Записки с того света [Александр Тимофеев] (fb2) читать онлайн

Записки с того света. Александр Тимофеев.

Предисловие

Тюрьма срывает маску с человека. В тюрьме ты не можешь скрыть свою сущность. Ты не можешь притвориться крутым. Ты либо являешься таковым, либо нет, и это видно всем.

Грегори Дэвид Робертс. Шантарам

Тюрьма резко кристаллизует человека.

Это подобно шоковой терапии. Изменения

революционные.

Человек сразу все вспоминает.

Осознание истин, для которых в обычной жизни потребовались бы годы, происходит здесь за считаные дни, часы, а то и мгновения.

В этой книге мне хотелось бы поделиться с вами драматическими событиями своей жизни и теми Открытиями, которые пришли ко мне.

Человек, который прошел тюремные будни, уже навсегда становится другим.

Приходит иное видение жизни.

Самое главное – он понимает цену свободы

и человеческих взаимоотношений.

Спасибо всем, берегите себя.

Всех ждет Амнистия.

Глава 1

Чёрт из табакерки

Чем глубже взгляну на жизнь свою и на все доселе ниспосланные мне случаи, тем глубже вижу чудное участие высших сил во всем, что ни касается меня…

Н.В. Гоголь

Однажды в Москве душным июльским днем, как черт из табакерки, нарисовался Вилфрид В-д.

Маститый немецкий адвокат, колесящий по миру в поисках богатых клиентов, нуждающихся

в нестандартной правовой помощи.

У него была новая идея, актуальная в России, – содействие в получении второго гражданства.

Вилфрид рассказал, что у него есть связи в одной латиноамериканской стране, где правительство, и особенно генералитет, относятся с пониманием к таким людям и способны ускорить процесс получения «инвесторами» VIP-гражданства.

«В России крутятся большие деньги и есть много страждущих, так давай мы с тобой поможем им», – заключил он.

Идея показалась мне интересной.

Вскоре среди российских бизнесменов нашлись желающие получить второе гражданство. Кто-то опасался за свою неприкосновенность в России, а кто-то просто, как говорится, на всякий случай или для того, чтобы без всяких визовых проблем путешествовать по миру.

Конечно, всех в первую очередь интересовала легитимность этой процедуры.

Вилфрид клятвенно заверял, что всё в порядке!

Он сказал: «Для начала я окажу содействие в получении легального паспорта тебе, ты приедешь и сам во всем убедишься».

И я согласился – не доверять Вилфриду оснований у меня не было, а дивиденды это дело сулило действительно немалые.

В течение года я пересылал ему необходимые для оформления гражданства документы, и вот он сообщил, что мой паспорт готов. Для снятия всех сомнений предстояло ознакомительное путешествие.

Мы договорились вместе вылететь из Мюнхена.

Вылет

По своей привычке я прибыл в здание аэропорта впритык, до окончания регистрации оставались считаные минуты.

Со словами «опаздываю, опаздываю, самолет улетит» я протиснулся сквозь стоявших в очереди пассажиров.

Приветливая девушка на регистрации на мою привычную просьбу посадить меня около окошка сказала, что я последний и выбирать не приходится – самолет полный, да и вообще регистрация уже закончилась. «Как так? – спросил я, – Еще же пятьдесят минут до вылета?»

– Да, но регистрация заканчивается за час, рейс международный.

Я вспомнил, что перепутал время регистрации внутренних и международных рейсов.

Но девушка была мила и начала оформлять мне билет.

Наконец-то он у нее в руках, она смотрит в компьютер и неожиданно рвет его.

– Что такое? – спрашиваю я.

Она уже сосредоточенно смотрит на монитор и говорит: что-то с программой.

Я уже начинаю напрягаться, в голове крутятся мысли, что программа уже закрыла регистрацию и у нее не получится зарегистрировать меня.

Но вдруг волшебница выдает мне новый билет.

Быстро прохожу все линии контроля.

При посадке узнаю знакомую персону – Сергей Стиллавин, я как раз в это время слушал его передачи на радио «Маяк». Он педантично с кем-то торговался по поводу своего контракта, обсуждал всякие мелочи. Я вначале подумал, что это юрист какой-то.

Очень нудный, скучный человек в реальной жизни.

Прохожу в самолет.

Присаживаюсь в кресло, по иронии судьбы Стиллавин оказался за моей спиной и брюзжал весь полет.

«Где тот искрящийся чувством юмора мужчина?» – подумал я.

Мне сразу вспомнился Михаил Зощенко, писавший острые юмористические рассказы и жутко страдавший от депрессий. Наверное, это компенсация. Для того чтобы находиться в балансе.

Прилетел.

Немецкий Дон Кихот

Долгая очередь на паспортный контроль.

Поддатые солидные мужчины хвастаются, кто сколько выпил сейчас, и вспоминают былые свои подвиги: «Помню, два литра «Хеннесси» уложили». Как мальчишки. Удивительно, респектабельные мужчины, а по сути подростки. Чем здесь хвастаться? Тем, что тебе сорок и ты бухаешь?

И это вершина среднего класса.

Вообще паспортный контроль проходил очень и очень медленно.

Наконец-то моя очередь. К этому времени историй про злоупотребление алкоголем я наслушался на всю оставшуюся жизнь.

У меня был шенген, но лысый пограничник просто замучил меня вопросами. Никогда раньше не сталкивался с вопросами при прохождении паспортного контроля в странах шенгена (вероятно, потому что летал в основном в южные расслабленные страны – Италию, Испанию, Грецию).

– С какой целью прибыли в Мюнхен?

– С деловой, – вначале сказал я.

Он стал мучить вопросами.

– Какие у вас здесь дела?

– С партнером встретиться.

– Что за партнер?

Я перестроился и сказал, что цель визита – туристическая. Ну не про паспорт же ему рассказывать.

– Что будете смотреть?

Я не смог внятно ответить на его вопрос.

– В Бразилию лечу, вот билет, в Мюнхене транзитом.

– На сколько прибыли в Мюнхен? Где жить будете? Есть ли обратный билет? В какой-то момент он уже вывел меня. Бразилия, Мюнхен, транзит – твердил я. А в голове крутилось «давай пропускай меня, лысый череп».

Эх, где же ты Италия?! Где сорок человек проходят паспортный контроль за пять минут, а пограничник под конец ставит штемпель уже куда попало, не глядя. Иногда даже не сверяя фотографии с личностью подателя паспорта.

Вообще все у него проводили не меньше пяти минут…

Наконец-то пропустил. В Германии при прохождении паспортного контроля надо отвечать четкими рубле-ными фразами, ясно обозначая все ключевые моменты визита в страну. Немецкий порядок начинается уже на границе.

Вилфрид уже ждал меня.

Мы вышли из здания аэропорта и сели в его «лимузин». «Мерседесу» было лет двадцать, не меньше.

Он был весь завален адвокатскими документами и еще черт знает чем. Для того чтобы мне сесть, Вилфриду понадобилось перегруппировать эту груду. «Вот это да! – подумал я, – Плюшкин какой-то».

Поехали, дорога хорошая. Впечатлил футбольный ста-дион «Альянц Арена», мимо которого мы проезжали. Это домашняя площадка мюнхенской «Баварии». Красивый модный стадион. Этакий современный Колизей.

Вилфрид привез меня в отель.

Вечером он вновь удивил меня – мы пошли слушать органную музыку.

Я, наверное, во второй раз в жизни – первый раз был, помню, в школе.

Здание филармонии новое, современное, оригинальное. Не пахло нафталином, как часто бывает в России в культурных заведениях. Мне представляется, что запах нафталина – это необязательное условие «культурности» места.

В целом было интересно.

На следующий день катался с ним по Мюнхену. Встречи, встречи…

Он был, как Фигаро, – одновременно везде и… нигде.

Его задор дисгармонировал с возрастом.

Вилфрид снова поразил меня: парковался где хотел и как хотел, постоянно нарушая правила парковки. Когда мы выходили из здания, под лобовым стеклом нашей машины, как правило, трепыхалась какая-нибудь бумажка. Помимо этого, к правилам дорожного движения он относился пренебрежительно. Нам часто гудели. Нетипичный немец. Можно сказать, бунтарь. Но немецкая система наказывала его вновь и вновь, Вилли же нарушал и нарушал с такой же немецкой пе-дантичностью…

Настоящий немецкий Дон Кихот.

МОЯ НЕВЕСТА. ЛЮБОВЬ, СЕКС И ДЕНЬГИ

Вечером Вилфрид встретил меня у отеля на своей чудо-машине, и мы поехали… Вдруг машина остановилась, мы вышли и увидели, как из нее вытекает жирное пятно масла – все, сломалась колымага. Образовалась большая лужа. Я такого еще не видел. Вид у Вилфрида был весьма озадаченный. Немцы, сидевшие в кафе на улочке, перед которым и случилась поломка, принялись комментировать ситуацию, некоторые подошли к машине и даже пробовали заглянуть под нее. Вердикт был однозначный: дело – дрянь. Выглядело это все очень комично.

Меня данная ситуация даже рассмешила.

Вилли позвонил в службу технической поддержки. Оперативно подъехала машина и эвакуировала наш экипаж.

Дальше мы пошли пешком.

Пришли не то в кафе, не то в пивную (в Баварии их трудно различить – пиво пьют везде и в любое время суток). Сам видел, как многие добропорядочные граждане вместо кофе выпивают в районе восьми утра пиво и… идут на работу. По моим наблюдениям, число пьющих пиво по утрам – где-то процентов двадцать. И это не забулдыги какие-нибудь, а добропорядочные бюргеры.

В заведении мы встретились с одной элегантно одетой старушкой лет семидесяти, типичной пунктуальной посетительницей фитнес-центров. Она долго и пристально смотрела мне в глаза, проявляла какой-то не-понятный интерес. После встречи я спросил у Вилли: «Кто это? И какая цель нашей встречи?». На что он ответил: «А ты не думал получить немецкое гражданство посредством женитьбы?»

Я даже опешил: «Ей сколько лет, этой фрау, моей невесте?» Вилфрид с немецкой расчетливостью и холодностью ответил:«А какая разница?» Я говорю: «Не знаю. Вопрос, конечно, интересный. В принципе. Но, возможно, есть иные невесты?» Вилли радостно закивал: «Есть, есть…»

– И сколько это стоит?

– Это зависит от того, будешь ли ты с ними спать.

– А они еще и на это рассчитывают?

– Да. Кстати, Хильде (той, с которой мы встречались) ты понравился.

– Есть еще одна, очень богатая, – он даже зажмурился и заговорил с придыханием: – Монако, яхта и т.д. Единственное, немного постарше Хильды.

– Сколько же ей лет?

– Немногим больше восьмидесяти, но выглядит на пятьдесят и очень любит секс.

– Нет, это не вариант. Я не настолько все-таки нуждаюсь в немецком гражданстве.

– Да какая разница, сколько женщине лет, если у нее есть яхта? – искренне удивился Вилфрид.

– Нет, Вилли.

– Подумай. Кстати, такой возраст можно рассматривать как преимущество, – загадочно произнес Вилфрид напоследок.

– Закрыли вопрос, Вилли.

– Ну ладно, – сказал Вилфрид, а потом все-таки познакомил меня «случайно» с одной сорокапятилетней одинокой женщиной, русской, которая уехала из России лет двадцать назад.

Я уже не был удивлен.

К моему счастью, я ей не понравился – старая разборчивая дева с убеждениями. И я понял: русские женщины, даже прожившие двадцать лет в Германии, остаются все же русскими – и даже в пятьдесят ищут Любовь.

Мозг русской женщины, в отличие от немки, с большим трудом может разделить любовь, секс и деньги. И если она все же разделяет эти понятия, то все равно не может самозабвенно насладиться чем-то одним, так как подспудно испытывает чувство вины.

И как рыба, ищущая воду, все равно ищет любовь.

Анна Каренина…

Немецкая женщина легко способна разделить эти понятия, более того, они изначально разделены в ее голове. Если происходит их совпадение – она, конечно же, счастлива, но нет так нет, и она наслаждается чем-то одним, абсолютно не испытывая мучений и угрызений совести. Трудно на самом деле сказать, какой вариант лучше.

Все счастливые женщины похожи друг на друга, а каждая несчастная женщина несчастна по-своему.

Велосипед

Вилфрид решил, что по городу мне лучше всего передвигаться на велосипеде.

Мы пришли к нему домой – и, о ужас, такой захламленной квартиры я еще не видел никогда. Я понял, почему он поселил меня в отеле, несмотря на то что сам жил в четырехкомнатной квартире один.

Это был сплошной хаос. Как ни странно, Вилли в нем очень хорошо ориентировался. Это был организованный хаос. Он мог легко найти в какой-нибудь груде сваленных на полу вещей нужную ему в данный момент. Это уникально.

Беспорядок был – как после демонстративного жесткого обыска полиции. Особенно мне запомнились белые трусы Вилфрида, которые были зачем-то надеты на чайник, и пара женских трусов-стрингов, забытых, я думаю, не знаю даже сколько лет назад, но так и валявшихся в ванной (так бывает в Индии: бросишь бутылку, приедешь через год, а она лежит, родимая, все на том же месте). На мой немой вопрос по поводу их присутствия Вилли о чем-то задумался, потом заулыбался.

В этой квартире он только спал и стирал вещи.

Кухня была в нерабочем и самом нежилом состоянии. Вилфрид стянул с чайника свои трусы и бросил их в кучу вещей – вероятно, чайник использовался для сушки трусов. От предложенного чая я отказался. Он присел рядом со мной на диван, посмотрел на сервант, и лицо его радостно прояснилось. Он встал, открыл дверцу серванта и достал оттуда набор шампанского: красное, розовое, белое.

– Какое будешь, Александр? – спросил он у меня.

– Розовое, – почему-то сказал я. Выпили розовое, потом и красное…

Затем вспомнили, зачем мы все-таки пришли, и пошли по тропинке между завалами вещей к балкону. Протиснулись на него, еле приоткрыв дверь, – нам надо было вытащить придавленный велосипед. Вилли жестом показал, что он приподнимет весь наваленный на велосипед хлам, а я буду его тащить. У меня получилось только наполовину вытащить велосипед, дальше он ни в какую не вылезал. Я развел руки – бесполезно. Но это был бы не Вилфрид, если бы он не довел дело до конца. Мы поменялись местами, и он, немного покряхтев и поколдовав (без волшебства здесь не обошлось), все же вытащил его. Вилли завалился бы назад, но груда вещей не позволила ему сделать это.

За всей нашей операцией по вызволению велосипеда все время внимательно, с непроницаемым спокойствием наблюдал со своего балкона, расположенного буквально в двух метрах от нашего, сосед Вилли. Да, смотрелось это, наверное, комично. Но он не проронил ни слова, ни один мускул не дрогнул на лице наблюдавшего за нами терминатора.

Выволокли велосипед на улицу.

Надо было накачать шины.

Мы стали искать велосипедный магазин. И, к моему удивлению, быстро его нашли. Их в Мюнхене немало, так же как и велосипедистов.

Накачали шины.

«Ну, вот, – торжественно вручил мне Вилли велосипед, – владей».

Вместе с велосипедом он дал мне еще и антиугонное устройство, поставив туда сложный код.

По его виду, когда он вручал мне это устройство, я понял – воруют.

Передвигаться по городу на велосипеде, который, кстати, назывался Mercedes-Benz, было сказкой.

В Мюнхене, как и во многих европейских городах, сделано все, чтобы поездка на велосипеде была комфортной.

Спасибо Вилфриду за велосипед.

Парк, семья и нация.

Квартира Вилфрида находилась недалеко от Английского сада – это великолепный, большой парк.

В выходные дни, начиная с вечера пятницы, немцы собираются там семьями. Расставлены лавочки, большие столы, и пиво льется рекой. Деды, отцы и внуки – все вместе за одним столом. Худенькие стройные девушки тоже позволяют себе кружку-другую (емкость кружки – литр).

Особенно меня впечатлила семейственность и нерушимость поколений. Между дедом и внуком нет каких-то стен недопонимания, какие у нас часто возникают между поколениями. Они все вместе.

И большое единство нации в целом. Не мифическое квазипатриотическое и кем-то срежиссированное, а настоящее, исходящее откуда-то из глубины.

Мы – немцы. 100%-ная самоидентификация. Мы – баварцы, черт побери.

Многие были одеты в национальные баварские костюмы.

Когда в парке играли национальные марши, точь в точь как в фильмах про Великую Отечественную войну, по-рядка ста столов, а за каждым сидело где-то от шести до двенадцати человек, подхватывали песню в едином порыве. Мне даже становилось страшновато от их такой сплоченности.

Чувствовалось колоссальное единение. Какое бывает на футбольных матчах, когда фанаты вместе начинают что-то скандировать.

И я понял, что единство нации невозможно без единства семьи. Вначале идет единство внутри семьи, семьи – в широком понимании этого слова, не муж–жена–ребенок, а всей большой семьи – деды, прадеды и т.д.

И вот эти небольшие корешки могут вместе сплести корни единства нации в целом.

Национализм в Германии

Вилфрид познакомил меня с русскоязычной семьей из Украины, из Харькова. Им было где-то пятьдесят пять – шестьдесят лет. Когда развалился СССР, они уехали. Обосновались в Мюнхене и чувствовали себя неплохо. Какая-то тоска и ностальгия у них присутствовала, но возвращаться они категорически не желали. Мужчина занимался наукой и объяснил мне все предельно технократично и расчетливо: просто уровень жизни здесь, в Германии, по всем показателям выше. Качество дорог, воды из-под крана, еды, одежды, образования, науки и т.д.

Их тревожила только одна проблема – иммиграция в Германию мусульман. Исламский фактор.

«Немцы, – сказали они, – тоже недовольны, но нервно курят на кухнях и далее сор не выносят. Политкорректность, …ыть ее за ногу».

Расслабленная Европа

В пятницу в парке настроение у всех было праздничным.

Много людей в маскарадных костюмах, молодые мужчины не стеснялись одеваться в наряды медсестер. Все крайне раскомплексованные, но без агрессии. Дружелюбны, и всем, по большому счету, в хорошем смысле этого слова, наплевать на окружающих: кто во что одет, как выглядит, что делает…

Мужчины-«медсестры» ходили с пивными кружками, и никто не интересовался их регистрацией (шутка).

Удивительно, но в парке не было и полицейских, которыми просто кишит любое мероприятие в России. Людям как будто не доверяют, как малым детям, за которыми только и нужен глаз да глаз. Вдруг какую гадость в рот потащат или подерутся. А, может быть, так оно и есть, что мы дети, за которыми надо присматривать?

Немцы пили и гудели вовсю, я ждал Вилфрида и наблюдал за окружающими.

Вся подобная атмосфера расслабленности и…порядка! была для меня непривычной!!

Я знал, что такое состояние расслабленности. Я знал, что такое порядок. Но соединение их вместе я увидел, признаюсь, впервые. Для этого следовало прилететь в Германию.

В парке была идеальная чистота, лавки стояли в строгие ряды, никто не нарывался на конфликт, хотя степень опьянения была у многих чрезмерной. Несмотря на то что мы сидели на улице, никто не курил, все отходили в специально отведенное для курения место. Масса мелочей, которые в совокупности позволяли получить полное ощущение свободы и порядка. Это было удивительно. Мне это нравилось.

Я увидел Вилли. Он с пивом уже шел ко мне. Я обрадовался ему, так как в этом семейном немецком ансамбле чувствовал себя одиноким. Мы радостно чокнулись. Выпили пива… Вилфрид заприметил двух рядом сидящих с нами молодых немок, я подмигнул ему: «мол, действуй, Вилли».

Он подсел к ним – немки были не против. За ним последовал и я. Блондинка и брюнетка, лет двадцати, симпатичные. Мне запомнились их удивительно наивные и чистые глаза, особенно блондинки. Как у коровы, но осмысленные, просто очень наивные и чистые. Таких глаз не встретишь в Москве.

Пошел дождь, и мы побежали под купол. Настоящий ливень, гроза.

Вилфрид постоянно намекал девушкам, что он живет рядом с парком и есть шампанское…

Но немки не пошли… И правильно.

Вилли обменялся с ними телефонами и договорился о встрече.

Мы пошли через парк к Вилли домой, наслаждаясь чудесным свежим воздухом, какой бывает только после дождя. Пришли и практически молча вдвоем выпили все шампанское. Мы были очень пьяны.

На следующий день мы улетали в Бразилию.

Глава 2

Знакомство с Бразилией

Полёт

При вылете из Мюнхена мы решили воспользоваться моим новым паспортом. Было несколько не по себе, когда пограничник вбивал данные в компьютер и недоверчиво поглядывал на зеленоглазого «латино-американца» со славянской внешностью. Но долго ждать не пришлось. После прохождения контроля Вилфрид подмигнул мне.

Нас ждала промежуточная транзитная посадка в деловой столице Бразилии – Сан-Паулу.

Полет прошел на удивление легко. Несмотря на длительность перелета (более 12 часов), не было томительного ожидания и постоянных мыслей в голове: «Ну когда? Когда же мы прилетим?» Не понадобились даже маленькие бутылочки вина, предусмотрительно купленные Вилфридом в Мюнхене.

Висевшее передо мной табло показывало передвижение самолета, и его скорость меня устраивала.

Через пару часов полета я стал проваливаться в кошачью полудрему.

Немного мешала только хлопотливая девушка-украинка, летевшая вместе с компанией мужчин в возрасте, тоже украинцев. Они не знали ни слова по-английски, девушка же старалась всячески им угодить.

Сквозь дрему периодически проскакивали смешные украинские слова и их перевод, весь разговор в основном был посвящен еде и виски с колой.

Я только подумал: «Какой черт их-то дернул лететь в Латинскую Америку?»

Остальные пассажиры, в основном немцы, были тихи, невозмутимы и, по русским меркам, даже чопорны; но таковы уж немцы.

Мы прилетели рано утром. Я вновь предъявил «второй» паспорт. На этот раз никаких беспокойств прохождение контроля не вызвало.

В аэропорту я сразу почувствовал аромат Бразилии – запах свободы и зелени. Недаром на бразильском флаге доминирует зеленый цвет.

Воздух был насыщен влагой и свежестью. Мы были еще в аэропорту, а это уже ощущалось.

Особая энергетика.

Так начиналось одно из самых запоминающихся путешествий в моей жизни…

Гусары денег не берут

Выйдя из дверей аэропорта «Гуарульюс», я увидел деревья с сочной листвой, напоминавшие какие-то лианы, бурную зеленую растительность и радостно глотнул теплого бразильского воздуха.

Легкие отчетливо наполнились этим неповторимым утренним воздухом.

Я явственно представляю этот момент даже сейчас, спустя годы.

Тогда я еще жил и дышал «разрывая легкие».

Сделав пару вдохов полной грудью, зашел обратно в здание аэропорта.

Он был еще полупустым. Различные киоски и палатки не работали.

Вилфрид спросил меня: «Мы что, останемся в аэропорту и будем мучительно долго ждать здесь нашего дневного рейса? Или поедем в город и посмотрим его?»

Вопрос был риторическим.

Зная темперамент Вилли и по его настрою я понял, что сидеть в аэропорту он решительно не намерен. Со мной или без меня, но в город он поедет.

Уговаривать меня также долго не пришлось: несмотря на существенную разницу в возрасте, мы были два сапога пара.

Я только спросил его: «А как мы туда доберемся?»

Он быстро выяснил, что нам нужно заказать такси в одном из специализированных киосков. Но все они еще не работали, и мы стали ожидать открытия, расположившись у одного из них. Вилфрид достал бутылочки красного вина, которые были предусмотрительно куплены им еще в Мюнхене, но остались нетронутыми в полете, и мы выпили за прилет.

К нам периодически подходили редкие туристы, в основном немцы, и что-то спрашивали. Вилли охотно им отвечал. Выпитое вино и авантюрный склад характера подтолкнули его к мысли переместиться за прилавок туристического киоска. Он отодвинул заградительную цепочку и, изображая мимикой злоумышленника, проник по ту сторону прилавка. Учитывая, что наше «турагентство» было единственным работающим в столь ранний час, к нему стали подходить

туристы и расспрашивать о туристических маршрутах. Вилфрид с улыбкой, отхлебывая

вино, что-то им повествовал, а также раздавал всем желающим брошюры и буклеты

агентства.

Смотрелось это довольно комично. Я просто не мог сдержать приступы смеха и, закрывая лицо, периодически отходил на расстояние, чтобы не мешать театру одного актера. Вилфрид же, бывший вначале немного скованным, постепенно распалялся; его белые щеки покрылись ярким румянцем, чувствовал он себя все более и более уверенным и осмелевшим. Думаю, этому способствовало и красное вино.

Повадками и активной жестикуляцией он уже стал напоминать распоясавшегося Хлестакова.

Я даже стал немного переживать за старика (а ему тогда было порядка шестидесяти лет): как бы его не забрала полиция.

Вообще, Вилли удивил меня: после двенадцатичасового перелета он не просто выглядел бодрым и энергичным – он феерил!

Глаза его искрились, язык работал без остановки.

Конкистадор–пассионарий, спустившийся со своего фрегата покорять Латинскую Америку.

Его энергия, позитивный настрой передавались всем присутствующим. Я же просто давился от смеха.

Те, кому Вилфрид открывался, не могли поверить в то, что он их разыгрывал. А убедившись в этом, все уходили с искренними улыбками.

Проходивших мимо девушек он сам призывно приглашал на «консультацию».

С одной симпатичной брюнеткой в очках у него завязался более продолжительный диалог, походивший, однако, больше на монолог Вилли. Он, как павлин, распустил перед наивной студенткой все свои многочисленные звания и регалии, особенно упирая на то, что является профессором. Периодически Вилли доставал то одну, то другую визитку, как бы все более увеличивая свой «павлиний хвост». Я и сам не подозревал, что у Вилфрида столько разных визиток и столько ипостасей. Многогранная личность. Что уж говорить о студентке – ее глаза все больше и больше округлялись.

Масштаб личности Вилфрида увеличивался подобно расширяющейся Вселенной.

Наверное, это происходило бы до бесконечности (как и со Вселенной), так как Вилфрид был подобен фокуснику, каждый раз доставая новую визитку и вновь начиная свой монолог, если бы наконец не открылся нужный нам киоск.

Девушке также надо было ехать в Сан-Паулу, и Вилли абсолютно гусарским жестом показал ей, что мы ее захватим. Она долго отнекивалась, но устоять перед его темпераментом и напором не смогла.

Мы подошли к нашему такси. Водитель пытался выяснить, куда нам ехать. Куда ехать, мы и сами не знали – наверное, поэтому Вилли сказал, что нам надо в центр. Таксист тем не менее упорно не мог понять, куда все-таки нам нужно.

Три раза он переспросил, точно ли нам надо в сentro, и, трижды получив утвердительный ответ, с каким-то недоумением сказал что-то типа: «Ну, в центр, так в центр». Потом я понял причину его сомнений.

Оказывается, в Сан-Паулу, во-первых, центра в виде старого города как такового нет, есть буквально пять–семь зданий, представляющих хоть какой-то исторический интерес, поэтому и само понятие центра города практически отсутствует. Есть район Сentro, куда нас и привез таксист. И этот так называемый центр города населен в значительной мере бездомными, бродягами, наркоманами, преступниками, проститутками и прочими люмпенами.

Мы сели в машину – я рядом с водителем, а Вилфрид вместе со студенткой – и поехали. Вилли по-прежнему о чем-то вещал, но его фразы становились все более лаконичными, и время от времени он даже позволял себе делать паузы. Чувствовалось, что силы старика не беспредельны и они на исходе.

Он напоминал заводную игрушку, которая еще делает по инерции движения, но они становятся все медленнее и медленнее.

Погода была ненастная: свинцовое небо и моросящий дождь.

Я смотрел в окно и разглядывал ландшафт. Он был индустриальный, без особых изысков. Со всех попадавшихся на глаза билбордов на меня смотрели либо футболист Неймар, либо фотомодель Жизель Бюндхен: они рекламировали все, что только можно. Создавалось впечатление, что эти двое просто поделили рекламный рынок Бразилии.

Наконец, как мне показалось, мы въехали в пределы города. Я спросил у таксиста: «Сан-Паулу?» Он утвердительно кивнул.

Город представлял собой нагромождение многоэтажных зданий, современных и не очень, которые были расположены, на мой взгляд, совершенно бессистемно. Трущобы сменялись пафосными высотками, и наоборот.

В общем, Сан-Паулу – город контрастов.

Мы высадили девушку. Вилфрид поморщился, когда она, достав деньги, предложила частично оплатить поездку. Гусары денег не берут!

Девушка была искренне тронута и изумлена тем, что мы не взяли у нее денег. Возможно, российская девушка и не особенно удивилась бы подобному жесту со стороны мужчины – скорее даже наоборот, это было бы для нее ожидаемо. Немка же, по-моему, испытала небольшой культурный шок. По крайней мере изумление.

