Кёнигсбергские цветы [Ирина Михайловна Радова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ирина Радова Кёнигсбергские цветы

Глава 1

Сентябрь. Утро выходного дня. Маленькое уютное кафе на окраине города. Я выбираю самый дальний столик. Так, чтобы меньше посторонних глаз и меньше голосов, но у окна. Обязательно у окна, чтобы видеть серые тучи, низко нависшие над городом, чтобы видеть дождь и лица… Тоже кстати серые. Так почему – то всегда бывает, когда непогода. Мой блокнот для стихов, телефон, что там ещё… дежурная улыбка для официанта и самое обычное для сентября настроение. Капучино с миндальным сиропом в красивой бордовой чашке греет пальцы моих рук и душу. Мелькают мысли, цепляясь одна за другую.

Я хочу уехать из этого тоскливого, вечно дождливого города. Он мне осточертел. Перед глазами встают картинки солнечной Италии с лазурными пляжами и загорелыми улыбающимися итальянцами. Но это только мечты. Неосуществимые мечты.

Там за окном дождь. Мелкая такая морось, очень типичная для Калининграда. От этой мороси хочется поскорее убежать и спрятаться в нежный май… ну или теплый плед, до него всё же ближе.

Смотрю в окно, мелькают лица по-сентябрьски хмурые. Все. Все, кроме неё.

Под навесом стоит старая сухонькая старушка лет восьмидесяти, а под ногами у неё тёмно – зелёные пластмассовые вазы с белыми садовыми розами. Крупные бутоны все усыпаны капельками дождя. И так приятно смотреть на этот «летний привет» в непогожий осенний день.

Я любуюсь цветами, а старушка тем временем заботливо поправляет их, одаряя каждый цветок своим вниманием и любовью. На её лице улыбка, совершенно неуместная улыбка. Неуместная этой погоде и этой обстановке. Да и вообще эта картина – старая улыбающаяся женщина, окружённая садовыми розами, кажется мне вырезанной из какой-то советской сказки. Думая об этом я улыбаюсь, и случайно встречаюсь глазами с ней.


– Ты зачем их срезала, – строгий голос мамы обрушивается на меня, – Зачем цветы срезала, спрашиваю? Куда ты их опять собралась нести?

Я застыла с белами розами в руках.

«Вот же чёрт», – пронеслось у меня в голове. Думала, удастся пробежать незаметно, но от мамы так сложно что-то утаить, особенно если это касается её розария.

– Мамуленька, ну это в последний раз, честное причестное. Обещаю, – взмолилась я.

– Ох, не знает об этом отец, вот спустил бы он с тебя шкуру, если бы узнал, куда ты бегаешь. Когда же эти фашисты сгинут к дьяволу, и их недоношенный отпрыск тоже.

Так мама говорит о Гюнтере и его семье. Гюнтер – парализованный немецкий мальчик, живёт через два дома от нас. Около года назад была массовая депортация оставшихся немцев. Область покинули почти все, за исключением семьи Гюнтера. Думаю, они бы и счастливы были уехать, но из – за болезни Гюнтера не могут.

Я мало знаю о его болезни. Они почти об этом не говорили, а я и не хотела расспрашивать. Знаю только, что в его состоянии вряд ли он пережил бы дорогу. Ему нужно беречь себя, нельзя простужаться. И то, что для обычного человека просто насморк, для него могло быть дорогой на тот свет.

Семья Гюнтера плохо говорит по-русски, а если и говорит, то только со мной. Я единственный человек, который заходит к ним в дом. И я понимаю почему: многие русские ненавидят их, видят в них нацистов, а они в свою очередь боятся и презирают русских. Но они не нацисты. Немцы – да, но не нацисты.

Моя мама разбила розарий почти на руинах. Когда мы приехали везде были руины. Но первым её делом была посадка куста роз. Маленькие росточки вместе с родной землёй, завёрнутые в узелок, мама везла из Подольска, нашего прежнего дома.

Розы… Как же они были неуместны среди развалин старого города и послевоенной боли. Но мама сказала: «Хватит боли и слёз, война закончилась». И посадила розы. Один кустик, потом другой, третий. И так за несколько лет наш сад стал самым красивым в округе.

Однажды Марта (это мама Гюнтера) залюбовалась нашими цветами. Издалека я видела, как её глаза сияли нежностью и тоской. Какой-то своей тоской, мне совсем не известной.

На следующее утро я, украдкой от мамы, нарвала небольшой букет белых роз. Мне было очень страшно, но больше всего на свете я хотела подарить ей эти цветы. Ещё до восхода солнца я подошла к их калитке. Я хотела положить цветы на её крыльцо, и убежать незаметно. Я вся дрожала, ведь тогда я считала, что совершаю самое страшное преступление на свете – подарить цветы врагу, немке.

«Да что же это со мной»? – подумала я, и только собралась бежать со всех ног домой, как увидела мальчика – подростка в инвалидном кресле. На вид ему было лет четырнадцать. Красивые, огромные синие глаза, были так неестественны на его бледном лице. Он замер и с удивлением таращился на меня, потом еле слышно начал звать маму.

Тут уж я рванула, что было мочи. Цветы я выронила по дороге, мне было вовсе не до них. Я летела как стрела, и уже через минуту я стояла в своём дворе, пытаясь отдышаться. Руки и ноги у меня тряслись, словно я только что увидела призрака.

Наверное, так оно и было. Гюнтер и его семья были уже призраками в павшем Кёнигсберге, и совсем чужими в новом Калининграде. «Фашисты», «враги», «немецкие свиньи» – были уже привычные слова в их адрес. И мне, тринадцатилетней девчонке было не понятно, как они за эти несколько лет после оккупации умудрились выжить. Пережить бомбёжки, страшный голод и холод, и продолжать выживать каждый день, чувствуя себя чужаками в своём родном городе.

Как бы не было им тяжело, они не могли уехать. У Гюнтера был полный паралич рук и ног. Он прекрасно соображал и говорил, но двигать мог только головой.

С того самого дня нашей первой встречи, я думала только о нём. Мне было не важно, почему этот мальчик в инвалидном кресле. Важно мне было совсем другое.

Я не спала всю ночь. Огромные синие глаза не давали мне спать. Я проваливалась в сон, а потом проваливалась в них и просыпалась, но и на яву я тоже их видела. «Кто же он? Почему я никогда раньше его не видела»? – крутилось у меня в голове.

Через несколько дней, снова на рассвете, я опять пошла на это «преступление». Я нарвала букет из пяти цветов, но на этот раз уже не для Марты, а для мальчика с большими сапфировыми глазами. Как же красиво в рассветном солнце на лепестках роз переливались капельки росы. Словно россыпь брильянтов на нежных цветах. Моих любимых белых розах, с такими крупными и ароматными бутонами.

Я подошла к калитке немцев и открыла её. Гюнтер сидел на том же самом месте. Он наблюдал, как я босыми ногами, с букетом белых роз подкрадываюсь к их дому.

Я, смущаясь, протянула ему цветы. Тогда ещё я не знала, что он их взять не может.

– Чего тебе? – спросил он.

– Я… Я просто хотела подарить цветы… Твоей маме… Они ей кажется понравились, – еле слышно пробормотала я.

И тут же на пороге появилась Марта, и она мне улыбнулась. Я протянула ей цветы, и глаза её вдруг расширились от удивления и увлажнились. Такие же огромные и синие, как у него. Казалось, она вот – вот расплачется.

Она неловко взяла цветы и пробормотала: «Danke… Danke… Спасибо». Потом она замешкалась, словно не зная, что делать с цветами и такой ранней, совсем нежданной гостьей. А Гюнтер смотрел на меня уже с удивлением и любопытством, а не со злобным презрением, как минуту назад.

– Варя, Варька, где же носит – то тебя с самого утра, – услышала я сердитый голос мамы.

И я убежала, помахав им рукой на прощание. Я знала одно и точно: я обязательно к ним вернусь, ведь с этого самого утра семья Гюнтера больше не была для меня страшными фашистами, а стала простой немецкой семьёй, пострадавшей также от войны, со своими болями и потерями. В один миг они перестали быть для меня не чужаками…


«Мои руки… Мои дрожащие руки на чашке капучино. Это же мои руки… И это тоже самое кафе… И дождь за окном и старуха… Стоп. А где же старуха с белыми розами»?

Я в недоумении. Что со мной произошло? Беру сумочку и иду в туалетную комнату. Мысли путаются. Умываю лицо холодной водой, смотрюсь на себя в зеркало. Оттуда на меня смотрит девушка с испуганными зелёными глазами, слегка взлохмаченными каштановыми волосами.

«Это я… Всё хорошо… Это я».

Глава 2

Весь остаток дня я думала о случившемся. Да и как я могла не думать. Ведь вот так вот просто, посреди белого дня я оказалась девочкой – подростком в послевоенном Калининграде. Словно я посмотрела фильм, но сама я была в нём главной героиней.

Что же это было за видение? Может я потихоньку схожу с ума? Может так и есть. В последнее время столько навалилось проблем. И ещё эта осень, которая всегда приходит неожиданно. И этот дождь… Дождь…

«Но секундочку, я не могу быть сумасшедшей. Ведь сумасшедший, как и алкоголик, в болезни не признается. А я могу признаться, что попахивает шизофренией. Ну случилось видение… ну что здесь такого. Может это просто всплыла в памяти картинка из давно просмотренного фильма», – мысли, словно беспокойные пчёлы роились у меня в голове. Но постепенно я успокаиваюсь.

На следующее утро я просыпаюсь с ощущением, что и вовсе ничего не было. Водоворот событий и повседневных дел захватывают меня, потихоньку вытесняя из памяти пережитые моменты.

«Память штука странная, – мысленно философствую я, отлынивая от работы. – Ведь мы же ничего не забываем. Просто события нашей жизни накладываются одно на другое, как бы вытесняя их в глубины сознания. Но оно всё равно уже в тебе. И рано или поздно, при определённых обстоятельствах, воспоминания врываются в нашу жизнь, как непрошенные гости».

– Аня, проснись уже, – коллега по работе слегка толкает меня рукой, невольно возвращая в реальность.

А реальность – это небольшой бухгалтерский офис в строительной компании, где я тружусь рядовым бухгалтером уже пять лет. Если честно, свою работу я тихонько ненавижу, и себя заодно за трусость уйти отсюда.

В кабинете пусто, все уже разошлись. Я смотрю в монитор компьютера, откуда на меня с вызовом смотрит недоделанный отчёт.

«Ну и ладно, завтра я тебя доделаю. Время ещё есть», – мысленно показываю я ему язык, усмехаюсь и собираюсь домой.

В фойе здания меня догоняет Вера, моя коллега по работе, только что «вернувшая» меня из мира грёз.

– Куда теперь, как планируешь провести вечер?– с улыбкой спрашивает она.

– Да, в общем никак, домой, – отвечаю я ей, не горя желанием общаться.

– Скучная же ты… Мне бы твои двадцать восемь лет и свободу. Ох, я бы зажгла, – с мечтательным видом добавляет она.

– Ты бы зажгла, – не без сарказма отвечаю я ей.

Вера смеётся. У неё двое детей и муж моряк, которого она видит несколько месяцев в году. В основном она одна с детьми. Думаю, потому она и грезит выбраться потусить и «зажечь» хотя бы на одну ночь.

Мы прощаемся у автобусной остановки, я сажусь в свой автобус, который мчит меня через весь город в мою небольшую, но уютную квартиру на берегу озера.

Глава 3

– Папа, папочка, пожалуйста, не надо, – кричу я.

– Дрянь ты малолетняя, немецкая шлюха… Я разучу тебя раз и навсегда ходить к этим нацистам.

Отец, что есть силы, бьёт меня розгой. Я убегаю, пытаюсь оградиться от него мебелью, но он беспощаден. И вот я уже вся исполосована ярко – алыми, горящими линиями. Я плачу и кричу, но он совсем меня не слышит. Словно вся его боль, вся ненависть и злость к фашистам сосредоточена в его руках, и вся она разом обрушивается на меня.

– Олег, оставь её. Она сполна получила, – говорит мама, и смотрит чуть виновато.

Это она рассказала отцу, что я хожу к Гюнтеру. Она тоже их ненавидит. Также как и все. Но именно сейчас я понимаю их как никогда. Ведь также как на меня сейчас, на них все эти годы не раз обрушивался гнев и ненависть. Война сделала человеческие сердца жесткими и черствыми. Видевшие смерти близких и родных, сами чудом уцелевшие, люди с большим трудом могли принять немецкую вдову с двумя детьми, живущую теперь уже на их земле.

Отец иногда выбивал из меня «дурь». Дурь – это хождение в дом к немцам. Но хватало меня на несколько дней, а потом я снова убегала к ним. За несколько недель мы очень подружились.

У Марты есть ещё одна дочь, её зовут Ева. На вид ей лет семнадцать, и она совсем не похожа на маму и брата. Глаза у неё светло – голубые, словно мутные, волосы белые, всегда аккуратно завязанные в небольшой пучок на голове. У Марты же и у Гюнтера волосы тёмно – русые, а кожа бледная и тонкая, казалась никогда не знавшей загара.

Несмотря на уже совсем не юный возраст, у Марты не было ни одного седого волоса, да и выглядела она невероятно молодо. Мне она напоминала дам девятнадцатого века, которых я видела на картинках в книгах. На ней всегда было длинное платье, красиво облегающее её стройную фигуру. Одевались они очень бедно. Я часто видела на их платьях аккуратно пришитые заплатки, но всегда их одежда была безупречно чистой.

Марта держалась с каким-то аристократическим достоинством, несмотря на то, что работала она поломойкой в городской библиотеке. И что меня удивляло больше всего, что за все эти годы, после оккупации, её никогда не пытались изнасиловать, или причинить другой физический вред. Хотя в ту пору такие случаи часто бывали.

Конечно же, были и другие, те, кто видел в оккупированных немцах, прежде всего таких же людей. Многим из них помогали, делились едой, давали возможность заработать. Мои родители к их числу не относились.

В сторону Марты сыпалось много злых и презрительных слов, часто они были и от моего отца, но она всегда молчала, и лишь смотрела виновато и с такой тоской, словно в одном её взгляде была мольба о прощении за те ужасы, к которым она была причастна по – неволе, только потому – что по своей национальности являлась частью адской нацистской машины.

Ева и Гюнтер никогда не покидали своего дома и небольшого участка земли вокруг него. Ева всё время возилась в огороде. Сажали они всё, что удалось бы вырастить. У них был картофель и укроп, кабачки и огурцы. Около крыльца росли низкорослые бархатцы.

У них даже были две курицы, которых чудом удалось сохранить в тот страшный голод. Иногда курочки несли яйца, и Ева заботилась о них как о родных детях. Она рассказывала, что при переселении в этот дом к ним часто приходили с проверкой русские, было даже нападение мародёров, и в эти моменты она спешно прятала кур у себя в шкафу.

До оккупации они жили в просторной квартире в самом центре города. Марта работала учителем младших классов, а отец Гюнтера и Евы был профессором в университете. Он погиб в конце сорок четвертого. После зверских пыток его убил эсесовский офицер, за то, что он прятал в подвале своего дома еврейских детей, спасая их от Холокоста.

Смерть ждала бы и Марту с детьми. Гитлер не прощал предательства, но уже начиналась волна оккупации, и до вдовы профессора просто не успели добраться.

С того момента, как пошли слухи о приходе русских в Кёнигсберг началась хаотичная и спешная миграция немцев. Все, кто мог бежать, бежали сразу же, не дожидаясь оккупации. Немалая часть и осталась, но ненадолго.

После британской бомбардировки пришли советские войска. Оставшихся в живых немцев выселяли из своих квартир в подвалы и мансарды, кто-то ютился в разрушенных домах. Депортировать сразу всех возможности не было, а нужно было селить советские семьи, приехавшие для того, чтобы поднимать и возрождать этот край, ставший теперь частью могучей страны. Потому у немцев в большей степени была плачевная участь. Многие умирали от холода и голода, многие от начавшихся болезней. Те первые послевоенные годы унесли жизни тысячи местных жителей.

Позднее немцев стали брать на работу. Если те конечно хотели работать прислугой или вкалывать в полях и на стройках. И большинство оставшихся немцев охотно соглашались на это, и до самой депортации трудились наравне с советскими работягами.

Марте и детям просто невероятно повезло. Она говорила, что Господь всегда рядом и заботится о них.

Во время бомбардировки она не покинули своей квартиры, да и как это можно было сделать с мальчишкой в инвалидном кресле. Куда им было бежать? Еву она выгнала прятаться в бомбоубежище, а сама осталась с Гюнтером. Но чудесным образом их дом уцелел после бомбёжки.

Когда пришли русские их определили переселить в подвал того же дома, разрешили взять всё самое необходимое, в том числе запасы продуктов. В их квартиру сразу же поселили три советские семьи. Но Марта понимала, что сын не сможет выжить в сырости и темноте подвала, и она пошла в Советское Управление.

Она рассказывала, как страшно ей было туда идти, но если бы она этого не сделала, Гюнтер не прожил бы в подвальном помещении и недели.

И снова случается чудо. Уже старенький советский офицер проникся рассказом немецкой вдовы, которая на ломанном русском пыталась ему объяснить о болезни сына, и о том, что мальчик не выживет в подвале. Марта молила застрелить её прямо здесь, если он не сможет ей помочь, ведь она не вернётся домой смотреть, как умирает её ребёнок. Офицер уверил её, что сделает всё возможное и отправил домой. И через несколько дней им дали старый полуразрушенный после бомбёжки домик.

В доме было две комнаты и просторная кухня. От прежних жильцов им осталось немного мебели и печь. А самое главное – вокруг домика была земля. Благодаря ей-то они и выжили.

Через время Марта устроилась на работу и была очень этому счастлива. Сначала она получала купоны на продукты, как и все в то время, а потом небольшие деньги.

Поначалу соседи их дичились, обходили семью «фрицев» стороной. Но со временем они привыкли к скромной женщине с двумя детьми – подростками. Их не обижали, но и особо никто с ними не разговаривал. Никто, кроме меня.


Я просыпаюсь в три часа ночи в ледяном поту. Опять эта история, но теперь уже во сне. Я включаю в комнате свет, и, пытаюсь успокоится.

«Это сон… Это всего лишь сон», – говорю я самой себе.

Глава 4

Сегодняшний день был очень тяжёлым. Я буквально пребывала в состоянии не выспавшейся лошади. Когда скачки вроде бы уже начались, а ты, озираясь, пытаешься понять: куда и зачем.

Из – за этого кошмарного сна спать я уже не ложилась. Стоило мне закрыть глаза, как передо мной снова всплывала вся эта история.

Вера помогла мне справиться с отчётом, иначе я бы просто полетела с работы. Слишком много промахов в последнее время, а босс ошибок не прощает, благо грозит мне это увольнением, а не расстрелом.

После того утра в кофейне, я никак не могу прийти в себя. Что же со мной происходит? Чем больше пытаюсь понять, тем больше запутываюсь.

Наконец мой сонный рабочий день заканчивается, и я выхожу в солнечный сентябрь. На дворе «бабье лето», и так приятно погреться в ласковых лучах убегающего тепла, а потом снова нырнуть в межсезонье. Погода в Калининграде щедра на дожди и туманы. Потому такие вот солнечные деньки осенью особенно приятны.

Я хочу немного прогуляться, а заодно и проветрить голову. Такой день не хочется упускать, наблюдая его из окна офиса, а потом маршрутного автобуса.

Уверенно и неспешно шагаю по знакомым мне улицам. Листья уже начали опадать, и я как ребёнок шарпаю ногами, поднимая в воздух шелестящую листву.

Я вспоминаю привидевшуюся мне историю. И мне, почему – то, становится очень радостно. Радостно солнцу и этому тёплому дню, и девочке Варе, и мальчишке с большими синими глазами. Я чувствую внутри себя влюблённость, и тепло разливается по всему моему телу.

Пройдя несколько улиц, озираюсь по сторонам, и понимаю, что я совсем рядом с тем самым кафе, где на прошлой неделе увидела старушку с цветами. Всего два квартала и я там.

Не раздумывая, я иду туда. Зачем? Мне и самой не понятно. Наверное, я как преступник, хочу вернуться на место преступления.

Внутри меня больше нет тревоги, только тихая радость и наслаждение моментом. И, тут на перекрёстке, на том же самом месте, я вижу её. Белый платок с зелёно – золотыми цветами, укрывает её голову, лицо, усыпанное морщинками и приветливая улыбка. И конечно же розы. Белые, с огромными ароматными бутонами.

От этой картины я впадаю в оцепенение и не могу пошевелиться. «Да что это со мной, это всего лишь старушка, продающая цветы. И никакого не имеет она отношения к моим видениям», – мысленно пытаюсь я сама себя успокоить. И, не раздумывая, ныряю в свой страх. Подхожу к ней, сама не понимая, что скажу и для чего мне это вообще. Старуха поднимает на меня свои голубые выцветшие глаза и протягивает букет из пяти роскошных белых цветов.

– Милая, это тебе. Всего двести пятьдесят рублей, – с улыбкой говорит она.

