Идолы и птицы [Арти Зенюк] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Арти Зенюк Идолы и птицы

(1) Пробуждение

Постепенно начинаю осознавать, что нахожусь в каком-то сером пространстве, мутном и вязком. А вокруг будто ничего нет, кроме этой серой массы. Нет ни чего-то важного, ни простого – только колба с веществом, а я в ней пульсирую. Вернее, то расширяюсь, занимая весь этот объем, то съеживаюсь во что-то свое, ценное и очень личное. И в таком состоянии, не имеющем ни начала, ни конца, осознаю необходимость отсюда выбираться. Осознаю, но беспомощность настолько велика, а усилия мизерны в сравнении с масштабностью серого вещества, что на ум приходит только тихое смирение. Время от времени из сероты́ вырываются звуки сожаления, они примитивные, прицокивающие, не облеченные в слова, но интуитивно я сразу понимаю, что это вздох сожаления: «ох-ох-ох» или что-то подобное. Я слышу его, и немного успокаиваюсь. Он вселяет уверенность, что хоть кому-то я не безразличен, и в то же время сочувственно показывает, что здесь находиться плохо, что нужно отсюда уходить. Пульсации достаточно медленные и плавные, чтобы успевать осознать происходящее и пытаться определить, кому же мое такое состояние небезразлично.

Усилия, направленные на распознавание этого объекта сочувствия в промежутках между полной потерей концентрации, наконец приносят успех. Прицокивающая – это женщина. Маленькая ссохшаяся старушка, с впавшими от отсутствия зубов губами и очень глубокими морщинами. С кожей свинцового оттенка, больше напоминающей мумифицированного фараона, чем обычную старуху. И, при этом, она излучает теплоту, она искренне сочувствует, она оберегает. Её присутствие эхом отражается в мозгу как «ох-ох-ох». Возможно, она мать моей матери – или я хотел бы, чтобы так было. Я чувствую значимость её присутствия и уважение к ней. Если бы вы видели тот образ, что видел я, удивились бы, насколько старость может быть привлекательно притягивающей.

Пульсации продолжаются, серая масса непонятного вещества приходит в движение, переливается то ли эмоциями, то ли желаниями, но не меняя своего цвета и вязкости. Так повторяется снова и снова, я чувствую эти волнения, по-прежнему ощущая сочувствие той, кто понимает происходящее намного лучше меня – и, причем, очень давно. Постепенно личный интерес начинает вести наружу, не принимая во внимание заботу маленькой ссохшейся старухи, знающей об этом мире значительно больше меня и многих мне подобных. Сказать, что всё происходящее – заслуга исключительно моих волевых усилий, было бы в корне неправильно. Тут больше инициатива принадлежит древним силам, передающим необходимые навыки в генетическом коде, силам, дремлющим в каждом человеке с рождения. И вот пространство рвется, линия горизонта разрывает липкую серость, перед глазами постепенно начинают проявляться свет, цвета, объекты.

Вокруг очень ярко, наполнено разнообразием форм, теней и красок. Я нахожусь в каком-то прямоугольном помещении, окрашенном в приятные нейтральные тона. Перед глазами бугрится скомканная белая ткань, за ней замечаю четырех существ, пристально в меня вглядывающихся. Вокруг располагаются всякие прямоугольные предметы: для входа-выхода, для попадания солнечных лучей, для хранения вещей. Прямоугольники на стенах, на полу. Я, наверное, попал в некую прямоугольную вселенную, лишь фигуры наблюдающих меня существ как-то не вписываются в общую картину этого мира. Кроме отдаленно угадывающейся вертикальной симметрии, у них с угловатой обстановкой нет ничего общего. По всей видимости, они случайные гости здесь.

В голове путаются мысли. Кто я и где нахожусь? Взгляд инстинктивно бросается рассматривать всё вокруг, но инстинктивно останавливается на стоящих передо мной… людях. Да, это люди. Два пожилых мужчины и две женщины, всё их внимание приковано ко мне, и, судя по затянувшейся паузе, они ожидают от меня определенных действий.

После незначительного промедления молчание нарушает пожилой авторитетный мужчина – он в данной группе, похоже, главный. Он подходит, ещё раз внимательно вглядывается в меня, и, присев на расположенную рядом конструкцию из прямоугольников, начинает задавать вопросы:

– Вы знаете, где сейчас находитесь?

Помните, как вас зовут?

Вопросы приводят меня в замешательство: я понимаю, что не знаю, где нахожусь, и ко всему прочему – оказывается, что у меня во что бы то ни стало должно быть имя или какое-то название. Для того чтобы подтвердить свое существование в этом мире, имя, по всей видимости, – обязательный атрибут. А по постановке вопроса понятно, что оно у меня есть. И это логично, что оно у меня есть, ведь я твердо осознаю, что существую, а без имени прямоугольный мир, скорее всего, меня просто бы отторг, вытолкнул назад в мою липкую пульсирующую серость.

– Нет, не уверен, – отвечаю я, радуясь тому, что, оказывается, могу выходить с людьми на связь.

Мой ответ меня поразил – впрочем, ровно настолько же, насколько стоящую напротив пожилую пару. У мужчины глаза округлились, лицо нервно напряглось, а ноздри уточились и приняли более агрессивный вид, как у арабского скакуна, сорвавшегося с места в галоп. Женщина же вздрогнула, каждая её морщинка и мускул искривились и наполнились страданием, в глазах выступили капли жидкости. Она сразу как-то съежилась и прижалась к своему спутнику, а тот её обнял. Меня же ответ поразил тем, что произнесен был чем-то, расположенным немного ниже осознающего себя как «Я». Оказалось, у меня есть продолжение – то, чем я четко и внятно сформулировал ответ. Рядом лежат две руки, которые беспрекословно выполняют все мои команды, а кроме всего прочего, под скомканной тканью белого прямоугольника тоже «Я». Данный факт меня очень обрадовал. Слегка пошевелившись, я узнал границы своих владений. Хоть ткань и скрывала большую часть тела, моя принадлежность к человеческому виду стала очевидной. Располагая столькими элементами, кроме сознания, созерцающего происходящее вокруг, я определенно имею имя, обязан его иметь! Жаль только, что не помню. Скорее всего, реакция мужчины и женщины тоже вызвана сожалением по этому поводу.

А вот мужчина, задававший вопросы, ничуть не изменился в лице. Он спокойно поднялся и подошел к печальной паре:

– Не волнуйтесь, в этом ничего страшного нет, нужно немного подождать, и память вернется. Такое случается время от времени, вне зависимости от нашего желания, просто будьте терпеливы.

Между мужчинами завязался диалог. Тот, что проявил волнение, спросил:

– Он не останется таким?

– Нет, что вы! Это временная амнезия, операция прошла как нельзя лучше.

– А как быстро к нему вернется память?

– Да, конечно! Мы посидим в холле, – кивнул мужчина, вздохнув, как мне показалось, с облегчением.

– Однозначного ответа нет, всё индивидуально. У кого-то этот процесс занимает минуты, другие восстанавливаются неделями. Но в конечном итоге ваш сын будет полноценным здоровым человеком, поверьте моему опыту. А пока дайте нам пару минут.

– Отлично. Побудьте там, мы проведем осмотр и дадим ему немного времени прийти в себя.

– Сообщите, пожалуйста, если будут какие-то изменения.

– Да, непременно, господин Мергель.

– Идем, дорогая, – обратился самый любопытный к женщине, вытирающей слезы. – Не волнуйся, всё будет хорошо.

Пара снова посмотрела на меня, а потом вышла через открывающийся прямоугольник.

Всё это время вторая женщина, держа в руках папку стандартной для этих мест формы с такими же прямоугольными листами, внимательно следила за происходящим в помещении и делала на них пометки.

Я, похоже, совершенно запутался, став поневоле участником каких-то событий. Они были напрямую связаны со мной, и факт, что я совсем не в курсе происходящего, меня сильно обескураживал. Нужно было срочно попытаться овладеть ситуацией, но я пока не понимал как.

Оставшийся в комнате мужчина снова подошел ко мне:

– Меня зовут доктор Шмидт, я ваш лечащий врач. Вы понимаете, что я вам говорю, Петр?

– Да. Где я нахожусь?

– Вы в больнице, в палате для реабилитации. Вам сделали операцию, всё прошло успешно, но вам потребуется время, чтобы прийти в себя. Не волнуйтесь, всё будет хорошо, мы с медсестрой вас только осмотрим.

В том, что этот человек точь-в-точь повторил мне слова, только что сказанные другим людям, было какое-то лицемерие. Оно создавало впечатление холодного равнодушия. Но, по всей видимости, доктор был главным в здешних местах и знал, что делать.

– Понятно, а те двое? – неуверенно пробормотал я.

– Это ваши отец с матерью, они за вас очень переживают, потому и взволнованы. Но всему свое время.

Доктор Шмидт с помощью молчаливой медсестры проверил, всё ли в порядке с моим организмом, функционируют ли конечности, чувствуют ли тепло, холод, как и на что реагируют части моего организма. Процедура была очень приятной, я с азартом естествоиспытателя исследовал границы себя, узнавал, что я могу ещё что-то ощущать, как-то по-другому реагировать. Теперь я получил в подарок тело, которое предоставляло всё больше и больше опций его составных частей. По мере осмотра я начинал понимать, что всё имеющееся добро сочетается в едином универсальном комплексе, управляемом одной моей мыслью.

«Да, верно!» – звучало одобрительное подтверждение маленькой улыбающейся старушки из серой пульсирующей липкости, постепенно отдаляющейся от меня.

И теперь осмотр закончен, мне проведена презентация шикарнейшего инструмента, которым можно осознавать и чувствовать этот прямоугольный мир – моего тела. Радость от владения столь полезным агрегатом даже перевесила смущение от того, что я по-прежнему не понимал, что происходит вокруг. Ведь даже если память и не вернется, как обещал доктор Шмидт, у меня есть чем изучить всё заново.

– Очень хорошо, Петр, с вами всё просто замечательно, вы очень быстро восстановитесь, – так же деловито и размеренно выдал результаты осмотра доктор. – Вы голодны? Марта принесет вам что-нибудь поесть, – продолжил он, кивком указав на медсестру.

– Не уверен… возможно.

Я узнал что-то новое. «Поесть»… Похоже, я когда-то очень хорошо понимал, что это такое, и только сейчас об этом вспомнил. Верное дело, для того чтобы что-то начало существовать – его нужно назвать. К примеру, меня зовут Петр, и раз, вот он я – какой красавчик, и руки у меня, и ноги, а ещё я могу поесть. Красота, да и только!

– Марта, принесите ему всего по чуть-чуть, и как можно разнообразнее, – махнул рукой доктор, и медсестра, послушно кивнув, удалилась через тот же прямоугольный проем, в котором исчезли мои родители.

– А вы ешьте, отдыхайте и собирайтесь с мыслями. Если вам что-то понадобится, здесь кнопка вызова. Как только на нее нажмете, к вам сразу кто-нибудь придет. Зовите, если что, не стесняйтесь. А мне пора идти к другим пациентам. Выздоравливайте!

– Спасибо, доктор.

Доктор Шмидт вышел вслед за медсестрой, и я остался в палате один, наедине со своим великолепным телом. Я ощупал себя с ног до головы, с легкостью определяя названия частей тела. Слова «нога» или «голова» просто возникали из ниоткуда и находились сами собой. И это не удивительно, ведь они же есть, я их вижу – вполне логично, что и названия к ним так быстро всплывают. Я попробовал встать и пройтись, попрыгать, наклониться, присесть. До чего же всё-таки приятно осознавать, что контроль над собственным телом так прост при его столь сложной конструкции! Должно быть, тот, кто придумывал такое тело, был весьма амбициозен, несмотря на задатки творчества. Вместе с приятным осознанием себя я начал вспоминать предметы, окружающие меня. Все прямоугольники постепенно обрели названия: стол, стул, кровать, дверь, окно. И это было чертовски здорово!

Спустя некоторое время медсестра принесла на подносе «разнообразную» еду и расставила её на столике:

– Приятного аппетита, господин Мергель! Когда закончите обедать, нажмите кнопку вызова, и я заберу посуду.

– Большое спасибо, Марта, – поблагодарил я, почти не отрывая взгляд от принесенных ею предметов.

Медсестра посмотрела на меня, на еду, понимающе улыбнулась и удалилась, только сделала это уже через дверь, а не через четырехугольник, как раньше. Шаги моих близких или доктора, когда они уходили, я отчетливо различал, Марта же двигалась плавно и неслышно. Казалось, она парит над поверхностью пола, искусно имитируя передвижения обычных людей. И, в отличие от доктора Шмидта, она выглядела искренней, ей хотелось доверять.

Принесенное Мартой поразило меня не меньше открытия самого себя. И тут дело не только в ноющем позыве внутри моего тела, именуемом – я вспомнил – чувством голода. Поразили формы предметов и их цвета. Оказывается, не только люди не вписываются в требования прямоугольного мира, но и сам мир, ранее названный прямоугольным, таковым полностью не является. Посуда и столовые приборы были явным тому доказательством, не говоря уж о самой еде, которая буйствовала разнообразием форм и красок. Все элементы, расположенные на столе, мне были хорошо знакомы: вилка, суп, брокколи. В памяти сразу как чертик из табакерки выскочила эмоция: «Фу, как я не люблю брокколи!», причем так ярко, что начать пробовать еду захотелось именно с этого продукта. Что же это за такие ярко-зелёные кудряшки, и за что я их так не люблю?!

На вкус брокколи оказалась нейтральной, вместе с тем породив множество вопросов на тему «люблю – не люблю». Организм воспринял её весьма одобрительно, равно как и все остальные продукты. Только вот на вкус всё было одинаковым: менялась форма, цвет и плотность пищи, но будто суть из них вынули. Тут явно было что-то не так, ведь не могут столь разнообразные элементы вызывать такие схожие реакции – такое положение вещей неправильно само по себе.

Из глубин моего тела что-то одобрительно квакнуло, указывая на содержательность поглощённой пищи, и мне не оставалась ничего больше, как смириться с таким положением вещей. Я вызвал медсестру убрать посуду. Увидев, что я съел практически всё, она с восхищением покачала головой.

– У вас отменный аппетит! Похоже, вы сильно проголодались?

– Да, пожалуй, вы правы, хотя мне пока сложно об этом судить.

– Всё было вкусно? Чего бы вы хотели на ужин?

– Если честно, – замялся я, пытаясь собраться с мыслями, чтобы пояснить свою странную реакцию как можно доходчивее, – вся эта еда показалась мне на один вкус, но чувство голода взяло верх.

– А, понятно! Вы пока не ощущаете вкусов. Так бывает у некоторых пациентов. Не волнуйтесь, всё скоро придет в норму. Я пока велю подобрать вам рацион с учетом полезности и калорийности, а как только к вам вернутся вкусовые ощущения, мы снова станем учитывать ваше мнение при выборе пищи. Договорились?

– Да, конечно! Большое вам спасибо!

– Я бы советовала вам прогуляться после обеда, на улице прекрасная погода. Секунду, я принесу вам бейджик. Вы его не снимайте, и если не сможете найти свою палату, обратитесь к любому сотруднику больницы, и вам помогут.

– А как я узнаю, кто здесь медицинский персонал?

Марта немного смутилась:

– Простите, а вы цвета различаете?

Возникла неловкая пауза. Пока мне не сказали, что я не различаю вкусов, осознать такой факт самому было проблематично. Понимание того, о чем ты знаешь, а о чем нет – очень важный аспект существования. И мне предстояло решить, по каким признакам люди оценивают свои знания о том, что умеют, или понятия об окружающем мире. При кажущейся простоте вопроса, ответ на него скрыт в самом центре той серой липкости, из которой я только что выбрался. Сторонний наблюдатель может лишь констатировать факт большинства таких же сторонних наблюдателей, но истинное осознание знания в состоянии оценить только невнятный первобытный сгусток внутри нас. Капелька той серости, из которой мы все вышли, специально оставленная кем-то в груди каждого человека для принятия инстинктивных решений. А недавнее мое пробуждение оставило крепкую связь с этой капелькой, нужно было всего лишь воспользоваться полученным даром. Я его осознавал, этот дар. И даже тот факт, что вместе с этим пришло некрасивое чувство собственного превосходства, меня не смущал. Теперь я знаю!

– Да, различаю цвета, – ответил я очень спокойно, преисполненный уверенности.

– Тогда всё просто: медицинские работники носят белые, светло-синие или светло-зеленые халаты. Это наша униформа, она одинаковая для всех здешних сотрудников. Вы легко сориентируетесь. Тем более что за пределы больницы выйти вы не сможете, а потому потеряться практически невозможно.

– Я с вами совершенно согласен. Вероятно, вам мои вопросы кажутся глупыми, вы уж простите.

– Нисколько! Я скажу даже больше: для человека с амнезией вы весьма логичны и задаете правильные вопросы. Такое бывает редко.

– Пусть это будет моим первым достоинством, о котором я узнал.

Мы обменялись с Мартой любезными улыбками, она прибрала посуду и отправилась за бейджиком.

Оставшись в одиночестве, я принялся внимательно осматривать предметы в палате, каждую деталь бывшего некогда прямоугольным мира. Вся здешняя обстановка была выполнена в мягких светлых тонах, за исключением разве что черного прямоугольного телевизора. Еще раз пройдясь взглядом по предметам, я перевел внимание на окно. Оно отделяло больничную палату от шумного красочного мира. Стоял солнечный день, переливающийся буйством зелени. Это ещё раз подтвердило мою уверенность в том, что я знаю цвета. В парке гуляли люди. Даже беглого взгляда хватило, чтобы понять, кто из них – персонал больницы, а кто – посетители. Вопрос, заданный мной Марте, показался теперь глупым. Кроме двери, через которую в мою жизнь заходили и выходили люди, я заметил ещё одну – за ней оказались туалет и ванная комната. Медленно, но жадно я впитывал формы известного мне когда-то мира. Множество предметов в ванной комнате меня озадачило. Это как с персоналом больницы: с одной стороны, всё понятно, а с другой – я сомневаюсь в правоте своих суждений. В этих размышлениях меня и застала Марта.

Понимающе кивнув и положив бейдж на стол, она прошла в ванную комнату и принялась методично разъяснять мне предназначение и функциональность каждого из замеченных предметов. завершив кратким как выстрел вопросом:

– Ну что, всё понятно?

– Да, именно так я и думал.

У меня не было в арсенале всех этих слов, и они проявлялись намного медленнее, чем хотелось бы. На мои слова Марта ещё раз во всё лицо улыбнулась доброй милой улыбкой и направилась к выходу.

– Хорошего вам дня, Петр! Поправляйтесь!

– Большое спасибо, и вам всего доброго.

* * *
Немного погодя я вышел прогуляться, как и советовала мне медсестра. Неподалеку от входа на диване сидели мои родители, молча, каждый наедине со своими мыслями. Меня охватил стыд, ведь я только сейчас о них вспомнил. Почему воспоминания о предметах так легко всплывают, а о, наверное, самых дорогих, для меня людях память напрочь отказывается выдать хоть какую-нибудь информацию?! Я только вспомнил их имена, и тут же почувствовал, что они важнее, чем окружавшее меня сейчас, успевшее осознаться за этот короткий период моей новой жизни. Боковым зрением мать заметила меня, положила руку отцу на плечо, он тоже отвлекся от своих мыслей, и наши взгляды снова встретились. Их – полные надежды, и мой – полный неловкого сомнения. Я подошел к ним.

– Добрый день

– Как ты, сынок?! – встрепенулась мать, и её глаза снова налились слезами.

– Пока я вспоминаю только предметы и их названия, но, судя по уверенному спокойствию доктора и медсестры, всё идет по плану.

Только сейчас я заметил всю усталость и печаль, придавившую их, будто огромная глыба. Мятую одежду, которую они не меняли по меньшей мере несколько дней, щетину на отцовском лице. Мне неловко было находиться рядом с ними, но я единственный понимал особенности своего состояния, и чувствовал себя обязанным им пояснить и успокоить.

– Я, как и вы, тоже жду, когда ко мне вернется память, но пока я помню только ваши имена, и ничего более. Вам нужно отдохнуть. Уверен, скоро всё будет хорошо.

Отец одобрительно кивнул, протянул руку, и мы обменялись крепким мужским рукопожатием. Он дотронулся до моего плеча и сказал:

– Возвращайся, сын, мы тебя ждем!

Мать молча обняла меня мягкими теплыми руками, ещё раз всхлипнула и, взглянув мне в лицо по-собачьи преданными глазами, отошла к отцу.

Мы разошлись в разные стороны из больничного холла, неловкость момента была исчерпана, но оставалось какое-то внутреннее напряжение. После эмоции «не нравится», которая всплыла при виде брокколи, я испытал новую эмоцию – «быть обязанным». Чувство, что я обязан уделять внимание этим людям, прочно закрепилось во мне с первой же минуты, как я увидел их в холле. Но не давал покоя тот факт, что ими двигала совсем другая эмоция, пока мне неведомая. Неужели в глазах моей мамы была преданность, неужели это родственные связи обязывали их, вымотанных до изнеможения, находиться возле физически здорового человека? Скорее всего, мне оставались недоступны ещё многие чувства, способные объяснить их поведение. Но я не стал усугублять внутреннюю неразбериху и смирился с тем фактом, что изъяны памяти, эти недостающие пробелы, скоро заполнятся сами. И как только я принял такое решение, ноги сразу же понесли меня во двор, который так ярко светил зеленым в окно моей палаты.

Прогулка наполнила меня новыми звуками, цветами и запахами. Я, как ребенок, взахлёб впитывал происходящее, всё новые и новые слова обозначали вновь приобретенные мной предметы и процессы. Мир все стремительнее удалялся от прямоугольного, в нейтральных тонах, и наливался красочным многообразием. Конечно, чувство, что ко мне всего лишь возвращается утраченное мной ранее, немного смазывало всю прелесть приобретений, но это всё равно было восхитительно. Ведь то, что я знал ранее, ко мне приходило не сразу, мне всё выдавалось постепенно, с каждым годом жизни – а сейчас я получаю знания почти мгновенно, и для этого мне достаточно лишь взглянуть на предмет. Будь у людей такая способность приобретать новые знания, наш мир изменился бы кардинально за считанные дни. Но, увы, всё окружающее меня просто вяло пульсировало, следуя законам серой пустоты, а я пока лишь забирал своё.

* * *
В таком ритме прошло несколько дней, я почти освоился в своем теле. Меня посещали позабытые ранее эмоции, вспоминались разные вещи. Так, взрыв эмоций вызвали вернувшиеся на третий день вкусовые ощущения. Оказывается, принятие пищи – не только заправка своего организма топливом, но и очень приятный процесс, приносящий яркое чувственное удовлетворение. Как всё-таки здорово, что природа совмещает жизненно необходимые для нас вещи с позитивными эмоциями! Также очень понравился душ, вернее, вода и контакт с ней. Хотя насчет воды осталось больше вопросов, чем ответов. Если обычные предметы словом, их обозначающим, сразу раскрывали свою суть, то понятие «вода» не подразумевало ничего определенного. Ровным счетом ничего конкретного также не несло в себе слово «телевиденье», хоть и вызвало совершенно противоположные воде эмоции. Я познакомился с тем черным прямоугольником в своей светлой палате ещё вечером первого дня, когда медсестра, сменившая вечером Марту, показала мне, как им пользоваться. При всем обилии сведений, которые он выдавал, у меня сложилось весьма однозначное неприятное впечатление как от самого предмета, так и от стиля подаваемой им информации. Мне всё же приходилось им пользоваться в свободное время, так как пределы больницы ограничивали возможность многое увидеть, но нагнетающая манера всё преподносить однобоко, вечные повторения и постоянные фальшивые нотки однозначно говорили о нездорово искажённой реальности, транслируемой этим предметом.

Постоянно слоняясь туда-сюда, я изучил каждый закоулок больницы. Бейджик, так любезно предоставленный мне Мартой, не потребовался. Я с первого раза без труда нашел свою палату. Как оказалось позже, у меня чуть ли не самые лучшие условия проживания в данной клинике. Были палаты, в которых пациенты ютились по нескольку человек, и брокколи им не приносили. Но мой отец позаботился об улучшенных условиях для меня. Также я узнал, что находился в передовой клинике, специализирующейся на изучении головного мозга, причем не только занимающейся лечением, но и ведущей другую обширную деятельность в данном направлении. Нынешнее мое состояние было вызвано как раз операцией на мозге, которую успешно провел блистательный доктор Шмидт. Я всё так же не помнил своего прошлого. Хоть мои знания касательно многих вещей были восстановлены, то, что я не знаком с самим собой, изрядно выбивало из колеи. Я больше напоминал машину, бесстрастно поглощающую информацию и не испытывающую никаких сложных чувств, так свойственных нормальному человеку – кроме, быть может, уже порядком притупившейся радости познания. Это делало меня неполноценным, и мой холодный ум злился от осознания своей неполноценности.

Однако приятное случилось неожиданно. Вечером четвертого дня после ужина одна из медсестер, забирая посуду, случайно выпустила из рук тарелку. На моих глазах та медленно приземлилась на кафельный пол и вдребезги разлетелась на мелкие кусочки. Очень странно: звук был достаточно громким, больше напоминающим выстрел, а стеклянная тарелка не разбилась на осколки, а рассыпалась на мелкие кристаллики почти правильной формы, почти взорвалась. И вместе с взрывом, в то же мгновение, ушла пелена незнания своего прошлого. Я вспомнил. Вернулось всё и сразу: от обрывков совсем детских воспоминаний до запаха в операционной перед наркозом. На глаза накатились слезы, в горле образовался ватный ком. За одно мгновенье из расчетливой машины, собирающей данные о формах, цветах и процессах, я превратился в человека. В того, кем становишься только тогда, когда проживаешь свою жизнь, совершая ошибки и принимая собственные решения в многообразии выборов. Это мощное чувство было похоже на прыжок с горки гигантского аквапарка, где поначалу испытываешь практически свободное падение, плавно переходящее в скольжение, а заканчивается всё ударом о воду. Правда, ударом хоть и жёстким, но очень приятным, не вредящим твоему телу, а только выбивающим из тебя бурные эмоции. Ещё одно предназначение воды. Немудрено, что я не мог её определить как объект, ведь она так многолика! Шум водяных пузырей в ушах медленно стихал, и сквозь него стали пробиваться слова.

– С вами всё в порядке, господин Мергель?! Вы меня слышите?

Передо мной стояла побледневшая медсестра с перепуганным лицом и трясла меня за плечи. Я словил себя на мысли, что с трудом дышу, руки и ноги напряжены до судороги, а сам я смотрю в одну точку уже какое-то время. У дверей показались ещё одна медсестра и дежурный врач. По всей видимости, женщина, разбившая тарелку, первым делом позвала на помощь, нажав кнопку вызова. Меня усадили на кровать.

– Что произошло? – спросил врач суровым, немного напряженным голосом медсестру, внимательно меня разглядывая.

– Я случайно уронила тарелку, а он весь всполошился. Это небьющееся стекло, а тарелка как будто взорвалась, а не разбилась! – оправдываясь, забормотала та.

Врач укоризненно посмотрел на нее.

– Приберите пока. Мы сейчас разберемся, – он перевел взгляд на меня и спросил: – Вы меня слышите?

Но к тому времени, как врач обратился ко мне, я уже отошел от приземления с горки аквапарка, и чувствовал себя готовым к новым аттракционам.

– Да, все в порядке. Похоже, ко мне вернулась память. Только почему-то я отреагировал на осознание своей личности довольно странно.

– А, так дело в этом! – Лицо доктора смягчилось, «провинившаяся» медсестра тоже выдохнула с облегчением. – По-видимому, резкий звук спровоцировал возвращение памяти. Хотите, чтобы я сообщил вашим родным?

– Да, конечно! Мне не терпится с ними увидеться!

Доктор и вторая медсестра ушли, и в палате осталась только «виновница» всего переполоха, прибирающая стекла. Совсем молодая, похоже, она только недавно начала здесь работать.

– Вы не волнуйтесь, теперь о вас станут говорить как о профессионале, умеющем возвращать людям память, – обратился я к ней.

Она натянуто улыбнулась.

– Или как о няньке, умеющей разбить небьющуюся посуду на глазах у пациента.

Я был студентом-медиком, умению успокаивать и врачебной этике нас обучали на отдельной дисциплине. Потому я напряг память, покопался в своих знаниях, и за долю секунды нашел всему логичное объяснение:

– Такой тип обработки стекла имеет внутреннее напряжение, которое и придает посуде дополнительную прочность. Обычно падение ничем не может навредить, но при неудачных раскладах приземления на твердую поверхность может быть достаточно для начального повреждения. А дальше форма разрывается изнутри внутренним напряжением, придававшим прочность. Вы про каплю принца Руперта слышали1?

– Нет, но поинтересуюсь на досуге. Вижу, к вам на самом деле вернулась память. Я очень рада, что моя неуклюжесть принесла хоть кому-то пользу.

Мы оба улыбнулись. Медсестра собрала стекло, унесла посуду и, пожелав хорошего вечера, удалилась. В ожидании приезда родителей я остался наедине со своими мыслями, но на этот раз я уже знал всё, мне принадлежащее. Помнил детство, отца, мать, свою непоседливую сестричку Ребекку, которую очень люблю. Друзей, учебу в медицинском, бывшую девушку, Христину, которая до событий последнего года виделась мне женой и матерью моих будущих детей. Помнил до мельчайших подробностей аномалии последнего года жизни, которые так сильно повлияли на меня и мое мировоззрение. Теперь в палате был я, полноценный, без прорех в памяти и домыслов, имеющий багаж знаний и желающий взять их с собой в дальнейшую жизнь. Я с нетерпением ждал приезда родителей.

* * *
Наконец дверь открылась, и в палату торопливо вошла мама. Увидев меня, она замедлила шаг и принялась испытующе в меня вглядываться.

– Да я это, я! Брось оценивать меня своим взглядом профессионального банкира! – сразу же выпалил я.

На пороге показался взволнованный отец, а мать уже, расплывшись в довольной улыбке, ринулась в мои объятия.

– О Петра, как мы волновались! Операция была такая сложная – хорошо, что доктор Шмидт согласился ее провести!

Не в силах вынести трогательность момента, отец попытался сделать обстановку более сухой и прервать поток маминых излияний.

– Тереза, ты слишком всё преувеличиваешь, не давай повода для ненужных волнений.

Отец подошел ко мне и обнял. Я понял, что сказанное матерью – отнюдь не преувеличение. Отец всегда был скуп на одобрение, поддержку и излишнюю похвалу. Нужно было пересечь океан, чтобы получить от него рукопожатие, а объятия говорили о том, что всё, читаемое по маме без труда, им переживалось внутри намного сильней.

– Как ты? – спросил он.

Сейчас здесь был уже не тот помятый, уставший человек, которого я видел четыре дня назад в больничном холле. Гладко выбрит, опрятен, спокоен и уверен в себе – таким я помнил его с детства, таким он был и сейчас. Мама же, напротив, выглядела ещё более уставшей, казалось, что всё это время она провела на диване возле палаты в тревогах за меня. Я вообще не понимаю, как память, какое-то серое невзрачное вещество, имеет право обращаться с людьми так, как поступила со мной четыре дня назад! Как мог взгляд человека, выносившего меня под сердцем, человека, чувствующего мой рост и толчки моих ног изнутри, показаться мне собачим? Чего стоят знания всего мира без опыта, говорящего о его хрупкости и мимолетности?! Безумие холодного ума закончилось, хвала разбитой тарелке.

– Мама, папа, я безумно рад вас видеть!

– Мы тоже. Новость о твоем полном выздоровлении буквально сняла камень с души, – сказал отец, уже окончательно овладев собой.

– Мне немного неловко за те хлопоты… – начал было лепетать я, но отец меня перебил:

– Не говори ерунды. Давай я соединю тебя с Ребеккой, а то она нам проходу не давала последние дни: рвалась сначала тебя искать, потом помогать лечить, места себе не находила. Пришлось изрядно на нее надавить, чтобы она сосредоточилась на учебе.

Отец набрал сестру и передал мне трубку.

– Алло… Да, пап! Ну что, как Петр? – послышалось в трубке.

– Он у аппарата, – серьёзным голосом ответил я. – А кто это там на другом конце, с таким вяленьким голоском?

– Пе́ра, братишка! Ты к нам вернулся! – взвизгнул динамик телефона. – Ты уже совсем нормальный, или ещё полу-зомби какой-нибудь?

– Это легко проверить, Бекки. Тебе только нужно завести умную беседу, оставшись со мной наедине, и если я захочу полу-съесть половинку твоего мозга, значит я полу-зомби. Они ведь любят мозги?

– Ура, ура! Ты точно мой братик! – раздалось ещё громче, испытывая крепость переговорного устройства. – Такого ботана и зануду подменить просто некем! А ты точно помнишь всё?

– Да, Бекки, не сомневайся! Всё до капельки, до малюсенькой капелюшечки помню. Даже сколько раз сделал тебя в монополию.

– Вот же! – раздалось в трубке. – И что, даже помнишь о том, как отдал мне в полноправное владение наш ящик с сокровищами перед операцией?

– Да, Бекки, помню даже то, что такого не делал.

Из трубки послышался звонкий смех.

– Как жаль! У потери памяти просматриваются явные достоинства: всегда можно сказать, что ты был таким, как нужно мне, или ещё кому-нибудь. Как считаешь?

– Хорошая идея, я обязательно ей воспользуюсь, если подвернется кто-нибудь, с потерянной напрочь памятью.

Я заметил, что мой разговор с Ребеккой поверг родителей в состояние эйфории. В их глазах каждое сказанное мною слово было живым подтверждением моего полного восстановления, и потому я не стал сдерживать себя и вдоволь наговорился с сестрой.

Как оказалось, моё возвращение чуть не сорвало её поступление. Родителям пришлось пойти на конфликт, чтобы оградить её от участия в трудностях этого периода моей жизни. Но она смогла взять себя в руки, и теперь уже, будучи студенткой-архитектором, подтягивает некоторые предметы, важные для начала её учебы.

Мы ещё немного побыли вместе с родными, поговорили ни о чем. Я спросил, произошли ли изменения в их жизни за время, пока я отсутствовал, на что отец задумался и ответил, что наибольшим испытанием оказалось понять, насколько я для них дорог. Это меня крайне тронуло, я попытался объяснить, что не мог поступить иначе, а они оправдывали мое поведение моим тогдашним состоянием. В общем, беседа прошла по-родственному правильно, когда разные поколения близких людей говорят на понятном друг другу языке.

Когда все ушли, оставив меня одного, я наконец осознал, где нахожусь на жизненном пути – и, соответственно, можно было решать, куда двигаться дальше. Во время разговора с Бекки я окончательно утвердился в том, что память ко мне вернулась. Только имея многолетний опыт общения, зная каждую скрытую эмоцию и желания собеседника, можно так легко и непринуждённо вести беседу. Родители были столпами моего мировоззрения, я не мог говорить с ними в развязной игривой манере. Общение с ними подразумевало некую дистанцию, искреннее уважение и подражание всему, что я считал в них правильным. С Ребеккой всё было иначе: мы могли паясничать, дразнить друг друга, выдавать воображаемые и неприемлемые развития событий за действительные только ради придания сочности нашей перепалке. Ближе и бескорыстней отношений ни у нее, ни у меня никогда не было. Но теперь Бекки, как и я, выходит в большой мир, где такой стиль общения безнадежно устарел, а душевная близость между людьми становится просто дорогой как память, как мой с сестренкой ящик с сокровищами в подвале отцовского дома, который она так беспардонно попыталась у меня увести. С такой мыслью я и погрузился в сон, твердо зная, что больше не вернусь в палату этого некогда квадратного мира во главе с сухим педантичным врачом и ядовито-черным прямоугольником на стене возле кровати.

* * *
Утро нового дня обещало стать продуктивным. Я теперь помнил, что намеревался сделать, перед тем как мое здоровье ухудшилось, и был тверд и полон решимости реализовать намеченное. С самого утра, почему-то ещё до стандартного времени обхода, меня посетил доктор Шмидт, мы с ним мило побеседовали на разные отвлеченные темы, которые, по всей видимости, являлись отвлеченными только для меня. После этого он в раздумьях удалился, а сразу же после завтрака вернулся с моим отцом и ещё какой-то неприятной дамой в дорогом строгом костюме.

– Петр, у нас к вам деловое предложение, – начал доктор Шмидт. – Я предварительно переговорил с вашим отцом, юристами нашей клиники и ещё несколькими сотрудниками, прежде чем предложить вам кое-что. Дело в том, что ваша страховка не покрывала затраты на лечение, и все расходы легли на плечи ваших родных. Но для нашего центра изучения влияний болезни на ЦНС ваш случай очень интересен, и мы готовы заключить договор, компенсирующий вашей семье затраты на лечение. Взамен мы хотим лишь получить детальное описание того, что с вами происходило. Это взаимовыгодное сотрудничество, и от вас потребуется времени не больше, чем вы уже здесь провели. Итак, что скажете, Петр?

Я после небольшой паузы обратился к отцу.

– А что ты думаешь об этом?

– Ну, твое лечение немного нарушило наш размеренный быт, но катастрофических последствий не будет. Так что тебе решать. Если не захочешь или не сможешь, я пойму.

– Как по мне, дело не-сложное, покроет ваши расходы и поможет нам в диагностике, а значит, принесет обоюдную пользу, – энергично заключил доктор Шмидт.

Тем не менее, отец его почти перебил:

– Но я не знаю, что творилось с тобой последние полгода и где ты был. Хочешь ли ты делиться личными переживаниями? Решать только тебе.

Мой отец, самый уважаемый во вселенной человек, как всегда, был спокоен и рассудителен. Следовательно, мы не загнаны в угол, на нас не давят, и я могу принимать осознанное решение с одним-единственным условием: личное пространство – в обмен на заплатку в бюджете семьи. С учетом того, что у меня внутри за последнее время много всего накопилось, и хотелось перед кем-то выговориться, а тут ещё джек-пот, я сразу решил согласиться. Хоть и продолжал набивать себе цену:

– Каковы будут условия?

– Всё очень просто, – объяснил доктор Шмидт. – Вам необходимо будет в подробностях описать всё за период вашего нестандартного поведения: увиденное, пережитое и осознанное. От момента первых нестыковок в вашей жизни до осознания себя на больничной койке. Мы приставим к вам двух наших лучших практикантов. Полученная информация станет материалом для их научной работы.

– Но какой вам в этом прок, неужели обычный рассказ может быть так ценен?

Доктор улыбнулся. Я впервые увидел улыбку на его обычно деловитом и строгом лице. Вообще мое первое впечатление о докторе Шмидте оказалось ошибочным. Теперь я мог с уверенностью сказать, что он был человеком с большой буквы. А его внешность – лишь подтверждение уверенности, подкрепленной навыками. С момента моего выползания из липкой серости доктор Шмидт не дал ни малейшего повода усомниться в своем профессионализме и благих намерениях. Наверное, он был эталоном доктора, лечащего по призванию. Его внешность, взгляд и манера говорить явно свидетельствовали о бескорыстной преданности своему делу. Даже странно, как при этом всем он умудрялся носить дорогой галстук, ведь такой аксессуар скорее свидетельствует о хорошей хватке, нежели о таланте и бескорыстии.

– Доктор Шмидт, у меня не будет сложностей при завершении договорных условий, если я не оправдаю ваших надежд?

– Именно поэтому мы и пригласили адвоката клиники для заключения понятного контракта, но исходя из того, какие вопросы вы задаете, информации от вас будет больше, чем требовалось. Что скажете, госпожа Арк?

Шмидт указал рукой на даму в костюме, надменно парящую над нашими нелепыми разговорами, и к ней же перевел мой вопрос. При переводе на нее внимания женщина сразу же включилась в разговор, тикая, как швейцарские часы.

– Не думаю, что вам стоит волноваться, господин Мергель, – деловито кивнула Арк. – Все затраты покроет фонд по исследованию человеческого мозга, а не клиника. Из чего следует, что персонал клиники, занимающийся научной работой, хоть что-то от вас да получит, не потратив ни пенни из своего кармана. Если даже ваша информация окажется бесполезной, никто не станет трактовать это как расточительство. К тому же, мы всецело полагаемся на безупречную интуицию доктора Шмидта. Вам я вообще не вижу смысла отказываться.

Всё сказанное госпожой Арк было четко, лаконично и по существу. Сразу стало понятно, чем оправдано наличие на ней такого дорогого костюма и туфель в годовой бюджет какой-нибудь тропической страны. Она, по-видимому, крайне способствовала финансовому здоровью данной клиники. Всем троим людям, находившимся передо мной в палате, можно было не то что доверять, но даже поклоняться.. Каждый из них был очень значимым в своей сфере деятельности, и моя дальнейшая детская суета была ни к чему.

Мы выдержали небольшую паузу, после которой я поинтересовался, что требуется конкретно от меня для заключения договора. Госпожа Арк сразу же открыла папку и протянула подготовленные бумаги.

– Вам следует ознакомиться с этим контрактом и подписать при согласии. Мы оставим вас с отцом, и если вы со всем согласны, пусть господин Мергель-старший занесет наш экземпляр в кабинет главврача.

* * *
Документы были подписаны, мое лечение оплачено, все вопросы решены. От меня лишь требовалось ближайшие дни потратить на рассказ о себе, получая при этом медицинское наблюдение и качественное трехразовое питание. Тем более, согласно правилам клиники, я все равно ещё должен был пару дней находиться под наблюдением врача.

После обеда доктор Шмидт привел двух медиков, проходящих клинико-практическое обучение и приставленных ко мне для конспектирования и предварительного анализа моего состояния.

– Разрешите представить вам, господин Мергель, специалистов, которые будут фиксировать основные интересующие нас моменты вашего рассказа. Они вам более точно сформулируют поставленные задачи и станут вести письменный отчет всего услышанного.

В комнату вошли двое молодых людей приблизительно моего возраста, парень и девушка.

– Фрейя и Стефан, – четко, но немного небрежно представил их доктор Шмидт. – Некоторое время вам придется провести в их обществе, надеюсь, им будет что извлечь из рассказанного.

После сухого вступления доктор обратился уже к практикантам.

– Насколько мне известно, до болезни господин Мергель, наш коллега, блестяще сдал первый госэкзамен и закончил седьмой семестр обучения с весьма неплохими результатами. Так что давайте вместе попытаемся что-то получить из этого всего ради общего блага медицины. Приступайте!

Доктор Шмидт утвердительно кивнул и вышел из комнаты. Его халат ещё незамедлил движения воздушных потоков в дверном проеме, как Стефан взял на себя инициативу:

– Добрый день, Петр. Меня зовут Стефан. Я буду проводить исследования для выяснения причин, которые привели к возникновению вашего состояния. Нам с Фрейей нужно будет подробно записать ваши размышления, эмоции и соображения насчет окружающей вас обстановки – с момента появления первых симптомов и до ухудшения вашего состояния. Важным будет и описание непродолжительного периода жизни, предшествующего проявлению симптомов, чтобы определить точку отсчета отклонения от нормы. Не забудьте про сны, если вы их помните. Я правильно объяснил, Фрейя?

Стефан обратился к коллеге больше для подтверждения всего того, что так систематично изложил, а не для получения одобрения сказанному. Он говорил четко, уверенно и методично, но голос его звучал будто из ржавой банки, слегка дребезжа.

Я сразу обратил внимание на внешность Стефана, как только тот вошел в палату. Чрезмерно холёное лицо, светлые, почти бесцветные глаза, отполированные ногти. Какой мужчина в таком возрасте ходит в салон полировать себе ногти?! Уму непостижимо! Он всем своим видом демонстрировал собственную незаменимость, но в то же время в отношении доктора Шмидта проявлял юркую услужливость практически без какой-либо потери достоинства. В нем сразу же угадывались ум и трудолюбие, прекрасно сочетающиеся с пафосом и надменностью. Такие люди всегда востребованы и находятся на хорошем счету у лиц, занимающих высокое положение – и будут таковыми, пока будет существовать общество. Им всегда можно поручить любую работу. Раньше, наверное, из таких Стефанов получилась прекрасные инквизиторы, которые без труда могли великой целью прикрыть собственную жажду властвовать, унижать и самоутверждаться. Сейчас же такой типаж представлен всевозможными инспекторами, ведущими внутренние расследования, политиками или тюремщиками. Интересно, что будет делать Стефан, когда сдаст второй госэкзамен и получит диплом врача. Скорее всего, станет заведующим какой-нибудь крупной психиатрической клиники, будет писать грандиозные работы, перенасыщенные заумными терминами и преисполненные важности изложенного. Но, впрочем, это не мое дело. Каталогизировать мои рассказы он подходил как нельзя лучше. Нужно отдать должное доктору Шмидту: он прекрасно владеет навыками распределения человеческого ресурса.

И Фрейя тут же подтвердила мое умозаключение касательно умелого распределения ресурса. Это сразу мне напомнило детский стишок, в котором был монолог: «Правда, хорошо, друг бобер?!», а в ответ «Очень хорошо, брат бобер!». Так и Фрейя в ответ незамедлительно выпалила:

– Да, Стефан, ты всё правильно объяснил! Вам, Петр, нужно будет всего лишь вести рассказ, больше внимания уделяя мелочам, личным переживаниям, по возможности описывая обстановку. Само содержание рассказа будет нас интересовать только применимо к нашему исследованию и нигде фигурировать не станет. Кроме того, полученные данные будут строго конфиденциальны, а вы в отчетах останетесь как пациент №21М. У вас есть ещё какие-нибудь вопросы?

– Нет, всё предельно ясно, – ответил я. – Правда, мне нужно немного собраться с мыслями.

– Если хотите, – подключился к разговору Стефан, – мы можем попросить медсестру принести нам всем чай или кофе, и в неформальной обстановке поговорим, скажем, о медицине. Вы ведь тоже студент-медик, и, если я правильно информирован, проходите клинический этап обучения стоматологии?

«Странно, что он не предложил виски и сигару, мы бы с ним славно помолчали», – пробормотал мой внутренний голос. Но вслух я сказал другое:

– Проходил, год назад, потом как-то не сложилось. А насчет неформальной обстановки вы неплохо придумали, пожалуй, стоит растопить лед. И от хорошего кофе я бы не отказался.

Фрейя не стала звать медсестру, а позаботилась обо всем сама. Принесла ещё какие-то сладости и, в общем, оказалась очень милой. Сказать по правде, я сначала не понял, зачем вторым практикантом назначили именно её. Конечно, она была неглупой и вполне организованной, но мне сразу показалось, что ей плевать на конечный результат. Её интересовал сам процесс ради процесса. На поверхности её сознания мишура фраз выстраивалась в кажущийся умным и осознанным текст, но вглубь не проникало ничего. Эдакая восьмибитная цаца, которая может создать видимость работы где угодно и с чем угодно, но реально полезное действие может выполнить только при условии четко поставленной задачи, и только в пределах своих восьми бит памяти. Возможно, с годами и опытом она разовьет способность соединять свои действия в более сложные цепочки, но для этого ей понадобятся шаблоны, а их ещё нужно наработать.

Конечно, моя субъективная оценка была основана на чисто профессиональных ее навыках, и Фрейя вполне могла быть интересной девушкой, страстной любовницей или хорошей матерью, но, вместе с тем, в серьезных вещах ничего, кроме излишнего шума, она произвести не могла. Скорее всего, доктор Шмидт вторым практикантом поставил именно её по целому ряду стратегических причин. В первую очередь, разбавить профессиональную сухость Стефана, потому как тандем двух студентов-заучек стал бы явным перебором и нагонял бы на меня тоску. Кроме того, Стефану требовался помощник по мелочам, до которых он, при всем своем самолюбии, вряд ли снизойдет, а судя по тому, что фонд по исследованию человеческого мозга выдал кругленькую сумму в компенсацию моего лечения, бумажной работы им предстояло немало. И последнее – это привлечь мое внимание, заставить стараться и выложиться по максимуму, ведь Фрейя была молодой и привлекательной особой всего на пару лет старше меня. В любом случае, доктор Шмидт показал себя не только превосходным врачом, но и отличным специалистом в области человеческой природы. И данный факт только укреплял вызванное к нему уважение.

Мы непринужденно побеседовали о жизни, об учёбе, о планах каждого на будущее. Фрейя оказалась невероятной сладкоежкой, которая хоть и держала себя в руках из последних сил, но всё равно умудрилась слопать сама почти всё, что принесла. Стефан начал улыбаться и меньше умничать. Всё складывалось вполне пристойно. В процессе нашей беседы пару раз заходила Марта с каким-то помощником, они вкатили в палату три удобных кресла и два небольших столика. Кресло без столика – как я понял, для меня – поставили возле окна, так, чтобы мне можно было в любой момент выглянуть на улицу, а остальные два разместили по углам. Позже Марта принесла две пачки не то бумаг, не то документов, и разложила на столиках. Все эти действия сопровождались её очень довольным выражением лица. Создавалось впечатление, будто она обустраивала детскую комнату своему ребенку. Вообще Марта относилась к тому редкому типу людей, которые светятся изнутри добротой и мягкостью. Такие люди всегда располагают к себе любого, будь то маленький ребенок или зловредный старикан – все сразу радуются её присутствию. Думаю, это потому что её доброта не наигранна, а исходит из глубины её чистого сердца. Позитивное влияние Марты распространилось даже на Стефана: в её присутствии тот немного оттаивал. Во времена инквизиции он, наверное, даже бы слегка прослезился, сжигая Марту на костре. Но, слава христианскому Богу, наша добрая медсестра имела довольно пышные формы и никак не могла летать на метле грузоподъемностью в пятьдесят килограмм2. Ранимая натура Стефана была бы спасена от мотивационного конфликта в те суровые средневековые времена.

Итак, мы расселись по предназначенным местам, сгусток доброты в виде Марты покинул нашу палату, и повисла длинная пауза.

– С чего начать? – наконец спросил я.

– Начни с описания обстановки, предшествующей появлению странных ощущений, – предложил Стефан.

Во мне ещё бурлили эмоции, вызванные внезапным возвращением памяти, и, при всей моей замкнутости, желание высказаться было сильным как никогда. Ко всему прочему, я был под защитой врачебной этики, что придавало мне вдохновения.

– Хорошо, пусть будет так.

(2) Находка

В то время я оканчивал седьмой семестр в медицинском институте и был полностью поглощён учёбой. Хоть моей специализацией и была стоматология, но гигиенические и экологические дисциплины мне тоже очень нравились, даже курс истории медицины, начавшийся в седьмом семестре, пришелся по душе. Другими словами, я был по уши в учебе, получал стипендию и считался одним из лучших студентов на потоке. И в самый разгар учебного сезона я узнал, что моя девушка, Лиза, в больнице, у нее что-то с почками.

Лиза жила там же, где и моя семья. Мы были вместе уже четыре года, познакомившись на празднике нашего города, и, как оказалось позже, учились в ста метрах друг от друга вдали от дома. Только она изучала социологию, а я – медицину. Студенческие годы мы провели вместе, но она закончила обучение в этом году и вернулась к родителям, а я продолжал учебу, оставшись на расстоянии больше трех сотен километров от нее.

Болезнь Лизы заставила меня выкроить пару деньков и приехать домой к родителям. Там меня всегда ждало гостевое крыло первого этажа дома, и я мог приезжать и уезжать в любой момент. После поступления в медицинский институт сестра Бекки сразу же оккупировала мою детскую комнату и сделала из нее мастерскую для своих художественных нужд, а я перешёл в разряд желанных гостей.

Так вот, в тот день я приехал домой и, немного отдохнув и пообедав с родителями, договорился о встрече с Лизой в парке, неподалеку от её дома. Погода стояла отличная, осень ещё не вступила в свои права, хотя её присутствие уже во всем угадывалось. До парка было минут тридцать ходьбы, и я решил пройтись туда пешком по знакомым с детства местам. Бодро шагал, рассматривая ровно стриженые кусты и газоны моего района, рассматривал знакомые дома наших соседей, пытаясь найти в них перемены, и наслаждался прелестью теплой осени. Ни машин, ни людей на улицах практически не было, в рабочее время здесь можно было увидеть только мам за рулем забитых детьми минивэнов и пенсионеров, идущих до ближайшего магазина.

До парка я дошел быстрее, чем планировалось, ко всему прочему, вышел я с небольшим запасом, и теперь до назначенного с Лизой времени оставалось чуть более пятнадцати минут. Парк был почти пуст, не считая пожилой пары, сидевшей неподалеку на лавочке, команды школьниц, с неимоверным визгом игравших в волейбол на парковой площадке, и важно похаживающих ворон; больше в огромном парке никого не было. Я, медленно шагая, сделал пару кругов по аллейкам, рассматривая то пожилых людей, то девочек, то ворон. На меня никто не обращал внимания. Девочки были так увлечены игрой, что проедься я рядом верхом на лихом слоне, они бы даже не обратили на это внимания. Пожилая пара была тоже занята поглощением последних солнечных лучей уходящего года, а вот вороны стали на меня обеспокоенно поглядывать. Очень важные, черные как смоль с отливом, они недоверчиво косились в мою сторону и сразу же пытались скрыться из виду, как только я останавливал на них взгляд. Умные старые птицы с массивными клювами и ухоженными перьями. Они, должно быть, помнят свой парк с тех времен, когда деревья в нем были ещё маленькими, а меня и в проекте не было. Забавно, но я читал, что каждая ворона, заготавливая на зиму заначки с едой, помнит более двухсот мест, куда спрятала пищу, и безошибочно находит каждое, когда приходит время. Дай любому человеку двести конфет, попроси спрятать по городу, а потом найти их через два три месяца – справились бы немногие. Задача под силу единицам.

И, по правде говоря, мой интерес к воронам в тот момент был очень прост и корыстен, не зря они настораживались, ловя мой взгляд. Я высматривал, не потеряла ли одна из них перо, так как трофейное перышко вороны мне бы не помешало. Это дурацкое увлечение началось очень давно, когда я был ещё ребенком. Бекки тогда было около четырех лет, и она вошла в период, когда всё лежащее на земле, блестящее, цветное или странного вида, нужно было подобрать. Причем делалось это с восторженными возгласами.

– Ух ты, смотри, что я нашла! – сразу же говорила она, и показывала мне какую-нибудь запыленную ерунду вроде пластмассового колечка от пластиковой бутылки или камешка. Я же её обзывал «подберухой-мухой».

– Сам ты подберуха-муха! – отвечала она мне звонким писклявым голоском, и, радуясь своей беззубой улыбкой, хвасталась новой находкой.

Родители ей настойчиво объясняли, что все, подходящее под описание мусора, поднимать нельзя, этим делом должны заниматься дворники. А если Бекки хочет найти что-то интересное, то предмет должен быть листочком, камешком или семечкой какого-то растения – иными словами, тем, что создала природа, а не человек. Так все и поступали. Если я, отец или сама Бекки находили что-то интересное, то об этом сообщалось всем и подтверждалось восторженными, почти завистливыми возгласами остальных, кому не посчастливилось найти такую важную ценность. Так постепенно поиск валяющихся мелочей стал укоренившейся традицией, а особо ценные приобретения собирались в коробочку от конфет. Потом они перекочевали в папину коробку от туфель. Наконец последним вариантом сокровищницы, уже в старших классах школы, стал деревянный ящик от купленного папой заточного станка. Там было всё: и маньчжурский орех, и камешки всевозможных форм и цветов, и закругленные морским прибоем стеклышки – в общем, всё, что в силах перенести постоянное перекладывание с места на место детскими руками. Особую ценность для коллекции представляли найденные перышки птиц, к ним было почтительное, почти культовое отношение. Найти редкое полосатое перышко маленькой птички считалось достижением, а суметь сохранить его в ящике с сокровищами – почти искусством.

Вороны не зря были так настороженны. Мудрые птицы знали, что в моем, на первый взгляд, скучающем виде крылась целая груда коварства, и потеря их самого черного с отливом пера была моим сокровенным желанием. Бекки просто лопнула бы от зависти, принеси я в наш ящик такой жирный трофей. Но хорошо сложенные и ухоженные птицы знали цену каждому своему перу, и я быстро понял, что шансов у меня практически нет. Оттого мой взгляд хаотично шарил по земле в надежде на случайное чудо, пока не наткнулся на какой-то маленький камешек с желтоватыми прожилками. Я подошел поближе и увидел, что это вовсе не камешек, а маленькая бронзовая статуэтка, потемневшая от времени и желтеющая только на выступающих складках. Маленький воин, в шлеме, со щитом и топором, ровно стоял на небольшой овальной подставке, мирно дожидаясь войны. Находка не подпадала под ценность нашего с Бекки ящика с сокровищами, но была очень милой. Такой, что хочется оставить её себе. Подходило время встречи с Лизой, и я, сунув статуэтку в карман кошелька, где обычно хранил мелочь, быстро направился к оговоренному месту встречи в углу парка.

* * *
Мы не виделись с Лизой меньше месяца. С момента нашего с ней знакомства это было первое расставание, причем вызванное обстоятельствами, а не нашим решением. Хоть времени прошло мало, Лиза как будто поменялась. Возможно, причиной изменений была болезнь.

– Привет, зайка, как ты? – выпалил я, ещё не успев до нее дойти.

– Хорошо, только скучала, – ответила Лиза, находясь рядом со мной уже в движении перед поцелуем. После холодного, почти дружеского объятия мы взялись за руки и медленно пошли через парк, где я уже пятнадцать минут наматывал круги.

– Что там с тобой случилось, что ты аж в больницу угодила? – спросил я.

– Да так, ничего особо серьезного: обследовали, назначили кое-какие лекарства, и сегодня утром выписали. Но я все равно очень рада, что ты приехал меня проведать.

Лиза выглядела как обычно, но в ней явно читалась какая-то озабоченность, излишняя серьезность. Странно, что я раньше этого не замечал. Она была такой же, как и всё предыдущее время, в точности до последнего штриха, но теперь я заметил качественно выполненный макияж, всю обдуманность мелочей и деталей её внешности и педантичную их подборку. Всё было кропотливо собрано и доведено почти до идеального сочетания. Возможно, осеннее солнце было под нужным углом и высветило все изъяны идеализма, тщательно скрываемые четыре года. Я попытался вспомнить её другой, и понял, что другой я её не видел. Даже когда мы проводили ночи вместе, я не заставал её спящей, взлохмаченной и помятой. В памяти оставалась только Лиза, выходящая из ванной комнаты уже такой, как я вижу её сейчас. Меня немного встревожил такой факт, ведь если смыть нарисованное, она может даже выглядеть по-другому. На ум сразу почему-то пришла старая зубатая баба-яга, сплошь утыканная зелеными бородавками, с тремя черными волосками, растущими на носу, которая делала магические па со своим сухим мухомором, и бац – становилась красавицей. Эта мысль меня так позабавила, что все мускулы моего лица напряглись, пытаясь сдержать улыбку.

– Эй, ты чего такой загадочный? – толкнула меня Лиза, держа под руку.

– Да так, всякие глупые мысли в голову лезут. Я тут пока тебя ждал, даже подумывал, не начать ли пугать ворон диким криком – может, какая из них обронит перышко.

– Ох уж эта ваша с Бекки охота за сокровищами! – хитро, но очень по-взрослому сказала она. – Вам бы стоило после двадцати на марки переключиться, а то люди начнут вас побаиваться.

– Ну, с марками у нас полное незнание, а тут опыт многих лет. Приятно чувствовать себя профи хоть в чем-то.

– Да, пожалуй, ты прав, но за воронами не гоняйся, что люди подумают! – сказала она почти по-матерински, после чего добавила: – Не люблю ворон, они ассоциируются у меня со смертью.

– Да, думаю, Прометей с тобой бы согласился на все сто.

Она хихикнула, снова меня подтолкнула, крепко держа под руку.

– Ты голоден? Может, пойдем пообедаем где-нибудь?

– Я пообедал с родителями, но с радостью выпил бы кофе. А ты если хочешь, можешь перекусить.

– Хорошо, идем.

Она повернула к себе мое лицо и смачно чмокнула меня в губы – так громко, что находящиеся поблизости «предвестники смерти», мирно ковыряющие клювами землю, настороженно подняли свои головы.

Остаток дня мы провели вместе, обсуждая погоду, планы на будущее, расстояние, которое между нами вклинилось. Как я узнал, Лиза начала искать работу, но пока ничего более-менее подходящего не подвернулось. Времяпровождение прошло по стандартному сценарию. Единственное, чем это отличалось от всех предыдущих встреч, так только тем, что я постоянно пытался угадать комплекс мероприятий, совершаемых этой женщиной для превращения в известную мне Лизу. А образ бабы-яги время от времени выползал и ехидненько меня поддразнивал, шепелявя кривыми, выпирающими изо рта зубами: «Да ты, парень, и половины всего не знаешь о нас, о женшчынах…»

* * *
К вечеру погода испортилась, я еле успел домой до дождя. Ко мне сразу спустилась мама: её кухонные владения и личная комната были на втором этаже.

– Ну что, как Лиза, с ней всё в порядке?

– Да, мам, всё хорошо. Её уже выписали из больницы, ничего серьезного не произошло.

– Слава богу, а то мы тут уже всякого надумали, когда узнали, что ты едешь её проведать! Мы скоро будем ужинать, ты голоден?

– Да, не отказался бы от запеченного целиком поросёночка.

– Приедешь на Рождество – будет тебе запеченная целиком индюшка, мой брутальный охотник с Дикого Запада! А пока довольствуйся запеченной запеканкой. Через двадцать минут поднимайся к столу.

– Хорошо, мам, и завари мне чаю покрепче.

Ветер вперемешку с дождем завывал всё сильнее. Пока я принял душ и переоделся, погода разыгралась не на шутку, так что пришлось опустить ролеты на окнах. Когда сели ужинать, за окном уже творилось что-то неимоверное. Бекки, немного поёрзав, сорвалась с места и подняла ставню у окна, ближнего к столу:

– Ну, интересно же! Когда мы ещё увидим такую бурю!

Признаться, все сидящие за столом были с ней согласны, просто Бекки была из нас самой живой и мобильной. Но, к сожалению, рассмотреть особо ничего не удалось: ветер так бил дождем в окно, что мы видели только плавные водяные разводы, вырывающиеся из темноты и расползающиеся на стекле окна причудливыми фигурами. Весь ужин мы прислушивались к тому, как усиливались порывы. Бекки поставила рекорд по скоростному заглатыванию пищи не пережёвывая. Маме даже пришлось пару раз сделать ей замечание.

– Извини, мам, там все равно всё перетрется, а мне нужно на улицу, – бормотала сестра, глотая следующий непережёванный кусок. Отец сдержанно улыбался, а мама снисходительно качала головой.

– Раз уж вымокнешь, посмотри, не ломает ли ветром мой бамбук, и если что, подвяжи его шнуром из садового домика.

– Хорошо, мам, гляну. Спасибо за ужин, – буркнула Бекки с набитым ртом, уже убегая из-за стола.

– Беги уже, девочка дождя, я сама за тобой уберу, – нежно сказала мама, и мы втроем понимающе переглянулись.

Не успели мы допить чай, как во всем доме погас свет.

– Ух ты! – сказал отец. – Давненько уже такого не было, я даже забыл, что это вообще возможно.

Он, ничуть не растерявшись, подошёл к комоду, почти на ощупь достал оттуда спички, зажег одну и, пока она не погасла, выудил три подсвечника со сгоревшими наполовину свечами. Поджег все три другой спичкой и поставил на стол.

– Пе́тре, возьми, пожалуйста, две свечи и оставь одну у двери возле входа в дом, чтобы наша повелительница стихий не пробиралась в темноте.

– Хорошо, пап.

Я взял два подсвечника и направился на первый этаж к входной двери. Я всегда уважал, даже поражался умению своего отца четко и обдуманно выполнять любые действия, практически не прилагая усилий. Этот факт свидетельствовал о прекрасной организации его ума. Мне всегда хотелось верить, что я когда-нибудь смогу быть хоть чуточку на него похожим. Оставив одну зажженную свечу у входа, я еще не успел вернуться со второй, а отец уже заканчивал разговор с диспетчером:

– Сколько, по-вашему, займет устранение неполадки? Да, большое спасибо, хорошего вам вечера.

Он повесил трубку и вернулся за стол объяснить, что произошло.

– В нашем районе буря сломала дерево как раз тогда, когда по дороге проезжала машина. Водителю ничего не оставалось, кроме как вывернуть в распределительный щиток, или как оно там называется. Света не будет не менее трех часов.

– Надеюсь, в холодильниках ничего не случится? – нахмурившись, задала вопрос мама, больше сама себе, чем кому-то из нас.

– Не волнуйся, Тереза, они даже не почувствуют. У тебя что, в детстве никогда не пропадал свет?

Мама в задумчивости уставилась вверх:

– Нет, что-то не припомню.

Тут в комнату ворвалась мокрая, блестящая от азарта зверушка с подсвечником в руках, отдаленно напоминающая Ребекку.

– Вот это класс! Вот это улёт, улётней всех самых улётных улётов! Вы бы только видели!

– Бекки, аккуратнее со свечей, иначе завтра ты будешь полдня улётно отковыривать весь наляпанный на пол парафин, стеарин или что там они сейчас в этих свечах используют, – сказала мама. – Как там мой бамбук?

– Да что ему станется, камыш камышом. Мы же не в Китае, где он растет по десять метров, – пробубнила Бекки с выражением Чеширского Кота.

– Камыш! Вы слышали?! И такое говорит человек, у которого кактусы вянут! – вспылила мама, и если бы не вмешался отец, Бекки получила бы по полной. Альпийская горка, озерцо с пятнистыми карпиками и все, что было посажено вокруг дома, было предметом большей гордости нашей мамы.

– Дорогая, не волнуйся, ты вспомни себя в её возрасте. Всему своё время.

– Да, мам, – виновато подхватила Бекки, – не злись. Я тоже скоро заведу себе пару карапузиков, а когда они вырастут, начну обсаживать дом камышами, бамбуком и другой травой, которая будет в тренде на тот момент.

Все четверо хихикнули. Я четко осознал, чего мне не хватало во время учёбы. Атмосферы родного места, поддержки каждого члена нашей семьи, того факта, что обрывками фраз мы могли так точно и позитивно передавать тончайшие оттенки сложностей этого мира, и самое важное – слышать и понимать сказанное другими. Именно такая обстановка и называется домом, местом, куда хочется вернуться, которое хочется перенести в быт уже своих детей, взяв за основу самое лучшее из своего взросления.

– Это всё, конечно, очень хорошо, – подытожил отец. – Но, не считая двух фонарей, находящихся в садовом домике, у нас нет других благ цивилизации. Предлагаю не пользоваться фонарями, а приготовиться ко сну, используя только свечи. Добро пожаловать в позапрошлое тысячелетие!

– Папа, ты супер! – сразу же выпалила Бекки. – Всем пока, я сушиться и спать.

Я тоже поблагодарил за ужин и, взяв одну из свечей, отправился к себе в комнату. Буря постепенно стихала, ветра уже почти не было, слышалось только неровное биение капель о подоконник. Приведя в порядок свои вещи, подготовившись ко сну и расстелив постель, я достал из кошелька свою новую находку и, немного рассмотрев её в таком необычном свете, поставил возле себя на тумбочку. Свеча почти догорела, но спать не хотелось. Нужно было поискать, есть ли здесь ещё свечи. В гостевом крыле дома, кроме самой комнаты, расположились ещё сауна, душевая, туалет и кухня. Где-то должно заваляться пару древних светильников, свечных таблеток для аромалампы или похожих источников яркого тепла. Поиски не принесли результата, и я уже стал подумывать, кого буду считать, чтобы уснуть – овечек или барашков. Но тут в забытом всеми углу кухни я нашел толстую рождественскую свечу, которую уже несколько раз зажигали и, не дожидаясь, чтобы фитиль прогрел её до краев, гасили. После многократного использования она больше напоминала макет рудника по открытой добыче руды, в центре которого торчал чёрный скрюченный фитилек, окруженный волнами парафина. Но её было более чем достаточно для освещения, и мой угасающий огонёк был без труда перенесен на найденную свечу. Еще некоторое время я баловался, макая сгоревшую спичку в жидкий парафин и поджигая огарок, но очень скоро коротенький остаток фитилька утонул, первая свечка догорела, и мы остались один на один с рождественской красавицей.

* * *
Буйство природы медленно затихало. Я удобно устроился на диване и, наслаждаясь прелестями домашнего уюта, смотрел на маленький огонек пузатой свечи. Постепенно все события последних дней отдалялись, я просто смотрел на свечу, и чем дольше это делал, тем выразительней казалось пламя огня и второстепенней – окружающий его мир. Все, что было вокруг – темнело и сливалось с мраком ночи, уходило на задний план и растворялось. Я всматривался в огонь, и с каждой секундой плотнее и непроницаемее становился мир – весь, кроме сферы, согретой огнем пламени. Всё, кем был я раньше, всё, что я делал и чего добился – было там, далеко, запечатано мраком. И только некий я сам в этот конкретный момент находился здесь, внутри теплого сгустка света. Без одежды, без кожи, без тела. Некий, с кем я никогда не считался, погрязнув в бесконечных диалогах своего сознания. Но тут была тишина, говоруны остались запечатанными спасительной темнотой, и осталось что-то другое, ещё не осознанное, но простое и чистое.

Шум бури постепенно затихал, и темнота уплотнилась ещё и тишиной. По мере горения расплавленный парафин постепенно затапливал фитиль, и огонь медленно угасал. Сфера существования так же медленно уменьшалась, и хоть мыслей как таковых уже не было, концентрация сознания и того, чем я был в остатке – росла. Я почувствовал причастность к этому маленькому огоньку, почувствовал его важность, его необходимость. Ничто не имело сейчас той ценности, которую мы с ним представляли, и той силы, которая была в нас заключена. Мое дыхание было ровным и спокойным, я даже не был уверен, делался ли мной вдох или выдох в тот конкретный момент. Но я точно знал, кто я, ощущал свою безликую масштабность и значимость. Сфера неумолимо уменьшалась в размерах, свеча гасла под натиском собственного же тепла, эмоции возрастали. И вот мрак поглотил всю комнату, ярко играющая вниманием свеча почти угасла – и дошла до предела маленького голубоватого шарика, болтающегося на холме фитилька, слегка возвышающегося в озере, недавно созданном теплом большого огня. Маленький шарик был настолько хрупок, что любое резкое движение или неравномерность дыхания сразу же сдули бы его со спасительного холма. Будучи сразу элементом великой силы и великой слабости, он сумел собрать в себе всю мою концентрацию в одну точку, сделав меня неимоверно огромным существом. Теперь оставалось только держать себя в состоянии полного отсутствия мыслей, чтобы случайно не навредить какой-нибудь из существующих галактик. Огонь же сжался до своих минимальных размеров, после которых мог бы только потухнуть, и остался таковым, всем своим видом заявляя, что так может продолжать гореть почти бесконечно долго. И тогда во мне возникло чувство неимоверной радости, радости оттого, что огонь всё ещё горит, мал, но горит. Радости за то, что всё запечатанное темнотой и отделенное от меня настоящего сейчас не мешает. Света от точки уже давно не исходило, но ее застывшая стабильность родила во мне счастье, не требующее объяснений или каких-либо подтверждений извне. Совершенно новые для меня чувства были настолько сильны, что я и не понял, как уснул, от восторга и переизбытка сложных эмоций, так и не узнав, как же в конечном счете погасла свеча.

* * *
Стефан и Фрейя были очень собраны и что-то отмечали в своих бумагах, хотя, по ощущениям, уже давно пора было сделать паузу.

– Может, передохнем? – спросил я.

– Петр, решать не нам. Согласно поставленной задаче, мы привязаны к этой палате на всё время, круглосуточно, тока не каталогизируем ваш рассказ. Тут главное – не упускать важные для нас подробности, – деловито ответил Стефан.

– Тогда давайте сделаем небольшой перерыв и продолжим.

Великие каталогизаторы ушли, и я остался наедине со своими мыслями. Необходимость озвучить перипетии последнего периода моей жизни сильно меня взволновала. Одно дело – помнить, и совершенно другое – подробно пересказать яркие эмоции. Ко всему прочему, добавилось чувство глубокого сожаления о том, что ко мне не вернется та степень осознания окружающего мира, доступная ранее. Но в любом случае, я стал мудрее, опытнее. События последнего периода жизни сделали меня намного богаче.

Инквизитор и восьмибитная цаца вернулись, и мы продолжили.

* * *
Утро следующего дня началось очень рано. Я проснулся преображенным, полным шумных мыслей в голове, которые невпопад спорили друг с другом, создавая сумбур и неразбериху. Рядом стояла погасшая толстенькая свеча и милая бронзовая фигурка. Я не помнил, когда уснул, гасил ли свечу, и чем всё закончилось. Завтрак у нас дома всегда подавался по расписанию, так что у меня ещё была уйма времени собраться с мыслями. Выполнив почти машинально все стандартные процедуры нового дня, я собрался немного прогуляться. Свечка была бережно прибрана в шкаф, а разобраться с фигуркой оказалось сложнее. Окинув взглядом комнату, я так и не решил, какое бы место для нее подошло. Полочки, подоконники и всё, что выступало хотя бы на сантиметр, было осмотрено, но куда бы я её ни поставил, – выглядело это нелепо. Самым простым решением оказалось сунуть её в маленький кармашек своих штанов. Довольный, что нашлось применение загадочному никогда не использующемуся карманчику, я вышел на прогулку.

Пылкая перепалка самых ветреных из моих мыслей поутихла, и я стал понимать, что после происшествия со свечей всё изменилось. Не только я, но и весь мир вокруг меня стал другим. Ощущение свежести нового дня во вздохе, мягкая размеренность шагов, всё знакомое с детства вокруг как будто бы проступило наружу, проявилось из затянутой пелены. Мир наполнился разнообразием звуков, запахов и форм, всем тем, что окружало меня с рождения, но было ранее мне недоступно в силу каких-то неведомых причин. Окружающее было очень приятным, каждая мелочь, будь то трещинки в древесине соседского забора или цвета неба нового дня, в которые так умело окрасило его восходящее солнце, – всё имело свою красоту, свою ценность. Все бубнящие в голове мысли притихли и, уважительно кивая, вместе со мной участвовали в созерцании нового мира. Преображение было явным, причем прослеживалась четкая связь между тем неимоверным счастьем, которое я испытал вчера при беспокойстве за целостность маленького светящегося шарика свечи, и моим сегодняшним подъемом эмоций.

Конечно, схожие чувства у меня возникали и ранее: от первого поцелуя, после первого секса, от понравившегося подарка на день рождения или успешно сданного экзамена. Но теперь все те многогранные чувства были объединены с теми, которые мне ещё предстояло испытать, и выданы одной единой порцией. Я явно был не готов к такому повороту событий, и, наверное, не заслуживал такого подарка. Но, как говорят французы, «Другой бы спорил, но я не стану».

Прогулка была очень кстати, я получил заряд бодрости, а заодно осмотрел все последствия вчерашнего буйства природы. Огромная старая акация, с незапамятных времен растущая на перекрестке неподалеку от нашего дома, исчезла. От нее остался только гладко срезанный пенёк, вывернутый в сторону перекрестка. А вместо старенькой, неизвестно для чего поставленной металлической коробки стояла новенькая. С блестящим серебристым отливом и красиво нанесенным знаком, предупреждающим о таящемся в ней электричестве, она оставалась единственным доказательством объемов проделанной работы. Каких-то дополнительных свидетельств того, что данное место стало причиной столь знаменательных изменений в моей жизни, я не увидел. Ни веточки от акации, ни осколка автомобильного стекла, разбитого при аварии, видно не было. Не было даже стружки вокруг спиленного пня. Перекресток, как и все остальные улицы района, утром оказался опрятным и прибранным. Свидетельством того, что ночью бушевала буря, оставались лишь разбросанные во дворах частных владений обрывки всего того, что эта буря смогла отщипнуть от одних мест и перенести в другие.

Когда я вернулся, мама уже суетилась возле своей альпийской горки. Рядом стояло ведро, доверху набитое листвой чужих деревьев, ветками и каким-то хламом.

– Пе́тре, ты решил прогуляться?

– Да, мам, хотелось посмотреть, что творится вокруг.

– А я тут провожу обход своих владений, вроде бы без потерь. – Она почесала лоб запястьем, чуть выше садовой перчатки, и спросила: – Как там вокруг, сильно потрепало наш городок?

– Нет, почти не тронуло, и коммунальные службы, на удивление, быстро сработали. Такое впечатление, что и не было ничего.

– Хорошо, молодцы! Завтрак вовремя, не опаздывай.

Уже находясь дома, я понял, что все увиденные вокруг нюансы здесь были заметны мне и ранее. Внутри свитого моими родителями гнездышка все детали, цвета и запахи были проявлены всегда, и я не увидел ничего нового. Ту пелену невнятности, окутавшую весь мир, внутри семейного пространства родители годами кропотливо соскребывали, проявляли особенности домашнего уюта, наполняли его деталями и содержанием, понятным лишь нам четверым. Именно поэтому родной дом всегда был так приятен. Тут я не увидел ничего нового, а только понял, как все работает, как зрелость и завершенность отца в сочетании с любовью и заботой матери дают им возможность посостязаться с глубинной вселенской силой, дающей мгновенное счастье.

