Семь мелодий уходящей эпохи [Игорь Анатольевич Чечётин] (fb2) читать онлайн

Наверно это закономерно, что все больше и больше времени я провожу в воспоминаниях. Не могу сказать, что груз прожитых лет тянет мне плечи или мешает движению, только когда дорога впереди неясная, голова наполнена сомнениями, все чаще и чаще хочется сесть в тени доброго дерева, прижаться спиной к шершавому стволу и, прикрыв глаза, вспомнить что-нибудь мимолетное из жизни прошлой, что-нибудь доброе и вполне подзабытое, отчего вдруг обязательно сделается и тепло и пронзительно грустно.

Семь мелодий уходящей эпохи

Рассказ о моем маленьком бизнесе в конце 80-х годов прошлого века может быть интересен хотя бы потому, что причиной его появления стали несколько независимых друг от друга случаев, а точнее, случайностей, значительно разделенных во времени.

В 1983 году я, рядовой мотострелковой роты, застал своего приятеля ефрейтора Сорокина в его маленькой радиомастерской за странным занятием. Он сидел за столом и сосредоточенно что-то делал с клеммами большой квадратной батарейки. Оказалось, что ефрейтор Сорокин с помощью этой большой батарейки от транзисторного приемника возвращал к жизни маленькую батарейку-таблетку от ручных электронных часов. Процесс был прост до пошлости. Соединив минусовые контакты обеих батареек, он плюсовым контактом большой батарейки шлепал по плюсовой площадке маленькой часовой батарейки. Со стороны это напоминало монотонную работу на ключе радиста-морзянщика. Так Сорокин передал мне нехитрый, но вполне продуктивный метод реанимации часовых батареек. Десять минут усердного тюканья клеммой по контактной площадке дефицитной в то время часовой батарейки возвращали ей процентов 70 жизненной силы. Вернувшись из армии, я, естественно, заряжал таким способом батарейки для своих часов, часов жены и своих коллег по работе, экономя себе и людям деньги и время, которые в то скудное время нужно было потратить на поиски новых необычных батарей.

Прошло пять лет, и осенью 1988 года я учинил маленький личный бунт на работе, отказавшись по осени ехать на сельхозработы командиром студенческого отряда. Мне грозило увольнение из училища, но от борьбы с администрацией и избытка героического пафоса у меня случилась язвенная болезнь. Неожиданная госпитализация в институт гастроэнтерологии чудесным образом устраивала и меня и администрацию культпросветучилища. Кроме транзистора и толстых книжек я прихватил с собой легендарную электронную игрушку «Ну, погоди». Я давно уже научился ловить 999 яиц, играл без эмоций, обретая от монотонного действия необходимые мне сосредоточение и успокоенность.

Дабы не болеть головой о севших в любимой игрушке батарейках, я давно соорудил нехитрое зарядное устройство. Взяв диск от телефонного аппарата, я снял с него ограничитель вращения и возвратную пружину, подсоединил в нужное место большую батарею-донор, а в другое место – бельевую прищепку с контактами. Теперь, когда мои две таблетки-батарейки от игры уходили в ноль, я вставлял их по очереди в прищепку и, вращая по кругу диск от телефона минут пять или десять, возвращал дефицитные батарейки к жизни, пусть и не долгой, но вполне эффективной.

Лежалось мне в институте замечательно. Народ в палате подобрался легкий. Днем нас старательно лечили по науке, а вечером мы собирали большой общий стол и без остервенения, степенно и размеренно опровергали унылый врачебный миф о вреде водки и колбасы, резонно полагая, что хорошее настроение есть лучший союзник всем академическим процедурам. Хорошая колбаса или окорок случались у нас каждый вечер потому, что с нами в палате лежал настоящий мясник из магазина, или рубщик мяса, как он сам себя называл. Жил и трудился рубщик мяса рядом с клиникой и каждый вечер приносил в палату большие ароматные свертки. В длинном кожаном пальто уж меньше всего в моем представлении он был похож на мясника. Высокий стройный блондин с вьющимися волосами, голубыми глазами – почти швед. Мне представлялось, что мясо он должен разделывать большим рыцарским мечом, но уж никак не топором.

Как-то заполночь читал я книжку, народ в палате уже сипел и гудел носами. Почти швед тихо возник возле меня и сообщил таинственно, что у него есть ко мне разговор. Мы поднялись с ним в курилку на лестнице, и он начал излагать без экспозиций и предисловий.

– Старик, мы сделаем так. Берем дипломат пластиковый, крепим в каждой половине по стальному листу, на один цепляем минус, а на другой плюс. Понял идею? К дипломату аккумулятор от автомобиля или провод в розетку, ну это ты придумаешь как лучше. Ну, как идея?

Я идею не понял и сказал ему об этом.

– Идея простая. Ты заряжаешь дохлые батарейки, а я их продаю. Только заряжать мы их будем сотнями зараз. Теперь понял? От тебя – голова и руки, от меня – голова и ноги. Через месяц работы сделаем аппарат посерьезней, а в этот дипломат деньги складывать будем.

Хоть и выпили мы с вечера немного – да оно и вышло все, он был возбужден, и глаза его блестели…

Электрический дипломат для зарядки батареек развеселил меня, но сама идея заработать денег на востребованном товаре мне понравилась. Выйдя из больницы, я без раскачки принялся ее реализовывать. Севшие часовые батарейки предполагалось закупать в часовых мастерских за символические деньги. Так я и сделал, чем немало развеселил часовщиков в своем районе. Имея в школе по физике твердую тройку, я мало что знал вообще о природе электрических токов, кроме того, что пальцы в розетку засовывать вредно для здоровья и что из двух бритвенных лезвий люди бывалые, но легкомысленные, делают суперкипятильник. Промышленных токов и токов из домашней розетки я опасался, а с токами малого напряжения я работал по наитию методом проб и ошибок. Как-то, уже после армии, я решил упрятать за плинтус болтающийся вдоль него провод от телефона. Когда я беззаботно принялся зачищать его зубами, кто-то набрал наш номер. Звонили на телефонный аппарат, а звонок пришел мне в голову. Помню много яркого света в глазах и разбитый в следующее мгновение затылок. Меня выгнуло так, что я со всей дури ударился головой о пианино, под которым в тот момент лежал на животе…

Четыре месяца я провел в напряженном ночном поиске, пытаясь обрести относительно устойчивый и убедительный результат. Радиорынков и специальных магазинов тогда не было и мне пришлось поднять всех своих знакомых еще со времен школы, чтобы через них обрести нехитрые измерительные электроприборы и разрозненные знания по электротехнике и химическим материалам. Члены семьи с опаской смотрели на разновеликие вольтметры, амперметры, куски проволоки и огромный паяльник. Когда все ложились спать, я погружался в ночные эксперименты. Иногда меня охватывала эйфория, иногда я впадал в отчаяние. Раз в неделю звонил мой идеолог и компаньон и спрашивал, когда мы будем готовы к началу широкой продажи. Заряженные мной батарейки он собирался продавать часовщикам по приятной для них цене, предполагая, что и они страдают от закупочных цен на дорогой и дефицитный материал.

Все шло не так гладко, как он предполагал. Однажды я соорудил стенд для двадцати батареек, установил их для зарядки, выставил нужные, как мне тогда казалось, токи и отправился спать, с нетерпением ожидая утром впечатляющего положительного результата. Впечатляющий результат наступил гораздо раньше. Едва я заснул, на кухне раздалась пистолетная пальба. Батарейки рвались, разлетаясь по всей кухне, оставляя на кухонном столе и стенах гадкие большие химические следы своих маленьких загадочных внутренностей. Впрочем, из двадцати батареек целыми остались пять, а три из них показывали наличие замечательного тока. Мой друг сказал, что это замечательный результат, просто нужно зарядный стенд сверху накрывать большой кастрюлей. Еще он сообщил, что мы с ним встречаемся после обеда и идем ошеломлять покупателя своим предложением. Другими словами, после обеда у нас предстояла первичная презентация продукта.

Пока я занимался технической стороной нашего проекта, мой новый приятель изучал рынок. Он сказал, что в государственные мастерские обращаться мы не будем, а работать будем с частниками. Оказалось, что в социалистической стране такие уже появились. Частная часовая мастерская находилась на первом этаже сталинского дома напротив Боткинской больницы и, судя по вывеске, принадлежала заводу «Знамя труда». Как я потом узнал, на этом заводе вместо знамен, флажков и вымпелов делали военные самолеты Ильюшина.

Для начала мой приятель сказал часовщику, что хочет заменить батарейку в своих часах, но его интересует цена вопроса. Цена вопроса в десять рублей его очень обрадовала.

– Мы хотим сделать вам предложение, от которого вы не сможете отказаться.

Очевидно, видеомагнитофон у рубщика мяса появился недавно, и фильм «Крестный отец» произвел на него значительное впечатление.

Далее мой приятель предложил часовщику три батарейки по цене три рубля за штучку, заверив, что в случае взаимного интереса мы его завалим качественным товаром.

Часовщика звали Марк, это при том, что он годился нам в отцы. Потом, спустя время, он говорил мне, что из нескольких ярких впечатлений его непростой и немаленькой жизни наш приход к нему занимает особенное место.

– Ребята, вы не из КГБ? – спросил он нас почему-то весело. Потом предложил подойти ближе и выдвинул ящик стола, в котором лежали пачки импортных батарей. Плоские упаковки по 10 батарей были сложены в пачки как купюры и перетянуты красивыми цветными резинками. Много упаковок, целый ящик набитый новыми импортными батарейками. Марк сказал, что он закупает батарейки по рублю, а иногда и по 80 копеек.

– 900 процентов прибыли, охренеть, – всю обратную дорогу до метро мой друг как мантру повторял эту фразу.

На следующий день он запил, и мы еще лишь пару раз созванивались, не определив более общих интересов в жизни последующей.

Марк оказался очень вежливым человеком. Провожая нас до дверей своей мастерской, он сказал, что мы классные ребята, и если нас посетят новые интересные идеи, он будет рад нас видеть в любое время. Еще он мне дал несколько литиевых батареек, сказав, что его интересует возможность их реанимации. Эти странные, размером с пятак батареи заряжаться не хотели никаким из доступных мне способов, и я, убрав на антресоли весь свой электрохлам, что образовался у меня за четыре месяца дурацких опытов, впал в хандру и уныние.

Прошел месяц, я обреченно ходил на работу три раза в неделю, слабо представляя, как можно изменить в лучшую сторону семейное материальное бытие. Решил в начале новой недели найти вторую работу по специальности, взять театральный кружок или еще вписаться во что-то официальное.

Совсем не знаю, в силу каких причин в один из свободных от работы дней я снова оказался в мастерской Марка. Он мне обрадовался, спросил какие у меня успехи в деле зарядки литиевых батарей. Я как в тумане смотрел на то, как он молотком стучал по боковым кнопкам японских часов Casio. Мне вдруг открылось, что и я могу чинить часы таким нехитрым способом, только я могу это сделать лучше. У меня уже несколько лет были дорогущие часы-калькулятор той же фирмы, я купил их в комиссионке за 190 рублей, а потом угробил случайно. Много и без результата пытался вернуть их к жизни. Похоже, что устройство кнопок я знал лучше Марка. Их вовсе не надо было колотить молотком и лить на них масло. Кнопка легко разбирается изнутри корпуса, вытаскивается вместе с пружинкой из стакана, очищается от жира, собирается и работает как новая.

– Марк, я умею чинить электронные часы. Вам не нужен помощник? – сказал я или кто-то вместо меня.

По крайней мере, я понял, почему оказался в мастерской во второй раз. Марк перестал колотить молотком и внимательно посмотрел мне в глаза. Потом, молча открыв ящик стола, стал что-то набирать себе в руку.

– Вот тебе внутренности от часов. Мне надо, чтобы они показывали цифры и играли музыку. Сколько соберешь рабочих механизмов, столько я тебе дам красных бумажек с Лениным, идет?

Только дома, сидя вечером на кухне, я понял, что учудил форменную авантюру. На столе лежали потроха от модных часов «7 мелодий» – круглые пластмассовые шайбы разных цветов с потухшими индикаторами, странными пружинками на платах. Что там внутри, если открутить маленькие шурупчики на плате, я не смог узнать в первый вечер, у меня не было дома крестовой отвертки нужного размера. Вернее, отвертка была, но нужна была отверточка – маленькая, совсем маленькая…

Отвертки появились на следующий день, а вмести с ними страх и злость на себя от того, что влез в предприятие, совершенно не предполагая, как разгребать эту ситуацию. Разобрав первые часы до основания, я с удивлением обнаружил, что вообще не понимаю, из чего они состоят. Какой-то маленький конденсатор, какие-то бурые кирпичики на плате размером с четвертушку рисового зерна, какая-то ферритовая катушка с намоткой из проволоки толщиной с мой волос. Было очевидно, что сам электронный механизм размещался по центру платы под плевком из эпоксидной смолы. Бог мой, я преподаватель режиссуры и сценарного мастерства, какое я имею право прикасаться ко всему этому…

Следующий день я потратил на поиски маленького низковатного паяльника. Это было нелегко, но я нашел что-то сносное на окраине города и остаток вечера лысым напильником уменьшал его медное жало до требуемых мне размеров. Много позже этой ночью я запустил первые в своей жизни импортные электронные часы. Я не знал, что это моя победа, но я знал, что сделал свой первый и важный шаг на пути к ней…

Через две недели я принес Марку четыре работающих механизма. Я был недоволен своим результатом – шесть часовых механизмов я не смог вернуть к жизни. Странным образом, Марк был очень доволен. Оказалось, что он скинул мне «дрек», так он называл хлам, отложенный на разборку, а я вернул к жизни четыре трупа.

Удивительное чувство – нести домой заработанные деньги. Сорок рублей, треть моей зарплаты преподавателя. Формально деньги я зарабатывал и раньше. В восемнадцать лет, будучи студентом первого курса, я получил тысячу рублей – авторский гонорар за принятую к постановке театром пьесу, потом шли небольшие отчисления из трех театров. Сразу после армии я получил рублей пятьсот за публикацию другой пьесы в журнале. Писал рецензии вместо отца по заказу министерства культуры. Все эти деньги, сложенные вместе, значили для меня много меньше этих первых сорока рублей, полученных мною за неожиданно обретенное ремесло. Я нес домой не только деньги. Марк дал мне целую кассу с работой.

Касса – это плоская коробка с крышкой из плотного картона, поделенная на десять ячеек. В каждой ячейке лежат часы клиента, завернутые в квитанцию. Марк взял меня на работу мастером по ремонту импортных электронных часов.

Можно смело в этом месте поставить жирную точку, потому что все случайности, совпадения и неожиданные встречи, приведшие меня в сферу услуг, закончились – началась кропотливая и вполне увлекательная работа.

Работы было много. Я два или три раза в неделю ездил в мастерскую к Марку и забирал кассы с клиентскими часами. Мои близкие слабо понимали суть происходящего. К тому, что в жизни повседневной я способен починить многое, они давно привыкли, но коробки с электронными часами на кухонном столе первое время вызывали у жены и тещи здоровое изумление. Впрочем, здоровое изумление вскоре сменилось чувством тихой радости и уверенности, что я приношу домой деньги, и деньги при этом не маленькие по советским меркам – 70-90 рублей за одну ночь непыльной работы на кухне без отрыва от лона семьи. Мне и самому казалось, что это большое надувательство с моей стороны, что все мои удачные ремонты – результат везения и череды случайных совпадений. Уверенность в том, что это серьезно и надолго, пришла ко мне только после ремонта первой сотни часов.

Одновременно с уверенностью пришло и осознание того, что грамотный и системный ремонт предполагает от меня комплекс серьезных усилий по созданию и развитию инструментальной базы, фонда запасных частей, багажа специальных знаний и обретенных умений. Ничего этого у меня не было, и взять это в конце 80-х годов было негде. Это сейчас все просто до неприличия – магазины ломятся от обилия специализированного инструмента, закупить фурнитуру и комплектующие к чему угодно – вопрос нескольких часов, а любые знания и инструкции получаются по месту жительства через строку поиска в Яндексе. В моей прошлой жизни было огромной проблемой достать элементарный паяльник на 12 вольт, а мне нужен был не элементарный, а миниатюрный на 6 вольт. В итоге мой первый паяльник на 6 вольт мне достал мой студент на закрытом подмосковном военном заводе. Теперь не помню, где я раздобыл титановые пинцеты, цанги для микросверел, микроскоп.

Через единственную рекламную газету того времени я начал скупать сломанные импортные электронные часы и игры. Многое работало и шло на продажу, остальное разбиралось на фурнитуру и запасные части. Знания собирал по крупицам и в обмен на свои у двух московских частников-надомников, с которыми познакомился через ту же газету. Уже через месяц я знал, что маленький конденсатор, это кварцевый резонатор, что обкладочные кирпичики-конденсаторы во многих моделях крепятся не на олово, а на токопроводный клей, потому они и отходят от контактной площадки, что канифоль нужно разводить в спирте и работать с раствором, еще я знал, что совсем скоро мне понадобится лабораторный блок питания и осциллограф…

Иногда было очень много работы, и я работал в мастерской с Марком, но основную работу я делал дома. Впрочем, через полгода Марк отошел от дел, собирая чемоданы на ПМЖ в Америку. Хозяином мастерской стал унылый полковник в отставке, который мало что умел делать с часами, при этом он ввел практику бесплатных ремонтов. Это когда я должен был делать часы директору цеха, главному инженеру завода, его теще, зятю, кому-то еще и все даром, дабы не раздражать арендодателей и крышевателей. Отставной полковник вскоре почувствовал себя настоящим хозяином мастерской, начал пить днем и увеличивать мне объемы бесплатной работы. У Марка за ремонт часов я получал половину от стоимости работы. Когда новый хозяин стал поговаривать, что половина – это много, я без всяких переживаний ушел из мастерской.

Жадный полковник не предполагал, что я, предвидя его прогрессирующее жлобство, уже нашел две государственные мастерские, которые под меня набирают заказы. Еще жадный полковник не знал, что закон Ломоносова о том, что сколько в одном месте убудет, столько в другом месте присовокупится, работает и в наши дни. К моменту моей работы с двумя мастерскими Мосремчаса у меня дома присовокупилось достаточное количество импортной фурнитуры и часового инструмента. Думаю, нет нужды говорить о том, что у Марка я бы и винтик не взял без разрешения.

С этого периода началась моя самостоятельная работа теневого часовщика-электронщика на государственных точках предприятия Мосремчас. Работы было очень много, но меня это только радовало. Четыре года я обслуживал пять государственных мастерских и три частные точки. Уже через год я с теплом и улыбкой вспоминал свои первые шаги на поприще часового ремонта. Давно был куплен, а затем и продан, громоздкий осциллограф, а его место заменил маленький универсальный прибор, который я собрал сам в корпусе компактного тестера, и этот прибор свечением диодов, движением стрелки и разнотонными звуками рассказывал мне все о батарейках и часах, что попадали на мой рабочий стол. Чем больше я работал, тем меньше времени у меня уходило на ремонт. В конце 80-х рынок был наводнен азиатскими электронными часами. Мужские и женские «7 мелодий», пластиковые аналоги «J-Shock» всевозможных цветов, женские «Крабы» и «Бублики», часы с калькулятором, кулоны с часами, ручки с часами, перстни с часами, ручные часы с радиоприемником – все это вдруг хлынуло в СССР тоннами, радуя неизбалованных жителей огромной страны броским дизайном и функциональностью.

Через год проблем с запасными частями у меня не было. Возникла другая проблема – где все это хранить системно и, вместе с тем, компактно. Ремонт часов не занимал много времени, так как мне теперь было проще заменять неисправные детали или целые механизмы на рабочие. Паяльник и приборы нужны были в отдельных сложных случаях, когда попадались часы редкой модели. Легкие ремонты-замены развращали меня как специалиста, и я решил не обходить своим вниманием часы кварцевые. Прошло еще немного времени, и я научился разбирать и собирать миниатюрные механические организмы с колесиками. Установку моста на пять осей, когда магнитный ротор шагового двигателя величиной с частичку рисового зернышка так и норовит выскочить и спрятаться на внутренней части пинцета, я проводил без пинцета и часовой лупы только с помощью деревянной зубочистки. Ремонты кварцевых часов стоили дорого, но и удовлетворение я получал от исполненной работы настоящее, оно мне было дороже полученных денег.

Сейчас, по прошествии времени, можно определить несколько причин, приведших к успеху моего индивидуального начинания. Это, конечно, уникальный исторический момент, когда советские люди не только покупали одноразовые часы за большие деньги, но и платили хорошие деньги за их ремонт. Классические часы «7 мелодий» стоили в среднем 60 рублей, это для многих составляло половину зарплаты. Соответственно, граждане охотно платили мастерской 15 рублей за ремонт, из которых половину я забирал себе. Государственные мастерские не брали эти часы в ремонт из-за отсутствия запасных частей, а устранять поломку с паяльником никто из мастеров не мог себе позволить ввиду отсутствия такого паяльника или даже представления о нем, нужных знаний и времени. Свои основные деньги мастера собирали на замене батареек. Впрочем, очень многие все же брали часы в ремонт, предварительно загнув второй контакт в паз для батарейки. Они показывали клиенту часы с новой батарейкой и пустым индикатором, клиент, как правило, на ремонт соглашался.

Таким образом, ремонт часов заключался в устранении рукотворного короткого замыкания. Клиент гулял двадцать минут на улице, а мастер пинцетом или отверткой возвращал загнутый контакт на место и клал в итоге в карман 15 рублей, украв у благодарного клиента три бутылки водки и сырок или пять килограммов вареной колбасы, или батонов хлеба «нарезного» 115 штук и еще горбушку – столько нехитрого товара можно было купить на эти деньги в те годы.

Еще одной причиной моей комфортной работы было полное отсутствие конкурентов. Были два мастера-электронщика, которые выходили с объявлениями о ремонте и покупке импортных электронных часов, но они работали дома и с мастерскими отношений не завязывали. Мы много и продуктивно общались, но для меня до сей поры загадка, отчего они не работали с государственными мастерскими. Впрочем, я сам не сразу нашел мастерскую, где мне предложили работу, но уже потом по их устной рекомендации мне открылись двери часовых мастерских на Соколе, на Парке Культуры, на Войковской. В мастерских мне в день первого визита отдавали кассы с часами клиентов, никогда и нигде не спросив ни паспорта, ни залога – такие вот высокие отношения были приняты у часовщиков на излете социализма.

Основное время и энергия уходили у меня на разъезды по точкам, но я быстро научился ездить на такси, резонно полагая, что мое время теперь действительно стоит денег. Со всеми мастерами я работал на условиях пятидесятипроцентной оплаты – это было правило, которое никто никогда не оспаривал. В среднем в месяц я зарабатывал тысячу рублей и больше.

Деньги я особо не считал, просто складывал лишние стопкой на своей полке в открытом шкафу. Когда стопка разрасталась и красные купюры с Лениным начинали путаться с другими моими вещами, я относил их в сберкассу. Хорошо помню, что ровно через год после моего неожиданного ремесленного старта на моем счету оказалось 16 тысяч рублей. Я пришел домой и рассказал жене, что мы можем теоретически купить Волгу, но «зачем нам Волга с ее пристанями и пароходами». Машину я тогда водить не умел и считал ее ненужной в таком сумасшедшем городе, как Москва, да и купить ее просто так было очень сложно, наличие денег на покупку мало приближало людей к заветной цели, так как автомобили в стране были предметом самого большого дефицита и на них были очереди. Видеомагнитофон удалось достать за 5300 («Жигули» столько стоили). Хорошо помню, что это был Sanyo 4100. Уж очень мне хотелось, чтобы дочь смотрела мультфильмы не по телевизору, а когда ей захочется. Я очень любил, почти как режиссер Волчек, заходить в комиссионные магазины. Я не был вещист или стяжатель, для меня это был созерцательный портал в мир передовых электронных технологий. В то время, как отечественная промышленность покрывалась трупными пятнами, мир окружающий, подсмотренный в комиссионке, восхищал меня всякими диковинками из дня завтрашнего, которые мне очень хотелось потрогать руками. Самой нелепой моей покупкой был беспроводной квартирный телефон с огромной телескопической антенной и продолжительностью автономной работы 30 минут – это один раз с мамой поговорить.

До распада СССР оставалось полтора года. Новый круг тематических знакомств и объявления в рекламном приложении газеты «Вечерняя Москва» о скупке неисправных импортных электронных часов иногда приводили меня к исключительно продуктивным сделкам с оптовыми продавцами часов и батареек. Иногда часы я покупал и по 500 штук зараз, грамотно скинув прайс с двадцати пяти рублей за штуку до трех, батарейки мог брать с десяток тысяч в промышленной упаковке. Нередко месячный заработок часовщика я удваивал или утраивал изящной дневной разовой сделкой.

Для полноты изложения нужно сказать, что в течение полутора лет каждую субботу я выезжал работать в палатку у метро Рижская. Это был расцвет знаменитой барахолки у Рижского рынка, неонепманской московской барахолки. Часовая палатка стояла в двадцати метрах от выхода из метро, была заметна и востребована, с моим приходом клиенты в субботу шли потоком, и я приезжал чинить часы в режиме реального времени. За три-четыре часа работы в табачном чаду под гомон пестрой толпы за окном и непременный скулеж «Ласкового мая» я обычно делал свою месячную зарплату в училище, иногда и больше.

Там, на ступенях рижского рынка, я встретил своего лучшего институтского друга. С большой картонной балалайкой он пел русские песни в составе небольшой фольклорной группы. Через пару лет он уедет навсегда петь в Швейцарию, но об этом мы тогда не знали. Друг не раз приходил в мастерскую после халтуры и долго с удивлением смотрел на мои манипуляции с чужими часами. Глазам своим он верил, но голова его отказывалась понимать увиденное, делился он со мной своим потрясением от впечатления обретенного, где режиссер чинит электронные часы, в которых шевелятся умные цифры.

Однажды я, устав от духоты и сигаретного дыма решил показать ребятам, что такое правильная реклама. Они в этот день купили у проводников ящик дезодоранта «Нежность» и шумно гадали, кому его задвинуть. Я сказал, что такой выразительный товар выгоднее продавать в розницу, не выходя из палатки. Выпав в окно до середины тела, я воздел над собой обе руки с пестрыми жестяными флаконами, привлекая внимание обывателя нехитрой пластикой тела и веселым зазывным рифмованным экспромтом:

 На подмышку и в промежность

 Брызжем спрей с названьем «Нежность»!

В ту же минуту я понял, что меня тут знают.

– Игорь Анатольевич, ай-яй-яй, – у окна стояла преподаватель сценической речи из нашего училища, которая, как потом выяснилось, приехала на барахолку за большой импортной куклой для маленькой племянницы.

– Вот, Регина Валентиновна, на кусок хлебушка себе зарабатываю, – слукавил я расторопно.

– Понимаю, без хлебушка икорка в рот не лезет.

В училище знали, что я занимаюсь чем-то на стороне, да я и не считал нужным это скрывать. Член коллектива, который не приезжает в день зарплаты за деньгами, а в другие дни прибывает на работу на такси или частнике, просто обязан инициировать здоровый социалистический интерес у внимательных коллег. Мне говорили в близком окружении, что в педагогическом коллективе имеют место самые разные слухи и домыслы, но меня это мало занимало. Я не рвал с основным официальным местом работы, так как там лежала моя трудовая книжка, накапливался непрерывный стаж, а я в ту невразумительную пору еще не предполагал ставить крест на преподавательской карьере.

Итак, денег хватало на все с большим избытком, я не разрывался на части, добывая их, при этом мне нравился и процесс, и результат, но месяц за месяцем я стал ощущать образование странной тревожной пустоты внутри себя.

Семейные походы в гости стали тяготить меня, так как теперь я на своей шкуре ощутил, что такое терапевт в компании. Мало кто теперь интересовался моим внутренним художественным миром, все наперебой задавали вопросы про часы и их ремонт. Сломанные часы совершенно случайно лежали у всех родственников и гостей в карманах, и я в итоге научился носить с собой минимальный набор инструмента и горсть ходовых батареек.

Найти себя посредине себя самого мне помог отец. Вся причина в том, сказал он мне, что я могу быть десять раз рукастым и головастым, могу заработать больше денег, при этом быть свободным как сейчас, не строя сложных отношений с людьми и не увязая с головой в достижение новых целей, но не это мое главное дело жизни. В этом причина моего настроения и внутреннего вопроса к самому себе.

Мой папа, мой бескорыстный учитель и друг, оказался опять прав. В один из вечеров, дождавшись свободной кухни, я сдвинул на край стола все свои кассы, коробочки, отвертки и паяльник, положив перед собой стопку чистых листов и ручку.

В итоге все сложилось. Я, как и прежде, занимался ремонтом, но как только я чувствовал, что в голове моей вызревает новая глава романа, я бросал все железки, хватал бумагу и погружался в свой мир чувственных фантазий до самого рассвета. За полтора года я написал замечательный роман.

В начале бурных 90-х мой бизнес начал выразительно угасать. Сначала другими стали деньги, потом страна, потом рынок, а затем люди и их отношение к однодневным вещам. Заниматься ремонтом мне стало экономически невыгодно.

Сегодня мне о том времени напоминает старый титановый пинцет, который упорно преследует меня уже почти двадцать лет.

Пару лет назад я увидел в палатке с прессой знакомые до боли мелодийные часы «Монтана» за 50 сегодняшних рублей. Я купил их, просто чтобы подержать в руках и унестись ненадолго в воспоминаниях в век прошлый, туда, где осталась тень моей поздней задорной молодости…

Гоша

Я родился в прошлом веке в год полета первого человека в космос и благодарен родителям уже и за то, что они не назвали меня Юрой. Мой отец как всякий художник широкого свойства пил три дня до моего рождения и три дня после. Иногда один, а иногда и в компании других художников широкого свойства он появлялся около роддома им. Крупской что на 2-ой Миусской вне всякого расписания, дабы убедиться, что заключительный этап великого таинства случился или вот-вот это произойдет.

Однажды, за пять часов до моего рождения он забрался на большое старое дерево напротив окна палаты, в которой я лежал внутри моей матери. Я помню, что мама ругалась сильно, но делала это с чувством гордости и удовлетворения – это именно к ней именно ее муж залез на дерево. Другие нормальные мужья ходят в урочные часы через дверь, как это положено по правилам, а у нее муж – художник широкого свойства и замыслы личной фантазии реализует наотмашь, широкими мазками, как велит его гуманитарная натура.

– Ваш муж на ветке сидит? – закричала, вбегая в палату старшая сестра.

– Ну а чей еще! – ответила моя мама уверенно. – Мой, Чечётин!

Екарный бабай! Это такая фамилия у меня будет снаружи, я наотмашь лягнул маму в живот, и у нее немедленно отошли воды.

– Рожаем, гражданочка, рожаем!

Суровая старшая сестра мгновенно забыла про моего пьяного отца на дереве.

Через пять часов, сломав мне ключицу, добрая женщина выдернула меня наружу и, хлопнув по склизкой попе, принялась кричать как оглашенная.

– Мамаша, кого родили? Мамаша, очнитесь! Кого родили?

Тут много неясных моментов, которые и я помню с трудом, точнее, почти вообще не помню, а всякая жена художника широкого свойства обретает в совместном сожитии с натурой творческой склонность к вымыслу, гротеску, фантазии и исторической небрежности.

Есть мнение, что шел я плохо и ногами вперед, еще рассказывали, что пуповина намоталась мне на шею. Позже я узнал, что голова у меня была очень крупная и я ей вертел от духоты и нетерпения, отчего в итоге я застрял, и меня тащили щипцами. Еще моя мама решила, что я родился мертвый. Впрочем, это вовсе уже неважно, так как все в итоге закончилось как у всех, и меня, наградив биркой на руку, отнесли в комнату для младенцев.

Во всей этой незатейливой истории есть один очень приятный для меня момент – таинство имянаречения. То, что мои родители не жлобы и Юрой меня называть не станут – я был уверен, но при этом мне очень не хотелось, что бы меня называли Сергей, Андрей, Александр, Алексей, Лука, Яша, Святослав, Альберт – список очень длинный.

На третий день моя мама получила от отца большое письмо, которое я помню слово в слово – уже тогда я любил читать за едой. Изложу суть его вкратце. Мой папа написал моей маме, что ему очень не нравятся все имена, которые можно уменьшительно извращать – Витька, Колька и тому подобное. Именно поэтому ему приятно имя Игорь. Самое страшное производное от этого имени – Игорек, что уже само по себе не так уж и плохо.

Мама три раза прочитала письмо, ненадолго задержала взгляд на знакомом дереве за окном и, обратившись в итоге ко мне, сказала ласково:

– Привет, Гошка!

Часы остановились в детстве

Двор моего детства, служит мне убедительным индикатором неизбежного хода времени. Сегодня, при быстром взгляде на него, он для меня почти кладбище. Только когда, навещая стариков, случится мне изредка прилечь на свой диван из юности и закрыть глаза, звонкие голоса неизвестных детей за окном пробуждают с невероятной силой столь много внутри меня, что хочется рыдать как от большой и непоправимой обиды.

Двор моего детства – маленький, сгорбленный, скукоженный. Прошедшее сквозь меня время не пощадило и окружающее меня пространство. Разве в этом дворе можно было играть в войну, в прятки, в лапту, наконец? Приезжая к родителям, я теперь с трудом умещаю в нем машину.

Оказывается, что вопросы пространства и времени очень легко решаются в детском возрасте. Пространство – это двор, в котором ты встретил свое детство. Я давно заметил, что никто никогда не говорит спустя годы, что двор его детства был маленький. Двор детства – это целый мир, полный запретных закоулков, мистических объектов, любимых затаенных схронов. А время в детстве – это то, чего вообще не существует по умолчанию. Время в детстве – это когда день закончился. Это когда футбольный мяч почти не различим в октябрьских сумерках. Время в детстве – это когда из окна хрущевской пятиэтажки раздается оклик: «Игорь! Сергей! Наташа! ДОМОЙ!!!»

Я не любил игры в мяч, я любил играть в войну. Любая война в моей далекой мелкости отличалась весьма бесхитростным сюжетом, где большая часть времени отводилась подготовке к сражению, за которой в итоге следовал скоротечный и бестолковый бой с обязательной стопроцентной смертностью всех его участников. Эдакий прообраз современного пейнтбола, только вместо шариков с краской были разящие врага наповал слова и звуки, которые необходимо было прокричать за себя и свое оружие раньше, чем это сделает противник. Впрочем, не всегда сразу наповал.

– Тра-та-та-та-та, падай, немецкая свинья.

Предполагалось, что я, перерезанный плотной автоматной очередью, завалюсь на землю, как куль с картошкой, однако я офицер СС, а потому хитер и коварен.

– Дойче официрен ранен, и у меня есть драй гранатен, – кричу я из-за куста и с отчаянным звуком «бдыыыыщщщ» из последних жизненных сил кидаю в соседа по подъезду шар из сырого песка, завернутый в обрывок газеты. Граната у меня была всегда одна, а «драй» – это специальная военная хитрость, и теперь я умираю в мучениях с чувством глубокого удовлетворения.

Не я один любил играть в войну на стороне немцев. Мы ненавидели немцев как оккупантов, но нам всегда нравилась их ладная и выразительная форма, погоны с оплеткой, фуражки с задранной тульей, каски с защитными откосами. Зато весь мой патриотизм и верность социалистической родине я вкладывал в долгую и мучительную смерть агрессора, падая, поднимаясь и снова падая, зажимая руками попеременно раненый живот, затылок, раздробленное колено, вытекший глаз, место, где помещается сердце.

Сидевшие неподалеку бабульки, видавшие в долгой жизни разное, хоть и знали, отчего Нюшин внук корчится на газоне как анчутка, но от греха незаметно крестились.

Возможно сегодня, доведись мне прилечь в полумраке на кушетку к опытному мозгоправу, расскажет он мне без особых глубинных погружений внутрь моих паттернов, что сия детская любовь к протяженной во времени агонии немецкого офицера была моей внутренней компенсацией за отсутствие моих дедов на великой войне. Дед по матери умер за год до войны от долгой болезни по вине крестьянской пули, поселившейся в нем еще со времен продразверстки, а дед по отцу два десятка лет выправлялся для новой жизни в сталинских лагерях далекой Колымы.

Не мог я похвалиться и отцом: профессия «аспирант литературного института» никакого профита в кругу моих приятелей мне не являла.

