела. Мы жили в разных мирах, просто я тогда этого не понимала. У Жени умерла Мама, но, слава Богу, был мужчина, который мог поддержать ее, и у нее началась другая, новая, интересная жизнь. У меня умерла Мама. Когда Она умирала, моя сестра натравила на меня своего парня, и он меня продолжал травить. Потом сестра уехала в день похорон жить с этим мужиком, а я осталась одна со своей смертью. Потом приехал папа, и выплескивал на меня свою истерику. И только после этого я осталась совсем одна.


В другой раз, когда мы шли по переходу, мы говорили о Маме.

– И не с кем поговорить…

– Да… – ответила Женя.

– Ну, тебе-то есть, с кем поговорить. У тебя есть Коля.

Женя замялась.

– Он, знаешь, не очень охотно говорит об этом. Чаще утешает и сводит все на “Ну не надо, ну не надо, солнце, ути-ути”.

Меня как током ударило. Я поняла страшную вещь.

Что Женя тоже одна, хоть она и с мучиной. Что ей не с кем поговорить. Я ждала, что мы поговорим с Женей, она признает, что была неправа и попросит прощения. И она поможет мне. Может, вернется, или будет чаще бывать. Поможет мне справиться с одиночеством, болью, обидой. Я поняла, что она мне не поможет. Это я ей помогу. Потому что, если Коля не слушает ее, то ей больше не с кем поговорить, кроме меня. Ей, так же, как мне, можно рассказать лишь кусочек случайному слушателю – чтобы все не разбежались. А я могу ее выслушать и ее понять. Со всей своей обидой на нее, я могу это сделать.

Тяжело мне было в тот день возвращаться домой. Очень тяжело.


 В апреле Варя, одногруппница, вытянула меня погулять. Мы купили выпить, как всегда. Прогулялись, и пришли ко мне домой. Варя знала. Я была рада, что могу привести ее. Мы стояли на лестничной клетке, курили и пили, когда пришла Женя. Она пошла обедать сама. Мне защемило сердце оттого, что я не смогу провести время с ней. И я была немного злорадно рада, но совсем немножко. Оттого, что она видит, что я с кем-то. Что я не одна, что у меня кто-то есть. Она меня бросила, но я не одна.

Я рассказала Варе немножко из того, что происходило– с папой, с Женей, дома. Немножко, чтобы она не смоталась, как все остальные.

Мы говорили о ней. О ее любви. О парне, который ей уже все нервы повымотал, и о другом, красивом бесподобном актере, с которым у нее завязывались отношения.

– Знаешь, я очень люблю таких людей! Которые пьют – так пьют, кричат – так кричат. Которые живут на полную катушку, ни о чем не жалея….

– Да, я тоже, – ответила я. С прошлого года я такой не была. А, может, и никогда не была – просто была уверенней других. Свободней, что ли. Я немного завидовала таким людям – казалось, у них нет проблем просто потому, что они так открыты и так бесшабашны.

Все кончилось тем, что, довольно пьяная, я легла спать еще засветло.


 Я позвонила второй своей бабушке на день рожденья. Той, которой папа всё уговаривал меня позвонить. Не знаю, зачем. Меня мучила совесть, что я, вот в этой комнате, где умерла Мама, с этого, ее телефона, который она так хотела и мы все ей подарили, буду звонить человеку, который столько плохого ей сделал. Я вынесла телефон в коридор, хотя немногое изменилось, и позвонила бабушке.

Она подняла трубку, и заговорила, как ни в чем не бывало. Как будто это не мы не общались столько лет. А, может, она просто хотела подольше поговорить. Или хотела выговориться.

– Мы, знаешь, мы с дедушкой очень сочувствуем вам… – я подумала: “Что ж вы не позвонили тогда? Что ж вы вообще не звоните, если сочувствуете?”

– Ужасно… ужасно – продолжала бабушка. Мы так ничего и не знаем, как, отчего это произошло. Папа ничего нам не говорит…

– Папа и сам не знает.

– А где ее похоронили? В Беляево?

Я задумалась ненадолго:

– А почему ты хочешь это знать?

– Ну, ладно. Не хочешь – не говори. Мне интересно…

Она рассказала мне про то, как выросли мои двоюродные братья – сыновья моей крестной, которая обо мне позабыла. О том, как дела у дедушки – ему, бедному, приходится много работать, хотя в Бобруйске им столько не приходилось работать, о том, как она себя чувствует. Она рассказала о том, что мой дедушка Игорь был очень плохим отцом и мужем. Что он изменял ей, а когда она рожала моего папу, он был на курорте с любовницей. Как она ушла от него. Как под тридцать поступила в университет, уже с папой на руках. Как папа на суде по отцовским правам встал и сказал:

“Папа Игорь – мой настоящий папа, но он обо мне не заботится. А папа Рустам – меня принял. Он многому меня научил, он заботится обо мне и любит меня, и поэтому он – мой папа”.

Так папа получил свою узбекскую фамилию, хотя ни в нем, ни в нас ни капли узбекской крови.

Меня почему-то потрясло то, что бабушка рассказала. Я по-другому посмотрела на папу. Все-таки, папа у меня был непростой. В 10 лет он уже знал, и имел ценности и приоритеты, в соответствии с которыми выстраивал свою жизнь наилучшим для себя образом. Да… папа был непростой…

Как-то он мне рассказывал, что любил прекрасную девушку из их класса, и она его любила. Но оказалось, что у нее богатая семья. Ее папа был очень даже за моего папу, сказал ему, что примет его, как они классно будут жить, кем папа будет работать… И папа бросил ее, девушку, которую любил. Потому что понимал, что попадет в рабство к ее родителям, что будет закабалён.


Бабушка Пчёлка удивилась, что я не в обиде, зла не держу, никаких проблем. Я лукавила, может быть. Или нет. Я просто думала, что бабушке надо было эти вопросы решать с Мамой. И, если она с Мамой их не решила, она ни с кем их не решит. И я ей не помогу. И запрет общаться никто не снимет. А нарушать запрет умершей Мамы – нет, я не буду. Бабушка сама загнала себя в тупик. Я не могла ей помочь.


Мы проговорили с бабушкой 40 минут. Точнее, она проговорила. Когда я повесила трубку, я стала отгонять от себя мысли, что каким-то образом предала Маму.


В апреле мне написал Игорь, наша с Белкой бывшая любовь. Хотел меня увидеть. Я согласилась. Мне порядком надоела его каморка и акт прихода к нему, поэтому мы встречались в Александровском саду. Было довольно необычно. Мы сидели вдвоем на лавочке, а мимо ходили люди. После обычных вопросов-ответов он сказал:

– Мне снился сон, в котором тебе было очень плохо.

– Мне действительно плохо. Мой мир умер. Картинка, которую я вижу… я не верю, что она реальна… из нее посыпались куски, а за ними черно и пусто…

– Ты больна СПИДом?

– Нет, ты что!

– Раком?

 У меня сжалось сердце.

– Нет, не больна.

– У тебя… умерла Мама?

– Нет, если бы она умерла, все было бы совсем по-другому, – быстро и убедительно соврала я. – Я бы не общалась так со всеми, не смеялась…

Думаю, он поверил мне.

– В любом случае, если у тебя что-то случилось, ты можешь мне об этом сказать, или просто попросить о помощи, ничего не объясняя.

– Спасибо.

– Я буду рад помочь…

– Спасибо.

– И я, и Александр Юрьевич, – улыбнулся он.

Я не любила его шуток.

– Спасибо.

Это было так неожиданно и так прямо… Спасибо тебе, Игорь. Я не собиралась обращаться к нему за помощью – вот уж последний человек, к которому бы я обратилась. Это все, что он мог мне дать. Я вспомнила ощущение бабочки, и мне стало теплее…


Женин день рожденья первого мая был для меня любимым праздником в году. Нас как-то не учили радоваться своим праздникам и обращать внимание на себя, хоть я и старалась последние годы, как могла. А Женин день рожденья я любила – она ему радовалась, это было событие  – родители свои дни рождения как-то недолюбливали и старались замять. К тому же начало мая – весна и тепло, а не зима, как у меня.

Женя была в Греции с Колей. Я все равно устроила себе маленький праздник, в душе пытаясь обмануть себя, что все так же, как было. День катился к концу. Уже поздно вечером позвонил Антон и попросил спуститься. Он стоял у подъезда с гитарой, и, когда я появилась, начал играть прекрасную мелодию, и петь:

– Time… only time… can bring back youк love again… I will be there… I will be there…

Я была потрясена… Это было так прекрасно… Я слушала, не дыша, и подходила к нему все ближе и ближе. Когда я была совсем близко, он закинул гитару мне за спину… и поцеловал.

Надо ли говорить, что мы снова начали встречаться?..


Теперь все песни звучали о Маме. То, что раньше звучало для меня отношениями между женщиной и мужчиной, теперь было моей потерей, зовом к ней, туда, куда не достигает реальность, но достигает творчество – от моего сердца, моим криком, моим воплем, моими словами.

I will try to change things that killed our love…

Я люблю тебя – это здорово…

And the dreams in which I’m dying are the best I ever had…

Yesterday… all my problems seemed so far away…

My immortal был весь о Маме

Hurt Агилеры тоже про маму.

Всё про маму.


На июньские экзамены я все же смогла приходить – они начинались в два. Последний студент заходил в 4-5. По-моему, у меня были почти все тройки. Я не помню. Но меня это не волновало. Похоже, Мамина смерть была как болезнь, посеянная в моем организме – она развивалась, и со временем отражалась на мне. Так, наверное, бывает, если зажимать переживания в себе. Но я не старалась этого делать – наоборот – я была рада любому вниманию и не старалась не думать.

Ко мне подошла Вика и спросила, как я. Наверное, впервые с нашего разговора в январе. На нее, наверное, давило, что ее назначили старостой. Всем всегда что-то мешает. Почему я так хорошо их понимаю? Почему я так охотно их оправдываю?

Потому что мне дорого их внимание. Гораздо дороже, чем они могли представить…

Я рассказала ей немного, без подробностей, свои трудности с Женей, как было с папой. Она сказала:

– Я и не думала, что тебе так плохо…

Сказала:

– Я и не думала, что так бывает…

Сказала:

– Да как ты вообще еще улыбаешься и делаешь вид, что все хорошо?..

Я подарила ей свой стих. Написала печатными буквами:


Я отказываюсь, я не хочу принимать чего-то

Эту новую жизнь, эту новую жизнь с ее новым смехом

Но и то, что считала собой, перестало быть этим

Я кричу свое имя, себе отзываясь эхом


Погоди, погоди, миг! Ты мне инороден

Я осталась в словах на обрывках тетерадной бумаги

Я осталась в вещах – они помнят мои ладони

Я осталась. Мертва. Поцелуй на железной ограде.


Но и этого нет. Новый ветер звенит в новых листьях

И я что-то иное себе, как бы ни было странно

И новая жизнь, в попытке пред мною раскрыться,

Что-то шепчет. Наверное, то, что прекрасна.


Она не все там поняла. Но я этого и не ожидала. Она сказала, что подумает над стихом.

Мне стало немного легче после разговора с ней. Все-таки, когда остаешься один, это, наверное, означает, что ты неправ. И когда слышишь слова поддержки и понимания, понимаешь, что ты не один. Хотя бы на несколько минут.


Оттого, что я так долго лицемерила, оттого, что была одна, я ненавидела людей еще больше и отдалялась от них. Мне не хотелось иметь с ними ничего общего. Даже минутного разговора. “Как дела?” и выслушивание стали ритуалом. Если спрашивали напрямую, говорила: “Плохо”, и радовалась своей честности. Лицемерие… Был человек, потом шло его малодушие и равнодушие, потом предмет нашего разговора, который иногда был интересным, потом мое лицемерие, потом моя заинтересованность, которую я не могла показать, потом моя боль, потом я. Да, одновременно с ненавистью и отдалением от людей мне, на самом деле, хотелось общаться с ними больше и больше, и не хотелось врать и лицемерить, и хотелось поговорить о чем-нибудь действительно важном, даже если не о Маме и не обо мне. Но я боялась, что, если я буду честной, если я расскажу про Маму, они бросят меня, или выслушают и пропадут, или выслушают, и больше не появятся в моей жизни. Как Саша Корнеев. Как многие другие. Я вовремя остановилась. Я мало кому рассказала потому, что, я не хотела, чтобы замолкал смех, когда я вхожу. И потому что, если люди не могли или не хотели помочь мне, я сама могла чуть-чуть лечиться рядом с ними просто потому что общалась хоть с кем-то, хоть поверхностно. По сути, наверное, я сама загнала себя в это одиночество, но как иначе было поступить в такой ситуации с таким окружением я и сейчас не знаю. У меня не было сил проверять, кто останется, а кто уйдет. У меня не было сил и решимости даже рассказать, что случилось с Мамой.

Не хотелось проверять, как они себя поведут.

До того, как это все случилось, я была очень уверенной девушкой. Счастливой. Веселой. Заводной. Теперь я лицемерка. Напоказ – уверенная, веселая, заводная. А внутри – хочется сбежать ото всех и быть одной как можно дольше. Но когда я одна, мне снова нужны люди…


Мир очень меняется, когда ты молчишь. Рядом была только Мо. Часто ласковые слова ей были единственными словами, которые я произносила за день, и я пугалась звука своего голоса. Варя была очень чуткой к моим интонациям.

– Ты нормально? – спрашивала она.

– Да.

– Тогда почему у тебя такой голос?

– Я весь день молчала.

Варя смеялась немножко, но понимала меня.


Иногда я специально начинала читать себе стихи. Чтобы нарушить тишину в доме. Поначалу становилось веселей, а потом я осознавала, что я делаю, и зачем, и снова становилось грустно. Фильмы я смотрела редко – целых два часа просидеть на месте было непросто, я читала книги. Музыку слушала редко. Не звучала она в этих стенах. Мо слушала меня, а мне было некого послушать. Иногда мне кто-нибудь звонил. Женя, Лена, Варя, Папа, Бабушка…

Так шли мои дни – в оглушении. С редкой связью с внешним миром. В тишине. И в одиночестве.


Наступило лето. Я видела, как все радовались, раздеваясь, бегали по улицам в хорошем настроении, улыбались, летали… Для меня не было никаких изменений. Очень плохо. Очень. Очень. Плохо.

Все осталось таким же, каким было. В институт я итак не ходила особо. Наоборот, без него я была предоставлена совсем самой собе. Даже если бы я встала вовремя и захотела туда пойти, я уже не смогла бы. Одно и то же одиночество, дом и улицы день за днем. Одни и те же мысли или мысли еще хуже. Одни и те же стены и слезы. Та же неспособность проснуться, да и нежелание это делать. То же сидение по ночам, лишь бы день не кончался, потому что я хоть немножко в себя пришла. Я не смотрела фильмов. Я читала, да. Я разбирала свои бумажки понемножку. Чистила квартиру. Плакала. Не помню, что я делала. Возвращаясь домой после своих долгих прогулок, я смотрела на свою опустевшую квартиру, вспоминала пятерых человек, которые в ней жили, плакала и вспоминала Мамины просьбы не сидеть на сквозняке… и плакала неудержимо. Потом успокаивалась. Сидела в Интернете. Гуляла с Антоном. Я снова приводила его в квартиру – наглядное предательство себя и своей памяти. Но с ним мы сидели разговаривали до утра. Мы не говорили о Маме. Мы оба как будто забыли о том письме, он ни намеком не показывал, что хочет поговорить со мной об этом – просто был заботлив и внимателен как всегда. С утра он укладывал меня спать и смотрел, как я засыпаю. Говорил мне, что я красива. Как греческая богиня. Что, если бы я жила в древности, именно из-за меня началась бы Троянская война. Что у меня прекрасное тело и очень нежная кожа. Что я прекрасна. Я засыпала. Он уходил, оставляя дверь незапертой.

С утра я запирала дверь и пыталась вспомнить, когда же я заснула, потом занималась своими делами. Хорошо, что его не было с утра. С утра было очень уж херово. Очень подавленно.

Спасибо, Антон, что был тогда со мной! Спасибо, что любил меня! Спасибо, что слушал! Спасибо, что не давал остаться одной. Спасибо, что терпел. Спасибо, что ты был рядом. Мне кажется, это было так трудно. Спасибо, что ты был со мной. Я любила тебя. Насколько была способна.


Я пришла домой довольно поздно, часам к 12, и снова плакала. Как-то все менялось, я уже больше плакала о себе, а не по Маме. По нам. По Ней – что Она мертвая, по мне – что я живая. О маме и о себе. О всех нас. О смерти, о том, как выглядит твоя мама, когда она уже умерла, о том, что её вещи остаются и переживают её, как будто Мама преходяща, а вещи вечны… на самом же деле наоборот, наоборот! О том, что некоторые вещи навсегда меняют свой смысл – коктейльные трубочки, через которые мама пьет, потому что уже не может наклонить к себе чашку, чтобы отпить… одноразовые тряпочки, которыми мы протирали Маму… и запах её тела… Я плакала по своему одиночеству. Я начала понимать, как сильно меня задели Женя с папой. Если бы Женя осталась дома, у нас было бы горе, но мы бы справились. А так – она меня… бросила, и я должна мучиться в одиночестве, не зная, что делать со смертью Мамы и Жениным уездом. Одна. Я, честно, не слышала таких историй. Это не война, конечно, и я не детдомовская, слава Богу… Я содрогнулась. Если бы Мама умерла раньше, меня могла опекать Женя, а как бы она меня опекала, если она так ко мне относится? Если она тоже без мозгов, хоть и с сердцем? Я прям порадовалась, что этого не произошло… Я плакала по Жене… Из любимой сестры, образца, идеала, которому я хотела соответствовать, она превратилась в глупую девочку, еще младше меня, которая не ведает, что творит. Я плакала, потому что не понимала ,что ей двигало. И до сих пор не понимаю. Как будто в мое тело ввинчивали шуруп. С каждым новым витком мыслей становилось больней, хотя каждый новый виток не был новым.

Папа уже не так поранил. Он уже уехал, поэтому сильно полегчало. Но без него было жутко одиноко. Папа просто уничтожил надежду на родных и близких, вообще на друзей, на то, что близкий человек может тебе сочувствовать и сопереживать. Что кому-то есть дело.

Это называется саможалость. В ней тоже ничего плохого нет, если ты ее осознаешь. Я ее осознавала. Да, я жалела себя. Я прокручивала мысли про Женю и папу потому, что думала, что они сотрутся, перестанут быть важными на какой-то раз, перестанут вызывать слезы, я пойму что-то новое…

Я захотела остановиться плакать, и не смогла. Ну все, я успокоила лицо, но не переставала плакать… Я поняла, что не могу остановиться. Я испугалась. Я не сильно рыдала, но никак не могла остановиться. Что же делать? Уже поздно… Надо звонить в скорую… Они приедут и вколют мне успокоительное. От этой мысли становилось страшновато. Я решила позвонить Жене, если она не возьмет – брату, а потом в скорую.

Женя взяла трубку. От звука ее голоса я зарыдала пуще прежнего.

– Жень, приедь, пожалуйста, я плачу и не могу остановиться. Пожалуйста, приезжай!

– Так, поняла, я тебе через минутку позвоню.

Она перезвонила через несколько минут, в течение которых я рыдала и рыдала…

– Я не смогу приехать. Если хочешь, приезжай сама. Мы будем ждать.

– Я подумаю. И позвоню, – подавилась я слезами.

Ее голос звучал очень дружелюбно. Я перестала звонить и говорить ей, что мне плохо. Я тысячу раз уже плакала, и вот первый, когда я позвонила ей. Это первый раз, когда я попросила ее приехать, и мне плохо. И я не могу остановиться. И мне нужна помощь. Почему она не могла приехать? Я так часто прошу? Может, она боялась, что я буду чаще звонить? Да вряд ли. Ей было все равно? Не знаю. Не знаю, почему она так ответила. Это было обидно и больно. Был ли у меня выбор? Да, был – звонить в скорую. Я решила поехать к Жене. Мне не очень хотелось – еще и Коля – ни поговорить, ни поделиться, ни просто даже близости почувствовать.

Слезы остановились только в метро. Окружающие заглядывали в мои красные глаза, замечали посеревшую кожу человека, который только что плакал. Я уже перестала плакать, так что можно было возвращаться домой. Но я ехала к Жене, хотя чувствовала к ней негативные чувства уже. Мне нужна была капелька тепла и внимания. Если бы у меня был хоть один человек, к которому можно было бы обратиться, кроме Жени, обратиться так же легко, по-родному, как к Жене, я бы ни за что не обратилась к ней.


У них было тепло и уютно, и они смеялись. Глядя в мое пятнистое лицо, Женя сделала мне чай, накормила. Достала киндер-сюрприз из шкафа… Я была рада. Какой-то частью своего мозга. Мне было так тупо, и так… подвешенно. Я чувствовала себя как колокол, по которому ударили, и эхо уже почти отзвенело. Отзвуки моего плача и моих страданий еще слышны были, но только мне. И они оставили за собой пустоту, и какой-то осадок горя, который наполнял меня до краев, не оставляя места ничему остальному.