День обещал быть особенным, с Лизой я видеться не хотел, боясь, что она почувствует во мне изменения, которые я был не в состоянии пока объяснить. Я придумал отговорку о необходимости съездить в город, предместьем которого мы являлись, по делам, связанным с учебой, и моя выдумка удовлетворила и родителей, и Лизу, и меня. Это оказалось очень удачной идеей.

При поездке создавалось впечатление, что я отправился в какую-то экзотическую страну, в которую давно хотел попасть. Собирал о ней скудные сведенья, копил на неимоверно дорогой билет. И вот наконец тот день настал, вся длительная подготовка завершена, и цель достигнута. Я приехал, и взахлеб рассматриваю все достопримечательности, узнаю традиции, восхищаюсь экзотической природой, которой у нас нет. Где-то там, далеко отсюда, где я живу – серые будни, одинаковые дни сменяются одинаковыми ночами, а окружение простое и невзрачное. Другое дело здесь, куда я приехал. Здесь даже небо другое, и дышится легко, здесь всё не так. И тут главное – не встретить такого же, как я, уже давно копящего на билет в мою страну, чтобы вырваться из своих серых будней и невзрачного окружения. Ведь так может возникнуть внутренний конфликт понимания нашей человеческой глупости. Вот вдруг, бац, и мы встретились! Я, копивший на билет тут для поездки в его места, и он – копивший там, чтобы приехать в места, где живу я. И мы встретились. И поняли, что небо особенное всегда и везде, а мы настолько зацикленные, что нам попросту некогда поднять голову здесь, у себя дома. Ведь это небо проще увидеть где-то вдали, спровоцировав внимание дороговизной билета.

И теперь с перекошенным от удивления лицом я туристом ходил по давно известным местам и не мог смекнуть, где находился эти предыдущие годы. Дали бы мне в руки тогда фотоаппарат, я бы ещё и фоток наделал на память. Так, со слегка придурковатым лицом, полный внимания к давно известной обстановке, я и потратил все силы в тот день.

Да, день прошел очень продуктивно, полный мелких открытий, смятения и неуважительных выпадов по отношению к себе прежнему. А вечер обещал быть ещё интереснее, ведь у меня припасена большущая свеча, которую не терпелось зажечь вновь.

Мама заметила во мне изменения, как только я вернулся домой.

– У тебя всё в порядке, Пе́тре? Какой-то ты странный… – спросила она, слегка прищурившись.

– Да, мам, всё хорошо, только сильно устал, ног не чувствую, – ответил я почти машинально и словил себя на мысли, что действительно сильно устал, и физически, и морально, от навалившейся глыбы новой информации. – Даже есть особо не хочется.

– Ничего, Пе́тре, прохладный душ быстро приведет тебя в порядок и вернет аппетит, а легкий ужин никому еще не вредил. Даже не хочу слышать отговорок, я на тебя тоже накрою стол.

– В вопросах еды я и не буду пытаться с тобой спорить, шансы мои все равно стремятся к нулю.

– Вот-вот! – Она, улыбаясь, потрепала ладошкой мои волосы и легонько подтолкнула в сторону гостевого крыла дома.

Всё сказанное ею было в точку: душ, легкий ужин и милая беседа в кругу семьи возымели свое целебное действие. Тяжесть дня спала, оставив только приятную физическую усталость. С нетерпением дождавшись, когда весь дом затихнет, с трепетом первого свидания в сердце я зажег свечу. Умостился поудобнее – и стал ждать.

Свеча проделала всю ту же процедуру, что и в предыдущий вечер: сначала выжгла небольшую ямку, оголив часть фитиля, а после, по мере того как разгоралась, находящийся выше уровня этого фитиля парафин стал медленно плавиться и уменьшать пламя. Физика процесса была проста и понятна. Я смотрел на пламя, откинув всё остальное. Но ничего из того, что было вчера, не происходило даже отдаленно. Мысли то и дело путались с воспоминаниями и желанием новой порции чуда, а огонек тихо угасал. Он так же, как и вчера, становился меньше, его яркие тона уходили, оставляя только голубой отлив, но, к моему сожалению, праздник жизни на том и закончился. Надувающийся пузырь разочарования лопнул со струйкой дыма от угасания свечи, и я остался сидеть в темноте. Небо оказалось затянуто тучами, окно комнаты выходило в ту сторону, где не стояло ни единого фонаря, потому темень была такой, что сложно разглядеть даже свою руку. Она казалась где-то тут, но непонятно, была ли она короткой или удлинялась больше, чем положено. Такая неоднозначность показалась весьма забавной, и я переключил внимание на ноги, то лилипутские, то вытягивающиеся или закручивающиеся в спираль. Я пошевелил пальцами рук и ног, и они тут же, как по мановению волшебной палочки, сразу приобрели свой естественный размер. В темноте было всё равно, открыты или закрыты мои глаза – это я понял, как только их закрыл, а очертания моих рук и ног остались прежними. Я перевел взгляд на предметы в комнате, и память быстро очертила их контуры светло-серыми линиями. Приятно удивившись, как всё точно передано, и ещё раз осмотрев детали обстановки, я решил не ограничиваться пределами комнаты и попробовать свои силы в большем. Сквозь темноту проступали всё новые детали нашего дома, причем всё, что уже проявилось, так и оставалось видным в трёхмерности черного пространства. Все закоулки памяти, хранившие подмеченные особенности нашего дома, выдавали мне информацию с бритвенной точностью, сразу же без каких-либо замедлений или оговорок. Создавалось впечатление, что кто-то долго готовился к презентации, кропотливо по крупицам собирал всю нужную информацию и систематизировал её только с одной целью – предоставить её по первому моему требованию.

Монохромная модель дома медленно прорисовывалась и наполнялась деталями. Вместе с этим слух становился все чувствительней: завывание ветра в приоткрытом на микровентиляцию окне кухни, бульканье какой-то жидкости в компрессоре холодильника – слышалось и улавливалось абсолютно всё. Раздался слабый шум из спальни Бекки, и я увидел, как она переворачивается на другой бок во сне, сладко причмокивая и смешно складывая губы. Это её мастерская, хоть и менее детализированная, где она готовится создавать свои будущие шедевры. В тот момент я поймал себя на мысли, что не видел спальню Бекки после её переделывания в мастерскую, а только слышал об этом. Еще раз, с удивлением осмотревшись, я мысленно устремился туда, где точно не был. Окрестности, соседский дом, его очертания, комнаты, элементы интерьера, мебель – всё намного размытее, чем в нашем доме. Их было видно, только когда специально обращаешь внимание, без возможности удержать в памяти черно-белую презентацию, но всё же их можно было видеть. Я переключился на другие дома поблизости: там ещё кто-то не спал, супруги вели еле различимый разговор, но я мог его слышать без особого труда. Сразу же постаравшись переместиться дальше, чтобы не подслушивать, я сделал ещё пару кругов по окрестностям и в восторженно приподнятом настроении вернулся в свою комнату. А открыв глаза – оставался всё в той же темноте, тут же нашел подготовленную ко сну постель. Так, хоть и сильно уставший, но весьма довольный экспериментом, я заснул крепким богатырским сном.

* * *
Утро следующего дня началось с ощущения своей особенности. Рассказывать кому-нибудь из моих близких не очень хотелось – уж больно непонятно и нереально ощущались ночные видения. Нужно было самому сначала разобраться, а не тревожить родных невнятными домыслами. Сразу же, как только проснулась Бекки, я напросился к ней посмотретьмастерскую.

– Ты так и не показала, во что превратила комнату, где прошли лучшие годы моей жизни! Надеюсь, Бекки, у тебя есть достойное оправдание тому, что я живу в гостевой части?

– Не будь жадиной, Пе́тре, что за фантастическое жлобство! Вот когда мои картины начнут продавать на аукционах, вспомнишь мои слова, и тебе будет стыдно за то, что эти стены терпели такого среднестатистического подростка. Идем.

Она взяла меня за руку и завела в комнату, полную творческого беспорядка. Всюду стояли баночки с красками, валялись кисточки, карандаши и мелки. По углам был рассыпан ворох бумаг большого и малого формата, скрученных в трубочки и подпертых дощечками. На столике – недоеденная пачка печенья и пара чашек со вчерашним чаем, стаканы с грязной водой от красок – всё было именно так, как подобает настоящему художнику, хоть и не соответствовало порядкам нашего дома. Но самое главное, что меня интересовало, так это общее расположение предметов, и оно было именно таким, каким я видел его вчера. Стол, стулья, стоящий в углу мольберт – всё было в точности похожим на то, что я увидел вчера ночью. Конечно же, без того огромного вороха непонятных вещей, который не может привидеться даже больной фантазии шизофреника.

– Да, Бекки, вижу, что пространство комнаты используется в полной мере. А что по этому поводу думают родители?

– Ты знаешь, они сюда стараются не соваться, чтобы не нарваться на неприятности. Гнев творческого человека – вещь очень опасная!

Она важно сложила губы, подняла подбородок и слегка покивала, на что я с пониманием сделал то же самое, подтвердив мимику словами:

– Как я тебя понимаю, Бекки! Ладно, буду собираться, нужно сегодня повидаться с Лизой, а то приехал её проведать, а вчерашний день провел в своих делах.

– Хорошо, передавай ей привет, – сказала Бекки с нотками сочувствия.

Она хоть и пыталась это скрывать, но слегка недолюбливала Лизу, считая её пустоватой и слишком правильной. Мы все, кроме самой Лизы, давно подметили такое отношение Ребекки, но не придавали этому особого значения, считая её эмоции детской сестринской ревностью. Но в данный момент я почему-то начинал понимать свою сестричку. Девушка из благополучной уважаемой семьи, живущая неподалеку, была хорошей партией, что совершенно не давало мне возможности видеть её с того угла обзора, с которого на нее смотрел творческий ум Бекки. В любом случае, годы отношений не могут быть спонтанно перечеркнуты непонятной бурей эмоций двух последних дней, а потому я ехал к Лизе.

* * *
Ещё по пути к нашему стандартному месту встречи в парке я ощутил какое-то странное чувство – чувство нормальности. Окружающий мир вернулся в своё обычное состояние, как будто кто-то просто взял, и выключил во мне кнопку, мигом сняв с меня все выданные ранее бонусы. Не знаю, что произошло, как необходимо было реагировать на возврат сознания в прежнее русло, гневом или грустью, но по большой части меня такой поворот событий явно не устраивал. Добравшись до парка, я обнаружил, что он закрыт на ремонтные работы. Об этом было написано на табличке, повешенной на перегородившем вход шнурке. За шнурком суетилось много народу в спецовках. Одни перекладывали бордюры парковых дорожек, другие меняли старые лавочки на новые. Из припаркованных рядом автомобилей выгружали мешки и строительные материалы. На автомобилях и спецодежде работников красовались выполненные в готическом стиле буквы и эмблема: набор геометрических фигур в центре круга. «Сетал».

«Что это за название такое? – подумал я. – Может, аббревиатура или вымышленное? И зачем вообще понадобилось ремонтировать парк? Привычная обветшалость придавала ему своеобразный уют».

С моим мнением целиком и полностью были согласны парковые вороны, которые сидели на деревьях и с недовольным видом наблюдали за творящимся внизу безобразием. Происходящие вокруг перемены меня ненадолго отвлекли от внутренней потери, но неуютная обыденность быстро вернулась, продолжив неприятно угнетать. Назначив новое место встречи с Лизой, я уныло побрел к нему вдоль парковой ограды. Вмешательство в мой жизненный устой раздражало.

– Пе́тре, ты не представляешь, что со мной произошло за вчерашний день! Привет! – затараторила Лиза, ещё не дойдя до меня.

Я сразу оживился: неужели изменения коснулись не только меня, и я найду, с кем поделиться своими переживаниями?!

– Здравствуй, рассказывай поскорей, что там такого у тебя случилось!

– Мне вчера перезвонили из одной фирмы, в которой я оставляла свои данные. Вернее, не совсем фирмы. Какая-то государственная организация, занимающаяся работой на правительство, представляешь!

Я не видел её такой оживленной с момента нашей первой близости, она была восторженно возбуждена. Казалось, из её глаз вот-вот выскочат маленькие юркие бесята. Слышать такое было приятно, но, увы, это был не тот ответ, который хотелось бы услышать мне.

– Да, и что?

– Слушай, мне вчера перезвонили и попросили приехать на собеседование. Ты не представляешь, я проходила собеседование на полиграфе или детекторе лжи, не знаю точно, как та штуковина правильно называется. Всё как в фильмах про шпионов!

– Ого, и чем всё закончилось? Клеймо поставили или вживили имплантат?

– Очень смешно, – скривилась Лиза. – Просто у них там всё серьезно.

– А зачем полиграф? Знания, полученные в процессе учебы, или есть, или их нет. Обмануть, сделав вид, что ты знаешь, мне кажется, и так невозможно.

– Да они по специальности ничего не спрашивали, вопросы больше касались обыденных вещей и моих переживаний и эмоций. Насколько я понимаю, составлялся психологический портрет.

– Ты голодна? Идем куда-нибудь перекусим, там всё подробно и расскажешь.

– Ужасно голодна! – прошипела Лиза, вцепившись мне в руку, и буквально поволокла вперед. – А потом пойдем ко мне, через час дома как раз никого не будет, – сказала она чуть тише и в нос. Похоже, бесятами были заполнены не только её глаза, но и весь организм.

– Даже не представляю, чем мы сможем занять себя в таком скучном пуританском доме.

– Я найду способ чем-нибудь тебя утешить, Пе́тре, не беспокойся. Как же я хочу получить эту работу, ты даже не представляешь! – сразу же переключилась она, шагая почти вприпрыжку.

– И что же там придется делать, какая должность, зарплата? Ты хоть в курсе, куда так стремишься попасть?

– Толком ничего не сказали, но судя по серьезному подходу, работа с секретными данными, наверное. Ты только представь, через пару лет прихожу я домой в строгом костюме с кожаным лакированным портфелем, а ты в домашнем передничке спрашиваешь: «Как прошел день, дорогая, что нового?» А я такая с важным видом отвечаю: «Много чего, но если я расскажу, придется тебя убить» А ты: «Ну, тогда идем ужинать, я приготовил твой любимый пудинг».

Как тебе такой ход событий? – спросила Лиза с напряженной и слегка надменной улыбкой.

– Да, сюжет волнующий. Но не забывай, что может быть и совсем по-другому. Например, приходишь ты домой уставшая, не чувствуя ни рук ни ног, потому что за день пришлось вымыть двадцать бункеров, в которых только что убили обезьян новым психотропным оружием, имеющим побочное слабительное действие.

Лиза прищурилась, сжала губы и, понизив голос, ответила:

– Вы, Петр Мергель, ужасный человек, не имеющий ни капли уважения к тонкостям женской натуры. Переспорить в дебатах Вас явно не удастся, но мне известен способ, который сильно умерит Вашу непомерную жестокость. У меня дома была припасена для Вас парочка весьма и весьма интересных фантазий, которые теперь я, пожалуй, отменю.

– О нет, это удар ниже пояса, ты не можешь так поступить!

– А слабительный эффект не был ударом ниже пояса?! Ведь обезьян и оружия вполне хватило бы, как считаешь?

– Пожалуй, ты права, и, к тому же, я думаю, что когда начнешь работать в той конторе, от слабительного эффекта они уже смогут избавиться.

– Ты думаешь?

– Уверен.

– Это меня утешило, ты умеешь подбодрить.

Мы обняли друг друга за талию и пошагали в сторону заведения, где подают еду.

* * *
Время, проведенное с Лизой, немного отвлекло от пресного привкуса, преследовавшего меня с самого утра. Вроде бы и наказание за обезьян было отменено, и не было каких-то предпосылок для грусти и уныния. Но всё это было не то. Я пытался всматриваться в детали и мелочи, но их не находил, слушал, нюхал, дышал, но той бритвенной четкости ощущений не было. Получается, что пока ты не знаешь, как может быть лучше, тебя всё устраивает, радуют более приятные моменты, огорчают менее приятные. Но если ты попал в условия значительно лучше прежних, а потом тебя вернули в изначальную обстановку, то тут уже всё. Те же моменты становятся то неприятными, то совсем неприятными. Так уж устроена человеческая натура: мы очень быстро адаптируемся к улучшениям и с тяжестью в груди болезненно долго перестраиваемся на плохое. Обед и фантазии Лизы насытили мой организм, но простых человеческих радостей уже было явно мало, жажда оказалась намного глубже и сильнее. И потому я тихо побрел, опустив голову, в сторону дома, борясь с накатывающими приступами тоски и паники.

Иногда во сне случается какое-нибудь неприятное событие, например ты тонешь и начинаешь задыхаться, или тебя придавливает большим камнем, и ты понимаешь, что всё, конец. И тут тебя охватывает ощущение, что нет, нельзя. Ведь это же я, самое ценное, что есть во Вселенной, а меня начинает давить, и что самое обидное – раздавит. Это и есть то чувство паники, глубинное, первобытное, от которого не может избавиться ни один, даже очень сильный и смелый человек. Только после самого муторного сна наступает пробуждение, и, как по мановению волшебной палочки, ты снова в полном порядке – максимум, с затекшей рукой, замерзший или в непонятной позе. А тут идёшь и понимаешь, что проснуться просто так не получится, ведь ты бодрствуешь, и способов решения проблемы ты не знаешь, и толком даже не понимаешь, в чем эта проблема состоит.

Погруженный в собственные мысли, я наткнулся на стоящего ко мне спиной мужчину. Мы оба всполошились.

– Ой, извините, я что-то задумался!

– Ничего, бывает, – ответил уже не молодой, но крепко сложенный мужчина с явно армейской выправкой и короткой стрижкой. – Ты только, парень, на дороге по сторонам смотри, а то всякое бывает.

– Да, спасибо, я уже почти пришел, мой дом по соседству.

– Что там у тебя стряслось? – спросил второй мужчина, несущий коробку в сторону пустующего соседского дома.

– Да с парнишкой не смогли разминуться на широкой дорожке. Я уже иду. – Мужчина повернулся в мою сторону и, подняв руку ладонью вперед, сказал: – Удачи тебе, парень.

– И вам хорошего дня, – ответил я и побрел в сторону дома.

На пороге мы встретились с мамой, она как раз выглядывала, кто там заселяется в пустующий соседский дом.

– Что, у нас скоро появятся новые соседи? – спросила она.

– Сложно сказать, два каких-то военных переносят коробки.

– Хоть бы кто въехал, а то жалко, что такой дом пустует. Там высохли вещи, которые ты дал для стирки. Тебе их погладить?

– Нет, мам, я уже взрослый и сам должен о себе заботиться.

– Очень хорошо, мужчина должен уметь сам за собой следить, без нянек. Они на сушилке.

Мама проводила меня внимательным взглядом и осталась рассматривать новых соседей, а я, скучающий неизвестно почему, машинально побрел «следить за собой без нянек». Меня даже не особо угнетал процесс глажки, так сильно я был подавлен. Но только до того момента, как острый носик утюга наткнулся на что-то твёрдое в кармашке штанов. Это была та маленькая фигурка, найденная недавно в парке, только теперь постиранная. Повертев немного в руках миленькую вещицу, я машинально сунул её себе в карман и продолжил глажку. Уже почти заканчивая работу, я вдруг обратил внимание на пар – вернее, не сам пар, а на то, как он клубится, поднимаясь вверх. Будто водоворот мельчайших капелек, вырвавшийся от соприкосновения с разогретым металлом, рисует клубами причудливые узоры, постепенно испаряясь и превращаясь в невидимый нашему глазу водяной пар. И тут до меня дошло, что я опять чувствую запах свежести чистого белья и неприятную нотку химиката, имитирующего запах цветов. Ко мне вернулось состояние, которого так не хватало весь день. Но почему, как, что изменилось?! Нужно было срочно найти ответ. Не окончив глажку, я пошел в свою комнату собираться с мыслями. Нужно было спокойно и рассудительно обдумать, что могло повлиять. Любое изменение в мире происходит не просто так, а имеет причинно-следственные закономерности, и если мы думаем, что это случайность, то пока не видим общей картины. С этим новым для себя умозаключением я сел в центре комнаты и стал вспоминать:

– так, впервые я почувствовал нечто особенное в вечер бури;

– но это явно не её влияние, так как погода вчера была ровной, без изменений;

– это не влияние свечи или её огня, о чем свидетельствует опыт второй ночи;

– это не еда, не место и не люди, круг общения всё тот же, а весь второй день я провел даже не здесь;

– из еды повторений, кроме кофе, не было, а кофе я пил дважды, дома утром и во время обеда с Лизой;

– может, секс активирует повторные приступы?!

Очень хотелось бы верить в столь приятные метаморфозы, я даже согласился бы создать свой собственный культ поклонения. Но дни искрящихся изменений были без секса. Уж больно хороша теория – жалко, что не подходит. Единственным отличием этого дня было только то, что на мне не было одежды, в которой я проходил те несколько дней. Возможно, в парке на меня какну́ла какая-нибудь чудо-жар-птица, и одежда приобрела сказочную возможность изменять человеческое сознание, а сейчас при глажке я с паром вдохнул те волшебные феромоны, что не успели ещё выветриться? Но из чудо-птиц в парке были только вороны, и они явно не могли наградить меня такой способностью, да еще чтобы я не заметил. Ворона – птица всё же крупная.

Мысли, похоже, зашли не в ту степь, но связь с одеждой пока оставалась явной. Только вот я в ней сюда приехал, а следовательно, с ней что-то поменялось уже здесь.

Я вернулся к гладильной доске, внимательно всё осмотрел, догладил и забрал вещи в свою комнату, разложил их на столике и стал пристально в них вглядываться. Посидел, почти не моргая, пару минут… После медленно полез в карман, выудил оттуда маленькую бронзовую фигурку, поставил её на стол рядом с вещами и снова стал смотреть, теперь уже на нее. На меня в ответ уставился ровно стоящий маленький бронзовый человечек в шлеме и доспехах, со щитом и секирой.

«Да ну, бред какой-то! – возникло у меня в мозгу. – Взрослый человек, как можно вообще провести такую связь?!»

Я встал, положил на полочку свои вещи и собрался с мыслями, решая, чем занять оставшуюся часть дня. Но идея крепко въелась в сознание, и так запросто от нее было не отделаться. Тем более что изменения стали ощущаться не с момента знакомства со свечей, а как раз при встрече с Лизой. Именно тогда, в парке, как только я нашел фигурку и положил себе в кошелек. И вопрос, чем заняться, отпал сам собой. Весь оставшийся день я напрашивался на выполнение поручений куда-то сходить, что-то купить или забрать, при этом то оставляя, то забирая фигурку с собой. Мама даже удивленно поинтересовалась, что со мной.

– То ты приходишь с кислой физиономией, будто тебя жабами накормили, то мечешься, как мартовский кот. Что там такое с тобой происходит, Пе́тре?

– Всё в порядке, мам, на меня какну́ла жар-птица, только и всего.

– Чего там тебя кто?! – удивленно булькнула она.

– Да я шучу, всё хорошо, я побежал!

Мои старания к вечеру полностью развеяли все сомнения. Даже стало как-то обидно за себя, потому что лавры потрясающих изменений, происходящих со мной, всецело принадлежали простой маленькой фигурке. Закономерность её влияния была неоспорима, а её ценность медленно поднималась на уровень ценности человеческой жизни. Правда, она ровным счетом не делала ничего особенного, а всего лишь помогала открывать давно находящиеся во мне задатки. Без нее я был всё тем же человеком, что и раньше, но каждая секунда её присутствия давала мне возможность немножко развиться, а как только влияние заканчивалось, всё приобретенное уже оставалось при мне. С этой прекрасной мыслью и в добром расположении духа я поднялся на семейный ужин.

– Ты виделся сегодня с Лизой? – спросил отец.

– Да, пап, полдня вместе провели.

– Как её здоровье, ей уже лучше?

– Да, она выздоровела, вчера даже на собеседование ездила по трудоустройству.

– Хорошо, что у нее всё налаживается?

– А почему ты спросил о её здоровье? Ты ведь обычно такими вещами редко интересуешься без надобности?

– Да узнал сегодня, что в школе, как раз недалеко от Лизиного дома, ЧП: у одной ученицы средних классов обнаружили не то менингококк какой-то, не то ещё какую-то злую беду. Куча карантинных мероприятий, весь класс на обследование отправили, школу закрывали, анализы брали. Вот я сразу почему-то о Лизе и вспомнил.

– Ученицы средних классов? – немного неуверенно и с замедлением переспросил я.

– Да, там же школа рядом с Лизиным домом, не больше чем в ста метрах.

– И Лиза, по-моему, тоже в той школе училась, – подтвердила мама. – Менингококк, жуть какая, прям как какашка жар-птицы!

– Ну мама, что ты такое говоришь за столом! – вспылила ранимая натура Бекки.

– Извини, дорогая, но я только повторила сегодняшнюю фразу твоего брата.

Все улыбнулись, кроме меня. Я был напряжен и пытался разорвать связь крепко переплетающихся событий.

– А вы в курсе, что и тот парк, возле Лизиного дома, тоже зацепили изменения?

– Неужели там тоже нашли какую-нибудь дрянь? – спросила Бекки.

– Нет, там полным ходом начаты ремонтные работы, восстанавливают дорожки, лавочки, фонари меняют.

– Странно, первый раз об этом слышу, – сказал отец. – Обычно о таких работах всегда трезвонят направо и налево. Инициаторы хвастаются, исполнители важничают. А тут полный штиль.

– Будучи старым, наш парк имел свой стиль, надеюсь, его изменят к лучшему, – добавила мама.

– Да, странно… – задумчиво пробормотал я. – Причем позавчера не было никаких намеков на работы, а уже сегодня – бац, весь парк перекрыт и кишмя кишит работниками в спецодежде со странным логотипом «Сетал».

– Какие-то приезжие. Неужели не нашлось работников в нашем городе, чтобы бюджет не уходил в чужие фирмы? – буркнул отец.

– Наверное, чужаки и завезли нам этот менингококк, откуда же ему здесь у нас взяться, – нахмурившись, сказала Бекки, а потом кивнула, весьма удовлетворенная стройностью своих умозаключений.

– Скорее всего, – согласился я, бездумно вертя в руке чайную ложечку и погрузившись мыслями в себя.

* * *
Мне нужно было подумать. Вокруг найденной мной фигурки явно закручивалась череда связанных событий. Я зашел в свою комнату и, хоть уже наступали сумерки, не включая свет, сел на кровать, задумчиво глядя в окно.

Итак, я нашел какую-то вещь, наделенную свойствами, которых до конца даже не понимаю. Сразу же после моей находки место, где она была найдена, ни с того ни с сего подвергается тщательному ремонту, в парке, кроме меня, находились школьницы, которые все как одна чудным образом попадают под карантин и обследования. Лиза. А Лиза вчера проходила тест на полиграфе, и вопросы были как раз такими, что без труда выявят воздействие фигурки. По всей видимости, ведется поиск, и тот, кто ищет обладателя находки, весьма влиятелен.

Из окна второго этажа соседского дома что-то блеснуло. Луч заходящего солнца отразился от стеклянного предмета в окне уже не пустующего соседского дома, а фраза «Улыбайтесь, вас снимает скрытая камера» отразились у меня в мозгу эхом. Два крепких мужчины с выправкой явно не швеи-мотористки, заселившихся сегодня в соседский дом, случайно заявили мне о своем присутствии.

Всё собиралось в не очень удачную для меня картину. Понятно, почему соседский дом. В нашем установлена очень надежная система безопасности, и просто так вломиться сюда не получится. Район, в котором мы проживали, был хоть и не vip, но весьма респектабельный. Несмотря на прогрессивность взглядов, у отца был пунктик насчет безопасности. Когда всё это призванное нас защитить добро устанавливали, мама даже подшучивала над отцом по поводу пулеметных вышек на крыше и скунса, специально обученного реагировать на чужих.

Сомнения насчет того, что эти мои мысли беспочвенны, возникли с самого начала застольной беседы про карантин, но все же столько совпадений сразу быть не могло. Хотя, с другой стороны, как можно было узнать о нас обо всех, находящихся в парке на тот момент? Мысль об этом выглядела нелепой. Но приятный бонус в виде фигурки в кармане говорил совершенно о другом. Благодаря ей мой мозг работал как хорошо работающий механизм, звонко тикая биением сердца. Нужно было с этим разобраться: во-первых, уточнить, те ли школьницы на карантине, что играли в тот день в волейбол, во-вторых, разыскать пожилую пару и выяснить, не происходило ли с ними чего-то странного. Если школьницы не те, а пожилая пара мирно хранит свои вставные каучуковые челюсти3 в стакане с водой, то можно расслабиться. Но если не всё так гладко, то нужно срочно принимать меры по защите артефакта.

Первая часть плана была очень проста. Уточнить местонахождение школьниц, попавших под карантинные мероприятия, и посмотреть, те ли это девочки, что играли в баскетбол, было проще простого. Но найти пожилую пару – задача не из легких. Ни имен, ни возраста тех людей я не знал, не знал даже, были ли они из нашего города или, может, приехали погостить к детям. Открыв было телефонный справочник, я попытался найти адреса домов престарелых – может, какой был рядом с парком, но, на мое удивление, в нашем городе домов для совместного проживания людей пенсионного возраста не оказалось вовсе. Оставался поиск от обратного. Все события, происходящие вокруг фигурки, не вписывались в спокойный и размеренный темп жизни нашего городка, и логично было искать отклонения от нормы и уточнять, с кем эти отклонения произошли. Другого выхода найти доказательства нормальности своих суждений я пока не видел.

(3) Шпионские штучки

Первым делом я сходил в газетный киоск, предусмотрительно оставив фигурку под защитой пулеметных вышек и скунса, ведь военные были рядом. Скупив всю местную макулатуру двухдневной давности, я начал свои поиски. Вернувшись, всё внимательно перечитал, начиная с объявлений о продаже всякого хлама и заканчивая отметками, сколько малышей родилось за последний день. Три мальчика и две девочки, сухо констатировался факт газетными строками. Понятно. Мальчиков всегда рождается больше для компенсации полов в зрелом возрасте, ведь их больше гибнет до достижения сорока из-за войн, болезней и глупости. А вот самым крупным малышом дня стала девочка весом четыре двести пятьдесят и ростом пятьдесят четыре сантиметра.

Я, немного отвлекшись от поиска, попытался развести руки с растопыренными пальцами на пятьдесят четыре сантиметра. Как для студента-медика, я совсем не много знал о детях. Нам рассказывали про шкалу Апгар4 и необходимость знания параметров роста и веса новорожденных, но на кой черт указывать это в газетах – я так и не понял. Наверное, чтобы любой балбес, читающий задворки второсортной газеты, мог, надев очки, важно сказать: «О, индекс Кетле5 в норме! Женщины нашего города умеют вынашивать своих детей!»

В общем, в газетах я не нашел ровным счетом ничего, кроме, конечно, упоминания о карантине и ремонте парка. То же меня ждало и на официальной страничке города и в городских группах в соцсетях. В который раз внимательно осмотрев соседский дом из глубины своей темной комнаты и не увидев ничего подозрительного, я собрался ложиться спать. Событий за день и так было предостаточно, а потому ни жечь свечи, ни строить 3D-модели сегодня мне не хотелось, тем более что за мной, возможно, каким-то образом наблюдают. Я прилег на спину, весь придавленный чувством усталости от дневной беготни туда-сюда и вечерних газетных поисков, закрыл глаза и расслабился.

Ощущения при расслаблении оказались совершенно не стандартными. Я чувствовал каждый мускул, каждый сантиметр своего тела, от макушки до пяток. Чувствовал лежащие рядом руки, ноги, туловище; лицо на моей голове, шею. Границы моего организма были очень четко и строго очерчены, никаких метаморфоз с изгибами и растягиваниями. И чем дольше я концентрировался на указании расслабиться какой-то части тела, тем глубже и приятней было это расслабление. Начиная с пальцев ног, ступней, через голень и бедро я постепенно расслабил ноги аж до самых ягодиц. Расслабил до такой степени, что границы, такие мне дорогие и очерчивающие контуры нижней части моего тела, начали слегка размываться, погружая в приятное тепло. Эта спонтанная процедура возымела у тела весьма одобрительный эффект, а потому я с радостью продолжил то же самое с руками, туловищем, шеей и лицом. Приятное тепло разлилось по всему телу, только в области лба ощущения почему-то были иными. Как от ментоловой конфетки, и непонятно, холодок это был или что-то другое.

Мое дыхание выравнивалось и углублялось, биение сердца становилось мягким и тихим. Я чувствовал притяжение, с которым планета тянет к кровати каждое волокно моих мускулов, и в то же время как согревающее тепло продолжает расслабление моего организма с каждым выдохом. Так продолжалось некоторое время. Дыхание все глубже и глубже погружало в приятную мягкость, а границы меня и «не меня» медленно размывались. Перестала ощущаться разница того, где ещё я, а где уже нет, после чего я перешел в глубокий сон. В сон, поразивший меня своими красками и добротой сюжета. Я в нем летал, плавал под водой не задыхаясь, посещал удивительные по красоте места и общался с множеством невнятных персонажей. Все существа из сновидения имели одну общую черту – они были очень положительными героями сна. И мы все дружно помогали друг другу, что-то вместе делали или приятно отдыхали до самого утра, открыто и бескорыстно, в ярком и красочном мире.

* * *
В утро нового дня передалось очень приятное послевкусие от ночного просмотра. И это начинало входить в привычку. Сны обычно забываются, оттого я, наверное, и не могу рассказать самого сюжета, но образы и полученные впечатления были значимыми и остались в памяти надолго.

Не забывая о вечерних планах, я сбегал за новой порцией утренних газет. Тратить время на проверку в сети было бессмысленно в силу особенности у виртуальной реальности быть активной в вечернее и ночное время. Утренние часы для электронных посиду́шек – не самое благоприятное время.

– С тобой определенно что-то непонятное творится, – сказала мама, пытаясь всмотреться в мое лицо. – Что-то странное, тебя на местную прессу потянуло, и ещё до завтрака?

– Это всё жар-птица, мам, не переживай, – ответил я, загадочно улыбаясь. – Я ещё из этих газет сейчас буду огромные самолетики делать и пускать с крыши.

– Судя по твоему виду, это вполне вероятно, поэтому знай: ни один из самолетиков не должен долететь до соседских участков. Не хотелось бы потом объяснять, что у меня взрослый сын с интеллектом трехлетнего ребенка.

– Кто бы говорил! Ты думаешь, я не видел, как ты перекидываешь заползших к нам в сад слизняков на соседские участки?

Мама хоть и была моложе того поколения женщин, которые воспитывались на принципе трёх «К»6, но по непонятным причинам была явным поклонником этого принципа. Самое интересное, что он, этот принцип, абсолютно её не ограничивал, не мешал проявлению её творческой натуры вне семейного круга. Одним из её многочисленных увлечений был не то чтобы сад, но и природа в целом. Она относилась к тому типу женщин, которые будут пытаться осторожно выпустить из комнаты на улицу залетевшую муху, даже если та не особо хочет туда возвращаться. Я давно знал о её принципе «не навреди», и знал, что слизни вызывают у нее глубокий внутренний конфликт. С одной стороны, они злостные вредители, умеющие в считанные дни обслюнявить и обглодать всю так трепетно собираемую красоту альпийской горки. С другой же стороны, они живые существа размером в пару десятков мух. Мягкий женский ум не нашел ничего более достойного, как тихонечко перебрасывать найденных слизняков на соседские участки. Мы все знали о «бросках добродетели», отец в качестве компенсации за дрессированного скунса даже предлагал ей как-то раз обратиться с письмом в мэрию и попросить открыть приют для всех вредителей сада, куда сердобольные садовники смогут отвозить своих нежеланных питомцев. Но, несмотря на наши подначивания, мама была твердо уверена в правильности своих действий.

– Они же у меня не завелись, а приползли от соседей, вот соседи пусть и разбираются со своей проблемой! – говорила она.

А Бекки как-то раз даже выдвинула теорию, согласно которой самые несчастные в нашем городе – как раз таки слизняки.

– Львиная доля нашего города занята частным сектором, в дворике каждого участка есть как минимум газон, – говорила она. – А это, в сочетании с миролюбием нашего населения, приводит к тому, что любой слизень, случайно попавший в лабиринт участков, обречен до конца своих дней перелетать с места на место через заборы живых изгородей. Семейные дела – это отдельная история.

В любом случае, выпад про слизняков маму обезоружил.

– Иди уже, любитель непонятной прессы, пускай свои самолетики, позорь мать. – Она махнула рукой в мою сторону, весьма довольная беседой двух равных, любящих друг друга людей. – Только про завтрак не забудь.

– Хорошо, мам.

Я торопливо начал изучать строки утренней газеты и вскоре наткнулся на сообщение об автомобильной аварии, случившейся накануне вечером, в которой пострадала пожилая пара. В газете было указано, что их направили в критическом состоянии в больницу святого Иосифа. В справочнике я сразу нашел телефон приемного отделения и позвонил.

– Алло, больница святого Иосифа, я вас слушаю, – раздался деловитый голос.

– Доброе утро, я сегодня прочел в утренней газете про автомобильную аварию. Там было написано, что пострадавшую пожилую пару доставили в вашу больницу. Это так?

– Да, совершенно верно, – раздался утвердительный ответ после небольшой паузы.

– Я волнуюсь, чтобы это не были мои бабушка и дедушка, – проникновенно и печально сказал я. – Они как раз поехали вчера вечером, а сейчас не отвечают на звонки. Моя фамилия Шредер.

– Нет, господин Шредер. По данным регистрации, к нам поступили господин и госпожа Ален.

– Слава богу, прямо гора с плеч! Надеюсь, с вашими пациентами все в порядке.

– Я не в курсе, слышала только, что они в очень тяжелом состоянии, а все подробности – лишь родственникам и не по телефону.

– Пусть выздоравливают, до свидания!

– Всего доброго!

На очереди была школа. Сопоставив с улицами, по карте города я определил номер учебного заведения, а уже отыскав его в справочнике, набрал один из телефонов наугад. В трубке раздался голос очень пожилой женщины.

– Объединенная школа Боне, слушаю.

– Добрый день, подскажите, ваше местоположение рядом с городским парком?

– Да, именно так. Что вам угодно, молодой человек?

– Я в парке нашел рюкзачок, в нем всякие школьные принадлежности, рисунки и фотографии рыжей девочки с двумя косичками, но нет никаких данных о том, куда можно было бы вернуть вещи. Ваша школа по карте ближе всего к тому месту, потому решил позвонить именно вам.

Тогда, в парке, рыжая девчонка с нездорово буйным темпераментом резко выделялась визгом из остальной толпы. Я решил, что такая запоминающаяся внешность – надежный способ определиться, мои ли то среднеклашки.

– А, так это, наверное, Марта из шестого класса, от нее такого вполне можно ожидать.

– Я хотел бы привезти вещи, как я могу её найти?

– Сейчас никак, она в больнице. Вам лучше будет привезти рюкзак сюда, к нам, а я или кто-то из учителей передадут его девочке.

– Хорошо, я именно так и поступлю, только немного позже. А это, случайно, не из-за той шумихи с карантином?

– Да, будь оно неладно! И откуда только взялся этот менингококк – из средневековья, что ли?!

– Думаю, что с ними все будет хорошо, в больнице святого Иосифа прекрасные врачи.

– А с чего вы взяли, молодой человек, что они в больнице святого Иосифа? Они в инфекционном отделении центральной городской клиники.

– Наверное, до меня дошли неверные слухи. Но в любом случае, полагаю, все будет в порядке.

– Будем на это надеяться, – немощно просипел голос в трубке.

* * *
Похоже, все складывалось в пользу моей интуиции, но вместе с тем явно не в мою пользу. Поиск следующего номера телефона занял меньше минуты.

– Алло, приемная инфекционного отделения слушает. Чем могу помочь? – раздался ласкающий слух женский голос.

– Здравствуйте, я брат одной из школьниц, Марты, она определена к вам после шумихи с карантином. Я уезжаю в университет и хотел бы попрощаться с сестрой не по телефону. Скажите, это возможно?

– Нет, физический контакт с пациентами запрещен, но вы можете прийти пообщаться через стекло, если телефона вам мало.

Я уточнил место нахождения их отделения, и, весьма довольный собой, сразу же после завтрака отправился к Марте. Одного беглого взгляда было бы достаточно, чтобы понять, та ли это девочка из парка.

Зайдя в приемную инфекционного отделения, я обнаружил саму обладательницу такого красивого голоса: очень ухоженную статную женщину, с неимоверно сложно свитым из волос гнездом на голове. Готическая копна в сочетании с многослойной художественной штукатуркой моментально бросались в глаза. Все процедуры Лизы со своей внешностью тихо померкли по сравнению с тем шедевральным творением, которое смогла сотворить из себя эта женщина. Я даже на время забыл, зачем пришел, пытаясь понять, куда и как были спрятаны концы её завитушек. Макияж, одежда и всё, что с этим связано, было реализовано на высшем уровне мастерства. Мое восторженное созерцание с приоткрытым ртом перебил голос, который я слышал в трубке менее часа назад. Спокойный и низкий, вырвавшись из пышной груди, он бархатным эхом пронесся по просторному залу.

– Чем могу вам помочь?

– Я брат Марты, я вам звонил недавно, – неуверенно ответил я, все ещё не в силах оторваться от изучения этого произведения искусства.

– Ах да, вы про Марту Герман! Братик, которому нужно срочно повидаться с сестрой. Вам в левое крыло, при входе наденьте бахилы и халат, она в четвертой палате слева по коридору.

– Большое вам спасибо! – сказал я, пытаясь рассмотреть как можно больше деталей её экстерьера. Она сразу же заметила моё неловкое внимание, и, сверкнув надменной улыбкой, поставила у себя в голове ещё одну галочку. Потраченное утром время было не напрасным, оно весь день приносило плоды её самолюбию.

– Если у вас возникнут какие-то вопросы, там дежурит медсестра, можете к ней обратиться. Только я не понимаю, что вы там через стекло увидите нового?

– Мне, честно говоря, только нужно скорчить ей рожицу, чтобы сравняться по очкам.

Я сразу понял, что зря ляпнул последнюю фразу, так как она была непонятна этой женщине в корне. Похоже, дамочка по характеру была ещё серьезней, чем по внешности, и я даже спиной чувствовал прожигающий во мне дыру подозрительный взгляд. Только спасительный поворот налево не позволил отверстию стать сквозным.

Рыжие косички в четвертой по счету палате только подтвердили уже давно понятое мной. На карантине были именно те девочки, игравшие в баскетбол на парковой площадке в тот день. По большому счету, ехать в больницу святого Иосифа особой необходимости не было. Хотя одно дело – проверить на полиграфе или подержать в больнице, и совершенно другое – автомобильная авария с тяжелыми последствиями. Мне категорически не хотелось верить, что это госпожа и господин Алены, та пожилая пара. Такой поворот событий уже свидетельствовал бы о нависшей надо мной и моими близкими опасности. Уточнить все до конца уже стало необходимостью.

Возвращаясь через приемный покой, я ещё раз столкнулся с недобрым взглядом, который внимательно провожал меня к выходу. Возможно, развязная форма игры в виде корченья рожиц и не была удачной выдумкой, спишем это на импровизацию, но такого дикого неодобрения я точно не заслуживал. Даже если бы и корчил рожицы своей сестре, ведя счет, что тут плохого? Оставить её вульгарное мнение без надлежащей реакции было непростительно, и потому, как только в меня вновь уткнулся взгляд женщины-павлина, я свел глаза в кучу, скорчил противную гримасу, после чего сказал:

– Один – ноль в мою пользу! – И с довольным видом вышел из отделения, наблюдая краем глаза искаженные формы макияжной композиции.

Глупое и предубежденное невежество было наказано в изящной детской манере, а я, весьма довольный собой, двинулся на поиски четы Ален.

* * *
Странно, что как для безрассудно правдивого человека, которым я, без сомнения, был все мои сознательные годы жизни, у меня хорошо получалось играть выдуманными персонажами. Теперь предстояло покорить больницу святого Иосифа, но там задача стояла иная – быть неузнанным как внук Шредеров, и, представившись внуком славной фамилии Ален, разобраться в происходящем. После звонка приемное отделение для меня было закрыто, и требовалось искать другие лазейки. Первым делом я отправился в пункт скорой помощи и повторил сказанное по телефону первому встречному.

– Пройдите в приемное отделение, там вам всё расскажут, – выпалил какой-то деловитый врач.

«И ведь прав же, зараза, на все сто процентов», – ответил я мысленно больше себе, чем ему.

Нужно было действовать иначе, и решения находились сами собой почти мгновенно. Поднявшись наугад в холл третьего этажа, я выбрал самого важного из врачей, проходящих мимо, и задал свой вопрос уже с долей импровизации.

– Подскажите, я ищу своих бабушку и дедушку, их фамилия Ален, они вчера попали в аварию и где-то тут у вас, только я не знаю где.

При вопросе мои глаза бегали по всем предметам, избегая взгляда врача. Я слегка приподнял правую руку, согнутую в локте, и нежно тер подушечки указательного и большого пальца, иногда подмигивая двумя глазами сразу и при этом подергивая в бок головой. Мнение о моей неполноценности произвело фурор. Все недоступные радости жизни для меня открылись только потому, что ни один цивилизованный человек не устоит перед чувством вины, возникающим при общении с дефективным. Врач сразу же по месту уточнил местоположение моих «родных» и, приставив ко мне медсестру, попросил проводить меня к месту пребывания Аленов. Я был бережно доставлен в нужное крыло нужного этажа. Больница оказалась довольно большой.

– Извините, вы мне только покажите где, а то мне нужно собраться с мыслями, прежде чем с ними повидаться, – сказал я медсестре, приставленной ко мне в сопровождение.

Фраза «собраться с мыслями» затопила ее волной эмоций, напоминающих жалость и сочувствие. Она ласково, по-матерински уточнила:

– Может, вас все же проводить до самой палаты, господин Ален?

– Нет, благодарю, но я справлюсь, – кротко ответил я, делая акценты на «А» и продолжая потирать пальцами.

– Хорошо, палата ваших родных по коридору, напротив вон того мирно дремлющего мужчины, – сказала медсестра и удалилась, пару раз бросив на меня взгляд.

Крепко сложенный человек в старомодном сером костюме выглядел как родной брат новых соседей моих родителей. Та же армейская выправка и коротко стриженый затылок были отличительной чертой случайных знакомых двух моих последних дней. Фигурка была при мне, а потому рисковать и пробовать морочить голову сидящему военному у меня особого желания не было. В коридор к палате было два входа. В холле с моей стороны находились автоматы с напитками, располагались двери лифтов и выход на лестничную клетку. Перейдя через этаж ниже к месту противоположного входа этого же коридора, я повторно осмотрелся. Тут был только выход на лестничную клетку, женский и мужской туалеты и двери в какие-то кладовые. Мне нужно было только подождать, когда серый костюм захочет или пить, или сходить по нужде. Прикинув шансы, я принял решение. Вероятность того, что он захочет выпить кофе, была намного выше, тем более, направься он в туалет, я успел бы перебежать через соседний этаж и заглянуть в палату до его возвращения. А проделать то же самое, пока он будет брать себе кофе, весьма проблематично. Требовалось решение, дающее сто процентов гарантии моему плану повидать пострадавших. Ко всему прочему, поиск ответов приобрел оттенок игры, в которой мне во что бы то ни стало хотелось выиграть.

Меня уже начала приятно тешить обдуманность и логичность моих действий. С самого утра последовательность операций была на высоте. Нет, не на высоте, а выше всяческих похвал! Вспоминалось то чувство уважения, которое я испытывал к отцу, спокойно зажигающему сразу три свечи – ровно столько, сколько необходимо для выполнения всех манипуляций по дому. Теперь я без труда делал все то же самое, к тому же умело учитывая все нюансы человеческого фактора.

Спустившись к выходу, я подошел к первой попавшейся медсестре и спросил:

– Извините, не подскажете, где находится ближайшее место, где я смог бы распечатать пару листов?

Медсестра на мгновенье напряглась и через пару секунд ответила:

– Завернув в переулок направо и немного пройдя, вы найдете интернет-кафе. Там, я думаю, всё это есть.

– Большое спасибо за подсказку. А где ближайший магазинчик с канцелярскими товарами?

– Да там же, в том кафе, и все сопутствующее можно найти, – сказала она, уже направляясь по своим делам.

Я посетил указанное медсестрой место, и уже минут через десять, с заговорщицки довольным видом, клеил на автоматы с напитками надписи «Автомат временно не работает. Вы можете найти исправные на соседних этажах. Приносим извинения за неудобства!». Перейдя на противоположную сторону, я занял выжидающую позицию в засаде возле туалетов.

Ждать пришлось очень долго. Создавалось впечатление, что это не человек, а робот, и ему одной подзарядки без особого труда хватает на две недели, как старым моделям телефонов. Вокруг него суетилась жизнь, сплошь состоящая из ненужных ему людей, но его цели были неподвижны, и он, соответственно, вместе с ними.

Возле аппаратов с напитками начала бурлить жизнь из работников больницы святого Иосифа. Похоже, они пытались выяснить, что случилось с автоматами и кто начал заниматься починкой. От провала мой гениальный план спасала лишь глубокая вера людей в написанные утверждения, за которыми, оказывается, без труда можно спрятать суть. Шаблонность мышления направляет людей по написанному, и вот уже работники больницы, профессионалы в своей сфередеятельности, бодро выясняют, кто вызвал специалиста по починке и почему поломка нигде не зафиксирована. Мне вспомнилась история о каких-то выпивших малолетних анархистах, выпустивших в городе трех свиней, предварительно написав на них краской «№1», «№2» и «№4». И таки да! В поиски свиньи «№3» задействовали ресурсы колоссальных масштабов, прежде чем понять, что она существует только благодаря логичности нашего мышления.

Наблюдая за бережно наклеенными скотчем надписями, я постепенно стал понимать, насколько глобальна система подобных надписей вокруг нашей жизни. Как умело манипулируют все эти надписи нашей логикой, как подводит нас наша шаблонность мышления, а все новые и новые девизы и слоганы незаметно навязывают нам новые нормы жизни. Самое обидное в этом всём заключено в глубоко скрытом лицемерии, ведь цель надписей – не донести читающему, а получить пишущему.

Но вот серый костюм наконец-то проявил человеческие признаки, и направился в сторону автоматов. Теперь в голове звенел только один вопрос: «Оставишь свой пост или не оставишь? Оставишь или нет?! Это же всего на минутку, ты ведь хочешь кофе, машинного масла или что ты там пьешь?..»

Суета персонала больницы по поводу автоматов сыграла мне на руку и придала ситуации естественности. Костюм, немного потоптавшись и внимательно осмотрев вход в палату, подождал, пока по коридору пройдут посетители соседней палаты, и посеменил по ступенькам вниз.

«Есть! Красавец!» – выстрелило у меня в мозгу, и я тут же как можно быстрее направился в палату.

Пожилая пара располагалась на больничных койках друг рядом с другом, с виду опознать их было невозможно, так как, кроме забинтованных голов, на них еще были кислородные маски. К госпоже Ален был подключен аппарат искусственного дыхания, и, судя по обилию медицинских приборов, дела у нее обстояли совсем плохо. Господину Алену было немногим лучше, но проделанный мною путь обязывал меня на время снять с него маску.

Рука нервно дернулась. Я увидел. В палате был он, тот старик, мирно сидевший в парке и, довольно прищурившись, выставляющий солнышку свое лицо. Это был он, и все мои самые худшие опасения подтвердились. Господин Ален приоткрыл глаза, и наши взгляды встретились. Его рука и губы немного дернулись в попытке что-то мне сказать, но получился только скрипящий вздох, и старик беспомощно затих от утомивших его усилий. Я вернул маску на его лицо, выглянул в сторону автоматов, и, убедившись, что костюм ещё не вернулся, бодро зашагал прочь.

Фигурка определенно была необходима не только мне, но и кому-то очень и очень влиятельному, ценность человеческой жизни для которого ничто, обычная статистика. Определить, где находится утерянная фигурка, сложно, а по человеку – не составляет особого труда. Вот только теперь я был на шаг впереди тех, кто осуществлял поиски, а они об этом не догадывались. Ко всему прочему, у меня был внушительный бонус – сама фигурка, которая хоть и не могла меня защитить, но открывала во мне неплохие навыки. Для начала мне нужно было как можно быстрее отстраниться от моих родных, чтобы им не навредили по моей вине. Звонок домой я сделал сразу же.

– Алло, привет, мам!

– Да, Пе́тре?

– Только что разговаривал со своим однокурсником и выяснил, что завтра занятие, которое желательно не пропускать. Так что я возвращаюсь в институт.

– Хорошо. На обед останешься?

– Нет, мам, ты мне сделай бутерброды, я перекушу в дороге, а поужинаю уже в общежитии.

– Жаль, конечно, нас всех вечером на ужин пригласили новые соседи – думала, ты присоединишься.

– Я бы с радостью, но не получается… – Волнение во мне немного возросло.

– Понимаю.

Похожий звонок я сделал Лизе, и уже через час отправился в путь к месту своего обучения.

* * *
Нужно было прервать рассказ. Я устал, Стефан и Фрейя тоже.

– Ну что? – спросил я, разминая затекшую спину. – У меня получается выполнять условия, оговоренные договором госпожи Арк?

– Да, Петр, всё отлично. Немного литературно, но именно так и нужно, чтобы передать эмоциональное состояние, – ответил Стефан.

Мы попрощались вечером и поприветствовали друг друга утром следующего дня. Уснул я не сразу. Несмотря на усталость, мысли от подробностей пережитого роились в моей голове и отгоняли сон. Но мне приятно было вести рассказ, так как повествование давало мне возможность повторно пережить моменты своего преображения. Я с нетерпением ждал утра, и как только вернулись слушатели, мы продолжили без особых церемоний.

(4) Институт

Переезд с одного места на другое дал мне время всё обдумать. Выбор был особо не велик: отдать фигурку, выбросить её или попытаться оставить себе. Отдать – и лишить себя шанса узнать о возможностях, ещё для меня не открытых?! Жизнь с осознанием такого поступка напрочь бы лишила меня самоуважения. Вариант выбросить выглядел ещё более ничтожным: в нем я со словами «Если не мне, так не достанься же никому!» швырял фигурку с моста в реку под зловещее хихиканье примата. Но какие шансы были удержать её у себя более пары дней? В теперешней моей обстановке они быстро стремились к нулю. Пойди я даже в столичные бомжи, люди, умеющие организовать карантин и ремонт парка, меня найдут за считанные дни. А потому нужно было уйти от цивилизации, в какой-нибудь домик на Аляске, где я смог бы спокойно заняться созерцанием трещинок в ледяной корке и ловлей комаров. Но перемещения через границы тоже без труда фиксируются, потому экотуризм шансов затеряться, увы, особо не повысит. Видимо, для начала мне нужны поддельные документы для выезда из страны – и уехать туда, где шансы отыскать человека будут минимальны в силу недоразвитости инфраструктуры. Может, Амазонка или Непал.

Вопрос, как удержать, формально был решен. Теперь нужно было подготовить пути к отступлению. Хоть ценность получения специальности стоматолога начала стремительно уменьшаться, терять потраченные на учебу усилия было неразумно. Хотелось бы оформить академический отпуск на год, а после решить, что делать. Даже при самых неудачных раскладах в рамках первого этапа обучения мой госэкзамен был сдан хорошо, и измени я специализацию на другую, я потеряю только пару предметов клинического этапа обучения. В свете последних событий было бы неплохо переквалифицироваться на психолога. Жалко, что в меде не преподают шаманство и мистицизм, мы бы с фигуркой добились там больших высот.

Прочтя студенческий статут и узнав обо всех условиях оформления академического отпуска, я обнаружил не очень радужные перспективы. Будь я беременной девушкой, всё выглядело бы значительно проще. Но даже при самых плохих раскладах, если бы управление по делам студентов отказало мне в отпуске с учетом моих оценок, я был уверен в возможности продолжить учебу повторно, подав документы через год. Да и запрос на официальный академотпуск мог быть всё же одобрен, скажем, для ведения практической деятельности с целью исследований, с учетом переквалификации.

Следующее, что было необходимо сделать – как-то объяснить свой поступок моим близким, дабы уменьшить их волнение на мой счет. Насколько это, конечно, возможно. С человеком, который тебе дорог, никогда не нужно хитрить или врать. Такое действие автоматически переводит его в разряд безразличных тебе людей. Такой подход ко лжи был известен мне ещё с детства и привит полученным воспитанием. Конечно, вопросы кровного родства оставляют связь, но даже с ним близкий человек при отсутствии честности просто переходит в разряд родственника. Не говоря уже о паре мужчины и женщины, которые, в принципе, чужие, и объединены лишь природной тягой, вызванной химией тел. Близость для них должна копиться годами прожитых совместно лет и может быть разрушена даже недомолвками и холодом в отношениях.

Всё это означало, что содержание объяснений должно было быть вполне определенное. Я решил кардинально изменить ход своей жизни, поменять специализацию в институте и, по возможности, разобраться в себе. Со мной всё в порядке, только на какое-то время мне необходимо сменить обстановку и побыть одному, чтобы оценить всё со стороны. А ввиду того что чувства близких мне людей не дадут им возможности оставаться безучастными по отношению ко мне, я обязан скрыться из виду на неопределенное время. По правде говоря, так в действительности и было, но только без подробностей о моей находке и открывающихся мне возможностях. Про фигурку и про её влияние я всё равно не смог бы толком объяснить, а посему запутывать излишними подробностями не стоило.

Что мне нужно было сделать со своей учебой и как объясниться с близкими – было решено. Но не имело смысла начинать кардинальные изменения без возможности исчезнуть из поля зрения. Необходимо было разобраться с удостоверением личности или чем-то подобным.

Для меня такой вопрос оказался совершенно новым, но фильмов про шпионов я посмотрел немало, и всю картину представлял себе хорошо. Я набрал номер, и услышал в трубке знакомый голос:

– Привет, Пет, слушаю.

– Привет, Замир, ты на учебе?

– Нет, а что?

– Ну, я имею в виду – в городе?

– А, если ты об этом, то да. Я на тренировке как раз. А ты что, где-то далеко?

– Был, но уже подъезжаю. Буду часа через полтора. Давай встретимся в восемь, как обычно, у меня к тебе будет серьезная просьба.

– Хорошо, до встречи.

«Давай, сколько можно трепаться, тебя все ждут!» – раздалось эхом спортзала, прежде чем Замир положил трубку.

Я позвонил ему не зря. Он всегда знал человека, который знает человека, у которого «это есть», и за ним водились темные делишки. И кроме всего прочего, в Замире я был уверен как в самом себе. В нем живой ум сочетался с ответственностью и какой-то внутренней добротностью. Замир был из неблагополучной и бедной семьи, очень хорошо учился и в будущем, я верю, станет талантливым хирургом. Но ему вечно приходилось подрабатывать какими-то полулегальными заработками. На мой вопрос, зачем ему хирургия, он отвечал с завидной уверенностью:

– В ней нет ничего сложного. Научись шить, и шей красное к красному, а белое к белому. Дальше всё срастется само, люди будут тебе благодарны, а как бонус – заработок, уважение и материальное благополучие.

Он каким-то образом всегда был прав в разговоре. В диалогах со мной старался скрывать свое пренебрежительное отношение к стоматологии, хоть и частенько меня поддразнивал.

– Странно, что ты не пошел в пластические хирурги, – говорил он мне. – Надувал бы сиськи губатеньким фифочкам.

– Ну, пластические хирурги ещё и исправляют людям дефекты внешности, мешающие жить, – возражал я.

– Ага, между срезанием десяти кило жира с какой-то задницы и надуванием сисек, – хихикал он в ответ.

Даже звал он меня «Пет» сокращенно не от имени Петр, а от чашки Петри, о которой говорил, что от нее толку больше, чем от всей стоматологии. Я всегда знал, что он дразнит меня по-доброму. В его суждениях о том, что представителей этих специальностей больше заботит корысть, чем желание помочь людям, всегда было больше правды, чем в моих отговорках. Но кто, как не близкий друг, имеет право на самую острую критику в твой адрес, даже если она идет в разрез с твоим виденьем мира.

* * *
Наша дружба с Замиром началась ещё на первом курсе. Организовалось мероприятие в честь завершения первого семестра, и в самый разгар гулянки ко мне подошел смуглый кучерявый крепыш с забавно кривыми ногами и сказал:

– Что, братишка, грустишь?

– Да нет. Сижу, смотрю, как люди отдыхают.

– А, девушка не пришла, сочувствую! Меня Замир звать. – И он протянул в мою сторону большую, покрытую обильной растительностью лапу.

Я хотел было его отшить, но простое открытое лицо, расплывшееся в доброй улыбке, изменило мое мнение.

– А я Петр, только я не скучаю. Мне больше нравится наблюдать за весельем, чем самому веселиться.

– Ясно-понятно, тогда идём выпьем. Веселее тут уже не будет, и так предел.

Так мы познакомились и вскоре крепко сдружились. Между нами всегда была дистанция для личного пространства, но вместе с тем и полное понимание и уверенность в поддержке друга. Крепость его слова была соизмерима с крепостью моего. Если вдруг в разговоре компании знакомых мы решали съездить в горы через пару недель, то все, кроме нас двоих, трезвонили о предстоящем походе. Потом постепенно у каждого находилась причина, очень уважительная и мешающая поездке, и народ отсеивался. А не проронивший ни слова после договоренности Замир стоял, готовый к поездке, утром назначенного дня, и был спокоен и уверен, что я буду там же. Во время походов в горы мы периодически с ним отдыхали от снобизма и пафоса наших сверстников. И в то же время и он, и я относились к остальным своим знакомым по-доброму, с пониманием, что у всех у нас это возрастное.

Его делишки и знакомства с мутными типами меня не касались, я никогда не задавал вопросов о его заработках. Только однажды был инцидент в четвертом семестре учебы, когда я его спросил. В то время мы жили в комнате общежития втроем: я, Замир и Нолан – персонаж-дзен, как мы его называли. По всем понятиям, Нолан был убогим человеком: тормоз, лентяй и неряха. Его очень привлекательная внешность и молчаливая задумчивость приводила в трепет многие девичьи сердца. Но его непроглядная тупость была настолько неизлечима, что порой удивляло, как он вообще может пытаться учить медицину.

Поначалу мы считали, что Нолан – своеобразный человек, очень замкнутый и живущий в мире своих персонажей. Но постепенно опыт стал подсказывать о том, что его загадочность – не что иное, как непроглядная пустота. Пустота во взгляде, в мыслях, в желаниях. Он даже навыков при обучении никаких не получал. Чистая доска, которую не мог замарать ни один мелок, потому как информация не могла найти в нем места, чтобы зацепиться. Мы с Замиром часто морально издевались над Ноланом, но того типа мало цепляли даже самые злые издёвки. Было даже непонятно, осознает ли он, что с ним делают.

Монахи, практикующие буддизм, должны были потратить не одну жизнь, чтобы прийти к навыку, который был дарован Нолану от рождения, а эта сволочь даже не понимала бесценности своего дара. И если говорить о глобальных вещах, то цель существования такого человека не до конца понятна. Есть целая категория девушек-дзен, у которых с головой наблюдаются все те же симптомы. Они как голландские цветы – красивы в своем разнообразии форм, хоть и все с одинаковым запахом сырой воды. Но всё же у них есть свое предназначение. Они выросли для того чтобы их срезали и поставили в вазу, чтобы наслаждались их формой и цветом, до момента пока те не завянут. Добавив к внешней привлекательности распыление дорогих духов, чтобы забить водянистые тона, в каждом цветке мы получаем объект, именуемый красотой. А вот с Ноланом природа, вероятно, промахнулась полом.

Но рассказ не о Нолане, а о том, что в один прекрасный день в наше жилье нагрянули стражи правопорядка с обыском. Искали у всех, но нашли коробочку с нелегальными препаратами у Нолана. А после того как на той коробочке ещё и обнаружили отпечатки этого олигофрена, его перевели из места учебного заведения в охраняемое. Я прекрасно понимал, чьи были таблетки, хоть и слабо представлял, как они могли оказаться у Нолана, да ещё и с его отпечатками. Ведь жили мы хоть и вместе, но общими была только кухня, ванна с туалетом и балкон, наши жилые комнаты были разделены и закрывались на ключ. Но как так получилось, было и не важно. Я тогда задал Замиру только один вопрос:

– Ты понимаешь, что испортил ему жизнь?

– Его бы все равно отчислили после первого госэкзамена, да и вряд ли он поймет разницу перемен.

Тогда Замир немного задумался под натиском моего тяжелого взгляда и добавил:

– Это станет для меня хорошим уроком на всю жизнь. Надеюсь, я скоро выпутаюсь из грязи и смогу искупить свою вину честным трудом.

Ответ был достойным дружбы. И хоть мы отдалились после того инцидента, но остались в очень хороших отношениях. И теперь я еду с надеждой, что он ещё в грязи тех темных дел. Мне стало даже немного обидно за свои желания.

* * *
По приезде времени хватило только оставить вещи и принять душ. Я сразу поспешил на встречу. Не то кафе, не то паб неподалеку от нашего места обучения был постоянным прибежищем для студентов. Тут жизнь всегда бурлила и постоянно менялась в зависимости от времени учебы, хотя персонажи оставались всё те же, за редким исключением случайно забредших прохожих. Замир меня нашел не сразу, так как я забился в самый дальний закоулок и, проголодавшись, уплетал за обе щеки только что принесенный заказ.

– Вот ты куда спрятался, Пет! А я уж подумал, что ты опаздываешь.

– Ты есть хочешь? – спросил я с набитым ртом.

– Нет, я только поел. Закажу пива, тебе ещё взять?

– Да, как обычно.

Я доел, Замир принес два бокала пива, и мы сели друг напротив друга.

– Чего там у тебя, выкладывай, – уже серьезно сказал он.

Я осмотрелся по сторонам, и, не увидев ничего подозрительного, сказал:

– Мне нужен липовый заграничный паспорт с моей фотографией для выезда из страны.

Лицо его изменилось, поворот событий был слегка крут даже для него.

– У тебя всё хорошо? Во что ты вляпался?

– Ни во что, и так будет и дальше, если достану паспорт.

– Ну… – затянул он, моргая, словно перелистывая в уме справочник своих сомнительных знакомых. – Возможно, а на когда?

– Чем быстрее, тем лучше – завтра, послезавтра в крайнем случае. После, думаю, вряд ли понадобится.

На перекошенном от неожиданности лице проступила неуверенность.

– Обалдеть, я тебе что, 007?! – вспылил он от собственной беспомощности. Потом сделал пару неровных вздохов, погрузившись в свои мысли, отпил пива и спросил:

– Насколько это для тебя важно?

– Замир, очень важно, таких просьб от меня больше никогда не поступит.

– Ну ты, Пет, и даешь, такие задачи ставишь, я от тебя тихо млею! – пробурчал Замир и, отхлебнув ещё глоток, потянулся за телефоном.

– Сделай пока официальные фото, без уголков и прочей херни, только фото, и будь готов переслать их мне по первой же просьбе, – буркнул он, уже достав телефон и собираясь делать звонок. – Что за люди меня окружают! – бубнил он уже себе под нос, уходя.

– Я тоже рад нашей дружбе.

Он понимающе улыбнулся и махнул рукой. Его пивной бокал так и остался пузыриться на столе тонкими струйками, слегка надпитый, как доказательство того, что задача, поставленная перед его хозяином, не давала ему времени даже на пару минут отдыха.

Я сделал несколько вариантов фото на паспорт и подготовил их к пересылке по первому требованию. Пошел к себе в общежитие и написал два письма: одно – родителям и Ребекке, а второе – Лизе. Хоть, по большому счету, можно было и одно, потому что текст практически повторялся. После сел и ещё раз перечитал обо всех условиях оформления академотпуска. Распечатал и заполнил форму запроса и с довольным выражением лица стал представлять собственное будущее. Приятно было осознавать, что даже самые значимые перемены в жизни могут быть сделаны легким движением в нужном направлении. Оказывается, вся сложность перемен кроется в нас самих, в инертности нашего мышления, в лени или банальном нежелании менять обстановку, к которой так привык. Но любое движение в сторону не встречает сопротивления извне, нужно только прорвать оболочку пузыря, образовывающегося вокруг каждого человека, перестающего двигаться. И вот – элементарный шаг, и ты осознаёшь, что та громадная сфера, окружающая тебя и навевающая страх действия, не что иное, как мыльная капля в твоей ладони, раздутая, но которую ты можешь без труда лопнуть.

Приятное понимание того, насколько легко могут совершаться перемены в нашей жизни, прокатилось приятной усталостью. Усталостью очень долгого дня, но продуктивного по всем показателям. Разве что скорченная рожа в приемном отделении была лишней. Такая красивая и трудолюбивая по отношению к своей внешности женщина этого не заслужила. Конечно, отсутствие ума и слегка глуповатый нрав не могут быть украшением, но они же никак не давали мне права считать себя выше или развитей. Она была всего лишь другой, не такой как я, и усугубить её непонимание глупым жестом сейчас мне казалось непростительным ребячеством. Но что сделано, то сделано.

Собрав и разложив всё по местам, я осмотрел комнату. Меня окружал минимализм и порядок, выделялась только шахматная доска с расставленными фигурами, мирно отдыхающая в углу. Я не особый шахматист, хоть и не считаю себя глупым. Мои партии в шахматы с компьютером – это отдельное увлечение. Всё началось с того, что давным-давно я как-то скачал маленькую невзрачную программку с игрой в шахматы. В ней почему-то не было трех обычных уровней сложности, а были галочки напротив пунктов «Программа будет играть в стиле: Карпова, Каспарова» и других неизвестных мне фамилий. И сколько бы я ни начинал играть, программка с легкостью вытирала об меня ноги на ходах до первого десятка. Я пытался повторять те же ходы, уже зная, на чем меня подловили прежде, но меня обыгрывали снова и снова.

Тогда я и купил доску, наивно пологая, что визуализация даст мне хоть какую-то помощь. Но она только стала памятником моей тупости, пыльно стоящим в углу. И если я вдруг зазнавался и начинал считать себя особенным, мне нужно было всего лишь загрузить программу и попытаться оказать ей хоть какое-то сопротивление. И эта простая процедура неизбежно возвращала меня на землю.

Я переоделся в домашнюю одежду, сняв усталость прошедшего дня, и приготовился ко сну. Фигурка стояла рядом, и я мирно ждал своего вечернего приза. Было ясно, что меня попросту знакомят с тонкостями бытия, которые ранее были недоступны. И значимость такого знакомства перевешивала ценность моего прежнего окружения. Возникла интрига: что за киношку мне покажут сейчас? Я прислушался: к себе, ко всему вокруг – но ничего не происходило. Свечи у меня не было, да и не думаю, что она бы сработала. Повалявшись немного в постели, пройдясь сотню раз из угла в угол комнаты, я махнул рукой на ожидания и загрузил шахматную программку. Выбрал сохранение расставленной на доске раскладки и приступил к самоунижению.

Но эта игра не стала игрой, она даже не стала играми. Стоило мне только сконцентрировать внимание на доске, как сознание устроило мне презентацию почище черно-белой. Без передвижения фигур в уме стали прорабатываться возможные комбинации, движение ходов по доске прорисовывалось линиями, возможные варианты событий выделялись линиями разного цвета на полупрозрачном фоне фигур и клеток. Как только рисунок на одной доске становился слишком запутанным, ступенькой сверху прорисовывались все удачные для меня исходы событий с конечным расположением фигур. Каждая приподнявшаяся доска начинала рисовать цветом свои варианты событий, после чего выбрасывала свои удачные исходы. Я восторженно наблюдал за распускающимся бутоном из досок, пестрящим цветами линий. Это действие было призвано скорее не обучить меня игре или закончить партию, а показать невозможность просчитать все ходы, научить смирению и вере в свою интуицию. Грандиозность действа говорила лишь о том, что ни у Карпова, ни у кого-либо другого не было, да и не могло быть алгоритма действий. Говорило о том, что они просто умели чувствовать обстановку на каждой конкретной доске событий, использовали арсенал штампов и пытались отклонять их ход от тупиковых для себя ветвей. Изрисованные цветами доски давно уже выросли за пределы комнаты, и конца ещё не было видно, когда вдруг зазвонил телефон. Всё сразу свернулось в маленький столик с фигурками.

– Алло! – послышался деловитый голос Замира.

– Да, что там?

– Слушай, по нашему разговору. Более-менее качественно сделать за такой срок не получится. Тут дело не в самом документе, а в электронных базах данных. Но по-быстрому можно будет сделать документ с перечнем мест, куда с ним можно заехать, а куда соваться нельзя. Такой вариант провернуть возможно. Ограничения с твоей стороны есть?

– Нет, Замир, я открытая книга, мне главное – откуда, а не куда.

– Хорошо, тогда второе. Ты чей будешь: наш, их, третья сторона?

– Я об этом не задумывался, если честно.

– Пойми, есть же и языковый вопрос. Если в документе написано «эскимос курдыбулдынского округа», а ты по-курдыбулдынски не шаришь совсем, то какой ты нафиг эскимос?

– Давай – третья сторона, – сказал я, решив довериться случаю.

– Хорошо, я вышлю тебе адрес, на который нужно скинуть фотки и цифру, в которую тебе обойдется затея. И ещё одно: с тебя хороший бурбон, когда всё закончится.

– Замир, ты лучший! Кидай адрес.

– Буду лучшим, если смогу это сделать. Фото подтвердят, что ты согласен с ценой вопроса. Давай, времени мало.

– Пока!

Цена фальшивого документа, да ещё и с учетом срочности, была вполне приемлемой, и я, отослав фото, с чувством завершенности дня и покосившись на мирно дремлющую шахматную доску, тоже лег спать.

* * *
И снова утро нового дня. Еще неделю назад мои дни были одинаковыми и проскакивали незамеченными. Но теперь я каждое утро попадал в новый мир. Всё было иначе.

Первым делом я отнес запрос на академотпуск, оформил разрыв договора аренды общежития по окончании месяца, после чего занялся финансовыми вопросами. Мы, люди, никуда не можем двинуться без товарно-денежных отношений, это суровый и неоспоримый факт, с которым всегда приходится мириться. А для получения свободы, которую я хочу на время себе устроить, деньги жизненно необходимы. Я прекрасно осознавал, что без социальных связей и возможности заработка можно продержаться, только оплачивая всё по счетам, плюс нужны деньги на возможные переезды, как минимум с десяток таковых – на форс-мажор. С учетом затрат за мой новый загранпаспорт и предварительных подсчетов на скромную жизнь я не мог обойтись своими стандартными сбережениями. Потому мне пришлось отпилить кусок пирога, который был так бережно собран для меня родителями в виде депозита. Я разорвал договор, освободив томящиеся в банке сбережения, снял сумму, необходимую для скромной жизни приблизительно на полгода, а остальное заново оформил как вклад. Позже обычной почтой отослал письма родителям и Лизе. Вся организационная и финансовая сторона вопроса была улажена, дело оставалось за Замиром, и мне приходилось только ждать.

Наконец-то у меня выпала свободная минутка, и я могу спокойно прогуляться по улицам города, посмотреть под новым углом на место, в котором проучился больше четырех лет. Я обратил внимание на городских голубей, на их громадные скопления. Эти птицы, наверное, не смогли бы прожить и пару дней, попади в дикие условия. А вот вороны, хоть и тоже уже очень давно облюбовали городские парки, были рационально независимы. Они выбрали природу, где им не могут навредить. В городах нет никого, кто мог бы представлять для ворон опасность, а парковые деревья неприкосновенны для лесорубов. И вороны, понимая это, поселились именно в парках, но сохранив собственную аутентичность, с иерархией в стае, умением строить свои гнезда и кормить своих птенцов самостоятельно. Они даже имеют чувство юмора и умеют подшучивать над соплеменниками. Голуби же изначально были птицами бестолковыми, и современный мир их давно поглотил без остатка. И теперь они живут на крышах домов, питаются тем, что им дадут, в лучшем случае совершая сезонные набеги на фермерские хозяйства. Да и живут голуби не стаей, а по законам курятника. Не удивительно, что перо голубя не котировалось как ценность даже моей Бекки, начиная с пятилетнего возраста.

Я прогуливался по улочкам старого города, поглощенный размышлениями об отличиях двух совершенно разных городских птиц, как вдруг, проходя мимо книжной лавки, обратил внимание на обложку с бронзовыми фигурками. С недавнего времени бронза стала для меня многое значить, и я, немного замедлив шаг, стал вчитываться в название. На обложке было написано: «История. Бронзовый век». То была обычная книга о древней истории, а фигурки являлись лишь украшением обложки. И как только я понял, что ровным счетом ничего из этого для себя не узнаю, я сразу же продолжил свою прогулку.

