Слуги этого мира [Мира Троп] (fb2) читать онлайн

Мира Троп Слуги этого мира

Эта книга о правителе, который прислуживает. О наставнике, который учит не слушаться. О дружбе, верности и любви, прежде всего – к самому себе.

В ней нет «жили-были», нет злодеев и героев, нет чародеев и волшебных палочек. Но есть жизнь со всеми ее трудностями и радостями, а также надеждой на счастливый конец.

Моей родной, самой близкой подруге.

Я столько раз прибегала к Арине за поддержкой,

что ей эта книга далась не легче, чем мне

Особая благодарность Дарье Муравьёвой,

художнице, которая нарисовала для этой книги обложку.

Она привела моих героев в реальный мир

Простонала деревянная задвижка, ударились о стены ставни. Гектор успел увидеть, как над его головой в квадрате набирающего тепло света проскользнула тень.

Нонна перевернулась, вернее, перекатилась на другой бок в той же позе эмбриона, в которой спала всегда. Гек задержал на ней взгляд, привстал на локте, прислушался к обстановке в доме. Ни шум, ни горький запах полыни, ни свет ранней зори сон дочерей не потревожил.

Он встал на четвереньки. Подождал, когда темнота накроет его глаза ладонями и бросит обратно, но мелкий цветочный орнамент на пахнущей мылом наволочке перед его глазами никуда не исчез. Тогда он сел на колени, настороженно повернулся к окну, но и яркий свет не брызнул ему в глаза горячим маслом. Гек прищурился и ясно увидел неподвижные листья яблони перед домом, твердые и гладкие, будто натертые воском.

Он поднялся с постели, придержав тяжелый вздох при себе. Гек верил, что тело к стонам и кряхтениям прислушивается, стареет ему в такт. Напоминал об этом и супруге, но она продолжала выдыхать с натугой всякий раз, когда поднималась или садилась. Нонна старости была рада, высматривала в зеркале, будто в окно выглядывала – не семенит ли она к ней, не пора ли им слечь вдвоем, крепко обняться и забыться.

Гек немного постоял на месте. Он еще чувствовал яд слабости в мышцах, но постепенно тело набирало силу. Мужчина выздоровел. Больше не нужно будет унижаться подачками от этих, снаружи. Он и сам прокормил бы семью, если бы только его, отказывающегося от лекарств, всякий раз не отпихивали обратно в дом и не придавливали к постели двумя одеялами.

Гек медленно поворачивал голову вправо и влево, наклонял вперед и назад, пока ум окончательно не прояснился. Подобрал кончиками пальцев пылинки с пола раз, подобрал другой. Попробовал причесать бороду узловатыми пальцами, но только вырвал несколько курчавых волосков. И пусть. Едва ли того, перед кем он был должен показаться, возмутил бы его растрепанный вид в такой час.

Он перешагнул выставленные носками к выходу лапти, потянул дверь за ручку на себя, чтобы затвор выскочил бесшумно, и проскользнул в передний двор. Трава еще оплакивала ночь. Горевать ей осталось недолго: старая звезда уже любовалась своим отражением в баке с водой, у которого Гектор остановился. Он зачерпнул полные ладони воды и разбил об лицо.

Гек агрессивно тер щеки, чтобы поскорее вернуть здоровый румянец на место, и посмотрел на Стража меж пальцев. Он стоял к нему спиной, невозмутимый и неподвижный, у запертой калитки, где начинались его, Гека, владения. Но короткая белая шерсть на толстой шее Стража стояла торчком – надо думать, с того момента, как его уши тронул скрип дверных петель.

Гек был готов поклясться, что Страж ни разу на него не взглянул, но каким-то образом понял, что глава семьи в этом доме в полном или относительном здравии.

Страж потянулся к левому уху рукой и слегка наклонил голову, будто прислушивался к свисту кружащих высоко над их головами ласточек.

Хрена с два ты наслаждаешься природой.

Подобное он видел уже много раз. Гектор понятия не имел, что означает этот жест, но знал, что о его выздоровлении уже оповещены все Стражи в округе. И что сегодня его заберут на охоту вместе с другими мужчинами, как и всегда.

Не доставай мне с неба звезд.

Пусть остаются там

И светят нам.

Ат-Гир, фрагмент перевода древней песни

Часть первая

1

У подножья холма Помона отделилась от стайки односельчанок и двинулась вдоль берега, поискать спокойное место для рыбалки. Она отошла на приличное расстояние, но даже со своего места слышала женщин, которые перехватывали зубами нить рассказа одна у другой.

Помона уселась на облюбованный валун, широко расставила ноги под юбкой и повернулась на голоса и смех. Отсюда женщины были похожи на глиняные шарнирные куклы, которые часто-часто взмахивали ручками в хорошо смазанных суставах. Отметила она это про себя к спеху, потому что повернулась взглянуть отнюдь не на них. Помона следила за существом, которое последовало за ней.

Страж семенил по той же траектории, что и она минуту назад, но держался ближе к подножью холма. Он остановился в двадцати футах от ее стоянки, сложил руки за спиной и замер.

На рыбалку женщин сопровождало почти столько же Стражей, сколько сопровождало мужчин на охоту. Ведра с добытым они им не таскали, ловить рыбу не помогали, но пресекали громкие разговоры до тех пор, пока у каждой не появится в ведре достаточно рыбы.

По тому, как натянулась леска, она уже понимала, сколько будет весить улов. И осталась недовольна. Стражи никого не пропускали в поселение с мальками в ведрах, поэтому Помона не стала напрягаться зря. Она дала рыбешке сорвать приманку и подняла над водой уже голый крючок. Помона не оборачивалась, но была уверена, что Страж за ее спиной следит за тем, чтобы она не спрятала непозволительных размеров добычу в складках юбки.

Она подняла с земли одного из множества извивающихся червей и насадила на крючок. Он еще пытался завязаться в узел, прежде чем исчезнуть под толщей воды.

Вдалеке снова послышался набирающий силу смех, но мгновение спустя умолк так же резко, как в прошлый раз. Помона диву дивилась, сколь смелыми женщины чувствовали себя в компании друг друга здесь, на берегу водоема, раз не боялись снова и снова навлекать на себя внимание Стражей. Обычно они избегали такой радости при любой удобной возможности и по улицам ходили с опущенными головами. Они страшились не когтистых конечностей, не семи или семи с половиной футов роста, и даже не бивней, для которых Стражи были вынуждены проделывать в намордниках прорези. Дело было в мелко дрожащих глазах, еще более отталкивающих, чем весь их остальной облик. Волчий, закаленный янтарем, немигающий под прозрачным веком взгляд не хотел поймать на себе ни один житель Пэчра.

Страж повернулся – день кошмаром обернулся. Так говорил еще дедушка Помоны.

По шее женщины скатился оползень мурашек; она содрогнулась. Если какая-нибудь рыба и успела заинтересоваться трюками, которые проделывал со своим телом червь, то теперь наверняка бросилась наутек.

– Проклятье.

Помона подобрала еще одного червя, самого энергичного из оставшихся.

Леска натянулась.

Помона рванула извивающийся улов на себя. Сначала над водой показался широко открытый рот со сливу диаметром, а затем и темно-зеленая, в черных крапинках, голова рыбы. В длину она была с предплечье Помоны, никак не меньше, но женщина все равно подобрала ее с земли и подцепила за жабры. Так она показывала рыбу Стражу, чтобы он не подзывал ее на досмотр. Даже издали он должен был убедиться, что Помона играет по правилам.

Рыба сиротливо ударилась носом о дно ведра. Она била хвостом, как будто хотела помахать Стражу, мимо которого прошла Помона. Она шагала вверх по холму, в сторону поселения. Больше одного подношения лесу ей ловить не требовалось: в семье охотился только отец. С рыбалки она всегда возвращалась первой.

Страж не подал виду, что вообще заметил низко опустившую голову Помону. Только когда уже почти удалось уйти из поля зрения бдящего, ей показалось, что Страж слегка поворачивается в ее сторону. Но это всего-навсего ветер подбирал полы вишневой мантии и наматывал на его широко расставленные ноги.

Страж продолжал наблюдать за поверхностью воды.

2

Помона взошла на холм и почти сразу оказалась в тесных объятиях золотых колосьев и стеблей. Созревающие ростки били ее по бокам и то и дело цепляли ведро. Помона в очередной раз рывком высвободила свою ношу, но теперь не из сети спутавшейся пшеницы.

– Продуктивного утра! – выкрикнул старичок и взялся за грудь, словно не выпал ей под ноги из укрытия, а споткнулся в спешке нагнать. Пуд подобрал с земли свалившуюся соломенную шляпу, которую стащил с пугала, и широко улыбнулся. По крайней мере на мгновение: ровно столько ему понадобилось, чтобы узнать в прохожей Помону.

Она проверила, на месте ли рыба, и смерила старичка взглядом. На деле он не был так уж стар. Пуд годился ее отцу, давно не молодому, но сильному кормильцу, в ровесники, но вечная манера пригибаться к земле сделала его горбатым и с виду немощным.

– А, Помона…

– Сегодня вербуете лентяев в поле?

Ее пренебрежительный тон опустил уголки рта Пуда еще на четверть дюйма.

– Вам продуктивного утра в ответ желать, как обычно, нет смысла? – снова воззвала Помона к ответу.

– Вот именно, что нет. – Пуд высоко поднял голову. Шляпа снова свалилась, а влажный кончик его носа засиял на свету старой звезды. – Даже это приветствие придумали они. У нас нет ничего своего, а чужого мне не надо!

Помона подумала о рыбе, которую он только что пытался стащить, но промолчала.

– Какая разница, кто придумал приветствие? – сказала Помона. – Я думала, вы на своих собраниях за столько лет придумаете, что будете отстаивать.

– А! – Он выбросил вперед руку и затряс перед ней пальцем с грязным покусанным ногтем. – Такие как ты нас и погубят. Ты не ходишь на собрания не потому, что у нас нет нужных сведений о Стражах. Тебе просто плевать на все. Но мне не плевать, о, только не мне! Я не стану мириться с тем, что Стражи… держат нас в рабстве!

Она могла бы попытаться образумить Пуда, да только какой смысл рассказывать ему о том, как Стражи бок о бок с родом человеческим засеивают поля? Пуд и сам знал бы об этом, если бы хоть раз пришел на посев.

– Мне не плевать, – сказала Помона, – но без информации о Стражах нет никакого смысла в ваших собраниях, я уже говорила. И займитесь делом, сходите на охоту. Ворованной рыбой сыты не будете.

– Ты говоришь, как их союзник! – крикнул Пуд. Его лицо побагровело. – Я думал, что ты разумная женщина! Неужели до тебя еще не дошло, что каждое их наставление, урок и приказ – материал, из которого они лепят себе угодных? Именно ты должна была присоединиться к восстанию первая, а не воротить нос! Неужели не понимаешь, что тебя ждет?

Желваки Помоны дрогнули.

– Ты – единственная, кто не выполнил главного требования Стражей. Ни одного раза не обременилась, подумать только! Ты ничем не выгодна им, и Стражи наверняка очень скоро от тебя…

– Тише.

Лед в ее голосе заставил замолчать разгорячившегося Пуда. Он удивился, что колосья вокруг не заискрились изморозью. Румянец на щеках женщины затянула белизна.

– Тише, – повторила Помона, – иначе Страж вас услышит. Он остался на берегу, но наверняка уже покинул пост и пошел за мной, чтобы проверить, принесла ли я рыбу отцу. Возможно, он и вам найдет занятие. К слову, как давно вы не были в школе?

Из узкого разреза век показались на удивление большие глаза Пуда. Он целое мгновение метался между тем, чтобы выпрямиться в полный рост и проверить, нет ли Стража поблизости, и тем, чтобы еще глубже утонуть в золоте пшеницы.

Минуту спустя Помона уже бороздила собой колосья далеко впереди. Пуд остался в поле, низко припав к земле.

3

Пуд не был самым убедительным революционером в Пэчре, почти никогда не ходил в школу и наверняка не читал в своей жизни книги толще сборника детских сказок, но Помона все равно избегала с ним стычек. Однажды к нему могут прислушаться просто от безысходности, и тогда Помону изберут козлом отпущения, коей возможности многие в поселении только и ждали.

Помона знала о подпольных собраниях бунтующих, потому что несколько лет назад сама стала участником «Несогласного Движения», как называли себя те, кто планировал против Стражей восстание. Патриотизма ей хватило всего на две встречи. К концу второго собрания она смекнула, что эти сборища не приведут ни к чему помимо иллюзии, будто они становятся ближе к свободе от Стражей.

Тогда она озвучила свою мысль вслух и встала, чтобы выйти из душной кладовой. Но, увидев свирепые взгляды негласнодвиженцев, их негодующе раздувающиеся ноздри и пульсирующие жилки на потных лбах, уяснила на всю оставшуюся жизнь, как важно человеку с ее незавидной репутацией следить за языком.

– Чтобы бороться с режимом Стражей, нужна информация, – пояснила Помона таким властным тоном, что никто из злобно обернувшихся на нее не заметил выступившей испарины на высоком лбу женщины. Помона воспользовалась мгновением тишины и оглядела всех присутствующих так, словно удивлялась, почему никто кроме нее не понимает очевидного. Злость на их лицах сменилась выражением удрученности. Привставшие было со своих мест вновь опустились на табуретки. – Против кого и чего вы собираетесь бороться? Если Стражи уйдут, куда собираетесь пойти вы? – спросила их Помона. И себе же ответила: – Вы не знаете. Мы не знаем. Вы как хотите, а я по возможности буду собирать сведения о них, чтобы понимать, с кем мы имеем дело и почему. А пока информации нет, здесь и обсуждать нечего. Продуктивного вечера, и займитесь делом.

Помона выбралась из кладовой соседки, где проходило собрание, и оставила революционеров наедине со своим трепом. Она вытерла пот тыльной стороной ладони и поспешила убраться. В этот раз ей удалось отвести от себя беду. Но кто может поручиться за то, как отреагируют люди на ее безучастие в следующий раз?

Помона сказала чистую правду: она не видела смысла в восстании без понимания того, кто Стражи в сущности такие и почему человечество находится под их беспрестанным надзором. Но слукавила, что собиралась по крупицам собирать информацию и объявиться однажды с бесценными знаниями на их заседании. На самом деле ее давно не пленили тайны Стражей. Она семь лет как разменяла четвертый десяток и не питала иллюзий насчет того, что, исчезни однажды Стражи из Пэчра, люди все равно не сумеют жить иначе, чем они их научили.

Отчасти Помона гнала от себя все, что было связано с восстанием, потому что сама не знала, чем именно угнетают их Стражи. Они не давали людям ни воды, ни пищи, ни сырья, но учили получать все это собственными силами. С медициной у них тоже был порядок: Стражи учили людей выращивать растения, из которых можно было сделать бесчисленное множество отваров, мазей и сиропов от самых разных недомоганий, а если ничего из этого не помогало, молча передавали больным странное сладковатое снадобье. Никто не знал, из чего и как они его делают, но оно могло за день поставить на ноги кого угодно, и отец Помоны был тому живым и бодрым подтверждением.

Не оставались Стражи в стороне и тогда, когда требовалось замарать руки кровью. Они первыми приходили на подмогу при глубоких порезах, переломах и родах. Люди не выносили присутствие Стража в своем доме, но сами отворяли ему двери, когда женщина должна была вот-вот освободиться от бремени. В отличие от супругов и сыновей, у Стражей никогда не тряслись руки, и они были совершенно глухи к раздирающим воздух в клочья крикам женщин. Страж помогал ребенку появиться на свет быстро и ловко, и уже через несколько минут возвращался на свой пост у калитки. Останавливался только раз, чтобы вымыть руки в баке с мутной водой.

За что еще можно было побороться, если не за продовольствие, знания и медицину? Пожалуй, за свободу, на чем настаивали революционеры больше всего. Вот только Стражи не запирали их в домах и за границу поселения выходить не запрещали; строго они следили только за тем, чтобы никто не разгуливал по ночам. Возможно то, что некто снаружи открывает и закрывает ставни в определенные часы, нервировало, но едва ли кому-то по-настоящему хотелось выходить ночью на улицу, тем более за пределы Пэчра.

В юношестве Помона, заручившись поддержкой друзей, которые были также опьянены жаждой приключений, решила сбежать из Пэчра, чтобы поглядеть на мир снаружи, а то и построить свой собственный: основать новое поселение, придумать в нем свои праздники, занятия и правила без всяких надзирателей. За мечтой дети мчались до самого захода старой звезды, но так и не убежали дальше леса, в который обычно уходили на охоту мужчины и где женщины собирали с кустов клочки шерсти животных для пряжи. Там они и заночевали. Утомительная ночь заставила друзей вспомнить о благах уже существующей цивилизации и несколько охладеть к затее Помоны.

К утру вся компания вернулась в поселение. Страж ждал их на краю поля, за которым простилался Пэчр, и бесстрастно глядел на приближающихся грязных, понурых детей. Покрытый с ног до головы короткой белой шерстью мужчина молча пропустил их вперед, замкнул собой процессию и не спускал с детей сурового взгляда до тех пор, пока не убедился, что каждый благополучно добрался до дома.

Помона подозревала, что плана по «освобождению» у повстанцев не было по той же самой причине, что и у нее: что-то в их жизни было не так, но они сами не понимали, что именно. И конечно, Стражи оставались крайними.

Само их присутствие – вот, что было не так.

Кто или что они такое? Откуда взялись и что заставляло их контролировать каждый человеческий шаг? Откуда появились они, люди, сами? На протяжении всей недолгой истории человечества, которая длилась что-то около полутора века, люди не могли получить ответов от Стражей. Лишь однажды они дали им надежду настолько размытую, что это стало больше походить на легенду: Стражи пообещали подарить людям ответы на любые вопросы, какие они только отважатся задать, когда среди любопытствующих найдется человек, который станет Посредником между двумя живущими бок о бок цивилизациями. Человек, в чьих силах будет понять и донести до других все, что они ему расскажут.

Но только при одном условии: Посредника Стражи выберут сами.

Помона много раз слышала эту историю, но вера в нее блекла с каждым годом. В живых уже давно не осталось никого, кто мог бы подтвердить и дословно передать слова Стражей так, как они их слышали. А если бы и остались, даже они не смогли бы сказать наверняка, сколько в Пэчре могло смениться поколений, прежде чем Стражи соизволят вынести вердикт.

Помона оставила позади пшеничное поле и вышла к подножью городка, усеянного однотипными деревянными домами, дворами, школами и мастерскими. Она остановилась у невысокой расписной таблички, похожей на квадратную арку, на которой было вырезано:

ПОСЕЛЕНИЕ ЭВОЛЮЦИОНИРУЮЩЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА

И где ниже, уже мелом, велся учет его обитателей в несколько тысяч человек. Едва разборчиво, потому что все чаще мел с текущей цифрой размазывали и выводили поверх новое число – большее или меньшее.

4

Помона оставила ведро с рыбой на крыльце. Она слышала, как за входной дверью отец с Идой на плечах ходит из одной комнаты в другую и как скрепят под его ногами половицы. Мать как обычно суетилась на кухне: старалась успеть приготовить обед до боя школьного колокола, чтобы отец мог как следует поесть перед охотой. Он никогда не притрагивался к еде перед походом в лес, но мама продолжала готовить, будто не замечала всякий раз оставленные на столе приборы и кушанья.

Помона поставила ногу на первую ступень. На секунду задумалась, склонила голову на бок, шагнула назад. Она пригнулась, когда проходила мимо открытых настежь окон, бесшумно перебралась на задний двор и уселась под стройную грушу. Страж остался с другой стороны дома, семья – за запертой дверью. Было слышно, как кто-то из соседей колет дрова. Помона глубоко вдохнула запах зреющих над ней плодов, настолько сладкий, что защекотало язык, и достала из широкого переднего кармана юбки подшитую жилами пачку пергамента.

Большая часть листов была сплошь изрисована углем. Помона рисовала выкройки будущих платьев, юбок и рубах; составляла схемы объемных узоров, которые собиралась соткать; изображала фрукты, овощи, животных и людей в виде орнамента на одежде. Но пока только на пергаменте, и только здесь, под грушей на заднем дворе, бесконечно далеко от глаз, которым хотела бы все это показать.

Иногда Помона брала небольшие заказы от соседей. Обремененные детьми женщины не успевали ткать новую одежду себе и мужьям, и тогда Помона с готовностью бралась за челнок. В обмен на еду или дефицитные вещи она ткала платки, рубахи, детские платья или просто чинила одежду. Однажды Помона развлечения ради соткала заплату для платьица с несложным рисунком по придуманной на ходу схеме, а на следующий день мать девчушки, которой заплата предназначалась, занесла ей все остальные платья дочери. Они были совершенно целые, но девочка требовала такие же заплаты на каждую свою вещь.

Помона провела три вечера у окна и ткала до тех пор, пока последний луч старой звезды позволял разглядеть в руках челнок. Ее работу оценили в мешок кукурузных початков, два ведра глины, дюжину восковых свечей и две банки консервированных груш. Восхитительный десерт они тянули неделю всей семьей.

Помона с большим энтузиазмом стала браться за другие заказы, но, когда слава о ее золотых руках только-только начала расползаться по округе, она лоб в лоб столкнулась с непредвиденным сюжетным поворотом их тихой семейной жизни – с появлением на свет второй дочери, выходить которую престарелым родителям уже было не по возрасту.

На плечи Помоны легли все заботы о младшей сестре. Как талантливая ткачиха она почти полностью перестала существовать, чему мать, которая хотела, чтобы все вокруг забыли дорогу к их дому, была только рада: пригибающаяся к земле женщина с вечно блуждающим взглядом, ранее позорно известная как самая молодая и малодетная мать Пэчра, «прославилась» в добавок как самая старая роженица.

Помона жалела мать и покорно отдавала всю себя заботе об Иде, но не могла не думать о том, какой стала бы ее жизнь, не откажись она от своей мечты. Она представляла, как померкла бы вся ее дурная слава на фоне самых красивых и необычных роб, юбок, платьев, пончо и звезды знают чего еще, которые можно было бы получить только из ее умелых и свободных от бесчисленных детей рук.

Но может через несколько лет, когда Ида станет достаточно взрослой…

Помона вскинула голову на прокатившейся по всему Пэчру звон. Услышала, как в доме что-то разбилось, как забегала мать, чудом вписываясь в дверные проемы, и как поставил Иду на ножки отец.

Первый удар в колокол. Стражи зазывали поселенцев в школу.

Помона не стала ждать, когда родители обнаружат старшую дочь на заднем дворе. Воровато оглядываясь, она снова пробежала под окнами и распахнула дверцу калитки, не глядя на стоящего тут же Стража. Она быстрым шагом направилась в школу за три проулка от них – туда, где не пересечется с родителями и младшей сестрой.

5

Школ в Пэчре было много, по одной на две улицы: опозданий и тем более неявки на ежедневные двухчасовые занятия Стражи не терпели, и сделали школы в шаговой доступности для каждого. Избегать освоения обязательной для всех учебной программы, когда поселенцы у бдящих были как на ладони, удавалось только Пуду: примерным учеником он становился только в непогоду, когда спрятаться от глаз Стражей в поле было невозможно.

Школы в Пэчре выделялись на фоне остальных построек своей продолговатой формой: несмотря на то, что в каждой было всего по одной широкой классной комнате, ей предшествовал длинный коридор с прогибающимися под тяжестью учеников половицами. Торопливо движущиеся к кабинету в конце коридора люди, освещенные светом старой звезды, который бил из потолочных окон, напоминали Помоне паломников, ведомых жаждой знаний.

Однако ей редко удавалось войти в классную комнату в компании соседей и неспешно занять понравившееся место. Помона, которая выбирала самые дальние от своего дома школы, всегда влетала в зал аккурат перед появлением их устрашающего учителя.

Помона бегом минула освещенный светом старой звезды коридор и, не обращая внимания на презрительные взгляды присутствующих, вклинилась в первую прореху между сидящими на скамьях людьми, за которую уцепился взгляд. Правда, слишком поздно осознала, что ее соседкой по левую руку сегодня стала Диана – одна из самых плодовитых матерей Пэчра.

Она наградила Помону приторной улыбкой и чуть отодвинулась, ни то любезно уступая место, ни то боясь подхватить от женщины заразу. Помона едва поборола искушение пересесть: Страж как раз перешагнул порог комнаты и привел с собой за руку мертвую тишину.

Стражи не делили классы по возрасту. Дети, подростки, взрослые и старики сидели под одной крышей и впитывали одинаково важные для всех темы по мере своих возможностей. Сегодня Стражи могли учить их пользоваться инструментами для строительства, ткачества, ведения быта. Завтра – уделить время земледелию, собирательству, заготовкам. А послезавтра – скотоводству, творчеству и половому воспитанию.

Последнюю тему наравне с другими они рассказывали четко, сухо, без прикрас и не сглаживая углов. Парней учили ответственности. Девушек – готовности. И всех до единого – правильной гигиене и поддержанию интимного здоровья. Цивилизация людей была еще совсем юна, и у человечества не было более ответственной цели, чем многочисленное и качественное потомство. И Стражи делали все, чтобы донести ее значимость до всех жителей Пэчра.

Под контролем были не только красавицы, которые хотели продлить беззаботную молодость, но и девушки, по мнению Стражей, слишком молодые для того, чтобы обзаводиться потомством. Последних они поили чаем из никому не известного сочетания трав, который препятствовал нежелательной беременности, а за первыми следили, чтобы тем же отваром их не угощали подростки. И если за дамами, достигшими двадцати одного года, нужен был глаз да глаз, то с девушками недозрелыми никаких хлопот у Стражей не было уже много лет.

Как бы ни было сильно желание юных девиц как можно скорее привязать к себе любимого ребенком, проблемы раннего материнства в Пэчре не существовало. Так уж вышло, что именно мать Помоны, Нонна, помогла Стражам в том, чтобы девочки беспрекословно принимали выдаваемые им противозачаточные травы.

Обычно каждая подозрительно озирающаяся парочка была у Стражей на счету, но однажды они каким-то образом оставили без внимания Гектора и Нонну. Нонна слишком стеснялась своей связи с Геком и не могла осмелиться самостоятельно попросить у Стражей противозачаточный чай. После нескольких неудачных попыток угадать его состав, Нонна и Гек стали родителями в девятнадцать лет. А беда, как известно, никогда не приходит одна: самая молодая семья, и без того порицаемая со всех сторон, столкнулась с невиданным ранее Пэчру явлением – Помона стала первым ребенком, родившимся в плодном пузыре.

Местные, которые не сталкивались с подобным явлением ни разу за полтора века своего существования, были уверены, что рожденный не ко времени ребенок непоправимо калечит матку: этот миф подкрепило то обстоятельство, что Гек и Нонна больше тридцати следующих лет не могли родить ни одного отпрыска. Такой участи ни одна женщина Пэчра себе не желала, и до сих пор не нашлось ни одной пары, которая отважилась бы повторить опыт родителей Помоны.

Не нашлось и мужчины, который рискнул бы смешать свои здоровые, плодородные гены с тем непонятным, что представляла собой Помона – родившаяся в плодном пузыре, как какое-нибудь животное, женщина с генами самых худо отличившихся родителей. И как бы ни старалась Помона отвлечь людей от своей незавидной судьбы ткачеством, как бы ни лезла из кожи вон, чтобы быть соседям полезным другом, всегда находился кто-то, кто при одном взгляде на нее сплевывал через левое плечо и отгонял от нее девушек, которые собирались вот-вот вступить с мужчиной в первую связь.

И с одной из таких Помоне сегодня предстояло сидеть бок о бок два бесконечно долгих часа.

В этот раз Страж, быстро подытожив пройденный днем раньше материал, припомнил присутствующим недавний несчастный случай с мужчиной, который отрубил себе палец во время заготовки дров. Страж предложил каждому поразмышлять, в какой неприятной ситуации могли бы оказаться их сожители, и подробно расписать порядок оказания помощи каждому.

Зашуршал пергамент, заскрипели перья. Не осталось никого, кто не был бы вовлечен в дело. Страж еще некоторое время понаблюдал за стройным порядком и углубился в чтение пособия по правилам человеческого письма, словно хотел освежить и без того совершенные знания перед проверкой работ. Читал он стоя, оставив стул собирать пыль.

Задолго до того, как любой из присутствующих довел мысль до середины, Помона поставила в сочинении точку. Особо разгуляться было негде: отец, мать и младшая сестра. Вот и все, кому могла понадобиться ее помощь.

– Тебе пергамент больше не нужен?

Помона не отрывала взгляд от своей работы, только чуть склонила голову на шепот. Пальцы Дианы легли на уголок ее запасного листа. Гнев схватил Помону за горло. Его сведенные судорогой пальцы ясно диктовали условия: либо ты идешь у злости на поводу, либо она тебя удавит.

– Я возьму? – шепнула, как погладила, Диана. – У меня закончился пергамент. На мужа и девятерых детей строк не напасешься.

– Я не закончила.

Диана вскинула брови, но в следующую секунду ее лицо приобрело выражение тошнотворного сочувствия. Помона низко склонилась над письменной работой как человек, которого прервали в самый разгар вдохновения. Срочность, с какой ей необходимо было снова заставить буквы взяться за руки и растянуться от одного края листа до другого, застала Помону врасплох. И она написала первое, что пришло ей в голову.

– Страж?

Помона буркнула что-то неопределенное, и едва сдержала себя, чтобы не пихнуть плечом Диану в челюсть. Она изводила пергамент с достойным восхищения остервенением, а Диана наклонялась к записям все ниже. Помона напрягла все мышцы, чтобы соседка не рассчитывала ее пододвинуть, но весь такт у нее давно отошел вместе с околоплодными водами.

– Страж только про членов семьи говорил, – сказала Диана.

Помона молчала.

– Это ошибка, – упорствовала она.

Соседи по скамье то и дело оборачивались на них, кто исподтишка, а кто – не скрывая любопытства. Помона сбилась с мысли и никак не могла вывести ничего, кроме все увеличивающейся точки в конце исчерпанной темы.

– Куриц ты тоже вписывать будешь? – не удержалась Диана.

– Речь здесь идет о трагедии в доме, – сквозь сжатые зубы прошипела Помона. Она терпела из последних сил, чтобы не намекнуть, какой еще курице скоро может понадобиться помощь.

– А если бы и они забежали в дом вслед за Стражем? Ты бы и ими пергамент замарала, чтобы только не отдать мне? Для моих…

– Да! – взорвалась Помона и грохнула по столу кулаком. – Потому что помощь может понадобиться любому, будь то хоть член семьи, хоть домашняя животина, хоть Страж! Все заслуживают места на пергаменте не меньше, чем девять твоих детей. Не помешало бы и тебе смотреть чуть дальше своих люлек и знать, как кому руку, а если нужно – лапу… пере… вязать…

Голос Помоны сошел на нет. Она не заметила, когда успела встать на ноги и нависнуть над вжавшейся в скамью Дианой на глазах у всего класса.

Помона закоченела, не в силах опустить наставленный на обидчицу палец. Она медленно повернулась к самой высокой фигуре из присутствующих, но тут же опустила вытаращенные глаза. Помона надеялась, что Страж по обыкновению потеряет к ней интерес,

ну пожалуйста

но он не отвернулся от нее ни через минуту, ни даже через две. Боковым зрением Помона это видела и заставила себя ответить секундным взглядом. Но пожалела об этом сразу, как решилась поднять глаза.

– К порядку, – сказал Страж.

В его тихом, тугом, невообразимо холодном голосе звучало больше угрозы, чем в вое стихийного бедствия. В классной комнате повисла тишина, сухая и пыльная на вкус. Не шевелились ни люди, ни даже перья в их руках.

Дрожащие в глазницах янтарные глаза не выпускали из своих страшных, ядовитых пут Помону. Она не шевелилась и молила звезды о том, чтобы раствориться. Таким долгим, пристальным взглядом Стражи удостаивали только нарушающих закон поселенцев. И этого хватало, чтобы поставить на место за долю секунды даже самых отпетых негодяев.

Помона почувствовала, как за низ живота ее обнял страх.

– Сядь, – рявкнул Страж.

Содрогнувшись всем телом, Помона упала на скамью и уставилась в парту. Его голос, на десяток тонов ниже человеческого, прозвучал как рык дикого зверя.

Страж сел за письменный стол, который был грубо сколочен под его габариты и размерами превосходил обеденный, за которым собирались человеческие семьи до десяти человек. Чтобы комфортно себя за таким чувствовать, Помоне, вероятно, понадобилось бы подложить под себя две подушки. А может и три.

Страж что-то писал. Не поднимая головы, он быстро перечитал только что выведенные на пергаменте слова, а затем убрал сложенную в несколько раз записку в складки своей вишневой набедренной повязки. Наклонил голову и прикоснулся указательным пальцем к левому уху.

От Помоны как от прокаженной на сей раз попятилась не только Диана, но и все, кто сидел рядом с ней в радиусе пяти футов. Никто и никогда не мог понять, что делают Стражи в этот момент, но знали точно: все бдящие в округе уже в курсе произошедшего.

Когда Страж вновь опустил руку и выпрямился, оглядел всех присутствующих так, будто не мог понять, по какому поводу они сидят перед ним без дела. Тут уж взгляды уронили все ученики.

– Останешься дежурной, – сказал Страж вполголоса, но и этого хватило, чтобы пол под ногами Помоны загудел. – Всем остальным – заниматься.

Перья тут же заскрипели по пергаменту. Но что-то подсказывало Помоне, что строчки, которые они выводили, сейчас мало походят на осмысленное повествование и будут зачеркнуты со звоном колокола.

6

Когда ученики удалились, Страж прошел мимо вжавшейся в стену Помоны, будто не заметил ее вовсе, и вышел из классной комнаты вслед за людьми. Помона не решалась пересечь зал, пока под ногами Стража совсем не стих визг половиц.

Наконец, воцарилась тишина. Ни Стража, ни человека не появится здесь до завтрашнего дня.

Женщина выдохнула, прошла к углу в другом конце комнаты и взяла прислоненный к стене веник, черенок которого доставал ей до подбородка. Дежурство – не такое уж страшное наказание. Все жители Пэчра хотя бы раз оставались наводить после занятий порядок, и не важно, за проступок или просто в порядке очереди. Она отделалась малой кровью.

Даже слишком.

Эта мысль не давала Помоне покоя. За такое наглое нарушение порядка с ней должны были сделать что-то во много раз более худшее. Но что, если наказание только ждет ее впереди? Ведь передал Страж что-то своим собратьям. И вот это действительно было плохо: в обществе, где ценность человека измерялась количеством отпрысков, Помона не значила ничего. Ни для людей, ни тем более для Стражей.

«Очень скоро они избавятся от тебя», – неоднократно предупреждал ее Пуд.

Горбатый старик, который оправдывал свою лень сопротивлением режиму Стражей, был последним человеком, к которому хотела прислушиваться Помона, но он был прав. Стражи много сил и времени уделяют тому, чтобы человечество плодилось и развивалось. Что может предложить им она, старая дева?

Мои ткани.

Да. Ткани и только ткани могли поднять ее в обществе. Если своим трудом она освободит руки женщин Пэчра, она ведь будет полезна, так? Разве это не ее косвенный вклад в то, чтобы у них появилось больше времени, чтобы заниматься потомством?

Хватит об этом.

Но Помона не могла не думать. Ведь уже очень давно заметила, что Стражи пристально наблюдают за ее семьей: слушают разговоры, собираются ночью у них под окнами и как бы невзначай поворачиваются в их сторону, когда Помона выводит сестру погулять в тени дома – туда, где свет старой звезды не мог причинить вред ее нежной коже.

У Помоны было всего две догадки, которые могли объяснить такое пристальное внимание Стражей к ним. И одна нравилась ей меньше другой.

Ненавязчивую слежку Стражей Помона заметила аккурат в то время, когда байка о неплодовитой семье Помоны стала легендой, вплоть до появления у молодых примет: девушкам нельзя было приближаться к их дому накануне свадьбы. Ни одной похожей травли Пэчр не знал, но кто может поручиться, что раньше в поселении не было бездетных женщин? Что, если их просто истребляли за ненадобностью? Без шума, чтобы не тревожить тех, кто успешно помогал Пэчру расти и процветать? Помона сама себе боялась признаться, что ждет дня, когда грубая бледно-розовая ладонь – единственное безволосое место на теле Стража, – опустится ей на плечо, чтобы увести туда, откуда она больше не вернется и не станет зря переводить ресурсы.

Была у Помоны и другая догадка, но родилась она скорее из тех малых материнских чувств, которые пробуждала у нее младшая сестра. Начало слежки Стражей пришлось и на появление в их доме Иды. Помону не покидало щемящее чувство того, что по какой-то причине Стражи положили на малышку глаз. Из-за того ли, что Ида была не по годам усидчивой, любопытной и внимательной? Из-за бесцветных ли своих бровей? Помона и сама понимала, насколько ее опасения притянуты за уши, но факт оставался фактом: особое внимание Стражи проявляли как раз тогда, когда Помона выводила Иду из дома. Каждый раз, когда Помона наставляла сестру, учила ее или играла с ней, Стражи будто начинали к ней присматриваться. Оценивать. Принюхиваться.

Помона прикусила губу. Она поднимала скамейки и со стуком ставила их на парты, чтобы не мешались, когда будет подметать. Конечно, это неправда. У Стражей нет ни одной причины выделять среди сотен детей Пэчра одного ребенка. Разве что…

Ида из нашей семьи. Малодетной, неплодовитой и ненавистной.

Что, если Стражи подумывают избавиться от Иды, обреченной быть такой же старой девой, с Помоной заодно?

Это уж слишком.

Помона с силой грохнула о парту очередную скамью и остервенело принялась мести пол. Пыль летела во все стороны, вихрилась в свете старой звезды, кружилась под потолком. Она сбавила темп, только когда душное облако попало ей в лицо: Помона закашлялась, утерла рот рукавом блузки и притихла.

Конечно, нет. Если бы они хотели сделать что-то с малышкой, и тем более с ней самой, сделали бы это давно.

Подкрепившись этой мыслью, Помона взялась за наведение чистоты с двойным упорством. Ее ждут дома, и надо бы разделаться со всем поскорее.

Помона наскоро привела классную комнату в надлежащий вид и боком двинулась по коридору, все приближаясь к выходу из школы и свободе. При каждом ее сильном гребке облачка пыли, пуха и сена, которое притащили на обуви ученики, катились далеко вперед. Помону окружил запах разогретого светом старой звезды дерева и влажной почвы под половицами. Доски прогибались под ее тяжестью. Людские голоса едва достигали ушей.

Помона распрямилась, чтобы перевести дух, и с улыбкой оглянулась на пустые парты. Она любила оставаться в школе в одиночестве, и особенно –стоять в центре длинного, залитого светом коридора в почти полной тишине. Безмолвие и медленно кружащиеся пылинки почти осязаемо обнимали ее со всех сторон, от чего приятно крутило живот; хотелось смеяться. Хорошо, что наказавший ее Страж об этом не знал.

Женщина вымела оставшийся мусор на улицу. Кусочки сухой грязи и щебень задорно выстрелили во двор со школьного порога. Она выглянула наружу, чтобы как следует вытряхнуть веник, но улыбка исчезла с ее лица: Помона встретилась взглядом с важно вышагивающим мимо мужчиной. На вид он был совсем еще молод, а в его руках был букет из трех культур.

Пучок ромашек в центре – девичья невинность. Амариллис, почти полностью съедающий своим размером и цветом белые хрупкие цветочки – мужская сила. Колоски льна, обнимающие цветы плотным, густым кольцом – плодородный союз.

Парень с редкой русой бородой и зачесанными назад волосами шел предлагать девушке руку, сердце и бессонные ночи у люлек.

Помона быстро опустила глаза, сделав вид, что увлечена очисткой веника, но вновь подняла взгляд, когда мужчина отвернулся. В распахнутой на груди рубахе он, свежий, как весенний лист, аккуратно подстриженный и довольный собой, шел прямо к ближайшему от школы дому. Помона увидела, как при приближении молодца две женщины – вероятно, мать и бабушка невесты, – с радостными воплями вскочили с грядки и рванули в дом. «Ханна!» – кричали они, на бегу вытирая об юбки перепачканные землей руки. «Ханна!»

– Ханна, – повторила Помона, будто тоже хотела предупредить счастливицу. Но ее слабый голос растворил порыв ветра.

Эту девушку она видела несколько раз на посевах. Трудолюбивая, светловолосая и совсем юная – двадцать один год ей исполнился только на прошлой неделе. И ее уже зовут замуж. Уйти от родителей. Родить через год. А еще через год – родить опять. И еще. И еще.

На улицах почти не было людей – мужчины ушли на охоту, женщины занимались скотиной. Помона чувствовала, что и ей будет правильно заняться делом, а не глазеть на рождение новой семьи исподтишка, но она осталась стоять на пороге с опущенным веником в руках. Помона не хотела этого видеть. Ей было не интересно.

Но она не двинулась с места.

– Ханна! – крикнул парень на ходу. Как показалась Помоне, сделав голос ниже и задорнее, чем он был у него на самом деле. – Дома ли ты, милая? Дома ли ты, верная?

– Дома-дома наша девочка, – пропела женщина, высунувшись из окна, – а тебе, молодчик, Ханна наша зачем?

Мать Ханны хихикала, будто это ее пришли забирать из отчего дома. Помона невольно улыбнулась, но скорее стесненно, нежели от каких-либо нежных чувств. Этому представлению явно не хватало зрителей, смеха и воплей друзей и зевак. Очень уж нелепо эти брачные заигрывания с родственниками избранницы звучали в давящей тишине пустых улиц.

Мужчина остановился у калитки, высоко подняв над собой букет. Женщина в оконной раме зашлась притворными охами и стала звать дочь. Помона так и видела, как где-то рядом с ними на табуретке раскачивается бабуля и с прижатыми к груди руками любуется разыгрываемой ими сценой.

По тому, как оживился жених, Помона догадалась, что к окну наконец подошла и сама Ханна. Может, на ней было чистое белое платье с красной строчкой на подоле. И может, она просидела в нем весь сегодняшний день.

Но тут что-то случилось.

Парень, уже было взявшийся за калитку, чтобы открыть ее и пройти прямо к дому возлюбленной, отдернул руку. Ни его голоса, ни голосов матери, бабушки или самойХанны не было слышно. Мир замер, а воздух загустился – Помона могла почувствовать зависшее над ними напряжение даже со своего места.

Мужчина вновь положил руку на задвижку калитки, но на сей раз тут же попятился назад: фигура, возвышающаяся над ним чуть не на две головы, ожила.

Все это время Страж, как и бдящий у любого другого дома, был здесь же, на своем посту, но стоял в тени, и Помона не сразу заметила его неподвижную фигуру. По ее спине поползли мурашки: огромная ручища существа, облаченного в вишневую мантию и набедренную повязку, поднялась ладонью от себя.

Страж приказывал парню остановиться.

– Почему? – услышала Помона его вопрос. В голосе жениха звучали злость и изумление.

Страж медленно покачал головой. Помона видела, как торчащие из прорезей его кожаной маски бивни сверкают перед побелевшим лицом мужчины.

– Это же Рубен! – воскликнула мать Ханны. Помона услышала, как она застучала по оконной раме, но Страж не обращал на нее никакого внимания. Он испепелял взглядом парня у калитки. – Эй! Эй! Это Рубен, пропустите его, он пришел к нам! Он пришел к Ханне!

Судя по тому, как живо стих ее крик, Помона поняла, что Страж сказал ей что-то резкое, так и не обернувшись. Сердце Помоны сжалось.

Что же происходит?!

– Я не уйду, – крикнул Рубен, но голос его был не тверд. Страж не шевелился, но было похоже, что он снова что-то сказал – Рубен вздрогнул. – Я люблю Ханну! Пустите меня или…

– Пошел вон, – отрезал Страж, на сей раз достаточно громко, чтобы услышала даже Помона.

В доме что-то разбилось – может, приготовленная для брачного букета ваза. Послышались стоны, охи, ахи и горестный плачь молодой девушки – убивалась Ханна. Рубен медленно пятился от дома избранницы, во все глаза таращась на Стража. И побежал прочь, когда бдящий сделал первый и последний предупреждающий шаг ему навстречу.

Рубен пронесся мимо хватающей ртом воздух Помоны. Только когда порыв ветра от мужчины поднял ее юбку, она заметила, что стоит, вцепившись в дверную раму пальцами. Женщина с багровым от стыда лицом с трудом оторвала от нее руки. К счастью, Рубен не заметил Помону, которая стала свидетелем его позора – он думал только о том, как оказаться подальше от этого дома и стерегущего его невесту чудовища.

Помона рассеянно вынула зубами впившуюся в указательный палец занозу. Она смотрела на Стража, который невозмутимо вернулся на свой пост. В доме за ним в три голоса завывали женщины. У окна разбилось что-то еще. Помона подумала, что кто-то из троих хотел запустить в Стража кружкой, но так и не решился метко прицелиться.

Насколько было известно Помоне, Стражи никогда не вмешивались в союзы мужчин и женщин, если те достигали совершенного возраста – двадцати одного года. Почему бдящий не пустил на порог сватающегося мужчину? Разве Стражи не настаивают на том, чтобы в Пэчре рождалось как можно больше семей?

Охваченная тревогой, Помона подняла веник, который выпал из ее рук, вернула на место и заторопилась домой. Она не была уверена, что хочет обсуждать чужое неудавшееся замужество с родителями, но совершенно точно хотела убраться подальше от избы, в которой вопили и скребли стены несчастные женщины.

7

Недалеко от дома Помона замедлила шаг. Встречный ветер растрепал ее волосы и охладил пыл: так уж ли важно то, что она увидела? Может ли она, женщина, от которой молодые пары на удачу держались подальше, быть уверена, что это первый случай, когда Страж не одобряет брак поселенцев? Если кому и стоит поднимать шумиху, то точно не ей. А то, чего гляди, суеверные бабки сплюнут и обвинят в неудавшейся свадьбе Помону – само ее присутствие, которое несет беды намечающимся семьям.

Интересно было только, куда все-таки побежал Рубен со своим отчаянием? На обратном пути Помоне на глаза попался брошенный в грязь брачный букет, на который дети недоуменно показывали пальцами. Они дергали за юбки матерей, чтобы те посмотрели тоже, но женщины только пожимали плечами.

Уж не в Серый ли замок побежал обезумевший от горя жених, чтобы требовать от Стражей выгнать с поста их сослуживца?

Помона вскинула глаза на каменного исполина. Нет, конечно. Рубен не приблизился бы к Серому замку, даже если бы в нем была заточена его драгоценная Ханна.

Легенда гласила, что Серый замок был воздвигнут для того, чтобы однажды поселить в нем Посредника, но сейчас от подножья до колокольни его населяли Стражи. Помона и сама часто видела, как они высыпают из него на службу и скрываются в нем после суточной смены. Как и другие, видела издали: люди предпочитали к Серому замку не приближаться.

Даже если бы захотела, Помона не смогла бы вообразить себе постройку более нелепую. На толстом цилиндре из камней громоздилась расширяющаяся кверху гора из наваленных друг на друга как попало квадратных комнат: они торчали друг из-под друга, стонали и крошились под весом соседей. Венцом этой уродливой фигуры служила до абсурда нормальная смотровая площадка с колокольней в центре. Расписная беседка держала в заложниках медный купол, пылающий на свету старой звезды.

Именно его звон прокатывался над Пэчром дважды в день. В полдень один из Стражей поднимался на колокольню, раскачивал подвязанное с обоих концов бревно, бил им в стену колокола и оповещал о начале учебных занятий. В обед звон приглашал поселенцев вернуться к своим делам, но уже с потяжелевшей от знаний головой.

Помона отвела глаза от Серого замка с большим трудом. Он нависал над Пэчром как вездесущее древнее чудовище, нелепое, но от того не менее страшное. Как далеко не уносили бы ее ноги, пристальный взгляд косых окон Серого замка доставал ее всюду – настолько монументальным он был. Воздвигнутый целиком и полностью руками Стражей еще до того, как на этом месте обосновался Пэчр, он был старше любого жившего здесь когда-либо человека.

Помона низко опустила голову. Сразу четыре Стража, которым она доставала макушкой разве что до ребер, патрулировали улицу и тихо, но оживленно переговаривались о чем-то на своем, непонятном человеческому уху языке. Помона быстро прошла мимо них к дому, не обернувшись, чтобы проверить, проводили ли ее взглядом бдящие.

– Ой!

Помона споткнулась обо что-то холодное и влажное, что лежало в траве прямо у калитки. Страж, который нес вахту у ее дома, скосился на Помону. Она хотела бы как можно скорее убраться из поля его зрения, но любопытство взяло верх.

Женщина нагнулась к темно-бордовому предмету. Это был окорок дикого козла, грубо отрубленный от туши.

– Забери.

Помона вздрогнула так, что едва не повалилась на колени рядом с куском мяса. Со скрипом шейных позвонков она подняла голову и увидела над собой Стража. Он, как и прежде, держал спину прямо, руки – в замке за спиной, но его скачущие в глазницах янтарные глаза были обращены к ней. Низкий бас вырвался из точек-прорезей в его кожаном наморднике и был похож на медвежий рык.

– Э-это…

– Забери, – повторил Страж.

Помона подхватила сочащийся кровью окорок и прижала к себе, не задумываясь о судьбе платья. Страж больше не смотрел на нее, но женщина быстрым шагом пересекла передний двор и ввалилась в дом. Слишком много внимания бдящих на сегодня. Ей просто необходимо было вновь оказаться в четырех стенах – в безопасности.

Ида бегом бросилась к сестре и обняла Помону за ногу. В ее черных волосах исчезла капля козьей крови. Женщина тихо выругалась, поняв, наконец, какую глупость сделала, когда обняла окорок, и мягко высвободила ногу из объятий сестры, чтобы поскорее избавиться от ноши.

– Ты где была? – спросила Нонна, обернувшись на Помону. – И не хлопай так дверью… Звезды мои, что с твоим платьем?!

– Только что замаралась, – сказала очевидное Помона и положила окорок на обеденный стол. Столешница и раковина были сплошь завалены другими частями козла. Того же самого, догадалась Помона.

Отец, который сидел тут же и потягивал чай из глиняной кружки, нахмурил кустистые брови и посмотрел на старшую дочь исподлобья.

– Это Страж велел забрать, – сказала Помона. При новости о том, что бдящий разговаривал с Помоной, Нонна слабо вскрикнула и выронила из рук печень. Она с влажным шлепком упала на пол.

– Да? – хмыкнул отец, не обратив на супругу внимания. Он посмотрел на нетронутый окорок перед собой, а затем – в окно, на затылок Стража. Тот неподвижно стоял у калитки, как и всегда. – Гордая тварь.

Нонна вскрикнула снова, но теперь в туго сжавшие рот ладони. Она шикала на Гектора и металась по кухне, будто искала место, где могла спрятаться, но Страж не повел и ухом. Помона не знала, слышал он реплику отца или нет, но, как бы то ни было, не демонстрировал никакой реакции.

– Это ты ему оставил? – изумилась Помона. Гек кивнул. – Зачем, пап?

– Пока болел, эти вас кормили мясом, – буркнул отец. В его тоне было больше ненависти, чем благодарности. – Я ведь тоже гордая тварь.

Помона ничего не сказала. Ее внимание привлекла сестра, которая подозрительно притихла в прихожей.

– Проклятье, Ида!

Помона кинулась к ней. Девочка размазывала по полу лужицу крови, которая накапала с окорока, пока Помона мялась у порога.

– Я хотел с тобой поговорить, – сказал отец.

Помона застыла на корячках с тряпкой в руке. Она уже вытерла Иду и теперь мыла пол, стараясь не терять непоседу из виду, когда Гектор снова подал голос.

Она выпрямилось, подняв на мужчину настороженный взгляд. Мама притихла. Иногда Помоне казалось, что голос отца чем-то походил на голос Стража: говорил он редко, и чаще – по делу. И когда открывал рот он, его закрывали прочие члены семейства.

– Что случилось?

– Иди сюда.

Чувство тревоги нарастало. Помона, стараясь не глядеть на Гектора, прошла мимо него и сполоснула руки прежде, чем сесть с ним за стол. Он что, узнал, что было сегодня в школе? До него дошел слух о том, что Помона учудила скандал прямо во время урока и схлопотала от Стража наказание?

– Что случилось? – повторила она, опустившись на соседний табурет.

– Это ты мне расскажи, что произошло сегодня с семейством Имдингов? С Ханной и ее женихом Рубеном?

Узкие глаза Помоны, доставшиеся ей от матери, расширились.

– Откуда ты знаешь?

Отец стрельнул взглядом в окно, на Стража, и нехотя приложил палец к губам. Он не боялся бдящих и никогда не понижал голоса, обсуждая их, но в этот раз поостерегся, призвав дочь следовать его примеру. Он вытащил из кармана маленький клочок бумаги, перегнулся через стол и подал Помоне.

Это была сложенная в несколько раз, торопливо нацарапанная записка – приглашение на собрание «Негласного Движения». Кратко была изложена в ней и причина срочного сбора:

Страж уничтожил молодую семью – мой союз с Ханной. Бдящие стали совать свой уродливый нос слишком глубоко в дела человечества. Пора что-то делать.

Помона рассеянно размышляла о том, что никто и никогда не видел носов Стражей, чтобы сказать наверняка, уродливые они или нет, но отец вернул ее с небес на землю, спросив, что она думает по этому поводу.

– Передавший мне приглашение на собрание сказал, что Рубен требует привести тебя как свидетеля, нравятся тебе сборища негласнодвиженцев или нет, – пояснил Гектор и вздохнул. – Ты действительно присутствовала при этом, Помона? Что сделал Страж с голубками?

Ее хотят видеть на собрании! Подумав об этом, Помона едва не разделила с матерью новый вскрик.

– Я не знаю, что видела, – быстро сказала Помона, – и сомневаюсь, что на собрании от меня будет толк…

– Тебе нужно пойти, – сказал Гектор, глядя в ее обескураженные глаза, – и ты пойдешь. Но расскажи сначала мне, что ты видела.

– Папа! Ты ведь и сам на собрания не ходишь, почему я…

– Потому что я за тебя волнуюсь.

Помона осеклась на полуслове и уставилась на отца. Впервые на ее памяти женщине показалось, что на сей раз Гектору держать с ней зрительный контакт стоит больших моральных трудов.

– Помона, послушай внимательно, что я скажу. С тех пор, как ты отказалась посещать собрания, люди в Пэчре стали присматриваться к тебе больше… обычного.

Повисла неловкая пауза – все, кроме Иды, которая ползала по полу и искала под комодом кошку, знали, о чем речь. И несли свою долю вины за то, что их дом обходили стороной.

– На мой взгляд, Рубен еще слишком молод и глуп, но кое в чем он прав: Стражи с годами все глубже лезут в дела людей – туда, куда им соваться однозначно не следует. То, что один из них посмел решать, сочетаться молодым браком или нет – очень тревожный звонок, и я даже не знаю, для кого больше: для людей или для Стражей. Потому что грядут перемены, и только глупец не чувствует в воздухе напряжения.

Помона не чувствовала до этой минуты. Она решительно кивнула, но щеки ее залились краской.

– Сейчас, когда люди на взводе и – я в этом уверен – поставят вопрос о восстании ребром в ближайшие дни, тебе нужно будет четко дать им понять, на чьей ты стороне.

– Папа, ты что! – воскликнула Помона. – Неужели я могу…

– Я знаю, что ты не пойдешь против друзей и соседей, – вздохнул Гектор и нетерпеливо махнул рукой, – но другим ты это словами не докажешь. Все знают, что ты испытываешь к Стражам большой интерес. Очень старательна в школе, задаешь много вопросов, будто пытаешься залезть им под кожу…

– Мне интересно, только и всего! – горячо заявила Помона. Она таращила глаза и прижимала к груди руку, будто могла таким образом заставить отца услышать, что она говорит. – Они так мало говорят о Старом мире, о людях, которые были до нас… Я пытаюсь разговорить их, узнать, на чем все закончилось для предков и с чего все началось для нас. Я пытаюсь добыть полезную для всех информацию, и если люди считают, что я таким образом «перехожу на сторону Стражей», то они просто…

– Помона!

Женщина замолчала и бросила испуганный взгляд на Стража за окном. Она и не заметила, когда ее голос поднялся до крика.

Под суровым взглядом Гектора она бесшумно опустилась обратно на табурет и замерла. Мать от страха вжималась в стену у печи, дыша в кухонное полотенце. Около минуты никто не решался двигаться, пока Ида не встала с пола и не подошла к Помоне.

– Киса где?

Женщина рассеянно пожала плечами и вновь решилась поднять глаза на отца, но тот сидел к ней спиной: повернулся к окну, чтобы удостовериться, что бдящий на посту никоем образом на них не реагирует.

Страж стоял со сцепленными за спиной руками и глядел куда-то вдаль.

– Ты можешь мне этого не объяснять, – заговорил Гек на тон ниже. Помона, глядя на него из-под тяжелой складки, которую образовали брови, приглаживала черные волосы сестры. – Объясняя это мне или чужим, ты только тратишь время. Важно то, что люди видят со стороны: то, как ты ведешь себя со Стражами. Послушайся меня, Помона, и играй по правилам. Сделай все, чтобы люди увидели тебя своим союзником. Они трусливы и не решатся сразу объявлять бдящим войну. Сначала негласнодвиженцы испробуют свои силы на ком-то, кто куда слабее их. И ты – та, кого они смогут обвинить в пособничестве Стражам, – очень удачно подвернешься разъяренной толпе.

Помона не говорила ни слова. Она чувствовала, как слова отца холодным, вязким ядом растекаются по венам. И постепенно переваривают ее.

– Еще есть шанс убедить их, что ты целиком на стороне людей, – сказал Гектор, – а потому послушайся меня: иди на собрание сегодня. Помоги им составить картину того, что произошло. – Он помедлил секунду. – Я пойду с тобой.

8

Хуже и быть не может.

В этот раз собрание проходило в погребе у Дианы – обладательницы девяти детей, прелестного мужа и жизненной цели, заключающейся в том, чтобы Помона не забывала об этом ни на минуту. Желающих поприсутствовать собралось много, поэтому проводить встречу было решено в ее доме – просторном, под стать численности его обитателей.

Гектор и Помона явились в числе последних, и к их приходу яблоку было негде упасть. Шепотом извиняясь и ни на кого не глядя, Помона боком прокладывала себе путь глубже в погреб – туда, где уже разгорались оживленные споры. Гектор шел за ней следом. Помона не могла не подметить, что отец между людьми проходил свободно, и что его худощавость роли в этом не играла никакой.

Рубен и Ханна занимали сегодня почетное место рядом с Альриком – главой собраний этой части Пэчра. Такие как он собирали под крышами разных домов негласнодвиженцев в радиусе двадцати или тридцати семей и встречались позже между собой, чтобы обсудить успехи либо спорные вопросы, которые поднимались теми или иными людьми. Группами больше никогда не собирались, чтобы не привлекать к себе внимание Стражей.

Но сегодня, наверное, облажались, – подумала Помона.

Если ранее собрания жители хоть и посещали, но не регулярно, то в этот раз Помона не сомневалась, что на зов Рубена откликнулись все. Несмотря на то, что дом у Дианы был действительно большой и что все соленья, горшочки с медом и коробки с засушенными травами были тесно сдвинуты к стенам, людей здесь собралось столько, что большинству приходилось слушать собрание стоя. Если бы им пришло в голову взять с собой детей, то для устранения последствий давки пришлось бы приглашать Стража.

Давка намечалась и сейчас: к Ханне, которая молчаливо смотрела себе под ноги, тянулись десятки рук женщин, которые хотели ее пожалеть, но Рубен крепко обнимал невесту за плечи, никого не подпуская к ней. Она не плакала, но была совсем бледная, и показалась Помоне еще младше своего возраста. Сейчас двадцатиоднолетней белокурой девушке нельзя было дать больше шестнадцати, и казалась она к тому же смертельно больной.

– А я тебе говорю, что не было до этого ничего такого! – надрывался Рубен. На его лбу опасно пульсировала вена, а сам он был красным от злости, Его рука, замершая на талии Ханны, раскачивала бедняжку туда и сюда. – Никогда прежде Стражи таких штук не выкидывали! Я тебе как есть говорю: я просто подошел, а бдящий меня прогнал!

– И ничего не сказал? – покачал головой старик у стены. Диана, которая по праву хозяйки стояла здесь же, в центре, по левую руку от Альрика, зорко следила, чтобы он не сдвинул баночку с огурцами поближе к своим ногам. – Но, Рубен, ты уверен, что… Я хочу сказать, даже для Стражей это уж слишком…

– Больно надо мне такое выдумывать, ты посмотри на Ханну, бдящий разбил ей сердце! Ну ничего, ничего, моя хорошая… Ты посмотри, она от горя говорить не может! – Рубен прижал к себе Ханну, которая безжизненно повиновалась его движениям. – Сейчас придет та женщина… старая дева…

– Помона?! – вскрикнула Диана, схватившись за грудь. При звучании ее имени в толпе поднялся шепот. Помона продолжала пробираться к ним, крепко сжимая зубы. – Рубен, здесь же молодые есть, и вы с Ханной, в конце концов!

– Та женщина видела, что сделал Страж, – мрачно сказал он. – Я ее пригласил. Она расскажет все, как было, и вы убедитесь, что я не лгу!

– Никто не обвиняет тебя во лжи, – сказал Альрик.

– Вот именно, – тут же подхватила Диана, – тебе не кажется, что звать Помону было не обяза…

– Знаете, я могу прямо сейчас уйти, – холодно сказала Помона. Она была невысокого роста, и Диана не могла видеть ее в толпе, в которой женщина прокладывала себе дорогу, но все равно замолчала. Притихли и все присутствующие на собрании.

Она ожидала, что отец одернет ее и в очередной раз шепотом напомнит, что Помона должна быть с людьми любезной, но Гектор молчал. Он стоял позади нее, грозно поглядывая на окруживших их со всех сторон людей, и те наконец молча потеснились, уступив дорогу не только ему, но и его дочери.

Глядя в глаза жующей язык Диане, Помона подошла к Рубену и Ханне.

– Если меня не хотят тут видеть, я уйду. С удовольствием.

Помона чувствовала, что перебарщивает, и заставить присутствующих оправдываться ей не удастся, но ничего не могла с собой поделать: она больше не чувствовала страха перед толпой. Только злость кочевала по ее венам и заставляла руки непроизвольно сжиматься в кулаки.

Помона воинственно повернулась к людям, которые воротили от нее глаза, но ее пыл так и остался изжогой сидеть в горле: Альрик уступил ей свой стул и доброжелательным жестом пригласил присесть. Жалея, что гнев не нашел выхода, Помона грузно плюхнулась на широкое сидение. Ее ноги оторвались от земли и повисли над пыльными досками погреба. С уколом раздражения она почувствовала, какой незначительной вновь предстала перед публикой.

В погребе по-прежнему царила тишина. Слышно было только, как топают, врезаются в стены и друг в друга дети Дианы над ними.

– Как ты оказалась у дома Ханны? – спросил Альрик. Помона мысленно поблагодарила его за то, что он приложил все силы, чтобы его тон звучал учтиво.

Однако его вопрос заставил Помону замяться. Она положила руки на колени и сцепила их между собой.

– Я… Страж оставил… меня за дежурную.

– Он ее наказал, – сказала Диана со снисходительной улыбкой, будто Помона должна была поблагодарить ее за то, что она помогает рассказчице собраться с мыслями. – Помона на меня накричала прямо во время урока. И Страж заставил ее остаться после занятий. Это было наказание.

– Спасибо, мы поняли, – сказал Альрик. По толпе вновь пронесся шепоток. Закусив губу, Помона боязливо поискала взглядом отца, но тот стоял в первом ряду, сложив на груди руки, и смотрел на старшую дочь прямо, без какого-либо выражения. – Хорошо, Помона, ты задержалась в школе. Что произошло потом?

– Потом, – торопливо продолжила женщина, шаря глазами в поисках места, куда обронила свою решительность, – я увидела Рубена, который шел к дому Ханны с брачным букетом. Я… э-э… почти закончила с уборкой, поэтому… все видела.

Она почувствовала, как ее щеки заливает румянец. Диана смотрела на нее смеющимися глазами, а толпа притихла, пожирая ее презрительными и сочувственными взглядами. Еще бы. Все, что оставалось Помоне – наблюдать за рождением семей со стороны.

Гектор сухо кашлянул. Помона вздрогнула и заторопилась продолжить. Ее ноги раскачивались над полом туда и сюда.

– Я увидела, как Рубен подошел к дому. Ну, то есть, перед этим были традиционные… Традиции были соблюдены, в общем. Рубен звал Ханну, ему отвечала мать невесты и все такое… Вот… Рубен подошел к дому, но остановился у калитки. Страж его не пустил.

Вновь воцарилась тишина. Люди переглядывались друг с другом, а главный герой истории с вызовом оглядывал присутствующих. Ханна по-прежнему смотрела в пол и ежилась, будто в подполе было очень холодно. Она не обращала внимание на руку, которой Рубен обнимал ее.

– Рубен будто не понял, что произошло, – сказала Помона. – Он снова попытался пройти, но Страж его остановил. А потом, когда Рубен попытался пройти опять… «Пошел вон». Так сказал Страж.

Женщины прикладывали руки ко рту и к груди, будто им было дурно даже от мысли об этом, а мужчины метали друг в друга озабоченные взгляды. Снова поднимался гомон. Помона растерянно смотрела на них, обсуждающих произошедшее между собой, и отпрянула, когда на ноги вскочил Рубен. Он оставил Ханну сидеть одну, и та, лишившись его однорукого объятия, тут же спрятала лицо в ладони. Помона смотрела на нее, готовая в любой момент подскочить к ней, если та зайдется рыданиями. Но плечи Ханны не дрожали. Она от чего-то прятала глаза.

– Вот! – воскликнул Рубен, не глядя показав на Помону пальцем. – Видите?! Я не сделал ничего, чтобы разозлить Стража. Я соблюдал традиции. Я пришел с букетом. Я сказал бдящему о своих намереньях. Вывод только один: Страж прогнал меня не потому, что я сделал что-то не так, а потому что был против нашего с Ханной союза!

– Немыслимо, – покачал головой Айльрик. – Чтобы Страж на свое усмотрение решал, подходят друг другу люди или нет…

– А может, это была ошибка? – робко выступила девушка из толпы. Это была Эйр. Ей было двадцать, и в следующем году ей тоже предстояло выйти замуж за любимого человека, с которым они регулярно виделись больше двух лет – надо думать, за кружкой противозачаточного чая. От страха на Эйр не было лица. – М-может, Страж просто подумал, что Ханне еще нет двадцати одного года? У нее же вот только недавно был день рождения…

– Нет, Стражи перестали давать Ханне чай, – сказал Рубен. Его голос стал еще громче и агрессивнее, будто он старался перекричать смущение. – Перестали сразу после ее дня рождения. Так что Стражи в курсе, что Ханна была на выданье.

Эйр обхватила себя руками. Она кусала губы и с ужасом смотрела на Помону. И не только она: многие стали поднимать на нее глаза, хмурясь то от сомнений, то от злости.

Помона почувствовала на себе их взгляды и оторвала собственный от Ханны. Страх ударил ее в низ живота ледяным кулаком.

– Такого ведь никогда раньше не было, – сказала Эйр тихо. Но в опустившейся вязкой тишине ее слова слышал каждый. – Что, если это потому, что она оказалась рядом?..

– Я видела много бракосочетаний, – сказала Помона, пряча за презрением ужас. – Если бы ваши глупые сплетни были правдой, все мои соседи были бы незамужними и неженатыми.

Эйр покраснела, однако не сводила с нее прищуренных глаз. Около половины устыдились своих подозрений тоже, но женщина продолжала ощущать кожей жжение, в том числе от отцовского взгляда. Помона молча ждала реплики Альрика. Но он молчал, глубоко задумавшись.

– Терпеть это больше сил моих нет.

Все обернулись на сгорбленного старичка в первом ряду. Удивительно, но все это время Пуд стоял рядом с Гектором, и никто его будто не замечал. За годы, что он прятался от Стражей, Пуд достиг такого мастерства в соитии с тенями, что Помона невольно восхитилась. Казалось, даже отец увидел его рядом с собой только что.

Но конечно, он должен был быть здесь. Единственное мероприятие, которое никогда не пропускает Пуд.

– Стражи позволяют себе непозволительное! – выплюнул старичок. – Сначала принудительная работа, а теперь что? Нам спрашивать у них, с кем сочетаться браком, а с кем нет? А потом мы будем в туалет ходить по команде?

– Вот именно, – вскричал Рубен. Помона уже открыла было рот, чтобы поправить Пуда и напомнить, что работают люди на себя, но вновь захлопнула его. – Что-то совсе-е-ем не нравится мне поведение бдящих в последнее время…

– Что будем делать? – спросила Диана.

– Давно пора поднимать восстание! – вскинул Пуд сухой кулак. Толпа задохнулась. – Пора-пора! Сами разберемся, как жить, с кем размножаться… и на кого работать.

– Подождите, – подала голос Помона. Когда недружелюбные взгляды вновь обратились к ней, она пожалела, что открыла рот. Но остановиться была уже не в силах. – Должна быть причина, по которой Страж так поступил. Вы верно говорите, что раньше такого не было. Может, перед тем, как поднимать вилы, стоит все взвесить?

– Что взвешивать?! – вскинулся Пуд. – Ясно как день, что с порядками бдящих надо что-то делать. Случившееся сегодня – всего лишь очередное доказательство того, что наша жизнь, по мнению Стражей, нам не принадлежит.

– И все-таки, – настаивала Помона, – зачем Стражам понадобился контроль над нашими жизнями? Давайте попробуем взглянуть на мир их глазами и…

– Не слушайте ее, она от Стражей без ума, – поморщилась Диана и демонстративно отошла от Помоны еще на шаг, – хотя, это всем известно.

– Что? Я?!

– А это что-то новенькое, – сказал кто-то из толпы. – Это что должно значить?

– А то, – жеманно улыбнулась Диана, – что Помона наша очень живо ими интересуется. Она на уроках всегда подхалимничает перед ними, вы бы видели! Ой, кстати. – Женщина от радости едва не хлопнула в ладоши. – Вспомнила тут, из-за чего Страж Помону сегодня наказал. Она же на меня накричала как раз защищая Стражей. Вы представляете? Даже бдящие за такую любовь к себе наказывают – до того им противно!

Диана залилась хохотом в полной тишине. Остальные же потрясенно таращились то друг на друга, то на Помону.

– Ханна. – Помона не узнала своего голоса. Горло одеревенело от страха, но она повернулась к белокурой молодой девушке и спросила: – Тебе что-то известно о том, почему Страж выступил против твоего брака?

Ханна медленно оторвала руки от лица и впервые за этот вечер подняла глаза от пола. Бледная, подурневшая от переживаемых ею чувств, она вытаращилась на Помону. А секунду спустя зашлась рыданиями, которые подавляла в себе весь день.

Поднялся шум. Все, кому достались стулья, вскочили со своих мест. В погребе стало теснее прежнего, воздуха не хватало. Помона встала со своего места тоже, но ей показалось, что она только сильнее уменьшилась в росте. Она выставила перед собой стул, растерянно глядя на напирающую толпу.

– Как можно ее о таком спрашивать! – охали женщины.

– Такое горе у девушки, а она!..

– Да ей-то откуда знать, что такое девичье несчастье? Ты посмотри на нее, мужиков-то из окон только видела…

– Гектор, – твердо обратился к мужчине Рубен. Его желваки дрожали; на сжатых кулаках вздулись вены. Он держал себя в руках из последних сил. – Я думаю… мы можем продолжить собрание без вашей дочери. Оставайтесь, если хотите, но пусть она уйдет.

– Мы уйдем вместе, – сказал Гектор. Его голос приобрел стальные нотки. Он без страха смотрел прямо в глаза молодому мужчине, который был на полголовы выше него. – Шумно у вас стало. Надоели.

Помона с ужасом смотрела на кровожадную толпу, в которую нужно было нырнуть, чтобы пройти к выходу, но Гектор вышел вперед, загородив ее от взглядов-иголок, и вытянул из укрытия. На ватных ногах она последовала за отцом. Но стоило ему затащить ее в толпу, как кто-то изловчился и подставил женщине подножку.

Помона повалилась вперед и вскрикнула, налетев скулой на острый носок женского ботинка. Насколько она могла судить, он встретил ее на несколько дюймов раньше пола.

Гогот был таким громким, что Помона почувствовала от него физическую боль. Раскорячившись на непослушных конечностях, она попыталась встать, но отец тут же развернулся и схватил ее под руку. Он поднял дочь и вскинул свирепый взгляд на подставившего подножку мужчину. Сама Помона не поднимала глаза. Сжав губы в нитку, она прижимала тыльную сторону ладони к кровоподтеку под левым глазом.

– Аккуратнее надо быть, – услышала она грубый голос. Может, он пытался звучать невинно. Но даже не видя его лица, Помона не поверила его игре.

– Ага, – раздался голос справа от нее. Если бы она не знала, что стоит там именно отец, ни за что бы не поверила, что в его тоне может быть столько ненависти. – Хороший совет, Освальд. Постараюсь его усвоить, когда в следующий раз на охоте буду метать нож в первое живое существо, которое увижу. Но ты на всякий случай не мельтеши под ногами.

Во вновь сгустившемся молчании Помона и Гек минули толпу. Женщина смотрела под ноги и старалась высоко поднимать ноги, но больше вытягивать щиколотки не решался никто. Гектор был невысоким, жилистым, обожженным старой звездой мужчиной, который выглядел старше своих лет, но в Пэчре его уважали за первоклассные навыки охотника. Даже ее боязливая мама, Нонна, решалась выходить из дома только вместе с ним. И, вероятно, не будь его с Помоной на собрании, ей не удалось бы обойтись малой кровью.

Кровь. Они на самом деле это сделали.

Крови было совсем немного, но Помона терла щеку снова и снова. Она почувствовала, как сжалась рука отца на ее запястье.

– Убери руку от лица, Помона. Помни, мы идем домой с добрососедского чаепития, а не с мордобоя.

Ее горло свело судорогой; она не могла дышать. Как только отец вывел ее на улицу, в опускающиеся сумерки, Помона усилием воли опустила руку и уткнулась взглядом в землю. Отец сжимал ее запястье все сильнее: наверняка Страж у калитки даже не пытался делать вид, будто не обращает на них внимание.

Губы Помоны дрожали, но она не проронила ни одной слезинки.

9

Помона сидела под грушей на заднем дворе и стучала углем по листу пергамента, делая вид, будто увлеченно рисует. Когда они с отцом вернулись, Нонне стало дурно от вида старшей дочери, но Гек велел ей дать Помоне промокнуть ранку тряпкой и не приставать с расспросами.

Она была благодарна отцу за это, но не сказала этого вслух. Ей вообще не хотелось ни с кем разговаривать.

Глотая ком, Помона, дыша глубоко и медленно, уселась под любимое деревце и стала пролистывать свои наброски тканей, изделий, орнаментов. Но вдохновения не было, и новый рисунок никак не хотел рождаться. Однако Помона собиралась просидеть здесь до самой ночи, пока Стражи не станут закрывать ставни.

Да чтоб их…

Она не знала, проклинает Стражей или людей. И те, и другие хороши. Вернее, совершенно ужасны.

Исчезнуть бы и не видеть, как они грызутся. Вообще ничего больше видеть не хочу.

Помона тряхнула тяжелой головой и прижала прохладные костяшки пальцев к припухшей скуле. Нельзя так думать. Пусть делают, что хотят, хоть с ней, хоть друг с другом. А она будет делать ткани. Или хотя бы об этом мечтать.

Калитка скрипнула.

По шее Помоны побежали мурашки: свои были дома, а гости к ним обычно не захаживали. Кто пришел на ночь глядя? Страж, посчитавший ее ссадину подозрительной? Или воодушевленные мыслями о грядущем восстании соседи? А может, они пришли по ее душу? Почуяли запах ее крови и захотели еще, как говорил отец?

Но все было тихо – ни криков, ни летящих в ее сторону вил, ни света факелов. Кто бы ни пришел, он явился один и постучался в дом. Помона напряженно прислушивалась. Судя по всему, родители впустили пришедшего. Никто ни на кого не кричал.

Что происходит?

Две минуты спустя дверь дома снова открылась; на задний двор вышла Ханна с двумя кружками чая в руках. Помона обомлела. Она смотрела, как белокурая красавица нерешительным шагом приближается к ней, кусая губы.

– Не помешаю?

– Что тебе от меня надо?

Ханна отвела голубые глаза, расстроенная ее резким тоном. Помона и сама не поняла, как стала той самой озлобленной, недружелюбной теткой, какой ее считали все вокруг.

Какой долгий день.

Ханна осторожно опустилась на колени рядом с Помоной и поставила перед ней кружку. Над ней заклубился пар. Помона посмотрела на чай и обратно – на Ханну.

– Собрание закончилось, – сказала Ханна, избегая взгляда старой девы, который из-за припухлости под левым глазом сделался еще более мрачным. – Так ничего толком и не решили, но настроены… как-то действовать… в ближайшее время. – Она отпила из своей кружки и добавила: – Безумие какое-то.

– Как всегда, – фыркнула Помона. – Если ты пришла только за тем, чтобы сказать это, то я не в настроении перемывать косточки.

– Мне так жаль за это, – сказала Ханна, быстро взглянув на ее ссадину. Помона увидела блеск в ее покрасневших глазах. И чуточку смягчилась. – Простите их… нас… за это все. Мне очень, очень жаль.

– Пустяки, – пробурчала Помона. Она уселась поудобнее, по-мужски расставив ноги под юбкой, и потянулась за своей кружкой. Женщина шумно отхлебнула чай. – Звезды с ними. Раны всегда заживают. А люди… лишь бы головой думали. Если хотя бы кому-то я дала пищу для размышлений сегодня – и то хорошо.

– Это правда, – рассеянно протянула Ханна. Помона повернулась к ней, нахмурившись, и девушка, будто очнувшись, встрепенулась и наклонилась к ней ближе. – Помона, я пришла чтобы спросить. Правда ли вы о Стражах хорошего мнения?

К горлу вновь подкатила злость, мгновенно отразившаяся на ее лице. То, что Помона приняла за доброжелательность, оказалось подхалимством молодой девчонки? А может, Ханну с собрания к ней и послали, чтобы она выманила у Помоны признание?

Просто сгиньте вы все.

Помона решительно приложилась к своей кружке: чай был горячим, но она пила его большими глотками, чтобы поставить в разговоре жирную точку и уйти. Не доставит она никому такого удовольствия. Может, Ханна и милашка. Красавица. Принцесса. Но Помоне ее общество было противно.

– Я хочу сказать, – спохватилась Ханна, – вы правда думаете, что у них бывают хорошие намеренья? Вы действительно пытаетесь их понять?

– Плевала я на всех, – рявкнула Помона и встала. – И на Стражей, и на людей, и на «Негласное Движение». Так и передай дружкам. Допивай чай и уходи, а то, ненароком, заразишься от меня безбра…

– Страж меня спас.

Помона захлопнула рот и уставилась на нее. Ханна, у которой дрожали губы, умоляюще взирала на женщину снизу вверх. Она выглядела так, будто Помона – единственный человек, который мог понять ее и подтвердить, что она не лишилась рассудка. От этих глаз, красных, влажных и сверкающих по телу Помоны растекался холод.

Она медленно села обратно под грушу.

– О чем ты говоришь? Кто спас?

– Страж, – повторила Ханна срывающимся голосом. – Спас он меня, теперь я уверена, что это так. Сначала не могла поверить, но когда услышала о том, как вы о них говорите… Я подумала, может… вам тоже они когда-то помогали?

Ханна прижала ладонь к собственному рту, будто боялась слов, которые произнесла. Помона хмурилась, не в силах взять в толк, что она имеет в виду.

– Я не хотела выходить замуж за Рубена, – прошептала Ханна. Она начала плакать. – Только пожалуйста, никому об этом не рассказывайте! Мне так стыдно… Я любила Рубена, но в последнее время… о-охладела… И тем более не хотела выходить замуж сразу, как мне исполнился двадцать один год! Вы понимаете?

– Допустим… Но причем здесь Страж?

– Я ни одной живой душе не могла признаться в этом. – Ханна утирала слезы с несчастного лица тыльной стороной ладони, совсем как недавно Помона стирала с щеки кровь. – Только маме пыталась объяснить… Но она меня отругала. Она заставляла меня видеться с ним. Мама сказала, что я обязана выйти замуж, пока зовут, а то останусь старой де…

Она осеклась, покраснев до корней волос.

– Ну а потом что? – поторопила Помона.

– И… вот… Я с ней поругалась. Даже поплакала. Мама ударила меня по щ-щеке и сказала, чтобы я больше не смела… И знаете, Помона, я думаю, он это слышал. – Ханна всхлипнула. Глаза ее остекленели. – Да. Я помню, окно было открыто. И возле калитки стоял Страж. Как всегда, в общем. Но мне кажется, что он нас слушал. И когда пришел Рубен… Страж к-как будто… вступился… за меня…

Ее глаза вновь ожили и обратились на Помону с надеждой. Женщина молчала, но смотрела на девушку очень внимательно.

– А иначе зачем Стражу было прогонять Рубена? – не унималась Ханна. – Что вы думаете, Помона? Мог ли он мне помочь?

– Обычно Стражи не вмешиваются в человеческие дела до такой степени, – медленно проговорила Помона, – но… честно, Ханна, я не знаю.

– Но ведь вы интересуетесь Стражами, как говорят? – настаивала она. Ее щеки покраснели, глаза расширились, а голос стал громче. Казалось, Ханна готова вытащить из Помоны то, что ей хотелось услышать, силой. – Вам бдящие интересны, не так ли? И вы никогда не вините их во всех человеческих бедах, как остальные, да? Мама говорила, что несколько лет назад вы откололись от «Негласного Движения», потому что не видели в освобождении от режима Стражей смысла. Мама думает, это потому, что вы слабы и глупы. Но я думаю, что вы что-то знаете.

– Стой-стой-стой. – Помона выставила перед собой руки и невпопад улыбнулась. – Вот только не надо этого. Ничего я не знаю. Я только не видела в этих собраниях ни порядка, ни конкретных планов, поэтому не хотела тратить время на пустую болтовню. – Она помедлила. – А может, твоя мама права. Может, я слабая и глупая. Я не знаю даже этого. Извини.

Ханна разочарованно уронила руки на колени и отвернулась, сделав вид, будто рассматривает дом родителей Помоны – избу из темной, грубо сколоченной древесины. Она была похожа на потерянного, обиженного ребенка, и Помона не знала, хочет она пожалеть Ханну или еще больше на нее разозлиться.

– А у вас было когда-нибудь так, – тихо сказала Ханна минуту спустя, – чтобы Страж вам вдруг помог? Не так, как это обычно бывает: при порезах, строительстве, болезни. А вам лично, сопереживая по-людски?

Помона задумалась. Но в голову ей пришел только довольно жуткий случай, произошедший прошлым летом.

Тогда годовалая Ида закатила скандал в разгар рабочего дня; вот-вот должен был прогреметь медный колокол. Помона быстро оглядывалась на извивающуюся в люльке младшую сестру и полоскала руки в тазу с водой: вязкая пена расползалась по самые плечи. Самонадеянно было думать, что ей удастся закончить уборку до начала учебных занятий. Для полной радости не хватало только сестры, штанишки которой тоже заполнились своеобразной радостью.

– Сейчас, Ида, сейчас…

Пены в тазу было столько, что казалось, будто она не мыла посуду, а месила тесто. Все попытки смыть ее заканчивались ничем, а от крика Иды можно было разве что попробовать в ней утопиться.

Но вдруг на кухне стал меркнуть свет. Помона обернулась, ожидая увидеть за окном наплывшую тучу, а заодно попробовать отвлечь на нее сестру. Но в доме, где были только она и Ида, свет старой звезды заслонил некто третий.

Помона обомлела. В оконный проем, под которым билась в истерике малышка, просунул огромную голову Страж.

Обычно Стражи не обращали на поселенцев, чьи дома охраняли, никакого внимания, если те не дрались и не рожали. Помона уже не могла вообразить вид из окна без фигуры со сцепленными за спиной руками, но, когда увидела обтянутую намордником животную голову в своем доме, ее парализовал страх.

Страж повернулся к Иде. Было поздно молить его дать ей, Помоне, еще минуту, чтобы ее успокоить. Он потерял терпение. И пришел сам.

Страж просунул широкие плечи глубже в оконный проем. Помона беспомощно хватала ртом воздух, глядя на то, как он нависает над люлькой, в паре дюймов от покрасневшего лица Иды. Два передних локона жестких бесцветных волос, которые обычно лежали на его плечах и груди, упали в кроватку. Ида почувствовала их тяжесть на своем животе и распахнула припухшие глаза.

Ее крик оборвался.

Помона прижала руки ко рту и поперхнулась пеной. Страж смотрел Иде прямо в глаза. Он поднял свои прозрачные веки, которыми накрывал роговицы на посту, и пронзил девочку скачущими в глазницах янтарными радужками во всем их безумном блеске.

На глазах у Помоны лицо Иды затянула белизна.

Помона испустила сдавленный крик и бросилась вперед, но Страж уже уходил – только локоны еще тянулись за ним в оконный проем. Дрожащими руками Помона схватила Иду за плечи и приготовилась как следует встряхнуть. Но с изумлением поняла, что Ида все это время вполне справлялась с дыханием, и не смертельная бледность разлилась по ее щекам – это лихорадочный румянец отступил вместе с рыданиями.

Слезы как дождевые капли на паутине еще сверкали на ее круглом лице, но Ида спокойно посасывала палец. Она оторвала зачарованный взгляд от потолочных балок и посмотрела на сестру. Ее бесцветные, не в пример темным волосам брови, встали домиком.

У нас много времени, так ты считаешь? Сменишь мне пеленки или нет?

Помона подскочила к окну и как лбом о стену столкнулась со взглядом Стража. Он уже вернулся на свой пост, но перед тем, как сложить руки за спиной, оглянулся на нее через плечо. Прозрачные веки вновьопустились на янтарные глаза, от чего они, похожие на две скачущие в глазницах старые звезды, взорвались сверхновой.

Не за что, – говорил его презрительный взгляд.

Помона содрогнулась и поскорее принялась за Иду. Пока меняла пеленки, ее нижняя челюсть несколько раз прихватила кончик языка. Во рту разлился металл.

Раньше Помона многое согласилась бы отдать за возможность как можно дольше не слышать воплей Иды, но в тот день была готова сама заставить ее кричать. Она не разделяла и половины суеверного ужаса, который испытывало большинство поселенцев к Стражам, но не хотела заглядывать им в глаза. Что бы ни сделал он с малышкой, Помона не хотела испытывать это на себе, и отныне, подобно другим поселенцам, мимо Стражей ходила с низко опущенной головой. С той же поры она отказалась брать Иду с собой в школу, не желая больше видеть сестренку такой в случае, если учитель повторит трюк, чтобы успокоить ее плач на уроке.

– Не уверена, – сказала наконец Помона, стараясь как можно быстрее абстрагироваться от неприятного воспоминания, – но сейчас, когда ты спрашиваешь об этом так, я невольно думаю, что Стражи и в самом деле помогают нам каждый день. Как ты сказала? «По-людски». И именно это интересно мне в Стражах, Ханна. Они неприятны мне, как любому человеку в Пэчре. Но когда смотрю дальше своих страхов – я вижу, что они ничего и никогда не делают для себя. И меня это пугает. Люди рождаются, живут и умирают, и Стражам с этого – ничего. Я боюсь их не потому, что они такие холодные. А потому, что я их не понимаю. Люди пытаются понять, за что прокляты их присутствием. Я же пытаюсь понять, за что мы его заслужили.

Ханна тесно обнимала колени и смотрела на Помону во все глаза. Казалось, она лихорадочно перебирала в памяти все, что слышала когда-либо об этой женщине, и теперь в ее ожидания не сходились с реальностью.

– Это… странно звучит, – только и осмелилась сказать Ханна.

Помона хмыкнула.

– Ну то есть… тут действительно есть, над чем подумать. – Она помедлила, но решилась добавить: – Хотела бы я, чтобы об этом говорили на собраниях «Негласного Движения».

– Звучит как тост, – мрачно усмехнулась Помона.

Они с улыбками приподняли кружки с остывшим чаем и чокнулись. Но не успели сделать по глотку, который мог бы приятно завершить вечер: до них донеслись внезапно ворвавшиеся в сумерки крики толпы. И звучали они отнюдь не дружелюбно.

По коже Помоны расползался мороз. Широко разинув рот, она смотрела на то, как быстрым шагом покидает свой пост у дома родителей Страж. Они с Ханной вскочили на ноги, озираясь по сторонам: его примеру последовали все Стражи в округе.

Это серьезно.

– О, звезды, – прошептала Ханна, – вы же не думаете, что они на самом деле решились поднять восстание прямо сегодня?!

– Не знаю, – сказала Помона, услышав себя словно со стороны. – Надеюсь, что нет, Ханна.

Она взяла девушку за руку и потащила прочь со двора. Помона крикнула родителям, которые в нерешительности метались по дому, чтобы оставались на месте, и побежала вслед за стекающимися на шум Стражами. Ханна не произносила ни слова: она покорно следовала за Помоной, не пытаясь высвободиться, и испуганно оборачивалась на бдящих, которые решительно вышагивали в том же направлении. Они кратко переговаривались на своем языке, больше похожем на рыки диких зверей, и то и дело наклоняли головы на бок и касались указательным пальцем уха. Но чем ближе они подходили к источнику шума, тем менее убедительным казался их жест: от криков, ругани и рычания гудели перепонки.

– Ой! – ни то взвизгнула, ни то всхлипнула Ханна, указав дрожащим пальцем в центр собравшейся неподалеку от дома Дианы толпы. Пока ряды не сомкнулись окончательно, еще можно было увидеть, что делается в сужающемся кольце.

Негласнодвиженцы и толпы подтягивающихся зевак окружали трех Стражей, вставших в плотный круг спинами друг к другу. Они не решались подойти к Стражам ближе, чем на десять футов, несмотря на явное количественное превосходство, но топали, махали руками и орали что было мочи.

Бранились.

Скалились.

Чего-то… требовали?

Не замечая давки, Помона подбиралась все ближе к окруженным со всех сторон Стражам. Она не обращала внимания ни на свои габариты, из-за которых стеснялась иной раз садиться на скамью между соседями на школьных занятиях, ни на неудобства окружающих, которые сбивались все теснее и теснее, ни на то, что тонкое запястье Ханны выскользнуло у нее из руки. Помона расталкивала перед собой людей, которые не обращали на нее никакого внимания, пока не оказалась в первом ряду. И тут она увидела, на кого на самом деле ополчились жители Пэчра.

Стражи заслоняли собой съежившегося, дрожащего от ужаса старичка, сгорбленного и совершенно безумного на вид – Пуда. Сколько себя помнила Помона, он делал все, чтобы не попадаться бдящим на глаза; он ненавидел их и боялся так, как никто не боялся в Пэчре, но сейчас из последних сил сдерживается от того, чтобы вцепиться в шерсть своим заступникам.

Люди требовали отдать его им на растерзание.

Наконец Помона начала вслушиваться в вопли толпы, и от услышанного сердце ее замерло.

– Отдавайте! – горланили они. – Мы ему покажем, как мертвечиной швыряться!

– Я ему эту дохлую кошку в глотку засуну! – орала женщина рядом с Помоной. – Ты посмотри на него, мразь такая, а ну отдавайте этого засранца!

– Следующий в колодец полетит, – протянул мужчина с густой седой бородой и жестоким прищуром. Его голос звучал куда тише остальных, но ближайшие к нему люди воодушевленно галдели и живо кивали. Они вытягивали шеи, чтобы посмотреть, как Пуд реагирует на их слова. Но лица его не было видно: он упал Стражам в ноги и закрыл голову руками. Только влажные глаза метались от одного красного от гнева лица в толпе к другому. – Слышали, вы, увальни? Убирайтесь. Эта гнида нагадила и получит по заслугам, а вы не вмешивайтесь.

– Не вмешивайтесь! Отдайте! НЕ ВМЕШИВАЙТЕСЬ! ОТДАЙТЕ! – подхватили люди. Их голоса зазвучали в унисон, становились все громче, грохотали со всех сторон. – НЕ ВМЕШИВАЙТЕСЬ! ОТДАЙТЕ! НЕ ВМЕШИВАЙТЕСЬ! ОТДАЙТЕ!

И тут взгляд Пуда, совершенно обезумевший от страха, остановился на Помоне и пронзил ее насквозь. К горлу женщины поднялась тошнота, кислая и горячая: старичок плакал и смотрел на нее так, будто ждал от Помоны последнего удара. Пуд был уверен, что как только Помона, многократно им обиженная, откроет рот, толпа окончательно сойдет с ума.

Женщина подняла глаза на Стражей, и почувствовала, как кровь отхлынула от лица: они переглядывались между собой, как будто и в самом деле не знали, как им следует поступить.

– НЕ ВМЕШИВАЙТЕСЬ! ОТДАЙТЕ! НЕ ВМЕШИВАЙТЕСЬ! ОТДАЙТЕ! НЕ ВМЕШИВАЙТЕСЬ…

Стражи смотрели друг на друга. На толпу. На старичка у себя под ногами.

– ОТДАЙТЕ…

Пуд смотрел на Помону. В уголках его темных глаз разливалась краснота.

– НЕ ВМЕШИВАЙТЕСЬ…

Толпа напирала. Бдящие теснились в нерешительности.

– ОТДАЙТЕ…

– Не отдавайте! – крикнула Помона так громко, что по горлу разился металл.

Толпа вокруг нее затихла. Только в самых далеких рядах еще скандировали призывы отдать на самосуд мерзавца, отравившего главный колодец центральной улицы, выкопанный для людей руками Стражей полтора века назад. Бдящие тоже повернулись к ней – и окруженные, и те, что пробирались к собратьям сквозь толпу.

Помона дрожала, но смотрела Стражу в круге, который стоял к ней лицом, прямо в глаза. Он замер. Он ее слушал. И Помона знала, что у нее совсем мало времени, чтобы говорить, пока толпа не набросилась на нее.

– Не отдавайте, – надрывалась Помона в полной тишине, – они убьют его! Быстрее, уведите Пуда отсюда, заставьте вырыть новый колодец собственными руками – так, чтобы это видели все. Но не сейчас. Пожалуйста, уведите его!

– Уведите, – вторил ей Страж у Помоны за спиной. Женщина не заметила, когда один из них успел подобраться так близко.

Теперь молчали и самые далекие ряды. Они дергали за рукава тех, кто стоял впереди, шепотом упрашивая объяснить, что происходит. Но те обомлело следили за происходящим и не замечали докучливых соседей.

Стражи в круге ожили. Быстро переглянувшись, двое из них наклонились и подняли слабо вскрикнувшего Пуда под руки, а третий подал знак собратьям, чтобы еще несколько бдящих присоединились к ним и прикрыли со всех сторон.

– Расступились, – гаркнул стоящий ближе всего к Помоне Страж, развернувшись к толпе лицом.

Помона обернулась через плечо и увидела, как мужчины, чьи устрашающе фигуры тут и там возвышались среди людей, решительно наступают на тех, чей пыл заметно поубавился. Возмущаясь и галдя, они огрызались на бдящих, но покорно пятились и рассыпались в разные стороны. Кто-то привставал на носочки, пытаясь дотянуться взглядом до Помоны, но Стражи тут же теснили их подальше от женщины.

Помона повернулась к Стражам, которые минуту назад решали, как поступить с Пудом, но увидела их уже далеко впереди: они вели старичка в сторону Серого замка, то и дело отталкивая от себя кидающихся людей. Их попытки добраться до преступника становились все более робкими по мере того, как Стражей кругом становилось больше. Одного особо жаждущего правосудия парня покрытый короткой белой шестью семифутовый мужчина поднял над землей за ворот рубахи, будто тот ничего не весил, и отшвырнул прочь. Лица у наблюдающих эту картину людей затянула белизна, и никто не посмел больше приблизиться к Стражам.

Помона выдохнула с облегчением и собралась было повернуться, чтобы юркнуть в толпу и потеряться в ней, но удар настиг ее раньше. От толчка, с каким налетел на нее Рубен, появившийся из ниоткуда, Помона отбежала на три шага. Ее ноги заплелись, и женщина рухнула на землю – на то самое место, где несколько мгновений назад лежал Пуд.

Толпа вновь остановилась; со всех сторон слышались охи и ахи. Помоне некогда было разбираться, сочувствуют ей окружающие или злорадствуют. Помона тут же вскочила на ноги и попятилась назад, держа обезумевшего Рубена в поле зрения.

Взмокшие от пота волосы, некогда зачесанные назад, упали ему на лоб. Изрядно потрепанная рубашка была местами порвана и висела на нем мешком. Хищный рот был приоткрыт, в уголках губ блестела слюна. Он смотрел на Помону из-под нависших бровей прямым, немигающим взглядом, будто хищный зверь, который четко видел перед собой свою цель.

Помона отходила назад с той же скоростью, с какой Рубен на нее наступал. Он переваливался с боку на бок, будто был пьян, но на деле все было гораздо хуже: он был молодым мужчиной, глубоко раненым в сердце своего самолюбия невозможностью прибрать к рукам любимую женщину.

– Ты опять идешь против своих, – рычал Рубен. – Ты, старая узкая дырка, на стороне Стражей, потому что здесь на хрен никому не нужна, да? Ну я тебе покажу, сука, как вмешиваться, куда не просили…

– Не трогай ее!

Если бы Помона не увидела Ханну своими собственными глазами, никогда не поверила бы, что этот сорванный от ярости голос принадлежит ей. Белокурая девушка выбежала из толпы, задела на бегу жениха плечом так, что он пошатнулся, и встала поперек дороги, отгородив от него Помону. Рубен во все глаза смотрел на Ханну. Некогда тонкая и изящная, она широко расставила ноги, распростерла руки и жестко посмотрела на него в ответ.

– Он не в себе, Ханна, – тихо сказала Помона ей в спину. – Отойди, слышишь? Ханна!

– Ты-то куда лезешь? – спросил Рубен растерянно. Казалось, он никак не мог собраться с мыслями и понять, где находится. – Не стой на пути. Ты же видишь, кто это?

– Я-то вижу, – выкрикнула девушка, – а вот ты, кажется, совсем ослеп!

– Уйди с дороги или…

– Она сделала правильно! Помона разбудила людей! Вы были готовы на убийство, – вскричала Ханна, гладя на всех, до кого мог достать ее взгляд. – Очнитесь, что с вами со всеми стало?!

– Это наше решение, и каким бы оно ни было, ни эта женщина, ни тем более Стражи не имеют права решать за нас…

– Как ты можешь быть таким тупым, бездушным животным? – охнула Ханна, окинув его, вздрогнувшего от ее слов, таким презрительным взглядом, будто не знала Рубена до этого дня.

– Ханна… – прошептала Помона, завороженно глядя на светлый затылок своей заступницы. Люди вокруг обескураженно показывали на невиданную картину пальцами и перешептывались, не решаясь приближаться.

– Помона умнее всех нас вместе взятых, – сказала Ханна, – и если ты этого не видишь, Рубен, то я не хочу иметь с тобой ничего…

Конец фразы застрял у нее в горле; притихли зеваки и даже Рубен: Стражи медленно, но решительно выходили из толпы. И направлялись к ним.

Один из бдящих бесцеремонно оттолкнул с пути Рубена, другой мягко потеснил назад Ханну. Стражи шли к Помоне, глядя прямо на съежившуюся, низкую, полную женщину. Никогда прежде безумные, подергивающиеся в глазницах зеницы не смотрели на нее так. Никогда – так осмысленно. Никогда – так красноречиво. Никогда – так…

Помона поняла их до того, как кто-нибудь из Стражей успел произнести хоть слово. И видят звезды, лучше бы ее приговорили к самосуду вместе с Пудом.

Помона содрогнулась как от удара молнии. Под изумленными взглядами и судорожными вздохами присутствующих женщина попятилась от бдящих быстрее, чем от Рубена.

Глаза в прорезях намордника взорвались сверхновой. Будь на ее месте кто-то другой, наверняка этот взгляд намертво привинтил бы его к месту. Но Помона хорошо, слишком хорошо поняла его, и не могла и помыслить о том, чтобы поддаться искушению остаться неподвижной.

До того, как Страж во главе процессии успел еще хоть немного приблизиться, Помона сорвалась с места. Она не дала опомниться ни бдящим, ни зевакам, ни даже себе самой, и быстрым шагом пошла прочь.

– Стой, – донесся до Помоны резкий, грубый голос Стража.

Она побежала.

10

Помона не чуяла под собой ног. Она все реже осмеливалась срезать дорогу через переулки: знала, что там ей легко отрубят все пути к бегству. Тем временем к погоне присоединялось все больше Стражей. Правда, никто из них не бежал, но благодаря длинным конечностям они настигали ее семимильными шагами. Стражи были терпеливы, храни их звезды, но совершенно неотступны, и рано или поздно игра в догонялки им наскучит. А уж если они перейдут на бег, у Помоны не будет ни единого шанса оторваться.

Помона сама не знала, на что надеялась: в Пэчре не было даже одного укромного уголка без бдящих. Они все пребывали и пребывали, отрезали пути к спасению один за другим. Высыпающие из домов люди и нагоняющие негласнодвиженцы наблюдали за происходящим разинув рты, и создавали еще большую толкотню в перегруженном Пэчре. Они рефлекторно расступались перед Стражами, а Помоне приходилось таранить толпу. Если бы только хоть кто-нибудь догадался сомкнуть ряды и задержать их…

Несколько раз дыхание Помоны разминулось с сердцебиением. Она понимала, что ей не удастся уйти, но тело не желало оставить попытки спастись. Помона была как неумелый пловец посреди океана, который непременно будет плыть наугад в сторону берега, пока совсем не выбьется из сил. Ноги гнали Помону вперед, вдогонку за призрачными надеждами оторваться.

Перед тем, как окончательно потерять дыхание, Помона сделала отчаянный рывок в сторону дома – туда, где обычно заканчивались все кошмары, где затихали насмешки, где она столько раз просыпалась и засыпала старой доброй Помоной, обещающей себе начать жизнь заново каждое утро.

Женщина с разбега навалилась плечом на дверь, но она оказалась незапертой. Помона рухнула в прихожую с такой силой, что колени отскочили от пола, и едва не сделала кувырок вперед прямо перед обескураженными родителями. Ни послушались старшую дочь и вместе с Идой скрывались в доме от непонятной суеты на улицах. Им только предстояло узнать, по чьей вине весь Пэчр встал с ног на голову в этот раз.

С исказившимся лицом Помона одернула задравшиеся юбки и соскребла ногтями с пола грязь прежде, чем сумела подняться. Но едва женщина обернулась, чтобы запереть за собой дверь, как ушибленные колени затанцевали под одеждой: поздно. Один Страж уже пригибался и перешагивал порог.

У Нонны при виде шоркающего темечком потолок чудовища вырвался скулящий крик. Гектор молча прижимал к впалой груди Иду и провожал чужака взглядом, в котором смешались страх и ненависть. Он не думал о том, что могла натворить Помона, чтобы заслужить преследование Стражей. Он думал об отчаянных воплях своего загнанного в угол ребенка.

Гектор поднялся со стула.

– Что здесь происходит? – спросил хозяин дома, но поднявшаяся было в нем решимость рассеялась с одним только движением руки взглянувшего на него Стража. Бдящий ясно и без слов дал ему понять, чтобы тот не вмешивался.

Оба супруга отшатнулись к стене.

Убедившись, что они больше не встанут между ними, Страж медленно опустил предупреждающе поднятую ладонь. Сверху вниз он смотрел на вжавшуюся в стену фигурку, щеки которой блестели ни то от холодного пота, ни то от слез.

– Н… н…

Страж приблизился к ней еще на шаг, и почва выскользнула из-под ног Помоны. Прямо за ним она увидела целую вереницу Стражей, шеренга из которых тянулась куда дальше, чем она могла увидеть. До самых ворот Серого замка.

Все Стражи Пэчра побросали свои наблюдательные посты и собрались здесь вместе со сбитыми с толку поселенцами. Помона затравленно смотрела прямо в подрагивающие глаза семи с половиной футовому существу. Ее спутанные волосы липли к искаженному от ужаса лицу. Страж подошел на сей раз к Помоне вплотную.

– Нет, – выдавила она.

– Несколько лет спустя после создания Нового мира и человеческой цивилизации соответственно, – заговорил Страж, – мы дали людям обещание на свое усмотрение выбрать…

– Не…

– Посредника, – повысил голос он, – который возьмет на себя должностные обязанности представителя своего народа для обмена информацией между нашими цивилизациями, а также возьмет ответственность за дальнейшее процветание своего вида. После длительного наблюдения за возможными кандидатами мы готовы к оглашению своего предпочтения на должность Посредника в пользу…

– Помона! – взвизгнула Нонна, как будто та сняла нижнюю юбку на глазах у всего Пэчра. Она впилась пальцами в посеревшие губы. – Что… что это ты…

Под взглядами потерявших ощущение реальности родителей и любопытной улыбкой Иды Страж подобрал уголок своей мантии, прижал его ко лбу и опустился на одно колено в низком поклоне низенькой женщине.

– Нет! – фальцетом вскричала Помона. Она упала на и без того натерпевшиеся сегодня коленные чашечки, чтобы только не возвышаться над габаритным мужчиной. Не помня себя, Помона подползла к нему, схватила за широченные плечи и изо всех сил дернула вверх.

Страж не шелохнулся. Более того, все те, кто стоял за его спиной, начали опускаться на одно колено с прижатым ко лбу кончиком мантии тоже. Весь Пэчр содрогнулся волной приседающих поочередно белоснежных фигур в одеждах цвета зрелой вишни.

– Немедленно поднимитесь! – закричала Помона. Она таращила на Стража безумные глаза. – Я отказываюсь. Вы слышите? Я отказываюсь!

– Вы должны следовать за нами. – Страж выпрямился во весь могучий рост и протянул ей руку. Помона затрясла головой и спрятала оба запястья за спину. – Помона, – ровным голосом сказал Страж, и в голосе у него появились повелительные нотки. Женщина чувствовала себя ребенком перед лицом строгого родителя, которого не было никакой возможности ослушаться.

– Я не согласна, – попыталась сказать Помона с вызовом, но ее голос дал петуха. Взгляд Стража в прорезях кожаного намордника посуровел. Помона уставилась в пол и втянула голову в плечи. – Это ошибка. Это самый большой просчет из когда-либо…

Глаза Помоны полезли из орбит: тяжелые пальцы твердо обхватили ее предплечье.

– Куда мы идем?! – взвизгнула Помона. Еще три Стража приблизились к ней и обступили со всех сторон. – Я не могу, мне нужно… я сейчас не…

Стражи молча двинулись к выходу, утягивая Помону за собой.

До отказа набитые людьми и Стражами улицы стали свидетелями процессии из бдящих, которые медленно, но верно уводили под руки взлохмаченную, избегающую посторонних взглядов женщину. Ее лицо сплошь было покрыто красными пятнами, губы кривились, поджимались и дрожали, а короткие ноги то и дело заплетались друг об друга. Стражи не давали ей упасть и оттаскивали все дальше от отчего дома. Остановились они всего раз, на полпути к Серому замку, когда Помону вырвало в пыль и жухлую траву.

Так Новому миру явился Посредник, появления которого живущие ныне уже и не надеялись дождаться.

11

Из обожженного рвотой горла Помоны не доносилось больше ни звука, только то и дело сжималась и вздрагивала гортань. Два Стража вели ее под руки, медленно, чтобы ноги избранницы в очередной раз не запутались между собой. Это было очень кстати, потому как Помона совсем не смотрела вниз. Она таращилась на нависающий над ней Серый замок, который уже поглотил ее, потопив в густой как ночь тени.

Узкие прорези окон в цилиндрическом фундаменте замка и как попало нагроможденных друг на друга комнатах уставились на нее мертвым взглядом пустых квадратных глазниц. Наверняка внутри бродил и натыкался на стены сквозняк, перемешивал запахи пыли и случайно залетевшей туда с улицы листвы, совсем как в склепе.

В те далекие годы, которые сейчас могли бы вполне сойти за другую жизнь, Помона с близкой подругой и тремя соседскими мальчишками играли в прятки от Серого замка. Они долго всматривались в каменный силуэт – до тех пор, пока воображение не приводило его в движение. Дети с визгом срывались с места и искали укрытие от вездесущего чудища, где могли бы спастись от его голодного многоглазого взгляда. Но обычно поиски укромного местечка заканчивались ничем: замок было видно отовсюду. Оставалось либо копать норы, либо просто закрывать руками глаза.

Тогда еще никому не было дела, из какой Помона семьи и сколько детей ей предстояло или не предстояло родить. И она бегала, визжала, топала и шикала, приложив палец к обожженным старой звездой губам, вместе со всеми. Более того, Помона была одной из самых искусных выдумщиц Пэчра, и иной раз ребята нарочно изображали скуку, чтобы вошедшая во вкус игры Помона непременно подогрела их интерес страшной историей.

Помона воровато оглядывалась по сторонам и манила друзей ближе. Историю о призраке Посредника рассказывать можно было только шепотом.

– Почему? – спрашивали ребята.

– А потому, – говорила Помона. – Стражи всегда поблизости. И если они услышат… Если поймут, что я знаю…

– Что ты знаешь? – не выдерживал Брюс.

Только сполна насладившись нетерпением друзей и их уговорами, Помона сменяла вредность на милость и начинала рассказывать, неторопливо, чтобы не выронить нить собственной выдумки. Помона рассказывала, что Стражи уже давным-давно выбрали среди поселенцев Посредника, но не успели объявить об этом во все услышанное, потому что избранник покончил с собой в тот же день, на смотровой площадке Серого замка, где стояла колокольня.

– С тех пор, – говорила Помона, заглядывая в каждое исказившееся лицо поочередно, – призрак Посредника так и живет в Сером замке. Мстит им за свою смерть, отказывается оставить Стражей в покое. Но обещает, что покинет их обитель в обмен на узника, который примет на себя бремя Посредника вместо него. Держитесь от замка подальше, иначе призрак, как следует вас разглядев, укажет на вас пальцем… Стойте!

– Что?! – вскрикивала Анна.

Помона замирала и поднимала глаза на Серый замок. Ее голос дрожал, а неподвижный взгляд прилипал к колокольне. Она поднимала покрытую гусиной кожей руку и наставляла палец на верхушку каменного исполина.

– Не призрак ли, – шептала она, – прямо сейчас смотрит на нас со смотровой площадки?

Вглядываться туда же и проверять ни у кого храбрости не хватало. Визжа и смеясь от переизбытка чувств, дети разбегались в разные стороны. Помона была под таким сильным впечатлением от собственной выдумки, что сама верила в легенду о призраке Посредника и бежала, куда глаза глядят, крича изо всех сил. В ее воспоминаниях прочно закрепился пережитый тогда страх, и суеверный трепет накрывал ее всякий раз, когда она оказывалась слишком близко к обиталищу Стражей.

Никогда ни до, ни после, она старалась не подходить к замку ближе, чем на три сотни шагов. И вот она здесь, прямо у его подножья. Здесь, где не было поблизости деревянных домов, огородов и скота. Только голый подъем, холодная тень и запах разливающегося прямо за замком водоема.

Кто же знал, что призрак Посредника в самом деле укажет на Помону пальцем?

Ее нетвердый шаг споткнулся о холодный серый камень. Она тупо взглянула на ступени. Каждая из них приходилась ей чуть выше голени. Для Стражей – препятствие невпечатляющее, чего нельзя было сказать о низенькой женщине.

Стражи по обе стороны от нее помогли ей подняться. Помощь Помоне требовалась не столько физическая, сколько моральная: она в любом случае не сумела бы поставить ногу на первую ступень Серого замка по своей воле, как не смог бы приговоренный к смерти самостоятельно взобраться на эшафот.

Стражи взяли на себя труд следить за тем, чтобы ноги Помоны не переплетались, пока она взбирается на крыльцо. Она таращилась на вышагнувшего к ней навстречу из недр замка Стража. Он крепко сцепил за спиной руки и воззрился на Помону сверху вниз непроницаемым взглядом.

Как только Помона встала на одну с ним ступень, хватка Стражей ослабла. Едва их пальцы начали разжиматься, женщина вырвалась и встряхнула руки.

– Добро пожаловать, – пробасил Страж у порога парадного входа.

Он был единственным в своем роде, в ком Помона углядела хоть какую-то индивидуальную черту: над правым глазом у него пролегал шрам. Лишенная шерсти бардовая черта проходила через кустистую бровь, переносицу и терялась за стенкой намордника. Пусть его внешности на руку это не играло и уж тем более не добавляло дружелюбия, он показался Помоне куда более реальным, нежели его похожие друг на друга как две капли собратья. Хоть сколько-нибудь обособленный вид мужчины привел ее в чувства.

Помона обернулась и увидела помимо двух своих приросших к земле спутников постепенно рассеивающуюся вереницу Стражей далеко позади. Они вновь разбредались по Пэчру, работы в котором им предстояло не мало. Парализующий шок спал с жителей, и даже отсюда Помона слышала нарастающий шум беспорядков. Стражи ныряли в толпу и силой загоняли в дома особо агрессивных любопытствующих. Такими темпами относительный порядок они может скоро и наведут, но сейчас на обескураженных поселенцев было страшно смотреть.

Помоне почудился запах предательства, исходящий от ворота ее собственной рубахи. Члены ее семьи, друзья и соседи негодовали там, вниз по улице, а она стояла среди саблезубых существ и наблюдала за ними со стороны. Совсем как закадычный друг Стражей, затеявший гадость против человечества.

Помона повернулась к Стражу со шрамом. Все это время он сверлил тикающим в глазницах взглядом ее затылок.

– Ты здесь главный?

Ее резкий тон нисколько не пошатнул самообладание Стража.

– В Пэчре таких среди нас нет, – ответил он. – Но обращаться в случае чего вы можете ко мне. Мне поручено отныне служить вам в качестве сопровождающего.

– Вы все ошиблись. – Помона не стала ничего переспрашивать. Не было смысла разбираться в том, в чем она не собиралась участвовать. Важно было только одно: разрешить это недоразумение как можно скорее. – Меня зовут Помона, и я никогда не претендовала на должность Посредника.

– Потенциальными претендентами являются все. Наблюдение ведется за всеми поселенцами в равной степени до обнаружения наиболее подходящей кандидатуры. Ваш собственный голос, ровно как и голос против, не учитывается. Выбор осуществляется только с нашей стороны. И мы приняли единогласное решение в вашу пользу.

– Вы не понимаете. – Помона начала злиться. – Я – не та, за кого вы меня принимаете. Я для этого не гожусь. С чего вы вообще взяли…

– Выбор был сделан на наше усмотрение, – отрезал Страж со шрамом. В нее словно плеснули холодной водой, и Помона инстинктивно уткнулась взглядом в пол. – Не думайте, что выбор мы сделали забавы ради.

Прошло не меньше минуты, прежде чем тишина вынудила Помону поднять глаза. Страж по-прежнему буравил ее взглядом.

– Близится ночь, – сказал он. – Вам лучше пойти в замок. Сейчас.

Помона попятилась, но услышала, как те двое, что привели ее под руки, сделали шаг вперед. Женщина растеряла и ту малую часть самоуверенности, что ей удалось обрести, и скорее покачнулась, чем шагнула к Стражу со шрамом. Он хмыкнул и повернулся к ней спиной.

Страж со шрамом толкнул тяжелые двери и, ссутулившись, вошел внутрь. Чтобы ими не пришибло не поспевающую за сопровождающим Помону, Стражи снаружи придержали двери с обеих сторон. Сердце женщины рикошетило о ребра, но она заставила себя шагнуть в темноту. На этот раз хотя бы самостоятельно.

Скоро они поймут, что ошиблись, – уверяла себя Помона. – Пока лучше не проверять, каковы Стражи в гневе. Только потерпеть немного, самую малость подождать – и все образуется.

Помона едва не рухнула на искалеченные колени, но на сей раз не от страха: пол в Сером замке оказался месивом из земли и кирпичей, будто нечто выворачивало плиты наизнанку, сколько бы их не укладывали заново. Женщина в замешательстве подняла глаза на уходящего глубже в помещение Стража со шрамом, тяжелая мантия которого вздувалась и раскачивалась у него за спиной. И увидела такое, от чего ее сердце подскочило к горлу.

Развороченный пол не был очередным архитектурным безумством Серого замка, а был проигранной борьбой разумного вмешательства в природную стихию. Когда-то покрывавшие пол кирпичи не смогли удержать под землей корни могучего дерева, ствол которого Помона увидела перед собой, когда глаза привыкли к полутьме. Цвета копоти, словно выходец из многих и многих пожаров, дерево занимало собой добрую треть башни-цилиндра. Для того, чтобы обнять его у основания, потребовалось бы позвать не меньше сорока длинноруких Стражей, а сколько понадобилось бы людей – Помона боялась представить.

Толстые ветви расползались по коридорам и дальше – по тем самым комнатам, которые поселенцы ошибочно принимали за ненадежное нагромождение помещений друг на друга. Дерево колоссальных размеров служило скелетом, на который Стражи нарастили каменную плоть – Серый замок. Сходство дерева с каркасом добавляло и полное отсутствие на нем листвы. С самых верхних голых ветвей и до земли тянулись толстые канаты.

Никогда даже искусной выдумщице Помоне не приходило в голову, что в доспехи Серого замка может быть облучено дерево. Оно к тому же было и единственной тропой, по которой попасть можно было в любую часть замка: никаких лестниц, грузоподъемников, мостов и даже дверей видно не было.

Небо снаружи быстро темнело. В замке не было ни ламп, ни свечей, и тот немногий свет, что просачивался через оконные прорези по всей башне, начал истончаться. Пальцы Помоны закоченели от мысли о том, что ей предстоит провести ночь в Сером замке, с деревом, похожим на обугленный скелет, и в окружении десятков, а то и сотен Стражей.

– Это ваш дом? – шепнула Помона и поглядела на белые фигуры, тут и там шныряющие по ветвям.

– В поселении людей – да, – сказал Страж со шрамом. – И теперь мы разделим его с вами, Посредник.

– Я не Посредник, – рассеянно буркнула она. – И уж точно не насекомое, чтобы вот так запросто по дереву ползать!

– Сочту за комплимент, – холодно сказал Страж.

До Помоны только сейчас дошел смысл ее слов. Она закрыла рот и залилась краской. Страж сделал вид, что не заметил этого, и как ни в чем не бывало подошел к дереву.

Он приосанился и повернулся к Помоне.

– До тех пор, пока вы не будете готовы к вступлению в должность Посредника, вам полагается прибывать здесь. Мы ждали вашего появления в замке. Вот почему среди наших канатов вы всегда сможете при должной внимательности отыскать веревочные лестницы.

Страж одним пальцем подцепил и вытянул одну такую ей навстречу.

Помона сделала шаг назад.

– Я не могу оставаться здесь… на ночь, – схватилась она за соломинку. – У меня дома маленькая…

– Нам известно, что вы заботитесь о младшей сестре, почти полностью восполняя недостаток сил пожилых родителей. Все члены вашей семьи однажды получат возможность поселиться в замке вместе с вами. Будьте уверены, здесь они найдут уютное ложе и укрытие. Но не раньше, чем вы вступите в должность и возьмете на себя соответствующие обязанности.

– Это шантаж? – Поутихший страх вновь поднял в ней свою уродливую голову. – Ну знаете, это уже слишком! Вы отдадите мне семью, только если я соглашусь взвалить на себя такое бремя? Известно ли вам, Стражам, как это подло?

– Известно. Именно поэтому мы никогда бы так не поступили.

– То есть как? – Помона откинула с лица прядь волос. – Вы вытащили меня из родного дома сюда, сваливаете непонятно по какому праву ответственность и говорите, что у меня нет выбора. Как еще это называется?

