Итальянский карандаш [Леонид Львович Колос] (fb2) читать онлайн

Андрей Александрович давно не получал писем. Редко кто сейчас посылает письма. Даже на Новый год ленятся писать письма в конвертах, а звонят по мобильнику. А тут пришло письмо. Пришло в начале января, словно запоздавшее новогоднее поздравительное. Но открытки в конверте не прощупывалось. И без штампов на конверте, не из организации. С обратным адресом. Адрес и обратный адрес написаны от руки. Письмо из Москвы.

«Уважаемый Андрей Александрович. Вам пишет Пирогов Андрей Александрович. Моя мать, Шабрина Нина Ивановна, болея, просила меня написать Вам. Она хотела вернуть Вам одну вещь, которая Вам принадлежала. К сожалению, мне потребовалось время, чтобы найти Ваш адрес. Пытался связаться с теми, чьи телефоны были у мамы. Нашел Ваш адрес через Владимира Ивановича Рогова. Вы его должны помнить. Он учился с мамой и с Вами в институте. Пока он выяснил ваш новый адрес, мама умерла. Но так как она просила, чтобы я нашел Вас, я должен исполнить ее волю. Я надеюсь, что адрес правильный и письмо попадет к Вам. Если Вы ответите, и я буду уверен, что адрес правильный, я перешлю вам то, о чем мама говорила.

С уважением. А.Пирогов»

Так получилось, что та глухомань, куда Андрея занесло после института, засосала его всерьез и надолго. В Москве он оказывался редкими наездами и чаще всего проездом. Точнее проездом с одного аэропорта в другой. Пару раз, все-таки, созванивался с Роговым, а о Шабриной и вовсе позабыл. И не знал о ней ничегошеньки. А потом понемногу и с Роговым переписка разладилась. Но вот отыскали. Новости, касающиеся далекого прошлого, обычно печальны. Вот, пожалуйста, Нинка умерла. Правда, ощущения потери эта новость не принесла. Но все равно неприятно. Нинку он знал, можно сказать, поскольку – постольку. И даже представить ее не мог иной, как видел последний раз на пятом курсе: честно говоря, не такой привлекательной, чтобы запомнить ее образ на годы. И уж вовсе он вообразить не мог, какие его вещи у нее сохранились. Что за ценности, чтобы она их за столько лет не выбросила? В те годы, какие у них, студенческой голи перекатной, вообще могли быть ценности?

Последняя сессия позади. Суровая череда лекций и семинаров, зачетов и экзаменов, наконец, канула в прошлое. Но скоро канет в прошлое и веселая чехарда всякого рода совместных посиделок. И вот группа собралась, кажется, в последний раз в полном составе, как на занятиях. Точнее, абсолютно полным составом, как и на занятиях не случалось. Такие дела, как назначение тем диплома и кураторов не пропускают даже последние лентяи. Мероприятие проходило в сухом бюрократическом духе. Зав кафедрой, еще более уныло, чем читал лекции, зачитывал темы дипломов и представлял кураторов, словно некролог по группе зачитывал. Называл имя студента. Названный вставал. Потом называлась тема и куратор. Некоторые из кураторов были незнакомые, с предприятий и НИИ. Куратор вставал, бросал короткий взгляд на того, на кого ему указал жребий, взгляд парикмахера, когда клиент садится в кресло. Студент смотрел на куратора. Есть контакт! Зав кафедрой зачитывает новую пару. Проходило уныло и закончилось неожиданно быстро. Зав кафедрой не произнес ни слова напутствия. Видно, торопился куда-нибудь. Вчерашние студенты, вышли из аудитории с чувством незавершенности. Распадалась, как карточный домик, связь времен, связь пяти институтских лет. Спускались с четвертого этажа кафедры к центральной проходной института неторопливо, словно похоронная процессия, словно что-то важное потеряли тут, за какой-то дверью. Словно рады были бы хоть какой-нибудь пустячной причине, чтобы ненамного задержаться. Бывают в жизни минуты роковые. Вот такая роковая минута и пришла. Каждый понимал: больше группу вместе не собрать.

– С одной стороны, за что боролись, на то и напоролись, – сказал Лорьян. Теперь каждый пойдет своим путем. Так ведь сказал Володя Ульянов своей маме.

– Только без пошлостей, он сказал не каждый пойдет своим путем, а мы пойдем другим путем. А это разные вещи. Не надо передергивать, – уточнила Полина Гринблат.

– Хорошо, приведем другое сравнение. Из легкой атлетики. Первый курс – это стометровка. Все бегут кучно и резко. Второй – двухсотметровка. И так далее. А диплом – это забег на ориентирование. Ориентир – диплом. Каждый теперь пойдет к диплому собственным путем. С собственным куратором и собственной темой. Ни лекций, ни семинаров. Только случайные встречи на пересечении тропинок. Как в ориентировании,

Спустились к самому входу, важному и торжественному, как расставание навсегда.

– Что же мы, под мертвое молчание институтских стен покинем альма-матер? Вы чувствуете, в воздухе витает вопрос? – не унимался Лорьян, – Неужели сейчас выйдем на улицу и расстанемся. Возможно, навсегда.

– Ну почему же навсегда, ты еще в общежитии успеешь своей болтовней надоесть, – сказала Полина.

Когда они вышли на улицу, и их ослепило яркое, почти весеннее солнце последних дней февраля, вопрос, который и в темных коридорах института толкался, как младенец в утробе, стал настойчиво требовать разрешения. Решать нужно было быстро. Или городской транспорт стаей стервятников, раскромсает группу, навсегда разорвет по частям. И ответ родился. Радостный весенний свет открыл выпускникам глаза: такое дело нужно отметить.

Погода стояла соответствующая. Прекрасные февральские окна. Почти март. Небольшой нежный, ласковый минус. Облакам уже не хватало силы укрыть солнце. Настроение стало прекрасным. И прояснилась перспектива: найти заведение, где можно приземлиться, чтобы отметить.

И даже москвичи, записные штрейкбрехеры, которые, как правило, к групповым торжествам подключались крайне прохладно, а их в группе к выпуску перевалило за половину, не нарушали равнения в строю. Решили сразу ехать в центр. Полным составом загрузились в троллейбус. Вопрос денег был решен просто. Гончаров, который жил в центре, заскочил домой и выпросил у родителей ориентировочную сумму с тем, чтобы потом ему вернули.

Но их нигде не ждали. Накрыть с бухты-барахты стол на восемнадцать человек, да еще студентов, которые ведь не закажут, как приличные люди? Во всех кафе, им отвечали одинаково: имеется указание, столов не сдвигать. Даже в ресторане, что вышло бы им дороже, ответили, что банкеты только по предварительной заявке.

В конце концов, они добрели до «Метелицы» на новом Арбате. «Метелица» – не забегаловка. Модное кафе. Подзоровой там даже случалось бывать. И она сказала со знанием дела, что «Метелица» вполне подойдет. Ужин комплексный: плати десятку на входе и ешь то, что на столе. Не очень дешево, но не убийственно. Зато культурно. Траты по случаю выхода на диплом вполне обоснованные. Желаешь чего-нибудь эксклюзивного? Пожалуйста, в буфете, за дополнительную плату. Естественно, приносить с собой категорически запрещено.

В этот раз там столовались туристические группы из соцстран. То есть после напряженного экскурсионного дня их свозили на ужин в «Метелицу». Студентам повезло. Какая-то группа то ли не прилетела, то ли объявила голодовку. И их неожиданно легко согласились усадить за вакантным столом. Длинный стол уже заждался, как груженый корабль у причала. Три бутылки шампанского, высились как мачты. И накрыто вполне прилично.

Тут и обнаружился раскол. Долгополов, заявил, что три бутылки шампанского это слезы, как слону дробина. Это для народной демократии – выпивка, а русскому насмешка. И некоторые склонялись на его сторону. Но комсомольский актив в лице Полины Гринблат сопротивлялся

– Я, например, и сама не против выпить, – сказала Полина, комсорг группы, – Но мы в официальном учреждении. Вокруг представители дружественных стран. Тут тебе не общага с шабринской горилкой.

Полина имела в виду ту самогонку, которую привозила с каникул Нина Шабрина.

–А что в ней плохого, – заступился за самогонку Лорьян, уже склонявшийся на сторону Долгополова, – Русский национальный напиток. Фирма веников не вяжет. Стерильно.

– Пили пять лет. Хвалили. А теперь не так? – оскорбилась Нина, – Мой дедушка пьет, и здоров. А ему за восемьдесят.

–Нет, я не против, в теоретическом плане, – Полина, чувствуя, что чаша весов склоняется не в ее сторону, пошла на попятную, – Хотя, напомню, что русский национальный напиток это квас. Я бы и сама выпила добавочную дозу, только не в этом месте. Тут рискованно. Тут на входе дружинники. Заметят бутылки – не оберешься неприятностей.

–Кто не рискует, тому остается квасить шампанское, – улыбнулся в ответ Лорьян.

–А кто не хочет пить, насильно вливать не будем. Больше останется. У нас демократия, – Долгополов считал, что этим ставит точку в дискуссии.

Было решено, что группа пошлет интендантов. Но среди них должны быть девочки. В женских сумках можно пронести бутылки. А мужику с бутылкой в кармане мимо дружинников не пройти. Поднялся вопрос о возможных кандидатах. Конечно, дружинники не дети. Если они сейчас спустятся в гардероб, оденутся, предупредят дружинников, что через пять минут вернутся, чтобы их впустили назад, то те сразу сообразят: поперли за водкой. Будут смотреть, как на рентгене. И попробуй потом им объясни. Могут и конфисковать бутылки. И не возразишь. Но риск – благородное дело. Не станут же они по сумочкам шманать. А сумочки, в свою очередь, должны быть вместительными и плотными, чтобы выпуклости бутылки не проступали. Объемистая Полина имела соответствующую фигуре вместительную сумку, но на коллектив плюнула: идти за водкой отказалась. В результате добровольцами вызвались тот же Долгополов и Шабрина. Но одной ее сумочки мало. Присоединилась Ирка Милова. Правда, она, миниатюрная, и сумочку имела дюймовочную. Одна бутылка и та себя выдаст. Но с паршивой овцы хоть шерсти клок. Одну бутылку пронесет. Милова и Андрея уговорила.

Первый этап был прост. Суровые охранники их выпустили. Они в ближайшем магазине затарились. Нинка – уложила две бутылки в сумочку. Милова – одну. Долгополов еще купил две маленьких плоских. Сунул себе во внутренний карман пиджака и Андрею дал. На обратном пути чуть не случилось несчастье. Нинка поскользнулась. Бутылки трагически звякнули. Хорошо, что оказавшийся рядом Андрей, вовремя ее подхватил. И бутылки были спасены. С замиранием сердца Нинка раскрыла сумочку. Все в порядке. После этого она весь путь до кафе виновато молчала, крепко держась за Андрея. Хмурые охранники их пропустили.

Наливать водку и пить нужно было резво. Официантки, шастающие по залу, могли застукать. Подзорова уже поднялась с места для тоста, как Литвинова заартачилась: она принципиально не станет пить. Даже шампанское. Даже за окончание института. В результате, из-за таких вот принципиальных, Суворов надорвался. Это обнаружилось, когда сидевшая рядом с ним Танька Бирюкова, встала и перегнулась через стол с вилкой, подставив под нос Суворову крутое бедро. И потерявший тормоза Суворов хлопнул ее по месту, заслонившему от него тарелку. Так, наотмашь, обычно кидают на кон козырного туза. А бедро Бирюковой было достойно козырного туза. Чистая виолончель. И звук пошел такой смачный, что сидевшие за соседним столом венгерские, по мнению Подзоровой, туристы средних лет заахали, залопотали что-то по-иностранному. Не то, чтобы с одобрением, но и не с осуждением, а скорее с удивлением. От сдержанных русских такого не ожидали.

– Суворов, тебе достаточно, – нахмурилась Полина

Она встала из-за стола, словно учитель, разозленный шаловливым учеником. Но подошла не к Суворову, а к Андрею, потребовав, чтобы Андрей отвел Суворова в туалет. В профилактических целях. Чтобы Суворова тут не вырвало.

Андрей не обрадовался такому заданию. Нетвердо стоящего на ногах Суворова пришлось бы вести вниз по лестнице. Полина и выбрала Андрея. Он покрепче. Удержит. Но Андрея дружинники запомнили. И могли сделать свои выводы. Но говорят, сам погибай, а товарища выручай. Если Суворова развезет прямо за столом, кому будет хорошо?

Когда под занавес очистительно-сантехнических процедур, Суворов ополаскивал рот и лицо, он на стенке у раковины приметил лаконичную надпись: «Сосу. Таня» и номер телефона. И эта надпись ввела его в такое элегическое настроение, что он возжелал непременно записать номер. Но писать в тот момент было нечем. И едва вернувшись к столу, он сразу стал требовать бумагу и ручку. Словно его в туалете муза посетила. Но Полина потребовала, чтобы он сел. Встать он уже не мог. И Андрею пришлось, отправиться в туалет, чтобы Суворов успокоился. Писать было неудобно. Салфетка, которую он взял, рвалась. И тогда, закатав рукав рубахи, Андрей записал номер на руке, а вернувшись, подошел к Суворову и показал запись, слегка засучив рукав.

– Что там? – спросила Шабрина.

– Много будешь знать, скоро состаришься, – ответил Андрей.

Нинка не удовольствовалась таким ответом. Она подкралась к Андрею сзади, и, поймав его руку, попыталась силой добраться до метки. Андрей не давался. А музыка играла. И противоборство естественным путем перешло в танец.

Когда танец закончился, Андрей, не отпуская, придерживал Нинку за талию. Это означало, что он предлагает ей новый танец, не отходя к столу. И во время нового танца, держа ее в объятиях, он ощутил, как ему показалось, встречный импульс. Она раскачивалась в ритм танго так сильно, что Андрею приходилось придерживать ее. Он сжал ее крепче, а она в ответ обвила его шею руками. Наступил, как называл Лорьян, бархатный сезон, время, когда дозревают последние поздние фрукты. Если изъясняться языком Лорьяна, Нинка казалась Андрею фруктом кисловатым. Но тот же Лорьян утверждал, что нет в природе кислых фруктов. Есть поспешно сорванные. Все фрукты в свое время набирают и глюкозу, и витамины. И сейчас было ясно, что Нинка, по крайней мере, дозревает до кондиции. И еще неизвестно, какую сладость может подарить.

Лорьян, наблюдательный аналитик, говорил, что созревая, Нинка, как яблоко, наливается таким цветом, что конопушки на лице становятся почти незаметны. До сего вечера Андрей не вдавался в колористические детали. Но приглушенный свет кафе делает человека зорче. Человек всматривается и замечает, чего прежде средь бела дня не замечал. Например, что Нинка вполне даже ничего себе.

Они танцевали пять танцев подряд. А потом в зале поморгали светом, и гнусавый голос из динамика сообщил, что вечер закончился. Но и пять танцев один за другим – это количество, переходящее в качество. Теперь, чтобы качество реализовать, нужно быстро взять у нее ее номерок и рвануть вниз по лестнице в гардероб. И незаметно слинять вместе с Нинкой.

Все было сыграно как по нотам. Нинка без вопросов молниеносно сунула ему в руку свой номерок. Андрею помогало и то, что дисциплинированные туристы из стран народной демократии еще не сообразили что алес капут, и не неслись, как угорелые, за своими шубами. А когда ему подали его пальто и ее шубу, сообразительная Нинка уже стояла рядом. В шубе она смотрелась импозантнее. Белая шубка, синие кашне и выбивающиеся из-под шапочки рыжие волосы – зимняя симфония.

Они ушли в темноту по-английски. Похолодало. Ветерок мел вдоль бордюров. Если тащиться до метро, ветром все праздничное настроение выдует. В такой знаменательный вечер, при такой суровой погоде, такую фартовую даму, пусть рыжую, не стремно прокатить в такси. Но хватит ли денег? Почти все его карманные запасы поглотила «Метелица». Все зависело от того, где Нинка живет. В начале прошлого семестра она съехала из общаги, и, говорили, снимала комнату где-то в районе института. Объясняла тем, что можно сосредоточиться на учебе. Но поговаривали, что всему причина ее трагический общаговский роман на четвертом курсе, под конец которого ее Ромео бессовестно завел себе другую, тут же, в общаге, у Нинки на глазах. И она такого унижения не стерпела.

Но время лечит. У ящерицы отрастает новый хвост, у змей появляется новая шкура. И у людей раны заживают. И судя по Нинкиным горящим глазам, ее рана зарубцевалась.

Всему прогрессивному человечеству известно знаменитое гагаринское «поехали». Такси тронулось. Но Андрей сидел рядом с водителем, сосредоточен и молчалив. Он производил в уме математико-географические вычисления. Нинка назвала водителю адрес. Черт знает, какой переулок, о каком Андрей и не слыхивал. Хватит ли денег? Но судя по тому, что водитель сразу тронул, не требуя разъяснений, как ехать, он знал, куда. А это значит, не на окраинах Москвы. И, следовательно, денег хватит.

Андрей следил за маршрутом. Поехали в сторону Курского, то есть, согласно ожиданиям, в район института. Когда она сразу за Курским пошла неторопливо петлять закоулками, у Андрея отлегло от сердца. Денег хватит! И теперь сердце заполнила Нинка.

Он расплачивался с таксистом, думая о том, на что она готова. Не девочка, должна понимать, что метро вот-вот закроется, и раз он отпускает такси, значит, где-то тут намерен провести ночь. И если она молчит, не советует ему ехать в общагу, и только глазками стреляет, значит все на мази. Конечно, он рисковал. Если она вдруг заявит, что он ее не так понял, – а такая вероятность не исключается, – то с его остатком денег, при отсутствии общественного транспорта, ему до общаги не добраться. Только что на Курском ждать до утра.

Выйдя из машины, Андрей, огляделся. Вокруг незнакомый темный квартал. Невысокие дома. Заметенный снегом медвежий угол. Черно – белая картина: серые дома, черные окна и белый снег. И на этом фоне карие Нинкины глаза, выбившиеся из-под шапки, огненные даже ночью локоны и синее кашне сулили яркую палитру страсти.

Нинка смотрела на него и улыбалась. Он притянул Нинку и поцеловал. Она, сомкнув рыжие ресницы, не сопротивлялась ни поцелуям, ни прощупыванию. Он же, одновременно пытался прощупать местность. Он уже приметил далеко в темноте колокольню. Именно ее видно от центрального корпуса института, от той самой остановки, где родилась сегодня идея отметить. Сейчас в темноте трудно оценить, но раз видит колокольню, не заплутает, в любом случае.

Нинка кочевряжилась примерно столько, на сколько он и загадывал. Он без возражений выслушал, что она наивно полагала, что он не такой наглый, поспешит в метро, а если он такой наглый, то в любом случае, все это должно происходить не просто так, а должно быть все-таки родство душ, этакое единение, нечто возвышенное. Он не подстегивал события. Теперь на метро торопиться нечего. Как в химической лаборатории, он ждал, когда пузырьки газа отбулькают, муть сядет в осадок. Нинка либо подмерзла, либо посчитала, что время, взятое на увертюру, истекло. Она вдруг призналась, что бабка хоть и вредная, но немного глуховатая.

И затем прозвучала инструкция. Нинка указала на небольшой двухэтажный дом, выглядевший так неприглядно, что ему и следовало иметь плохонькие комнатки с бабками – мегерами. На первом этаже явно располагалось что-то нежилое. Второй этаж с зарешеченными окнами вообще походил на тюрьму. Там, за решеткой, Нинка снимала комнату. Она указала на довольно массивный и высокий каменный забор, примыкающий прямо к дому. По ту сторону забора и вдоль дома под окнами второго этажа идет навес. Отсюда не видно. Андрею следует залезть на забор, и, пригнувшись, чтобы соседи не засекли, осторожно пройти по навесу до ее окна. Очень осторожно. Соседи нервные, чуткие, боятся воров. А кроме нервных жильцов за забором собаки. Там какой-то склад. Ее окно третье от угла, у нее решетка отодвигается. Он пролезет. Короче, бабка запирается на ночь, придется ее будить, и нужно подождать, пока она снова захрапит. Во-он с того места виден край ее окна. Нина подаст условный знак, как в кафе, поморгает светом. И тогда вперед.