Но не сделал я и десяти шагов, как перед моим носом упала каменная глыба. Тротуар содрогнулся и с грохотом раздробил её на куски. Фрагмент здания неправильной формы, весом килограмм в десять, взялся словно из неоткуда. Подняв голову и не замедлив хода, я не увидел ровным счетом ничего. Старинная постройка метров двадцать высотой не имела ни малейшего намека на возможность уронить камень такого размера. Крыша для обзора была недоступна, но признаки проведения работ явно отсутствовали. Переступив белые полосы от удара, расходящиеся пыльными лучиками по сторонам тротуара, я задумчиво побрел дальше. Найти бы сейчас тот камень, я бы поставил его в стеклянном кубе на постамент, как обычно выставляют метеориты. Но это был не метеорит, а кусок конструкции, созданный человеком. Не обрати я внимания на книгу, расходились бы на месте его падения не лучики, а брызги. Я тогда воспринял этот факт как-то очень отрешенно, наверное, из-за неумения быстро переключать мысли с одной темы на другую. Но вот спокойствие окружающих людей меня поразило. Они со страхом и удивлением отреагировали на звук удара, но тут же погрузились в свои заботы и продолжили суету дня, а те, что не услышали звука, и вовсе безучастно проходили мимо валяющихся кусков.

По-моему, меня нашли. Надеюсь, Замир успеет привезти паспорт до того, как я превращусь в лепешку на следующем перекрестке. Волноваться по поводу повторного куска, летящего с неба, смысла особо не было: не камень, так автомобиль рано или поздно меня догонит, или отожравшийся хлеба голубь случайно спикирует всей массой своего тела прямо в жизненно важный центр моего организма. После объяснения мне всех вариантов шахматной доски я потерял интерес к попыткам просчитать окружающий мир. Поэтому с абсолютной уверенностью, что обходить высокие здания нет никакого смысла, побрел дальше.

Спасительный звонок раздался где-то через пару часов.

– Пет, приходи в общежитие, и с тебя бурбон по возращении.

– Хорошо, уже иду!

Замир ждал меня у входа в общежитие. Вид у него был помятый и взъерошенный.

– Тебе хоть удалось поспать? – спросил я, уже поднимаясь в комнату.

– Пару раз вздремнул в машине. Ничего, высплюсь еще. Так что ты такого натворил, мне стоит волноваться?

– Я – ровным счетом ничего, но есть опасность, что навредят мне или моим близким. Тебя тоже могут расспрашивать.

– Ну, я в таких делах уже собаку съел, – сказал он с важностью и лукавством карточного шулера, хоть с его усталым лицом это выглядело немного смешно.

– Они Лизу на полиграфе проверяли, школьницам, ставшим случайными свидетелями, устроили целый карантин. Не шути с ними, Замир. Если начнутся расспросы, ответь им как есть, всё что знаешь.

Я говорил предельно серьезно.

– Ради тебя я бы точно своей шкурой не рисковал, таких пай-мальчиков вокруг пруд пруди, больно нужен ты мне! – ухмыльнулся он.

– Замир, не шути с ними! – перебил я его уже более настойчиво.

– Да с кем хоть, с ними-то?!

– Я, если честно, и сам толком не знаю. Но явно кто-то очень влиятельный и с большими возможностями. Давай я просто заберу документ и уйду в туман.

– Ладно, держи – твой загранпаспорт, а это список стран, куда с ним можно выехать без опасения быть разоблаченным на таможне. Какие бумаги в эти страны нужно оформлять дополнительно, я не в курсе. Это всё, что я смог для тебя сделать за такой короткий срок.

Он протянул мне паспорт с распечатанным на бумаге списком и взял указанную сумму денег.

– Спасибо тебе, ты меня очень выручил.

– Береги себя, а я придумаю какую-нибудь версию полуправды для твоей корпорации «доктора Зло», чтобы и под раздачу не попасть, и их с толку сбить.

– Хорошо, в следующем учебном году увидимся. И еще одно: вот сумка с моими вещами, телефоном, часами и прочей дребеденью, сохрани её для меня до возвращения.

Я достал из кармана свой телефон, вынул батарею и тоже положил в собранную заранее сумку.

Мы обменялись крепким, немного дольше обычного рукопожатием, и он, взяв сумку, молча ушел. Из паспорта на меня смотрело недавно сделанное фото и имя Филипп Гавранович. Паспорт был не новый, в нем присутствовали отметки о пересечении границ некоторых стран, включая и мою, это было даже к лучшему: полностью новый мог вызвать излишние подозрения. Должно быть, хозяин документа где-то обронил его по невнимательности, что послужит благому для меня делу. Пора было приступать к реализации завершающего этапа моего исчезновения. Судя по упавшему передо мной булыжнику, полученная мною фора во времени исчезла.

Я внимательно изучил перечень стран, после чего пошел посмотреть в одном интернет-кафе все страны, куда я мог доехать без каких-либо отметок в моем паспорте как Петр. В другом кафе я проработал, куда из стран прибытия мог поехать уже Филипп. Ограничением переездов стал выданный мне Замиром список, который я уменьшил уточнением, куда можно попасть без открытия дополнительных виз. Все важные пометки делались вручную, на том же листке со странами. Уже в третьем интернет-кафе я просмотрел и выписал только расписания поездов из намеченных мною стран «А» в страны «В», на всякий случай полистал ещё и расписания авиаперелетов, а также расписания речного и морского транспорта.

Следующим этапом были покупки. Я приобрел всю новую одежду, необходимую мне на первых порах, начиная от носков и заканчивая рюкзаком, в который она будет сложена. Скупил целую пачку туристических карт, флягу для воды, непромокаемые контейнеры для документов, скотч, полиэтиленовые пакеты, новый телефон и кучу прочих мелочей, которые мне смогут пригодиться. Продавцы на меня недоверчиво косились, когда я расплачивался наличными, но уважение к денежному знаку без труда брало верх.

Придя домой, первым делом разложив карты и внимательно изучив записи, сделанные на клочке бумаги в интернет-кафе, я выбрал самую удобную страну из списка, куда можно было добраться в два этапа на поездах. Просмотрел по картам уже только мой намеченный маршрут и сверил с записями пунктов, куда доходит какой поезд. Немного погодя всё было решено, маршрут выбран. Туристическая карта страны-убежища перекочевала в рюкзак с покупками, все остальные – в мусорный пакет. После чего я разделся догола и, взяв с собой в руки только два паспорта, листок с пометками, банковскую карточку и деньги – перешел к новым покупкам. Переодевшись, упаковав свой рюкзак, я выбросил все магазинные ярлычки и наклейки с новых вещей в другой мусорный пакет, а снятые с меня вещи – в третий. Осталось избавиться от мелочей. Странная манера цивилизованного мира хранить чеки, гарантию твоей защищенности как покупателя, всегда может тебя выдать, так же как и денежные движения по банковскому счету. Еще один способ тотального контроля – телефон. Без него человек выглядит подозрительно ненормально, поэтому карточку я не брал, но телефон был мне нужен. Список стран со всеми оставленными пометками, чеки и заводские номера с документации от нового телефона я сжег. Карточку и небольшую сумму денег, достаточную для переезда в поездах, я положил в кошелек. Остальные деньги спрятал вместе с поддельными документами в потайную нишу рюкзака.

Петр был готов исчезнуть, обновленный, с оставшимися лишь тоненькими ниточками старой жизни в виде паспорта и банковской карты, которые будут спрятаны очень глубоко, как только я доберусь до места появления Филиппа. Осмотревшись вокруг, я забрал пакеты, спустился по пожарной лестнице и, выкинув оставшийся мусор старой жизни, надвинув на глаза кепку, влился в суетящуюся толпу большого города. По пути, пару раз изменив маршрут следования, не выглядывая из-под козырька, я добрался до железнодорожного вокзала и взял билет на поезд. Стук колес понес меня к возможности чувствовать влияние фигурки ещё какое-то время.

По дороге первые две пересадки я ни с кем не общался, старался даже еду и питье покупать в автоматах. Добравшись до места смены паспорта, я встретился взглядом лишь с двумя кассиршами, продавшими мне билет, и работниками двух таможен, которые я проехал. Всё остальное время я с надвинутым на глаза козырьком или делал вид, что спал, или смотрел в окно. Настало время появиться Филиппу, и он это сделал без особого труда в кабинке одного из вокзальных туалетов. Банковская карточка, мой настоящий загранпаспорт и некоторая сумма денег на обратный путь перекочевала в непромокаемый мешочек для документов, а потом для надежности – ещё в один пакет. Решив перестраховаться, я тщательно обмотал всё широким канцелярским скотчем. Упаковка получилась внушительно неприступной для воздействия на содержимое любых непредсказуемых катаклизмов, подстерегавших меня впереди. Она была упакована и спрятана во внутренний карман моей куртки. Филипп Гавранович был готов продолжить свое путешествие.

(5) Поездка

Страна, с которой стартовала моя новая личность, говорила на непонятном мне языке, но кассиры и путешествующие неплохо владели английским. Я выбрал поезд, следовавший ещё через три границы, но моим пунктом назначения была предпоследняя по счету страна. Не знаю, по какому признаку знакомые Замира определяли, где этот паспорт вызовет подозрения, а где нет, но ехать нужно было именно в страну из списка. В справочном отделении я узнал города по маршруту следования, выбрал самый последний крупный уже почти при выезде из страны, где предстояло скрыться, и взял до него билет. Обменять мои деньги на валюту той страны почему-то не удалось, мне объяснили, что данная валюта здесь не в чести. Ничего, уверен, что мои деньги у них в чести, и по прибытии в пункт назначения я без труда совершу обмен. По времени и дате прибытия на билете я понял, что ехать мне больше суток, а потому решил прикупить продуктов, чтобы потом не искать, где поесть и что выпить. Мне нужно было выполнять минимальное количество лишних движений.

В купе, состоящем из четырех мест, со мной ехал респектабельный мужчина средних лет и очень строгая на вид бабушка с внучкой. Взрослые окинули меня с моим рюкзаком пренебрежительным взглядом, а глаза внучки, напротив, сверкнули искорками. Она как раз входила в тот возраст, когда маленькие, но уже девушки начинают заинтересованно наблюдать за противоположным полом, выстраивая в своем сознании полусказочные отношения. Мы разместились в своем временном жилище, и поезд тронулся. Постепенно освоившись в присутствии соседей, первым заговорил мужчина. Я объяснил ему, что не понимаю сказанного, и ему ничего не оставалось, как перейти на коверканный английский.

– Меня зовут Карл, – деловито представился он.

– Очень приятно, а я Филипп.

– И куда вы едете, если не секрет? – поинтересовался он слегка удивленно.

– Если быть откровенным, – сказал я, – то конкретное место меня не интересует, я студент-медик отделения психологии, и в будущем хочу написать работу по социальной адаптации человека в неестественной для него среде. И теперь я и еду в эту неестественную среду.

Легкое пренебрежение Карла в мой адрес потихоньку исчезало. Было видно, что он понимает перевод не всех моих слов, но основную суть он уловил и уважительно кивнул.

– Да, нелегко вам придется с вашим рюкзачком! Надеюсь, оно того стоит.

– Я тоже надеюсь на это, Карл. А вы, я вижу, по делам едете.

Он слегка разочарованно покивал, уставившись куда-то внутрь себя. Было видно, что мой вопрос ему крайне неприятен, и пока пауза давала ему возможность собраться с мыслями, я перевел внимание на сидящих напротив дам. По всей видимости, они ни слова не понимали на языке разговора, и, наверное, ни слова на языке той страны, откуда ехал поезд. Потому бабушка, явно пуританского воспитания, скучно сидела, уставившись в пустоту прожитых лет. А девочка, не находя себе места от скуки, хищно зыркнула в ответ, ощутив мой беглый взгляд. Карл к тому моменту собрался с мыслями.

– Я еду закрывать свой бизнес – вернее, то, что им так и не стало, несмотря на значительные вложения.

– Мне очень жаль. Неудачный выбор рода деятельности?

– Скорее, неудачный выбор страны. Я как-то хотел расширить свое дело, вложить заработанное во что-то перспективное, вот и нашел прекрасный бизнес-план по производству пеноблоков, с огромным рынком сбыта. Но суть такова, что единственный, кто на этом смог обогатиться – человек, представивший мне бизнес-план.

– Да, вложения в нестабильном государстве всегда сопряжены с высокими рисками, насколько мне известно.

– Не совсем так, у них там всё по-другому. Перевернуто с ног на голову, и плюс ко всему работают не законы, а неписаные, одним им известные правила. Одно радует, по приезде там всегда можно пуститься во все тяжкие, причем особо не потратившись. Знали бы вы, какие там красивые девушки, причем поголовно!

Его лицо сразу изменилось, подобрело, а в глазах появилась глубинная тоска по плотским утехам. Он причмокнул, как боров, объевшийся желудей, и томно вздохнул.

– А почему вы на поезде едете, Карл? Почему не самолетом или на машине, ведь это так долго?

– Ты прав, Филипп, я по простоте своей первый раз поехал на машине, и вскоре горько разочаровался. Пересечь их таможню на своем транспорте занимает ужасно много времени, и кроме всего прочего, у них неприемлемо ужасные дороги. А самолеты туда, куда мне нужно, не летают, и добираться поездом получается быстрее.

Я не понял ни одной из названных им причин – казалось, что он говорит какие-то нелепые и плохо вяжущиеся между собой фразы. Но уточнять было не очень удобно, и я оставил сказанное им для переосмысления, изменив тему разговора о стране, в которую еду.

Интересная особенность английского языка, давно меня поразившая, заключается в том, что разницы между словом «Ты» и словом «Вы» у них особо нет. Вернее, уважительная форма обращения вытеснила обычную, и слово «thou» кануло в небытие. Странная вещь, неуважительное и панибратское отношение у людей осталось – а слова для выражения этих отношений нет. Меня это очень озадачивало как раз в данной ситуации, потому как в беседе с незнакомым мужчиной старше меня ощущалась постоянная неразбериха с уважительностью его обращения.

– Так взять напрокат или купить дешевенький автомобиль для осмотра местных достопримечательностей вы мне не рекомендуете?

– Взять напрокат? Купить?!

Карл рассмеялся, даже немного задев мое самолюбие.

– Нет, в прокат у них машины не выдают, а покупать там неприлично дорого. Да и поверьте моему слову, Филипп, ни к чему это вам. Я после той первой поездки на автомобиле угробил ходовую своей крошке, а мне в сервисе сказали, что такая поломка – не гарантийный случай. Пришлось за свой счёт ремонтировать почти новую машину.

– Ладно, думаю, на месте разберусь, – ответил я, но ни одно из сказанныхКарлом слов до меня не дошло.

Было понятно, что меня и вправду ждет социальная адаптация. Очевидно, что я не имею ни малейшего представления ни о порядках, ни об устоях, ни о традициях той страны, куда направляюсь. За окном пролетали всевозможные постройки, леса, поля. Время от времени мы въезжали в города, полные суеты, и, немного постояв, продолжали путь, все дальше уносясь от мест и традиций, близких мне с детства. Но вместе с тем – и от опасности быть пришибленным каким-нибудь случайно падающим булыжником.

Девочка, сидевшая напротив, была лет двенадцати-четырнадцати, но, несмотря на свой юный возраст, очень зрело и красиво сложенной. Её возраст выдавало разве что необычайно красивое детское лицо с ярко очерченными розовыми пухленькими губками. Без капли косметики она выглядела как с картинки, и эта картинка с жадностью тела, ещё не познавшего мужское прикосновение, то и дело изучающе меня оценивала. Мне стало немного неловко, в моем мозгу начал ворчать откуда-то взявшийся старикан. Ворчать о поколении, выросшем на вседоступном интернете, и о теперешних нравах молодежи. Я попробовал осадить её интерес, пару раз внимательно взглянув в глаза девочки, но она без труда выдержала мой взгляд, так же пристально вглядывалась в мои. В конечном итоге я смирился. Тем более что в обмене взглядами все было волнительно, невинно и очень приятно. А чтобы в голову нам не лезли всякие глупости, между нами огромной стеной стояла строгая бабушка.

Поездка постепенно становилась не такой медленной и утомительной. Подготовка ко сну и сам мой сон проходил под приятными невидимыми лучами, исходившими от этой девочки, и фигурка помогала мне их видеть, понимать и чувствовать. Теплота этих лучей, их невинность и легкая сексуальность приятно согревали и немножко пьянили. И здесь дело вовсе не в природной тяге полов. Суть заключалась в том, что мне был показан момент пробуждения женского начала. Как рождение ребенка – волнительный момент для отца, момент, не имеющий на уме даже задатков корысти, так же и момент заполнения девушки женским началом должен быть волнительным моментом для настоящего мужчины. Меня посетило безумное сожаление о том, что я не знал Лизу в таком возрасте и не видел пытливости её взгляда, изучающего мир по-новому. Это бы дало мне огромное преимущество сейчас, я мог бы различать её женскую самобытность даже под слоем косметики и социальных догм.

Сложно описать молчаливость и забавность того обмена взглядами. В любом случае, новый урок, полученный в душном купе, касался не одной женщины. Он был масштабней, он объяснял красоту и самобытность женской природы, красоту в женской слабости и противоречивости. Именно эти две особенности и придают женщинам ценность, но почему-то всегда пытаются быть спрятанными при взрослении в платья, косметику и нерациональные поступки. Такие прятки и не дают взрослым девушкам выглядеть так, как выглядела сидящая напротив девочка. И если бы мы, мужнины, умели вглядываться и видеть то женское начало, которое управляет их внешним хаосом, тогда нам непременно хотелось бы любить, прощать и баловать близких нам женщин. Чувства отца, любящего свою дочь, просто обязаны быть дополнением к чувствам мужчины, любящей свою женщину. Именно в этом случае взаимовыгодная корысть преобразуется в настоящую эмоцию отношений.

* * *
Уже ночью мы проехали одну из таможен. Человек в пограничной униформе с орлом попросил, как я понял по его жесту, предъявить паспорта. Почти равнодушно бегло посмотрел каждому в лицо и сразу вернул нам документы. Пока всё шло очень гладко. Еще один из барьеров был преодолен, оставался последний. Зная, что до утра будить уже не будут, мы дружно погрузились в сон. Ритмичный стук вагонных колес, покачивания и периодически пробегающие фонари немного компенсировали замкнутость пространства купе.

Утро следующего дня началось с кофе. Нас всех разбудил Карл, шумно вернувшийся в купе с запухшим лицом и весь пропахший зубной пастой. Заспанное лицо девочки стало ещё милее и невинней. Я даже словил себя на мысли, что под таким обилием невинности, скорее всего, скрывается неподъемное количество чертей. И если, чисто гипотетически, нас закрыть с ней в одной темной комнате, то она разорвала бы меня на куски даже против моей воли. Может, бабуля приставлена к ней как раз для защиты нас от неё, а не её от нас. Пуританка бабуля была как будто восковая, не поменялась ни в цвете, ни в расположении морщинок, даже когда они вместе с внучкой сходили умыться. Поочередные переодевания из ночных одежд закончились, и, позавтракав, мы все дружно занялись рассматриванием пробегающего мимо пейзажа.

– Подъезжаем к границе, – с какой-то тихой почтительностью сказал Карл.

Нервно заерзала пожилая женщина, начала подтягивать в проход свои сумки. И только нам с сидящей напротив девочкой было особо безразлично. Вернее, девочке было все равно, а я с виду старался таким казаться. Внутри же меня приближался шторм волнения, который, как бы я ни старался, предотвратить не мог. Неумение собраться делало меня ещё более беспомощным, ноги стали ватными, в груди сдавило комом, а руки нервно подергивались. Я прекрасно понимал, что если обнаружится попытка проезда по поддельному паспорту, то моя жизнь дома без фигурки по сравнению с ожидающими меня здесь перспективами будет казаться радужной мечтой.

Серьезность занавеса, отделявшего все прежде пересеченные страны и эту, была видна уже из окна. Вереница автомобилей, пытающихся попасть через границу, тянулась на несколько километров, что свидетельствовало о необычайной тщательности проверки каждого отдельного въезжающего в эту страну. Я наконец понял фразу Карла о том, что на машине долго. По всей видимости, только в увиденной очереди нужно было провести не один час ожиданий. Но назад пути не было, я взял себя в руки и начал концентрироваться на своем дыхании.

Вдох – выдох, вдох – выдох. Плавно, медленно, не спеша, через нос, вдох – выдох. Тело постепенно начало слушаться, волнение было подавлено и осталось теплиться ровным тихим трепетом, только где-то далеко внутри.

«Какой же востребованной должна быть эта страна, если на въезд в нее стоят такие очереди!» – проскочило у меня в голове.

Бабушка девочки надела очки, достала какую-то бумажку и начала её заполнять. Поезд повернул в сторону от длинной вереницы ожидающих автомобилей и стал сбавлять ход, проехал медленно ещё минут десять и остановился. Еще через пару минут в купе зашел человек в форме, имеющей те же знаки отличия, что и у проверявших ночью. Бегло сравнил мое фото с оригиналом, посмотрел на штамп, оставленный в паспорте при въезде в страну, по которой мы ехали ночью, и практически без эмоций отдал мне документ. То же спешно было проделано и с остальными в купе, после чего таможенник удалился.

Поезд продолжал стоять. Все молча сидели и чего-то ждали. Тут вошел другой человек в форме, явно не похожей на прежнюю, и что-то тихо пробурчал. Все покорно протянули ему свои паспорта, и я, немного помедлив, протянул свой. Порядок таможенного досмотра отличался от всех прежних. Страж границы сурово и пренебрежительно перелистал документы бабушки с дочкой, строго задал пару вопросов, на которые та спокойно ответила, протянула заполненную ей ранее бумажку и что-то ещё уточнила. Голос её был очень мягким и мелодичным и никак не вязался со строгой внешностью. Должно быть, она очень хороший и красивый внутренне человек, каким вскоре станет и её внучка. Да и едет она явно к себе домой, а не пустится во все тяжкие, как Карл.

К Карлу вопросов не оказалось, и очередь расспросов перешла ко мне. Тут таможенник нахмурился и начал перелистывать весь паспорт. Я явно не вписывался в общую картину его будней, по крайней мере, мне хотелось в это верить. Он что-то спросил, я ответил на английском.

– Я не понимаю, вы могли бы уточнить вопрос на английском? Вы говорите по-английски?

Лицо таможенника перекосилось, девочка улыбнулась.

– А что я такого спросил? – обратился я к Карлу, а тот сделал вид, что не услышал моего вопроса.

Таможенник ещё раз внимательно посмотрел мне в лицо и обратился с чем-то уже к Карлу.

– Он спрашивает, надолго ли к ним в страну и какова цель визита, – наконец-то обозвался Карл.

– Частный визит, по времени будет зависеть от моих финансовых возможностей, или как понравится, – спокойно ответил я.

На мою фразу Карл нахмурился и стал передавать перевод. По длительности текста было ясно, что он сначала сказал мою, сухую официальную версию, после чего начал объяснять по сути уже от себя. Это я понял из слов, сходных по звучанию почти на всех языках: доктор, медицина, психология, адаптация. В глазах девочки загорелся дикий огонь, на лице бабушки сформировалось выражение уважения и сочувствия, а на лице стража порядка – брезгливое отвращение. Карл продолжал переводить.

– Какие ценные предметы везете, деньги, драгоценности, антиквариат? Провозите ли запрещенные или взрывчатые вещества, наркотики?

– Ничего, кроме денег на питание и проживание.

Таможенник что-то буркнул и положил наши паспорта к себе в карман.

– Досмотр личных вещей, – перевел уже по привычке Карл.

Страж границы деловито и бесцеремонно порылся в наших вещах, пару раз поводил металлодетектором, уточняя непонятные ему фрагменты, ввозимые в хрупкий мир его государства. Ко мне был применен досмотр с пристрастием, каждый кармашек рюкзака был открыт и осмотрен. Металлодетектор запищал не только на фигурку в моем кармане, но даже на фольгу жвачки, о местонахождении которой я вначале уверенно сказал, что там нет ничего металлического. Когда «запищал» кошелек в висящей на крючке куртке, мое сердце стало пытаться выскочить из груди. Во внутреннем кармане находились мой настоящий паспорт, карточка, деньги, и не «запищи» более звонким голоском кошелек, набитый мелочью, и телефон, как знать, чем бы всё закончилось. Я только сейчас понял, что прояви я хоть чуточку больше бдительности и спрячь паспорт с карточкой в рюкзаке, мне бы был конец. Но висящая на виду куртка, да ещё с кошельком, набитым наличными, предназначенными для жизни в ближайшее время, и новым дорогим телефоном, всех обезоружила, и таможенника в особенности. Надменность на его лице сменилась сочувствием к моей юродивости, и он оставил затею поиска нарушений, достал из кармана паспорта и раздал их. Моим немного потряс перед лицом, и что-то спросил.

– Он спрашивает, почему вы так взволнованы, – перевел Карл.

– Потому что я действительно очень взволнован. Процедура досмотра долгая и весьма оскорбительная.

После перевода сказанных мною слов, хоть я и не был уверен, что переводчик говорил именно мои слова, я получил свой паспорт. Таможенник ещё что-то мне долго говорил в лицо, кивнул и вышел. Карл молчал.

– Что он так долго говорил? – спросил уже я сам.

Тот, кивнув, нехотя ответил:

– Он сказал, что вы зажравшийся эстет, и что тут явно не все чисто, по его личным ощущениям, он только не может понять что. И будь у него желание морочить себе голову, вы были бы сняты с поезда для более детальной проверки. В этой стране следовало быть потише, если хотите адаптироваться, и стараться не нажить себе проблем, – добавил он от себя.

– Большое спасибо за совет, я всего лишь говорил что думал, прямо отвечая на вопрос.

– Ваша первая ошибка, Филипп: здесь маленькие чинуши вроде этого имеют локальную, но не ограниченную законами власть и могут безнаказанно подпортить жизнь без особых усилий.

– Я пока не понимаю смысл сказанных слов, но обязательно их запомню. Слова о долгом переезде таможни на автомобиле вчера были мне тоже совершенно не понятны. Но сегодняшний вид из окна всё прояснил. Хотя я пока не могу понять, чем вызван такой бешеный спрос на посещение этой страны.

Поезд тронулся, ознаменовав ещё один пройденный рубеж, самый сложный и очень для меня значимый. Так плохо и глупо организованный пропускной пункт всем своим естеством свидетельствовал о том, что тут будет сложно найти даже человека, въехавшего по своим собственным документам, не говоря уже об искусно укрывшемся. Я мог быть уверен, мой след утерян, и фигурка будет при мне ровно столько, сколько я смогу прожить в новой для меня обстановке. Тревога сменилась чувством удовлетворения, я даже подмигнул девочке, пока бабуля потеряла бдительность после напряжения переезда через железобетонный занавес границы.

– И ещё одно, простите за бестактность, – перебил мои размышлении протяжно неловкой интонацией Карл. – Как вы собираетесь вести обмен денег на здешние?

– Как? Пойду в банк и поменяю, а что тут сложного?

– И я о чём. Проделать такое вам будет весьма непросто. Здешние банки потребуют кучу каких-то непонятных бумаг. Я, если честно, вообще не представляю, как вы это проделаете без знания языка.

– Банк не сможет поменять такую маленькую сумму без документов? Работники банка не знают английского?

Я задавал вопросы вслух, сам себе, с удивлением ощущая дефективность своей нормальности. Карл утвердительно кивал мне в ответ.

– Пункты обмена здесь – своеобразные ларьки, по типу сигаретных, на них всегда написаны курсы приема или продажи валют. А самые надежные пункты обмена – стоящие в определенных местах люди, менялы.

– Ларьки, люди?! – я начинал походить на дебила, протяжно повторяющего запомнившиеся вырванные из контекста фразы. – А какая между ними и банком разница?

– Разница есть, это частные владения людей не совсем легального бизнеса. Почуяв вашу незащищенность, они попросту отберут всё, и вы даже не успеете начать свою социальную адаптацию. Жалко будет, если вы сразу вернетесь, полный разочарований и обиды, так и не узнав всех прелестей здешнего образа жизни.

Его взгляд дернулся между мной и сидящей напротив девочкой, по лицу скользнула слегка заметная улыбка, но было видно, что он, так же, как и я, отгоняет любую недостойную мысль на этот счет из своего сознания. Опыт старого пройдохи заприметил наш обмен взглядами.

– Вы говорите о том, что в банке я поменять не смогу, а на улице у меня могут отобрать деньги? А полиция?

– Именно. И никто на вас и внимания не обратит.

– Что же мне делать?

– Я бы советовал убрать все наличные из кошелька подальше и, по мере надобности, подменивать небольшую сумму у людей, занимающихся обменом. Они честнее ларьков и надежней банков. А за глобальные вещи, такие как оплата жилья или дорогостоящие услуги, здесь предпочтительней расплачиваться вашей валютой, причем ей же вам и сдачу дадут при необходимости.

Я не мог собраться с мыслями, Карл говорил о перевернутых с ног на голову вещах даже в самой стабильной сфере деятельности, сфере финансов. Пока я привязался мыслями к слову «надежнее», и это были какие-то люди, нелегально занимающиеся торговлей валют наличными. По-глупому лихо, как для обычной банковской операции.

Тут представилось, как мне нужно будет пройти пять расписанных граффити подворотен. В переходе каждой меня будет останавливать огромный мускулистый мужик и сурово спрашивать.

– Ты куда, чувак, направляешься?

А я в ответ заговорщицки: мне сотку поменять.

И он меня пропускает, а потом такая же ерунда ещё четыре раза, и наконец-то я вхожу в темное подвальное помещение, где сидит он, честный и надежный, несмотря на всю свою нелегальность. На столе у него по номиналам разложены банкноты разных стран, и он голосом кассирши швейцарского банка говорит:

– Что у вас?

– Сотня, – отвечаю я, гордо приподняв подбородок.

– Ого, – уважительно кивает головой он, добавляя: – Мне сегодня везет, уже третья сотня на обмен.

«Да ну! Что это вообще за ерунда!» – грубо вмешивается голос здравого смысла, вырывая из глупых сюжетных линий моей фантазии, и я, немного в замешательстве, продолжаю задумчиво сидеть, переваривая сказанное Карлом. Всё же понимая, что моё пребывание в этой стране – как, впрочем, и в этой жизни – вращается вокруг умения оплатить данное пребывание. Я настраиваюсь на серьезный разговор, к чему, собственно, и пытался меня призвать мой собеседник.

– Послушайте, Карл, а как же я буду искать нелегального торговца валютой или ларек? Где занимаются этим бизнесом? Я же не контрабандист какой!

– О Филипп! – он мило улыбнулся, словно ему ребенок показал фантик и спросил, золото ли это. – Все, кто занимаются обменом, вывешивают курс валют большими цифрами на проходе вдоль тротуаров и пешеходных переходов. А люди посерьезней стоят на вокзалах и прочих ключевых денежных местах с большой пачкой купюр в руках, им вывески не нужны. Они задают курс сами исходя из потребностей рынка.

«Люди посерьезней просто стоят на вокзалах и денежных местах с большой пачкой купюр»! Похоже, всю мою логику, все мое понимание финансовой системы, сути правильного и неправильного – схватили, скомкали и, насмехаясь, кинули мне в лицо. Занимающиеся деньгами нелегально удобней и надежней банков, и стоят на виду, а не прячутся от налоговиков по темным задворкам. Да. Мне нужно было время, чтобы переварить такую несуразицу, и я, поблагодарив Карла за подсказку, погрузился в себя.

Карл стал общаться с нашими попутчицами, но ни единого слова из сказанного я не понял. Похоже, данный язык относился к совершенно иной языковой группе, что резко снижало мои шансы понять на интуитивном уровне, о чем идет речь. Ничего, главное, что я переехал границу, защитившую меня и мою фигурку от преследователей. Чтобы окончательно перестраховаться, нужно будет выйти в каком-нибудь городе, не доезжая до места, указанного в билете, сесть на максимально далеко идущий пригородный поезд, и даже намек на остаток за мной следа гарантированно исчезнет. С этими мыслями я погрузился в изучение нового мира, пробегающего за окном, под мерное и ритмичное постукивание вагонных колес.

Частные дома всех поселений, начиная от приграничных районов, были, на удивление, большими и, на удивление, неухоженными. По размерам они ничуть не уступали домам в далеко не бедных районах моей родины, но в них чувствовалось то же непонятное мне противоречие, как и во всем, что я узнавал. Все эти дома были стянуты в кучу, почти налеплены один на другой, как в бедных индийских кварталах. А сами дома хоть и поражали своими габаритами, но маленькие территории вокруг были бедными и неухоженными. Ко всему этому, территория каждого из участков была очерчена сопоставимым с размером и высотой домов забором.

В привычном для меня мире граница территории очерчивается живой изгородью, декоративным заборчиком, который можно при желании перешагнуть, ну или простой декоративной клумбой, разделяющей два типа газонов соседских домов. Высокие добротные заборы у нас были только на больших виллах богатых и знаменитых людей, требующих охраны. А тут непонятно, отчего человек, имеющий возможность купить или построить дом таких размеров, не может себе позволить купить участок земли побольше и нормально его обустроить. Возможно, они здесь готовятся к зомби-апокалипсису, и это оптимальный периметр, который может защитить одна семья. По крайней мере, других объяснений я пока не находил.

Бабушка с внучкой начали понемногу собираться. Мы ещё пару раз приятно переглянулись с младшенькой, и хоть заспанность уже давно покинула её личико, приятное тепло, исходившее от её невинной прелести, осталось. Я прекрасно понимал, что раскрыла для меня фигурка. Девочка была чистой родниковой водой, только что вырвавшейся из глубин земли, ещё не замутненной ничем в этом мире, а оттого такой приятной. Ей ещё предстоит пройти долгий путь ручейка, речушки, реки и моря, чтобы стать океаном женской житейской мудрости, как её бабушка. Ей ещё предстояло узнать первую любовь, познать первую близость и страсть, радость материнства и гордость за внуков. Природа уже сформировала её для прохождения пути, вложив в нее женские желания. И сейчас я ощущал то тепло с легким оттенком сексуальности, которым она согреет в будущем своего любимого мужчину, тепло домашнего очага, которое каждая женщина распространяет на границы своих семейных владений. Мне было приятно находиться в компании столь милого создания.

* * *
Через пару часов мы подъехали к первому большому городу, и бабушка, с доброй и приятной от завершённого путешествия улыбкой, попрощалась с Карлом и со мной. Теперь в ней угадывалась та самая девочка, что сидела рядом, только годы прожитых лет наложили на её лицо тяжелые морщины. Я помог им вынести из вагона одну из сумок, ещё раз попрощался с обеими, помахав рукой, и приятное присутствие закончилось приятным расставанием. Мне было жаль, что я так и не узнал имени девочки, ведь образу, которому предстоит храниться в памяти, всегда нужно имя. Еще держась за нее взглядом, я показал пальцем на себя и произнес:

– Петр.

Перевел палец на нее и вопросительно наклонил голову. Она, удивленная тем, что ехала с Филиппом, немного замешкалась и ответила:

– Оксана.

Мы обменялись милыми улыбками, теперь можно было спокойно идти каждому своей дорогой. Мой легкомысленный поступок с именем меня немного приободрил. Холодная и логичная последовательность моих действий за последние пару дней уже начала меня угнетать. Человек не должен жить только умом, сухо как машина. Маленькие глупости и неточности как раз таки и делают нас людьми, придают каждому из нас индивидуальность.

Вернувшись назад, я застал Карла жующим бутерброд, на столе у него стоял стакан, как я понял, с чаем в причудливом металлическом подстаканнике, скорее всего, пришедшим к нам из глубины прошлых столетий. Мне показалось, что это какая-то семейная реликвия изготавливающих кирпичи бизнесменов, но кусочки сахара в обертке с нарисованным поездом противоречили моему предположению.

– Где вы взяли этот раритет?! – с неподдельным интересом спросил я Карла.

– А, вы про подстаканник, – уточнил он. – Мило, правда? Чай у проводницы можно купить, если хотите.

– У меня пока нет их денег, я бы с радостью.

– Давайте я вам возьму, это копеечные растраты, – ответил Карл, сразу же куда-то вышел, дожевывая на ходу, а секунд через двадцать вернулся назад и продолжил обед.

Еще через минуту пришла деловитая проводница, что-то сказала и поставила на столик точно такую же раритетную вещицу с таким же сахарком в паровозики. Стакан был наполнен, как оказалось, неимоверно горячей бурдой, именуемой в здешних местах чаем. Но только ради того, чтобы подержаться за подстаканник, его стоило выпить. К тому же было бы неудобно его не выпить после такого жеста щедрости от Карла.

– А скажите, в поезде можно где-то пообедать? – спросил я.

– Да, конечно, Филипп! Вы можете пойти в вагон-ресторан и там полноценно перекусить и выпить. Он всегда в центре состава, там меньше всего трясет.

– Тогда я схожу поем, нужно же как-то начинать адаптацию.

Накинув на себя на всякий случай куртку с документами, я двинулся на поиски. Ресторан нашелся без труда через один вагон с похожими купе. Специализированное помещение длиной в весь вагон с барной стойкой и, по-видимому, кухонькой по центру было практически пустым. К моей великой радости, одна из официанток немного понимала по-английски, и я попытался объяснить, что у меня деньги не той страны. Увидев имеющиеся у меня денежные знаки, работники уважительно отреагировали и стали более торопливы. Мне объяснили, что ничего страшного в моей ситуации нет, они пересчитают по существующему курсу, только сдачу дадут в местной валюте. Нас обоих такое вполне устроило, и я наконец-то плотно и полноценно пообедал, первый раз за два прошедших дня.

Обед мне обошелся недешево, как для простоты вагонной кухни, но и условия были нестандартными. Уже допивая кофе, я поинтересовался у барной стойки, не мог бы кто обменять мне мои деньги на здешние. Я объяснил это тем, что не успел поменять их до посадки в поезд. Мне ответили, что поезд через эту страну проездом, и полноценного обмена не будет, но в кассе всегда есть определенная сумма в здешних купюрах, и если я предложу им выгодно низкий курс обмена, то часть денег из кассы они могут обменять. Мы ещё немного позанимались расчетами, что больше напоминало покупку сувенира на восточном рынке, и в конечном итоге разошлись, взаимно удовлетворённые сделкой. Несущественно понизив курс, я смог обменять почти треть своих запасов, треть я решил оставить как есть, а третий кусок обменять у «человека – швейцарского банка», с которым даже было немного интересно повстречаться. Распихав по карманам непривычные для меня цветные фантики, которых оказалось неприлично много, я вернулся в купе.

К моему приходу Карл уже собрался, переоделся и перелистывал свои бумаги из плотно набитого портфеля.

– Вы уже собираетесь на выход?

– Нет, часа через полтора – два. А пока решил себя немного подготовить к предстоящим делам, переодетым в спортивное за бумаги браться несолидно.

– Да, вы совершенно правы, одежда влияет на самооценку человека. Костюм всегда придает мужчине значимости и наделяет деловыми качествами.

Карл поднял глаза и внимательно на меня посмотрел.

– Вы необычайно мудры как для своих лет, Филипп, из вас, несомненно, получится хороший психолог.

– Я искренне на это надеюсь, – ответил я с интонацией завершения беседы, дабы не отвлекать Карла от вороха бумаг, торчащих пучком из его портфеля.

Сведи судьба этого юркого человека, к примеру, с Замиром, а не с тем ушлым создателем красочных бизнес-планов, и эта страна явно смогла бы понастроить домов, занимающих всю территорию земельных участков.

Однако по мере продвижения на восток размеры домов, как и высота заборов, уменьшались вместе с их помпезностью и начинали постепенно вписываться в окружение. Теперь густо налепленные постройки частных владений просматривались все реже, и только на окраинах крупных городов, но они были всё так же безалаберно огромны и неухожены. Даже подходившие к ним дороги почему-то оказались грунтовые и в ухабинах. Как такое возможно?! У нас в горах на маршрутах пеших прогулок одного дня – асфальтовые тропинки, а тут подъезды к шикарным домам – грунтовые. Бред какой-то!

Чтобы не сломать себе мозг, я решил переключиться на себя самого. Идея с психологией была весьма хороша. Если положить на чаши весов умение разбираться в тонкостях хитросплетений человеческой натуры с одной стороны и умение шпаклевать дырки и забирать черноту в слюнявой открытой пасти – с другой, перевес был огромен, и не в пользу стоматологии. Конечно, всегда есть с чем сравнивать, ведь есть ещё проктологи, да и можно сказать, что доктор – это призвание, что все профессии нужны. Но для получения четкой картины, сложившейся в моем мозгу, представьте себе, как в начальных классах школы учительница спрашивает:

– Ты, Анна, кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Я хочу быть космонавтом, госпожа Грюнтиг.

– Очень хорошо! Открывать новые планеты и исследовать миры – это так романтично!

А ты, Петр? Кем хочешь стать ты?

– А я хочу стать проктологом, госпожа Грюнтиг.

– О! Лечить эрозию прямой кишки так занятно! Приносить пользу и здоровье людям, что может быть приятнее! Молодец, Петр!

Представив такую картину, стоматолог во мне окончательно умер, хоть и над специальностью психолога пронеслась легкая тень сомнения. По сути, он занимается тем же, чем проктолог со стоматологом, только на ментальном уровне. Думаю, я ещё вернусь к этим размышлениям, как только буду собираться ехать назад. А сейчас мне нужно подготовить базу для того, чтобы моя фигурка смогла оказывать на меня влияние как можно дольше, и для этого мне нужно выполнить вполне обыденные вещи: поменять вторую треть денег, окончательно запутать следы и засесть в каком-нибудь захолустье. Ах да, не мешало бы спрятать свой настоящий паспорт и деньги на возвращение в укромном месте, чтобы была точка сохранения, от которой я мог бы добраться хотя бы до своего посольства. В таком случае, останься я даже совсем голый и без липового паспорта Филиппки Гаврановича, возврат личности прошел бы без проблем.

Карл вышел через два часа. Мы попрощались с ним и пожелали друг другу удачи. Я остался в купе совершенно один и, закрыв двери, начал хлопотать по хозяйству. Упорядочил в рюкзаке перевернутые на таможне вещи, переоделся в чистое белье. Припрятал в запасную пару обуви третью часть своих сбережений, почти все наменянные в вагоне-ресторане деньги рассовал по разным частям рюкзака. В кошельке осталась последняя треть, готовая для нелегального обмена, и немного новых для меня фантиков, чтобы было чем расплатиться за билет в пригородном поезде и купить новую порцию еды. Достав плотно заклеенный скотчем паспорт с карточкой, я решил ещё раз перестраховаться, замотал плотный сверток ещё одним слоем целлофана, и уже аккуратно и не спеша в несколько слоев прошелся тем же чудо-скотчем вдоль и поперек.

«Потом самому бы суметь добраться до содержимого», – сказал себе иронично и вернул сверток назад во внутренний карман куртки.

Всё было готово к высадке, солнышко уже давно перевалило через полдень и слегка согревало пробегающий мимо мир. Осмотрев табличку с маршрутом следования и временами и длительностью остановок, разобравшись, как прописано время с учетом смены часовых поясов, я определился со станцией, где выйду. Остановка там длилась пятнадцать минут, и я смогу выйти незаметно для проводницы, отправив до конечной по билету точки пустое купе. Собравшись, я сел с нетерпением ждать своей остановки. И как только мы прибыли в пункт высадки, всё было проделано с неимоверной четкостью. Десять минут стоянки отвлекли всех, и я, надвинув на глаза свою кепку и прикрыв дверь купе, тихо растворился в вокзальной толпе.

(6) Намеченный путь

Всё окружающее меня вызвало весьма однозначную обеспокоенность. Обстановка вокруг была как будто подернута серой дымкой, создавалось такое впечатление, что грязь и пыль въелась абсолютно во всё, включая людей. Полное отсутствие какой-либо яркой одежды и одинаково угрюмые лица делали вокзал похожим на муравейник безликих существ. То тут, то там слонялись пыльные бродячие животные, печально принюхивающиеся к мусорным бакам. Даже голуби, птицы, умеющие приспособиться к любым условиям, были грязные и замызганные.

Чувство здорового сомнения испуганно съежилось и притихло внутри меня. Самое время было начинать адаптироваться, а я почему-то смотрел на окружающее выпученными глазами, впав в ступор. Так длилось минут десять, мой поезд двинулся дальше и оголил пути для прибытия следующего. И вдруг я увидел крысу, бредущую возле рельса. Среди белого дня она спокойно прогуливалась, не обращая никакого внимания на шум вокзала, и пыталась что-то вынюхать. Перейдя под рельсом пару раз туда-сюда, аккуратно ступая по грязным гранитным камешкам и не найдя ничего привлекшего её нюх, она спокойно с достоинством удалилась в какую-то трещину под перрон. Это действие меня просто поразило. Вернее, меня поразил не факт наглого игнорирования крысой вокзальной жизни, а то, что во всей той грязи она была как модель из глянцевого журнала. Блестящая почти черная шерстка, ровненький мокрый носик, чистые ушки, даже лапки, которыми она так аккуратно ступала по камням, насыпанным между шпал, были ровненькими. Присмотрись я внимательно к ногтям, наверняка обнаружил бы на них маникюр.

По правде говоря, я знал, что крысы – очень умные и умеющие легко приспосабливаться к обстановке животные. Мне даже были известны факты, что они хихикают и боятся щекотки, а еще – умеют быть очень организованными. Я как-то читал про один опыт, в котором крысам ставили наполненную подсолнечным маслом бутылку с очень узким горлышком и крепко закрепленным дном. И они, макая туда хвост, умудрялись масло из той бутылки полностью выбирать. При всем при этом поражала не способность додуматься, как достать вкусное масло, а скорость и эффективность процесса извлечения. Одна крыса залезала на бутылку, мочила хвост в масло и свешивала его вниз. Все остальные организованно выстраивались в очередь, а получая по желанной капле, уходили в её конец. Через некоторое время на бутылку взбиралась следующая, продолжая процесс общего кормления. Действия повторялись по кругу, пока масло не заканчивалось, а все пирующие не становились одинаково сыты. Людям такая организованность, основанная на взаимовыгодном эгоизме, даже и не снилась. Ну, возможно, за исключением евреев. А вот у крыс это потрясающе полезное качество было в крови, хоть и не ограничивало в индивидуальной самостоятельности.

Говоря по-простому, столь успешный вид умного животного меня взбодрил и немного пристыдил, что и дало мне стимул двигаться дальше. Выйдя из центрального выхода вокзала и осмотревшись, кроме неимоверного количества попрошаек, я увидел в сторонке двоих из тех чудо-людей, спокойно стоящих с выставленной на виду пачкой денег. Всё было в точности, как описывал мне Карл. К ним кто-то подходил время от времени. Одни только что-то спрашивали, другие суетливо обменивали. Но у хозяев пачек денег ни суеты, ни опасений не было и в помине. К ним стоило вернуться позже, а первым делом мне нужно было определить сверток со своим паспортом. И я пошел наматывать круги вокруг вокзала, выискивая безлюдное место.

Город был таким же грязным и серым, как и сам вокзал. Кривые потрескавшиеся дороги то и дело переходили в ямы и ухабины, тротуары оказались ничуть не лучше. Людей в городе практически не было видно – был разгар рабочего дня. Но те, кто попадался в поле зрения, не отличались от вокзальных. Создавалось такое впечатление, что серость обстановки каким-то образом передавалась и людям, делая их суровыми и угрюмыми.

Несмотря на ясный солнечный день, осень в той местности была ощутимо прохладней моей домашней. Мне даже пришлось прибавить шагу, чтобы не продрогнуть. Виляя змейкой, словно маятник с постоянно удлиняющейся ниткой, я прочесывал окрестности в поисках подходящего места хранения, пока где-то через полтора часа не набрел на автомобильный мост через железнодорожные пути к вокзалу. Мост был весь ободранный и с трещинами, местами исписанный граффити, но всем своим видом показывающий, что он останется стоять, даже если весь остальной город рухнет. И четыре полосы раздолбанной автострады, переброшенные через пять железнодорожных путей, были тому молчаливыми свидетелями.

Я спустился почти под него и присел. Все равно нужно было перекусить, а заодно – осмотреться. Медленно доедая остатки продуктов, я внимательно изучал обстановку. Ни жилых домов, ни людей рядом не было, по мосту изредка проезжали машины, и ещё реже его пересекали угрюмые прохожие, мирно переваривающие свои житейские трудности. Со стороны железной дороги вероятность быть замеченным была ещё ниже, бездомных или беспризорных под мостом тоже не оказалось. Из полумрака лишь слегка потягивало местом, куда ходят справлять нужду. Найдя глубокую щель в конструкции, поддерживающей автостраду, долго подсвечивая спичками и ругая себя, что не купил фонарик, я нашел подходящую выемку, куда можно было всунуть мой пакет. В целях конспирации упакованный в десять одежек пропуск домой был облит остатками сока и вывалян в мусоре и грязи. Этим же всем он был присыпан, после того как спрятан. Повторно подсветив спичками свой тайник, я удивился. Даже зная, что пакет там, я его не видел. Для надежности я закинул в щель куски битого стекла, валявшиеся тут повсюду, и, весьма довольный собой, направился в сторону вокзала. Возвращался я уже по прямой. Быстрая ходьба сразу выгнала из меня прохладу мостовой сырости и приятно согрела. Путь обратно занял не более десяти минут.

* * *
Начались сложности коммуникации. Все надписи были абсолютно мне не понятны, устная речь – тоже. Попытки найти людей, знающих доступные мне языки, успехом также не увенчались. Карл был очень прав: ни вокзальные кассиры, ни продавцы газет, никто не понимал ни единого слова. Это создало вокруг меня информационный вакуум, сделало практически беспомощным. Я как никогда ранее оценил важность человеческой речи. Только в тот момент мне стало ясно, насколько важен для понимания другого человека язык. Без него развитие личности невозможно в принципе, без него даже невозможно понимание чувств близких тебе людей. Неспроста общины людей, говорящих на одном языке, объединяются в нации. Именно он их и объединяет, группируя по сходным принципам мышления.

Было ясно: первое, чем я займусь, закрепившись на новом месте – интенсивным изучением языка. Человек, попавший в иноязычное общество, просто обязан уметь говорить на языке этого общества. В противном случае, такое неумение выглядит пренебрежительно, как дурной тон. Но скорость, с которой развивались события последних дней, заставила меня ощутить некоторую беспомощность. Нужно было как-то выходить из ситуации с имеющимися возможностями и двигаться дальше по намеченной траектории.

Я не знал языка, но я знал цифры, они были общие. Жесты и мимика – тоже общие для всех людей, а также общие принципы построения цивилизации, даже на её задворках. Пока мне нужно было только выбрать пригородный поезд, купить билет и поменять деньги. Проблемы следовало решать по мере их поступления. Этим я и занялся, но уже как глухонемой.

Я вернулся на вокзал. Оставалось только смотреть на цифры, вся информация о передвижении поездов была перед глазами. Первым делом нужно было понять, какое из расписаний имеет отношение к пригородным поездам. Зная, что пассажирские поезда останавливаются редко, а пригородные часто, я безуспешно попытался уловить различия сходу. Но, внимательно осмотрев все цифры, вскоре понял свою ошибку. Промежуточные станции на табло не указываются, есть только цифры, говорящие о времени начала маршрута, времени нахождения на станции и времени, когда поезд прибудет на свою конечную остановку. Но пассажирские поезда идут намного дольше по времени, магия арабских чисел была проста. После выявления отличий в двух группах расписаний я посмотрел, где период между началом и концом маршрута очень маленький для пассажирского поезда, после чего убедился, что во второй группе такого нет.

Далее следовало подтвердить правоту своих суждений. По расписанию я нашел пригородный поезд, который должен был отправиться через десять минут, и убедился, что это именно он, по времени отправления. Вернувшись обратно к уже нужному мне расписанию, начал искать свой маршрут, и через три минуты был найден пригородный поезд, отбывающий из «Абракадабра1» через полтора часа и прибывающий в «Абракадабра2» аж в обед следующего дня. Это было именно то, что мне нужно. Переписав на листочек бумаги номер поезда, название начального и конечного пунктов, насколько получилось их скопировать, и время отбытия, я стал ждать и наблюдать за людьми. Подходившие к тому расписанию пассажиры в большинстве случаев направлялись к кассам соседнего зала. Проследовав за одним из пассажиров, изучившим нужное нам расписание, я стал за ним в очередь. К листочку бумаги с номером моего пригородного поезда я приложил самую большую по номиналу купюру из моих новых фантиков, а как только подошла очередь, изобразив неполноценного, ткнул бумажку с записью и деньгами кассиру. Она что-то спросила, я ткнул в надпись конечного пункта назначения. Она переспросила ещё раз, на что я замычал снова, тыча в лист бумаги. Покосившись на номинал купюры, кассир стала что-то громко недовольно говорить, и сунула мне назад билет со сдачей. Уже по сдаче я понял, что номинал купюры превысил стоимость билета почти в десять раз: возможно, она просила купюру помельче или говорила, что неполноценным полагается льгота. Как знать. Я снова убедился: нужно срочно учить язык. Человек, не знающий языка местности, в которой он проживает, и вправду может считаться неполноценным и убогим.

Билет был на руках, время и место отправки поезда известно, можно было менять денежку. Первым делом я решил обдумать план отступления, на случай если вдруг у меня захотят отнять мое честно нажитое. Осмотрев все, что находилось неподалеку от менял, я увидел вход на местный рынок. Прогулялся по нему и, найдя выход с противоположного конца, сделал крюк к вокзалу. До отправления моего поезда оставалось около получаса. Уверенной походкой, явно спеша и пряча телефон в карман, я подошел и протянул деньги на обмен. Человек – швейцарский банк без особого пристрастия, но напрягая морщинки вокруг глаз, что-то спросил. Я торопливо ответил «Угу» и, жестом прокрутив указательным пальцем и похлопав по руке в том месте, где носят часы, сказал ему всё без слов. Язык жестов универсален и понятен абсолютно каждому, и, исчерпав вопросы, спокойный и уверенный в себе меняла молча кивнул мне в ответ. Доставая калькулятор, он покосился в сторону, а после, отсчитывая мне жизненно необходимые фантики, сделал это ещё раз. Спокойно пересчитав выданную мне сумму, свернув в рулончик и положив в карман, я уважительно кивнул, одобряя сделку. Меняла кивнул мне в ответ.

Меня ждал путь на рынок. Бегло взглянув в ту сторону, куда смотрел меняющий деньги мужчина, я увидел пристально наблюдающие за мной глаза. Слегка спортивные ребята, с тупым выражением лица, стрижеными лысинами и двумя подбородками, важно сидели в мерседесе, изготовленном, наверное, ещё основателем компании. Как только я двинулся в сторону рынка, эти джентльмены удачи начали пытаться высунуть из машины свои раздобревшие зады. «Спасибо тебе, Карл!» – выдал я мысль в пустоту, свернул на рынок и, пройдясь повторно по подготовленному маршруту, вернулся на вокзал, сделав крюк. Еще раз взглянул издалека на туповатых тружеников бандитизма, о чем-то переговаривающихся, вертящих головами и разводящих руками в воздухе. У меня возникло два вопроса: по какому признаку эти ребята определяют, когда нужно вынуть свои жирные зады из раритетной телеги, и как они умудряются жить на эти случайные заработки? Но, по большому счету, это их дело. А я подготовил фундамент для, как минимум, пары месяцев собственной скромной жизни, не зная ни единого слова. Я был молодец, просто красавец!

Немного впопыхах, купив более-менее нормальные продукты в царящей повсюду антисанитарии, я поспешил на свой пригородный поезд. В начале и в конце перрона, где стоял поезд, было два кондуктора, проверяющих билеты. Они очень эффективно контролировали весь периметр, что, наверное, было немного обидно для провожающих. Но людей, направляющихся в поезд, никто не провожал, и потому такая проверка билетов была вполне допустима. При этом все пассажиры на себе что-то волочили, перетаскивали перебежками или толкали. Такое забавное действо больше напоминало общество анонимных скарабеев7, кативших свои шарики в места паломничества. И всё то добро, которое они притащили к дверям поезда, с усилиями втягивалось в вагоны. Выглядело, будто самая трудолюбиваячасть муравейника вокзала готовится к заходу солнца.

Происходящее плохо вписывалось в мое понимание быта, а потому приходилось напрягаться даже по элементарным вопросам. Не ясно было насчет распределения мест и почему кондуктора на перроне, а не ходят по вагонам. Хотя, по правде говоря, особенности пассажирских перевозок меня интересовали мало. Я просто увлеченно рассматривал, как священные египетские жуки катят свои драгоценные шарики. Шарики, совершенно не имеющие цены для меня, но ужасно важные для них, наполняющие их смыслом жизни и жаждой обладания.

Высокомерно паря над процессом загрузки, очень довольный собой, я погладил фигурку внутри своего кармана. И в тот самый момент в моем мозгу раздался еле слышный звук «бзыньк!», похожий на тот, который издает кассовый аппарат, когда открывается его ящичек с деньгами. Кто-то цивилизованный упрекнул меня в высокомерии. Без особого труда я сразу понял, что такой же, как и они, не лучше и не хуже. Только мой шарик не такой габаритный, а покоится на дне моего кармана в виде маленькой бронзовой фигурки. С этой мыслью я отодвинулся почти к самым колесам поезда, давая возможность другим пассажирам свободно волочить свои ценности. Отсчет вагонов велся по местам их соединения, и как только был отсчитан мой, я поднялся по ступенькам за вереницей таких же, как я, пассажиров.

Уже в тамбуре я взглянул в зеркало, находящееся в проеме двери, ведущей в соседний вагон, и мысленный вопрос, как я выгляжу, в панике оборвался. Дело заключалось том, что я не находил себя в зеркале! Люди в отражении спокойно поднимались по ступенькам, заходили в вагон, но меня в отражении не было. Немного дернувшись из стороны в сторону, я пытался найти отклик стекла, но, увы, оно было холодно и неумолимо. Хотя то чувство длилось считанные мгновения, оно было очень неприятным – как будто тебя забыли на окраине цивилизации до такой степени, что ты уже не виден среди остальных людей. Как турист Шредингера, который одновременно и есть – и его нет. Спасительное возвращение моей личности произошло почти сразу, я не видел отражения людей возле меня, и зеркала в проеме двери не было. Не было стекла в двери этого вагона, не было такого же в двери следующего, а я видел не отражения, а людей, заходящих в соседний вагон. Волна облегчения прокатилась по моему мозгу: «Слава всем богам, что в вагоне нет зеркал и стекол! Это вернуло назад мою личность».

Дальнейшее продвижение по вагону не особо меня обрадовало. Дело в том, что по расположению всего содержимого вагоны того пригородного поезда были точь-в-точь похожи на купейные. Но это были только каркасы. Первое, что бросилось в глаза – это полное отсутствие хоть каких-то стекол в дверях и окнах. Также внутри вагонов не было ни единой внутренней двери и ни единой мелочи, определяющей, что это некогда был купейный вагон. Всё было пусто, вернее, выброшено за ненадобностью – всё, кроме самого каркаса, который бережно, с любовью окрасили в жуткий красно-коричневый цвет. Причем закрашены были даже старые бумажные объявления в кармашках на стене. Бодро садящийся в вагон народ размещался по купейным ячейкам, галдел, смеялся и готовился к поездке. Оценив, где ещё остались стекла, я выбрал один из укромных уголков, тихо забился в него и стал ждать своей участи.

* * *
Состав – вернее, его обглоданный скелет – наконец тронулся. Не проехав и получаса, я понял, что одет очень легко. Всю имеющуюся в распоряжении одежду я уже натянул, но всё тепло моего тела с легкостью выдувалось прохладой наступающего вечера. Народ, едущий рядом, спокойно достав из своих закромов теплые вещи, натянув на уши дурацкие шапки, громко галдел, со смехом и весельем. Проведя в своем углу часа полтора-два, я понял, что имею все шансы замерзнуть в этом красочном каркасе, медленно едущем в вечер. Я начал интенсивно двигаться, но тепло вагона, как и тепло моего тела, медленно улетучивалось с заходом солнца. Одетый явно не по погоде, садясь в это окрашенное убожество без окон и с открывающимися вручную дверьми, я подверг себя огромному риску, несмотря на всю гениальность своих расчетов. Что бы я ни делал: бегал, делал зарядку или силовые упражнения – тепло продолжало выдуваться, и с каждой минутой становилось только холоднее. Вернувшись в свой дальний угол и закрывшись рюкзаком от ветра, я понял, что это хоть и неизбежный, но самый медленный отток тепла.

Прошло часа три с момента, когда поезд покинул город. Я уже не чувствовал пальцев ног. Влажный осенний ветер продолжал забирать оставшееся тепло, а поезд постоянно то тормозил, то трогался дальше без каких-либо видимых остановок. По резкости и частоте торможения я догадался, что народ дергает стоп-кран тогда, когда им ближе всего к дому катить свои шарики. Нужно было действовать. Пройдясь по всем вагонам в надежде купить у кого-то теплые вещи, я понял простую истину. Мир окрашенного в грязно-красный каркаса был неумолим. На всех было ровно столько одежды, сколько нужно им, и они не захотят чем-либо делиться. Причём предложи я любому из них все свои сбережения, никто не понял бы, чего именно я хочу. Кроме того, была большая вероятность, что меня банально ограбят и на ходу вытолкнут из поезда. А такого завершения путешествия хотелось меньше всего.

Поневоле я превратился в заложника своего же выбора, и каждая следующая минута становилась ужасней и холодней предыдущей. Мне нужен был любой вокзал, любая официальная остановка – не по стоп-крану в поле, а именно остановка, чтобы согреться в вокзальной постройке. И вот так, уже в полудреме, не чувствуя своих конечностей, я прислушивался к остановкам. При любом не таком резком торможении выглядывал из окна, нет ли станции, и, видя всё ту же темную холодную пустоту с уходящей вдаль тенью, навьюченной своим шариком, я забивался обратно в угол своей холодной безысходности.

Прошло уже часа четыре с момента моего триумфального выезда из города, который сейчас казался желанным, но окрашенный каркас поезда продолжал медленно развозить благодарных пассажиров. Понятно, почему кондуктора были только на входе, жалко только, что стало понятно так поздно. И вот наконец-то я ощутил плавное торможение. Машинально выглянув в окно, увидел платформу, фонарь, и как из последнего вагона выгружается мать с ребенком, а отец помогает им сойти и снимает сумки. Полумрак и наползшие за время поездки тучи не дали разглядеть толком ничего, но я явно видел перрон с освещением и то, что на него выводят ребенка.

Схватив рюкзак, служивший мне щитом последние четыре часа, я еле успел соскочить с отправляющегося поезда. Ура! Я вижу семью, благополучную, без огромных баулов, приехавшую домой. Наконец-то населенный пункт, вокзал, тепло. Любое помещение, где есть хоть капля тепла, мне подойдет, я готов объяснить это жестами, кривлянием, даже танцами, чего я делать в принципе не умею, но за предоставленное мне тепло – смогу. Да, эти четыре часа поездки стали для меня серьезным переживанием – не думал, что настолько простые вещи могут быть настолько опасны, а время может тянуться так медленно. Даже сейчас поезд, отделяющий меня от спасительного тепла противоположной стороны перрона, едет очень медленно. Его неприлично долго длящаяся преграда между мной и теплом цивилизации ещё раз подтверждает, насколько этот окрашенный скелет гадок. Наконец-то мимо меня проходит последний вагон, и я, поправляя рюкзак, готовлюсь быстро идти вперед, но, в конечном итоге, замираю в немой сцене.

За железнодорожными путями напротив меня – только черная пустота, и ничего нет. Нет ни вокзалов, ни людей, ни цивилизации – ровным счетом ничего. И все мои воля, надежды и планы на недалекое будущее тихо разваливаются на глазах, оставляя меня один на один с самим собой. Я поворачиваю голову в сторону вышедшей семьи и вижу, что их уже забрал какой-то автомобиль и, рыча громче обычного, увозит, высвечивая себе кусок дороги, в темноту. Справа от меня медленно удаляется поезд, ритмично постукивая колесными парами. И вот я стою здесь, в неведомой мне стране, в четырех часах езды от ближайшего города, за пару тысяч километров от дома. Почти замерзший, на перроне длиной в сто метров. А вокруг меня – темнота враждебного и непонятного мира с одним светящимся фонарем.

«Но нет, это ещё не конец, я так просто не сдамся!» – говорю я себе, пытаясь собрать мысли в замерзающем теле, продумывая план действий. И в тот же момент, наблюдая за косыми черточками, влетающими в сферу освещения фонаря, я начинаю ощущать усиливающиеся капли дождя. Такое положение вещей – уже не случайное совпадение, я явно не сделал ничего плохого, чтобы заслужить всё происходящее как наказание. Во мне просыпается совершенно другой человек, гордый и очень первобытный. Силы которого выходят за рамки физических. И он уже не сдастся до последнего своего вздоха, засыпь его хоть камнями. А тут обычная вода.

«Теперь это точно не конец!» – с полуживотным азартом произносит пришедший внутрь меня, немного рыча, и передает мысли самому умному для возможности анализа событий.

Умный принимает вызов: «Убожество, по ошибке названное поездом, тормозило почти на каждом столбу. Выходит, автомобиль забрал семью в оптимальной точке. Мне только нужно найти населенный пункт, куда уехала машина, и каким-то образом попроситься на ночлег».

«Да! – смахивая с лица потоки дождя, говорит первобытный. – Идем скорей!»

Собрав волю в кулак и превозмогая холод, я двинулся в сторону удаляющихся огней автомобиля.

Всю дорогу, пока я шел, цивилизованный «Я» спорил с дикарем. Они ругались – то по пустякам, то по серьезным поводам. Но когда я, замерзший, мокрый и сплошь облипший грязью, которую, ко всему, еще и не видел, пытался остановиться и отдохнуть, именно дикарь во мне не давал этого сделать. Путь был неимоверно тяжел. Оказывается, серьезность пройденного расстояния определяется только условиями, и иногда преодолеть десятки километров намного проще, чем один. И тут дело уже не в холоде, хотя на данный момент я обрадовался бы, наверное, и тому вагону, из которого выскочил пару часов назад, наивно мечтая о тепле. Дело в грязи, которая гирями налипала на ноги и не давала ступать дальше. Отчищать её было бессмысленно, потому что следующие два-три шага налепляли новую порцию. Поэтому я, не отвлекаясь, старался идти вперед в направлении исчезнувших фар автомобиля, хоть и чувствуя с каждым шагом, что жизнь медленно меня покидает.

Ломти грязи время от времени падали то с одной ноги, то с другой, как будто это куски меня терялись вдоль пути, и с каждой потерей я становился всё меньше и меньше. Как только усталость брала верх, и я останавливался, чтобы отдышаться, холод, который уже и так лихо скомкал мой организм, сразу же пытался забраться в ещё теплые остатки моего тела.

Цивилизованный говорил: «Хватит, просто ложись и лежи. Холод перейдет в тепло, и ты увидишь самый красочный в своей жизни сон».

«Нет, мы идем дальше, без каких-то там разговоров! Мы идем дальше, вперед!» – перебивал его оппонент, и я продолжал свой путь.

Брутальность и внутренняя сила дикаря брала верх над логикой цивилизованного снова и снова, при каждой остановке на отдых, хотя отрывать прилипшие к земле ноги было всё трудней. Время, казалось, совсем остановилось, и мой поход длится уже неделю. Так продолжалось, пока после очередной остановки я, обессиленный, не упал на колени. Разговор двух моих противоположностей на этот раз затянулся, и исход его был неясен.

Мне вдруг стало всё равно, кто из них победит, я представил себя со стороны, стоящего на коленях ночью под дождем в липкой грязи. Представил поля, тучи, из которых летят живительные для земли капли, представил звездное небо над этими тучами, полосу солнечного света слева, разделяющую планету Земля на день и ночь. Я был спокоен, мое сознание было ясным, незамутненным, и до меня наконец-то дошло. Дошло, почему я тут, дошло, что это всё – очередной дар фигурки, дар понимания того, кем я являюсь. Ей пришлось поместить меня в эти обстоятельства, чтобы изгнать из меня ничтожество, как Моисею пришлось увести народ в пустыню для того, чтобы поколение рабов сменилось поколением свободных людей. В памяти всплыл первый опыт с рождественской свечкой, в котором хоть и была иная суть урока, но идентификация себя: что есть «Я», а что «не Я» – была тогда очевидна. Как только я понял причину своего положения, мысли спокойно спустились назад к телу и затянувшемуся спору цивилизованного и дикого существ.

– Тихо, ша! Вернулся хозяин, так что теперь ваше мнение не учитывается.

Спорящие покорно, как собачонки, притихли и разбежались по своим будкам, а я встал с колен и пошел вперед. Я всё так же чувствовал холод, он наносил некоторый урон моему телу, что было весьма неприятно, но теперь боязни и неприязни к нему не было. Под ногами липкая грязь существенно замедляла мое движение, мешала быстро двигаться дальше, но это была всего лишь земля, она лежала здесь до меня и будет лежать после, несмотря на позитивность или негативность моего к ней отношения. Мокрая земля, и ничего более. Я был спокоен и беспристрастен, осознание себя самого стало глубоким и приятным. Очень жаль будет закончить свой жизненный путь в здешних полях. Но что поделать, если преграда для понимания собственного «Я» настолько сильна, что только поместив человека между жизнью и смертью, можно её разрушить. Нужно двигаться вперед, пока мое тело сможет это делать, и постараться выжить. С этой мыслью и продолжилась моя прогулка.

* * *
Спустя некоторое время где-то сбоку я заметил слабый свет.

«Весьма кстати, ведь мои силы действительно на исходе», – подумал я и повернул в сторону огня. Через поле идти оказалось ещё трудней, грунтовая дорога хоть и липла, но в ней не вязли ноги. Преодолеть же мокрое поле оказалось куда сложней, иногда даже приходилось переходить на четвереньки, чтобы высвободить ногу для следующего шага. Дождь прекратился, на улице начинало сереть – видимо, приближался рассвет. Я, обессиленный, добрался до каких-то сооружений. По очертаниям сложно было понять, что это такое. Что есть силы постучав по двери и открыв нехитрый засов, я свалился в темноту ближайшего угла. Вдали раздался собачий лай. Судя по запаху, здание было не то коровником, не то свинарником, не намного теплее, чем улица. Но силы меня покинули, их хватило только свернуться калачиком и бессильно ощущать, как сознание меня покидает. Лай какой-то маленькой собачонки раздался совсем близко. Последнее, что я помнил – это появившуюся передо мной небольшую дворняжку с мордой скорее улыбающейся, чем злой. Она, не отводя от меня взгляда, лаяла куда-то в темноту позади себя.

(7) Деревня

Открыв глаза, я понял, что со мной всё в порядке, что я нахожусь в тепле, сухости и безопасности. Меня раздели и уложили в подобие постели где-то в заброшенном доме. Надо мной стоял человек неопределенного возраста, по виду бездомный, и что-то говорил. Я не понял ни слова, даже по интонации не смог уловить, ругается он или сочувствует моему положению. Пока я пытался оглядеться, он протянул в мою сторону чашку травяного чая, без сахара и весьма неплохого на вкус. После чего продолжал что-то лепетать. Постепенно взмахи его рук, жесты у виска и качания головой в стороны придали тематике ясность, в разговоре была и злость за мою безответственность, и сочувствие за видимое отсутствие ума, и радость за то, что он оказался в нужном месте в нужное время.

Вокруг меня была маленькая комнатка, наполненная очень старыми, как она сама, вещами. Большую часть этой комнаты занимала железная кровать с серо-разноцветным тряпьем, за ней был угол, забитый хаотично сваленным в него хламом. У изголовья стоял по виду не то недовольный своей жизнью шкафчик, не то прототип холодильника, причем эта штука, по всей видимости, была работоспособной. На спинке кровати висели мои куртка, штаны и кофта, мокрые, но уже отчищенные от грязи. На полу стоял мой рюкзак, запечатанный грязюкой как сургучом, показывая, что его содержимое принадлежит только его хозяину, то есть мне, и никому другому. В комнатке, кроме перечисленного, был ещё не то большой стул, не то маленький стол – в общем, табурет-переросток, используемый хозяином апартаментов в качестве стола. Я привстал, потянулся к штанам и, нащупав фигурку, просто буркнул себе под нос:

– Всё закончилось не так уж и плохо.

– Ты не отсюда? – услышал я вопрос входящего пожилого бездомного на родном языке.

Меня перекосило от удивления. Сразу вспомнились фантастические книги, где герою дают что-то выпить или он кладет себе в ухо маленький ретранслятор, после чего начинает говорить на неведомом ранее языке. Я покосился на чай. Вопрос, задаваемый мной далее, не был уверенным. В свете последних событий я вообще засомневался, говорю ли я или у меня обычные галлюцинации.

– Откуда вам знаком мой язык? – спросил я, не доверяя логичности своего вопроса.

– Я, будучи военным, проходить служит в вашей местности, там немного и освоил, – сказал бездомный, коверкая окончания и времена.

«Слава богу, что это не чай!» – подумал я. Чай должен бы был научить меня литературному языку, а не его коверканному. Но вслух спросил:

– Как я сюда попал?

– Я привез тебя домой, ты мерз неподалеку на ферме, где я работать, – медленно сказал бездомный, подбирая слова. Термин «бездомный» хоть и существовал только в моей голове, но явно был неверно подобран по отношению к этому человеку. Он хозяин жилища, который спас меня от глупой смерти, привез, напоил теплым чаем и дальше терпит мое присутствие. Да еще, как оказалось, понимает, что я говорю, и хоть и корявенько, но без особого труда отвечает. Это я здесь бездомный.

– Большое спасибо за помощь! Я не был готов к такому повороту событий и чуть за это не поплатился.

– Ага, точно! – лаконично правильно высказался он, после чего продолжил фразой на родном языке. Сказанного я не понял, но слово «имбецил» было интернациональным и звучало на всех языках одинаково, а потому его мнение на свой счет я узнал. – Надо ж так, необдуманно. Кому сообщить, чтобы тебя забрать?

– Если можно, никому, – скромно сказал я.

– Скрываешься, натворил чего? – спросил старик.

– Нет, я ничего плохого не сделал, просто перешел дорогу кое-кому, и теперь хочу затеряться из виду на некоторое время.

Он, очень спокойно обдумав мои слова, одобрительно кивнул.

– Здесь теряться самое место.

Уже не первый раз мной было подмечено, что сказать правду так, как она есть – по сути, самый удобный и выгодный вариант. Это ощущение ко мне приходило, когда я писал письмо родным, объясняя свое исчезновение. Оно же ко мне вернулось в тот момент, когда я объяснял чудаковатому персонажу причину вторжения в его размеренную жизнь. Начни я выдумывать какие-то там поводы, фальшь проступила бы наружу и стала бы причиной напряженности и недоверия, а когда сказал правду и по сути, всё сразу приобрело некую завершенность.

Человек, спасший меня, был одет в простые, по всей видимости, уже много лет ношеные вещи. Маленького роста, с очень смуглой песочно-кофейного цвета кожей. Его лицо было в глубоких, но очень толково расположенных морщинах, придающих его виду обдуманную завершенность, а руки свидетельствовали о прожитых в труде годах. Густые кудрявые волосы, седые вперемешку с черными, были неестественно грубыми и больше походили на копну проволочек. Всё это завершалось парой карих глаз с каким-то необъяснимым озорством и блеском. Его возраст не угадывался вовсе, он больше напоминал сказочного персонажа, жившего веками, чем человека.

– Меня зовут Филипп, – представился я.

– Филипп, Филипп… – задумчиво произнес человек после некоторой паузы. – А, Филя, значит. Я Кирилл Савович, – назвался он, причем сделал это с видом главнокомандующего, только что выигравшего сражение.

– Будем знакомы! – Я привстал с кровати, чтобы протянуть руку, и только сейчас до меня дошло, что мое состояние – не усталость от ночного перехода, а начинающаяся простуда. Всё мое тело: суставы, мышцы, связки – горело, болело и выкручивалось не от крепатуры. И судя по тому, как я обессилено грохнулся назад на кровать, начало предвещало невероятно тяжелое протекание болезни.

– У вас не найдется каких-нибудь лекарств? Я, похоже, сильно простыл.

– Таблеток нет. Но не переживай, Филя, вылечу, – сказал Кирилл и куда-то удалился.

Что это за Са́вович, подумал я. Если это фамилия, как в моем поддельном паспорте, то ударение должно делаться явно не на первый слог: Гаврано́вич, Саво́вич. Может, Кириллсавович – это одно имя? В любом случае, произносить такое очень неудобно. Кроме, того он без особого труда исковеркал мое имя, переведя его больше в разряд собачьих, выходит, и я имею полное право сократить его. Кирич, к примеру, или Кирилыч – совсем приятное на слух, на том и порешил.

В дверях комнаты появился хозяин жилища, волоча с собой непонятный незатейливый предмет.

– Мне тяжело выговаривать Кирилл Савович. Можно я буду называть Вас Кирилыч?

Он хмыкнул:

– Мне без разницы, хоть королевой Дании называй. Кирилыч хорошо звучит. Если ко мне говорить на «Вы», придется носить пенсне и бабочку. Я не помнить, куда их уложил.

По виду было непонятно, шутит он или говорит правду про аксессуары аристократии. Нужно будет потом поинтересоваться, может, меня спас потомок некогда великой династии. Но суть я уловил: можно было на «ты» и «Кирилычем», а мой язык давал возможность выбирать, «Ты» или «Вы».