Страж задумался, вскинув взгляд к верхушке дерева.

– В нашей культуре мы называем заботу о народе и семье своим долгом. Но вы можете называть это как угодно, суть не поменяется.

– Заботу о семье? Как я могу позаботиться о ней, когда она там, а я – здесь?

Страж помолчал. Всем своим видом он давал понять, что совсем не в восторге от ее компании.

Он подергал веревочную лестницу, словно проверяя, надежно ли она закреплена. А может, всего лишь искал предлог, чтобы помедлить с ответом и привести в порядок мысли.

– Если у Пэчра не появится Посредник, вам в конце концов не о ком будет заботиться, Помона. Новый мир вымрет.

Холод крепко обнял ее за плечи.

– Что? – голос Помоны упал. – По есть как… возьмет и вымрет? Все же хорошо, этого не может…

– Неужели? А как вам кажется, что случилось со Старым миром? Почему вы переигрываете свою цивилизацию заново? Тот мир исчез, – жестко ответил Страж в лицо побелевшей женщины на свой же вопрос. Он сощурил дрожащие в глазницах янтарные глаза. Его шрам накалился. – Мне говорили, что вы внимательно слушаете на уроках. Не заставляйте думать, что от ваших знаний на деле остались одни прорехи. Старый мир исчез. Это-то вы должны знать.

– Но почему? – одними губами произнесла она. – Почему он вымер, причем тут Посредник? И что должно измениться, чтобы…

– Не сегодня, – перебил Страж. Он красноречиво натянул и поддержал веревочную лестницу. – Однако, если вас это успокоит, будьте уверены, что в ваших силах все исправить.

Помона не сумела удержать истерический смешок: больно уж все происходящее начинало походить на безумную шутку.

– Покажите мне хотя бы одного поселенца, которому была бы не безразлична судьба Пэчра так же, как и мне. Вы думаете, я одна такая?

Страж помотал головой – мол, не понимает.

– Думаете, – не отступала Помона, – можете взвалить такую большую ответственность на кого попало? Вы не в себе. И именно это может нас погубить.

– Не сегодня, – повторил Страж строже. Его кулаки сжались. – Мы не просто так тянули с выбором столько лет. Вы должны это понимать, как и то, что никто не ждет от вас немедленного вступления в должность. Посредником нельзя родиться, и мы сделаем все возможное, чтобы помочь стать им тому, у кого есть верные задатки. Вы все это в силах понять, но не сейчас. Так что возьмите себя в руки, дайте себе время и прекратите позориться.

Помона захлопнула рот так, что щелкнули зубы. Они смотрели друг на друга в загустевающем молчании. Глаза Помоны были полны самых противоречивых чувств, и нельзя было понять, наливаются они слезами стыда или злости. Взгляд Стража, выражение которого обыкновенно немногим удавалось прочесть, сейчас был полон вполне различимым раздражением.

Помона протянула дрожащую руку к лестнице, и непременно промахнулась бы, если бы Страж со шрамом не перехватил ее ладонь и не положил поверх веревочной ступени. Женщина невольно содрогнулась: ее рука утонула в лапище чудища. Не сложно было представить, как легко мог Страж при желании растереть ее в порошок.

Страж молча повел подбородком, и Помона полезла вслед за своим устрашающим проводником. Никто из них больше не вымолвил ни слова.

Она осторожно переступала со ступени на ступень и то и дело посматривала вниз, на растущую под ней высоту, и вверх, на Стражей на ветвях. Ноги Помоны путались в юбках, она оступалась. Она думала о том, как круто повернулась ее жизнь, как далеко она оказалась этой ночью от кровати Иды, от обреченных на бессонную ночь родителей. И о том, не лучше ли будет прямо сейчас сорваться вниз и покончить со всем раньше, чем что-либо успело начаться.

Добравшись до нижней толстой ветви, Помона с ужасом поняла, что не сумеет на нее забраться: руки на подъеме забились. Страж верно истолковал испуг на ее лице. Он воздержался от презрительных комментариев, нагнулся и поднял женщину за руки. На одно кошмарное мгновение она зависла над пропастью, но в следующую секунду Страж поставил ее на ветвь. Она неохотно ему кивнула, но так коротко, что кивок вполне мог бы сойти за дрожь.

Помона осторожно глянула вниз и покачнулась: так высоко ей взбираться еще не приходилось. Ветвь не уступала шириной улочке в Пэчре, но Помона все равно сомневалась, что сможет по ней пройтись.

– Следуйте за мной, – сказал Страж со шрамом. Его собратья со всех сторон поворачивали к ним головы, но он не обращал на них никакого внимания.

Дрожа как лист на ветру, Помона крепко держалась за его указательный и средний пальцы и шла, практически наступая Стражу на пятки. Она старалась ни о чем не думать. Ни о том, на какой находилась высоте, ни о грубой теплой коже сопровождающего. Сумерки продолжали поглощать свет в Сером замке и зажигать глаза Стражей.

Даже окруженная гладкими каменными стенами Помона не чувствовала себя в безопасности. Окон в коридорах, что прокладывались меж комнатами, не было, и ей ничего не оставалось, кроме как спотыкаться о толстую растянувшуюся по полу ветвь и слепо следовать за Стражем. Он вел ее за руку, сворачивал и проходил мимо неподходящих комнат в совершенной темноте. Помоне показалось, что за одним из поворотов она услышала голос Пуда, но он очень скоро затих.

Помона была готова выть от отчаяния: она ни за что не сумеет повторить этот маршрут, даже если коридор будет залит светом. А если бы и решилась на побег, то уж никак не спустилась бы с дерева незамеченной: многие Стражи так и остались на ветвях на ночлег.

Страж со шрамом привел гостью в просторную темную комнату и вышел, как только услышал ее всхлип. Без оглядки интерьера Помона наощупь добралась до постели и улеглась на толстый матрац лицом вниз. Было странно чувствовать под собой одеяло и подушки только сейчас: весь этот день куда больше походил на сон, чем забытье, в которое ей только предстояло окунуться.

У Помоны не было сил обдумывать все то, что произошло. Она тяжело вздохнула в не согретой никем кровати и сосредоточилась на том, чтобы в следующий раз открыть глаза у кровати Иды.

12

Несколько раз среди ночи Помона подскакивала от требовательного крика младшей сестры, и всякий раз вновь опрокидывалась на сырые от холодного пота подушки, не увидев рядом Иду.

Через несколько минут тревожного сна все повторялось по новой, до тех пор, пока силы Помоны бороться с бодрствованием не иссякли. Слабая предрассветная зоря, света которой хватало для того, чтобы увидеть очертания ладони у самого носа, уже проникла в ее темницу.

Помона открыла опухшие глаза. Она села и качнулась вперед под тяжестью своей головы. Непродолжительный сон вымотал ее окончательно, так что она не чувствовала ни вчерашнего страха, ни любопытства. Ничего, кроме усталости.

Помона поднялась с постели и подошла к окну – единственному различимому силуэту. Ее глаза округлились: сквозь заплывший взор Помоне открылся вид на разливающуюся до самого горизонта воду, в которой звезды еще дрейфовали на низких волнах. От потустороннего блеска жидкой бездны и головокружительной высоты Помона схватилась за угол рамы, и тут ее пальцы наткнулись на тонкий продолговатый предмет, намертво приклеенный к подоконнику.

Помона нащупала гладкий воск – свеча. От желания пролить свет в эту темную, затянутую неизвестностью комнату она проснулась как от пощечины. Помона шарила по подоконнику в поисках чего-то, чем можно было бы зажечь фитиль, и ей удалось найти маленький кусочек кремния и листик стали размером с половину ладони.

Она выбила над свечой искру, и по глазам в ту же секунду полоснуло переливающееся синим и оранжевым пламя. Помона отошла на пару шагов и оглянулась посмотреть, каких теней впустила в комнату.

Постель на полу, в которой она провела тревожную ночь, была сбита, словно несколько человек никак не могли поделить одеяло. По соседству с кроватью пристроилась тумба, на которой стоял таз с чистой водой и лежало с краю полотенце. Волна мурашек, которая прокатилась по коже Помоны, была настолько сильной, что ей свело руки: на стенках посудины еще не обсохли капли воды. Стражи были здесь. Им хватило всего пары минут ее беспокойного сна, чтобы оставить все необходимое для утренних ритуалов и просто уйти. Без шума, без малейшего шороха, который мог бы в момент заставить ее открыть глаза.

Помона схватила таз и перелетела с ним через всю комнату к импровизированному туалетному столику. Обрушила его на твердую поверхность и охнула от холода окатившей ее ступни воды.

Она с остервенением терла разгоряченные щеки и невзначай ткнула себе пальцем в глаз. Мир наполовину окрасился в красный. Помона скрючилась, зажала глаз рукой и затанцевала на одной ноге, словно это могло помочь. На одно мгновение все мысли сделали шаг назад и вытолкнули вперед простую как дважды два боль.

Пошатываясь, Помона приблизилась к зеркалу вплотную и заставила себя опустить руку, чтобы осмотреть налившийся кровью глаз. Благо, он остался на месте. Но Помона увидела в отражении совершенно незнакомые серые стены и свое лицо в их обрамлении, и уставилась на него.

Легенды обрисовывали Посредника как человека внушительного, удивительного, с какой стороны ни посмотри. Но по какой-то причине в его законных покоях стояла бледная женщина, которая при свете единственной свечи вполне могла сойти за измученного пытками пленника. На ее взмокшее округлое лицо налипали жидкие темные волосы, веки покрывала сине-фиолетовая сетка сосудов, а в уголках узких карих глаз притаились трещины морщин.

Она хрипло втянула воздух, закатала рукава блузы со следами земли на запястьях и еще раз провела по лицу влажной рукой. Неровная кожа сползла вслед за ладонью почти до подбородка.

Помона никогдане шила и не ткала себе платья и блузы, надеть или снять которые было можно только с чужой помощью, поэтому в момент расслабила шнуровку спереди и скинула одежду на пол. Она смывала с себя ужасы тревожной ночи, повернувшись к зеркалу спиной: не хотела подглядывать за собственным телом, которое от недостатка мужских ласк давно затянулось дряблой коркой. Она хотела как можно скорее завесить его мешковатой блузой и юбками.

Помона с ужасом ждала часа, когда Стражи во все услышанное объявят о своей ошибке и проводят ее обратно к родительскому дому. Закрывая глаза, она видела смеющиеся взгляды поселенцев. Помону больше не оставят в покое, и никакие ткани ее не спасут. Не было еще в истории Нового мира никого, кто прославился бы столькими неудачами.

Старый мир вымер.

Голос Стража зазвучал у нее в ушах так отчетливо, что она подпрыгнула и оглянулась по сторонам. Пусто. Конечно. Это всего лишь воспоминание, само по себе ожившее в ее воспаленном мозгу.

Помона действительно слышала на уроках про смерть Старого мира бесчисленное количество раз, но никогда Стражи не давали вразумительно ответа, как так вышло и откуда взялся мир, окрещенный Новым. Однако вчера один из них сказал нечто такое, что никогда до него не произносил в школах ни один Страж: к этому был как-то причастен Посредник.

Час от часу не легче. Это обдумать стоило явно не с той головой, с какой поднялась сегодня с постели Помона.

Она оделась и убрала таз с туалетного столика. На нем одиноко лежал деревянный гребень. Помона перекинула спутанные черные волосы через левое плечо и заставила ценой жизни нескольких волосков повиноваться зубцам. Еле как причесавшись, машинально потянула за ручку одного из ящиков, чтобы прибрать гребень, и с удивлением обнаружила, что тот не пуст.

Она взяла в руки стопку плотного пергамента из ящика и быстро пролистала – чисто, ни одного выведенного чернилами слова. Письменных принадлежностей рядом тоже не оказалось, зато пергамент на ощупь совсем не походил на тот, который Стражи раздавали в школах. Помона была готова поспорить на сезонный урожай, что не держала прежде в руках ничего подобного.

Она убрала находку на место, открыла соседний ящик и удивилась еще больше: от стенки до стенки он был забит аккуратно сложенными в ряды мелками, теми самыми, которыми дети в Пэчре рисовали на досках и камнях. Стражи выдавали их редко, по большей части из-за бесполезности: вокруг было не так уж много булыжников, а разукрасить их хотелось всем. На стенах своих домов родители рисовать не позволяли, для пергамента мелки не годились. Детям ничего не оставалось, кроме как крошить их, разбавлять водой и разукрашиваться самим в разные цвета с ног до головы получившейся смесью. Надо ли говорить, в каком восторге от детского творчества были взрослые.

Любой ребенок, оказавшийся на месте Помоны, подумал бы, что отыскал сундук с сокровищем. Но истинное сокровище ожидало Помону в ящике ниже, третьем, шириной с два предыдущих. Она отказывалась верить своим глазам: здесь были мотки первоклассно обработанного войлока, льна, шерсти, хлопка, шелка, тростника и даже крапивы. Она протянула к заготовкам для великолепных тканей мелко дрожащие руки, чтобы удостовериться, что перед ней не мираж. И убедилась, что это восхитительная реальность, как и оказавшийся здесь же челнок, ткацкая рама и бердо.

Помона разглядывала необыкновенную находку долго: близился рассвет. Она с большим трудом заставила себя вернуть клубки на место и уже потянулась к книгам, которые обнаружила на полке прямо над головой, но отдернула пальцы и переглянулась со своим отражением: из глубины каменных коридоров до нее донесся грохот приближающихся шагов.

Помона кинулась к свече, но широкий шаг Стража превзошел все ее ожидания: она хотела подчистить все следы своего бодрствования и прыгнуть в постель, но Страж переступил порог комнаты в ту секунду, когда от ее дыхания только накренился огонек свечи.

Они уставились друг на друга. Извивающийся дымок потянулся от обугленного фитиля наружу, будто хотел покинуть место, где зависла неприятная пауза.

Это был все тот же Страж со шрамом и крайне строгим, дрожащим в глазницах взглядом. Он нисколько не удивился ее бодрствованию. От части потому, что при всем своем умении передвигаться бесшумно намеренно поднял топот, предупредив о своем скором визите. Надо думать, на случай, если она была все еще занята туалетом.

Его взгляд вскользь коснулся фитиля свечи и вернулся к залившейся краской Помоне.

– Пожалуйста, не пытайтесь вынести зажженную свечу за пределы этой комнаты. Мы не терпим в замке любые источники огня. Здесь свеча исключительно для вашего удобства.

– Почему не терпите?

– В замке живет дерево, – процедил он. – Ваша комната – единственная в своем роде, ибо до нее ветви не дотягиваются. Пусть свеча всегда здесь и остается.

Он прищурился, как бы давая понять, что догадывается о побеге, мысли о котором так или иначе приходили ей в голову. Помона не нашлась с ответом и отвела глаза.

– Желаете завтракать? – спросил Страж тогда.

– Скажи, у тебя есть имя?

Впервые на памяти Помоны отчужденное выражение в глазах Стража подернулось удивлением. Однако оно появилось и тут же исчезло, как выбиваемая кремнием искра.

– Это имеет значение? А впрочем… Если настаиваете, Ти-Цэ.

– Вот как, – ляпнула Помона, только чтобы сгладить углы своего неприличного любопытства. Поразило ее не столько необыкновенное имя, сколько наличие его как такового.

– Так значит, Ти-Цэ, – неуклюже пробормотала Помона, раскачиваясь с пятки на носок. – Да. То есть… Да, я бы…

– Завтрак, – подсказал Ти-Цэ. Помона энергично кивнула. Страж сделал вид, что не заметил багровые пятна, которые выступили у нее на лице, отвесил ей краткий поклон и развернулся. – Следуйте за мной.

– Как хорошо ты видишь в темноте? – спросила запыхавшаяся Помона. На три ее слепых шага приходился один его – уверенный.

– Сносно.

Страж обернулся и наконец заметил, как близоруко щурится Помона и нелепо передвигает ногами на его голос. Ти-Цэ снизошел до того, чтобы подать ей руку, и чуть сбавил шаг.

Теперь, когда за ее передвижение целиком и полностью отвечал Страж, путь от комнаты до ствола гигантского дерева показался Помоне куда короче. Очень скоро в туннель пролился слабый свет. Они переступили с камня на ветвь, вышли по ней на свет, и Помона едва не опрокинулась на спину от громыхнувших со всех сторон голосов. Мгновение понадобилось ей, чтобы понять, что это с ней поздоровалось больше тридцати бодрствующих Стражей. Она поежилась: на нее было обращено несколько десятков немигающих глаз. Помона поспешила уставиться в пол, пока ее собственные глаза не задрожали от этого зрелища, и промямлила:

– Продуктивного утра.

Еще несколько Стражей высунулись из каменных коридоров и комнат, свесились с верхних ветвей и задрали голову с нижних. Они следили за тем, как избранная в Посредники робко карабкается по веревочной лестнице вслед за Ти-Цэ. Их собрат и гостья приближались к самой вершине. Первый – подтягиваясь на одних только руках, вторая – заплетаясь ногами в юбках.

Минуя одну из ветвей, Помона услышала, как говорят между собой Стражи и перебрасывают друг другу нечто круглое и бордовое. Она ожидала услышать неразборчивые рыки, но не донесла ногу до следующей веревочной ступени: в сонме баса стали прорезаться человеческие слова.

– …ночной смены. Он стоит на посту третьи сутки и наотрез отказывается передать место другому.

– Ты сам его проведываешь?

– Дважды на дню. Чуть не пинками гоню в замок. Но он только просит оставить его в покое.

– Так не пойдет. – Собеседник перекинул напарнику бордовый… мячик?

– Знаю. Сегодня выгоню его с поста. – Страж поймал снаряд. – Но его можно понять. В этот раз его очередь, знаешь ведь? Мне бы тоже накануне не удалось как следует…

– За мной, – сказал Ти-Цэ.

Помона вздрогнула, но удержалась на веревочной лестнице и ускорилась, не взглянув на провожатого в ответ.

Оставшийся путь до вершины Помона проделала как в тумане. Она невольно подслушивала все новые и новые обрывки бесед, и не могла поверить своим ушам: не все из того, что они обсуждали, было Помоне ясно, но Стражи совершенно точно разговаривали друг с другом об обычных повседневных делах, как любые ее соседи. Она вновь усомнилась, в реальном ли мире проснулась этой ночью.

Могли ли подпольные революционеры представить, что грубые нескладные звуки, которыми обменивались Стражи – не шифр, на котором они обсуждали заговор против людей, а обмен последними новостями? А может и впечатлениями от сытного обеда?

– Прошу, сюда.

Она подняла голову на голос Ти-Цэ и увидела над собой дно пересохшего колодца. И спереди и сзади ее ждал обрыв.

Но над ней был всего лишь купол, успокоил ее провожатый. Помона с трудом пересилила себя и дала рукам Стража втащить себя на колокольню: с каждым преодоленным футом ей казалось, что она проваливается вверх.

Помона поспешно вынырнула из-под медной бездны и вышла на смотровую площадку. Она увидела свое мутное отражение в расписной стенке купола и почувствовала, как всколыхнулся пустой желудок. День ото дня она издали наблюдала, как он раскачивается и наполняет Пэчр глубоким звоном. Помона не рассчитывала однажды оказаться к нему так близко.

Не успела она ужаснуться мысли о том, какой силы звук в ближайшее время обрушится на ее барабанные перепонки, как медный купол вспыхнул. Помона отшатнулась и зашипела от пронзившей глаза боли.

– Помона?

Она обернулась, и ее узкие глаза широко распахнулись. На целую минуту Помона так и застыла на месте.

Из-за горизонта привстала старая звезда и уронила на смотровую площадку первый теплый луч. Ти-Цэ стоял у самого края, сбоку от плетеного кресла и стола с подносом еды на нем. Перегородка, отделявшая его от пропасти, едва доставала Стражу до бедра, но он даже не смотрел в сторону, куда один шаг мог стать последним. Он наблюдал за Помоной. Три его густых тяжелых локона – два длинных и один – короткий, до шейного позвонка, – покачивались на ветру.

Страж нахмурился, проследил за направлением ее застывшего взгляда и тоже повернулся к восходу. Его лоб разгладился. Он посторонился, когда Помона на ватных ногах подошла к ограждению.

Помона взялась за перила обеими руками. Всю жизнь она провела в Пэчре, но сегодня будто бы увидела его впервые. Увидела его таким, каким его не видел ни один человек в поселении. Помона вытягивала шею и щурилась, пытаясь отыскать свой дом, но скоро ей пришлось признать, что она не может найти его среди сотен однообразных построек. Некогда просторные улочки виделись ей теперь шлангами, едва разделявшими приклеенные друг к другу дома, мастерские и школы.

И тем не менее, Помоне никак не удавалось для себя решить, мал Пэчр или огромен. Мир по сравнению с ним вне всяких сомнений был гигантским, бескрайним, но стоило ей подумать о том, чтобы возглавить поселение, как глаза Помоны разбегались от количества обитающих здесь жизней.

Об этом и думать нечего. Стражи ошиблись, и чем скорее поймут это, тем лучше.

Помона повернулась к Ти-Цэ. Еще минуту здоровяк со шрамом наблюдал за тем, как старая звезда все смелее встает из-за горизонта, и наконец ответил на взгляд женщины.

– Посредник?

– Почему я? – спросила Помона. – Это большая ошибка. Все – ошибка.

– На наш выбор повлияло множество факторов, – заговорил он, оставив ее последнюю реплику без внимания. – Но все они по сути своей следствие одного главного – судьбы. Мы в этом убеждались все больше и больше, пока наблюдали за формированием вашей личности.

– Моей личности? – Помона невесело усмехнулась. – И что же в ней меня так подставило?

Ти-Цэ ответил не сразу. Около секунды ему понадобилось, чтобы исправить ее язвительную формулировку на более корректную в своих мыслях.

– Все перечислять сейчас нет надобности. – Страж со шрамом указал на кресло, предлагая приступить к завтраку. – Но могу сказать, что со стандартного наблюдения на пристальное по отношению к вам мы перешли со времен школы. А на предвыборное – после рождения вашей младшей сестры. И все же, именно в школе мы впервые задумались о ваших возможностях. Когда вам, Помона, предоставляли слово, вы имели свойство задавать очень правильные вопросы.

Она вскинула брови. Вот уж что ожидала услышать в последнюю очередь.

– Вы не отличались самыми похвальными знаниями, но, когда речь заходила о бедствиях Старого мира, вы проявляли не дюжий интерес. Не к событиям, которые происходили. А к тому, как вели себя люди до, во время и после катастрофы.

Ти-Цэ поправил тарелки с едой. Но когда и после этого жеста Помона не села за стол, продолжил:

– Вас не интересовали временные рамки войн и эпидемий, зато волновали причины, которые привели к несчастьям. В то время, как класс с жаром отстаивал мир во всем мире и осуждал жестокость людей Старого мира, вы старались разобраться, почему все-таки они поступали тем или иным образом и действительно ли все, что происходило, шло им на вред. Почему они мыслили так, а не иначе. И накладывали их образ мышления на людей, которые вас окружали. Но самыми показательными стали последние события. Вы понимаете, что я имею в виду, – подытожил Страж утвердительно.

Впалые глаза Помоны выглянули из орбит. Она вспомнила, как холодно на нее глядели соседи по классной комнате, когда она высказывалась об этом всем вместо того, чтобы присоединиться к презрению идей человечества Старого мира. Она была так озабочена злыми взглядами людей вокруг, что не заметила другого, пристального. А Страж, оказывается, ловил каждое ее слово. И даже что-то записывал, как в тот раз, когда она прилюдно поругалась с Дианой.

Помона осторожно опустилась в кресло. Она понимала, какие вопросы Ти-Цэ называл правильными. И все равно была в недоумении.

– А что до событий, произошедших накануне вашего избрания, – заговорил Страж, когда пауза начала затягиваться, – вы и сами наверняка почувствовали, что поступили так, как поступил бы истинный Посредник.

– Я поступила, как человек.

– Вы сохранили человечность, когда других оно оставило. Да, именно это я и хотел сказать.

– И это все? Я хочу сказать… И все?

Ти-Цэ вскинул пораженную шрамом бровь.

– Я имею в виду, – смутилась Помона, – этого достаточно, чтобы встать во главе целой цивилизации?

– Нет. Но без человечности и умения задавать правильные вопросы дорога на эту должность однозначно закрыта.

– Ти-Цэ, ты ведь говорил, что у вас здесь главных нет?

Страж кивнул.

– Понятно. – Помона вымучила улыбку. – Поэтому вы в этом ничего и не понимаете.

– Здесь главных нет, – произнес он с расстановкой, – но на территории других земель есть так называемые Старшие, которые являются представителями – теми же Посредниками, – нашей цивилизации по умолчанию.

– Старшие? Это вроде как родители?

– Не совсем. Они опытнее, мудрее и накопили достаточно знаний и умений, чтобы в любой момент встать напротив любого существа и выступить от лица всего нашего народа. Старшим может стать любой из нас, требуется лишь время и определенная готовность к этому. К тому же, наши Старшие не столько повелевают нами, сколько состоят на службе у нас самих. Они отдают нам знания, накопленные десятилетиями, чтобы мы не тратили столько же времени на их сбор, и позволяют двигаться дальше, чтобы мы могли стать лучше, умнее и мудрее их. Такие они, настоящие лидеры.

Голова у Помоны шла кругом, и все же она едва сдерживалась от смеха. Уголки ее рта тянулись вверх, а в глазах застыла мольба прекратить творящееся безумие.

Она бессильно всплеснула руками.

– Только не говори, что считаешь меня похожей на ваших Старших, или как их там.

– Нас вы вряд ли чему-то научите, – холодно сказал Ти-Цэ, – а вот своих… Есть задатки. Тот, кто способен задавать правильные вопросы, может получить правильные ответы и передать их своему народу. А ведь удовлетворить любопытство – это главная страсть людей. Так?

Помона настороженно подняла на Ти-Цэ взгляд. Он не сказал о подпольных революционерах ни слова, но она не сомневалась, что ему обо всем давно было известно. А может, он знал и о том, что им не хватало для поднятия восстания именно информации.

– Допустим, – осторожно согласилась Помона. – И если так, вы, Стражи, думаете, что именно я смогу стать Посредником? Что в моих силах дать людям все то, чего они не могли добиться от вас полтора века?

– Не только, – уклончиво сказал Ти-Цэ и задержал голову на мгновение в поклоне.

Помона шумно втянула воздух. Со всех сторон на нее давило чужое ожидание, которое она не сможет оправдать. Но в то же время… Его слова и уверенный тон посеяли в ее сердце сомнение. И это было по-настоящему страшно.

Что, если

Помона перебила мысль и принялась перебирать в памяти всех своих знакомых. Она ставила их на свое место, но никто из них не отвечал образу Посредника даже в ее воображении. Никто из них не был достаточно «здравомыслящим» для Стражей. С приходом любого из них в Серый замок мир, который Помона называла своим домом, в лучшем случае ждал бы тупиковый путь развития.

Что, если

– Не может быть, чтобы годилась только я! – Второй раз за последние сутки ее голос дал петуха. Она встала на ноги. – А если бы меня не существовало? Эта должность по-прежнему пустовала бы? Не смешите меня…

Мимолетная искра в глазах Ти-Цэ заставила ее умолкнуть. Она побледнела, ибо знала, что собирался сказать Страж.

– Это место и пустовало несколько поколений, пока не появились и не созрели вы. А значит, без вас вполне могло бы пустовать дальше. Как человек и как личность вы все равно рано или поздно появились бы на свет. Это судьба.

– Это бред. Должен же быть кто-то еще. Ну хоть кто-нибудь?

Ти-Цэ безжалостно хранил молчание.

Помона повернулась к Пэчру лицом. Старая звезда должна была вот-вот затопить его своими лучами. С минуты на минуту во всех домах откроются ставни, склонится к сочной от росы траве скот. Дети разбудят матерей и отцов. Возобновится стройка новых домов. В Пэчре начнется новый день, сотни жизней и судеб очнутся ото сна. Проснутся, не подозревая о том, что могут оказаться в робких руках Помоны.

Она не представляла, кого можно было поставить на ее место, чтобы не пришлось потом об этом жалеть. Но и себя хорошим кандидатом она не считала. А вот Стражи, похоже, были настроены серьезно, и мук сомнений не испытывали.

Что, если

– Ти-Цэ, ты сказал, что это судьба.

– Верно.

– Но я не верю в судьбу.

– Ей нет до этого дела, – пожал плечами он.

Помона заламывала руки. Ну вот как ему еще объяснить?

– Ваши навыки держаться и вести себя в обществе, не всегда благосклонном, тому очередное доказательство, – настаивал Ти-Цэ. – Эти умения выкручиваться из опасных конфликтов…

– Они достались мне не от хорошей жизни, Ти-Цэ.

Страж промолчал.

– Ладно, как бы там ни было, – Помона зачесала вновь запутавшиеся волосы назад; спорить у нее не было сил, – я заперта здесь?

– Не совсем вас понимаю. Как видите, ваше тело не скованно.

– О, нет, ты понимаешь. Не заставляй повторять вопрос.

С минуту Ти-Цэ молчал. Хоть Помона и стояла спиной к нему, она знала, что его лицо за намордником как-то изменилось. Она обернулась и увидела то, что ожидала увидеть: в его взгляде читалась оценка. Будто он сам поверил во все то, что наговорил об избранности Помоны две минуты назад.

– Что ж. – Он лениво склонил голову на бок. – Пожалуй, что заперты.

– Значит, я действительно не могу покинуть Серый замок даже на время?

– Конечно, нет, ведь вы сами к этому не готовы.

Помона потупилась. Сказать ей было нечего. На Помоне не было цепей, а на вратах Серого замка – за́мка, но за его пределами ее поджидало целое поселение любопытных. Впервые в истории Нового мира на должность Посредника появился кандидат, и оказалась ей старая дева Помона. Если она явится к ним сейчас, в самое пекло сплетен, ее разорвут на части. А когда поймут, что ее выбрали еще и ошибочно – вытрут об то, что от нее осталось, ноги.

– Ты хочешь, чтобы я сказала, как есть?

Она отвернулась от его вопрошающих глаз и уставилась на стенку медного купола.

– Величайшая ценность разрастающейся цивилизации – потомство. Новые поколения. Вы сами постоянно так говорите в школах. Я не смогла принести в Новый мир даже этого. И ты думаешь, что я могу встать во главе цивилизации?

Ти-Цэ молчал столь долго, что Помона сама повернулась к нему. Ей показалось, что глаза Стража трясутся в глазницах даже сильнее, чем обычно. Будто он изо всех сил старался не отвести от нее взгляд.

– Люди меня ненавидят, – сказала Помона. – Ты действительно веришь, что они захотят видеть меня главой своего мира?

– Никому не нравится тот, перед кем приходится признавать свою неправоту, – ответил Ти-Цэ. – Большинству требуется время, чтобы договориться с собой и признать ошибку. Но есть и те, кто, однажды увидев в другом истину, тут же следует за ней. – Ти-Цэ кивнул в ответ на недоумение Помоны. – Та молодая девушка из поселения, которая заступилась за вас. Поверьте, Ханна лишь первая. Вслед за ней очень скоро появятся другие.

– Если она «поняла истину», пусть и занимает место Посредника. На здоровье, желаю ей не подавиться.

– Она не сможет, – сказал Ти-Цэ, едва не разобрав слова на слоги. В его голосе вновь поднималось раздражение, которое довело вчера Помону до слез. – Ханна – не более, чем отражение того факта, что человечество по-настоящему нуждается в вас. Вы – та женщина, которая…

– Женщина?! – вскрикнула Помона и захохотала, перекрывая рвущиеся из горла рыдания. – Вот, Ти-Цэ, вот! Ты требуешь от меня осознать себя как Посредника в то время, когда я не могу осознать себя даже как женщина. Диана – женщина. Ханна – женщина. И даже моя мама – женщина. Ну а я, Ти-Цэ? Для этого мира я – просто человек, без пола и без будущего.

– По какому признаку лично вы определяете для себя, кто женщина, а кто – нет? – спросил Ти-Цэ на удивление спокойно. Но вопрос был риторическим, и они оба знали на него ответ. – Кому-то будет достаточно заглянуть вам под юбку, чтобы разрушить сомнения. А вам важно, сколько людей из-под нее вышло. – Ти-Цэ помолчал, будто рассчитывал получить от Помоны улыбку. Но, не дождавшись ее, продолжил голосом, который был лишь на полтона громче поднимающегося к вершине Серого замка ветра: – Не количество детей и не наличие мужчины рядом делает женщину женщиной. Но сочувствие. Доброта. Потребность заботиться. И умение прощать. – Он задержал голову в очередном поклоне. – Вы – настоящая женщина. Стражи всегда видели это. И хотели, чтобы человечество возглавила такая, как вы.

Помона попятилась от огромного мужчины, но тот никак на это не отреагировал. Только пристально посмотрел на нее янтарными, дрожащими в глазницах глазами.

Он не шутил.

– Помона. Новые… жители поселения вне всяких сомнений крайне важны для роста цивилизации. Но количество еще не говорит о качестве. Вы должны думать о нем. О том, чтобы те, кто живет, жили по-людски, иначе какой вообще смысл множить горе?

– Я не понимаю, что ты…

– Мы дежурим у человеческих домов днем и ночью. И как никто знаем, что за дверьми звенит не только детский смех, но и плачь, пощечины, крики и ругань.

Помона вытаращилась на Стража. Он отвел глаза.

– Не каждый многодетный поселенец хочет дожить до рассвета. Постарайтесь это понять. Этот мир нужно сделать… более подходящим для людей. И это по силам только самому человеку. Мы, Стражи, признаем, что не годимся для этого, и нуждаемся в вашей помощи.

Две долгих минуты Помона смотрела на Стража, не отрывая от него глаз. Ти-Цэ стойко выдерживал ее взгляд, давая понять, что говорит серьезно, как никогда.

Во второй раз за это бесконечное утро Помона медленно опустилась в плетеное кресло. На подносе перед ней стояло блюдо отварного картофеля, рыбное филе, свежий хлеб, банка молока и большая чаша с фруктами. Плоды были размером с яблоко, бордовые, с пушистой кожурой.

Помона взяла один персик и рассеянно поднесла его к глазам. Вот что перебрасывали друг другу Стражи на ветвях дерева. Персиками в Пэчре торговали всего две лавки, и удовольствием были недешевым: их обменивали на самые ценные в хозяйстве вещи. Персики были настолько недоступной роскошью, что по определению доставались в итоге мухам и личинкам, ибо не продавались прежде, чем перезревали и гнили. Но Стражи, согласно слухам, не дожидались этого момента и за очень щедрую плату забирали плоды. Похоже, это была не байка, которую распространяли местные сплетники.

В последний раз Помоне удавалось поесть персиков в тот день, когда в их доме появилась Ида: тогда отец принес аж шесть персиков, чтобы это дело отпраздновать. Но несколько дней после сколачивал новую телегу – старая пошла в дар торговцу фруктами.

Помона неуверенно спросила, действительно ли может есть персики, ничего не обменяв. Ти-Цэ дал добро коротким кивком.

– Может, хочешь? – предложила она. Есть такое сокровище в одиночку казалось просто неприличным.

Никто из ее знакомых таким угощением бы не пренебрег, но Страж решительно покачал головой.

– Благодарю. С вашего позволения воздержусь.

Помона вонзила зубы в плод и отломила от буханки хлеба краюху. Только после первого жевка с некоторым смущением она призналась себе в том, как сильно проголодалась.

***

У Помоны не было сил, чтобы провести остаток утра в компании десятков Стражей, и она попросила Ти-Цэ оставить ее в покое. Он проводил ее обратно в комнату, где и оставил наедине со своими мыслями.

Помона надеялась, что сумеет восполнить недостаток сна и избавиться от кошмара наяву, но забыться дремой ей предстояло еще не скоро. Она вернулась к осмотру комнаты и добралась в этот раз до небольшой книжной полки. Несколько раз Помона просмотрела каждый томик, прежде чем согласилась поверить, что перед ней было собрание всех ее любимых книг, за которыми она отстаивала очереди в библиотеке лет с пятнадцати.

Как давно Стражи выдумали ее судьбу и стали готовиться к приходу Помоны на самом деле?

13

Прошел день с тех пор, как Помону отвели в Серый замок. Над Пэчром зависли небывалые доселе настроения.

Улицы не были такими тихими и безмятежными, какими показались Помоне со смотровой площадки. За закрытыми дверями и ставнями не утихали разговоры о невероятном событии, свидетелями которого они стали. До наступления сумерек под крышами домов собирались самые разные семьи и ночь напролет судачили о случившимся. А на рассвете, когда заканчивался комендантский час, высыпали сплетничать на улицы.

Стражи пристальнее прежнего следили за порядком и, хотели того или нет, особенно тщательно оберегали дом пожилой пары с маленьким ребенком на руках.

Сбитые с толку родители Помоны не могли сделать из дому и шага, ибо их тут же осаждали толпы агрессивных любопытных. Они требовали от Гектора и Нонны держать ответ за свою старшую дочь, которая умудрилась каким-то непостижимым образом уговорить Стражей отдать власть ей. На вопросы Нонна не могла выдавить из себя ничего, кроме слез, а Гек – угроз насадить на вилы любого, кто попробует зайти на порог его дома.

Оставить без внимания беспорядок Стражи не могли, и как бы ни была им неприятна сама мысль о том, чтобы нарушить к кому-то в Пэчре нейтралитет, они разгоняли от них бушующую толпу и вели у дверей избы усиленную охрану.

– Куда вы забрали Помону? – причитала своим заступникам Нонна. – Пожалуйста, верните девочку домой!

– Это ошибка. – Гек отодвинул от окна захлебывающуюся рыданиями супругу. Ида путалась у него под ногами, но он не обращал на нее внимания. – Моя старшая дочь не может быть Посредником, мы ее ничему такому не учили. Да послушайте же меня! – Он брякнул крепкими, еще не забывшими молодые годы кулаками о подоконник. – Я не желаю больше разговаривать с вашими спинами!

Один из Стражей повернулся. Лицо Гека побледнело, совсем как в первый день его недавнего недомогания. Безумные, дрожащие в глазницах глаза чудовища предупреждающе вспыхнули. Никогда до сегодняшнего дня он еще не сталкивался с таким взглядом. Немигающие очи за склизкими прозрачными веками пронзили его насквозь и швырнули прочь от окна.

– Да что же это, – только и сумел просипеть Гек, и больше уже не раскрывал рта. Потому что чем скулить, как подбитая дичь, лучше молчать совсем. Он и представить себе не мог, что сейчас происходит с его бедной послушной Помоной, окруженной этими гигантскими безумцами.

Стражи никому не давали ответа: ни почему они сделали выбор в пользу Помоны, ни как теперь быть поселенцам Пэчра. Только одно люди знали наверняка: сама себя Посредником Помона пока не признала. И от этого вопросов становилось лишь больше. Чем же занята тогда печально известная женщина в стенах Серого замка?

Были люди, которые с разинутыми от восхищения и ужаса ртами следили за событиями. Были те, кто с неприязнью говорил о незаслуженной чести, которой удостоилась несостоявшаяся ткачиха. Не мало было и тех, кто считал Помону покойницей: они думали, что Стражи просто-напросто хотели избавиться от бездетной женщины, но процедура вышла из-под контроля и привлекла слишком много внимания.

Подпольные группы революционеров были упразднены. Просто потому, что желающие вступить в ряды негласнодвиженцев перестали вмещаться в подполы и высыпали на улицы. О грядущем восстании теперь говорили в открытую, и даже надеялись, что Стражи что-то предпримут и выдадут им какую-нибудь информацию. Но остались ни с чем, потому как те провокаций будто бы не замечали. Они продолжали патрулировать улицы и пресекать беспорядки на корню, как и прежде.

С большой неохотой жители Пэчра были вынуждены жить по правилам Стражей и дальше. Они отвлекались от сплетен на повседневные хозяйские дела, а со звоном медного колокола плелись в школы. Люди присматривались, не мелькнет ли в рядах учеников и учениц затылок Помоны, но женщина в поселении спустя сутки так и не объявилась.

Вестей от нее не было ни на следующий день, ни на тот, что последовал за ним; только Пуд под охраной Стражей, немой и присмиревший, вновь объявился в Пэчре и взялся выкапывать новый колодец взамен тому, который отравил в знак протеста против бдящих, но навлек на себя отнюдь не их гнев. Поселенцы пытались подобраться к нему всеми правдами и неправдами, но не за тем, чтобы дать по заслугам: они расспрашивали старичка о Помоне. Однако Пуд хранил молчание и продолжал работать под строгим надзором нескольких бдящих.

Через неделю без каких-либо новостей и без самой виновницы стольких слухов утихать начала как злобная, так и беззлобная молва о Помоне. Азарт, с каким обсуждали люди грядущую взбучку со Стражами, сходил на нет, и на смену ему пришло томительное ожидание – вторая, менее агрессивная волна любопытства.

Если зрелая часть Пэчра еще продолжала упорствовать и не признавала своего интереса, то дети и не пытались сдерживать мечтательные взгляды, обращенные к Серому замку.

– Мам, – было слышно в домах и на улицах, – кто та женщина в замке? Она теперь там живет? Она королева, да? Как в сказках?

Взрослые отмахивались от вопросов как от докучливых мух, но в глубине души и сами хотели бы знать ответ.

Вскоре на подтрунивая посплетничать перестали реагировать не только Стражи, но и поселенцы. Все, что получали оставшиеся охотники посудачить – безразличие и утомленные взгляды. Все чаще они оставались без собеседников и к исходу третьей недели замолкли совсем.

Поселенцы ухаживали за скотом, занимались земледелием, вели домашнее хозяйство, мастерили и ходили в школы, но дышали одним на всех напряженным воздухом. Назревали перемены, и никто не знал, что они сулили роду человеческому.

Вечерами молодые все реже пели случайным прохожим о своей любви к стройным девичьим ногам и о проникновенных мужских голосах. Под аккомпанемент гуслей-псалтирей звучали истории их собственного сочинения о том, как однажды Неизвестная отправилась в долгое и опасное приключение на поиски будущего для человечества, и так и не вернулась в отчий дом.

С трепетом в сердце певцы и поэты Пэчра замечали, как обычно равнодушные ко всем Стражи поворачивали к ним головы и прислушивались к их голосам. Надежда вновь оживала. Они были уверены, что Помона жива, по-прежнему находится в Сером замке и рано или поздно их песни через сотые уста дойдут до его непреступных стен, а потом и до той, кому эти песни были адресованы. Тогда Помона, возможно, решится выйти, и прольет свет на будущее Пэчра и его поселенцев.

Они придумывали все новые сюжеты для песен, с благоговейным трепетом следили за оживленным интересом Стражей к певцам, и гадали, чем сейчас была занята дочь изведенных неведением пожилых родителей.

14

…А она рисовала. С первого дня своего заточения до исхода третьей недели в Сером замке Помона не выпускала из рук мелки.

В тот день, когда Помона впервые позавтракала на смотровой площадке у колокольни, погруженная в сомнения и страхи после дневного сна, она попросила Ти-Цэ показать ей замок. Страж предупредил, что удивить ему будет ее нечем, но повиновался: уж больно обнадеживающим показался хоть какой-то интерес с ее стороны.

Большинство комнат было отведено под спальни Стражей, и лишь некоторые – под провизию и инструменты, куда кандидат в Посредники и ее сопровождающий заходить не стали. А вот мимо произвольных спален, эдаких комнат каменного общежития, прошли, и даже в них заглянули.

Несмотря на то, что помещения с беспорядочно переплетенными в них ветвями служили спальнями, Стражи по возможности не оставались в них на ночь. Все, кто успевали забить себе место, располагались прямо на ветвях дерева, облокачивались спинами о его ствол и быстро засыпали. Каждый день часть Стражей покидала Серый замок на сутки, а на смену им приходили другие, отдыхать после патрулирования. Особенно уставшими они пришли на ночлег в тот день, когда Помона проснулась в Сером замке. Она как раз спускалась со смотровой площадки в компании Ти-Цэ, чтобы начать обход замка с нижних ярусов, когда вернулись отдежурившие в злополучный день ее избрания. Большинство из них сразу уваливались на сучья и забывались сном, но внимание Помоны привлек выбившийся из общего потока мужчина. Он держал глаза открытыми и упрямо взбирался выше по ветвям, пока не остановился у одного из туннелей и не исчез за поворотом в первую же квадратную комнату.

Всего через несколько минут они с Ти-Цэ поравнялись с этой самой ветвью и Помона заглянула в помещение.

Простая лежанка из соломы и тряпок пустовала. В лучах только взошедшей старой звезды тот самый уставший Страж сидел, скрестив ноги, и рисовал. Полы его тяжелой однотонной мантии лежали на полу, всегда чистые и даже будто бы ухоженные белые локоны тут и там были испачканы мелками, сточенные обломки которых лежали в каждом уголке комнаты.

Устрашающих габаритов Страж не сводил со стены озабоченного взгляда. Он смотрел будто сквозь нее, куда-то дальше узора, который на ней выводил. Страж рисовал волнистые розовые линии и то и дело переплетал их между собой, наполняя цветом. Он покрывал стену сетью, похожей на рыбную чешую.

– Что с ним? – шепнула Помона.

– Сейчас его лучше не беспокоить, – сказал Ти-Цэ, и добавил тоном таким мягким, что Помона обернулась удостовериться, в самом ли деле голос исходит от Стража: – Мы все время от времени рисуем.

Ее взгляд приклеился к изнеможенному мужчине на полу, который остервенело стачивал о стену мелок за мелком.

– Почему? Что он рисует?

– Не сейчас. – Ти-Цэ вновь проглотил чеканную пилюлю. Она повернулась к нему, но взгляд Помоны встретила широкая, укрытая мантией спина: он отвернулся. – Пока объяснить будет сложно.

– Пока?

– Пока вы вновь не зададите правильный вопрос, – сказал Страж и метнул в нее через плечо строгий взгляд. – Подходите ко мне за информацией, когда будете действительно готовы ее получить. Осмысленно.

Помона не ответила, а только обиженно насупилась. Она уныло кивнула и поплелась за сопровождающим, обследовать коридоры дальше. Почти во всех комнатах, куда они заглядывали, Помона видела все те же узоры, где-то дорисованные в большей степени, где-то – в меньшей.

Остаток экскурсии Помона просто плелась за Ти-Цэ. Образ рисующего Стража все не шел у нее из головы. Страх, мысли о туманном будущем – все отошло на второй план.

Долгие годы она жила бок о бок с бдящими. Они стояли под окнами, блуждали вдоль улиц, преподавали в школах, помогали строить дома – Стражи были повсюду. Они всегда являлись неотъемлемой частью жизни Пэчра, как старая звезда или небо над головой. И все-таки казались неправильной, чужой его частью. Невесть откуда взявшимся придатком.

Помона и не думала о том, какими они могли быть вне своего поста. Как и все поселенцы, наблюдая из окна за неподвижной белой фигурой, она легко забывала о том, что Стражу, наверное, тоже требовалась еда, сон и кров. А теперь, когда она увидела рисующего Стража, почувствовала себя выброшенной на обочину привычной жизни. Она была уверена, что никто до нее не видел их такими. Все существование Стражей для людей сводилось к извечному контролю их развития и быта. Но это наверняка было далеко не все.

Конечно. Ведь раз в год часть Стражей покидала Пэчр, и им на смену приходили другие. В поселении их количество не менялось, да и разницы между ушедшими и пришедшими не было никакой, поэтому люди переменам не придавали значения.

Но ведь уходили же Стражи куда-то, и откуда-то возвращались.

Что, если они уходили домой?

Помону настолько огорошила эта мысль, что она не сумела даже как следует обойти Серый замок. От глаз Ти-Цэ не укрылся ее отстраненный взгляд, когда они в очередной раз обнаружили розовый узор в комнатах. Он сам предложил ей закончить на сегодня и спросил, не желает ли она отдохнуть в своей комнате.

Помона желала. Еще как желала. Но не отдыхать, а остаться со своими мыслями наедине.

Как только Ти-Цэ покинул ее покои, Помона бросилась к туалетному столику и достала из ящика собственные цветные мелки. Выгребала их горстями, ссыпала себе под ноги, спутала между собой и запачкала ими руки.

Помона не заслужила доверия Стражей, чтобы расспрашивать об их тайнах. Недоверие человечества к ним вынудило бдящих искать среди людей Посредника, которому без опаски можно было бы доверить секреты, которые они скрывали так тщательно. И одно присутствие Помоны в Сером замке говорило о больших надеждах Стражей на нее. Надеждах на то, что они нашли наконец человека, в чьих силах будет передать их тайны людям самым бережным образом.

Помона хотела оправдать возложенное на нее доверие. Но прежде – по-настоящему его заслужить. Если подумать, пусть грубоватым, «своим» способом, но, избрав кандидата в Посредники, Стражи отважились на первый дружеский шаг.

Но одно недопонимание со стороны Помоны, одно неверное слово из ее уст перед поселенцами могло стоить человечеству доверия Стражей и их желания когда-либо открыться людям. А если они покинут Пэчр, цивилизация непременно придет к упадку.

Помона никогда всерьез не представляла поселение без Стражей. Еще большим открытием для нее стало понимание того, что, если бы не их вмешательство, на свет не появились бы ни ее предки, ни она сама. И это – самое меньшее, чем человечество было обязано этим существам.

Помона опустилась на колени и уставилась на голую стену перед собой. Короткие пальцы уже сжимали маркий мел. В комнате царила тишина, словно Серый замок застыл в ожидании.

Она закрыла глаза.

Что бы ни рисовали Стражи на стенах, это наверняка было что-то глубоко личное, что-то, что они не были готовы так просто обсудить. Помона попыталась представить все то, что сама не открыла бы ни одной живой душе. Сборную солянку из чувств, которую она переживала день ото дня в одиночестве.

Помона глубоко вздохнула и протянула руку с зажатым в пальцах мелом к стене. Рука молила о том, чтобы опуститься обратно на бедро, но Помона медленно, а затем все быстрее начала рисовать.

15

Помона рисовала три недели подряд и лишь иногда прерывалась, чтобы поесть, узнать последние новости из Пэчра и получить обязательные уроки от Ти-Цэ, которые она пропускала в школе.

На второй день после экскурсии по Серому замку часть Стражей по ежегодной традиции покинула поселение и освободила место для новоприбывших собратьев. Помона была слишком озабочена рисованием, а потому не проводила в дорогу одних и не встретила других. В прочем, потеряла она не много: Стражи поменялись так же тихо, как менялись каждый день после дневных смен, и приступили к службе, словно ничего и не произошло. И едва ли кто-нибудь в Пэчре заметил подмену.

Ти-Цэ был единственным Стражем, который не покидал Серый замок с того момента, как его порог переступила Помона. Он всегда был рядом, когда кандидат в Посредники в нем нуждалась, и ее это более чем устраивало. Его шрам над правым глазом успокаивал. Она хотя бы знала, с кем из Стражей говорит.

Под вечер, когда возвращались уставшие после службы Стражи, Помона показывалась из своей комнаты. Она делала над собой усилие и подсаживалась к мужчинам на ветвь. Не в пример Ти-Цэ, они одаривали ее дружелюбным вниманием, как бы сильно не слипались глаза. Ти-Цэ был бодр – даже слишком, – но в разговорах не участвовал. Он взбирался на ветвь выше, складывал бугрящиеся мышцами руки и наблюдал за Помоной сверху вниз, как за оставленной без привязи коровой в чистом поле.

Женщина извинялась за беспокойство, замолкала на мгновение, чтобы дать Стражам отмахнуться, и расспрашивала о том, как в Пэчре дела.

– К вашей кандидатуре стали относиться терпимее, – отвечал ей один. – Более того, о вас слагают славные песни. Вечерами их поют.

– Песни? – Помона подумала, что ослышалась.

– В школах вот только сосредотачиваться стали хуже, – продолжал Страж как ни в чем не бывало, – сворачивают головы, чтобы лишний раз понаблюдать из окна за Серым замком. Будто надеются увидеть вас на смотровой площадке.

– Очень ждут новостей, – поддакивал второй. – И даже вроде как стали бедокурить меньше.

– Это точно, – подключался третий. – Думают, что мы их наказываем безмолвием за то, какой балаган они устроили в день вашего избрания. Рассчитывают, что получат ответы за примерное поведение. Такого мы мнения.

Помона прикусила губу. Как странно было слышать такое о людях, которых, как ей думалось, она читала как раскрытую книгу все те годы, что жила с ними бок о бок. Десятки глаз Стражей следили за ее реакцией. Никто из них не спрашивал Помону напрямик, намерена ли она признать себя Посредником, и терпеливо ждали. Она была благодарна им за время, которое они, не сговариваясь, дали ей на раздумья.

День за днем в Помоне креплауверенность в том, что в ныне живущем поколении не было человека, которого она без страха порекомендовала бы на место Посредника, и уж тем более не видела в этой роли себя. Она не знала, как дать Пэчру такое будущее, которое непременно устроило бы всех поселенцев, когда сама не сумела даже наладить свою собственную жизнь. Ей хотелось, чтобы в Новом мире она могла заниматься любимым ткачеством и не отвлекаться на другие всеобъемлющие обязанности, но понятия не имела, как от разговоров перейти к делу.

И все же, из всех людей в поселении Стражи выбрали именно ее. Чего-то да это стоило. И это никак не шло у нее из головы.

Что, если

Ти-Цэ в ее комнату заходить перестал. На обед звал ее из коридора, воду для умывания оставлял у порога, уроки стал давать на смотровой площадке, сразу после приема пищи. Помона его об этом не просила; просто в день, когда на стенах, которые она изрисовывала мелом, стали вырисовываться вполне узнаваемые образы, он перестал появляться в ее покоях. Отныне она спокойно рисовала дни напролет, в полной уверенности, что раньше времени рисунок никто не увидит.

Если бы кто-нибудь сказал Помоне однажды, что она так сблизится со Стражами, женщина всерьез усомнилась бы, что собеседник в своем уме. И тем не менее, желание узнать их ближе становилось сильнее с каждым днем. Она хотела понять, какие цели Стражи преследовали и какой жизнью жили вне улиц Пэчра.

Помона не имела понятия, станет ли в итоге Посредником. Но намеревалась при любом раскладе стать Стражам другом.

16

К исходу третьей недели Помона отбросила обломок мела, отошла от своего каменного холста и раскинула руки. Она с размаху повалилась спиной вперед на кровать и закрыла глаза.

Помона лежала так довольно долго. Она слушала трели тишины и неторопливо сгибала и разгибала перепачканные пальцы. На лице проступали трещины морщин – ни то от боли, ни то от наслаждения. Голова отяжелела, но стук крови в висках слушать было однозначно приятнее, чем нескончаемый стук и скрип мела по камню.

Помона села на кровати. Помедлила еще мгновение и открыла глаза.

Женщина очутилась в комнате с разрисованными от пола до потолка стенами, которые были эдакой разверткой ее самых сокровенных мыслей, желаний и сожалений. Она переводила взгляд с одной своей тайны на другую, слушая глухие удары собственного сердца.

Каждое утро Помона просыпалась в окружении своих зарисовок, и то стыдливо скрывалась под одеялом от глаз портрета на противоположной стене, то морщилась под взглядами разноцветных жителей Пэчра. Но в этот раз вывернутая наизнанку душа не отзывалась в ней какими-то особенными чувствами. Она уже свыклась с мыслью, что даст Стражам взглянуть на того, кого они выдвинули в кандидаты, такую, какая она есть.

Сегодня Помоне предстояло заслужить доверие Стражей или навсегда его потерять.

17

Помона показалась из своей комнаты раньше обычного. Ти-Цэ мгновенно поднялся на ноги и спрыгнул на ветвь ниже, перегородив женщине путь. Десятки глаз в прорезях кожаных намордников обратились к ним. Помона по обыкновению ответила Стражам на приветствия кивком, и им же – на легкий поклон Ти-Цэ.

– Уже желаете ужинать? – спросил он.

Помона покачала головой и сложила за спиной руки.

– Могу я просить тебя об одолжении?

Кустистые брови Ти-Цэ, одна из которых была рассечена шрамом, приподнялись.

– Чем могу послужить?

– Пожалуйста, сходи в поселение и сообщи мне, как там дела.

К стальному блеску его взгляда примешалось замешательство.

– Если подождете, как прежде, до утра, сможете расспросить обо всем тех, кто вернется со службы…

– Нет, – остановила она Ти-Цэ. – Я хочу, чтобы ты проведал только мою семью. Сегодня мне нужно будет поговорить со всеми вами, но только после того, как ты сходишь к ним.

Помона обвела взглядом расположившихся на ветвях слушателей. Они не сводили с нее глаз; Ти-Цэ расправил плечи в ожидании. Он оставался невозмутимым, но весь обратился в слух. Дело сдвинулось с мертвой точки, и он не хотел упустить ни одного изменения в ее лице.

– Я хочу обсудить с вами кое-что, – повторила Помона, – и хочу, чтобы вы передали все, что я скажу, тем, кто будет на службе этим вечером и не сможет присутствовать. Но прежде мне нужно убедиться, что мои отец, мать и младшая сестра в полном порядке, и сейчас не нуждаются в моей помощи.

– Почему именно сейчас? – спросил Ти-Цэ.

– Потому что скоро я буду немного занята.

– Немного? – спросил кто-то из Стражей.

– Самую малость, – позволила себе усмехнуться Помона.

Из мелких прорезей в области рта намордника Ти-Цэ вырвался хрипящий выдох. Помона вздрогнула, но скоро сообразила, что это было оценивающее мычание, которое человек скорее произнес бы как «о как». Прежде она такого от Стража не слышала. Невзирая на привычное хладнокровие, он был заинтересован. Помона выдержала его взгляд.

– Хорошо, – сказал наконец Ти-Цэ, – я навещу вашу семью. Прямо сейчас.

– Тогда… Вот, передай. – Она оторвала кусок подола внутренней юбки и протянула ему. – В знак того, что со мной все хорошо.

Мгновение Ти-Цэ стоял неподвижно, но все же принял тряпицу из ее крохотных рук. Излишнюю, на его взгляд, сентиментальность.

– Хорошо, – сказал он еще раз.

– Спасибо.

– Благодарности неуместны. Вы обойдетесь без меня какое-то время?

– Да, все в порядке, – ответила Помона чуть менее уверенно.

– Тогда ожидайте с вестями.

С этими словами Страж со шрамом отвесил Помоне формальный поклон, схватился за трос одной рукой и уже в следующую секунду приземлился на обе ноги у самых корней. Больше он не оборачивался. Только широко расправил плечи под взглядами собратьев и толкнул парадные ворота, к которым уже едва не забыл дорогу.

***

Разумеется, Ти-Цэ тоже ждал, когда Помона заговорит, но нельзя же таращился так, как это делали его товарищи, да еще на службе! Ти-Цэ было за них стыдно. Сослуживцы не только забыли, как стоит держаться, но и позволили себе преждевременную радость. Нет никакой гарантии, что женщина созрела до серьезных решений, и что ей вообще можно будет довериться.

Ти-Цэ не покидал Серый замок целых три недели – неслыханный срок. И всей этой заварухой он был обязан своему приметному шраму. Он как раз стоял в патруле неподалеку от ворот своей будущей темницы, когда от одного к другому и наконец до него самого дошла новость о том, что Помона доказала превосходство мыслей и намерений перед другими претендентами. Собрат, который нес службу ближе всех к замку, передал весть Старшим, и кто-то из них принял решение приставить к Помоне в качестве сопровождающего Ти-Цэ. Он был единственным, чье увечье (одно из множества) было хорошо видно даже в служебной форме. И для избранницы он был единственным ориентиром в мире, который они собирались ей открыть. Ти-Цэ принял новые обязанности без особого восторга, но Страшим перечить был не в праве.

Их замысел сработал. Пускай он не был особо общителен с крошечной женщиной, рядом с ним Помона не растерялась в новой обстановке окончательно, и через какое-то время даже набралась смелости познакомиться с другими Стражами. Пыталась найти отличительные черты и у них. Вызнавала имена.

Ти-Цэ не раз и не десять слышал о кандидатуре Помоны из уст других сородичей, но сам за женщиной до дня ее избрания наблюдал очень мало. В прочем, за проведенное с ней время он ею заинтересовался. Может, Помона не так безнадежна, как сама о себе говорила. Но еще все-таки не вечер.

Ти-Цэ спустился вниз по тропе к территории Пэчра и коротко поздоровался с первым встретившимся ему собратом.

– Ты оставил Посредника? – спросил тот, когда они поравнялись. Спросил на их родном языке, по которому Ти-Цэ успел порядком соскучиться.

Ответить ему на том же наречии было так же приятно, как размять затекшие мышцы. Слова ложились на язык как влитые, чего нельзя было сказать о человеческом, на котором только и разрешалось разговаривать в присутствии Помоны.

Ти-Цэ быстрым шагом пересекал Пэчр и хмуро поглядывал по сторонам. Он выбивался из картины лениво текущего дня. Прогуливающиеся с детьми матери поднимали на него глаза, отвлекались от дел старики и старухи, провожали его взглядом мужчины. Никого из них Ти-Цэ не удостоил прямым взглядом и даже не польстил, еще ускорив шаг. Он шел в одном темпе и выискивал глазами нужный дом в бесконечной аллее похожих друг на друга построек.

Якобы незаметно за Ти-Цэ следовала уже целая вереница любопытных. Он этого ожидал, но ему было все равно. Заданию они никак не помешают, и приказ Помоны будет выполнен. А люди получат необходимую подкормку, чтобы взрастить еще больше интереса и терпения.

Вскоре Ти-Цэ увидел тех, кого искал. Семья Помоны как на удачу в полном составе была в огороде. Женщина, из-под юбок которой выглядывали сухие щиколотки, увязала коленями в земле и молча полола гряду моркови. Мужчина сидел на перевернутом ведре и сосредоточенно водил по лезвию топора точильным камнем. Ти-Цэ знал его как хорошего охотника, у которого исподтишка учились во время вылазок в лес как юнцы, так и добытчики его возраста. Насколько ему было известно, Гектор никогда и никому не позволял говорить дурно о его семье, и потому Нонна почти не ходила без него по Пэчру. А вот Помона никогда не пряталась у него за спиной.

Но это было еще не все. В ногах Гектора сидела маленькая пухлая девочка с теми же темными, но куда более густыми, чем у сестры, волосами. Она сидела в тени отца, там, где старая звезда не могла причинить ее бледной, необыкновенно чувствительной коже вред. И пока Гектор не занялся заготовкой дров, Ида использовала пень вместо столика. Она сосредоточенно рисовала что-то на мятом листке пергамента, то подбирая под себя, то снова выпрямляя ножки. Будто проверяла, успеют ли лучи старой звезды ее укусить.

Все, кроме Иды, выглядели больными от тоски. Не верилось, что эта пожилая пара приходилась юной художнице родителями.

Рост позволял Ти-Цэ перешагнуть калитку, но он кивнул стерегущему семью Посредника собрату, остановился прямо перед владениями людей и замер. Первой его выжидательный взгляд почувствовала Нонна. Она не донесла руку с пучком сорняков до ведра и выпрямилась, насколько позволяла горбатая спина. Глава семьи вскочил на ноги с небывалой для человека его лет прыткостью, и даже Ида воззрилась на пришельца и отложила карандаш.

Старики едва не сорвали дверцу калитки с петель и уже протянули руки, чтобы втянуть Стража во двор, но такого гостеприимства не потребовалось. Как только путь оказался открыт, Ти-Цэ вошел, шурша подолом мантии и набедренной повязки по траве. Любопытные не особо скрывались: они окружили дом вдоль забора и уставились на поразительное зрелище, развесив уши.

– Где?.. – От волнения женщина захлебывалась словами. – Где моя дочь?

– Ответьте, – сказал Гектор. – Должно же быть у вас сердце.

– Помона жива, цела и интересуется вашим здоровьем, – отрапортовал Ти-Цэ, проигнорировав его резкий тон.

По толпе любопытных прошелся шепоток. Гектор взял руку супруги в свою и крепко сжал. Оставалось только гадать, сколько раз он помогал Нонне удержаться на ногах прежде, чем этот жест настолько вошел у него в привычку.

Ти-Цэ протянул им клок ткани. Мать Помоны приняла его и оглядела со всех сторон. Ее взгляд замер на швах, которые накладывала Помона на изделия в своей особенной манере – такие же были на всех платьицах Иды. Глаза Нонны наполнились слезами.

– Это передала для вас Помона в знак того, что она невредима, – пояснил Страж.

Впервые за долгие дни тяжелого безмолвия Нонна набрала полные легкие воздуха и разрыдалась. Рыдала она с такой силой, что качалась из стороны в сторону. Гектор поддержал ее на сей раз за плечи. Он смотрел куда-то сквозь Ти-Цэ, крепко стискивал челюсти и кивал самому себе. Страж стоял не шелохнувшись. Сверху вниз он наблюдал за супругами.

– Скажите все-таки… Чем Помона занимается в замке? – спросил Гектор.

Ти-Цэ нашелся с ответом не сразу, и все же решил, что более точных слов, чем те, что пришли на ум в первую очередь, будет не подобрать:

– Приводит в порядок мысли.

– П-передайте, – женщина с трудом отняла от рваного подола внутренней юбки Помоны лицо, – передайте ей, что ее бедные родители больны, не могут оправятся от горя, и… И пускай она возвращается домой! Пожалуйста, п-приведите Помону о-обратно!

С минуту Ти-Цэ смотрел на измученную мать непроницаемым взглядом. Но перед тем, как успел ответить, молчание нарушил кормилец семьи.

– Нет, – сказал он. Супруга воззрилась на него и охнула так, будто Гектор дал ей пощечину. Даже Страж повернул на его голос могучую голову. Две тяжелые бесцветные пряди зашатались туда-сюда.

– Передайте Помоне, что мы в порядке. Все у нас хорошо. Скучаем, но держимся.

– Но…

– Помолчи, Нонна. Если Помона справляется о нас сейчас, значит, она привела мысли в порядок? – спросил Стража охотник.

– Не смею отвечать за Помону, – осторожно сказал Ти-Цэ, – но ваша дочь сказала, что должна убедиться в вашем здравии. Потому что может быть занята в ближайшее время, если только за вами не понадобится уход.

На лице мужчины появилась болезненная улыбка гордости, и пусть она прибавила его лицу морщин, Ти-Цэ вдруг вспомнил, что он еще не так уж и стар. Страж долго смотрел на его преображение, на то, как чужой интерес расцветает поверх его собственного.

– Узнаю нашу Помону, – сказал Гектор скорее себе, нежели Стражу. – Передайте ей спасибо за то, что она о нас спросила. И что с нами все хорошо. Пускай делает, что считает нужным, а мы встретим ее одинаково теплыми объятиями, с короной на голове или без.

Нонна зажмурилась, перевела дыхание и прильнула к мужу. Но Ти-Цэ был готов поклясться, что перед этим она сделала согласный кивок. По крайней мере попыталась.

Недолго думая Ти-Цэ под удивленными взглядами любопытных подобрал кончик подола своей вишневой мантии, прижал ко лбу и отвесил пожилым родителям глубокий поклон. Они замерли в объятиях друг друга, не сводя с него широко распахнутых глаз.

Страж медленно выпрямился и уже было собрался уйти, но вдруг почувствовал прикосновение к своим обутым в сандалии ногам. Он поглядел вниз, где обнаружил Иду, которая оперилась о его икорную мышцу и встала. Она смотрела на него смеющимися, чуть прищуренными глазами, высоко подняв бесцветные брови, и протягивала пергамент с нарисованной на нем картинкой. Ти-Цэ потоптался на месте в нерешительности, но все же взял рисунок из ее маленьких рук. Он нахмурился: угловатые каракули. Что и стоило ожидать от двухлетнего ребенка.

Ти-Цэ протянул рисунок обратно, подумав, что Ида просто хвастается творчеством перед «большим дядей», но резко дернул его обратно и поднес к самым глазам. Он не обратил никакого внимания на то, как передернуло Нонну и кого-то из толпы. Куда важнее был человеческий силуэт с треугольной короной на голове, который он не сразу разглядел.

Ти-Цэ уставился на Иду. Она залилась смехом и захлопала в ладоши. Сквозь хохот отчетливо прозвучало имя ее старшей сестры.

Он присел перед девочкой на корточки. Она перестала смеяться, но улыбка и слезы в уголках глаз никуда не исчезли. Под испуганные стоны любопытных он протянул громадную руку и приподнял подбородок Иды одним пальцем. Она часто щурилась, из-за узкого разреза глаз родители могли этого и не заметить. Но, посмотрев ей в глаза, Ти-Цэ удостоверился в том, что у девочки близорукость. Небольшая, но она определенно была.

Ти-Цэ пригладил тяжелые темные волосы на крохотной голове и поднялся на ноги.

Ида с задумчивой улыбкой смотрела на Стража. На то, как он прижимает уголок мантии ко лбу и отвешивает поклон и ей.

– Может, Помоне передать что-то из вещей? – робко спросила женщина, чтобы нарушить неловкую тишину, в которой Страж вышагивал к калитке. – Одежду? Что-нибудь?

– Не стоит, – ответил Ти-Цэ. Он убрал рисунок Иды в складки набедренного пояса. – Все, что ей необходимо, у меня с собой. И, к слову, одежду при достатке времени она может сделать сама. Вы замечали талант дочери к ткачеству?

Родители Помоны молчали, но Ти-Цэ ответа и не ждал. Глядя только перед собой, он бесцеремонно проложил себе путь сквозь собравшуюся толпу, подал знак собрату поблизости, чтобы, если понадобится, он отогнал от семейства зевак, и широким шагом двинулся в сторону Серого замка. Он сделал вид, что не заметил взгляда, каким его наградил товарищ на посту.

18

Даже самые тихие разговоры смолкли, стоило Ти-Цэ переступить порог Серого замка. Он подчеркнуто не спеша приблизился к дереву, которое было усеяно его сослуживцами от корней до самой верхушки.

Помона сидела на прежнем месте, на том суку, что тянулся в коридор, на конце которого располагалась ее комната. На коленях у нее лежала большая обеденная чаша. Может, на дне ее и осталась пара штук, но Ти-Цэ много у кого из товарищей увидел в руках персики. Еще часть наверняка уже покоилась на дне желудка Помоны.

Все до единого мужчины, которые не были заняты службой, окружили ее. Она выглядела сконфуженной, но довольной, и прерванный секунду назад разговор затеяла сама. У Стражей было всего около часа, чтобы расположить ее к себе. Надо отдать им должное. Получилось.

Помона первая увидела его и окликнула по имени. Стражи освободили немного места рядом с женщиной, и поднявшийся на руках Ти-Цэ уселся на ветвь.

– Ваши родители скучают, – честно ответил он воцарившейся тишине, – но просят передать, что держатся.

– Точно? – Вопрос в ее глазах не унимался. – Это так не похоже на маму.

– Будьте уверены, так они и сказали. Оба.

– А что они говорят в общем… обо всем, что происходит? – спросила Помона.

– Что встретят вас одинаково теплыми объятиями, что бы вы для себя не решили.

Под немигающим взглядом Ти-Цэ недоверие на лице Помоны затопил густой румянец. Стражи на соседних ветвях довольно заерзали, а сама женщина низко опустила голову и покивала. Даже за завесой темных волос Ти-Цэ увидел похожую на отцовскую как две капли воды улыбку – болезненной гордости.

– Вот значит, как они сказали.

Снова воцарилась тишина. Стражи галантно ждали, пока Помона протрет глаза и овладеет с голосом.

Наконец она вскинула голову. Ти-Цэ услышал, как в горле у нее что-то щелкало, но голос прозвучал твердо и ясно, как никогда не звучал до этого.

– Ребята. – Она обвела взглядом присутствующих. – У меня… То есть… – Помона помотала головой. Стражи подбодрили ее внимающей тишиной. Она вздохнула поглубже и собрала мысли в кучу. – В последнее время я не мало сил посвятила тому, чтобы нарисовать на стенах своей комнаты кое-что особенное. Вам, наверное, это знакомо.

Стражи переглянулись между собой. Только Ти-Цэ не отрывал от нее испытующих глаз.

– И что же это? – спросил он тоном учителя, который сверяет знания ученика со своими собственными.

Она выдержала его взгляд, но румянец на ее щеках вобрал в себя еще больше краски.

– Я рисовала то, что для меня действительно сокровенно. То, что я никому не решалась открыть, что отказывалась даже признать самой себе. Мои тайны, мысли, желания и слабости.

Ти-Цэ не перебивал.

– Вы все стараетесь быть со мной дружелюбными и честными. Но вам это и самим в новинку, с человеком точно. Я знаю цену вашему доверию и открытости, и хотела бы приложить столько же усилий, сколько прикладываете вы. Поэтому я должна… нет, я хочу сделать шаг вам навстречу прямо сейчас.

Стражи ее поняли.

Мужчины по очереди заходили в комнату гостьи и подолгу рассматривали вывернутую наизнанку душу Помоны. Единственным бессменным наблюдателем на правах сопровождающего был Ти-Цэ. Он стоял подле крепко сжавшей челюсти женщины и долго не сводил непроницаемых глаз с портрета, который Помона изобразила на стене прямо напротив своей постели, в том же стиле, что и остальную часть ее исповеди: мелкими штришками, так, как рисуют схемы для будущих тканей.

К вечеру дерево вновь обросло Стражами. Все лица до одного были обращены к бордовой до корней волос, но решительно вскинувшей голову Помоне.

Постепенно их могучие головы одна за другой склонялись перед ней, до тех пор, пока поднятой не осталась только ее собственная. Ниже всех подбородок к земле тянул Ти-Цэ.

19

– Так значит, вы вступите в должность Посредника?

Помона отвела глаза.

Они сидели на каменном полу смотровой площадки и болтали ногами, которые просунули между прутьев перегородки. Наблюдали за тем, как старая звезда пудрит щеки темно-синими облаками – готовится ко сну.

Несколько Стражей стояли чуть поодаль, у медного колокола, и переговаривались друг с другом. Надвигалась ночь, но сегодня жизнь в Сером замке била ключом: те, кто возвращался с патруля, еще заходили в покои Помоны в порядке очереди. Ее поступок изгнал усталость из их тел, и их возбужденные голоса можно было услышать даже здесь, на самом верху.

– Пока не знаю, – ответила Помона. – Я не знаю, достойна ли этого. Не с ваших слов. Я не решила для себя, понимаешь?

Ти-Цэ кивнул. Он по-прежнему наблюдал за засыпающим Пэчром.

– Единственный шанс увидеть Новый мир таким, каким мне хочется его видеть – самой встать во главе перемен. Своими руками сделать Пэчр другим. – Помона вздохнула с такой натугой, словно на ее груди лежала десятифунтовая гиря. – Мне это понятно. Как и то, что, если передать все в чужие руки, то будет бесполезно умолять наладить мою жизнь кого-то другого так, как я хочу. Но я не могу взять ответственность на себя… сейчас.

– Мы окажем вам любую посильную помощь.

– На это я и рассчитываю, – сказала Помона.

Ти-Цэ скосился на нее.

– Что сейчас вам от нас требуется?

– Чтобы вы продолжили меня учить.

На сей раз Ти-Цэ открыто повернулся к ней.

– Чтобы вы продолжили преподавать мне школу жизни, – пояснила Помона, – но теперь иначе. На другом уровне.

– Что именно вы хотите изучать?

– Вас, – сказала она очевидное. – Я выходец из народа и хочу получить ответы на множество вопросов не меньше, чем любой поселенец. И как Посредник… То есть, если бы я согласилась стать Посредником, мне хотелось бы дать людям возможность понять вас, а вам – понять нас. Но прежде, нужно как следует разобраться во всем самой.

– Хорошо, – сказал он после небольшой паузы. – Этого мы от вас, в конце концов, и хотели. Я пообещал, что окажу вам помощь, и обещание выполню.

– Ты продолжишь быть моим сопровождающим?

– Таково распоряжение Старших. Да.

– Это чудесно!

– Но помните, – осадил он ее, – что то, как много вам удастся разузнать, будет целиком зависеть от вашего умения задавать правильные вопросы.

– Понимаю. Один как раз назрел прямо сейчас.

– Какой?

– Ты будешь персик или нет?

Ти-Цэ уставился на нее. Помона протянула ему один фрукт из тех, что остались в ее обеденной чаше. Он рассеянно взял его, повертел так и эдак и поморщился.

– В чем дело? Стражи их из рук не выпускают. Почему ты всегда отказываешься?

– Да разве это персик? – Ти-Цэ лениво перекатывал его из ладони в ладонь, словно только на то он и годился. – Собратья, и я иногда, едим здешние персики за неимением ничего получше. Не сказать, что от этого много удовольствия. Мелкие, почти безвкусные. Тут дело просто в привычке. Вот и едим.

– В привычке?

– О, да. – Ти-Цэ подбросил персик и с размаху поймал. – Дома, – с нажимом сказал он, – персики совсем другие. Большие, мясистые, да и пахнут по-другому.

Он с досадой подкинул персик над головой снова, будто фрукт причинил ему личную обиду.

– Кстати о доме, – осторожно сказала Помона, – на стенах вы рисуете что-то с ним связанное?

Ти-Цэ помялся, но, когда вновь повернулся к ней, его взгляд наткнулся на ее ногти, из-под которых еще не вымылся до конца мел. Он больше не видел перед собой Помону. Мысленно он вернулся в ее комнату.

Лицо Ти-Цэ под намордником разгладилось. Он вздохнул и наклонил голову, как будто прислушивался к собственному голосу.

– Именно дом мы и рисуем.

– То есть?

– Что вы видели на стенах в комнатах Стражей?

Помона чувствовала себя полной идиоткой, но все же промямлила:

– Узор… какой-то розовый.

Ти-Цэ снисходительно кивнул, будто засчитал попытку.

– Так-то оно так, но, чтобы понять задумку, вам нужно было посмотреть на картину в целом. Вы помните, что было в спальнях еще?

– Да ничего особо. – Помона хмурилась звездам. – Самодельная лежанка да ветвь, из коридора которая тянется.

– Это и есть необходимая деталь. Ветвь – это основа, к которой мы только дорисовываем фон. Мы рисуем пышную розовую крону из плодовых цветов.

– Вы живете в персиковом саду? – совсем не нашлась Помона.

– Прямо на деревьях.

Нижняя челюсть Помоны упала на грудь. Она сделала попытку прикрыть рот рукой, но только ударила себя по носу.

– Извини, я просто… немного…

– Понимаю.

– Хорошо. Вы живете на деревьях, – четко и ясно проговорила она, скорее для себя, нежели для Ти-Цэ. – Ладно. А… как?

– Все очень просто. – Он вновь перекинул персик из одной руки в другую. – У каждого поколения есть свой «ярус». Чем младше член семьи, тем ниже к земле строит гнездо. Когда Старшие из нас умирают и освобождают верхушку, все ныне живущие перебираются выше, и нижние ветки освобождаются для созревающих детей. А те полноценно обживаются на них с приходом, как у вас это называется, супруга.

Глядя только перед собой, Ти-Цэ потянул персик ко рту, но наткнулся фруктом на стенку намордника. Он рассеянно посмотрел на него. Покачал головой и опустил руку обратно на бедро.

– Слушай, почему бы тебе не снять это? Свою маску. – Помона указала на собственный затылок, туда, где у Стражей находились застежки. – Наверное, в ней не особо удобно? Зачем вы вообще их носите?

– Это часть служебной формы, – ответил Ти-Цэ и высоко поднял подбородок. – Без маски не положено.

– Но в ней ты не сможешь поесть, верно?

– Не больно-то и хотелось. Сказано же – дело привычки.

– А если я прикажу?

– Что?!

Помона усмехнулась.

– Не я дала себе власть. Как же мне воспринимать эту затею всерьез, если даже ты не воспринимаешь?

Из прорезей в районе рта намордника Ти-Цэ вырвался долгий, шипящий выдох. Он вытащил ноги из разъемов между прутьями, подобрал их под себя и развернулся к женщине всем корпусом. Страж долго вглядывался в ее взволнованное лицо. В какой-то момент он скосился на сослуживцев, которые до сих пор стояли на колокольне. Они ничего не сказали против. Как и Помона, Стражи молча ждали его решения.

– Как прикажете, Посредник, – прогудел Ти-Цэ и потянулся к затылку.

Он наклонился. Затаив дыхание, Помона наблюдала за тем, как Ти-Цэ разжимает тиски одну за другой. Мороз побежал у нее по коже: никто из ныне живущих не видел их лица. Много баек ходило о безобразиях, которые они прятали, и часть из них даже придумала сама Помона в детстве. Но никто не мог сказать наверняка, что скрывают под намордниками и без того внушающие ужас Стражи.

Ти-Цэ справился с ремешками и уже разворачивал крылья маски на затылке. Помона попыталась обострить все свои чувства, чтобы в мельчайших подробностях запомнить этот момент, но ее не покидало зудящее ощущение, будто она недостаточно внимательно смотрит и почти не ощущает реальность происходящего.

Но как бы там ни было, Ти-Цэ снимал намордник. Он потянул его вперед, высвободил бивни из прорезей и положил маску себе на колено.

Лицо Ти-Цэ, как и все тело в целом, было покрыто белой шерстью, но короткой и более нежной, в том числе приплюснутый, но очень ширококрылый нос. Губы были тонкими, ядовито-темными. А помимо двух бивней на его лице нашлось место еще двум клычкам – на подбородке, столь маленьким, что Помона и не заметила бы их, если бы не ветерок, который растрепал его шерсть. По конструкции черепа голова Ти-Цэ чем-то напоминала и львиную, и человеческую, и звезды знают чью еще. Много кто вспомнился Помоне, когда она увидела его лицо, но ни с кем и ни с чем у него не было сходства абсолютного. Казалось, будто его лик сочетал в себе черты всех живых существ. Он был центром, в котором переплеталась и сходилась Вселенная.

Едва отдавая себе отчет в том, что делает, Помона потянула к Ти-Цэ руку. Мужчина не сопротивлялся; он благосклонно подставил лоб под ее прикосновение. Помона осторожно приложила ладонь к его пряди по центру и с трудом поборола искушение отдернуть обратно. Порыв был секундным, но вряд ли она сумеет забыть, как однажды прикоснулась к чистой энергии. Как почувствовала кожей пульсацию. Как едва не обожглась об его гладкие жесткие волосы.

Это чувство пропало так же быстро, как пришло, но оно несомненно было. И Помону до сих пор не покидало ощущение, что она прикасается к чему-то глобальному, а одно неосторожное движение могло нарушить порядок целого мироздания.

Помона завороженно, точно так, как гладила некогда лысую голову новорожденной Иды, провела по его голове рукой. Ти-Цэ опустил веки, покрытые бесцветным пухом, и его глаза пропали с лица, оставив после себя только две тонкие косые черты, чем-то схожие с разрезом ее собственных глаз. Он почувствовал ее дрожь и подбадривающе опустил голову еще ниже. В ответ на ласку откуда-то из глубины его могучего горла донеслось утробное клокотание.

Помона убрала руку. Две слезы размером с горошины покатились по ее щекам и подбородку. Ти-Цэ открыл глаза, почти наверняка пульсирующие не от скрытого в них безумия, как виделось людям, а в ритме жизни окружающего мира. Это были глаза всех когда-либо живших мудрых старцев. Это были глаза всех когда-либо рожденных младенцев.

Его глаза – переживания и опыт всего живого существа.

– Что вы видите во мне? – едва слышно спросил Ти-Цэ. Без маски даже его голос зазвучал иначе. Никогда прежде Помона не слышала голосов, которые можно было почувствовать, как прикосновение руки.

– Весь мир, – сказала она.

Ти-Цэ приподнял уголки тонких кошачьих губ в невесомой улыбке. Сердце Помоны пропустило удар.

– Мы выбрали правильного человека. Я благодарен судьбе – верите вы в нее или нет, – за то, что вы здесь.

Он положил руки на колени скрещенных ног и низко ей поклонился.

Сухое рыдание вырвалось из груди Помоны. Ти-Цэ не выпрямлялся: он слушал ее с наслаждением родителя, который стремился запечатлеть в памяти первый крик новорожденного ребенка.

20

Старая звезда почти совсем скрылась за горизонтом. Ночь тушила разведенное ею перед сном ярко-красное пламя.

Помона справилась со своими чувствами и теперь сидела рядом с Ти-Цэ тише воды, ниже травы. Ее ноги по-прежнему болтались над пропастью между прутьев перегородки. Ти-Цэ своим привычкам не изменял и сидел, скрестив ноги.

Мужчина снова взял в руку персик, который мог теперь съесть без помех. Правда, голод утолить он не спешил: Страж снова повертел его перед глазами так и сяк.

– Ти-Цэ. – Помона отважилась повернуться к нему. Тот сделал знак, что слушает. – Ты говорил, что вы живете на персиковых деревьях.

– В случае с нашим домом правильнее будет сказать на персиковых древах. Верно.

– А насколько они большие? Как это, в Сером замке?

– Побольше, – ответил Ти-Цэ и нахмурился. – Да. Пожалуй, побольше будут. Мы древам – что гусеницы здешним соснам.

– Заметь, на этот раз это ты сказал, – пробубнила Помона.

Ти-Цэ хмыкнул.

– А что тогда это за гигантское дерево? Оно не похоже на фруктовое. Это дерево… сухое.

– Перед тем, как строить Серый замок, сюда привезли молодое персиковое древо. Надеялись, что приживется, и будет напоминать о доме. Но… Сами видите. В этом крае оно осыпалось и засохло. Это и неудивительно, не понимаю, о чем наши думали. В общем, гнезда строить стало не из чего, и было решено построить каменные комнаты.

Он вздохнул.

– Почему древа здесь не приживаются? – спросила Помона. – Почва, кажется, неплохая.

– Это не обычное домашнее растение, – ответил Ти-Цэ, будто она спросила что-то уж совсем очевидное. – Персиковое древо не просто «растет», а мы не просто на нем «живем». Мы зависим друг от друга, существуем в равновесии, и одного не может жить без другого.

Ти-Цэ надкусил персик. Пожевал, глядя на догорающие искры дня.

– Видите ли, как и все в мире, мы с древом взаимосвязаны. Мы нуждаемся в пище, и древо ее дает – персики. Но и оно нуждается в пище, и мы ей ее даем – свои тела.

– Имеешь в виду, после смерти?

– Естественно. В почве тела поедают корни и принимают нас в себя. А в благодарность древо кормит наших детей, внуков и так далее.

– По сути, вы питаетесь своими предками, – нервно заметила Помона.

– Да, – очень серьезно сказал Ти-Цэ. – Они дают нам жизнь, даже когда черта их собственной подведена. И однажды, – Ти-Цэ отхватил от персика еще кусок, – я позабочусь о своих потомках тоже.

Страж подцепил пальцем косточку, вытянул из мякоти и положил рядом с собой, но, будто что-то вспомнив, покачал головой и смахнул со смотровой площадки. Косточка отправилась в недолгий полет до земли и отскочила от крыльца далеко внизу.

– Кстати об этом. – Помона робко улыбнулась. – Ти-Цэ, у тебя есть жена?

– Конечно, – ответил он просто. – У всех, кого вы видите в поселении, она есть.

– И дети у тебя есть?

В его лице что-то изменилось. В глазах потух свет, совсем как в окнах домов, где берегли свечи. Ти-Цэ рассеянно приподнял оставшийся кусок персика и уставился на него, будто его чрезвычайно заинтересовали ярко-розовые прожилки.

– Нет, – ответил он, – пока… нету.

Воздух вокруг загустился. Помона втянула голову в плечи и стала судорожно перебирать в голове темы, на которые можно было бы перевести разговор. Наконец ее ищущие спасения глаза нашли его шрам, тот самый, которому она была обязана постоянной компанией Ти-Цэ.

Если Страж и казался ей без маски кем-то вроде эфирного создания, этот изъян имел происхождение вполне плотское. Бордовая, покрытая грубой коркой черта проходила через правую бровь и тянулась к переносице.

– Вы, Стражи, хоть и вроде как сторожите людей… от «чего-то» по определению, я никогда не видела, чтобы вы с кем-то дрались. Откуда тогда у тебя этот шрам?

Не донеся остаток персика до губ Ти-Цэ прыснул в тыльную сторону ладони. За спиной Помоны пушечным выстрелом громыхнул гортанный лай, от которого она инстинктивно загородилась руками. Ее сердце сделало сальто-мортале и душило теперь где-то в горле.

Чуть больше секунды потребовалось Помоне, чтобы понять, что звук этот – не лай вовсе, а хохот Стражей, которые стояли у колокольни. Она растерянно повернулась к Ти-Цэ, но и тот все еще не отнял руку от лица. На колени педанта капал липкий персиковый сок.

Наконец шум более-менее стих. Стражи поодаль еще пускали смешки и подтрунивали над Ти-Цэ, а последний взял себя в руки настолько, что сумел состроить пародию на свою обыкновенную серьезную гримасу.

– Что ж, можно сказать, что я в самом деле получил его в некой драке.

Новый взрыв лающего смеха, снова затряслись могучие плечи Ти-Цэ. Помона окончательно оставила попытки что-либо понять.

– Жена – как это слово понимают люди, – не совсем верное слово, когда речь идет о наших женщинах. Но, если вы имеете в виду ту, которая живет с мужчиной душой и телом в единстве, то можете считать, что шрам мне оставила пассия, – сказал Ти-Цэ, когда все успокоились опять.

Тут улыбаться пришел черед Помоны:

– Это что, домашнее насилие?

– Каждому йакиту судьбой предназначена своя женщина, одна на всю жизнь, – начал он, и его голос, обычно низкий и грубый, смягчился. – Да. – Он на мгновение задумался. – Как только юноша проходит все обязательные испытания и становится мужчиной, он возвращается в Плодородную долину, где был некогда рожден, и отыскивает суженную.

– Разве судьбу надо так тщательно искать? – съязвила Помона.

Но подловить Ти-Цэ и разуверить в разумности предопределенности всего сущего не получилось.

– Свою женщину мы не то чтобы ищем. Мы ее узнаем. По запаху. – Ти-Цэ указал на свой широкий приплюснутый нос. – Но вот беда: женщина должна почуять тоже. В сезон спаривания запах от их шерсти очень сильный, а у нас – слабый круглый год. Довершает трагедию тот факт, что обоняние у нас само по себе куда сильнее, чем у самок. Нам суженную учуять ничего не стоит, а вот им – суженного… – Ти-Цэ покачал головой. – В общем, очень сложно. Для этого нужно подобраться к даме вплотную.

Помона начала понимать. Ее улыбка расползалась все шире.

– И даме это не очень нравится?

– Не то слово! Она ревностно охраняет древо своей семьи от чужаков. И именно чужаком ты выглядишь для самки, когда она видит тебя впервые, околачивающегося у корней ее дома с голодными глазами. Приходится включать хитрость, чтобы добиться своего. Но это того стоит, – добавил он невольно.

Помона подобрала под себя колени. Она чувствовала, как щеки охватывает жар.

– Стражи уезжают раз в год домой? К своим женщинам?

– Если бы раз в год. Мы поочередно возвращаемся в Плодородную долину раз в три года. Я не видел свою супругу уже два. Моя очередь навестить ее подойдет только в следующий раз.

– Вот как. – Она помолчала. – А ты по ней скучаешь?

Лицо Ти-Цэ медленно расправилось. Помона наблюдала за его преображением, и вновь почувствовала, как щемит в груди.

Ти-Цэ опустил глаза. На его лице застыло выражение светлой, трогательной грусти.

– Да, – одними губами произнес Ти-Цэ, – скучаю.

Он затолкал остатки персика в рот и утер сок с подбородка.

21 Увечье в последнем бою

Всего несколько часов назад заслужившие право называться мужчинами йакиты ворвались в Плодородную долину. Долгие годы они были друг другу больше, чем братьями, и вот уже разбегались в разные стороны как чужие один другому, одержимые запахами, которые не могли перебить даже обильно цветущие персиковые древа.

Широкая улыбка ни на мгновение не сходила с лица Ти-Цэ. Годы обучения и испытаний остались позади, и он чувствовал, как с каждым новым прыжком оставляет их все дальше и дальше. Боль совсем свежих ран забылась, усталость растворилась в бурлящей крови. Осталось только ощущение невероятной легкости и гибкости всего его напоенного соками молодости тела. Он бодро несся мимо древ и на потеху бывалым любовникам поднимал вокруг себя метель из розовых цветов.

Ти-Цэ бежал так быстро, что два тяжелых белых локона, не говоря уже о коротком третьем посередине, стояли столбом. Топливом ему служил воздух, насквозь пропитанный ароматом готовых дать потомство женщин. Каждый глубокий вдох заставлял его тело трепетать. Ти-Цэ запрокидывал голову и сворачивал шею, чтобы разглядеть на мелькающих ветвях самок, уже в объятиях мужчин или свободных от оных.

Но Ти-Цэ не останавливался перед их древами. К свободным самкам придут их суженные. Его же судьба была где-то дальше, и он был готов пробежать всю Плодородную долину вдоль и поперек, лишь бы найти среди тысяч свою женщину.

Нос по ветру – на поиски любви!

***

Ми-Кель ходила по ветви вниз головой туда и обратно. Все вокруг выводило ее из себя, начиная от зуда и заканчивая взглядами восседающих в объятиях друг друга родителей.

Линька сводила ее с ума. Никогда прежде с Ми-Кель не случалось ничего подобного. Каждый год она наблюдала за тем, как облазит мать, но, когда у нее самой от каждого почесывания начало отваливаться по целому клоку волос, девушку охватил страх и безудержное отвращение. Ми-Кель чувствовала себя больной лишаем птицей, хотя на месте старой шерсти и показывалась другая – короткая, свежая, мягкая шерстка.

Линька матери закончилась еще вчера, и теперь обновленная, яркая как цветы древа, она сидела в кольце скрещенных ног отца. Самка игриво запрокинула голову на плечо супруга, пока он поглаживал ее душистое плечо.

Родители сказали Ми-Кель, что в этом году она разделит свою ветвь с мужчиной, но девушка только угрюмо фыркала. Не это ей было нужно. И пусть чужак только попробует дотронуться до нее. Дрожь берет от омерзения! Все, в чем она нуждалась, это чтобы закончилась проклятая-проклятая линька…

Ми-Кель издала полный досады и раздражения вопль. Она долго терпела, но зуд был сильнее всех ее усилий. Ми-Кель спрыгнула на свою ветвь, ближайшую к земле, куда велели спуститься родственники еще месяц назад, и повалилась на спину. Она отчаянно пыталась почесать ее всю разом об жесткую рельефную кору. Шерсть сыпалась из-под нее и, подхваченная ветром, уплывала вдаль.

Забрав свое, зуд отступил. Ми-Кель несчастно оглядела свои плечи. Линька закончилась, и теперь она изучала свою новую, легкую и короткую как пушок шерсть. Она блестела и сладко пахла, почти не ощущалась на коже, но Ми-Кель чувствовала себя как никогда незащищенной и какой-то… скользкой. Такую наготу ничем нельзя было прикрыть.

Чтобы успокоиться и хоть на что-то отвлечься, Ми-Кель содрала с ближайшего сука горсть розовых цветов и затолкала в рот. Она пережевывала их, пока от вязкой массы во рту не замутило. Девушка выплюнула горький липкий ком и меланхолично укрепила им стенку давно готового гнезда. За время линьки она сжевала столько цветов, что хватило на жилье.

Уши резанул долетевший до нее снисходительный смех родителей. Глаза Ми-Кель увлажнились. Если бы только мог весь мир разом оставить ее в покое!

Она уткнулась лицом в ладони и залилась слезами.

Отец тем временем несдержанно поцеловал супругу в шею, осторожно, чтобы не задеть бивнями, и крепче обнял за талию. Мать перехватила его взгляд.

– Думаю, нам уже пора, – сказал он и погладил ее под грудью.

– Но Ми-Кель…

– Не мучай меня. – Отец провел пальцами по внутренней стороне бедра самки и сорвал коварный смешок. – Ты ведь знаешь, что будет лучше ее сейчас оставить. Давно пора…

– Исчезните, сделайте милость! – взвизгнула Ми-Кель. Она жгла их взглядом, полным бессильной ненависти.

Родители переглянулись между собой. Их мнимое понимание еще больше выводило Ми-Кель из себя. Знают, мол, сами были молодыми. Вот только ничего они на самом деле не понимают.

Ми-Кель вновь захлебнулась рыданиями.

– Ладно. – Отец поднялся на ноги с матерью на руках. – Не плачь, родная. Он обязательно придет.

– Никого не пущу на древо! И не надейтесь! – вопила она и стучала кулаками по коленям. Кто только дал им право думать, что они хоть что-то знают о ее настоящих нуждах?

Мать и отец бросили последний взгляд на рыдающую Ми-Кель, улыбнулись друг другу и скрылись в гнезде. Ми-Кель продолжала громко плакать. То ли потому, что в самом деле была безутешна, то ли кому-то на зло.

***

На Плодородную долину опустился вечер.

Ми-Кель давно замолчала. Она мрачно глядела вниз и обнимала колени. Родственники разбрелись по гнездам, на соседних древах тоже никого не было видно. Кончики ее длинных ресниц уже начинали мерцать мягким зеленым свечением, в тон к огонькам сотней притаившихся меж цветов светлячков.

Несколько раз мимо древа Ми-Кель пробегали те самые молодые йакиты, о которых рассказывали родители. Они небыли такими же матерыми, как отец, но их габариты все же заставляли ее отступать в листву погуще. У некоторых Ми-Кель подмечала еще свежие раны, но только мельком, потому что припадала к ветви всякий раз, когда те приближались. Но юноши пробегали мимо и высматривали кого-то другого. Тогда Ми-Кель гордо выпрямлялась и провожала беглеца презрительным взглядом. Правильно. Пусть идет. А через три дня родители выйдут из гнезда и застанут ее в одиночестве. Она в сердцах крикнет: «А я говорила!» и злорадно рассмеется в их озабоченные лица.

Третий, четвертый и наконец пятый обогнули ее древо стороной. Вечер сменился ночью. Ми-Кель ползала взад и вперед, от гнезда, в котором жила отдельно уже некоторое время, до ствола и обратно. От чего-то на душе у нее было паршиво. Самое время лечь спать и забыться, вот только Ми-Кель не надеялась так скоро уснуть.

Заскучав, она потянулась к персику и сорвала его с ветки. Жевать цветы больше не тянуло: с последним выпавшим волоском на место злости и раздражению пришла опустошенность. Она вонзила зубы в податливую кожицу и стала сосредоточенно заедать грусть.

***

Дыхание Ти-Цэ перехватывало от нетерпения. Полдня назад редкий ветер принес ему клочки шерсти с самым необыкновенным запахом из всех, что ему доводилось чуять. Как одержимый он спешил найти источник сводящего с ума аромата. Он бросался с одной тропы на другую, скакал по деревьям, лианам, и рвался вперед. Его выворачивало наизнанку от одной мысли о том, что где-то здесь, почти под самым носом, томилась ожиданием девушка, страдала от нетерпения, как Ти-Цэ, но не могла сдвинуться с места и была вынуждена его так долго ждать.

Но вот наконец, аккурат к наступлению ночи, он ее нашел.

Ти-Цэ крадучись приближался к древу семьи, частью которой уже сейчас намеревался стать. Усталость от целого дня поисков сняло как рукой, стоило ему увидеть ту, которая была ему предначертана.

Глаза пересохли: он не моргал, потому как боялся, что чуткие девичьи уши услышат движение его век. Он подходил все ближе, уже почти показался из укрытия, не сводя с нее влюбленный взгляд. Чувства Ти-Цэ обострились настолько, что он мог буквально ощущать вкус персика, который гулял по ее пищеводу. Он следил за тем, как самка ловко разгрызает персиковую кость, как посасывает острую крошку. Какие у нее, должно быть, сильные зубы…

Ти-Цэ неосторожно поставил ногу в особенно вязкий участок земли. Девушка вздрогнула от едва слышного всхлипа почвы.

Она повернулась. Ее огромные глаза отразили в себе свет встревоженных шорохом светлячков, а затем нашли вышагнувшего из зарослей самца. Пах Ти-Цэ накрыло невыносимым жжением и зудом. Он встряхнулся от прокатившейся по телу дрожи. Девушка прильнула к ветке, спрятала лицо в пышно растущих цветах и слилась с окружением. Может камуфляж и сработал бы, но, к ужасу Ми-Кель, Ти-Цэ ее уже заметил. И отменно чуял.

Ти-Цэ улыбался от уха до уха. Он расслабил хвост, который до этого плотно обнимал его бедра восьмеркой. Обнаженный йакит нетерпеливо завилял длинным, тонким и гибким как змея хвостом и издал призывный рык полной готовности.

На лице самки отразилась настоящая паника. Ми-Кель попятилась еще глубже в заросли. Она отчаянно искала пути отступления, хоть одно место, где могла бы скрыться от пожирающих глаз. Ми-Кель еще туже стиснула на бедрах собственный хвост, красноречиво дав понять, что предложением не соблазнилась.

Но Ти-Цэ отказов не принимал. Он знал, что расположить ее к себе издали не получится: надо каким-то образом заставить ее полной грудью вдохнуть его запах. У Ти-Цэ было всего два варианта: подняться к ней или спустить к себе. И долго обдумывать план действий у него настроения не было.

Ти-Цэ вприпрыжку подошел к древу вплотную и ухватился за одну из свисающих до земли сучьев-лиан. Испуг в лице Ми-Кель с комичной скоростью сменился яростью. Она бросила поиски убежища и предупреждающе зарычала. Ти-Цэ ответил все той же глуповатой улыбкой. Он запрыгнул на гибкий сук и на одних руках полез вверх, красуясь мышцами.

Ми-Кель взвыла. Она затравленно смотрела, как дерзкий чужак подбирается к ней и ее гнезду. От страха и злости самка не помнила себя.

Все произошло настолько быстро, что Ти-Цэ не нашел времени даже охнуть. Ми-Кель развернула притаившиеся в подкожной сумке прозрачные крылья и пикировала вниз. У самой земли она взмыла и секунду спустя уже появилась прямо перед лицом Ти-Цэ. Самка обнажилась, но не в порыве страсти, а чтобы освободить для удара хвост.

Ми-Кель полоснула его по лицу, разрезав полотнище воздуха острым кончиком. От неожиданности Ти-Цэ прижал ладонь к ране и выпустил из рук лиану. Ми-Кель холодно наблюдала за тем, как мужчина с кровью на белоснежном лбу хватает руками воздух и падает с внушительной высоты. Ти-Цэ рухнул на землю, прямо в сугроб из опавших цветов, и поднял вокруг себя целую метель. Ми-Кель кружила высоко над розовой бурей и готовилась вновь атаковать, как только вторженец поднимется на ноги.

Но вот все кругом успокоилось, цветы осели, а чужак все никак не показывался. Ми-Кель ждала несколько долгих мгновений, боясь поверить своей удаче. Неужто умер?

Она прищурилась. Если наглец не погиб, то по крайней мере был просто обязан сильно покалечиться. Ми-Кель была уверена, что выбила ему правый глаз, не говоря уже о чудовищном падении, которое наверняка вышибло из него последний дух. Если так, то он вполне мог как минимум потерять сознание. И поделом. Как можно так бессовестно вторгаться в чужой дом со своими грязными намереньями?

Однако, если он где-то лежит без сознания, значит, безобиден. Ми-Кель прикусила губу. Самым верным решением было бы воспользоваться этим и спрятаться в гнездо, но любопытство терзало ее сердце. Она хотела посмотреть на незнакомца вблизи. Полюбоваться раной, которую оставила.

Ми-Кель снизилась. Она зависла над сугробом, в котором потерялся чужак, и захлопала крыльями, чтобы смахнуть с тела опавшие цветы. И изумленно вскинула брови: сколько бы лепестков не взмывало в воздух, мужчины под ними не обнаруживалось.

Она занервничала. Ми-Кель опустилась на колени перед сугробом и сложила крылья. Она была уверена, что йакит упал именно сюда. Тревога крепко стиснула ей запястье, но самка нетерпеливо смахнула ее руку. Она на удачу принюхалась. Но затея была обречена на провал с самого начала: запах опавших цветов был слишком силен, чтобы различить под ним что-то еще.

А может, он действительно упал не здесь? Прежде, чем уйти, она должна была убедиться наверняка. Потом она поищет еще, в других сугробах, и довершит убийство. А может, вернется наконец в гнездо, на свою безопасную ветвь.

Ми-Кель протянула руку к осыпающейся стенке сугроба, махнула и тут же отдернула запястье. Никакого движения. Чуть смелее она подползла вплотную и наклонилась, чтобы послушать, дышит ли кто-то под толщей листвы.

В ту же секунду крупная фигура выскочила из соседнего сугроба и подмяла ее под себя. Ми-Кель закричала, но визг оборвался на пронзительной ноте: она задохнулась под его весом. Ти-Цэ ловко обездвижил девушку и положил голову ей на плечо, уткнувшись лбом в землю. Ми-Кель кряхтела, скребла когтями почву, стучала по его бокам ногами.

И замерла.

Ти-Цэ с ликованием ощутил, как самка под ним расслабляется. Урчанием он подбодрил ее старания уловить тонкий запах своей шерсти. Ми-Кель взволнованно зарывалась в его волосы пальцами, словно хотела притянуть Ти-Цэ, всего и сразу, еще и еще ближе. Чужаком она его больше назвать не могла. Запах был таким родным, что просто не верилось. От охвативших ее чувств задрожал воздух вокруг.

Ти-Цэ отнял голову от ее плеча, но не разжал крепких объятий: отодвинулся ровно на столько, чтобы взглянуть в лицо своей суженной. Она впитывала его любознательными, влюбленными глазами. Вокруг них парили еще не улегшиеся после прыжка йакита цветы. Приглушенный зеленый свет, который везде и всюду рассеивали светлячки, озарил Плодородную долину от края до края, украсил фонариками древа и саму ночь, поглотившую влюбленных.

Пальцы Ти-Цэ судорожно сжались, когда хвост Ми-Кель бессовестно обвился вокруг его бедра. Он опустил одну ладонь на ее плотный живот и заскользил пальцами вниз, ни то нежно поглаживая, ни то коварно поддразнивая. Он машинально смаргивал кровь, чтобы не мешала рассматривать прикусывающую влажные губы девушку. Ти-Цэ растворялся от предвкушения: ее короткая, блестящая шерстка выскальзывала из его рук и от каждого прикосновения источала пленительный запах с новой силой.

Глубокое урчание неравномерно сотрясало воздух из обоих гортаней. Ти-Цэ вывел особенно низкую ноту в своей песне любви, и сердце Ми-Кель встрепыхнулось. Она обхватила и крепко сжала его талию длинными ногами. Ти-Цэ наклонился, но все никак не спешил приступить к делу. Он стрельнул взглядом наверх, в ее гнездо, и вильнул хвостом.

Мысль отказать даже не посетила голову Ми-Кель: она уже знала, что непременно с ним будет делить свою ветвь до конца дней, и в его объятиях будет наблюдать за тем, как растут их общие дети.

Низ живота стянул узел. Она нетерпеливо выбралась из-под Ти-Цэ и жестом пригласила его скорее подняться к гнезду. Просить дважды не пришлось: он подскочил и вцепился в свисающие до земли сучья – в свой билет в блаженство и счастье, – мертвой хваткой.

***

Три дня и три ночи Ти-Цэ и Ми-Кель наслаждались компанией друг друга. В свою обитель любви они ревниво не впускали даже лучи старой звезды, и практически не спали, чтобы не терять драгоценное время. Ни на секунду их не покидало одухотворенное удовлетворение. Теперь, когда они были вместе, все казалось правильным, и все в жизни было расставлено по своим местам.

Казалось, что мгновение, когда они выпустят друг друга из объятий, не настанет никогда, но к исходу третьего дня их силы стали подходить к концу, а голод – невыносимо снедать чрево.

Уставшие, но совершенно счастливые, Ти-Цэ и Ми-Кель выбрались из гнезда. Впереди их ждал глубокий сон, но прежде они хотели немного проветриться.

Ти-Цэ сел на ветвь и нежно улыбнулся пристроившейся рядом Ми-Кель. Она сорвала самый крупный персик из тех, до которых могла достать, и разделила сочный плод пополам. Супругу она протянула половину без косточки. Они синхронно откусили от персика по щедрому куску, глядя друг на друга с прежним аппетитом.

Ми-Кель наблюдала за тем, как ее избранник поедает подаренный ее предками плод. Ей льстило почтение, с каким он держал его в руках. Но вдруг его взгляд метнулся куда-то выше плеча Ми-Кель, заставив обернуться и ее. Она увидела сияющие лица родителей.

Девушка прильнула к груди молодого йакита, словно старалась отстоять свою собственность, но те, разумеется, нападать не собирались. Мать и отец обменялись улыбками. Вместе с семенем избранник наполнил их дочь удовлетворением и спокойствием. Большего счастья своему ребенку они пожелать не могли.

– Какое имя дали тебе родители? – спросил мужчина.

– Ти-Цэ, – твердо ответил тот.

– Что ж. Добро пожаловать в семью, молодой йакит Ти-Цэ.

***

Через два дня, когда молодожены в полной мере восстановили силы, состоялась церемония объединения чужой крови Ти-Цэ с общим кровотоком древа.

На нижнюю ветвь персикового древа спустились все ныне живущие родственники Ми-Кель. С песнями, овациями и смехом они наблюдали за тем, как обмениваются ухаживаниями йакиты и как ложится ладонь Ти-Цэ поверх живота Ми-Кель. Он публично подчеркнул ее положение и свою к нему причастность.

Родители продолжательницы рода приблизились. Одним легким движением мужчина резанул свою ладонь бивнем и поднес к ране маленькую глиняную чашу. Когда кровь заполнила ее наполовину, охотно руку под удар подставила и женщина.

Ти-Цэ осторожно принял чашу из их рук. Со всем уважением и благоговением, на какое только был способен, он поднял ее над головой, медленно спустил к губам, принял в себя кровь родителей своей суженной и породнился со всем древом.

Под радостные восклицания своей новой большой семьи Ти-Цэ положил руки на колени скрещенных ног и поклонился всем до самой земли.

22

– Что было дальше? Ну, как это обычно бывает… Ритуальные песни, гулянка. Все как у всех. Так оно и у меня было.

Ти-Цэ замолчал, и воцарилась тишина.

Пэчр уже купался в бархатной пелене ночи, только звезды кое-как дотягивались до смотровой площадки. Стражи давно покинули колокольню и оставили их в одиночестве. Возможно, из уважения к личной жизни Ти-Цэ, но Помона сомневалась, что Страж со шрамом вообще заметил деликатный жест товарищей. Рассказчик всматривался куда-то глубоко в себя: мыслями он был еще дома, наедине со своей женщиной. Помона не могла отвести от него глаз.

Мысль соскользнула с края его сознания, и Ти-Цэ повернулся к Помоне. Она невольно усмехнулась тому, как Страж натянул серьезную мину еще до того, как нежность окончательно успела раствориться в его глазах. Она подумала, что тому божественному, что она разглядела в Ти-Цэ, частично он был обязан дню знакомства с Ми-Кель.

И все же дольше пребывать в забвении Ти-Цэ позволить себе не мог, какими сладкими бы ни были воспоминания. Постепенно он возвращался в реальность, и первое осмысленное движение глаз прокатилось по рукам Помоны, которые от прохладного ночного ветра сплошь вспузырились мурашками. Он поймал также и ее усилие подавить зевок.

– Думаю, вам пора спать. – Ти-Цэ поднялся, чтобы сию же минуту проводить ее в спальню.

– Ты очень хотел бы увидеть Ми-Кель снова?

– Всему свой срок, – отрезал он, словно догадывался, что за глупость пришла ей в голову. – Сейчас вам необходимо отдохнуть. Уже и впрямь очень поздно.

Несмотря на сонливость, пытливый мозг Помоны заранее предупредил ее о бессонной ночи. Пережить ее было бы куда проще здесь, под звездами, нежели в каменной спальне. Она хотела возразить, но не смогла ослушаться и поплелась за Стражем.

Когда Ти-Цэ убедился, что Помона легла в постель, и вышел из ее покоев, женщина тихонько выскользнула из-под одеяла и зажгла единственную свечу в Сером замке.

Огонек пролил свет на стены. Помона снова оказалась наедине со своими мечтами, страхами, постыдными и не очень тайнами. И с Новым миром – таким, каким она хотела бы его видеть. Она задержала особо долгий взгляд на фигурках, на которые извела весь запас белого мела – на Стражах.

– Йакитах, – поправила себя Помона, – так они себя называют.

До сегодняшнего дня Помона даже не бралась понять, что нужно йакитам для счастья, и на своем холсте пока просто отвела им участок стены, где они наблюдали за цветением человеческой цивилизации со стороны. Стражей это устраивало. По крайней мере, они с интересом толкали друг друга локтями и кивали на свой пост на стене.

У каждого Стража в поселении была женщина. Целые семьи томились в ожидании их возвращения три долгих года. Сегодня, после истории Ти-Цэ, у Помоны больше не было иллюзий насчет счастья йакитов в Новом мире.

Они должны были вернуться домой.

И все-таки…

Что-то ведь их здесь держит. Никто им тут не указ, но они все равно проводят большую часть жизни в Пэчре, далеко от родных. Помона знала, что не имеет права делать поспешных выводов, пока не выяснит причину. Не узнает, какой долг держит их подле людей.

23

Возможно, Помоне стоило подумать о карьере пророчицы, а не Посредника – уснуть ей в самом деле так и не удалось. Она либо поминутно ворочалась и запутывалась в простынях, либо ложилась на спину и долго смотрела в потолок.

Помона думала не только о том, каким образом разузнать секреты йакитов, но и том, что она собирается делать дальше, если у Стражей не останется от нее тайн. А к слову, зачем вообще ей ломать над этим голову? Не собирается же она и вправду становиться Посредником?

Внутренний голос соблазнительно нашептывал Помоне множество сценариев того, как отойти от дел. К примеру, впихнуть ответственность в руки кому-то (кому угодно) другому и положить сверху список предложений и пожеланий к устройству Нового мира. Заглушить его стоило больших усилий, и только одним аргументом: если во главе Пэчра встанет кто-то другой, ей никогда не увидеть его таким, каким ей хотелось бы.

Но шансов и с ней во главе, прямо скажем, было не много.

Помона села на кровати и закрыла лицо руками. Ум захватывал образ Ти-Цэ, лицо которого вобрало в себя все живое на земле. Его глаза, сила одного взгляда которых, не сомневалась женщина, могла поставить на колени целые миры. Даже он сказал, что не в его силах сделать Пэчр пригодным для людей. Чем она лучше? Тем, что она – человек? В поселении были тысячи людей со своими семьями. Что она может им предложить? Она, человек, который не смог найти способа устроить свою собственную жизнь?

Ветер качнул огонек свечи, и тени в комнате пришли в движение. На одно ужасное мгновение Помоне показалось, что весь счастливый мир, который она изобразила на стенах, полыхает огнем. От страха ей перехватило дыхание, но видение исчезло вместе с успокоившимся язычком пламени на тающей свече. Испуг прошел, но впечатление от увиденного никуда не делось. Ведь она точно также могла с легкостью положить конец зарождающейся цивилизации вместо того, чтобы помочь ей расцвести.

Помона сползла на пол и обняла колени. Уголки губ скривились, воздух плохо шел в легкие, но выдавить слезы, которые могли бы дать ей несколько минут облегчения, у нее так и не получилось. Она молилась, чтобы, если Пэчру суждено было пасть по ее вине, ее здесь и сейчас испепелила молния.

***

В ту ночь небо над Пэчром оставалось чистым. Только где-то далеко-далеко от обжитой человечеством земли гремел гром.

24

Утром следующего дня Ти-Цэ и Помона столкнулись в коридоре. Йакит снова был в кожаном наморднике, но воспоминания женщины о прошлом вечере так просто ему было не изгладить. Помона отныне смотрела на своего провожатого и Стражей совсем другими глазами.

– Ты не спал сегодня? – спросила Помона, когда они поднялись на смотровую площадку, свое излюбленное место. Старая звезда еще не выглянула из-за горизонта, а только стягивала с себя одеяло из облаков.

Ти-Цэ хмыкнул.

– Как вы догадались?

Она многозначительно протерла собственные покрасневшие от несостоявшегося сна глаза. Какое-то время Ти-Цэ рассматривал ее, а затем кивнул. Они поняли друг друга без слов.

Ти-Цэ указал на раскинувшийся внизу Пэчр и спросил:

– Что вы чувствуете, когда смотрите на поселение с такой высоты?

Улыбка Помоны поблекла. Ее взгляд перебегал с одного дома на другой. Она скрестила руки и зажала запястья подмышками, чтобы согреть остывшие пальцы.

– Чувствую, что вот-вот разобьюсь.

– От чего так?

– А то ты не знаешь. – Помона устало повернулась к нему всем корпусом. – У меня правильные мысли – допустим. Правильные намеренья – хорошо, пусть так. Но это только слова. Все, что я говорю – всего лишь мои пожелания к Новому миру, а не то, что я на самом деле могла бы ему дать.

– Я уже говорил, что правильные мысли и намеренья – не все, что требуется, чтобы быть хорошим Посредником. Но это фундамент, без которого путь на должность закрыт. Задайте с его помощью своим действиям верное направление, и все будет хорошо.

– Но я не знаю, как… – Она не договорила. В горле Помоны что-то щелкнуло. – Ти-Цэ, мне правда страшно.

– Знаю. Как знаю и то, что страх – вестник перемен. – Он улыбнулся одними глазами. – Я бы подал апелляцию о вашем избрании Старшим, будь вы излишне самоуверенны.

Помона захлопнула рот. Минуту она беспокойно ходила взад и вперед, словно искала подходящие слова, которые дошли бы наконец до Стража, и плюхнулась в плетеное кресло – отчаялась их найти.

Ти-Цэ обошел кресло и присел на корточки, поравнявшись с ее спрятанным в ладонях лицом.

– Если вы не уверены, что у вас есть право брать за людей ответственность, может, вам захочется узнать, что они сами об этом думают?

Помона убрала руки от лица.

Не сводя с нее глаз Ти-Цэ извлек из складок набедренной повязки сложенный вдвое лист пергамента и протянул Помоне. Она настороженно его приняла.

– Что это?

Наклоном головы Ти-Цэ предложил ей выяснить это прямо сейчас. Женщина развернула листок и уставилась на фигурку с едва угадывающейся треугольной короной на голове. Она долго вглядывалась в картинку, прежде чем подняла глаза на Ти-Цэ.

– Это…

– Рисунок дала мне ваша младшая сестра, когда я ходил проведать ваших родителей. Это, – он указал на коронованную фигуру, – вы.

– Ида сама нарисовала? – спросила Помона, но мысли ее были далеко. Ти-Цэ решил сэкономить слова: все равно она его уже не слушала.

Страж ее не торопил. Она рассматривала рисунок так и эдак, и то и дело проводила по следам карандаша рукой, как будто могла дотронуться до нарисовавших их маленьких пальцев.

Вряд ли Ида на самом деле понимала, что творится вокруг ее старшей сестры последние несколько недель. Но ей и не нужно было во всем разбираться, чтобы поддержать старшую сестру. Помона ужаснулась: что будет с Идой, если Посредником станет кто-то другой? Станет ли кто-то думать об интересах одной из тысячи маленьких девочек, когда будет строить Новый мир? А главное, посчитает ли за необходимость прервать на ней травлю малодетной семьи, или позволит малышке узнать, что такое злые языки и почему на нее все вокруг показывают пальцем?

– Ида – часть будущего, о котором вы так мечтаете, – сказал Ти-Цэ, словно прочел ее мысли. – Если не вы измените Пэчр так, чтобы места в нем хватило всем, то кто сумеет?

Помона молчала.

– Время помогло и другим поселенцам отнестись к вам как к кандидату серьезно, – добавил Ти-Цэ. – Не обманывайтесь, что равнодушны к дошедшим до Серого замка песням.