Ничего не отвечая ей, достаю кошелёк из сумочки и нахожу там названную сумму.

– Цветы – это не только красота в вазе. Это ещё и большая радость, – словно между делом произносит она. – Знаешь, как порой цветы зажигают глаза, и не только у женщин, но и у мужчин.

После этих слов она заливисто рассмеялась. Я улыбнулась ей в ответ:

– Спасибо, бабушка, но эти цветочки я покупаю для себя. Мужчинам я цветов не дарю.

– А я когда – то дарила. Как же давно это было. Словно в другой жизни. Каждую неделю я приносила мальчишке вот такой букет из пяти белах роз. И если бы ты только видела, какие у него были глаза, как святились они радостью, – после этих слов она хитро улыбнулась и посмотрела мне прямо в глаза, и я снова оцепенела, но теперь уже по – другому поводу.


Какие же у него глаза. Господи, почему же у него такие невероятные глаза? А когда я приношу ему розы, они становятся ещё красивее, словно радостный свет исходит от них, и я не могу ими налюбоваться. Я понимаю, что мои цветы – это единственное, что делает его жизнь радостнее. И не только его.

Когда я прихожу к ним, Марта и Ева оживают и начинают суетиться. Они всегда хлопочут вокруг меня, приглашая в дом, предлагая поочерёдно то чай, то яблоки. А однажды, специально для меня Марта купила какао. Это же такая роскошь. И конечно же для меня не секрет, что вся эта суета вокруг соседской русской девочки только из-за него. Просто теперь, когда я прихожу – он улыбается. Он, наконец, улыбается.

Примерно три раза в неделю, до рассвета солнца, чтобы никто меня не увидел, я украдкой пробираюсь к полуразрушенному дому моих немецких друзей. И едва открыв калитку, встречаю Гюнтера. Он всегда и неизменно на одном и том же месте. Каждое утро он встречает рассвет на крыльце своего дома. И, пожалуй, это единственный ритуал в его жизни, который соблюдается в любое время года и при любой погоде. Даже если на улице пасмурно и солнце вряд ли появится целый день, он всё равно его ждёт, зная, что где-то там за тучами оно взойдёт. Непременно взойдёт.

Марта и Ева просыпаются очень рано, поднимают и одевают Гюнтера, а после вывозят его на улицу. Когда холодно они укутывают его в плед. А с восходом солнца они все вместе скромно завтракают в доме. Потом все расходятся по своим делам. Дела Гюнтера – наблюдать за Евой и бросать в её адрес шуточки, когда она ковыряется в их огородике, или убирает в доме, где всегда царит идеальная чистота.

Ещё у них есть кошка – Гренка, прибившаяся к ним после их переезда в этот дом. Марта посчитала кошку добрым знаком, и, не раздумывая, приютила её. Любимое место Гренки – колени Гюнтера. Несмотря на то, что он не может её погладить, она всё равно забирается к нему на колени и часами там спит. Да он и не возражает.

Я никогда не остаюсь у них на завтрак. В целом время моего пребывания в доме Марты составляет двадцать пять – тридцать минут. За это время мы с Гюнтером вместе смотрим на восход солнца, немного говорим. По – русски он говорит лучше остальных членов семьи, и язык ему очень нравится. Иногда, с помощью Евы, он даже немного читает русскую литературу. И это мы тоже с ним порой обсуждаем.

Я всегда пытаюсь шутить, хоть это и крайне плохо у меня получается. Но главная моя цель, чтобы Гюнтер улыбался, потому что когда он улыбается в моей груди и внизу живота начинают звенеть колокольчики. А когда я ухожу домой, я оставляю эту улыбку в своей памяти и в своём сердце до нашей следующей встречи. Самое важное для меня – это его улыбка и радость в его больших сапфировых глазах.

У Марты тоже есть своя цель. Она всегда пытается пригласить меня в дом, угостить хоть чем – нибудь, чтобы улыбалась я. Но это совсем не к чему, ведь я и так всегда рядом с ним улыбаюсь. Это кажется мне таким непривычным и странным, но я не могу ничего с собой поделать. Улыбка приклеивается к моему лицу, стоит только мне увидеть его.

Совершенно не ожидая этого, я стала лучиком солнца в их доме. Ведь для Марты и Евы, кажется, на целом свете не было никого важнее и дороже Гюнтера. И я, самая обычная советская девчонка, делала радостным их любимого человека. И пускай эта радость была всего на двадцать пять – тридцать минут.


И вот я снова вижу выцветшие голубые глаза старухи, протягивающей мне цветы, и мои трясущиеся руки, неловко берущие их.

– Милая, ты приходи ещё… Через неделю приходи, когда цветочки завянут, – говорит она мне с серьёзным лицом.

Я киваю и, не отводя от неё глаз, пячусь назад с букетом цветов в руках.

– Ты только приходи, слышишь… Обязательно приходи, – слышу я её последние слова.

Глава 5

Белые розы на моём комоде. Невероятный аромат на всю комнату. Едва уловимый, лёгкий и свежий запах. Цветы нежности и первой невинной любви.

Мой взгляд прикован к букету почти целый день. После той встречи с бабулей – цветочницей я заболела. Два дня не спадала высокая температура, и я была в состоянии забытья.

Сознание играло со мной злую шутку. В один миг я ощущала себя собой: Аней двадцати восьми лет, бухгалтером, самой обычной современной женщиной. А потом я проваливалась в неё: тринадцатилетнюю девчонку из послевоенного Кёнигсберга, влюблённую по уши в парализованного немецкого юношу. И это было не просто видение. Я была ей. Все её чувства – любовь, страх, тоска, злость – были моими.

К счастью за эти дни, никаких новых видений и снов я больше не видела, но сама в себе я потерялась.

Когда температура спадала, мне становилось легче, и в эти моменты я пришла к твердому убеждению, что после выздоровления обязательно пойду к доктору, который поможет мне справиться с этим.

На третий день температура спала окончательно и больше не поднималась. Я, наконец, пришла в себя. Всё как-то стало раскладываться по полочкам. Вместо страха у меня появилось любопытство, и начал мучить один вопрос: как это связано со старухой? А связь ведь точно была, теперь я в этом даже не сомневалась.

Выздоровев окончательно, я всё же решила повременить с походом к психиатру, и ждала только одного: когда, наконец, завянут цветы, и я смогу снова к ней пойти, чтобы на этот раз получить ответы на мои вопросы. Но цветы увядать совсем не спешили, а лишь раскрывались и благоухали ещё сильнее.

Ещё через несколько дней я вернулась в колею своей обычной размеренной и скучной жизни. Я по-прежнему не видела больше видений и снов о Варе и Гюнтере, и возможно нужно было забыть об этом и жить своей обычной жизнью, но слова старухи: «Ты только приходи, когда цветы завянут. Обязательно приходи» периодически всплывали в моей памяти, и не давали мне покоя.

Через десять дней, когда цветы, наконец, пожухли, я тут же отправилась на знакомый мне перекресток к старухе – цветочнице.

Я бежала с неимоверным трепетом, в предвкушении получить ответы, на терзающие меня вопросы. Вот она, та самая улица. А вот и перекрёсток… Кофейня, где я люблю сидеть… Старушки под навесом продают урожай моркови, картофеля, яблок и слив… Но моей знакомой цветочницы там нет.

– Скажите, пожалуйста, здесь часто бывает бабушка с белыми розами, Вы её знаете? Она сегодня была? – спрашиваю я пожилую женщину, стоящую на том самом месте, где раньше стояла моя знакомая старушка.

– Варвара Олеговна? Она вчера была. Она пару раз бывает в неделю. Каждый день не ходит… Зачем вам розы? Возьмите лучше яблок домашних, – отвечает мне женщина.

«Варвара Олеговна – эхом раздаётся у меня в голове. – Значит это она, та самая девчонка, та Варя. Ну конечно же… И папу зовут Олег».

– Хорошо, можно мне килограмм красных яблок, – соглашаюсь я на предложение продавщицы, – А вы не знаете, в какие дни она бывает?

– Да кто же её знает. Мне она не докладывает. Да и вообще она странная. О себе ничего не рассказывает, на цены и болячки не жалуется. Не общительная совсем. Только улыбается, да розы свои наглаживает. Она и стоит обычно недолго. За пару часов её цветы уже разбирают. Подумать только…Столько цветов сажать. Я её как-то спросила: «Варвара Олеговна, и зачем вам эти розы? Ведь это же такой труд и уход за ними. Проще яблоньку посадить и плоды собрать», а она мне ответила: «Я хочу, чтобы мои цветы дарили людям радость». Глупо это как-то… Очень глупо… Ведь продаёт она свои розы за копейки.

И женщина всё говорила и говорила, словно её прорвало высказать всё, что она думает о старой цветочнице. Но я её больше уже не слушала. Забыв о всякой вежливости, я молча развернулась и ушла.

Теперь встретиться с цветочницей Варварой Олеговной мне хотелось ещё больше. Мне стало просто жизненно необходимо узнать, что же стало с Варей и Гюнтером, чем всё закончилось, и почему же, чёрт возьми, эта история легла грузом именно на мои плечи.

Глава 6

Я стала приходить туда каждый день. Иногда я прибегала с самого утра перед работой, иногда в обеденный перерыв. Но старухи там не было. Уличные продавщицы стали меня узнавать, и приветливо мне улыбались. Чтобы не привлекать внимание я покупала у них фрукты, которыми потом угощала девочек на работе. Самой мне столько было не осилить.

Время от времени я спрашивала у бабушек о Варваре Олеговне.

– Нет… Давно я её уже здесь не видела. Может, померла она.

– Как померла? – с ужасом в голосе спросила я.

– Ну а чего тебя так удивляет? Это не мудрено, ведь лет – то ей уже сколько? Под девяносто… Наверное. Но она, конечно, очень шустренькая старушка. Таскать эти свои розы. Возможно где-то рядом она живёт… А чего это ты ей постоянно интересуешься? Знакомая твоя, да?

– Да нет… Просто её розы… Никогда не видела таких, и стоят они очень долго. У меня скоро праздник, и я хотела бы купить у неё цветы оптом, а как найти её не знаю, – солгала я первую пришедшую в голову мысль.

– Да. Розы у неё и правда, особые. Как-то она рассказывала мне про этот сорт роз. Говорила, что её мама, после войны привезла его с собой откуда-то из России, уж и не помню точно откуда. Её мама сажала очень много разных роз, а она сажает только этот сорт. Говорит: «Это мои самые любимые. И цветут они всё лето, до самых морозов. Удивительные цветы».

– Я бы очень хотела попросить вас, – перебила я бабушку. – Пожалуйста, передайте ей мой номер телефона. Мне очень нужно с ней поговорить.

– Милая, я, конечно же передам, мне это совсем не сложно, только никогда не видела я у неё в руках телефона. Думаю, она и пользоваться им не умеет.

– И всё же, – я протянула ей бумажку с номером моего мобильного телефона, а сверху на неё положила несколько купюр.

Бабушка от денег не отказалась, поблагодарила меня и уверила, что обязательно ей передаст мой номер цветочнице, когда увидит её.

Так я ушла домой немного успокоенная. Я была просто уверена, что Варвара Олеговна позвонит мне стразу же, как получит мою записку. Ведь не просто же так она просила меня прийти.

Глава 7

Прошло ещё четыре дня, а старуха – цветочница так мне и не позвонила. Я чувствовала досаду и какую-то злость. Эта история совершенно не выходила у меня из головы.

«Зачем старуха поделилась со мной этой историей? Зачем просила прийти, а сама пропала»? – эти вопросы не давали мне покоя.

Ещё мне бы очень хотелось с кем – то поговорить об этом, но я не представляла с кем можно это сделать. Как это вообще можно обсуждать, даже с самыми близкими. Не думаю, что меня бы поняли. Да, если честно, я и сама ничего не понимала. Потому я просто жаждала встретиться со старушкой.

Сегодня, после окончания работы, я решила снова пойти туда, и спросить уличную продавщицу слив, видела ли она цветочницу, и передала ли она ей мою записку.

Я не могла дождаться, когда же стрелки часов покажут пять вечера. Я словно предчувствовала что-то, и весь день провела в тревожном предвкушении.

Наконец, рабочий день закончился, и я помчалась в самом воинственном настроении на знакомую мне улицу. И что же я увидела, придя туда. На том же самом месте была она.

Она сидела на небольшом зелёном раскладном стуле, такие стульчики ещё берут с собой на природу. Маленькая бабушка в белом платке, на маленьком стуле, она казалась совсем ребёнком. У её ног стояли пустые пластмассовые вазы с водой, и только в одной из них стоял букет из пяти белых роз.

Я невероятно обрадовалась, увидев её, и тут же ускорила шаг, но в голове тут же возникли мысли: «И что ты ей сейчас скажешь? Что случайно прожила кусок её жизни»? Я тут же отбросила эти мысли в сторону. Наконец, я смогу поговорить с ней. И я была уверена, что разговор сложится сам собой. Я не ошиблась.

– Здравствуйте, – сказала я, подойдя.

– Привет, милая, – ответила она мне, и тут же подскочила со своего стульчика. – Слава Богу, ты пришла. Я жду тебя уже часов пять. Думала, ты придёшь днём, а ты вот решила вечером.

– Вы меня ждали?

– Ну конечно. Местные продавщицы мне все уши прожужжали про девушку с каштановыми волосами, что приходит почти каждый день. Я, видишь ли, немного захворала, а сегодня вот первый день вышла и решила непременно тебя дождаться. Летом я продала так много роз. Урожайный был год, – улыбнулась она. – А осенью цветов осталось совсем немного, потому и прихожу я всё реже. Меня часто спрашивают мои постоянные покупатели. Ведь таких роз как у меня нет во всём городе. Думаю даже во всей области… Эти цветы не только прекрасны и ароматны, но и способны приносить людям радость. Уж я – то точно знаю, – она загадочно на меня посмотрела, а потом продолжила. – Я знаю, зачем ты пришла?

– Правда… Знаете? – с удивлением спросила я.

– Конечно. Я оставила их для тебя, – она вытащила из вазы цветы и протянула их мне, – сегодня с тебя двести рублей. Я бы очень хотела тебе их подарить, но всякий труд должен быть оплачен. Обязательно должен. Даже если деньги не велики.

Я достала из кошелька нужную сумму и протянула ей. Старушка радостно взяла деньги и убрала их в свой ридикюль, а после засуетилась, разбирая вазы, складывая их одна в другую.

«Как и это всё? А как же Гюнтер»? – подумала я.

– Знаешь, он всегда говорил: «Всему своё время», – как бы читая мои мысли, сказала старуха, – такой удивительно мудрый был для своих лет мальчишка. Порой я его не понимала совсем. Не понимала его слов, его поступков. Лишь спустя годы, прожив долгую жизнь, в памяти стали всплывать его слова, и теперь их смысл стал мне ясен, – она с грустью и тоской посмотрела на меня.

– О ком это вы? – спросила я, делая вид, что не понимаю её.

– О Гюнтере, конечно. Ты же о нём хочешь узнать. Для этого и пришла сюда, – воодушевившись и громко захохотав, сказала цветочница.

Я опешила от ужаса. Неужели она всё знает, но как? Как вообще такое возможно?

– Почему это происходит со мной? Почему я словно становлюсь вами и проваливаюсь в вашу жизнь, в те годы? И даже чувства. Почему я всё чувствую? Даже физическую боль я ощущаю, – выпалила я залпом дрожащим голосом. Последняя фраза прозвучала видимо слишком громко, так как старушки с соседних прилавков пристально уставились на меня, ожидая что-то интересное.

– Хорошо, милая, я всё тебе расскажу, но не здесь, и не сейчас.

– Нет уж, я вас больше не отпущу, мне нужны ответы, и я не уйду, пока не получу их, – решительно возразила я ей.

– Ну как же молодые нетерпеливы. Знаю, сама я была такой же, – сказала старуха, улыбаясь, и тут же принялась собирать свои пластмассовые зелёные вазы в большую клетчатую сумку.

– Пойдём, угостишь старушку чаем, – произнесла она, покончив со своими сборами.

И мы пошли в то самое кафе. То, где я её когда – то увидела, сидя за столиком в непогожий день. Именно с этого дня, по неволе я ввязалась в весь этот сверхъестественный водоворот.

– Нет в этом мистики, и волшебства никакого нет, – сказала старуха, отхлёбывая из чашки ароматный Эрл Грей, – есть просто люди… Как бы тебе объяснить… Они особые, одарённые что ли, – она замолчала, и украдкой на меня взглянула.

Я не совсем её понимала, а она, не спешила мне всё объяснять. Попивала себе спокойно чаёк, и посматривала то в окно, то на меня. Казалось, она давала мне время обдумать и принять её слова.

– В чём этот дар проявляется? – не выдержав больше, спросила я прямо.

– В основном эти люди с детства не такие как все. Более эмоциональные, чувствительные. С природой и животными они в особом контакте. Могут чувствовать эмоции и чувства других людей, проживать их сами, и забирать себе. Могут лечить других, таким образом… Понимаешь? Это удивительный и редкий дар.

– Не совсем я вас понимаю. Да, порой я чувствую чужую боль, словно она моя собственная. Уже много лет я не смотрю телевизор и не читаю газет. Чувствую себя очень плохо от новостей. Но это вроде бы давно научно доказано, даже термин есть, определяющий таких людей. Их эмпатами называют. Я думала – это особенность психики, а не дар.

– Может и так, – лукаво улыбнулась она.

– Варвара Олеговна, меня интересует: как возможно вот так вот, среди бела дня, за несколько секунд прожить кусок жизни другого человека?

– Хм… А я почём знаю, как это возможно. Это просто есть и всё. Не всегда всё можно объяснить. Это просто есть. Я же сказала – это дар. У меня он раскрылся после рождения дочери. До этого я, как ты говоришь, просто могла чувствовать чужую боль. А когда дар открылся… Я могла посмотреть в глаза человеку, и увидеть, как он провёл свой вчерашний день. По – началу я думала, что это просто моё воображение. Но потом поняла, что это не так. За несколько секунд я могла прожить кусок чужой человеческой жизни. Почувствовать чужие эмоции, радости и горести, словно они мои. Но далеко не каждого человека. Я не знаю, как это работает. Возможно, есть люди более открытые, и они словно сами разрешают посмотреть, и ты смотришь. Это было сначала очень боязно, а потом стало интересно, – она ненадолго замолчала, сделала глоток чая, а после с улыбкой продолжила. – Я изучала это раньше, когда была моложе. В советские годы сложно было что – то об этом найти. Выделяться, быть каким – то особенным, одарённым в то время не приветствовалось. Потому никогда я об этом не рассказывала. Не кому было.

– Получается я первый человек, с кем вы поделились, – с удивлением спросила я.

– Получается так. О таких особенных людях можно было почитать разве что в фантастике, – она рассмеялась. – Там пишут, что они, якобы, воруют у человека часть его жизни. Но это не так. Это удивительная способность, которую нужно развивать, как и любую. А направлять только на благие цели, тогда всё будет хорошо… С возрастом потихоньку это приглушается. И я уже не могу ничего увидеть, но я могу показать… Человеку, который сможет увидеть, такому как ты.

– А зачем вы мне показали часть своей жизни?– спросила я её.

– Я лишь позволила тебе кое – что посмотреть, а заодно и дар твой открылся, – ответила старуха, запутав меня ещё больше.

– И что мне с ним делать?

– Это тебе решать, милая. Мне важно, чтобы ты увидела эту историю. Ему это очень важно.

– Что именно?

– Чтобы я всё рассказала, чтобы другие узнали.

Кто эти «другие»? что именно они должны были узнать? У меня было ещё множество вопросов, но старуха больше не ответила ни на один из них. Она словно закрылась в какой – то кокон, и я никак не могла достучаться до неё.

Я ушла домой с огромной головой в виде «Дома советов». Вопросов стало ещё больше. Что же это за удивительный дар такой, от которого «крыша едет»? Как научиться им управлять, направляя на благо? Вряд ли гугл мне сможет в этом помочь.

Глава 8

Большой деревянный стол, покрытый старой потертой клеёнкой в крупную коричневую клетку. На столе кусок чёрного ржаного хлеба, нарезанное на газете тонкими ломтиками сало и небольшая, трёхсот граммовая бутылочка мутного и вонючего самогона. За столом сидит отец, я сижу на другом конце стола, напротив него.

Он берёт небольшой кусочек сала и долго, смакуя, пережёвывает его наполовину беззубым ртом. Потом наливает себе пол рюмки мутной – белой жидкости, и залпом выпивает, занюхивая эту «прелесть» ароматным хлебом.

Я молча смотрю на маленькие радости моего отца. Годы войны не пощадили его. В свои пятьдесят он выглядит как старик. Полностью седая голова, согнутая спина и измождённое морщинами лицо. Но в его больших и мощных руках ещё очень много силы. Он работает за троих, спит и ест мало. Он приехал сюда с семьёй, чтоб очистить эту землю от фрицев, от всего, что могло о них напоминать. Этим он и занимается. Занимается яростно и упорно, словно всю свою ненависть он вкладывает в труд. Полдня он работает в полях, а вторую половину дня, до самого вечера – разгребает завалы и руины разгромленных зданий. Иногда он уходит на работу ночью и в выходной.