Такая ситуация явно была для нее неординарной, нетипичной. Вилфрид решил закрепить успех и взял у опешившей студентки номер телефона, чем заставил ее зардеться.

Очередным гусарским жестом он небрежно попросил меня помочь ей с чемоданом. Я с легкостью откликнулся на его предложение, но тут меня ожидал подвох: чемодан был тяжеленным –килограммов тридцать пять, не меньше.

Но отступать было уже некуда.

Студентка оказалась обстоятельной и, наверное, взяла в путешествие все, что только могла. Проклиная «гусара», я потащил по подземному переходу ее огромный баул, думая: «Хочешь гусарить, Вилли, – сам и таскай».

Вернувшись в машину, я недобро посмотрел на улыбающегося Вилфрида, закрыл дверь, и мы поехали дальше.

Минут через десять таксист остановил машину и, мотнув головой, сказал: «Сentro». Мы переспросили: «Центр?» Он еще раз утвердительно произнес: «Сentro, centro», – и махнул рукой.

Мы вышли на улицу. Стоял небольшой туман, и мы пошли в буквальном смысле куда глаза глядят.

Ни плана города, ни цели у нас не было.

Два авантюриста в белых рубашках и дорогих итальянских костюмах. В криминальном центре Сан-Паулу.

В городе, где машинам в ночное время во избежание нападений разрешено не останавливаться на красный свет светофора.

Редкие прохожие имели потрепанный вид, дома были обшарпаны и исписаны граффити. Одинокие посетители затрапезных забегаловок с интересом смотрели на нас.

Было раннее утро воскресенья. Город еще спал. На улице стелился легкий туман.

Вдруг я услышал непонятную, очень странную песню.

Вначале я вообще не понял, что это и откуда доносится звук, а потом сквозь дымку тумана увидел старуху, которая поразила меня своей инфернальностью.

Она была одна на этой широкой улице и пела какую-то песню в рваном ритме вуду.

Пела она для себя (а может быть, для меня).

Она сидела на картонке и периодически приподнималась на коленях. Вид у нее был очень гордый, я бы даже сказал, вызывающе гордый. Голова высоко поднята и обращена к небу.

Несмотря на преклонный возраст и полностью седые волосы, ее движения были пластичны. Более того, периодически она, подобно кобре, совершала непонятные выпады вперед и вбок – хаотичными зигзагами и в только ей понятном ритме.

Глаза у нее были стеклянные и смотрели в какое-то потустороннее пространство. Страшные глаза. Их не было, они были мертвы.

Она напоминала ведьму.

Заунывная песня этой сухой бразильянки произвела на меня сильное впечатление.

Я на несколько секунд остановился возле нее и выпал из реальности. Мной внезапно овладел непонятный страх и чувство какой-то обреченности и тоски.

Уходил от нее не спеша, оглядываясь, пока ее силуэт не растворился в утренней пелене.

«Это был нехороший знак, – подумал я. – Очень не-хороший знак».

Вилфрид уже ушел далеко вперед. Я поспешил за ним.

«Это был нехороший знак…» – крутилось у меня в голове.

Мы петляли наугад, стараясь держаться больших проспектов и улиц. По пути купили сувениры в виде бразильских женщин в национальных нарядах рабынь на плантациях. Статуэтки были с выдающимися, даже гипертрофированными грудями и попами.

Зашли в кафе затрапезного вида, выпили бразильского кофе, который оказался дрянным. Съели по паре бананов – маленькие такие, тоже невкусные, кормовые. Видимо, не сезон.

Разочарованные, мы побыстрее расплатились и вышли из кафе.

Love story

Город еще был безлюден, и вдруг мы увидели, что в одном из переулков кипит бурная жизнь. Играет музыка, стоят девушки в мини-юбках и на высоченных каблуках (некоторые из них мне показались очень нестандартными), какие-то накачанные темнокожие ребята с цепями на шеях. Странная публика, как из кинофильмов.

Заинтригованные, мы направились туда. Вилли спросил у колоритного охранника: «Что здесь сейчас происходит? Это клуб?» Оказалось, что это был клуб Love Story. Как мне потом сказали мои адвокаты, этот клуб – самое (c упором на это слово) злачное место Сан-Паулу: сборище свингеров, транссексуалов, проституток, наркоманов и прочей сомнительной публики. Они очень долго удивлялись и переспрашивали, точно ли мы были именно в Love Story. И как мы вообще его нашли.

Здесь была вечеринка.

Нам предложили войти за сто евро. Плата показалась мне чрезмерной. Я сказал: «Бесплатно зайдем, а так – нет», – и отошел от входа. Было уже утро, и я не видел смысла платить за вход такие деньги, хотя признаюсь – войти в него было дико интересно.

Вилфрид остался договариваться с колоритным охранником. Затем подошел ко мне и сказал, что договорился, и мы вошли в клуб.

Царство порока приняло нас в свои объятия.

Сквозь тесный темный проход мы просочились внутрь.

Чтобы пройти вглубь, нам понадобилось протиснуться (это было возбуждающе!) через скопление чрезвычайно откровенно одетых девушек, которые призывно улыбались. Вообще латиноамериканки очень улыбчивы, а здесь к улыбке добавлялась еще и порочность. Получалась гремучая смесь. Их взгляды были подобны взглядам Сальмы Хайек в фильме «От заката до рассвета», да и атмосфера была похожей.

Яркие ощущения были уже на входе. Очень странные…

На уровне подсознания.

В воздухе сразу можно было ощутить неповторимый аромат порока (кто знает, о чем я, тот поймет меня, кто нет – пусть радуется, что не знает, ибо «плата» сораз-мерна).

Энергетика у клуба была запредельная.

Темная, влекущая энергия…

Пугающая, но в то же время манящая…

Очень необычная. Ни до, ни после ни с чем подобным я не сталкивался.

И ни одно подобное заведение мне уже не интересно, потому что планка порока Love Story была космической.

Там не было никаких особых внешних спецэффектов или умопомрачительных танцев go-go, хотя девушки танцевали превосходно, делая особый упор на движения ягодицами – гордость бразильянок.

Там был особый драйв. Кураж. Исходящий от посетителей.

Все были настроены на одну волну – волну секса.

Нередко, кстати, посетительницы сами залезали на постамент для танцовщиц go-go.

Я долго думал, как описать эту манящую атмосферу порока…

Она была подобна спящему вулкану.

Мрак, темнота, вроде бы ничего не происходит, но точно видно и слышно, что какие-то процессы идут… В воздухе нависает напряжение… и вдруг – вспышка, взрыв и мгновенный поток раскаленной лавы.

Мы подошли к бару и сразу выпили кашасы. Выбор был правильный: надо было как можно скорее включиться в эту атмосферу – без кашасы никак. Нам необходим был этот «успокоительный укол», так как царящая в клубе энергия пугала, но в то же время уйти было невозможно. Мы уже глотнули этого тлетворного воздуха… Мы были уже им отравлены. Кашаса же отключила последний, еле слышимый голос разума.

Было где-то семь–восемь часов утра, но по присутствующим было видно, что расходиться никто не собирается.

Мы вызвали интерес у дам – особенно после того, как Вилфрид угостил их кашасой. Достаточно быстро и я, и Вилли оказались в разных компаниях раскомплексованных девушек. Они не были вульгарны. Они были позитивными и открытыми. Это качество свойственно латино-

американцам; русские в таком состоянии открытости бывают, как правило, только после принятия известной дозы спиртного.

Были ли они проститутками или искательницами приключений, учитывая специфику клуба и латиноамериканскую открытость, понять было сложно.

Нельзя было даже точно сказать, являются ли они вообще девушками. Бразильские транссексуалы, учитывая в целом достаточно мужественные в нашем восприятии черты лица латиноамериканок и обильный макияж, были практически неотличимы от девушек. А транссексуалов в клубе было много…

Интриги добавляло то, что в клубе было темно и мы хорошо видели лица окружающих только тогда, когда в нашу сторону на доли секунды направлялись лучи от светящегося шара.

Отчетливую картину давали только периодические вспышки, освещавшие на мгновение весь зал.

Тогда можно было видеть, что многие пары (иногда это были и трио) не теряют времени даром, а чем-то активно и страстно занимаются…

Я поднялся в туалет, который находился на втором этаже заведения, и долго не мог понять, где же мужское отделение, так как из двух туалетов выходили то мужчины, то женщины. Оказалось, что туалеты совместные. Я зашел, и там меня ждало новое открытие: дверей ни на входе, ни внутри не было. Поэтому можно было наблюдать как мужчин, так и женщин, отправляющих свои естественные потребности.

И как ни странно, если мужчин это обстоятельство немного и смущало, то женщины чувствовали себя комфортно. Причина этого, вероятно, в том, что мужчина всегда так или иначе озабочен размерами своего члена, а также боится показать его вялым и небоеспособным в глазах как женщин, так и мужчин.

Мужчина вообще всегда чего-то боится. И наверное, тот мужчина, который перестал бояться, становится для женщин чертовски привлекательным.

Спустившись вниз, я нашел Вилфрида в превосходном настроении, мы еще раз выпили с ним и с веселой компанией окружавших нас девушек за укрепление дружеских отношений. Вилли заплатил за алкоголь. По его лицу я понял, что счет оказался внушительным. «Ну ничего, – подумал я, – это тебе плата за чемодан брюнетки, который ты вручил мне. Теперь мы квиты».

Рядом со мной оказались две подружки: дородная брюнетка с эффектным бюстом четвертого размера и миниатюрная блондинка с еще более заметной грудью, которая была непропорциональна ее общей комплекции. Силиконовая, конечно.

Мы договорились с Вилфридом расстаться на время и условились встретиться у входа в клуб в пятнадцать минут одиннадцатого, чтобы поехать в аэропорт.

В камере хранения клуба я оставил свою сумку и пакет с сувенирами.

Когда в назначенное время я появился у клуба, то с удивлением обнаружил, что он закрыт. Причем наглухо: хорошими такими решетками, какими закрывают клетку с дикими животными. Оказывается, клуб работал до десяти.

Вилфрид вместе с такси уже ожидал меня.

На наш стук в решетки дверь приоткрыл уборщик, который сказал, что в клубе, кроме него, никого нет, а камера хранения закрыта.

Ну что ж, выбора не было, надо было ехать в аэропорт.

Сумку было жалко: стильная, итальянская, дизайнерская. Да и содержимое…

Однако в аэропорту меня ждали события, перед которыми потеря сумки уже показалась сущей мелочью…

Аэропорт. Задержание

Во время посадки, «пробивая» мои документы по базе, сотрудница аэропорта сделала недоуменное лицо и попросила меня задержаться. В ответ на мое удивление сложившейся ситуацией и жесты, указывающие, что самолет улетит, она была непреклонна – лишь пригласила своего старшего сослуживца посмотреть в компьютер и на мой паспорт. Они вместе еще раз полазили по базе, повертели мой паспорт и стали лишь еще непреклоннее и безэмоциональнее. Мужчина по-звонил по трубке, и я явственно услышал слово «полиция».

В воздухе повисло напряжение. Они смотрели на меня уже с некоторой опаской и без характерной для работников их сферы улыбки радушия. Через пару минут жестами безапелляционно попросили меня отойти от стойки и присесть рядом в зале ожидания.

Я уже понял, что ситуация серьезная, и сообщил об этом в Москву.

Минут через тридцать я увидел, как вместе с Вилфридом улетает мой самолет.

Он медленно тронулся, разогнался…

Наблюдать его взлет было неприятно и как-то тоскливо.

Через какое-то время ко мне подсел полицейский – молодой маленький паренек лет двадцати.

Это уже не вызвало у меня каких-то особых эмоций.

Так мы и сидели достаточно долго, тупо смотря то друг на друга, то по сторонам.

Затем подошли двое накачанных мужчин-полицейских гренадерского вида – уже в иной, не как у паренька, форме.

Один из них без особых церемоний взял мою руку и быстрым профессиональным движением защелкнул на ней один из наручников, а второй прикрепил к своей руке. Они резко, властными движениями и жестами показали, что надо идти.

Меня куда-то повели.

По их виду сразу стало понятно: это серьезно.

Пассажиры, ожидавшие рейса, смотрели на всё это с нескрываемым интересом. На их лицах я прочитал целый калейдоскоп эмоций – от сочувствия до отвращения; ужас, страх, удивление…

Я и сам испытывал сложные чувства.

Единственное, что подсказывал мне мой внутренний голос: сейчас начнется самое интересное…

«Гренадеры» долго вели меня по служебным лестницам, пока мы не оказались в «брюшной полости» аэропорта, скрытой от посторонних глаз.

Мы проходили мимо крутящихся по ленте чемоданов, комнат отдыха для персонала, многочисленных других помещений, пока не дошли до отдела полиции. Там меня сразу обыскали и забрали все личные вещи – без описи, понятых, документов… Просто свалили все на стол в небольшую кучу.

Затем открыли камеру, завели меня туда и освободили от наручников. На этом их миссия была закончена.

Я остался один.

На удивление я был совершенно спокоен. Ни паники, ни отчаяния… Видимо, включилась моя защитная функция – в стрессовых ситуациях я становлюсь удивительно спокоен.

Через пару часов все те же полицейские открыли дверь моей камеры, пристегнули меня наручниками к себе и куда-то повели. Меня ждали в кабинете следователя. Там было много суровых мужчин, а за столом сидел коротко стриженный седовласый мужчина лет сорока пяти в хороших очках. Меня посадили на стул перед ним, остальные полицейские рассредоточились по бокам и позади меня.

Начался допрос.

Их интересовал мой паспорт и цель визита в Бразилию. Мы общались на ломаном английском, все вопросы носили явно обвинительный характер; если мой ответ их не устраивал, вопросы повторялись вновь и вновь, вновь и вновь…

Я был уверен, что они записывают не то, что я говорю, а то, что им нужно. Женщина-секретарь, которая вела стенограмму, постоянно переспрашивала у следователя интерпретацию того, что я сказал, и он долго пересказывал ей на португальском мои слова. Все это выглядело даже немного комично. Мой односложный ответ на тот или иной вопрос вдруг превращался в развернутое повествование, и секретарша под руководством следователя долго и усердно что-то набивала.

Затем мне дали протокол допроса на португальском и попросили расписаться, я отказался. Мне стали объяснять, что там именно то, что я им сказал. Я не верил. Затем настойчиво потребовали… Я отказывался. Возникла пауза. Мужчины были настроены явно недружелюбно.

Попросил воды, мне отказали и вновь дали бумагу: «Читай и подписывай».

Стал опять читать, вернее делать вид, так как ничего не понимал в этих бумагах, написанных на португальском. «Читал» лишь для того, чтобы выигратьвремя. А сам судорожно думал: «Что же делать?»

Решил вновь попросить воды. На этот раз следователь махнул головой секретарше, она вышла и вернулась со стаканом воды. Когда она подходила ко мне, я дотронулся до нее рукой (не знаю, зачем это сделал, – это было спонтанное движение); охранники моментально среагировали, заломив мне руки. В комнате поднялся жуткий гвалт. Я стал валиться со стула, делая вид, что теряю сознание. Охранники приподняли меня и вновь водрузили на стул, я вновь стал падать, они опять подхватили меня и стали удерживать на стуле. Кто-то вылил мне на голову стакан воды. Я не реагировал.

Следователь что-то сказал, и меня потащили в камеру.

Охранники были очень грубы. Все углы и двери были мои: они демонстративно, с размахом и со знанием дела впечатывали меня в каждую стенку при повороте и в каждый дверной проем. Делали это без напряга, легко, даже играючи. Сопровождая свои действия какими-то ругательствами.

Учитывая их размеры – а меня вели крепко сбитые мужики, про которых говорят «косая сажень в плечах», – это было болезненно.

В камеру они меня буквально втолкнули. Стоило больших усилий остаться на ногах.

Возбужденный, я сел на кровать и попытался успокоиться.

Камера была просторная, метров двадцать. Я прилег и постарался отключить эмоции. Прессинг со стороны полицейских был неприятен. Но меня все еще не покидала мысль о непродолжительности этого злоключения-заключения.

В камере был тусклый свет. Горело лишь дежурное освещение за пределами решетчатой двери. Я закрыл глаза.

Вдруг неожиданно раздался треск, людские возгласы и визг. Я увидел, как полицейские ввели мужчину и женщину; все это сопровождалось эмоциональной перебранкой. Мужчина что-то яростно доказывал полицейским, те реагировали на это в схожей тональности. Полицейские начали обыскивать их чемоданы. Мужчина все время комментировал их действия и экспрессивно воздевал руки, взывая к Всевышнему. Женщина то и дело вспыхивала и гневно что-то тараторила. Обыск закончился. По жестам полицейских я понял, что они предложили мужчине забрать необходимые ему в камере вещи.

Заключение в тюрьму – видимо, как и смерть – всегда является полной неожиданностью

для людей.

Вот так вроде бы и знают, что человек смертен и сия чаша неминуемо ждёт всех, но всё же думают, что это будет нескоро, не сейчас, да и…

Ведь даже если болеет старая бабушка и все знают, что она должна вот-вот преставиться, – и в такой ситуации люди всегда полны удивления, что это произошло именно сегодня и именно сейчас.

Так и совершающие преступления делают круглые глаза, когда им указывают на камеру.

Они шокированы, когда закрывается дверь камеры и щелкает замок.

Хотя знали, знали…

Мужчина, когда осознал свое положение, сразу притих, лицо его осунулось, и сам он как-то даже уменьшился в размерах.

Вдруг совершенно неожиданно женщина, сопровождавшая его, – вероятно, его жена – рухнула без сознания. Ее падение было резким, она упала прямой спиной назад. Но в то же время, несмотря на всю стремительность ситуации, ее падение происходило для меня будто в замедленной съемке.

Это произвело эффект разорвавшейся бомбы.

Мужчина резко подскочил к ней и начал кричать: «Доктора, доктора!» Полицейские, на секунду опешившие, тоже сразу засуетились: один из них побежал за врачом, второй вызывал его по рации, третий нагнулся к женщине и стал сильно бить ее по щекам – буквально избивать. С размаху нанося смачные пощечины. Мужчина ударил полицейского по рукам, оттолкнул его, сопровождая свои действия проклятиями в его сторону. Говоривший по рации полицейский вытащил дубинку и стал ею бить мужчину по голове, а его поднявшийся с пола товарищ принялся избивать несчастного еще более яростно.

Женщина продолжала лежать неподвижно.

Нервное напряжение от всего происходящего передалось и мне. Адреналин зашкаливал.

Я смотрел как завороженный.

Избиение было мощным, но непродолжительным. После четырех-пяти профессиональных ударов, сломав всякое сопротивление, полицейские его прекратили. Защелкнули за спиной мужчины наручники. Открыли дверь моей камеры и втолкнули его внутрь. Он упал, но моментально встал, подскочил к решетке и стал кричать и бить по ней ногой. Полицейский тоже подошел к решетке и что есть силы ударил по ней дубинкой. Это произвело отрезвляющий эффект.

Тем временем пришел доктор, достал нашатырь. Женщина зашевелилась и подала признаки жизни.

Все как-то сразу успокоились.

Она медленно, при помощи полицейских поднялась и постепенно пришла в себя.

Начала отбирать какие-то вещи для мужа.

Заплакала. Ее слезы резанули его, как лезвие. Он еще больше осунулся.

Забрав свой чемодан, она, заплаканная, подошла к камере и поцеловала его на прощание.

Полицейские взяли ее за руки и начали выводить наружу. Женщину, которая еще секунду назад была совершенно спокойной, вдруг охватила истерика. Двое полицейских силой тащили ее. Мужчина, как сумасшедший, стал яростно долбить решетку ногами и кричать. Он не унимался и все бил и бил ногами по двери решетки. Я думал, он ее сломает.

Полицейские наконец вывели женщину и бегом направились к камере.

Я сразу запрыгнул на кровать и спиной буквально впечатался в стену.

Они со скрежетом открыли дверь и бросились к отошедшему в глубь камеры мужчине. Я не видел, что там происходило, так как угол моего обзора не позволял мне это, но характерные возгласы и хлопки ударов давали полное представление о происходящем. Мне стало страшно.

Экзекуция прекратилась, и полицейские деловито, с чувством выполненного долга вышли из камеры.

Я отпрянул от стены, посмотрел в его сторону – он остался лежать на полу, не двигаясь.

Я смотрел на него. Надо, наверное, было встать и помочь, но я почему-то не мог это сделать. Я был в шоке от происходящего, оторопел, тело и мысли мои застыли.

Наступила неожиданная тишина. Я впал в прострацию. Время как будто остановилось, в голове не было никаких мыслей. Только в висках бешено стучало.

Вдруг неожиданно я вышел из этого состояния, мои тело и ум вернулись обратно в камеру. Прошло несколько секунд, и я понял, что уже могу к нему подойти.

В то самое мгновение, когда я только сделал движение корпусом в сторону лежавшего мужчины, он неожиданно зашевелился. Я замер. Он приподнял спину, потрогал руками голову, другие части тела, встряхнулся, встал и молча лег на соседнюю кровать. Я тоже прилег.

Так мы и лежали.

Принесли еду, поставили на пол.

Но есть не хотелось. Аппетита не было.

Мы так и продолжили лежать, пока сон не сморил нас.

Вероятно, наступила ночь.

День второй

В полицейском участке вновь возродилась жизнь.

Наверное, наступило утро.

Мы проснулись, но продолжали молча лежать.

Принесли завтрак.

Мы поднялись и наконец-то познакомились.

Это был Даниэл, накачанный румын, спешно покинувший Испанию с женой и новыми документами.

На протяжении почти всего моего тюремного заключения наши судьбы будут тесно переплетены.

Есть по-прежнему не хотелось.

Я выпил воды из-под крана и лег.

Так мы и пролежали весь день.

Нудный, долгий, вязкий день плавно перекатился в ночь.

День третий

Утром нам вновь поставили на пол еды.

Теперь мы уже поели. Адаптировались.

И вновь улеглись, как медведи, находящиеся в зимней спячке.

Вдруг неожиданно заскрежетала входная дверь.

Впрыск адреналина мощной струей сразу вошел в мою кровь, сделав меня бодрым и энергичным. На нас надели наручники, защелкнув их за спиной, и повели по длинным коридорам аэропорта. Мы вышли на улицу и впервые за два дня увидели солнечный свет, который сразу же ослепил нас.

Нас посадили на заднее сиденье машины, теперь приковав еще и друг к другу. Полицейские сели по бокам у дверей.

И джип стартовал. Водитель, включив сирену и весело смеясь, гнал со скоростью километров сто, нарушая все возможные правила. Так неистово радоваться жизни могут только бразильцы.

Вы скажете: «Что такого? Всего сто километров в час?» Да, но это было среди оживленного движения, где водитель чувствовал себя как гонщик «Формулы-1», смело идущий на обгон. Все шарахались в стороны, отодвигались, тормозили…

Одна из машин просто выехала в кювет, чтобы не столкнуться с нами. Причем мы неслись, не сбавляя хода, не обращая внимания на светофоры и встречную полосу. От пяти-семи столкновений нас отделяли какие-то секунды и сантиметры. Полицейские же время от времени грозно орали водителям других машин, смеялись и улюлюкали.

Такой драйв жизни особенно сильно контрастировал с двумя днями безделья, проведенными в темном «обезьяннике» аэропорта, откуда нас вытащили, как кротов.

От такой гонки, поворотов влево-вправо наши наручники резко врезались нам в руки.

Мы ехали так минут пятнадцать–двадцать. Вдруг машина остановилась, и мы около часа просто сидели в машине, разглядывая прохожих, и ждали, когда нас пригласят в здание.

Светило солнце, но оно почему-то не радовало, а, наоборот, навевало сильную печаль. В груди защемило от тоски.

Мы смотрели на прохожих.

Они шли по своим незначительным делам.

Они могли вот так спокойно идти по улице.

Без наручников.

На этом контрасте мы впервые отчетливо осознали, что потеряли что-то очень важное.

Лицо Даниэла также выражало щемящую печаль.

Мне кажется, мы думали об одном и том же. Нет, я даже в этом уверен.

В здании нас проверил врач, в очередной раз взяли отпечатки пальцев.

Потом посадили уже в другую машину и повезли.

Куда мы едем и зачем, я не понимал.

Глава 3

«Парадането» – желтый дом

Нежелание платить по своим счетам

Нас привезли в тюрьму. Как оказалось, это была тюрьма «Парадането». Здание теплого желтого цвета. Название тюрьмы я запомнил легко – «парада нету».

Вновь у нас с Даном взяли отпечатки и отвели в отдельную камеру, где было очень холодно.

Неизвестность сильно тяготила меня, Дан же напоминал напуганного абитуриента перед сдачей экзамена.

От холода и нервного напряжения он начал приседать, я последовал его примеру.

Прошло где-то около часа.

Мы не понимали, сколько пробудем здесь.

Обратившись к охраннику на смеси румынского и испанского, Даниэл узнал у него, что нас скоро поведут в камеру к бразильцам.

Он мрачно сказал мне, что надо будет драться.

Рассказал про свой план: он будет бить первым главного в нос, затем второго, а я… в общем, по обстоятельствам. Дал мне пару железных колец на руки – для усиления удара.

Скажу честно, перспектива драки не радовала: логически и математически финал драки двух гринго против десятка бразильцев был для меня очевиден.

Это же не кино, где супергерой раскидывает десятки противников. Как говорил мне один профессиональный боксер, реальность сурова и против троих-четверых биться уже сложно, так как есть большая вероятность пропустить удар, а дальше… тебя просто затопчут.

Я перестал чувствовать холод.

Мне уже стало уютно в этой непонятной холодной камере, где практически все надписи на стенах были обращены к Богу: «DEUS, DEUS, DEUS…»

Все сразу вспоминали о Нем… Наверное, даже те, кто раньше и в церкви-то никогда не был.

Что-то неприятное было в этих обращениях. Нечестное. Корысть, наверное.

Нежелание платить по своим счетам.

Что ОН должен заплатить? ОН заплатил.

Даниэл хоть остался мужчиной и был честен с самим собой.

Остался собой.

Он верил в силу и усиленно разминался перед битвой, а я обратился к…

В силу я не верил.

Через пару минут охранник сказал Дану, что скоро нас поведут, и дал ему сигарету.

Дан покурил и передал мне. Мы напоминали двух фронтовиков в окопах перед атакой.

Вообще-то я не курю, но здесь стал курить даже с каким-то неистовством и отчаянием. От первой затяжки закашлялся, а затем почувствовал приятное состояние невесомости и одухотворенности.

Вдруг неожиданно открылась дверь, и нам сказали: «На выход». Мы заложили руки за спину и вышли.

Я уже практически не чувствовал себя.

До сих пор помню это состояние.

Камера.Путин. Pizdetz

Мы шли по длинным коридорам, периодически останавливаясь у закрытых дверей, которые конвоиры со скрежетом открывали.

Затем встали посреди большого длинного коридора и чего-то ждали. Минуты ожидания, как ни странно, были не тягостными, а сладостными.

Слышны были отчаянные крики и хлопки, отчетливо напоминавшие удары. Меня это напугало.

Идти в камеру к злобным бразильцам не очень-то хотелось.

Оказалось, мы ожидали директора тюрьмы. Хозяина.

Наконец вышел статный, представительный мужчина с кудрявыми черными волосами. Его облик напомнил мне образ плантатора из ранних бразильских сериалов. Он не был агрессивен – скорее, наоборот, немного ленив. В его манерах читалась значимость, как у льва. Создавалось впечатление, что он только что пришел с обеда. Его взгляд, несмотря на вальяжную небрежность, был пронзительным и немного тяжелым. Отношение персонала к нему было очень подобострастным.

Он оглядел нас, быстро поговорил с подчиненными о Дане, перебросился с ним парой слов. Я в это время находился в «невесомом» состоянии. Дан же, напротив, был весьма бодр и улыбался начальнику тюрьмы.

Решив вопрос с Даном, он обратился к своим людям по поводу меня – ему что-то сказали, дали какую-то, по-видимому, вводную информацию; он попросил бумаги и быстро пробежал их глазами. Затем о чем-то спросил у меня, я выдал уже привычную фразу «но португез», означавшую, что я не говорю на португальском языке. Его это немного смутило, возникла дли-тельная пауза, продолжавшаяся более минуты. На расслабленном лице начальника тюрьмы впервые стало читаться какое-то напряжение мысли (оказалось, он просто вспоминал свои ассоциации с Россией), и вдруг неожиданно он, улыбаясь, вопросительно произнес: «Путин?»

Я на автомате, не задумываясь, тоже с улыбкой ответил ему: «Пеле».

Это разрядило обстановку. Он весело рассмеялся. Мы с Даном улыбались ему в ответ.

Посчитав познания о России исчерпанными, а свою миссию выполненной, директор что-то быстро сказал персоналу и удалился.

Упоминание Путина и вообще само слово «Путин» показалось мне каким-то добрым, ободряющим знаком.