Помона сложила листок в несколько раз и сжала в руке. Речь уже не шла о том, сможет она сделать Новый мир идеальным для таких детей, как Ида, или нет. Речь шла о том, как это сделать. Потому что она должна была смочь.

Позже она придумает, как окончательно отрезать себе пути отступления. Прежде Помона узнает все пожелания обитателей Пэчра. В том числе тех, кто жил здесь не по своей воле.

– Извини, я что-то расклеилась. – Помона спрятала рисунок в передний карман юбки, туда, где хранила самое ценное – свои удачные эскизы будущих тканей.

Ти-Цэ снисходительно кивнул. И выжидающе вскинул брови: уголки губ Помоны потянулись вверх.

– Помнишь ты говорил, что скучаешь по своей женщине?

Ти-Цэ кивнул. Как показалось Помоне, настороженно.

– Возможно, вы скоро увидитесь.

Его беспрерывно подрагивающие глаза округлились:

– Прошу прощения?

– Мне нужно попасть в вашу Плодородную долину. Да, я серьезно. Люди хотят ответов. Без них пути развития дружбы между цивилизациями однозначно перекрыты. К тому же… Ти-Цэ, мне кажется, что это важный шаг для вас тоже. Вам нужно открыться людям не меньше, чем нам – узнать вас. Знаешь, среди людей о вас ходят недобрые слухи. – Она робко ответила на его взгляд. – Я это знаю, потому что и сама… ты понимаешь… думала всякое. И до сих пор не знаю, что думать. Чтобы двигаться дальше, нам нужно узнать друг друга и не оставлять пробелов для фантазий. И, как Посредник, я должна убедиться наверняка, друзья нам Стражи или… не совсем.

Ти-Цэ судорожно сжал кулаки, и от хруста его пальцев Помона вздрогнула. Она ожидала увидеть на его лице радость от грядущей встречи с супругой, но впервые на памяти Помоны он выглядел так, словно не мог нащупать под ногами землю.

– Ти-Цэ?

– Когда? – только и сумел выдавить йакит.

– Ну, – ее пылкая решимость поостыла, – я хотела как можно скорее, может, завтра… Ты не рад?

Ти-Цэ по-прежнему сжимал и разжимал кулаки. Его взгляд перестал метаться, но пусть он и смотрел перед собой, казалось, он делает это сквозь Помону.

– Простите, – медленно проговорил он, – но я… был не готов.

– К чему?

– Мы возвращаемся домой лишь раз в три года. Не ожидал, что представится возможность так… скоро. Помона, служба…

Она выдохнула с облегчением. Ну конечно, стоило ожидать, что будет на уме у самого чопорного Стража в Пэчре. К счастью, Помона знала, какое лекарство могло ему помочь.

– Ти-Цэ, это приказ. Ты не нарушишь устав, ты будешь по-прежнему на службе. Учить и знакомить меня с вашей культурой – твоя прямая обязанность как моего проводника, так?

– Да, – бесцветным тоном ответил он.

– Значит, порядок?

– Да.

Помона довольно кивнула, но Ти-Цэ не ответил ей тем же. Он поклонился ниже обычного и сказал, не поднимая головы:

– Как прикажете.

Она просияла:

– Значит, завтра?

– Мне нужно сообщить Старшим, – осек он ее, – без их разрешения ничего не выйдет. Но в любом случае путь не близкий, и я должен убедиться, что вы его выдержите. Будьте готовы к тому, что сборы в дорогу займут неделю.

– Вот как, – бодро сказала Помона, не выдав растерянности, – ну хорошо, значит, через неделю.

– Тогда я свяжусь со Старшими немедленно. Вынужден вас оставить.

Ти-Цэ развернулся на пятах и пошел прочь, так на нее больше и не взглянув. Помона осталась наедине с просыпающейся старой звездой. Это был второй в ее жизни приказ, и она не была уверена, что привыкнет их раздавать. Однако, приказы выполняются, а значит, все в порядке.

Неделя. Похоже, она слабо представляла себе, какое приключение ее ждет. Помона вновь очутилась не в своей тарелке: стал бы Посредник так опрометчиво рваться в дорогу?

Усилием воли Помона отогнала от себя эти мысли. Так или иначе, в Плодородную долину она попадет.

25

Уже через несколько минут Ти-Цэ с непроницаемым взглядом отрапортовал Помоне, что Старшие распорядились выдвигаться через три дня, и тут же удалился под предлогом срочных сборов. Помоне он не дал вставить ни слова. Ей ничего не оставалось, кроме как огорошено вернуться в свою комнату.

В прочем, меньше чем через час Помона вновь вышла к дереву: ее выкурил наполнивший весь Серый замок шум. Она высунула нос наружу, но в следующую секунду просияла и полностью показалась из укрытия. Раскаты грома голосов Стражей были всего лишь поздравительными восклицаниями.

Ти-Цэ окружили собратья. Они смеялись, подталкивали локтями и стучали Ти-Цэ по спине и плечам. Помона наблюдала за ними с большим удовольствием: все-таки она сделала своему провожатому ценный подарок.

Ее хорошее настроение обременяла лишь одна маленькая тучка: сам Ти-Цэ как будто не был рад. Страж со шрамом, которого все нарекали счастливчиком, кивал в ответ на поздравления учтиво, нежели искренне, и рвался из тянущихся к нему со всех сторон рук. Он смотрел прямо перед собой и расталкивал йакитов плечами, пока не сумел вовсе скрыться от них в одном из складов Серого замка.

Может, Помона накручивала себе, и он действительно был очень занят сборами. Но тень сомнения и тревоги следовала за ней по пятам.

***

На протяжении отведенных Ти-Цэ трех дней Помона своего проводника не видела. Завтрак на смотровую площадку приносили другие Стражи, они же давали ей обязательные ежедневные уроки. Большого удовольствия Помона от них не получала: эти йакиты, в отличие от Ти-Цэ, не искали к ней индивидуальный подход и придерживались школьной программы.

Сидеть без дела накануне самого невероятного путешествия в ее жизни для Помоны оказалось тяжелее всего. Она пыталась пересечься с Ти-Цэ под разными предлогами, предложить помощь, но Стражи мягко оставляли ее не у дел.

– С Ти-Цэ полный порядок, он справится, – говорили они. – Вы должны быть горды собой. Никто не мог сказать наверняка, как Старшие отнесутся к идее с поездкой в нашу долину. То, как скоро они согласились, доказывает их – и наше, конечно, – глубокое к вам доверие. А то, что у Ти-Цэ прибавилось хлопот, должно волновать вас в последнюю очередь.

После этих слов Помона успокаивалась, но через некоторое время беспокойство навещало ее снова. Однако все, что ей позволялось делать – ждать дня отъезда и не задавать лишних вопросов.

***

Накануне рокового утра Помона долго лежала в постели и рассматривала рисунок Иды. На тумбе лежала аккуратно сложенная мантия, которую принесли вчера вечером Стражи. Она была многослойной, с разным видом плетения и из разного сырья. Помона всерьез увидела в Стражах соперников на ткацком поприще.

До минуты, когда она наденет изделие на себя, оставалось всего три с половиной часа: покинуть Серый замок было решено задолго до рассвета – так передали ей слова Ти-Цэ Стражи. Сам проводник Помоне до сих пор не попадался на глаза.

Помона сложила рисунок в несколько раз. Удары сердца заглушил свист ветра за окном. Сколько еще она не увидит семью? Помона страшилась мысли о встрече с родными после долгой разлуки. Ида наверняка подрастет, и она не увидит ее преображения, а на лицах родителей появятся новые морщины. Да и сама она вряд ли вернется из чужих земель прежней.

Но с другой стороны…

Никто до нее не выходил так далеко за пределы поселения. Разве не об этом мечтала она и другие дети, сил у которых хватило только на то, чтобы добраться до леса? Увидеть весь свет, зайти за горизонт? Вернуться домой с высоко поднятой головой и окружить себя разинутыми от восторга ртами, навостренными ушами, широко открытыми глазами?

Помона положила руку поверх глаз. И впервые за последние несколько дней мгновенно уснула.

26

– Помона?

Женщина распахнула глаза, словно лежала без сна уже несколько часов. Она села на кровати, наспех протерла веки и за пеленой резвящихся мушек увидела на пороге своей комнаты Ти-Цэ. Корочка его шрама грубо посверкивала в свете почти растаявшей свечи, которую Помона не потушила перед сном.

За три показавшихся вечностью дня Помона успела поотвыкнуть от Ти-Цэ. Она не сразу разглядела за привычной мрачной серьезностью усталость в его чуть дрожащих глазах. Этой ночью он наверняка не спал. А может, и прошлой тоже.

– Нам надо идти, – сказал Страж. Его тон начисто отрезал любое желание вновь уронить голову на подушки.

Помона соскочила с постели. Она предприняла весьма жалкую попытку пригладить волосы и сдернула с тумбы сотканную для нее мантию того же цвета зрелой вишни, что и рабочая форма Стражей. Пока одевалась, мельком выглядывала в окно: еще горели звезды, а небо стало светлее ночного всего на полтона.

Ти-Цэ молча ждал. Помона спрятала рисунок Иды в складки мантии, туда же переложила наброски орнаментов для собственных изделий. Ткань была на ощупь приятная, но повисла на плечах тяжелым грузом: вещице не были страшны ни ветра, ни дожди.

Наконец она кивнула Ти-Цэ. Помона встала рядом с ним, с мужчиной, который возвышался над ней почти на треть. Он безмолвно повел подбородком и развернулся. Помона взяла его за руку: в такой темноте разумнее было довериться ему.

Он помог ей спуститься с дерева, и Помона впервые за долгое время встала на пол – месиво из земли, корней и камней. Здесь же она нашла оставленную почти четыре недели назад обувь. Помона так привыкла ходить босиком, что шагнула в ботинки с неловкостью ребенка.

У корней их дожидался мешок ростом чуть не с Помону. Он грузно привалился к стволу дерева, будто прошел неблизкий путь, чтобы оказаться здесь. Ти-Цэ спрыгнул с каната вслед за женщиной, подцепил обматывающие горловину мешка веревки одной рукой и закинул ношу на правое плечо.

– Сколько нам ехать? – спросила Помона.

– Десять дней, – сказал Ти-Цэ. – Но с вами остановки придется делать часто. Я бы рассчитывал на четырнадцать.

Помона охнула:

– Две недели? Это слишком долго!

– Нам некуда спешить, – сказал Ти-Цэ.

– Некуда, но все-таки поспешить можно?

Ти-Цэ нехотя кивнул. Он был не в силах ей лгать.

– Тогда мы поторопимся, – распорядилась Помона. – Какой бы ни была поездка, я выдержу. Мы будем делать столько привалов, сколько потребуется, и не больше. Не относись ко мне, как к беспомощной…

– Не было и в мыслях, – рявкнул Ти-Цэ.

Помона захлопнула рот и осторожно скосилась на него. Даже в маске его лицо было напряженным, как сведенная судорогой мышца.

– Ну так, – повторила она неуклюже, совсем как чадо, прощупывающее почву: настолько ли зол родитель, как кажется, – сколько в таком случае займет дорога? Если делать остановки только в случае крайней необходимости?

– Дней восемь, – почти прошипел Ти-Цэ.

Йакит толкнул тяжелые двери, и они вышли на крыльцо Серого замка. Помона вслед за мужчиной спустилась, нащупывая носками каждую ступень, и вскинула голову к небу. Воздух был здесь иным, нежели на смотровой площадке, докуда не дотягивались запахи трав и цветущего урожая.

– Не отставайте, – бросил Ти-Цэ через плечо.

Помона нагнала проводника.

– И лучше бы вам надеть капюшон.

Помона огляделась, но не увидела ни одной пары глаз, которая бы их обнаружила.

– Так ведь никого нет?

– Никого. Но все еще веет ночным холодом.

Помона подчинилась. Только когда на голову легла плотная ткань, она почувствовала, как покалывает мочки ушей.

Они поравнялись с первыми домами поселения и встретили на посту одного из них Стража. Он обменялся с Ти-Цэ краткими кивками и поклонился Помоне. Она ответила неповоротливым реверансом.

– Счастливого пути, – сказал Страж. – Проведите время с толком. И Ти-Цэ, передай сердечный привет моей супруге.

– Еще один. Я вам что, любовный почтальон? Боюсь, на пение всех серенад уйдет непозволительно много времени.

Страж на посту только усмехнулся недружелюбному товарищу. Ти-Цэ потоптался на месте и поправил мешок, который, на взгляд Помоны, и раньше хорошо лежал у него не плече.

– Я… передам, если буду проходить мимо твоего древа.

– Спасибо. Удачи, Ти-Цэ.

Он кивнул и поторопил Помону за собой.

– На чем мы поедем? – спросила та, когда они отошли достаточно далеко от первого встречного йакита.

– Используем тот же живой транспорт, что и все наши, когда возвращаются домой. Вам будет непривычно, – предупредил Ти-Цэ, – но мы не можем передвигаться на телеге. Иначе путь только в одну сторону займет около месяца.

– Ого! – Она тут же закрыла рот ладонью, устыдившись громкости собственного голоса. – Ого. И что это за быстрый скот такой?

– Иритт, – ответил он. Ти-Цэ покачал головой в ответ на ее недоумение. Они между делом обменялись кивками и реверансами еще с тремя йакитами. – Бесполезно сейчас вдаваться в подробности. Не думаю, что сумею подобрать понятные вам ассоциации для описания…

– Вот это да! Извини, – она снова сбавила тон под его укоризненным взглядом. Помона неуклюже раздавала поклоны на ходу: Ти-Цэ шел быстро, так что Помона почти бежала мимо все новых и новых служебных постов, чтобы поспеть. – Но где вы их держите? Стадо, наверное, большое? Я никогда не видела в поселении…

– Увидите. Они не ведут открытый образ жизни. За пределами Пэчра мы отлучим одного от табуна.

Помона больше не задавала вопросов: пустые ответы Ти-Цэ в любом случае ничего ей не проясняли. Она сжала рисунок Иды под мантией и окинула взглядом соседние дома. Еще месяц назад Помона не видела ничего, кроме них, и не могла даже представить, как круто сменит направление ее размеренная жизнь. И вот она уже идет в компании Стража по родным улочкам, как по чужому ей миру.

Но вдруг ее скользящий взгляд споткнулся о нечто, что заставило Помону резко остановиться: крупная доска, исписанная мелками и хлипко прибитая к забору. Буквы на ней были большими, разноцветными, но Помона все равно подошла ближе, прежде чем прочесть:

Счастливого пути, Помона!

Ее сердце пропустило удар. Она перечитала написанное несколько раз, перед тем как ее взгляд метнулся выше, на двор, который они с Ти-Цэ прошли две минуты назад. Послания были и там, прямо на заборе. Не один дождь пройдет, прежде чем смоются густо обведенные буквы. «Запомни все, что увидишь», – гласила та надпись.

Помона медленно поворачивалась вокруг своей оси. Ее губы беспрерывно складывались по образу и подобию новых и новых посланий. И чем ближе становился рассвет, тем больше ей удавалось их увидеть. У каждого дома стояли исписанные доски, кто-то вместо них использовал колеса от телег или целое крыльцо, а кто-то (надо думать, дети) исписал и изрисовал семейный сарай, от земли и до покатой крыши.

Прощаний и пожеланий хорошей дороги было так много, что, если бы Помона встретила утро на смотровой площадке, то подумала бы, что Пэчр затянуло кудрявящейся разноцветной гирляндой.

Помона едва сознавала, что это происходит наяву. Она повернулась к Ти-Цэ и уставилась на него, рассеянно придерживая капюшон, чтобы не свалился с головы от очередного порыва ветра.

– Вчера во всех школах Стражи сочли за необходимость известить поселенцев о вашем путешествии, – сказал Ти-Цэ. Его лицо под маской разгладилось. – Было объявлено, что вы отбудете задолго до окончания комендантского часа. Выходить из домов и открывать ставни запрещено, – он хмыкнул, – но, как видите, люди нашли способ с вами попрощаться.

– Они все… – прохрипела Помона и снова замолчала.

Ти-Цэ снисходительно наклонил голову.

Помона сделала к ближайшему крыльцу два широких шага, но ее взгляд продолжал метаться от двора ко двору, и она споткнулась. Помона замахала руками, сумела удержать равновесие и уставилась под ноги. У ворот дома, к которому она приблизилась, лежала покосившаяся корзинка, набитая овощами и фруктами чуть не по самую ручку. Между сорванных на закате огурцов была вложена записка. Помона достала пергамент и поднесла к глазам.

Возьми в дорогу. Путь, должно быть, не близкий. От соседей с любовью!

Помона наспех вытерла лицо и подхватила корзинку.

– Я бы не советовал, – подал голос Ти-Цэ. – Не поймите неправильно, но прежде, чем вы покинете поселение, увидите столько корзин, что не унести будет нам вдвоем. – Он кивнул на мешок у себя на плече. – Все необходимое у нас с собой.

Помона огорченно поставила корзину на место и послушно поплелась за Ти-Цэ. Она чувствовала себя ужасно. Ей хотелось дать хоть какой-то знак, что она увидела оставленную еду, что она благодарна, что хотела бы чем-то отплатить и объясниться, почему не может взять щедрый подарок. Однако, когда за спиной осталась добрая половина поселения, Помона перестала терзать себя понапрасну: Ти-Цэ был прав. Положить у своих дверей гостинец посчитала за долг каждая вторая семья. Причем грузили корзинки кто во что горазд: фруктами, овощами, плодами, которым еще только предстояло созреть. Дети оставляли ей даже камни – самые красивые, венцы своих коллекций.

Она и представить не могла, что люди будут так хорошо к ней настроены. Возможно, Помона слишком большое значение придавала замечаниям о своем бездетном положении, и не замечала обратного, положительного к себе отношения? А может, они просто почувствовали, как сильно нуждаются в Посреднике?

Помона воспрянула духом. Новый мир, Пэчр – ее дом, – был к ней не так уж и враждебен. Не важно, из каких побуждений, но люди дали ей шанс.

Тогда и я себе его дам, – решила Помона. – Должна хотя бы попытаться.

Наконец, они минули поворот к лесу и вышли в поле, где заканчивались посадки поселенцев. Впереди их больше не встретит ни один дом, но и здесь Помона с Ти-Цэ наткнулись на пугало с дощечкой в соломенных руках и надписью: «До скорого!» на ней. Это было последнее послание для нее, и его оставил…

– Пуд! – охнула Помона, узнав соломенную шляпу на голове пугала. – Быть не может!

– Почему же? – спросил Ти-Цэ. – Пуд – один из самых ярых ваших поклонников. Большинство песен, которые поют молодые о вас, придуманы именно им.

– Ты это серьезно сейчас?

– Понимаю. Пуд до этого времени… был к вам не слишком дружелюбен?

Вопрос был риторическим, поэтому йакит продолжил:

– Так вот знайте, что он очень благодарен вам за спасение своей жизни. Пуд увидел в вас того, кто несмотря ни на что хранит трезвый ум. И сострадание. – Ти-Цэ скосился на нее, но Помона воротила взгляд. – Он увидел в вас… не Посредника, нет. Человека. И всеми силами пытается донести эту мысль до окружающих.

– Он стал появляться на виду?

– Пуд посещает все школьные занятия.

У Помоны отвисла челюсть.

– Вы способны менять людей вокруг себя, даже не намереваясь делать этого, – сказал Ти-Цэ, глядя на нее все также пристально. – Это… впечатляет.

– Стражи никак не наказали Пуда за то, что он пропускал школу столько лет?

– Нет, конечно, – сказал Ти-Цэ и хмыкнул, будто понапрасну тратил слова на совсем уж очевидные вещи: – Пуд был полезен нам, пока был «в бегах» от нас. Если бы его нельзя было использовать, мы бы привели его в школу силой при первой же его попытке увильнуть от занятий.

– Что ты имеешь в виду? – насторожилась Помона. Рот ее был приоткрыт, по спине пробежал мороз.

– Ну как же, – протянул Ти-Цэ. Они оставили пугало далеко позади и все глубже увязали в пшенице. – Мы не трогали его, чтобы наблюдать за ним. Когда кто-то верит, что без особых усилий обводит другого вокруг пальца, начинает вести себя более опрометчиво. Наблюдая за Пудом, мы всегда могли знать, когда люди проводят свои «тайные собрания» и с каким настроением с них выходят. – Заметив, как смотрит на него Помона, он пожал плечом. – Бросьте. Вы же не думали, что те, кого вы сами называете бдящими, могут быть настолько слепыми?

– Так вы все знали, – прошептала Помона. – Знали, но ничего не предпринимали?

– Создавать такие собрания – выбор людей, – сказал Ти-Цэ. – Даже если он для нас не очень понятен и главная тема обсуждений – насолить нам, мы не имеем права вмешиваться. Можем только делать выводы о том, насколько хаотично действует человечество без Посредника.

– Не имеете права вмешиваться… – протянула Помона и вскинула на проводника глаза. – Слушай, Ти-Цэ, а что насчет того случая с Ханной и Рубеном?

– М-м… Тот служащий был наказан Старшими. Извините его, этого больше не повторится.

– Что?! – ужаснулась Помона. – Ти-Цэ, он спас Ханну! Она не хотела замуж и…

– Я в курсе тех событий, – перебил Ти-Цэ, – но что бы там у людей ни происходило – это их дело. Мы не имеем права действовать на свое усмотрение, и служащий, который пошел у своих чувств на поводу, наказан по заслугам.

– Это несправедливо, – ополчилась Помона. – Разве ты так не считаешь?

– Старшим виднее, – отрезал Ти-Цэ. – Нам вмешиваться не положено – точка.

Помона мрачно скосилась на сопровождающего.

– Именно поэтому, – вздохнул Ти-Цэ, чуть смягчившись, – человечеству нужны не мы, а Посредник – выходец из народа, который понимает, что для людей хорошо, а что – нет. Поймите, Помона, йакиты живут иначе, чем люди, и лучшее, что мы можем сделать – найти человека, который сумеет втолковать это своим. И научить нас, как правильно себя вести, – нехотя добавил Ти-Цэ.

Она не стала тратить силы на то, чтобы втолковать мужчине, что не сможет оправдать таких высоких ожиданий. Как бы там ни было, слова проводника тронули ее, в особенности – то, что йакиты умели признать себя несведущими хоть в чем-то. И нуждающимися в помощи.

Помона шла молча и с улыбкойперебирала в мыслях все то, что успела прочесть на ходу. С грустью думала о том, сколько «писем» не разглядела в темноте, и о том, что так и не увидела перед уходом родной дом. Помона подозревала, что Ти-Цэ нарочно вел ее обходными путями, чтобы не было соблазна топтаться у порога до рассвета.

Помона вздохнула и туже завернулась в мантию. Наверняка корзинка с гостинцами стояла и у ее забора. Может, мама положила еще и свежеиспеченный хлеб с мармеладом и сухофруктами. Помона была единственной в семье, кто его любил.

– Держитесь позади, – сказал Ти-Цэ. Они шли сквозь поле пшеницы, такой высокой, что колосья били Стража выше локтей, а Помоне и вовсе царапали подбородок. – Роса, – пояснил он. – Она вас всю измочит.

– Мантия плотная, – отозвалась Помона, но все же зашла ему за спину. – Ты лучше бы о себе позаботился, – заметила она. Шерсть у него на руках собиралась в сосульки.

– Еще не так промокну, – пробубнил Ти-Цэ.

Помона наградила его затылок вопросительным взглядом, но ничего не спросила. Вразумительный ответ она получит только от собственных глаз.

27

Поле заметно расширилось с тех пор, как Помона прибегала сюда ребенком, но все также имело конец. За это женщина ручалась, поскольку видела его примерные очертания с высоты смотровой площадки. Но сейчас, когда впереди не было ничего, кроме болтающегося мешка и широкой спины Ти-Цэ, ей казалось, что золото колосьев сыплется и будет сыпаться целую вечность. Небо расцвело, старая звезда показалась из-за горизонта, вот-вот должны были распахнуться ставни в поселении. А они все шли, дальше и дальше.

Помона обернулась. Она уже едва видела Серый замок, который был отсюда размером с бриллиант на обручальном кольце. По пятам за ними следовала тропинка из мятых колосьев, которые через час или два должны будут сомкнуть ряды снова. Но Помона уже чувствовала себя отрезанной от Пэчра. Впереди ее ждала одна только неизвестность. Она отвернулась, мысленно попрощавшись с домом, и дала себе обещание возвратиться в поселение более достойным его человеком.

***

Помона не раз пыталась заглянуть Ти-Цэ за плечо или хотя бы за бок, но скоро бросила это занятие. Никогда прежде она не заходила так далеко, и хотела видеть больше, чем затылок проводника, но больно уж буйно росла здесь культура. Она даже засомневалась в том, что тут когда-либо собирали урожай.

– Где стадо? – без особой надежды спросила она.

Ти-Цэ в очередной раз попросил ее подождать, но Помона уже не могла не внимать удивлению. Никакого крупного скота и даже намека на его присутствие видно не было: ни лепешек, ни подъеденной травы. И все-таки йакит снова бросил ее на растерзание недоумению.

Старая звезда поднялась высоко над головами путников, роса испарилась. Помона откинула капюшон: день обещал быть жарким, волосы уже сейчас прилипали ко лбу. Она пожалела о том, что натянула мантию, но когда сказала об этом Ти-Цэ, он возразил:

– В пути жарко не будет. Потерпите. Мы почти на месте.

– Почему не будет?

– Поедем с ветерком.

Она не стала переспрашивать – только кивнула. Долгий, утомительный поход притупил ее боевой дух. В детстве Помона провела бесчисленное количество часов, лежа под деревьями и представляя себе путешествие за пределы Пэчра. Она воображала себя верхом на овце, которая быстро перебирала копытцами и несла ее сквозь дивные земли. И не думала ни о тех временах, когда овечка не сумеет выдержать ее вес, ни уж тем более о том, что в первые несколько часов невероятного приключения будет едва переставлять ноги и не увидит ничего, помимо пшеницы и спины Стража.

Но вот до ноздрей Помоны дотянулся запах воды и водорослей. Она огляделась и увидела по левую руку от себя водоем, тот самый, другой берег которого причаливал к Пэчру. Значит, они обошли его вокруг.

– Что мы здесь делаем? – спросила Помона.

– Вы не видите? Нас здесь ждут.

Помона вынырнула из-за его левого бока и в самом деле увидела на берегу знакомый силуэт: Страж махал им рукой. Ти-Цэ кратко махнул в ответ и тут же опустил руку.

Колосья резко начали редеть, и вскоре остались позади. Они спустились с небольшого пригорка пружинистым шагом и вышли на берег, к Стражу. Удивление снова приосанилось в Помоне: встретивший их мужчина был сырым с ног до головы.

– Так. – Ти-Цэ крякнул вместо приветствия и бухнул мешок об землю. – Кто из наших отправился вперед?

– Ол-Ан, – ответил Страж.

– Твой брат…

– Да. Пересечетесь с ним незадолго до окончания пути.

Ти-Цэ удовлетворенно кивнул. Он поставил руки на пояс и немного помедлил, уставившись на неподвижную водную гладь.

– Сколько здесь ириттов?

– Около пятидесяти, – сказал Страж. – Я обшарил дно почти по всему периметру. Здесь самое большое скопление, крупника в том числе. И это с учетом того, сколько наших не так давно нас покинуло. – Он подмигнул. – Повезло тебе.

– Я по долгу службы, – проворчал Ти-Цэ, и, как бы к слову, повернулся к Помоне. – Простите, но я должен снять служебную форму. В первый и последний раз, пока я с вами.

– Мне все равно, – поспешила сказать Помона. Не хватало еще приказами его раздевать. – Я много раз просила тебя не надевать хотя бы маску.

Ти-Цэ рассеянно кивнул: его мысли были уже далеко. Он расслабил ремешки на затылке и бросил намордник в песок. Торопливо, словно скорость, с которой он нарушал устав, могла его извинить, Ти-Цэ расправился и с застежкой мантии. Она спала с его плеч, и Помона обомлела. Увиденное мгновенно потеснило все мысли о предстоящем путешествии в неизведанные дали.

Спину Ти-Цэ от лопаток до пояса покрывало хитросплетение шрамов. Шерсть на грубо заросшем мясе не росла, только редкий пушок пробивался тут и там. Впечатление было такое, будто с него содрали кожу, и повторяли эту процедуру снова и снова, задолго до того, как спина могла успеть хоть сколько-нибудь зажить.

Ти-Цэ снял с себя набедренную повязку, сложил и бросил ее в уже образовавшуюся стопку тряпья. Он зашел в воду. Помона не могла оторвать взгляд от его почти голой спины до тех самых пор, пока он не нырнул с головой, так тихо, что зеркальная поверхность воды почти не всколыхнулась. Страж, который остался с ней на берегу, наблюдал за тем, как водоем поглощает собрата.

Воцарилась тишина.

Помона растеряно оглядывалась вокруг. Она не знала, чего ждать. Когда Ти-Цэ сказал о крупной скотине, она никак не ожидала, что речь идет о ком-то, кто обитает в воде. Помона беспокойно поежилась: уж не вплавь ли им придется передвигаться целую неделю, а то и дольше?

– Надеюсь, вы хорошо проведете время у нас, – сказал Страж.

Помона дернулась и вынырнула из своих мыслей.

– А, спасибо и… большое спасибо за доверие, – неуклюже закивала она. Убрала выбившуюся прядь волос за ухо, вдохнула поглубже и заговорила четче: – Обещаю, я буду очень уважительно относиться к вашей долине и всем ее обитателям.

– Никто в этом и не сомневается. Главное, чтобы вы смогли верно донести до своих людей все то, что увидите и узнаете. Так, чтобы у них не возникло ненароком желания иным образом… заполнить пробелы своего ограниченного ума.

Улыбка Помоны сползла с лица; она нахмурилась. Страж ничуть не смутился и продолжил смотреть ей прямо в лицо.

– В каком смысле?

– История Старого мира, – пояснил он, – полна примеров, когда человечество уничтожало то, чего не могло понять и принять.

Старая звезда давно растопила все печи, но Помона чувствовала, что замерзает.

– То есть…

– В ваших же интересах быть очень внимательной, – медленно проговорил он, – задавать правильные вопросы и внимать правильным ответам.

– От того, насколько я смогу понять вас, будет завесить судьба вашего общества? – охнула Помона.

Страж расхохотался, и щеки Помоны затянула белизна. Она слышала смех, была уверена, что доносится он прямо из прорезей намордника йакита, стоящего напротив нее. Но совсем не видела веселья в его глазах.

– Вашего, – поправил он ее. – Свой мир мы под удар подставлять и не думали. Позаботьтесь о себе. Докажите, что человечество… не безнадежно.

Помона медленно кивнула и повернулась к водоему, сделав вид, будто высматривает Ти-Цэ. Но никакой водной глади она перед собой не видела. Зато точно знала, что Страж не отвернулся, а по-прежнему разглядывает видимую часть ее лица подрагивающими в глазницах глазами. Впервые за последний месяц она опомнилась, где и с кем находится; все страхи из детства, юности и зрелости вернулись к ней. Как ее вообще втянули во все это? Можно ли представить, сколько дней придется Помоне провести вдали от дома наедине с кем-то вроде этого Стража?

Помона почувствовала, как дрожат ее желваки. Она вспомнила свои собственные слова о том, что хочет выяснить, друзья йакиты людям или нет. Но тогда она была уверена, что убедится в их дружелюбии. А на деле… возможно, очень поспешила с выводами. Путешествие могло оказаться чем-то более опасным, чем она себе представляла.

Помона снова усомнилась в себе как в Посреднике. Стал бы истинный Посредник терять бдительность и так наивно ждать одного только обмена этническими ценностями?

Помона закрыла глаза, чтобы отогнать от себя дурные мысли и привести разум в порядок. А когда открыла, в нее уже летел целый сноп свергающих водяных брызг.

Страж толкнул Помону себе за спину: на то место, где она стояла секунду назад, обрушились две лапищи неведомого ей существа. Оно грузно пронеслось мимо них, прогарцевало небольшой крюк и несколько раз взбрыкнуло. Однако всего через минуту поникшая головой скотина вернулась к берегу под чутким руководством Ти-Цэ – наездника, которого так и не сумела сбросить.

Иритт размерами заметно превосходил любой домашний скот, который доводилось видеть, пасти и колоть Помоне. Ростом в холке он был выше Стража, что-то около девяти футов, а в длину – все двадцать. Тело его было вытянутым, гибким и мускулистым, но сглаженным со всех углов, как камень, сточенный водным течением. Только вдоль спины виднелись складки и пупырышки, на которых прочно зафиксировался наездник. Голова на жилистой шее – круглая и лысая, с чуть вытянутой мордой и усами, совсем как у моржа, которого Помона видела однажды в иллюстрированной книге. На его бивнях, которые были куда короче и тоньше родственного животного, виднелись остатки моллюсков, которых он, должно быть, с аппетитом выколупывал прежде, чем его оседлал Ти-Цэ.

Колени йакита глубоко уходили в плечевые суставы иритта. Под водой он пробыл очень долго, но дыхание у Ти-Цэ даже не сбилось, только иногда он фыркал и сплевывал. Шерсть облепила его мускулистое тело вплоть до последнего рельефа, и теперь, когда на нем не было рабочей формы, Помона увидела туго затянутый восьмеркой на бедрах хвост.

Ти-Цэ держал иритта мертвой хваткой, и Помона не без отвращения заметила, что его пальцы, все кроме большого, по самую ладонь уходили в отверстия у животины по бокам от загривка. Стенки скользких вентиляционных отверстий судорожно сокращались вокруг его пальцев, а когда замерли вовсе, иритт открыл пасть и сделал глубокий, мучительный вдох.

– У иритта два типа дыхания, – крикнул Ти-Цэ разинувшей рот Помоне. – Необходимо перекрыть жабры, чтобы вынудить его использовать легкие…

– И здесь выкроил секунду для урока, – восхитился занудству Ти-Цэ Страж на берегу.

– Ему больно? – спросила Помона. Иритт в очередной раз хрипло втянул воздух.

– Привыкнет. Нужно дать ему минуту или две.

Страж бесцеремонно подхватил охнувшую Помону подмышками и посадил на спину зверю вместо спрыгнувшего с его Ти-Цэ. Она закинула на иритта ногу раньше, чем успела хотя бы подумать о том, что именно на нем верхом проведет следующую неделю. Затем йакит закрепил мешок с провизией на боку иритта и залез к нему на спину сам. Помог женщине устроиться как следует, наказал всю дорогу крепко держаться за спину Ти-Цэ и запустил в жабры зверю собственные пальцы, пока проводник будущей гостьи Плодородной долины одевался.

– Хорошо, – сказал Ти-Цэ, уже одетый, и потеснил собрата с иритта. Дыхание зверя вновь оказалось под его контролем.

Третий лишний спрыгнул на землю.

– Пожалуйста, отдай от меня приказ всем Стражам, которые сегодня пойдут преподавать в школах, чтобы поблагодарили поселенцев за теплые проводы от моего имени, – сказала Помона. Существо под ней сделало два нетерпеливых шага вперед. Она судорожно вцепилась в спину Ти-Цэ.

– Как скажете. – Йакит поклонился. – Счастливого пути.

Уже с первым движением мускулов иритта Помона приготовилась к тому, что поездка доставит ей мало удовольствия. Но она соврала бы, если бы сказала, что не рада расставанию с этим Стражем.

Ти-Цэ наклонился вперед, сжал жабры иритта покрепче и гаркнул что-то на языке своего народа. Животина рванулась в путь с такой силой, что встречный поток воздуха откинул голову Помоны назад.

28

Очень скоро Помона начала понимать, что имел в виду Ти-Цэ, когда сказал, что поедут они с ветерком.

Иритт не бежал – летел, да так быстро, что Помона не то, что не могла что-либо разглядеть по сторонам, но даже надолго оставить глаза открытыми. Ветер пытался содрать с нее скальп, и единственным спасением для Помоны был могучий размах плеч Ти-Цэ. Она изо всех сил стискивала его талию и утыкалась лицом в мантию, так, что чувствовала щекой рельефы его чудовищных шрамов.

Помона вспомнила, как приняла маленькую грубую полоску над его правым глазом за доказательство плотского, а не божественного происхождения, но теперь, увидев изуродованную спину йакита, не знала, что и думать.

Докажите, что человечество… не безнадежно.

Верно. И первый шаг к этому – не сводить со Стражей настороженного взгляда. Как ни была бы неоспорима их плоть и кровь, как бы они ни были похожи на людей, сколько бы ни жили с человечеством бок о бок, они по-прежнему оставались для них загадкой. А может, противоборствующей силой?

Что, если Старый мир вымер, потому что не угодил йакитам?

Помону замутило. Мириться с этим заранее было нельзя, но одно было ясно как день: поселенцам передавать слова проводившего их в дорогу Стража было нельзя. Иначе они лишь укрепят их страхи, а может, станут заветным толчком к восстанию, которого только и клянчили люди.

И все же, не могло все быть так просто, утешила себя Помона, и в очередной раз напомнила себе: зачем йакитам тратить свою жизнь на воспитание и охрану чуждого им народа? Они наверняка преследуют какую-то цель, а не делают это из безумного порыва.

Помоне очень хотелось в это верить.

Женщина невольно вцепилась в наездника крепче. Голову йакита тоже занимали тяжелые думы, особенно последние несколько дней. Но что беспокоило его?

Кто ты, Ти-Цэ? Что ты такое?

Помона узнала о своем теле кое-что новенькое: голова у нее могла кружиться даже с крепко зажмуренными глазами. Весь ее организм протестовал. Женщине хотелось попросить Ти-Цэ остановиться, пока сознание не оставило ее окончательно, но она продолжала молчать.

Они ехали еще несколько долгих часов, но Помоне казалось, что она провела на спине иритта целую жизнь.

***

Старая звезда уже исподтишка поглядывала на заманчивый горизонт, но была еще далеко от своего ложа, когда Ти-Цэ почувствовал, как ослабевает хватка Помоны.

Он не потрудился даже напрячь слух, чтобы разобрать ее протесты. Ти-Цэ немедленно вынул пальцы из жабр и заставил иритта сначала замедлиться, а потом и вовсе сойти с дороги.

Помона попыталась открыть глаза, но пространство вокруг продолжало нестись с прежней скоростью. Она вскрикнула и крепче ухватилась за Ти-Цэ, чтобы не свалиться со зверя. Ее руки ходили ходуном от страха и усталости.

Ти-Цэ мягко, но настойчиво разжал ее руки. За подмышки подтянул к себе и усадил на колени.

– Вам нужно отдохнуть, – услышала она приглушенный намордником бас совсем рядом и из далекого далека одновременно. – Давно пора сделать привал.

– Сними эту чертову маску.

Больше Помона ничего не сказала. Не стала объяснять, что его шипящий голос еще больше отрывал сознание Помоны от реальности – и без того боялась лишний раз открывать рот. Но, благо, этого и не потребовалось, потому что Ти-Цэ мгновенно подчинился. Никогда прежде она так не радовалась его проницательности. Ну разве что еще в начале пути, когда до нее дошло, почему Страж не дал ей даже позавтракать перед отправлением: наверняка ее бы вырвало, не будь желудок пуст уже много часов.

Ти-Цэ подхватил Помону на руки и вместе с ней соскользнул с увлажнившейся от пота спины иритта. Они сделали привал в сосновой роще, и йакит, недолго думая, усадил женщину у подножья медного ствола одного из деревьев, в тень и прохладу.

Помона застонала и после нескольких неуклюжих промахов обхватила лицо руками. От ветра открытые части тела потеряли былую чувствительность – только пульсировали и невыносимо зудели. Так она описала свое состояние и йакиту, когда тот справился о ее самочувствии.

Ти-Цэ подбадривающе кивнул.

– Пройдет. – Он присел рядом с ней на корточки и поскреб пальцами мягкую черную землю у самых корней сосны. Помона открыла глаза, которые дрожали теперь почти так же, как у йакита, но сумела разглядеть Ти-Цэ. – Вы быстро привыкните. Тут нужен навык. Но на первое время хватит и сильного желудка.

Он набрал в ладони щедрую горсть сырой земли и подошел к иритту, который уже лениво вертел малосимпатичной головой в поисках воды. Ти-Цэ запрыгнул ему на спину и залепил землей жабры. Иритт недовольно заворчал, когда йакит утрамбовал грязь особенно глубоко в сокращающиеся отверстия. Ти-Цэ ласково похлопал его по толстокожему боку и поблагодарил за работу на своем родном наречии.

Он расслабил ремешки и сбросил со спины зверя увесистый мешок. Вытащил хлеб и завернутые в ткань водоросли. Не глядя бросил зеленый цветущий ком иритту в лапы и направился к Помоне под звук работающих челюстей животины. Себе Ти-Цэ из мешка не взял ничего.

Йакит отломил от буханки краюху и протянул Помоне, а сам между тем рассматривал ее лицо, с которого еще не сошел нежно-салатовый оттенок. Сквозь растопыренные пальцы она смотрела на еду ничего не выражающим взглядом и никак не решалась ее принять.

– Воды? – предложил Ти-Цэ.

– Яду, – отозвалась Помона.

Ти-Цэ улыбнулся. На лице Помоны тоже появилось подобие усмешки.

Страж отошел к мешку за фляжкой и оттолкнул морду иритта, когда тот потянулся за добавкой.

29

Помона приходила в себя долго. От одного взгляда на иритта ей становилось нехорошо, и когда Ти-Цэ предложил ей ненадолго прилечь, она не стала спорить. Что угодно, лишь бы отсрочить предстоящую поездку.

Помона улеглась на собственную мантию и мгновенно провалилась в сон. А когда распахнула глаза, Ти-Цэ уже наблюдал за мерцанием вспыхнувших звезд на темнеющем полотне неба.

– Нет! – Помона вскочила на ноги и едва не снесла невысокий чум, который наспех построил Ти-Цэ из того, что нашел в лесу. Она отказывалась верить глазам.

Йакит спокойно повернулся к ней и только устроился поудобнее. На его лице было сытое и довольное жизнью выражение. Помона рухнула на колени рядом с ним. Она чуть не плакала.

– Что такое, Помона?

– Как что? – воскликнула она. – Ти-Цэ, Ти-Цэ, почему ты меня не разбудил?..

– Вам нужно было восстановить силы. Сейчас за вас в ответе я, поэтому обязан удостовериться в том, что вы выдержите путь. Не о чем беспокоиться. Главное, что теперь вы в порядке. Мы переночуем здесь, а утром снова двинемся в путь.

– Столько времени впустую, – сокрушалась Помона. Тошнота прошла, мир вернулся на место, но несколько следующих часов ей оставалось только бездействовать. В который раз за этот бесконечно долгий день она закрыла лицо руками. – Как же так? Если дальше так пойдет, то мы действительно будем добираться две недели.

– Если такими темпами, то да, скорее всего, – согласился Ти-Цэ. – Но конечно, – поспешил добавить он, – скоро вы к верховой езде привыкнете, и дело пойдет быстрее.

Он поднялся и стал неторопливо собирать мелкие веточки с земли. Помона скосилась на внушительную кучу хвороста, которую Ти-Цэ собрал еще вечером, пока она спала.

Помона начала злиться.

– Мне кажется, я догадываюсь, почему ты не хотел снимать маску в моем присутствии.

Ти-Цэ глянул на нее через плечо.

– Дело не в уставе, верно? Просто без нее тебе тяжелее скрывать свои эмоции.

Йакит обомлел. Минуту или около того он топтался на месте, собирался что-то сказать, но в конце концов испустил долгий выдох.

Ти-Цэ повертел в руке бесполезные прутья и отшвырнул их в сторону. Он тяжело уселся напротив Помоны и скрестил ноги.

– Простите, – сказал Ти-Цэ. Он отвел взгляд и принялся разводить костер. – Я понимаю, что для вас важно добраться до долины как можно скорее.

– А для тебя это разве не важно? Ти-Цэ, что с тобой происходит?

Йакит бросил на нее быстрый взгляд.

– Не поверю, что тебе это безразлично, – настаивала Помона. – Ты с такой любовью рассказывал о своем доме, о своей женщине. Говорил, как сильно скучаешь. Но ты как будто отчего-то тянешь с тем, чтобы попасть домой.

Ти-Цэ молчал. С легкой, вымученной улыбкой он наблюдал за тем, как занимаются огнем ветки. Иритт в нескольких шагах от них поморщился во сне.

– Вы очень проницательны, – только и сказал йакит. Он поковырял прутиком в глубине костра; во все стороны полетели искры. Иритт всхрапнул и отвернулся от света.

– Откуда у тебя на спине эти шрамы? – раздраженно всплеснула руками Помона. – Тоже твоя жена их оставила? Может, ты не торопишься возвращаться, потому что тебя бьют дома?

Ти-Цэ откинул голову и захохотал. Злость Помоны поутихла. Она неуверенно смотрела на мужчину, чей лающий смех возносился к звездному небу вместе с догорающим на лету пеплом.

– Интересное предположение, – сказал Ти-Цэ, все еще посмеиваясь, – но нет, наши самки не так кровожадны, как вы могли подумать. На самом деле, – оживился сменой темы йакит, – примерно одинаковые шрамы вы увидели бы на спине любого из наших, если бы попросили их снять мантию.

Помона выпрямилась и широко раскрыла глаза, будто проснулась второй раз за вечер.

– Хотя, на спинах других шрамы может и не такие частые. У иных и шесть, наверное, растет. – Ти-Цэ хмыкнул. – Все-таки у вашего покорного слуги был особый талант получать самые сочные тумаки.

– О чем ты? – ужаснулась Помона. – Откуда шрамы?

– От наказаний, конечно, – пожал плечами Ти-Цэ. – Их трудно избежать во время учебы. У нас учебная программа не такая, как у вас, – улыбнулся он в ответ на исказившееся лицо собеседницы. – Я говорю о воспитании. Йакит долго учится, прежде чем выходит в свет мужчиной. И конечно, прежде, чем обретает женщину. Эта привилегия достается только тем, кто доказал свое право на жизнь и продолжение рода.

Помона подобрала под себя колени.

– Это очень длинная история, – предупредил Ти-Цэ.

– Ну а нас ждет очень долгий путь, – парировала Помона.

Ти-Цэ неуверенно заерзал. Он подбросил в костер веток и нахмурился. Йакит уставился на пылающие угли невидящим взглядом. В нем бились не на жизнь, а на смерть желание поведать ей свою историю и, напротив, унести ее с собой в могилу, под семейное древо.

Решающую точку в его раздумьях поставил устав: в конце концов, ради этого все и затеивалось. Помона должна была взглянуть на мир глазами йакитов, чтобы их понять.

Ти-Цэ закрыл глаза – не прозрачными веками, как обычно, а покрытыми бесцветным пушком. Очи под ними продолжали мелко дрожать, но на сей раз шарили в поиске давно дремавших в нем воспоминаний.

– Хорошо, – сказал он наконец.

И заговорил. Сначала медленно, тщательно подбирая слова, потом все смелее, живее, с большим спектром красок.

Теперь надобно царю, говорят, жить долго?

Стало быть, жить вам по крестьянским законам!

Чечевицу сеять, чечевицу кушать, да не жаловаться.

Ат-Гир, фрагмент сказки «Царю надобно»

Часть вторая

Естественный отбор 1

Ни у кого из них не было имени. Они едва могли вспомнить тепло материнской груди, запах молока и события вчерашнего дня – вот и все, из чего складывалось их мироощущение. До тех пор, пока утром не приходил Он.

Малыши спали тревожным сном. Их руки и ноги подергивались в предчувствии рассвета. В амбаре, где их запирали на ночь, дети спали друг на друге. Самым слабым – тем, кто не был готов к дракам за лучшее место, – всегда доставалась участь спать в самом низу.

Был среди них мальчик, который не только инстинктивно, но и как будто осознанно боролся за место сверху. Он вообще считал, что осознал себя как обособленное «я» слишком рано. Проще было бы жить в неведении, без чувства страха, боли и времени – того, как оно тянулось день ото дня. Может, он и обманывался, когда думал, что один такой в своем роде, но о себе, существе мыслящем, он думал, как об Осознающем.

Свет ударил по глазам, распахнувшиеся двери амбара ударились об стены с такой силой, что с потолка посыпалась пыль и щепа. Малыши подскочили как от пушечного выстрела.

На пороге возник тот самый Он – здоровенный йакит с грязной комковатой шерстью, с совершенно дикими, первобытными глазами, которые оглядывали мальчишек в амбаре. Еще толком не проснувшиеся дети спешили выбраться наружу, пока их не начали доставать силой.

Осознающий проскочил между ног йакита, осторожно, чтобы у Здоровяка не возникло желания дать ему пинка. Но обошлось. Дикарь был занят: разглядывал тех, кто остался в амбаре.

Мальчишки сбились в кучу. Они наблюдали за тем, как вылетают из дверного проема неподвижные тельца, облепленные выделениями живых и мертвых. Они отскакивали от земли, прокатывались несколько футов и застывали у ног выживших ребят в неестественных позах.

С громким фырканьем из амбара вышел и сам Здоровяк. Он подталкивал ногами еще три изуродованных тельца, а одно держал в руке, за раздавленную голову. Пальчики малыша подергивались в агонии, но он был уже все равно, что мертв.

Йакит нагнулся, сгреб мертвецов в кучу и зашвырнул по одному в кусты за амбаром. Из густой листвы поднялась стая испуганных птиц, но как только последнее тело ударилось об обглоданные кости, падальщики вернулись на место кормежки.

Здоровяк повернулся к мальчикам, громко рявкнул и угрожающе шагнул вперед. Дети бросились наутек – этот сигнал они заучили в первую очередь. Беги, или окажешься под тяжелой стопой.

Они были вынуждены бежать, едва научившись ходить. Малыши неслись прочь от преследователя по серо-зеленым джунглям, перепрыгивали толстые корни, взбирались на пригорки, выкарабкивались из ям. Накопленные за ночь силы к вечеру испарялись без следа: погоня продолжалась весь день с двумя перерывами на прием пищи. Если это можно было так назвать.

Йакит пропадал из вида на несколько минут, а затем преграждал им дорогу с изрядно потрепанной тушей в руках. Он отрывал лучший кусок зубами и швырял оставшееся в гущу голодных и обессиленных мальчиков. Но мясо было слишком жестким, чтобы кто-либо из них мог хотя бы оторвать лоскут от кости. Прошло не мало дней, прежде чем из истерзанных десен прорезались зубы, и они перестали довольствоваться кровью.

После обеда, во время которого кто-нибудь да погибал в давке, безумная погоня начиналась снова. Йакит гнал их через джунгли и давил ногами тех, кто спотыкался и падал от изнеможения. А однажды и Осознающий едва не погиб под его чудовищной лапой.

В тот раз он чувствовал, что не в силах больше бежать, и сильно отстал от своих собратьев. Осознающий вот-вот должен был поравняться с последним в веренице бегущих – с мальцом, что едва волочил ноги. И поравнялся бы, если бы мальчик в конце концов не распластался на земле. Он ухватил Осознающего за ноги, ни то моля о помощи, ни то желая утянуть за собой, и тот упал тоже.

Он привстал на локтях, обернулся, и его сердце подскочило к горлу: Здоровяк уже поставил грязную стопу на спину выбившемуся из сил малышу. Глаза несчастного полезли из орбит, изо рта полилась кровь. Осознающий отвернулся, заскреб землю когтями и побежал во весь дух, а вдогонку ему раздался хруст, с каким ломались об колено сухие ветки.

Несколько раз Осознающий падал, но всегда поднимался вновь. С каждым рывком его тело и мышцы становились все сильнее и крепче, но Преследователь изо дня в день ускорялся в такт его преображению.

Так продолжалось все время, в дождь и в зной. Продолжались погони, продолжались давки, продолжалась кормежка, продолжалась борьба. Каждый прожитый день походил на ад в самом его пекле. Но Осознающий верил, что однажды все закончится. Просто обязано было закончиться.

Потому что жизнь не стояла на месте.

Осознающий понимал это по звездам. Каждый раз, когда вглядывался в темнеющее небо через прозрачные веки, он замечал, что небесные тела движутся, и сегодня уже находятся не там, где были вчера. А еще замечал, что иногда за небом следит и Здоровяк, и когда изменения в местоположении звезд были особенно заметными, в их рационе что-то менялось. Еды становилось больше, преследования и погони – жестче. Осознающий не сомневался, что все это было между собой связано, и когда-нибудь придет день, когда звезды велят ему остановиться, больше малышей не истязать. Только звезд Он, похоже, и слушался.

Каждый день Осознающий просил их плыть по небу скорее, отдать Здоровяку приказ, и умолял дать ему дожить до этого счастливого дня.

Только бы дожить!

2

Маленьких йакитов становилось все меньше. Выжившие росли, занимали в амбаре больше места. Все чаще мальчики погибали в давках, все злее становились драки за спальное место. А иногда – все хитрее. Осознающий прижимался к стене и выжидал, пока уснут соседи, и ложился на забывшихся собратьев сверху, там, где не было давки и где не так сильно бил в нос запах гниющих экскрементов. Пусть он терял около часа драгоценного сна, но хотя бы был уверен, что утром проснется. А такая привилегия доставалась не всем.

Однажды, когда у выживших мальчиков прорезались маленькие, чуть загнутые в разные стороны бивни из скул, Осознающий заметил особенно долгий взгляд Мучителя на небо. Он даже отвлекся от погони, пока опускающаяся за горизонт старая звезда не скрылась совсем.

Пожалуйста, прикажите ему, – горячо молился звездам Осознающий.

И они отдали приказ. Но совсем не тот, о котором так просил мальчик.

Еды на следующий день они получили куда меньше, чем обычно, и намного позже. Еще через сутки повторилось то же самое, и на следующие за ними – опять. С каждым разом Осознающий наедался все меньше, и чувствовал, как силы и здоровье, добытые немыслимым трудом, его покидают.

На малышей обрушилась суровая действительность: еды больше не хватит на всех. Отныне они должны будут сражаться за каждый кусок, если хотят выжить.

Поначалу Осознающий не мог заставить себя отбирать еду у собратьев, но быстро понял, что его жалость не заразила больше никого. Пришло время, когда голод стал невыносимым, и животная воля к жизни одолела его. Осознающий дрался, вырывал лоскуты мяса прямо из ртов и сам глотал то, что добыл, не жуя: только так можно было уберечь еду от таких же воров. После он мучился болями в животе от грубой пищи, но по-прежнему жил, в то время как другие умирали. И только это имело для него значение.

Осознающий продолжал следить за движением звезд, но тех, кто подобно ему верил в их милость, было не много. Очень скоро собратья стали помещаться в амбар без давки, потому что обитателей в нем становилось все меньше. Тот, кто терял волю утром, обычно расставался с жизнью уже к вечеру, раньше, чем мог хотя бы дать себе второй шанс. Так, какое-то время спустя, Осознающий мог не только улечься в такую позу, какую хотел, но и выбрать себе наиболее удобный угол. Только птицы, увы, уже не справлялись с пищей – ее оказалось слишком много даже для прожорливых брюх падальщиков. Уснуть отныне мешал не только запах экскрементов, но и смрад гниющих останков за амбаром.

3

Звезды на небе складывались в одни и те же картинки по второму, третьему кругу. И вот, когда мальчики выросли Здоровяку до середины бедра, их бивни удлинились, а еще несколько маленьких клыков прорезалось на подбородке, настал тот день, когда малыши получили еду утром, прямо у порога амбара.

Уже много дней подряд никто не умирал ни в толкотне, ни в борьбе за еду, но они по привычке разорвали пищу и разбрелись по кустам каждый со своим сочащимся кровью куском. Мальчики спешили наесться, пока не вернулся Здоровяк.

Его отсутствие поразило маленьких йакитов не меньше, чем обед до погони, но пока дают – жуй и не задавай вопросов. Любопытные здесь жили куда меньше сытых.

Йакит, известный также как беспощадный Здоровяк и проклятый Мучитель, спустя некоторое время все же объявился, но на сей раз он вышел из джунглей не один. Его сопровождало трое габаритных и совсем не похожих на Здоровяка самцов.

Мальчики попятились от пришельцев, но те не были похожи на новое опасное испытание: мужчины остановились на примирительном расстоянии и показали им поднятые ладонями вверх руки. В отличие от Здоровяка, которого они боялись всю свою недолгую жизнь, эти йакиты были другими. Размахом плеч они превосходили Мучителя, их шерсть была чистой и гладкой, и носили они набедренные повязки и плащи до самой земли. Их габариты были куда более впечатляющими, но вместо неисчерпаемой злости и жестокости на их лицах было другое, незнакомое им, но привлекательное выражение.

Более того, запах одного из самцов показался ребятам знакомым, а одному малышу – идентичным своему собственному. Сын узнал отца, а отец – сына, и маленький йакит кинулся на источник родного аромата с объятиями. Мужчина расхохотался и подхватил грязное чадо на руки.

Смех они слышали впервые, и этот громкий, лающий звук совершенно обезоружил маленьких дикарей. Осознающий точно знал, что последует за этими незнакомцами туда, куда они скажут, и не задаст ни единого вопроса. Их пришли спасти. Бугрящиеся мышцами руки, которые с такой – невероятно! – любовью подбрасывали визжащего от восторга собрата, не могли причинить им новую боль. Самцы в мантиях и набедренных повязках были теми самыми существами, которые сидели на звездах и слушали его молитвы все три цикла небесных тел.

Трое мужчин подбадривающе махнули детям, и они бегом последовали за ними. Осознающий боялся оборачиваться. Шерсть на его тонкой шее стояла дыбом: он как будто чувствовал тянущиеся к нему руки, которые вот-вот затащат его обратно в амбар…

Но шагов преследования слышно не было. Когда они отошли достаточно далеко, Осознающий все же глянул через плечо, и увидел далеко позади ненавистного Убийцу. Он так и остался неподвижно стоять там, где его оставили.

Осознающий надеялся, что видит его в последний раз, и призрак Здоровяка не доберется даже до его сновидений. Его место – здесь, в серо-зеленых джунглях. Пускай в них и сгинет навсегда.

Мальчик отвернулся и больше уже не оборачивался.

4

Все, что произошло дальше, было похоже на первый в жизни маленьких йакитов приятный сон. Они не могли поверить, что дожили до дня, когда закончились их кошмары наяву.

Трое пахнущих здоровьем тела и разума самцов вывели их из хитросплетений папоротников и лиан и усадили в деревянные телеги, в которые были запряжены крупные толстокожие звери с круглыми головами. От изначального количества мальчиков осталось около трети, поэтому они без труда уместились в трех телегах, по восемнадцать в каждой. Вернее, в одной из них детей было семнадцать: сын никак не желал покидать рук отца, и тот усадил его себе на плечи.

Итак, трое йакитов оседлали каждый своего зверя и тронулись в путь.

Осознающий неотрывно следил за тем, как удаляются джунгли. И все-таки он выжил, не остался там, в кустах за амбаром. Он поднял голову: звезд на светлом полуденном небе видно не было, но они были где-то там, никуда не пропали. Все до одной на своем месте. Осознающий мысленно поблагодарил их за самый мудрый приказ из когда-либо отданных Здоровяку.

Мужчины то и дело перебрасывались между собой словами и косились на малышей. У Осознающего было только смутное представление о родном языке: Мучитель в основном хранил угрожающее безмолвие. Поэтому он не понимал, о чем разговаривают их спасители, но они казались расстроенными, когда натыкались взглядом на пробелы между мальчиками. Наверное, надеялись увезти с собой куда больше детей.

Как бы там ни было, Осознающий ехал с выжившими, и только это было ему интересно. Ему было все равно, куда его везут, в следующий адский круг или прямиком к звездам. Лишь бы подальше от этого места. И только вперед.

Осознающий прилег, отвернулся к пахнувшей древесиной стенке и под стук колес сладко зевнул.

5

Два дня спустя они добрались до дома. И это был самый счастливый день в жизни маленьких йакитов.

Они не помнили Плодородную долину, в которой были рождены, но признали открывшийся им край родным с первых запахов, звуков и взглядов. Огромные древа с ветвями до земли манили их прикорнуть в тени розовых цветов, в безопасности, уюте и тепле. Здесь не было удушливого духа экскрементов и мертвечины – только ароматы цветущей, текущей и приумножающейся жизни со всех сторон.

С приездом малышей вся Плодородная долина наполнилась суетой и шумом: подбегали мужчины, выныривали из гнезд женщины – все облепили телеги. Мальчики во все глаза взирали на чудесных взрослых.

Один за другим маленькие йакиты вскакивали на ноги и исчезали в горячих объятиях отыскавших их матерей и отцов. Осознающий впитывал взглядом окружающий мир, следил за полетом осыпающихся с древ цветов и вертел головой: найдется ли пара из самца и самки и для него?

Он видел мужчин и женщин, счастливых и несчастных. Счастливые подхватывали свое дитя на руки и уносили подальше от суеты, а другие, по три раза осмотрев все телеги, падали на колени. Женщины немедленно поднимали жалобный рев под виноватыми взглядами тех, для кого этот день стал поводом для праздника. Мужчины прижимали плачущих самок к себе и уговаривали успокоиться, хотя и сами, наверное, держались из последних сил.

Еще одна несостоявшаяся мать рухнула под колеса телеги и залилась слезами. У Осознающего увлажнились глаза. Но грусть длилась лишь до тех пор, пока его самого не охватила долгожданная радость: мальчик учуял запахи отца и матери и начисто оглох к чужим причитаниям.

Они пробились к нему и, сияя от счастья, вытянули из телеги. Осознающий восхищенно рассматривал их лица, огромные, полные любви глаза матери, и теплую, широкую улыбку отца. Они были божествами, которым Осознающий уже сейчас мечтал уподобиться.

Маленький йакит с удовольствием вверил себя в их руки и прижался щекой к шее папы.

– Добро пожаловать домой, Ти-Цэ, – сказал он и нежно обнял сына. – Ты молодец. Теперь все закончилось.

Глаза заслезились второй раз. А когда на руки его взяла мать и прижала к полной груди, по щекам покатились слезы. От нее пахло молоком. У мальчика давно уже были зубы, но он не сумел удержаться: подхватил ее сосок языком и вытянул несколько сладких жирных капель.

Он был кому-то очень, очень нужен, и на руках его несли не куда-нибудь, а домой. Туда, где он будет есть и спасть в объятиях родителей, а колыбельной ему будет служить не предсмертный хрип уставшего бороться за жизнь ребенка, а сердцебиение этих чудесных-пречудесных взрослых.

Ти-Цэ. Так вот как его на самом деле зовут.

Основы воспитания 6

Ти-Цэ чувствовал себя так, словно ему воздалось разом за все пережитые мучения, и вместе с именем он получил билет в вечное блаженство. У него появилось сразу два покровителя, неизлечимо больных и заразных любовью. Появился свой собственный теплый и безопасный дом с целой кучей родни в придачу. Появилось много легкодоступной пищи, за которую никто друг с другом не дрался.

Родители помогли Ти-Цэ забраться на древо, их сладко пахнущую цветущими плодами ветвь, и сорвали ему самый большой персик из всех, что росли поблизости. Он долго любовался фруктом, подобных которому никогда не видел в джунглях. Персик не пах кровью и вообще ничем не напоминал мясо, но все равно выглядел очень аппетитно.

Ти-Цэ сосредоточенно жевал мякоть, лопавшуюся кожицу, и не заметил, как вымазался в липком соке. Родители добродушно переглянулись. Ти-Цэ к грязи было не привыкать: он облизнул ладони и покончил на этом с наведением красоты. Мальчик обглодал кость от сладких волокон и уже замахнулся, чтобы ее выбросить, но отец покачал головой и протянул руку. Он послушно вложил косточку в его ладонь, а тот передал ее матери. Самка тут же положила ее на язык и легко перемолола своими маленькими, но очень крепкими зубками. Ти-Цэ изумленно заглядывал ей в рот, недоверчиво смотрел на то, как мать обсасывает темно-коричневую крошку. У него самого косточка такого аппетита не вызывала.

Ти-Цэ разморило. Все, о чем он мечтал – как можно скорее бухнуться спать, но отец подхватил на руки и понес недовольного сына к воде. Здоровяк никогда не отводил их к водоемам после погони, лишь иногда загонял в лужи после обеда, когда они ходили бурыми от крови с ног до головы. Но в этом крае были другие правила. Ти-Цэ придется это запомнить, если он хочет в следующий раз забраться в гнездо и прикорнуть сразу после обеда. Это он уяснил особенно твердо, когда отец долго и нудно вымывал из его подшерстка въевшуюся грязь и кусочки фрукта.

Чистый как никогда прежде Ти-Цэ прекрасно выспался в гнезде, каждый дюйм которого насквозь пропах убаюкивающим запахом родителей. Этот аромат как кровь циркулировал в его теле и очищал от скверны: никогда до этого дня он не спал так спокойно.

7

Как только бодрость полностью вытеснила из маленького йакита усталость, Ти-Цэ стал постепенно знакомиться со всеми обитателями древа. Первого родственника он увидел сразу, как выполз из гнезда: мать поднесла к нему девочку меньше года отроду, которую качала на руках. У малышки еще не было зубов, и именно у нее Ти-Цэ украл несколько капель молока часа четыре назад. Он с интересом дотронулся до девочки с разрешения самки, но она особого внимания на него не обратила: слишком была занята истощением материнской груди.

Ти-Цэ наблюдал за девочкой, но вскоре почувствовал шкурой, что за ним самим кто-то пристально наблюдает.

Он оглянулся. На краю ветви сидел йакит, который был гораздо старше Ти-Цэ, но намного младше отца. Подросток, догадался он. Его жилистое, вытянувшееся за короткий промежуток времени тело только начинало обрастать мышцами. Три белых локона, два по бокам и один – по центру, опускались ему до плеч. Его бедра стягивала коричневая набедренная повязка, что показалась Ти-Цэ уж совсем неестественным: насколько он мог видеть, в Плодородной долине все ходили нагишом.

Подросток покачивал свисающими вниз ногами, разыгрывая непринужденность, которой явно не ощущал, и наблюдал зановоприбывшим младшим братом. В его глазах Ти-Цэ не увидел мудрости, удовлетворения и гармонии, как у взрослых, не увидел детской наивности и любопытства. Невозможно было вообще понять, о чем он думает и что чувствует.

– Ки-Да!

Подросток мгновенно отозвался на свое имя и поглядел вниз: с охоты вернулся отец. На плече у него лежало тело неизвестного Ти-Цэ грязно-розового зверя, вернее, только его туловище: тут и там виднелись следы от вырванных конечностей.

Ки-Да без лишних вопросов уцепился за цветущие лианы и скользнул к самцу вниз. Ти-Цэ смотрел, как они молча раздирают мясо на части. Отец склонился над туловищем и вонзил в грудную клетку загнутые в разные стороны саблезубы. Немного повозился, подобрал угол и рванул на себя. Ти-Цэ и отсюда услышал хруст выворачиваемых наизнанку ребер.

Отец сунул руку в образовавшуюся дыру, оттолкнул пальцами ошметки мяса и осколки костей и вытащил безжизненное, но свежее сердце. Он протянул его старшему сыну и указал взглядом туда, где сидела мать. Ки-Да принял многокамерную мышцу без всякого выражения. Просто делал, что велено.

Ки-Да взял сердце в зубы и вскарабкался обратно на ветвь. Прошел мимо Ти-Цэ, не удостоив его взглядом, и сел на колени перед матерью. Ее грудь все еще была во власти маленькой девочки.

Мать обратила большие, неподвижные в глазницах глаза к старшему ребенку. Ки-Да протянул ей сердце и поклонился:

– Это тебе, мама. Мне пора уходить.

– Прощай, милый. – Она отложила дар и притянула его голову к себе. Губы нежно коснулись лба подростка. – В следующий раз долина увидит тебя уже мужчиной. Понимаю, тебе будет совсем не до нас… Но, когда это произойдет, пожалуйста, заходи нас проведать.

– Хорошо. Я люблю тебя, мам.

Ки-Да сдержанно поцеловал ее в щеку, провел ладонью по голове сестры и повернулся к Ти-Цэ. Старший брат, с которым он не успел даже познакомиться, почти невесомо прикоснулся к нему, прощально провел рукой вдоль центральной, совсем короткой прядки Ти-Цэ, и ушел, снова соскользнув по ветвям вниз, к отцу.

Мужчина хлопнул старшего сына по спине и повел прочь.

Ти-Цэ не мог понять своих чувств. Некая сила заставила его кинуться вперед, на край ветви, и припасть к ней. Он был не в состоянии отвести от удаляющейся пары взгляд.

Перед тем, как совсем пропасть из виду, Ки-Да обернулся и пригвоздил маленького брата к месту одним только взглядом, даже не адресованным ему конкретно. Подросток впитывал долину, свое древо, свою семью. А на Ти-Цэ взирал с тоской и завистью в глазах.

– Ти-Цэ, – мягко, но до мурашек настойчиво позвала мать, – пойди сюда.

Этот голос соскребал его с места и за шкирку тащил к родителю, но Ти-Цэ вцепился в ветвь мертвой хваткой. Как околдованный он все смотрел и смотрел на старшего брата. Ти-Цэ не имел ни малейшего понятия о том, куда ведет его отец, но в глазах подростка было расчетливое, холодное смирение, словно сам он не рассчитывал вернуться к родному древу снова. Место, куда его вели, должно было навсегда изменить его, и прежним он уже не вернется. Никогда.

Ки-Да отвернулся. Отец подбадривающе ускорил шаг, и юноша покорно ускорился тоже. Глаза Ти-Цэ налились слезами.

Мальчик не мог заглянуть в будущее. Он не знал, что через много лет увидит брата живым и здоровым, что служить они будут на одной точке и что они потеряют друг к другу интерес настолько, что разговаривать будут только по делу, а здороваться – через раз. Здесь и сейчас Ки-Да уходил в неизвестность. А может, даже обратно к убийце в серо-зеленые джунгли.

Ти-Цэ разрыдался. Прошло еще не мало времени, прежде чем он наконец покорился матери и прильнул к ее теплому боку.

8

Дни текли как песок сквозь пальцы, и каждую минуту Ти-Цэ учился чему-то новому.

Он познакомился со всеми родственниками от собственной ветви до самой верхушки древа. Особенно долгая и теплая беседа у Ти-Цэ завязалась с самым старым йакитом в семье, которого родители называли древним.

Древний был еще достаточно силен духом, чтобы весь день напролет играть на диджериду, но его тело сильно поизносилось. Кости под шкурой скрипели и шуршали, как высохшая листва, мышцы под ставшей ему великоватой кожей напоминали больше плохо натянутую леску. Сколько ему было лет Ти-Цэ так и не узнал: старик никак не мог вспомнить ни возраст, ни даже звезду, под которой был рожден. Зато в его памяти сохранилось не мало интересных историй и песен. Ти-Цэ провел с древним почти целый день, и рассмеялся на руках у матери, которая поднялась вечером, чтобы забрать сына, когда древний прохрипел ему вслед, что запомнит его, маленького йакита, как одно из самых прекрасных воспоминаний своей долгой жизни.

А через несколько дней магическое трубное эхо диджериду над древом затихло.

Случилось это очередным прекрасным утром. Старик, который обычно сидел на самой верхушке, любовался небом и не расставался со своим любимым музыкальным инструментом, покосился. Он соскользнул со своей ветви вниз, пока, уже бездыханный, не упал у порога гнезда своей дочери и ее супруга.

Ти-Цэ как раз поудобнее устроился на коленях отца с персиком в руках, когда увидел, как целая стая, один житель ветви за другим, спускаются к ним и бережно передают родственника из рук в руки. Кусок встал у Ти-Цэ поперек горла: он узнал мертвеца.

Не было криков, не было причитаний, не было песен – на древе воцарилась тишина. Как в тумане мальчик слез на землю вместе со всеми. Йакиты встали на четвереньки, окружили древнего и принялись руками выгребать влажную почву прямо из-под него. Мать, на плече которой спала малышка, шепотом велела Ти-Цэ делать то же самое.

Он рыл вслепую: из-за пелены слез не видел даже собственных перепачканных землей рук. Он и раньше видел трупов, и в очень больших количествах, но то были дети. Взрослого же, неуязвимого, умного йакита, который просто обязан был вечно играть на диджериду и рассказывать ему истории, видеть мертвым было невыносимо. Дрожащие пальцы Ти-Цэ то и дело случайно прикасались к остывающему телу древнего, и холод пробирал его до костей.

Древний быстро погружался ниже уровня долины. Почва была податливой, как рот, который никакого труда не составляло открыть. Когда мертвец оказался в объятиях черной земли, еще несколько гребков сделали у него под головой. Спокойное лицо старого йакита запрокинулось, как если бы спящему вздумалось поглядеть наверх, и все как один, шепча под нос нежные пожелания родственнику, принялись засыпать его замлей.

– Возвращайся к любимой, приемным отцу и матери, – одними губами произнес отец.

– Пусть твоя плоть досыта накормит древо и твоих детей, – приговаривала мать.

Ти-Цэ вздрогнул и взглянул на древо снизу-вверх. Мама говорила так, будто оно и в самом деле было живым, будто готовилось съесть так полюбившегося ему древнего. Но никто из родственников не пытался его спасти. Все желали древу приятного аппетита.

Ти-Цэ замутило: скольких персиковое древо уже пожрало до его появления здесь? И действительно ли его вкусные, сладкие плоды были сделаны из его мертвых членов семьи?

Ти-Цэ вновь опустил глаза, но сделал это аккурат вовремя, чтобы увидеть, как его мать прихлопывает землю на лице древнего. Он отпрянул, но отец поймал сына выше локтя и вернул на место. Мама погрозила пальцем, и оба родителя велели ему повторять за всеми опять.

Маленький йакит с большим трудом пересилил себя, скрестил ноги и низко склонил голову, уподобившись отцу. Самки же сидели на коленях с обращенными к небу лицами. Они долго сидели так без движения, пока женщины не расправили крылья и резко не оторвались от земли. Они кружили у кроны своего древа, ныряли в нее и сшибали с ветвей столько розовых лепестков, что неподвижных внизу мужчин окатил из них целый ливень.

Только когда холмик основательно присыпало цветами, самцы наконец стали подниматься на ноги и возвращаться на ветви к своим женщинам.

– Древний давно уже перестал есть, – сказал отец Ти-Цэ, когда они присели у порога гнезда. Внутри мать покачивала проснувшуюся малышку. – Может, прожил бы еще год иди два, если бы сам не хотел умереть.

– Но зачем ему это? – дрожащим голосом спрашивал мальчик. На него было жалко смотреть. – Я вот умирать не хочу. И уж тем более, чтобы меня закопали вот так. Там же дышать совсем нечем.

Самец вздохнул и подтянул Ти-Цэ к себе за плечи. Тот привалился к нему и зажмурился, чтобы только не видеть черно-розовый холм внизу.

– Он хотел умереть, потому что ему давно уже пора было перестать кормиться предками и самому стать кормильцем семьи.

– Я все равно ничего не понимаю, – пожаловался Ти-Цэ. – Как можно кого-то кормить, если ты мертвый? Мертвые же кормят только птиц…

Его голос надломился. Отец, который в свое время прошел через тот же естественный отбор и один во всем мире мог его понять, прижал голову Ти-Цэ к груди. Под стук сердца матерого самца мальчик задохнулся от слез и намочил его гладкую шерсть.

– С древним случилось нечто куда более прекрасное, чем с детьми, которым просто не нашлось место в жизни. Взгляни вот на наше древо, – предложил отец. – Ему для жизни нужен уход. Мы избавляем его от ноши зрелых плодов и отдаем свое тело, чтобы оно было сыто. И в ответ древо ухаживает за нами. Оно дает дом, защиту, еду – свое тело, чтобы сыты были мы. Уже сейчас мы с древом – одно целое. Поэтому нельзя говорить, что древо нас ест. Просто однажды мы растворяемся друг в друге.

– Как это мы уже одно целое с ним?

– А вот так. К примеру, мы делим на двоих одно дыхание, – сказал отец и для наглядности вдохнул так глубоко, что голова Ти-Цэ высоко поднялась. – Видел? Это выдохнуло древо. А сейчас, – его живот опал, – оно вдохнуло. Попробуй.

Ти-Цэ настороженно слез с отца, сел напротив него со скрещенными ногами и нахмурился. Он положил ладонь на собственный живот и проследил за тем, как тот с глубоким вдохом поднимается все выше, к самой грудной клетке. Ти-Цэ неотрывно следил за поведением древа. Оно хранило молчание, но Ти-Цэ вдруг показалось, что он высасывает из каждой его трещины в стволе, из каждого прутика и почки свой драгоценный воздух. Затем он медленно выдохнул. У него слегка закружилась голова, как если бы из него вытянули кислород поцелуем.

Ти-Цэ изумленно вскинул брови. Отец просиял.

– Усвоил? Мы не можем друг без друга жить сейчас. И точно также будем существовать вместе – потом.

– Потом? Существовать? – Ти-Цэ еще раз глубоко вдохнул и выдохнул – обменялся с древом дыханием. – Сейчас мы дышим, значит, вместе живем. Это я понял. Но древний больше не дышит, я точно знаю.

– Через корни древний воссоединится с древом, а значит, будет также меняться с тобой дыханием.

– А-а!

– И не только, – оживился отец. – Он будет также в каждом персике, каждой ветке, каждом цветке. Как и его приемные родители, древний обретет вечную жизнь. И покуда на древе будут жить и сменяться поколения йакитов, древо и все, кто стал его частью, будут жить вечно.

– Правда? – Ти-Цэ прищурился, но в глазах мужчины не было и тени сомнения. Недоверие Ти-Цэ сменилось благоговением. – Значит, никто по-настоящему не умирает? Все они здесь, оберегают нас, а мы – их?

– Да.

Ти-Цэ утер глаза и глянул на бугор земли под их ветвью.

– Скоро древний попадет в древо по корневой системе, – пояснил йакит, – сейчас он в пути. И по дороге обязательно воссоединится со своей любимой женщиной. Ты ее не застал. Она стала заботиться о нас немного раньше.

– Вот это да! Значит, умереть, если тебе в жизни нашлось место, совсем-совсем нельзя?

Лицо отца омрачилось тучей. Сын уставился на него с немым вопросом. Страх снова прикоснулся к сердцу Ти-Цэ прохладными пальцами.

– Можно, – сказал матерый йакит и указал пальцем куда-то вглубь долины. – Нам отсюда их не видно, и я благодарен за это звездам. Мои дети растут далеко от загнившей аллеи.

– Это что? – насторожился Ти-Цэ.

– Иногда в долине можно встретить пересохшие древа. А есть и целое их скопление. Как бы объяснить… Вот глянь, – он указал в гнездо, на мать и малышку у нее на руках, которая смотрела на отца и брата так, будто понимала каждое слово. Мать подмигнула им. – Когда Ка-Ми вырастет, она займет ветвь, на которой мы сейчас сидим. К ней придет мужчина, и вместе они породят следующих обитателей древа. А те – следующих за ними. Древние будут умирать, освобождать ветви, кормить и оберегать их. Так было и так будет. Но есть древа, на которых в какой-то момент перестали рождаться наследницы. – Он скорбно покачал головой. – Отсутствие в семье девочки – самое большое горе из возможных. Мужчины уходят из семей и кочуют на другие древа из поколения в поколение, чтобы образовать новую. А если девочки в семье нет, то и мужчине идти не к кому. Древние умирают, пустых ветвей становится все больше, и так продолжается до тех пор, пока не погибает последний житель. Какое-то время древо еще стоит, но постепенно без тех, кого нужно кормить и кем кормиться, засыхает, а вместе с ним – засыхают целые поколения. Это и есть настоящая смерть, – подытожил отец.

– У нас ведь так не будет? – спросил Ти-Цэ. – Ведь нет?

– Жизнь этого древа будет продолжаться благодаря Ка-Ми, – ответил он и снова указал на свою гордость – дочь. – Ты и Ки-Да станете парой для двух других наследниц древ, и создадите свои семьи. Чтобы не погубить семейное древо, вам нужно будет создать девочек. И тогда вы и ваши новые родственники обретете вечные жизни.

– А как создать девочку? – заволновался Ти-Цэ. – Вдруг у меня не получится?

Отец захохотал, засмеялась и мама. Ти-Цэ смотрел на них во все глаза: он совершенно сбился с толку.

– Получится, – сказал мужчина. – Может и пару мальчиков заодно. Тоже очень хорошо.

9

Всего через несколько дней земляной холм полностью разгладился. На памяти Ти-Цэ мертвецы никогда не разлагались так быстро, и он поверил, что древний йакит действительно перебрался в древо по корням. Он больше не грустил, и всякий раз, когда срывал персик, вместо того, чтобы плакать и причитать, благодарил усопшего за еще один сытый день.

Скоро они перебрались на ветвь выше, чтобы оставить Ка-Ми в наследство самую низкую к земле. Наследница же с каждым днем ела все больше пережеванных матерью и отцом персиков, все меньше просила молока, и супруг вместе с тем стал приносить самке все меньше сердец из тел неизвестного Ти-Цэ животного. Когда малышка перестала сосать материнскую грудь совсем, подношения супруге сошли на нет, и мясо стали есть только отец и Ти-Цэ.

– Тебе со мной нельзя, – сказал йакит, когда мальчик попросил взять его в лес, – охота не для детей.

– Но почему? – канючил Ти-Цэ.

– Потому что это опасно, а ты очень многого еще не умеешь.

– А когда научусь? – не отставал тот.

– Уже скоро ты пойдешь учиться и надолго покинешь дом. А я уйду на службу.

– Стой… Я пойду куда? Разве ты не можешь меня научить?

Отец пожал плечами.

– Так не положено. У тебя должен быть свой наставник.

– Так это к нему ушел Ки-Да?

Отец кивнул. Ти-Цэ испуганно поежился: он вспомнил прощальный взгляд смиренного подростка.

– А я… вернусь? Сюда, к вам?

– Через несколько лет придешь на месяц или около того. А в следующий раз ступишь на родную землю только взрослым мужчиной.

– Но это же очень долго!

– Все через это проходят, и ты пройдешь.

– Все?..

Отец последнюю фразу сына не услышал. Он прихватил с собой пойманную ранее на источнике рыбу – подношение лесу, – бодро соскользнул по ветвям вниз, махнул ему и зашагал в неизвестном направлении. Ти-Цэ присел на край ветви, запоздало махнул ему в спину и обнял колени.

«Все через это проходят», так он сказал. Но что значит все? Естественный отбор тоже «все прошли», кто теперь жил под опекой родителей, но непрошедших его было в разы больше. Мальчик еще не скоро сможет забыть, как Здоровяк зашвыривал мертвые тела детей в кусты, как поднимались испуганные птицы, как опускались обратно, чтобы набить брюха падалью. Как хрустят маленькие косточки под тяжелой грязной стопой.

Ти-Цэ передернуло. Он не хотел даже думать о том, что вскоре попадет в похожее место, и ему вновь придется молиться звездам о конце мучений.

10

Ти-Цэ не знал, что готовило для него будущее, но оно неотвратимо наступало ему на пятки, как бы он ни пытался от него сбежать.

С того дня, когда Ти-Цэ прошел естественный отбор и вернулся к родителям, минул почти год. За это время он полностью овладел родной речью, научился плавать, ловить мелкую рыбешку и делать сладости из моллюсков. Научился перемещаться по древу с ловкостью и сноровкой взрослых йакитов, и в целом достаточно хорошо овладел собственным телом для того, чтобы недалеко путешествовать по Плодородной долине, по тропам из гибких деревцев, за чьи эластичные ветви было очень удобно цепляться. Ти-Цэ разучил также множество песен, современных и древних, перевод которых не понимал, немного овладел окариной с четырьмя отверстиями, освоил конх, играл на диджериду усопшего древнего. С трудом, но научился и этикету, первое правило которого гласило…

– Опускайся на колени, если видишь, что женщина хочет сесть, – в сотый раз повторял отец. Сам он упал на колени как подкошенный, как только мать закружила над ними. Вместе с Ка-Ми на руках она выбирала место для посадки.

– Да почему? – возмущался Ти-Цэ, но в следующую секунду плюхался рядом с отцом под давлением его руки.

– У нас разное строение конечностей, – терпеливо разжевывал йакит и указывал на вытянутые, загнутые крючком стопы супруги и дочери. – Женщины не могут стоять на земле, как мы. Когда самки садятся, всегда опускайся на колени тоже, иначе будешь смотреть на них сверху вниз. А это некрасиво.

– Ну ничего себе! А у нас крыльев нет, они вон на нас с какой высоты смотрят. Может, им из уважения к нам просто не летать?

– Цыц, – рявкал отец, но уголки его губ предательски тянулись вверх. – Хм… Женщины – истинные хозяйки древа, а мужчины – всегда гости. Поэтому не задавай глупых вопросов и проявляй уважение. Для начала – вставай на колени.

Ти-Цэ кивал, пусть и весьма неуверенно. Перед сестрой и матерью он мог сделать это столько раз, сколько отец посчитал бы нужным, но с трудом мог представить, что однажды найдется среди чужих женщин та, перед которой он будет делать это также естественно. И уж конечно, что он будет так же пожирать кого-то глазами, как это делал с матерью папа.

Скорее, чем Ти-Цэ оказался к этому морально готов, он обнаружил, что дорос отцу до пояса, а звезды на небе сделали круг и встали на те же места, что и в тот день, когда трое мужчин в служебной форме увезли его на телеге из серо-зеленого ада.

На следующее утро отец раньше обычного прикоснулся к плечу сына. По спине Ти-Цэ побежали мурашки.

– Пора, – сказал йакит, поднялся на ноги и поманил его из гнезда.

11

Ти-Цэ обнял спящую сестру, поцеловал крепко прижавшую его к себе мать и послушно вышел из гнезда вслед за отцом. Он не мог не заметить легкости, с какой родители расставались с сыновьями, и любовь, с какой опекали дочерей. Его кольнул укол ревности. Ну и что, что Ка-Ми – их будущее? Разве и он не был частью семьи? Ти-Цэ не хотел, чтобы его так просто отпускали. Он хотел, чтобы все древо содрогалось от рыданий и молило его остаться.

– Почему такой грустный? – хохотнул отец. – Как на казнь идешь, в самом деле.

– Так может на казнь и иду, я же не знаю, – ответил Ти-Цэ.

Мужчина и мальчик шли в молчании весь остаток пути. По мере того, как они отдалялись от дома, персиковые древа редели, и тут и там на глаза им стали попадаться отцы и их сыновья одного с Ти-Цэ возраста. Их становилось все больше и больше, и все они двигались в одном и том же направлении.

Они вышли за пределы Плодородной долины и, не сговариваясь, образовали одно большое шествие. Ти-Цэ поглядывал по сторонам. Он узнавал запахи: они шли бок о бок не только с незнакомыми ребятами, но и с теми, с кем маленький йакит пережил худшие годы своей жизни. Мальчики тоже осторожно принюхивались и вглядывались в лица окружающих, узнавали товарищей по несчастью, но не подавали вида и отворачивались, когда Ти-Цэ пробовал встретиться с ними глазами.

Ти-Цэ едва дышал: он всего раз бывал за пределами домашних угодий, и все с теми же йакитами. Там, снаружи, не было древ, заботливых отцов и матерей, легкодоступной пищи – не было ничего. Только нескончаемая борьба за жизнь.

Ти-Цэ сжал руку родителя крепче и задрал голову к светлому небу, туда, где должны были быть звезды.

Приемное потомство 12

Чем дальше они отходили от дома, тем четче впереди вырисовывался город, воздвигнутый посреди пустоши. Отцы пружинистым шагом спускались к обособленному мирку из дерева и камня с холма, а их сыновья неловко скатывались следом. Ти-Цэ пытался рассматривать сразу десятки построек, мастерские, из которых валил дым, высаженные йакитами в ровные гряды кустарники с орехами на ветках, и то и дело спотыкался: под ноги смотреть было некогда. Отец не делал ему замечаний, только подхватывал каждый раз выше локтя и выравнивал походку Ти-Цэ.

– Мне с тобой в город нельзя, – предупредил он, когда мальчики и мужчины стали группироваться все кучнее.

– Что? – Ти-Цэ почувствовал, как подгибаются колени. – Почему?

– На мне нет служебной формы. У ворот расстанемся. Ничего не бойся, дальше о тебе позаботятся.

– У меня тоже нет служебной формы, – без особой надежды заметил Ти-Цэ. – Можно и я не пойду? Пап?

Отец усмехнулся. Слишком небрежно, на его, Ти-Цэ, взгляд.

Шум стекающихся в одну кучу йакитов, зрелых и незрелых, больше не дал им возможности переброситься парой слов. Ти-Цэ хотел на худой конец переглянуться с отцом, но вдруг увидел мужчин в тех самых служебных одеждах и больше уже не мог отвести от них взгляд.

Каждая улочка городка была под завязку набита взрослыми широкоплечими йакитами. Ти-Цэ настолько привык к тому, что бедра обитатели Плодородной долины прикрывали от силы хвостами, что пояса и набедренные повязки до пола показались ему попросту нелепыми. Спины и плечи их были тоже прикрыты – горожане носили мантии цвета зрелой вишни. Даже головы у них были спрятаны за плотными масками из кожи, и этот элемент формы не понравился Ти-Цэ больше всего. Так сразу и не поймешь, что у этих взрослых самцов на уме. Мальчик надеялся, что ему никогда не придется стягивать лицо подобным аксессуаром.

Йакиты сновали тут и там, указывали мальчикам верное направление и строго следили, чтобы никто из них не свернул с дороги. Ти-Цэ так яростно пытался заглянуть в каждое окружившее его лицо, что на городскую площадь, к вратам которой его подвели, обратил внимание, когда его монументальные стены выросли прямо перед его носом.

Городскую площадь наподобие короны венчал амфитеатр и башни, по одной на каждую сторону света. Ворота перед столпившимися мальчиками широко распахнулись, и челюсть Ти-Цэ упала ему на грудь: перед ним раскинулась внушительных размеров арена. Десятки многоэтажных ступеней амфитеатра, которые обрывались на полпути к небу, заполнялись идентично одетыми городскими служащими. Сотни глаз глядели на замявшихся у входа юнцов. Они переговаривались, слегка толкали локтями друг друга и кивали на мальчиков. Возможно, вспоминали времена, когда точно также толпились у ворот городской площади и гадали, что ждет их дальше.

Страх уступил место возбуждению. Ти-Цэ нетерпеливо выглядывал из-за плеч и голов йакитов, которые стояли впереди, пока его блуждающий взгляд не наткнулся на смотровую площадку одной из невысоких башен. Его сердце обжег восторг.

Там стоял мужчина. Тоже в мантии, тоже в набедренной повязке, но без уродливой маски, будто ему одному из многих скрывать от мира было нечего. Он смело взирал на мальчишек внизу, сложив бугрящиеся мышцами руки. Иной раз он переносил вес тела с ноги на ногу, кивал кому-то из зрителей-горожан, но на его лице не было и тени волнения и горячего интереса к происходящему. Он был спокоен и не позволял ни одной живой душе нарушить внутренней сосредоточенности.

Ти-Цэ повертел головой и увидел еще трех таких же широкоплечих мужчин. По словам отца, в наставники выбирают только самых сильных, опытных и мудрых самцов. И у Ти-Цэ не было сомнения в том, что эти мужчины и были теми самыми учителями, которые так почитались обществом.

Сердце мальчика зашлось возбужденным бегом: он живо представил себя, такого же важного, взирающего на неопытный малолетний сброд сверху вниз…

Ти-Цэ ойкнул, когда взрослый йакит подтолкнул его вперед, и он вместе с остальными мальчиками, спотыкаясь, прошел через ворота. Он даже не заметил, когда его ладонь выскользнула из руки отца. Искать его было уже поздно: детей отделили от родителей и погнали вперед. Ти-Цэ кольнуло сожаление о том, что он не попрощался как следует с папой, но грустить было некогда.

Когда мальчики собрались в кучу в центре арены, несколько горожан молча разделили их поровну и выстроили в четыре линии, по одной у каждой башни. Ти-Цэ подвели к той, что была со стороны севера, и поставили рядом с йакитом, чей запах он запомнил с дней естественного отбора.

Ти-Цэ с интересом вглядывался в лица и других мальчишек, гадая, узнает ли еще братьев по несчастью, но ни они, ни те, с кем Ти-Цэ встретился впервые, ему таким же вниманием не отвечали. Маленькие йакиты стояли ровные, как тростинки, и одними глазами жадно пожирали того, кто стоял прямо над ними, на вершине северной башни. Ти-Цэ тоже вскинул голову, и у него перехватило дыхание.

На смотровой площадке широко расставив ноги стоял матерый, остроглазый, восхитительно суровый йакит самой внушительной наружности из всех, что доводилось Ти-Цэ видеть. Его талию крепко стягивал высокий пояс из грубой ткани, поверх которого на веревках свисали два меленьких мешочка с землей родного края, травами, а между ними – двойная окарина. Блеск его янтарных глаз был хорошо виден с места Ти-Цэ, по большей части потому, что его взгляд не метался от шеренги к шеренге. Мужчина пристально разглядывал только своих будущих учеников.

Как бы не привлекал к себе внимание йакит с северной башни, Ти-Цэ пришлось отвлечься. Горожане навели наконец порядок на арене, воцарилась тишина, а его соседи по строю еще прямее выправили плечи. Уподобленные стрелкам компаса они стояли в ожидании того, что приготовили им горожане.

Из тени одной из башен на свет вышли, или скорее выплыли, несколько древних. Не заметил их Ти-Цэ сразу еще и потому, что они были облучены в серые мантии и почти сливались с городскими стенами. На их головы были наброшены капюшоны, а под ними – чуть дрожали от старости подбородки. У каждого из них было по диковинному предмету, будь то старая обшарпанная чаша или знакомые Ти-Цэ музыкальные инструменты, но исполненные в совершенно непривычной его взгляду форме. Арфы, флейты, маленькие барабаны, калюки, круговые лиры и даже калимбы – все было расписано изображениями животных, их морд, с разными застывшими на них настроениями.

Самый ровный из них, который гордо держал под небом обнаженную голову с собранными в низкий хвост прядями, возглавлял шествие. На нем была такая же серая мантия, но с большим количеством украшений из ракушек на шее и руках. На его ноге был браслет с бубенчиками, а в руках – бубен с выделкой из кожи редкого зверя.

Лидер шествия древних, Нововер, как называли его здешние, был очень худ и высок, а его шерсть темнела от седины. Когда он повернулся, чтобы кивнуть свите, Ти-Цэ разглядел, что его волосы были стянуты не обычной веревкой, а стеблями цветов, и тут и там в прядях виднелась россыпь жемчуга. Он вышел вперед и повел остальных древних по кругу, вдоль стен амфитеатра. Своему первому шагу он аккомпанировал звоном бубенчиков и глубоким ритмом кожаного бубна, и постепенно в мелодию стали вливаться остальные инструменты. Они завели песню, древнюю настолько, что перевести ее не смогли бы даже йакиты, жившие за несколько веков до них.

Музыка, которую исполняли знакомыми Ти-Цэ инструментами, но в необычных сочетаниях друг с другом, самым неожиданным образом подействовала на него. Секунду назад он был уверен, что мог бы дважды оббежать необъятные края Плодородной долины, а сейчас едва сумел бы пошевелить рукой от охватившей его сонливости.

Ти-Цэ наблюдал за процессией, Нововером и его свитой древних. Они останавливались перед каждой шеренгой и проводили обряд помазания. Подопечные Нововера смачивали мальчикам брови ароматным персиковым маслом и выводили на груди треугольный узор, прямо над их гулко бьющимися сердцами. У Ти-Цэ пересохло во рту: от метки пахло кровью. Но вот его и всех мальцов в северной шеренге окурили травами, и на смену сиюминутному страху пришло спокойствие и легкое головокружение.

Йакиты в серых мантиях сделали еще круг по арене и остановились. Они опустили музыкальные инструменты, и город накрыла потусторонняя тишина, в которой еще можно было скорее почувствовать, чем услышать удары Нововера в кожаный бубен.

Нововер поманил наставника, у чьей башни остановился, и тот спустился к ученикам. Глаза Ти-Цэ полезли на лоб: учитель западной группы, не моргнув глазом, вонзил свой бивень глубоко в ладонь, а потом занес кровоточащую руку над чашей Нововера, где красная жидкость смешалась с водой.

Нововер повернулся к свите. Он покачал в руках чашу и кивнул на маленьких йакитов. Древние наспех объясняли мальчикам из шеренги, что и как им нужно было говорить. Наконец, последний в строю кивнул, и Нововер стал подходить к каждому из ребят поочередно. Протягивал чашу с разбавленной кровью и говорил:

– Здесь и сейчас твое сердце под прицелом смерти. Поклонись ей и огласи, с чего жить право имеешь?

Молодой йакит принимал чашу, вставал на колени и отвечал под взглядами всех присутствующих:

– Я достоин жить, потому что готов прилежно учиться и хочу стать сыном, достойным своих родителей.

И закреплял косвенное родство между собой и наставником глотком из чаши. Кланялся Нововеру в ноги, поднимался и получал благословение.

– Да не поразит глаз смерти безвременной цель на сердце твоем, – говорил Нововер и перечеркивал знак на его груди сложенными вместе двумя пальцами.

Ти-Цэ едва не подпрыгивал в ожидании своей очереди. Нововер со своей процессией переходил от мальчика к мальчику, от шеренги к шеренге, подзывал наставников одного за другим. Ти-Цэ с замиранием сердца слушал, как оглашают права на жизнь перед зорким глазом смерти его сородичи. Кто-то вспоминал имена своих родителей, кто-то – дни естественного отбора, а кто-то оправдывал волю к жизни будущей семьей. Все получали благословение Нововера: неправильных ответов, похоже, просто не существовало.

– Я достоин жить, потому что желаю своему народу процветающее будущее.

– Да не поразит глаз смерти безвременной цель на сердце твоем…

– …потому что желаю стать гордостью своей семьи.

– Да не поразит глаз смерти безвременной цель на сердце твоем…

– …потому что хочу быть отцом здорового потомства.

– Да не поразит глаз смерти безвременной цель на сердце твоем…

Нововер двигался дальше, к северной шеренге. Ти-Цэ в ней стоял предпоследним, но его колени уже рвались поцеловать землю.

Нововер вскинул голову к северной башне и поманил мужчину, который все это время пожирал взглядом своих будущих подопечных. Йакит перемахнул через несколько винтовых ступеней и приземлился аккурат перед линейкой детей.

Ти-Цэ беззастенчиво таращился на выпрямляющуюся перед ними гору мышц. Он не мог сказать наверняка, был Наставник выше его отца или нет, но один взгляд этого йакита глубоко втаптывал его в землю, так что впечатление его габариты производили самое эффектное.

Наставник не уподобился своим собратьям и не подставил ладонь под удар сразу. Он сложил руки за спиной и неторопливо прошелся вдоль линейки. Мужчина внимательно заглядывал в каждое лицо с холодной, расчетливой оценкой. И, преднамеренно или нет, давал им как следует рассмотреть и себя тоже.

Ти-Цэ едва сдерживал самозабвенный восторг: Наставник был широк и небрежно сутуловат в плечах, в его шерсти то и дело встречались тусклые клочья седины. Он был не стар, но очень даже не молод, и вся его наружность красноречивее любых слов говорила о добытом тяжким трудом опыте. Его глубоко посаженные пронзительные глаза видели очень многое на своем веку, и было ясно как день: священные знания, которые он носил, взращивал и приумножал в себе, им, ученикам, предстояло заслужить самым честным и трудоемким образом.

Никто из мальчиков не посмел шелохнуться.

Наконец Наставник хмыкнул себе под нос и повернулся к Нововеру. Тот велел древнему по правую руку от себя поднести чашу ближе, и в следующую секунду Наставник пронзил ладонь своим бивнем.

Неподалеку от себя Ти-Цэ услышал беспокойное ерзанье. Он с интересом принюхался: запах этого юнца очень уж напоминал запах Наставника. Позже, в учителя кому-то достался собственный отец.

Нововер двинулся вдоль шеренги. Наставник же сложил руки за спиной, от чего его плечи показались еще шире, и стал внимательно наблюдать за каждым, кто прикасается губами к чаше с его разбавленной кровью.

И вот юноша рядом с Ти-Цэ опустился на колени.

– Я достоин жить, потому что желаю передать знания, опыт и песни своего народа из уст в уста будущим сыновьям и дочерям.

– Да не поразит глаз смерти безвременной цель на сердце твоем.

Ти-Цэ судорожно глотнул воздуха: Нововер подошел к нему, принял из рук древнего чашу и посмотрел на Ти-Цэ одним зрячим глазом.

– Здесь и сейчас, – заговорил Нововер, так что в воцарившейся тишине его голос громом прокатился над ареной, – твое сердце под прицелом смерти. Поклонись ей и огласи, с чего жить право имеешь?

Дрожащими руками Ти-Цэ чуть не выдернул из рук Нововера чашу. Все взгляды обратились к нему, но в отражении алой воды он видел только один – взгляд Наставника, который ждал, что он скажет. Наверное, он – единственный из всех присутствовавших сегодня на церемонии, кто на самом деле вслушивался в лепет каждого мальчишки, в подметки ему не годящихся.

Ти-Цэ опустился на колени. Он широко улыбался – ничего не мог с собой поделать. Мысленно он оглядывался назад, в самое пекло естественного отбора, и чуть не лопался от гордости при мысли, как далеко ему удалось зайти. Теперь перед ним открывался следующий нелегкий этап. Но если он сможет стать таким же, как Наставник, то эта цена его вполне устраивала. Какими бы жестокими ни были тренировки, Ти-Цэ поклялся себе, что пройдет весь путь достойно и до конца.

Ти-Цэ поднял голову и посмотрел на Нововера так смело, как если бы они поменялись ролями.

– Я достоин жить, потому что прошел естественный отбор и получил имя. Потому что твердо намерен закрепить за собой на него право. А если не достоин, – горячо воскликнул он, захваченный вдохновением, – так пусть смерть поразит меня своим глазом в обозначенную цель здесь и сейчас, на ваших глазах, и не тратит попросту мое и Наставника время!

И он освободил одну руку от чаши, чтобы ударить себя кулаком в грудь.

Нововер невольно вздрогнул, словно ожидал, что после такой дерзости небеса непременно разразятся громом. Но небо осталось чистым, будто жизнь и вправду заключила сделку со смертью в пользу юнца.

Дрожа от возбуждения Ти-Цэ приложился к чаше губами и сделал хороший глоток. Горло обожгло огнем, и кровь к этому никакого отношения не имела.

Он отдал чашу лакею Нововера и от души приложился лбом к земле. Ему вдруг ужасно захотелось протереть глаза перед тем, как вскочить на ноги.

– Да не поразит глаз смерти безвременной цель на сердце твоем.

Возможно, Ти-Цэ слегка помешался на эмоциях, но на мгновение ему показалось, что на лице Наставника мелькнула улыбка. Хотя, если и так, то это могла быть только насмешка: уж больно забавно выделялось его счастливое лицо на фоне сдержанных лик.

13

После того, как церемония закончилась, Нововер, его свита древних и свидетели-горожане разбрелись по своим делам. Опустел амфитеатр, тишина накрыла площадь куполом. Каждый учитель подошел к своим новоиспеченным ученикам, в том числе Наставник – к группе у подножья северной башни.

Наставник в который раз молча прошелся вдоль шеренги. Он не обратил никакого особого внимания ни на своего сына, ни на кого-либо еще. Самец всех смерил одинаково долгим, оценивающим взглядом.

Только после того, как совершил обход трижды, Наставник остановился и заговорил. Его голос звучал столь низко и грубо, что казалось, будто его горло от многолетнего крика и приказов изнутри обросло корой.

– С этого дня за каждого из вас я отвечаю головой. А именно – за то, чтобы вы стали сильными телом и духом мужчинами, способными постоять за себя и свою семью. За то, чтобы вы несли культурные ценности следующим поколениям. За то, чтобы из вас получились хорошие и достойные служащие. Но пусть я отвечаю за вас, это не значит, что на свое усмотрение не могу свернуть шею любому из вас. Ибо выучить и вырастить подопечных – мой долг, и любое непослушание я буду расценивать как попытку воспрепятствовать исполнению моего долга.

От каждого его слова у Ти-Цэ пробегали мурашки, и всякий раз, когда он встречался взглядом с Наставником, приказывал себе его выдержать.

– А я свой долг намерен выполнить, – рявкнул он и с вызовом воззрился на мальчишек, словно ждал, что кто-то прямо сейчас решится с ним поспорить. – Я поделюсь с вами всеми знаниями и умениями, какими владею сам, и поверьте: половины этого хватит, чтобы жить, плодиться, дослужиться до Старшего и в целом прожить самую достойную жизнь. От вас требуется только внимать и усваивать. Если не сумеете и этого – пеняйте на себя. Помрете на обряде инициации, так и не став ни для кого ни примером, ни супругом, ни отцом. Есть те, кого настигает такая участь, и не думайте, что так запросто не попадете в их ряды. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы этого не допустить, но исход будет зависеть только от вас.

Наставник убедился, что его слова произвели должный эффект, и передернул плечами:

– Несколько минут назад мы косвенно породнились. Я, и каждый из вас. И это не пустые слова, вы должны полностью вверить себя в мои руки. Но я понимаю, что не вправе рассчитывать на ваше доверие, пока не продемонстрирую вам что-то, кроме слов. Есть у кого-то сомнения в том, что я могу научить вас жить и выживать?

Юнцы молчали и не шевелились, словно пригвожденные к месту.

– И все-таки, – пробасил Наставник, – я вам свои права предоставлю. Марш за мной.

И он круто повернулся на пятах. Широким шагом йакит двинулся к северной башне, и только спустя секунду первый в шеренге рванул за ним. Догонять Наставника бросились и остальные. Держаться с ним бок о бок было непросто: Ти-Цэ бежал, чтобы не отстать.

По винтовой лестнице они, игнорируя тут и там возникающие двери, забрались на предпоследний этаж и нырнули в проход, за которым исчез Наставник. Ти-Цэ забежал в комнату одним из первых и охнул от ударившего по глазам света.

Со всех сторон раздавались восхищенные восклицания, и не составляло труда угадать, из чьих уст – самые громкие. Ти-Цэ ужасно жалел, что у него всего одна пара глаз: вся комната была от пола до потолка увешана отполированными до блеска щитами, которые были также известны мальчику из рассказов отца как разящие чаши. Об этом оружии папа говорил совсем немного, но Ти-Цэ знал, что каждый мужчина, когда приходит время, кует себе его самостоятельно. Щит отца хранился в одной из мастерских города, и он не смог утолить любопытство сына. Но вот наконец Ти-Цэ увидел разящую чашу своими глазами, и даже не одну.

Наставник сорвал со стены один из щитов. Все взгляды мгновенно обратились к нему. Привычным для себя движением мужчина надел его на левую руку, подцепил правой маленькую ручку внутри и разделил щит на две половины. Мальчики завороженно уставились на обнажившееся лезвие, такое блестящее, что казалось, будто оно было закалено светом старой звезды, и такое тонкое, словно от одного только взгляда на него можно было порезаться.

Йакит убедился, что за его движениями внимательно следят, и медленно воссоединил половинки щита по шву, который сразу потерялся из виду.

– Перед тем, как взять себе на попечение новую группу учеников на несколько следующих долгих лет, – заговорил Наставник, между делом бережно вернув щит на место, – избранные в наставники соблюдают некоторую традицию. Три дня и три ночи перед вашим посвящением мы куем разящие чаши. Без еды и отдыха. Куем столько щитов, сколько учеников рассчитываем воспитать. Сохранять концентрацию и выдержку трое суток, оставаться осознанным настолько, чтобы ни разу не позволить усталости даже обжечь пальцы – вот условие, которое необходимо выполнить, чтобы доказать свое право на воспитание нового поколения.

Ти-Цэ не мог припомнить, чтобы хоть одна бессонная ночь далась ему без последствий, а трое суток беспрерывной работы и вовсе представить себе не мог. Вряд ли, конечно, он успел хоть раз заскучать: Ти-Цэ был уверен, что нет ничего увлекательнее, чем ковать эти потрясающие щиты. Но три дня без возможности поспать и даже подкрепиться персиком – едва ли задача выполнимая.

Но в эту самую минуту Наставник показал детям свои ладони. На правой красовался недавний прокол, который необходимо было сделать во время обряда, но в остальном его руки были чистые, обтянутые достаточно старой кожей. Он в самом деле не потерял концентрацию ни на одно мгновение за три бессонных ночи, и стоял перед ними бодрый, собранный и бдительный, хотя постели под собой не чуял уже четвертый день.

Наставник кивнул ученикам и убрал руки за спину. Он вскинул пронзительный взгляд на творение трех предшествующих суток и неторопливо прошелся вдоль них.

– Эта традиция не только позволяет проверить готовность того или иного самца к предстоящей ему нелегкой работе, которая требует постоянной выносливости. Эта традиция – что-то вроде личного благословения учителя. Своим потом я отмывал ваши судьбы от неудач и слабости. Твердостью своего характера смягчал ваши страхи и закалял дух, подготовив к долгой, упорной работе. Своими руками сделал каждому из вас достойное оружие, с которым вы выстоите в бою. Разумеется, когда придет время, вы выкуете себе щиты сами, но выкуете их из этих самых щитов – переплавленных. Металл навсегда запоминает свои изначальные формы и руки того, кто к нему прикасался. Форма, которую придал разящей чаше я, будет служить вам незримой защитой на протяжении всей жизни. То, что щитов здесь ровно столько, сколько вас передо мной – доказательство того, что я верю в каждого из вас. Что каждый в этой комнате может дойти до конца.

Наставник остановился и повернулся к ученикам.

– Теперь к делу, – выдернул он из благоговейного оцепенения мальчишек. – Я спрошу еще раз: есть ли у кого-то еще сомнения в том, что я могу научить вас жить и выживать?

Маленькие йакитызатрясли головами.

– Когда я спрашиваю, – процедил он, – вы отвечаете четко. Либо «да, Наставник», либо «нет, Наставник». Ясно?

– Да, Наставник! – тут же встрепенулись они.

– Еще раз, – повысил голос мужчина. – Есть ли у кого-то из вас сомнения в том, что я могу научить вас жить и выживать?

– Нет, Наставник!

– Есть ли у кого-то сомнения в том, что я могу вразумить вам, как стать прилежными учениками, отцами и служащими?

– Нет, Наставник!

– Доверяете ли вы мне свои жизни и права на воспитание?

– Да, Наставник! – надрывались они.

– Хорошо. – Он чуть сбавил тон. – Тогда прямо сейчас внимайте три простых правила своего Наставника. Первое: всегда будьте настороже, вне зависимости от того, где, когда и с кем вы находитесь. Второе: прислушивайтесь к каждому моему слову, и в особенности – к замечаниям. Третье: не позволяйте эмоциям ставить точку в ваших решениях и действиях. Никогда.

Двадцать восемь пар глаз были прикованы к нему. Наставник поднял руку и показал им три оттопыренных пальца.

– Всего три этих правила, – Наставник еще раз потряс рукой для наглядности, – могут спасти вам и вашей будущей семье жизни. Запомните: я могу передать знания и умения, но могу и оказаться бессильным против глупцов и слабаков. Последних отсеял естественный отбор, но у каждого из вас по-прежнему неплохие шансы отправиться за ними, если упустите хотя бы одно правило. Вы должны заручиться поддержкой самого сильного и верного компаньона – себя самого. Я могу подсказать, как это сделать, но, если обернетесь врагом для самих себя – только зря потратите на обучение время и падете страшной смертью. Потому что вы непобедимы. Вопрос только в том, на своей ли стороне вы будете сражаться.

В тесной комнате с блестящими разящими чашами воцарилась гробовая тишина, только в голове Ти-Цэ оглушительно стучала кровь. Он прекрасно понимал, о чем говорит Наставник: воспоминания о Здоровяке, серо-зеленых джунглях и воле к жизни – его единственном заступнике, – были еще свежи. Ти-Цэ поклялся себе любыми возможными и невозможными усилиями вобрать в себя все, что только мог дать этот опытный йакит.

– Но все это позже, – сказал Наставник чуть тише, – а сейчас нас ждет небольшая верховая прогулка до моего личного воспитательного лагеря. Плодородную долину и своих родителей в следующий раз вы увидите, когда будете на голову или даже две выше себя прежних. Ну что, мелюзга? – гаркнул он так, что притихшие юнцы подпрыгнули. – Остаетесь здесь, поджав хвосты, или прямо сейчас готовы следовать за мной?

– Готовы, Наставник!

– А вот это был, пожалуй, риторический вопрос, – криво ухмыльнулся йакит и повел подбородком в сторону входной двери.

Тренировочный лагерь 14

Наставник вывел подопечных из башни, а там, у одной из городских мастерских, их поджидал внушительного размера иритт с целым выводком. Ти-Цэ уже таких видел: отец показывал, где пасутся эти животные, когда мальчик сносно научился плавать.

Наставник велел усесться на детенышей иритта по двое и держаться крепче, а сам забрался на самую крупную особь. Мужчина наклонился вперед, впился пальцами глубоко в жабры, и самка пустилась бежать. Детеныши тут же позабыли и о своих непрошенных наездниках, и о поисках воды. Они помчались вслед за матерью, оглушительно пища.

Они двинулись на север и оставили дом далеко позади.

Голодные и уставшие, к исходу дня йакиты добрались до густых джунглей, где и сделали первый и последний привал.

Чем ближе они подбирались к лагерю, тем гуще становилась растительность и выше – влажность. Энтузиазма у мальчиков поубавилось: листья, деревья, влажный мох и диковинные травы – все напоминало им здесь о пережитом кошмаре и лишениях естественного отбора. Смрадом, правда, ниоткуда не веяло, а тут и там в пышной сочной листве пели птицы, переговаривались между собой лупоглазые травоядные животинки, а грозные хищники если и были, держались далеко от троп, которыми вел их Наставник. Здешняя дружелюбная фауна хоть сколько-то все же обнадеживала.

Когда кустарники стали смыкать ряды, Наставник и его группа отпустили ириттов у ближайшего водопада, которых оказалось в этих местах огромное количество. Передохнули несколько часов под звездами и пошли дальше пешком, чуть стал виден следующий шаг. У Ти-Цэ не было времени, чтобы хоть сколько-нибудь насладиться походом и ближе познакомиться с обступившей его со всех сторон растительностью. Все силы уходили на то, чтобы не отставать от Наставника.

Наконец, неутомимый йакит остановился. Старая звезда уже снова клонилась к закату, но сил у Наставника было хоть отбавляй. Он раздвинул очередной особо разросшийся кустарник, так что полопались ветки, и пропустил учеников вперед себя.

– Добро пожаловать, – сказал он, – в ваш новый дом на следующие долгие годы.

Наставник пересчитал всех, кто вышел к пустоши, убедился, что в джунглях не остался ни один ребенок, и повел учеников к огороженной забором территории. Наставник многозначительно кивнул на насаженные тут и там на пики черепа. Эти малоприятные украшения, по его словам, отпугивали агрессивную дичь.

– Сложнее со змеями, к худу или к добру, – сказал Наставник. – Эти твари черепов не боятся, наоборот, прямо в них заползают. Однако, их шкурки нам пригодятся. Если найдете под кроватью – несите мне. – Он гоготнул в испуганные лица мальчиков. – Если будете себя хорошо вести, может, и противоядие сразу от яда дам.

Наставник сбросил с железной скобы крюк, отодвинул ворота и запустил учеников на территорию тренировочного лагеря.

Ти-Цэ внимательно огляделся по сторонам. У него отлегло от сердца: лагерь совсем не был похож на то место, где обитал Здоровяк, тиран и детоубийца. Обширная местность была полностью очищена от агрессивной растительности огнем. Каждая площадка была оттеснена от другой булыжниками, обведенными песочными кольцами и кое-где даже ручейками.

Здесь был импровизированный класс под открытым небом: полукругом выставленные у небольшой кафедры, набитые песком и землей подушки. Неподалеку нашли пристанище несколько незасеянных грядок. Здесь же стояли бок о бок две постройки, похожие на обыкновенные сараи. Один – без окон; Ти-Цэ был уверен, что хранились там рабочие инструменты. Второй – закрытый наглухо, с трубой на крыше. Это, догадался он, мастерская, где было важно удерживать жар.

Взгляд Ти-Цэ устремился на еще две постройки, которые стояли друг напротив друга. Длинный амбар с низким потолком и маленькими прорезями вместо окон и старая, невысокая, одноэтажная хижина с круглыми стенами и крышей из грубой листвы. Ни у того, ни у другого жилья дверей не было. Только небрежно пробитые в стенах арки.

Чуть дальше Ти-Цэ увидел огромное архитектурное творение безумца, который посчитал забавным сплести пару километров дерева и веревок в один огромный узел. Там были снаряды и на земле, и над землей, и одним звездам было известно, сколько йакитов успели разбить на том самом месте колени, ободрать руки и банально рухнуть от усталости задолго до финиша. О да, это была полоса препятствий. В этом Ти-Цэ не сомневался, пускай и видел нечто подобное впервые в жизни.

Наставник не спеша зашагал по лагерю и поманил за собой подопечных. То и дело он останавливался, чтобы пояснить мальчикам назначение той или иной территории.

– Здесь будем изучать теорию, проводить духовные и эмоциональные практики: научные дисциплины, языки, самоанализ, музыка, медитации, стихосложение и так далее… Это, – он махнул в сторону длинного амбара, – ваша общая спальня. А вот в хижину не соваться, если не хотите отхватить пинка.

Ти-Цэ слишком устал, чтобы оценить подобного рода юмор. Мог бы просто сказать, что в хижине спит он, – обиженно подумал мальчик.

Они подошли к амбару. Наставник сделал знак, чтобы каждый заглянул внутрь. Ти-Цэ с трудом изловчился просунуть голову в проем и был награжден такой картиной: тесным строем в два ряда громоздились подвешенные на цепях жесткие кровати, сцепленные к тому же между собой. Койки болтались почти у самого пола. На каждой помимо плетеного одеяла лежала свернутая в несколько раз набедренная повязка темно-коричневого цвета, точно такая, какую видел на своем старшем брате Ти-Цэ.

– Хуже для нарушителей порядка не придумаешь, – оскалился Наставник. – Во время отбоя никто не смеет без разрешения выходить отсюда. С одинаковой строгостью будут наказаны и нарушители комендантского часа, и те, кто откажется указать на виновного пальцем. Знайте, что героизм вас ни к чему хорошему не приведет. Я – в любом – случае – все – узнаю.

Наставник указал себе за спину. Из амбара открывался вид прямо на широкий дверной проем хижины – и обратно. Ученикам не потребовалось других доказательств того, что у Наставника они будут как на ладони.

– Нарушителя я увижу, но могу спросить хулигана с вас, так, для проверки. И не говорите потом мне… – Он пнул ближайшую койку, и все соседние заходили ходуном: весь амбар наполнился оглушительным скрежетом цепей. – Не говорите мне, – повторил он, – что вы мирно спали и ничего не слышали. Знайте: единственная уважительная причина оторвать тушу от койки во время отбоя – угроза для жизни.

Он круто развернулся и продолжил экскурсию, словно и не было у него на пути зазевавшихся учеников. Когда Наставник перешел к следующей локации, некоторые все еще подымались на ноги.

Они зашли за амбар. От увиденного у Ти-Цэ подвело живот: земля небольшого заднего дворика была усажена отнюдь не цветами, а засыпана острым щебнем. Здесь не было ничего, помимо нескольких столбов, между которыми была натянута веревка. С нее, в свою очередь, свисало несколько потемневших петель на высоте вытянутых рук. Для них-то, похоже, они и были предназначены.

– Это площадка наказаний. Рядом со спальней, чтобы не бегать далеко, – сказал Наставник. – Здесь смотреть не на что. Советую пореже сюда попадать, вот и все.

И двинулся дальше. Ученики же как завороженные следили за тем, как покачиваются петли на легком ветру.