Впрочем, однажды и на моей улице выглянуло солнце. Как-то отец, разбирая ящик своего старинного письменного стола, выложил среди документов и бумаг небольшой серый конверт, в котором оказались фрагменты черно-белой позитивной пленки. Отец объяснил, что это кадры от киноленты фильма «На дорогах войны». Я знал, что мой отец до приезда в Москву работал в провинциальном театре, но это не стало поводом для моей сыновней гордости. Теперь же я был поражен непонятной скрытностью моих родителей. Столько лет не говорить мне, что я сын киноактера! Оказалось, что мой папа снялся в двух фильмах, и оба фильма про войну.

Ребята во дворе обступили меня плотным кольцом, и все долго по очереди рассматривали на фоне синего неба героические кадры, где один танкист-самоходчик истекал кровью на руках других членов экипажа, среди которых был и мой отец.

Прошло совсем немного времени, и папа обрадовал меня, сказав, что сегодня будет идти другой фильм с его участием – «Часы остановились в полночь». Фильм рассказывал о минских подпольщиках, организовавших покушение на местного гауляйтера. Понятно, что мой отец в этом фильме не центральный персонаж, но ведь именно из героического вектора каждого отдельного человека складывалась в итоге великая победа!

В означенное время в нашем дворе стало тихо. Все мои приятели предупреждены и уже, конечно, прильнули дома к телевизорам. В такой замечательный день я не мог отказать себе в радости коллективного просмотра, пусть и на стареньком телевизоре «Рекорд», и к удивлению моих родителей, привел с собой двух коллег по дворовым забавам.

Фильм был громкий и динамичный, под музыку Бетховена и Рахманинова рвались снаряды и рушились здания, героических партизан в лесу сменяли захватчики в оккупированном городе. Я спрашивал отца, скоро ли он появится на экране. Я ждал его с гранатой или автоматом в руке посредине тяжелого боя. Пусть недолго он будет в кадре и никого не убьет в этот момент, очень важно, что его увидят мои друзья, и частица его героического образа по праву прямого наследия осядет и на мои детские плечи.

– Вот сейчас буду я, – сказал нам отец неуверенно. – Да, вот я стою спиной.

Стоящий в кадре сутулый человек меньше всего был похож на героя-подпольщика, да и сама сцена не предполагала героического развития: немецкий офицер в пенсне давал задание группе пильщиков дров для проведения коварной провокационной инсценировки. Я с надеждой посмотрел на отца…

– Ты будешь комсомолец! – офицер ткнул сутулого человека пальцем в грудь.

– Нет! – истерично закричала сутулая спина в телогрейке голосом не моего отца. Немца крик не испугал, и экран обновился новым планом.

– Вот, детки, такая маленькая ролька со словами в кино называется эпизод, – пробормотал отец в свое оправдание.

На следующий день я старательно избегал выхода во двор: три раза наводил порядок на рабочем столе, читал, уединившись, пытался помогать бабушке на кухне, но в итоге заботливые родители выперли меня из дома, и я на ватных ногах направился к ожидавшим меня ребятам, которые уже все знали про трусливую спину в телогрейке посредине оккупированного Минска.

Мог ли думать мой отец, что его участие в киноэпизоде через десять лет обернется для меня целой главой глубоких детских сомнений и переживаний в жизни реальной.

С ребятами я в итоге договорился. Мы решили, что выводы будем делать после просмотра фильма «На дорогах войны», где он в шлеме танкиста.

– Может быть, он там погибает? – спросил меня кто-то с надеждой

– Нет, я спрашивал, не погибает, – ответил я с грустью.

Великодушие и всепрощение у русского человека определяется специальным звеном генетического кода. Уже минут через десять я играл с ребятами в войну, где снова падал в образе немецкого офицера. Падал смертельно раненый и вновь поднимался, прижимая к плечу оторванную руку, другие части тела, изображая смерть еще более остервенело, вероятно, уже не только за моих не воевавших дедов, но и за отца-аспиранта.

Ян Амос Коменский

С самого раннего детства я был очень задумчивым и странным ребенком. Задумчивость моя пугала родителей, ибо проявлялась она в том, что я мог долгими часами созерцать процессы, продолженные во времени и не предполагающие быстрого и часто выразительного результата. Я мог застыть на стуле на кухне у плиты и наблюдать, как нагревается вода в ведре. От начала и до самых крутых пузырей я смотрел на воду, если только меня не прогоняли с кухни по бытийным причинам.

Десять месяцев изо дня в день я сидел у окна и смотрел, как за ним, на месте последнего древесного дома с забором, огородом и дымом из трубы, стали строить двенадцатиэтажную кооперативную башню. Кажется, я даже дождался заезда первых жильцов и лишь тогда вернулся к привычной жизни маленького московского мальчика из Черемушек. Вернулся к нехитрым игрушкам, стал ходить в детский сад, обрел первых приятелей на детской площадке.

В детском саду я неожиданно нашел союзников в лице воспитателей. С восьми часов утра и до самого завтрака, который был у нас в начале десятого, детям неразрешалось играть друг с другом и вообще перемещаться по группе. Нас рассаживали на стульях по внешнему периметру ковра, и мы сидели молча, понимая, что только так мы не мешаем педсоставу продуктивно работать по профессии. Хорошо, когда я оказывался на стуле лицом к окну.

– Вот, лошадь на телеге поехала, – говорил я не кому-то, а тихо сам себе, отмечая услышанное, так как сидели мы ниже уровня подоконника, и я мог лишь слышать звук лошадиных копыт и скрип телеги последнего в районе старьевщика.

Если я сидел спиной к окну, то смотрел неотрывно на портрет маленького белокурого мальчика, которого полагалось звать или по имени отчеству или просто – дедушка Ленин. Я тогда еще не понимал, что сделал дедушка-мальчик для меня лично, но всегда ощущал себя виноватым, очень хорошо понимая, что он всегда будет лучше меня и, даже если я буду очень стараться, я не смогу стать таким, как он, и новые дети моей страны не будут звать меня Анатолич.

Часто я сидел лицом к большим круглым часам, у которых длинная стрелка неожиданно дергалась и, качаясь, застывала на новой отметине. Я не помню, о чем я тогда думал, но, несомненно, я думал о времени и о том, что я очень долго буду маленьким, а это очень неудобно и даже обидно. Обидно, когда тебя заставляют есть вареный лук, от которого так тошнит, что хочется разбить голову о стену. Обидно, что тебя укладывают спать посредине июньского летнего вечера, когда за окном совсем светло и двор еще наполнен детскими криками и восторженным визгом. Обидно, что тебя заставляют загорать в Серебряном бору на одеяле в центре лужайки с колючей травой и при этом снимают с тебя трусы, объясняя, что это полезно, что так надо. «Так не надо», – кричу я сквозь слезы отцу, понимая, что нельзя даже маленькому человеку без трусов, без трусов очень стыдно. Отец не верит мне, он и себе заворачивает трусы, превращая их во что-то запредельно набедренное – тело должно радоваться солнцу.

Понятно, что когда-то я стану большим, это после школы. А потом я стану старым и в итоге умру. Это так страшно, что об этом я стараюсь думать совсем чуть-чуть, не доводя себя до грудинного мороза. Это получается, так как ощущение предстоящей дистанции сокрушает меня своим размером, размывая финальную черту, превращая неизбежную далекую смерть в условное событие, которым в три с половиной года вполне можно и пренебречь.

В пять лет, рассматривая рисунок на пачке с любимыми кукурузными хлопьями, я сделал свое второе гуманитарное открытие после осознания собственной смертности. На рисунке девочка, привстав на носки, держала над маленьким Буратино пачку с хлопьями, на которой девочка, привстав на носки, держала над маленьким Буратино пачку с хлопьями, на которой… Я вспотел, понимая малым умом, что впервые в своей жизни совсем близко подошел к чему-то очень значительному или даже просто большому.

Мой папа решил, что мою задумчивость пора переводить в академическое русло и передал меня Яну Амосу Коменскому. Его книгу «Мир чувственных вещей в картинках» я всегда старательно нюхал, прежде чем открыть ее на первой странице. Это было замечательное советское издание 1957 года в плотном переплете с тиснением. Книга всегда убедительно пахла хорошим типографским клеем, но в детстве я определял это как запах мудрости и проверенных временем знаний.

«Мне остается сказать несколько слов об удовольствии, которое доставит детям пользование этой книгой. Дайте им ее в руки, чтобы они забавлялись, как они сами захотят, рассматриванием картинок, чтобы эти картинки стали им хорошо знакомы, даже дома, еще до посылки в школу!» – писал Ян Амос Коменский триста лет назад в предисловии.

Удовольствие? Двести тридцать восемь старинных гравюр с подробными описаниями из этой книги произвели большой взрыв в моей голове, который из моих детских ощущений, страхов, сомнений, робких предположений, мучений, нелепых озарений начал формировать мой единый и действительно чувственный мир, укрепив меня лицом к нему в самом начале большого и волнующего пути.

Огурец для любимой

Я нескончаемо молод и исполнен почти уникального превосходства над всем окружающим миром, потому что именно я достойно и бережно держу под локоток свою фантастически красивую жену, весящую 44 кг (может, уже немного больше, потому, как жена моя несет внутри себя наш уникальный креатив).

В тот день мы встретились в метро «Улица 1905-го года» и побрели неспешно в сторону Краснопресненской набережной. Нам незачем было спешить по многим причинам. Впереди вся жизнь – это первая и главная причина. Загребать осенние листья ногами всегда лучше вдвоем – это и сейчас наше любимое занятие. Третья причина, по которой мне не хотелось спешить, это армейская повестка о необходимости через 20 дней явиться на сборный пункт на улице Угрешской. О повестке, полученной утром, я рассказал жене только сейчас.

– Мы очень быстро забежим в пару мест на выставке…

Жене по работе нужно быть там, и она, стараясь каплями осеннего дождя укрыть явившиеся слезы, сжимает почти до боли мою уже почти мужскую руку и резко устремляет наш совместный ход, предполагая, что быстрое действие, ускорив нашу неизбежную разлуку, обернется математическим фактом досрочной встречи. Я пытаюсь ее успокоить, ведь двадцать дней – это очень много…

– Знаешь, сегодня я приготовлю наш салат, – я пытаюсь поднять ее настроение.

– Какой салат, где ты возьмешь майонез?

Она не знает, что майонез я исхитрился купить сегодня утром.

– Моркови нет, горошка нет…

– Банку горошка я привез от родителей, а морковь попробуем купить по дороге или спрошу у соседей, – неожиданно для себя я нашел возможное решение…

На выставке я с любопытством наблюдаю, как моя жена старательно пишет в блокнот какие-то скучные данные про толщину пленки ПВХ, площади парниковых покрытий и марки бетона для фундамента. Скучная и безлюдная выставка «ни о чем» на тему парников в сельском хозяйстве СССР. Возможные достижения отечественной химии в сельском хозяйстве тут отображают большие декоративные корзины с муляжами овощей и фруктов.

Монструозные огурцы по 60 см, умело разложенные по корзинам, вернули меня к жизни реальной. Я купил майонез, есть картошка, яйца, горошек…

Я совсем забыл про огурцы. В моем салате должны быть огурцы. Пусть не такие большие, как тут, но настоящие. Подойдя к корзинам ближе, я увидел, что выставочные огурцы и есть самые настоящие. Я не узнал живые настоящие огурцы по той простой причине, что таких чистых, ярких и упругих продольных огурцов я за свою недлинную жизнь в магазинах не встречал.

Обратно к метро мы ехали на маршрутке.

– Салат делать собрался, а огурцов нет, – сказала моя жена неожиданно.

– Салат делать собрался, и огурцов ЕСТЬ! – сказал я, торжественно вынимая из рукава куртки длинный и непристойно зеленый для осеннего московского пейзажа почти экзотический овощ.

Огурцу повезло. Мы помним его уже тридцать лет.

Лето, мальчики, космонавт

Прямолинейное, без затей, июньское солнце плавило мне мозги, трава, на которой я сидел, врастала в мои потные голые лодыжки, мелкая насекомая сволота карабкалась в сандалии и выше, запястья покрылись волдырями от комариных засосов, мухи умело грызли основание головы между затылком и галстуком, а полуденный штиль то и дело сменялся нервным сквозняком, приносившим от блока унылых древесных строений тревожный запах говна и хлорки…

– Сын, поедешь на одну смену в пионерский лагерь от пищевого комбината, – то ли спросил, то ли обрадовал меня отец в первый день лета.

Для подработки он вел театральный кружок на комбинате, и ему предложили для меня бесплатную путевку.

В прошлом году я уже был в этом лагере, а потому меньше всего хотел повторения такого опыта, но экономическая ситуация в семье опять была сложная, и дачу мои родители могли снять только с июля. Отец предположил, что в этом году мне будет в лагере интересно. За год я здорово вырос, обрел новые интересы, а значит, авиамодельный кружок, свежие приятели, фильмы и даже танцы на клубной веранде скрасят мое недолгое пребывание вне города и семьи, пойдут мне на пользу в виде обретения опыта коллективного бытия, калорийного питания по расписанию и огромного объема лесного воздуха, который я просто обязан в себя надышать из щедрых недр калужской природы.

И вот, ровно через год я опять сижу в составе безымянного пионерского отряда на газоне. Именно сейчас отряду предстоит обрести имя, после чего этот газон мы начнем превращать в отрядную линейку.

В прошлом году наш отряд назывался «Бригантина», и отрядной песней стала песня «Бригантина поднимает паруса». Через два дня меня уже физически тошнило и от занудной мелодии этой песни, и от ее малозначимых слов, и от названия отряда, а больше всего от убогой отрядной эмблемы, на которой парусное судно, до боли напоминающее завалившийся на бок дощатый сарай или сортир, упиралось в срез ватманского листа своим носовым острием. Лишь теперь, через много лет, когда я прочитал текст песни в интернете, мне стало понятно, что наш вожатый Женя эту песню, и без того никудышную, опилил, как опиливают пухоносные деревья в городе, являя по утру удивленным горожанам вместо гордого тополя то ли виселицу в анфас, то ли индейский жертвенный столб. Оказывается, Женя выкинул из песни три вредных для советского пионера куплета, где поется про пиратский флаг «веселый Роджер», про людей капитана Флинта, про бокалы золотого терпкого вина. Получилась совершенно инертная, как газ фреон, тупая строевая пионерская мантра:

 Надоело говорить и спорить,

 И любить усталые глаза.

 В флибустьерском дальнем синем море

 Бригантина поднимает паруса,

 Бригантина поднимает паруса.

Весь первый куплет мальчики и девочки нашего отряда подпрыгивают на ходу, пытаясь добиться поступательного движения в ногу.

 И в беде, и в радости, и в горе

 Только чуточку прищурь глаза –

 Ты увидишь, как в далеком синем море

 Бригантина поднимает паруса,

 Бригантина поднимает паруса.

Дорога от корпуса до линейки заканчивается после второго куплета.

Надоело говорить и спорить,

 Надрывать до хрипа голоса.

 В флибустьерском дальнем синем море

 Бригантина поднимает паруса,

 Бригантина поднимает паруса.

Третий куплет, он же первый, наш отряд поет, тупо маршируя на месте, по прибытии на отрядную линейку. Брр! Я вместо слова бригантина в знак тихого протеста пел негромко про «блевантину», «скарлатину» и «три кретина».

Вот с такой колченогой гунделкой нашему отряду предстояло жить всю смену и еще выступать на дружинном смотре строя и песни.

В этом году с названием отряда случился затык. «Красный сокол», «Чебурашка», "Марат Козей", «Юный пищевик», «Ну, погоди»… Женя решительно тряс головой, отвергая все варианты. Я от скуки цинично пошутил, предложив и в этом году отряд назвать «Бригантина». И тут случилось страшное: Женя оживился, резво, как большая муха, посучил ладонями и сказал, что название, на самом деле, замечательное, тем более, что и песня для него уже есть.

Так началось зеркальное продолжение прошлогодней вселенской тоски, когда несколько дней до обеда все отряды обустраивали свои отрядные линейки. Сдирали молодую траву, насыпали песок, носили в пожарных ведрах щебень, дабы из него, как говорил наш Женя, «вылаживать» девиз отряда, линии построения и прочую декоративную красапету.

Июнь начался с жары, но, несмотря на то, что рядом с лагерем под косогором была полноводная русская река с пологим песчаным берегом, никто из персонала не собирался организовывать нам купание – только термоядерное солнце и обезьянье колупание на тряпичных подстилках в центре ближней лесной поляны после ежеутренней часовой репетиции грядущего смотра пионерской зрелости.

Конечно, мы с нетерпением ждали вечернего кино. Еще мы ждали танцев для старших отрядов. Ждал танцев и я, вовсе не предполагая, какую свинью мне уже заказала судьба. Холодная испарина пробила меня навылет, когда за час до долгожданного мероприятия я увидел движение пионерских масс в сторону комнаты хранения чемоданов. Народ потянулся за нарядностями для томного пионерского вечера. Только тогда мне открылось, что в пионерских шортах на танцы я идти не могу, а из длинного – у меня только черные тренировочные штаны с яблочной вытяжкой в коленях. Вместо моих единственных серьезных штанов фасона «Техасы» с жестяными клепками мама заботливо вложила в чемодан белые физкультурные трусы с игривыми рукотворными ленточками по флангам.

Впрочем, мудрые люди давно заметили, что не только большая беда, но и среднего калибра неприятности не любят ходить в одиночку.

Вот и с авиамодельным кружком тоже получилось совсем не так, как мне это рисовало мое воображение. Авиамодельного кружка в лагере не оказалось, был кружок «Умелые руки», который помещался в фанерной избе за столовскими сортирами. Внутри избы висел едкий дым от множества выжигательных аппаратов, посредством которых горластая октябрятская мелкота уродовала разделочные доски для милых мам и бабушек. Мятый мужчина, источающий пары уксусного альдегида, раздраженно кинул мне на верстах невзрачную картонную коробку.

– Самолет я тебе не дам! Планёр будешь собирать.

– Я не хочу планер, я хочу самолет.

Меня взбесил и этот мятый и его термоядерный перегар, и то, что в слово «планер» он упорно засовывал букву Ё.

– Бери планёр и начинай пилить нелюры, – мужик явно путался в терминологии

– Нервюры, вы хотели сказать, – поправил я его осторожно.

– Нелюры, я сказал, ёшкин кот! – мужик разозлился. – Умничать в Москве во Дворце пионЭров будешь, понял?

В силу малого возраста и гуманитарного воспитания я не мог в ответ ударить мужика в пах сандалем, поэтому, специально сломав за пять минут все пять пилок от единственного казенного лобзика, я был с позором изгнан из рукодельной избы к обоюдному удовольствию сторон.

Дабы устойчивая грусть и всепроникающий холод одиночества не забрали меня в свой плен без остатка, решил я найти душевное отдохновение в окружающей меня природе, где всякое растение – и мелкое, и раскидистое – имеет строгий смысл бытия, угадав назначение которого, я смогу обрести союзника или даже друга, пусть безмолвного, но последовательного и предсказуемого. А когда совсем припрет – можно съесть большой мухомор или добрую жменю бузины и умереть незаметно. Буду я лежать в хохломском пионерском гробу посреди дружинной линейки в своих трениках с коленками, рвущимися к солнцу, и смотреть сквозь неплотные ресницы, как они все будут плакать и корить себя за то, что уморили меня, мальчика доброго и скромного, убили своим системным унынием и безрадостным серым бытом. Впрочем, это совсем на крайний случай…

Все мальчики нашего отряда размещались в одной большой палате, где с переменным успехом запах лосьона от комаров «Гвоздика» сражался с ароматом прокисших кедов. Я выбрал себе кровать у большого окна с видом на огромную зеленую лужайку хозяйственного двора. На рассвете я любил открывать окно, запуская в палату не только природный воздух, но и шматки утреннего тумана с реки, который каждое утро укрывал лужайку без остатка.

Как-то проснувшись на рассвете, я завис на подоконнике с открытым ртом. В центре лужайки, рядом с сортиром хоздвора, утопая по брюхо в туманном киселе, стояла настоящая белая лошадь.

Днем я выяснил, что это лагерный мерин от хозяйственной телеги, мерина звали Мальчик, и больше любой травы он любил черный хлеб с солью.

Именно в этот момент мне открылось, чем быт острожника-заточенца отличается от жизни ссыльного с правом локального перемещения.

У острожника в друзьях возможен таракан-инвалид, сверчок унылый, крыса суетливая, а мне для нехитрой дружбы судьба посылает венец животного мира в виде замечательного коня белого цвета. Завтра начну дружить с коником.

Наступил новый рассвет, я вылез из окна и, гремя чужими резиновыми сапогами, надетыми на босу ногу, направился к своему новому четвероногому другу. Любой способный художник романтического свойства, если только это не Петров-Водкин, мечтал бы написать маслом одетого мальчика, кормящего на рассвете лошадь природного окраса. Мальчик на такой картине должен быть обязательно босым, но в длинной ночной рубашке с льняными кудрями, спадающими до плеч, как это, наверное, случалось у дворянских детей в детстве – у Темы, у Никиты или у Левушки Толстого. Вероятно, что и мерин Мальчик меньше всего хотел увидеть перед собой полуголого, остриженного под машинку пионера в ситцевых трусах и резиновых сапогах. Вместо того, чтобы деликатно снять с моей руки ломоть вкусного хлеба, а потом благодарно шептать мне в ухо свои лошадиные глупости, мерин раздраженно фыркнул, щедро покрыв меня соплями, и больно схватил за левую кисть желтыми нечищеными зубами.

Зло! Сколько непосильного зла и тупости обрушилось на меня за неполную неделю моего пребывания в этой унылой пионерской обители: ежедневное испепеляющее солнце, ленивый и равнодушный к работе вожатый, строевые упражнения под ненавистную мне песню, пьяный и грубый самоделкин из кружка, штаны для личной жизни, забытые в Москве, и вот теперь эта лошадь-людоед с циничным именем Мальчик!

Письмо домой получилось совсем недлинным. Дабы не воспалять сердца родителей избыточной тревогой, я написал им, что все у меня хорошо, но совсем замечательно будет, когда они немедленно заберут меня отсюда, как можно быстрее, а если по какой-нибудь причине они воспримут мою просьбу как проявление минутной слабости, я найду в себе силы вернуться в Москву самостоятельно по шпалам электрического поезда, на что по моим расчетам у меня уйдет четыре с половиной дня.

Опережая события, скажу, что через четыре дня приехал отец и без малейшего упрека увез меня домой. Впрочем, за эти четыре дня произошло одно неожиданное событие, оставившее яркий штрих в центре мрачного полотна моих пионерских воспоминаний.

На лагерной линейке начальница лагеря объявила, что к нам в гости едет космонавт Попович. Ради такого великого события были отменены все репетиции смотра строя и песни. Лагерь истерически приводил себя в порядок и самоукрашался на тему достижений советского космоса. Дальше-больше. Меня позвал вожатый Женя и сообщил, что мне и еще одному мальчику с убедительным лицом оказана высокая честь дежурить в день приезда высокого гостя на лагерных воротах. Собственно, вторым встречающим был мой обретенный лагерный приятель Дима Великанов. Подружились мы с ним в трагический день танцев, потому что он предложил мне свои вторые брюки. Притом, что фамилия у него была Великанов, его брюки на мне не сошлись, однако поступок его я навсегда определил как значительный.

Вчера до самого отбоя мы раз восемь или одиннадцать наводили стрелки на пионерских шортах, гладили пионерские рубашки, пилотки и галстуки, размышляя вслух об исключительной ответственности сегодняшнего мероприятия.

Появление космонавта Поповича в лагере мы себе представляли весьма прямолинейно. В моем воображении на дороге у лагерных ворот должен возникнуть высокий человек в форме летчицкого генерала, а Великанов уносился в своих фантазиях совсем за границы разумного подросткового воображения. Он утверждал, что нам не стоит удивляться, если мы увидим человека в оранжевом скафандре, который космонавт Попович может специально надеть для достижения значительного героического эффекта. Ясное дело, что в детстве и палка – винтовка и кирпич – портативная радиостанция, но нам доверили ответственное дело, и я призвал Великанова быть более серьезным и бдительным, тем более что у ворот появилась стая мрачных подростков из ближней деревни.

– Здорово москвичи – в жопе кирпичи!

Брутальный фольклорный зачин не предвещал социальной смычки дружеского свойства, но нас от местных отделяла высокая решетка лагерных ворот, и мы чувствовали себя вполне уверенно.

– Ребя, выходи к нам, поговорим по душам, или совсем зажидились в своей Москве?

Местные явно хотели выманить нас за ограду. Ну, я калач не лыком шитый, и не таких хитрецов видали, но в данной ситуации нужно вести себя и мудро и достойно. Ведь есть в истории отечественного бытия опыт удачного симбиоза дремучих крестьян и людей тонких и образованных. Великого писателя Тургенева мужики любили, ружье ему на охоте носили. Лев Николаевич, опять же, большой авторитет у русских мужиков имел, потому что снопы косил, с детьми народными забавлялся, денежку, пусть и скромную, жаловать крестьянину не стеснялся. И эти ребята за воротами неплохие по сути, они должны увидеть во мне своего человека, который не склонен над ними потешаться, а, напротив, и жизнь сельскую нелегкую знает не понаслышке и чувством открытым к людям простым искренне расположен.

– А что, хлопцы, родители ваши на покосе сейчас? – голос я подобрал предельно добрый и до противного доверительный.

– Ага, на покосе, ананасы косят!

Самый крупный селянин презрительно посмотрел на меня и цвыркнул слюной себе под ноги. Остальные подростки, как по команде, тоже освободили рты от излишков влаги, и вся группа удалилась по пыльной бетонке.

Дипломатические упражнения с аборигенами отвлекли нас от главного дела, но теперь, открывая калитку для дозорных маневров на дороге, мы старательно оглядывали окрестные кусты. От вожатых мы не раз слышали про коварство тутошней пацанвы и их умение стрелять в пионеров из рогаток.

Обедать мы ходили по очереди. Я вообще обошелся одним компотом, переживая, что космонавт Попович прибудет в мое отсутствие.

После полдника мы опять общались с местными, только это была другая компания.

– Эй, москвичи-в жопе кирпичи, выходи за красным паровозом!

Пустить кому-нибудь красный паровоз в моем детстве означало разбить противнику сопатку до крови. Я тихо сказал Великанову, что не вступить в драку иногда большая доблесть, чем безоглядно бросаться на противника с кулаками.

– Ссыкло московское, выходи стукаться один на один!

Это племя вело себя более агрессивно и настойчиво. Я решил не вступать в глупую перепалку, сделав отстраненное лицо, исполненное мудрости и одновременно бытийной усталости, которая замечена у людей бывалых, повидавших в своей жизни многого разного. Для этого я сложил руки на груди, а взгляд свой устремил много выше голов кричащих оболтусов, упирая его в воображаемую «плюс бесконечность»…

Гнилой картофельный клубень я принял всей плоскостью упругого юношеского лба. Пилотка слетела с головы, да я и сам несколько поломался телом от неожиданности, боли и обиды, которая посетила меня следом. Местные громко смеялись, но совсем недолго. Меньше всего они ожидали, что «москвич-в жопе кирпич» – щуплый пионер Великанов заорет на них матом. Это был специальный взрослый мат, от которого перестают расти цветы, птицы забывают махать крыльями, а на лужах появляется мелкая морская зыбь. «Гондоны штопаные» – это самое малое и единственное, что я слышал в своей куцей жизни до дня сегодняшнего.

– Ты же говорил, что твой папа летчик?

Местные меня больше не интересовали, они гурьбой удалялись от ворот по бетонке. Мне же не терпелось услышать объяснения от Великанова.

– Папа летчик, а отчим милиционер, что не так?

Я сказал Великанову, что все замечательно и он вполне герой, и еще хорошо, что космонавта Поповича поблизости в этот момент не было. В какой-то момент нам обоим стало казаться, что нет и не будет никакого космонавта Поповича, что нас разыграли непонятно зачем. Впрочем, это были мимолетные сомнения. Из-за деревьев целый вечер раздаются звуки военных маршей из лагерных динамиков, песня про пыльные дороги далеких планет, про Гагарина, который сказал «Поехали», вожатый Женя периодически заглядывает к нам, спрашивая про настроение и наличие у нас остатков жизненных сил. Вот и сейчас он пришел к нам и сообщил новость, что официальная встреча дружины с космонавтом Поповичем переносится на завтра, но приедет он обязательно сегодня.

Мы с Великановым за этот длинный день переговорили о многом и даже почти устали друг от друга. Единственным развлечением для нас было открывать и закрывать ворота для машин, которые въезжали в лагерь и выезжали из него. Впрочем, машин было немного. Два раза приезжал каблучок с продуктами. Два раза приезжала говновозка чистить лагерные сортиры, один раз из лагеря выезжала телега, в которую был впряжен мерин Мальчик. Мальчик и тут отличился. Пока я открывал ворота, он насыпал на асфальт свои кишечные яблоки, а нелепая телега на широких автомобильных шинах не замедлила раскатать эти яблоки в штрудель, и мы с Великановым, проклиная живую природу, минут тридцать очищали асфальт. Асфальт в итоге мы очистили, но запах проклятой лошади остался с нами надолго.

На закате снова появились местные.

– Эй, москвичи-в жопе кирпичи, ваша смерть пришла!

Мы с Великановым уже давно поняли, что местные к нам приходят из разных деревень. Утренние местные приходят и уходят по бетонке влево от лагеря. Другие местные приходят с правой стороны. Это хорошо, значит левосторонние местные еще не знают про секретный вокабуляр Великанова. Впрочем, это очень сильное оружие, и мы применим его только в самом крайнем случае. Левосторонние местные принесли с собой огромный дрын, которым они немедленно принялись нас уязвлять через прутья лагерных ворот. Сначала мы ловко уворачивались, отбегая от разящей оглобли, но потом, не сговариваясь, дружно ухватили ее с другой стороны и стали тянуть ее на себя. Помешала нам машина начальницы лагеря. Деревенские отбежали от ворот, когда мы пропускали Волгу, начальница погрозила нам пальцем, сидящая рядом с ней женщина просто весело махнула нам рукой. Пропустив машину, мы продолжили поединок с местными. Дрын мы у них отняли, а потом перекинули его им обратно, потому как дрын был не их, и они его должны положить на место. В итоге местные ушли, а мы с Великановым принялись лупить вечерних комаров на потных от поединка руках и ляжках. Снова пришел вожатый Женя и сказал нам, что наше дежурство окончено, и он нами очень недоволен. Оказалось, что космонавт Попович с женой приехали на машине начальницы лагеря, а мы его феерически прошлепали.

– Не было космонавта Поповича никакого, тетка с начальницей сидела, а космонавта Поповича не было!

Мы искренне недоумевали, как мы не заметили космонавта Поповича на переднем сиденье. Вероятно, это случилось потому, что он был не в скафандре и даже не в генеральской форме.

– Не тетка какая-то, а Марина Попович – летчик-испытатель, герой Советского союза.

Женя не сильно на нас сердился, даже совсем не сердился. Он сказал нам, что отбой для старших отрядов сегодня поздний, потому что на центральной линейке проводится конкурс веселых аттракционов, и мы можем присоединиться к зрителям. А вот завтра, сразу после завтрака, уже будет встреча с космонавтом Поповичем, потом торжественный запуск пороховых ракет и большой концерт лагерной самодеятельности для героического гостя. Женя оставил нас у лагерной столовой.

Летние сумерки сменил душный июньский вечер. Мы меньше всего хотели вливаться в ряды зрителей на вечере аттракционов. Смотреть, как пионеры языком, стараясь не испачкать кончик носа, достают леденцы из большой тарелки с мукой, в которой до них побывали десятки других слюнявых языков. Увольте, я не брезгливый, но этот идиотизм в прошлом году вызвал у меня отвращение. Это намного хуже, чем жевать после друга заграничную жевательную резинку.

Я посмотрел на коттедж, который укрывался в палисаднике недалеко от столовой, где днем работает в своем кабинете, а ночью живет с семьей наша начальник лагеря, и удивился большому количеству света во всех его окнах и на стеклянной веранде. Веселые голоса взрослых людей, праздничный звон посуды и голос певца Ободзинского из радиолы укрепили мою догадку: космонавт Попович у начальницы!

Мы подошли к забору палисадника, чтобы лучше рассмотреть, что происходит внутри помещения. Наша начальница с большой халдой на голове в неизменной гипюровой блузе, сквозь которую днем всему лагерю видны ее начальственные сиськи в богатых на кружева лифчиках, танцевала с крепким мужчиной. В руке она держала высокий бокал, мужчина временами что-то говорил ей на ухо, после чего начальница громко смеялась и кокетливо била мужчину по плечу кулачком свободной руки. На заднем плане кто-то еще занимался подобным. Короче, настоящий взрослый сейшн. Не могу сказать, что мы хотели бы так танцевать с космонавтом Поповичем, но близость и дружеские отношения нашей начальницы со звездным героем вызвали у меня сложное чувство, состоящее из зависти и уважения.

Именно тогда у меня и родился план, вернее не план, а идея – взять у космонавта Поповича автограф. Не завтра – официально, в конце большой пионерской очереди, а сегодня – первым из всего лагеря…

Ручка шариковая у меня была с собой весь день, а вот бумаги у нас не было. Я сказал Великанову, чтобы тот бежал в отряд и раздобыл нормальные листы, на которых не стыдно космонавту Поповичу оставить свою звездную подпись.

– Когда я вернусь, мы пойдем к ним за автографом?

Великанов не предполагал, что у меня ровно минуту назад родился замечательный, нет, гениальный для моего возраста план.

– Он сам к нам придет! Рассказываю. Они едят и пьют, и из этого вытекает что?

Наверное Великанов больше моего устал от безумного дежурства, потому что он хлопал глазами и тупо повторял концы моих фраз.

– Вытекает что?

– Они вкусно и много едят и пьют, что будет потом? – спросил я еще раз Великанова.

– Что будет потом? Наверно, они бухие упадут под стол.

Великанов пытался еще думать, но времени у нас на это не было.

– Они захотят в туалет. Мужчины чаще хотят в туалет, значит, и космонавт Попович обязательно пойдет.

Тут нужно объяснить читателю, что канализационной системы в нашем лагере не было. Деревянные многоочковые и не очень сортиры были разбросаны по всей территории, у каждого отряда, у столовой, у клуба. Соответственно, был небольшой двухдверный сортир и рядом с палисадником.

Великанов, наконец, понял мой план и побежал в отряд на раздобычу достойной бумаги.

Не прошло и минуты, как убежал Великанов, а на крыльце коттеджа появился предположительно тот человек, ради которого мы уже столько часов терпели различные страсти.

Фильм «Семнадцать мгновений весны» вышел в прокат этим летом, поэтому я имею моральное право привести цитату: «Никогда Штирлиц не был так близок к провалу».

Вот он, не замечая меня, проходит калитку, тут бы и подойти к нему с просьбой, только нет у меня бумаги, и вся затея накрывается медным тазом.

Прошлой зимой мой отец вместе с актером Николаем Сличенко был в командировке под Архангельском. На улице к Сличенко подбежали два полярных летчика и попросили автограф. Фото актера и певца под рукой не было, но летчиков это и не смутило. Они протянули ему свои летные книжки. Будучи людьми воспитанными, они попросили и моего отца – неизвестного широкому миру критика из Минкульта – оставить свой росчерк.

У меня нет летной книжки, у меня нет книжки пионера, у меня есть фантик от молочной ириски, но он маленький, не белый и вощеный…

Когда за предположительно космонавтом Поповичем закрылась деревянная дверь, я, стараясь не производить шума, подбежал к сортиру и вошел в дверь соседнюю. Выставляя вперед руки, я в слабом свете от уличного фонаря, в темноте пытался нащупать на стенах или на двери деревянный лоток с бумагой. Только бы найти этот лоток побыстрее, только бы этот лоток был не пустой! За дощатой перегородкой предполагаемый космонавт Попович шумно расставался с избытками влаги, а потому не мог слышать, как стучит от напряжения мое пионерское сердце. Не мог он и предположить, какие гуманитарные страсти имеют место быть рядом с ним на расстоянии неполного полуметра.

Когда предполагаемый космонавт Попович вышел из кабинки и почти споткнулся об меня, то произнес удивленно примерно следующее:

– Оппа, а у вас тут всегда очередь?

Я же только в это мгновение понял, что совсем не знаю, как зовут космонавта Поповича. Вся страна знает, а я нет – недосуг было.