– Знаешь, зачем позвал тебя? – спросил меня отец, уже покрасневший от выпитого, и от летнего зноя.

– Нет, пап, не знаю, – ответила я.

– Хочу тебе рассказать кое – что. Ты уже большая и пора бы тебе узнать, кто есть эти поганые фрицы.

– Папа, я знаю, кто такие фрицы, – попыталась я остановить этот разговор.

– Закрой свой рот и слушай. Если бы ты знала, то не бегала бы туда через день, и тем более не носила бы им цветов. Кому ты носишь цветы? Им? Да ты глупая, маленькая дура. Я либо сейчас донесу эту мысль до твоей бестолковой головы, либо выбью из тебя эту дурь дубиной. Да так выбью, что ты поймёшь, а если не поймёшь, то отдашь Богу душу.

Отец говорил спокойно, словно о самых обычных вещах. В его голосе, да и во всём внешнем виде читалась усталость. Он устал говорить со мной, он устал меня бить. Сейчас мне было понятно, что наш разговор будет серьёзен, и он будет последним разговором на эту тему. Очевидно теперь, если я его ослушаюсь он, либо выгонит меня из дома, либо правда убьёт.

– Варя, – продолжил он, – можно сказать, что вам с мамой повезло. Вы не видели всех ужасов войны напрямую. Были бомбёжки, но добраться до наших краёв поганые фрицы не смогли. Был голод и адский труд, о котором и тебе, тогда ещё совсем ребёнку, было известно не понаслышке. Но вы не видели жестоких издевательств и смертей, которые довелось увидеть мне, твоему брату Николаю и Катюше, не вернувшимся домой.

Я не ожидала, что отец будет говорить об этом. После смерти моего брата и сестры в нашем доме никогда об этом не говорили. И вообще старались избегать любых разговоров о них. Слишком свежо было в памяти, слишком тяжело.

Коле было восемнадцать, когда он ушёл с отцом на фронт, а моей старшей сестре Катерине двадцать два года. Когда началась война, она как раз заканчивала последний курс медицинского института. И уже в конце сорок второго, она, в тайне от нас с мамой, уехала в ряду медицинских сестёр на фронт.

– Нас с Колей разлучили ещё на вокзале, – продолжил свой рассказ отец, –Помню его глаза, большущие такие, и сколько в них было смелости и отваги. А ведь он совсем ещё мальчишкой был. Мой сын. Мой Коленька, – отец замолчал, а по его щекам катились крупные слёзы, которые он не мог сдержать. Он задрожал всем телом и закрыл лицо руками. Никогда раньше я не видела, как отец плачет.

– Его убили, уже через месяц… Мой боевой товарищ был свидетелем этого. Убили в бою прямым выстрелом в голову. Раз… И нет больше моего Коленьки. Но ему повезло, потому что не мучился. Что уж не скажешь о Катюше.

Тут отец остановился, убрал руки с лица, и я увидела в его глазах столько ненависти и злобы, что мне стало страшно. Я ссутулилась и вжалась в спинку табурета.

Отец налил себе полную рюмку самогона, выпил её залпом, и, не притронувшись к еде, продолжил:

– Их медицинский лагерь накрыл немецкий отряд. Да и что там было накрывать. Всего с десяток солдат, девочки медсёстры и полсотни калек. Расстреляли сразу всех на месте, кроме девчонок. Их сначала пустили на утехи. Насиловали всем отрядом, сколько их там было, человек пятьдесят – шестьдесят. Одна из них, Катюшина однокурсница чудом убежала в леса, выжила девчонка. А Катя, – он на секунду замолчал, что было сил сдерживаясь от слёз, – А Катя застрелилась. Выхватила пистолет у фрица и в рот себе направила. Ты слышишь, дура, – уже рыдая вопил отец, – сама себе в рот пулю выпустила. Она ведь знала, что после того, как натешатся, их всё равно всех до одной расстреляют. Этих девочек. Горите же вы в аду, фрицы проклятые.

Он уже не плакал, а выл как дикий раненный зверь, и столько боли было в его стоне и плаче. А я замерла на месте и тихо ненавидела отца за то, что он мне это всё рассказал. Прямо сейчас, на этом самом месте я взяла часть этой боли на себя. И я её прожила. Я была на месте Коли, а потом на месте моей сестры Катюши.

Я молча встала и хотела уйти.

– Варя, – остановил меня отец, – неужели ты не понимаешь, кто они. Неужели не видишь, что они нацисты, все они нацисты без исключения, они хуже животных.

– Папа, они не виноваты. Они не убивали… Они…

– Не смей, – перебил меня отец, – в память о своём брате и сестре, не смей туда ходить. Не оскверняй их память… Прошу.

Я ничего не ответила и вышла из дома в поле. Впервые мне не хотелось жить.


Я пришла в себя. Передо мной стоит ваза с белыми розами, и я смотрю на них. Моё лицо, шея, кофта мокрые от слёз.

– Нет, нет, нет. Пожалуйста. Я больше не хочу этого видеть. Пусть это прекратится, – кричу я, а потом выхватываю белые цветы и бегу к мусоропроводу, желая как можно быстрее от них избавиться.

Как это прекратить? Как остановить? Вся тоска и боль тринадцатилетней девочки обрушивается на меня разом, и я не в состоянии с этим справиться.

Выкинув цветы, я ложусь на диван, сворачиваюсь клубком и плачу. А точнее даже не плачу, я вою, и бьюсь в нестерпимых конвульсиях от этой боли, пронизывающей насквозь всё моё тело. Я не замечаю времени. Сколько прошло: час, два, а может десять минут. Во мне словно соединились две жизни, и отделить из всего этого себя я не могу. Не знаю, сколько это длится, но я засыпаю.

Просыпаюсь я уже утром в состоянии какого-то жуткого похмелья. Голова кружится и болит, лицо всё опухшее от вчерашних слёз. Но на душе больше нет боли, она вся вышла с вчерашними слезами. Осталась только пустота.

Увидеть такие события и прожить столь сильные эмоции, я не ожидала, но внутри меня было ощущение, что этот путь я должна пройти до конца. В памяти всплыли слова старухи о том, что есть вещи, которые просто знаешь, и не к чему какие – то объяснения.

Я знала, что должна увидеть эту историю, во мне хватит сил это пережить. Тем более я научилась уже сама осознанно туда возвращаться с помощью цветов.

– Ох, чёрт,– произнесла я вслух, – я же вчера выкинула цветы. Значит сегодня, снова придётся навестить бабушку.

Глава 9

– Зачем пришла? – спросила у меня старушка не очень приветливо, чем сильно меня удивила. Всегда улыбающаяся бабуля сегодня была не в настроении.

– Я хотела бы купить ещё цветы.

– Ты же совсем недавно брала букет? – недоверчиво спросила она.

– Хочу ещё один… На кухню поставить. Уж очень красивые, – соврала я, чувствуя, что начинаю краснеть.

Бабуля искоса на меня посмотрела, словно читая в моих глазах ложь, а потом подала мне букет из пяти свежесрезанных ароматных роз.

– Спасибо. Я бы кое – что хотела узнать у Вас, – неуверенно сказала я.

Мне было неизвестно, как старуха отреагирует на мои вопросы. Закроется снова в кокон, или же с добродушной улыбкой мне всё расскажет.

– Что ты хотела узнать? – спросила старуха и пристально на меня посмотрела.

– Каким он был?

– Ну, вот каким ты его видишь, таким он и был, – на моё удивление она улыбнулась, и от её неприветливого настроения не осталось и следа.

Она задумалась на секунду, а потом глаза её словно озарились светом, и на губах появилась нежная улыбка.

– Темные волосы, бледная кожа, большущие синие глаза, сияли на его лице словно сапфиры, – сказала она. – Несмотря на своё положение, он никогда не унывал и не хандрил. Сейчас люди только и делают, что жалуются на всё и ноют. То им не так, это им не так… И совершенно не умеют ценить то, что уже у них есть. Раньше люди радовались как дети куску хлеба и охапке сухих дров. А сейчас же есть всё, и самое главное – есть «завтра». Только на кой чёрт людям это «завтра», если им даром не нужно «сегодня», – искоса посмотрела она, читая меня словно книгу.

Я смутилась и отвела взгляд. Старуха была абсолютно права, и мне вдруг стало стыдно за своё постоянное нытьё и недовольство жизнью.

– Ровная горделивая осанка, – продолжила старуха свой рассказ о Гюнтере,– внешность у него была совсем не арийская. Он был невероятно красив. Я уверена, если бы не все эти обстоятельства, отбоя от девок у него бы точно не было. В глазах у него была какая – то дерзость, я бы сказала даже вызов. Вызов всем – и нацистам, и русским. Он ненавидел войну и её отголоски.. Ненавидел фашистов за убийство отца. Ненавидел русских, за их гонение, за жизнь в постоянном ожидании быть депортированными… Да что там, мне кажется он и себя ненавидел. Ненавидел за то, что был немцем. Думаешь он не знал о тех зверствах, что творили фашисты? – она снова замолчала на несколько секунд и опустила глаза, – Это тяжело, Аня, быть виноватым без вины… А ещё он был невероятно смелым. Кажется, он вообще ничего не боялся. Я прожила очень длинную жизнь, но никогда не встречала человека смелее его.

– Раз он был так смел, почему же он никогда не покидал приделов дома и своего двора?

– Как я уже сказала, он презирал такое отношение к ним. А к немцам тогда было не самое лучшее отношение, а порой и очень жестокое. Не от всех конечно. Были и те, кто понимал, что это такие же люди, точно также пострадавшие от войны. А были и такие, кто видел в них убийц своих родных и близких, ненавидящих их всем сердцем. И за это не стоит их судить. Победа досталась нам очень дорогой ценой, Аня, – она задумалась, а потом продолжила. – Но, наверное, ещё сильнее, он презирал своё положение, в котором не мог защитить сестру и маму. Сам он никуда выйти не мог, сама понимаешь. И как его только не уговаривала Марта поехать в поле или парк, всё было бесполезно. Ох, и упрям же он был. Таким же, как и я, – с улыбкой сказала старуха.

Она бережно поправила оставшиеся в вазах немногочисленные букеты цветов, а после сказала:

– Я думаю, что он стал инвалидом ещё до войны. Во всяком случае, я так поняла из разговоров Марты и Евы. И для меня до сих пор кажется это чудом: выжить при штурме Кёнигсберга, а потом ещё столько времени прожить на оккупированной территории. И ведь неплохо прожить, если можно так сказать. Для тех лет совсем неплохо. Про Марту ходили разные слухи, почему их семье так везло, и почему они не были депортированы вместе со всеми. Я ни одному из них не верила.

– И вы никогда не интересовались, что произошло с Гюнтером, почему он стал инвалидом? – не унималась я.

– Нет. Им было больно говорить об этом. А чему научила меня война, так это беречь людей от ненужных слов и расспросов, вызывающих только боль и ничего больше. Аня, тогда мы все учились жить, словно заново ходить. Людям так не хватало простого человеческого тепла, понимания. Память нам была совсем не нужна. Уверена, в то послевоенное время каждый продал бы душу дьяволу, лишь бы лишиться этой самой памяти, не помнить тех ужасов, – она замолчала, и глаза её наполнились тоской.

– Простите меня за мои глупые вопросы, – сказала я.

– Мы хотели жить здесь и сейчас, – продолжила она, не обращая внимания на мои извинения, – Мы просто хотели ЖИТЬ. А как же сильно хотели жить они… Не просто каждый сам по себе выжить, а именно быть вместе. У Марты и Евы было множество возможностей уехать, ещё до оккупации, но они не за что бы его не бросили. И я уверена он, любя их просто до безумия, даже не зарекался им оставить его. И не потому что боялся умереть здесь беспомощным, один. Нет. Потому что он твёрдо знал, что они никогда этого не сделают. А подобные слова с его стороны лишь обидели бы их… Он был воином, по силе духа. И, несмотря на то, что он находился в инвалидном кресле, он был сильнее многих мужчин, кого я знала за свою жизнь.

Она замолчала, и снова спряталась в этот свой кокон. Я понимала, что сегодня больше не услышу от неё ничего, потому попрощалась с ней и поспешила домой. Мне хотелось поскорее погрузиться в созерцание и аромат белых цветов, и увидеть, что было дальше. Я была к этому готова.

Глава 10

Солнце едва поднялось, озаряя своим светом улицы, аллеи и парки. Как же прекрасен этот город на рассвете. Несмотря на кучи развалин, оставшихся после бомбардировки, он таил в себе красоту и загадку, которую мне очень хотелось разгадать. Я родилась в Подмосковье, но теперь старый прусский город стал моим домом, и я полюбила его.

Вернувшись с фронта, отцу невыносимо было находиться в стенах дома, где росли его погибшие дети. Он начал пить. Предложение его боевого товарища – переехать в павший Кёнигсберг, было спасением для отца. Он словно ожил. В глубине его души война всё ещё продолжалась, и разрушение всего, принадлежащего фрицам стало новым смыслом его жизни.

Мы переехали сюда примерно через год после войны. Наша семья была в числе первых переселенцев. Отец по профессии был каменщиком, а такие люди были нужны разбитому городу в первую очередь.

Впервые я увидела Калининград (тогда ещё он был Кёнигсбергом) из окна поезда. И сначала я не могла понять, город ли это, или просто свалка красного кирпича, настолько сильно он был разгромлен. Вокруг были полуразрушенные дома и кирхи, заваленные дороги и тротуары. Были и уцелевшие здания, и они вызывали у меня удивление и восторг.

Ранее мне никогда не приходилось видеть дома из кирпича с черепичными крышами. Каждое здание было для меня произведением искусства. В диковину были и дороги выложенные брусчаткой, тротуары и деревья в самом центре города… Много – много деревьев.

От этого города у меня захватывало дух. Несмотря на страшную разруху, я видела и чувствовала его красоту и величие.

Приехав в область, мы не ожидали встретить здесь местных жителей. Была уверенность, что большая часть немцев бежали в Германию, а оставшиеся погибли во время англо – американской бомбардировки. Но это было заблуждение. В городе было полно кёнигсбержцев. После их выселения из домов, на всех жилья не хватало, и часть оставалась на улице, они умирали от голода и холода. И я считала, что так и должно быть. Это была война, а они были врагами. На месте старого нацистского Кёнигсберга должен был быть построен новый советский город. Для этого тысячи советских семей и приезжали сюда, оставляя свою родину.

Только после знакомства с Гюнтером и его семьёй, я посмотрела на всё по – другому. Не все немцы были нацистами. И даже по ту сторону баррикад были невинные люди, пострадавшие не меньше нас от проклятой войны, от бесчеловечной идеи, ставшей двигателем геноцида, унесшего жизни миллионов.

Я сидела на берегу реки Прегель, рядом с Кенигсбергским Собором, точнее рядом с тем, что от него осталось. В самом сердце старого города. У немцев этот район назывался Кнайпхоф. Я любила это место. Мне казалось, что именно здесь есть незримый портал, соединяющий между собой две эпохи – эпоху рыцарей Тевтонского ордена и Советское время. При этом словно перешагнув войну. Как – будто и не было её вовсе.

Иногда, на рассвете перед работой, я приезжала сюда на папином велосипеде. Работали мы с раннего утра, иногда до ночи. Город нужно было поднимать из руин. Что-то удавалось поднять, а что- то выстраивалось заново. И конечно мы не хотели сохранять ничего принадлежащего «им», напоминающего о «них». Потому много построек разрушалось, и строилось новое – наше.

Вот и Кёнигсбергский собор – один из многочисленных символов прусского милитаризма, был «бельмом на глазу» нового советского Калининграда.

Сегодня я задержалась здесь дольше обычного. Мне хотелось тишины и покоя, хотелось побыть наедине со своими мыслями.

Целую неделю я не была у Гюнтера. После рассказа отца я никак не решалась пойти к ним. Внутри меня было смятение и тоска. Но я не переставала ни на секунду любить его, напротив, за время нашей разлуки мои чувства стали ещё сильнее. Я не знала, что делать. Мне казалось, если я пойду к нему, то предам отца, а если не пойду – просто предам саму себя.

Недалеко от меня, на берегу Прегеля, сидел загорелый парень с соломенными волосами. Он удил рыбу с папиросой во рту, периодически напевая себе что-то под нос. Для меня его не существовало.

Я сидела на камнях, обхватив колени руками, моё старое тёмно – синее платье было всё в кирпичной пыли, по щекам медленно катились слёзы, которых я даже не замечала.

– Привет, красавица, – услышала я голос за спиной.

Обернувшись, я увидела того самого рыбака, с полным ведром небольших лещей.

– Привет, – ответила я.

– Неужели всё так плохо?

– Нет, с чего вы так решили? – покраснев, сказала я ему. Мне стало неловко, что незнакомый человек стал свидетелем моих душевных терзаний.

– Ну а чего ты здесь сидишь в такую рань? Я приехал в шесть утра, а ты уже была на этом месте, – сказал он и улыбнулся. Я промолчала, не зная, что ему на это ответить.

– Миша, – выдержав небольшую паузу, представился он.

– Я Варя.

– Ну, здравствуй, Варя. Так ты, значит, от работы отлыниваешь, – сказал он и рассмеялся.

– Ага, – ответила я, и тоже рассмеялась.

Миша оказался весёлым и простым парнем двадцати четырёх лет. Он приехал из Смоленска. Война не обошла его стороной, также как нас всех. Он провёл её на фронте, дважды был ранен, потерял родителей. Но, несмотря на это, он не потерял самое главное – веру, сердечную доброту и нескончаемое желание жить.

После войны Миша всё бросил и переехал в Калининград. Да и бросать – то было не чего. Дом был разбит немецкими войсками, родных там уже не было.

По – профессии Миша был электрик, и работы в городе ему было достаточно. Он и работал почти круглые сутки. Лишь иногда позволял себе любимый отдых – рыбалку ранним утром на берегу реки. Жил он в небольшой квартирке недалеко от Кёнигсбергского собора.

– Я не знаю, что у тебя там случилось, – сказал он, глядя мне прямо в глаза, – в душу лезть я не стану, но хочу тебе сказать одно: просто живи, спеши жить, девочка. Не трать свою драгоценную жизнь на тоску и печали. Война закончилась… Слышишь, война прошла. Пришло время жить, – и он расплылся в счастливой улыбке, кажется, сам получая удовольствие от своих слов.

«Пришло время жить» – мысленно повторила я. Эти слова пронеслись дрожью по моему телу, и тогда я приняла одно из самых важных и значимых решений: никогда больше не предавать себя.

Внутри меня стало спокойно и легко. Я точно знала, с кем завтра я буду встречать рассвет.


Неожиданно опустился туман, такой белый и густой. Он закрыл передо мной образ Миши, старого собора и реки… Видение оборвалось… Когда туман рассеялся, я снова была в своей квартире.

Мне очень хотелось поскорее увидеть, что же было дальше, но я тщетно пыталась вернуться. Сколько бы я не ходила вокруг роз, сколько бы не пыталась настроиться, ничего у меня не получалось, я никак не могла вернуться туда.

«Всему своё время», – вспомнились мне слова старухи. И я поняла, что нет смысла приближать события.

Оставив в покое бесполезные попытки увидеть продолжение истории Вари и Гюнтера, я вернулась в ритм своей обычной жизни, и параллельно с этим стала изучать историю своего Янтарного края. Здесь я родилась, здесь родились мои родители, а я так мало о нём знала.

Сделавшись туристом в своём родном городе, я увидела его совсем другим.

Я стала много гулять пешком, разглядывая фасады зданий, уцелевших со времён войны, а где-то отреставрированных. Много раз я была у того самого Кёнигсбергского собора, сейчас он Кафедральный собор, а рядом с ним могила Иммануила Канта. Мне постоянно хотелось приходить сюда. Именно здесь было сердце города в прямом и переносном смысле. Небольшое каменное сердечко, диаметром не больше шестнадцати сантиметров, располагалось между плитами старой брусчатки в пяти – шести шагах от могилы Канта. А на нём изображены гербы трёх прусских городов – Кнайпхофа, Лебенихта и Альдштадта. Символ объединения этих городов в один – Кёнигсберг, который после войны стал Калининградом.

Я обожала смотреть на это сердце, прикасаться к нему рукой. И я понимала, почему Варя так сильно любила бывать здесь. Тот самый портал, соединяющий две эпохи, ощущала и я.

Мой дар начал раскрываться с другой стороны. Вот здесь проезжала карета, запряжённая тройкой лошадей, в ней изящная дама поправляла шёлковые перчатки. А здесь мальчишки продавали газеты с датой: «13 august 1864». Я стала непросто видеть, а чувствовать энергетику города. Я словно пропускала её сквозь себя, становясь с ним единым целым. Тысячи тайн, что скрывали эти улицы, были разом для меня открыты. Как – будто мне был открыт доступ к самым секретным архивам нескольких веков.