Наставник не стал тратить время и на тренировочную площадку, хитросплетение дорожек и снарядов: все равно им предстояло перепрыгнуть каждое препятствие не одну сотню раз. Указал только на еще одни ворота, которые прямо с площадки вели глубоко в джунгли, где испытаний их поджидало еще больше.

Сразу после обхода Наставник велел занять койки и набираться сил. За это мальчики были ему благодарны: путешествие до лагеря оказалось куда более изматывающим, чем они могли себе представить.

Наставник проводил взглядом подопечных, пока последний не исчез в стенах амбара, и сам нырнул в хижину. Ти-Цэ не был уверен, что ему хватит воображения, чтобы представить, как предвосхищал Наставник сон после стольких бессонных ночей.

Маленькие йакиты молча разбирали спальные места. Ти-Цэ облюбовал ближайшую к выходу постель, откуда лучше всего ему была бы видна хижина, а он – был бы виден его обитателю. Но стоило ему сделать шаг, как дорогу преградил мальчик, запах которого походил на запах Наставника как две капли. Ти-Цэ недоуменно наткнулся на его суровый не по годам взгляд.

– Занято, – отрезал он.

– В самом деле? И кем же?

– Теперь – мной.

– Я уверен, – злоба придушила Ти-Цэ, – что секунду назад кровать была ничьей.

– Сказал же, что занято, – огрызнулся сын Наставника.

Гнев просочился в руки Ти-Цэ, и его кулаки сжались. Он сделал шаг вперед, но со всех сторон на него испуганно зашикали.

– С ума сошел? – прошептал мальчик рядом с ним. – Хочешь в первый же день поднять шум?

– Да пускай, – подал голос другой. – Если так не терпится на площадку наказаний – пожалуйста. Но вряд ли кто-то захочет пойти туда с ним за ручку.

Ти-Цэ был вне себя от ярости, но ему ничего не оставалось, кроме как уступить. Он обернулся, чтобы занять ближайшую койку, но опоздал: лучшие места разобрали, пока Ти-Цэ и сын учителя препирались.

Скрипя зубами Ти-Цэ растолкал обступивших его сородичей, лег на кровать у самой стены, в конце ряда, и закрыл глаза.

15

Поначалу Ти-Цэ думал, что будет ужасно скучать по дому и родителям, но с первых же дней тренировок восхитился своей наивностью.

Воспитание шло полным ходом, так что Ти-Цэ попросту не мог выкроить время на тоскливые мысли. Наставник гонял их по джунглям и полосе препятствий часами и днями напролет, в том числе и в поисках живности, которая сгодилась бы на ужин.

– Дичь или враг – не важно, кто ваша цель. Пусть демонстрирует чудеса скорости, но вы всегда будете на шаг впереди благодаря выносливости. Не можете догнать? Тогда бегите за тварью до тех пор, пока она не распластается у ваших ног от усталости! – говорил Наставник и подавал очередной сигнал, чтобы они продолжали тренировку.

Обычно длительные забеги завершались на приятной ноте: когда Наставник удостоверялся, что выжал из детей все, что мог, выводил их на поляну и разрешал поиграть друг с другом час или около того. Сам же он на это время усаживался под дерево, доставал из походного мешка подшивку пергамента и что-то писал углем. То и дело он поднимал глаза над листами, оглядывал детей, а затем возвращался к своему занятию. Он сосредоточенно исписывал пергамент до тех пор, пока мальчики полностью не восстанавливали силы, и позже отводил их обратно в лагерь.

Ежедневно после обеда, который состоял как правило из собственноручно выращенных овощей, добытого в джунглях мяса и витаминных трав, Наставник собирал учеников в импровизированном открытом классе. Там они изучали языки, культуры, осваивали ораторское мастерство, выразительное чтение и чистописание. Здесь же они подолгу занимались мелкой работой, которая требовала тишины и сосредоточенности, а также медитировали, складывали оригами, либо долго и нудно сгибали и выгибали тела.

Несмотря на то, как нелепо они выглядели, когда меняли пятую точку и голову местами, Ти-Цэ понимал, зачем они так упорно «завязываются в узел»: после этих упражнений они становились очень гибкими и легкими. Но польза медитации, рисования тонкого плавного узора из песка, оригами и всего такого оставалась для него загадкой, и уж конечно, никакого удовольствия не доставляла. При всем уважении к Наставнику, до него никак не доходило, зачем они столько времени сидят со скрещенными ногами без дела.

Учитель много говорил о том, как важно отбросить все, что ими не является, как важно осознать себя как частицу жизни, как важно почувствовать, как сквозь них проходит энергия всего окружающего мира… и как важно еще много чего, что бы это ни значило. В такие моменты Ти-Цэ чувствовал в себе не просветление, а усталость.

– Самоконтроль! – вещал Наставник и заглядывал в глаза каждому, чтобы убедиться, что за его мыслью внимательно следят. – Самоконтроль, самодисциплина, самоанализ – занимайтесь этим постоянно. Круглые сутки. Во время тренировок, приема пищи, сна – все время. Вы должны осознавать каждый свой шаг, каждую мысль, чтобы вовремя в случае чего перенаправить действия или помыслы в правильное русло. Страх и неуверенность испытывают только те, кто не знает себя: своих возможностей, реакций, пределов. Не позволяйте жизни «случаться» с вами. Не позволяйте телу и сознанию делать вам сюрпризы.

За остекленевшей пеленой Ти-Цэ смутно различал силуэт Наставника, но для приличия моргнул раз или два.

– Импульсивные действия – не ваши действия, – продолжал Наставник. – Вы – только то, что вы делаете сознательно. Осознавать, контролировать – значит по-настоящему жить и быть личностью, а не случайным стечением обстоятельств. Завербуйте тело и ум в союзники, иначе эмоции и инстинкты сделают это быстрее. Позволить внешней среде сделать из тебя биомассу – это ли не безумие? Контролируйте и живите, либо бросайте на самотек и умирайте, отчужденные от себя самих.

Ученики со значением переглянулись и кивнули Наставнику. Ти-Цэ же с трудом подавил зевок и тоскливо подумал об нескором ужине.

16

Время шло, йакиты становились все выше и крепче: мальчики преображались в подростков. По мере того, как они вытягивались и закалялись, тренировки усложнялись, и уже скоро Наставник дал ученикам почувствовать вес оружия.

Разящие чаши в лагере были муляжами, с лезвием куда более тупым, чем необходимо было для борьбы с естественными врагами. Но Наставник все равно уделил пять минут, чтобы рассказать в красках, что будет, если кто-то из них попробует использовать щиты не по назначению. После того, как ученики уяснили, чем рискуют, Наставник доверил им поочередно охотиться на небольшую, медлительную дичь с помощью щитов. Вот это Ти-Цэ было по нраву!

На пригодных в пищу животных они отрабатывали также технику боя, которую использовали йакиты для истребления естественных врагов.

– Мы не воины. Эти забавы оставьте другим народам, – наставлял учитель. – Вы должны уметь защищаться и «сметать грязь». Никогда не забывайте об этом.

Наставник показывал подопечным следы разных животных, учил отличать друг от друга отходы жизнедеятельности и рассказывал, по каким признакам можно было определить наиболее благоприятную для охоты или же опасную для жизни местность.

Матерый самец выводил их к тупикам в джунглях и предлагал самим найти выход с помощью запахов, растительности, магнитного поля. Сам отыгрывал роль прижавших их к стене агрессивных хищников. Нападал, напрашивался на сдачу, гонял их и повторял без конца, чтобы не полагались на его подсказки.

– От моих наставлений вы можете только отталкиваться, – говорил Наставник. – Ваша задача – развиваться дальше моего опыта. Я – уже почти история, а вы – наше будущее. Мне не нужны удобные, предсказуемые ученики! Мне нужны гибкие, изворотливые, хитроумные типы, с которыми мне не будет никого житья. Такие, каких не страшно будет выпускать в реальный мир.

Справедливо, учитывая, что сам он детей в покое не оставлял.

Раз в год Наставник покидал своих учеников на месяц, чтобы отчитаться о проделанной работе на городском собрании перед Старшими, и разумеется за тем, чтобы навестить свою женщину. На смену ему приходил йакит куда моложе, но не менее строгий – ученик из Академии Наставников, которому перед вступлением в должность необходима была практика.

– Если к моему возвращению на этом сосунке останется хоть одно живое место – буду считать, что плохо вас обучал, – криво ухмылялся Наставник детям и многозначительно хлопал по спине практиканта перед тем, как уйти.

Подопечные часами наблюдали за поведением птиц и зверей, запоминали и парадировали их голоса, изучали особенности их поведения, строили для них ловушки, а некоторых под руководством Наставника убивали. Лагерь всегда был снабжен едой под завязку.

Дважды в месяц они проводили в классе под открытым небом целые ночи, пока Наставник рассказывал им о движении небесных тел, о том, из чего они состоят, и кто там живет.

Они изучали растения, учились разводить костры, играть на музыкальных инструментах, петь и сочинять песни, осваивали скотоводство и земледелие, строили шалаши, учились предсказывать погоду по малейшим изменениям во внешней среде и в собственных телах.

Линька учащалась в такт их стремительному преображению. Шерсть и даже частично шкуру они сбрасывали каждые два, а то и полтора месяца, и с каждым разом Ти-Цэ чувствовал, с каким воодушевлением его тело рвется к совершенной форме.

17

Несколько раз во сне и гораздо чаще – на тренировках мальчишек кусали тут и там затаившиеся змеи. Наставник небрежно бросал пострадавшему лекарство, а иной раз и проводил с его участием в главной роли внеплановый урок по медицине. Он объяснял и наглядно показывал, как из подручных средств сделать материалы для перевязки, какие растения подойдут для выведения из организма яда и заставлял проделывать все это бьющегося в лихорадке подростка, пока его еще слушались руки.

Опыт публичного самолечения от змеиных укусов испробовал на себе и Ти-Цэ. По мере взросления и линьки его шкура становилась все грубее, и однажды наступит день, когда ее будет не так-то легко прокусить. Но от этих счастливых времен его отделяло еще несколько долгих лет, и он вместе со всеми продолжал делать отвары, отсасывать яд, накладывать примочки и относить змей Наставнику, как было велено.

Наставник учил йакитов обрабатывать змеиные шкурки, чтобы те не теряли своих свойств на протяжении следующих десятилетий, и вот, когда материала набралось достаточно много, учитель посвятил вечер уроку пошива ремней для набедренных повязок.

Ти-Цэ усидчивость свойственна не была, но в этот раз он подошел к делу со всей отдачей. В итоге он был вознагражден ровным, крепким, очень красивым ремнем из змеиной кожи. А главное – вниманием Наставника. Когда он бегло осматривал результат нескольких часов труда учеников, какое-то время подержал в руках работу Ти-Цэ и даже провел пальцем вдоль шва без единой торчащей нити. Он удостоился краткого кивка учителя. И пусть не глядя ему в глаза, пусть вскользь, но Наставник, эталон мужества, силы и мудрости, его похвалил.

Ти-Цэ немедленно надел первый впечатляющий результат работы своих рук. С набедренной повязки пропал уродливый узел и сменился блестящими в складках ткани чешуйки. Этот едва заметный кивок, о котором сам Наставник наверняка уже забыл, наделил ремень величайшей ценностью для Ти-Цэ. Он почувствовал, насколько ближе стал день, когда он, мужчина в самом расцвете сил, сменит и этот атрибут на мягкий вишневый пояс на талии и выйдет в свет.

Когда пошив ремней закончили все, мальчикам было велено отправляться спать. Ти-Цэ шел меж рядов кроватей в амбаре с низко опущенной головой, не выпуская свою гордость из поля зрения. И так залюбовался своим ремнем, что не заметил желчный взгляд одного из сородичей.

Ти-Цэ лег, повернулся к стене и положил пояс на землю, так, чтобы видеть его, стоит только опустить взгляд. Наставник оценил его работу, его, Ти-Цэ! Но разумеется, это было только начало. В голове мальчика кивок учителя был лишь первым проявлением охвативших его эмоций. После же лицо Наставника озарялось восхищением и гордостью, и вот он уже перед всем классом признавался, как недооценивал Ти-Цэ, и как нарекает его своим лучшим учеником…

Но стоило Ти-Цэ закрыть глаза, чтобы насладиться всеми красками воображаемой сцены, как он услышал над самым ухом невесть откуда взявшееся разъяренное дыхание.

В то же мгновение инстинкты выкинули Ти-Цэ из постели, и койки, большинство из которых уже были заняты, с оглушительным скрежетом заходили ходуном. Рядом с собой он обнаружил Ку-Ро, сына Наставника. В руках тот держал ремень, который сделал этим вечером Ти-Цэ.

Одного взгляда на него хватило, чтобы в голову Ти-Цэ ударила ярость, та страшная, животная, которая заставляла зверей насмерть драться за территорию, самок и свое потомство.

– Отдай! – выкрикнул он и рванулся вперед еще до того, как Ку-Ро успел скривить насмешливую гримасу.

Ку-Ро среагировал на бросок и переложил ремень в другую руку, а самого Ти-Цэ оттолкнул ногой, чтобы он до своего сокровища не дотянулся. Плод его собственных трудов был в безопасности: по-прежнему опоясывал бедра.

– Так и лопаешься от гордости, хотя ничего стоящего не сделал, – сказал Ку-Ро и поморщился, когда поднес его ремень к глазам двумя пальцами.

– Тебе какое дело?! – В уголках губ Ти-Цэ пузырилась слюна, кислая, как яд. – Отдай сейчас же, или с руками вырву!

– Забери, если сможешь, – сказал Ку-Ро.

Но он не ожидал, что Ти-Цэ примет вызов без всяких колебаний. Он сделал молниеносный выпад и ударил его по коленям, так что Ку-Ро едва удержал суставы в чашечках. Ти-Цэ не дал ему и секунды, чтобы он пришел в себя: тут же изо всех сил толкнул Ку-Ро ладонью в лоб. Его голова откинулась, но йакит сумел устоять на ногах и угостить Ти-Цэ хорошим ударом в грудь. Тот задохнулся, но тоже не опрокинулся на спину. Не боль, но ярость ослепила Ти-Цэ. Он не хотел, чтобы этот подонок касался его ремня своими грязными пальцами…

Ти-Цэ кинулся вперед и схватил Ку-Ро за плечи. Подростки закружились в неуклюжем танце. Ку-Ро изо всех сил старался сбросить его руки и даже выронил ремень от напора обезумевшего противника, но Ти-Цэ этого не увидел. Ему уже было все равно. Он глубоко впивался когтями ему в плоть и жадно следил за выражением его глаз. Ти-Цэ мечтал лишь о том, чтобы причинить Ку-Ро как можно более сильную, мучительную боль. Ти-Цэ перестал ощущать удары яростно отбивающегося Ку-Ро. Он хотел рвать, душить, убивать…

В ожесточенной схватке он даже не заметил, как затихли все вокруг кроме них двоих. А когда причина давящего молчания собственной персоной переступила порог амбара, осознавать происходящее и что-либо исправлять было уже слишком поздно.

Мальчики отскочили друг от друга и уставились на прущего на них Наставника. Он вышагивал меж двух рядов посторонившихся учеников, которые все как один встали слева от своих коек и попрятали глаза.

Не говоря ни слова Наставник схватил Ти-Цэ за волосы, намотал на кулак все три локона и потянулся с тем же намереньем к сыну. Ку-Ро попробовал увильнуть, но куда ему против ловкости Наставника? Мужчина поймал его выше локтя, дернул на себя, едва не выдернув ему руку из сустава, и взял за пряди точно так же, как извивающегося Ти-Цэ.

Под всеобщими обомлевшими взглядами Наставник поволок обоих нарушителей порядка на выход.

Ти-Цэ и его недруг были не в силах поспеть за широкой поступью Наставника и едва не падали, но до последнего удерживали равновесие, чтобы не оказаться в еще более незавидном положении – остаток пути рыть землю задом. У Ти-Цэ горели корни волос, глаза застилали слезы и мушки, но страх прочно склеил ему рот и не позволил взмолиться о том, чтобы йакит ослабил хватку. Это бы все равно не помогло, а то и пуще разозлило бы и без того доведенного до бешенства учителя.

Наставник толкнул их вперед с такой силой, что мальчики не устояли на ногах и рухнули, а острая щебень набилась им в нос и рот. Мальчики подняли глаза и увидели прямо перед собой тянущиеся пиками к небу столбы, об которые они только что могли размозжить себе головы, прогадай Наставник с углом толчка.

Шерсть на загривке Ти-Цэ встала дыбом: над его головой покачивались петли. Они холодно предлагали окунуть в них запястья.

– Раздевайтесь, – зарычал Наставник. – Быстро!

Юнцы ссутулили плечи и подчинились. Мгновение спустя мальчики уже стояли перед Наставником обнаженные и понурые. Набедренные повязки, которые уже долгое время компенсировали им неразвитый хвост, лежали у их ног.

Наставник крутанул сына на сто восемьдесят градусов, спиной к себе. Ку-Ро молчал. Только зажмурился, словно не хотел видеть собственного позора.

Ти-Цэ нервно облизывал губы и смотрел, как Наставник набрасывает на руки Ку-Ро петли и туго затягивает узел. Времени на моральную подготовку было мало, и он не смог скрыть своего страха, когда йакит проделал с ним то же самое. Ти-Цэ почувствовал, как хрустнула веревка: вся она была покрыта коркой давно засохшей крови.

На пару минут Наставник их оставил. Он зашел в хижину, заткнул за пояс кнут и завалился в амбар. Громко, так что четко и ясно услышали Ти-Цэ и Ку-Ро, Наставник потребовал у свидетелей объяснений. Под угрозой составить компанию осужденным мальчики быстро раскололись: они вкратце рассказали, из-за чего рассорились их товарищи.

Пригвожденные к месту петлями подростки обменялись мрачными взглядами. Помимо страха и злобы черты лица Ку-Ро отточило отвращение и обида.

– Из-за побрякушки поцапались? – бесновался учитель. Мальчики вздрогнули как от раската молнии: Наставник выхватил из-за пояса хлыст, сплошь покрытый зазубринами, и как следует замахнулся. – Позорно! Таких недостойных стычек я не потерплю!

Ночную тишину разрезал сочный щелчок, и оба провинившихся получили ослепительной силы удар. Ти-Цэ не сумел удержать крик: он даже не представлял, что может быть так больно. Ему собственная шкура за грубой шерстью казалась уже достаточно плотной, но лопнула после первого же удара. Из-за собственного вопля Ти-Цэ не знал, закричал ли Ку-Ро тоже, но боковым зрением увидел, как у него подогнулись ноги.

Наставник ударил еще раз. И еще. В какой-то момент Ти-Цэ заметил, что не стоит: похоже, на секунду потухло сознание. Удары хлыста между тем продолжали доставать всюду: спину, лопатки, бока…

После десятого, с особым смаком врезавшегося в их тела удара, Наставник остановился. Ку-Ро жмурился, дышал резко и неглубоко, как если бы каждый вдох причинял ему боль. На деле даже хуже: боль причиняло даже легкое дуновение из джунглей. Влажность, к тому же, стояла высокая, и разъедала свежие раны.

Ти-Цэ колотила крупная дрожь. Позади себя он слышал хриплое дыхание Наставника. Мужчина встряхнул кнут, и Ку-Ро не смог удержать судорожный вдох. Но Наставник бить их пока больше не собирался. Просто не хотел слишком запачкаться, когда будет возвращать хлыст на место.

– Больше никакого шума, – прошипел Наставник. – Не важно, из-за чего вы его подняли. Если я объявил отбой, это значит, что вы тихо ложитесь, подпираете голову ладонью и спите. Ясно?

– Да, Наставник, – выдохнули дети.

– Чудесно. Надеюсь, на сей раз запомните. – Он отвернулся. – У вас есть целая ночь на выяснение отношений на свой страх и риск. Но предупреждаю: если вас услышу я или кто-нибудь из учеников – я вернусь. Боюсь, на сей раз схлопочу бессонницу, и буду вести для вас персональную воспитательную беседу до самого утра.

Оба вздрогнули и сжались в комок: Наставник предупреждающе щелкнул кнутом.

– Если запах вашей крови привлечет из джунглей хищную дичь, – сказал он, – так и быть, зовите. Спокойной ночи.

И удалился восвояси, оставив их на растерзание боли и мыслям. Наставник обязательно хлопнул бы дверью, если бы у хижины она была.

Ти-Цэ с ненавистью скосился на Ку-Ро. Все это им пришлось пережить по его вине. Но в глубине души Ти-Цэ был даже рад. Не побоям – надо быть полным кретином, чтобы такому радоваться. Он был удовлетворен тем, что Наставник одинаково наказал их обоих. Словно прировнял его к собственному сыну.

– Надеялся, что раз он тебе отец, значит, не тронет? – шепнул Ти-Цэ.

– Да пошел ты, – в сердцах откликнулся Ку-Ро и со вздохом повис на путах.

Ти-Цэ ощутил, как еще одна капля крови тяжело перевалилась через обнажившийся кожный ошметок и затерялась в шерсти где-то у бедра.

Ночь обещала быть долгой.

Равенство группы 18

С того дня, как они первыми испробовали на себе наказание Наставника, Ти-Цэ стал относиться к учебе серьезнее, и даже Ку-Ро как-то притих. Он больше не пытался вывести Ти-Цэ из себя, и более того, не сговариваясь, они отныне избегали друг друга и слушали учителя с удвоенным вниманием.

Медитация, гимнастика и бесконечная болтовня о самоконтроле и самоанализе – все это по-прежнему не увлекало Ти-Цэ, но уроки боевых искусств и охоты удавались ему на ура. Он с упоением замечал за собой, что становится для ребят серьезным противником, когда доходило до отработки ударов друг на друге. А в глубине джунглей, где он и так с недавних времен стал чувствовать себя как в своей тарелке, Ти-Цэ теперь держался ближе к Наставнику, улавливал и копировал каждое его движение и сам напрашивался на замечания, чтобы с каждым разом становиться все лучше. Он не обращал никакого внимания на недовольства других его упорством и подхалимством. Стремление завладеть вниманием Наставника Ти-Цэ даже не старался прикрыть, и не позволял никому дозировать его общение с учителем.

Ти-Цэ жадно впитывал все, чему учил матерый йакит, и даже однажды обнаружил опасность раньше, чем он. Дело было, когда группа после сытного обеда плелась к излюбленному участку джунглей, где гнездилось множество видов птиц. Ти-Цэ обнаружил подозрительной свежести отходы жизнедеятельности хищной твари и показал учителю. Наставник подтвердил, что сейчас идти туда опасно, и по наводке Ти-Цэ они свернули с дороги. Ку-Ро не сумел сдержать уничтожающий взгляд, но Ти-Цэ бы только обрадовался, если бы он продолжил идти, куда шел.

Как-то утром, когда мальчики только-только начали подниматься с постелей, Наставник вошел к ним в амбар. Его появление заставило детей выстроиться сбоку от коек раньше, чем кто-либо успел как следует замотать бедра повязкой. Когда в прошлый раз учитель переступал порог их спальни, двое учеников провели бессонную ночь на заднем дворе, избитые и обнаженные. Полученные тогда раны зажили, но память о пережитой боли была в Ти-Цэ еще жива.

Тишина накалялась: лицо Наставника порезали черты недовольства. Ти-Цэ не знал, кто успел испортить ему настроение, но этому йакиту руку бы он не пожал.

– Сегодня идем в приемный пункт, – сказал Наставник без формальных приветствий. И пояснил: – Этой ночью над нашим лагерем мной были замечены перелетные птицы несвойственного им маршрута. Сами понимаете, что это значит: «сверху» поступил приказ.

Ти-Цэ переглянулся с соседом. Они были не в том возрасте, чтобы так же хорошо, как взрослые, использовать магнитное поле как средство связи, и расшифровки сигналов не понимали. Максимум, на что были способны – сбивать с курса птиц на полпути в неизведанные дали ради забавы. Но Наставник не раз упоминал на уроках, что магнитное поле йакиты на службе используют для ежесекундного обмена информацией, а когда требовалось передать сообщения на дальние расстояния, например, связаться со Старшими, использовали животных, а пернатых – чаще всего. Зашифрованное сообщение столь долго подавали на ультразвуковых частотах, что птица начинала повторять их. С помощью больших магнитов в тех или иных местах их пускали по нужному перелетному маршруту и сообщение через птицу долетало до получателя, где бы он ни находился. Главное, выбрать нужную частоту, на которой как бусы на нить будут насаживаться сигналы и их «передатчики».

– Поступило сообщение, – продолжил Наставник, – о том, что через несколько дней нам с вами нужно будет отправиться домой на небольшие… каникулы.

Последнее слово учитель произнес с неприязнью, и еще больше помрачнел, когда заохали от радости ученики. Их отросшие до плеч локоны метались из стороны в сторону от того, как живо они обменивались друг с другом сияющими улыбками. Ну конечно, уже пора, ведь половина пути пройдена. Они едут домой…

– Но перед этим, – повысил голос Наставник, – наши многоуважаемые Старшие желают, чтобы были выполнены все необходимые проверки вашего здоровья. Они хотят убедиться, что никто из вас не притащит заразу в Плодородную долину. В приемном пункте в глубине джунглей есть все для медосмотра. Туда сегодня и отправляемся.

Один из учеников, Си-Тэ, живо вскинул руку. Наставник нехотя позволил ему говорить.

– А что за болезни мы могли подцепить? – выразил он беспокойство всей группы.

Наставник закатил глаза.

– А ты как думаешь, умник? Вирусные, которые могут передаться членам вашей семьи. Паразитарные. Либо какие-нибудь злокачественные новообразования из-за частой интоксикации ядами животных и растений. И в том, и в другом, и в третьем случае о возвращении домой не может быть и речи. В первом и во втором – из соображений безопасности всего древа. В третьем – нет смысла везти домой и обучать потом дальше живого мертвеца.

Глаза у ребят сделались как блюдца. Ти-Цэ не сумел удержаться и поскорее ощупал себя, как будто мог тут же найти не беспокоившую его прежде опухоль.

– Не в моих привычках тратить на медосмотр целый день, но Старший хочет получить подробные результаты каждого из вас сегодня же. И уверяет, что один день без тренировок погоды не сделает. Ему, конечно, виднее, —добавил он, и его рот свело судорогой.

Наставник поманил учеников за собой. И похоже, он был решительно настроен игнорировать охвативший его группу ужас. Ученики спешили за ним и то и дело опасливо прислушивались к своим ощущениям: уж не больны ли? Ти-Цэ медосмотр до того застал врасплох, что он даже думать не мог о возвращении домой. Они, ученики, неплохо выполняли задания и преодолевали полосы препятствий, знали уже шестнадцать самостоятельных языков и около трех десятков родственных, умели самостоятельно делать некоторые элементы одежды, плавали, охотились… И просто невозможно было поверить, что все старания могли вот так просто пойти насмарку.

Наставник без устали раздвигал собой кусты и резал папоротники походным ножом, уводил подопечных все дальше, в ту часть джунглей, куда ни разу не заходила его группа. Он был мрачнее тучи: целый день тренировок пропал! Однако взгляд Наставника все чаще стрелял через плечо – в учеников. И в конце концов он не выдержал.

Наставник вложил в свой следующий удар по лианам столько силы, что ее вполне могло хватить, чтобы одним махом вырубить целую аллею персиковых древ.

– Эй, вы! – рявкнул учитель. – От дрожи ваших колен сейчас тектонические плиты разойдутся!

Мальчики пристыженно опустили головы еще ниже. Си-Тэ, который уже обнаружил было у себя нарушения дыхания, закашлялся и затих.

– Раз вы настолько струсили, что решили, будто ваши жизни закончатся, как только я загляну вам под набедренные повязки, открою маленький секрет: вероятность того, что кто-то из вас болен, меньше, чем моя радость от сегодняшнего дня. – Он оглянулся, чтобы все увидели его недовольное лицо. – Уж поверьте, если бы кто-то из вас был чем-то заражен, я бы заметил.

Подростки с надеждой вскинули на него глаза.

– Бросьте нервничать! – прикрикнул Наставник. – Подхваченные в джунглях болезни, например, какие-нибудь гнойные наросты с червями, которые вьют гнезда из ваших еще живых тел, не заметить трудно. А слабаков, которые подхватывают разного рода вирусы, среди вас нет. Думаете, для развлечения был естественный отбор? Да чтобы сразу непригодных отсеять! То, что вы здесь, со мной – вот гарантия, что с вами все в порядке. И вы вместе со мной должны негодовать, что у нас отбирают бесценные часы тренировок!

Ребята против воли улыбнулись. Уж очень просто он об этом говорил.

Несколько раз Наставник все же пытался выдавить из этого дня хоть какую-то пользу. Он делал вид, что не замечает следы хищных животных, и упрекал подопечных, если никто из них не осмеливался указать ему на неверно выбранную дорогу.

– Так слепо за ведущим и будете ходить? Даже если он ведет вас прямо в рот к хищнику, а? – закипал Наставник и нетерпеливо поворачивался к мальчикам. – Каждый из вас отвечает за себя сам. Не позволяйте никому, даже мне, думать за вас.

Один из учеников, Гу-Ир, решил загладить вину и отличиться: ловко поймал средних размеров птицу голыми руками, свернул ей шею и показал трофей Наставнику.

– У нас сейчас не охота, я команду не давал, – одернул его учитель. – Не убивай без надобности. Придется тебе ее съесть.

Примерно в предобеденное время они вышли наконец к небольшой хижине, квадратной, с покатой крышей, поросшей мхом. Вместо трубы из нее торчал большой магнит продолговатой формы. Забытая звездами на первый взгляд постройка и была тем самым пунктом приема, о котором говорил Наставник.

Ребята столпились перед хижиной, один – все еще давясь перьями. Наставник махнул рукой, чтобы подождали снаружи, зашел внутрь и только две минуты спустя поманил их за собой.

Приемный пункт не был рассчитан на такое количество гостей; мальчики с большим неудобством теснились поодаль от Наставника, вдоль стен. Ти-Цэ не стал забивать голову предназначением тех или иных приборов и мониторов, которые мог разглядеть со своего места: технологии им еще только предстояло изучать. Вместо этого он уставился туда же, куда и остальные – на габаритную капсулу с откинутой прозрачной крышкой у дальней стены. И на йакита, который сидел рядом с ней.

– Старший!

Старик улыбнулся мальчишкам, которых застал врасплох, и подбодрил кивком их разнобойные поклоны.

Это был йакит с тяжелыми веками, в золотых одеждах, подобных которым никто из мальчиков не видел прежде. Некогда очень крепкий, а ныне несколько сдувшийся мужчина однозначно был преклонного возраста, но еще не спешил встать в один ряд с доживающими свой век древними. Его выцветшие, но невероятно внимательные глаза наградили каждого ученика тяжелым, оценивающим взглядом.

Пока Наставник и Старший обменивались репликами, подростки, Ти-Цэ в том числе, начинали недоверчиво коситься на Ку-Ро, который смотрел только перед собой ничего не выражающим взглядом. Ти-Цэ таращился на него, глубоко втягивая воздух носом. Он знал, что чутье обмануть его не может, но все же не мог поверить до последней секунды: Старший – дальний родственник Ку-Ро!

Запах Наставника и его сына были схожи с запахом Старшего, но не на столько были ему идентичны, чтобы подумать, будто живут они на одном древе. Скорее всего, Наставник приходился Старшему родным внуком, но их родственные связи ослабли, как только Наставник покинул его древо, чтобы создать собственную семью. Но как бы то ни было, в Ку-Ро текла кровь обоих этих самцов. Ти-Цэ чувствовал, как в его груди вьется презрение, порожденное завистью в совершенной степени.

Ти-Цэ заламывал руки и наблюдал, как после ряда манипуляций с приборами под пристальным взглядом Старшего в капсулу забрался сам Наставник. Он лег, опустил руку в маленькое отверстие слева от него, натянул на лоб эластичную ленту, которая зафиксировала его голову в одном положении. Герметичная крышка мягко закрылась и заглушила его ворчания: судя по движению губ, брань не прекращала исторгаться из его рта даже во время процедуры.

На секунду Наставник замер. В то же мгновение его озарила вспышка, и из отверстия в ногах показался «язык». Навстречу подросткам выполз лист пергамента с диаграммами и кривыми, которые дорисовывали вдогонку листу длинные иглы с гирьками, заставляющими их вилять туда и сюда. Ти-Цэ мало что мог в них разобрать, но и отсюда видел, что ни один его показатель за черту нормы не заступил. Наставник был совершенно здоров.

Как только крышка отъехала, ругань и недовольства Наставника стали слышны опять.

– Пустая трата времени, столько телодвижений, чтобы тут секунду поваляться… А ну выстроились в очередь, мелюзга!

Ти-Цэ толкнули к капсуле в числе первых, и он непременно попятился бы назад, если бы учитель уже не увидел, как он делает шаг вперед.

Стараясь не смотреть на выжидающе вытянувшего шею Старшего, Ти-Цэ подошел к Наставнику. Тот велел ему и всем присутствующим, чтобы не терять в следующий раз время, сбросить набедренную повязку. Ти-Цэ надеялся, что ребята увлеклись развязыванием поясов, а не наблюдают за тем, как Наставник осматривает его с ног до головы. По велению учителя он согнулся, когда надо было, присел несколько раз, дал ему быстро, но внимательно изучить свои глаза. После секундного, не особо приятного осмотра половых органов, ему наконец махнули накапсулу.

Мальчик неуверенно приблизился к ней и лег на шероховатую поверхность, больше смахивающую на чей-то сухой язык. Подобно Наставнику он натянул на голову эластичную ленту, опустил руку в небольшую лунку и нащупал там твердую выпуклость аккурат под ладонь йакита. Здесь же обнаружились и ямки под пальцы, к которым приложился Ти-Цэ. Он изо всех сил старался не накручивать, но все равно чувствовал себя беспомощным перед холодно оценивающей его машиной.

Крышка мягко захлопнулась, и воздух вокруг загустел, раскрошился, как будто состоял из порошка. В одно мгновение Ти-Цэ ослепила вспышка, нечто ткнуло тонкой иглой в один из пальцев, а по эластичной ленте на лбу пробежала мелкая дрожь. Раньше, чем он успел задаться хотя бы одним вопросом, все закончилось. Крышка уже открылась, и капсула вновь запустила в себя окружающие звуки.

Ти-Цэ лихорадочно моргал, чтобы согнать с роговицы темные пятна, и старался уследить за бегом кривых линий, которые рассматривал Наставник.

Вдруг взгляд учителя замер, Старший подался вперед, а сердце Ти-Цэ ушло в пятки: он видел, как сходит с полосы нормы один из показателей. Он так разволновался, что едва успел прочесть какой именно: нервная система.

Каждая мускула Ти-Цэ напряглась. Старший хмурился и переводил строгий взгляд с Ти-Цэ на Наставника и обратно. Но Наставник задержал внимание на полосе схем – и только, в то время как сородичи подростка попятились от собрата как от заразного и ответили ему кто опасливым взглядом, а кто – трепетным, будто смотрели в глаза безнадежно больному.

Ти-Цэ ждал своего приговора и уже лихорадочно соображал, что на него ответит, когда Наставник буркнул, чтобы он вылез, наконец, из капсулы и не задерживал других. Ти-Цэ как огрели по голове обухом. Он тупо уставился на учителя.

– Наставник, – едва слышно сказал он, – а я…

– Здоров, – отрезал Наставник. – Вылезай и больше не отвлекай.

Сердце Ти-Цэ пустилось в галоп. Он послушно захлопнул рот, так что клацнули зубы, и пулей выскочил из капсулы. А к ней между тем, уже осмотренный учителем, с самым непринужденным видом вперед вышагнул Ку-Ро.

Он погрузился в медицинский агрегат, не моргнул и глазом, когда нечто собрало кровь с его проколотого пальца, и вылез, как только померкла вспышка. Ти-Цэ судорожно следил за схемами и диаграммами. Он крепко сжал челюсти, когда не увидел в них ни одного вышедшего из нормы показателя. Старший и Наставник удовлетворенно кивнули.

Ку-Ро смерил Ти-Цэ презрительным взглядом и встал далеко от него, в другой конец хижины. Пальцы Ти-Цэ задергались, как если бы были под напряжением, и он сжал руки в кулаки. Никогда прежде ему так не хотелось провалиться сквозь землю, как сейчас.

Один за другим через руки Наставника, оценку Старшего и капсулу проходили другие ученики. Кто-то покидал агрегат гордо, кто-то – виновато, будто их безукоризненное здоровье могло смутить Ти-Цэ. Возможно, они были правы: Ти-Цэ предпочитал никому не смотреть в глаза.

– Итак, вы получили результаты осмотра моих подопечных, – обратил на себя внимание старца Наставник.

Старший оторвал пристальный взгляд от понурившего голову Ти-Цэ и сказал:

– Да. Кажется, все в порядке, но некоторые вопросы вызывает…

– Никаких исключительных случаев, – перебил его Наставник. – Я серьезных отклонений ни у кого не выявил.

Кровь застыла в жилах Ти-Цэ.

– Ты уверен, что недостаток исправим? – Старший с сомнением пригвоздил Ти-Цэ к месту взглядом. – Просто хочу напомнить, что…

– С моей памятью, – через чур мягко даже для беседы с самым высокопоставленным лицом проговорил Наставник, – все в порядке.

Он не дал Старшему заговорить снова. Ученики с широко открытыми глазами и распушившимися загривками попятились от учителя и его убийственной энергетики, и даже поднявшийся на ноги Старший слегка отпрянул. Ти-Цэ не верил своим глазам. Казалось, шерсть самца вот-вот засверкает тут и там от статического электричества, которое прокатывалось у того по подшерстку.

– При всем уважении, – церемонно поклонился, читай как отмахнулся, Наставник, – я бы попросил вас не давать моим ученикам персональных комментариев. Статистика группы такова, что к возвращению в долину и дальнейшему образованию готовы все. Никто, – повысил голос он, – не заражен чем-то, что может подвергнуть опасности древа и их обитателей. Проверкой пригодности занимался Дикарь, и я считаю, что со своей задачей он справился. Некоторые индивидуальные особенности, будь то кривой зуб или, звезда на тебя упади, родинки на яйцах, ни вас, ни меня не касаются. Так что, если вас не затруднит, пожалуйста, не подрывайте – порядок – в моей – группе!

Его кулаки так и просились обрушиться на стол, но Наставник ограничился острым, непреклонным взглядом подрагивающих в глазницах янтарных глаз. Старший огорошено молчал, но минуту спустя овладел собой.

Он устало прикрыл глаза и вздохнул:

– Хорошо. Никто ничем не болен, все допущены. Мы ждем вас в ближайшее время.

– Да. – Наставник перевел дух. – Прошу прощения за повышенный тон. Но я не намерен извинять попытки посеять разлад в группе.

Старший поморщился от нотаций как от жужжания мухи, которая успела ему порядком надоесть.

– Пускай они собачатся друг с другом сколько угодно, – упрямо продолжал Наставник. – Если товарищи сумеют сломать одного из своих же – это будет виной последнего. Но против взрослого юнцу не выстоять. Это борьба не равная, и я хотел бы, чтобы вы услышали и осознали, какое влияние на молодую кровь имеет каждое слово, произнесенное с высоты вашего положения в обществе.

– Сойдемся на этом, – подвел черту Старший нетерпеливым взмахом руки. – Наши взгляды всегда где-то расходились, но доказывать тебе свою точку зрения… Уволь. Ты неисправимый упрямец.

– Плод от древа недалеко падает, – криво усмехнулся Наставник.

Старший оттаял. Его тонкие губы вновь тронула улыбка.

– Сезон спаривания открыт, – сделал свой ход Старший перед тем, как покинуть приемный пункт. – Успеешь принять какое-никакое участие, как считаешь?

Похоже, на этом их партия закончилась, и Наставнику был объявлен шах и мат. Он лукаво склонил голову и не смог устоять: расправил могучие плечи и примирительно хохотнул.

– Еще как успею. Не сомневайтесь.

– Тебя ждут дома, в том числе на городском совете. До скорой встречи, – сказал Старший, кивнул вновь раскланявшимся мальчикам и вышел. Старец направился к водопаду, возле которого, надо думать, оставил своего иритта.

Напряжение спало. Наставник привел в порядок оборудование после медосмотра и велел всем двигаться на выход. Ти-Цэ подхватил поток йакитов, и он вывалился на свежий воздух вместе со всеми, едва сознавая, что происходит вокруг.

Мысли о произошедшем поглотили Ти-Цэ, и даже не его одного: некоторые подростки поглядывали на него в растерянности, но без прежнего страха, а сын Наставника, Ку-Ро, не был в таком скверном расположении духа с тех пор, как отбыл ночь у столба наказаний на пару с ним.

Учитель запер приемный пункт, шагнул в сторону лагеря, и Ти-Цэ как завороженный последовал за ним чуть не в самом конце процессии.

Наставник заступился за него. Перед всеми, перед самим Старшим отстоял его, Ти-Цэ, право обучаться дальше! Он не мог понять, почему учитель сделал это для него. Почему, будучи блюстителем безукоризненного здоровья, прировнял его ко всем своим ученикам? Не все ли ровно ему должно быть, сколько из них дойдет до конца? Почему ради него Наставник осмелился повысить голос на самого Старшего?

Ти-Цэ был не в состоянии остановиться и дать себе ответ хотя бы на один вопрос – он только и мог, что генерировать новые. Только одно он знал наверняка: никогда прежде Ти-Цэ не испытывал к Наставнику такого уважения и благодарности. Он взирал на него, уверенно пересекающего джунгли, как на своего героя.

Наставник заметно повеселел. Он оживленно отмахивался от листьев и веток, лицо его так и сияло.

– Ну что, говорил я вам? А вы – позор! – так волновались. В моих учениках здоровья – жопой жуй, и пусть все Старшие это запомнят!

Кажется, он совершенно забыл о бесполезно прожитом без тренировок дне. На середине пути учитель загорланил песню о славном йаките, который со всем достоинством отстоял свою мужскую зрелость и стал отцом бесчисленное количество раз.

После небольшой передышки он завел песню снова, и некоторые ученики робко решились ее подхватить.

Наставник не возражал.

19

За день до отъезда Наставник провел с учениками небольшой инструктаж вместо обычного теоретического занятия.

– Ваши отцы – хорошие защитники, охотники и служащие, иначе никто из вас не появился бы на свет, – сказал Наставник и сделал вид, будто не заметил улыбку Ку-Ро. – Следующий месяц вы проведете с ними. Знаю, это ваше законное время отдыха, но будет не лишним, если вы напомните семьям, что приехали не дрыхнуть в гнезде и объедаться персиками днями напролет. Не теряйте времени даром, ходите за отцами хвостом. Они могут многому вас научить, и иной раз одна тренировка с родителем может в будущем спасти вам жизнь. У них было много времени и возможностей обзавестись на охоте своими особыми хитростями и приемами, и для сыновей они драгоценных знаний не пожалеют.

Ученики покивали. Наставник продолжал:

– Половина вашего пути к обряду инициации пройдена. Легчайшая половина, – недобро ухмыльнулся он. – Больше пощады от меня не ждите. Мы будем изучать борьбу, защиту и прочее в несколько раз упорнее, чтобы каждый из вас непременно завершил образование на пике своей силы и формы. Время, когда вы будете ковать и затачивать свои собственные разящие чаши, – он повел подбородком в сторону запертой мастерской, – ближе, чем вы думаете. А сейчас, – повторяю! – берите от отцов все, что можете, пока такая возможность есть. Это очень важно.

Он оглядел свою группу еще раз и удовлетворенно кивнул.

– На сегодня все. Выдвигаемся утром. Вольно.

Наставник отошел от кафедры и неторопливо пошел к своей хижине. У юношей еще оставалось немного свободного времени до отбоя, и в большинстве своем они предпочли просто лечь пораньше, чтобы приблизить следующий день. Но нашлись и те, кто решил остаться снаружи, послоняться по саду камней или вдоль забора, и обсудить между собой планы на месяц. Ти-Цэ убедился, что среди них нет Ку-Ро: тот уже скрылся в стенах амбара. Как нельзя кстати.

Ти-Цэ рассеянно болтался по двору, делая вид, что прислушивается к вдохновленным каникулами мальчикам, а сам неотрывно следил за Наставником. Из широкого дверного проема было видно, как он присаживается на постель, широко расставляет ноги, берет в руку охотничий нож и заносит над ним точильный камень. Надо думать, готовится наловить дичи на завтрак, чтобы не тратить на это время утром.

Ти-Цэ замялся. Он нервно теребил свой ремень из змеиной кожи, а желудок, казалось, переосмыслял важность содержимого. Но терзавшие его вопросы были сильнее страха быть отосланным прочь.

Сейчас или никогда.

Ти-Цэ ссутулился и нетвердой поступью пошел прямо к хижине Наставника. Он ускорил шаг прежде, чем позволил себе свернуть с дороги или вовсе развернуться и уйти. Ти-Цэ не моргая следил за учителем, который был по-прежнему занят заточкой своего ножа. Он ожидал, что Наставник в любой момент поднимет на него предупреждающий взгляд, но тот его приближения как будто не замечал: даже бровью не повел в сторону ученика, пока Ти-Цэ не подобрался вплотную.

– Наставник, – не своим голосом обратился он. Йакит бросил на него косой взгляд. – Разрешите говорить с вами?

– Говори. Чего тебе?

Язык Ти-Цэ прилип к нёбу. Он сделал нерешительный шаг вперед, но порог переступить не осмелился. Никогда еще он не разговаривал с Наставником вот так, с глазу на глаз. Ти-Цэ не знал, как подступиться.

– Ну? – Он водил точильным камнем туда и обратно, глядя на робкого юношу в отражении лезвия.

– Наставник, я все хотел спросить… Почему вы отстояли в тот день перед Старшим мое право вернутся с вами домой и продолжить тренировки?

– Надеюсь, ты не всерьез думаешь, что я тебя защищал, – глянул на него тот исподлобья, – иначе рискуешь разочаровать меня своим недалеким умом. Я отстаивал порядок, а не тебя лично. Или ты оглох и не слышал, что я говорил Старшему? Все в моей группе равны. Если кого-то одного будут выделять на фоне остальных, думаешь, это справедливо? Мне нужна дисциплина, а попытки Старшего заострить на ком-то внимание – не важно, чтобы похвалить или унизить, – нарушают ее. Ты – мальчишка, и противостоять тебе могут только такие же мальчишки. Считай неким продолжением естественного отбора, потому что жизнь вообще штука не для сосунков, знаешь ли. Но если против тебя встает взрослый – это уже травля.

Ти-Цэ не знал, что сказать, и стоит ли признаваться ему в том, что учитель уберег его и от издевок товарищей тоже. Выступление Наставника волшебным образом подействовало на юношей, каждый из которых решил, что у их соплеменника в самом деле что-то столь незначительное, что бывает и снаружи, вроде родинок… на неожиданных местах. Они не только убедились в его неоспоримом здоровье, но и в собственном ребячестве: никто еще не успел разобраться, с какого его показателя съехала кривая линия, как бросились сторониться. Несколько особо совестливых даже подошли извиниться и признали свое недостойное поведение, а Наставник в глазах Ти-Цэ поднялся еще выше, хотя это, казалось, было уже невозможно.

– К тому же, – Наставник отбросил нож на подушку и посмотрел на Ти-Цэ, – у тебя есть полное право ехать домой и продолжать образование. Включай мозги или хотя бы слух в следующий раз. Для особо тугих повторяю: ты здоров и ничем не заразен. Твои недостатки в показателях – не болезнь вовсе. Это в проверке главное, так что придирки Старшего были некорректными. Я только внес ясность. Усек?

– Да, Наставник, но… могу я узнать, что все-таки не так с моей нервной системой?

Он протараторил это так быстро, словно скорость могла извинить пожирающее его беспокойство. Наставник как нарочно помолчал. Не сводя с Ти-Цэ взгляд, он отложил точильный камень в сторону тоже.

– Раз уж ты сам заговорил об этом, то скажи на милость, чем ты занимаешься на занятиях по самоконтролю, самоанализу и медитации?

Глаза Ти-Цэ полезли на лоб. Наставник посуровел.

– Не понял? Хорошо, сформулирую четче: где ты витаешь на моих теоретических уроках?

– Наставник, я…

– Ты витаешь, – повысил голос учитель, – где угодно, вместо того, чтобы собирать мысли в кучу, чему я, в конце концов, и пытаюсь вас научить. С твоей нервной системой как таковой все в порядке, ты не понял результаты проверки. Внимай: твоя нервная система сейчас похожа на дряблую, атрофированную мышцу. Стрессоустойчивость в хреновом состоянии настолько, что, зная определенный порядок манипуляций эмоциями, я могу свести тебя с ума за пару недель, а там и в могилу свести, ни разу не тронув пальцем. И это не врожденная патология, предрасположенность или что-то еще. Это результат неосознанной жизни.

Кровь прилила к лицу Ти-Цэ, глаза сами собой уткнулись в пол. В первый раз за прошедшую с медосмотра неделю он почувствовал себя больным.

– Ти-Цэ, – серьезно обратился к нему Наставник. Ученик вздрогнул, но поднял на него дикие от страха глаза. – Ты показываешь хорошие результаты на тренировках по рукопашному бою и даже неплохо охотишься. И допускаю, что в противовес этому тебе уроки по самоконтролю, медитации, самоанализу – все кажется скучным. Я могу понять тебя, как мальчик. Но не как мужчина. Контролировать свои эмоции так же важно, как уметь защищаться от естественных врагов, добывать пищу, работать с представителями других культур и так далее. Ты должен осознавать каждое свое движение, каждую мысль, а не быть марионеткой в моих руках и прыгать туда, куда я скажу. Холодная, четко работающая голова может спасти жизнь тебе и всей твоей будущей семье, а то и целые миры. Рельефные мышцы и оружие в руках идиота – красивый аксессуар, не более того. Ты понимаешь?

Ладони Ти-Цэ были влажными от холодного пота. Он агрессивно кивнул.

– Надеюсь, – буркнул Наставник, но его лицо сделалось недовольным. Он хотел сказать что-то еще, но покачал головой и вздохнул. – Это все?

– Д… Нет, Наставник. – Ти-Цэ шире развел плечи: решил, что пойдет до конца, раз уж вообще раскрыл рот. Он заставил себя выдержать его пронзительный взгляд. – Наставник, на самом деле я пришел просить вас… Пожалуйста, разрешите мне тренироваться на каникулах вместе с вами.

Глаза Наставника округлились. Он поднялся во весь рост так резко, что Ти-Цэ отскочил назад.

– Что?! Ты с какой звезды рухнул, молокосос?

– Не постоянно! – обезоружено вскинул руки Ти-Цэ. – Только если отец будет занят…

– Исключено. – Наставник угрожающе навис над ним. Ти-Цэ согнулся под тяжестью упавшей на него тени. – Уж не возомнил ли ты, что можешь стать частью моей семьи? Знай свое место, щенок паршивый, твои проблемы меня и близко не трогают. У тебя есть семья, отец и мать, не смей больше сомневаться в их возможностях в моем присутствии!

– Прошу вас, – взмолился Ти-Цэ. – Я не хотел сказать ничего подобного! Я не приближусь к вашему древу, даже не подумаю об этом! Но если отец будет еще с матерью в гнезде, или если он предпочтет уделить время дочери… Я не хочу тратить время в пустую. Научите меня с собой бороться, ведь я…

– Ты – что?

– По-настоящему напуган, Наставник.

Учитель, который наступал на подростка, остановился. Ти-Цэ подумал, что, если еще минуту он продолжит смотреть на него с той же свирепостью, его лоб воспламенится. Но ему было все равно. Он знал, что произвел нужный эффект.

– Вы ведь сами говорили, что в ответе за наши жизни, помните? Прошу вас, как ученик: разрешите мне иногда ходить на тренировки вместе с вами, чтобы я мог наверстать.

Наставник молчал. Он дышал глубоко, словно с трудом удерживал за зубами крик, и битва эта была изматывающей.

– Пожалуйста, – сказал Ти-Цэ, – ведь жизнь всех подопечных в ваших руках, и я один плошал. Помогите, пока есть время, я совершенно не понимаю, с чего теперь стоит начать, когда столько упущено. Я очень хочу исправиться. Ваш отказ может быть равносилен препятствию выполнению вашего же долга.

Учитель сверлил его непроницаемым взглядом, в котором, в прочем, появилась оценка. Уголки его губ подергивались от напряжения. Ти-Цэ держался и не прерывал с ним зрительный контакт.

Наставник отвернулся. Он дошел до своей постели и вновь присел поверх одеял. Схватил с подушки нож, подобрал точильный камень и как ни в чем не бывало продолжил свое занятие, будто его и не прерывали. Ти-Цэ не двигался с места.

– Хрен с тобой, – сказал Наставник и чрезвычайно заинтересовался лезвием, в котором больше не отражались глаза ученика. – Найду время сохранностью твоей задницы озаботиться.

– Вы правда возьмете меня?

– Придется, долг на мне и впрямь такой есть. Но учти две вещи. Во-первых, я беру тебя не в качестве персонального ученика, а в качестве отстающего раздолбая. Скажем, оставляю тебя после уроков. Во-вторых, ты сам нарвался. Пока хочешь учиться – я буду тебя учить, но теперь на тебе куда больше ответственности, потому что ты пришел ко мне сам. Просил тренировки – будут тебе тренировки, да такие, каких в кошмарах не увидишь.

– На это и рассчитываю, – вне себя от радости и возбуждения раскланялся Ти-Цэ. – Спасибо! Большое спасибо!

– Нечего меня за выполнение обязанностей благодарить. И вообще, не так Наставнику кланяются! Не приравнивай меня к Старшему, моему деду, этому разваливающемуся маразматику…

Ти-Цэ тут же исправил ошибку и присел на одно колено.

– Ты все еще здесь? – рявкнул Наставник как-то через чур громко. – Пошел вон уже отсюда!

Ти-Цэ отскочил от хижины и бегом направился в амбар к сородичам. Йакит уже почти зашел в общую спальню, когда всерьез задался вопросом, не рехнулся ли он: до ушей Ти-Цэ будто бы донесся приглушенный стенами хижины лающий хохот.

Девчонки, сплошные девчонки… 20

На исходе ночи, всего в нескольких милях от Плодородной долины, там, где джунгли плавно перетекали в лес, Наставник объявил привал. Группа разбила лагерь среди густо растущих деревьев, подальше от реки, чтобы иритты не соблазнились возможностью удрать от наездников и затеряться под водной толщей. Учитель показал, как забивать жабры зверей грязью, а после отправил подопечных за хворостом и съедобной дичью на свой аппетит. Сам же он взялся разводить костер: вдали от древ они еще могли насладиться горячей пищей и отваром из трав.

– Послужит вам дополнительной разминкой перед каникулами, – сказал Наставник. – Шевелитесь. До утра не долго осталось, а вам бы не помешало вздремнуть час или два.

Неподалеку от привала Ти-Цэ тут и там высматривал подходящие сучья, как вдруг наткнулся на знакомый кустарник. На его верхушке, там, куда не дотягивались мордочки травоядных животных, красовалась целая гроздь можевиц – ягод, которые были редким и очень питательным угощениям в джунглях. Кожица крупных, налитых соком бусин отражала в себе яркий свет звезд. Ти-Цэ вцепился взглядом в находку и поскорее вынул ножик с самодельной рукоятью из складок набедренной повязки. Родителям такой подарок наверняка понравится. Особенно матери, которая, наверное, ни разу в жизни не была в лесу.

Ти-Цэ уронил к ногам подобранные ветки и палки и привстал на цыпочки, чтобы подцепить гроздь острым кончиком, как вдруг услышал стремительно приближающиеся шаги. Он срезал гроздь, обозначив тем самым на ягоды свою собственность, и только после этого обернулся.

Увиденное заставило Ти-Цэ мгновенно забыть о ягодах: с ножом наизготовку на него несся Ку-Ро.

Ку-Ро нисколько не смутился, когда Ти-Цэ уставился на него. Все той же дерзкой широкой походкой он сокращал оставшееся между ними расстояние до тех пор, пока мальчишки не столкнулись грудными клетками. Ку-Ро злобно поджал губы и с размаху вонзил нож чуть правее головы Ти-Цэ в дерево с такой силой, что лезвие наполовину вошло в ствол. Его висок на какой-то дюйм разминулся со смертельным ударом.

– Ты в своем уме? – спросил Ти-Цэ.

– Это ты мне скажи. – Его глаза были налиты бешенством. Некогда янтарные, они так потемнели от злобы, что даже звезды не видели в них своего отражения. – Какого хрена ты суешь нос в мою семью?

До Ти-Цэ наконец дошло. Похоже, Наставник предупредил сына о гостях не далее, как несколько минут назад, когда ученики разбрелись по лесу, и в лагере не осталось любопытных ушей.

– Я не обсуждал с учителем семейных дел, – сказал Ти-Цэ как можно более спокойным тоном, но не смог устоять перед искушением и лягнул лбом разъяренного Ку-Ро, чтобы он наконец отодвинулся. – Я просил своего Наставника давать мне дополнительные уроки.

– Следующий месяц он тебе не Наставник.

– Он будет им всегда.

Ку-Ро замахнулся, но вместо того, чтобы ударить Ти-Цэ по лицу, его рука легла на рукоять ножа. Он выдернул его из ствола дерева одним рывком, ни на мгновение не разорвав с Ти-Цэ зрительный контакт.

Ку-Ро покачал головой и сказал, глядя куда-то сквозь Ти-Цэ:

– Ну почему нельзя забыть обо всем на один месяц? Всего на один? А?! – Его глаза вновь впились в недруга, словно хотели прожечь в нем дырку. – Почему ты не можешь просто исчезнуть? Отдохнуть!

Вокруг шеи Ти-Цэ словно обвилась змея, которая туже и туже стягивала кольца. И все же, как бы сильно не душил его гнев, Ти-Цэ не мог не удивиться: в озлобленном лице Ку-Ро под определенным углом как будто появились новые черты, которые делали его удивительно похожим на Наставника.

– Предупреждаю тебя, – заговорил Ку-Ро шепотом, – если будешь приходить часто, я сделаю так, чтобы ты потерялся в лесу или попал в капкан. А почую твой дух у корней своего древа – удавлю прямо при всех и даже не стану оправдываться.

Нет, все же не лицо Наставника было перед ним, а морда обнаглевшего юноши. Ему хотелось сейчас же свернуть Ку-Ро шею, бить и кусать его корчащееся в агонии тело… Но Ти-Цэ помнил, что сказал ему Наставник о самоконтроле. Нарушить данное учителю слово работать над собой, да еще так скоро, Ти-Цэ позволить себе не мог. Не Ку-Ро, но Наставника он уважал.

Ти-Цэ вздохнул поглубже, до хруста сжал кулаки и попробовал успокоиться. Ку-Ро стрельнул взглядом вниз и вновь уставился на Ти-Цэ. Его губы изогнулись в кривой улыбке. Черты Наставника снова легли на его лицо.

– Семья обрадуется гостинцу. Передавай привет.

Он круто развернулся и пошел в сторону лагеря. Ти-Цэ поводил сжатыми пальцами и почувствовал, как они скользят в липком соку.

Ти-Цэ поднес руку к глазам и обнаружил в кулаке раздавленную гроздь можевицы.

Ти-Цэ чувствовал себя невзорвавшейся бомбой. Пока он не мог понять, в чем Наставник видел пользу сдерживаемых чувств, и всерьез задался вопросом, стоит ли отвратительное самочувствие таких усилий.

Сколько мог Ти-Цэ откладывал возвращение в лагерь, прежде чем подобрать хворост, но все же угрюмо поплелся к остальным. Когда он вышел из-за кустов, все уже сидели вокруг костра. Ти-Цэ бросил ветки и сучки в общую кучу и втиснулся между Сан-Го и Юн-Ан, которые увлеченно поедали пойманных птиц. Сам Ти-Цэ не был голоден и охотой пренебрег.

Ти-Цэ с удивлением посмотрел на Наставника: впервые на его памяти грозного вида мужчина пребывал в мягкой задумчивости вне теоретического класса. Он сидел со скрещенными ногами и очень прямой спиной. Если бы не открытые, осмысленные глаза, Ти-Цэ подумал бы, что учитель медитирует.

Оказалось, что Наставник обдумывал заданный учеником вопрос в его, Ти-Цэ, отсутствие. Учитель смотрел вглубь костра и чуть щурился, словно ответ был написан там мелкими буквами.

– Да, пожалуй, – сказал наконец Наставник, – это будет последняя ваша возможность провести с родителями теплые семейные дни.

– Но почему? – спросил один чуть не в отчаянии. – Почему родители отказываются от сыновей? Это нечестно!

– Не родители отказываются от вас, а вы – от них. – Наставник усмирил подопечного взмахом руки. – Не спорь. Вы просто еще этого не понимаете. Родители вас любят, можете не сомневаться. – Ку-Ро перестал жевать и покосился на учителя. – К мальчикам они просто не привязываются, потому что однажды вы их покинете, в отличие от дочерей.

– Может, потому и уходим, что нам на древе уже не очень-то рады? – пробубнил Юн-Ан.

Наставник покачал головой.

– Я же сказал: сейчас не поймете. И все же, не бойтесь расставаться с родными. Мужчины всегда были и будут кочевниками, и сразу после созревания искали и будут искать женщин, чтобы создать свои собственные семьи. Помимо потомства женщина дает новый дом, новых родственников и, чего уж там, новый вкус к жизни. Как только сами пройдете через все это, к своему сыну тоже привязываться не станете. Кому как не вам будет понятно, что место мальчика – не рядом с вами, а рядом с достойной женщиной?

Над лагерем повисло кислое молчание. Наставник поморщился, как будто в самом деле почувствовал его вкус.

– Дурачье! Просто смиритесь с тем, что после каникул у вас больше не будет ни отцов, ни матерей. Но будет Наставник, – неожиданно добавил он. Все до единого вскинули на него взгляд. – Наставник в ответе за вас в куда большей степени, чем родители. Так что не горюйте. К тому же, познакомиться со своей настоящей семьей вам еще только предстоит. Там получите столько заботы, сколько и не надеялись выпросить у родителей. Ну а пока будете нуждаться в опеке взрослого – рядом буду я.

Стальные обручи, которые обвили этим вечером сердце Ти-Цэ, ослабли. Он восхищенно взирал на мужчину и горячо надеялся, что его слова – не пустое утешение. Ти-Цэ повеселел настолько, что лишь с легким уколом неприязни обратил внимание на призадумавшегося Ку-Ро. И невольно подумал, что чувствует он, когда слышит эти слова от отца.

Кто он все-таки для Ку-Ро? Отец, к которому не было смысла привязываться, или Наставник, на поддержку которого он мог всегда рассчитывать?

Ладно. В конце концов, проблемы Ку-Ро не его, Ти-Цэ, собственные. Он с уселся удобнее и с радостью подхватил заведенную Наставником песню.

21

Некоторое проснулись даже раньше Наставника. Они лежали на траве, смотрели в глубину светлеющего неба и завороженно прислушивались к пробуждению мира. А как только учитель поднялся на ноги, они все вместе двинулись в путь.

До долины оставалось всего ничего. Иритты неслись с не меньшим воодушевлением, чем гнали их наездники: тоже почуяли родные места. Йакиты уже видели верхушки исполинских древ, а когда на горизонте показалась и целая вереница преградивших дорогу в долину мужчин, Ти-Цэ и думать забыл обо всем, что выводило его из равновесия последнее время.

Они подъезжали все ближе и ближе, и ученики, один за другим, издали узнавали своих отцов. Ти-Цэ сумел высмотреть своего, и при виде широкоплечего улыбающегося мужчины, который пришел его встретить, юношу захлестнуло мощной волной любви. С радостным криком он гнал своего иритта вперед, быстрее и быстрее, чтобы даже ветер не поприветствовал отца раньше него.

Постепенно в один ряд стекались ученики всех групп: западной, южной, восточной… И все же северная вырывалась вперед, и даже уже начала замедляться, чтобы оставшуюся сотню шагов преодолеть на своих двоих. Но не Ти-Цэ. Он продолжал гнать иритта, несмотря на удивленные оклики товарищей. Но и этого ему оказалось мало: он чувствовал, что не сможет больше выжать из зверя, а дотянуться до отца самым первым так хотелось…

На полной скорости Ти-Цэ спрыгнул с иритта и чуть не кубарем под всеобщий гогот взрослых влетел в отца, едва не сбив его с ног.

Сильные руки, которые Ти-Цэ запомнил в тот день, когда они вытянули его, одичавшего и безумного, из телеги, крепко сжали юношу. Ти-Цэ едва не задохнулся от спазма в горле. Он и представить не мог, что будет так счастлив, когда снова почувствует тепло его тела. Укол стыда пробил его колотящееся сердце: он не мог простить себя за то, как часто в последнее время возносил образ Наставника над всеми прочими, и над его тоже…

Запах отцовского тела, так похожий на его собственный, аромат родной долины, здешней воды и персиков – все заставляло его душу трепетать от радости. В эту минуту он отдал бы все, только чтобы пустить здесь корни и никогда больше не возвращаться в джунгли.

Отец уверил Ти-Цэ, что с удовольствием простоял бы так под палящей старой звездой весь день, но мягко предложил хотя бы освободить другим дорогу. А в идеале – пойти к семейному древу. Ти-Цэ с готовностью отпрянул от его груди и взял за руку, но спустя секунду она понадобилась ему, чтобы придержать соскользнувшую с бедер набедренную повязку. Не обращая внимание на новый взрыв лающего хохота, Ти-Цэ сорвал с себя ремень из змеиной кожи и поспешил похвастаться изделием перед отцом.

Когда первая волна радости отхлынула, Ти-Цэ стал принюхиваться к воздуху вокруг внимательнее: вся долина насквозь пропахла женщинами. Он не мог вспомнить, чуял ли этот запах настолько явно, когда был здесь в прошлый раз, но в том, что пахло именно ими, юноша не сомневался.

Ти-Цэ никак не мог понять, нравится ему этот запах или нет, но отец, похоже, со своим отношением определился. Он бодро вскидывал голову, когда они проходили под ветвями очередного древа, оглядывал его обитателей и то и дело расправлял плечи без видимых на то причин. Ти-Цэ же мог назвать этот аромат максимум странным, как у фрукта, по которому сразу не скажешь, съедобен он или нет. Но уж никак не возбуждающим и даже интересным.

– Так самки пахнут, когда готовы дать потомство, – охотно объяснял отец, когда Ти-Цэ спросил, почему вообще они то и дело так неоднозначно благоухают. – Перед каждым сезоном женщины линяют. Результат очень впечатляющий. Правда, в этот период они бывают раздражительными…

– Как и всегда?

Отец хохотнул.

– В общем, они покрываются новой, короткой, яркой шерсткой, которая ведет себя очень покладисто во время беременности. Легче моется, защищает от перегрева, чуть маслится… Именно обновленная шерстка так прекрасно пахнет.

– Прекрасно? – усомнился Ти-Цэ.

– Сейчас не поймешь, – отмахнулся тот. – Этот запах – сигнал для мужчин, ну а ты пока, – он добродушно щелкнул сына по носу, – всего лишь юноша. Вот вернешься в долину в следующий раз – убедишься, что не чуял ничего прекраснее в своей жизни. Этот аромат способен вдохновлять на подвиги, ты еще узнаешь.

Ти-Цэ закатил глаза. Какое же странное у отца было о нем, Ти-Цэ, представление. Если бы он увидел, как его сын преодолевает препятствия, отрабатывает удары, исследует джунгли и охотится, наверняка не смог был вообразить его скачущим по розовым сугробам в поисках девчонки.

Мать встретила Ти-Цэ лучезарной улыбкой и крепкими объятиями, которые сын вернул ей в еще большем размере. Она провела его в гнездо, где брата уже поджидала подросшая младшая сестра. Ти-Цэ уселся рядом с ней и невольно постарался высмотреть в Ка-Ми хоть что-то особенное и цепляющее, что-то, что могло бы объяснить всю эту шумиху вокруг женщин. Но не нашел ничего необыкновенного, и всерьез усомнился, что когда-нибудь захочет покинуть уютный дом ради кого-то подобного ей.

Ка-Ми же картинно закрывала несуществующую грудь руками и поджимала ноги всякий раз, как Ти-Цэ случайно или намеренно поворачивался в ее сторону.

– Правду мама говорит, что все мальчики пялятся, – верещала она так оскорбленно, будто Ти-Цэ уже готовился к похотливому броску.

– Ну так прикрывай срам набедренной повязкой, как я, пока хвост не окрепнет, – обиженно сказал Ти-Цэ. – Сидишь с голой попой и удивляешься, от чего мне не по себе.

– Негодяй! Какой негодяй! И ведь продолжает смотреть!

– Больше столько внимания от мужчины ты вряд ли получишь, так что радуйся, – буркнул Ти-Цэ, но послушно заткнул рот протянутым матерью персиком.

Ка-Ми без перерыва на вдох и выдох щебетала о том, скольких детей нарожает, когда некие надоедливые братья освободят на древе место. Ти-Цэ не стал напоминать, что всего около часа назад прошло как он пришел домой после одиннадцати лет отсутствия. Он молча жевал угощение с древа и задумчиво перекатывал языком вкусную мякоть, возвращая к жизни воспоминания из детства. Первой на память пришла потусторонняя мелодия диджериду, а уже потом – ее исполнитель. Ти-Цэ плохо помнил, как выглядел древний, в похоронах которого он участвовал, но, как и раньше, поблагодарил почившего йакита за сытный обед.

Благодатные минуты ностальгии удержать надолго не удалось: девичий голос никак не утихал, и более того, врезался в ухо все резче каждый раз, когда он пробовал мысленно вернуться в минувшие дни. Теперь он мог скучать лишь по тем временам, когда рот Ка-Ми был большую часть времени занят материнской грудью.

Ти-Цэ вздохнул, в очередной раз кивнул, когда Ка-Ми спросила, слушает ли он ее, и подумал о том, какие девочки все-таки жалкие. Мужчинам было не до разговоров. Пока они тренируются, обучаются языкам и этикету для служебных дел, готовятся к опасным битвам за жизнь, потомство и свое достоинство всеми возможными и невозможными способами, они круглый год прохлаждаются на ветвях древ и набивают брюхо легкодоступными лакомствами. Да что вообще, звезда на тебя упади, могло привлекать взрослых, высокообразованных и развитых во всех отношениях мужчин в этих ленивых дикарках?

Ти-Цэ выглянул из гнезда и внимательно присмотрелся к родителям, которые предпочли дать детям пообщаться наедине. Мать нежилась в объятиях отца, как нежатся в теплом источнике, а отец ласково поглаживал ее по плечам, будто имитируя легкую водную рябь. В джунглях он никогда не видел нежности, и не понимал, откуда она бралась за их пределами.

Сестра проследила за его взглядом и вздернула нос.

– Можешь особо не рассчитывать на внимание родителей. Они еще не были в гнезде, так что зря ты вообще при…

– Дай посидеть спокойно.

Ка-Ми надулась и вылетела из гнезда на недавно окрепших крылышках. Правда, уже через минуту вернулась, чтобы высказать Ти-Цэ все, что о нем думает.

Привлекательность женщин так и оставалась для Ти-Цэ загадкой, непонятной ему настолько, что начинала действовать на нервы. Он расспрашивал деда, прадеда и всех обитателей выше, просил раскрыть секрет их помешанности, но те в ответ лишь насмехались и как заговоренные повторяли, что никуда он, мол, не денется, «однажды поймет». Иногда Ти-Цэ пробовал вновь внимательно прислушиваться к запахам женщин в надежде уловить что-то особенное, иногда сидел в источнике по самые глаза и наблюдал за стайкой купающихся ровесниц, любая из которых, как утверждали родители, могла стать его супругой. Но ни в них, ни в их запахе он, как не тужился, ничего изумительного разглядеть не мог.

Однако, раз уж сама по себе идея любви ничего для него не значила, в мыслях Ти-Цэ освободилось место для алчности: если все равно все пахнут, раздражаются и не дают житья примерно одинаково, то, может, он мог бы выбрать себе в жены кого-то на свое усмотрение? Например (Ти-Цэ не сомневался, что хотя бы одна у него есть), дочь Наставника, чтобы породниться с ним по-настоящему и заменить ушедшего из семьи сына?

Но когда Ти-Цэ поделился стратегией с отцом, тот поднял его на смех.

– Твой шанс породниться с его дочерью, если та одного с тобой возраста, ровно такой же, как с любой другой. Только одна сумеет сделать тебя счастливым. Кто? Держи нос по ветру и узнаешь. О других забудешь и думать. Если запах твоей женщины будет в противоположной древу Наставника стороне – как миленький побежишь туда.

– Посмотрим, – закатил глаза Ти-Цэ. Спорить с отцом было делом бесполезным и утомительным.

На пренебрежение сына он ничуть не обиделся. Напротив, с большим удовольствием наблюдал за заносчивым юношей, таким же, каким был когда-то сам.

22

Первые несколько дней отец брал Ти-Цэ с собой на охоту, хвалил его за отработанные навыки и направлял там, где умения сына проседали. Но неделю спустя отвел Ти-Цэ в долину и исчез вместе с матерью в гнезде. Отец озаботился запасом мяса для сына, велел ему и дочери ночевать на ветвях древа выше, и с чистой совестью занялся исполнением супружеского долга.

Но Ти-Цэ нуждался не в запасе пищи, не в заботе бабули и крыше над головой. Ему нужны были тренировки.

– Ты куда это собрался? – спросила Ка-Ми, когда Ти-Цэ чуть свет вынырнул из гнезда бабушки и заправил в складки набедренной повязки ножик.

– Искать своего Наставника. Он обещал… Эй, ты что?

Ти-Цэ отшатнулся от сморщившейся сестры. Мгновение назад подозрительные глаза Ка-Ми наполнились слезами, а надменное лицо затопило несчастье.

– Мама говорила, что Ки-Да ушел много лет назад точно так же, и я его все еще не видела… Теперь и ты… у-уходишь… О-о-ох…

Она разрыдалась и даже отложила в сторону надкусанный персик. Ти-Цэ вспомнил угрюмого паренька, который сидел на краю родительской ветви, пока отец не увел его в город. Значит, в этом году брат уже должен был закончить обучение, если сумел выдержать его до конца.

И домой он так и не вернулся.

Действительно не вернулся.

Неужели и он бегает сейчас где-то как полоумный в поисках женщины, ради которой готов был оставить родной дом и родителей?

Ти-Цэ почувствовал немедленную потребность в сугубо мужской компании, пусть даже ее частью будет Ку-Ро.

Он наспех бросил Ка-Ми, что уходит ненадолго, и тут же был отослан ею в таком случае куда подальше. От того, как быстро менялось у нее настроение, у Ти-Цэ заболела голова.

***

К своей большой удаче Ти-Цэ нашел их в лесу у самой окраины долины. Удалось ему это не сразу: аромат готовых дать потомство женщин перебивал прочие запахи, так что ловить ему пришлось едва ощутимые дуновения. Он уже думал повернуть назад и отобедать в компании невыносимой сестры, когда увидел знакомые силуэты меж деревьев и кустарников.

– Тьфу ты, нашел, – сказал Наставник, но сбавил шаг, когда Ти-Цэ махнул им издали. – У меня своих детей шестеро, тебя еще нянчить…

Лицо Ку-Ро было непроницаемо, но на это можно было бы и не изводить слова.

– Уже не надеялся вас застать. – Ти-Цэ широко улыбнулся Наставнику. К Ку-Ро он даже не повернулся. – Мои родители в гнезде. Я уж думал, и вы туда же, Наставник.

– Мне так долго уже не нужно, – отмахнулся он. – Вернее, смысла нет. У меня было достаточно времени, чтобы как следует поприветствовать его мать. И еще есть, чтобы в несколько подходов не позволить ей забыть, насколько спокойно жилось без меня последнее время.

Ку-Ро отвел глаза.

– Почему не три дня, как положено? – беззастенчиво спросил Ти-Цэ.

– Трое суток необходимы для ритуала зачатия, мелочь. А женщины, к твоему сведенью, не плодоносят бесконечно. Мы с супругой уже давно не в том возрасте. Последнего-то, – он кивнул на Ку-Ро, – выносили экспериментальным путем, авось получится. В общем, больше потомства не ждем. Так уж, пыль друг с друга ходим сдуваем.

Ти-Цэ рассмеялся. Такое отношение к любви показалось ему более привлекательным и понятным. Наконец-то он почувствовал себя в своей тарелке.

Они тренировались весь день. Ти-Цэ даже подумал в какой-то момент, что может лишиться чувств от усталости, а то и рассудка, потому что голова почти перестала соображать. Ку-Ро выглядел не лучше, но другого от выходных с отцом он, похоже, и не ждал.

Они отрабатывали навык создания оружия для охоты и ловушек из того, что можно было найти в лесу, развивали выносливость, прыжок, и так увлеклись, что домой засобирались только на закате. Ти-Цэ было больно даже думать о том, сколько придется топать до родного древа, но после всего пережитого он был просто не способен добираться до него коротким путем – скакать по лианам. Наставник же его убитым видом остался доволен.

– Нет сил? Превосходно. Излишек энергии плохо влияет на чистоту мыслей. Есть еще один надежный способ очиститься от скверны: подъем в горы, но с тобой пока попробуем двигаться на путь умиротворения более близким тебе по духу способом – грубой силой. До конца каникул пощады не жди. Приходи завтра сюда же, мы тебя встретим.

– Да, Наставник, – заплетающимся языком сказал Ти-Цэ.

Ку-Ро жег его ядовитым взглядом и то и дело оглядывался, как будто ожидал, что непрошенный ученик попытает счастье и последует за ними. Но у Ти-Цэ не было и мысли отдалиться от дома хотя бы на один лишний шаг. Он поплелся к своему древу, едва волоча ноги при свете светлячков, и не был в силах думать ни о чем, помимо сна. Но был этому рад: если во время медитации голова становится такой же чарующе пустой, Ти-Цэ все-таки подумает о том, чтобы освоить сие умение.

Когда Ти-Цэ добрался до персикового древа, сестра уже спала или притворялась спящей. Он больше был склонен ко второму: когда освежевал птицу, чтобы закусить ею на сон грядущий, услышал тихий стон отвращения.

***

На следующий день, прежде, чем заняться тренировками, они обошли лес и проверилирасставленные на ночь ловушки. В капкан Наставника попал зверь куда более крупный, чем они надеялись поймать – арил, полторы тысячи фунтов весом, не меньше. Зверь, покрытый короткой темно-коричневой шерстью, был еще жив, но оставалось ему недолго: он потерял много крови и совсем обессилел за ночь бесполезной борьбы. Арил с трудом поймал приближающихся йакитов в фокус единственным закатывающимся глазом. Второй он потерял еще раньше. Возможно, однажды отбил лучшую самку для спаривания, или же лишился гарема вместе с оком.

Наставник подошел вплотную, бегло осмотрел животное и вынул из-за пояса крупный нож с неизвестным Ти-Цэ механизмом, который он прятал за спиной, под мантией. Юноша уставился на диковинный предмет.

– Наставник, что это?

– Тычок, – ответил он и присел на колени позади морды истекающего кровью арила.

– А как работает? Для чего это?

Наставник неохотно повел подбородком, чтобы подошел посмотреть ближе. Вряд ли он был недоволен любопытством Ти-Цэ: его косой взгляд скользнул по равнодушному к новому оружию Ку-Ро.

– Не повезло ему, что сюда заплутал, – сказал Наставник и положил ладонь на узкий лоб завалившегося на бок арила. Тот резко выдохнул и запрокинул голову, ни то чтобы сбросить руку, ни то чтобы взглянуть на йакита. – Думал, кого-то помельче поймаем.

– Разве крупная добыча – это плохо? – спросил Ти-Цэ.

– Да сколько ртов нужно, чтобы все это сожрать? – Наставник последним ласковым жестом провел вдоль забитого кровью носа и схватил арила за кривой рог. – В лагерь бы взял, а так… И не отпустишь уже – не выкарабкается. Добра много пропадает, но что теперь, на заготовку мяса тратить полдня охоты нет. Добьем, чтоб не мучился.

Ти-Цэ присел рядом, чтобы не упустить ни одного движения. Ку-Ро со вздохом наклонился тоже, уперев руки в колени.

– У тычка есть спусковой механизм, – сказал Наставник. Он продемонстрировал пружину, на которую было насажено острие и крючок, в самый раз под палец. – И посмотрите на основание. – Наставник показал стержень, одна сторона которого была острой и подвижной. – Тычок позволяет быстро обезглавить крупную добычу. Вот так.

Наставник поднес острие к шее арила и спустил крючок. Зверь взбрыкнул и вытаращил внезапно прояснившийся глаз: его насквозь пронзила насаженная на штатив железная спица. Наставник зафиксировал место выстрела рукояткой и круто провернул лезвие по кругу. Голова отделилась от тела, и спустя мгновение животное перестало рыть копытами землю. Наставник даже не запачкался кровью. Вся процедура заняла не больше трех секунд.

Наставник отошел на шаг и стряхнул голову с тычка. Она осталась дожидаться падальщиков с выпавшим из пасти языком.

– Дадите подержать?! – Ти-Цэ вскочил с колен и потянул руки к восхитительному оружию.

– Еще чего! Убери хваталки, ткнешь еще кого-то случайно, и его тоже добивать придется. Научись начала обычным ножом нормально владеть.

– А если покажу навыки и вы убедитесь, что с ножом обращаться умею – дадите?

– Только по лбу, если возьмешь тычок раньше, чем через год, – ответил Наставник. Ку-Ро рассмеялся. Ти-Цэ обиженно уронил руки на бедра. – Займемся изучением тычка в лагере. Пока рано.

– Сегодня я еду в город, – объявил Наставник, когда еще засветло обескуражил детей окончанием тренировки. – Завтра продолжим. Марш по домам.

– Пап, – встрепенулся Ку-Ро, – можно с тобой?

– Домой! – отрезал он и усмирил раскрывшего было рот сына взглядом. – Нечего за мной таскаться, я туда еду по делам.

Наставник развернулся и зашагал в сторону города, поставив в разговоре жирную точку. Ку-Ро плотно склеил губы и потупился, но заметил на себе взгляд Ти-Цэ. Он грозно поинтересовался, на что тот уставился, и тоже круто повернулся, но в сторону своего древа.

Впервые Ти-Цэ услышал, как Ку-Ро называет Наставника отцом. И не зря: похоже, ему такое обращение не понравилось.

– Это из-за того, что я здесь? – вырвалось у Ти-Цэ.

– О чем ты вообще? – спросил Ку-Ро через плечо.

– Ну… – Ти-Цэ решил не отступать, раз уж начал. – Наставник не позволяет тебе называть его отцом, чтобы мы с тобой, вроде как, были на равных даже сейчас?

Ку-Ро с ненавистью стрельнул в него взглядом, но ничего не ответил. Только ускорил шаг и больше уже не оборачивался. Ти-Цэ постоял так еще немного и медленно пошел в сторону собственного дома.

С одной стороны, ему нравилось, что Наставник равняет его, Ти-Цэ, к сыну, но с другой – понял теперь истинную причину ненависти Ку-Ро к себе, да и прохлады к другим ученикам тоже. Если так подумать, Ку-Ро и вовсе не имел отца, так как вынужден был делить его со всеми остальными.

Чувство вины и торжества боролись за первенство в сердце Ти-Цэ. Ку-Ро можно было бы и посочувствовать, но… его ли это проблемы? Ти-Цэ любил Наставника, и если действительно придется отказываться от родителей, то никого ближе учителя у него не будет. Он был только рад безразличию Наставника к сыну. Может, он от него уже отказался? И в его душе найдется место для кого-то другого?

Ти-Цэ улыбнулся себе под нос и прибавил шагу.

***

Еще пару дней после того, как отец показался из гнезда, Ти-Цэ продолжал тренироваться в компании Наставника и Ку-Ро: папа выглядел счастливым, но каким-то с древа рухнувшим и совершенно выбившимся из сил. С блаженной улыбкой на странно припухших губах он съел несколько персиков на пару с такой же будто пьяной матерью и лег спать, благословив сына на поход к другому самцу за знаниями вялым взмахом руки.

Когда отец восстановил запас сил, Ти-Цэ, к облегчению Ку-Ро, пусть и не долгому, стал мелькать у них перед глазами реже. Он брал уроки или просто носился по лианам на перегонки с отцом трижды в неделю, а дважды – все равно убегал в лес к Наставнику. Хотел бы чаще, но папа настаивал, чтобы еще два дня на неделе он уделял всей семье – матери, сестре и родственникам выше по ветвям.

Вместе они ходили к источнику, слушали на берегу пение рыб, ловили на мелководье аксолотлей и купались. Ти-Цэ был ошеломлен, когда нашелся показатель, по которому он с отцом отставал от сестры и матери: самки прекрасно плавали, и как не тужился юноша, ему не удалось обогнать ни их, ни даже прапрабабку. Он таращился на отца в ожидании, когда обомлеет и тот, но папа только целовал дамам руки и признавал свое безоговорочное поражение. Ти-Цэ не понимал, как можно с этим смириться, и продолжал бесполезные попытки догнать сестру, которая нахально показывала ему язык и ускользала от него снова и снова.

Ти-Цэ нашел способ отомстить Ка-Ми за ее невыносимое поведение на источнике: картинно ловил за уши розовых кроликов, которые застенчиво зарывались мордочкой в опавшие лепестки персиковых древ всякий раз, когда к ним приближались йакиты. Он делал вид, что собирается распороть кролику живот и съесть прямо по пути к дому, и Ка-Ми поднимала высокочастотный визг. Жители древа, под ветвями которых они проходили, потрясали кулаками и просили родителей угомонить своих детей. Да только если бы каждый ребенок и подросток в долине прекратил свои игры, над этой сладко пахнущей землей повисла бы разрывающая барабанные перепонки тишина.

Больше всего Ти-Цэ любил вечера, когда они всем семейным древом любовались тем, как вспыхивают светлячки, и пели песни. Никто заранее не сговаривался, просто с третьей, а еще чаще – с пятой ветви в какой-то момент раздавались два голоса, самки и самца, которые делили на двоих одну чарующую песню. Затем подхватывал кто-то еще, потом еще, и вот уже все древо пело звездам о том, как им живется на земле. Иногда Ти-Цэ казалось, что он слышит больше голосов, чем было на самом деле. Возможно, все те, кто давным-давно слился с древом, присоединялись к своим любимым потомкам.

Предпоследний день каникул и последний день совместной с Наставником и Ку-Ро тренировки они посвятили суровому уроку ботаники, который Наставник добавил в их учебную программу на десерт.

Он учил детей опознавать и добывать съедобные и целебные растения, а если ученики грубо ошибались, Наставник заставлял их съедать находку, чтобы они запомнили побочный эффект каждого из них. Как на зло, если ошибку допускал Ку-Ро, то отделывался головокружением и легким недомоганием, в то время как Ти-Цэ доставались куда более серьезные симптомы. Ноги от отравления отказывались его держать, горло сжималось удушающими спазмами, и он уже готовился к тому, что его окончательно свалит в могилу лихорадка, но Наставник продолжал смотреть на него с бесстрастным любопытством. Только когда из-за Ти-Цэ они стали слишком замедляться, Наставник раздраженно развернулся и привалил к дереву умирающего юношу.

Мужчина огляделся, отыскал взглядом круглый нарост на одном из деревьев, похожий на болячку, и рубанул по нему походным ножом. Наскоро выскреб когтями кору и получил что-то вроде неглубокой чашки. Он сел на корточки рядом с Ти-Цэ, сорвал с куста мерзкого вида жилистый плод и выдавил его содержимое в самодельную посудину. Поискал глазами необходимый ингредиент и приказал Ку-Ро подать ему высохший цветок обугленного цвета. Наставник растер его в порошок и присыпал к жиже. Три раза качнул, чтобы перемешать.

– Пей. – Он толкнул в дрожащие руки Ти-Цэ снадобье, и тот не раздумывая опрокинул его в рот. Вкус был приятным. Ти-Цэ замер в ожидании, когда лекарство подействует, и смерть уберет с его горла руки.

Однако, едва жижа коснулась дна его желудка, Ти-Цэ подпрыгнул: все внутренности скукожились, будто не хотели даже притрагиваться к зелью. Ку-Ро не смог сдержать смех, когда Ти-Цэ испуганно вытаращил на них глаза.

Его бросило вперед. Рвотный позыв был настолько агрессивным, что он едва не рухнул с колен.

– Ну вот, – удовлетворенно сказал Наставник. – Лучше? Или еще разок тебя наизнанку вывернуть?

– Мне хватит, – пропыхтел Ти-Цэ и отвернулся от теплой кашеобразной лужи. Наставник криво ухмыльнулся.

Ти-Цэ бил озноб, но ему и впрямь полегчало.

– В лагере займемся ориентированием на местности, – сказал Наставник на обратном пути. К концу тренировки, как обычно, уже садилась старая звезда. – Растения, которые мы с вами сегодня изучили, будут в джунглях. Надеюсь, вы запомнили, что в рот совать не стоит.

Ти-Цэ особенно энергично кивнул: более доходчивого практического задания днем с огнем было бы трудно отыскать. Он с неприязнью заметил, как задирает нос Ку-Ро. У него до рвоты дело не дошло.

В груди у него больно кольнуло: Наставник был доволен сыном не меньше, чем Ку-Ро – самим собой. Не слишком явно, но он кивнул ему, а на прихрамывающего Ти-Цэ почти не обращал внимания. Но юноша не позволил утереть себе нос – утер его сам, приосанился и заставил себя поравняться с бодро шагающими йакитами.

Послезавтра они возвратятся в лагерь. И там Ку-Ро ни в чем больше не сумеет его обойти.

Испытание Наставника 23

– Надеюсь, все успели по мне соскучиться, – оскалился Наставник, – потому что у меня на вас грандиозные планы.

Оторванные от отцов ученики выстроились перед ним в линейку на окраине города. Никто при этих словах не посмел обменяться мрачными взглядами с соседом и уж тем более, упаси звезды, обреченно вздохнуть. Они оседлали ириттов и покорно двинулись в путь вслед за Наставником. Всю дорогу до лагеря Ти-Цэ пребывал в своих мыслях, и даже не заметил, как пролетело время.

В последний день каникул Ти-Цэ не тренировался ни с отцом, ни с Наставником, и посвятил время семье. Он был уверен, что уже окончательно смирился с тем, что уходит с этого древа, и удивился собственным слезам, когда мать крепко обняла его в избытке чувств. Это произошло аккурат тогда, когда Ти-Цэ до отказа набил рот сладкой мякотью персика. Прямо так, с полными щеками, он судорожно уткнулся в выкормившую его грудь. Мама роняла слезы ему на макушку, и тот не сумел сдержать рыданий тоже. Он плакал о скором расставании, о неведении судеб родственников, об их угасающих семейных узах. Закончилось это тем, что отцу пришлось успокаивать всех троих: Ка-Ми долго хвасталась, что теперь наконец останется единственным ребенком на древе, но за ужином тоже сдалась и подняла жалобный рев.

На утро Ти-Цэ дал матери и сестре обещание заходить в гости, поскорее слез с древа, пока не застрял с родней до обеда, и в сопровождении отца покинул Плодородную долину. Несколько раз он невольно оглядывался на свой родной дом, где на ветвях и в корнях остался весь его род. Он не мог поверить, что теперь, когда бы ни вернулся, не будет здесь своим. Отныне он будет им гостем.

Но вот он здесь, стоит в строю перед Наставником, уже на территории тренировочного лагеря. Вокруг снова снаряды, бескрайние джунгли – насквозь пропахшая учениками, в том числе им, Ти-Цэ, местность. Больше горевать у него возможности не будет. В лагере Наставника тоска была под запретом, как и все, что не приносило практической пользы.

При виде некоторых уплотнившихся юношей, чьи родители не слишком утруждали детей тренировками, у Наставника поднялось настроение.

– Смотрю, за недостатком физической нагрузки ваши родичи решили отыграться на желудках, – хохотнул Наставник и воодушевленно скрестил бугрящиеся мышцами руки на внушительной груди. По сторонам от Ти-Цэ и от Ку-Ро, у которых с фигурой все было более чем в порядке, беспокойно заерзали. – Но не переживайте, уж я вас вниманием не обделю.

Наставник медленно согнал злобную усмешку с лица. Он окинул учеников суровым испытующим взглядом и заговорил своим самым низким, ясным басом, от которого у ребят побежал под шкурой мороз.

– Настало время вам взять себя в руки. В следующий раз вы покинете этот лагерь уже зрелыми мужчинами, если только не умрете раньше. На обряде инициации вы вступите в свою первую настоящую схватку, и не думаю, что для вас все еще секрет, с кем именно. Наверняка родители рассказывали вам об имэн?

Ученики мрачно покивали.

– Вы их не видели, потому что ни разу не бывали в долине в так называемый сезон охоты, – продолжал Наставник, – но знаете, что имэн – наши самые агрессивные естественные враги. Единственные, с кем нельзя договориться, чей язык нельзя выучить и в чью культуру нельзя внедриться. Потому что у них ничего этого нет. Это животные, и все, о чем они могут думать – как бы разорить ваши гнезда. Имэн прилетают на крики рожениц и любыми способами стараются съесть ваших новорожденных детей.

Ти-Цэ пошевелил языком, чтобы восстановить испарившуюся во рту влагу. Интересно, сколько его собственных соседей пострадало от нападения имэн? И какого это, потерять ребенка, которого так трудно зачать и выносить, да еще таким зверским способом? Сожрать его недоразвитым, слепым, пока он еще в плодном пузыре…

– Их численность, – повысил голос Наставник, – не поддается ни контролю, ни четкому счету, но мы не можем позволить им разрождаться до тех пор, пока противостоять им станет просто невозможно. Из года в год, согласно традициям, мужчины сокращают популяцию имэн перед тем, как оплодотворить жен. И сделать это вам будет нужно без моей помощи. Только обезопасив женщин, насколько это возможно, вы можете заслужить право на продолжение рода. Эта битва будет смертельной: тех, кто стоит у них на пути, имэн хотят истребить не меньше, чем вы – их. Один шанс. Одна попытка. И не будет пути назад.

Однажды я уже говорил вам, что сделаю все возможное, чтобы вы вышли из своей первой битвы победителями, – продолжил он, взяв другой тембр, – и я не отказываюсь от своих слов. Следующие одиннадцать лет я намереваюсь потратить на то, чтобы сделать каждого из вас хорошим служащим и способным постоять за свою семью мужчиной. Но удастся вам усвоить все, чему я собираюсь учить вас дальше или нет – по-прежнему зависит от вас. Когда имэн попытаются убить вас, меня не будет рядом, чтобы помочь уклониться. Когда окажитесь по служебным делам в неизвестной местности, я не укажу верный путь. Вы столкнетесь с реалиями жизни один на один. В ваших же интересах подготовиться к этой встрече как следует.

Ти-Цэ стоял прямо и неподвижно, но его сердце бешено стучало о ребра. Он справится, ни за что не подведет ни Наставника, ни себя самого. Не подведет, иначе…

Иначе сгнил бы еще за амбаром Дикаря, измазанный дерьмом, – сказал себе Ти-Цэ.

– Бой за жизнь, честь и достоинство начинается для вас прямо сейчас, – сказал Наставник. – Я позволил своей крови течь в вас. Мы на веки связаны косвенным родством, и теперь вы не посмеете облажаться. Покажи, мое приемное потомство, чего стоишь. Или сгинь.

– Да, Наставник! – хором отозвались ученики.

Мужчина поочередно встретился взглядом с каждым из них.

– Славно. – Учитель криво улыбнулся. – Тогда начнем.

24

– Шевелись, пошел, пошел, ПОШЕЛ! – подгонял Наставник. – Внимание: приготовились!

Ученики пропали из поля зрения: в мгновение ока затерялись в густой растительности джунглей по отработанной на миллиардный раз тактике. Наставник хорошенько замахнулся и с интервалом в полсекунды запустил высоко в небо два простеньких снаряда.

Еще до того, как бревнышки задержались в воздухе, чтобы после упасть вниз, с накренившегося от тяжести деревца подпрыгнул крепко сколоченный молодой йакит с тренировочной разящей чашей на левой руке. Прямо в воздухе он вышел из стойки и вытянулся во весь рост. В лучах заходящей старой звезды блеснули две половины щита. Мгновение – и йакит в тяжелой набедренной повязке сомкнул чашу по центру одного бревна и разрубил его на две равные половины, а второй снаряд отшвырнул от себя обеими ногами. Он сделал это, перевернувшись в воздухе с завораживающей, кошачьей грацией, но с такой силой, что оставил на бревне узор своих когтей.

С многометровой высоты йакит приземлился на одно колено прямо перед Наставником. Затем выпрямился и почти сравнялся с учителем ростом.

На землю дождем посыпалась щепа; две половины разрубленного бревнышка упали рядом.

– Хорошо, – кивнул Наставник сыну. – Следующий!

Ку-Ро еще раз приклонил колено и отошел, чтобы не загораживать Наставнику обзор на других испытуемых. Он прислонил чашу к стене мастерской, а сам уселся на одну из подушек теоретического класса, скрестив ноги. Без лишних напоминаний он принялся постепенно сгибать и растягивать тело, чтобы снять напряжение с мышц.

Ти-Цэ изо всех сил старался подобраться к деревцу так, чтобы не увидел и не услышал матерый йакит. Несколько лет назад, когда он делал это впервые, задача казалась невыполнимой. Всякий раз, когда кто-то из учеников по неосторожности обнаруживал себя, снаряды летели не в небо, а прямо им в голову. Сейчас этого унизительного замечания удавалось избежать большинству.

Очень многое изменилось с той поры.

Сразу после возвращения к тренировкам стремительному изменению подверглась не столько воспитательная программа, сколько сами ученики. Вместе с порогом лагеря они переступили некую точку невозврата, и юноши стали преображаться на глазах.

Они росли, еще чаще линяли и обрастали долговечной густой шерстью, совсем как у взрослых мужчин. Также неожиданно и у всех враз сломались голоса, а потом и выпали молочные бивни. Несколько дней от боли они практически не могли есть, пока коренные наконец не прорезались из скул. На подбородке тоже вылезли небольшие, теряющиеся в волосах клыки. Их появление на свет прошло куда менее хлопотно: отделались зудом.

Они росли быстро, и Наставник строго следил, чтобы также круто менялась их учебная подготовка, рацион питания и особенно – физическая нагрузка. Ученики и оглянуться не успели, как начали обрастать мышцами и становиться все шире в плечах. Росли и их познания: они изучили служебный этикет, научились общаться с помощью магнитного поля, в том числе по шифру, знали уже не один десяток языков. Они регулярно занимались всевозможным творчеством, танцами, пением (с тех пор, как окрепли их голоса – горловым) и медитацией. Но если раньше трудности при этом испытывал только Ти-Цэ, то теперь, ближе к обряду инициации, сконцентрироваться как следует все труднее становилось не только ему.

Они начинали думать о женщинах. Оживлять в памяти запахи, которые чуяли в долине много лет назад, поднимать воспоминания о купающихся в источнике самках, гибких, изящных, широких в бердах – словом, невероятных. И чем невиннее казались им поначалу фантазии, тем труднее потом было вернуть себе ясность ума. Ти-Цэ, к примеру, все время ловил себя на том, что с нетерпением ждет отбоя, чтобы дать воображению волю. Но уже через несколько минут крепко об этом жалел: сна не оставалось ни в одном глазу – только желание выть до самого утра. В такие моменты он и остальные ученики был особенно благодарен Наставнику за то, что он и днем и ночью давал взъерошенным и раздраженным юношам обливаться холодной водой столько, сколько душе было угодно, и увеличивал нагрузки, чтобы в следующий раз они отключались еще до того, как успеют удобно устроиться в постелях. На самого учителя они тоже стали смотреть еще под одним, особенным углом: они видели в нем опытного самца, который познал в жизни все, и в том числе женщину. Много-много раз.

До обряда инициации оставалось всего несколько недель. Ученики неудержимо неслись к завершению своего обучения.

– Следующий! Следующий! Следующий!

Ти-Цэ подобрался к исходной точке прыжка и вскочил на гибкое дерево. За две секунды он забрался на самую верхушку, ствол накренился, и в тот момент, когда Наставник запустил снаряды в небо, Ти-Цэ, подталкиваемый деревцем, прыгнул.

Наставник следил за тем, как ученик рубит надвое бревно и отталкивает от себя второе такое же ногами.

– Сместил удар ниже центра тяжести снаряда, – вынес вердикт учитель. – Идешь на второй круг. Живо!

– Да, Наставник. – Ти-Цэ встал с колена, стряхнул с щита щепки и вновь исчез в кустах. Он еще не успел отдышаться, когда снова занял очередь на прыжок.

Он не был единственным, кого отправляли на вторую попытку, так что это не особенно задевало его самолюбие, однако о первом же удачном прыжке Ку-Ро старался не думать. Наставник сына вообще почти никогда не отправлял пробовать снова, и их семейные узы здесь роли не играли никакой: не требовалось доказательств того, что сентиментальность – последнее, чему был подвержен учитель. Просто приуменьшать заслуги Ку-Ро не было смысла. Учеником он был блестящим, так что даже Наставнику все чаще было не к чему придраться (хотя он пытался найти повод, и еще как). Ти-Цэ прикладывал массу усилий, чтобы от него не отставать, но понимал, что иногда последнее слово оставалось за наследством.

С годами Ку-Ро все больше становился похожим на отца. Кровь Наставника проявлялась у него в самых разных испытаниях, и практически всегда гарантировала первое место. Это сильно играло ему на руку, учитывая, каким требовательным в последнее время стал Наставник.

У столба наказания побывали все, и не по одному разу. Каждый день Наставник устраивал забег с препятствиями и, чтобы добавить мотивации, наказывал вечером того, кто прибегал к финишу последним. Однажды Ти-Цэ, который бежал предпоследним, прямо перед финалом сбил с ног один из собратьев и оставил позади. Но в ответ на возмущения и высказывания о подлости и несправедливости Наставник лишь пожал плечами.

– Имэн не будут преследовать тебя по правилам, – говорил он и сочно щелкал зазубренным хлыстом. – Будь готов к любому повороту событий. Десять ударов за последнее место и, пожалуй, еще пять за наивность.

С тех пор борьба за спокойный вечер без побоев стала откровенно грязной. Именно этого Наставник и добивался. Сейчас их самыми сильными противниками были они сами: крепкие, развитые, ловкие и не желающие проигрывать.

Когда последний ученик совершил устроивший Наставника прыжок, он собрал всех перед амбаром. Учитель сложил за спиной руки. На него внимательно смотрело двадцать восемь пар чуть дрожащих в глазницах глаз.

– Завтра вас ждет особенная тренировка, – сказал он, – и если вы ее не пройдете, то шансы добраться до Плодородной долины живыми будут близки к нулю. Однако, – повысил голос Наставник, когда по строю пробежала взволнованная рябь, – если я говорю вам об этом прямо, это значит, что среди вас нет никого, кого я посчитал бы недостойным бороться за жизнь и мужскую зрелость.

Никто из йакитов не посмел шелохнуться.

– Завтра каждый из вас добудет себе иритта, – продолжил он. – Отныне транспорт себе добывать будете сами. И чем быстрее вы с этим управитесь, тем больше времени у вас останется на само задание.

Это даже не его часть? – ужаснулся про себя Ти-Цэ.

– Далее, каждого из вас я отправлю в глубину джунглей, туда, куда ни разу не заводил. В вашем распоряжении: приобретенные за годы тренировок навыки и походный мешок, который соберу для вас я лично. Против вас: незнакомая местность, хищники и еще звезды знают какие опасности. Ваша задача: найти разящие чаши, те самые, которые я выковал для каждого из вас в благословение двадцать два года назад. – Он усмехнулся всеобщему удивлению. – Да. Они уже ждут вас в глубине джунглей, все в одном месте. Вам необходимо добыть щиты и научиться ориентироваться на местности. На поиски будут даны сутки. Один ученик – одна разящая чаша. Это ясно?

– Да, Наставник!

– Отлично. Вопросы?

Ку-Ро вскинул руку.

– Говори, – позволил учитель.

– Тот, кто не найдет щит в срок, оружие не получит вовсе?

Тонкие губы Наставника растянулись в улыбке. Повисла давящая тишина.

– Так и есть, – сказал он. – Тот, кто не справится, пойдет в бой на обряд инициации голыми руками. Оружие надо заслужить, а без него, как понимаете… выйти из схватки победителем будет трудно. Не рекомендую вам завтра проигрывать в мою игру. – Он обвел учеников многозначительным взглядом. И улыбнулся еще шире. – А сейчас – спать. Объявляю отбой.

Наставник неторопливо двинулся в сторону своей хижины. Огорошенные новостью ученики спустя минуту один за другим скрылись в стенах амбара.

Обстановка в лагере накалялась. Ученики думали о предстоящем задании, о том, чем был чреват провал… Просто не верилось, что, несмотря на все старания, дойти до конца, стать супругами, отцами, служащими – да и просто мужчинами, – могли не все. Возможно тот, кто прямо сейчас укладывается спать по соседству, уже через несколько недель упадет замертво в неравной схватке с имэн.

А может быть и ты сам.

Во всяком случае в эту самую минуту все как один молодые йакиты были одержимы надеждой на счастливый исход завтрашнего испытания. Если им удастся завладеть благословленным Наставником оружием, они воспрянут духом, а именно это им было необходимо больше всего.

Ти-Цэ улегся и закрыл глаза. Он надеялся, что завтра все пройдет как надо, но его не покидало тревожное предчувствие.

Сориентироваться на незнакомой местности, наверное, будет не совсем просто. Самостоятельно противостоять крупной агрессивной дичи и мелким ядовитым тварям – тоже. И добыть иритта без контроля Наставника – допустим, тоже.

Но…

Наверняка найти верный путь можно будет по изученным ранее растениям. Охотились они уже очень сносно и в случае чего, пусть и с трудом, но сумеют без посторонней помощи отбиться от хищников и сделать себе противоядие от яда. Да и с Наставником они за ириттами плавали не единожды и много раз собственными глазами видели, как он седлает зверя.

Вопреки всем переживаниям, задание не казалось Ти-Цэ слишком трудным. И именно его выполнимость беспокоила йакита больше всего.

Ти-Цэ слишком хорошо знал Наставника, чтобы поверить, что все будет так просто. Учитель был обязан столкнуть их с кем-то еще. С чем-то или кем-то, ко встрече с кем они никак не могли бы приготовиться заранее. Иначе к чему вообще это все?

Ти-Цэ был уверен: их ждал сюрприз. Интересно, догадываются ли об этом остальные? Он искренне надеялся, что нет. Пусть позитив большинства переборет его паранойю, и все будет хорошо.

Спустя несколько минут он провалился в сон. Ему снились джунгли, птицы и некто, кого звали Осознающим.

25

Рано утром Наставник отвел нервных, но крайне сосредоточенных учеников к водоему, в котором они чаще всего плавали, рыбачили и просто мылись. Сам он с ног до головы был нагружен походными мешками и отказывался поделить с кем-либо ношу. Ти-Цэ пробовал угадать их содержимое, но вскоре бросил это занятие.

– Пятнадцать минут. – Наставник сбросил с плеч мешки на землю. – Идите и добудьте ириттов. Провозитесь дольше – буду считать вас утопшими.

Ти-Цэ покосился на неподвижную поверхность воды, собираясь с духом, но тут же вздрогнул и поспешил скинуть набедренную повязку:

– Вам что, особое приглашение нужно? Разделись и бегом в воду!

В следующую секунду Ти-Цэ уже стоял на берегу с набедренной повязкой – символом детства – в руке. Его хвост давно уже окреп и теперь туго стискивал бедра восьмеркой.

Он зашел в воду по пояс и потратил еще несколько минут, чтобы выполнить специальную дыхательную практику под пристальным взглядом Наставника. Объем легких увеличился, и в тот момент, когда он почувствовал, что сможет продержаться под водой достаточно долго, услышал поблизости от себя плески воды: ныряли товарищи. Ти-Цэ сложил ладони вместе и коснулся кончиками пальцев переносицы. Он по-прежнему не был дружен с медитацией в нужной степени, но в некоторых упражнениях преуспел путем упрямых тренировок. С каждым глубоким вдохом и выдохом в его голове таяли лишние мысли. Он остался один на один со своей задачей.

Ти-Цэ открыл глаза, опустил прозрачные веки и бесследно исчез под толщей воды.

Он видел разбредающихся в разные стороны сородичей. Ти-Цэ цеплялся за дно руками и присматривался к следам, тут и там виднеющимся между камнями и водорослями. Ни один из них иритту не принадлежал, но зато юноша мог рассказать, кто приходил на водопой, где предпочитают охотиться за рыбешкой некоторые звери и что случилось с парнокопытной особью, которую загнал сюда хищник. Надо отдать Наставнику должное: он привел их именно на тот берег, где иритты встречались с йакитами реже всего.

Час от часу не легче.

Ти-Цэ поплыл на глубину: время на мелководье терять было не за чем. Его длинные бесцветные локоны подхватывало течение. Кораллы и мелкая растительность быстро промелькивала мимо, как вдруг перед ним открылась внушительной глубины расщелина, другой берег которой едва можно было разглядеть далеко впереди.

У самого края Ти-Цэ затормозил: под когти набился песок, а волосы его по инерции метнулись вперед как три белоснежные водоросли. Он низко припал к скале и осторожно выглянул на распростертое внизу пастбище. Тут и там паслись иритты, неторопливо ползали по дну и собирали шероховатым языком водоросли, либо выколупывали бивнями моллюсков из труднодоступных мест. Ти-Цэ и отсюда видел, как сокращаются их жабры и выпускают мелкие пузырьки воздуха. Некогда было обдумывать план действий: оставалось полагаться на воспоминания о седлавшем ириттов Наставнике.

Ти-Цэ поплыл вперед и стал спускаться в расщелину к ближайшему от себя иритту, не отвлекаясь ни на кораллы, ни на протеев, которые ныряли в пещерки при его приближении. Несмотря на осторожность Ти-Цэ, иритт его заметил: он прекратил жевать пучок водорослей и уставился на него немигающим взглядом. Ти-Цэ не останавливался: он продолжал двигаться в том же темпе, чтобы зверь подумал, будто йакит здесь по своим делам.

Но вдруг иритт втянул шею и бросился в сторону от Ти-Цэ, которого застали врасплох: его соседа по пастбищу оседлал взявшийся из ниоткуда молодой йакит, приближение которого не заметил даже Ти-Цэ. Примеченный товарищем иритт изо всех сил старался сбросить наездника, а выбранный Ти-Цэ зверь греб прочь.

Такого поворота он не ожидал. Но теперь это было не важно, потому что он в любом случае был обязан настигнуть и вывести именно эту особь на сушу прежде, чем иритт успеет встревожить весь табун. Если паника охватит всех особей, то взбаламученная вода станет меньшей из его проблем. Ти-Цэ не знал, сколько учеников еще не обзавелось ириттами, но в гуще топчущихся зверей кто-то из них мог серьезно пострадать.

С резвостью молнии Ти-Цэ оттолкнулся от скалы и рванул за пустившимся наутек зверем. И встрепенулся: он тут же стал нагонять беглеца. Иритт оказался неумелым пловцом, тогда как на поверхности ему в скорости равных не было.

Вот и хватит маяться ерундой, – подумал Ти-Цэ. – Пора выйти на сушу, туда, где ты действительно полезен.

Ти-Цэ протянул руки. Он уже почти поравнялся с ириттом, когда тот в панике отбросил его назад ударом хвоста. Ти-Цэ крутанул вихрь, но хвост, который секунду назад едва не вышиб ему дух, мелькнул у него перед самыми глазами.

Сейчас или никогда.

Ти-Цэ крепко ухватился за беснующийся придаток. Иритт махнул им, и йакит почувствовал прокатившийся под его пальцами спазм мышц. Но вместо того, чтобы разбить Ти-Цэ о свою твердую спину, он усадил его себе на загривок. Последний туго обхватил его ногами, намертво вцепился в жабры и лишил его возможности сделать следующий привычный вдох.

Ти-Цэ ожидал, что иритт попытается сбросить его снова, но ему до Ти-Цэ уже как будто не было дела. Иритт сразу озаботился нехваткой кислорода. Несколько секунд он мешкал, еще пробовал вздохнуть жабрами – так старался, что в прямом смысле прищемил Ти-Цэ пальцы. Но спустя несколько мгновений он признал поражение и смирился. К облегчению йакита, зверь поплыл вверх и вскоре вышел на мелководье, потрясая мордой. Еще мгновение – и ему удалось протолкнуть воздух в заплывшие слизью легкие.

Мокрый, запыхавшийся, но очень довольный собой Ти-Цэ вышел на берег верхом на иритте. Впереди и позади себя он видел других воодушевленных своим успехом наездников. Хоть с этим справились. Пока все шло неплохо.

– Так. – Наставник кивнул и поставил руки на бедра, когда все ученики собрались вокруг него. Он поочередно бросил каждому по мешку, раскачав на веревках. Ти-Цэ словил свой одной рукой, перекинул через плечо и тут же нырнул пальцами обратно в жабры: пока возился, иритт уже лениво повернул голову к воде. – В походных мешках у каждого из вас одинаковый набор необходимых инструментов, которые пригодятся вам в однодневном походе, в том числе карта. На ней отмечен ваш текущий маршрут в джунгли – место, откуда начнете поиски разящих чаш самостоятельно. У каждого дорога своя, здесь вы расходитесь. Остальную информацию получите, когда доберетесь каждый до своей стартовой точки. Помните: никого из животных не убивать без надобности, в группы не объединяться. Если пересечетесь – без глупостей. Уж поверьте, я найду способ узнать, если осмелитесь пренебречь моими условиями.

Ученики кивнули. Заскучавшие под ними иритты рыли лапами песок, надеясь отыскать вышедших на сушу крабов-отшельников.

– Тогда вперед. Начали!

Ти-Цэ вновь освободил одну руку, сунул ее в горловину мешка и нащупал лист пергамента. Он вытащил карту, поднес ее к глазам и тронулся с места. Йакит изо всех сил старался сохранять голову в холоде и ясности, не оглядываться на других и не забивать мысли тем, куда направились они. Ти-Цэ упрямо всматривался в маршрут, выведенный рукой Наставника, и пустился в путь по отмеченным ориентирам.

26

Чем дальше углублялся в джунгли Ти-Цэ, тем выше в его душе поднималась тревога, подобная изжоге. Как не пытался он отвлечься от скверных дум, не мог перестать поджидать непрошенный подвох. Узнать бы уже, в чем он себя проявит, и не маяться догадками…

Помимо плохого предчувствия йакит ощущал кое-что еще: земля под ним словно плавилась от сбивающих его с толку магнитных волн. Он был уверен, что где-то в этих местах был вулкан, и та часть джунглей, которую Наставник приберегал все эти годы для одной из финальных тренировок, выросла на горной породе, образовавшейся после его извержения. Огромные залежи железной руды могли объяснить, почему его естественные навигационные способности в ужасе зарылись глубоко в носителя. Что ж, полагаться на помощь магнитного поля не приходилось.

Ти-Цэ, насколько он мог судить по указателям на карте, добрался до жирного креста и тормознул иритта. Затем слез с него, наскоро залепил жабры влажной землей и скинул с плеча мешок.

Набедренные повязки остались на берегу озера, и ученики при всем желании не смогли бы взять с собой что-то помимо того, что собрал им в мешки Наставник, так что самое время было ознакомиться с содержимым. Внутри оказалось всего ничего: тычок, охотничий нож, кусок угля для письма, уже знакомая ему карта и примитивного вида рация. Ти-Цэ изумился тому, что Наставник где-то сумел откапать такую рухлядь. Наверное, откапать – действительно самое подходящее слово: не исключено, что йакит держал в руках историческую реликвию.

На дне мешка обнаружилась также коротенькая записка, выведенная резкой, но ровной рукой учителя:

Включить рацию сразу по прибытию на оговоренное место

Ти-Цэ сглотнул, но чисто спазматически: слюны во рту не оказалось. Он присел на корточки и зажал кнопку. Острый слух резанул треск помех. Он постарался прислушаться к звукам, которые могли вырисоваться на его фоне, но не услышал ничего, кроме какофонии механики.

Ти-Цэ сел под дерево и положил руку с зажатой в ней рацией на живот.

Он стал ждать.

– «Устраиваться на одном месте с удобствами не советую», – прошептала рация.

Ти-Цэ чуть не выронил ее и вскочил на ноги. Это случилось всего через пять минут после того, как он сделал остановку, но в джунглях, да еще наедине с собой, чувство времени сильно исказилось. В тому моменту, когда заговорил Наставник, Ти-Цэ успел глубоко погрузиться в свои мысли и забыл, что рация в его руке включена.

Голос был сильно деформирован помехами, но сомнений в том, что говорил именно учитель, не было никаких. Ти-Цэ восстановил дыхание и опустился на корточки. Он наклонил голову и поднес к уху устройство под таким углом, под которым, как йакит по крайней мере старался себе внушить, помехи не так сильно резали слух.

– «Каждый из вас прибыл на свою стартовую точку. Напоминаю, что с этого момента на поиски благословленных и выкованных мною лично щитов у вас ровно сутки. Сейчас я обращаюсь к вам по общей связи, но в случае чего могу переключиться на приватную частоту. Если мне будет, что обсудить с вами в индивидуальном порядке, я это сделаю, но вам обращаться ко мне по своей инициативе запрещено. Между собой связи у вас тоже нет, так что не пытайтесь строить совместные планы – не удастся, зря изведете и без того ограниченный запас времени. Как вы наверняка уже заметили, иного способа связи, помимо рации, у вас нет, в этой части джунглей магнитное поле сходит с ума. Не благодарите за интимную обстановку. Тем более, что это не единственная приятная новость для вас. Теперь, когда все основные моменты по оборудованию вами усвоены, послушайте меня внимательно, чтобы правильно распорядиться информацией. Видите ли, у меня есть для вас сюрприз».

Ти-Цэ закрыл глаза. Ну конечно. Как же иначе.

– «Это хорошая новость для тех, кто не слишком уверен в своих навигационных способностях. – В голосе Наставника явно слышалась недобрая усмешка. – У каждого из вас есть карта. На ней достаточно места, чтобы вы отметили весь свой последующий маршрут от текущего местоположения до щитов – этим и займетесь. Но, – протянул он, – в мешок одному из вас я положил полностью заполненную карту: на ней отмечены обе точки, старт и финиш. Карта подлинная, не заведет в ловушку, даю слово. Если тот, кому посчастливилось стать ее обладателем, это слышит – на здоровье, сегодня твой счастливый день. Однако, имей в виду, что если кто-то захочет отобрать у тебя карту, то запасной тебе никто не предоставит. А без сдачи заполненной карты мне в руки задание я не засчитаю.

Под шкурой Ти-Цэ будто пронесся сквозняк.

– «Если сомневаетесь, что вовремя отыщите разящие чаши, знайте: среди вас есть крыса со всей необходимой для победы информацией. Можете попробовать вычислить везунчика и отобрать карту… Но тогда он будет обречен на провал. Хотя, разве для вас это уже будет иметь какое-то значение? – Он помолчал. – Что ж, сутки пошли. Приступайте».

Его голос умолк. Ти-Цэ убрал рацию обратно в мешок, так и оставив включенной, и прижал кулак к губам.

Наставник все подстроил. Теперь у Ти-Цэ не было и тени сомнения в том, что шумиха вокруг важности не сложного по сути своей задания была лишь манипуляцией их чувствами. Чтобы в решающий момент сыграть на этом впечатляющую партию.

Браво, Наставник. Теперь джунгли кишат доведенными до предела учениками, которым предстояло решить: положиться на себя или добыть победу грубой силой.

Ти-Цэ без колебания выбрал первое. Ему было плевать, доберутся остальные вовремя или нет, честным путем или нечестным: он собирался внимать голосу разума, который, уж если открывал рот в его сознании, всегда говорил с Ти-Цэ грубым басом Наставника. Но придется и поостеречься: его самого под шумок могли оставить без карты.