У них в доме и в головах царила радостная атмосфера. Было такое ощущение, что они вообще не были способны меня понять. Не то, что у Жени не умирала Мама – было ощущение, что она вообще не представляла, что такое возможно, и что можно переживать из-за этого… Совсем другая жизнь…

Коля подарил мне алюминиевый карабин. Мы посмотрели мультик и легли спать. На следующее утро Женя разбудила меня чаем в постель, и это было чудесно. Мы позавтракали, и я поехала домой.

От Жени нечего было ждать помощи. Или поддержки. Внимание – да. Им она наделила меня так же щедро, как обычных своих гостей – а их было много. Нет, щедрее, гораздо щедрее. Но почему она не понимала меня?… Она же была в том же положении, ей тоже было плохо… Или нет? Да. Почему тогда? Она вообще не способна на сопереживание? Для нее все это не так страшно? И что-то еще, чего я никогда не пойму. Но от Жени нечего было ждать помощи. Ни даже понимания какого-то. Ни сочувствия… Она жила совсем в другом мире, совсем. Я снова плакала…


Потом оказалось, что Женя случайно вынесла вместе с мусором некоторую сумму денег в конверте от Колиного папы Колиному брату. Коля поставил этот пакет рядом с мусором, и его выкинули. Странно, конечно, и некого винить. Но они спешили. Они уезжали за город и им уже некогда было рыться в помойке.

Я подумала-подумала, и поехала к ним через весь город. Зашла в уголок мусора и начала в нем копаться. Отчасти – из благодарности. Какие бы двойственные чувства ни вызывала у меня их забота, их смех и непонимание – я все-таки прекратила плакать вчера, и не пришлось вызывать скорую .

И потом – если бы я знала, что у них у самих будет возможность – ни за что бы не полезла. А так – и захотят – не смогут.


Я столько всего попробовала в своей жизни… По помойкам не лазила, нет. Очень советую всем один раз в жизни. Бесценный опыт. Сосредоточившись на опыте, который получаю, и вспоминая свои предыдущие опыты, я перебирала кухонные ошметки, подгузники для детей и взрослых, бумаги, прокладки, строительный мусор, сгнившие продукты… Я могла и не найти эти деньги. Они были закрыты старым ковром, и я не думала, что под ним что-то есть, не собиралась и его вынимать. Наш пакетик был очень маленьким – обертка от киндер-сюрприза, кожура от апельсина… ошметки прошлого вечера. В соседнем пакете и был конверт. Первой моей мыслью было пересчитать деньги. Потом я опомнилась – конверт был заклеен, и не мое дело, сколько там денег.

На следующий вечер я уже была снова у Жени. Папа дал мне денег, и я купила ей подарок – метроном для занятий музыкой. Жеся была в восторге.

– И для тебя у меня кое-что есть, – сказала я Коле и протянула ему конверт.

– Я приезжала вчера. У вас же не было времени… – сказала я.

Коля выглядел жутко довольным, прям лучился.

– А я приезжал сегодня утром. Жаба заела. Сорвался с дачи и приехал. Увидел наш пакетик на полу, и понял, что ты приезжала. Спасибо тебе!

– На здоровье, – улыбнулась я в ответ.

– Хочешь какую-нибудь часть этих денег? Ты их честно заслужила!

У меня перед глазами поплыли новые кроссовки взамен дырявых старых – я их видела во всех деталях…

– Нет, спасибо! Не надо…

– Точно?

– Точно.

– Ну ладно…


Не знаю, советовались они или нет, и было ли это вообще причиной и следствием, но Женя предложила мне поехать с ее знакомыми на Соловки.

– Спасибо! Но у меня нет денег…

– Это не важно. Ну хоть какие-то есть?

– Есть.

– Остальные я тебе дам.

Женя хотела поехать на Соловки уже лет 7, наверное. И каждый раз в это время мы отдыхали на море, и Мама не хотела отпускать Женю – во-первых, 16-19-летнюю, одну в путь, с моря… А Женя прям очень часто повторяла: Хочу на Соловки. Хочу на Соловки. Хочу на Соловки! И часто-часто это писала в дневнике. Может быть, Мама чувствовала, что это один из последних наших совместных отдыхов, и поэтому не отпускала ее…

И вот сейчас на Соловки ехала я. В ее мечту. Она дала мне 12 тысяч рублей. Сама себе я бы никогда не смогла позволить этот отдых. Связано это с помойкой, или нет, было ли желанием помочь мне и развеять меня – Спасибо, Женя! Спасибо тебе! Это был замечательный, великолепный отдых! Он очень сильно меня развеял.


О Соловках я знала только, что они на Севере. Компания, с которой мы ехали, оказалась очень веселой. Никто не пил – это я сразу выяснила у единственной ровесницы-девушки. Зато все много смеялись и играли в игры. Я так давно не смеялась. Я в жизни так много не смеялась.

Мы ходили по крепости, ездили на экскурсии, ездили на велосипедах, купались в холодных озерах, попадали в истории… Я купалась в Белом море.

Однажды у нас было свободное время, я взяла напрокат велосипед и поехала по следам экскурсии. Сначала я хотела добраться только до ближайшего скита. Еще когда мы были на экскурсии, я подумала, что людей очень много и надо самой сюда вернуться. Людей не было никого. Было жутко. Но вместе с дорогой заняло не много времени, и я поехала дальше. Здеь уже пришлось потрудиться. Ни голосов, ни людей. Я думала, в скитах кто-то остается на ночь. Нет. Я села рядом со вторым скитом и закурила. Становилось жутко. Не отдавая себе в этом отчёта, я уехала очень далеко от посёлка, возвращаться теперь было долго. Никого. На много километров вокруг. Было страшно. Я докурила, бегом взяла велосипед и уехала. Был еще третий скит. Темнело. У третьего скита я тоже выкурила сигарету. Быстро. Спешно. В страхе. Надвигалась ночь. Я была одна. Я рассекала воздух на велосипеде. И такое это необычное чувство… вот так ехать… я с трудом различала дорогу. Я подняла голову вверх и увидела звёзды над кромками деревьев по сторонам дороги… нет, я не могла быть одна. Я поняла, что Бог есть, и он смотрит на меня. Потому что не чувствовала себя одной. Стало светло. Белая ночь. На моем пути было озеро. Я решила в нем искупаться. Я решила сделать то, что страшно. Точнее, мне в голову пришла мысль искупаться, и я не смогла её выгнать. Вода была чёрной. Я быстро разделась и прыгнула в черноту. Вылезла, оделась и поехала дальше. Верный велосипед. Страшно подумать, что было бы, если бы он где-нибудь сломался. Я делала всё быстро потому что мне было страшно. Я вернулась домой другой.


На Соловках мы познакомились с неким Андреем, и с одной семьей – Костя, Оля, и его брат, Саша, которые тоже жили в нашем доме. На некоторые экскурсии мы ездили вместе. Немного подружились. Я видела, как на меня смотрит Андрей, но он был очень неуверен в себе, а я не люблю таких. С Костей мы были очень похожи, и он постоянно повторял мне это. Мы провели с ним несколько прекрасных минут, сидя на аварийной лестнице, куря, и молча смотря вдаль. Он был архитектором, жил совсем не как я, и это чувствовалось. Они уезжали позже и предложили мне остаться с ними. Это было очень заманчивое предложение, но очень… ответственное, что ли. Я никогда раньше не принимала за себя таких важных решений. Но дома меня не ждала даже кошка Мо – она временно жила у Жени. И я осталась.

Проводив уезжавших, мы с Костей остались вдвоем на причале. Мы зашли в комнатушку, служившую местной забегаловкой, Костя купил нам по пиву, и мы расположились на улице за деревянным столом, на ветру под морскими брызгами.

Я не знала, о чем говорить с Костей. Про Маму я никому не рассказала. Они заметили, что я в черном, пошутили, что я эмо, и забыли. Я очень часто смеялась, и вообще не плакала. Хорошо, что Косте было что сказать. Он чуть-чуть рассказал о себе. Что было время, когда он смотрел по пять-шесть фильмов в день. Он не пил – не чаще обычного – снял квартиру на это время, иногда заходили друзья… То, что он делал раньше, его уже не интересовало. Что делать дальше – он не знал. Он был в тупике, и только смотрел фильмы и жил.

Немного рассказал и про свою семью и про брата – как вытаскивал его из нацистской тусовки – грамотно – осторожными разговорами и совместным времяпрепровождением. Может быть, он думал, что мы  с Сашей подружимся, но его Саша был младше меня.

Мне нравился Костя. И Оля. И Саша. Соловки вообще отбирают тех, кто туда попадает.

Домой я вернулась прекрасно отдохнувшей, веселой. Мне все еще хотелось смеяться.

Меня ждала все та же квартира, Мамина смерть и пятый курс.


Иногда я открывала Мамин шкаф, а там висел Мамин пиджак. Все Ее вещи, как живые. Остались, какими Она их оставила. Мое сердце дрожало. Я закрывала шкаф и плакала.

Марк при встрече шутил, что я превращаю Мамину комнату в музей, хотя он и не был у нас дома. Мне было не смешно.


Записи из дневника:


Я не отпускаю Тебя, не уходи.

Я не могу без тебя.

03.05. Жизнь живет отдельно от нас, и поэтому, чем ближе мы к ней, тем живее и тем счастливее.

Мы все одинаковы, и для счастья нужно нам одно и то же – ощущение жизни.


Кто друзья? Если не придираться – все, если придираться – никого, если посмотреть вокруг – никого, если я здесь, если я сейчас – никого.

Если отбросить прошлое – многие. Если сделать с десяток поблажек, реальность – рай земной.

Сослагательное наклонение, прошлое время, будущее время, да пошел ты, язык, со всем своим давлением и грамматикой.

Я сижу здесь, ничего не отнять, ничего не прибавить.

И не надо никаких вымыслов, все итак похоже на страшный сон.


После 09.06

Я жила свою жизнь – как будто смотрела кино о некоей привлекательной героине, которая принимала решения и следовала им, нравилась людям и была человеком действия.

Но это не я.

Я озлоблена и потеряна.

Я не хочу думать, что мир вокруг меня реален, потому что такая реальность приводит меня в отчаяние.


Это все – обо мне, не о Маме. Фонарный свет заливает комнату.

Да и нет смысла описывать вымышленного героя.

Моя Мама – герой.

Она…

И жить так, как она, могут немногие. Даже я – не сумею.

Во мне нет…

Есть ли во мне столько самоотдачи?

Делать – до конца, всегда до конца. И любить так, как она. Не смотря на слова и действия любимого. И умирать, умирать тоже, умирать как она? Умирать.


Ложусь и говорю:

“Спокойной ночи”.

И отвечаю себе:

“Спокойной ночи, Наташ”.


 Мама – это все. Мир  не концентрируется во мне, какой бы эгоисткой я ни была, если у меня нет мамы или я – не мать.

Какими же калеками нам приходиться жить! Мне, Яне, Белке, Алине, Илье, Яне… Всем нам, потерявшим Маму или Папу, нам, детям разведённых родителей, нам, чьи родители ведут себя как говнюки…

Идеальное общество – не утопия. Это общество, в котором у каждого есть мама и папа. Не семи пядей во лбу, а простые, обыкновенные люди…

И правда, это недостижимо.


12.06 Я больше не встречаюсь с друзьями. Жёстко мне пришло понимание того, что семья важнее, чем друзья. Я бы сказала, незаслуженно жестко.


Надо просто сесть – и записать свои мысли. Тогда они меня отпустят…


Я мертва внутри. Я умерла. Мое тело хочет спать. Желудок ужался, но иногда и он хочет есть.

А я мертва.

Мне была дана большая движущая сила. Я была ключом, бьющим силой. А теперь мертва.

Это не повод для саможалости. Стоит только начать жалеть себя, поводов найдется предостаточно. Можешь заняться этим, если захочешь. Когда мясо отвалится от костей от переживаний, можешь переживать и пережевывать.

И не важно, кто или что виновато. Причину можно искать всю жизнь, и все время ошибаться.

Гораздо важнее: что делать?

Мне.

Что с этим делать?

Куда мне от этого деться.


 Я не ставила дат потому, что для меня не было времени. Та же квартира, та же боль, та же пустая комната, то же одиночество – тот же самый день – каждый день. Только теплые слова и события украшали реальность. Их было так мало, что их не было. Я не верила, что это реальность. Не верила и не могла поверить. Никто б на моем месте не поверил.


Смерть – неибежна, обязательна.

Но и жизнь, жизнь тоже – обязательна. И жить неизбежно.


В такой ситуации все твои цели и желания становятся факультативными. Ты можешь жить для себя, утопать в гедонизме, желать жить для других, упиваясь своим альтруизмом, можешь бегать, ползти, думать или не думать – ты все равно живешь, и ничего с этим не поделаешь.

Я сейчас не могу сказать “я живу”. Во мне очень много смерти. Я жила.


смски

“Все должно быть хорошо. Ты справишься, ты не одна.”


“Ты самая удивительная девушка на свете! Ради тебя можно бросить все – и ничего не потерять.”


“2 шага влево, 1 прямо, 2 шага вправо – далее к месту, где твои черновики.”


“Черт, черт, снова все перепутала. Блин, а ты небось уж задолбалась. Ох, и неуклюжая же я… Не совсем в твоих черновиках, нет, совсем нет…”


“В моих, вот.”


“Наташа, пожалуйста, хоть немного люби себя!! Я очень этого хочу.”


“С Днем Рожденья!! Ты нужна многим, и мне ты нужна тоже – сильно!..”


“Ногами на земле, головою в небесах. Ты мне очень дорога.”


“Я с тобой, пусть не физически. Не грусти.”


Мои записи в телефоне:


Я чувствую вину за способность смеяться.


Когда я допишу, я начну сначала. Я не хочу оставаться одна.


Если я тебя знаю, ты живешь у меня в душе, и в душе я чувствую твое отсутствие.


Я все помню. И приглашение в кино, и стих. Но мне слишком паршиво. Не хочу, чтобы ты видел меня в таком состоянии.

Я хочу молить жизнь о пощаде.


Когда вещи встают на свое место, они обретают смысл.


Способность сделать усилие.


Потом я уехала на Волгу, в студенческий лагерь при университете сестры.


7.07

Сегодня опять проснулась с мыслями “Зачем?” “Что ты собираешься делать?”

Бегать, умываться, но в целом – пустота.

Я по-прежнему курю. Я не бегаю с утра. Не выхожу на парусах. Я ничем не занимаюсь, только читаю иногда и играю в волейбол.

Так, может, пустота – она от этого, от того, что я ничем не занята, а не от того, что Мама умерла? Почему же я так расслабилась? Устала и держаться незачем.


Вчера я спросила себя: “Какой ты хотела бы быть в сентябре?” И я не знаю. Я, правда, придумала пару вариантов, но они меня не привлекают.

Я подавлена, от этого напряжена, от этого мне всё равно, и я расслаблена.

Я попробую – все: бегать, может, даже, сегодня, не курить, чтоб перестать себя ненавидеть, не пить, двигаться.


И, может, внешний порядок даст мне внутренний.


Я все еще курю.

Я ем мел.

Я пью пиво.

Я много сплю.

Я ничего не делаю.


Я много ем, но это, наверное, хорошо.

Я болтаюсь, как дерьмо в проруби, от одних желаний и предпочтений к другим, и от этого мне плохо.


Я думаю, можно делать все как считаешь нужным, достаточно делать все правильно, и довольствоваться этим, потому что этого достаточно.

Я считаю, что курить вредно, а пить нужно только по праздникам, и если я буду так делать, то я буду довольна собой. Очень довольна собой.


Нет сигаретам. Нет пиву. Нет долгому сну. Нет праздности. Нет судьбе.

Попробуй жить.


Когда я вернулась домой с Волги, я распечатала и повесила на видное место листок, на котором было это написано: “Попробуй жить”.


Мысли о Жене и о том, почему она так поступила, ели меня. Я не могла понять. Ее, ее поступки, ее молчание, ее пособничество Коле, ее пассивность. То, что она уехала к Коле, я еще как-то могла понять, хотя не верила, что она не вернется. Но почему она не сказала мне, что уедет? Речь идет не о разрешении. Почему она не предупредила? Я же жду ее. Я же не понимаю. В то, что я для Жени не так важна, чтобы меня предупреждать и со мной считаться, я не верила. Важна. Или не важна? Важна. Почему она тогда позволила Коле накричать на меня? Почему она так относится ко мне? Что случилось? Почему она относится ко мне так, как будто я не сестра ей? Как будто мы не прожили всю жизнь вместе? Как будто она не любит меня и никогда не любила? Ответить себе, что это так, я не могла. Это было бы неправдой. Коля важней и ближе ей, хоть это больно. Но это правильно – мужчина. Вiдрiзана скiба вiд хлiба. Дочь – как кусок хлеба, отрезана – не приставишь. Я бы не смогла быть с мужчиной, который орал на мою сестру. Я бы не смогла с собой, если бы молчала при этом. Я не права в том, что не умею себя защищать. Умею. Во всех остальных ситуациях я успешно себя защищала. Я просто не была тогда способна.. Он напал на меня, когда я не могла себя защитить. Что и говорить, я испытывала к Коле неприязнь.

Женя… и Женя продолжает это делать со мной – бросать трубки, не договаривать, раздражаться на меня, уходить… А что я сделаю? Мне важна Женя и важно, чтобы она могла положиться на меня, чтоб знала, что я не наору на нее, не буду выплескивать на нее свое раздражение, не уйду и не брошу. Что она может получить от меня то, что я от нее не получаю. Потому что очень важно, чтобы человек знал, что он не один. Что помощь есть. Или появится в нужный момент. Что есть, куда обратиться. Важно, чтоб был кто-нибудь, кто принимает тебя безусловно. Безотносительно боли, которую ты нанес. Безотносительно страданий, которые ты причинил. Безотносительно отношения, которым ты обдавал. Женя, Женя… Дай Бог, чтобы кто-нибудь любил тебя так же, как я…


Хватит, Евгения, хватит. Я не могу больше думать о тебе. Мне от этого еще более одиноко, еще более тошно. Еще более мерзко и паршиво.


Я слабею. Я, наверное, похоже, скоро, не хочу, но, похоже, буду просить Антона никогда не покидать меня. Как же сильно мы зависим от людей! Достаточно того, что они есть рядом, и больше ничего не нужно. Без склок и без говна.

Но если нет – становится очень и очень одиноко. Тогда ты действительно один.

Женя… “уйди отсюда”, “тебе нужно научиться жить вместе”… А ведь иногда вдвоем бывает хорошо…

Я не понимаю, она делает так оттого, что ей плохо или она так ко мне относится?

Я не хочу отрываться от нее. Боюсь, что это будет навсегда.

Но если ей не сказать, она не поймет. Может, поймет и забьет. Скорее, не поймет и забьет. Но так, чтоб поняла и не забила…


Нужно делать так, как считаешь нужным, но ты не всегда уверен, что это правильно.

Это не должно волновать, если ты делаешь все искренне. Любишь жить.


О чем думаю я? Я много думаю о прошлом, что хочется искоренить, немного – о будущем. Я не хочу отдаляться, но больше – о настоящем. Где мне по-настоящему не хватает доброго слова и вежливого отношения.


Вежливость… Я же не требую любви и уважения. Что бы ни изменилось, завтра ты останешься одна.


– А я думала, такие люди, как ты, уже вымерли.

– Нет, еще живы, но двигаются на ощупь.


3.08

Я не могу больше так жить, но у меня нет сил жить по-другому. Я не знаю, что делать со всеми этими людьми, а новых “друзей” не хочу.


И почувствовала очень знакомое желание – желание умереть.


Ты слишком много думаешь. Из-за этого так никогда ничего не создашь. Спи. И, может, тебе приснится, что ты снова можешь чувствовать.

Как  поэт, скажу, мы платим не за то, что имеем, а за то, что не имеем.


Я жива. Я жива и я чувствую. Боль.


Я еще не знаю, кто я.


Я это знала раньше. Но Мамина … стерла все.


Женя: “Ты опять ко мне относишься, как к идеалу, а кто меня поддержал, грубо говоря?”

Я: Идеалу?! Смешно.. Ты сама к себе относишься, как к идеалу и считаешь себя правильной и непогрешимой.

Меня удивляет вот что: “Дома? Одна? Что ж ты не приезжала?”


p.s. не звони Коле по моему поводу, я не поеду

p.p.s. пытаемся или нет мы разобраться, я тебя люблю очень


Женя: А ты ее водила в мамину комнату?

Я: А почему тебя это волнует?

Женя: А почему меня это может не волновать?

Я: А когда это тебя волновало?