Андрей ступал осторожно. Кавалер, пробирающийся к девушке по крыше, должен делать такие же верные движения, как рыцарь, карабкающийся к даме сердца по веревочной лестнице, как хирург, делающий операцию на сердце. А Андрей занервничал, заторопился, и снег под ним поехал. Если бы он соскальзывал, как с ледяной горки, была бы возможность притормозить. А он съезжал вместе со снежной шапкой, так сказать в подвижной системе координат, беспомощный, как младенец.

Он спикировал на большой высокий ящик. Снег, его подвижная система координат, сработал и как подушка, и как смазка. Пробив доски ящика ногами, Андрей пролетел в середину ящика и оказался прижатым к внушительному металлическому агрегату. Попытка освободиться отозвалась болью в ноге и руке. Прибежали три псины. Пленник в ящике был недосягаем для них. Щели между досками были широки, но собаки туда не лезли, стерегли у ящика и равнодушно смотрели на него. Через минут пять издали донеслось ворчание.

Андрей замерзал, прижатый к холодной жесткой железяке. Будь он поудачливее, грелся бы в постели упругой и горячей Нинки. В первый момент он разозлился именно на нее. А на кого еще? Он еще раз поставил не пострадавшую ногу на выступ железяки, и поднялся на полметра вверх. И все. Выбраться вверх не получалось. Отдавить боковую доску не получалось. Прибиты насмерть. Все что он видел, собаки и лес ящиков.

Слышала ли Нинка, как он грохнулся? Снег сгладил звуки. Может быть, она стоит у окна и ждет. Из ящика ее окно не просматривалось, заслонял навес. А даже, если она услышала, как он грохнулся, чем она поможет? Ринется, что ли, его вызволять? Так недолго околеть. Скоро послышалось ворчание и покашливание, и Андрей услышал голос.

– Ну и что мы тут делаем? – в проходе между ящиками возник мужчина, который, судя по всему, был сторожем.

Он, не торопясь, с удивлением рассматривал место происшествия: ящик и незваного пришельца. Но, как видно, объяснения, как внутри ящика оказался человек, не находил. Андрей, рассчитывая на человеческое сострадание, жалобно простонал. Сторож не без опаски подошел к ящику, потрогал доски, проверил, как прибиты, сравнивая зазор между досками с габаритами непрошенного визитера.

– Ты по-русски то – понимаешь?

– Ну, – сказал Андрей.

– Что ну? Понимаешь? Или шпрехен зи дойч?

– Понимаю.

– Может, ты диверсант. Реваншист. Кто тебя знает.

– Никакой я не реваншист. Вы мне поможете отсюда выбраться?

– А как ты сюда залез, так и вылазь. А я посмотрю. Очень мне любопытно, как это у тебя получилось.

– Да я случайно сюда попал.

– С неба что ли? А где тогда парашют? – мужчина внимательно изучал шапку снега, упавшую в просвет между ящиками. Но ответа не нашел.

– Какой еще парашют?

– Об-на-ко-венный! Табельный. Какой вам, диверсантам выдают.

– Вы что думаете, я на парашюте спустился? – усмехнулся Андрей.

– А на чем. На летучей тарелке? Необученный человек так в ящик не пролезет. Ну, ты подожди. За милицией уже поехали. Вот завернут тебе руки, тогда и поговорим. Они и разберутся, кто ты и как в секретный ящик забрался.

Сторож ушел. Собаки остались стеречь. Андрей остался мерзнуть. Прошло немало, когда сторож вернулся с монтировкой.

Молча, походил вокруг ящика, примерился, отжал и развел две доски. Андрей кое-как выбрался. Сторож, держа монтировку наготове, вел ковыляющего пленника перед собой. Собаки бежали рядом.

Андрей мог оглядеться. Все пространство, огороженное высоким забором, когда-то было церковным двором. Оказывается, кроме той колокольни, которую он постоянно видел вдали, выходя из института, имелся еще и церковный двор. Сохранившиеся церковные постройки, окаймляющие двор, были превращены в склад.

Пространство самой церкви тоже заполняли ящики, только размером поменьше, и, наверное, полегче. Такие, что их можно было, поднатужась, сюда затащить руками. Зал был неплохо освещен. В церкви было едва теплее, чем на улице. Сторож привел Андрея к достаточно уютному закутку среди ящиков, где располагалось нечто похожее на топчан. Рядом стоял старый ободранный двухтумбовый канцелярский стол, на столе журналы, и немного разномастной посуды.

– Ну, считай, что прибыл, – сказал сторож,– Будем знакомиться. Юрий Леонидыч, меня зовут. А тебя как?

– Андрей.

– Паспорт имеется?

– Студенческий устроит?

Обыск происходил почти в самом центре бывшего церковного зала. С купола строго взирали Иисус, богоматерь и прочие члены божественного клира. Сторож, удовлетворившийся студбилетом, вытянул из-под топчана бутылку и плеснул в стакан.

– Выпей для сугрева, а то окоченеешь, – от неожиданно крепкого, злого зелья. Андрей поперхнулся и закашлялся.

– Не в то горло пошло, – деловито констатировал сторож, – Кто же на вдохе пьет? На вдохе только жидкости проникнуть мешаешь. На паузе нужно пить. Пауза! Понял? Тоже мне. В секретный контейнер залезть соображения хватило, а как пить не соображаешь, – он подошел к Андрею сбоку, выждал момент, резко ударил его меж лопаток и внимательно наблюдал за реакцией. Андрей продолжал кашлять. Сторож приложился еще раз. Крепче, – Что ж ты, брат, так хил? -

Андрей поднял руку с выставленной ладонью, призывая сторожа остановиться. Второй рукой резко на выдохе надавил себе у пупка, повторил так пару раз. И дыхание вошло в норму.

– Это что за фокус? – удивился Леонидыч.

– Между прочим, когда человек поперхнулся, его лучше не по спине дубасить, а при выдохе резко нажать у пупка.

– Ишь, ты! Это кто так советует? Небось, американцы?

– Представьте себе. Я где-то прочитал, американцы так делают.

– У них все ниже пупка. А русский человек бьет меж лопаток.

– Ну а как быть, если ты один? Сам себя со спины не ударишь. Об стенку, что ли биться?– подковырнул сторожа Андрей.

– А русский человек не пьет в одиночку.

– А вы-то один пьете?

– Я не пью, а греюсь. Есть разница. И уж я, не бойся, не закашляюсь. И греюсь не один. Напарник мой побежал милицию для тебя вызывать. А уж если бы мой напарник тебя по спине хлопнул, ты бы, дружок, не встал. Выпить для согрева не грех. Видишь тут ящики деревянные. Если греться «козлом», пожар накликаешь. А жидкостью безопасно. Только своим организмом рискую, ради пользы государства. Понял?

– Жила бы стана родная, и нету других забот.

– Ишь, ты! Чему вас там учат. Ушлые черти.

– Да я свой, – сказал Андрей.

– Все вы свои. Меня не зря поставили технику охранять. Меня не проведешь. Техника, между прочим, секретная. Тут, представляешь, на сколько тысяч!? – сторож указал Андрею на табуретку, сел на топчан и вытянул из-под журналов, лежащих на столе, колоду карт, – Садись, в ногах правды нет. Сейчас проверим, какой ты свой. У вас там иностранные чарлистоны или как их. А в дурака слабо?

– Запросто, – сказал Андрей.

– Ну, перекинемся. Проверим, как тебя научили

Андрей пару раз поддался. У Леонидыча поднялось настроение.

– Русского человека таким, как ты, в дурака не обыграть. Заруби на носу. Мы тут, бывает, со сменщиком перекинемся.

– Ну и кто кого? – спросил Андрей.

– Я его.

– Так он не русский?

– Это почему?

– Сами говорите, русский выигрывает, а нерусский проигрывает.

Леонидыч помолчал, пытаясь понять объяснение Андрея. Не понял и сказал.

– Ты мне мозги не пудри. Русский он. Талантливый паренек. Художник. Он мне такую картинку подарил. Вот эту самую церковь и нарисовал, как живую, правда, без ящиков.

Снова раскинули карты. Снова Андрей проигрывал, надеясь раздобрить Леонидыча. Есть ли еще надежда распрощаться с ним, и повторить попытку, пробраться к Нинке? Он уж будет аккуратнее. Коварная снежная шапка с навеса уже съехала и на втором заходе он не поскользнется. Да только Нинка, поди, уже десятый сон видит. Станешь ей в окно стучать – всех перебудишь. Он решил, что лучше перекантоваться до утра в этой церкви.

Он почувствовал, как кто-то несильно, но часто, молотит его по спине, словно это печатная машинка, и, проснувшись, обнаружил, что спал в церкви, на досках и картонках. А те частые похлопывания по спине – это собака, лежавшая рядом, вычесывала блох. Но не собака разбудила его. Прямо над собой он увидел удивленные глаза девушки, в шубке, в вязанной белой шапочке. Андрей спал, не снимая своего зимнего пальто, и вид у него был, наверное, еще тот, потому что девушка, не скрывая изумления, следила, как он, с трудом поднимается. Леонидыч посапывал на своем законном месте. Собаки крутились рядом и, судя по тому, как они ластились к девушке, она тут была своей.

– Вы кто? – спросила девушка.

– Да так, – ответил Андрей.

– Так? – с сомнением произнесла девушка и стала будить Леонидыча.

– А-а, Танюша, – зевнул Леонидыч.

– Я вам блинчиков принесла. А это кто?

– А это, мне молодца занесло. Прямо с неба свалился. Ангел – не ангел, шпион – не шпион. Божится, что студент. И даже документ при себе имеет. Танюша погляди ему ногу, – и объяснил Андрею, – Она в больнице работает медсестрой.

– Только быстро, – согласилась Таня, – Я опаздываю, – Ого гематомка! – произнесла она, когда Андрей закатал штанину, – А ну снимите ботинок. Пальцами шевелить можете? – Андрей пошевелил. Девушка прощупала ему голеностоп, – Так не больно? А так? Ходить можете?

– Да вроде.

– По моему, до свадьбы заживет. Хотя на рентген сходить не мешало бы. А что с рукой? – Андрей снял пальто, пиджак и поднял рукав левой руки, – А это что? – спросила девушка.

Андрей вспомнил, как переписал себе на руку настенную туалетную надпись: номер телефона и имя – Таня. Он тогда выводил тщательно и густо синей шариковой ручкой. Конечно, совсем об этом забыл. Девушка быстренько прощупала его руку, заставила подвигать рукой, пошевелить пальцами, и, вынеся диагноз, аналогичный диагнозу ноги, сказала, что торопится и убегает.

– Это соседки дочка, – объяснил Леонидыч, когда девушка ушла, – Я человек одинокий, ну, соседке помогаю. Прибить там чего. Она тоже одинокая, мне помогает. Стряпает. А захвораешь – Танюшка вылечит. Она чистый врач. Взаимопомощь.

– Комплексная бригада, – усмехнулся Андрей.

– В общем, вот так. Вот ее Танюха мне завтраки приносит. Мы живем тут рядышком. Хорошая девчонка, – он замолчал на мгновение и, увидев, что Андрей никак не отреагировал, повторил, – Я говорю, хорошая девчонка.

– Хорошая, хорошая, – пробормотал Андрей. Не о том он думал. К Нинке ходу теперь нет. Можно уже почапать домой? Но после такой веселой ночи он не выспался.

– Да если ее прибрать, одеть, как следует, – продолжал Леонидыч, – Она твоих студенток за пояс заткнет. Другое дело, ей одеться не на что. Богатства не нажили. А девушка она, если присмотреться, ладная. С нее даже картины писали.

– В каком смысле? – удивился Андрей. Ничего такого, что вызвало бы желание писать с нее картины, он в девушке не обнаружил.

– В самом прямом. Ты ее просто не разглядел. А разглядишь – влюбишься. И еще спасибо скажешь, – Леонидыч, не получив ответа, сменил тему, – Вот что, у меня есть знакомый. Он спецмазь имеет для летчиков – испытателей. Заживает твоя щека, как на собаке. Летчику – испытателю ведь иногда приходится культивироваться где-нибудь в тайге, и чего-нибудь повредить.

– Как культивироваться? Спросил Андрей

– Как Мересьев.

– Катапультироваться?

– Ну вот. Сейчас позавтракаем, я за мазью сбегаю. Тут недалеко. Посидишь вместо меня полчасика? Как бы отработаешь завтрак и лечение, – Леонидыч развернул тормозок, – Подсаживайся, студент. Танюха эти блинчики сама готовила. Сейчас и варенье достанем.

Леонидыч ушел, собаки улеглись на досках. Андрей доковылял до крыльца. Уже светло. Где-то за забором, за домами уже жил своей напряженной жизнью город. А тут, на занесенном снегом церковном дворе холод и тишина. Как зимнее кладбище. С крыльца видно то место на крыше, откуда он вчера дряпнулся, можно сказать, сыграл в ящик. И хотя трассу его слалома припорошило свежим снежком, но, если присмотреться, заметно. Может быть, уже остыла Нинкина постель. Он попробовал попасть ей в окно снежком. Непросто. Снежки разбивались о решетку. Услышала ли она? Дома ли? Окно не давало ответа.

Теперь на Андрея легла охрана склада. В ожидании Леонидыча, он нашел в тумбе стола старые «Крокодилы» и «Огоньки», и возлег на место сторожа, просматривая журналы. Не дочитал, заснул.

Проснулся в пятом часу вечера. Ушедший на часик Леонидыч до сих пор не объявился. Только собаки бегали рядом. Нинкино окно, третье от угла, темнело. Ушла куда? Наваждение вечера в «Метелице» испарилось. Но, все же, любопытно, что она делает? Главное, близок локоть да не укусишь, рукой подать, а через бабку не пройти. И бросить пост совесть не позволяла. Хотелось есть. Из съестного нашел в ящике стола кусок сала, луковицу, кусок хлеба. Все это съел. И снова прилег.

– Эй, товарищ, – услышал он и открыл глаза, – А где Юрий Леонидович? – спросил мужчина, должно быть напарник Леонидыча. Андрей проспал его приход.

– Он ушел, меня попросил посторожить.

– Вот как? А ты кто такой?

– Знакомый его.

– Знакомый? Тут ничего не произошло? – пришедший, невысокий, худой мужчина средних лет, с иисусовой бородкой, и волосами по плечи, рассматривал Андрея, словно тот инопланетянин.

– А что должно произойти? – пожал плечами Андрей.

– Чем же вы тут, дорогой товарищ, занимались, если Леонидыч исчез, а у тебя все лицо ошкарябано. Звать то тебя как?

– Андрей, – уже ученый, Андрей протянул студенческий.

– А-а, студент. Смотри ты, какие у Леонидыча знакомства, среди учащейся молодежи. Ну ладно, студент, считай, отсторожил. Можешь гулять. Твой знакомый уже не придет. Его время вышло. Я его сменщик.

Комната в общаге была пуста. Рогов, сосед Андрея, куда-то ушел. Перед тем как помыться и привести себя в порядок, Андрей переписал с руки на листок номер телефона и имя, – Таня,– и уже отдыхал, когда зашла Полина Гринблат.

– Ого, как отметился,– покачала головой Полина.

– Неудачное падение, – такое объяснение было, по сути, правдой.

– До кровати не долетел? – усмехнулась Полина, – Или это Ниночка так сопротивлялась? – с недолетом до кровати Полина была близка к истине. Но самое неприятное – их вчерашний незаметный побег был замечен.

– Это я неудачно поскользнулся, – Андрей снова говорил правду. Полина с сомнением покачала головой.

– Очень неудачно ты поскользнулся, – выпяченные толстые губы обозначали полное Полинино недоверие, – Как раз перед женским праздником. Будешь теперь светить в праздник ободранной физиономией, – тут ее взгляд упал на листок с номером, который Андрей записал для Суворова, – Ага вот и ответ, на ком ты поскользнулся – Таня. Молодец Таня. Хорошо приложилась.

Полина устремила взгляд в окно, как будто там был нарисован портрет этой Тани. На самом деле Полина, как ЭВМ прокручивала в уме возможные кандидатуры: раз есть номер телефона, значит москвичка. Но мгновенно Тань-москвичек, готовых с легкой душой дать свой номер, и потом оставивших такие отметины Полина в своей картотеке не нашла. Андрей воспользовался этой паузой.

– Ты собственно, по какому поводу? – спросил он.

– Я собственно, по поводу Восьмого марта. На вас с Роговым рассчитывать?

– Рассчитывай, – твердо заявил Андрей.

– Второй вопрос: из москвичей будет Барашкин. Вы его у себя пристроите? У вас же свободная кровать есть.

– Пристроим, куда денешься, – вздохнул Андрей.

Если гульки затягивались надолго, Барашкин оставался в общаге. Он находил приют то в комнате Шевченко и Суворова, то в комнате Андрея и Рогова.

– И главный вопрос, – Полина сделала многозначительную паузу, – Нина приезжала.

– Ну, приезжала, и что? – пожал плечами Андрей.

– Интересовалась, как ты добрался. Боялась за тебя. Ночь, снег, метро, небось, закрыто. Хотела узнать, как ты добрался. А тут Рогов говорит, ты дома не ночевал. А ты вон как добрался. Под вечер и ободранный. Что мы должны думать?

– Кто мы?

– Мы, коллектив.

– Пусть коллектив за меня не волнуется.

– А Шабрина?

– А ей-то чего волноваться? Москва не джунгли, – произнес Андрей нарочито грубо. Он считал, что так он благородно отводит ненужные темы для сплетен, прежде всего, от Нинки.

– А почему бы ей не думать? Ты же ее провожал. А домой не пришел. Всякий начнет волноваться. А она очень чувствительная, – Полина сделала многозначительную паузу, – Выше крыши напереживалась. Она все очень близко к сердцу принимает. Ты понимаешь? Она ведь после всего, что случилось, общагу за версту обходит. А тут приехала. А если приехала, значит, ей не все равно, как ты добрался. Она очень эмоциональная … и к тому же прилипчивая, – Андрей усмехнулся этим словам. Полина же взяла со стола листком с номером, – Но теперь я понимаю, в чем дело. Таня, значит. Вот как! Предупреждаю, если ты с Ниной только позабавиться, ты станешь моим личным врагом.

– А я-то при чем? Она ведь тебе сама тебе сказала, что я только проводил ее.

– Видела вчера ваши танцы. А это тогда тут при чем? – она помахала листком с номером.

– Это к делу не относится.

– Нет, милый мой, все относится. Нет у тебя никакого алиби. Дома то ты не ночевал. Тогда где? У Тани вот этой? У меня фотографическая память. Считай, я номер запомнила. Ты уж извини, придется позвонить, выяснить, что да как. Сам понимаешь. Нина – комсомолка. Моя задача не дать ее в обиду.

– Звони на здоровье,– усмехнулся Андрей.

– А это что? – Полина взяла со стола один из нескольких потрепанных «Огоньков», которые, Андрей прихватил со склада, – Кто же так кроссворд разгадывает? Десять слов записал и бросил. Это кто так гадал?

В то время как Полина вертела в руках журнал, из него выпорхнули и упали на пол несколько листков бумаги. По характеру их падения и по тому, что они после журналов остались немного согнутыми, сохранив изгиб, как были согнуты журналы, Андрей определил, что это ватман. Три листка упали так, что видно было, на них рисунки.

– Ничего себе, – удивленно произнесла Полина.

Андрей был удивлен не меньше. Он сразу ринулся поднимать листки. Полина тоже. Но при ее полноте и неповоротливости ей достался всего один листок, а Андрею остальные. И какие! Рисунок одной и той же девушки. По пояс. На одном листке – спереди. На другом – сбоку. На третьем – вполоборота. Но самое интересное – девушка обнажена:

– Вот где собака зарыта, – сказала Полина, разглядывая девушку, – Таня, – прочитала она подпись в уголке, – Ну и что все это значит?

