Дурья башка [Игорь Владимирович Марков] (fb2) читать онлайн

На войну Матвея Сергеевича не взяли, как он сам объяснял, по старости. Хотя дряхлым стариком дядя Мотя не был – недавно за пятьдесят перевалило. Вот только сердце стало иногда побаливать и ноги крутить, особенно по ночам. Может, застудил – всю жизнь слесарем в депо отработал, а может, просто время пришло. Даже у машины железные шарниры стачиваются, а уж о человеческих костях и говорить не приходится…

Паровозное начальство из уважения к былым заслугам определило Матвея Сергеевича на тёплое место – истопником в котельную при Клубе железнодорожников. Здесь-то он и присмотрел к себе на постой молодую женщину с двумя детьми, из первого эшелона эвакуированных. Война, видать, долгая намечается, коли людей с запада на Урал повезли. Кто его знает, каких ещё жильцов к нему в дом советская власть подселит… А эта вроде бы баба чистоплотная, старательная. Только приехала, сразу пришла в котельную за горячей водой – одежду детишкам стирать. Своих детей им с Катериной бог не дал, так пусть чужие поживут, пока их папка с фашистами воюет.

В 1942 году на майора Рычагова пришла похоронка. А его старший сын – Миша Рычагов пошёл в первый класс.

Перед Новым годом Матвей Сергеевич взял топор и притащил на санках из леса пушистую ёлку. Пока московская учителка с детьми украшала её самодельными бумажными гирляндами, он с хромым Егором и ещё одним плотником из эвакуированных соорудил во дворе клуба большую горку для катанья. Сзади у горки была настоящая деревянная лестница с перилами, а впереди длинный спуск, переходящий в ледяную дорожку, которая шагов через двадцать утыкалась в снежный сугроб.

Кататься с ледяной горки можно было по-разному. Самый простой способ – для малышей – сидя на собственной попе или лёжа на спине. Тем, кто постарше и любит скорость, – на фанерке. Ну а совсем уж отчаянные пятиклассники съезжали стоя, размахивали для равновесия руками.

Девочки катались красиво, наслаждаясь плавным скольжением и принимая балетные позы.

Шестилетняя Полюська, она же Полина Кукушкина, вначале ехала сидя. Затем, когда уклон горки переходил в ровную накатанную дорожку, ложилась на спину, раскидывала в стороны руки и, легонько оттолкнувшись ногой, начинала медленно кружиться, как морская пятиконечная звезда. Постепенно замедляясь, она останавливалась у финишного сугроба и некоторое время ещё лежала там, блаженно прикрыв глаза, пока следующий катальщик своим боком или мягкими растоптанными валенками не выталкивал её на снег, присыпанный фанерными щепками и обрывками старых плетёных половичков, которые местные жители беспечно стелили перед входными дверьми своих квартир для вытирания обуви.

Мальчики катались дерзко, показывая чудеса отваги и находчивости.

Восьмилетний Миша Рычагов притащил с помойки дырявое жестяное корыто, сел в него и попросил друга Петьку подтолкнуть сзади, для большей скорости.

День выдался ясный с лёгким приятным морозцем. Ночью новогоднюю ёлку припорошило снегом, и белое зимнее солнце сверкало на её ветвях, отражаясь в миллионах ледяных кристалликов. Цветные флажки самодельной гирлянды весело трепетали от лёгкого ветерка. Унылый двор Клуба железнодорожников наполнился детским смехом и праздничным настроением. И ни что, как обычно писали в деповской многотиражке, не предвещало беды. Но она пришла, а точнее – приехала с криками и скрежетом метала об лёд…

Вязаные Полюськины варежки обросли снежными шариками и маленькими сосульками. Они вкусно откусывались и приятно таяли во рту, оставляя на языке колючие шерстяные ниточки. Через реснички полуприкрытых глаз можно было видеть яркий кружок солнца в глубине чуть голубоватого неба, окружённый облачком блестящих снежинок…

Дно у корыта было неровным, и чтобы не терять при спуске скорость, Миша с Петей сильно отклонялись вбок. К счастью, этот приём не дал нужного результата, и корыто, царапая ржавым краем ледяную дорожку, потеряло значительную часть своей кинетической энергии. Тем не мене, её хватило, чтобы в конце пути, ударить Полюську точно по голове и пробить острым углом меховую шапку, платок и кожу на макушке. От более серьёзной травмы спасла толстая коса.

Девочка сначала не поняла, что произошло, и даже не почувствовала боли, но, увидев над собой испуганное лицо Мишки Рычагова, испугалась сама. А когда по затылку потекло что-то тёплое и резко защипало, началась паника. Первая мысль, которая пришла в голову: у неё треснул череп, и сейчас в шапку выльются мозги, мама убьёт, а бабушка будет опять ругаться, что платок испачкался и надо снова стирать…

Петька потихоньку сбежал.

Миша вылез из корыта, протянул руки и помог ей подняться.

Полюська заплакала и, оттолкнув его, сама вскочила на ноги. Обледеневшие валенки разъехались в стороны, и девочка упала, больно ударившись коленками о твёрдый лёд. Голова закружилась, и стало ещё страшнее. Мысль о неминуемой смерти здесь, прямо посреди новогоднего двора, на глазах у всего мира, неожиданно придала новых сил. Помогая себе руками, она быстро поднялась и с громким рёвом побежала домой. Мишка ещё некоторое время испуганно смотрел ей вслед, но поразмыслив, решил, что всё вроде бы обошлось, и успокоился. Раз бежит – значит цела, а плачет – так девчонки всегда плачут. Это не считается…

Он ухватил своё корыто за помятую ручку и снова поволок на горку.

Не прошло и получаса, как Мишка с опущенной головой стоял у Полюськи дома, посередине большой комнаты, которую хозяева гордо называли «зала». В левой руке он держал шапку, а правой размазывал по щекам слёзы и сопли. Девочка молча сидела в углу на маленькой скамеечке со сломанной ножкой и раскачивалась из стороны в сторону. Глаза её были припухшими, а голова перевязана белой кружевной тряпочкой, оторванной, наверное, от кухонной занавески или подола ночной рубашки. Бабушка, замотанная крест-накрест пуховым платком, сидела на стуле, опустив голову, что-то бормотала. Костлявые пальцы с распухшими суставами разглаживали юбку на острых, как у кузнечика, коленях.

