Армейские байки. Из записок замполита [Алексей Павлович Корчагин] (fb2) читать онлайн

Алексей Корчагин Армейские байки. Из записок замполита

Душевный человек

Даже в армейской жизни, кажущейся посторонним зарегламентированной донельзя, находится место душевным порывам, идущим параллельно с требованиями руководящих нормативных документов, а иногда и наперекор им.

И ничего удивительного в этом нет. Армия – это часть общества и люди там собираются точно такие же каких мы видим вокруг себя каждый день, только более приспособленные к армейской жизни. И проблемы у этих людей точно такие же как у всех, иногда, правда, с поправкой на армейскую специфику, и ничто человеческое им не чуждо.

Вот, к примеру, мой знакомый капитан Пальцев, работая командиром учебной батареи в одном из военных училищ частенько говаривал: «Можно, конечно, половину батареи выгнать за всякие нарушения, но это будет не по государственному. Лучше создавать курсантам такие условия, чтобы они эти нарушения не совершали». И, во многом, он был прав. Если выгонять людей налево и направо, то кто же тогда служить будет.

Пальцев с подчиненными курсантами и офицерами панибратства не допускал, был в меру строг и любил хорошую армейскую шутку.

Между собой курсанты звали командира батареи Федя, за сходство его комплекции с фигурой одноименного персонажа из культового советского кинофильма про приключения Шурика.

Да, Федор Михайлович Пальцев был толст. Никто и никогда не видел его делающим какие-либо упражнения на перекладине или брусьях, а общевойсковая полоса препятствий, располагавшаяся на территории военного училища сразу за спортивным городком, и вовсе забыла, как он выглядит, но это не мешало ему оставаться на хорошем счету у начальства и стращать отчислением курсантов, плохо успевающих по физической подготовке.

Наверное, он не мог личным примером повести за собой отстающих по физической подготовке, зато был неплохим психологом, зная когда курсанта нужно просто отругать, а когда сделать это с пристрастием. Как правило, в зависимости от тона и речевых оборотов Феди, курсанты понимали дошел он до предела или нет.

Если он говорил: «Товарищ курсант, я Вас накажу», то это означало, что на этот раз пронесло и достаточно будет какой-то отговорки, повествующей о твоих чистых помыслах при совершении проступка.

А, вот, если Пальцев, делая акцент на букве «О», говорил: «Товарищ курсант Вы подлец и негодяй, я Вас отчислю», это означало, что дела того, к кому он обращался, были плохи – мог и наряды вне очереди схлопотать, но отчислять нарушителя пока никто не собирался.

Еще Пальцев употреблял приемы из НЛП (нейро-лингвистическое программирование) еще в те времена, когда о нем в нашей стране широкие слои населения и не слышали. В воспитательных беседах с курсантами он называл возглавляемую им учебную батарею не иначе как «наше отличное подразделение», чем, безусловно, формировал в головах подчиненных ощущение сопричастности к чему-то хорошему, которое своими проступками они пытаются превратить в плохое.

К тому же, Федя делал все зависящее от него, чтобы курсанты не попадали в нехорошие истории, из-за которых их, действительно, придется отчислять. Можно сказать, боролся за каждого человека.

Так, однажды, он спас курсанта Поликарпова, который из лучших побуждений, чтобы не идти в самовольную отлучку, решил отпроситься среди недели у Феди в увольнение на свадьбу, якобы, двоюродной сестры. На самом деле замуж выходила подруга его девушки и они оба были приглашены.

Капитан Пальцев посмотрел на Поликарпова пронизывающе-снисходительным взглядом, покачал головой из стороны в сторону и ответил: «Понимаешь, Поликарпов, если я тебя отпущу на эту свадьбу, ты обязательно напьешься и набьешь кому-то морду. Вызовут милицию, протокол составят и это будет ЧП (чрезвычайное происшествие) для нашего отличного подразделения. Так?»

«Да, как Вы могли такое подумать, товарищ капитан! – взмолился Поликарпов, который только недавно чуть не подрался в столовой с кем-то из параллельной батареи, – это же свадьба сестры!».

«Ну, хорошо, – казалось бы соглашался Пальцев, но потом продолжал гнуть свое, – не ты кому-нибудь морду набьешь, так тебе кто-нибудь ее набьет, за твои дурацкие шутки, и ты придешь сюда со свадьбы с разбитым лицом, все это увидят, руководство училища назначит разбирательство, а это опять будет ЧП для нашего отличного подразделения. Ты этого добиваешься?».

Поликарпов уже начинал понимать, что зря обратился к Феде и теперь придется рисковать вдвойне, идя в самовольную отлучку, поскольку командир батареи теперь знает о свадьбе. Считая разговор оконченным, он уже хотел спросить разрешения идти по своим делам, но тут Федя махнул рукой и сказал:

«Ладно, Поликарпов, раз в увольнение ты не идешь, значит пойдешь в наряд по батарее».

«За что!?, – почти крича, вытаращив глаза спросил Поликарпов.

«Не за что надо спрашивать, а зачем, – уточнил Федя, – и я тебе отвечу. Вот, затем, что сейчас, ты уже думаешь, как сбежать в «самоход» и принести ЧП нашему отличному подразделению, а в наряде будешь под присмотром старшины и дежурного, трезвый, в тепле и, главное, никаких дурных мыслей у тебя в голове не будет».

Мимо как раз проходил старшина батареи, собиравшийся инструктировать заступающий наряд по батарее.

«Старшина, – позвал его Пальцев, – вот, Поликарпов изъявил желание сходить в наряд по батарее вместо самовольной отлучки. Думаю, парня надо в этом поддержать, ты поменяй его с кем-то из заступающих.

«Конечно, поддержим, – согласился старшина, – пойдем Поликарпов».

В глазах Поликарпова читались ужас и отчаяние. Еще пол часа назад он представлял себе свадьбу, невесту в белом, себя, рядом со своей девушкой, крики «Горько!», а теперь ничего себе представлять уже не надо, все и так ясно – штык-нож за поясом, мытье полов и почти сутки у всех на виду стоять перед входом в казарму.

«И какого черта я к Феде пошел», – сокрушался Поликарпов и про себя, и вслух.

Заступавшие с ним вместе в наряд сочувствовали ему, и, одновременно, мотали на ус, чтобы самим не оказаться в подобной ситуации.

Вообще-то, если курсанта ловили возвращающимся из самовольной отлучки, да еще и нетрезвым, то, как правило, отчисляли, но были и редкие прецеденты больше связанные с изобретательностью курсантов, их явным стремлением остаться в рядах вооруженных сил и принести пользу Отечеству. Если им удавалось убедить в этом Федю, а он в это время видел в глазах нарушителя искренность, несмотря на вранье написанное в объяснительной, то откладывал отчисление до следующего раза.

Однажды Пальцев, неожиданно, пришел в казарму за час до подъема и поймал возвращавшегося из «самохода» Петрова. Не тратя лишние слова на возмущения, он отвел его в канцелярию и сказал, как отрезал: «Пиши». И Петров принялся писать.

Примерно через час капитан Пальцев прочитал следующее:

Объяснительная

Я курсант Петров А.А. (далее следовала дата) получил известие от своей бывшей девушки, которая сообщала, что не может пережить расставание со мной и хочет покончить жизнь самоубийством. При этом, в предсмертной записке, станет обвинять в своей смерти меня.

Понимая, что такое содержание записки бросит тень не только на наше отличное подразделение, но и на военное училище, в целом, я решил пойти и объяснится с ней, надеясь таким образом предотвратить ее смерть и спасти честь училища.

Поскольку я был сильно взволнован этим известием и считал, что промедление может привести к трагическому исходу, то не стал обращаться за увольнительной запиской к дежурному офицеру, а сразу пошел в самовольную отлучку.

Нам всем повезло. Я успел вовремя. Моя бывшая девушка была жива и только заканчивала писать предсмертную записку. Увидев меня, она бросилась ко мне и заплакала. Мне стоило больших усилий привести ее в чувство и заставить отказаться от самоубийства. К сожалению, наш разговор затянулся до самого утра, но теперь я точно уверен, что она не причинит вред себе и никакая тень не упадет на репутацию нашего отличного подразделения.

Готов ответить по всей строгости Закона, но прошу учитывать, что мои действия не имели лично корыстного умысла, а были направлены исключительно на благо нашей отличной батареи и училища.

Под написанным стояла подпись Петрова.

Во время чтения этой объяснительной записки у Пальцева на лице не дрогнул ни один мускул. Закончив читать, он поднял глаза на стоявшего перед ним Петрова и тихо спросил: «А почему ты поступил в военное училище, а не в литературный институт?». На что Петров ответил: «Я не мыслю свою жизнь вне армии, товарищ капитан».

Пальцев посмотрел в глаза Петрова, которым тот силился придать выражение искренности и снова тихо сказал: «Хорошо, иди». Петров ушел, а Пальцев открыл сейф, положил туда объяснительную и подумал: «Быстро он, однако, сориентировался, может и в сложной военной обстановке такую же смекалку проявит, но пять нарядов вне очереди ему объявить надо».

Душевный, как видим, был человек, понимал тонкую грань между требованиями армейских уставов и сложившимися обстоятельствами, поэтому и уважали его курсанты.

Или вот еще один пограничный случай был. Как-то, небольшая группа курсантов, задержавшаяся по различным причинам в училище во время летнего отпуска и привлеченная к покраске полов в казарме, решила провести вечер с пивком.

За пивом, по окончании покраски полов, отрядили самого невысокого и смекалистого курсанта Паромова. Тот, чтобы не быть заподозренным в посягательстве на самовольную отлучку оделся в казенные спортивный костюм и кеды, а канистру под пиво положил в армейский вещевой мешок и с подготовленной отмазкой отправился в путь.

На выходе из здания, где располагались казармы его остановил Пальцев, направлявшийся уже домой, и поинтересовался куда он идет в таком прикиде. Паромов, не моргнув глазом, ответил, что идет на училищный стадион побегать, а вещевой мешок ему для того, чтобы в него насыпать песок и бежать с утяжелением, тренируя таким образом выносливость. Пальцев с пониманием покивал головой и пожелал спортсмену удачи, но сам решил повременить с уходом домой.

Примерно через пол часа возле того же входа встретились те же. Паромов не выглядел уставшим, хотя его вещевой мешок заметно утяжелился.

– Забегался, песок забыл обратно высыпать? – поинтересовался Пальцев, глядя в направлении вещевого мешка, в котором явно было что-то тяжелое.

Паромов заулыбался, давая понять, что согласен с командиром и ответил:

– Точно, надо бы вернуть назад.

И уже развернулся, чтобы идти в сторону стадиона, но Пальцев крикнул:

– Стоять!

Поманил пальцем спортсмена приговаривая:

– Давай посмотрим, что у тебя там за песочек.

В вещевом мешке оказалась пятилитровая канистра с пивом.

Пальцев сразу же рассудил здраво: «Если этого негодяя выгонять, то придется всем рассказывать за что, а это может и претензиями в мой адрес обернуться. Лучше я его через общественно-полезный труд и физкультуру перевоспитаю».

– Пойдем, – спокойно и уверенно сказал Пальцев, – все-таки наберем песок в мешок и проведем тренировку на выносливость, как ты и собирался.

В это время на училищном стадионе начинался футбольный матч между двумя городскими командами, по причине чего на трибуны пустили болельщиков. Зрителей собралось довольно много. Через десять минут после начала матча они смотрели не на поле стадиона, а на беговую дорожку, по которой с вещевым мешком, заполненным песком бежал, какой-то фанатично настроенный курсант. А Пальцев в это время смотрел футбол.

Команды играли отвратительно, поэтому в перерыве Пальцев остановил Паромова и поинтересовался:

– Как думаешь, достаточно или еще десяток кругов добавим?

– В самый раз, – запыхавшимся голосом ответил Паромов.

– Ну, тогда иди в казарму и остальным скажи, чтобы тоже готовились, но завтра.

И Пальцев ушел домой, унося с собой вещественное доказательство – канистру с пивом. Куда делось пиво потом доподлинно неизвестно, но на следующий день, отдавая старшине пустую канистру Пальцев нехотя говорил:

– И что вы в этом пиве находите. Дрянь полная. Вылил я его за территорией училища.

Старшина с пониманием и серьезным видом кивал, приговаривая:

– Так и я его не очень жалую. Так, баловство одно.