И мне не было страшно. Напротив, это было невероятно. Я стала частью города, частью его истории, а он стал частью меня. И я влюбилась в него. Влюбилась так же сильно, как Варя полюбила Гюнтера. Больше я не грезила лазурным побережьем Италии. Теперь я грезила им.

Шагая по улицам, я любовалась ими, касаясь зданий, по моей коже бегали мурашки. Такое незнакомое, но такое приятное чувство переполняло меня.

В выходные дни я бродила по городу с утра до ночи. Заходила в уличные кафе, знакомилась с горожанами, приветливо улыбалась прохожим. Вся моя жизнь резко изменилась… И я понимала, что никогда уже она не будет прежней.

Глава 11

– Я думал, что ты никогда больше не придёшь, – сказал он. Его глаза смотрели на меня встревожено, а голос дрожал.

– Я всё равно бы пришла, – нерешительно произнесла я.

– Почему?

Я не знала, что ответить ему, и просто молчала. Сказать ему правду я не могла. Не была готова. Не знала, как он отреагирует. Да и вообще… Просто трусила.

– Если бы ты не пришла, я бы всё понял, Варя. Так, наверное, и должно быть, – сказал он спустя время, – Я же знаю, как сильно ты рискуешь каждый раз, приходя к нам.

Его голос всё так же дрожал, а глаза светились благодарностью и радостью. Самые красивые глаза на свете. В этот момент мне как никогда сильно хотелось его обнять. Этот человек стал для меня роднее всех на свете.

– Я могу не прийти только в одном случае.

– В каком же? – встревожено спросил он.

– Если отец оторвёт мне ноги, и мне не на чем будет ходить.

Мы оба рассмеялись, хотя в этом было мало смешного, но шутить я никогда не умела.

На наш громкий хохот выбежала Марта и застыла с широко раскрытыми глазами.

– Моя милая, ты пришла, Варенька, – сказала она на ломанном русском, и бросилась обнимать меня. Я с радостью ответила на её объятия. Тут же на пороге появилась Ева. И вот мы уже втроём обнимаемся на крыльце их дома, а Гюнтер наблюдает за нами со счастливой улыбкой на губах.

Я счастлива. Я там, где хочу быть. Я там, где должна быть. Я там, куда зовёт меня моё сердце.


Туман рассеивается и первое, что я вижу перед собой – это букет цветов. Сегодня у меня получилось вернуться. Сердце моё переполнено любовью и тихой радостью. Они снова вместе, она рядом с ним.

Глава 12

– Значит, с этого дня вы снова стали приходить к Гюнтеру? – спросила я старуху, расставлявшую любимые розы по вазам.

– Да, Анюта. Тогда меня остановило бы только две вещи – если бы отец убил бы меня, или на самом деле вырвал бы мне ноги, – она рассмеялась, обнажая ряд ровных, пожелтевших от времени зубов, – Подумать только, как же я была упряма, и совсем ничего не боялась.

– А ваш отец… Неужели он не догадывался, что вы к ним ходите?

– Как же, он знал об этом. Точно знал, – сказала старуха, продолжая смеяться. – Но делал вид, что не знает. Иначе ему пришлось бы сдержать своё слово, а убивать свою единственную, пусть и не путёвую дочь, ему не хотелось. Думаю, он просто закрыл на это глаза. Как говорится: не видел, значит не было.

– Как вам это удаётся? – с восторгом спросила я её.

– Что именно, милая?

– Помнить всё это, и в таких мельчайших подробностях рассказывать.

– Всю свою жизнь я носила эту историю в себе. Были моменты, когда я прокручивала её множество раз в памяти, как какой-то старый фильм. А теперь пришло время передать её. Она должна прозвучать.

– Но почему именно таким образом? Почему бы вам просто не рассказать её кому – нибудь из своих близких, у вас же есть близкие?

– Конечно, – загадочно улыбнулась она, – Я слишком стара, Аня, и просто рассказать недостаточно. Нужно, чтобы ты прожила это, почувствовала, как я. Нужен человек с особым даром, таким как у тебя.

– Но почему именно я? – никак не могла я успокоиться.

– Откуда же я знаю, – улыбнувшись ответила старуха, – если бы я тебя не встретила, так бы и унесла эту историю с собой в могилу. Но мы встретились, значит так должно было случиться. Теперь моё сердце спокойно. Ты всё узнаешь, а значит, узнают и другие.

– Другие? Это ещё кто?

– Все, кто прочитает о ней в твоей книге.

Я опешила: «Что ещё за книга такая? И с какой вообще стати я должна её писать?»

– А как же иначе, – словно читая мои мысли, ответила старуха, – О нашей истории должны узнать другие. Мне это очень важно, да и он бы этого хотел. Я уверена в этом.

– Но я никакой не писатель, и не имею не малейшего понятия, как писать книги, – взмолилась я.

– Знаю, и что с того? – безжалостно выдала старуха, – Ты всё это прожила сама, не просто услышала, а прочувствовала. У тебя получится. На вот… – она достала из своей клетчатой сумки, и протянула мне толстую тетрадь в твёрдом, нежно – розовом переплёте, и обычную пластиковую оранжевую ручку.

– Это инвентарь начинающего писателя, – добавила она с улыбкой.

Сама не знаю почему, но я взяла эти «дары». Думаю, при других обстоятельствах, я расценила бы это как издевательство, но зная бабулю, я понимала, что она настроена серьёзно, и уверенно видит во мне как минимум Дину Рубину.

– И вот ещё, кое – что для тебя, – сказала она, протягивая мне большой конверт из старой газеты.

– Что это, газета о Кёнигсберге?

– Ну что ты… Нет конечно. Этого добра сейчас сколько угодно в интернете, – ответила она с деловитым видом современной бабули. – Это пластинка. Хочу, чтобы ты послушала её.

– Варвара Олеговна, где же я вам возьму патефон? Или как там называется этот проигрыватель для пластинок? Вы назовите мне лучше исполнителя, и я смогу найти эту композицию в интернете.

– Это задача ещё сложнее, – засмеялась старуха, – я и не знаю исполнителя. Надпись уже давным – давно стёрлась, да и пластинка уже очень старая, но думаю её ещё можно послушать… Её дала мне Марта… Перед их депортацией.

– Как? Разве их депортировали? – с нескрываемым ужасом спросила я.

– Конечно, пришло время добрались и до них,– с грустью в голосе ответила старуха.

– Но как же Гюнтер? Ведь ему нельзя было. Он не смог бы пережить дороги…

Старуха ничего мне не ответила, лицо её стало, словно из камня. Она опять закрылась, а во мне кипело множество вопросов. Кажется, чем дальше я в это углублялось, тем больше их становилось.

Глава 13

Довольно серьёзную задачку задала мне бабушка – цветочница. Найти проигрыватель для пластинок оказалось не так уж и просто. Конечно, можно было заказать по интернету эту раритетную вещь, теперь уже в современном дизайне. Но я не была уверена, что пластинка на нём заиграет, да и ждать её доставку мне совсем не хотелось.

На помощь мне пришла мама. Я сказала ей, что на работе устраивают ретро вечеринку, в честь дня рождения начальника, и мне по зарез нужен патефон. Мама стала обзванивать наших родственников, и, подняв всю родню на уши, мы нашли его. У моей тёти в подвале валялся старенький, но исправный проигрыватель.

– Не патефон конечно, но вполне себе ретро вещица, – с улыбкой сказала мама, а двоюродный брат любезно согласился привезти мне его домой.

– Зачем тебе вдруг понадобилась эта рухлядь? – запыхавшись, спросил он. Лифт периодически не работал, и ему пришлось нести моё сокровище на руках на четвертый этаж.

– Буду слушать раритетные и очень ценные пластинки, – ответила я ему.

– Надеюсь, музыка того стоит,– сказал брат, рассмеявшись.

Я предложила ему чай, но он отказался, и ушёл, оставив меня наедине с ценной коробкой. Я вытащила из неё старенький проигрыватель, протёрла его от пыли.

Весь остаток дня я хотела поскорее прослушать пластинку, но я отложила это на вечер. Мне нужно было закончить отчёт, который пришлось взять домой, чтобы успеть сдать его вовремя. Работу я очень запустила в последнее время, и этим домашним заданием нужно было себя реабилитировать.

Полдня я провозилась с цифрами, и только в девять вечера работа была сделана, и я, с чистой совестью могла погрузиться в прослушивание.

Я поставила перед собой розы, села на диван, сделала глоток чая, собираясь с мыслями. Потом опять встала и несколько раз прошлась по комнате. Я очень сильно волновалась, ладони мои вспотели, словно сейчас я увижу что – то очень важное, но я не знала, какого рода будет это важное.

Наконец я собралась духом и положила пластинку на проигрыватель. Она была очень старая. Бумага с названием исполнителя и композиции полностью содрана, на самой пластинке видны царапины и потёртости. Не было никакой уверенности, что музыка зазвучит, но она зазвучала.

Старая медленная и романтичная мелодия ещё довоенных лет, заполнила мою комнату, а потом я услышала голос женщины, она пела на немецком языке. Её тонкий и нежный голосок уводил меня за собой сквозь время в маленький полуразрушенный дом, где жила женщина с двумя, уже взрослыми детьми: юношей с синими глазами, и девушкой с аккуратно собранным пучком белых волос на голове.


Я смотрела на них, и внутри меня всё звенело от радости. Они танцевали под какую – то незнакомую мне немецкую песню. Такие разные, но такие красивые.

Марта сегодня была в длинном тёмно – зелёном платье с белым гипюровым воротником, она казалась мне молоденькой девчонкой, ровесницей Евы. Ева тоже открылась мне совсем иной сегодня. Постоянная строгость и серьёзность слетела с её лица, уступая место кокетству и игривости. Они громко смеялись, подпевая нежному голосу из патефона, а потом, взявшись за руки, водили хороводы.

Я как зачарованная смотрела на них, не понимая, что же с ними происходит.

– Почему они такие счастливые с самого утра, – спросила я Гюнтера.

– Праздник у них, – ответил он, немного смущаясь, но в глазах у него искрились те же искорки радости, как у мамы и сестры.

– Какой же? – спросила я, мысленно прокручивая в голове, какой может быть праздник двадцать седьмого августа.

– Варенька, сегодня день рождение Гюнтера, – ответила мне Ева, – Сегодня ему исполняется пятнадцать лет, – она расплылась в счастливой улыбке и обняла брата за плечи.

Никогда я ещё не видела, чтобы люди так радовались дню рождения. Ну праздник и праздник. Самый обычный день. А за годы войны мы вообще могли забыть про свои именины.

– Для нас день рождение всегда был особенным праздником. На один год ты становишься старше, на один год ты становишься мудрее, ещё один год ты рядом с нами, – сказал Гюнтер и улыбнулся.

Марта убрала иглу патефона с уже доигравшей пластинки, и подошла ко мне.

– Милая, – сказала она, – я знаю, как тебе сложно приходить к нам, но если вдруг у тебя получится… Мы бы очень хотели, чтобы ты сегодня вечером пришла к нам.

– Если ты не сможешь, то это совсем не страшно, – добавил Гюнтер.

– Я приду, – с твёрдостью в голосе сказала я. И я понятия не имела, как это сделать, но для меня это стало в одну секунду самым важным.

Гюнтер улыбнулся, и я тоже, а Марта с Евой опять стали танцевать. Такие они были смешные, и мне было радостно от их улыбок и веселья.

Ушла я от них в полном смятении, но в тоже время в радостном предвкушении. Я не представляла, как же мне выбраться из дома вечером.

В нашей семье отец воспитывал нас очень строго. Моя старшая сестра Катя, будучи уже студенткой института, никогда не ходила с подружками вечером гулять, даже в кино. Ей было очень обидно, ведь она была уже взрослой девушкой, но с отцом бесполезно спорить.

«Пока живёте под моей крышей, будет всё по моим законам» – говорил он.

В конце августа в восемь часов уже темнеет, и можно пройти в дом Марты незаметно, но под каким предлогом мне уйти из дома? И тут меня осенило: «Миша, ну конечно же. Миша».

Я побежала домой как ошпаренная, схватила велосипед и что было сил, стала крутить педали в направлении Кёнигсбергского собора.

Было раннее утро, но на пути мне уже встречались рабочие, двигающиеся в сторону строек, а также женщины с вёдрами и мешками, спешащие с самого утра на уборку картофеля. Я летела как стрела, прокручивая мысленно только одну фразу: «Пожалуйста, будь там. Пожалуйста, будь там».

И… О чудо… Миша был на том же самом месте, с удочкой в руках и папиросой в зубах.

– Миша, Миша, ты должен мне помочь, пожалуйста, это очень важно, – запыхавшись от быстрой езды тараторила я. Через пол часа я должная была уже быть в полях. Иначе отцовская немилость ляжет на мои плечи, в виде розги. Не хватало ещё, чтобы его дочь отлынивала от работы.

Миша смотрел на меня с выпученными глазами. Чем мог он помочь девчонке, которую видел здесь всего один раз.

– Что случилось – то расскажи, – спросил он.

– Я не могу сейчас… Это очень долго объяснять, а мне уже надо ехать. Вот здесь мой адрес, – я протянула ему клочок газеты, с написанным карандашом адресом, – приходи за мной сегодня, в восемь вечера. Сможешь? Скажи, что ты сможешь? – умоляла я.

– Хорошо, хорошо, я приду.

Я благодарно улыбнулась, и унеслась в сторону дома, уже на ходу прокричав ему: «Спасибо».

Глава 14

Весь день в поле, на уборке урожая картофеля, я думала, как всё это преподнести отцу. В голове один план сменял другой, но не один из них не казался мне удачным. Одно я знала точно, лучше солгать отцу про Мишу, чем сказать правду о Гюнтере.

– Мам, – наконец собравшись, сказала я, – Я на днях познакомилась с одним парнем, его зовут Миша. Он живёт в самом центре, в Кнайпхофе.

– Ох, Варя не говори лучше эти фашистских слов. Хорошо, что отец тебя не слышит, а то получила бы ты по губам.

– Прости, мам, просто так назывался раньше центр.

– Вот именно – назывался, – сказала мама сердито, – ну познакомилась ты с кем – то, и что с того?

– Он очень хороший парень… И… В общем сегодня вечером он зовёт меня погулять,– собравшись наконец, прямо сказала я.

– Только этого нам ещё не хватало, – мама отставила ведро с картошкой в сторону, и строго на меня посмотрела. – Хочешь в подоле принести после таких прогулок? Нам себя – то прокормить сложно. Ещё один рот, совсем сейчас не к чему.

«И почему я решила начать разговор с мамы? Как – будто не знала, что она это скажет» – пронеслось у меня в голове.

В этот момент к нам подошёл отец. Он вёз большую металлическую тележку, на которую грузил мешки с картофелем.

– Это вы о чём? – спросил он, и сурово посмотрел в мою сторону.

– Даже не знаю, как сказать, – замялась мама. Мы обе знали, каким был порой отец. После войны, он стал ещё более жестоким. Я могла получить от него розгами, а маме, после трёхсот граммов выпитого им самогона, доставалось иногда кулаком.

– Говори как есть, какой ещё «лишний рот»? – нервничая, спросил он.

– Я Варю ругаю, да она уже всё поняла.

– Зато я не понял, – сказал отец строго.

– Варя удумала на свидание вечером пойти, – ответила мама, понимая, что рассказать теперь уже всё равно придётся, – какой-то парень из центра пригласил её, а она уже и собралась. Только я ей сразу сказала, что отец будет против, и я тоже.

– Парень, говоришь… Что за парень такой? – обратился отец ко мне, и на моё удивление он оживился.

– Его зовут Миша, он из Смоленска приехал, живёт в центре города.

– Так и хорошо… Это очень хорошо… Пусть сходит, чего не сходить – то. Хороший парень из Смоленска. Это же совсем другое дело, не к фрицам утрам бегать.

Отец воодушевился, и с задорной улыбкой начал лихо закидывать один за другим полные мешки в тележку. Мы с мамой стояли с широко открытыми ртами и смотрели на него.

Внутри я ликовала. Мой план начал срабатывать. Я даже не могла предположить, что отец так обрадуется. Ну конечно: его дочь нашла друга в лице советского работяги. Значит, всё наладится. Значит, дружба с проклятыми фрицами выйдет у неё, наконец, из головы.

– Иди дочь, я разрешаю. Только сначала меня с ним познакомь, – сказал отец.

Я улыбнулась и кивнула.

– Олег, – растерянно сказала мама, – о чём ты говоришь? Девке всего тринадцать лет, какие ночные гулянья?

– Уже через месяц ей исполнится четырнадцать. И я уверен, она даст отпор любому, кто чего лишнего себе позволит. Да, дочь?

Он засмеялся, а потом потрепал меня пыльной рукой по голове. Он был счастлив, и я тоже.

Глава 15

«Сегодня будет особый вечер. Сегодня я смогу с ним побыть подольше, а если получится, я даже смогу взять его за руку», – думала я. Внутри у меня всё дрожало и ликовало одновременно. Мысленно я приближала этот вечер, и было так сладостно думать о нём.

У меня совсем не было никаких нарядов, выбирать было не из чего. Все платья были старые и множество раз перешитые, купленные задолго до войны. Потому, я не раздумывая, надела своё любимое белое платье в крупный красный горох.

– Я думаю, оно будет тебе в пору, – сказала мама, неожиданно появившись на пороге моей комнаты, в руках у неё было Катино платье. Это было очень красивое нежно – голубое шёлковое платье, с изящной гипюровой вставкой на груди и маленькими перламутровыми пуговками. Талию подчёркивал тоненький белый поясок. А в дополнение образа, мама принесла Катины белые туфельки на небольшом каблуке.

Я с благодарностью взяла из маминых рук платье и сразу его надела. В нём я ощущала себя совсем другой – взрослее, увереннее и красивее.

– Подумать только, кажется, ещё вчера Катюша была в этом платье на школьном выпускном, а сейчас оно уже тебе в пору, – сказав это, мама заплакала, и вышла из комнаты.

Я тоже заплакала. Правильно ли я сейчас поступаю. Ведь своим поступком я предаю память сестры, ещё и в её любимом платье.

«Нет», – услышала я откуда – то изнутри себя, – «Не предаёшь. Гюнтер и его семья не виноваты в смерти твоих близких. Они тут не при чём».

Я встала и вытерла слёзы. Впервые я расплела свои длинные, до самого пояса косы, и волосы, красивой светло – русой волной легли на мои плечи. Часть волос я убрала заколкой назад, а часть оставила распущенными.

– Ну ты это… Не очень поздно, – сказал ошеломлённый отец, когда я, немного смущаясь, вышла к нему на кухню. Он не ожидал, что его младшенькая Варька так быстро вырастет.

– Кажется, я упустил тот момент, когда ты стала взрослой, – только и сказал он.

Ровно в восемь вечера в дверь постучали. Это был Миша. Папа выровнял осанку, и деловито пригласил его в дом. Всем своим видом, и без лишних слов, он хотел дать понять парню, что открутит ему голову, если со мной что – то случится.

Миша всё время улыбался и кивал, и этой своей добродушной податливостью, с первой же минуты понравился и маме, и отцу. Я видела это, и ликовала ещё больше.

Отец расспрашивал его о войне, о том, где он воевал, что стало с его домом, и почему он решил сюда переехать. Миша охотно отвечал на все его вопросы, а когда выяснилось, что они оба любят рыбалку, мне показалось, что из дома мы никогда не выйдем, настолько воодушевленно они беседовали.

Наконец, наговорившись с моим новым другом, отец нас отпустил.

Мы с Мишей вышли из дома, и пошли вдоль улицы, мимо полуразрушенного дома Гюнтера. Было уже достаточно темно, и я могла бы незаметно зайти, но мне нужно было объясниться с Мишей.

– Ты так странно пригласила меня на свидание, – смущённо сказал парень.

– Нет, Миша, ты не правильно понял. Это не свидание… Это моя огромная просьба, которую ты согласился выполнить, и я очень благодарна тебе за это.

– Но… Я не понимаю.

– Миша – ты единственный человек, к кому я могла обратиться за помощью. И, несмотря на то, что мы видели друг друга всего один раз, я была уверена, что ты не откажешь мне, и поможешь.

– Конечно я помогу… Только в чём помочь – то?

– Выбраться мне сегодня вечером из дома.

Миша остановился, и с удивлением уставился на меня.

– Понимаешь, – спешно продолжила я, – у меня есть друзья, и сегодня у них праздник. Они пригласили меня, но папе они… Как – бы не очень нравятся. Он не за что не отпустил бы меня к ним. А мне очень – очень надо пойти. И единственный выход для меня – это ты.

– То есть твоему папе друзья как – бы не нравятся, и он тебя не отпускает, а со мной – незнакомцем, он легко отпускает тебя?

– Ну вы же сегодня познакомились, – выпалила я, совершенно не зная, что ещё сказать.

– Так себе объяснение.

– Да, я понимаю. Всё это очень странно для тебя, но я всё тебе объясню подробно, только позже, может даже завтра, а сейчас мне уже пора бежать.