Полюськина мама стояла прямо перед Мишей и строгим голосом делала выговор. Перед войной она несколько месяцев посещала курсы санитарок при ОСОАВИАХИМе и могла без врача определить, что сотрясения мозга у дочери нет, царапина небольшая, и травма вообще неопасная. А вот напугать бестолкового мальчишку надо как следует, чтобы до него дошло наконец, и в другой раз он никого бы и себя самого не искалечил по-настоящему.

– Ты понял, что я тебе говорю? – спросила она, заканчивая воспитательную речь.

– Понял, – шмыгнул носом Мишка.

– Что ты понял?

– Что так делать нельзя…

– Как делать?

– В корыте кататься…

– Да не про корыто я тебе говорила, Миша… Просто надо думать, перед тем, как что-то делаешь. По сторонам внимательно смотреть… Что бы не навредить кому-то, или себе самому… Понял?

Мишка шмыгнул носом и кивнул головой.

– Ничего он, Оля, не понял, – неожиданно сказала бабушка. Она встала со своего стула и подошла к мальчику. – Ты посмотри на него только… Трясёт головой, как козёл, а в глаза не смотрит. Погляди, дурья твоя башка, что ты с девочкой наделал и прощения даже не попросил.

Она подняла сухую костлявую руку, постучала скрюченным указательным пальцем по его голове и сказала:

– Проси прощенья, бестолочь, дурья башка. И на колени встань, чтобы Полиночка тебя простила. Дубина стоеросовая.

– Зинаида Петровна, ну зачем вы так-то… – попыталась защитить его от злобной свекрови Полюськина мама. – Он и так уже всё понял. Ты ведь понял, Миша?

Миша испугался и заплакал сильнее. Слёзы катились по щекам и капали на пол, увеличивая лужицу от растаявшего снега вокруг мокрых валенок.

– Нет, Оля, говорю тебе: ничего он не понял… Ему хоть кол на голове теши. Пока сам по дурьей своей башке не получит как следует, ничего не поймёт. Вот попомните мои слова… – И она снова стукнула по Мишкиному затылку костлявыми пальцами. – Прямо вот сюда… Пока по котелку этому бестолковому чёрт своей лапой его не треснет, ничего он не поймёт…

– Ну что вы такое говорите, Зинаида Петровна… Какой чёрт? Какой лапой? Мракобесие какое-то… Скажете ведь тоже. Он же ещё маленький, а вы такие ужасы нагоняете…

– Какой же он маленький, – ехидно продолжала старуха. – С оглоблю почти вырос, а ума не вынес. Одно слово – дурья башка… Вот пусть чёрт из тебя дурь-то повыколотит, чтобы пять раз своими когтями голову твою дурацкую так же разбил, как ты Полиночке нашей сделал… – Она ещё несколько раз постучала ему по макушке пальцем, как будто показывала чёрту, куда и сколько раз надо ударить. – Проси прощенья, олух царя небесного…

– Простите меня! – закричал мальчик. – Я больше не буду!

– Не меня проси! Полиночку нашу проси…

– Перестань всех пугать, бабушка, чертями своими, – вдруг сказала Полюська и встала со своей скамеечки, та качнулась на трёх ножках и со стуком упала на бок. – Он же не специально это… А ты всё: черти, да черти… Противно слушать… Да я сама, если хочешь знать, могу ему по голове дать, без чертей твоих дурацких…

Она подошла и встала рядом с Мишей.

– Ну и дай ему, чтоб в другой раз не повадно было, – сказала бабушка.

– Зачем это? – сказала Полюська и ласково посмотрела на него сверху. – Он мне нравится… Он хороший…

Для своих шести лет она была довольно высокой девочкой и по росту обогнала маленького Мишу.

– Все они, мужики, по началу хорошие, – проворчала бабушка и отвернулась.

– Ну что вы, Зинаида Петровна, совсем детей запугали… Ну всё, Миша, собирайся, тебе, наверное, уже домой пора – уроки делать. Да и Полечке надо отдохнуть.

Бабушка ушла в другую комнату, по дороге бормоча себе под нос что-то о мужиках, чертях и головах садовых, которые надо регулярно колотить для выбивания дури.

Миша мокрым рукавом пальто размазал последние слёзы и посмотрел на девочку. Она ему тоже нравилась, ещё с весны, когда они за домом в палисаднике делали из цветных бутылочных осколков «секретики». Она первая тогда показала ему свой «секретик» с одуванчиком, а потом уже он ей свой.

Девочка стояла к нему очень близко и даже немного касалась рукой, как в тот раз летом, когда старшая Полюськина сестра Нелька заставляла их целоваться. Мише и хотелось этого, и было почему-то стыдно. Он отказывался… А Полюське нравилось, она не видела в этом ничего ужасного, но не хотела целоваться на виду у всех. Нелька обещала, что не будет подсматривать. Говорила, что они, если хотят, могут даже спрятаться – под одеялом, которое висит на турнике для просушки. А сама, конечно, подсматривала, дура…

После этого Петька прозвал Мишку бабником, потому что настоящие пацаны с девчонками не только не целуются, но и вообще не водятся. А может быть потому, … что Полюська выбрала не его…

Прошло двенадцать лет.

Война давно закончилась. Эвакуированные вернулись в свои прежние квартиры. Только Мишина мама и сестра остались в уральском городке в доме Матвея Сергеевича и бабы Кати. Командир Красной армии Рычагов всю свою недолгую жизнь прожил в казённых квартирах и после героической гибели на фронте не оставил семье никакого жилья.

Миша уехал в Ленинград и поступил в артиллерийское училище, готовиться к новым войнам, которые в скором времени должны были развязать оголтелые американские империалисты и их ближневосточные прихвостни – сионисты.