– Для тебя – ничего, – спокойно и важно произнес Андрей, – Просто рисунки. Случайно попали в журнал.

– Ага! А журнал так же случайно попал к тебе?

– Вот именно.

– Ты случайно с Нинкой танцевал, случайно с ней сбежал, случайно физиономию ободрал, случайно у тебя листок с номером телефона, случайно у тебя непотребные рисунки, и совершенно случайно кругом фигурирует некая Таня. Тут нужно не то, что звонить по телефону, бить в колокола.

– Бей на здоровье.

– И это говорит комсомолец. Так! Я это конфискую! – Полина протянула, было, руку к листкам.

– Еще чего! – жестко возразил Андрей.

– Ну, посмотрим, посмотрим, – Полина подхватила со стола листок с номером телефона и направилась к двери, – Посмотрим, на чьей улице будет праздник. Я тебе гарантирую: до диплома ты не доживешь.

Полина ушла. Андрей рассматривал рисунки. Рисунки не первой свежести. Девушка на рисунках, пусть, не красавица, но подкупала именно свежестью своего молодого тела. Художник каким-то образом умудрился это впечатление передать.

Но, что самое интересное, на рисунке та самая Таня, что приносила завтрак сторожу. Он ее видел так плотно одетой, что на фигуру не обратил внимания. Да и ни к чему ему было. Теперь он видел то, что скрывалось под одеждой. Собственно, никаких аномалий. Обычная стройная, даже худенькая девушка. У Нинки, сто процентов, грудь повнушительней. Да и лицом эта Таня серединка – на половинку. Но! Но, одно дело, когда в музее ты увидишь картину, и не знаешь женщину, с которой ее писали. И совершенно другое – в данной ситуации. Выпроводив Полину, Андрей некоторое время посвятил изучению листков, а затем запрятал их подальше.

Когда он на следующее утро ехал в институт Таня, с рисунков не выходила у него из головы. Он ехал в метро и смотрел на фигуры женщин. Его интересовал уровень от головы до пояса. Как на рисунке. К сожалению, женщины были плотно одеты. И требовалось богатое воображение, чтобы составить картину. Но он заметил удивительное влияние рисунков. Он большую часть своей студенческой жизни провел бок о бок с женщинами. Тем более, в общественном транспорте. Летом женщины были одеты легко. А до сегодняшнего утра не случалось, чтобы он задумывался, присматривался, каковы они, там, под одеждой. Подзорова, любительница живописи, повторяла, что искусство облагораживает. Андрей не мог утверждать, что в данном случае живопись оказала на него благотворное влияние.

В столовой он увидел Нинку. Она стояла в очереди, махнула ему, чтобы шел к ней. Она его впустит в очередь. Андрей воспользовался приглашением. Нинка, встав на цыпочки, чуть навалившись на его плечо, шепнула в ухо.

– Так ты куда исчез? – кажется, насчет прилипчивости Полина права, подумал Андрей.

– Поскользнулся, упал с крыши. Ты бы предупредила, что там скользко.

– То-то я вижу, ты весь побитый. Упал и что?

– Да ничего интересного. Потом расскажу.

Нинка села с ним за столик. Андрей поведал, как он соскользнул с навеса. И поскольку он оказался травмированным и под надзором сторожа, то на повторный заход не пошел.

– Ну и дурак, – сказала Нина.

– А ты что, глаза, что ли, проглядела?

– Еще чего, – усмехнулась Нинка, – Велика честь. Я спать легла, – Она смотрела на царапины на его щеке, словно онимогут рассказать, действительно ли он их заработал там, где рассказывает.

– А чего ты в общагу приезжала?

– Не к тебе, не бойся. Дался ты мне, – Нинка скривила губы,– Видно, не ты с крыши съехал, а у тебя крыша съехала.

Нина в ту ночь все делала согласно методике. Пока тикало время, чтобы бабка заснула, она приготовила себя, и затем подала условный сигнал и неслышно приоткрыла решетку. В окно дуло. Но Андрей не появлялся. Прождав достаточно, она осторожно отперла ключом дверь и пошла на точку их недавнего соприкосновения. Андрея не было, а ящики, сложенные пирамидой у забора, свидетельствовали, что на забор он поднимался. По крайней мере, мог подняться. Таких загадочных явлений еще не приключалось. Путь по забору был попробован и прежде. Она стояла в недоумении. Фонарь на столбе вырывал из ночи небольшой круг. Вокруг ни души. И только снег валил с неба.

Холодок закрался в душу. Холодный воздух проникал под шубу и ночнушку. Больше на ней в соответствии с отработанной методикой, ничего не было. Холод гнал домой, но Нина, уходила с места, где рассталась с Андреем, медленно, вглядываясь, как разведчик, в темные углы. Возникло неприятное чувство, как будто потеряла ключ от квартиры. Только вертела в руках, только что видела. Кинулась, а его нет. Сам ключ – железяка. Но квартира осталась без запора. Неслышной тенью она вернулась к себе, закрыла решетку, закрыла окно и легла. Как объяснить случившееся, точнее, не случившееся? Засыпала плохо. На складе сторож, как видно, опять привел собутыльника. Вот кому хорошо. Собутыльник всегда найдется. А тут исчез кавалер, и где его найдешь.

Теперь после Андреевых объяснений, она поняла, что приключилось. Поняла, что сторож объяснялся не с собутыльником, поняла, почему возились под окном собаки. Но Нина была оптимисткой. Та ночь прошла, и ее можно списать в брак. Намного важнее, что впереди. И Андрею ничего не стоит, так же, как она, списать неудачную ночь в брак. Наставляя вчера вечером Андрея, как пройти по забору, Нина подумала, что с Андреем начнет жизнь с чистого листа. Не получилось? Ничего страшного. Это в ту ночь не получилось. Она может начать с чистого листа сегодня. Она ждала предложений.

Андрей мыслил иначе. До того момента, как из журнала выпорхнули рисунки, он считал ночь проведенной впустую. Но рисунки заставили его переменить мнение. Он думал о Тане, на которую так близоруко не обратил внимания. А надо бы приглядеться. Может и прав Леонидыч? Ее бы приодеть. Нет, наоборот, она раздетой дает почву для размышлений.

Андрей доедал свой обед. Нинка не могла прощупать его почву для размышлений. Выражаясь языком физики, не находя перевеса в сравнении Нинки и Тани, Андрей в эти минуты был похож на колебательный контур. Андрей посмотрел на Нинку, словно сомневаясь в том высоком балле, каким он оценил ее в «Метелице». Увы, обаяние «Метелицы» развеялось. Дорога ложка к обеду. Обед в студенческой столовой из плохо мытой посуды не настраивал на романтику. Андрей задумчиво смотрел на оставшиеся от компота сухофрукты, решая, стоит или не стоит вытряхнуть их в рот, стоит или не стоит звать Нинку в кино. В обоих случаях полная неопределенность. Нина тоже любила ясность.

– Все ясно, – подытожила она и поднялась, – Видно, ты не только рожей, и затылком треснулся.

Вечером заглянул Лорьян и позвал пить чай.

– Ну что, красавец, – Полина с ленинским прищуром кинула взгляд на Андрея, – Позвонила я по этому номеру. Много интересного выяснила.

– Даже интересно, что там интересного, – усмехнулся Андрей. Конечно, он бы не стал звонить по номеру, списанному в общественном туалете. И Суворов бы не стал. Он уже забыл об этом. Но даже интересно, что же ответили Полине?

– Я тебе скажу при отдельном разговоре там, – Полина подняла палец к потолку, – Одно непонятно, как ты с подобным моральным обликом умудрился столько лет окапываться в комсомоле.

Дозвонилась -таки, подумал Андрей.

– Во всем нужна сноровка, – сладко улыбнулся Лорьян и аккуратно понес в рот полную ложечку вишневого варенья.

– А в чем дело? – удивленно посмотрела на Полину Подзорова.

– Пусть он сам расскажет, – сощурилась Полина.

– Нечего говорить, – буркнул Андрей.

– Как это нечего? Ничего себе, нечего. Посмотри на него – невинное дитя. Весь ободранный. Хранит у себя у себя порнографию, и нечего ему говорить.

– Бред, – заявил Рогов.

– Вовсе не бред. Я так полагаю, ты его выгораживаешь, потому, что вы с ним на пару там слюнки пускаете.

– Нужно сначала посмотреть, что там за порнография, а потом уже пускать, – сказал Рогов.

– Пошляк, – выпалила Литвинова, – Мне, например, противно даже говорить обо всем этом.

– Нет, нужно ознакомиться, что там за порнография,– сказал Лорьян, – Врага нужно знать в лицо.

– А ты, тем более, пошляк. Не то, что смотреть, даже слышать об этом.

– А напрасно. Вот вы там разлагаете молекулы на атомы, вместо того, чтобы обсудить такую интересную тему, как вред и польза порнографии, – весело блеснул глазами Лорьян, – Весьма актуальную для незамужних дам.

– Никакая это не порнография, – сказал Андрей, – Рисунки. И, кстати, я их не храню. Они мне случайно попали. Эти листы с рисунками, лежали внутри журнала. Я и не знал.

– Ага, расскажи кому понаивнее, – сказала Полина, – А на рисунках разве не голая женщина?

– Во-первых, не голая, а обнаженная. Ты что в музеях такого не видала?

– Не видала, – ответил за Полину Лорьян, – В Мавзолее Ленин одетый.

– Закройся, – отрезала Полина, – Общежитие тебе не музей.

– Но и не Мавзолей, – сказал Лорьян.

– Если бы общежитие хоть капельку напоминало Эрмитаж, – печально вздохнула Подзорова, – Я бы отсюда и не уезжала. Разрешили бы, я бы в Эрмитаже раскладушку поставила и жила бы. А потом, действительно, голая – не обязательно порнография.

– Фрейд вам кланялся, – резко отчеканила Полина, – Это в Эрмитаже она не порнография. Эрмитаж не стоит на переднем рубеже идеологического противостояния.

– А общежитие на переднем? – спросил Рогов.

– На самом переднем! Мы – молодежь. И поэтому стоим в первых рядах.

– Как штрафные батальоны, – вставил Лорьян.

– Пусть будет, как штрафные. Такая на молодежь возложена миссия – стоять на передовых рубежах. Вот пусть пенсионеры в Эрмитаж ходят, любуются и слюни пускают. А тут другое дело. То, что в Эрмитаже не порнография, в общежитии порнография в чистом виде. Это все равно, что ножик. На кухне это посуда, а в подворотне – холодное оружие. Вам дай такое рассматривать, вы всех тут перепортите.

– Перепортим? – удивился Лорьян, – Как раз наоборот. Общежитие это путевка в жизнь.

– Знаем мы ваши путевки, – капризно прижала губы Литвинова, – Некоторые после ваших путевочек в очухаться не могут.

– Слушайте, у меня эти рисунки случайно, – Андрей хотел покончить с этой темой.

– Случайно!? Это случайно не обнаженная тебе свой телефон дала? – усмехнулась Полина,

– Какая везуха! – сладко протянул Лорьян, – Завидую белой завистью. Ему обнаженные телефоны дают. А он, скромник, ни слова. Андрюха, может, номерок подкинешь.

– С кем мы имеем дело, – скривила губы Литвинова, – Таким ничего не стоит какую-нибудь гадость в чай подмешать, а потом нами воспользоваться, – и она демонстративно отодвинула свою чашку, как склянку с ядом.

– Ленуся, – усмехнулся Лорьян,– Ты же водку не пьешь, шампанского не пьешь, остается только чай или кефир. Но будь спокойна. Не подмешаем и не воспользуемся. Пользуются тем, от чего польза.

– Пошляк! – выкрикнула Литвинова.

– И это нам с вами, девочки подарочек перед Восьмым марта, – печально произнесла Полина.

Она стала выбираться с кровати, на которой сидела из-за дефицита пространства и стульев. А будучи девушкой плотной, способной закрыть собой вражескую амбразуру, выбралась из-за стола, она с трудом. В результате, недопитый чай выплеснулся ей на юбку и послужил добавочным катализатором для кипения ее возмущенного разума.

– Нет, порнография вам безнаказанно не прокатит, – произнесла она зловеще, как туба в похоронном марше, – Мы войну только начинаем.

Следом вскочила Литвинова.

– Ничего, ничего! – пригрозила она на высокой тонкой, нервной скрипичной ноте, – Это даром не пройдет!

– Ну вот, – Лорьян посмотрел им вслед, – Из комнаты нашей ушли комиссары и только остался обугленный след.

– Ты поосторожней. А то будет тебе обугленный след, – посоветовала Подзорова, которая себя к комиссарам не причисляла, и, ставя себя над схваткой, считала, что может давать советы.

– Детская болезнь крутизны в комсомоле, – сказал Лорьян.

– Полина не так глупа, как ты воображаешь, – предупредила Подзорова.

– Вот именно, – поддержал ее Суворов, – Полина выбрала себе роль агитатора, горлана, главаря. Тут такое дело. Если человек глуп и порет ахинею, ну, таким уродился. А если человек не глуп, а несет ахинею? Миссия! На передовых рубежах! С таким лучше не встречаться в темном переулке.

Подзорова нередко вспоминала, как она в прошлом году полдня героически выстояла на холоде в очереди в Пушкинский музей. На выставку «Сто работ французских импрессионистов» И не напрасно мучилась. Ох, как же она была счастлива увидеть это! Прикоснуться к прекрасному. К Андрею в комнату очереди не выстраивались, но желающие прикоснуться к прекрасному обнаружились. Первым, если не считать Полину, рисунки, по приоритету соседа, увидел Рогов. Андрей заметил, как глаза Рогова засветились, и по лицу загуляла блаженная улыбка. Он рассматривал каждый штрих обнаженной плоти, как после жажды в пустыне пьют воду. Ревность нашла на Андрея: Рогов так всматриваться не имеет права. Даже Андрей, хозяин, такого себе не позволяет. Но если отобрать у Рогова листки, мол, хватит, насмотрелся, тогда он черти что может подумать. Пришлось терпеть это бесцеремонное разглядывание. Потом пришел Лорьян. Смотрел, как знаток, цокал языком, разбирал анатомию по косточкам, сравнивал и с образцами античными, из музеев, и с неантичными, из общаги. Клялся, что девушка очень напоминает ему кого-то. Кого, он не может вспомнить. Андрей почувствовал уже не ревность, а испуг. Эта Таня с рисунка живет рукой подать от института. Есть вероятность, что Лорьян действительно ее видел. Вдруг он ее вспомнит? Тогда девушка из эфемерных, полусказочных созданий опустится в разряд реальных. Пока для всех, кроме Андрея она – нечто растворенное в заоблачных сферах. И только Андрей способен смотреть на рисунки особым взглядом. Взглядом посвященного в тайну. Он видел эту девушку. В этом было его особое потаенное преимущество, ставившее его связь с рисунками на порядок выше, чем у остальных. А если учесть, что на девушке с рисунка и ниточки нет, то его особая связь имеет особенный, тонкий, деликатный характер. Андрей готов был ревностно охранять свое право на скрытое преимущество.

Он единственный в общаге понимал, что стоит за рисунком. Леонидыч утверждал, что девушка работящая и скромная? Но всякая ли скромница решится вот так позировать? Ничего подобного за все годы, что он провел в густонаселенной студенческой общаге, не случалось. А ведь тут девочки и мальчики живут дверь в дверь. И более того. Разве, например, Суворову стукнуло бы в голову, нарисовать Таньку Бирюкову. А уж там есть что рисовать. Леха, сосед Суворова по комнате, нередко торчал у Рогова и Андрея, когда к Суворову приходила Бирюкова. Как говорил Лорьян, отсиживал срок. Этот срок на то, чтобы не мешать уединению Бирюковой и Суворова. И на что полезное тратил Суворов этот срок? Перед ним отворялась такая натура, что руки бы сами тянулись к карандашу. А он вместо того, чтобы запечатлеть натуру, занимался глупостями. Ну ладно, он рисовать не умеет. Да и Танька бы не дала себя рисовать, чтобы потом вся общага глазела. Но, несомненно, имелись в общаге и свои Репины и те, кто мог попозировать. И все равно, никаких шедевров от этого сочетания не рождалось.

Конечно, любопытные пытали Андрея, как это к нему попали такие необычные творения. Рогову он наплел, что Нинка после «Метелицы» заартачилась, и он вынужден был ждать на Курском вокзале. А там увидел на скамейке в зале ожидания несколько старых журналов. Вот и взял, чтобы даром не пропадали. А в них оказались рисунки. Хотя Рогов заметил разрыв во времени, – если Андрей ждал открытия метро, где же его тогда носило с этими журналами аж до вечера, – но значения этому не придал. А Лорьян не поверил с самого начала. Во-первых, Андрей не дал вразумительного ответа, где ему щеку ободрали. А главное, он не верил, что Нинка вдруг заартачилась. После того, что он видел в «Метелице»? Невероятно. И тут Андрей вспомнил, что Нинке то он рассказал правду, что всю ночь провел на складе. Лорьяну достаточно заговорить о той ночи с Нинкой, и вокзальная версия развалится. Хотя, вряд она с Лорьяном станет говорить на подобные темы. Не в ее интересах. Но мало ли. Вдруг она доверится кому из девочек. И пошло поехало. Шила в мешке не утаишь.

Лорьян посмотрел рисунки и попросил себе один. Зачем, мол, Андрею гарем? Когда Андрей отказал, так решительно, что Лорьян даже оторопел, пришлось на ходу сочинять отговорку. Боится, что Полина ему пришьет распространение.

Вот по реакции Суворова Андрей ничего не мог понять. Тот смотрел рисунки недолго, молча, и ничего под конец не сказал. Девочки, ну, само собой, не приходили. Ударили бойкотом по порнографии. Андрей и не навязывался.

– Не хватает, чтобы мы еще специально ходили как в зоопарк, смотреть на это безобразие, – сказала Лена Литвинова, – Не видела и смотреть не собираюсь. Принесешь, глаза зажмурю.

Но лишенная предрассудков Подзорова полюбопытствовала, что это там за извращения. Он принес пару листов.

– Ну и что тут особенного. Я, положим… -Танька Бирюкова подумала секунду и закончила с выражением превосходства, – Я бы не дала себя голяком рисовать.

– Не голяком, а обнаженной, – поправила Подзорова, – И потом, разве художники в наши дни не рисуют обнаженную натуру? Рисуют, и еще как. И находят моделей

– Вот пусть эти Модельяни и находят, – сказала Бирюкова, – А мы скромненько в сторонке постоим. Целее будем.

– Ну и стой, – снова не согласилась Подзорова, – Тебя никто не просил позировать. А попросил бы, еще неизвестно, согласилась бы ты или нет. Тем более, натурщицам за это платят. Как будто ты работала натурщицей.

– Не работала. Фигурой не вышла. Но знаю, что это нелегкий труд. Попробуй, посиди голой в одной позе.

– Ну что тут интересного, голой сидеть? И тут абсолютно ничего интересного,– скривила губы Бирюкова, глядя на рисунок.

– Дело не в том, в конце концов, кто позировал. Имена натурщиц нам ничего не говорят. А имена художников говорят. Вопрос в том, как нарисовано, какими изобразительными средствами художник добился нужного эффекта. Или не добился, – продолжила свой экскурс в живопись Подзорова, – Вот, например, море пишут тысячи, а Айвазовский один. Дело в работе. Этот рисунок, конечно, традиционная классика. Может быть, немного навязшая в зубах. Но работа хорошая. Видна рука мастера.

Андрей слушал, не все понимал, но запоминал на будущее. У Подзоровой в этом плане было чему поучиться. Она следила за новостями культуры, не пропускала художественных выставок, театральных премьер, даже ходила на лекции по гипнозу и передаче мыслей на расстояние. А уж андеграунд, как она утверждала, был ее вторым домом. Ей даже очень подходящую кликуху дали – «черный квадрат» Она этот загадочный «Черный квадрат» то и дело вспоминала, и сама в этот момент делала такое же необъяснимое, непроницаемое лицо. И Фигурой она на квадрат смахивала.