И вот пришло время лечения. На моих глазах стало разворачиваться действие, имеющее легкий угрожающий оттенок, вполне способный усугубить мои проблемы со здоровьем. На столике были расставлены две эмалированные железные кружки, стеклянный стакан, банка с водой, какой-то мешочек из плотной ткани и самодельная приспособа с электрическим шнуром и вилкой для розетки. Я хоть и был очень слаб и еле мог удерживать концентрацию внимания, но происходящее не вписывалось в мое понимание лечения простуды, и потому взбодрило. Хоть и не оконченное, но всё же медицинское образование обязывало найти этим действиям логичное объяснение.

Кирилыч был предельно собран и серьезен, губы его сжались в трубочку. На нос он нацепил очки с оправой из какого-то древнего материала, уже не раз бережно чиненной подручными средствами. Немного полистав небольшую записную книжечку, всю потрепанную, с выцветшими страницами, он приступил к своему танцу Вуду. На один из торчков приспособы он натянул тканевый мешочек и сунул его в банку с водой. Всё село на свои места с предельной точностью, явно подогнанное под габариты банки, и образовало что-то вроде гальванического элемента из школьных экспериментов, только с незатейливой электрической схемой над крышкой. Я молча с неподдельным удивлением смотрел на всё это. Кирилыч положил на столик карманные часы и, всунув вилку в розетку, уставился на секундную стрелку. Пока стрелка часов тикала, в банке начало происходить магическое действие. Но не успел я толком рассмотреть весь процесс, как, в известный только хозяину дома и его записной книжке срок, всё уже закончилось. Отключив из розетки прибор и аккуратно вынув из воды электроды, в одну из кружек он вылил содержимое тканного мешочка, в другую – оставшееся в банке. Чудо-конструкция и древний манускрипт, описывающий её работу, исчезли из моего вида так же быстро, как и появились. Вернувшись, Кирилыч отлил из одной чашки воду в стакан, явно отмеряя что-то на глаз, и протянул его мне.

– На, пей, – с серьезной деловитостью сказал он.

– Что это такое? – удивленно поинтересовался я, наконец-то дождавшись возможности спросить.

– Мертвая вода.

– Какая вода?! – уже больше с издевкой, чем с удивлением, переспросил я.

– Мертвая. Нужно убить болезнь. Доза важно. Как станет лучше, выпей живая вода, – и он ткнул пальцем во вторую чашку.

Во всех его словах и действиях была, с одной стороны, уверенная деловитость, а с другой – полное безразличие к моей реакции. Всунув мне в руку стакан, он забрал чашку, из которой только что отмерил мне чудо-снадобья, и отправился по своим сказочным делам, оставляя меня наедине с мыслями.

«Мертвая» и «живая» вода! Уму непостижимо! Наука уже придумала скальпели на гамма-излучении, делают операции через интернет, клонирует живые существа направо и налево, а тут – мертвая вода в стакане. Архаизм в чистом виде! Я всмотрелся в воду, по виду никаких изменений в ней не было, по запаху – тоже. Да и, по большому счету, что мне было терять, выпей я содержимое стакана?.. Других медикаментов все равно поблизости не было, как и гамма-ножей. Поэтому, ещё немного поворчав про себя, я принял лекарство со вкусом обычной воды и вскоре провалился в крепкий и глубокий сон.

* * *
Мы сделали очередной перерыв в моем рассказе. Стефан всё так же деловито что-то отмечал у себя и делал записи. Фрейя же была очень заинтересована.

– Жаль, Петр, что эта часть рассказа закончилась именно на приеме лекарства. Оно подействовало?

– Специально оставлю интригу этого момента до продолжения, – сказал я, весьма довольный случайно выбранной точкой останова сюжета.

– Тогда я буду с нетерпением ждать продолжения, хотя пока слабо представляю, насколько затянется рассказ о половине прожитого года, если мы остановились только на седьмом дне от начала событий.

– Фрейя! – недовольно буркнул Стефан, после чего обратился ко мне: – Мы будем слушать ровно столько, сколько вам будет о чем рассказывать.

– Вести рассказ, Стефан, тоже весьма утомительное занятие. И мне провести месяц в рассказах о себе также не хотелось бы, ведь нужно возобновлять обучение и готовиться к новой жизни.

– Я прекрасно понимаю, но нас связывает договор, – беспомощно разводя руками, сказал Стефан. – Нашей здесь работой заканчивается прохождение моей практики, сдача второго госэкзамена и получение диплома врача. От качества выполнения этой работы зависит, насколько успешно всё пройдет. Это же касается и тебя, Фрейя, так что соберись, мы работаем вместе, – с небольшим упреком перевел разговор он уже на свою партнершу.

– Не волнуйся, Стефан, я выполню свою часть договоренности, да и, думаю, госпожа Арк вряд ли простила бы мне невыполнение. Ведь для работы важны факты конкретных действий, а описание их повторений не добавит ничего нового. Я правильно понимаю? – спросил я.

– Совершенно верно, Петр.

– Тогда фрагменты рассказа, дающие картинки, сходные с ранее описанными, я упущу, а то, что было новым и может добавить уточнения в характер моих действий, я буду описывать далее. Так будет нормально?

– Было бы замечательно, – довольно сказал всполошившийся поначалу Стефан. – Нам всё равно бы пришлось отфильтровывать повторы.

На том и сошлись. И Стефан и Фрейя были правы каждый по-своему. В перерыве я тщательно продумал, о чем ещё стоило бы рассказать из прожитого за полгода, а что из моих постоянно усиливающихся переживаний будет повторением. И после двухчасовой паузы мой рассказ продолжился в более сокращенном варианте.

(8) Новая жизнь

Я проснулся утром следующего дня, проспав, должно быть, не менее двенадцати часов. К огромному моему удивлению, от болезни не осталось и следа. Тело было наполнено вялостью от суток, проведенных в постели, но в остальном я чувствовал себя превосходно. Внимательно изучив содержимое чашки и опять не обнаружив ничего, кроме обычной воды, обескураженный ситуацией, я чувствовал себя профессором по медицинскому снобизму. И, уже не испытывая ни малейших сомнений, я выпил «живую воду» и, немного полюбовавшись своей фигуркой, оделся и стал искать Кирилыча.

Изучать место, куда меня занес случай, оказалось очень забавным. Захудалый, скорее всего, заброшенный дом имел две комнаты. Меньшая была спальней, где я провел сутки в постели, а более просторная – залом, в котором находилась старая кирпичная печь, а также кое-какая мебель: диван, шкаф и стол. Деревянный пол четверти зала был разобран, а доски от него стояли по углам. Выглядел дом нежилым. Видимо, в него заходят, только чтобы протопить печь, согревающую стену спальни. Кухни как таковой тоже не было, возможно, ранее ею была общая комнатушка между залом и спальней. Еще из помещений в доме была маленькая прихожая при выходе с боковой дверью, ведущей на застекленную веранду с присыпанным пылью хламом.

На этом всё. Удобства роскошного номера заканчивались. Ни ванной комнаты, ни туалета в доме не было, ровно как и кранов с водой. Причем не было и намеков на то, что некогда, во времена молодости той постройки, такие удобства здесь были. Освещение в доме было в виде обычных лампочек без светильников, по одной на каждую комнату. Они печально свисали в голых патронах.

Меня встретил Кирилыч.

– А, поднялся! Как здоровье?

– Отлично, я даже близко не ожидал такого эффекта. Где ты этому научился? – очень заинтересованно спросил я.

– Длинная история, я ещё учусь, подмечаю и записываю. Может и рассказать, но тяжело говорить на твой языке, стар я. – Он с досадой махнул рукой, и добавил: – Давай позавтракаем.

– С удовольствием! Я голоден как никогда ранее.

На завтрак было несколько яиц, хлеб и молоко, причем яйца мы выпили в сыром виде по специальной технологии. Делается небольшое отверстие в верхней части яйца, а дальше внутрь сыпется немного соли и надпивается, как из стопочки, опять немного солится и немного надпивается, и так до полной пустоты скорлупки. Завтрак был очень прост, и его было намного меньше того, к которому я привык. Но перебирать не приходилось.

– Кирилыч, я бы хотел пожить здесь некоторое время. У меня есть немного денег на проживание и питание. Вдвоем всё равно будет веселей, может, языку вашему меня научишь. Что скажешь?

– Одному веселья хватает, но я не против. Скоро зима, двоим легче дрова готовить. И тебе укрыться лучше места не найти. А условия выдержишь ли?

– Я выдержу, не беспокойся. Покажи, где мне можно разместиться, где помыться, где туалет, кухня.

– Размещайся там, где ты спал. Я там почти не сплю, ночь я работаю на ферма. Сторож. А дома поспать – то я на диване в зале, там дела не закончены.

– Да, я видел, ремонт пола.

– Нет, это не ремонт, подземный ход делал, – очень серьезно ответил Кирилыч.

Я не стал уточнять, путает ли он слова или просто слегка двинутый, тем более после случая с живой и мертвой водой от этого человека можно было ожидать всякого. Мы вышли на улицу. За нами сразу же увязались три дворняжки, одну из которых я уже знал. Недовольно рыча на постороннего, они пару раз гавкнули, но как только Кирилыч их обругал на своем языке, сразу же притихли, настороженно за мной наблюдая.

Он подвел меня к изогнутой металлической трубе, торчащей из дощатой крышки метрах в двадцати от входа в дом:

– Здесь вода.

Он провернул пару раз по часовой стрелке выходящее из крышки железное кольцо, и из изгиба трубы пошла вода, сделал обороты в обратную сторону – и закрыл воду. Я удивленно смотрел на это все. Раньше я удивлялся, разглядывая привычное мне окружение новым взглядом. Тут же новым взглядом пришлось смотреть на совершенно незнакомые вещи, что вызывало бурю эмоций. Заглянув под крышку, я увидел, что с двухметровой глубины выложенной из кирпича ямы поднимается труба, отводком встроенная в проходящую мимо магистраль водопровода. А железное кольцо – не что иное, как обычное окончание жесткого металлического штыря, приделанного другим концом к барашковому крану на дне ямы. Мудреность конструкции завораживала – почему бы не вынести кран наверх, как у нормальных людей, подумал я. Но задал более важный для меня вопрос.

– А горячая вода где?

– Летом в озере, зимой в тазу. Что нагреешь, то твое, – деловито произнес Кирилыч, и, уже возвращаясь к дому, добавил: – По-маленькому – где станешь, там и туалет, всё равно удобрение, а по-большому – туалет там.

Он показал в дальний левый от дома край двора и угрюмо буркнул себе под нос, показывая пальцем на стоящую у входа в дом лопату:

– Только лопату с собой бери.

После подземного хода любая сказанная им вещь выглядела так, будто он надо мной с серьезным видом подшучивает, хотя со временем можно будет и это выяснить.

Я достал из рюкзака кошелек и предложил некоторую сумму Кирилычу:

– На продукты и за беспокойство.

Он посмотрел на меня, взял небольшую часть предложенных денег.

– Хорошо, куплю что надо. Осваиваться, здесь всё открыто. Собаки тебя не трогают, но ты резко не дергайся, не пугать их.

Я остался один. При всей с виду неблагоприятной обстановке мною был получен именно такой результат, какого я хотел, уезжая из дому. Конечно, кресло у камина, хорошая ванна или сауна со стеклянной дверкой из гостевого крыла дома моих родителей мне бы сейчас не помешали. Но, по сути, я получил эконом-вариант желаемого. Мои близкие остались в безопасности, я остался под влиянием своей фигурки, любые ниточки, дающие даже мизерный шанс меня найти – оборваны. Даже начни Кирилыч кричать во всеуслышание, что к нему прибился странный тип иностранного происхождения, из такой глубокой задницы, как та, где мы находились, его вряд ли услышат. А ко всему, он очень скромный, скорее всего, неглупый и неординарный человек, относящийся к деньгам без пристрастия. Мое положение было очень выгодным, и теперь я мог всецело отдаться влиянию фигурки, наблюдать ранее не заметные мелочи нашего мира, открывать новые горизонты внутри себя, больше понимать и чувствовать. Взамен же от меня только потребуется больше внимания уделять быту. Если вспомнить мой первый вариант плана с рюкзаком и палаткой, то там шансов протянуть больше пары недель не было, а тут я намеревался перезимовать.

Я сделал ревизию своих промокших в рюкзаке пожитков. Найдя таз, постирал все вещи, поражаясь, сколько усилий требуется для стирки, в моем мире казавшейся элементарной. Уважительное почтение к благам цивилизации посетило мой не приспособленный к простому труду организм.

Немного прибравшись в спальне, насколько это было возможно, я занялся изучением новой обстановки. Начал с холодильника. Открыв дверцу, обнаружил, что он рабочий. О чём однозначно свидетельствовали сталактиты льда, выпирающие из его верхней части. По конструкции было ясно, что морозильная камера, находящаяся сверху, в давние времена закрывалась отдельной крышкой, а убегающий из нее холод под своей тяжестью охлаждал весь остальной шкаф. Но крышка давно выломалась, и теперь всё внутреннее пространство составляло что-то среднее между переохлажденным холодильником и тёплой морозильной камерой. Из-за этого холодильнику приходилось рычать намного чаще обычного и намораживать наплывы льда причудливых форм. Технике определенно было больше тридцати лет, а она с успехом справляется с усложненной задачей. Его явно изготовило поколение людей, не изучавших маркетинг и экономику. Теперь это был даже не холодильник, охлаждающий кусок свиного жира, вареные картофелины в шкурках и недоеденный суп. Нет. Это был памятник тем людям, которые думали о добротности и качестве своей продукции больше, чем о прибылях. Даже не верится, что раньше такое было повсеместно!

Сейчас производством вещей, которым нет сносу, занимаются лишь единичные предприятия, такие как «Роллс-ройс», возводя качество своей продукции в культ. То, что должно было быть нормой, во всем окружающем нас быте давно утеряно. Любая купленная нами вещь имеет срок службы не дольше времени, пока выцветет краска на чеке покупки. В современном мире даже ножи стали керамическими и рассыпаются, если их уронить. Да, узнай кто из промышленников, производящих холодильные установки, что такое есть, выслали бы сюда группу зачистки с газовыми резаками, чтобы уничтожить живое доказательство такой возможности. Ведь, по канонам современного мира, любой предмет должен шикарно выглядеть, требовать для ухода ещё нескольких предметов и быстро ломаться.

Я уже молчу о гальванической приспособе и тетрадочке Кирилыча. Как и меня с моей фигуркой, их защищает от мира только географическая удаленность. Прознай фармацевтические компании про существование такой штуковины, сразу бы случайно уронили на этот двор «Боинг», а потом ещё один контрольный, для надежности. И жертвы этих «Боингов» были бы оправданными, потому как трепетно создаваемая годами необходимость в лекарствах – один из столпов, на которых покоится благополучие нашей цивилизации. И исключить в них потребность – один из шагов от придуманного порядка в хаос. При таких размышлениях повеяло неприятным душком от мнимого благополучия моего общества.

Грусть, навалившаяся на меня по поводу скелетов в шкафу моего цивилизованного мира, немного развеялась, когда я заглянул в зал. Маленькие радости всегда снимают напряжение. Хоть и не камин, но печь была довольно большой. Открыв дверцу и соорудив себе креселко, можно было отдыхать. Через разобранную Кирилычем дыру я увидел, что пол дома – не что иное, как обычные доски, сбитые вместе и уложенные на большие просмоленные деревянные балки, лежащие на земле. А там, где пол разобран, была вырыта яма глубиной в человеческий рост. Нужно будет обязательно поинтересоваться, где планируется выход этого подземного хода. С противоположной стороны нашей планеты – Южная Америка, может, он собрался туда? Главное, чтобы не попал в Мачу-Пикчу, ведь тогда бы до поверхности пришлось рыть на два с лишним километра больше. Попасть в океан – тоже не очень хорошо.

На том странности не закончились. Как только я стал внимательней рассматривать двор, в глаза сразу же бросился забор. Забор, конечно, являлся важнейшим атрибутом любого двора в той местности, но этот был особенным. Он состоял из плотно набитых досок разной длины. Самые короткие элементы ограды были не короче метра восьмидесяти, а высокие могли достигать и четырех метров, причем какой-либо закономерности в выборе высоты той или иной доски не прослеживалось. Они даже были разными по ширине и толщине, некоторые окрашены, какие-то нет, часть из них состыкована из двух частей, некоторые прибиты одна поверх второй. В подобном стиле была сделана вся ограда, включая и ворота. Это больше походило на причудливую скульптуру неомодернизма, или какие там сейчас новомодные течения прикрывают отсутствие вкуса и неумение сделать нормально. И всё же я понимал, что перелезть через такую конструкцию, при желании, будет намного труднее, чем через те заборы, что я видел из окна купе при переезде границы.

Двор был просторный: кроме дома, с противоположной стороны участка находилась большая хозяйственная постройка, состоящая из нескольких секторов. В одном были клетки с кроликами, другой, я так полагаю, принадлежал курам и гусям, мирно пасущимся во дворе, третье помещение пустовало, а в четвертом размещалось хозяйственное помещение и спуск в подвал. Включив свет и спустившись в подвал, я обнаружил множество пустующих полочек, припавшие пылью стеклянные банки с продуктами, несколько бочек с чем-то прокисшим, а в плохо освещенном спуске уже на самом дне подвала угадывались насыпанные по секторам овощи: картофель, морковка, свекла. В общем, даже если выбросить прокисшие в бочках продукты, тут вполне неплохо можно было пережить ядерную зиму.

Поднявшись в тепло осени, я ещё немного осмотрелся вокруг. С задней стороны двора стояло пару ульев, прямо в центре неухоженного огородика, а за ним находился второй выход со двора в сельскохозяйственное поле. Вдали виднелись дома деревни. С одной стороны участок соседствовал с таким же похожим, только более чистым и аккуратным, другая сторона упиралась в заросли кустарников, за которыми простирался огромных размеров луг, уходивший вдаль. С центрального входа двора, вдали, виднелись три вытянутые постройки фермы, куда я и забрел прошлым утром. Ферма была довольно больших размеров, каждая из одноэтажных построек была метров сто в длину, а то и больше, и вдоль всей длины были маленькие квадратные окошечки.

«Наверное, для того чтобы животные могли выглядывать», – подумал я тогда.

Двор весь был утыкан раскиданной утварью, кастрюлями, ящиками и коробками. Весь хозяйственный нужный хлам был сотворен из такого же хлама, только ненужного. Колеса с осями, предположительно детской коляски, были приделаны к деревянной платформе, а с одной стороны этой платформы в качестве шнурка болтался электрический провод. Описанное мной по своему функциональному назначению было тележкой. Вероятнее всего, на ней меня без сознания сюда и привезли. На изучение изобилия всех местных причуд могло не хватить всей зимы, и потому я с пристрастием ученого начал пытаться ускоренно освоить хоть малую часть.

Показались знакомые дворняги, возвещая приход своего хозяина. Через пару минут появился и сам Кирилыч, принеся то, что в его понимании было продуктами. Всё с гордостью водрузилось на стол. Это была не известная ранее мне, а может, и науке, крупа в виде пирамидок, макароны, две буханки хлеба и бутылка с беловатой мутной жидкостью.

– Сейчас готовлю обед, и нужно будет идти за козочками.

Да, понимание термина «продукты» у нас было явно разное. Но ничего – возможно, освоившись, я ещё удивлю его познаниями в приготовлении пищи. Главное, чтобы под «козочками» он не имел в виду каких-нибудь грудастых доярок, которых он собирается привести на праздничные макароны и пол-литра бурой жидкости. После двусмысленных намеков Карла тогда, в поезде, обо всех тяжких и ямы в зале у Кирилыча исход событий мог быть вполне непредсказуемым.

Буквально в считанные минуты была выдвинута из закромов хлама электроконфорка, порезан свиной жир, головка репчатого лука и отваренная в кожуре картошка. Пока зашипели куски жира, Кирилыч вернулся из курятника с восемью яйцами, сыпнул нарезанный лук, после картофель, всё это посолил, ловко вбил в чашку восемь яиц и вылил на сковороду. Я, открыв рот, наблюдал за происходящим. Дом наполнился невероятно приятным запахом жареного лука. Не успел я опомниться, как на столике моей спальни стояла закрытая крышкой сковорода, нарезан хлеб, а всё, что участвовало в готовке, было помыто у колонки с водой. Действия Кирилыча были настолько слаженны и рационально коротки, что я даже сравнил его со своим отцом. Да. Не прошло и десяти минут, как из унылого «ничто» холодильника образовался обед. Собакам было отрезано по большому куску хлеба, после чего мы сели за стол. Только оказалось немного непривычным для меня, что есть нужно было из общей сковороды, а грубо нарезанный хлеб был положен на стол.

В две стопки была налита беловатая жидкость, крышка сковороды открыта, а на её края водружено две вилки. Кирилыч с очень довольным выражением лица поднял стопку и сказал:

– Ну, за знакомство, Филя!

Я тоже поднял стопку и ответил:

– Будем знакомы!

Напиток был весьма специфичный, с ярко выраженным запахом сивушных масел, чем-то напоминающий невероятно противные виды текилы.Возможно, изрядно поддатый после третьего ночного заведения, я бы и это чудо-снадобье выпил не задумываясь, но без лимона и соли на руке мне эта штуковина не пошла. А вот обед получился сытный и, на удивление, вкусный. Мы хоть и не жадно, но очень быстро всё съели. В процессе обеда Кирилыч ещё дважды налил себе стопку по самые края, и, чокаясь о мой почти не надпитый стаканчик, опрокидывал свой, издавая довольное рычание после каждой стопки. Сковорода была вытерта куском хлеба, хлеб съеден, а вилка облизана и вытерта об полотенце. Я немного покосился на свою с мыслью, сколько раз он облизывал и этот предмет, но было уже поздно.

– Слушай, Кирилыч, – спросил я с издёвкой, чтобы хоть как-то отомстить за вилку, – а что это у тебя за забор такой странный? Ты приверженец авангардного стиля?

– Хе-хе, все, кто видят, спрашивают, – с озорством ответил он. – Нет, только доски вещь нужная, и не знаешь, какая куда годиться будет. Мне жалко пилить ради забор, чтоб ровный. А они на виду, если какой нужна для дела, я снимаю и применяю надобности.

Мне нечего было ответить, кроме одобрительного «Ясно». Опять он показал сокрушительное превосходство над моим мышлением. Было совершенно понятно, что события с фигуркой в кармане не случайно привели меня именно сюда. Любой здешний предмет, имевший с виду глупую хаотичность, на самом деле был продуктом огромной рациональности, отсутствия шаблонности мышления и полного игнорирования догм и стереотипов. Шестеренки в мозгу этого маленького полусказочного героя логично пренебрегли стандартом в пользу эффективности. Со временем и яма для воды с трубами, и бочки с прокисшим «нечто» в подвале, и подземный ход – всё это, скорее всего, мне объяснится, причем окажется правильней и логичней известного ранее.

После обеда Кирилыч взял тележку, ручную пилу и укатил вместе с дворнягами. В мыслях всплыл образ о герое одного мультфильма, вокруг которого всегда летают кругами мухи, куда бы тот ни пошел. Так и вокруг Кирилыча всегда кружили эти дворняжки. Я остатком жидкости из стопки тщательно протер одну вилку, одну большую ложку и чайную ложечку, то же самое проделал с одной тарелкой и одной чашкой, решив, что это будет моя персональная посуда. И…

* * *
На протяжном «И» наступила небольшая пауза в моём рассказе.

– Насколько мне нужно вдаваться в подробности насчет предметов личного характера и гигиены? – спросил я больше у Стефана, но неловко поглядывая на Фрейю.

У той появилась усмешка на лице, Стефан же спокойно и, как всегда, по-деловому ответил:

– А это вызвало личные переживания и эмоции, отличные от описанных ранее? Пикантные подробности нам не нужны, только важные моменты, по сути.

– Да, вызвало, и вполне сильные.

– Тогда конечно, мы же в больнице, а не в ресторане. И, кроме того, врачебную тайну никто не отменял.

– Ну, тогда продолжу, – я ещё раз покосился на Фрейю и продолжил свой рассказ.

* * *
Так вот. Дошло дело до туалета. Решив сходить по-большому, я направился в сторону двора, указанную мне утром. Но ровным счетом ничего там не нашел, кроме вскопанной местами земли. Под нехитрым навесиком виднелась стопка изорванных газет, наколотая на большущий торчащий гвоздь. По наличию столь необходимой для такого «грязного дела» бумаги я понял, что это и есть туалет. А для того чтобы сходить по-большому, действительно нужна лопата. Другого выхода, кроме как за ней вернуться и сделать все, как принято тут, у меня не было. Хоть место было и укромное, и не просматривалось ни с какой из сторон, процедура показалась мне очень унизительной. С одной стороны, моменты справлять нужду вызывают потребность закрыться в как можно меньшее помещение, спрятаться от всего мира и остаться только наедине с собой. А с другой стороны, уже будучи наедине, не видеть и даже не представлять, что за безобразие творится там, внизу, на другом конце себя. Здесь же окружающий тебя мир оставался большим, да и, ко всему прочему, когда закапываешь добро в землю, было видно, что именно ещё недавно было частью своего так горячо любимого организма.

В любом случае, дело было сделано, и лопата вернулась на свое законное место у входа в дом. Только волна смущения и негодования накрыла меня с головой и породила кучу мыслей. Первым делом подумалось, что людям совершенно ничего не известно о традициях столь тайного процесса в разных странах. К примеру, как ходят в туалет эскимосы, живущие в юртах и чумах, или африканские племена, или амазонские? Что используют они в качестве бумаги: снег, верблюжью колючку и листик бархатного банана? Зарывают ли продукты своей жизнедеятельности или оставляют как доказательство здоровья своего пищеварительного тракта для соплеменников? На эти вопросы вряд ли можно найти ответ в энциклопедиях или интернете, потому как о таких вещах все молчат, и единственный способ узнать – это приехать и на месте убедиться по собственному опыту.

И теперь я приобщился к местной туалетной традиции, и мне она совсем не понравилась. Теперь я понимал, почему там, под мостом, когда я прятал свой паспорт с деньгами на обратный путь, было до неприличия грязно. Виновата во всём традиция, местная особенность не иметь туалета, а использовать под него любое укромное пространство вокруг. Интересно, как этот процесс происходит в соседских, более цивилизованных дворах, ведь, судя по облизанной вилке, Кирилыч особо не отличался хорошими манерами. У толковых хозяев с чистыми ухоженными двориками, наверное, насыпана большая песочница, наподобие лотка для котов. Деткам, как только они вылезут из подгузника, дарят маленькие лопаточки в ромашки: девочкам – розовую, мальчикам – голубенькую. По мере роста детей лопатки, как велосипеды, меняют на большие, экономные семьи – покупают лопаты на вырост. А у эстетов в их песочницах, наверное, всё как в японском водном саду. То тут, то там лежат каменные валуны, на которых посажены бонсаи, и сходив на песочек, они грабельками вокруг какашечек очерчивают линии волн8. Потрясающе нестандартно! Странно, что современное искусство не проработало такое совершенно новое направление. В любом случае, меня пугала мысль о том, что надуманное мной – правда, и я с нетерпением стал ждать Кирилыча, чтобы детально всё у него разузнать.

Он вернулся ближе к вечеру в сопровождении уже известных мне собак и коз, на тележке волочил два небольших бревнышка и веревки. Я сразу с облегчением понял, что говоря о козочках, он имел в виду именно коз. Группа животных состояла из двух коз, трех уже почти взрослых козлят и очень крупного козла с закрученными больше чем на целый оборот рогами. Они где-то паслись весь день, привязанные шнурками, что едут на тележке, а сейчас возвращаются в свою пустующую часть сарая.

– Вот мои кормилицы, – с доброй улыбкой сказал Кирилыч, показывая на коз. – Машка и Дашка. – Потом что-то очень громко рявкнул на своем языке, подгоняя стадо, и продолжил меня знакомить:

– А это Яшка, их, так сказать, кобель.

– Понятно, а те трое – как их зовут? – поинтересовался я о козлятах.

– У них имен нет, мы их режем до зима, – спокойно ответил Кирилыч, и так же спокойно добавил: – Может, Дашка тоже зарежем, а одна молодая оставлю. Еще решаю.

Он ласково обратился к одной из коз на своем языке, как я понял, к Дашке, и в чем-то там ее упрекнул.

Я обалдел от такой бесхитростной постановки вопроса. Такая грань между жизнью и смертью, такая однозначная простота в вопросе питания меня сразила наповал, породив новый шквал вопросов. Прослеживалась сходная с туалетом тематика: есть вещи, которые люди делают всегда, но стараются о них не думать или не замечать. Человеческое честолюбие загоняет нас в маленькие кабинки по нужде, оно же не дает нам возможности задумываться, откуда на наших столах взялся сочный стейк или бекон. Но тут я видел человека, хорошо осознающего всю грязь некоторых моментов жизни, принявшего этот факт и минимизировавшего ущерб от своих действий. Ведь, по большому-то счету, его хозяйство живо только благодаря его труду, и отнятые им жизни дают ему энергию для поддержания его же трудоспособности в будущем. Кирилыч не пошел в дикий лес и не отнял не принадлежащую ему жизнь дикого животного ради наживы или чревоугодия. Во всей этой ситуации просматривалось, что он, режущий направо и налево козлят, – молодец, а мы, выбирающие перед блестящей витриной кусок мраморной говядины, – лицемеры, сделавшие всё чужими руками и как бы не участвующие в процессе.

– Вечером подою коз, будет свежее молоко, – сказал Кирилыч, показывая на вымя коз.

Вид козла Яшки поразил меня дважды: первый раз – спереди, когда я увидел его рога, а второй раз – сзади, когда я увидел его, простите за прямоту, семенники. Я знал из передач о животных, что размеры органов, отвечающих за размножение, у самцов каждого вида обратно пропорциональны их верности своей паре. Яшка же, скорее всего, не был верен даже своим собственным принципам. И выражалось это в двух болтающихся шарах размером с полное молока вымя коз.

И так я познакомился со всеми жителями двора. Почти со всеми, как оказалось позже. Узнал, что ту собачонку, что меня нашла, звали Жулька, сокращенно от Джульетта, второй была Клава (Клавдия), а третий был пес Тобик, похоже, от Тобиас. Собаки были очень дружелюбны и начали считать меня своим после первого же куска хлеба, что я им дал. Применение их было вызвано работой Кирилыча. При охране фермы в особой свирепости надобности не было, а наделать шуму чуткие дворняги могли в два счета, причем делали это по уму, без лишнего сотрясания воздуха. Куры и гуси почти не требовали к себе внимания, их достаточно было утром выпустить из сарая, а вечером – закрыть за ними дверь. Желательно, конечно, пару раз сыпнуть им зерна, а дальше они сами разбредались по окрестностям, выискивая себе пропитание. Время от времени природа забирала дань, и одну из кур уносила хищная птица под названием шуляк9, но Кирилыч относился к жертве с пониманием, как винокуры относятся к доле ангелов при выдержке благородного напитка.

– Главное, чтобы куница не пришла или лиса, – говорил он. – А птицы больше двух курей за год никогда не берут.

– А что куница или лиса? – с интересом спрашивал я.

– Лисы очень хитрые, если унесет одну, начнет ходить, пока всё не забрать. Её нужно убивать. А куница – мозга совсем нет, дурное животное. Если влезать в курятник – всех убивает сразу, ловушка нужно, вылавливать.

Я удивленно слушал о вещах, почти мне неизвестных. Вся внешняя легкость и простота была вызвана огромным опытом. Так всегда бывает с мастерами своего дела. Одному принесешь вещь на починку – он послушал, крутнул, плюнул, дунул, и готово. А два других с умным видом ковыряются две недели, ещё что-нибудь при этом сломают и громко рассказывают про горы переделанной ими работы. Кирилычем всё делалось без особых усилий, легко и непринужденно, будто и нет никакой работы вовсе. Его козы были тоже практически автономны и, на удивление, всеядны. Требовалось только следить, чтобы они не ушли в далекие края на поиск более вкусных веток или не сожрали что-нибудь нужное на чужой территории. Но с этой проблемой без труда справлялась веревка с вбиваемым в землю металлическим штырем.

По правде говоря, характер у коз был очень вредный. Если домашние птицы были безлики и просто скреблись спокойно в земле, то козы имели свою изюминку, характер, и весьма паскудный. Казалось, что второй по значимости для них целью после «пожрать» было «навредить любым возможным способом», и как только зазеваешься, они сразу же этим пользовались. Эталоном зловредности был Яшка. Можно долго его описывать, но если вкратце, то он самый настоящий козёл, иных слов не подберешь! Другим предназначением его болтающихся огромных шаров было вызывать желание у людей поддать по ним, как по мячу. Возможно, кто-то и не удержался в свое время от искушения, потому как в присутствии любого, кроме Кирилыча, Яшка разворачивался вперед рогами и норовил боднуть. Впоследствии я никогда не упускал возможности размять спину и руки, крепко взявшись за его рога и посостязавшись, кто кого. Он всегда выигрывал. Козёл!

Больше всего мороки, как оказалось, у Кирилыча было с кроликами. За ними нужно было прибирать, полноценно кормить. Ко всему прочему, они периодически дохли от разных болячек. Он их терпел только ради шкур, которые собирал кому-то там на шубу. Странное получается дело, у меня дома кролики жили сами по себе. На лугу у озера, где мы в свое время познакомились с Лизой, жило несколько семей, и за ними точно никто не следил. Они были как голуби, частью нашей природы, рыли себе норы, жевали травку и прятались, только если кто подходил ближе метров двадцати. Может, на зиму городские службы им как-то помогали, я точно не в курсе, но не более того. А в Австралии кролики – национальное бедствие, сколько финансов брошено на борьбу с ними! Разбрасывают там отравленную морковку и всячески пытаются их извести. А тем хоть бы хны, и никакая болячка их не берет. Кирилычу стоило заняться продажей своих кроликов австралийцам в качестве биологического оружия. Выпускают же стерильных малярийных комаров в свет, чтобы уменьшить общую популяцию. А с кролями у Кирилыча затраты явно превышали получаемую выгоду. Но это, впрочем, было не мое дело.

Последним, кого мне представили, был кот по имени Чиф. Он появился не сразу, а только через пару дней. Назвать то животное котом – это не сказать о нем ничего. Всё, что я знал ранее о котах и кошках, было детским лепетом по сравнению с тем, что собой представлял Чиф – крупный белый с рыжими пятнами котяра, с очень широкими и массивными лапами и, как у снежного барса, длинным и толстым хвостом. Его морда, с плотными щеками и ободранными в боях кромками ушей, уже сама по себе вызывала уважение, а разодранный, видимо, ещё в молодости левый глаз белесым отливом слепоты придавал всему его виду ещё большую свирепость. И сам он был тяжелый, как будто его набили песком.

Как только по двору начинал двигаться Чиф, все остальные питомцы, включая Яшку, немного настороженно приседали. По-видимому, в тот момент их основной задачей было вести себя таким образом, чтобы Чифка случайно не решил, что о нем плохо подумали. Больше всего беспокойство было видно по виновато-испуганным мордахам собак, которые медленно старались отойти в сторону, подальше от одноглазого сгустка опасности. Я спросил у Кирилыча, почему Чиф не приходит просить еду, на что тот рассмеялся и ответил:

– Просить еду?! Да он сам нас всех накормит при желании. Я как-нибудь покажу.

И по прошествии пары дней показал. Во время одного из кормлений птиц в курятник залетели воробьи. В тамошних деревнях они давно переквалифицировались из собирателей в жуликов-паразитов и подъедали из семян всё, что оставлено открытым или выросло. Чиф был не только инструментом устрашения жителей двора, но и стимулом для окружающих птиц заняться поиском пищи в их естественной среде обитания. Профилактика выглядела очень просто: дверь курятника с воробьями прикрывалась, и туда запускали кота. На этот раз мы в прикрытую дверь вошли вдвоем, Чиф был на руках у Кирилыча, по помещению порхало три маленьких птички.

– Смотри, что сейчас быть, – сказал Кирилыч, показывая на кота.

Но пока звучала эта фраза, Чиф, не слезая с рук, уже умудрился поймать пролетающего мимо воробья и, переложив его в рот, подцепить второго. Соскочив с рук, с двумя птицами в зубах, биение крыльев третьей затихло ещё через две секунды. Я даже не успел ничего понять, и птицы двигались так быстро, что сложно было определить, где они находятся в данный момент времени. Мне доводилось слышать, что из всех хищников кошки считаются самыми эффективными, но то, что я увидел, не вписывалось даже в отдаленное представление, насколько быстрыми и сильными могут быть дикие животные. Жаль, что мне не могут показать повтор, замедлив всё раз эдак в десять, и добавить в пять раз больше глаз, чтобы увидеть, как этот одноглазый зверь за четыре секунды поймал три юрких птички. Чиф с набитым ртом спокойно пошел перекусить, а я, под впечатлением, принялся вспоминать котов своих знакомых.

У нас в доме котов никогда не было из-за аллергии на шерсть у отца. Но мама всегда хранила кошачий корм и мисочку в садовом домике и время от времени подкармливала приходивших в сад пушистых соседей. У Лизиных родителей был английский голубой, медленное вечно недовольное всем создание, надменно созерцающее мир с высоты своей чистокровности. Ему как-то раз принесли на случку кошечку такой же породы. Так тот даже не захотел ничего с ней сделать, несмотря на все трехдневные старания принесенной подружки, изнемогающей от острой необходимости. Чиф за право владения окрестными красавицами не пожалел глаза в свое время, а тот тормоз если не для себя, хоть для чистокровности породы мог бы заделать английских пушистиков горячо желающей даме. Да, те коты, знающие корм только из банок и пачек, с нарисованной на этикетках травой, выглядели немного убого по сравнению с Чифом – животным, в котором природа раскрыла весь накопленный тысячелетиями потенциал этого вида. Сравнивать его и их было даже неприятно, так как все ранее известные мне коты выглядели не более чем элементами интерьера, красивыми игрушками для людей. Игрушками, которых от скуки или одиночества заводят для заполнения человеческого недостатка общения. Не говоря уже о тех полностью лысых вечно мерзнущих несчастных созданиях, которых повыводили для армии снобов, восхищающихся прелестями современного искусства. Представился сразу очень ухоженный молодой человек в ярких одеждах, к примеру, Альберт, который зовет свою кошечку, допустим, Клеопатру, и принимается вести с ней беседу:

– Клеопатра! Иди ко мне, моя дорогая, я подстригу тебе ноготки. Ты представляешь! Я сегодня был на выставке изящного искусства и видел потрясающие работы новых художников. Там были картины, нарисованные расползающимися по краскам слизнями! Наконец-то, кроме перебрасывания с участка на участок, им нашли ещё одно применение. Восхитительно, не правда ли, Клеопатрочка, что скажешь?!

«Немой взгляд лысого кота на хозяина».

– Да-да, я вижу, только ты одна меня понимаешь. А, вот еще! Одни картины художник рисует красками, налитыми себе в уретру, это так креативно. Современное искусство определенно открывает всё новые и новые грани.

– Мяу.

– Да, именно, красками из уретры. Изумительно! Правда?!

И в подобном стиле проходит общение кошатника с кошкой, наполненное смыслом. И не догадывается Альберт, что «мяу» обозначает обычное «как мне холодно», «неудобно лежать» или «хочу есть». Да ему, по большому счету, глубоко наплевать, что это «мяу» на самом деле означает. Он выбрал такую породу, потому что это модно, потому что девушка Альберта, страдающая булимией модель, считает котов лысых пород со складками восхитительно красивыми. И обстановка Альберта формируется под его виденье мира.

Мои отношения с Лизой после таких ассоциаций сразу же напомнили случку её кота. Что-то в этом было общее. Мы были одной породы, находились на удобном расстоянии, и вокруг в момент знакомства выбора особо-то и не было. Я был как её ухоженный кот, только у меня получалось.

Но вернемся к Кирилычу.

Буквально через пару дней я предложил ему всё же сделать туалет, как у всех нормальных людей, объяснив, что даже у древних греков уже была канализация. Он с радостью согласился, но сказал, что для полноценного строительства в доме нет воды, а уборную он давно планировал сделать, припас кое-какой материал, но самому начать строительство было неудобно. Я, немного разузнав, что такое уборная, каковы ее габариты и конструкция, активно принялся за дело. Всё было незатейливо элементарно. Дома, в которых заранее не были предусмотрены подземные коммуникации, строили отдельную будочку, что-то вроде биотуалетов, емкостью для которых служил не контейнер с антисептиком, а обычная яма, вырытая снизу конструкции. Работа была выполнена в течение нескольких дней, по задуманному чертежу, за исключением, разве что, глубины ямы, вырытой намного глубже необходимого. Но виной этому было больше мое любопытство, чем промах в строительстве.

Яму вырыть было поручено мне, и как только я начал своё нелегкое занятие, то обратил внимание на саму землю. Черная, мягкая, с очень приятным сырым запахом, она оставалась такой же черной и приятной и на глубине полуметра, и метра. С детства помню, что мама такую землю покупала в мешках, когда закладывала свой сад.

«На газон слой в десять сантиметров нужно насыпать, под кустами – сорок», – деловито объясняла она все премудрости садоводства.

А здесь я врылся уже на метр, а земля оставалась, как та в мешках, сама по себе. И хоть давался каждый сантиметр очень тяжело, я продолжал рыть чисто из любопытства, желая узнать глубину, на которой закончится слой чернозема. Но этого я так и не узнал, потому что, врывшись на уровень человеческого роста, выбрасывать землю из ямы было уже неудобно, а Кирилыч не стал участвовать в этой затее и помогать поднимать выкопанную землю ведрами.

– Ты, Филя, глупость делаешь. Края завалят тебя, я откапывать не стану, а доделать уборную сверху.

Перспектива была не совсем радужная, и я бросил эту затею. В конечном итоге деревянный монумент хоть и получился невзрачным и не совсем ровным, а для его постройки пришлось пожертвовать некоторыми верхушками забора, мы с Кирилычем остались довольны строительством.

(9) Способность говорить

Речь – исторически сложившаяся форма общения людей посредством языковых конструкций, создаваемых на основе определённых правил. Её мне явно не хватало. Кроме того, было видно, как тяжело давалось общение со мной Кирилычу. Понимая свою беспомощность от незнания языка, я сразу же принялся учить местный. Раздобытые Кирилычем школьные учебники я прошел меньше чем за месяц. Влияние фигурки было феноменальным, хотя над мышцами ротовой полости она была не властна, и мое произношение явно хромало. Начав изучать их язык, я удивился той легкости, с которой он мне давался. До того момента я всегда был туповат касательно изучения иностранных языков, мне-то и мой родной в школе давался с большим трудом. А сколько сил было вложено в изучение так необходимого английского языка! Латынь в институте вообще мной вспоминается как страшный сон. И когда я слышал от людей, что кто-то выучил язык за пару месяцев, мне казалось это враньем.

Но теперь слова «липли» ко мне сами по себе, всё получалось, понималось и помнилось. Мы договорились с Кирилычем больше не общаться на моем языке, и даже если была необходимость что-либо объяснить, то делалось это только при помощи слов его языка и жестов. С того момента и до момента возвращения назад я только раз или два сказал фразы на своем родном языке. Теперь моя речь была коверканная и сухая, а Кирилыч говорил очень грамотно и без ошибок.

Вместе с изучением иностранного языка продолжалось и мое знакомство с окружающим меня новым миром. Тягости быта и обстановки перестали замечаться после второй недели, влияние фигурки ощущалось углублением всех тех чувств, посетивших меня в первые дни. Но, в отличие от сумбура и шквала эмоций первых дней, теперь всё приобретало завершенность и порядок. После того осознания себя, замерзая в ночном поле, я почувствовал свою ценность. Теперь во мне было твердое ощущение, что время создает на мне все новые и новые грани. С Кирилычем мы разговаривали мало, он не пытался ни узнать что-либо про меня, ни отвлекать, если я вдруг садился на корточки и рассматривал часами какие-нибудь травинки или камешки.

Осенью, уже перед самыми заморозками, я впервые вышел за пределы его участка. Он собирался идти за грибами. Узнав об этом, я очень заинтересовался процессом и решил пойти с ним. Сразу же, когда я покинул границу уже привычной обстановки, родилась масса вопросов. Первый и основной появился, как только мы прошлись вдоль шоссе. Хотя, скорее всего, даже дорогой назвать это было нельзя, она местами слегка угадывалась. Асфальт весь перекошенный сам по себе был сплошь и рядом покрыт ямами, не совместимыми с возможностью автомобильного передвижения. Можно было бы предположить, что ямы – результат массированной бомбежки, проводившейся, как я понимаю, регулярно, если бы не кривизна и неоднородность самой поверхности.

– Что случилось с этой дорогой? – удивленно спросил я.

– Не знаю, она всегда такой была, сколько я себя помню, – равнодушно ответил Кирилыч.

– А почему не переделать на нормальную?

– Никому это не нужно, вот и не переделывают.

– Ездить-то по ней как? – недоумевал я.

– Как-то ездят, там притормозят, там объедут. Я особо не вникал, у меня велосипед, мне проще, – и добавил, указывая пальцем на заросли: – Давай с краю посадки начнем искать грибы.

На востоке от деревни начинались поля, уходившие к горизонту, расчерченные вдоль и поперек лесополосами шириной метров в тридцать. Деревья посадок были уже старые, вперемешку с густо поросшим молодняком и кустарниками. Лесополосы были явно продуктом человеческого вмешательства, потому как разделяли фрагменты поля на ровные квадраты размером около километра. В этом всем мы и начали нелегкие поиски грибов – вернее, того, что в стране Кирилыча называют грибами. В моем понимании грибы – это шампиньоны, лежащие на витрине, беленькие и ровненькие. Еще, возможно, трюфели, хоть я их никогда не пробовал. В лесах у нас каждую осень растет множество съедобных грибов, с ровными округлыми шляпками на коротенькой ножке. И хоть мы их и не едим, имея под боком магазины, но всё же растущие у нас в лесах грибы выглядят так, как им и положено. Тут же грибом назывались бесформенные перепончатые штуковины серого цвета, причем одни из них были съедобные, а другие, с виду такие же, – нет. И ко всему прочему, нужно было хорошенько постараться, чтобы эту мерзость найти.

– Этот съедобный? – спрашивал я у Кирилыча про находку.

– Этот – да, – посмотрев, отвечал тот.

– А вот этот, что я нашел?

– Нет, этот есть нельзя, он ядовитый.

– Но разницы нет! Как ты их отличаешь? – спрашивал я с досадой, потому как чувствовал себя дураком.

– Они немного отличаются, просто нужно привыкнуть. Я иногда тоже сомневаюсь, тогда можно понюхать: те, что хорошие, пахнут по-другому. А самый верный способ проверить – вот такой. —

Кирилыч взял гриб, надкусил краешек, попробовал языком и выплюнул, добавив: – Несъедобные – горькие.

Так мы дальше и пошли. Я каждый гриб нюхал и деловито пробовал на язык. И действительно, те, что пахли приятной свежестью осеннего леса, были с насыщенным грибным вкусом, намного превосходящим известный мне вкус шампиньона. А те, что с запахом болотной сырости, неприятно горчили.

Мы сделали крюк через два квадратика лесопосадочных полос, называемых здешним населением «посадка», и с корзинами грибов, очень довольные, возвращались назад.

– Что растет на этих полях летом? – спросил я.

– Сейчас ничего хорошего, гробят сейчас поля, – с какой-то печалью сказал Кирилыч, а потом добавил: – А раньше всё росло: пшеница, картофель, капуста, лук, подсолнечники, кавун, помидоры. Всего и не перечислишь.

– Почему сейчас не выращивают и что означает «ничего хорошего»? – удивленно спросил я.

– Не выращивают, потому что прежний прядок развалился, а новый не наступил, вернее, наступил, но бестолковый. Потому и растят всякую дрянь для биотоплива, гробят землю. Неясно даже, что лучше: заливать химикатами и растить монокультуру или пустить землю под бурьян до прихода любящего её хозяина… – Он задумался, а потом с досадой добавил: – Но дать людям возможность работать и кормить свою семью – тоже выход.

– А почему выращивают то, что губит почву, в чем логика? Земля истощается, истощится, а будущее как?

– Думать о том, что будет дальше, невыгодно. Нормальные растения нужно возить, хранить, сбывать, это дело хлопотное и требующее слаженной работы всех вместе. А вырастив рапс, его по месту перерабатывают в биотопливо, востребованное в вашем мире, и реализуют за валюту. У людей есть зарплаты, у торгашей – прибыли, все довольны.

– Кирилыч, но есть же наука, как правильно ухаживать за землей, этот ресурс восстанавливается. Те, кто берут в аренду землю, обязаны подтвердить, что ее показатели по завершении использования не поменялись.

– Да, ты совершенно прав, но только не в мире, где нажива на первом месте. Были поля с десятком разных культур, а теперь десятки полей с одной. И нет у нас того, кто думает о защите прав самой земли. Вот так вот, Филя!

Я был подавлен услышанным. Другими словами, моя мама, борющаяся за экологию, пишущая всякие петиции в защиту тюленят и бенгальских тигров, и вообще за мир во всем мире – после заливает в бак своей машины не вредящее окружающей среде биотопливо, добытое из возобновляемых, на первый взгляд, ресурсов. И оно, это биотопливо, никаким образом не вредит нам там. И мы знать и думать не хотим, что отвезенная на машине петиция в защиту бенгальского тигренка где-то съела ведро чернозема. Не нужно возить плодородную землю вагонами, как когда-то делала фашистская Германия, теперь можно её забрать у той же страны, даже не замарав руки, банальной алчностью тамошних бизнесменов и чиновников.

Получается, мы все живем за заборами своих стереотипов и ширм системы, и думать о том, что будет дальше, нашему виду свойственно только тогда, когда выгодно. Бенгальский тигренок – это да, он симпатичный. Спасая его, можно поднять свою самооценку, почувствовать свою значимость для этого мира и поучаствовать в разумном, добром и вечном. И так сто тысяч домохозяек написали по сто тысяч писем и, вложив в сто тысяч конвертов, повезли их на биотопливе в места сбора петиций, да ещё потратили по киловатту электроэнергии, придумывая, что написать. А оно, это электричество, пожалуй, тоже не из воздуха делается. И сидит теперь маленький милый тигренок, осознавая перед вселенной, что его жизнь получена взамен сотен больших деревьев и ста тысяч ведер черноземной почвы, сидит, и хочет тихонечко сдохнуть в своей Бенгалии. Мне было неприятно понимание такого нюанса, тем более я не был готов принять всё это в комплексе. Как и полагается нашему виду, я решил пока не касаться размышлений на этот счет, всячески отгоняя мысли о тигренке.

После поиска грибов мои походы за пределы забора Кирилыча стали обычным делом. Из-за пристрастия к огню запасов дров было недостаточно, и чтобы я мог жечь огонь, когда захочу, мне пришлось самому всё обеспечивать. Раз в день я брал тележку, ножовку и ехал в посадку за хворостом. Когда началась зима и выпал снег, колеса тележки сменились на две старые лыжи, и я продолжил добычу веток. Из дров старался брать те, что ярче горят и легче пилить, а Кирилыч надо мной подшучивал и говорил, будто я вожу один мусор, а нужно искать твердую породу деревьев. Тогда у нас даже вышел спор об эффективности – добыть и сжечь в печи десять килограмм легких или десять килограмм тяжелых дров.

Раздобыв где-то весы и термометр для воды, мы решили так: идем вместе, набираем сначала те дрова, которые, по моему мнению, будут самые подходящие, а потом повторную ходку делаем за дровами Кирилыча. Взвешиваем ровно по десять килограммов и один день нагреваем воду моими дровами, а другой день – теми, которые решил взять он. Результатом будут показания термометра: на сколько нагреются одинаковые объемы воды на плите. Понятное дело, что легкие дрова горят быстрее и ярче, но они выделят и больше тепла, только сделают это очень быстро. Может, для поддержания тепла в доме медленно тлеющее твердое полено и лучше, но вес-то один и тот же, значит, и калории, съеденные огнем, одинаковы. Я был уверен в победе, потому что очень хорошо знал физику ещё со школы. Мне нужно было взять над Кирилычем верх хоть в чем-то. Он же физику процесса вряд ли толком знал, да еще и подшучивал надо мной.

– Ну Филька, артюха с погорелого театра, придумает же тоже!

– Мне это говорит человек с таким забором. Мы посмотрим, вода всё покажет, – бурчал я в ответ.

– Если бы не мой забор, мы бы задницы морозили с лопатой, а так у нас свои апартаменты с крышей над головой, – весело отвечал он.

Не знаю, как такое возможно, но продул я со своей физикой, причем с разгромным счетом. Его дрова нагрели воду до кипения, ещё не успев прогореть, а мои довели тот же объем до пятидесяти двух градусов.

– Как это может быть?! Ведь физика, – возмущался я.

– Физика-шизика, говорят же ему, слушай старших, – хихикал он. – Ты что думаешь, я физику в школе не учил? Думать нужно меньше, соображать больше – и всё у тебя, Филька, будет путём. Он явно надо мной издевался, имея полное превосходство в знаниях. Ничего не оставалось, как смириться и узнать, где в моей теории был прокол.

– Тогда объясни!

– Да всё просто. Если бы ты даже взял одинаковые килограммы и поместил в идеальные условия, в моих дровах все равно жару было бы немного, но больше. В этом дереве, кроме самой деревяшки, не то смолы, не то сахар. Это раз. Кроме того, нужно понимать, как работает печь. Труба, вынесенная над крышей дома, создает незначительный, но перепад давлений, а температура огня создает поток теплого воздуха, его усиливающий. Весь жар, собранный в посадке, ты сам же и выдул в трубу, усилив большим огнем тягу и передав самой плите лишь малую часть.

– Вот же зараза! – в сердцах сказал я. – Твое бревно без пламени предало излучением. – Я уже понял свой прокол.

– То-то же, мозги включай потихоньку, и всё у тебя будет хорошо! – сказал он немного лукаво, но очень по-доброму.

* * *
После случая с дровами я уже не спорил с ним и считал всё, его окружающее, правильней того, что было известно мне. Вечерами напролет я жег печь, восседая перед ней в обустроенном из всякого хлама кресле, смотрел на пламя тысячи свечей, видя в огнях то танец балерин, то попытку создания вселенной, и многое понимал в размышлениях. Днем шел за новой порцией топлива, а вечером снова её сжигал, и с каждым моим огненным циклом с меня сгорало что-то старое и открывалось что-то новое. Когда были деньки с хорошей погодой, Кирилыч ходил со мной помочь набрать больше топлива для моего увлечения. Я заметил, насколько он сильнее меня физически. Как может быть в таком маленьком ссохшемся полустаричке столько силы? По сути, плохо питаясь, крепко выпивая, как только я выдавал ему очередную порцию денег, будучи на голову ниже меня, он перепиливал твердое дерево в два раза быстрей. И делал это, что самое обидное, почти не напрягаясь.

Вспомнился тренажерный зал моего института, где завсегдатаи этого заведения после протеинового коктейля создавали из себя искрометных красавцев. Причем закономерность была явная: чем ближе они были по уровню к мальчику-дзен, тем удачней у них получалось нарастить бесполезную форму шкафа. Пару сотен лет назад им бы очень обрадовались на острове Кука. Их мягонькие габаритные тела не нужно было бы даже мариновать. Мы как-то с Замиром имели неосторожность пойти в поход в компании с одним из таких, краем глаза любующимся на себя в зеркале. Мыльный пузырь сдулся через полдня пешего перехода и волочился амебой сзади самой слабой девочки. В таком режиме он мучился сам и тормозил остальных ещё полтора дня. На третий день, к его огромной радости, группа послабей откололась, а мы с Замиром ещё четверо суток проходили по горам с тридцатикилограммовыми рюкзаками на плечах. И теперь я, ходивший по горам крепкий молодой парень, вижу себя и Кирилыча, и понимаю, что я – как тот кот, пришедший к маминой тарелочке с кормом, а он – Чиф. Одна радость была в том, что если уж сравнивать всех, то периодически надрывающие свои мышцы культуристы тогда будут аккуратно надутыми левкоями или сфинксами.

Как только я освоил язык, сразу же начал о многом расспрашивать Кирилыча. Это было полезно с двух сторон: я тренировался в произношении и узнавал о нем что-то новое. Оказалось, наше жилище – не заброшенный дом, в котором он поселился, а его вполне законные владения, как и часть поля за задней стороной двора. Полем он не занимается, а отдал его в аренду соседям. Те за использование для домашних нужд давали ему пшеницу, свеклу и прочую растительность, которую, в основном, съедало его хозяйство. Ульями он тоже не занимается, а за их сохранность получает пару баночек меда. И о самом Кирилыче я тоже много узнал. Он был вовсе не аристократ, и про пенсне и бабочку тогда всего лишь пошутил. Я узнал, что он родился неподалеку отсюда, а его родители переехали сюда на незаселенные территории в поисках лучшей жизни. Меня заинтересовала тема о незаселенных территориях, но выяснить у него, как и почему пустовали такие богатые земли, не получилось, он этого не знал. Я же не мог позволить себе пробелы в знаниях, а потому решил разузнать об этом, как только представится возможность.

Также я узнал, что у него есть две взрослые дочки, была жена, но они в разводе. Младшая из дочерей время от времени его навещала. Он говорил о себе много, и всё сказанное могло бы вложиться в отдельный рассказ, но основная суть была приблизительно такой. Его жизнь постоянно не складывалась из-за его прямолинейности, активной позиции и желания сделать всё «по-правильному». То он говорил глупым начальникам, что о них думает, то он пытался что-то переделывать «на-лучше», но нестандартно. В его жизни всё продолжалось закономерно плохо, несмотря на блестящий ум, пока он не скатился до простого кочегара. Это, как я понял из рассказов, человек, кидавший каменный уголь в котел, дающий отопление жилому дому или домам. А когда из-за конфликта его уволили и из кочегаров, то произошел разрыв и с женой.

Не стоит вдаваться в его житейские подробности. Только на одном примере хотелось бы объяснить, как можно быть уволенным с работы уровня копирайтера. Допустим, начинается отопительный сезон, и жители дома узнают, что их батарея централизованного отопления, которая никогда не была теплее пятидесяти градусов, становится очень горячей время от времени. Задают вопрос человеку, заведующему теплом, почему их батарея выдает иногда девяносто, при всех ранее высказанных заверениях, что больше пятидесяти – никак. Начинается разбор полетов, и выясняется, что на той работе появился Кирилыч и начал делать её так, как и положено. Во всё довольное окружение вносится сумбур, счастливому неведению жильцов пришел конец, все котельщики, мирно отдыхающие большую часть своего рабочего дня, должны начать работать, уголь, который они не жгли, а продавали налево, нужно будет сжечь, а их заведующий не получит свою часть маленькой угольной аферы. И при этом при всём переубедить Кирилыча отдохнуть и начать получать удовольствие – нельзя. Потому как это неправильно.

Именно таким образом система, работающая на схожих принципах, и выдавила его на задворки цивилизации, где он честно исполняет свою работу сторожа. И не будь он честным и трудолюбивым человеком, то крепко спал бы тогда в своей сторожевой будке, а я бы мирно замерз в углу коровника с паспортом Филиппа Гаврановича в кармане. Сложности честного отношения к своей работе и тут его периодически преследовали в виде пьяных разъяренных мужиков, которым он перешел дорогу, охраняя коллективное добро. Ему с трудом удалось удрать от них пару раз через окно своего дома, после чего он старается там не ночевать до окончания изготовления подземного хода, по которому он смог бы улизнуть через сарай в случае опасности. И действительно, с той темной части подвала, где хранилась картошка, морковка и прочее, было прорыто метров шесть небольшого подземного хода в сторону вскрытого в зале пола. С моей точки зрения, это выглядело как-то глупо и неестественно. Но, вспоминая непонимание слов Карла, что на машине будет дольше, и как до меня дошла суть сказанного, я решил не торопить события, увидев дорогу при походе за грибами.

К слову, грибы были просто отменные и не шли ни в какое сравнение с теми шампиньонами, которые я ел до того момента. Это же можно было сказать о вкусе всей тамошней еды. Она была значительно насыщенней и ароматней нашей. Мои родители с детства старались отдавать предпочтение натурально выращенным продуктам. Полуфабрикаты и фастфуд не приветствовались, вода пилась из стеклянных бутылок альпийского ледника, и всё в таком же духе. Но еда здесь, особенно если она была приготовлена на огне дров, а не на электроплите, была намного вкусней. Я не видел кофе с момента ухода из вагона-ресторана, но недостатка в весьма достойных напитках здесь не было. Оказывается, заваренные веточки вишни имеют насыщенно-вишневый цвет и потрясающий вкус, а ветки малины – золотистый с медовым отливом цвет и тоже вполне хороши. И это обычные палки, небрежно нарезанные зимой! Для того чтобы сделать напиток, достаточно было выйти за порог дома и, наломав веточек, заварить их в кипятке на пару часов. Чайные теины были в травке иван-чай, сам я её не видел, только комканные и определенным образом ферментированные шарики, засушенные и сложенные в банке. По словам Кирилыча, травы тут валом, и, по его непроверенным данным, здешние территории были экспортером этой травы, пока Англия в девятнадцатом веке не подмяла рынок с чаем под себя10. В сочетании со всякими дополнительными травками, такими как мята, чабрец и прочие из великого разнообразия, можно было получить очень разнообразные на вкус горячие напитки.

То же касалось и холодных напитков. Одна из бочек, которые я поначалу считал чем-то прокисшим, была с напитком, именуемым общей классификацией «квас». Говоря другими словами, у них всё, что каким-то образом принудительно и контролировано прокисло без сильного алкогольного брожения, называется квасом. То, якобы прокисшее, что стояло в подвале, было соком березы, добытым в период весеннего сокодвижения, с добавлением туда небольшого количества обжаренного жита. Это какая-то разновидность злаковых, ячмень или рожь. Я так и не разобрался, в общем, что-то похожее на пшеницу. Да и процесс прокисания того напитка в прохладном темном помещении толком не изучен и, скорее всего, сродни тому, что проходит в винах при их сбраживании. К лету напиток созревает и в прохладных условиях при отсутствии контакта с воздухом может храниться до следующего березового винтажа. Сложные кислоты и какие-то неизученные антибиотики не пускают в напиток ни плесень, ни что другое. Как-то раз, забыв часть такого кваса в тепле, я с удивлением обнаружил, что он только приобретает пожухлые мышиные тона не раньше чем через неделю, и всё. Вскрытое сухое вино киснет за сутки, а тут неделя!

Если уже зацепили тему тех непонятных бочек, то сказанное ранее касалось и их. В одной была заквашенная с морковкой капуста, в другой – квашеные яблоки, в третьей – арбузы. Всё окружение было наполнено мудростью предшествующих поколений,простотой и дешевизной. Всем тем, от чего нас так бережно отучают, стараются не допустить к нам эти знания и потерять их навсегда. Чтоб сделать нас как можно больше зависимыми от системы, нами же и придуманной.

По моим наблюдениям за ведением хозяйства, большая часть усилий была направлена на продукты животного происхождения, причем существенными были затраты на них в зимний период. К этому времени поголовье скотного двора резко уменьшилось, и я жадно наблюдал за каждым процессом умерщвления. Увидеть глазами, откуда добывается мясо, было необходимо. Это следовало знать, и не потому, что я настраивался быть вегетарианцем, или наоборот, из жажды крови. Все убитые нами птицы и животные были очень вкусные, и я продолжу быть отъявленным мясоедом. Но знать об ответственности и о цене полученных калорий и радостных рецепторов – было бы правильным. В будущем я не желал бы видеть смерть тех, кого ем. Но увиденное научило меня брать только необходимое, с уважением к отнятой жизни.

Хотелось бы еще рассказать про механизм товарно-денежных отношений хозяйства, вернее, они были больше товарно-товарные. Излишками обменивались соседи, на кусок мяса от убитого козленка через некоторое время вернули кусок от поросенка, что-то солилось, что-то вялилось или тушилось. Деньги, которые я исправно давал Кирилычу и от которых он отнекивался, больше тратились на выпивку или на чудны́е блюда вроде сырой еле соленой морской рыбы с жутким рыбьим запахом. Она поедалась Кирилычем с умилением на лице. И я его не осуждаю. У каждой народности есть свои традиции, одни едят лягушек и икру улиток, другие – жареных кузнечиков и личинок, кто-то пьет кофе из зерен, прошедших через пищеварительный тракт мусанга. У каждой культуры свои заморочки в еде. Причем того, что это кажется жутким, мы не замечаем в силу с детства укоренившихся традиций. Однажды Кирилыч мне сказал:

– Раз ты, Филя, все равно даешь мне деньги за жилье и пищу, мы гусей и петуха зарубим и съедим, чтобы не кормить всю зиму. А весной я куплю гусят и молодого петушка по новой. Как тебе такая идея?

– Не имею ничего против. Но как же куриные яйца, если не будет петуха? Жалко будет их лишиться.

– А что петух до куриных яиц?! – удивленно спросил он. – Куры несутся и без петухов, из них цыплят только не смогут высидеть и немного хуже несутся. Но зимой они и так плохо несут яйца, а в закрытом курятнике высматривать шуляков он не нужен.

Получается, в контексте упомянутых странностей в кулинарных предпочтениях разных культур куриные яйца, продукт, так популярный во всем мире – не что иное, как куриная яйцеклетка. А со знанием того факта, что для получения яйца петух и не нужен вовсе, яйцо становится просто продуктом менструального цикла курицы. И мы после этого, с вершины всей своей цивилизованности, пренебрежительно фыркаем на австралийского аборигена, радостно запекающего в листке жирнющую белую личинку, дозу чистого протеина, по сути.

* * *
Так прошла моя зима. Всего хватало вперемешку: обыденной суеты – что поесть и как помыть, и восторга невероятных открытий во мне самом и в окружающих меня мелочах. Из того, о чем можно было бы ещё вспомнить, хотелось сказать о выросших за зиму трех зубах мудрости. И четвертый был на подходе. Я по этому поводу даже льстил сам себе – мол, всё потому что я становлюсь мудрей. Хоть такие зубы растут и у лиц с умственным коэффициентом в восемьдесят, но стоило себя мысленно порадовать. Изменения во мне действительно были поразительными.

Я иногда помогал в работе Кирилычу и подменял его на ферме. Прознав, что к нему приехал погостить какой-то родственник, молодой крепкий парень, злые преследователи оставили его на время в покое, и он спокойно занимался своим подземным ходом. Как выяснилось, окошки ферм нужны были не для того, чтобы коровы смотрели в них на природу, а для возможности выбрасывать через них все, что из коров вываливалось или вытекало. Никакой механизации внутри самой фермы не было: деревянные загоны, деревянные кормушки, куда вручную сыпался корм, и катастрофическая грязь. Причем, по всей видимости, эта грязь давно въелась во все элементы конструкций и стала частью декора. Эдакая чудная лепнина, скорее всего, привела бы в восторг моего вымышленного эстета-кошатника Альберта. Такая грязь, что направь Геракл даже самую большую реку через сооружение11, удалить этот шедевр можно было бы только с самим зданием фермы. Кроме того, здание освещалось очень тусклыми лампочками, что придавало окружению зловещий вид, и в этом всем уныло стояли коровы, покорно ожидая весны.

Все, что было выброшено за окна фермы, там и оставалось навсегда. Покатые склоны многолетнего перегноя уже были почти вровень с окнами. По ним даже кое-где можно было перебраться на крышу фермы. Я мог бы спросить у Кирилыча, почему тонны богатейшего удобрения лежат по бокам невостребованные, но ответ был очевиден: «А кому это нужно». Над этим всем висело непостижимо глупое облако лени и безразличия, вызывая желание без надобности поменьше смотреть в сторону фермы.

Интересующий меня вопрос по поводу лекарственного прибора Кирилыч старался обходить стороной – вернее, его суть. Я даже сам прибор видел ещё только один раз, и то это было выполнено им по моей просьбе. Снять бы чертежи и сосканировать записную книжку, чтобы в будущем попробовать разобраться с научной точки зрения, в чем правда и как он работает. Но я уважал личное пространство Кирилыча и не хотел даже намекать на это. Из некоторых обрывков слов стало ясно, что прибор сделан был с помощью его хорошего знакомого, которого он встретил в странствиях, уже после развода с женой. Тот же знакомый и научил им пользоваться, основным принципам и дозировкам лечения. Из-за того что данный вопрос никто особо не изучал, но в народе такие штуки ходили – прилепилось название живой и мертвой воды. А по сути, это насыщенные ионами разной полярности жидкости. Та, что мертвая, имеет свойство подавлять любую биологическую активность. Живая – стимулирует развитие. А в остальном – дело опыта и умения правильно применить ту или иную жидкость.

– Слушай, Кирилыч, – как-то спросил я. – А ты только для себя этот прибор используешь или для других тоже?

– Знакомых-то у меня особо нет. И я не всё до конца знаю о живой и мертвой воде, – ответил он серьезно. – Поэтому помогаю иногда соседям, если попросят, и только с теми болезнями, в результате лечения которых я уверен. А то случай был с моей помощью. Тут есть одна травка, репешок. Она от шпор на ногах помогает. Что бы ни делали с ними, одно мучение, а заваришь эту травку, ноги попаришь раз, шпоры сами и вываливаются. Так я как-то посоветовал одной из соседок, жаловавшейся на эти самые шпоры, а они у нее, оказывается, были такими большими и глубокими, что, вывалившись, открыли глубокие раны. Пришлось её в больницу везти, дыры залечивать.

Он притих, сделав паузу, а потом продолжил:

– Нехорошо получилось. Но доктора, узнав, от чего такое произошло, сюда приезжали, с увеличительным стеклом на карачках возле моего двора ползали, репешки собирали. Хотя зачем именно возле моего? Их, тех репешков, вон полон луг, куда ни плюнь. Бестолочи.

Я не мог судить о болезни, про которую мне рассказал Кирилыч. Добравшись до цивилизованного банка информации, можно было поинтересоваться этим вопросом. О болезнях ног, мозолях или шпорах я не знал ровным счетом ничего. А не имея уверенности в правильности перевода диагноза с деревенского диалекта, не очень хотелось рыться в поисках неприятных мне болезней. Ясно было одно – есть чудо-травка, с легкостью отторгающая образования, изрядно мучающие людей. Кирилыч говорил правду, в том не было ни малейшего сомнения.

(10) Весна

Вот так и наступила весна, переключив мое внимание с языков пламени на процесс пробуждения природы. Всё, требующее понимания в себе самом, было понято. Мелочи окружающего меня мира, ровно как и мелочи, формирующие жизненно важные потребности – изучены, сопоставлены и проанализированы. На себя к тому времени внимания обращалось мало, теперь меня больше интересовал окружающий мир и люди, которые так сильно на него влияют. Процесс пробуждения природы – последнее, что я хотел внимательно изучить здесь, прежде чем покину апартаменты Кирилыча. Из денег осталась только треть в моей валюте и небольшая сумма на обратный путь в город. Кроме всего прочего, меня начал беспокоить последний зуб мудрости, нагоняя опухоль.

Встретить весну в пыльном сером городе не особо хотелось. Приходилось мириться с дискомфортом опухшего лица в пользу возможности посмотреть, как всё выходит из спячки. Я мирно похаживал то вдоль посадок, то по лугу, наблюдая, как природа готовится к взрыву красок. Всё началось с пения птиц, появления мошек и первых желтеньких цветов мать-и-мачехи. Даже воробьи, позабыв уроки Чифа, радостно чирикали приходу теплых дней.

Первое, чем стоило заняться – изучить процесс прорастания семян и травы. На лугу этому занятию было уделено почти два дня. Может, я потратил бы на наблюдения намного больше времени, если бы, случайно подняв голову, издали не увидел лесопосадочные полосы, покрытые снегом. Удивило то, что на полях земля оставалась черной. Недоумевая, как я мог смотреть на маленькие прорастающие зернышки и пропустить изменение целого леса, я направился к посадке. Почти треть деревьев посадки зацвела крупными, как у яблони, цветами нежно-розового оттенка. Мои познания в растениях хоть и были не особо глубокими, но я точно знал, что это цветы фруктовых деревьев. Во дворе у Кирилыча ещё ни одно дерево не зацвело, а посадки превратились в японский сад.

Прогулка в огромном количестве цветущих деревьев, залитых теплыми лучами весеннего солнца и наполняющих всё вокруг легким, но восхитительно сладким вкусным ароматом, вызвала бурю эмоций. Свет от обилия лепестков делал окружение ярче и придавал легкий розовый отлив. Я как будто попал в сказочное облако, залитое лучами солнца и наполненное запахами. Восторженно проходил по все новым и новым облакам, пока аромат цветущего сада не пропитал меня всего.

Только вдоволь насладившись обстановкой, я, очень взволнованный, вернулся спросить у Кирилыча, что же это за деревья. Дома его не оказалось, но, увидев околачивающуюся на углу фермы Джульку, я направился к ней. По собакам без труда можно было определить, где находится их хозяин.

– Кирилыч, слушай, а что вон там так дружно цветет?! – спросил я восторженно, тыча пальцем в сторону лесопосадочных полос.

– А, это абрикос, – невозмутимо ответил он.

– Абрикос?! – выпучив глаза, как дурак повторил я. – А что он там делает, этот абрикос?!

– Что делает, что делает, – пробубнил Кирилыч. – Растет, чего ему ещё там делать. Ты его всю зиму пилил и жег, после того как спор проиграл.

– Мы всю зиму топили печь абрикосовыми деревьями?! – не осознавая до конца двойственности своих чувств, переспросил я.

– Ну да, оно самое твердое из всего, что растет в посадке, и хорошо горит.

– Но ведь это абрикос, фруктовое дерево, на нем потом плоды могли вырасти, а мы их резали.

– Да кому нужны эти твои плоды! Ты посмотри, сколько деревьев в этих посадках. – И он ткнул в уходящие вдаль лесопосадочные полосы, то тут, то там измазанные белизной. – Еще таскаться с ними. У всех любителей абрикосов свое дерево растет прямо во дворе, его хватает с головой.

– А что же происходит с плодами в посадках? – с деловитой жадностью в голосе спросил я.

– Да ничего, сыплется в три слоя на землю, а потом киснет. Хорошо хоть, от домашней птицы эти посадки далеко, а то обдалбывалась бы от забродившего абрикоса, а я бы ее пьяной домой возил каждый вечер. А так – только дикие птицы весь август вдрабадан.

Мне сразу пришла на память статья об Австралии – той, где аборигены едят личинок, а кроликам раскидывают отравленную морковку. У них для какаду есть специальные вытрезвители и службы, занимающиеся доставкой пьяных птиц. Представляете, какая дискриминация видов! Кроликам – морковку с ядом, а изрядно поддатых какаду по койкам развозят, наверное, ещё и шипучую таблеточку наутро вливают в пасть.

– Хорошо хоть тут деревьев не так много, как в лесу, а то бы половина птиц по пьяни о них разбивалась в полёте, – пошутил я.

– Да у них тут вечный праздник жизни: сначала прокисший абрикос, потом конопля. Праздник аж по зиму, – хихикнул Кирилыч в ответ.

– Какая ещё конопля?! – спросил я удивленно.

Мой, как оказалось, ещё хрупкий мозг не до конца переварил масштабы абрикосовых рощ, а тут новый поворот событий.

– Да вон эта! – Кирилыч ткнул пальцем в ближайший склон с перегноем, густо поросший какой-то зеленью. – В посадках-то она маленькая, а тут растет аж по крышу фермы.

Договорив, он не смог сдержать смех. Должно быть, на мою перекошенную физиономию ещё от первого открытия наложилась несимметрия от второго, придав лицу дурацкий вид. Я молча пошел убедиться, не шутит ли он. И действительно увидел, что все плодородные склоны холмов коровника сплошь покрыты всходами с листочками из символики хиппи. Вырвав одно растение, чтобы посмотреть внимательнее, я вместе с ним вытянул и зернышко, из которого оно выросло – достаточно крупное, почти как пшеничное.

«Да, для птиц – то что нужно, два в одном: и еда, и выпивка», – подумал я.

От маленького ростка потянуло знакомым запахом подземных переходов и подворотен неблагополучных кварталов больших городов. Похоже, это чистая правда.

Уже успокаиваясь после первого наплыва эмоций, я ещё не до конца верил. Осознавал масштабы фермы и высоту её крыш. По телевизору я время от времени видел, как борцы с наркокартелями гордо показывают видео об уничтожении плантации десять на двадцать метров. А здесь – лес трехметровых зарослей каннабиса плавно переходил в скромно растущие бурьяном кусты между многокилометровых посадок абрикосов. И уходили эти посадки шахматными клеточками в горизонт. У коров два желудка, в один они набивают траву на поле, а во второй уже едят, мирно пережевывая её из первого в стойле вечером. С учетом такого количества дури вокруг понятно, как им удается перезимовать, не обращая внимания на грязь фермы.

Под впечатлением, оставшийся день я провел, представляя деревья, усеянные плодами абрикосов, как они, никому не нужные, слоями падают на землю и тихо гниют. Как возможно, что тяжелое крепкое дерево, созданное с единым предназначением – давать плоды и кормить, используется в качестве защиты от ветра, а плотная древесина – для огня? Интересно, какие цели преследовал человек, закладывающий эти лесопосадочные полосы, ведь он, без сомнения, должен был быть человеком неординарным, решившим выполнить поставленную задачу защиты полей с пользой для людей последующих поколений. И самое главное, что решивший сумел воплотить в жизнь столь оригинальную задумку. Жалко только, что оценили его старания разве что птицы и люди, умело разбирающиеся в калорийности древесины.