– Ладно, старшина, – продолжал Пальцев, – в конце концов ничего такого не случилось, а вот в казарме еще много чего подкрасить надо, да туалеты как следует вычистить. Поэтому загрузи молодцов по полной, чтобы они про пиво и думать забыли.

Так и спасал Пальцев заблудшие души, заодно, привлекая их к ремонту в казарме.

В день выпуска из училища к Пальцеву подходили, уже ставшие лейтенантами, выпускники, коих он когда-то называл подлецами и негодяями, и благодарили его за то, не выгнал их.

– Вот, если твои будущие командиры напишут в училище благодарность за твою службу – тогда я буду точно знать, что правильно тебя не выгнал, – отвечал он строгим голосом, но с грустной улыбкой, понимая из своего опыта, какая нелегкая доля ждет этих молодых ребят.

Не учебой единой

Андрей Петрович Добров, высокий, слегка располневший мужчина лет пятидесяти, стриженый наголо только что проводил посетителя пришедшего примерно полчаса тому назад к нему в офис и теперь вытирал платком пот со лба, думая при этом: «Какой, однако, мошенник. Если бы не мое светлое прошлое, наверняка бы, облапошил». Посетитель просил деньги на благотворительный проект, обещая, что в скором времени тот превратится в коммерческий и они оба получат навар, а потом еще и удачно продадут этот бизнес.

Поминая свое светлое прошлое, Андрей Петрович имел ввиду военно-политическое училище с артиллерийским уклоном, которое ему удалось закончить, несмотря ни на что. А повествование только что ушедшего напомнило его первого командира отделения, поступившего в училище из армии и рассказывавшего, поначалу, жутко интересные истории, из своей армейской жизни, пока его окончательно не раскусили. Фамилия его была Шмулян. Он приехал в училище в форме десантника, что уже вызвало восхищение его личностью у поступающих с гражданки. А его рассказы о перипетиях армейского пути наносили незабываемый удар по еще не сформировавшейся психике.

Добров вспоминал, как глотая юношеские слезы слушал героические истории Шмуляна: про полночной чартер Кировоград-Кандагар-Кировоград, доставивший десантников на спецоперацию, по итогам которой количество душманских трупов только немного не дотягивало до цифры всех их все потерь за десять лет войны в Афганистане; про спасение детей из чернобыльского реактора, непонятно как там оказавшихся (по его рассказу выходило, что спускался за ними он на парашютной стропе, брал на одну руку по десятку, а второй рукой тянул всё это вверх); про то как еще учась в восьмом классе был зачислен в специальный отряд по отстрелу «воров в законе» и лично застрелил нескольких из них. Причем, на реплики из зала он не обращал внимания принципиально, а если ставился вопрос ребром, излагал такие дикие версии, что сценаристы индийских фильмов повесились бы на собственных тюрбанах от досады, услышав хоть малую часть его отмазок.

Правда, потом оказалось, что форму десантную он у кого-то купил, а на самом деле служил водителем в ракетной части. Но и тут он не сплоховал и шепотом всем присутствующим, пришедшим к нему выяснять правду, поведал, что часть была специальная, экспериментальная, ввиду чего ракетные установки сбрасывали на парашютах, а водители, вроде него, вслед за ними прыгали. Десантную форму им выдавали только «на дембель» или, вот, как ему, при поступлении в училище. И все это в целях конспирации.

А этот посетитель такую ерунду рассказывал. Ну полная лажа. И уже на первом дополнительном вопросе поплыл. Шмулян бы такого себе не позволил.

Всплывшие воспоминания о командире отделения с буйной фантазией, потянули за собой и другие образы из нелегкого курсантского прошлого Андрея Петровича.

А было оно нелегким, потому что Добров, в те молодые годы, слыл человеком нрава не столько буйного, сколько неуемного. И эта черта его натуры, далеко не всегда распространялось на изучение предметов, которые преподавали в училище.

Справедливости ради надо отметить, что таких курсантов как Добров было достаточно много и не всегда они одни были виноваты в плохом усвоении преподаваемых предметов. В каких-то случаях сами предметы были сложноватые, в других случаях – попадались такие преподавательские кадры, у которых, даже, если захочешь – не выучишь.

Вот к примеру «Стрельбу и управление огнем артиллерии» преподавал полковник Куликов. Поначалу он показался солидным и рассудительным, но только до второй лекции, по окончании которой спросил: «Кому и что не понятно из его повествования». Добров решил показаться внимательным слушателем и задал, таки, вопрос. Куликов пристально посмотрел на него и взвинчивая себя от слова к слову стал объяснять: «Сынок! Ну ты что, дол…б, ну что тебе не понятно? Я же все четко объяснил во время лекции…».

После такого ответа не только у Доброва, но и у остальных курсантов навсегда исчезли вопросы к лектору, хотя он всякий раз настаивал, чтобы они не стеснялись и спрашивали, если что-то осталось ими не понятым.

Неудивительно, что при сдаче практической части этого предмета Добров допустил досадную оплошность – не совсем правильно внес коррективы, после чего снаряды стали рваться не ближе к цели, а, ближе к пункту управления огнем. Ну, с кем такого не бывает. Но полковник Куликов, принимавший зачет, тогда, почему-то, вспылил, выгнал Доброва, не дав дострелять до конца. Потом ему, конечно, позволили еще раз управлять огнем артиллерии, дабы честно получить свой зачет, но осадок остался.

Когда, по окончании стрельб, Добров с товарищами загружали дальномеры в машину, к нему подошел Куликов и проникновенно глядя в глаза сказал: «Сынок! Зема, б…дь! Пообещай мне, что ты в артиллерию не попадешь, а? Не дай умереть в стыде и сраме на старости лет! В пехоту, в стройбат, к черту на рога – но только не в артиллерию! Обещаешь? Обещаешь, б…дь?!!».

«Обещаю, – ответил тогда Добров, но добавил, – только ведь не от меня это зависит, товарищ полковник, у нас, ведь, принцип какой в армии – куда Родина пошлет».

«Да, ладно, Родина, – примирительным тоном продолжил Куликов, – главное, чтобы ты пообещал».

Не помогли никакие обещания. Добров был распределен замполитом батареи в артбригаду, где и служил не хуже других, в том числе, хорошо сдавая зачеты по управлению огнем артиллерии.

Или, вот, другой предмет был в училище, тоже особо опасный для окружающих – «Автомобильная подготовка», сдача которого только укрепила Доброва во мнении, что пробелы в подготовке – это еще не повод предаваться унынию и отчаянию, ибо в жизни всегда возможен компромисс.

Доброву с этим предметом просто не повезло: то в наряде стоял, то болел, то еще чего произошло. Пропускал – одним словом. Подготовка к вождению автомобиля тоже прошла в эконом режиме, но уже не по его вине – стандарты были такие – всего четыре раза на КАМАЗе по двадцать минут ездил со скоростью не более 40 км/час. И, пожалуйста, на экзамен, который, его на ГАЗ-66 посадили сдавать.

Кто ни разу ни ездил на ГАЗ-66, тот никогда не сможет отличить хорошую машину от плохой. Вот, ГАЗ-66 – хорошая машина, только коробка передач, естественно, с ручкой для их переключения у нее плохая. Все это находится справа сзади от водителя и, если водитель не опытный, то переключаются эти передачи с таким скрежетом и трудом, что дорога на второй план уходит, а должна бы всегда на первом оставаться.

Добров от сокурсников слышал про эти трудности, но посчитал, что это не повод заваливать экзамен и решительно сел за руль ГАЗ-66. В процессе вождения он пару раз, поставил под сомнение законы физики, сделав упор на инерцию движения и гравитацию Земли одновременно… Один раз, только хорошая реакция, принимавшего экзамен ГАИшника, вовремя остановившего рукой движение рулевого колеса, уберегла автомобиль от встречи с кюветом, а когда они заехали на мост и Добров взялся переключить передачу, представитель ГАИ молниеносно вцепился в руль одной рукой и не отпускал его до тех пор пока мост не оказался позади.

После остановки машины, для высадки Доброва из кабины и принятия туда нового экзаменуемого, лицо капитана-ГАИшника имело цвет недозревшего баклажана. Подполковник Русов – преподаватель по «Автомобильной подготовке», сидевший в той же кабине, вышел из нее вместе с Добровым и без всякой лирики, сходу, эдак, по-отечески, попросил его не садиться за руль больше никогда. Потом в голове Добронравова еще долго звучал эхом голос Русова, вещавший про какую-то «мать», что-то про осла и его бабушку. Это напомнило ему трудовика из его родной школы, который в похожих выражениях объяснял школьникам почему у них плохо получилось очередное изделие. Неожиданно, в конце своей полу матерной речи, Русов сказал: «Сдал! Пошел на …ер!», – и вытирая вспотевший лоб ладонью пошел обратно в кабину. Этот многоопытный преподаватель пошел на компромисс вовсе не по доброте душевной, а, исключительно, для сохранения своего здоровья. Он довольно быстро сообразил, что если Доброву поставить «не зачет», то тогда его пришлют на пересдачу, а новое вождение может закончиться не так удачно, как это, поэтому решил судьбу не искушать и поставить «зачет».

Добров больше никогда не учился водить машину, но потом сменил пяток легковых автомобилей, так ни разу не попав на них в аварию.

На этом, сдача особо опасных для окружающих предметов закончились. Однако и сдача предметов опасных для психического здоровья Доброва, коими он считал «Марксизм-Ленинизм», «Партийно-политическую работу» и тому подобные, также подтвердила теорию жизненного компромисса, который при большом желании одной из сторон, всегда возможен.

В процессе изучения этих гуманитарных наук приходилось читать столько Ленинских работ, что голова шла кругом. Классик был настолько плодовит, что умудрился написать про все. Вернее, преподаватели притягивали за уши его произведения к чему угодно, создавая в глазах учащихся образ, эдакого, провидца, сказавшего обо всем что будет через много лет после него.

К самому Ленину у него тогда претензий не было, но, вот, работы тот писал довольно мудреные. Взять хотя бы «Государство и революция» – великолепный труд, про то, каким будет государство сразу после революции, и как оно будет трансформироваться в дальнейшем.

Но дальнейшее уже наступило, а то, про что писал великий Ленин, не случилось, а случилось то, что реально существующее выдавали за то, про что он писал.

Добров попытался добросовестно прочитать эту работу, но где-то в середине ее запутался и бросил. А на зачете попалась именно она. Пришлось просить помощь зала, которая подоспела в виде конспектов Кольки Кублякова. Все бы хорошо, но у Кольки был отвратительный почерк, более походивший на китайские иероглифы, поэтому оттуда пришлось выбирать только те слова, которые были похожи на русские.

Ответ получился потрясающий. Поговаривали, что в день экзамена в мавзолее Ленина были отмечены аномальные явления. По всей видимости Ильич порывался метнуться на этот зачет и ответственно заявить, что такой х…ни, которую говорит Добров, он не писал.

После контрольной фразы: «Курсант Добров ответ закончил!» в аудитории повисла НАСТОЯЩАЯ ТИШИНА. Преподаватель, молодой майор, только что закончивший Военно-политическую Академию, выглядел слегка обескураженным. Такой интерпретации этой работы Ленина в стенах военно-политического училища он, даже, не предполагал услышать. Просидев в тишине минуту, майор начал извиваться сидя на стуле. Видя его мучения и понимая, что его ответ далек от совершенства, Добров стал бормотать, что, дескать, согласен, не полностью раскрыл тему и готов ответить на дополнительные вопросы. Но это не привело преподавателя в чувство, суета в его движениях не исчезла, а только усилилась. Тогда Добров достал последний козырь, заявив: «Товарищ майор, прошу учесть, что я на вашей кафедре числюсь внештатным оформителем». Это было правдой только отчасти, поскольку вместо Доброва другой человек писал плакаты для кафедры, за небольшое вознаграждение в виде плюшек и сметаны, а тот выдавал их за свое творение.

После этих слов майор закричал: «Ну, не могу я тебе «пятерку» поставить! Не могу!». Когда в зачетке появилась «четверка» Добров сделал вид что расстроился, глубоко вздохнул и медленным шагом вышел из аудитории.

Так в его жизни состоялся еще один компромисс, после которого Добров окончательно понял, что не так важны конкретные знания, как своевременное движение мысли в нужном направлении. Если правильная мысль упала вовремя в подготовленную почву, то и положительный результат не заставит себя ждать.