Ти-Цэ перепроверил ее на всякий случай, но разумеется, если бы она оказалась «счастливой», йакит заметил бы это сразу. Как бы он ее ни рассматривал, сколько бы ни разглядывал на свету старой звезды, маршрут на карте не просматривался. Тогда он взял уголек для письма, приложил заостренным кончиком к уголку губ и призадумался.

Разящие чаши не могли быть спрятаны далеко: на поиски всего сутки, значит, добраться до них за это время было более чем возможно. Плюс-минус пару часов на отдых и еду. Но в то же время, если с самого начала выбрать неверное направление и долго метаться по тропам, отведенного времени хватить было не должно. Вот где явно был виден почерк Наставника: задание требовало четких действий, обдумывания каждого шага, поворота и развилки.

Ти-Цэ невольно улыбнулся. Интересно, догадывается ли Наставник, как хорошо ученику известны слабости учителя? К порядку и равенству группы в том числе?

Наставник преподнес все так, словно выбрал их точки старта вразброс. Но у Ти-Цэ были все основания полагать, что их жирные кресты на карте образовывали собою круг, в центре которого и были спрятаны разящие чаши. Вместе с горчинкой на кончике языка от угля к Ти-Цэ пришло понимание того, что такая схема в самом деле имела смысл. Во-первых, так расстояние до заветной цели для учеников будет одинаковым – они в равных условиях. Во-вторых, ближе к концу испытания круг будет сужаться, и возможность столкнуться с кем-то из собратьев будет выше. Стычек за «счастливую» карту будет избежать сложнее. И это тоже должно было полностью устаивать Наставника.

Ти-Цэ сплюнул горчинку и медленно поднялся на ноги. Он уже примерно решил, как будет действовать. Этот путь не самый безопасный, но наверняка верный.

Если предположить, что он прав, и ученики сейчас образовывают собой круг, значит, если найти хотя бы две-три стартовые точки, он поймет, куда загибается его дуга. Поймет, где середина, и оттуда помчится к победе практически по прямой.

Главное, ненаткнуться на товарищей, которые с этих самых точек начинают свое испытание. Иначе быть беде.

Ти-Цэ огляделся, в два прыжка забрался на дерево повыше и, подтягиваясь на руках за ветки, залез на самую верхушку. Иритт внизу без интереса проводил взглядом наездника, которому приспичило вдруг полазать по деревьям, и улегся в тень.

Ти-Цэ оглядывал окрестности и ловил все ароматы, которые свободно гуляли над древесными макушками.

***

На пути к отправной точке другого йакита (по крайней мере Ти-Цэ надеялся, что идет к ней) ему практически не приходилось использовать оружие. Животных здесь водилось не так много: мало нашлось крупных видов, которые смирились с магнитным полем этой части джунглей. Куда чаще ему встречались безобидные казуары, ехидны и симпатичные вомбаты. А тропы, по которым ходили какие-никакие хищники, Ти-Цэ сознательно обходил стороной. Охотничьим ножом он рубил только густую растительность.

Ти-Цэ двигался вперед на инстинктах и здравом смысле, и честно отмечал на карте все свои плутания.

Через пару часов упрямого медлительного похода по джунглям верхом Ти-Цэ улыбнулась удача: он заметил, что здесь лианы резал кто-то еще. На страх и риск йакит погнал иритта по горячим следам и вскоре наткнулся на отходы жизнедеятельности другого иритта. Здесь же слабо, но явственно ощущался запах товарища.

Судя по тому, как много зверь и его наездник топтались на месте, это и была точка старта собрата. А еще точнее – был здесь Юн-Ан. Это Ти-Цэ мог сказать наверняка, потому как заметил на дереве несколько белых волосков и как следует приложился к ним носом.

Ти-Цэ вытащил карту, уголь и отметил свое местоположение, после чего провел черту между ним и своей собственной точкой отправления. Нужно найти еще остановку, чтобы понять, в какую сторону двигаться к центру.

Теперь Ти-Цэ передвигался по джунглям в разы быстрее и увереннее, и вскоре был щедро вознагражден за хладнокровие и ясность ума: он обнаружил следы пребывания еще одного собрата меньше, чем за два часа. Совсем скоро – так быстро он теперь несся, – еще один старт. Ти-Цэ внес маршрут на карту и не поверил своему счастью: теперь дуга была видна отчетливо, как и то, куда она загибалась.

– «Четверть отведенных вам суток истекла», – подала на мгновение голос рация из мешка.

Ти-Цэ потратил достаточно много времени на поиски ориентиров, пора было двигаться к цели напрямик. И теперь он знает, куда ехать. Он победит, он доберется!

Сердце Ти-Цэ отбивало победный марш. Он убрал карту и уголь обратно в мешок и оседлал иритта. Выгреб грязь из его жабр и погнал вперед, ни разу не дав зверю оглянуться.

***

Иритт под Ти-Цэ запыхался, да и самому йакиту уже наступала на пятки усталость. Он то и дело отмечал на карте маршрут, и, судя по записям, преодолел уже больше шестисот миль. Ти-Цэ не переживал по поводу того, что к цели так и не добрался: он был уверен, что движется правильно, и что прибудет на место, где спрятаны щиты, даже раньше времени. Не могло до него остаться больше двухсот миль, а в распоряжении у него было еще часов шесть. Все шло как нельзя лучше.

Ти-Цэ остановил иритта, спрыгнул на землю и похлопал его по толстокожему боку. На ласки зверь не обратил внимания: в качестве стоянки наездник выбрал берег у небольшого пруда, и это была лучшая для него, иритта, благодарность. Воды было по пояс, но зверь все равно радостно забежал в лужу и распугал присевших на кувшинки светлячков. Он потоптался, осмотрелся и опустил морду под воду, собирать языком тину.

Ти-Цэ оставил иритта наслаждаться крохотным оазисом, а сам без лишней суеты умылся, сделал пару глотков и полез на дерево, отдыхать. Спать он не решался, но перекусить чего-нибудь был не прочь.

Ти-Цэ уселся на самую толстую ветку и осторожно пододвинулся к стволу, так, чтобы не сломалось под его весом хрупкое седалище: это вам не древо, а обыкновенное деревце, гнезда на котором могли вить только разве что птицы. И все-таки ему удалось устроиться с относительным удобством аккурат в тот момент, когда на ветвь повыше уселась одна из них. Пернатая сложила широкие мясистые крылья и уставилась на соседа с интересом, который мог себе позволить только хищник.

Йакит плавно протянул руку ей навстречу и издал звук, очень похожий на брачный зов этого вида. Она щелкнула клювом, слетела к нему и уселась на предплечье, но раньше, чем успела показать Ти-Цэ ряд своих светоотражающих перышек в основании хвоста, йакит выхватил нож и вонзил его ей в шею. Пернатая обмякла, не успев выдавить предсмертный вопль неразделенной любви: Ти-Цэ уже обезглавил добычу одним рывком.

Он зажал походный мешок между стволом и бедром и принялся раздирать птицу. Хорошее настроение способствовало хорошему аппетиту.

На землю сыпались перья и другие несъедобные части птицы. Ти-Цэ ел; в ночной прохладе от плоти валил пар. Он со смаком сдирал с костей теплое мясо и раз за разом проглатывал столько, сколько помещалось за щеки. События развивались так удачно, что ему самому не верилось. Хотя, тут и удивляться нечему: никто не следил за его действиями, не с кем было соревноваться. Наедине с самим собой он чувствовал себя куда увереннее и способнее.

Это произошло сразу после того, как Ти-Цэ проглотил последний сочащийся кровью кусок.

Раньше, чем он мог понять, что происходит, прямо под деревом, на котором он сидел, ожили тени. Собрат выглянул из куста, пронзил Ти-Цэ ядовитым взглядом и затерялся в густой растительности и предрассветной тиши. Мол, о присутствии предупрежден. Пеняй на себя, если вовремя не отреагировал.

Ти-Цэ едва не сорвался с дерева. Он судорожно вцепился в лямку покачивающегося на весу походного мешка, который выскользнул и уже было полетел вниз, и перекинул через плечо. Ти-Цэ вскочил на корточки и попытался высмотреть товарища, но тот будто растаял в воздухе.

Си-Тэ. Ну конечно, звезда на тебя упади, если кто и мог повестись на провокацию, то это…

– «Похоже, пяти ударов за наивность было недостаточно, – кровожадно усмехнулся Наставник на сей раз по приватной связи. – Что ж, я это учту».

Ти-Цэ отчаянно высматривал движущийся силуэт, но в ту секунду, как его взгляд поймал-таки другой – озлобленный, – в него уже летело самодельное копье.

Развернуться было негде, и Ти-Цэ, спасая мешок, в который притаившийся Си-Тэ и целился, рухнул с дерева. Он упал на спину, но не обратил внимания на ушиб. Ти-Цэ встал на ноги так быстро, как если бы отскочил от земли, и бросился бежать.

С трудом, но Ти-Цэ удалось оторваться от преследователя и затаиться в густых зарослях папоротника. Далеко от своего иритта ему отходить было нельзя, но и в укрытии отсидеться не получится: йакит уже обшаривал кусты в поисках Ти-Цэ и злобно отмахивался от листьев, когда ошибался.

У него было не больше двух минут, чтобы решить, что делать дальше.

Положение дел казалось Ти-Цэ безвыходным. Си-Тэ не уйдет от его пасущегося иритта. Разговаривать, что-то объяснять и драться не было смысла тоже: Си-Тэ не успокоится, пока не заполучит карту Ти-Цэ. Он наверняка был на пределе, не был уверен в том, что движется в правильном направлении, а Ти-Цэ уж слишком радостно и беззаботно пересекал джунгли и поедал птицу.

Он отчаянно соображал, прикусив антенну рации. Ти-Цэ молился, чтобы Наставник не обратился к нему еще раз, не сдал его и не забрал те крохи времени, которые у него еще оставались…

Он отнял от лица рацию и рассеянно уставился на нее.

Его осенила безумная идея, но она же была его последним шансом. Иного выхода Ти-Цэ просто не видел.

Дрожащими от волнения руками он бесшумно снял с плеча походный мешок. За неимением инструментов он достал тычок. Наружу выстрелила острая спица.

Си-Тэ уже был неподалеку. Ти-Цэ зажал примитивную рацию зубами и надавил, так что та с легким треском развалилась на две части. В слабом свете просыпающейся старой звезды и пролетающих мимо светлячков Ти-Цэ всмотрелся в начинку: провода и схемы простенько переплетались друг с другом. Он вонзил между половинками рации спицу, в гущу микросхем, и принялся за дело.

С горем пополам Ти-Цэ (наверное) настроил свою частоту на приватную с ближайшим к нему сигналом. Возился с проводами он несколько секунд, но показались они ему целой жизнью, за которую Си-Тэ успел подобраться совсем близко. Он поднес рацию ко рту.

Если не получится, я…

Ти-Цэ зажмурился. Кого он пытался обмануть? Йакит не имел понятия, что будет делать дальше. На уроках они проходили куда более сложные технологии, а потому в примитивных разбираться сейчас пришлось интуитивно. Сородич между тем подходил все ближе: еще немного, и он ясно учует запах Ти-Цэ. Он попросил звезды о помиловании, набрал в грудь побольше воздуха и…

– «Какого хрена ты все еще там делаешь?»

Ти-Цэ услышал, как подпрыгнул Си-Тэ: из его рации раздался разъяренный голос Наставника. Йакит выхватил устройство из мешка и застыл в нерешительности.

До этого Ти-Цэ с успехом имитировал звуки птиц и голоса животных, хорошо говорил на других языках и копировал самые специфические акценты, но никогда не пробовал воспроизводить голоса себе подобных. Ти-Цэ и сам испугался низкого знакомого баса, который вырвался из его горла и эхом отозвался в рации Си-Тэ. Неидеальный, но за скрипом помех очень даже эффектный.

Ти-Цэ заорал в рацию не столько для того, чтобы напугать собрата, сколько для того, чтобы перекричать дрожь в собственном голосе:

– «Ты рехнулся? Кто разрешил тебе с ножами и копьями на своего кидаться? Плевать я хотел, пустил ты ему кровь или нет, но, если порвал мешок, будь готов к тому, что заплату для него я сделаю из куска шкуры с твоей жопы».

Ти-Цэ услышал какой-то скрежет: наверное, ему худо-бедно, но передавались оправдания лепечущего Си-Тэ.

– «А ну быстро вернулся к заданию, и хватит топтаться на месте! Или… ты встретил товарища, и вы договариваетесь работать сообща за моей спиной? Что это вы затеяли, скоты нерезаные, а?!»

Ти-Цэ тут же перекричал товарища, который пытался объяснить Наставнику, как обстояли дела на самом деле. Добавил для верности еще пару особенно крепких ругательств учителя и приказал ему улепетывать прочь.

– Да, Наставник! – крикнул йакит и рванул обратно к своему иритту, которого он оставил подальше от места, где обнаружил товарища.

С минуту Ти-Цэ не шевелился. Он слушал, как Си-Тэ, ломая собой ветки, пересекает джунгли. Как он вскакивает на своего иритта и пускает в галоп. Как удирает зверь, словно за ним хвостом тянулась погоня. И только после того, как воцарилась полная тишина, вжавшийся в дерево Ти-Цэ нашел в себе силы убрать ото рта рацию. Глубокий выдох облегчения сам собой сложился в очередное ругательство, от количества которых и так уже чесался язык.

Ти-Цэ возвращал каналы связи на место почти вслепую, потому что в глазах у него было все еще темно. Попытался вновь настроиться на общую связь, чтобы не пропустить в случае чего сообщения Наставника, но все было тихо. Даже слишком.

Похоже, где-то Ти-Цэ напортачил и повредил рацию вовсе. Теперь с ним не мог связаться никто, и сигнал с радаров Наставника наверняка пропал тоже. Возможно, учитель уже это заметил и теперь пытался до него докричаться. Шерсть на загривке встала дыбом: впереди его ждал серьезный выговор.

Сказать по правде, Ти-Цэ не мог теперь решить, что будет страшнее: остаться без разящей чаши на обряде инициации или попасть сейчас прямиком к Наставнику с поломанной рацией в руках.

Шансов выжить в том и в другом случае было мало.

27

Ти-Цэ добрался до цели за час с небольшим до завершения задания.

После случившегося в кровь Ти-Цэ словно бросили шипучую таблетку адреналина, и почти весь оставшийся путь йакит преодолел на своих двоих. Иритт был не прочь пробежаться за обезумевшим наездником. Несся Ти-Цэ с такой скоростью, будто кто-то дал ему для разгона хорошего пинка.

В очередной раз Ти-Цэ остановился, чтобы отметить на карте маршрут, когда на глаза ему попался еще один собрат. Однако Юн-Ан лишь вскользь глянул на Ти-Цэ и промчался мимо. Он и сам уже напал на четкий след и не желал тратить время на его карту, за что последний был ему сердечно благодарен. И в тот же момент он понял, насколько глупо выглядел со стороны, бегущий бок о бок с ириттом, а не на нем.

С иритта он слез, когда уже почти добрался до цели, и последние шаги до победы и приза проделал медленно, тяжело переводя дыхание и едва переставляя ноги. Радость при виде щитов, аккуратно сложенных в центре выжженной поляны, к которой он вышел, почти его не тронула. Он не мог не думать об ожидающей его расправе. А возможно, его успех и вовсе признают недействительным: сказано же было не пытаться связаться друг с другом.

А он не просто связался. Это был откровенно грязный прием, чтобы избежать стычки. Ни понимания, ни милости от Наставника ждать не приходилось.

Ти-Цэ не ответил ни на один обращенный к нему взгляд. Он подвел иритта к остальным зверям, заткнул жабры грязью и угрюмо уселся чуть поодаль от успешно выполнивших задание учеников. Не хватало пока всего троих, но и у тех еще было время, чтобы присоединиться к ним.

Ти-Цэ не мог отказать себе в мучении и покосился на Ку-Ро. Важный и гордый вид красноречиво говорил о том, что он добрался до разящих чаш первым, либо одним из первых. Ку-Ро стоял чуть поодаль от остальных, чем ясно давал понять, что не желает точить лясы с кем-то из товарищей.

Щиты никто не брал. Наверное, Наставник уже дал им команду, чтобы сперва дождались его. Ти-Цэ оставалось только подражать поведению других: его рация по-прежнему хранила молчание.

Спина и плечи Ти-Цэ зудели от пристальных взглядов, но он тоже не был готов вступать с кем-либо в разговоры. Он сделал вид, что перепроверяет свою карту, но его хмурый взгляд до дыр стирал одну точку. Ти-Цэ сильно сомневался, что теперь карта ему вообще пригодится.

Ти-Цэ тяжело размышлял, и даже не поднял глаз, когда за несколько минут до конца испытания один за другим к победителям присоединились и все остальные за своей порцией лавров и почестей, в том числе и Си-Тэ. Но вынырнуть из своих мрачных мыслей ему все же пришлось: из джунглей верхом на иритте показался и Наставник.

Ку-Ро уже приклонил колено и надменно косился на менее внимательных сородичей, которые только сорвались со своих мест учителю навстречу. В числе последних присоединился к приветствию Наставника Ти-Цэ. От волнения ему едва удавалось сохранять неподвижность. Он видел, как Наставник ходит взад-вперед, и чувствовал себя так, будто вновь выпил приготовленное им снадобье много лет назад. Того и гляди, вывернет наизнанку.

…И даже несмотря на то, что лицо Наставника было почти таким же довольным, как в тот день, когда он узнал, что успевает принять участие в сезоне спаривания, Ти-Цэ не сомневался: когда глаза учителя выцепят его, начнется публичная расправа.

Наставник встал перед шеренгой учеников, оглядел приклоненные головы и живо кивнул им. Ученики встали на ноги; как на казнь следом за ними выпрямился Ти-Цэ. Они сложили руки за спинами в ожидании его слов.

– Сдайте ваши походные мешки с картами и оборудованием, – сказал он.

Ученики стащили с плеч мешки и по очереди подошли к Наставнику. Ти-Цэ отдал свой не глядя и тут же отвернулся, втянув голову в плечи, как нашкодивший мальчишка.

Наставник уселся прямо на землю, скрестил ноги и пододвинул к себе первый мешок. Проверил все вещи на целостность, быстро проглядел карту, удовлетворенно кивнул и приступил к следующему.

Работа двигалась быстро. Ти-Цэ очень старался не смотреть в сторону Наставника, но все же не мог противиться мазохистскому желанию видеть, как в глазах Наставника вспыхнет искра, которая распалит кострище предстоящей ему трепки.

Наконец, Наставник схватился за лямку его мешка. Сердце Ти-Цэ пропустило удар: в первую очередь он схватил рацию и тут же ее разобрал, чего с другими рациями не делал ни разу.

Какое-то время учитель рассматривал искаженную начинку устройства, а когда Ти-Цэ показалось, что его взгляд вот-вот метнется к нему, резко отвернулся.

Но Наставник так его и не позвал. Более того, когда Ти-Цэ осмелился обернуться, он уже был занят проверкой оборудования и карты другого ученика. Ти-Цэ тупо моргнул. Он никак не мог понять, почему до сих пор стоит в ряду его подопечных как свой.

Наставник встал. Ученики вновь выстроились в линейку. Учитель улыбнулся от уха до уха и обвел их гордым взглядом.

– Поздравляю вас с успешным выполнением задания, – сказал Наставник. – Эти сутки выдались для вас не простыми, и вы заслуживаете того, чтобы хорошо выспаться. Это я вам организую. Но сначала – да, объект нашего повышенного внимания. Ваши законные призы…

– Для каждого? – вырвалось у Ти-Цэ, и все взгляды устремились на него. – Для каждого, Наставник? – Он неуклюже вскинул руку.

Если бы не приподнятое настроение, учитель наверняка здорово бы выругал его за то, что подал голос без разрешения. Но Наставник ограничился кивком, и Ти-Цэ даже показалось – немыслимо! – что он едва сдерживает смех.

– Для каждого. Есть возражения?

– Н-но я…

– Ах да. У меня пропал твой сигнал в связи с поломкой рации. И поэтому ты не мог выйти на связь, – его глаза блеснули, – а иначе был бы вынужден как остальные слушать мой гогот добрых несколько минут.

Ти-Цэ вытаращил глаза, жар охватил все его тело. И только сейчас он заметил странную оценку в глазах товарищей. Оценку, которая появлялась во взгляде того, кто не ожидал от товарища розыгрыша, тем более, что тот был не к месту.

– Я прошел? Не понимаю, вы не…

– Будь я проклят, если это не было гениально, – расхохотался Наставник. – Но одну оплошность ты все же допустил: вместо того, чтобы выйти с нападающим на приватную связь, ты вышел на общую. Так что в какой-то момент хвосты едва не загадили все разом. Знал бы, что это так весело, орал бы на вас, бестолочей, еще чаще.

– Но разве… – У Ти-Цэ перехватило дыхание. – Разве я не нарушил правила?

– Уже забыл, что имэн нападать по правилам тоже не будут, а? – Он усмехнулся. – Подбери челюсть, ты меня услышал. К слову, знаешь, о чем не забыл я? Обещал тут одному оболтусу добавить ударов кнутом, чтобы недостаток внимательности и переизбыток наивности скорректировать.

Теперь смеялись ученики. Ти-Цэ неуверенно улыбнулся. Вряд ли он шутил, но десять ударов кнутом казались ему сейчас наказанием куда более гуманным, чем он того заслуживал.

Наставник посерьезнел. Он усмирил подопечных взглядом и повел рукой в сторону разящих чаш.

– Я горд, что среди моих учеников уже который поток подряд не нашлось ни одного йакита, кто провалил бы это задание. Но не расслабляйтесь. Вы сделали уверенный шаг к тому, чтобы стать мужчинами, но главное испытание еще впереди. Я попрошу каждого из вас взять по щиту, выкованному мною лично двадцать два года назад с мыслями о благословлении ваших жизней. Вы их заслужили. И вскоре они послужат сырьем для вашего собственного оружия.

Как во сне Ти-Цэ поднял с земли свою разящую чашу. Когда он был ребенком и взирал на щиты в северной башне, не мог даже представить, как близок день, когда рукоять одного из них придется ему впору.

Ти-Цэ провел языком меж пересохших губ и надел щит на левую руку. Детский восторг вновь ожил в его сердце: он взвесил тяжесть настоящего оружия.

***

После того, как ученики разобрали щиты, Наставник велел им седлать ириттов. Весь путь до лагеря почти все клевали носами, хотя Наставник громко пел старую песню, одну из тех, перевод которых не могли бы вспомнить даже древние.

– Как уже было сказано, – заговорил Наставник, когда они прибыли в лагерь, – все вы заслуживаете отдых. Занять койки. Выполнять.

Ученики благодарно приклонили колена, сложили добытые щиты в теоретическом классе и поволочили ноги к амбару. Ти-Цэ тоже валился с ног от усталости, но огромным усилием воли заставил себя задержаться.

Он подождал, когда большая часть собратьев скроется из виду, и нагнал Наставника, который медленно семенил к своей хижине.

– Что, хочешь получить обещанное наказание перед сном? – осведомился Наставник прежде, чем Ти-Цэ успел заговорить.

– Нет, Наставник. Разрешите говорить?

– Нет. Прочь спать.

– Наставник, я только хотел…

Он резко развернулся и наградил ученика таким злым взглядом, что Ти-Цэ врос в землю.

– Я – запретил – говорить, – процедил Наставник. – Я засчитал тебе задание, но могу передумать, если продолжишь из кожи вон лезть, чтобы выделиться. В тот раз, с рацией, виной тому была твоя находчивость, и я это простил. Но сейчас не намерен тратить на тебя одного время. Знаешь, что бывает с теми, кто хочет казаться «не таким, как все»? Они не выживают там, в открытом мире, и не думай, что сможешь стать исключением. Хотел, чтобы я обратил на тебя внимание? Обратил. Ничего особенного. Я дал приказ занять койку и спать. Напомни-ка завтра к обещанным десяти ударам еще пять накинуть. За чрезмерную разговорчивость.

Ти-Цэ проглотил слова под испепеляющим взглядом Наставника. Наконец он отвернулся от притихшего ученика и, ссутулив плечи, нырнул в свою хижину. Ти-Цэ молча отправился спать.

Он только хотел сказать спасибо. За то, что разрешил много лет назад тренироваться с ним и своим сыном, что не поскупился дать ему знания, которые очень даже помогали ему все последующие годы. Да и просто за то, что сделал его таким, каков он есть.

Невысказанная благодарность встала у него поперек горла. Он улегся на свою койку, отвернулся от товарищей и закрыл глаза.

Обмен обещаниями 28

– Раздевайся, – велел Наставник и привычным движением обернул ребристый кнут вокруг запястья.

Ти-Цэ подчинился. Минуту спустя он уже стоял к учителю спиной со вскинутыми к петле руками и набедренной повязкой у ног. Он не успел еще полностью проснуться, но после первого же удара сон сняло как рукой.

Плотная кожа под шерстью разошлась только после седьмого удара, а не первого, как это было в детстве, но боли он испытывал не меньше. В каждый удар Наставник вкладывал полную силу, и разумеется без всяких напоминаний исполосовал его спину дополнительными пятью ударами.

Ти-Цэ крепко стискивал зубы. Он практически не дышал, как будто терпеть боль, не чуя запах собственной крови, было проще.

Пятнадцатый удар отозвался особенно болезненно, так что Ти-Цэ не смог удержать давно просившийся наружу стон. Но теперь можно было расслабиться – все позади. Он облегченно выдохнул… и громко охнул: его поразил шестнадцатый удар.

– Я что же, обсчитался? – Наставник стряхнул с кнута капли крови. Ти-Цэ тяжело перевел дыхание и скосился на учителя. Тот наградил его фирменной кривой улыбкой. – Виноват.

Он сбросил петлю с его мелко подрагивающих рук. Ти-Цэ торопливо натянул набедренную повязку, хотя срам отныне и прикрывал хвост.

– Ну как, не забудешь сегодня про бдительность? – спросил Наставник, неторопливо сворачивая кнут кольцами.

Ти-Цэ хотел ответить, но его перебили раздавшиеся со всех сторон смешки: ученики уже высыпали из амбара, посвежевшие после сна, и теперь разминались перед тренировкой. От прилившей крови у Ти-Цэ заломило виски. Его кулаки судорожно сжались, но уголки губ сами собой, с устрашающей легкостью, поползли вверх. Если бы он облизнулся сейчас, то наверняка отравился бы собственной ядовитой слюной.

– Ставлю еще на двадцать ударов, что сегодня на забеге приду к финишу первым, Наставник.

Учитель отвлекся от своего занятия и поднял глаза на ученика. Скользнул взглядом по его сжатым пальцам, остановился на животе, который вздымался и опускался от неровного дыхания, и наконец ответил прямо на его немигающий взгляд. Ти-Цэ упрямо держал глаза открытыми и не позволял себе занавесить веками боль.

В очередной раз налилась и затерялась в клоках шерсти капля крови. Широкая улыбка Ти-Цэ оставалось неподвижной.

– Вот как? – сказал Наставник. – Споришь на двадцать ударов, значит?

– Да, Наставник.

Учитель убедился, что Ти-Цэ следит за каждым его движением, и бросил еще не обсохший от его крови кнут обратно к столбу. Его взгляд был непроницаемым.

– Что ж, идет. Попробуй, сосунок.

Ти-Цэ молча встал в линейку сородичей так, будто бы ничего не случилось, и произведенным эффектом остался доволен. Кто-то косился на него с презрением, кто-то – с благоговейным страхом, кто-то – с восхищением. Но самое главное было, что ни у тех, ни у других, ни у третьих не осталось и следа былой усмешки.

Еще ни разу Ти-Цэ не приходил к финишу первым. Но ему было плевать, потому что ему снова удалось сделать это: внимание Наставника было приковано к нему, и на сей раз у учителя не повернется язык сказать, что он не видит в нем ничего особенного. Ему выпал второй шанс показать себя, и раз так, он был должен, просто обязан был всех порвать. А если он и в самом деле так жалок, что не сможет занять первое место хотя бы сегодня, один-единственный раз, то двадцать ударов, тридцать или сотню – все равно, сколько он их получит. Получит заслуженно.

Наставник провел стандартную утреннюю разминку, затем отправил их на охоту и забрал после обеда в теоретический класс. Лучшей медитацией для Ти-Цэ было представление собственного триумфа, и именно этим он занялся, как только они скрестили ноги и по команде Наставника закрыли глаза.

После ужина Наставник отдал распоряжение провести забег по джунглям с препятствиями, а после – уже на территории тренировочного лагеря поразить в прыжке две цели, щитом и толчком. Не забыл он напомнить и о том, что последний как обычно получит стандартные десять ударов.

Каждый в лагере слышал дерзкую ставку Ти-Цэ за место, ниже первого, и нес память об этом весь день. Никто не желал уступать ему, и тем более – стоять у столба наказаний вместо него.

Никогда еще тренировка не была такой грязной.

Ученики и раньше не упускали случая толкнуть товарища и оставить его позади, но теперь к этому приему прибегать стали все, даже самые совестливые, и с самого старта. Они валились друг на друга, в основном пытаясь зацепить Ти-Цэ. Но он был готов к этому, и точно рассчитывал, откуда ждать удара в следующую секунду. Ти-Цэ ускользал от них и пользовался своим безотказным преимуществом, чтобы вырваться вперед: неукротимым азартом и адреналином, втрое превышающим норму.

Никогда еще Ти-Цэ не показывал таких результатов в скорости и ловкости. Ни разу прежде ему еще не было так важно преодолеть полосу препятствий быстрее всех. Раньше он морочился только тем, как не прийти к финишу последним. Но сейчас он перепрыгивал с дерева на дерево, уклонялся от недоброжелательных товарищей, рвал воздух легкими и несся к финишу.

Он чувствовал, что вполне может сегодня добиться первого места: скорости прибавляла острая боль от свежих ран. Все-таки он слабо представлял себе, что сумеет перенести столько ударов по чуть только заживающей спине. И проверять свою стойкость не планировал.

Ти-Цэ очнулся от своих мыслей: в чувства его привел косой, пропитанный ненавистью взгляд впереди бегущего – его единственного оставшегося соперника. Ну разумеется. Он не мог остаться позади, не умел проигрывать. И уж тем более – уступать Ти-Цэ.

Ку-Ро возглавлял вереницу учеников и ловко, одно за другим, обходил препятствия. Шириной плеч и сложением в общем он однозначно пошел в отца – разница между ним и Наставником внешне истончалась с каждым годом. Но, как и учитель, при всей своей мощной комплекции он тем не менее был еще и очень пластичным: Ку-Ро легко огибал и перепрыгивал каждый заковыристый барьер. О меткости его тоже можно было говорить долго: если на охоте указать ему не на зверя, а на конкретную артерию – именно в ней позже найдешь наконечник копья. И уж конечно, он никогда не проходил тренировку по второму кругу.

Ти-Цэ должен был поразить цель также идеально с первого раза, иначе на первое место ему будет уже не выйти. Но сначала…

Обогнать Ку-Ро.

Ти-Цэ выжимал из себя все, что мог, и только великим чудом, не иначе, ему удалось сравняться, а затем и опередить Ку-Ро на один роковой шаг. Сын Наставника уже закинул одну ногу на дерево, но прежде, чем успел сделать рывок, Ти-Цэ шагнул прямо на его колено и как следует оттолкнулся. Окажись на месте Ку-Ро кто-то другой, сила толчка вполне могла сломать йакиту ногу, вывернуть в другую сторону, но сын Наставника лишь покачнулся, упал на землю и тут же выпрямился в полный рост. Он рванул вперед, чтобы сбросить Ти-Цэ с дерева за лодыжки, но не сумел дотянуться: он взлетел к верхушке, не чуя рук и ног. Его разрывало от возбуждения, он чувствовал, что не осталось ни одной преграды, которая могла бы его остановить, и с прогнувшейся верхушки дерева он спрыгнул, как ему казалось, выше облаков.

…Но поздно понял, что сделал это еще до того, как Наставник подбросил снаряды.

Внутри у него все оборвалось. Таким дураком он не чувствовал себя еще никогда в жизни.

Ти-Цэ и его цель летели друг другу навстречу. Он едва успел хоть как-то сомкнуть на одном снаряде щит, тогда как от второго он просто отмахнулся: его йакит заметил, когда тот врезался прямо ему в нижнюю челюсть.

Вместо того, чтобы грациозно приземлиться перед Наставником, Ти-Цэ рухнул ему под ноги: от силы удара его колени подогнулись, и он сильно ударился ими о землю. Глаза слезились от попавших в них древесных щепок. Ти-Цэ с трудом поднялся, пошатнулся на отбитых ногах и под всеобщий гогот наспех протер веки. Только одного голоса в какофонии смеха он не слышал – Наставника, который должен был стоять где-то перед ним.

Наконец, Ти-Цэ сумел открыть глаза и увидел учителя, который без намека на улыбку, почти задумчиво его рассматривал. Едва соображая, что делает, Ти-Цэ ткнул в небо пальцем и закричал:

– Я попал! Я разрубил эту чертовщину, разнес ее в пыль, и вы не посмеете с этим спорить!

– Ну да, – ровным тоном протянул Наставник, – разнес. Когда она уже прилетела тебе в лицо.

Джунгли вновь содрогнулись от смеха. Ти-Цэ задохнулся от ярости и повернулся на заливающийся отравой в его уши звук. Он хотел отыскать каждого, кто смеялся над ним, и свернуть шею, в каком бы закутке кто ни спрятался. Лишь бы они никогда больше не открывали своих поганых, гнилых, вонючих ртов…

– Наставник! – вскричал Ти-Цэ и одним шагом сократил расстояние между ними до двух дюймов. Учитель не шелохнулся. – Я пришел первым и разрубил цель! Я просто прыгнул немного раньше, я…

– Допустил грубейшую ошибку, – закончил он за него. – Мужчина должен уметь контролировать себя вне зависимости от ситуации, уметь выжидать. Из-за чрезмерной спешки ты едва не ослеп. Если бы это был имэн, а не палено, тебя, полуслепого, уже не было бы в живых.

– Но!..

– Это грубейшая ошибка, – повторил Наставник. – Ты должен в любой момент уметь взять ситуацию под контроль. Действовать быстро – не значит импульсивно. Ты согласен со мной?

Ти-Цэ часто дышал сквозь крепко сжатые зубы. Он буравил Наставника налитыми кровью глазами, желая всем сердцем причинить ему страшную, лютую, как можно более сильную боль.

– Согласен? – спросил он снова, нисколько не впечатленный взглядом ученика.

– Да, – прошипел Ти-Цэ.

– Хорошо. – Наставник кивнул в сторону джунглей. – Попробуй еще. И сделай лучше на сей раз.

Ти-Цэ круто развернулся и исчез в кустах. Правда вместо того, чтобы аккуратно затаиться в густой растительности, он протаранил собой ветки. Мускулы горели от напряжения, а кулаки искали, кому разбить в крошку кости.

Второй попытки Ти-Цэ Наставнику оказалось недостаточно. Он отправлял его назад снова и снова, до тех пор, пока не сумел заставить не только вовремя и точно поразить снаряды, но и засесть в джунглях так, чтобы его не было ни видно, ни слышно.

Они занимались до темноты. Попытку Ти-Цэ засчитали последней.

По совету Наставника перед приведением наказания в исполнение Ти-Цэ сходил в кусты, чтобы отлить и освободить желудок. После он встал на пригретое место у столба наказаний и вскинул к петле руки. Ему полагалось тридцать ударов ребристым кнутом: еще десять Наставник накинул за последнее место.

Ти-Цэ надеялся не облажаться хотя бы сейчас, не потерять сознание, но не сумел и этого. Свежие раны открылись после первого же удара.

Никогда прежде он не испытывал такой боли: под облавой немыслимого количества ударов его спина превратилась в труху. Все мироощущение Ти-Цэ состояло из одной сплошной агонии. Он цеплялся как мог за все, что еще связывало его с реальностью: за воздух, за землю под ногами. Но за несколько ударов до окончания наказания все же обмяк и повис без чувств сразу после того, как выплюнул под ноги оставшуюся желчь.

29

Несколько раз он приходил в сознание (если это можно было так назвать), но перед тем, как отключиться опять, едва успевал заметить, что кто-то тащит его под руки. С колоссальным трудом, но Ти-Цэ удалось прийти в себя окончательно, когда он уже лежал на животе в незнакомом ему месте.

В первую секунду он почему-то представил себя среди испражнений, трупов и еще дерущихся за жизнь детенышей, таких же измученных, как он сам. Затем обвел гладкую загибающуюся в круг стену перед собой мутным взглядом и задался вопросом, куда подевались родители и почему оставили его в гнезде одного. Он хотел позвать их, попытался привстать, но жуткая, невыносимая боль, сковавшая его спину, напомнила обо всем, что произошло несколько часов (дней? недель? сколько он здесь?) назад.

Ти-Цэ соображал туго. Он рассеянно пялился на стену перед собой из-под полуоткрытых век. Память к нему вернулась, но он все равно не понимал, где находится. Он не в джунглях, не брошен у столба и уж точно не в общем амбаре.

Ти-Цэ попытался принюхаться, но боялся дышать глубоко, и осторожно приоткрыл рот, помогая обонянию кончиком языка. И не поверил: каждый дюйм был насквозь пропитан запахом Наставника.

Он лежал в его хижине.

Ти-Цэ был здесь всего один раз, да и то у порога, когда просил Наставника тренироваться с ним в Плодородной долине. Он и представить не мог, что окажется здесь снова, да еще займет импровизированною лежанку неподалеку от его кровати.

Ти-Цэ смутно припомнил, что несколько раз приходил в сознание и чувствовал, как некто, перекинув его руку через плечо, заставлял его волочить ноги. Неужели сам Наставник его сюда?..

В хижину вошли. Тяжелые шаги помедлили на пороге, а затем приблизились к нему. В поле зрения Ти-Цэ появился Наставник, который держал ворох каких-то листьев из джунглей в обеих руках. Ти-Цэ с трудом поймал его в фокус.

– Уже пришел в себя? Хорошо.

– Сколько я был без сознания? – спросил Ти-Цэ шепотом.

– Что? – Наставник вытащил из-под своей кровати глиняную чашу размером с добрый таз, вывалил в нее листья и снова скрылся из виду. Ти-Цэ услышал, как он бухнул чашу на стол. Застучала ступка. – Да ты минут десять назад отключился. Я только и успел, что дотащить тебя до сюда и сходить за травами. Ученикам только что был объявлен отбой.

Ти-Цэ издал обреченный стон. Впереди еще целая ночь. Бесконечная, полная боли ночь.

– Почему я здесь?

– В таком состоянии завтра ты даже встать бы не смог, а от твоих криков не выспались бы и все остальные. – Он отложил ступку и залил растения какой-то жидкостью. Масса зашипела, как мясной сок на огне. Ти-Цэ этот звук не понравился. – Сорок шесть ударов кнутом, – сказал учитель с чувством. – Подумать только! На моей памяти никто столько за день не получал. Хотя…

– Значит, я хоть в чем-то первый? – невесело улыбнулся Ти-Цэ. И тут же зарычал от боли и заскреб когтями землю под лежанкой: на его вывернутую наизнанку спину Наставник как будто выливал горячий металл.

– Терпи, – приказал он и прихлопнул компресс на его спине, чтобы лег плотнее. – Немного разбавил кислоту, но прижечь должно основательно.

Наконец он закончил и убрал опустевшую чашу в сторону, а сам наказал ученику лежать неподвижно. Ти-Цэ колотил озноб: спина горела, зато остальное тело сковывал холод.

– Безумие, спорить на такое количество ударов. – Наставник уселся прямо на пол и облокотился о стену, на которую смотрел Ти-Цэ до этого. Теперь их лица оказались примерно на одном уровне. Учитель подтянул к себе одно колено, положил на него локоть и покачал головой: – Это настоящее безумие.

Ти-Цэ возразить было нечего.

Они немного помолчали.

– Как ты чувствуешь себя сейчас? – спросил Наставник.

Ти-Цэ едва не задал встречный вопрос – уж больно уставшим выглядел Наставник, но разумеется, не это он хотел от него услышать. И уж конечно не то, что он мучается от невыносимой боли: не заметить это было трудно. Ему хотелось услышать что-то другое.

– Разбитым, – тихо ответил Ти-Цэ, не подобрав лучшего слова.

Наставник кивнул.

– Отлично. Теперь с тобой можно говорить. Ты был слишком перевозбужден, чтобы сделать это раньше. Мне нужно было истощить тебя физически, – пояснил он, – и сделать это быстрее, чем тогда, когда ты был юношей. Ты ведь помнишь не только месяц тяжелых тренировок со мной, но и предшествующие этому результаты медосмотра? Свою неустойчивую нервную систему? Я уже говорил тебе, что крайняя степень возбуждения и импульсивность – не врожденное качество, а приобретенное. Я думал, что ты изменился, и даже видел улучшения. Но эмоции по-прежнему выбивают почву из-под твоих ног.

Ти-Цэ вспомнил ослепляющую вспышку азарта, то, как он пружиной спрыгнул с дерева раньше времени. Как желал убить каждого, кто смеялся над ним. Как мечтал растерзать учителя…

Он не знал, куда деть глаза.

– Ты плохо стараешься, – резко сказал Наставник. – Этого ты должен стыдиться, а не своих мыслей. Они принадлежали в тот момент не тебе, а тому мясу, которое ты оставил без контроля. Нельзя допускать, чтобы чувства управляли поступками. Как думаешь, – спросил он вдруг, – почему я тебя наказал?

– Вы же сами сказали: чтобы вытрясти из меня все дерьмо. Ну и, конечно, потому что я не смог выполнить задание без ошибок, – пробубнил Ти-Цэ.

Но Наставник покачал головой.

– Думай. Уж это у тебя время от времени получается.

Ти-Цэ погрузился в раздумья. Какие еще причины тут могли быть, издевается он что ли? Он проспорил, да еще и занял в итоге последнее место.

Но перед этим Наставник упомянул неконтролируемый поток его эмоций…

Глаза Ти-Цэ полезли на лоб:

– Вы сделали это, чтобы я не чувствовал себя униженным вашим помилованием?

Наставник удовлетворенно кивнул еще раз и дважды хлопнул в ладоши:

– Лучшей формулировки я бы и не подобрал. Да. – Он вздохнул и протер глаза указательным и большим пальцами. – Когда ты упал мне под ноги, мне было интересно, что именно ты скажешь? Как оценишь свою «победу»? Ты стал оправдываться, хотя я не успел еще высказать свой вердикт. Ты сам в глубине души был недоволен своим просчетом. Если бы я засчитал попытку, ты бы не почувствовал триумфа, которого так ждал. В конце концов неудовлетворение, унижение «пощаженного» поглотили бы тебя. Это ты перенес бы куда хуже, нежели физические увечья. Поэтому я решил исполнить наказание в полной мере. Чтобы совесть не сводила тебя с ума.

Ти-Цэ не верил своим ушам, даже дрожь перестала сотрясать его тело. И вдруг внезапная волна бессильного гнева охватила его. За что, почему ему досталось все это? Женщины в Плодородной долине, насколько помнил Ти-Цэ, по сравнению с ним и вовсе были ходячими эмоциональными бомбами – и ничего! Никто их никакому контролю не учил.

Наставник поднял ладонь и заставил его умолкнуть на середине тирады.

– Не спрашивай, почему, зачем и за что. Не хочу этого слышать. Ты в ответе только за себя, на других оглядываться нет смысла, и уж тем более нет чести в том, чтобы обвинять кого-то в более легкой жизни. Особенно, когда ничего в этом не понимаешь. Наши женщины выполняют куда более серьезные задачи, чем тебе представляется. Они опекают детей и целое древо, на них лежит невероятная ответственность за множество жизней, в том числе и за предков, которые едины с древом в превосходной степени. Их не учат контролировать эмоции специально. Ты знал об этом?

Ти-Цэ растерялся. И заметно присмирел.

– Ты говоришь о воспитании в себе самоконтроля как о мучительном испытании. А на деле – это величайшая благость, какой удостоены мужчины, и какой мы жестоко обделяем женщин. Мужчины – кочевники, существа служащие, перебирающиеся с места на место и лишь ненадолго возвращающиеся домой. Жизнь женщины же состоит из охраны древа и потомства, каждый год, час и минуту. Их нельзя учить самоконтролю и медитации, потому что эти практики затуманивают животные инстинкты. Они четче чувствуют угрозу, быстрее реагируют и никогда не взвешивают, нападать на чужака или нет: они сразу бросаются в бой. Самки обречены на импульсивную жизнь, если угодно. Так нужно, чтобы обеспечить древу безопасность. Только представь, какого это, жить в постоянной тревоге и порой совершенно собой не владеть. Но только так древо и все его обитатели выживают на протяжении всей нашей долгой истории. Все благодаря сильной восприимчивости женщин к чувствам.

Ти-Цэ смотрел на учителя во все глаза.

– Мы обрекаем на такие мучения тех, кого любим больше всего. Но в то же время мы – единственные, в чьих силах облегчить их ношу. Холодное мышление мужчины формируют годами не только для служебных дел. Гармонией можно поделиться, если ее запасы достаточно большие. Благодаря собственной осознанности мы можем дать женщинам спокойствие и равновесие, хотя бы ненадолго заразить их этим состоянием, взять на себя часть бремени их ответственности, когда приходим к ним. Здоровье самки, ее счастливые мгновения гармонии – ни о чем таком не может быть и речи без твердого и всегда собранного мужчины рядом. Если ты не научишься быть таким и не сможешь дать своей супруге то, в чем она так нуждается – это будет не просто свинством. Это будет билетом в один конец к медленной и мучительной смерти, который ты сам вложишь в ее нежные руки. Эмоции сведут ее с ума. И это будет полностью твоя вина.

Воцарилось молчание. Ти-Цэ чувствовал, что задыхается; горло саднило теперь так же сильно, как плавящуюся спину. Он помнил, как раздражался, когда начинала тараторить младшая сестра, считал ее и других девочек необразованными дикарками, но…

Ти-Цэ поморщился. Наставник прав. Бесчестно было превозносить свои трудности над чужими. Положа руку на сердце, он вообще уже не чувствовал себя достойным какой-либо женщины.

– Ти-Цэ, – тихо позвал его Наставник, так чутко, что йакит не смог не вскинуть на него искаженное лицо. – Ты должен бороться. Там, на обряде инициации, без контроля сознания у тебя не будет и шанса. А если и удастся как-то выжить – очень скоро конец придет всем многочисленным членам твоей семьи. Любимой женщине, родным детям. – Он вздохнул. – Ты умный малый. И умеешь холодно мыслить, строить планы, стратегии. Я убедился в этом после вашего недавнего задания. Ты можешь действовать точно так, как надо. Нужен только контроль. И я не хочу, чтобы ты погиб из-за егонедостатка! – повысил голос он, и так глубоко вонзил свой взгляд в его глаза, что Ти-Цэ содрогнулся. – Пообещай мне, что будешь бороться со своими чувствами. Пообещай, что справишься с этим любой ценой, и не дашь себе же тебя подвести. Обещай мне. Это приказ.

Сердце Ти-Цэ билось так сильно, что под ним дрожала лежанка. Он не мог отвести глаз от Наставника. Только сейчас Ти-Цэ по-настоящему увидел начертанный морщинами возраст, многолетний опыт, который уже налил его веки тяжестью, посеребрил шерсть. Неотвратимую старость, которую Наставнику хватало мудрости встречать со всем достоинством. Ему далеко еще было до древних и не близко даже до Старших, но года уже заявляли права на его тело. Наставник прожил много, много-много лет, и Ти-Цэ не был уверен, что у него хватит воображения, чтобы представить себе, сколько видели его закаленные янтарем глаза.

– Обе…щаю… – выдохнул Ти-Цэ. Хотел добавить что-то еще. Много чего еще, на самом деле, но захлопнул сведенный судорогой рот.

– Но это касается не только тебя, – сказал учитель, – это и мой долг, моя ответственность перед тобой. Поэтому внимай, Ти-Цэ, слово своего Наставника: я не позволю тебе умереть и заставлю овладеть собой, рано или поздно. Обещаю.

Ти-Цэ резко кивнул и уткнулся лицом в лежанку. В глазах щипало, очертания размывались. Может, растения снова пустили обжигающий сок?

Наставник кивнул тоже. И поднялся.

– Эту ночь проведешь здесь, под моим присмотром. Постарайся уснуть. Ночью сам уберу с тебя компресс. Ничего не трогай и не переворачивайся на спину.

– Спасибо вам.

Наставник отмахнулся и со вздохом вытащил из складок набедренного пояса, обтягивающего его пресс, длинную тонкую трубку.

– Чушь. Все равно ночами хреново сплю. – Он подпалил кончик трубки когтем и зажал меж губ. Глубоко затянулся и медленно выдохнул густое облако дыма. – Будет, чем себя занять.

– А это что? – Ти-Цэ кивнул на трубку и поморщился от едкого запаха.

– Игрушка для взрослых, о которой можешь забыть, пока не научишься себя контролировать, – проворчал он. – Курительные травы – не то развлечение, которое стоит пробовать на горячую голову. Тут надо быть внимательным. – Наставник еще раз затянулся. – Да. Чуть переборщишь – плохо будет. А в твоем случае, – он гоготнул, – и того, в кому впадешь.

Он отошел. Ти-Цэ услышал, как он присел на край своей постели, у дверного проема, где мог выдыхать дым на улицу и не травить ученика. Ти-Цэ услышал, как он достает из-под подушки ворох пергамента и укладывает на колени листы.

Он затягивался снова и снова, просматривал записи, иногда что-то правил, хрипло ворча под нос. То и дело Наставник привставал, чтобы выглянуть наружу: высматривал, все ли в амбаре спокойно.

***

Ночь и впрямь длилась целую вечность. Ти-Цэ просыпался каждые несколько минут: боль всякий раз возвращала его назад, чтобы он не упустил редкую возможность сполна ею насладиться. Однако, кровоточить и трескаться при каждом неосторожном вздохе раны перестали. Спина затягивалась грубо сшитым полотном кожи.

Через несколько бесконечно долгих часов он ощутил, как Наставник соскребает с него компресс. Ти-Цэ притворился спящим, но за свою первоклассную игру получил не признание публики, а крепкую оплеуху.

– Ты вообще видел когда-нибудь спящего йакита, бестолочь? Больше смахиваешь на покойника, – хмыкнул Наставник. – Будешь еще так притворяться – живьем схороню.

Наставник осмотрел его спину. Наверное, даже потрогал, но сказать наверняка Ти-Цэ не мог – ничего не почувствовал.

– В таком виде шрамы и останутся, – заключил он. – Была бы еще линька – может, что-то заросло бы посимпатичнее, и шерсть кое-где выросла бы, а так… Поздно уже. Не вовремя ты мне под горячую руку попался.

– Так уж и быть, оставлю в качестве сувенира, – сказал Ти-Цэ. – Будет, что вспомнить.

Наставник хохотнул.

– Второй раз наложить компресс будет не лишним, утром встанешь в строй. Лежи смирно и не шуми.

– Да, Наставник.

Его ребра уже давно походили на колья, на которые были насажены органы, но Наставнику на неудобства не пожалуешься. Очень скоро он вернулся с новым ворохом листьев и обновил компресс. На сей раз боль была более, чем терпимой.

– Ну вот, – сказал Наставник, когда ученик поделился сей радостью. – Хорошо, ведь от тренировок тебя никто не освобождал. И от наказания в случае чего тоже.

Ти-Цэ вымучил улыбку.

– Я обязан буду прийти не последним, иначе уже даже вы меня по частям не соберете.

– Да? А что насчет первого места?

– Никаких больше ставок. В таком состоянии справиться со всем с первого раза, да еще быстрее Ку-Ро?

Ти-Цэ напрягся: каждая клеточка тела, казалось, затаила дыхание.

– Ну да, уж это вряд ли, – после недолгого молчания сказал Наставник. В его голосе сквозила старательно прикрытая, но все же слышная улыбка.

Ти-Цэ притих. Внутри у него извивался червь ревности. В глубине души он все же надеялся, что Наставник приободрит его и теперь, но покусился на слишком большой кусок. Все же при видимом безразличии к сыну Наставник вовсе не упускал из виду всех его достижений, преимуществ и поразительного сходства между ними.

Наставник покончил с компрессом. Кажется, его настроение улучшилось. Не в пример Ти-Цэ.

– У меня нет времени, чтобы вести тебя на медосмотр. Но ты, кажется, в норме.

– Относительной, – слабо улыбнулся Ти-Цэ.

Наставник согласился.

Воля, воля, воля! 30

Когда до обряда инициации осталось меньше десяти дней и нервозность учеников достигла критической точки, Наставник велел топить печи в мастерской.

Там стоял невыносимый жар, и Ти-Цэ стоило огромных усилий держать глаза широко открытыми, пока Наставник объяснял им, какими инструментами и с какой целью им предстояло воспользоваться. Много часов теории годами ранее было посвящено изготовлению щитов. Осталось лишь от слов перейти к делу.

Благодаря хорошей подготовке и чуткому руководству Наставника к исходу дня у каждого молодого йакита было в руках по разящей чаше, выкованной из переплава произведения искусства, созданного Наставником. Жар к тому времени стоял такой, что плавиться начали даже инструменты, и взять их за ручку без кожаной прихватки было невозможно. Звон двадцати восьми молотов раскраивал череп, но ученики мужественно хранили атмосферу сосредоточенности и полной отдачи кропотливому труду.

Много лет назад Наставник закалил их щиты мыслями о сохранности и благословении их жизней, а теперь велел им пропитать металл думами о судьбах, которые им предстояло беречь до конца своих дней. Ти-Цэ думал о будущей семье. Затачивал лезвие любовью к предначертанной ему супруге. Шлифовал мечтами о желанном потомстве. И к своему изумлению под конец работы проникся к оружию в своих руках суеверной привязанностью. Этот щит вобрал в себя все самое сокровенное из сознания Ти-Цэ, и, вооруженный им, он чувствовал себя непобедимым. Кем бы ни была его супруга, которая выносит его детей, где бы ни была и чем бы ни занималась в эту самую секунду, Ти-Цэ был уверен, что бояться ей было нечего. Теперь она обязательно его дождется, и их встреча состоится, когда он вернется в Плодородную долину достойным ее мужчиной.

Вечером Наставник осмотрел последний выкованный подопечным щит, удовлетворенно кивнул и наконец позволил ученикам выйти из мастерской. Он захохотал: молодые йакиты высыпали наружу беспорядочной кучей. И Ти-Цэ выкатился на свежий воздух одним из первых.

– Кого я воспитал? – посмеивался Наставник. – После жизни со мной вы должны бы в преисподнюю ходить как к себе домой.

Ти-Цэ было не до его острот: за день в мастерской его легкие превратились в два обугленных мешка, а шерсть прогрелась до такой степени, что он вполне мог бы вспыхнуть, вылей кто-нибудь на него огнеопасную смесь. Ти-Цэ и раньше восхищался мыслью о том, что Наставник провел в мастерской без еды и сна семьдесят два часа, но теперь, после десяти часов работы, с трудом мог представить возможные грани его выдержки.

В числе последних мастерскую покинул, разумеется, Ку-Ро. Он как бы между делом надменно покосился на товарищей, которые нисколько не стеснялись своего облегчения, и критически осмотрел свою разящую чашу. Ти-Цэ только мысленно отмахнулся. Будто никто не видел, как его шатнуло у порога. Звезды с ним. Пускай любуется своим творением, если, конечно, на самом деле может сфокусировать на нем взгляд.

Итак, последние приготовления были завершены. Лежать без дела щитам осталось всего ничего.

И какого же было удивление молодых йакитов, когда опробовать оружие им предоставили шанс даже раньше, чем разящие чаши успели хоть сколько-нибудь покрыться предрассветной росой.

***

Еще до наступления часа, в который они вставали каждое утро на протяжении долгих лет, Наставник кликнул учеников и велел строиться. Очумелые молодые йакиты вскочили с постелей, натянули набедренные повязки и вытянулись у амбара в линейку.

По внешнему виду Наставника вообще никогда нельзя было понять, спал он всю ночь или бодрствовал несколько дней кряду, но Ти-Цэ все же думал, что эту ночь учитель повел на ногах. Он не был уставшим и не клевал носом, как раз наоборот: Наставник был бодрым и возбужденным как после хорошей тренировки.

– У нас в лагере сегодня гость, – сказал Наставник. В полутьме тающей ночи он казался призраком, скалящимся на них. – К вашей удаче, званый.

Он сделал знак, чтобы ученики оставались на месте, и круто повернулся к своей хижине. Оставленные в подвешенном состоянии йакиты переглядывались между собой.

– И более того, – крикнул из своей обители Наставник, – я приложил не мало усилий, чтобы он принял приглашение.

Наставник крепко схватился за что-то, потянул на себя, и шерсть Ти-Цэ на загривке встала дыбом: за этим последовал вопль неизвестной ему твари, от которого пополз под шкурой мороз. Так могло кричать только лишенное здравомыслия существо, все мироощущение которого состояло из слепой, бессильной ярости.

Наставник рывком выдернул извивающееся в сети из прочного волоса животное. Его беснования не производили на учителя никакого впечатления. Он поволок добычу по земле, как если бы это был мешок с отходами, и швырнул к ногам подопечных. Они отошли на пару шагов, но вытянули шеи, чтобы рассмотреть ее внимательнее. И у многих, в том числе у Ти-Цэ, нижняя челюсть упала на грудь.

Крупные глаза на выкате, короткая розовая шерстка с черными и желтыми камуфляжными пятнами, крылья, которые она безуспешно пыталась развернуть в своих путах – все говорило о том, что перед ними была самка из Плодородной долины.

Ти-Цэ поймал себя на том, что был страшно разочарован и обманут в ожиданиях. Йакит был уверен, что момент, когда он спустя столько лет впервые увидит женщину, будет особенным, что его охватят волшебные чувства и мир перевернется с ног на голову, но ничего даже отдаленно похожего он не ощущал. Ти-Цэ не был согласен так просто с этим смириться, он приглядывался к беснующейся девушке, чтобы отыскать к ней хоть что-то привлекательное. И тут заметил, что с ней в самом деле было что-то не так.

Лицо, если присмотреться к мелочам, было каким-то туповатым, шерстка – не такой яркой, как у их матерей и сестер, и походила больше на щетину. Даже крылья, обычно прозрачные и гладкие у самок, выглядели шероховатыми и мутными, как стекло, которое давно не протирали. Но самое главное, она не источала совершенно никакого запаха, так что Ти-Цэ даже усомнился бы в ее реальном существовании, если бы не видел собственными глазами.

Неприятную догадку в следующую же секунду подтвердил Наставник. Учитель потерял терпение и в надежде прекратить хрип и скулеж от души пнул ножищей существо в сети. Оно мерзко вскрикнуло, перевернулось на спину и замерло. Глаза твари впились в Наставника как впивается в мышцу змея.

Учитель скорее бы ударил себя ножом в грудь, чем поступил бы так с женщиной. А значит…

– Это имэн, – сказал Наставник. Ученики с трудом вынырнули из ступора и вскинули на него глаза. – Один из тех, с кем вам предстоит встретиться лицом к лицу на обряде инициации. Эту особь я выловил сегодня ночью. Трудно так сразу определить пол, но я все же уверен, что это самец.

Ти-Цэ недоверчиво посмотрел на пленника еще раз.

– Самцы и самки имэн, – повысил голос учитель, – выглядят совершенно одинаково. И как вы уже наверняка заметили, похожи на наших женщин. Никакого труда одурачить вас на большом расстоянии им не составит. Постарайтесь в будущем далеко от супруги не отходить без особой надобности, потому как если ей понадобится слетать на источник, например, и на ее место прилетит имэн – рискуете издали попасться на уловку и оставить гнездо и всю родню выше по древу в его распоряжении. Как видите, – Наставник еще раз пихнул существо стопой, – свою супругу вблизи с этим животным не спутаете. И запах – вернее, его отсутствие, – самый верный признак опасности. Если при приближении запах самки не усиливается – убивайте сразу, без колебаний.

– Где вы его поймали? – хрипло спросил Ха-Ру, один из учеников, когда Наставник нетерпеливым кивком позволил ему говорить.

– Выследил. Они много где строят ульи, в основном в пещерах, горах и расщелинах, но сейчас, незадолго до сезона спаривания йакитов, выходят из спячки и нет да нет высовываются. К долине они пока не приближаются, но чувствуют, что криков рожениц ждать осталось недолго. Этот, – он пнул тварь в третий раз, – прятался от меня за водопадом. Но я его оттуда выкурил.

Ти-Цэ знал, что иного обращения к себе имэн не заслуживал, но все-таки по его телу прокатилась дрожь. Умом он понимал, что перед ним враг, но глазами…

Наставник сложил руки за спиной и неторопливо прошелся вдоль линейки учеников.

– Посмотрите внимательнее на это существо. Оно и ему подобные питаются нашими детьми. Съедают их еще до того, как они выбираются из плодного пузыря и успевают сделать первый вдох. Они будут очень стараться сожрать и ваших детей. Как вам такое? – Он безжалостно заглядывал им в глаза. – Но и этого им как правило мало. Инстинкты подсказывают ублюдкам убивать и тех, кто прячет еду – родителей. У наших самок есть естественное и лучшее оружие защиты против них, но против двух и более особей ей, обессиленной после родов, в одиночку не выстоять. От части поэтому вы здесь. Вы должны уметь убивать тоже, да в количествах куда больших, нежели одна особь или две. Да. У вас нет естественной защиты, как у женщин. Все, что дала мужчинам природа – возможность в случае угрозы потомству и их матери отвлечь врага на себя. – Наставник многозначительно кивнул на их и свою собственную шерсть без капли в ней пигмента. – Но. – Он остановился и повернулся к ним лицом. – Я дал вам больше, чем мишень на груди. Я дал вам право и возможность защищаться. Знания, оружие, навыки. Теперь вы такие же полноправные борцы за свою жизнь, и еще более эффективные защитники и заступники всего своего рода.

Наставник помолчал и вновь заглянул в глаза каждому поочередно ученику. Этот пронизывающий взгляд не терпел сомнений и нерешительности. Ти-Цэ широко расправил плечи, когда учитель принялся таким образом вытравлять страх и слабость и из него. Он с отвращением думал о твари в сети: даже она не решалась нарушить установленную Наставником тишину.

Учитель закрыл глаза и коснулся указательными пальцами своих висков:

– Ваша победа, ваша сила, ваш успех – все находится здесь. Физические способности – ни что иное, как обыкновенный инструмент в умелых или же неумелых руках. Вы можете стучать палкой об стену, а можете покрепче взять ее в твердую, знающую свое дело руку, и одним точным ударом, без лишних телодвижений, разбить врагу голову. Исход любой битвы решает ваш разум, ваша воля. Чья воля сильнее – тому и принадлежит законное право на жизнь.

Наставник вновь открыл глаза, и не встретил на сей раз ни одного неуверенного взгляда. Учитель убрал руки за спину. Он взглянул на имэн у себя под ногами сверху вниз, даже не накренив подбородок.

– Сейчас этот имэн на нашей территории. Он в нашем мире. – Наставник обвел лагерь широким господствующим жестом. – Нас много, и каждый дюйм здесь под нашим контролем. В этом мире имэн не выжить. Так или нет?

Ученики покивали.

– Хорошо. А теперь окунемся в недалекое будущее, скажем, на неделю вперед. Вы окажитесь на территории имэн. Там, где все условия будут на их стороне, и они будут значительно превосходить вас числом. Вопрос, – повысил голос он после секундной паузы. – Почему вы, в отличие от имэн, в чужом мире все равно выживите? А?

– Воля…

Наставник вскинул руку и указал на пробормотавшего это слово Ти-Цэ:

– Да! Только чтоб неуверенности в голосе больше не слышал. Воля, конечно же. Это то, чего нет у имэн. Воля – это нечто большее, чем усилие мысли. Воля может скорректировать в вашей голове не только ваши действия, но и саму ситуацию, в которой вы оказались. Вы сами расставляете преимущества свои и врага – выше или ниже. Осознанность делает вас создателями, а эту тварь – жертвой обстоятельств. Все, что может имэн – подстраиваться под условия. Вы эти условия им диктуете. Если ваша воля сильна, то нет никакой разницы, где вы находитесь – в моем лагере с одним имэн или в их семейном улье в одиночестве. Вы по-прежнему в своем мире, на своей территории, где все под вашим контролем. Имэн, как любое другое животное, чувствует как чужой страх, так и превосходство, и не сможет сопротивляться вам в полную силу. Если же у вас нет воли к жизни – миром завладеет кто-то другой. А кроме смертельного врага претендентов больше не окажется.

Ученики агрессивно покивали.

– Воля, воля и еще раз воля, – сказал Наставник и зарычал на них сквозь плотно сжатые зубы: – Не вздумайте бояться! Мир принадлежит тому, кто держит его под контролем. Я видел, как вы шарахнулись от этой мерзости в сети, когда я только вытащил имэн наружу. – Он густо сплюнул. – Посмотрите на себя. Стоит тут три десятка здоровых мужиков перед обездвиженной дичью! Знаете, к чему может привести неосознанная трусость? К тому, что все вы разбежитесь по углам и будете молить звезды о пощаде, пока имэн перелетает с места на место и вскрывает вам брюха в порядке очереди. Просто потому, что вы наслышаны о них, и вас учили их бояться.

Уж слишком это было нелепо. Ученики рассмеялись в оскал острозубой твари, которой только и оставалось, что наблюдать отражение огней светлячков в их сверкающих бивнях.

– Смешно. Вот именно. Сейчас вы чувствуете себя хозяевами ситуации, но открою вам по старой дружбе один секрет: вы хозяева каждой ситуации. Любая победа, как и неудача – ваше собственное решение. Вы сами даете неприятностям случаться в вашей жизни, винить можете только свой недостаток осознанности, и никогда – кого-то другого. Поняли?

Сияя улыбками, ученики кивнули снова.

– Так не только на охоте. Так в семье, на службе – везде и во всем. Да, у природы были на нас с вами совсем другие планы, но она не учла, что роль пушечного мяса нас, существ осознанных, не устроит. Мы с природой не только сотрудничаем, но и дискуссируем из поколения в поколение. И победа за нами. Воля. За ней всегда решающее слово. Когда волю мужчины чувствуют враги – ложатся костьми у наших ног. Когда волю чувствуют женщины – без сомнений и страха вверяют в наши надежные руки свои жизни и жизни своих детей. Когда волю чувствуют поселенцы других миров – доверяют нам судьбу целой Вселенной и сами упрашивают нас быть между ними связующими звеньями. Вашу волю, – сказал он с нажимом, – чувствую, в конце концов, я, ваш Наставник, и знаю, что вот-вот смогу вверить ваши жизни вам же, ибо вы готовы верно ими распорядиться. Большей похвалы от учителя вы не могли бы и надеяться услышать, и я хочу, чтобы вы это понимали. Вы – хозяева своей жизни и судьбы. Скажите, услышали ли вы меня?

Они закивали опять, улыбаясь от уха до уха.

– Это что за судороги?! – вскинулся Наставник и экспрессивно передразнил их кивки. Ученики засмеялись. – У вас языки отсохли, понять не могу?

– Воля, воля, воля! – громко проскандировали они захлебывающимися от возбуждения голосами. Их разрывала беспричинная, безумная радость, и половина букв просто пропадала в судорожных вдохах и попытках сдержать смех.

– Что?! – поморщился Наставник. Он подставил к уху ладонь. – Да что же это, голосовые связки зажевало?

– Воля! Воля! ВОЛЯ! – с удовольствием проорали они уже четко и оглушительно захохотали.

Ти-Цэ ни то гоготал, ни то лаял вместе со всеми, шатался от хлопков по спине и плечам товарищей и раздавал такие же во все стороны. Он чувствовал себя потрясающе, так, словно разом выпустил напряжение, которое копилось и терзало его на протяжении всей жизни. Крылья – достоинство исключительно самок, но сейчас Ти-Цэ чувствовал, что тоже смог бы взмыть в воздух – так легко и свободно он сейчас себя ощущал.

– Очень хорошо, – сказал Наставник тише, когда стих грохот смеющихся голосов. – Хорошо. Но запомните следующее: у вас сильная воля, а значит, большая власть в руках. Ни в коем случае не злоупотребляйте ей. И всегда помните, каким трудом она вам досталась. – Он строго обвел учеников взглядом. – Власть должна всегда быть заслуженной, а не восприниматься как предначертанное. Помните: в самом начале пути вы были даже меньше, чем никем. Вы знаете, какого это – спать в дерьме, отбирать еду у собратьев прямо из ртов, чтобы выжить. Каждая ваша мускула, каждая мысль, каждый вдох – вы все заслужили потом и кровью. – Наставник чуть склонил голову. – Вы прошли через многое, а в будущем – это я гарантирую – пройдете вообще через все. И именно поэтому нет существ, более достойных власти, чем вы. Другие пользуются ею, и рано или поздно находятся те, кто сдвигает их с самопровозглашенного престола. Нам же миры преподносят себя сами. Потому что все существа, – не важно, в какой части Вселенной они находятся, – чувствуют нашу волю, ответственность и готовность ее принять. Власть и контроль – великие дары, и они требуют большой осознанности. Уважайте их, пользуйтесь разумно, и никогда не забывайте о тех, за кого вы в ответе. Вы – слуги этого мира. Никогда не ставьте себя на пьедестал богов.

– Да, Наставник, – склонили головы ученики.

– Никогда не убивайте без надобности. Слушайте всех, кто хочет высказаться. И никогда не решайте конфликты силой. На обряде инициации вы будете убивать, но не потому, что вы воины. Вы защитники, и сокращаете численность имэн, которые несут угрозу вашим близким. Так?

Молодые йакиты согласились.

– Отлично.

Наставник приказал каждому взять свой щит и приготовиться. Так они и поступили: надели на руки каждый свою разящую чашу и окружили вновь подавшую мерзкий голос тварь. Имэн старался держать в поле зрения всех и сразу. Его глаза налились кровью: в звере поднималась отчаянная, безрассудная ярость загнанного в тупик животного.

– Тогда я выпускаю дичь в мир, где господствует ваша воля, – сказал Наставник. – Наведите на своей территории порядок. Ну же? Кому повезет?

Вопрос был открытый: по бешеному лицу имэн нельзя было понять, кого он заприметил в жертву. Каждая мышца Ти-Цэ натянулась от напряжения, но голову он держал в холоде.

Ну же, – рявкнул про себя Ти-Цэ, – ко мне, ублюдок.

Имэн выбрался из пут, но по велению судьбы кинулся на Ку-Ро. Сказано, правда, это было громко: за секунду до того, как когти зверя успели хотя бы всколыхнуть шерсть на его брюхе, йакит исполнил завораживающий, отработанный до автоматизма взмах разящей чашей: в одну секунду разделил щит надвое и вновь соединил уже на шее противника.

Хруст костей и хрящей, подавленный визг – и голова имэн ударилась о грудь Ку-Ро. Она упала к его ногам, а еще подергивающееся тело шмякнулось рядом. Ученики во все глаза смотрели на собрата, который, не обратив внимания на расцветающие алыми маками пятна крови на белоснежной груди, хладнокровно вышел из стойки.

– Неплохо, – хмыкнул Наставник после недолгого молчания.

В луже крови бусиной отразился первый луч старой звезды. Над джунглями медленно расцветал новый день.

Семейные узы 31

В последние дни перед обрядом инициации Наставник стал необычайно разговорчив. Пустого трепа он по-прежнему чурался, но отныне ни один, даже самый глупый вопрос учеников, заданный к месту и не к месту, не был оставлен без ответа.

Однажды в джунглях, когда они в очередной раз тренировали удары разящей чашей на съедобный дичи, один из учеников, Та-Ин, вынырнул вдруг из раздумий и спросил, есть ли хоть что-то, чего по-настоящему боится Наставник. Товарищи смерили его возмущенными взглядами: спрашивать такое у учителя! Но Наставник, недолго думая, ответил:

– Да. Своих ошибок.

– Но вы сами учите нас ошибаться, – сказал все тот же.

Наставник предостерегающе поднял ладонь:

– Это совсем другое. Вы еще только учитесь, с вас спросу нет, и лучшего учителя, чем собственные шишки, для вас и придумать нельзя. Я же на ошибки права не имею. Каждое мое слово вы принимаете за истину. Ваши ошибки принадлежат только вам, а мои – передадутся как поганые гены вперемешку с бесценными знаниями. Поэтому повторяю и не перестану повторять: не полагайтесь ни на кого, помимо себя. Не просто впитывайте, а отталкивайтесь и приумножайте мои знания.

Отвлечься от тренировки Наставник позволил себе еще раз, уже во второй половине дня. После теоретического занятия отпустил учеников на охоту, и услышал, как Си-Тэ и Ан-Ин препираются друг с другом по теме урока.

– Вот вам вопрос, – крикнул он им, когда Ан-Ин особенно резко стал отстаивать религию понравившейся ему цивилизации. Ученики повернулись к нему. – Два существа разных вероисповеданий встретились. И оба доказывают друг другу правоту своих взглядов. Итак, кто из них идиот?

– Идиота нет? – предположил Си-Тэ.

– Еще варианты?

– Идиоты оба? – решился Ан-Ин.

Наставник велел им подойти. И дал ученикам по подзатыльнику такой силы, что зашипели и присели от боли те, кто за разборкой наблюдал.

– Идиоты – вы, раз и впрямь взялись их судить. Все, что вам позволено делать – помогать двум несогласным находить компромисс. Судить их своим ограниченным умом – не ваша работа. И чтоб больше я подобной наглости от вас не слышал.

За сутки до рокового дня Наставник вместо обычной тренировки занял учеников приведением лагеря в порядок. С самого утра они прибирали окрестности, латали полосу препятствий; лишь раз, да и то нехотя, сходили на охоту. Наставник внушал им, что они, напротив, именно сейчас должны были поесть как следует, но те съели по два-три куска мяса – и только. Ученики натягивали улыбки и говорили, что нагуливают аппетит на «взрослую жизнь». Но никто не смеялся, потому что каждый думал об одном и том же: возможно, голод они испытывают последний раз.

С того дня, как Ку-Ро убил имэн в лагере, прошло не так много времени, но думали йакиты о нем как о минувшей тысячу лет назад жизни. Многогодовая тренировка не могла полностью исцелить их от зависти Ку-Ро: он-то уже испачкался в крови, знал, кого это, и уже не так страшился грядущей резни. Остальным же только предстояло пропустить это чувство через себя. И чем ближе подкрадывался час, когда от слов придется перейти к делу, тем менее уверенными они становились.

Подготовка, пламенные речи – все ушло в безвозвратное прошлое. Теперь перед ними предстало неотвратимое настоящее, такое могучее, широкоплечее, что нельзя было сказать наверняка, стоит за ним вожделенное будущее.

Ти-Цэ как мог пытался очистить сознание и отвлечься от дурных мыслей, но медитация – последнее, что могло сейчас сойти ему с рук, поэтому он с удвоенным рвением занялся уборкой. Невзначай или в насмешку, но Наставник поручил ему прибраться на площадке наказаний.

Ти-Цэ сменил пропитанные и хрустящие от крови – его в том числе – петли на новые и задался вопросом, будет ли Наставник на старости лет браться за воспитание еще одного поколения. И подумал, что, если первым ребенком у него будет мальчик, он успел бы отдать своего сына ему на попечение, в северную группу.

Как только внешний вид лагеря полностью удовлетворил неожиданно придирчивого к чистоте Наставника, он объявил ученикам свободное время. Но те, не сговариваясь, еще при свете старой звезды пошли к себе в амбар. Они не решились даже взглянуть в сторону отражающих лучи щитов, которые ждали своего часа, привалившись к стене мастерской.

Наставник проводил притихших учеников взглядом. И еще смотрел пару минут туда, где скрылся последний ученик, в одиночестве.

***

День поглотила ночь – стемнело. Прошло несколько часов, но Ти-Цэ так и не сомкнул глаз. Он надеялся, что забвение одолеет его, когда опустятся сумерки, но спать мешал отнюдь не свет старой звезды.

Ти-Цэ не был одинок в своем мучении: сопения не было слышно ни из одного угла амбара. Соседи тоже маялись от бессонницы и осмеливались даже ворочаться на сцепленных между собой цепями койках – отлежали все бока.

Ночь тянулась и так угнетала, будто желала измотать йакитов еще до рассвета. Но вдруг мертвую тишину в лагере прервала живая игра на топшуре, сопровождаемая невероятно глубоким, земным и неземным одновременно, горловым пением.

Ти-Цэ распахнул глаза и привстал на локтях. Вместе с музыкой в амбар проник тусклый подрагивающий оранжевый свет. В темноте загорались все новые и новые пары глаз: йакиты изумленно переглядывались между собой, но никто не решался произнести хоть слово. Вместо этого они прислушивались, затаив дыхание.

То, что этот необыкновенный голос, который был больше похож на эхо в горной пещере, принадлежал Наставнику, ни у кого не было сомнений. Никто в лагере не пел так, как пел учитель, как бы ни старался. Годы еще были не те, а может, еще не тот был внутренний мир. Его голос вполне мог бы исцелить душу, выбившуюся из жизненного цикла: подобрать вибрацию, которая была способна настроить столь чувствительный инструмент.

Под шкурой Ти-Цэ поползли мурашки. Песня, которую выбрал Наставник, была балладой из героического эпоса. Она рассказывала о скале, которая медленно разрушалась под ногами сменяющихся поколений йакитов, добывающих под ней, в глубокой расщелине, свою мужскую зрелость.

Никто не осмеливался встать первым и нарушить отбой, пока бесшумно не свесил ноги с постели Ку-Ро. Медленно, один за другим, сползли с коек и все остальные. Те, что были ближе к сыну Наставника, выглянули наружу вместе с ним.

– Да выходите уж, – кликнул их Наставник через пару секунд после того, как вытянул последнюю тягучую, растворившуюся в порыве ветра ноту. – Знаю ведь, что не спите.

Неуверенно, шаг за шагом, ученики высыпали наружу. До чего непривычно было быть на улице среди ночи! Ти-Цэ по-новому взглянул на территорию, на которую они больше не возвратятся. Убранный, как ухоженный перед погребением покойник, стоял лагерь в завесе ярко-зеленых светлячков. Выглядел он так, словно век уже стоял нетронутым памятником их молодости.

Наставник развел необычайно широкий, но низкий костер прямо посреди двора, по которому прогуливались ученики в свободное от учебы время. Он больше походил на круглый коврик из мерцающих углей. Наставник помешивал толстой палкой их и какие-то растения, которые нехотя занимались и тлели. От них над лагерем поднимался густой мутный дым, но он нисколько не засорял легкие. Наоборот, в темном облаке дышалось глубже, шире, пахло чем-то невесомым, проветривающим сознание.

В ногах у Наставника покоился на дубовой подставке медный котелок, прикрытый крышкой, а рядом, справа от бедра, пристроился топшур, которым аккомпанировал себе учитель несколько минут назад. Здесь же лежала связка маленьких кожаных барабанов и двойная окарина, с которой он никогда не расставался, даже если на ней не играл.

Наставник жестом пригласил учеников сесть, и те послушно окружили костер, скрестив ноги. Они погрузились в молчание. Йакиты не сводили с загадочно притихшего учителя глаз. Огонь продолжал между тем нехотя жевать брошенные ему растения и выдыхать дым.

Наконец Наставник пошевелился. Он ссутулится, оперся о колени руками и оглядел своих подопечных. Не многие нашли в себе силы выдержать его взгляд.

– Мда-а, – тихо протянул он. – Смотрю на вас и вспоминаю молодые годы. Глупые до безобразия, но прекрасные. Давно это было. Завидно даже. У вас все только впереди.

– Будем надеяться, – буркнул кто-то.

– Дубина, – усмехнулся Наставник. – Не забывайте, что воспитал вас я. Считайте, что держите пропуск в счастливую и безмерно долгую (пожалуй, даже слишком) жизнь.

Ученики украдкой обменялись улыбками.

– Только кажется, что имэн – вершина угрозы вашим жизням. Вы удивитесь, как часто будете с ними сталкиваться. Не забывайте, что и они годятся в пищу. Будете на охоту за их сердцами для беременных и кормящих жен ходить так же естественно, как за зверьем – себе для пропитания.

Еще один обмен улыбками. На сей раз чуть менее натянутыми.

– Я уверен в способностях и силе каждого из вас, – сказал Наставник, – и с гордостью могу сказать, что вы действительно выросли. Из всех достойные мужчины получились. Разумеется, благодаря моему самому прямому к этому отношению.

Ученики склонили головы, но не удержали смешка.

– Поэтому, – повысил голос Наставник, – мне теперь и выпить с вами не стыдно. – Он снял крышку с котелка, отложил в сторону и пригласительным жестом повел рукой. – Составьте компанию.

Ти-Цэ недоверчиво переглянулся с соседом, но Наставник не шутил. Как перед равными он выставил котелок вперед и зачерпнул мутный напиток небольшой деревянной чашкой.

Ти-Цэ всего раз или два видел, как пьют ореховое вино родители в компании других взрослых йакитов, и знал, что его готовят только по особому случаю. Ти-Цэ говорили, что питье очень крепкое – вот и все его представление о вкусе необыкновенного напитка.

Наставник со смаком сделал три хороших глотка и почти торжественно отнял чашу от губ. Его лицо оставалось гладким и одухотворенным, пока он вновь зачерпывал мутную жидкость. Любопытство и возбуждение всколыхнусь в груди Ти-Цэ, заставив сердце сделать один лишний удар между двумя привычными. Неужто и в самом деле дорос, чтобы пить, совсем как взрослый, по кругу?

Наставник передал чашку дальше, своему сыну, который очень кстати оказался по правую руку от него. Ку-Ро деловито поводил ею перед носом, внимательно изучил запах и наконец приложился к ней губами.

…Однако сделал всего один судорожный глоток, и, как бы ни старался сделать еще, так и не сумел. Ку-Ро отнял чашу ото рта, и над лагерем загремел многоголосый лающий хохот, самый звучный из которых принадлежал Наставнику. Обычно надменный, собранный Ку-Ро сморщился, как высохший фрукт, и даже дыхание у него, кажется, перехватило. Наставник гоготал, запрокинув голову к небу, и так хлопнул Ку-Ро по спине, что он едва не клюнул носом костер.

– Молодняк! – смеялся он. – Тьфу на вас! Тьфу на вас еще раз!

Даже Ку-Ро улыбался во весь рот после своей провальной попытки сохранить хладнокровие, и продолжал еще какое-то время остужать пылающие губы пальцами, прикладывая их так и эдак. Чашка передавалась из рук в руки. Каждый стремился превзойти предыдущего, но никто не сумел проявить больше выдержки, чем Ку-Ро, что очень тешило Наставника.

Наконец, следующий с трудом удержавший вино во рту товарищ передал чашу Ти-Цэ. Но перед тем, как попробовать, он подержал ее какое-то время, пошатал в руках.

Много лет назад он стоял на коленях перед Нововером, его свитой древних и Наставником и смотрел на свое отражение в разбавленной крови. Теперь с гладкой поверхности мутного напитка на него глядели все те же восторженные глаза, но уже взрослого йакита, прошедшего через очень и очень многое. Для него это был особенный момент. Момент, когда прошлое и настоящее встретились лицом к лицу, чтобы проводить его в будущее.

Он не знал, что его ожидало в дальше, не знал даже, увидятся ли они с Наставником когда-нибудь еще. Но никогда ему так не хотелось выловить и заточить в памяти каждую секунду настоящего момента, проведенного с ним.

А все-таки, жизнь должна двигаться вперед, к счастью ли, к гибели – только бы не стояла на месте. Должны подняться щиты, должна взойти старая звезда. И чаша, конечно, должна идти дальше по кругу.

Ти-Цэ поднес напиток к губам, и как только ароматная жидкость их коснулась, он едва не отпрянул от нее сразу: как будто поцеловал тлеющий уголь. Но отступать и не думал. Сделал глоток, попытался – второй… и с широкой улыбкой прижал кулак к пылающему рту под новый взрыв смеха. Не жидкость – стихия огня прокатилась по горлу.

Вкус нельзя было назвать неприятным. Да и приятным, если уж на то пошло, нельзя было назвать тоже: пламя смыло вообще любое представление о вкусе. Из его желудка как из жерла вулкана поднимался жар, и он вообще с минуту не мог понять, получается у него продохнуть или нет. Впечатления можно было без ущерба истине назвать по крайней мере интересными. А еще спустя пару минут Ти-Цэ и вовсе был приятно удивлен легкостью и радостью, возникшей будто бы из ниоткуда. Все в нем обрело вожделенный покой, и он и думать забыл о терзавших его тревогах.

– А что у вас с танцами? – оживился Наставник, когда последний ученик шумным глотком замкнул круг. – Как могу отпустить вас в Плодородную долину без финальной репетиции? И нечего таращиться так. Ваше счастье, что площадка наказаний сейчас слишком чистая, жалко снова марать. А ну вставайте, показывайте, чему научились!

Йакиты не спорили: спать все равно не хотелось, да и ореховое вино ударило в голову. Ти-Цэ с готовностью встал вместе со всеми в исходную позицию. Он закрыл глаза. Теперь Ти-Цэ видел перед собой самок, одна из которых была его женщиной. Она гордилась им, восхищалась, хвасталась перед подругами, и наконец повернулась к нему. Огромные глаза устремились на него в предвкушении танца…

Из реальности, откуда-то за опущенными веками, Ти-Цэ послышалась дробь барабана, которым Наставник задавал им настроение. Их тела постепенно подчинялись стуку его пальцев и повиновались такту.

Ти-Цэ думалось, что танцуют они очень неплохо, и даже Наставник какое-то время наблюдал за ними со странным выражением лица. Но когда музыка утихла, он поднял их на смех.

– Щенки! – гоготнул он и впихнул барабаны первому попавшемуся ученику. – А ну-ка присядьте. И посмотрите, как это делают профессионалы, раз уж я пока с вами.

Учитель скинул с плеч мантию. Ти-Цэ проводил его взглядом и особенно пристально уставился на его обнажившуюся спину. На ней был неизменный атрибут внешности каждого мужчины: грубые шрамы и отсутствующая местами шерсть. Ти-Цэ же и вовсе был «счастливым» обладателем почти голой спины, но до чего же странно было допускать даже мысль о том, что когда-то Наставник тоже был мальчишкой, который чем-то не угодил своему учителю.

По его повелительному взмаху руки йакит начал играть, и Наставник плавно вывел подходящее мелодии движение. Он бережно поглаживал воздух, словно пытался нащупать нечто, скрытое от глаз… и когда наконец нашарил это «что-то», позволил ему себя закружить.

Казалось невероятным, что его грубое во всех отношениях тело могло быть таким гибким и пластичным. Наставник ни раз говорил, что умение танцевать – признак настоящего мужества. И теперь Ти-Цэ в этом убедился. Наставник в совершенстве владел каждой из многочисленных мышц своего тела, чувствовал малейшее дуновение ветра из джунглей и перекатывал его по плечам. Из него фонтанировала сила, несгибаемость характера. Ти-Цэ взволнованно следил за ним и предавался мечтам, как однажды наберется опыта, заматереет, станет таким, как он…

– Видела бы меня сейчас супруга, – рассмеялся Наставник и плюхнулся обратно на свое место, в круг восхищенных учеников. – Давненько я не был так хорош.

– Наверное, она вас очень любит? – осторожно спросил То-Ба. – Уважает, гордится?

– Чаще слышу от нее, что я разваливающееся барахло, – сказал он. Ученики разинули рты. Но Наставник только отмахнулся. – Она у меня дерзкая, очень остра на язык. Но в гнезде со мной наедине по-другому поет. Хотя тоже на повышенных тонах.

Ти-Цэ отвел глаза и присмирил воображение. Ему снова захотелось хорошенько пробежаться перед сном, а то и окатить себя ведром или двумя холодной воды.

– А вообще имейте в виду: поменьше женщин слушайте. Язык они контролируют плохо. Обращайте внимание на чувства, на ее прикосновения, и убедитесь, что рядом с вами по-настоящему любящая вас женщина. Сколько бы раз на дню она не поминала проклятьями день, когда вы отыскали ее в долине, – добавил он с улыбкой.

– А всегда верно ее находят? – решился спросить Ти-Цэ и попытался прикрыть терзающее его беспокойство нарочито беспечным тоном. – А то вдруг она и не зря проклинает? Представляете, как было бы глупо, если бы мы ошиблись и… сделали бы одних женщин несчастными, а других заставили бы всю жизнь… того… чего-то ждать понапрасну.

Ти-Цэ натянуто посмеялся, но Наставник его не высмеял. Еще больше он его поразил, когда с пониманием кивнул. Ученики навострили уши: не одного Ти-Цэ мучили те же опасения.

– Не ошибетесь, – успокоил он их и уставился в глубину костра. Ти-Цэ подумал, что это лишь игра света, но по его затянувшимся дымкой и стеклом глазам будто пронеслась тень далеких воспоминаний. – Вы поймете, когда окажитесь в долине. Это… – Наставник за недостатком слов попытался что-то изобразить руками, но бросил это дело: уронил руки на колени и покачал головой. – Это просто ваша женщина – вот и все. Среди сотен запахов вы учуете свой, тот, который захотите передать своим детям, тот, которого больше всего будете желать. А когда увидите девушку воочию – тут и вовсе сомнений не останется в том, что эта самка создана для вас. Хотя, – нахмурился он, – я понял, какая из женщин будет моей, еще задолго до того, как созрел.

– То есть как? – не удержался Ку-Ро.

– Это было очень давно, я тогда только естественный отбор прошел и год прожил с родителями. – Он поскреб подбородок. – Ну да. Иду, значит, с отцом по долине, а он мне про воспитательный лагерь рассказывает, куда я должен буду уехать прямо из города. И нежданно-негаданно еще одна компания рядом нарисовалась. Это были супруги, которые изо всех сил старались поймать и оттащить маленькую дочь с дороги. Она вопила как пораженная бешенством, что поедет в тренировочный лагерь вместе с мальчиками и «всех поставит в позу». В общем, я почему-то тогда сразу подумал, что эта девчонка станет моей женой. И что не уверен теперь, захочу ли выбраться из ущелья с имэн живым.

Ученики захохотали. Ку-Ро отвернулся, но его плечи также тряслись от смеха. Более подходящую партию Наставнику и впрямь подобрать было бы сложно.

– В общем, – сказал Наставник, – как в воду глядел, запах именно к ней меня и привел. И я рад. Не знаю, кто еще сумел бы с ней совладать, если даже мнепришлось побороться, чтобы ее в позу поставить – удобную для спаривания, – а не наоборот.

Новый взрыв грохочущего смеха. Ку-Ро теперь был готов уползти в джунгли, лишь бы не слушать больше о таинствах своего рождения.

Улыбаясь от уха до уха, Наставник вновь заглянул в глаза каждому поочередно ученику, своему приемному потомку, с которыми прожил бок о бок двадцать два года. И те ответили ему такими же сияющими улыбками.

– Обычно я наставляю вас, как переносить те или иные испытания, но знакомство с женщиной, как бы вы ни пытались со мной поспорить, совсем не та история. Да, не всегда с ними бывает просто, и моя Ама-Ги тому прямое доказательство. Но ведь все налаживается, когда вы достойно себя рядом с ней преподносите. Вот уже несколько десятилетий Ама-Ги – пускай, со своеобразным нравом, но самая женственная, прекрасная самка из всех, что мне приходилось встречать, и мамочка шестерых детей. У вас будет также, и я хочу, чтобы вы позаботились о своих супругах. Сыновья уйдут, дочери – вырастут, а с ней вы будете вместе до самой верхушки древа. Не жалуйтесь ей на свои слабости – работайте над ними молча. Дайте супруге то, чего она заслуживает: твердое плечо и уверенность в завтрашнем дне. Женщины имеют удивительное свойство при должном обращении приумножать любовь, да и вообще все хорошее, что вы ей отдаете. Поэтому сделайте их счастливыми – и удивитесь, какими сильными, спокойными и миролюбивыми станете вы сами.

На душе у Ти-Цэ потеплело. Были тому причиной слова Наставника, ореховое вино или обволакивающий аромат поедаемых костром растений, но йакит чувствовал себя как никогда хорошо. Уж точно не как существо, которое могло уже завтра безвременно пасть от когтей и клыков злостного недруга, и не как тот, кому предстояло вскоре расстаться с дорогим его сердцу учителем и с лагерем, где прошла его юность.

– Сейчас, – заговорил Наставник, – в Плодородной долине, на ветвях персиковых древ, сидят молодые девушки, глядят на вот эти самые звезды и думают о вас. Не заставляйте их уж очень долго томиться, разделайтесь с делами поскорее. Каждого из вас давно уже очень ждут дома.

Ученики покивали и ушли каждый в свои думы. Ти-Цэ вскинул голову и уставился на небесные тела. Он изо всех сил старался заставить свою будущую супругу ощутить его взгляд, чтобы ей подмигнула та же самая яркая звездочка. Приятно все-таки было тешить себя мыслью, что где-то по тебе тоскует женщина.

– Так, – мягко хлопнул себя по колену Наставник, – попридержите пока хвосты на бедрах. Завтра вас ждет важный день. Сейчас я хочу, чтобы те из вас, кто чувствует сонливость хоть в одном глазу, отправились спать. Но никого по койкам силком растаскивать не буду. Сидите со мной, если хотите, и на рассвете отправимся.

Спать не пошел никто.

Обряд инициации 32

Всю ночь напролет йакиты пели древние песни, которые пронесли через столетия настроение и дух предков. Но старя звезда неотвратимо подымалась на небосвод, и как только первый луч подпалил верхушки растущих близ лагеря деревьев, Наставник поднялся на ноги.

– Пора, – коротко сказал он и поманил учеников за собой.

Они покинули тренировочный лагерь, навсегда заперев за собой ворота, чтобы детство со всеми его страхами и переживаниями не нагнало йакитов. Они добыли себе ириттов, перекинули через плечо разящие чаши и в абсолютном молчании помчались на юг.

Ти-Цэ почти не ощущал последствий бессонной ночи, его глаза были широко открыты. Он не позволял дрожи блуждать по его рукам, и пальцы твердо сжимали жабры зверя под ним.

Они ехали быстрее, чем когда-либо, и к вечеру во главе с Наставником добрались до подножья скалы, на которую не забрались джунгли. По велению учителя они отпустили ириттов на волю, а сами полезли на вершину, похожую на застывшую, присыпанную песком и щебнем морскую волну.

Когда ученики добрались до вершины скалы, старая звезда уже заглядывала в ущелье, как будто одним глазом подсматривала, какие йакитов ждали опасности. Наставник указал когтем вниз, туда, куда утекала расщелина. Дна видно не было: внизу клубился туман – молочная река из пара и ветра. Всего несколько футов вниз – и йакиты перестанут видеть друг друга. И да помогут им звезды увидеть хотя бы врага.

Ти-Цэ крепко стиснул лямку щита. Он не мог отвести взгляд от бездонной неизвестности. Йакит гадал, для скольких молодых ребят до него эта расщелина стала местом вечного упокоения.

– Вам туда, – сказал Наставник. – Возвращайтесь на рассвете, вся ночь в вашем распоряжении. Как заслужите мужскую зрелость, возвращайтесь за моим благословением.

Ученики переглянулись. Наставник так и не взглянул никому в глаза и оставил их наедине с пропастью. Сам он отвернулся, отошел от края, сел на валун, лицом на восток, где должна будет взойти старая звезда – и был таков.

Больше Наставник не произнес ни слова, и его безучастное выражение лица, словно их уже с вершины скалы след простыл, было призывом к действию более явным, нежели громко отданный приказ.

Ти-Цэ старался ни о чем не думать. И свесил ноги в расщелину вслед за остальными.

***

Когда скрежет когтей по камню последнего шагнувшего в бездну ученика затих, Наставник снял с пояса маленький кожаный мешочек и сполз с валуна на землю. Перед собой он высыпал горсть ракушек, которые подмигивали перламутром в слабом свете звезд.

Наставник задумчиво перебирал их пальцами: ракушки стукались и терлись друг об друга, как выбеленные старой звездой косточки. Он не дал их нежному блеску поглотить себя и бережно разложил перед собой в два ряда, полукругом. Двадцать восемь холодных сверкающих глаз уставились на него в ожидании.

На сей раз Наставник сунул руку в горловину прихваченного с собой мешка и извлек оттуда маленькое медное блюдечко с ручкой под два пальца, и вместе с ним – сверточек, в котором лежало несколько неровных благовонных шариков из смолы его собственного, Наставника, древа. Он высыпал их в медное блюдце, щелчком когтя запалил шарики древесной смолы, поводил над ракушками и положил в центре их полукруга. Дымок крутился и извивался такой тонкой и плотной струйкой, что казалось, его можно было подцепить пальцами и смотать в клубок.

– Я здесь, – прошептал Наставник.

Мужчина протянул руку и преградил дыму путь к небу. Сначала он бесновался, вытекал сквозь пальцы, но скоро послушно стал собираться под широкой ладонью кольцами.

– Твой Наставник здесь, – сказал он и закрыл глаза. – Наставник здесь, и просит звезды о помиловании твоего заблудшего духа. Покуда здесь, у скалы, твой приют, встань щитом перед своими младшими товарищами, не дай затупиться острию их разящих чаш. Раздели с ними радость победы, которую не познал при жизни, и да не заберет тебя пустота густая и необъятная, пока бьются сердца моих учеников. А когда меня самого оставит тело, вернусь за тобой. Отыщу и как родного сына усажу на ветвь древа, где с миром упокоится мой прах. Твое имя обрело вечную жизнь в моем чаде, и да будешь ты ему родным братом.

Наставник перевернул ладонь и подтолкнул к небу собравшееся под ней облако дыма, как подталкивают птицу с залатанным крылом.

Перед блюдцем с благовонной древесной смолой он начертал песком и щебнем имя. Над буквами и символами, сложившимися в «Ку-Ро», он соединил ладони и произнес:

– Благослови жизни своих собратьев, мой единственный павший ученик.

Из глубины его гортани раздался пробирающий до костей гром, который, стоило ему слегка приоткрыть рот, плавно перетек в горное эхо. В его пении терялись грани материальных и духовных миров.

Дымок закачался из стороны в сторону, но через минуту выпрямился и натянулся нитью между небом и землей, чтобы доставить молитву старого йакита звездам.

***

Ти-Цэ спустился в расщелину всего на несколько футов, когда почувствовал, как погружается в туман. Шерсть мгновенно обросла маленькими капельками, и, если бы не подшерсток, он наверняка продрог бы до костей. Вскоре сырость стала застилать глаза, и он прикрыл их прозрачными веками. Жаль, что видимости это нисколько не прибавило: Ти-Цэ едва мог разглядеть пальцы своей вытянутой руки. Товарищи и вовсе растворились в тумане без следа. Он остался один.

Склон был крутой и скользкий, но Ти-Цэ старался пока не думать о том, как, обессиленный, будет карабкаться назад. Сейчас ему нужно было хотя бы спуститься и отыскать имэн с помощью одних только инстинктов: запаха они не источали, а о том, как мало пользы приносили ему глаза, упоминать еще раз не было смысла.

Ти-Цэ ощупывал один выступ за другим, изо всех сил прислушивался, но не слышал ничего, кроме стука собственного сердца и журчания воды: похоже, на дне протекал бурный ручей. Он в очередной раз опустил ногу, пошарил ступней в поисках подходящего уступа, но пальцы гладили воздух. Шерсть на загривке встала дыбом.

Ти-Цэ завис в паре футов над первой пещерой.

Йакит прижался к скале и прислушался, но если внутри кто-то и был, то он ничем себя не выдавал. Ти-Цэ стиснул волю в кулак. Долго зависать на одном месте было нельзя. Он поудобнее устроил на плече лямку и ощутил успокаивающую тяжесть щита.

Ти-Цэ спустился на корточки, как следует зацепился за рельеф на стенке пещеры и бесшумно нырнул внутрь. Разящая чаша описала вокруг его мощной груди полукруг, повисла на лямке прямо поверх брюха, но удара ни от кого на себя не приняла.

Сюда туман почти не забрался, и Ти-Цэ облегченно выпрямился во весь рост: пещера была неглубокая, и, что самое главное, пустая. Вне всяких сомнений он находился в гнезде имэн, но заброшенном год или около того назад. В стенах тут и там виднелись углубления под яйца, но заполняли их шмотки плесени и мха. Скользко и склизко. Он повернулся к выходу, чтобы возобновить поиски дичи.

…И едва не столкнулся с ней лбом.

Резня началась.

Ти-Цэ отпрянул как раз за мгновение до того, как когтистая лапа дотянулась до его шеи. Его судорожный вдох прокатился по стенам пещеры. Он отпрыгнул к ним, будто хотел поймать собственное эхо, и вытаращился на женоподобную фигуру.

Но руки свою работу знали отлично. Будто сами собой, отработанным до автоматизма движением они сняли с плеча щит и разделили его надвое. Но тварь не приближалась к нему. На своей территории она вела себя не так безрассудно, как та, что пряталась за водопадом от Наставника. Наверное, потому, что знала преимущества этих мрачных сырых мест.

Имэн оскалился и пополз назад, пригибаясь к земле. Он хотел затеряться в тумане снаружи пещеры, чтобы растерзать его исподтишка…

Сердце Ти-Цэ подпрыгнуло к горлу, но он рванулся вперед и защелкнул щит по шву на его шее раньше, чем тот мог опомниться и развернуть крылья.

Ти-Цэ поморщился: разящая чаша очень тонко передавала все вибрации, и он почувствовал, как крошатся позвонки так явно, будто сломал шею имэн голыми руками. Еще клацающая зубами голова стукнулась о его грудь и упала к ногам, а содрогнувшееся тело, плеснув фонтаном крови, выскользнуло из пещеры и отправилось в недолгий полет до дна расщелины.

Ти-Цэ выдохнул и вышел из боевой стойки. Он смотрел на блеклое пятно – выход из пещеры, и замершую на его фоне беличью голову. Сердце шумно стучало в груди, и он накрыл его ладонью, чтобы утихомирить бег, но тут же отдернул руку: на белоснежной груди остался кровавый след. Он глянул на него сверху вниз, но увидел яркий образ давнего воспоминания: он, еще будучи ребенком, замирает в ожидании, когда Нововер перечеркнет на его груди кровавый прицел. Каким же далеким казалось детство, каким же далеким казался тот день…

Ти-Цэ улыбнулся. Тогда он был мальчишкой, ничего не знал и не умел, и вот теперь – почти взрослый мужчина, который убил своего первого настоящего врага.

Ти-Цэ медленно провел по алому пятну двумя пальцами и перечеркнул его свежем слоем крови. Страх ушел. Он был благословлен жить еще с того момента, как получил имя. С того момента, как впервые надел набедренную повязку. С того момента, как Наставник выковал для него разящую чашу.

И что-то подсказывало Ти-Цэ, что учитель и сейчас каким-то образом находится поблизости. Его присутствие ощущалось не только в умениях, запечатанных в его теле тренировками, но и как-то еще, на духовном уровне. А с таким союзником никакой страх Ти-Цэ был неведом.

Йакит закинул щит на плечо, подтянулся на руках за выступ с внешней стороны пещеры и отправился наводить порядок в мире, который был под его полным контролем.

***

– Аргх!

Еще один обломок когтя навеки остался в скале.

На дрожащих от напряжения руках йакит карабкался по крутому скользкому склону, но в очередной раз сорвался и пробороздил израненными пальцами добрых десять футов. Ти-Цэ не представлял, сколько еще протянет в таком темпе после стольких убийств: сбился со счета после одиннадцатого обезглавленного имэн.

С того момента, как ученики каждый в своей точке снесли голову первому имэн, в ущелье разверзся настоящий ад. Йакиты разворошили гнездо, и теперь были вынуждены убивать до тех пор, пока обитатели не прогнутся под их натиском, или пока у них самих от усталости не опустятся руки. Убить или быть убитым – таков был гимн этой ночи.

Ти-Цэ спустился до самого дна, и увидел, что воды бурного ручья покраснели и загустели от пролитой в него крови. На волнах подпрыгивало и прибивалось к камням столько частей тел имэн, что хватило бы на плотину, от чего ручей еще больше обретал сходство с забитой тромбами артерией.

Бойня шла полным ходом. Однако вода принесла ему и дурные вести: раз или два мимо Ти-Цэ проплывали крупные клочки белой шерсти. Внутренности у него при виде этого завязывались узлом, но вместе с тем йакита охватывала и надежда. Он сумел безошибочно разглядеть их, а значит расщелина, которая была словно разрезом меж западом и востоком, постепенно наполнялась светом.

Близился долгожданный рассвет.

Для Наставника старая звезда взойдет не скорее, чем через час, но Ти-Цэ свой сигнал получил, и, если хотел еще раз увидеть учителя и вообще хоть что-то, кроме каменных склонов и пещер, должен был закругляться.

Ти-Цэ позволил себе риск и убрал щит за спину: он видел, как оставшиеся в живых имэн расползались по щелям. Йакитам удалось хотя бы временно, но установить в этой преисподней свой порядок. Они истребили очень многих особей, и Ти-Цэ почти взмолился, чтобы оставшиеся побеспокоились за свои жизни и затаились, пока не уйдут палачи. Иначе, если они всего лишь восстанавливают силы для следующего удара…

Из последних сил Ти-Цэ рвался наверх. На его пальцах не хватало нескольких когтей, но он упорно подбрасывал тело рывками от выступа к выступу. В голове у него стучала кровь, в ушах то звенело, то закладывало от собственного натужного дыхания, но мысль о том, как близок был конец всем этим кошмарам, была сильнее боли от любого физического увечья. Он рассеянно подумал о том, что говорил Наставник об имэн, которого выкурил из пещеры за водопадом. Ти-Цэ, который в спешке покидал поостывшее поле боя, не мог представить, как можно было заставить имэн себя так избегать. Сейчас твари отступали, потому что биться до последнего мускульного напряжения им не хватало ни разума, ни мотивации. Но Ти-Цэ не был уверен, что выдержит еще одно такое сражение, если у них появится и то, и другое. Второе дыхание имэн стоило бы ему жизни.

Ти-Цэ вздрогнул и рванул одной рукой за спину, как только заметил движение неподалеку от себя, но в следующую секунду вернул щит на место. Существо не имело черт имэн. Это был определенно один из своих, который до того вжался в скалу, что вполне мог бы сойти за ее очередную неровность, если бы не двигался.

У него пересохло во рту: даже со своего места Ти-Цэ видел, что выглядит тот неважно.

– Эй! – позвал Ти-Цэ, но йакит даже не шелохнулся. Напротив, он затаился, как будто надеялся, что его могли потерять из виду по счастливой случайности.

Ти-Цэ выругался и полез вправо, ближе к собрату. То и дело он не находил под ногами подходящих уступов и полагался на остатки сил в руках. Только когда до товарища осталось всего ничего, Ку-Ро нехотя скосился на Ти-Цэ.

Йакит сжалился над своими трясущимися руками и как следует зацепился ногами за выступы, чтобы облокотиться о скалу всем телом. Для этого ему пришлось подняться чуть выше уровня налитых кровью глаз Ку-Ро.

– Эй, – повторил Ти-Цэ, глядя на него сверху вниз, – ты как?

– Блестяще, – буркнул тот. – Вали отсюда.

– Тебе нужна помощь? – проигнорировал его Ти-Цэ и протянул руку, но Ку-Ро метнул в нее такой злой взгляд, что Ти-Цэ невольно отдернул пальцы, будто мог обжечься об его ярость. – Да что с тобой?!

– Отдыхаю, – процедил Ку-Ро. – Убирайся, сказал же, что…

– Скольких ты убил? – охнул Ти-Цэ. Он пригляделся к йакиту и не нашел на нем ни одного белого волоса: Ку-Ро был как губка, впитавшая в себя грязь и кровь. – Выглядишь отвратительно.

– Думаешь, у тебя вид лучше, умник?

– Сочту за комплимент, – слабо улыбнулся Ти-Цэ.

Ку-Ро не ответил.

По расщелине пронеслось дуновение, обдав их сыростью, и туман вокруг еще больше стал напоминать молочную реку со своим собственным течением. Их слипшиеся от крови имэн локоны качнуло из стороны в сторону. Ти-Цэ прошелся языком по пересохшим губам и удобнее схватился за выступы покалеченными пальцами, дав понять Ку-Ро, что готов остаться здесь надолго. Йакит громко фыркнул, как будто больше всего на свете жалел о том, что не может его ударить.

– Слушай, – начал Ти-Цэ, – если тебя это успокоит, ты мне тоже не нравишься, и даже очень. Но мы висим на одних сломанных когтях над бездной, которая кишит набирающимися сил имэн. Могу ошибаться, но, как по мне, сейчас не самое подходящее время, чтобы демонстрировать гордость.

Ку-Ро глянул на него исподлобья, и только тут Ти-Цэ заметил, что его правая рука практически безвольно лежит на холодном камне, а не цепляется за него. Он пригляделся, и как раз в тот момент, когда заметил место повреждения, Ку-Ро попытался загородить рану плечом.

– Да ну, – прошептал Ти-Цэ, – тебе что, сухожилия порвали?

– Глаза б твои любопытные выдавить…

– Ты с самого дна карабкаешься на одной левой?

– Сказал же: отвали! – заорал он.

– А если нападут? – не унимался Ти-Цэ. – Ты об этом подумал? Как ты собрался держаться и орудовать разящей чашей?

– Уже выпала возможность пофантазировать на эту тему, – проворчал Ку-Ро и нехотя качнул бедрами. Ти-Цэ заметил привязанное к его поясу так называемое дамское мясо – сердце имэн. Его взгляд приклеился к окровавленным бивням Ку-Ро.

– Ты псих, – вынес вердикт Ти-Цэ. При всей своей неприязни к нему он не смог сдержать восхищение. – Конченный, безнадежный психопат.

– Спасибо уж, но оценивать мои действия – это не твоя обязанность. Шел бы ты уже к тому, в чьей это компетенции.

– И оставить тебя так? – возмутился Ти-Цэ. – Совсем рехнулся?

– Оставь – меня – в покое.

– Ку-Ро! – Ти-Цэ бескомпромиссно выбросил руку ему навстречу.

– Ты не понимаешь. Я должен сделать это сам. Фанатик хренов, одержимый жаждой геройства ублюдок, прекрати ломать трагедию и убирайся! Не собираюсь я тут подыхать, понимаешь или нет? Поостерегись, как бы я тебя не обогнал!

Ку-Ро рванулся вперед и неимоверным усилием поравнялся с Ти-Цэ. Последний то пригибался, то вытягивался, готовый в любой момент его подстраховать, но он удержался сам.

– Ну же, Ку-Ро, – воззвал к нему Ти-Цэ, когда йакит вновь уткнулся в камень лбом.

– Я должен, – пропыхтел Ку-Ро. – Я обязан.

– Ну и кто из нас одержимый? – начал выходить из себя Ти-Цэ. – Что и кому ты пытаешься доказать? Здесь нет никого, кто мог бы тебя похвалить или…

– Пока я в сознании, – перебил Ку-Ро таким спокойным голосом, что Ти-Цэ мгновенно захлопнул рот, – не могу позволить себе сдать позиции. Оте… Наставник как-то рассказывал мне, что на обряде инициации он лишился оружия и был тяжело ранен. Он… стоял на самом краю пещеры, спиной к обрыву, а перед ним – целое семейство растревоженных имэн. Дураку понятно, кто должен был выйти из этой битвы победителем. Наставник от изнеможения не мог поднять даже руки – что говорить о щите. И тогда он поднял взгляд. – Ку-Ро поперхнулся краткими сухими смешками. – Представляешь? Казалось бы, что вообще может понимать эта безмозглая тварь? Но Наставник одним взглядом заставил ее бояться. Его, безоружного и почти выпотрошенного – он скрывает поясом на талии старые раны, если ты не знал, – напугал ее, полную сил и с целым гнездом помощников. – Он запрокинул голову и захохотал. В этом смехе было столько бессилия, что температура тела Ти-Цэ упала градусов на пять. – Вот кто настоящий псих! Что бы я ни сделал, этого будет недостаточно, чтобы превзойти его или хотя бы встать с ним на одну ступень. Я уже не говорю об уважении в его глазах…

– Он тебя уважает, – бесцветным тоном вклинился Ти-Цэ.

Безумная улыбка мгновенно сошла с лица Ку-Ро. Он резко повернулся к Ти-Цэ. На него было больно смотреть.

– Чего? Что ты сейчас сказал?

– Уважает, – мрачно повторил Ти-Цэ. Ему много раз хотелось стать Наставнику сыном вместо него, но пойти против совести Ти-Цэ был не в силах. Он сжал противоречивые чувства в кулак и придушил их. – Я не рассказывал, но в ту ночь, когда Наставник избил меня до полусмерти и взялся латать в своей хижине, он тебя похвалил. Вернее… он… согласился с тем, что мне тебя никогда не превзойти.

Ти-Цэ старался не смотреть обескураженному Ку-Ро в глаза. На языке остался горький привкус от сказанных слов, и он держался из последних сил, чтобы не сплюнуть.

Молчание затягивалось, но Ку-Ро постепенно приходил в себя. Он глубоко задумался над словами Ти-Цэ, но их обоих заставил вздрогнуть скрежет откуда-то снизу: из тумана показался ослепленный яростью имэн. Он нагонял их, и был красноречиво настроен оставить гостей здесь.

– Проклятие! – Ти-Цэ рванулся за щитом. Он отчаянно соображал, каким образом уберечь от удара Ку-Ро, как вдруг заметил, что последний изменился в лице.

Ку-Ро криво улыбался, и был так похож на Наставника в эту минуту, что Ти-Цэ стало не по себе. Он смотрел на приближающуюся тварь. Шерсть на загривке Ти-Цэ встала дыбом.

– Не смей!

– Я должен хоть немного уподобиться его безумию. И услышать похвалу отца своими собственными ушами, иначе ни за что не поверю.

Ку-Ро отклонился от скалы и повис на одной руке.

– Ку-Ро!

– Не увязывайся за мной. Пожалуйста, – добавил он и очень серьезно посмотрел Ти-Цэ в глаза. – Я должен сделать это сам. И, твою мать, сделаю. Увидимся наверху, брат.

Он хохотнул в его вытянувшееся от удивления лицо и разжал пальцы. Ку-Ро камнем полетел вниз и оторвал от скалы имэн налету, увлекая за собой, на дно расщелины.

Обе фигуры исчезли в тумане.

Еще минуту Ти-Цэ обескураженно вглядывался в молочную завесу, но все было тихо. На душе у него было паршиво, но теперь, когда он увидел лицо Ку-Ро без каменной маски, пустота заполнилась ядовитым, но окончательным пониманием: Ти-Цэ никогда не занять его место. Вот и все. Ку-Ро – истинный сын своего отца, и стараться что-то изменить – только зря себя истязать. Осознание обухом обрушилось на голову Ти-Цэ, но теперь он мог наконец отпустить Наставника в своем сердце, и расставание с ним не обещало больше быть таким болезненным, как он себе это представлял.

К тому же, если Ти-Цэ занял бы место Ку-Ро, кто занял бы его собственное? Жизнь все равно расставляет всех по своим постаментам. И, если подумать, на своем Ти-Цэ было комфортнее всего.

Он глубоко вздохнул и заставил себя улыбнуться. Ти-Цэ сделал новый рывок, подтянулся на руках и поднялся выше. Еще выше.

И еще.

33

Ти-Цэ показался на поверхности, когда лучи старой звезды уже легли на вершину скалы.

Оставшийся до цели путь он преодолел без приключений, только руки подвели еще несколько раз, и ему приходилось проползать одно и то же место снова и снова. Последние дюймы до поверхности Ти-Цэ, невзирая на боль и смертельную усталость, карабкался на одном дыхании. Он вынырнул из тумана, катнул вперед разящую чашу и перевалился через край расщелины с таким же мучением, с каким ребенок покидает материнское чрево. Наставник не дал ему ни разлечься, ни отдышаться: в мгновение ока он оказался рядом, схватил его за руку и рывком поставил на ноги.

– Ти-Цэ, – опознал он ученика. – Хорошо. Отлично. Ты ранен?

– Вроде нет, – тупо моргнул Ти-Цэ, но вдруг вспомнил, что несколько раз вражеские когти до него, все же, долетали. Но где его кровь, а где кровь имэн – поди разбери. Может, ориентиром и могла бы послужить боль, если бы у него не болело все. – Где-то… куда-то попали.

Наставник понимающе кивнул.

– Присядь к остальным и хорошо себя осмотри. Подлатаю, как найдешь раны. Но в любом случае ты, кажется, в порядке.

– Я прошел? – удивился Ти-Цэ. Почему-то мысль о том, что только что он оставил позади двадцать два года учебы и обряд инициации, посетила его только сейчас.

– Молодец, – хлопнул его по спине Наставник. – Тебе надо отойти. Двигай к остальным.

– Наставник, я видел Ку-Ро, – спохватился он, когда учитель мягко, но настойчиво подтолкнул его в нужном направлении. – Он…

– Ку-Ро жив?

– Да, но…

Наставник оборвал его на полуслове, подняв ладонь.

– Тогда ждем. Это все, что мне надо знать. А ты – береги силы. Обряд еще не окончен.

Ти-Цэ не стал задавать вопросов и просто кивнул. Пошатываясь от усталости, двинулся к группе товарищей из одиннадцати йакитов, которые, по всей видимости, тоже покинули пропасть совсем недавно. Кто-то был не в силах держать голову и поддерживал подбородок обеими руками, кто-то почти невидящим взглядом выискивал у себя увечья, а кто-то, сжав зубы, держался за уже залатанные Наставником места.

Ти-Цэ взглянул на товарища с самым искаженным выражением лица и увидел повязку, которая так глубоко уходила в мясо, что сомнений не оставалось: имэн сумел отнять у Си-Тэ кусок икорной мышцы.

Ти-Цэ присел к товарищам, рассеянно кивнул в ответ на слабые приветствия, больше похожие на стоны, откинулся на валун и закрыл глаза. Он провалился в некрепкий сон, и сквозь хрупкую пелену забытья то и дело слышал прибывающих и присаживающихся рядом сородичей. Он не знал, сколько йакитов уже было на поверхности, но с восходом старой звезды, пускай каждый в своем темпе, но к Наставнику должны были ринуться все. Если, конечно, выжили.

Ти-Цэ очнулся от тревожного сна чуть менее, чем через час, и открыл глаза в заметно разросшейся компании. Некоторые, как он, ушли от реальности в дремоту, некоторые шипели от боли и принимали из рук Наставника чашу с пахучим отваром. У самого Ти-Цэ от боли сводило каждую мускулу, а голова трещала так, будто весь этот час его по затылку били камнем.

Ти-Цэ, да и не только он, совсем не так представлял себе мгновение победы. Никто не мог сейчас осмелиться взглянуть в глаза будущему. Возможно, все придет со временем, а к старости он и вовсе позабудет все пережитые в расщелине ужасы. Но Ти-Цэ не хотел отдавать забытью эти воспоминая. Он хотел всегда помнить, чем и кому был обязан каждому последующему вдоху.

Наставник переходил от одного ученика к другому и время от времени оглядывался на ущелье. Вот-вот очередь должна была дойти до Ти-Цэ, и он наспех себя осмотрел. Йакит нашел на обеих руках глубокие порезы и следы зубов на ноге, но и те легко терялись в густой шерсти. Более серьезных повреждений он не получил.

Наставник подошел к Ти-Цэ, чтобы помочь, но тот лишь принял от него повязки и покачал головой, дав понять, что справится сам. Наставник посмотрел на него с сомнением, но настаивать не стал, а только толкнул ему в руки чашу с целебной настойкой из каких-то корней и велел искупать в них ободранные пальцы. Первую секунду ему казалось, что он держит руки в горячем масле, но на вторую – едва не отключился от облегчения. Он буквально чувствовал, как заживает каждая кровоточащая ранка.