Мысли нового дня путались у меня в голове. Солнце уже зашло за горизонт, и луна стала видна более выразительно. Прямо над моей головой бесшумно пролетела крупная ночная птица. Весна и голод выгнали её на поиски поживы ещё до полной темноты. Сова. О совах я знал не много, но то, что было известно, создавало определенное приятное впечатление. Символ мудрости хоть и не был так умен, как, к примеру, ворона, за ним и не наблюдалось вороньей жестокости по отношению к другим видам или сородичам. Вороньи стаи жестко чтили стандарты и каноны группы, вороненок-альбинос всегда был обречен на казнь черными. Они даже без колебания могли убить другого представителя птичьего семейства. Я как-то раз видел общую кормежку ворон и голубей. Голубь, по своей наивной наглости, пытался посягнуть на кусок черствого хлеба, который ворона уже считала своим. Один очень быстрый и точный клевок в голову, и хозяйке куска уже не с кем было делиться. Голубь, не проронив ни звука, молча упал и умер, а ворона как ни в чем ни бывало продолжила заниматься своими делами.

У сов же было всё по-другому. Любой птенец совы мог сесть в любом месте, куда закинула его судьба, и начать сообщать о голодном бедствии криком. Находящиеся рядом птицы брались его кормить, пока тот не затихнет. Если вдруг вы слышите крик совы, знайте – это не собачье перегавкивание от скуки, а всего лишь у кого-то большой детский голод. А вот если все затихло, значит вопрос решен обществом трудолюбивых пернатых хищников. Они даже менее удачливых немощных стариков своего вида подкармливают. Все, конечно, упрощенно-субъективно, но в общих чертах обстоит именно так. Вторым удивительным фактом было то, что пролетела сейчас эта птица совершенно бесшумно благодаря своей сказочной аэродинамике. И при всём этом словит она ежика, который съел ужа, который съел лягушку, наевшуюся комаров. Потом съест его вместе с его защитой и выплюнет только иголочки, собранные в шарик. И никакой падали или чужих птенцов, как у ворон. Совы даже спящих птиц не атакуют, разве что по ошибке. Такова придуманная не нами природа.

* * *
На этой мысли вернулся откуда-то Кирилыч, деловито собираясь на ферму.

– Кирилыч, что это за Нарколандия у вас здесь? – выдал я сразу вопрос, который мучил меня ещё со встречи на ферме. – Откуда всё, это же нелегально?!

– Ты о конопле, что ли? – как ни в чём не бывало уточнил он.

– Да, о ней.

– Да кто его знает. Людям сажать столько точно не нужно, нереально переработать. Скорее всего, птицы разнесли. Раньше, пока всякие неблагополучные элементы не возвели это растение в культ, из него изготавливали очень полезное масло, из его волокон шили весьма долговечную одежду. Сейчас всё с ног на голову перевернуто, на растение внимание обращают только с самой некрасивой стороны.

– А что же насчет корысти, это ведь стоит кучу денег? – хитро поинтересовался я.

– Тут всё просто. Сам я эту гадость не люблю. Племянник как-то приезжал, тихонечко попросил насобирать для него и его друзей шалопутных. Ну, я насушил мешок, а он приезжал, отсыпал себе в коробочку. Так одной весной был у меня дома сосед, увидал мешок и стал рассказывать про то, что это очень опасно – мол, если полиция прознает, то до конца жизни можно в тюрьму загреметь. Я недолго думая прям на его глазах весь мешок и сжег в печи – и больше не возвращался к этому вопросу.

Мне сразу представилась картинка, как горько рыдают растаманы с улыбкой девять на двенадцать, узнавшие о таком поступке. Как они были бы готовы отдать свой единственный футбольный мяч за возможность оказаться в тот момент на печной трубе старенького дома. А еще представилось, как пролетавший мимо косяк журавлей мирно влетает в небольшое облачко над домом Кирилыча… И тут бац – ни с того ни с сего ровно выстроенный ключ покорёжило. Летели они, такие серьезные, из самой Африки тысячи километров, и вдруг, уже на подлете к конечному пункту назначения, полное непонимание, зачем и куда нужно лететь дальше. И плюс ко всему – боязнь высоты.

Эти мысли выразились на моем лице в подавляющей смех улыбке.

– Что ты такой загадочный? – спросил Кирилыч подозрительным тоном.

– Представил в уме дым из печной трубы в тот момент.

– Ясно. Хорошо хоть ветер тогда был, а то иногда такой штиль стоит, что дым пластами в воздухе висит над землей. Вот бы всех в деревне накрыло.

– А полиция почему же не борется с плантациями?

– Бурьян попробуй выведи, если эта дрянь тут повсюду.

– Понятно. Кирилыч, можешь мне сделать воды лекарственной, пока не ушел сторожить? Зуб мудрости лезет, десна ноет, нет сил терпеть.

– Тут вода особо не поможет, ты бы лучше водки напился, это надежное обезболивающее.

– Ладно, тогда потерплю.

Но потерпеть мне пришлось изрядно. Всю ночь я почти не спал, мучаясь от ноющей боли и мыслей. Мне вспоминался то восхитительный вид цветущего леса с пьянящими ароматами, то покрытые коноплей холмы перегноя вокруг фермы. В мыслях всплывали образы усеянной абрикосами земли посадок между полей растущего рапса. Образы разбитой бомбежками невероятной бесхозяйственности дороги, заросшей огромными кустарниками нелегального растения фермы. Всё это казалось невероятно глупым и неправильным, как будто придуманным только для того, чтобы проверить иммунитет мира к глупости. И в эту территорию вкололи тестовую порцию пробы. Так, как делают пробу манту, вводя под кожу болезнь и ожидая покраснения. Только вот эта проба глупости по какой-то неведомой миру причине не отторгается, и всё, что окружает меня, здесь считается нормой жизни.

Мысли так долго переваривались в голове, что с ними я встретил рассвет. Под утро в дом вломился Кирилыч и с озорным видом сказал:

– Извини, что бужу рано, но ты должен это увидеть. Собирайся, бегом.

– Я не хочу, у меня вон уже пол-лица опухло, – пробурчал я.

– Филька, не глупи, отек скоро сойдет, а такое ты вряд ли ещё раз увидишь. Давай быстро!

Ворча себе под нос, я собрался и направился в сторону фермы.

– Да что ты там хочешь показать-то?

– Коров сейчас выпускать будут.

– И что, пусть себе выпускают, что я, коров не видел?!

– Таких – нет, занимай лучшие места в зале! – Кирилыч ткнул в холмик неподалеку от выхода из центрального барака. – Первый выход на молодую травку. Я каждый год любуюсь скачками, – добавил он довольно.

Пока ничего не понимая, я с недовольным лицом сел возле него. Билеты никто не проверял, попкорн не носили, свет не выключили. Работники фермы открыли общие ворота бараков и, видимо, стали открывать отдельные загоны внутри. Вот появилась первая корова, за ней ещё и ещё. Угрюмые животные, грязные, с отвисшим пузом, мирно выходили из мест зимовки. И вдруг первая корова дернулась, как в судороге, выпрямив и немного подкосив задние ноги. Судороги повторились и участились, став похожими на осмысленные прыжки. Корова начала прыгать, мотая головой и радостно мыча.

Волна покатилась по торопливо шагающему стаду и начала набирать обороты. Всё бы ничего, если бы выпускали диких необъезженных скакунов с сидящими на них всадниками! Но коровы, символ тихой мещанской хозяйственности, с тучными животами и огромным выменем… Бешеные скачки животных завораживали несовместимостью тела и выполняемых этим телом действий. Казалось, они сейчас себе навредят. При каждом прыжке коровье пузо болталось из стороны в сторону, побулькивая содержимым, а вымя в таком джига-дрыганье было изюминкой, вишенкой на торте. Вы когда-нибудь видели уши радостно скачущего спаниеля?! Так вот, розовое вымя с четырьмя длинными торчками снизу вмещает в себя больше десяти литров молока, и такую штуковину оставили прикрепленной к прыгающим животным. Описать это сложно!

Кирилыч был, как и всегда, прав – это действительно нужно было увидеть. Мы тихо сидели в эпицентре творящегося безумия, сопровождающегося мычанием, топотом копыт и шлепаньем о бока сисек. Стадо медленно перетекало на луг, где бурление успокаивалось. Некоторые коровы вели себя намного спокойней, некоторые слишком выделялись буйством. Похоже, темперамент есть не только у людей. Было и пару таких, что и вовсе не прыгали. Эти мне сразу напомнили нашего с Замиром соседа по общежитию, медленно думающего Нолана. Оказывается, великая пустота прошлась по всем живым существам, если уж есть и коровы-дзен. Прыжки последних из выходящего стада животных были будто завершение процесса, как последние крупные капли дождя на лужах после ливня. И дальше – тихое ровное мычание и смиренное пощипывание новой травки.

– Обалдеть можно! – восторженно сказал я.

– Да, я знал, что тебе понравится, – улыбаясь ответил Кирилыч. – Больше они так вести себя не будут до следующего весеннего выхода. Можно идти.

* * *
На подходе к дому нас ожидал человек в военной форме.

– О, а что это полицай забыл в наших краях? – удивленно фыркнул Кирилыч в никуда, а после обратился уже к стражу порядка, видимо, хорошо его зная: – Что, что-то на ферме стряслось?

– Нет, Савыч, я здесь, чтобы установить личность твоего гостя, – серьезным тоном произнес деловитый гладко выбритый мужчина в смешной форме.

– А, так это ж племянник мой, от младшей сестры, Филипп Саргов. Он даже на той же фамилии, что и я.

– Добрый день, парень, ты каким ветром тут оказался? – обратился полицейский уже ко мне.

Причин для волнения не было, язык я уже знал очень хорошо, по крайней мере разговорную часть. Если и был акцент, то с опухшей щекой он вряд ли был бы заметен. Даже у меня вызывало неловкую улыбку то, с как шипением стало произноситься всё мной сказанное, как только подпухла щека. Потому я, без суеты поприветствовав полицейского, ответил:

– Добрый день. Я студент-медик, но из-за смены специализации пришлось потерять этот год. А здесь пытаюсь разузнать про «живую» и «мертвую» воду. У меня как раз биохимия специализация.

– Ясно, – сказал полицейский, косясь на мою щеку и поворачивая в сторону двора, а потом, обращаясь непонятно к кому, добавил: – Хорошо бы ещё посмотреть на какой-нибудь документ, подтверждающий личность, и вопрос будет закрыт.

– Я думаю, это дело пяти минут, – небрежно сказал Кирилыч и, повернувшись ко мне, спросил: – Филя, ты ведь брал с собой какие-то документы, хоть студенческий или что-то подобное?

– Нет, откуда же мне было знать, что может понадобиться документ, – сказал я обоим, а после добавил уже полицейскому: – Но я могу попросить прислать. Только что именно вам нужно?

– Паспорт лучше, чтобы я видел место вашей прописки.

– Зайдешь в гости? – спросил Кирилыч стража порядка.

– Нет, нужно работать. Я зайду через неделю посмотреть паспорт, – сказал тот строго, осматривая все неровности забора. – Как по мне, ерунда эта ваша «чудо-вода», не верю я в эту дребедень.

– Знаете, когда-то люди не верили, что земля круглая. Так что всё бывает впервые, – выступил я в защиту Кирилыча, искренне веря в сказанное.

– Да, вижу, что умник. Про паспорт не забудьте, – обратился он уже к нам обоим и бодро зашагал прочь.

Мы вошли во двор.

– Похоже, наше с тобой, Филька, время закончилось, и тебе нужно двигаться дальше.

– Да, Кирилыч, все обстоятельства вокруг об этом свидетельствуют. Тем более с зубом нужно что-то решать.

– Да, только давай я договорюсь с соседкой, чтобы она тебя подстригла, а то ты выглядишь страшнее меня.

А ведь действительно! Всё проведенное в деревне время я себя не видел, и желания такого особо не возникало. Конечно, видел свое лицо в маленькое мутноватое зеркало, когда брился, но чтобы целиком – то нет.

– Хорошо. Правда, меня немного пугает поездка в вашем поезде без окон и дверей. Я бы лучше автотранспортом отсюда поехал.

– Зачем поездом? До ближайшей железнодорожной станции километров двадцать-тридцать через поля, – удивился он, а потом добавил: – Поездом без окон и дверей?!

– Да, такой поезд, каркас купе, окрашенный жуткого цвета краской и останавливающийся на каждом столбе.

– Нет, я в курсе, что это такое. Так ты приехал сюда на ковбойском поезде! Жуть какая, как тебя угораздило в него попасть?!

– Я не знал, куда еду, взял билет на первый пригородный поезд, и всё.

– Ну и дела, вот же везение! Из всех нормальных поездов влезть именно в ковбойский. Его специально пустили в таком виде в ту сторону, где много всякой неблагополучной нечисти живет. Они нормальные поезда на свои нужды разбирают, потому им и выделили списанные каркасы купейных вагонов.

– А остальные поезда у вас что, нормальные?

– Да нормальные они. Ну грязь, конечно, мягкие сиденья всякая шантрапа режет, в туалетах нагажено, но в общем – неплохие. Только ближайшая железнодорожная ветка далеко, тебе на автобусе нужно ехать. Каждый день после обеда он через нашу деревню проезжает.

– Тогда сегодня и поеду, состояние десны ухудшается, и, по-моему, щеку нагоняет. Только вот что же ты скажешь полицейскому?

– Ничего, разберемся. Скажу, что осложнение с зубом, поехал домой. Если тебя здесь не будет, ему меньше мороки.

На этом и сошлись. Я сходил к соседке постричься. С удивлением узнал, что обстановка, в которой я провел зиму, не норма здешней жизни, а скорее – существенное от нее отклонение. За соседским забором было чисто, ровно и аккуратно. И хоть стригли меня в прихожей, я все же успел подметить, что и ванная, и туалет в соседском доме имеются, и вроде бы горячая вода есть.

– У вас дома горячая вода? – не удержавшись, спросил я хозяйку.

– Да, в прошлом году продали кабанчика и купили специальный котел греть воду на дровах, – сказала она с гордостью, деловито щелкая ножницами. – Правда, только сливной ямы теперь не хватает, муж там что-то делает с полями фильтрации.

Второй части сказанного я особо не понял, это было что-то связанное с подземными коммуникациями. Но я понял одно. У опрятной, как и все её владения, хозяйки было всё по-правильному. Такое же, практически автономное хозяйство, как у Кирилыча, но только цивилизованное.

– А у Кирилыча вода только во дворе и с краном глубоко под землей, – пожаловался я.

– Кран под землей, чтобы трубы зимой льдом не разорвало, тут все верно сделано. А так, то чудной он, твой дядька. И без бабы ему сложно, вот и живет полудикий.

– Наверное, так и есть, – подтвердил я, наслаждаясь простотой решения с замерзанием труб, и мы продолжили стрижку.

Вернувшись назад, я захотел уточнить маленькую нестыковку в моих познаниях.

– Слушай, Кирилыч, если тебя звать Кирилл, фамилия твоя Саргов, то почему ты представился как Савович?

– Савович – это мое отчество.

– Типа второе имя?

– Нет, отчество. Савой звали моего отца, значит я Кирилл Савович Саргов.

На их манер меня звали Петр Свенович Мергель, а моя сестра, наверное, Ребекка Терезовна Мергель. Забавно, но нужно было уточнить связь дочки с матерью.

– А девочкам, кроме имени и фамилии, дается ещё и материнство?

– Какое ещё материнство? – теперь удивился уже он.

– Ну, имя по матери.

– Да нет же, ну ты, Филька, и глупый, хоть и умник! У девочек тоже отчество.

– Понятно.

Нет, моя сестричка Бекки была тоже Свеновной. Зачем это нужно, не совсем понятно. Но в их именах хоть не вся родословная, и то хорошо.

Кирилыч собрал мне в дорогу кое-какие продукты, я оставил ему пару фантиков своей валюты в качестве неприкосновенного запаса. Также за ненадобностью остались у него купленные мной уже здесь теплые зимние вещи, и в той же одежде, в которой меня подобрали осенью, я двинулся в путь. Обменялись перед автобусом крепким мужским рукопожатием, и наши дальнейшие пути с этим безумно интересным человеком разошлись. Дверь закрылась, и автобус, постоянно притормаживая и объезжая ямы, повез меня к моему паспорту и спасительной медицине.

* * *
Я, как будто прощаясь в уме с Кирилычем, ещё немного о нем подумал. Как в его светлом уме сочетаются детское восприятие мира и чудаковатая изобретательность с твердостью позиций и верой в то, что есть правильным. И самое обидное в том, что вся окружающая его обстановка была больна. А он, единственно здоровый и красиво завершенный человек, был отторгнут системой на окраину мира, превращен в чудаковатого старца. Возможно, в другом месте и в другое время более образованное и толерантное общество закрыло бы глаза на его маленькие причуды и получило бы гениального ученого или изобретателя. А он бы в ответ принес много пользы. Но, увы, уже гаснущий потенциал постепенно растрачивался рытьем подземных ходов и построением из подручного хлама всяких полезных в быту штуковин. Такие люди, как Кирилыч – это маркеры общества, дремлющие потенциалы, проявляющие себя, только если последнее созрело для их триумфа.

Потенциал человека-маркера не обязательно должен быть позитивным. Где-то может сидеть тихий извращенец, мучающий животных, и, в конечном итоге, так и умереть в безызвестности, доведя элементы садизма до искусства. Но в какой-то момент общество созревает для темных дел, и тут же проявляется потенциал великого диктатора, решившего захватить весь мир и жечь неугодных людей для золы на удобрение. Я более чем уверен, что если бы мы созрели для жизни без корысти, собственности и личных амбиций, сразу бы появился какой-нибудь чудак и открыл неисчерпаемый источник бесплатной энергии. Но мы имеем ровно то, чего заслуживаем.

Автобус неровно рычал, преодолевал трудности дороги и, немного пованивая в салон топливом, все же вёз меня в серый город. Но другого меня, уже совершенно преображенного. Фигурка и языки пламени в печи дали мне время углубиться и понять себя, свои желания и стремления. Мне было дано время вспомнить и ощутить намного глубже, по-новому, всё, ранее мной прожитое. Например, первое удивление, когда отец сделал вид, что не нашел меня в высокой пшенице на прогулке в поле. Пшеница была выше меня ростом, вернее, я был ещё очень маленький, и, прячась в ней от отца, я притаился. А он прошел и сделал вид, что не заметил, говоря маме, что не может меня найти.

«Это хорошо, конечно, но как можно было не заметить!» – вырвало языком пламени далекое, почти реликтовое воспоминание из детства.

Первое смущение, когда родители обычными словами говорили при мне о вещах сексуального характера, будучи твердо уверенными, что я совсем маленький. Да, я был очень маленький, и не представлял особо всю сложность сексуальных отношений. Но я прекрасно понимал, о чем идет речь, и мне было неловко, потому как казалось, что я подслушиваю.

Первый рождающий эмоции поступок, когда я школьником учил Бекки кататься на роликовых коньках. Ей тогда не было ещё четырех, и поздно вечером, возвращаясь с площадки, я решил сделать с ней крюк домой. Тогда был очень приятный вечер, а она только сообразила, как нужно стоять на роликовых коньках. Держась за руки, мы помчались домой длинным путем. Но Бекки не сориентировалась, куда мы едем, и думала, что я везу её куда-то на окраину города. Азарт езды перемешивался с вопросами, как мы доберемся домой, и я почувствовал всю прелесть заговора, как минимум, школьного масштаба. Всячески уходя от ответа, как мы вернемся домой, я вез её такими путями, где мы редко ходим, и в таком состоянии неведения умудрился довести её до самых ворот нашего дома. Там нас обоих переполнили эмоции: меня – восторг от удавшегося трюка, её – полное недоумение и восхищение от волшебного появления так хорошо знакомого места.

– Но как! Как мы смогли тут оказаться! – захлебываясь от воздуха в легких, спросила она.

– Я вез тебя домой, только другой дорогой, хотел сделать сюрприз, – ответил я тогда, тоже переполненный чувствами. Ведь когда одна радость близкого тебе человека сменяется другой, ещё большей, и ты к этому причастен – в тебе рождаются чувства важности и завершенности. Как будто ты уже немного состоялся. Тогда восторг Бекки от потрясающей прогулки сменился не меньшим восторгом присутствия родного дома, казавшегося ей очень далеко. Это создало во мне человека, умеющего совершать поступки, вот только объяснить свои ощущения я тогда не мог.

И теперь, когда я ехал в набитом чужими людьми автобусе в чужой стране, мои близкие были со мной. Ведь я пережил связанные с нами события по-новому, с учетом того, кто такой на самом деле я и что для меня значат мои близкие. Но готов ли я был вернуться назад домой? Отдать фигурку и начать жить по-новому? Не буду ли я, как Кирилыч, изгоем, завершенным, но абсолютно не понятым и не понимающим ни людей, ни мир, в котором он живет? Ведь любой человек, по большому счету, самое удивительное из всех существ, сложное, неоднозначное и фантастически универсальное. Возможно, где-то и есть более развитые формы жизни, но здесь и сейчас, даже в этом убогом транспорте, ехало, по крайней мере, три десятка людей, на каждого из которых можно было потратить уйму времени, так и не поняв до конца его внутренних позывов. И эти люди образовывают группы, сообщества, нации и заполняют наш мир.

Нет, расстаться с фигуркой я был определенно не готов. Конечно, в ней уже не чувствовалось той потребности, которая меня охватила поначалу, но что-то дополнить в себе лишним не станет. Так и было решено: я остаюсь с фигуркой, но переключаю свое внимание на окружающих меня людей. Человек, который навел порядок внутри себя, может себе это позволить. Для начала нужно было привести в порядок свой организм и разобраться, почему четвертая, последняя из частей моей мудрости пухнет и не прорастает в виде зуба.

(11) Сельский беспризорный

В город, где я вышел из поезда прошлой осенью, автобус приехал уже вечером. Городские улицы выглядели ещё грязнее и более пыльными, чем тогда. Все дороги и тротуары были вымазаны грязью, кое-где собранной вдоль дороги пирамидками. Зелени почти не было, а те растения, что и проросли, оказались присыпаны пылью. Я спросил у какой-то женщины, где здесь находятся отели. Она немного удивленно, окинув взглядом меня и мою распухшую щеку, сказала, что по центральной улице их как минимум пять, нужно только читать вывески, и промахнуться будет сложно. Я так и поступил. Но в первом же отеле, куда забрел, очень тучная женщина, вся в золотых украшениях, пренебрежительно выставила меня вон.

– Чего тебе нужно? Иди отсюда!

– Мне нужно снять номер… – начал было объяснять я, но меня бесцеремонно и, маша руками в сторону выхода, перебили фразой:

– Иди, говорю, отсюда, номера все заняты. Давай-давай!

Не до конца понимая ее тон, я решил поискать более приличный отель. Но во втором меня ждала та же история, только консьержка на входе была немного вертлявая и с неприятным визгливым голосом. Уже серело, и, выйдя на улицу возле второго отеля, я обратил внимание, что светится не более трети номеров. Допустим, ещё придут люди позже, но не во все же комнаты. Неужели нет свободных номеров?! Судя по хамскому отношению, меня не хотят там видеть, только и всего. После того как до меня это дошло, стало очень обидно. Конечно, я был сильно потрепан бытом у Кирилыча, небритый, уставший от недосыпа прошлой ночи, с опухшей щекой, но я явно превосходил и в развитии, и в достатке этих дам. А ко мне лишь исходя из внешнего вида относились, как к прокаженному. Это было крайне неприятно для меня и экономически нерационально для них.

Найдя третий по пути отель и предварительно убедившись по свету в окнах, что места в нем есть, я зашел в холл. За стеклянной перегородкой сидела молодая женщина в строгом костюме с ровно стянутыми хвостиком волосами. Казалось, что это не волосы, а такой колпак, оканчивающийся лошадиным хвостом, потому как будь это волосы, то их натяжение должно было растянуть лицо хозяйки в улыбку. Но улыбки не было.

– Что вам здесь нужно? – сухо спросила она.

– Я хотел бы снять номер.

– У нас нечего вам предложить, – ответила она, брезгливо окинув меня взглядом. – Все номера заняты.

Я вспомнил слова Карла по поводу этой страны и магического действия валюты, без труда открывающей путь к радостям жизни. Хоть и не хотелось опускаться до уровня элементарного выпендрежа, но ночевать на улице желания не было. И я поступил очень просто. Достав из кошелька остатки своей валюты, сказал на родном языке:

– Послушайте, девушка, я даже не уверен, что вы знаете нормально мой язык, хоть и должны бы, сидя здесь.

– Я даже не уверен, что вы знаете английский, хотя этот язык вам бы пригодился в отельном бизнесе, – сказал я уже на английском.

– Но я точно знаю, что этот язык вам известен и в отеле есть свободные номера, – продолжил я уже на её родном языке.

– А ещё я провел всю зиму в заднице вашей страны, изучая зимующих птиц, а сейчас очень устал, и ещё мне нужен зубной врач. Поэтому дайте-ка мне номер получше или позовите администратора.

– Я знаю английский, – немного покраснев от стыда и, косясь на деньги, буркнула женщина на ломаном английском. – Вам люкс, полулюкс?

– А в чем отличия?

– В люксе отдельная спальня с большой двуспальной кроватью, бар входит в стоимость номера, бесплатный доступ в бильярдную и сауну.

– Мне это ни к чему, я всего лишь хочу привести себя в порядок и поехать домой. Мне нужна ванна и чистая постель.

– Тогда полулюкс вам вполне подойдет. На сколько дней к нам?

– Думаю, до завтрашнего вечера. Я могу рассчитаться за номер валютой?

– Конечно, можете. Расчетное время суток – двенадцать часов дня. Если вы заселитесь сейчас, ваши сутки закончатся завтра в полдень. Я могу пока оформить вас на полтора дня, это до следующей полночи. Вас это устроит?

– Да, вполне.

Мне уже не терпелось отдохнуть.

– Хорошо, дайте свой паспорт и заполните этот бланк.

Все формальности были соблюдены, и я, взяв ключ, уже собрался направиться к номеру, как женщина добавила:

– Извините за такое приветствие, просто ваш внешний вид немного не вписывается в обстановку.

Она натянуто улыбнулась, я ответил ей тем же и пошел к себе в номер.

Уже внутри, стоя перед зеркалом, я понял, что она имела в виду. Передо мной в отражении стоял незнакомый мне человек, в грязноватой помятой одежде, с дурацкой прической, небритый, уставший и, ко всему прочему, с перекошенной в одну сторону физиономией. Нужно было срочно менять внешность этого молодого подобия Кирилыча, и я с большим удовольствием занялся процессом трансформации. Сложно описать все те чувства, которые я испытал за час пребывания в ванной комнате. Всё казалось настолько приятным, чистым и блестящим, что меня всего накрыло эстетическим восторгом. Даже само наличие обычной горячей воды уже вызвало у меня благоговенье. Тот момент был продолжением сказки о золушке, в которой я был ею, когда принц, убедившись, что стеклянный башмак подходит, взял ее с собой и привел в эту гостиничную ванную комнату. Хорошо выдраив самые потайные закоулки своего организма, гладко выбрив лицо, насколько это было возможно купленным в деревне Кирилыча одноразовым станком, я вернулся в номер.

Если сказать пару слов о бритве и бритье в целом, то я испытывал большое неудобство в этом деле. Мой привезенный бритвенный ресурс закончился до Рождества, лосьон после бритья – в феврале, а в их магазине были только гадкого качества одноразовые бритвенные станки и какие-то одеколоны с невероятными цветочными запахами. Кирилыч, который никогда не был в запущенном состоянии, в чем стоит отдать ему должное, брился опасной бритвой. Я видел их до этого только в старых фильмах про маньяков и парикмахеров – вещь, если честно, изумительная. Массивное лезвие с закруглённым овальным концом было толщиной около пяти миллиметров и плавно сходилось в невероятно тонкую режущую кромку. Всем своим видом этот предмет вызывал чувство уважения и опасения, как у животных – вид огня. Для того чтобы вернуть ему прежнюю остроту, им достаточно было только поводить пару минут по кожаному ремню. Я даже подумывал, не попробовать ли воспользоваться такой же штуковиной. Но чувство опасности и понимание того, что эта штуковина стоит всех моих теперешних сбережений, умерили мой пыл. Всю зиму я мучился убожеством одноразовых брив, аКирилыч, имея под рукой лишь мыло, кисточку и опасную бритву, с ловкостью самурая снимал с себя всю лишнюю растительность и ходил всегда гладко выбритым, благоухая мерзким цветочным запахом. И теперь я, хорошо, насколько это возможно, выбритый, весь чистенький и с лицом почти попы младенца, жевал собранные мне в дорогу Кирилычем продукты и готовился к долгожданному сну.

В дверь номера постучали. Проглотив недожёванный кусок, я удивленно прислушался. Стук повторился. Я, одетый только в завязанное на поясе полотенце, боком выглянул в открытую дверь номера. Передо мной стояли две девушки. При оформлении я видел их в холле сидящими в креслах и мирно беседующими с кем-то из работников отеля.

– Добрый вечер, – сказала одна из девушек. – Вам до́суг не нужен?

– Что? – удивился я.

– До́суг!

До меня дошло, о чем именно вопрос, больше по внешнему виду девушек, чем по самому вопросу. Был поздний вечер, и девушки в соблазнительно коротких юбках пришли явно не спеть мне колыбельную.

– Нет, спасибо, – буркнул я смущенно, закрывая дверь.

«Досуг» – такого применения этому слову я раньше не встречал ни в одном известном мне языке. Ко всему прочему, ударение было поставлено на первый слог, что в принципе делало слово не совсем понятным. Но суть предложения была очень даже ясна, скажу даже больше – этот долбаный досуг мне уже давным-давно требовался, но отказать пришлось по ряду причин. И это далеко не пренебрежительное отношение к тем девушками. Их профессия – не грязнее стоматолога или акушера, да и приятных ощущений, пожалуй, в ней намного больше. Древнейшая и всегда востребованная профессия женщин, предлагающих свое тело, по моему мнению, была морально чиста. В мире, сплошь пропитанном латентной проституцией большей половины всех существующих на планете женщин, эти девушки были честны и открыты. Не знаю, что побудило их выбрать именно такую специализацию: темперамент, чувство временного обладания любым мужчиной или банальная корысть. Но они об этом открыто заявляли и сразу честно выставляли за услугу разумную, наверное, цену.

Потому, со всем уважением к их профессии, мне пришлось отказаться от их сервиса. И причин для отказа хватало. Во-первых, цены на отель не вписывались в мой бюджет, и если я хотел побыть с фигуркой немного дольше, то мне стоило вести себя скромнее. Во-вторых, я не хотел быстрого защищенного контакта с партнершей. А запах горячего латекса вперемешку с каким-нибудь фруктовым ароматом казался мне всегда унизительно неприятным. И в-третьих, фигурка меня изменила, изменила мое понимание вещей. И такое понимание говорило мне однозначно, что близость должна быть только с человеком, которого понимаешь и которым увлечен. Тогда, и только тогда этот процесс приобретает те ценные нотки, которые делают тебя чувственней, те, что заполняют и успокаивают твою сущность. Именно тогда все приобретает иной смысл, будь то встреча взглядов во время близости или вульгарные жесткие действия. Тогда мы получаем скрытую роскошь этого мира. А эти, вполне привлекательные девушки, всего-то пришли и предложили мне справить нужду.

«Да, пожалуй, теперешнее понимание мира оставит меня без сладкого», – подумал я, дожевывая ужин и направляясь спать.

Постель! Мягкая, чистая и ровная. Она хоть и не совсем, но компенсировала тоску по утраченной женской ласке. Я очень по всему этому соскучился, по простой цивилизованной обстановке, по запаху чистоты и отсутствию других запахов, по возможности раскинуть руки и ноги в любом направлении, не боясь, что на твоё лицо посыплется старая глиняная побелка. Восхищаясь всеми теми мелочами, которые ранее были вокруг меня всю сознательную жизнь, я крепко уснул.

Утро требовало действий…

* * *
– Петр, давайте прервемся, – перебил меня Стефан, хоть для него такое поведение было и не свойственно.

– Да, хорошо, – наконец-то отвлекся я от рассказа.

– Давайте продолжим завтра, уже поздно, и тяжело нормально работать, – сказал изрядно помятый Стефан.

Фрейя сидела осунувшись и, глядя в потолок, молчала, причем уже, видимо, давно. Я был их испытанием перед вторым госэкзаменом, их заданием, их тюремщиком. Ни одного пункта моего удивления в рассказе они не пережили. Рассказывая о ранее случившихся событиях, я повторно смаковал нюансы, а они оставались беспристрастны. Мне стало даже как-то жалко, что люди способны извлекать опыт только из своих личных переживаний и потерь и быть глухими и слепыми по отношению к пройденному другими. Но это факт, норма. Что увлекает одних, другим совершенно не интересно. С этими мыслями я спокойно и крепко заснул, и продолжил выполнение своей части договора уже утром.

– Мы остановились на отеле, – сказал Стефан, обозначая точку старта следующего дня. И я продолжил.

* * *
Утро. Утром в зеркале появился совсем другой, приятный на вид молодой человек, только с опухшей щекой. От ностальгии по условиям Кирилыча не осталось и следа, она с облегчением смылась ещё первыми каплями душа без малейшей тени сожаления. Я окончательно утвердился во мнении, что человек должен стремиться к комфорту, только без излишеств. План действий был понятен и очень прост. Для начала нужно было довести себя до нормального состояния, чтобы люди перестали от меня шарахаться. Разобраться с беспокоившим меня зубом мудрости, и сразу искать место ночлега, позволяющее мне находиться здесь дольше, чем пару дней.

Добравшись до железнодорожного вокзала, я без труда нашел мост, в глубине щели которого тихо дожидался моего возвращения плотно упакованный сверток. Оставив только совсем малую сумму на обратный билет, всё остальное я решил обменять. Я направился к менялам. Они, как ни в чем не бывало, стояли на том же месте. Даже одежда, насколько помнится, была та же: полуспортивная пыльная и в молодежном стиле. Выглядело так, будто оно и не уходили никуда за прошедшую зиму, как титаны держа на своих плечах крышу банковской системы страны. Прежнего волнения не было, было даже немного интересно, как пройдет обмен. Я обратился к тому же, что и в первый раз, мужчине, пытаясь полностью повторить свои действия. В ответ на деловито сунутые мной деньги он спросил:

– Всё менять?

– Угу, – повторил я, уже понимая сказанное осенью.

– Курс сейчас двадцать семь и семь, устроит?

Мой кивок головой, обмен купюрами и остальные банковские операции прошли быстро и без суеты. Те же лысые, немного больше прежнего разжиревшие джентльмены удачи сидели все в той же машине, не обратив в этот раз на меня никакого внимания. Я первым делом купил себе в аптеке обезболивающее, потом пошел перестричься: нужно было убрать то жуткое творение на голове. А после купил пару комплектов одежды и обуви, причем примеренное сразу же оставлял на себе, а то, в чем был, выбросил в ближайший мусорный бак.

В холле отеля была уже другая женщина, почтительно со мной поздоровавшаяся. Недавно посетившие номер девушки мирно сидели на диванчике и делали вид, что меня не заметили. Поднявшись в номер и перепаковав вещи, выбросив ещё часть старой одежды, я был готов узнать о состоянии своего зуба. Из своего студенческого опыта я знал, что проблема может быть серьезной. Возможно, даже потребуется хирургическое вмешательство, если растущий зуб расположен неправильно. Будь так, это бы означало, что мне нужно ехать домой, чего делать пока не хотелось. Узнав у новой женщины с ресепшна, где городская больница, я направился туда.

Передо мной возвышалось огромное серое здание, в которое, будто в большой улей, заходили и выходили люди. Как только я в него вошел, в глаза бросилось, что абсолютно каждый и так грустный на улице человек, войдя сюда, становился ещё темнее и печальней. Даже те отдельные лица, которые снаружи носили добротную маску важности и уверенности в себе, делая шаг через порог этого заведения, почему-то становились маленькими и испуганными. Создавалось такое впечатление, что внутри серого облака, повисшего над этим городом, есть ещё одно черное, висящее именно над больницей. На фоне всеобщего уныния выделялись контрастно белые халаты, содержащие в себе неимоверно важных и деловитых людей. Непонятно почему заведение, призванное следить за здоровьем и спасать жизни, имело такую негативную атмосферу, даже сама идея его посещения мне уже не понравилась.

Но выхода не было, и я начал пытаться узнать, кто мне может помочь. Всё оказалось очень непросто. Узнав, что я не прописан по месту обслуживания больницы, мне наказали пройти целый ряд процедур. Обязательное оформление какой-то бумажной карточки, непонятного не имеющего даже минимальной юридической силы клочка бумаги, я ещё мог понять. Также мог понять принудительно благотворительный взнос, который можно оплатить именно в чёрт-те каком банке с очередями малоимущих, и ни в каком другом. Но список всякой ерунды, являющейся обязательным атрибутом для вступления в клуб унылых неудачников, не вписывался ни в какие рамки. В этом списке был и бинт, и канцелярские принадлежности, и лекарства типа перекиси водорода. Всё происходящее напоминало компьютерную игру, в которой мне было поручено собрать предметы для прохода уровней. Задания были скучными и унизительными. Но в финале меня ждала возможность получить долгожданное право быть осмотренным и, возможно, вылеченным.

Близился полдень, я, так и не попав к зубному врачу, осунувшись сидел под последним кабинетом. Всем объявили, что у доктора час обеда, и я остался один, глупо уставившись в самодельный плакат о здоровом образе жизни. Ко мне медленно приходило осознание того, что знали люди сюда входящие. Я представлял, как отдал бы концы на пороге этого заведения, будь у меня проблема посерьезней, а люди, некогда произносившие клятву Гиппократа, нервно бурчали бы и возмущались, что им приходится переступать через валяющийся труп. Меня отвлек чей-то вопрос:

– И сколько ты колешь кубиков? – спросил стоящий надо мной холеный и дорого пахнущий доктор в накрахмаленном халате.

– Что?! – не понимая вопроса, произнес я.

– Я спрашиваю, сколько кубиков колешь?! – повышая тон, вызывающе повторил свой вопрос доктор.

– Да ничего я не колю, – ответил я, перебирая в мозгу варианты, которые могут интересовать докторов, и не находя ни одного, кроме вопроса о наркотиках.

Не хватало, чтобы меня сейчас с двумя паспортами в кармане забрали в местную полицию, и я до конца своих дней махал киркой, добывая какую-нибудь урановую руду в шахте. Недоумение и волнение смешались. Хамское отношение по вопросу, который совершенно не должен касаться этого врача, а тем более совершенно ко мне не относящемуся, окончательно смешал всё в моей голове.

– Ты мне здесь не крути, а говори конкретно цифру. Сколько? – напирал нагло доктор.

– Хотите честно цифру?

– Да, хочу.

– Ноль. Вас устроит?

Недовольно сопя и подергивая головой, доктор не отставал. Всем своим видом он показывал, что только врачебная этика мешает ему дать мне по морде.

– Что ты мне тут в уши дуешь… – начал было он, но его прервал спасительный для меня вопрос сбоку.

– Чего ты к нему пристал? – задала вопрос хорошо одетая женщина средних лет в таком же белом халате.

Наконец-то появился хоть кто-то, способный прекратить это хамское и безосновательное обвинение, защитник в виде женщины, врача, матери своих детей. Интересно было только одно: как теперь до безобразия наглый врач сможет сменить тему перед коллегой. Но дальнейший ход событий оставил меня сидеть с выпученными глазами и открытым ртом.

– Да вот, пытаюсь добиться от этого, – и врач брезгливо кивнул на меня, – сколько он колет кубиков.

– Какая тебе разница, сколько он колет. Идем, – сказала деловито женщина, потянув его за край халата.

Они ушли, а я ещё некоторое время молча сидел с открытым ртом на пустом этаже больницы. Потом так же молча вышел из этого гадкого заведения, и, как снятый с плеч огромный груз, разорвал и выбросил в урну глупую бумажку с подписями. Как такое может быть возможно, что люди настолько немощны и бесправны в здании, основное предназначение которого – лечить и спасать жизни? Увиденное никак не укладывалось у меня в голове. Пусть дороги такие, ладно грязь улиц и предвзятость к внешнему виду, но медицина, вернее, забота о здоровье! Немудрено, что люди делают живую и мертвую воду, заваривают всякие травки.

С этими грустными мыслями, под окончание действия обезболивающего, я вернулся в отель.

– Извините, не подскажете, есть ли частные стоматологические клиники в городе? – задал вопрос я той же консьержке.

– Почему же нет, есть. И очень много. Один из кабинетов буквально на следующем перекрестке при выходе с правой стороны.

Я её поблагодарил, незамедлительно отправившись на поиски. И уже через полчаса сидел в кресле с открытым ртом. Дальше день складывался удачно. Оказалось, что у доктора как раз было окно между записями пациентов, и он согласился меня принять. Снимок показал, что с зубом всё в порядке, и воспаление вызвала прицепившаяся вторичная инфекция.

– Немного таблеток, полосканий, и всё будет в норме через недельку-другую, – заверил меня очень опрятный деловитый врач, чем сильно порадовал.

* * *
Я расположился в номере отеля, разглядывая карту страны, купленную ещё у себя на родине, потертую и покорёженную от намокания. Нужно было ехать в обратную сторону, только ещё не ясно куда. Отель, стоматология и новая одежда существенно встряхнули мой бюджет, а выдать свое местоположение банковской карточкой я не хотел. Мне нужен был ночлег поскромнее, подошел бы даже приют для бездомных, пока не определюсь, куда двигаться дальше. И решить вопрос нужно было до вечера, потому что после двенадцати ночи сделать это будет сложнее.

Первым делом я попытался найти ночлежки. Удивительно, но огромное количество беспризорных попрошаек на вокзале сменялось их полным отсутствием в городе. Было ещё пару точек, где они сидели в переходах с большим скоплением людей – и все. Места под мостами, как то, где я спрятал свой паспорт, по непонятным мне причинам пустовали. Под ними не было ни коробок для жилья, ни чего-то на это похожего. Зато весь город был полон беспризорных животных.

Я продолжал поиск крыши над головой в лоне матушки-церкви. Набожные люди всегда готовы прийти на помощь страждущим. Но здешние церкви не то что не готовили бесплатную похлебку и давали крышу над головой, а даже не пускали на порог по окончании службы. Найдя третью церковь и прочитав на дверях наклеенную надпись «На пороге храма прятаться от дождя нельзя», я бросил эту бесполезную затею и решил следующую ночь провести в поезде на пути в обратную сторону. Узнав, что городской транспорт прекращает ходить в двадцать три ноль-ноль, и взяв час запаса, я решил покинуть отель около десяти вечера. Оставшееся у меня время я провел в ванной комнате и провалялся в постели, и, покинув отель в намеченное время, направился в путь.

* * *
На вокзале меня ждало небольшое разочарование. На ближайшие два поезда, что проходили вокзал ночью, билетов не было. Нужно было подождать полчаса до прибытия, чтобы снялась какая-то бронь. Не знаю, что такое эта «бронь». Броня у танка – понятно, брань или ругательство – тоже в словарном запасе были. Видимо, что-то между ними среднее, и снимется эта штука с имеющихся мест за полчаса до прибытия поезда. Но тут проявилась другая проблема. Подождать без билета в так называемом зале ожидания нельзя. По крайней мере, это мне объяснил стоящий на входе человек в непонятной форме.

– Но я ведь жду, когда снимется бронь, тогда будут билеты, – пытался объяснить я, но человек у входа был неумолим:

– Показываете билет – проходите, не показываете – до свидания, – спокойно ответил он и перестал меня замечать.

Ничего не оставалось делать, как купить билет на одну остановку утреннего пригородного поезда, чтобы попасть в зал ожидания. Но абсурды на этом не закончились. В зале ожидания можно было ждать своего поезда, но нельзя было спать. Приблизительно раз в полчаса в зале появлялся страж порядка, с очень большим пузом и обвисшими щеками, и громко, на весь зал, монотонно говорил: «Не спать, следить за вещами!» И при этом легонько постукивал большой резиновой дубинкой, явно предназначенной для придания воинственности его осунувшемуся виду. Стук этой дубинки по деревянным сиденьям зала ожидания приободрял практически всех. Тех, кто провалился в сон глубже и не слышал спасительного зова полицейского, он заботливо будил лично.

Мне хватило первого раза, чтобы понять, что лучше отогнать сон самому, а не получать постоянные порции неприятного пробуждения, и я принялся наблюдать за народом. На протяжении получаса весь зал оседал и расплывался в поразительно неудобных креслах. Кто клевал носом, кто откидывался назад, некоторые сворачивались калачиком на своих вещах, их лица менялись. И тут выходил он, символ порядка этого феерического мира, незыблемый и суровый: «Не спать, следить за вещами!» – раздавалась эхом с трудом запомненная им сложная фраза, и зал оживал. Все начинали ерзать. Люди потягивались и зевали. Страж медленно проходил по рядам зала, лично убеждаясь, что каждый проснулся, будил крепко спящих и удалялся во мрак вокзала.

И так продолжалось снова и снова, с небольшими изменениями. Девушка, сидящая напротив меня, заснула крепче обычного, и спасительный сторожевой вопль не тронул её чуткого сна. Полицейский, увидев картину мило спящей девушки, озорно, как школьник-двоечник, улыбнулся, поддел дубинкой стоящую возле нее сумочку и тихонько переставил на пустующее за её спиной сиденье. После чего тихонечко обратился к спящей:

– Девушка, де-ву-шка… Просыпайтесь.

Сонные глаза девушки открылись и посмотрели на полицейского.

– Проснулись? – ласково протяжно спросил он. Она закивала головой.

– А где ваша сумочка? – так же ласково спросил он, немного к ней наклонившись.

Девушка посмотрела на пустующее место перед ней, где только что стояла сумочка. Внутри нее как будто взорвалась новогодняя хлопушка, всю её передернув. Она взволнованно начала обшаривать взглядом вокруг себя, вскочила, заметила сумочку, стоящую за спиной, облегченно опала и растерянно улыбнулась.

– То-то же, – уже серьезно сказал полицейский и повторился: – Не спим, следим за вещами.

Я сразу понял всю эффективность этого жестокого действия, всю его надежность и простоту. Сами люди попросту не брались в учет, а в остальном всё заботливо делалось для сохранности наших вещей. После пятого пробуждения зала я наткнулся глазами на книгу, продававшуюся в рядом стоящем ларьке. Хоть торговая точка и была закрыта на ночь, но по большой красочной обложке было ясно, что это книга о городских достопримечательностях. По нескольким фотографиям архитектуры было понятно, что город очень старый и очень красивый, а по толщине книги – что знакомиться там есть с чем. После непродолжительного обдумывания я уже знал, куда хочу отправиться дальше. Неизвестно зачем и куда поставленная бронь к тому времени уже была снята с двух прибывающих на станцию поездов, и один из них шел по маршруту, проходящему именно через тот город из книжки, куда я решил поехать. Уже менее чем через двадцать минут я готовился лечь спокойно спать в своем купе, не опасаясь, что меня разбудят криком.

(12) Крокодил вагонный

Утро следующего дня застало меня совсем не отдохнувшим. Всю ночь то и дело в голове слышались вопли полицейского, заботящегося о сохранности моих вещей. В купе со мной ехала мама с маленьким негритёнком лет четырех-пяти. Мальчик сразу же обратил на себя внимание. С невероятно большими карими глазами, черными плюшевыми волосами, он был очень непоседлив и темпераментен. Его интересовало абсолютно всё и везде. Дети по своей природе всегда любознательны, и это понятно, ведь вокруг них новый огромный мир, который хочется как можно быстрее изучить. Но то, какими темпами пытался его изучить этот темнокожий мальчуган, меня просто восхитило. Мама, очень бледная и равнодушная женщина, как могла сдерживала его порывы, но по её виду было ясно, что она устала это делать ещё пару лет назад. По их разговору и объяснению ребенку то одного, то другого я понял, что они едут к родителям женщины по каким-то там делам.

С женщиной за время поездки мы обменялись всего парой сухих фраз, а вот с её сыном Данном – по крайней мере, так он представился – мы хорошо и много общались. Невероятно открытый и контактный ребенок сразу же переключился с мамы на меня, что ей было вполне по душе и немного расслабило. Мне же общение с Даном доставило массу удовольствия, было даже немного завидно, что у него есть такое потрясающее умение поглощать весь мир вокруг себя без остатка. Чувствуя безграничную вседозволенность с моей стороны, мальчуган отключил тормоза и начал пользоваться мной на полную катушку. Однако как только он разошелся, мама достала ему цветные карандаши и альбомчик:

– На вон, порисуй что-нибудь, – умело переключила она его внимание.

– Хорошо. – Дан взял рисовальные принадлежности и сразу же перенаправил их на меня: – На, рисуй.

– А ты сам почему не хочешь? – спросил я, серьезно нахмурив брови.

– У меня плохо выходит, рисуй лучше ты, – так же серьезно ответил он.

– Хорошо, и что же мне тебе нарисовать?

– Ну, там солнце, дерево цветы. Рисуй, рисуй!

– Ладно, – сказал я и начал рисовать желтый квадрат в правом верхнем углу.

Дан сосредоточенно нахмурил брови. Я аккуратно зарисовал квадрат желтым цветом и продолжил пририсовывать к нему красные лучи.

– Это что, солнце? – удивился он.

– Да, конечно, солнце, – очень серьезно ответил я. – А что же еще?

– А тогда почему оно квадратное?

– А каким же ему ещё быть? – мое лицо выразило явное удивление.

– Круглым, как и полагается. И лучи должны быть желтые, а не красные.

– Глупость какая. Смотри, в лампе светит спираль, она вообще как завитушка, – перевел я его внимание на полупрозрачный плафон бокового светильника нашего купе. – А вот я её включаю, и тебе кажется, что светится круг. Да и с чего ты решил, что лучи солнца желтого цвета, ты их что, видел?

Мои слова рвали стереотипы его мышления в клочья, потому что логика суждений была железобетонной.

– Хм, да. Пусть будет так, рисуй дальше.

Тут за стеной что-то скрипнуло, видимо, с верхней полки купе за стенкой слезал кто-то тучный.

– О! Что это?! – всполошился сразу Дан, раскрыв почти на пол-лица свои карие глаза.

– Это? А, это крокодил, – со спокойным равнодушием ответил я так же невозмутимо, как Кирилыч сказал мне об абрикосах и конопле.

– Какой ещё крокодил?! – с ещё большим удивлением спросил мальчик.

– Обычный вагонный крокодил. Ты что, никогда не видел вагонных крокодилов, что ли?

Высокомерному удивлению на моём лице просто не было конца. Кривляться или корчить рожи, как когда-то мне пришлось это сделать в инфекционном отделении медсестре, теперь было не нужно. Дан без труда ловил все интонации и мельчайшие нотки в разговоре.

– Хи-хи, крокодил зеленый, – расплылось в улыбке его лицо, и он с опаской выглянул в сторону соседского купе.

– С чего ты взял, что он зеленый? Он вообще-то розовый, а не зеленый.

– Розовый?! Розовых крокодилов не бывает.

– Обычных – да, согласен. А вагонные крокодилы бывают всякие: фиолетовые, оранжевые. Но основная масса – розовые, – с невозмутимым знанием всего, что может быть известно о крокодилах, сказал я. Дан молча тихонечко удалился в сторону соседского купе, а буквально через минуту с восторгом от разоблачения моей невероятной лжи вломился назад.

– Нету там никакого крокодила!

Но я тоже не ударил лицом в грязь.

– С чего это ты так решил? Что, он тебе сидеть на одном месте будет? Скрипнул, да и забился тихонечко где-нибудь в щель. Он ведь маленький.

Дан уже понял, что я шучу, но сама возможность решать, что может быть, а что нет, ему очень понравилась, и мы продолжили рисовать невероятные вещи и существ.

Его мама так и не поняла базовых принципов возможностей, предоставляемых нам миром. Не поняла, что различия между тем, что может быть, и тем, чего никогда не было, определяются только нашим сознанием. А вот Дан уловил суть сказанного очень четко и правильно, потому нам и было настолько интересно вместе. Пока в купе на одной из остановок не подсел ещё один пассажир. Это была девушка чуть младше меня, как мы сразу поняли, студентка, у которой скоро должен был быть важный экзамен. Войдя, она тут же принялась за учебу, и беспомощно вздыхала, когда мы с Даном её отвлекали всякой ерундой. Поэтому мама включила ему мультики со звуком через наушники, а я решил пойти пить кофе. Уточнив у проводника, в какой стороне вагон-ресторан, я направился за своим любимым напитком.

* * *
Поезд был намного грязнее и обтрёпаннее того, на котором я въехал в страну, но все равно это был суперпоезд по сравнению с ковбойским. По крайней мере, я так предполагал, пока не начал двигаться к вагону-ресторану. Оказалось, что в поезде не все вагоны одинаковые. Один был такой, где люди просто сидели в одежде с сумками под ногами, как в курятнике, каждый на своей жердочке. Но это было не самое эффектное. Пара вагонов с совершенно другой организацией мест меня сразила наповал. Это были купе без стенок и дверей на выходе, только перегородки, значительно зауженные в длину. Освободившееся место по ширине вагона было использовано, чтобы сделать ещё два яруса лежачих мест вдоль вагона с противоположной стороны от купе. И всё это было наполнено отдыхающими пассажирами, а также тяжелым неприятным запахом продуктов и людей не первой свежести. Из-за нехватки длины лежачих мест в проход вдоль всего вагона двумя ярусами торчали фрагменты людей роста больше среднего: то ноги в носках или без, то головы. Верхний ярус отдыхающих приходился как раз на уровне лиц тех, кто хотел пройти мимо.

Зрелище было жутковатое, и во всем этом варился народ, особо не замечая происходящего. Кто-то играл в карты, кто-то пил спиртные напитки, кто-то громко и беспардонно галдел. Почти на всех столах лежали продукты, прям над головами, на полках под крышей, нависали сумки, тюки, рулоны, и это в сочетании со спертым воздухом создавало оттенок легкого завтрака во время чумы. Испуганно проскочив два таких вагона и успешно обойдя все преграды из ног на моем пути, я добрался до своего напитка. Но меня ждало большое разочарование: кофе хоть и был сделан по всем правилам и подан надменно аккуратной дамой, все же был на редкость отвратительным. И ради этого я прошел через такие испытания! Мало того, мне через них предстояло возвращаться. Но делать было нечего, я уточнил, нет ли у них другого кофе, и, узнав, что есть ещё растворимый, оставил надпитую чашку и отправился в обратный путь.

В купе было тихо. Девушка что-то учила, Дан смотрел мультфильм, его мама спокойно рассматривала пробегающий мимо пейзаж и наслаждалась временным покоем. У меня же в голове назойливо зацепилась мысль о кофе. Вернее, не о том напитке, что мне принесли в вагоне-ресторане – чего ещё можно было ожидать от поезда, в котором есть общественные лежанки с не замечающими происходящего людьми. С ним было все ясно. Я задумался о кофейной индустрии в целом. Индустрии, охватившей весь мир, по выгоде не сильно отстающей от торговли лекарствами или азартными играми. Сначала эта индустрия завоевала сердца поклонников свойствами напитка: бодрящим и ароматным. Вернее, сначала бодрящим, потом расслабляющим, ведь действие кофеина по прошествии минут бодрости сменяется действием теобромина, имеющего совершенно противоположный эффект. После того как армия поклонников напитка была собрана, начался второй этап экспансии – удешевление предоставляемого продукта с целью повышения прибыли. В ход пошли уловки: зачем вам жарить и перемалывать кофе самим, мы сделаем это за вас. Отличная идея! И теперь состав помола уже можно изменять по своему усмотрению, хоть древесных опилок туда добавить, главное, чтобы цвет был нужный. И вот по закону развития индустрия идет вперед. Не мучайтесь с фусом от кофейного помола, мы всё, включая аромат, выжмем и предоставим вам растворимую форму напитка. Теперь уже даже не нужно заморачиваться по поводу добавления древесины, только лишь синтезируй что-то, похожее на кофе, и всё. Тут-то часть любителей натурального напитка начинает смекать, что в помолах и растворимых формах правильного кофе особо нет, и переходит назад на зерна. Не вопрос, хотите молоть сами – милости просим, отвечают воротилы кофейного бизнеса. И тут же находят возможность забрать всё ценное из корочки кофейного зерна, а остаток напылить тем же, что идет в растворимый напиток. И вот уже вы покупаете кофейные зерна с химически синтезированными ароматами и, возможно, остатками натурального кофеина, перемалываете, завариваете, а кофейный аромат весь улетучивается из чашки в воздух, оставив вкус бумаги и теобромин, тот, что вас расслабит минут через пятнадцать. Нет, говорят гурманы, это зерно плохое, нам бы, чтобы вкус был кофе, не только запах. Не вопрос, отвечают производители, и их лаборатории начинают дорабатывать пропитку для кофейного зерна, чтобы удовлетворить вкусы особо придирчивых. А вся остальная масса любителей взбодриться особо не умничает: купили пакетик капучино с красивым кофейным зернышком на упаковке и развели кипяточком талантливо сделанную жижу, в которой не то что кофе и сахара, даже молока толком-то и нет. Так и живем!

* * *
Поезд нес нас дальше. Студентка, решив передохнуть от учебы, завела разговор с мамой Дана, который к тому времени досмотрел мультфильм и продолжил свое нелегкое дело по внесению шума и гама в окружающую обстановку. Дан сразу же подключился к разговору и начал знакомиться, причем девушке он тоже сильно понравился. У молодых женщин всегда тяга к симпатичным детям, это в них говорит проснувшийся материнский инстинкт, так что не обратить внимание на Дана она попросту не могла.

– Меня звать Данила, мне уже четыре года, – серьезно сказал он девушке.

Со мной этот мелкий пройдоха был намного небрежней, а тут такой такт и рассудительность. Дан, как оказалось, это сокращенно от имени Данила.

– Очень приятно. А меня зовут Алина, и мне двадцать, – ответила улыбаясь девушка.

Язык, на котором говорила Алина с мамой Дана, мне был понятен с трудом. Женщины общались между собой, прекрасно друг друга понимая, мама Дана говорила на одном, которому был обучен за зиму я, а Алина – на другом, который я раньше слышал от пограничника, меня обыскивающего, девочки Оксаны с её бабушкой и на который так любезно переводил Карл. «Я всю зиму учил не основной язык той страны!» – раздосадовано подумал я. Хотя, с другой стороны, что я мог сделать, ведь в условиях моей зимовки был только Кирилыч и его родной язык. Тем более утешало, что меня все равно без труда поймут, да и тематика разговора на языке Алины хоть и с натяжкой, но в общих чертах угадывалась. Для Дана девушка сделала исключение и с легкостью перешла на знакомую мне речь.

– А что ты так долго читала? – спросил любознательный малыш.

– Я повторяла изученное мной ранее. У меня завтра будет очень важный экзамен, и я хочу получить хорошую отметку.

– Я тоже скоро пойду в школу, – деловито сказал Дан. – Мне только нужно ещё немного подрасти.

А в каком классе ты учишься? – продолжал допытываться он.

– Я не учусь в школе, я её уже окончила, после чего продолжила учиться дальше.

– Ого! А где?! – удивился малыш. Он, видимо, не знал, что после школы нужно будет ещё где-то учиться.

– Я учусь в академии.

– И какая специализация? – подключилась к разговору женщина.

– Международное право, факультет международных отношений, – спокойно, но с достоинством ответила девушка.

Я заинтересованно встрепенулся. Меня очень заинтриговал тот факт, что при наличии такого количества творящегося абсурда, дорог, которые хуже, чем в странах третьего мира после бомбежек, и неимоверной грязи на улицах – у них есть такие предметы.

– Ого! – уже удивилась мама. – Наверное, очень сложно учиться?

– Да, очень большая нагрузка, высокие требования, приходится трудиться изо всех сил.

Мы с Даном следили за разговором, заинтересованно открыв рты.

– А почему не в столице? Там уровень образования был бы повыше, я так полагаю.

– Нет, в нашей академии достойный уровень образования и преподавательский состав один из лучших в стране, всё-таки более четырехсот лет учебному заведению. Да и жизнь намного дешевле. А вы куда едете? – поинтересовалась девушка.

– А мы решили проведать бабушку, вот едем погостить. Сами живем не здесь, муж по делам приехал в страну, а мы с ним воспользовались возможностью проведать родных. Заодно и стоматолога навестим, а то за границей заниматься зубами дорого.

Да, я тоже заметил, что при всем при том, что оборудование тамошних мест отстает от нашего лет на десять, но оно вполне качественное, и специалисты неплохие. Если у нас полностью оплачивать лечение зубов, то выходит кругленькая сумма. Плюсы поездок к здешнему стоматологу были налицо. Главное – не попасть в государственную больницу. Там, скорее всего, зубы лечат динамитными шашками. Но мой интерес был не о зубах. Меня заинтересовал город с учебным заведением, которому более четырехсот лет. На моей родине настолько старых учебных заведений было всего несколько, и я считал, что это признак цивилизации. Древний Рим или Древняя Греция оставили после себя доказательство своего величия. Здесь же я не увидел ровным счетом ничего, кроме пыли и грязи. Мне хотелось увидеть тот город и то место, где начали учить так много лет назад. А потому я решил выйти там же, где сойдет с поезда Алина, и осмотреться. Тем более, она сказала, что жизнь в её городе дешевле обычного, а мне это было на руку.

Менее чем через час езды доехали до своего места назначения мама с Даном, а ещё через минут пятнадцать подготовилась к выходу и Алина. Я насторожился, обдумывая, всё ли при мне, чтобы сразу выйти следом за ней. По разнице во времени, выбитом на билете, и том, что показывали часы, я находился в четырех часах езды от первоначально намеченного пункта прибытия. И без труда и особых растрат мог бы добраться до того старинного города, увиденного на обложке книги. Это меня устраивало, и я стал ждать остановки своей попутчицы, поглядывая на нее боковым зрением.

(13) АА

Выскочив на перрон следом за Алиной, я сразу же ощутил знакомое ранее чувство, испытанное, когда я вылез из ковбойского поезда. Кроме одиноко стоящего небольшого вокзала и уходящих вдаль деревенских домов, ничего не было. Старым городом и не пахло. Мне нужно было быстро, до отправления поезда, сообразить, оставаться или ехать дальше. Чтобы потом не пришлось выслушивать фразы «не спать, следить за вещами» в каком-нибудь неудобном деревянном кресле. Но обилие молодежи, видимо, студентов, стекающихся куда-то за вокзал, подсказало остаться. Поезд пошел своим путем, а я – за потоком молодежи.

За вокзалом прибывших на станцию людей ждал автобус, в который мы дружно и набились. Причем набились битком до состояния, что нельзя было поднять или опустить руки. Вся эта молодежная масса внутри салона оживленно галдела, девочки вперемешку с мальчиками были только «за» такие нечеловеческие условия, и автобус, полный позитива, повез нас куда-то по ухабинам, именуемым в здешних местах дорогой.

Городок был небольшой, но действительно очень древний. Кое-где проступали старинные полуразрушенные элементы башен и стен. На самом высоком холме стоял огромных размеров замок, так и не тронутый веками. Наверное, не одна армия, пытавшаяся пройти эту местность, разбивалась о стены этого замка, как волны о каменный пирс. То там, то тут в городе возвышались огромные многовековые дубы, ещё помнящие былое величие этих мест. Но сейчас улочки города, ничуть не чище тех, что я вчера покинул, были дырявыми, покосившимися и выглядели, по большему счету, немощно. Старинные крепостные сооружения обросли постройками времен прошлого или позапрошлого века, не выше четвертого этажа в высоту, а окрестности перешли в деревенские дома, почти не имеющие индивидуальности.

Первым делом мне нужно было найти жилье. Отель для меня был слишком дорог, поэтому нужно было искать вариант попроще. Я обратился к одной из женщин, явно местной, и объяснил свою ситуацию.

– Извините, не подскажете, где я смог бы снять жилье на недельку-другую, общежитие или что-то подобное?

– На недельку-две? – переспросила женщина подозрительно, с явно непонимающим видом.

– Мне нужно узнать о поступлении в академию, а остановиться негде, – словно оправдываясь, уточнил я необходимость в жилье на такой срок.

Она на время задумалась, подбирая варианты, и ответила на языке, который я не совсем понимал. По моим переспрашиваниям и уточнениям поняла, что я не всё понимаю, и быстро, хоть и с недовольным выражением лица, перешла на понятную мне речь.

– Как же вы планируете поступать учиться, если не знаете языка, на котором ведется преподавание?

– Как раз это я и приехал выяснить. Языки мне даются очень легко, дело пары месяцев – и всё.

Она слегка нахмурилась, но решив, что это не её дело, просто ответила на мой вопрос.

– В общежитие принимают только уже поступивших студентов. Квартиру на такой короткий срок вам никто не сдаст, скорее всего, лучшим вариантом будет снять комнату. Вы возьмите газету с объявлениями, там будет раздел «сдам», там и ищите.

Я поблагодарил её за подсказку, купил газету и стал искать знакомые слова, а заодно обдумывать новую версию, почему я здесь нахожусь. Идея с поступлением без знания языка была явно провальной, самый хороший вариант был с адаптацией под новую среду. Подходящая колонка под ту, что сдается жилье, была найдена, только слово почему-то начиналось на букву «З». Обнаружилось, что телефон, который я так долго с собой таскал, со здешними коммуникациями не работает. Пришлось купить и телефон и карту.

Я наугад начал свои звонки по разделу, говоря, что я по объявлению о сдающейся комнате. Мне отвечали по-разному, что они сдают то гараж, то помещение под магазин или офис, то квартиру. Я извинялся и продолжал звонить, попадались и номера, сдающие комнаты, но, узнав о сроке, мне тут же отказывали. Пришлось поменять тактику, и по следующему номеру, по которому сдавали комнату, какой-то пожилой женщине я ответил по-другому.

– А на какой минимальный срок вы можете сдать мне комнату? Я для начала хотел бы осмотреться, подойдет ли мне у вас.

– Оплата все равно помесячная, так что приходите, платите за месяц вперед и осматривайтесь себе спокойно. Только чтобы вы были в курсе, у меня уже живет один студент, но у вас будет своя отдельная комната.

– Да, меня устроит.

Уточнив адрес, я минут через двадцать был уже на месте. Это была квартира на первом этаже старого трехэтажного дома. Мне открыла дверь низенькая пожилая женщина с очень забавной внешностью. Её лицо, лоб, глубоко посаженные глаза – всё напоминало мордочку мартышки, даже морщинки были какие-то обезьяньи. И как будто для насмешки, лицо дополнялось выдвигающимся далеко вперед крысиным носом и очень узеньким ртом. Создавалось такое впечатление, что эту женщину растили в маске, одеваемой древними лекарями во время чумы, и её лицо ещё в молодости так сформировалось. А теперь оно покрылось глубокими морщинами, сделав всю композицию черт ещё причудливей.

– Добрый день, это я вам звонил.

– Проходите.

Она показала мне комнату, которая сдаётся, комнату, в которой жил второй сожитель, туалет, ванную, кухню. Названная ею цена меня устроила, месяц жизни в такой хоть и очень скромной обстановке был по цене не намного дороже полутора суток, проведенных в отеле.

– Вас устраивают условия и цена? – спросила она.

– Да, вполне.

– Но у меня ряд условий. Девушек не водить, по ночам не шуметь, позже десяти не приходить, своего ключа у вас не будет, а я ложусь спать в десять вечера. Вы курите?

– Нет, не курю.

– Это хорошо, потому как курить у меня тоже нельзя. Ваш сосед, лоботряс, вечно курит на балконе, а дым весь в квартиру тянет. Я с ним постоянно ругаюсь по этому поводу. Кухня в вашем распоряжении на всё время, когда меня там нет, но посуда у вас должна быть своя, и грязной её в раковине не оставляйте. В холодильнике я вам выделю отдельную полочку.

– Всё понятно. Ещё что-нибудь?

– Вроде бы всё. В мою комнату не заходить. А, ещё я смотрю свой сериал и шоу, поэтому телевизор по вечерам в моем распоряжении, а остальное время можете им пользоваться.

– Я не смотрю телевизор.

– Это очень хорошо, – сказала она. – Меня зовут Анжела Александровна.

– Очень приятно, я Филипп.

– Так вы к нам на учёбу?

– Пока осмотреться. Хотелось бы поступить в академию, но у меня проблемы с языком. Я сам с востока страны, не было возможности хорошо выучить здешний. Вот и решил присмотреться, смогу ли поступить в этом году, или придется ждать следующего.

– Да, понимаю. Я по телевизору уже спокойно всё смотрю, а говорить за полжизни по-ихнему так и не научилась, – одобрительно понимающе сказала она, а потом добавила: – Но вы, молодые, всё на лету схватываете, это нам, старикам, тяжело перестраиваться.

«Кем же нужно быть, чтобы не суметь освоить язык местности, в которой прожил полжизни! – с удивлением подумал я. – Неудивительно, что у неё обезьянья внешность. Хотя осуждать кого-либо права у меня нет».

Мне тот факт, что мы общаемся на одном языке, был только на руку. Я оплатил месяц проживания и поспешил искать магазин с посудой и продуктами. Стоимость продуктов меня неприятно удивила. Раньше я видел ценники на некоторые товары только в вагоне-ресторане и на вокзале и предполагал, что сильно завышать цену – особенность торговли транспортной сферы. У Кирилыча в магазинчике были только самые простые вещи, по ним сложно было судить о ценах. Но теперь я увидел, что цены на продукты были сопоставимы с моими домашними, некоторые вещи даже были немного дороже. И это при том, что всё запросто растет у них вокруг. И ко всему прочему, сервис был откровенно безобразный, вернее – его не было вовсе. Большинство магазинов напоминало обычный рынок, только под крышей здания, торговаться ни там, ни там было нельзя, сказанная или вывешенная цена была табу. Почти все магазины повторяли одинаковый ассортимент низкокачественных продуктов снова и снова.

Я с трудом нашел небольшой мини-маркет на современный манер, кое-что там купил, но в тот же вечер понял, что ошибся. Сваренный полуфабрикат, который мне посоветовала взять продавщица, назвав словом «пельмени», я переваривал полночи и не знал, что со мной произойдет до утра. Тесто с жуткой неизвестного происхождения начинкой, отдаленно напоминающей мясо, оставило в моем организме неизгладимое впечатление.

* * *
Вторым жителем квартиры был долговязый розовощекий парень, лет около двадцати, поимени Валентин. Я с ним познакомился в тот же вечер. Он, запыхавшись, примчался ровно в десять вечера, когда недовольная Анжела Александровна уже собиралась ложиться спать, но знала, что сейчас прибежит постоялец. Весьма неглупый, с хитрыми свиными глазенками, Валентин, сокращенно Валик, оказался лоботрясом, каких ещё свет не видывал. Появление второго сожителя вызвало у него бурный восторг.

– О, наконец-то кто-то еще! Конечно, если бы вместо тебя поселилась студентка легкого поведения, было бы лучше, но ты тоже, Филипп, подойдешь, будешь мне балконную дверь открывать, когда я допоздна задерживаться буду. А то эта АА, житья от нее нет.

– Что ещё за АА? – переспросил я.

– Да эта, Александровна, – он пренебрежительно кивнул головой в сторону спальни.

– Если она тебе не нравится, то чего ты тут живешь? Нашел бы место лучше.

– Да я бы с радостью, но это не я её нашел, а мой отец. Меня как из общежития турнули, приехал батя и насовал мне по самые помидоры. Сказал мне, если выгонят с учёбы или отсюда с квартиры, то он меня в армию отправит на перевоспитание.

Набор слов, выдаваемый Валентином, был явно выше моего уровня понимания. Помидоры, которые по какой-то причине можно было насунуть, не всунуть или засунуть, а именно насунуть, причем ему – и отцом. Предположительно, язык, на котором он со мной разговаривал, был или сленгом, или суржиком двух языков, один из которых я пока не знаю. Непонимание сделало меня снова беспомощным, как тогда на вокзале, где мне пришлось ориентироваться только по цифрам. Новый язык был новым вызовом. Только у Кирилыча на изучение языка было достаточно времени, а тут его нет. Но всё же общение было возможным, и это огромный плюс. Хоть и не до конца понимая многих вещей, я настойчиво продолжил диалог.

– Выгонят с учебы – почему это?

– Да херню всякую преподают, не особо охота этому учиться. Но с учебой я имею возможность договориться, порешать, если какие проблемы появятся. А вот эта мерзкая старуха мне просто мозг выносит напрочь.

– Не знаю, мне пока сложно о ней судить.

– Ходит вечно по пятам, туда не клади, то не включай, сырость не разводи. Бережет свою квартиру сынульке Богданчику. А что это тебя так перекосило? – резко переменив тему, он ткнул пальцем мне в лицо.

– Зуб мудрости, доктор сказал, отек сойдет через две недели. Что ещё за Богданчик?

– О, хрен ещё тот, потом увидишь сам как-нибудь. Достойный сын своей мамаши.

– А ты не боишься, что она тебя услышит? – спросил я немного с опасением.

– Она?! Да она уже спит, её оружейным залпом не поднимешь. У нее возле кровати всегда стоит бутылка водки, она перед сном опрокидывает стопарь и спит как убитая. Да и услышь она наш разговор, все равно бы ничего не поняла. АА тупая как курица.

– Ну, со временем поглядим, – спокойно ответил я.

– Да ты, Филипп, и сам всё увидишь. А, и вот что еще, ты продукты старайся особо не оставлять, она самое вкусное выедает втихаря.

– Спасибо, учту.

На том мы и сошлись. Вводный инструктаж по технике безопасности я получил, и, как оказалось в будущем, сказанное Валиком хоть и звучало грубым и с присущим для молодежи сленгом, отражало всю сущность АА, даже название ей подходило. Просмотр ею телевизора и вовсе был незабываемым процессом. Немного глуховатая, она включала звук очень громко, чтобы ей хорошо слышалось, и погружалась в волнующий её мир персонажей. Из всех возможных сериалов она выбрала самый бестолковый, с полумиллионом серий, сюжета которого хватит до конца её очень продолжительной жизни. Вторым по значимости событием телевидения было шоу с какими-то семейными разборками и склоками. Уже через неделю, не выходя из своей комнаты, я знал имена всех героев сериала по голосам и массу невероятно лихо закрученных семейных драм. Спасало только одно: я точно знал, когда вся эта дрянь начнет проноситься эхом по всем комнатам, и планировал день так, чтобы уходить на время просмотров из квартиры.

С утра следующего же дня по принципу, который подсказал мне Кирилыч, я, скупив все попавшиеся под руку школьные учебники, начиная с азбуки до выпускного класса, принялся учить новый язык. Всё оказалось намного проще, чем предполагалось. Грамматика была практически такой же, с одной небольшой поправкой. В первом языке то, как слова произносились, и то, как они писались, могло очень сильно отличаться. Это так и не дало мне возможности научиться грамотно писать на языке Кирилыча. Тут же писалось всё именно так, как слышалось, почти половина слов в этих двух языках была похожа, а вторая половина состояла из аутентичных и слов моей языковой группы. Если говорить по правде, для обычного бытового общения человеку достаточно знать порядка двух сотен слов. Вся наша жизнь вертится вокруг банальных повседневных фраз, более продвинутые люди могут использовать их до нескольких тысяч, но для начала было достаточно и мизерного набора слов, как и общего понимания построения речи. Пролистав всю школьную грамматику за три дня и повторно пройдясь по учебникам старших классов, а в дополнение купив словарь на десять тысяч слов, я всего за неделю обошел Анжелу Александровну в языковых познаниях.

* * *
Всё свободное от учебы время я наблюдал за людьми. За формами их лиц, осанкой, манерой говорить и походкой. Разнообразие человеческого вида поражало. Внешность, в сочетании с поведением и манерой общения, сразу создавала впечатление о человеке. Чем слаженней были элементы композиции, тем красивее казался человек, чем благородней были его мысли, тем светлее выглядело его лицо. Каждый человек, окинутый мною взглядом, как будто формировал внутри меня какой-то невидимый слепок, дающий полное и однозначное о нём представление. Если я начинал внимательней рассматривать его форму уха, разрез глаз или пальцы рук, детали слепка, размытые ранее, начинали проступать. Как когда-то я видел всю модель своего дома, сидя в своей комнате и только лишь обращая внимание, так теперь было и с людьми. Мне было достаточно только их видеть, и чем дольше я это делал – тем чётче были грани.

И что самое интересное, очень красивые опрятные подтянутые люди не имели ни малейшего преимущества над собратьями без красочной упаковки. В большинстве случаев слепки почти всех людей были интересны и своеобразны. Ухоженные и не очень, красивые и так себе, умеющие себя преподнести и тихони – все люди имели что-то своё, отличительное от других, и тем очень ценное.