– Но я не могу так просто тебя отпустить в ночи. Твой отец спустит с меня шкуру, если с тобой что – то случится, – встревожено сказал Миша.

– Да ничего со мной не случится. Я буду совсем рядом с домом. Обещаю, – сказала я, и с мольбой посмотрела на него, не оставляя ему никаких вариантов, кроме одного – согласиться со мной.

– Хорошо, – спустя минуту сказал он, – но давай я тебя хотя бы провожу. Не нужно тебе в темноте ходить по этим улицам.

– Нет, не нужно меня провожать. Я уже почти на месте, пять минут и я там.

– Но темно же.

– Я живу на этой улице уже три года, и знаю здесь каждый закуток.

Смирившись, он кивнул, а я, сама не зная почему, подошла и поцеловала его в щёку. Это была моя благодарность за его помощь.

Глава 16

Когда я вошла в дом Марты, я услышала музыку. Это была та же самая мелодия, что играла утром. В доме было очень тепло и уютно от приглушенного света старой лампы под абажуром, и запаха корицы.

Марта и Ева хлопотали на кухне. Ева о чём – то рассказывала дочери на немецком, и они обе заливисто смеялись. Гюнтер сидел у окна. На нём была синяя рубашка, подчёркивающая его большие сапфировые глаза.

Когда я зашла, он сразу меня увидел. Он не улыбнулся мне, как это было обычно, а просто молча смотрел на меня. Кажется, он не верил своим глазам.

– Ты пришла, – наконец сказал он, и глаза его засверкали. А я смущенно и нервно засмеялась.

– Я же сказала, что приду.

Увидев меня, Марты и Ева очень обрадовались. Было такое ощущение, что они только меня и ждали с минуты на минуту. Словно зная наверняка, что я смогу прийти. Было уже довольно позднее время, а ложились они очень рано, но до сих пор они не садились за праздничный стол.

А праздничный стол был очень прост. Он состоял из ароматной шарлотки, сливового варенья, яблок, груш и чая, в очень красивых фарфоровых чашечках, из которых было страшно сделать глоток, настолько хрупкими они мне казались.

– Варя, ты сегодня удивительно красивая,– сказала мне Ева.

– Она всегда красивая, – поправил её Гюнтер, а я покраснела до самых кончиков ушей. Ева и Марта переглянулись и улыбнулись.

Гюнтер ничего не ел и не пил. Он не хотел, чтобы его при мне кормили, и я понимала, что это было оговорено им с родными заранее, потому что никто из женщин не предлагал ему ни питья, ни еды.

Я же есть совсем не могла. В горле у меня был огромный ком. Никогда ещё я не была от него так близко. Так близко, что когда я наклонялась к столу, наши плечи соприкасались. Мысли мои при этом путались. Я не могла ничего сказать. Хорошо, что Марта и Ева болтали без умолку. Они старались говорить на русском, но местами переходили на немецкий. Я почти не слушала их. Я была в своём мире, где был только юноша с большими синими глазами.

– Почему ты ничего не ешь, тебе не вкусно? – спросил он.

– Что ты, всё очень аппетитно и вкусно, просто я не голодная. И… я волнуюсь немного, – ответила я, не поднимая на него глаз.

– Я тоже волнуюсь, Варя, – неожиданно признался Гюнтер, – даже ладони мокрые, – немного смутившись, добавил он.

Я не знаю, что двигало мной в тот момент, но я, просто поддавшись своим чувствам, взяла его руку в свои. Ладонь у него и правда была влажная, и такая тёплая, и мягкая. Совсем не такие руки как у меня, огрубевшие от работы. В этот момент я словно отключилась от всего. Только большие сапфировые глаза, открыто и прямо смотрящие в мои, его горячие руки, и музыка… музыка… музыка…


Я вернулась, когда мелодия закончилась, а иголка проигрывателя подпрыгивала на пластинке, и противно скрипела.

«Так вот оно значит как… Он тоже любил её. Он любил её»,– ликовала я внутри. Меня переполняли смешанные чувства от лёгкого возбуждения, ведь я только что пережила такой трепетный момент в доме Марты, до страха. Мне не было известно наверняка, чем закончится эта история, но в их положении… В конце истории хеппи энда явно не стоило ожидать. К тому же, его болезнь… Я предвидела драматический финал.

И опять меня стали одолевать сомнения: хочу ли я увидеть, чем всё это закончится? Хочу ли пережить эти чувства?

Я решила поступить как Скарлетт О’Хара – подумать об этом завтра, и легла спать.

На моё удивление я не видела снов. Ночь пролетела молниеносно, и я проснулась отдохнувшей и собранной. Однако, я решила дать себе немного времени на восстановление, и пока не погружаться в эту историю.

Благоухающие розы и проигрыватель были отправлены в кладовку, а я решила начать записывать то, что узнала от старухи и прожила сама. Получалось у меня очень коряво и бессвязно. Казалось, события всё ещё жили во мне, но передать их было очень сложно. Я по нескольку раз переписывала одну и ту же строчку. Так хотелось передать чувства и эмоции максимально глубоко, но мне казалось, что получается это у меня не достаточно хорошо.

name=t17>

Глава 17

– Попробуй записывать всё сразу же, как только увидишь, – посоветовала мне старушка – цветочница, когда через три дня я снова её навестила.

– Но тогда я не смогу записать то, что было в самом начале, и упущу важное.

– Нет, не упустишь. Тебе важно начать, а потом всё пойдёт «как по маслу». К тому же назад ты всегда сможешь вернуться. Это в жизни назад нельзя вернуться, а в этом деле можно,– сказала она, и грустно улыбнулась.

– А вы вернулись бы назад, если бы это было возможным?

– Вернулась бы Аня, вернулась бы.

– Вы бы изменили там что – то? – снова прицепилась я с расспросами к старухе, но она промолчала.

– Почему ты не замужем? – вдруг спросила она меня.

– Потому что ещё не встретила своего Гюнтера, – с улыбкой ответила я.

– Ты обязательно его встретишь, Аня, непременно встретишь, – сказала она, и как-то лукаво на меня посмотрела.

Ох и странная же бабушка – эта Варвара Олеговна.

Мою голову всё также переполняли многочисленные вопросы, и пока бабуля была в хорошем настроении, я решила этим воспользоваться.

– Варвара Олеговна, скажите, неужели вас не пугало и не останавливало то, что он был инвалидом? – спросила я.

– Нет, милая, не минуты. Мне кажется, я об этом и вовсе не думала. Скольких калек за годы войны мне довелось повидать. А он держался так, что по нему и не скажешь, что он инвалид. Мне порой казалось, что если бы ему об этом сказали, он бы удивился и ответил: «Кто инвалид? Я?», – после этих слов она заливисто рассмеялась, и я вместе с ней.

– И вы не думали о том, что будет дальше?

– Поначалу нет. С того самого дня его рождения я поняла, что чувства мои взаимны, и от этого всё распирало у меня в груди. Меня жгло невероятным огнём, и я думала только о нём. Ходила с блаженной улыбкой, и постоянно о нём думала… В поле, дома, перед сном, после пробуждения. Он заполнял все мои мысли. И я знала, что он думает также обо мне, – бабуля рассказывала это, а у меня в груди загорался огонь, я знала, о чём она говорит, я сама это чувствовала.

– Думала ли я о будущем? – продолжила она, – Или думала ли я хоть немного, чем закончится вся эта история – нет. На тот момент совсем не думала. Мне было тогда важнее другое: когда же я снова его увижу, и когда, наконец, я решусь его поцеловать.

Старушка лукаво на меня посмотрела, а потом мы снова вместе рассмеялись.

Мне очень нравилось видеть её такой – открытой и весёлой. В эти моменты у меня появлялась надежда, что эта история закончится хорошо. Она ведь могла бы и хорошо закончится.

– Варвара Олеговна, я всё время забываю спросить вас о цветах. Почему с помощью них я могу быстро вернуться в ваше прошлое?

– С них всё началось… Они словно якорь, останавливают тебя в моменте и помогают настроиться и углубиться. Я думаю так, – сказала она, и снова улыбнулась.

Глава 18

Я пришла домой в очень романтичном настроении. Мой дар начинал мне нравиться. Было так необычно чувствовать влюблённость чужого человека, как свою. Мне хотелось петь и танцевать, мне хотелось обнять весь этот мир, и, мне хотелось поскорее погрузиться в то время, снова стать Варей, хоть я и не представляла, что ждёт меня дальше.

Не минуты не медля, я достала из кладовой цветы и проигрыватель. Поставила их на журнальный столик, а сама села напротив. Но мне даже не пришлось ставить пластинку. Легко и быстро я вернулась сквозь время в послевоенный Кёнигсберг.


Маленький, но очень уютный дом, в нём полная тишина, в комнате только я и Гюнтер. Марта и Ева пьют чай во дворе, иногда я слышу доносящийся оттуда смех, а потом снова тишина, перемешенная с вечерним полумраком.

С тех пор, как у меня появился «парень Миша», я стала приходить к Гюнтеру по вечерам. Теперь я могла спокойно проводить с ним несколько часов. Риск был, конечно, большой, но Миша стал для меня отличным прикрытием.

По нашей договорённости, Миша приходил за мной несколько раз в неделю. И мы шли гулять. Гуляли мы полчаса, не больше, а потом я отправлялась в дом Марты.

Конечно же, мне пришлось рассказать всё Мише, и в восторге от моего замысла он совсем не был. Но этот простой и добрый парень никак не мог выносить моих слёз, и я откровенно этим пользовалась. Я была уже не ребёнком, и понимала, что Миша не из дружеских чувств делает это для меня, но ответить ему взаимностью я не могла.

Я не сказала ему о своей влюблённости в немецкого парня. Сказала лишь, что подружилась с Мартой и её детьми, что они учат меня немецкому языку и игре на фортепьяно. Хотя никакого фортепьяно у них никогда не было. Разумеется, Миша не разделял моих увлечений, и часто грубо об этом высказывался.

– Почему именно фрицы? – говорил он, – Неужели из русских ребят никто не играет на фортепьяно. И этот их омерзительный язык, как только вспоминаю его, так сразу кровь закипает в жилах, – при этих словах глаза его вспыхивали злобой, а на шее начинали бегать желваки.

– Миша, война закончилась, помнишь? Ты сам сказал: нужно жить.

– Да, Варенька, нужно жить, но в нашем мире, а им в этом мире не место. Я понимаю твоего отца, и почему он не отпускает тебя к ним.

– Хватит, – резко оборвала я его речь, – неужели ты не понимаешь, что они ни в чём не виноваты. Эта проклятая война виновата во всём. Слышишь, это проклятая война, – чуть ли не срываясь на крик, сказала я.

Миша молчал, он знал, что спорить со мной и убеждать бесполезно. Я всё равно пойду к ним.

В тот вечер мы с Мишей прошлись совсем немного, и я убежала к Гюнтеру. Сегодня он был сам не свой. То шутил и смеялся, то впадал в какое-то оцепенение и грусть.

– Знаешь, иногда я думаю о том, что будет с нами дальше, – сказал Гюнтер, неожиданно став серьёзным.

– Зачем ты об этом думаешь? – спросила я.

– Потому что всё рано или поздно заканчивается. Заканчивается либо хорошо, либо плохо, – сказав это, он замолчал, а я увидела в его глазах нестерпимую боль.

– Ну, ещё ведь ничего не заканчивается, – сказала я, стараясь выглядеть беззаботно, но внутри у меня всё переворачивалось.

Он промолчал и задумался. Эта тишина удручала. Я не знала, что ещё сказать, все слова казались не уместными. Я понимала, что с ним что-то происходит.

– Всему своё время, – сказал он, наконец, и эта фраза повисла в воздухе. Я не понимала её. Какое ещё время? Вот оно время, здесь и сейчас наше время. И в это время надо жить, надо любить.

– Что с тобой? – наконец не выдержав, спросила я его.

– Посмотри там, – кивнул он головой в сторону стола, – там письмо.

Я взяла белый конверт, он был аккуратно вскрыт ножницами. В нём была официальная бумага с подписью и множеством печатей. Я пробежалась глазами по письму, но ничего не могла понять. Там были написаны их фамилии и имена, даты рождения, место проживания.

– Что это? – спросила я Гюнтера.

– Это постановление.

– Какое постановление? Я не понимаю.

– Постановление о депортации.

Я онемела и растерянно села на диван, письмо медленно сползло с моих колен на пол.

«Как? Как же это возможно?» – только и крутилось у меня в голове.

– Когда? – еле выдавила я из себя. Слёзы, которые мне так не хотелось ему показывать, предательски скатывались по моим щекам.

– Пока не известно. Они не дали нам срок. Уверены, что получив бумагу, мы уберёмся сами.

– И как же теперь? Что же теперь? – только и сказала я.

– Мама решила, что мы никуда не уедем, пока не придут выселять. Сроки ведь не указаны, так что, по сути, мы не нарушаем. Ведь собираться мы можем долго, – усмехнулся он со злобой.

– Может Марте снова попросить… Может в ваше положение войдут и вас оставят… Ведь раньше…

– Нет. Мама больше не будет никого просить, – холодно перебил он меня.

Я не знала, что ещё сказать. И, впервые за всё это время, я задумалась о будущем. Что же будет, если они уедут? Что будет со мной, если уедет он?

– А могу я поехать с вами? – выпалила я, сама от себя этого не ожидая.

– Ты с ума сошла, Варя, – со злостью в голосе ответил Гюнтер, – Хочешь быть там так же, как мы здесь? Чужой, изгоем. И ты же понимаешь, что я не смогу тебя защитить, уберечь… О поездке с нами и речи быть не может, я никогда этого не допущу… Возможно, я и сам никуда не поеду.

После этих слов мне стало страшно. Если им нужно уехать, то пусть лучше они все вместе уедут, и все вместе приедут в назначенное место. Обязательно вместе.

– Пока ещё мы здесь, и никуда не уехали, а значит, не будем больше говорить об этом, – сказал он, – Я расстроил тебя, Варя. Извини меня, пожалуйста. Ты должна знать. Ты стала частью нашей семьи, а значит, ты должна была это узнать.


Видение прервалось. Я сидела словно в густом белом тумане, обволакивающем меня со всех сторон. Всё ещё были слышны голоса, но я уже не различала слов. Я снова была в своей квартире, на своём диване.

Спала я очень скверно. Мысли были о нём, о его депортации, о том, насколько судьба жестоко играет с людьми.

А утром, едва поднявшись, я позвонила на работу и сказала начальнику, что плохо себя чувствую, потому на работу прийти не смогу. После, я выпила чашку крепкого кофе, натянула старые синие джинсы и чёрную водолазку, и побежала к моей знакомой цветочнице.

Я не могла ни минуты медлить. Слишком много было вопросов. И мне почему-то казалось, что у меня очень мало времени, чтобы успеть получить на них ответы.

Глава 19

– И вы никогда больше не говорили с ними о депортации? – с ходу выпалила я при встрече со старухой.

– Здравствуй, Аня,– улыбнувшись, сказал она.

– Здравствуйте, простите, я сама не своя. Мне нужно много узнать.

– Ты узнаешь всё, что следует, – не прекращая улыбаться, ответила мне старуха. Эта её манера заинтриговать, доводила меня буквально до трясучки.

– Так говорили или нет? – нервно спросила я.

– О депортации мы не говорил. Для них это была больная тема, а для меня тем более. Мы просто продолжали жить дальше, как – будто не было никакой бумаги. Я всё также приходила к ним. Своё четырнадцатилетние, я тоже отметила у них. Как ты уже поняла, в нашей семье не принято было устраивать из этого дня праздник, а мне очень хотелось праздника. Потому вечером, в свой день рождения, я пошла гулять с Мишей, а потом к ним.

– А что же Миша, он вас не поздравил? – перебила я старушку.

– Миша подарил мне красивую серебряную брошь с большим голубым камнем, таким же, как мои глаза, – с явным удовольствием вспоминала старушка. – Думаю, эта красивая штучка принадлежала какой-то знатной немке в своё время, а Миша выкупил её в ювелирной лавке. Тогда этого добра полно было в лавках. Немцы до депортации сдавали всё, что у них было почти даром, часто отдавали ценные вещи за еду.

– Разве Миша не хотел провести этот день с вами?

– Конечно же, хотел, – засмеялась она, – ещё как хотел. Помню, он говорил: «Ты ненормальная идти в свой день рождение к фрицам». Мне было плевать на его слова. Вот сейчас вспоминаю и думаю, откуда было это во мне. Я была очень смелая и, наверное, даже дерзкая. На многое было мне тогда плевать. И знаешь что, – она ненадолго задумалась, – я ведь кокетничала с Мишей, чем давала ему надежду. Конечно, это был мой план. Имея надежду Миша с радостью помогал мне, ожидая, что рано или поздно я отвечу ему взаимностью… Ох, и пользовалась же я этим тогда… Да что уж там… Всю жизнь я этим пользовалась.

– Всю жизнь?

Мои глаза стали круглыми, чем ещё больше рассмешили старуху.

– Милая, я же сказала: всему своё время, – не прекращая смеяться, сказала она.

– Но вы сами забегаете вперёд, – сердито ответила я ей, – теперь вопросов стало ещё больше.

Она смеялась так громко и заливисто, что прохожие улыбались, глядя на неё, настолько заразительным был её смех, словно звенят маленькие хрустальные колокольчики. Не выдержав, я рассмеялась тоже.

– Вот и в молодости я была такой, – сказала она, успокоившись от смеха, – стоило мне рассмеяться, как все вокруг хохочут. И Гюнтер всегда смеялся со мной. У него был тихий и сдержанный смех, но глаза при этом светились, – сказав это, старуха мечтательно улыбнулась.

– Варвара Олеговна, – произнесла я, выдержав небольшую паузу, – вы так хорошо и ярко рассказываете о своей жизни, что мне не нужно больше это видеть и проживать самой. Сейчас я уже в курсе всего, и, думаю, что смогу написать продолжение по вашим рассказам. Тем более, я уже начала, и, на мой взгляд, получается довольно неплохо.

– Есть события, которые тебе необходимо увидеть и почувствовать. Они очень важны. Иначе ты не сможешь, не передашь всей глубины, – сказала старуха серьёзным голосом.

От её слов по моей спине пробежал холодок. Я поняла, что события эти будут не о бабочках и цветочках. Я, молча ей кивнула.

Глава 20

На моём журнальном столике прозрачная стеклянная ваза, а в ней цветы – белоснежные розы с огромными бутонами. Их аромат пьянит и дурманит меня, уводя за собой далеко – далеко. Уводя меня снова в маленький полуразрушенный дом к мальчишке, с глазами цвета сапфир. В этом доме мне так хорошо, здесь на старом патефоне играет пластинка с нежным женским голосом, здесь пахнет яблоками, корицей и розами, которые я только что принесла для своего любимого.

– Сегодня какой – то особенный вечер, – сказал Гюнтер. В глазах его был совершенно не свойственный ему отблеск мечтательности.

– Правда, почему? – спросила я.

– Ты сегодня какая – то другая. Красивая, но по – другому… Ты очень красивая, Варя.

Я смутилась, а он лишь улыбнулся.

Марты и Евы сегодня не было с нами. Они были в соседней комнате. Марта читала дочери в слух что – то на немецком языке, а Ева вышивала крестом разноцветные узоры на льняной салфетке.

Вся эта атмосфера была такой домашней и родной для меня. Казалось, что мы одна большая и дружная семья, коротаем один из своих многочисленных, тихих вечеров. Словно нет нависшей над нами угрозы расставания, нет болезни Гюнтера, нет ненависти к ним моего отца, и вообще нет этого страшного и болезненного прошлого. Есть только здесь и сейчас.

В этом доме в воздухе царила любовь. Она была осязаема, как нежный, пьянящий туман, такой тёплый и обволакивающий нас.

– Я хочу тебя кое о чём попросить, – немного смутившись, произнёс Гюнтер, – но конечно, если ты сама этого захочешь… Если ты не хочешь, тогда не надо…

– Гюнтер, о чём ты хочешь меня попросить?– прямо спросила я его.

Он ненадолго замолчал. Я видела, что эта просьба даётся ему непросто. Потом, собравшись с духом, он поднял на меня свои большие синие глаза и посмотрел в упор с тем самым, свойственным только ему вызовом.

– Поцелуй меня, – тихо произнёс он.

После этих слов меня накрыло волной жара. Словно огненная лавина прошлась от самых моих стоп до кончиков волос. Я понимала, что проваливаюсь и тону в бесконечном омуте его сапфировых глаз, и справиться с этим не в моих силах.

Я уверенно подошла к нему, села на табурет рядом, и наклонилась к его лицу, так близко, на расстоянии сантиметра от него. Я не отрываясь смотрела в его глаза, проваливаясь в них всё глубже и глубже, чувствуя его дыхание на своей коже. Сердце моё колотилось как сумасшедшее, и казалось, вот – вот выпрыгнет из груди. Потом я дотронулась рукой до его щеки и шеи. Его кожа пылала, а под пальцами я ощущала, как бешено стучит его пульс.