Плохо, если дружба – или перелюбовь или недолюбовь.


Еще друг почти друг уже друг.


Мне страшно оттого, что это правда.

Когда я записываю, то, что происходит, оно становится еще более настоящим.


Мне было мучительно тепло оттого, что сестра рядом. Мучительно – потому что… радостно.


Не надо мне вешать сказки о Боге. Поведай мне лучше сказки о жизни, об одиночестве, о трудностях. Это именно то, что мне предстоит.


26.09 начала писать даты – почувствовала время хоть немного. Оно появилось

Москва. Полдвенадцатого.

Я подумала, что я плохая. Иначе я не осталась бы одна. Иначе не получила бы по лицу. Иначе была бы на многих фотках. Иначе общалась бы и обиделась.

Хотя, в общем-то – ты сама ото всех отгородилась.

Да, трудный период. Жизни. Меня нет. Я мертва.

Надо вплотную заняться своей душой.

Сейчас начнётся учёба и не будет времени.

Думаю, мне лучше не видеться с Антоном некоторое время.

Не знаю, что делать. Нужно понять, чем я стала. Чем уже не стану. Чем могу, к чему стремлюсь.

Каждый день меня посещают какие-то соображения. Не каждый день одни и те же. Что сделать, чтобы привести себя в порядок? Сопротивление работает, пока я это пишу.

Распорядок дня?

Полноценный сон и питание?

Мне нужно привести себя в порядок.

Кому нужно?

Невесело.

Заняться делом мне нужно, заняться делом.

Я же не Белка. Грустно.

Где же мама? Я курю на кухне, что ем? Пиццу и овощные смеси-полуфабрикаты. Боа.

У меня головокружение весь день из-за того, что я получила по лицу.

Пока жизнь зовет тебя, иди за ней.

Не сопротивляйся.

Дело в том, что отсутствует оценка, иногда даже моя собственная. А другой нет. Никто меня не видит, никто со мной не живет. Мда…

Люди, которые сами себя делают, становятся жесткими. А я не хочу быть жёсткой. Я вообще не хочу быть. Без Мамы.


1.10. Чувствую себя подавленно. Говорили с Антоном. Первый раз после того, как он меня ударил. Ему нравится Алина. Мне кажется, я ему надоела со своими вечными рассказами про то и про это. Надоела тем, что не меняюсь.

Я говорю: Алсу казалась мне тусовочкой, а…

А он думает: ты тоже тусовочка, и у тебя нет оправданий.

Я говорю: Алина повзрослела, стала серьезной и женственной.

А он думает: а ты не повзрослела. Ты все та же. Ты не меняешься.

Как говорил папа: ты все ждешь. Чего-то. Ничего не изменяется.

Меня пугает, что мне не нравится, чем я стала. Я не работаю. Я почему-то одинока. Я мучаюсь со своими проблемами и не вижу их корня. Мне некуда податься.

И меня пугает, что я в чем-то устоялась.

Что я стала такой, какая я есть.

Я хочу быть подвижной, живой, веселой и глубокой. Хочу быть другой, не такой, какая я есть сейчас. Но другой, и я еще не вполне понимаю, какой.

Мне плохо. Да, мне грустно. Была бы мама, она бы сказала мне что-нибудь точное по этому поводу. Женя и группа. “Семья”. Чтобы звонила семья…

Я слышу упрек в словах Антона, вижу упрек в его взгляде.

Ты не работаешь. Ты бьешь баклуши. Ты ленишься. Ты на дюйм не сдвинулась с места.

У меня сейчас трудное время. Когда оно кончится? Никогда. Хотя причем тут я? Я-то живая.

Я умерла.

Я хотела завтра проснуться и радостно сказать себе: Слава Богу, что я не курю. Пойти записаться в бассейн…

Теперь хочу спать завтра весь день, потому что я не знаю, ради чего просыпаться. Потому что мне грустно. И никого нет. Потому что Антон… Потому что Антон так смотрит на меня.

Я думала, я напишу это, и мне станет легче. Но мне только хочется плакать. Мне хочется плакать, и чтобы вечно была ночь, и вечно курить на подоконнике, и ни о чем не думать. Если я не могу воскрешать, я бы хотела не винить себя за это.

Я не хочу страдать из-за того, что невозможно. Я не хочу плакатьиз-за того, что думают другие.


Я люблю иллюзию того,

Что мы все могли бы быть другими


Потому что ничего не изменялось

Потому что ничего не изменилось


11.09


Я ничего не успела вчера сделать. Ложусь поздно, встаю поздно. Это еще и от сигарет, и от безделья. И от того, что некуда деваться. Зачем просыпаться?

Сегодня с Антоном надо выпить. Чтоб спать хотелось. Вчера Жеся дала мне кучу гостинцев – фруктов, овощей, сока. Мы съели арбуз и хороший ужин.

Я начинаю ненавидеть себя за то, что курю, много сплю и ленюсь. Я очень рада тому, что могу выписать это на бумаге.

Я никогда не забуду ужаса этих дней. Большинство людей не подозревают, что такое отчаяние. Я категорична, самонадеянна и эгоистка. Речь идет только обо мне. Я очень эгоистична, я думаю. За это в том числе я не люблю одиночество и, вдовойне, то, что оно вынужденное. Кошка сидит на окне, ждет завтрака.


12 сентября.

Состояние редкостной паршивости. У меня подрагивает изображение и движения как будто толчками. Мы вчера случайно встретили бывшую одногруппницу. А какое у меня ощущение было! Юности, непорочности, того, что все впереди!…

Легкие ноют от сигарет.

Антон прав – нет никого, кто расставил бы светофоры, ты это должен делать сам.

Если я начну делать, я буду чувствовать себя незаслуженно удовлетворенной. Я теряю себя. Сигареты – это форма лени.


13 сентября.

Иногда возникает это ощущение.  Уже поздний вечер. Где же все? Как в детстве. Только в детстве все приходили и становилось весело, а сейчас не приходят, поэтому одиноко.

Это типа мой день сегодня. Как-то безрадостно все это и безнадежно. Как будто время остановилось. Я все сижу и сижу, с одним и тем же, делаю все то же самое. Только время все же идет, это по-моему, самое ужасное. Только время все не идет.

Да, я сейчас как на изнанку смотрю. Да… безрадостно. Надо начать двигаться и делать. Делать. Делать. Огромное количество людей трудятся в поте лица своего, и им некогда даже думать об этом, а ты разводишь тут.


14 сентября.

Про Антона – мне нравится, что я ему нравлюсь.

Вчера встречались с Андреем с Соловков. И он сказал, что если человек не болеет – это стагнация, стабильность, из которой не хочется вылезать. Надо меняться и менять что-либо. Самое простое – тело, дух, разум. Он не захотел слушать теорию про обманы и сказал: “Мы все забиваем себе голову теориями, словами, чем угодно, только не делом”. Если раньше существовали социальные рамки, то сейчас люди сами себе создают рамки психологические, а это хуже. Мы все знаем, кто мы, откуда мы и зачем мы сюда пришли. И надо только слушать себя.

Он повторил, что реальность – отображение сознания и позже я подумала, что, значит, у меня было нежелание встречать сильных и умных людей, я хотела утвердиться в мысли, что я королева и нет никого на подступах. Довольствовалась тем, что сделала, сколько бы это ни было. Как хорошо, что я встретила Андрея и что он сказал мне это! Антон говорит, что осознание – это мало. Это и понятно. Но страшно подумать, что это осознание могло не прийти, или прийти сильно потом.

Мне почему-то интересно писать о том, что происходит, о том, что я чувствую и думаю.


15 сентября.

Как меня удручает все это. Я мечусь между огней. Антон – сигареты – лень – работы – алкоголь – другие.

И все вроде хорошо. Но пора менять.

Мысли разрозненные, разбегаются от меня. Мо пришла, хочет есть.

Бьюсь как рыба перед окончательной остановкой. Сил нет. Уверенности нет. Все плохо.

Я хочу встречать уверенных сильных людей. Все происходит так потому что я сама захотела стабильности в лице Антона.

Взрыва дел не нужно. Нужно бросить курить и начать работать. Я как будто никуда не спешу, но жизнь зовет меня, хочет меня, а я уселась попой на диван. Да, косность – это ужасно. Хочется сказать, что такую, как сейчас, я себя не люблю. Но я люблю. Очень люблю. И одновременно презираю. Грустно от этого. Очередной ленивый день.


Я презирала себя за лень и долгий сон, за туман в голове, не понимая, что это общая усталость и нежелание двигаться и жить были переживанием Маминой смерти. Я заставляла себя делать хоть что-либо, у меня не получалось, и  презирала себя еще больше. Не было, с кем поделиться, не было понимания того, что происходит.


16 сентября.

Не брошу Антона, только я не хочу оставаться одна. С Антоном не нравится, но это бросить его грозит одиночеством, которого я боюсь.


Сейчас воскресенье и так тихо в квартире… я сказала что-то кошке и почти испугалась звука собственного голоса.

Город вымер: радостно думать, что семьи собрались по квартирам, друзья решили встретиться. Радостно представлять включенный телевизор, еду в постель, уроки, воскресные телешоу, расслабленных домочадцев.

А кто-то поехал на дачу. Там морозно, но так отвлекаешься от города, быта и суеты.

Я уверена, есть еще много людей, кто сейчас один. Кто-то захотел остаться один, у кого-то все уехали. Мне не горько сейчас. За себя. Мне горько за маму. Странно, что только я делаю эту квартиру живой, я и кошка. Если нас не будет, квартира очень быстро умрет. Я сейчас как будто не только в квартире, как будто во всем мире одна. Надо будет поговорить с кем-нибудь или с чем-нибудь. Услышать, как голос звучит. Все хорошо.

В воздухе пахнет молодостью. “Осень, какая по счету, приближается осень”. В воздухе пахнет пробуждением.

Так много хочется высказать. Хорошо, что есть Антон. Но он – это тоже стабильность. Целовать ресницы, все такое. Да, хочется зажечь, с одной стороны. А с другой – хочется покоя и занятся делом. Главное, все-таки главное – это сдвинутся с мертвой точки. Что-либо сделать. Сейчас мне пронзительно. Я иногда плачу от того, что чувствую жизнь, что люблю ее и хочу.


17 сентября.

Я тут вспомнила, какая я была с Антоном, когда мы только познакомились. Каждая встреча – приключение. Я убила себя стабильностью. Я мертва, только движется язык и шевелятся ноги. Я умерла. Сегодня я вспомнила про дороги и поняла, как далеко я от своей истинной цели. Тогда не было режиссуры… Но я сейчас далеко от любой цели. Это все не озарение, просто я вспоминаю. Я умерла.

Но я хочу жить. Очень хочу жить. Только все это слова, пока я что-нибудь не начну делать.


Я как будто не знаю, о чем писать, и для начала пишу все свои обиды, чтобы выписать из головы и забыть.

Я умерла. Когда сейчас я это говорю, мне трудно думать о воскресении. Я напоминаю себе маленького ребенка, очень-очень маленького ребенка, который наделал глупостей, и кажется, что этот мир кончится, а начнется другой, где он этого не делал.

Я сбилась со своего пути… За такие вещи наказывают. Очень строго наказывают. Но если б, кто знает, как бы я вела себя? Никто не знает, потому что все так, как есть, и ты не в фильме. Мне страшно, что осознание приходит отдельно от желания действовать.

Но я уже принимаю, просто-таки просыпаюсь с мыслью, что я в стабильности. Теперь буду просыпаться с мыслью, что я сбилась с пути. Когда я буду просыпаться с планом действий или с мыслью, что я бросила курить? Я уже устала, хотя недавно приехала с Соловков.

Похоже, Игорь прав, я избегаю выполнения шагов от мысли к цели, поэтому никогда не достигну их.


Как же жестока я была к себе!… Мне было плохо и нужно было время и тепло, чтобы отойти, а я даже этого не понимала. Да, мне нужно было заняться чем-либо, помимо дома, а лучше – выйти и поговорить хоть с кем-нибудь. Было действительно не с кем.  Все, кто знали, ушли. Рассказывать кому-то еще было просто страшно.

И покой мне тоже нужен был, на самом деле. Стабильность. Хороший сон, немножко дел, чуточку тепла – и каждый день, чтобы отогреться. Покой от своих мыслей, от всплывающих картинок, от воспоминаний, от мыслей, где сейчас люди, которые должны быть рядом…


19 сентября.

Мы отлично провели время с Жесей. Вылечите меня от хандры и лени. Я гнию. Столько надо сделать, а я все ем да сплю. Правда, вчера я купила себе классных вещей: сапожки, митенки, колготки, средство для лица, гель для душа. Очень была рада и как-то расшевелилась. Моя кошка ловит мух на подоконнике. Может, моя лень зависит от сигарет. Отсутствие дела просто-таки разрушает мозг. И еще я подумала, что не хочу жить самостоятельно, одна, без зрителя.

Мне очень жаль, что мама так и не смогла прочесть все мои стихи. Она хотела, и намекала мне об этом, но я не поняла. Я не поняла. Горько. Так горько, как не выскажешь и не напишешь. Моя мама хотела прочесть мои стихи, а я этого не поняла… Носи их теперь. И нет формы, в которой я могла бы донести их ей туда. Как же все-таки одинок человек. Мне непосильна мысль о смерти. Я ее не принимаю и не признаю.


20 сентября. Андрей заваливает смсками. Мне делает комплименты. Думаю о Грише. Об Антоне. Хочу увидеть Гришу. Услышать его голос. Накупила себе сладостей – мишек, еще лежит шоколадка и пастилки. Чувствую себя королевной. Одеваюсь теперь как конфетка.


Я так и жила – то густо, то пусто, то были продукты и деньги, чаще их не было, и я никак не могла научиться тратить. Фрукты гнили. Я не успевала столько съесть. Я всё никак не могла понять, что нас меньше, чем я привыкла, что есть буду я одна. Трудно кушать одной. Жуёшь и слышишь, как челюсти двигаются. И слышишь свои мысли. И просто сидишь и ешь.


21 сентября.

Я внутренне сопротивляюсь развитию. Поэтому я сплю с утра. Поэтому я пью. Поэтому. Поэтому. Поэтому.

Развитие прет из весех щелей – появление Андрея, камера от Антона, месяц свободы, творческое объединение. А я внутренне сопротивляюсь росту.

Я подумала, я трачу на сигареты 3500р в месяц. Если курю по 1 пачке. На что же я живу тогда?

Большинство моих понятий и представлений устарели, и вывод один: нужно работать.

Я на переломной точке. Надо наслаждаться, наверное. Я хочу развиваться и внутренне сопротивляюсь этому.

Вообще, жизнь, жизнь вокруг. А я сонная в три часа дня сижу в квартире. И ничего не делаю. Жизнь! А я уже совсем не живая. А я уже одна.

Но я буду стараться.

Жизнь стучится. Дела сыплются. Много спала – значит мало успею.

Не о чем писать. Только о том, что внутри – сопротивление, мной не управляемое, и что мне одиноко.


22 сентября.

Вчера я снова видела Галю. Оказывается, я ей тоже нужна. Она мне выговаривается. Она сказала, что в отношениях происходят маленькие чудеса. Она сказала, что когда мы разговаривали в самый первый раз, она подумала: “Неужели этот человек меня понимает? Что? Неужели?” А Игорь… остается Игорем, и это его выбор.

В последнее время чувствую к Антону негатив. Главное на него это не вываливать.

Я не принимаю его как есть? Я принимаю, но мне его жаль. Особенно, если он будет держаться за меня. Я бы не хотела, чтобы Антон стал неряшливым неопрятным холостяком, любящим чужую жену.

Илья вчера позвал меня “Любимая! Дорогая! Единственная!” и так это классно, и так классно, так классно.

Надо нарисовать картинку всех и пописать на нее. Я так думаю.


4.10 Может, меня пугает та тишина, что сопровождает мою жизнь, и я вслушиваюсь в нее, и бездействую, чтобы лучше слышать? Красивые слова, ничего, кроме красивых слов.

“Это здание треснуло изнутри, и косметический ремонт не поможет”.

Или это не я? Я как-то проснулась, но в другой реальности, и пытаюсь ее осмыслить? И осознание того, что произошло, расслабляет мне мозги, чтобы я не свихнулась?

“А если он проснется, и поймет, что это правда, то его жизнь превратиться в сон”.

Ну вот, мне стало полегче. Не потому, что я что-то решила или решилась. Потому что я свела все к той, о которой не хочу думать, от которой пусто на душе.

Если я просто начну что-то делать, все изменится? Да, только когда ты начнешь что-то делать?

Грустно. Тоска.

И хочется еще что-то написать, чтобы слово “тоска” не было моим выводом. Пусть слово определяет сознание. Я скажу:

Жизнь. Попробуй жить.

Активность. Долой лень.

Я скажу: радость.

Я скажу: нежность.

Я скажу: смех. Скажу: “Здравствуй, жизнь”

и заплачу.


У меня нет сил

Но это не повод спать

У меня нет сил

Но это не причина не жить


6 октября.

Меня ударил Антон. Наверное, мы ненавидим людей, которых приходится за все прощать.

У Гриши очень приятный голос. Нежный, мягкий, ласковый. Мы с ним говорили по часу.

Я по-другому воспитана. И плюс у меня есть сестра. Ей очередного фрика не покажешь.

Я пишу и мне становится легче. Я освобождаюсь от мыслей, которые не дают мне проснуться.

Мне страшно. Мне страшно.

Я хочу подарить маме свитер. Лучшим подарком было бы, если бы я бросила курить. Ей было бы 52 года. Я вчера подумала о маме и папе вместе. И их обоих, как большую опеку, я готова отпустить. А по отдельности нет.

У меня есть потребность писать об этом. Писать, да! Писать! Писать!

Мне не хватает жизни. Сейчас я чувствую, как она появляется, и не понимаю, отчего. Оттого ли, что я пишу или от того, что выговариваюсь. В Антоне тоже мало жизни.

Ма-ма. Мама. Мама. Мама. Мама. Ты сидишь сейчас в своей комнате и смотришь телевизор. Шумно, светло и тепло, и ты выходишь на кухню взять чего-нибудь перекусить, а я, оказывается, проснулась.

По сравнению с этой картинкой я чувствую себя в фильме ужасов. Где ты, Мама? Откликнись. Прояви свое присутствие в мире. Ох, Мам, приснись мне, скажи, что у тебя все хорошо, скажи, что ты веришь в меня. Люблю.

Не поняла. Ты проявляешь своё присутствие через меня?… Это трудно осмыслить…


9 октября

Сегодня Мамин День Рождения. Я все думаю: ковер есть, моя рука есть, лампа есть, а мамы нет. Как это возможно? Это не укладывается в моей голове. Это непостижимо. Я вчера сидела на окне и думала: мне сполна хзватило этой жизни. Неужели впереди еще жить и жить? Я больше не могу. Я не могу нести всё это. Это сводит меня с ума.

Я сегодня не пошла на пары. Я отключила телефон. Никто не позвонит. Может быть, приедет Жеся. Вот, я одна. Придется в это поверить. Я бы хотела и дальше не включать телефон. Пока не пойму, не переоценю. Может, и стоит.

Осень давит на меня. Настроением.

Одиночество давит на меня. Безысходностью.

Я думала, у меня есть друг. У меня его нет.

Мне тяжело и безрадостно.

Я понимаю, что метаморфозы только в моей голове. Как же Мама? Меня мучает, что Ее нет. Мучает. А Она не знает об этом. Все, что я могла сделать, я уже сделала, сама того не ведая.

Да, я забилась внутрь себя. Да, не такой жизни я желала. Я не могу ее отпустить. Я не могу. Я уберу квартиру, повешу шарики, наклею бумажки. Вчера я поняла, что что бы я ни делала, это ее не вернет. Ничего не вернет. Это рождает во мне отчаяние. Я рыдала. Не вернет, не поможет. Боже, где я? Почему мне так плохо? Где моя Мама? Ей хорошо? Сделай так, чтобы ей было хорошо! Я схожу с ума. Это ничего не значит, потому что никому нет дела. Что мне делать с моим одиночеством? Что мне делать одной? Пробовать жить?

Я не знаю. Я иногда стараюсь, иногда мне плохо. А иногда страшно. Страшно. Этой осени. Одногруппников. Течения времени. Жизни.

С Днем Рожденья. С Днем Рожденья, Мамочка!

Пусть у тебя будет все хорошо!

От Натусика


10 октября

Я вчера не курила! Это было трудно. И это было легко. Я победила в словесном споре с собой. А длился он долго. Вчера приходили Женя и Лена.

Мы с Женей пели.


Я так редко ходила в университет, что забыла, как учиться.

Макс сказал, что искусство должно приносить радость. Если ты занимаешься искусством, чтобы самоутвердиться, или от чего-то убежать – не нужно такого искусства. Искусство должно приносить радость, и если ты занимаешься им, и оно приносит радость, и ты попал в этот мир – тогда это наивысшее счастье.