Отсутствием явной структуры слепка искрились дети. С бурей эмоций и грузом генетических предрасположенностей на плечах, они делали этот мир красочно нелогичным. Заполонившая город молодежь была взволнованно открыта будущим перспективам. Имея чувство удовлетворенности от полученной свободы и самостоятельности, они отпечатывались четкими и глубокими слепками. За ними было очень приятно наблюдать, видеть их радость, волнения или разочарования в чем-то. Видеть в них всё то, что в своем скором будущем они сами же посчитают пустяками.

Правда, с лету получить более-менее чёткое представление о взрослых так просто не получалось. Быт и узкая направленность в знаниях скрывали их невидимой пеленой неопределенности. Это не давало возможности четко их разглядеть. Тем более опыт прожитых лет сразу же вызывал у них настороженное отношение к моему взгляду, они, как парковые вороны моего родного города, недоверчиво обращали на меня свое внимание. Тогда мне приходилось прерываться, переключать внимание на запомнившиеся детали внешнего вида. Да, взрослого человека можно оценивать по внешнему виду, ведь прожитые годы формируют нашу внешность. Образ жизни и та обстановка, в которой человек проводит большую часть своего времени, сразу же на нем отпечатываются. Даже морщинки тут же расскажут, улыбается человек больше или злится, не говоря уже о комплекции или осанке. Умение держать себя в руках и скрывать эмоции у взрослых входит в привычку, смешивается с традициями, опытом прошлых ошибок и успехов, подавленными желаниями и нереализованными возможностями. Но как ни крути, внешность с годами все равно становится отражением твоей личности.

Вся эта фантастически сложная комбинация слепков и вероятностей их развития напомнила мне шахматную доску моего общежития. Она напомнила о равенстве всех людей. Я даже сравнил их с водами окружающего нас мира. Независимо от того, чистый и глубокий поток или же это мелкий и быстрый горный ручей, они вместе создают красоту этого мира. Даже глубокий холодный колодец или стоячее болото приятно дополняют разнообразие, хоть и не имеют движения по жизни. Ведь если партия на шахматной доске заканчивается за десять ходов, это совершенно не означает, что она хуже битвы до последней фигуры. Она просто другая, достигшая цели более простым путем, но остающаяся одним из огромного количества вариантов, достойных уважения. Конечно, богатая и мудрая личность, с многогранным красивым слепком, всегда выглядит приятней. И как бы мы оценили такую многогранность, не имея возможности сравнить с более простыми формами?

* * *
Так я с головой погрузился в своё новое увлечение. Кроме самого слепка, дающего представление о сложности и глубине того или иного человека, ко мне пришло общее ощущение позитивности и негативности человека. Я не говорю о плохих и хороших чертах характера, нет. Каждый человек имеет свой набор качеств, которые в той или иной ситуации могут принести или пользу, или вред. Как определенный предмет может портить один интерьер, но подчеркивать особенности другого, так и человек может в одной обстановке мешать нормальному ходу событий или наносить вред себе, а в другой прекрасно проявиться и принести много пользы. Всё сказанное имеет отношение только к уместности. Каждый человек может находиться в удобном месте и в удобное время, и все его черты сразу становятся идеальными.

Сразу хочу уточнить, что при этом всегда существуют исключения из правил. Конечно, есть люди, как талантливо написанная картина. Картина, которая куда бы ты её ни повесил, всегда будет украшением, будет обращать внимание и создавать атмосферу. Даже если интерьер не подойдет к такой картине, его можно изменить, чтобы усилить гармонию, царящую вокруг шедевра. Так же есть и люди, на которых посмотришь – с виду ничего вроде особенного, а они как-то незримо притягивают к себе завершенностью, манерами, голосом. Такие люди приятны и повсюду желанны, они позитивны для любых нормальных людей, они всеми любимы. Но сейчас речь не об исключениях, а о людях в целом.

Так вот, если говорить о позитивном и негативном, сложности узора человеческого слепка, подпитанные начитанностью, интеллектом или образованием, никак не могут повлиять на позитивность или негативность. Есть, к примеру, очень простой, даже немного примитивный человек, но он умеет заразить хорошим настроением, вселить уверенность в сомневающегося, взбодрить грустного. И работа сразу при таких людях почему-то начинает ладиться, и мысли рождаются приятные. Таких людей я условно назвал «светлыми», такими, что умели зажигать свет вокруг находящихся рядом, склонять обстановку к лучшему без каких-либо на то предпосылок. Их было видно сразу, так как появление такого человека немножко, но осветляет. Все нормальные люди, находящиеся рядом, начинают улыбаться и вести себя более естественно. Как только я замечал таких людей, то сразу же начинал ходить за ними по пятам, наблюдая процесс вдохновения окружающего мира, пока на меня не обращали внимания.

Их противоположная сущность сразу же по шаблону получила имя «тёмные». Люди подавляющие, вселяющие неуверенность и затхлые мысли. Тёмные люди мне были непонятны и оттого ещё более интересны. Их присутствие было сложно разглядеть, хотя оно ощущалось. Поймите, что я имею в виду не обозленных сложностями жизни простых людей, иногда глупых от недообразования, от нехватки денег и пытающихся отыграться хоть на ком-то за свою обстановку. Нет, эти люди обычные, слабые и нуждающиеся, их слабость поместила их в условия нерадостные для них, и они делятся накопившимся негативом, не имея возможности перенести его самостоятельно. Это не те. Темных людей не видно, они тихо выпускают порцию своего яда, изящно, без особых на то оснований, и тут же, пока никто не увидел, становятся белыми и пушистыми. Их шлейфа темноты не увидишь постоянно, потому как они экономят свой яд, капая только там, где эффективность отравления будет максимальной. Я видел очаги то там, то тут возникающих вспышек агрессии, неудовлетворенности людей и прочие проявления присутствия инициаторов, но их самих разглядеть было очень трудно. Логичность действий, холодный ум и умелая маскировка своих действий делали существование такой разновидности людей почти вымыслом, но тем не менее, я чувствовал их присутствие и понимал, кто именно темный, по тому признаку, что выпущенный яд на них не действовал.

Как и со слепками простыми и сложными, с темными и светлыми людьми было всё так же. Суть тут в самом существовании таких типов людей, в том, что они занимают нужные ниши, создавая разнообразие. Возможно, тёмные призваны не допустить пожара позитива, вызванного действиями светлых, но из-за непопулярности рода занятий должны держаться в тени. Представьте себе ту неимоверно скучную обстановку, которая может возникнуть после заражения позитивом всего мира. Белая чистота и желтая радость – два цвета на всю планету! А чтобы этого не случилось, природа придумала темных людей, и они, по сути, и не виноваты, что родились провокаторами лени, уныния, злобы или невежества. Они эффективно затеняют мир. А вторым, как я понял, предназначением темных было выявление и подавление потенциала людей-маркеров. Они, как консервант, должны были притормаживать бредовые искрящиеся идеи. Во мне даже появилась некая уверенность в том, что женой Кирилыча обязательно должна была быть темная. Нельзя обычным бытом или неблагоприятной обстановкой просто так взять и подавить потенциал и неиссякаемую энергию, что была в том старичке.

Если ещё пару слов сказать о «темных» и «светлых» – их количество очень мало в основной массе людей. Находя интуитивно такого человека, я хотел определить источник, его питающий. Но мне не удалось найти даже намек на понимание, из каких глубин поднимается их возможность влиять. И не стоит их путать с обычными людьми. Обычные люди делятся с окружающими преобладающей в себе эмоцией. Сегодня простой человек радуется удачно сданному экзамену или хорошему подарку, и дарит окружению позитив. Завтра у него заболел зуб – и он уже злобно скалится на других. Это обычные простые «серые», как все мы, люди. Источниками всего из нас исходящего являемся мы сами.

Я на некоторое время замолчал, погрузившись в свои мысли, пытаясь подобрать нужные слова для Стефана и Фрейи. Они мне не мешали, и через какое-то время нить разговора была найдена, и, размяв затёкшую спину, я продолжил.

* * *
Повторяясь ещё раз, скажу, что новым и приятным бонусом для меня стало умение видеть и чувствовать людей. Фигурка, как и прежде, открывала мне новые пласты осознания реальности. Как прежде я с восторгом наблюдал трещинки, песчинки или вырывающийся из семечки росток, так теперь я был поглощен рассматриванием людей: красивых и страшных, милых, добрых, злых или невежественных. Как и ранее, обстоятельства, передвигая меня с лопатой в дальний угол двора, объяснили, что я состою не только из приятных фрагментов. Такова норма жизни, от которой не обязательно прятаться. Как и ранее, мне было показано, что не обязательно прятаться за непонимание, откуда берутся продукты, а нужно уметь принять сущность своего вида.

Точно так же и теперь меня переучивали по-другому смотреть на людей. К примеру, наша АА не была образцовым человеком, впрочем, как и Валик, но они были элементами этого общества, индивидуальностями, имеющими свой, хоть и не совсем внятный, но слепок. Наборы генов и опыт, полученный от жизненных обстоятельств, сделали их теми, кем они есть сейчас. А взаимовыгодный эгоизм держит нас сейчас в одной упряжке. Если такие люди могут оказать нежелательное влияние, тогда стоит уйти в сторону, без гнева и суеты, а если нет – тогда принимать их как должное. Глубинный смысл присутствия негативных и гадких людей заключался в том, что и малые группы, и большие сообщества просто обязаны были иметь видовое разнообразие. Это придавало динамику развитию, не давало смазаться однотипностью, а ко всему прочему, давало каждому отдельному человеку право иметь собственную позицию по отношению к плохому и хорошему, выбирать собственный путь развития.

Всю правильность моих размышлений по поводу людей сразу же подверг сомнению сын АА, Богданчик, как его назвал ещё в день знакомства Валик. Это было лысоватое коренастое существо лет около сорока, с блестящей, как будто намазанной кремом, смуглой кожей и с лицом, полным пренебрежения и пафоса. Весь изрядно подзаплывший жирком, он держался почти по-королевски, со знанием всех мельчайших нюансов придворного мира. Руки его всегда были слегка расставлены в стороны, создавая впечатление, что свести их к туловищу мешает выдуманная им груда мышц. В руках перед собой он всегда вертел ключи от машины. Не знаю точно, зачем, но по ловкости движений пальцев было понятно, что делает он такую замысловатую процедуру уже очень давно. Говорил он тоже странно, как-то в нос и вызывающе выдвигая вперед голову. Я такое раньше видел в фильмах, где афроамериканцы из самых бедных районов, в готических татуировках, с мотней до колен и пистолетом, всунутым дулом в сторону своего достоинства, объясняли друг другу, что такое настоящая жизнь. Богданчик был аналогом подобного, только в немного другой обстановке. Первая же наша встреча меня наполнила восторгом от знакомства с таким живописным персонажем.

– Новенький? Чё, живем мы тут, да? – спросил он меня сразу с порога.

– Да, пробуем, – отвечал я, удивленно разглядывая такое нестандартное существо.

– Ясно, молодец. Смотри мне, мою мамку не обижай, понял, да?! Попробуй только обидеть, будешь сразу иметь дело со мной, вот так вот.

– Понятно, – одобрительно кивал я, понимая всю его заботу.

Подобные люди должны беречь друг друга даже от вымышленных невзгод, а сохранность матери, родившей и вырастившей личность такого калибра, нужно было оберегать особенно тщательно. Богданчик время от времени появлялся как из ниоткуда. Заскакивал по своим делам, спрашивал, всё ли нормально, напоминал, что его драгоценную АА нельзя обижать, и исчезал назад, в темноту своей одномерной жизни. А я каждый раз после такой встречи пытался понять, зачем миру нужно такое разнообразие красок, и впадал в длительные интеллектуальные баталии со своим вторым «Я».

В благодарность за то, что я начал впускать в дом через балконную дверь Валика, он любезно объяснял мне некоторые нюансы непонятных для меня вещей, хотя и удивлялся, почему я этого не знаю.

– Ты что, дефективный какой-то? С виду вроде нормальный, – спросил он меня как-то, совсем не веря, что я не в курсе происходящего.

– Да я в детском приюте вырос, на окраине маленького городка, толком-то и за пределы территории начал выходить только несколько лет назад, потом работал в деревне сторожем. Для меня это всё по-новому, – как-то наплел ему я, после чего он начал более снисходительно ко мне относиться.

– А почему на улице города так грязно? – первым делом поинтересовался я. Меня мучил этот вопрос ещё с первого дня приезда. Ведь не проступает же мусор из самих предметов.

– Почему это грязно?! Как всегда, – отвечал Валик, не понимая вопроса.

– Есть дорога, дорожки. Брошенный мимо урны мусор просто спишем на отсутствие культуры, но откуда взялась вся эта грязь, которую городские работники аж в кучки собирают?

– А, это! Это то, что они за зиму сами и насыпали. Да, зимой, чтобы скользко не было, берут песок и посыпают им вокруг, а грязно выглядит из-за того, что грунтовых дорог много и песочек мажется.

Всё оказалось очень просто, намного проще, чем я мог себе представить. Там, где жил я, лед тоже был, но посыпалось мелкой гранитной крошкой, которая в сочетании с аккуратно сделанными дорогами и тротуарами без особого труда собиралась весной и хранилась до следующей зимы. Даже если что и оставалось где-то в щелях тротуаров, то это и был тот же элемент засыпки, который использовался при строительстве подложки. Здесь же, в силу какой-то невероятной бесхозяйственности, элементы пазла стыковались наугад. Люди делали все ту же работу снова и снова, неосновательно и не до конца, чтобы потом начать заново. Такая процедура касалась не только грязи, которую они с начала зимы тоннами наслаивали на место своего проживания, а весной пытались вымести из разбитых дорожных ухабов. Это же касалось и самих дорог. Один раз я собственными глазами видел, как работники дорожной службы ремонтировали выбоины. Пару людей в оранжевых жилетках обычными лопатами сыпали что-то черное в образовавшиеся ямы – наверное, так выглядит вещество для изготовления поверхности дороги. В ямах было мокро и грязно, в некоторых даже стояли лужи. Но невозмутимые труженики спокойно плюхали в лужу дымящийся асфальт, а едущее следом приспособление на массивных металлических колесах приминало кучки в лепешки. С таким же успехом можно было в эти ямы перенести и утрамбовать кучки грязи с обочин. Хотя нет, я не прав. Тогда эффект ровной дороги был бы до первого дождя, а в этом случае – до первого мороза.

Я понемногу начинал доходить умом, как можно было умудриться довести окружение до такого состояния, но чем руководствуются люди, выполняющие снова и снова глупые действия, – для меня пока оставалось загадкой. Хотелось начать понимать здешних людей, что ими движет, что заставляет их совершать поступки, наносящие больше вреда, чем пользы их окружению, и, соответственно, им самим. Слова Кирилыча, что никому нет дела до происходящего, были правдой, но почему окружающее окутано таким безразличием, было неясно. Докопаться до сути представлялось весьма интересной задачей, решение которой могло бы свидетельствовать о моём понимании людей.

И я начал выяснять все недопонятые ранее моменты. Например, почему Карла рассмешила моя фраза о покупке подержанного авто, почему процветает воровство при наличии служб, призванных его пресечь, почему я видел столько беспризорных попрошаек, но так и не увидел, где они живут. Вопросов получилось огромное количество, они роем мух продолжали вертеться у меня в голове. Почему родители Кирилыча переехали именно на незаселенную территорию? Как места со слоем чернозема в человеческий рост могли быть незаселёнными ранее? Каким образом получились такие цены на продукты и как люди с доходами на порядок ниже необходимого умудряются эти продукты покупать, да ещё и строить дома и растить детей? Не говоря о том, как эти люди умудряются лечиться и преодолевать подобные жизненные трудности. Для такого каждый меня окружающий человек должен был иметь в шкафу какую-нибудь тайную приспособу для создания «живой», «мертвой» или «сытной» воды. Вопрос был безумно интересен, хотелось по возможности всё выяснить. Чем я и занялся.

(14) Джон Ланкастер

Чтобы у меня был шанс докопаться до истины прежде, чем закончатся мои сбережения, я нашел себе подработку, не требующую документов или оформления – на рынке грузчиком. Работа была тяжелой и низкооплачиваемой, но свободный график и почасовая оплата вполне устраивали, а также не давали мне застояться. Ко всему прочему, я сделал для себя поразительное открытие. Оказывается, тяжелый труд очень благотворно влияет на человека, умеющего мыслить. Он очищал накопленные знания, убирал сомнения, раскладывал по полочкам. Тяжелый труд делал монолог внутри меня более организованным, повышал упорство и целеустремленность. А если расценивать работу на рынке как тренажерный зал, за который ещё и немного доплачивают, то всё было неплохо. Тут главное было – не жадничать и трудиться без фанатизма.

Продукты я тоже стал покупать на том же рынке, прибегая к покупкам в магазинах только в крайних случаях. Свежее мясо хоть и было дороже аналогичных продуктов из магазинов с надписью «здесь есть мясо», но все же на нем не нужно было писать, что это такое. Я периодически приводил своими вопросами в замешательство окружающих, а они меня приводили в замешательство своими ответами. Чтобы вы понимали, о чем идет речь, объясню на примере.

– А зачем торгующие на мясном рынке люди оставляют на кроликах одну заднюю лапку с шерстью? – спрашивал я у своей работодательницы, готовый услышать ответ о пристрастии к амулетам.

– Для того чтобы тот, кто покупает, видел, что это именно кролик, а не, к примеру, кот, – спокойно отвечала почти необъятная в размерах розовощекая дама, немного не понимая вопроса.

После таких ответов дыхание у меня спирало, и охота что-то спрашивать временно улетучивалась.

– А почему старые потрепанные автомобили стоят настолько дорого? – спрашивал я у Валика.

– Это из-за принятых законов. Говорят, чтобы поддержать отечественного производителя, – немного опешив от вопроса, отвечал тот.

– Но ведь отечественный производитель представлен только одной моделью, и она для вашей страны продается дороже, чем такая же, продающаяся этой фирмой за рубежом.

Лицо Валентина вытянулась в удивлении, он данного факта явно не знал. Тему личного автотранспорта я завел не зря. Автомобиль всегда навязывался системой как предмет обожания и острой необходимости одновременно. Он всегда был стержнем добротности, который придает статус завершенности любому мужчине. Культовая фенечка, выставленная напоказ, чтобы померяться благополучием со своими соплеменниками. Автомобиль давно перестал быть средством передвижения. Со временем мотивы игры ключами в руках Богданчика стали понятны, а вот положение вещей на местном авторынке – не совсем. Поэтому и велась беседа по данному вопросу. И Валик явно уступал мне в осведомленности.

– Неужели?! С чего ты это взял? – удивился он, узнав о разнице в стоимости.

– Мне было интересно, и я как-то на днях проработал всю информацию по теме автомобилей.

Всего лишь один день, потраченный на поиск сути проблемы, сделал меня более осведомленным, чем окружающие.

Потрясающая вещь, но треть авто, двигающихся по здешним ужасным дорогам, была по цене меньше моего велосипеда. Но я говорю о стоимости на автомобили у меня дома. Здесь же цена на них была в три-пять раз больше, чем на аналогичный хлам у нас, что при достатке здешнего населения делало обычный транспорт непомерной роскошью. Причина дороговизны была в налоге на документы при оформлении. Вначале я решил, что дело в нехватке топлива и попытке государства как-то урегулировать возможный бум. Но нет, своего топлива страна почти не имела, а корпорации, им торгующие, имели возможность поставить его сюда в неограниченном количестве, причем по стандартной цене для всех стран. Кроме всего прочего, в топливо был включен и налог на обслуживание дорог, что должно было стать только стимулом для увеличения продаж государством.

Налог, якобы призванный уменьшить приток всякого автомобильного хлама и поднять отечественного производителя, как это всем объяснялось, – был полной фикцией. Здешние автомобили из салона по качеству были хуже старья, привезенного от нас. Вот и выходило, что у нас студент мог купить себе на стипендию что-то скромненькое, поехать отдохнуть летом и оставить на свалке к осени, а здесь эта же покупка была возможна только путем многолетних сбережений благополучного семейства. Позже я понял, что стоимость подержанных транспортных средств всегда пропорциональна эффективности работы чиновнического аппарата государства. Но на тот момент единственным логичным объяснением, которое я для себя нашел, было то, что государство таким способом хотело снизить загруженность дорог автотранспортом.

Как-то давно моя мама в своих суждениях говорила про автомобиль: «У нас они есть, но нас мало. А что, к примеру, будет, если каждый житель Китая и Индии получит по авто? Нашей планете тогда придет конец. Такого быть не должно». Мне её слова тогда показались очень эгоистичными, хоть и рациональными. Дай каждому жителю нашей планеты по старому авто, и мы задохнемся в выхлопах из труб. Но, с другой стороны, кто дал право одному человеку решать, что можно, а что нельзя давать другому? Тема оказалась слишком запутанной и приводила только к двойственности суждений. Потому я отказался от размышлений над предметом, мало меня интересующим.

* * *
Валик дал мне попользоваться своим пропуском в академическую библиотеку. Сам он такой ерундой, как чтение, не страдал. А я получил доступ к огромному количеству информации об истории и культуре тех мест. Основной специализацией академии были именно история и культура, а факультеты типа международных отношений, где училась Алина, или экономического, где учился Валентин, были вызваны скорее необходимостью держать марку заведения. Начав изучать историю того края, я с огромным удивлением обнаружил, что мне очень нравится этот процесс. Раньше история меня утомляла, наводила тоску, но именно в библиотеке я понял, в чем было дело. Изучать историю как фрагмент, вырванный из контекста, – очень скучное и глупое занятие, но стоит привязать историю к местности, к людям, к культуре, и она начинает затягивать и увлекать. Изучая прошлое, ты словно проникаешь в разные времена и начинаешь рассматривать наслоения происходящих событий, один слой за другим. И, остановившись посмотреть вокруг здесь и сейчас, ты уже смотришь на происходящее совершенно другими глазами. Зная, что было с территорией на протяжении предшествующих столетий, ты начинаешь чувствовать уважение к тому месту, начинаешь глубже понимать мотивы и особенности окружающих тебя людей.

Мне стало стыдно, что я почти ничего не знал и об истории своей страны, своего края, своего народа. Такое недопустимое невежество нужно было сразу же исправить по прибытии домой. Но на тот момент я был не дома, и у меня на руках были все козыри: пропуск в библиотеку, словарь и чудо-фигурка, объясняющая реальность. И изучение языка переросло в изучение истории той местности.

Первым усвоенным из книг было то, что народ, населяющий данную местность, как, впрочем, и любой другой, имеет очень древние корни. Государство, старые обломки которого я наблюдал то тут, то там по городу, было весьма успешным до момента наплыва орд Чингисхана. Волна неимоверной силы смыла былое величие этой нации, которой так и не суждено было возродиться до прежнего уровня. Нужно отдать должное: сила здешних мест повлияла и на распространение татаро-монголов далее на север и запад, поумерив их пыл, но с того времени эти территории постоянно находились под чьим-то чужим влиянием – иногда из-за невозможности противостоять более могучим государствам, иногда из-за тактических просчетов правителей данных мест. Удивительно, что они смогли до сих пор сохранить свою самобытность и культуру.

Пробел по знаниям был только в области последних двух десятков лет, вернее, всё написанное о том периоде совершенно не стыковалось с увиденным мной вокруг, а потому не воспринималось как правда. Конечно, мое мнение на этот счет – всего лишь мнение обычного человека, бегло изучившего окружение и не вникшего в культурные ценности и традиции. Но и составлено оно было только для себя и только с целью как-то попытаться вписать поведение людей в рамки логичного объяснения. Пытливое сознание делало решение ребуса важным, ключевым для понимания каждого отдельного человека и необходимым для собственного развития.

Чтобы переваривать потоки информации, одной работы грузчиком было мало. Нужно было отдыхать и периодически отвлекаться от мыслей. Способы развлечения Валика мне были не особо интересны, да и не по карману, и я придумал новую игру, а впоследствии привлек и его к ней. Мы готовили пищу порознь, каждый для себя. Валик сказал мне, что АА подворовывает вкусные продукты, если их оставить на кухне. И этим хотелось воспользоваться. Готовилось ароматно пахнущее на всю квартиру блюдо, и его часть оставлялась на кухне. Нужно было делать ставки, сколько АА вытащит и съест, прежде чем лечь спать. Игра получалась очень увлекательной, мы видели, как эту забавную зверушку терзают постоянные сомнения. Как она не находит себе места, мечась по комнатам и периодически бегая на кухню потянуть ещё кусочек. После каждого посещения кухни её обезьяньи глазки выпячивались с вопросом «ой, что это я делаю?!»; потом гримаса переходила в довольное «и так сойдет», а через каких-то там минут пять снова превращалась в молящее «ну ещё бы хоть малюсенький кусочек».

Ради тотализатора с АА Валик даже готов был пропустить свою очередную гулянку, и оставался дома насладиться властью над маленькими убогими демонами нелюбимой им старушки. В ожидании, кто выиграет на этот раз, нам приходилось вести беседы, делая вид, что мы не замечаем бурю эмоций, бушующих рядом. Как оказалось, Валику действительно было глубоко плевать на учебу. Причем он без особых усилий мог бы быть и отличником, и лучшим студентом, но зачем?

– Диплом на выходе все получат одинаковый: и те, кто зубрил по ночам, и те, кто получил минимально проходные баллы, а вкладыш с оценками никого через пару лет и не заинтересует, – говорил мне он.

– А как же знания, как потом без них? – удивлялся я.

– Ты как с другой планеты, Филипп. Практически ни один студент из окружающих нас сейчас не воспользуется тем, что ему тут впаривают. Может, один-два предмета по направлению пригодятся в лучшем случае, и всё.

– А зачем же тогда это изучать?

– И я говорю, нафиг надо, незачем.

– Но постой, Валик, а что, другие этого не понимают, их родители, наконец?!

– Да все всё прекрасно понимают, понимают, что зубрежка, обычная школа жизни, умение приспосабливаться к обстановке и выполнять поставленные задачи. Понял?

– Не совсем.

– Ну вот смотри. К примеру, есть у меня предмет, менеджмент. Гадкий предмет, придуманный гадкими буржуями. Ко всему прочему, в нашей стране абсолютно не работающий.

Так? – уточнил он понимание мной хода мысли.

– Пока понятно.

– И наконец-то ты выучил его и сдал на «отлично», с учетом всех хотелок преподавателя. Он тебе не нужен, но ты показал свое трудолюбие, показал свое умение выполнить поставленную задачу, показал всем, что ты засунул куда поглубже свою лень и свои амбиции ради получения хорошей оценки по этому сраному менеджменту. Все довольны: и родители, и преподаватели. И есть шанс преподнести своё умение в хорошем свете при трудоустройстве. Понял?

– Как это ни печально звучит, но да, – сказал я, полный грустного волнения.

– Смотри! – кивнул он, кося глазами на пробегающую, как крыса, АА. Мы улыбнулись.

– Похоже, кусочки жареной говядины отобрали у нее остатки покоя и совести.

– Да, сегодня она выест всё, и никто из нас не выиграет, – тихо буркнул Валик.

– А если ты это так прекрасно понимаешь, то почему не учишься? – продолжал интересоваться я.

– У меня всё порешается в лучшем виде. У отца свой бизнес, должность возле губернатора, да и облей бы я в этой квартире всё бензином и подожги, все равно ни в какую армию бы меня не отправили. Просто неохота батю расстраивать, вот и терплю эту курицу. А в будущем будет у меня и работа, и девки, и патефон – от учебы только корочка нужна.

– Выходит, ты в этой жизни уже определился? – утвердительно констатировал я факт с легким оттенком вопроса.

– По большому счету, да. Ты извини, Филипп, за прямоту, но это таким незащищенным людям, как ты, придется всю жизнь, начиная с учебы, рвать зад и не получать, при всём этом, и десятой части того, что словит мажор. Такова жизнь, приятель.

– Да, печально такое осознавать. А разве можно вести бизнес и заниматься государственной деятельностью?

– Ты точно как ребенок. Только так дела и делаются, иначе бизнес не защищен, сразу нужна крыша, откаты. Это сложно объяснить человеку детсадовского уровня.

Я тоже не особо хотел продолжать беседу, потому как Валентин перешел на известные слова с совершенно не известными мне значениями.

В тот вечер Анжела Александровна скушали всё оставшееся на сковородке мясо, удивив, наверное, даже себя саму. Интересно было бы прочесть её мысли в тот вечер, узнать про ту битву добра и зла, происходящую в её маленьком ссохшемся теле. Самое удивительное в этом всем было то, что она сама могла себе позволить купить и приготовить многое, но обычная лень или банальное невежество не давали ей этого сделать. Возможно, вместе с квартирой после себя она планировала оставить Богданчику и всё, что сможет накопить. Может, натура накопителя сбережений не давала ей возможности порадовать себя едой и заставляла терпеть чужих людей в квартире. Очень даже возможный вариант.

Вообще, если говорить о родителях и детях, то отношение отца и отношение матери к своему чаду всегда отличается. Отец может быть недоволен тем, кем стал его сын, злиться или вовсе от него отвернуться, разочаровавшись. Мать же этого не сделает никогда. Пусть её чадо будет никчемным, тупым, похотливым животным – мать не предаст его и будет продолжать любить всем сердцем, как и прилежного успешного паиньку. Я никогда не слышал о матерях маньяков и серийных убийц: интересно как они относятся к тому, кем стали их дети? Неплохо было бы их проинтервьюировать и услышать их версию происходящего:

– Скажите, а как вы относитесь к тому факту, что ваш сын убил сорок два человека?

– Ох да, что вы так сразу на него! Взгрустнулось немножко, приболел немного головой сынок, так что теперь… А машины сколько давят каждый день народу?! Я уже про войны и болезни молчу.

– А вы, мамочка, что скажете о вашем? Он женщин как скот на куски резал!

– Вы тоже скажете, женщин! Шалав всяких да отребье, разве ж мой мальчик навредил бы порядочной хорошей девушке – да никогда! Вы ему передайте пирожков и теплую одежду, я вот тут их собрала.

Да, пожалуй, обратная сторона медали абсолютной преданности, как и абсолютной веры во что-либо, может иметь весьма непристойный вид, а в любом, даже чистом чувстве, можно найти темноту и изъяны. После вымышленных диалогов с матерями маньяков преданное служение Анжелы Александровны материальным благам Богдана выглядело по-семейному мило.

* * *
Время просмотра телевизора АА я всегда тратил на прогулки и размышления. Изучив местные достопримечательности, музеи, парк с очень старыми дубами и такими же древними воронами, я постепенно уходил от центра города к окраинам, стараясь не повторяться в маршрутах. Весна активизировала здешних ворон, они шумно готовились к новому витку своей длинной жизни, дружно собирая материал для восстановления своих гнезд. На одни из веточек вороны внимания не обращали совсем, а за другие вели ожесточенные схватки. Каким образом эти птицы оценивали, что подходит для гнезда, а что – нет, было непонятно. Но ясно было одно: дай любому человеку гору обломков из веток и попроси слепить гнездо, которое сможет удержаться на дереве и в дождь, и в ветер, ни один представитель нашего вида не справился бы с подобной задачей. А птицы, имея в наличии лишь клюв и две корявых клешни, делали это без особого труда.

Была также замечена ещё одна особенность в их поведении – умение чтить неприкосновенность чужого гнезда. Та веточка, за которую шла битва на земле, принесенная к гнезду, сразу же приобретала статус собственности хозяина постройки, и оттуда её забирать не имела права ни одна, даже самая высокопоставленная в вороньей иерархии птица. Все вороны прекрасно понимали, чем вызван такой запрет, и свято чтили неприкосновенность соседского гнезда. Начни они выдергивать друг у друга всё для себя нужное, воронья стая осталась бы вовсе без жилищ, и в конечном итоге их ждало бы вымирание.

Возвращаясь к теме о прогулках. Городок оказался намного меньше, чем выглядел изначально. Вернее, за совершенно незначительной частью старого города тянулись обширные постройки частного сектора. Их все объединял общий стиль: дом, хозяйственные постройки, двор с небольшим цветником и огород на всей оставшейся земле. Каждая граница владения была обнесена заборами – непременным атрибутом, очерчивающим границы владения. Все заборы были ровные, такого свинства, как было у Кирилыча, здесь себе люди не позволяли. Уборные виднелись только у самых старых и неухоженных домов, так что надежда найти песочницу в японском стиле и с цветной лопаткой была потеряна навсегда.

Как воронье сообщество бережно ухаживало за своими гнездами, так и внутри каждого забора происходило что-то подобное. Люди готовились к новому витку жизни, мели дворы, чинили постройки, обрабатывали землю. Вся пассивность и безразличие к окружающему их миру моментально исчезали, как только они переступали порог своих владений. Внутри забора люди сразу же преображались, становились целеустремлённей, в их глазах загорался огонек желания что-либо предпринимать, строить планы на будущее. Про грязь или хаос, царящие вокруг, внутри дворов не могло идти и речи. Здесь было всё ровно, чисто и опрятно, ни лишнего листочка, ни веточки. Я даже пару раз видел, как женщины подметали голую землю огорода от какой-то прошлогодней растительности.

Наверное, столетиями меняющиеся власти и правители, постоянные переделы здешней территории другими государствами выработали в этих людях инстинктивно твердую уверенность в том, что находящееся за забором все равно рано или поздно разрушится новым переделом. А то, что создано за забором, без особого труда позволит пережить ещё один негативный геополитический виток. В этом я убедился ещё у Кирилыча, восхищаясь автономностью системы внутри его кривого забора. Мы, современные люди, настолько беспомощны в своей цивилизованности! Выключили у нас свет на полночи, и это уже катастрофа, а забери у нас средства к существованию, что бы мы тогда начали делать? Сидели бы голодные и ждали, когда прилетит через забор живой изгороди аппетитный слизень? А здесь люди бы даже не почувствовали встряски, только поговорили бы с соседями об очередном развале и спокойно вернулись бы к своим курам да кроликам. Прогулки и наблюдательность постепенно наводили меня на объяснение происходящего.

Пустыри и обочины грунтовых дорог окраин города были в состоянии, совершенно противоположном дворам, с мусором, камнями и сплошь поросшие бурьяном, подозрительно похожим на растущий вокруг фермы Кирилыча. Я бы не удивился, если бы здесь была та же поросль. Правда, попытавшись рассмотреть и помяв в руке растения тамошних пустырей, я не обнаружил особого сходства с коноплей, что весьма порадовало. Их общими признаками были только неприятный мерзкий запах и полное доминирование над другими видами растений. Что этоименно за травка, я спрашивать не рисковал, на меня и так уже не по-доброму косились, с моими расспросами.

В окрестностях я не нашел ни одного плодового растения, за исключением пары полудиких яблонь, видимо, занесенных случайно из косточки. Узнавать другой мир было интересно, но опухшая щека почти сошла, и стал проявляться мой акцент. Кроме того, люди той местности были очень религиозны и до педантизма подвержены традициям и обрядам, что ещё больше выдавало меня. Жалко было покидать это место, имея дешевое жилье, пропуск в библиотеку и работу, организующую мысли, но всё к тому шло.

Если говорить про религиозность, то я всегда относился и отношусь к этому вопросу с легким пренебрежением. Мое воспитание научило меня уважению ко всякого рода конфессиям и обрядам, но не более. Родители сами были не особо религиозными и глубоко верующими людьми. Они без нажима объяснили нам с Бекки, что стоит уважать свои корни и умеренно отдавать дань традициям, каким бы глупым это ни казалось. И потому редкое посещение кирхи в какой-нибудь из праздников хоть и не несло для меня смысловой нагрузки, но было полно почтения.

С религией тех мест было иначе. Еще недавно, пытаясь найти в городе ночлег при церкви, я был удивлен помпезности и пафосу церковной организации, призванной нести покой и смирение в сердца страждущих грешников. Церковное богатство у нас если и было, то было скрыто и завуалировано, а здесь же без опаски выставлялось напоказ. Складывалось такое впечатление, что церковь тех мест была своеобразной бизнес-корпорацией, дающей право здешним людям верить и соблюдать многовековые традиции за определенную плату. И успешность этой корпорации без малейших зазрений совести проявлялась в золоченых элементах интерьера, дорогих машинах попов и непомерной надменности служителей.

И люди, живущие здесь, хоть и видели всю успешность корпорации веры, но покорно отдавали дань за право чтить свои традиции. Как понималось мне, верующий человек имеет храм внутри себя и может без труда обойтись без кормления разукрашенной излишками системы. Но тамошние люди, будучи реализованными внутри своих заборов, теряли нить социальности. Им необходимо было хоть как-то понимать свою причастность к обществу. Потребность объединяться выразилась у них в виде почитания традиций и верований, чем не замедлила воспользоваться инициативная группа монохромных пингвинов, раскрашенных золотыми крестами.

Вся эта катавасия с религией то и дело взрывалась шумным празднованием, при котором, как оказалось, работать – это грех.

– Ты что, Филипп, сегодня же праздник, работать нельзя! – удивленно говорила мне пышная работодательница.

– Ой, точно, я забыл! – отвечал я, скрывая изумление, и шел посмотреть на празднование пушистых веток ивы, как я понял, аналога пальмовой ветви в христианстве.

Как могла возникнуть взаимоисключающая связь между двумя благородными занятиями, трудом и поклонением, было совершенно не понятно.

Отдельной темой стоит отметить внешние проявления праздника. То, что праздничность одежды сплошь и рядом сопровождалась блестками, отливом и разнообразием ярких цветов – это дело вкуса и традиций. Кроме того, мишура переплеталась со своеобразными вышивками ручной работы на одеждах, чем всему виду придавался особый, весьма приятный колорит. Но что я никак не смог логично себе объяснить, так это традицию в праздник красить в белое некоторые элементы улиц. Выйдя как-то раз по направлению к библиотеке, я обратил внимание, что большая группа людей в оранжевых жилетках оживленно мазюкает чем-то стволы деревьев и бордюры. Мной с удивлением было обнаружено, что эта процедура делалась уже много лет. Влияние ритуала было видно по ещё не покрашенным деревьям. Их стволы на высоте метра – метра двадцать от земли были значительно чище и ровней того, что было выше. Это свидетельствовало о регулярности операций по покраске и пользе её для коры дерева. Жаль только, что дерево красилось не все, а до определённого незримым стандартом уровня.

После высыхания нанесенная сероватая жижа светлела и приобретала ярко-белый окрас, очень чистый и свежий. Скорее всего, эта традиция пошла от необходимости защитить кору ещё не проснувшегося дерева от ожогов жарких весенних лучей. Но это нужно было делать месяцем ранее, а не к празднику. И ко всему прочему, покраска бордюров не вписывалась ни в одно логичное объяснение. Красился в белое любой бортик, выступающий из земли, будь то бордюр дороги или поребрик клумбы или дерева. Для того чтобы объяснить абсурдность происходящего, стоит рассказать, что эти торчащие из земли конструкции не имеют ничего общего с нормальными деталями парка или дороги. Если мы говорим о бордюре, то это не ровненькая кромка дороги, уходящая вдаль, как рисует привычное воображение. На самом деле бордюр дороги там – это криво положенные бетонные выступы, с обгрызенными краями, зачастую рассыпавшиеся камешками гравия, а иногда просто уходящие одной стороной под землю. А сверху такая конструкция присыпана грязным песком, спасавшим автомобили ото льда всю зиму.

И вот пришла весна, и люди в ярких жилетах сметают как могут грязь с этих шедевров архитектуры и красят выступ в белый цвет, который продержится на поверхности не больше пары дней, максимум неделю. Там, где нет бордюра, красится предполагаемое место его размещения, прям по земле, ведь нарушение белых линий не должно вызвать ощущение отсутствия праздника. Я даже не знаю, что должен испытывать человек, правильно оценивающий происходящее событие: жалость, уныние, может, немножко печаль. Но для всех людей вокруг белеющие кромки убогости предвещали праздник, на серые улицы выходило подобие красоты.

– А что это они взялись красить всё вокруг? – спросил я у Валентина, на что тот, удивленно на меня посмотрев, ответил:

–В смысле, что красить?! Так ведь праздники скоро!

– А, точно, я такой рассеянный! – пытался смягчить недоумение я, понимая, что вопрос задевает глубинные нормы жизни. А Валик настороженно повторял все то же утверждение:

– Ты, Филипп, явно не из этого мира. Непонятно, как ты вообще ещё в состоянии здесь находиться, а не на своей Альфа-Центавре! И говоришь ты как-то странно.

– Да нет, видно, воспаление перешло на голосовые связки, нужно показаться врачу, – отвечал я, догадываясь о проявлении акцента сквозь шепелявое сюсюканье моего перекошенного лица.

(15) Герой-бабочник и незаселенная территория

Всё свидетельствовало о том, что пора было уезжать, что мое пребывание на временной остановке перед городом из вокзальной книги заканчивается. Оценив все «за» и «против», я решил выяснить насчет незаселенных территорий Кирилыча и отправляться в путь. Было бы непростительной халатностью иметь на руках пропуск в библиотеку одного из старейших учебных заведений этой страны, специализирующуюся как раз на истории края, но так и не выяснить причины нестыковок. И я, отняв приблизительный возраст Кирилыча, начал искать отклонения или катаклизмы в том временном промежутке. Находка, объяснившая мне все, оставила во мне весьма неоднозначные переживания.

Есть вещи, о которых человек не хотел бы знать. Никто не хочет видеть свое лицо, когда вы сидите с лопатой в руке на заднем дворе дома, или видеть трепыхающуюся без головы курицу в попытке сообразить, почему ей выключили свет. Я уже не говорю об угасающем взгляде козы Дашки, из перерезанного горла которой вместе с кровью вытекает её жизнь. Такие неоднозначные познания хоть и были неприятны, но к ним я был готов, их я мог переварить. Но найденную причину запустения столь плодородных земель времен до рождения Кирилыча я бы предпочел не знать. Не понимаю, зачем этот вопрос вообще ко мне привязался, рыл бы я яму, думал бы про червячков или кроликов! Нет же, рациональному и педантичному мозгу было необходимо закрыть вопрос касательно незаселённости тамошних земель. И ответ на свой вопрос я получил.

В тридцатых годах прошлого столетия в истории того края описывался очень печальный факт, классифицирующийся как тотальный мор от голода. Все источники, описывающие эту трагедию, говорили о геноциде, о принудительном истреблении целого народа. Факты, приведенные в описаниях, были настолько обширны, ужасны и неопровержимы, что никак не могли быть вымыслом. Людей сначала привязали к определенной местности законом, а после, отобрав и уничтожив все продукты, подождали, когда земля от них очистится. Представьте. Все продукты были принудительно отобраны и сожжены в полях солдатами, после чего военным оставалось только контролировать процесс. Просто и изящно, даже отравленная морковка австралийским кроликам после этого выглядит глупо и неэффективно.

Я читал как-то одну книгу по истории, факты в которой стараются особо не афишировать. Она касалась «Катар». Там речь шла об одной христианской секте, по мнению официальной церкви. А по сути, о прогрессивной ветви христианства, возникшей в средние века на юге Франции. Католическая церковь тех времен в попытке вернуть себе влияние собрала армию наемников, которым было дозволено убивать всех, встретившихся на пути. Тогда под лозунгами «Бей всех, а Бог на небе разберется, кто свой, а кто чужой» были полностью истреблены многотысячные поселения в погоне за чистотой веры. Святой церкви впоследствии даже пришлось создать свою не менее святую инквизицию, чтобы в будущем не прибегать к такому масштабному насилию, как истребление катаров. Но это касалось небольшой провинции и средневековья, а тут…

Масштабы деяний поражали. Каждая минута в поезде от места, где жил Кирилыч, до моего тогдашнего проживания проносила мимо меня города и деревни. Вся огромная территория, наполненная людьми, по которой поезду нужно ехать целый день, в один прекрасный момент была лишена еды и подготовлена под застройку нового лада. Пространство, больше любой европейской страны, менее чем за два года было очищено от одних людей для заселения другими. Факты происходящего поставили под сомнение необходимость существования человеческого вида как такового. Съев все, что было вокруг, люди поначалу перешли на котов, собак, ремни. Потом пошло в ход то, что есть в принципе нельзя, а потом люди начали умирать или есть людей, а земля медленно начала очищаться. Сложно себе представить, что творилось в умах тех несчастных, но прочитав о фактах поедания матерями своих детей, я невольно задумался о той степени безумия, которую может выдержать человеческое сознание. Как мать, та, что готова защищать даже ребенка-маньяка, могла решиться съесть выношенное под сердцем дитя! Представить невозможно себе те умозаключения, которые ей пришлось передумать и пережить, те варианты, которые её ждали. Медленно смотреть, как на её глазах умирают её дети, отдать себя на еду, зная, что без взрослого дети все равно обречены, видеть, как угасает и разлагается единственный источник пищи, который может дать возможность жить другим…

Жуткие первобытные мысли вошли в мое сознание и прочно там обосновались. Прочитанные мной факты не давали покоя и всплывали всё новыми и новыми образами творящегося тогда безумия. Но был ли это геноцид, как описывали книги по истории? В этом были сомнения. Ведь даже самый никчёмно агрессивный маньяк не смог бы удержаться у власти без четко выработанной позиции и плана действий. Ко всему прочему, в тоталитарных странах, а тем более в империях, неприязнь к какой-то одной нации – это слабость. Действиям такого масштаба требовалось более холодное рациональное объяснение, и, немного потратив время на поиски, я нашел ответ.

Дело было не в личной неприязни к какой-то отдельной народности. Правитель тех времен был человеком, не имеющим особых предпочтений к той или иной нации, но призирающим людей в целом. Миллион жизней в плюс или минус для него вовсе не был элементом игры, он всего лишь следил за империей, принимая в расчет только глобальные вещи. И как мудрый правитель, он понимал, что национальные черты отдельных народностей не дадут возможности в те времена навязать общие для всех шаблоны понимания происходящего. Это сейчас банковско-товарная система в сочетании со СМИ может это делать со всем миром, но не тогда. Для создания покорной целостной структуры требовалось перемешать подконтрольные нации, сделать из них одну, с общими интересами и традициями. И эта политика применялась без особых усилий. Территории с людьми ярко выраженной национальности организованно грузили в поезда и вывозили как скот на новые земли, а их места заселяли такими же из других мест. Истребив корни, можно без особых усилий формировать в умах людей новую реальность.

Но тут вышел казус. Громадный кусок был заселен самобытными людьми, привязанными именно к своей земле и не имеющими ни малейшего желания меняться. Попытки вывезти их принудительно не увенчались успехом, люди настойчиво возвращались назад, преодолевая тысячи километров. Предложить земли лучше имеющихся им не могли, да и вагонов для принудительного вывоза такого количества людей страна в распоряжении не имела. И как итог, было принято бритвенно изящное с геополитической точки зрения решение. От неудобных людей нужно было очиститься. Когда-то планета сделала такое с динозаврами, еврейский бог перезагружал землю Ноевым ковчегом, так что на квадрат земли тысячу на тысячу километров с умершими здесь людьми никто и внимания не обратил. Я до момента прочтения даже не подозревал о возможности существования такого факта у нас под боком. Но людям свойственно не обращать внимания на вещи, их не затрагивающие.

Мы как-то раз с семьей отправились в замок Дахау послушать времена года Вивальди. Хорошее исполнение требует качественного зала, и профессионалы решили, что стены замка придадут звучанию ту легкость, которой и заслуживают произведения Вивальди. И они не ошиблись, все было именно так. Бах требует высоких потолков и органного звучания, Равель – внутреннего дворика старого города, Моцарт – природы теплого летнего вечера, а Вивальди – именно просторного зала замка с огромными окнами, выходящими в сад. Но суть сказанного касается не музыки, а места. Блистательный замок в Дахау был окружен полями, во времена фашизма удобрявшимися золой человеческих тел. Насколько мне было известно, сюда вагонами возилась даже земля из тех мест, где мне посчастливилось недавно строить уборную. Но на тот момент меня поразил только Вивальди, особенно «Весна»12. Сейчас же временной пласт истории уже моей страны, как подгнившая чешуйка внутри добротной луковицы, не давал спокойно об этом думать мне преображенному, чувствующему косвенную ответственность за случившееся. При всей позитивности Кирилыча как отдельной личности ему тоже не мешало бы знать о подгнившей чешуйке в истории его народа, хотя бы ради дани уважения к людям, невольно передавшим ему в дар те земли.

* * *
Библиотека закрывалась, и мне однозначно дали понять, что пора заканчивать. Я, будто в пелене событий, присыпанный пеплом, не замечая ни людей вокруг, ни празднично нарисованных белых линий, побрел в жилище АА. Похоже, эмоции меня покинули, всё и так неоднозначное стало совсем противоречивым. Я пытался найти отговорки, почему фигурка провоцировала искать понимание окружающего, а не охладить свой разум до мальчика-дзен. Нужны ли нам полученные знания, не таится ли в непоколебимой глупости и лени нашего друга Нолана ключ к правильной оценке мира?. Со всеми этими мыслями я зашел на кухню съемного жилища и открыл рот.

За столом сидела молодая девушка и пила чай. Я, не успев уйти от своих мыслей и переключиться, вошёл в ступор.

– Добрый вечер, – пробубнил удивленно я.

– Приветик, – ответила очень милая приятная девушка, отхлебнув из чашки.

В голове у меня всё перепуталось. Будь это какая-то из знакомых Валика, её бы сюда не пустили, да и не выглядела она как те девушки, с которыми он водился. Без единого тона косметики, с очень добрым открытым лицом, она явно не вписывалась в то окружение, в котором жил Валентин. Вернее, тот мир не подошел бы этой девушке, она была намного добротнее его. Возможно, она ещё один жилец?! Но у нас недостаточно комнат для жилья. Сразу же пришла мысль, что я готов стелить себе на полу, лишь бы её поселили именно в мою комнату.

– Вы, наверное, Филипп? – весело улыбаясь, спросила она.

– Фи-фи-филипп, да… – пробубнил я в никуда, пытаясь собраться с мыслями.

– Хм, да. Вы именно такой странный, как рассказывала мне бабушка, – звонко, но с уверенностью протараторила она.

– Ба-ба-бабушка?! – по-бараньи проблеял я, уже злясь на свою реакцию.

– Да, вы снимаете комнату у моей бабушки, вместе с этим хорьком Валентином. Жуткий гуляка и бабник, он как только меня увидел в первые, сразу пытался непристойно клеиться. Прохвост ещё тот.

– Этого я не могу сказать с уверенностью. Возможно, вы правы, но ко мне он не клеился.

Она хихикнула, вполне достойно оценив шутку. Чистота её слепка подтверждалась правильностью форм, приятным, немного низким голосом и всеми прочими мелочами, которыми должна быть наделена молодая девушка. Очень скромно одетая, она выглядела просто потрясающе, что в сочетании с информацией о родстве с этой обезьяньей семьей приводило меня в ещё большее замешательство.

– Вы такой смешной и совершенно не похожи на остальных, – сказала она задумчиво и прихлебнула ещё чаю.

– Я не здешний, и скоро отсюда уеду, – ответил я серьезно и очень правдиво, сам не понимая зачем. Девушка изменилась в лице, превратившись в мудрую, тертую жизнью женщину.

– Сказана чистая правда. Да и акцент ваш, Филипп, если честно, об этом явно говорит, хоть вы ещё и шепелявите.

– Это так заметно?

– Для меня да. Странно, что народец не стал задавать вам наводящие вопросы. Бабушка ведь сказала, что вы с востока.

– Вы первая, кто мне об этом сказал, – приятно удивленный, пробормотал я, немного взяв себя в руки. Я был рад, что на меня впервые за столько недель обратили внимание. И вдвойне радостнее было то, что обратила внимание именно молодая девушка.

– Да все они дальше своего носа ничего не видят и не слышат, оттого я и первая. Меня зовут Юна. – Она протянула мне руку.

– Филипп, – ответил я, неуверенно пожимая теплую ладонь с очень тонкими и длинными пальцами.

– Я уже знаю, но очень приятно. Только давайте на «ты», а то как-то ухо режет.

– Хорошо, Юна. Я только за. А что ты здесь делаешь?

– Пришла забрать у бабушки кое-какие свои вещи, и пока мне их собирают – сижу пью чай. Вообще-то я не очень рада сюда приходить, меня бабушка утомляет, но долг внучки обязывает.

– Я тебя понимаю. Одни сериалы чего стоят, я от дона Альберто спасаюсь в соседних парках.

– Да, это бабушкин любимчик. Ей бы на старости плантацию сахарного тростника и того Альберто в придачу, так жизнь бы точно удалась, – снисходительно, по-доброму, как будто о домашнем любимце, сказала Юна.

На кухню вошла АА. Как только я узнал, что это существо может быть родоначальницей Юны, называть её АА у меня язык не поворачивался.

– А, познакомилась с Филиппом? Такого тихони, прилежного студента и мастера на все руки у меня ещё не было.

Я пару раз чинил сломанные или плохо работающие бытовые предметы, отчего Анжела Александровна приходила в восторженное состояние и весь вечер довольно блеяла, бурча под нос, что я молодец.

– Неужели, бабушка?! – хихикнула Юна.

– Да. Смотри в оба на таких, как Филипп, а то найдешь себе, как твоя мать нашла моего Богдана, и потом бабушкам придется компенсировать свои грехи молодости хоть в чем-то. Вот то, что просила. – Анжела Александровна протянула Юне вещи, а та, немного набрав румянец на щеках, косилась на меня.

– Не переживай, бабушка, я не буду совершать твоих ошибок, а найду себе свои, – улыбнувшись сказала девушка, дождавшись своих вещей. – Спасибо, бабуль, я бегу. Пока, Филипп, было очень приятно познакомиться!

– И мне тоже, – пробубнил я так же невнятно, как и в начале беседы, провожая взглядом округлые формы её джинсов.

* * *
Вечер выдался эмоционально очень сложный. Сначала мысли о фантастически рациональной жестокости, созданной человеком, вызвали в сознании бурю эмоций, перетолков и суждений. А в самом разгаре этих суждений мне было показано, что ни один человек на земле не заслуживает к себе пренебрежения. Что в семьях даже самых никчемных и бесполезных людей могут родиться яркие и красивые личности. Юна была этому прямым доказательством. Теперь, уже по памяти, я уловил в молодом лице еле заметные нотки обезьяньего личика Анжелы Александровны. Однако у Юны эти черты были компенсированы целой группой других и только придавали ей индивидуальность. Не исключено, что и сама Анжела Александровна в юности была интересной женщиной, хотя сомнения на этот счет были. Но в любом случае, жизнь преподнесла мне очередной урок, объяснив, что даже навозная куча может дать рост не только конопляному кусту, но и очень нежному редкому цветку. Все, как оказывается, зависит от того, какое из семян занесет в плодородную почву вихрь событий.

Сексуальность Юны была такой же чистой, как у той девочки, Оксаны, встретившейся мне при переезде сюда. И это было странно, потому что внучка Анжелы Александровны была старше, взрослей. И она была именно такой, какой я хотел бы видеть Лизу – слабой, незащищенной, интуитивно тебя понимающей. Такой, которую хочется оградить, сберечь и согреть, живущую эмоциями и окутывающую ими тебя. Такой, которая, получив внимание и заботу, преумножит полученное и замкнет вокруг обоих коконом, делающим внешний мир второстепенным.

Моему отцу посчастливилось найти такую, найти мою маму и дать ей эти эмоции. Лизу же я толком и не видел за ширмой макияжа и логичных поступков. После первого свидания – поцелуй, второе свидание – страстные объятья, третье началось сексом. Румянец, проступивший на щечках Юны, явно свидетельствовал о том, что она бы не стала считать свидания и планировать шаги. Эта девушка была чиста, но и по-взрывному опасна, как горючая смесь, от которой даже искры нужно держать подальше. Возможно, тогда на мои суждения повлияли полгода воздержания, но я не видел в них ничего предвзятого.

Мои сомнения по поводу того, подходим ли мы с Лизой друг другу, зародились ещё тогда, в парке, как только я нашел фигурку. С тех пор они уже давно переросли в глубокое понимание того, что мы друг другу не подходим. Тому прежнему дантисту, или стоматологу, Лиза была идеальной партией, но теперешнему полубеспризорному грузчику – была мелковата. И по возвращении домой мне нужно было бы как-то ей объяснить нашу несовместимость. Надеюсь, я смогу найти достаточно веские аргументы для разрыва отношений и минимально ранить своим решением. Но это было далекой неприятной перспективой, а здесь пока всё шло своим чередом.

Последний зуб мудрости радостно занял свое законное место где-то далеко, почти в горле, и воспаление прошло. Пора было собираться дальше в путь. Я оставил Валентину пропуск в библиотеку возле его кровати и пошел на рынок предупредить, что больше не выйду на работу.

– Что, собрал все нужные секретные сведения? – спросила всегда весёлая рыночная толстуха, явно оберегающая меня от самых грязных и тяжелых работ.

– Какие ещё сведенья?! – удивился я.

– Ох мальчишка! Неужели ты думаешь, что грязные руки или тяжелая работа скрывают твое происхождение? Люди говорят, ты детдомовский, диковатый, но осанка, взгляд и манера двигаться никогда не соврут. Тебе даже кличку на рынке дали – Джон Ланкастер.

– Джон Ланкастер! Что это значит? – немного в смятении спросил я.

– В том-то и дело, что человек нашего круга понял бы хохму про шпиона Джона Ланкастера из песни, но только не ты. Я сперва насторожилась на твой счёт, но по усердному труду и глупости вопросов поняла, что ты хороший парень. Надеюсь, у тебя всё будет хорошо.

– Извините за недоговорки, я всего-то изучаю возможность человека адаптироваться в абсолютно не свойственной ему среде.

– Адаптироваться в несвойственной среде! – прям взвизгнула она от восторга. – Наконец-то ты заговорил на своем языке, по крайней мере, по смыслу своёму. Это ведь не твой родной язык?

– Нет, – скромно подтвердил я

– И я скажу тебе, парень, ты просто красавчик. Когда ты устраивался сюда, то ничего не понимал и не мог связать и двух слов на местном, а сейчас прошло пару недель, и ты уже щебечешь как соловей. У нас всякая бестолочь годами не может перейти на общепринятый язык.

– Я старался, узнавать языки очень интересно. Извините, что недоговаривал.

– Да ладно тебе, ты хорошо делал свою работу, лучше, чем все мои горе-работники забулдыги. Наверное, поедешь на газончиках клюшкой шарики гонять.

– Нет, – улыбнулся я, уже немного расслабившись, – я не играю в гольф.

– Ох, Филипп, наш ты Джон Ланкастер! Мне будет не хватать тебя и твоего занудства. Так что с вопросами, все ответы нашел?

– Если честно, нет, – ответил я, увлеченный своими мыслями. – Что помнят здешние люди про голод в тридцатых годах прошлого века?

– Охренеть просто можно от таких вопросов! – удивленно выпалила она. Всё её пышное тело предалось ритмичным колебаниям, я даже вспомнил радующихся весне коров, только титьки работодательницы были скованы крепкой броней лифа, и уже знакомых мне звуков «Ляп-ляп-ляп» я не услышал.

– Вчера прочел в библиотеке о том, что здесь творилось, вернее, этот город как раз был пограничным.

– Прочел в библиотеке, твою же мать! – воскликнула она. – Где же здешние хреновы читатели нашей истории попрятались?! Извини, Филипп, это не в твою сторону выпад. А про голод скажу, что слышала от своей матери, что та помогала, как могла, родным, хоть границы и были закрыты. Удивительное дело! Здесь тогда жили как жилось, а уже за нашей рекой люди умирали от голода. Не ясно, как такое вообще допустили, как с этим мирились?!

Я вспомнил карты тех времен и понял, что граница империи, морившей голодом целую страну, заканчивалась как раз рекой, мирно текущей возле этого городка. Я был на границе двух миров: одного – выжженного дотла, и второго – нетронутого.

Попрощавшись со своей собеседницей, я сразу же отправился посмотреть на реку. Поразительно, обычная речушка шириной метров в десять, мирно разрезающая луг и уходящая в кусты ивы и камыша. Но вернувшись в прошлое, она становилась рекой Стикс, она была границей между жизнью и смертью. Разломом цивилизаций и империй, решающих, жить тебе или умереть, легким щелчком пальцев. На своей волне, не замечая окружающего, я ровно шагал в сторону дома и чуть не столкнулся с проходящим мимо прохожим.

– Ой, извините, я задумался… – начал было оправдываться я, но увидел перед собой лицо Юны с широко открытыми глазами. Она больше была удивлена тому, что я её не узнал, чем факту столкновения.

– Ну ты, блин, Филипп, и даешь! – немного разозлилась она, но мой внешний вид сразу же её смягчил.

– Извини, Юна, просто мне хотелось наступить тебе на ногу. Так слоны обычно зовут на свидания. Возможно, ещё бегемоты, но я с ними не дружу.

– Тогда тебе это почти удалось. И та лепёшечка, что от меня осталась, готова пойти на свидание даже с бегемотом, а от добрых больших слонов она и вовсе в восторге.

Мне не нужно было лишних встреч и знакомств – а с Юной всё было ещё и противоречиво. Образ папы Богдана, говорящего «Попробуй только обидеть», складывая в рожки пальцы, как обычно делают рок-певцы, вызывал некоторую неприязнь. Но с другой стороны, было ощущение, как будто мы знакомы уже много лет. Суть встречи была с Юной, а не с тотемом её дома, и потому мне очень хотелось продолжить наше общение. Да и хотелось отвлечься от тяжелых раздумий.

– Тогда позволь мне сразу же компенсировать свою неуклюжесть и куда-нибудь тебя пригласить.

– Вижу, что слухи о твоей скромности явно преувеличены. Давай, пригласи меня в сауну или что-то типа того.

– Нет, Юна, что ты! Приглашать девушку помыться в присутствии парня – это просто жуть как неприлично, я на такое не способен. И тем более, от тебя и так неплохо пахнет, жаль будет смывать все эти запахи.

Раздавшийся в ответ смех окатил веселостью все окружение и развеял гнетущие меня мысли.

– Так где и когда? – деловито спросила она.

– Сейчас и навсегда, – серьезно ответил я. – Мы идем на свидание сейчас. Отменяй все, что у тебя там было.

– А у меня ничего и не было намечено. Но я со всей серьезностью начну отменять незапланированные дела. Так пойдет?

– Да, Юна, такой факт придаст встрече особый статус. Я буду рад провести с тобой время, когда ради этого ты отменила столько выдуманных дел.

Мы говорили с ней на одном языке, верее, она умела говорить на моем. С теми же нотками юмора, с той же интонацией понимания. Удивительно, что люди, находящиеся на разных полюсах системы общественных ценностей, могли без труда понимать друг друга и быть взаимно приятны. Это придавало встрече ещё большую ценность.

– Представь, скольких выдуманных нюансов лишит меня обычная реальная встреча с тобой. Не понимаю, как вообще можно такое компенсировать, – серьезно сказала она, усилив провокацию до предела, и мне нужно было срочно отвечать на выпад маленьким человеческим безумием.

– Есть у меня пару идей, – с очень загадочным лицом начал говорить я. – Но, боюсь, ты с ними не справишься.

– И что это за планы такие, с которыми я, да и не справилась бы?! – возмутилась Юна.

– Во-первых, я сегодня ещё не корчил рожи проезжающим в автобусах людям. Представь, едут люди, скучают, и ни один прохожий не скорчит им гримасы. Во-вторых, нужно выпустить на волю экзотических бабочек, которых недавно привезли на выставку в город.

– О да! – взвизгнула Юна. – Представь, как красиво будет вокруг с такими бабочками! А их гусеницы, наверное, будут жрать наши урожаи, а после дарить нам ещё больше красоты.

– Рожи корчить тоже будем? – очень серьезно спросил я.

– Нет, когда я кривляюсь, видны дефекты моей внешности, но я могу показывать неприличные знаки пальцами или руками.

– Нет, Юна, это уже перебор. Знаки руками – это уж слишком, мы же не варвары какие-то. Давай ограничимся бабочками.

– А бабочек, значит, выпускать в нашем климате – не варварство?!

– Да, пожалуй, ты права. Ничего не остается, как сходить и со скучным видом посмотреть на их выставку. Идем? – спросил я, лукаво поглядывая на Юну.

Она вела себя очень уверенно, как с давним приятелем, которого не видела некоторое время, но которого очень хорошо знала. И что самое странное, она без усилий понимала все нотки моего с ней общения, и отвечала тем же. Это мне ужасно понравилось. Она прикинула что-то в уме, посмотрела на часы, и, так запросто взяв меня под руку, сказала:

– Ладно, подружки обойдутся без меня. Ну, веди меня, герой-бабочник.

И мы пошли на выставку живых тропических бабочек. Я увидел расклеенные по городу афиши за пару дней до встречи, и интерес к мероприятию был давно. Но изучение истории так меня увлекло, что никак не получалось сходить глянуть, что это там за выставка такая. И вот теперь я иду туда посмотреть, в присутствии очаровательной девушки, которая, ко всему, ещё и не глупа. Как я понимаю, судьба, или сама фигурка, или они вместе внесли в мою жизнь отдушину, чтобы хоть как-то компенсировать знания об ужасной правде здешних мест.

(16) Бабочки внутри

Выставка оказалась очень интересной и познавательной. Удивительно, что хозяева такого рода гастролей смогли иметь прибыли при настолько низких ценах на билет. Поначалу на входе сложилось весьма жалкое впечатление от продаваемых сувениров с засушенными насекомыми, но осадок улетучился сразу же, как только мы попали в основной зал. Шатер размером шесть на десять метров был наполнен теплым и очень влажным воздухом, по краям стояли стеклянные конструкции, внутри которых находилась всякая экзотическая живность. Живые тропические бабочки просто летали внутри помещения, вперемешку с разноцветными шумными птичками. Тут же были большие красочные попугаи, попугайчики поменьше, игуаны, какие-то крупные ящерицы, а кроме неимоверного разнообразия самих бабочек, были ещё и огромные пауки, жабы, сороконожки, тараканы, палочники и прочая нечисть. Всё это видовое изобилие сопровождалось красочными плакатами с описанием, кто тут находится и с чем их едят. В общем, нужно отдать должное организаторам, их инициативности и трудолюбию. Устроить тур с такой содержательной выставкой – дорогого стоит.

Мы с Юной попали именно туда, куда нужно. Это как раз был наш уровень, и мы с кучей детворы принялись изучать окружающее буйство красок. Время пребывания в куполе было не ограничено, что дало возможность провести там почти весь вечер. Часа через полтора мы были почти свои, узнавали у хозяйки питомника какие-то не описанные в плакатах особенности и секреты, к примеру, как такие хрупкие создания можно перевозить. Безумно красивая, харизматичная женщина лет тридцати спокойно делилась информацией обо всем, что мы у нее выспрашивали. Периодически отвлекаясь на по-матерински мягкие объяснения для новой партии детишек, как можно брать бабочек, а как нельзя – она познакомила нас со своими подопечными. Все, кроме насекомых и говорливой своры разноцветных птичек, имели свои имена, особенности характера и поведения. Оказалось, что сложности в подобных гастролях не было. Шатер собирается за пару часов. Влажность под куполом поддерживалась обычным садовым опрыскивателем, которым вода попросту распылялась по стенкам. Количество тех или иных бабочек можно контролировать без особого труда, имея запас куколок каждого вида. Вылупливание новой особи из куколки провоцировалось изменением температуры в специальном контейнере уже во время гастролей.

Длительность жизни красочных насекомых зависела от многих факторов. В первую очередь длительность жизни определялась видом и везением. Шкодливые детишки то и дело гробили какую-то часть насекомых, и хозяйка из куколок восстанавливала видовое разнообразие шатра. Если у какой-то из бабочек не было пары, то смысл жить терялся, и они погибали за считанные дни, а если пара имелась, то насекомые могли жить неделями. Некоторые особи могли жить неделями и без пары. Но в любом случае то, что находится в шатре – это красочные расходники, а вся гусенично-куколковая индустрия спрятана за шатром в обычном холодильнике. Другое дело – остальные питомцы, любимцы.

– А вы не боитесь, что ваши пёстрые птички могут выпорхнуть через вход? – спросила Юна.

– Нет, амадины – социальные птички, они очень привязаны к своей группе. Даже если бы кто-нибудь из них вылетел, то сразу же вернулся бы к своим. Хотя иногда приходилось поволноваться, – объясняла женщина очень красивым мягким голосом.

– А этого красавца зачем на пол пустили? – спрашивал я об огромной шипастой ящерице.

– Феденьке нужно размять лапы, к тому же ему здесь жарко, и он приуныл. На полу чуть-чуть развеется, нужно только следить, чтобы ему никто на хвост не наступил из детишек, – ласково и очень спокойно объясняла женщина. И теперь мы дружно, взрослые и дети, присев на корточки, обступили шипастое чудовище, а Феденька с интересом рассматривал в ответ обступивших его гладких чудовищ.

Одним из самых поразительных открытий, вынесенных мной из этого шатра, было знакомство с громадным попугаем, гиацинтовым ара. Огромная птица почти неподвижно сидела в центре этого шума-гама и поглядывала по сторонам. Поначалу мы на него обратили только беглое внимание, и перешли к изучению пестрого сообщества шатра. Но по мере разговора с хозяйкой я стал замечать, что она с ним разговаривает, причем многосложно, без сюсюканья. Первым делом я подумал, что она из тех тысяч людей, которые могут вести общение даже с неодушевленным предметом, но когда она поднесла к птице Феденьку и сказала: «Ладно, разрешаю лизнуть глазик, только аккуратно», а ара так и поступил, я начал интересоваться, что тут и как. И, к моему огромному удивлению, выяснилось, что ара – очень умные птицы, не как вороны или совы, а гораздо умней. Их развитие, в зависимости от возраста и личных способностей, где-то на уровне ребёнка трех-шести лет. Всё, что женщина говорила, ара понимал и при желании мог бы ответить – но просто не хотел.

После детальных расспросов насчет птицы я узнал, что его развитие на уровне ребенка четырех лет, он знает больше двухсот слов, у него свой характер и взгляд на жизнь. Вы только подумайте – ребенок четырех лет! А развитие уровня шестилетнего ребенка?! Посади меня за компьютерные игры с шестилетним ребенком, так он меня, думаю, в половине из них сделает, а тут какая-то птица. И со словарным запасом, достаточным для осмысленного бытового общения.

Вторым поразительным открытием была Юна. Проведя вместе более двух часов, мы иногда случайно касались друг друга. Температура и влажность помещения ввели наши тела в такое состояние, как у любовников после бурной ночи, что ещё больше усиливало эффект прикосновений. Под конец второго часа мы уже смотрели друг на друга, сглатывая слюну, с весьма однозначным желанием. Уже на выходе с той выставки тропических бабочек мне пришлось всерьез переговорить со своей темной половиной о необходимости как можно быстрее попрощаться с Юной. Вот только мне ещё предстояло успокоить и Юнину темную половину.

– Я на днях уезжаю отсюда.

– Когда?

– Планировал завтра или послезавтра, ещё не решил.

– Очень жаль. – Она сильнее сжала мою руку. – Не уезжай завтра, в воскресенье большой праздник, в церкви будет очень красиво.

– Я не религиозен и не особо люблю такого рода праздники, так что мне будет не так и интересно. Куда тебя проводить, веди.

– Я не хочу домой, идем прогуляемся или посидим где-нибудь, – сказала она, не желая отпускать мою руку.

– Идем в кафе?

– Нет, я хочу туда, где нет людей. Давай возьмем выпить и пойдем на соседний от замка холм. Так тепло и тихо, нельзя упускать этот вечер.

– Юна, я уезжаю. Не думаю, что хорошая идея – оставлять меня наедине с тобой… – взволнованно начал было тараторить я, но она меня сразу перебила: – Не будь занудой, не порти праздник. – А потом немного задумчиво добавила: – Пусть два дня – может, в следующей жизни пропасть между нами будет не такая большая. Ты ведь не отсюда, ты издалека.

– Да, и мне скоро нужно возвращаться домой.

– У тебя там есть девушка.

– Осенью была, сейчас я очень изменился и поменял многие взгляды на жизнь. Думаю, по возвращении нам с ней придется расстаться.

– Ну тем более, тогда без особых зазрений совести я могу забрать тебя на эти два дня.

Мы взяли бутылку вина, два бумажных стакана и поднялись на пустынный темный холм, с которого открывался хороший вид на крепость и небо, полное звезд. Правда, мрак, накопившийся во мне за зиму, дал нам распить бутылку уже после того, как мы, вывалянные в земле, насытились телами друг друга. Юна была только «за», такой поворот событий её очень порадовал. Правда, потом, опомнившись, мы поняли, что вываляться на грязной земле было лишним. Осмотрев весь урон, нанесенный одежде, но ни капельки не сожалея о случившемся, мы пили вино и хихикали о своей неосмотрительности.

– Только ты не подумай, что я какая-то там гулящая, – немного виновато начала было говорить Юна.

– Не объясняй. Я и сам не особо-то ходок. Просто всё происходящее было, как… Ещё и эти бабочки…

– Да, я когда оттуда вышла и услышала, что ты меня хочешь домой проводить, готова была тебя затащить в первую подворотню, – хихикнула она с блеском в глазах и обняла меня.

– Я боролся с искушением, как мог.

– Если бы ты его поборол, это был бы глупейший поступок в твоей жизни. Ты бы себе этого не простил.

– Пожалуй, ты права. Хотя, если говорить по правде, только партнеры, которые изучили особенности друг друга, желания и предпочтения, могут раскрыть весь потенциал интимной близости.

– Согласна, но у меня всего два дня. Что, мне раскрывать потенциал с этим красавцем Валиком?! У него к себе-то особо уважения нет, не то что к женщине и её особенностям. Да и в спонтанности есть своя прелесть.

– Да, всегда можно вываляться в земле, – кивая, подтвердил я.

– Но зато мы точно не забудем этот вечер, по крайней мере, я. У тебя много было девушек, Филипп?

– Не особо. Я переборчив и, ко всему прочему, тихоня, таких парней редко замечают.

– А ты будешь ещё сюда приезжать потом? Было бы неплохо изучить особенности друг друга.

– Не думаю, хотя всякое возможно. Но в любом случае ты выйдешь замуж, заведешь семью, родишь детей.

– Ну и что! Ты все равно приезжай.

– К тебе, когда у тебя будет муж?! – я очень удивился такому высказыванию.

– Угу… – тоскливо пробурчала Юна.

– Нет, так нельзя, это неправильно. Одно дело – отношения между свободными людьми, и совершенно другое – если партнер связан браком, пусть даже и не совсем удачным.

– Возможно, ты прав. Этим ты и отличаешься от других парней. В любом случае, хорошо, что мы повстречались, – сказала она, потягивая вино из бумажного стаканчика.

Мы ещё долго сидели, разглядывая звезды и говоря о жизни. Потом я проводил её домой и отправился к себе собираться в путь. Вопрос, завтра или послезавтра ехать, решился сам собой. Мне пришлось выстирать одежду, и она должна была высохнуть. Везти её сырой в новую неизвестную обстановку было нерассудительно. В мыслях то и дело путались фрагменты прошлого дня и прошлого вечера. Я был сильно увлечен Юной и, возможно, поначалу подумывал, не вернуться ли за ней позже и забрать её отсюда. Мы были одного возраста, с похожими взглядами на жизнь, но в голову врывались мысли, что Богданчик будет говорить мне: «Пацан, ты смотри не обижай мне мою дочку, а не то я тебя на куски порву. И чтобы мне никакого секса! Усёк?», – а я ему отвечать: «Да, папа». И эти мысли меня пугали. А её умозаключение о том, что мы можем стать любовниками при её живом муже, окончательно отбивало такую охоту.

Наверное, это суть женской природы – всегда желать себе лучшего, не особо зацикливаясь на таких ценностях, как мораль или норма. И дело вовсе не в мужчинах, не способных удержать женские порывы, и не в потребности женщин нарушать моральные устои. Любая женщина хочет быть счастливой, и когда она видит возможность это осуществить – для неё исчезают преграды. Меня же такой ход событий совсем не устраивал. Минуты запретной страсти, скорее всего, способны компенсировать такие грешки, как измена, хоть мне и не по душе такая компенсация. Но даже если бы мне было глубоко плевать на будущего мужа Юны, все равно мне не было бы плевать на себя. Интимная близость должна быть чистой. Чтобы вы правильно поняли, представьте, что вы пользуетесь зубной щеткой какого-то мужика. А теперь возведите такое чувство в степень. Конечно, люди не являются чей-либо собственностью и вольны распоряжаться собой сами. Но жар объятий – это уже дело двоих. И в каждый определенный период жизни учеловека должен быть только один партнер, иначе получается, что кто-то из двоих без обоюдного согласия пускает под свое одеяло третьего, даже если это факт разнесен во времени. День, неделя, месяц – разницы особой нет.

* * *
Колокола звонили, возвещая людям о большом церковном празднике. Город наполнился нарядно одетыми людьми с корзинками продуктов. В сочетании с побеленными бордюрами и стволами деревьев всё выглядело весьма нарядно. Мой билет на поезд был куплен на утро следующего дня, одежда досыхала, и я, весь переполненный новыми мыслями, готовился к следующему этапу путешествия. Ближе к вечеру, найдя предлог что-то забрать у бабушки, пришла попрощаться Юна. Анжела Александровна со своими соседками мирно вела беседу у подъезда, Валентин, как обычно, ушел в загул, воспользовавшись тремя выходными днями, и дома оставался только я, мирно пакуя рюкзак к переезду.