А что касается Ленинских работ, то, интуитивно, Добров оказался прав, обходятся же как-то сейчас в армии без них, при этом, никто, не помышляет о том, чтобы вернуть все назад. Лучше бы книгу Макашова вернули. Был такой командующий округом, который потом в 1993 году в Москве революцию делал, обещая с балкона мэрии: «Все! Не будет больше у нас ни мэров, ни х…ров!». Однако, обманул старик.

А в те времена, когда Добров учился в военном училище, Макашов прекрасную работу написал, жизненную, без пафоса и формализма, от души, что называется. И название у нее скромное было: «Наука побеждать в мирное время боевой учебы войск. Пособие для командира части». Говорят, ей еще гриф «Для служебного пользования» присвоили, чтобы иностранные разведки его гениальные мысли не выкрали и за свои не выдали. Но, наши ушлые журналисты как-то прознали про этот шедевр и со всеми поделились светлыми идеями Макашова. Судите сами – все коротко и ясно:

«…Никто домой с пистолетом не ходит, жену не проверяет, чай с соседкой не пьет.

Кобура пистолета и ремешок к ним хранятся не дома, не в канцелярии, а в нижнемотделении сейфа вместе с пистолетами. Пистолет носится всегда на ремешке, дабы не потерять его.

Никто вне казармы не живет! (Ни в огневом городке, ни в свинарнике и т.д.)

Стричься всем два раза в месяц (1 и 15 числа).

Приветствовать тех, кто стрижется наголо по соображениям гигиены и сохранения волос для гражданки.

Не мажь заборы солидолом и отходами ГСМ. Не позорь часть!

Не выносить ничего из казармы и не вносить. Не обдирать стены.

В утренние часы, после обеда, в выходные дни надо работать на стройках массами (рытье фундамента, бетонирование полов и т.д.).

В бане должно быть тепло, должна быть горячая вода.

Склад должен иметь ворота.

Прежде чем строить, подумай – зачем?

Что губит командира? Пьянство, женщины, воровство. Не пей, не гуляй, не воруй. Если ещё и работать будешь, тебя слава сама найдёт.

Не иди на поводу у жены. Ты – мужчина…».

Да, благодаря этому сосуду мудрости Добров склонил к компромиссу членов комиссии на Государственном экзамене по «Уставам». Когда он понял, что ничего из билета ответить не может, то добросовестно зачитал выпавшие вопросы и рубанул: «Жить надо так, как учит наш Командующий округом: «Не пей, не гуляй, а если ещё и работать будешь – слава тебя сама найдет!».

После такого ответа у экзаменаторов на короткое время закипели мозги, но потом они, не сговариваясь, сошлись на том, что курсанту можно поставить оценку «хорошо», поскольку до высшего балла он немного не дотянул.

В смутные 90-е годы он, тоже благодаря компромиссу, поступил в Военно-политическую Академию, но, все взвесив, не стал отягощать армию своим присутствием, тихо уволился и подался в бизнес, где с успехом использовал полученные в военном училище навыки.

От компромиссов он также не отказался, только сожалел, что в нынешние времена их, практически, невозможно достичь только на основе цитат классиков, к которым всегда, почему-то, приходится добавлять деньги.

А в своем офисе он по старой замполитской привычке на видном из своего рабочего кресла месте повесил лозунг, нет, не из наследия Ленина или Макашова, а из самой его жизни – «Никогда не сдавайся».

Читая этот лозунг, он, иногда, добавлял: «… и не сознавайся, и удача тебя обязательно найдет».

Ручка

Бытие определяет сознание

К. Маркс

Учение Маркса всесильно, потому что верно

В. Ленин

I

Я прощался с родным городом – небольшим, по южному солнечным, гордо именовавшимся столицей одной из республик СССР.

Прощание было связано с командированием меня после окончания военно-политического училища в Западную группу войск (в Германию, которая только-только объединилась) для дальнейшего прохождения службы.

Советский человек не был избалован заграницей, попасть туда в те времена было непросто, поэтому мой отъезд в объединенную Германию был событием из ряда вон выходящим. В этой связи приходилось отдавать дань уважения всем родственникам, жившим в разных концах этого города, принимая их поздравления и, в то же время, озабоченности, предстоящими на чужбине трудностями.

Объехав за короткое время практически все основные районы города, я обратил внимание как много политических лозунгов взывают к жителям с крыш и фасадов зданий: «Народ и партия едины», «Мы к коммунизму держим путь», «Ленин и теперь живее всех живых», «Ни одного отстающего рядом», «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи», «Планы Партии – планы народа», и прочие в том же духе.

Обилие увиденных за короткий период лозунгов, подействовало на меня странным образом. Я не проникся их пафосом, в голову почему-то полезли ходившие из уст в уста пословицы и поговорки, выстраданные социалистическим житием и не способные пока воспарить на крыши домов, ввиду излишней щекотливости для текущего политического момента:

«Неси с завода каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость», «Уходя с аэродрома что-нибудь возьми для дома», «Мне не надо два оклада – дайте мне ключи от склада», «Прошла зима, настало лето – спасибо Партии за это».

И лозунги, и пословицы с поговорками уживались в головах подавляющего большинства горожан, не вызывая при этом путаницы. Объяснялось все просто. Наше поколение привыкло к тому, что официоз несколько отличается от реальной жизни и, казалось, что так оно было до нас и так будет всегда. Причем, люди в городе, в подавляющем большинстве, жили порядочные, просто, государство, в те времена, не всегда успевало за потребностями народных масс, что создавало некоторые противоречия внутри социалистического общества, которые успешно разрешались методами, описанными в пословицах и поговорках.

Я тоже относился к этому большинству. Более того, я только что выучился на служителя коммунистического культа и собирался добросовестно проповедовать его в армии, естественно, с учетом существующих противоречий.

Признаться, мне даже льстило быть представителем «ума, чести и совести нашей эпохи», учитывая при этом, что эта триединая сущность была при власти и отдавать ее никому не собиралась.

Попрощавшись с городом и всеми родственниками, я благополучно отбыл на чужбину, которая встретила меня инокультурной средой: надписи на немецком, незнакомом мне языке, красивые рекламные плакаты и богато украшенные витрины магазинов. Как выяснилось по прошествии некоторого времени, все надписи носили информационный или коммерческий характер, идеологических лозунгов, призывавших крепить и развивать капитализм, почему-то не было.

Но, как работник идеологического фронта, я чувствовал, что эта самая чуждая идеология скрывается где-то за внешним благополучием, бросавшимся советскому человеку в глаза, в первую очередь.

В течении нескольких дней я получил назначение замполитом в батарею управления артиллерийской бригады и был представлен новым сослуживцам.

Наиболее яркое впечатление на меня произвел командир – капитан Смакотин. Это был офицер лет эдак под сорок пять, но выглядевший несколько старше, с простовато-хитроватым выражением лица, украшенным густыми черными усами, закрывавшими верхнюю губу и которому, невысокий рост и бочкообразная фигура не мешали довольно быстрым шагом перемещаться по части. Он прилично засиделся на этой должности, но несмотря на неудавшуюся карьеру был оптимистичен и жизнерадостен. Как потом выяснилось, Смакотин повидал за время службы всякое и это позволило ему выработать определенный подход к возникающим в процессе службы проблемам. Он безошибочно делил их на существенные и не существенные, что позволяло не тратить лишнюю энергию по пустякам.

Когда мы с ним остались один на один и еще раз пожали друг другу руки, он прямо спросил:

– Ну, комиссар, чем думаешь заниматься?

– Начну, пожалуй, с Ленинской комнаты. Начальник политического отдела бригады рекомендовал там кое-что обновить, – сказал я с серьезным видом.

– И что же ты там обновлять собираешься? – хитро прищурив глаза спросил командир.

– Он говорит, что не хватает плакатов с актуальной информацией, отражающей принципы перестройки в вооруженных силах, – начал я объяснять и тут же попытался перехватить инициативу в разговоре, – А как у нас в батарее реализуются эти принципы?

– Комиссар, – сочувственно и одновременно возмущенно глядя на меня сказал Смакотин – какая, к черту, перестройка в армии, ты откуда это взял?

– Дак, как же, это решение Партии, уже который год как воплощаем, – ответил я с чувством некоторого превосходства, рассчитывая, что поставил его в неловкое положение.

Но, на удивление, практически без паузы он ответил:

– Ну, ладно, если Партия так решила, тогда лепи свои плакаты, но помни – у нас в батарее единоначалие. И вообще, я человек простой – не знаю, как пишется правильно «корова» или «карова», я знаю, как правильно пишется «бык», поэтому ты меня своей работой особо не грузи.

Он помолчал буквально две секунды и с озабоченным видом, взяв меня за локоть, снова вкрадчиво обратился ко мне:

– Комиссар, слушай, у меня к тебе еще один вопрос есть. Ты знаешь, сколько будет дважды два? – сказав это он уставился на меня с деланно серьезным видом.

Сразу поняв, что вопрос с подвохом я начал было рассуждать о том, что обстоятельства бывают разные и это зависит….

Но он прервал меня:

– Ты давай не юли, комиссар, отвечай четко – вопрос простой.

Мне показалось – я понял, чего он от меня хочет и прямо глядя ему в глаза ответил:

– А кому сколько надо, столько оно и будет.

Он покачал головой, усмехаясь в усы, медленно проговорил:

– Да-а, комиссар, разбираешься ты не только в политике Партии. Наверное, мы с тобой сработаемся.

На этом наш с ним разговор закончился.

Прежде чем развернуть в среде подчиненных бурную агитацию и пропаганду, призвать к совести и ответу, выбивающихся из стройных рядов, слаженно шествующих к коммунизму или делающих таковой вид, я посвятил некоторое время устройству быта.

Мне была выделена комната в одной из коммунальных квартир многоэтажного панельного дома, находившегося на территории военного городка, примыкавшего к воинской части. Сама воинская часть располагалась рядом с небольшой немецкой деревней, в пяти километрах от маленького старинного городка. В общем, обыкновенное немецкое захолустье.

Архитектура и инфраструктура военного городка ничем не отличалась от спальных районов советских городов, поэтому, если не ходить в немецкие поселения, то можно было подумать, что за границу ты и не выезжал.

Я был молод, неприхотлив и достаточно быстро устроил свой быт, но один осадочек остался. На двери, ведущей в мою комнату, не было ручки, а, для того чтобы открыть дверь снаружи ее надо было тянуть за эту самую отсутствующую ручку. Я приноровился открывать дверь таким же способом, каким шкодливый домашний кот открывает дверку холодильника или шкафа. Меня это не напрягало, но перед соседями было как-то не удобно, а главное, вскоре должна была приехать жена и какая-то ручка (вернее ее отсутствие) могла испортить всю радость долгожданной встречи.

Поскольку ручка должна была входить в комплект выделяемой мне комнаты, я сделал робкую попытку восстановить комплектность официальным путем, но дама, заведовавшая жилым фондом военного городка, посоветовала мне проявить находчивость и не беспокоить ее по пустякам.

Тратить деньги, на то, что и так мне было положено, не входило в мои планы и я реши последовать совету домоуправительницы.

Немного поразмыслив, мне пришел на ум, как казалось, оптимальный и незатратный способ устранения вышеозначенного осадочка, который вполне мог послужить иллюстрацией к некоторым упомянутым выше пословицам и поговоркам. Я планировал скрутить простую ручку, в виде скобы, с двери, ведущей в какой-нибудь заброшенный подвал в воинской части, куда я и приехал служить.

Почему я решил, что в части должен быть заброшенный подвал с дверью и никому не нужной ручкой я не смогу сейчас объяснить определенно. Наверное, мне, просто очень хотелось, чтобы так оно и было. Да и опыт предыдущей службы подсказывал, что не может не быть в воинской части двери с ненужной ручкой или ручкой, отсутствие которой никто не заметит.

Планировавшееся мной такое перемещение материальных ценностей в пределах воинской части и прилегающих к ней домов офицерского состава, казалось мне, вполне, справедливым.

Самому лазать по подвалам в поисках ручки было как-то не удобно (офицер все-таки), да и часть я знал еще плохо. Посему, для реализации данного варианта, я решил привлечь двух ушлых бойцов из вверенного мне подразделения, являвшихся, как мне удалось установить за короткий срок пребывания в должности замполита – неформальными лидерами.