– Здравствуйте! – произнес я решительно – Вы космонавт Попович?

– Есть такое дело! – ответил мне космонавт Попович и широко улыбнулся. Ух, как мне стало хорошо! Дальше все совсем просто. Я исполнил пионерский салют и, не опуская руки от пилотки, произнес недлинный текст:

– Товарищ космонавт, разрешите, пожалуйста, мне у вас взять два автографа на добрую память, для меня и моего друга! – Я протянул ему ручку и две квадратные бумажки.

– Два? С удовольствием, тем более, я никогда еще не писал автографы на ступенях туалета и на туалетной бумаге.

Космонавт Попович взял у меня ручку и бумажки сомнительного свойства.

– Это бумага не туалетная, это бумага оберточная с пищевого комбината.

– Знаешь, старина, это в корне меняет дело. А почему сейчас, почему ты не подождал до завтра, когда я всем буду автографы давать?

– Очень захотелось быть первым, – произнес я не задумываясь.

– Понимаю!

Космонавт Попович зачем-то бросил взгляд на небо, после чего протянул мне листочки с драгоценным росчерком.

Дальше я ничего не помню. Помню, что мы вместе дошли до калитки в палисадник и еще о чем-то говорили. Помню, что он пожал мне руку на прощание, и как только за ним захлопнулась дверь веранды, рядом со мной возник запыхавшийся от быстрого бега Великанов с большим блокнотом для рисования…

Вот, пожалуй, и все. Следующий день был интересный, это была встреча пионеров пионерского лагеря «Дружба» с космонавтом Павлом Романовичем Поповичем. Встреча прошла хорошо. В длинную очередь за автографом я вставать не стал, на отрядном фото я получился с самого края – почти у речки. Из рассказов космонавта я запомнил только то, что он любит число 13 и в полете он поддерживал температуру внутри корабля – 13 градусов по Цельсию.

Вот и все…

Назавтра приехал отец и забрал меня домой за две недели до окончания смены.

Дорога нам предстояла неблизкая, и это здорово, мне столько хочется рассказать папе!

Бассейн «Москва»

Совсем давно, когда в стране не было слова гламур, а следовательно и не было гламурных журналов, и модных клубов тоже не было, и в центре столицы рядом с главной площадью страны не было громоздкого храма, крестами задевающего низкие осенние облака, именно на месте этого бетонного исполина жил своей шумной жизнью большой открытый бассейн «Москва». Бассейн обслуживал простых москвичей, которые, отстояв очередь в кассе, обретали нехитрую забаву: 45 минут плескаться в подогретом растворе из хлорки на фоне кремлевских звезд.

При бассейне был автономный, отгороженный от основной чаши, шестой спортивный сектор, разделенный на дорожки. На трех левых дорожках шумно, кучно и брызгливо тренировались дети из спортивной школы, по центру молча и одиноко плавали специальные взрослые люди с особыми гребными свойствами – состоявшиеся спортсмены несуетно и сосредоточено оттачивали свое мастерство. И, наконец, правые две дорожки и большой, прилегающий к сифону для прохода в душевую и раздевалку водный клин делили разнополые люди невнятного свойства.

В их числе бывал и я, имеющий законное право как член семьи члена ВТО (Всесоюзного Театрального Общества) плескать свое тело в водах специального закрытого спортивного сектора. Возможно, в одной воде со мной плавали «деписы» и «жописы» – дети и жены советских писателей, как члены семьи членов СП (Союза писателей), возможно и сами писатели, но инженера человеческих душ трудно отличить от его персонажей, если он практически голый, без вечного пера, пишущей машинки и мятых черновиков. Еще там часто плавали глухонемые подростки. В воде они не отличались от детей членов творческих союзов, потому что гребли в воде органами речи, а вот в душевой они многих раздражали. Они очень любили бесконечно долго стоять в душевых отсеках друг против друга и громко махать руками. Понятно, что им для удобства коммутации нужно было пространство и комфортное расстояние, только многих советских людей с негативным мышлением это раздражало: «Опять немые разорались!»

И, конечно, генеральным местом шестого сектора была сауна – полутемное и убогое по нынешним меркам помещение метров на двадцать, выборочно покрытое белым больничным кафелем грязно желтого цвета. Вдоль одной стены стояли широкие древесные полки – вполне лагерная конструкция из трех высоких ступеней и кустарная печка-жаровня с камнями в левом дальнем углу.

Если дети из спортивной школы царствовали в раздевалке после сеанса, путаясь в штанинах, роняя на мокрый пол яблоки, пряча приятельские трусы и весело хлопая дверями железных шкафчиков, в помывочной прописались глухонемые, настоящие спортсмены с жабрами на третьей и четвертой «воде» – так следует говорить гидро-профессионалу, то сауна была любимой кайфовальней советских актеров. «Инспектор Томин» (Каневский), «Билет, а при нем вопрос» (Павлов) – потеть рядом с ними в той сауне мне приходилось часто. Много было и сугубо театральных персон, которых я не знал в силу своей непроходимой бездуховности (сын критика – антитеатрал) и физиономического кретинизма (я совершенно не запоминаю лиц и имен за редким исключением).

Париться с актерами было непродуктивно, но очень весело. Все говорили исключительно громко, выразительно, артикуляционно, часто интонацией, неожиданной мастерской паузой, нервным или царственным взмахом простыни-туники добиваясь высокого художественного значения в любом бытовом физическом действии. Мат всенепременно приветствовался в беседе, но мат советских актеров был уместен, художествен, оправдан жанром и согревал даже меня.

Если на камни печи плескали только воду, без пива, эвкалипта или другого народного фермента, воздух в помещении очень быстро наполнялся пронзительно-кислыми молекулами сводного ночного перегара. Когда сивушная спираль набирала опасную плотность и угрожала катарсисом, открывали дверь в предбанник для поступления «воздуха надежды».

Во время проветривания актеры театра и кино отправлялись в воду. Редко кто из них плавал. Если кто и пытался тряхнуть удалью, то скорее тонул, чем плыл, агонистично шлепая ладонями по водной хляби – возраст, лишний вес, излишества всякие. Актеры все больше беседовали у стенки на мелководье, погрузившись в воду по шею, тесня коллективным перегаром из шестого сектора юношеский дух здоровой соревновательности и стремления к рекордам. Хорошо, если ветер дул с юга, воздух над бассейном заменялся волшебным ароматом горячего шоколада и корицы с кондитерской фабрики «Красный Октябрь», стоявшей через речку. Актеры блаженно закрывали глаза и многие громко вспоминали детство…

«Иных уж нет», а те, кто остались сегодня, возможно, так же блаженно и с большой мерой грусти и тепла, прикрыв глаза, вспоминают тот незатейливый банно-прачечный VIP времен излета социализма, канувший в Лету в самом начале очередной эпохи перемен.

Аграрный этюд

Сколь изначально гостеприимен русский человек, выносящий хлеб-соль на полотенце дорогому гостю, столь непредсказуем он в дальнейшем развитии застолья. Имея наклонность стремительно усвинячиваться в хлам, он уже через час способен яростно трясти физическую оболочку дорогого гостя, формулируя вопросы, не предполагающие ответов, способных умиротворить его воспаленное мироощущение.

Много лет назад, еще когда родимое пятно на голове генсека Горбачева старательно ретушировали тассовские фоторедакторы, поехал я командиром студенческого отряда в глубокое замкадье, аж за город Волоколамск в Лотошинский район на уборку картофельных клубней. Сводный отряд культпросветучилища поселили в здании старой школы, стоящей словно лепрозорий посредине чистого поля на приличном удалении от жилой деревни. Обустройство быта для трудового десанта из столицы продолжалось и в день нашего заезда. Какой-то хмурый человек неторопливо и обреченно забивал досками разбитые окна, потом долго гремел ржавыми металлическими листами, тщетно пытаясь соорудить единый водосток под висящими у входа унылыми чугунными рукомойниками. Умываться на улице холодной водой в сентябре – это замечательно, но меня как командира и лицо ответственное больше интересовал вопрос отопления барака.

Впрочем, все оказалось проще, чем я думал. К зданию примыкала котельная, из которой горячая вода поступала в систему из двух труб, воткнутых в здание, по которым горвода попадала в батареи.

Все это мне объяснил слесарь Палыч, человек идеальной квадратной формы, который, закончив инсталляцию какой-то «гребаной муфты», старательно протирал льняной паклей свои немаленькие пролетарские руки. Я не очень понял, почему парня двадцати лет, пусть и очень тяжелого, зовут Палыч, в остальном меня все устраивало. Палыч сказал, чтобы мы не стеснялись, если что с водой не так, и сразу звали его. Идти ему недолго, он живет в этой деревне, вон в том доме с огромной антенной на крыше. Отведя глаза в сторону, Палыч сказал, как бы немного извинительно, что он и сегодня вечером придет.

– Что-то еще не работает? – спросил я его.

– Нет, все работает… пока. Бить вас вечером приду.

Я подумал, что ослышался, и попросил повторить. Оказалось, что не ослышался. Палыч сейчас придет домой и хряпнет у бабули самогона, потом еще хряпнет. Телевизор у него не показывает – холм за деревней мешает, поэтому он придет к нам, у нас весело, девок молодых и красивых много. Когда много девок и весело, пьяный Палыч обязательно кого-нибудь должен избить.

Палыч попрощался до вечера и устремился неторопливо в свою обитель, а я стал думать о том, как просчитался мой папа-шестидесятник, расширяя мне образы Платона Каратаева и Григория Добросклонова своими непридуманными рассказами о незатейливых и благородных народных людях, с коими случилось ему удачно разойтись на личной бытийной тропе.

Разговор по телефону с местным милицейским начальником меня немного успокоил. Местный Анискин сказал, что Палыч днем совершенно не страшен, а совсем наоборот – исчадие добродетели, всем норовит помочь, услужить. Вечером совсем другое дело, опасен, но, главное его не провоцировать. Не провоцировать, по словам шерифа, означало, что разговаривать с ним нужно без широкой улыбки, но и не хмуро. В глаза смотреть недолго, и ничего у него не спрашивать. Можно увлечь его рассказом про любовь с примерами из личного опыта или историями из жизни в странах капитализма.

– К моему племяннику подход особый нужен, – сказал он мне на прощание не без назидательной гордости и пообещал вечером заехать.

– Что, что он сказал?

Комиссаром моего отряда был хрупкий преподаватель фортепиано лет сорока со спорной русской фамилией. Он на генетическом уровнебоялся погромов и даже в музыке старался избегать громких звуков. Фамилию его я уже не помню совсем, но что боялся он наступающего вечера много больше моего, это чистая правда.

– Он сказал, что Палыч его племяш, и бить нас после заката они будут вместе.

Третий член нашего педагогического ядра был дамой. Зрелую и уважаемую женщину, имевшую взрослого сына моего возраста, я не стал оповещать о возможном скором знакомстве с недокументированными чертами характера советского сельского труженика. На следующий день я отправил ее в секретную командировку в Москву – домой до окончания срока. Много позже я узнал, что она настоящая племянница писателя Пришвина или Паустовского, я же взял и насильно оторвал ее от корней и истоков, воспетых дядей. Впрочем, я уверен, что она на меня не в обиде.

Смеркалось (да простит меня читатель за штамп), времени до прихода противоречивого селянина оставалось совсем ничего, и я начал действовать. Построив сводный отряд, я объявил сборщицам клубней, что ситуация в лагере складывается чрезвычайная. Местное население вымерло или деградировало настолько, что вечерние смычки города и деревни в виде совместного хорового пения на поляне, фольклорных прыжков через костер парами, плетения амурных венков из полевых трав при свете луны и танцев голышом на болоте отменяются мною до возвращения в лоно цивилизации. После ужина все колонисты обязаны находиться внутри здания, все вечерние перемещения по внешней территории должны быть согласованы лично со мной. Нарушение распорядка чревато неотвратимыми последствиями. Произнеся все это, я облегченно выдохнул, удивившись тому, что произведенное мною усекновение прав и свобод группы лиц не образовало внутри моей демократической сути ни малейшего гуманитарного протеста, даже наоборот.

Девушки нервно хихикали, все пять юношей с театрального отделения принялись играть желваками, немедленно пытаясь добиться схожести с декабристом Пестелем, комиссар-пианист довольно тер ладони, секретная в тот год племянница писателя Пришвина или Паустовского ходила по длинному школьному коридору с отвлеченно-потерянным выражением лица, старательно кутаясь в теплый шарф, который по размеру слабо отличался от двуспального английского пледа.

Опустив много подробностей, скажу одно – чрезвычайный режим, который я ввел в лагере в первый день, и меры, которые я принимал в другие дни, себя оправдали и уже совсем скоро не вызывали протеста у студентов. Палыч вечерний был не единственной нашей проблемой. В область на время осенней уборки из других регионов были прикомандированы водители грузовиков со своей техникой. В первые дни с наступлением темноты пространство вокруг школы наполнялось гулом моторов и резким светом автомобильных фар. Шоферы страстно желали развлечений. Иногда я думал, что разделю участь поэта-дипломата Грибоедова, закрывая собой дверной проем здания.

А слесарь Палыч в первый вечер не пришел. Потом он приходил часто, но обученные мной первокурсники театрального отделения вполне умело забалтывали его, и, ломая телом кусты, он уходил домой, обещая прийти завтра и устроить, наконец, городским настоящий блицкриг.

Всякая тирания лишь тогда чего-нибудь стоит, когда посредине жестокого правления устраивает для своего народа праздник, дабы миряне громким пением, ритмичными телодвижениями под звуки музыкальных инструментов, созерцанием нехитрых зрелищ, участием в подвижных забавах избавлялись от накопившегося озлобления, наполняя свободное место неожиданной порцией любви и уважения к своему управителю.

Завтра за нами придут автобусы, а сегодня вечером у нас дембельский праздник. Я предложил «созерцание нехитрых зрелищ», например, меня бы очень устроила спокойная развивающая игра в города на семьдесят человек, но радостные студенты решили устроить конкурс привидений под названием «Глюк 86».

Заглянувший днем Палыч опять было завел старую песню, что любит нас уже как родных, но просто обязан вечером устроить напоследок кровопролитие. Узнав, что у нас в плане не танцы, а конкурс привидений, он неожиданно разволновался. Оказалось, что он давно мечтает показать на большой публике очень страшное привидение, которое называется «человек повешался». Нарушить свои правила и впустить в школу после заката самого страшного аборигена района… Может быть, это и разумно, может быть вовлеченность в общее действо и его трезвое состояние помогут нам пережить и этот вечер?

После позднего прощального ужина, когда все ушли готовиться к ночному шабашу в мое окно постучали. Под окном стоял Палыч. Мы долго, стараясь не производить шума, затаскивали в мою комнату через окно нечеловеческих размеров деревянную стремянку. Самогонный креатив слесаря заключался в том, что он должен был висеть в проеме этой царь-стремянки с большой веревочной петлей на шее и покачиваться при этом, изображая безнадежно мертвого человека. Под курткой у Палыча была специально изготовленная страховочная сбруя скрытого ношения, которая и должна была удерживать его в воздухе. Палыч показал мне, как он закроет глаза, высунет набок язык. Я сказал ему, что это самое страшное, что я видел в жизни до этого вечера. Еще я спросил его, отчего у него оттопырены карманы. Оказалось, что в карманах у него лежат флаконы с лосьоном «Розовая вода» – как же на трезвую такой номер показывать? Мы договорились, что когда все пройдут в столовую, я проведу его со стремянкой в боковой коридор, и там его никто не будет видеть до нужного момента, но он должен быть наготове. На том и порешили. Через час, когда все собрались в столовой, я вывел его в боковой коридор. Палыч был уже пьяный от двух флаконов розового лосьона, но вполне мне вменял.

Прощальный вечер удался. Я насмотрелся много разных привидений, показал свое, спел со всеми под гитару и посредине глубокой ночи ушел спать в свою комнату, впервые не сделав вечерний отбой: дембель, святое дело. Мы продержались месяц в этом сарае между бескрайним полем и полумертвой деревней, все живы и здоровы, мне не в чем себя упрекнуть…

Страшный женский вопль подбросил меня на кровати. Рядом с моей дверью. Еще вопль и дружный топот ног. Сегодня, как и весь месяц, я спал в одежде, поэтому вылетел из комнаты в следующее мгновение. Первокурсница, обнаружившая инсталляцию с мертвым Палычем в боковом коридоре, билась в истерике. Она долго не хотела верить, что Палыч жив. Впрочем, Палыч был жив весьма условно. Он с вечера терпеливо ждал своего триумфа, потягивая лосьон – третья бутылка валялась под стремянкой – и в итоге уснул в образе с петлей на шее. Невидимая страховочная сбруя горбом вздыбила ему телогрейку, отчего и без того квадратный великан уже совсем напоминал парижского горбуна – зрелище только для подготовленных. Мой косяк – про Палыча никто не знал кроме меня, а я от усталости успешно забыл про сюрприз деревенского затейника.

Девушка пришла в себя. Парни впятером с большим трудом сняли Палыча с конструкции и уложили трезветь и досыпать на физкультурных матах в коридоре. Он спал долго, спал он и тогда, когда автобусы, груженные студентами, взяли курс на Москву. Возможно, ему снилось, что он великий кулачный боец, может быть, он придумывал во сне новый смертельный аттракцион. Я даже допускаю, что проспал он в школьном коридоре на физкультурных матах до следующей осени, чтобы в нужный час выйти навстречу новому трудовому десанту из столицы и застращать всех по новой без специальной злобы до состояния хронической нервической комы.

Как я поплыл

В пять лет я впервые увидел море, и оно неожиданно приняло меня. До этого папа несколько дней пытался научить меня плавать, держать голову, бить по воде ногами, грести руками и дышать ртом. Дня через три мы устали к взаимному удовольствию, и я просто самостоятельно гулял по морю вертикально, смело удаляясь от берега по самые сиськи.

Очень хорошо помню, как решил я вдруг удивить своих родителей лихим мужским поступком, погрузившись в воду с головой. Под водой я поплыл сразу, как головастик, словно вернулся в родную среду. У меня не было в тот год маски, никто не планировал, что я буду плавать анонимно во внутренней толще Керченского пролива, а потому мир под водой я видел в общих чертах. Оно и замечательно, так как я обретал раздолье для фантазии и нового гуманитарного откровения. Конечно, мне не стать космонавтом, но кто мешает мне парить в моем новом уютном мире, где я надежно укрыт от неудобного бытия, где из звуков только тарахтенье дизеля от ближайшей фелюги и тугие удары моего маленького сердца в голове под резиновой шапочкой. Папа был доволен моими неожиданными успехами, а я с радостью изображал утопленника, медленно опускаясь на песчаное дно пузом, драматично раскинув руки…

В июне 1985 года, все было решительно наоборот, я уже почти утопленник старался из последних сил изображать живого человека. Я отдыхал с женой и маленькой дочерью в литовском городе Зарасае. Отдых на здешних озерах был весьма популярен среди москвичей и питерцев. Озера большие с чистейшей водой. Закончив шумное купание с дочерью, я сдал ее для просушки жене и вернулся в воду для обычного самостоятельного заплыва. Радуясь ясному и теплому дню, думая о высоком и вечном, я развернулся для возвращения на берег и в тот же момент получил порцию воды в лицо.

Резкий неожиданный ветер с порывами мгновенно поднимает высокую бессистемную зыбь на озерах, она и ударила мне неожиданно в лицо. Вода попала и в нос, и в горло очень глубоко, обжигая пазухи, я начал кашлять, мгновенно теряя силы. Мои ноги и руки сделались ватными, и я понял, что ситуация приближается к критической. До берега метров четыреста, да за мной никто и не смотрит неотрывно. Крик мой никто на берегу не услышит с такого расстояния, тем более против ветра, при том, что и кричать я не могу – кашель, слизь изо рта и носа и слезы – все, что мне осталось напоследок из ощущений. Жена знает, что плаваю я хорошо и пропадаю в воде надолго.

Мама, жена, дочь, животный страх и безразмерная обида. Хрип, кашель, паника и пульс за сто сорок, последнее трепыхание на поверхности и обрывки моей недолгой жизни. Школа, армия, покойная бабушка, отец учит меня плавать, я не плыву, а просто бью руками по воде, снова я, решивший всех удивить, ныряющий с головой под воду…

Какой же я дурак, что я делаю на поверхности, тратя драгоценные остатки сил! Нужно взять ртом воздух, сколько можно, и уходить с поверхности. Уходить туда, где я всегда был свободен.

Три раза я возвращался за воздухом, но уже после первого погружения у меня пропала паника. Я кашлял и кашлял под водой, уже не думая про свинцовые руки и ноги. Тонуть я уже не собирался. Обратно я плыву не спеша. Восстановив дыхание, я чередую брас с большими проплывами под водой. Ухожу под воду и снова выныриваю, жмурясь от яркого солнца, вновь радуясь теплому ясному дню, в который ступил сегодня дважды.

Это я из самолета звоню

Самолет отделился от полосы и под крепким углом стал уносить меня с чужбины в сторону исторической родины, в места моего компактного проживания, в страну с болезненно противоречивым прошлым, с сумеречным настоящим и тревожным до желудочных колик будущим.

Лайнер, остервенело разрывая своим телом плотный облачный фронт, становился ракетой, когда его крылья пропадали в сером однородном киселе.

Поскольку самолет, на котором я летел, носит имя академика Вавилова, я увлекся было размышлениями о возможном влиянии примет и символов в гражданской авиации на настроение, физическое состояние пассажира-авиафоба, на положительный исход полета, наконец. Что лучше – лететь на лайнере имени русского композитора Мусоргского, умершего в расцвете лет от алкоголизма, или на борту имени замученного сталинским режимом академика – я решить не успел, так как в салоне по громкой связи зазвучал восторженный и даже где-то эротический голос пилота, сообщивший пассажирам о чуде-чудесном, которое с нами сегодня приключилось. Оказалось, что все пассажиры умопомрачительные везунчики, так как этот новейший самолет Аэрофлота дает нам всем возможность разговаривать по телефону и выходить в интернет сразу после набора высоты в четыре с половиной километра.

– Здорово, если что, то ты звонишь дочери, а я родителям.

Мне казалось, что жене не нужно объяснять, что я имел в виду, но посмотрев на ее нордическое лицо, я понял, что ошибся:

– Это на всякий случай, если что…

«Если что» не наступало, принесенная стюардессой «курица-рыба?» съедены, самолет летел ровно, лиловые предзакатные облака за бортом являли глазу художника удивительные картины, и я занялся принуждением себя к получению удовольствия от путешествия по воздуху.

Я летел над моей маленькой планетой и думал о научно-техническом прогрессе в целом и его роли в жизни отдельного человека. Потом я думал о роли отдельного человека в истории, потом о влиянии отдельного писателя на современный литературный поток, потом мне стало хорошо, я прислонил голову к иллюминатору, закрыл глаза в сладостной дремоте, возможно, пустил возрастную послеобеденную слюнку…

На землю меня вернул мужской голос за спиной. Наши кресла были последние в салоне, за нами – стенки туалетов и проход между ними. В проходе стоял мужчина, который пытался разговаривать по телефону. Думаю, что это был его первый опыт общения по телефону с высоты десяти километров. Неожиданно оказалось, что информационная эффективность наноразговора по телефону может быть равна нулю, ну или совсем близка к этому. На слух это выглядело примерно так:

– Привет, это я. Я из самолета звоню тебе, прикинь… Нет, не надо сейчас приезжать в аэропорт… Из самолета звоню тебе… Нет, мы взлетели… Нет, мы взлетели… Почему же опять сели… Я звоню тебе из самолета… Из самолета, а не из аэропорта… Нет, мы не прилетели еще… Нет, не прилетели… Звоню из самолета… Что значит, когда вылетим? Вылетели… Не у самолета, а в самолете… Я в са-мо-ле-те!

Мужчина нервничая решил ключевую фразу произнести по слогам.

– Да, звоню из самолета.

Уже добрая половина нашего салона с улыбками поглядывала в сторону туалетов. Мужчина пытался говорить негромко, но отчетливо. Он, несомненно, меньше всего предполагал стать объектом повышенного внимания пассажиров.

– Самолет уже летит, и я в самолете… Причем тут другой самолет! Я в этом самолете лечу… Звоню тебе из самолета с высоты… Да ничего не случилось, летим нормально…

Мужчина, обласканный добрыми взглядами пассажиров, поспешил в свое кресло, а я с улыбкой подумал о том, что меньше всего ожидал обрести забавный сюжет в вечернем небе над заснеженной Польшей.

Вобла

Состоявшимся и совершенно счастливым человеком среди мальчишек нашего двора мог, несомненно, называться человек близкий к нам по возрасту, имеющий у себя дома мешок воблы.

В нашем доме таких людей не было. Вобла появлялась в нашем дворе обычно летом и исключительно в аптечных количествах. Это была одна серебряная рыбка – чаще среднего, но иногда и крупного размера, которую выносил во двор один наш приятель, мать которого работала в каком-то пищевом магазине. Это вовсе не означало, что вобла продавалась в этом магазине. Это означало, что мать нашего приятеля была проинформирована по своим каналам о том, что в магазине Роспотребсоюза «Олень» на Ленинском проспекте будут «давать воблу» и спешила отовариться через подружек своих подружек и их подружек, минуя торговый зал.

Конечно, она приносила домой не мешок заветной рыбы, но очень много. Так много, что первое время наш приятель желанную серебряную рыбку выносил во двор совершенно официально. Однако все в жизни имеет начало, середину и конец. Середина – это когда мать нашего приятеля, больше того, на тот период желанного и любимейшего друга всей нашей банды, говорила сыну, что хватит таскать драгоценный продукт во двор. Сын ее слушался, но не очень добросовестно. Рыбу он выносил теперь совсем редко, чаще не для коллективного гастрономического таинства, а для построения скоротечных дипломатических отношений с избранным кругом дворовых обитателей.

Так или иначе, одну рыбку мы иногда ели целым двором. Никто из нас даже не представлял, что воблу можно очистить совсем быстро, разорвав ее мужским уверенным движением от хвоста до того места, где секунду назад к телу крепилась голова. Рыбью голову мы худо-бедно отворачивали, а дальше начинался мучительно долгий процесс по оголению заветного туловища от чешуи.

Аромат соленого рыбьего тела кружил голову, в животе двигались соки, крича о готовности детского организма отведать настоящей бурлацкой или даже пиратской снеди. Минут через десять наступал самый волнительный момент распределения. Спинку на части, немного ребер и кусочек икры – всем примерно поровну. Мы ели долго, сосредоточенно, растягивая удовольствие в необычной тишине, лелея надежду, что завтра или послезавтра мы повторим сию нехитрую мужскую трапезу.

Теперь воблы много. В магазинах она все больше ржавая, сырая, часто с грибком в темно-янтарном теле. Сейчас если я покупаю воблу, то делаю это на рынке. Я всегда ищу рыбу с убедительным икряным пузом, выбирая сухую, но упругую, и обязательно нюхаю ее.

– Мужчина, вобла отличная, ничем не пахнет!

– Не пахнет, – соглашаюсь я, – мне надо, чтобы пахла.

– Чем она должна пахнуть, мужчина?

– Вы правы, не должна она ничем пахнуть.

Я возвращаю рыбу на лоток и улыбаюсь продавщице виновато. Зачем я ей буду объяснять, что моя вобла обязана пахнуть детством…

Почему я не …

Сегодня войдя в метро в центре столицы, услышал я какой-то тревожный агрессивный шум, доносящийся из эскалаторного жерла. Уже находясь на самом эскалаторе, я понял, что это бравурная жизнеутверждающая музыка, по крайне мере вероятно так ее себе представляют сотрудники рекламного агентства, ответственные за контент и аудиокачество исполняемой в метро рекламы и информации. Огромный фонограф Эдисона в большом жестяном ведре, других образов у меня не возникло, впрочем, эта метрошарманка быстро закончилась, и мужской диктор невероятно бодрым голосом из далеких 50-х принялся поздравлять всех москвичей с праздником, который называется «День разведчика».

«Героизм, смекалка, самопожертвование и риск – это основные спутники данной профессии», – распалялся громкооратель восторженно, и многие мужчины на встречном эскалаторе сделались серьезны лицом, возможно имея для этого убедительную причину.

Отчего я не разведчик, а, следовательно, чужой и на этом секретном празднике? Я же ступаю бесшумно по городу и лесу, замечательно ориентируюсь на любой местности, могу воспламенить сарай, склад или даже вражеский штаб одной отсыревшей спичкой.

В армейскую разведку меня бы не взяли, потому что я громко и долго кашляю. С таким артефактом я не пригоден для засады и скрытного перемещения в тылу противника. Есть, конечно, разные чудные и забавные звери, особенно болотные птицы, на которых при желании можно списать мой хронический бронхит, но тут же неизбежно возникает вторая уважительная причина: я чихаю. Чихают, конечно, все, но я чихаю с большой буквы «Ч». У меня в самый неожиданный момент случаются приступы феерического драматического чиха, это когда очень громко и очень долго, до двадцати раз – в земных лесах нет таких животных.

 Однажды мне даже аплодировал целый самолет. Это случилось во время предполетной демонстрации средств спасения. Сначала стюардесса в нашем салоне сдерживала улыбку, впрочем, как и пассажиры, но после десятого раза, когда многие соотечественники уже встали, чтобы увидеть источник шума, салон взорвался дружным хохотом, а потом и вовсе сорвался на бурные рукоплескания. Пунцовая от позорной славы белолицая жена растерянно и виновато улыбалась ближайшим креслам, все же остальные пассажиры улыбались мне весь полет по дороге в туалет и обратно.

Впрочем, есть ведь и другая разведка. Это как Зорге или Штирлиц. Каждый день по лезвию бритвы, на острие кинжала, где ни один мускул, где мозг холоден, глаз остер, память цепкая как фотопленка. Романтично и брутально. Провод резать всегда синий, яд в часах и в перстне, второй пистолет в носке…

Ничего не получилось бы. Я физиономический идиот. Я не запоминаю лиц и имен. Цифры не больше двух в ряд запоминаю мгновенно, а человека, с которым сегодня разговаривал целый час, завтра не узнаю при встрече. Еще хуже, что буду вместо него здороваться совершенно с другими людьми, силясь вспомнить имя, полагая, что это и есть мой вчерашний собеседник.

Или взять ситуацию совсем из фильма «Семнадцать мгновений весны». Ностальгия Макса Отто фон Штирлица по случаю 23 февраля. Не смогу я, отвернув в ванной кран до упора, шевелить губами беззвучно половину куплета любимой песни, пригубив из рюмки местного клоповника. Тоска по Родине для меня чревата тем, что опрокину я стакан, а за ним другой, и потянусь на простор с гитарой, где людей много и небо открытое. Так и пойду до самой Курфюнстердамм с песней Макаревича «Синяя птица», вызывая у обывателей недоумение и даже испуг.

Возможно, я мог бы преуспеть в промышленном шпионаже, но мне не удалось развить эту тему, потому как эскалатор закончился, а мой поезд уже стоял на перроне.

Отчего я не стал великим бегуном, подумал я, запрыгивая в закрывающуюся дверь вагона…

Правильный отдых

Встретились как-то посредине августа у подъезда два взрослых человека в коротких штанах и кроссовках на босу ногу, поздоровались посредством крепкого мужского ручного жима, закурили и завели беседу про жизнь вообще и про то, кто где отдыхал в частности. Один человек смуглый, как мавр, со следами морской соли на лице – это я. Другой человек тоже выразительный, но привычного в наших краях землисто-телесного цвета – мой сосед по подъезду.

«А отчего ты, дружище, такой белый?», – спросил я его деликатно, узнав, что он только вчера прилетел из Турции. «Потому что, отдыхал, как белый человек, – ответил он мне задорно и с иронией. – Я белый из-за системы «все включено», – теперь он глубоко вздохнул.

Отмечать отпуск он начал с друзьями в аэропорту Шереметьево. В турецком отеле они каждый день обреченно «включались» с самого утра и к обеду уже не могли вспомнить, что приехали купаться, играть в волейбол и кататься на банане. «А вообще, отдохнули правильно, – сказал он мне на прощание. – Даже тамошним аниматорам репу начесали…»

Услышав сочетание слов «отдых» и «правильный», я вспомнил одну из своих ранних поездок в Италию, в славный город Анцио.

В нашем отеле было всего номеров двадцать. Небольшое число отдыхающих только добавляло отдыху уюта, комфорта и даже изысканности. Немногочисленные соотечественники заехали с нами в один день, и уже вечером после встречи с гидом кто-то выступил с инициативой «держаться всем вместе на чужбине». Земляческая посиделка распалась минут через семь после неудачной попытки организовать нечто типа профсоюза для неизбежной борьбы с администрацией отеля, шеф-поваром, гидом, туроператором, наконец. Мы с женой пожали плечами, сказали, что нам все нравится – страна, люди, еда, отель, море, и не вошли в число заговорщиков. Впрочем, малочисленные россияне очень быстро отогрелись на горячем итальянском солнышке и стали отдыхать несуетно, размеренно и даже достойно. Еще отдыхали две супружеские пары из Англии, две молодые японки, а все остальные были настоящие итальянцы – Марио, Паскуале, Антонио, еще Марио…

Ближе к полудню все уходили с пляжа к бассейну, на шезлонги с тентами, и уже на второй день незнакомых лиц почти не осталось. Мы очень любили смотреть, как учится плавать четырехлетний Марио. Обычно кто-то из детей постарше заносил его в воду, Марио начинал нервничать, потому что хотел плыть сам. В бассейн немедленно спускался папа Марио, потом его молодая красивая мама. Когда они, бросив ребенка, начинали одновременно ругаться и обниматься, в воду вереницей спускались тети Марио с видеокамерами и фотоаппаратами, дяди с мобильными телефонами, дедушки с бабушками. Последним в воду заходил пожилой седовласый дон, который не мог плавать по причине почтенного возраста и огромного количества нательного золота. Не вынимая изо рта сигары, он показывал малышу, как правильно дышать в воде. При этом с балкона очень старая и седая дама хрипло кричала: «Браво, Марио!». Странно, что на такой гвалт не приходит мэр города, шутили мы. Шутили мы и завидовали, что в мире есть такие дружные большие семьи, и живут они в нужном месте, в нужное время, и центр вселенной для них очень конкретен – маленький Марио.

Отдыхал в отеле еще один человек, который с самого начала привлек наше внимание. Часто в разгар полуденного пекла он возникал из-за кактусов в черном деловом костюме, белоснежной сорочке с галстуком и в темных очках. Это был среднего роста мужчина лет тридцати, с выразительной ленинской лысиной. Ближе к обеду он появлялся у бассейна с полотенцем, садился в шезлонг в тени и подолгу неотрывно смотрел в сторону моря. Иногда к нему подходил сотрудник отеля, что-то негромко говорил ему, иногда передавал какие-то бумаги, которые незнакомец не читая клал возле себя, продолжая сквозь темные каплевидные очки смотреть в сторону Сардинии или Испании, а может и еще дальше…

Дальше нас пошла в своих предположениях дочь, уверенно заявив, что незнакомец – наемный убийца-инкогнито, который прибыл сюда на задание. Мы с женой посмеялись. Дочь посмотрела на нас снисходительно и сказала, что теперь отдых становится интересным, так как она будет следить за незнакомцем и нарушит все его коварные планы. Мы посоветовали соблюдать конспирацию и, оставив дочь у бассейна, ушли в номер готовиться к обеду.

Надрывно гудел фен – жена мастерила прическу в ванной, а я вышел на балкон развешивать мокрые полотенца. В следующее мгновение я ворвался в ванную и рассказал жене, что наша дочь и незнакомец стоят в бассейне и о чем-то оживленно беседуют.

– Вот, захотелось еще поплавать перед обедом, – сказали мы удивленной дочери, сосредоточенно проплывая мимо нее и незнакомца.

– Знакомьтесь, это Нино. Он итальянец из города Бари, а здесь он в командировке. Он не убийца, а просто какой-то менеджер. Ни русского, ни английского не знает совсем. Дальше сами разговаривайте, я устала.

Так дочь представила нам незнакомца. Сами – это значит, жена защебечет на настоящем итальянском, а я буду дружелюбно кивать головой в тему и держать улыбку до ломоты в скулах, ибо мой долг за пределами родины – разрушать образ хмурого русского мужика с медведем и балалайкой. Жена сказала, что мы из Москвы и завтра поедем смотреть Рим. Потом мы еще немного с ним поговорили для приличия и расстались на том, что еще обязательно увидимся. Увиделись мы уже через полчаса. Нино подошел к нам в ресторане и, смущаясь, предложил поехать в Рим не завтра, а сразу после обеда на его машине.