И я поцеловала его. Сначала мой поцелуй был робким и осторожным. Словно я касалась губами той самой фарфоровой чашки, которую боялась разбить. Но потом я уже целовала его смелее и увереннее. Гюнтер отвечал на мой поцелуй, и где-то внутри, в самом низу живота у меня пылал костёр, зажигая всё моё тело. Впервые в жизни я это почувствовала, и это было так приятно и сладостно.

Я не знаю, сколько времени длился наш поцелуй. Внезапно я услышала громкий удар входной двери, который заставил меня оторваться от Гюнтера.

Я совершенно не могла понять, что происходит. По – прежнему мне казалось, что это фантастический сон. Такой приятный и сказочный сначала, он в одну секунду превратился в кошмар.

На пороге входной двери стоял мой отец.

Кажется, он окаменел, от увиденного. Он ничего не говорил, просто стоял, выпятив на нас огромные глаза. Молчание длилось не больше нескольких секунд, но для меня они показались вечностью.

Я видела, что отец приходит в себя, и глаза его наливаются кровью и ненавистью.

– Шлюха, немецкая подстилка, – закричал он,– так вот значит, как ты проводишь время с Мишей. Я видел его… твоего ненаглядного. Вышел вечером за снастями и встретил Мишу, одного… без тебя… Он пытался там что – то мне наврать, да я уже его не слушал. Мне и так понятно где ты… Ты у этих немецких свиней… Ты врала мне всё это время, ты сюда приходила вечерами, а не с Мишей гуляла.

На его крик выбежали Марта и Ева. Они были удивлены и очень напуганы. Марта перегородила собой дверь в комнату, не позволяя Еве выйти, а потом очень строго сказала ей что – то на немецком. Ева вернулась снова в комнату.

– Как же ты могла? – продолжал отец, – как же ты могла? Твою сестру насиловали десятки немецких ублюдков, а ты сама отдаёшься этому убогому фрицу. Лучше бы это ты была там… Слышишь, потаскуха. Лучше бы тебя там… А моя Катюша была бы здесь. Но из – за этих мразей нет её.

От каждого сказанного слова он становился всё злее и злее. В один момент мне даже показалось, что я вижу перед собой не своего отца, а чужого мне озверевшего мужика.

– Папа, пожалуйста, папа, давай мы выйдем отсюда и я всё тебе объясню, – я протянула вперёд руки и пошла к нему. Самое главное для меня было увести его подальше от Гюнтера.

– Это я тебе сейчас объясню, – проорал он, и, схватив, меня за волосы со всей силы швырнул в сторону. Я упала и больно ударилась лицом о край деревянного стола. Кровь тонкой горячей струйкой полилась из моей губы.

Отец сделал шаг в направлении Гюнтера. Увидев это, Марта пулей подбежала к нему.

– Nein… Nein… Нет… Пожалуйста нет, – молила она, и беспомощно била отца кулачками по груди.

Отец оттолкнул её, а потом с размаху ударил кулаком по лицу так сильно, что она как тряпичная кукла отлетела в другой конец комнаты.

Я понимала, что главная его цель – это Гюнтер. От одного такого удара отца, он вряд ли выживет.

Гюнтер смотрел на него прямо и смело. В глазах его было только презрение. Не говоря ни слова, всем своим видом он показывал, что не боится ничего, даже смерти.

Я не знаю, как мне это удалось, но я молниеносно подбежала к столу, схватила лежавший там большой кухонный нож, и перегородила собой Гюнтера.

– Не смей, – сквозь зубы прошипела я, – Не смей, слышишь. Это ты нацист, потому что готов уничтожить людей, не способных себя защитить. Не тронь его… Не позволю…

Мои глаза, казалось вот – вот выскочат из орбит. Растрёпанные волосы спадали на лицо. Каждое слово я говорила сквозь зубы, но чётко и громко. И, казалось, эти произнесённые слова больно били отца по голове.

Он поморщился и попятился назад. Он был шокирован от того, что услышал от родной дочери, никогда не перечащей ему Вари. Не говоря больше ничего, он вышел из дома, оставив в доме Марты лишь хаос и тишину. Болезненную тишину.

Я положила нож на стол, и взглянула на Гюнтера. Глаза его были не подвижны, словно из стекла, будто только что он увидел привидение. Я не могла понять его состояние, но смотреть на него было невыносимо. Я бросилась к нему на колени.

– Милый, любимый, родной… всё хорошо. Слышишь, всё хорошо. Всё закончилось. Он больше не придёт. Он больше никогда не придёт.

Я обнимала и целовала его, заливая слезами и своей любовью. Но он всё также оставался в оцепенении, не говоря ничего и не сводя взгляда с одного и того же места.

Внезапно он произнёс что – то на немецком, что – то адресованное Марте. Она подошла к нему. На её лице с левой стороны был огромный красный отёк, который неминуемо перерастёт в синяк. Я отстранилась от него, и Марта увезла его в другую комнату, где послушно всё это время находилась Ева, не выходившая во время потасовки с отцом.

Я осталась сидеть на полу в комнате одна. От былого уюта и покоя здесь больше ничего не осталось. Вместо этого, были лишь нависшие в воздухе слова отца: «Лучше бы это ты была там… Слышишь, потаскуха. Лучше бы тебя там… А моя Катюша была бы здесь. Но из – за этих мразей нет её».

А потом я услышала громкий, невыносимый мне плачь. Это был он. И никогда ещё моё сердце не рвалось так от боли. Он повторял на немецком одну и ту же фразу: «Mutter bitte lass uns gehen… Mutter bitte lass uns gehen», и мне не нужен был словарь, чтобы перевести её: «Мама, пожалуйста, давай уедем… Мама, пожалуйста, давай уедем».


Я вернулась в своё время, свою квартиру. По щекам градом лились слёзы.

Я подошла к окну, за которым яркими красками разлилась осень. Стоящие стройным рядом ивы, склонили свои пожелтевшие ветви над озером, отражаясь в его водах. Там плавали утки, громко крякая и приглашая желающих их покормить. Вдоль озера по аллеям гуляли прохожие. Вид из окна был как всегда прекрасен, но сегодня он не впечатлял меня. Я смотрела на небо, чистое и прозрачное. Оно было невероятного синего цвета, такого же синего, как его глаза.

Я не могла принять происходящего. И я знала, что Варя тоже не может его принять, я её чувствовала. Почему именно так? Почему они не могут остаться вместе? Да, он инвалид, но они бы обязательно справились. Она же так его любила…

Глава 21

Солнечный октябрьский день. Золотая осень щедро осыпала своими красочными дарами парки и улицы старого, удивительного города. Погода баловала нас солнышком и теплом, позволяя сполна насладиться этим временем года.

Прошла неделя, с того дня, как я увидела, а точнее сама прожила события в доме Марты.

Несколько дней, я не хотела больше ни под каким предлогом возвращаться туда, настолько тяжело перенесла я те моменты. А после… Когда я всё же решила окончить начатое, я просто не смогла туда вернуться. Казалось, что меня туда не пускают. Не пришло время.

В этот солнечный день, я шуршала листвой в строну старухи – цветочницы. У меня было ещё очень много вопросов. А вернуться туда я никак не могла. Ни цветы, ни пластинка больше мне не помогали. Внутри меня была твёрдая уверенность узнать, чем всё это закончилось.

Я не договаривалась со старухой о встрече, но на моё удивление мне удалось её застать. Варвара Олеговна стояла на том же самом месте, как и обычно. Вокруг неё неизменно стояли пустые пластмассовые зелёные вазы, и лишь в одной из них был букет из пяти белых цветов. И мне было известно, для кого он оставлен.

– Я знала, что ты сегодня придёшь, – сказала она, улыбаясь мне.

– Откуда вы знали?

– Есть вещи, которые просто знаешь, и не к чему никакие объяснения.

– Почему я больше не могу туда вернуться? – спросила я сходу.

– Значит, время ещё не пришло, – сказала мне старушка свою любимую фразу.

– А когда оно придёт? – взволнованно спросила я.

Старуха молча пожала плечами. Между нами повисло молчание. Одной этой своей фразой: «время ещё не пришло», она заранее отрезала все мои попытки узнать продолжение их истории.

– Милая, становится холодно, – вдруг сказала она, – и мне уже в тягость здесь бывать. Да и цветы мои уже отошли. Больше мне не чем радовать людей.

– Значит, вы больше не будете приходить? – с тревогой в голосе спросила я её.

– Да, милая. Больше не буду.

– Вы оставьте мне свой адрес, чтобы я смогла вас навещать. Я бы очень этого хотела. Или хотя бы свой номер телефона оставьте.

Мне казалось, что я вот – вот разрыдаюсь. Это было для меня невозможным – потерять с ней всякую связь.

– Анечка, теперь это не к чему, – сказала она с улыбкой.

– Ну что, бизнес леди, ты готова? – услышала я за спиной мужской голос, который показался мне очень знакомым.

Я обернулась и остолбенела. Передо мной стоял высокий мужчина с тёмно – русыми волосами и большими синими глазами.

– Здрасьте, вы значит та самая Аня, – протянул он мне руку и улыбнулся той самой улыбкой, которую я уже знала.

Словно лишившись дара речи, я безмолвно смотрела то на него, то на цветочницу.

Увидев эту картину, старуха громко засмеялась. Она хохотала без умолку, и никак не могла успокоиться.

– Эй… Женщины, у вас всё нормально? – спросил молодой мужчина, явно не понимая, что здесь происходит.

– Да, Игорюша, всё у нас нормально, – не унимаясь, ответила старуха.

– Вот и ладненько, – сказал он, не обращая больше внимание на меня, в образе статуи. – Бабуль, что мне с вазами этими делать, забираем? Может давай их уже выкинем… А? Или другим старушкам оставим, пусть пользуются.

Старуха запротестовала, и стала заботливо складывать свои вазы одна в другую. А я как стояла с открытым ртом, так и продолжала стоять.

«Бабуля? Так это её внук что ли? Но он же… Он же копия Гюнтера. Как это возможно? Ведь он же был парализован», – крутилось у меня в голове.

Молодой мужчина прихватил все, собранные старухой вазы, и понёс их в сторону припаркованного в десяти метрах джипа. На прощание он крикнул мне:

– Аня, до свидания.

– До свидания, – еле слышно произнесла я.

Скинув все свои котомки внуку, старуха осталась лишь с букетом роз, которые протянула мне. Я полезла в сумку за деньгами, но она замахала руками в знак протеста.

– Но вы же сами сказали, что любой труд должен быть оплачен.

– Вот и считай, что это плата за труд, который тебе предстоит, – сказала она, а потом добавила,– напиши её.

– Варвара Олеговна, это ваш внук? Но он же… Очень похож… Это же не возможно… Как это возможно? – с дрожью в голосе спросила я. Меня просто всю трясло. Я ничего не понимала.

– Аня, всему своё время.

После этих слов она подошла и обняла меня, а я обняла её в ответ. За эти полтора месяца эта женщина стала мне невероятно родной. Я знала её, наверное, как никто другой.

Уже сидя в машине внука, она смотрела на меня, не отводя своих бледно – голубых глаз. Когда машина тронулась, она улыбнулась и как ребёнок стала махать мне рукой. Я помахала ей в ответ, но вместо улыбки по моим щекам стекали слёзы.

Это была наша последняя встреча.



Глава 22

Прошло почти два месяца, после тех событий. Жизнь моя изменилась кардинальным образом. То ли это Варя поделилась со мной своей смелостью, то ли мой дар сделал меня другой. Я перестала бояться, и научилась доверять. Доверять вселенной, доверять самой себе.

Я, наконец, уволилась с нелюбимой работы. Легко и просто, я написала заявление и, отработав две недели, ушла, тепло со всеми попрощавшись. Мне больше ни минуты не хотелось тратить свою жизнь на то, что тяготит.

Как именно я буду жить дальше, я не имела понятия. Просто знала, что всё разрешится. Просто знала. Благодаря небольшим сбережениям, можно было спокойно не думать о «хлебе насущном» ещё несколько месяцев.

Я продолжала прогулки по городу, стала выезжать в область, осматривала старинные вековые постройки, и была в постоянном вороте тех событий, которые пережила.

Иногда, выйдя из собственного дома, я видела не элитные новостройки, а груды из красного кирпича и разруху, голодных немецких детей и русских переселенцев, которые по душевной теплоте отрывали им куски хлеба. Я видела смерти на улицах города, очень много смертей, и сердце моё болезненно ныло.

Мне стало легче, когда я серьёзно взялась за записи. Всё, до мелочей, что пережила сама, всё, что рассказала мне старуха, не приукрашивая и не придумывая ни одного слова, я записывала в чёткой последовательности. И история стала складываться в цельный пазл. Ранние записи, казались школьным сочинением, в сравнении с тем, что было сейчас. Сейчас это был не просто рассказ или история – это был роман. Грустный и трагичный роман о первой любви, но он был не окончен. И я не знала, смогу ли увидеть всю историю до конца, смогу ли дописать его.

В один из дождливых декабрьских дней, я решила прогуляться в том районе, где познакомилась с цветочницей. У меня была надежда встретить там её. Не думаю, что она стояла на том же месте и продавала цветы, но скорее всего она жила где-то рядом, и мы могли встретиться там случайно. Конечно, это было очень глупо и по – детски, но мне ничего не оставалось делать. Просто сидеть и ждать, я больше не могла.

Одевшись потеплее, и прихватив с собой зонт, я отправилась на поиски. Погода была совсем не для прогулок. Моросил мелкий и противный дождь.

Я приехала к тому самому перекрёстку, там никого не было. В такую непогоду, вряд ли какая – то бабушка выйдет продавать яблоки.

Я обошла весь район вдоль и поперёк, всматривалась в лица всех прохожих старух, разглядывала участки в дачном секторе, нет ли там розовых кустов. Думаю, я вполне походила на сумасшедшую.

Устав, и сбив себе ноги, я вернулась домой ни с чем. На душе было противно, так же противно, как и на улице сегодня.

Я надела тёплую уютную лавандовую пижаму, заварила себе горячий чай, укуталась в плед и села у окна. Заняла своё любимое место в доме. Вид был совсем не такой радостный как осенью.

Гладь озера, вокруг чёрные деревья, сиротливо стоящие без своего убранства, всё те же вечно крякающие утки, и несколько гуляющих прохожих. В сумерках, в свете уличных фонарей, всё казалось серо – чёрным и не привлекательным.

Я думала о книге. Придумывать самой окончание романа мне не хотелось. Да и было бы это не честно по отношению к старушке, и по отношению к Гюнтеру.

Мои мысли прервал телефонный звонок. На экране телефона высветился незнакомый номер.

– Да, – отвечаю я, заранее приготовившись сбросить, в случае очередной банковской рекламы.

– Аня, здравствуйте, это Игорь, – слышу я знакомый голос, и внутри меня словно рвётся какая – то болезненная струна.

– Вы меня помните? Я внук Варвары Олеговны, – продолжает он.

– Да, конечно… Я помню вас.

– Тут такое дело, – он замолчал, пытаясь подобрать нужные слова, – В общем, бабушка умерла. Позавчера. Завтра похороны, на старом городском кладбище. Вы вроде некоторое время общались с ней. И она… В общем, если хотите…

– Во сколько? – обрываю я его речь.

– В одиннадцать часов.

– Я буду.

– Хорошо, Аня… Тогда, до завтра.

– До свидания, – говорю я дрожащим голосом, и кладу трубку.

Слёзы ручьём льются из моих глаз: «Вот как всё вышло. Значит, эта история так и останется неоконченной».

Глава 23

Ясный, солнечный день, слегка подморозило. После череды бесконечных дождей и хмурых туманных дней, так приятно вдыхать свежий морозный воздух. Вокруг тишина и покой, как и должно быть на кладбище: «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Старое городское кладбище. В довоенные годы оно называлось кладбищем Королевы Луизы – ещё одно наследие старого города. Тысячи умерших жителей Кёнигсберга нашли здесь пристанище, а после оккупации покой здесь стали находить и души советских граждан.

До войны в городе было около полусотни кладбищ, и многие из них располагались прямо в центре города. Это были как небольшие погосты при кирхах, так и места для захоронения тысячи умерших. После эпидемии чумы, было принято решение не хоронить больше горожан в густонаселённых районах, и кладбища стали образовываться за пределами центральной части города. В настоящее время практически все старые захоронения застроены жилыми комплексами и торговыми центрами. Старое городское кладбище является одним из немногочисленных захоронений, оставшихся со времён Кёнигсберга.

Я неспешно иду по старой каменной брусчатке. Если не обращать внимание на надгробные плиты и кресты, есть ощущение, что я гуляю в красивом старом парке. В дали от шума и городской суеты, среди вековых деревьев, я словно проваливаюсь куда – то, где нет тревог и забот, есть только тишина…

– Аня, – знакомый мужской голос останавливает меня.

Оборачиваюсь. Меня догоняет Игорь.

– Аня, извините, – говорит он, пытаясь отдышаться, – Я даже не подошёл к вам поздороваться. Сами понимаете…

– Всё в порядке.

– Вот и сейчас, пока всех по машинам рассадил, пока всё уладил, оборачиваюсь, а вас уже и нет. Хорошо успел вас догнать. Вы поедете с нами, на поминки?

– Нет, не поеду.

– Как скажете, – говорит он, и замолкает ненадолго. – Бабушка кое – что передала для вас, но я не могу сейчас вам это отдать. Родные меня ждут. Могу я завтра вечером к вам заехать?

– Да, конечно можете, – отвечаю я.

– Хорошо. Вы скиньте мне свой адрес в Вайбере, и я часиков в семь заеду. До свидания, – говорит он и убегает.

Я стою на месте в растерянности. Что могла передать мне старуха? Ещё одну пластинку… Или что? Даже после смерти она не переставала меня заинтриговывать.

Я неспешно продолжаю путь к выходу кладбища, и думаю уже об Игоре.

Игорь – это Гюнтер, только раза в два старше. Те же глаза, тот же голос, та же улыбка. И этот взгляд – смелый и с вызовом. Тот, которым так восхищалась старуха, и который я видела сама.

Во время похорон я украдкой наблюдала за его семьёй. Семья – это он, уже пожилые мама и отец. Было ещё человек пятнадцать, видимо дальних родственников.

У Игоря не было ни малейшего сходства с родителями. Но было очевидно, что его мама и была дочь Варвары Олеговны. Такие же глаза, небольшой нос, овал лица, и множественные морщинки вокруг глаз, такие, которые с возрастом появляются у очень весёлого человека. Стройная и невысокого роста, она выглядела довольно молодо, хотя ей должно было быть уже под семьдесят. Отец Игоря, напротив, был высоким и седовласым старичком.

Во время захоронения бабули, никто не плакал и не причитал. Глубокая тоска и боль повисла в воздухе, но никто не показывал её. Моя эмпатия была в этот момент совсем некстати. Я чувствовала их боль физически, всё тело ломило, а сердце сжималось от нестерпимой тоски. Хотелось поскорее убежать оттуда.

Во время траурной процедуры захоронения глаза Игоря были словно из стекла, он смотрел, не моргая в одну и ту же точку – могилу бабушки. Этот взгляд я уже видела у Гюнтера в тот вечер, когда к ним в дом приходил Варин отец.

После захоронения он положил на могилу гигантский букет белых роз. И продолжил безмолвно смотреть в одну и ту же точку, как – будто внутри себя он прокручивал какой – то фильм. Фильм о ней.

Я не стала долго задерживаться, положила цветы и ушла. Мне не терпелось покинуть эту тягостную атмосферу, и просто немного прогуляться. Я и подумать не могла, что Игорь меня догонит с новостью о неожиданном наследстве.

Глава 24

Весь следующий день я ждала его. Было так странно видеть человека из своих видений в реальной жизни. И это был не просто человек, а мужчина, от которого там, в далёком Кёнигсберге у меня подкашивались ноги.

Приближались новогодние праздники, и что бы хоть как – то занять себя, и отвлечься от томительного ожидания, я взялась наряжать искусственную сосну. Эту пушистую хвойную красавицу, с длинными тёмно – зелёными пластиковыми иглами, мне подарила мама на прошлый новый год. До этого у меня не было новогодней атрибутики, всегда было как – то не до праздничной мишуры.

Я достала из шкафа коробку с сосной, вытащила её и расправила веточки. Дерево оказалось не маленьким, и заняло довольно внушительный участок комнаты.

«Ну да ладно, праздник так праздник» – подумала я, и достала имеющиеся немногочисленные ёлочные украшения. Ими оказалось с десяток золотых шаров и две пушистых мишуры синего цвета. Сочетание не очень, но всё же лучше, чем ничего. Не хватало ёлочных огоньков. За ними я и собралась идти, когда услышала звонок в дверь. Подумать только, я так увлеклась, что не заметила, как пролетело время.

Я открыла дверь. На пороге стоял Игорь с большим тёмно – зелёным горшком цветущих белых роз. Тех самых.

– Фух… А лифт у вас давно не работает? – запыхавшись спросил он.