На иррациональном уровне я ощутил себя в безопасности. Почувствовал, что я как бы не одинок, что есть «Путин» и его знают (вот начальник тюрьмы его знает). А я как-то связан с ним – «Путиным», и это придало мне какой-то уверенности. Бред, конечно, но тогда…

Само поведение начальника тюрьмы оказало успокаивающее воздействие, а виртуальная фигура Путина вселила в меня какое-то ощущение защиты, что ли.

Вероятно, такую же функцию выполняло имя Сталина, когда бойцы шли в атаку и кричали: «За Сталина!» А до Сталина было за…

Сработали глубинные паттерны подсознания, включающиеся в пограничной, экстремальной ситуации.

Нам быстро сказали повернуться направо, и мы пошли. Пройдя пару дверей (в тюрьмах их вообще бесчисленное количество), мы вошли непосредственно в блок, где находились заключенные. Он напоминал двухэтажный Колизей. Двор тюрьмы сразу оглушил гвалтом португальской разноголосицы.

Вообще португальский язык немного грубоватый, голос у бразильцев низкий, тембр брутальный. В связи с этим кажется, что они агрессивны и всегда немного на взводе. Между тем это просто особенность языка и его восприятия ухом русского человека.

Тогда я этого еще не знал, и на меня эти звуки произвели настораживающее впечатление.

К тому же бразильцы в это время играли во дворе тюрьмы в футбол и свои эмоции выражали очень бурно. Бразильцам в принципе свойственно бурно выражать свой эмоциональный мир (латиноамериканцы – что там говорить), а уж во время футбола, да еще и заключенным, которым больше и пар-то выпустить негде, кроме как во время часовой игры пару раз в неделю…

В общем, крики, вопли…

Несмотря на игру, открытие ворот привлекло внимание как зрителей, так и футболистов, каждый из которых окинул нас, вновь прибывших, заинтересованным взглядом. Нас подвели к ближайшей камере слева, которая в отличие от других была закрыта. Открыли дверь, и мы, что называется, «на вдохе» зашли.

Первым зашел Дан и как-то моментально вступил в диалог с находившимися там людьми. Я наблюдал. Разговор, по моим ощущениям, был конструктивным, я бы даже сказал, дружеским.

Никаких бандитских рож в камере не наблюдалось. Ко мне подошли и спросили, откуда я. Привычно сказал, что «русо, но португез», за меня им что-то ответил Дан. Из-за языкового барьера ко мне быстро утратили интерес, только по-приятельски ободряюще похлопали по плечу.

Все, что накрутил себе Дан, было всего лишь роем пу-гающих мыслей, следствие его восприятия жизни в це-лом. Жизнь оказалась добрее – может быть, только в данной ситуации и именно к нам. Счастливчикам.

Все кровати были заняты, а присесть, несмотря на доброжелательное отношение, я не решался, да и не хоте-лось: выброс адреналина при заходе в камеру был сильный и я все еще находился в приподнятом состоянии, эйфории.

Стал изучать надписи на стенах.

Настенные граффити в камере были хорошо развиты, в основном это была краткая информация о том, кто здесь был и откуда.

Мое внимание привлекла самая большая надпись: огромными буквами на железной доске было выгравировано слово PIZDETZ и маленькими – Zan Volkov. Слово, хотя и написанное латиницей, было знакомым – нашим, родным, но имя меня немного смутило. Я показал на надпись, и бразильцы сразу поняли мой ин-терес. Да, сказали они, здесь действительно был русский, он вез наркотики, его перевели в другую тюрьму (с Жаном мы потом еще встретимся).

Само слово PIZDETZ, емко и удивительно точно выра-жало то, что чувствовал написавший его человек. Я прочитал его еще раз – PIZDETZ. Оно было мне неприятно, потому что отражало и мое текущее состояние.

Мои друзья

Наша камера была обшарпана и напоминала провинциальный привокзальный общественный туалет.

Очень небольшая – где-то около 8–9 метров. Продолговатая. Одна трехъярусная кровать и настил в виде антресоли над дверью (там тоже спят), рукомойник и туалет, отгороженный от остальной камеры простыней, которая висит на веревке.

Моя кровать – это кусок грязного рваного поролона. Мы с Даном спим «валетом» около двери. Местные обитатели дали нам одно скудное одеяло на двоих. Сами укрываются тремя хорошими. Холодно. На следующий день сжалились над нами и дали еще одно. Теперь у каждого из нас есть по одеяльцу! Под ним все равно очень холодно, ветер продувает камеру насквозь, но все же.

Раковина, над ней надпись: «Don’t worry, be happy».

На двери написано на португальском: «Все мы в руках Господа Бога».

Это здесь понимаешь особенно отчетливо.

Нас тут семь человек. Представлю своих товарищей по несчастью.

Жуан Карлос, 21 год, – бразилец европейской внешности, симпатичный молодой парень с длинными волосами, напоминающий начинающего рок-музыканта. Он вез восемь или девять килограммов «волшебных таблеток».

Аугусто – коренастый, немного полноватый благообразный молодой человек, также европейской внешности. Он похож на упитанного студента. Тоже наркота. Они с Жуаном Карлосом держатся вместе.

Третий бразилец, Карлос, кучерявый, похож на цыгана, лет сорока, сидит за агрессивное поведение в отношении полицейского. Вот уже 90 дней. Любит Достоевского, при мне читал «Братьев Карамазовых». Глубоко, я бы даже сказал, неистово верующий в Бога человек.

У него всегда в руках или Библия, или Достоевский.

Именно он впоследствии дал мне тетрадь и карандаш. По вечерам он читает вслух Библию, как пастырь, вкладывая в это столько энергии и темперамента, что даже меня пробирает, хотя я не понимаю ни слова. Видел, как у слушающих его слезы наворачивались.

Это происходит следующим образом: все собираются вокруг Карлоса, и он зачитывает какую-

нибудь нравоучительную проповедь из Библии, черные глаза его навыкате – в это время он очень похож на темнокожего актера Сэмюэла Л. Джексона в фильме Тарантино «Криминальное чтиво».

Экзальтация запредельная.

Затем все молятся.

Такой вот катарсис.

Каждый вечер.

Мой товарищ и, можно сказать, друг – Дан Петреску. Румын итальянского происхождения, он ехал из Испании, где прожил десять лет. О своей профессиональной деятельности Дан не распространялся. В силу обстоятельств руководство оказало ему содействие в получении второго гражданства и рекомендовало с семьей покинуть страну. Формальное основание задержания – «поддельный паспорт» – вызывало у него бурю негодования. Он бил себя по плечам, показывая, какие эполеты были у генерала, лично вручавшего ему паспорт в Асунсьоне. Он недоумевал, почему вопросов не возникало на контроле при вылете из Асунсьона, в аэропорту Парижа, при перелете в Мадрид…

Дан имеет многочисленные шрамы от ножевых и иных ранений – как побочный эффект рабочего процесса. Он ими гордился и постоянно их показывал. Дан направлялся через Бразилию со своей женой в Парагвай. Биография у него была бурная. Вероятно, поэтому он очень не хотел, чтобы о его личности делали запрос в Испанию.

Они с Карлосом – неформальные лидеры нашей камеры, заводилы, два наиболее темпераментных человека.

Александр, колумбиец, вез «ун кило кокаино». Ему тридцать четыре года. У него добрые и умные карие глаза.

Он любит шахматы, иногда мы с ним играем (фигур у нас, правда, не хватает).

Также в нашей камере сидит Галакси – молодой африканец из Сенегала, лет двадцати пяти, ортодоксальный мусульманин, держится особняком. Он производит впечатление человека мягкого и глубоко верующего.

В установленное время он всегда слезает с верхней полки, для того чтобы помолиться Аллаху.

Нигде я не встречал такой религиозности, как в бразильской тюрьме.

Несколько слов о толерантности

Это слово сейчас становится немодным, и его даже иногда стали произносить с каким-то пренебрежительно-ругательным оттенком – на мой взгляд, зря.

Толерантность – это взаимное уважение и терпимость друг к другу.

Хотелось бы написать о том, как в таком маленьком пространстве люди старались быть предельно тактичными и толерантными!

На восьми метрах ужились люди, говорящие на четырех языках (испанском, французском, португальском и русском), разных рас и религиозных убеждений.

Католики, мусульманин и православный пребывали в абсолютной веротерпимости и уважении к религии и обрядам друг друга. Все старались создать в этой «коммунальной» комнате максимальный комфорт (если это слово вообще применимо к тюрьме) для молитвы и совместного проживания.

Даже предугадывали желания товарищей, маневрировали в ограниченном пространстве предельно деликатно, чтобы не задеть друг друга – возможно, в этом залог выживания.

Не зная даже языка сокамерника, мы понимали друг друга без слов.

Слова часто бывают лишними.

С их помощью мы скрываем, изменяем, ретушируем, вуалируем истинное положение вещей или просто банально врем.

Вообще-то это не так сложно – понимать друг друга без слов, если есть желание понять.

Потерянная улыбка

Вот наступил (делаю затяжку – да, здесь я стал курить, точнее не курить, а покуривать – снимать стресс) очередной день моего заключения в «Парадането».

Я в тюрьме.

Постепенно происходит осознание: где ты…

Психика человека все-таки инертна – осознание приходит не сразу.

В камере очень холодно. Бразильские тюрьмы устроены по летнему варианту. В принципе это разумно, так как в Бразилии в основном лето. Холодно лишь пару месяцев в году.

Моя беда в том, что я попал в тюрьму именно в зимнее время. Из одежды на мне оставили только трусы, выдав простую белую футболку, хлопчатобумажные штаны желтого цвета и вьетнамки. Больше у меня ничего не было.

Одно окно (оно завешано трусами и прочими тряпками) и дверь, выходящая в тюремный двор. Наша камера насквозь проветривается.

Со двора доносятся крики: бразильские заключенные заняты тем, что они умеют лучше всего, – играют в футбол.

Из окошка видно свинцовое небо и веет сырым, промозглым ветром.

Смотрю на африканца Галакси – он тихо сидит на полу, обняв голову руками. Он очень молчаливый.

Я лежу на кровати, делаю заметки в тетрадь напротив меня валетом лежит колумбиец Александр.

Накрылся одеялом и… плачет.

Он протяжно стонет и, всхлипывая, бормочет молитвы.

Все это вкупе с дождливой погодой и неизвестностью наводит тоску и на меня.

Я не выдерживаю, приподнимаюсь и просто похлопываю Александра по плечу, потому что у меня самого от всего этого начинают наворачиваться слезы.

Александр вообще производит впечатление

исключительно положительного человека.

Он никогда не пил, не курил и не употреблял наркотики.

У него жена и двое маленьких детей, о которых он постоянно искренне вспоминал на протяжении всего того времени, что я его знал.

Такой вот набожный и благочестивый человек – просто вез «ун кило кокаино». Для того чтобы поправить материальное положение семьи.

Для многих в Колумбии выращивание или перевозка кокаина – это единственный способ хоть как-то выбраться из нищеты.

Он встает с заплаканными глазами и спрашивает: «Что ты пишешь, о чем?» Говорю: «Обо всем». Он с некоторой агрессией и отчаянием просит: «Напиши обо мне, о моей БОЛЬШОЙ ЛЮБВИ к моей жене, детям, моей СЕМЬЕ».

Потом я понял истоки его агрессии.

Он был недоволен собой. Тем, что оказался здесь.

Мы часто бываем агрессивны к людям, а еще чаще к себе, потому что недовольны собой. Или потому, что не принимаем себя… Или не принимают нас.

Вообще здесь редко так плачут.

В основном…

Вот вчера всегда позитивный, улыбчивый Жуан Карлос пришел от адвоката молчаливый и подавленный, непохожий на себя, с лицом человека, узнавшего, что умер кто-то из его близких.

Он просто молча сел у двери спиной к нам и сам себе состриг свои длинные волосы, которые, я знаю, много для него значили, были предметом его гордости. Они большими локонами падали на постеленную им газету.

Он стриг их зло, с агрессией.

Так и сидел в прострации, опустив голову и… время от времени всхлипывал носом. Он плакал.

Он сидел так долго.

Его никто не трогал.

Ему никто ничего не говорил.

И никто у него ничего не спрашивал.

Он изменился за эти несколько часов. Я не узнал его лицо, когда он обернулся.

…пропала его обаятельная улыбка.

Того беззаботного Жуана Карлоса не стало.

Он больше так не улыбался.

Вместе с волосами он «состриг» и улыбку со своего лица.

Такие сцены впечатляют больше, чем слезы.

Александр пошел плакать к окну – там висит ширма, скрывающая человека, справляющего свои естественные потребности. Он скрылся за ней.

У него начинается истерика, он плачет уже почти навзрыд. К нему идет Жуан Карлос. Он успокаивает его как может.

Наверное, это по силам только ему.

Только человек, сам переживший что-то подобное, может понять… и успокоить.

Александр успокаивается.

Мы все продолжаем лежать молча.

Каждый понимает, что настанет день, когда он сам так же вернется от адвоката и сострижет свои волосы, как Жуан Карлос, или просто сорвется, как Александр…

Пастор

День сегодня какой-то депрессивный.

Вероятно, погода.

Не переставая моросит дождь, висит туман.

В дверь что-то проорали.

Наступил обед, принесли какую-то непонятную бурду типа супа. Такая жижа с макаронами. Положил себе пару ложек – ничего, съедобно. Хочется чего-нибудь горячего в этой промозглой камере.

После обеда всех немного разморило. Да и погода сонная.

Галакси с невозмутимым видом расстелил свои газеты, выполняющие роль коврика для молитвы. Молитва. Пять раз в день.

Вот так и живем.

Лежу в дреме, идет сильный дождь, гроза.

Дождь кончился.

Решил посмотреть в дверной проем на играющих в футбол бразильцев.

Через какое-то время рядом со мной встали Даниэл и Карлос.

Вдруг неожиданно появился пастор – сухой и мощный старик в белой рубашке и галстуке.

Он подошел к нам и просунул через дверное окошко руку, я вместе со всеми тоже пожал ее.

Затем он через дверь начал проповедь.

Все, кроме сенегальца Галакси, столпились у окошка. Я чуть сзади.

Карлос встал на колени. Пастор закрыл глаза и с жаром начал что-то говорить. Я увидел, как даже у атлетичного Даниэла – с его-то биографией – побежали мурашки.

«Аминь, аминь». Пастор еще раз протянул нам руку, и мы поочередно ее пожали.

Вера – это важно.

Холодный душ

Решил помыться.

Сегодня, следуя героическому (учитывая холод) при-меру Даниэла и подбадриваемый им (он вышел после душа бодрый и энергичный – еще бы), я впервые за неделю помылся.

Это происходило следующим образом. Вначале я постирал свои трусы – это единственная моя вещь, которая у меня осталась.

Трусы и послужили моим полотенцем, так как находиться без футболки или штанов было бы холоднее, чем без трусов.

Включил чуть-чуть холодную воду и начал привыкать к ней, стоя на ледяном полу, скрючив ступни. Затем под возгласы Даниэла, означающие приблизительно: «Давай, давай, будь мужчиной!» – начал все больше и больше обливать себя холодной водой и судорожно мылиться.

После этой процедуры я быстро-быстро обтер себя своими предварительно хорошенько отжатыми сырыми трусами и сразу надел футболку, штаны и вьетнамки.

Ну, в общем, помылся.

Взбодрился.

В тюрьме начинаешь ценить блага цивилизации, которые в обычной жизни воспринимаешь как должное, например полотенце. О горячей воде я уж и не говорю.

Вечером нас ждала очередная проповедь Карлоса и традиционная молитва. После нее все тихо и смиренно разлеглись – кто на кроватях, а кто на полу – спать.

Прошел еще один день.

Он был неплох.

Я не знал, что ждет меня дальше.

Состояние дыма

Эти несколько страничек могут показаться немного трудными для восприятия, но я ими доволен, потому что мне удалось передать очень сложную гамму ощущений.

Возможно, это стоит перечитать несколько раз в полной тишине.

Вначале казалось, что все, что происходит со мной, это несерьезно.

Потом – что это происходит не со мной.

Это же невероятно: ты – и в бразильской тюрьме с наркодилерами, африканцами и мулатами.

У меня сохранялось стойкое ощущение нереальности происходящего – вероятно, это было защитной реакцией психики.

Наша психика не может так быстро перестраиваться, действует инерция.

Процессы запущены, но ты еще не стал другим.

Ты видишь все, как в кино, вся разница только в том, что ты не зритель, а актер. И вдруг оказался на сцене.

И вот от осознания этой новой реальности тебе становится не по себе.

Но самое страшное начинается потом, когда в твоем мозгу проскальзывает мысль, что это все надолго, – осознание этого и ощущение абсолютной неизвестности будущего в сочетании с бесконечной звучной иноязычной речью может ввести тебя в панику, в животную панику.

Если ты пережил эти страшные минуты, то дальше тебе может быть плохо, тяжело и даже очень тяжело, но ты избежал главного – животной паники, которая заставляет биться об стену, бить дверь и так далее. Я был свидетелем подобных сцен – они иррациональны и губительны для человека, впавшего в это состояние. После вспышек гнева и ярости человек часто впадал в апатию и уже долго пребывал в этом состоянии.

Меня спасали физические упражнения, этот дневник и – в экстренные минуты – пара-тройка затяжек крепким табаком, для того чтобы забыться на несколько мгновений (но это очень важно, и эти мгновения бесценны), и ощутить состояние одухотворенности, но не в классическом понимании этого слова, а некое состояние дыма – состояние бестелесности и вечности. Первое дает ощущение неуязвимости, а второе – возможность посмотреть на ситуацию и на самого себя со стороны.

Не знаю, поняли ли вы, о чем я говорю. Можно ли это понять, не пережив? Не знаю… Но описание мне удалось подобрать достаточно точное. Состояние дыма.

Надо отметить, что в эти моменты мысль обретает предельную ясность.

Новость

К вечеру в камере повеяло холодом. Погода была дождливая и ненастная.

Во время ежевечерней молитвы к нам постучали и сообщили, что нас троих – меня, Даниэла и Александра – направляют в «Итаи»– специализированную тюрьму для иностранцев.

Эту новость я встретил с тревогой: наша маленькая, продолговатая, в виде пенала камера уже стала почти родной, так же, как и ее обитатели.

Опять срываться с места, ехать куда-то – что ждет там?

Перед сном мы традиционно, в тот раз особенно проникновенно, помолились. Это была самая тихая проповедь Карлоса.

В конце молитвы мы, по инициативе Жуана Карлоса, образовали круг, взялись за руки – в последний раз, чтобы уже больше никогда не увидеться.

Это было трогательно.

Этап

Рано утром, еще затемно, нас подняли. Мы быстро оделись, и нас куда-то повели.

Привели в холодную большую комнату, где было чело-век двадцать; через какое-то время камера уже кишела заключенными.

Было холодно и промозгло.

Сидеть там было не на чем.

Так нас и продержали несколько часов.

За это время покормили тюремным завтраком: кофе и булка. Кофе выпил, а булку, по примеру Даниэла, положил в карман. Неизвестно, когда будут кормить в следующий раз.

Стоял традиционный бразильский гвалт. От холода и нетерпения люди пребывали в хаотичном движении. Я последовал примеру Даниэла и тоже периодически приседал, чтобы согреться.

Ожидание было томительным.

К нашей радости, нас наконец-то стали группами выпускать из камеры.

Вывели на улицу.

Там уже стояло много полицейских. Некоторые из них были с какими-то, как мне показалось, карикатурными карабинами с большими дулами – как из приключенческих фильмов.

Нас ожидал досмотр вещей и личный осмотр.

Он заключается в следующем. По очереди, совместно с другими заключенными, снимаешь майку и трясешь ею, это символизирует, что в ней ничего нет, бросаешь ее, потом снимаешь штаны, вытряхиваешь их, затем трусы, по команде выпячиваешь язык, скалишь зубы, подставляешь для осмотра уши. Пальцами рук тормошишь волосы, поворачиваешься спиной и показываешь вначале одну стопу, потом другую, поворачиваешься обратно и приседаешь три раза. Вдруг что вывалится.

Все по команде.

Поэтапно.

Долго.

В конце концов ты остаешься голым.

Беззащитным.

От этого смущаешься.

Поступила команда одеваться.

Нас пристегнули наручниками попарно и повели вереницей, так мы оказались в машине без окон.

Поехали.

Впереди меня ожидало одно из самых трудных испытаний в моей жизни…

Глава 4

«Пинейрос» – чистилище

Garoа

Нас привезли в другую тюрьму. Но это была не тюрьма «Итаи».

Ехали мы недолго: со всеми остановками,

я думаю, где-то час-полтора.

Процедура пересылки всегда очень не комфортная, так как сопровождается неоднократным раздеванием и обыском, долгим отсутствием еды, воды и возможности сходить в туалет.

По приезде нас опять раздели и досконально осмотрели.

Затем анкетировали, фотографировали в профиль и анфас, снимали отпечатки пальцев раз, наверное, пять. Зачем столько?

Все время, пока берут отпечатки у одного из заключенных, остальные стоят лицом к стене и на протяжении нескольких часов смотрят в нее.

Я пару раз обернулся, и тогда один из охранников подошел ко мне и что есть силы ударил прикладом автомата в железную стену рядом с моим ухом. Я был шокирован: шум от удара был колоссальный. Я сразу вперился в стену глазами так, что, казалось, мог бы просверлить ее взглядом.

Потом нас всех препроводили в одну большую камеру – метров восемьдесят. Она была прямо на улице. Как клетка в зоопарке.

В ней не было никаких предметов, кроме унитаза, одиноко стоявшего в одном из углов; еще был кран с водой.

В воздухе пахло канализацией.

Это была знаменитая бразильская тюрьма «Пинейрос». Аналог российской «Бутырки». Самая крупная тюрьма Сан-Паулу. Ее название происходит от имени маленькой речки-вонючки Пинейрос, протекающей рядом. В нее, по всей видимости, сливается городская канализация.

Часа через три нам раздали еду в пластиковой посуде – наподобие той, что дают в самолетах, только иного качества. Я не смог ее съесть: из-за стресса есть не хотелось. Да и запах канализации… Положил булку в карман, нашел себе место где-то в углу и сел на свои вьетнамки.

Через какое-то время стало темнеть.

Выпил воды из-под крана. По пути отдал первым попавшимся две свои булки хлеба (одна осталась у меня еще из «Парадането», не пригодилась). Настроения, как и аппетита, не было.

Наступил вечер.

Мы ждали, что нас отправят в «Итаи», но судьба распорядилась иначе.

Поздно вечером нас всех – и бразильцев, и иностранцев – подняли и стали группами направлять в разные блоки этой огромной тюрьмы.

Нашу группу привели вовнутрь тюрьмы. Перед нами предстало большое, размером с футбольное, бетонное поле, а по бокам – камеры, кишащие людьми.

Стемнело, электричества в камерах не было. Нас с Даниэлом провели через это поле, открыли одну из камер, под завязку набитую заключенными, и мы зашли туда.

Это был ад.

Если меня спросят, что такое ад, я, наверное, смогу ответить.

Во всяком случае, у меня сложилось полное ощущение ада. В первые мгновения было даже чувство легкого обморока.

Попробую описать.

Там было темно – я видел только белые белки глаз африканцев и повсюду красные точки тлеющих сигарет, которых было множество; стоял дым, было накурено, как в клубе после концерта, только все это еще сопровождалось смрадным запахом. Гвалт голосов. Скопище людей. Куда бы я ни дернулся, все время на кого-то натыкался или кто-то трогал меня.

Мне что-то говорили, кричали. Я ничего не понимал.

Ужасные, страшные ощущения.

Самое главное, я не понимал, что мне делать и куда идти.

Где я? Где мне можно просто сесть?

Остался рядом с решеткой.

За этот день мы все очень устали. Я почти не ел.

Я был в шоке.

Посмотрел на вошедших со мной. Все они, включая Даниэла, пребывали в схожем состоянии. Нас встретил вожак этого разносортного сброда, большой черный негр (я потом назвал его Бигмэном). Он начал спрашивать, кто мы и откуда, за что мы здесь и так далее. Он сносно говорил на английском.

Нам, вновь прибывшим, он определил единственное свободное место – клочок пола у решетки, продуваемый всеми ветрами. У меня из одежды была только белая футболка и хлопковые штаны.

Как ночевать на ледяном бетоне, я не представлял.

Неожиданно людская масса зашевелилась, стали устраиваться на ночлег. Все это происходило очень быстро.

Даниэл пришел в себя (я же все еще был в оцепенении) и стал на всех известных ему языках, включая язык жестов, очень эмоционально объяснять Бигмэну и всем остальным, которые уже улеглись, что у нас нет никаких вещей и что мы замерзнем.

Надо отдать должное Бигмэну: он проявил себя как настоящий вожак. По-свойски, с важностью, присущей рэперам-афроамериканцам, стал обращаться к остальным с призывом поделиться с хлопцами кто чем может. Желающих было немного, нам дали два покрывала – было уже на чем лежать.

Но этого было явно недостаточно.

Даниэл вновь обратился к людскому состраданию, сказав примерно следующее: «Русо, ложись на пол, пусть им стыдно будет».

Я пребывал в ступоре и молился, говоря про себя: «Бог не оставит меня».

Бигмэн понял, что одними призывами здесь не обойтись, и вырвал у кого-то хорошее одеяло и передал его мне.

Это спровоцировало стихийный обмен между остальными.

Все решали, что отдать нам, – для этого им надо было переделить свои теплые вещи.

Начался круговорот вещей, хорошее одеяло у меня также уже вырвали из рук.

В результате всех этих процессов было решено, что я буду спать под одним одеялом вдвоем с бразильцем, у нас также будет покрывало, которое послужит нам кроватью.

Еще мне удалось получить три небольшие картонки. Я с завистью посмотрел на полноценные картонки бразильца.

Мы легли. Стоял гвалт, кумар от сигаретного дыма, бразильцы ходили туда-сюда, я видел перед своими глазами мелькающие ноги – они ступали аккуратно, нащупывая свободное пространство между нашими телами.

Громко говорил Бигмэн. Было холодно,

но я почувствовал хоть какую-то интимность.

Может, оттого, что я нашел свое место после этого насыщенного, изнурительного дня.

Укрылся покрывалом почти с головой —

так стало еще уютнее.

А потом началась самая страшная и холодная ночь в моей жизни.

Три свои небольшие картонки я распределил по телу: одну положил, где голова и плечи, и две в районе низа спины и таза.

Это был не сон, а борьба за покрывало. Борьба за жизнь.

В середине ночи она обострилась, потому что наступил жуткий холод.

Ветер пронизывал.

Мы спали у решетки – бразилец попробовал к ней прицепить разорванные полиэтиленовые пакеты, чтобы не так дуло, но их сорвало ветром, и они колыхались, как флаги.

Если я хоть немного проваливался в полудрему, этого уже было достаточно, чтобы бразилец чуть-чуть перетягивал на себя одеяло. Я, впрочем, делал то же самое – инстинкт выживания брал верх. Но этого «чуть-чуть» уже было достаточно, чтобы ледяной воздух проник под одеяло. Поэтому за одеяло надо было держаться крепко.

Мои ноги уже были мертвецки холодными, как и голова; я потрогал свое тело – оно было горячим, даже жарким.

Организм отчаянно боролся за жизнь.

Все это время я переворачивался с одного бока на другой и обратно.

Я делал это для того, чтобы не застудить внутренние органы, да и постоянно лежать на одном боку все равно не удалось бы, так как кости не выдерживали долго твердого бетонного пола. Поэтому периодически, лежа на боку, я на секунду ослаблял давление на левую или правую сторону бедра, затем еще лежал так какое-то время, пока боль не становилась нестерпимой, и лишь затем переворачивался. Каждый поворот был связан с порцией холодного воздуха, которую я неминуемо получал при любом движении. Тревожить соседа лишний раз тоже не хотелось. Это был агрессивный мужчина лет пятидесяти: на следующий день он отметился дракой.

На одно мгновение мне показалось, что я умер.

Не знаю, глупость какая-то, но это было именно так*.

Я начал вспоминать всех родных, как бы призывая силы рода спасти меня; подключил их энергию, особенно почему-то отца. Нащупывал какую-то связь, цепочку.

Наступил рассвет, и я понял, что выжил.

Я пережил garoа.

В это время это не редкость**.

Битва за жизнь окончилась победой жизни.

И я понял, что смогу пережить еще одну такую ночь, – не знаю как, но смогу.

Не хочется больше ничего писать про это. Неприятно. Это был один из худших дней моей жизни.

Но жизнь продолжается…

Воскресенье. Нет эмоций

Проснулся, лег на освободившуюся кровать и сразу накрылся – спасибо деду-бразильцу, который позволил занять его место. Этот толстяк храпел всю ночь над моим ухом на этой самой кровати. Где-то час-полтора я согревался.

Бразилец, с которым мы делили одеяло этой ночью, делал то же самое на соседней кровати.

Что представляла собой наша камера?

Наступил рассвет, и ее можно было разглядеть.