Нам приглянулась идея въехать в Рим на авто, да еще и с собственным гидом. Уже через час потрепанный форд стремительно мчал нас по направлению к вечному городу. В центре Рима – столпотворение автомобилей, но Нино умело раздвинул дырку между двумя авто, с хрустом и скрежетом круша Фиестой свои и соседские подфарники. «Это нормально – сказал он мне, заметив мой напряженный взгляд, – иначе мы ничего не увидим. Я ведь в Риме впервые…» Как потом выяснилось, наш Вергилий до встречи с нами вообще не видел необходимости в посещении Вечного города.

В этот вечер мы побывали на Капитолийском холме, потом, пробежав мимо помпезной громады Виктора Эммануила, устремились в сторону Колизея. Нино пришел в восторг от Колизея, когда мы рассказали ему про устройство арены, про гладиаторские поединки, про клетки с тиграми и львами. Он внимательно слушал нас и старательно набивал карманы мемориальными камешками. Уже в сумерках мы гуляли по берегу Тибра и рассказывали Нино про Рим прошлый и настоящий все, что смогли вспомнить и прочитать в путеводителе. Вечер в Риме мы завершили в большой и шумной разноязыкой толпе у фонтана Треви.

На следующий день Нино в цветастых бермудах поймал нас на пляже и долго благодарил за чудесный день в Риме. Когда выяснилось, что Нино лет пятнадцать не купался в море, мы практически на руках внесли его в воду. Воссоединение со стихией прошло удачно. Отдохнув на берегу минут пять, Нино попросил наш надувной матрас и решительно направился к воде. Выяснилось, что он не только много лет не купался в море, но и старательно скрывался от солнца, так что после заплыва на матрасе мне пришлось густо мазать ему спину кремом. Впрочем, через пару дней под солнцем родины он покрылся завидной бронзой. Нино был очень благодарен нам, что мы научили его отдыхать «правильно»: осматривать достопримечательности, купаться в море, загорать на песке у кромки прибоя.

Нас поражала энергия, с которой этот странный итальянец принялся наверстывать упущенное. Теперь он часами болтался на матрасе посреди Тирренского моря, и сотрудник отеля, принося ему факс, лишь обреченно разводил руками. На берегу Нино пытал нас расспросами о том, что еще замечательного можно посмотреть в собственной стране. Как-то вечером мы пригласили его на экскурсию на виллу Нерона. Нино с радостью хотел бежать за машиной, чтобы немедленно мчаться в ночь навстречу интересному и неизведанному, и очень удивился, когда узнал, что ехать никуда не надо, потому что вилла Нерона начинается за оградой нашего отеля. После этого он принялся окучивать окрестности Анцио и Неттуно.

Когда закончились места исторические, алчущий впечатлений и знаний Нино стал посещать все местные выставки и публичные мероприятия. Помню, как мы с большим трудом отбились от совместного похода на выставку «Загадки виноградной улитки», на лекцию в ратуше «Водоросли средиземного моря» и утренний концерт хора детей рыбаков.

Однажды мы всей семьей, вернувшись в отель с местного рынка, стали свидетелями необычайного оживления у бассейна. Люди толпились у кромки бассейна, махали руками, пребывая в возбужденном состоянии. Пробегавший мимо официант с подносом цветастых коктейлей крикнул нам радостно: «Маленький Марио поплыл!». У бассейна мы увидели смущенного Нино в окружении ликующих людей. Старый дон обнимал его за плечи, а седая бабулька с балкона кричала новую речевку: «Браво, Марио! Браво, Нино!».

Мы хотели подробно расспросить Нино, как все было, но он как настоящий герой перевел разговор на другую тему.

– Друзья, сегодня после ужина мы идем на городской «Праздник арбуза». Вы рады?..

Едоки мороженого

В эпоху тотального дефицита дела с мороженым в столице обстояли немного лучше, чем, например, с сосисками или зеленым горошком в районном продмаге.

Мороженое в нашей палатке на улице Винокурова было почти всегда. «Почти всегда» означает, что отправившись за мороженым, можно было купить его с большой долей вероятности. Другими словами, какое-то мороженое было, но хотелось совсем другого. Молочные или сливочные брикеты за 13 или за 11 копеек покупались совсем в последнюю очередь еще и потому, что дети нашего калибра не грызли мороженое зубами, а старательно слизывали по периметру, ровняя зубами уже только вафли. Лизательный процесс не был быстрым, и мороженое, нагретое июльским солнцем и детскими пальцами, начинало стремительно таять и капать на майки, шорты, голые коленки, течь по рукам до самых локтей, превращая к концу акта даже самого шустрого едока в беспомощную липкую замурзыку.

Совсем другое дело, если в палатке давали фруктово-ягодное за 9 копеек. Оно было самым любимым в нашем дворе. Круглую этикетку со стаканчика нужно было обязательно прилепить на металлический шкаф с проводами от светофоров, а уже потом бежать со стаканчиком во двор, чтобы в укромном месте на лавочке под деревом в кругу друзей возюкать в стакане шершавой древесной палочкой, точно такой, какие в детской поликлинике использовались в лаборатории, куда относят мочу в майонезных банках и завернутые в обрывок газеты спичечные коробки.

Очень нас радовало эскимо за 11 копеек, вафельный стаканчик с кремовой розочкой за 19 и мороженое представительского класса «Лакомка» за 28. В раннем возрасте трудно быть гурманом, и мы не выясняли какого хладокомбината «Лакомка». Уже много позже я узнал, что самая лучшая «Лакомка» от комбината № 8. Мы же брали любую, какая была в продаже, при условии, что родители дали денег с запасом. Если предполагалось коллективное поедание, то покупали из расчета «вкусное и много», это, опять же, фруктово-ягодное по несколько стаканчиков на брата.

Самое вкусное и желанное мороженое случалось в нашей палатке очень редко и стоило оно 15 копеек. Это был вафельный рожок или фунтик. У этого мороженого были совершенно сумасшедшие вафли – сладкие и бесконечно хрустящие.

Очень нас расстраивало мороженое цитрусовое и стаканчик вафельный или в бумаге без розочки за 20 копеек.

Впрочем, кажется, я бы сейчас и тараканов сушеных съел без горчицы за возможность на несколько минут оказаться десятилетним в нашем московском дворе в окружении пацанов, большинство из которых давно умерло.

В классе пятом мой одноклассник открыл мне по дружбе одну маленькую тайну. Оказывается, в его доме на первом этаже располагается продуктовая база-холодильник, и если прийти туда в момент разгрузки и помочь рабочим сгружать коробки, то они обязательно потом угощают мороженым.

Он не обманул меня, когда мы подбегали к его дому, разгрузка шла полным ходом. Мы остановились у эстакады и предложили хмурым грузчикам свои услуги, объяснив это таким естественным и искренним пионерским желанием помогать старшим везде и практически во всем.

Рабочие не доверили нам ящики, но наша искренность и настойчивость их подкупила. Машина еще не была разгружена, а нам уже вынесли в большой железной миске розочки от стаканчиков за 19. Целая миска разноцветных, потерявших форму розочек, из которых образовалось несколько бесформенных шматков волшебной вкуснятины.

Мы начали есть этот крем жадно, но процесс оказался недолгим. Минут через пять наступило насыщение, а потом и вовсе нас стало мутить от обилия чистого маргарина и свежего воздуха.

Вечер того замечательного дня я провел в туалете, друг мой тоже пострадал от алчности. В остальном, этот день я вспоминал всегда, когда видел стаканчики с розочкой, до самого их исчезновения вместе с другими артефактами развитого и не очень социализма.

«Наши» немцы

Два немецких фашиста в знакомой по фильмам щегольской серой форме, в фуражках с уносящимися к небу тульями держали под руки мою бабушку Нюшу. Милая бабушка почти висела на их руках – грузная, хватающая ртом дыхательный воздух и красная лицом от близости вероятного сердечного приступа.

Обидно, что не случился в тот момент в квартире рисовальщик социалистического реализма, иначе явил бы он миру холст сокрушительной событийно-сюжетной силы под названием «Москва, 1966 год. Офицеры вермахта на улице Орджоникидзе, дом 9». Справедливости ради нужно сказать, что название «Не ждали» подходит в этом случае еще лучше.

Известно, что немой сценой исключительно выразительно закончился гениальный художественный вымысел великого малоросса. В нашем случае именно немая сцена явила начало достаточно примечательного эпизода из жизни моих родителей и их друзей времен моей мелколетней бытности.

Впрочем, самое начало случилось накануне глубокой ночью, когда мой папа в состоянии «на бровях» выпал из общежития литинститута на улице Добролюбова и, включив внутренний автопилот, лег на курс по направлению к дому.

Утром он был тих и бесконечно добр со всеми. Мама заботливо меняла ему компрессы, но, проходя мимо меня, исполняла театральный апарт, сообщая мне, что очень злится на этого негодяя. «Этот негодяй» при этом возлегал в позе поэта Некрасова времен «Последних песен» на бабушкином диване в большой проходной комнате нашей хрущевской обители. Он драматически возгудал как и подобает настоящему больному. Свет яркого июньского дня резал ему глаза, но он просил не закрывать шторы, так как солнце помогает ему восстановить ключевые события порочной ночи.

– Люся! Беда, беда. – Папа неожиданно сел и принялся ногами искать тапки. – Беда, Люся, беда.

– Какая еще беда? Ключи не потерял, портфель на месте, а рубль с мелочью я сама у тебя из кармана выгребла.

– Мне кажется, к нам сегодня в три часа придут немцы.

– Ты с фантастами вчера пил, или у тебя белая горячка начинается?

– Я пил с великим поэтом Колей Рубцовым, Эдик был и еще прозаики какие-то, а немцев я встретил в метро. Они не писатели, они военные. Немецкие офицеры, понимаешь, любимая моя и дорогая женщина? Они из ГДР, а в Москве учатся в академии, так кажется.

Дорогая женщина, прожившая в войну два года под оккупантами в деревне в Тульской области, услышав о немецких офицерах немедленно поменяла лицо, настроение, голос, поступки. Прежней от моей привычной мамы осталась только одежда.

– Как ты мог, пьяная скотина? Зачем ты это сделал?

Она присела на край дивана, для небольшого отдыха перед дальнейшим развитием событий. На исполненном благородной ярости лице появились начальные слезы.

– Я услышал в метро божественный язык Гете, Гегеля, Канта. Я потянулся к ним как духовный брат. Я помог им со схемой метро. Я хотел отшлифовать мой немецкий, наконец!

– Вчера отшлифовал, а сегодня, значит, полировать их позвал?

Мама плакать передумала, но дабы показать отцу степень его вины и своего разочарования им, осторожно замахнулась на него кухонной тряпкой.

Отец допускал, что адреса он немцам не дал, а если и дал, то по причине зыбкого состояния написал его неправильно, или вообще немцы согласились для приличия, а потому и не придут вовсе.

– Немцы придут! – в голосе мамы я неожиданно уловил и бытийную мудрость, и душевную усталость, и даже определенную обреченность. – Я уж эту сволочь хорошо знаю.

Совершенно неожиданно у моих родителей появился план. План нехитрый, но проверенный исторически. Если приходит враг и нет возможности дать ему отпор, нужно отступить. До прихода вероятных гостей оставалось достаточно времени, но мои родители принялись судорожно собираться в гости. Я экстренно привел с дворовой скамейки бабушку, и родители наказали ей дверь немцам не открывать, к окну не подходить, дабы у гостей возникло ощущение покинутого остывающего жилища.

– Как же так, девка, совсем не по-человечески с людьми поступаете. Твой научник насвинячился, пригласил людей в гости, а теперь вы из дома убегаете.

– Это немцы, мама. И не убегаем мы, а в гости едем.

Признаюсь, что и я чувствовал неловкость и даже неправильность от развития ситуации, но радость предстоящей встречи с моим приятелем, сыном друзей моих родителей, быстро испарила ненужный туман возникших было гуманитарных сомнений.

Квартирный звонок проснулся ровно в три. Почему бабушка Нюша порушила стройный план и немедленно распахнула перед немцами дверь – осталось навсегда не проясненным эпизодом из ненаписанных семейных хроник.

– Гутен таг! Хи либт Толикь? – вероятно, так звучала первая фраза гостей.

Бабушка очень обрадовалась единственному знакомому слову с неожиданным мягким знаком на конце почти родного имени и немедленно принялась налаживать разведенные было мосты интернациональной дружбы.

– Я теща Толикь, а Толикь тут нет, Толикь там!

Бабушка широко повела рукой в сторону подъездного электрического щитка. Немцы ничего не поняли, но в свою очередь очень обрадовались, что имя Толикь имеет отношение и к квартире, и к пожилой полной фрау, что открыла им дверь.

Почти сразу бабушка Нюша приняла неожиданное для себя решение проводить немцев туда, где укрылся Толикь. Путь не далекий и не сложный для обычного человека, но для моей бабушки, страдающей много лет серьезной тахикардией, это был отчаянный и очень жертвенный поступок.

Итак, два немецких фашиста в знакомой по фильмам щегольской серой форме, в фуражках с уносящимися к небу тульями держали под руки мою бабушку Нюшу.

Немая сцена была короткая, но убедительная. Немцы почтительно ввели в квартиру фрау-бабушку и приступили к знакомству. Квартира наших друзей славилась огромным коридором, в конце которого затаился и я с приятелем, наблюдая с удивлением сцену неожиданного коллаборационизма взрослых. Вероятно, только отсутствие в тот момент под рукой убедительного огнестрельного оружия позволило нам впоследствии не попасть в пантеон пионеров-героев с описанием несложного, но неожиданного подвига двух советских школьников через двадцать лет после великой победы.

Совсем скоро квартира стала наполняться волшебным ароматом узбекского плова. Русская водка, вкусная еда и суммарный школьный багаж немецких слов наших родителей уже через час сообщил нашим детским ушам, что застолье будет долгое и глубокое, а значит, у нас есть бездна времени для бесконтрольного совместного досуга.

Наверное, настало время рассказать о главных героях моего повествования.

Два офицера армии ГДР приехали в Москву на учебу в какую-то высшую политическую академию. Гюнтер – стройный высокий брюнет с тонким аристократическим лицом, внимательным и даже волевым взглядом. Такие офицеры знакомы каждому советскому мальчишке по фильмам. Они подчеркнуто вежливы, умны, брезгливы и обязательно коварны. Они и летом не снимают лайковые перчатки, не выпускают из руки стек и на мир окружающий смотрят через бликующий круглый монокль. Такие офицеры всегда принимают радикальные решения – пытать, расстреливать, вешать.

Второго немца звали Ганс. Невысокий и плотный, рыжеволосый с длинными белесыми ресницами, картофельным носом и волосатыми руками. Он мне всегда представлялся в сдвинутой на затылок растопыренной пехотной пилотке, с красным лицом, мокрой от пота шеей и обязательно с пучками одуревших от страха кур, которых он держал за ноги в широко разведенных руках. И совсем редко я представлял его с губной гармошкой, зажатой в огромном кулаке. Он не казался мне коварным и опасным, но от этого не переставал быть немцем. Собственно, Ганс и Гюнтер игривой волею судеб просто идеально были подобраны для иллюстрации генеральных типажей немецко-фашистских оккупантов моей родины.

Проживали наши немцы в общежитии. Обретенный на время учебы в Москве холостяцкий быт тяготил их, питались они все больше консервами и хлебом, очень скучали по своим близким и милому сердцу привычному быту.

Первый гостевой опыт показался всем очень удачным, а потому немцев на следующие выходные мой отец вновь пригласил к нам домой. Договорились собраться у нас в полном составе – мы, наши друзья с сыном и обретенные немецкие комрады.

Дом наш не славился распахнутыми настежь дверями, к гостям в моей семье относились осторожно, а если даже редким родственникампредоставлялся кров, то обязательно как форма гуманитарной повинности, которая определялась всеми как неизбежное в большом проходном городе бытийное испытание.

Отец очень берег свой писательский уклад. Утренние часы в тишине за рабочим столом – основное время генерального литературного созидания. Размеренный день мыслителя-прогрессиста под ноктюрны Шопена, вечернее комфортное микродиссидентство под эфирный шорох и треск радиоглушилок в попытках разобрать свежее слово из Кельна или даже из-за океана. Тихое общение с Кантом, Гегелем перед сном и сам сон, накрывающий его за чтением писем Толстого или Тургенева. «Моя Ойкумена» – так любил он называть малую комнату хрущевской двушки, где с большим трудом умещались две родительские кровати, два книжных шкафа, приемник с проигрывателем и старинный письменный стол моего покойного деда.

Гости, тем не менее, случались в квартире, и хуже для всех, если это были собратья отца по перу и бумаге и другие деятели советского искусства и его обслуживания. И не было для меня разницы, поэт Рубцов это был или поэт Касьянов, театральные режиссеры или чиновники из управления культуры – все всегда начиналось под музыку Моцарта, развивалось под аккорды Бетховена, а потом шел сплошной Равель уже без пластинки и проигрывателя – пьяная многочасовая, часто уходящая в ночь тягомотина в плотных клубах табачного дыма.

К счастью, чаще в гости к нам приходили обычные люди, и застолье развивалось традиционно от закусок к горячему, впереди маячил принесенный гостями торт, вина или водки пили умеренно, а если и кричали за столом, то от хорошего настроения, доброго совместного воспоминания, и никто не желал скоропостижной смерти какой-то Фурцевой.

Итак, стремительно обретенные друзья из социалистической Германии ожидались в следующее воскресение, но уже в понедельник я стал мрачен и напряжен. Повод для моего плохого настроения был прост и очевиден – парад двух немецких офицеров в моем родном дворе в разгар теплого воскресного дня предполагал для меня нешуточные страсти и, даже скорее всего, ненужную в моем хлипком дворовом быту перипетию.

Я стал мечтать о добром воскресном дожде, сильном дожде, который на весь день. Пусть даже будет настоящий ливень, который заставит всех моих приятелей сидеть дома. Дождь должен стучать по подоконнику и лить воду на оконные стекла, нарушая их резкость. Даже пусть это будет страшная гроза, которая прогонит всех пытливых подальше от окон трястись и боятся в дальний угол хрущевской квартиры…

Беспощадное июньское солнце похоронило мои мечты о потопе. Воскресный двор с самого утра был наполнен светом и гадкими детскими голосами.

Друзья приехали на час раньше. Приехали одни, вместо сына они привезли большой пятилитровый казан для плова. Их сын и мой проверенный временем друг неожиданно променял меня на кружок во дворце пионеров.

Ближе к трем на ватных ногах и не имея никакого плана, я вышел во двор встречать наших немцев. Едва выйдя из дверей подъезда, я понял, что события развиваются для меня по самому трагическому варианту. Мои приятели именно сегодня надумали играть в классики. Пинать набитую песком банку от гуталина они собрались у дверей моего подъезда, старательно начертив мелом большую сетку на восемь квадратов. Их сегодня совсем не смущало, что игра девчачья, что для игры перед подъездом места мало и чугунная канализационная крышка неизбежно оказывается внутри расчерченного игрового поля, максимально усложняя и без того ноголомкий способ бесхитростной дворовой забавы.

– Будешь с нами? – спросили меня приятели, и я согласился, понимая, что мне нужно время для появления в моей воспаленной голове убедительного плана. Моя задача увести как можно быстрее в глубины двора всех ненужных свидетелей прихода в наш дом хороших немцев, которые при этом сильно похожи на фашистов.

– Ребя, а может в войну поиграем? – предложил я без особой надежды на успех. – Айда в танкистов?

– Танк с самого утра занят, не слышишь, какая пальба стоит.

Танком у нас был большой стол для домино. Грубый дощатый стол в глубине двора в окружении кустов сирени мог бы стать идеальным местом для реализации моего плана, но быстрые сухие выстрелы доминошных костей, грубые и резкие крики играющих сообщали окружающему миру, что битва у дворовых мужиков сегодня серьезная и надолго.

– Ребя, я тут прочитал, что самыми почетными на войне были фронтовые разведчики. Они в любое время уходили в тыл врага и добывали нужную информацию.

Я почувствовал, что план вылупляется в моей голове, а потому стал красноречив и убедителен:

– Давайте быстренько вооружимся и уйдем в разные стороны на задания.

– А какие могут быть задания?

Оружие у всех было при себе, ребята бросили банку от гуталина в кусты и собрались вокруг меня.

Задания я придумал очень быстро, разделив неполный взвод на две группы. Одна группа должна незаметно подобраться к танку и украсть у расслабившихся танкистов гранаты. Другая группа, состоящая из меня одного, должна попытаться взять «языка» для допроса. Без особых препирательств наш небольшой отряд выдвинулся выполнять поставленные задачи.

– Привет, Игор!

Немцы сразу узнали меня, сойдя с трамвая. Снова щегольская офицерская форма, портфель в руке Гюнтера и аккуратный букет тюльпанов вместо опрокинутой курицы в огромной руке Ганса.

– Это есть твой комраден?

Гюнтер легким взмахом руки поприветствовал бойцов нашего отряда, которые успели вернуться от танка и ожидали меня у подъезда. Их подвиг был мелок и даже постыден на фоне моего триумфального шествия с двумя «языками» вражеской армии. На двоих у бойцов была пустая бутылка от Вермута и веселая ничейная собачка Альма, которую они решили забрать у доминошников.

– Я сейчас отведу офицеров в штаб на допрос. Ждите меня у подъезда с информацией, – сообщил я братьям по оружию, радуясь уже тому, что из многих человеческих способностей у них на данный момент присутствовали всего две, да и с теми они справлялись не совсем правильно: дышали часто без извлечения звуков, а глаза просто держали открытыми, явно не понимая картины увиденной, возможно, плохо представляя при этом и время и место.

Проводив пленных до дверей квартиры и сдав их родителям, я немедленно выскочил во двор для объяснения со своими приятелями и вероятным продолжением нашей многолетней дружбы.

Оправдываться долго не пришлось, хотя ребят удивила моя скрытность и неожиданная игра в разведку.

– А что, правильно было бы так: «Братва, немцы по Винокурова идут!», «Гестапо вошло в третий подъезд!»? Орали бы на весь двор. Опозорили бы и СССР и ГДР.

Ребята подумали и согласились, что именно так бы оно и было. Мы договорились встретиться позже, и я вернулся в квартиру создавать массовость и полнокровность советской семьи.

Звучал Моцарт, немецкая речь с русским акцентом, русская речь с немецким. На кухне бабушка намазывала пирог и разговаривала сама с собой совсем удобными для себя словами: «Немчура, какая была, такая и осталась. Ни хрена сделать вкусного не могут. Ладно в войну чай из моркови делали, подошвы из картона. Столько лет прошло – конфет человеческих налепить не умеют.

Бабушка в процессе работы пила чай из большой любимой кружки, а сладким побаловаться у нее не получилось.

– Смотри, немцы ваши какие конфеты делают – срам один!

На столе лежал надорванный красивый пакет, полный разноцветных подушечек.

– Уже целую жменю в рот положила, а сладости нет никакой, как будто из замазки оконной их сделали или из резины.

В следующий момент мне открылся весь ужас произошедшего. Моя бабушка одной своей жменей лишила весь наш двор доброй недели яркого солнца и радостного настроения. В красочном пакете были не конфеты, а самая настоящая жевательная резина в цветастых подушечках – неожиданное детское счастье, даже с учетом потерь от неслабой бабушкиной горсти!

Жвачка из ГДР ребятам понравилась, а потому можно и не говорить, что в нашем дворе «наших» немцев полюбили. Они еще несколько раз приходили к нам в гости, но военную форму больше не надевали.

Скромные материальные ресурсы нашей семьи не позволяли проводить еженедельные встречи, а потому немцев передали еще одним приятелям нашей семьи по литературному институту. Встречи у нас дома стали реже, но не в ущерб их качеству.

– Фрау Анна! Льюблю фаша русская картошка на маргарин, – каждый раз, прощаясь, декларировал Ганс, стараясь поцеловать полную руку моей бабушке. Бабушка всегда обижалась на его слова, но Ганс упорно называл сливочное масло маргарином.

В военной форме наших немцев мы их увидели только на Белорусском вокзале в день отъезда. Это был массовый отъезд курсантов на родину после окончания обучения, а потому перрон перед поездом был густо заполнен шумными представителями советских и немецких братьев по социализму. Впрочем, многие курсанты обрели за время учебы не только братьев, но и сестер, а потому не только смех, непременная «Катюша» с немецким акцентом, но и слезы и даже поцелуи, вероятно, обратили в недоумение местных носильщиков и пассажиров других направлений.

Sancta simplicitas, или тонкие грани советского интернационализма

Москва середины 80-х, автобус номер 199, задняя площадка. На последнем сиденье, которое на колесной арке, спиной по ходу движения сидит одетая куcтодиевская тетка лет тридцати, задумчиво глядит в окно, не забывая отщипывать при этом от новомодной французской булки, что торчит из пакета с пищевой едой, лежащего у нее на коленях. На площадке возле кассового аппарата два мальчика лет восьми сосредоточенно пыхтят от обоюдного физического напряжения. Напряжение мальчиков определяет незатейливая малоподвижная забава, где один мальчик старательно пытается выкрутить руку другому, а второй мальчик настойчивым мышечным сопротивлением ему в этом препятствует. По всей вероятности, данная фаза игры наскучила обоим, и они перешли к более активной ее части.

Они недолго попинали ногами друг друга в голени и, наконец, один из них засветил другому кулаком по лбу.

– Ну, ты, чего делаешь, гондон! – мальчик обиженно стал тереть лоб.

– А ты еврей!

– Мама, меня Санек евреем обозвал.

В следующий момент стало ясно, что женщина с булкой едет при детях и один из них – ябеда.

– Саша, так нельзя говорить! – женщина перестала смотреть в окно, но продолжала жевать.

– Почему? – озадачил ее вопросом Санек.

– Потому! – емко ответила ему жующая мать.

– Почему? – Санек настаивал.

– Потому! – женщина раздраженно проглотила свой хлеб. – Это… нехорошее слово.

Искусство бояться

То, что у меня авиафобия, открылось мне уже в зрелом возрасте в середине девяностых годов прошлого века.

Новенький, чистенький Ил-86 еще только выруливал на взлетную полосу, а я, белея костяшками пальцев, уцепился в подлокотники, тщетно пытаясь восстановить ровное дыхание.

– Все летают! – успокоила меня жена, ни на секунду, не отрываясь от любимой бизнес-газеты. Понимая, что в своей семье мне союзников не найти, я обратился к проходившему бортпроводнику.

– Скажите, это хороший самолет?

Жена все же вылезла из газеты и укоризненно посмотрела на меня. Ей мой искренний вопрос не понравился.

Розовощекому крепышу, напротив, понравился и я и мой вопрос, поэтому он сразу перешел на ты.

– Новая тачка, братан, не парься, фарш свежий.

Все это он произнес как бы лениво и слегка нараспев, помогая себе руками с широко расставленными пальцами.

Странным образом, такой ответ помог мне отдышаться, и я даже заставил себя негромко пошутить, наклонившись к жене и дочери:

– Сейчас по громкой связи услышим: «Командир корабля – вор в законе первого класса Червонец – приветствует фраеров на борту судна!»

Впрочем, в обратном полете, жена уже держала меня за руку во время взлета, наивно полагая, что нарочито глупый женский вопрос способен вовлечь меня в беседу и увести от дурных мыслей и ощущений.

– Забыла, почему летит самолет? Что у него там тяжелее воздуха?

– Разница воздушного давления верхней и нижней…

Я не договорил, так как под нами что-то загрохотало.

– Это он колесики убрал, не нервничай.

Жена с самого детства летала много и в реальной жизни боялась только мышей. Услышав, что я кусаю губы, она еще крепче сжала мои пальцы.

Наступил двадцать первый век, и не стало той авиакомпании, а первый в моей жизни аэробус успешно перемещает по воздуху пассажиров в ливрее другого авиаперевозчика.       Авиафоб – фанат авиации, мой новый оксюморон должен стоять в одном ряду с зеленым синяком и тлетворным ароматом. Я, с раннего детства бредивший авиацией, мечтавший стать авиаконструктором, зачитавший до дыр книжку Яковлева «Цель жизни», панически боюсь летать на самолетах. Прекрасно зная, что страх мой иррациональный, я уже за месяц до предстоящего полета холодею от мысли, что в означенный день и час ступлю на борт воздушного судна, наглухо закроется за мной створка двери, и я до самой посадки буду лишен возможности хоть как-то управлять ситуацией. И уже в самолете на высоте одиннадцать тысяч метров я буду с восхищением заворожено смотреть и на облака, и на далекие незнакомые земли, не забывая цепенеть и замирать при каждом новом звуке, будь это треск внутренней обшивки, сигнал вызова стюардессы или бортинженер, проходящий по нужде вдоль рядов с напряженным и озабоченным, на мой взгляд, лицом.

В основе любого страха лежит невежество или отсутствие информации, и я решил устранить эту главную причину. «Статистика авиапроисшествий», «Аварийные ситуации», «Теория воздухоплавания», «Как выжить в авиакатастрофе», «Летчики советуют», «Реестры воздушных судов гражданской авиации», «Все о турбулентности» – папки с файлами пухли и множились в моем компьютере. Образовался и круг виртуального общения на популярном авиационном форуме, где даже на самый идиотский вопрос можно получить подробный и доходчивый ответ. Перед каждым новым полетом я погружался в глубины интернета, чтобы освежить свои знания о типе самолета, на котором предстоит лететь, уточнить расстояние и предварительные метеопрогнозы по всему маршруту, посмотреть характеристики аэропорта назначения, схемы захода, длину полосы.

Новые знания не излечили меня от страха. Напротив, теперь страх мой стал более качественным, осмысленным и мотивированным.

– Что еще? – тревожно реагировала жена на мой очередной зубовный скрежет в полете.

– Не хочу тебя пугать, но мне кажется, что у нас проблемы с центровкой, нос задирает постоянно.

– А стакан на столе ровно стоит.

– А сок в стакане под наклоном в три градуса, это же очевидно!

– Так допей его скорее и успокойся, если все дело в соке…

Замечательная идея посетить остров Тенерифе мне приглянулась еще и потому, что рейсы на остров выполнял самолет моей мечты «Джамбо». Кто из людей, увлеченных авиацией, не мечтает о полете на этом двухэтажном гиганте! Настроение мое резко поменялось, когда я выяснил, что самолеты, взятые в лизинг известной российской авиакомпанией, построены четверть века назад. На любимом авиафоруме кипели нешуточные эпистолярные баталии, многих смущал именно возраст воздушных судов. Одни ставили под сомнение их техническое состояние, другие не менее эмоционально доказывали, что воздушное судно возраста не имеет – принципиально его своевременное обслуживание и поддержка надлежащего технического состояния.

Я стал погружаться в глубь вопроса. Погрузился очень глубоко – посмотрел в интернете аж два десятка научно-популярных фильмов из серии «За секунду до катастрофы». Сон испортился, и днем я ходил мрачный, как призрак. Баталии на форуме тем временем не ослабевали – санитары не успевали оттаскивать раненых.

Время шло, ясности не прибавлялось, а заслуженный отдых неумолимо приближался. Я даже уже пришел к крамольной мысли, что не всегда нужно желать исполнения мечты и стремиться к ее реализации. Есть же понятие «мечта неутоленная» и, несомненно, в этом есть своя прелесть, есть смысл определенный – смотреть с мудрым прищуром на чужой самолет, пароход, космический корабль, понимая, что нельзя быть везде и познать все.

За сутки до нашего отъезда наш кот Том Игоревич перестал принимать еду из моих рук, кружить вокруг моих ног и бодать их лбом. Он забился в дальний угол комнаты и с тоской неотрывно смотрел на меня. Чует предстоящее сиротство, скотинка. Примета верная – природу не обманешь. Ночью перед полетом я не спал совсем – русская водка и музыка великого Баха сделали свое дело. Глубокое чувство безысходности и торжественная грусть накрыли меня одновременно.

Приведя в порядок все свои дела и отдав необходимые распоряжения (так издревле полагается поступать культурному человеку, отправляясь в путь с неизвестным финалом), я с женой в двадцать седьмой день июля седьмого года выдвинулся в аэропорт Домодедово. Неприятности начались уже на МКАД. Под нашим такси на скорости 120 км что-то неожиданно ударило, как будто мы наехали на канистру с водой. Водитель предпочел двигаться дальше, но я убедил его съехать на обочину и осмотреть машину. Заднее правое колесо «Сонаты» лежало на ободе. Еще одна плохая примета в дорогу, обреченно отметил я. Ну-ну…

И хотя символики и знаков для человека пытливого и вдумчивого было более чем достаточно, на регистрации мне стало совсем тоскливо от диалога, который происходил за нашей спиной.

– Маша, ну что тебе дались эти Канары? Боюсь я самолетами. Ну их, эти деньги, поедем к маме в Белгород.

– Выпей и заткнись, спать в самолете будешь! – отрезал громкий, волевой женский голос.

Мужчина не затыкался.

– У мамы яблочки, грибочки, молочко парное!

– Вот когда океан Атлантический у твоей мамы будет, тогда и поедем.

– А я тебя из леечки, хоть целый день могу, и массажик. Вот так…

– Борисик, ну что ты, в самом деле!

Женский голос вдруг стал протяжным и игривым. Мне стало почти дурно от мысли, что Борисик сейчас еще пару раз нажмет ей бугры на спине и они-таки поедут в город Белгород. И из всей нашей огромной очереди на регистрацию только они будут жить еще очень долго и умрут в один день.

– У нас нет леечки, стой спокойно, – тихо сказала мне жена, читая мои мысли.

– Вот тебе такого Борисика надо в попутчики, чтобы боялся больше тебя и, разинув рот, слушал твои рассказы, что и как у самолета отваливается! – сказала мне жена, когда мы сдали чемоданы и отошли от стойки.

И вот мы летим! Летим над Нюрнбергом, как показывает мне мой карманный компьютер. Стюардессы не реагируют на мои упражнения со спутниковым навигатором, хоть это хорошо. Вот, город Нюрнберг в иллюминаторе – красотища. Лететь и бояться мне еще часов пять. Конечно, не хочется опять пугать жену, но мне не очень нравится странный конденсат на нашем крыле в районе третьего двигателя.

Я не успел ей об этом сказать, так как мое кресло заходило ходуном – кто-то сзади отчаянно заворочался. Следом я услышал знакомый голос:

– Маша, я проснулся, и мне очень-очень страшно.

– Не говори глупости, Борис, и не тряси мужчину впереди, ты мешаешь ему работать.

И хотя Маше казалось, что она говорит шепотом, из соседних рядов пассажиры, кто с интересом, а кто и с уважением, посмотрели в нашу сторону.

Жена тоже посмотрела на меня с улыбкой. Она не успела ничего сказать, потому что над нашими креслами показалось лицо – добродушное и напряженное одновременно.

– Мужчина, я очень извиняюсь! Это хороший самолет? Вы про него что-нибудь знаете?

– Вам повезло, он знает про него все! – сказала моя жена, мстительно мне подмигнула и радостно зашуршала страницами.

– Этот самолет настолько огромен, – начал я свою первую в жизни авиационную лекцию, – что только воздух, который помещается внутри него, весит около тонны…

Следующие два часа, что я пел гимн нашему самолету, я ни разу не посмотрел на крыло с пугающим конденсатом. Отдав в итоге свой навигатор Борису, я прислонил голову к перегородке между иллюминаторами. Какое счастье парить подобно птице! Под нами Альпы, а через три часа по левому борту Танжер, Касабланка, Маракеш – загадочное пространство, подаренное еще в детстве самим Экзюпери.

За спиной сопит отчаянно Борис, пытаясь разобраться с враждебным англоязычным интерфейсом навигационной программы. Пусть сопит, бояться человек перестал – это главное. Сон теплой волной накрывает меня, но через какое-то время я и большая часть нашего салона вздрагиваем от неприлично громкого знакомого голоса моего нового приятеля, который все же разобрался с хитроумным прибором:

– Господа, внимание! Атлантический Оушен!

За грибами

Это хорошо, когда семья – команда. Если семья команда, то и говорить особенно ничего не нужно.

– За грибами? – жена смотрит на меня вопросительно после позднего воскресного завтрака.

– За грибами!