Надо сказать об этом Антону. И еще о том, что человек создан для того, чтобы улыбаться.

Очень хочется помочь Жесе.

В голове вертятся диалоги с разными людьми, и все по-прежнему. Все тот же грязный дом. Все та же лень. Но уже чуть больше сил жить. Может быть, все будет хорошо. Сейчас я думаю, что можно постараться.


12 октября.

Я чего-то злая в последнее время. Озлобленная. Вчера читала отрывок Инны про влюбленность, страсть, любовь, расставание, память, одиночество… Давно у меня такой жизни не было.

Я не оправдываюсь. Я не опаздываю. Я хочу. Я стараюсь. Я делаю. Новая жизнь. Новый контракт, изменения стучатся в стекло, стоят у порога дома, поджидают меня на улице.

А я не пускаю.

Отпусти то, что не смогла. Уже не смогла. Позаботься о том, чтоб это не повторилось. Ложись спать.

Хватит врать самой себе. Завязывай с контрактом дурака. Выиграть – выиграть.


13 октября.

Боюсь думать о том, что было год назад в этот же день. Я не помню, но вспоминать и не хочу. Я сижу в кресле, в котором бесчисленное количество раз сидела мама.

Писать не хочется. Я невменяема. Рука не хочет писать.

И все как-то безрадостно – отношения с Антоном, с Андреем.

Какие отношения могут быть с напряженным человеком? Мы с ним не понимаем друг друга. И мне кажется, он боится. Боится выражать, боится изображать, боится себя такого, какой он есть.

И зимой он убежал потому, что боялся. А оставить меня одну не боялся – знал, что прощу. “Давай будем жить вместе, давай будем жить вместе” – потому что знал, что не будем. Про боязнь – это догадка. Может, я не права. Но есть что-то, что ему сильно мешает.

Я хочу, чтобы меня окружали нормальные люди.


15 октября.

Моя квартира мне очень нравится. Она отражает меня. От маминой комнаты, где моя душа. Такой пустой. Я привыкла тушить свет, входить в комнату. Я привыкла жить одной. Я привыкла думать о Маме как о мертвой. Хотя еще не совсем привыкла. Это то, чего я боялась. Как можно? Десять месяцев – и мозги сменены полностью, и ты все принимаешь, ко всему привыкаешь. Это началось раньше, просто… так паршиво из-за этого. Ну как так? Жила и жила. И тут… Я одна в квартире. Живу одна. Хотя – не живу, и поэтому в этом не отдаю себе отчета. В общем, плохо все.

Я не сразу поняла, что я могу что-то изменить в квартире, что больше никому нет дела, и даже больше – что теперь это моя ответственность, и я должна следить за квартирой и изменять её.

Я так хочу секса, так хочу, так хочу. Я все думаю над честью, и что женщины либо порядочные либо нет.

Повезло, когда у тебя один долгий партнер. Или долгие сменяют долгих. Но если это не так?

Я вчера подумала, что ты сама будешь отвечать за свое молодое тело, и почему оно не получало, чего хотело. Да, я буду отвечать.


Раньше я могла делать, что хотела. Я знала, что справлюсь. Свою жизнь я подчиняла своим мозгам.

А сейчас, когда я поняла и увидела, что жизнь не подчиняется мозгам и не вмещается в мозги, все летит в тартарары.

В общем, жить интересно, но тоска на душе, и тоска на улице, невыревенная и невыреваемая, невысказанная, несказанная. У меня была Мама.

Я в это не верю.

Почему была?


17 октября.

Разбудил Гриша. Настроение хорошее. Но мне немножко плохо. Оттого, что на мне лежит ответственность за мою жизнь и за то, что я делаю.

Андрей сильно растревожил мое желание. Я хочу, хочу страстно.

Я думаю, какие у меня страхи? Я стесняюсь. Страх близости другого человека с его выражением лица и тонкостью отношения. Страх быть зависимой от желания. Страх, что он войдет в мою жизнь, страх быть зависимой от него, страх его близости. Вот так. А я все раздумываю, что страсть и страх имеют одинаковый корень.

Я не хочу отпускать Маму, не хочу отпускать прошлую жизнь, папу, семью, тепло. Не хочу отрекаться от абсолютной любви, которую давали мне родители. Я боюсь жизни, что глядит на меня со всех сторон, боюсь смотреть ей в глаза, и лгу себе. Но если не я, то кто? Ты знаешь еще кого-нибудь, кто способен быть сильным и твердым? Но я – достаточно ли того, что во мне? Достаточно. Потому ты борешься.

Нужно писать. Я хочу писать. Хочу писать. Тогда отпустит. Тогда можно не боятся отпускать – вот оно. Да, отпускать. Свои страдания. А как же Мама? Меня волнует вопрос: а как же Мама? Свои страдания она отпустит… Дело же не в них. Мамы нет! Может, ответ придет, пока я буду писать, или его я буду искать всю жизнь, или вот так. Мама. Она теперь вопрос, и ты не ответишь на него, пока сама не станешь вопросом.

Жизнь такая большая, что мне не всегда хочется ее жить. Спасибо. Мне легче, когда я высказываюсь.


21 октября.

Ох уж этот Коля… Я у него пятнадцатилетняя девочка, чуть ли не эмо, которой нужно внимание любым способом. Всем нужно внимание. На его я не напрашиваюсь. На сестры теперь тоже. Он меня подломил. Маленькое ничтожество человека, который ударил в слабое место в самый больной момент.

Интересно, это я заблудилась или я начинаю яснее видеть? Тетя говорит, что я запуталась, что я играю. Что я придумываю условия и живу по ним.

Скучаю по Маме. Создаю Ее музей. Вот что я делаю.


23 октября.

Меня бесит моя жизнь. Полуразваленная. Необязательная. Непонятная. Я вечно хочу спать и делаю не то, что сейчас нужно. Я пустое внутри, озлобленное эгоистичное существо, которое висит в воздухе без ориентиров и ниточками служат непонятные случайные вещи.

А я эгоист. Все вертится вокруг меня.

Я посмотрела свои фотографии на выпуск из школы. Какая я все-таки была! Чистая, маленькая, серьезная, веселая, заинтересованная. Бабушка рассказывала про Алтай и про то, как я там “закалялась” – ходила босиком.. Да, по утрам было прохладно. В дождь тоже. Но это внешнее, телесное, меня не интересовало. Во мне была истовость – внутри, душевная любовь, направленность.

Куда она делась?

Думаю, когда я поступила в институт. Я помню. Внутри стало пусто. А нормальной замены я не нашла.

С Антоном всё неясно, половинчато, нерешительно, неопределенно.

Была бы я себе подругой, набила бы себе морду.

Антон говорит, что я ему нравлюсь потому, что я – живая, и все, что я делаю – естественно. Андрей – потому что я иногда говорю вещи, которые приходят людям в голову только годам к тридцати. А то и не приходят.

За окном солнце. А я опять сижу дома…

Надо что-то серьезно менять. Иначе я, как все, буду чувствовать вечную неудовлетворенность своей жизнью, и мне, кроме  этого, нечего будет сказать.


22 октября.

Люди на меня очень действуют. Яна меня разбудила своим приездом.

Она сказала, что если у меня было ощущение цельности, то я смогу к нему вернутся. Она захотела поделится своими мыслями за то время, что мы не виделись. Радостно!

Мо сейчас лежит на мне. У меня дома – живое…

Мама, мама, мама, мама, мама…

Яна сказала, что она живет, чтобы быть счастливой, чтобы любить и быть любимой.

А ты, ты? У тебя в голове хоть что-то есть? Ты на уроки-то вообще собираешься? У тебя есть какие-либо планы?


25 октября.

Я неудачница.

Конец октября. Я не посещала занятий. Вообще.

Сегодня катится в тартарары, а это сегодня, сегодня – самое важное, что есть у меня.


27 октября

Я не уверена, что правильно поступаю с Антоном. Я хочу Андрея из… желания. Потому что он меня хочет и способен пробудить это во мне. Я не люблю их. Я никого не люблю. Я гнию заживо из-за своего страха жить, из-за того, что остаюсь в прошлом. Мама! Я хочу, чтобы ты была со мной. Да, я эгоистка, я признаюсь в этом!

Я хочу тебя вернуть не потому, что я желаю тебе несчастной жизни с нескончаемой болью, не чтоб вернуть тебя в твое отчаяние. Я хочу, чтобы ты была жива ради меня, чтоб я всегда была глупой и беззаботной, чтобы у меня была семья, чтобы у меня был дом, чтобы меня ждали, чтобы меня любили, чтобы на меня не наваливалось столько ответственности. Я Я Я Я хочу, чтобы ты была жива из-за себя.

Хочется ударить себя по лицу, хочется трясти себя и начать сначала, вечно начинать сначала. Только начало как в плохих романах, вышибающих слезу коленом: В двадцать лет у нее не стало семьи. Боже, дай мне сил на мои мысли. Я с ними не справляюсь. Но если Мама оставила меня, так значит, она полагалась на меня? Значит она думала, что я справлюсь? Думала ли она обо мне? Это неважно. Важно то, что я ее сильно расстрою, если не справлюсь. А я итак ее уже достаточно расстраивала.

Прости меня, Дорогая.

Будь со мной. Я люблю тебя.


9 ноября

Приходила Женя, мы поговорили с ней. Я опять рыдала. Надеюсь, не обидела Женю. Мне лучше. Надеюсь, ей тоже.

Во мне приняли участие, и я начала просыпаться. Это больно. Чувствую себя архедонтом, встающим из камня.

– В тебе много нереализованных возможностей.

– А ты нервная.

Когда людей нет, жизни нет.

Женя. Предлагает погулять. Мне уже лучше.

Жизнь хочет мне помочь. Надо протянуть ей руку. Это трудно.

Но я протяну.

Мне плохо потому, что я противлюсь жизни.


Я была к себе очень жестока. Но и потакала себе тоже. Мне когда-то было 20 лет, и это мои 20 лет…


11 ноября, воскресенье

Ночью плакала. Усилием воли заставила себя остановиться и заснуть. Написать эту книгу мне просто необходимо. Это единственный способ, который я вижу, сделать так, чтобы перестать обо всём этом думать.

Чувствую себя, как человек, который стал гномом, о ему говорят, что он человек, и его разрывает от этого.

Я снова просыпаюсь внутри, но я вчера полистала дневник и увидела, что такое уже бывало и прошло, и всё осталось, как есть…

Меня удручает, что я одна. Мне нужна огромная поддержка. Такая, какую я давала другим, но больше такой не видела. На меня смотрят два круглых глаза Одиночество и Отчаяние. Что лучше, глупость или отчаяние? Омар Хайам сказал, что отчаяние. Я бы раньше тоже так сказала. Омар, видимо, не знал, что такое отчаяние.


13 ноября.

День ушел в Лету, и больше такого не будет.

Мне плохо. Вот она, моя жизнь без воздушных замков. Никого.

– Это твоя жизнь.

– Вот это хуже всего.

Стоило жить, чтобы в двадцать оказаться без родителей.

Встречаемся с Антоном. Я не хочу показываться ему слабой, мертвой и часами разводить диалоги. Но как расстаться? Я останусь совсем одна. Хотя  я итак совсем одна…

Я не хочу жить. Дайте мне что-нибудь настоящее.


15 ноября

Я не очень радуюсь своему хорошему настроению потому, что я знаю, что грусть приходит сама и не спрашивает тебя. Она придёт, и как будто и не было хорошего настроения…

Жизнь вроде бы налаживается. Жизнь… Да, жизнь. Мама, я Тебя люблю. У тебя там все хорошо? Ты не волнуйся за меня. У меня все будет. Я все сделаю. Потому что я люблю тебя.


Я стала больше сосредотачиватсья на учёбе. По французскому меня хотели не аттестовывать, на многих лекциях меня никогда не видели – всё потому что я спала и не могла проснуться. Потому что мне так всё равно было… Одна преподаватель, моя научная руководительница, не помню, в каком контексте, сказала нам: “Не существует никакой замены реальному действию.” Мне кажется, она сказала это прямиком мне, что она говорила это мне, что она хотела помочь. Когда я пробовала делать что-то, мои мысли менялись. Мне сложно было себя заставить делать то, что действительно было нужно делать – уроки, писать диплом… Но я с удовольствием убирала квартиру, и очень часто.

Варя написала мне второго января: Милая Наташа. Умоляю, выжри со мной бутылочку красненького. И проснись наконец! Ибо очень погано мне и хочется доброго человека рядом…

Мы начали иногда встречаться с ней и пить. Она не знала, как себя развлечь, а мне было плохо. Она была глубокой и честной. И пустой. Не глупышкой, а по жизни опустошённой, и эта пустота затягивала и заставляла в себя смотреть, тянула. Она сказала, что я ей нравилась потому что она чувствовала, что я настоящая, что то, что я испытываю – настоящее. Она мне очень помогала. Общаться, соприкасаться душами, чувствовать себя менее одиноко… С ней я начала пить.


 9.01

Раньше мне казалось, что искусство – это тоже уход от жизни, очень профессиональный побег от реальной жизни и ее проявлений.

Я поняла сегодня, что искусство это ох какой не-побег, это подвиг. Очень тяжело, очень трудно и очень много сил требует путь к выражению, путь к тому, что ты считаешь правильным. Произведение, как процесс, сотворение – это лицом к лицу с потребностью, и это очень трудно.

Как легко и как радостно рождаются мысли! И какой же ад, и какая же мука их выражение в словах, красках, кадрах с поиском подходящей формы.

Конечно, аспект побега проявляется в восприятии своей жизни как одной огромной книги или кино.

Но это попытка избежать одиночества, а не уйти от конкретного проживания.

А творение – это подвиг, и он силен.


Если я сегодня повешусь, мое тело найдут только через неделю. Дай Бог через неделю.


10.01

 379 дней ада.


Я написала это, а потом представила, как веревка давит. Мо… Солнце мое.

Когда мне хорошо,  я не помню, как плохо мне было, а когда мне плохо, думаю, как мне вообще могло быть хорошо? А сейчас прилив саможалости.

Насколько же я одна… Это избитая истина, но я каждый раз как первый осознаю это. За что? Ради чего? Кто она? Кого мы поминаем? Почему все собрались? Мама. Это же поминки Моей Мамы! Мамы! Кто это? Как она выглядела? Как ее звали?

Я помню, всего год назад я думала, что привыкнуть, смириться невозможно. Это ужасно. Это – настоящая смерть. Вот она. Вот настоящая смерть. Я умерла. Наташи больше нет. И сейчас, сейчас Мама умерла, когда я не могу вспомнить Ее.

Я рыдаю. Рыдаю. Почему я жива? Почему? Почему я смирилась? Почему я забыла? Как жить дальше?

Жизнь не будет ждать, пока я решу, пока я встану или упаду. Она идет и идет.

Я каждой порой ощущаю, что жива.

Я привыкла.

Где, где моя мама? Неужели никогда? Неужели? Никогда?

Я не могу ни умереть, ни жить, ни больше оставаться одна.

Оох… Бумага.


5.03

Посмотрела фотографии 2005 и раньше годов. Когда мы были счастливы…

На фоне бардака и бедности. Мы были счастливы. 2005 год.

Я заснула в 2006. Сейчас 2008 и я не знаю ,когда проснусь.

Мо пытается меня взбодрить. Сейчас пьет из розовых именинных роз.

Мама. Мама. Я помню тебя. Я не забыла. Особенно сейчас, когда кажется, что не было этого года.

И я одна. И я устала. Я плачу. Я курю. Я плачу. И я жива.

И мужаться. Только чтобы это меня не подломило, не озлобило, не обездушело.

Тоска. И завтра ее не будет, пока я не вернусь домой.

Тоска.


24.03 Мне так нужно держаться за что-то. За сигареты. За много сигарет, которые пожирают мое время и заполняют мою жизнь. За книги, которые заменяют мне мою жизнь, далеко не наполненную друзьями, теплыми чувствами, приключениями.

Я думаю о многом. О Кошке, о Жесе, о папе, о бабушке, о парнях, об университете. Думаю о том, что когда-то перечитаю эту страницу, и буду уже далеко. Дом разрушен. Я в другой стране, в чужой жизни. Оглянись, Наташа, прислушайся! Ты когда-то, давным-давно, в другом, невозвратимом времени, сидела за партой в пустой погожий день, тебя донимала стройка за окном и чувство, что ты себя теряешь. Кто ты теперь? Где ты сейчас? Это все та же нескончаемая жизнь, которая не даст тебе покоя. Оно и к лучшему. Она будет рвать твою душу прошедшим, настоящим и будущим. Ты только не поддавайся. Помни то, что я – ты – говорила.

Здесь, у меня, пустота. Одиночество – перечитай это слово, ты уже не поймешь, о чем оно. Здесь, у меня – внутри, и снаружи – смерть.

И она ест меня. Ест меня. Все, кого я знаю – призраки в присутствии Одиночества, и их глаза, слова и свет ничего не значат. Только память.

Совершенно одна. Делай, что хочешь.

Я понимаю, что нужно взять себя в руки. Нужно делать. Нет никакой замены реальному действию. Из одного зернышка воли вырастает лес. Мне нужно делать свою жизнь прекрасной книжкой, от которой я бы не отрывалась…

Одиночество не делает меня сильнее. Оно меня разъедает.

Спасибо, Боже, за то, что так оценил меня, за то, что ждешь от меня многого. Спасибо. Искреннее спасибо.

Надо сделать так, чтобы каждый мой день был кирпичиком моста, а не стены.

Доверяй. Береги сердце и неси. Надо делать. Ходить под Богом, получать от него его и счастливые, и скверные подарки.

Даже если тебе плохо – люби жизнь, помни Маму. Люби Жесю, папу, бабушку, родных. Люби то, что делаешь. Допиши диплом и читай с удовольствием. Люби и делай.


Тревожно. Идет дождь. Денег нет. Еду оставила на завтра.

Я нашла два Маминых письма целителю. Даже писать не могу. Она лечилась нетрадиционной медициной, книгу прятала, не хотела, чтобы мы поняли, что с ней. Она написала письмо автору, писала, что не помогает, просила, чтобы он ей помог.

“Своих денег у меня нет”.

“Я не хочу уходить из жизни”.

Мама написала ему о том, что была на комиссии, чтобы ей дали инвалидность, чтобы она могла уйти с работы.

А они ей ответили:

“– А вы не доживете.”

Мааамааа… Мама… Как люди, которые могут повести себя так, вобще по земле ходят? Зачем они идут на такую работу, если у них нет сердца?

Мама писала ему, писала, а он прислал ей в ответ только свою же книжку, которую она уже прочла, и там были подчеркнуты некоторые банальные фразы. Мне захотелось найти его и убить Он ни одного доброго слова ей не написал, прекрасной женщине, которая полностью ему доверилась… Зачем он пишет книги по исцелению, если не готов общаться с больными людьми? Так больно… А как же больно было Маме… Когда ей было хуже всего, все вокруг отворачивались от неё… Она испытвала такую боль, от которой умирала.


Я была так невнимательна… И это навсегда. Такой меня знает моя Мама. Я чувствую ее рядом, чувствую ее тепло, как будто она немного вернулась.

Я не отпускаю ее. Мне плохо.

А как было ей…

Почему она не рассказала нам? Мы только дети? Мы бы её не поняли?

Дерьмо… Я не хочу вспоминать, не хочу плакать, не хочу переживать. И чувствую вину за то, что не хочу.

Я хочу ее услышать, увидеть, обнять.

Все эти мысли, которые остались на бумаге – это верхушки айсбергов, и я боюсь рассловечивать дальше. И эти слова – они молчат. А мне плохо. Звуча в моем мозгу, они раздирают душу.


Я начала разговор с сестрой. Вышло плохо. Она ушла, хлопнув дверью. Но я рада, что начала.

Я ей написала:

“Я думаю, нам надо постараться понять друг друга. И понять, где ты неправа и где я. Мне кажется, это очень важно. Я не хочу всю жизнь улыбаться тебе тая обиду. Я же не кидаюсь тебе плача с претензиями. Я стараюсь разговаривать. Надеюсь, мы не будем бегать друг от друга. Что бы ты ни делала. Ты у меня одна.”


Она ответила:

“Эх, прости меня… За все прошлое и настоящее. Я сильно меняюсь сейчас, одновременно не все прошлое могу пережить, принять – и, кажется, мы хотим одного и того же, но добиваемся этого разными способами.”


Думаю о могиле.


Меняется, меняется отношение. Я уже хочу преобразовывать пространство вокруг себя. Хочу, но пока должна и надо написать о Маме. Это должно остаться.

Думаю о Жесике. Жесик, Жесик мой…

Я ей нужна, и она мне, и очень близко, и хорошо, что мы друг у друга есть.


10 июня.