Слух о том, что у Андрея есть рисунки, пронесся по общаге. Пришел один, другой. Андрей с ужасом представил себе картину паломничества. Все, кому ни лень, станут ломиться. Спасало, что пятикурсников в общаге оставалось немного, а младшекурсники чувствовали дистанцию и тревожить пятикурсников не решались. Как говорится, детям до шестнадцати вход воспрещен. И все же визиты непрошенных гостей стали напрягать. Андрей на двери кнопкой пришпилил листок «посторонним вход воспрещен».

Паломничество закончилось. Все приедается. И Андреева эйфория от обладания рисунками быстро прошла. Расхотелось их разглядывать. Но поскольку как истинные произведения искусства рисунки, не теряли ценности в чисто художественном плане, он решил, подражая работникам музея, переместить их в хранилище. Подзорова говорила, что музеи в своих хранилищах имеют такие шедевры, коим цены нет. В хранилищах картины хранятся плотно, почти как книги в шкафу. А если бы их все выставить, так никаких бы выставочных площадей не хватило. Андрей разделил свои шедевры на две партии. Два листа засунул на полку под книги, а остальные три – в старый тубус с запасными листами ватмана, так что сам черт не сыщет.

Восьмого марта, мальчики не только поздравляют и закупают, но даже берут на себя часть кулинарных нагрузок. Жареная картошка, конечно, остается за Полиной, непревзойденным мастером этого блюда. Блестящая, ароматная, с оранжевой корочкой, луком и шкварками – это ее секрет, ее гордость. Как диалектик, Полина отмечала, что жареная картошка – яркий пример перехода количества в качество.

– Каждый дурак поджарит на двоих, даже на троих, – говорила Полина, – А попробуй, поджарь полную сковороду на такую орду. А попробуй три больших сковороды, одна за другой. Чем больше жарится, тем сложнее жарить.

У девочек было две больших чугунных тяжелых сковороды. На них Полина и жарила. Во время приготовления, а тем более, поедания жареной картошки она добрела душой. Но порнография оказалась сильнее гастрономии. О порнографии она не забыла. Полина уже выяснила, что Нинка о рисунках не знала. Она давно не бывала в общаге. И ей никто не успел рассказать эту новость. Полина держала сюрприз для Шабриной в рукаве. Просто чтобы видела, с кем связалась.

В вопросах высокой морали Полина была поэтом. Как Некрасов, поэтом-гражданином. Поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь. И она начала с того, что не только перо можно приравнять к штыку, но и кисть, и даже карандаш. А некоторые хранят у себя похабщину. И после ночи, проведенной неизвестно где, являются на следующий вечер с ободранной физиономией. После «ободранной физиономии» Нина удивленно посмотрела на Андрея.

– Да-да, – сказала Полина, – С ободранной физиономией, с телефоном какой-то Тани и набором порнографических рисунков.

Нина, молча, смотрела на Андрея. Полина следила за ее реакцией. Ее реакция могла раскрыть подробности, которые Нина, конечно же, утаила, и объяснить многое из того, что Полине пока оставалось непонятно. Но речь комсорга прервал провинившийся .

– Может, хватит? – сказал Андрей.

– Вовсе не хватит, – голубые глаза комсорга посерели как сталь.

– Никакая это не похабщина, обычное ню, – защитила рисунки Подзорова, – Я видела. И ничего аморального в них нет. И вообще, это не темы для праздничного стола.

Подзорова сбила Полину с мысли. Но Полина наполовину добилась своей цели. В голову Нинке полезли кое-какие соображения, предположения и догадки. Ее глазки-щелки расширились от удивления. В этот день Нинка, собираясь взять реванш после неудачной ночи, скрупулезно работала над внешностью. Но изумление красило ее куда больше, чем тушь и помада. С большими глазами, с губами от удивления образовавшими почти бублик, с поблекшими от волнения конопушками она похорошела. Но что она могла сказать? Порнографии она не ждала. А то, чего она ждала, и к чему готовилась, еще впереди. Впереди танцы.

Она сама позвала Андрея танцевать, прижалась, как тогда в «Метелице». Не в пример «Метелице», у нее теперь были дополнительные рычаги влияния: тушь и помада, хорошие духи, туфли на шпильках, одежда на выход. И действительно, Нинка почувствовала: ее упругое и благоухающее тело востребовано.

– Выйдем, – предложила она.

Андрей знал, что Рогов, соблюдая неписанный уговор, не нарушит его с Нинкой уединения. Нинка, молча, наблюдала, как Андрей запирал дверь. Он погасил свет, и она выделила для него время помесить упругую массу ее тела. Боясь за пуговки, – все-таки блузка выходная, она чуть помогала ему. Когда он справился с последней, Нинка отодвинулась и сказала.

– Я хочу сначала посмотреть.

– Что там смотреть? Никаких аномалий. Лучше на тебя смотреть, есть на что, – этими словами Андрей резко повысил ее самооценку, и Нинка произнесла требовательно, ставя ударение на каждом слове

– Я хочу посмотреть эти рисунки.

– Рисунки? – удивился Андрей, – Зачем? Там ничего особенного. Это у Полины шиза.

– Т считай, что у меня тоже. Хочу и все. Все обсуждают, а я не видела. Как дурочка. И вообще, желание женщины закон. А сегодня женский праздник. Можешь ты выполнить мое желание хотя бы на праздник?

С явной неохотой Андрей включил свет, бросил тоскливый прощальный взгляд на ее расстегнутую блузку, присел у тумбочки, долго копался, вынул стопку книг, тетрадей, листов и наконец, извлек два рисунка. Нинка изучала тело девушки, как генерал позиции врага перед сражением.

– Ну, ничегошеньки. Что ты в ней нашел?

– Ничего я не нашел. Я это нашел случайно. А из этого тут такое раздули. Уже и не рад

– Не рад? Никаких проблем. Я сейчас это порву.

То, что он не рад, не означало, что это можно уничтожать. Андрей ринулся защищать не столько свою собственность, сколько произведение искусства, как общечеловеческое достояние. Нинка держала общечеловеческое достояние в поднятой руке. Андрей был сильнее и выше. А Нинка была сметливее. Плотный контакт с ее телом во время борьбы за рисунки не прошел даром. Желание обладать рисунками уступило желанию обладать плотью. Уловив нужный момент, Нинка сместила акцент к еще большей суровости.

– Или я рву, или досвидос. Иначе адью.

Андрей стал перед выбором: пожертвовать рисунками ради Нинки или Нинкой ради рисунков. Рисунки было жалко. Жалко как художественную ценность. И не только. Он бы почувствовал себя предателем по отношению к Тане, к образу которой он привык, как к родному, который можно было рассматривать без всяких условий. Но Нинку ему хотелось. Как певал Лорьян: «а мне плевать, мне очень хочется». Андрей предложил компромисс:

– Утром деньги, вечером стулья.

Как говаривал Лорьян, инженерная наука штука скрупулезная, а нескрупулезно только сексом занимаются. Дело было сделано быстро. В тот момент, когда Андрей одевался, Нинка, проворно схватила со стола один лист. И пока он очухался, она успела порвать лист несколько раз, и подбросить над собой вверх. Белые кусочки ватмана посыпались на ее голое тело, как большие хлопья снега и легли на темный пол к ее ногам.

– Ну, довольна? – с упреком бросил Андрей.

– Представь себе, очень довольна!

Настроение у нее поднялось. И второй лист был спасен. Нинке важны были не листы, а факт жертвоприношения.

На их возвращение в комнату, можно сказать, никто не обратил внимания, или сделали вид, что не обратили внимания. Как будто ничего и не произошло. Полина, отсканировав вернувшихся наметанным глазом майора Пронина, отметила: свершилось. Свершившееся наложило на вернувшихся новые оттенки. Андрей словно посерел, юлил глазами по полу, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, а Нина смотрела триумфатором. Полина поняла, что с Ниной, ничему не научившейся, так и оставшейся наивной и доверчивой, необходима серьезная профилактическая беседа.

Правда, в настоящий момент не до разговоров. По Полининым расчетам Барашкин, единственный, кто приглашал Полину, должен был дозреть и пригласить ее на танец. С музыкой было негусто. Крутили одну заученную назубок долгоиграющую пластинку. И Полина знала, что сейчас встречные функции наложатся: поплывет медленная тягучая мелодия, под которую и ей, не балерине, и выпившему Барашкину, самое что ни на есть танцевать. И как раз Барашкин до этого мероприятия дозревает. А с Ниной можно поговорить по душам в другой раз.

Поскольку настроение Полины приближалось к элегическому, то автор, которого с самой «Метелицы» постоянно перебивали ультимативными директивами, как надо жить, на кого равняться и куда стремиться, сможет, наконец, украсить повествование лирическим отступлением. Оно давно просилось на страницы, лезло между строк, с того момента, когда наши герои слились в танце в «Метелице». И потом оно просилось на страницы, и когда Андрей платил за такси, и когда Нина инструктировала его, как добраться до ее светелки, и когда они танцевали уже в общаге, и, наконец, когда Нина посыпала себя обрывками художественного произведения. И вот, как только Полина отвлеклась на Барашкина, лирическое отступление, выскользнуло из-под гнета директив. Запоздало. Вырвись оно раньше, может быть, события развивались бы более целомудренно. Сделанного не воротишь. И лирическому отступлению осталось только успокоить удивляющихся, почему парень с девушкой удалились во время танцев на полчаса, а никто из оставшихся комсомольцев и бровью не повел.

Нам брови нужны не для того, чтобы водить ими ради всяких мелочей типа исчезновений во время танцев. Они нужны для того, чтобы сурово их насупить, если враг захочет нас сломать. Мы стоим на страже мира. И на страже морали тоже. Но мир нам дороже всего.

Лорьян жаловался, что он, бедный, живет как в темнице. Напротив его окна какое-то абсолютно не интересное здание. Там по вечерам в окнах темно. Поэтому, когда Лорьян приходил в гости к Суворову, комната которого была с другой стороны корпуса, душа его расцветала. Окно Суворова распахивалось в мир, полный чудес. В художественном училище, на общежитие которого глядело окно, училось много девушек. Их учили расписывать фарфор и ткани. О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух, мурлыкал Лорьян, вглядываясь в вечерние окна этого общежития. Мягкие тени в окнах подсказывали ему, что дух просвещенья, дух студенческого общежития – есть плодотворный бульон для чудных открытий. Чудные события тут дело привычное. И потому хорошим тоном считается не обращать на них внимания. Почти по Чехову. Интеллигентный человек не заметит, как вы удалились на полчасика. А поэтому из исчезновения Нинки с Андреем не стали делать трагедии.

Но комсорг не может подчиняться слюнявым условностям интеллигентов и пускать события на самотек. Тех, кто пускает свою жизнь на самотек, в конце концов, самотеком смывает в клоаку. О Шабриной, как положено комсоргу, Полина знала больше, чем та знала о самой себе. Знала, чем живет и с кем живет. Но дополнительно Полина знала и то, чего Нина о себе не знала. Полина собрала по крупицам воспоминания комсомолок. И о Шабриной и Крючкове. От первых их робких взглядов, прикосновений до драматической развязки. Как лениниану. Понемногу накопилась этакая шабриниана. И когда разразился трагический финал, Полина выложила посеревшей от горя и осунувшейся Нинке все о Крючкове. Чтобы обольщенная и оскорбленная поняла, что она бога и Полину должна благодарить, что с Крючковым покончено, и обошлось малыми жертвами.

А теперь пришла очередь Андрея. Его юлящий, не одухотворенный взгляд – явный признак, что Нина для него – минутная забава. Хранителям порнографии не должно быть места в девичьей душе. И Нину следует предупредить, потому что та готова опять кинуться в омут с головой.

Полина подошла к Андрею и начала дипломатично издалека, чуть не с трех источников марксизма.

– Забыл наш разговор? – как тонкий психолог, она ожидала, что, еще не остыв от общения с Шабриной, он свяжет любой туманный намек с тем, что он в данный момент старается не афишировать. И таким образом выдаст себя, раскроет свою гнилую сердцевину.

– Ты о чем? – буркнул Андрей, и Полина, поняв, что гниль сидит так глубоко, что ее, походя не вычистить, пошла на обходной маневр:

– О Барашкине. Договор в силе? А то я смотрю, – она улыбнулась, – Обстоятельства переменились.

Ни одна жилочка не дрогнула на лице Андрея.

– Все в силе, – сказал он, – Ничего не переменилось.

Полине осталось поразиться Андрееву самообладанию. Она подошла к Барашкину, дремавшему на кровати, и ласково позвала,

– Сашуня, – Барашкин чуть приоткрыл один глаз,– Сашенька, пора баиньки, – улыбнулась ему Полина.

Барашкин покорно поднялся. Полина и Андрей повели его на ночлег, удерживая с обеих сторон. Свет в комнате не включали. Полина могла бы зуб отдать, что Нинка тут побывала. Запах ее духов еще не выветрился. Придерживая Барашкина, Полина, производила осмотр комнаты в поисках улик. Кровати Андрея и Рогова заправлены. Но, возможно, все случилось как раз на койке без белья, куда Андрей мостил Барашкина? Единственное необычное, что увидела Полина в темной комнате, белые обрывки бумаги на полу, которые Андрей тут же стал торопливо заметать ногой под кровать. Интуиция подсказала Полине: это след. Как только Барашкина предали матрасу, Полина наклонилась, чтобы поднять хоть что-то. Но Андрей оттолкнул ее и выдавил в коридор.

Андрея разбудил свет. Свет не гас. Приоткрыв глаза, он увидел в свете настольной лампы Барашкина, склонившегося над столом. На требование вырубить свет Барашкин и ухом не повел. Он всматривался во что-то на столе

– Это что такое?

Чтобы увидеть это что-то, нужно было приподняться в кровати. А так не хотелось. Но Барашкин продолжал иллюминацию. Пришлось встать. Андрей увидел, что их постоялец сложил на столе, как мозаику, кусочки рисунка.

– Потом расскажу. Ложись спать.

– Это то, о чем Полина говорила? – Барашкину уже не спалось.

– Да. Ложись спать.

– Нашла порнографию. Хороший классический рисунок. Такие на дороге не валяются. Откуда это у тебя?

– От верблюда.

– Верблюд с художественным вкусом. Помяни мое слово. У меня дядя коллекционер. Он в этом еще тот делец, он с художниками знаком. Иногда покупает ум них по мелочам.

– Привет дяде. Руби свет.

– Что за красавица тут изображена?

– Тоже мне, красавица, – хмыкнул Андрей,– Туши свет.

– А чего? Смазливая. С изюминкой.

– У тебя в каждой бабе изюминка, – эти слова были отвлекающим маневром, разведкой, не упустил ли он чего, если Барашкину девушка кажется красавицей.

– Вы дадите спать или нет? – послышался раздраженный голос Рогова,

– А зачем рисунок порвали? – не унимался Барашкин

Так надо. Ложись спать, – сказал Андрей, – Меньше знаешь, лучше спишь.

Рогов выскочил из-под одеяла, выдернул шнур лампы, и сунул ее с собой в кровать. Барашкин побурчал недовольно, оделся в темноте и вышел в коридор.

Восхождение к диплому – путь тернистый. И те, кто дотянул, имеют право побаловать себя понежиться в кровати утром после праздника. Тернии уступают место лаврам, почивать на которых одно удовольствие. Но Барашкин перебил Андрею почивание. Почему-то Барашкин сразу отыскал изюминку. А он, Андрей, что-то проморгал, не разглядел. Хотя, для Барашкина все с изюминками. Даже Полина. Нет, подумал Андрей, нужно согласиться, что к телу девушки претензий нет. А лицо? Андрей стал напряженно вспоминать и искать по крупицам, что же там было этакого в ее лице. Но больше всего не давали Андрею заснуть слова Барашкина, что этот рисунок – ценность. А вдруг? Он нехотя поднялся с кровати, еще раз посмотреть на склеенный Барашкиным лист.

У Рогова после вчерашнего башка раскалывалась. Сейчас бы отваляться, а Барашкин, гад, устроил иллюминацию. Потом полемику с Андреем. Рогов долго терпел, лежал, закрыв глаза. Подзорова еще на втором курсе, посулила Рогову лавры академика. Есть, мол, такая примета, у кого от водки мозги пухнут, а от наук – нет, быть тому ученым. Рогову такое предсказание льстило. Но при треске в башке забудешь про академика. Тут спасет добрый глоток из того, что вчера осталось недопитым. Если осталось. Когда Рогов, наконец, выполз из-под одеяла, ни Андрея, ни Барашкина в комнате не было. А на столе лежал знакомый ему рисунок. Только в дико искалеченном виде! Он был предварительно разорван, а затем обрывки подогнаны и наклеены на кусок ватмана. Что тут происходило? Никаких академических гипотез в умную голову Рогова не приходило. Он едва помнил, как вчера дошел до постели. Пока будущий академик с трудом возвращался к жизни, вернулись Андрей и Барашкин. Они сходили к девчонкам.

– Будет завтрак из остатков вчерашнего, – сказал Барашкин

– А это что такое? – спросил Рогов, указывая на рисунок.

– Куски на полу валялись. Я склеил, пока вы спали. Между прочим, хорошая работа, итальянский карандаш. Это такая техника. Называется итальянский карандаш.

– Итальянский карандаш, говоришь? – спросил Рогов.

– Да. У меня дядя нехилый коллекционер. И мама рисовала по молодости. И меня в художественную школу запихивала. В художники не вышел, но кое-что кумекаю. И мне кажется, такой рисунок, если бы целый, можно и загнать.

– И за сколько? – Рогов окончательно проснулся, одновременно в нем проснулся великий комбинатор. Затрепыхалась коммерческая жилка, – Скажите, Шура, сколько нужно для полного счастья?

– Ну, на полное счастье это не потянет, это не масло и не Левитан. Но все-таки. Вопрос, чья это работа. Судя по всему, мастер неплохой. А если он известен коллекционерам, тогда дороже. А лучше всего, если скандально известный. Вот, например, почему рисунок порвали? Произведение с историей дорожает на глазах.

– У нас еще и целый есть, – сказал Рогов. Сказал так, вроде это не у Андрея есть, а у него и Андрея.

Андрей не возразил против того, что Рогов захватывает инициативу. Коммерческая жилка могла пойти на пользу.

– А вы сходите в антикварный магазин, – посоветовал Барашкин.

– А чего? Сходим, – Рогова такая мысль обрадовала.

– А откуда оно у вас?

– Андрюха случайно в старых журналах раскопал, – И Рогов указал на «Огоньки» лежавшие на подоконнике.

– Ин-те-рес-но, – протянул Барашкин, взял огоньки пролистал, словно надеясь, что там притаился еще листок, – Где же такие старые журналы?

– На Курском в зале ожидания, – не моргнув глазом, повторил Андрей заученную версию.

– Везет. А чего ты там делал?

– Что делают в залах ожидания? – ответил Андрей, – Ждал.

– И дождался. Ну ладно. Дадите этот листок? Спрошу у дяди. Думаю, на что-то это потянет. Мало ли.

Кто рано встает, тому бог дает. А тот, кому бог уже дал кое-что в виде заполненной зачетки, встает попозже. Медленно, лениво, кошачьим шагом входил в комнаты серый унылый будний день, выдувая из общежития сквозняками последние запахи праздничного застолья. Час потехи покидал общагу. Мощной поступью уходящих на занятия студентов наступало время делу. Общежитие пустело. Студенты второго курса по самой рани поперли на занятия. (Первокурсники тут не жили). Примеру второкурсников последовала дисциплинированная часть студентов третьего курса. Пошла на занятия и долбежная часть четверокурсников. Ну а студенты пятого курса никуда не спешили. Теперь не им нужно ехать за знаниями, а тут, на месте, в общаге конвертировать полученные знания в листы дипломного проекта. Тем более, сегодня. Святой день после праздника. Никто не хотел умирать над дипломом. Лучше приговорить за завтраком то, что осталось со вчерашнего вечера. Даже уломали Полину повторить подвиг с картошкой.