Я осмотрел ее, как полководец поле битвы после боя.

Это была комната метров двадцатьпять; двухъярусные кровати по бокам, слева зона туалета – унитаз и кран. Здесь ночевало 35 человек – и еще будут ночевать следующую ночь.

Как все поместились?

Я лежал в кровати, дед и другие бразильцы накрыли меня одеялами, но ощущение холода не проходило, оно было где-то в голове.

Наверное, холод страшнее, чем голод.

Это ощущение холода надолго, если не навсегда, останется со мной.

Пришло время завтрака, люди столпились у решетки. Передали еду и мне – лежащему. Завтрак – пакетик холодного молока и булочка белого хлеба.

Я съел.

Несмотря на то что я уже лежал в теплой кровати, у меня было состояние посттравматической депрессии.

Очень хотелось в туалет, но наслаждение от тепла было сильнее, и я боялся, что, если я уйду, кровать займут.

Все-таки природа взяла верх – я встал.

Решил бороться с депрессией. Человек всегда сам принимает решение – быть ему в депрессии или начать из нее выкарабкиваться.

Туалет произвел жуткое впечатление. Умылся, почистил зубы и даже постирал трусы.

Кровать, кстати, никто не занял, и я с радостью снова лег на нее. Теперь я уже чувствовал себя бодрее.

Обед.

Лежал и думал: «Есть – не есть?» Есть не хотелось. Но бразильцы бы меня не поняли, и я решил не отрываться от коллектива. Еда – это тоже процесс, и он помогает бороться с депрессией.

Принесли рис с сосиской, еще фасоль – но мне уже не досталось – и апельсиновый напиток (желтый порошок разводят с водой из-под крана). Какая-то химия, но в тюрьме пьют его с удовольствием.

Еще сердобольный старик передал мне кусочек мармелада. Спасибо ему.

Съел сосиску, хлеб, половину риса – больше не смог. Попросил у Александра попробовать апельсинового напитка – редкая гадость.

Отдал проходящему мимо бразильцу (он собирал посуду) оставшийся рис вместе с тарелкой, он выбросил все в мешок. Поспешил на кровать – отогреваться. Ужасно боялся, что займут мое место.

После обеда бразильцы пребывали в хорошем расположении духа. Некоторые даже стали со свойственным им энтузиазмом и детской непосредственностью учить меня своему языку. Точнее, самым необходимым словам: «кровать», «матрас», «покрывало», «камера» и так далее. Я записывал. «Учитель» был очень настойчив: показывал предмет, произносил его название на португальском языке и, пока не добивался нужного произношения, от меня не отставал. Утомил даже меня.

Решил все-таки побриться, так как не делал этого уже дней пять и зарос. Намылил лицо мылом и, стоя в воде в этом ужасном туалете, одноразовым станком начал скрести щетину. Зеркала не было.

Когда побрился, попросил Даниэла добрить недобритое. Он с юмором стал это делать.

Мое лицо горело: крема после бритья ни у кого не оказалось.

В четыре часа стало резко темнеть, нас последний раз покормили – не помню чем.

Я сидел на кровати и ждал ночи. Страха не было.

Бразильцы рядом оживленно разговаривали. Камера постепенно погружалась во мрак. Видно было только множество тлеющих огоньков от сигарет, которые ни-когда не гасли. Всегда поражался, откуда у заключенных так много сигарет.

Сигареты имели свойство никогда не кончаться.

Мелькали белки глаз африканцев.

Где-то в районе девяти вечера так же быстро, как и вчера, по команде Бигмэна все стали укладываться спать.

Легли.

Наступила ночь. Все тот же холод и борьба за одеяло.

Но вторая ночь мне уже ничем особенным не запомнилась. Наверное, потому, что первую ночь – да и весь предыдущий день – по драматизму уже трудно было превзойти.

Возможно, у меня просто не осталось эмоций.

Понедельник. Распределение по камерам

Суббота и воскресенье наконец-то закончились.

В понедельник нас рано подняли.

Построили во дворе тюрьмы. Стоим человек восемьдесят – галдящих, грязных.

Так мы и стояли часа два под моросящим дождем.

«Развлекал» нас только постоянно появляющийся в небе с жутким гулом вертолет, который время от времени повисал над тюрьмой. Для Сан-Паулу вертолеты в небе не редкость.

Потом нам выдали тюремный завтрак – пакетик молока и булочку хлеба.

Стоять под дождём было не очень приятно, спасала традиционная в таких случаях физкультура – приседания.

Всё. Послышалась команда, и нас повели в другой корпус тюрьмы. Опять наручники и досмотры.

Привели в какую-то комнату, куда все не помещались – многие оказались в преддверье или за дверью.

Полицейские передали нас местным авторитетам. Я обратил внимание, что бразильцы и представители иностранного преступного контингента заметно занервничали, как студенты перед экзаменом. Чувствовался мандраж.

Оказалось, нас ждет распределение по камерам. Я не понимал, почему они так нервничают. По-моему, хуже, чем там, где мы были, уже быть не может. Между тем распределение происходило очень быстро: местные паханы задавали пару-тройку вопросов, но в основном ориентировались по наколкам, коими у большинства была «украшена» добрая половина тела. Некоторые наколки были сделаны очень непрофессионально, по-любительски: заключенные их наносили друг другу. Особенно плохо получались лица людей. Они выглядели крайне размыто. Иногда нельзя было даже понять, кто там изображен – мужчина или женщина.

Все вновь прибывшие заключенные послушно принимали вердикт совета неформальных лидеров тюремного сообщества. Всего несколько раз возникли споры и пререкания, но они быстро утихли. Авторитеты на таких злобно покрикивали, как обезьяны-вожаки. Агрессивно жестикулировали. Так, одному несогласному залепили пару резких затрещин, что сразу привело спорщика в чувство. Он быстро же со всем согласился. Да и спора-то, по большому счету, не было: вновь прибывший заявлял о своем несогласии с чем-то, ему на словах и с использованием жестов или рук говорили, что он не прав.

Не вступая в дискуссию.

С чем вновь прибывший сразу же соглашался.

Паханов было человек пять – в основном такие рослые, накачанные метисы. И один вертлявый в очках, европейского вида.

Он задавал больше всего вопросов.

Настала и моя очередь.

Я сразу ответил: «Русо, но португез, но трафико-

интернационале, но тату». Я уже привык, что мое досье вводит в ступор всех спрашивающих. И даже произносил все это с удовольствием, зная, что сейчас у них будет повод напрячь свои извилины. С русским они, как правило, встречались в первый раз. Не знаю португальский – значит и поговорить со мной особо не получится. У меня нет тату, то есть своеобразного тюремного паспорта, и к тому же я не связан с наркокартелем (99% иностранцев, находящихся здесь, – это лица, которые везли наркотики).

Я стоял полностью отрешенный и смотрел прямо в их сторону.

Конвейер распределения остановился: я не вписывался в его алгоритм. Началась работа мозга, меня буравили глазами, о чем-то между собой переговаривались.

Вертлявый полноватый очкарик что-то эмоционально говорил своим товарищам, я понял только три слова: «русо», «моску» и «гомосексуал». Признаться, легкий холодок пробежал по моему телу, но они слушали его очень спокойно и нарочито смотрели в сторону. Так делают, когда не хотят попасть под власть чужого мнения. Эти ребята и не были похожи на тех, на кого можно повлиять. От них исходила колоссальная уверенность в себе.

И спокойствие силы.

Время от времени они пристально смотрели на меня, а я на них, и у меня почему-то не было никакого страха – не знаю почему. Возможно, от усталости после этих двух ночей. А может быть, откуда-то свыше я получил силу в эти минуты.

Я так же, как и они, сохранял непонятное в данной экстремальной ситуации абсолютное спокойствие. Мы были на одной волне.

Вдруг этот вносивший суету человек (позже я узнал его «погоняло» – noise, то есть шум, – очень соответствующее его поведению) неожиданно в два прыжка подпрыгнул ко мне, как кот. Все его движения, несмотря на лишний вес, были порывистыми.

Оказавшись прямо передо мной, сантиметрах в десяти от моего лица, глядя в глаза, спросил: «Гомосексуал?» На что я нейтрально и спокойно ответил: «Нет».

Сразу после моего ответа авторитеты, как бы удостоверившись в своих мыслях, что-то сказали, и рядом со мной оказался человек, который повел меня в камеру.

Уже потом я понял причину происшедшего. Оказывается, в «Пинейросе» в нашем блоке находился еще один русский из Москвы по имени Федор, он был сумасшедшим и имел нетрадиционную сексуальную ориентацию. Этот человек – отдельная тема, позже я подробно опишу его. С ним также связано второе мое самое страшное испытание в этой бразильской истории.

По пути мы захватили матрас. Теперь у меня был матрас! Я взял его в руки и нес с удовольствием, даже боялся, вдруг заберут.

Камера по размеру была такой же, как предыдущая, – даже, мне показалось, меньше. Приняли хорошо, участливо. Дали покрывало, мыло, одноразовую бритву. Один афробразилец даже пожертвовал, на время, свой лишний свитер. Другой жестами показал, что будет нужна зубная паста – подходи ко мне, не стесняйся.

В камере было чисто и чувствовалась доброжелательная аура.

Я вышел оттуда, и меня сразу охватил какой-то невероятный страх. Наверно, это был запоздалый стресс. Еще минуту назад я находился на краю опасности и при этом был абсолютно уверен в себе, а теперь меня буквально трясло от волнения.

Надо было покурить.

Я нашел Дана, попросил у него сигарету, он без слов протянул. Мы покурили, я попросил еще одну – он улыбнулся и мимикой выразил удивление: мол, он не сигаретная фабрика. Я посмотрел на него и устало повторил просьбу. Дан понял, что мне действительно это нужно и протянул еще одну.

Я сделал три или четыре затяжки, отдал ему сигарету и присел.

Мне стало нехорошо.

По большому счету, никто не задумывается

Пришло время, и нас закрыли в камере.

В камере все бесконечно курили: делать все равно было нечего.

Некоторые курили отчаянно, жадно. Кашляли. Как только заканчивалась одна сигарета, сразу же, без промедления зажигали вторую, третью. И так по две-три, а кто-то даже четыре пачки в день. Это было похоже на наркоманию – пожалуй, так оно и было.

Но вначале человека поглощает Его Величество Стресс.

Сигарета появляется потом. Она блокирует стресс.

На какое-то время.

Сигарета – показатель стресса.

Степень стресса не уменьшается —значит нужна еще сигарета.

И завершается этот процесс страшной зависимостью.

Работал маленький телевизор, показывали футбол.

Я встал около решетки и стал смотреть на дождь – смотрел долго. Я любил стоять у решетки: воздух почище, да и нет перед глазами вечного «броуновского движения» сокамерников, которое утомляет. Время от времени привычно кружил вертолет. Шум от его появления уже не вызывал никаких эмоций.

Я подумал о колумбийце Александре, который ехал с кокаином в Китай, и о венесуэльце Эдвине – он вместе со своей подругой вез двадцать пять килограммов кокаина в Катар.

Двое интеллигентных, умных ребят, по тридцать четы-ре года каждому.

Захотели срубить денег. Что их ждало в Катаре или в Китае, если бы у них там обнаружили кокаин? В Китае расстреляли бы, а в Катаре отрубили бы голову.

Думали ли они об этом? Нет.

По большому счету, никто про это не задумывался.

Им повезло, что их задержали в Бразилии.

Понимали ли они это?

Тюремный корабль

Вызвали к адвокату. Пообщался. Написал резкое письмо в Москву. Хорошо, что Нейя (адвокат) пришла. Вернулся в камеру уже в другом настроении, выплеснув все в письме в Москву. Как будто сбросил весь накопившийся стресс последних дней, связанный с переездом в другую тюрьму. Эмоциональная усталость после практически бессонных холодных ночей давала о себе знать.

Меня встретили Даниэл и Эдвин, предупредили про русского-гея.

Камеры одну за одной стали закрывать. Наш блок тюрьмы состоял из двух ярусов.

Наша камера была на втором этаже и закрывалась предпоследней.

В последней камере находились в российском понимании «блатные». Она почти не закрывалась, только если на ночь.

Болтали с Виктóром, здоровым таким африканцем с наивным лицом из ЮАР, и Витасом. Витас из Литвы, ему года двадцать два – двадцать три. Вез экстези из Амстердама – а что еще оттуда везти? Разговор шел на смеси английского и русского при активном использовании языка жестов.

Витас уже плохо ориентировался в русском языке. Сказал, что русский в Литве знают только те, кто учился до 1991 года.

Поужинали – ужин был в районе четырех дня.

После ужина все одновременно раскурились (иностранцы курили сигареты и табак, бразильцы – каннабис и гашиш) и пребывали в задумчиво-философском состоянии. Молчаливо смотрели куда-то вдаль.

Слов практически не произносили. Это были редкие минуты тишины в камере, где жизнь не прекращалась даже ночью. Вечное брожение и разговоры днем и ночью – обычное состояние камеры, где тридцать человек обитают на тридцати метрах.

Дым стоял коромыслом. Я подошел к решетке и стал смотреть на другие камеры. Дождь не прекращался весь день. В камерах копошились люди, как раки в клетках.

Постоял полчаса. Кумар рассеялся. Кто-то включил телевизор, и заключенные «проснулись» от своего задумчивого состояния.

Тюремная жизнь забурлила с новой силой.

По телевизору бразильцы любили смотреть криминальную хронику, футбол и бразильскую версию передачи «Дом-2».

Эмоционально играли в домино.

Из камеры было видно, как забирают мешки с одноразовой посудой (как в самолете).

Наш тюремный корабль летел дальше.

Быстро стемнело.

Мы, гринго, кое-как улеглись селедками на полу. Но теперь у меня хотя бы был матрас, свитер и некоторое подобие одеяла. В воздухе чувствовался запах гашиша и марихуаны, у многих бразильцев были «трубки мира», которые они передавали друг другу. Другие всасывали ноздрями кокаин.

Настроение у них было хорошее.

Горел свет. Телевизор работал на полную, но я отрубился. Бессонные ночи дали о себе знать.

Когда все укладывались спать, свободного пространства как такового в камере не оставалось.

Несмотря на это, бразильцы всю ночь ходили по камере туда-сюда, но делали это осторожно, нащупывая пустое пространство между спящими, и лишь потом наступали. Старались нас лишний раз не тревожить. Не всегда это удавалось…

«Москвич, блядь!»

Ночь закончилась. Морозное утро пробуждало хорошо.

Несмотря на сон, я проснулся в тяжелом состоянии. Такое бывает, когда ты не спишь день, два, три, – потом вроде поспал, но чувствуешь тяжесть в голове.

Покормили. Ледяное молоко, булочка и напиток типа кофе. Съел, почистил зубы. Нас выпустили из камер.

Было сыро, заключенные и я вместе с ними ходили кругами. Как лошадки. Мрачное серое небо, но уже без вчерашнего дождя. Пролетел вертолет. На него никто не обратил внимания. Заключенные ходили в основном компаниями и разговаривали друг с другом. Хотя были и такие, как я, которые шагали в одиночку. У них были отстраненные лица.

Старался ни о чем не думать – это самое лучшее состояние в тюрьме.

Хождение по кругу в какой-то момент начинает раздражать из-за своей бессмысленности, поэтому надо отключить голову и ходить, ходить, ходить… Постепенно я вошел в нужное состояние.

Из него меня резко вывел выкрик: «Москвич, блядь!» Это был Федор, и это были первые русские слова, которые я здесь услышал.

Он испугал меня.

Федор был явно не в себе, от него шел поток бессознательного, чувствовалась какая-то непонятная энергетика. Неожиданно он отстранился от меня и стал ходить один своей кузнечикообразной походкой, время от времени прилипая к кому-нибудь.

Он пребывал в состоянии хаоса.

Радуга на мгновение и футбол босиком.

Пришел пастор.

Началась проповедь.

Человек сто пятьдесят выстроились во дворе, и пастор стал читать. Всех, даже меня, не понимающего ни слова, пробрало.

Вообще тема Бога в тюрьме преследует тебя повсюду. Везде надписи, означающие «Только БОГ» – в том смысле, что все в руках Создателя. Татуировки у заключенных часто аналогичного содержания, и распространенный ответ на многие вопросы звучал так же: «Все мы в руках Всевышнего».

Потом стоявший рядом с пастором парень – с которым нас, кстати, вели вместе, пристегнутыми одними на двоих наручниками, когда переводили в этот тюремный блок, – сыграл на гитаре какую-то балладу.

Исполнив ее, он сразу стал что-то быстро, с волнением говорить. Окружавшие меня люди слушали его, затаив дыхание. Я не понимал, о чем он говорит, но как он это делал… Очень проникновенно.

«Я такой же, как вы, и вот что я думаю по поводу всего этого…»

Мне показалось, он сказал именно это.

И… последовали аплодисменты, такие тяжелые мужские аплодисменты. Чувствовалось, что он зацепил собравшихся.

Это были не дежурные аплодисменты.

На время проповеди, этой неформальной баллады и короткого спича, – на какие-то мгновения – подобно радуге создалась новая аура тюрьмы.

Но все закончилось.

Закончилось быстро. Радуга исчезла. Парень с гитарой ушел.

Многие подходили к священнику, он, улыбаясь, пожимал всем руки. Затем охранник препроводил его за пределы нашего отсека.

И сразу начался футбол. Это Бразилия.

Многие играли босиком. На бетоне!

Как ни странно, даже имея спортивную обувь, бразильцы все же предпочитают играть босиком. Сам видел, как в процессе игры они снимают правый кроссовок и бегают в одном левом! Так им удобнее!!

И надо сказать, наносят удары страшной силы.

Играют очень азартно.

С хриплыми криками, ором. Кость в кость.

Такой настоящий мужской футбол, жесткий, с интенсивными столкновениями. Я не рискнул с ними играть.

Но грубости не было – была именно жесткость.

При любой возможности бразильцы сразу били по воротам. Как в хоккее.

Часто мяч летел выше ворот и попадал в развешанное для сушки по всему периметру тюрьмы белье.

Футбол закончился.

Слишком много впечатлений, слишком мало сна

Мы еще какое-то время ходили по кругу, гуляли. От этого хождения я опять впал в состояние транса.

Напрягал гвалт, как на базаре: все громко разговаривали, бразильцы просто от природы горластые – от этого всего наступает жуткая какофония.

Особенно тебя начинает бесить, что в этом гвалте ты ничего не понимаешь и поговорить тебе не с кем. Ну если не считать Федора, а от разговора с ним становится еще хуже. Никогда не разговаривайте с сумасшедшими.

Охранник провел дубинкой по решетке – это означало, что надо расходиться по камерам.

С одиннадцати до часу дня нас закрывали

в камерах.

Наступало время безвременья…

Заключенным, глотнувшим немного свободы, вновь напоминали, где они находятся. Поэтому вид у многих в этот момент был довольно подавленный и печальный.

А это неестественное состояние для бразильцев.

С которым они сразу начали бороться.

Поставили стол, раскурили «трубку мира» и стали играть в домино, время от времени прерываясь, чтобы заправиться «коксом».

Бразильцы вообще мастера мимики, и, вдохнув белого порошка, они активно двигали носом влево-вправо, интенсивно поднимая левую или правую щеку. Я всегда с интересом смотрел на подобную акробатику лица.

Глаза у них после кокаина становились стеклянные.

Заключенные попроще расположились по «шконкам» и увлеченно смотрели мультики про Микки-Мауса. Как дети.

Другие «дети» курили, кто-то играл на гитаре.

Мы, иностранцы, сидели на скрученных, поставленных ребром матрасах и не знали, чем себя занять. Виктóр – большой, лысый, немного забавный африканец – си-дел молча, потупив глаза и обняв голову руками. Периодически он поднимал голову и я видел его печальный взгляд.

По моим ощущениям, перелом в сознании человека, попавшего в тюрьму, наступает где-то на десятый-двенадцатый день. Далее он впадает в некое безразличное состояние.

Я не хотел уже ни ночи, ни дня, ни еды, даже желание свободы как-то притупилось.

Наступила эмоциональная усталость: слишком много было впечатлений за последние десять дней и слишком мало сна.

Заболевшие колени вернули меня на землю.

Поучаствовал в молитве в одной из камер.

Присутствующие там находились в состоянии транса. Один из заключенных беспрерывно повторял какую-то мантру, все стояли на коленях, опустив голову на пол, и что-то бормотали.

Я проходил мимо и один из тех добрых людей, которые морально поддерживали меня, постоянно напоминая мне, что «все в руках Господа Бога», жестом пригласил присоединиться. Из вежливости и желания попробовать что-то новое я принял его предложение. Подумал: «Почему бы и нет?»

Тоже встал на колени, только просто склонив голову, не опуская ее на пол, и думал о своем. Звучание молитвы было монотонным и нарастающим. Бесконечным. Напоминающим шаманское песнопение.

Постепенно я вместе со всеми впал в трансовое состояние.

Заболевшие колени вернули меня на землю. С меня хватит.

Я встал и вышел. Молитва продолжалась,

но никто не обратил внимания на мой «побег».

Интересный опыт.

ТВ-антенна.

Смотрел новости по ТВ. Единственное, что понял, – прогноз погоды. В принципе меня больше ничего и не интересовало.

Немного о технической стороне телевидения. Аппаратура для организации трансляции – hand-made.

ТВ-антенна делается из одноразовой посуды, которая представляет собой нечто очень похожее на те емкости, в которых подают горячее питание в самолетах. Вот из этого добра и делают импровизированную, но рабочую антенну!

Еще ее надо постараться забросить на колючую проволоку, которая изрешечивает свободное пространство неба. Для простоты восприятия можно представить стадион, на котором крыша присутствует только там, где находятся зрители, а оставшаяся часть неба завешена колючей проволокой. Вот на эту проволоку и надо забросить веревку с антенной. Делается это при помощи пластиковой бутылки, наполненной водой. Вода придает бросаемой антенне вес.

Кидать можно долго, прежде чем там что-то зацепится, да и зацеп не гарантирует подачи сигнала. Если антенна встала как-то боком, то один канал может показывать хорошо, другие – плохо.

Далее начинается тонкая работа настройщика, который виртуозно двигает антенну, как рыбак удочку, когда клюет рыба. Надо и рыбу подцепить (то есть повернуть тарелку нужным образом для восприятия сигнала), и сделать так, чтобы она не сорвалась (то есть чтобы антенна, после сотой попытки наконец заброшенная, не упала вниз).

Вся эта процедура вызывает у всех большой интерес, слышатся комментарии.

В тюрьме все идет в дело, к любой вещи рачительное, бережливое отношение. Веревки, на которых сушится одежда, плетутся из пакетиков от молока, полутора- и двухлитровые бутылки из-под газированной воды становятся «блинами» для штанги и так далее.

Магия телевидения.

Встретился со своим адвокатом – она принесла хорошие новости – меня не забыли, моим делом активно занимаются, обнадежила меня.

Вернулся в камеру.

Присел у решетки.

На этот раз наша камера заправлялась кашасой с марихуаной.

Кашаса – тростниковая водка – была лютая. Большая бутыль, как в фильмах про русскую деревню или Гражданскую войну и батьку Махно. Жидкость в бутыли мутно-белого цвета, к тому же там еще плавал лук. Выпивавшие делали небольшие глотки и морщились, предложили и мне наперсточек. Я выпил. Да, обжигающая смесь с луком – больше тридцати–сорока граммов и не выпьешь. Запоминается.

Дым стоял коромыслом.

Кто-то «рукоделил», мастерил всякие поделки.

Работал телевизор – все с интересом смотрели криминальную хронику.

Особенно все радовались, когда преступники как-то «тупили» и их ловили или когда полиция настигала убегавших во время погони. Этот момент вызывал дружное улюлюканье и одобрение. Ну не только же присутствующие здесь – неудачники. Вот и по телевизору тоже показывают таких же неудачников. Вообще, неудачникам нравится смотреть на других неудачников – в этом во многом состоит магия телевидения.

Который раз транслировали завораживающий сюжет про банду свирепствующих и безжалостных гомосексуалистов-убийц, переодевавшихся в женские платья. Неуловимых.

Этот сюжет все смотрели молча, без улюлюканья и комментариев.

Малыши.

Напротив меня сидели два «малыша» – оба где-то 145–150 сантиметров роста: парагваец лет двадцати трех, но выглядевший на 13–15, не больше, и квадратный боливиец – ему было 32, но я бы дал ему все 50. Я даже спросил у Витаса: «Что это за дед?» Это был индеец, полноватый по женскому типу, с немного отвисшими грудями, которые вызывали непременный смех у всех, когда он снимал футболку. Поэтому индеец на публике старался делать это как можно реже, только разве по забывчивости.

Мне подумалось, что все мы здесь «малыши»*.

Вперед,«Коринтианс»!

Ночью смотрели футбол. Играл местный клуб «Коринтианс».

Все бедняки Сан-Паулу болеют за эту «рабочую» команду. Об этом мне сказали мои адвокаты.

У нас в камере одни бедняки и были. Представители неблагополучных слоев населения. Все неистово болели и радовались голам «Коринтианс» со страстью, свойственной бразильцам. Когда забивали гол, некоторые подскакивали к решетке и что-то кричали другим камерам.

Те откликались.

Во время особенно бурного проявления эмоций что есть силы били по столу, который после отбоя крепился ножками к решетке, так, чтобы его ножки выпирали наружу. Это делалось потому, что если бы стол оставался стоять на полу, мы бы все просто не поместились.

Не знаю как, но я вырубился и заснул во время этого матча и сопровождавшей его вакханалии с криками и ударами по столу.

Солнце или сигареты.

Утром проснулся от холода, изо рта шел пар. На прогулке потом сказали, что было плюс пять.

Позавтракали – холодное молоко, белая булочка и глоточек кофейку.

Ходили по кругу. Отдал одну свою кофту потускневшему Даниэлу.

Встал у стены, подставив голову поднимавшемуся солнцу. В это время оно освещало небольшой край нашего отсека. Самую малость. Люди уже стояли там, напоминая греющихся на камнях ящериц.

Небольшая группа любителей солнца.

Если солнце уходило чуть в сторону, все друг друга начинали немного двигать плечами. Любопытно, что солнце согревало только голову, и тем, кто был не-большого роста, приходилось приподниматься, что они и делали. Высокие же стояли ровно, зажмурив глаза, как коты.

Было приятно. Погода немного морозная и ясная.

Отогревшись, я стал отчаянно быстро ходить кругами, подрезая и обгоняя идущих впереди, как будто за мной кто-то гнался или я куда-то спешил. Так в Москве спешат на встречу деловые люди или опаздывающие студенты.

Но меня нагнал Федор.

Я все время пытался избежать его общества, но он всегда появлялся неожиданно, как черт из табакерки. Так и сейчас он откуда-то вынырнул со словами: «Какая встреча!» Но я уже стал привыкать к его бреду, поэтому встретил его спокойно, безучастно. Настрой у меня тем утром был бодрый, боевой. Я шел молча, ничего не отвечая идущему рядом со мной Федору. На втором или третьем совместном круге он от меня отцепился, заговорив с кем-то другим. Наверное, он уловил мою агрессивную энергетику и решил отстать.

Он тонко чувствовал людей. Как все сумасшедшие.

Ко мне подошли два дружелюбных обитателя нашего заведения, напоминавшие паломников или служителей секты Свидетелей Иеговы. Всегда на позитиве, с улыбками. Они мне импонировали, так как каждый раз поднимали мое настроение. Я не понимал, что они мне говорят, кроме одной фразы: «Все в руках Бога».

Эту фразу я уже запомнил. И всегда с ними

соглашался.

Далее, как я понял, они желали мне всего хорошего, удачи – ну и так далее.

Это тоже было приятно, особенно после общения

с Федором. Увидев меня, они каждый раз поднимали большие пальцы вверх. Это тоже было понятно. Я отвечал им аналогичным жестом.

Они напоминали мне двух херувимов. Я все время хотел спросить их, за какие грехи они находятся здесь?

Пришло традиционное время футбола.

Весь наш «колизей» был обвешан нитями, на которых сушилось белье, и мяч то и дело попадал в висевшие простыни. Они, кстати, не пачкались: «поле» было чистое, его мыли с мылом. Иногда

мяч даже залетал в открытые двери камер, хотя попасть туда было непросто из-за развешанного повсюду белья. Бывало, мяч попадал и в зазевавшихся болельщиков. Это всех особенно веселило. Кроме тех, в кого угодил мяч.

Немудрено, учитывая силу удара.

Белье, кстати, сушится на веревках, которые

делают вот эти поддерживающие мой дух «херувимы». Они плетут веревки из пустых полиэтиленовых пакетов из-под молока, как-то скручивая их.

Я стоял на лестнице, где светило солнце, и блаженно грелся на втором ярусе. Через какое-то время от солнца и вечного недосыпания я впал в полудремотное и расслабленное состояние.

Футбол закончился.

Постояли на солнце, болтая с венесуэльцем Эдвином. Он сказал, что любит солнце. Я сказал, что солнце – это жизнь.