– Как хорошо, что ты ещё не уехал! – восторженным шепотом сказала ворвавшаяся в квартиру Юна.

– Да, можем сегодня пойти куда-нибудь выпить кофе.

– Нет, не могу, мне устроили скандал, после того как я, вся вывалянная в земле, пришла домой, так что я почти под домашним арестом, – по-звериному сопя и хищно набросившись, прошептала она почти мне на ухо.

– Юна, твоя бабушка может зайти сюда в любую минуту, – бурчал я, недовольно пытаясь от нее отбиться.

– Да, а ещё у нас буквально несколько минут, но мы сможем видеть из окна, что она пока на улице.

Несмотря на отговорки, меня буквально проволокли к подоконнику, где, наблюдая за мирно беседующими бабушками, практически не снимая одежду, мы повторили вчерашнее безумие. Мне нужно было срочно отсюда ехать. Ещё пару таких встреч и я рисковал остаться здесь навсегда, как славный моряк на острове Огигия13.

Юна исчезла так же быстро, как и появилась, оставив меня с привкусом её поцелуя на губах, в растерянности, полной блаженства. В голове вертелись только последние слова:

– Прощай, Филипп, я буду помнить о тебе!

– Я тоже.

* * *
Нужно было прервать монолог, чтобы передохнуть. Стефан что-то методично помечал в бумагах, а Фрейя, мысленно пропустив каждое мое слово через низ живота, сидела вся в испарине с розовыми щечками.

– Извините за пикантные подробности, но это действительно очень сильно на меня повлияло, – обратился я больше к Фрейе, оправдываясь за то, что доставил ей волнения определенного характера.

– Ничего, Петр, это мне понравилось больше, чем рассказ про коз и кур, – улыбнулась Фрейя, уже полностью взяв себя в руки. – Хотя если ваши похождения продолжатся в том же духе, возможны некоторые осложнения в оценке ситуации с точки зрения стороннего наблюдателя.

– На этом мои похождения в качестве героя-любовника, увы, заканчиваются. Подобных эмоций больше никто во мне так и не вызвал.

– Возможно, на это повлиял факт длительного сексуального воздержания, который временно вскрыл скорлупу интроверта, – больше утвердительно, чем вопросительно сказал Стефан.

– Может, и так, а может, это природный магнетизм юной девушки. Сложно сказать… – недовольно проворчал я, после чего мы прервали беседу до утра следующего дня.

Я ещё некоторое время весьма критично прошелся по личным качествам Стефана с его примитивными суждениями. Можно было только представить, чего он там напишет в своих бумагах, этот до вульгарного однобокий субъект. Но к утру мои эмоции поутихли, и, переместив его в разряд квалифицированной стенографистки, я продолжил рассказ больше для себя, чем для него.

* * *
Вечер был проведен в неоднозначных эмоциях, желаниях быстрей уехать и остаться одновременно. Две встречи с Юной сняли колоссальное напряжение в теле, но в противовес возникло такое же напряжение в желаниях и эмоциях. Любым зрелым человеком правит гормональный фон, влияя на его поступки, я это понимал тогда и понимаю сейчас. Сказать, что я увлекся первой попавшейся девушкой, было бы неправильно, ведь мелькали возле меня предлагающие «досуг» дамы, да и город, где я провел последние пару недель, был заполнен молодыми, очень красивыми студентками академии. Они имели очень привлекательную внешность и красивые слепки, но эмоций совместимости почему-то не было. А тут вроде бы весь мир против, но ты чувствуешь, как объятия дополняют обоих. Оправдав себя в мыслях, я уснул с чистой совестью, а организм поблагодарил меня крепким и глубоким сном. Наутро же, предположив, что позже Петр всегда сможет приехать к Юне в гости, бодрый и полный сил Филипп решил двигаться дальше. Эмоциональный конфликт был исчерпан.

Автобус на железнодорожный вокзал этого городка ходил только один, и очень редко. Мне пришлось выехать заранее и больше часа торчать на маленьком железнодорожном вокзальчике, дожидаясь своего поезда. Немного поскучав, я еще раз убедился, что поросль всех здешних склонов – точно не конопля, это было больше похоже на полынь, только с неприятным запахом. Местные птицы могли быть спокойны, осень на них никак не повлияет.

Имея в запасе много времени, я поначалу изучил плакаты и объявления, а позже начал разглядывать проносящиеся туда-сюда товарные поезда. По моему опыту пребывания в этой стране складывалось впечатление, что экономика как таковая здесь отсутствует, но почти не прекращающийся поток товарных поездов свидетельствовал об обратном. За час моего вокзального заточения я насчитал шесть составов, двигающихся в сторону запада, и три – в обратном направлении. Динамика движения была налицо, вагоны, груженые древесиной, щебнем и какими-то материалами, шли на запад, а назад возвращались порожняком. Про цистерны ничего сказать я не мог, потому что с виду непонятно, какая из них полная, а какая пустая. Но догадаться было несложно, страна активно экспортирует сырье.

Сев в поезд, я не стал особо ни с кем общаться и знакомиться, погрузившись в размышления об отношениях мужчины и женщины. В купе со мной было двое, пожилой мужчина и очень толстая женщина лет под сорок. Хотя у полных людей сложно судить о возрасте, так как излишний вес всегда старит человека. Но в любом случае, они мне были неинтересны. Я только раз обратился с вопросом непонятно к кому, где-то часа через полтора езды. Проезжая огромное заросшее дерном поле, мы увидели целую стаю аистов. Пока они не скрылись из виду, я попытался их сосчитать, дойдя до ста семи. Их было больше. При этом удивило не количество птиц, а то, что они просто стояли в поле, ничего не делая, некоторые из них медленно ходили, кто-то, не двигаясь, смотрел вдаль.

– Что здесь делает так много птиц?! – спросил я, не сдержавшись.

Женщина выглянула в окно и ответила:

– Вы про аистов, что ли, спрашиваете? Это те, что пару потеряли, здесь собираются и стоят тихонечко.

– Пару?!

– Да, у аистов, как у лебедей или некоторых других птиц, партнер выбирается раз и на всю жизнь. Если с одной птицей случается какая беда, вторая проживает жизнь в одиночестве. Именно одинокие собираются здесь и стоят задумчиво.

Да, и это ещё именуется рациональной природой! Стоит в поле потенциальная возможность создания как минимум пятидесяти птичьих пар, способных вырастить за каждый год по сотне птенцов, и смотрит в пустую даль. Ведь их выбор партнера уже был сделан, и предать этот выбор нельзя, даже если ты уже один. Скажи мне тогда, на склоне холма, Юна, что она уже не будет никого искать и выходить замуж, потому что нашла своего единственного – мои сомнения, недоверие и бегство от своих же желаний сразу растворились бы. Я бы точно понял, что без нее я тоже буду стоять в поле и смотреть в пустоту. Но женская рациональность охладила мой импульс, вернула меня в мир людей, и теперь я даже не уверен, хотел бы ещё вернуться в тот городок, из которого меня уносил поезд, или нет.

– Вы говорите, что аисты повторно не создают пар? – больше для подстраховки нового для себя открытия переспросил я.

– Да, очень преданные птицы. Они даже из гнезда выкидывают одного птенца, если их непарное количество.

– А если один?! – Глаза у меня немного намокли от такого поворота событий в семейном гнездышке.

– Если один, значит в этом году у пары ни одного. Вот такие дела, парень.

Некоторые факты из окружающей нас жизни зачастую поражают своей двойственностью, свидетельствуя о том, что черное и белое без марания друг друга могут сосуществовать на одном месте одновременно. Приняв в таких условиях только одну сторону, мы сразу же обрекаем себя на ошибку. Именно поэтому я не мог выбрать правильную позицию по отношению к Юне. Любая девушка, женщина, мать – имеет одновременную двойственность. Единственное, что в них неизменно всегда – это желание продолжить свой род. Природа сформировала их для конкретной цели. Получив право выносить ребенка, женщина сразу же обрела смысл жизни. Им всего лишь нужно быть защищенными и растить детей. Если дать эти две простые возможности любой нормально развитой девушке, она сразу же станет фантастически преданной и милой. Чувство завершенности сразу же превратит её в милую хранительницу своего счастья.

А вот нам, мужчинам, в поисках подобного смысла требуется провести всю свою жизнь. Природа по-умному приобщила мужчин к выполнению заложенной в женщину сути, сделав материнство менее уязвимым. Но она же хитро́ наделила мужчин лишь долгом, обязанностью помочь женщине себя реализовать, и не более. Эта однобокость реализации заставила нас продолжать двигаться в вечных исканиях завершенности, совершая открытия, покоряя вершины и шагая в неизведанное. Понятно, что желание Юны быть со мной не могло лишить её основного смысла жизни – иметь ребенка. Будь отцом я или какой-то там аналог её папы, это была её основная задача, и желание ждать меня всю жизнь не могло помешать выполнению этой задачи. И именно об этом она и заявила, открыто и совершенно правдиво. Я по-всякому мусолил эту мысль, и моё недоверие и неприязнь к сказанному ею уходили, сменяясь пониманием и прощением. Заложенное в женщин всепрощение своего ребенка, двойственность стандартов к своему чаду и к остальным является жизненно необходимым для выращивания потомства, вкладывает в женщину глубинную возможность менять суждения исходя из собственной выгоды. Также и в мужчине должно быть снисходительное одобрение этой двойственности, но в сочетании с собственной однозначностью и твердостью позиций. Если же мужчина меняет свои взгляды по выгоде, то он тряпка с бабьим характером.

Разобравшись для себя с очередным вопросом, я постарался принять свои умозаключения о женственности, как и женскую природу в целом. Принять тот факт, что мы мыслим и оцениваем мир совершенно с разных позиций. А для возможности объединить нас, мужчин и женщин, дать время обвыкнуться одному с другим нам была подарена прелесть физической близости.

(17) Старый город

С этими философскими мыслями я подъезжал к последнему пункту в своем путешествии. Проезжая прошлый раз, я не обратил внимания, насколько этот город большой. Поезд хоть и медленно, но уже около получаса ехал от окраины до вокзала. Из окна виднелись старинные здания вперемешку с какими-то фабриками и складскими помещениями. Если бы не всё те же разбитые дороги и крашеные в белое бордюры с деревьями, город можно было бы спутать с теми местами, откуда я родом.

Нанесенной за зиму грязи тут тоже хватало, а выхлопы от огромного количества автомобилей покрывали небо сизой дымкой. Я уже отвык от смога, и по мере приближения к центру города дышать становилось немного труднее. Хотим мы этого или нет, за цивилизацию приходится чем-то платить.

Я прибыл. На перрон огромного крытого вокзала вышел Филипп Гавранович, студент медицинского института, решивший написать работу по адаптации людей в незнакомой среде, проведя эксперимент на собственной шкуре. Именно под таким глуповатым прикрытием я решил познакомиться с городом, случайно обнаруженным на обложке вокзальной книги. Влияние фигурки на меня уже почти не ощущалось, но, имея в запасе время длиной в целое лето, я был полон решимости и слегка ограничен только финансами. Но у меня было две руки, две ноги и знание языка. Этого должно было вполне хватить для получения от фигурки ещё некоторых знаний о хитросплетениях человеческих судеб и подготовки к возобновлению учебы.

Своей банковской картой я пользоваться не мог – меня бы сразу обнаружили. Хоть цивилизация и не сильно затронула здешние постройки, и на вокзале даже не было камер наблюдения, но они точно были в каждом банкомате, да и при нынешнем развитии технологий посмотреть, правильно ли идут у вас на руке часы, можно с орбиты планеты. Ходить с надвинутым на нос козырьком кепки и ждать, когда мне на голову упадет какой-нибудь булыжник, желания не было, а потому карточку трогать было нельзя. План оставался тот же – снять жилье, найти работу, получить доступ к какой-то из библиотек и побыть здесь некоторое время.

Я смог разобраться в себе, начал видеть и слышать окружающих меня людей, немного понимать взаимоотношения между мужчиной и женщиной. Но мне было совершенно не доступно даже элементарное понимание людей как общества. Будь это иначе, я бы с легкостью понял причину халатного и бесхозяйственного отношения здешнего населения к своему же быту. А этот занавес для меня даже не начал приоткрываться. Очень жаль, что попутно нужно было нести весь этот груз бытовой суеты. Но делать было нечего, жильё и еда всегда останутся вещами первой необходимости.

Купив пару газет с объявлениями, я решил поехать в центр старого города и уже там, в парке или на лавочке какой-то из площадей, начать свои поиски. Хотелось побыстрей увидеть воочию фотографии из той книги в закрытом ларьке. Еще до выхода из вокзала навстречу мне прошла мокрая девушка, что выглядело очень странно. Подъезжая к городу, я видел, что в небе висело только пару белых облачков, из которых выдавить капли было сложно. Центральный выход был значительно больше виденных мной ранее, но с общественной точки зрения выполненным по тому же шаблону: беспризорные животные, назойливые таксисты, менялы-валютчики и попрошайки. Отличием было только само огромное и очень старинное здание вокзала. На выходе я с удивлением обнаружил, что на площади то тут, то там ходили мокрые люди, в основном молодежь. Это было весьма странно, как и реакция сухих и мокрых друг на друга: они улыбались. Погода была довольно прохладной даже для сухого человека, а как мог себя чувствовать мокрый и откуда они взялись, было совершенно не понятно. Да и улыбка – весьма странная реакция на такую свежесть.

Уточнив, какой из номеров трамвая идет в центр, и отказавшись от услуг более быстрых, но плотно набитых людьми микроавтобусов, я удобно разместился у окна раритетного транспорта, готовясь смотреть направо и налево. Но как только мы отдалились от вокзала и въехали в центр, всё моё внимание от потрясающе красивых зданий переключилось на людей, вернее, на творящееся в городе. Повсюду проходили водные баталии, создавалось впечатление, что в этом не принимали участия только старики и немощные, потому как все остальные вели спонтанные перестрелки водой. Ребятишки и взрослые мужчины стаями нападали на прохожих девушек, обливая их из пластиковых бутылок и баночек от шампуня. Но и каждая уважающая себя дама лихо выдергивала из своей сумочки похожую бутылку и давала отпор. Время от времени на нападавших лились струи от прохожих женщин, с виду совершенно безучастных к процессу.

Поначалу я подумал, что водяные битвы имеют чисто гендерный характер, но когда на одной из остановок в открытую дверь трамвая влетело ведро воды, окатив всех стоящих у выхода с ног до головы, я понял, что дела намного сложней. Несколько ответных струй прошлись по хозяину ведра, но преимущество было неоспоримо, и он с довольным выражением лица в домашних тапочках пошлепал с пустым ведром к подъезду своего жилища. Только когда трамвай стал скрываться за поворотом, я увидел, что возмездие воителя настигло как раз на пороге. Две девушки, определив, что ведро пустое, ловко расстреляли его из брызгалок прямо у входа в дом.

Выйдя в центре города, немного с опасениями о собственной сухости, я разместился на лавочке, возле которой практически не ходили пешеходы. Зная по собственному опыту, насколько холодно может быть в мокрой одежде ночью, я не особо стремился попасть под перекрестный огонь. Не до конца было понятно, что происходит, но для окружающих такое поведение явно было нормой жизни. Наверное, для того чтобы здесь пожить, придется купить себе рыбацкий дождевик или что-то подобное.

Прямо напротив лавочки, где я разместился, в открытом окне второго этажа узенькой улочки мирно сидел мужчина, возле которого как бы невзначай торчало ушко от ведерка. Женщины, планирующие пройти по этому переулку, ни с того ни с сего решали изменить свой маршрут следования. Всё было легко и непринужденно, будто ничего и не происходит, пока какая-то задумчивая представительница прекрасного пола не теряла бдительность, и бабах – ей уже, всей мокрой с ног до головы, нужно было идти в обратном направлении. А мужчина на какое-то время исчезал и вновь появлялся с тем же ведерком, как охотник на тигров, выжидая новую жертву.

* * *
За всем происходящим ещё долго можно было наблюдать, но мне нужна была крыша над головой. Взяв в руки газету с объявлениями, я принялся делать звонки. Стоимость жилья оказалась намного выше, чем я ожидал, а потому мне пришлось снять очень дешевую квартиру, которую сдавали посуточно. Завтра же мне следовало начать поиски работы.

Жильё, указанное как однокомнатная квартира в центре города, оказалось грязной ободранной каморкой меньше десяти квадратных метров. Да, она действительно была в старинном здании в центре города, но чтобы в неё попасть, требовалось пересечь два перехода во внутреннем дворе по длинному кольцевому балкончику, куда выходило ещё десятка два таких же каморок на каждом этаже четырехэтажного здания. В квартире была маленькая кухонька со столом на два человека, будка душа, совмещенного с туалетом, и коридор, он же спальня. Единственное окно было у входной двери и выходило на балкон внутреннего дворика, настолько маленького, что солнечный свет мог попадать лишь в окна верхнего этажа.

Как только я переступил порог этой квартиры, то сразу почувствовал необходимость искать другое жильё. И тут дело не в условиях быта. После жилья у Кирилыча эта однокомнатная квартира в центре города могла показаться раем. Нет, тут дело в грязи и запахе. Всю зиму я жил, вымазанный то в глине, то в золе, то в лишайниках мокрого хвороста, но это была чистота, пахнущая лесом и костром. Здесь же пахло прокуренной, засаленной годами грязью и неделями не мытой посудой. Каждый элемент интерьера так сильно был этим всем пропитан, что приобрел некий сероватый отлив.

Единственной выделяющейся из обстановки вещью была газовая печка, сложенная из старинных керамических блоков. Она блестела цветом только-только вынутого из скорлупы каштана, явно не желая вписываться в окружение. Я хотел было отказаться от этого жилья ещё в самом начале, но интерес к печи и позднее время убедили остаться здесь на одну ночь. Перспектива ночевки на вокзале меня явно не устраивала. Стараясь как можно меньше к чему-либо прикасаться, я привел себя в порядок. С утра мне нужно было искать работу и новое, более чистое помещение для проживания, а внешний вид в этом деле всегда играет немаловажную роль.

Не знаю, для каких целей могла сдаваться эта квартира, но желания спать на кровати у меня не было. Я разместился в самом нехоженом углу, прям на полу, и прежде чем лечь спать, внимательно изучил печку. Это была небольших размеров колонна, сложенная из кирпича и декоративного кафеля. Мои родители питали особую страсть к каминам, и я был немного в курсе их предпочтений. Скажу вам сразу, рельефный декоративный кафель – вещь не простая, и далеко не для бедных людей. А тут, в этой клоаке старого города, стоит колонна с керамическими резными бортиками, уголками и тиснеными символами. Даже навскидку было видно, что для изготовления этой печи использовали не менее двух десятков разных форм. Снизу колонна имела две дверцы, два таких же произведения искусства, как и сама печь. Массивные, литые из чугуна, с изогнутыми замысловатыми лепестками ручками, они словно завершали грандиозность всей конструкции. Верхняя дверка, побольше, для дров, нижняя – для чистки проваливающейся через решетку золы. Дров, конечно же, в ней уже давно не жгли, а вместо этого внутри был размещен металлический фитиль, выведенный к стоящему на кухне большому красному баллону.

Потратив немного времени на изучение шальной конструкции, я не мог удержаться, чтобы не зажечь печь, и хоть огонь горелки был совсем не интересен, не терпелось дождаться работы самой печи, чтобы проверить керамику в действии. Ждать пришлось, на удивление, долго, но результат того стоил. Ровное, очень приятное тепло прогревало каждый уголок этой комнатки. Отголоски этого доброго тепла ощущались даже утром. Нужно отдать должное мастерам, вложившим в свой труд не только опыт и знания, но и любовь. Несомненно, человек, сделавший такую печь, был горд за свою работу, желал, чтобы его труд согревал незнакомых ему людей столетиями, без претензии отдавать двадцать процентов тепла от печи печнику или его детям. На мгновение я даже провел некую аналогию между той квартирой и нашим человеческим миром, засаленным и прокуренным, которому явно не хватает дел, направленных на общее благо, способных прогреть даже самый темный и сырой угол.

В тот вечер я уснул с чувством внутреннего приобретения, полученного от знакомства с новым произведением искусства. Отдавая дань уважения неизвестным печнику и плиточнику, с помятыми на полу боками, я двинулся прочь от убогого дворика. Видимо, ослабевающее влияние фигурки всё же продолжало меня развивать.

* * *
Поиск работы был для меня первоочередной задачей, он определял, какое будет жилье и сколько времени я смогу пробыть здесь до возвращения домой. Я – иностранец, студент, без особых навыков. Это существенно усложняло возможность её найти. Никто даже разговаривать со мной не хотел, пока по одному объявлению меня не пригласили на собеседование. Какой-то фирме по трудоустройству требовались разнорабочие. Я особо не понимал, что означает «разно»: возможно, они хотят, чтобы работали разные люди, и толстые, и высокие, и иностранцы, как я. В любом случае, это было единственное место, где со мной хоть стали говорить, и упускать такой шанс было бы глупо.

Ещё с самого утра я заметил, что город был нормальным, водяные баталии, проходившие здесь вчера, словно растворились за ночь. Улицы были сухими, а люди суетливо занимались каждый своими делами. Это даже немного сбивало с толку. Может, чудо-печь невидимыми лучами пронизала весь город и сделала их нормальными?! Если так, то я своим вмешательством испортил самый неординарный город мира, по крайней мере – из тех городов, что мне довелось узнать. Отбросив свои шутливые мысли, я переключил внимание на собеседование.

Небольшая фирма, состоящая в основном из молодежи, занималась тем, что находила кучу мелких работ, не требующих особой квалификации, и распределяла эти работы среди желающих подзаработать вроде меня. Приятная девушка в кофточке не то в жуткие олени, не то в ромбовидные крокодилы отвела меня к человеку, с которым мне предстояло беседовать.

– Новый лемминг, принимай, – сказала она парню, сидевшему за столом с кучей бумаг, телефонов и оргтехники, распечатывающей одновременно две пачки документов.

– А, заходи, присаживайся.

Я внимательно проводил непонимающим взглядом девушку. Её слепок говорил о силе характера и вкусе, а кофточка явно противоречила наблюдению. Кроме всего прочего, меня назвали леммингом, слово было незнакомое, и интерес это узнать пересилил во мне желание трудоустройства.

– Почему лемминг, что это такое?

Парень с интересом на меня посмотрел. Было видно, что он уже провел со мной собеседование в уме и дал оценку по известным только ему критериям.

– Разнорабочие приходят волнами: то никого нет, а то наплыв, что не успеваем работу подыскивать. После праздников хлынет волна – ты один из первых.

– А лемминг тут при чем?

– Это сотрудники как-то пошутили, что весной рабочих – как за полярным кругом мышей после оттепели, так и привязался термин. Не обращай внимания, это обычный сленг для нашего коллектива. Тебя как зовут?

– Филипп.

– Мы, Филипп, занимаемся распределением работ. Работ всяких: копать, носить, мыть – и так далее, и тому подобное. Скажу сразу, работы грязные и низкооплачиваемые. Фирма находит работу, рабочих и выступает гарантом для обеих сторон. Рабочие получают деньги от нас, а не от тех, кому выполняют заказы. Неделю ты можешь копать траншеи, потом день счищать ржавчину с какой-нибудь трубы, потом мыть цистерну. Это точно тебя устроит?

– Всё зависит от заработка.

– И на какую сумму ты рассчитываешь?

Сказанные им слова были как вычеканенные, он изъяснялся быстро и лаконично. По всей видимости, я, какой-то там тысячный работник, не мог сказать или спросить ничего для него нового.

– Мне нужно зарабатывать ровно столько, чтобы скромно питаться и снимать чистое жилье ближайшие пару месяцев. Большего мне не надо.

Мой ответ его удивил. Он ещё раз внимательно посмотрел, уже понимая, что и его оценивают тоже. Я, подмятый зимовкой у Кирилыча, в дешевых обновках глупого покроя и со стандартной прической, и он, хорошо одетый и дорого пахнущий мужчина лет на пять старше меня. Я, в пыльной обуви, предназначенной для бездорожья, и он – в лакированных туфлях с острыми носами, которые явно ему не по карману. Мы внимательно посмотрели друг на друга, понимая, что в жизни каждого не все так однозначно просто.

– Ты не похож на чернорабочего, Филипп. Зачем ты здесь?

– Да, не похож. Я студент, медик. Хочу написать работу по психологии об адаптации человека в незнакомой среде. У меня есть время до начала следующего учебного года, чтобы собрать материал.

– И ты ради этой фигни готов вкалывать на грязных работах?! – удивленно, с пренебрежением спросил он.

– Я бы с радостью работал на чистых, но идея в том, чтобы научиться самому себя содержать. Деньги – это единственное, чем люди не делятся просто так, даже имея их в избытке. Поэтому умение выжить – прямой пример адаптации. Если не смогу, то просто развернусь и поеду домой.

– Не знаю, как я смогу тебя официально устроить. У тебя документы имеются?

Я протянул ему свой паспорт. Он его внимательно почитал, что-то буркнув на непонятном мне языке, после чего ещё раз внимательно посмотрел паспорт.

– Мы не сможем тебя устроить на работу по такому паспорту, – после небольшой паузы сказал он, отодвигая документ на край стола.

– Это ещё почему?!

– Ну, во-первых, меня съест бухгалтерия за усложнение их отчетов из-за иностранца, а во-вторых, у меня есть сомнения в его подлинности. – И он ткнул в паспорт.

– С чего вы это взяли! – начал было я составлять в голове план оправданий, но он перебил:

– Да расслабься ты, мне плевать, кто ты там и зачем здесь. Предлагаю тебе другой вариант. У меня есть прошлогодние данные одного забулдыги твоего возраста, я оформляю тебя на работу, как будто ты – это он, а ты мне за помощь возвращаешь четверть своего заработка. Распределяемые работы контролирую я, так что всё будет в лучшем виде.

Эти фразы он также сказал, как отчеканил – видимо, и такое дело для него было привычным. Он знал о моем паспорте, я не мог выдать его, а ему не было резона выдавать меня. Ко всему прочему, официально работу я бы найти не смог, что делало сделку взаимовыгодной и по-своему честной.

– Я согласен и готов предложить треть от своего заработка, если получу право выбирать работы из имеющихся в наличии.

Мои слова подействовали весьма положительно, впервые с момента начала разговора я почувствовал к себе нотки уважения.

– Так и поступим. Приятно иметь с тобой дело, Филипп, до завтра все документы будут оформлены. Меня зовут Иван.

Он протянул мне руку в честь заключения партнерского соглашения, и мы обменялись длительным рукопожатием, словно заключая долгосрочный контракт.

– Когда мне приступать к работе?

– Завтра с утра ты должен быть тут – или быть на телефоне, если у тебя таковой имеется. Дальше стандартная схема: узнаешь адрес и работу, выполняешь – узнаешь новую, и так пока не упадешь на передние ноги.

Иван хихикнул и протянул мне мой паспорт с листком бумаги, на котором написал номера телефонов.

– Это телефоны, рабочий стационарный, рабочий мобильный и мой личный, звони. Ещё какие-то пожелания или вопросы будут?

– Да, есть ещё три вопроса, – деловито сказал я, на что Иван настороженно удивился.

– И?!

– Что вчера творилось с водой и людьми? Почему на девушке, указавшей мне кабинет, такая ужасная кофта? И как мне получить доступ к городским библиотекам? – выпалил я с азартом. Напряжение с лица Ивана сразу же спало, он расплылся в довольной улыбке.

– Кофточка просто бомба, правда?! Особенно для ресепшна. Это она мне проспорила, и теперь месяц должна проходить в такой кофте, а проиграй я – пришлось бы таскаться в гавайской рубахе. Хе-хе…

– Тогда понятно, а с водой что?

– С водой ничего. Праздник был, обливной понедельник. Каждый год такое, – со скучным лицом сказал Иван.

Мне почему-то сразу представился Чеширский Кот, который, зевнув, ответил Алисе о чудесах, что они, как им и полагается, «случаются»14. Точно так же было сказано и об обливаниях, как о давно устоявшейся скучной традиции.

– А библиотека тебе зачем?! – удивился он.

– Читать, зачем же ещё библиотеки.

– Читать?! Не удивлюсь, если и та мутота об адаптации, что ты мне в уши надул, будет правдой.

– Отчасти так и есть, я действительно медик и действительно через пару месяцев уеду готовиться к новому семестру к себе домой.

– А тут читать что будешь?

– Хотелось бы историю, культуру и все, что с этим сопряжено.

– Странный ты какой-то. Тараканы в голове, бабочки в груди, но, по всей видимости, совершенно безобидный малый. Сделаем тебе вход, куда захочешь, ты только плати. И жильё я тебе подыщу, позвони мне после пяти.

– Было бы здорово! Спасибо большое, Иван.

– Спасибо в карман не положишь, на хлеб не намажешь. Найду дешевле, чем в объявлениях – половину от этой разницы платишь мне. Идет?

– Конечно, созвонимся.

Ещё раз, взглянув на девушку в нелепой кофточке, но на этот раз уже с улыбкой знающего человека, я вышел из здания фирмы. День складывался как нельзя лучше. У меня была работа, которую можно было выбирать из списка, мне не нужно было ходить в рыбацком комбинезоне, боясь быть облитым, а скоро у меня будет жилье и доступ к библиотеке. Внутри почему-то была глубокая уверенность в том, что Иван всё устроит в лучшем виде, правда, я пока не мог себе представить, как он сможет умудриться зарабатывать на моей плате за жилье. Но такой прохвост, как он, точно найдет возможность, причем с выгодой для меня. В нем была хватка Замира, его деловитость и общительность, умение так лихо объегоривать систему, почти ничего не нарушая. Эти качества могли появиться у любого инициативного человека, находящегося в неблагополучной обстановке.

Я прогулялся уже без опаски принять на себя удар ведра воды, спокойно рассматривая улочки. Город был действительно очень красивый и старый, как тот, где я учился у себя дома. Выдавали мое местонахождение только плохие дороги и крашеные в белое стволы деревьев. Но, при всем при этом, обстановка была очень приятная. Я провел на ногах весь день и обошел почти все центральные улочки города. Нехватка присутствия большого города на протяжении нескольких месяцев не дала мне почувствовать ни усталости, ни смога автомобилей. Город рассматривался как совокупность построек и людей. Причем люди в композиции наблюдались не как отдельные личности, а как единый деловитый организм муравейника. Даже те, что мирно отдыхали по многочисленным кафе, были явным элементом украшения старинных зданий. Не будь этот город заполнен людьми, здания выглядели бы скучными и нелепыми. А так всё было правильно сбалансировано, выдержан стиль. Даже огромное количество голубей грамотно вписывались в происходящее бурление, подтверждая статус большого города. Картину слегка портили только бездомные собаки, уныло сующие свой нос во все закоулки в поисках пищи.

Время близилось к вечеру, и я позвонил Ивану.

– Алло, это Филипп. Я насчет жилья звоню.

– Да, уже почти всё порешал. Приезжай к фирме, я тебя отвезу и покажу. Через сколько будешь на месте?

– Я недалеко, минут через десять буду.

– Нет, через полчаса давай, у меня ещё работа есть кое-какая. Жду.

Я, изрядно проголодавшись, съел три жуткие на вид штуки из запеченного во фритюре теста и с мясом внутри. Вернее, я взял одну, но она оказалась настолько вкусной и сочной, что, наплевав на возможную опасность и неведение, чьё внутри мясо, я взял ещё две – и жадно сожрал. Иван меня не подвел, он умудрился договориться со своей старшей сестрой о сдаче летней кухни её частного дома за чисто символическую плату. Воспользовавшись её тягой, почти поклонением перед иностранцами цивилизованного мира, и параллельно придумав историю, что мы с ним давние приятели, Иван умудрился, кроме третьей части моего заработка, получить ещё почти половину стоимости аренды за жилье. Рассказы о медицинском образовании, моей работе по социальной адаптации и прочем придуманном мной сыграли немаловажную роль. Самое интересное в этом всем было то, что зарабатывай я на фирме без участия такого дельца, снимая квартиру самостоятельно – мои финансовые затраты были бы определенно большими. Единственным недостатком сделки оказалась дополнительно придуманная история о том, что я хорошо разбираюсь в растениях и восстановлю их сад.

– Иван, но ведь я ничего не знаю о том, как это довести до ума!

– Ничего страшного. У моей сестрички даже пластмассовые цветы вянут. Почитаешь пару книжек, там польешь, тут подстрижешь. И ей польза, и мне. А тебе есть где жить. Поверь, по сравнению с теми паскудными работами, на которые ты подписывался на фирме – это курорт.

И он был прав. Жилье было скромное, но очень чистое и аккуратное. Основные работы в летней кухне проводились с середины лета до конца осени, когда семейство его сестры занималось заготовкой продуктов на зиму. Всё остальное время постройка пустовала, и сделка взамен порядка в саду была логична. Я очень быстро освоился в роли садовника, пока занимался обычной уборкой вокруг растений, выучил их названия и особенности ухода, и уже через неделю начал приводить небольшой, но очень запущенный декоративный садик в божеский вид.

Говоря по правде, ни сестра Ивана – хозяйку дома звали Христина, – ни её муж Александр, ни два их мальчика-школьника не приложили к растущим питомцам даже минимум усилий. Сначала было непонятно, зачем им эти растения понадобились без желания за ними смотреть. Позже я узнал, что это обычная дань моде и попытка подражать стилю жизни на западный манер. В модных журналах Христины были фото счастливых семей на фоне лужайки с можжевельниками, туями и альпийской горкой. Фирма, занимающаяся посадкой растений, сделала всё в лучшем виде пару лет назад, но после оформления у семьи хватало терпения только косить газон и иногда полить растения в засуху, что и придало саду не совсем счастливый вид.

Двух сыновей Христины я видел редко и мельком, наше с ними общение ограничивалось обычными приветствиями. Их отец, некая помесь напыщенного индюка с тихоней, вел себя всегда очень важно, как будто на его плечах держится благополучие всего мира. Я сначала даже думал, что он достаточно значимый человек в своём окружении. Но когда этот вопрос был задан Ивану, тот почти до слез рассмеялся.

– Сашик?! Для общества?! Ну ты, Филипп, и даешь. Дармоед, какого свет не видывал, устроили на работу вести аудит предприятий на железной дороге, вот он и начал лосниться. Если бы не мое семейство, так бы и ходил прыщом паршивым с руками из седалища.

– Устроили – это как?

– Устроили – это как я тебя на работу. Сам бы ты не смог, но если кто поможет, то за определенную плату можно все. Только его проценты как бы Христине с детьми идут.

Я особо не хотел влезать в их семейные дела, и тут дело даже не в корректности вопросов. Иван, при всей своей ушлой хватке, был невероятно правдив и открыт, словно находка для шпиона. Спрашивать его нужно было аккуратно, чтобы не поставить себя в неловкое положение от пикантных подробностей ответа. Наши с Иваном деловые отношения потихоньку стали перерастать в приятельские, и у меня была масса других вопросов, более важных. Грязное белье его родственников меня интересовало мало, да и Ивана тоже. Сашка он явно недолюбливал, и если честно, было за что. Этот человек был инстинктивно неприятен. Вроде бы очень опрятный и ухоженный с виду, но его напыщенная глуповатая манера держатся угнетала самим только присутствием. Как только нормальный человек побыл в зоне темного липкого пятна его сущности, сразу хотелось пойти принять душ. Умение жить с таким человеком, которое с легкостью демонстрировала Христина, можно было добавить к ещё одной вселенской загадке, поставив сестру Ивана рядом с врачом, выбравшим специальность проктолога.

Сама Христина была прогрессивной и интересной внешне женщиной со звонким мелодичным голосом. В возрасте за тридцать она выглядела очень молодо, занималась йогой, танцами, вегетарианством и еще кучей всякой всячины. Было понятно, зачем им нужна летняя кухня. Как говорил Иван, на ней пол-лета и всю осень шла сушка и консервация всякой травы, которой потом Христина почти весь год потчевала свое несчастное, зато здоровое семейство. Она неукоснительно соблюдала режим питания, основанный лишь на растительной пище. Я ни разу за время пребывания в этом доме не слышал даже упоминания о мясе, не говоря уж о его запахе. Иван в разговорах часто с издевкой упоминал свою сестру и ее образ жизни, пренебрежительно отзываясь о вегетарианцах.

– Может, она и права в чем-то, а мы с тобой ошибаемся. Здоровье у вегетарианцев лучше, и для природы от них меньше вреда, – говорил я, желая немного поддразнить Ивана.

– Да ты хоть сам веришь в то, что сказал?! Не ест она мяса, не ходит в шубе из песца, и что с того? А обувь, перчатки, сумочки! На ногах-то у нее не капустные листья! А вся химия, что в доме на полках стоит, феями на другой планете сделана, что ли? Каждый из этих заводов своим существованием грохнул зверья больше, чем армия мясоедов. Куда ни ткни, наша жизнь и благополучие построены на костях и панцирях других.

– Я с тобой согласен, Иван, но предположу, что вреда от вегетарианца значительно меньше, чем от мясоеда, хотя бы исходя из количества отнятых у природы жизней.

– И тут не согласен! Убили, к примеру, теленка, накормили мясом меня, костями – собак, потрохами – котов, а из шкуры пошили одежду. Природа делает такое с момента возникновения разнообразия видов, это и есть жизнь. Скажешь, теленка нельзя, а мышь тогда как – можно или нет? И ценность жизни одного теленка равна одной мышиной, или по весу нужно брать?

– Сложные вопросы… По-моему, ценна каждая отдельная жизнь независимо от размеров. По крайней мере, хотелось бы в это верить.

– Другими словами, панда, которых осталось пару штук, и мыши, которыми за сезон можно заселить всю планету, имеют одинаковую ценность! И это мы еще не рассматриваем живность размерами намного меньше мыши. Представь, сколько одноклеточного зверья, живущего на яблоке, веган съедает за раз, а глотнув антибиотики, скольких микроорганизмов убивает в себе! Убийства вселенских масштабов! Да и вообще, чего ты меня подначиваешь, Филипп, ты ведь сам прекрасно понимаешь, что вегетарианство – не что иное, как лицемерная оправдательная забава перед нашей вредоносной сущностью, обычное очковтирательство!

– Вот это ты закрутил! Обязательно нужно будет почитать на досуге, кто, к примеру, у буддистов считается живым, а кто – уже нет. Они в желании не причинить вреда живым существам самые продвинутые. Черви, я знаю, – еще живые существа, и убивать их нельзя, а вот амеба – наверное, уже нет. Ее ведь не видно. Получается, если отнимаешь жизнь у того, кого не видишь – это вовсе не убийство.

– Да ты прям красавец! Ты только что доказал, что, согласно буддизму, если ты не видел, как грохнули того, кто стал мясом на твоем столе, значит, он не мяснее помидора в глазах вселенского добра.

– Совершенно верно, Иван, как все-таки легко исказить суть словами! Любыми логическими измышлениями можно без особого труда оправдать даже самое гнусное действие. Не находишь?

– Именно в этом мы с тобой только что и поупражнялись. Но сути лицемерия или глупого непонимания веганами, это не отменяет. Хочет моя сестра быть здоровой, пусть так и говорит, а не рассказывает, что не ест, потому что ей зверюшек жалко.

На наших лицах проскочила хитрая улыбка. Так изящно и себе на пользу обернуть любое умозаключение мог не каждый. Иван был в этом профи, настоящий ас. Мои с ним нечастые беседы позволили понять, насколько праздны и ненадежны слова. Для того чтобы донести мысль до собеседника, ее всегда нужно детально раскрыть, истолковать, иначе он не сможет понять, что ты имеешь в виду. Но как только краткость и лаконичность сменяется длинными поясняющими фразами, сразу же возникают лазейки для измышлений и ухода в сторону от основной идеи. Даже обычной интонацией можно исказить смысл сказанного до прямо противоположного, а вырывая из контекста фразы – и вовсе делать собственные умозаключения, не привязанные к основной тематике высказывания. Я уже ощутил ненадежность мыслей внутренних диалогов – тогда, осенью, борясь в грязи поля с холодом и дождем. Но тогда это было мной применимо только к внутренним мыслеформам. Сейчас же становилось ясно, что по тем же принципам устроено и внешнее общение с окружающим нас миром. В диалогах собеседники способны хаотично трансформировать идеи в любые нужного им формата.

Ценность общения, а тем более ценность каких-либо дебатов и объяснений сразу же стала ничтожно малой. Речь превратилась из дара, дающего возможность выразить и показать себя как личность, из инструмента приобретения и передачи житейских навыков – в средство манипуляции. С этим следовало смириться. Смириться с тем, что при общении на сложные темы собеседник, скорее всего, поймет второго неправильно. С тем, что приобретенные посредством речи навыки также будут использоваться неправильно. Все, что формировало связи внутри общества, было призвано служить личным целям каждого члена этого общества. Искажая общий информационный фон, каждый человек подстраивал его под свои потребности, манипулируя так, каксделали мы с Иваном в диалоге о вегетарианцах. И такую двоякость фактов нужно было принять за норму.

И как только это сделать, все сразу же становилось на свои места. Как тогда на мокром ночном поле внутрь меня спустился истинный хозяин и разогнал мысли «по будкам», так и сейчас сформировалось понимание связи людей как сообщества, которое не может быть пояснено ни обычными словами, ни договорами с печатями. Для избавления от попыток изменить реальность под личные выгоды внутри каждого человека должен формироваться образ общего интереса. Того, который своей добротностью и желанием выйти за рамки корысти начинает преображать окружение. Это как простое желание старого печника сделать вещь, согревающую людей и после его смерти, умноженное на желание каждого похожего на него человека. Такой образ всегда находился возле нас и желал, чтобы мы его осознали. Но двойственность языкового знака, перемешанная с человеческими страстями и желаниями, никогда не позволяла нам обратить на него внимание. Мы всегда пытаемся думать «под себя», говорить «под себя», пренебрегая общей идеей. И это довольно грустно.

Не знаю, когда именно появились во мне эти чувства, но постепенно я стал затихать. Даже не особо разговорчивый Иван обратил внимание, что я становлюсь все молчаливее и задумчивее. Речь переставала быть нужной. Большую часть времени я проводил в саду, в библиотеке или гуляя по городским паркам и старым улочкам. Во мне даже прекратились внутренние диалоги. Изредка прорывался размеренный монолог, больше похожий на разговор старика с отголосками своей памяти, чем на попытку переварить информацию. Я медленно превращался в мальчика-дзен, компенсируя потребность в общении только расспросами Ивана об окружающем меня быте.

* * *
Посещение студенческих библиотек началось со второй недели пребывания в городе. Иван сделал пару моих снимков и через несколько дней принёс студенческие билеты и читательские книжечки, дающие доступ в библиотеки гуманитарного и технического университетов. Мне это обошлось всего в мой двухдневный заработок.

– Смотри только не пытайся по этим студенческим взять билет за полцены в транспорте, а то словят! – деловито предупредил меня он.

– А в библиотеке что, не могут поймать? – удивился я в ответ.

– В библиотеку ни один нормальный человек не пойдет по липовым документам. Только такой тронутый, как ты. А читательские билеты почти настоящие, обошлись мне по коробке конфет библиотекаршам.

– За ненормального спасибо, конечно, – буркнул я под нос.

– Не обижайся, Филипп, я по-доброму. Ты бы лучше со мной в баньку съездил, с девочками познакомился, или прошлись бы по движнякам каким-либо. Здесь город всю ночь дышит полной грудью, а ты сидишь, как задрот, когда не пашешь.

Я поначалу плохо реагировал на прямолинейность Ивана, но в этом был весь он, и за жесткой ушлой сволочью скрывался добряк, гуляка и мот. Позже я с ним часто выходил в новые для меня заведения, в основном для знакомства с местной колоритной кухней и кофейнями, которых здесь оказалось великое множество. По правде говоря, для любителей вкусно поесть и выпить хорошего кофе этот город был просто находкой. Каждое новое заведение, где я побывал, имело свой стиль, а все без исключения блюда – характер, что в сочетании с интерьерами старинных зданий создавало весьма приятную атмосферу.

Иван пару раз пытался меня свести с девицами легкого поведения. Потом попытался познакомить с одной из своих подруг, но, в конце концов, плюнул на это неблагодарное занятие, назвав меня дефективным. А позже только выступал в роли эксперта по особенностям блюд того или иного заведения, не стараясь меня приобщить к своему разгульному образу жизни. Весь свой немалый благодаря деловой хватке заработок он тратил на женщин, выпивку и дорогие мелочи. Его жизненная позиция напоминала танец мотылька-однодневки, что никак не вязалось с его острым умом и умением ладить с людьми. Он прекрасно понимал, как работает эта система, причем понимал скрытые мотивы, логику абсурдных с виду вещей. Что бы я ни спрашивал, его ответы были точны и объясняли необъяснимые для меня ранее вещи, поражая масштабами, с которыми на них нужно смотреть. Обычно наши разговоры проходили после очередного сытного ужина в какой-нибудь новой кафешке, за бокалом свежесваренного пива. Я бы, конечно, предпочел красное сухое вино. Но даже посредственно приличных вин у них почему-то не было. А вот хорошим пивом эти места могли без зазрения совести похвастаться.

– Скажи, а почему так много попрошаек на вокзалах и в переходах? Им что, в вашей стране не платят пособие по безработице?

– Ты, Филипп, наверное, думаешь, что те красавцы по нужде просят деньги?! Наивность из тебя так и прёт.

– Да, а как еще может быть?

– Это целая индустрия заработка больших денег. Нищие – простые чернорабочие, и живут они не в коробках от холодильников, а в нормальных домах, а все их места попрошайничества продуманные и контролируются. Особо ценятся инвалиды и мадонны.

– Мадонны? Это что ещё за ерунда такая?!

– Видел, мамы сидят с грудными детьми?

– Да, встречались.

– Это и есть мадонны. А слышал хоть раз, чтобы ребенок плакал?

– Особо не обращал внимания, но вроде нет.

– Вот именно, Филипп. Эти дамочки даже близко не их мамаши, а дети постоянно героином обколотые. Ребенка хватает на месяц-другой, пока он не умрет, а за это время подыскивают нового грудного ребеночка у какой-нибудь алкашки или наркоманки, и опля, у мадонны опять тихий грудничок.

– А куда же смотрит полиция?! Как такое можно допускать? Ведь это неприемлемо!

– Во-первых, ты и не докажешь, что именно она с ним такое сотворила. Скажет – таким нашла, пытается прокормиться сама и купить ему молока… А во-вторых – вокруг этого бизнеса такие деньги крутятся, что цепляющийся к ней полицейский может исчезнуть в том же направлении, в котором потерялся предыдущий младенец. Да и у полиции свой заработок, они не лезут на чужую территорию.

Такие разъяснения меня вводили в ступор на пару дней, а потом я продолжал расспросы уже о бизнесе полицейских. Меня снова вгоняли в ступор правдивые и до тошноты логичные доводы Ивана, и так по кругу снова и снова. Вы думаете, бывшие в употреблении авто облагались такими дорогими пошлинами из-за желания уменьшить выхлоп? К такому логичному и совершенно не правильному выводу пришел и я тогда, как нормальный человек. А всё оказалось гораздо проще. Даже с учетом значительно завышенной цены, не имея альтернативы, народ все равно начнет совершать покупки востребованного товара и примет это за норму. Оборот на рынке ограничен только покупательской способностью населения, которое выложило бы одинаковую сумму независимо от того, автомобиль дорогой или дешевый. Люди будут покупать машины, на которые у них хватит финансов, а будет ли это достойное авто или развалюха, государству плевать, казна пополнится почти одинаково. Обратной стороной той же медали является система льгот и лазеек, которая открывается за неофициальные доплаты целой структуре чиновников. Выходило, что часть автомобильного рынка проводится через всевозможные уловки и дыры в законах, обогащая взятками всех – от обычного дорожного автоинспектора и рядового таможенника до государственных служащих самого высокого ранга. К ним как раз проценты откатов стекаются финансовыми потоками нигде не фигурирующих наличных.

Можно было бы посочувствовать только конечным покупателям, но полученные ими средства на авто в преобладающем большинстве случаев доставались похожим нелегальным путем, только в другой сфере аналогичного финансового потока. Кто-то по-мелкому приторговывал лесом, песком или щебнем, кто-то играл по-крупному в газотранспортной сфере или сфере энергетики. Но всех их объединяло одно – каждый обдирал государство, казну и природные богатства этой страны, ничего не создавая взамен. Дыры в бюджете били по учителям, врачам и пенсионерам, провоцируя их приобщиться к банкету. Врачи, желая компенсировать долгие годы учебы и мизерную зарплату, оправданно требовали денежных вознаграждений за свои услуги у больных. Учителя качественно преподавали свой предмет только на платных репетиторских занятиях, а пенсионеры дружно завышали цены, торгуя на продуктовом рынке. На товары, выращенные на своем огороде, ставили цену исходя из нужд торгующего, мотивируя завышенную стоимость то падением, то ростом курса мировой валюты и не выплачивая даже рыночный сбор государству. Таким фантастически нелепым образом напрямую или косвенно, но в систему разбазаривания страны были вовлечены практически все люди этого государства. Причем каждый по отдельности был хорошим отцом или прилежным работником, но, по общей оценке стороннего наблюдателя, в масштабах государства все, в той или иной мере, занимались перераспределением медленно улетучивающегося ресурса. Эдакий пир морских жителей вокруг туши мертвого кита.

Я как-то шутки ради влез в данные по современной экономике этой страны в надежде отыскать, что она производит. Нашел много мелких предприятий, способных за неделю развернуть или свернуть свое дело и использующих или сырье данной местности, или дешевый человеческий труд. Были, конечно, и огромные предприятия, успешно работающие только потому, что принадлежат истинным хозяевам государства, но их продукция шла в основном на экспорт, так как собственная экономика не работала.

В общем, картина вырисовывалась невеселая, и единственным крепким и добротным звеном в безнадежной системе были обычные сельские труженики. Только они во всём этом хаосе хоть что-то производили на своих маленьких земельных участках, они единственные не причиняли вреда и не кормили эту убогую систему, вороватого монстра, заразившего безумием слепоты почти всё население. Стало понятно, почему такой человек, как Кирилыч, совершенно не вписывался в этот мир. Удивительно, как он смог зацепиться хоть за окраину такой рыхлой цивилизации.

(18) Кирпичики нации

– Хочу прерваться и уточнить один момент, – обратился я к Стефану.

– Да, Петр, что тебя смущает?

– Особо ничего, только вот пребывание в последнем городе хоть и было достаточно длительным, но не вызывало никаких неординарных эмоций или поступков. Как только я переключился с отдельных людей на размышления об обществе, народе и государствах, яркие эмоции утихли. У меня всего лишь формировалось мнение по новым для меня темам на примере одного государства. Будет ли толк об этом говорить?

– Почему же тогда ты не вернулся назад, если «неординарные эмоции», как ты выразился, ушли?

– Нет. Не было только разовых взрывных эмоций, но мой интерес лишь усилился. Эмоции стали более размеренными, приобрели плавные округлые колебания.

– Тогда, Петр, я думаю, что стоит продолжить, а то мы можем упустить важные детали. Ведь время, проведенное там, всё же имело влияние, не так ли?

– Однозначно имело. В конечном итоге, увиденные и понятые процессы в той стране я без труда смог привязать и к остальному окружению, даже к месту, где так беззаботно прошло моё детство.

Стефан слегка приподнял брови. На его лице промелькнула легкая надменность с элементом сочувствия. Он взглянул на Фрейю, обменялся с ней одобрительными кивками, после чего повернулся ко мне и спокойным деловитым тоном сказал:

– Тогда это даже не обсуждается: раз это что-то новое в суждениях, мы должны об этом услышать.

Фрейя бодро, но вместе с тем с видом, полным безучастного непонимания, умостилась поудобней. В ней напряглись все восемь бит её пропускной способности, что она и подтвердила держащей над листком бумаги ручкой.

– Мы слушаем тебя, Петр, – очень серьезным тоном отчеканила она.

Мне ничего не оставалось делать, как продолжить свой рассказ.

* * *
Так наступило лето. Моё знакомство с Иваном стало для меня очень полезным Я понял фундаментальный принцип, заключающийся в том, что если какой-то из фактов не поддается логическому объяснению, следовательно, в понимании только фрагмент картины, и нужно всего лишь расширить границы. Если же масштабность взглядов увеличена до размеров всего мира, но логика так и не прослеживается – следовательно, она отсутствует, и это дело рук бездарности. Исходя из таких догадок я начал сам пытаться находить ответы без множества назойливых вопросов окружающим, и вскоре понял, насколько всё легко объясняется.

Чтобы понять действия каждого отдельного человека, нужно рассмотреть его в системе государства. И чем же было тамошнее государство? Пафосные лозунги и прикрытие былым величием нации никак не подтверждались реальными действиями. Даже самая активная часть населения, молодежь, не планировала менять стиль жизни своих родителей, а просто пыталась перекрыть глупость ситуации пением гимнов и организацией всевозможных национальных флэшмобов, подходящих под планы их воскресного отдыха.

К примеру, решили мы с Замиром отдохнуть в горах, пройтись по живописному маршруту, подняться на пару вершин. И мы взяли с собой ленточки с национальной символикой страны Тумба-Юмба, и выучили их гимн. Мы бы пошли в поход в любом случае, даже не будь у нас этого всего, но Тумба-Юмба сейчас в моде. И так мы идем, отдыхаем и параллельно развешиваем ленточки символики на местах стоянок, распевая модный нынче гимн. И наш эгоистичный отдых уже наполнился патриотическим тумба-юмбовым смыслом. Возвратившись и показывая фотографии с ленточками, мы вырастаем в глазах тех, кто вешает такие же модные ленточки в парковой зоне города. Все, кто знает о Тумба-Юмбе, весьма довольны поступком. Только вот самой Тумба-Юмбе не станет проще от миллиона таких ленточек. Ей нужен честный и полезный для блага страны труд всех граждан, и на протяжении жизни, а не одного-двух флэшмобов. Но всё политически активное население этой страны не было заинтересовано в таком развитии событий, ведь всегда оставалось подозрение, что честный труд не коснется их соседа. А если результата от своего честного труда не будет из-за соседа, то стоит ли честно трудиться самому? На таком примитивном этапе буйство национального самосознания заканчивалось, и вступала в силу отработанная годами методика разбазаривания уже увядающего, но всё ещё остающегося потенциала.

Удивительно, но в моем обществе если кого-то вдруг объявили вором или мошенником, от него все отворачиваются, он становится изгоем, человеком, лишенным всего. Такому не подадут руки, не пригласят на воскресный ужин, родственники его начнут стыдиться и стараться избегать, работающие на него люди захотят уйти. Здесь же этот действенный механизм не работал. Если обвинить депутата местного созыва в мошенничестве или расхищении государственного добра, все только отреагируют с легкой завистью. На улице с ним поздороваются, с его детьми будет так же, немного завидуя, общаться весь детский коллектив класса, а работники его фирмы вспомнят о подаренных им в детдоме воздушных шариках, о помощи местному кружку ботаников и о том, как он по-хозяйски добр с ними. Тот факт, что он обобрал государство на миллион, а тысячу вернул обратно благотворительностью – всех устроит, другие ведь и того не делают, а этот – да. Так и выходит, что общество фильтрует более хитро́ сделанных вредителей от просто тупых и жадных, после чего начинает хвалить первых. Лишая их социального пренебрежения и изоляции, общественное мнение, само того не ведая, поощряет и продвигает дальше более эффективных моральных уродов и приспособленцев этой системы, укрепляя фундамент структуры. Именно в такой обстановке как нельзя выразительней подтверждалась старая мудрость: народ всегда имеет государство и правителей, которых заслужил своей собственной социальной зрелостью.

Я с тяжестью и полной невозможностью что-либо изменить осознавал эти новые для меня и очень непростые морально истины. Даже вся неординарность и самобытность города не могла скрыть перспектив его дальнейшего упадка, как и всего государства. Часы, проведенные в библиотеке, давали полную и очень яркую картину далеких времен истории, но чем больше она приближалась к современности, тем больший политический оттенок приобретала. Голод и опустошение тех времен, которые в свое время очистили всю восточную часть страны, не тронули здешние места. На тот момент эта часть принадлежала другой империи. Эту, западную, часть пирога получил тот же диктатор немного позже, участвуя в переделе во времена Второй мировой. Но сути это не изменило. Как говорилось ранее, с древних времен эта территория переходила из рук в руки, а люди тех мест всегда мечтали о самостоятельности и свободе как о несбыточной перспективе. А народ города, в котором я находился, так и вовсе по отдельности был эталоном вольнодумия и прогрессивных идей. Каждый тамошний житель выражал любовь и заботу о своем крае, о своей Родине. Проблема заключалась в том, что делалось это каждым по отдельности и только периодически.

Я как-то нашел пару рассекреченных указов времен диктатуры, где говорилось, что для подавления вольнодумия в данном регионе нужно истребить двадцать тысяч студентов. Наверное, это весь пятилетний прирост молодого поколения в регионе, а я о таком факте даже не слышал от местных жителей. Хотя как можно об этом услышать, когда под боком на территории, большей чем моя страна, вымерло почти всё население, и ни слуху ни духу, а тут два десятка тысяч – капля в море. Обо всех подобных вещах, и больших и маленьких, нужно трубить по всему миру, учить этому детей в школе, вкладывать в мозг понимание опасности слепоты общества. Вкладывать в мозг! Чтобы предотвратить появление новых правителей, удобряющих свои земли людскими телами или провоцирующих гражданские войны в местах природных ресурсов. Но мы мирно о том забываем, чтобы безумие повторялось снова и снова.

Так и там. Все записи и факты тех мест говорили про политическую сознательность и активность жителей данного региона. Но как только эти люди группировались в общество, понимание, что их дом – страна, а забор – государственная граница, улетучивалось. Все продолжали быть винтиками механизма, пожирающего ресурс своей же страны, богатство следующих поколений. Это была национальная особенность местного населения.

Будучи ещё дома, я слышал о большой технологической аварии, случившейся в очень развитой стране. И хотя её причиной был природный катаклизм, меня удивила даже сама возможность такого происшествия. Не могло в государстве, опережающем весь мир в прогрессивных технологиях и полной социальной упорядоченности, случиться что-то подобное. Мне тогда захотелось разузнать причину случившегося, и вскоре она была найдена. В заключении комиссии по расследованию говорилось о влиянии национальных особенностей. Недочеты в технологическом процессе были выявлены ранее, на них указывали и предлагали исправить, но люди, понимающие истинную опасность, были по рангу ниже следящих за общей картиной. Их национальная особенность заключалась в строгом подчинении вышестоящему, без попыток что-либо доказывать и обговаривать приказы. Наверное, по этой причине их императорская династия и не прерывалась с древних времен. Только вот в случае с решением вышестоящего руководства не устранять мелкие недочеты – это вылилась в громкую аварию с заражением обширной территории.

* * *
Прошу прощения за длинные монологи и скучные рассуждения, но основной целью моего пребывания на тот момент и выполнения грязной глупой работы было разобраться в людях как сообществе. Влияние фигурки угасало вместе с необходимостью общения. Достаточно было только наблюдать и осмысливать, во что я и погрузился в начале лета. Мне уже давно хотелось вернуться домой, увидеть своих близких, маму, отца. Для завершения полной картины было нужно лишь ощутить макромир, и как только всё меня окружающее перейдет из разряда безумия в разряд логичного – я бы с радостью отправился домой.

Мне уже не терпелось стать Петром. Очень хотелось увидеть семью, попрощаться с Лизой. К тому времени я о встрече с ней думал как о неприятной необходимости закончить наши отношения. А вот желание съездить к Юне, хотя бы для того, чтобы взять контактные данные, периодически просыпалось. Но светлый образ папы-Богданчика и бабушки АА смывал с меня это желание холодным душем.

Сад Христины был приведен в идеальное состояние. К огромному удивлению, мне очень понравилась работа с землей и растениями, она давала какое-то умиротворение. Тяжелый труд хоть и мог упорядочить размышления, но все же был насильственным для организма. Сад же давал всё получаемое при физическом труде, но делал это легко и непринужденно, оставляя внутри спокойствие и приятное послевкусие. Каждый новый день труда с растениями только повышал чувство удовлетворения – как от внешнего вида ухоженных растений, так и от порядка в моей голове. Я даже уговорил хозяев купить несколько новых растений, хоть весенние сроки посадки уже прошли.

– Не знаю, как я смогу это поддерживать в таком порядке, – говорила Христина, – ведь я в садоводстве не специалист, как ты, Филипп.

На что я просто улыбался и разводил руками.

Работы я выбирал только для заработка на скромную жизнь и на редкие походы в кафе с Иваном. Особую страсть вызывали земельные работы, требующие копания ям. Я вначале сам их выискивал, а позже они становились моими по умолчанию. Иван меня поддевал, говоря, что все люди произошли от обезьяны, кроме нас двоих: он – от орла, а я – от крота. Мне было трудно ему объяснить, что это была самая чистая из предлагаемых работ. И ко всему прочему, чем больше я рылся в земле, тем лучше понимал растения, а заодно изучал плодородность земли данной местности. Она не шла ни в какое сравнение с плодородием мест обитания Кирилыча.

Я забавлял Ивана своей чудаковатостью, забавлял Христину примитивностью поведения и социальной ограниченностью. Только её благоверный Александр был ко мне безучастен. Мне же и не хотелось кому бы то ни было давать свои объяснения, тем более они могли им не понравиться. И поэтому я только молчаливо улыбался улыбкой доброго сочувствия. К примеру, окружающие меня люди были очень религиозны, даже набожны. Традиции христианства, плотно переплетенные с языческими символами, почитались безоговорочно, невзирая на почти открытую расточительность и сексуальную распущенность религиозных деятелей. Иван сам рассказывал о недавнем скандале, случившемся из-за утечки информации о грандиозном поповском борделе в подвале одного храма. С молоденькими мальчиками и льющейся рекой кагора. Но уже через пару дней после рассказа о поповской похоти он с чистосердечным возмущением осуждал, что я работаю в саду во время религиозного праздника. Оказывается, работать в праздники не то чтобы не принято – нельзя, это табу. Конечно, я понимал, чем вызвана такая традиция. Настолько трудолюбивый народ можно было загнать в церковь и дать подумать о душе, только запретив выполнять какие-либо работы по хозяйству. С поколениями этот запрет укоренился, перерос в догму, и теперь даже самый последний лентяй испуганно высказывал свой протест работающему в праздники или воскресенье. В церковь можешь не идти, сиди дома делай гадости или ничего не делай, но только не работай: работать в выходной – грех.

Можно долго говорить о подобных традициях. Африканские христиане приносят в жертву кур, обливаясь их кровью, гавайские – распевают тумба-юмбу ча-ча-ча, приплясывая. Подобные манипуляции вызывают только добрую улыбку с легким оттенком сочувствия, ровно как и всевозможные верования данной местности. Они просто помогали настроить нейронную активность местных на религиозные темы. Ко всему прочему, на суть кризиса в их обществе наличие или отсутствие верований не влияло, а влияли сами люди, каждый отдельный человек, их социальная зрелость.

Если сделать небольшое отступление в сторону религии, то на тот момент в моем сознании сложилось не совсем позитивное отношение к местной церкви. Говоря это, я даже сильно преуменьшил. Она меня занимала мало, но любое о ней упоминание оставляло неприятный осадок, как присутствие Сашка в саду, который я для него восстанавливал.

* * *
Так вот, возвращусь к людям как кирпичикам цивилизации. Национальные особенности, менталитет – это краеугольный камень любой народности. Его нельзя сформировать за пару десятков лет, он формируется историей и культурой народа на протяжении столетий. И если люди осознали себя клеткой единого организма и начали двигаться в унисон на общее благо, тогда сразу же появляются плоды этого движения, а общее благополучие возвращается благополучием каждой отдельной клетки. Такой организм и есть цивилизация, без раковых клеток – происходит неминуемое развитие, его сразу видно по излишкам, таким как пирамиды, великая стена или храм Афины.

Я как-то смотрел познавательную передачу о том, как решили заменить одну мраморную плиту в древнегреческом храме. Оказалось, кроме затрат, исчисляемых миллионами, на сам материал плиты, возникла масса сложностей с техникой по перевозке и подъему этой плиты на свое место. Специализированная техника нашего века с трудом справилась с задачей по замене одного блока в древнем храме, а люди много столетий назад смогли построить эти храмы и наполнить предметами искусства. Это многое о нас говорит. Конечно, напившись нефти, можно соорудить отели, поднимающиеся до небес, и намыть острова из песка в виде рисунков, но что с этим произойдет, когда фонтан денег под ногами иссякнет?.. Как быстро море и пустыня заберут покупное величие? Чем займется горстка людей, не умеющих создать храм собственными силами? Сядет по верблюдам и уедет в ближайший оазис? Надеюсь, к тому времени они смогут купить себе автономную инфраструктуру для поддержания созданного.

Основная ценность, потенциал нации – это люди, понимающие и действующие ради совместного блага. Даже в маленьких масштабах такой потенциал уже ощутим, любая группа или община намного эффективней равного количества одиночек. Именно поэтому так популярны всевозможные секты и религиозные течения. Слабые, немощные и надломленные липнут к ним, как мухи к липкой ленте. А всё потому, что общая идея и совместные усилия значительно облегчают жизнь.

Что же выходит? Закинь народ в пустынную местность, туда, где поодиночке выжить шансов почти нет – и через несколько столетий ты получишь сплоченную нацию, которую нельзя разлучить, даже распорошив по всему миру. И при всем этом каждый отдельный индивидуум группы будет способен адаптироваться и благополучно жить в любой без исключения среде. Их понимание общества формировалось веками благодаря окружающим условиям. Потому евреи и проходят как горячий нож через масло в любых обстоятельствах, добиваясь поставленных задач лучше кого бы то ни было.

Или вот ещё: живут люди на землях с огромными территориями ниже уровня моря. Их жизнь – это постоянный совместный труд в построении дамб, он же и залог их благополучия. И что же мы получаем в итоге – страну, как один большой ухоженный парк, поражающий своей чистотой и опрятностью, и людей, уважающих свободу и индивидуальность друг друга.

Все эти умозаключения я потихоньку нагуливал тяжелым трудом и улочками старого города. Фигурка, как всегда, правильно забросила меня в условия, способные разъяснить интересующую тематику. Эта страна была явным примером для подтверждения моих новых умозаключений. Многовековые переделы здешних земель более сильными империями, периодическое истребление населения и постоянные поборы – требовали особой тактики. Как только нация поднимала голову и становилась заметной для сильных соседей, те приходили войной или разрушали задатки более мудрой стратегией. Но как только каждый начинал держаться сам по себе – наступало относительное благополучие. И для возможности пережить любой катаклизм хватало небольшого клочка своей очень плодородной земли. Данные знания впечатались в генофонд этой нации большими красными буквами в виде пяти основных правил:

1 «Всё, что ты сумеешь занести за свой забор – это твоё»;

2 «Всё, что не успел занести ты, – занесёт твой сосед или оно просто пропадет»;

3 «Всё, что не получается занести самому – тащи с привлечением родни»;

4 «Всё, что занёс, – защищай и никому не показывай»;

5 «Всё, сделанное вне забора – не твоё, и никогда твоим не станет».


И как только я понял принципы, по которым жила эта страна, весь творящийся хаос стал порядком. Соблюдение пяти этих пунктов было видно почти везде, даже в ленивом бездействии. Так, за очередным бокалом хорошего пива я с удивлением узнал от Ивана, что дармоед и взяточник Сашко, муж его сестры, не самый злостный вредитель. Оказывается, там было целое управление, государственное предприятие, призванное управлять подведомственными структурами железной дороги региона, которое было битком набито всякими ничего не делающими служащими. В качестве примера Иван мне рассказал о должности, в обязанность которой входило делать запись на месячных отчетах по бухгалтерии «строка сорок восемь – верна» и ставить свою подпись. Не делать что-либо, а сверить одну строчку итогового месячного отчета с каким-то шаблоном. И похожих работников, коротающих время на казенную зарплату, было целое здание, а над ними были структуры, именуемые «главками», и так во всех государственных учреждениях.

Стало понятно, почему в этой стране нет беспризорных лентяев. Им не нужно было жить под мостами в коробке от холодильника и получать пособие. Достаточно было раз устроиться на теплую государственную работу, и всю жизнь получать небольшую, но зарплату, всего лишь создавая видимость работы. Если говорить прямо, то каждый из них занимался изящным воровством государственного бюджета, только некой пассивной формой воровства с приверженностью нерациональной системе. Глубокая религиозность, любовь к Родине и патриотизм проявлялись в этих людях, как и во всех остальных, резким осуждением самых продуктивных из жуликов. Сидя у себя дома – или громкими лозунгами на постоянных митингах, рассказывающих о величии нации. На таких митингах обычно и собирались те непонимающие, но каким-либо боком причастные к продолжающемуся развалу, высказывали свою активную позицию и с чувством выполненного долга продолжали свой бренный путь, не способный привести к переменам.

Вырисовывался очень печальный пример. Он неоднозначно показывал, что будет при получении обществом благ, к которым оно, это общество, не готово. Доказательства были вокруг меня, хоть поначалу виделись как абсолютно непонятные вещи. Только теперь, когда я смог охватить вниманием государство в комплексе, как ранее наблюдал человека, – всё становилось логичным. При любой оценке происходящего, событий нужно оценивать их как такие, что были и до того, как мы стали обращать на них внимание. Также эти события продолжат происходить и после нашего в них присутствия. И если выбран правильный масштаб оценки, взяты во внимание исходные данные и виден результат на выходе, понимание приходит само собой.

И вот что произошло в стране, где я умело спрятал следы своего существования. Нация чудным образом получила независимость, к которой так стремилась, да ещё с крупными козырями на руках получила. Чтобы вы немного понимали масштабы, требуются кое-какие разъяснения. Откололся осколок изжившей себя и распавшейся империи. Осколок по площади больше любой европейской страны, с плодородными землями и трудолюбивым населением численностью в треть всего населения той бывшей империи. С четвертым в мире ядерным потенциалом, военными базами, выходом в море и развитой инфраструктурой. Даже полезных ископаемых на этой территории было достаточно для самостоятельного ведения дел. Всё богатство, с заводами, фабриками и всем, что прилагается, – попросту отдали. Это не та вымышленная страна Тумба-Юмба с маленькой алмазной шахтой, где революционеры ходят с мачете, прикрывшись фиговым листком. У здешних людей появилось государство, которое при правильных раскладах могло стать если не одним из ключевых игроков на мировой арене, то явно не середнячком. Нужно было всего-то закатать рукава и быстренько восстановить все экономические связи с учетом границ, да подкорректировать законы.

Если бы мои домыслы о том, что менталитет народности формируется столетиями, были неверны, я бы не находился в стране, попавшей в десятку беднейших стран мира, а реалии жизни оказались именно таковы. Люди после недолгой эйфории от свободы дружно взялись за выполнение пяти правил, сформировавшихся ещё у их предков, и начали растаскивать все, что плохо лежит, прям у себя из-под ног. Конечно, стоит отдать должное политической грамотности прилегающих развитых стран. Никому не нужен был ни сильный игрок на политической сцене, ни новый игрок на товарном рынке. Это не было выгодно ни востоку, ни западу. Толковым политикам той страны жестко объяснили правила игры, а кому не смогли – тех устранили. А дальше всё было предсказуемо: находящаяся у власти верхушка начала кормиться своим же ресурсом, переводя его в частный сектор рынка или цинично разворовывая.

Вы только представьте! Сидите вы сегодня и штопаете свой любимый носок, чтобы не идти на работу в министерство – в дырявом. А завтра для вас оказалось возможным купить металлургический завод по заниженной в сто раз цене. И денег не нужно, вон они рядом беспроцентным кредитом оформлены в национальном банке. Нужно только поделиться с министром, отвечающим за кредиты, он как раз поштопал трусы и готов выдать вам обоим кредит. Несколько итераций, и через полгода вы уже владелец заводов, мостов, пароходов, а носок штопаете нитью с бриллиантовым напылением, сидя на золотом унитазе. Потому как «примитивный голодранец» – это внутренний статус, передаваемый по наследству, независимо от того, из какого материала унитаз. Именно таким образом это и забурлило-завертелось, вовлекая в процесс растаскивания национальных богатств почти всё население страны. Восток и запад облегченно вздохнули, периодически латая финансовые дыры этой страны то выгодными контрактами, то небольшими финансовыми вливаниями, и не ради восстановления, а для стабильности ситуации, чтобы все так оставалось и дальше. Обвалить громадную глыбу без сложностей для себя невозможно, но дать ей медленно рассыпаться, периодически удерживая от стремительного развала – ход мудрой политики.

* * *
К середине лета мои вопросы были полностью решены, а умение мыслить глобально – отточено. Молчаливый и скучноватый фрагмент жизни проскочил мимо. Оставалось только уточнить некоторые аспекты политической жизни, чтоб окончательно закрыть эту тему, и можно было прощаться с фигуркой и двигаться в обратный путь. Меня одолела простуда, от которой никак не получалось избавиться. Не хотелось ехать с соплями, но что бы я ни пробовал из лекарств, ничего не помогало. Мое образование в меде дало четкое представление о том, кто может атаковать организм. Царств не так уж много: вирусы, бактерии или грибы. Вирусная активность не могла длиться дольше двух недель, иммунитет распознал бы гада и за пару дней уничтожил. Я после неуспешного лечения народными средствами применил антибиотик широкого спектра действия в сочетании с ещё одним ингаляционным препаратом, но и это не дало никаких результатов. Желания бомбить себя и свою микрофлору тяжелыми лекарствами особого не было, но от воспаления я уже плохо спал по ночам.

Поразительно, но у них практически любое лекарство можно было купить без рецепта, такое наплевательское отношение к медпрепаратам могло быть только здесь. Вспомнилась живая и мертвая вода Кирилыча – это чудо-средство мне бы точно не помешало, но увы, она была очень далеко. Я начал пить таблетки от аллергии и какие-то йогурты для восстановления микрофлоры кишечника после антибиотиков, но, по ощущениям, пора было обращаться за помощью специалиста. Надежней моего всепронырливого друга помощника в этом деле найти было трудно.

– Иван, мне нужен врач, не могу победить насморк, – придя к нему прям в разгар рабочего дня, сказал я.

– Да-да, конечно. Как вспомнить о друге, пригласить на бокальчик-другой пива, то тебя не дозовешься, а как из носа потекло – так сразу прибежал.

– Просто я пробовал сам, всё же медик. Но ничего не выходит.

– Шучу я, не парься. Тем более вид у тебя такой, будто твои растения высохли, и ты по ним две недели горько плакал, глаза и те, как у кролика. Сейчас мы мигом найдем тебе доктора по соплям.

Иван взялся за телефон. Позвонил туда, позвонил сюда, поговорил с кем-то о пьяной оргии в бане, договорился о следующей – и менее через десять минут у меня был адрес и номер кабинета больницы, куда нужно подъехать на приём.

– Ты как будешь под кабинетом, позвони вот по этому номеру и скажи, что уже под дверью. Тебя ждут. Платить доктору ничего не надо, я всё порешаю, единственное – возьми денег лекарства купить.

– И что бы я без тебя делал, Иван, не знаю прям!

– Что делал, что делал… заляпал бы соплями все растения у Христины в саду.

Мы улыбнулись, и я пошел искать спасительного доктора.

(19) Укольчик веры

Больница мне напомнила прошлый визит с зубом, как будто история повторялась. Те же запахи, те же обреченные серые лица больных. По всей видимости, обстоятельства, как и у Кирилыча, говорили мне, что пора уезжать. В любом случае, мне стоило узнать, что же за чудо-болезнь меня одолевает, даже перед отъездом. Под указанным мне номером кабинета стояла разношерстная толпа больных, человек пятнадцать, угрюмых и перекошенных в разные стороны. На двери, кроме номера кабинета и фамилии врача-отоларинголога, было прикреплено ещё три дополнительных листочка с распечатками указаний. На первом предписывалось в верхней одежде не входить, на втором говорилось, что шуметь в коридоре нельзя, это отвлекает доктора. Самым веселым было третье указание, гласившее: «Лица, пришедшие на прохождение медицинского осмотра, должны принести с собой клей, скотч и одноразовые перчатки». Вспомнилась моя надпись на автомате с кофе, вызвавшая такой резонанс в больнице святого Иосифа, и её великая сила.

Раньше надпись о скотче и клее расценилась бы мной как шутка, но теперь я был взрослым мальчиком и прекрасно понимал, что где-то рядом с больницей стоит частная торговая точка этого доктора, и в ней, как ни странно, продают и скотч и клей. Окинув взглядом покорно ждущих людей, я сразу узнал, кто здоров, по скотчу, клею и перчаткам. На мой звонок сразу же отреагировали. Выглянувший из двери долговязый доктор с лобным рефлектором на голове спросил:

– Кто здесь Филипп?

Я поднял руку, дав себя определить. Очередь недовольно загудела, но доктор сразу же грубо их осадил.

– Я вообще должен был быть в стационаре сейчас, а не здесь. Пошумите мне тут – развернусь и пойду.