Так хочется жить! И ходить в магазины и аптеки, и хозяйственный, и продуктовый, и убираться в квартире!

Я боюсь этого месяца, я боюсь этого лета, я боюсь этого года, который меня ждет. Я боюсь себя, берущейся за большие дела и боюсь себя, от них отказывающейся.

Смутно в душе, на я бы это продлила. Как же это прекрасно – порог перемен, жаркий летний день и возможность долго спать


Когда открываешь дверь для одного человека, может войти кто угодно.


11 июня.

Как же грустно. Как же грустно мне стало внезапно. От меня требуется только сила и мужество. И отвага. И твердость. И воля.

Я раньше желала ранней смерти, а теперь? Чего я желаю? Жить. Делать. Успевать. Силы и мужество. И одиночество. И это не фильм и не книга. Это моя жизнь....

Плачу. Со мной трудно жить… Все, кто жили, ушли. Каждый своими тропами. Плачу.

Блуждаю я по Земле, но вернусь к тебе, Мама. Дело не в том, чтоб вызвать тебя к себе, а чтобы присоединиться.

Жизнь идет каждый день. А я не иду, меня тянет…


7 июля

Вспоминаю про день на кухне, когда я подумала, что надо отпустить Ее. Это только начало, подумала я. Отпустить Маму не получится. И не надо. Это она зовет меня. Она меня. Неужели есть жизнь, кроме смерти, неужели же есть жизнь, в которой нет смерти?

Где люди смеются и улыбаются, и шутят, и поют и не знают горя?

Вспоминаю день, когда поняла на Полянке, что рядом со многими людьми ходят мертвецы. Их родные люди, которые умерли, которых им не хватает. Ходят рядом с некоторыми людьми. С кем-то ходят их большие нереализованные желания. А с кем-то их мёртвые. Выписала – и мне стало легче. Мне. Все я да я. Всё мои проблемы. Мама очистилась и ушла. Я скучаю по ней.

Но я уже привыкла. Это неправильно. Это мерзко, но я привыкла. У меня больше нет жизни, в которой бы Мама не умирала, и мыслей о такой жизни. Это необратимо и невозвратно, ничего нельзя сделать. Мама умерла. У меня больше нет жизни.

Ты была. Я помню тебя. У меня сохранились доказательства.

Я люблю Тебя.

Как хорошо, что я говорила это тебе при жизни. Как жаль, что  я больше не могу для тебя делать. Что я не могу сделать для Тебя больше.

Как хорошо, что ты была, и такой, какая ты есть. Мама, Мама…

Я чувствую вину. И тяжесть.

Я говорю с тобой. Ничего, что ты не отвечаешь. Я люблю Тебя, Мама!


22 августа 2008

Надо успеть измениться.

Я понимаю, что, если нет – это нарастающее чувство неудовлетворенности, чувство запертости в ловушку, бег по своей камере заключения от себя же.

Я понимаю, что, если да, я прощу себя и откроюсь новой жизни.


28 августа.

Новая жизнь. У меня уже новая жизнь, я это только сейчас поняла. А я все ее жду, например, когда пойду на работу.

Уже новая жизнь. Почти такая же, как прежде. Своими руками не сделанная.

Это время потом вспомнится как счастье. Молодость, всё такое. А мне всё так же плохо, и, если это счастливое время моей жизни, то я хочу умереть.


О чем я плачу?

О жизни, что невозвратна.


3 сентября.

Ведь, на самом деле, я не хочу новой жизни, иначе она давно у меня уже была бы. Жизни, в которой я не курю, в которой я успешна и красива, я плачу, целостна, сильна. Я боюсь ее.

Теперь я зову Маму, когда мне плохо, раньше было наоборот.


Мамина смерть – это уже слишком прошлое. Но Ее нет – это настоящее.

Я больше не радуюсь до конца. Нет, я бываю счастлива, но радость… Она в последнее время неискренняя.

Кто я? Что я? Я хороший человек или как? Какая я? Я не знаю, какая я.

Я здесь и сейчас. И мне хреново.

Я совсем другой человек. Мамы нет, все. Ты забыла, вообще, кого ты называла Мамой, признайся.


Я устала. Послезавтра улетаю, а пока 2 дня старой жизни. В ней есть что-то, что ты не хочешь отпускать. И это не Мама, это – давай попробуем – одиночество.


В нем твоя отрада и твое спасение. В нем твое горе и отчаяние, и то, что за гранью страдания. Одиночество – твой ад, но оно дает тебе больше, чем люди.

В глубине души я не доверяю людям.

Я бы хотела, чтобы кто-нибудь сам меня обнял, а не я напросилась.


Я не доверяю людям. Свои чувства. Себя грустную. В глубине меня сидит убеждение, что другой не справиться с моей печалью, не сможет утешить меня, не поймет меня.


Но так и есть.

Варя – слушает. Это ОЧЕНЬ МНОГО, но этого мало.


Какие низкие критерии я подобрала для своих друзей, и то не все прошли.


У меня острое чувство, что, если бы Мама была жива, проблем бы у меня не было. Это так. Точно.

Говорят, что каждое событие в жизни тебе что-то даёт. Что мне дала Мамина смерть?


Силы? – У меня не было недостатка.


Ума? – я была умной.


Уникального опыта? – В попу опыт, который отгораживает от людей и жизни, а не сближает с ними.


Больше ответственности и самостоятельности?

Да, я была менее самостоятельной, но некритично.


Я помню, какой я была. Правда помню. Я рыдаю. Сейча я бы уже зарабатывала, у меня был бы парень, я бы искала себе квартиру . Как Варя сейчас. Только успешней. Ибо честней.


Как ни крути, Мамина смерть для меня была бессмысленна. Я рыдаю.


Она принесла мне только страдания, она съела мою жизнь. Где мои 20? Где мои 21?

Это так эгоистично, то, что я говорю. Этот подход – искать плюсы в том, что произошло – я понимаю, он может кому-то помочь, но он так обезличивает Маму, и всю ту боль…


Я так эгоистично начала думать только о себе, думать о необыкновенной разрушительной мощи, которую принесла Мамина смерть, думать о том, в какой я дыре благодаря этому, думала, как капризная маленькая девчонка, которой испортили праздник жизни. Я понимала это. Я называла это честностью с самой собой. Раз уж такие мысли возникали – я их думала, а не скрывалась от них. Я к себе плохо относилась из-за этого.


19 ноября

Я есть. Я есть. Я такая, какая я есть. Я и все, что меня ждет.

Я и мой потенциал. Я и мои работы. Я жива. Я чувствую. Я могу жить. Впервые за много времени я чувствую себя полной, целеустремленной и настоящей.


Никогда не быть прежней – главный страх и главная мечта.


Смски мне:

Меняю шоу Пинк Флойд на твою улыбку


Хотя бы помолчи в трубку.


Подойди к кухонному окну.


Чудик, я люблю тебя.


Я люблю тебя.


Мои руки и джемпер все еще пахнут тобой.


8.07 Я уже скучаю по живым. Они все когда-то станут мёртвыми…


Когда-то я подумала – пройдет 2 года. Вот, прошли. Страшно. Мне казалось, это будет страшно. Это и есть страшно. Это очень страшно. Это немыслимо. Дело в жизни. Которая есть у меня и нет у Мамы.

Я не могу сформулировать дальше. Я изменилась. Я не всегда хотела жить. Но у меня и не спрашивали. Просто жизнь шла. У меня. У мамы – нет.

У нее тоже была жизнь. В моей памяти. Было преобразование Мамы во что-то другое, с чем можно было жить. Русский язык короток. Если б я могла, я б не назвала это жизнью. И свою жизнь за это время тоже. Это тоже не совсем было жизнью. У нас с Мамой было что-то общее в это время – мои переживания.


В чем же проблема?

В том, что время идет.

Я не хочу изменений, но с этим можно справиться. Здесь другая проблема. Не то, какой я буду, когда снова открою эту запись, а Мама, как далеко я ушла от Мамы.

Я пережила. Я привыкла. Я сдалась. Хотя у меня не было выбора, кроме самоубийства, что неправильно. Маленький обладатель сильной воли во мне думал, что все ему по силе. И плохо было то, что силой оказалось способность сдаться.

И жить. И пережить. И привыкнуть.


И снова хотеть быть счастливой.

Вот, я этого хочу. В чем проблема? В том, что, мне кажется, я не имею на это право. Потому что Мамы нет.

Но я не забирала у Нее жизнь.


Мамы умирают. Что делать детям? Жить? Это слово потеряло прежний смысл.


Я не могу быть счастливой из-за краха внутри меня. Из-за выжженной пустыни. Из-за перемены. Из-за того, что быть счастливой хочет вторая Наташа, сейчашняя, а не та, что была, а новая не имеет на это права. Она не имеет право оставить первую Наташу в страдании.


Это одна и та же Наташа? Это нужно понять? Это не одна и та же Наташа! Та умерла вместе с Мамой, а это хочет счастья.


Надо её закопать? Отпустить? Похоронить? Воскресить? Надо её воскресить.

И снова мочь все.

И снова лететь с горы.

Надо просто не бояться боли.


Я хочу быть счастливой и имею на это право. Просто потому, что жива. Но Мама ведь не жива.


Мама – энергия. Высшая энергия. Бог. Она не могла умереть. Она жива. И либо вокруг, либо смотрит на меня вместе с ангелами.


Мама – переродилась. У нее новая жизнь. Надо ее отпустить. Дать ей жить снова.


Мама умерла окончательно. Мамы нет нигде.

Это ад, когда ты не знаешь, во что веришь.

Не хочется верить в то, что Мамы нет больше нигде.

Но если это так… значит, нужно это принять. Одно то, что она была, делает Ее навсегда, делает Ее вечной.


Если Мамы нет, и она умерла – значит, Мама есть пока я и другие люди знают, что онабыла.

Это как вчера – все знают, что оно было.


Время нелинейно. Мама жива и сейчас.


И, значит, так надо. Ненавижу эту фразу.


Но мне легче. Спасибо, мне стало легче. Не понимаю, как другие люди могут жить без этого – без того, чтобы разобраться, что происходит.


Но мне легче. Я хочу быть счастливой, и, наверное, в этом нет противоречий.


Подпись.


Я прохожу разные этапы неверия в себя.


Мне кажется, у меня начинается новая жизнь. С позитивным взглядом на мир, со смехом, улыбками, исполнением желаний… Завтра будет новый день.

Я. Я. Я. Сделаю. Сделаю. Сделаю.

Все получится!


Осень. Только по календарю. Пришла учеба. Последний год. Последнее первое сентября. Я всегда трепетно относилась к событиям в своей жизни, к тому, что в ней начинается, идет и заканчивается. И, хотя было рано об этом думать, университет заканчивался, каким бы он ни был.

Я по-прежнему спала часов по пятнадцать в сутки, и мне было очень трудно просыпаться. Я не просыпалась. Я ходила только на последние пары. Когда ходила. Иногда. На пары своей научной руководительницы я, опаздывая, приходила постоянно. Иногда я не спала всю ночь, чтобы сходить в университет на все пары. В общем, это оправдывало себя.

Я и не спя, спала. Не отдавала себе отчет в том, что происходило.

Пришла практика. Не специально, я проспала и ее. Спохватилась на третий неделе, сделала треть и сдала. Три так три.

Французский шел по вечерам, но я на него не ходила. Я прогуляла первые несколько занятий, а потом все хотела сделать домашнее задание прежде, чем идти. Глупо. Вот как-то так. Глупо, в общем.

Объявился Андрей и позвал меня гулять. Мне не очень хотелось, но я пошла гулять с Андреем. В первую же встречу он сказал мне несколько потрясающих вещей – интуитивно – я вообще не была с ним откровенна, и я стала с ним встречаться охотней.

Он сказал мне, что, для того, чтобы изменить что-то на душе, можно изменить что-то в теле, в образе жизни – и изменение отразится на душевном состоянии. Это было прямо-таки сокровищем. Я думала заняться бегом, бросить курить, делать зарядку.

Антон… с Антоном мы встречались, часто, лазили по крышам, гуляли. Во мне росло недовольство, что он не отвечает на мои заигрывания, не понимает, о чем я ему говорю, когда становлюсь искренней. Я не так формулировала себе это тогда, но отношения должны развиваться, а они не развивались. Они подходили к концу. А, может, конец был давным-давно, просто мы длили разрыв. На другой чаше весов было то, что Антон стал родным. И то, что без него я останусь совсем в пустоте. Хоть я и не могла проявлять своих чувств, не могла говорить о том, о чем хотела при нём, его присутствие, его внимание были дороги для меня, и мне негде было их получить.

Отношения с Женей стали получше. Но я молчала о своих обидах, думая поговорить с ней, когда она будет готова, а она не замечала или делал вид, что не замечала пропасти между нами.

Не знаю, что было бы дальше. Но в конце октября Женя посоветовала мне сходить исправить спину к человеку, к которому только что пошла. Она же и дала мне деньги. Спасибо, Жень!

Она сказал, что он странный, и не такой, каким я его себе представляю, что бы я ни представила. Так и оказалось.

Он сказал, что спина более-менее в порядке, понадобится только три посещения. Молчал. А потом сказал, что Женя ему немного рассказала про нашу семейную ситуацию. Я не закрывалась от него.

Он сказал мне, что я выживаю, а не живу, и много еще других вещей, которые мне необходимо было услышать. После второго посещения у меня появился аппетит, и мне стало легче просыпаться.

Я стала ходить на занятия, и некоторые оказались очень интересными. Я начала привязываться к институту. К учителям, к самим занятиям. Они заполняли пустоту на какое-то время.

В конце ноября, когда Антон был у меня дома, я перестала отвечать на его ласки. Он встал, оделся и ушел навсегда. Я плакала. И стало совсем пусто. Но, наверное, это не могло дольше длиться.

В декабре я уже ходила на почти все занятия и с огромным удовольствием. И делала домашнюю работу часами. Но на французский так и не ходила.

Так и прошел первый семестр последнего курса. В мутной и гулкой пустоте, которой я не осознавала.


21 декабря.

Поминки. До Нового года осталось 10 дней. Мы выкинули Мамину кровать…

Потому что никто не стал бы на ней спать. И потому что мы не хотели, чтобы гости на неё сели, а они бы точно уселись.


Мы вынесли детскую двуспальную кровать… Потому что я итак её разобрала, и, вероятно, её было уже не собрать вновь нашими силами. Я всю жизнь на ней спала. Мучительно выносить часть своей жизни на помойку…


Хочу переродиться. Хочу, чтобы эта перемена повлекла за собой массу других. Хочу стать новой. Хочу соответствовать своим мыслям о себе. Хочу вспомнить что то, что я ищу, у меня на самом деле есть. Я сделаю первый шаг. Поверю и сделаю первый шаг.


Завтра – новый, новый день. Опера с Жесей, приедет Варя. Люблю её. Мне это Варя столько раз писала летом. Не знаю, как относиться к людям. Слабым, не слабым, близким друзьям – Варе, Гале… Хочу меняться и менять мир вокруг. Хочу соответствовать.


Мы устроили поминки на второй год. Все пришли, и только когда они пришли по выражению лиц и интонациям я поняла, что на второй год поминки не устраивают. Не принято.


И ни слова о Маме. О выносе вещей..

Просто это слишком больно…

Просто это далеко, глубоко внутри, а снаружи – следующий шаг, следующий вдох.


Папа дал мне книгу – “Путь Художника”. Я её открыла и начала читать, и это впечатление не передать словами. Это было то, что мне давно надо было прочесть. То, что было мне так нужно. Как с Богом разговариваешь. Но я не верила в Бога. Я его не любила. Он отнял у меня самое ценное. Но эта книга очень мне помогала, выписать, понять, разобраться…


9 января.


Как будто нет союзников, как будто нет поддержки, как будто все, с кем я встречаюсь, только притворяются друзьями. Варино сомнение и слова вчера дали мне понять, что друзья меня не достойны. Но я  и сама себя не достойна. Надо исправлять. А теперь ты утомилась – чайку, еще чего-нибудь. Вот. У тебя есть кошка.


Я буду очень долго его заканчивать.

Этот дневник начался, когда Мама была еще совсем жива. Это выносит мозг и бьет сердце, но это связь с ней.


Реву без остановки. Мама на Полянке, на той же улице. Я очень хорошо Ее чувствую. Ее настоящую. Как будто бы я – ее внутренний ребенок. Мозг выносит от таких мыслей.

Реву и реву. Люблю Ее. Чувствую Ее тепло. Я чувствую Она – лучшее, что есть во мне.


Сессия прошла как всегда – но у меня выравнивались оценки. Соседка в нашем доме удивлялась, как мы с Женей с такими потрясениями все-таки заканчиваем институт. Я была ей благодарна, что она хоть издалека невидимо присматривает за нами. Плохо было только с французским – я же не ходила весь семестр – только два-три занятия перед самым экзаменом. Они поставили мне три, и моя учительница покачала головой:

– Вам лучше не сдавать госэкзамен, Наташа…

Я вышла из университета, потрясенная. Некоторое время в моей голове вообще не было мыслей. Потом я заплакала. Я ушла бродить по своим улицам. В принципе, это было ожидаемо. Но… я любила французский, и Мама… Мама так хотела, чтобы я его выучила. Ну, да, трагедии нет, справку об изучении курса мне все равно выдадут, просто язык не будет значиться в дипломе. Но… Но… Слезы, слезы… Я чувствовала себя темнотой и пустотой, и ничтожеством. Это был удар в еще-не-ударенное место, куда я не ожидала.

Так я и бродила по улицам, полностью разбитая.

Я не знаю, сколько я ходила.

Это всё еще непривычное чувство, когда поздно вечером тебе не надо домой. Когда никто не проверяет, где ты. Когда никто не волнуется, жива ли ты. Я долго гуляла, курила и думала. Было обидно: Маме нравилось, что я учу французский, и что я смогу свободно общаться в Париже. Самоощущение с французским у меня тоже было хорошее. Я чувствовала, что знаю его и могу учить. Для меня было неожиданностью решение экзаменаторов. Я знала, что плохо сдала, но что через полгода они поставят два… Надо это изменить. Но можно ли это изменить за полгода? Думаю, можно. Это же не две недели. Если каждый раз делать домашнее задание и каждый раз приходить, я смогу изменить ситуацию. Но где взять сил на это? У менян ет сил даже проснуться вовремя и вытолкнуть себя из дома на занятия. Но у меня нет выбора. Я не смогу жить и знать, что меня не аттестовали по французскому, что я подвела маму и папу.Я не смогу жить и знать, что вот сейчас идёт французский, на который я не пошла. Мне нужно сделать это. Встать и сделать. Восстать из мёртвых. Как птица феникс.

Я посмотрела на площадь, которая оказалась передо мной, и подумала:

– Я – Птица-Феникс, и я встану из моего… или чужого – пепла. Я не пропущу ни одного занятия по французскому в этом семестре. И буду делать всю домашнюю работу и тянуть руку. И если в конце результат будет тем же – что ж…он не будет тем же.

Наверное, в этом было немного злости. На бессилие. От бессилия.

Если не из Мамного пепла, то из своего собственного. Да! Это моё решение! Я выкурила пачки три, пока его приняла.

Это было, наверное, самой тяжелой работой, которую я пока что сделала в жизни. Мне очень легко даётся вкалывание – за ночь сделать 19 упражнений, а потом отдыхать, например, за ночь поклеить обои, за три дня прополоть огород… А каждый день прикладывать усилие был мой персональный адок. Но я его прошла. И стала гордиться собой. Эта гордость и удовлетворение появились не сразу, а через пару месяцев, когда я втянулась, когда поняла, что учителя одобряют и оценивают, когда мне самой понравилось.Мне стало проще делать и другие задания. Потому что я получала удовлетворение от того, что я встаю. Что я могу. Что у меня есть силы. Даже на это. Хотя бы на это. Мне стало проще вставать по утрам. Мне стало проще жить – у меня появилось дело и смысл.


В следующем семестре я так же не пропустила почти ни одного занятия по испанскому, и по другим предметам, которые мне нравились.

Это решение поменяло меня. Оно дало мне решимости, заполнило бесконечные вечера дома, и еще – это был первый шаг от моего состояния, первое решение справляться и вылезти, спастись.

Решение, чтобы все было не таким, каким было.


27 марта.

 Я выросла.


Все эти даты… время… смены времен года… как-то странно на душе. Все меняется и все остается. А я развиваюсь и понимаю.

Классные ощущения. Изменений.


смски

От Андрея:

Наташенька, не могу не сказать тебе! Ты настолько потрясающе вчера выглядела, что мысль о сексе с тобой не выходит у меня из головы весь день )))

23.12


Ты умница!

24.12

От Вари:

Хотела сказать, что у тебя появилась просто замечательна улыбка. У меня внутри улыбается, когда ее вспоминаю =)


Бог, ты еще веришь в меня?


Я считаю силу, забравшую Маму у меня, враждебной.