В увольнение из казармы отпускали только по субботам и воскресеньям, но если купить билеты в театр, то можно было отпроситься и в будний день. Командирам нравилось, что будущие офицеры повышают свой культурный уровень. А ещё нравилось, когда они занимаются спортом и другими полезными увлечениями, которых нет в плане боевой и политической подготовки, например, – бальными танцами. Это всё-таки лучше, чем пьянствовать и нарушать воинскую дисциплину.

Новая подружка Мишки Рычагова была девушкой красивой, но бальными танцами не интересовалась. Поэтому, чтобы встречаться с ней не только по выходным, но и в будние дни, … он записался в городскую боксёрскую секцию.

Первый увесистый удар по своей «дурьей башке», из серии, предсказанной злобной Зинаидой Петровной, курсант Рычагов получил не на поле битвы, а прижатый к канатам боксёрского ринга, и не от чёрта, а от такого же как он сам начинающего спортсмена-любителя, у которого ещё не было любимой девушки, и, вероятно, по этой причине не пропускавшего тренировок.

Вспоминая потом этот случай, убеждённый атеист Миша среди прочего допускал версию, что его соперник – студент из общества «Буревестник», – если и не был лично сам чёртом, но, вероятно, предоставил своё тощее тело этому хитрому субъекту во временное пользование для решающего удара. Более того, студент, как выяснилось, учился в педагогическом на факультете русского языка и литературы, и поэтому не мог вот так просто, без помощи потусторонних сил, уже в середине первого раунда классическим апперкотом отправить будущего артиллериста в технический нокаут, разбив ему левую бровь.

Марина не любила Мишу. Она с детства мечтала о сильном, смелом и богатом принце на белом коне. Поверженный в самом начале турнира рыцарь её не вдохновлял. Увидев на полу некрасиво растянувшееся тело своего кавалера, она хмыкнула, встала, отряхнула несуществующие пылинки с плиссированной юбки и потихоньку ушла, боком протискиваясь между рядами болельщиков.

В расплывчатой вышине спортзала, среди круглых жестяных абажуров электрических ламп, Мише мерещилось её красивое лицо с длинными волнистыми волосами и серебристой как у Мадонны накидкой. Она улыбалась ему сверху, а он смотрел на неё… смотрел… пока не потерял сознание.

Больше они не встречались.

Военная служба лейтенанту Рычагову нравилась, и он любил бы её ещё больше, если б не замполиты с идиотскими политзанятиями. Ну скажите пожалуйста, почему артиллерийский офицер, вместо баллистики и теории стрельбы, должен изучать гениальные постановления партии и правительства «о квадратно-гнездовом методе посадки кукурузы в торфо-перегнойных горшочках». Миша абсолютно не разбирался и не стремился изучать сорта навоза, которым партия призывала удобрять колхозные поля и огороды, и справедливо полагал, что его работа – не созидать, а как раз наоборот – разрушать, … но во благо созидания и защиты мирных тружеников. Доктрина несколько парадоксальная, но, безусловно, – правильная.

В конце 1950-х Никита Сергеевич Хрущёв – большой любитель кукурузы и торфо-перегнойных горшочков – провёл глобальную реформу Вооружённых сил. Резали, что называется, «по живому». Военные люди Хрущёва возненавидели, и у них были на то свои причины. Сотни тысяч военных специалистов отправились восстанавливать сельское хозяйство, разрушенное в предыдущие годы тем же Никитой Сергеевичем.

Мише Рычагову повезло. Его не уволили в начале карьеры, как многих других, – оставили служить Родине, но военную специальность пришлось немного поменять. Он стал не просто артиллеристом, а артиллеристом-воздухоплавателем. Сменил крепкую стальную пушку, прочно стоящую на земле, на мягкий ненадёжный аэростат, парящий в воздухе и привязанный к земле тоненьким тросом. Отныне его наблюдательный пункт для корректировки огня разместился в плетёной корзине, болтающейся на ветру.

Ещё в XVIII веке за геройство, проявленное в Семилетней войне, матушка-императрица Елизавета Петровна пожаловала русским артиллеристам право носить красные сапоги и чёрные бархатные шапки. С тех пор военная форма много раз менялась, но традиционные цвета в знаках различия сохранялись.

В середине ХХ века неведомые воинские начальники повелели воздухоплавающим артиллеристам сменить суровую чёрно-красную раскраску на легкомысленную голубенькую – авиационную.

Михаил Рычагов был ещё молодым человеком и к своему внешнему виду относился серьёзно. Узнав, что придётся снять традиционную, овеянную веками воинской славы, форму бога войны, он сильно возмущался, но потом сообразил, что в этом есть определённый шик: девушки больше любят пилотов, парящих в небесах, чем чернорабочих, ползающих по земле.

Не прошло и месяца, как лейтенанта Рычагова остановил на улице гарнизонный патруль. Начальник патруля оказался занудой, знатоком воинских уставов, приказов и инструкций. По его мнению, лейтенант нарушил правила ношения военной формы. Кроме комсомольского значка и знака своего училища, он, как авиатор, должен был носить на груди знак классной квалификации лётчика.

Пришлось объяснять, что нарушитель в некотором смысле не настоящий лётчик, а воздухоплаватель, и поднимается в небо не благодаря мастерству пилотажа, а тупо подчиняясь природным законам, толкающим вверх любой предмет легче воздуха. В глазах патрульных солдат мелькнула сочувственная усмешка. Это было обидно…

Начальник вещевого склада Трунько, как и положено прирождённому тыловику, отличался умом и сообразительностью. Он обещал достать необходимый лейтенанту-воздухоплавателю аксессуар у своего авиационного коллеги на соседнем аэродроме. Но, как Михаил должен сам понимать, эта услуга будет оказана не безвозмездно.

Неожиданно выяснилось, что в военно-воздушных силах существуют целых три класса, по которым определяется мастерство лётчика. Каждому классу соответствует свой нагрудный знак. Самый красивый – сверкающий золотом, с красной цифрой «1» на геральдическом щите, расправленными орлиными крыльями и скрещёнными мечами – знак лётчика первого класса. Он понравился лейтенанту Рычагову больше других, и красиво смотрелся на новом кителе.

Начальник склада хоть и относился к племени интендантов, – которых по мнению генералиссимуса Суворова надо через три года расстреливать без суда, – постеснялся брать деньги за столь малую вещицу и предложил Михаилу обмыть звание нового классного специалиста в ресторане.