Дельце мне казалось плевым, кто служил в советской армии тот поймет (я и сам служил ранее простым солдатом и тоже принимал участие в выполнении подобных поручений). При удачном исходе это бы даже не считалось кражей. В армии виноват всегда тот, от кого «ушла» ручка. Считается, что сам не досмотрел.

Привлекая эту парочку, я решал сразу несколько задач.

Во-первых, проверял их полукриминальные способности – соответствуют д они репутации ушлых ребят.

Во-вторых, как мне казалось, устанавливал с ними определенный неформальный контакт (втирался к ним в доверие), что в дальнейшем могло быть использовано при разрешении неизбежных конфликтных ситуаций среди солдат нашего подразделения и выяснении всех обстоятельств этих конфликтов.

Бойцов звали Корнейчук и Радченко, оба были крепкие, среднего роста и чем-то напоминали «кулаков» из советских фильмов, для окончательного сходства с которыми им не хватало «обрезов» за поясом.

Они с большим удовольствием откликнулись на просьбу нового офицера, в том числе, и по чисто меркантильным соображениям.

В дальнейшем, они, справедливо, могли рассчитывать обратиться ко мне также с какой-либо просьбой (купить что-нибудь в магазине за территорией части или сопроводить их в такой магазин, поскольку иных легальных вариантов практически не было) не как все солдаты, а на льготных условиях.

Начало было положено. Ручка была обещана мне через пару дней.

II

А пока я погрузился в трудовые будни и, как советовал начальник политического отдела бригады, подполковник Трифонов, занялся Ленинской комнатой, которую он называл – «лицом замполита».

Ленинская комната в Советской армии, как явление, имела длинную историю, лишь немного уступавшую по времени своего существования самой советской власти. Ее наполнение со временем трансформировались, но в целом, основное ее предназначение – место политической работы с военнослужащими – оставалось незыблемым.

Как правило, на одной стене висели портреты членов политбюро, во главе с генеральным секретарем ЦК КПСС, и высшего командного состава Советской армии. В узком кругу замполитов эта часть Ленинской комнаты называли иконостасом.

У противоположной стены, стоял специальный стол на котором размещались шахматы и лежали подшивки газет, наличие которых было регламентировано руководящими документами Министерства обороны СССР.

На стенах, не обремененных иконостасом, часто висели плакаты, содержащие цитаты Ленина, действующего генерального секретаря ЦК КПСС, тексты присяги военнослужащего, гимна СССР, а также информационно-агитационные материалы, отражающие актуальные проблемы текущего политического момента.

Несмотря на то, что Ленинская комната задумывалась не только как место отправления коммунистического культа, но и, одновременно, отдыха, во многих подразделениях она была, в первую очередь, предметом гордости. Ее не всегда использовали по прямому назначению, держали закрытой и открывали только для того, чтобы показать проверяющим.

«А то как же, солдат ведь все изгадит и что мы тогда людям покажем», – рассуждали бывалые замполиты.

Эти доводы были выстраданы жизнью и их можно было понять. Так они боролись за свою репутацию и дальнейший карьерный рост. Потому что бессовестные бойцы рвали газеты из подшивок, чтобы достойно сходить в нужник. Туалетная бумага тогда и в обычной жизни была дефицитом, а найти другую в армии было сложновато. По этой причине подшивки газет довольно быстро превращались в натуральную рванину и портили благостную атмосферу комнаты.

Был даже вопиющий случай, когда вот так открыли Ленинскую комнату в одном подразделении, ожидаючи проверяющего, чтобы показать ему единственный во всем полку бюст Ленина из папьемаше. И что вы думаете? Аккурат к его приезду на лбу вождя мирового пролетариата кто-то слово «х…й» написал шариковой ручкой.

У этого негодяя, не то что совести – страха не было. Предупреждали же со всех плакатов, что «Ленин живее всех живых», значит может появиться и устроить разборку. Старик и в прошлой жизни бывал крут, так и писал своим соратникам: «непременно повесить», а уж в этой жизни, когда стал еще живее, страшно подумать, что мог бы сделать. И что человек себе думал? Наверное, как многие знания рождают многие печали, так и многие незнания рождают смельчаков. По мнению проверяющего, да и всех остальных начальников, в этом случае была видна явная недоработка замполита.

После отъезда этого проверяющего в части был не просто скандал. Был скандалище. Никого, конечно, не расстреляли и к уголовной ответственности не привлекли – времена не те уже были, но крови несчастному замполиту выпили много и припоминали ему этот случай долго.

Идеологический враг, как видно из этой истории, таки, нанес свой коварный удар из-за внешнего германского благополучия. Да, что и говорить, условия для нас, для замполитов, были тяжелейшие. Переживи я такое, и сам бы закрыл свою Ленинскую комнату на замок.

Однако, в моей Ленинской комнате бюстов не было, фотографии вождей висели высоко, газеты на туалетную бумагу солдатикам я сам разрешил рвать, потому что, если бы не разрешил, они все-равно бы их рвали. Но мы уговорились с ними – свежие газеты не трогать. И уговор они исполняли честно, вблагодарность за то, что теперь газеты можно рвать открыто, без утайки. Все были довольны.

Обновление своей Ленинской комнаты я начал с обхода аналогичных заведений моих коллег, для заимствования идей и образов, потенциально способных реализоваться в стенах нашей батареи.

Обход удался. Его результатом стал небольшой план по воплощению заимствованного, утвержденный начальником политического отдела.

В этих заботах прошла целая неделя – а ручки у меня, по-прежнему, не было.

III

Выходило, что не такие уж Корнейчук и Радченко ушлые, а незатейливый способ приобретения ручки шел, пока, коту под хвост.

Но других вариантов у меня, пока, не было, а ручка была нужна.

Позвал я молодцов, поинтересовался, для начала, как дела вообще и, как бы между прочим, недоуменно вопрошаю о ручке, напоминаю, что сроки они установили сами, предлагаю им признать невыполнимость моей просьбы и забыть о ней.

Ребята сделали вид, что обиделись, немного возмутившись поспешности моего предложения, и сообщили, что ручка уже присмотрена, надо подождать еще пару дней, поскольку есть некоторые обстоятельства, не позволяющие исполнить задуманное в ранее ими же установленные сроки.

Передача ручки была запланирована через два дня, в воскресенье, когда у всех офицеров и прапорщиков выходной день, а у замполитов, как правило, рабочий. На сем и расстались.

Придя в воскресенье утром в казарму я застал Корнейчука и Радченко в батарейной канцелярии, которая не закрывалась, и, вместо ручки, был удостоен печальной повести о том, как они в субботу ушли в самовольную отлучку, чтобы украсть для меня ручку в немецком магазине и Корнейчук чуть не попался. Но ему удалось уйти от едва не задержавшего его работника магазина. Радченко стоял «на стреме» и замечен в противоправных деяниях не был.

По их словам, был большой переполох. Немцы обратились в военную комендатуру, которая в свою очередь устроила проверку личного состава в близлежащих к магазину воинских частях, в надежде, что воровавший ручку не успеет своевременно вернуться к построению. Но, не тут-то было – мои молодцы (конечно, мои, а чьи же они еще) успели вернуться своевременно. И их временное отсутствие замечено не было.

В конце своего повествования они резюмировали, что ручку пока не добыли, немцы их вряд ли найдут, мероприятия гарнизонной комендатуры успехом не увенчались и вряд ли увенчаются, но ручку они обязательно принесут. Какую конкретно ручку они при этом не уточнили.

Не с этим, конечно, я ожидал столкнуться в это осеннее воскресное утро. Но ощущение того, что происходит это не со мной, у меня тогда было точно.

Что из сказанного ими следовало занести в актив, а что в пассив я не сразу сообразил в этой ситуации. До меня стало постепенно доходить, что из представителя «ума, чести и совести нашей эпохи» я превращаюсь в организатора кражи ручки из немецкого магазина – лидера организованной преступной группы. И это при том, что я их в немецкий магазин не посылал, а посылал их в заброшенный подвал скрутить ручку.

Постепенно трезвое сознание стало возвращаться ко мне и в голове поселилась мысль, что все не так уж и плохо, как могло показаться изначально.

Ну, перепутали ребята заброшенный подвал с немецким магазином – с кем не бывает. Они ведь как лучше хотели. Кроме того, ручка осталась в магазине – значит ущерб никому не нанесен, бойцы на месте и живы-здоровы, никто не знает из-за чего (или из-за кого) вчера пересчитывали солдат. Вроде все и всё на своих местах. Однако, просьбу придется отозвать – не справились ребята с простейшим заданием.

Хуже было другое. Они нанесли серьезный удар по моему самомнению. Несмотря на молодость я был уверен, что силой слова могу наставлять заблудших овец на путь истинный.

Незадолго до этого курьеза я лично провел душеспасительную беседу с Корнейчуком и Радченко и связана она была с изменившимся статусом Советских войск в Германии. Войска получали гостевой статус, что предполагало привлечение правонарушителей к ответственности не по советским законам, а по законам страны пребывания.

Я намекнул им, что мне известно об их вылазках в самовольные отлучки на ближайший вещевой рынок, где торговали эмигранты из СССР, и даже то, что приносимые оттуда вещи добыты не совсем законным путем.

Воспитуемые возмущались, божились, что никогда этого не делали и даже не помышляли о подобном.

В завершении беседы я акцентировал их внимание на правовых последствиях, вытекающих из изменившегося статуса Советской армии в Германии. Эмигранты эмигрантами, но если они покусятся на немецкую собственность и попадутся, то им уже ничего не поможет – будут сидеть в немецкой тюрьме.

Последние слова произвели на них некоторое впечатление, но они уверили меня, что даже у эмигрантов ничего не воруют, а о немецком магазине и говорить нечего.

Естественно, в нашем общем понимании, скручивание ручки с двери заброшенного подвала, не было связано с криминальными деяниями на территории Германии и в рамки душеспасительной беседы не входило.

И вот, плоды той беседы с Корнейчуком и Радченко в этот день явились передо мной в таком причудливом образе. Мало того, что их деяния непосредственно попадали под санкции уголовного кодекса Германии, под эти самые санкции попадали уже и мои деяния, при определенных обстоятельствах, конечно.

Произнесенная кем-то из них фраза в начале нашего разговора: «Мы для Вас в немецком магазине хотели ручку украсть», практически не оставляла мне никаких шансов остаться вне этой уголовщины. Однако, определенные обстоятельства, пока, не наступили. Поэтому, мораль моралью, уголовщина уголовщиной, а жизнь выводила нас на другую дорогу. Надо было идти дальше из того места, куда мы все втроем попали.

Слова сами полились из моего сознания. Был там и упрек в том, что они меня обманули, и слабое самооправдание, что в магазин я их не посылал воровать ручку, и даже цитата из Ильфа и Петрова о том, что, в принципе, «красть грешно» и много еще чего. Обязательства по скручиванию ручки с них снимались, в связи с их профнепригодностью, о чем я им сообщил с некоторой обидой в голосе в конце моего монолога.

Последнее вызвало у них некоторое недоумение и с виновато-обиженным видом они ушли действовать по распорядку выходного дня, как говорят в армии.

Весь день меня не покидало чувство тревоги, но воскресенье прошло спокойно. Отголосков неудачной кражи ручки из немецкого магазина в части не наблюдалось и постепенно тревожное состояние стало уходить.

Но как оказалось, это был еще не конец истории.

IV

Буквально через несколько дней во время совещания у начальника политического отдела нашей артиллерийской бригады в дверь его кабинета постучали. Потом эта дверь открылась и в кабинет вошел Корнейчук, слегка подталкиваемый сзади помощником военного коменданта гарнизона. В руках у Корнейчука был прозрачный пакет со спортивным костюмом.

Помощник коменданта, невысокий коренастый капитан, даже не поздоровался, а сразу заявил, что данный солдат находился в самовольной отлучке на вещевом рынке, где, якобы, покупал спортивный костюм и, возвращаясь оттуда, чуть не попал под его машину уже недалеко от расположения бригады.

«Но главное не это», – продолжал далее помощник коменданта, – «Главное то, что этот же солдат в субботу украл в немецком магазине ручку и был пойман охраной этого магазина, после чего немцы обратились в военную комендатуру, а не в полицию».