В семье согласие, сомыслие и полное совпадение даже спонтанных интересов, пусть и одного члена семейной ячейки.

За грибами ехать совсем не хочется, так как мне уже много лет чужд лес, окружающий местами столицу, изгаженный бытовым и промышленным мусором, перерытый строительными траншеями и перегороженный огромными звукозащитными заборами, за которыми таятся поселки нового типа с англо-саксонской топонимикой – Гринфилд, Визендорф и прочий Пайнвиль.

При этом, сборы в поход стремительны, ибо все отлажено до мелочей.

– Сколько пакетов брать? – кричит мне с кухни жена.

– Много бери, вдруг попрет.

«Попрет» в воскресный полдень, в получасе езды от МКАД, среди чуждых сердцу жилищ и гор остывшего кала! Отчего я не пишу фантастику? Впрочем, деревья в лесу пока еще есть, есть кустарник, валежник, хвощи и трава всякая, лесная подстилка с заметным движением чешуйчатых организмов, редкий крик анонимной ленивой птицы, раздумавшей лететь на юг, а самое главное – есть ясный и совсем уже редкий, наполненный теплом и солнечным светом сентябрьский день на свежем воздухе, разделить который поровну с любимой женщиной – вполне улыбка судьбы.

– Кофе тебе брать? Бутерброды какие?

Жена в лес всегда старательно собирает «пикник», даже если и едем мы на час. Это у нее от предков, это не обсуждается. У меня от предков совсем другое – бинокль, нунчаки из 80-х, короткая полицейская дубинка с поперечной рукояткой из 90-х, китайский выкидной нож «разборка в Бронксе», два баллончика с перцовым газом и пневматический пистолет Макарова, плюющий железными шариками. Я уже давно объяснил жене, что беру не много, а ровно столько, сколько необходимо для правильно организованного возможного поединка. Мой папа, выросший в тайге, научил меня остерегаться в лесу людей, а от кабана при изрядной сноровке можно спрятаться за дерево. Жена утверждает, что за дерево нужно прятаться от носорога. Возможно, этот нехитрый способ работает в обоих случаях, но меня больше интересует бесконфликтная встреча в лесу с двуногими.

До этой осени у нас было любимое место для быстрого сбора грибов на Новорижском шоссе. Машину мы бросали у придорожного магазина строительных материалов и направлялись в лес, отделенный от дороги проселочными тропами и богатыми изгибами некогда колхозного поля. Года два назад при подходе к роще увидел я шумную группу на четырех квадроциклах, которая стремительно приближалась к нам с правого фланга. Один из них, явно разведчик или главарь, затормозил рядом с нами, поджидая остальных. Лицо его скрывала пластмассовая маска от грязи, глаз его я не понял, но мысли меня посетили совсем отвратительные.

– Это у них такая игра, у деток новых русских – «убей нищеброда», – сказал я тихо жене. – Тебя изнасилуют, а меня будут гонять по лесу, пока не прикончат.

– Сначала тоже изнасилуют, сейчас это модно.

Ситуация прояснилась достаточно быстро. Мы и активная молодежь на колесах совпали геометрически и хронометрально в месте перехода через овраг, парни лихо и шумно его преодолели, повесив над оврагом сизое облако от двигателей своих монстров, а мы же, стараясь не сломать на склоне ноги, продолжали шутить по теме с чувством заметного облегчения.

В любом случае, жену давно не удивляет мое милитаристическое снаряжение, которое я обычно ношу в большом глухом пакете. Я же никогда не задаю ей вопросов про необходимость иметь в лесу термос с горячим кофе, хлебасами с колбасами, вилками, салфетками и походной солонкой.

В позапрошлом году на нашей грибной полянке явился нам неожиданно груздь белый в масштабах, предполагающих совместный вечер на кухне у плиты, переходящий в ночь дня следующего, ибо гриб этот приятен для засолки больше, чем все остальные, и даже вместе взятые. Есть при этом у него одна противная особенность – его нужно долго и старательно очищать от грязи, дабы не уронить категорию готового продукта.

Итак, полуденный сбор грибов был волнительным, продуктивным и весьма утомительным. Я давно забрал у жены тяжелый пакет с грибами, уже заканчивал набивать и свой первый, а грибы не кончались. Никогда мне не было так неудобно собирать грибы. Увидел грибницу, поставил тяжелый пакет с грибами на землю, рядом с ним пакет милитариста и пакет «пикник». Достал ножичек из кармана, присел над грибницей, сложил ножичек, закинул грибы в пакет, взял потяжелевший пакет в одну руку, пакет милитариста в другую, а тут и новая грибница. Поставил пакет с грибами на земную твердь, пристроил рядом пакет милитариста, открыл ножичек, срезал грибочки, отер пот со лба, выплюнул комара, сложил ножичек, убрал в карман, подхватил пакет с грибами и пакет милитариста, а еще пакет «пикник» поджидает меня у предыдущей грибницы. Четыре больших пакета с груздями белыми мы гордо выносили из леса, очень мешал мне при этом пакет милитариста, а особенно пакет «гребаный пикник», который нам и не пригодился вовсе, а сейчас практически волочился по стерне от неизвестной сельскохозяйственной культуры.

Вечером следующего дня я спросил жену с удивлением, отчего ее замечательный пакет по фамилии «пикник» стоит у входной двери почти сутки неразобранный.

– Милый, это твои дубинки, бинокли и пищали. Термос я вчера брать не стала, а бутерброды носила в своей сумке.

Именно в этот момент я почувствовал запах серы.

– А-а-а! – закричал я выразительно, одновременно полагая, что лучше бы это осталось моей личной тайной.

Жена образовалась в коридоре со скоростью леприкона.

– Ты что, брал этот пакет в лес? Это же позавчерашний мусор!!!

– Да-да, я брал этот пакет в лес. Возможно, это он брал меня в лес с собой – так его было много в моей вчерашней жизни!

– Я была уверена, что это твой мешок с оружием!

– Я был уверен, что это жрачка для леса, вилки, солонки…

«Я всегда был уверен, что люди, которым я позволяю жить в моем доме – идиоты, – не сказал, но подумал наш кот Том. – Вернуться вечером из леса с полным ароматным мусорным пакетом, который забрали утром. Мур-р-р – дружная семейка».

Технология ностальгии

Нет-нет, да и падает мне на почту пару раз в месяц приглашение зарегистрироваться в популярных социальных сетях, дабы немедленно обрести взаимные приятности в виде упругого ностальгического общения и малоприцельного метания личными цифровыми фото с собственного жесткого диска в окружающий меня цифровой космос.

Впрочем, несколько лет назад имел я не столько слабость, сколько исследовательский интерес, и завел аккаунт на уже раскрученном на полную мощь сайте «Одноклассники».

С фотографией дочери проблем не было. При стопроцентной фотогеничности она и с кастрюлей на голове выглядит как модель – стильно, загадочно, недоступно. С женой пришлось согласовывать ракурс, одежду, прическу, погоду. Свои же фотографии для сайта «Одноклассники» я решил представить креативно.

Живот, конечно, не спрятать, но можно подать его грамотно – где с юмором и самоиронией, где историческим артефактом прикрыть и переключить внимание на мощь и ширину загорелых плеч. Неизбежную седину выгодно экспонировать в абрисе лицевого профиля – тогда я почти римский сенатор с Форума. Главное, никакой «ярмарки тщеславия», где дерево, сын, построенный дом. Просто небольшой фото-отчет о себе и времени, которое безвозвратно прошло, коль смотрим мы сами на себя с цифровых фотографий на компьютерном мониторе.

И вот началось. Зашевелились тени прошлого, день за днем я все больше и больше погружался в воспоминания, силясь выстроить временные и бытийные цепочки, радуясь, а иногда и удивляясь неожиданным встречам в эфире всемирного коммуникационного монстра.

– Мама, родная! Вот в эту тетеньку я был влюблен ежедневно с первого по шестой класс, – фотографии своей первой возлюбленной я без труда нашел на второй день упражнений на сайте.

– Видишь, как тебе повезло? – жена деликатно не стала развивать эту тему, впрочем, я и сам очень быстро вышел из тумана воспоминаний, потому что получил сообщение от армейского приятеля, который просил меня рассказать подробно о своей жизни за отчетный период. Просьба «земы» застала меня врасплох, тем не менее, я искренне решил рассказать ему, чем я был занят в значительном временном промежутке, вместившем в себя правление двух генеральных секретарей и двух президентов из расчета по два срока каждый. В четыре часа утра я понял, что шесть страниц плотного текста моих воспоминаний уж никак не письмо знакомому бойцу из восьмидесятых. Скорее, повод мне самому, или даже с психоаналитиком, разобраться и в себе и во времени и, может быть, даже в том, как мне свою жизнь дальше достраивать. Напишу завтра коротко на свежую голову, решил я разумно и напоследок заглянул на свою страничку – уже три пришельца из прошлого рады были меня увидеть заново, и все просили рассказ о себе, семье, детях, работе, подробно и еще чтобы «фотки» прицепил.

Писать автобиографию мне уже не хотелось. Теперь, заходя на свою страничку, вместо легкого волнения и азарта я испытывал чувство тревоги и дискомфорта. Ряды одноклассников из двух школ, соседей, знакомых по отдыху, однополчан, сослуживцев, дальних родственников и просто однофамильцев смыкались в плотную парадную батальонную коробку. Кто-то сдержанно сообщал, что очень рад меня видеть, иные кричали заглавными буквами о том, как здорово, что они нашли меня. Я стал опасаться возможных встреч, стальных объятий и народных казацких поцелуев в губы до зубовного скрежета.

– Все, закрываю лавочку, – сказал я как-то вечером жене, собираясь снести свою страницу.

– Дело, конечно, твое, но ты ни с кем даже не встретился, есть в твоих действиях непоследовательность и некое малодушие, – назидательно заметила мне жена.

– Нет никакого малодушия, у нашего класса в субботу встреча и меня на нее пригласили. Тридцать лет со дня окончания школы.

– Кошмар, столько не живут, – ехидно вставила свои пять копеек проходившая мимо дочь.

– Здорово, – обрадовалась жена, – только я не помню, когда ты с ними встречался?

– Реплика правильная и весьма драматическая, потому что я с ними никогда не встречался!

– Офигеть, катарсис будешь делать, – дочь опять проходила мимо кабинета.

Жена пошла объяснять дочери, что катарсис не делают, а переживают, я же, оставшись один, силился вспомнить школьный выпускной и светлый торжественный город на восходе солнца. Мы бродили по пустынным, умытым июньским утром улицам столицы пьяные от непонятного и немного тревожного ощущения предстоящей свободы. Впереди была вся жизнь, и до Московской Олимпиады оставалось ровно два года.

В субботу, проскочив Москву из конца в конец без единой пробки и бросив машину на районной дороге за углом, я с чувством волнения приближался к школьным воротам. Видимо, в школе проходило какое-то мероприятие, потому что у ворот толпились родители, что-то бурно обсуждая между собой. Я так торопился, что пришел на встречу первым. Впрочем, это бывает у людей, патологически не умеющих опаздывать.

Подойдя к толпе родителей, я вдруг осознал, что это люди, с которыми мне предстояло провести вечер. Я остановился и стал осматриваться. Почтенные женщины в норках и мехах других неизвестных животных, заметив мою растерянность, прекратили разговоры и с интересом принялись разглядывали меня.

– Здравствуйте, дамы пост-бальзаковского возраста. А вот кто первым узнает доброго мальчика из 10 «Б»?

Это была домашняя заготовка, после которой все девушки нашего класса должны были завизжать от счастья, увидев и узнав меня, и броситься наперебой делать помадные отпечатки на моих гладковыбритых щеках. Вместо этого дамы в норках и мехах других неизвестных животных встали плотнее друг к другу, на лицах некоторых я увидел не только недоумение, но и испуг.

– Назовитесь, пожалуйста, – самая активная из дам сделала шаг мне навстречу, видимо предполагая, что я протяну ей паспорт.

Назвав себя, я с облегчением увидел, что лица дам наполнились смыслом, у некоторых даже появились улыбки.

Не будучи до конца уверенным, что делаю правильно, я приступил к плановым объятиям. На всякий случай перед вскидыванием рук я называл каждую даму по фамилии.

– Со мной будешь обниматься? – мужчину среди них я и не приметил. Я крепко обнял вероятного старого школьного приятеля, силясь вычислить, кто это мог быть.

– Узнал? – мужчина после объятия продолжал жизнерадостно хлопать меня по плечам.

– Конечно! – закричал я немедленно, полагая, что моя широкая американская улыбка развеет его сомнения.

– Кто я?

– Этот… – я уже почти понял, кто это. Мне нужно было совсем немного времени, чтобы вспомнить его фамилию, но именно этого времени ситуация не предполагала, превращаясь из радостной в неловкую.

Когда он назвал себя, мне действительно стало стыдно. Это был очень славный и совершенно необидчивый парень, которого я за отчетный период вспоминал, может быть, пару раз, отчего и имя его и фамилия обнулились в моей голове.

Потом мы сидели в шумном кафе, смотрели фотографии, образовывали кучки и вновь собирались вместе, много смеялись и вспоминали. Я, конечно, всех вспомнил и узнал. Со мной было сложнее, две мои одноклассницы согласились принять на веру, что я учился с ними с 9-го класса. Они успокоились, только когда пришедшая с большим опозданием староста нашего класса выкрикнула мою фамилию на подходе к столу. Дамы несколько раз сшибали бокалы за новую жизнь, которая только начинается, это когда дети выросли и пристроены, следовательно, наступило замечательное время пожить для себя.

Я не пил спиртного, но странное неизвестное до сего дня состояние занимало меня. Я видел все словно сквозь густой дрожащий туман, только голоса моих стареющих одноклассниц звучали нереально молодо и звонко, по девичьи, унося меня в этот вечер на берег очень далекой реки, в воду которой ступить дважды не суждено никому.

Уже в машине на обратном пути мне сделалось бесконечно грустно и, вместе с тем, очевидно, что такая встреча через тридцать лет – неожиданный и совершенно ненужный способ увидеть берег другой реки, у которого ждет меня терпеливо старик с лодкой, воды этой реки темны и покойны, ибо этой воде спешить некуда – впереди вечность…

Зеленый лазер

Сегодня я купил на Митинском радиорынке зеленый лазер. Ходил совсем по другому поводу, а купил зеленый лазер. Красных светодиодных лазеров у меня штук пять или двенадцать, но это детский сад, разве что с котом играть. Кот умер после жаркого и дымного лета, и играть не с кем. Я сегодня купил самый мощный зеленый лазер, который был. На попе у него есть специальное отверстие для ключа, чтобы детей от беды уберечь. Допустим, наведу я в квартиру детей как Лев Толстой или Ульянов-Ленин, а они разбегутся по комнатам и ну руками все трогать, в рот тащить и к глазу прикладывать. Обязательно зеленый лазер схватят, а ключик специальный у меня!

Зеленый лазер хорош всем, но самое замечательное его свойство – тонкий и очень могучий зеленый луч, который уже в легких сумерках замечательно виден глазом. Я с трудом дождался темноты и приступил к испытаниям. Результат меня потряс. Яркий и стремительный зеленый луч как меч джедая уперся в небесную твердь, повинуясь легкому движению руки. Обидно, что небо ясное, и я сегодня не смог подсветить облака. Впрочем, нет никакого сомнения, что луч бьет до самого космоса, как и заявлено производителем.

Еще я вспомнил сегодня, как много лет назад наш ротный капитан давал задание солдатам напилить из ржавых труб чушки, которые будут заменять нам учебные гранаты. Предполагалось, что все солдаты будут пилить чушки одним ножовочным полотном, которое капитан принес с собой. Мой приятель – москвич с дипломом электронного института – предположил неосмотрительно, что пилить придется несколько дней. На это ротный ему ответил громко и радостно, что особо умные москвичи могут пилить чушки лучом лазера. Зря, что ли, институт научный заканчивали.

Вот было бы здорово тогда, в начале 80-х, подумал я сегодня, извлечь из нагрудного кармана мой зеленый лазер и, поигрывая плазменной нитью у ног ротного, спросить что-нибудь принципиальное или заковыристое…

Зачем я купил зеленый лазер? Честно говоря, я и сам не знаю. Не наигрался в детстве, от трепетной любви к высоким технологиям, от тоски и скуки очередного переходного возраста. Пусть будет. Скоро мне ехать в Италию, и я возьму его с собой. Там, под полуночным южным небом, я буду рассказывать своей жене снова и снова о далеких звездах и бесконечных мирах. Обязательно совру ей и про звезду, где мы непременно встретимся с ней в нашей следующей жизни. Эдакая романтическая забава на открытом воздухе двух хронических атеистов.

– Где она, эта наша звезда? – спросит она меня обязательно по закону жанра.

– Смотри, вот она!

И я протяну руку к небу, и тогда мой ЗЕЛЕНЫЙ ЛАЗЕР, о котором она еще ничего не знает, стремительно разрежет адриатический купол на две равные половинки, остановившись в заранее определенной мною таинственной капельке межгалактического света.

Дочкин магазин

Из всех квартирных детских игр моя дочь больше всего любила игру в магазин. Подготовка к игре не предполагала постороннего взгляда, а потому взрослые члены семьи надолго выдворялись на кухню. Подушки и огромный плед от дивана, все стулья из двух комнат, большая тёщина фанерка для теста, прищепки с балкона – все шло на построение декораций и достоверной атмосферы московского продовольственного магазина второй половины 80-х.

Наконец, покупателям позволено зайти в комнату, которая теперь – магазин.

Дальнейшие диалоги и развитие действия с небольшими вариациями выглядели обычно так.

«Мастер игры», она же директор и продавец, встречала нас за прилавком. Лицом любимый ребенок пытался исполнить неограниченную власть над покупателями и ответственность за разложенный на прилавке товар.

– О, куплю-ка я нашей дочери вот эти фломастеры! – говорил я жене выразительно и громко, широко как Дед Мороз на ёлке разводя руками для убедительной фиксации действия.

– Это сосиски! Вы что, мужчина, совсем не видите ничего? Слепой пришли в магазин, что ли совсем уже!

– Какая недобрая в этом магазине продавец, – говорил я жене, – давай пойдем в другой магазин.

– Нет, у меня покупайте уже чего-нибудь, – дочь нервничала, ибо мои импровизации не входили в ее планы.

– Что у вас есть? – спрашивала нарочито дружелюбно жена, пытаясь вернуть игровую ситуацию в привычное соцреалистическое русло.

– Все есть! Вы что, не видите что ли сами!

Сквозной линией в образе продавца моя дочь удивительным образом определяла перманентное раздражение и брезгливую усталость от клиента.

– Давайте нам тогда сосиски! – жена пыталась грести по понятному ей сценарному руслу.

– Женщина, только нам зеленые и желтые, пожалуйста! – я не мог удержаться, чтобы не раздразнить маленькую хамку.

Дочь сделала страшные глаза и принялась набирать внутрь себя воздух. Жена, пытаясь упредить ситуацию, произнесла торопливо, не забыв при этом ударить меня кулаком в бедро:

– Нам сыра, пожалуйста. Вот этот кусок, – почему-то она решила, что лежащая на прилавке-подушке банная губка канареечного цвета сегодня у нас сыр.

– Сыр я вам продам! Сейчас я вам сыр продам! – дочь засуетилась, напевая у прилавка, в поисках бумаги для упаковки.

– Женщина, а вы разве сыр нам не порежете?

Жена снова ударила меня в бедро своим маленьким кулаком, дочь же возмущенно всплеснула руками, отчего с прилавка на пол упала игрушечная кастрюлька, в которой кисли замоченные в воде головки желтых одуванчиков.

– Гражданин, что вы разговариваете тут, работать мне мешаетесь! – дочь снова набухала злобой, уже местами переходя на визг, – из-за вас у меня шпроты рассыпались!

– Нам сыр, вот этот кусок! А шпроты папа, то есть вот этот мужчина, потом вытрет, не переживайте!

Жена уже совсем вылезала из образа, желая успокоить маленькую злюку.

– Какая папа, я вам чужая! Сыр берите и уходите! У меня закрыт магазин на перерыв до завтра!

– Можно убирать? – спросил я жену, когда она, успокоив дочь, вернулась на кухню.

– Не спеши, в больницу будем сейчас играть!

Мини-шоу в гипермаркете

Однажды, в скобяном отделе хозяйственного гипермаркета я устроил маленькое шоу, сам того не предполагая.

Началось все с того, что я, проходя мимо стеллажа с роликами и колесами для мебели, вспомнил, что мне нужны ролики для моего нового «кресла руководителя». Кресло руководителя я всегда покупаю лишь потому, что нигде еще не встречал «кресло художника широкого свойства».

Кресло я купил замечательное: натуральная кожа, функция кресла-качалки, высокая спинка и изящная металлическая пятиконечная крестовина-основание (всяк тут узрит оксюморон). Кресло замечательное, а ролики оказались хлипкими, и я решил их заменить на более качественные. Именно такие, что висят на стенде. Проблема только в том, что ролик от кресла я с собой не взял, а они существуют в двух вариантах, отличаясь длиной и диаметром посадочной оси. Я прекрасно понимал, что какие бы ролики я не купил сейчас, дома обязательно окажутся другие. Я не сапер, дабы думать синий или красный. Магазин недалеко от дома, пробок на МКАД нет, другой бы «одна нога здесь, другая там» – добрая шутка про вышеупомянутого сапера. Нет, не люблю я любой суеты. Я достал телефон и набрал номер жены.

– Слушай, у тебя сейчас есть уникальная возможность совершить женский подвиг, практически, даже утереть нос многим мужчинам.

Жена оказалась готовой к утиранию, а потому я продолжил диалог:

– Иди в мой кабинет. Пришла? Открой правую сторону моего шкафа. На правой дверце на уровне твоего лица висят отвертки. Да, с синими ручками. Тебе нужна правая, она самая большая и длинная. С плоским жалом. Молодец, ты все пока делаешь правильно. Переходим ко второму этапу.

Хорошо развитым боковым зрением художника широкого свойства я заметил, что мужчина, стоявший справа отменя, совсем перестал трогать руками скобяные изделия, а тело свое приблизил предельно близко к границе моего бытийного комфорта.

– Ты должна подойти к моему креслу и сесть около него на пол. Да, все так. Левую руку ты должна положить на основание над колесом, а отвертку попытаться просунуть в щель между пластмассовой подошвой ролика и металлическим основанием. Да, постарайся найти такую щель. Ты молодец! Теперь попытайся отверткой выдавить колесо из основания – там должен показаться железный штырь. Согласен, неудобно. Главное не делай ничего резко, чтобы не поранить руки.

К мужчине, что стоял рядом со мной, подошла женщина, пытаясь увлечь его в чрево огромного магазина, но он нейтрализовал ее выразительным ручным жестом, который я прочитал как «отстань, не сейчас». Для меня стало очевидным, что мужчина глубоко погрузился в литературную композицию по мотивам рассказа «Последний дюйм» в исполнении меня и при участии моей жены.

– Я понимаю, что неудобно, попробуй еще.

Ролик у жены не отсоединялся, и я решил, что нужно заканчивать. Жена сказала мне, что если у нее получится, то она позвонит.

– Хорошо, позвони.

Я посмотрел на мужчину и увидел в его глазах смешанное чувство участия и одновременно досады от прерванного удовольствия.

– Она позвонит! – сказал я ему. Он кивнул мне головой, смутившись, что невольно ненадолго вошел в мою личную жизнь. Я взял в руки ролик с коротким посадочным штырем, отметив про себя, что мужчина руками совсем ничего не трогает, но и уходить не собирается. Мы ждали звонка. Впрочем, долго ждать не пришлось. Позвонила жена и сообщила, что колесо у нее в руке.

– Я горжусь тобой. Переходим к третьему этапу. Теперь открой левую дверцу моего шкафа. В районе верхних левых петель ты увидишь металлические линейки, и на том же крючке висит штангенциркуль. Ты знаешь, что я имею в виду? Гениально!

Продолжая инструктаж, я отметил, что мужчина уже на законных основаниях занял место в партере. Объяснить жене, что нужно делать с циркулем, оказалось несложно.

Мне показалось странным, что ось данного диаметра среди представленных на стенде образцов, отсутствовала.

– В любом случае, ты молодец, мы сделали это! – сказал я жене и направился к выходу. Сзади меня шел мой зритель с женой. Жена что-то спрашивала у него про гвозди, но я услышал только его последнюю фразу.

– Это не гвозди, это саморезы – хоть это можешь запомнить!

Дурой жену не назвал, уже приятно, отметил я про себя, ускорив свой ход в пространстве.

Дома я с удивлением нашел причину возникших у нас с женой метрических разночтений. Оказывается, нужные мне ролики все-таки были на стенде в магазине. Ролики с короткой посадочной осью диаметром 10 мм. Жена же по телефону настаивала на 8 мм и была по-своему права. Одного я понять не могу: как маленькая хрупкая женщина вырвала запрессованный ролик из посадочного гнезда в пятиконечной крестовине, оставив саму ось-стержень в теле основания. Внутренняя часть оси, выдернутая из внешней втулки, и была 8 мм.

Московский дятел

Совсем не потому, что «время близко» и наступает мой черед собирать бездумно разбросанные камни. Возможно только, и, несомненно, только потому, что совсем мало что-либо занимает меня сегодня в жизни наполняющих мир вокруг меня современников, принялся я излишне много своего времени и внимания уделять знакам природы. Вечерний закат над городом, отмытое звездное небо, утренний подмосковный туман. Впрочем, тут и неправда моя – всегда застывал я в глубоком задумье, получая от представленного чуда глубокий обширный спазм, который, может, и возникал внутри меня только оттого, что в бога я верить не научился, а словами объяснить увиденное уж и вовсе не пытался.

С недавних пор стал я обращать внимание на деревья, что проходят каждый день мимо меня по дороге от моего дома до стоянки, плавно проплывают мимо меня вдоль подмосковных трасс и дорог второстепенных и случайных. Береза, липа, осина, дуб, клен, рябина, ель, сосна… Это, пожалуй, все чему я обучен. У ясеня я спросить ничего не могу по причине глубокого незнания, как этот ясень выглядит. Ива, ракита, можжевельник, ольха, бересклет – знать не знаю к стыду своему.

Очень меня радуют птички, славные дети свободы, уполномоченные если не парить, то все равно обитать в мире 3D, куда человек суется и в двадцать первом веке весьма неуклюже, оседлав при этом огромные емкости с керосином. Московские голуби, воробьи и вороны – чьи вы? Вы сами по себе. Смотреть приятно на мир, который рядом с тобой и в котором мало что понимаешь. Безумно радуют глаз трясогузки – жива природа наперекор и вопреки. Осенним утром рябина пылала пожаром за окном, а в обед прилетела стая плотных хохластых окорочков, и через пятнадцать минут облегченное дерево превратилось в безымянный элемент ландшафта – свиристели отобедали.

Сорока весной радовала глаз. Приятно в городе видеть птицу из сказки. Летом нынешним в районе прописалась огромная стая бойцовых скворцов. Они разогнали всех ворон в округе. То, что скворцы улетели, я понял нынче именно по тому, что прилетели обратно вороны и принялись терзать придомовые помойки, устраивая жуткий срач и непонятного свойства нервозность. Синицы! Уже и носом нет смысла ловить признаки зимы – мелкая снежная манка наметается вдоль бордюров. Жирные снегири радуют глаз еще больше. Вроде и ничего. Вроде и жизнь продолжается, коль в огромном городе столько всего разного живого летает. Приятно и тепло на душе или в том месте, где ее полагают, или просто – рядом и вокруг.

На исходе прошлой зимы напротив нашего окна уселась на дереве новая незнакомая птица, уселась вертикально и стала отчаянно дубасить гвоздем головы по остывшей за зиму березовой кожуре. Долбит дерево птица в красной франтовой беретке… Бог мой! Это же дятел. Нет, не так: «Дятел, дятел прилетел!» – закричал я жене, и мы упоительно долго смотрели сквозь двойное стекло на его неумные маневры.

Маленькие радости большого города! Радости маленькие, а трагедии еще меньше. Вчера я вышел на балкон и среди зимних автомобильных колес увидел мумифицированную распластанную птицу в полусгнившей красной беретке.

Скорее всего, наш дятел умер от жары в июле или августе 2010 года, когда Москва задыхалась в дыму окрестных пожаров. Можно только гадать.

Мне очень жаль тебя, парень!

Делегат

Человек слаб, а искушений множество, и необоримая сила некоторых надежно проверена временем – деньги, власть, роковые женщины. Тут только глубоко нездоровый на голову человек или фанатичный сектант-аскет, вымирающий философ специального свойства, ну и еще питерский математик Перельман способны убрать руку, отвести взгляд, обнулить помыслы.

Впрочем, бывают искушения вполне обыденные, не предполагающие глубокой жизненной стратегии и эпических компромиссов, где легко избежать измены, не допускать разрушительных сделок с совестью, пусть и выгодных, не попирать расчетливо дружбу, проверенную годами – так, украсть немного и без ущерба, сходить налево в командировке для укрепления чувств к жене любимой, кивать подобострастно дураку начальнику, ибо в России начальник всегда прав по умолчанию.

Кто так не делал, пусть сам в себя кинет камнем, дабы не иметь никогда соблазна кинуть его в другого.

Я же сегодня про отдельный тип искушения – искушения фантазийные. Казаться, а не быть – искушение достаточно древнее, о чем еще Гоголь блестяще поведал миру в бессмертном и поучительном «Ревизоре».

Ступал и я на стезю имени Хлестакова, впрочем, совсем мало, можно сказать камерно и без необратимых гуманитарных потрясений.

В далеком январе 81-го года пришел я домой достаточно поздно в агрегатной кондиции «весьма сугуб собой». Мама стала ругать меня за хмельное состояние, несовместимое с образом молодого человека, получающего высшее образование. Она разогревала остывшие котлеты и громко печалилась тому, что сын ее получился непутевый, совсем не похожий на своего отца, который хоть и оставался художником широкого свойства, но при этом был устремлен, а посему уважаем на работе, защитил диссертацию и стал профессором. Широкий угол падения яблока от родительской яблони ее расстраивал. Котлеты на сковороде уже пошли на четвертый оборот, а она все говорила и говорила об отсутствии у меня стратегической жизненной цели.

Я не хотел есть, я хотел спать и еще хотел быть хорошим сыном, которым всякой матери надлежит широко гордиться. Сам не знаю отчего я уселся на кухонный подоконник и обратился к маме со встречным упреком.

– Вот, ты, мама, меня ругаешь, а главного не замечаешь. Понимаю, большое видится на расстоянии. Я для тебя любимый сынуля, не более, а людям со стороны я, оказывается, открываюсь совсем другими качествами. Короче так, меня от факультета посылают делегатом на XXV съезд КПСС. Вот такую перипетию я с друзьями сегодня осмысливал.

– Врешь или правда?

– Не вру, чистая правда! Правда, не вру! – добавил я для убедительности.

И хотя моя мама немедленно отвернулась от плиты, обративши всю себя на меня, да и готовила она не на жаровне с углями, а на газу, бледное лицо ее вдруг стало наполняться невиданным до сей поры алым румянцем. Маленькая и немного сутулая, она вдруг стремительно двинулась расправленными плечами вверх, превращаясь из тихой домохозяйки в плакат «Родина-мать зовет».

Мама распахнула в объятиях руки и, сделав один решительный шаг на шестиметровой кухне, принялась трусить меня яростно, словно я отправлялся не на съезд единственной в стране партии в конце следующего месяца, а вернулся с долгой войны минуту-другую назад.

Хмель стремительно покидал меня, вытесняемый поселившимся внутри чувством стыда и глубокого удивления.

Стыдно было и оттого, что я соврал маме, и от обретенного результата. Удивление же вызывала стремительная и неожиданная метаморфоза, когда тихая жена почти диссидента с умеренно критичным отношением к текущему курсу правящей партии за долю минуты превращается в фанатичную мать горьковского революционера Павла Власова.

Дальше я ел котлеты, а мама сидела подле меня, подперев лицо ладонями, и восторженно говорила, говорила, говорила. Говорила она о том, что никогда во мне не сомневалась, что отнестись к доверию старших товарищей нужно со всей серьезностью и что костюм мне надо купить новый, можно бы и в отцовском во Дворец съездов, а что если с Брежневым придется фотографироваться?

Я мучительно долго жевал котлеты, прикидывая, как лучше признаться маме про мой неожиданный обман.

Прошло совсем немного лет, и опять я впал в искушение удивить окружающих, добавив к своему невнятному мимолетному образу неожиданной государственной значительности и ощущения тайны.

Работал я после армии в ДК ГУВД в должности режиссера и готовил вечер для московской милиции. Не помню подробностей, но в одну из пятниц я прихватил с работы красную папку, чтобы в выходные поработать над сценарием.

Плюхнулся я в метро посредине шестиместного дивана и раскрыл означенную папку. По замыслу руководства на вечере планировалось методами массового народного искусства и посредством проникновенного художественного слова, слайдов и суровой мужской песни рассказать о некоторых сотрудниках доблестной милиции. Я запросил информацию о предполагаемых героях вечера и собирался уже в дороге поработать с материалом. Оказалось, что материал мне предоставили в виде копий служебных характеристик с фото в форме. На каждой характеристике стоял большой убедительный штамп с надписью «Секретно». Может быть, было написано «Совершенно секретно», может быть еще были надписи «не выносить» и «в случае пожара выносить в первую очередь» – сейчас трудно вспомнить. Капитан Пулькин (здесь и далее фамилии вымышленные), майор Дубинин, капитан Свистулькин – мне предстояло определить интересные факты из их биографии, а я вместо этого явил посторонним, а, следовательно, вероятному врагу, бумаги исключительно секретного свойства. Ксероксы в то время были еще редкостью и любая бумага с печатями и машинописным текстом вне учреждений бросалась в глаза, пробуждала интерес и уважение.

Девушка слева и дедушка в очках с другой стороны стали брать воздух для дыхания реже, старательно отслеживая мои манипуляции по болезненной для их глаз траектории. Впрочем, уже и другие пассажиры смотрели с уважением и интересом и на меня, и на бумаги, которые я теперь изучал с очевидным вниманием и ответственностью. Я понял, что меньше всего в данной ситуации я представляюсь им режиссером театрализованных праздников и представлений.

А вот и замечательно, пусть знают, какой значительный человек с ними сейчас в одном вагоне едет, по одним улицам ступает, в одном городе живет! Молодой, ответственный, а в штатском потому, что работа такая – мундир с майорскими погонами у меня строго по праздникам.

Теперь мне очень не хватало голоса Ефима Капеляна про характер нордический.

У меня характер нордический, у меня! С коллегами по работе сдержан, в связях порочащих меня не замечен, беспощаден к врагам СССР и предателям в собственном окружении. Я сложил документы ровной стопкой, устало посмотрел в пустоту перед собой и взял в руки красный карандаш. Карандаш в моей руке совсем не дрогнул, когда в правом углу личного дела капитана Пулькина я неожиданно и для себя самого крупно стал писать резолюцию – «Уволить». И следом «старший следователь Смирнов», и подпись – не свою, майора Смирнова, конечно.

Девушка из ГУМа

Московский ноябрь 1982 года был теплым и бесснежным. Это вовсе не отменяло ежедневного чахоточного неба, скребущего не только крыши самых низких хрущевских домов, но и всего меня до самого главного бытийного контура.

Печаль конкретна и определена по срокам: через неделю в армию, а там как судьбе угодно. Старенький черно-белый «Рекорд» осыпает надежды на мирную жизнь, ежевечерне напоминая мирянам в СССР о неизбежной войне с мировым империализмом под руководством США.

Дядя Сэм машет першингами из-за океана, третья мировая стучит в жилища и сердца советских граждан, а в животе моей жены стучит и ворочается мой сын, которому, возможно, не случится увидеть отца, ибо…

«Ибо» пока не случилось, и мы с женой едем в ГУМ. Цель поездки конкретна, а надежды на успех некрупные. Нам нужна хозяйственная сумка на колесах. Когда я буду солдатом, жене одной придется ходить в магазин на раздобытки, и сумка на колесах могла бы сделать этот процесс более гуманным или даже комфортным.

Очередь из хозяйственного отдела ГУМа вываливалась в проезд Сапунова. Мы подперли очередь в ее окончании, а уж потом стали спрашивать: «Что дают?». Это могла быть туалетная бумага, хозяйственное мыло, но оказалось, что дают сумки на роликах. Именно сумки, а не стариковские тележки. Высокие клетчатые сумки на прямоугольной платформе, где снизу аж четыре аккуратных ролика.