Андрей обдумывал слова Барашкина. Ведь он взял только три журнала, а их там должны быть залежи. Может быть, и еще припрятаны сюрпризы. Не мешало бы наведаться туда и перешерстить. Этот сменщик Леонидыча, не зря патлатый. Художники, особенно которые малюют обнаженку, они частенько такой вид имеют.

Во время завтрака Литвинова вдруг объявила, что она поедет в институт, на кафедру.

– Забить стрелки? Терпение и труд и диплом перетрут, – сказал Лорьян.

– Ну и я поеду домой, – решила Нина.

– И я, – присоединился к ним Андрей

– А тебе зачем? – удивилась Полина

– Надо значит, – ответил Андрей.

– Тоже стрелки забивать, – усмехнулся Лорьян.

– Небось, к Тане, которая голой ходит? Вы там, девочки, с ним поосторожнее. Сильно близко к нему не подходите. А то он после порнографии может возбудиться.

Неблизкий путь в город, когда на двух девушек один парень, да к тому, же парень, которому, казалось бы, в городе делать нечего, понятливых девушек настораживает. Со стороны это выглядело безобидно. Лена проверяющее посматривала то на Андрея, то на Нину. Нина посматривала то на Лену, то на Андрея. А Андрей глядел поверх их голов в пространство. Он уже воображал себя обладателем бесценных художественных ценностей.

На каждой остановке в метро каждая из девушек напрягалась, ожидая, выйдет Андрей из вагона или поедет дальше. Андрей не выходил. Так доехали до Курской, затем дошли до Земляного вала. Нина сказала, что ей нужно зайти в гастроном. Пути расходились. Обе девушки ждали, что скажет Андрей. Литвиновой пришла в голову мысль, что Нина и Андрей заранее, договорились о свидании, а ее использовали как маскировочную сетку, чтобы уехать из общаги. Это разозлило Литвинову. А Нина думала, что Андрей поехал ради нее. Ну, не ради Литвиновой же. Тут, на Земляном валу им предстояло определиться.

– А ты куда? – спросила Литвинова Андрея.

– А мне тут рядом, – сказал Андрей, и так как Литвинова ждала, что будет дальше, добавил, – Дан приказ: ему на запад, ей в другую сторону, – но он никуда не шел. И Литвинова поняла: он ждет, когда она отчалит.

– Все с вами ясно, – горько усмехнулась она.

– Каждый думает в меру своей испорченности, – Нина сделала обиженный вид.

Но Литвинова, которая старалась сохранить безразличный вид, обиделась больше. Очень неприятно, когда тебя используют, а потом откровенно ждут, когда ты, уже использованная и ненужная, отчалишь. Лена такое оскорбление не могла оставить без ответа. Она сейчас уйдет, но вся она не уйдет. Она доложит обо всем Полине. И это будет только началом.

– Ну что? – Нинка ждала его предложений. Ласковый ясный взгляд ее еще по-праздничному накрашенных глаз не вязался с этим перекрестком, бурлящим будничными хлопотами, с потоком несущихся по Кольцу машин, даже с неподходящим для возвышенных чувств названием – «Земляной вал»

– Я тебя провожу, мне по пути, – сказал Андрей. И хотя Нина не услышала в его голосе страсти, она обрадовалась.

Чтобы дойти до своей халабуды, Нине большую часть пути нужно было идти в сторону института. Она специально сказала, что ей нужно в магазин, чтобы оторваться от Литвиновой и посмотреть, как поступит Андрей. Пока Андрей ее не разочаровывал. Нина не торопилась уходить из магазина. Набрала всякого. И теперь Андрей нес ее авоську. И, хочешь – не хочешь, должен был донести авоську к дому.

Остановились около уже знакомого Андрею строения, которое при свете дня выглядело еще страшнее, чем ночью и отшибало малейшее желание посетить его. Нинка взяла из его рук авоську и спросила:

– Зайдешь?

– Не полезу же я днем, – сказал Андрей нерешительно.

Он почувствовал, как вожделение борется со страстью к наживе. С одной стороны Нинка. С другой – неоткрытые еще богатства, ради которых он и приехал, и которые, возможно, в изобилии разбросаны по складу.

Женщина в короткие мгновения напряженного ожидания ответа на свое приглашение зайти на чашечку чая читает по глазам не хуже цыганки. Произошедшее вчера, еще свежее, пробежало перед Нинкиным мысленным взором. Если от Андрея вчера особого удовольствия она не получила, так это мелочи, математическая погрешность, которая устраняется при дальнейших более глубоких исследованиях. А вот, понравилась ли она Андрею? Это, как теперь она обнаружила, вопрос. Когда Андрей вдруг вызвался поехать в город, Нина подумала, все стыкуется.

Однако выходит, аукнулась ей взбалмошная выходка. Нужно было себя держать в руках. Не зря Пушкин советовал учиться властвовать собою. За вчерашнюю прихоть Нина винила только себя. Если бы она тогда держала себя в руках, сейчас бы имела в руках Андрея. Уничтожение всегда бессмысленно. Да, в пиковый момент оно кажется логичным, необходимым. А по позднему размышлению часто оказывается бессмысленным.

В этом Нина убедилась лишний раз, когда утром, перед завтраком похвастала Полине уничтожением рисунка. Но Полина сказала, что Нина поступила как взбалмошная институтка. Ведь лично Нине рисунок ничего дурного не сделал. Бороться нужно не с бумагой, а с идеей.

Ничего плохого не сделал? Нет, тогда вечером Нина воспринимала рисунок как своего персонального врага. Как соперника, конкурента. Но, если Андрею ее выходка не понравилась, тогда зачем он вызвался ехать с ней в город? Зачем дошел вместе с ней до ее пристанища? Чтобы так вот стоять и мяться?

– Днем лазить по крыше совсем не обязательно, – ее мягкая улыбка должна была успокоить и ободрить его, – Зайдешь как человек, через дверь.

– А бабка?

– Она не все время дома торчит. Она, может быть, ушла. Давай так, ты тут подождешь, я проверю, если ее нет, я спущусь и скажу тебе.

– А если я зайду, а потом бабка вернется?

– Что ты заранее трусишь? Главное зайти. А уж как выйти, сообразим. На цепь не посажу, не бойся. Скажу бабке, что ты приходил конспекты отдать.

Нина, желая приободрить его, чуть было не ляпнула: не ты первый, не ты последний. Впрочем, если бы Андрей стал последним, она бы не возражала. Она бы не возражала и год назад, чтобы ее первый, Славка Крючков, оказался последним. Но не случилось. Крючков оказался последним подлецом.Из-за него, чтобы не видеть больше эти наглые глаза, Нина покинула общагу. Нашла бабульку, которая практически ничего не требовала. Бабулька ставила единственное условие, чтобы Нина помогала ей убираться в комнатах, готовить, ну и кое-что к столу покупать. Хлеб да кефир. Кухня в торце дома, недалеко от двух бабулькиных проходных комнат. Но бабульке уже тяжело. Нина согласилась. И не накладно и от института близко. А что до того, чтобы мальчиков не водить, так разве они пойдут в такой клоповник. Чихать ей на мальчиков! Хватит, налюбилась. До сих пор мороз по коже. Так Нина думала поначалу. Готовить она привыкла еще дома, у родителей. На ней, старшей дочери лежала и уборка. Но, оказалось, что готовить на маминой кухне это одно, а на общей, с такими вот бабульками, – совсем другое. Даже хуже, чем в общаге. Выяснилось, что на еду тратится немало. И главная проблема – дефицит жизненного пространства. Первый месяц Нина жила в дальней комнате. Приходилось проходить через бабкину резиденцию. Поэтому не то, что о мальчиках, ни о каких гостях и речи не было. Но бабку ее проходы туда-сюда утомляли. Она переселила Нину в проходную. А сама переехала в дальнюю. Нининому отцу на заводе быстренько сварганили ширму до потолка с винтовыми упорами вверх-вниз. Любо-дорого. Почти стена. На проем между ширмой и боковой стенкой навесили легкую самодельную дверь. И получилась вполне уютная комнатенка. Нина повесила какие-то мамины тканые безделушки, украшала комнату, как бог ваял землю. И подобно богу, получила в результате полное удовлетворение от своих творческих трудов. Тут бы подумать и об удовлетворении плоти. Не мешало бы пригласить кого-нибудь, способного оценить и интерьер, и мягкость ее кровати. Боль от подлого поступка Крючка уже притупилась. Но после двух-трех Нининых проб пера, проб пера на бабкиной перине, бабка озверела, стала постоянно запирать дверь из коридора на ключ. Бабке то что? Она безвылазно в комнате торчит. Когда Нина возроптала: все-таки ей в тот же туалет может понадобиться, бабка посоветовала ставить ведро у кровати, как она делает. Нет, она, конечно, понимает, девушка молодая, студентка, может поздно с занятий возвращаться. Постучит – она услышит и откроет. Науки дело святое. От наук чистота в душе, а от мужчин – грязь.

Однако гони природу в дверь, она войдет в окно. И взоры затворницы обратились к окну. До окна снаружи по шиферному навесу добраться несложно. Но на нем решетка. Не дом, а тюрьма. Или крепость. Но нет таких крепостей, которые не могут взять студенты. Приглядываясь к решетке, Нина выяснила, что та изначально была съемной. Нужно только расходить болты. Работа не женская: слесарить нужно снаружи на шифере, и тихо, не привлекая внимания соседей и лазая, как обезьяна. И все же Нина нашла мастера. Дело было сделано как в аптеке. А Нина, конечно, поблагодарила своего избавителя. Благо, он был ловок, силен и отнюдь не обезьяной. Но, увы, бабка-мегера засекла и все испортила. Спустила такого Полкана, что отворитель окна больше не появлялся на горизонте.

А если обратить взор к горизонту, там жизнь била ключом. Точнее, если обратить взор в сторону внешнего пространства, за окно, то там можно увидеть только унылые ящики какого-то склада. И это уныние Нину вполне удовлетворяло. Конечно же, не сами ящики. Ее удовлетворяло то, что серые ящики, обороной стальной, прикрывали собой проложенную по шиферу дорогу жизни.

В тяжкие дни сомнений и тягостных раздумий, когда еще болела душа после трагического случая с Крючковым, Нина вынуждена была признать, что язык – никакая ей не надежда и не опора. Именно он, и празднословный, и лукавый, гладко ей вылизал дорогу к страданиям. Лукавым словам Крючкова она вверилась даже больше, чем его телу. Женщины любят ушами. Но, оглушенные предательством, они ушам своим, хотя бы временно, перестают верить. Они слышат белое и подозревают черное, словно им в уши вставлена колдовская мембрана, позволяющая понять все коварство языка.

До Крючкова Нина верила, что слова обозначают то, что они обозначают. Что если сказано – белое, это значит белое. И не важно, как их произносишь. Теперь она знала – слова сами по себе – это полдела, малая часть дела. Важнее, как их произнести. Можно произнести, а ну ступай домой, так, что это будет звучать как безоговорочное приглашение. А Нина так спросила Андрея, зайдет ли он, что отказ был даже немыслим.

Но все нужно делать вовремя. Говоря образно, Нина очистила картошку, а жарку отложила. Отправилась проверять дома ли бабка. Пока Андрей ждал возвращения Нинки, желание жареной картошки стало не столь жарким, поблекло, как темнеет на свету почищенная картошка. Андрея пугала неопределенность пути на волю. К тому же приглашающая сторона подозрительно долго не возвращалась. А он не договорился с ней на тот случай, спустится ли она предупредить, если путь закрыт. И самое важное! Ведь он в двух шагах от своей истинной цели. Той цели, ради которой он и поехал в город. Стоит обойти забор, и ты на складе, в Клондайке, где могут таиться золотые россыпи. В принципе, убеждал он сам себя, ничто не мешает действовать последовательно: сначала Нинка, а потом склад. Но Нинка не появлялась и с каждой секундой ожидания тяга к изобразительному искусству перевешивала.

Ждать у моря погоды – занятие неблагодарное. Был в его школьной юности эпизод. Девочка сказала ему, чтобы ждал во дворе, пока она на секундочку заскочит домой. И он ждал. И стал в школе посмешищем. В этом дворе, жили девчонки из параллельных классов. Получалось, он торчал, как клоун на арене, на обозрении всего двора. И сейчас он ждет. Ждет на пустынном пятачке. И виден всему дому.

Как порядочный и обязательный человек, ценящий договор, он решил досчитать до ста. Если Нинка не спустится, есть полное основание уйти. Когда на счет сто Нинка не появилась, он даже обиделся, досчитал еще до пятидесяти. Договор дороже денег. Но не рисунков. Про рисунки ничего не сказано.

Собаки залаяли.

– Гляди, кто к нам пожаловал, – улыбнулся Леонидыч, – Забыл что?

– Да просто шел мимо.

– А-а, ну ясно, – он лукаво посмотрел на Андрея, – А не лазутчик ли ты вражеский, к нашему складу все приглядываешься?

– Дались вам лазутчики. Мне ваш склад не нужен.

– А что тогда нужно? Или ты в ящики влюбился? Шучу я. Ты парень хороший, за меня отработал как сознательный элемент. Так что, получил доверие, – он поскреб подбородок, – А все-таки кто тебя знает, может, к другим каким бриллиантам подбираешься?

Андрей испугался. Неужели, хватились рисунков?

– Какие тут у вас бриллианты, – пренебрежительно усмехнулся он.

– Ну, не скажи. Имеются у нас серьезные ценности. А чего бы ты ходил кругами? Только я на страже, я все вижу, – он с укором покачал пальцем, – Я знаю, у красотки есть сторож у крыльца, – последние слова уже полностью запутали Андрея. Леонидыч увидел его с Нинкой? А ему-то что за дело? – Слушай, ты посторожишь за меня минут десять? Мне край как домой слётать надо, – попросил Леонидыч, – А то не помню, утюг выключил или нет. А живу я тут в двух шагах. Одна нога тут – другая там.

Удача сама шла в руки кладоискателю. Конечно, Леонидыч не тот аккуратист, чтобы утюгом орудовать. Конечно, у Леонидыча десять минут эквивалентны часу. Все это даже к лучшему. Можно весь склад обыскать. Едва сторож скрылся, Андрей принялся за дело. Перепотрошил все журналы. Нашел пару рисунков церкви. Но это было не то, что он искал. Городские этюды его не вдохновляли. Он, если честно, вошел во вкус. Наверное, Полина посодействовала. Он жаждал запретного плода, порнухи. Словно пяти рисунков было недостаточно. Увы, искомого он не нашел. А листы с церковью сунул под свитер.

Неудача заставила его вспомнить о Нинке. Ведь рядом, в двух шагах, нежное и теплое, даже горячее и страстное создание. Теперь его грызло раскаяние. Напрасно он ушел, не дождавшись Нинки. Может быть, она сейчас думает о нем, как он о ней. Ловить ему на складе больше нечего. Леонидыч не возвращался. Но Андрей не давал присяги ждать тут до опупения. Пока он окидывал долгим прощальным взглядом территорию, – где еще не искал рисунков, – собаки засуетились. Появилась Таня.

– Это вы? А Леонидыч говорит, беги на склад, там к тебе пришли.

Андрей молчал. И взгляд его ничего не говорил девушке. Замолчала и Таня. Она ждала. Если он пришел к ней, так ему и речь держать. Леонидыч прилетел и сказал, что ее там молодой человек спрашивает. Что за молодой человек? Немного случалось охотников ее спрашивать. Кто интересовался ею? И если кто вдруг ее спрашивал, даже по делу, это было уже небольшое приключение. А если кто делал комплимент – уже праздник. Этот, сегодняшний, молчал. И она бы рада допустить, что он пришел к ней, да не верилось. Он, в общем, подходящий. Она бы и не ничего не имела против знакомства. Но как-то странно он на нее смотрит.

Андрей не забывал того утреннего разговора, когда Барашкин разглядел в девушке с рисунка невидимую ему изюминку. Потом, пересматривая рисунки, он вспоминал реальную девушку, и изюминки не припомнил. Однако и без изюминки, помимо девушки, Андрей успел проникнуться симпатией к самим рисункам. Как к бездомному котенку, подобранному на улице. Разве котенка подбирают из-за изюминки? Котенок, освоившись в квартире, становится почти членом семьи. Рисунки до того, как приютились в тубусе, подковали его по части тонкостей в изображении обнаженной натуры. Он узнал, что не все, что голо, это порнография, узнал вдобавок, что есть такая техника – итальянский карандаш. Как дают приют котятам, так Андрей дал рисункам приют и защищал от посягательств Полины и Шабриной. В общем, породнился.

Но когда Андрей увидел Таню, он понял, что первое его впечатление со дня их первой встречи, не изменилось. Никакой изюминки. А фигуру он видел на рисунке. Тоже без изюминки. В любом случае, ей с Нинкой не равняться. Он решил успокоить девушку

– Да я тут случайно. Шел мимо.

– Ну, так и шли бы мимо, – ответила она обиженно, развернулась и ушла.

Андрей постоял минуту, не понимая, что ее так обидело, а потом ушел, наплевательски оставив секретный склад беззащитным перед происками шпионов и диверсантов.

Он думал не о секретной технике и не о Тане. Он думал о Нинке. Коли Нинка к нему не вышла, он сам, пойдет к ней. Дом то простой, как пять копеек. Вход на второй этаж с торца по металлической лестнице. Дальше, уже понятно, – коридор во всю длину и двери по обе стороны. Хуже, чем у них в общаге. У них хотя бы лестница внутри и вполне цивильная, и даже вестибюль с пальмой в кадке, бюстом Ленина и наглядной агитацией по стенам. Зато в Нинкином коротком коридоре дверью не промахнешься. Андрей сначала снаружи дома промерил, сколько шагов от угла дома до ее окна. И вот он перед заветной дверью. Если откроет бабка, просто очень учтиво спросит Нину.

Дверь открыла Нинка.

– Где ты пропадал? А я уж не знала, что подумать, – эти слова растеклись по его душе медом, но он не объясняясь, наклонился к ее уху и шепнул

– Бабка дома?

– Нет, – нежно шепнула в ответ Нинка и приникла губами к его губам. Когда это слово «нет» растекалось по его душе неимоверным блаженством?

На самом деле бабка была дома. Но она отправилась в конец коридора в туалет. Она страдала многими старческими проблемами, одной из которых был запор. Если кое-что она могла сделать на ведро, то при ее больных ногах запор одолевать требовалось сидя по всем правилам на унитазе. И Нина знала, что оттуда она вернется не скоро. Ее оттуда только долгими криками сгонят соседи. Так что Нина услышит и будет готова.

– А это что такое? – Нинка подняла с пола листки

Про рисунки под свитером Андрей забыл. Таня его запутала. И вот, когда он торопливо разоблачался, листки упали на пол.

Андрею в этот момент было не до рисунков. Он успел снять не только свитер. Он попытался нежно забрать их у Нинки и переключить ее на основную цель визита. Страсть жгла, подстегивала, торопила. Но Нинка листков не отдала. Она шагнула к окну и некоторое время, молча, глядела: то на церковь, то на бумагу. Конечно, узнала. Вид почти такой же, как из ее окна. Он попробовал ее обнять, но она досадливо передернула плечами. И по ее глазам было видно, как странные сопоставления заползают ей в голову. Неизвестно, к каким выводам Нинка придет. Ситуация потребовала жертв от искусства.

Нина рисковала. Время на вес золота. Запор не вечен. Бабка могла вот-вот вернуться. Но Нина не одного Андрея, а прежде всего себя должна была убедить, что для нее главное не простое физиологическое удовлетворение, а нечто возвышенное. Андрей, не понимавший ее тайных ходов, оценил все проще.

– Хочешь, подарю тебе один?– предложил он. Предложение было одобрено. Пришлось ждать, пока рисунок найдет место на стене.

Он не предполагал, что кого-то волнует, что он делал в городе. Но Лена Литвинова не из тех, кто прощает обиды. Она доложила девочкам о подозрительном поведении этой парочки. Кто более мерзок, из Лениного рассказа было неясно, одно ясно, что это разврат .

– Разврат это мягко сказано, – заключила Полина.

– Для разврата не обязательно ехать из общежития, – не согласилась Подзорова.