Далее, стоящий теперь перед нами помощник военного коменданта гарнизона, рассказал как прибыл с патрулем забрать вора для его изоляции и дальнейших разбирательств, однако, данный солдат, попросившись в туалет, раскидал сопровождавших его патрульных, перемахнул через забор, ограждавший большой магазин хозяйственных товаров и убежал.

Также он поведал, что попытка догнать его на автомобиле провалилась, поскольку беглец свернул в лесополосу, по которой автомобиль ехать не мог, а догнать его на ногах также не удалось, уж больно быстро тот бежал. Проверка личного состава в близлежащих к магазину частях, с целью выявления и опознания беглеца, также не дала результатов.

Завершая свой рассказ, этот не всегда удачливый ловец сбегающих воров, со злостью в голосе проинформировал собравшихся, что военный комендант гарнизона объявил ему за субботние приключения строгий выговор.

Он замолчал. Тишина повисла в воздухе. Я захотел встать и сразу во всем признаться.

Молчание нарушил начальник политотдела, поинтересовавшись чей это солдат. Я, естественно, признал своего бойца, но сознаваться во всем не стал, а стоя с виноватым видом, выслушивал монотонно возмущавшегося Трифонова. Монотонно он возмущался потому, что это было не самое страшное происшествие в части за последнее время.

В течение последних двух недель из части сбежал, как тогда говорили, на Запад, лейтенант Амбарцумян (это был редчайший случай для стоявших в Германии войск), было несколько массовых драк в линейных дивизионах между бойцами на почве этнической неприязни и дележа сфер влияния.

Происшествие с ручкой на этом фоне выглядело блекло, учитывая отсутствие претензий со стороны немцев, и серьезными проблемами для руководства бригады не грозило, но общий негативный фон о положении дел в части поддерживало.

Поэтому мысли о каких-либо признаниях я отбросил и решил плыть по течению, но фраза «Мы для Вас в немецком магазине хотели ручку украсть» снова поселилась в моей голове и в очередной раз я себя оправдывал тем, что в немецкий магазин воровать никого не посылал.

За два дня вялых разбирательств, сопровождавшихся упреками и в мой адрес за слабую воспитательную работу среди личного состава, было решено наказать Корнейчука в дисциплинарном порядке.

А для того, чтобы произошедшее недоразумение списать с учета и контроля гарнизонной комендатуры решили поступить проверенным способом – материально компенсировать им доставленные неудобства. Тем более, что тарифы были приблизительно понятны. Этот случай тоже имел свою цену, которая материализовалась в 10 литров краски.

Можно сказать, что я отделывался легким испугом, потому что, если бы эту историю не замяли, меня могли бы отправить для продолжения службы в Советский Союз, чего мне очень не хотелось по соображениям исключительно материального характера. В Германии офицерам платили хорошие командировочные, и магазины на чужбине были полны всякого барахла, в отличие, от магазинов в Советском Союзе.

Все дни разбирательств куда-то к руководству бригады вызывали командира батареи, откуда он приходил посмеиваясь. Корнейчук ходил грустный, поглядывая на меня искоса, хотя уже было понятно, что никакого серьезного наказания он не понесет. Начальник штаба ездил в Комендатуру решать вопросы материальной сатисфакции за доставленные кражей ручки неудобства.

Я сохранял шаткое спокойствие, в очередной раз убеждая себя, что не посылал никого в немецкие магазины воровать дверные ручки.

После одного из совещаний у руководства бригады командир батареи отвел меня в сторону, якобы, посоветоваться:

– Как думаешь, комиссар, для кого это Корнейчук ручку воровал?

У меня все внутри перевернулось. Снова наступил момент, когда мне захотелось снять камень с души и во всем признаться, при этом внутренний голос меня убеждал, что сознаваться, в принципе, не в чем. Ну да, просил скрутить ручку, но в магазин воровать не посылал.

Командир продолжал рассуждать, кому могла эта ручка понадобиться:

– Слушай, комиссар, может быть он для Кадкина эту ручку воровал? Этот точно мог его за ручкой послать, у него ума хватит.

Когда он назвал фамилию Кадкина для меня наступил момент истины.

Лейтенант Кадкин пришел в батарею практически одновременно со мной на должность командира взвода. В батарее не было офицеров младше него по возрасту и званию, должность была самая что ни на есть начальная для офицера, опыта работы у него практически не было. По этим вот причинам многие «шишки» сыпались только на его голову и не всегда заслуженно. А тут еще и обвинение в организации воровства ручки.

Слишком было уже то, что сыпалось на его голову каждый день, а ручка – это было уже чуть больше, чем перебор.

Я набрал воздух в легкие и ответил командиру:

– Нет не для Кадкина он ее воровал, а для меня.

– Кааак!, – выпучив глаза шепотом прокричал командир, – Ты что, комиссар, с ума сошел?

Самообладание ко мне вернулось. Пришлось уже его успокаивать и убеждать, что с ума я не сошел, а получилось все это как-то нелепо.

С последним он тоже согласился, выслушав мой рассказ, и, попросив подождать его немного, убежал к кому-то в штаб.

Впоследствии оказалось, что его совет со мной был частью заранее разработанной оперативной комбинации под названием «проверка на вшивость». Возглавлял эту операцию начальник штаба Пискарев, курировавший от руководства бригады нашу батарею.

Решение о проведении операции созрело по возвращении его из поездки в гарнизонную комендатуру, в ходе которой вскрылись новые обстоятельства.

Пискарев возил в комендатуру те самые 10 литров краски, компенсировавшие неудобства, связанные с кражей ручки, и прихватил с собой Корнейчука, чтобы постращать того лишний раз комендантом и уголовной ответственностью. На обратном пути из комендатуры Пискарев продолжал воспитательную беседу с Корнейчуком. Накручивая себя, он возмущался:

– И зачем тебе эта ручка понадобилась. Тебе что письмо написать нечем? Не может тебе командир ручку дать – приди ко мне, у меня их полно, я тебе любую дам.

Он подвел свой монолог к тому моменту, за которым должен был следовать ответ Корнейчука на его возмущения и тот не оплошал, объяснив начальнику штаба, что ручки для написания писем у него есть, а воровал он дверную ручку.

Пискарев был «тертый калач» и сразу смекнул, что каким бы хозяйственным или вороватым ни был боец – дверная ручка ему не нужна.

Помолчав несколько секунд. Он в лоб спросил Корнейчука:

– Для кого воровал ручку?

Корнейчук некоторое время молчал. Не пристало ему стучать на подельников, у него уже был определенный авторитет, но Пискарев за годы своей службы видел и не такие экземпляры. Он понимал, что Корнейчук рыба не крупная если ворует по мелочи, да и бегающие глаза говорили о том, что боец нервничает и надо его немного поддавить.

Какие кары он пообещал Корнейчуку уже не важно, важно то, что Корнейчук рассказал для кого он воровал ручку, как оказалось – дверную. О том, что я просил его скрутить ручку в части, он скромно умолчал, как потом выяснилось.

В ходе операции предполагалось выяснить комиссарскую сущность – и, в зависимости от того какой она окажется, принять принципиальное решение.

Пьесы с разоблачениями из этой операции не получилось. Можно много рассуждать почему, но правда написана выше. Кадкина жалко стало.

Командир батареи вернулся из штаба минут через тридцать, закрыл дверь в канцелярию, в которой мы были одни и, посмотрев на меня пристально несколько секунд ничего не выражающим взором, спросил:

– Ну, что, комиссар, докатился до ручки?

Мне было неудобно, я опустил глаза и начал было снова оправдываться:

– Да ведь я уже говорил…

Он не дал мне договорить, махнул рукой, отводя глаза в сторону и с сочувствием сказал:

– Да, понятно, – растягивая слово на букве «я».

Потом выдвинул один из ящиков стола и достал оттуда дверную ручку в виде гриба.

– На, комиссар, подарок, пользуйся. К сожалению, только одна, но, я думаю, тебе хватит.

Я взял ручку, повертел в руках, с деланным интересом, как будто никогда не видел подобных ручек, и пробурчал какую-то благодарность.

Судя по тому, что командир презентовал мне ручку, маятник судьбы качнулся в удачную для мены сторону. Это означало, что, разобравшись в ситуации начальники отнеслись с пониманием к этой эпопее с ручкой и мне не «угрожал» отъезд на Родину.

– А ты, комиссар, сам видел ручку, которую они для тебя воровали? – уже расслабленным тоном спросил комбат.

– Да, нет.

– А я уже сходил посмотрел, 37 марок стоит. Это же почти 40 литров пива – ужас какая дорогая. Ты сходи – глянь, ну, чтобы у тебя полное впечатление сложилось от всего этого. Может она тебе понравится, и ты ее на память купишь, – последние слова он говорил, уже захлебываясь от смеха.

Позднее командир признался, что решение принимали на совете у Пискарева. Рассудили так, если замполиту удалось за короткий срок завоевать авторитет у этих полукриминальных элементов (каковыми он также считали Корнейчука и Радченко), значит есть у него некоторые способности в управлении людьми. А такими политработниками не разбрасываются.

Хотя, с высоты прожитых лет, мне кажется, дело было в другом – просто, лишний скандал, с выносом вовне, никому в части не был нужен. Вот и списали эту историю за ненадобностью.

Комбат, отсмеявшись, и чтобы сменить тему, предложил по-деловому:

– Давай сходим в Ленинскую комнату, посмотрим, чего ты там понаписал про перестройку.

Зайдя в Ленинскую комнату и прочитав написанные на новых плакатах принципы перестройки в вооруженных силах, Смакотин задумчиво протянул:

– Дааа.

И сделав небольшую паузу продолжил:

– И кто это все придумывает? Доведут они страну до ручки, как вот тебя уже почти довели.

Сказав это, он оглянулся посмотреть не слышал ли его кто-то кроме меня, но в комнате были только мы с ним и тогда он снова заговорил, тщательно подбирая слова:

– Ты же знаешь, я человек простой, всегда иду в ногу с Партией…, но ежели ээ…, тогда оно, конечно, – и практически не прерываясь продолжил – Надо бы не только лозунги с принципами писать, не это главное, еще кто-то из древних сказал: «житие определяет сознание». Правильно я говорю?

– Ну, смысл очень точно передан. Практически точная цитата из Маркса.

– Мог бы кто-то и до него сказать. А то вон, все газеты изодрали на туалетную бумагу, – сказал он, как бы меняя тему разговора, и обернувшись к столу с подшивками, к своему удивлению, обнаружил вполне себе целые свежие газеты.

– О как, неужели новые плакаты подействовали? – удивленно спросил он, оборачиваясь уже ко мне.

Я его успокоил, рассказав о новом устном договоре с бойцами, достигнутом в ходе политических занятий.

– Теперь и я буду знать. А то всякое в жизни бывает, – и покачав головой добавил, – все-таки верно этот Маркс подметил про житие и сознание.

Мы еще некоторое время молча разглядывали новые плакаты, после чего Смакотин двинулся к выходу, на ходу предлагая мне:

– Пойдем лучше в нарды партейку сыграем, и я побегу в автопарк пока Корнейчук снова чего-то не перепутал.

Про ручку как-то все быстро забыли и я радовался, что все для меня завершилось более-менее удачно, а Корнейчук отделался символическим выговором.

Ровно через неделю после завершения скандала, снова в воскресный день, ко мне в канцелярию, спросив разрешения, с выражением лица делового человека вошел Корнейчук. Поздоровавшись, он сразу предложил:

– Товарищ лейтенант, есть ящик тушенки по 10 марок за банку. В магазине такая банка 25 марок стоит. Будете брать?

Так и не состоявшееся уголовное прошлое снова нарисовалось в моем воображении…

Я только с трудом выбрался из передряги, образовавшейся, по моему мнению, на пустом месте и вот опять.

Не долго думая, я предложил Корнейчуку сесть и сразу спросил его с некоторым ехидством:

– Слушай, а если тебя с этим ящиком поймают ты снова скажешь, что для меня тушенку воровал?

– Да это не ворованная тушенка, – возмущенно отвечал Корнейчук, – это у повара излишки остались.

Пришлось ему вкратце объяснить, что у повара излишки могут остаться только в одном случае – если он что-то не доложил в котел. И процесс образования излишков, в данном случае, мало отличается от воровства.