Солнце действительно действовало ободряюще, позитивно. Витально.

Так и стояли – грелись.

Охранник провел дубинкой по решетке. Наше время кончилось. И мы побрели в свои камеры.

Если в мире всеми признаются евро и доллар, то в тюрьме их роль играют сигареты.

Им поклоняются. Не дай бог впасть в любую зависимость.

За них можно купить все, что тебе нужно.

Некоторые заключенные находятся в наркотической зависимости от сигарет. Готовы отдать за них все, снять с себя вещи, единственное мыло…

Если кто-то говорит, что сигареты не наркотик, не верю. Наркотик.

Да, и сигареты в тюрьме заключенный выкуривает до фильтра! Жадно!!

Многие курили обреченно – делали это неистово, страшно кашляли, но вновь и вновь зажигали еще одну сигарету, как бы пытаясь быстрее приблизить развязку – свою смерть.

Их взгляды были немного испуганными. По-детски испуганными, но по-взрослому обреченными. У них были большие синие круги под глазами и бледные лица.

Они не любили солнце.

Редко выходили из камеры.

Особенно меня поразил один парень лет двадцати двух – двадцати трех, у которого были очень заметные синие мешки под глазами, напоминавшие фингалы, и затуманенный взгляд усталого человека. Когда он вставал, то делал это с усилием. Он лежал в компании двоих своих друзей в закутке нашей камеры: там был небольшой выступ в стене.

Они постоянно курили гашиш.

И седовласый мужчина лет сорока пяти – пятидесяти – трудно сказать, возможно, он был и моложе. Он напоминал белого таракана.

Он выкуривал не меньше трех-четырех пачек в день. И каждую до фильтра! Он обжигал свои пальцы и губы, но не бросал окурок, жадно всасывая до последнего. Когда он видел у кого-то пачку сигарет, его глаза сразу вспыхивали, как у молодого человека, встретившего на пляже обнаженную девушку. Он тут же начинал предлагать поменять эту пачку на что-нибудь. Даже снимал с себя вещи, хотя у него в это время был еще почти полный блок сигарет. Время от времени он пересчитывал свое богатство, трепетно, как Скрудж Макдак.

Они хотели забыться, особенно молодой парень. И СМЕРТИ. Желали ее страстно, как женщину.

«Белый таракан» стремился ускорить финал своей жизни.

Он страшно кашлял, иногда не мог остановиться и кашлял минут десять без перерыва, но в это же самое время продолжал курить! Кашлял и курил!! Курил и кашлял!!!

Он старался не выходить из камеры. Один раз я увидел, как он вышел из камеры и, попав под лучи солнца, сразу недовольно поморщился и заполз обратно в нашу нору. Как будто солнце обожгло его.

Всех заключенных можно было разбить на две категории. Первая – это те, кто активно двигался. При любой возможности. Они сразу выходили из камер, гуляли, занимались спортом, играли в футбол и стремились к солнцу!

Вторые были инертными и отчаянно задумчивыми.

Они громко кашляли, плохо спали по ночам или почти не спали и упорно продолжали вести себя к могиле!

Они не любили солнце, да и вообще дневной свет.

Наверное, и в обычной жизни так: кто-то сидит, лежит, не двигается, курит «бамбук» и погружается в мрак, а кто-то находится в постоянном движении и идет к свету.

Время подумать – я боюсь тебя.

В одиннадцать утра камеры закрывают и наступает самое томительное время. Странное и бесцветное время с одиннадцати до часу дня. Многие просто тупо сидят в прострации.

Затишье.

Эти два часа тянутся подобно вечности.

Наверное, потому, что бездействие заставляет заключенных задуматься.

А это страшно.

Затем около часа дня начинают разносить обед. Это, как правило, фасоль (она в Бразилии играет роль «второго хлеба», как в России картофель) с кусочком чего-нибудь – например с половиной сосиски. Емкость по-суды небольшая, как в самолете. Хлеб и кофе.

В час камеры открывают вновь, ух!.. И все вываливаются наружу.

Экватор дня пройден.

Гуляем где-то до трех–четырех часов.

Когда как. Зависит от администрации.

В четыре часа – ужин, который особо не отличается от обеда, и всё – камера закрывается до следующего утра.

Подошел к концу еще один день.

Окончанию дня в тюрьме радуешься, так как он медленно, но неизбежно приближает тебя к свободе.

«Тем, кто ложится спать, – спокойного сна».

Буддийский монах. Принятие

На прогулке встретил колумбийца Александра – рыдавшего в камере «Парадането».

Он шел не спеша, погруженный в себя.

На нем была яркая желтая роба. Она была ему немного великовата.

Он коротко подстригся и в этой одежде был удивительно похож на смиренного буддийского монаха.

Такие разительные перемены из напуганного существа в исполненного собственного достоинства духовного человека поразили меня.

Я поговорил с ним.

Он сказал, что принял тюрьму как спущенное свыше наказание. Достойно.

Он шел с ощущением каждого своего шага. Он шел не спеша.

Спешить в тюрьме действительно некуда, особенно когда ходишь по кругу.

Остается только – принять.

Это, наверное, самое сложное в жизни – принятие.

Принятие прежде всего самого себя. Своей судьбы.

Он шел не спеша.

С ощущением каждого своего шага.

Гигиена.

Первый раз за две недели вымыл голову. До этого не решался (мыл только тело): вода-то холодная, боялся заболеть.

Вечером была разборка между бразильцами. «Эстранжеры» (иностранцы) быстренько сгруппировались в безопасном углу, а я в это время благополучно «спрятался» в душе. Благо он был свободен, что случается нечасто. Совместил, так сказать, полезное с безопасным.

Вообще гигиена в бразильской тюрьме поддерживается с особым фанатизмом – нет, скорее с энтузиазмом. Потому что фанатизм подразумевает какое-то насилие, а уборка и мытье здесь воспринимаются с воодушевлением. Как какое-то радостное событие.

Все постоянно моются (в день минимум один раз), стригутся, бреются, стирают одежду, развешивают ее…

Камера подметается утром, днем, вечером, после каждого приема пищи. Несколько раз в день моется. На каждую неделю назначается человек, который этим занимается.

Причем иностранцам это не доверяется.

Мы ведь временные пассажиры в этом поезде, а вопрос гигиены – это серьезный вопрос. Поэтому моют бразильцы сами.

Уборка не является чем-то предосудительным, это своего рода почетная обязанность, она распределяется по недельным нарядам.

К примеру, в ту неделю, что я провел в «Пинейросе», эта обязанность лежала на самом, пожалуй, авторитет-ном представителе нашей камеры – высоком колорит-ном бритом метисе, занимавшем одну из самых лучших коек.

Я подумал, что все это неспроста – гигиена тела и пространства рождает гигиену души.

В тюрьме многие о ней думали.

Без улыбки не обойтись.

Ранний подъем – трудно сказать во сколько, так как часов нет. Еще темно. Где-то между пятью и шестью часами утра. Просыпаешься, как правило, раньше. Холодно.

Минут десять можно еще полежать, но на полу особо не полежишь. Начинается хождение.

Рассвет и пробуждение не радуют: ты вновь осознаешь, где находишься.

Но надо включиться.

Выпить дрянного тюремного кофе, который

и кофе-то назвать нельзя. Кофейной бурды.

Сделать сто приседаний, согреться и улыбнуться.

Вообще, как ни странно, в тюрьме я стал чаще улыбаться. Иначе тяжко.

И бразильцы тоже постоянно поддерживают друг друга, и меня в том числе, улыбаясь и показывая кулаки с поднятыми большими пальцами.

Это бодрит.

Пессимистом быть банально не выгодно.

Только в обычной жизни можно позволить себе такую бессмысленную роскошь, как уныние*.

Просто магия.

Бразильцы учили меня португальскому языку.

Полотенце, зубная щетка… Рука, нога и вдруг попа… И началась… магия.

У моих «учителей» сразу возникла ассоциация с женщиной, и понеслось…

Количество моих «преподавателей» сразу увеличилось. Подключилась чуть ли не вся камера. Все с радостью подсказывали все новые и новые обозначения трем сакральным женским местам.

Если есть женщина – значит есть и женская грудь, и «самое главное место».

Я и подумать не мог, что столько слов посвящены всего лишь трем женским органам.

О, женщина! Ты сила!

Поток синонимов не иссякал.

Мне кажется, это продолжалось бесконечно.

Особенно всех забавляло мое произношение, когда я говорил с ошибками.

Но здравомыслие все же возобладало, один из заключенных сказал «учителям», «что, может быть, мы парня чему-нибудь полезному для тюрьмы научим?» И мы перешли к ложкам, кружкам, вилкам…

И я понял, что магия существует.

Магия женского тела.

Маленькие поводы для радости.

Погода налаживалась.

Светило солнце, было холодно и ясно.

Настроение хорошее. В тюрьме я научился радоваться малому. Находить для радости самый небольшой повод.

Завтрак. Полстакана кофе, пакет ледяного молока и белая булка.

Прогулка. Привычное брожение по кругу.

Но – ты уже не в камере! И нет бесконечного дымогана!! И солнце!!

Ну что еще надо для счастья?

«Трансы».

«Трансов» в Бразилии много, в том числе и в тюрьме. Отношение к ним, по российским меркам, на редкость терпимое, даже, не побоюсь этого слова, толерантное.

Да что там говорить, в Латинской Америке либо уже легализованы однополые браки, как в той же Бразилии, Аргентине, Уругвае, либо ведутся разговоры об их легализации в ближайшее время (в Чили, Парагвае и других странах). Поэтому «трансы», геи не вызывают у бразильцев каких-то явных усмешек, ухмылок, пересудов – ну, в общем, той реакции, которая есть в России. Агрессия отсутствует.

Сами лица нетрадиционной сексуальной ориентации не выглядят забитыми и затравленными существами – даже в тюрьме.

Наоборот, они ведут себя с достоинством, высоко держа голову и подчеркнуто независимо.

Всем своим видом стараются показать (возможно, конечно, только показать), что вполне удовлетворены жизнью. Некоторые даже какие-то немного умиротворенные, что в условиях тюрьмы странно.

Без надрыва, пребывая во внутреннем, душевном балансе.

Тщательно следят за собой: татуаж, макияж, губы, у некоторых силиконовая грудь, «топики» и так далее.

Все «трансы» и геи находятся в отдельной камере.

Еще есть одна камера для «придурков» – лиц, у которых не все в порядке с головой, или тех, кто находится в пограничном состоянии, неадекватных людей, не следящих за собой. Таких может отвергнуть камера, их могут не принять другие – и их отправляют в этот «паноптикум». Там был и Федор.

Несмотря на его ориентацию, сам он причислял себя к бисексуалам, бразильцы считали его больше придурком, crazy, чем лицом нетрадиционной ориентации. Так оно и было.

Федор, Бес и Россия.

После общения с Федором тебя охватывает чувство, что тебе как-то не по себе и хорошо бы душ принять.

Он оставляет после себя неприятный осадок.

Его судьба и он сам долго были для меня загадкой.

Мотивы его поведения были иррациональными, но, во всяком случае, я их понял.

Как ни странно, Федор всю свою жизнь стремился к падению и наслаждался им. Даже здесь, в тюрьме.

Ему неоднократно предлагали поехать в Россию, покупали билет, «отмазывали» от полиции, но он всегда находил предлог, чтобы не ехать.

Почему сын высокопоставленного дипломата, парень с мозгами, у которого, как он сказал, «было все», осознанно – я подчеркиваю, осознанно – скатился на самое-самое бразильское дно, где ему, как он говорит, «все нравится»?

Нравится!

Скитаться и бродяжничать, жить на улице,

периодически попадать в тюрьму.

Мне он сказал, что «тащится» в Бразилии: «Здесь кайф».

Между тем в тюрьме он был уже в третий раз. Он все время попадался по мелочи, и давали ему то год, то два. Вот так он и прожил последние 10 лет.

На свободе он в основном жил в буквальном смысле слова на улице под мостом – благо климат Бразилии это позволяет.

Это все ему нравится!

Нравится вести такой образ жизни, несмотря на постоянно имеющуюся возможность его изменить.

Ему было достаточно просто прийти в российское консульство, и он сразу оказался бы в комфортных условиях.

Прилетели бы его родные. Со слезами на глазах приняла бы мать (но не отец), сестра и другие родственники.

В Москве Федора ждали мама, сестра и прекрасный пентхаус в центре города.

Билет ему купили бы и сопроводили его, несмотря на то что из документов у него остался только ксерокс свидетельства о рождении.

По остаткам его интеллекта, изъеденного наркотиками-короедами, можно уверенно говорить, что и с мозгами у него был полный порядок.

Итак, это был осознанный выбор.

Прыжок из салона бизнес-класса на землю без парашюта.

Одни говорили, что его изнасиловали и он тронулся.

Но никого просто так насиловать в бразильской тюрьме бы не стали. Есть целая камера «трансов» и геев. Зачем насиловать – многие сами не против. Да и это был бы беспредел: тюрьма все же очень структурированное и регламентированное заведение. Просто так нарушать порядок никто не станет.

Другие говорили, что наркотики съели его мозги. Без этого, конечно, не обошлось.

Я видел, как бразильцы употребляют кокаин и что с ними происходит, и как употребляют водку в России и что случается дальше.

Очень спорный вопрос, что является бóльшим злом.

По-моему, однозначно водка.

Наркотики, конечно, разрушили Федин мозг.

Но первопричиной, как я понял, были его сложные отношения с отцом.

Своеобразная месть ребенка родителю за то, что тот не признает его.

И чисто русское желание довести ситуацию до края, до пика, до точки кипения.

Ни у кого это не развито так, как у русских.

Отсутствие ощущения краев.

И отсутствие ощущения Края (Родины), легкая прижи-аемость в любой точке мира.

Мы же постоянно расширяли границы империи и каж-ый раз оставались жить в совершенно новом месте, которое уже считали своим.

И стойкое желание все-таки дойти до края.

А края нет, его не существует.

Если есть край, то движение конечно, а это не вписывалось в парадигму нашего развития.

Перманентное движение, расширение границ.

Без остановки.

Нет края!

Поэтому так страшна русская водка для русского человека.

В руках у Федора всегда Библия. На португальском. И еще какие-то псалмы.

Выглядит он бесноватым, несмотря на Библию в руках и бормотание псалмов.

Он постоянно что-то проговаривает про себя, мельтешит, кривляется, странно передергивает плечами и головой. Пересекает пространство какими-то изогнутыми линиями, где-тоостанавливаясь, где-то срезая угол. Причем это не кривляние в истинном смысле слова, когда человек знает, что он кривляется, делает это на публику и управляет своими действиями. В данном случае он не осознает, что кривляется, не замечает окружающих, и, что самое главное, создается впечатление, что он НЕ руководит своими действиями. Что кто-то находится внутри него и управляет им.

Возможно, он находится на грани между Богом и дьяволом и за его душу идет какая-то отчаянная борьба, а Библия и молитвы удерживают его и не дают ему окончательно погрузиться в бездну. Наблюдать это тягостно.

Ему было двадцать девять лет. И вернуться к себе самому он не хотел или уже не мог…

И это единственный русский в тюрьме «Пинейрос»…

«Успокоиться ненадолго. С любовью, навсегда»

На прогулке встретил бесноватого Федора.

Он дал мне две маленькие «книженции», как он сказал, – это были псалмы и молитвы.

Он ходил своей привычной странной пружинистой кузнечикообразной походкой, постоянно что-то бубня себе под нос.

Глаза стеклянные, но быстро бегающие. Классический сумасшедший.

У меня даже иногда складывалось впечатление, что его образ немного наигран. Хотя, нет, это был он настоящий…

Итак, Федя дал мне две книжечки. На одной из них бы-ло красивым почерком написано по-русски: «Феденьке. Надеюсь, это поможет тебе успокоиться ненадолго. С нами Бог. С любовью, навсегда. Целую. Мама, Настя».

Очень проникновенно. Я просто кожей почувствовал эти слова.

Такая в них была боль и тоска, а прежде всего – безусловная любовь. И ощущение неизбежности.

Уверен, что это было передано с молитвой.

Думаю, эта невидимая духовная поддержка оберегала Федю, держала хрупкий корабль его жизни на плаву.

Особенно почему-то тронули слова «ненадолго», «навсегда» и «Настя».

Большая страна.

Я сидел у решетки на свернутом матрасе и писал.

Подошел Витас, попросил листочки и тетрадь: решил написать на родину, в Литву. Дело в том, что он застрял в транзитном для иностранцев «Пинейросе». Витаса должны были уже пару месяцев назад перевести в специализированную тюрьму для иностранцев – «Итаи», но его страна ничего не отвечала по поводу него и его статуса: привлекался ли он к уголовной ответственности в Литве и так далее. У Литвы не было консульства в Бразилии – да, возможно, и во всей Латинской Америке. Поэтому он застрял в «Пинейросе» на долгие месяцы.

В трудных жизненных ситуациях начинаешь

ценить, что ты гражданин большой страны.

Потерянный глаз

Привычно стоял возле решетки, и вдруг от одной из соседних камер послышались ужасные крики.

Меня сразу бесцеремонно оттеснили от решетки любопытные бразильцы. В наш отсек зашла полиция. Открыли камеру и из нее стали выводить пожилого мужчину.

Он пребывал в состоянии шока и еле волочил ноги. Его придерживали за руки, чтобы он не упал. Лицо напоминало кровавое месиво, и он что-то держал в руке. Я не мог понять, что. Жестами спросил у бразильца, что он держит в руке? И тот показал на глаз… В драке ему выбили глаз.

Меня чуть не вырвало…

Колокол солидарности и колотун.

Пятница началась «весело»…

Ранним утром, практически в темноте, послышался отчаянный стук.

Из какой-то камеры монотонно, но сильно

долбили по решетке.

Бразильцы суетились, судорожно бегали

по камере в направлении туалета.

Я уже не спал – привычно проснулся от холода и плотно закрывал лицо покрывалом. Мне было и не особенно интересно, что там происходит.

Вообще в тюрьме чувство интереса у меня быстро при-тупилось, так как всё окружавшее меня было для моего сознания новым и обескураживающим.

Я лишь побольше натянул на голову «манту» (одеяло на португальском).

Наличие манты зимой в бразильской тюрьме – это вопрос выживания. В буквальном смысле этого слова. Я вообще стал испытывать пиетет и благоговение к этой вещи и даже к этому слову. Скажешь «манта» – и сразу тепло начинает наполнять тело и душу.

Есть у тебя теплая манта – ты в относительном тепле, нет манты – ты мерзнешь как собака в морозную ночь и, соответственно, о полноценном сне и не мечтаешь. Ждешь рассвета…

Между тем стук продолжался.

Он означал, что администрация (которая, кстати, прак-тически не вмешивается и не вникает в повседневную жизнь заключенных; единственное, что делают эти лю-ди, – пересчитывают заключенных утром, когда те выходят из камер после сна, и вечером перед сном) начала проверку. Бразильский шмон.

Нас быстро выгнали из камер во двор и посадили в три ряда на бетон – руки за головой. Мы были в одних футболках, хлопчатобумажных штанах и «шинелях» (вьетнамках), которые тут же подложили под задницы.

Через пару минут все уже тряслись от холода, изо рта шел пар.

Такой колотун, как у больных Паркинсоном.

Было обычное холодное бразильское зимнее утро. Как у нас в средней полосе в сентябре, когда бывают заморозки.

Да, это зрелище было не для слабонервных – смотреть на людей в таком состоянии.

Когда видишь, как здоровые бразильские негры вибрируют от холода, сам начинаешь еще больше трястись. Это происходит на психологическом уровне.

Я закрыл глаза и абстрагировался от происходящего.

Это помогло.

Трясет, конечно, но как-то внутренне чувствуешь себя легче, что ли.

Минут через пятнадцать–двадцать (часов у заключенных нет, поэтому прошедшее время я передаю по своим ощущениям) мы вернулись в камеру, где все было перевернуто.

Ничего запрещенного у нас не обнаружили, кроме самодельных обогревателей (как их делают – это отдельная история, да я и сам до конца не понял). Не нашли потому, что наша камера – предпоследняя на втором этаже и до нас еще осматривали камеры на первом этаже.

Помог «стук» – колокол солидарности.

Все улики к тому времени были благополучно спущены в унитаз. Этим и объяснялось, почему бразильцы утром так живо откликнулись на стук и ринулись в «туалетную комнату».

Наш «табор» быстро разложил все по местам. Это делалось моментально. Котомки, матрасы и прочее разворачивались и складывались в мгновение ока.

Мы вышли на прогулку. Две камеры были закрыты. В них нашли кокаин и другие запрещенные вещи.

Наказали запретом прогулок на все выходные. Но впоследствии амнистировали.

Они просидели взаперти только один день.

Я гулял и был счастлив уже тем, что не сижу в камере.

В очередной раз убедился, что для счастья

человеку надо совсем немного.

Карнавал в «Пинейросе»

Суббота – тюремный выходной. На пару часов продлено время прогулки. Приятно.

Веселый, позитивный бразилец европейской внешности (таких немного в тюрьме – в основном афробразильцы и метисы) классно играл на гитаре. Все дружно ему подпевали.

Что-что, а ВЕСЕЛИТЬСЯ БРАЗИЛЬЦЫ УМЕЮТ!

И веселятся, КАК ДЕТИ!!!

Даже в тюрьме они с улыбками и на позитиве, который в Москве я даже не знаю, когда и где встретишь.

Пожалуй, только в преддверии и во время Нового года.

А это была всего лишь суббота – и тюрьма!

Я присел рядом, ничего не понимал. Светило солнце, бразильцы весело пели и улыбались во все свои зубы; у многих во рту были серьезные прорехи, но никто этого не стеснялся. Вообще бразильцы – народ корректный, но никак не стеснительный!

Каких-то внутренних зажимов у них нет совершенно.

Было позитивно и классно!

Затем я как будто побывал на карнавале в Рио. Во вся-ком случае представил, что это такое.

Вначале бразильцы стали лихо мыть с мылом и порошком тюремный двор (бетонную футбольную площадку), быстро работая швабрами, опрокидывая бочки, разгоняя воду, активно работая руками. И все это – дружно, весело и слаженно.

Ни секунды торможения.

Гоняли воду, как булгаковский Шариков в «Собачьем сердце». Только все их действия, несмотря на такую внешнюю бесшабашность, были предельно рациональны. Выверены.

Потом эти бочки они стали использовать как большие барабаны – тамтамы. Если включить на «Ютубе» карнавал в Рио, то музыкальный ряд будет соответствовать на сто процентов. Такой монотонный бой импровизированных барабанов с песнями и улыбками продолжался несколько часов.

Я был поражен: как они не устают барабанить и петь?!

Наверное, потому, что не напрягаются.

World is crazy

В четыре нас стали закрывать по камерам, но я к тому времени уже нагулялся. Была суббота, и нас не закрыли, как в будний день, с одиннадцати до часа. И эти два часа почувствовались – да еще и эти барабаны…

Смотрели телевизор – показывали какой-то фильм.

Маленький телевизор работал скорее фоном. Из двадцати семи человек (столько было в нашей камере) его смотрели только я и Виктóр.

Виктор – здоровенный негр из ЮАР, стал объектом насмешек из-за того, что очень не любил, когда бразильцы окликали его «гринго».*

Нас всех так называли.

Всем было все равно – всем, кроме Виктора. Он всегда страшно, как-то по-детски обижался, что очень забавляло бразильцев, а бразильцы очень не любят отказывать себе в удовольствии. Поэтому «гринго» они называли его постоянно. Он подходил к бразильцам и в очередной раз говорил, что его зовут Виктор, – те с улыбкой его выслушивали и соглашались: «Хорошо, хорошо, Гринго-Виктóр».

Он стал обладателем двойного имени Гринго-Виктор.

Вот так мы сидели с Гринго-Виктором и смотрели ТВ. Вообще это было немного странно, так как мы ничего не понимали по-португальски.

Виктор смотрел сосредоточенно и задумчиво, я – расслабленно и рассеянно. Кажется, наши мысли были где-то далеко, а телевизор выполнял роль огня, костра, как у наших предков.

Кто-то играл на гитаре. Корели (парагваец с лицом двенадцатилетнего ребенка, ростом около ста пятиде-сяти сантиметров; этого «малыша» поймали в аэро-порту: он вез два чемодана, которые были с ним одной высоты, а в чемоданах была только марихуана общим весом девяносто пять килограммов, хотел бы я посмотреть на это зрелище) лежа чистил зубы, смотря в потолок. Кто-то спал – или делал вид, что спит.

Витас (литовец; вез из Амстердама чудодейственные таблетки – говорит, что не знал, так все говорят, причем искренне) рисовал на бумаге очередную татуировку. Макет, так сказать.

Да, сколько здесь дураков. И я среди них.

Я сказал Виктору: «World is crazy», и мы рассмеялись.

Мы расслабились.

Нам было хорошо.

Я поблагодарил Бога за то, что прошел еще один день.

Воздух

В воскресенье в бразильских тюрьмах день семьи.

К тебе могут прийти – непосредственно в камеру – твои родственники: родители, дети, сестры, братья и супруги. Естественно, не с пустыми руками – с едой и прочим.

С самого утра бразильцы начинают готовить камеры к приходу гостей, создавая атмосферу праздника, чистоты и интимности. Развешивают различные украшения, рисунки, поделки и так далее. Для придания интимности используются простыни, которые вешаются на кровати; так же, при помощи простыней, зонируется и все пространство камеры. В целом она преображается и уже не выглядит такой убогой.

Заключенные гуляют весь день. А те, к кому пришли, уединяются в камерах. Для туалета используются пустующие камеры.

Бразильцы объяснили мне только одно

правило: не следует пялиться на входящих женщин.

Все заключенные, когда на территорию нашего отсека входила женщина, начинали демонстративно смотреть в пол или разворачивались в другую сторону. Выглядело это достаточно комично: люди, шедшие в одну сторону, вдруг неожиданно меняли маршрут и начинали идти в противоположную сторону. Я вначале тоже неукоснительно следовал этому правилу, затем – уже с меньшим рвением. Не люблю так дотошно соблюдать правила, ведь главное – их смысл, а не форма. Просто не пялился, маршрут движения резко не менял – со стороны бразильцев претензий не было.

Необычно видеть на территории тюрьмы женщин, стариков-родителей и особенно маленьких, порой даже грудных детей. Первое время это даже шокировало. А затем расслабляло.

Атмосфера праздника и семьи постепенно проникала в стены тюрьмы. И тюрьма становилась более человечной.

Сцены встреч молодых людей (основной контингент обитателей тюрьмы – это все-таки молодые люди или люди среднего возраста, к которым также применимо выражение «молодой человек») с родителями, детьми и женами были очень трогательными.

Иногда у суровых бразильских парней можно было увидеть даже слезы.

Которых они не особенно и стеснялись.

Это были не рыдания, а то, что называется

«скупая мужская слеза».

По их лицам, мимике, движениям рук можно было понять, как для них важны эти встречи.

Как они ценят пришедших к ним родителей, не выпускают из рук маленьких детей, крепко держат в своих объятьях жен и подруг.

Когда входили родители или жены, кто-нибудь из бра-зильцев громко кричал имя того, к кому пришли, и тот бежал навстречу своим близким.

Бежали и пришедшие, особенно матери. Это исходило откуда-то…из сердца. Их бег не сочетался и дисгармонировал с их телом.

Полные, грузные пожилые женщины неловко вприпрыжку ковыляли к своим сыновьям.

Отцы не бежали, сдерживали себя, но часто первыми начинали скупо плакать… И обнимали выбежавшего навстречу сына очень и очень крепко, как будто боялись, что это в последний раз.

Хотели обнять родное. Ценное.

Про возлюбленных и говорить не приходится: они быстро скакали навстречу друг другу, и если родители еще могли какое-то время постоять в общем пространстве, что-то говоря сыновьям, то влюбленные сразу после обнимания, взявшись за руки, стремительно удалялись в камеру.

Волнительны и трогательны были и сцены расставаний.

Именно в это время плакали уже сами заключенные.

Они понимали, что сказка закончилась и принцесса вновь превратилась в Золушку.

Один очень молодой бразилец, парень лет двадцати, после ухода его семьи – матери и сестры – сказал мне со слезами на глазах, что он больше никогда, никогда, никогда не окажется вновь в тюрьме.

После всех этих сцен осознаешь ценность семьи. Это как воздух: когда он есть, ты не чувствуешь его важности.

Домашняя еда, безумная улыбка и выпяченный живот

Родственники приносили много еды – бразильцы делились ею с теми, к кому никто не пришел, в том числе и с нами, иностранцами.

Также образовалось много лишних порций казенной еды.

Признаться, после домашней есть ее совсем не хотелось. Поэтому я не стал.

Федор подошел ко мне и сказал, что съел четыре или пять порций тюремной еды. Погладил свой живот, который и правда немного вздулся, как у беременной женщины на третьем месяце, и сказал, что съест еще. При его худых ногах и руках это смотрелось дисгармонично. Он сказал, что ест, но не может насытиться.