Все сразу уважительно притихли, провожая меня недобрыми взглядами.

В кабинете мне пришлось подождать, пока доктор примет уже находившегося там пациента, после чего мои жалобы внимательно выслушали, а меня осмотрели.

– Я даже курс антибиотиков пропил, но ничего не помогает, – со знанием дела щебетал я.

– Антибиотики тут ни к чему, у тебя аллергия, – уверенным голосом сказал доктор.

– Но у меня никогда не было аллергии раньше, да и таблетки от нее я тоже принимал, и они не дали никакого эффекта.

– Всё когда-нибудь бывает в первый раз. То, что ты там принимал, меня не интересует, сейчас медсестра напишет, что нужно купить, сходи на первый этаж, купи это и возвращайся, мы тебе сделаем укольчик.

Он обратился к медсестре, продиктовал ей названия препаратов, и я с листочком бумаги отправился вниз. Спасительными лекарствами оказались одноразовые шприцы, пять ампул и те же таблетки, что я уже принимал последние пару дней. Моя вера в чудо-доктора и скорое спасение немного пошатнулась. Прежде чем вернуться назад в кабинет, я прочел инструкцию о той дряни, которую мне хотят вколоть. Препаратом оказалось сильное антигистаминное, которое колют задыхающимся пациентам в случае необходимости быстро снять отечность с дыхательных путей. Поэтому мое второе посещение доктора началось с резонных вопросов:

– Доктор, вы мне выписали те же таблетки, что я принимал. И зачем сразу колоть такой сильный препарат?

– Ты лечиться сюда пришел или обсуждать врача? – ввязалась в разговор медсестра, уже набирая содержимое одной из ампул в шприц.

– Лечиться, но, может, сначала стоит узнать, что вызвало такую реакцию?

Доктор с немного недовольным, но спокойным выражением лица мне всё доходчиво разъяснил:

– Мы не аллергологи, я не буду выяснять, что вызвало реакцию. Для того чтобы таблетки подействовали, их нужно принимать длительное время. А какие препараты назначать, решаю я, не ты. Так что приходи раз в день к нам на укольчик, а после пятого и таблетки начнут действовать. Годится?

Я устал от этого насморка и готов был смириться даже с выбранным препаратом, но перспектива проходить без очереди мимо толпы ожидающих больных меня не вдохновляла, тем более я без труда мог сделать себе укол сам.

– Хорошо, я начну лечение, только уколы мне сделают и дома, не обязательно сюда ходить.

– Понимаю, что неудобно, но все же придется ходить к нам. Такой укол тебе не смогут сделать дома, потому что это укол в нос.

– В нос?!

Хотел бы я в тот момент посмотреть на себя со стороны! После полугодичных скитаний по стране абсурда я был глубоко уверен, что удивить меня уже нечем. Ведь теперь я не тот наивный мальчик, что ехал с Карлом, не понимая, о чем тот говорит, теперь я видел скрытые мотивы этих абсурдных поступков. Но передо мной стоял опытный врач, который хочет снять раздражение носовой полости лошадиной дозой антигистаминного препарата, да ещё вколов эту дозу именно в саму носовую полость. Потому что он учил в мединституте нос, он не учил жопу, в которой находится ягодичная мышца, не учил кровь, которая разнесет вколотый препарат по всему телу за пару минут. Нет, эта гнида учила только нос, и теперь собирается блокировать гистаминовые рецепторы, попав именно в центр очага. А ведь от укола в нос отечность действительно пройдет на минуту быстрее, чем от того же укола, сделанного в зад. И вот передо мной стоял добрый доктор с очень открытым лицом и жирная медсестра со шприцом, не понимающие моей озабоченности, но готовые меня вылечить.

– Да, в нос, Филипп, в нос.

– А давайте вы уколете меня в глаз. Это тоже близко к носу, в нем нет нервных окончаний, и выглядит устрашающе! Как вам моя идея?

Ореол спасителей быстро слетел с их лиц. Мы обменялись парой колких, почти оскорбительных фраз в адрес друг друга, и я оставил это ужасное учреждение.

Возвращаясь к своей летней кухоньке, я встретил Христину и несмог удержаться от высказываний в адрес здешней медицины.

– Ты совершенно прав, Филипп, у нас лучше не болеть. А тебя, я вижу, совсем амброзия расклеила.

– Что меня расклеило?! – уже второй раз за день удивленно переспросил я.

Видимо, каждый раз, когда пора было уезжать, фигурка собирала для меня всё упущенное мной из виду и выдавала одной порцией. Так было перед отъездом из деревни Кирилыча, так же было и в момент отъезда из сериальной обители АА. Даже серый невзрачный город моей первой высадки проводил меня незабываемой ночью с заботливым полицейским, слова которого отдаются в памяти до сих пор. «Не спать, следить за вещами!» Сразу было ясно, что и этот отъезд меня чем-то, да порадует.

– Амброзия начала цвести. У меня многие знакомые мучаются от этой травы часть лета и начало осени. Аллерген жуткий.

– Давно слышал название, но думал, что это какое-то декоративное растение или цветок.

– Ну ты и даешь, садовод-любитель! Столько всего знаешь о растениях, а про обычный бурьян не в курсе. Идем, я тебе его покажу.

Христина вышла со мной на улицу, повертела немного головой и подошла к торчащему возле столба сорняку.

– Вот она, красавица, все пустыри захватила. Только тут она маленькая, а так выше человеческого роста растет, когда ей ничего не мешает.

Я узнал эту похожую на темную полынь травку, на которую обратил внимание ещё весной, спутав её с коноплей. Теперь я знаю её название и знаю её предназначение. Мерзкий сорняк, подавляющий любые другие растения и захвативший невозделанные пустыри, выбрасывал в воздух миллиарды своих канцерогенных спор для опыления новых миллионов семян. Бесполезное растение, требующее карантинных мер и непригодное даже для того, чтоб его семена достались птицам, безнаказанно разрасталось. А спасение от его пыльцы было одно – укол в нос.

Все купленные мной лекарства, кроме уже наполненного шприца, я забрал с собой, и как только узнал источник своего заболевания, сразу же поспешил сделать себе укол. Нужно отдать должное прохвосту-доктору, хоть лекарство и было неоправданно сильным, симптомы за пять минут как рукой сняло. Блокировка гистаминов прошла быстро и успешно даже из ягодичной мышцы, всё-таки мое неоконченное высшее образование стоматолога чего-то да стоило. Обстоятельства мне однозначно подсказывали – пришло время ехать домой. Я предупредил об этом Христину и позвонил Ивану пригласить отметить вечером мой отъезд.

– Слушай, Филипп, хотел тебя спросить, как долго ты находишься в нашей стране? – поинтересовался он.

– А что это меняет?

– Пока ты тут, ничего, но, насколько мне известно, есть ограничение на длительность пребывания, и при выезде могут возникнуть проблемы с таможней.

– Я, если честно, и не задумывался о таких вещах, а въехал я осенью.

– Давай я узнаю, что там и как, а ты посмотри дату по отметке о въезде на штампе и посчитай дни по календарю. Но по памяти скажу, что больше ста восьмидесяти дней находиться у нас нельзя.

– И как же мне выехать назад? Я в любом случае здесь дольше этого срока.

– Узнаю – перезвоню.

Я, не дожидаясь ответа Ивана, направился за билетами. Если будут проблемы с выездом из страны по паспорту Филиппа Гаврановича, в посольство моей страны заявится Петр Мергель, и всё равно отсюда уедет. Но ответ не заставил себя долго ждать, Иван позвонил минут через двадцать с полной осведомленностью по теме пребывания в стране.

– Слушай, Филипп, дела обстоят так. Непрерывное пребывание на территории нашего государства не должно превышать девяноста дней, а суммарное число дней в году не должно превышать ста восьмидесяти. Нарушение данных сроков считается административным правонарушением и облагается штрафом в размере от двадцати до пятидесяти не облагаемых налогом минимумов, с запретом на въезд на протяжении трех лет.

– Ого! Наверное, мне придется применить план «Б»!

– Да не парься ты, Филипп. Я тебя просто шуганул.

– Так это ты шутишь, что ли?

– Нет, какие ещё шутки! Слово в слово процитировал статью закона. Но вся фишка в том, что этот штраф даже при самых жестких раскладах составляет твой недельный заработок. Я за одну гулянку спускаю больше.

– Это невероятно, как такое возможно?!

– Да, Филипп, именно так работают наши законы. Дашь на таможне пару банкнот немного больше максимального штрафа, попросишь таможенника самому его оформить, вежливо извинишься – и всё сделано. Они даже не станут блокировать въезд по твоему паспорту на три года, нафиг оно им нужно.

– Спасибо, Иван, за совет, я так и поступлю.

– У тебя хоть деньги есть, чтобы завтра возвращаться, или тебе помочь?

– Нет, не нужно, спасибо. На обратную дорогу у меня деньги были всегда. Готовь на вечер печень, будем её травить алкоголем.

– Золотые слова! Хоть напоследок ты перестал быть унылым готом. Может, тебе ещё и цыпочку подогнать? У меня есть на примете пара бомбезных путан.

– Иван, давай ограничимся выпивкой, а охоту на триппер оставим на следующий раз.

– Да там всё цивильно, но дело твое. До вечера.

* * *
Я спокойно занялся билетами. Расписание сразу дало понять, что поездом ехать было неудобно, нужно было собираться или этой ночью, или через сутки. Мне хотелось хорошенько напиться с Иваном напоследок, а ждать следующей ночи было невтерпеж, и потому я купил билет на автобус, отправляющийся в обед следующего дня. А с места прибытия автобуса в столицу соседней страны забронировал авиабилет домой, уже на фамилию Мергель. Мне не терпелось поскорей вернуться домой, так что долгие переезды были ни к чему. Решив вопросы с переездом и весьма удовлетворенный собой, я стал обдумывать, как скоротать несколько свободных часов до вечерней встречи с Иваном.

На ум пришло общение с одной женщиной, с которой я познакомился пару недель назад. Познакомился – это, конечно, было громко сказано, потому как я даже не знал её имени. Мои молчаливые прогулки по городским улицам и паркам часто включали в себя посещение старинных зданий, по крайней мере, тех, куда была возможность попасть. Всё началось с посещения центральной библиотеки, удивившей меня масштабами архитектурной композиции. После я совал свой нос везде: во дворец бракосочетаний, в центральное почтовое отделение, в учебные заведения, размещенные в старой части города. Не обошел стороной музеи и церкви, особенно последние. Именно старинные церкви поражали помпезностью, величием и в то же время тишиной, присущей библиотекам. В одной из таких церквей я и обратил внимание на занимающуюся реставрацией женщину. Вернее было бы даже сказать, что первым предметом, не вписавшимся в обстановку церковной роскоши, был респиратор, надетый на её лицо. На него я и обратил внимание. Женщина разрисовывала в нем золоченую одежду одного из настенных персонажей, в нимбе, больше напоминающем прозрачный шлем скафандра. Тогда мне показалось, что медленные кропотливые мазки на стене так малы и незначительны, что на разрисовку только одного этого святоши уйдет вся её жизнь. Время от времени я стал приходить туда посмотреть, насколько продвигается реставрация и как капля за каплей растворяются мазки в океане ещё не сделанного объема работ.

Женщина хоть и усердно занималась таким кропотливым трудом, но со второго посещения обратила на меня внимание, а впоследствии мы уже обменивались жестами приветствия друг с другом. Я подавал одобрительные знаки, когда был закончен воротничок или проявились яркие украшения на рисунке. Она махала мне рукой и, наверное, улыбалась внутри своего респиратора. Мы только пару раз перекинулись фразами, когда её лицо было свободно для разговора.

– Зачем вам это? – спросил я, ткнув пальцем в респиратор.

– В золотой краске очень ядовитые пары, нужно себя защищать, – ответила она как-то смущенно, почти оправдываясь.

Молодая тучная женщина, возрастом немногим больше тридцати хорошо вписывалась в рабочую обстановку, но начинала выглядеть очень неуверенно и неумело, как только отрывалась от труда. Весь её организм казался собранным из разрозненных частей. Голова не совсем подходила к телу, нос – к полному овалу лица. Даже невероятно чистые и глубокие глаза почему-то казались слегка раскосыми.

– Вам не скучно заниматься такой монотонной работой? – попытался я как-то удовлетворить своё любопытство.

– Нет, нисколько. Она мне очень нравится.

– Тогда не буду вам мешать.

– Спасибо. Удачного вам дня! – Она расплылась тогда в улыбке ещё более неловкой, чем вся её внешность, оголив неровности зубов.

И вот, держа в руках билеты на автобус и имея в запасе несколько свободных часов, я почему-то захотел хоть что-то узнать об этой женщине. Когда-то на перрон железнодорожного вокзала из моего купе вышла маленькая красивая девочка Оксана, о которой мне тогда тоже хотелось хоть что-то узнать. Но тогда желание знакомства было вызвано пьянящей, полной молодости внешностью и подавленным сексуальным подтекстом. Наш с ней разговор мог быть разве что о куклах. В данный момент желания были диаметрально противоположными. Это было любопытство, интерес к профессии, интерес к личности, которая добровольно избрала такую профессию, да ещё и может спокойно эту работу выполнять. Любопытство вызывал сам человек, заключенный в настолько рассинхронизированном теле.

Не имея ни малейшего желания видеться с Христиной или Александром, я решил забрать реставраторшу с её боевого поста и пригласить в кафе. Перерыв в разрисовывании дорогой рясы какого-то там святого Онуфрия или Агафона никак не сказался бы на их святости. И я, без лишних сомнений, направился в уже известный мне собор.

– Добрый день! – начал я, помахав рукой золотой труженице. Она кивнула в ответ.

– Вы не могли бы спуститься? Я хотел бы с вами поговорить.

– Хорошо, минутку, – сказала она, приоткрыв респиратор, и, закончив пару мазков, через несколько минут спустилась вниз.

– Меня Филипп зовут.

– Очень приятно, а меня – Татьяна.

– Я завтра уезжаю, далеко и навсегда. Хотелось бы с вами познакомиться. Не хотите сходить в кафе или пообедать?

Татьяна посмотрела на время, что-то прикинула в голове. Глаза её растерянно забегали.

– Я не уверена, есть ли в этом смысл. Мы не знакомы, да и рабочий день у меня ещё не закончился.

– Да, перед вами стоит непростой выбор, хотя визуально мы давно знакомы. У меня сейчас есть окно во времени только этих пару часов, и к тому же я очень плохой собеседник, который, ко всему прочему, мало говорит. Но я готов компенсировать своё невежество вниманием и вкусной едой. Решайте.

Несвязанные части её тела наполнились мотивационными конфликтами, глаза нервно бегали по кисточкам на рабочем месте, часам и всему окружению, периодически натыкаясь на меня. Всё же стоит отдать должное скорости принятия ею решения, оно пришло секунд через пять.

– Хорошо, Филипп, мне нужно прибраться на рабочем месте, переодеться. Через двадцать минут я подойду к выходу из храма.

– Отлично, я подожду, – кивнул я, довольный собой, и уже через полчаса мы сидели в кафе неподалёку.

Татьяна, как оказалось, была вегетарианкой и совершенно не употребляла алкоголь. Но делала это не по причине беспокойства о своем здоровье, а из-за того, что не смогла бы заниматься реставрацией святых вещей, будь иначе. Так получилось, что разговора об архитектуре и реставрации, который я планировал изначально, не вышло. Были постоянные неловкие моменты в общении из-за того, что мы всё время путались, обращаясь друг к другу то на «ты», то на «Вы». К тому же её одежда оказалась такой же блестящей, как и у церковнослужителей на Рождество, только без вышивок и драгоценностей. Это, как и разница в возрасте, придавала общению неловкий момент. Периодически я ловил на себе косые взгляды других посетителей.

Но данное неудобство с лихвой компенсировалось интересным общением. На редкость разговорчивая, Татьяна осталась такой даже после моих скептических высказываний в сторону христианства, церкве́й и разукрашенного духовенства. За два часа она без утайки рассказала почти всё о своей жизни. Мне оставалось только уточнять нюансы и время от времени высказывать свое мнение по этому поводу.

Было понятно, что случайные обстоятельства не зря познакомили меня с человеком из совершенно иного мира. Нежеланная дочь в сельской многодетной семье, в которой отец, горький и беспробудный пьяница, открыто хотел её смерти и периодически пытался отрубить голову топором. Мать, всю жизнь преданно терпевшая от него регулярные побои, полностью содержала его, никчемного и старого. Совершенно другой, неблагополучный образ жизни ворвался картинками в мое сознание, породив массу вопросов.

– Зачем же сейчас его терпеть? – спрашивал я, узнав, что её отец, на полном женском содержании, горько пьёт и дебоширит.

– А кому он ещё нужен такой, приходится терпеть, – отвечала Татьяна с христианской покорностью.

Такое положение вещей плохо укладывалось в моей голове, особенно когда я узнал, что она, хорошо зарабатывая на реставрации, строит большой новый дом, где и продолжит жить их семейство под пренебрежительным командованием отца-алкоголика. Но на том чудеса этой нескладной личности не заканчивались. Почти вся её родня каким-то образом была завязана с церковью и религией Она сама несколько лет жила при монастыре в молодости, а в будущем планировала пойти в монахини. Все мои брезгливые выпады на религиозные темы Татьяна воспринимала очень спокойно.

– Человек вправе иметь своё собственное мнение. Я его принимаю, просто моё отличается.

– Но как можно, имея маленький достаток, нести последние сбережения в лопающуюся от сытости церковь! – пытался я подкрепить свою точку зрения неопровержимыми фактами.

– В церкви, как и везде, не всё одинаково. Мой дядя – священник в очень бедной церкви, иногда даже голодает из-за полного отсутствия денег. Но это его место, он несет Бога людям. Я периодически помогаю ему и его семье не умереть с голоду.

– Такое бывает?! – удивлялся я.

– Да, причем такое не редкость. А в монастырях люди живут ещё бедней.

– А кто финансирует человека, идущего в монахи?

– Никто не финансирует, каждый монах живет на собственные сбережения или при поддержке семьи.

Этот факт меня очень удивил. Я почему-то всегда думал, что общая система верований распределяет полученные прибыли равномерно, но как оказалось, это не так. По крайней мере, в той стране и с её религией. Еще больше поражал тот факт, что даже при всем политиканстве и бизнесменстве правящей верхушки духовенства оставалось место для истинного служения своему Богу. Такие факты вызывали уважение и наводили на мысли, что прямых суждений не должно быть даже в простых вещах, не говоря уже о более масштабных. А любая религия, ко всему прочему, всегда переплетена ещё и с чем-то мистическим. Тому был подтверждением рассказ о собственной жизни Татьяны. Лгать ей смысла не было никакого. Мы разговаривали в первый и, скорее всего, в последний раз, не имея никаких корыстных мотивов.

– Я когда попала впервые в монастырь, – рассказывала она, – ко мне вышел монах, посмотрел на меня и сказал, что я три раза умру, сказал, что мне будет очень тяжело. В монастыре тогда все удивились, узнав, что он ко мне вышел. Этот монах не выходил из своей кельи семь лет, а ко мне вышел.

– Интересно, и что? – подталкивал на продолжение я.

– Два раза я уже умирала. Не совсем, конечно, но была в состоянии клинической смерти.

– И? Туннели там какие-то или подобные вещи видела?

– Нет, не видела. Но все уже подумали, что я мертвая, и оставили меня в покое, а я очнулась.

– Сколько же ты провела в таком состоянии?

– Восемь часов.

– Сколько?! – Во мне сразу же взбунтовалось медицинское образование. – Человек не может находиться в состоянии смерти так долго, скорее всего, тебе поставили неправильный диагноз, не нащупали слабый пульс.

– Возможно, но это не важно. Важно то, что я после того случая начала видеть несчастья, постигающие человека, которые с ним случатся.

Татьяна много рассказывала, что она говорила каким знакомым и как эти вещи с ними случались. Хороших вещей она не видела, а только предстоящие людские горести, и это её очень угнетало. Всё закончилось тем, что она закрылась в комнате, как тот вышедший к ней монах, и несколько лет ни с кем не общалась.

– Я молилась, чтобы Бог забрал у меня этот дар, – говорила она с грустью в глазах, – и он это сделал, когда я второй раз умерла.

– И сколько же продлилось время второй смерти?

– Ночь. Меня отвезли в морг, сообщили моим родителям о смерти и попросили приехать на опознание. А когда они на следующее утро пришли меня опознать, я была жива, и мой дар ушел.

Я не знал, было ли сказанное правдой, на тот момент это было не важно. При желании можно было бы найти ту женщину, поднять медицинские карты, сделать МРТ, но сути это не меняло. Все, рассказанное Татьяной, было печальным, невероятным и интересным. Даже её полнота, как оказалось, была причиной, давшей ей здоровье. Пару лет до нашей с ней встречи у неё были большие проблемы с почками, одну из них уже удалили, и грозило удаление второй из-за риска третьей смерти. Но она отказалась, выбрав мизерный и болезненный путь, но без пожизненного диализа. Отказалась – и выжила, а набор приличного веса избавил её от последствий болезни.

– За последний год я набрала двадцать килограмм. Теперь я не очень хорошо выгляжу, но чувствую себя совершенно здоровой, – говорила она с блеском в глазах.

Пару часов общения с незнакомым человеком пролетели перед моими глазами, как отдельно прожитая жизнь. Совершенно не моя, горькая, но приятная, как запах полыни. Была понятна вся несуразность внешнего вида Татьяны, преданность своей работе, неуверенность. Она не выделялась красотой, интеллектом или жизненными достижениями, но в ней было что-то, недоступное и совершенно непонятное сухому способу моего мышления, то, что подсвечивает изнутри. Религиозность и духовность – вещи, совершенно недоказуемые, но всё же ощутимые интуитивно.

Я понимал: фигурка, как и раньше, высветила потерянные мной детали. Во-первых, ушла неприязнь к религиозным догмам: теперь они были приняты мной как важная часть системы, как отдушина для убогих и страждущих. Во-вторых, мне было дано понимание того, что человек не заканчивается гармоничным развитием только тела и сознания, к нему нужно добавлять ещё что-то, пока мне непонятное. Это было напутствие перед долгой дорогой, и я его с благодарностью запомнил, и, распрощавшись со своей мимолетной знакомой, направился в мир с более привычной для себя обстановкой. Съеденные десерты и мороженое – это хорошо, но меня ждал греховный Иван и горячительные напитки, разговоры о политике, бизнесе и прочих пробелах в моём интеллектуальном познании мира.

* * *
Вечер с Иваном прошел хорошо, мы много говорили о политике, о планах на жизнь, даже о женщинах. Он рассказал, что ещё погуляет пару лет, и займется поиском хорошей порядочной девушки, с которой хотелось бы построить дом и завести двоих детей. Я рассказал, что разойдусь со своей, переквалифицируюсь на психолога, наконец-то ответил на гложущий его с момента нашей первой встречи вопрос, зачем мне поддельный паспорт. Правда, мне пришлось сказать, что родители не одобряли моего решения, и отправься я по настоящему паспорту, меня бы нашли и вернули в первый же месяц моего пребывания здесь. Основная идея использования фальшивого документа была именно такой, так что я особо ничего и не выдумал. Для него же ответ оказался скучней, чем предполагалось. Таким же простым было и его объяснение о связи политики и бизнеса. Механизм кражи заводов-мостов-пароходов находящимся у власти чиновником, который я описал выше, работал не только с государственными ценностями. Как только один чиновник терял власть, второй, её получивший, мог с той же легкостью отжать ворованную ценность у первого. Причастность к политике в данной ситуации была самым действенным методом защиты своих инвестиций, способом успешного ведения бизнеса. Никто и не собирался в чиновничьем аппарате думать об общей работоспособности законов, как и в силовых структурах не собирались защищать законы и обычных граждан, а в религиозных – очищать человеческие сердца.

Это было очень печально осознавать, как и видеть безнадежно глупое положение людей, загоняющих себя же самих в горькую безысходность. Идя на встречу, я хотел подарить фигурку Ивану на память, но после его разговора о доме, семье и детях решил этого не делать. Понимание себя и окружающего мира принесло бы ему только лишние разочарования. Потому как люди того общества смогут сломать барьер своих пяти правил, только лишившись всего. Сначала должна исчезнуть любая маломальская ценность за пределами заборов. Богатства государства полностью иссякнут. Потом аппетиты самых ушлых и эффективных представителей того строя возьмутся потрошить зазаборные закрома менее защищенных. И только лишившись последней надежды выжить отдельно – плодородной земли, забора, защищенности вороньего гнезда от посягательств соплеменников, народ сможет начать осознавать прелесть совместного труда и понимать под словом «дом» свою страну. Конечно, при условии, что такая страна останется существовать. Мне хотелось бы ошибаться, но именно к таким выводам привело влияние моей маленькой бронзовой фигурки. Её нужно было вывезти из края лозунгов и пустых обещаний, оставить этим людям надежду неведения и веру в будущее. Да. Мне захотелось оставить своего друга в счастливом неведении. На тот момент такое решение показалось правильным.

Всю ночь мы говорили о планах на будущее, о еде, выпивке и красивых женщинах. Нас с Иваном выставили из последнего кабака уже под утро. Мы еще больше часа, очень крепко поддатые, прощались, но в конечном итоге, пожелав друг другу удачи, каждый из нас пошел дальше своей дорогой. Через двенадцать часов меня ждал путь домой.

(20) Прощай, Филипп

Я с нетерпением ждал отправления автобуса, ещё раз рассматривая местные достопримечательности. Состояние мое было, мягко говоря, плачевным. Видимо, тройная норма алкоголя в сочетании с медпрепаратами пытались мне рассказать, что так делать нельзя. Автовокзал находился почти на окраине, и я обратил внимание, что вся местность за чертой старой части города была больше похожа на тот серый угрюмый городок в восточной части страны, где я впервые вышел на перрон. Старинные улочки, уличные художники и музыканты вместе с запахами самобытных кафе хоть и создавали приятную атмосферу, но я всегда понимал, где находился, каждый раз, отъезжая от центра. Пыльные грязные улочки, одинаковые безликие коробки многоэтажных домов в более современной части города, огромные частные дома с неухоженными маленькими двориками по окраинам – всё это я видел почти каждый день, будучи разнорабочим. Старинный город с его атмосферой и своеобразным стилем достался этой стране случайно, от поколений, умеющих делать настоящие печи – не только теплые, но и красивые. Впоследствии создались такие условия, при которых люди, имевшие огонь в сердцах, были заморены, истреблены или бежали из своих родных мест на чужбину. Оставшиеся же, вписывающиеся в стандарты новых правителей, построили эти многоэтажки и вымазали улицы грязным песком, украшая на праздники серые будни побелкой. А свободное новое поколение, пришедшее им на смену, вовсе ничего не стало делать, заполнив грязные улицы пафосными лозунгами.

Я хотел отсюда поскорей убраться – не из-за обстановки или неприязни к людям, нет. Обстановка во дворе у Кирилыча была намного хуже, почти первобытной, и люди здесь были очень красивые. Не внешне, хотя и внешне тоже. Была некая красота в способе их мышления, в детской непосредственности, в нестандартной живости интеллекта, в огромном трудолюбии. Их сделала такими эта система, провоцируя внутреннее развитие каждой из личностей окружающим эту личность неблагополучием. Опыт с Юной показал, что какими неприглядными не были бы люди предыдущего поколения, как не смазывала бы краски всеобщая серость, природа все равно наделит определенный процент потомков харизмой и огнем в груди. Этого не искоренить чистками и истреблениями, это как позитивная мутация или реакция разумной системы на баланс сил. А потому я не думал, откуда ехать, важно было – куда. Было получено всё, что надо, и мне просто хотелось поскорей вернуться домой.

Автобус тронулся, содрогаясь от неровностей дороги, и я, мирно попивая минеральную воду, стал наблюдать, как медленно вырастают дома, приближающиеся к границе. В моей голове прокрутился весь сюжет – от знакомства с Карлом и зрительным обменом любезностями с Оксаной, через мудрость Кирилыча, неутомимость Данилы с Алиной. Юна оставляла ватный ком в груди и мятный привкус на губах. Умение интеллекта Ивана адаптироваться и не усложнять вызывало уважение и привкус перегара во рту. Рассказанные мной уточнения или переживания касались только тех предметов, которые понятны каждому: еда, огонь, жилище, дорога, быт… На самом деле, увиденного и понятого, сходных вещей, вызвавших высказанные мной умозаключения и переживания, было намного больше, а начни я более детально разъяснять – рассказ мог бы растянуться на год.

И с этим багажом бесценных знаний я возвращался назад. Не было никаких сомнений, что полученное богатство стоило потраченного времени, ведь на некоторые умозаключения мне могло не хватить и всей моей жизни, а к другим я и вовсе не смог бы прийти в стандартной обстановке. В любом случае я обогатился, и мне пора было избавляться от фигурки, дабы не навлечь беду на родных и близких. Конечно, было очень интересно, к каким темам для размышления и выводам привела бы меня эта маленькая бронзовая фигурка, оставь я её еще на пару лет. Возможно, я узнал бы о вещах, находящихся за горизонтом событий, или понял бы, что этот горизонт – не что иное, как обычная выдумка умного человека, умеющего играть словами ради своей выгоды. Мне не особо хотелось предполагать такие вещи, ибо история не раз доказывала, что люди, не умеющие по достоинству оценить полученное, терпели крах, желая все большего и большего. Жажда всё новых завоеваний ослепляла и приводила к упадку почти всех великих полководцев, желающих завоевать еще, а не мудро распоряжаться тем, что уже завоевано. Я не был великим полководцем, но касательно своего внутреннего мира аналогии явно просматривались. Обозначив границы и возможности своей личности, определив свое отношение к обществу и людям, я теперь должен был навести порядок в себе, создать завершенность внутри очерченного круга. И для этого необходимо отпустить фигурку. Спрятать её на пару лет, как я запаковал свой паспорт с банковской картой, чтобы потом вернуться и продолжить, означало бы, что я ничему не научился. Вместо того чтобы заниматься собой и своей жизнью, мне пришлось бы поглядывать на возможные перспективы.

Автобус довез меня до границы. Её присутствие обозначилось вереницей автомобилей, выстроившихся в ряд многокилометровой очередью. Только то были не беженцы, а, как их назвал Иван, челноки. Точно такая же многокилометровая очередь, без малейшего сомнения, стояла и на въезд в страну, с другой стороны границы. Люди этой очереди переезжали туда-сюда почти каждый день. Кто-то из них вез мелкую контрабанду спиртного или сигарет, кто-то вез туда полный бак дизельного топлива, а возвращался налегке, кто-то, наоборот, ввозил товар. В любом случае, все те, кто здесь находились, были торговцами, играющими на разнице в ценах на некоторые товары и нестыковках в финансовых законах по разные стороны границы. Часть неуплаченных таможенных пошлин оседала в виде взяток таможенникам, другая часть была заработком самих ездоков. Стоящие в очереди не были цыганами или беженцами, это их трехэтажные виллы гордо возвышались в каждом приграничном селе как символ нелегкого труда по обворовыванию государственного бюджета по статье дохода «прибыль от импорта». Такие же большие дома работников таможенной службы стояли тут же рядом, и эти чернорабочие собирали ежедневную дань всей цепочке вышестоящих чиновников, контролирующих эту сферу деятельности, вплоть до столицы государства. Власть верхушки менялась с годами, но портить хорошо налаженный механизм, несущий золотые яйца, вновь прибывшим правителям было невыгодно. Все были в плюсах. Я не до конца понимал, как такая система наживы может работать, пока Иван мне не растолковал на конкретном примере, которым в завершение о той стране я хотел бы поделиться.

К примеру, выехал через границу автомобиль, и его хозяин что-то там вывез и продал, сыграв на разнице в ценах и не заплатив налог. Но возвращаться впустую глупо, и он берет назад в магазине, к примеру, телевизор. При покупке товара и вывозе в другую страну налог государства на добавленную стоимость, где была совершена покупка, вам возвращается, а при ввозе насчитывается новый, уже этого государства. И дальше всё предсказуемо. Взяли вы товар, чтобы не ехать назад порожняком, вернули с него двадцать с лишним процентов налога на добавленную стоимость одной страны, заплатили процентов пять взяткой при ввозе, чтобы не оформлять такой же налог своей страны. А по прибытии домой предлагаете купить новый телевизор с чеком и гарантией по цене на десять процентов ниже его стоимости за границей. Человек, желающий купить телевизор, не хочет разбираться в тонкостях доставки, но он видит легальный товар, с чеком и гарантией, по цене намного ниже здешних ТВ-салонов. Вот так это и работает уже долгое время.

Хотелось поскорее пересечь это бизнес-варево и забыть все, как страшный сон.

* * *
Таможенник, проверяющий мой паспорт, как и предполагалось, заметил мое правонарушение по срокам пребывания в стране.

– Вы въехали в нашу страну ещё осенью, а возвращаетесь почти через девять месяцев. Это нарушение, и я вынужден вас оштрафовать и предупредить о запрете въезда на ближайшие три года.

– Извините, офицер, я так увлекся изучением зимующих птиц и выпивкой, что пропустил трехмесячный срок возвращения. А когда штраф был уже неизбежен, не было смысла торопиться. К тому же, я встретил очень хорошую девушку и не хотел расставаться с ней на три года раньше времени.

– Пройдемте для оформления протокола, – сухо сказал таможенник, но его лицо показывало, что он тоже не прочь потеряться на полгода с хорошей девушкой и выпивкой.

Бланк я заполнил быстро и, не дожидаясь всех формальностей, оставил его с чуть большей, чем максимальный штраф, суммой для оформления всех процедур самими таможенниками. Со следами ночного пьянства на лице я однозначно не был похож на Джеймса Бонда, а появившиеся купюры взбодрили стражей границы и заставили как можно быстрее вернуть меня назад в автобус. Хоть мне было и всё равно, но не думаю, что где-либо появилась хоть какая-то отметка о нарушении Филиппом Гаврановичем законов той страны.

Граница была пересечена без особых усилий, важный фрагмент моей жизни пройден. Всё это подтвердилось прекращением шумного дребезжания автобуса по плохой дороге. Мир за окном сразу стал контрастным, а уши заложило от тишины. Только тихий рёв мотора подтверждал, что я не оглох, а скромные домики по эту строну барьера начали мелькать значительно быстрее. Всё вроде бы налаживалось, приближало к дому. Хоть облегчения я не чувствовал, потому как во мне осталось ощущение присутствия в той же обстановке, только почище. Этому виной была еле уловимая, но весьма логичная аналогия между страной, которая меня так неоднозначно удивляла, и окружающим меня всю жизнь обществом, да и миром вообще.

Помнится, такое ощущение первый раз стало меня преследовать в библиотеке в начале лета. Я рылся в книгах, пытаясь найти детальное описание событий трехсотлетней давности, и понял одну банальную вещь. Все события в мире взаимосвязаны. Изучать один отрезок времени и на конкретном фрагменте территории глупо, потому что это более масштабный процесс. Картина мира может быть понята, только если её взять всю сразу и вести с древних времен до наших дней, параллельно изучая культуру, верования и уровень развития. Конечно, нет смысла пытаться найти связи доколумбовой Америки, Австралии и старого мира, так как они были отделены водой и не могли повлиять друг на друга. Есть, конечно, элементы оторванных друг от друга культур, которые каким-то загадочным образом повторяются на никак не связанных территориях, но общего совместного влияния они не имеют. А вот те, что соприкасаются, создают некий танец времен, сплетение культур и взаимное преображение. Жажда сердец мужской части населения всегда двигала вперед любое сообщество, а созидательная прелесть женских – преобразовывала уже имеющееся окружение. Индивидуальности, собранные в группы размером с государство, начинали подчиняться законам, аналогичным тем, что действуют в живой природе. Симбиоз, нейтральное поведение или агрессия – три тактики всех живых организмов в каждой структуре природы, и то, какая будет применена, зависит только от возможностей. На одном квадратном метре рассыпались семена дерева, способного создать крону в двадцать квадратов. Как вы думаете, какую из тактик применят ростки друг против друга, и будет ли в восторге ожидающая победителя лиана, если все деревца останутся дружно жить густой метровой порослью? Так и с государствами древних времен, всё ограничивалось только возможностями каждого, но с одной маленькой поправкой – жаждой человеческого сердца. Дерево, обогнавшее сотни своих собратьев, захватывало законные двадцать квадратных метров солнца и всегда останавливалось. Эта заложенная природой особенность чувства меры и создавала окружающую гармонию. Ведь нет смысла расти дальше, если ветви начнут ломаться под собственным весом. Дерево знает свои видовые особенности, знает границы, за которые нельзя выходить. С людьми же всё было по-другому, и виной всему – свобода выбора, великий дар отдельного индивидуума самому решать, где находятся границы. Общество, как социальная группа, мыслит законами природы, а отдельная личность им неподвластна. По этой простой причине цивилизации, построенные на доминировании одной личности, всегда разрастались до размеров дерева, не способного выдержать массу своих ветвей, и распадались под грузом собственного величия. Коллективный разум не дал бы Александру Македонскому идти в Индию, но жажда в сердце не могла его остановить.

* * *
– Извини, Петр, – прервал меня Стефан с немного озадаченным лицом.

Взгляд двух моих слушателей был пустым и немного растерянным. Мне даже стало неловко за то, что я перешел на тематику, явно для них непонятную.

– Видимо, я увлекся рассказом, и мне стоит попридержать коней.

– Нет, дело не в этом. Выдаваемая тобой информация разрозненная, темы постоянно меняются, и нам сложно вести оценку. Мне необходимо сходить за диктофоном.

– Понимаю. Мне очень жаль, что это так. Просто хотелось бы пояснить, что с момента наблюдения за угасанием свечи до момента моего возвращения ни одно событие не теряло своей нити. Они просто усиливали общий поток эмоций, приобщая все новые и новые сюжеты. То, что я пытаюсь описать перескакиванием между нитями одного общего потока чувств – не что иное, как эмоция одного движения мыли.

– В любом случае, нужен диктофон, – сказал Стефан, уже удаляясь.

Фрейя, хоть и неловко, но попыталась меня отвлечь, как обычно это делают подружки молодых мам, еще не имеющие детей.

– Может, сделать еще чаю?

В её голосе чувствовалась сочувственная безучастность. Я даже сам ощутил неловкость момента.

– Нет, спасибо. Хочется побыстрее закончить, пока не ушел кураж.

Мне действительно хотелось продолжить рассказ как можно быстрей, а пресные лица слушателей отбивали к этому охоту. Потому как только в дверях показался Стефан, я взял инициативу в свои руки.

– Наконец-то. Продолжим, осталось совсем мало.

Мы обменялись еще парой формальных любезностей, расселись по своим местам, а звукозаписывающее устройство стало вылавливать фразы, упущенные хватким сознанием слушателей. К тому же, после сложившегося неловкого момента я постарался вернуть сюжетную линию в однозадачное русло и не трогать геополитику и историю.

* * *
Так вот. Мой интерес к истории одной страны, направленный всего лишь на желание получить ответы, перерос в совершенно другой уровень понимания. Желая найти причину хаоса окружения, в котором я находился, я увидел хаос, творящийся в более крупных масштабах. Весь наш мир, со всеми своими богатствами, был прямой аналогией страны, в которую меня забросила фигурка. А государства были частными дворами с заборами в виде границ. Вся та глупость, что была обнажена там, повторялась снова и снова в каждой отдельно взятой стране, только была завуалирована дымкой благополучия. Меняла-валютчик, обирающий ради собственной наживы, дармоед, жонглирующий фантиками мнимой ценности, по сути бандитский, но в то же время стоящий выше любого закона – был прямым символом мировой банковской системы. Нежелание видеть опустошение страны каждым отдельным человеком там – напоминало нежелание видеть людьми каждого отдельного государства, что происходит на планете. Как будто житель Исландии не дышит кислородом тропических лесов Бразилии, а получает его из снега. И так во всех сферах жизни. Наивно предполагая, что наш забор, граница ухоженных государств, нас спасет, когда закончится безалаберное истребление общего ресурса. И самым обидным в этом всем было то, что социальное мнение и желания уже не могли повлиять на ход событий. Изменить наше сознание было способно только лишение всех благ. Над политикой и государствами стояли финансы корпораций, над которыми стояли банки. Мужики с засаленными от купюр руками, умеющие только считать – управляли общественным мнением, желаниями масс, направлением в движении целых цивилизаций. Наука о том, как, что и у кого можно по-быстрому отжать, у нас в цивилизованном мире называется экономикой и преподается в университетах. Динамика этого процесса изучается и систематизируется. Немудрено, что мы двигаемся в каменный век, а люди, пытающиеся этому противостоять, уходят, как Кирилыч, в экопоселения.

Именно эти мысли и не давали мне облегчения, когда я пересек границу. Я выехал за пределы пыльного грязного двора, где, чтобы справить нужду, необходимо брать с собой лопату, но я остался в той же системе знаний и ценностей. И с этим пониманием мне предстояло жить дальше, смотреть на стриженые газоны и диких кроликов, заливать биотопливо в бак и слушать рекламу о том, что зубную щетку нужно часто менять.

Ранее я вспоминал только о кофе и таблетках, вернее, об индустрии и навязанных нам стереотипах потребителя. Но дело в том, что куда бы я ни взглянул, везде обнаруживал то же самое, снова и снова. Ещё в начале учёбы я слышал байки об открытии препарата, полностью избавляющего от кариеса. Не знаю, правда это или нет, но слух гласил, что от кариеса можно избавиться раз и навсегда, дешево и легко. Зубная индустрия от такого поворота событий понесла бы большие убытки, что совершенно не выгодно. Щелкнуть пальцем и избавить от одной из болезней зубов, как когда-то избавились от оспы. Фантастическая глупость! Каждая мелочь, каждый предмет должен приносить прибыль. Мало того, предметы должны быть недолговечны, люди должны в них нуждаться постоянно и многократно, и примером такой маркетинговой политики может служить обычная зубная щетка. С носовыми платочками, прокладками и прочими расходниками человеческого быта всё ясно, их нужно выкинуть после использования. Но вот зубная щетка – вещь неоднозначная. Сделать её хлипкой и разваливающейся за месяц нельзя, потому как люди чистят зубы с разной интенсивностью. А сделав её надежной и долговечной, индустрия лишается товарооборота и показателей эффективности. И вот в действие вступает сила убеждения. Приводится надуманная и вырванная из контекста статистика, приводятся редкие примеры с негативными последствиями, и вуаля – через пару лет образ необходимости менять зубную щетку создан. Она, эта щетка, надежна и долговечна и может не один год служить хозяину. Но всем стоматологам ещё во время учебы рассказали о необходимости её частой замены, о каких-то там бактериях на ней, на старой, и о прочей лабу-добу-де. Но суть в том, что это обычный кусок пластика, на котором бактерий меньше, чем на девяноста девяти процентах окружающих нас вещей. Кусок пластика, который всегда намного чище нашей ротовой полости. И созданный стереотип переводит простую вещь из долговечного предмета в расходники, и через непродолжительный период времени уже очень образованные люди в стоматологических кабинетах говорят о необходимости частой замены щетки, искренне в это веря. И самое страшное в этом всем, что мы не подвергаем сомнению огромное количество таких стереотипов, от зубной щетки до религиозных догм, навязанных нам с одной-единственной целью – ради наживы и власти.

Автобус с небольшим гулом нес меня по автостраде. В голове всё было сложно и неоднозначно. Похожие мысли преследовали меня время от времени вот уже месяц, вызывая волнение о том, что безалаберность и бесхозяйственность окружающего не покинет меня даже дома. А что будет происходить со мной после расставания с фигуркой? Всё это вызывало неподдельный интерес.

Я въехал в город, откуда был забронирован билет на самолет. Наконец-то можно было избавиться от Филиппа и стать собой. Я сжег страничку с фотографией и страничку с отметкой о пересечении страны в паспорте, перед тем как его выкинуть в мусорный бак, и сразу же направился в аэропорт. Расплатился за билет на самолет уже своей банковской картой и пошел ожидать отправления в вокзальный кафетерий. Маршрут поездки был заранее спланирован так, что долго ждать самолета не пришлось. У меня оставалось полчаса, чтобы оставить фигурку и лететь жить дальше. В кафе возле столика стояли цветочные горшки с большими ухоженными растениями. На кромку одного из них, ближнюю от моего столика, я и поставил бронзовую фигурку. Ещё минут двадцать маленький вояка с секирой и в доспехах поглядывал, как я, весь в сомнениях, попиваю кофе, ещё пару раз внутренние диалоги попытались меня убедить оставить артефакт себе, но хозяином своего тела был я – а не они. Еще с момента замерзания в ночном осеннем поле их мнение было второстепенно. Мысленно попрощавшись со своей реликвией, я пошел на рейс. Оставить фигурку именно в аэропорту мне казалось правильным, это увеличивало ее шансы оказаться почти в любой точке планеты, а за время обладания ею у меня сложилось впечатление о том, что в ней есть собственная воля и свобода выбора. Еще раз кинув взгляд на оставшегося стоять под листком папоротника маленького бронзового вояку, преисполненный тоски утраты и желанияпоскорей вернуться домой, я пошел к терминалу.

* * *
С того момента, как я сел в самолет, меня преследовало весьма определенное чувство опустошенности. Казалось, в моей груди проделали большую дыру, закрыть которую я не смогу, поместив в неё даже целый мир. Это создавало нарастающее чувство тревоги. Я смотрел в окно иллюминатора за зданием аэропорта, взлётно-посадочной полосой, миром без деревьев и птиц, а чувство тревоги медленно нарастало. Самолет оторвался от земли и понес меня к дому. Но тревога только усиливалась. Она сдавливала меня тисками, затягивая в пустоту моей груди всё, так бережно накопившееся во мне за последние полгода. Я чувствовал удаление от фигурки, тревога медленно перерастала в страх, а страх – в панику. Электрические разряды начали трясти мой организм, одновременно вытирая понимание происходящего и перенося меня в подземелье пыток средневекового замка. Связь близости с фигуркой рвалась, забирая с собой не только накопившиеся знания, но и мою жизнь. Осознание этого пришло слишком поздно, самолет было уже не вернуть, даже если бронзовый рубака всё ещё стоял на кромке цветочного горшка. Конвульсии и паника охватили всё мое тело, пытали и допрашивали, хотели разузнать, зачем мне было нужно это, со мной случившееся. Но ответа я не знал, хоть и хотел бы его выдать, чтобы прекратить пытку.

На меня обратили внимание люди, стюардесса пыталась что-то предпринять, но я чувствовал, как уходит жизнь, нити связи с фигуркой рвались. Каждая следующая потерянная связь создавала во мне звук лопнувшей струны, наполняя меня болезненным гулом, а тело – жаром. Перед тем как потерять сознание, я извинился перед родными мне людьми за доставленную печаль и поблагодарил судьбу за предоставленный мне дар. Ведь я мог закончить свой путь ещё от булыжника, упавшего на мостовую. Но мне было даровано путешествие в собственное сознание, путешествие в истинное понимание происходящего, и стоило такое путешествие всего лишь жизни. Смирение. Последнее глубокое чувство, которое испытывает человек. Всего меня затянуло в образовавшуюся пустоту, и я угас, тихо, как когда-то маленький кружочек свечи, не вызвав ни малейшего содрогания в окружающем меня мире, незаметно.

* * *
Дальше происходящее вокруг было мне не особо понятно.

– Я думаю, Стефан, вы больше в курсе, что со мной происходило. Я помню только больницу, где пришел в себя, отца с матерью, медсестер и переезд сюда, в ещё одну больницу. Помню доктора Шмидта, анализы, и как наркоз погрузил меня в липкое безмолвие. Пожалуй, больше из моего рассказа не выдавишь.

– Этого должно хватить, – сухо сказал заметно взбодрившийся окончанием беседы Стефан. Фрейя сидела как побитая. За рассказом я не обратил внимания, что даже когда Стефан ходил за диктофоном, уже была глубокая ночь. Я так сильно увлекся переживанием случившегося, ценностью полученных знаний и опыта, их сохранностью, что совсем не обратил внимания на время.

– Ой, уже ночь! Почему вы меня не остановили?

– Ничего, Петр, мы позже отоспимся. Очень хорошо, что ты настолько увлеченно всё изложил, – сказал деловито Стефан.

Фрейя утверждающе кивнула ему вслед, но весь осунувшийся вид моложавой симпатичной девушки говорил о её несогласии со сказанным.

– Стефан, а в чем ценность моего рассказа? Я не вижу связи между моими приключениями и желанием какого-то там медицинского фонда оплатить затраты на мое лечение.

– Мы всё объясним, когда доктор Шмидт подтвердит, что полученной информации достаточно. Извини, но до этого наши пояснения могут оказать влияние на твои суждения. До завтра.

Стефан был, как всегда, очень деловит и серьезен. Если бы человечество состояло только из таких, как он, мы бы строем ходили в квадратном сером мире, благополучные и здоровые. Но я тоже чувствовал усталость и был согласен с тем, что решить вопросы завтра будет естественней. Мы попрощались, и я лег спать.

* * *
Весь следующий день я провел, скучая и бездельничая. Меня никто не беспокоил. Уже создавалось впечатление, что обо мне все забыли, когда ближе к вечеру в палату пришли Стефан с Фрейей и доктор Шмидт.

– Мистер Мергель, – с серьезным выражением лица начал доктор, – вы совершенно здоровы и можете быть свободны. Условия нашего договора вами соблюдены полностью, спасибо за сотрудничество. Всё сказанное вами останется конфиденциально.

– Не за что, но я так и не понял, что сделал полезного.

Доктор Шмидт по-дружески улыбнулся, и уже как старый знакомый ответил:

– Да, мы вам ничего не говорили, вы уж извините. Объяснили только вашим родителям. Но теперь вы имеете право всё узнать. Стефан с Фрейей ответят на ваши вопросы. А мне пора идти. Всё, касающееся подтверждения выполнения нашего договора, я подписал, вот это ваш экземпляр документов.

Он протянул мне бумаги и, пожав руку, ушел продолжать лечить людей. Я остался со своими молчаливыми слушателями. Вряд ли можно было бы услышать адекватное объяснение от Фрейи, к ней можно даже не обращаться. Потому я, удовлетворенно сжимая в руках бумаги, повернулся к Стефану и спросил:

– Так что тут вообще было? Зачем вам всё это?

– Пожалуй, теперь можно объяснить, – деловито начал Стефан. – Мы не могли раньше всего рассказать, иначе объяснения повлияли бы на твои суждения и поставили бы под угрозу возможность получить данные. Дело, собственно, вот в чём. Ты помнишь, что за операцию тебе сделал доктор Шмидт?

– Да, Стефан, конечно. У меня в мозгу нашли опухоль.

– Если быть точным, то у тебя была доброкачественная опухоль в правой височной доле. И то, что мы смогли с тобой поговорить – счастливое совпадение целого ряда обстоятельств.

– Что значит – счастливое совпадение?

– Чтобы ты понимал, Петр, доброкачественные опухоли очень сложно диагностировать. По статистике, они выявляются только у одной трети больных. Плохое питание, аллергическая отечность слизистой в сочетании с системой регулировки давления в самолете удачно её проявили на ранней стадии. Не сложись эти факторы вместе, шансы на успешное завершение операции резко снизились бы.

– Что ещё за система регулировки давления? – переспросил я, хмурясь.

– Я и сам особо не в курсе, просто уточнял причину проявления ранних симптомов. Знаю только, что в самолете автоматически понижают давление, прежде чем он наберет высоту. Для здорового человека в этом нет ничего страшного, уши заложит, и все, а вот опухоль себя проявила.

– Понятно. А почему настолько сложно диагностировать? Мы же не в средние века живем.

– Тут-то и заключается весь секрет. Человек не понимает, что болен, его сознание воспринимает симптомы как норму, пытаясь связать в логичные цепочки. Всё время ты рассказывал о чудо-фигурке и её влиянии на тебя, совершенно не подозревая о том, что это обычная выдумка.

– Но как же это может быть выдумкой, если я действительно её нашел?!

– Нет, фигурка, наверное, была. По сути, это не важно. Но только те мистические свойства, которые ты, Петр, ей приписал, отсутствовали. Скорее всего, на такое решение повлияло просмотренное фентези о наделенных силой артефактах, возможно, компьютерная игра.

Мне ужасно не хотелось в это верить, я не мог даже предположить, что сказанное Стефаном может быть правдой. Я слишком многое получил, слишком многое прочувствовал и узнал, чтобы это было неправдой. Даже само предположение о возможности выдумки казалось недопустимым.

– Не понимаю, как такое возможно?! – пробубнил я себе под нос с обидой на весь мир.

– Давай я перечислю тебе симптомы, сопровождающие опухоль головного мозга, а ты сам попробуешь привязать всё под свой рассказ. Итак: искажение пространственного восприятия, расстройство схемы тела, вестибулярные деперсонализационные расстройства, приступообразные галлюцинаторные расстройства, нарастание состояния оглушенности, перемежающееся с вялостью и апатичностью. Мне продолжить?

Каждое сказанное Стефаном слово эхом отражалось в моем сознании, каждый симптом был привязан ко мне со стопроцентным совпадением. Только такая безжалостная сволочь, как Стефан, могла с такой легкостью разрушить укоренившуюся веру во что-то необычное, испепелить тебя изнутри. Я начал сомневаться в реальности этого мира.

– Так что же из рассказанного мною было правдой, а что – нет?!

– Именно выяснением этого мы и занимались здесь всё это время. Больные с опухолью плохо ориентируются в месте и времени, а их сознание умело связывает события реального мира с вымышленными. Неужели ты, Петр, думаешь, что мог смотреть на предметы в комнате своей сестры, лёжа в своей? Или что тебя кто-то преследовал?

– А что же было, с вашей точки зрения?

– Мы пытались уточнять по ходу рассказа факты, происходившие вокруг тебя, насколько это было возможно. Судя по твоему состоянию, ты точно был в какой-то неблагополучной стране около девяти месяцев, но в пределах Европы. То, что происходило там, нам выяснить не удалось. Но подумай, бывают ли поезда без окон и дверей, конопляные заросли, лесопосадочные полосы из фруктовых деревьев и пляшущие коровы?..

– И что, это были галлюцинации?

– Многое из рассказанного – определенно. Были фрагменты, которые сознание исказило и преувеличило в масштабах. Однозначные преувеличения. Неужели в Европе могли существовать такие абсурдные места или произойти события, когда матери ели своих детей? В пределах нашего столетия – точно нет.

– Да, но я точно помню, к примеру, тот поезд.

– Никто не говорит, что его не было. Ты случайно мог увидеть пустой вагон на каком-то полустанке, связать со старым фильмом про Индию и поезда, битком набитые по крышу индусами. Добавь к этому немного фантазии – и получается твой «ковбойский поезд». К примеру, всё то, что тебя так сильно всполошило здесь, было на самом деле. Твоя бывшая девушка Лиза действительно проходила собеседование на полиграфе, она уже полгода работает в госучреждении, имеющем доступ к секретным данным. Это была стандартная процедура для приема на работу. Пожилую пару мы не нашли, но у школьниц действительно был карантин, а источником распространения оказался отец одной из девочек, приехавший незадолго до событий из командировки. Договор на ремонт парка был заключен ещё год назад, и работы начались именно в установленные сроки. Пара военных… Пара по соседству с твоими родителями так и живет там. Им пришлось уйти в отставку из-за нестандартной для армии ориентации, и они осели неподалеку от твоих родителей. Всё объясняется элементарно. Твой мозг связал вещи, абсолютно между собой не связанные, добавил ко всему прочему панический страх – и вот уже совершенно нормальный человек начинает творить абсурдные вещи.

– Могу себе представить, как глупо выглядел мой рассказ, – с поникшей головой сказал я, немного даже покраснев.

– Отнюдь. Данные, полученные от тебя, дадут возможность повысить шансы раннего выявления опухолей, основываясь на модели поведения. Это, конечно, не лекарство от рака, но ценность полученных данных высока.

– Неужели так мало людей рассказало о своих глюках?! – удивленно поинтересовался я.

– Ты себе, Петр, даже не представляешь, как мало. Данных практически нет. Пока начинают проявляться симптомы, явно указывающие на опухоль, от человека уже мало чего можно добиться. Больные не понимают, что больны, и чаще всего гробят себя или свою жизнь, даже не подозревая об истинной причине. По статистике, в психиатрических клиниках посмертное вскрытие показывает, что три-четыре процента больных имели доброкачественные опухоли мозга, а не психические расстройства. Поэтому ты – наш редкий экземпляр.

– Теперь понимаю, почему клиника решила оплатить мое лечение.

– Именно так. И тебе очень повезло, что опухоль была выявлена на ранней стадии. Хирургическое вмешательство в фазе субкомпенсации имеет менее шести процентов летальных исходов, а в фазе глубокой декомпенсации – уже около сорока.

Этот факт меня поразил до глубины души. Не будь у меня сопель на амброзию или реши я поехать поездом – не исключено, что моя жизнь закончилась бы на хирургическом столе или, чего доброго, в психушке, где до конца дней меня лечили бы от несуществующей болезни. Представить только, для четырех процентов пациентов психбольницы являются тюрьмами, куда их по ошибке заточили доктора, лишив права быть нормальным!

Полученное разъяснение успокаивало. Да, конечно, очень обидно было узнать тот факт, что сознание сыграло со мной злую шутку, узнать, что я обычный человек. Но внутри меня ощущались изменения, фигурка это сделала или опухоль, было не важно, главное, что я чувствовал изменения в себе. Вырезав ненужный кусок в моей височной доле, меня лишили возможности продолжать трансформироваться дальше, но вместе с тем и спасли от неминуемой гибели. Как прорастающий в мозгу насекомого кардицепс заставляет выбрать место, откуда споры лучше распылятся, так и моя болезнь потянула меня на беспечные поступки, в конечном итоге приведшие к спасению. Чувства были смешанными.

(21) Грегор

В тот же день меня выписали из больницы, и мы всей семьей вернулись домой. Я был рад наконец-то оказаться в знакомом с детства окружении, был рад видеть близких мне людей. Тепло знакомой с детства обстановки успокаивало, глушило тяжесть утраты чего-то неуловимо важного в моем сердце и настолько вульгарно отобранного у меня Стефаном. Мне, совершенно обычному, предстояло научиться жить в обычном мире, переосмыслить понятое за последний год цивилизованным зрелым умом. Но я однозначно изменился. Это было понятно хотя бы по тому, что стоматология меня не интересовала, как не было желания и вернуться к Лизе. Нужно было как-то сказать ей о прекращении отношений, но я пока не знал, с чего начать. Напряжение в этом вопросе сняла Бекки.

– Тут такое дело, Пе́тре, – начала она с серьезным выражением лица, как только мы остались наедине.

– Да, Бекки, что ты хотела сказать?

– Ну, я хотела сказать тебе про Лизу. После того как ты исчез, она через полгода позвонила, извинилась в разговоре с мамой и сказала, что ей нужно двигаться дальше. Она с тобой рассталась.

У меня как камень с души упал. Всё складывалось очень хорошо для нас обоих. Если бы она преданно ждала меня этот год, а я вернулся и сообщил ей, что между нами всё кончено, это выглядело бы как-то по-свински. А так мы оба получили то, чего хотели, оставаясь каждый при своих интересах. Я её не винил за такое поведение, раньше – возможно бы, но не теперь. Она была молодой женщиной, которой нужно было создать крепкую семью, воспитать детей. Какую стабильность мог ей предложить человек, ни с того ни с сего исчезнувший на неопределенное время? Где гарантия, что такой человек не поступит точно так же, оставив на руках двух маленьких детей, лишенных отцовской заботы? Женщины всегда рациональны, когда вопрос касается благополучия их семей.

– Спасибо, Бекки, что ты мне сказала. Это даже и к лучшему, что случилось именно так. Если честно, то по приезде я хотел сделать то же самое.

– Хорошо, что ваши желания совпали. А то доктор сказал нам тебя не волновать. Я не знала, как ты это воспримешь. Хотя Лиза когда узнает, что у тебя была просто опухоль, а не бзик, будет, скорее всего, себя корить за такой поступок.

– Наверное, нужно с ней встретиться, чтобы расстаться по-дружески.

– Она тебя не заслуживала, Пе́тре, но, пожалуй, ты прав.

Я договорился о встрече с Лизой ближе к вечеру следующего дня. Всё время провел дома, практически никуда не выходя, постепенно привыкая к ритму обычной жизни. По-новому взглянул на сад, так бережно и заботливо ухоженный руками моей матери. По-новому увидел своего отца, по-новому взглянул на Бекки. Возможно, опухоль и повлияла на принятые мной решения, я с этим смирился, но она определенно меня преобразила, сделала глубже и обдуманней моё поведение. Она оставила во мне то понимание мира и ценностей, к которому пришлось бы идти многие годы. Стыдливое чувство вины, одолевающее меня поначалу, ушло, сменившись тихой благодарностью. Мне нужно было жить дальше, и начал я с похода в парк, где договорился о встрече со своей бывшей девушкой.

* * *
К парку я решил пройтись пешком. Теплый летний день располагал к хорошим мыслям, а дорога была приятной. Мне нравилось окружение, чистые ухоженные улочки, стриженые газоны, декоративные деревья. Жизнь текла размеренно и цивилизованно, в каждой окружающей меня мелочи был виден вложенный труд, направленный на создание всеобщего уюта. Всё было на своих местах, и это создавало приятные ощущения. Парк был полностью обновлен, только старые деревья и важные вороны напоминали о том, что он тот же, что и раньше. Лиза пришла раньше положенного, ждала меня на нашем обычном месте и сильно волновалась.

– Петр, мне очень жаль! – начала было она, покраснев и запинаясь.

– Не переживай ты так, я и договорился о встрече, чтобы тебя успокоить. В твоем поступке нет никакой вины.

– Так ты не злишься на меня?

– Нет, просто обстоятельства сложились не лучшим образом, тут никто не виноват.

– Это очень важно для меня, всё-таки мы с тобой много лет были в хороших отношениях. Не хотелось бы расстаться вульгарно.

– Именно поэтому я решил лично с тобой встретиться и сказать, что всё нормально.

– Как ты? Я слышала, что операция прошла успешно.

– Да, всё сложилось неплохо. А ты как? Мне сказали, ты нашла хорошую работу.

– Ага, то собеседование было удачным, и меня взяли на очень ответственную работу с документацией.

– Так ты не моешь камеры после обезьян?

Лиза улыбнулась, изначальное напряжение постепенно спадало.

– Нет, Петр, обезьянами мы не занимаемся, да и бумаги с грифом «секретно» я видела только издалека. Но на работе ко мне очень хорошо относятся. Там я и познакомилась со своим новым парнем, его зовут Альберт.

– Альберт?! – удивился я, сразу применив к её новому парню вымышленный образ эстета-кошатника.

– Обычное имя, чего ты так удивился?

– Извини. Вызвало кое-какие ассоциации. А у него, случайно, нет кота породы сфинкс?

Лиза опешила от такого вопроса.

– Ты и правда очень изменился, Петр. Но если честно, то Альберт очень любит котов, и у него дома живет один, только не сфинкс, а мейн-кун.

Я удовлетворённо кивнул. Мне было как-то само собой понятно, что у Лизы с Альбертом будет много общего, намного больше, чем со мной. Мы ещё немного поговорили о том о сём и, с чувством выполненного друг перед другом долга, расстались как нельзя лучше.

Я медленно шел по парку, рассматривая деловито шагающих ворон и обдумывая, потеряет ли хоть малюсенькое перышко одна из этих птиц, крикни я на всю глотку «Кар!!» и махни руками. Всё-таки, принеси я для Бекки такое красивое перышко, её восторгу не было бы предела. С готовностью совершить свой акт агрессии по отношению к птицам я осмотрелся вокруг, не напугаю ли я кого-то, ещё кроме птиц. Внимательно осматривая окрестности, я наткнулся взглядом на пожилую пару, которую встретил год назад в этом же парке. Это, без сомнения, были они – господин и госпожа Алены. Женщина была прикована к инвалидному креслу, видимо, из-за той ужасной аварии, мужчина вез её и о чем-то с ней разговаривал. Но как только он увидел меня – сразу же замолчал. Наши с ним взгляды встретились, как тогда в больнице, он меня определенно узнал, и, сказав что-то жене, направился в мою сторону. Госпожа Ален принялась заинтересованно меня разглядывать, будто перед нею был не обычный человек, а какая-то экзотическая зверушка. Я замедлил шаг, давая нам возможность встретиться на пересечении парковых дорожек.

«Интересно, как я смогу им объяснить, почему был в их палате после автомобильной катастрофы?!» – вертелось у меня в голове. Неизбежность неловкого момента, казалось, была предопределена, но, к моему великому удивлению, тематика разговора приобрела совершенно иной характер. Как только мы остановились друг перед другом, пожилой мужчина тут же спросил:

– Вы ведь тот молодой человек, что нашел нашего Грегора, верно?

– Кого нашел? – удивился я неожиданному вопросу.

– Грегора, бронзовую маленькую фигурку. Я видел вас в больнице, когда мы попали в автомобильную аварию. Вы ведь уже тогда пришли за ответами, не понимая, что с вами происходит, я прав?

Всё только упорядочившееся в моих мыслях в одно мгновение встряхнулось, как будто медленно осевший на дне аквариума ил взболтали, снова сделав прозрачную воду грязной. Память начала нервно перебирать все события с момента прошлогодней встречи с пожилой парой в этом же парке, сомневаясь в истинности происходящего. Пара выглядела очень пристойно, а спокойствие в тоне не оставляло ни единого намека на сомнения в серьезности сказанного.

– Бронзовую фигурку? – пробубнил я, запинаясь и нелепо моргая.

– Да, маленькую такую, с секирой, в шлеме и доспехах.

– А она ваша?

– Не совсем. Этого Грегора мы с Марией создали как эксперимент, а дальше такие вещи живут уже собственной жизнью.

– Создали? Живут?!

Я все ещё никак не мог собраться с мыслями. Возможно, в моем мозгу была не одна опухоль, и меня продолжали мучить глюки, но окружение выглядело естественно и не могло быть галлюцинацией. Как будто убеждаясь в правдивости происходящего, я пощупал повязку, через которую недавно достали злосчастную опухоль.

– Что вас так удивляет в моих вопросах, молодой человек? Вы ведь сами должны были почувствовать его влияние. Как долго вам удалось удержать при себе Грегора?

– Оставил в одном из аэропортов полторы недели назад… – пробубнил я, уже смирившись с тем, что права эта пожилая пара, а не доктора.

Мой ответ очень удивил собеседников. Господин и госпожа Алены многозначительно переглянулись и предложили мне присесть с ними на лавочку. У меня было огромное количество вопросов, и потому я охотно согласился.

– Вам удалось настолько долго удерживать его и остаться целым и невредимым? – удивленно спросила меня госпожа Ален, поглядывая на повязку.

– Да, вы правы. Было очень сложно. Как только она… вернее, как я понимаю из обращения, он – остался при мне, сразу началась охота. Видимо, это предмет большой ценности, и все хотят его заполучить.

– Нет, что вы! – вмешался господин Ален с улыбкой, которой обычно взрослые сопровождают объяснения детских нелепостей. – Никто не охотится и никогда не охотился за Грегором, это был не совсем удавшийся эксперимент по созданию силы, способной устранять преграды, мешающие развитию человека.

– Вы хотите сказать, что он сам по себе был опасен?

– Нет, конечно. Суть фигурки – избавлять от преград, не дающих человеку двигаться вперед, избавлять от внутренних идолов, делающих людей ограниченными. Грегор всего лишь убирает в человеке штампы жадности, лени, невежества и прочих негативных шаблонов, впечатанных в наш мозг окружающим миром. Давление на человека оказывает уже сам мир, не желающий меняться и давать измениться вам. Так как вам удалось так долго противостоять?

– Я подумал, что за… Грегором охотятся, и исчез почти на полгода в одной полудикой стране, откуда и вернулся только две недели назад.

– А! Это многое проясняет. Негативное окружение немного компенсировало остроту давления на вас системой, и вы, сами того не подозревая, защитились.

– Я что-то не до конца понял, почему мир должен оказывать давление на изменяющихся в лучшую сторону людей? Ведь это хорошо, когда человек становится более развитым.

Пожилая пара снова переглянулась, на их лицах промелькнула добрая улыбка снисхождения, после чего господин Ален, на время запнувшись, видимо, подбирая слова, продолжил:

– Видите ли, в чем дело, молодой человек… Мы тоже так предполагали изначально, вернее, мы считали, что система материального мира останется нейтральной по отношению к внесенному нами дисбалансу. Но, увы, этого не произошло. Грубо-материальный мир создан, чтобы жить по своим собственным законам, и эти законы хоть и имеют на поверхности принципы, построенные на физических и математических последовательностях, но идеологией его системы всегда будет грех и то, что его порождает. Называть силу можно как угодно – первородный грех христианства или градация духа в недра майя индуизма, – но сути это не изменит. Идеологией построения материального мира всегда будет зло. А Грегор ломает стражу этого мира, идолов, дающих возможность этому злу вершиться.

– Я не особо верю в религии, богов и всякие грехи. Мне кажется, что такие суждения рождены неспособностью докопаться до сути.

– Да? И во что же вы верите?

– Я верю в законы физики, химии и математики. Какой бы прогрессивной и современной ни была любая из религий, все они мне кажутся забавными сказочками, призванными удовлетворить чьи-то корыстные потребности.

– По отношению к религиям вы совершенно правы, они созданы для решения поставленных задач. Мы говорим больше про веру человека, веру, которая может начаться только там, где заканчивается любая религия. Именно вера дает понимание происходящей гармонии.

– Я, конечно, ещё мал судить обо всем таком, но мне кажется, что в окружающем меня мире больше хаоса и нерациональных вещей, чем порядка и гармонии.

Каждая милая улыбка пары Аленов вселяла в меня неуверенность. Всё выглядело так, будто они понимали каждое сказанное мной слово, а я чем больше задавал вопросов или выдавал умозаключений, тем большей бессмыслицей казались мне их ответы. Еще пару недель назад я чувствовал себя светлым умом, полным понимания и уверенности, значимым и цельным, а сейчас я стоял, как обнаженный, перед парой непонятных людей. Как первоклашка, пытающийся вникнуть в конструкцию космического корабля.

– Вы, молодой человек, сказали, что верите в физику и математику, и это похвально. А теперь представьте картину, когда целый день зачитываются цифры числа «Пи», а вы, со светлым умом математика, пришли не вначале чтения. Иллюзия кажущегося хаоса чисел не даст вам возможности оценить изящную последовательность, превращающую углы в круги. Всё дело – в ограниченности отрезком времени, только и всего. Нельзя оценить танец по незавершенному па.

– По вашему мнению, хаоса не существует, и всё определено?

– Не всё определено. В незначительных пределах хаотичность не только возможна, но и необходима. Это создает красоту и разнообразие. Представьте себе масляную лампу с двумя разноцветными жидкостями, которая пузырится всякими чудными узорами внутри стеклянной колбы. Подкрашенная вода никогда не смешается с маслом, конвекционные потоки от тепла нижней подсветки приводят в движение масляные комки, создавая всё новые и новые формы, практически не повторяющиеся. Но бесконечное разнообразие форм светильника, по большому счету, может быть без труда описано парой физических законов.

У меня была в детстве такая лампа, и я прекрасно понял, о чем он говорит. Возможно даже, что мои собеседники каким-то образом об этом знали, приводя правильные аналогии. Непонятно было вообще, кто они такие, с фразой «Мы создали Грегора» и молчаливой уверенностью в каждом сказанном ими слове, и я мог только тихо слушать.

– Так вы считаете, что фигурка провоцировала агрессивность окружающего мира?

– Как побочное действие – да. И, увы, мы даже сами чуть не поплатились за это творение собственной жизнью. Мария вот села в инвалидное кресло.

– Но ведь всё случившееся вокруг меня было без труда объяснено примерами сухих фактов, безо всякой там мистики, позавчера в больнице! Всё, что произошло со мной за последний период, стало следствием опухоли в мозгу, её вырезали – и вся мистика исчезла.

– Конечно, а как вы себе могли бы представить всё происходящее, не будь у вас в мозгу опухоли?! Мы живем не в мире фантазий и сказочных героев. Любое, даже самое мистическое действие должно быть объяснено сухими фактами материального мира. Эта двойственность – основа существования. Не будь возможности подтвердить происходящее математикой или биологией, чудеса не случились бы, и наоборот. Всё, что происходит в грубо-материальном мире, имеет завуалированную нотку неестественного и волшебного. Вот только не все способны это разглядеть. Но не будем вас отвлекать, да и нам уже пора. До свидания.

Пара явно получила от меня, что хотела, и последующий диалог вызывал у них лишь скуку.

– Но подождите, у меня ещё столько вопросов! Как вы создали эту фигурку, будете ли делать что-то подобное, и вообще?..

На полуслове моя речь оборвалась. Я потерял цепь событий, роящиеся мысли как будто улетучились из моей головы в одночасье, оставив только понимание, что они только что были, но сейчас их нет. Я будто подвис, не имея ни одного желания, и судя по тому, как мило переглянулись Алены и начали медленно удаляться, мое состояние было их рук делом. Я сел на лавочку, медленно приходя в себя, сказанное мной и ими осталось в памяти, ровно как и желание получить объяснения, но пустота, на некоторое время заполнившая меня целиком, обезоружив, дала мне понять, что ответов больше не будет. Мне придется с этим смириться и просто пытаться не забыть сказанные господином Аленом слова, надеясь когда-нибудь понять их смысл. Но теперь у меня не было ни фигурки, ни опухоли в мозгу – двух сторон одной медали, и не стоит пытаться решить, что из этого более настоящее.

Солнце клонилось к закату, и приятный теплый вечер преисполнил меня простым желанием двигаться вперед. Посидев ещё немного на лавочке, подставляя лицо вечернему солнышку, я прокрутил в голове события сегодняшнего дня, а потом не спеша направился домой. А неподалеку от выхода из парка нашел свой новый артефакт – такое желанное воронье перо. Удачное завершение удачного дня! Я был абсолютно уверен, что он, этот день, принесет огромную радость ещё и Бекки. Нужно было обязательно продолжить начатую цепь приятных событий. И, довольный собой, я направился в магазин купить две бутылки бурбона: одну – Замиру, а вторую – Кирилычу. Во мне почему-то крепла глубокая уверенность, что этот чудаковатый старик сможет по достоинству оценить благородный напиток.

Примечания

1

Упавшая в воду капля расплавленного стекла приобретает невероятные свойства. Её очень сложно разбить даже молотком, но стоит надломить хвостик, и она взрывается, разлетаясь на мелкие кусочки.

(обратно)

2

В средние века при обвинении женщины в сговоре с дьяволом использовали «Ведьмины весы». Считалось, что ведьмой не может быть женщина, весом более пятидесяти килограмм.

(обратно)

3

Первые зубные протезы изготавливались из каучука, только позже им на смену пришли акриловые вставные челюсти.

(обратно)

4

Система быстрой оценки состояния новорожденного ребенка в первые минуты жизни для принятия решения о необходимости реанимационных процедур.

(обратно)

5

Индекс массы тела, позволяющий косвенно оценить достаточность веса.

(обратно)

6

Kinder, Küche, Kirche («дети, кухня, церковь») – прусское выражение, описывающее социальную роль женщины в обществе, ставшее наиболее популярным во времена нацистской Германии.

(обратно)

7

Имеется в виду жук-скарабей, самый почитаемый символ Древнего Египта, и в то же время насекомое, скатывающее в шарики навоз крупного рогатого скота для того, чтобы можно было его откатить от общей кучи и впоследствии питаться.

(обратно)

8

Идет сравнение с «Садом камней» – одной из разновидностей японских садов, создаваемых с учетом концепций дзен-буддизма.

(обратно)

9

Черный коршун – птица семейства коршуновых.

(обратно)

10

Копорский чай (иван-чай) был настолько популярен в те времена, что в некоторых европейские станы завозился контрабандой. А смешивание копорского чая с китайским ради получения выгоды даже преследовалось законом.

(обратно)

11

Шестым подвигом Геракла была очистка от навоза конюшни элидского царя Авгия за один день, для чего ему пришлось вырыть новое русло и направить через конюшню реку.

(обратно)

12

Первое произведение из цикла «Времена года», одного из самых знаменитых произведений итальянского композитора XVIII века Антонио Вивальди.

(обратно)

13

В древнегреческой мифологии остров нимфы Калипсо, на котором Одиссей провел семь лет.

(обратно)

14

Речь идет о диалоге Алисы и Чеширского Кота из книги Л. Кэрролла «Алиса в Стране чудес».

(обратно)

Оглавление

  • (1) Пробуждение
  • (2) Находка
  • (3) Шпионские штучки
  • (4) Институт
  • (5) Поездка
  • (6) Намеченный путь
  • (7) Деревня
  • (8) Новая жизнь
  • (9) Способность говорить
  • (10) Весна
  • (11) Сельский беспризорный
  • (12) Крокодил вагонный
  • (13) АА
  • (14) Джон Ланкастер
  • (15) Герой-бабочник и незаселенная территория
  • (16) Бабочки внутри
  • (17) Старый город
  • (18) Кирпичики нации
  • (19) Укольчик веры
  • (20) Прощай, Филипп
  • (21) Грегор
  • *** Примечания ***