– Может быть, у них там какой-то особый разврат, какого в общежитии не получится, – предположила Лена.

– В общежитии все получится, – со знанием дела произнесла Подзорова.

Литвинова печально усмехнулась. Она не знала квалификации Подзоровой по части разврата, но понимала, что и тут она безнадежно отстала. И если в институте для нее после досдач и пересдач снизойдут на уд, то по части разврата – никаких снисхождений, тут у нее твердый кол. Слово разврат, для Лены и ужасное и манящее, так легко срывалось у девочек с языка, как слово конфета или мороженное. А между тем, если конфету или мороженное Лена могла купить хоть сто раз на день, то разврата она не могла заполучить ни за какие коврижки. И никогда его, ужасного и зловещего, на зуб не пробовала. Даже не нюхала. И если Андрей ради разврата поехал к Нине, то ради Лены ни один человек в Москве и области, и во всей стране не шелохнулся бы. Ее и в соседнюю киношку никто никогда не звал. Даже после танцевальных вечеров в общаге. Да и танцевать никто не приглашал. Куда уж там разврат. А чем рыжая Нинка лучше? Ничем! А разврата она уже попробовала.

– А вы знаете, что Нина один рисунок порвала прямо у него на глазах. Она сама мне говорила. Он ее чуть не придушил, – сообщила Полина.

= Извращенец! – Литвинова прошептала с таким ужасом, словно ночь застала ее одну посреди дремучего леса, и во тьме за соснами поблескивают волчьими глазами огоньки разврата, – Зря я их оставила. Это добром не кончится.

– Извращенец – не извращенец, а крыша может и поехать. Кто его знает. Ты где с ними рассталась? – Полина решила взять следствие в свои руки.

– На Земляном валу. Я пошла в институт, а Нина хотела зайти в магазин. А он остался с Ниной.

– И как он себя вел? – спросила Полина.

– Дрожал, словно током шибанутый.

– А Нина?

– Тоже подозрительно! – Лене показалось, что так оно и было

– Нины, может быть, уже и в живых нет? – авторитетно заявила Полина, – Что у него в голове?

– От того, что у них в голове, жизни себя не лишают, – покачала головой Подзорова.

– Как раз лишают, – Полина покачала головой вниз – вверх, – Ты на спектакли ходишь, а говоришь, не лишают.

– Комсорг, а сравниваешь средневековье с социализмом.

– И у социализма могут быть родимые пятна средневековья. А нам сейчас, перед самым выпуском такое не нужно не нужно. Я вам про это родимое пятно еще не все рассказала.

– А что? – Литвинова приготовилась слушать ужасы, как маленькая девочка страшную сказку.

– Потом, всему свое время, – пообещала Полина.

А пока решили учинить допрос, подготовить ряд таких вопросов, чтобы Андрей, с одной стороны, ничего не заподозрил, а с другой стороны, чтобы по его ответам можно было определить, как развивались события. Репетировали. Разбились по ролям. Полина с Леной вели дознание, а Подзоровой дали роль обвиняемого. Но, с какой стороны ни подступали, припереть Подзорову не получалось. Конечно, она, в отличие от Андрея, знала, что ее ловят. Но преступник ведь тоже всегда настороже и чует опасность за версту.

За вечерним чаем Полина приступила к дознанию. Андрей не слишком желал говорить о Нине. Вместо него Лорьян запел соловьем. На одно Полинино слово – два своих. И допрос развалился. Не желая отступать, Полина ледяным голосом произнесла

– Завтра с утра еду к Нине. Кто знает, что с ней.

– Живее всех живых, – уверил Лорьян.

– Ты почем знаешь? Тебя не спрашивают, – оборвала его Полина, – Я Андрея спрашиваю.

– А что с ней может быть? – пожал плечами Андрей.

– Все может быть! – мрачно произнесла Полина, – Ты как будто не знаешь, в каком она была состоянии.

– В нормальном состоянии, с комсомольским задором, – сказал Лорьян.

– Сам ты с задором, – Полина испепелила Лорьяна презрительным взглядом, и в это время искала, что же такое сказать, – У Нины вчера температура была! Ей бы в постели лежать, а она больной к нам приехала.

– Да, – Литвинова охотно подхватила неожиданную версию, – Она все время за голову держалась. Грипп сейчас ходит.

– Что-то не заметил, что она больная, – сказал Андрей.

– Потому что ты бесчувственный, тупой толстокожий бегемот, поэтому и не заметил, – объяснила Полина.

– Ты с ней больше других контактировал, – произнес Лорьян тоном эскулапа, – Будь осторожен, грипп возможен. Дайте ему термометр. Он ее сегодня провожал.

– Я не провожал, а ехал по своим делам.

– В этом ты весь. Чуть что – я не я, и лошадь не моя, – сказала Полина,– Я завтра поеду в институт и к Нине зайду. Поедешь со мной?

– А не боишься вирусов нахвататься? – спросил Андрей, – Вирус ведь не разбирает, комсорг ты или толстокожий бегемот. Косит всех подряд, – только не хватало, чтобы Полина сейчас беседовала с Нинкой.

– Комсомолец ты липовый. Я была уверена, что порнография тебя до добра не доведет. Имей в виду, она тебе еще аукнется. Так ты поедешь или нет?

Андрей упорно молчал. Страсть блюдо, которое подают горячим. И блюдо очень быстро стынущее.

– А вчера еще песню про комсомольцев цитировал, – Литвинова сверкнула глазами, как саблей.

– Какую песню? – удивилась Полина.

– «Ей в другую сторону» Ты думаешь, я вчера родилась? Я видела, как вы вместе пошли к ее дому, – Лена очень жалела, что ей не пришло в голову вчера проследить за Ниной. Наверное, много интересного бы раскрылось. Но сейчас ей оставалось только удовольствие от того, чтобы пугнуть, поблефовать.

– Нам просто какое-то время по пути было, – попробовал объяснить Андрей.

– По пути им, как же, – сказала Литвинова.

– Все равно, переулки и улицы к дому милой меня приведут, – пропел Лорьян.

– Да закройся ты! – рубанула Полина, и уперлась глазами в Андрея, – Так ты поедешь завтра со мной? – Полина, великий комсомольский тактик, собаку съевшая на персоналках, ждала, что Андрей споткнется на чем-нибудь, за что можно будет уцепиться и потянуть. Андрей молчал.

– А если это любовь? – прочувствованно произнес Лорьян.

– Какая там еще к черту любовь, – отмахнулась Полина, – Любовь у них! Одна похоть на уме.

– Похоть – это ростки, пробивающие сухую почву запретов, – сказал Лорьян, – Они и разрастаются в дерево познания добра и зла, что и есть древо любви. А уж тем более любовь с первого взгляда, так тут стопроцентная эмоция, без примеси рассудка, то есть похоть в чистом виде.

– Как раз в грязном виде. А любовь с первого взгляда совсем другое, – жарко парировала Лена, которая на эту тему готова была копья ломать.

– Да? – Лорьян повернулся к Лене Литвиновой, – Вы, девушка, отрицаете, что любовь с первого взгляда иррациональна? Отрицаете, что любовь с первого взгляда и похоть – близнецы братья?

– Хватит болтать! – Полина посмотрела на Лорьяна, как инквизитор, – На такое чувство, как любовь, вы просто не способны. Если бы он был способен на это чувство, он бы после моих слов тотчас бы к Нине полетел.

– Никуда я не полечу, – сказал Андрей, поднялся и пошел на выход.

– Не вынесла душа поэта позора мелочных обид, – с пафосом подвел конец дискуссии Лорьян

–Рожденный ползать, летать не может, – сказала вслед Литвинова.

– Еще как полетит, – поправила Полина, – Полетит из института, как пробка из бутылки.

Апокалипсические прорицания не разродились катаклизмами. Никто не удивился тому, что Полина к Нинке не поехала. В болезнь Шабриной никто не поверил. Ни камни, ни пепел на Андрееву голову не посыпался. И даже о лорьяновском определении похоти забыли все, кроме Лены Литвиновой.

А субъекту спора, Нине Шабриной, даже не икнулось, когда ее имя полоскали – переполоскивали. И в жар не бросало, и перистальтика отменная, и сон в порядке. Утром, делая зарядку у окна, глядела она на набиравшее голубизны небо. И осознавала, что любовь – пресволочнейшая штуковина. Не такая пушистая, как ее представляла себе Лена Литвинова. Вполне рациональная, земная. Не та, которая уносит в небеса, а которая зовет к окну, подмывает открыть решетку. Проблема в том, что некому влезть в окно. Да любовь ли это, сомневалась в себе Нина. Что бы это ни было, эта пресволочнейшая штуковина существовала, и ни в зуб ногой. И никак не снималась с повестки дня. Безответная или ответная, она требовала ответа. Первым делом нужно было определиться в себе самой. А потом с Андреем. И получалась задача с двумя неизвестными: Что с ней происходит? Простое уж замуж невтерпеж, или нечто серьезное, анннокаренинское? А что касается Андрея, определиться еще сложнее. Чужая душа – потемки. Весна только сбивала с толку. Солнечные лучи отражались в стеклах, в лужах. Теплый ветерок залетал в форточку. Набухающие почки, птичьи голоса – все торопило: пора, пора. Так и получишь диплом, сидя в девках?

Под весенним солнцем старая забытая богом церковь уже не смотрелась мрачным тяжелым зданием, стены ее посветлели, стали рельефнее, объемнее, четче проступили выступы и тени. Церковь стала больше похожа на тот рисунок, что теперь украшал стену. Нина нередко глядела на листок, вспоминая, как Андрея трясло от нетерпения, пока она сознательно выдерживала паузу, подыскивая место, куда приладить рисунок. Тогда он, казалось, был полностью в ее власти. Из него веревки можно было вить. А теперь где он, оставалось только вспоминать. С того дня, когда у него из-под свитера выползли листы, он больше не появлялся. Более того, Нина его не встречала и в институте. А она себе поклялась, что переступит порог общаги или под страхом смертной казни, или на серьезное застолье, которое случится аж на майские. А пока время требовало разобраться в себе самой.

Рисунок на стене побуждал Нину периодически смотреть в окно. Прежде она подходила к окну только, когда ждала гостя. Ни ящики склада, ни церковь ее не интересовали. А в эти весенние дни, пока листы диплома, как плоды соком, наливались кохинором, доски на ящиках наоборот, светлели. Сначала они освободились от снега, потом от свинцового оттенка, высохли и уже отсвечивали старым серебром. Нина даже ощутила некую блаженную ауру этого места, некий успокаивающий запах старого сухого дерева, почувствовала стать и гармонию старой церкви, чего прежде не замечала. А тот, кто рисовал, он не только умел рисовать. Он эту гармонию приметил и запечатлел. Нина почему-то не сомневалась в том, что церковь и обнаженную девушку рисовал один и тот же человек.

Однажды, разглядывая церковь, она заметила, как там, на пороге прошмыгнула какая-то молодая особа. Интуиция подсказала: та самая, с рисунка. На рисунке, который она торжественно порвала, как она помнила, девушка была нарисована в пол-оборота, так, что лицо не особенно разберешь. Не на лице было сконцентрировано внимание художника. И из окна, с такого расстояния лица не разглядишь. Но, когда в бой вступает интуиция, сумма неопределенностей дает в результате уверенность. Уверенность еще созрела в Нине, когда молодая особа прошмыгнула в обратном направлении. Нина выскочила на улицу и торопливо пошла вдоль забора к проходной склада. Вот сейчас она ее увидит и окончательно убедится, что это та самая. Что это даст, Нина пока не знала. Это ничего не сулило, кроме новых вопросов. Но новых вопросов не появилось. Девушку как ветром сдуло.

Мне-то какая разница, та или не та, уговаривала себя Нина. Но разница касалась Андрея. А он не был снят с повестки дня. Какое отношение он имел к складу, Нина уже знала. Но как туда вклинилась еще эта красотка? Спросить самого Андрея? На то, чтобы выслеживать незнакомку свободного времени уже не хватало. Дипломный проект шел криво, косо, со скрипом. И Андрей не появлялся на горизонте, чтобы хотя бы подсказать кое-что по проекту. У девочек из общаги, которых она встречала в институте на консультациях, она спрашивать о нем не решалась. Поехать самой в общагу? Но у нее есть гордость! Хотя, слишком гордые и разборчивые как раз в девках и засиживаются. По правде, она бы не возражала, если бы Андрей приехал к ней, сюда. Ну и пусть бабка за стеной подавится.

Андрей, как и Шабрина, писал свой дипломный проект. И ему тоже не хватало времени. Помимо диплома он был занят еще одним серьезным делом. Он ждал, когда Барашкинский дядя – коллекционер разродится на что-то конкретное. Он уже прошел все стадии торгового процесса: вдохновение и надежду, нетерпение, недоверие, долготерпение, и разочарование. Он звонил Барашкину. А тот кормил общими рассуждениями и пустыми обещаниями. Время уходило, а деньги не приходили.

– Ничего не поделаешь, – сочувствовал Лорьян_– Без помощи трудно. А жулик его дядя, кажется, большой. Тянет кота за хвост, чтобы сбить цену. Хотя, такой и может быть полезен.

В середине апреля дядя – коллекционер разродился. Он возьмет рисунки по тридцатке за штуку при условии предварительного просмотра всего пакета. Андрей уже укрепился в мысли, что его дурачат, что рисунки стоят дороже. Нужно сделать пробный поход в антикварный магазин. Для этой цели был выбран не эпатирующий рисунок с церковью. За компанию пошел Рогов.

Первым делом, даже не глядя на рисунок, там потребовали паспорт. А у них при себе были только студенческие. Пришлось делать второй заход. В магазине, как видно, к их второму приходу были готовы. Разглядывали Андреев паспорт, как муху под микроскопом. Отсутствие постоянной московской прописки заставило магазинного работника неопределенно хмыкнуть и теперь поглядеть на Андрея и Рогова, как на диковинных насекомых. Наконец он с сомнением сказал, что, студенты технического ВУЗа обычно далеки от живописи, и интересно было бы знать, откуда у них этот рисунок.

– Приобрели с рук, – быстро нашелся Рогов.

– И за сколько же?

– За сто рублей? – Рогов решил делать крупные ставки.

– А стипендия у вас какая? Тридцать?

– Тридцать пять? – поправил Рогов, – Мы сложились, – Рогов произвел в уме мгновенные математические вычисления и добавил, – Вчетвером, – такой вариант ему казался правдоподобным.

– И все четверо такие любители живописи, что двадцать пять рублей из своих тридцати пяти выложат на рисунок? Интересно посмотреть на таких любителей живописи. А что же вы теперь с ним расстаетесь? Деньги нужны?

– Вас интересуют наши деньги или рисунок? – деловито осведомился Рогов.

– Меня интересует история этой вещи. Я должен знать, что за ней нет криминального следа. И уж ста рублей я вам не дам, и даже пятидесяти.

Андрей поежился. Его история приобретения этой вещи немного отдавала кражей. Если так, то дальнейший разговор не имел смысла. Если безобидная церковь заставила их так шарахаться, то, что их ждет с порнухой? Пусть это даже и не порнуха. В милицию сдадут?

После несостоявшейся дружбы с антикварами Рогов не стеснялся в выражениях: Кругом одни проходимцы. Оставался дядя Барашкина. Самый для них приемлемый из проходимцев.

– А чего же ты хотел? Ключи от квартиры, где деньги лежат? – спросил Лорьян, услышав за вечерним чаем повесть о хождении в искусство.

– Просто честности в мире нет, – сказал Рогов, – Так и норовят обманут

– Не обмануть вас норовят, – Полина огласила свой суровый приговор, – Просто народ отвергает разврат. Народ в своей основной массе чище, чем те, кто носится с подобного рода мазней. Народные массы от порнографии тошнит. Я бы за нее и медного гроша не дала.

– Да мы же не порнографию, как ты выражаешься, носили, – возразил Рогов, – Мы церковь носили. Городской пейзаж. Народу и городской пейзаж не нужен?

– А церковь у вас откуда?

– Неважно. Но церковь – не порнография.

– Все равно. Религия опиум для народа. Она нам чужда. Церковь это пред мет культа, это обломки старого мира. Кому нужны обломки старого мира?

– К майским праздникам в муках взаимного недоверия разродилась в муках торговая сделка с дядей Барашкина. Андрей получил сто пятьдесят рублей. И первый момент почувствовал себя магнатом. Решил купить хороший костюм. Походил по магазинам и понял, что он не магнат. С его деньгами найти себе что-то этакое непросто. Он, наконец, нашел себе приличный черный костюм с фиолетовым отливом. За сто тридцать рублей. Оставшимися после покупки двадцатью рублями были премированы за содействие в продаже Рогов и Барашкин. Конечно, если бы Андрей по Нинкиной милости не лишился двух листов, купил бы костюм получше.

В новом костюме можно уверенно переступить порог нового мира. И тут облагодетельствованный Рогов вышел к Андрею с заманчивым предложением. У Марины, девушки Рогова имелась вполне приятная и вакантная подруга. Рогов уже поделился с Мариной своими соображениями, и Марина их одобрила. Андрею предлагалось влиться на майские в Маринину компанию. Прийти с Роговым. Кстати в квартиру именно этой Олеси. Естественно, ее родителей. Рогов, обогатившись на червонец с Андреевой легкой руки, мог влиться в компанию не как бедный студент – общаговец, а почти адекватно компании.

Андрей без колебаний согласился. Он в новом костюме, конечно, был адекватен. Давно пора отречься от старого мира и прорубить окно в столицу. Пора показать товар лицом. Кутить, так кутить. И не хуже, чем Рогов он разорился на адекватную компании закусь к праздничному столу.

Перед самым выходом в свет Андрей произвел генеральный самоосмотр. Обычно он глядел в зеркало только в двух случаях: когда брился и когда проверял, как накачались бицепсы. Для этой цели годился осколок зеркала размером с тетрадь, что валялся на подоконнике. Но теперь, перед ответственной майской операцией, чтобы еще раз осмотреть себя в костюме, требовалась проверка во весь рост. Такая же, как в магазине, когда он покупал костюм. Такое зеркало имелось не у всех девочек. Но у Подзоровой и Бирюковой было. Там уже знали, что Андрей подряжен Роговым. Рогов кому-то ляпнул.

– Еще ромашку на груди, и чистый жених, – заключила Подзорова. Андрей пропустил мимо ушей иронию и оставил суть ее слов – в новом костюме он вполне подходит для знакомства с москвичкой.

Полина недолюбливала чертежную работу, утомляющую и мозги и поясницу. Ее всегда тянуло от доски и готовальни, от келий душных и молитв, в чудный мир бурлящего комсомольского коллектива. Но приходилось отдавать дань и ватману. И уж если она взяла в руку карандаш, то не подходи. Не терпела, когда ей мешают. Какое, казалось бы, черчение первого мая? Но, как она считала, самое черчение. Во-первых, это ход конем. После демонстрации чертежный зал наверняка пуст. Если не пуст, то там от силы один – два придурка, которые чертят в праздник. Полина придурком себя не считала. Но этим праздничным походом в чертежный зал она, дополнительно, могла себя выгодно осветить. Лена то знает, что она уединилась в зале с листом. Скоро начнут искать Полину насчет жареной картошки. И увидят, какая она – вся в науке. Поудивляются и начнут намекать, что пора. Труба зовет. Жареная картошка, как обычно, за ней. Полина ответит, что диплом важнее картошки. И вот когда она почувствует, что они прочувствовали, как она важна для коллектива, тогда Полина с тяжелым вздохом свернет свои листы и приступит к картошке.

В чертежном зале Полина оказалась не одна. Парочка сосунков, – смазливая девчонка и худенький паренек, – в самом углу, щебетала над разложенным ватманом. Знакомый сюжет. Смазливая, видать, запустила по самое не могу. И дошло до того, что наверстывать приходится в праздник. Не новый сюжет. Таких сюжетов Полина видела – перевидела. На печальных примерах других комсомольцев. В ее личной студенческой летописи такого не происходило. Точнее, никто не приветил ее. А поэтому можно сказать и так – не нашлось никого, из-за которых она могла бы какой-нибудь предмет запустить. И она не запускала.