Ти-Цэ не особенно горел желанием отказываться от заботы Наставника, но с другой стороны понимал, что с минуты на минуту мог вернуться Ку-Ро. А когда это произойдет, помощь учителя явно понадобится ему куда больше. Ти-Цэ хотел, чтобы руки Наставника были в этот момент свободны.

И пусть не сразу, но его ожидания оправдались.

Из пропасти на поверхность выбралось в общей сложности двадцать семь йакитов, и каждый получил помощь. Старая звезда была высоко в небе, все, кто забылся дремотой, уже проснулись. Они тревожно обсуждали между собой отсутствие Ку-Ро. Ти-Цэ в разговоре старался не участвовать: что-то в нем бережно хранило подробности их с Ку-Ро встречи в тайне. Он смотрел на Наставника, который неподвижно сидел на валуне со скрещенными ногами и глядел на край равнины.

И вот, когда время уже приближалось к обеду, пыхтя и отдуваясь на поверхности показался изрядно потрепанный Ку-Ро.

Наставник спрыгнул с наблюдательного поста и рванул к ученику, но не посмел притронуться к нему, пока он самостоятельно не перевалился через край. Другие сорвались со своих мест и подбежали, прихрамывая, к ним. Они обменялись облегченными улыбками, но Ти-Цэ был больше склонен разделять беспокойство Наставника. Он тревожно вытягивал шею, чтобы скорее увидеть, в каком состоянии Ку-Ро.

Вид у него был, прямо сказать, паршивый. Искалеченная рука Ку-Ро болталась плетью. Бивни были запачканы кровью, которая беспрерывно сочилась у него из губы. Шерсть в области пресса была сбита комками, и одним звездам было известно, как ему удалось оставить кишки при себе. А когда Наставник склонился над его левой ногой, у Ти-Цэ не осталось сомнений, что именно она приняла на себя удар того безрассудного прыжка.

Наставник хотел было оттащить Ку-Ро от края, но тот покачал головой. Швырнул подальше разящую чашу, крякнул что-то невнятное, сделал чудовищный рывок и поднялся на ноги сам. Учитель перекинул его руку через плечо и повел к валуну. Ку-Ро не стал отвергать помощь в этот раз: он болезненно морщился, когда шаг приходился на поврежденную ногу.

Наставник усадил Ку-Ро повыше и стал осматривать его ранения более детально. Ученики столпились вокруг. Настроение у них заметно поднялось, когда они еще раз пересчитали присутствующих. Двадцать восемь. Ни один товарищ не остался на дне равнины и не встретил в этот день свою смерть.

– Такое ощущение, что тебя пережевали и отрыгнули, – проворчал Наставник и потянулся за инструментами.

Он взял моток медицинской лески, но выронил ее. Шепотом ругнулся, затоптал ее в землю и вытащил новый. Пока вставлял в иглу, приказал близстоящему открыть рану на руке Ку-Ро шире. Этим счастливцем оказался Ти-Цэ.

Ученики отошли, чтобы не мешать, и стали бодрее зализывать раны. Пару раз из их компании доносились даже смешки. Ти-Цэ же остался помогать, и как мог аккуратно раздвинул ошметки шкуры Ку-Ро. Йакит не издал ни звука, но Ти-Цэ знал, что тот сжимает зубы изо всех сил. От боли Ку-Ро пробила дрожь.

Наставник распорядился открыть рану еще шире и принялся сшивать его порванные сухожилия.

– Хорошо потрепало тебя, а? – сказал Наставник. Ку-Ро хмуро смотрел перед собой. – Язык тебе тоже вырвали? Отвечай, когда спрашивают. Как умудрился так влипнуть?

– Не было желания ждать, пока имэн вылезут, – пробубнил Ку-Ро. – В гнездо полез. Их там семеро оказалось. Один успел-таки дотянуться до руки. И вот.

Наставник хмыкнул.

– Вроде кнутом старался по голове не попадать, а все одно – мозги тебе напрочь отшиб, бестолочь ты этакая.

По велению Наставника Ти-Цэ убрал руки от раны Ку-Ро. Мужчина вынул из своего мешка колбочку с каким-то растительным концентрированным соком и плеснул содержимое на рану. Ку-Ро вскрикнул: его сшитые сухожилия, совершенно до этого неподвижные, стали судорожно сокращаться. Его рука ходила ходуном, а когда успокоилась, Ку-Ро осторожно согнул и разогнул вновь подчинившуюся ему руку, а затем и пальцы. Вряд ли он надеялся снова когда-либо воспользоваться мелкой моторикой, а теперь осматривал руку с вежливым удивлением, как смотрел бы на пташку, которая показалась ему сначала мертвой, и вдруг встала на тонкие ножки, как ни в чем не бывало.

– Ты что, – заговорил Наставник снова, не слишком, как показалось Ти-Цэ, скрывая любопытство, – так на двух конечностях и карабкался?

– Нет. То есть, сначала на трех, потом отбил ногу и… да, на двух. – Он покорно подал руку, чтобы Наставник наложил на рану швы. – Уже на полпути к вершине еще один имэн нарисовался. Я решил проводить его до дна. Подмял под себя, понятное дело, но ногой все равно хорошо приложился.

– А там, внизу? Как воспользовался щитом одной рукой?

– Не смог. Пришлось вскрывать грудную клетку.

Наставник наградил два сердца у него на поясе секундным взглядом.

– Понятно.

Теперь, когда учитель мог ясно себе представить, как в кости его левой ноги нарисовалась трещина, он мог решить, как действовать. Наставник покончил с приведением в относительный порядок руки Ку-Ро и сразу склонился к ноге. Он крепко перевязал ее, так, чтобы расщелина срослась, а сам йакит мог свободно ходить, а в случае необходимости – бегать.

Наставник приказал ученикам хорошенько, насколько это было возможно, отдохнуть, а сам спустился обратно в джунгли. Подопечные не сговариваясь разбили лагерь подальше от ущелья и стали делиться друг с другом воспоминаниями и впечатлениями о пережитой ночи. Но цельного рассказа не получилось ни у кого: один перебивал другого, чтобы поддакнуть или по-другому обрисовать случившееся. Как оказалось, то, как сражался Ти-Цэ, видели мельком по крайней мере двое, но не стали окликать его по понятным причинам. Самому Ти-Цэ тоже определенно было, что рассказать, но он воздержался от пересказа их с Ку-Ро разговора, как себе и обещал. Ку-Ро же предпочел только слушать; сказал он лишь пару слов, то и дело разминая руку или прихлебывая бодрящий травяной отвар Наставника.

Он не услышал похвалы отца. А винил ли в этом Ти-Цэ, который в очередной раз оказался рядом в самый неподходящий момент, или нет, оставалось для последнего загадкой.

Вернулся Наставник часом позже с двумя крупными, обезглавленными тушами на обоих плечах, которых хватило бы, чтобы дважды утолить аппетиты группы, вдвое превосходящей их по численности. Только когда учитель сложил их перед подопечными и занялся костром, Ти-Цэ ощутил, как успел оголодать. Товарищи его в этом поддержали, и даже мрачный по обыкновению Ку-Ро оживился при виде еды.

– Ну и как оно? – спросил Наставник. Он сел к ним в круг и бодро хлопнул себя по коленям. – Может, еще разок?

– Ни за что! – воскликнули они в голос и расхохотались.

– Набирайтесь сил, они вам ох как понадобятся, – сказал учитель, и криво улыбнулся, когда на него обратилось двадцать восемь пар испуганных глаз. – А что? Я же сказал: обряд еще не окончен.

– Если скажете, что последнее испытание – сразиться с вами, то я, пожалуй, действительно вернусь в ущелье, – устало вздохнул Ти-Цэ.

Новый взрыв смеха взлетел к небу, и на сей раз свою лепту внес и Наставник, и даже Ку-Ро. Кусок недожаренного мяса во рту показался вдруг Ти-Цэ необыкновенно вкусным.

– На самом деле это можно устроить, – сказал учитель, когда все успокоились. – Во времена, когда наши древние песни еще свободно переводились, обряды инициации были жестче. Наставники за жизнь воспитывали всего одно поколение, потому что к выпуску их убивали ученики.

Ти-Цэ перестал жевать. Он уставился на Наставника, который помешивал в костре угли.

– Да, – сказал он просто. – Традиция была такая. После того, как ученики сокращали численность имэн, они должны были доказать, что превзошли учителя, и бились с ним насмерть. Спустя века эту традицию все же сделали сугубо по желанию. Так что, – выпрямился он и обвел группу смеющимися глазами, – если есть желающие…

– Нет! – снова в раз воскликнули они, жарче, чем прежде.

Наставник лишь пожал плечами: как, мол, хотите.

***

Когда они покончили с обедом, Наставник картинно удивился, что сидит в окружении мужчин, а пряди по центру у них как у мальчишек – до сих пор длинные. Учитель встал, но прежде, чем поманил учеников за собой, велел избавиться от еще одного детского атрибута.

Они встали в линейку на краю пропасти, откуда не так давно и не надеялись выбраться, и по сигналу Наставника бросили в ущелье свои набедренные повязки. Ти-Цэ завороженно наблюдал, как тяжелую ткань с самодельными поясами поглощает туман. Наставник сказал, что детство навсегда должно остаться здесь, как и напоминание имэн о существах, которые этой ночью вырезали значительную часть их рода. Запах каждого из них останется здесь, и, если имэн почуют его, когда соберутся поживиться в долине плотью, вспомнят йакитов и подумают еще раз.

– А может и нет, – сказал Наставник, – но мне всегда нравился этот священный обряд оголения крепких мужских задниц.

Ти-Цэ не помнил, хохотал ли когда-нибудь так, как хохотал сейчас. Он шатался из стороны в сторону, искал, за что ухватиться, чтобы не рухнуть, и положил руку на лицо. Оно оказалось мокрым от слез.

Группа взволнованных йакитов под предводительством матерого самца спустилась со скалы. Ти-Цэ постарался представить, будет ли выглядеть с короткой центральной прядью волос так же мужественно, как Наставник, но решил, что лучше будет увидеть все собственными глазами, нежели давать волю фантазии. Когда еще реальность будет настолько удивительнее грез?

Они сошли в джунгли, отошли на несколько миль южнее и оказались на берегу, у большого источника. При виде кристального блеска воды у Ти-Цэ вырвался стон облегчения. Все они были с ног до головы вымазаны в грязи и крови, и все, чего йакиты желали сейчас – как следует вымыться.

Но Наставник попросил их еще немного с этим повременить. По одному он подзывал их к себе.

Наставник вынул из мешка ножны, а из них – ритуальный кинжал с расписной рукоятью; удобно вложил его себе в правую руку, острием вниз, и торжественным кивком пригласил первого в очереди опуститься на колени. Это был красивый момент. И Ти-Цэ знал, что воспоминание о нем пройдет через всю его жизнь.

Старая звезда любовалась своим отражением в воде, рыхлый песок отливал медью. Ти-Цэ встал на колени у ног Наставника, спиной к нему, и склонил голову. Твердая рука неясно бормочущего учителя опустилась ему на затылок и захватила центральную прядь. Наставник оттянул ее и запрокинул голову ученика к небу.

– Ты доказал мне свое право жить и право носить данное тебе родителями имя. Прицел смерти сбит с твоего храброго сердца. Здесь и сейчас, данной мне властью твоего Наставника, я рапортую перед твоими предками, что их потомок стал мужчиной. Веди достойную жизнь и всегда помни уроки своего учителя. Ступай в мир с силой, достоинством и честью, Ти-Цэ.

И он провел острием кинжала по его волосам. Грязная, перепачканная в крови прядь осталась у него в руке, и Ти-Цэ почувствовал, как шейного позвонка коснулся ровный срез локона. Давление спало, голову Ти-Цэ бросило вперед, и он почувствовал, как вместе с напряжением уходят все тяготы его прошлого.

Он был свободен.

Ти-Цэ встал, повернулся к Наставнику лицом и приклонил колено, вложив в этот жест всю душу, свою безмерную благодарность и уважение. У него не было слов, чтобы высказать вслух все, что он чувствовал, но этого и не требовалось. Наставник всегда славился своей проницательностью, и в этот раз прекрасно понял его тоже. Он кивнул выпускнику с сияющей улыбкой на лице.

Ти-Цэ молча зашел в мягкую, обволакивающую воду, и принялся смывать с себя следы крови и юношества. Он одухотворенно улыбался своему отражению в помутневшей воде. Ти-Цэ смог. Он выжил. Он повзрослел. И короткая центральная прядь была тому неоспоримым подтверждением.

Йакит был очень рад вновь увидеть свою шерсть в белой палитре. Он собрал все три пряди в конский хвост одной рукой, чтобы свободной как следует вычистить шею… и увидел краем глаза подплывающий к нему, покачивающийся на волнах нежно-розовый лепесток.

Ти-Цэ медленно подчерпнул воду вместе с ним обеими руками. Он еще не решался поверить, но сердце уже пустилось в галоп. Ти-Цэ нерешительно повернулся к горизонту и увидел, что все до единого собратья смотрят в ту же сторону.

Не несколько лепестков, а целый остров, подгоняемый ветром и приливом, приближался к ним. Мягкий и бархатный, он несся к йакитам, пока не заполнил собою все вокруг. Ти-Цэ не верил своим глазам: к его торсу прибивались и прилипали лепесточки цветов с персиковых древ, опавших в Плодородной долине. Йакиты охали, загребали их руками, разбрасывали вместе со сверкающими капельками воды и восторженно вдыхали аромат, который они с собой принесли: сладкий запах невинных девушек, которые только-только сменили тусклую шерсть на покладистую, тающую в руках шерстку.

– Я же говорил, – подал голос Наставник с берега, – что силы вам еще понадобятся. – Он добродушно рассмеялся и кивнул на гору аккуратно сложенных щитов. – Я наведу порядок, подвезу что надо в город. А вас ждут. Ступайте домой.

Повторять дважды опьяненным йакитам не требовалось. Сверкая улыбками, новоиспеченные мужчины, не чуя под собой ног, выскочили из воды и понеслись к горизонту, туда, где прямо вниз по холму распростерлась их родная Плодородная долина.

Ти-Цэ больше не чувствовал ни усталости, ни боли, ни тревог – все осталось позади. В животе порхали бабочки, да в таких количествах, что собственные крылья, чтобы взлететь, ему бы сейчас не понадобились. Йакиты бежали вперед, ускорялись еще и еще, чтобы как можно быстрее отыскать среди сотен свой сладостный запах.

Они уже отбежали на достаточно большое расстояние, но все же Ти-Цэ обернулся. Вдалеке, у берега, он увидел две фигуры – Наставника и задержавшегося Ку-Ро. Он видел, как они приближаются друг к другу. И видел, как две тени становятся одной.

Ти-Цэ искренне улыбнулся. Он любил Наставника и многое бы отдал за его похвалу и родственные объятия, но как же он был рад, что все это досталось тому, кто как никто другой этого заслуживал. Ти-Цэ никогда не забудет ничего из того, что сделал для него Наставник, и будет оберегать память о нем до конца своей жизни.

Но здесь и сейчас его ждала долина, будущая супруга, дети – семья. Ти-Цэ вновь бросился вперед, нагонять товарищей, чтобы найти в конце концов древо, на нижней ветви которого он займет предначертанное ему в жизни место.

Ты – больше, чем моя судьба.

Ты – мой осознанный выбор.

Ат-Гир, из автобиографии, своей супруге

Часть третья

1

Ти-Цэ и Помона провели в пути уже семь долгих дней, когда рассказ йакита подошел к концу.

Слова у Ти-Цэ иссякли на очередном привале, когда опустилась ночь. Помона прислушивалась к тишине с первобытным интересом. Большую часть времени в ушах у нее свистел ветер, а в часы обеда и перед сном, вплоть до того момента, как смежались веки, она слушала рассказ провожатого. И даже во сне не было ее голове ни покоя, ни отдыху: мозг придавал рассказу Ти-Цэ цвет и форму, так что ночи напролет онарассекала джунгли вместе с молодыми йакитами.

Но теперь он замолчал, и Помона, которой последнюю неделю редко удавалось вставить слово, обнаружила, что сказать или добавить ей нечего.

Ти-Цэ ссутулился, будто сдулся, когда высказал все, что было у него на уме, и отстраненно уставился на огонь. Его уста еще хранили тепло поведанной истории, но быстро остывали, а воспоминания – возвращались в затворки его памяти.

– Мы ведь уже близко, да? – спросила Помона после долгого молчания. – Ти-Цэ?

Его ресницы дрогнули; из глаз ускользнула тень мысли.

– Недалеко, – ответил он.

– Не терпится увидеть долину, – сказала Помона и искоса поглядела на него. – Ты говорил, что дорога займет неделю.

– При условии, что привалы будут кратковременными, – в свою защиту ответил он. – Мы отдыхали ровно столько, сколько требовалось, но вам, а не, простите, мне. Если говорить в рамках вашего темпа, то через три дня мы наверняка доберемся.

– Пусть так. – Помона воздержалась от напоминаний о том, что отмерять время привала всегда позволяла ему, и молча приняла из рук Ти-Цэ глиняную тарелку с тыквенной кашей. Она покосилась на мешок с провизией. Теперь он был больше похож на тряпку. – Нам не хватит запасов. Ты решил, как быть? А то я сомневаюсь, что мой желудок перенесет встречу с мясом зверей, которые обитают в этих местах…

– Разумеется. Я и не стану охотиться, здесь в основном водятся только маралы, а их мы стараемся не трогать. Завтрашний привал придется на заправочную станцию, так что вам беспокоиться не о чем.

– Заправочная станция?

– Вы не помните? Недалеко от долины нас поджидает один из Стражей, которого мы заслали раньше, на опережение. Ему мы отдадим лишние вещи и в долину прибудем полностью оснащенные всем необходимым.

Помона встрепенулась: наконец хоть какое-то движение вперед. Преодолели они уже много миль, но пока вылазка за пределы Пэчра не была похожа ни на одну красочную фантазию из тех, что она вынашивала и копила на протяжении всей жизни. Путешествие по большей части состояло из прогулки по воспоминаниям Ти-Цэ. Они были интересными, но Помоне хотелось пережить свой собственный опыт.

Йакит подбросил в костер веток и поморщился от снопа искр. Помона смотрела на него, проделавшего такой сложный путь, чтобы заслужить свою жизнь и право зваться мужчиной. Сейчас она не решалась обсуждать с ним все, что услышала, прямо как он ни разу не обсуждал с ней то, что увидел на стенах ее спальни. Им обоим нужно было время, чтобы привести мысли в порядок.

И все-таки, пускай на сей раз Ти-Цэ о Ми-Кель, своей супруге, не сказал ни слова, Помона подумала, что разговоры о самке не табу: именно о ней было первое откровение Ти-Цэ.

– Давно вы с Ми-Кель вместе? – спросила Помона.

– Уже шесть межслужебных лет, – сказал Ти-Цэ. – С вами, получается, возвращаюсь к ней седьмой раз. Но вряд ли это можно считать.

– Значит, вы с Ми-Кель уже… Подожди, я запуталась. Сколько тебе лет?

– А сколько дадите? – спросил Ти-Цэ.

– Немного сложно, если понимаешь…

– Судить о возрасте не людей?

Помона виновато кивнула.

– Я вас понял.

– Ну так сколько?

Он улыбнулся, склонив голову на бок.

– Ти-Цэ!

– Почему для вас это так важно? А в прочем… да как угодно. Мне нынче пятьдесят три.

Глаза Помоны вылезли из орбит, так что Ти-Цэ мог бы даже задаться вопросом, как те поместились в ее узкий разрез век. Ее щеки пытали, на устах – ни капли влаги. Йакит оказался всего на год младше родителей Помоны.

– Пусть вас это не смущает, – сказал Ти-Цэ. – Йакиты, скажем прямо, живут чуть дольше людей. Ну хорошо, намного дольше. Если бы я был человеком, думаю, мы с вами были бы ровесниками.

Помона неуверенно покосилась на него.

– А может, я бы пришелся вам даже младше года на два-три, – успокоил он ее, и на мгновение из его глаз на Помону взглянул юношеский задор, – так что не стесняйтесь дальше командовать, и конечно, обращаться на «ты».

Она сдалась и улыбнулась тоже.

– Что ж. Ти-Цэ, это значит, что вы с Ми-Кель знакомы уже… двадцать семь лет! Это потрясающе. Ты, наверное, очень ждешь встречи с ней?

На его лицо легла тень, как если бы он повернулся спиной к костру. Улыбка мгновенно сошла с лица Помоны. Сказала все-таки что-то не к месту, хотя всеми силами пыталась этого избежать. Но отступать было некуда. И она решилась сделать ему навстречу отчаянный шаг:

– У вас с Ми-Кель все хорошо?

– Я скучаю по ней, – медленно проговорил Ти-Цэ, тщательно взвешивая каждое слово, – но думаю, что мое появление на год раньше… ее очень взволнует.

– Может быть, но разве она не будет приятно потрясена?

Ти-Цэ уклончиво пожал плечами.

Помона перестала истязать его вопросами. Она уже имела некоторое представление о том, каким сложным характером наделила их женщин природа, и могла понять, почему Ти-Цэ не особо хотел углубляться в тему.

Йакит зевнул, не то чтобы искренне, и Помона избавила его от необходимости дальше гнуть этот разговор. Она тут же предложила ему укладываться спать, и тот вызвался принести спальный мешок с плохо скрываемой благодарностью.

Помона сложила руки под щекой, отвернулась от огня к высоким кедрам и закрыла глаза. В складках мантии, где-то под грудью, хрустнул сложенный в несколько раз рисунок Иды.

***

Иритт замедлил бег еще задолго до того, как старая звезда успела проплыть половину небосвода. Помона отняла щеку от покрытой шрамами спины Ти-Цэ и попыталась вынырнуть из-под его плаща, но ветер влепил ей крепкую пощечину, и она юркнула обратно. Пока окончательно не остановятся, ей разглядеть что-либо не удастся.

Наконец, она ощутила, как ее собственная мантия перестала бить по бокам, а после и вовсе мягко опустилась на спину. Ти-Цэ вынул пальцы из жабр иритта и поднял над головой кулак, костяшками от себя. Помона решилась выглянуть снова и увидела впереди йакита, который сигнализировал Ти-Цэ в ответ. Его иритт спал на боку и не обращал никакого внимания на наездника, который сидел прямо на нем, скрестив ноги. Он поднимался и опускался в такт его дыханию, и держал вскинутый кулак до тех пор, пока путники не остановились в двух шагах от него.

– Посредник! – Йакит спрыгнул со своего иритта, отвесил Помоне поклон и подал руку. Она воспользовалась его помощью и осторожно, почти элегантно (под стать ухаживаниям) скатилась по толстокожему боку зверя. С Ти-Цэ же джентльмен обменялся короткими кивками.

– Порядок? – осведомился Страж.

– Все в норме.

– Хорошо, а то я начал беспокоиться. – Страж подошел к своему спящему иритту и сдернул с него увесистый мешок с провизией, одеждой и другими необходимыми вещами. Помоне оставалось только пожалеть плечи своего провожатого. – Я думал, что вы прибудете еще дня полтора назад.

– Надеюсь, у тебя самого из-за этого не возникло проблем? – спросила Помона. Страшно подумать, как долго для него тянулись последние тридцать шесть часов.

Но он лишь переглянулся с Ти-Цэ, и по тому, как сузились его глаза в прорезях намордника, Помона поняла, что Страж улыбается.

– Не занимайте голову напрасным беспокойством, – сказал он. – По долгу службы приходилось сталкиваться с ситуациями куда более худшими. Если уж на то пошло, я неплохо провел время под лучами старой звезды, хоть и загар, как вы понимаете, на меня не ложится.

Помоне йакит нравился все больше.

– Вы ведь сделаете привал перед тем, как вновь тронуться в путь? – спросил Страж.

– Только если пообедаешь с нами, – сказала Помона прежде, чем Ти-Цэ успел вставить слово.

Йакит по имени Ол-Ан оказался куда более приветливым и дружелюбным, нежели его брат, который провожал путников из Пэчра. С разрешения Помоны он снял намордник и принялся за еду. Как она и ожидала, лицо его как две капли воды походило на лицо Ти-Цэ, разве что не было отмечено шрамом.

– Раз не было велено, в долину я не заезжал, – рассказывал Ол-Ан, сгрызая между делом второй брусок спрессованного зерна и орехов, – но меня приезжали проведать пару сослуживцев, которые сейчас там.

– До Плодородной долины так близко отсюда? – охнула Помона.

Но, не успел Ол-Ан ответить, как Ти-Цэ перебил его мысль:

– Что говорят? Ничего не слышно об имэн?

– Нет, да и не сезон пока. С чего бы?

– Не скажи. – Ти-Цэ предостерегающе поднял наполовину обглоданный кукурузный початок. – Были уже случаи, когда они и в это время сновали неподалеку. Стоит кому-то на разведку сходить…

– А твоя женщина? – спросила Помона. – Ол-Ан, она к тебе тоже прилетала?

– Нельзя ей, – понурил голову тот, но сразу оживился, – потому что у нас подрастает дочь. Сейчас она слишком мала, только год нынче исполнился, ее ни на минуту нельзя отлучать от матери. Моя Чи-Су все время проводит в гнезде, но через знакомых передала персик с древа.

Ол-Ан гордо извлек из складок набедренной повязки крупную кость плода. Повертел ее так и эдак перед собеседниками и вернул в карман.

– Мы с ней еще так долго не увидимся. Подумать только, два года! – Ол-Ан вздохнул и подмигнул Ти-Цэ. – Ты просто счастливчик. Тебе завидуют даже те, кто и без того проводит этот год в долине. Что уж говорить об остальных рабочих пчелках, вроде меня.

Ти-Цэ пробурчал что-то нечленораздельное и сделал хороший глоток воды из алюминиевой кружки.

– Послушайте. – Ол-Ан наклонился к Помоне. – Вам еще один провожатый не нужен? Я бы…

– Ол-Ан, – одернул его Ти-Цэ и одарил непроницаемым взглядом. – Не вздумай пользоваться добротой Посредника. Ответ: нет.

– Я же пошутил…

– Еще одна такая шутка – и будешь держать ответ перед Старшими, – сказал Ти-Цэ. – Мы на службе, не забывай об этом. Тебя ждут свои обязанности.

Ол-Ан примирительно поднял открытые ладони и уныло улыбнулся. Помона наградила Ти-Цэ осуждающим взглядом, но тот уже не смотрел в ее сторону.

Остаток трапезы они прикончили в молчании. Помона замечала, как Ол-Ан то и дело ощупывает выпирающую под тканью набедренной повязки персиковую кость.

– Счастливо! – махнул путникам Ол-Ан, когда Помона и Ти-Цэ вновь вскарабкались на недовольно хрипящего иритта. – Не слишком экономьте припасы, уже скоро будете на месте, а там не голодают даже ленивые.

– А как близко долина? – спросила Помона снова.

– Дня через три точно будем на месте, – понизил голос Ти-Цэ.

Но Ол-Ан его услышал и вытаращил глаза.

– Да ты что! Если остановитесь теперь только на ночь – самое позднее к вечеру завтрашнего дня будете на месте. И что только с навигацией твоей приключилось, дружище?

– Отправляйся обратно в Пэчр! – рявкнул Ти-Цэ и вцепился в жабры иритта так, что зверь взбрыкнул.

– Разумеется, – насмешливо отдал честь Ол-Ан.

– До свидания! – сказала Помона. – Спасибо тебе, и счастливо!

Ей он отдал честь тоже, улыбнувшись еще шире.

Они тронулись в путь. До того, как ветер успел перехватить дыхание Помоны, она привстала и сказала Ти-Цэ на ухо:

– В следующий раз остановись только на ночь – и довольно. Это приказ.

Йакит сжал жабры иритта сильнее. И закрыл глаза.

– Как прикажете, Посредник.

2

Несколько раз Ти-Цэ под предлогом беспокойства за Помону все же предлагал остановиться и передохнуть час или два. Но она лишь мотала головой, и Ти-Цэ ничего не оставалось, кроме как гнать иритта до самой ночи.

Они подбирались все ближе к цели, погруженные каждый в свои мысли. И вот, когда старая звезда спряталась за горизонтом и ночь стала постепенно стирать с небосвода ее свет, небо пролилось на землю: впереди показалась вода.

Иритта под ними охватило волнение. Он стонал, хрипел, рвался вперед и пытался оторвать пальцы наездника жабрами – так сильно он их сжимал. Но Ти-Цэ заставил его замедлиться, не подав виду, что зверю удалось причинить ему боль.

– Чует, – сказал йакит и еще раз рванул иритта за жабры на себя. – Чует воду, в которой был рожден. Помона, воды этого источника простилаются до берегов Плодородной долины.

Теперь возражала против остановки и женщина.

– Нет, – отрезал Ти-Цэ. – Темнеет, в ночь не поедем. Тут уж я ослушаюсь, даже если отдадите приказ.

– Ладно! – рявкнула Помона, но тут же присмирела, совсем как иритт, которого быстро успокоил Ти-Цэ. Все-таки он в первую очередь заботился о ней, ее самочувствии и безопасности. – Ладно. Хорошо. Я хотела сказать… конечно, давай набираться сил. Где разобьем лагерь?

Около минуты Ти-Цэ хранил молчание и следил за движением водной глади. Он морщился всякий раз, как Помона подавала голос, но не смел прямолинейно попросить ее закрыть рот.

Заметив это, она умолкла сама, и тоже уставилась на воду впереди. Только теперь Помона заметила, как оказывается тихо вокруг, если даже отсюда было слышно, как бьются о берег волны.

Ти-Цэ не моргая следил за каждым всплеском, как будто в любой момент ожидал увидеть кого-то или что-то, восстающее из воды.

Солоновато-сладкий бриз подхватил спутанные волосы Помоны, но не смог сдвинуть с места тяжелые пряди Ти-Цэ. По телу женщины пробежали мурашки: нежнее прикосновения здешнего ветра могли быть только материнские руки. Он воскресил в памяти те далекие дни, когда мать щекотно подбирала с ее шеи волосы, чтобы вплести в темную косу, которую на протяжении всего дня будет легонько дергать отец. Тогда ей еще казалось, что в семье все хорошо, а мама так редко выходит из дома не потому, что стесняется дочь, боится людей и их осуждения, а хочет больше времени проводить с ней.

Ти-Цэ смежил веки. Он наклонил голову, прислушался к собственным ощущением, к тому, как отзывается на звуки и запахи тело, и застыл так на какое-то время. Впервые за много дней тревоги и душевных терзаний, пусть ненадолго, но все его мысли ушли, как в лучшие дни попыток медитировать. Он снова почувствовал ту опору гармонии, которую в него старательно закладывали по кирпичику на протяжении долгих лет. Каждая клетка его тела пропускала через себя окружающий мир, как пропускало воду сито.

Завтра тревога вернется, и даже приумножится, но сейчас он чувствовал себя как никогда единым с миром, и навеяно это чувство было запахом родной воды, который принес ему ветер. Вряд ли на таком расстоянии его чувствовала и Помона. Но тем лучше: он не слишком хотел делить с ней этот интимный миг воссоединения с дорогими его сердцу местами. Спустя два года он снова был близ воды, в которой его купали ребенком родители. Воды, в которую множество раз погружалась его возлюбленная Ми-Кель. Воды, в которую множество раз они с Ми-Кель погружались вместе…

Ти-Цэ осторожно слез с иритта, так и не подняв веки – на ощупь. Он услышал голос Помоны, но пропустил мимо ушей: слишком велик был соблазн хоть ненадолго притвориться, будто никогда раньше не слышал человеческую речь. Ветерок усилился. Он забирался к нему в подшерсток, гладил по рукам и ногам, прикладывал ладони к груди, проверяя биение сердца – вторит ли оно по-прежнему пульсу долины. Он тянул его к себе. Звал домой.

Помона позади испуганно вскрикнула.

Иритт под ней пошевелился: он почувствовал больше свободы, опустевшие жабры стали судорожно сокращаться. Помона едва не слетела с его спины, но тут ожил Ти-Цэ. Он нехотя развернулся, плавным, но молниеносным движением зачерпнул когтями влажную землю и вновь оседлал иритта. Он залепил жабры вопящему животному, но через несколько секунд тот подавился землей, перестроил дыхание и замолчал.

– О-ох, – простонала Помона и прижала руку к бешено колотящемуся сердцу. На ее бледном лице выступили багровые пятна. – Пожалуйста, не делай так больше.

– Прошу прощения.

Ти-Цэ заметил на себе ее удивительный взгляд: она позабыла свой страх, стоило ему открыть рот. Он и сам удивился тому, какое глубокое и мягкое звучание приобрел его голос. Совсем как в тот день, когда он впервые снял перед ней свою маску.

Он вновь повернулся к воде.

– Слишком рискованно ночевать у берега, ближе не пойдем. – Ти-Цэ кивнул на иритта. – Он давно не был здесь. Может попытаться уйти. Догадается прополоскать жабры.

– Значит, остаемся прямо здесь?

– Получается так.

Помона кивнула. Кедровая чаща осталась далеко позади, они были посреди пустоши, но выбирать не приходилось. Она молча соскользнула с иритта на землю и стала помогать ему вынимать припасы.

Ти-Цэ взялся за края мешка, но, помедлив, выпустил их из рук.

– Простите, вы… не дадите мне минуту? – Его взгляд все еще был устремлен выше головы Помоны – на жидкий и переливающийся горизонт.

– Ты вроде говорил, что в долине моя власть не действует. А поскольку мы уже почти на месте…

Ти-Цэ отвесил ей благодарный поклон.

– Пожалуйста, побудьте здесь, с ириттом. А я мигом вернусь.

Помона сделала знак, дав понять, что не требует ни спешки, ни объяснений. Он отвесил ей еще один поклон и пошел к берегу.

Помона достала из мешка съестное; иритт угрюмо следил за ее движениями и поднялся с брюха лишь тогда, когда она достала сверток с водорослями. Она развела костер под чавканье иритта и приготовила все к позднему ужину, но Ти-Цэ все не возвращался.

Помона запорхнула мантию, туго укуталась в нее и встала на ноги. С трудом, но ей удалось разглядеть йакита на берегу.

Нельзя было сказать, сколько времени Ти-Цэ вглядывался в воду, но в конце концов опустился на колени и коснулся лбом песка.

***

Этой ночью Ти-Цэ не сомкнул глаз, и даже Помона, несмотря на умиротворяющую энергетику этого места, беспокойно просыпалась каждые несколько минут. Когда ее глаза открывались снова и снова, она видела одну и ту же картину: неподвижно сидящий Ти-Цэ, чей взор попеременно обращался то к звездам, то на водную гладь поодаль. Ей было сложно представить все разнообразие палитры охватывающих его чувств, но собственные ей по крайней мере были понятны. Она хотела покинуть это место как можно скорее. Не потому, что ей здесь не нравилось, вовсе нет. Просто Помона чувствовала себя так, будто своим присутствием оскверняла священную землю, которая не должна была узнать человеческого присутствия.

Едва небо стало на пару тонов светлее, Помона встала. Голова болела, она не чувствовала себя отдохнувшей, но больше спать не могла. Ти-Цэ обернулся. Его взгляд был рассеянным, как если бы все это время он спал с открытыми глазами.

– Хотите ехать сейчас? – переспросил он. Помона кивнула. – Хм…

– Уже достаточно светло, – отрезала Помона раньше, чем тот мог найти еще один повод для задержки. – Ти-Цэ, мы это уже обсуждали. Не знаю, чего ты страшишься, но я не хочу оставлять Пэчр в подвешенном состоянии так надолго.

– Понимаю. – Он поднялся. Помона, которая настроилась на очередной долгий спор, сделала два шага назад. – Да мне все равно, когда выдвигаться. Я думал об этом всю ночь и решил, что задержка на полдня ничего не решит.

– Никакая задержка ничего не решила бы, – подбодрила она Ти-Цэ.

– Нет, – сухо сказал он, и отвернулся, чтобы сложить в мешок вещи. – Решила бы, если бы длилась еще пару дней. Да видно не судьба.

Помона осторожно приблизилась к нему, но Ти-Цэ только отмахнулся от расспросов огромной ручищей.

– Сейчас уже не важно. Давайте выдвигаться. И покончим с этим поскорее.

Помона прятала глаза. Ти-Цэ оставался колючим до конца путешествия, совсем как родитель, которому было положено любить ребенка, но ситуация к тому не располагала.

3

Истоптанная ириттами дорога тянулась вдоль берега долгие мили; на Помону давило сводящее с ума чувство, будто много часов подряд они не двигаются с места. Ее мантия стояла столбом, иритт мощными гребками выбрасывал в воздух красноватый песок и пыль, но, когда Помона осторожно высовывала голову, видела преследующую их водную гладь, которую никак не удавалось обогнать зверю.

Помона осторожно подняла глаза на затылок Ти-Цэ, но он не оборачивался и смотрел только на дорогу. Лишь раз он спрашивал ее, не остановиться ли на обед, но, когда Помона вновь покачала головой, не стал даже пытаться настоять на своем.

Наконец, когда старая звезда преодолела середину небесной дуги, привычная картина изменилась прямо у них на глазах: в воду пролили, а затем размешали ярко-розовую краску. Помона охнула. Ти-Цэ смотрел в ту же сторону, но не произносил ни слова. Только в который раз судорожно сжал жабры иритта.

– Это они? – спросила Помона. Ей едва удалось перекричать ветер.

– Лепестки, – сказал Ти-Цэ. – Скоро будем в Плодородной долине.

Как только он это произнес, ландшафт, словно удачно подгадав момент, стал видоизменяться. Вода из виду пропала – осталась позади и исчезла за сменившими песок альпийскими полями; холмы разъехались в стороны и открыли вид на край, простирающийся ниже. Далеко-далеко из-под земли постепенно восставали гиганты с розовыми макушками и черными ветвистыми украшениями в волосах – вековечные персиковые древа.

Когда они уже подступали к изножью долины, Ти-Цэ остановил иритта. Он вынул из жабр пальцы, забрал мешок с провизией и помог Помоне, которая созерцала необыкновенный мир, спуститься на землю. Как только иритт понял, что свободен, с ликующим хрипом побежал в обратном направлении – к воде, которую они минули чуть раньше.

До Ти-Цэ и Помоны уже здесь долетали лепестки, цветы и стойкий сладкий запах. Помона не могла отвести взгляд от видимых окрестностей: древа размером с Серый замок и выше склоняли плакучие ветви, под завязку увешенные плодами. Черные стволы истекали соками силы и здоровья, переполняющего их, а некоторые, ближе к корням, были разрисованы диковинными узорами, выведенными теми самыми мелками, которые давали в Пэчре людям Стражи. Воздух же был столь чистым и густо начиненным запахом спелых и цветущих плодов, что казалось, его можно было есть ложкой.

Они минули первую линию древ, и долина сомкнула ряды. Небо и земля стали однородного ярко-розового цвета.

Ти-Цэ остановился еще раз. Он закрыл глаза и зашевелил губами. Помона отвернулась, будто хотела оставить провожатого наедине с родным краем и не мешать их задушевной беседе, но, благо, долго ждать не пришлось: йакит вскоре снова вскинул на древа широко открытые глаза.

– Магнитное поле, – пояснил Ти-Цэ. – Я рассказывал вам, как йакиты общаются между собой. Сейчас мы далеко от Пэчра, здесь другая магнитная зона. Я настраивался на чистоту долины. Чувствительный к магнитным волнам орган находится под языком, поэтому пришлось им немного «поболтать». Так мы «говорим» с долиной. Понимаете?

– Вроде бы да, – сказала Помона. И улыбнулась. – Забавный термин.

Ти-Цэ рассеянно пожал плечами.

– Лучше нам будет снять обувь, – сказал он и сбросил с плеча мешок.

Помона стянула со стоп башмаки и отправила их в разинутый рот мешка вслед за сандалиями Ти-Цэ. Почва под ковром из лепестков была теплая, влажная, жирная – в такой нельзя было оставить черенок лопаты, потому как тот наверняка прорастет. К тому же, земля была рыхлая от переполняющего ее кислорода. Помона потопталась, и ее стопы начали проваливаться.

– Глубже щиколоток не утянет, уж тем более вас, – сказал Ти-Цэ. Может, в поселении она и считалась полноватой, но в Плодородной долине наверняка весила меньше большинства здешних подростков. – Идемте.

Как только они зашагали по окрестностям долины, Ти-Цэ вновь охватила тревога. Он воровато поднимал взгляд на ветви и сутулился, как будто мешок на его плече с удвоенной силой начинал давить на него и втаптывать в землю.

Помона тоже задирала голову так, что хрустели позвонки, но увидеть обитателей долины ей никак не удавалось. Высота и густая однообразная растительность служили йакитам невероятно надежным укрытием. Помону не покидало чувство, что ее они видели хорошо, ничем себя не обнаруживая. Она и подумать не могла, что в райском уголке, описанным Ти-Цэ, будет чувствовать себя так неуютно.

Они шли быстро и безмолвно. Помона с открытым ртом озиралась по сторонам, восхищенно разглядывала так непохожий на ее мир край так и эдак. Однако…

– Всегда здесь так тихо? – спросила она.

Ти-Цэ покачал головой и ответил вполголоса:

– Тишине осталось жить не долго. Многие еще заняты.

– Чем?

Ти-Цэ покачал головой снова и указал куда-то вглубь ветвей над их головами. Как ни всматривалась Помона, не увидела там ничего, помимо туго переплетенных веток, но переспрашивать не решалась. Шерсть на руках Ти-Цэ стояла дыбом. Меньше всего Помоне хотелось раздражать его по пустякам.

***

– Древо сестры и моих родителей вон там. – Ти-Цэ указал на дальнее персиковое древо по правую руку от себя. Они шли по долине уже без малого час, и местность казалась Помоне совершенно одинаковой. Она диву дивилась, как Ти-Цэ здесь ориентировался.

– Не хочешь зайти поздороваться?

– Не сейчас. Первым делом я должен вас пристроить.

– Вряд ли кому-то понравится палатка человека под древом, – сказала Помона и нервно улыбнулась. Тогда она фактически ночевала бы на чужих могилах.

– Такого святотатства вам не позволит никто, – согласился Ти-Цэ, – и я в том числе. Из соображений этики и безопасности вы будете жить на древе.

– Ух ты, вместе с тобой и Ми-Кель?

Помона раскаялась в сказанном сразу, как слова сорвались с уст: Ти-Цэ оглянулся на нее и посмотрел так, как если бы она во весь голос прокричала ругательство. И пусть через долю секунды он успокоился, напомнив себе о ее поверхностных представлениях о культуре йакитов, уши Помоны в этот момент вполне могли бы прожечь в капюшоне мантии дыры.

– Нет, – подчеркнуто безразличным тоном отозвался Ти-Цэ. Но, взглянув на Помону, по ее лицу вновь прочитал, что поздновато спохватился. – Извините. Но при всем желании не могу позволить вам делить наше с Ми-Кель гнездо.

– Все в порядке, прости пожалуйста…

– Это я извиняюсь. – Он отогнал от себя злость за собственную несдержанность глубоким вздохом. – В общем, вам будет лучше занять ветвь одного из мертвых древ. Они вне нашей культуры, если можно так сказать.

– Это те древа, жители которых вымерли?

– Да. Таких в западной части долины предостаточно. Жители же живых древ охраняют свой дом очень ревностно. Настороженность к чужакам заложена в генетической памяти йакитов, преимущественно самок, потому что любой гость ассоциируется в первую очередь с имэн и… еще раз простите. Мы по долгу службы пересекаемся с многими существами, но обычно в долину их не приводим, чтобы не нервировать женщин.

– Да, я понимаю, сразу должна была дога…

– Ти-Цэ?

Помона вскинула голову: на ветви древа, под которым они как раз проходили, контрастно выделилась фигура, покрытая бесцветной шерстью с ног до головы. Раньше, чем она или Ти-Цэ успели издать хоть звук, йакит ловко соскользнул по ветвям-лианам к ним.

Помона не могла сдержать вздоха удивления: он передвигался легко, перебирал руками и ногами так слаженно, будто всю жизнь провел, перелезая с одной ветки на другую. Она помнила, что рассказывал о своих сородичах Ти-Цэ, но не рассчитывала увидеть нечто подобное в живую – слишком привыкла к тому, как держатся в Пэчре Стражи. Всегда приосанившиеся, широкоплечие, они патрулировали улицы поселения ровным строем. А сейчас один из них почти играючи переносил вес тела с одной конечности на другую, так и эдак перекручивая позвоночник, совсем как какая-нибудь мартышка.

Когда йакит приземлился перед ними, в его руках оказались две большие пригоршни розовых лепестков. Он развеял их по ветру, подтолкнув собственным дыханием, и повернулся к путникам, ослепив их улыбкой. Вместо сухого кивка, которым обменивались на памяти Помоны Стражи при встрече, йакит заключил Ти-Цэ в объятия. Последний вяло хлопнул его по спине и поспешил высвободиться. Помоне же мужчина дружелюбно махнул рукой, но поклона не отвесил.

Йакит беззастенчиво разглядывал ее невысокое даже по человеческим меркам тельце. Несмотря на то, что длинный толстый хвост описывал вокруг его бедер твердую восьмерку, ей было трудно смотреть на обнаженного йакита в ответ с тем же любопытством.

– Просто поверить не могу, что ты здесь! Я думал, это байки все, что в долину приведут человека. И уж тем более не ожидал, что именно тебя назначат провожатым…

– Си-Тэ, будь тише, – сказал Ти-Цэ.

Си-Тэ расхохотался. А Помона все же не сумела удержать пожирающий взгляд, когда услышала знакомое по рассказам Ти-Цэ имя.

– Ты почему по родной земле как по вражеской территории крадешься? Если хочешь познакомить человеческого Посредника со здешними местами, и уж тем более – с населением, то так не пойдет.

– Тебя забыл спросить. Все по порядку. И я на службе, не забывай. Я должен обеспечить Помону жильем, а потом уж… к вам выйдем.

Си-Тэ вскинул брови.

– Только не говори, что ты не зайдешь по дороге к Ми-Кель. Ваше древо ведь в двух шагах, а загнившая аллея… Да брось, что с тобой? Ми-Кель будет вне себя от восторга, никто ведь не ожидал увидеть тебя здесь на целый год раньше!

– Вне себя она будет точно, – холодно сказал Ти-Цэ.

Си-Тэ улыбнулся странной, виноватой улыбкой, от которой у Помоны свело желудок. Но подумать о том, где она уже могла видеть подобное выражение лица, времени у нее не было: ее как током било напряжение, которое исходило от Ти-Цэ.

– Зайди к ней сейчас, не будь дураком. – Си-Тэ отошел обратно к своему древу. – То, что ты здесь, новость громкая. Понимаешь?

Ти-Цэ сверлил сородича непроницаемым взглядом до тех пор, пока он не исчез в ветвях. Он прошептал что-то на однозначно не человеческом наречии. Помона попыталась воспроизвести этот звук, но не сумела, и спросила, что это значит.

– Не повторяйте за мной. Не хотелось бы, чтобы введение в культуру йакитов началось у вас с богатого наследия ругательств.

– Ты о чем?

– Он расскажет. – Взгляд Ти-Цэ был по-прежнему прикован к древу Си-Тэ. – Проклятье. Если он увидит, что я все же ушел, он или его супруга все расскажет Ми-Кель. – Он покачал головой. Помоне ничего пояснять было не надо: она не понаслышке знала, как быстро разлетаются слухи и сплетни в тесно населенных местах. – Ми-Кель никогда мне не простит, если узнает о моем прибытии из чужих уст.

Ти-Цэ застонал и оглянулся на Помону. По его лицу было понятно, что он не собирался брать ее с собой к Ми-Кель. Но теперь выбора у него не было.

Он зажмурился, с трудом подавил извержение бурлящих в нем чувств и резко развернулся на пятах в другую сторону. Его шаг был таким широким, что Помоне пришлось ускориться до бега.

– Стой! Подожди! Мы прямо сейчас идем к твоему древу?

Он агрессивно кивнул и подбросил мешок, устроив его на плече надежнее. Ти-Цэ сопел, а над глазами его нависли кустистые брови.

– Далеко это? Где оно?

– Мы прошли поворот к древу несколько минут назад.

И в подтверждение своих слов Ти-Цэ обогнул древо, которое не представляло для него никакого интереса, и свернул. Еще минут десять он вышагивал все также решительно, но настал момент, когда Ти-Цэ начал замедляться. Помона наконец смогла поравняться с ним и увидела впереди очередное персиковое пристанище нескольких поколений йакитов. Оно ничем не отличалось для женщины от других, но намертво притянуло к себе взгляд ее провожатого.

Ти-Цэ не помнил, когда в последний раз чувствовал дрожь в коленях, и тем не менее с каждым шагом скрывать ее от глаз Помоны и тем более от себя самого становилось все тяжелее.

Последние несколько футов до древа Ти-Цэ едва волочил ноги. Не в пример временам, когда он еще издали оповещал всю родню о своем прибытии криком и свистом и запрыгивал на ветви с разбегу, заставляя все ныне живущие поколения валиться из гнезд со смеху. Что тогда, что сейчас, всюду витал сводящий с ума своей сладостью запах Ми-Кель, но на сей раз живот сводило совсем не от возбуждения. И как не страшился Ти-Цэ этого момента, как не пытался присмирить свой скачущий с ветки на ветку взгляд, все же отыскал свою благоверную. Теперь все пути отступления были отрезаны.

Он остановился в нескольких шагах от древа, опустил на глаза прозрачные веки и уставился на Ми-Кель, словно надеялся, что ее разбудит пристальный взгляд, и Ти-Цэ не придется раскрывать рот.

Ми-Кель спала. Помона скорее всего ее еще не видела: стояла рядом, жадно озиралась по сторонам и безуспешно пыталась проследить за его взглядом. Ти-Цэ и сам не увидел бы самку, если бы не запах и годы сноровки.

Сегодня она дремала вне гнезда, защищенная только камуфляжной, розовой с черными и желтыми пятнами шерсткой. У Ти-Цэ сжалось сердце: она спала днем только в самые несчастные дни своей жизни, когда пыталась как угодно ускорить бег времени, будто жила против собственной воли.

Она лежала на приличной высоте, где поначалу Ти-Цэ надеялся ее не найти: две ветви под ней остались нежилыми. Пока его не было, умер древний. А значит, Ми-Кель сносила старое гнездо и переезжала с ветви на ветвь в одиночестве.

Кончики пальцев Ти-Цэ потеряли чувствительность: он не видел рядом с ней нового гнезда. Ми-Кель не просто спала вне его сегодня. Она даже не стала строить его. Характерного бугорка над захоронением йакита он не видел тоже, а значит, она жила без укрытия не меньше недели. Скорее даже двух.

Ти-Цэ бесшумно положил мешок с провизией и вещами Помоны на землю. Он неотрывно смотрел на Ми-Кель, на ее едва заметно поднимающуюся и опускающуюся спину. До потемнения в глазах ему хотелось подкрасться к ней, дотронуться до ее бархатного плеча и вернуться в жизнь супруги. Но такое приветствие разобьет ей сердце, ведь сразу за поцелуем с его уст слетит причина, по которой он вернулся в Плодородную долину.

– Ми-Кель, – позвал Ти-Цэ, и не узнал собственного выдавшего петуха голоса.

Ти-Цэ уже набрал воздух в легкие, чтобы прокашляться и позвать еще раз, но самка тут же вздрогнула во сне. Внутренности у мужчины завязались узлом. Много дней он представлял этот момент, но все равно оказался к нему не готов. Рядом охнула Помона: увидела, как на однообразном розовом полотне нечто, а вернее некто выдает себя движением.

Ми-Кель еще какое-то время поворачивалась из стороны в сторону, будто отбивалась от плохого сна, затем привстала на локтях и подняла дурную спросонья голову на его нетвердый голос.

Ее глаза бодро распахнулись, да так широко, что два блеснувших глазных яблока без труда разглядела бы даже Помона. К слову, в следующую секунду она как раз нырнула ему за спину: в мгновение ока Ми-Кель развернула устрашающего размаха крылья. Почти совсем прозрачные, так что можно было даже принять их за колыхнувшийся воздух, они с легкостью оторвали Ми-Кель от пригретой ветви.

Ми-Кель зависла в воздухе и быстро поворачивала голову, так и эдак рассматривая йакита внизу. Она хотела убедиться, что это не игра ее воспаленной фантазии, не мучительное сновидение, не жестокая галлюцинация…

Ти-Цэ опустился на колени, как бы упрашивая ее успокоиться и просто присесть рядом.

Тонкий вопль в клочья разорвал воздух на множество миль вокруг. Ми-Кель распростерла руки и с быстротой молнии пикировала вниз.

Помона едва успела отскочить прежде, чем огромная вытянутая фигура могла случайно сбить ее с ног, как снесла с колен Ти-Цэ, но все же рухнула на напоенную кислородом и минералами землю тоже, в нескольких шагах от йакитов. Она привстала на локтях и уставилась на борьбу двух существ.

Ми-Кель сильно уступала Ти-Цэ в плечах, казалась вдвое тоньше, но была впечатляюще широка в бедрах и ростом (в случае Ми-Кель – в длину) пусть не на много, но превосходила супруга. В случае реальной стычки она даже могла бы физически ему противостоять – своими объятиями она протащила его по земле фута три.

Ее очень длинные ступни без пальцев – ласты – загибались крючком, что очень, должно быть, удобно, когда дело доходит до лазанья по деревьям и плаванья, но непригодно для прямохождения от слова совсем. Хвост Ми-Кель был чуть тоньше мужского, но также описывал вокруг округлых бедер восьмерку, надежно скрывая промежность. Крылья складывались в гармошки и бесследно исчезали под плоским «карманом» шкуры у нее на спине. Вся она с ног до головы была покрыта камуфляжной шерсткой, настолько короткой и шелковой, что вполне могла бы сойти за кожу. Волосы самки напоминали лихо собранный на затылке хвост, который вбирал в себя не три, а целых пять толстых локонов – все они естественным образом росли по середине, друг над другом. Из сего природного творения выбивалась только одна прядь – та, что совсем как у самца росла посередине и тянулась от низкого лба до шейного позвонка и переваливалась то на одну сторону, то на другую.

Когда Ми-Кель чуть приподняла голову, набирая воздух для очередного вопля, Помона успела заметить, что мордочка у нее вытянутая, и похожа она была на беличью. В отличие от плоского, ширококрылого носа Ти-Цэ, ее носик был небольшим и влажным, как маслина. Не в пример самцу и глаза ее были не глубоко посаженными, а круглыми, выпуклыми, и совсем не дрожали в глазницах. Ресницы были длинными, припудренными пыльцой и украшенные зелеными росинками, будто сиянием ее глаз присели полюбоваться светлячки.

Помона наблюдала за отчаянными попытками Ти-Цэ подняться или хотя бы докричаться до визжащей Ми-Кель, но ему никак не удавалось взять над ней верх. Кричали они уже не на человеческом языке, и только изредка Помона могла разобрать всего два слова – их имена, которые они попеременно выкрикивали в пылу схватки.

– Ти-Цэ-ты-приехал-не-могу-поверить-что-ты-здесь-Ти-Цэ-Ти-Цэ-Ти-Цэ…

– Ми-Кель, прошу тебя…

– …ты-здесь-о-о-о-не-может-быть-я-думала-что-не-вынесу…

– Ми-Кель!

Он рывком повернулся на бок и с трудом оторвал от себя бьющуюся в истерике Ми-Кель. Она дрожала, и плакала, и смеялась, и ни на секунду не отрывала при этом от него влюбленный до болезни взгляд.

Он подгадал момент, осторожно взял ее за щеки и прижал голову самки к своему лбу. Ти-Цэ следил, чтобы из-за бьющей ее лихорадки Ми-Кель случайно не напоролась на его бивни. Он дышал глубоко, размеренно, и мало-помалу сумел заразить ее своим спокойствием.

Она все еще была возбуждена, но сумела совладать со своим телом. Ми-Кель вздрагивала от рыданий и крепко прижималась к Ти-Цэ, но больше не старалась удушить его объятиями.

– Не могу поверить, – щебетала она надломленным голосом. – Кто тебе сказал? Кто тебя прислал? Но как вовремя, Ти-Цэ! Мы еще успеем, дай мне только…

Ти-Цэ не чувствовал в себе сил ни слушать, ни перебивать. Он поглаживал ее по плечу и не решался открыть рот. Она тем временем извинилась, хихикнула и вытерла лицо кулаком.

– Потом расскажешь, как добрался. Дай мне немного времени, ведь только недавно древний умер, я не успела… Но обещаю, я быстро. Гнездо и… Ти-Цэ, сними немедленно эту отвратительную форму!

– Я не могу сделать этого, – выдавил из себя Ти-Цэ.

Она рассмеялась – будто зазвенели серебряные колокольчики.

– Что ты такое говоришь? – спросила Ми-Кель. – Какие глупости!

Ее взгляд метнулся к Помоне и обратно со скоростью пули, но Ти-Цэ это заметил. Как и то, что ее длинные ресницы на мгновение вздрогнули. Наверняка и до нее доходили слухи о том, что в долину нынче приведут человека и некоего провожатого вместе с ним. Она продолжала усмехаться, но теперь как-то судорожно. Ти-Цэ же серьезно смотрел ей в глаза, поклявшись себе не дать слабину.

– Ну ладно, брось ты. Сними форму, слышишь?

– Ми-Кель.

Его твердый голос заставил ее губы скривиться, но через долю секунды она вновь приосанилась и притворилась, что не замечает никого, помимо Ти-Цэ. Будто такое из ряда вон выходящее событие, как живой человек на территории Плодородной долины, можно было замять одним игнорированием. Улыбка сверкала на лице самки, но взгляд остановился.

– Я понимаю, что ты спешил, чтобы успеть добраться до меня, и устал с дороги, но знаешь, уже как-то даже неприлично…

Она потянула его за плащ. Ти-Цэ покачал головой, отвел назад плечо, прочь от ее рук, и глянул еще строже. Ми-Кель шумно сглотнула.

– Это ведь человек? Зачем ты привел этого человека? – И тут же спохватилась: – А, впрочем, мне нет дела. Ти-Цэ, ты же понимаешь, как много впереди работы!

– О-ох, Ми-Кель. Прости меня. Нет.

– Что значит нет?

На ее лице больше не было даже натянутой улыбки: страх, угроза и ярость налили каждую ее черту. Ти-Цэ знал, что Помона не понимает ни слова из того, что они говорят, но мог представить, как у нее едет крыша от мимики Ми-Кель. Ему и самому когда-то оставалось только привыкать.

– Ты остаешься со мной, – сказала она неожиданно низким голосом.

– Я зашел поздороваться.

– Поздороваться?

– Ми-Кель, – воззвал к ней Ти-Цэ в который раз.

Из глаз женщины градом полились слезы. Раньше, чем Ти-Цэ мог попробовать объясниться, она вырвалась из его рук и бросилась в гущу веток персикового древа, так глубоко, чтобы даже Ти-Цэ не смог ее увидеть.

Как громом пораженная, Помона сидела и смотрела туда, где исчезла в зарослях огромная крылатая самка. Несколько долгих мгновений, которые показались ей вечностью, Ти-Цэ все также сидел на коленях. Затем он поднялся, машинально подобрал мешок и, ссутулив плечи, поплелся в сторону мертвых древ – на запад.

– Идемте, – бросил он через плечо.

4

К вечеру, в безотрадном безмолвии, они добрались до загнившей аллеи. Зрелище царило печальное: десятки, а то и сотни древ дотлевали свой век поодаль от жизни, радости и плодородия. Некоторые из них еще подпитывались остатками падали в земле, но не могли уже формировать здоровые персиковые плоды, и были обречены стать такими же сухими и безжизненными, как стоящие поблизости древа. Вернее, то, что от них осталось: их стволы полопались, местами кора вывернулась наизнанку.

Ти-Цэ выбрал древо посвежее и подальше от объятых разложением пристанищ смерти. Сбросил с плеча мешок и присел, чтобы Помона могла вскарабкаться ему на спину: самой ей было по скользким плакучим ветвям наверх не забраться.

Седоком она оказалась отважным: не издала ни звука, когда Ти-Цэ, не почуявший на себе ее веса, лихо запрыгнул на ветви повыше и на одних руках пополз на нижний ярус заброшенного жилища. А может, боялась, что ее крик заставит йакита потерять равновесие, и потому держала рот плотно закрытым.

Ти-Цэ оставил ее на ветви, а сам спустился за вещами. Помона успела отвыкнуть от такой высоты. Стоило ей взглянуть вниз, как некая сила начинала подталкивать ее к краю. Она отпрянула, и пусть места на ветви было достаточно, чтобы перетащить сюда сарай ее родителей, Помона решилась пошевелиться в следующий раз, только когда Ти-Цэ вновь оказался поблизости.

Он молча взялся за обустройство лагеря, а Помоне сунул в руки хлеб. Она угрюмо жевала краюху: Ти-Цэ ясно дал понять, чем ей следует увлечь рот, пока он занят делом.

Молчание царило долго. Помона наспех затолкала последний кусок хлеба в рот и сделала чудовищный глоток, чтобы получить наконец право говорить, но подавилась. Ти-Цэ подал ей воду.

– Спасибо, – пропыхтела Помона, пощупала припухшее горло и поморщилась, глотнув еще раз. Она потянула ему фляжку, но не разжала пальцы, когда Ти-Цэ положил на нее руку.

Он поднял на нее глаза с немым вопросом, и напоролся на пронзительный взглядПомоны.

– Ти-Цэ.

Мужчина рванул на себя фляжку и затолкал ее в мешок. Рука Помоны бессильно шлепнулась на бедро.

– Вы устали с дороги, – сказал он. – Если захотите лечь спать пораньше, то…

– Не захочу. Объясни лучше нормально, что у вас с Ми-Кель произошло?

Ти-Цэ опешил. Раздражение уступило место изумлению, и он не удержался от того, чтобы обернуться. Помона говорила серьезно. У людей, похоже, было в порядке вещей беззастенчиво делиться подробностями личной жизни. Очень странная стратегия выживания в обществе. По мнению Ти-Цэ, заведомо проигрышная.

Одна сторона его возмущалась, а другая – увидела в невежестве Помоны заманчивую возможность выложить кому-то все, что копилось в душе долгие годы. В конце концов, только она не могла его осудить и даже рассказать кому-то из йакитов в долине: языка она не знала, и, насколько успел понять Ти-Цэ, не привыкла обсуждать других за их спинами даже среди людей.

Но нужно ли идти на сделку с совестью? Или правильнее будет отложить собственные принципы этикета, чтобы играть по правилам культуры другой цивилизации? Все-таки человек и йакит должны взаимно обмениваться моделями поведения, чтобы лучше понимать друг друга…

Внутренняя борьба отразилась на его лице: Помона вздохнула и села рядом с ним.

– Если не хочешь мне рассказывать – так и скажи, и мы закроем тему, – сказала она.

Вместо облегчения тысяча иголок вонзилась в его ладони. Она так просто возьмет и оставит его в покое, если он того пожелает? Ти-Цэ оказался не готов к тому, как скоро Помона предложит замолчать навсегда. Он чувствовал себя так, будто от него ускользал последний шанс облегчить душу.

Перед глазами Ти-Цэ нарисовались четкие образы всего того и всех тех, кого Помона изобразила на стенах своей спальни в Сером замке. Она позволила ему смотреть на ее вывернутую наизнанку душу столько, сколько он сочтет нужным. Может, и Помоне стало легче, когда она на это решилась?

Хорошо. Он сделает это один раз. Только один раз, из чувства солидарности к существу, которое ему поручили сопровождать и изучать.

Ти-Цэ глубоко вздохнул. И коротко пересказал ей смысл воплей, которыми они с Ми-Кель приветствовали друг друга сегодня.

– Я знал, что мы с Ми-Кель в любом случае не получим дополнительную возможность… поправить свои дела, – начал Ти-Цэ после того, как достоверно и дословно перевел Помоне подробности их ссоры. Обычно собранный Ти-Цэ никак не мог найти слов, чтобы подступиться к сути. – Поэтому как мог старался не попасть в долину хотя бы в сезон спаривания.

Он теребил горловину мешка и смотрел куда-то перед собой. Чем пристальнее всматривалась в него Помона, тем более разбитым он ей казался. Однако йакит очень старался собрать мысли в кучу, и Помона ценила его усилия. Похожим образом она чувствовала себя, когда после очередной порции насмешек в Пэчре делала дома вид, что с ней все в порядке.

– Сезон спаривания? Значит, речь о детях? – пришла к нему на помощь Помона.

– Ну да. – Ти-Цэ сделал глубокий вдох и заговорил спокойнее. – Да. Помона, это невероятно, что я оказался в долине в разгар службы, а для нас с Ми-Кель любая возможность попробовать завести детей снова – слишком большая ценность, чтобы вот так ею дразнить. Но так уж все совпало. Как на зло, до конца сезона осталось четыре дня, а для обряда потребовалось бы всего три. Если бы я застал Ми-Кель хотя бы послезавтра, ей пришлось бы согласиться со мной, что мы уже упустили возможность. Но сейчас мне ей возразить нечего, только и остается талдычить, что в этом году мы не имеем права ничего такого делать. Конечно, для Ми-Кель это пустой звук, и она вне себя.

Помона хотела спросить, только ли Ми-Кель вне себя, но промолчала.

– Бессмысленно сейчас пытаться что-либо предпринять. Даже если бы я оставил вас на трое суток – чего я не сделаю ни при каких обстоятельствах, – я не смог бы с тем же успехом и дальше игнорировать служебные обязанности. Пока женщина не разрешится от бремени и пока ребенок не выберется из питательной оболочки, ее нельзя оставлять одну. Имэн. Сами понимаете.

– Прости, из какой оболочки?

– Это то, что у вас называется «родиться в рубашке», – пояснил он. – То же самое, только все питательные вещества в ней остаются, и завершают свое созревание наши детеныши в ней, вне матери. Это настоящий деликатес с сытной начинкой внутри для имэн.

Помона почувствовала подкатывающий к горлу приступ тошноты.

– В общем, для нас с Ми-Кель любой шанс бесценен, потому что из раза в раз наши дети так или иначе погибали. – Ти-Цэ отвернулся и запустил в мешок руку по самое плечо, беспорядочно перебирая продукты. – Каждый раз. В первый – Ми-Кель родила, но ребенок из питательной оболочки в срок не выбрался. Не знаю, уже родился он мертвым или мы не доглядели, да только все одно: у нас оставить потомство не вышло. Но мало у кого из йакитов вообще это с первого раза получается, поэтому мы не отчаялись. Во второй раз у нас родился мальчик, крохотный такой… даже слишком, если вы понимаете, о чем я. Слабенький. И конечно, я не нашел его среди прошедших естественный отбор три года спустя. Умер в джунглях, стало быть. Или этот его собственными руками удавил, как только подвернулся под горячую руку.

В горле у Ти-Цэ что-то щелкнуло, пальцы сами собой обхватили горловину мешка. Помона вспомнила его рассказ о йаките, которого прозвали местные Дикарем, и почувствовала, как кора древа уходит из-под ее ног.

– Потом… На третий раз у нас снова появился мальчик, но он естественный отбор тоже не прошел. И еще один, после четвертого зачатия, кончил тем же. – Он помолчал, собираясь с силами. – Ми-Кель повезло, что она не видела амбар в джунглях своими глазами. Не испытывала давки, не вступала в борьбу, не видела падальщиков и гору трупов в кустах. Естественно, нам обоим было тяжело всякий раз отходить от телег с пустыми руками, но… я как никто знаю, что случается с теми, кто не возвращается в родные края. Представляю, как моих собственных сыновей…

Он агрессивно затряс головой. Ти-Цэ принялся перебирать содержимое мешка с такой озабоченностью, будто от этого зависела его жизнь.

– Мы с Ми-Кель в какой-то момент слишком испугались. Никак не выходило из головы, что, когда мы отдавали детей на естественный отбор, будто убивали их собственными руками. Никто из них не успел даже получить от нас имя. – Он снова тряхнул головой, отгоняя наваждение. – В пятый раз мы так переживали о будущем чада, которое собирались создать, что не смогли… в общем… зачатия не произошло вовсе. Но в тот год умер древний, и нам пришлось освободить ветвь. Ми-Кель была в ужасе. Нижний ярус опустел, и теперь ежедневно напоминал ей о том, что наследницы для древа нет. Тогда мы решили, что больше сезона без зачатия не допустим, будем стараться изо всех сил и не терять даром времени. Два года назад мы пробовали снова. И… ребенок из оболочки не выбрался. Я понял, что он мертворожденный, вскоре после родов Ми-Кель, самых тяжелых за все время. Старался ей объяснить, что остается только похоронить его под древом, но она отрицала каждое мое слово. В глубине души, может, и понимала, но не была готова смириться. Я ничего не мог сделать. И несколько следующих совершенно безумных дней мы как зеницу ока берегли мертвое дитя. Ми-Кель яростно сражалась с имэн, да так, что сама себе причинила вред и долго потом не могла оправиться, лечили всем древом. Но разумеется, в срок никто не появился, воды в питательной оболочке замутнели. Ми-Кель пришлось признать, что мы снова потеряли ребенка.

Ти-Цэ отложил многострадальный мешок и замолчал.

Помона вытерла влажную щеку. Если бы только она настояла рассказать ей все раньше!

– Представить невозможно, как тяжело Ми-Кель здесь в одиночестве после всего, что мы пережили. Еще и нынешний древний скончался уж очень скоро после предыдущих похорон. Место уже для двух поколений освобождено, но некем его заселить. Разумеется, она боится, что такими темпами именно на нас прервется жизнь целого древа…

– Нет.

– …и так и не появится девочка, как у этих несчастных. – Он не глядя обвел рукой мертвые древа вокруг. – И древо засохнет.

– Прекрати. Конечно, с вами такого точно не случится.

Ти-Цэ затравленно поглядел на древа загнившей аллеи. Наверняка он думал о том, что их обитатели, чьих имен уже никто никогда не помянет, утешали себя точно также.

– Ты обязан сделать все, что в твоих силах, чтобы не допустить этого.

– Знаю. И сделаю в следующем году. Потому что Ми-Кель… не выдержит.

– Я отпускаю тебя со службы. – Помона поднялась с места. – Обо мне не беспокойся. Мы позовем обратно того, кто встречал нас неподалеку от долины с припасами. Ол-Ан не мог слишком далеко уехать, ваш магнитный сигнал он должен поймать, так? Я перепоручу ему твои обязанности. Ти-Цэ, иди к Ми-Кель прямо сейчас. Как она и сказала, вы успеете.

Ти-Цэ не шелохнулся.

– Это приказ.

Он изобразил улыбку – и только.

– Ступай же, ну! – не унималась Помона.

– Вы очень добры. Но я не могу этого сделать. Я на службе.

– Сказала же, что…

– Не вы меня на эту службу утвердили, – сказал Ти-Цэ. – У вас нет полномочий. Если отпустите – Старшие подыщут мне другое место на этот год, вот и все.

– Какое место? – упавшим голосом спросила Помона.

– Где служат, конечно. Пэчр – лишь одна их многих точек, куда посылают наших. Вы ничего не можете поделать.

Помона медленно села обратно на свое место. Чувствовала она себя уязвленной, беспомощной и несчастной.

– Я останусь с вами и выполню служебный долг, а с Ми-Кель у нас еще есть время. Но все равно спасибо. Я и не думал, что вам это может быть не безразлично.

Ти-Цэ поднял голову и уставился вверх, но из-за ветвей не увидел ни одной проснувшейся звезды. Время замерло, как замирают в материнском чреве не рожденные дети.

5

На Плодородную долину опустилась ночь. О том, чтобы разжечь костер среди древ, не шло и речи, так что единственным источником света здесь остались светлячки. Помона поежилась: даже эти яркие жучки избегали заброшенных многоярусных пристанищ йакитов. Если их лагерь кое-как подсвечивался зеленым светом, то вывернутые наизнанку высохшие стволы можно было едва разглядеть в объявшей их темноте, и похожи они были больше на скрюченные пальцы с длинными грязными когтями. Древа же поодаль, где процветала жизнь, буквально пылали язычками зеленого пламени.

После недолгих уговоров Ти-Цэ удалось отправить Помону спать. В палатку она забиралась с обреченностью живности, которой предлагали своей волей шагнуть в котел – вариться в собственном соку до утра.

Ти-Цэ остался снаружи палатки. Он даже не тешил себя мыслью, что сможет уснуть. Никогда не думал, что настанет день, когда границы его службы сотрутся полностью и коснуться даже этого места. Ми-Кель была где-то здесь, совсем близко, но так далеко от него. Голова наполнилась мрачными фантазиями о том, чем сейчас могла быть занята супруга. Наверняка по-прежнему льет слезы и проклинает его за то, что его нет рядом, когда он был ей так нужен.

Мысли о Ми-Кель так поглотили Ти-Цэ, что он учуял фантомный запах ее полинявшей шерстки. Надо завязывать с этим, так и до профнепригодности недалеко.

Фантомный?

Ти-Цэ пытался отогнать наваждение, как многие и многие разы до этого, но в этот раз не сумел. Он втянул полные легкие воздуха через широкие ноздри. И вытаращил глаза: запах был таким же реальным, как ветвь, на которой он сидел, и стремительно сгущался, концентрировался. Приближался.

Ми-Кель была где-то поблизости.

Ти-Цэ прильнул к ветви и огляделся по сторонам. Ее не было видно, но она точно подбиралась все ближе, рыскала по всей загнившей аллее в поисках супруга. И такими темпами совсем скоро его найдет.

Ти-Цэ был одновременно рад и не рад этой новости. Все же Ми-Кель не смогла усидеть на древе, зная, что он в долине, а значит, не слишком на него злится. Но с другой стороны, ему по-прежнему нечего было ей сказать, и ее присутствие могло обернуться для него тяжким испытанием на прочность характера и принципов. Ми-Кель была не из тех покладистых самок, которые так просто отступалась от своего.

Ти-Цэ взвесил все за и против. Ми-Кель не найдет его по запаху, если он хорошенько спрячется. А вот если найдет укрытие, в котором он нарочно затаился от нее… Риск того не стоил. К тому же, если уходить, то сделать это надо было быстро, а с человеком на одном плече и палаткой – на другом ему это едва ли удалось бы. Похоже, вариантов помимо того, чтобы остаться, у йакита не было.

И все же Ти-Цэ вжался в ствол. У Ми-Кель в голове твориться могло все что угодно, а он не был уверен, что вынесет еще одну ссору сегодня. Он осторожно глянул вниз… и его насквозь пронзили огромные глаза самки.

Ти-Цэ вскочил от неожиданности, но Ми-Кель не бросилась на него, а лишь обдала волной сладкого воздуха – пролетела мимо. Она облетела мертвое персиковое древо вокруг, еще раз пронеслась под ветвью, на которой обнаружила Ти-Цэ, и пикировала вниз. Ми-Кель приземлилась на землю в пяти футах от ствола, подобрала под себя длинные гладкие ноги, уставилась куда-то вглубь цветущей долины и замерла.

В голове у Ти-Цэ гулко стучала кровь. Она не поднимала на него глаза, будто того и вовсе не было у нее прямо над головой. Ее молчание сводило с ума. Теперь, когда он ясно видел ее, Ти-Цэ просто не мог свысока наблюдать за Ми-Кель и продолжать игнорировать.

Безуспешно подавив стон, он стал спускаться, тихо, чтобы не потревожить сон Помоны. Ти-Цэ покинул наблюдательный пост и с ветвей встал сразу на колени, с готовностью показав Ми-Кель свое уважение. Но пока его старания оставались без внимания: она на шелест ветвей и лепестков не повела и бровью. Ми-Кель по-прежнему сидела к нему спиной, с прямой как тростинка осанкой. Ти-Цэ настороженно подполз ближе и невольно поддался очарованию ее манящего запаха. Он дышал глубоко, все более успокаиваясь – холодный пот, выступивший на его ладонях при виде супруги, высох. Теперь ему прятаться не пришло бы и в голову. Он хотел, чтобы Ми-Кель осталась. И чтобы позволила к себе прикоснуться. Конечно, чтобы он только мог окончательно убедиться, что самка перед ним – не плод фантазий, не грезы наяву. Не сон, который он видел снова и снова в поселении людей, далеко от дома.

Он удерживал внимание из последних сил. Ми-Кель могла выкинуть все, что угодно, но…

…все же, все же…

Ти-Цэ подполз к ней вплотную и почувствовал, как стало покалывать кончики пальцев: кровь отливала от конечностей в куда более нуждающиеся в подпитке места. Под хвостом стало весьма оживленно. Он ведь не собирается заходить далеко, правда? Только одно прикосновение – все, что ему нужно.

Почти судорожно Ти-Цэ положил руку ей на плечо. И почувствовал, как растворяется под пальцами ее короткая, шелковая шерстка.

– Ми-Кель, – прошептал Ти-Цэ и сглотнул слюну. Она молчала, но его руку даже не попыталась стряхнуть. – Я так счастлив тебя видеть.

– И я рада, – подчеркнуто деловым тоном отозвалась она, как будто у них было не свидание, а официальная встреча. – Хотя, сначала мне совсем не показалось, что ты хотел, чтобы я тебя отыскала.

Ти-Цэ вздохнул, но тут же возобновил едва подвластное разуму наступление. Он обхватил ее тонкую длинную шею сбоку пальцами и обнял за талию свободной рукой. Ти-Цэ вновь не встретил сопротивления. Напротив, Ми-Кель податливо облокотилась о его торс, словно прилегла на спинку удобного кресла. Он понимал, как по-дурацки смотрелась его улыбка со стороны, но ничего не мог с собой поделать. Ти-Цэ обнял ее так крепко, словно мог впитать в себя, если очень постарается. А он старался.

– Значит, мы помирились?

– О чем ты? – прохладно спросила она, что сильно контрастировало с лаской, с какой она поглаживала его руку на своем животе, вызывая стаю мурашек.

– Ну как же. – Ти-Цэ чуть нахмурился от ее слов, но тут же расслабился вновь, в очередной раз вдохнув ее аромат. Он не сумел отказать себе в удовольствии пройтись губами по ее шее и даже вильнуть за ухо. Ти-Цэ знал, как она любит, когда он играется с ее мочкой. Если уж на то пошло, самому Ти-Цэ это нравилось не меньше. – То, что было днем. Я так сожалею, если был груб…

– От сожаления легко и просто избавиться, – сказала Ми-Кель. – Нужно только забрать назад свои нелепые, обидные слова.

Он рассеянно отнял от нее уста.

– Что? Я не совсем понимаю, о чем…

Ми-Кель оглянулась на него так, как обычно поворачивалась, жаждая его поцелуя. Но свет ее камуфляжных ресниц, маскирующихся под светлячков, подцветил два баннера, на которых крупными буквами была начертана решительность.

– Я построила гнездо, Ти-Цэ.

Его брови поползи ко лбу. Ти-Цэ в изумлении приоткрыл рот, будто все еще надеялся, что та прильнет к его губам. Слишком поздно до него дошло, что он угодил в ловушку ее очарования.

Ми-Кель оттолкнулась ногами о землю, вжала Ти-Цэ в ствол мертвого древа и лихо развернулась к нему всем корпусом. Она уселась на него вплотную к паху и расставила ноги по бокам от бедер Ти-Цэ. Он содрогнулся, но та, нисколько не смутившись, твердо схватила его за плечи. Она не мигая глядела на него сверху вниз.

– Ты не могла построить гнездо за один день, – тупо моргнул Ти-Цэ.

– Строила в спешке. Может, оно не такое уж крепкое и просторное, но на один сезон сгодится.

Ти-Цэ почувствовал, как хвост Ми-Кель заскользил под его набедренной повязкой: она обнажилась. Он изо всех сил старался не дать дрогнуть ни одному мускулу на лице, но мало в этом преуспел. Быть не может, чтобы это происходило с ним наяву. Наверняка это сон.

– Прекрати это, – просипел Ти-Цэ. Кончик ее хвоста умел не только хлестать влюбленных по лицу, в районе правого глаза. Если познакомиться с ним поближе, он вообще оказывался умелым малым. – Ми-Кель, предупреждаю тебя…

Ми-Кель смотрела на него с вызовом, высоко подняв подбородок. Хвост подобно змее кольцом обогнул его правое бедро. Пах и без того жгло огнем, а теперь в него будто вонзились горячие иглы.

– Ох, Ти-Цэ, только посмотри на себя. Мне кажется, будет лучше, если мы пойдем в гнездо, и лучше для тебя, если сделаем это как можно скорее. Но хочу, чтобы ты знал: мне плевать на обряды, плевать, где это сделать. И плевать, если кто-то увидит.

– Убери его, – просвистел Ти-Цэ, едва сумев протолкнуть воздух сквозь сведенное спазмом горло. Он скреб когтями землю. – Мне не все равно, если кто-то увидит тебя… нас… прямо сейчас.

– Значит согласен, что в гнездо пойти будет разумнее? Какой умница.

Ти-Цэ был благодарен Ми-Кель за последние слова. Ведь если бы она сумела удержать остроту за зубами – кто знает, может, он и впрямь не смог бы противостоять ее натиску и все его служебное задание пошло бы под откос.

Ти-Цэ почувствовал, как раздражение душит охватившее его возбуждение. Ти-Цэ скрипнул зубами, расправил захваченные самкой плечи и усилием воли повернулся. Он сурово смотрел на нее в упор без тени слабости в глазах.

– Ты идешь или нет? – рявкнула Ми-Кель. Нависшая над ними тишина заставила ее голос зазвучать на три тона выше.

– Я сказал, чтобы ты убрала хвост. Ничего не будет, поняла?

– Мы дали друг другу обещание, что впредь будем пользоваться каждой возможностью, – вскинулась Ми-Кель.

– Ты прекрасно знаешь, что это не относится к службе.

– Но ты сейчас здесь, а не в своем проклятом поселении.

– Я здесь по служебному делу. Ты это знаешь, и не строй из себя дуру, мне это не нравится.

– Не смей так говорить!

Вне себя от ярости Ми-Кель сжала его так, что побелели когти, пытаясь вернуть произведенное первой атакой впечатление. Он снова потерял над ней контроль, и теперь пожинал плоды. Ти-Цэ выругался про себя. Зачем снова было все пускать на самотек? Знает же, что легче на корню давить…

Ти-Цэ рванул ее к себе за талию, что было мочи оттолкнулся от ствола древа спиной и встал на ноги. Со стороны они могли бы сойти за охваченную страстью пару, в которой самка нетерпеливо запрыгнула на мужа. От неожиданности Ми-Кель покачнулась и ослабила хватку. Ти-Цэ сумел оторвать ее от себя и запустил в небо, как засидевшуюся на насесте птицу.

Ми-Кель хлопала крыльями у самой земли, жгла его рассерженным взглядом и демонстративно подыскивала место для посадки. Но Ти-Цэ твердо стоял на ногах.

– Немедленно сядь! – потеряла терпение Ми-Кель. – Ты не видишь, что я вот-вот сяду?

Ти-Цэ не шевельнулся.

– Нам нужно спокойно поговорить, и я не приклоню колен, пока ты не согласишься на мои условия.

– Я сажусь!

Ти-Цэ покачал головой.

– Не посмеешь, – сощурилась Ми-Кель.

– Не стоит проверять, – сказал Ти-Цэ.

Ми-Кель собралась с духом, состроила безразличную гримасу и села на землю, сложив крылья. Но за секунду до того, как это произошло, Ти-Цэ как подкошенный рухнул на колени.

Ми-Кель выдохнула; Ти-Цэ издал обреченный стон. Он просто не мог поставить на кон все их дальнейшие отношения из-за нелепой ссоры, что бы она ни выкинула.

Однако, всему был предел.

Ми-Кель вдохновилась своей маленькой победой и нахально поманила его пальцем. В голову Ти-Цэ ударила кровь.

– А знаешь, – сказал он ровно, – хорошо. Будь по-твоему.

Она распростерла руки и, пока не заподозрила неладное, Ти-Цэ приблизился к ней вплотную. Он положил руки ей на щеки, наблюдая за тем, как в ее огромных глазах нарастает тревога.

– Ты слишком перевозбуждена, чтобы мыслить здраво, и я зря трачу время на то, чтобы до тебя достучаться. Тебе нужно не это. Тебе нужно успокоиться. – И добавил: – Прости.

Доля секунды – и ее лицо исказилось от страха. Она рванула прочь от его рук, но на сей раз Ти-Цэ оказался проворнее. Он ухватил ее за хвост и дернул на себя. Ми-Кель пробороздила землю спиной и рухнула на оставленный ею темный шлейф, а когда открыла глаза, Ти-Цэ уже подбирал ее ноги плечами и наваливался сверху. Ее конечности молотили воздух и никак не дотягивались до самого йакита.

Ти-Цэ положил голову ей на плечо, уткнулся лбом в землю в миллиметре от ее уха и устроил свободную от захвата руку поверх обнаженной промежности Ми-Кель, вокруг которой она не успела туго затянуть хвост. Она со свистом втянула воздух и замерла. Ее руки и ноги обезоружено поднялись в безмолвной мольбе. Высунувшиеся кончики крыльев придавали ей еще большее сходство с опрокинутым на спину жучком.

– Не вздумай…

– Тебе надо остыть. Я люблю тебя, Ми-Кель.

Стараясь ни о чем не думать, Ти-Цэ закрыл глаза.

Она кричала, старалась побольнее заехать ему по спине и бокам, взбрыкивала, но Ти-Цэ неумолимо продолжал свое дело. У Ми-Кель не было ни шанса помешать ему довести его до конца: Ти-Цэ знал ее чувствительные точки как свои пять пальцев.

Ми-Кель хватала ртом воздух, искала, на что отвлечься, чтобы не позволить ему так унизительно себя усмирить, но ее судорожные движения подсказывали Ти-Цэ, что так она продержится недолго.

– Немедленно прекрати! Ты не посмеешь сделать это вот так. – Ее голос надломился. – Я ненавижу тебя, Ти-Цэ, ты слышишь? Я ненавижу тебя!

Мгновение спустя в руку Ти-Цэ ударила дробная очередь неравномерных сокращений. Разряжалась она довольно долго, но как только начала замедляться, Ти-Цэ тут же принялся побуждать следующую волну, мощнее прежней. Уж он знал, что у Ми-Кель была в запасе еще не одна «обойма».

Хватка Ми-Кель ослабевала. Все больше ее удары и попытки уколоть его когтями походили на беспомощные объятия. Страдальчески постанывая, она прижимала его к себе с такой силой, что у Ти-Цэ отнялись плечи.

Наконец ее ноги в последний раз туго сомкнулись на его талии и с очередным придушенным «Ти-Цэ!» Ми-Кель сжалась и затихла.

Несколько бесконечно долгих минут спустя тело Ми-Кель медленно, подобно цветочному бутону на рассвете, начало расправляться. Ти-Цэ решился приоткрыть глаза и уставился в землю. Ее учащенное дыхание раздавалось у самого уха Ти-Цэ и постепенно выравнивалось тоже. Он еще двигал пальцами на всякий случай, пробовал разные темпы, но беспорядочных сокращений больше не было – только мерно щелкающий пульс.

Ми-Кель вытянулась в полный рост и обмякла. Тогда Ти-Цэ решился убрать руку.

Он слез с самки, готовый в любой момент среагировать, однако понимал, что если от нее и стоило ждать резкого движения, то не в ближайшее время. Глаза Ми-Кель были закрыты, но Ти-Цэ заметил две сырые дорожки, тянущиеся от уголков глаз к ушам. Он вспомнил слова Наставника, который пошутил однажды, что мужчина чувствует себя мужчиной, когда от него самого пахнет женщиной. Много лет назад ему это казалось забавным, и, может, показалось бы таковым час назад. Но сейчас воспоминание не вызвало даже улыбку. Он вытер пальцы и отвернулся от Ми-Кель. Подавил тяжелый вздох, уселся рядом и уставился в сторону цветущей долины, свесив руки плетьми.

Несколько минут Ми-Кель лежала, изучала древо и просвечивающее тут и там между ветвями темное небо. Но в конце концов ее глаза нашли широкую спину Ти-Цэ рядом с собой. Горло обожгло так, будто его использовали вместо вазы под букет шипастых роз.

Тяжело, словно ее голова весила добрую тонну, Ми-Кель села. Ти-Цэ не оглянулся на нее, только подставил плечо. Она всхлипнула, подползла ближе и прильнула к нему.

Ми-Кель была не столько удовлетворенной, сколько опустошенной, разбитой вдребезги. Ти-Цэ приобнял ее за талию, и тут же почувствовал, как она роняет ему на грудь крупные, размером с горошины, слезы. Его взгляд был по-прежнему прикован к персиковым древам вдали, обитатели которых были слишком заняты друг другом в гнездах, чтобы обратить на них внимание.

Они сидели так какое-то время в тишине. Только изредка всхлипывала Ми-Кель да шелестели опадающие цветы. Раз или два на голову Ти-Цэ усаживались светлячки, но вновь взмывали в воздух с непотревоженного йакита.

– Ти-Цэ, – шепнула Ми-Кель так тихо, что он не сразу сумел отличить ее слова от порыва ветра.

– М-м?

– Пожалуйста, прости меня.

– Все хорошо.

– Я тебя не ненавижу.

– Знаю.

– На самом деле я тебя люблю.

– Это я тоже знаю. – Он слабо, но вполне искренне улыбнулся.

– А меня ты любишь?

Ти-Цэ повернулся и ласково взглянул в ее налитые тревогой глаза. Всякий раз он удивлялся, с какой легкостью Ми-Кель может поверить в собственную фантазию. Он приложился тонкими губами к ее брови. Ми-Кель немного успокоилась и прижалась к нему смелее, будто наконец получила на то письменное разрешение с полным набором печатей и подписей.

– Я больше так не могу, Ти-Цэ. Я… вся извелась… и больше не могу.

– Не говори так.

– Древний… еще один умер, да еще так скоро. – У Ми-Кель больше не было сил подавлять рыдания. Она закрыла лицо руками. – Никто этого не ожидал, и я в том числе. Подо мной две пустые ветви, как же кружится на такой высоте голова! Я смотрю вниз каждый день, стараюсь привыкнуть, но только чувствую, как все быстрее схожу с ума! Вдруг у нас так ничего и не получится? Я не хочу, чтобы мы остались бездетными, о-о-о, как не хочу…

– Мы и не останемся, – сказал он, состроив удивление, будто такая мысль никогда прежде не приходила ему в голову. – Вот еще что придумала.

– Да как же придумала? У Ар-Го и Ши-Ни девочка уже достигла подросткового возраста, а ведь они обручились позже нас…

– На чужих древах персики всегда слаще. Не оглядывайся на соседей. Просто наше с тобой время еще не пришло, и торопить его ни к чему.

– А придет ли наше время вообще? – В ее голосе заискрили истерические нотки. – Ти-Цэ, я больше не могу этого выносить. Детей все нет, и тебя рядом нет. А тебя… мне так не хватает.

До чего ужасно слышать эти слова, когда сидишь рядом. Он развернул ее к себе всем корпусом и прижал голову к груди, ни то за тем, чтобы ее поддержать, ни то потому, что не мог больше видеть ее сведенное судорогой горя лицо.

– Я так больше не могу, – повторила Ми-Кель в третий раз. – Вот увидишь, я заболею и умру, ты меня на следующий год уже не застанешь…

– Никогда не говори мне ничего подобного! – прикрикнул он. Ми-Кель заколотила дрожь, будто смерть могла уже сейчас вырвать ее из объятий мужа. – Послушай. Через год – уже через год, – я приеду снова. Обещаю, не будет никого, кто обогнал бы меня на пути к долине. И когда я вернусь в следующий раз, я буду полностью твоим. У нас все получится, и лучше бы тебе прямо сейчас начать набираться сил, потому что год предстоит хлопотный. – Он легко ее подтолкнул. – Беременность, роды. И конечно, воспитание. Мы целый год проведем вместе, будем встречать утро, день и ночь. Будем все вместе ходить к источнику, вместе есть и засыпать. Все будет именно так, я точно знаю.

– А если я тебе не верю?

– Поверишь, когда наконец посмотришь мне в глаза.

Она отняла заплаканное лицо от его груди, высматривала ложь и сомнение. Но не нашла ничего, кроме выражения его трогательной любви.

– Ну? – Ти-Цэ улыбнулся. – Как это звучит?

– Прекрасно, – сдалась она.

– Стоит того, чтобы еще подождать? Хотя бы один год?

Она закивала:

– Но только если действительно все будет так, как ты сказал.

– Будет.

– Я просто думала, что мы могли бы зачать сейчас, а я бы как-нибудь дальше справилась.

– У меня нет сомнений в твоей силе и выносливости, – его лицо стало сердитым, – но я не могу допустить, чтобы ты осталась в положении одна. Тебе нужны подходящие условия, питание и защита.

– В-вот ведь какая я глупая…

– Ми-Кель, мы должны быть ответственными. И набраться терпения. Понимаю, что ты чувствуешь, и как тебе тяжело, но также знаю, что ты не позволишь ребенку родиться без отца. Не подвергнешь его и себя такой опасности, потому что понимаешь, что в одиночестве ваши шансы на выживание отнюдь не приумножатся. Тебе просто надо было напомнить об этом – вот и все.

– Ты прав, конечно, прав… И пусть… у нас нет возможности попробовать сейчас, но… – она улыбнулась сквозь слезы, и Ти-Цэ почувствовал, как ею гордится. – Здорово, что нам хотя бы представился шанс увидеться.

– Верно. Как бы там ни было, сейчас я дома.

Ти-Цэ наклонился к ней и накрыл уста глубоким поцелуем. Она без промедления ответила. Пусть ненадолго, но они снова были вместе, и были счастливы, и были спокойны.

– Послушай, – сказала Ми-Кель, когда распался их поцелуй, и провела ладонью вдоль торса Ти-Цэ вниз, – раз уж ты меня хоть как-то… Может, и мне тебя тоже…

– Ох, нет. – Ти-Цэ отвернулся. – Спасибо, обойдусь.

– Ну все-таки?

– А ты попробуй сначала догнать.

– Что?

Ти-Цэ выскочил из ее объятий, откатился достаточно далеко, чтобы это не нарушало этикет, и встал на ноги. Он побежал, выбрасывая ступнями лепестки персиковых древ во все стороны.

Ми-Кель не смогла подавить смешок. Ти-Цэ прятался и выглядывал из засады, перебегал с места на место и всячески ее подзадоривал. Она утерла глаза.

– Дитя ты малое, Ти-Цэ.

Она расправила крылья и полетела вдогонку за мужем, который задумал спрятаться за стволом древа. Будто не знает, что она куда быстрее его.

Но за стволом йакита не оказалось. Ми-Кель понадобилась всего секунда, чтобы увидеть неестественно высокий сугроб лепестков.

– Старый трюк не удастся провернуть дважды. Я уже не та молодая и наивная самка, что прежде.

Ми-Кель села на землю и уверенно разгребла сугроб обеими руками.

– Да что ты.

Голос Ти-Цэ раздался у нее за спиной. Она обернулась, но в тот же момент гогочущий муж сбил ее с колен. Их смех слился в одну симфонию истосковавшихся друг по другу сердец.

Ми-Кель утопала в розовых лепестках и влюбленно смотрела на нависшего над ней Ти-Цэ. Он нежно улыбался ей, а из недр его горла доносилось утробное урчание. Вокруг них еще витали встревоженные прыжком йакита лепестки и кружили над их головами, совсем как много лет назад.

Ти-Цэ наклонился и поводил носом по контуру изящных изгибов ее ключиц. Она блаженно вытянулась и заурчала тоже.

– Нет, Ми-Кель. Ты все та же молодая, наивная и прекрасная самка, какой я помню тебя с первой встречи.

– Я так скучала.

– И я скучал.

Ми-Кель притянула его за подбородок для еще одного поцелуя.

– Уже очень поздно, – сказал Ти-Цэ после нескольких минут невинных ласк, и подбодрил ее улыбкой. – Лети в гнездо.

Она покачала головой:

– Я останусь с тобой.

– Ми-Кель. – Ти-Цэ нахмурился. – Ты не можешь оставить древо и спать вне гнезда.

Она покачала головой еще раз и провела тыльной стороной ладони по его щеке.

–Я бы и не стала, если бы в нем спал мой муж. А сейчас он здесь, и мое место – рядом с ним.

– Ми-Кель…

– Лучше спой мне. – Она откинула голову и закрыла глаза. – Я очень хочу послушать твой голос. Ты ведь придумал новую песню, правда?

Ти-Цэ вздохнул. Каждый йакит в свободное от службы время готовил для благоверной песню собственного сочинения, но никто в этом друг другу не признавался. Этакая негласная договоренность, иллюзия тайны, призрак интимного секрета влюбленных от всего остального мира.

Он больше не мог спорить с Ми-Кель – только не сегодня.

Ти-Цэ лег на Ми-Кель и закрыл глаза. Из его уст полилось глубокое горловое пение, похожее на далекое, затерявшееся в горах эхо, которое заставляло душу самки трепетать. Его голос, которым он был обязан долгому и терпеливому учению Наставника, был столь проникновенным, что вполне мог бы сойти за чувственное прикосновение.

Ми-Кель слушала и поглаживала затылок супруга. Он пел до тех пор, пока ее длинные пальцы не замерли на его шее, не дотянувшись до спины.

6

Помона проснулась чуть только взошла старая звезда. Она села, зарылась в нуждающиеся в мытье волосы пальцами и зажмурилась: в голову вонзилась тупая пульсирующая боль. Мысли, переживания и чудовищное чувство вины перед Ти-Цэ за долгую ночь превратили ее мозг в горячую кислую жижу. Одно неверное движение – и черепная коробка взорвется гейзером крови и извилин. Но как бы ни было ей плохо, она не сомневалась, что Ти-Цэ намного хуже, и он наверняка так и не сомкнул глаз. Помона хотела проведать его. Тем более, что лечь обратно и остаться наедине с головной болью у нее не было никакого желания.

Помона выползла из палатки, шепотом упрашивая голову не раскалываться на части, и поднялась на ноги. Она едва сумела удержать равновесие: перед глазами заплясали мушки, а затем ее поглотила темнота. Помона села обратно и вцепилась в кору – позабыла, как высоко от земли они разбили лагерь.

Ти-Цэ должен был быть где-то здесь, у ствола. Она позвала его по имени, но не получила ответа.

Мрак перед глазами рассеялся, но боль не утихла. Она удержала содержимое желудка на положенном месте и подползла к стволу. Не считая ее, на ветви никого не было. Руки Помоны остыли, но она подавила панику на корню. Ти-Цэ не мог уйти далеко, зная, что она может проснуться в любой момент.

Помона облокотилась о ствол, высоко запрокинула голову, но не увидела никого и ничего, помимо хитросплетений ветвей. Даже если он был там, ей бы не удалось увидеть его до тех пор, пока она не решится вскарабкаться на следующий ярус.

Она без особой надежды взглянула вниз, но к своему изумлению и облегчению обнаружила Ти-Цэ именно там, у изножья древа.

И даже не его одного.

Внизу, где тянулись в земли долины мощные корни, на огромном розовом сугробе из лепестков лежали Ти-Цэ и Ми-Кель, укрытые служебным плащом. Они спали в объятиях друг друга, так близко, что дыхание кочевало из уст в уста.

Даже головная боль сделала шаг назад и оставила Помону наедине с необыкновенным зрелищем. Она уселась на край ветви, не сводя с них озадаченного взгляда.

***

Прошло не меньше получаса, прежде чем Ти-Цэ распахнул глаза. Помона увидела, как он приподнимается, и уже было вскинула руку, но тут же опустила ее снова и встала за палатку, чтобы его не смутить: он склонился к Ми-Кель, что-то зашептал ей на ухо и оказался в следующую же секунду в ее объятиях. Помона повернула голову в другую сторону, но взгляд ее был по-прежнему приклеен к йакитам внизу. Она чувствовала, что это нехорошо, но ничего не могла с собой поделать. Ведь только глаза могли заставить ее поверить в происходящее: так нежен был Ти-Цэ с супругой, к которой еще вчера боялся даже приблизиться.

Как только Ми-Кель присела, они обменялись тремя быстрыми поцелуями и заговорили как ни в чем не бывало. Ти-Цэ что-то объяснял ей и попеременно не глядя указывал то на древо у себя за спиной, то на ветвь, где притаилась за палаткой Помона. Ми-Кель молча слушала, кивала, либо категорически мотала головой, и делала это так быстро и резко, что Помона считывала ее жесты как нервный тик.

На одну из его реплик Ми-Кель замешкалась, но под нежным и в то же время настойчивым взглядом благоверного кивнула, пусть и нехотя. Ти-Цэ клюнул ее в щеку.

Ми-Кель расправила крылья и оттолкнулась от земли. Пролетала мимо первого яруса древа… и пронзила взглядом Помону, сразу и очень точно, словно знала о ее бодрствовании с того самого момента, как сама открыла глаза.

Однако Ми-Кель не наградила Помону никаким особенным выражением и просто пролетела мимо, до того спокойно, что женщина усомнилась, видела ли все-таки ее Ми-Кель или нет.

Как бы то ни было, она удалилась, мягко разрезав воздух крыльями. Ти-Цэ поднялся на ноги и махнул Помоне рукой, когда заметил ее у палатки. Она смущенно махнула ему в ответ.

– Как это случилось? – спросила Помона раньше, чем Ти-Цэ успел взобраться к ней на ветвь.

Он бархатно рассмеялся. Помона окончательно перестала понимать, где заканчивались сегодня границы сновидений и когда они успели перетечь в реальность.

– И вам доброе утро. Не будете против позавтракать внизу? Ми-Кель не соглашается забраться на мертвое древо, – виновато добавил он. – Предрассудки, если понимаете. Боится прикасаться к «нечистотам».

Помона была только рада хоть ненадолго отдохнуть от головокружительной высоты. С его помощью она спустилась на землю, а пока Ти-Цэ готовил все к приему пищи, пересказал Помоне события минувшей ночи.

Он весьма тактично преподнес все случившееся, но уши Помоны все равно полыхали: после вчерашней исповеди ему стало легко (даже слишком) делиться с ней самыми личными подробностями. Ти-Цэ ее реакция позабавила. Хотя, забавным ему сейчас казалось все подряд. Никогда прежде Помона не видела его в таком приподнятом настроении.

– А вот вы выглядите неважно, – заметил Ти-Цэ и оглядел низенькую женщину со всех сторон, словно только что ее заметил.

Помона только отмахнулась.

– Порядок. Теперь, когда у вас с Ми-Кель все наладилось, я оклемаюсь следом.

Его брови взлетели ко лбу.

– Вы это из-за меня? Я… страшно сожалею, что не контролировал свои чувства. Мне стоит позаботиться о том, чтобы впредь этого не повторилось.

Помона покачала головой, как бы говоря, что такое бывает со всеми, но Ти-Цэ остановил ее взмахом ладони.

– Мои проблемы не должны касаться никого, кроме меня, и уж тем более – не должны касаться лично вас. Я на службе, и буду только признателен, если не сочтете за труд напоминать об этом непутевому провожатому по мере возникновения такой необходимости. Пожалуйста, – добавил он, когда лицо Помоны вновь исказилось несогласием. – Отнеситесь к этому с пониманием и терпимостью к «причудам» другой культуры. Йакит не проживет жизнь достойно, если к ее исходу не сумеет взять над собой контроль. Вы только оказали бы мне услугу. А если посчитаете свои замечания негуманными, то просто вспомните, как нас учили самоконтролю в юношеские годы.

Ти-Цэ повернулся к ней спиной и перемахнул вишневую мантию через плечо, обнажив корку грубо затянувшихся ран. Помона отвела глаза.

– А что стало с твоим Наставником? Где он сейчас? – увильнула от темы Помона. – Еще жив или…

– Что вы! Живее всех живых, в этом я уверен. Слышал от своих, что они видели его два года назад – к своей женщине приходил. А я все… никак туда не дойду сам, чтобы поздороваться.

– А что так?

– Думаю, у него и без меня хлопот полон рот.

– Ти-Цэ, – позвала Помона после недолгого молчания.

– Да?

– Сколько же йакиты живут? – Собственный голос показался Помоне чужим, почти беспомощным. – Ты говорил, что он уже не был молод, когда ты был ребенком.

Ти-Цэ почесал в затылке и нахмурился.

– Ну, старым он не был… Но да, уже тогда молодые годы он оставил далеко за плечами.

– А когда Наставник посвятил тебя в мужчины, сколько лет ему было?

– Сто двадцать. Может, с небольшим хвостиком.

Помона разинула рот.

– Ага, для людей много, – сказал Ти-Цэ.

– Не то слово. Стражи в школах говорили, что первое поколение Нового мира доживало до рекордных ста десяти лет, а позже средняя продолжительность жизни упала до семидесяти. А если у йакитов это еще даже не старость, то… сколько вы все-таки живете?

– От ста шестидесяти до двухсот лет. В среднем, думаю, сто восемьдесят.

– Невероятно. – Помоне захотелось присесть. Но она уже сидела.

– Сейчас Наставнику, должно быть, около ста сорока или ста пятидесяти лет, седьмое поколение древа, снизу-вверх. Уже довольно стар. А мы с Ми-Кель хоть и молоды, но занимаем третий ярус, будучи… первым поколением снизу.

– Только пока, – уверенно сказала Помона.

– Пока, – согласился Ти-Цэ. – Мать Ми-Кель, к слову, тоже родила дочь довольно поздно. Такое бывает.

– Конечно, это нормально, – тут же ввернула Помона.

Ти-Цэ оживился. Теперь, когда еще одна возможная причина их с Ми-Кель бездетности была озвучена и обговорена, он с куда большей охотой изъявил желание разговаривать на любые темы, на которые желала отвлечься Помона.

– Ты как-то упоминал, что детей у Наставника…

– Шестеро, – сказал Ти-Цэ. Помона не могла не улыбнуться уважению, с каким он это произнес. – Очень много. Поймите, в отличие от людей, которые могут производить потомство круглогодично, мы в силу очень многих обстоятельств такой возможности не имеем. Трое детей в семье считаются в нашей культуре невероятным богатством. Иногда, если первенец – девочка, бывает, на этом сразу останавливаются. Очень это непросто, детей вынашивать. А Наставник при всем своем сжатом расписании успел прилично поднять численность населения долины. Четыре дочери и два сына – все здоровые, уже со своими семьями.

– Четыре дочери? Они что, все вместе на одном древе строят гнезда? – спросила Помона. Она живо представила, до чего сложно должно быть скрыться от имэн, когда на древе обитает такая толпа.

– Нет, и это в целом редкая проблема. Обычно на пять или даже семь новорожденных приходится одна девочка, а потому все они как правило рождаются здоровыми и выживают. Мальчиков же на свет появляется столько, что большая часть из них умирает в детстве. Это вы знаете. Естественный отбор сразу отсеивает самых слабых, чтобы не тратить время на заведомо обреченных. Девочки же – великая ценность, и их убивать, если рождается лишка, нельзя. Иногда, не иначе как судьбой, попадаются плодовитые особи, которые образуют сверхплодовитую пару, и сталкиваются с проблемой перенаселения. Тогда на древе оставляют старшую дочь, а другим сажают новые древа в день, когда они выбираются из питательной оболочки. К совершеннолетию древа вырастают достаточно, чтобыпостроить на них гнезда. Таким образом, они удостаиваются из ряда вон выходящей чести положить начало новому семейному древу.

– Вот как, – протянула Помона. – Но Ти-Цэ, одного я не понимаю. Ты сказал, что девочки – ценность…

– И убивать их нельзя, – покивал Ти-Цэ.

– Если родилось лишка, – мрачно закончила его фразу Помона.

Недоумения на лице Ти-Цэ прибавилось.

– К чему вы это?

– А как же мальчики?

– Я уже рассказывал…

– Нет. Если родилось лишка. И, допустим, все прошли естественный отбор. Что тогда?

– Обычно так не бывает, – сказал Ти-Цэ, сдвинув брови, – но вообще всегда находится кто-то слабее, кого можно убить под шумок, чтобы сравнять количество девочек и мальчиков.

– Просто поверить не могу! Я вижу тебя, других, ваше отношение к семье… Что не так с тем йакитом в джунглях? Как у вас поднимается рука отдавать ему своих детей на суд?

– Не вините Дикаря, Помона.

– Что? Как ты можешь защищать…

– Я знаю, кто он и что делает, – прохладно сказал Ти-Цэ, усмирив ее взглядом. – Пожалуй, знаю это лучше, чем мне хотелось бы. Но Дикарь в своем роде входит в круг… особенных. Кроме таких, как он, за эту работу не сумел бы взяться никто. А ее кто-то делать должен. Беспощадность Дикаря обеспечивают нашему виду здоровых, сильных особей. Это очень важно.

По спине и рукам Помоны побежали мурашки. Одобрила ли бы она такой отбор людей для Новой человеческой цивилизации? Помона представила, какой конец ждал бы соседских детей, которых матери каждую минуту ловили за руку и оттаскивали подальше от скота, вил и острых углов. Стоила ли такая расправа над ними того, чтобы избавить будущее Пэчра от таких людей, как Пуд, который дни напролет призывал поселенцев к революции и прятался от Стражей и работы, которую они могли ему дать?

– Но что сделало его таким жестоким? Как он стал подходящим для этой роли чудовищем?

– Дикарь – самый наглядный пример того, что происходит с йакитом, когда он полностью теряет над собой контроль. В его случае причиной этому стала смерть любимой женщины.

Помона изумленно вытаращила глаза.

– Я и сам узнал об этом много лет спустя, а так не думал, что однажды сумею почувствовать к нему жалость, – нехотя сказал Ти-Цэ, – но жалости он оказался достоин. С ним произошло то, чего я не пожелал бы злейшему врагу.

Как я уже ни раз говорил, отбору детей в нашей культуре придают большое значение, поэтому такие вещи, как болезни и недомогания, нам практически неведомы. Но мы и не становимся неуязвимыми, и пусть крайне редко, но и с нами тело и разум могут сыграть злую шутку. Особенно на фоне сильного потрясения, и преимущественно у женщин, ведь они рождаются с отменным здоровьем, но отбора не проходили…

Дикарь был таким же йакитом, как любой из нас, и нес службу. Но однажды через цепочку служащих, которые только вернулись из долины, до него дошла весть, что его супруга серьезно заболела. Дикарь не мог найти себе места от беспокойства, поднял на уши Старших, но умчался со службы раньше, чем дождался их на то разрешения.

Он практически не спал, за исключением тех случаев, когда терял сознание от усталости. Насколько мне известно, он менял иритта, потому что первого загнал до смерти. Дикарь добрался до Плодородной долины за четыре для без малого, а когда добежал до древа, застал свою супругу живой и здоровой.

Помона, поймите их, что одного, что другого. Они были еще очень молоды, не оставили потомства с первого раза, и с момента их первого расставания прошел всего год. Тем более, вы уже видели на примере Ми-Кель, какими опрометчивыми могут быть наши женщины. Супруга Дикаря была уверена, что придумала хороший план, чтобы вытащить его со службы и устроить сюрприз. Но разумеется, она еще не понимала, что такое для йакита его работа, и даже не представляла, сколько создала ему хлопот со Старшими.

Дикарь, сбежавший со службы и натерпевшийся страху, сильно на нее разозлился. Он не стал даже слушать ее оправдания, просто встал прямо пред ней на ноги и тут же покинул долину. Он был так рассержен, что оставил всякое к ней уважение. В вашей культуре это равносильно плевку в лицо любимому человеку.

Когда он вернулся на службу и уладил конфликты из-за своего неразумного побега, его женщина от глубокого потрясения заболела на самом деле. Но как бы ни пытались передать эту новость Дикарю, он не верил и не трогался с места.

Догадаться, чем это дело закончилось, не трудно. Однажды сам Старший наведался в долину, проведал древо подчиненного и снял Дикаря со службы, сообщив, что его супруга умирает. Он не застал ее живой. Увидел уже мертвую, страшно исхудавшую, посеревшую от горя.

Он потерял единственную подаренную ему судьбой женщину в самом начале своей жизни и частично обезумел. За короткое время Дикарь очерствел, озверел и уже готовился себя убить. Но незадолго до казни, которую он сам себе назначил, Старшие предложили ему нести единственную службу, для которой он был еще пригоден. Так он потерял имя и остатки личности. Осталось только звание и ненависть ко всему сущему вокруг.

Дикарей всего пять или шесть на всю Плодородную долину, и у каждого за спиной своя история, почему тот или иной йакит потерял опору разума, – подытожил Ти-Цэ. – Не всем, правда, есть до этого дело, ведь это не меняет того, чем они занимаются до конца своих жалких дней. Но их работа невероятно важна, как бы кто – и я в том числе – не хотел бы этого признать.

Помона пожалела о том, что вообще подняла эту тему: Ти-Цэ снова впал в безрадостную задумчивость. Ее замутило от мысли, как тонка оказалась грань у йакитов между всеобъемлющим спокойствием и совершенным безумием. Кто знает, может, она сама сидит бок о бок с тем, кто мог у нее на глазах в случае смерти Ми-Кель стать годным только в детоубийцы йакитом.

Но вдруг лицо Ти-Цэ снова прояснилось, и он стал озираться по сторонам, в то время как Помона как ни старалась не заметила вокруг ничего особенного. Он учуял Ми-Кель, догадалась женщина. И порадовалась тому, что в ее присутствии йакит не будет топорщить иголки.

Через несколько минут Ми-Кель бесшумно приземлилась рядом с Ти-Цэ. К аккуратной груди она прижимала три сладко пахнущих плода размером с добрый мяч каждый, и Помона с изумлением признала в них…

– Персики! И какие огромные!

– Они самые, – потер руки Ти-Цэ. Ми-Кель тем временем складывала их себе на колени и воротила взгляд от необыкновенной гостьи. – Ми-Кель согласилась угостить вас. Это персики с нашего древа. Обычно угощать ими кого бы то ни было не принято, – добавил он вполголоса, – но лучше один раз дать вам попробовать, чем на словах доказывать, насколько они хороши.

Ти-Цэ оставил смущение Помоны без внимания и обратился к Ми-Кель с набором незнакомых женщине слов и звуков. Он говорил с ней ласково, как с ребенком, который не решался на какой-то поступок. Она послушала, отвела глаза и быстро кивнула.

Ти-Цэ освободил ей больше места и Ми-Кель перепорхнула ближе к Помоне. Женщина замерла: крупное беличье лицо оказалось прямо напротив ее – маленького и круглого. Огромные на выкате глаза Ми-Кель изучающе уставились на нее, и Помона невольно залилась краской. Никогда еще ей не хотелось вымыться и причесаться так, как сейчас.

Ми-Кель смотрела на нее без ненависти, на которую вполне имела право, если бы винила Помону в занятости мужа. Смотрела без страха, как могла бы в силу инстинктов и образа жизни, в котором не было места чужакам. Она смотрела с жадным интересом. И только спустя несколько мгновений Помона поняла, почему.

Брови обеих женщин поползли вверх: взаимно установившаяся между ними родственная связь стала сюрпризом для них обеих. Внешне они были удивительно непохожи. Высокая и низкая, стройная и полная, с шерстью и без, не говоря уже о крыльях. Но обе они были женщинами, и даже больше: женщинами, которые больно переживали свою бездетность. Никому и ни за что Помона не призналась бы в этом; лишь раз осмелилась изобразить тяготы своего одиночества и положения в обществе на холодной каменной стене в покоях Серого замка. Но Ми-Кель, не имея представления ни о тех рисунках, ни даже, наверное, о самом Сером замке, раскусила ее за долю секунды.

Надо думать, потому, что увидела ту же тень, что приглушала свет в ее собственных глазах. Боль и тоска носили одинаковый облик, в какой бы мир ни наведались.

Наконец Ми-Кель медленно, но уже с куда большей охотой протянула ей персик. Она не сводила с Помоны любознательных, проницательных глаз, которые совсем не дрожали в глазницах. Помоне показалось даже, что во взгляде самки прибавилось теплоты, как если бы в огонек подбросили дров. Так смотрели на внезапно появившихся в их жизни племянниц и племянников, которые понравились им с первого взгляда. Помона и сама не ожидала, как захочет сжать пальцы Ми-Кель, когда будет принимать персик из ее нежно-розовых рук.

Длинные пальцы самки ласково сжались в ответ, и от этого прикосновения Помону бросило в жар. Пристально глядя ей в глаза, Ми-Кель произнесла что-то певучим голосом, который оказался нежным и утробным, когда не дрожал от выбивающих из-под нее почву чувств.

– Ми-Кель приветствует вас в нашей долине и желает приятного аппетита, – учтиво пояснил Ти-Цэ и снова вернулся в тень.

Помона склонила перед Ми-Кель голову и со всем почтением, на какое была способна, позволила самке вложить персик в свои раскрытые ладони. Ми-Кель ее отношением осталась довольна. Она улыбнулась Ти-Цэ: действительно, мол, не так уж это было тяжело, поделиться. Она порадовала супруга вдвойне, когда не стала перелетать обратно на свое место, поодаль от гостьи, а осталась сидеть между Помоной и Ти-Цэ. Ми-Кель занялась другим персиком: разделила его на две равные части и протянула Ти-Цэ половину без косточки.

– Ми-Кель не знает человеческого языка, – обратился Ти-Цэ к Помоне как ни в чем не бывало, так, словно не заметил возникшей между ними связи. Но разумеется, все он видел, и в том числе приятную ему перемену в обеих. – Надеюсь, вас не оскорбит общение с Ми-Кель через переводчика – меня. Знание языков женщинам ни к чему, поэтому…

– Почему? Они не хотят их изучать?

– Языковое образование необходимо только тем, кто выполняет служебные обязанности, а наши самки для этого не годятся. Я слышал, что когда-то были попытки пристроить их в город, но… В прочем, об этом мы еще успеем поговорить.

Помона поняла намек и вонзила зубы в плод, подаренный Ми-Кель. И не удержала стон наслаждения, хоть и прикрыла рот рукой. Ти-Цэ понимающе подмигнул ей и со смаком принялся за собственную порцию одновременно с Ми-Кель.

Покрытая пушком кожица разошлась с сочным треском еще до того, как Помона успела сделать полноценный укус. Сок обжег губы, а затем и полость рта, но через мгновение на смену жжению пришел вкус, восхитительно кислый и сладкий одновременно. Мякоть была щедро наполнена прожилками и оказалась удивительно сытной; Помона не притронулась к хлебу, который достал из мешка Ти-Цэ.

Она не могла вспомнить, когда в последний раз чувствовала себя такой бодрой: словно и не было беспокойной ночи и всех тех самоистязаний, которыми развлекалась ее совесть. Она снова услышала потрясающей чистоты воздух здешнего края и заметила, что даже аллея мертвых древ по-своему очаровательна. Если бы у Помоны спросили, как здоровье на вкус, она без колебаний привела бы в пример персик с древа Ти-Цэ и Ми-Кель.

Раньше, чем Помона могла придумать, куда денет кость, Ти-Цэ протянул за ней руку ладонью вверх. Помона послушно положила на нее косточку, а тот в свою очередь передал ее Ми-Кель. Самка тут же сунула ее в рот и принялась дробить зубами, и пока она жевала, уже стала делить между собой и Ти-Цэ второй персик.

– Что скажете? – спросил Ти-Цэ.

– Потрясающе! Никакого сравнения с нашими персиками. Большое спасибо.

Ти-Цэ передал ее слова Ми-Кель. Она проглотила костяную крошку и широко улыбнулась Помоне.

– Хорошо, – преисполнившись энтузиазма сказала Помона, – так сколько мы здесь пробудем, Ти-Цэ? Каков план?

– Сейчас Старший, с которым вы встретитесь, далеко отсюда – отсутствует по служебным делам. Так мне по крайней мере передали, когда я подал сигнал в город о нашем прибытии в долину, – пожал плечами он. Глаза Помоны округлились. – Но он уже знает о том, что вы в долине. Через три или четыре недели он будет здесь.