В январе мне подвернулась работа переводчиком на съемках. Режиссер-испанец мне очень понравился. Он был намного старше меня, умный, опытный. Когда мы курили, я спросила его: Что вы делаете, когда вам грустно?

А он мне ответил:

– У меня нет времени на грусть. Грусть ничему не служит.


Нельзя принимать свою искренность за юношество.


Я давно и глубоко несчастна. Я только сейчас это поняла.


Я так удивляюсь, что хоть что-то делаю, что сохраняю все следы об этом…


Нам с Женей положена была пенсия по утере кормильца. Звучит настолько отталкивающе, что я даже на свой счет это не принимала.

– Если вы с вашей мамой жили в одной квартире, вам придется доказать это через суд. И тогда вы получите пенсию, – сказала тетенька из собеса.

Я была ошеломлена.

– А как?

– Подайте иск в суд. Это стоит 100 рублей. А дальше – соседи могут показать, счета, подписанные вами, что угодно, что может доказать, что вы жили вместе.

– Да любой это скажет.

– Надо, чтобы сказали в суде.

Я написала иск в суд. Через какое-то время узнала, что нужны дополнительные бумаги. Описывать это все долго и нудно. Я проводила часы и часы и часы и часы и часы в суде. Женя сказала:

– Может, не надо?

Сама она не хотела этим заниматься.

– Не знаю.

Мне и самой суд не нравился. Деньги? Были бы не лишними. Но я не знала, сколько их будет. И вообще – получать деньги за то, что у меня нет Мамы было дико и неприятно. Но я итак ходила по всем этим службам. Итак проводила часы и часы и часы во всех частях города по самым разнообразным и немыслимым поводам. Я была как робот. Мне было не жалко. Я бы сказала – я  не соображала. Но я соображала. Просто мои мысли были далеко-далеко от того места, где я находилась – была ли я у бабушки или у себя дома, на улице и где там еще…


Судья спросила наши имена, их записали. Она долго читала дело, а потом начала задавать нам вопросы. Потом попросила свидетелей выйти. Женя сказала:

– Только, пожалуйста, мы сказали им, что Мама умерла от сердца…

– А от чего она умерла на самом деле? – спросила судья.

– Раак… – еле справилась с собой Женя, и на глаза у нее навернулись слезы.

Как близко Ее смерть. Даже если мы улыбаемся, занимаемся делом, делаем вид… Одно слово – и все. Необходимость сидеть здесь – и все. Я опустила глаза потому, что Женя сказала что-то очень личное. Обнажила свою боль, которая была только нашей. Показала ее судье, хотя это очень лично.

Судья помолчала немного, а потом позвала свидетелей.

– Я, Ольга. Мы въехали в этот дом в тот же год, что они. С их Мамой мы вместе возили коляски и иногда забирали друг для друга молочную кухню. Ее детей я знаю с младенчества. Все это время они жили вместе, в этой квартире, и выезжали только на лето по бабушкам. Часто все вместе, иногда – с папой.

Вопросов нет.

Тетя Женя.

– Я живу в этом доме со дня, как его пустили в пользование, с 1960ого года. И их мать я знаю с тех пор, как она въехала, и ее первого мужа, и их отца, и этих девочек – они жили там вместе с матерью сколько я их знаю – до тех пор, пока она не умерла…

Когда я слушала это, я смотрела в лица своим защитникам, и волна чего-то неведомого поднималась внутри меня – смешанного восторга, потрясения и единства. Поддержка. Я чуть не расплакалась от того, что испытала. Это была одно из самых сильных и необычных чувств, которые я испытывала в жизни. Я воспылала любовью к этим людям. Я почувствовала себя живой. Это тепло согрело меня.

– Именем закона… подтверждаем, что вы жили вместе с матерью….

Нечто невероятное. Этот день открыл что-то во мне. Силу человеческой поддержки. Готовности помочь. Связи между людьми.


Я по-прежнему мало помню. Или мне так кажется. Конечно, я помню каждый ужасный день своей жизни, просто о нем нечего сказать. Пустота. Скорбь. Боль. Горе. Слезы. Отчаяние. Одиночество. Мо. Неизвестность. Неопределенность. Я ходила на занятия и делала домашнюю работу. Никого. Вот, пожалуй, и все.

Как прошел мой день рожденья, когда мне исполнился 21 год? Где? С кем? Я помню, я выбрала фильм “Смерть на похоронах”, и мы смотрели его с сестрой. Сначала напряженно – тема, все-таки… потом смеялись. А что было потом? Мы встретились втроем, три сестры? С папой? Грех не помнить. Двадцать один… такой праздник.

Потом приехал папа. С вещами. Сказал, что ушел от Марины, женщины, к которой он ушел в апреле.

– Женщина… должна уважать мужа, или человека, с которым живет. Если она считает себя лучше тебя, и постоянно унижает “Ты не зарабатываешь столько-то”, “Ты не добился того же, что я”, это никуда не годится. Я не могу так жить.

Я представила, каково ему было. Конечно, не нужна такая женщина. Это никому не нужно. Пусть ищет себе тряпку. Папа, конечно, неохотно чинит, предпочитает вызвать мастера, но в остальном он потрясающий мужчина.

– Я поживу у тебя какое-то время.

Я готовила ужин. Слава Богу, я могла не смотреть на папу. Я сказала:

– Две недели.

– Может быть, три?..

Я собралась с чувствами и духом:

– Нет, две.

Папа вышел покурить.

Больше мы об этом не заговаривали. Нет, заговаривали.

– Когда я уходил от мамы, я попросил ее не судить алиментов, а она попросила меня подарить вам свою часть квартиры, что я и сделал…

– Ее можно понять.

– Конечно. У меня есть дочка от первого брака, у меня еще могут быть дети, и все они могли бы претендовать на часть квартиры. Теперь нет. Но я уехал с двумя чемоданами. Все мои вещи поместились в два чемодана!.. – говорил папа.

Мои поместились бы в один. Не считая книг.

– И моя родная дочь лишает меня угла! Тебе же не нужна эта комната! У меня ничего нет, кроме машины. Когда я делал это, я думал, уж на койко-место у вас я могу рассчитывать… Я думал, вы будете мне рады! Я не думал, что вы станете меня выгонять! И моя родная дочь лишает меня родного угла!

– Пап, мы были тебе рады! И что ты сделал? Ты начал обзывать и говорить плохое про Маму, когда еще сорок дней не прошло! Я рада тебе. Я была рада тебе тогда. Но я не знала, что ты устроишь мне ад постоянными разговорами о Маме, о том, что она совершила грех, о бабушке с дедушкой. Мне было плохо, а тебе было наплевать!

Папа пошел за сигаретой. Я собрала в горстку свою смелость:

– Это называется “Не плюй в колодец”… – сказала я.

Папа вышел покурить, и больше мы действительно об этом не заговаривали.

Это было тяжело и ужасно…

Я не была уверена, что права. Я была уверена, что не хочу повторения ада. В этом я точно была уверена. Я даже точно знаю, что я была неправа. Надо ли терпеть ад или покидать свой дом потому, что так требует делание всего правильно?

Это мучило меня все эти дни.

На следующий день я позвонила Жене. Из института. На большой перемене.

– Папа опять приехал.

– Опять?! Он ушел от своей женщины?

– Да. Но я его понимаю. Судя по тому, что он рассказал, он прав. Такое не нужно.

– И надолго?

– Я сказала ему “на две недели”, он сказал “на три”, я сказала “нет, на две”…

Я ждала от Жени, что она меня одобрит. Она молчала. Я сказала:

– Я не уверена, что поступила правильно.

– Конечно, ты поступила правильно. Нельзя же так… с родными дочками. Что теперь, жить и слушать про бабушку с дедушкой? Он уже начал?

– Нет еще. Тяжело мне. Это было тяжело. В конце концов, у него нет недвижимости. Ему некуда податься.

– Он может поехать к бабушке с дедушкой. В конце концов, он сам ушел от нас и мамы…

Жене развод родителей оставил сильнее раны, чем мне. Она часто ставила точку именно этим. Это он ушел, а не мы. Но для меня это не было так убедительно и не меняло того, что он живой и чувствующий, и еще мой папа.

– Знаешь, – сказала Женя, – мне иногда кажется, что папа просто как маленький ребенок, не знает, где ему лучше. Ушел из дома и не знает, где приютиться.

– Нет, это не так. Он просто другой, не такой, как мы.

Перемена заканчивалась, а наш разговор только набирал обороты. Я решила на идти на лекцию, вышла из университета и села на троллейбус. Я только потом сообразила, что он не в сторону дома. Слово за слово, мы очень искренне говорили. Я попала в пробку на Садовом кольце. Я не помню, как мы заговорили об этом, но Женя вдруг сказала, что тогда, тогда, когда мама была еще жива, ей было очень тяжело справляться с домашними обязанностями – Мама болела, я где-то гуляла постоянно и еще домой вовремя не приходила, и вся работа и все заботы по дому легли на ее плечи. Кроме того, она тогда устроилась на работу – и это все вместе было очень очень тяжело. Она намекнула, что, может, Коля просто защищал ее, когда напал на меня с холодильником. И тут связь оборвалась. Иногда всё невовремя кинематографично. Я попросила водителя выпустить меня. Он помешкал и выпустил. Потрясенная, я пошла искать автомат для денег на телефон.

Так вот почему… Понимание ударило меня. Я делала работу по дому. Но нерегулярно, и некоторые вещи не очень охотно. Еще Женю раздражали мои носки в прихожей. Но она просто не дала себе труда поговорить со мной. И Жене было так плохо… А я действительно постоянно была не дома. Я хотела остановиться и побыть домашней девочкой, но то Коля дома, а он чужой, не останешься, то событие интересное… зато сейчас домашняя. С опозданием. А тогда я гуляла и веселилась, может быть, подсознательно понимая, что дома так ужасно и стараясь сбежать.

Женя внезапно позвонила с домашнего.

– Почему ты раньше не сказала? – спросила я.

– Ну… не знаю… я не могла сформулировать. И потом… ты могла не понять.

– Когда это я еще что-то не поняла?

– Я и сейчас не уверена, что ты до конца понимаешь…

– Возможно. Но зачем было Колю натравливать?

– Я не натравливала. Я делилась с ним своими чувствами! Я пыталась говорить с тобой, но не смогла!

– Ты говорила со мной о носках!! Не об обязанностях по дому и не о своих чувствах!!

– Ты бы все равно меня не поняла.

– Когда это я тебя не поняла? Хоть раз?

– Ладно. Я думаю, нам стоит отложить этот разговор, и обеим подумать. Мы еще успеем поговорить. Нам есть, о чем подумать.

– Хорошо. Ладно. Давай.

Мы повесили трубку. Я плакала.


Я только что поняла, что этот случай с Колей отрезал нас навсегда. Она навсегда уехала. А я навсегда осталась. Наверное, это правильно – наносить боль, чтобы больше неповадно было. Но как же это меня сломало… как же это меня сломало, Женя… Я не думаю, что ты мстила или делала это специально – скорее по неведению, неуверенности, усталости, глупости… Как же больно, когда наши сердца в слепых руках, которые не осознают, что они держат. Как же глупо, больно и полной страдания складывается жизнь из-за принятого или непринятого решения, из-за того, что ты наделал – и уехал…


Я понимаю сейчас, что это я ем эти купоны обиды, но я же их ем. И что делать, что делать? Наши жизни развелись навсегда… из-за чего? из-за чего? из-за носков в коридоре? из-за моих гулянок? из-за усталости? из-за эгоизма?

значит, одной из нас было неважно. обеим – в разные моменты. отношения не будут строится сами – за ними надо следить, даже если это твои родные…

меня в этом всем пугает не глубина страдания, которое мы можем причинить друг другу, а необратимость жизни и времени, прожитого в страданиях. меня пугает необратимость перелома. Честно, мне себя жаль – веселая, красивая, уверенная в себе девушка превратилась в жалкое существо, мучимое изнутри. Навсегда. На год, на два, на три – пока ценой на грани возможности не заплатишь за выход. И все равно, эти год, два, три – навсегда.

Я реву.

Я даже не знаю, если вернуться в 16, 14 лет – что бы я могла изменить? Ничего. Или очень мало. Это Женя выбрала молчать и молча переживать. Она выбрала считать меня недостойной разговора, а, может, была слишком слаба, чтобы ввязываться со мной в разговоры. Почему мы отдалились? Потому что я не мела пол и не ходила на рынок? Нет, честно. Потому что была эгоисткой и думала только о себе? Мне кажется, только в той мере, что это никому не мешало. Почему она не поговорила со мной? Искренне?

После долгих недель таких разговоров с собой и долгих слез, я сочла, что Женя не сказала мне всего. Что это слишком жестоко – так отвечать на носки в коридоре, на эгоизм или на отсутствие меня дома.. Если только это не месть. А это не месть.

Мне очень нужен был разговор с Женей. Я хотела понять, потому что это мучило меня и не отпускало. Потому что это было одной из причин моего несчастья, моего мизерного положения, моего ничтожества.

Мне очень нужно было узнать, почему. Потому что моей логике, и всем мыслимым здоровым объяснениям это не поддавалось…


Прошла неделя. Я боялась, что папа не уедет. Что бы я тогда стала делать? Я бы не смогла затеять этот разговор еще раз. Я боялась, что он уедет – обиженный и злой. Ближе к концу второй недели пап пришел домой с шампанским и красной рыбой.

– У нас сегодня праздник! – сказал папа.

Я делала бутерброды, а он открывал шампанское.

– За мою любовь! И счастье! – произнес он.

– Я нашел женщину, которая мне понравилась еще на дне рождения Миши. Мы встретились и сходили в кино. Я ей все рассказал, как есть. Потом еще раз встретились. Я думал, я ей не понравился. А потом она мне сама позвонила, мы встретились еще раз, сходили к ней в гости. Потом поехали дальше. Когда она пришла домой, ее сын сказал: А где дядя Женя? Ты почему без него вернулась? В общем, я переезжаю к ней!

– Да ладно! Так не бывает!

– Ага, – сиял папа.

– Я решил быть с ней до конца откровенным. Я рассказал ей все, как есть. Вот, смотри фотки, папа протянул мне телефон. – Она живет с мамой и сыном.

– А сколько ему лет?

– Двенадцать.

– А как его зовут?

– Ваня. Но у нее своя комната, и мы будем жить в ней.

– Так это ж просто отлично! – я кинулась к папе и обняла его.

Мы разговаривали весь вечер. Татьяна на фотографиях была очень мила, как там она на самом деле – не знаю.

Произошло чудо. Никто не может стать счастливым за две недели. Ситуация казалась неразрешимой. Татьяна спасла меня от самоуничижения, а папу – от обиды. И вообще, подарила ему счастье! И я была счастлива, что папа уедет не на съемную квартиру, не к друзьям и не к родителям, а строить новую жизнь с прекрасным человеком, который его понял.

Я так и сказала Жене. Она тоже подивилась. И Варе сказала – мы с ней встретились, хотя несколько недель до этого виделись только в институте.


Когда папа уехал, мне снова стало пусто. Трудно расставаться с человеком, даже если все сложно.


26 марта я сняла траур, который носила 15 месяцев. Это было немного трудно – но нужно.

Я купила себе светлую одежду. Но сшила траурную повязку. – И пошла в институт. Забавно, но траурная повязка больше бросалась в  глаза, чем траур. После пары мои одногруппники столпились в сторонке. В конце концов Лёша подошел ко мне и поздравил с красивым нарядом. Я сделала вид, что мне все равно. Он меня раздражал, а их всех вместе я и вовсе ненавидела. В этот момент. Я проносила траурную повязку до июня, пока она не слетела у меня с руки, а я и не заметила.


После этого мы встречались с Галей. Она ни слова не сказала про смену цветовой гаммы одежды. Я сказала ей в конце:

– Спасибо, что ничего не сказал о том, что я сняла траур.

– Я тобой горжусь!, – ответила она.


В начале марта я была у Игоря Игоревича, специалиста по спине.

– Ты можешь получить все, что захочешь, – говорил он. – Главное в этом мире – твое желание. Вот чего ты хочешь? Хочешь машину?

– Нет.

Игорь Игоревич удивился. Он, видимо, думал, что все хотят машину.

– А чего ты хочешь?

– Я хочу помириться с Женей, – и это действительно было то, чего я больше всего хотела.


Женя по-прежнему заходила на обеды. Мы с ней помногу разговаривали, пока она ела. Часто она задерживалась. Мы говорили не о том, о чем я хотела. После Маминой… смерти … я стала изрядной лицемеркой – говорила всем, что у меня все хорошо, улыбалась, когда мне было плохо, строила искренние отношения с теми, кого ненавидела или с теми, кому хотелось сказать: “Пожалуйста, ты мне нужна, поговори, останься, пожалуйста”. Может, это и называется взрослая жизнь.

В тот день я села на пороге своей комнаты, пока Женя одевалась.

– Тогда… когда Коля тогда накричал на меня… это разрушило меня… я поняла, хоть немного, то, о чем ты сказала, и я ужаснулась, я вспомнила то, как мы жили тогда, но мне кажется, что сделать такое в такой ситуации из-за грязных носков… да по любой другой причине можно только из мести… А я не думаю, что ты мне мстишь, я просто не понимаю, что произошло, и почему ты уехала…

– И ты специально начинаешь этот разговор сейчас, когда мне пора уходить?

– я просто хочу сказать, что разговор необходим… Мне он нужен… необязательно говорить сейчас… мне просто надоело скрывать свои мысли…

– Я не думала, что уезжаю так надолго – насовсем то есть, – ответила Женя, – я когда приехала больная, я думала остаться, по крайней мере на какое-то время, но тут приехал папа, и начал говорить про Маму, и я не могла оставаться.

Слышать это было радостно – она думала остаться!

– Понятно… – я задумалась. И все же: почему? Я понимаю, что тебе было очень трудно, со всеми семейными проблемами на себе, пока Мама болела, а я гуляла целыми днями…

– Сомневаюсь, что ты понимаешь, – ответила Женя.

– И все же: почему? Неужели это достаточно, чтобы устроить мне ад? – спросила я.

– У меня умирала Мама! А ты гуляла хрен знает где, и тебя никогда не было дома!

– У меня умирала Мама! А ты натравила на меня своего Колю, и на этом не остановилась!

Женя выбежала, хлопнув дверью. Я не успела даже понять, что произошло.

Я была в гневе. Женя, я думаю, тоже, и от этого я становилась еще злее – трудно думать, что твоя любимая сестра сейчас где-то несчастна, и виной – ты, а позвонить нельзя.

Я взяла краску, и покрасила на кухне часть стены в голубой. Размашистыми, яростными движениями.


…я потом хотела стереть этот прямоугольник, ведь он означал гнев. Но очень уж красивый он был – такие уверенные, непохожие на меня движения… Потом я написала поверх Птицу Феникс, яркую и красивую, летящую справа налево – не потому, что она летит в назад, в прошлое, а потому, что иначе она вылетала бы в окно.


Мне было очень жаль, что университет заканчивается. Я осознала, что у меня в жизни ничего, кроме него, нет. Когда я начала ходить в университет, он хоть как-то заполнил пустоту, которая была до этого. На 10 процентов, но заполнил, и я за это цеплялась. Страшно это, если вдуматься. Но… тоска – не делать больше того, что делал, не видеть больше этих людей так часто, расставаться с образом жизни и моделью поведения… Для меня всегда было трудно расставаться с людьми, я очень быстро привязываюсь – даже в улицы, и промелькнувшую улыбку, что уж там говорить о людях…

Но были и радостные новости – нас ждали последние две недели – учеба вместе с зачетами. А еще я должна была перепройти практику…


Последние занятия в университете были веселыми и грустными. Все было словно пропитано  временем, которое уходило. Запоминался каждый момент, каждая улыбка и каждое слово.


Писать диплом у меня получалось плохо. Я словно разучилась что-то по-настоящему делать, словно энергии не хватало, словно приходилось себя вытаскивать из себя для каждого предложения.


Мы увиделись с Андреем в начале апреля. И потом встречались раз в две недели. Не знаю, как, я влюбилась. Может, потому, что долго думала о нем. Я ждала встречи с ним. Я использовала встречи с ним, как морковку – “не пропишешь эти пункты – отменишь встречу”. И я накатывала за ночь по семь листов. Приходила к нему усталая и очень красилась, чтобы скрыть недосып.

Мысли о нем заглушали мысли о Маме. Иногда он касался меня, когда мы переходили через дорогу. Иногда он смотрел на меня так, что мне хотелось оказаться у него дома сию минуту. Из равнодушной знакомой, встречающейся с ним “почему бы и нет” я превратилась в глупую девочку, не знающую, что сказать и как себя вести. Каждый раз – как первый. Я вспоминала чувство его присутствия рядом и заходила на сайт социальной сети полюбоваться его фотографиями. Скоро он занял прочное место в моих мыслях и помыслах. Скорбь стояла рядом и собирала мои слезы, но смерть отступила.