Я молчала, еле сдерживаясь от смеха. Эта картина показалась мне очень смешной. Варя постоянно носила цветы Гюнтеру, а Игорь притащил мне целый куст этих же цветов, да ещё и в горшке.

В конце – концов, я не могла больше сдерживаться и засмеялась. Он рассмеялся тоже. Минуту мы просто хохотали.

– Чего смеёмся… Не понятно, – отходя от смеха сказал он, – куда поставить эту красоту?

– Ставьте вот здесь, – показала я место в прихожей, а потом предложила ему пройти на кухню, где красовалась моя «недоделанная» новогодняя сосна.

– Ой, да у вас уже праздник, – сказал он с улыбкой, увидев дерево.

– Почти… Пару штрихов и она готова.

– Красивая, – вежливо соврал он.

Я налила ему чай, и мы сели друг напротив друга. В один миг, мне на секунду показалось, что я опять в доме Марты, а напротив меня сидит Гюнтер, только он не скован страшным недугом, говорит чуть иначе и много жестикулирует.

– Я думаю, вы догадались, что цветочки вам передала моя бабушка, – сказал он, – такое вот для вас интересное наследство. Она ещё в сентябре их посадила в горшок и ухаживала, а в день её смерти они зацвели, – он замолчал, и опустил глаза на кружку, которую держал обеими руками, согревая пальцы.

– Она взяла с меня слово, что после смерти эти цветы я доставлю вам, оставила бумажку с вашим номером телефона, – продолжил он, – и я не имею понятия, для чего ей было так это важно. Она вообще обожала свои розы, и именно эти – белые. Носилась с ними вечно как курица с яйцом. Сколько её помню, всегда в своём цветочнике, – он снова ненадолго замолчал, а потом посмотрел на меня и добавил, – я думаю, вы что – то значили для неё, раз именно вам она передала их.

– Она тоже для меня много значила, – с грустью сказала я.

– Она в последние месяцы постоянно упоминала о вас, но толком ничего не объясняла, да я и не расспрашивал. Вечно был в делах и заботах… Вообще, сколько я помню, у неё никогда не было подруг, никто не приходил к ней в гости. Несмотря на то, что она была очень дружелюбной и весёлой, она сторонилась близких знакомств. Откуда вы её знаете?

– Мы познакомились несколько месяцев назад. Я покупала у неё розы, а потом мы разговорились. Она много рассказывала мне о послевоенном Калининграде, о первых переселенцах. Мне это очень интересно.

– Она рассказывала вам о своей жизни после переселения в область? – с удивлением спросил он.

– Да, а что вас так удивляет?

– Просто она об этом никому не говорила, хоть пытай её. Никогда. С детства я увлекаюсь изучением истории нашей области. Одно время даже с ребятами раскопками занимались. Находили немецкие монетки, старые чашки, всякие мелочи. И очень хотелось узнать от очевидцев, как оно было тогда. Со многими бабушками моих друзей переговорил. Вспоминать те годы всем тяжело, но они с охотой рассказывали. К ней же было бесполезно подходить с такими вопросами. Закрывалась, словно в кокон, и слова из неё не вытащишь.

– Да, это она умела, – с улыбкой сказала я.

– А вы, оказывается, хорошо её знали, хоть и были совсем немного знакомы.

– Даже больше, чем вы думаете. Она очень много мне рассказывала.

– Но почему вам?

– Она хотела, чтобы я написала книгу о ней. Точнее одну историю, небольшой фрагмент её жизни.

– Правда? Вы писатель? – удивился он снова.

Я замялась на минуту, не зная, что ответить, а потом решительно сказала:

– Да, я писатель.

– И вы напишете о ней?

– Обязательно напишу.

Он улыбнулся мне той самой улыбкой, от которой у Вари замирало сердце. Замирало оно сейчас и у меня.

– Мне пора, – сказал он, допивая чай, – спасибо, что вы пришли вчера на похороны.

– Я не могла иначе.

Я подала ему куртку, он быстро оделся, но уже на самом пороге остановился.

– Ах да… Чуть не забыл, – сказал он и вытащил из внутреннего кармана куртки толстый конверт формата А5, – что внутри мне не известно, оно было запечатано.

Я взяла увесистое письмо, на котором крупным и красивым подчерком было написано: «Для Ани».

«Вот они, мои ответы» – подумала я.

Глава 25

«Моя милая, пришло время закончить эту историю. Как я уже несколько раз говорила, что – то ты должна была увидеть и прожить сама, но есть моменты слишком личные, в которые я тебя допустить не могла. Потому я всё расскажу тебе сама.

Той ночью, после произошедшего в доме Марты, я всё же вернулась домой. И мне совсем не было страшно, хоть я и не представляла, что ждёт меня там.

Когда я зашла, отец пил водку на кухне. Он ничего не сказал мне. На моё удивление он и матери ничего не рассказал. С того вечера он перестал меня замечать, словно меня и не существовало вовсе. Так было до самого рождения дочери, его внучки, но… Всё по порядку.

Гюнтер был твёрд в намерении уехать в Германию. Он был убеждён, что так будет лучше для всех, особенно для меня. И никакие доводы и мольбы Марты, или мои на него не действовали.

– За нами всё равно придут рано или поздно. Нет смысла откладывать неизбежное, – говорил он.

Марта и Ева смирились с его решением. Я нет, но выхода у меня не было.

К поездке они были в общем – то готовы. Финансовый вопрос их не смущал. Дорогу им полностью оплачивали, и у Марты, как не странно, имелись небольшие сбережения, на которые они могли спокойно и без хлопот прожить некоторое время. Кроме того, у них были родственники в Мюнхене. К ним – то они и собирались, надеясь, что те выжили после войны.

Гюнтер очень торопил с отъездом, и уже на следующий вечер, когда я забежала к ним на несколько минут, я наткнулась на узелки с вещами и огромный старый чемодан.

– Когда вы уезжаете? – с дрожью в голосе спросила я.

Гюнтер молчал и не смотрел на меня.

– Послезавтра утром, – ответила Марта.

– Так значит остался всего один день, – сказала я, и слёзы предательски полились из моих глаз.

Марта подошла ко мне и обняла. Удивительно, что даже родная мама не относилась ко мне с такой любовью и нежностью, как она.

– Поговори с ним, – сказала она, уводя за собой Еву, копошащуюся среди столовой посуды.

Мы остались вдвоём. Я не знала, что сказать ему, в голове были лишь злые слова: «Ты меня оставляешь… Ты сдался… Струсил».

– Придёшь к нам завтра? – спросил он, и наконец, поднял на меня свои сапфировые глаза.

– Приду.

Я плакала и тихо ненавидела его за это решение. Ведь им можно было остаться ещё на какое – то время. Ещё на месяц, а может и на два, или даже полгода. Целых полгода мы могли бы быть вместе. О них ведь могли и вовсе забыть.

– Прости меня, Варя, – произнёс он еле слышно.

Я больше не могла на него смотреть, и просто убежала. Я бежала со всех ног, мимо прохожих, мимо старых домов, мимо груды разбитых зданий. Я бежала, и слёзы лились нескончаемым потоком. Через аллею я прибежала в парк. Было уже темно, и здесь не было освещения. Я убежала в самую глубину парка, в самую темноту. А потом я остановилась у старого дуба и обняла его. Так я простояла некоторое время, пока слёзы не прекратили течь, потом я вернулась домой.

Утром я проснулась с ощущением глубокой пустоты внутри. Он ещё был здесь, совсем рядом, через два дома от меня, но казалось, что его уже не было.

Что мне оставалось делать? Убеждать его было бессмысленно. И тогда я решила, что это время будет только нашим, и, возможно, он передумает. Возможно, они не уедут. Каким же я тогда была ещё ребёнком.

С самого утра я решительно заявила отцу и матери, что вечером уйду, вернусь поздно. Маме было всё равно, она уже привыкла,что вечера я провожу с Мишей, а отец сделал вид, что не слышит моих слов. До него уже дошли слухи, что семья ненавистных ему фрицев завтра уезжает.

Добросовестно отработав весь день в полях, вечером я снова надела голубое нарядное платье и пошла к Гюнтеру.

Их сборы были уже закончены. Вещей было немного. В основном это была одежда, личные вещи, немного книг и тот самый фарфоровый сервиз Марты, оставшийся ей от бабушки.

– Варя, мы не можем взять с собой Гренку, – сказала Марта, – она хорошо ловит мышей, и сможет сама прокормиться, но ты, пожалуйста, приходи к ней иногда. Ей очень нужна ласка.

Гренка, не о чём не подозревая, спокойно спала на коленях у Гюнтера.

– Я заберу её, – с уверенностью сказала я.

– Только бы у тебя из – за неё не было проблем, – взволнованным голосом произнесла Марта.

– Не будет, всё в порядке.

– И вот ещё… Это для тебя, – она протянула мне пару новых шёлковых чулок и пластинку,– эта музыка будет напоминать тебе о нас.

После этих слов она заплакала и обняла меня.

В тот вечер мы сидели очень долго. Смеялись и рассказывали истории из жизни, той жизни – до войны. Марта вспоминала смешные случаи из детства Гюнтера и Евы. Было опять уютно и тепло. Никто не думал про завтра, и что оно вообще когда – нибудь настанет.

Было уже далеко за полночь, когда мы попрощались, и я ушла, но ненадолго…

Конечно же, я не могла уйти просто так от человека, которого безумно любила. Просто уйти в ночи, с чулками и пластинкой в руках.

Я зашла в дом, там было тихо, все уже давно спали. Я прошла в свою комнату, положила подарки на комод и села на кровать. Внутри меня всё горело от решимости, но в тоже время мне было очень страшно.

Я понимала, что это единственный шанс заставить его передумать, иначе завтра он навсегда уедет.

Я подошла к зеркалу и распустила волосы, глаза мои горели каким – то внутренним огнём. И, не мешкая больше ни минуты, я вернулась. Робко постучала в их входную дверь, увидела, как загорелся свет, и через минуту услышала встревоженный голос Марты:

– Кто там?

– Марта, это Варя… Я бы хотела…

Не дожидаясь моих объяснений, она открыла дверь и впустила меня.

– Он уже в пастели, но, думаю, ещё не спит.

Я не сказала ей ни слова, и тихо прошла в комнату Гюнтера. Он лежал на спине с открытыми глазами. Свет полной луны заливал пастель, и было видно его беспокойный взгляд.

– Варя? – с удивлением спросил он.

– Я не могла уйти навсегда, не поцеловав тебя, – тихо произнесла я.

А потом я села на край кровати и склонилась над ним. Я стала целовать его глаза, лоб, щёки, шею, губы. Нас снова накрыло этим сладостным туманом, и остановиться было невозможно.

Я ушла на рассвете. Мы не плакали и не клялись друг другу в вечной любви, не давали обещаний. Мы просто любили, и слова были не к чему.

Весь следующий день я была в парящем, неземном состоянии. Мне не верилось, что это произошло. Я любила его ещё сильнее, и я была уверена, что после этой ночи он не сможет меня оставить.

«Нет, никуда он не уедет. Не сможет» – думала я, пребывая в своих грёзах.

Мне вдруг пришла мысль, что мы могли бы пожениться, и это был бы для него шанс остаться, ведь были случаи, когда русские женились на немках, и семья оставалась здесь. Я была просто счастлива от этой мысли.

Работала я в тот день очень плохо, от чего несколько раз получила подзатыльники от мамы.

– И чего ты всё время улыбаешься? – с подозрением спросила она, – работай лучше.

Я бралась за работу, но всё вываливалось из моих рук. Мысленно я приближала вечер. Думала, что будет, когда я войду и увижу его. Краска тут же вспыхивала на моём лице. Я не могла понять, откуда вчера у меня было столько смелости.

– Иди уже домой, – наконец, сказала мама,– от тебя всё равно сегодня никакого толку.

Я с радостью побежала домой. Точнее не домой, а мимо своего дома я прямиком понеслась к Гюнтеру. Сейчас я совсем не боялась, что меня увидят у них. Ждать до вечера было не возможно, настолько сильным было моё желание увидеть его, и поделиться своими мыслями.

Входная дверь была открыта. Когда я зашла в дом, на пороге меня встретила мурчащая Гренка. В доме царила тишина и пустота. Я прошла в ту самую комнату, где этой ночью я любила и целовала его. Та же идеальная чистота, как и всегда. Аккуратно заправленная пастель… Старый деревянный комод… Патефон… Ваза с белыми розами.

Я села на пол, опустила голову к коленям, обхватила её руками и завыла. Они уехали.

Они уехали, а я осталась и училась жить без них, без него. Первое время было совсем тяжело, всё напоминало о нём. А через два месяца я узнала, что жду ребёнка. Тогда уж мне совсем стало не до душевных терзаний. Моя былая смелость рассыпалась в прах. Сказать отцу такое, я точно не могла. Думаю, он бы просто выгнал меня из дома, или же отправил избавиться от ребёнка нациста, а потом, возможно пустил бы обратно. Я не знала, как быть, и тряслась как осиновый листик.

Ничего не оставалось делать, и я снова пошла к нему. Кто же ещё мог простить и помочь, конечно, только тот, кто бескорыстно и искренне тебя любит.

Я пришла к нему ранним утром, на восходе солнца, на то же самое место, где мы с ним познакомились. Тогда была удивительно солнечная и тёплая осень. Вся набережная реки была усыпана золотой листвой. Такой красивый был день. Я помню его, словно он был вчера.

– Здравствуй, – сказала я ему.

Миша обернулся и растерянно посмотрел на меня. Мы не виделись с тех пор, как раскрылся мой обман. Он всё понимал, и больше не приходил ко мне, да и я не искала с ним встреч.

– Привет, – ответил он мне, и улыбнулся. Он был очень рад меня видеть, хоть и пытался это неумело скрыть, – зачем ты здесь?

– Я… В общем, – я мямлила, совершенно не зная, как ему всё рассказать.

– Я знаю про того немецкого парня. Твой отец мне рассказал, – вдруг сказал он, и теперь настал мой черёд удивляться.

– Когда?

– Это было через несколько дней, после вашей потасовки, случившейся в доме у фрицев. Мы удили с ним вместе рыбу, потом выпили водки. Ему было тяжело это говорить, но он хотел облегчить душу, поделиться.

Миша замолчал и задумался.

– Твой отец очень сильный мужик. Я не представляю, как он всё это пережил. Я бы не смог, Варя.

– Он ненавидит меня? – спросила я.

– Нет… Совсем нет. Ему стыдно, что он сказал тебе тогда те слова, о том, чтобы ты была на месте Кати. Он не хотел этого говорить, это всё со злобы… Со злобы к фрицам… Он так их ненавидел… Потому и сказал.

Я почувствовала облегчение в груди. Значит, отец так не считает. Пусть не разговаривает со мной, но хотя бы не презирает.

– Зачем ты пришла? – прямо спросил Миша.

– Я беременна, – так же прямо ответила я.

Миша замер, словно не веря своим ушам, потом он отвернулся от меня и уставился на реку. Я понимала, что ему нужно время обдумать.

– Неужели от него? Ну конечно… От кого же ещё. Но ведь мальчишка был калекой? Видимо не совсем калекой, – сам себе отвечал на вопросы Миша. Я просто молчала и смотрена на обломки Кёнигсбергского собора, усыпанного листвой. Я понимала, что возможно сейчас решается моя судьба.

– Иди домой, – наконец сказал он.

Я, молча развернулась и ушла. Всю дорогу я плакала. Миша был единственной надеждой, но с моей стороны так глупо было ожидать от него помощи, после всего что произошло.

После этого разговора, я решила довериться и плыть по течению. Конечно, когда появится живот, мне придётся что – то рассказать отцу, и я придумывала самые разные истории. Что угодно, только не правду. Впервые я задумалась о чувствах отца, об очередном ударе, который нанесу ему, сказав от кого этот ребёнок.

К счастью всё разрешилось неожиданным для меня образом. Через неделю в нашу дверь постучал Миша с букетом ярко – красных георгин. Он протянул мне цветы, а потом они с папой закрылись на кухне. Через десять минут они вышли, обнимаясь и смеясь. Миша попросил моей руки, а папа с огромной радостью согласился.

Несмотря на то, что мне было всего четырнадцать лет, после случившегося отец не хотел жить со мной под одной крышей. А лучшего кандидата в мужья, чем Миша, он и желать не мог. Парень был рукастый, всегда при деле, с ним не пропадёшь. Отец просто сиял от счастья, никогда ещё я не видела его таким.

Мы с Мишей поженились, а через семь месяцев родилась Катюша – наша девочка. Ещё до свадьбы он взял с меня слово, что пока он жив, никто не узнает, что Катерина не его дочь, а дочь немецкого мальчишки. Я согласилась. Тогда это казалось мне совсем не важным. Главное – все будут живы и здоровы.

Господи, как же он её любил. Порой и родной отец не будет так любить своё дитя, как любил Катюшу Миша. Он боготворил её. Все её шалости прощались, а желания выполнялись молниеносно.

Мы с Мишей прожили долгую и счастливую жизнь, и я любила его. Да, это была совсем другая любовь, но она была сильная и крепкая. Я не смогла родить ему детей, но ему и Кати хватало, которую он всегда считал своей. Мы были настоящей семьёй, что ещё было нужно.

Катюша не имела никакого сходства со своим родным отцом. Внешне она была вся в меня. Такие же светло – русые волосы, бледно – голубые глаза, такая же хохотушка и упрямица.

Дед её, кстати, тоже обожал. Она нас с ним и помирила.

Первое время, после её рождения он долго не приходил. Мама говорила, что он очень хочет увидеть внучку, но почему – то не идёт. Я знала причину, и пришла сама в наш старый дом, с Катюшей на руках. Ей было тогда всего четыре месяца.

Он долго смотрел на неё, не решаясь взять на руки, а потом она ему улыбнулась, а он улыбнулся ей в ответ. Моё сердце тогда растаяло от нежности и любви. Мой, такой постаревший и огрубевший за годы войны отец, вдруг снова стал для меня родным папочкой, тем, каким я знала его ещё совсем малышкой.

Он подошёл к нам и обнял нас обеих свой большой и сильной рукой, слёзы радости лились из его глаз.

– Доченька, прости меня… Я не хотел…Я тогда…

– Не надо, отец, я знаю, – перебила я его, – прости и ты меня, я люблю тебя.

Тяжелый камень упал тогда с моего сердца, и наши семьи стали ближе. Мама помогала мне с Катей. А она росла очень подвижной и смышлёной.

Внешне она походила на меня, но повадки у неё были исключительно Марты, и с возрастом это проявлялось всё сильнее. Всегда чёткая и пунктуальная, чистоплотная и педантичная. У неё был идеальный порядок везде, даже в шкафчике в детском саду. Удивительный ребёнок.

Аня, я предвижу твой вопрос: думала ли я о нём?

Конечно же, я о нём думала, но память, странная вещь. Одно событие накладывается на другое, словно сдвигая в глубины сознания. Но мы ничего не забываем. Приходит время и воспоминания возвращаются, они врываются ураганом в нашу жизнь, словно непрошенные гости. И ты ничего не можешь с этим поделать.

Через четыре года, после рождения дочери я получила письмо от Марты. Оно пришло на старый адрес, и мама принесла его мне. Она понимала от кого оно, но ничего не стала спрашивать.

Письмо было небольшое. В нём Марта коротко рассказывала о себе и Еве, о жизни в Мюнхене. Спрашивала как я. Указала свой адрес, и очень просила меня написать ей. О Гюнтере она написала всего одну строчку: «Умер от лихорадки, спустя две недели по приезду в Мюнхен».

Весь мой спокойный мир рухнул, после этого письма. Зачем? Зачем он уехал? Ведь он же знал, что эта дорога опасна для него, и всё равно поехал. Он мог бы жить… Мы могли бы жить… Вместе мы бы со всем справились…

Я ненавидела его, ненавидела так же сильно, как любила когда – то. Безмерно злилась я и на Марту, ведь она могла не увозить его, просто не уезжать. На её письмо я так и не ответила.

Всё, что мне тогда хотелось – это забыть. Удалить все воспоминая о нём, словно их никогда и не было.

И, знаешь, Аня, у меня это получилось. Я настолько хорошо научилась врать за эти годы, что мне удалось обмануть саму себя. Не было никакого Гюнтера, был только Миша, и Катя его дочь. Я не носила цветов соседскому мальчишке, не целовала его в свете полной луны, не защищала с ножом в руках от родного отца. А кошка Гренка – это подброшенный в мой отцовский дом котёнок.

Я врала и верила, а потом снова врала, убеждая себя всякий раз, как всплывало очередное воспоминание, что это просто сон, ничего этого не было.

В созданном мной лживом мире не было Гюнтера, а значит, не было боли, и я убегала в этот мир, пряталась в нём. Я очень хотела не просто забыть, а изменить прошлое, но это не возможно. Прошлое – это то, что было, хочешь ты этого или нет. Ты можешь либо принять его, со всеми ошибками и промахами, извлекая уроки, а можешь всю жизнь убегать и воевать с ним. Вот только… Не принимая своего прошлого – ты себя не принимаешь.