Вдруг в зал торопливо влетела взволнованная Лена Литвинова. Она сейчас столкнулась нос в нос с Андреем. Весь из себя, расфуфыренный, в новеньком костюмчике, и с авоськой, в которой просматривались консервы и бутылка. Выводы напрашивались сами. Ради общаги он свой костюмчик не нацепит.

Полина тяжело выпрямилась и, оттопырив нижнюю губу, дунула вверх. Русые пряди, посмевшие расхлябано свеситься во время работы, пугливо разлетелись по сторонам. Диплом был на время забыт.

Полина судила верно. Андрей нацепил новый костюм и взял авоську с праздничным продуктовым набором не для того, чтобы покрасоваться в общаге. Она слышала, – ей ли не знать, – что Андрей поедет с Роговым. Если Лена заметила его в коридоре выряженным и с авоськой, значит, он вот-вот выйдет из общаги. Вход в общагу был прямо под окнами зала. Полина раскрыла окно и перегнулась через подоконник. Ждала, как толстый кот ждет пролетающую бабочку. Теплый ласковый май гладил ее мощные плечи. Но сейчас ей было не до ветерка. Она превратилась в охотника в засаде. В такой абсолютно неудобной для нее позе она ждала некоторое время, не обращая внимания на то, что дует, и ноющую поясницу. Она приносила поясницу в жертву обществу. Решался архиважный вопрос. И вот Андрей вышел из общаги.

– Ну и куда это мы намылились? – Полинины слова прокатились, как грозные раскаты грома.

Андрей остановился, поднял голову, словно проверяя, есть ли на небе тучи. Небо голубело, и только из окна чертежного зала как голова Саваофа выглядывала голова комсорга.

– А ты, бедненькая, страдаешь, тоскуешь? Хочешь, чтобы я к тебе вернулся? Не вернусь.

Конечно, Полина различила в его словах шутливый оттенок. Но парочка в углу навострила уши. Им Андреевы шутки понять не дано. Поймут, как услышали. Полина была не намерена вести дискуссию в подобном русле. Могут вообразить, что это она, несгибаемый комсорг, она лично втюрилась. Ославиться в роли покинутой и оскорбленной она не собиралась. Да нехай валит на все четыре стороны. Лена Литвинова поспела на подмогу подруге, когда Андрей уже выруливал на основную аллею студгородка. Лена только успела взять первую ноту, чтобы окликнуть его, как Полина сказала.

– Не унижайся. Люди кругом. Что о тебе подумают? И не докричишься. Пусть валит. Он уже невосприимчив. Маркс говорил, что прибыль развращает. А большая прибыль развращает в квадрате. А развратный доход развращает в кубе. Теперь его только сама жизнь переломает. Покается, да будет поздно.

– Вот таких ЦРУ и вербует, – сказала Лена, – Подсунут ему агентшу и влип.

– Не удивлюсь, – сказала Полина, – Такие плохо кончают.

Когда Андрея познакомили с Олесей, заранее оговоренной вакантной девушкой, он не мог скрыть удивления. Так не вязалось в его представлении имя девушки с ее внешностью. Брюнетка. Нос с горбинкой, крючком, большие глаза чуть навыкате и темный пушок над верхней губой. Определенно не его идеал. Другие две девушки в компании тоже не Афродиты. Но все, же ближе к его идеалу. Но обе с кавалерами. Не скажешь, чтобы Андрей там кого очаровал. Может быть, Олеся ждала, что он станет оказывать ей знаки внимания. А он от этого уходил.

Ну, и ему пришел аналогичный ответ. Его игнорировали, словно перед ними не без пяти минут симпатичный молодой инженер, начитанный, знакомый с живописью, а пустое место. Он, было, заговорил о «Черном квадрате». Никто не поддержал разговора. Упомянул про «итальянский карандаш». Реакция та же. Оставалось молчать. А уж на его костюм определенно никто и не глянул. А вот Андрей, выбиравший свой костюм по магазинам так долго и придирчиво, что мысли о фасонах и тканях еще не оставили его, приглядывался, кто как одет. Оба московских мальчика были в фирменных импортных джинсах. Конечно, джинсы в магазинах не лежат. Андрею джинсы достать неоткуда. И он в строгом наглаженном костюме выглядел, как жених на свадьбе. Или хуже – покойник на похоронах. Поэтому, видать, и не пришелся. Теперь он осознал свою ошибку. Нужно было не костюм покупать, а джинсы с рук искать. Стоят примерно сто пятьдесят. А если бы он не потратил впустую два рисунка на Нинку, купил бы джинсы – закачаешься. Вот тогда бы мы посмотрели, ху из ху. Если бы Нинка не порвала один лист, и если бы он не отдал ей второй, с церковью, у него было бы на шестьдесят рублей больше. Выброшенные на Нинку шестьдесят рублей теперь, спустя время, отыграли бумерангом. Да, за удовольствия нужно платить. Но вот он потратился, купил хорошее вино и все такое. А эта Олеся оказалась на любителя. И какое после трат удовольствие? А с Нинкой – там удовольствие само плыло в руки. И если бы он на него по-дурацки не потратился, сидел бы в компании в джинсах, как король на именинах.

Поздно вечером в мрачном настроении от осознания своих ошибок, он возвращался домой в общагу. Один, без Рогова. Рогов, остался дорубывать окно в Москву. А Андрей трубил обратно. Что больнее всего задело, когда незадолго до его ухода обсуждались планы на завтрашнюю маевку, ему никто не предложил присоединиться, словно его и не было. Он ушел раньше всех, и хозяйка дома, крючконосая Олеся, даже не подумала пригласить на будущее в гости. Факир был пьян и фокус не удался.

Когда он вернулся, общага засыпала. Небось, и Нинка тут гудела со всеми. И, может быть, ночевать осталась. А ведь его комната пустая. Ну, в этот раз он не совершит ошибки. Нечего жалеть пропавшие шестьдесят рублей. Их не вернешь. А Нинку можно. Сегодняшний праздничный вечер еще может подарить удовольствие. Он мыслит совершенно трезво, и фокус может удаться. Андрею на мгновение представилась Нинка в виде хорошенькой ассистентки, исчезающей в ящике, и переносящейся в его пустую комнату. Но как ее найти? Спят уже, наверное. И все-таки он постучал к Лорьяну.

– Ты чего? – Лорьян в одних трусах удивленно смотрел на Андрея.

– Я думал, вы еще гуляете, – сказал Андрей.

– Ты бы еще позже пришел. С москвичами не нагулялся? – Андрей понял, опоздал. Лорьян даже свет не включал и Андрея не впускал.

– Да пошли они, – буркнул Андрей.

Поиски Нинки зашли в тупик. Не пойдешь же по комнатам шерстить. Печально, но придется отложить до завтра

Утром он в коридоре встретил Литвинову. На его вопрос, как гулялось, Литвинова улыбнулась с таким проказливым злорадством, словно они тут отрубились так: кино и немцы. Но поскольку для Литвиновой слово отрубились означало совсем другое, чем для Андрея, он ждал подробностей. И Литвинова это заметила, а поэтому стала изъясняться ребусами.

– Гулялось прекрасно, – она блаженно закатила глаза.

– А подробнее.

– А зачем тебе подробнее. Ты же сам по себе. Мы, же имели счастье наблюдать, как ты шел. Перья распустил, как индюк. Ну, так и гуляй дальше. Ешь ананасы, рябчиков жуй.

– Тоже мне ананасы, – буркнул Андрей.

– Неужели не подавали к столу? Какая досада. А ты знаешь, у нас о тебе никто не плакал. Меньше народу – больше кислороду. А Нина тебе передавала персональный воздушный поцелуй.

– А где она?

– Опомнился. Проснулся. Поздно проснулся. Тебе-то она зачем? У тебя ж теперь москвички.

– Значит нужна.

– А ты ей нужен? Она уже рванула к себе переодеться, в походное. Мы едем на маевку. С Курского. Так что ей близко. Подгребет. Она нас на вокзале найдет.

Это была, ложь. Как считала Лена, маленькая и простительная ложь во спасение. Нине от этого только лучше будет. А этот перекати-поле пусть себе катится. Это ему маленькая месть за Земляной вал. Литвинова знала, что, почти наверняка, Нина в это время досматривала сны на свободной койке в комнате Подзоровой. Хотя, может быть, действительно, уже умотала переодеваться. Кто ее знает. Но разве Лена не имеет права на ошибку? Ну, ошиблась и подумала, что Нина уехала.

И маленькая ложь сработала, как маленький курок пистолета. Андрей, поверив, что Нина уехала, вознамерился перехватить ее до отъезда на маевку, и рванул в город.

Дверь не открывали. Куда же она делась? Все разваливалось. Он не спросил Литвинову, на какое время они договорились выезжать. И оказался в вакууме. Раздосадованный, вышел он к остановке автобуса, не зная, что теперь предпринять. Ехать на вокзал? Как там их найти? На какую электричку они сядут? И если найдет, как там, на глазах у достопочтенной публики, уламывать Нинку плюнуть на маевку, на компанию, и уединиться с ним в пустой комнате общаги. И вдруг он заметил Таню. Пока он решал кроссворд с расписанием электричек, она подошла и ждала автобуса. Принаряженной по случаю праздника, она показалась ему даже очень славненькой. Она стояла вполоборота, почти как на рисунке, только немного вытянула шею, глядя на мостовую в ожидании автобуса. Вреда не будет, если он окликнет ее. Начнет со стандартного поздравления с праздником.

Он так и сделал. Девушка немного отпрянула и раскрыла глаза от неожиданности. Слушала чуть испуганно.

Такой встречи Таня, в принципе, не ожидала. Однако, оназаметила этого непонятного товарища, еще подходя к остановке. Действительно, непонятный товарищ. После того, как она, точно врач, осматривала его ногу и руку на складе, Леонидыч привязался: мол этот парень всем о ней выспрашивал. И парень, действительно, скоро вновь объявился. Но вел себя странно. И оставил ее в недоумении. Просто так на склад не приходят. Леонидыч, который прибежал и позвал ее на склад, уверял, что молодой человек так ему прямо и сказал, что ищет Таню. А по молодому человеку это не было заметно. Таня и так и сяк прикидывала, но не могла понять. И вот третий раз. Не может быть, чтобы трижды без видимых причин снаряд падал в одну и ту же воронку. Теперь Таня решила чуть подтолкнуть события к этой самой слегка наметившейся воронке.

Этот день у нее оказался пустым. Молодого человека, если говорить прямо, у нее не было. С подругами ни о чем толком не договорилась. Вот собралась к подруге и даже не знает, дома ли та. Не страшно. Это в двух шагах. Всего остановка. И при такой хорошей погоде одно удовольствие просто пройти пешком. Но, увидев на остановке Андрея, Таня сменила график движения и решила прокатиться автобусом. Ведь молодой человек определенно ждет автобуса. Она приближалась к остановке, а он ее не замечал. Думал о чем-то. Таня стала чуть впереди, можно сказать, прямо у него перед носом. Не заметить невозможно.

И он заметил. Таня смотрела на него краем глаза и заметила, как он вдруг встрепенулся. Заметил. И не просто заметил. Таня спиной чувствовала, что он явно желает с ней заговорить. Хочет? Пожалуйста.

Для начала Таня спокойно, не выявляя радости, ответила на его поздравление и сказала, что собиралась к подруге. Не собралась, а только собиралась. В этих похожих глаголах есть существенная разница. Собиралась к подруге, но может и не пойти, если появятся более интересные перспективы. Она ждала, что он предложит. Его предложение не блистало новизной. Он попросил взять его за компанию.

Кто же так предлагает? Если он хочет ее компании, подруга будет лишней.

Первомайское утро оглушило Нину канонадой маршей. Медь оркестров звала на демонстрацию, в лавину тех, кому нет преград ни в море, ни на суше, туда, где мечта прекрасная, еще неясная, уже зовет тебя вперед. Звала отметить последний студенческий майский праздник так, чтобы запомнилось на всю оставшуюся жизнь. Тем более, этот последний институтский большой общесоюзный праздник еще оставлял ей какие-то личные надежды и планы. Нина знала, что с утра будет мало времени. Первомайская побудка – ранняя. Она начала готовиться с вечера. Накрутила бигуди, так и спала. Утром посмотрела на себя в зеркало. Свет мой, зеркальце, скажи. Рыжие волосы эффектнее, когда они извиваются волной. Она накрасилась до упора. Пошла во всеоружии.

Планы рушились с самого начала. Андрея на демонстрации не было. Девочки сообщили, что он в последний момент переметнулся в компанию к роговской Марине. И, наверное, поэтому на демонстрацию забил. Нина эту Марину помнила. Рогов перехватил ее у Сашки Марцевича, которого с ней познакомил его друг москвич. Сашка всего раз приводил ее в общагу в компанию. Ничего особенного. Немногословная. Но шуба такая, – это было, кажется перед Новым годом, – что Нина сразу почувствовала: не наш человек. И сейчас, услышав про Маринину компанию, Нина инстинктивно почувствовала скрытую угрозу. Понятно, что в этот вечер, когда Нина вместе со всеми гуляла в общаге, Андрей был вычеркнут из ее расписания.

Лену Литвинову коробило от слова пикник. По ее мнению это иностранное слово употреблялось, когда хотели незаметно протащить разврат. Слово пикник, вместо слова маевка, употребила Подзорова. А ее моральный облик, по мнению Лены, оставлял желать лучшего. Да и место пикника предложила Подзорова. Но место, Лену удивило. Где же тут развернуться с развратом на холме, на юру. Со всех стороны ты виден. Никуда не уединишься. Ближайшие кусты внизу у речки можно использовать разве в качестве туалета. Под бугорком протекало что-то среднее между ручейком и маленькой речкой, однако, достаточно глубокое и холодное, чтобы все привезенные с собой бутылки с водкой и лимонадом уложить в авоську и опустить в воду. На костре, без сковородки о фирменной Полининой картошке нужно было забыть. Зато картошку можно испечь в золе. А мясо на костре с дымком вкуснее, чем на сковородке.

Полина осматривала с бугра окрестности, как Кутузов Бородинское поле. Стратегические мысли строили ряды в ее свободной от приготовления картошки голове. Пора, пора серьезно поговорить с Шабриной. Давно собиралась. Да как-то не случилось. А тут, на природе, на чистом воздухе самый разговор начистоту. Ничему непринципиальная Шабрина не научилась. Не выбросила Андрея из головы. Полина видела, как Шабрина расстроилась, когда не увидела Андрея на демонстрации и узнала, что он идет с Роговым. А Андрей – не то, что стоит держать в голове. Что он ей преподнес? Ничего хорошего. И под конец переметнулся, клюнул на вонючего московского червячка. Отправился за семь верст киселя хлебать. Клюнул, да поперхнулся. Тяжкий жребий комсорга научил Полину сопоставлять и диалектически анализировать факты. В ее голове было аккуратно в хронологическом причинно-следственном порядке подшито, что сказал Лорьян, и что сказала Лена Литвинова. Лорьян сказал, что вчера за полночь Андрей заявился к нему мрачнее тучи. А Лорьян, хоть балабол, но тонко чувствовал настроение собеседника. К его словам стоило прислушаться. А Лена Литвинова встретила Андрея сегодня утром. Сказала, что он бахвалился, как прекрасно он срывал московские цветы удовольствия. Казанова хренов. Полина хорошо знала Литвинову. Той соврать, как с горки скатиться. И все же! Шабрина до сих пор в дрейфе. Значит, кому как не комсоргу пора засучивать рукава и брать быка за рога. И самым серьезным образом поговорить с Ниной. Полина отозвала Шабрину на бугор и там, отбросив слюнявую деликатность, назвала вещи своими именами.

– Да плевать мне на него с большой колокольни, – попыталась успокоить Полину Шабрина, – Я даже его порнографию порвала.

– Уж если порвала, нужно было и с ним порвать. Нужно быть последовательной и принципиальной до конца.

– Я даже в общежитие не езжу. И не вижу его. И знать его не хочу.

– Не езжу – это маскировка и самоубаюкивание, – сказала Полина, – Любовь не вздохи на скамейке. Самое верное, чтобы выбросить что-то из головы, заполнить голову другим содержанием. Например, заняться общественной работой.

Нина на секунду задумалась, словно взвешивала, насколько действенное противоядие предлагает Полина.

– Куда уже? Поздно, – сказала она, – Мне на диплом налечь надо. Там полный завал.

– Ну, так наляг. Приехала с маевки – и сразу за диплом. Я, например, даже вчера немного чертила, пока Литвинова не сказала, что наш порнографист намылился к москвичам. Я к нему по-товарищески, по-дружески – куда собрался? А он в ответ еще на меня же стал бочку катить с каким-то бредом. Почувствовал вкус развратных денег, – Нина, молча, переваривала, ибо не совсем поняла, что Полина считает развратными деньгами. Нина под развратными деньгами понимала проституцию, которая, как ее учили, процветала на Западе. Но где Андрей, а где гнилой Запад? И при чем тут Андрей, если он мужчина. Нина остерегалась задавать наводящие вопросы на такую деликатную тему. А Полина приняла ее молчание за знак принятия изложенных фактов и закончила речь, – А общественной работой заняться никогда не поздно. И с дипломом тебе помогут.

Полине нравилось вести моральный ликбез. В требованиях воздержания и самоотдачи на благо прогрессивного человечества она, пока не познавшая мужчин и катастрофически редко целованная, взлетала на уже недоступную, безвозвратно потерянную целованными высоту, откуда могла нести в ряды целованных свою проповедь.

Мудрое слово несет в себе великий заряд. Вдохновленная мощью Полининого глагола, Нина твердо решила вечером после маевки не рваться в общагу, хотя там намечалось уютное праздничное чаепитие, на котором мог нарисоваться и Андрей, а вернуться в свою утлую каморку и налечь на диплом.

Соседи огорошили: ее хозяйка так и не возвращалась домой. Получалось, что бабульки не было уже, считай, два дня, начиная с вечера прямо перед майскими. Когда в вечер перед демонстрацией Нина прихорашивалась, а утром доводила последние штрихи, торопясь на демонстрацию, ей было не до бабкиного исчезновения. Ну, положим, не выходит из комнаты. И что с того? Поздно вернулась и давит подушку. Но теперь получались совсем другие пироги. Нет, не спит, а вовсе не приходила домой. Да, разок бабка упоминала какую-то подругу, живущую в Чехове. Но исчезновений прежде не случалось. А между прочим…. Между прочим, жилплощадь в это время стояла пустой. А Андрей обивал чужие пороги.

Нина боролась с искушением ровно столько, сколько потребовалось бы ей чтобы успеть в общежитие к вечернему чаю. За это время она даже поглядеть на свои листы не успела. На чай пришел Рогов. Вернулся со своей маевки. А Андрея с ним на маевке не было.

= Странно как-то, – позволила себе обронить Нина. И тут же поймала на себе строгий взгляд Полины..

= Странно? – усмехнулась Полина, – Никаких странностей. Это закономерный финал Я была права. Доигрался.

Вечеринка проходила в обычном ритме. Нинка заметно грустила. Внимательный к чужим бедам Лорьян по постулату Ломоносова вздумал было заполнить сосущую пустоту в девичьей груди собой. Но не менее внимательная к чужим бедам Полина так его прилюдно осадила, что и у Лорьяна, и у Нины, уже склонявшейся на его сторону, пропало всякое настроение. Этот поступок Полина зачла себе как одно из последних ее добрых дел на посту комсорга группы.