Надежда расширила мне грудь, но совсем ненадолго. Возможно, сумок было много, но величина очереди не давала повода для оптимизма. Миряне молча, но нервно уплотнялись на подходе к дверям, обрастая твердыми локтями и выразительными затылками. Через эту же дверь на улицу вываливались взъерошенные счастливчики, обретшие заветную хозяйственную обнову. Когда мы миновали дверь и вдавились в торговый зал, бесперспективность мероприятия стала очевидной. Продавцы у заветного прилавка кричали, что сумок осталось мало и нет нужды гражданам создавать толпу от самого входа.

Это правда, многим, кто стоял впереди нас, сумок не досталось, товар закончился минут через пятнадцать. Мы же в это время уже спускались в метро с заветной покупкой.

Сработала моя смекалка, не ахти какая затея, но результат был положительный, и это было приятно.

Понимая, что стоим мы зря, я протиснулся к прилавку. Там я выбрал глазами самую свободную от дел ученицу продавца и открыл с ней бесхитростную беседу. Начал я с того, что достал из кармана повестку, потом показал ей жену, которую вовсе и не было видно в толпе. Я объяснил ей, что сумка нужна нам для положительного завершения беременности и последующего обеспечения моего сына продуктами питания. Я сказал ей, что это очень поможет мне спокойно бить врага на его территории, не отвлекаясь на мародерство. Я еще был готов много чего сказать убедительного, но оного не понадобилось. Девушка через минуту принесла мне квитанцию на оплату.

А сумка оказалась жутким дерьмом! В загруженном состоянии она не стояла, а падала на бок. По асфальту не катилась прямо, а перекручивалась как маленький алкаш, и ее приходилось поднимать и нести как обычный баул, при этом металлическая платформа с роликами нещадно била по ногам, оставляя синяки и ссадины.

А девушка была замечательная! Имя ее неизвестно, поступок значимый и конкретный. Лучи ее добра (так сейчас модно называть импульсивные порывы души) оказались длинными и светлыми, проскользнув сквозь немалое время поперек плотных и мутных исторических формаций.

В шаге от развода

Я женат без малого тридцать один год, но как устроена голова моей жены для меня и сегодня самая большая загадка.

В эти морозные и снежные дни мне нужно было встретить ее у метро и привезти домой. Наскоро освободив машину от снега, дабы не учинять другим водителям метель на дороге, я за три минуты выполнил миссию и уже парковал машину около подъезда. Неотогретое стекло за спиной, покрытое льдом в полосочку, давало мне мало обзора, и я попросил жену сообщить мне голосом снаружи расстояние до задней машины, которая плохо угадывалась еще и потому, что представляла собой сплошной белоснежный сугроб.

– У тебя есть еще целый метр, – услышал я уверенный голос жены.

– Хорошо, а с колесами что?

Руль располагался ровно, но я отвлекся, выпуская жену, подавая ей сумки и теперь имел сомнение.

– Колеса ровно стоят.

Она ответила без паузы, и я, уверенно тронув педаль газа, дал задний ход и немедленно уперся колесами в бордюр – руль был вывернут на один полный поворот вправо.

– Ты про какие колеса мне сказала? – спросил я жену, когда вылез из машины.

– Про задние, а про какие еще? Ты же назад едешь.

– По-твоему, задние колеса у машины поворотные? – спросил я ее, полагая, что она все же шутит.

– А разве нет?

На улице минус 20, но мне сделалось жарко от осознания страшной правды.

– Нет, задние колеса у машины не поворачиваются!

Это какой-то цирк Дю Солей! Я так разнервничался, что не мог набрать кодовый замок на двери подъезда. Эта женщина 10 лет ездила в самые плотные часы на работу в центр Москвы с краины и обратно, имея за все это время одну аварию не по своей вине, замечательно парковалась, брюнетка от рождения.

Дома я принялся рисовать ей схематично отличия машин с разным типом привода, ибо в лифте она пошла дальше в своих откровениях, сообщив мне, что только теперь ей открылось: задние колеса поворачиваются у машин с задним приводом.

– Потому что это логично! – сказала она уверенно в свое оправдание.

– Где ты видишь логику, если у нас машина с передним приводом!

Я был близок к припадку. Когда я успокоился, жена призналась, что ей самой теперь очень интересно, относится ли это знание к разряду специальных мужских или является общечеловеческим, поэтому нужно спросить нашу дочь, а при случае и подруг, что они думают по этому поводу.

Дочь очень взрослая и живет далеко-далеко. Вечером, поболтав по Скайпу о главном, жена спросила ее, какие колеса у машины поворотные. Дочь брюнетов – автолюбитель с пятилетним стажем – удивилась странному вопросу и ответила без промедления:

– У переднего привода – передние, у заднего – задние! Мам, ты чего?..

Промысел божий

Осенью прошлого года оказался я во дворе одной окраинной московской церкви. Хорошая и любимая родственница по линии жены ушла из жизни, и мы ждали очереди на отпевание. Ветреная с липкой влагой и безрадостным небесным свинцом погода усугубила мое тихое настроение, превратив его очень скоро во всамделишную кладбищенскую печаль.

Неожиданно мое внимание привлек сияющий лаком большой серебристый кроссовер, который в отличие от наших машин был пропущен внутрь церковного двора, даже на самую его середину. Почти сразу у машины появился служитель культа в своей специальной одежде, с чашей для святой воды и кадилом. Они недолго что-то обсудили с водителем – усталым коренастым толстяком кризисного возраста, и началось таинство. Водитель держал двумя руками чашу, а священник начал яростно орошать святой водой в нужных местах, усиливая процедуру рваными клубами дыма, который размещался у него в кадиле.

Обойдя машину по кругу, оросив влагой и салон, и багажное пространство, и моторный отсек, священник, по моим предположениям, завершил обряд, однако водитель что-то сказал ему, и тот вновь начал брызгать и махать кадилом. Видимо, водитель попросил его уделить внимание отдельным деталям машины. После того, как водой были пролиты все четыре колеса, водитель снова открыл капот. По моим предположениям они отдельно освятили блок головки цилиндров, АБС, расширительный бачок для тормозной жижи и подкапотный блок предохранителей.

Есть у меня сомнения относительно аккумулятора, но это не очень принципиально на фоне общей великолепной работы по расширенному регламенту. В итоге священник засеменил в церковь, водитель вытирал водительское сидение от избытков божественной влаги, а я думал об устройстве окружающего мира – не широко, приземленно, с элементами гордыни, как и положено ортодоксальному атеисту.

Толстяк завел своего железного коня и уже почти начал движение, когда я заметил, что широкий капот его машины не закрыт, а просто опущен. Может, и не задерет его, подумал я, а с другой стороны, выедет он на МКАД, притопит свои 140-150, плюс встречный порывистый ветер…

Кроссовер уехал, а я остался посредине церковного двора с глубоким мозговым ребусом: есть ли моя роль и прямая зависимость от проведенного обряда, не явился ли я толстяку случайным ангелом, частью божьего промысла… Сколь мой поступок определен моею личной прихотью или напротив… или поперек… или… вообще…

Любовь и проруби

Когда мне было сроку немного больше, чем Христу, и немного меньше, чем мертвому товарищу Пушкину, задумал я омывать свое тело в водах хитрого слияния великих отечественных рек.

Тут тебе и Волга, тут тебе и еще разное-рукотворное, все втекает в столицу и углубляется каналом в ее лоно.

Начал с ранней осени и сам не заметил, что спускаясь в воду, опираюсь руками о кромку ледяного сруба. Общество моржей обводного канала не предполагало клятвы и расписания, а потому на крутом берегу тушинского гидротехнического сооружения собирались самые ленивые и свободные от заводского гудка обыватели, способные встать с кровати много позже всей остальной страны.

Я был молод и рьян. Пробежав три километра от дома до проруби, я немедленно заныривал «по горячему» и уж потом приходил в себя, осматриваясь по сторонам и кивая головой редким соратникам по самоистязанию. После омовения я качал на брусьях место где помещается пресс, лупил остервенело японские маваши-гири по стволам удивленных отечественных дерев. Другие спортсмены нашего клуба занимались по своей индивидуальной программе, искренне полагая, что именно она уведет их от смерти дальше остальных, на два плевка, на четыре затяжки, увернет от кирпича с крыши, спасет от бледной поганки, поможет выжить в лютый холод.

Да, был у нас один большой человек, величина которого определялась не ростом, а совокупным размером. Он приходил на берег, громко охая, большое лицо его, красное как советский флаг, позволяло мне не путать его с другими соклубниками, а запах сивухи с чесноком до середины дня сообщал всем жителям улицы Лодочная, что Петр опять в канале купался.

Осмотревшись со временем на берегу, попривыкнув, расслабившись, я обрел способность отмечать некоторые бытийные детали. Так, мне открылось, что если на берег приходит стонущий от головной боли Петр, на продольной дорожке канала обязательно возникает неуклюжая фигура народной русской бабы, которой глубоко за тридцать, но, возможно, нет пятидесяти. Игривая сфера из махера немного нарушала общий диаметр тела, но круглое и широкое лицо городской барышни являло мне ее общий интерес к жизни вообще, отдельный огромный интерес к Петру и совокупное хорошее настроение.

Петр давно заметил корреляцию ее променадов со своим появлением и тяготился.

Тетенька, напротив, с каждым разом круги делала короче, и улыбка ее при взгляде на Петра обретала оттенки игривого кокетства с элементами материнского садизма.

Петр после громкого и короткого погружения в ледяную воду отечественной реки не очень заморачивался красотою и сложностью физического упражнения. Он любил сесть широкой задницей в нетоптаный собачниками снег и топить его минут пятнадцать до получения устойчивого ледяного слепка. Это как посмертная маска Пушкина, только не лица и не из гипса. Петро-жопы, как конские круги на песке вполне уже стали частью местного ландшафта, ввергая в раздумье многих случайных прохожих, которые, не зная природы данного явления, задумчиво рассматривали посредине рабочего зимнего дня оттиски ягодиц своего крупного современника.

Впрочем, настал день, и настал он совсем скоро, когда тетенька перестала нарезать круги, а просто подошла по радиусу к сидящему в сугробе Петру и сказала ему слова главные, что готовила много дней, я так думаю, как могла бы это сделать Ларина Т. или другая женщина из книжек века прошлого. Возможно от незнания, неловкости, особенностей речевого и остальных аппаратов тела, все, что она сказала, прозвучало очень громко. Очень громко, так громко, что это было слышно на другом берегу канала, думаю, что и в домах по соседству.

– Вот, я смотрю на вас, вы все пыжитесь и корячитесь, здоровья не щадя, а морда все равно красная у вас, ну, точно, как свинка.

Ее я долго и много видел потом по утрам, а Петр с того дня пропал. Совсем пропал. Впрочем, совсем пропал, это когда по весне растаял вдоль канала снег, унеся с собой последние петро-жопы.

Душный август

Я опух от безделья – до первого сентября еще две недели, со съемной дачи мои родители убежали по причине затяжных дождей, но дожди закончились как-то сразу в один день, и солнце принялось отрываться напоследок перед полугодовой хмурой московской чахоткой. Я хотел на дачу к друзьям, к хмельным юношеским кострам в ночи, но мои родители наше возвращение на дачу оттягивали.

Впрочем, не я один торчал в Москве. Встретил я на улице своего одноклассника, назовем его Глеб Скамейкин. Глеб Скамейкин был человек заметный – резкий, независимый и непременно свободолюбивый. У него не было отца, но был улетный катушечный магнитофон Юпитер, который умел работать вертикально – стерео, многоскоростной и пр. Я был не заметный, потому что жил не ярко и не шумно (так заточили меня родители) и имел излишнюю способность к внутренней задумчивости. Сейчас это называется словом «мутный». Впрочем, мои социально-психологические фильтры мало кого напрягали в среде одноклассников. Все легко дружили со всеми.

У меня не было магнитофона Юпитер. Можно сказать, что у меня вообще не было магнитофона, потому что то, на чем я слушал магнитные пленки называлось магнитофонная приставка Нота-303. Эдакая инновация времен развитого социализма – железный ящик без усилителя и динамиков, который нужно было втыкать в радиолу, усилитель и пр.

Другими словами, пришел я к Глебу Скамейкину на свой велосипед Орленок записать импортной музыки с его Лады (примерно так).

Много часов, упутанные проводами, мы писали что-то очень волнительно-далекое и волшебное по звуку (Эмерсон, Лэйк энд Палмер и еще что-то). Скамейкин набивал папиросы Беломор какой-то травой и курил-курил отчаянно. Он предложил и мне дернуть для приличия, сказав, что Джагера трудно всосать без правильного курева. Я ответил ему, что Джагер мне совсем не нравится и курить я тоже не буду. Он, впрочем и не настаивал.

Уложив свой недомагнитофон в большую хозяйственную сумку, я простился под вечер с Глебом Скамейкиным и отправился в сторону своего обиталища.

Возможно, конопляный кумар от папирос приятеля или просто духота и влажность атмосферного свойства воспалили мою голову и я, помимо определенного утомления физического, стал испытывать напряжение совести – большая часть дня засунута коту под хвост. Еще неизвестно, как мне услышится эта музыка дома и какого качества в итоге получилась запись, но мысли о проведенном без созидательной пользы времени меня устыдили.

Возможно, таким самоедством я занимался бы до самого дома, только ступив с тротуара на районную дорогу, я увидел овощной ящик, который неожиданно упал мне под ноги. Собственно, рядом со мной на неровной дороге подскочил проезжавший грузовик, и из его кузова выпрыгнул ящик, чудом не прибивший меня, начиная с верхней доли головы. Ящик со спелым треском упал на асфальт и щедро рассыпался у моих ног великолепными белыми кабачками.

Наверное у Глеба С. была хорошая трава, иначе как объяснить то, что я, человек гуманитарный, законопослушный и задумчивый, немедленно проявил себя как циничный хозяйственник, как шустрый ротный каптер из жизни будущей…

Я стремительно вытащил из сумки недомагнитофон и старательно принялся складывать кабачки в хозсумку. Поместились почти все. Это произошло так быстро и так органично, словно я собирал урожай со своей грядки.

– Рано пришел! У меня и ужина еще нет, – прокричала мама из кухни.

– Мама, я нормально пришел! Кабачки у нас на ужин сегодня. И завтра, и послезавтра – пока на дачу не уедем.

Под обоями

Делаю ремонт в квартире, и ничего мне писать не хочется. Днем нет времени, а вечером нет сил и уверенного желания заниматься нанизыванием букв на компьютерный монитор.

Ремонт у меня уже третий год. Одну комнату я делаю два или три месяца, потом небольшой перерыв на неопределенное время. Почему на одну комнату уходит столько времени? Это потому, что у меня разновысокие потолочные плиты, и я их выравниваю по маякам, нужно время на просушку шпаклевочных слоев.

Самое противное в ремонте – созидательное разрушение. Каждую комнату я обдираю до бетона, разбиваю угловые и межплитные швы. Из потолочных недр вместе с песком мне на голову сыпятся окурки сигарет «Дымок» и «Прима», эдакий привет от строителей из далеких семидесятых. Ремонтный креатив прошлых жильцов квартиры возвращает меня в царство скудной методологии, где бинт медицинский, вмазанный в штукатурку, вполне заменяет краеугольный камень, ибо потянув за него сильней разумного я рискую непредсказуемо разрушить межкомнатные стены.

В моей квартире больше не будет обоев, все стены я старательно готовлю под покраску. Слои старых обоев иногда отпадают от стены легко и громко, открывая взгляду желтые газетные страницы.

«Товарищ Пельше встретился с читателями газеты «Правда»… Это правда, так и было, если об этом в газете написали. А потом Пельше умер, и я его хоронил в составе дивизии Дзержинского, где отбывал срочную службу. «Бери Пельше – кидай дальше!» – таким политическим слоганом отметил я для себя сей скорбный акт во времена ППП (пятилетки пышных похорон).

В первый день лета 1983 года я стоял в оцеплении на Пушкинской площади лицом к улице Горького, спиной к памятнику планетарного поэта. В колонном зале дома союзов началось прощание с остывшим телом пламенного революционера, но, вопреки оптимистическим расчетам властей московский народ не ломился к номенклатурному гробу, и на выходе из метро Пушкинская плотная цепь солдат вызывала у горожан лишь мимолетное недоумение. Уже через секунду-другую выходящие из метро граждане начинали посильно и сдержанно радоваться ясному июньскому дню, устремляя свой ход для реализации индивидуальных замыслов и пожеланий.

Я хорошо вижу вход в кафе «Лира», где находится культовый московский бар. Говорят, что про него пела «Машина времени»: «У дверей заведенья народа скопленье…», но что я могу рассказать про него молодому бойцу Пичугину из полумертвой деревеньки, что под городом Псковом, который стоит слева от меня.

– Слушай, вон там, уже студентом, я выпил свой первый в жизни коктейль «Шампань-коблер». Не молчи, реагируй.

«Да, старик, уважаю твою ностальгию, это совсем не просто – тащить службу в родном городе, где родился и вырос. Особенно непросто, когда разлуку с домом и семьей множат и такие неожиданно нахлынувшие воспоминания».

Примерно это я хотел услышать от Пичугина. Собственно, Пичугин примерно это и сказал мне, только у него все это уместилось в привычное уху и языку емкое солдатское матерное слово.

Я не стал более множить печали Пичугину, умолчав, что слева от нас Елисеевский магазин, а сразу за ним через Козицкий переулок – дом, где в полуподвальном этаже с окном, вросшим до половины в асфальт прошли два первых года моей негромкой жизни. В нашей бывшей коммунальной квартире теперь магазин «Овощи-фрукты». А там, у кафельной стены, где сейчас гудит и нервно вздрагивает аппарат для продажи разливного масла, стояла моя детская кровать… Картины мира в раннем детстве являлись мне обрезанными верхним краем подвального окна, где от людей на уровне моего лица я видел только ноги, не умея еще определять ни их число, ни пол, ни возраст тела за кадром.

Через два года подвал расселили, и мы уехали из центра в Черемушки, обретя статус жителей популярной в те годы городской окраины.

Теперь – не только целиковые полноразмерные люди, но и нарядные трамваи, иногда лошадь старьевщика, впряженная в телегу, и очень много предзакатного неба, часто с самолетом, заходящим на Внуково, теперь через окно новой квартиры я видел целый мир.

Хоронили Пельше Арвида Яновича на следующий день. Это были мои первые «высокие» похороны. Брежнев умер за десять дней до моего прихода в дивизию, а похороны Андропова я удачно пропущу в следующем феврале, кантуясь с осложненным бронхитом в госпитале МВД. Помню, что часа за три до начала мероприятия нас стали расставлять на Красной площади. Продольными и перпендикулярными солдатскими цепочками сердце нашей Родины поделили на ровные квадраты или прямоугольники размером с волейбольную площадку. Наш батальон оказался в самом центре Красной площади между ГУМом и мавзолеем. Через какое-то время внутрь каждой площадки вошли по два сотрудника в однотипных гражданских костюмах. У каждого из них был складной зонтик. Уж не знаю, обычный это был зонтик или зонтик специального назначения, но однотипные сотрудники вели себя раскованно, шутили с нашими бойцами, не забывая поглядывать на наручные часы.

Прошло еще какое-то время, и площадь стала заполняться «обычным» народом. Скорбящих в неутешном горе представителей трудовых коллективов столицы подвозили на автобусах и системно запускали в сектора, ограниченные нашими телами. С момента их появления я уже не мог поворачивать голову в сторону мавзолея и совсем не представляю, как там все происходило. Удивило меня, что приехавшие для проводов государственного тела «рядовые москвичи» мало скорбны лицом, шумны, задорны, дамы средних лет плотно пытались общаться с ближайшими бойцами, постоянно чередуя абстрактное материнство с умеренным девичьим кокетством. В какой-то момент мне показалось, что о покойнике правильно скорблю только я. Оказалось, что я ошибся. Проверенные в деле представители трудовых коллективов копили свою посильную скорбь до момента ее истребования, который и наступил с приходом на трибуну мавзолея генсека Андропова и его политических сослуживцев. Теперь я увидел другие лица, где и уместная скорбь, и верность избранному курсу, и сокрушительная уверенность советского человека в завтрашнем дне…

Наконец дело дошло и до урны с прахом. Многие женщины совершенно неожиданно для меня развернулись к мавзолею спиной, продолжая с интересом следить за ходом церемонии уже через зеркала своих пудрениц и косметичек, поднятых высоко над головой…

Хорошо мечтать и строить планы в статичном солдатском строю, думать о жене и о маленькой дочери, которой скоро четыре месяца…

Чистовое ошкуривание стены в свете мощной лампы, оттеняющей все огрехи финишной шпаклевки, занятие механическое и монотонное, руки заняты, а голова свободна для новой встречи в дрожащем тумане прошедшего времени.

O tempora, o mores!

В моем сознательном детстве у меня было мало игрушек, но все они были очень любимые. Белая легковая пластмассовая машинка «Татра», у которой кузов крепился к инерционному шасси двойной резинкой для трусов, металлический автокран, на крюк которого я почему-то цеплял сырую картофелину, большой жестяной троллейбус на батарейках, у которого даже светились фары, и он сам катался по комнате.

Заветных мечт и сложных желаний я до пяти лет не имел, а потому всегда знал, чем себя занять в минуты детского досуга на большом ковре посредине большой комнаты в нашей маленькой хрущевской квартире. Я не считал, что у меня мало игрушек – у моих приятелей набор востребованных для игры предметов тоже вполне можно было сосчитать на пальцах одной руки.

Это длилось ровно до того времени, пока у моего лучшего друга, что жил этажом выше, не появилась детская железная дорога. Впрочем, наверное я все же хотел электрического пингвина со светящимися глазами – такой электрический пингвин был у нас в детском саду. Еще я хотел летающие колпачки, еще набор «Ловись рыбка” с картонными рыбами, которых нужно было ловить на маленькую удочку с подковообразным магнитом вместо крючка. Впрочем, худо-бедно иногда удавалось поиграть в эти игрушки в детском саду.

Когда я пошел в школу и границы чувственного мира для меня раздвинулись, захотелось мне игрушек новых и даже совсем заграничных: теперь некоторые мои новые приятели из класса удивляли меня образцами западного детпрома.

Впрочем, хотел-перехотел. Я не был завистлив и успокаивал себя в итоге убеждением, что все у меня когда-нибудь будет.

В ранне-зрелом возрасте я очень ответственно покупал игрушки для дочери. Конечно, легче и совсем приятней это было бы делать для сына, но мечты о совместном многочасовом походе за мужскими подарками я отложил до появления внука.

Впрочем, случился праздник на моей улице много раньше. Возникла у нас в семье несколько лет назад приятная необходимость делать осмысленные гендерные подарки внучатому племяннику жены – шустрому гиперактивному первокласснику.

Помню, как я старательно погрузился в отдел с машинами, тракторами, строительными кранами и прочими игровыми атрибутами счастливого и правильного мальчукового досуга. Я уже держал в руках коробку с американской штурмовой винтовкой М-16, исполненной в натуральную величину, глаза мои горели от возбуждения. Эх, сколько бы я своих дворовых друзей ухандокал бы одним видом этого карамультука без всякого боя.

– Не спеши! – сказала мне жена, – правильно будет позвонить его матери и спросить, что он хочет сам.

– Какая необходимость в этом! Это офигительный подарок, главное, чтобы он не описался от радости на пороге. Мне бы кто в моем детстве…

Жена, впрочем, уже набирала номер племянницы.

– Вот, что я тебе говорила, мальчик хочет Бакугана.

– Кто это или что?

Я немедленно вспомнил из мохнатого прошлого студента по фамилии Лагукан, а потом понял, что в моей плотно наполненной голове неожиданно образовалась непредвиденная вакуумная полость.

– Пойдем разбираться, – ответила жена и решительно устремилась к консультанту в яркой магазинной униформе.

– Я не понимаю, что это такое и как в это можно играть. Какой тут вообще может быть смысл или научательное свойство.

Жена тоже скисла при виде фантастических цветастых шаров, но от ответа воздержалась.

– Я понимаю, например, кубик Рубика или шарик Марика какой-нибудь, но в это говно как ребенок будет играть! Это же пластмассовый рак мозга и его метастазы!

Надо сказать, что мальчику Бакуган очень понравился, и он целый вечер мне рассказывал про коварный мир бакуганов и их многообразие.

Возможно, мальчик повзрослеет, и через год ему захочется настоящей мальчишеской игрушки, думал я, глядя на противный трансформирующийся шар.

Через год я опять бодро направился в отдел «правильных» игрушек.

– Не старайся! В этом году мальчик хочет Биониклов.

Уже по названию я понял, что нам, как и в прошлом году, придется трясти магазинного консультанта.

Чудовищный трансформер от фирмы Лего занимал пылкий ум мужающего ребенка.

– Давай не пойдем на поводу и купим ребенку нормальную человеческую игрушку. Вон, какие замечательные машины на радиоуправлении. Я в его возрасте все время за металлическим конструктором проводил.

– Давай сделаем, как хочет ребенок.

Я не стал возражать, и новый чудовищный монстр с супермечами вместо рук, на гусеницах вместо ног, с космическими лазерами на груди и атомной бомбой в заднице весь вечер занимал ум юного командира мутантов.

В следующем году мы уже сделали все правильно – заказали подарок заранее по интернету. Теперь внучатого юношу волновала лаборатория юного химика.

– Вот и славно, – сказал я жене, – мальчик взрослеет и возвращается на накатанную человечеством колею. Ничего не имею против самого хорошего химического набора.

– Я хочу синтезировать яды, – сказал мне именинник на ухо за праздничным столом.

– Зачем тебе, такому хорошему мальчику, нужны яды? Можно же просто выращивать кристаллы поваренной соли или в фиксаж таблетку гидроперита бросить, – поделился я с ним своими знаниями о самостоятельной подростковой химии.

– Я и мой друг Петя Печенкин любим все про мертвецов и про смерть. Яд нам нужен для опытов.

Внучатый явно не чувствовал во мне потенциального предателя.

O tempora, o mores! Что год грядущий нам готовит?…

Глухо-не-мой день

Жизнь в большом современном городе, особенно если это Москва, заставляет человека разумного быть внимательным и осторожным, вырабатывать необходимые навыки и следовать определенным правилам. Впрочем, иногда даже стройная и отлаженная система может дать неожиданные сбои.

В свое время я настойчиво пытался прививать жене и дочери навыки по организации комфортного передвижения в метрополитене. Объяснял, почему не надо садиться в начало любого вагона, где пассивная вагонная вентиляция имеет мертвую зону и жарким летом даже у абсолютно здорового и худого человека уже через минуту по шее начинает струиться пот. Как по вытертому ногами полу на перроне определить место двери остановившегося вагона. Почему нельзя располагаться в вагоне с сумкой на плече или в песцовой шапке у открывающейся двери.

Потом пришла пора новых «как нельзя» и «как надо» применительно к реалиям автовождения, передвижения по современномукапиталистическому городу, шоппинга, сбора грибов, путешествий, пикников, защиты жилища, безопасности собственных детей. В этих вопросах, как мне казалось, я достиг совершенства.

Перед самым новым годом мы с женой одновременно остались без автомобилей – сработал знакомый мне закон подлости: если у вас несколько автомобилей, то ломаются они одновременно. А нам в банк, именно сегодня и желательно побыстрее.

– Будем ловить машину, – сказала мне жена и с тоской посмотрела на грязный бруствер сугроба, который отделял нас от дороги.

– Ну, что же ты их не останавливаешь, вон сколько машин мимо едет. Подними руку, холодно же.

Вот мне и представился удобный случай объяснить неискушенной женщине, что спонтанный фрахт транспортного средства с незнакомым водителем имеет свои тонкости и требует системного подхода. Тут на все надо обращать внимание – и на автомобиль, и на водителя за рулем.

Машин на Волоколамке всегда много. Водители учтиво сбавляли скорость и вопросительно смотрели на нас, я махал рукой, чтобы они ехали дальше, и объяснял жене, что меня не устраивало в каждом конкретном случае.

– Вот, видишь, «шестерка» без правого зеркала. А эта машина не едет, ее ветром под горку катит. Эта нормальная, но шофер Ленина видел. У этой руль справа. О, мама, тут прям какой-то Шрек за рулем! Это двухдверная, входить-выходить неудобно.

Я глубоко увлекся селекцией, жена же тем временем закипела:

– Слушай, эксперт, у меня сейчас нос от холода отвалится!

Ну, вот, что доктор прописал. Я выудил из потока машин чистенькую бежевую четверочку. Машина остановилась, и вежливый водитель предупредительно открыл мне дверь. Приятный улыбчивый мужчина средних лет без всяких разговоров согласился за сто рублей отвезти нас в банк.

– Все надо делать правильно, – сказал я назидательно и не без гордости жене, усаживая ее на заднее сидение.

Сам я сел рядом с водителем и сразу с удовлетворением отметил, что в салоне не жарко. Отечественная автопечка не гудит как ТУ-134 на взлете и не обезвоживает глаза и горло как аравийский самум, а просто греет. Водитель некурящий – ни сигарет, ни спичек я в машине не заметил. Не звучит «Владимирский централ» по «Радио Шансон» – в машине вообще отсутствует магнитола. Спинка моего сиденья не хрустит и не падает на колени жены, а уверенно фиксирует мой позвоночник. Непривычно маленькие вазовские стеклоочистители суетливо скребут по стеклу, посильно выполняя свою функцию. Машина без изысков, но ухоженная, и это приятно. Мне же приятно еще и то, что я подошел к вопросу системно, и мы не плюхнулись в первый подъехавший рыдван. И пусть нам ехать совсем ничего – километра три, зато мы имеем относительный комфорт, вполне соответствующий оговоренному денежному эквиваленту.

Машина, с неоправданной прытью рванула от обочины в левые ряды, водитель при этом отчаянно крутил головой, не доверяя маленьким боковым зеркалам. Разумно, подумал я. Как же иначе на наших дорогах, тем более зимой, в сумерках, да еще когда валит снег.

Закрепившись в левом ряду, водитель вдруг что-то очень быстро стал чирикать карандашом в маленьком блокноте. «Два писателя в одной машине, многовато будет, – подумал я. – Лучше бы руль держал всеми руками». Он протянул мне блокнот и карандаш. «Куда ехать?» – было написано в блокноте.

Я растерялся от неожиданности, слабо понимая, как мне навигировать в таком формате. Вместо того, чтобы писать, я почему-то стал очень громко произносить ключевые слова – «туда-туда», «банк», «разрыв», «налево», «тут близко», сопровождая сказанное неожиданной для меня пластикой рук. Водитель поправил свернутое мною зеркало и выразительным жестом предложил мне ответить ему письменно. Взяв в руки карандаш, я обреченно посмотрел на жену.

Добрая женщина, когда поняла, что я не дерусь с водителем и не сошел с ума, осознав раньше меня, что нас везет глухонемой, сделала все, чтобы помочь мне успокоиться и взять ситуацию под контроль.

– Сегодня явно не твой день, – произнесла она нехорошим голосом и отвернулась к окну.

Что ж, ситуация, в которую мы попали, уникальна хотя бы тем, что из нее не надо делать никакого вывода, успокоил я себя неожиданным открытием. Вероятность ее повторения практически невероятна. Скорее, в следующий раз мне попадется слепой водитель, и я это замечу сразу.

Я передал водителю блокнот с подробной информацией: «Прямо 2 км. Там налево – покажу. 100 руб.».

Водитель резво схватил блокнот, и по тому, как близко он поднес его к глазам, я понял, что сегодняшний день отличается просто редким везеньем: видел он тоже не так хорошо, как нам бы этого хотелось. Состояние тревожности и напряжения сменил страх, пусть еще не животный, но вполне конкретный и оправданный. Мы с женой этот маршрут знаем до каждой трещинки в асфальте и прекрасно понимаем, что остановить машину в левом ряду Волоколамского шоссе в потоке невозможно. Теперь нас спасет только разворот через разрыв. Если мы сумеем человеку за рулем обозначить этот разворот на грязном заснеженном асфальте и он выполнит маневр правильно, тогда уже нам легко будет показать ему конечную точку нашего маршрута.

Мы с женой нервно следили за приближающимся разворотом, чтобы сделать отмашку, напряжение нарастало, а наш Герасим в самый ответственный момент принялся опять что-то пописывать в блокноте у себя на колене. «Можно 120 рублей?», – прочитал я и немедленно закивал головой.

Да хоть 200, только чтобы доехать нормально! Водитель улыбнулся, словно уловил мою малодушную мысль, и опять зашуршал карандашом.

– Что он тебе написал? Что ты ему киваешь?

Моя жена, как человек волевой и ответственный тоже любит контролировать ситуацию.

– Торгуемся, – ответил я машинально, напряженно глядя на дорогу.

– Когда торгуются, так быстро головой не кивают, – сказала мне назидательно жена. Надо же, тонкая ирония и безупречная логика даже в экстремальной ситуации присутствуют в человеке сильном и образованном. Я порадовался за жену, но не ответил ей, так как опять получил письмо.

«Далеко еще?» – водитель уточнял маршрут.

– Здесь, налево, налево, на-ле-во!

Теперь я и орал и махал руками. Он отвлек меня своей новой запиской, и мы едва не проскочили разворот. И все же, мы совершили долгожданный маневр. Машину замотало на мокрой снежной каше, но водитель быстро поймал ее.

Мое настроение улучшалось. Наше абсурдное авто-эпистолярное приключение подходило к концу. Я показал водителю, где остановиться, и немедленно расплатился с ним.

В банке была небольшая очередь, и жена воспользовалась этим, чтобы прочитать мне лекцию о мягкотелости некоторых мужчин.

– Ну, а зачем ты ему доплачивал? Он нас чуть не угробил, а ты ему еще бонусы раздаешь. Нельзя быть для всех хорошим. Я бы ему сказала, вернее написала! И уж во всяком случае, сейчас машину ловить буду я!

Выйдя из банка, мы вновь увидели нашего молчаливого приятеля, который двинулся нам навстречу с широченной улыбкой. Он протягивал нам блокнот. Жена крепко сжала мой локоть, впрочем, я и сам почувствовал себя неуютно.

«Обратно поедете? Довезу недорого», – прочитали мы на листочке.

Я с надеждой посмотрел на жену. Она решительно взяла у водителя карандаш и стала что-то писать в блокноте, после чего махнула ему рукой и неожиданно потащила меня вглубь темного незнакомого двора.

– Что ты ему написала? Куда ты меня тащишь?

Все происходило очень быстро, я не успевал контролировать ситуацию.

– Не оборачивайся, – жена шипела как матерый заговорщик. – Написала, что живем мы здесь…

ТольВаныч

Лет эдак тридцать пять назад мой папа отправился в лес за грибами.

Дело было рядом с Москвой в лесу при Хованском кладбище. Папа, будучи художником широкого свойства и при этом человеком очень хозяйственным, грибы не делил на категории, не взирал на их возраст и степень бытийной изношенности, а потому очень быстро забил всю тару рядовками обыкновенными, свинухами, дубовиками, зеленухами, склизкими валуями и сыроежечным ломом. На выходе из леса он наткнулся на огромную грибницу молодых опят.

Мой папа не мог проявить креативность, потому что тогда не было такого слова, но смекалку и находчивость никто не отменял. Он стянул с себя сизые протертые штаны для проведения тренировок, они в СССР так и назывались – тренировочные, замкнул нехитрым способом выходы из штанин и принялся набивать чудо-сумку упругими холодными грибами. Тренировочные штаны имели в то время замечательное свойство принимать форму любого спортсмена за счет резервного материала в коленях, потому грибов в штаны поместилось очень много.

Собственно, то, что ТольВаныч идет из леса в одних труселях и с мужиком на спине моя мама узнала от взволнованного соседского парня, что примчался на велосипеде с товарищеским доносом. Мама решила, что вариантов тут может быть только два – мужик на спине ее мужа или пьяный или мертвый. Ставить на стол еще одну тарелку или звонить в милицию?

В то время еще не было понятия «когнитивный диссонанс», а потому моя мама до триумфального прихода папы несколько раз обретала ступор обыкновенный, а в промежутках размашисто металась по маленькой дачной веранде.