Больше тридцати лет, прожила я в этом вранье, но как говорил он: всё рано или поздно заканчивается. Весь лживый иллюзорный мир, который я так упорно и старательно создавала для себя, рухнул как карточный домик, после рождения Игоря.

Когда я увидела новорожденного мальчика с большими синими глазами, я поняла, что всё делала неправильно. Так много лет я жила во лжи, терзая себя, и, предавая память человека, которого любила больше жизни.

Я не могла принять его решение, я воевала со всем миром, с Богом, который так жестоко поступил со мной, забирая любимого у меня навсегда. Я не понимала одного – это было решение Гюнтера, он хотел уехать, и он знал, на что идёт. Марта приняла его решение, ведь она могла просто сказать: «нет, мы не уедем». Но не сделала этого, потому что уважала его выбор, не унижая в нём мужчину.

А я была совсем ребёнком, кричала и била кулачками: «Нет, пожалуйста, Господи, только не это, ведь это неправильно. Так не должно быть». Но это правильно. Каждый волен делать свой выбор, даже если этот выбор не нравится твоим любимым людям.

Игорь рос, и всё больше становился похожим на Гюнтера, как внешне, так и чертами характера: сила, мужество, смелость, обострённое чувство справедливости. Ох, и получал же он в школе за свою «правду», но он никогда не плакал, и никогда не сдавался.

Мой отец не дожил до его рождения, иначе, думаю, он бы понял в чём тут подвох, ведь мальчик рос копией своего деда (держу пари, в этот момент старушка хохотала). Какие – то черты характера были у него и от моего отца. Лихая смесь немецкой интеллигенции и русской мужиковатости.

Чем старше становился Игорь, тем большее чувство вины одолевало меня. Своей ложью я не только мучила себя все эти годы, но и лишала возможности дочери и внука знать своего родного отца и деда.

Когда умер Миша, это было десять лет назад, желание открыть тайну стало ещё сильнее. Я сдержала перед мужем обещание, до самой его смерти я никому ничего не рассказывала. Но теперь пришло время тайне открыться. Только я не знала, как это сделать. Думала, что так и унесу её с собой в могилу.

И вот я случайно встречаю тебя. В конце моей жизни Господь сделал мне такой подарок – возможность рассказать нашу историю любви через девушку. Не обычную девушку, а обладающую даром чувствовать и видеть других людей, фрагменты их жизней.

Встретившись с тобой глазами, тогда, когда ты хмурая сидела в кафе, я сразу поняла кто ты, и разрешила тебе увидеть. Мне невероятно повезло, что твоё любопытство не позволило тебе оставить эту историю, и увидеть её до конца. Теперь ты сможешь всё передать другим. Я знаю, ты сможешь.

Я чувствую, что Гюнтер простил меня. Уверена, простит меня и Игорь. Теперь я могу уйти на тот свет с чистой совестью. Уйти к нему. Так долго были мы в разлуке. Но совсем скоро мой родной, мой любимый мальчик… Совсем скоро мы с тобой встретимся».

Я плакала, дочитывая последние строки. Теперь я знала всё.

Глава 26

Всё своё время я была занята только одним – я писала историю Варвары Олеговны, а точнее сказать историю девочки Вари из далёкого послевоенного Кёнигсберга.

Я исписала множество черновиков, прежде чем взялась переписывать историю в тетрадь, которую дала мне старушка. Мне почему – то казалось это важным: только оконченный роман должен быть написан в эту тетрадь. Её я планировала передать Игорю, и помимо этого набрать роман на компьютере, для издания.

Конечно же, я понимала, что самый главный читатель этой истории – Игорь. Старуха хотела, чтобы он знал своего деда, на которого он был так похож, чтобы знал свою семью, своих предков. И, меня периодически терзал вопрос: почему же такая смелая и отважная Варя, готовая рисковать всякий раз, убегая из дома с цветами к немцам, не смогла рассказать правду родному внуку?

Она боялась – это было очевидным. Боялась его реакции, может осуждения. Боялась уйти с этого света отвергнутой родными людьми. Даже зная, что умирает, она предпочла открыть всю правду через меня – совсем постороннего человека.

Я не осуждала её. Да и могла ли осуждать? После всего, что она пережила, после множества боли и потерь – это был её выбор, а чему меня точно научила эта история – уважать чужой выбор, даже если ты не согласен с ним.

Ещё я хотела поскорее всё написать, чтобы встретиться с Игорем. Моя книга была хорошим предлогом увидеть его.

Но ждать окончания моей работы не пришлось, через три дня, он позвонил в мою входную дверь.

– Здравствуйте, – с удивлением сказала я, открывая ему.

– Здравствуйте, понимаю, это странно… Извините, что не предупредил, – сказал он, немного смущаясь, – мне нужно с вами поговорить.

– Хорошо, проходите.

В моей квартире всегда был прядок, и нежданный гость, даже в лице такого красавца, не застал меня врасплох. К тому же, моя новогодняя сосна, уже нарядилась в разноцветные мерцающие огоньки, и стала действительно красивой.

Я пригласила Игоря на кухню, налила чай.

– Вау… Вот теперь совсем другое дело, – сказал он глядя на дерево, – в прошлый раз она выглядела печальнее.

– Я немного развеселила её гирляндой.

Он улыбнулся, и я замерла. Снова отголоски того времени и тех событий всплыли перед глазами. Неужели так будет всегда, когда я буду рядом с ним.

– О чём вы задумались? – спросил он, глядя на моё окаменевшее лицо.

– Так… о своём… О чём вы хотели поговорить со мной?

– Ну во – первых, давай уже перейдём на «ты», надеюсь не против?

– Нет, совсем не против, – сказала я, и мне стало приятно такое начало разговора.

– Хорошо. Аня… Не буду ходить вокруг да около. Я пришёл попросить тебя рассказать мне о бабушке. Что – то мне не спокойно, и, это совсем не похоже на меня. Есть ощущение, что ты знаешь что – то важное.

Он казался очень растерянным, а мне было неловко, ведь он говорил правду, но всё ему сейчас рассказать я была не готова. За кружечкой чая на кухне, рассказать, что его мама не Екатерина Михайловна, а Екатерина Гюнтеровна, и он внук не советского фронтовика, которым он так гордился, а немецкого мальчишки. Нет, точно не готова. Как сказала бы старуха: «Не пришло время».

– Твоя интуиция тебя не подводит, – только и сказала я.

– Да какая уж там интуиция, – вспыхнул он. – Не верю я во всё это. Просто мучает вопрос: почему нам с мамой она никогда ничего не говорила, а незнакомой девчонке сразу всё рассказала. Ты уж извини.

– Ну не так уж и сразу.

– Что там за история такая, что можно написать целую книгу… Не понимаю… И не могу не о чём другом думать.

– Игорь, я понимаю тебя. Это правда, не обычно. Поверь, для меня необычно тоже… Я не могу тебе ничего сейчас рассказать, но я обещаю, ты прочтешь всё первым, а потом от твоего слова будет зависеть уйдёт ли роман в печать, или нет.

– Даже так… Ну хорошо. Не пытать же мне тебя, – сказал он, и грустно улыбнулся, – на какой хоть стадии написание романа?

– Мне осталось немного, но необходимо ещё время на редактуру. Я отдам тебе уже чистовой вариант.

– А давно ты этим занимаешься?

– Нет. Я вообще экономист по профессии.

– А я историк.

– Правда? – удивилась я.

– Абсолютная, – сказал он и засмеялся – самому смешно, но это так. Учиться мне было очень интересно, я люблю историю, люблю изучать и узнавать, но работа учителем – не для меня. Потому после института по специальности ни дня не работал. Пошёл в бизнес. Сначала был на подхвате у знакомого моего отца, а потом свою фирму открыл. Грузоперевозками занимаюсь. По Европе часто катаюсь, иногда в России бываю. На зарплату учителя вряд ли можно себе позволить путешествия. Ну разве что в Польшу.

Я слушала его, и призрак Гюнтера отступал. Это был совсем другой мужчина. Да, те же большие синие глаза, та же улыбка, но это был не он. Игорь был немного грубее что ли. Как же точно сказала о нём старуха: смесь немецкой интеллигенции и русской мужиковатости.

– Я тебя утомил? – спросил он.

– Что ты, конечно нет. Я в последнее время мало с кем общаюсь. В основном сижу дома одна, и пишу. Мне очень интересно тебя слушать.

– Спасибо, Аня… Ты знаешь, ты немного мне её напоминаешь. Взгляд твой прям в душу, с тобой хочется разговаривать, рассказывать, делиться.

– Спасибо, – сказала я, и смутилась, совсем как Варя перед Гюнтером. В свои двадцать восемь я всё ещё не разучилась краснеть.

Мы просидели ещё несколько часов. Он рассказывал о своём детстве, об институте, а я слушала, и, наверное, могла бы слушать его бесконечно. Кажется только сейчас, я смогла отвлечься от драматической истории, которая стала частью моей жизни. Сейчас, наконец, я могла отдохнуть.

Глава 27

– Чего бы тебе хотелось больше всего? – тихо спросил Гюнтер, и посмотрел мне прямо в глаза.

Я молчала, и отвела взгляд в сторону восхода солнца. Сегодня рассвет был удивительным. Весь горизонт залит невероятными, какими – то неземными красками от нежно – розового до пурпурного. В груди у меня бешено колотилось сердце, а в горле встал огромный ком, не позволяющий сказать и слова.

Ну что я могла ответить на его вопрос? Врать ему я не хотела, а сказать правду, что самое большое моё желание – это всегда быть рядом с ним, я не могла. Я боялась. И это был не страх открыть ему свои чувства, о которых ему и так было давным – давно известно. Я боялась спугнуть эту тихую радость, которая была сейчас между нами. Так глупо было бы говорить о будущем, которого у нас не было, и мы оба об этом знали.

– Я бы очень хотел увидеть море. Наше море, – сказал он, не дожидаясь моего ответа. – В последний раз я видел его, когда был совсем ещё ребёнком, до войны. Помню, как мама собирала корзинку для пикника, и забыла положить туда любимый сыр Евы. Ох, и злющая же она тогда была сестра, – он засмеялся, а его взгляд был направлен прямо, куда – то сквозь меня, словно он смотрел в те далёкие воспоминания.

– Тот день, был замечательным. Я помню его до мелочей. И как мы с Евой плавали и плескались, а после вместе играли в мяч на тёплом песке, и как мама случайно облила папу клюквенным морсом, а потом застирывала морской водой его белую рубашку. Я до сих пор ощущаю на коже горячие солнечные лучи, и прохладные набегающие волны.

– Какое оно? – перебила я Гюнтера.

– Ты о чём?

– Море, какое оно?

– Неужели ты никогда не видела море? – с удивлением спросил он.

– Нет. Там, где мы жили не было моря. А здесь… Здесь я ещё не была.

– Варя, оно удивительное. Словами нельзя передать. Оно серо – зелёное, пенное, прохладное. Оно такое… Могучее. Дух захватывает, когда на него смотришь. На море невероятно красивые рассветы и закаты. И такая свежесть… После бомбёжек, кажется над городом до сих пор клубы пыли и дыма. Иногда я задыхаюсь здесь, и тогда я вспоминаю о нём. Тебе нужно увидеть его, Варя.

– Я обязательно поеду, Гюнтер.

– А ещё, я бы хотел, – он ненадолго замолчал, и украдкой взглянул на меня. – Я бы хотел, чтобы это время никогда не заканчивалось. Чтобы этот рассвет, это утро, в котором ты рядом со мной, были всегда.

Я немного покраснела и опустила глаза.

– Я бы тоже этого хотела, – сказала я, так и не решаясь на него взглянуть. Я знала, что он улыбается.

– Сейчас ты приходишь по вечерам, и мы можем больше времени проводить вместе. Я очень благодарен тебе за это, Варя, но за то, что ты пришла встретить этот рассвет со мной, я благодарен тебе ещё больше.

Тепло и нежность переполняли меня. Как же мне хотелось кричать о своих чувствах, обнимать и целовать его. Только это было сейчас совсем не к чему.

Я подошла к нему, опустилась на колени у его ног, укутанных шерстяным коричневым пледом в большую клетку. А потом я взяла его прохладные руки в свои, и стала согревать его пальцы, растирая их в своих руках, обдавая горячим дыханием. Он смотрел на меня, не отрываясь, не говоря ни слова, а в глазах его читалась любовь и благодарность.

Именно так выглядел мой рай: прохладное сентябрьское утро, на пороге старого, полуразрушенного дома, залитого лучами восходящего солнца, где я обнимаю колени любимого человека, согревая его ладони своим дыханием. Я была счастлива.


Я проснулась, не понимая, что со мной происходит. Неужели я снова туда вернулась во сне? А ведь я уже и не надеялась на это.

Пытаюсь в голове сопоставить события, и понять в какой же момент это было. Видимо ещё до письма о депортации и прихода к Гюнтеру отца Вари.

Время четыре утра, но заснуть мне уже не удаётся. Беру ручку, блокнот и сходу записываю всё увиденное. Внутри у меня опять не спокойно. Я знала всю историю, но почему именно сейчас я увидела это?

Не минуты больше не раздумывая, одеваюсь потеплее и спешу на Южный вокзал – ещё одно, относительно молодое наследие Кёнигсберга.

Самая первая электричка «Ласточка» мчит меня ранним декабрьским утром в Зеленоградск – курортный город на побережье Балтийского моря. Всего каких – то двадцать пять минут, и я уже там, дышу морским воздухом. Той самой свежестью, о которой говорил в моём сне Гюнтер.

Холодное, немного морозное утро. Людей на побережье почти нет. Слишком рано для прогулок, да и довольно холодно. Изредка мне встречаются местные жители, выгуливающие своих собак.

Я неспешно иду по набережной. Холодный ветер сурово бьёт прямо в лицо, заставляя натянуть капюшон до самых глаз. Но, несмотря на это, здесь мне становиться снова хорошо и спокойно, мысли приходят в порядок.

У нас с морем всегда были отношения особые. Хоть мы и рядом друг с другом, но видимся очень редко. Даже летом я не спешу на побережье за загаром. Оно для меня как близкий друг, с которым встречаешься не часто, но просто знаешь, что он есть. В любую минуту ты можешь запрыгнуть в электричку и через пол часа увидеть. А потом полгода не приезжать, сохранив его глубину прямо в серединке себя. В самой душе. И со временем начинаешь скучать, тосковать и снова срываешься и летишь к нему скорее, с трепетом ожидая встречи. А оно тебя так дожидалось, но не таит обиды, что ты не приезжал так долго. Напротив, ласкает твои стопы своей пенной прохладой, и обдаёт нежным, чуть влажным прохладным ветром. А ты дышишь, прям полной грудью дышишь, наполняешь себя его тишиной, его покоем, мощью и свежестью. Наполняешься до краёв и уезжаешь, чтобы снова заскучать по нему и вернуться. У нас с морем отношения особые – это любовь, и никак иначе.

Сегодня, ранним морозным утром, я примчалась сюда не от тоски по Балтике. Что – то другое тянуло меня. Я снова попала в воронку, уводящую в прошлое.

Пройдя весь пирс до конца, я останавливаюсь и смотрю вдаль моря. Сильное и могучее, оно обдаёт меня своим холодным влажным ветром. Телу хочется поскорее в тепло, но что – то держит меня здесь, не позволяя сдвинуться с места. Боковым зрением я вижу на берегу, у самой кромки воды два силуэта, и мой взгляд с горизонта переносится на них. И в этот момент земля уходит у меня из под ног.

Метрах в ста от меня, у самой воды я вижу молодого парня в инвалидном кресле, одетого в старую тёмную рубашку, а ноги его прикрыты коричневым клетчатым пледом. В метре от него стоит молоденькая девушка, совсем ещё девчонка с длинными светло – русыми косами. И я понимаю, что это не обман зрения. Это они – Варя и Гюнтер. И мне даже не хочется в очередной раз задаваться вопросами: как это возможно? Почему они здесь?

Гюнтер смотрит на линию горизонта, где едва – едва просачиваются первые солнечные лучики, окрашивая линию моря и неба в один – оранжево – красный цвет. На его лице застыла спокойная и счастливая улыбка. Мечта его исполнилась, он здесь на побережье моря. Он рядом с ней. А Варя смотрит на него. Она любуется не восходом солнца на берегу Балтики, а юношей, расплывшемся в счастливой улыбке.

Вдруг он поворачивает голову в её сторону, и что – то говорит. Улыбаясь, она подходит к нему, а потом садится у его ног, прямо на мокрый песок, берёт его руки в свои и начинает дышать на них, пытаясь согреть.

По моему лицу медленно стекают слёзы. Я вижу их рай. Теперь они обрели покой, теперь они вместе. Вот для чего я здесь. Круг сомкнулся, история подошла к концу. А точнее… Почти подошла к концу.

Глава 28

– Привет, у меня для тебя сюрприз, – говорю я, садясь к Игорю в машину.

Мы не виделись с того самого вечера, когда проболтали несколько часов у меня на кухне. Он уезжал по делам в Европу, но постоянно писал мне оттуда и звонил. Варвара Олеговна невольно нас сблизила.

– Привет, вот так вот сразу и сюрприз, – с игривой улыбкой отвечает Игорь, а в глазах у него горят огоньки. Я, вдруг ловлю себя на мысли, что соскучилась по нему, и в груди становится тесно и тепло от этого.

– Да, я закончила роман.

Я протягиваю ему тетрадь в твёрдом нежно – розовом переплёте.

– Уже? – с удивлением смотрит он на меня.

– Ну как уже… Прошло два месяца редактуры, и вот… он готов. Думаю, бабушке бы понравилось.

– Это здорово… Это… – он остановился, не зная, что сказать. Я заметила, как сильно он волнуется, ведь сегодня он узнает, что же за тайна скрывается в этой розовой тетради.

– Я очень её любил, – продолжил он, вдруг став каким – то другим, таким я не видела Гюнтера, и его я таким ещё не видела, – Знаешь, иногда она была мне роднее мамы. Всегда она со мной возилась, словно я был центр её вселенной. Всё своё детство я провёл среди этих её белых роз.

– Почему ты не любишь розы?

– Не то, чтобы я их не люблю, их просто всегда было как – то уж слишком много. Я даже девушкам никогда не дарил роз, приелись они мне.

После этих слов я засмеялась.

– А ещё для меня всегда было загадкой, почему она никогда не рассказывает о своей молодости. В основном все события, о которых она рассказывала, были уже далеко после рождения мамы. Дед тоже не особо любил эту тему. Немного о войне говорил и всё. А.. ещё он любил рассказывать, каким мама была пупсиком в детстве, и как они с моим прадедом чуть не подрались, споря, кто из них поведёт её в цирк, – с улыбкой произнёс Игорь.

– Теперь ты сможешь всё узнать.

– Здесь всё – правда? Или очень приукрашенная правда? – спросил он, нервно постукивая пальцами по тетради.

– Правдивее быть не может.

Он улыбнулся, и я тоже.

Мне не было известно, как отреагирует Игорь, когда всё прочитает. Возможно, он решит, что я всё это выдумала, ведь старуха умерла, и правду узнать уже не у кого. Возможно, поверит истории и возненавидит свою бабушку за её многолетнюю ложь. Возможно, сегодняшняя наша встреча вообще окажется последней, после прочтения им книги. Одно я знала точно: Игорю предстоит очень непростая ночь.

– Аня, я очень ждал твоей книги, и ожидание это было непростым для меня, – взволнованно сказал он, – но прям сейчас я не готов читать. Давай – ка оставим это занятие на чуть позже, а сейчас съездим в кино. Вышел очень интересный немецкий фильм, и я давно хочу его посмотреть. Если честно, я в кинотеатре уже сто лет не был. А в твоей компании сходил бы с удовольствием.

– Я только за.

– Отлично, – сказал он и завёл машину, – Вот умеют же немцы всё делать хорошо. И фильмы у них зачётные, и дороги супер, а про машины вообще молчу. Уважаю я их.

Я засмеялась, а он посмотрел на меня с недоумением:

– Чего?

– Ты, прав Игорь, немцы всё делают хорошо.

Он не понял, к чему я это сказала, лишь улыбнулся и посмотрел мне прямо в глаза своими большими сапфировыми глазами.

Мы ехали по вечернему Калининграду, и я с радостью любовалась улицами своего родного города. Подмороженные тротуары переливались серебром в свете уличных фонарей, крупные хлопья снега медленно опускались на землю. Город казался волшебным, словно из сказки Гофмана. Мне было тепло и так легко на душе. Я знала точно – Варвара Олеговна обрела покой, теперь она рядом с Гюнтером, а её история, которая столько лет хранилась в тайне и терзала её душу, дойдёт сегодня до самого главного читателя. Пришло это время.




Ссылка на страницу автора https://instagram.com/radova734?utm_medium=copy_link


Ссылки на используемые в книге материалы

https://www.klgd.ru/city/history/peresel/begin.php

https://kgd.ru/news/society/item/40068-credi-mogil-kakie-rajony-kaliningrada-stoyat-na-nemeckih-kladbishhah


Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Глава 25
  • Глава 26
  • Глава 27
  • Глава 28