Андрей постоянно тоже намекал на близость, в шутку. Проверял почву, наверное. Ее не было. Она уходила из-под ног.


Мы встречались у памятника Жукову. Я так выглядела, что он, как мне кажется, немного ошеломленно и украдкой меня осмотрел. Не зря старалась, в общем. Мы пошли гулять по золотистым улицам Москвы.


Посидели в кафе на Китай городе.

– Спрашивай меня все, что хочешь, – сказал он.

Я постеснялась спросить о том, что мне интересно.

– Расскажи о своем отце, – это мне тоже было интересно.

– Ну, мама уехала от него, когда мне было пять. Он был военным, жили мы где-то в Сибири – и приехала в Клин со мной. Там она встретила отчима, который и научил меня всему – ну, что должны делать мужчины. Потом они расстались. Живем с мамой. У нас есть тренер, черты характера которого мне нравятся. И другие люди – друзья, учителя – выбирал качества сам и вырабатывал их.

Я уже восхищалась им.

– А отца так и не видел?

– Видел. В конце концов, он переехал в Тверь. Мама объяснила мне, как он выглядит, я поехал на место его работы, пошел к нему. Мы столкнулись в дверях. Он не мог знать, кто я. А я посмотрел и ушел.

– Ты не заговорил с ним?

– Нет. Кстати, я могу только до 8. Друг завтра женится, я свидетель.

– Нуу… – ответила я огорченно.

Видимо, я излучала какие-то флюиды, потому что через какое-то время Андрей сказал:

– Мой друг и тебя зовет. Если хочешь, поедем вместе.

Я задумалась ради приличия.

– Давай.


Его друг жил в Домодедово. Андрей долго выбирал в местном магазине хорошее вино – он, видимо, разбирался. И пошли к его другу.

Спали мы на одном диване в отдельной комнате. Андрей притянул меня к себе, я немного испугалась – я давно не была в одной постели с мужчиной. Он говорил:

– Тшшш… Тшшш… Расслабься… – так тихо, так нежно.

Потом повернул меня на живот, закрыл мне рот ладонью…

И я почувствовала что-то, чего никогда до этого не чувствовала, и с тех пор не чувствовала. Может быть, дело в том, что мы нравились друг другу взаимно. Может, он был совсем другим – не таким, как мои ровесники и мужчины вокруг меня. Я не знаю. Его “Тшшш… Тшшш…” , тепло его тела и его ладони выносило мне мозг, держало меня в плену и не отпускало очень много месяцев.


 С утра у метро помятый жених отошел в сторону и сказал:

– Вы тут пока попрощайтесь…

Нам особо нечего было сказать друг другу. Целоваться не хотелось – не было зубных щеток. Мы сказали друг другу “Пока”, и я спустилась в метро.

Дома я была в 8 утра. В 10 уже был экзамен. Люблю экзамены по языкам. Знаешь – сдашь. Не знаешь – за три дня не выучишь.

Экзамен прошел очень быстро – мы даже сами удивились.

– Что же делать? Я на работе на целый день отпросилась, – сказала Варя.

– Как что? Отмечать, – сказала Настя.

Мы пошли к памятнику на площадь. Мы говорили ни о чем. Но тоже очень душевно. Когда мы пошли в платный туалет, я была уже изрядно пьяна. Мы купили еще по два коктейля, и уже втроем с Варей и Настей пошли гулять дальше по бульварам. Не знаю, как чувствовали себя Варя и Настя. Могу лишь догадываться. Посидели на лавочке на Тверской. Были счастливы.


Дома мы, не сговариваясь, легли на постели и уснули. “А еще утром я прощалась с Андреем”, думала я, засыпая.

Проснулась я через два часа – когда Настя уже пришла домой с купленными блинами и пивом. Поели на ковре и меня в комнате, послушали музыку.

“А давайте попоем?” – сказала Варя.

И мы оделись и поехали в караоке петь. В 12 ночи и караоке закрылось. Мы купили еще по два коктейля и пошли дворами к дому Насти. Мы сели на лавку во дворе ее дома и продолжили счастливые разговоры о том, что нас волновало.

Через какое-то время приехал парень Насти. Мы с Варей решили оставить их вдвоем и ушли. Еще мы решили пройтись пешком до Ленинского – а там поймаем машину.

Мы шли и пили. Была ночь.

– Можно тебя спросить?

– Спрашивай, – ответила Варя.

– А зачем девушки бреются?

– Ну… это увеличивает площадь поверхности… соприкосновения. Так приятней.

– А если они ни с кем не спят, зачем они бреются?

– Это как когда троллейбус едет. Он еще не подъехал, но люди уже вышли на проезжую часть…

Помолчали.

– А можно я тебя еще спрошу?

– Да конечно, спрашивай, – ответила Варя.

– А чем ты бреешься?

– Бритвой.

– Одноразовой? Идиотский вопрос. Обычной, да?

– Да.

Дальше я спросила Варю обо всем, что мне было интересно. Мы уже шли по Ленинскому проспекту, когда Варя сказала:

– Помнишь, ты хотела мне что-то сказать. Про меня. Мой единственный недостаток типа?

– Помню.

– Скажи.

– Ты правда хочешь это услышать? – спросила я.

– Правда.

– Точно? А если тебе не понравится?

– Рассказывай.

Я сформулировала:

– У тебя нет интересов. Тебе на все похуй. Не на все, но ты так себя ведешь. Тебе как будто реально ничего не интересно. Пусто.

Варя помолчала. Мы зашли купить уже воды, шли по Ленинскому проспекту, было шумно, мимо проезжал машины, мы разговаривали.

Варя рассказала про свою сестру, маму, семью.

– Приезжай жить ко мне, – сказала я уже у моего дома. – Мне так хочется, чтобы были вторые тапочки, и второе полотенце.

– Спасибо.

Этот день я запомнила на всю жизнь. Это был самый счастливый день в моей жизни с тех пор, как умерла Мама.


Мы сдавали экзамены. А потом шли пить – Варя отпрашивалась на весь день. Насте всегда надо было куда-то ехать, и мы с Варей оставались вдвоем. Становилось все теплее и теплее. Она рассказывала мне, я – ей.

Я немного – поначалу – рассказывала ей про Маму.


Про то, что наболело. Про то, что меня мучило. Понемногу. Я боялась спугнуть ее внимание. Для меня было необычно и совершенно бесценно, что кто-то меня слушает и понимает. Рассказывала про свое одиночество и про свои чувства, про то, какой Мама была.

После встреч с Варей, приходя домой, я рыдала. Я не знаю, почему. Она всегда звонила и спрашивала, как я.


Я рыдала и при Варе тоже. Я начинала говорить о Маме или о том, как я себя чувствую – и плакала. После того, как умерла Мама, я плакала везде, где накатывало. Людей для меня не существовало. Они были тенями мира, который был разрушен. И все же я не плакала при других, когда оставалась с ними наедине. Кроме Вари. Не знаю, почему – с ней я плакала, как с собой.


Не знаю, как она меня выносила. Мы уже плакали, когда она затащила меня в суши. Может, думала, что люди вокруг меня остановят. Может, хотела сделать мне приятное. Она спокойно заказывала, пока я плакала.

– Сколько ты хочешь прожить? – спросила она меня, но тут подошла официантка. – Нам, пожалуйста, вот эти с ананасами…

– Я не особо хочу жить. Все как-то… потеряло смысл, – всхлипывала я. – Еще года три-четыре, чтобы воплотить свои замыслы. Ну максимум до 26–25 лет, – я уже успокаивалась. – А потом “до свиданья”.

– А детей хочешь?

– Да, я хочу четверых. – Варя посмотрела на меня.

– И ты успеешь их родить?

– Думаю, двух успею, – я улыбнулась.

– А потом оставишь их сиротами.

Приступ рыданий придавил меня к столу. Нет, я не хотела умирать. Но и жить так тоже было невыносимо.

Варя спокойно относилась к моим слезам. Когда я не была слишком сосредоточена на себе, я удивлялась.

– Как ты это все выносишь? Сидишь со мной, когда вокруг мир, а я вся в слезах и горестях?

Я часто это спрашивала, но Варя ответила только однажды:

– Ты думаешь, что я от тебя ничего не получаю?, – спросила она.

– А что от меня можно получить? Мокрую жилетку и грустный вечер.

– Понимаешь, все мои подруги со своими проблемами… Я со своими… То, что ты говоришь – это настоящее. А у них – нет. Мне этого не хватает.


Когда мне было лет шестнадцать-семнадцать, я стала активнее общаться со сверстниками. И я начала чувствовать, что отличаюсь, я не сразу поняла, чем. А потом поняла – меня любили. Я чувствовала себя любимой, у меня был тыл, я всегда была уверенна в себе. Мне казалось это таким естественным. Но оказалась, что десятки моих знакомых и друзей не понимают, что это такое. Их в детстве дёргали и заставляли решать взрослые проблемы. А я чуть ли не одна такая – любимая. Это то, что дали мне папа и мама. Это то, что дала мне мама, и я осознаю, насколько дорог этот подарок – это не накопить и потратить, это не провести время, это даже не выходить больного ребёнка – это на всю жизнь, 24 часа в сутки, они – взрослые и любящие, а я – маленькая и любимая, и они помогают мне решать мои проблемы. А моя мама умерла, когда мне было девятнадцать, и у меня нет роскоши вернуть ей любовь, которую она умножила, у меня нет роскоши вернуть ей это чудесное, божественное, такое редкое ощущение – что она любима, что мы, её выросшие дети, решим все её проблемы и со всем поможем, и она всегда может на нас положиться. И мне очень горько от этого.


Она умерла. В моей душе есть часть, которая хочет давать родителям, и эта часть остаётся нереализованной. Звучит, как будто я думаю только о себе, я знаю. Но я просто хочу сказать, насколько это неправильно, когда мама умирает молодой, когда мама умирает…

Я пишу о том, как горько мне. Что за слово такое – “горько”. Слово “горе” наверняка пошло от него. Горечь. Прям ощущаешь чувствами и своим существом, что это такое.

Я пишу о том, как горько мне. А как горько бабушке? Не дай Бог никому узнать. Я испытываю животный ужас, пытаясь понять, что она чувствует, и отгораживаюсь от этого.

Как горько маминой сестре, с которой она росла? Для которой существование моей мамы так же естественно, как само детство? Наверное, очень бьёт по уверенности в своём здоровье и силах.


Какой же чудесный подарок – живая мама. И связь, которая есть у меня с ней. Эта связь никуда не делась, и я тыкаю ею в пустоту в тщетной надежде, что я вновь присоединюсь к маме.


Я встречала Варю после работы. Мы покупали выпить и шли гулять. Я не люблю дороги, по которым не ходила. А Варя наоборот – ей казалось глупым гулять по одним и тем же улицам. Она вела меня в зеленеющие дворы, на незнакомые скамейки, в районы, которых я не знала. Мы очень много говорили.


Иногда Варя оставалась спать у меня. Мы разговаривали до утра, а утром она шла на работу. Она никогда не пропускала работу. Проснувшись гораздо позже нее с жуткой головой, я не могла понять этого. Но, наверное, работа заполняла пустоту, которая была у Вари. Ей тоже было тошно и пусто, и бессмысленно, только никому не расскажешь, потому что с виду никаких проблем нет.

Когда я рассказывала батюшке про свои проблемы, он сказал мне:

– А сходи в ожоговый центр… Вот там люди страдают.

Когда я продолжила говорить, он повторил:

– А ты когда-нибудь была в детском хосписе?..

Тяжело, когда вот так. Проблемы есть не только в хосписах, не такие серьёзные, но всё же проблемы. И у Вари они были. Просто Варя не делала из них трагедий, спектаклей и истерик, как многие.


Эти теплые вечера я запомню на всю жизнь. Близкий человек, улица, дом, уют, искренность, тепло, эмоциональная близость… Как ничто другое. За душу тебе этого не продадут. Та весна и то лето остались золотыми в моей памяти. И Варя осталась бесценной в моей памяти. Навсегда.


Однажды я вернулась в свою квартиру. Очень усталая от своего недосыпа, от мыслей о Маме, от писания диплома по ночам, от переживаний, что не успею, от мыслей об Андрее…


Не раздеваясь, я села на пол и облокотилась о входную дверь. Дверь в маленькую была настежь открыта, и я видела почти всю свою квартиру – часть одной комнаты, вторую, кухню. Солнце играло на желтых паркетных досках. Как много солнца всегда было в этом доме… Как много в нем было… Мы тут в этой комнате жили втроем – все сестры, мы когда-то были детьми… Женя спала долго, и я на цыпочках заходила в комнату вынести игрушки. Потом тетрадки. Потом косметику. Мы собирались гулять вдвоем, одевались, брали с собой мяч… Мама варила супы. Папа ночью приходил с работы. Лена лежала на диване и разгадывала кроссворды… Я так давно не играла в мяч…

Это все было в этой квартире, прям в этой. На этом самом полу, между этих стен. Там, где я сейчас сижу. Это невероятно. Здесь жили совсем другие люди, и одной из них была я.

Но я уже не могла плакать. Иссякли слезы, эти железы, которые их производят – ониизносились. Меня разрывало изнутри. Но я больше не могла плакать. Я не могла ничего сделать с тем, что чувствовала, и не могла плакать. Я просто сидела на полу в своей, бывшей когда-то другой, квартире. И не понимала, где я, когда я, что произошло и что происходит. И как моя память вместила все это. И как моё сердце вместило все это. Не могло. Я не могла. Я не могу.


Женя пришла ко мне на защиту диплома.

Мне было важно и дорого её присутствие.


Французский принимала женщина, в присутствии которой моя преподавательница сказала зимой, что лучше мне не сдавать французский. Грамматические формы слетали с моего языка. Она поставила мне 4 и подписалась. Я ждала за дверью любимую учительницу. Вышел 70-летний джентльмен, член комиссии, который тоже принимал экзамен.

– Поздравляю вас, – сказал он. У него были абсолютно белые волосы и голубые глаза.

– Спасибо! Скажите, я ведь не знаю на четыре?

– Почему же? Знаете.

Потом вышла Екатерина Евгеньевна. Я сказала ей, как она мне дорога и подарила букет цветов. Она ответила:

– Я вас тоже очень люблю. Давайте не терять контакт.


После экзамена по французскому я была в абсолютной эйфории. Я встретила экзаментора-профессора, и мы проговорили с ним с час – он рассказывал удивительные истории из жизни. Потом я позвонила Жене, папе, бабушке… С Варей мы встретились после ее работы. В этот день шел матч, и алкоголь в киосках не продавали. Я была зла. Почему из-за каких-то мужиков, бегающих по полю я не могу отметить свой праздник, 14 экзаменов позади? Мы зашли в кафе, там же купили по бутылке, долго гуляли… Это был День Счастья. Потом был салют. В честь меня, кончено. А поздно вечером позвонила Женя. Я шла по переходу, и мне пришлось выйти – я была за минуты от дома, и не могла зайти в тоннель. Я так и стояла на лестнице, делилась с сестрой впечатлениями, и навсегда запомнила этот день, экзамен, радостного лицо моей учительницы, старенького профессора, кафе с Варей и эту лестницу… В тот день мир подписался в моей зачетке под тем, что я – Птица Феникс, встающая из пепла.


Вручение дипломов я проспала. Готовилась до шести утра и не встала в восемь. Проснулась я от сообщения Вари "Ты где, малыш?". Я даже не сразу вспомнила, что это за день. "Я сплю", – ответила я. "Тебе тут диплом вручают…"

Это было ужасно. Я не одела мантию с четырехугольной шляпой, не слышала аплодисментов за окончание пяти лет деятельности, не видела любимых учительниц, не услышала напутственных речей…

Диплом мне вручала Ирина Игоревна в деканате. Та самая, которая гоняла нас все эти пять лет, которая сместила меня с должности старосты. Я попросила ее поцеловать меня в щеку. Напутственные речи прослушала для другого курса. Выпила шампанского со своими. Вот так я закончила университет.


Наступило лето. Я всерьез подумывала оставаться в аспирантуре, но только для чего? Когда я поняла, что мне не хочется оставлять надежное знакомое место, я отказалась от идеи аспирантуры, я не хотела держаться за что-то просто чтобы держаться. Это была бы трусость и боязнь идти дальше. И вот теперь я была – никем, нигде, никогда. Я нигде не числилась. У меня была квартира и кошка. Будущее ждало меня, а я была в настоящем, и в моем настоящем ничего не было. По-прежнему боль. По-прежнему отчаяние. Я вставала, проводила день, и снова ложилась. Было много дел. Мы почти каждый день пили с Варей. А потом я уехала на Волгу.


Я когда умру попаду туда. Это летний лагерь за студентов МИФИ. Все молодые, здоровые, красивые. Светит солнце, все смеются.

Я вставала до завтрака, бежала пять километров, купалась в реке. Потом шел день. Я играла в профессиональный бадминтон и волейбол, много плавала и ходила на яхтах. По ночам мы пили, пели и ходили на дискотеку. Я написала запись в дневнике, поняв, что, в общем-то, не скучаю по многим и многим, с кем рассталась.

Я воскресала.


Нам с Женей дали пенсию по утере кормильца. Огромные деньги, если честно. После окончания университета я решила съездить на море и на Соловки. Андрей позвал меня вместе с ним в Абхазию в начале сентября. Я собиралась искать работу, когда вернусь.

Мы несколько раз встречались с Андреем. Я понимала, что мне это не нужно, но он как-то заставлял меня думать о себе, и это отвлекало от мыслей о Маме. Становилось легче.


Когда я уезжала на море, Женя приехала переночевать со мной перед отъездом. Мы ели пельмени и разговаривали. Утром она встала раньше меня и приготовила мне поесть… Это было так классно.

– Видишь эту фотографию на стене? Ты от меня отвернувшись. Так и в жизни.

Жесик проводила меня на вокзал. В вагоне почти не было людей. Женя сидела со мной до самого отъезда.

Она шла за поездом по перрону, пока он набирал скорость, мы прислоняли ладошки по разные стороны стекла, она рисовала мне смайлики и человечков, потом нарисовала в воздухе сердце, и осталась на перроне.

Я долго чувствовала, осмысляла и привыкала к теплу, которое она мне подарила. Потом пошла курить в тамбур. Мобильные телефоны я с собой в поездки не беру. Я осталась одна в поезде, мчащемся на юг. А я никогда прежде не уезжала из дома одна на поезде…


Я не сразу привыкла, что я одна. Было странно ходить по таким знакомым улочкам, где ничего не изменилось, вдыхать тот же запах, смотреть на те же вещи. Теперь одной.

Я звонила Жесе. Я бросила курить. Я мылась в той же бойлерной. Я возвращалась домой часов в семь вечера, и в 9 уже спала. Я пила ту же самую вкусную воду. Я написала письмо себе.

Все мои мысли часто крутились Мама – Андрей – сигареты.

Поначалу я даже плакала.

“Мама… Мама… Мне и сейчас трудно поверить, что ее нет.Мы так часто ездили сюда в детстве… В этом городе она есть всегда. Она заходит в магазины и выбирает вещи, покупает халву и пирожные, смотрит картины, любит этот город, любит вечернюю Алупку, звезды и Ай-Петри, встает рано, готовит, носит тяжести, купается в море. Далеко заплывает, а мы сидим на берегу…

В этом городе она всегда жива. И точка.

Мама. Мама. Как будто включили и выключили сознание. Неужели ты умерла? Уже умерла? И так давно? Мне сносит мозг”.


Я отдохнула и физически и психически, восстановилась, набралась сил и энергии. Я вспоминала, какая я была и какая стала. Десять дней, которые изменили жизнь. Спасибо, что Женя подтолкнула меня поехать.

Спасибо, Море! Я люблю тебя. Я помню тебя. Ты – необычайное ощущение. Целую тебя и плаваю в тебе. Спасибо!

Мою благодарность трудно выразить. Ты, наверное, всем даруешь, и не замечаешь этого. Спасибо!!!


А меня ждет поезд и доширак, что тоже неплохо. Я теперь уже понимаю – я забуду этот горный воздух, я забуду виды и ощущения, запахи, прикосновения к деревьям. Я не забуду отдых. Не забуду изменения в себе. Это очень важно.

Я одна, на мне квартира и кошка и… я сама.

Я сильная, красивая, умная, успешная и способная. У меня многое есть и все, кроме одного, будет. Очень скоро.

Я буду скучать по этому времени тоже, хотя это уже совсем другое время моей жизи.

Я буду жить. И стараться принимать настоящее. Что готовит мне день? Это лучше знать, если быть отдохнувшим.


Хочется высказать что-то. Не знаю, как.

Обращаюсь. Взываю. Кричу Тебе. Я – настоящее. Я всегда жива. Теперь. Езжай отдыхать. Приезжай сюда. Этот город вечно ждет тебя и не меняется. Море любит тебя.