Толстой и Почта России

Говорят, что когда писатель Лев Николаевич Толстой обрел устойчивое общественное признание и уже готовился стать зеркалом русской революции, случился у него от значительного писательского усердия удар. Удар-не удар, а пошатнулось единомоментно здоровье литературного столпа, что весьма озаботило и просвещенную часть общества и врачей, приставленных к стратегическому телу. Граф Николаевич болел недолго, а вскоре и вовсе поправился. Он снова хорошо кушал, хорошо спал – это можно почитать в его дневниках, хорошо им делалось и третье и четвертое – это отражено в медицинских бумагах, однако врачи из неметчины решили, что барину для благотворной работы мозговых сосудистых русел необходимо в целях профилактики больше крови обратить в голову.

Проблема разрешилась совсем скоро и зело задешево. Заприметили спутники писателя, что графа очень раздражает швейцар у одного известного ресторана, куда тот ездит обедать. Здоровенный детина, ростом за два метра, с косой саженью в плечах, даже в поклоне, прижав фуражку к груди, не мог уравняться по вышине с гением литературного метода, голова его непременно выступала над картузом легендарного барина.

Раздражения своего граф Лев Николаевич Толстой не скрывал, напротив, остановившись перед великаном, начинал его стыдить громко и публично. Упрекал он швейцара за то, что тот, будучи мужиком беспримерно крепким в телесном изложении, оставил деревню и землю без своей заботы. Ладно бы в бурлаки пошел или молотом в кузне двигал – нет, приехал в город и, надев пальто до полу и фуражку с галунами, стоит целый день как инвалид при шлагбауме, что на выезде из города. Заметили спутники графа, что после нотации лицо Толстого обретало румянец смущенной молодайки, а плотная просветительская работа с чужой совестью оборачивалась для него аппетитом исключительного свойства и хорошим расположением душевного равновесия.

Теперь этот швейцар стараниями друзей и врачей Толстого всегда к приезду барина-писателя стоял у дверей, расправляя во всю ширь московской улицы, как меха гармони, свои богатырские плечи…

Мои швейцары сами приходят ко мне, умело управляясь кодовым замком подъезда. Мастера нейролингвистического программирования еженедельно навещают меня с сокрушительными предложениями. Я внимательно слушаю продавца уникального пылесоса Кирби. Продавец уже ликует внутренне, понимая, что сегодня он продаст мне этот фантастический пылесос за многие десятки тысяч рублей. Его задача – попасть ко мне в квартиру для демонстрационной уборки, далее только торжество технологии впаривания и скидок. Наивный юноша, он даже не предполагает, как сейчас я сокрушу его нейролингвистические кегли.

– Я все понял. Сколько вы мне заплатите за уборку моей квартиры своим пылесосом?

Ходит в мой подъезд еще одна категория лингвистических программистов. Большие сумки с неизвестным мне товаром они оставляют на межэтажных площадках. Их задача номер один – добиться, чтобы клиент открыл дверь и состоялся визуальный контакт. Для этого они ведут беседу через дверь нарочито уверенным, почти начальственным тоном.

– Откройте! Мы обходим жителей дома, чтобы довести до всех информацию.

– Доводите, я внемлю.

Я не собираюсь открывать дверь и, вообще, очень раздражен, что меня отвлекли от насущного.

– Я не могу разговаривать с вами через дверь.

– Вы кто? – спрашиваю я уже просто так, ибо мне всегда интересно, что мне ответят в этот раз.

– Я из администрации, хочу ознакомить вас с информацией, – это привычный, знакомый ответ.

– Из администрации президента? – Теперь даже через дверь слышно, что представитель администрации нервничает и ему нужно время для подбора новой, более сокрушительной нейролингвистической стрелы.

– Мы так и будем разговаривать через дверь?

Впрочем, я скоро нашел самую короткую форму общения с представителями администрации. Теперь я открываю дверь и выжидательно смотрю на благовестника.

– Здравствуйте, меня зовут Иван, я пришел довести до вас информацию.

– Здравствуйте, а меня зовут Игорь, я могу предложить вам болт с обратной резьбой.

Дальше я просто улыбаюсь, как бригадир продавцов гербалайфа…

Аппетит повышается у меня не сильно, и маленькие победы над сетевым маркетингом моему душевному состоянию погоды не делают, если учесть, что я тоже в этих диалогах использую выстраданные опытом заготовки.

Впрочем, иногда случается пальба из орудий крупного калибра.

Недавно я достал из почтового ящика извещение на получение заказного письма. Предполагая, что на почте может быть обед или тихий час, я позвонил по телефону для справок, указанному в извещении. Трубку взял человек – если женщина, то очень недобрая.

– Почта! – рявкнули на том конце провода с такой неприязнью, что если бы я кушал в этот момент кефир, немедленно перестал бы это делать от встречного чувства.

– Здравствуйте, у вас обед во сколько?

– Где? – рявкнуло в трубке

– У вас! – я не ослышался, она же ясно гавкнула, что она почта.

– Где?

– На почте.

– Где?

– Что где? На почте, у вас!

Я хоть и сторонник реалистического метода в литературе, но не гнушаюсь приемами разными – гипербола, гротески там и все такое. Тут же у меня стала подкипать внутренняя головная гуща, я не мог определить не только жанр нашего разговора, но и угадать его возможное окончание, про результат же и говорить нечего.

– Где? – почтовая ведьма теперь уже просто визжала о том, что хочет моей смерти. На долю секунды в моем сознании возникло лицо Грефа и обида на него, но я сообразил, что Греф – это другая обида, а сейчас мне нужно собрать воедино бытийную силу и ошметки разума.

– Давайте так, это почта? – я привнес в голос доверия, как это делают в плохих фильмах добрые следователи.

– Почта, что же еще!

«Что же еще» – это хорошо, это убедительно и справедливо.

– Обед у вас есть? – я добавил голосу еще добра и у меня получился не просто добрый следователь, а добрый следователь, отпускающий преступника на свободу.

– Где? – отпускающий на свободу не сработал, почтовая снова принялась вопить в трубку.

– Хорошо. Мне пришло извещение на заказное письмо, а на извещении – номер телефона. Я звоню узнать, нет ли у вас обеда.

– На почте обед есть, а в отделе доставки обеда нет! И теперь послушайте, что я вам скажу…

У меня не было возможности ее слушать, так как теперь хотел говорить я.

– Милейшая, послушайте, что я скажу. Тон вашего голоса и способ общения говорят о том, что вы не старая, но очень некрасивая женщина, у вас нет мужа и больше никогда не будет. Еще вы ненавидите свою работу, но будете до конца дней работать на почте. Уверен, что если у вас рядом есть большой обшарпанный рыжий сейф, вам иногда хочется сильно разбежаться и разбить об него голову.

Я произнес все очень выразительно и положил трубку, лишив ее ответного слова.

Сразу после разговора я не вспомнил старого графа, но именно тогда мне безумно захотелось ухи стерляжьей, расстегая с визигой, свиной поджарки, грибной солянки и ведро крюшона.

Три женщины

Меньше всего я сейчас склонен думать, что человек обретает внуков для удовольствия и тихой радости.

Я без малого три года дед, и весь этот срок моего нового грустного качества наполнен упругими мыслями и неожиданными откровениями.

Будучи человеком въедливым, я всегда старательно делил свою жизнь на этапы, отмечая для себя обязательные смыслы своих новых качеств, где школьник, студент, муж, солдат, отец – на самом деле, лишь произвольно исполненные верстовые метки моего поступательного хода из точки А в точку Б.

А – это долгое и пронзительное «а-а-а» среди казенного кафеля в родильном доме. Б – это Бог, который меня встретит независимо от моих представлений о нем и о том, на каких шурупах и растяжках держится вселенная, а может, и не держится вовсе, а несется всегда, в никуда, из ничего, теперь и вовсе без моего присутствия.

Три женщины сидели у воды. Можно сказать, что сидели они в почти море на стыке воды и суши спиной к берегу – моя жена с дочерью и между ними внучка.

Я же сижу на берегу и смотрю на них неотрывно. Возможно, от настойчивого солнца, что наметило свой ход к горизонту, а, может быть, и вовсе от мимолетного ощущения правильного хода сиюминутной жизни я начинаю усложняться слезами.

Как быстро движется солнце, не сегодня – вообще. Как быстро выросла моя дочь, превратившись во взрослую даму. Какая красивая, молодая и шумная у моей внучки бабушка. А вот кто этот маленький человек с двумя лейками – я вообще не могу понять, чувствуя уже давно, что люблю его совсем не так, как любил дочь. Мне давно делается неуютно, когда увлекшись игрой с внучкой, я встречаюсь глазами с дочерью. В них в такие минуты нет ничего кроме глубокого материнского счастья, но я готов предположить наличие у дочери внутренней обиды, ибо дед из меня получился интересней, чем отец.

Я был плохим отцом, прежде всего оттого, что был излишне молод. Одеть, обуть, накормить, купить много хороших игрушек, устроить в правильный детский сад, в человеческую школу – это я делал великолепно. Жена ставила задачу, и я бросался ее выполнять, выполнять на отлично, как и подобает правильному главе семейства.

Была общая ответственность, расписанные обязанности, были функции, обозначенные четко и определенно. Я им старательно следовал, по-военному определяя время для выполнения поставленных задач. Наверное, это правильное слово – задача. Я определял для себя жизнь вместе с собственным ребенком как задачу по его последовательному взрослению. Я любил завершение каждого процесса с хорошим результатом: это когда ребенок спит здоровым сном в проветренной комнате, а я приступаю к выполнению задач собственных, которые меня занимали много больше.

Как иначе? Сменялись формации, странные очереди за хлебом в декабре 1991 и необычный квартирный телефон без провода с большой антенной, газовый пистолет в кармане куртки и стопка листов на кухонном столе, которые к утру я превращал в очередную главу своего программного романа, лекции в институте и «касса» (картонная коробка с 10-ю ячейками) с электронными часами, которые я должен к утру отремонтировать за тем же кухонным столом. Много чего еще было потом на исходе века двадцатого…

Все это совсем рядом, но уже не дотянуться…

Дедом быть и ново, и волнительно, потому что ощущение каким быть нужно – присутствует, есть обретенная мудрость общего свойства, а навыка нет. При этом меньше всего я склонен сейчас думать, что человек обретает внуков для удовольствия и тихой радости.

– Можно я прикрикну на нее? – спросил я дочь в один из дней нашего совместного отдыха. Мы оба были без сил, потому что внучка в этот день очень капризничала и по всем российским мерками уже выпила из нас всю кровь, необходимую для жизни на оставшийся день.

– Нет, папа, на мою дочь нельзя повышать голос, она свободный человек и живет в свободной стране.

– Согласен! – сказал я и не слукавил, потому что был на самом деле согласен, допустив мимолетную слабость. Наверное, и для дочери в этот момент было очень важно мое убедительное согласие для ее маленькой победы на пути фиксации собственного мнения.

Замечательно! Дочь-то ходит в Афинах к психологу, а мне все это за что?

Специально кричать на маленького любимого человека я не собирался, но скоро вызрел убедительный повод, и мне пришлось повысить голос на ребенка. Реакция внучки меня поразила. Она не испугалась, но очень удивилась.

– Деда шутит! – принялась она то ли объяснять прибежавшей на громкий звук с балкона бабушке, то ли искать подтверждения.

– Я не шучу! – я не хотел, чтобы она момент мужского воспитания воспринимала как клоунский гэг.

– Деда шутит! – сказала внучка уже утвердительно и, окончательно успокоившись, продолжила жить своей маленькой жизнью.

Я же, обратившись к бытийным маркерам, расставленным вдоль главной дороги, наконец определил для себя, что обретение статуса деда – это не очередная верстовая палка. Это последний серьезный привал, где человеку разумному есть нужда обратить себя мыслью к жизни прошедшей, к ее ошибкам и пробелам, пусть не подводя итог, но предполагая путь дальнейший, поправить себя перед дорогой, распрямив плечи и укрепив дух.

Как быстро движется солнце, не вообще – сегодня.

У зубного

Пришел к Зубному протезисту на прощание перед отъездом на отдых, ибо он настоял на контрольном визите. «Зубной» в тексте с большой буквы не случайно. Это зубной художник высочайшей степени мастерства и ответственности. Это просто счастье, что я не обратился в коммерческий зубсалон по интернету. Это районная госклиника и врач подрабатывает себе в карман. Я получил его по хорошей рекомендации и благодарен и ему и всем причастным. Впрочем, речь не об этом.

– Как у нас дела? Есть дискомфорт? Жмет, давит, кровоточит? – доктор учтив и заботлив.

– Все замечательно у меня, нет проблем, комфортно, жую еду с обретенным наслаждением.

Я говорю чистую правду, и доктор рад за меня, а еще больше рад, что сделал свою работу на отлично.

– Вот, и десенки у вас подобрались все без зазоров. Я вижу, что все нормально.

Доктор не видит изъянов в своем труде.

– Кстати, как вы всегда говорите литературно, изысканно, временами даже заковыристо.

Он хочет продолжить со мной общение приятное во всех отношениях, но я достаю из кармана штанин ложку дегтя, приготовленную со вчерашнего вечера.

– Одна проблема у меня есть, вчера вечером выявилась. Я букву «с» не могу произнести правильно в начале слова.

– Как так? – мой док взял в руки зеркальце и включил космическую лампу в мой мозг.

– Цука, цволочь, цкатина. Вот, примерно так.

– Сука, сволочь, скотина. Нормально все у вас получается. А вы что, часто эти слова используете?

– Каждый вечер после девяти, когда телевизор включаю.

– А еще какие-нибудь слова на «с» скажите, посмотрим?

– Цифилис, цтафилокок, цеборея.

– Ух, как радикально. Замечательно, обязательно жене расскажу вечером, у нее тоже чувство юмора очень развито.

Мы совсем недолго поговорили о том, что нам и обоим понятно: звук «с» вернется совсем скоро, но мне нужно через два дня еще раз к нему заехать, дабы он совсем был спокоен за меня и свою работу.

Через два дня в означенное время я стоял у двери его кабинета. Дверь была приоткрыта, и мой доктор был на месте. Это было понятно потому, что его голос – громкий и выразительный был отлично слышен из коридора.

– Только сел он в кресло и как заорет: «Сука, сволочь, скотина», я аж на стуле откатился!

Дальше он рассказывал про пот, который прошиб его до самого основания…

Доктор он, конечно, хороший, но факты и последовательность оных очень вольно интерпретировать склонен, отметил я про себя и перед заходом в кабинет сделал паузу минуты в три или пять – неважно это.

Срок дожития

Уходящая осень порадовала ныне яркими солнечными днями, добавляя света и настроения золотыми кострами богатой московской листвы перед зимней осыпкой.

Я сидел в машине и ждал жену. Я всегда люблю ее ждать, ибо каждое ожидание непременно обращается нашей встречей, а наши с ней встречи мы любим еще больше.

Я сидел в машине и ждал жену, которая должна появиться из административных дверей с табличкой «Пенсионный фонд».

Я дед, моя жена – бабка. Бабка сегодня ходила получать пенсионное удостоверение. Дед ждал бабку в машине и по причине ясного солнечного московского дня не думал о смерти.

– Вот, теперь будем доживать! – сказала мне жена, смеясь. – Знаешь, как официально называется моя жизнь дальше на языке нашего государства? Срок дожития! А на пенсию я вышла не по возрасту, а по старости. А у тебя дожитие и старость начнутся только через восемь лет, поэтому заводи и вези свою бабку доживать на печку.

Уже со следующего дня жену стали ловить в метро за турникетами злые тетки в жилетках, требуя немедленно подтвердить ее возраст, ибо и внешний вид и прыть стройной гражданки на дожитии очень расходятся с представлениями наших чиновников о старости, да и о самой жизни вообще.

Минкульт

Наверно это закономерно, что все больше и больше времени я провожу в воспоминаниях. Не могу сказать, что груз прожитых лет тянет мне плечи или мешает движению, только когда дорога впереди неясная, голова наполнена сомненьями, все чаще и чаще хочется сесть в тени доброго дерева, прижаться спиной к шершавому стволу и, прикрыв глаза, вспомнить, что-нибудь мимолетное из жизни прошлой, что-нибудь доброе и вполне подзабытое, отчего вдруг обязательно сделается и тепло и пронзительно грустно.

Сегодня я вспомнил, как подрабатывал в середине 80-х критиком «под прикрытием». Моему отцу часто предлагали написать рецензии на сценарии, присылаемые в огромном количестве в Министерство культуры СССР. Однажды отец решил, что эти рецензии мог бы писать я. Решил он правильно, потому что деньги мне были очень нелишни, а человек я по характеру пакостный, придирчивый и тщательный – все черты настоящего критика во мне присутствовали.

Написав пару разгромных рецензий на сценарии театрализованных представлений, я заслужил его полное доверие. Настолько полное, что рецензии я стал подписывать его именем, так как кандидат искусствоведения получал за рецензию не десять, а целых пятнадцать рублей. Прошло немного времени и дело встало на поток. Я писал пять-шесть рецензий в месяц, что давало весьма ощутимую прибавку к нашему с женой бюджету. Литературно-музыкальные композиции, театрализованные представления, агитбригады – на всем этом графоманском потоке я принялся оттачивать свой художественный метод, раз за разом увеличивая амплитуду и точность критического сабельного замаха, где сарказм, ирония, гротеск не оставляли автору надежд на воскрешение его окололитературного выкидыша.

Помню, только один раз я написал положительную и очень восторженную рецензию, так как мне в руки попал настоящий сценарий непомню чего, и мне очень хотелось поддержать неизвестного мне автора. В остальных случаях это было избиение младенцев за умеренные деньги.

Почти как в частушках из рассказа Драгунского – папа решает, а Вася сдает. Игорь пишет, а папа относит.

Однажды позвонил отец и с тревогой в голосе спросил меня, не писал ли я рецензию на автора Х. Как же, говорю я отцу, мы целый вечер умирали с тобой от смеха, когда я читал ее по телефону. Редкостный графоман этот Х, ну я его и раскатал.

В этот вечер мой отец не смеялся. Оказалось, что этот Х, прочитав мою рецензию за подписью моего отца, поднял, как сейчас говорят доступный ему административный ресурс. Злые дядьки позвонили в Министерство культуры, и был назначен день заседания какой-то там коллегии или конфликтной комиссии, куда был вызван автор разгромной рецензии. Другими словами, моему отцу предстоял поход в министерство. Проблемы бы и не было, имей мы на руках сценарий, но все сценарии после сдачи рецензии возвращались в министерство. По злой иронии и контрольный экземпляр скандальной рецензии мы не смогли найти. Персональных компьютеров тогда еще не было, а второй экземпляр, напечатанный на машинке я найти не смог. Отец просил меня на словах рассказать о чем сценарий, но я кроме жанра «редкостное говнище» не мог вспомнить ровным счетом ничего.

Вечером следующего дня он долго и радостно рассказывал мне по телефону, как аплодировали ему члены коллегии, как замечательно он выступил по общей проблематике сценарного дела и, вообще, как приятно работать с сыном в замечательном творческом тандеме. Я внимательно слушал его, прекрасно понимая, что теперь наш «творческий тандем» с двумя седлами и одним рулем обречен остаток дней ржаветь под навесом кривого дачного сарая.

Грязи хочу!

Мною определено, что признаком удавшегося большого корпоратива, призванного сплотить коллектив и поднять к новым вершинам его командный дух, является оглушительное чувство стыда у сотрудников в понедельник. Вторник означен попытками многих восстановить в разговорах с коллегами если не логику поступков, то, по крайней мере, цепочку событий. И только к обеду среды в офис возвращается привычное рабочее расслабление и немотивированное благодушие.

Впрочем, все это вовсе не означает, что корпоратив – изобретение нового времени. В СССР тоже умели отдыхать.

Много лет назад мой хороший приятель рассказал мне, как однажды случайно попал с друзьями в компанию к старым теткам. Старым теткам было лет по тридцать пять, а моему приятелю лет на двенадцать меньше. Старые тетки были начальницами отделов, бухгалтершами, экономистами из какого-то солидного советского учреждения. Сначала мой приятель думал, что вечер загублен, дамы скромно пилили ножами тарелочки с едой, украдкой поглядывая на неожиданных молодых кавалеров. Молодежь от безысходности налегала на водочку, не забывая наполнять и рюмочки дамам из прошлого. Прошло немного времени, кто-то включил музыку, и произошло необъяснимое. Одна из дам посредине застолья полезла с ногами на стол и, разрывая на себе гипюровую блузку с истошным криком: «Грязи хочу!», принялась освобождать от лифчика рвущиеся на простор остывшие материнские груди. Грязи немедленно захотели и все остальные дамы, и они ее получили…

Кстати, мой приятель и его товарищи надолго забросил компании сверстниц, так как встречи по пятницам с этим женским трудовым коллективом к общему удовольствию сторон стали традиционными.

По волнам креатива

Несколько лет назад моя жена подсела на старинный американский сериал с Элизабет Монтгомери, который назывался у нас «Моя жена меня приворожила».

Я вместе с ней посмотрел несколько серий, получая удовольствие от работы великолепного ансамбля сценаристов, режиссеров и актеров. Очень интересно было наблюдать за жизнью маленького рекламного агентства времен президента Линдона Джонсона, где технологии работы над проектом и формы презентации мало отличались от сегодняшних. Поиск убедительного УТП (уникального товарного предложения), стори-борды с раскадровками, охмурение клиента – вполне знакомая картина рабочих будней российского рекламного агентства начала третьего тысячелетия. При этом, очень непривычно в кадре смотрятся персонажи: убеленный сединами директор-хитрец и вполне зрелый мужчина в должности копирайтера.

«Требуется копирайтер до 25 лет с опытом работы». Прочитав на днях такое объявление о вакансии, я понял, что рекламный бизнес в России продолжает идти своим особым путем. Во всем остальном мире предполагается, что копирайтер не просто человек с образованием, а личность с большим и интересным жизненным опытом, с убедительным творческим потенциалом, широким кругозором. На рекламном фестивале в Каннах ни у кого не вызовет недоумения импозантный седовласый копирайтер, бодро взлетающий на сцену за заслуженной статуэткой.

Криэйтор, копирайтер, креативный директор… Наверное и сегодня редкая российская богозависимая бабушка, услышав эти слова, не обезопасит себя привычным суетливым движением руки, доведенным до автоматизма за долгие и долгие годы проживания в стране, где дьявол норовит ущипнуть тебя отовсюду, а бог, хоть и видит все, но он высоко и не всегда успевает уследить за всеми и уберечь человека незначительного в его суетном и не всегда вразумительном движении по жизненному склону.

На излете прошлого века я понял, что вполне готов осчастливить отечественную рекламу своим присутствием на рыночном поле постсоциалистического креатива.

Так или иначе, но я пришел работать в известное московское рекламное агентство в должности копирайтера в возрасте, когда «наше все» А.С. Пушкин завязал со стихами по известной физической причине. Сразу и больно поразило то, что креативом в агентстве занимались решительно все. Директор, открывая и закрывая по экватору бар-глобус, пытался говорить назидательно, размеренно и концептуально названиями глав из американского рекламного бестселлера. Аккаунт-директор бегала по коридору с выпученными глазами, и к ней нельзя было подходить, потому что девушка почему-то придумывала генеральный слоган. Даже краснолицый охранник, встречая меня утром, норовил удивить своим креативом. Помню, как задержав на несколько секунд в руках мой пропуск, он произнес, подмигнув мне игриво: «Пиво Москворецкое пьет мой тесть в Елецке». Я сказал ему, что над пивом работает другой человек, а я занимаюсь мясными замороженными полуфабрикатами.

«Котлеты «Ешь скорей» – для себя и для друзей!» – мясокомбинатовский директор по рекламе, оказывается, приехал с уже готовым слоганом и торжественно озвучил его в переговорной.

– У вас креативом занимается жена генерального директора? – выдал я раздраженно первое, что пришло в голову. Когда мы «танцевали» свои варианты, заказчик сидел насупившись и старательно крутил золотой болт с бриллиантом на среднем пальце. Оказалось, что я, сам того не подозревая, попал в десятку. Меня, человека нового в агентстве и в проекте, никто не удосужился предупредить, что жена директора-мясника очень агрессивно ищет себя в креативе. Именно я своим скоропалительным замечанием завел ситуацию в тупик и отодвинул подписание бюджетообразующего контракта на неопределенное время.

Мне бы после этого затаиться и не лезть на рожон, но сама должность правильного копирайтера предполагает большую долю внутренней свободы и производственного цинизма. Как-то в конце обычного безумного меня осчастливили заданием написать развернутый слоган – даже уже и не слоган, а девиз-руководство к лекарству для глаз, которое предполагалось выпускать в виде мази и капель. Собственно, агрегатный дуализм этого замечательного препарата и необходимо было отразить посредством моего выразительного художественного слова. Времени мне дали пару часов, и уже через час я выдавил из своей головы все, что мог накомбинировать на тему капель и мази. На втором часу мой мозг начал умирать на сегодня, и я совершенно машинально набросал еще и шутливый вариант слогана, который родился у меня как продукт внутреннего протеста против идиотской тенденции многих заказчиков путать рекламный слоган с развернутым прайс-листом:

 Мазя и капя в глаза препарат,

 Зренью вернутому всяк будет рад!

– Это шутка! Это не надо было читать заказчику, – говорил я на следующий день разъяренному аккаунт-директору.

Я искренне недоумевал, почему он сгреб с моего стола черновик, когда варианты для презентации лежали в папке на его столе со вчерашнего вечера.

Думаю, не нужно объяснять, почему я вскоре ушел из этого агентства…

Стремительной карьеры в другом агентстве я не предполагал, так как мне дали заказ с очень смешным бюджетом. При этом сказали, что этот заказ важен, а заказчик не прост и даже непредсказуем. Фирма, производящая пластиковые окна, решила организовать атаку листовок формата А5 на почтовые ящики москвичей. Нам нужно было придумать нечто такое, что не позволит жильцу раздраженно скомкать бумажку в подъезде, а наоборот, он, держа ее двумя руками, торжественно внесет в квартиру и повесит на центральную стену в рамке из желтого металла. Аккаунт проекта, сформулировав задание, почему-то не спешила уходить, прочно усевшись напротив.

– Креативить хочешь? – спросил я ее настороженно.

– А то! – сказала она мне с вызовом. – Наша задача придумать такую информацию на обороте, чтобы клиент ее оценил.

Девушка решила, что у меня нет зубов, и мой черный хлеб она обязана старательно и обязательно публично разжевать, обильно смочить слюной и уж после этого пропихнуть эту питательную массу сквозь мои розовые десна. В итоге мы поругались. Я сказал ей, чтобы она меня не трогала два дня, и будет ей счастье, потому что заказчик примет мой вариант. Она обиделась, но не сильно. Коды регионов на автомобильных номерах, адреса сберегательных касс, рецепты тортов и кексов – она была упертая, прибегала каждые тридцать минут и отчаянно настаивала на своих вариантах, убеждая меня в их несомненном качестве. В означенный день за два часа до встречи я рассказал ей свой единственный вариант, и она его затоптала ногами, заявив, что с этим клиентом она работает уже два года и знает его на молекулярном уровне. Мой вариант только разозлит заказчика. Берем ее варианты и презентуем их в порядке возрастания качества идеи.

Красивая голоногая дама, являя агентству много больше через стеклянную столешницу, затягивалась сигаретой томно, а выдыхала шумно и раздраженно. Девочка аккаунт покрылась пятнами – тридцать минут плотной презентации нужных результатов не дали. Наоборот, дама-клиент стала злиться и намекать нам недвусмысленно на то, что мы крадем ее время.

Идеи агентства закончились, и я, выдержав паузу, принялся рассказывать удивленной женщине о странной выгоревшей бумажке, которую с раннего детства видел в столе у своего отца. Я уже пошел в институт, а бумажка эта бережно хранилась в глубине стола, чтобы, может быть, раз в месяц или еще реже стать очень нужной, полезной и значительной.

– Мой отец никогда не умел завязывать галстук. Он делал это по бумажке.

Лицо дамы, сидящей напротив, стало медленно наполняться улыбкой.

– Я тоже не умею завязывать галстук, и тысячи людей в нашем городе не умеют, – продолжал я увлеченно, показывая руками, как можно не уметь завязывать галстук.

Дальше я не мог говорить, потому что даму прорвало:

– Ребята, какие вы сволочи! Вы все придумали и все рассчитали, срежиссировали! Гениальная идея! Как же я рада, что работаю с вами. Зачем только вы устроили этот цирк, я же не дура…

Скажу сразу, что после встречи с клиентом девочка-аккаунт пришла в отдел с мокрыми глазами и публично извинилась передо мной. Ее не по-женски мужской поступок меня немедленно распластилинил, и мы, обнявшись, скрепили нашу дружбу невинным корпоративным поцелуем, став союзниками и друзьями на все время моего пребывания в стенах означенной рекламной структуры.

Много и много разного пришлось придумать за несколько лет работы «создателем» рекламы. Иногда идеи приходили очень быстро. Так быстро, что словно скользкая и сильная форель они прыгали на чужую сковородку.

Так было в другом, еще более крупном и известном агентстве. Я сидел за монитором и придумывал фамилию несуществующему российскому доктору, который мог бы в виде правдивой и непроверяемой легенды украсить собой линейку молочных продуктов. Кефиркин, Ряженко, Добров – мозги плавились, так как идея изначально казалась мне мертвой и надуманной. Вдруг – аврал. Наш крупный парфюмерный заказчик хочет до семи часов сегодняшнего вечера получить слоган для средства от перхоти. Зашуршали мы мозгами вместе с дизайнерами. Слоган я почувствовал сразу, но черт меня дернул озвучить его в процессе формулирования.

– Как сказать по-другому «не бери в голову»? На языке вертится, ну…

– Выкинь из головы? – девочка копирайтер произнесла то, что я и старался сформулировать.

Радости в конторе было немерено. Все начальники поздравляли «нашу Ирку», а я молчал малодушно, до последнего полагая, что у «нашей Ирки» проснется совесть, и она скажет, кого на самом деле посетила прорывная идея.

Девочка-аккаунт с извинениями и соплями – такое доброе и нелепое исключение в моей рекламной практике…

Мой последний креатив был лжив и весьма продуктивен. Не выстрадан, не отвисался в складках мозга, а просто был высказан, как мой взгляд на ситуацию и единственную возможность ее убедительного разрешения. Очень известная и очень влиятельная в нашей стране корпорация решила собирать телевизоры с выразительным, но мало что означающим свежеиспеченным именем. Для агентства это был стратегический проект, тендер, в котором участвовали несколько сетевых монстров. Я очень хорошо представлял, что такое современный телевизор и какие технологии за этим стоят. Когда у нас технологии заменяет коленка и отвертка – трудно предположить за товаром наличие реальных конкурентных преимуществ. Именно поэтому я предложил рекламировать не продукт, который никому не нужен еще до рождения, а технологии, которых никто не видел и мечтать о которых в родном отечестве мог бы разве заядлый любитель маленьких грибов из под Питера.

– Косим под LG или Samsung, – убеждал я коллег. – Косим отчаянно. Пусть это будут телевизоры самого последнего поколения, которые собираются не людьми, а, например, электронными руками. Все прозрачное и технологическое, все в КАДовских решетках и изометрии.

Кричал и махал руками я недолго, так как идея всем приглянулась. Я оформил сценарий, набросал схему для раскадровок. В итоге мы легко выиграли тендер, но я об этом узнал уже по телефону, потому что за два дня до этого я уволился, полагая, что для меня настало время офисное выживание и толкание локтями оставить людям, способным к этому в большей степени, чем я. Жизнь безумно коротка, и тратить дни ее, недели и месяцы на виртуального российского доктора Кефирова, на телевизоры, которые хороши, пока выключены, на лекарства, излечивающие только симптомы – уже болезнь, которой в моем возрасте положено стесняться.

Помню, как вышел я в тот день на Ленинградский проспект и, набрав в легкие много холодного городского воздуха, направил свой ход в сторону ближайшей остановки. Подъехал не мой троллейбус, и в его окне увидел я пьяного мужика, прильнувшего к стеклу своей лицевой поверхностью. Видимо, я был ему неприятен – или вид мой, или моя бейсболка с надкусанным яблоком. Возможно, ему было неприятно все, отчего он принялся предъявлять мне протест в виде огромной куриной попы, которую он создавал слюнявым ртом натроллейбусном стекле.

Вполне оскорбительная картина могла бы стать таковой, если бы не одно обстоятельство. Вся рама окна как бы являлась рабочей поверхностью компьютерного монитора известной корейской фирмы – об этом извещала и надпись на борту троллейбуса и три напуганные тропические птички над оконной рамой, и вывернутое наизнанку лицо мужика уютно располагалось в самом центре компьютерного экрана.

Я мысленно нажал клавишу «DELETE», и поганый мужик в тот же миг уехал вместе с троллейбусом, слабо представляя теперь, сколь он виртуален для меня в этой жизни, коль сидит в мониторе.

ЦПКиО

С недавних пор Парк культуры имени Горького стал местом весьма востребованным и даже почти культовым для многих жителей города и его гостей. Мне от этого делается приятно сразу по двум причинам. Первая причина лежит на поверхности и имеет природу гуманитарно-топографического свойства: человеку оседлому свойственно испытывать вменяемую гордость за ухоженные и тронутые заботливой рукой пространства его малой родины.

Вторая причина уходит корнями…

Впрочем, тут я хочу перевернуть дерево корнем вверх, дабы сказать, что не уходит, а уносится корнями в небесную синь моих юношеских воспоминаний, когда я, молодой и кудрявый, пришел в августе 1982 года в ЦПКиО им. Горького на работу по институтскому распределению.

Должность моя называлась «старший методист отдела культурно-массовой работы», и таких методистов в отделе имелось уже два. Это были матерые деятели культуры и отдыха. Мужчины в годах. Обоим под тридцать. Одного звали Александр, а другого просто Саша. Наш отдел размещался на втором этаже административного здания с окнами на набережную и лестницы Крымского моста. Здание располагалось впритирку к легендарному мосту, и все пешеходы южной стороны шли вровень с нашим подоконником. Игривый сквозняк от Москвы-реки любил шутить с легкими платьицами москвичек, и старший методист Александр любил смотреть на игры речного сквозняка и его жертвы. Старший методист Саша сам любил быть игривым сквозняком, а потому висел часами на рабочем телефоне, сладко урча или утробно цитируя Ницше, пытаясь уже к обеду организовать свой вечерний холостяцкий досуг

Я приходил на работу к десяти и до двенадцати пребывал в раздумном одиночестве. Настольных компьютеров пока не изобрели, и мне было сложно изыскать для себя убедительное занятие. Если бы мне полагался пистолет, я бы разбирал и собирал его на своем рабочем столе, не забывая рассматривать через нарезное зеркальное металлическое дупло пешеходов на мосту.

К двенадцати подтягивались мэтры, и рабочий день обретал устойчивый рисунок. Александр тер затылок, стонал и смотрел в окно, Саша немедленно сгребал с моего стола телефонный аппарат. С обеда Александр приходил посвежевшим, распрямленным в спине, в глазах его я угадывал здоровый творческий блеск с позывами к созиданию. Послеобеденный чай для Александра – незыблемый ритуал. Он старательно наполнял большую чашку из огромного термоса, что–то яростно с грохотом размешивал ложкой и, громко по-купечески крякая, старательно отдавался каждому обжигающему глотку. Термос он осваивал за час, а потом вдруг засыпал, в два приема, роняя голову на свободную от всяких бумаг столешницу.

– Вот так и живем, Игорь! Два Шурика – один алкоголик, другой половой маньяк, работать мне с ними практически невозможно.

Через две недели я сидел в кабинете начальницы отдела, и она раскрывала мне большие тайны своего маленького отдела. Собственно, я уже на второй день понял, что Александр в мега-термосе приносит «жидкий хлеб чешского народа» из бара «Пльзеньский» и переливает жидкость в себя под видом горячего чая. Все вокруг это знали и старательно берегли его тайну от самого Александра, дабы не смутить тонкую натуру творческого свойства.

Моя начальница – очень милая и добрая женщина через две недели обратилась ко мне с неожиданной просьбой. Близится конец года, и нужен большой развернутый годовой отчет о работе отдела. Обычно годовой отчет начальник отдела составляет сама из рабочих отчетов своих подчиненных, которые те обязаны сдавать ей в конце каждого месяца, но именно в этом году работа во вверенном коллективе разладилась окончательно, и сочинять итоговый документ было не из чего. Дело в том, что в должностные обязанности методистов нашего отдела входило ежевечернее курирование работы эстрадных площадок парка, но, как выяснилось сегодня, «мальчики в этом сезоне манкировали своими обязанностями, окончательно погрязнув в примитивном пороке и низменном человеческом грехе».