Выглядело это мерзко; его непонятная, безумная улыбка и выпяченный живот.

Сообразить на троих – продолжение банкета.

Весь день мы гуляли.

В четыре часа вечера стало темнеть, родственники покинули здание тюрьмы, и мы вновь оказались в камерах. Признаться, мне этого уже хотелось, потому что бесцельное шатание по кругу или сидение на бетоне надоело.

Бразильцы пребывали в состоянии возбуждения и легкой эйфории. Принесенную родственниками еду поделили.

Вечером веселье продолжилось.

Кокаин, гашиш и кашаса употреблялись сверх меры. Я спросил: «Откуда у них столько кокаина?» Веселый бразилец ответил: «Ведь приходили женщины, и у них есть интимные места…»

Кашаса была пронесена в простых емкостях

будто бы с газированной водой.

В целом контроль содержимого был более чем либеральный. Возможно, не обходилось и без мздоимства.

Бразильцы, увидев у меня в руках авторучку (я привычно делал заметки в своем дневнике), вежливо попросили у меня ее пластмассовый корпус – через него можно было ноздрями втянуть кокаин. Достал вторую авторучку – ее почти сразу увидела другая компания кокаинистов… (впоследствии мне вернули только один пластмассовый корпус – с белым налетом, куда делся второй, вспомнить уже не смогли). Всего образовалось три кружка любителей «взбодриться». В каждой компании по три человека. Они активно вдыхали кокаин, морщились, затем втягивали ароматный гашиш и после этого делали небольшой глоток кашасы*.

Кокаина было столько, что, увидев, как я с удивлением наблюдаю за всем этим действом и в знак признательности за изъятые корпусы ручек, уже вдоволь насытившись, пригласили и меня за свою «доску». Сначала засосать ноздрёй не получи-лось. Здесь требовалась сноровка, надо было вдыхать изо всех сил. Первый раз был пробный, но во второй, когда бразильцы мимикой показали мне, что вдыхать надо что есть силы, у меня получилось. В третий раз тоже. Сильно обожгло ноздрю, мне сразу дали кашасы – теперь так же сильно обожгло еще и горло. Кашаса была домашняя, в ней явно было больше сорока градусов, да еще к тому же она была на луке!

Бразильцы жмурились и смеялись, глядя на мои гримасы. Веселились и хохотали от души. Чья-то рука протянула трубку с гашишем. Но от него я отказался: слишком много ощущений за пятнадцать секунд. Пожилой бразилец меня не уговаривал и сразу сам втянул гашиш. Вообще он больше любил гашиш, чем кокаин. Он был гашишист. А второй, лысый, налегал на кокаин. Затем на игральной доске вновь были выложены дорожки, и все повторилось. Лысый бразилец лихо за один раз втянул первую дорожку и сразу, почти без перерыва – практически всю вторую. Жутко поморщился, окончательно втягивая белый порошок, затем сделал глоток кашасы и уже не спеша, задумчиво затянулся гашишем. Глаза его стали стеклянными. Он смотрел куда-то сквозь. Покурив, он размеренно, без суеты, за два вдоха прикончил третью дорожку и уже не стал ни запивать ее кашасой, ни курить. Ему и так было хорошо.

Рыхлый старик сделал себе три дорожки и чинно, сохраняя ритуал (кокаин – кашаса – гашиш), повторил процедуру.

Затем сделал и мне. Хватило на две дорожки. Я также повторил ритуал, уже и с гашишем.

Все. Кончилось. Лысый бразилец был уже где-то далеко. Старик пребывал в счастливой меланхолии. Возникла пауза.

Я поблагодарил. Они промолчали: по-моему, не услышали меня. Отошел, подсел к своим собратьям-иностранцам. И ко мне в полном объеме пришли необычные ощущения, помимо эйфории… Ощущения одновременного полного присутствия и полного отсутствия себя.

Это были странные и страшные ощущения.

Я боялся потерять себя.

Вечеринка шла полным ходом. Бразильцы употребляли кто что, веселились и шумели.

Несмотря на обилие кокаина, у тех товарищей, с которыми я его употреблял, он закончился. И где-то в два-три часа ночи они решили, что называется, «догнаться».

По тюремной «почте» ими был передан блок сигарет и взамен они получили увесистый пакетик белого порошка. Веселье продолжилось. Но, по моим ощущениям, это был уже перебор. И я первый раз за пребывание в «Пинейросе» увидел, что бразилец начинает вести себя неадекватно. Но ему сразу предложили лечь спать, и он на удивление быстро согласился.

В целом это была веселая бесконечная ночь. Мы, иностранцы, заснули только под утро, уже изрядно уставшие. Постоянное шатание и включенный свет, разговоры и смех, небольшие потасовки…

Наступил рассвет. Мы проснулись усталые.

Нас, иностранцев, ожидало новое приключение.

Глава 5

В подводной лодке с мелкими бесами

«Молчание ягнят» бессмысленно

Мы вышли.

Через многочисленные двери нас вновь вывели в «отстойник» (клетку на улице), в котором уже стояли заключенные.

Здесь мы пробыли где-то с девяти до четырех часов дня. Уже начало смеркаться. В тюрьме нет спешки.

Далее предстоял привычный ритуал унизительного досмотра.

С раздеванием догола и приседаниями, выпячиванием языка, показом ушей и ступней. Само собой, мы трясли, мяли и скручивали все свои вещи – майки, трусы, штаны и даже вьетнамки – насколько это было возможно. Последнее меня даже веселило, поскольку казалось абсурдом, имитацией.

Я уже немного привык к этому действию-ритуалу, если к нему вообще можно привыкнуть.

Да, и хорошо, что не было дождя: в дождливую погоду проделывать все это как-то особенно ненавистно.

Во время этих досмотров надзиратели очень неторопливы и даже педантичны. Некоторые прямо-таки получают удовольствие от происходящего.

Чувствуют свою власть.

Когда стоишь голым, сразу начинаешь ощущать себя беззащитным и уязвимым.

По правилам у заключенных забирают вещи той тюрьмы, из которой они уезжают. Я отдал белую футболку – она стандартная. У меня была еще одна. Бразилец жестом показал, что надо снять и штаны (на них была печать тюрьмы «Пинейрос»), и вьетнамки. Я снял. Все эти вещи бросались в одну большую кучу. Но вторых штанов и вьетнамок у меня не было, и я оказался в одних трусах и футболке. Босой. Я как мог жестами показал охранникам, что у меня больше нет вещей. Но они не реагировали – стояли с безразличными, каменными лицами.

Эта ситуация вывела меня из душевного равновесия.

Нам приказали грузиться в машину.

Когда мы начали движение к автобусу, руководитель охранников обратил внимание на мой вид, который, прямо скажем, был комичным, и, нырнув рукой в кучу вещей, бросил мне первые попавшиеся штаны. Я остановился и быстро надел их. Он также жестом показал, что я могу забрать – в порядке исключения – и свои вьетнамки, что я и сделал.

Я был ему признателен.

Нас посадили в автозак без окон, абсолютно герметичный; небольшой вентилятор в углу оказался сломанным. Машина делилась на три небольших отсека, похожих на гробы. В каждом из них поместилось по четыре заключенных. Железные сиденья, вся остнастка внутри из железа.

В моем отсеке оказался Даниэл, Федя (как назло) и ка-кой-то маленький негритенок, которого трясло от страха.

Нас закрыли, и мы оказались в духоте и полной темноте.

Как в подводной лодке.

Сразу выступил пот.

Мы стали снимать с себя намокшие футболки, но, так как на нас были надеты наручники, мы могли это сделать только до запястий.

С лица полил пот, большими крупными каплями.

И самое главное, в этой темной и душной машине без окон меня стала охватывать паника.

Страх замкнутого пространства.

Да еще негритенка, сидевшего передо мной, трясло и колбасило от страха. Его животный страх пере-дался и мне. Ему было лет восемнадцать, а из-за небольших габаритов и детского лица казалось, что ему не больше четырнадцати.

Он что-то причитал и молился. Никак не реагировал на обращения Федора и Даниэла. Он был в панике и просто не мог адекватно реагировать.

Выглядел каким-то запуганным зверьком.

Я как мог старался абстрагироваться от происходящего. Но сидевший рядом со мной Федор стал бес-прерывно что-то сумбурно кричать. На русском, португальском, английском. Из него выходил какой-то бесовской поток. Совершенно бессвязный. Затем он стал ерзать, бить ногой в дверь, орать. Причем бил что есть силы.

На негритенка это произвело сильное впечатление: он в ужасе забился в угол и пребывал уже в предобморочном состоянии.

Да я и сам был на грани.

Вышел из себя и невозмутимо сидевший Даниэл.

Он сделал Федору грозное замечание, рявкнул на него. Федор успокоился.

Я смотрел на негритенка, так как он сидел напротив меня. Он почему-то боялся моего взгляда и постепенно становился наэлектризованным. Так мышь, которую кошка загнала в угол, встает на задние лапки. Возможно, я внутренне направил на него всю ту агрессию, которую сдерживал по отношению к Федору, и он это почувствовал.

Даниэл сказал, что нам всем надо успокоиться.

Мы даже еще не начали ехать. Что же будет дальше?

Так мы сидели, наверное, около часа – может, меньше.

В духоте и темноте время идет очень медленно.

Здесь уже не выдержали нервы у самого Даниэла, он стал что-то говорить по-румынски. Какие-то грязные ругательства. Произнеся их, он встал и что есть силы долбанул ногой дверь.

Затем нашел видеокамеру и стал говорить в нее, что мы здесь задыхаемся.

Заключенные в соседних отсеках автобуса принялись яростно долбить и кричать. Затем начали раскачивать автобус из стороны в сторону.

Все это взбодрило Федора, и он громко заорал и почему-то закудахтал.

На негритенка было просто больно смотреть. Он уже готовился чуть ли не к смерти.

Вся эта движуха расшевелила и меня. Я тоже поднялся и в такт с Даниэлом и всеми остальными стал раскачивать автозак. Он, хотя и производил впечатление громоздкого броневика, оказался на удивление подвижным и начал шататься из стороны в сторону.

Это принесло свои плоды. Неожиданно включился маленький вентилятор и забрезжил тусклый свет лампы.

Это была победа.

Мы почувствовали громадное физическое и моральное облегчение, прежде всего даже моральное. Немного воздуха, но, самое главное, мы все как-то успокоились. Помогли друг другу снять верхнюю одежду. В одиночку это не получилось бы сделать: мешали наручники.

Мораль этой ситуации такова: необходимо всегда сохранять спокойствие и всегда бороться за свои права. Не молчать. Действовать!

«Молчание ягнят» бессмысленно.

Поэтому, когда люди говорят: «Ну что я могу? Что я мог сделать? Я связан обязательствами, обстоятельства, оппоненты сильнее меня, у них власть…» Это всегда оправдание своей слабости, безволия и бездействия.

Спрашиваешь: «А что вы делали?» Говорят:

«Ничего. Ведь бесполезно».

Я сразу вспоминаю этот случай.

Казалось бы, где там бороться? Ты в наручниках в темноте в полутораметровом железном гробу! А оказывается, и там можно!

Любое движение рождает результат.

Пот и моча

Автобус постоял еще минут десять и тронулся. О времени я говорю исключительно по своим ощущениям, так как часов у нас, естественно, не было. Да и зачем они заключенному?

Мы раскачивались в такт движению автобуса, как селедки в бочке, периодически стирая капавший с лица пот. Делать это надо было быстро, чтобы не упасть и не удариться обо что-либо.

Автобус проехал минут пятнадцать и встал.

У Федора начался словесный понос. Он бесновался.

Федор расходился все больше и больше.

Даниэл стал орать на него и бить кулаком в стену, показывая, чтό он с ним сделает, если тот не замолчит.

Федя кудахтал в ответ что-то непонятное, животное, петушиное. Но вдруг, неожиданно, успокоился. Видимо, оценил ситуацию и увидел, что румын настроен серьезно, явно мощнее его по габаритам и сейчас точно ему вмажет.

Однако продолжил тихо, на молитвенный лад бормотать всякие гадости, в том числе обращенные в мой адрес.

Поразительно, но православие и молитвы в нем переплетались с бесовщиной, и в его исполнении все это выглядело как некий дьявольский танец.

Это было страшное зрелище. Быть рядом с одержимым, видеть это, слышать это, соприкасаться с ним… Физически ощущать его непонятную энергию.

От всего этого начинаешь испытывать настоящее омерзение…

Неприятие.

Совершенно непонятные ощущения, которые я не испытывал ни до, ни после этого.

Встреча с оборотнем.

У меня нет слов, чтобы описать это. Действительно, нет слов.

Если не веришь в Бога, то в существование дьявола, в его реальность невольно поверишь.

В моих словах нет ни иронии, ни преувеличения.

Федя был наполнен бесами и не принадлежал сам себе.

А они «веселились» в нем. Мелкие бесы.

Страшно было осознавать, что это реальность.

Что рядом с тобой сидит только оболочка человека, а внутри…

Затем он решил помочиться.

На полу валялась полуторалитровая пластмассовая бутылка, на треть заполненная мочой. Она выполняла роль туалета во время поездок.

Федя открыл ее, и моментально по автобусу распространился такой зловонный, удушливый и специфический запах протухшей мочи, который я не забуду никогда. Захотелось подпрыгнуть и вылететь, как ракета.

Сколько пролежала эта бутылка, неизвестно. Может, день, а может, неделю – да еще при такой температуре. В нашей камере было не меньше сорока градусов, скорее где-то пятьдесят–пятьдесят пять, парилка.

Вся камера, несмотря на то что была железная, уже давно нагрелась и на ощупь была тепло-горячей. Полы, стены, лавки, на которых мы сидели, – всё было не теплым и не горячим, а чем-то средним – тепло-горячим. Видимо, моча в бутылке еще и забродила на такой жаре, началась какая-то химическая реакция. Передать этот запах невозможно.

Выдержать? А куда ты денешься?

Почувствовав этот едкий запах, мы все моментально вскочили и инстинктивно отдернулись от Федора, закрыв носы футболками.

Он выжидательно смотрел на нас.

Черные глаза Даниэла просто заискрились и источали какие-то непонятные, первобытные инстинкты.

Я подумал, что он сейчас точно разобьет Феде голову. Даниэл стал что есть силы бить в железную стену камеры.

Федя начал орать.

Мне уже было не по себе от этого ора.

Негритенок забился в угол и смотрел на все это какими-то жуткими глазами.

Даниэл вырвал у Федора бутылку, закрыл ее и одной рукой кинул в сторону своей скамьи, а второй сильно толкнул его об стену – он упал. А когда встал, Даниэл начал его сильно трясти. Федино тело то ударялось об стену, то возвращалось движениями рук Даниэла обратно. Также периодически Даниэл бил его ладонью по темени. Сопровождая экзекуцию смачными ругательствами.

Пишу «бил Федора», а правильнее было бы написать: «Бил нечто… в человеческой оболочке… похожее на человека…»

Но – не мне судить.

В последний раз ударив его по затылку и толкнув его в угол, Даниэл присел.

Я посмотрел на Федора – все это, как ни странно, не произвело на него какого-то сильного впечатления. Он был избит, но внутренне не сломлен.

Мы просидели около получаса молча.

Автобус стоял.

В воздухе витало напряжение.

Федор раскачивался, держась за причинное место и беспрестанно бормоча, как пономарь, что он не может больше терпеть, не может больше терпеть, не может больше терпеть… Это всех бесило.

Иногда его смиренная «молитва» прекращалась, и он вскакивал и яростно показывал характерными жестами, что сейчас просто нассыт прямо в камере.

Даниэл рычал на него, Федя садился на место.

Как усмиренный дрессировщиком тигр.

Так мы стояли еще где-то час, и в очередной раз, когда Федя встал и начал опять показывать жестами и мимикой, что сейчас он помочится, Даниэл неожиданно крикнул ему что-то и что есть силы запулил в него бутылкой с мочой.

В общем речь Даниэла означала примерно следующее: «Давай, ублюдок… будь ты проклят».

Набросив на рот и нос мокрую от пота футболку, Даниэл жестом показал, что нам надо сделать тоже самое. Федор отвернулся и стал быстро открывать бутылку… Мы встали в другой угол, накинув на носы футболки. Я дышал ртом. От удушливого запаха протухшей мочи немного резануло глаза.

Федор облегчился. Полуторалитровая бутылка, заполненная на треть, стала теперь полной почти по горлышко.

В воздухе стоял запах протухшей мочи.

Пот – видимо, от напряжения – полил еще сильнее. Даниэл матерился, корчил какие-то гримасы.

Автобус неожиданно тронулся, и мы поехали. Это немного разрядило обстановку. Сели по местам.

Мы еще только начинали наш путь, даже не выехали за пределы Сан-Паулу, а настроение уже было ужасным.

И это было только начало нашей поездки…

Белые вьетнамки

Мы ехали с сиреной по Сан-Паулу. Периодически автобус резко тормозил или поворачивал, и мы с трудом удерживались на своих полированных скамьях. Для того чтобы не упасть, надо было постоянно держать ноги на весу, упираясь ими в стену напротив.

Иначе мы сразу бы слетели со скользкой и уже мокрой от пота гладкой железной скамьи.

Приходилось быть максимально сосредоточенным и пребывать в постоянном напряжении, чтобы не свалиться.

Все было мокрое. Пот ручейками струился по голове и телу.

Футболка, которая выполняла роль полотенца,

стала мокрой насквозь.

Ноги скользили по стене.

Мы постоянно терлись телами друг об друга, когда машина резко тормозила или, наоборот, стремительно набирала ход. Соприкосновение с мокрым телом другого человека было неприятно, но неизбежно.

Бразильские полицейские любят лихую езду.

Главное – не упасть со скамьи, так как, будучи в

наручниках, сгруппироваться сложно. И если при резком торможении или при наборе скорости мы все-таки как-то удерживали друг друга, то, когда машина неожиданно уходила направо или налево, надо было что есть силы держаться ногами о противоположную стену. Мои вьетнамки соскальзывали

и слетали. Федя заметил это и однажды, выждав момент, с радостью подхватил их, подвинув мне

свои. Я не надел их. Я не реагировал.

Он, как обезумевший петух, стал кричать: «Какие они хорошие, мне как раз нужны белые, возьми мои! Я дурак, я крейзи, мне ничего не будет».

«Лишь бы не упасть! – думал я. – А с тобой, придурок, мы потом поговорим».

Без вьетнамок сохранять равновесие получалось даже лучше.

Периодически я опускал ноги, так как все время держать их на весу было тяжело.

Федя постоянно что-то бубнил. Как одержимый.

Это сильно напрягало. Я старался абстрагироваться от происходящего.

Потом он начал пердеть, улыбаясь при этом.

Я держался как мог.

Наша машина уже набрала ход, думаю, мы выехали из Сан-Паулу. Оттого что быстро ехали или из-за того, что уже наверняка наступило темное время суток, в камере уже не так парило. Но по-прежнему было очень душно, так как единственным источником воздуха служил маленький вентилятор в углу, который еле-еле работал.

Вдруг Даниэл увидел на Феде мои вьетнамки.

И сразу грозно крикнул: «Давай, сука… снимай!»

Федор стал говорить, что мы, дескать, обменялись. Даниэл спросил у меня: «Это так?» Я покачал головой: нет.

Увидев, что глаза Даниэла вновь налились кровью и стали такими же, какими были перед предыдущей стычкой, Федя снял мои белые вьетнамки и подвинул их ко мне, злобно смотря на меня.

Я смотрел ему прямо в глаза и молчал. Все это, а в особенности то, что я тяжело смотрю ему в глаза и молчу, вывело Федю из себя окончательно.

Он стал грязно обзывать меня, посылать в мой адрес различные проклятия и угрожать какой-то расправой по приезде в «Итаи».

На этот раз уже я вышел из себя и сказал, что это не мне, а ему будет конец, когда мы приедем.

Я матерился (чего в общем-то никогда не делаю) и уже слабо контролировал себя.

Меня переполняла ярость, весь накопившийся стресс вышел наружу. Я что есть силы двумя руками (они у нас были в наручниках) залепил Феде

в ухо, он присел на лавку, прижал голову к рукам

и старался ударить меня ногой. Я тоже стал бить его ногами, наши ноги переплелись, он схватил мою ногу и стал щипать ее. Тут на помощь подоспел Даниэл и огрел его двумя руками по темени, Федя завалился.

Мое сердце бешено колотилось, в висках стучало так, как будто били куранты. У меня было ощущение, что я просто убью его сейчас. В прямом смысле этого слова. Я яростно бил Федю пятками, стараясь попасть ему в голову, и орал: «Я убью, я просто убью тебя сейчас, придурок! Тебе конец, ублюдок!»

Федя свернулся калачиком и обнимал голову руками.

Меня начал успокаивать Даниэл, который увидел, что я уже не в себе. Он закричал: «Рус, рус, транквила, транквила (то есть успокойся), крейзи мен, крейзи мен, рус, транквила», – и, навалившись, обнял меня своими руками в наручниках, отстраняя от Федора.

Если бы он не сделал этого, я не знаю, что было бы…

Мы проехали только малую часть дороги…

Я сел на скамью. Даниэл повторял: «Транквила, рус, транквила, транквила».

Негритенок что-то запричитал. Я дернулся в его сторону и замахнулся на него, крикнув: «Заткнись, ты, за-ткнись!» Тот сразу съежился.

Это уже была немотивированная агрессия.

Даниэл вновь стал буфером между нами.

Федор продолжал лежать. Через какое-то время он с трудом поднялся. Я тоже встал, посмотрел ему в лицо – как ни странно, особых повреждений у него не было видно. Так, по мелочи – небольшие кровоподтеки. Основные удары пришлись на его затылок и шею.

Даниэл сразу встал, выставив руки между мной и Федором.

Федя зло смотрел на меня.

Сплюнул на пол кровь изо рта.

Я собрал всю слюну и плюнул ему в лицо.

Он вытерся.

Я улыбнулся и плюнул еще раз.

Даниэл сказал: «Все, все, хватит».

Белесые глаза, кровь и слюна

Ни я, ни Федор не произнесли ни слова. Как два боксера перед боем.

Я присел и зло посмотрел на негритенка, тот был еле живой. Сидел прямо, упираясь ногами об стену, и со страхом смотрел на нас троих.

Он, наверное, думал: «Ну и головорезы мне попались – грозный Даниэл, сумасшедший Федор и этот русский, который вообще оказался самым агрессивным из них».

Мы ехали дальше, привычно тряслись.

Сказать, что я успокоился, было нельзя.

Мы все просто молчали.

Нам предстояли еще долгие часы бесконечной дороги.

По всей видимости, уже наступила ночь.

Значит, мы едем без воды и еды уже где-то часов пять, учитывая остановки.

Во рту пересохло.

Ужасно хотелось пить.

Нас клонило ко сну. Даниэл первым склонил голову к ногам и дремал, насколько это было возможно, раскачиваясь в такт движению машины.

Периодически на резких поворотах он поднимал голову.

Машина ехала уже на небольшой скорости – вероятно, из-за того, что была ночь и мы тащились по сельским дорогам. Здесь тряска была не из стороны в сторону, а больше вверх-вниз.

Из-за потенциальной опасности, исходящей от Федора, я побаивался опустить голову. Чего можно ждать от него? Чего угодно. Больше всего я опасался того, что этот вурдалак укусит меня своим кровавым ртом. Учитывая его образ жизни… он мог болеть чем угодно.

Он говорил мне еще в «Пинейросе», что, дескать, болеет… и жить ему осталось недолго.

Тогда я воспринимал это равнодушно, как давление на жалость, поскольку он постоянно что-то просил у меня. Сейчас же его кровавый рот и безумные глаза уже не вызывали у меня прежнего безразличия.

Он все время ерзал, как будто сидел на шиле, то выпрямлял спину, то клал голову на ноги, то шевелил плечами и так далее.

Я держал его в поле зрения.

Через какое-то время из него вновь полился словесный поток: он бормотал, как одержимый, бессвязно, какими-то кусками рассказы из своей жизни.

Но теперь уже исключительно по-русски. Время от времени в его речь – как будто помимо его воли, теми, кто руководил им, – вставлялись какие-то куп-леты из российской эстрады девяностых и что-то вроде поговорок, пословиц или частушек. Но это не были ни пословицы, ни частушки.

Невозможно дать этому определение.

Его глаза бегали, плечи передергивались, он подскакивал на ухабах – больше, чем мы все. Чувствовал стихию дороги с ее поворотами, она была близка ему. Мне показалось, что она ему даже нравилась.

Временами он ликовал, и его глаза были абсолютно безумны в эти моменты.

Теперь я уже старался не смотреть в них, иначе становилось не по себе. Страшно.

Если у всех нас пересохло во рту, то он периодически пускал нечто вроде пузырей с кровью. Видно было, что его рот наполнен кровавой слюной. Жижей.

Он был на своей волне: отключаясь на время, уходил вовне, куда-то. Его взгляд становился рассеянным, ту-манным, глаза – белесыми, как у слепого.

Выглядело все это…

Вдруг он посмотрел на меня и вновь «включился», уже обращаясь непосредственно ко мне.

Он стал рассказывать, как его изнасиловали и что тех, кто это сделал, ждет неминуемая смерть, что он обязательно найдет их и зверски убьет. Что он жил на улице и «торговал жопой», грабил с ножом, что зарезал одно-го человека, который не хотел отдавать ему деньги, и закопал тело, а денег у того не оказалось, полиция ни-кого не нашла и дело закрыли, что как-то в банде он убил еще раз и еще…

Так мы и ехали…

Федор все больше распалялся от своих рассказов.

Мой запал уже прошел. Я был на эмоциональном спаде.

Федя на каком-то животном уровне почувствовал это и становился все агрессивнее.

Он был уже полон агрессии.

Ситуация опять накалялась…

Нас укачивало, мы находились в пограничном состоянии.

Все мои силы – моральные, эмоциональные, физические – были на исходе.

Ужасно хотелось пить.

Дорога казалась бесконечной.

Вечной.

Приехали

Но ничего вечного нет на этом свете, и машина вдруг остановилась.

Первым встрепенулся Даниэл.

Заскрежетали одни ворота, машина дернулась, опять остановилась. Вторые, третьи…

Мы поняли, что приехали.

Я был этому рад, но эмоций для того, чтобы радоваться, не осталось.

Наш караван (всего ехали три машины с заключенными плюс легковые машины сопровождения) окончательно остановился.

На удивление быстро открыли двери: видимо, охранники из машин сопровождения спешили домой.

Мы стали выходить. На нас направили большие фонари, которые слепили глаза. Была уже глубокая ночь.

Там было несколько собак, но они почти не лаяли – так, рявкнули пару раз для острастки.

Собаки же бразильские, не русские. Немотивированная агрессия им не свойственна. Я давно замечал: собаки перенимают качества своих владельцев.

Вообще есть у бразильцев такая черта – не делать лишних движений.

У собак, соответственно, тоже.

Последнее, что сказал мне Федор: «До встречи в аду». Потом посмотрел на меня и добавил: «Может быть, и нет».

Осадок был ужасный: как в говне искупался.

Негритенка отвели в общую группу, а нас троих – Федора, меня и Даниэла – оттеснили в сторону. Федя сразу стал быстро, сбивчиво и агрессивно говорить на португальском, показывая на свое лицо, шею и голову, а также на нас с Даниэлом, особенно на меня. Он говорил очень эмоционально, то и дело пытаясь сделать пару шагов в сторону. Охранникам это очень не нравилось. Даниэл тоже что-то убедительно, но более спокойно выкрикивал, показывая на Федора.

По камере наблюдения охранники видели все эпизоды наших с Даниэлом столкновений с Федором, но по инструкции они не имеют право открывать дверь во время движения, что бы там ни случилось (это мне объяснил Даниэл), так как часто заключенные разыгрывают мнимый конфликт с целью побега.

Но теперь к нашему автобусу подошел руководитель охранников и стал просматривать видеозапись.

Всех увели в здание, кроме нас троих. Признаться, вся эта ситуация меня напрягала.

Просмотрев видеозапись, командир охраны подошел к нам и начал по очереди выслушивать наши объяснения. Федор с пеной у рта что-то выкрикивал; когда он говорил, брызги слюны разлетались в стороны. Небольшая капля даже попала на мундир командира охранников. Тот отстранился. Манера изложения и сам Федор вызвали у него антипатию.

Он жестом и словами приказал Федору замолчать, показывая, что все понял и что все видел на видео, но тот не умолкал. Он буркнул на него, Федя замолчал, но через пару секунд начал снова. Это уже немного взбесило бразильца, он сделал страшное лицо и очень гроз-но, пронзительным голосом рявкнул на Федора. Тот заткнулся.

Начал говорить Даниэл. Он, как всегда, был очень убедителен – ловко менял мимику, делал выразительные глаза. Для него это было естественно. Даниэл был наполовину румын, наполовину итальянец. То есть смесь цыгана с итальянцем.