Днём в ресторане было тихо. Большая часть столиков пустовала, и как всегда ничего не предвещало трагедии. Миша с кладовщиком заняли места в тихом уголке у стены. Знакомая официантка Танечка в белом кружевном переднике и наколке на вьющихся волосах быстро принесла всё, что требовалось для начала праздника: запотевшую бутылку водки, пару пива, селёдочку с зелёным луком на овальной тарелке из тёмного пузырчатого стекла и порезанный треугольниками свежий ржаной хлеб.

Танечка была красивая и нравилась Мише. Они давно уже познакомились, и он планировал перейти к более серьёзным отношениям. Она ласково улыбалась, глядя сверху-вниз на гостей, и, кокетливо склонив головку на бок, записывала в маленький блокнотик классический заказ, который все совершеннолетние жители гарнизона давно уже выучили наизусть: суп харчо, цыплёнок табака и салат «Весенний». Миша повернулся к девушке боком, демонстрируя новый блестящий значок, но она не обратила на него внимания. Больше всего на свете её интересовали золотые цепочки, колечки и серёжки с цветными камушками. Условная символика военных украшений Танечку не возбуждала, и разбиралась в них она плохо. Что нельзя было сказать о небольшой компании, гулявшей за соседним столиком.

Лётчики отмечали день рождения одного из своих товарищей. К моменту прихода молодого воздухоплавателя они уже прилично выпили и, не особо стесняясь, разглядывали посетителей.

– Слушай, лейтенант, что-то я тебя не знаю, – сказал один из них, подходя к Мишиному столику.

– Да и я тебя тоже не знаю, – ответил Рычагов, пытаясь смягчить непонятно из-за чего назревающий конфликт.

– Что отмечаем? – продолжал наседать лётчик.

– А тебе-то какое дело? – Миша не чувствовал за собой вины.

Лётчик наклонил голову как молодой бычок, решивший немного пободаться, упёрся кулаками в край стола, прищурил глаз и стал внимательно рассматривать противника.

– Послушайте, молодой человек, – подал голос тыловик и поправил очки. – Идите-ка вы лучше… к своим приятелям… Мы, по-моему, с вами не знакомы и к вам не пристаём.

Манерой поведения и произнесёнными словами он больше походил не на армейского офицера, а на школьного учителя, который пытается утихомирить малолетнего хулигана. Ещё немного и он пригрозит ему пожаловаться директору, от чего хулиган расходится ещё сильнее.

Чтобы не превращать наш лирический рассказ в голливудский вестерн, пропустим описание кабацкой драки с перестрелкой. Тем более, что никакой стрельбы, конечно же, не было. Дело всё-таки происходило не в салуне Дикого Запада и почти на сто лет позже эпохи легендарных ковбоев.

Поясним только, что справедливое негодование компании за соседним столиком вызвал не сам Миша Рычагов, а его незаслуженный знак лётчика 1-го класса, который пилоты зарабатываются тяжёлым трудом, в прямом смысле слова – потом и кровью. Присваивает его лично Министр обороны, и никакой лейтенант, будь он хоть трижды воздухоплаватель, носить не достоин.

Второй удар по своей несчастной голове Миша получил так же не когтистой лапой, а пузатой пивной кружкой, созданной Верой Игнатьевной Мухиной – гениальным советским скульптором – совсем для другой цели. К счастью кружка не разбилась, избавив Рычагова от более серьёзных увечий, но толстое стекло рассекло в кровь на этот раз правую бровь.

Первое, что увидел Миша прямо над собой, когда, лёжа на полу, открыл уцелевший глаз, – было красивое Танечкино лицо. Она что-то сбивчиво рассказывала начальнику патруля, показывая то на поверженного артиллериста, то на притихшую компанию пилотов за соседним столиком.

Многие считают, что в русском языке слова «любить» и «жалеть» являются синонимами. В отношении Танечки это правило не действовало. Она Мишу жалела, но не любила и, объясняя представителю военной власти, что и как тут произошло, выставляла Мишу не героем, а несчастной жертвой, подвергшейся нападению пьяной шпаны.

Миша стало обидно, он закрыл глаз и стёр красивый Танечкин образ из своей памяти.

Гонка вооружений шла полным ходом. Железный занавес между СССР и капиталистическим миром был крепок как никогда прежде. Ствольная артиллерия с массивными лафетами выходила из моды, и на её место в милитаристском дефиле всё чаще стали появляться высокие и стройные баллистические ракеты различных модификаций, дальности и мощностей. Армия, весь крещёный и некрещёный мир готовились к ракетно-ядерной войне.

Огневую штурмовую полосу готовили к ученьям.

Военврач Любовь Сергеевна разместила полевой медпункт в тени большой берёзы. Она сидела на складном стульчике и наблюдала, как сапёры под руководством капитана Рычагова разливают в бетонные канавки напалм из железных канистр и развешивают на бетонных столбах взрывпакеты.

С точки зрения архитектурного искусства ОШП не отличалась изысканностью форм. По замыслу проектировщика объект моделировал горящие развалины, оставшиеся после вражеской бомбардировки, и по сути являл собой нагромождение бетонных конструкций, по которым надо было бегать в противогазе и защитном костюме. Закопанные вертикально в землю плиты с пустыми оконными и дверными проёмами изображали стены домов, а бетонные столбики, к которым на время учений привязывали ветки, – горящий в ядерном пламени лес. Местами встречались огненные траншеи, через которые требовалось прыгать или бегать по мостикам. Самым сложным препятствием считалась потерна – длинный узкий проход между двумя бетонными стенами. На входе и выходе из потерны в глубоких ямках горел напалм. Огонь поднимался стеной и загораживал вход, а чёрный клубящийся дым заполнял коридор. Бежать приходилось наощупь.

– Ну как, Мишенька, готов к забегу? – Любовь Петровна имела звание майора медицинской службы и, видимо поэтому считала, что может всех младших офицеров дивизии, не зависимо от должности и возраста, называть ласкательными именами.