Завершая наш разговор, я попросил передать привет повару и посоветовал при следующей закладке продуктов опустить в котел и эти излишки, а ко мне с подобными предложениями больше не обращаться.

Думая накануне о происшествии с ручкой, которое теперь уже казалось забавным, я окончательно решил попробовать стать «умом, честью и совестью», хотя бы на некоторое время в одном отдельно взятом месте, поэтому и отказался от этого заманчивого предложения.

После ухода Корнейчука я встал, повернулся к окну, из которого открывался вид на клуб и, наблюдая за околоклубной жизнью, попытался ответить себе на вопрос: «А что бы я сделал если бы они благополучно украли ручку и презентовали ее мне, ну, примерно, как излишки тушенки?».

Вариантов ответа было всего два – взять или отказаться. Задним умом, хотелось в своих же глазах выглядеть как можно приличнее, поэтому я склонялся к варианту с отказом от презента. Но мой внутренний голос говорил, что это не мой вариант, как бы мне этого не хотелось. А с другим вариантом я уже осознанно не хотел соглашаться.

Постояв еще немного в раздумьях, я пришел к выводу, что есть еще третий вариант, тот который реализовался в жизни, он, пожалуй, и будет лучшим.

Приговор

Замполит мотострелкового полка, входившего в Группу советских войск в Германии, подполковник Елистратов направлялся в сторону КПП на обеденный перерыв. Проходя мимо спортивного городка, он увидел солдата, сидевшего там на одной из лавочек обхватив опущенную вниз голову двумя руками.

«Непорядок, – подумал он, – занятия идут, а этот на спортгородке прохлаждается».

Замполит бодрым шагом направился к этому солдату и не доходя несколько шагов до него громко окликнул:

– Товарищ солдат!!!

Он рассчитывал, что боец испугается, подскочит, вытянется в струнку и начнет оправдываться, но солдат поднял голову, грустным взглядом посмотрел на замполита полка и снова опустил голову вниз.

Елистратов обратил внимание на то, что лицо солдата какое-то неестественно белое.

– Товарищ солдат, что с Вами, – осведомился он и не получив ответа попробовал уточнить, – Вы, что больны?

Солдат снова поднял голову и с ухмылкой сдавленным голосом произнес:

– А то Вы не знаете?

От такого ответа Елистратов опешил, но еще больше его удивило, что солдатик даже не встал, обращаясь к нему. Обычно, рядовые и сержанты его побаивались и старались лишний раз на глаза ему не попадаться, а увидев замполита полка в нескольких десятках метров впереди себя меняли маршрут, чтобы избежать встречи с ним. Офицерский состав реагировал примерно также.

Вообще-то, Елистратов был неплохой мужик, но, как признавали многие его сослуживцы – немного занудный. Он не пропускал ни одного встречного, чтобы не сделать ему замечание или поговорить о текущих проблемах полка, что называлось среди офицеров части – «вынос мозга», поэтому попадаться ему на пути не хотел никто.

В данном случае Елистратов также собирался вникнуть в причины прогула солдатиком плановых занятий и потом, соответственно «вынести мозг» его командирам.

– Товарищ солдат, встаньте, представьтесь, – потребовал он от сидящего бойца.

Тот медленно встал, надел на голову кепку и представился:

– Рядовой Анаркулов.

– Из какой роты? – осведомился Елистратов

– Из третьей, – ответил солдат.

– Почему находитесь не на занятиях? – продолжал напирать замполит.

– Так, меня же к расстрелу приговорили, – неожиданно для замполита полка ответил Анаркулов.

Елистратов сначала решил, что солдат над ним издевается, но всмотревшись в его изможденное грустное лицо понял, что тот и не думает шутить.

– Что это еще за расстрел? – уточнил он.

– Обыкновенный расстрел, – ответил Анаркулов и заплакал.

Елистратов был опытный политработник и довольно быстро сообразил, что в данном случае «вынос мозга» не годится. Здесь надо провести работу по-другому. Он сменил тон с командного на заботливый и озираясь по сторонам похлопал бойца легонько по плечу приговаривая:

– Ну что ты, успокойся, пойдем ко мне в кабинет, поговорим. Расскажешь, что случилось.

О том, что в полку что-то случилось чего он не знает сомнений уже не осталось и теперь Елистратов как гончая собака пытался учуять след, по которому можно прийти к разгадке.

До штаба, где располагался кабинет замполита, было недалеко и по дороге Елистратов ничего не спрашивал солдата, давая тому успокоиться, но постоянно думал с чего начать разговор в кабинете.

Когда они зашли в кабинет, Елитратов закрыл дверь и предложил солдату сесть на один из стульев, стоявших возле стола, приставленного торцом к его рабочему столу.

Солдат сел, Елистратов устроился напротив и мягким голосом с улыбкой на лице, почти как близкий родственник, спросил:

– Ну, рассказывай, что случилось, кто и за что тебя к расстрелу приговорил?

А дело было так.

Примерно полгода тому назад командир третьей роты капитан Степанов, после подведения итогов очередного учебного периода сидел в своей канцелярии и думал, как жить дальше. Несмотря на все его старания рота заняла третье место с конца и каких-либо позитивных перспектив на горизонте не проглядывалось. Офицеры были, вроде, хорошие, а вот с солдатиками была проблема. История эта происходила еще в советские времена, поэтому неудивительно, что контингент, служивший в его роте, был призван, в основном, из Средней Азии. Некоторые из них плохо знали русский язык, вследствие чего нюансы военного дела доходили до них туговато. Физическая подготовка их тоже оставляла желать лучшего, дисциплина хромала. Ну как тут поднять боевой дух подчиненных и выбиться в лидеры.

А делать что-то надо было, не век же в капитанах сидеть.

Степанов от кого-то в курилке ранее слышал, что в Турецкой армии командир роты имеет право раз в год расстрелять одного подчиненного солдата за нарушения воинской дисциплины. Он еще тогда подумал: «Вот бы и у нас так можно было, тогда совсем другое дело. Рота стала бы золотая».

И на ум пришел дерзкий план, которым он поделился с офицерами роты в ходе застолья по поводу своего Дня рождения. План был таков: перед строем роты объявлялся новый Приказ, якобы, для всей армии, разрешающий любому командиру роты расстрелять по итогам учебного периода одного нерадивого солдата. Тут же к расстрелу приговаривался один из бойцов, увольняемых в запас, и приговор приводился в исполнение перед строем на полигоне, естественно, понарошку. Но сделать это надо было так, чтобы солдаты об этом не догадались и считали расстрел настоящим.

Все офицеры одобрительно посмеялись, считая это предложение интересным, но малопригодным для реализации в жизни. Возникло сразу много вопросов: надо было найти увольняемого в запас, который согласится на это и не проболтается, потом надо было устроить расстрел так, чтобы наблюдавшие за ним подчиненные не заметили что на расстрелянном нет следов от пуль, куда-то надо было потом девать, якобы, расстрелянного.

Однако, у Степанова нашлись ответы на все вопросы и в конце концов он заявил, что «если что-то не получится, то и черт с ним, все состаримся в этой роте на этих же должностях». Последний аргумент подействовал на собравшихся сильнее всего, потому что офицеры были молоды и вполне резонно рассчитывали на карьерный рост, не совсем светивший им с такими показателями как в последний учебный период.

На следующий день приступили к реализации плана. Перед строем объявили расстрельный Приказ. Расстреливаемого нашли в последний момент. Им оказался рядовой Наврузов, парень из Узбекистана, несколько обнаглевший на втором году службы и поэтому неформально приговоренный к увольнению в запас и отправке на Родину в последнюю очередь. А поскольку солдат, отслуживших положенные сроки из Германии отправляли на самолетах, прилетавших в Советский Союз на строго определенные аэродромы, то Наврузова приговорили, тоже в качестве наказания, еще и к прилету не в Ташкент, а в Свердловск, откуда он должен был на перекладных добираться к себе домой.

Но, обстоятельства изменились и Наврузову предложили сделку: имитационный расстрел в обмен на прилет в Ташкент. Не ожидавший такого подарка судьбы тот на все согласился. Разболтать никому «расстреливаемый» ничего не успел, потому что сделка с ним состоялась утром, в день рейса на Ташкент. Ему дали пол часа собраться под присмотром командира взвода и вместе с ним же отправили на полигон.

После обеда роту построили, объявили о том, что в рамках исполнения нового Приказа Наврузов приговорен к расстрелу и тут же всех строем отправили на полигон смотреть как приговор приводят в исполнение.

Чтобы никто из бойцов не заподозрил того факта, что расстрел не настоящий, роту построили в ста метрах от места приведения приговора под предлогом соблюдения мер безопасности. Расстрел производили из стартового пистолета, одолженного у начальника физической подготовки полка за бутылку водки.

Расстреливали злостного нарушителя командиры взводов. Один зачитывал приговор, другой стрелял с полутора метров. После двух выстрелов Наврузов, стоявший в парадной форме упал в неглубокую яму и командиры взводов взяли в руки лопаты, чтобы засыпать землей убитого.

Земляки Наврузова, стоявшие в ротном строю, издали звуки, свидетельствовавшие об ужасе от только что ими пережитого.

Командир роты не дал бойцам опомниться скомандовал «На пра-во, шагом марш», а затем и вовсе перевел роту на бег.

Когда Наврузову разрешили встать он был немного недоволен, потому что парадная форма надетая на нем немного испачкалась. Однако, стряхнув последние следы земли с брюк, он повеселел и с хитроватым выражением лица отправился вместе с командирами взводов прочь с территории полигона.

По договоренности с заместителем начальника строевой части, под предлогом того что Наврузов заканчивает важный «дембельский аккорд» на полигоне, автобус подобрал его километрах в трех от части на дороге, проходившей вдоль этого полигона.

Когда заместитель начальника строевой части вернулся с аэродрома и доложил об удачном взлете самолета, с уволенными в запас, в роте капитана Степанова началась новая жизнь.

Всем было строжайше запрещено рассказывать кому-либо о расстреле. Информация о нем, со слов Степанова, приравнивалась к военной тайне, за разглашение которой также грозил расстрел. Все бойцы стали живее, исполнительнее, ответственнее. Были, конечно, кое-какие нарушения дисциплины, а куда без них, но периодические напоминания о возможном повторении судьбы Наврузова быстро приводили всех в норму.

Успехи в боевой и политической подготовке роты капитана Степанова не остались незамеченными командованием части. Видя такой прогресс, командир полка, подумывал включить его в списки поступающих в Академию.

А что же Анаркулов. Ему, просто, не повезло. Его поймали спящим в наряде, в неположенное время. Разразился скандал и Степанов, сгоряча, заявил, что его расстрел дело, практически, решенное. Вот, у Анаркулова и сдали нервы. Он, даже, замыслил побег, но осознав, что кругом одни немцы, понял всю бесперспективность этой затеи и решил дожидаться ужасного конца в своей части, периодически впадая в депрессию, за одним из приступов которой его и застал замполит полка.

Выслушав рассказ Анаркулова о секретном расстрельном Приказе по армии и одном приведенном в исполнение приговоре, Елистратов, сначала, подумал, что солдатик не в себе. Стал задавать простые вопросы о родном городе, родителях, сроке окончания службы. Получив на них точные развернутые ответы понял, что психика у бойца в порядке, но теперь оставалось установить у кого она не порядке. Себя он сразу вычеркнул из списка потенциальных сумасшедших, а, вот, Степанова поставил на первое место.

Картинка получалась веселая и невеселая одновременно. С одной стороны шутника Степанова надо было бы наказать по всей строгости, но если этому придать огласку, то эта история станет известна по всей округе, в том числе в соседних полках, и тогда стыда не оберешься – засмеют. А если еще дойдет до вышестоящего командования, то может и самому влететь.

Елистратов вызвал помощника дежурного по полку и приказал ему сторожить Анаркулова в своем кабинете, чтобы тот не сбежал, а сам пошел к командиру полка рассказать о том, какие чудные дела творятся в полку.

Командир полка полковник Давыдов, молча выслушал рассказ своего замполита, только иногда, на самых интересных местах его левая бровь поднималась вверх, свидетельствуя об удивлении. К моменту, когда Елистратов закончил повествование, у командира полка уже сформировалось устойчивое мнение, что никаких официальных расследований в такой ситуации проводить нельзя, и он коротко спросил:

– Как будем выкручиваться?