Они гуляли по городу. Прорубание московского окна вышибло все деньги. И теперь пригласить девушку в кафе было не по карману. Да и в кафе не пробиться. А если вести ее в общагу? Он боялся предложить. И не хотел, чтобы кто-нибудь из группы увидел там девушку с рисунков. Вот и приходилось просто по – октябрятски упражнять ноги. Не в пример октябрятам, он даже за руку ее не взял. Эх, где ты Нинка? Будь эта Таня красива, хотя бы приятна собой, тогда бы и октябрятское гулянье того стоило. А так – потерянное время. Таня же, казалось, получавшая искреннее удовольствие от прогулки, рассказывала, как она сначала работала в больнице, ей там не нравилось, а теперь в поликлинике. Ей и тут не нравилось. Реальная девушка оказалась более приземленной девушки с рисунков. Но романтический флер не совсем развеялся. То, что он видел ее обнаженной, стойко сидело в памяти. Мало того, она решилась позировать обнаженной. Не всякая на такое пойдет. Он ожидал, что в такой женщине должно быть нечто необычное. А по ее рассказам про больницу этого не скажешь. И самое важное, Таня позировала художнику, работы которого ценятся. Это позволило Андрею купить костюм. И такое впечатление, что там, на складе, не понимают, что сидят на золотой жиле. А если сильнее потянуть за эту веревочку? Андрей стал осторожно подводить Таню к интересующей его теме. Начал с того, что жаль, сегодня музеи закрыты. А то бы можно было сходить.

– Что там интересного? – усмехнулась Таня.

Андрей не считал себя ценителем искусства. Но он бы не выставлял себя невеждой.

–Как что? Картины!

– А тебе что интересно картины разглядывать?

– Интересно, – соврал Андрей.

– Леонидыч говорит, в музеи ходят те, у кого на водку не хватает.

– Мудрец, – усмехнулся Андрей.

– Лучше в кино сходить.

На кино у него денег хватило. Фильм, естественно, о революции не совсем подходил его настроению. Он выждал время и нежно взял ее ладонь. И почувствовал ответное пожимание. Подзорова говорила, что Роден, – уж такого скульптора Андрей знал еще до нее, – очень плохо видел. И поэтому, чтобы лепить свои фигуры, ему нужно было проводить ладонью по натурщику, и натурщице. Ладонь запоминала изгибы тела. У Андрея получалось наоборот. Он помнил рисунок. И в темноте зала ему очень захотелось сверить то, что он видел на листе с оригиналом. Но Таня, молча и решительно, отвела его руку.

И все-таки, этот эпизод не испортил вечера. После кино Таня даже взяла его под руку. Это знак доверия.

Раз так, можно двигаться в интересующем его направлении. Теперь Андрей пошел напрямую. Вот она не любит картин, а Леонидыч рассказывал, что его сменщик подарил ему рисунок, на котором Таня. Это он сам нарисовал.

– Тоже мне художник от слова худо, – усмехнулась Таня.

– А Леонидыч говорил, что очень хороший рисунок.

– Мало ли что он там говорил. Если бы Валерий Дмитриевич был настоящим художником, на складе бы не сидел.

– Некоторых знаменитых художников признали только после их смерти, – этот печальный факт Андрей тоже узнал от Подзоровой.

– Что же это за художники? Они тоже сторожами работали?

– Импрессионисты, – сказал Андрей.

– Импрессионисты, – фыркнула Таня, – Импрессионисты, империалисты. Хорошие художники склады не сторожат.

Дальнейший разговор на эту тему был бесполезен. Так позировала она или нет. Некоторые художники рисуют по воображению. Таня ведет себя так, словно понятия не имеет, в каком виде он ее изобразил. Или так умело маскируется?

Уже стемнело, когда они вышли из автобуса на той самой остановке, с которой все началось. Капитан корабля после кругосветного путешествия привозит много всяких ценностей. Андреева кругосветка подходила к концу, а он пока ничего ценного не выудил. Теперь он ждал. Если девушка собирается продолжить знакомство с парнем, обычно она доводит его до своего подъезда и говорит номер квартиры. Они шли вдоль знакомого ему забора. И вдруг Таня сказала, что не мешало бы по ходу заглянуть к Леонидычу. Проверить, как он там. Сейчас как раз его смена.

Склад их встретил сиротской бесприютностью. Леонидыч, несмотря на достаточно теплую погоду, как видно, обильно согревался давно проверенным способом. Он похрапывал на топчане, недвижим. Привести его в чувство могло только время. На столе и на полу в изобилии лежали старые журналы. Андрея так и подмывало снова их перешерстить. Но не при Тане же. А Таня не торопилась покидать склад. Она взяла его за руку и, молча, повела между ящиками. В темноту.

Что она там потеряла? Может быть, она просто притворялась неотесанной, а все рисунки, до которых Андрей не докопался, припрятаны там, в глубине склада. А недотепа Леонидыч и не догадывается, что охраняет не только секретные железяки. По пути Андрей успел глянуть на Нинкино окно. Темно. Недалеко от того ящика, в который он влетел когда-то, Таня остановилась, оперлась спиной о ящик, точнее о большую фанерку прибитую к ящику. Он погрузившийся в мысли о припрятанных рисунках, шел за Таней, точно на поводу. И она привела его в такой закуток, где ящики обступали с трех сторон. Не скажешь, что она целовалась лучше Нинки. Но приемлемо. От этого, во всяком случае, не отказываются. И он не отказался, решив, что раз с материальными ценностями пролет, пусть вечер будет заполнен этим. И со сколькими же она тут так перецеловалась, если привела его сюда так уверенно? Знает, что Леонидыч ей не помеха.

Но как только Андрей решил перейти к действиям, более существенным, чем поцелуй, Таня решительно освободилась, сказала, что всему свое время, взяла за руку и повела на выход. От склада до ее дома было всего метров триста. В ряд стояли несколько мрачноватых кирпичных трехэтажных домов. Перед домами палисадники и дальше площадки, где может разгуляться детвора. Район какой-то заброшенный, неухоженный. Словно и не Москва. Таня подвела его к подъезду.

– Вон мои окна на третьем этаже, – достаточно информации, чтобы он ее в другой раз отыскал.

Теперь можно приступать к последней фазе – прощальному поцелую. Таня понимала, целоваться на складе и приятнее и удобнее. Но молодой человек пошел распускать руки. А тут перед подъездом – и волки сыты, и овцы целы. И он увидит, где она живет, и соседи увидят, что у нее есть-таки кавалер. Она по ответному поцелую почувствовала, что кавалер потерял к этому всякий интерес. Смущается тут на виду, подумала Таня.

Было еще не катастрофически поздно. Андрей на обратном пути не поборол искушения и зашел на склад. Выполнил контрольную проверку, не осталось ли в журналах рисунков. Ничего. И в Нинкином окне ничего. Спит? Раз уж поддаваться искушению, то до конца. Он сделал дополнительный маленький крюк. К Нинке. Приложил ухо к двери. Тишина. И в коридоре тишина. Он решился, будь что будет. Бабка может потом за это на Нинку серьезно наехать. Но желание было непреодолимо. Тем более, он теперь знал: если у бабки невозможно, есть прекрасный уголок. А сторож спит без задних ног. Он постучал, постучал снова, но никто не ответил.

Вечернее послемаевочное чаепитие затянулось надолго. И Нина осталась на ночь в общаге. Когда утром следующего дня она вернулась в свою келью, соседи огорошили. Бабка сломала ногу и лежит в больнице. Ах, как непоследовательна, как коварна судьба! Андрея смущала бабка? Так в эти дни ее как раз и не было. Хата стояла свободной. И сейчас простаивает. А его где носит?

На следующий день Нина поехала в больницу. Выяснить, сколько же ей даровано свободы. Врачи «обрадовали». Перелом осколочный. С таким переломом больная уже не встанет. Даже на костыли. И дойдет ли дело до костылей? Сердце у бабушки плохое, почки не приведи господь, легкие мама не горюй. Короче, пишите письма.

И бабка почувствовала, что пора писать письма. Продиктовала Нине адрес невестки, о которой ни словом раньше не упоминала. А теперь, куда деваться, вспомнила о паразитке, которая ее сына извела. Паразитка жила в часе езды по Ярославской дороге. Нина решила, что проще не писать, а поехать. Адрес известен.

– А вы кто? – поинтересовалась паразитка. Она, видно, в молодости была красавицей.

– А я у нее комнату снимаю.

– Студентка? – она спросила так, словно слово студентка равносильно проститутке.

–Студентка, – Нина покраснела

– Во как! Внука родного на порог не пускает, а студентке комнату сдает!

Нина уехала, ничего не поняв, что будет с бабушкой. Да ее ли это дело? Квартирантка тут вообще сторона. Не подписывалась она смотреть за заболевшей хозяйкой. Ни времени, ни денег носить ей в больницу гостинцы. Главное, чтобы бабка дотянула до ее защиты. Месяца полтора постаралась бы голубушка. Переезжать сейчас и не время, и некуда. Обратно в геенну общаги? И на птичьи права?

На следующий день в дверь постучали.

– Так это вы тут живете? – не здороваясь, спросил молодой человек, – Мне мать сказала. Молодой человек шагнул в комнату мимо нее, – О! Коридорчик сварганнили, – и объяснил оторопевшей Нине, – Я тут жил пацаном. А вы студентка?

– Студентка, – сказала Нина, – А вы кто?

– А я внук – улыбнулся молодой человек, показывая нездоровые зубы, – Я тут прописан, – он кинул взгляд на чертежную доску, на листы ватмана, учебники,– А вы сколько бабуле платите?

– Нисколько.

– Как нисколько?

– Я ей по хозяйству помогала.

– Ну, мне-то по хозяйству помогать не нужно. Так что....

– А вы что собираетесь тут жить?

– Я же сказал, я тут прописан. Имею право.

– А Ангелина Ивановна?

– А Ангелине Ивановне уже я не помешаю.

– Что с ней? – ужаснулась Нина. Неужели так быстро?

– Ей бог последнее цедит, – внук, как будто, был этому рад.

– И когда же вы переедете?

– Я уже, считайте, переехал. Спать я буду тут, – молодой человек с маху сел на Нинину кровать, – Мягенько!

Со своим старым черным тубусом, большим черным портфелем, набитым предметами первой необходимости, и черными мыслями Нина шла в неизвестность, как говорят, куда ноги бредут. Чертежную доску и рейсшину пришлось пока бросить.

Что сказать? Дура! Сама себя должна винить. Испугалась нагрузки, лишний раз к бабке в больницу смотаться. Не ездила бы к паразитке, не дергала бы черта за хвост – хата бы оставалась свободной.

Она вышла к остановкам. Теперь, если ехать в общагу, нужно сесть в автобус до метро, а если перейти дорогу, ты в институте. Она на автопилоте пересекла дорогу и дошла до своей кафедры. Приятных эмоций посещение кафедры не вызывало. Ее куратор, Александр Викторович, на последней консультации перед праздниками ее отчитал и предупредил, чтобы пока не устранит все недочеты, на глаза не появлялась. Она пока и не думала устранять. Но больше некуда. Ноги сами принесли. Как назло и Александра Викторовича в этот полусвободный день принесла нелегкая.

– Что, Шабрина? – удивился он, – Неужели за праздники все исправили? Не ожидал.

– Не совсем, – промямлила Нина.

– Я же вам сказал, пока все не исправите, не приходите. Вы там такого нагородили, светопреставление, – Нина молчала,– Ну ладно, вываливайте, что там у вас.

Нина вытягивала из тубуса дипломные листы, словно вытягивала шею на плахе. Вместе с листами на стол лег и рисунок церкви, который Нина, укладываясь, засунула в тубус.

– А это что? – увидел рисунок Александр Викторович, – Интересно! Я даже знаю эту церковь,– он подошел к окну, – Она отсюда видна. Вы рисовали? Шли бы вы, Шабрина, в Строгановку. Больше пользы было бы. Шабрина! Что с вами? – удивленно воскликнул Александр Викторович, заметив слезы на ее глазах.

Нина уже не могла сдерживаться. Она, плача, рассказала, что ее выгнали с квартиры. Преподаватель уже смотрел не на листы, а на ее слезы.

– Ну ладно, – сказал он, подумав, – Вам мало осталось. Я имею в виду до защиты. Пока немного в общежитии продержитесь. Я знаю, там и год можно прожить.

– Да не могу я,– прорыдала Нина.

– Как не можете? Я сам студентом прошел через это горнило. Еще не забыл тамошние порядки. Потерпите немного, – он снова посмотрел на Нину, – Ладно, я позвоню приятелю. Он художник, так, что, вы родственные души. У него есть студия. Невесть что, полусарай, вигвам, трущоба. Отопления нет. Мыши бегают. Туалет – жуть. Раскладушка инвалидная. Но какая никакая крыша над головой. Я там, когда от жены ушел, несколько месяцев прожил. Притом зимой. Козлом грелся. А сейчас уже тепло. И вам всего полтора месяца нужно. Приятель мой в своей студии не так часто появляется. Приезжайте через два-три дня. Я у него узнаю. А вы пока налегайте на диплом. Работа – лучшее лекарство.

Майские праздники для студента рубеж, где прощаются с беззаботной жизнью. После майских праздников в общежитии явственно ощущается приближение сессии. Постепенно затихает, сходит на нет неровный пульс ударов мяча на спортивных площадках. Все меньше беспечности на лицах, все больше озабоченности. Но самый верный показатель – все столы в учебных залах теперь заняты. После майских шутки в сторону.

– Я не философ, – рассуждал как-то Лорьян, – Философ залезет в пустую бочку и плодит умные мысли. А в институте, подобном нашему, нужно чертить, чертить и чертить. До чертиков. И бочка для этого не катит. Нужна плоскость. Как говорил другой философ, дайте мне плоскость и я проверну курсовой. Нужна чертежная доска. А доски в дефиците.

В ту самую пору, когда свободные доски становятся таким страшным дефицитом, что даже снятся во сне, когда начинается зачетные и экзаменационные страсти, выпускники, уже скинувшие с себя это бремя, возносят свой крест на голгофу диплома. Самое время зачастить на консультации. Встреча с куратором становится глотком воды в пустыне. А кураторы считают, что из них высасывают кровь. Точнее, к исполнительным, старательным и толковым студентам кураторы терпимы. У Андрея все было терпимо. И институтские дисциплины давались, и куратор был человечным. А Нине Шабриной, которая сама не отличалась старательностью и понятливостью, куратор достался требовательный, въедливый, даже занудный. И Нина девочкам на него бесконечно жаловалась.

Однажды, когда Андрей пришел на консультацию, он застал нам кафедре Нинку, которая что-то обсуждала со своим куратором. Что она могла обсуждать? Показывала свои листы. Но как? Она не выглядела нашкодившим щенком. Она улыбалась, словно у нее с дипломом полнейший ажур. А ведь как ее когда-то трясло от экзаменов! И диплома она боялась. Но после дня Победы у нее что-то переменилось. Прямо расцвела. Девчонки удивлялись. Не могли понять, что случилось. Свои дела Нина держала в секрете. Слышали только, что она куда-то от своей бабки съехала. И даже всезнающая Полина Гринблат не знала теперь о Шабриной ничего. Шабрина легла на дно. Тем более, Андрей знал о Нинке совсем немного. Но судя по тому, что она позволяла себе улыбаться во весь рот, и даже тихонько хихикать на то, что говорил Александр Викторович, дно было достаточно мягким.

Она скользнула по Андрею спокойным, равнодушным взглядом, словно он нечто неодушевленное? Словно не товарищ по группе зашел, а муха пролетела. Александр Викторович хотя бы кивнул и здрасьте сказал. Андрей прошел в смежный кабинет к своему куратору и больше до самого выпускного не видел Нинки.

Выпускной способен расквасить сентиментальностью самое твердое сердце. Даже Лена Литвинова, которая за дипломный трояк была зла на весь белый свет, и та расслабилась. Отметаются старые счеты, старые обиды. Этот старый хлам теперь просто ни к чему. А старые симпатии подшиваются на хранение в архив памяти.

– При прощании друг другу все прощают, – мудро заметила Подзорова.

. Разве можно представить в подобной обстановке, чтобы Андрей не пригласил Нинку танцевать? Он давно простил ей два пропавших рисунка. «Я вас просто умоляю сплясать со мной прощальное танго». Танго в этот вечер было стопроцентно прощальным. Поэтому Андрей деликатно намекнул, что неплохо бы отметить расставание в более приятной, интимной обстановке. Нинка не откликнулась. Наоборот, слегка откинув голову, посмотрела на него насмешливо, с непривычным для Андрея сознанием собственного превосходства .

– Я выхожу замуж.

– Вот как!? – усмехнулся Андрей. Не врет? Может и не врет. Когда женщина убеждена в скором замужестве, она обретает чувство уверенности и даже чувство превосходства над теми, с кем раньше ее сводила судьба, – Ну что же, – сказал Андрей, – Желаю тебе счастья в личной жизни.

– А ты мне всегда этого и желал, – это было произнесено с подчеркнутой горькой иронией, чтобы Андрей почувствовал и прочувствовал, что, если были какие-то недоразумения, виноват был он, – Кстати, память о тебе у меня останется вполне материальная, – добавила Нинка, – И эта память о тебе мне даже помогла некоторым образом.

Андрей боялся спросить, что это за память такая. Решил, лучше не нарываться.

Нинка, танцуя, смотрела куда-то мимо его плеча. Андрей механически выполнял движения танго. Музыка стихла. Он уже не придерживал ее для следующего танца, как когда-то в «Метелице». И она без каких-либо колебаний направилась к столу, на свое место. Андрею оставалось строить предположения, насчет материальной памяти. Не такая же она дура, чтобы забеременеть. Он стал высчитывать. Нет. Никак не сходится. И если бы она была беременна, давно бы когтями уцепилась. Но через некоторое время Нинка подошла к нему.

– Я гляжу, ты испугался.

– Нечего мне пугаться. Что ты замуж выходишь? Я удивился, что это за память.

– Ну, хорошо, удивился. Я хочу объяснить, что это такое. Это тот рисунок, что ты мне подарил. Помнишь?

– А-а,– облегченно произнес Андрей.

– У меня есть приятель художник…

– Ничего себе! – перебил ее Андрей, – С каких это пор у тебя художники приятели?

– С недавних. Так вот мой знакомый художник сказал, что рисунок непростой. Подписи нет, но рука автора видна. Работа очень талантливого мастера. В свое время о нем много говорили. Товарищ крепко запил. Ну и отовсюду турнули. Мой приятель его неплохо знал. Казалось, след его совсем потерялся. А выясняется, он продолжает рисовать. И, мой знакомый говорил, что недавно неожиданно среди коллекционеров всплыло несколько его рисунков.

– Как говорил Пушкин, нет, весь я не уйду, – улыбнулся Андрей.

– И мой знакомый даже попробовал этого художника отыскать. Это несложно. Место, откуда церковь рисовал вычислить легко. И я ему кое-что подсказала.

Андрей поражался Нинкиному языку. Когда это у нее в обороте были словечки типа «рука автора»?

– Ну и нашли? – спросил он.

– И не только художника. И его музу разыскали.

– Какую еще музу? – спросил Андрей.

– Ту девицу, которую он голой рисовал.

– И что?

– Привет тебе передавала.

Тут Нина играла в темную, Ту самую музу, которую она увидела из окна бабкиной хаты, она больше не встречала. Тем более, с бабкиной квартиры съехала. Но она до сих пор была уверена, что между музой и Андреем есть какая-то связь. Впрочем, Андрей никак не отреагировал на ее слова.

– Так что твой рисунок я оставила как память, – закончила Нинка, – Он ценный оказывается.

Нинка ушла, а осадок остался. Кругом прогадал. И барашкинский дядя обдурил, и Нинка обошла на повороте. У нее остался целехонький рисунок. А у него рвань, склеенная.

О письме от Нинкиного сына, Андрей Александрович вспомнил, когда пришло извещение о бандероли из Москвы. В почтовом отделении его разругали. Они уже готовы были отправить бандероль назад. Андрей Александрович вскрыл ее дома. Между двух прямоугольников твердого картона лежал всего один лист. Знакомый ему рисунок церкви.

Андрей Александрович покряхтев встал на стул и открыл дверцу верхнего ящика шкафа. Он листал альбом пока не дошел до разворота, где хранился порванный и склеенный рисунок девушки, в этот же разворот он положил и новое поступление. Еще одна память о Нинке. В этот раз печальная. Пока снимал потянул поясницу. Поднимать альбом он не стал. В субботу придет внук. и поставит альбом на место.