– Готов, Любовь Сергеевна. Всегда готов, как юный пионер, – ответил Михаил, который уже натянул защитный комплект и проверял противогазную маску – нет ли где дырок.

– Ну вы себя принижаете, товарищ капитан, – сказала она игриво. – Вы у нас по уровню подготовки – вполне уже комсомолец… А что у вас там, рассказывают, боец учудил?

– О чём это вы, товарищ военврач? Не понимаю. У меня отличное подразделение. Первое место в социалистическом соревновании на днях заняли…

– По прыжкам в яму?

– А… вы об этом…

– А о чём же ещё. Об этом, Мишенька, об этом… Я, когда услышала, ушам не поверила. Как он ещё жив-то остался…

К счастью в той истории никто не пострадал.

Новая ракета, которую они недавно получили и осваивали, имела одну приятную особенность. По регламенту некоторые её агрегаты и трубопроводы подлежали обезжириванию и периодической промывке спиртом. Таким образом искусственная монополия медиков и электронщиков на чистый алкоголь была разрушена.

Спирт строго учитывали и охраняли. Доступ к желанному продукту имели только особо доверенные и проверенные офицеры, через которых он частично и утекал для личных надобностей. Солдат срочной службы к спирту не подпускали. Для них действовал абсолютный сухой закон. Единственное место, где рядовые бойцы могли с ним мимолётно пересечься, – яма в лесу, куда сливали отработанную жидкость.

Рассказывали истории, что солдаты перед сливом тайно закапывали на дне ямы ведро, закрывали его чистой портянкой и присыпали сверху песком. А потом, ночью, выкапывали его обратно наполненное спиртом. Этого Михаил не замечал, но однажды видел собственными глазами, как во время слива из кустов выскочил боец, одетый, не смотря на летнюю погоду, в телогрейку, прыгнул вниз и погрузился в грязную ароматную лужу. Как он там не задохнулся, осталось загадкой. Но через несколько секунд, когда вата пропиталась спиртом, солдат вылез наверх и скрылся в лесу.

– А если бы кто-нибудь туда окурок бросил… – сказал Михаил и передёрнулся. – Представляете?..

– И подумать страшно, Мишенька… Вон вас зовут, кажется. Осторожнее там с огнём. Не спотыкайтесь и в ямы не падайте… И попрошу, без приключений.

Но, к сожалению, без приключений не получилось.

Вначале всё шло как положено. Бойцы сидели в укрытии, ожидая команды. Сапёры подорвали взрывпакеты. Бетонные развалины наполнились грохотом. Высунулись первые языки оранжевого пламени. Дверь блиндажа открылась, и Михаил подтолкнул сержанта вперёд. За ним с короткими промежутками побежали остальные. Напалм быстро разгорался. Повалил густой чёрный дым. Особенно много дыма, как и предполагалось, скопилось в потерне, куда его тянуло потоками горячего воздуха.

Перед входом в бетонный коридор образовалась небольшая пробка. Причиной тому были два смышлёных бойца. Проявив солдатскую смекалку, они не полезли в дымную черноту, а решили обойти препятствие стороной. Но не тут-то было… Специально для такого случая сбоку от потерны дежурил здоровенный сапёр с длинной палкой в руках. Орудуя ею, как чабан на пастбище, он погнал заблудших овец обратно к стаду, указывая правильное направление. Началась толкучка…

Основная группа бойцов уже преодолела полосу до конца. Они выбегали на солнечную полянку, рассаживались на зелёной траве, стаскивали противогазы и с удовольствием вдыхали чистый воздух, вытирая мокрые от пота лица вонючими резиновыми перчатками. А несколько отстающих продолжали крутились в дыму и пламени, не решаясь броситься в жерло рукотворного вулкана.

Настало время для решительных действий командира.

Миша вспомнил князя Болконского, бегущего с развёрнутым знаменем по Аустерлицкому полю «с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним», и оценив ситуацию, выскочил из блиндажа «навстречу своему Тулону». Масштаб сражения сильно не дотягивал до наполеоновского уровня, но капитан Рычагов обладал не меньшей отвагой и чувством ответственности за подчинённых, чем его предшественник. Подбежав к толкучке, он по одному стал выхватывать из неё солдат и подталкивать к входу в потерну. С помощью сапёра и его длинного шеста они быстро ликвидировали затор и переправили всех бойцов на другую сторону. Наконец Михаил остался один перед огнедышащим проходом.

Прошло уже достаточно много времени с начала учений. Напалм частично выгорел, и пламя не казалось таким сильным. Он ещё раз осмотрелся вокруг, убедился, что на этой стороне препятствия никого не осталось, и, демонстрируя подчинённым хладнокровную выдержку, неспешно шагнул в задымлённую галерею… Но тут же вылетел обратно…

Из дымной темноты прямо на него, размахивая горящими перчатками, выскочил перепуганный солдат. Плохо подогнанный противогаз сбился набок, круглые стёкла запотели. Бедняга успел наглотаться дыма и потерял ориентацию в пространстве. Возможно, на той стороне он упал и вляпался руками с огонь. Липкий напалм от притока чистого воздуха разгорелась с новой силой, что ещё больше напугало солдата. Не разбирая дороги, он пригнул голову вниз и, как бык на корриде, боднул своего командира прямо в грудь. Не ожидавший такого коварного нападения со стороны подчинённого, капитан покачнулся и столбом во весь рост рухнул на спину. По злому року траектория движения Рычаговского затылка пересеклась в пространстве с координатами бетонного столбика, на котором догорали ветки условного дерева. В результате Миша получил свой третий удар по голове, завещанный незабвенной Зинаидой Петровной.

Лицо Любовь Сергеевны, не очень красивое, с ранними морщинками вокруг глаз и мелкими прыщиками на лбу, постепенно проявилось над ним на фоне безмятежного голубого неба с пушистыми кучевыми облаками. Она энергично махала перед его носом ухоженными пальчиками с красными ноготками… от них противно пахло нашатырным спиртом.

– Живой, слава тебе господи, очнулся, – сказала Любовь Сергеевна и улыбнулась.