– Надо подумать, – живо ответил замполит.

– Долго думать нельзя, мы и так на грани провала, – констатировал Давыдов.

Вариантов у них было не много, поэтому план был разработан в течение получаса и представлял собой следующий порядок действий.

Анаркулова отправить на «дембель» первым рейсом, намечавшимся через неделю, в любую точку Советского Союза, а до этого изолировать на Гауптвахте. Со Степановым провести беседу, в ходе которой сформировать у него комплекс вины и, одновременно, чувство благодарности. Для чего Елистратов должен был перечислить кары, которых заслуживал Степанов, но при этом уведомить последнего, что только чудо позволило уговорил командира полка не применять их. Обязать Степанова перед строем роты зачитать новый Приказ об отмене предыдущего, расстрельного, изданного в качестве эксперимента. Вместо Степанова назначить нового командира роты, а этого мастера постановок отправить в Академию, с глаз долой, но до последнего момента об этом никому не говорить.

План реализовали идеально. Прощаясь со Степановым, перед отъездом того в Академию, командир полка сказал: «Степанов! Я очень хочу чтобы ты закончил Академию и чтобы тебе дали руководящую должность с личным составом, а там бы тебя такой же Степанов уже ждал, со своими шутками. Вот тогда я на тебя посмотрю», – и при этом хитро улыбнулся.

Случай из жизни

Лейтенант Трофимов уже год служил во флотильской газете Тихоокеанского флота, располагавшейся на военно-морской базе, вблизи населенного пункта – Советская Гавань, откуда в хорошую погоду, если долго смотреть, можно было увидеть остров Сахалин. Кругом суровая природа: с одной стороны океан, с другой тайга. Люди вокруг базы жили тоже суровые. В основном потомки ссыльных. В сталинские времена сюда целыми деревнями ссылали со всей страны. Те, кто служил в этих местах давно, советовали молодым офицерам в близлежащие поселки не ходить, поскольку местные военных недолюбливали и бывали случаи, что, имея численное преимущество, специально затевали драки. После таких встреч некоторые офицеры и мичманы ходили с фингалами. Поговаривали что лет двадцать назад один мичман ушел в поселок, да так и не вернулся.

В общем, неплохое место для начала службы.

За неимением других развлечений Трофимов, вместе с другими офицерами, частенько коротали досуг играя в волейбол. Начальник спортивного комплекса – капитан-лейтенант Моргунов, всегда шел навстречу и открывал спортивный зал с волейбольной площадкой во внеурочное время, идя навстречу пожеланиям коллег. Те в долгу не оставались, всегда приглашали его на дружеские попойки, в ходе которых настаивали, чтобы он обращаться к ним, если ему понадобится какая-нибудь помощь. Лейтенант Собакин так прямо и говорил: «Петрович, если перенести чего надо или подкрасить, то можешь на нас рассчитывать».

Моргунов их всегда благодарил и иногда, действительно, просил помочь кое-что передвинуть на территории комплекса в связи с намечавшимися там торжествами. В общем, хороший был мужик, не злоупотреблял доверием лишний раз.

Но, однажды, он пригласил к себе в кабинет трех лейтенантов – Трофимова, Собакина и Егорова и с очень задумчивым видом сказал: «Мужики, даже, не знаю как начать, но мне нужна особая помощь». Собакин тогда еще пошутил: «Петрович, ты только интим нам не предлагай». Все посмеялись и Моргунов рассказал какого рода помощь ему нужна. Оказалось, что к нему пришла делегация из ближайшего поселка Гаврилов хутор и объявила, что по закону он должен хоронить бывшего кочегара Веревкина, который ранее работал при комплексе. Моргунов был назначен начальником этого спорткомплекса всего год назад и никакого Веревкина не знал. Кочегаром у него работал старик с другой фамилией из этого же поселка. Поначалу он отговаривался, поскольку считал, что ничего никому не должен, и если старик одинокий был, то хоронить его должны за счет государства. Но односельчане Веревкина, во главе с представителем хуторского Совета, настаивали на своем, ссылаясь на Закон. А потом стали угрожать тем, что ежели он так будет к покойникам относится, то и живые к нему на работу перестанут ходить. Это подействовало и Моргунов, дабы самому не дежурить в кочегарке в отопительный сезон, согласился, хотя понимал, что это неприкрытый шантаж, да и похороны – дело хлопотное.

Когда делегация ушла, он стал прикидывать: как ему быть. Ведь, нужно покойника одеть, в гроб положить, привезти на кладбище, а там могилу заранее выкопать, какое-нибудь подобие памятника с табличкой поставить. На все нужны деньги. А где их взять, все на семью уходит.

Моргунов уже решил, что деньги на гроб спишет с баланса клуба как на новые плакаты к празднику Великой Октябрьской социалистической революции, поскольку старые еще хороши; машину грузовую попросит у начальника коммунально-эксплуатационной части – тот ему должен; табличку с датами рождения и смерти Веревкина напишет художник, работающий при комплексе, и он же соорудит крест из бруса, оставшегося от ремонта сидений на стадионе. А в качестве копальщиков могилы, одевальщиков покойного и грузчиков, планировал попросить поучаствовать лейтенантов, которые приходили играть в волейбол.

Тут, как раз ребята и подошли. Когда Моргунов озвучил им свою просьбу, они немного помялись, но отказываться было неудобно и они согласились.

Смирившийся со своей участью Собакин поинтересовался во что одевать будут покойника. И только сейчас Моргунов понял, что эта проблема еще им не решена. Но, он вспомнил, что дома есть комплект старой военно-морской формы, который, ему посоветовала оставить жена, на всякий случай. Вот, этот случай и наступил. Моргунов объявил, что спорет погоны со своей старой формы, выделит форменную рубашку и получится одежда для Веревкина.

Лейтенанты, планируя свои действия, решили жребий не тянуть, а делать все вместе. В день, предшествующий похоронам, они лихо выкопали могилу в отведенном на кладбище месте – была середина осени и земля еще не замерзла, заехали к начальнику клуба за одеждой для покойного. На следующий день с утра тряслись полтора часа в кузове грузовой машины от военно-морской базы до морга при больнице Советской Гавани, куда прибыли к десяти часам утра.

В морге их встретил щуплый, невысокого роста, явно спивающийся субъект, от которого уже пахло водкой. Посмотрев предъявленные документы, он пренебрежительно смерил их взглядом и процедил сквозь зубы: «Забирайте, вон он с краю лежит».

С краю лежало два тела, но видя к себе такое отношение, решили не переспрашивать и взять ближайшего к ним покойника. Но, прежде чем погрузить тело в гроб, стали его одевать в военно-морскую форму. С непривычки процесс шел медленно.

Наблюдавший за ними работник морга, все также сквозь зубы, посоветовал: «Да, кладите вы его так в гроб, все-равно у него родственников нет, никто смотреть не будет, а вам мучений меньше».

Офицеры переглянулись, прежде чем принять ответственное решение. В это время Трофимов вспомнил как хоронили его деда. Тогда все было чин по чину, и он тихо сказал: «Не по-людски это как-то будет». «Ну, как хотите», – ответил работник морга и ушел к себе в комнату.

Одевали покойного долго, но справились. Потом положили в гроб, который затем погрузили в грузовик и поехали на кладбище Гаврилова хутора, куда прибыли только к часу. Моргунов, также как и они, в гражданской форме, уже ждал их возле могилы, рядом с которой лежал крест, высотой примерно в метр. На нем была памятная табличка.

Управились быстро: спустили гроб в могилу на веревках, засыпали его землей, поставили крест. Трофимов выдохнул и огляделся. Хуторское кладбище, на фоне пасмурного дня, выглядело уныло и навевало тоску. Никого кроме них там не было.

Моргунов достал из принесенной им сумки бутылку спирта, граненый стаканчики, колбасу и хлеб, нарезанные заботливой рукой жены. Разлили, выпили в память о покойном, закусили. Моргунов стал рассуждать об одинокой и никому не нужной душе Веревкина. Остальные молчали. Собирались налить по второй, но их внимание отвлек еще один грузовик, приближавшийся к кладбищу, в кузове которого было довольно много людей. Они как-то оживленно, явно не скорбно, что-то обсуждали.

Повертев головами по сторонам, офицеры заметили еще одну выкопанную могилу метрах в тридцати от места погребения Веревкина.

«Еще одного везут», – с грустью в голосе сказал Моргунов.

Машина остановилась, метрах в двадцати от могилы Веревкина, ехавшие в ней люди вылезли, и двинулись в сторону офицеров. Мо мере их приближения стало заметно что вид у них агрессивный, в руках у некоторых были ломы или лопаты. Стали долетать слова: «Это они нашего деда украли. Да, за такое морду бить надо».

Толпа, из, примерно, пятнадцати человек остановилась метрах в пяти от моряков и рябой высокий детина средних лет, выйдя чуть вперед, крикнул: «Вы какого …ера нашего деда забрали, глаза что ли повылазили».

«Мы Веревкина забрали, – оправдывающимся голосом заговорил Трофимов, – у нас и справка есть».

«Засунь себе эту справку в жопу. Вы что не видели кого берете?», – не унимался рябой. Толпа его поддерживала. Слышались голоса, предлагавшие поправить им зрение прямо на месте.

Поняв, что промедление смерти подобно, в разговор вступил Собакин и сразу стал говорить повышенным тоном: «Да, мы его вообще-то никогда и не видели, нас его попросили похоронить из вашего же поселка. Кого дали в морге – того и похоронили».

«Ты на меня не ори, – отвечал рябой, – а то я тебе так поору, мало не покажется». Толпа одобрительно загудела, а кто-то, даже взял лопату так, чтобы удобнее было нанести удар обидчикам сверху. Лейтенант Егоров положил стаканчик в карман и тоже взял в руки лопату.

Трофимов огляделся, ища свободную лопату, понимая, что дело движется к рукопашной.

Тут, вышел из ступора Моргунов и спокойным тоном сказал: «Товарищи! Давайте разберемся спокойно и сделаем все что в наших силах. Мы офицеры из военно-морской базы, хороним бывшего нашего кочегара, которого никто из нас не знал. Фамилия его Веревкин, может слышали?».

«Чего тут разбираться», – по-прежнему горячился рябой, – доставайте нашего деда и забирайте своего Веревкина. Вон он в кузове у нас лежит. Нам его в морге на обмен с вами выдали».

Молодые офицеры посмотрели на Моргунова, тот кивнул, понимая, что это не тотслучай, когда нужно качать права. Расклад сил был явно не в их пользу, тем более, что рябой и толпа уже приблизились к ним довольно близко, а в руках у оппонентов, помимо лопат и ломов, заметили еще и топоры. Становилось жутковато.

Трофимову показалось, что выкапывали похороненного еще быстрее чем закапывали. Когда подняли гроб и поставили его рядом с могилой, рябой и еще пару приехавших с ним молодцов при помощи топоров вскрыли крышку и все увидели покойника в военно-морской форме без погон, который лежал аккуратно сложив руки на груди. На рукавах форменной одежды поблескивали шевроны капитан-лейтенанта, которые Моргунов отпороть поленился.

«Ой, папа всегда мечтал быть моряком», – вытирая слезы с глаз сказала полная женщина в годах. Толпа одобрительно загудела. Возле гроба стало тесно. Слышались разные голоса: «Это он. Ну, точно, он». Обстановка разрядилась.

«Ну, вот что, – заговорил рябой, – раз такое дело, мы его переодевать не будем. Отдадим Вам его одежду, чтобы Вы своего одели. Забирайте его из кузова».

Поскольку численный перевес по-прежнему оставался за Гавриловскими, офицеры снова спорить не стали.

После всего произошедшего вопрос о том одевать вновь появившийся труп Веревкина или нет даже не ставился. Никакой гарантии, что им отдали того, кого надо, не было. Чего недоброго могли и за этим приехать.

Одевали нового Веревкина тоже с трудом. Когда закончили все приготовления к погребению посмотрели на Гавриловских. Те уже закопали деда и говорили какие-то речи.

Вновь опустили гроб, закопали и поставили над могилой крест. Снова в руках появились стаканчики. Выпили сначала за то, чтобы на этот раз похоронили кого надо, потом за покойника. Когда собирались уже уходить, подошел рябой и сказал:

«Вы уж нас, мужики, извините, сами понимаете, мы его так все любили, он для нас столько сделал, а тут такое. Спасибо Вам, что Вы по-человечески с ним, в форму одели. Пойдемте к нам, помянете деда».