Я молчал. Мой словарный запас не позволял мне участвовать.

Если после просмотра видеозаписи руководитель охраны был на стороне Федора (в тюрьме, не понимая языка, я очень быстро научился читать по лицам и всегда понимал, в чем суть происходящего и что это сулит непосредственно мне), то постепенно он переходил на нашу с Даниэлом сторону.

Также, я думаю,сработало то, что бразильцы в целом не перфекционисты, а сибариты, и ему просто уже хотелось наконец-то закончить это дело и уехать домой. При желании можно было бы раскрутить эту историю, но только при желании…

Он отошел от нас, о чем-то поболтал с принимающей стороной. Как я понял, он убеждал их, что ничего страшного не произошло – так, небольшая стычка. И совал бумаги на подпись.

Мы стояли, наэлектризованные, втроем – вернее, вдвоем с Даниэлом, Федор чуть подальше – и ждали вердикта.

Ну, все! Принимающий начал расписываться, сопровождавшие нас полицейские быстро сели в автобусы и уехали.

Нас по отдельности пригласили в помещение тюрьмы.

Добрый доктор

Пожилой бразильский охранник был очень вежлив с нами.

Все было даже как-то по-домашнему.

Он был похож на пожилого доктора. Доброго доктора.

Он видел наше состояние и повторял только: «Транквила… транквила» – «Спокойно, спокойно». Дескать, все кончилось, ребята, успокойтесь. Всем своим невозмутимым видом и жестами он успокаивал нас с Даном.

Он снял с нас наручники!

Сразу стало легче.

Меня они уже бесили.

Они вообще меня всегда ужасно напрягали. Даже не столько физически – морально.

Физически, конечно, тоже неприятно, когда наручники врезаются в руки, но внутренний дискомфорт гораздо сильнее. Мне кажется, каторжанин или раб может сойти с ума от их постоянного ношения. Если не смирится со своей участью.

Я не смирился.

Вообще это удивительно, что он снял с нас наручники!

Мы были сильнее его. Он был один, небольшого роста, в возрасте.

Он не знал нас.

Возможно, он уже давно работал…

Спасибо ему!

Досмотр прошел очень быстро.

Затем нам дали по грязному дырявому матрасу и по одному проводили по камерам.

Глава 6

«Итаи»

Карантин. Первая ночь

Я вошел в камеру, где было уже человек десять. Размером она была метров пятнадцать, вся обшарпанная. Значительно хуже камеры в «Пинейросе».

Все койки уже были заняты, так как из-за урегулирования конфликта с Федором я зашел в камеру последним. Даниэл тоже оказался в ней. Я был рад его видеть. Из знакомых был еще парагваец Хуан из моей камеры в «Пинейросе» и венесуэлец Эдвин.

Все были измучены дорогой и лежали кто где, но не спали – видимо, из-за стресса.

Я расстелил свой ужасный грязный матрас и лег у двери.

Мысль была одна: «Да, как низко ты пал,

Александр…» Почему-то именно в этот момент я осознал всю глубину своего падения. Что я уже не московский денди, а простой бразильский заключенный.

Лежал уставший и потный.

Рядом постелил свой матрас Даниэл.

Мы оказались около двери (здесь в отличие от предыдущих камер, была не решетка, а полноценная дверь и она выходила в коридор, а не на улицу). Это было единственное место, кото-рое осталось свободным, так как в камеру мы зашли последние. Под дверью – небольшая щель, но это было даже приятно. Из нее продувало. Мне, разгоряченному, это нравилось.

Так мы и лежали, «переваривая» переезд.

Даниэл, видя мое состояние, протянул мне сигарету «Мальборо», я от отчаяния закурил и докурил бы ее до конца, но в тюрьме это невозможно: всегда протя-нется чья-то просящая рука. Так произошло и сейчас.

Сигарета, всегда помогавшая в экстренных ситуациях, на этот раз оказалась бессильна. Более того, от нее стало еще хуже.

Я полежал еще немного с закрытыми глазами, мыслен-но обращаясь к Богу: «Дай мне силы», и к Ангелу-хранителю (ведь он у меня есть). Да, к Ангелу-хранителю я обратился первый раз в жизни.

Даниэл сказал: «Русо, Алекс, надо спать».

Мы заснули, чтобы через пару часов быть разбуженными.

Холодный душ, «Мне все равно» и «Сейчас»

Наступило утро.

Я в очередной раз, как полководец после сражения, осмотрел поле битвы – свою очередную новую камеру.

Вид у нее был удручающий.

Особенно сантехника.

Выглядела она так: «очко» (дырка без унитаза) и душ, который не снимался. Для того чтобы умыться, надо было включить душ – и он сразу обдавал тебя всего большой струей. Также душ служил для смыва в «унитазе»: надо было врубить его на всю мощность и резко отскочить.

Это напоминало аттракцион.

Нужна была определенная сноровка. Но в любом случае ты отбегал уже забрызганный.

Вдобавок ко всему от этой поездки у меня поднялась температура. Это было неприятно.

Федя доконал меня. Никогда не разговаривайте с психически больными людьми.

У меня было преддепрессивное состояние, вызванное надвигающейся болезнью, окружающей обстановкой и всей ситуацией в целом.

Стресс, бессонные ночи и последняя выматывающая поездка дали о себе знать.

Возникло даже чувство отчаяния.

Оно впервые посетило меня.

Мы сидели молча. В камере царило уныние. Тусклый свет от одной горящей на самом верху лампочки еле брезжил.

Слышны были только тихие разговоры на испанском.

Это переговаривались между собой колумбийские наркоторговцы.

Даниэл поговорил с ними и сказал мне, что это карантин. В этой камере мы пробудем неделю.

Эта новость не обрадовала меня.

Состояние мое было гнетущим, и я решил, что, несмотря на температуру, надо принять душ. Это было радикальное решение.

Встал, включил холодный душ и стал мыться, мыться, мыться…

Меня охватило сильное желание снять, смыть накопившуюся усталость, стресс…

Я три или четыре раза полностью намыливался, включая голову, и смывал с себя мыло. Намыливался и смывал, намыливался и смывал, намыливался и смывал…

В состоянии транса делал это как заведенный.

Вода была ледяная, я чувствовал это, но нервная система работала слабо. Да, холодная – ну и что?

«Надо помыться», – только эта мысль жужжала в голове.

Так я и продолжал намыливать себя и смывать, намыливать и смывать…

Я делал бы это еще не знаю сколько раз, если бы мне не сказали: «Русо, русо, финиш, финиш». Мол, ты не один, парень.

После душа я вышел уже другим, смыв с себя пот автобусной «бани».

Латиноамериканские наркоторговцы что-то жестко сказали мне, показывая на пол: дескать, забрызгал, надо вытереть его тряпкой…

Но это было уже выше моих сил. Я впервые мысленно послал всех и сказал: «Ничего не понимаю, проблема? Но проблема». И отошел к двери.

Это вызвало негодование латиносов.

Такое поведение было неправильным с моей стороны.

Но мне было наплевать.

Люди часто употребляют это выражение, но им почти никогда на самом деле не наплевать, они не понимают истинного значения слова. Впрочем, это относится и ко многим другим выражениям и понятиям, которые просто «замылились». Так, если ты вкладываешь в это выражение агрессию либо потом думаешь: «Что же я сказал?» или «Правильно ли я сделал, что это сказал?» – значит тебе не наплевать. В истинном понимании значения этого выражения ты не должен думать о других, об их реакции и о последствиях своих действий. И са-мое главное, это надо говорить без агрессии, так как она вызывает только ответную агрессию, но при этом твердо и безапелляционно.

Возможно, этот автобусный рейс что-то поменял во мне.

Мы с Даниэлом положили свои матрасы

один на другой, поскольку они у нас были древние, прохудившиеся, и легли на них.

Наши тела соприкасались, но мне было все равно.

Тускло горел свет, латиноамериканцы галдели, их вожак что-то говорил ..

Подошел ко мне и начал вновь вещать про порядок и тряпку.

Я лежа рассеянно смотрел на него и в ответ на его длинные фразы повторял только два слова: «маньяна» – «завтра» по-испански – и «но проблем», что можно было истолковать двояко. Неодобрительно что-то сказав, он отошел от меня, что мне и нужно было в этот момент.

Как говорила в минуты отчаяния Скарлет О’Хара, «я не буду думать про это сегодня, я подумаю про это завтра».

Вообще в тюрьме живешь исключительно в состоянии «сейчас».

Решил какую-то проблему сейчас – и испытываешь удовлетворение. Безотносительно прошлого, которое очень быстро стирается. Да, и самое главное: твое дотюремное прошлое кажется уже каким-то нереальным. Как будто это было не с тобой.

Так же и сейчас я иногда задумываюсь: «А было ли все это в Бразилии со мной или это был сон?»

Возможно, вся жизнь – это сон, и немногим удалось пробудиться.

Стирание дотюремной жизни в психике человека происходит для того, чтобы он не испытывал постоянные травмирующие ощущения от своего сегодняшнего положения.

Скорее это даже не стирание, а перенос файлов куда-то на удаленный сервер.

Недавнее же прошлое – тюремное – настолько насыщенно по событийному и эмоциональному ряду, что тоже очень быстро стирается, для того чтобы освободить место для новых событий и переживаний.

Будущего же просто нет, оно не существует.

У тебя нет никаких планов на будущее.

Ну, кроме того, что ты когда-нибудь выйдешь отсюда, но это какой-то сказочный сюжет, поэтому он не кажется тебе осязаемым и реальным.

Это в обычной жизни ты планируешь свой день, свое окружение, свою еду, свой отпуск и так далее. Здесь же от тебя ничего не зависит: еда будет такая, какую дадут, и тогда, когда дадут, окружать тебя будут те люди, которые случайно окажутся рядом, – пристегнут наручниками к Федору, будешь с Федором. И так далее.

Что будет с тобой завтра, в какой тюрьме или камере ты проснешься – неизвестно.

Ты это очень быстро понимаешь. И начинаешь жить в состоянии «сейчас».

По большому счету, мне кажется, и в обычной жизни от человека зависит не так много, как он думает. Проиллюстрирую это на таком ярком примере, как рождение ребенка. Событие, согласитесь, чрезвычайно важное в жизни каждого человека. Вот хочет он или еще, лучше, она ребенка и уверена, что может иметь детей, а в реальной жизни при попытке осу-ществления этого плана выясняется, что по каким-то причинам не получается. Или хочет ребенка сейчас, а получится через восемь лет, или не хочет ребенка сейчас, а тем не менее беременеет и рожает, или хочет мальчика, а рождаются две девочки… И так далее.

Как говорил Воланд: «Только что человек соберется съездить в Кисловодск… как поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой?»

Иллюзия собственной важности в тюрьме улетучивается быстро. Но при этом происходит и обратный процесс: ты четко осознаешь себя и понимаешь, на что ты можешь влиять. Влиять непосредственно сам. Не твой статус, деньги и так далее, а только ты сам. Такой, какой ты есть*.

Я закрыл глаза и сказал себе: «Ты в жопе, Александр, но ты обязательно из нее выберешься! Вопрос только – когда…»

Жизнь продолжается, жизнь продолжается.

Эффект парикмахерской

Проснулись в шесть утра, вернее, нас разбудили охранники. Пересчитали – не убежал ли кто за ночь.

Я оценил свое состояние, как говорят хирурги, стабильно тяжелым.

Причины – температура и депрессия.

Выпив целую чашку кофе (впервые налили полный пластиковый стакан), почувствовал себя лучше.

Нам принесли электромашинку для стрижки и сказали привести свои головы в надлежащий вид.

Подстричься! Именно сейчас.

Я почувствовал, что не могу уже просто физически «носить» свои волосы даже до вечера, что моя голова тяжела. Мне надо привести ее в порядок.

Даниэл взял электромашинку в руки и жестами и словами пригласил всех желающих ощутить его парикмахерское искусство.

Первым откликнулся немного туповатый, похожий на Батхеда, добродушный и полноватый парагваец Хуан, потом венесуэлец Эдвин, затем пошел я, сказав «master hard working» – работай жестко, мастер, будь безжалостен. Долго просить Даниэла было не нужно, он приступил к делу и был беспощаден.

Старая машинка дребезжала над моей головой, иногда неожиданно останавливалась и подер-

гивала кожу головы легкими укусами, волосы большими клоками падали. Я чувствовал энергетическое облегчение. Физически ощущал падение каждой пряди волос, как будто большой камень отваливался от горы и падал вниз. Это были необычные ощущения.

Периодически во время работы он спрашивал: «Русо, Алекс, хватит?» На что я с улыбкой отвечал: «Продолжай, продолжай…»

Потом пошел в душ. Холодной водой смыл остатки волос. Потрогал свою голову – остались небольшие островки неровностей, Даниэл их доработал.

Себя я не видел, так как зеркала у нас не было.

Я еще раз ощупал свою голову, затем погладил голову Хуана, посмотрел на него – вот такое воображаемое зеркало – и понял, Даниэл подстриг меня короче всех.

После «парикмахерской» мне стало значительно легче.

Я почувствовал прилив сил.

Старикам здесь не место

Стали вызывать из камеры.

Опять фотографировали: анфас и профиль с двух сторон около метража, который показывает в сантиметрах рост человека.

Я мысленно представил, как я сейчас выгляжу на фото – как бывалый уголовник из среднебюджетных американских фильмов.

Потом, в десятый раз, старательно снимали отпечатки пальцев. Теперь уже основательно, а не как вчера вечером, осмотрели одежду. Вручили листок о трансфере (переводе) в другую тюрьму. Я подписал еще какие-то бумажки. Затем заполнили анкету: русо, моску, глаза зеленые, тату нет и т.д. Еще почему-то бразилец упорно, на удивление, достаточно четко произносил слово «Сталинград, Сталинград». Видимо, смотрел когда-то фильм про Сталинград или читал, и это произвело на него неизгладимое впечатление. Теперь он увидел русского и хотел поделиться с ним своей эрудицией и эмоциями.

Это была вторая, после Путина, ассоциация с Россией, которую я услышал в Бразилии.

Вернулся в камеру. Там латиноамериканцы развлекались тем, что подшучивали над забавным стариком, сухопарым венесуэльцем лет шестидесяти пяти. У него была большая голова с еще бόльшими непропорциональными ушами, его лоб был испещрен глубокими морщинами, сам он напоминал по повадкам и по образу Паниковского из произведения Ильфа и Петрова «Золотой теленок». Он мужественно, даже с пониманием, переносил подколки молодежи, которая за неимением других удовольствий выбрала его объектом своих развлечений. Он не вписывался в тюремный быт. Все те неудобства, которые молодые переносили без удовольствия, но и без особого труда, требовали от «пенсионера» напряжения.

Он везде опаздывал.

Его нравоучительные рассказы вызывали у молодежи иронию и смех. Он был персонажем из вчерашнего черно-белого кино, который по недоразумению оказался на съемочной площадке современного блокбастера со спецэффектами. Самое интересное – он это, по-моему, понимал и давно смирился со своей ролью.

Да, все ошибки надо совершить в молодости.

Старикам здесь не место.

Аквариум

Подкрепившись немного рисом, расположились кто где, старичок и мы с Даниэлом на полу.

Наступил тихий час. Помещение освещала только одна лампочка, которая тускло светила высоко на потолке. Разговоров почти не было.

Спокойное лежание благотворно повлияло на мою уставшую психику.

Я стал мыслить более позитивно.

Еще раз прокрутил в голове, уже в спокойном режиме, свою ситуацию и стал настраивать себя на позитивный лад. Грезилась даже свобода и скорое освобождение.

Я стал говорить себе, что это все временно, это времен-но…

Все, конечно, временно.

В этой камере было даже немного тепло. Впервые я увидел стекло на тюремной решетке, а входная дверь выходила не на улицу, а в коридор, и пол был не под завязку наполнен телами людей, а имелось какое-то личное пространство.

Так мы лежали несколько часов.

Наступило время вечерней трапезы. Рис, фасоль. Все предсказуемо.

Вдруг неожиданно неказистый, худосочный юноша бухнулся с третьей полки вниз. Хорошо, что упал на матрасы, лежавшие на полу, и как-то успел сгруппироваться. Комизма ситуации придало то, что у него была еще и зубная щетка во рту. Несмотря на высоту падения, где-то два с лишним метра, отделался только синяками и насмешками своих испаноязычных собратьев.

Почему он упал?

Наверное, начал чистить зубы и заснул. Чистка зубов лежа – вообще распространенное явление в тюрьме. Это происходит, чтобы не занимать санузел. Быстрое, вернее даже моментальное засыпание – это тоже в порядке вещей. Из-за стресса и постоянного недосыпа-ния человек выключается мгновенно.

Начали есть.

Кормили в тюрьме правильно.

Ужин был не позже пяти часов. На этом употребление пищи заканчивалось. Еду давали небольшими порциями.

Вообще в отстойнике «Итаи», где мы находились, было очень спокойно.

Мы пребывали будто в аквариуме. Иногда нам, как рыбкам, подбрасывали немного корма.

После безбашенного «Пинейроса» с его танцами, визгами, дымом и кокаиновыми дорожками «Итаи» напоминал дом престарелых.

В воздухе стояла вязкая тишина, никаких прогулок, мы наглухо закрыты, маленькое окошко – и на том стекло, вместо солнца – тусклая лампочка, одиноко висящая на потолке. И тишина.

Через пару дней такого затишья все неудобства «Пинейроса» приобрели уже романтический флер. Таково свойство памяти, которая быстро забывает все плохое, а то, что вспоминается, кажется уже не таким страшным, а даже каким-то забавным и имеет уже теплые краски.

Солдаты, готовящиеся к увольнению, тоже с улыбкой вспоминают все ужасы начала службы.

Вечер прошел в разговорах. Заняться было абсолютно нечем, поэтому латиноамериканцы развлекали себя беседами.

Я молча лежал на матрасе и болел, даже в какой-то момент отключился, хотя латиносы и галдели как галки.

Видимо, сказалась накопившаяся усталость.

Лежал, как раненый, и копил силы.

Отбой.

Венесуэла и Россия – как много общего

Поспали нормально. Хотя у двери, где мы лежали с Даниэлом, и поддувало из большой щели, но это воспринималось уже как небольшая неприятность. Это все же был полноценный семичасовой сон, и это было круто!

Так что я проснулся в прекрасном расположении духа.

Выпил два полноценных стакана кофе! Это меня взбодрило еще больше. Мы болтали с венесуэльцем Эдвином о Москве, Венесуэле, России, Путине и Уго Чавесе, нефти и демократии.

И я понял, как много у наших стран общего…

В трудные времена мужчины не доверяют блондинкам

В целом жизнь налаживалась.

Сходил в санузел, принял душ.

Пообедали, покурили (я не курил) – мне становилось лучше.

Разлеглись кто где.

Стук в дверь.

Меня вызывают.

Оказывается, для встречи с адвокатом. Симпатичная, крашенная под блондинку бразильянка – Нейя. Каждый раз, когда я смотрел на нее, она сразу же изображала улыбку в стиле работников Макдоналдс. Ее компетентность вызывала у меня большие сомнения. Не ее я хотел увидеть, а более солидных адвокатов.

В трудные времена мужчины не доверяют блондинкам.

На английском она практически не говорила. Но принесла письмо из Москвы.

Прочтение данного письма создало тягостное впечатление непонимания…

Общий рефрен был «ты герой… завтра… завтра…»

Маньяна, как говорят испанцы.

Очередное пятое или седьмое «завтра». Когда я взглянул на нее, то она тут же состроила очередную фальшивую улыбку, от которой стало еще хуже.

Создавалось впечатление, что для некоторых людей все это было как компьютерная игра, а я как солдатик в этой игре. Которому сочувствуют. И даже опосредованно участвуют в его войне. Помогают, как США во Второй мировой войне помогали СССР, но достаточно уютно себя чувствовали за океаном.

Война была где-то там, далеко…

А советские солдаты в грязи и крови были, конечно, героями.

Понимания, что происходит, не было, но его, видимо, и не могло быть.

Сытый голодного не разумеет по определению.

Я вернулся в камеру и в яростном отчаянии порвал полученную записку. Хлебнул кофе,

принял холодный душ и закурил.

Весь вечер лежал, думал. Курил.

Думал.

Лежал.

Курил.

Во рту остался неприятный осадок дешевых сигарет.

Что я хочу? Кто я такой? Кто такой я?

Я был недоволен собой.

Тем, что вчера вышел из себя, из душевного равновесия.

Этого не стоит делать никогда. Это бессмысленно.

Нервы надо беречь. Особенно в тюрьме.

Где нельзя взять тайм-аут.

Где неизвестно, что будет дальше.

В тюрьме надо иметь философию стайера, а не спринтера.

Забег длинный, а сколько бежать – вообще непонятно.

Возможно, такая стратегия работает не только в тюрьме.

Не надо испытывать иллюзий, но сдержанный оптимизм должен быть.

В конце концов я выйду из «Итаи».

Также надо ставить в тюрьме локальные, краткосрочные задачи.

Сейчас надо было прожить еще три дня. В понедельник нас переведут в основной корпус «Итаи». Там видно будет.

Я стал думать о своей жизни. О чем еще думать в камере, где нет телевизора, телефона, газет, книг, русско-язычных собеседников и возможности передвижения. Ты волей-неволей обречен будешь задумываться.

Я пребывал в состоянии адреналиновой эйфории, вызванной вчерашней встречей с Нейей. Мозг был перевозбужден и беспрерывно прокручивал все варианты развития ситуации.

Я не мог найти ответ на вопрос, в какой момент все «пошло не так». Почему к моему паспорту не возникло вопросов в Мюнхене и при въезде в Бразилию? Почему Дан, который, с его слов, получал паспорт в Асунсьоне, без проблем по нему выехал из Парагвая, прошел контроль в Париже и Мадриде. Почему нас задержали только на рейсе Сан-Пауло – Асунсьон? Заключенные с интересом обсуждали революцию в Парагвае, совпавшую по времени с нашим путешествием. Летом 2012 свергли президента Луго. Могло ли это событие повлиять на «статус» нашего гражданства, оформленного при содействии парагвайского истеблишмента? Возможно ли, что новоиспеченных граждан, всех без разбора, поспешно занесли в некий стоп-лист? Было ли это связано с инвестициями, которые «друзья» прежней власти разместили в стране? Почему стоп-лист задействовали не в Европе с ее комфортной пенитенциарной системой, а здесь, в Сан-Паулу?

Мне вспомнилась докладная записка сотрудников посольства США, рассекреченная на сайте WikiLeaks*.

Записка завершалась словами: «Как показывает история, ничто не невозможно в Парагвае… слухи и теории заговора являются источником жизненной силы для управления в Парагвае… беспокоиться надо начинать, если слухов нет»**.

Все эти мысли не давали мне покоя. Колумбиец, с которым мы повздорили вначале, увидел меня и, почувствовав мое состояние, неожиданно протянул мне сигарету с марихуаной. И не просто небольшую сигаретку, а такую мощную самокрутку. Я вначале подумал, что это табак, но нет, марихуана. Это было щедро. Я был удивлен. Его суровое лицо было странным, каким-то благодушным, оно даже улыбалось мне. Это было очень необычно для его брутального, всегда напряженного лица.

Венесуэлец улыбался улыбкой Джоконды.

Я был в таком состоянии, что без вопросов принял этот дар.

Начал курить, но трава из-за стресса подействовала не сразу. Я стал курить еще и еще. Еще и еще.

Мой раскаленный мозг вышел за пределы… Он требовал каких-то сверхзадач, и я стал задавать вопросы самому себе. Применяя метод мозгового штурма.

В голове шли какие-то процессы, причем мощные и неожиданные, как разлив рек в половодье, и стреми-тельные, как спуск лавины.

Через какое-то время марихуана подействовала – расслабляющая волна приглушила мотор мозга. Но ясность осталась.

Я продолжал задавать вопросы самому себе.

Почему я здесь? Что у меня есть в жизни? «Что я хочу?» Не в плане – выйти из

тюрьмы, а в глобальном – вообще от жизни. Этот вопрос мне показался главным, ключевым.

Я не мог на него ответить.

Это было странно.

Я даже немного испугался.

Сосредоточился на каждом слове. Я решил, что, разложив предложение по словам, можно ответить на весь вопрос целиком.

Что?

Я?

Хочу?

Я стал думать.

Что? В виде конкретного и осязаемого предмета?

Но это показалось каким-то мелким. Вспомнились слова главного героя из фильма «Курьер»: «Держи пальто, дарю, и мечтай о чем-нибудь великом».

Какого-то состояния души, настроения?

Я не мог выразить.

Хочу? Не просто хочу, а имею даже не сильное желание, а потребность.

Все было заурядным. Я стал еще больше напрягаться. Нет, нет ответа.

Я? Именно я. Кто такой я?

Этот вопрос вообще оказался самым сложным. Я даже испугался, причем очень сильно. Холодный пот выступил у меня на лбу.

Стал думать, кто такой я.

Передвинул слово «я» из этого пазла на первое место.

Почему-то интуитивно решив, что, ответив на этот вопрос, можно получить ответ на весь вопрос.

Сейчас это представляется вполне логичным. Как можно ответить на вопрос «что я хочу?», не понимая, кто Я.

Вообще вопрос предстал мне в новом ракурсе, в новом свете. Очень длинный вопрос. Бесконечный, как текущая река.

Что? Я? Хочу?

Что? Я? Хочу?

Он звучал как эхо.

Я?

Кто такой Я?

Уууууу… Уууууууу…Ууууууууууу Песня без слов

На четвертый день все уже чувствовали себя измученными, камера опостылела.

В основном мы просто лежали.

Заключенные не выдерживали такого вакуума и по вечерам протяжно выли в дверное окошко. УУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУ.

Кто-нибудь подбегал к окошку и УУУУУУУУУУ… Это было забавно.

Услышав протяжный вой из соседней камеры, его тут же подхватывали и продолжали соседние селы (камеры). УУУУУУУУУУ.

Здесь уж каждый выл, как мог (как и в жизни). Кто-то громко и быстро. УУУУУ! Кто-то протяжно и тоскливо: ууууууууу……….ууууууууууу.

Так протяжный рык сменял жалобный вой. Сразу, без пауз, начинала выть следующая камера. Все по очере-ди. Бывало, одна камера выла основным голосом, а другие ей время от времени на тон пониже жалобно подвывали: уууууууу….уууууууу.

Я не выл.

Только один раз. Когда начала громко выть одна камера, к ней подключилась вторая, третья и четвертая, и все четыре камеры в едином порыве начали громко протяжно выть, и постепенно в воздухе повисло зычное: УУУУУУУУУУУУ! УУУУУУУУУУУУУУ!!!!!!!!!

Я, тоже повинуясь какому-то инстинкту, вначале тихо, глухо, а потом: УУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУ!

Это был ЖИВОТНЫЙ ВСЕОБЩИЙ РЫК.

Завыли все.

Здесь у терпеливой бразильской охраны, которая ин-дифферентно относилась к этим забавам заключенных, не выдержали нервы, и охранники вошли в наш кори-дор и стали бить дубинками по дверям и что-то кричать. Понять их было несложно: они требовали прекратить эту вакханалию. Камеры, естественно, замолчали. В принципе мы к этому времени уже хорошо прорычались и провылись.

Вообще, если серьезно, этот вой имел отличное психо-терапевтическое действие. Наэлектризованный человек подбегал к окошку и выл, выл, выл, и я видел, что отходил он уже уравновешенный, такой спокойный, сбалансированный. С улыбкой удовлетворения.

То же самое было с поникшими, немного сломленными людьми, слышать их вой было тоскливо, но в процессе они поднимали градус своего выступления и заканчивали его уже бодрыми, уверенными в себе парнями. Как будто сказав себе: «Есть, так сказать, еще порох в пороховницах!»

Блеск появлялся в их глазах. И желание жить.

Им становилось легче.

Все сокамерники также улыбались и поддерживали солиста, как бы он ни пел. Я не ошибся, именно не «как бы он ни выл», а «как бы он ни пел». Потому что это была песня.

Песня без слов.

Слова здесь были излишни.

Конец карантина

Не знаю, этот вой ли так подействовал на охранников или какие-то иные обстоятельства. Вообще в тюрьме ты во власти «стихии». Твою лодочку в виде бренного тела несет бурная река, которая то ускоряет ход, то неожиданно останавливается у какого-нибудь берега.

В тюрьме отчетливо понимаешь всю бренность планирования.

Моя лодка, по тюремным понятиям, где все идет размеренно и неторопливо, неслась с бешеной скоростью. Как и вся моя жизнь в то время. Напоминая спуск по горной реке, где я только успевал запечатлевать действительность. Как турист.

Там, где все проводили месяц и более, я – неделю.

Вот и сейчас совершенно неожиданно для всех где-то в районе одиннадцати- двенадцати часов дня, когда мы привычно разлеглись, предварительно подкрутив единственную лампочку, и пребывали в состоянии сомнамбул, нам объявили, что нас переводят в основной блок.