Миша заметил, что у неё неровные зубы, и тушь на ресницах слиплась комочками. Он попытался улыбнуться в ответ и подумал, что вообще-то, всё, что он сейчас видит над собой, включая голубое небо с облачками, не так уж и красиво, и совсем не похоже на Аустерлицкое сражение… И Любовь Сергеевна, склонившаяся над ним, совсем не похожа на французского императора… И вообще граф Толстой всё наврал – ничего красивого на войне нет.

Она его не любила. Ей было уже далеко за тридцать. Разведена. Без детей, особых талантов и увлечений. Неперспективный и перехаживающий очередное воинское звание капитан был ей совсем не интересен.

Насчёт Мишиной перспективности Любовь Сергеевна наивно просчиталась. Рычагов поступил в академию и после её окончания – осенью 1973 был командирован заграницу – на самую настоящую войну… Но это была не его война. Арабы что-то опять не поделили с евреями, а горячо любимый и дорогой Леонид Ильич обещал им помочь.

В Египте Мише не понравилось: жара, песок, никаких тебе фараонов и пирамид, о которых проходили в школе. Верблюдов – кораблей пустыни тоже не видно. Только иногда мимо их расположения медленно проходило небольшое стадо ободранных коз, ведомых засушенным пастухом в бесформенной одежде. Что ели эти козы в пустыне понять было невозможно, как и то, чем питался их пастырь.

Один раз в городе Миша видел, как торговец хлебом вывалил свежие лепёшки прямо на пыльную мостовую. Как человек, всю жизнь обедавший в гарнизонных столовых, где по стенам в деревянных рамочках висели рукописные плакаты: «Хлеб всему голова» или «Хлеб к обеду в меру бери. Он драгоценность – его береги», Миша не мог видеть такого пренебрежительного отношения к священному для русского человека продукту питания. Он купил газету, расстелил на земле и переложил на неё лепёшки. Вернувшийся абориген, недолго думая, вытащил ценную бумагу, сложил несколько раз и спрятал в карман или другую ёмкость, имевшуюся в конструкции его балахона.

Ракетная база находилась далеко от линии фронта, и противника Миша никогда не видел. Более того, он даже не представлял себе, как тот выглядит. К образу озверевшего сиониста с выпученными глазами, торчащими изо рта клыками и окровавленным топором в руке, как его изображали на карикатурах в газете «Красная звезда», Миша относился скептически, так как был лично знаком с Борисом Моисеевичем Койфманом – гражданским специалистом и конструктором ракет, запускать которые как раз и был обучен в академии подполковник Рычагов.

Борис Моисеевич внешне совсем не походил на карикатурный образ, уважал русскую водочку и, употребив её в значительном количестве, смешно рассказывал еврейские анекдоты с одесским акцентом. В Одессе он никогда не был, а все известные предки Бориса Моисеевича проживали с незапамятных времён в Москве на Чистых прудах. От разговоров на политические темы он дипломатично уклонялся.

Война шла своим чередом где-то там – в районе Суэцкого канала, но в конце концов дело дошло и до ракет.

Советский Союз официально в боевых действиях не участвовал, и должность подполковника Рычагова называлась – советник. Но так как собственных ракетчиков египтяне подготовить до войны не успели, то Мишины советы были вполне конкретными и предполагали следующие действия: 1) вывести ракету из укрытия, 2) доставить её на позицию, 3) развернуть в боевое положение, 4) нацелить по заданным координатам, и наконец 5) подозвать местного офицера и показать какую кнопку надо нажать. Пока тот разбирался с кнопкой, Миша прыгал в «газик», который уже стоял рядом наготове с разогретым двигателем, и приказывал водителю: гнать, как можно быстрее, подальше от этого места. В ясную погоду в пустыне видно очень далеко, и засечь пылевое облако, которое образуется при пуске ракеты, очень просто. Пока советник Рычагов улепётывал в одному ему известном направлении, с восточной стороны к месту старта устремлялись израильские бомбардировщики…

От глаз вражеской разведки ракетную установку, которой командовал Михаил, до времени «Ч» прятали в большой пещере. Размеры укрытия позволяли разместить там не только ракеты, но и массу всякого другого военного оборудования.

Обходя хранилище и проверяя по списку наличие и целостность техники, Миша обнаружил новое изделие.

Стальная ажурная конструкция появилась здесь недавно. Окрашенная светлой краской в цвет пустыни, она скромно и незаметно стояла на четырёх ножках-колёсиках в дальнем углу. Размером конструкция была не больше «газика», но на легковой автомобиль явно не походила. Скорее всего, это было что-то радиотехническое: антенна или локатор, только в сложенном состоянии. В том месте, где у автомобиля обычно размещается номер, к конструкции была привинчена стальная пластинка, на которой дилетантской рукой был нарисован профиль женской головки, похожий на наколку лагерного зека, и нацарапано имя Аннушка. Зек в египетской пустыне появиться не мог. Солдат срочной службы в хранилище никогда не допускали. Значит Аннушка прилетела из Советского Союза, как нежный привет с далёкой родины, – подумал Миша.

Он обошёл конструкцию вокруг. Никаких других познавательных картинок или надписей не обнаружилось. Только одинокая стальная педаль, контуром напоминающая подошву ботинка, торчала вбок на уровне самого пола и всем своим видом просила, чтобы её нажали… Миша нажал…

Конструкция среагировала оперативно. Локатор, или что это там было на самом деле, развернулся, как цветочный бутон, и одним из стальных лепестков залепил Михаилу снизу – точно в подбородок…

На этот раз, очнувшись, он не увидел в вышине над собой никакого женского лица: ни красивого, ни некрасивого. На фоне теряющегося в темноте каменного потолка пещеры над ним склонилась безмолвная Аннушка, задрав бесстыжим образом свою параболическую юбку-антенну.

Она его совсем не любила и не могла любить. Она была железная, и у неё не было сердца.

Наступал новый 1974 год.

Зина задержалась в школе. Её выпускной класс дежурил. Когда все ушли, она с ребятами посидела ещё немного в радиорубке: директрисе объяснили, что надо проверить аппаратуру. Слушали магнитофон и по очереди курили в форточку. Наконец техничке всё это надоело, и она их выгнала на улицу.