– Подожди. Я встречусь с кем?

– Со Старшим, – сказал Ти-Цэ. – С одним из Старших. Они стоят во главе нашей цивилизации, а вы готовитесь стать главой своей. А значит…

– О-ох…

– А это значит, – повторил он, – теперь, когда у человечества наметился Посредник, пришло время устанавливать прямой контакт. Зачем, если не за этим, думаете, вы приехали?

– Узнать вас и вашу культуру ближе! Установить с вами… связь…

– Эта процедура не может быть односторонней, – мягко заметил Ти-Цэ, но Помона уже без сил уронила руки на колени. До нее дошло. – Мы заинтересованы во взаимном налаживании отношений. А в случае с людьми, устранение всех недомолвок между нашими цивилизациями особенно важно.

– Отлично, – сказала Помона с истерическим смешком. – На меня легло больше ответственности, чем я полагала, а ведь еще только утро…

При одной мысли о том, что ей на равных придется говорить с йакитом, под чьим руководством служил Ти-Цэ, с йакитом, который был опытнее и умнее ее во всем, который был старше ее раз в пять, ее бросило в дрожь. Что вообще полезного она могла ему сообщить? С новой силой навалилось бремя, нести которое она не вызывалась.

Помона с ужасом вспомнила слова йакита, который провожал их в дорогу. Вспомнила так живо, словно его холодящий душу шепот зазвучал у нее прямо над ухом.

История Старого мира полна примеров, когда человечество уничтожало то, чего не могло понять и принять. В ваших же интересах быть очень внимательной, задавать правильные вопросы и внимать правильным ответам.

От того, насколько я смогу понять вас, завесить будет судьба вашего общества? – спросила тогда Помона.

Вашего, – холодно улыбнулся он ее наивности. – Свой мир мы под удар подставлять и не думали. Позаботьтесь о себе. Докажите, что человечество… не безнадежно.

Если безопасность человечества зависит от нее, подумала Помона, то у него мало шансов.

Дать заднюю. Вот, чего ей хотелось прямо сейчас. Она представила, с каким позором встретят ее в таком случае в поселении и закрыла глаза руками, будто прячась от воображаемых разочарованных в ней лиц.

– Зря вы об этом так беспокоитесь. – Помона подняла затравленные глаза на спокойный голос Ти-Цэ. Ми-Кель попеременно смотрела то на него, то на нее, но Ти-Цэ и самку успокоил, мягко похлопав по запястью. – Все, что нужно, чтобы выступить перед Старшим от лица человечества – быть человеком. Также и Старший: йакит он йакит и есть.

Помона заламывала руки. Она прежде не разговаривала с Ти-Цэ по поводу сказанных его товарищем слов про судьбу человечества, но он не выглядел так, будто умалчивал от нее нечто подобное. Все карты, которые были у него на руках, провожатый давно выложил перед Помоной, в этом она не сомневалась. Возможно ли, что йакит в поселении выразился не буквально, только и всего?

Была тому виной подбадривающая улыбка Ти-Цэ или персик, чей живительный сок перекочевал в ее кровь, но Помона чуть успокоилась. Не до конца – полностью ее тревогу могло растворить только полное забытье, – но даже это «чуть» уже было большим облегчением.

– Если хотите, я мог бы подсказать надежный способ произвести хорошее впечатление на старшего.

– Какой? – сипло спросила Помона.

– С пользой провести время в нашей долине, – сказал Ти-Цэ. – Познакомьтесь с нами и нашей культурой, как и планировали. Вы – первый гость непосредственно в Плодородной долине за многие десятилетия, поэтому искренний интерес с вашей стороны – именно то, что способно растопить сердце наших Старших.

– Да, я поняла. – Помона нервно зачесала волосы назад пальцами. Она почувствовала на их кончиках жир. – Ти-Цэ, прости, я знаю, какой удостоилась чести, и сделаю все, чтобы оправдать ваше доверие. Буду рада, если и ты будешь то и дело напоминать мне о моих обязанностях. Я… попытаюсь запомнить все, что увижу. Только помоги, прошу тебя.

Он благосклонно ей поклонился.

– У меня есть просьба.

– Какая? – оживился Ти-Цэ.

– Я хочу помыться. Привести себя в порядок, пока жители долины не вышли из своих гнезд.

– Конечно. Ми-Кель тоже наверняка не будет против слетать к источнику. Если вы не возражаете против ее компании, конечно.

Помона заверила его, что будет только рада, если она пойдет с ними. Ми-Кель услышала свое имя из ее уст и повернулась. Ти-Цэ кратко перевел ей суть сказанного и, к удивлению Помоны, самка в одну секунду расцвела и захлопала в ладоши.

– Там настолько хорошо? – невольно улыбнулась Помона.

– Все любят это место. – Ти-Цэ сделал Ми-Кель знак, что встает, и она тут же поднялась в воздух. – Если таково ваше желание, идемте прямо сейчас.

7

Ти-Цэ прихватил с собой нужные Помоне вещи и все трое выдвинулись к источнику. Йакит неспешно вышагивал по долине и рассказывал женщине об ориентирах и наиболее короткой дороге, в то время как утомившаяся медлительным полетом Ми-Кель опустилась на правое плечо Ти-Цэ. Он машинально поддержал ее – обхватил рукой бедра – и ни на мгновение не прервал свой рассказ. Ми-Кель улыбалась от уха до уха и то и дело вертела головой из стороны в сторону, чтобы у Помоны была возможность вдоволь полюбоваться их гармоничным союзом.

– …потому что вдоль загнившей аллеи мы дойдем к источнику быстрее и без нежелательных встреч. Помона? Вы слушаете?

– Что? А, да, здесь быстрее.

Ти-Цэ недовольно цокнул.

– Угу, так вот… Уже сейчас достаточно резко пахнет водой. Помона, вы чувствуете запах?

Она втянула воздух через нос со всей возможной силой и в самом деле учуяла запах свежести и влаги. Правда, резким Помона его назвать не могла: казалось, что под носом ей слегка помазали персиковым соком.

– Почти пришли, – сказал Ти-Цэ еще несколько минут спустя. – Теперь идти предстоит аккуратнее, иначе не заметите, как по колено войдете в воду.

Когда они приблизились к источнику вплотную, Помона тут же вняла его совету: на глаз нельзя было понять, где заканчивается берег – настолько густо лепестки покрывали поверхность воды. В нескольких шагах от себя она увидела слабое движение – а вот и дрейфующий на волнах сугроб.

– Лепестков как будто больше, чем воды, – сказала Помона и нахмурилась, тряхнув головой: в ушах набирал силу странный мелодичный гул. Возможно, пережиток головной боли.

– Впечатления от купания вам это не испортит. Может, даже наоборот. Неудобно только, что лепестки могут скрыть от вас тех, кто пришел раньше. Будьте осторожны, не заденьте никого ненароком.

– Разве мы здесь не одни?

Ти-Цэ улыбнулся. Помона уставилась на розовую гладь.

– Там точно кто-то есть?

– Безусловно. Не все йакиты в долине «при деле», если понимаете.

– Напомни, – поежилась Помона, – сколько йакиты могут не дышать под водой?

– Зависит от частоты тренировок. В среднем двенадцать минут.

Как по зову над поверхностью воды неподалеку от берега появилось сразу две особи: вышагивающий на мелководье самец и разгребающая перед собой воду самка. Они щебетали о чем-то друг с другом, пока не увидели Помону, наблюдающую за ними.

Помона почувствовала, как поднимается к вискам кровь: самка насторожилась, дернула супруга за локоть и беззастенчиво показала на нее пальцем. Йакит прищурился, разглядывая Помону и ее компанию, и принялся что-то объяснять жене. Наверное, он был одним из тех служащих, которые покинули Пэчр в этом году на заслуженный семейный отдых.

Вскоре тут и там стали выглядывать из воды новые и новые йакиты. Самки рассматривали гостью так и эдак, истязали самцов вопросами, а те, заранее проинформированные о визите человеческого Посредника, терпеливо отвечали и улыбались женщине на берегу. Одинокие старики и те особи, которые в этом году остались без партнера, с каменными лицами намывали шею – не были настроены присоединяться к общему волнению. Помоне хотелось бы, чтобы стайка самочек-подростков брала с них пример: эти забирались высокомерными, оценочными взглядами прямо ей под кожу.

Ти-Цэ с Ми-Кель на плече подбадривающе положил свободную руку на плечо Помоны и обратил внимание присутствующих на себя. Многие самцы и самки энергично помахали йакитам с соседнего древа, что-то даже кричали – возможно, поздравляли Ми-Кель с приездом мужа. Но что-то Помоне в их натянутых улыбках не нравилось. Так смотрели на нее саму в Пэчре женщины, окруженные своим многочисленным выводком.

– Здесь принято мыться без одежды, – подал голос Ти-Цэ, сделав вид, что ничего не заметил. – Будьте готовы ее снять.

Глаза Помоны стали как блюдца. Взгляды с нее спускать никто пока не собирался. Ее руки никак не решались стянуть юбки.

– Но… Ти-Цэ, у меня нет хвоста.

Провожатый призадумался.

– Ваша правда. Позвольте вас прикрыть.

– Прости, что?

– Люди считают это неприличным, – объяснил он Ми-Кель, когда она поинтересовалась, почему Помона нервничает.

– Правда?

– Да. Одеждой принято сохранять тепло тела и скрывать репродуктивные органы из правил приличия. Представь, если в сезон спаривания все в долине ходили бы с опущенными хвостами и приветливо помахивали хозяйством каждому встречному.

– А у них…

– Сезон спаривания длится круглый год, – кивнул Ти-Цэ.

Она возмущенно поморщилась:

– Везет же им.

Ти-Цэ изумленно вскинул брови и рассмеялся.

Помона стояла подле них и прикрывалась снятой одеждой. Ти-Цэ поймал ее умоляющий взгляд.

– Не возражаешь, если я помогу гостье?

Ми-Кель надулась.

– Я только доведу Помону до мелководья, – вздохнул Ти-Цэ, – и сразу вернусь за тобой. Идет?

Ми-Кель нехотя кивнула и слетела с его плеча. Она нетерпеливо хлопала крыльями, обдавая его голову ветром, и стреляла взглядом то в него, то в Помону. Ти-Цэ сбросил мантию и набедренную повязку на землю.

– Кажется, Ми-Кель не то чтобы довольна, – сказала Помона. – Ти-Цэ, а почему она…

– По традиции, супруги заходят в воды источника вместе.

На лице Помоны выступили багровые пятна.

– Вы не так поняли, – улыбнулся Ти-Цэ. – Она не ревнует к вам, для этого нет и не может быть повода. Ми-Кель просто, как бы это сказать, предпочла бы зайти со мной первой. И я знаю, что вы не против ей уступить, – вскинул он руки прежде, чем Помона успела что-либо сказать. – Спасибо, но не стоит. Это не более, чем женский каприз.

У Помоны не хватало выдержки на споры: она с трудом прикрывалась платьем под взглядами самок и самцов, и многое бы отдала, чтобы скорее нырнуть в покачивающийся на волнах сугроб лепестков.

Помона опустила глаза и заставила свои пальцы разжаться. В ту же секунду, как ткань соскользнула с бедра, Ти-Цэ подхватил ее на руки и обнял обнаженное тело.

Помона не позволяла думать себе ни о чем постороннем и просто отдалась осязанию. Она чувствовала себя так, словно вытряхнула из подушки пух и обвалялась в нем. Помона прижималась к груди провожатого, не решаясь поднять на него глаза, и не издавала ни звука. Ее стоп коснулся плотный влажный ковер, и с каждым последующим шагом Ти-Цэ вода поднималась по ней все выше.

Она вспомнила, с каким чувством Ти-Цэ смотрел на воду, когда они были еще только на пути к долине, как раскланялся перед ней, словно у ног божества. Помона не могла не восхититься и не ужаснуться щедрости, с какой он делился с ней своим миром.

Смогла бы она на месте Ти-Цэ поступить также, будь в ее распоряжении целая сказочная долина?

Ти-Цэ осторожно наклонился, чтобы выпустить Помону из рук, но она крепче стиснула его за шею и высоко задрала ноги, словно боялась коснуться воды.

– Все хорошо? – спросил Ти-Цэ.

– Эта вода… Ты уверен, что мне можно?..

– Вам – можно, – сказал Ти-Цэ и приласкал ее. – Вы можете чувствовать себя здесь как дома.

Он высвободил пальцы из ее волос и присел, чтобы поставить Помону на ноги. Вода здесь была ей по шею. Она едва не поскользнулась: дно было сплошь усеяно водорослями. Помона взбаламутила их и на поверхность всплыли мелкие пузырьки воздуха, которые они бережно хранили под листьями. Вместе с пузырьками поднялся удивительный аромат травяного чая, такой густой и насыщенный, что у Помоны глубоко задышала кожа. Гул, который, как женщина думала, музицировал у нее в голове, выбрался наружу, и от его проникновенной глубины вибрировала вода. Помона не знала, красивым ей казался этот звук или нет, но неземным, медитативным он был определенно. Впечатление было такое, будто под водой собралось эхо сотни напевающих одну и ту же мелодию голосов.

– Что это за звук, Ти-Цэ? Откуда он?

– Рыбы поют, – просто ответил он и улыбнулся изумлению Помоны. – Вам нравится?

– Рыбы умеют петь?

– Разумеется, как и все в Плодородной долине. Птицы, рыбы и йакиты – здесь голос прорезается у всего живого.

Помона осторожно разгребла перед собой лепестки и увидела стайку розово-золотых рыб с оттопыренными к поверхности губами. Их песня переливалась волной, совсем как траектория, по которой они плыли.

– Сейчас вернусь, – сказал Ти-Цэ. – Не теряйтесь, глубоко не заплывайте.

Помона рассеянно кивнула и поводила руками в теплой воде, так, чтобы она заскользила у нее между растопыренных пальцев. Лепестки сомкнулись вокруг шеи, как могли бы сомкнуться на ней пальцы любимого человека. Помона повернулась к открывшемуся меж ветвей персиковых древ горизонту и уставилась на старую звезду, которая купалась сегодня в бледно-желтой молочной завесе.

Вода, воздух, переговоры йакитов со всех сторон, потустороннее пение рыб и мерные всплески воды – все словно проходило сквозь Помону. Никогда прежде она не ощущала себя частью этого мира так явно, как сейчас. Более того, она была самим миром – корнем в земле, полетом птицы, гуляющим меж древами ветром. Она была всем, и все – было ей.

Помона не помнила, любила ли прежде себя и свое собственное тело так, как любила сейчас.

– Она выглядит счастливой, – заметила Ми-Кель. Ти-Цэ посадил ее на скрещенные в замок пальцы к себе лицом. Благоверная обхватила его торс ногами и обняла за шею. Он медленно понес ее к воде.

– И правда, – сказал Ти-Цэ, – а что насчет тебя?

Она посмотрела на него, и Ти-Цэ почти пожалел, что спросил ее об этом так прямо. Он знал, о чем супруга думает. Могла ли Ми-Кель назвать себя, униженную бездетностью, счастливой? Могла ли, после очередных двух лет изматывающего одиночества? Могла ли, зная, что на берегу лежит так ненавидимая ей рабочая мантия, под которой супруг должен был проходить еще год, вдали от нее?

Ми-Кель слабо улыбнулась.

– И я счастлива. Сейчас – очень счастлива.

От пронзившей его сердце гордости и бесконечной благодарности Ти-Цэ несдержанно, со вкусом впился в ее губы.

– Можешь уже отпустить, – хихикнула Ми-Кель. Ти-Цэ с ней на руках зашел по грудную клетку и влюбленно глядел теперь на нее снизу-вверх.

– Посиди еще немного. Дай на тебя наглядеться вдоволь.

Ми-Кель охотно ему это позволила, а сама принялась загребать воду ладонями и омывать плечи мужа. Ти-Цэ заурчал, когда она взъерошила шерсть на его шее и поскребла пальцами подшерсток.

– А ты не опустишь прозрачные веки?

– Зачем? – сквозь блаженную завесу отозвался йакит.

– Ты, кажется, хотел мной полюбоваться, но…

Глаза Ти-Цэ прояснились. Он изобразил осуждение, и плечи Ми-Кель задрожали от смеха.

– …ты же слепыш, – сипло довела она мысль до конца и захохотала. – Ау-у, Ти-Цэ, я здесь!

– Очень смешно, – беззлобно похвалил Ти-Цэ. – Умеешь испортить момент.

– Но ведь это правда!

– Уж с такого расстояния как-нибудь постараюсь рассмотреть, как ты ныряешь, спасибо.

– Я не собираюсь…

Ти-Цэ не дал ей договорить и кувырком опрокинул в воду, так что самка окатила брызгами всех, кому посчастливилось проплывать рядом. Йакит поспешил отплыть с места преступления к сияющей Помоне. Он виновато пожал плечами, но понял все по одному ее задорному взгляду: развлекайтесь, мол, сколько душе угодно.

Голова Ми-Кель показалась на поверхности. Она слепо шарила вокруг себя руками – в глаза заливалась вода. Ти-Цэ заговорщически подмигнул Помоне, приложил палец к губам и бесшумно как тень скрылся под толщей воды.

Уже в следующее мгновение Ти-Цэ нырнул под барахтающуюся супругу и подпрыгнул с визжащей самкой на плечах.

Помона улыбалась так, что болели щеки. Самцы и самки вокруг с удовольствием наблюдали за шалостями пары, пожевывая дикую петрушку на берегу, а одинокие особи ворчали и защищались руками от брызг, но Ти-Цэ и Ми-Кель совершенно не замечали свою публику – слишком были увлечены друг другом. Помона уже была готова забрать назад свою к ним жалость. Они действительно не замечали взглядов своих многодетных сородичей, а не просто делали вид, что безразличны к тому, как выглядят со стороны. По крайней мере сейчас, когда были вместе.

Помона ощутила, как нечто под водой совсем рядом с ней пошевелилось.

Она обернулась вокруг своей оси, но никакого позади себя не увидела. Тогда Помона разгребла руками лепестки, рассчитывая застать стайку проплывающих поющих рыб… и отпрянула от неожиданности: над самой поверхностью водной глади на нее пялились чьи-то пристальные глаза.

Как только ее обнаружили, малышка досадливо забила кулачками по воде. Это была совсем маленькая девочка, не старше четырех лет, насколько она могла судить, но характер явно созревал в ней куда быстрее тела. Помона растерянно огляделась по сторонам, не поможет ли кто ее успокоить, но вокруг становилось все больше детских лиц мальчиков и девочек вплоть до подросткового возраста. Они смеялись и показывали пальцами на надувшуюся девочку, у которой не вышло подобраться к странной лысой гостье незамеченной.

Помона обнаружила, что тоже смеется. Во внезапном приступе вдохновения, совсем как в дни, когда соседи оставляли ей на попечение своих детей на несколько часов, она тихо нырнула под воду и потянула девочку за ноги-ласты. А когда всплыла, та с визгом и смехом уже удирала прочь, и другие дети – от нее. Малышке удалось нагнать зазевавшегося мальчика и ущипнуть его. Бурча себе под нос те ругательства, которые он успел выучить за первую половину воспитания в лагере, поплыл догонять следующую жертву.

– Ты глянь, – позвала Ти-Цэ Ми-Кель. Самец как раз остановился перевести дыхание и позволил супруге забраться себе на спину. Она задала направление, куда хотела, чтобы он повернулся, пальцем. – Помона понравилась детям. Я переживала, что они будут ее бояться или обижать.

– Их любовь может быть еще опаснее, – ухмыльнулся Ти-Цэ и сочувственно поморщился, когда за Помоной вдогонку бросилась сразу дюжина мальцов. – У нее нет шансов. Они еще не образованные и не знают, что люди под водой в среднем могут продержаться лишь минуту.

– Пойдешь спасать? – Она положила голову ему на плечо.

– Да. Спасибо за понимание.

Ми-Кель со вздохом соскользнула с него и посторонилась.

– Та-а-ак. – Ти-Цэ вынырнул в самой гуще сражения и схватил за лодыжки двух мальчишек, которые обвили шею смеющейся, но явно обделенной кислородом Помоны. Он встряхнул их, чтобы те отпустили гостью, и поднял захлебывающихся смехом ребят над водой вверх тормашками. – Почему хулиганим? Где ваши манеры, господа?

– Отпустите! – крикнули они еще не сломавшимися голосами.

– Как скажете, – хищно улыбнулся им Ти-Цэ и зашвырнул обоих кубарем подальше в воду. Развернулся к детям, поставил мускулистые руки на пояс и сверкнул рядами белых острых зубов. – Ну как? Еще желающие хлебнуть воды будут?

Ребята бросились от нового противника во все стороны, но он оказался куда проворнее человеческой особи. Ти-Цэ зарычал, схватил за лодыжки еще двоих – мальчика и девочку, – и также зашвырнул подальше, на глубину.

– Вы в порядке? – перешел Ти-Цэ на человеческий и снова взял Помону на руки, чтобы ни один ребенок до нее не дотянулся. Он понес ее, разрумянившуюся и посвежевшую, к берегу.

– Еще бы! – Помона светилась. – Я даже представить не могла, что ваши дети – совсем как ребята из Пэчра.

– Сходство есть, только наши понахальнее будут. Но в целом…

– Ти-Цэ, а это ваш ребенок?

Ти-Цэ будто налетел на невидимую стену. Он уставился на девчонку, которая в самом начале затеяла игру с Помоной.

– Ну-Ра! – одернула малышку мать, которая отдыхала после купания на влажном валуне неподалеку. – А ну плыви сюда!

Девочка тут же ретировалась, а Ти-Цэ продолжал смотреть ей вслед. Кожа на тех частях тела Помоны, которые сжимал йакит, побелела от его хватки.

– Ти-Цэ? – Женщина подняла на него глаза. – Что она сказала?

– Не важно, – ответил он. – Просто поблагодарила за игру.

***

Им едва удалось отвязаться от группы детей, которые засыпали Ти-Цэ и Ми-Кель вопросами о Помоне, о том, откуда она взялась, сколько здесь пробудет и о человеческой цивилизации в целом. Когда мальчики, на спинах которых были видны следы живо заживающих увечий, стали просить Ти-Цэ о возможности попрактиковаться с Помоной в человеческом языке, йакит понял, что пора уводить Посредника, пока ее совсем не утомили. Они пообещали прийти еще, пока Помона гостит в долине, и наконец выдвинулись обратно к мертвому древу, своему временному пристанищу.

Теперь, когда они отошли достаточно далеко от источника, их никто особо не тревожил: в долине было по-прежнему много охотников выжать из сезона спаривания все до последней капли, а по тропе, которая вела к загнившей аллее, и вовсе йакиты предпочитали не ходить. Похорошевшая после купания Ми-Кель парила над спутниками и описывала виражи. Ти-Цэ то и дело встряхивался, все больше и больше освобождаясь от влаги, и с удовольствием наблюдал за ее полетом.

Однако вскоре Помона заставила его оторвать взгляд от неба и украсившей его самки. Всю дорогу она шла с низко опущенной головой. Сам Ти-Цэ давно не чувствовал себя так хорошо, и был готов поклясться, что женщина тоже получила на источнике массу удовольствия. Но стоило ей обсохнуть на берегу, как она тесно закуталась в мантию и притихла.

– Помона? – позвал Ти-Цэ. Она не повернулась. – Могу я узнать, о чем вы думаете?

– Людям не стоит приходить сюда, – выпалила она без обиняков. – Пожалуйста, пусть я буду первым и последним вашим гостем. По крайней мере… не знаю… Какое-то время.

– Почему? – спросил Ти-Цэ, но про себя улыбнулся.

Помона поджала губу:

– Здесь прекрасно. И как бы людям ни было хорошо в Пэчре, они не смирятся с тем, что не смогут перебраться туда, где еще лучше. Понимаешь?

– По-вашему, люди могут злоупотребить гостеприимством?

– Поначалу нет, и не все. Но наступит день, когда они не просто захотят проводить здесь больше времени, чем отведено гостю. Они предъявят на эти земли свои права.

– Что ж, спасибо, эту мысль я учту. – Ти-Цэ сложил руки за спиной. – Но скажите, почему вы так уверены?

До того, как она отвернулась, Ти-Цэ успел поймать на лице Помоны именно то выражение, которое рассчитывал увидеть: она недовольно заглянула внутрь себя и густо покраснела.

– Большинство людей никогда не довольны тем, что имеют. Даже если Пэчр изменится до неузнаваемости, они не смогут просто жить с мыслью, что где-то, где их нет, трава еще зеленее. Ваша долина – как раз то место, которое они бы с удовольствием обжили, сначала в первозданном виде, а потом все больше подстраивая под себя. И…

Она споткнулась о собственную мысль. Ти-Цэ не пришел ей на помощь: хотел услышать это из ее уст.

– И когда я побывала на источнике, почувствовала… будто что-то… похожее. Желание остаться здесь. Но я это не серьезно, честное слово! Я понимаю, что этот край делают таковым его обитатели, и если изменятся обитатели, изменится и…

– Знаю, – сказал Ти-Цэ. – Я все понимаю. Вы совершенно правы.

– Правда? Тебе что-то известно? Наши предки, – пояснила Помона в ответ на его вопросительный взгляд. – Жители Старого мира. Они уже… ты понимаешь… что-нибудь подобное делали?

– Как вы и сказали, не все, – уклончиво сказал Ти-Цэ. – Не я – тот, кто должен вам об этом рассказывать. Пока оставим эту тему.

– Понимаю. Но ты на меня не сердишься? Честно, мысль промелькнула и тут же стала мне противна, я и не думала…

– Знаю, – повторил Ти-Цэ, – не переживайте.

Помона кивнула и уставилась перед собой. Совесть у нее осталась не чиста.

8

Следующие несколько дней Ти-Цэ неустанно водил Помону по окрестностям, но, по словам провожатого, обойти их вдоль и поперек им не удалось бы, даже будь у них в запасе год. Помона не признавалась ему, что, куда бы они ни забрели, виды и древа казались ей почти одинаковыми, от части потому, что прогулки ей эти нисколько не надоедали. После узких улочек Пэчра Плодородная долина казалась ей бесконечным сладко пахнущим раздольем. Ти-Цэ, правда, скорее всего догадывался, что она не отличала одно древо от другого: уж очень часто пояснял, чем особенна та или иная часть долины.

Это могли быть аллеи многодетных семей, древа особо почитаемых Старших или даже места исторического значения для йакитов, как например пустоши, где, по словам Ти-Цэ, раньше собирались их далекие-далекие предки и сочиняли песни, которые их дети и дети их детей пронесли через века. Это могли быть также тропинки, которые вели к неуместному в этих краях ряду хижин из палок и листьев, наваленных друг на друга. Внутри построек никого не оказалось, но Ти-Цэ уверял, что иногда сюда приходят древние под предводительством Нововера и исполняют групповые ритуалы, смысл которых был ведом только им, «посвященным». По его рассказам, эти псевдорелигиозные сходки – причуда относительно нового вероисповедания, у которого было совсем мало последователей, но которых из уважения приглашали на многие важные праздники. Последователи сего действа верили в неизбежность самой обыкновенной необратимой смерти и не признавали общепринятого убеждения, что умерший йакит продолжал жить, воссоединившись с древом, под которым был похоронен. От части потому без процессии Нововера не обходилось ни одно посвящение юнцов в воспитанники: мальчики могли погибнуть, так и не добравшись до долины мужчинами, и их тела не воссоединялись с древом. Во время учебы йакиты все двадцать два года могли попасть или не попасть в руки той самой необратимой смерти, которая не оставляла надежды на вечную жизнь, и Нововер со своей свитой сбивал прицел ее меткого глаза с детей методами, которые считал истинно верными. Другие йакиты не знали, как относиться к подобным обрядам, а потому относились с почтением – так не прогадаешь уж точно.

Во время одной из прогулок они посетили древо Ти-Цэ и Ми-Кель, и Помона на сей раз познакомилась с родителями самки. Гостеприимная пара провела их на самую вершину древа, где они вместе с посмеивающимся над реакцией Помоны древним целый вечер любовались полетом гуннеры. Человеческий Посредник никак не могла взять в толк, каким образом могли летать растения, в то время как йакиты не видели в этом ничего удивительного.

– Разумеется они не живые. По крайней мере настолько, насколько живы мы с вами, – говорил ей древний. Он знал человеческий язык, но Помона все равно едва могла понять его сухонький, сиплый голос. – Перелетные гуннеры в сезон вегетативного размножения отбывают подальше от места рождения, чтобы освоить другие земли, и траектория их полета лежит как раз через Плодородную долину. Это просто запрограммированный природой процесс. Но до чего красиво, правда?

Помоне возразить было нечего. Она не отрывала взгляд от стаи перелетных гуннер – темно-зеленых листьев, которые плыли по небу с грацией рассекающих морские глубины скатов. От каждой тянулся тонкий длинный стебель, словно обрывок пуповины, трепыхающийся на ветру.

Родители Ми-Кель оказались не только гостеприимной, но и не по годам жизнерадостной парой, которая поджидала старость с озорством детей, играющих в прятки. Помона побеседовала с галантным приемным отцом Ти-Цэ, передала несколько вежливых слов самке через самцов, а после с удовольствием наблюдала за ними, когда те ни то на публику, ни то в порядке вещей стали дурачиться друг с другом. Отец Ми-Кель карабкался по ветвям к гнезду, а его супруга обрывала ветви-лианы и бархатно смеялась всякий раз, когда он соскальзывал вниз и начинал подъем сначала.

– Ну же, Ар-Ит, – перевел Ти-Цэ Помоне позже причитания тестя, – я уже не так молод…

Глядя на них, Помона подумала, что только неугасающий позитив родителей удерживал Ми-Кель все эти годы от окончательного отчаяния. Если бы они принялись паниковать из-за отсутствия наследницы для нижней ветви, ничего не остановило бы Ми-Кель от того, чтобы однажды как бы случайно сорваться со своего яруса вниз и войти головой в землю до того, как крылья успели бы поднять ее в воздух.

Случилось им пересечься и с обитателями древа, на нижних ветвях которого хозяйничала младшая сестра Ти-Цэ, готовившаяся освободить свой ярус для подрастающей дочери. Ти-Цэ поцеловал племянницу, обнялся с пышногрудой Ка-Ми и обменялся улыбками с ее супругом. Родные родители поприветствовали его вежливо – и только. Помона ужасно расстроилась, увидев их подчеркнутую учтивость. Она никак не могла смириться с тем, что у йакитов подобное в порядке вещей, и заверения Ти-Цэ, что частью этой семьи он уже не является, ничем не помогали женщине.

Куда бы ни привела их экскурсия, Ми-Кель всюду следовала за человеческим Посредником и его провожатым, а если Ти-Цэ и просил ее вернуться на их древо и защищать гнездо, она рано или поздно возвращалась к ним опять, и даже пряталась за древами, чтобы как можно дольше оставаться поблизости безнаказанно. Ее маскировка могла обмануть Помону, но никогда – чуткий нос Ти-Цэ.

Терпение самца начало подходить к концу, и когда Ти-Цэ в очередной раз решительно смерил Ми-Кель взглядом, чтобы напомнить ей, где следовало быть самке, Помона вмешалась и уверила сопровождающего, что ничего не имеет против ее компании.

– К тому же, Ми-Кель помогает исполнению твоих служебных обязанностей, – добавила Помона. Уж эти слова Ти-Цэ не должен был пропустить мимо ушей. – Благодаря стараниям Ми-Кель я лучше узнаю йакитов, ваши нравы и культуру. Прости, Ти-Цэ, но я не думаю, что ты знаешь своих соседей и саму Плодородную долину лучше, чем она. Если Ми-Кель продолжит в том же духе, я буду очень признательна.

Ти-Цэ призадумался. Нельзя было сказать наверняка, клюнул он на удочку или своей волей ухватился за убедительное оправдание постоянного присутствия рядом с ними Ми-Кель. Как бы то ни было, он деловито обратился к благоверной с разъяснениями предъявленных гостьей условий. Ми-Кель послушала, взволнованно похлопала глазами и просияла. В первый раз за все время самка отвесила Помоне поклон.

Помона думала, что, приобщив Ми-Кель к делу, делает одолжение только этим двоим, носамка отнеслась к своему участию со всей серьезностью. В благодарность за возможность не расставаться с мужем она решила во что бы то ни стало внести важнейшую лепту в знакомство Помоны с долиной. Она рассказывала ей через Ти-Цэ гуляющие по этому краю легенды и сказки, проводила путников в укромные местечки, о которых знали только самки, показала, какие полезные и просто красивые растения можно было найти под толщей лепестков и даже как их приготовить. Ее познаниями был впечатлен даже Ти-Цэ, не говоря уже о Помоне. В некоторых уголках долины, куда заводила их самка, Помона слезно умоляла сделать остановку. Присев прямо на землю, она делала быстрые наброски на своих листах пергамента по мотивам рассказов Ми-Кель, либо копируя то, что увидела. Она не могла и представить, что, помимо прочего, у нее появится столько пищи для вдохновения на изделия из тканей и нитей.

– Слушай, – обратилась к Ти-Цэ как-то Помона, – почему вашим женщинам закрыт путь на службу? Ми-Кель потрясающая, она столько всего знает!

– Много знать о своей культуре недостаточно, – заметил Ти-Цэ. Ми-Кель сидела у него на правом плече и безучастно глядела по сторонам, припоминая, чем еще может удивить человеческого Посредника. – Чтобы наладить связь между хотя бы двумя совершенно не похожими друг на друга культурами, необходимо досконально изучить обе, быть всесторонне образованным. А уж сколько порой требуется терпения! Служба требует холодного разума, толерантного и беспристрастного взгляда. Внутреннее равновесие – вот основа для тех, кто хочет обеспечить любую цивилизацию нейтральной зоной для переговоров, где они могли бы прийти к согласию или компромиссу. В общем, нужно все, что труднее всего дается нашим женщинам, – добавил он уже менее торжественным тоном и понизил голос, как будто Ми-Кель могла что-то понять. – Все относятся к этому с пониманием – и мы, и те, с кем ведут переговоры Старшие. Когда-то, в древние времена, женщины составляли им компанию, и с тех самых пор в городе остались насесты для дам, как памятник культуры. Но после от этой затеи отказались.

– Почему?

– Видите ли, Помона, не все собрания с первого раза проходят гладко – здесь и требуется железное спокойствие нашего представителя. Но женщины не могли мириться с агрессией в сторону своего мужа, их приходилось просить покинуть зал переговоров. В конце концов мы перестали травмировать супруг таким волнением, и служба осталась уделом мужчин. Другие цивилизации поддержали нас в этом и даже сами стали через раз брать с собой спутниц. – Ти-Цэ улыбнулся. – Иногда мне кажется, что миры объединяют не столько коммуникативные навыки Старших, сколько женщины. Когда речь заходит о них, удивительным образом даже самое напряженное собрание превращается в светскую беседу.

Ти-Цэ машинально погладил Ми-Кель по ноге. Она повернулась с застывшим в глазах вопросом. Помона прислушалась – не показалось ли ей, – и услышала утробное урчание, исходящее из недр ее длинной тонкой шеи.

– Хорошо, Ти-Цэ, пусть так. Но разве служба должна подразумевать под собой только такие занятия? – спросила Помона. – А что, если просто утвердить за ними другие обязанности?

Ти-Цэ посмотрел на Помону как на умалишенную.

– Ну смотри, – терпеливо начала она. – Ты сам говорил, что я в долине первый гость за многие десятилетия. Сначала я думала, что это из-за вашего образа жизни, но… Жители долины куда более открытые, чем ты говоришь, Ти-Цэ. Я убедилась в этом сама. Не потому ли вы не приглашаете в долину представителей других цивилизаций, что экскурсии, грубо говоря, не ваш, мужчин, профиль?

Ти-Цэ хотел что-то сказать, но замечание о том, что мужчин могли чему-то не обучить их наставники, совершенно выбило из-под его ног почву. Однако Помона не хотела, чтобы он так и оставил этот вопрос без ответа. В первую очередь – для себя самого.

– Можно ли при желании задать службе новое ответвление, которое будет вполне по плечу женщинам?

– Помона, я… не знаю, так не принято, и…

– Ты же говорил, что попытки пристроить женщин к службе были, значит, ваше общество было готово к этому. Проблема была лишь в том, что вы хотели повесить на них неподобающие им занятия. А если поручить дело, которое придется им по душе… Слушай, я тут подумала, – лукаво улыбнулась Помона, – пока мы тут рассуждаем, могут самки служить или не могут, разве Ми-Кель сейчас уже не на службе?

– Вы это серьезно? – изумился Ти-Цэ.

– А как же! Ми-Кель всюду сопровождает, поддерживает и оказывает тебе помощь при исполнении служебных обязанностей. Конечно, она не носит плащ и набедренную повязку, но ты же не станешь спорить, насколько неоценимый вклад она вносит в исполнение задания, которое поручили тебе?

Ми-Кель захохотала. Она не поняла ни слова, но Помона очень похоже скопировала интонацию и гордую походку Ти-Цэ в самые триумфальные минуты занудства. Женщины смеялись, а Ти-Цэ не мог отвести от Помоны восхищенного взгляда.

Разве может она быть права? Возможно ли на самом деле, что вот так просто они с Ми-Кель делали то, на что уже давно не решались Старшие? Он пока не знал, что сказали бы на этот счет другие йакиты, но…

Это интересно подмечено. Очень даже интересно.

– Так значит, вы работаете с цивилизациями, – напомнила о себе Помона.

Ти-Цэ моргнул.

– А… Да. – Он вновь изобразил невозмутимость и собранность, но сделал себе заметку как следует обмозговать услышанное от Посредника. – Кто-то же должен следить за тем, чтобы цивилизации сосуществовали в добром соседстве и приходили к согласию в спорных вопросах.

– Разве им своих забот не хватает? – спросила Помона, у которой, если она решится все же встать во главе человечества, хлопот и впрямь будет полон рот. – Ищут еще и извне?

– Не представляете, каким тесным местом становится Вселенная, когда ее обитатели обнаруживают друг друга.

– А много их, цивилизаций этих?

– Еще как.

– И вы знаете языки их всех?

– К возрасту Старших изучаем почти все, в крайнем случае выручает нейтральный язык, на котором переговоры ведутся между членами сразу нескольких народов. Но не каждому все это в итоге пригождается. Не все удостаиваются чести на закате жизни занять должность старшего, нужно много заслуг и рекомендации. Старшими становятся только истинные йакиты, совершенства воспитания, мудрости и опыта.

– Ты говорил, что цивилизации не всегда между собой ладят. А на вас самих никто не пытается напасть?

– В этом просто нет смысла. А те, кто этого не понимают, еще просто недостаточно развиты для того, чтобы участвовать в переговорах как таковых. Мы крайне полезны для каждого из миров, и сами – очень неконфликтные существа. Многие даже снабжают нас технологиями, знаниями, и все до единого гарантируют безопасность. Мы же в обмен даем им нейтральную зону для переговоров и свободу слова. Все остаются в выигрыше.

– Но все же. Неужели во всей Вселенной не нашлось ни одной – ни одной! – цивилизации, которой не захотелось бы не соблюдать ваши порядки?

– Существуют, но они, как я и сказал, еще недостаточно развиты для мирных отношений. Мы отслеживаем их активность, темпы развития, а когда приходит время, не сразу, но они сами соглашаются играть по правилам. Иначе, если они не состоят в содружестве с другими цивилизациями, никто не может гарантировать им безопасность.

– О, звезды, Ти-Цэ!

Она побледнела. Ти-Цэ недоуменно уставился на нее. У нее появилась догадка, почему Пэчр ни на минуту не оставлял зоркий патруль, а йакитов прозвали Стражами.

– Мы не состоим в согласии ни с одним народом. Это вы что, стережете нас от тех, кто может этим воспользоваться?

Но Ти-Цэ уронил все ее беспокойства одной снисходительной улыбкой.

– Вы очень умны, Помона. Но уверяю вас, за человечеством не ведется охота. Все тонкости вы обсудите в свое время со Старшим. А пока у вас нет поводов для беспокойства.

– Пока?

– Что? – не понял Ти-Цэ. Лицо Помоны тем временем стало нежно-зеленого оттенка.

– Ты сказал, что пока нет поводов для беспокойства. Пока.

Ти-Цэ уже пожалел о том, что открыл рот.

– Почему пока? – допытывалась Помона. – Разве грядущий союз не должен наоборот обезопасить человечество?

– Право, Помона, вы не о том думаете. – Он сделал несколько шагов вперед, но покорно вернулся, когда замершая женщина не соблазнилась его примером. – Хорошо. Тогда слушайте. Есть народы с очень разными взглядами на то, как следует вести жизнь, и разумеется, нам необходимо как-то налаживать связи и с ними…

– И?

– И одна из цивилизаций, так уж вышло, промышляет охотой, – вздохнул Ти-Цэ, – на представителей других народов.

На Помоне не было лица.

– Не ради истребления. У них свои мотивы. С ними договориться бывает особенно трудно. Они очень свободолюбивые и не терпят, когда их контролируют и ограничивают, но…

– Какое еще но?! – вскричала Помона. – И вы им доверяете? Они преступники! Неужели вы верите, что в один прекрасный момент они не перебьют всех? Почему они не осуждены как убийцы, почему вы…

– Помона.

– …уверены, что держите все под контролем и что они не захотят убить кого-то из вас?

– Потому что, – терпеливо вскинул руку Ти-Цэ, останавливая ее словесное извержение, – у охотников есть честь, которую они ревностно оберегают. Они убивают только самых сильных, способных к достойному сопротивлению жертв. По всем признакам йакиты могли бы стать им желанными соперниками, но единственный способ развязать с нами конфликт – угрожать потомству. На такую грязную провокацию они не пойдут, поэтому не могут вести на нас охоту. В других случаях мы агрессию не проявляем, вот и не вызываем азартного интереса.

– Но про человечество ты сказал…

– Прошу вас, – воззвал Ти-Цэ, – давайте не будем загадывать. Старший расскажет вам все, что вас интересует. А что до настоящего момента – человечеству ничего не угрожает. Вы, если угодно, и впрямь в каком-то смысле под нашей защитой.

– Какая вообще вам польза от союза с охотниками, если они продолжают охотиться, пусть и не на вас? – негодовала Помона. – Это-то ты можешь объяснить? Мне казалось, что вы не из тех, кто думает только о себе.

– Благодаря союзу мы минимизируем количество жертв – это для начала. Но у нас есть договоренность и другого характера. У охотников самые продвинутые технологии для путешествий по Вселенной. Они выискивают новые охотничьи угодья, а вместе с тем – цивилизации, и сообщают о них нам. Так расширяются и уплотняются связи.

– Допустим, кодекс чести не позволяет им трогать кого-то из вас, но почему вы не запретите им охоту вообще под угрозой наказания? – продолжала наступление Помона. – Вряд ли другие цивилизации в восторге, что убийцы их народов на свободе и пользуются теми же правами, что и они.

– Запретить охоту? Помона, можем ли мы запретить людям носить одежду, есть то, что они сейчас едят и переселить из домов на деревья только потому, что сами придерживаемся такого образа жизни?

– Н…нет, но это совсем не…

– Это то же самое, – сказал Ти-Цэ, и Помона втянула голову в плечи: в его голосе появились нотки раздражения. – Для другой цивилизации охота – такая же обыденная вещь. Наша задача состоит не в том, чтобы навязывать каждому миру свою истину и указывать, что правильно, а что – нет. Этого мы и сами знать наверняка не можем. Задача состоит в том, чтобы понять чужую точку зрения и сделать так, чтобы каждый мог остаться при своих ценностях и не мешать другим. Тогда всем хватит места, каждый будет услышан. И вам, как будущему Посреднику, наверняка тоже хотелось бы, чтобы с людьми считались. Верно? Помона?

Она мрачно кивнула. И пробурчала:

– А Старый мир? С его жителями считались?

– Будет лучше, если вы зададите этот вопрос старшему при встрече, – в который раз перевел стрелки Ти-Цэ и был таков.

9

– Праздник? – переспросила Помона.

Очередным прекрасным утром в Плодородной долине, когда Ти-Цэ выбрался из объятий Ми-Кель и спустил наземь Помону, он перевел ей слова супруги за завтраком. Ти-Цэ выглядел необычайно довольным, и с заразным аппетитом взялся за половину первого персика. Помоне по обыкновению достался один целый.

– Да, – сказал Ти-Цэ. – Сезон спаривания подошел к концу, все его участники наконец отоспались и обвенчались. Пришло время праздновать зачатие будущих обитателей долины.

– А этот праздник… для всех? – осторожно спросила Помона.

– Для всех, – сухо ответил Ти-Цэ. – Ми-Кель последние годы на праздник Плодородия не летала, но сейчас сама предложила пойти.

– А что на таких праздниках йакиты делают?

– То же, что и всегда: поют и танцуют, – пожал плечами он.

– Ты будешь танцевать?

– Я на службе, какие танцы! Не в этот раз.

Помона расплылась в улыбке.

– Что я говорил вам о толерантном отношении к чужой культуре, Помона? – повысил голос Ти-Цэ, однако тоже с улыбкой. – Этому вам еще предстоит поучиться.

– Прости, просто не могу представить тебя танцующим.

– Вообще-то у йакитов это чисто мужское занятие, чтоб вы знали.

Помона постаралась вообразить, как двигался бы под музыку Ти-Цэ, и засмеялась. Ми-Кель переводила недоуменный взгляд с одного на другую, но Ти-Цэ только покачал головой – ничего, мол, интересного.

***

Праздник был должен начаться с пробуждением светлячков, но Ти-Цэ, Ми-Кель и Помона выдвинулись к месту встречи йакитов еще днем. Гостья давно хотела посмотреть на оживленную долину. Пора было ее желание уважить.

Когда Помона только прибыла в Плодородную долину, ярко-розовый край показался ей чуть ли не пустынным, но сегодня женщина не успевала уследить за всеми, кто то и дело выныривал из-под тяжелых ветвей персиковых древ. Тропинки с невысокими гибкими деревцами кишели самцами, взрослыми и не очень, которые неслись куда-то наперегонки. Помона была заворожена тем, как легко они проносились над землей, держась за лианы и перепрыгивая с одного гибкого сука на другой. Казалось, что вместо позвоночников у них были пружины, так и эдак сгибающиеся, выбрасывающие йакитов вперед, закручивая их вокруг своей оси.

Мир вокруг очнулся от сладострастной дремоты и заиграл всей палитрой жизни.

Дети и взрослые нагоняли путников с необыкновенной гостьей, осыпали вопросами и в конце концов обгоняли на пути к дальнему берегу источника. Несколько раз среди любопытных попадались те, кто уже встречался с Помоной и даже играл с ней в догонялки под водой. Они скакали вокруг нее и хвастались перед друзьями и родителями знакомством с человеческим Посредником, пока Ти-Цэ не прогонял их, шутливо скалясь и притворяясь, что как в прошлый раз раскидает их в стороны, если они не отстанут. Дети с криками рассыпались во все стороны и уносились прочь на лианах.

Шутников хватало и среди жителей долины постарше: одна пожилая пара даже затаилась в ветвях, чтобы напугать шествующую мимо компанию. Из-за хихиканья старушки им не больно удалось как следует спрятаться, но Помона сделала вид, что ужасно перепугалась, и разделила с ними веселье.

Выбравшиеся из гнезд молодожены и просто пары, которые в этом году ходили за потомством не в первый раз, всюду передвигались вместе. Мужчины держались почти вплотную к своим беременным самкам, всячески норовили подсадить их на ветвь, чтобы они как можно меньше напрягали мышцы ниже пояса, и просто пытались прикоснуться к их пока плоским животам под любым предлогом, словно хотели приласкать зреющее там дитя. Помона не могла отвести глаз от трогательных ухаживаний здешних мужчин.

– Беременность – не самая счастливая пора для женщин, – признался Ти-Цэ, огорошив Помону. – Это очень тяжелое время, благо, длится всего три месяца. Бедра самок широкие, и в первое время, пока плод не станет достаточно большим, им приходится буквально силой удерживать в себе эмбрион, иначе он просто… вы понимаете. Непредвиденный аборт. Поэтому с первого раза почти никто не оставляет потомства: самка просто не справляется.

Помона попыталась представить, какого было бы прожить несколько недель с до онемения поджатым естеством и поморщилась. Сил и выдержки нужно было иметь немереный запас.

– Не удивительно, что у вас так непросто стать многодетными, – сказала Помона.

– Еще как! У женщин и без того характер бывает… трудным, а в период беременности и подавно. Их необходимо постоянно подбадривать, уговаривать держать плод в себе и не сдаваться, пока он не станет достаточно крупным. А то и перекрывать проход вместо них, когда они слишком измучиваются или наотрез отказываются спать вниз головой. Тогда бессонные ночи достаются самцам. Они дежурят, пока самки набираются сил.

Помона поразилась тому, насколько тяжелой, трудоемкой и командной работой для йакитов было рождение ребенка, да еще с такими рисками на провал. Перед глазами Помоны выросли фигуры десятков гордых собой и своим выводком женщин в Пэчре. Было бы у них столько же детей, сколько сейчас, если бы для этого требовалось не только не пить противозачаточный чай?

Отовсюду сыпались лепестки персиковых древ и путались у Помоны в волосах. Стволы сочились соками и маслами, почва таяла под ногами и обнимала ступни. Воздух, невероятно чистый и густой, так и хотелось зачерпнуть рукой, завернуть в платок и привезти родным в качестве гостинца. Раз или два Помона видела розовых кроликов с желтыми хвостами-помпончиками и невероятно длинными ушами. Самки оберегали их и подталкивали к норкам всякий раз, когда рядом пробегали мальчики-подростки, которые дразнили их, делая вид, что проголодались.

– Иде бы здесь понравилось, – сказала Помона и отвернулась от Ти-Цэ, который, она знала, это хорошо расслышал. Она уже пожалела о том, что наказала ему не приглашать людей в долину. Хотя… может, он прислушается к другому ее предложению, например, чтобы самки проводили для гостей экскурсии. Побывать здесь хотя бы один раз жадной до жизни Иде она желала больше всего на свете.

***

Они останавливались перед каждым вторым древом, чтобы с кем-нибудь поздороваться, а потому добрались до противоположного загнившей аллее берега источника, только когда над Плодородной долиной начали опускаться сумерки, а из-под лепестков персиковых древ – подниматься ярко-зеленые светлячки.

Этот берег был чрезвычайно широк, так что здесь с удобством разместилось множество йакитов, не обремененных службой в этом году, и еще больше самок и их детей: лишь малой части из них посчастливилось провести этот сезон с партнером. Народу собралось много, а стук небольших барабанов из туго натянутой кожи, бубнов, топшуров, окарин, диджериду и других музыкальных инструментов не мог достать до ушей каждого при всем желании, поэтому йакиты разбились на небольшие компании.

Ти-Цэ как раз шарил взглядом в поисках местечка, куда они могли бы пристроиться, когда их нагнал широко улыбающийся йакит.

– Ти-Цэ, Ми-Кель! – махнул он им и затараторил что-то на их родном языке. Он заметил рядом со знакомыми Помону, однако только улыбнулся ей – на человеческий не перешел. Женщина повернулась к Ти-Цэ за помощью, но тот был занят тем, что строил товарищу гримасу. Ми-Кель же лучилась восторгом.

– Я упустила что-то? – напомнила о себе Помона.

Ти-Цэ поджал губы:

– Нас приглашают в компанию, где катастрофически не хватает мужчин. Для танца.

Улыбка медленно изогнула контур ее губ.

Под выжидающим взглядом Ре-Но и смеющимся – Помоны, Ти-Цэ замялся. Что сказали бы Старшие, если бы узнали, что он принимает участие в празднествах на службе? Он должен следить, чтобы у Помоны складывалось как можно более верное представление о…

– Если действительно хочешь познакомить меня с вашей культурой и обычаями, разве есть способ лучше, нежели самому принять в них участие? – заметила Помона, словно приоткрыла его черепную коробку в поисках подсказок. – Старшие очень оценят такую преданность делу.

Ти-Цэ неуверенно посмотрел на нее, но она не ответила: ее взгляд был прикован к Ми-Кель.

– Ты только посмотри на нее, – сказала Помона вполголоса. Ми-Кель отвлеклась, чтобы помахать знакомым, и не заметила, что оказалась в центре внимания спутников. – Знаешь, если бы я могла также улыбаться на празднике, где все напоминает мне об утратах… Если бы хоть кто-то мог доставить мне радость в такой день, я бы никогда не простила его за то, что он не воспользовался возможностью сделать меня счастливой.

Ти-Цэ вздрогнул как от пощечины. Он таращился на Помону, пока она наконец не подняла на него глаза тоже и не кивнула на самку, что пристроилась у него на плече. Ти-Цэ искоса взглянул на супругу.

Ми-Кель сияла, махала собирающимся на праздник соседям, но Ти-Цэ увидел, что за ее застывшим взглядом скрывается усилие. Она своими силами создавала себе настроение на огромной душевной пустоши, старалась выдавить из себя счастье, которое так нужно было видеть Ти-Цэ, чтобы оставаться спокойным за нее.

В горле у Ти-Цэ встал ком. Он и не подозревал, как на самом деле был слеп, как хватался за все, что делало ситуацию удобной. И пренебрегал даже чувствами любимой женщины, лишь бы не забивать голову очередным пластом проблем.

Это ведь ради него Ми-Кель попросилась на праздник. Чтобы показать ему, как она спокойна и счастлива с ним, даже если это не совсем так. Чтобы он не погнал ее домой, обратно на одинокое древо.

Он отказывался верить, что Помона заметила это раньше него. Рука Ти-Цэ судорожно стиснула ноги Ми-Кель крепче. Самка с вежливым интересом повернулась к нему.

Как же ты сильна, – почти в отчаянии подумал Ти-Цэ. – Обещаю, я подарю тебе такой танец, что он и вправду затмит твое… наше горе. Только дай мне шанс.

– Ничего, – сказал ей Ти-Цэ. – Я только запасался вдохновением, глядя на тебя.

Ми-Кель уставилась на него:

– Ты будешь танцевать? Разве не…

Он покивал. Ее глаза заблестели в предвкушении. Ми-Кель нетерпеливо заерзала.

Самки слетались на заранее приготовленные для них насесты – валуны, сидя на которых они избавляли мужчин от необходимости опускаться на колени, – и наказывали детям, мальчикам и девочкам, присаживаться рядом. Помоне полагалось занять место повыше, рядом с самками, но она вежливо покачала головой и указала на свои ноги. Йакиты с еще большим уважением уступили ей место среди мужчин.

Было самцов, правда, всего ничего: трое, считая Ти-Цэ, и один из них уже поднимался на ноги, чтобы составить ему компанию в танце. Ми-Кель уже подалась вперед, чтобы занять валун с краю, но Ти-Цэ ее удержал.

– По счастливой прихоти судьбы сегодня ты не из тех женщин, которые встречают этот вечер в одиночестве. Так что не гоже тебе самой карабкаться на камень.

Ми-Кель расплылась в улыбке и робким кивком позволила ему о себе позаботиться. Под взглядами уже рассевшихся по местам самок и их детенышей Ти-Цэ поднес Ми-Кель к валуну, но замялся – что-то было не так. Спустя мгновение он открыл застежку на плече, сдернул с себя служебную мантию и расстелил на камне, куда бережно усадил Ми-Кель.

Это был насест по самому центру. Никто из многодетных не сказал ни слова против, даже взглядом не посмел смутить их, ибо даже когда Ти-Цэ отходил, держал с благоверной такой глубокий зрительный контакт, что никого не замечал вокруг.

Ти-Цэ поравнялся с йакитом, который тоже любовался своей самкой по правую руку от Ми-Кель, и все вокруг замерло. Казалось, что свое падение замедлили лепестки, сам воздух встал поперек горла у всякого, кто осмеливался сделать вдох; даже светлячки кончили беспорядочно метаться из стороны в сторону, будто почувствовали свою неотъемлемую роль в празднестве.

Самец, рядом с которым сидела Помона, вознес обе руки над барабаном, и соседние группы, которым тоже уже пора было бы начать, обернулись на двух мужчин, которые взяли на себя обязательство развлечь семерых дам, их детей и одного человека – необыкновенного гостя. Они намеревались вознести любовь и почести не только своим самкам, но и супругам сослуживцев, которые не могли сейчас быть с ними рядом.

Один глухой удар барабана – йакиты ожили, словно звук подобно сердечному сокращению качнул по венам кровь. Они плавно протянули правые руки к женщинам. Долгая пауза, застывшие самцы, затаившие дыхание самки. Еще два удара – мужчины шагнули вперед и накрыли широкими ладонями свои сердца. Ти-Цэ сделал это с таким чувством, что у него у самого увлажнились глаза, не говоря уже о Ми-Кель. Он хотел бы выразить в танце всю свою любовь, благодарность и уважение к ней, но знал, что это невозможно. Его любовь не имела ни начала, ни конца, и что бы он ни делал, он сумеет выразить лишь малую ее часть.

Наконец, барабанный ритм ускорился, стал похож на участившийся пульс, и женщины захлопали в такт новому установившемуся темпу. Помона пожирала Ти-Цэ взглядом, хлопала вместе со всеми и впитывала каждое мгновение этого сказочного момента.

Танец не имел ничего общего с тем кривлянием, какое Помона видела на праздниках в Пэчре. Йакиты прекрасно чувствовали свое тело и выводили движения осмысленно, зная наверняка, как поведет себя весь мышечный каркас, так что зрители едва не бились в припадке от восторга. Самцы так и эдак изгибали тела, вытягивались навстречу небу, а светлячки кружили вокруг них и никак не решались опуститься на танцоров.

Ритм становился все быстрее, хлопки в ладоши – громче, сердце Помоны бухало в груди. Йакиты вскинули головы, застучали пятами о землю еще скорее… и неожиданно медленно сложили руки, коснувшись подушечками пальцев губ. Музыка оборвалась. Они склонили головы и закрыли глаза. Вместе с ними все замерло вновь. Они стояли так и общались со звездами какое-то время, а после торжественно вышли из танцевальной позы.

Женщины громко благодарили их и низко кланялись, дети весело аплодировали, а мальчишки даже неуклюже пытались повторить особенно понравившиеся движения мужчин. Помона хлопала тоже, в том числе – стараниям юнцов. На ее лицо приземлился светлячок, и когда она потянулась, чтобы его смахнуть, обнаружила, что ее щеки сырые от слез.

Мужчины покивали в ответ на благодарности и подошли к своим супругам. Однако вплотную подобраться не успели: дрожащие от переполняющих их эмоций самки слетели с валунов и набросились на мужей с объятиями. Напарник Ти-Цэ по танцу приложил раскрытую ладонь к животу своей наверняка беременной самки. Ми-Кель же просто сделала вид, будто этого не заметила, и обвила шею Ти-Цэ руками.

И какого же было ее удивление, когда Ти-Цэ тоже поднял руку и занес над ней. Ми-Кель недоуменно провожала взглядом его пальцы, пока они не коснулись ее лба.

Отовсюду, даже из других компаний, донеслись взрывы оваций и смех одобрения. Слезы брызнули из глаз Ми-Кель. Она уткнулась в плечо смущенно улыбающемуся и поглаживающему ее по спине Ти-Цэ.

– Это танец как зарождения жизни, так и обновления в целом, – объяснил потом Помоне Ти-Цэ. – По традиции мужчина после танца прикасается к месту, где благословляет случиться обновлению. Естественно, обычно это живот самки в положении.

– А что сделал ты? – спрашивала Помона.

– Для прикосновения я выбрал лоб, где сосредоточенно то, что вы, люди, называете своим «я». Фактически, я благословил Ми-Кель на обновление души. На то, чтобы она могла начать со мной жизнь с чистого листа, – кротко улыбнулся Ти-Цэ.

***

– Ну-ну, я же на службе, – пробормотал Ти-Цэ.

После танца женщины слетели с валунов и сели к мужчинам в круг. Отовсюду доносились мелодии игры на барабанах, окарине, диджериду, тамбуре, варгане – играли в разных компаниях кто на что горазд. И не смотря на разные мотивы, мелодия не звучала как какофония нескладных звуков – наоборот, музыка волнами перекатывалась от одной группы йакитов к другой, услаждая уши всех, кого касалась по пути. Ми-Кель слушала, улыбалась и обнимала бугрящуюся мышцами руку Ти-Цэ: благодаря ему она стала настоящей звездой этого вечера.

Расселись они вокруг большой медной посудины, наполненной мутной жидкостью сероватого оттенка. Помона догадывалась, что это такое – ореховое вино, которое йакиты пили по особым случаям.

Блюдце с напитком шло по кругу. Женщины делали всего по одному глотку, скромно утирали губы и передавали питье дальше. Самцы прикладывались к чаше основательнее и делали три больших глотка, смакуя каждый.

Ре-Но блаженно улыбнулся и протянул блюдце Ти-Цэ, своему партнеру по танцу и следующему в очереди, и даже зачерпнул для него вина до краев. Но нахмурился, когда йакит покачал головой.

– Я на службе, – повторил провожатый и кивнул на Помону. Сородичи набросились на нервно отмахивающегося Ти-Цэ с упреками.

Помона уловила суть без всякого перевода: нередка подобная картина встречалась и в Пэчре. Она усмехнулась и собралась с духом. Нельзя сказать, что ей очень уж этого хотелось, но… эх, гулять так гулять!

Помона подалась вперед через колени Ми-Кель и выхватила из рук самца блюдце. Удивленные взгляды обратились к ней, Ти-Цэ хотел ее остановить, но не успел: Помона приложилась чашей к губам, которые обожгло огнем раньше, чем они успели как следует погрузиться в жидкость. Она сделала глоток, сделала второй и уже хотела отважиться на третий, но не смогла себя превозмочь.

Под всеобщий смех, свист и овации Помона содрогнулась и отвернулась от чаши. Ее желудок охватило пламя, жар от него разъедал горло, язык, носоглотку. Она повернулась к йакитам, чтобы что-то сказать, но снова захлопнула сильно увлажнившийся от слюны рот под новый взрыв хохота. Ее плечи тоже беспомощно тряслись: она смеялась сквозь гримасу муки.

– Теперь… мы в равных условиях, – выдохнула покрасневшая от смеха и удушья Помона и протянула Ти-Цэ блюдце. – Я не сдам тебя Старшему, а ты не сдашь ему меня.

Ре-Но рядом с Ти-Цэ загоготал и наспех перевел ее высказывание для остальных. Они присоединились к нему и вновь подняли оглушительные аплодисменты.

Ти-Цэ не мог вымолвить ни слова. Он выглядел и изумленным, и повеселевшим, но больше всего – сбитым с толку. Совсем не того он ожидал от этой поездки, задания и от самой Помоны. Во всяком случае, после такой выходки не принять чашу с ореховым вином уже было нельзя.

Пока Ти-Цэ пил, Помона смелее подняла глаза на присутствующих. Наконец она почувствовала себя не просто необычным, а именно желанным гостем, приятной для йакитов компанией. Более открыто смотрела на нее теперь и Ми-Кель: если она хотя бы в тайне держала на Помону злобу за то, как много внимания ее мужа она перетягивает на себя, то теперь и от этого чувства не осталось и следа.

Помона откинулась назад и закрыла глаза. Все ее чувства обострились, накалились, стали лучше проводить тепло здешних мест: осязание, обоняние, слух… Она перебирала пальцами насыщенную минералами и кислородом землю вперемешку с бархатом лепестков. Слушала трепет крыльев пролетающих мимо светлячков и приятные голоса музицирующих йакитов вокруг. Вдыхала постепенно, до полного наполнения легких целебный воздух долины, ароматы трав, персиков и воды из источника. Пьянящее чувство удовлетворения жизнью кружило голову лучше орехового вина.

Тут ее слух тронул еще один потрясающий звук: мягкий голос на невероятно низких, утробных нотах, затянувший славную песню.

Горловое пение неземного звучания принадлежало Ти-Цэ. Он пел с закрытыми глазами и крепко обнимал Ми-Кель за талию. Она пожирала мужа восхищенными глазами, глядела на него с таким обожанием, что у Помоны защемило сердце. Наконец, Ми-Кель подхватила слова песни своим глубоким грудным голосом, и Помона, слушая их, почувствовала такое умиротворение, словно вернулась в материнскую утробу и свернулась в ней калачиком, оставив заботы и тревоги снаружи.

Постепенно песню стали подхватывать остальные йакиты. Не успела Помона опомниться, как уже оказалась окружена атмосферой родственной близости, какой не чувствовала с раннего детства. Даже дети прекратили дурачиться. Они улыбались, глядели на взрослых и подпевали, пускай и невпопад. Почудилось или нет, но Помона будто нащупала ровный пульс во всем, что ее окружало: в воде, земле, древах, во всех обитателях долины. Ее собственный сердечный ритм подстраивался под заданный темп, и все ее мироощущение затмило желание остаться здесь до конца своих дней, раствориться в почве как много-много йакитов растворились до этого дня, и понять слова песни, которую они пели с таким чувством. Может ли быть, чтобы этот пульс и был той самой «магнитной частотой» долины, на которую настраивался Ти-Цэ, когда они прибыли сюда? И что у других мест, в том числе у Пэчра, есть подобная волна?

Минуты текли как вода сквозь пальцы, а песня все тянулась и тянулась, обволакивая пространство вокруг. Помона любовалась покачивающимися в такт детьми, которые изредка отвлекались на светлячков и ловили их руками. Ее глаза налились слезами. Слегка дрожащими руками она вынула из складок мантии рисунок Иды, развернула его и с трудом сфокусировала плывущий взгляд на человеческой фигурке с треугольной короной на голове.

Когда ветер подхватил и унес последние слова песни, расчувствовавшаяся Помона пустила рисунок сестры по кругу, всей компании, чтобы его непременно увидел каждый. Йакиты с неподдельным интересом рассматривали человеческие каракули и кивали на ее сбивчивый рассказ о дне, когда они покинули Пэчр, о том, сколько ей оставили гостинцев, и о том, что ей так и не удалось напоследок увидеть отчий дом. Они не понимали ни слова, но рассказывала Помона так сердечно, что никто не решался ее прервать.

Интерес к рисунку, выведенному человеком, проявили и дети, а когда один мальчик подполз на доступное для рук Помоны расстояние, разрыдавшийся Посредник заключил его в объятия. Это позабавило йакитов, но стоило Помоне спросить Ти-Цэ, можно ли будет станцевать и ей, он мягко дал понять женщине, что ей пора спать. Она возмутилась и воскликнула, что никуда в разгар веселья не пойдет, но в следующую минуту беспомощно привалилась к нему и засопела.

Вся компания бесшумно поднялась в воздух, позволив Ти-Цэ без помех встать. Они понимающе покивали ему, когда тот взял на руки спящую гостью и откланялся. Ми-Кель подобрала мантию Ти-Цэ, уложила на плечо, будто то был уютный плед, и полетела следом за супругом к загнившей аллее.

10

Помона не могла вспомнить, как оказалась в палатке, но раз и навсегда уяснила, что градус в алкоголе йакитов был для нее слишком высок.

Она проснулась от страшной головной боли, и предпочла бы снова забыться сном, если бы не мысль об утреннем персике с древа Ти-Цэ и Ми-Кель. Помона не сомневалась, что все недуги оставят ее в покое с первым же куском чудотворного фрукта.

С титаническим усилием Помона сумела сесть, и весь мир тотчас же заплясал вокруг нее хоровод. Перед тем, как сделать следующее движение, Помона придержала голову, чтобы ее осколки не посыпались ей на колени. Она выползла из палатки на корячках, шепотом подбадривая себя на новый шаг. Слабый свет раннего утра ударил по глазам и тут же отозвался саднящей болью в затылке. Она выдохнула, подняла глаза и с трудом разглядела того, кто сидел на ветви.

Это была Ми-Кель. Помона поблагодарила небеса за то, что йакиты не спят, и тут же прокляла их, когда не обнаружила в руках у самки персиков. Вместо того, чтобы скорее избавить Помону от страданий, она сидела у ствола и разглядывала ее с полоумным видом так и эдак, как если бы увидела впервые.

– Ми-Кель, – позвала она. Самка только моргнула, дернулась от нее на полшага, но тут же подползла ближе, то и дело припадая к земле.

Подобно изжоге к горлу Помоны начало подниматься раздражение. Может, она не так сильна в алкоголе, как йакиты, но вот так откровенно рассматривать ее утренние мучения было уже просто некрасиво.

– Ти-Цэ, – членораздельно выговорила Помона, так что каждый слог отозвался в ее голове маленьким взрывом. Должна же она понять, кто ей действительно был нужен сейчас. – Ми-Кель, Ти-Цэ!

Ми-Кель продолжала тупо пялиться на Помону… и ее лицо исказилось гримасой животной, кровожадной ярости.

Руки Помоны словно опустили в холодную воду; головная боль трусливо спряталась куда-то ей за уши. Помона судорожно протерла глаза, чтобы согнать с них ужасное наваждение, но лицо-рыльце до сих пор было перед ней, и все также выражало желание терзать и убивать.

Что на нее нашло? Неужели Ми-Кель только в присутствии Ти-Цэ делала вид, что Помона ей нравится, а теперь, когда супруга поблизости не оказалось, уличила удобный момент, чтобы избавиться от незваной гостьи?

Так это или нет, но Помона не надеялась утихомирить Ми-Кель разговорами. И даже почти не рассчитывала убежать.

Помона вскочила на ноги, но прежде, чем успела вернуться в палатку или броситься к ветвям, чтобы спуститься по ним вниз, Ми-Кель с бешеным воплем метнулась к ней. Ее крылья жестко взбивали воздух в липкую массу, которая встала у Помоны поперек горла, а огромные глаза вылезали из орбит. Она вцепилась Помоне в плечи и глубоко загнала когти ей под кожу. Ми-Кель подтягивала ее за мясо ближе к своей пасти, полной мелких острых зубов, не иначе как для того, чтобы перекусить шею.

Извержение головной боли, нестерпимая резь в плечах, хриплое хищное дыхание у самого уха – все смешалось в один галлюциногенный, бесконечный кошмар… Пока над плечом слетевшей с катушек Ми-Кель не возник еще один образ, который просто не мог принадлежать реальности, как и все происходящее с ней этим утром: перекошенное лицо ее провожатого.

Ти-Цэ схватил самку за волосы, намотал ее пряди на кулак и оттащил от Помоны, так что Ми-Кель от боли перекричала человеческого Посредника. Она еще пыталась удержаться за плоть женщины, но под натиском Ти-Цэ ее когти выскользнули, оставив Помоне на память глубокие кровоточащие раны. Помона упала на спину, а когда сумела привстать на локтях, ее ноги окатило горячими каплями крови до самых задравшихся юбок.

Ти-Цэ, мышцы которого от напряжения ходили под шкурой ходуном, поставил на спину самке опорную ногу и двумя рывками вырвал крылья. Окровавленные и изуродованные, они проделали свой последний полет до земли уже без беснующейся в агонии хозяйки.

Ти-Цэ пинком перекатил самку на спину и навалился сверху всей тяжестью своего тела. Обхватил широкой ладонью ее лицо, прижал голову к коре древа и одним точным ударом маленьких клычков пробил дыру в ее грудной клетке. Он рванул подбородок на себя, и ее кожа разошлась как по шву. Он без промедлений зарылся в рану сначала одним вывернутым во внешнюю сторону бивнем, затем вторым, уцепился за ребра и потянул на себя. Грудная клетка самки содрогнулась и поднялась, словно скелет собирался вот-вот отделиться от мяса. Помоне это напомнило то, как она выдирала позвоночник из засоленной рыбы.

В тот самый момент, когда раздался оглушительный хруст лопнувших костей, глаза Помоны накрыла чья-то нежная ладонь. Над ухом раздалось встревоженное бормотание, которое заглушило вопли боли и борьбы. Вторая рука обвилась вокруг ее талии, и Помона почувствовала, как ее отрывают от ветви.

Несколько секунд головокружительной невесомости – и ее усадили на сугроб опавших лепестков. Прямо перед собой она увидела лицо Ми-Кель, которая критично ее осматривала, и женщина в ужасе заслонилась от нее руками. Ми-Кель безоружно вскинула раскрытые ладони, взглядом умоляя Помону опомниться, и поморщилась: прямо ей на лоб сверху закапала кровь.

***

В голове у Помоны было удивительно пусто. Она ни на чем не могла сфокусироваться, ни о чем не могла думать. Мир вокруг прибывал в беспрерывном движении, но сама она не признавала себя его частью и сидела на одном месте, ни на кого и ни на что не реагируя.

Ти-Цэ спустился с древа. Он дышал часто и глубоко, на плече удерживал обмякшее тело самки, а в свободной руке – сердце, сочащееся кровью. Область рта, шея и грудь его были перепачканы ею же, и особенно контрастно багровые пятна выделялись на его бесцветной шерсти.

Ти-Цэ благоразумно зашвырнул тело подальше, отложил сердце и только после этого приблизился к Помоне. Он опустился на колени рядом с женщиной и изучающе пригляделся к ней.

Помона не прерывала с ним зрительного контакта, и медленно, но верно к ней стала возвращаться способность осознавать происходящее. С нарастающим гулом возвращалась головная боль, язык прилип к нёбу, и вся она покрылась холодным потом, так что легкий теплый бриз, пронесшийся меж мертвых древ, заставил ее неистово задрожать. Царапины на плечах жгло и саднило. Как раз на них переключился испытующий взгляд Ти-Цэ, когда он убедился, что Помона приходит в себя.

– Почему, – шепнула Ми-Кель ему на ухо, – почему они уже здесь?

– Сейчас не до того, – ответил Ти-Цэ, не взглянув на нее. – Ми-Кель, ты поможешь мне?

Взволнованная, но решительная, она возбужденно кивнула.

– Хорошо. Принеси, пожалуйста, с нашего древа персиков, а по пути отдай дамское мясо самке в положении. Ее мужу сообщи о том, что случилось, а затем лети к источнику. Мы будем ждать тебя там.

– Ладно, но… Ти-Цэ, ты в порядке?

– Пожалуйста, поспеши.

Ми-Кель неуверенно скосилась на мрачного супруга, но ничего больше не сказала. Ти-Цэ заметил, как ее насторожило выражение его лица, но воздержался от комментариев тоже. Ми-Кель быстро клюнула одеревеневшего Ти-Цэ в щеку, подхватила сердце и удалилась, разрезав воздух крыльями.

Ти-Цэ мягко взялся за предплечье Помоны. Она вздрогнула и тут же прижала руки ко рту: зуб не попадал на зуб, и женщина умудрилась прикусить язык.

– Помона, прошу вас, успокойтесь. Теперь вы в безопасности. Обещаю, что отвечу на все ваши вопросы, если сначала вы ответите на мои.

Отрывисто дыша, она закивала.

– Скажите, эта тварь укусила вас?

Помона замотала головой.

– Хорошо, – сказал он, не столько удовлетворенный ответом, сколько тем, что Помона пошла на осмысленный контакт. – Кроме плеч вас еще где-то ранили?

Она вновь мотнула головой.

– Ничего не вывернуто? Не сломано?

Еще один отрицательный знак.

– Похмелье сильное?

Помона кивнула. Ее глаза увлажнились, в них сквозь завесу шока робко выглянул стыд.

– Дадите позаботиться о вас? Доверитесь мне?

Она согласно всхлипнула.

– Хорошо, – еще раз похвалил он. Ти-Цэ поднял с земли свой плащ, которым он укрывал себя и супругу ночью, завернул в него Помону и бережно поднял на руки. – Потерпите немного, и обещаю, вы будете в порядке.

***

Пока Ти-Цэ нес ее к источнику, Помона окончательно оправилась от оцепенения и дала волю слезам. Он ее не успокаивал, просто позволял рыданиям выстреливать в воздух из ее уст, пока не кончится заряд, и вскоре она замолчала сама.

Головная боль и тошнота убивали ее: Ти-Цэ прекрасно видел это по ее бледному, измученному, покрытому испариной лицу. Он посадил ее на землю в двух шагах от воды, отвязал от пояса один из мешочков с сушеной травой и достал из складок набедренной повязки плоское деревянное блюдце. Ти-Цэ отошел к воде, зачерпнул на глоток или два и добавил горсточку сухихтрав.

– Выпейте. – Ти-Цэ покачал чашу, чтобы перемешать содержимое, и подал Помоне. – Это поможет.

Без лишних вопросов она приложилась к ней и опрокинула лекарство залпом. Но слишком поздно поняла, чем именно напоил ее Ти-Цэ.

Как только питье коснулось дна желудка, Помону бросило вперед, на четвереньки, и она содрогнулась от агрессивного рвотного спазма. Всего через пару секунд ее желудок стал девственно чистым. Помона схватилась за горло, отползла от того, что еще минуту назад было частью ее внутреннего мира, и несчастно утерла рот тыльной стороной ладони.

– Извините, что не предупредил. Зато теперь наверняка станет лучше. Знаю по своему опыту.

Он помог Помоне подняться с трясущихся колен, а затем и раздеться. Ти-Цэ повел ее к воде за руку и сам высвободился из набедренной повязки на ходу неловкими пальцами.

– Здесь никого нет? – спросила она тихо. Нагота – последнее, что ее сейчас волновало, но вопрос сорвался с уст сам собой.

– Никого, – подтвердил Ти-Цэ. – Сейчас очень рано. Праздник наверняка длился всю ночь. Жители отсыпаются.

– Я думала, что это Ми-Кель, – выпалила она, когда они с Ти-Цэ зашли в воду. Дрожащими руками Помона смывала с плеч кровь и шипела: раны жгло, будто под кожу ей заталкивали крапиву.

– Лучше окунуться, – подсказал Ти-Цэ. – Вода здесь чистая, даже целебная, естественным образом обеззаразит.

Помону осенило: этот запах травяного чая, который поднимался со дна источника, она уже чуяла раньше – в Пэчре.

– Наши лекарства отсюда? Из вашей долины, Ти-Цэ?

Он быстро кивнул, дав понять, что это не имеет большого значения сейчас, и жестом попросил выполнить его рекомендацию.

Помона задержала дыхание и нырнула под толщу воды и лепестков. Вместе с жжением она ощутила приятное покалывание – так мать пощипывала тесто за оба раскатанных края, чтобы спрятать начинку пирога за аккуратным швом. Сделала шаг назад и головная боль, постепенно успокаивался желудок. Если бы хватило дыхания, она просидела бы под водой куда дольше, но вскоре вынырнула на поверхность.

На открытом воздухе раны вновь стало саднить, но она чувствовала себя намного лучше. Помона еще несколько раз умыла лицо и сквозь пальцы посмотрела на Ти-Цэ, который рассеянно выскребал кровь из подшерстка. Мысли его блуждали далеко.

– Я думала, что это Ми-Кель, – повторила Помона. Ти-Цэ очнулся от своих раздумий и вновь поскреб шею, хотя та уже выглядела вполне чистой. – Что, звезда на тебя упади, произошло?

– Это был имэн, – сказал Ти-Цэ очевидное, – один из них.

– Я поняла. Те, на кого вы ведете охоту…

– По большей части они – на нас, – угрюмо поправил Ти-Цэ. – Они размножаются в огромных количествах и прячутся… да где только не прячутся. – Он отмахнулся. – Я рассказывал об этом, вы и так знаете. Обычно они прилетают на крики рожениц, как на аппетитный запах, и разоряют гнезда, но…

– О, звезды милосердные, – шепотом перебила Помона. – Этот имэн принял палатку за гнездо?

– Нет. Думаю, ему просто было любопытно, что вы такое. Любопытство его и сгубило: мог бы иначе застать врасплох другую семью йакитов, если бы вы – неизвестное имэн существо – не попались ему на глаза.

Помона шумно сглотнула и покосилась на Ти-Цэ. То, что он сделал с имэн, ей удастся забыть не скоро. Одно дело послушать рассказ, и совсем другое – увидеть наяву.

– Ти-Цэ… Почему один из них прилетел в Плодородную долину сейчас?

– Вот это-то меня и тревожит, – сказал Ти-Цэ. – Такое случается, только когда популяция имэн выходит из-под контроля. Иногда ежегодной охоты созревших мужчин оказывается недостаточно, и популяцию помогают урезать поколения постарше. Нужно сообщить об этом в город.

– Только на одно эти твари и годятся, – пробурчал он после недолгого молчания, – что в пищу пригодны. Обычно самки мясо не едят, но в период вынашивания и кормления для хорошего, жирного молока одних персиков и корешков им в рационе мало. Лучшее, что могут достать йакиты благоверным – самую волокнистую, не слишком тяжелую мышцу. Их сердце.

– Спасибо, что спас, – сказала Помона. – Если бы не ты, я…

– Если бы не я, вы были бы в безопасности с самого начала.

Помона повернулась к нему. Вид у него был такой, словно он едва сдерживался, чтобы не дать себе пощечину.

– Что ты несешь?

Ти-Цэ резко мотнул головой и с остервенением принялся вновь мыть свою грудину, но с тем же успехом он мог бы оставить на себе еще больше шрамов. Помона поежилась: таким мрачным она его не видела со времен выезда из Пэчра. Он снова показался ей холодным, колючим, окутанным душевными терзаниями.

– Не благодарите меня. Я виноват в том, что случилось. Я не могу простить себя за то, что так легкомысленно позволил себе расслабиться. Не знаю, что за Старший выбрал меня в качестве вашего провожатого, но ему явно пора в отставку.

– Ти-Цэ…

– Нет. Ничего не изменилось, из года в год я совершаю одни и те же ошибки. Я позволил себе воспользоваться вашей добротой, пошел на сделку с совестью, когда решил, что ничего не случится, если я буду спать поодаль от вас, внизу, с Ми-Кель. Поддался на ее очарование.

– Но…

– Этого больше не повторится, – отрезал он. – Из-за нас с Ми-Кель вы могли погибнуть. Могло бы не стать человеческого Посредника. Целый виток истории мог взять и пойти под откос из-за того, что оказался в моих бестолковых руках. Это большая ошибка. Я сам, как йакит – ошибка.

Ти-Цэ отвернулся, будто не хотел иметь с самим собой ничего общего. Помона опустила глаза; на душе было паршиво. Просто не верится, что всего несколько часов назад все было хорошо, и все были счастливы.

Помона хотела высказать то, что созрело внезапно в ее голове, но на берег источника приземлилась Ми-Кель. Персики в руках самки – последняя надежда на исцеление – завладели ее безраздельным вниманием.

Ми-Кель тараторила отчет: о том, как вручила сердце обескураженной знакомой, о том, как рассказала обо всем ее супругу, и о том, как спешила обратно. Она не решалась взглянуть Ти-Цэ прямо в глаза, как будто догадывалась, какой разговор он для нее готовил.

Ти-Цэ слушал ее молча, изредка поглядывая на увлеченную персиком Помону: бледность сошла с ее щек, но выглядела она все еще неважно. Внушительные шрамы на плечах – совсем не те сувениры, которые Ти-Цэ хотелось бы, чтобы увезла с собой из Плодородной долины женщина.

Слушал он Ми-Кель через силу – так неестественно звучал ее голос, когда она пыталась подражать ему и его «занудному» тону служащего. Сейчас идея Помоны приобщить самок к служебным делам казалась ему невероятно глупой, и он был рад, что никому не успел рассказать о ней. Разумеется, его бы подняли на смех, а ему лишь требовалось время, чтобы понять, что никакие изменения в их укладе жизни не происходили не просто так. Старая, отработанная годами система работала, а нововведения меркли в ее тени, резали слух, оскорбляли глаз.

Он не мог больше откладывать разговор с Ми-Кель: не тот это был случай, чтобы обдумывать стратегии, которые не заденут ничьи чувства.

– Ми-Кель, – прервал ее на полуслове Ти-Цэ, – я больше не собираюсь оставлять Помону одну на ночь. Похоже, скоро внеплановые охоты на имэн возобновятся. Если один из них подобрался так близко и так рано – это очень тревожный знак.

– Хочешь сказать, – проговорила Ми-Кель, – ее ты на ночь без присмотра не оставишь, а меня – сможешь?

– Не начинай.

– Нет, подожди. Что ты все-таки хочешь этим сказать?

– Ты прекрасно знаешь, что тебе удастся одолеть имэн в случае чего даже лучше, чем мне.

– Вот как заговорил! Ты сам сказал в ту ночь, когда у нас был шанс, что не позволишь мне противостоять им одной…

– Да, обессиленной после родов и с младенцем на руках, – перебил Ти-Цэ как можно более терпеливо. Грудь Ми-Кель высоко вздымалась и опускалась, ноздри так и трепетали. – Это совсем другое дело, и не выставляй меня невнимательным к тебе.

В одну секунду злоба превратилась в обиду: в горящих глазах Ми-Кель заблестели слезы.

– Я думала… ты меня… Я думала, что обо мне ты тоже хоть немного беспокоился, когда все это говорил… – Еще секунда – и она высокомерно задрала подбородок. – И знаешь, не тебе упрекать меня в том, что мне некого охранять в гнезде.

– Ми-Кель! – воскликнул Ти-Цэ. Он всегда думал, что эту черту она не посмеет переступить даже при всей неуправляемости своего характера. Кровь гейзером прилила к голове. – Все, что я делаю в жизни, я делаю ради твоего блага, а что до потомства…

– Каким образом мне на благо идет разлука с тобой?!

– Не только на благо тебе, но и всей нашей семье! – крикнул Ти-Цэ, сжав кулаки. – Ми-Кель, а ну-ка послушай сюда. Если один имэн здесь, другие могут быть повсюду. Пустые гнезда – первое, что привлечет их внимание в голодную пору. Да, я о нашем гнезде, – повысил голос он, закатив глаза к небу, когда Ми-Кель встрепенулась, чтобы возразить. – Ты построила его за один день, оно хилое и тесное, но оно есть. А значит, ты должна его охранять.

– Но…

– Потому что, – еще на тон громче сказал он и предупреждающе осадил ее взглядом, – в твое отсутствие там может затаиться враг. И все, кто обитает ветвями выше, окажутся в опасности. Ты не должна этого допустить, а я не должен отходить от палатки Помоны в чьих бы то ни было интересах. Ми-Кель, нам было хорошо вместе все эти дни, но нам обоим пора вспомнить о наших истинных обязанностях.

– Ясно.

Ее лицо окаменело, в голосе зазвенел лед. Две сырые дорожки прочертили путь от глаз до подбородка. Она отложила на землю недоеденную половину своего персика и ядовито посмотрела прямо ему в глаза.

– Не смею задерживаться, моя помощь тебе явно не принесла никакой пользы. Полечу заниматься по-настоящему важными делами, на которые я, как самка, пригодна: охранять пустую кучу лепестков и веток от опасности.

И взмыла в воздух раньше, чем Ти-Цэ мог вставить еще хоть слово.

Он проводил удаляющуюся Ми-Кель взглядом. Его желваки ходили ходуном. Лишь через какое-то время он вспомнил о том, что Помона по-прежнему здесь, и обернулся, чтобы обнаружить рядом ее обескураженное лицо.

Ти-Цэ и сам почувствовал, что стал будто меньше в росте, как если бы из него выпустили часть воздуха, который держал его мощную форму. Он глубоко вздохнул и покачал головой, вкратце пересказав суть их разговора.

– Но Ти-Цэ, разве Ми-Кель может справиться с имэн лучше, чем ты? – спросила Помона и с содроганием вспомнила, как он все равно что вывернул недругу грудную клетку наизнанку.

Он кивнул:

– Еще как, и намного быстрее.

– То есть?

– Ее передние зубы ядовиты, – сказал он бесцветным тоном. Ти-Цэ был явно не в настроении делать очередной просветительский урок для Помоны из их с Ми-Кель ссоры, но просто не мог ничего с собой поделать. И сам от этого страшно устал. – Может, обращали внимание, что у самок лица немного вытянутые… У них есть зубы, которые складываются на нёбе, как у змей. Их яд очень силен. Она… не пропадет.

Помона припомнила, как Ти-Цэ вежливо поинтересовался, не укусил ли ее имэн, образ которого как две капли походил на образ самки. Ее заколотила дрожь.

– Да нет, – отмахнулся Ти-Цэ, когда Помона напомнила ему об этом, – у имэн зубы не ядовиты. Я спросил, потому что укусом они могут не оставить повреждений на коже, но мясо под ней перемолоть в фарш. Это потребовало бы куда более серьезного лечения.

– Успокоил.

– Как вы себя чувствуете?

– Да вроде ничего, – пробубнила Помона.

– Хорошо. Тогда мы с вами можем съездить в город по неотложным делам. Если у вас есть силы, чтобы совершить этот поход сегодня, конечно.

– Что угодно, лишь бы не стоять на месте и уж тем более – оставаться одной. Ты хочешь доложить о том, что произошло?

– Разумеется.

– А…

– Что?

– А как же Ми-Кель?

По мелькнувшему в его глазах отчаянью Помона мгновенно поняла, что порезала по живому. Она уже хотела попросить прощения, но Ти-Цэ на силу овладел собой и заслонился маской безразличия.

Он невпопад пожал плечами и предложил сначала вернуться в палатку, чтобы перевязать ее раны как следует.

11

– А вы, надо думать, не слишком соскучились по верховой езде?

Помона показала ему язык. Ти-Цэ вымучил улыбку и похлопал иритта по кожистому боку. С него еще капала вода, но он уже натянул набедренную повязку и закутался в плащ.

В палатке Ти-Цэ сделал ей заживляющий компресс, перетянул плечи чистой тканью и предложил отдохнуть, но Помона покачала головой. Тогда они вернулись к берегам источника, где Ти-Цэ и добыл иритта. В обычный день он предложил бы пройтись пешком, но не хотел зря напрягать и без того натерпевшуюся сегодня женщину.

– Ох… А я могла случайно наткнуться на иритта, когда мылась?

– Маловероятно. Обычно они пасутся на глубине, подальше от тех, кто может их оседлать, – сказал Ти-Цэ.

Без особого восторга Помона вскарабкалась на иритта вслед за ним, но оказалась приятно удивлена поездкой. Ти-Цэ не стал гнать зверя во весь дух, как делал прежде, и они ехали в полвдоха. Они маневрировали меж древ не на много быстрее, чем если бы решили проделать путь бегом на своих двоих.

Помона крепко держалась за талию Ти-Цэ и смотрела по сторонам, пользуясь тем, что в этот раз ветер не смыкал ее веки, как вдруг ее взгляд споткнулся о кого-то, кто распластался у корней одного из древ.

– Стой! Стой, Ти-Цэ!

Самец недоуменно остановил иритта. Помона тут же спрыгнула на землю.

– Куда вы?

– Тут кто-то ранен! Вдруг и здесь был имэн? Мы должны помочь, мы…

Она осеклась на полуслове и встала как вкопанная. Помона сразу поняла, что имэн был здесь ни при чем.

Перед ней лежало длинное, истощенное тело самки. Сначала Помона подумала, что она мертва, и не смогла заставить себя подойти ближе. Однако подернутые белизной глаза женщины приоткрылись. Жизнь, которая кое-как еще теплилась в этом создании, совсем не обнадежила Помону, а заставила ее сделать еще два шага назад.

Расправленные крылья самки, когда-то такие же эластичные, тонкие и прозрачные, как у Ми-Кель, высохли, потрескались и частично рассыпались, как жухлая листва. Ее шерстка потеряла блеск, стала серой, пахла пылью. Очень редко и жалко вздымалась грудь, торчащие ребра были похожи на огромного, обнявшего ее паука. Рядом с ней тут и там лежали опавшие персики, словно древо пыталось прийти ей на помощь, но самка подачками не соблазнялась. Она неподвижно лежала на сырой земле и тихо рычала еще не до конца атрофировавшимися голосовыми связками, чтобы гостья, кем бы она ни была, оставила ее в покое. Над ее заплывающими глазами виднелась вмятина, небольшая, но явно деформировавшая череп.

– Пойдемте, – тихо позвал Ти-Цэ. Помона не шелохнулась. Он мягко, но настойчиво взял ее за руку. – Вы ничем не можете ей помочь.

– Почему? – Она не была уверена, что вопрос ей удалось произнести достаточно громко и четко. Ти-Цэ потянул, и она поковыляла за ним на ватных ногах. Помона не признавалась себе, что идет не благодаря цепкой хватке йакита, а из-за собственного желания как можно быстрее убраться отсюда. – Почему ей никто не поможет?

– Пытались, но в этом нет смысла. Она потеряла супруга в прошлом году. Его задрали имэн, когда он уводил от гнезда целую стаю прочь. Все, что у нее осталось – дочь, но она умерла чуть меньше двух недель назад из-за отравленного горем матери молока. Теперь она уже который день лежит там, где упала, когда пыталась разбиться. И желает скорее присоединиться к тем, кого похоронила.

Более унылой картины Помона не видела никогда в жизни. Обескураженная и опустошенная, она как в тумане вскарабкалась на иритта и уселась позади Ти-Цэ. На древах тут и там мелькали йакиты, которые весело переговаривались между собой и делали вид, что не замечают на земле у соседнего древа умирающую самку.

Еще было только утро, но этот день уже вытряхнул из Помоны всю душу. Впервые с того момента, как она пересекла порог Плодородной долины, Помоне страсть как захотелось вернуться домой.

***

Наконец они остановились. Ти-Цэ подал Помоне руку, и она соскользнула на землю до того привычным образом, что сама восхитилась своими навыками.

Минуло около часа с тех пор, как они наткнулись на умирающую самку, когда Ти-Цэ и Помона оказались за пределами Плодородной долины. Издали был виден город, за исключением площади похожий на производственную деревню.

Тут и там в несколько ровных по линеечке рядов тянулись длинные низкие амбары – мастерские. Между ними на расстоянии вытянутой руки были высажены аккуратно подстриженные кустарники. Дороги в городе были похожи на выложенный плоскими булыжниками позвоночник и ребра – центральная улица и много более мелких троп, которые вели в то или иное здание. Тут и там можно было увидеть высокие булыжники – ушедшие в историю насесты для служащих при мужьях самок. Городская площадь была окружена амфитеатром, а с каждой стороны света стояло по небольшой башне с острыми крышами-пиками. Так выглядел мир, воздвигнутый мужчинами: удобный, четкий и ровный.

Образы при виде городской площади, вид на которую так удачно открывался с холма, ожили в голове Помоны. Она почувствовала себя героиней сказки, главным героем которой был Ти-Цэ.

– Ух ты, это здесь тебя распределили к Наставнику!

– Точно, – сказал он, – и до сих пор ежегодно через это проходят все новые и новые поколения йакитов. Сходить бы как-нибудь, поглядеть на их испуганные лица.

– А куда идем мы?

Ти-Цэ указал на одну из башен:

– Там я смогу связаться со Старшими.

– Думаешь, получится организовать охоту немедленно?

Ти-Цэ хмуро кивнул.

– С минимальными задержками на создание оружия. После одного… несчастного случая, – запнулся он, – мы всегда в боевой готовности, нужен только сигнал. Мы очень внимательно следим за тем, чтобы популяция имэн не достигла неуправляемых масштабов. То, что произошло этим утром, как раз может быть тревожным знаком, что пора действовать, тем более, что с голодухи они могут попытаться убить кого-то из взрослых. Роды у самок будут еще не скоро, но обезопасить их следует уже сейчас. Иначе случится большая беда.

– Беда? – переспросила Помона.

Ти-Цэ обернулся к долине и невидящим взглядом уставился туда, где находилась загнившая аллея.

– Преимущество вражеских сил, – сказал Ти-Цэ.

***

Помона нервно озиралась по сторонам, когда они шествовали по узким улочкам города между мастерских, из которых были слышны удары молотков и свист выбиваемых искр. Тут и там сновали йакиты: кто-то беззаботно, а кто-то не мог найти время даже на кивок гостям. Все до единого были в служебной форме, при полном параде, а за проведенное в компании Ти-Цэ время Помона успела отвыкнуть от их диких, стянутых намордниками лиц. В гуще дисциплинированных, образцовых сородичей Ти-Цэ чувствовал себя будто бы пристыженным: несколько раз Помона ловила его на том, как он судорожно тянется к заткнутой за пояс маске. Но всякий раз Ти-Цэ одергивал руку, за что она была искренне ему благодарна. Надень он ее и выпусти руку женщины – ищи-свищи потом единственный шрам над правым глазом в одном из сотен прорезей.

– Сюда, – поманил Ти-Цэ.

Они прошли очередной засаженный сплошь и рядом целебными травами и ореховыми деревьями участок земли, минули высокие ворота и вышли на пустынный внутренний двор – саму площадь. Они приблизились к башне, стены которой были отшлифованы до такой степени, что казались не камнем, а стеклом.

Это была северная башня. Та самая, со смотровой площадки которой к Ти-Цэ спустился его Наставник много лет назад.

– Помона?

Женщина отняла ладонь от холодного камня, который от впитавших в себя историй и событий вполне мог бы оказаться теплым, и вошла в башню вслед за Ти-Цэ.

На первом этаже не было ничего, помимо маленьких круглых окон и винтовой лестницы, но со второго, а то и с третьего явно доносился какой-то гул техники.

– Я думала, что здесь нет ничего, кроме смотровой площадки и той комнаты, куда вас заводили перед тем, как отбыть в воспитательный лагерь.

– Практически так, – сказал Ти-Цэ, – но под смотровой площадкой всегда на страже есть один или два йакита, чтобы принимать, перенаправлять и подавать сигналы. Дежурные башен первыми взаимодействуют со Старшими и передают их распоряжения остальным, а также организуют передачу магнитных сигналов в самые отдаленные пункты: посылают заучивших сообщение птиц и приказывают поднять в той или иной пустоши огромный магнит, чтобы приманить их, куда нужно.

– А что это такое?

Помона указала на люк под ногами. Она и не заметила бы его шов в камне, если бы, наступив на него, не услышала глухой стук.

– В каждой из четырех башен есть проход в зал переговоров, – сказал Ти-Цэ, – туда, куда вам еще предстоит попасть. Там Старшие принимают Посредников цивилизаций.

– В каждой из четырех? Значит, этот зал размером с весь внутренний двор?

Провожатый кивнул.

Они поднялись на третий этаж, где их встретил один йакит. Мужчины быстро и сухо кивнули друг другу, совсем как в поселении, и Ти-Цэ без предисловий принялся объяснять сородичу, что необходимо передать Старшим.

Последнее, чего ожидала от себя Помона, это скуки. Беседовали йакиты на своем языке, ей в разговоре места не было, да и не тот на дворе стоял день, когда ей была интересна каждая пылинка необыкновенной формы в здешних местах.

Она скользнула взглядом по поверхностям мониторов, подняла глаза к потолку, туда, куда уходила винтовая лестница дальше. Оттуда веяло свежестью – вот и выход на смотровую площадку.

Помона убедилась, что в ней йакиты не нуждаются, и зашагала наверх. Вряд ли с такой высоты можно было увидеть что-то живописное, но все же это было лучше, чем стоять без дела в цилиндре каменных стен.

– Вот как, – нахмурился Ха-Ру. – Хорошо, Ти-Цэ, я об этом сообщу. Спасибо, что оперативно доложил.

– И еще кое-что. – Он чрезвычайно заинтересовался монитором за правым плечом сородича. – Попроси поторопиться того Старшего, который собирается встретить Помону.

– Поторопиться?

– Да. Для первого раза Помона увидела в Плодородной долине достаточно. Будет лучше, если мы уедем как можно скорее.

Ха-Ру прищурился, и Ти-Цэ поспешно натянул беззаботную улыбку. Но поздно понял, что этим лишь выдал себя еще больше.

– У вас с Ми-Кель все хорошо?

– Нормально. Давай не будем отходить от темы, мы все-таки на службе. Сделаешь или нет?

Чтобы скрыться от его испытующих глаз Ти-Цэ принялся бесцельно шарить взглядом по комнате. И наткнулся на курительную трубку, оставленную на рабочем столе Ха-Ру.

Ти-Цэ поднял на него суровый взгляд.

– Твои служебные обязанности крайне важны и не позволяют расслабляться.

– Я не курил, – терпеливо объяснил Ха-Ру и показал ему на не запаленный кончик. Ти-Цэ и издали видел, что товарищ к трубке не притрагивался, но ему просто необходимо было сорвать на ком-то злость.

Однако вместо того, чтобы обидеться, Ха-Ру вздохнул. И протянул трубку Ти-Цэ.

– Ты что?! – Йакит отпрянул, будто Ха-Ру направил на него заточку.

– Ты прав, мне на посту курить не положено. Просто беру ее с собой, больше для самой мысли, что она есть у меня под рукой. Но знаешь, забери себе. Чтобы лишить меня соблазна.

Ти-Цэ нахмурился. По глазам товарища он видел, что Ха-Ру совсем не из тех побуждений делится с ним трубкой.

Но если ему хватило ума не расспрашивать дальше об истинной причине, по которой Ти-Цэ хочет организовать встречу Старшего с Помоной как можно скорее, то и ему должно было хватить ума трубку принять.

Ти-Цэ знал, что это неправильно, и он обязан был справиться со своими чувствами без стимуляторов, но стоило ему подумать о том, что эту ночь он будет должен провести на страже сна Помоны в одиночестве…

Мрачно посматривая через плечо на винтовую лестницу, с которой вот-вот должна была спуститься Помона, Ти-Цэ принял трубку и спрятал в складках набедренной повязки.

12

Оставшиеся несколько мучительных часов до момента, когда Ти-Цэ мог бы предложить Помоне лечь спать, прошли не слишком плодотворно. Провожатый старался провести очередную экскурсию, но никак не мог сосредоточиться, и они вынуждены были вернуться в долину. До самого вечера Помона развлекала себя тем, что просматривала заметно уплотнившуюся пачку зарисовок узоров для будущих тканей, пока Ти-Цэ под разными предлогами то перестраивал ее палатку, то раскладывал и складывал обратно в мешок их вещи и продовольственные запасы. А как только начало темнеть, йакит облегченно повернулся к Помоне и предложил ей подвести черту этому дню.

– Хорошо. – Но Помона осталась сидеть. – Только позволь сначала кое о чем тебе напомнить.

– Напомнить?

– Да. Ты просил иногда делать замечания, если начнешь забывать, что сейчас находишься на службе.

Ти-Цэ, который уже успел настроить мозг на самоуничижающую волну, на которой планировал держаться всю ночь, недоуменно вскинул брови – никак не мог взять в толк, о чем она говорит. Помона вздохнула и поджала губы в чуждой ей манере.

– Ты как-то говорил, что твои чувства не должны меня касаться, и чтобы я напоминала тебе вновь брать себя в руки, когда это необходимо.

Ти-Цэ припомнил, что в самом деле говорил нечто подобное. Он почувствовал, как следом за стыдом поднимается злость. На себя или на нее – непонятно.

И все же то, что она сказала дальше, заставило Ти-Цэ отрезветь.

– Теперь ты понимаешь, какого мне?

– Вам? – опешил йакит. – Простите, Помона, но я что-то вас не понимаю.

– Ты испугался ответственности и чести, которой тебя удостоили, как только почувствовал, что твои руки, в которые все, кому не лень, вложили виток истории, трясутся. Сегодня, когда доверенного тебе человека поцарапали, ты почувствовал, что вполне можешь допустить промах, как и любой другой на твоем месте. И я чувствую себя такой же ненадежной, Ти-Цэ. Чувствовала и до сих пор чувствую, как только вспоминаю, кем меня выбрали и с какой целью я здесь нахожусь.

Ти-Цэ уставился на нее так, словно увидел впервые, и почувствовал, как кровь отливает от лица и рук. Почему-то раньше ему никогда ничего подобного не приходило в голову. Ее страх перед властью и ответственностью был чем-то естественным, чем-то, с чем их учили работать в воспитательном лагере на теоретических занятиях. Но он никогда не думал о том, что однажды ему не посчастливится пропустить те же эмоции через себя. И уж тем более – признаться себе в этом только после взгляда со стороны другого существа, а не посредством самоанализа.

– Теперь, – вновь заговорила Помона, – на правах того, кто меня по-настоящему понимает, посоветуй мне, Ти-Цэ, как быть? Брать ответственность или отказаться от нее из-за страха, что не всегда все будет идти так, как я того хочу?

Они испытующе жгли друг друга взглядом. Йакит не говорил и не собирался ничего говорить – Помона поняла это по его глазам. Она поднялась на ноги, нагнулась, чтобы исчезнуть в палатке, но, чуть помедлив, все же довела начатую мысль до конца:

– Как и ты, я думала, что вы – все вы – кто хочет видеть меня у власти – умалишенные. Как и ты, я думала, что мое назначение на должность Посредника – ошибка. Но знаешь, я никогда не считала себя ошибкой, как человека в целом, несмотря ни на что.

Ти-Цэ почувствовал, как в бок вонзается еще одна многозначительная стрела. Он так зациклился на своей бездетности, что начал забывать, из какой семьи Помона была родом, сколько взяла на себя испытаний за ошибки, которые совершила даже не она сама, и конечно, что у нее самой не было ни детей, ни даже того, от кого она смогла бы их иметь.

Ти-Цэ не знал, что сказать, и все продолжал смотреть на нее исподлобья, разозленный тем, что женщина ростом со здешних подростков, у которых молоко не обсохло еще на губах, стояла и отчитывала его (да еще за дело). Но Помона и не собиралась дожидаться ответа, и сделала еще один жест, который заставил кровь Ти-Цэ бурлить в висках: она покачала головой и шагнула в палатку, предоставив ему переваривать услышанное хоть до самого утра, если ему того хочется.

Ти-Цэ громко фыркнул и привалился спиной к стволу древа, сложив на груди руки. Он насупился на ветви выше и фрагменты темного неба, которые мог разглядеть, будто упрекал их в том, что никакой угрозы, на которую он мог бы отвлечься (и разогреть кулаки), там не было. Он со вздохом опустил голову и подтянул к себе одно колено.

Ти-Цэ не знал, сколько времени просидел так, пока вновь не обрел способность соображать здраво.

Вокруг было тихо, только редкий шорох ветра и мирное сопение Помоны из палатки доставали до его чутких ушей. Долину давно уже объяла густая ночь, но спать Ти-Цэ не хотелось, и тем хуже для него: он видел кошмары не во сне, а наяву, ибо много-много мыслей, в том числе о сказанном сегодня Помоной, застилали его сознание. Он остался с собой один на один, и, положа руку на сердце, предпочел бы другую компанию, если бы у него был выбор.

Спит ли сейчас Ми-Кель? Думает ли обо мне? И желает ли еще, чтобы я приехал на следующий год?

Думы об этом вызывали сильный укол боли. Если ему самому было с собой тошно, то можно ли было требовать от Ми-Кель другого к себе отношения? И тем не менее, она всегда смотрела на него с обожанием, будто он был того достоин. И тем самым еще больше его мучила.

Ти-Цэ нахмурился: последняя мысль пришла к нему непрошенной гостей, откуда-то издалека. Совершенно нелепая… но она зацепила его внимание, заставляла всматриваться глубоко в себя, хотел он того или нет.

Впервые за долгое время, если не впервые в жизни, на ум ему шли не тяготы, через которые он проходил, и не те йакиты и люди, кого он считал их причиной, а другие служащие, их супруги и даже собственная мать. Он отвлекся от своей жизни, чтобы со стороны взглянуть на чужую, и…

Он извлек из складок набедренной повязки курительную трубку, которая давно уже больно упиралась ему в бок. Ти-Цэ привалился спиной к стволу древа и поднес трубку к глазам.

В последний раз Ти-Цэ курил, когда умер их последний с Ми-Кель сын, и курил до тех пор, пока не отравился. Не нарочно, просто не сумел проконтролировать дозу. Но, как ни странно, именно это несчастье помогло Ми-Кель не впасть в отчаяние окончательно. Она заботилась о нем, выхаживала и вымещала на супруге все свое не пригодившееся материнство.

Ти-Цэ тряхнул головой, отгоняя мысли, принять которые был еще не готов, и сфокусировался на трубке. Он испепелял ее взглядом, как до этого испепелял Помону, но уже знал, что проиграл ей в тот момент, когда принял ее из рук сослуживца в северной башне. Как проиграл и Помоне.

Ти-Цэ выбил когтем искру и поднес трубку с занявшимся кончиком ко рту. Он обхватил ее губами и втянул дым.

Первая же затяжка ударила в голову, и ему пришлось закрыть слезящиеся глаза, чтобы вернуть небо и землю на свои места. Он задержал дым в легких на несколько мгновений, медленно поднял подбородок и выдохнул облако в ночь вместе с головной болью. Из головы будто слили лишнюю воду, едкий запах в ноздрях пригубил все прочие ароматы Плодородной долины. Ти-Цэ дал себе несколько секунд, чтобы прийти в себя, и затянулся снова, уже не так жадно.

То, что так безжалостно ворвалось в его мысли, было осознанностью. Осознанностью такого уровня, какой он не мог открыть в себе ни до выпуска из воспитательного лагеря, ни после. У него все еще слегка потрясывались пальцы, но курительная трубка на подобие обезболивающего позволила ему потихоньку вновь дать осознанности вести его в дебри самопознания. Он осторожно тянул на себя пойманную леску здравомыслия: думал о том, почему так часто утверждал, что жители долины не принимают чужаков. О том, почему так много говорил о непростом характере самок. О том, почему все это оказалось ложью.

Он чувствовал, как крупный улов поддался его ловким движениям, и вытянул добычу на поверхность.

Ти-Цэ осенило, без праведного вопля, без взрыва внутри, без искр из глаз. Напротив, он как никогда прежде почувствовал шерстью царящую вокруг тишину, поцелуй сладостного безмолвия.

Он хмыкнул. И закрыл глаза.

Ти-Цэ курил и то и дело поднимал глаза к небу. Каждый вдох – еще один шаг к принятию реальности, от которой он открещивался всю свою жизнь. Светлячки избегали приближаться к нему из-за едкого дыма, и на мгновение ему показалось, что их собралось столько, что его, того и гляди, может снести поток ветра от их крылышек. Но, когда он открыл глаза, аномально большого облака насекомых перед ним не оказалось.

…Зато было лицо парящей над ветвью самки и ее огромные блестящие глаза.

Ти-Цэ, который собирался уже сделать еще одну затяжку, подавился дымом: прямо напротив него в воздухе зависла Ми-Кель. Ти-Цэ с надрывом прочищал легкие, но ни на секунду не сумел оторвать от нее изумленных глаз.

Ее лицо было непроницаемо, совсем как в ночь после их первой в этом году ссоры. Она наблюдала за супругом, за тем, как постепенно он приходит в себя, но по-прежнему держится за грудную клетку с трепыхающимися легкими в ней. Ми-Кель поочередно переводила взгляд с него на курительную трубку и обратно. Брови выстроились в одну линию и образовали складку на переносице.

– Ми-Кель, – выдохнул Ти-Цэ. Он удержался от того, чтобы сплюнуть горькую слюну, шумно проглотил ее и, как бы это не было бессмысленно, сделал попытку спрятать трубку за спиной.

Она огорченно отвела взгляд, но не сказала ни слова. Ми-Кель медленно полетела вниз, робко, но призывно поглядывая на мужа через плечо. Ти-Цэ торопливо потушил трубку окончательно, зашвырнул ее подальше и спустился по ветвям к Ми-Кель, которая уже сидела у ствола мертвого древа в ожидании его.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он. Вкус от курения, в который он только начал входить, испарился без следа.

Она замялась, будто не только застала супруга врасплох, но и сама не была готова к встрече с ним.

– Ты снова оставила гнездо? – спросил он, но тут же потупился. Это совсем не то, что он должен был ей сказать из соображений сгладить паузу.

Но Ми-Кель не дала ему времени подступиться к разговору с другой стороны. Она удивила его тем, что покачала головой.

– Я… – Она снова запнулась. – Ти-Цэ, я его снесла.

Йакит вытаращил глаза. На мгновение он позабыл обо всем, до чего дошел этим вечером, и остался лицом к лицу с ужасным фактом.

– Ты – что?!

– Оно все равно было непригодным для жизни! – Ей хватило всего пол дыхания, чтобы выпалить это. – Так что оно больше походило на жалкую имитацию жилья, и…

– Но зачем? – воскликнул Ти-Цэ. Он в отчаянии застонал: поздно взялся за голову. – О-ох, Ми-Кель, Ми-Кель, где же ты теперь будешь прятаться?

– Прятаться?

В ее голосе зазвучали стальные нотки. Она холодно расправила плечи.

– Я ни от кого прятаться не намерена.

– Но Ми-Кель, твой долг…

– Мой долг, – перебила она, – защищать свою семью. Я снесла гнездо, а значит, в мое отсутствие имэн и негде будет прятаться – древу я безопасность обеспечила. Единственный член семьи, о котором я еще не позаботилась – это ты.

– Я могу о себе…

– Не хочу этого слышать. Разумеется, ты можешь отбиться от имэн, но иногда ты причиняешь себе даже больше вреда. А раз так, я буду с тобой. И буду защищать тебя от тебя же.

– Ми-Кель…

Он в очередной раз потерял способность говорить, осознав, до какой степени был слеп. То, что этой ночью стало для него открытием всей жизни, другие видели всегда, но делали вид, что не замечают, или что так оно и должно быть.

Зачем? – думал он в отчаянии. – До какой степени нужно любить меня, чтобы держать рот на замке?

Вот только ответ опять-таки нашелся перед самым его носом. Он и сам слишком любил себя, чтобы признать вину за собой.

Ти-Цэ собирался с силами, чтобы заговорить, извергнуть наружу яд, отравляющий его и всех вокруг столько лет, но самка опередила его. Ми-Кель призвала Ти-Цэ молчать жестом руки, а сама зажмурилась, как если бы мучилась от невыносимой боли.

– Ти-Цэ, я… пришла извиниться.

Брови самца поползли вверх, ни то от удивления, ни то от страха, что она произнесет нечто, что говорить ей никогда и ни при каких обстоятельствах было не положено.

– Нет, дай мне высказаться. Я знаю, что тебе тяжело, вдвойне тяжело нести службу здесь, в нашей долине. Знаю, что не могу сейчас претендовать на слишком большую долю твоего времени и внимания. Но я в любом случае не хочу с тобой ссориться. Просто не хочу. Не могу на тебя сердиться и не могу думать о том, что ты на меня сердишься. Так ужасно! Это разбивает мне сердце, а оно… ты и сам знаешь… и без того много выстрадало.

У Ти-Цэ пересохло во рту. Ми-Кель же беспощадно продолжала:

– И конечно, твое выстрадало не меньше. Я не хочу, чтобы мы переживали все это порознь. И… Ти-Цэ, клянусь, я не знаю, почему никак не могу родить тебе ребенка.

– Ми-Кель!

– Нет! – Она снова махнула рукой. Ми-Кель зябко обхватила себя руками, как делала много раз в одинокие годы, когда некому было ее обнять. – Клянусь, я не знаю, что со мной. Я тебе не рассказывала, но с этой проблемой я даже летала тайком от соседей к Нововеру и его свите, мама меня прикрывала… Я просила их проверить, нет ли на мне сглаза какого-нибудь, не особо ли я любима смертью, как они это называют… Разную гадость пила, которую они для меня делали, перед сном закладывала по их наставлению под себя странно пахнущие травы, даже промежность… какими-то маслами… смазывала… – Ми-Кель из последних сил сдерживала слезы стыда. – Прости, что рассказываю тебе все это, Ти-Цэ, но я только хотела сказать, что разное пробовала, но… Я не знаю, почему не могу. Из раза в раз. Иногда я чувствую себя в собственном теле, как в ловушке. Мое тело – капкан, в который попал еще и ты…

Это было выше его сил. Ти-Цэ не мог больше думать ни о чем, помимо того, чтобы любой ценой заставить ее оказаться от этих ужасных, пожирающих ее и его душу слов; чтобы никогда она даже вспомнить не думала о том, что сказала сегодня. Ти-Цэ подполз к ней вплотную.

Однажды Наставник запретил им обнаруживать при женщинах свою слабость, и впервые он собирался намеренно пойти наперекор словам своего самого большого авторитета. Наперекор словам того, кто не вызывал у Ти-Цэ большего уважения ни до, ни после. Но цена за молчание была слишком высока. Он не мог допустить, чтобы Ми-Кель винила себя в бездетности их союза, тем более сейчас, когда до него дошло первое, по-настоящему осмысленное понимание.

– Это я, – просипел Ти-Цэ.

Ми-Кель недоуменно подняла глаза.

Ти-Цэ глубоко вздохнул, понурил голову, но заставил себя даже при этом держать глаза открытыми. Никогда прежде слова не давались ему с таким трудом.

– Я тут подумал… много думал, почему у нас с тобой… никак не выходит оставить потомство. Сначала сваливал все на низкую рождаемость в целом, закрывая глаза на то, что сам я из многодетной семьи. Затем успокаивал себя мыслью о том, что тебя мать родила очень поздно – мол, мало ли, наследство. И… вот… Всякий раз умудрялся находить сотни, тысячи причин, чтобы винить кого угодно и что угодно. Но правда всегда была очевидна. Только я никак не хотел смотреть ей в глаза. Я так… мне… – Ти-Цэ шумно сглотнул. – Правда в том, что дело во мне.

Ми-Кель хмурилась, но не перебивала, а прислушивалась к каждому его слову, к каждой интонации, как тонко настроенный радиоприемник.

Ти-Цэ продолжил, сжимая и разжимая вспотевшие кулаки:

– Я мало рассказывал тебе о воспитательном лагере, а о неприятных моментах упоминал вообще только вскользь, потому что не хотел грузить тебя этим. Но у меня всегда были проблемы с самоконтролем. Наставник очень старался мне помочь, но я сам трудился недостаточно, чтобы научиться осознанности и самоанализу. Даже в медитациях я до сих пор не достиг успеха. И я никогда не мог дать тебе столько спокойствия, сколько ты заслуживала. Где-то в глубине души, наверное, я это понимал, и от этого начинал переживать и загоняться еще сильнее. Сколько себя помню, срывал злость на всех, кто попадался мне на пути. Знал, что веду себя, как дурак, когда рявкаю на сослуживцев, и что все равно не удастся спровоцировать их на ссору, которая помогла бы мне спустить пар. Вместо этого они лишь улыбались мне и шарахались как от чудика. Я это заслужил. И думаю, что это сказалась также на… ты понимаешь. Я не мог осознанно подойти к зачатию ребенка.

Ти-Цэ хотелось бы, чтобы его перебили, но Ми-Кель продолжала слушать его, не издавая ни звука, и ему пришлось доводить начатое до конца.

– Ми-Кель, это все из-за меня. У слабых родителей рождаются слабые дети, а слабые дети не выживают. Я – то самое слабое звено. Не в пример тебе. Все, что мы пережили, нам пришлось вынести из-за меня, в том числе и твои нервные срывы. Я внушил себе, что это твоя особенность, потому что ты самка, но мама все чаще стала приходить мне на ум. Я помню проведенные с ней дни, и не было существа более спокойного и счастливого, чем она. Потому что рядом с ней был достойный ее йакит – мой отец, пребывающий в гармонии с самим собой. Мне… ужасно стыдно перед тобой, но это правда. Каждое слово – правда. Я тебя недостоин. Я не хотел, чтобы ты это услышала из моих уст, но невозможно выносить, когда ты всячески поддерживаешь меня, а сама проблемы и причины всевозможных бед продолжаешь искать в себе. Ми-Кель, я не имею права на твое прощение, но, если можешь… Пожалуйста, прости меня.

Ти-Цэ приклонил голову, прикоснувшись к земле лбом.

Он жмурился и с гулко бьющимся сердцем прислушивался к ее дыханию. Как вдруг почувствовал поверх своей короткой центральной пряди мягко опустившуюся ладонь.

Ти-Цэ осторожно приподнял голову. Она выглядела уставшей, но на губах ее была невесомая тень улыбки.

– Вот как, – только и сказала Ми-Кель.