Моргунов со товарищи отказываться не стали, потому как, и у самих после очередной порции спирта немного отлегло.

Выпили за упокой души другого деда. Оказалось, что он был заслуженный человек, фронтовик, работал председателем колхоза. Когда прощались все уже были друзьями. Рябой на прощание сказал, что звать его Васька Косоротов и, что его все на хуторе знают, и если что им надо там будет, то могут обращаться.

Возвращались на базу уже в сумерках. Все четверо ехали в кузове молча. Когда на базе прощались, Собакин грустным голосом сказал: «А если бы мы деда в морге не одели, сейчас бы вместе с ним на кладбище лежали. Хорошо, что по-человечески все сделали». Все покивали, кто-то махнул рукой. Моргунов пошел домой, молодые офицеры в общежитие.

В волейбол после этого случая месяца два не играли, но потом все улеглось и жизнь потекла своим чередом.

Оценка, отлично!

«Политработа – трудная работа…» – в старые добрые времена, названных потом застойными, так начиналось одно из стихотворений, посвященных непростому труду замполитов.

Некоторые офицеры в армии недолюбливали эту категорию своих коллег, называя их бездельниками. Даже, шутку придумали: «Замполиту хорошо, он рот закрыл – рабочее место убрал». Обидно, конечно, было, поскольку не все так просто в этой профессии как в поговорке и, главное, не все это понимают. Мало того, что к политзанятиям готовиться надо, в тему глубоко вникать, так еще и сделать так, чтобы у бойцов в голове что-нибудь осталось, потому как по окончании учебного периода всегда проводится проверка знаний по политической подготовке.

И хорошо если своими силами проверяешь – можешь себе скромную, но хорошую оценку поставить, а то из штаба дивизии приехать могут или еще откуда повыше.

Вот, если самого бестолкового солдата еще можно научить снаряды быстро подносить к орудию, то заставить выучить его то, что говорил генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев про армию на каком-нибудь съезде – посложнее будет. И, ладно, если бы, это был единственный вопрос при проверке политических знаний, ответ на него можно и на стендах в Ленинской комнате списать, где обычно проходили экзамены, а их же более тридцати. И, попадаются заковыристые, на которые нет простых ответов. Не каждый политически грамотный человек на них ответит, а тут рядовой солдатик.

У старшего лейтенанта Сидорова, замполита первой роты мотострелкового полка, ситуация была похлеще. В его подразделении служили, в основном, ребята из Средней Азии, половина из которых по-русски говорили плохо, школу закончили посредственно, по причине частых отрывов от занятий для помощи родным колхозам в уборке урожая. Для них каждый ответ на политзанятиях превращался в пытку, как, впрочем, и для Сидорова. Как он ни бился с ними, ничего у него не выходило. Если кто-то из бойцов более-менее запоминал в ходе занятия ответ на один из вопросов предстоящей проверки, то к следующему занятию он его забывал.

Как назло, проверку знаний по боевой и политической подготовке, за истекающий учебный период, в полку, где служил Сидоров, должна была проводить комиссия из штаба армии, о чем заблаговременно предупредили всех.

Командир роты, видя потуги и переживания замполита подначивал его, говоря улыбаясь:

– Ну, что, замполит, дадим стране угля на итоговой проверке?

– Что-нибудь, точно, дадим, командир, – отвечал ему Сидоров с серьезным видом. На душе у него скребли кошки, он понимал всю безвыходность ситуации и уже видел себя выпрашивающим у проверяющего хотя бы тройку по политической подготовке для своей роты, а, ведь, хотелось большего.

Сидоров чувствовал, что находится в лабиринте, из которого выхода нет, а найти его он был, просто, обязан. От результатов этой проверки зависела его дальнейшая карьера, а засиживаться на ротном уровне ему не хотелось.

Когда до проверки оставалась неделя, неожиданно для коллег, Сидоров воспрял духом. Его походка стала живее, взгляд сосредоточеннее. Он постоянно вызывал к себе в канцелярию кого-либо из солдат, в том числе из числа стоящих в наряде по роте, с тетрадками для политзанятий и что-то им втолковывал. Солдатики выходили из канцелярии, заглядывали в свои тетради и что-то бубнили себе под нос.

Другие офицеры роты посмеивались, понимая тщетность потуг замполита и заранее предполагали, что вопрос о положительной оценке по политподготовке придется решать командиру роты в кулуарах прибывающей комиссии.

Комиссия начала работу в установленные сроки. Наступил день экзамена по политической подготовке для первой роты. Как это и водилось ранее первые пять человек вошли в Ленинскую комнату, отведенную под это мероприятие, взяли свои билеты и сели готовиться к ответу.

Сидоров разработал целую тактику для экзамена, выставив вперед наиболее подготовленных солдатиков, чтобы создать первое благоприятное впечатление у проверяющего и одновременно, рассчитывая, что до тех, кто «ни в зуб ногой» очередь и не дойдет.

Проверяющий, веселый подполковник, а чего ему не веселиться – он же проверяет, а не его – посмотрел на часы и сказал:

– Рассусоливать не будем, нам всех сегодня надо успеть проверить. Опыт у меня большой, мне сразу видно есть у солдата знания или нет. Так что через десять минут начнем.

Сидоров утвердительно кивнул головой, не меняя своего напряженно-серьезного выражения лица.

Первые экзаменуемые отвечали более-менее бодро, что-то списывая со стендов в Ленинской комнате, а что-то вытаскивая из головы.

Проверяющий выслушивал ответы и ставил оценки в ведомости карандашом, а не ручкой. Действительно опытный был, собака, знал, что придут потом просить оценку повыше, а написанное карандашом можно стереть, в отличие от написанного ручкой. Это вселило в Сидорова определенный оптимизм.

Веселый подполковник не обманул. Знания он проверял быстро, особо не придирался, оценки ставил справедливые и, пока все выходило неплохо, если не считать темпа экзамена. Если он с такой скоростью будет идти, то вся рота до обеда будет проверена.

Попытки Сидорова как-то отвлечь проверяющего или затянуть время иным способом пресекались подполковником на корню, и проверка неумолимо быстро приближалась к той категории бойцов, знания которых, мягко говоря, оставляли желать лучшего.

Когда в Ленинскую комнату вошли первые проверяемые из этой категории Сидоров, хотя и был коммунистом – мысленно перекрестился. Он справедливо считал, что проверка для него начинается только сейчас.

И, вот, первый, что называется, пошел. Рядовой Насыров сел напротив проверяющего с пустым листом, выданным ему для подготовки к ответу. Заметив это, веселый подполковник ухмыльнулся, посмотрел хитроватым взглядом на Сидорова и сказал, обращаясь к экзаменуемому:

– Нус, начнем. Какой у Вас вопрос, товарищ солдат?

Насыров ничего не ответил, а только протянул проверяющему свой экзаменационный билет. Тот не страдал снобизмом и сам прочитал вопрос:

– «Основные военные угрозы Советскому Союзу на современном этапе».

Потом пристально посмотрел на экзаменуемого. Насыров, в свою очередь, посмотрел на Сидорова, который незаметно для проверяющего в ответ, подмигнул ему. Это, по всей видимости, придало Насырову бодрости духа, и он начал ответ на ломаном русском языке:

– Я, рядовой, пулеметчик Насыров, буду из своего пулемета беспощадно убивать всех врагов нашей Советской Родины.

Когда он закончил в Ленинской комнате повисла тишина, все ждали реакцию проверяющего, который, не дождавшись продолжения столь оптимистично начатого ответа, сказал:

– Это очень хорошо, но Вы нам что-нибудь про угрозы расскажите.

– Про угрозы, – с задумчивым видом повторил за проверяющим Насыров и обменявшись с замполитом взглядами продолжил, – я, рядовой, пулеметчик Насыров, буду из своего пулемета беспощадно убивать всех врагов нашей Советской Родины.

Еще несколько раз проверяющий задавал экзаменуемому вопрос из билета, в том числе немного раскрывая его, давая понять бойцу, что хочет услышать от него про какой-то агрессивный блок, но Насыров стоял на своем и повторял уже ранее сказанное. Оба они уже покрылись испариной, немного покраснели. Чувствуя, что этот орешек ему не по зубам, подполковник посмотрел на Сидоров, а тот не растерялся и сразу принялся объяснять:

– Волнуется человек. Не каждый год, ведь, проверка приезжает, поймите. Зато, сами видите, как настроен против врагов, никто его сбить с правильного пути не сможет.

То, что от этого бойца ничего другого не добиться, проверяющий уже и сам понял. С одной стороны его подкупала такая решимость рядового, но с другой стороны хотелось услышать от него еще и ответ на вопрос из билета, и он с надеждой спросил:

– Вы нам еще что-нибудь скажете?

Сидевший рядом с проверяющим Сидоров откинулся назад, и чтобы не видел его сосед сделал Насырову знак рукой, как бы подводящий черту. Насыров кивнул головой и в знак понимания сказал:

– Рядовой Насыров ответ закончил.

– Можете идти, – разрешил проверяющий.

Перед тем как вызвать следующего солдата для ответа, веселый подполковник, ставший теперь серьезным, водил над ячейкой в ведомости напротив фамилии Насырова в воздухе карандашом, раздумывая какую оценку поставить, но так ничего и не решив, нарисовал знак вопроса.

Следующим был земляк Насырова, рядовой Усбаев, который на вопрос о роли Коммунистической партии Советского Союза в достижениях нашей армии на современном этапе, ответил той же фразой, что и предыдущий экзаменуемый.

Ставший серьезным подполковник, даже, немного подпрыгнул, услышав ответ и недобро посмотрел на Сидорова, который не растерялся и на полном серьезе заявил:

– Тоже беспощаден к врагам.

Подполковник уже открыл рот чтобы попытаться как-то разговорить Усбаева, но увидев у того налитые кровью от напряжения глаза осекся и вновь посмотрел на замполита роты.

Сидоров, как ни в чем не бывало смотрел на проверяющего. Ему, даже, показалось, что скупая мужская слеза наворачивается у того в глазу. Но подполковник сдержался и спросил:

– Оставшиеся такие же крепкие ребята, как эти двое?

– Некоторые и покрепче будут, – ответил Сидоров.

На этом экзамен в роте закончился. Так и не выставив четверти роты оценки в ведомость проверяющий засобирался на выход.

Сидоров понимал, что монетка, решающая его судьбу еще висит в воздухе, и пока она висит есть возможность сделать так, чтобы она упала нужной ему стороной.

А подполковник, действительно, был опытный и тоже понимал, что с одной стороны – за последние ответы надо ставить двойку, но с другой – за такие ответы, пропитанные ненавистью к врагам Отечества, плохую оценку ставить нельзя. К тому же, если сравнивать эту роту с предыдущими, которые он проверял, то здесь крепкие ребята хоть что-то отвечали, что было явным плюсом.

На совещании по подведению итогов проверки оглашали оценки. Начали с первой роты и ко всеобщему удивлению собравшихся председатель комиссии, отметивший некоторые шероховатости в действиях и ответах проверяемых, все же, в целом, оценил боевую и политическую подготовку роты на «отлично».

После окончания этого совещания командир роты подошел к Сидорову и прямо спросил:

– Тебе как это удалось, – имея ввиду получение отличной оценки за политподготовку, – колись.

Сидоров, сделал серьезный вид и рассудительно заговорил:

– А это все индивидуальный подход, командир, слышал про такой. Заглянул в душу каждому солдату, поговорил, вот, они и прониклись чувством ответственности. И результат налицо.

– Ты меня, замполит, за дурака не держи, лучше рассказывай, как все было, все равно, ведь, узнаю.

Сидоров, конечно, рассказал о своей задумке, которую ему удалось воплотить в жизнь, но при этом добавил, что элемент везения он бы тоже не исключал, а также тот факт, что в других ротах на экзамене по политподготовке знания у бойцов, скорее всего, были еще хуже. А должна же была какая-нибудь рота в полку получить отличную оценку – вот их рота и получила.

– Молодец, – сказал командир с гордостью глядя на замполита, – а я тебя раньше, признаться, недооценивал. Ну, пойдем, тогда завершать рабочий день, да потом отметим успешное окончание проверки.

И они бодро зашагали в направлении казармы.