Скажу честно, я очень хорошо понимал своих коллег. Даже я, рассматривавший свое пребывание в парке как состояние временное, ибо осенью меня ждала армия, а после службы я в парк возвращаться не собирался, зябко ежился порой от мысли, что лучшее время своей жизни я потрачу на форменный фуфел. До четырех часов протирать штаны в конторе, а потом плестись на одну из пяти парковых эстрад, дабы зафиксировать выступление самобытного балалаечника, лектора из общества «Знание» или кричащих про алые стяги пионеров из районного дома культуры!

Итак, для написание правильного отчета у меня материалов не было, были только свидетели – Шурики с опытом работы в прошлые сезоны, пыльные программки различных мероприятий, разбросанные по всем ящикам казенного стола, и толстая папка, принесенная для меня из бухгалтерии с корешками платежных документов за участие в проведенных мероприятиях.

Как за это ответственное дело мне браться и с чего начинать – я себе представлял слабо, убедительной помощи от коллег по кабинету я не предполагал и через пару дней обрел устойчивый ступор внутренней мякоти головы.

Впрочем, решение я нашел радикальное. Панорамическую картину организационного скудоумия, помноженного на жанровое уныние, мне необходимо превратить в торжественную оду, а может даже гимн сокрушительного паркового культурно-просветительного вихря.

– Могу ли я в отчете отрываться от сухих цифр, добавив эмоций и личного отношения в границах идеологического русла? – спросил я осторожно свою начальницу, полагая, что это было бы правильно. Начальница на минуту застыла над древесными счетами, а потом ее словно прорвало:

– Можете, милый друг! Можете, и не просто отрывайтесь, Игорь. Ломайте шаблоны, играйте со словом, ваяйте новый смысл, наполните наши конформистские обвисшие паруса ветром вашей безудержной молодости и необузданной фантазии.

Мое предложение неожиданно воспалило заслуженного работника культпросвета, и она, обычно сдержанная и не резкая, даже принялась плескать рукой, усиливая пафос своего неожиданного монолога.

С этого дня я стал меньше времени проводить в отделе, определяя для своей работы скамейки в сени раскидистых дерев, или вовсе уединялся в кабине большого колеса обозрения, возносясь к облакам над любимым городом, в котором так удачно с середины сентября случилось обширное бабье лето.

Работа над отчетом продвигалась неплохо, и я даже стал получать удовольствие от процесса, понимая, что любое, пусть и неприятное дело можно и нужно делать хорошо и убедительно. Отпущенная на свободу фантазия и здоровая доля молодецкого цинизма и безответственности позволили мне любое унылое и формальное мероприятие, проведенное для трех калек и двух командировочных, превратить на бумаге в яркий фестиваль просвещения и торжества социалистического гуманизма.

Теперь если у меня в календарном плане значилось мероприятие «В гостях у сказки – лекция для малышей и их родителей на эстраде Зеленого театра», я не впадал в уныние, а покрывал листы примерно таким текстом: «Что за прелесть эти сказки», – воскликнул когда-то Пушкин. А на открытии праздника детской книги на эстраде Зеленого театра эти слова произнесла заведующая отделом культуры Октябрьского района товарищ Бесфамильная, с трудом скрывая слезы радости и умиления при виде сотен детских глаз пытливых мальчиков и девочек, что пришли с родителями на встречу со сказочными героями любимых произведений.» «Для нас нет большей радости, чем выступать перед самыми маленькими жителями нашего замечательного города, ведь именно им завтра продолжать наши славные дела, множить победы, созидая великую страну», – делился с сотрудниками отдела искусств ЦПКиО им. Горького заслуженный артист Республики Адыгея А. Болоболкин, замечательно игравший для детей в этот вечер камень-валун на распутье трех дорог, маленького Кая и находчивого Колобка».

«Уроки молодой семьи», «Клуб макраме», «Лекарства земли советской», «Птицы в твоем городе», «В лес за здоровьем», «ЭВМ – умные машины приходят на помощь человеку»… Набив руку в своих соцреалистических фантазиях на темы всех лекций, что читались на эстрадах за отчетный период, я приступил к тематическим концертам, где и форма сложнее и народу несомненно больше. Коллективы древесных музыкальных инструментов, военные духовые оркестры, филармонические и москонцертовские певцы и музыканты привычных жанров сложностей мне не добавили. Труднее было с мастерами разговорного жанра, безымянными клоунами и дрессировщиками мелких и средних животных. Большая заминка случилась с нетрадиционными исполнителями, которых было два, но было их так часто, судя по документам бухгалтерии, словно они вовсе с самой ранней весны поселились в парке для полугодового чеса. Мастер художественно свиста Иванов обосновался в парке даже раньше, чем в столицу вернулись скворцы, судя по документам, вскоре подтянулся и гармошечник-куплетист Кац.

Гармошечника-куплетиста Каца я настиг в один из вечеров на центральной эстраде, после чего я без труда поселил его в своем отчете в отведенном для него идеологическом проеме. Гармошка у него оказалась маленьким шестиугольным «концертино», под нежные звуки которого артист «как опытный снайпер ВОВ наносил сокрушительный огонь по несунам, тунеядцам, спекулянтам и другим локальным проявлением скверны в родном отечестве». Врага внешнего в лице Рейгана, Тэтчер и их прислужников гармошечник-куплетист Кац валил штабелями в промышленных масштабах, что и было красочно отражено в моем отчете.

С мастером художественного свиста Ивановым оказалось сложнее. Хоть Иванов и продолжал по документам свистеть до середины осени, но я не смог повстречать его живьем, возможно и потому, что убегал теперь из парка после шестнадцати часов. Этот соловей ЦПКиО очень раздражал меня в моем отчете, ибо ничего кроме «Танца с саблями» Хачатуряна и «Воздушной кукурузы» Гершона Кингсли в его исполнении мои старшие коллеги вспомнить не могли. В итоге я решил не ломать наработанную схему, а потому в моем отчете засвистел неуловимый птах Иванов своим волшебным невидимым клювом нужные мне и всей стране песни. И «День победы» с военным оркестром, и самую важную раздумную песню того времени «Малая земля» с квартетом баянистов…

Отчет получился очень большой, красиво структурированный по темам и площадкам. Я сдал его начальнице вечером в конце рабочего дня, а утром она вбежала в отдел и принялась сначала трусить, а потом и вовсе отрывать мою руку.

– Игорь, я читала отчет до середины ночи как самый захватывающий детектив всех времен и народов. Сейчас над ним рыдает директора парка.

Директор парка поднялась в наш отдел после обеда, долго хвалила меня и ставила в пример остальным, а потом обрадовала меня предложением, от которого я не смог отказаться.

– Теперь нам нужен образцовый план работы отдела на следующий год. Думаю, что месяца на эту работу хватит, кстати, делать ее можно дома, зачем перед армией время на дорогу тратить.

Сейчас, когда я проношусь в потоке машин по Крымскому мосту в сторону метро Октябрьская, я стараюсь не смотреть на окно первого в моей жизни рабочего кабинета. Мгновенные воспоминания о годах ушедших и груз обретенного возраста рождают внутри меня горячую волну грусти и неотвратимой печали, взгляд становится размытым, а в сумме все это совершенно нежелательно при управлении автомобилем в большом современном городе.

Штангенциркуль как диагноз

Несколько лет назад неожиданный и стремительный дерматит омрачил мне весь летний отпуск. Уже в самолете я испытывал неудержимую почесуху на запястье левой руки. Часы пришлось снять, дабы было удобно чесать пораженное место. Жена предположила, что причиной всему стала моя обретенная здоровая худоба, и потому часы, которые я теперь могу снимать с руки, не размыкая браслет, живут собственной жизнью и натирают мне кость.

В моем случае это не могло стать причиной, так как пятнадцать лет я ношу часы только из титана, а данный замечательный материал не только легкий, но и исключительно антиаллергенный.

Сыпь множилась, и мне пришлось отказаться от часов на две недели отдыха. Первый раз за много лет я вернулся из жарких мест без белой полоски на смуглой руке. Это было даже приятно, неприятно было то, что кожа на пораженном месте была шершавая с заявкой на убедительный струп.

В итоге я решил, что всему причиной стали мои упражнения с цементными растворами и клеями для керамогранита. Яндекс немедленно согласился со мной, любезно подобрав для меня «болезнь каменщика».

Замечательно, причина найдена, а жить как? Три вещи являются обязательными частями на моем теле на протяжении долгой жизни. Это трусы, не за столом будь сказано, часы и обручальное кольцо.

Человек без трусов посредине улицы – достаточно жалкое зрелище. А если у него при этом нет на руке часов и обручального кольца – это просто запредельное нечто, без социального статуса, выброшенное из времени и пространства.

Через две недели я нацепил часы на правую руку. Джавахарлал Неру, Путин и многие люди, желающие быть на него похожие, упорно носят часы на правой руке. У меня не получилось.

Не получилось по двум причинам. На правой руке часы не носятся физически. Я стал цеплять ими городские здания, автомобили, деревья, прохожих. Не носятся они еще и потому, что уже через час запястье моей правой руки покрылось уже знакомой жгучей сыпью.

К районному кожнику идти не хотелось, но и жить без часов мне стало совсем утомительно. Так прошел месяц. Часы лежали под компьютерным монитором, и мы с грустью, переходящей в большую тоску, подолгу смотрели друг на друга.

Все в жизни временно, а болезни и вовсе имеют свойство неожиданно заканчиваться, подумал я и снова с надеждой надел часы на руку. К вечеру на мою руку вернулись пятна.

Тут можно остановить изложение, ибо финал истории близок, а мне необходима мораль.

«Все в жизни надо делать правильно!» – так любил говорить бригадир рабочих, которые делали в нашей квартире ремонт в конце прошлого века. Правильно, как потом выяснилось, это шпаклевать по старым обоям, ламинат на полу укладывать без зазора со стенами и при этом еще фиксировать его гвоздями под плинтусом. Много чего «правильно» сделали его строители, но не в этом суть.

Что я сделал неправильно?

За два дня до отпуска я менял батарейку в своих часах. В лучших традициях горе-мастеров я схватил штангенциркуль и с его помощью подцепил шлицы резьбового кольца, что прижимают днище моих часов к корпусу. Когда я работал часовым мастером, такая процедура определялась мною как конец профессии, так как у хорошего мастера должен быть набор специальных ключей разных калибров. Были такие раньше и у меня.

Теперь мораль. Если у вас часы требуют замены батарейки и мастер взял в руки штангенциркуль – бегите от такого мастера, он шпаклюет по обоям, он шпроты ест отверткой, он безрукий говнюк.

Посредством большой лупы я без труда нашел маленькую зазубринку на шлице часового запорного кольца, подправил ее «нулевочкой», и вот уже утром следующего дня цифры электронных весов стали вновь показывать мой истинный вес – в трусах, с обручальным кольцом и любимыми часами.

Мировая пьянка

В жизни современной и динамичной есть много славных профессий, предполагающих значительное удаление от места проживания. Например, сотрудники внешней разведки, полярники, моряки дальнего плаванья, геологи, миссионеры, челноки-коммерсанты или те же космонавты с космической станции.

Друг моей юности Михаил прописан в Москве, а работает в Швейцарии. Мишина работа лишена героического пафоса, но при этом вполне духовная и выразительная. Он обладатель густого драматического баритона, уже много лет поет в дорогих ресторанах Женевы.

Так получилось, что его профессия оказалась востребованной в тихой и благополучной Швейцарии. В Москве же в конце восьмидесятых годов коренной москвич Миша, работал дворником за служебную комнату в коммуналке для своей молодой семьи. Впрочем, это было замечательное время, так как мы были молоды, полны задора и оптимизма, и вся наша шумная креативная компания очень любила собираться в «дворницкой» в старом доме на Рождественском бульваре.

– Эй, Митрич, открывай пьяная скотина! Отчего двор не почистил, фонарь не зажег?

Я любил пошуметь в тихом дворе на сутулом крыльце старого московского дома, примеряя на себя образ замоскворецкого купчишки.

– Виноват, барин! Я водки с утра откушал, на сон меня пробило. Сей момент – исправим.

Актерского таланта Мише было не занимать, и когда он, отгремев лопатами и ведрами, представал нашему взору в образе упитого в хлам работника метлы, словно сходя с полотна передвижников, мы с женой от смеха неизбежно оседали в сугроб.

– Мы рады сиськи-масиськи, так сказать, гхм-ццц, встрече с настоящим артистом искусства!

Если в телефонной трубке сквозь шум, треск и эфирные шорохи я слышу голос генсека Брежнева, значит, мой друг Михаил звонит из Москвы, и уже в его квартире стоит шумный переполох, предвещающий большую дружескую вечеринку.

– Встреча будет необычная, потому что я собираюсь пригласить очень многих наших друзей, про которых ты уже даже и забыл благополучно – сказал мне Миша по телефону торжественно и интригующе одновременно, приехав на побывку в очередной раз.

Мне и в самом деле стало любопытно, так как добрая половина нашей дружной компании уже давно расселилась по заморским городам и весям не от авантюрной склонности к перемене мест, а исключительно в силу обстоятельств, определявших сложность известного исторического периода конца века прошлого. И уже без всякой нумерации – не первая и не вторая и не третья эмиграция, а просто наши ровесники и современники устраивали посильный быт и карьеру на землях, заменивших им Родину.

– Вы тут наверно думаете, что мы в Швейцарии лаптем щи хлебаем.

Наобнимавшись, Михаил повел нас с женой в комнату, где располагался стол, цвет скатерти которого невозможно было определить из-за количества закуски и запивки, покрывавшей все его пространство. Притом, что и широкий подоконник, и старинная этажерка и даже часть пола большой комнаты были заставлены подносами, салатницами и соусницами, мы сразу заметили огромных размеров ноутбук, стоявший особняком на журнальном столике.

– Я за отчетный период подружился с высокими технологиями и освоил компьютер, и сегодня на этом волшебном экране мы увидим многих наших далеких друзей благодаря замечательной компьютерной программе Скайп. Надеюсь, друзья, вы поняли, что я сказал?

Михаил, шутливо лукавил, так как Скайп он первый раз увидел у меня в свой прошлый приезд.

Я искал ему в интернете слова одной старой французской песни, и мне в это время по Скайпу пришел вызов из Балтимора. На экране появился мой заспанный приятель, который стал меня укорять, что меня невозможно застать за компьютером, и он должен вместо глубокого сна ловить меня в сети, чтобы перекинуться парой слов по нашим общим делам.

– Этот большой мужчина с открытым ртом, что сидит с тобой рядом – кто он? спросил меня приятель из темной части земного шара.

Я не успел ответить, так как Михаил, оправившись от культурного шока по случаю увиденного, принялся немедленно окучивать моего заокеанского собеседника простыми и искренними вопросами и даже просьбами:

– Товарищ, вы меня видите? Вы меня, правда, видите? А вот сейчас я поднял руку – вы видите, что у меня рука поднялась? А вы сейчас поднимите руку, только не говорите какую, я постараюсь сам понять…

В итоге, я отключил Балтимор и долго и, как мне показалось, совершенно напрасно, рассказывал своему восторженному другу про программу Скайп, а заодно и про другие компьютерные технологии, доступные сегодня обывателю.

Я и представить тогда не мог, что за прошедшие полгода Михаил не просто созреет до покупки собственного компьютера и, возможно, научится его включать, а сделает его инструментом сетевого общения, и сегодня, как он гордо мне заявил, справедливо утрет нос всей нашей гуманитарной братии. Нос утереть не удалось, так как многие из нас уже давно срослись с этой замечательной программой, хотя Мишину затею учудить пир на весь мир восприняли с воодушевлением.

Чьи-то шустрые и смышленые дети с радостью взялись заведовать техническим обслуживанием мероприятия. Кто-то возился с камерой и светом, кто-то расставлял и настраивал купленные для того случая большие мультимедийные колонки. Было весело, суетно и бестолково – гости не стремились рассаживаться за накрытым столом, явно нарушая продуманную Михаилом режиссуру мероприятия. В итоге все как-то образовалось – сдвинутые в ряд два больших стола, тесно сидящие люди, которые смотрели на Мишу, который расположился в старинном кресле у самого монитора с большим фужером шампанского.

– Господа, начинаем! Айн, цвай, драй – Бремен включай!

И вот, человек, которого мы не видели лет пятнадцать – лицо в пол-экрана, в руке рюмка и бутылка виски, на заднем плане – что-то напоминающее зимний сад.

– Экран не целовать – весело закричал Миша, говорить по одному, громко, искренне, волнительно. У нас еще Хайфа, Прага, Кельн, Лион и Нью-Йорк, даже два Нью-Йорка. В Хайфе нас встретили за большим столом – многочисленные родственники и даже соседи нашего старого приятеля были рады слиться с нашей московской компанией. Председатель и режиссер эфира Миша уже сменил фужер на хрустальную водочную стопку. Восторг и всеобщее оживление прирастало с каждым тостом.

Всех друзей на экране встречали маршем Агапкина «Прощание славянки». Даром у нас в компании свой баянист-виртуоз с дипломом консерватории. Под семь сорок наша компания простилась с Хайфой. Мишина жена с ужасом смотрела на происходящее – она впервые не знала, как подавать горячее – добрая часть компании поселилась на полу перед монитором. Для нашего друга из Праги наш стойкий баянист исполнил «Марш Радецкого полка», видимо по принципу территориальной близости, при этом дети нещадно кричали «Мы кукуруза сладкая, мы кукуруза гадкая!». Три часа неуправляемого шабаша с многочисленными тостами утомили, наконец, и Мишу и неунывающего баяниста-виртуоза. Было решено первый экспериментальный сеанс дружбы завершить и вернуться за праздничный стол.

Другими словами – продолжить застолье с тостами, воспоминаниями, веселыми шутками, песнями. Собственно, для тостов и шуток сил и времени практически не осталось.

– А что друзья, – Миша оживился после горячего чая, – не хлопнуть ли нам по чарочке перед главной песней.

Главная песня – это традиция, это святое. Все посмотрели на солиста московского оперного театра, который не пил чай, а дремал за столом, устало уронив голову на грудь. Солист с шумом набрал внутрь необходимое количество воздуха и запел, не открывая глаз, про казака и несколько пуль, сразивших и казацкого коня и его самого в итоге. Начал он акапельно, но потом к драматическому повествованию подключился баян и отлаженный за годы мужской многоголосый коллектив мощно сообщил миру о том, как любо жить и не тужить с бравым казацким есаулом.

Мне бы надо было смотреть на солиста, который на втором куплете не только открыл глаза, а пел уже стоя, приняв героическую позу, но я зачем-то посмотрел на монитор и увидел на экране незнакомого человека. Незнакомый человек в знакомой по американским фильмам полицейской форме, заметив с того края земли, что я смотрю на него, приложил палец к губам, ясно давая мне понять, чтобы я не обращал на него внимание.

Когда песня закончилась – раздались аплодисменты. Аплодировали полицейские, аплодировали пожарные на другой стороне земного шара. Оказалось, что наш Бруклинский приятель присутствовал в конференции много часов, ожидая своей очереди на экране, старательно поднимая тосты по команде из Москвы и, не дождавшись общения, уснул мертвецким сном у компьютера. При этом штекер наушников, в которых он сидел по причине раннего воскресного утра, выскочил из разъема, и вся мощь нашей московской гулянки, видимо, не один час будоражила элитный квартал на Кони-Айленде через могучие колонки. Перепуганные законопослушные соседи вызвали полицию. В итоге, как это принято в Америке, приехали и пожарные и полиция. Войдя в незапертую дверь, они попали на нашу замечательную вечеринку. Сержант полиции Владимир из Одессы сказал, что санкций к нашему другу применено не будет, потому что хоть они и в Америке, но люди русские и в хорошем пении и грамотном застолье толк знают.

– Мировая пьянка, – сказал он нам на прощание, улыбнулся широко – не по-нашему и, отдав честь, исчез навсегда с экрана.

Автошапито

– Я записалась в автошколу, – жена выстрелила в меня с порога. – Ты рад?

Я не успел ответить, так как следом прозвучал контрольный выстрел в голову.

– Мы покупаем автомобиль!

Собственно, я знал, что все идет к этому. Автомобиль она хотела и раньше, но мне удавалось, как мне тогда казалось, умело прикрывать эту тему.

– Ты знаешь, что в автомобиле под ногами у водителя три педали и их надо постоянно мять ногами, которых у человека две, при этом дергать ручку скоростей, крутить руль, включать-выключать моргалки, следить за приборами, не упуская при этом из виду дорогу?

В другой раз, когда призрак автомобиля возник за семейным ужином, я живописал ей проблемы, сопряженные с человеческим фактором: пьяные водители, отчаянные пешеходы, коварные оборотни в погонах, алчные и криворукие работники автосервиса, прыщавые пионеры с гвоздями, хитроумные угонщики, завистливые соседи, наконец…

– Да, ты хорошо подготовился, – сказала мне жена с какой-то недоброй интонацией в голосе. Именно тогда я понял, что решение она уже приняла, и теперь для нас это вопрос времени.

– Зачем нам машина? У нас вот есть… кот, например. Зачем специально усложнять нелегкую, в общем-то, жизнь в мегаполисе?

– Все будет отлично! Научусь водить, потом и ты, наверняка, захочешь иметь права. Надо жить в ногу со временем, двадцать первый век на пороге!

Для обучения жена выбрала частную автошколу. На первом теоретическом уроке в классе она узнала, что в автомобиле есть поршень, какой-то вал и что-то, созвучное слову эпилятор – то ли вентилятор, то ли карбюратор, возможно и то и другое. Еще она узнала, что можно посещать только вождение, а правила дорожного движения для экзамена выучить самостоятельно по книжке. Это ее особенно обрадовало.

Машина инструктора – точь-в-точь как в фильме «Москва слезам не верит». Сколько раз жена смотрела этот фильм, столько раз завидовала героине Алентовой. Не ее замечательной карьере и обретенному огромному чувству – с чувством все понятно, у нее уже был я. Она завидовала белой завистью ее точным уверенным движениям, когда та заводила свою умопомрачительную «Ладу», завидовала тому, как женщина-директор недовольно качала головой, прислушиваясь к неправильным звукам, как она теперь понимает, поршня или вала.

Моя жена почти не помнит первый урок вождения. Не помнит и как садилась в машину. Помнит только, что завела ее, что-то нажала ногами, что-то отпустила, что-то дернула рукой… Автомобиль начала двигаться по безлюдной улице. Она была уверена, что через несколько метров инструктор остановит ее и они будут много работать над ошибками, но вместо этого они проехали улицу до конца и выехали на широкую дорогу с автобусами, другими машинами, светофорами, людьми, живущими в городе своей обычной жизнью. Инструктор Леха несуетливо поправлял ученице руль, задавая направление. В итоге, несколько раз обогнув район, они вернулись на место старта к автошколе.

– Что, сразу поехала? А скорости переключала? А инструктор не приставал?

Такой растерянной и ошарашенной ее видели на работе впервые. На все вопросы она отвечала «не знаю».

Второе занятие было более осмысленным. Пока инструктор Леха регулировал жене сидение, она присмотрелась к машине. Все правильно, машина как в любимом фильме, только в состоянии четвертой степени неоперабельной саркомы. Грязный в пятнах пластик высох от трудной жизни, местами был порван и оттуда смотрел отвратительный оранжевый прах поролона. Вместо оконных ручек торчали штыри, которые Леха вращал пассатижами, а стекла фиксировал отвертками, загоняя их внутрь дверей между стеклом и обшивкой. Правая дверь не открывалась совсем, и он пользовался водительской дверью. Спинка его сидения фиксировалась только под прямым углом. Это то немногое, на что жена обратила внимание, а как обстоят дела с поршнем и с валом – это вообще одному богу известно.

– Зато потом на иномарке легко будет!

Инструктор Леха поймал ее брезгливо-недоуменный взгляд и пошел в нападение.

– Тут ваш брат целый день мастерство оттачивает, а я потом думай, как на ней вечером домой в Отрадное из Тушина добираться буду.

«Сама дура», – сказала жена себе. «Сама пошла в частную школу».

Наверно инструктор Леха оценил ее терпимость, потому что вскоре без ее согласия перешел на «ты».

– Значит, так! Вчера я с тобой покатался для общего развития, и ты ничего не помнишь. Это как первый прыжок с парашютом. Страх и сомнения приходят позже. Поэтому начинаем напряженно трудиться.

Жена брала уроки через день на протяжении двух недель, и это действительно было трудно. Трудно было ездить по улицам, и если бы не педали под ногами инструктора Лехи и его уверенные замечания в нужный момент, было бы совсем плохо. Еще трудней было на площадке. Езда змейкой и развороты ей нравились и удавались, но парковка задом – это настоящая пытка. На площадке инструктор Леха обычно стоял с другими инструкторами, а машины с учениками самостоятельно, пытаясь не задеть друг друга, обреченно ползали по расчерченному асфальту.

Все инструкторы в этой странной частной школе достаточно молоды, а инструктору Лехе на вид вообще лет 18. Это странно, так как инструктор правильной автошколы должен иметь водительский стаж не менее пяти лет. Впрочем, раз уж приняты условия игры и жена осталась в этой мутной школе, то какое ее дело!

С утра она на вождении, а вечером после работы до глубокой ночи сидит в Интернете на авто-форуме и читает, читает, читает. Много нужного и неожиданного, что обязательно как ей кажется, пригодится в дальнейшей жизни на колесах. А еще очень много такого: «Женщина за рулем – как обезьяна с гранатой», «Женщина за рулем – звезда: ее все видят, а она нет».

– Ты запомни, встречаются иногда женщины, которые неплохо ездят, но при этом все женщины не умеют делать две вещи – ездить задом и парковать машину.

Так инструктор Леха пытался ее успокоить, после трех неудачных попыток запарковаться задом.

– А вы, юноша, шовинист! – сказала моя жена с нескрываемой досадой.

Наверное, со злости она очень чисто вписалась между двумя проволочными стойками, но инструктор Леха уже этого не видел: он выяснял у своих приятелей значение слова шовинист.

На следующий день он ждал ее на выезде с площадки на правом сидении. Когда она молча выруливала на Лодочную улицу, Леха откинул сломанную спинку сидения и принялся шуровать за водительским креслом. Спустя целую вечность он извлек откуда-то замызганную газетенку с кроссвордом и погрузился в его разгадывание. Процесс явно не ладился. Краем глаза ученица видела его сосредоточенное лицо.

– Ансамбль из трех музыкантов.

Вцепившись в руль, вся взмокшая, с невероятным напряжением жена подъезжала к улице Свободы.

– Трио.

– Верно. Направо. Втыкай вторую.

Инструктор Леха снова погрузился в кроссворд.

– Небольшая лодка. Четыре буквы.

– Ялик.

Он странно посмотрел на нее.

– Подходит. Газку подбавь, смелее. Передвижной цирк?

– Шапито.

«Мамочка родная, я еду практически сама в машине по городу и уже даже разговариваю за рулем», – осознала моя половина.

– Морская кокарда, – не унимался он.

– Краб.

Если боковое зрение ее не подводило, на Лехином лице появилась довольная ухмылка.

– А вот и нет. Если шапито, то получается «крыб».

– Как это? – не поняла жена.

– Ну как, если «шыпито», то вторая «ы», тогда получается «крыб».

– Шапито пишется через «а», – еле слышно сказала она.

Она абсолютно обессилела от нечеловеческого напряжения. Никогда еще она не чувствовала себя такой одинокой и брошенной на произвол судьбы.

– Роман Золя. Кто такая Золя? – ударение Леха искренне делал на букву о.

– Букв сколько?

– Много.

– Тогда «Жерминаль».

В машине стало тихо – инструктор Леха старательно вбивал буквы в клетки. Мамочка родная – я не просто еду, я не просто разговариваю, я решаю кроссворд – жена радостно удивлялась обретенным способностям

– Есс! Есс! Есс! А вы кто? – вырвалось у него – Леха неожиданно перешел на «вы».

Она не успела ответить – машина медленно подъезжала к светофору. Красный сигнал сменился на короткий желтый, а когда загорелся зеленый, сзади немедленно раздался пронзительный гудок. В следующее мгновение машина жены заглохла.

– Козлина, – взорвался инструктор.

Рванув «убитую» правую дверь, он кинулся к стоящей за ними машине. Моя жена не оборачиваясь слушала, как он кричал, что за рулем хоть и женщина, но человек, которому гудящий в подметки не годится. Фраза «дави себе на глаз, шовинист» понравилась ей особо.

Когда Леха приладил свою дверь и они вернулись к автошколе, жена была ни жива, ни мертва от напряжения. Инструктор Леха не спешил выходить из машины – кроссворд, похоже, еще не был решен, несмотря на то, что с помощью моей жены они успешно справилась еще с десятком слов.

– Крытое строение для автомобиля, – произнес он. И быстро, не глядя на сильно умную ученицу, с триумфом, вызовом и знанием дела вывел: «ГАРАШ».

А моя жена не ошиблась. Ровно через три месяца я тоже записался на курсы вождения. Впрочем, это уже другая история.

Сон в летнюю ночь

С начала этого лета я стал плохо отражаться в зеркале. Жена сказала, что надо немедленно идти к психологу. Знакомого психолога у меня нет, поэтому, выйдя из дома, я направился к кожнику.

Кожник, постояв со мной у зеркала, сказал «гм» и посоветовал лечить болячку на левом локте. Одну мазь я должен купить в аптеке, а другую достать у ветеринаров, смешать обе и густо намазывать перед сном.

В аптеке на меня посмотрели с болью, объяснив, что ветеринарская мазь воняет так сильно и так гадко, что я сначала растеряю всех своих друзей, а потом и вовсе буду отторгнут социумом. И хотя друзей у меня нет, а социум я сам давно держу на расстоянии, лечить локоть я раздумал.

– Что сказал доктор? – жена начала пытать меня уже в коридоре.

– Это оттого, что я во время работы вожу локтем по столешнице. Производственная травма, – нашел я нужное определение.

– Сделаем так, – сказала решительно жена. – Ты не будешь сидеть за компьютером, а станешь бубнить тексты в диктофон, как Н.Островский или Гришковец, это можно делать даже лежа. Я же прямо сейчас брошу работу и буду все записывать.

Набубнивать тексты мне понравилось. Я уже замахнулся на большие полотна «Записки художника широкого свойства» и «Из прожитаго».

Теперь мы с женой работаем с утра до позднего вечера. Посуду раз в три дня приходит мыть соседка, телефон отключен за неуплату, в квартиру вернулись тараканы.

Это лето мы с большой долей вероятности проведем в России, потому что жена теперь тоже плохо отражается в зеркале, а сфотографироваться на новые загранпаспорта мы в таком состоянии не можем. Впрочем, это ерунда и пустяки, главное, чтобы литературный поток не прерывался.

Зубная фея

Приезд внучки – это примерно как вакуумный взрыв на отдельно взятой территории. В единое мгновение наработанный уклад монотонного предпенсионного дожития вытесняется из квартиры без остатка, немедленно уступая место бытию иного свойства, в котором бесполезно искать структуру, ритм, последовательность событий и вероятность их развития. На ближайшие десять дней в квартире воцаряется табор, ярмарка, балаган и пикник, а еще – бесконечные волны сладкой и последней в жизни любви, что обретают дед да баба в утешение перед неизбежностью дороги дальней.

Две елки, цирк, детский музыкальный театр, Дед Мороз с девицей по вызову, а еще утренник в чужом детском саду, визит к прабабушке, походы в гости к детям приятелей нашей дочери, прием общих родственников и друзей с обязательным ежегодным отчетом–допросом на тему «За морем житье не худо?» и еще много магазинов и торговых центров на тему игрушек и одежды для внучки и дочери. В остальное время – прятки, догонялки, рисование, вырезание, прыганье по дивану, висение на люстре, настольные игры, карты, фокусы, розыгрыши, дурилки.

В этом году список мероприятий пополнился публичным исходом молочных зубов. Один резец пришлось удалять у моего знакомого врача, а выпадение второго зуба растянулось на несколько вечеров. Внучка домурыжила этот зуб сама, огласив окрестности долгим высокочастотным воплем, от которого строгие фужеры в шкафу покрылись холодным предсмертным потом. «Все замечательно, – сказала наша взрослая дочь, – вот только что делать с Зубной Феей?»

За трудные зубы Зубная Фея приносит детям не просто денежку, а достойные материальные подарки. Этот зуб тянул на конкретный мини-набор Лего с лошадкой и каретой.

Когда внучка сладко уснула, торопясь в следующее утро, мы на семейном совете решили, что Зубная Фея может оставить девочке письмо под подушкой, в котором объяснит ребенку, что было очень поздно и она обязательно придет завтра.

Дочь уединилась на кухне с макбуком и уже минут через десять принесла нужный текст:

«Здравствуй, Франка! В моей волшебной стране сегодня зазвенел колокольчик, и мои маленькие помощники подсказали мне, что у тебя выпал молочный зуб. И они были правы! У тебя выпал молочный зуб, и это значит, что ты растешь и впереди тебя ждет много приключений и удивительных открытий.

Прости меня, сегодня у меня был трудный день, я много детей посетила по всей земле, твой зубик выпал уже поздно вечером, и я к тебе не успела. Твой подарок я принесу тебе послезавтра.

Ты очень храбрая девочка, скоро у тебя вырастет новый зуб, а старый я забираю себе! Спасибо тебе за него! Он самый белый и чистый зуб из всех зубов, которые я забирала у деток на этой неделе!

Не забывай хорошо ухаживать за своими зубками каждый день, и ты всегда будешь радовать всех своей прекрасной улыбкой!

Зубная Фея».

– Дщерь моя, ты неожиданно радуешь меня!

Мне, действительно, очень понравился текст.

– Как говорится, дерево от яблоньки … Вот просто вижу руку дочери крупного писателя. Генетика не такая уж и продажная девка империализма.

– Папа, генетика очень продажная девка, я взяла текст из интернета, а от себя только приписала два предложения.

На письмо мы поставили рабочую печать жены, и дочь унесла его в спальню.

Утром ко мне в кабинет бесшумно проскользнула внучка в пижаме с письмом в руке и молча расположилсь у меня на коленях Я два раза прочитал ей текст, и ребенок сказал, что все нормально и один день она может потерпеть.

Зубная Фея не обманула дитя, и уже ранним утром дня следующего внучка что-то сладко напевала по-французски, пытаясь собрать гламурную конюшню.

Вечером в кровати она попросила бабушку взять бумагу и ручку, так как хочет написать Зубная Фея ответное письмо. Письмо должна с ее слов записать бабушка. Нам очень понравился ее порыв. Мы с дочерью притаились за дверью.

– Возможно, генетика не совсем продажная девка, и литературный дар прорвет себя в новом семени, – прошептал я дочери.

– Дорогая Зубная Фея, я прощаю тебя! – услышали мы сладкий уверенный голос из полуприкрытой двери.

– Она не писатель, она принцесса, – сказал я дочери, после того, как мы от смеха сползли на пол.

Десять дней закончились. Самолет с детьми уже приземлился в Копенгагене, а мы с женой ходим по квартире и молча наводим порядок, вынимая самое разное из возможных и невозможных мест. Порядок восстановлен к обеду, все как прежде – привычно, рационально и бесконечно бессмысленно, ибо пустота не может иметь

смысла…

Для оформления обложки использовалась художественная работа автора

Оглавление

Семь мелодий уходящей эпохи

Гоша

Часы остановились в детстве

Ян Амос Коменский

Огурец для любимой

Лето, мальчики, космонавт

Бассейн «Москва»

Аграрный этюд

Как я поплыл

Это я из самолета звоню

Вобла

Почему я не …

Правильный отдых

Едоки мороженого

«Наши» немцы

Sancta simplicitas, или тонкие грани советского интернационализма

Искусство бояться

За грибами

Технология ностальгии

Зеленый лазер

Дочкин магазин

Мини-шоу в гипермаркете

Московский дятел

Делегат

Девушка из ГУМа

В шаге от развода

Промысел божий

Любовь и проруби

Душный август

Под обоями

O tempora, o mores!

Глухо-не-мой день

ТольВаныч

Толстой и Почта России

Три женщины

У зубного

Срок дожития

Минкульт

Грязи хочу!

По волнам креатива

ЦПКиО

Штангенциркуль как диагноз

Мировая пьянка

Автошапито

Сон в летнюю ночь

Зубная фея