Ти-Цэ ждал слез и крика, но увиденное выбило его из колеи. Стыд глодал йакита до кости, но ее лицо – лицо докопавшейся до истины после долгих терзаний женщины, – взбудоражили в нем совсем другие чувства. Это была улыбка его матери – умиротворенная, спокойная и очень любящая.

– Ты… не ненавидишь меня? – спросил Ти-Цэ.

Ми-Кель усмехнулась. Он недоверчиво таращился на нее, пережившую по его вине столько несчастий.

– Если все действительно так, как ты говоришь, – Ми-Кель вздохнула и непременно закатала бы рукава, будь они у нее, – то это можно исправить, а значит, все в порядке. Ведь теперь ты не будешь держать все в себе, правда? Мне ли не знать, как тяжело, когда захватывают чувства, а сдерживать их нет сил. Почему ты не говорил мне этого раньше? Ведь это только лишь значит, что между тобой и мной чуть больше общего, чем мы оба думали.

Ти-Цэ заколотила мелкая дрожь, но Ми-Кель удержала его от очередного поклона за руки.

– Давай справляться с этим вместе? – сказала Ми-Кель. – Ребенок ведь наше общее дело. Ти-Цэ, не молчи, пожалуйста. Скажи, что отныне будешь делиться со мной всем. Я хочу слушать тебя так же, как ты слушаешь меня. И я готова ждать, когда ты придешь в себя, столько, сколько тебе потребуется. А после мы снова попробуем, и точно справимся. Вдвоем.

– Ми-Кель…

– Я так горжусь тобой, – прошептала Ми-Кель. – Язнаю, как тяжело тебе далось все это признать не только передо мной, но и перед самим собой. Ты как будто… Не знаю, как и сказать, но ты сильно изменился за этот вечер. Я вижу в тебе мужчину, Ти-Цэ. И безумно счастлива.

Ти-Цэ усадил ее себе на руки и вскочил в полный рост, совсем как тогда, на источнике, в другой жизни. Она обняла его за шею. Ти-Цэ что-то бормотал в беспамятстве, но Ми-Кель только молча поглаживала его по спине. Ерошила шерсть на загривке, когда он шептал, что ее недостоин. Разглаживала ее вновь, когда он признавался ей в любви. И молчала, молчала, пока не иссяк поток годами сдерживаемых им чувств.

– Я люблю тебя.

– Знаю, – ответила Ми-Кель.

– Я хочу тебя.

– Это я тоже знаю. – Ее улыбка стала шире.

– Как бы я хотел провести эту ночь с тобой. Но я не могу оставить Помону.

– Я буду здесь.

Ти-Цэ колотило как в лихорадке. И как теперь ей откажешь? Эта женщина заслуживала того, чтобы ради нее отказаться от всего. Сбежать, укрыться от Старших, плюнуть на все, что стояло между ними. А он был не в праве всего-навсего ночевать у корней древа ради спокойного сна, его и ее.

Но тут он почувствовал, как Ми-Кель выскальзывает из его рук.

Ти-Цэ вскинул на нее вопросительный взгляд, но Ми-Кель, на лице которой была мука, настойчиво высвобождалась из его объятий. Она расправила крылья и вспорхнула обратно к ветви, где спала в палатке Помона. Как в тумане Ти-Цэ поднялся за ветви туда же. И вслед за ней сел на колени: Ми-Кель, скривившись от отвращения, прикоснулась к древесине мертвого древа.

Она прикусила губу чуть не до крови, но превозмогла себя и легла, подперев голову рукой. Сердце Ти-Цэ подпрыгнуло к горлу и там и осталось, оглушительно бухая.

– Ми-Кель, – в который раз за вечер произнес он севшим голосом, не веря своим глазам. – Ты хочешь спать прямо здесь? На мертвом древе?

– Я буду спать там, где спит мой супруг.

– Но ты же…

– Я знаю, – сказала она с нажимом и зажмурилась. Ми-Кель слепо пошарила подле себя в поисках его руки. – Знаю. Мне все равно, оно не заразно, это все предрассудки, как масло в промежности, настойки плодородия и прочее. Разумеется, это не наше древо мертво, а просто… – Она осеклась. Губы Ми-Кель дрожали. – Ти-Цэ, прошу, давай не будем об этом. Просто ляг рядом. Пожалуйста.

В горло Ти-Цэ вонзился шип. У него не было слов, чтобы выразить ей, как сильно он любит, благодарен и горд за Ми-Кель.

Ти-Цэ склонился к ее ногам и поцеловал лодыжки. Ми-Кель поежилась и прошептала его имя.

Он лег рядом и прижал ее к себе так сильно, как только мог. Она уткнулась носом в его грудь и зарылась им в густую белую шерсть. Ти-Цэ чувствовал ее дыхание, пульс, сердечный ритм. Хотел почувствовать его в себе, впитать Ми-Кель, спрятать ее от всех бед мира под собственной шкурой и никогда больше с ней не расставаться.

– Я люблю тебя, – снова прошептал Ти-Цэ.

Ми-Кель подняла голову и собрала губами сырость из уголков его глаз.

– И я тебя.

– У нас теперь все будет хорошо.

– Да.

– В следующем году, когда я приеду, мы обязательно…

– Да.

Ти-Цэ проглотил ком. Мимо проплыл светлячок, и он увидел зеленый огонек света в огромных, блестящих глазах Ми-Кель, обращенных к нему. Он отдал бы все, чтобы только видеть их изо дня в день, просыпаясь и засыпая.

Ее тонкие губы растянулись в улыбке. Ми-Кель снова поцеловала его веки, призывая на сей раз закрыть глаза. Ти-Цэ подчинился.

Йакит накрыл ее своей мантией, подогнул края и прижался щекой к ее лбу. Сезон спаривания был позади, но ее гладкая шерстка все еще кружила голову, успокаивала своим чудесным ароматом. Он не хотел отпускать этот момент, хотел часами лежать с ней вот так, но уснул до того, как Ми-Кель успела как следует смежить веки.

Впервые за долгие дни, а то и годы, он спал крепко и без снов, как в далеком детстве, когда родители обжимали его с обеих сторон.

13

– Ти-Цэ, это что? – Помона указала на незнакомый ей плод, свисающий с ветви выше.

– Ах, это…

В голосе Ти-Цэ сквозило отвращение. Помона, которая протянула к нему руку, отдернула ее и внимательнее вгляделась в уродливый фрукт. Он напоминал почти прозрачный серый мешок в форме груши.

Мякоть внутри шевельнулась. Помона вскрикнула и отскочила назад.

– Такое случается, когда древо начинает умирать по-настоящему, – сказал Ти-Цэ. Его взгляд не отрывался от покачивающегося плода. – В персиках, которые еще где-то прорастают, заводятся паразиты. Они выедают мякоть, а затем созревают.

– Это как?

Но Ти-Цэ ничего объяснять не потребовалось: как раз в этот момент плод оторвался и упал Помоне под ноги. Гнилая кожура легко разошлась и вместе с забродившим кислым соком наружу показался толстый белый червь – опарыш невероятных размеров. Теперь, когда его не сковывала оболочка фрукта, он вытянулся во всю длину и принялся извиваться. Помона отшатнулась, и упала бы, если бы Ти-Цэ не подскочил и не схватил ее за руку. При желании этот червь мог бы трижды обернуться вокруг ее лодыжки.

Ти-Цэ не стал ждать, пока падальщик упадет с древа, и сам пинком скинул его на землю. Помона проводила его взглядом: он плюхнулся в сугроб опавших лепестков и скрылся из виду.

– Эти черви рано или поздно добираются до корней и начинают процесс разложения древа, – сказал он едва слышно, поглядывая через плечо на Ми-Кель.

Помона только сейчас обратила внимание на самку, которая сидела на древе у самого ствола. Она болтала ногой и глядела в другую сторону, словно там происходило что-то занимательное. Ми-Кель старательно игнорировала все, что происходило на ветви, пока Ти-Цэ не подошел и не положил руку ей на плечо.

Ми-Кель повернулась, выслушала то, что он прошептал ей на ухо, почти благодарно кивнула и расправила крылья. На мгновение, правда, замешкалась, и неуверенно взглянула на Помону. Ти-Цэ покачал головой и проводил взглядом соскользнувшую с ветви Ми-Кель.

– Сегодня вам стоит перейти на припасы, – сказал Ти-Цэ и подошел к палатке за мешком. – Для вашего организма изо дня в день завтракать персиками может быть вредно.

– Я не голодна.

Помона все еще посматривала вниз и выискивала в сугробе лепестков движение. Образ извивающегося червя в персиковом соке все еще стоял у нее перед глазами. Ее так мутило, что даже день без великолепного персика не мог ее расстроить.

Ти-Цэ недолго уговаривал ее поесть: он оставил попытки, когда вернулась Ми-Кель. Они разделили персики между собой и принялись за еду.

Помона больше не удивлялась этим двоим – целее будут нервы. На следующее утро после ссоры йакитов, три дня назад, Помона вышла из палатки и вновь застала их вместе, но на сей раз прямо на ветви, куда прежде не соглашалась подниматься Ми-Кель. С того момента они вели себя как ни в чем не бывало и больше не расставились. А может, стали даже чаще проявлять друг к другу не дюжую заботу. Между ними словно рухнул некий барьер, и они стали по-настоящему единым целым, идеальным дополнением и продолжением друг друга.

Впрочем, все же изменилось кое-что еще: Ти-Цэ как-то преобразился, внутренне приосанился, словно окончательно расстался с юношеством за ночь, проведенную с Ми-Кель. Изменения были неочевидными, но на каком-то уровне – фундаментальными, и даже сама Помона рядом с ним несколько окрепла духом. Что бы ни провернула с ним самка, или он сам ни провернул с собой, перемена явно пошла ему на пользу. И всем, кто его окружал, тоже.

Помона настороженно вглядывалась в ветви выше в поисках других зараженных плодов: хотела убедиться, что следующий червь не упадет ей на голову. Но тут разговор Ти-Цэ и Ми-Кель резко умолк. Помона обернулась, чтобы посмотреть, в чем дело, и увидела переставшего жевать Ти-Цэ, который всматривался куда-то вдаль.

– Что случилось? – Помона подошла к ним: несколько последних шагов она сделала на корячках, в знак уважения Ми-Кель.

– Ми-Кель говорит, что видела процессию собирающихся на охоту йакитов, когда летала до нашего древа, – пробормотал Ти-Цэ и проглотил, наконец, содержимое своих щек.

– Идут на имэн?

Ти-Цэ кивнул.

– Я думал, они давно уже вышли на охоту. Должны были хотя бы на следующий день после того, как из города Старшим передали сигнал. Странно все это.

– Тебя могут приобщить к делу тоже? – спросила Помона.

– Не к охоте, – ответил он уклончиво. – Вас я не могу оставить по долгу службы. Но когда все городские уйдут, другое дело, если мне поручат…

Ти-Цэ не договорил и вытянул шею, глядя куда-то выше плеча Ми-Кель. Помона проследила за его взглядом и увидела вдалеке йакита, который легким бегом приближался к ним.

– Так и знал, – буркнул Ти-Цэ. Он без аппетита затолкал в рот остаток своего завтрака и отряхнул руки.

Ти-Цэ ухватился за тонкую ветвь, одну из тех, что свисали до самой земли, и соскользнул вниз, прямо к йакиту, который махнул ему рукой.

Это был Ит-Эн, один из городских. Он был при полном параде, но укол совести относительно своего внешнего вида Ти-Цэ почувствовал лишь самую малость. Ит-Эн тоже не сделал ему никакого замечания насчет униформы, в очередной раз дав понять йакиту, что отсутствие намордника волновало раньше только его одного.

Товарищи кивнули друг другу в знак приветствия.

– Охота? – в лоб спросил Ти-Цэ.

Глаза городского служащего округлились, но он тут же поймал взгляд Ми-Кель. И усмехнулся.

– А у тебя всюду глаза и уши, а? Интересно. Но в общем-то, да.

– Идут все?

Ит-Эн мотнул головой.

– Те, чьи самки в положении, остаются в долине. Идут только городские.

Ти-Цэ облегченно вздохнул: если Старшие дали добро на охоту без привлечения йакитов с других служебных точек и из самой долины, значит, популяция имэн под относительным контролем. Однако…

– Кто отдал вам приказ выдвигаться сегодня? – осторожно спросил Ти-Цэ.

– Тот Старший, который был ближе других к городу. Он же должен провести переговоры с Посредником человечества.

– Что? Он уже так скоро будет?..

– Ты удивлен? Разве не ты велел дать знать Старшему, что пережила в долине Помона, и просил, чтобы он приезжал скорее? Завтра утром, самое позднее – вечером, он будет здесь.

Ти-Цэ кивнул, но очень уж медленно, будто пытался дать себе пару секунд, прежде чем сумеет принять услышанное. Он не был готов к такому скорому расставанию с Ми-Кель, и мог поклясться, что чувствует, как она прямо сейчас буравит его затылок взглядом. Возможно, она уже догадалась, зачем пожаловал Ит-Эн – Ти-Цэ честно признался ей ранее о своей просьбе доставить Старшего в долину как можно скорее. Но все-таки они надеялись, что в их распоряжении будет чуть больше дней…

– Я понял, – сказал Ти-Цэ бесцветным тоном. – Когда вы уходите на охоту?

– Первая треть городских уже в дороге. Вторая треть – и я в том числе, – собираемся. Вечером присоединятся все остальные. Вам с Помоной лучше ехать в город прямо сейчас. Все сигналы перевели в северную башню, и кто-то должен их принимать.

– Понимаю. Хорошо.

Взгляд йакита взлетел к Ми-Кель и вернулся к Ти-Цэ, сопровождаемый сочувственной улыбкой, но Ти-Цэ только улыбнулся в ответ. Непрошенная жалость тут же сошла с лица городского служащего.

– Что ж, не буду мешать собирать вещи, – сказал Ит-Эн. – И вы с Ми-Кель наверняка захотите пообщаться наедине.

– Точно. До скорого.

Ит-Эн кивнул, с легким недоверием глянул на Ти-Цэ и круто развернулся, отправившись на сборы. Ти-Цэ позволил себе слегка притупить улыбку. Шагал обратно к древу он с тяжелым сердцем, но твердым намереньем перенести грядущее расставание со всем достоинством.

Ти-Цэ подтянулся на руках и уселся на ветвь. Он едва не столкнулся нос к любопытному носу с Помоной. Прежде, чем пересказать ей разговор с пришельцем, он взглянул ей за плечо: Ми-Кель не шевелилась и смотрела прямо на него налитыми слезами глазами. От ее несчастного вида ладони у Ти-Цэ похолодели.

– Дело в том, что… – Он сделал над собой усилие, чтобы собраться с мыслями, и посмотрел, наконец, на подскакивающую от нетерпения Помону. – Нам с вами нужно собираться.

– Что? Куда?

– Йакит, который только что подошел, служит в городе, – объяснял Ти-Цэ, – и он сказал, что все служащие уходят оттуда на охоту. На счету каждый йакит, задействовать мужчин, у которых беременны жены, нельзя. Поэтому я – единственный, кто может сейчас встать на пост в башне.

– Ты – один! – на весь город? – охнула Помона. – А если сигналов будет много? Или кто-нибудь внезапно прибудет на переговоры?

– «Внезапно» такие дела не делаются. В ближайшее время мы ожидаем всего одного гостя, и встречать его в любом случае предстоит нам.

– Кого?

Ти-Цэ едва смог расслышать ее голос.

– Старшего. Завтра он прибудет, чтобы с вами познакомиться.

У Помоны отвисла челюсть.

– Уже? Так скоро?

– Планы изменились, – ответил Ти-Цэ. – Меня и самого… несколько застали врасплох.

Помона побледнела и попятилась, будто Ти-Цэ собирался отвести ее на эшафот, а не на деловую встречу.

– Ти-Цэ, я не готова.

– Вы со всем справитесь, – сказал он как мог мягко, хотя, положа руку на сердце, мучительно желал успокоить другую женщину. – Не переживайте. Все, что от вас требуется – прийти. Ведут переговоры всегда Старшие.

– Значит, нам в город отправляться уже сегодня? – Помона заламывала руки.

Ти-Цэ покивал:

– Прошу вас, соберите вещи. На это древо мы больше не вернемся.

Она хотела сказать что-то еще, но воздержалась: заметила, должно быть, как Ти-Цэ то и дело поглядывает на Ми-Кель. Помона поджала губы и исчезла в палатке, оставив их наедине. Сейчас Ти-Цэ за понимание был готов расцеловать ее в обе щеки.

Ти-Цэ подобрался к безмолвно проливающей слезы Ми-Кель вплотную и раскрыл было рот, но Ми-Кель потрясла головой. Тогда Ти-Цэ провел по ее сырой щеке тыльной стороной ладони, но уже через мгновение порог его пальцев переступило еще несколько соленых капель.

– Когда? – только и спросила Ми-Кель.

– Сейчас – еду в город, – ответил он на тон громче шепота, – и, по всей видимости, послезавтра – на службу в поселение. Может и раньше, сразу после обговоренной встречи со Старшим.

Она агрессивно закивала, но, когда стало ясно, что так Ми-Кель не на много больше может взять себя в руки, она без сил завалилась вперед и угодила прямо в раскрывшиеся объятия Ти-Цэ.

Тепло его тела, родной запах густой шерсти, вобравший в себя далекие, неизвестные ей земли, сработали как спусковой крючок: она шумно разрыдалась. По ее спине заскользила его твердая рука, под тяжестью которой ей хотелось провести остаток дней. От мысли, что вскоре она и Ти-Цэ снова окажутся далеко друг от друга, сердце самки было готово лопнуть.

– Прости, – выдавила она и снова захлебнулась слезами.

– Ничего. Я тоже не был готов.

Он отнял ее лицо от своей груди и прошелся по нему губами. Щеки, веки, нос, дрожащие губы – ничего не осталось без внимания. Ми-Кель закрыла глаза. Супруг поцеловал ее в шею и снова обнял.

– Я все понимаю, – сказала Ми-Кель не своим голосом. Очередной поцелуй Ти-Цэ застыл у нее на ключице и медленно растворился. Она не открывала глаз, боясь, что не сможет сказать ему это в лицо. – Мы должны были быть готовы к этому в любой момент. Иди. Не трать время.

– Ми-Кель, ты – не трата моего времени.

– Просто иди, – сказала она быстро, – но пообещай, что перед тем, как совсем покинуть долину, ты придешь попрощаться со мной.

Глаза Ми-Кель по-прежнему были закрыты, поэтому она не успела отреагировать на поцелуй, и Ти-Цэ налетел на ее крепко стиснутые губы. Но в следующую секунду она с готовностью обвила шею супруга руками и ответила. А когда их поцелуй распался, она отважилась все же взглянуть на него.

Перед ней возникло лицо супруга. В его глазах, над одним из которых пролегал шрам, было столько любви, что она того и гляди грозилась перелиться через край его век. Ми-Кель отняла руки от его шеи и положила на плечи, широкие, сильные, способные удержать на себе любое бремя и ношу, особенно теперь, когда он наконец взял за свою силу ответственность. Его пышущая здоровьем грудь вздымалась и опускалась, скрывала в себе горячо любящее ее сердце.

Ми-Кель застонала. Силу и мужество, бушевавшие в нем, Ми-Кель видела всегда, и стойко дожидалась момента, когда и он заметит их в себе. Ми-Кель никогда не сомневалась в том, какой он есть на самом деле, и была уверена, что, как бы она ни старалась, никогда не сможет его превзойти. Сильной она чувствовала себя только рядом с ним, не мыслила без него жизни, и просто отказывалась поверить, что впереди ее ждет еще один год томительного ожидания. Как далек день, когда на горизонте вновь появится его мужественная, родная фигура!

– Обещаю, – очень серьезно сказал он без всяких заминок. – Я приду за твоим благословением в дорогу.

– Буду ждать, – сказала она.

– Знай, что ты у меня большая молодец.

До того, как ее грудь успел стиснуть новый приступ рыдания, Ми-Кель быстро поцеловала его в шрам, рассекающий бровь, высвободилась из объятий и вновь расправила крылья. Она знала, что Ти-Цэ провожает ее взглядом, но не позволила себе обернуться. Улетать сейчас или не улетать никогда.

***

Ти-Цэ сгреб в охапку палатку, вещи, и вскоре после того, как улетела к своему древу Ми-Кель, человек и йакит выдвинулись в путь.

Помона быстро вымылась в источнике, пока Ти-Цэ добывал с его глубин транспорт. Когда он вышел на берег верхом на иритте, Помона уже надевала свежую мантию.

– Ми-Кель с нами в город нельзя, – объяснил Ти-Цэ по пути, когда Помона заметила, что там, куда они едут, есть-таки подходящие для нее насесты. – Те валуны, которые там есть, больше служат памятником культуры, ну или для жен Старших, если те желают прилететь.

– Разве ты не говорил, что их не берут больше в качестве спутниц на переговоры?

– Так и есть, но привилегии у них все равно имеются, – ответил Ти-Цэ с едва слышной ноткой зависти. – Они встречают Старших из командировок и держатся поблизости от зала переговоров, если их супруги там по служебным делам. Разумеется, внутрь их не пускают, но поодаль от входа сидеть никто не запрещает.

Больше Ти-Цэ и Помона в дороге не разговаривали. С наступлением тишины Ти-Цэ погнал иритта чуть быстрее, и к обеду они прибыли в город.

Несмотря на то, что на его улицах сновала всего треть служащих, город кипел от работы. Из труб мастерских валил дым, а когда Помона проходила мимо амбаров, слышала доносящиеся оттуда удары молота.

Постепенно один за другим городские выходили наружу с еще теплыми щитами в руках. Помона вспомнила, что рассказывал о них Ти-Цэ, и по ее коже побежали мурашки: как раз один из йакитов вышел из мастерской и разделил разящую чашу на две половины, обнажив острое лезвие. Он осмотрел изделие со всех сторон, одобрительно кивнул себе под нос и снова сцепил половины между собой. Поднял голову, заметил глазеющую на него Помону и отвесил ей поклон, учтивый, от каких она успела поотвыкнуть в дружелюбной Плодородной долине.

К вечеру они завершили обход города: Ти-Цэ переговорил со всеми, с кем должен был, и они подошли к северной башне.

– Мы будем вынуждены провести ночь здесь, в сигнальном пункте, – сказал Ти-Цэ. Они стояли в небольшой комнатке с приборами неизвестной Помоне механики. – Я должен буду готов принять сигнал и расшифровать его, в какой бы час он ни пришел. И вам на всякий случай будет лучше побыть со мной.

Помона живо вспомнила разъяренного имэн и не стала спорить.

– А щита у тебя с собой нет?

– Сейчас нет, – сказал он безразлично. – Если бы мне полагалось участвовать в охоте, сходил бы и выковал. Но в случае чего этажом ниже есть помещение со служебными щитами для общего пользования на случай непредвиденных ситуаций. Тревожиться не о чем.

– Подожди, у тебя же был щит?

– Был, – подтвердил Ти-Цэ, – но после каждой охоты его полагается расплавлять, чтобы потом выковать заново.

– Какой в этом смысл?

– Чтобы не растерять навыки, – терпеливо пояснил Ти-Цэ. – К тому же, долгая и кропотливая работа способствует правильному настрою, приводит мысли в порядок. Это важный этап подготовки к охоте.

Ти-Цэ раскладывал ее вещи и старался устроить Помоне спальное место со всеми возможными удобствами. Та же в свою очередь уверяла, что ее все более чем устраивает; попросила только аккуратно разложить нарядную мантию, которую они прихватили с собой из поселения как раз на такой случай.

При виде мягкой однотонной ткани, которую предстояло ей натянуть на себя завтра и выступить от лица людей, тревога начала подниматься в ее душе. Безмятежность, с которой устроился Ти-Цэ за передатчиком, казалась ей невыносимой.

– Я тоже нервничаю, – сказал он.

– Э… Что?

Ти-Цэ улыбнулся обескураженной Помоне через плечо. Он повторил, что нервничает тоже, пускай его внешний вид и говорит об обратном.

– Почему? – не нашлась Помона.

– Это мое первое серьезное задание, за которое я буду отчитываться перед Старшим лично. Можно сказать, я близко подошел к их обязанностям. Провожатый – не то же самое, что Старший, но… Я очень надеюсь, что, несмотря на промахи, не оставил у вас плохого впечатления о своем народе.

– Конечно, нет!

– Хорошо. – Градус тепла в его улыбке возрос. – Иначе, устрой вы войну, все претензии были бы обращены ко мне. Вы со всем справитесь, – добавил он так уверенно, что Помона невольно вскинула на него опущенные до этого глаза. – Помните вы спросили меня – как существо, оказавшееся в ситуации, подобной вашей, – как вам следует поступить? Что ж… Благодаря вам в частности, я принял все, что мне доверено, и готов за все нести ответственность. Спасибо вам. Теперь ваш черед выбирать.

Вновь воцарилось молчание. Только мерный тик то и дело доносился из какого-нибудь прибора.

– Ти-Цэ.

– М-м?

– Могу я выйти на смотровую площадку, пока не стемнело? Очень уж хочется собраться с мыслями и… проветрить мозги.

– Конечно. – Он откинулся на спинку стула и сцепил руки в замок за головой. – Обязательно кликните меня, если понадоблюсь.

Помона кивнула ему в затылок и зашагала по лестнице наверх. Еще до того, как она успела подняться на смотровую площадку, ветер подхватил ее непослушные волосы, которые, тем не менее, стали чуть тяжелее с той поры, как она покинула Пэчр. Или ей только так казалось.

Вечер постепенно клонился к ночи, однако здесь не было древ, чтобы заслонять небосвод, и бледные лучи зашедшей за горизонт старой звезды еще подсвечивали город. Помона неторопливо пересекла площадку и оперилась локтями о перила перегородки, как делала это на верхушке Серого замка. По плечам побежали мурашки: город пустел на глазах. Вереница йакитов с поблескивающими щитами, перекинутыми за спину, уходила на юг.

Через считанные минуты в городе не осталось ни души: только она, Ти-Цэ и сумерки.

Помона думала о скором возвращении домой. Она провела в Плодородной долине чуть больше двух недель, но не чувствовала себя подкованной в предстоящей работе. Она увидела йакитов такими, какими их не видел больше никто в поселении, и ей определенно было, что рассказать людям… но требовалось нечто гораздо большее. Сделать выводы, задать направление человечеству, переварить все впечатления, которые она здесь получила. Что-то не клеилось, она чувствовала, что главный кусочек паззла для понимания всего этого ей так и не выдали. Оставалось надеяться, что он притаился у Старшего в рукаве.

Далекий звук грома заставил Помону вынырнуть из раздумий. Она подняла глаза к горизонту и увидела в необъятной дали кудрявые тучи, начиненные влагой и статикой. Ее рука непроизвольно накрыла пачку эскизов под мантией и рисунок Иды – листы пергамента, с которыми она не расставалась ни при каких обстоятельствах. Она не знала, доберется ли дождь до города или останется дрейфовать на юге, но…

Помона осторожно вынула часть эскизов и пробежалась по рисункам глазами. При виде своих собственных работ зародыш какого-то важного осознания поселился в ней, но прежде, чем она успела понять, какого именно, окрепший ветер едва не вырвал пергамент из ее рук, и она поспешила убрать его во внутренний карман. Вновь она услышала раскат грома, чуть ближе, чем прежде. Она следила за движением облаков, как зачарованная.

Прохладное дуновение прикоснулось к ее коже, волосам, чуть всколыхнуло подол юбок и погладило шрамы на плечах. Где-то далеко, в эпицентре надвигающейся черноты, сверкнула раскаленная синева, а спустя минуту – в который раз прокатился раскат грома.

Отчего-то Помоне стало не по себе, и она вернулась в приемный пункт к Ти-Цэ по первому же его зову.

***

Помона смотрела на Ти-Цэ, что сидел за мониторами со скрещенными на груди руками, снизу вверх. Его сосредоточенный взгляд был устремлен на экран. Он готовился провести у компьютеров долгую, бессонную ночь, и какое-то время Помона составляла ему компанию, прислушиваясь к тому, как разбиваются этажом выше о крышу и смотровую площадку капли дождя.

Ей не спалось. Ти-Цэ устроил ложе в меру своих возможностей из всего, что для этого сгодилось, и получилось весьма уютно, но спать на каменном полу под писк механики вместо колыбельной было все равно не то же самое, что в палатке на древе. При зале переговоров были гостевые комнаты, но разделяться сейчас, когда они остались одни во всем городе и некого было поставить Помоне в охранники, Ти-Цэ не хотел. Вместе им предстояло быть до самого прибытия Старшего.

Голову Помоны одолевали самые разные мысли о том, что она ожидала услышать от представителя вершины цивилизации йакитов и что могла сказать ему в ответ, но никак не могла вообразить хоть что-то вразумительное. Она привыкла, что история – это нечто, что осталось в прошлом, что-то четко и ясно зафиксированное в книге, где не было места терзаниям, волнениям, нерешительности и даже нескольким вариантам развития событий – все по строгому плану. Но до чего мучительно оказалось вершить историю в настоящий момент времени…

Губы Ти-Цэ едва заметно зашевелились. С замиранием сердца Помона приподнялась на локтях и взглянула на мониторы, но на тех не было видно никаких изменений. Помоне потребовалась еще секунда, чтобы расслышать в бормотании Ти-Цэ слова песни на его родном наречии. Сигнала о прибытии в долину Старшего не поступало.

Успокоившись, Помона удобнее устроилась на подушке. Песня, удивительно мелодичная для грубого низкого голоса, которым поигрывал и перекатывал в гортани Ти-Цэ, становилась громче. Пел он что-то из того песенного набора, который озвучивали йакиты на празднике Плодородия. Она улыбнулась.

– Все хотела спросить, – сказала Помона сквозь широкий зевок, – о чем она, эта песня?

Ти-Цэ ответил не сразу. Он задумался, чуть хмурясь, но когда Помона вновь привстала на локтях, все же ответил:

– О молоке. Жирном, сытном, живительном материнском молоке.

Помона расплылась в улыбке шире и положила голову на подушку в третий раз – последний за этот вечер. Сон наконец взял ее за руки и потянул за собой, в мир грез.

Ти-Цэ краем глаза наблюдал за тем, как Помона засыпает, как растворяется теплый румянец на ее щеках. О молоке в песне действительно упоминалось, но не меньше внимания в содержании уделялось неприкосновенности их плодородных земель, святому праву йакитов на здешний край.

Но это так, мелочи, которые можно было опустить.

14

– Помона!

Ти-Цэ произнес ее имя всего на тон выше, чем обычно, но она распахнула глаза и резко села как от пушечного выстрела. В глазах потемнело, сердце заколотилось о ребра. Помона всматривалась в провожатого сквозь рассыпающуюся темную завесу. Ти-Цэ сидел все на том же месте, но на сей раз низко нагибался над столом.

– Старший почти здесь, он уже мчит сюда верхом на иритте, – сказал Ти-Цэ. – Вам нужно переодеться. Пойдемте, я провожу вас до гостевой комнаты.

– Д-да…

Помону мутило совсем как в то утро, когда она оправлялась от орехового вина. Дрожащими руками она подхватила со стула парадную мантию и побежала за Ти-Цэ, который, несмотря на внешнюю собранность, усидеть на месте не мог.

Помона все время спотыкалась, и непременно клюнула бы землю носом, если бы Ти-Цэ всякий раз не подхватывал ее под руку: он почти не глядя возвращал ее в вертикальное положение и подталкивал дальше. И так до тех пор, пока они не спустились глубоко под землю.

Ти-Цэ открыл ближайшую комнату для гостей. Приготовил ей таз с водой, предметы гигиены, расправил на кровати ее парадную мантию, а после учтиво вышел и занял пост охраны по ту сторону двери.

Удобств здесь было почти столько же, сколько в ее покоях в Сером замке – немного, но зато растеряться в этой комнате было невозможно, все лежало перед глазами. И это было очень кстати: сейчас разум играл не в пользу Помоны.

Она разделась. Прежде, чем умыться, зачерпнула воду руками и поднесла ладони к губам. Сколько бы она не пила, во рту по-прежнему оставалось сухо, и она бросила попытки утолить жажду: ничего кроме рвоты так она не добьется.

Помона зачерпнула еще воды в обе руки и с размаху шлепнула себя по щекам, так что брызги полетели во все стороны. Вода попала ей на волосы, забилась в ноздри и под веки, потекла по груди. Помона охнула от холода, но дрожь в руках поутихла. Схема рабочая. А потому она шлепнула себя ладонями с пригоршнями воды еще несколько раз, а прекратила, только когда услышала за дверью беспокойное шарканье Ти-Цэ. Наконец она взяла полотенце и промокнула им пылающее лицо.

Помона причесала как могла волосы, облучилась в чистую парадную мантию, которая почему-то оказалась ей чуть велика, и вышла к Ти-Цэ.

Провожатый стоял уже в форменном наморднике. Он вежливо ей поклонился, будто и не было тех дней, что они провели вместе в тесной близости, и повел ее по искусственно освещенному, длинному коридору. Помона смотрела на длинные вытянутые лампы с первобытным ужасом: они были похожи на ярких, слепящих глаза червей.

– Старший уже там? – прошептала Помона перед высокой, украшенной резьбой дверью.

– Еще нет. Мы успели со всеми приготовлениями вовремя, – с явным облегчением сказал Ти-Цэ, – но он будет здесь с минуты на минуту.

Йакит вышагнул вперед, как-то через чур прямо, словно впервые отыгрывал на публику много лет назад заученные па, и распахнул перед женщиной тяжелые двери, разделив пополам изображение могучего дерева – не персикового, но не менее величественного его родственника. Затем посторонился и изящным, но сдержанным жестом руки пригласил ее в зал.

Судорожный выдох сорвался с пересохших губ Помоны: помещения больше она не видела никогда в жизни. Она словно вновь оказалась во внутреннем дворе, с той лишь разницей, что не было видно башен, а вместо неба – катающиеся под потолком лампы, имитирующие ускоренное движение небесных тел. Она с трудом оторвала зачарованный взгляд от этого зрелища, чтобы обнаружить чудовищных размеров амфитеатр, который тянулся в зал переговоров с поверхности, а по центру его вместо площади расположился огромный круглый стол и трибуна для вещаний – спираль убывания количества участников переговоров.

Помона не смогла сосчитать места амфитеатра и ужаснулась.

– Они предназначены для Посредников разных цивилизаций? – спросила Помона. Ее голос прокатился эхом по залу.

– Для самых развитых из них, – кивнул Ти-Цэ.

– Мне ведь не будет нужно представать перед ними всеми?

– Не сегодня точно, – уклончиво сказал Ти-Цэ.

– Что?! – Даже за маской Помона видела его смущение: он явно не горел желанием обсуждать это сейчас и заставлять ее беспокоиться еще больше.

– Это произойдет еще не скоро. Вам не о чем волноваться.

– Не о чем?!

– Помона, возьмите себя в руки…

Помона уже опустилась на один из стульев с высокой спинкой у круглого стола, чтобы не рухнуть, но тут же вскочила на ноги вновь и нервно разгладила где могла лавандовую мантию: за дверью послышались нарастающие шаги трех конечностей. Двух тяжелых ног и, может быть, трости.

Ти-Цэ подошел к Помоне и встал подле нее. Своим могучим ростом он подобно каменной стене отгораживал ее от подстерегшей неизвестности, за что она была ему сердечно благодарна.

Шаги все приближались, пока не застыли на мгновение прямо по ту сторону двери. На секунду воцарилась такая тишина, что Помона услышала стук крови в голове и шипящее дыхание из прорезей намордника Ти-Цэ. Помоне казалось, что, если они простоят так еще хоть секунду, то она выскочит за дверь, собьет с ног Старшего и воспользуется суматохой, чтобы сбежать. Более того, каждая ее мышца напряглась, словно и впрямь готовилась к марш-броску до долины, но ее ноги намертво вросли в пол.

Дверь приоткрылась, пропустив вперед тень стоящего за ней йакита; сердце Помоны ушло в пятки. А когда она наконец распахнулась полностью, порог зала переговоров переступил сам постукивающий об пол посохом йакит.

Он был очень широк и слегка сутуловат в плечах, но подтянут и удивительно крепок для своих лет, так что даже тусклая седина по всему телу на первый взгляд казалась недоразумением. На посох при ходьбе он не опирался – таскал для виду, из тех же побуждений, из которых Ти-Цэ надевал намордник. Его служебная мантия была цвета высокопробного золота, а пресс опоясывала вишневая лента, словно в дань молодости и минувшим служебным годам. Поверх нее обнаружился стандартный набор каждого йакита – сушеные травы в мешочках на привязи, маленький мешок с родной землей, далеко от которой ему приходилось бывать продолжительное время. Здесь же была и двойная окарина, старая, но чистая, без потертостей – инструмент любящего хозяина.

Маску Старший не носил, и Помона смогла хорошо рассмотреть его лицо. Помимо черт, присущих всем йакитам, его лик был пропитан мудростью и опытом тысяч прожитых дней, но не обошлось и без плотского изъяна – фирменной печати старости. Так, его тонкие губы были испещрены сетью морщин и словно отчаянно просили влаги, а веки отяжелели настолько, что снизу чуть шире приоткрывали мелко дрожащие глазные яблоки. Но, несмотря ни на что, он был и оставался олицетворением ума и жизненной силы. Помона с трудом удержалась от глубокого поклона в его сторону.

…А вот Ти-Цэ своих эмоций не сдерживал. К крайнему удивлению Помоны весь он так и затрепетал, словно и не было тех славных дней, когда он обрел внутренний покой. Ти-Цэ растерял весь свой важный вид, который по крупицам собирал всю последнюю ночь, и воскликнул:

– Наставник!

Помона резко обернулась на него, но Ти-Цэ был слишком взволнован, чтобы ответить на ее взгляд. Он в замешательстве то склонял голову, то чуть приседал на одно колено. Ноги Помоны от этого зрелища тоже заходили ходуном. Она покраснела: совсем растерялась и не могла решить, как подобает приветствовать Старшего ей.

Наконец, Ти-Цэ определился – опустился на одно колено и замер. Старший слегка удивленно смотрел на йакита. Он подошел ближе к Ти-Цэ, попытался ни то приглядеться, ни то принюхаться к склоненному затылку мужчины внимательнее. Помона от охватившего ее любопытства позабыла на время все свои страхи: Ти-Цэ и сам не знал, что Наставник сменил род деятельности. И конечно, Помона тоже подумать не могла, что увидит воочию главного героя рассказов Ти-Цэ.

– Наставник, – прохрипел Ти-Цэ снова при его приближении и пригнулся к своему колену еще ниже.

Старший остановился, наклонился, чтобы достать до затылка Ти-Цэ рукой… и дал ему оплеуху такой силы, что йакит едва не завалился на бок. Он взмахнул руками, чтобы удержать равновесие, но тут же обхватил ими звенящую голову. С широко вытаращенными глазами Ти-Цэ отскочил к обескураженной Помоне.

– Я давно уже не Наставник, а Старший! – гаркнул он. – А ну иди сюда и поприветствуй, как подобает, позорник.

– А… Простите… – поторопился с поклоном Ти-Цэ, но что-то в его голосе выдавало улыбку.

Помона неуверенно переводила взгляд с гордо приподнявшего подбородок Старшего на низко склонившего голову Ти-Цэ. Наконец, провожатый выправил плечи, и Помона не смогла удержать смешок: матерый йакит оказался ниже Ти-Цэ на дюйм или два. Последний тоже это заметил и прошептал Помоне одними губами:

– В детстве он казался мне больше.

– Что ты сказал, щенок? – повысил голос старик.

Помоне пришлось накрыть ладонью бессовестно растянувшиеся губы, да и Ти-Цэ, который оставался в плечах уже, разница в росте подняла настроение. Даже голос Старшего, который звучал грозно, словно его горло множество раз было разорвано криками и столько же раз заживало опять, не мог заставить их посерьезнеть.

– А ведь ты был у меня в воспитанниках? – прищурился Старший. – Цэ-Ти, так тебя зовут, кажется?

– Очень забавно, Наставник, – буркнул Ти-Цэ с обиженной улыбкой.

Теперь, когда счет у них сравнялся, лицо Старшего смягчилось: он улыбнулся, а могучие плечи несколько раз высоко подпрыгнули от низкого хохота.

– Ну ладно, – заговорил он сразу тона на два теплее, – разумеется, я тебя узнал. Рад нашей встрече, Ти-Цэ.

– И я рад, Наставник.

– Да неужели? – вежливо вскинул брови он и указал ему за плечо. – Как спина?

– Со следами усвоенных уроков, – сказал Ти-Цэ.

– Хорошо, – вполне искренне порадовался за него Старший, – лишь бы действительно усвоенных. Хватка у меня ничуть не ослабла. Надо будет – напорю по старому знакомству, ты только пошли сигнал. Но в следующий раз, надеюсь, получу я его вовремя. – Он посерьезнел и выразительно посмотрел на Ти-Цэ. – Мне сообщили, что ты попросил передать мне сообщение из города три дня назад. Я прибыл бы еще вчера, но птица сбилась с курса.

Глаза Ти-Цэ в прорезях маски округлились.

– Давай обсудим это потом, – сказал Старший, – сейчас есть разговор поважнее.

Наконец старик повернулся к гостье всем корпусом. Он улыбнулся ей такой мягкой улыбкой, какой мог улыбаться только отец множества дочерей, и так искренне, что Помона растаяла окончательно. Она нашла в себе силы приосаниться и улыбнуться мудрецу в ответ.

– Итак, – произнес он ласково, – передо мной Помона, так ведь?

– Да.

– Посредник человечества, значит?

– Ну… вроде того.

Старший низко хохотнул и чуть склонил голову, разглядывая ее. Помона почувствовала, как ее щеки наливаются румянцем: не привыкла к такому вниманию, и тем не менее была им польщена. Старший относился к тому восхитительному типу мужчин, который любил женщин, получал большое удовольствие от самого факта их присутствия рядом с собой без умысла увидеть каждую в своей постели. Он их уважал, умел найти в них красоту и заставлял девушек обратить внимание на собственные достоинства, которым, возможно, те не придавали большого значения до знакомства с ним.

– Славно, – сказал Старший. – Я очень рад с тобой познакомиться. Мы – я сегодня уполномочен говорить от лица всей своей цивилизации, – с нетерпением ждали встречи с тобой. Большое спасибо, что проделала такой длинный путь, и прошу прощения за все неудобства и опасности, которые тебе пришлось пережить.

– Бросьте, – несколько неуклюже отмахнулась она, но не сумела придать голосу ни кокетства, ни беззаботности, с какой говорил он. – Я… Мне наоборот…

Она вдохнула поглубже. Старший сделал вид, что ничего не заметил, и Помона начала сначала уже с большей уверенностью:

– Я очень рада была приехать. И это мне стоит благодарить вас за то, что позволили так близко познакомиться с вашим народом. Прожить чуть больше двух недель под раскидистыми ветвями древ вашей долины – огромная честь.

Улыбка Старшего стала шире: ее второй попыткой он остался доволен.

– Прекрасно. Что же, если ты готова…

– Полагаю, выбора у меня нет, – не удержалась Помона.

Старший снова вскинул брови в вежливом недоумении. Помона постаралась сгладить свою тревогу улыбкой, но быстро поняла, что этим ничего не добьется. Старший изучающе разглядывал ее так и эдак, словно видел насквозь. Ти-Цэ беспокойно топтался на месте и косился то на него, то на Помону.

Наконец, взгляд Старшего что-то зацепил. Помона впервые за многие годы, если не впервые в жизни, почувствовала себя понятой без слов. Он и в самом деле был особенным, и к тому, что он не был человеком, это не имело никакого отношения.

Лицо Старшего разгладилось. Он вздохнул, покивал и подошел ближе к ней еще на пару шагов, забыв на сей раз изобразить, что ему требуется для этого посох.

– Да. Да. Все это – большое испытание для тебя. Но выбора – отступать сейчас или не отступать никогда, – ты лишила себя сама. Почему?

– Я многое хотела бы изменить, – сказала она, пусть Старший уже наверняка предвидел ее ответ, – а стало быть, мне и брать ответственность, а не клянчить хорошей жизни у других.

– Ты очень смелая женщина, – сказал Старший. Его тон не позволял усомниться, что он и в самом деле был восхищен духом, заточенным в это небольшое человеческое тело. – Смелая, – повторил он. – Но это не отменяет того, что ты продолжаешь страшиться своей судьбы. Тебе еще только предстоит понять, что это нормально, и даже должно так быть.

Помона сглотнула тяжелый ком и кивнула. Она уставилась в пол: Старший знал, просто знал и все тут, как часто она думала о том, чтобы дать заднюю. От стыда на ее глаза навернулись слезы.

Тяжелая рука Старшего легла ей на плечо, поверх свежих шрамов от напавшего имэн. Она втянула голову в плечи.

– И все же, ты действительно решила двигаться дальше, Помона? – спросил он, и что-то в тембре его голоса ясно дало ей понять, что Старший хочет ответного зрительного контакта.

С нечеловеческим усилием она подняла голову и едва не коснулась носом лица склонившегося к ней мужчины.

– Я буду двигаться дальше, – сказала Помона. – Куда еще мне теперь идти, если не вперед?

– Это полностью твое решение. И ты приняла его куда раньше, чем думаешь. Ты не оказалась бы так далеко от дома, не стала бы жить бок о бок с йакитами столько времени и не стала бы дожидаться меня после встречи с имэн, если бы в глубине души не понимала, что со всем справишься.

Помона еще раз кивнула и протерла сухие щеки, будто извинялась за слезы, которые еще только собиралась пролить.

– Хорошо, – мягче прежнего сказал Старший. – Не сомневаюсь, ты все для себя решила правильно. И теперь можешь не волноваться. Мы – и я в том числе, – здесь, чтобы тебе помочь.

– Д-да…

– Прямо сейчас нам предстоит не самый простой разговор. И, говоря откровенно, – он обвел зал переговоров широким жестом, – атмосфера здесь сегодня к нему не располагает. Не будешь против прогуляться со мной на свежем воздухе?

– Еще как не против, – выдохнула Помона. На нее давно уже давили стены.

– Отлично! Тогда следуй, пожалуйста, за мной.

– Наставник? – напомнил о себе Ти-Цэ.

– Иди в северную башню и веди прием сигналов, – приказал Старший, – а по завершению нашей беседы я передам Помону обратно в твои потные ладошки. И если еще раз назовешь меня Наставником…

– Простите, Старший.

Помона прыснула. Старший подбадривающе ей улыбнулся и пригласил на выход. Было странно после всего, что они пережили, уходить от Ти-Цэ с другим йакитом. Она обернулась, вгляделась в его заточенное в намордник лицо и кивнула вответ на его уверенный кивок.

***

Они вышли через проход одной из башен, пересекли залитый светом славно выспавшейся старой звезды внутренний двор и вышли в город, украшенный россыпью бусин дождевых капель, которым еще только предстояло испариться. Помона не могла и представить, что сумеет выдержать такую долгую паузу наедине со Старшим, приезда которого так страшилась, но его спокойствие и миролюбивое безмолвие оказались удивительно заразительными. С ним было необычайно просто. Все было под его полным контролем.

Старший вышагивал неторопливо, по-прежнему опираясь на посох для виду, а не из-за физической немощи. Он с наслаждением оглядывался по сторонам, жмурился от теплого ласкового света и глубоко вдыхал воздух родного края, еще более сочный после ночного ливня. Помона искоса поглядывала на йакита, который прожил такую удивительную, долгую жизнь, и был еще способен радоваться самым простым вещам.

Они медленно двинулись вдоль мастерских, в которых давно затихли удары молотов, потухли выбиваемые искры и остыли печи. Помона сложила руки за спиной и рассеянно заскользила взглядом по рядам ореховых деревьев.

– Что ж, – заговорил Старший, – Помона. Союз между нашими цивилизациями – людьми и йакитами – в каком-то смысле имеет особое значение. Я бы сказал даже, чуть более иной важности, чем союзы между другими народами. А значит, между нами не должно остаться недомолвок, чтобы мы могли обменяться рукопожатиями. Именно по этой причине мы с тобой сейчас здесь.

Помона промолчала. Тогда Старший продолжил:

– Мы знаем, что у человечества к нам скопилось много вопросов. На какой тебе хотелось бы пролить свет в первую очередь?

– Хочу узнать, с чего все началось, – ответила Помона. – Сами отношения между людьми и йакитами, создание Нового мира. Откуда у всего этого растут ноги?

– Как это часто бывает, – вздохнул Старший, – начало всему положил конец.

Йакит немного помолчал. Он дал себе время, чтобы как следует собраться с мыслями, и начал:

– Долгие годы йакиты держали под наблюдением мир, в котором цвела и созревала новая перспективная цивилизация, которая именовала себя человечеством. Ее обнаружили во время поиска новых охотничьих угодий так называемые…

– Ти-Цэ немного рассказывал мне об охотниках, – вставила Помона. – Правда, было видно, что он не очень хочет говорить на эту тему.

Старший мрачно покивал.

– С ними отношения наладить было нелегко, и даже по сей день бывают трудности. Последнее, в чем они нуждались и нуждаются – в существах, которые будут ограничивать их свободу. Единственное, что помогло наладить с ними тесные связи – компромисс. Мы разрешили им вести охоту, но установили лимит добычи, которую они могут с собой увезти без угрозы военных разбирательств и преследования.

– А допустимое количество жертв – если эти слова вообще допустимы, когда мы говорим о живых разумных существах, – устанавливалось в присутствии Посредников цивилизаций, на которых велась охота? – спросила Помона, и опешила, когда Старший кивнул. – И они спокойно решают, скольких из их народа убьют?!

– Это решение было тяжелым для всех, даже для охотников. Они не привыкли «считать», как никто не привык так хладнокровно распоряжаться своим народом. Но это решение было единственно верным. Мы не имеем права навязывать или отговаривать от культурных ценностей кого бы то ни было. Потребность в охоте глубоко въелась в генетическую память этого народа задолго до того, как они впервые занялись изобретением технологий. Это то, – сказал Старший с расстановкой, – чем эта цивилизация живет. Запретить им охоту – все равно, что запретить людям познавать.

Таким образом, для решения конфликта было видно всего два пути: радикальный и компромиссный. Радикальный – запретить им охоту совсем, – привел бы к бесконтрольному истреблению всех взбунтовавшимися охотниками, к объявлению их преступниками, а там и к многочисленным войнам с неисчислимыми потерями. Компромиссный – установка на лимит жертв и сроков охоты, – привел к тому, что все мы сейчас видим над головой мирное небо.

– Но такой ценой…

– Цена в данном случае оправдана.

Умом Помона это понимала, но душой отказывалась принять. Старший видел, как борются в ней противоречивые чувства так же ясно, как и то, что спорить она тем не менее намерена не была.

– Итак. Охотники нашли мир людей и рассказали о нем нам, дали точные координаты и некоторые сведения об атмосфере вашего местожительства. Мы начали отслеживать уровень и темп развития человечества, чтобы определить, готово ли оно вступить в контакт. Даже просили охотников несколько раз доставить нам на изучение их трупы. Но оказалось, что для прямого контакта люди были еще слишком молоды. Они были далеки от точки совершенства своего разума, далеки от возможностей свободного передвижения за пределы своего мира, но задатки, в то же время, были на лицо. Люди совсем уже не походили на животных, у них была культура, а потому мы стали ждать. То и дело проверяли, как у них идут дела, поджидали удобный момент, чтобы заявиться с предложением мира, но все пошло не по самому радужному сценарию.

Помона уставилась перед собой. Она почувствовала, как остывают сцепленные за спиной пальцы.

– Умалять достоинства людей причин нет, они развивались быстро и даже интересно. Но вскоре что-то с ними произошло, и они… переступили черту. Человечество охватила всепоглощающая жадность – до ресурсов, до территорий, до привилегий. Мы полагаем, что они сами оказались не готовы к возможностям своего ума, гармония нарушилась, и люди, в голове которых творился хаос, стали обращать в хаос все вокруг себя. Знаний и ресурсов им хотелось все больше, и они буквально высосали из своего мира жизнь. Они еще не были готовы ни к путешествиям за его пределы, ни к мирным переговорам с нами и своими ближайшими соседями, но уже запустили необратимый процесс самоуничтожения своей цивилизации. Помочь им было нельзя. Люди превращали свой мир из бесконечного источника крова и пропитания в безжизненный камень. Мы поняли, что с этим народом наше знакомство так и не состоится: очередной мир, вымерший задолго до раскрытия своего потенциала.

В общем… к этому все и шло. Разумеется, мы были очень огорчены. Уже долгое время йакиты изучали культуру и язык людей, готовились к встрече, составляли учебный план и материал по образу их жизни, наречию и повадкам для молодого поколения. Из всех безвременно погибших цивилизаций человеческая была одной из самых амбициозных.

Как бы там ни было, нужно было смириться: человечество приближалось к своему концу. И мы подняли эту тему на одном из собраний.

– Зачем устраивать собрания по такому поводу, если вы все равно ничем не могли помочь? – не поняла Помона.

– Были цивилизации, которые всерьез интересовались людьми и просили держать их в курсе того, что с вами да как. В их числе – охотники.

– Неудивительно, – буркнула Помона.

– Да. Они не могли сделать мир людей своими охотничьими угодьями, пока у него не появится Посредник и не установится лимит на добычу. Охотники с нетерпением ждали охоты, а когда узнали, что человечеству осталось недолго, азарт у них возрос стократ. Успеть урвать, не будет второго шанса! В общем, они запросили разрешение устроить массовую охоту на людей, пока еще была такая возможность.

– Массовую?

– До полного истребления, – покивал Старший. И добавил, заметив выражение ее лица: – Мы дали согласие, да. Людей так или иначе ожидало неминуемое вымирание, вполне вероятно, при куда более мучительных обстоятельствах, чем при тех, которые могли предложить им охотники. Ты понимаешь?

– Д… да… – выдохнула Помона. По рукам и спине у нее побежали мурашки.

Он вздохнул.

– Я хочу, чтобы ты на самом деле поверила: если бы был хоть один шанс спасти людской мир, мы воспользовались бы им. И не дали бы случиться охоте.

Помона напряженно покивала, хотя ей трудно было смотреть Старшему в глаза.

– Значит, так и закончилась эпоха Старого мира. Люди его загубили, а охотники – добили?

– Да, так оно и есть.

– О, звезды. – Ноги Помоны стали ватными. – Простите, я в порядке, просто это звучит чудовищно. Но если все так и было, как тогда появился Новый мир для нас?

– Благодаря еще одному… концу. – Старший мрачно подпер очередной тяжелый шаг посохом. – Но на сей раз конец наступил для нас. Вернее, для многих-многих наших семей и их древ.

Это случилось аккурат перед охотой на людей. Чуть больше ста сорока лет назад в тот роковой день на Плодородную долину напали имэн, с одним из которых вы имели несчастье познакомиться лично. Напали в таких количествах, в каких не прилетали на крик рожениц никогда прежде. Их популяция неожиданно приумножилась в пять или шесть раз, и разумеется, йакиты были не готовы им противостоять.

Долина впала в хаос. Несколько дней шла кровопролитная война за потомство. Имэн было много, и все они были голодны до такой степени, что на гнезда нападали целыми стаями. Одержать победу без потерь было невозможно, и чуть более семисот древ пало.

– Семисот? – охнула Помона и повернулась к виднеющимся вдали древам, и в том числе к загнившей аллее. – Хотите сказать…

– Да. – Старший скорбно склонил голову. – Та самая часть долины, в которой вы проживали – примерно треть того, что осталось от павших в тот день древ. Другие уже давно вырублены, их древесина используется для разных нужд. Но разумеется, даже если вырубить их всех, мы никогда не забудем об этой трагедии.

– Как ужасно…

Старший согласился. Они остановились и молча уставились на распростертую вдалеке долину, где смерть бок о бок уживалась с жизнью. Старший оперился о посох обеими руками. Горько вздохнул. И только сейчас Помона осознала, насколько тот был стар.

– Зрелище это было страшное, Помона. Я был ребенком, когда это случилось. Многие семьи были истреблены полностью: не только дети, но и родители, а то и поколения выше, которые пытались их защитить. Были и такие семьи, в которых выжило только по одному из супругов – самец или самка. Без потомства и своей пары их древо все равно бы засохло, и они не видели причин, по которым должны были жить дальше.

Помона шумно сглотнула. Она таращилась на Старшего, ощущая, как кровь отливает от лица. Помона догадывалась, что ее кожа становится такой же белой, как его шерсть без капли пигмента.

– Они не могли жить с чувством невыполненного долга, и уж тем более – с мыслью о том, что потеряли свою любовь, потомство, свой смысл жизни. Никто из Старших не стал их останавливать, потому как йакиты практикуют самосуд. Каждый поступает с собой так, как считает нужным. И… каждый оставшийся в одиночестве йакит приговорил себя к смертной казни. На рассвете после окончания войны они, оскальзываясь на крови, как один обвивали вокруг шей ветви, по которым некогда забирались в гнезда, и совершали прыжок.

Старший зажмурился, морщины вокруг глаз врезались ему в кожу глубже. Помона была бледнее самой смерти.

– Я помню хруст сотен ломающихся одна за другой шей, и не было еще ни одного звука ни до, ни после, которой бы заставил меня так бояться.

Он покачал головой, словно попытался вытряхнуть из нее наваждение. Вновь распахнул дрожащие в глазницах, умные, чуткие глаза, глубоко вдохнул запах цветущих персиков, который долетал даже до городских улиц.

– Но помимо этого в долине оставалось достаточно много пар, которые не потеряли друг друга, но лишились всего потомства. Матери с распухшими от молока грудями, которым некого было больше кормить, были так разбиты, что от горя могли не дожить до следующего сезона спаривания. Мужчины были подавлены не меньше, но не собирались допустить смерть супруг, а потому не сломались. В отчаянии они пошли за советом, как быть, к Старшим, не просто как к мудрецам, а как к опытным мужчинам и таким же любящим мужьям.

Чтобы пережить потерю, нашим самкам нужно было о ком-то заботиться. Они нуждались в ком-то, чья хрупкая жизнь целиком зависела бы он них. Только это могло помочь им жить дальше, хотя бы ради других. Так сказали Старшие, и устроили по этому поводу большой совет, на котором пришли к согласию, перевернувшему судьбы не только наших с вами, но и других цивилизаций в том числе.

Перед тем, как дать официальное согласие на массовую охоту на род человеческий, который и без того был обречен на гибель, йакиты выдвинули охотникам условие: перед полным истреблением они должны доставить в долину новорожденных человеческих младенцев в количестве равном потерянным в этом году детям. Охотники отнеслись к этой затее скептически, но не могли отказать в такой малости в обмен на охоту планетарного масштаба, какие они могли позволить себе только много веков назад, когда не существовало еще их союза с йакитами.

Они дали согласие, и на земли Плодородной долины, полные безутешных женщин, ступило двести пятьдесят два йакита с осиротевшим младенцем на руках у каждого. У них больше не было ни дома, ни родных, ни шансов выжить самостоятельно, и наши самки с жадностью приняли крох под свое крыло.

Помона стояла как громом пораженная. Она раскрыла рот, но Старший приложил палец к губам, призывая пока помолчать.

– Человеческие детеныши самкам очень понравились. Они поили их своим молоком, не расставались с ними ни на секунду. Их умильная уязвимость, беспомощность, которая заставляла женщин чувствовать себя нужными, помогла им пережить трагедию и даже быстро восстановиться, воспрянуть духом. Йакиты вкладывали в них душу целый год, до следующего сезона спаривания, питали их любовью, как своих собственных детей, и конечно, когда женщины были снова готовы рожать, не могли просто выбросить их, как игрушку. Через молоко раса йакитов породнилась с родом людским, и было принято дать цивилизации второй шанс на существование.

Йакиты массово занялись изучением человеческого языка и культуры, дабы передать знания младенцам, чтобы в будущем они не отставали от своего развития, а приумножали его. Мы поделились с людьми своим миром, поселили их неподалеку от собственного дома и воздвигли им поселение на месте обиталища наших приматов, которые при детальном изучении оказались невероятно похожи на людей. Назвали поселение Пэчром и построили его по образу и подобию некоторых населенных пунктов, в которых любили проводить время люди Старого мира. Построили людям дома и продолжаем их строить из добытой в Плодородной долине древесины.

– Дома… Наши дома сделаны из ваших мертвых древ? – прошептала Помона.

Старший кивнул.

– Так и появилась новая служебная точка для наших мужчин – поселение людей, в котором мы следим за тем, чтобы наши приемные дети росли и развивались в безопасности. Мы много лет занимаемся вашим обучением, чтобы не слабел многообещающий интеллект. Следим за вашим здоровьем. Помогаем приумножать численность. Делаем все, чтобы огородить вас от того, что прочно заложено в вашей генетической памяти – инстинкта уничтожения самих себя.

– Ваш народ называют у нас Стражами, – медленно проговорила Помона, собирая по крупицам воедино все, что рассказал Старший. – И мы всегда гадали, от чего именно вы нас сторожите. Ти-Цэ говорил, что вы – не воины, и применяете силу, только если… – Она охнула. Наконец Помону осенило. – Если вашему потомству угрожает опасность.

Старший широко улыбнулся.

– У тебя очень чуткий ум. Все верно. Люди Нового мира – наши приемные, но все же дети. И мы готовы сражаться даже с ними, если они представляют угрозу для самих себя. Школа, комендантские часы, круглосуточный контроль – все это наше «поле боя» с людьми за людей же. И мы хотим, чтобы ты продолжила это сражение на новом уровне.

– Кстати об этом. О новом уровне, – пояснила Помона чуть нервничая – не ожидала, что так внезапно подвернется шанс высказать ему то, о чем она, возможно, и не отважилась бы рассказать. Она замялась, но Старший подбодрил ее заинтригованным взглядом, и женщина сунула руку во внутренний карман мантии. – Вы знаете, у меня… вот… есть мечта.

Старший принял из ее рук стопку подшитых пергаментных листов. Он отложил посох к стене мастерской, еще раз удостоверился, что ему это позволено, и принялся медленно их перелистывать. Помона кусала губы и заламывала влажные руки, наблюдая за тем, как он просматривает и водит пальцами по рисункам. Его взгляд скользил по выкройкам, расчетам, правкам и узорам.

Губы Старшего растянулись в сияющей улыбке, когда перед его глазами замелькали выведенные крестиками и штришками сюжеты сказок, хранившихся в библиотеке Пэчра (змейка из «Тесной кожи», нищий и волшебник из «Богатства за дверью», чечевичные поля из «Королю надобно»…), а после и повседневности йакитов. Глаза Старшего искрились от удовольствия, когда он узнавал на юбках, платьях, пончо и костюмах уменьшенные копии своих соседей и друзей, музыкальных инструментов и даже вереницы молодых юношей, готовившихся стать мужчинами. Были здесь и дети йакитов, резвящиеся в источнике, цветы здешних краев, перелетные гуннеры и конечно же персиковые древа. Для того, чтобы в полной мере передать восхищение Старшего, не было подходящих слов.

– Вам нравится? – робко спросила Помона. Наверное, не сумела бы спросить об этом так прямо, если бы не знала, какой последует ответ.

– Еще бы! Это восхитительно, вот, что я думаю. И все-таки… о вашей мечте.

– Да… Я уже много лет мечтаю о том, чтобы заняться ткачеством. Не так, как обычно: делать изделия по мере необходимости, понимаете? Я бы хотела ткать для других, для всего Пэчра, и хотела бы делать вещи не только практичными, но и удивительными. – Помона встала рядом со Старшим, который нагнулся, чтобы она могла достать до своих эскизов в его руках, и перевернула несколько страниц. – Хочу делать красивые вещи, вдохновляясь сказками, людьми, йакитами… Но это невозможно, потому что каждый день меня обременяет великое множество других дел. Ведение хозяйства, земледелие, уход за сестрой, сбор и изготовление сырья, приготовление пищи, собирательство, школа и много чего еще. Это здорово, что каждый из нас умеет делать все, и обеспечивает себя сам кровом и едой. Но Старший, поймите, нарочно или нет, но вы воспитываете людей по образу и подобию ваших молодых йакитов. Вы, йакиты, более обособленны друг от друга, сам ваш служебный образ жизни подразумевает необходимость уметь все, чтобы выжить в любой ситуации поодиночке. Но мы, люди, не такие. Мы единые, если угодно. Что бы ни происходило, как бы мы друг к другу ни относились, мы не мыслим жизни друг с другом порознь.

Именно поэтому я заговорила о своих эскизах. Не хочу показаться нескромной, но они у меня получаются лучше, чем у большинства женщин Пэчра, и ткани по итогу тоже. А раз так, и раз мне это нравится, почему я не могла бы взять на себя труд ткать для жителей поселения все, в чем они нуждаются? Так я смогла бы освободить им руки для дел, в которых они больше подкованы. Я уверена, что нашлись бы люди, которым по душе земледелие, и в обмен они снабжали бы меня едой. А там нашлись бы и другие таланты, а также нуждающиеся в их способностях люди. Если бы только Стражи дали нам шанс проявить себя, возможно, мы смогли бы построить общество счастливых, развивающихся в своих любимых сферах людей, которые удовлетворяют потребности друг друга. Мы могли бы стать единым организмом, каждый член которого индивидуален и невероятно полезен цивилизации.

– Очень сложно так кардинально менять устои сколько-то организовавшегося общества, – сказал Старший, однако все с той же широкой улыбкой, – но именно поэтому мы остановили свой выбор на твоей кандидатуре. Ты наделена даром видеть вещи в их истинном свете, знаешь, чего действительно хочешь и даже как к этому прийти, а не просто мечешься в поисках светлого идеала. Давай так… Я обещаю подумать над тем, что ты сказала. У йакита с моей должностью, знаешь ли, привилегий достаточно, – подмигнул он в ответ на ее взволнованный вдох, – чтобы поднять эту тему на тот самый «новый уровень». Поговорю с другими Старшими, со Стражами… и разумеется, совместно с тобой мы сможем настроить Пэчр по обновленной нотной грамоте, чтобы он зазвучал нужным образом.

– О, Старший, это было бы просто невероятно!

– Будет, если ты готова рискнуть воздвигнуть что-то новое на заложенном нами фундаменте. Именно поэтому мы очень хотели, чтобы у человечества появился свой Посредник. Только человек может понять людей и то, как им стоит строить свою жизнь. Мы всего лишь играем скромную родительскую роль: помогаем опериться, но не имеем права диктовать вам, в каком направлении идти теперь на окрепших ногах.

Помона улыбнулась; ее душили слезы. Старший добродушно хохотнул, взял ее запястье в свою руку и прижал к губам, сухим и теплым.

– Но начать вам стоит, – сказал он, – с того, чтобы помочь людям увидеть мир вашими глазами.

– Обучать их, как обучают Стражи?.. Но чему?

– В первую очередь – терпимости друг к другу, терпимости к их ближайшим соседям – йакитам, и взаимоуважению. Мы хотим делить свой мир с вами в согласии, но понимаем, что во многом это противоречит людскому естеству. Но ведь и это можно сделать пережитком прошлого, верно? Это не просто, но возможно, если привить людям больше осознанности и давать им меньше поводов потакать своим животным инстинктам, в том числе неприятию всех, кто на них не похож. И все-таки, потрудиться придется, тем более, что доверия к нам у людей мало, так как мы еще не так много лет сожительствуем, и попросту не стали элементом вашей генетической памяти. Вы нас еще не понимаете, а всего непонятного люди склонны бояться. Если мы сами пытались бы так и эдак притираться к людям, внушая им, что настроены к ним самым дружелюбным образом, они испугались бы только больше, ожидая подвоха. Это одна из причин несколько отрешенного поведения Стражей на улицах Пэчра. В то же время, единственный человек, в чьих силах развеять стену недоверия и наладить между нашими цивилизациями отношения – выходец из народа, иначе говоря, один из них. Человек, который при всем при этом хорошо бы знал йакитов с истинной стороны, доверял им и любил. Понимаешь, Помона?

Старший повернулся к ней всем корпусом и склонил посох в сторону низенькой женщины, голова которой давно уже пухла и пульсировала от всего услышанного.

– Ты должна помочь своему народу стать таким же, как ты, и научить его жить в согласии с миром вокруг и с теми, кто его населяет. Только тогда человеческая цивилизация будет готова ко всем изменениям, о которых ты грезишь, к Вселенскому соглашению, о котором грезим мы, будет жить и процветать бок о бок со своими приемными родителями. Но если люди не сумеют победить свои пороки и стать более осознанными, мы не дадим им утянуть нас на дно за собой.

– Естественный отбор, – прошептала она.

Старший склонил голову перед ее мудростью.

– Судьба не ошиблась, когда начертала на карте твоей жизни избранный путь. Достигнув середины не самой простой жизни, ты тем не менее не разделяешь с другими ни безотчетной жажды власти, ни жадности, ни ограниченности ума. Ты можешь и обязана подавать другим людям пример, и спасти тем самым человечество. Вопрос времени, когда жители Пэчра поймут, как нуждаются в тебе. Когда ты родилась в «рубашке», мы уже заподозрили, что за формированием твоей личности следить подобает с удвоенным вниманием.

Помона вскинула глаза на Старшего, не в силах пошевелиться. Собственное тело показалась ей вдруг тесным, будто со всех сторон ее зажали стены ловушки. Она чувствовала себя героиней сна, очнувшись от которого обычно выдыхают с облегчением и благодарят звезды за то, что он не был реальностью.

Несмотря на калейдоскоп будоражащей сознание информации, дыхание у Помоны перехватило именно он последних его слов.

Значит, йакиты записали ее в кандидаты еще с рождения, всего-то потому, что она родилась отдаленно похожим с их потомством образом. Все, что он говорил про ее качества и способности, было правдой, но все же…

Все же…

– Вы верите в судьбу? – спросила Помона как никогда серьезно.

– Конечно, наш народ…

– Не ваш народ, – перебила Помона. – Конкретно вы.

Старший долго и пристально смотрел ей в глаза, и впервые в ее присутствии на его лице появилась оценка. Он понял, о чем она думает, и более того – не ожидал, что она так сразу его раскусит.

Между ними установилась незримая связь. Помона буквально ощутила, как в ее тело вторгаются тонкие искрящиеся провода, и они со Старшим подключаются к общему блоку питания. На губах йакита проступила легендарная кривая улыбка.

Они поняли друг друга без слов – два существа, обреченные играть по правилам ослепших безумцев, какая бы власть ни была сосредоточена в их руках. Но если перекладывание ответственности на звезды – игра, на которой помешались все вокруг них, то естественный отбор, который проходило человечество, таковой не являлся. И с ним предстояло что-то сделать.

– Я верю в вас, – заговорщически отклонился от ответа Старший и оскалился шире. Помона никогда не видела никого, кто так радовался бы своему разоблачению. – Вы и в самом деле подходите для этой роли так же верно, как то, что вы умеете задавать правильные вопросы, как мне и рассказывали. Это говорю вам я, и буду рад, если слова из моих уст вселят в вас иную уверенность, нежели вера в то, что нашими жизнями управляют шары водорода и гелия в миллиардах миль от нас.

Помоне не требовалось пояснять, что он хочет сказать: это его собственное мнение, не замаранное пустой верой в судьбу. Но теперь тяжкий груз осознания того, на чем держалась вера в ее избранность у остальных, обрушилась на ее узкие плечи.

– Ясно, – сказала Помона деревянным тоном. Она уловила его волну и поняла, что ей придется делать то же, что делал он, вероятно, ни один десяток лет – подыгрывать, чтобы рано или поздно взять ситуацию под контроль. – Я сделаю все, что в моих силах.

– А если почувствуешь, что твоих сил недостаточно? – прищурился Старший.

Помона повернулась в сторону Плодородной долины и уставилась на розовые шапки древ расфокусированным взглядом.

– Значит, придется приложить еще больше усилий.

Кривая улыбка не сходила с лица Старшего; его янтарные глаза искрились небывалым вдохновением. Помона повернулась к нему, но ничуть не смутила его, показав страх в собственном взгляде. Напротив, его улыбка стала шире прежней.

– Думаю, мы с тобой найдем время пообщаться позже без всяких провожатых. Научу тебя кое-чему, Помона. Есть мысли, которыми я хотел бы с тобой поделиться.

На сей раз вместо страха в ее глазах появилась смиренная решимость и глубина пожирающих ее дум. Что ж, уже лучше.

– Да, я… поняла вас, Старший. Но будет лучше, если это пока останется между нами?

– Зови меня Ат-Гир, – сказал он, и его довольная ухмылка была ей самым красноречивым ответом.

– Звать вас по имени? – смутилась Помона. – Как равного? Вы уверены, что можно?

– Лишь бы не Наставником. Хватает мне и одного балбеса, живущего прошлым.

***

Они неспешно двинулись обратно к северной башне, беседуя о тех днях, которые Помона провела в Плодородной долине. Старший то довольно кивал, то мрачно хмурился, когда женщина рассказывала о том, что видела, слышала и переживала здесь все это время.

– Ты – первый Посредник, который познакомился с йакитами прямо изнутри, – подчеркнул Старший между делом.

– И я понимаю цену вашему доверию. Спасибо вам за гостеприимство.

– Значит, тебе будет, что рассказать о нас людям?

– Не сомневайтесь. Но конечно, я еще подумаю… как и что им правильно преподнести, – сказала она. И искоса улыбнулась: – Например, как посоветуете рассказать им про ваших талантливых самок?

– Талантливых?

– О, да. Одна из них, к примеру, проявила себя как необыкновенный экскурсовод. Если бы не Ми-Кель, в моей голове не было бы и половины тех бесценных впечатлений, которые я собираюсь взять с собой в Пэчр. Только не поймите неверно, ни в коем случае не хочу вас задеть, но мне кажется, мужчины для такой работы не очень подходят. Ми-Кель показала столько необыкновенных мест, красивых растений, даже поделилась рецептами корней! Все эти мелочи, которым мужчины не придают значения, сыграли большую роль в моем понимании вашей культуры. Если угодно, Ми-Кель помогала Ти-Цэ выполнять служебные обязанности, и справилась блестяще.

– В самом деле? Хм…

– Да. И сам Ти-Цэ хорошо справился со своей работой, если, конечно, мое мнение что-то для вас значит. Лучшего провожатого я бы себе не пожелала. Вы ведь не обделите его похвалой?

Старший хмыкнул:

– Ну да, справился прекрасно. Не считая того, какой опасности этот щенок тебя подверг, когда оставил одну на ветви древа.

– На самом деле он всегда был рядом, никуда не отходил от ствола. И только благодаря ему я жива и говорю сейчас с вами, Ат-Гир.

Он поморщился, но больше ничего скверного о Ти-Цэ не сказал.

Они уже подходили к изножью северной башни, когда прямо им навстречу вышел, читай как вывалился, Ти-Цэ.

– Почему покинул пост? – гаркнул Старший.

Но вместо вины в глазах Ти-Цэ мелькнуло облегчение.

– Наставник, я…

– Старший, звезда на тебя упади.

– Старший, я как раз хотел идти вас искать. Видите ли, вас…

– Спасибо, дорогой, я теперь сама объясню ему, к чему такая срочность.

Этот грудной голос с акцентом, аналогов которому Помона не слышала прежде, донесся из северной башни, и в окне на втором этаже показалось беличье рыльце самки. У нее был вид достопочтенной дамы с такими же тяжелыми веками, как у Старшего. Она картинно сплела длинные пальцы и поддержала ими изящно склоненную на бок голову.

Ти-Цэ вздохнул и поставил руки на бедра большими пальцами наружу. Он беспомощно посмотрел на Старшего, который и сам несколько растерялся от неожиданности, с какой она вклинилась в его деловую встречу.

Так как никто тишину нарушить не решался, самка плавно как рыбка проскользнула в оконный проем, подлетела к ним и опустилась на выгоревший на свету старой звезды насест у входа в башню, прямо напротив йакитов и человека. Сложила мутноватые крылья за прямой спиной и закинула ногу на ногу, словно приготовилась к долгой светской беседе.

Помона уставилась на нее. Старость также оставила свой фирменный знак на ее шерстке, лице и крыльях, но самой заметной частью тела самки была ее грудь. В отличие от небольших полушарий Ми-Кель достоинство этой самки было крупным и низко опущенным. Она, похоже, ужасно этим гордилась: усаживаясь, самка расправила плечи и вытолкнула прелести вперед, чтобы ни одна пара глаз не упустила ее из виду. Наверное, самцы считали это привлекательным тоже – раз или два даже Ти-Цэ задержал на ней взгляд. Вид ее декольте не оставлял никаких сомнений в том, что она выкормила им внушительное потомство.

– Итак, – подчеркнуто деловым тоном начала она, – может объяснишь, почему я узнаю о твоем прибытии домой в последнюю очередь?

– Ама-Ги, не неси ерунду, едва ли кто-то еще в долине знает о том, что я приехал сегодня.

– Если я узнаю не самой первой, – повысила голос она, – значит, последней.

– Давай хотя бы не на человеческом…

– Я буду разговаривать на таком языке, на каком захочу! – взорвалась самка.

Помона усмехнулась, когда Ти-Цэ поманил ее к себе. Старший не был против ненадолго расстаться с ее компанией: Ама-Ги сорвалась на крик, и в нем смешалось столько языков и звуков, что Старший никак не мог подобрать наречие для обороны.

– Это супруга Наставника, – пояснил Ти-Цэ очевидное, – лучше не вмешиваться. Очень впечатляющая дама, но с характером.

– Я заметила. Давно она здесь?

– Нет, только прилетела. Пообещала, что я попаду под горячую руку, если сейчас же не приведу ее супруга… Вы в порядке, Помона?

Ти-Цэ столкнулся с ее взглядом. Именно столкнулся, потому что за ним оказалось стекло. Нечто плотно застилало ее мысли, и она не переставала напряженно раздумывать, даже когда говорила с ним. У нее были глаза ребенка, которого вынудили здесь и сейчас проститься с детством.

Однако…

– Вы не отступили, – сказал Ти-Цэ без вопросительных интонаций в голосе и с глубоким уважением поклонился ей. – Разрешите вами гордиться.

– Пока рано, – сказала она.

Голова Ти-Цэ опустилась еще ниже.

– Я хочу, чтобы ты был моим приближенным лицом. – Она слабо улыбнулась. – Чтобы ты продолжал им быть.

– Как прикажите, Посредник. Буду счастлив.

Мягкий порыв ветра всколыхнул его шерстку. Ти-Цэ поднял голову и увидел, что Помона, волосы которой тоже оживились, без улыбки смотрит туда, где только что затихли крики и пререкания.

Старший решил, что единственное наречие, которое могло отрезвить Ама-Ги, было то, которое нельзя было обличить в слова. Ти-Цэ со смехом отвел взгляд: в детстве даже подумать не смел, что увидит своими глазами нечто подобное. Помона же отвернулась всем корпусом, ибо ее представления об эстетике были далеки от страстно целующихся стариков.

Наконец их поцелуй распался, и Ама-Ги крепко обняла мужа. Ти-Цэ переглянулся с Помоной. Она бросила попытки понять, что здесь происходит.

– Ти-Цэ, откуда Ама-Ги знает столько языков? – спросила Помона. – Ты ведь говорил, что их не обучают?

– Так и есть. Но Наставник очень высокого мнения о своей супруге, и не мог отказать ей в желании учиться. Он учил ее понемногу сам, когда приезжал на сезон спаривания.

– И сколько языков она освоила?

– Семь, – ответил Ти-Цэ. – Она большая молодец. Произношение немного хромает – может, и вы это заметили, – но, тем не менее. Лучше всего знает человеческий. Ведь вы понимаете теперь, в каком он у нас приоритете?

Помона кивнула, и ее лицо снова стало непроницаемым. Ти-Цэ не требовалось больших доказательств того, что голова ее была набита под завязку, и нет смысла обсуждать сейчас с ней все, что она услышала от Старшего.

Он как раз направлялся к ним с приосанившейся пассией на плече, которая уже натянула гордую маску на лицо.

– Прошу прощения за то, что наша беседа завершилась при таких… непредвиденных обстоятельствах, – коротко поклонился Старший Помоне, однако изобразить вину нужным не счел. – На сегодня это все. Тебе нужно будет в кратчайший срок изучить нейтральный язык, чтобы в следующий раз мы могли представить тебя другим цивилизациям. И Ти-Цэ не примет участия в сезоне спаривания, – рявкнул он, кивнув на вздрогнувшего йакита, – пока тебя ему не обучит.

– Управимся за год, – тут же подсуетился Ти-Цэ.

– То-то же, – проворчал он, и уже с большей теплотой повернулся к супруге. – Ама-Ги, ты хорошо знаешь город, а потому не могла бы показать гостье комнату, где она может приготовиться к отъезду? Мне нужно дать еще одно поручение бестолковому служащему.

Она обиженно посмотрела на него.

– Если ты поможешь, то я быстрее освобожусь и вернусь к тебе, – подстрекал он.

– Хорошо, – сказала она, – но мы еще не закончили.

– И обязательно поговорим потом, – сказал Старший.

Она кивнула, нехотя соскользнула с его плеча и поманила Помону за собой. Посредник человечества не стала напоминать о том, что в гостевой комнате уже была, и не задавала лишних вопросов – просто шла, куда скажут. Ти-Цэ проводил ее обеспокоенным взглядом.

– Она отойдет, – сказал Старший. – Не каждый день узнаешь столько о своем мире, о прошлом и настоящем. Сними маску, – добавил он вдруг. – Дай хоть на тебя поглядеть.

Ти-Цэ только сейчас осознал, что остался с ним наедине. Он повернулся, замешкался и неловко стянул намордник под его изучающим взглядом.

Они стояли так какое-то время друг напротив друга в абсолютном молчании. Ти-Цэ снедало смущение, и он то и дело отводил взгляд. Наставник же смотрел на него, не отрываясь: в лицо, на широкие плечи, бугрящиеся мышцами руки.

– Вы хотели дать мне поручение, Наставник? – спросил Ти-Цэ, когда выдерживать его прищуренный взгляд стало совсем невыносимо.

– А ведь я и впрямь не узнал тебя с первой секунды, – протянул он, не обратив на вопрос внимания. – Голос как будто стал грубее. Или показалось?

– Думаю, это нормально, что у всех ваших учеников голос ломается дважды.

Старший не удержал смешок. Ти-Цэ осмелился поднять на него глаза.

Матерый самец еще немного молча рассматривал высокую фигуру бывшего воспитанника.

– Наша Помона высокого о тебе мнения. С чего бы? Просто прикипела к твоей компании? Как бы там ни было, она считает, что ты хорошо справился со своим ответственным заданием. И я, так уж и быть, буду с ней солидарен.

– Простите?

– А что такое? – усмехнулся он в его обескураженное лицо. – Я тебя так в детстве запугал, что с первого раза ты способен расслышать только ругань?

– Да нет, просто…

– Жаль. Значит, все-таки мало бил.

Оба сдержанно хохотнули. Они еще немного помолчали.

– Не узнал тебя еще потому, видимо, что успел слегка подзабыть твой запах. В гости ты как-то не захаживал, да и перед тем, как оставить наставничество, я взял себе еще группу учеников, и с удовольствием учуял запахи прошлого выпуска – некоторых их сыновей…

Он осекся, увидев, как изменился в лице Ти-Цэ. Он понурил голову и ссутулился, как если бы живот скрутила режущая боль. Ничто на свете не могло заставить его посмотреть Наставнику в глаза прямо сейчас.

Ти-Цэ не ожидал, что услышать это будет так больно. В юношестве он мечтал отдать своего сына на попечение Наставнику, но теперь, даже если однажды он у него появится, возможность навсегда была упущена. Наставник отошел от дел, и разумеется, теперь до конца жизни будет заниматься иными, куда более подходящими его возрасту и опыту обязанностями. Ти-Цэ почувствовал на себе всю тяжесть потерянного времени, неумолимость, с какой утекала жизнь сквозь его растопыренные пальцы. Его мечте не суждено было сбыться, и он ничего уже не сможет с этим поделать.

Наставник хмуро наблюдал за метаморфозами его корчившегося в гримасе боли лица, и вздохнул, совсем как усталый старик, кем он в сущности и был.

– Ти-Цэ. Можешь не отвечать, если не хочешь, но выслушать меня ты обязан. За свою жизнь я воспитал не мало мужчин, и у всех была разная судьба. Но из каждого получился достойный йакит, и ты не исключение.

Ти-Цэ неуверенно поднял голову.

– Все до единого – достойнейшие, – повторил он, – но у каждого были свои трудности, с которыми им еще только предстояло справиться, в том числе и за пределами воспитательного лагеря. – Его тонкие губы растянулись в хитрой улыбке. – И конечно, я внимательно, пусть и ненавязчиво, долгие годы следил, чтобы со своими трудностями справились все. Сегодня могу сказать, что ты, наконец, справился тоже. Для этого тебе пришлось не мало выстрадать, но я не жалею о том, что на совете Старших предложил именно твою кандидатуру на роль провожатого для Помоны.

– Это были вы? – Сердце Ти-Цэ сделало сальто-мортале. – Вы утвердили меня?

– Видишь ли, все твои проблемы в детстве, юности и зрелости всегда возникали по одной и той же причине: отказ от ответственности. Импульсивное, животное мышление, которое ты ошибочно считал своим собственным, убивало тебя, пока ты все же не взял его под контроль. Рядом с тобой всегда оказывался кто-то или что-то, на кого или на что ты сваливал вину за свои неудачи. И тогда я решил пойти от обратного. – Он самодовольно приосанился. – Дал расхлебывать в одиночку ответственное задание, приставил тебя к неуверенному в себе человеку, столкнул с убитой горем бездетной женой и настоял, чтобы это произошло в последние дни сезона спаривания, когда нельзя и шагу ступить, чтобы с ног не свалил соблазн. – Наставник присвистнул. – О да. Я за шкирку бросил тебя в эмоциональную мясорубку, где ты остался единственным, на ком лежала ответственность за всех и все, что происходит. И ты справился. Более того, наконец сумел заглянуть в себя, как не заглядывают иные даже в состоянии самой глубокой медитации, и нашел ответы на вопросы, которые терзали тебя годами. Взял за себя ответственность, а вместе с ней – принял в себя и душевный покой. Несмотря на то, что при виде меня ты несколько переволновался, я увидел еще издали равновесие в твоих глазах. Знал, что так будет, но все равно не поверил. Но теперь, когда стою напротив тебя, убедился совершенно, кто стоит передо мной. А именно – мужчина, которого я имел честь воспитывать. Сегодня я могу с чистой совестью сказать, что ты вырос. И все у тебя теперь будет хорошо.

Ти-Цэ как ударило по голове обухом. Он не мог поверить в услышанное… но постепенно все становилось на свои места.

– Наставник, – просипел Ти-Цэ и взглянул на него так, словно увидел впервые. – Вы так и задумывали все с самого начала?

– Ты вырос, – повторил он уверенно и широко улыбнулся. – И нечего на меня так смотреть. Я же обещал, что выполню перед тобой свой долг Наставника. Рано или поздно.

Он со смехом отставил посох к стене северной башни и обнял бывшего ученика, от души похлопав его по спине. Ти-Цэ судорожно обхватил Наставника в ответ одеревеневшими руками. Он изо всех сил старался впитать этот момент в память, чтобы воспроизводить снова и снова в течение всей оставшейся жизни, еще долго чувствовать телом его сильное объятие, но никак не мог признать реальным даже настоящий момент. Ти-Цэ закрыл глаза, сосредоточив все свое существо на осязании. Почувствовал в своих руках его мощное, не сдающееся старости без боя тело, и как никогда ощутил запах, с обладателем которого страшился пересечься полжизни, хотя прожил когда-то с ним бок о бок двадцать два долгих, по-своему прекрасных года.

В горле встал удушающий ком.

– Вы не забыли меня.

– Разве я мог?

Ти-Цэ заставил себя похлопать его по спине так же твердо, как это сделал он, и тот, не скрывая своего удовольствия, отступил на шаг, чтобы заглянуть выпускнику в лицо. Он встряхнул Ти-Цэ за плечи с широкой улыбкой на испещренных морщинами устах.

– А теперь, – сказал он торжественно, – скажи, кто я?

– Наставник? – не понял Ти-Цэ.

И тут же понял, что совершил ошибку, которую престарелый йакит едва ли не ждал.

Его лицо изменилось с комичной скоростью, и он отвесил Ти-Цэ такую затрещину, что из глаз у него посыпались искры. Ти-Цэ схватился за голову и пошатнулся.

– Прошло двадцать с лишним лет, я стою перед тобой, без пяти минут прах, выполнил данное тебе обещание! Этого мало, чтобы ты отпустил прошлое и перестал, наконец, называть меня Наставником?! Паршивец мелкий, а ну относись к Старшему как подобает!

– Простите…

– «Простите!» – Он рывком взял посох обратно в левую руку. – Еще раз услышу – и Ми-Кель придется ждать тебя домой лишний десяток лет.

Ти-Цэ покивал, улыбаясь от уха до уха.

– Ладно, – проворчал Старший. – Буду ждать твоих сообщений из поселения о том, как у людей обстоят дела. Не тяните с отъездом, Помона нужна в Пэчре.

– Да, Старший.

– Хорошо. – Он сменил гнев на милость. – К слову, ты контактируешь с людьми куда больше и теснее, чем кто-либо из йакитов. Твои знания и навыки по этойчасти видятся мне и другим Старшим бесценными. У тебя неплохие шансы стать Старшим, может, правда, сначала придется долго отслужить на посту Посла, а потом уж и…

– Мне? Стать Старшим? – задохнулся Ти-Цэ. Он прижал ладонь к груди, в которой сердце пустилось в ускоренный бег. – Старшим? Мне?

– Не в ближайшем будущем, – отмахнулся он. – Не уверен, что хочу дожить до времен, когда ты будешь обращаться ко мне по имени… но такая опасность есть.

Ти-Цэ готов был поклясться, что Старший подмигнул ему тяжелым веком. В глазах у него потемнело, будто ночь нагоняла сновидение, которое выбралось в реальность без ее ведома.

– Однако, – повысил голос Старший и отвернулся к северной башне, вероятно, скрывая улыбку, – я лично прослежу, чтобы тебе не выдали форму Посла, пока ты не оставишь долине потомство.

Ти-Цэ с трудом справился с волнением и живо кивнул ему в затылок.

Старший сделал знак, что им пора двигаться в башню к Помоне.

– Старший, – окликнул его Ти-Цэ, пока тот не успел пересечь порог.

– Ну?

– Когда-то вы говорили, что не стоит обнаруживать перед супругами свою слабость, но в этом году я нарушил ваше наставление. И получил от жены поддержку, которая поставила меня на ноги. Я хочу сказать… Я согласен, что не все стоит рассказывать женам, многие проблемы их никак не касаются и вполне решаются самостоятельно. Но иногда рассказать им о какой-то слабости бывает необходимо, чтобы все расставить по местам и решить, как быть дальше. Иногда и признание слабости может быть силой, которую необходимо проявить, чтобы во всем разобраться.

Старший повернулся к нему.

– Вы ошиблись, – тихо сказал Ти-Цэ.

Около минуты Старший хмурился, напряженно рыскал глазами, но все же взял себя в руки и сухо откашлялся.

– Что ж… Может быть. В конце концов, времена меняются, а я всегда призывал лишь отталкиваться от моих знаний, приумножать их и действовать на свое усмотрение. Хорошо, что ты так поступил. Ты молодец.

– И самки понимают куда больше, чем принято думать, – продолжал он. – Ми-Кель с удивительной легкостью поняла все, о чем я ей рассказал, и в качестве помощницы она проявила себя самым достойным образом. Если бы не она, я бы не смог дать Помоне такого душевного представления о йакитах. Мне кажется, потенциал самок недооценен. И я согласен с Помоной в том, что у службы должно появиться несколько ответвлений, если мы действительно хотим найти в ней место женщинам.

– Не скрою, это интересно, – сказал Старший. – Думаю, мы это еще обсудим. Может, в кругу моих нынешних коллег.

– Старший?

– Ну что еще?

– Перед тем, как мы уйдем… Будут у вас все-таки какие-то поручения для меня?

– Одно я уже тебе дал. А ты не понял? – Он вновь оглянулся на него через плечо. Его глаза сверкнули. – Ты должен оставить потомство, теперь, когда все в порядке. Это приказ.

Ти-Цэ долго смотрел в глубину его испытующих глаз, и медленно, со значением кивнул.

– Хорошо, – удовлетворенно сказал Старший. – Уж будь добр. В кратчайший срок.

15

Одной большой компанией они вернулись в Плодородную долину пешком, и остановились на развилке, чтобы обменяться прощаниями.

Ти-Цэ отвесил Старшему подобающий его статусу поклон и с куда менее официальным видом поблагодарил его за все, что он для него сделал. Затем почтительно поклонился сдержанно улыбнувшейся ему Ама-Ги и отступил в сторону, чтобы Старший и Помона могли пожать друг другу руки.

– До свидания, дорогая Помона, – сказал Старший. – Очень надеюсь увидеть тебя вновь на общем совете. И даже чуть раньше – нам будет, о чем поговорить.

– Спасибо. Я привезу хорошие новости, Ат-Гир.

Старший просиял.

– Буду ждать с нетерпением. Отправляетесь в путь немедленно?

– Полагаю, да. – Она вопросительно обернулась к Ти-Цэ. Он отвел глаза и кивнул. – Только… нам нужно уладить кое-какие дела, но много времени это не займет. Еще до наступления вечера мы покинем ваши плодородные земли. – И добавила: – Буду скучать.

– В нашей долине ты всегда будешь желанным гостем, Помона. И не беспокойся: отныне популяция имэн под контролем, больше они тебя не потревожат. Счастливой дороги. Без происшествий и скуки.

Помона улыбнулась и кивнула. Взгляд Старшего вновь выцепил Ти-Цэ, подсказав ему сделать шаг вперед.

– А с тобой – до скорой связи, поддерживать мы ее с тобой теперь будем постоянно. Как будущий Посол, который рассчитывает получить мою рекомендацию на должность Старшего, будь готов к повышенной ответственности.

Ти-Цэ гордо поклонился.

– И, – Старший повел плечом, на котором с удобством устроилась его супруга, – передай мое почтение Ми-Кель. Талантливая, похоже, женщина. Пускай не скучает без тебя и прилетает в гости на наше древо. Может, и ей стоит обсудить что-нибудь с моей Ама-Ги.

На том они распрощались. Пружинистым шагом Ти-Цэ преодолел почти весь путь до древа, на котором его дожидалась Ми-Кель, и только в миле от него присмирил широкую улыбку.

***

Она завидела их издали и сорвалась с ветви с такой скоростью, словно ей разрешили наконец встать с улья диких пчел. Ми-Кель набросилась на Ти-Цэ с объятиями и выбила из его рук мешок с провизией. Ти-Цэ молча прижимал ее к себе и гладил по плечам, но от каждого его нежного прикосновения она взвывала как от удара ножом. Ти-Цэ с горечью подумал о том, сколько еще предстоит им работы, чтобы Ми-Кель себя так не истязала.

Помона потупила взгляд, без лишних просьб посторонилась и оставила их наедине. Ти-Цэ кивнул ей.

Йакит поднялся на ноги с Ми-Кель на руках и понес ее к древу. Самка хныкала, но покорно устроилась на нем так, чтобы Ти-Цэ мог поднять ее наверх. Он вскарабкался по ветвям на их третий снизу ярус, разжал объятия и усадил ее на древо.

Ти-Цэ повис на ветвях, как повисал всегда, когда прибегал в долину и желал сорвать поцелуй с уст благоверной раньше, чем успевал забраться в гнездо. Но теперь он уходил, и мог только надеяться, что Ми-Кель сумеет совладать с собой, пока он здесь.

Титаническим усилием воли Ми-Кель заставила себя замолчать. Слезы продолжали литься из ее глаз легко, как вода через край переполненных ладоней.

– Ми-Кель, – произнес он с чувством. Ему держать себя в руках было тоже не просто, но он постарался, чтобы его голос прозвучал как можно более спокойно.

Ми-Кель выдохнула имя супруга и приникла к его устам. Он с готовностью ответил на поцелуй.

– Всего год, – сказал Ти-Цэ. – Осталось ждать не долго, и скучать тебе будет некогда. Старший был восхищен тем, как ты поддерживала и помогала мне со службой эти недели. Он ждет тебя в гостях, приглашает познакомиться со своей супругой.

– П-правда?..

– Да, так что обязательно прилетай, Ама-Ги может много чего тебе рассказать. Заодно познакомишься с тем, кто двадцать с лишним лет ковал из меня мужчину. Интересно же?

– Очень, – сказала Ми-Кель и всхлипнула. – Ох, не знаю, Ти-Цэ… Я несколько раз видела Ама-Ги издали, она такого высокого воспитания, многодетная дама… Точно можно?

– Точно. За разговорами с ней и оглянуться не успеешь, как я приеду. Надолго приеду, и в этот раз у нас все получится.

Она утерла щеки и кивнула.

– Нет, серьезно. – Он освободил одну руку и взял ее ладонь в свою прежде, чем она успела спрятать за ней лицо. – Верь мне и не сомневайся. Думай лучше о том, как мы назовем наших потомков, и готовься к хлопотам. Не думай о плохом. Мы не имеем права сомневаться в силах собственных детей, иначе они почувствуют, что мы боимся за них, и решат, что их во внешнем мире, полном опасностей, не особо ждут.

Она испуганно охнула и вытерла лицо второй раз – насухо. Кажется, его слова подействовали на Ми-Кель самым сильным образом.

– Я не сомневаюсь в них, они сильные… Я их жду… Я н-не плачу…

– Вот и хорошо. – Ти-Цэ нежно улыбнулся и притянул ее к себе за вторым поцелуем. – Пусть знают, что они для родителей – самые желанные, а снаружи их ждут не только испытания, но и много-много приятных переживаний. Я уезжаю всего на год, а у тебя еще много работы. Пообещай, что к моему возвращению построишь самое уютное гнездо, какое только способна вообразить. – И прошептал ей на ухо, чтобы она осталась единственным свидетелем его слов: – В следующий раз ты услышишь от меня «нет», только если попросишь дать тебе отдышаться. Поверь, тут уж я буду беспощаден.

– Об…обещаю, – выговорила она с дрожащей улыбкой и рассмеялась.

Ми-Кель справилась со своими чувствами и наклонилась к нему еще раз, чтобы сорвать третий, заключительный поцелуй. Ти-Цэ вытянул шею навстречу. И почувствовал, как из-под пальцев выскальзывает опора.

Еще до того, как их губы успели вновь соприкоснуться, Ми-Кель хлестнула острым кончиком хвоста по ветвям чуть выше пальцев супруга. Она улыбнулась сквозь слезы, глядя на то, как растерявшийся Ти-Цэ соскальзывает вниз.

Он успел ухватиться за одну из веток у самой земли, но через мгновение и она вместе с ним упала на розовый сугроб лепестков и цветов. Ти-Цэ вскинул голову.

– Иди! – крикнула Ми-Кель. – Следующий поцелуй получишь, когда вернешься, и не раньше!

Ти-Цэ поднялся на ноги. Неудовлетворенные уста горели огнем, но он искренне порадовался тому, что прощание с Ми-Кель закончилось именно на такой ноте.

Он поклонился супруге до земли, махнул напоследок, подхватил мешок и поспешил нагнать Помону, которая медленным шагом удалялась от их древа.

***

Верхом на иритте они помчали в путь.

Помона редко просила Ти-Цэ остановиться на привал и почти не разговаривала. Она была поглощена раздумьями о том, что поведал ей Ат-Гир, и о том, что ей теперь предстояло делать дальше. Некоторые элементы культуры йакитов, которые проникли в жизнь человечества, она хотела искоренить, другим – не собиралась подражать (к примеру, детоубийцам, которые отсеивали хоть сколько-нибудь слабых от сильных, в Пэчре было не место). Но и вдохновилась на несколько идей, одну из которых уже скоро приняла железное решение воплотить в жизнь.

– В поселении еще есть древесина? – спросила как-то Помона у Ти-Цэ на одном из привалов.

– Да. Что бы вы хотели построить?

– Работа несложная, – уклончиво сказала она. – Мне нужно, чтобы все было готово до того, как я выйду в Пэчр с публичным выступлением.

Она пообещала рассказать ему все в подробностях сразу, как они доберутся до поселения, и Ти-Цэ придержал настойчивые вопросы до обозначенного срока.

***

Через восемь дней рано поутру, за час или два до окончания комендантского часа, они вышли из пшеничного поля на первую ровную улочку Пэчра.

На голову Помоны был наброшен капюшон, но в конце концов она откинула его, чтобы как следует осмотреться по сторонам. Она обращала внимание на каждую мелочь, каждую деталь своего маленького мира, словно и не было тех долгих лет, которые она провела здесь. При виде домов из темного дерева ее пробирала дрожь.

Стражи приветствовали Помону и Ти-Цэ, когда они проходили мимо наблюдательных постов, и когда очередной служащий позвал их по имени, чтобы кивнуть им, за закрытыми ставнями у него за спиной раздался звон и треск разбившегося глиняного горшка.

Помона вздрогнула и отошла на два шага: кто-то в том доме не спал и очень не вовремя прошел мимо закрытого окна. Ставни задрожали: женщина с той стороны охала, кричала, требовала открыть окно. Страж красноречиво бахнул ладонью по подоконнику, но та угомониться не желала. Судя по нарастающим многоголосым воплям, она подняла на ноги всю семью, чтобы сообщить о возвращении Помоны в Пэчр.

Помона с трудом оторвала от дрожащей оконной рамы взгляд и пошла дольше, увлекаемая за руку Ти-Цэ. Она не сомневалась, что в первой половине дня о ее возвращении узнает все поселение. Закрывая глаза, она уже видела бушующую у Серого замка толпу, требующую ответов.

Помона почувствовала, как крепко сжал ее руку Ти-Цэ.

К тому моменту, как закончился комендантский час и женщина побежала к соседям, чтобы рассказать удивительную новость, сытая и переодевшаяся Помона уже стояла в своих покоях в Сером замке и раздавала поручения. Она объясняла Ти-Цэ и еще нескольким йакитам, что и как требуется построить, и попросила передать от ее имени поселенцам, что она выйдет к ним через три дня.

***

Трое суток Помона не выходила из своей комнаты: ткала мантию и вносила последние штрихи в свою развертку души, прерываясь только на еду и часы беспокойного сна. Она рисовала, стирала и снова рисовала на каменном холсте людей, оживляя их образы, наделяя каждого своим собственным орудием труда, и йакитов, пока не изобразила их с женами и детьми на плечах, обводящих широким жестом Пэчр – мир, населенный их сводными семьями. Помона не могла знать наверняка, по душе самим йакитам то, как хотела бы их видеть Помона, но улыбка Ти-Цэ, который первый увидел ее завершенную работу, внушила Помоне спокойствие.

Что до мантии, то она не стала ткать на ней ни замысловатых рисунков, ни даже узоров. Простая, однотонная и однослойная мантия, но с вырезом необыкновенной формы. Никогда прежде она не носила вещей со столь открытым декольте, но сейчас для того был самый подходящий случай.

В предшествующую роковому дню ночь разыгралась гроза. Помона сидела на голом полу под оконной рамой и обнимала колени. В руке она держала затертый рисунок младшей сестры.

Человечество проходило естественный отбор, возможно, ничуть не гуманнее того, который готовил сыновьям йакитов Дикарь в джунглях. Проходил его каждый человек в Пэчре, сам того не осознавая. И Ида в том числе.

Помона стиснула рисунок крепче, будто через него могла заставить Иду ощутить свое присутствие. Она должна была сделать все, чтобы люди выжили. И сделает. Силой заставит их приспособиться, если понадобится. Но не даст облажаться.

Помона положила тяжелую от дум голову на колени и уставилась остекленевшим взглядом в стену, на сотни рукоплещущих друг другу людей, которых то и дело подсвечивала вспышка света. Все были при деле, все посвящали время работе, которая лучше всего им удавалась, и обменивались плодами своего труда. Отлаженно работающий единый организм, каждый элемент которого был индивидуален, неповторим и счастлив.

Так Помона и забылась сном. Вряд ли сумела бы на утро разогнуться, если бы ночью Ти-Цэ не перенес ее в постель.

***

Еще ни разу за всю недолгую историю Пэчра в поселении не было такого оживления.

Не осталось ни одного незанятого Стража: кто-то охранял недавно воздвигнутую задумку Помоны, кто-то патрулировал улицы, а кто-то пресекал любые попытки подобраться к Серому замку. А как только поселенцы узнали не только о прибытии Помоны, но и о ее грядущем выступлении, и вовсе посходили с ума. Масло в огонь всеобщего волнения подливала неясная деревянная постройка в центре поселения, появившаяся в одну из ночей – башня балок, наконечник которой был скрыт от любопытных глаз плотной тканью.

Что бы ни задумала Помона, каждый человек в Пэчре, даже самые маленькие дети, чуяли в воздухе запах надвигающихся перемен. Кто-то вдыхал его с наслаждением, кто-то – с настороженностью, как газ неизвестного происхождения, а кто-то – искал влажную тряпку, через которую мог бы дышать и не отравляться запахом разрушения привычных устоев жизни.

***

Улицы Пэчра под завязку набились высыпавшими из школ людьми, и на каждые пять человек обязательно находился хотя бы один, который считал именно себя достойным идти в первых рядах на правах личного знакомого Помоны. Особо буйных Стражи оттаскивали в конец процессии и выстраивали линейки шествующих как следует. Непутевых же разворачивали от Серого замка и в сотый раз напоминали, что выступать Помона будет не там, а у подножья деревянной постройки.

В рядах толкающихся была и приметая за счет своей немногочисленности семья: пожилая пара и маленькая девочка с бесцветными бровями на плечах мужчины с жилистой шеей. Ида не произносила ни слова, но внимательно оглядывала толкотню с высоты отцовского роста. Из-за того, как она щурила узкие глаза, казалось, что она смотрит на них с осуждением, будто не одобряла то, как не организованно ведут себя люди, но на деле только пыталась рассмотреть лица окружающих ее соседей.

Гектор хмурил брови и наблюдал за тем, как подпрыгивает и вытягивает шею его супруга. Ей было невдомек, что она стала бы куда выше, если бы перестала сутулиться, но, когда вокруг было так много людей, об этом можно было бы не заводить разговор – она хотела видеть все, но не согласится сама престать быть невидимой.

Случайно или нет, но Стражи руководили процессией таким образом, чтобы у Гектора и Нонны была возможность просочиться к самому изножью башни. Несмотря на то, что им досталось самое выгодное для наблюдения место, Нонна продолжала подпрыгивать и заглядывать людям, которые столпились за их спинами, за плечи. Надеялась изловчиться увидеть дочь еще до того, как она взойдет перед ними на постамент.

Ждали Помону, казалось, целую вечность, но стоило старой звезде войти в зенит, как Стражи начали перестраиваться, и гомон постепенно утих.

Контрастно выделяющиеся в толпе белыми и вишневыми пятнами Стражи продолжали контролировать дисциплину на всех участках: зорко высматривали с высоты своего могучего роста проблемные звенья, которые могли попытаться нарушить и без того хрупкий порядок. Гек заметил, как Стражи то и дело вскидывают глаза к занавешенной вершине башни, задерживают на ней секундный взгляд и отводят вновь. Его сердце терзали недобрые предчувствия. Гек очень хотел бы, чтобы в следующий раз, когда он откроет глаза, перед ним оказался квадрат набирающего тепло света. Рядом с собой он обнаружил бы спящую в позе эмбриона Нонну, а привстав на локте и прислушавшись услышал бы сопение двух дочерей.

В одну секунду весь шум смолк, и головы сотен поселенцев повернулись в сторону Серого замка: над Пэчром прокатился звон колокола, несколько иной тональности, нежели тот, который обозначал начало и конец школьных занятий. Люди вытягивали шеи и пытались разглядеть шествующие к ним фигуры, и вот, когда Стражи раздвинули толпу по центру и образовали собою живой коридор, им это удалось.

Прямиком к башне через гущу толпы приближались две высокие и одна маленькая фигуры. Помона в мантии с открытыми плечами шла посередине. Она смотрела прямо перед собой и ни на ком не останавливала взгляд в поисках знакомых лиц. Сопровождали ее два Стража, одного из которых семья Помоны узнала: широкоплечий мужчина с шрамом над правым глазом, который приходил когда-то справиться об их здоровье от лица Помоны.

Гектор не спускал с нее глаз, Нонна также провожала ее взглядом и немо прижимала платок к разинутому рту. Они верили и не верили, что к ним вышагивает их старшая дочь.

За время своего отсутствия Помона заметно постройнела и приобрела осанку, которую любил Гектор у ее матери в ушедшую в безвозвратное прошлое молодость. Даже кожа, которая всегда была для Помоны проблемной и должна была одрябнуть, наоборот подтянулась и стала заметно чище. Волосы стали послушнее, длиннее, гуще и вспомнили девичий блеск. Вечно обремененное тревожными мыслями или усталостью лицо было ровным, почти восковым, только глаза чуточку дрожали в глазницах: было видно, что она порывается посмотреть по сторонам, но нарочно удерживает взгляд на объектах перед собой.

И шрамы. О звезды, глубокие темно-бардовые шрамы пятью рядами с каждой стороны лежали на ее открытых плечах, перечеркивали вырисовавшиеся линии ключиц. Гек боялся даже представить, что довелось пережить Помоне, а Нонна и вовсе была на грани обморока.

Под пожирающими взглядами, обступившими ее со всех сторон, Помона взошла босыми ногами на возвышение у изножья башни. Стражи забрались следом, встали по обе стороны от нее и как по команде сложили за спиной руки. Помона была готова говорить, и тем, как мужчины выпятили вперед внушительные грудные клетки, они ясно давали понять, что заступятся за нее перед любыми недоброжелателями, которые решатся выйти к ней из толпы или сказать слово поперек.

Помона была не в силах держать руки по швам и, за неимением для них занятия, сцепила за спиной в крепкий липкий замок. Она обвела собравшихся взглядом, помедлила еще мгновение и заговорила:

– Продуктивного утра. Мы… давно не виделись.

По толпе пробежал тихий ропот. Щеки у Помоны заалели, но голос между тем стал тверже.

– Мы собрались здесь из-за событий, которые начали происходить несколько месяцев назад, когда все началось с избрания Стражами Посредника для человечества. Все это, – она указала на себя, – стало неожиданностью не только для вас. Если кто и не ожидал, на кого падет выбор, так это в первую очередь я сама. Но раз все так получилось…

– Получилось? – выкрикнул кто-то и сбил ее с мысли. – Получилось? Это что, случайный выбор был? Наотмашь?

– Нет! – спохватилась Помона. Все вокруг навострили уши. – Не совсем, – поправила она себя. – Стражи выбрали меня за некоторые качества, которые…

– Что это есть у тебя, чего нет у нас? – возмутилась молодая девушка в дальнем ряду, под сердцем которой был третий по счету малыш, а на лице – не по годам строгое выражение. Народ согласно загалдел.

Помоне уже с трудом верилось, что эти самые люди оставляли для нее у порога своих домов пожелания счастливого пути еще несколько недель назад.

Впрочем, она уже поняла, какую совершила ошибку.

Не с того начала.

Помона собрала волю в кулак и заговорила вновь:

– Речи о том, что у меня чего-то больше, чем у вас, идти не может. Вы – вот, что имеет значение. Я лишь умею слушать вас. Слушать Стражей. И хочу помочь вам услышать друг друга.

Краем глаза, пока люди в толпе переглядывались между собой, Помона заметила, как одобрительно кивнул ей Ти-Цэ. Больше недовольства, по крайней мере такого явного, слышно не было. Поселенцы не отрываясь следили за небольшой фигуркой и ходом ее мыслей.

– От взаимопонимания зависит многое, – сказала Помона со значением и почувствовала в своем голосе долгожданную силу. – Мы не можем думать только о себе, потому как живем со Стражами бок о бок. И не только с ними. Всюду вокруг нас – миры, бесконечное множество миров, и мы должны научиться говорить и слушать других так, чтобы жить со всеми в согласии. Со Стражами – в первую очередь.

– Они опасны? – спросил Гектор.

Помона нашла отца взглядом и внутренне содрогнулась. Он долго смотрел на шрамы у нее на плечах, а затем уставился на нее глазами-буравчиками. Он щурился, как делал всегда, когда желал вывести дочь на чистую воду.

– Нет, – сказала она бесцветным тоном, – но мы должны научиться уживаться с теми, с кем делим мир, прежде, чем удостоимся права называться цивилизацией. Я знаю, чем закончилась история Старого мира, – повысила голос она и заставила разом всех и каждого умолкнуть. Мужчины, женщины и дети – все затаили дыхание. Кто-то – с нескрываемым удивлением, кто-то – с ужасом, кто-то – с жадностью, как если бы в руках Помоны оказалось вполне осязаемое сокровище, которым она обязана была поделиться со всеми. – Знаю, с чего началась история Нового мира. Знаю, кто такие Стражи и от чего и кого они нас так берегут.

Ее плечи отяжелели от взглядов, которые приковали к себе ее чудовищные шрамы. Пускай они заблуждались на их счет, но Помона рассчитывала, что вид ее увечий заставит людей слушать внимательно.

– И конечно, я расскажу, – понизила голос она, вынудив их прислушиваться. Она внимательно заглядывала в глаза всем, до кого дотягивался ее взгляд. – Расскажу все, что знаю, если вы вверите свои судьбы в мои руки. Я помогу каждому из вас услышать и быть услышанными, если вы сперва поможете мне. Своим доверием. Я организую в школах уроки, на которых раскрою все, что так давно не дает вам покоя. Помогу избежать ошибки сгинувших предков. И сделаю так, что человечество будет процветать, и станет достойной цивилизацией в глазах других народов. Это имеет большее значение, чем вы можете себе представить.

Помона с зардевшимися от возбуждения щеками дала им минуту, чтобы переварить услышанное. Любопытство, тревога, сомнение – чувства, поглотившие их умы.

– Я прошу у вас позволения стать не вашей главой, – сказала куда более привычным для себя тоном Помона. Со своего места Гек видел, как заблестели глаза его дочери. – Я прошу позволения стать вашей слугой. Дать мне право на положение, в котором я смогла бы обеспечить вас знаниями и защитой. В своем путешествии я видела народ, который живет в гармонии с тысячью других миров, и ему враги не страшны, потому что те, кто живут в любви, согласии и терпимости, их не наживают.

С еще большим изумлением и недоверием поселенцы обратили взгляды на Стражей, которые скрывали намордниками свои истинные лица. Как и сама Помона когда-то, в голову им не приходило, что они могли скрывать не темную тайну, а светлую.

– Я люблю вас, – добавила Помона с чувством. – Наверное, поэтому именно я стою перед вами сейчас. По-настоящему любить людей может лишь тот, кто прошел с ними… через многое. – Она помолчала. Никто не решался вставить слово и заглянуть ей в глаза. Но женщина только примирительно улыбнулась, почувствовав, как некая сила, которая все эти годы сидела у нее на плечах и душила крепко сцепленными ногами, наконец ушла. – Что бы ни случилось, я хочу быть рядом, и хочу помочь.

– Трогательно, – разрезал гомон одобрения голос в толпе, так что улыбка, которая осветила похорошевшее лицо Помоны, погибла в зародыше. – Хорошо. Но если мы и согласимся, то где гарантия, что ты не струсишь и не бросишь нас в решающий момент?

Все как один обернулись на подавшего голос мужчину. Гектор узнал в нем соседа, многодетного семьянина, на которого, бывало, заглядывалась его дочь. Однажды он вышел к Помоне, когда она очень уж задержалась в огороде и пропустила призыв матери обедать мимо ушей. Он застал ее за тем, как она смотрела сквозь щель в заборе на то, как Брюс нянчит своих детей. А услышав позади шаги отца, густо покраснела и рванула в сарай, прочь от его глаз, будто тот застукал ее за чем-то откровенно непристойным.

Как ни странно, Ти-Цэ этот мужчина тоже был знаком. В живую они никогда не стояли друг напротив друга, но Ти-Цэ случалось заглядывать в его глаза. Неподвижные, выведенные мелом.

Его портрету Помона отвела стену напротив своей постели в покоях Серого замка.

– Очень просто точить лясы, пока не пришло время действовать, – холодно сказал Брюс. Его окружали жена и пятеро детей, будто неприступная стена, через которую Помоне никогда и ни за что нельзя было пробиться.

Лицо Помоны окаменело. Под нарастающий гомон сомнения они метали друг в друга молнии, надеясь, что один из них рано или поздно подпалит другого.

– Я стою здесь, – членораздельно проговорила Помона, – не для того, чтобы лясы точить, а для того, чтобы заявить о серьезности своих намерений. И отрезать себе все пути отступления от моей цели – служения вам.

Помона коротко кивнула Ти-Цэ, тот в свою очередь дал сигнал напарнику, и они с силой дернули за край ткани, обнажив верхушку башни. Ближние ряды отступили назад, чтобы их не накрыло тяжелым пологом, и вскинули головы кверху.

По толпе поселенцев прокатился оглушительный «ох!». Сердце Гектора ушло в пятки, и пусть он был не столь впечатлительным, как Нонна, которая мертвой хваткой вцепилась ему в руку, даже ему все происходящее показалось дурным сном, аналога которому он не видел в своих самых мрачных кошмарах.

Высоко над головой Помоны пристроилась виселица, которую прежде поселенцы видели только на страницах книг. Петля угрожающе покачивалась из стороны в сторону и вызывала в сердцах людей ужас пополам с отвращением. Помона на нее не оглянулась, но точно знала, что у нее за спиной: лицо приземистой женщины было бледно, как будто ей уже случалось бывать на том свете.

Брюс побледнел тоже. Он отрешенно смотрел то на виселицу, то на Помону, холодно взирающую на него сверху вниз.

– Мое первое распоряжение, – заговорила Помона, – каждого выбранного в Посредники и допустившего мысль о том, чтобы отвернуться от человечества, казнить через повешенье, добровольно или силой. Клянусь, – она сделала шаг вперед, положив руку поверх грудной клетки, – что моей единственной дорогой, не попутной вашей, будет эта лестница. – Помона указала на балки, по которым можно было взобраться на виселицу. – Если струшу и окажусь не в силах постоять за вас, сама поползу навстречу позорной смерти. А если и на это не отважусь – приказываю Стражам отнести меня наверх, к бесчестному концу, на руках. О моей верности или неверности вы всегда сможете узнать, только выглянув в окно: виселица будет видна из любой части поселения. Знайте: покуда вы не видите мое бездыханное тело в этой самой петле, я на вашей стороне.

Ти-Цэ и его напарник с готовностью кивнули, дав понять всем, что приказ Помоны вступил в силу с этой самой секунды.

Она глубоко вздохнула, чтобы вернуть голосу твердость.

– Я скажу больше. Жить, процветать и заявлять о себе – судьба человечества. Только сейчас нужно сделать все правильно, чтобы не сбиться с предначертанного нам звездами пути. Итак. Вы… доверяете мне?

Несколько бесконечно долгих минут не было слышно ничего, кроме далекого мычания оставленного без внимания скота. Петля на виселице подобно маятнику покачивалась и отмеряла время, которое Помона была способна удержать свою решительность.

Постепенно, ряд за рядом, слонялись головы в безмолвном признании ее ответственности за жизнь и процветание Пэчра. Взгляд Помоны шарил по толпе в поисках хоть одного несогласного человека, но не выцепил никого, кто был бы готов ей возразить.

Помона поклонилась им в ответ.

Оглавление

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21 Увечье в последнем бою

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

Часть вторая

  Естественный отбор 1

  2

  3

  4

  5

  Основы воспитания 6

  7

  8

  9

  10

  11

  Приемное потомство 12

  13

  Тренировочный лагерь 14

  15

  16

  17

  Равенство группы 18

  19

  Девчонки, сплошные девчонки… 20

  21

  22

  Испытание Наставника 23

  24

  25

  26

  27

  Обмен обещаниями 28

  29

  Воля, воля, воля! 30

  Семейные узы 31

  Обряд инициации 32

  33

Часть третья

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15