Интересно, что ты чувствуешь?

Я это я.

Обращаюсь.”


Я приезжала домой 8 августа с утра, а уже вечером уезжала на Соловки. На вокзале меня встретила Женя. Радостная… и я. Ей надо было бежать по делам, но она проводила меня, сколько могла.

Дом был немного отстраненным, как будто ждал меня и не верил, что я вернусь.

Меня ждал готовый завтрак, который приготовила Женя. Овощи для салата, продукты. “Я куриная грудка. Стою в холодильнике и жду тебя уже нарезанная. Съешь меня”.

На стене висели две фотографии, где мы с Женей вместе. На одной мы смотрели в одну сторону, на другой обнимались и обе смотрели в кадр.

– Спасибо, Жень, – позвонила я Жене.

– Ты бы хоть объясняла, что имеешь в виду, а то сказала, что я отвернулась от тебя, и уехала… я даже не сразу поняла, о чем ты.

Было радостно.

Я встретилась с папой. Позвонил Андрей. Потом я встретилась с Варей. Мы купили выпить и пошли гулять. Разговаривали. Распущенные волосы щекотали обнаженную майкой спину. Варя… Варя… Мы пошли ко мне домой, и все разговаривали, разговаривали. Я ей рассказала все, что было в Крыму. Я снова закурила. Варя проводила меня до метро.

“Я люблю тебя, чудо”, – написала мне Варя смс в дорогу на Соловки.


Соловки… спасибо, что вы меня снова приняли. Я знаю, вы не всех пускаете, и это честь и радость для меня.

Соловки… неоднозначное место, на самом деле, но очень уж необычное. Из тех, о которых никому не хочется рассказывать. Как о близком друге, который знает все твои тайны или как о незнакомце, который прочитал твою душу.


Как только я сошла с поезда с Соловков, надо было бежать домой мыться и переодеваться. У папы была свадьба. Классные отдыхи! Так держать! Создавалось впечатление, что я всем и везде нужна. Прям необычно.

Папа с Татьяной женились в первом загсе на Чистых прудах. Мы с Женей пришли туда вдвоем, и там все уже были. Быстро происходит церемония. Дай Бог им счастья и долгие лета! Татьяна совершила чудо и спасла нас с папой от недопонимания в отношениях.

А после мы пили шампанское на капоте машины, ели яблоки…У Татьяны было очень красивое платье.

А потом мы с Женей шли обратно к метро, а они уехали. С папой всегда так. Только самое главное.


Из Соловков я вернулась веселая и умиротворенная. Я убирала квартиру. Думала, как буду искать работу. Пила с Варей. Но в основном убирала квартиру. Приходили Галя с Сан. Мы много разговаривали, и я мечтала поскорее закончить разговоры и перейти к уборке. Я хотела начать новую жизнь. В чистой убранной квартире. Как приеду из Абхазии.

Позвонил Андрей, поговорить. Варя сидела рядом. Я была счастлива, что наконец-то увижу его. Мы повесили трубки, и он перезвонил. Сказал, что с собой взять. Варя сказала, что я ему нравлюсь, раз перезвонил. Я была снова и снова счастлива. Я считала дни.


В кафе аэропорта за кофе я сделала первую запись в своем путевом дневнике:

“Это начало романа длиною в жизнь”.


Мы встретились с Андреем и его другом у таблицы полетов. Андрей как-то странно на меня посмотрел. То ли любовался, то ли думал, к нему ли я иду. Полет отложили, и мы пошли пить коньяк во дворах Внуково. Андрей немного странно себя вел. Не задавал вопросов, не знакомил с другом, и вообще немного делал вид, как будто меня нет. А я вообще себя не чувствовала. Из-за того, что не знала как себя вести, наверное.

Так продолжалось всю Абхазию. Не будь она такой любвеобильной страной, уехала бы от этих парней вообще. Они оставляли меня в незнакомом городе без объяснений, не раз. Андрей вообще со мной не разговаривал. Ни разу ко мне не обратился. Странно себя вел, странно. Мы больше с его другом, Виталиком, общались. И то – на пару разговоров больше. Они мне как-то предложили остаться спать с ними. Я отказалась.

Но с ними я увидела горы… Невероятные… Спала на сеновале, побывала в русской деревушке в горах… Чего только не… Волшебная страна, волшебная…

Андрея я с тех пор так и не видела. Он не отдал мне фотографии, не забрал свои сувениры… Я не поняла.


Я вернулась из Абхазии, у меня не было денег даже купить платье на собеседования. Конец сентября, я убирала квартиру. Папа дал мне денег на платье. Я чувствовала себя говном. Я встречалась с Варей, мы пили и разговаривали. Каждый день. Я начала рассылать резюме. Я работала пока училась, но нигде не числилась. В резюме я написала все. Начался кризис.

Я ходила на собеседования – редко. Рассылала резюме – редко. Не знаю, что я делала. Чувствовала себя говном.

На собеседовании “менеджер по персоналу” мне предложили побыть промоутером.

– Промоутером, – переспросила я. – Но это студенческая работа. Я ищу работу на полную ставку.

Промоутером. Продавать пылесосы.

Я, как правило, нравилась тем, кто меня нанимал, но чего-то не хватало. Я, наверное, уже и не помню всех собеседований. “Ваши сильные стороны – ваши слабые стороны”. Пили на Варины. Я чувствовала себя говном.


Что-то менялось. Я привыкла. Я не очень часто рассылала резюме. Мы всё пили. И разговаривали. Я хотела работать менеджером по продажам. Желательно в центре. По продажам – потому что хотелось приложить свою энергию. Хотелось работать с людьми. Хотелось ощущать результат своих действий. Я наконец-то попала на то собеседование, что нужно. Начальник очень подробно со мной разговаривал, все объяснил. Я подумала – он так все объясняет потому, что берет на работу. Не взял.

В ноябре я уже ездила по всему городу. Потенциальный начальник смотрел в мое резюме.

– Лингвистический… почему вы выбрали языки?

– Потому что закончила школу с углубленным изучением языка. Мне нравилось – я и продолжила.

– А почему не работаете с языком?

– Потому что это либо переводы – дома, либо ученики – а это хорошо только если семья есть, а так интереснее в офисе работать и с людьми общаться.

– Музыкальная школа… Какой инструмент?

– Аккордеон.

– Почему?

– Потому что с ним дышишь. Потрясающий звук.

– Стихи пишите?

– Да. Откуда вы знаете?

– Все творческое. Вы – творческий человек, что вы ищете в моей фирме? Вам нужно другую работу искать. Здесь вы долго не протянете. Ищите себе творческую работу.


Я пришла домой потрясенная. За коктейлем Варя сказала мне:

– Так. Неси бумагу.

Я принесла.

– Пиши то, что ты хочешь через пять лет.

Я хотела собственное кафе и снимать фильмы.

– И как ты будешь это совмещать? Ты сможешь? Надо выбрать что-то одно.

Я выбрала снимать.

– А теперь давай посмотрим, как к этому можно прийти.

Было два варианта. Первый – устроиться на работу, близкую к съемкам. Смотреть. Набираться опыта. Второй – найти просто работу и в свободное время заниматься съемками. Не получалось. Я поняла, что теперь я ищу работу со съемками.

Этот вечер повернул мою жизнь. А еще было так приятно и очень тепло, что Варя столько внимания мне уделила. Я была счастлива. Я теперь знала, что делать.


Я начала искать работу в кино и ТВ. Наверное, это было наивно. Я рассылала резюме. Молчание и пустота. Мир словно заснул на зиму, впал в спячку перед Новым годом. Резюме разлетались по сети десятками. Никто не отвечал.


Так мы с Варей и жили – пили, ели, смотрели фильмы, ходили по клубам, гуляли по улицам, разговаривали, поддерживали друг друга. Я искала работу. Чувствовала себя унылой, не понимающей реальность, неспособной участвовать в ней…

29 декабря позвонил Илья. Как-то раз мы с Варей гуляли, и он познакомился с нами на улице. Я ему нравилась, но у него было кольцо на пальце, и я сказала ему “Нет”. Он уезжал грустный, я не думала, что когда-либо снова его увижу.

– Спустись, пожалуйста, у меня для тебя подарок на новый год.

Я задумалась. Что плохого, если я просто поговорю с ним? Я спустилась во двор, села в машину. Он достал с заднего сиденья огромный букет красных роз.

– Это первая часть подарка, – сказал он, завел мотор и поехал.

Я была потрясена и очарована. Никто никогда не дарил мне таких букетов. Я уже не против была прокатитсья с ним. Он припарковал машину на какой-то улице, достал бутылку шампанского и сказал:

– Это шампанское я привёз из Испании специально для тебя.

Я задумалась. Он разлил шампанское по бокалам и дал мне один.

Я выпила.

Мы поехали дальше.

Мы провели вместе всю ночь, а потом гоняли по Москве, и у меня между голых ног был букет. Столько счастья!


На новый год я поехала в Питер. Созванивалась с Варей. Купила себе коктейль в дорогу. Пила его ночью пустом тамбуре. Не могла же я заснуть непьяной.

Жеся написала мне тёплую смс.

“Стоим у Сорбонны, машем тебе вовсю руками, передавай приветы =) Хорошо…”


“Навстречу Новому году в Питере? Пусть у тебя начнется новая жизнь. такая, как ты захочешь. не забудь – на выходе из поезда – весь хлам из мозгов – вон”


Я ей ответила. Она стала очень душевно ко мне относиться.

Было необычно, и ново, и тягостно видеть поездной пейзаж за окном. В мире еще были эти леса и деревушки, и в них жили люди. Всегда удивлялась, как люди в них живут. Я была оттраханная, поэтому радостная. В другом настроении меня бы очень удручила эта поездка. Из-за того, что в мире есть что-то еще, кроме меня и моих переживаний.

Питер великолепен. И – Новый год. Я звонила Жесе и бабушке с балкона. Пожелала бабушке увидеть своих внуков. Зазвонил мой телефон. Это был Илья. Тот, другой. Он был не в Москве. Я была счастлива его слышать. Я жаждала его слышать. Только его. Я не влюбилась. Это был глоток воздуха. Илью позавчера я видела третий раз в жизни, у него были жена, дочь и много еще чего. Но он был гораздо более настоящим, чем вся остальная моя жизнь.

Из Питера я вернулась пораньше. Было удручающе холодно. Вернулась к родному запаху, кошке, и Варе, спящей в темноте в соседней комнате.

Я люблю их, – подумала я.

Мне повезло. Позвали работать переводчиком на съемки. Всего несколько дней, но хорошо заплатили.

Мы жили дальше, пили и смотрели фильмы, а за окном мело. Это была радость. Радость радость радость. Мы ходили в клубы танцевать. Приехал Илья. Как мы зажгли, просто невероятно.

Приближался февраль. Работы все не было. Я упрямо рассылала резюме на работу в теле– и кинокомпании. Все как будто уснули. Ничего особого больше не происходило.

Я расплакалась накануне дня рожденья, а Варя вытянула меня в бар.

– У меня День Рожденья завтра. Дайте водки. Две.

Прогресс. Варя меня очень нежно поздравила. Она сказала мне то, что я хотела услышать, то, что я сама бы себе пожелала. Я как будто была наедине с собой. Первой позвонила Женя. Было радостно. Мы поехали в клубы. Это было нечто.

И на следующий день было радостно. Кино, суши… Мне исполнялось 22. 2 и 2 можно поменять местами, и я себе пожелала, чтобы моя жизнь перевернулась и круто изменилась. А потом мы с Варей снова сидели в том же баре, и снова пили. И снова поехали в клубы. Так мне исполнилось 22. Второй День Рожденья. Без. Мамы.


Приближался март, все было как прежде. Я переводила тексты, мультики, фильмы и инструкции по применению. Я хотела сапоги. Хорошо, что папа купил мне зимнюю обувь прошлой зимой. Илья часто приезжал. К апрелю я поняла, что мне нужна любая работа. Любая. Только работать. Только перестать чувствовать себя говном. Я хотела устроиться официанткой.

В середине апреля я гуляла, и у меня заболел правый бок. Поликлиника, хирург, домой, скорая. Я попала в больницу. Я верю, что в больницу попадают люди, которые не справляются с жизнью. Это было списание по недееспособности. Этакая смерть после непрожитой жизни. Признание в своей некомпетентности. В больнице я поникла, посерела, почувствовала себя ублюдочной и убогой. Женя и Варя приходили каждый день, это было очень радостно! И так ново. Я чувствовала заботу. И нежность, и тепло, я отогревалась. Папа пришел с Татьяной, тетя, тетя Рита, брат, Лена, троюродная сестра… Все пришли меня повидать. Я удивилась, как много людей меня любит…


Однажды, в день, когда меня никто не посещал, я вышла из больницы и дошла до дома. Открыла дверь ключом… В мою комнату светило солнце… На моем столе лежали мои бумаги… Мой ковер был по-прежнему синим, и где-то была моя кружка… Мои книги все также стояли в ряд… Я когда-то здесь жила. Здесь когда-то жил человек, который дышал и мыслил, двигался… что-то не получалось, но он ходил, говорил, спал… Теперь его не было. Я чувствовала себя мертвой.

Я плакала. Я хотела домой. Я понимала, что глупо. Но все равно плакала, и ничего не могла с собой поделать.

Я вышла из больницы серой, заплаканной и бледной. Радовалась солнцу. Наступила весна.

Мне нельзя было носить тяжести какое-то время и, конечно, я не могла устроиться официанткой. Продолжала, как раньше. Тупо рассылать резюме.


Отчасти я не могла найти работу из-за кризиса, конечно. Отчасти – от того, что я никогда не была официально оформлена на своих студенческих работах. Отчасти – из-за того, что я не хотела работать по специальности. Отчасти причиной были мои лень, и бессилие, и страх. И то, что мне было удобно не работать и так жить. Я не только после больницы была слаба. Я вообще была слаба. Наголову.


После я не раз любовалась птицей Феникс на своей стене. Мне не раз и не два пришлось снова вставать – но уже из своего – пепла. И мне захотелось, чтобы птица летела вперед, в будущее, направо. Но она была нарисована на стене, летящей налево, назад, в прошлое. Заставить её лететь направо, в будущее, можно было только одним способом – стереть её, уничтожить, и нарисовать другую птицу.


Это был апрель. В мае всё было так же. Варя, разговоры, алкоголь, клубы, Илья, попытки найти работу… Только с Варей разладилось. Ей надоела моя имитация деятельности. Моё копание в себе, мои дневники, разговоры о психологии и поиски причин. Она думала, что необязательно решать проблему. Можно с проблемой жить, и даже смеяться, и даже быть счастливой. Но она так мне этого не говорила. Она просто уходила от ответов на вопросы, говорила, что устала, говорила, что ей надоело, говорила, что ей всё равно… А я бесилась и не могла понять, почему она не хочет разговаривать. А она раздражалась, и не хотела снова и снова обсуждать одно и то же… А я писала ей письма с просьбой прямо сказать, что она хочет. А она мне отвечала, но понятнее не становилось… В общем, портились отношения. Мне было жаль их. Столько тепла, столько личного, внутреннего было в них, а Варя, казалось, возвела стену. Я снова становилась одна, хоть мы и жили вместе. Я попросила её уехать. Она нормально к этому отнеслась. Сказала, что у неё всё равно нет своего угла, а у кого именно она живёт – у друзей или у мамы – неважно.


Вот что она написала:

я действительно не понимаю сути проблемы. Где корень вообще не понятно. и откуда она началась.

Я живу вполне счастилво и хочу , чтобы ты жила тоже

я хочу иногда по вечерам ходить гулять, пить пиво и смеяться.но в ответ я получаю другое. надо поговорить,надо обсудить,проблемы,рост личности, сценарии ..в этом всем я не хочу копаться, потому что анализируя постоянно одни и те же проблемы я не могу найти из них выход.

мне больше нравится заниматься чем-то и даже если и есть какие-то проблемы иногда на них не стоит обращать внимания и они решатся и уйдут сами.

я действительно не понимаю к чему все эти тяжелые мозговые атаки.

неужели тебе было плохо,когда мы пили пиво в последний раз?

почему все не может быть так?

я действительно больше не готова разговаривать на темы,касающиеся психологии.

если ты хочешь пойти со мной-пойдем, нет – я не смогу заставить тебя выйти из твоего мира.

выбор все равно делаешь ты.

насчет квартиры – предложила ты, а я лишь повторно озвучила твое предложение.

для меня смена квартир не решает проблемы отсутствия своего угла.

мне с этим самой справляться. и я надеюсь,что в скором будущем эту проблему я решу.

а тебе я никогда не желала ничего плохого и хочу чтобы ты перестала имитировать деятельность и анализировать и перечитывать свои дневники..а начала жить.пусть и с проблемами..

смеяться и делать

вот.

мне кажется мое письмо вызовет бурю отрицательных эмоций у тебя, и, может, можно было написать поумнее,но у меня не получилось значит.


Но у меня не было бури отрицательных эмоций. Я была рада, что Варя хоть начала со мной разговаривать. Да, не клеилось у нас в последнее время. Да, Варя уехала.

Снова стало одиноко.

Но уже не так одиноко.

Я снова осталась одна.

Но уже не так одна, как раньше.

И я не поняла тогда Варю. Плохо поняла. Я всё так же писала и читала свои дневники, убирала квартиру и имитировала деятельность.

А потом я взяла телефон и позвонила Косте,тому, с Соловков двухлетней давности, и сказала ему:

– Слушай, ты помнишь, ты сказал, что в жизни у тебя было время, когда ты ничего не делал, снимал квартиру и только смотрел фильмы целыми днями?

– Помню.

– А как ты вышел из этого периода?

Он помолчал. Ещё помолчал. А потом сказал:

– Долго объяснять. Я сегодня с друзьями выбираюсь в центр. Приходи. В Арт-кафе.

– Но я же никого, кроме тебя не знаю, я буду лишней.

– Не будешь. К восьми.

Я поехала на встречу с Костей, который был мне знакомым, и его друзьями, которых вообще не знала. Они, конечно, странно на меня смотрели поначалу. Я была лет на 5-8 младше всех. А то и на все 10… Потом мы выпили, поехали в Мастерскую, танцевали, пили текила бум, нас били битами по каске, а шампанское било в ноздри.

– Слушай, Кость, где ты с такой девушкой познакомился? – спрашивали Костю друзья.

– Ну, я, помните, ездил на Соловки…

– Кость, – перебивала я, – как же скучно. Скажи, что я спасла тебя от акулы. Или что ты думал подобрать проститутку на обочине, а оказалась не проститутка.

Костя почувствовал себя самым унылым человеком на вечеринке. Я мимоходом соблазнила какого-то испанца, не специально. Я старалась держаться за Костю, но проснулась я с одним из его друзей на квартире других его друзей. Я собралась, оделась и поехала домой.

Дома я как раз в очередной раз убирала квартиру, разбирала Мамину комнату, коробки с её вещами и одеждой… Комнату заливало солнце. Я села прямо на наш бывший обеденный стол и закурила прямо в комнате.

Я… Вдруг… Почувствовала себя… Счастливой…

Счастливой.

Я почувствовала, что я жива. И Счастлива.


Я после этого плакала, и много раз. И вспоминала Маму, много, много раз, но я начала Жить.

Я и раньше напивалась. Я и раньше трахалась. Я не знаю, как это работает. Я раньше веселилась? Это произошло этой ночью или тысячи маленьких шажков были сделаны? Это тепло и участие Кости? Или люди тысячи раз обошлись со мной тепло и душевно с тех пор, как все отвернулись от меня?

Звучит, как кино, а не как реальность, но я нашла прекрасную работу в течение недели.

Мы поговорим и помиримся с Женей, она объяснит себя и попросит прощения, но еще до этого мы снова станем лучшими подругами. Мы по-прежнему тепло общаемся с папой. И впереди меня ждёт столько счастья, сколько мало кому выпадает.


Но вопросы, заданные мной, так и не были отвечены. Мне по-прежнему не хватает Мамы, иногда – остро. Я могу говорить о Ней и о том, что произошло. Но сейчас это больше о Ней, а не обо мне. Не горечь и боль моей потери, а горечь от того, что Её жизнь оказалась такой короткой, боль от того, что Она чувствовала, когда умирала, тоска по Её улыбке, Её голосу, по тому, какой Она была.

Мама – это больше, чем человек, больше, чем женщина. Мама – это всё тепло, которое я встречу в жизни, и от неё же максимум боли, которую я испытывала. Мама – это то, как я буду любить и как я люблю. И столько страданий, от неё же. Мама – это вся моя жизнь, не только в младенчестве, Мама формирует, она и является тем миром, в котором я живу всю оставшуюся жизнь. Мама – это сама жизнь. И смерть.

Я знаю, что каждый день по-прежнему удаляет меня от Мамы, но каждый день и приближает меня к Ней.