На улице в этот последний декабрьский день резко потеплело, и можно было ещё посидеть в беседке детского садика. Сторож, как ему и полагается, не дожидаясь боя курантов, – напился и завалился спать на скрипучей раскладушке, засунув под голову кроличью шапку. Прочие блюстители порядка, которым волею календарного графика и старших начальников выпала горькая доля – дежурить в новогоднюю ночь, тоже особого рвения не показывали, справедливо полагая, что в предновогодний вечер местные хулиганы не будут болтаться по городку, а соберутся компаниями в тёплых квартирах, где у них припасена уже незамысловатая закуска и выпивка. Новый год – святой праздник, даже для хулиганов…

Но в опустевшем городке было несколько человек, которые не стремились в тёплые дома, не смотрели праздничных передач по телевизору и не резали солёные огурцы для салата.

Зина была одной из них.

Новогодняя компания не сложилась, и встречать праздник ей придётся дома, что называется – в кругу семьи. Хотя потом, после двенадцати, можно будет вполне заслуженно оставить маму одну, наедине с «Голубым огоньком», и сходить на горку во дворе десятого дома, где обычно все наши собираются… Но до этого было ещё несколько часов, и домой идти не хотелось… Мать начнёт общаться на разные темы, которые, как она думает, должны интересовать современную девушку. Или будет передавать секреты своих кулинарных рецептов, которые Зина с детства выучила наизусть. Короче, тоска…

Маму, конечно, тоже можно понять: скучно вот так вдвоём с дочерью Новый год встречать. Но Зина-то чем виновата, что отец ушёл… А может и лучше, что он ушёл… Всё-таки мама его никогда не любила. Нельзя, конечно, замуж выходить, если с детства всё о человеке знаешь – жить потом с ним не интересно… Жалко её, конечно. Она ведь уже не молоденькая: тридцать семь скоро исполнится. Хотя… Может быть, и встретит ещё какого-нибудь старичка… Кто знает?

Они ещё немного погуляли, посидели на радиаторе в подъезде кооперативной девятиэтажки и решили расходиться. Серый хотел их с Машкой проводить, но встретил родителей. Они его запрягли в санки и увели с собой в гараж за банками. Девочки ещё немного постояли около Машкиного подъезда, договорились встретиться на горке, и Зина пошла домой.

На улице было тихо и безлюдно. Магазины давно закрылись. Обыватели сидели по домам в ожидании праздника. Было то дурацкое время, когда всё вроде бы уже почти готово, но садиться за столы и идти в гости ещё рано. Часовая стрелка перевалила за цифру десять и медленно подползала к одиннадцати.

Между вторым и третьим городками нормальную дорогу ещё не сделали, и через пустырь, заваленный поломанными бетонными плитами, люди сами протоптали в снегу узкую тропинку. По открытому пространству идти было не страшно, но дальше тропинка утыкалась в деревянные заборы частных домов и разветвлялась на несколько кривых дорожек. Старые домики доживали свой век. В них ещё обитали люди, и кое-где через щели в заборах и костлявые ветки старых яблонь светились окошки. На кривых перекрёстках торчали почерневшие от времени брёвна фонарных столбов, прикрученные толстой проволокой к растрескавшимся бетонным опорам.

Этот район местные называли Мадридом в честь детского дома, где жили ещё до войны дети испанских коммунистов. После войны дети выросли, и все как один уехали на капиталистическую родину. Помещения детского дома поделили на квартиры и раздали поселковым очередникам. Здесь часто снимали жильё молодые офицерские семьи. Днём, когда светло, через Мадрид проходило много людей, и было совсем не страшно, но сейчас его тёмные переулки между кривыми заборами наводили ужас. За состоянием жилищно-коммунального хозяйства тут со времён испанского диктатора генералиссимуса Франко никто не следил, и разбитые лампочки на покосившихся фонарных столбах не менял.

Михаил Рычагов прибыл к новому месту службы сразу после Египта. Учитывая возраст, боевые заслуги и неизменное холостяцкое состояние, командование выделило ему однокомнатную квартиру. По местным понятиям Мише сильно повезло – семейные очередники годами ютились в частных домах или общежитиях, – а тут – раз! – и сразу своё отдельное жильё. Однако, если посмотреть на этот факт с другой стороны, то именно эта квартира большой зависти у местных не вызывала и желанным приобретением не являлась. Она находилась в угловом доме, на первом этаже, с северной стороны. Сырая и тёмная. Кроме того, у квартиры была нехорошая репутация. Все её предыдущие обитатели страдали какими-нибудь социальными недугами, из которых бытовое пьянство было не самым страшным. Последний жилец вообще пропал при невыясненных обстоятельствах, оставив после себя на кухонном столе недопитую бутылку водки, что было на него совсем не похоже, и разрезанный ровно на девять кусков торт «Ленинградский», что уж совсем ни в какие ворота не лезло… Некоторое время воинские начальники надеялись, что пропащий жилец объявится, но, не дождавшись, решили выделить квартиру в порядке временного жилья вновь прибывшему подполковнику.

Вместе с жилплощадью Мише Рычагову досталась скудная меблировка, фанерная этажерка с двумя десятками книг, преимущественно русской классики, и шкаф с верхней зимней одеждой. Вся летняя одежда, вероятно, находилась на теле своего хозяина в момент исчезновения. Окна в квартире были целы, хотя шпингалеты плохо закрывались, а вот стекло в кухонной двери было выбито. Острые треугольные осколки торчали из деревянной рамы, как зубы акулы, и новому квартиранту казалось, что хищная рыба пытается укусить его за руку каждый раз, когда он проходил мимо, чтобы поставить чайник.

Миша попытался выяснить,где можно купить или выписать новое стекло такого размера, но опытные люди популярно объяснили, что законным способом сделать это будет затруднительно, и поэтому самое простое – украсть новую дверь на соседней стройке. Можно, конечно, купить её за бутылку у строителей, но как-то несолидно боевому ракетчику вступать в коррупционную связь со стройбатом, ведь каждому известно, каких людей туда призывают…

И Миша выбрал правильный путь.

Сторожа на стройке и в обычные-то дни встретить было невозможно – мальчишки постоянно играли здесь в войнушку, а новосёлы заходили одолжиться свежим раствором, арматурой и досками, в разумных, конечно, пределах. А уж в новогодний вечер его и с собаками нельзя было отыскать.

После дежурства Рычагов некоторое время оставался на службе, делая вид, что чем-то там срочно занят. Но это никого, похоже, не интересовало. И когда наступил тот затишный временной провал перед самым Новым годом, о котором здесь уже упоминалось, – он пошёл на стройку.

Целая дверь оказалась довольно тяжёлой и неудобной для переноски. Поэтому он лезвием перочинного ножа отжал занозистый штапик и вынул только стекло. Стекло было лёгким, но, чтобы не сломать, нести его пришлось двумя руками прямо перед собой. Толстые кожаные перчатки не давали стеклу выскользнуть и порезать ладони. С несколькими остановками, давая рукам отдохнуть, вполне можно было дойти до дома. Главное быть внимательным, не споткнуться и не налететь на какую-нибудь корягу в темноте… особенно в Мадриде.

Зина шла по тропинке между покосившимися гнилыми заборами. Щелястые тени расчертили белый снег перед ней чёрными колючими полосами. Небо затянуло облаками, стало ещё темнее. Талый снег скрипел и чавкал под подошвами новых сапог. Звук отражался от кривых досок и казалось, что сзади кто-то идёт. Девушка остановилась и обернулась. Никого нет. Скрип послышался откуда-то сбоку. Там явно шёл человек… Что делать? Вернуться назад? А если и он пойдёт той дорогой?.. И ведь всё равно надо домой… Вон уже и окна на верхних этажах видны… Пройти-то осталось совсем немного…

Сами собой в голову полезли дурацкие мысли. Вспомнила о том, как в прошлом году пьяный прапорщик в подъезде соседнего дома зарезал свою подругу… Но ведь это было в доме… И летом…

Зина ускорила шаг и не заметила, как наткнулась на большой ящик, покрытый снежной шапкой. Это был не ящик, а штабель старых кирпичей, которые местный Кум Тыква много лет собирал по окрестным развалинам в надежде когда-нибудь выстроить из них гараж для своего «Запорожца». Штабель был аккуратно закрыт рубероидом, и, чтобы его не сдувало ветром, прижат по углам обломками кирпичей. Ближний обломок оказался как раз нужного размера: и увесистый, и в руке хорошо лежит. Через вязаную шерсть варежки Зина кончиками пальцев чувствовала все его холодные уголки и трещинки…

Надо только сразу ему в морду бить, пока он не набросился…

Миша остановился, поставил стекло на снег, пошевелил пальцами. Оно хоть и лёгкое, но, если всё время идти, вытянув вперёд руки, плечи под тяжёлой шинелью затекают. Отдохнув, он двинулся дальше – навстречу, завершающему предначертанную злобной старухой серию, пятому удару.

Зина подняла руку с кирпичом повыше и пошла вперёд… Уже не понятно с какой стороны, спереди или сзади, слышался скрип снега. Вот сейчас последний поворот, а за ним прямой переулок и родная Комитетская улица с жёлтыми панельными «хрущёвками» в ярких праздничных окнах. Но, что это!

Из-за поворота прямо на неё растопырив загребущие лапы вышел здоровенный мужик. Он шёл, не останавливаясь и не опуская рук, как ходят роботы, зомби или дрессированные медведи. При этом мужик молчал, а на месте его лица белело расплывчатое пятно… Ещё несколько шагов и он схватит её своими огромными чёрными ручищами…

От напряжённого дыхания стекло перед лицом Михаила немного запотело и покрылось инеем. Чтобы не сойти с дорожки, он периодически приседал и наклонял голову, заглядывая ниже заиндевевшего и утратившего природную прозрачность пятна. Это движение и спасло ему, если не жизнь, то внешний вид, без сомнения.

Кирпич в слабой девичьей руке оказался достаточно эффективным оружием, чтобы не только разбить стекло, но и повалить человека на спину. Удар пришёлся точно в лоб, а ещё точнее – в кокарду с веночком из золотистых листьев и красной звездой посередине. Офицерская цигейковая шапка смягчила разящий удар, но всё-таки не смогла полностью рассеять его сокрушительную энергию и позволила кирпичу вырубить Мишу секунд на тридцать. А, может быть, это просто сработала защитная реакция, выработанная его мозгом во время предыдущих экспериментов.

Когда он очнулся, то увидел над собой красивое перепуганное лицо молодой девушки. Было темно, но девушка наклонилась так низко, что он чувствовал её дыхание. Ему даже показалось, что она хочет его поцеловать, и он доверчиво подставил губы.

– Ой, вы живы, – обрадованно закричала Зина. – А я уже испугалась. Думала, вы бандит… А потом, когда всё зазвенело, и вы упали, смотрю – военный. Ну у меня так от сердца и отлегло… Хорошо, что вы живы. Давайте я вам помогу встать.

Она потянула его за рукав. Он нехотя сел. Ему почему-то было приятно лежать вот так, под ликом прекрасной незнакомки.

– Я так перепугалась, так перепугалась, – продолжала тараторить девушка нежным голоском. – Хорошо, что вы живы… У вас всё цело? Ничего не болит? Может быть вас в поликлинику отвести? Как вас зовут?

– Миша, – ответил он, но, подумав, что это звучит не солидно, поправился, – Михаил Алексеевич… А вас?

– Зина… Зинаида…

– Петровна? – пошутил он на тему, известную только ему одному.

– Да, – ответила она удивлённо. – В честь прабабушки… А вы что, меня разве знаете?..

– А Полина где? – неожиданно для себя спросил он срывающимся голосом.

– Мама?.. Мама дома… К Новому году готовится…

Они замолчали и с удивлением глядели друг на друга.

Девушка опомнилась первая:

– А пойдёмте к нам. У нас светло. Может быть вам надо перевязку сделать… Или другую помощь оказать…

– А пойдём, – после небольшой паузы сказал он. – Только давай я сначала домой заскочу… Шампанское возьму…

Для подготовки обложки издания использована фотография автора из личного архива.