То есть карантин, который должен был закончиться по всем правилам в понедельник, закончился в пятницу.

В камере, как по мановению волшебной палочки, включилась жизнь.

Сонные мухи проснулись и зажужжали. Началось хаотичное движение. Все сразу резко засобирались, начали бриться, мыться.

Закончив марафет, мы сели с вещами, как пассажиры в ожидании поезда.

Нас ждал новый тюремный экспресс.

В воздухе витало напряжение, все были наэлектризованы. Что ждет в новой камере?

Сидели молча и ждали. Ожидание было томительным, но никто не ложился, так как все находились в перевозбужденном состоянии.

У предводителя колумбийцев не выдержали нервы, и он стал отжиматься. Отжавшись в резком темпе тридцать или сорок раз, присел на место. Его примеру последовал Даниэл. Я тоже встал и прошел по камере туда-сюда, немного постоял.

Присели. Шли минуты, часы. О нас, кажется, забыли. В тюрьме такое часто бывает.

И вдруг, когда мы уже успокоились и немного заскучали, заскрежетала дверь, и нас стали вызывать не-большими группами по два-три человека.

Мы проходили бесконечные двери. Иногда через каждые десять–пятнадцать метров.

Если кто-нибудь впервые попадет в тюрьму, сразу удивится их несчетному количеству.

Поражаешься, как люди могут убегать из тюрем?

Здесь действительно нужен либо сверхнеординарный креатив, либо грубое упущение сотрудников, скорее умышленное.

Двери с шумом открывались и закрывались.

Мы каждый раз вставали лицом к стене и терпеливо ждали. Нас передавали из рук в руки.

Возможно, у такого чрезмерного количества дверей и засовов имеется еще и психологический смысл, мес-седж для заключенного – оставь надежду всяк сюда входящий!

Миновав очередную дверь, мы оказались в предбаннике нашего тюремного отсека. Как футболисты перед выходом на футбольное поле или как гладиаторы в предвкушении битвы.

После пяти дней амебного существования мы впервые увидели солнечный свет.

Солнце ярко светило в глаза и обжигало их.

Адреналин зашкаливал.

Сейчас нас должны были поместить в финальную камеру, в которой предстояло провести уже не дни и не недели, как в предыдущих, а годы.

Момент был судьбоносный.

Итак, мы стояли в буферной зоне и ждали.

Время было дневное, заключенные гуляли.

Первое, что поразило меня, – это количество негров. Их было подавляющее большинство, процентов восемьдесят. По своей наивности я рассчитывал почему-то на европейцев. Да и к латиноамериканцам я как-то уже привык. А здесь одни негры… Этому я не обрадовался. У меня было стойкое предубеждение к представителям этой расы, сложившееся в основном после просмотра клипов и фильмов в жанре тюремной тематики.

Я стоял с совершенно непроницаемым лицом и смотрел в одну сторону.

К камере, в которой мы находились, со стороны тюремного отсека подошли несколько матерых африкан-цев, все лысые и накачанные как на подбор, и стали обсуждать нас. Один из них показывал на меня и все время улыбался. Когда я посмотрел на него, он стал улыбаться еще сильнее, стараясь установить со мной эмоциональный контакт. Мне такое дружелюбие пока-залось подозрительным.

Стоявшие рядом также волновались очень сильно, буквально вибрировали. Я убедился, что нервное напряжение имеет особенность передаваться. Мы подпитывали друг друга энергозарядами, создавая особое поле гипернапряжения.

По этой причине я старался не смотреть и на них.

Don´t worry, trankvilla, Aleksandra! Be happy!

Ничего страшного не произошло.

Я попал в дружелюбную камеру.

Меня встретили хорошо. Доброжелательно.

Тот негр, который с улыбкой смотрел на меня, оказался классным парнем и впоследствии моим лучшим другом.

Его звали Аклика. Он был очень расслабленный.

Мы часто представляем, что впереди нас ждет что-то страшное.

Что нас обманут, у нас украдут. Перечисление негативных событий, которые могут произойти с нами, можно продолжать до бесконечности.

Но 99 процентов из этого не происходит, а мы продолжаем беспокоиться.

Антиподом беспокойства был Аклика.

Он постоянно говорил мне: «Don’t worry, trankvilla», «Be happy, AleksanDra!»

Именно так Аклика произносил мое имя. Ужасно коверкая, но старательно выговаривая, получалось нечто похожее на АлексанДра с ударением на последнем слоге.

Даже сейчас, когда я вспомнил о нем, я сразу мгновенно расслабился. Расслабляются мышцы лица, и волна, теплая волна, проходит по всему телу.

Аклика всегда поддерживал меня на протяжении всего моего срока пребывания в тюрьме «Итаи». Его забота была порой забавной…

Так, в «Итаи» по примеру лидера нашей камеры – авторитетного нигерийца Агрики, я начал бегать, и вот во время пробежки ко мне подбегает один с самокруткой дымящейся марихуаны и спрашивает: «Ты русо Александро?» Я кивнул, и он протянул мне эту сигарету со словами: «Аклика просил передать». Делать нечего, пришлось докуривать. Такая забота была трогательной. Помню, комичность ситуации сильно развеселила меня – бег и трава!

В другой раз он достал свой альбом, там были картинки обнаженных, в бикини или вообще голых женщин. Это были вырванные страницы и вырезки из самых разных изданий (обычных, спортивных, рекламных, эротических и порнографических). Эти странички были уже потерты временем, на разных языках, где-то порваны, у некоторых «моделей» не хватало каких-то частей тела, например головы или половины попы… Вся камера оживилась, посыпались комментарии, шуточки. Аклика с улыбкой им что-то отвечал. Он с пониманием и еще большей улыбкой протянул этот альбом мне и сказал, что раз в неделю, когда я захочу, он будет мне его давать, и, пожалуйста, в душ… показал мне рукой в направлении санузла нашей камеры. Я был немного смущен такой откровенностью, но Аклика был беззастенчив и даже настаивал: «А как же, раз в неделю это просто необходимо…» Он говорил про это без комплексов, как про обыкновенную медицинскую процедуру.

Кстати, потом я узнал, что такие альбомы есть у всех. Просто остальные старались про это не распространяться. Аклика же не видел в этом ничего исключительного…

Как оказалось, ему было тридцать семь лет, а выглядел лет на тридцать, не больше.

Таков был Аклика.

Режим дня в «Итаи». Ритуалы

Я спал на полу возле решетки (двери), рядом с тем жестким колумбийцем, с которым мы повздорили в камере карантина. По иронии судьбы мы вдвоем попали в одну камеру.

На полу мне было уже комфортно. На нем разместилось только три человека: венесуэлец (старожил камеры) – возле санузла поперек камеры, и мы с колумбийцем (новички) – возле двери вдоль камеры. Места в глубине камеры, следовательно, возле санузла – это «блатные» места в бразильских тюрьмах, так как они расположены вдали от решетки, выходящей на улицу, где по ночам дует пронзительный ветер и ты чувствуешь себя как бродяга, спящий на улице. А в глубине камеры есть хоть какая-то иллюзия дома.

Вставали мы затемно. Где-то часов в пять утра.

Вначале нас пересчитывали. Надо было поднять руку или иным образом обозначить свое присутствие, чтобы тебя увидели.

Потом мы лежали еще минут пятнадцать, приходили в себя, затем кто-нибудь поднимался с кровати – это было сигналом, что нам, лежавшим на полу, надо вставать.

По заведенной Агрикой традиции перед

завтраком надо было принять ледяной душ. Душ в течение дня также приветствовался. Это правильно.

Это объяснялось просто – запахи раздражают.

Единственный момент: в пять утра в холодном помещении принимать душ на холодном полу было ой как…

Но не принявший душ к завтраку не допускался.

Да, и выбиваться из коллектива и показывать свою слабость в тюрьме не по правилам.

Первым с криком и ругательствами искупался брутальный колумбиец. Он без подготовки и сантиментов сразу включил воду и ощутил всю силу ледяной воды. Вышел радостный, в приподнятом настроении, как у православных после купели.

Его одобрительно встретили сокамерники.

После этого мне уж деваться было некуда.

Я зашел, включил несильно воду, начал собираться с духом. По чуть-чуть подставлял свое тело под ледяной душ. Но никак не решался… В какой-то момент просунулась рука Агрики, и он включил душ на полную…

Спасибо ему.

Это было как тройной экспрессо одним глотком.

Бодрил этот душ невероятно.

Утром до завтрака сменой дневальных, назначаемых на неделю, камера в течение часа тщательно убиралась, полы мылись с мылом. Уборка всегда шла по установленному алгоритму.

Существовала четкая последовательность действий. Мы с колумбийцем должны были наблюдать и запоминать.

Порядок в бразильских тюрьмах поддерживается идеально. Скрупулезно.

Скромный завтрак и двухчасовая прогулка.

Обед.

Двух- или трехчасовая прогулка и ужин в районе четырех-пяти часов.

Все. Обратно в камеру.

В семь-восемь начиналась подготовка ко сну.

В девять-десять вечера все уже мирно лежали, лампочка была выключена, тихо работал небольшой телевизор.

Не позже половины одиннадцатого телевизор выключали и мы спокойно засыпали.

Атмосфера была спокойная.

По сравнению с «Пинейросом», с его «ночной жизнью», это был режим как «у бабушки на даче».

Соседи по камере в «Итаи»

Аклика: «Тебе надо научиться улыбаться!»

Он был подобен ребенку. Его поступки и жесты были прямолинейны. Он видел мир в каких-то ярких красках и был практически всем доволен.

Он отличался от всех.

Контактен, но в то же самое время держался особняком. Со всеми был в хороших отношениях, ему доверяла охрана тюрьмы, но он всегда находился в каком-то своем внутреннем мире. Помогала ему в этом немного и марихуана, но главным все же был склад его характера, его души – такого доброго и озорного улыбчивого ребенка.

Как-то я спросил его: «Аклика, почему я?»

Почему ты был инициатором, чтобы меня отправили в вашу камеру? Почему ты столько внимания уделяешь мне?

Он сказал: «Я хочу, чтобы ты улыбался. Подари улыбку миру – и он улыбнется тебе.

Ты мало улыбаешься. Когда я увидел тебя в первый раз, ты был такой грустный.

Тебе надо научиться улыбаться, АлексанДра!»

Агрика

Лидером камеры и одним из лидеров всего нашего райе – района (тюрьма «Итаи» делилась на четыре автономных тюремных отсека – райе – был Агрика. Его фигура достойна особого внимания. Самый неоднозначный персонаж из увиденных мною в тюрьме.

Это был мощный, спортивный, накачанный, но не перекачанный негр высокого роста (где-то 190–195 см), с бритой головой.

Он держался очень высокомерно, и в то же время был прост в общении. Это вообще, наверное, всегда показатель людей с действительно высоким социальным статусом.

Его одежда была вроде бы такая же, как у других, но не такая.

Вроде бы такая же белая футболка, но у него она была фирменная, обтягивающая его стальное тело. Каждый день он надевал новую, она была выстирана идеально и чуть белее, чем у остальных, и выглажена! То же самое можно сказать и про все остальные предметы его тюремного «гардероба». От такой стирки на его футболках быстро появлялись небольшие дырочки, что ужасно его расстраивало. Когда я уходил, свою фирменную отдал ему. Сразу же пришла мысль о нем. «Агрика, стильная фирменная вещь – это твоя», – сказал я ему. Он улыбнулся и искренне поблагодарил.

Своей внешности он уделял особое внимание, был педантичен в этом вопросе.

Его отличала правильная осанка, он держал

спину удивительно прямо и ровно. Это смотрелось очень благородно. Плечи были расправлены, подбородок чуть приподнят.

Нигде я не встречал такой осанки. Даже в гражданской жизни, а уж в тюрьме…

Он выделялся.

Была в нем некая элегантность, которая проявлялась во всем, что бы он ни делал. Она уживалась в нем с жесткостью и скоростью принятия решений. Все решения он принимал быстро. Он не ошибался, его голова работала, как компьютер.

Он больше общался с другими лидерами нашего райе, чем с сокамерниками. Как ни странно, он выделил меня, и я на какое-то время стал его основным собеседником в камере, чем вызвал жуткую ревность некоторых иных постояльцев нашей камеры. Они не понимали, почему с ними он за несколько лет, проведенных вместе, общался меньше, чем со мной за несколько недель.

Агрика был человеком разносторонним, он удивил меня тем, что расспросил о политической ситуации в Рос-сии, экономике, о тех изменениях, которые произошли в стране после перестройки. Он предельно просто и доступно строил фразы на английском языке и задавал точечные вопросы, и минут за пятнадцать-двадцать ему была ясна вся ситуация в нашей стране. Причем после ответов на его «простые» вопросы ситуация еще больше прояснилась даже для меня самого.

В который раз я убедился, что говорить «умными» непонятными фразами, усложнять ситуацию могут и болваны, а упрощать, изъясняться простыми короткими фразами, делать сложное простым – только умные, глубокие люди. Таким и был Агрика.

Для него не было неразгаданных вопросов. Он мог объяснить самое сложное явление простым языком, доступными фразами.

Он разбирался в людях, о человеке у него складывалось впечатление, как он говорил, сразу. В течение первых тридцати секунд.

И никогда не ошибался.

В камере он в основном читал, что-то писал и любил рисовать. За пределами камеры качался, общался с лидерами нашего райе и бегал.

У него был самый большой срок в «Итаи» – восемнадцать лет.

Восемь из них он уже отсидел.

Кем же «работал» Агрика на воле?

Он был топ-менеджером транснациональной группировки по мировому наркотрафику. С этой миссией он объездил весь мир: Австралия и США, Лондон и ОАЭ, Рио-де-Жанейро и Токио. Проживал только в роскошных президентских люксах. Сегмент люксовых вещей и услуг – это его ареал обитания.

Сам он, конечно, никаких наркотиков не принимал.

Он относился к этому утилитарно, как к товару, приносящему максимальную прибыль. Я думаю, если бы он родился в России, то работал где-нибудь в «Газнефтьалмазхолдинге», но он родился в Нигерии…

Вот что он рассказал.

В Нигерии тоже есть нефть, но, чтобы быть около нее, надо быть военным и убивать, и, скорее всего, до того, как ты получишь большие деньги, тебя убьют, или наслаждаться большими деньгами ты будешь недолго, так как военные перевороты происходят часто и быстро…

Оценив риски, Агрика занялся для начала проституцией. Люксовой, разумеется, – в Европу и США. Очень рекомендую, говорит, африканских девушек, особенно из Нигерии, – патриот. Только не забывай о презервативах.

Он говорил о девушках как о товаре.

Затем, накопив первоначальный капитал, он продал свой «мясной» бизнес и занялся более прибыльным – наркотиками.

Он был успешен, составил конкуренцию крупным картелям. Те, разумеется, заметили нового игрока, оценили его таланты и сделали предложение, от которого нельзя отказаться. Предложили стать частью большой команды.

Агрика посчитал вторую партию своего дела сделанной. Как он говорил, в бизнесе «главное – вовремя сбросить карты, когда прет и ты на пике, надо зафиксировать прибыль. Не пропусти этот момент».

Его задачи были следующие: он должен был при полной поддержке картеля десантироваться в новый регион, наладить там поставку, затем приезжать с инспекцией, чинить расправу и переправлятьприбыль в головной офис. Со временем он стал инспектировать и иные «точки». Как акула, он находился в постоянном движении, из одной страны в другую, с одного континента на другой, периодически расслабляясь в самых роскошных местах.

О своих путешествиях он говорил с удовольствием.

Он не попался.

Он не совершил никаких ошибок. По-моему, его идеальный мозг был устроен так, что он просто не мог ошибаться.

Как же он оказался здесь?

Случайность. Начали копать по совершенно другому делу, даже не по наркотикам, но рыть сильно, так как это было убийство полицейского.

Глупость. Поставили прослушку в самых разных местах, где предполагали, что могут быть какие-

то следы, а там самый низший член их группировки начал говорить такое… и зацепились.

Закрыли и разговорили по цепочке.

Несмотря на то что ближний круг напрямую не сдал Агрику, наказание дали по полной, даже по косвенным доказательствам. Так как все понимали, кто он такой и что второго такого шанса может и не быть. Он всегда был рядом, но взять его было не за что. А здесь – по совокупности, так сказать.

Его рассказ произвел на меня впечатление. Получается, даже не совершив ошибки (не доверять Агрике не было смысла, его мозг был исключительно технократичен, а сам он предельно объективен), человек, вставший на преступный путь, НЕМИНУЕМО оказывается за решеткой. Подытожив его рассказ, я спросил: «Получается так, Агрика?» Он сказал, сделав еле заметный кивок головы: «Да, Алекс». Потом немного подумал и добавил: «Если ты только вовремя не уйдешь».

Не сбросишь карты.

На этом наш разговор был закончен. Прекращал его всегда Агрика. Он просто менялся чуть-чуть в лице, менял позу или начинал вдруг заниматься чем-то другим. А мог вообще ничего не делать! Но я сразу же, моментально начинал чувствовать себя лишним персонажем рядом с ним. Как одетым в шубу где-нибудь на Кубе. Еще секунду назад мы о чем-то интенсивно беседовали, шла работа мозга, контакт глаз. И вдруг раз – и все. Переключался он резко.

Он был очень центрирован в себе.

Меня все-таки не покидала загадка: почему он, зная все это, не ушел?

Задавать вопросы в тюрьме не принято. Я имею в виду вопросы не про погоду и т.д., а значимые вопросы. Особенно учитывая ранг Агрики и мой собственный. Я интуитивно чувствовал, что я могу спросить, а что нет.

Находясь с ним, я всегда был как… с акулой. Да, акула – это очень подходящее для него определение. У него была мощная энергетика. Это единственный человек, общаясь с которым я всегда ощущал некий не-большой внутренний мандраж. Но с ним было интересно.

Очень властный, но пользовался своей властью редко. Утилитарно. Он не наслаждался властью, он просто разрешал проблемы, как машина. Часто лежа, если дело происходило в нашей камере, смотря как будто в сторону, внимательно выслушивая и не перебивая.

Создавалось впечатление, что он и власть – это единое целое.

Что он руководил всегда.

Человека с такой осанкой очень сложно представить на месте подчиненного.

Почему же он, зная правила игры, тем не менее не вышел из нее?

Он чувствовал мой вопрос, я несколько раз не напрямую затрагивал эту тему, и как-то, неожи-данно, он ответил мне.

«Понимаешь, Алекс. Я очень люблю красивую жизнь».

Когда он говорил о «dolche vita», его лицо менялось, он говорил об этом, как наркоманы говорят о дозе – со сладострастием.

«За все надо платить, Алекс».

«Все имеет свою цену».

«Ты либо покупаешь, либо нет».

«Я объясню тебе на примере отношений мужчины и женщины.

Ты видишь девушку, и ты либо покупаешь ее, либо нет. Ты тратишь время, деньги и т. д. Покупаешь ее на ночь либо на всю жизнь. Либо нет. Ты либо платишь, либо нет. Она либо продается тебе за твои деньги, ум, тело, талант либо что-то другое, либо нет».

И добавил: «Больше всего мне не нравятся люди, которые и хотят, но боятся заплатить, или те, у кого нет денег, но они делают вид, что есть».

Не слишком ли большая цена, Агрика? – подумал я.

Как ни странно, он не жалел ни о чем.

И, как я понял, когда он выйдет, он займется тем же самым.

Он был одним из немногих людей, кого тюрьма не изменила.

Он не поменялся ни на йоту.

Он ни о чем не жалел.

Он удивил меня.

Сильный человек? Да.

Умный? Да.

Почему он не сделал никаких выводов?

«Я пришел в этот мир наслаждаться, – сказал он, – и я готов за это платить. Странно, что люди не понимают, что за все в этой жизни надо платить».

Мне вспомнились слова Оскара Уайльда: «Каждый живет, как хочет, и расплачивается за это сам».

Венгр Миклош

Такой немотивированной агрессии к себе я не встречал ни от кого в тюрьме.

Это был парень лет тридцати, немного полноватый, таких называют «с широкой костью». Его лицо было испещрено ямками акне. Несмотря на уже недетский возраст, оно было подвержено угревой сыпи.

Он следил со своей верхней полки за каждым моим шагом, комментировал мои действия и жутко радовался, когда я совершал по незнанию или недоразумению любую ошибку.

Он был просто преисполнен непонятной, совершенно иррациональной ненавистью ко мне.

Однако я попал в фавор Агрике, и, когда Миклош замечал мою погрешность, взоры всех устремлялись сразу на Агрику, а тот был невозмутим…

Я решил поговорить с Миклошем. Так как его постоянная враждебность порядком нервировала меня. Да и было просто интересно: в чем же причина?

Оказалось, его предки с Западной Украины бежали в 1939 году в Венгрию от советских войск… и вообще, все они хорошо помнят и 1956 год, когда были введены танки, и все послевоенное время. Считают СССР, а теперь Россию, агрессором. Это стало для меня откровением. Я мысленно подсчитал дату его рождения, он заставал только 80-е годы. Он же ничего не должен был помнить…

Однако, когда Миклош говорил про это, он был похож на участника этих событий, очевидца.

Его агрессия была генетической.

Признаться, я был просто огорошен этой информацией. Подумал: Венгрия какая-то, мы самих себя на щепки рубили, других, что ли, жалеть будем?

Я только сказал, что Россия – это не СССР. На что Миклош только ухмыльнулся. Да и я сам сказал это как-то неуверенно и задумался.

Россия – это не СССР?

Потом более уверенно, «что у нас все изменилось».

И что «мы и не помним о Венгрии… кого не спроси, никто и не вспомнит о тех событиях».

На что Миклош жестко ответил: «Зато мы все и всё помним».

Наш разговор все же произвел терапевтический эффект, я уже более спокойно

относился к его агрессии, так как понимал ее истоки.

Замечания и провокации не прекратились, но они уже носили более мягкий характер, а пару раз он даже неожиданно мне помог! Это была небольшая помощь, но показательная. Его отношение ко мне изменилось.

Мои слова дошли до него, а его до меня.

Самое главное, наверное, он увидел, что я постарался понять его. Он же после нашего разговора осознал, что я прежде всего человек, а потом уже русский и что мы действительно ничего не помним.

У этой истории две морали.

Первая: надо разговаривать.

И вторая: за действия дедов и отцов отвечают дети, внуки и правнуки, праправнуки…

У тебя может только создаться иллюзия, что ты не платишь.

Плата неминуема.

Ты всегда за все платишь, если не заплатил полностью – передаёшь свой кредит детям и внукам – они будут платить по твоим долгам.

Так, в Бразилии в 2012 году я расплачивался и за 1939-й и за 1956-й …

В который раз вспомнил слова Агрики: «Странно, что люди не понимают, что за всё в этой жизни надо платить».

Джонни, Джонни

В нашей камере был еще один афроамериканец – Джонни.

Ему было лет пятьдесят пять – шестьдесят.

Сухопарый старик.

Морщинистое лицо, седые кудрявые короткие волосы.

Он был похож на известного американского

актера Моргана Фримена.

Он очень плохо видел.

И он всегда, все свое время, шил мячи.

За это в бразильских тюрьмах платят. Если у тебя есть желание, тебе выдают кусочки кожи и ты можешь сшивать из них мячи. За это тебе платят копейки (сентавы).

Один раз, ради интереса, я попросил у него попробовать – у меня не получилось, сложная, кропотливая работа, во время которой ты искалываешь себе пальцы.

На прогулке он садился на табуретку и сшивал мяч, в камере при сумерках он шил. Он шил до самой-самой темноты, на ощупь, искалывая пальцы в кровь. Он не шил только рано утром.

Все остальное время он сидел и, сгорбившись, сшивал мячи. Он делал это сосредоточенно

и неистово. Его руки немного тряслись, наверное, от старости и нервов.

Мячи получались у него плохо.

Все тюремные мячи были кривоваты.

Их шьют неудачники.

А мячи Джонни были особенно кривые. Так он шил, шил мяч и вдруг – косяк

Их очень часто у него не принимали.

Мячи и вправду были кривоваты.

Он ругался, гавкал, как старый сторожевой пес, списанный со службы. Злобно, прерывисто, но в голосе была безысходность.

Приемщики кидали Джонни мяч обратно – «переделывай», и он не мог сразу его найти.

Мне было его очень и очень жалко.

Он находил мяч и показывал его сокамерникам, спрашивая: «Нормальный же мяч?» Те отвечали: «Нет, Джонни, нет…»

Он брал мяч, садился в угол, какое-то время молча держал его в руках и плакал. Он плакал так, как я не видел никогда. Его лицо становилось каменным, ни один мускул не шевелился, глаза абсолютно стеклянные. Глаза слепого человека. Затем из них показывалась одна слеза, она текла очень и очень медленно, как в замедленной съемке. Нехотя, иногда останавливаясь и потом с трудом продолжая движение…

Затем могла появиться еще одна.

Но часто все ограничивалось одной слезой.

Посидев еще немного в прострации, он аккуратно распарывал мяч и приступал вновь.

Из трех сшитых мячей у него в среднем принимали один. И то, как я понял, больше из жалости.

Он радовался этому, как мальчишка.

Мне была интересна его история.

И зачем он делал это изо дня в день?

Что он хотел утопить в этом сизифовом труде?

Он сидел за убийство.

Убийство жены.

Давно.

Время от времени, когда сокамерники шутили над ним, пользуясь его слепотой, прятали мяч, он быстро выходил из своего равновесия и становился чрезвычайно агрессивным. Его руки тряслись, и в них было шило. Он был просто неадекватен, быстро выкрикивал ругательства. Слова изливались потоком. Он становился невменяем.

Агрика сразу пресекал это. Поднимался, осекал озорников, которые от страха прятались в глубь кроватей. А это было действительно страшно.

Невменяемый старик. Причем изменение состояния в нем происходило моментально. Еще пару секунд назад это был улыбающийся добрый старик, и вдруг у него как будто переключался тумблер, и это был уже хищник: злое, неадекватное животное.

Только Агрика спокойно вставал напротив него, но не прямо напротив, а чуть в стороне, и уверенно говорил: «Спокойно, Джонни, спокойно, опусти шило. Спокойно, сейчас тебе отдадут мяч». Джонни орал, что сейчас убьет того, кто это сделал, и требовал вернуть ему мяч немедленно. Это напоминало ситуацию с заложниками.

Агрика тихо спрашивал: «Где мяч?» Ему жестами показывали где, никто не хотел обозначать себя голосом.

Получив мяч, Джонни сразу смягчался.

Он не мыслил себя без мяча.

Такое преображение из мягкого, доброго, жалкого старика в чудовище пугало меня.

Видимо, где-то в глубине Джонни жили демоны.

Работой он пытался заглушить их.

Заглушить себя.

Свою боль.

Мне было его очень и очень жалко.

Русский Жан, украинец Виктор и расист литовец

В нашем блоке оказалось три русскоязычных человека.

Жан – рыжеватый блондин, лет двадцати двух – двадцати четырех, тусовщик, любитель легких наркотиков, легких денег и легкой жизни.

Предпочитал жить не задумываясь.

Плыть по течению.

На Казантипе, где он работал, ему сказали, «а поехали в Таиланд?!»

И он с легкостью поехал.

У него не было корней.

В Таиланде предложили заработать легких денег, попутешествовать по Латинской Америке, передать чемодан. Он с легкостью согласился, а что было спрятано в стенке чемодана, он не знал.

Догадывался, что что-то не так, но…

Предпочитал не думать.

Попутешествовать, потусить, да еще за это три тысячи долларов дадут.

Так он оказался в бразильской тюрьме на семь лет. По 428 долларов за год жизни.

Украинец Виктор, адвокат, ему лет сорок – сорок пять.

Почему он оказался здесь, он не рассказал (впрочем, так же, как и я). Как он говорил – «правду все равно тебе никто не скажет».

Здесь я с ним согласен.

Все сказанное будет интерпретация и оправдание, которые не дают никакого ответа на вопросы: почему я здесь? зачем я здесь?

У Жана виноваты были коварные нигерийцы, которые вручили ему чемодан с сюрпризом.

Конечно же, виноваты будут все вокруг: система, страна, коллеги, друзья, родители, корыстная и (или) глупая жена и (или) любовница, случай, невезение… список можно продолжать, он будет бесконечный. В нем не будет только самого главного – себя.

Виктор, кстати, привычно обходя острые углы в наших беседах, иногда допускал откровенность. Это и понятно, поговорить ему здесь, кроме меня, было не с кем. Как он говорил: «Жан молодой, глупый – не поймет, Литовец – отмороженный».

Виктору дали восемь лет.

Это большой срок, значит, преступление серьезное, да и человек он был, судя по его рассказам, влиятельный.

К Украине как государству он относился с ненавистью.

Он написал письмо в консульство Украины с просьбой о помощи, и ему пришел ответ, что «украинское консульство физическим лицам помощь не оказывает». Он был возмущен до глубины души этим ответом. Говорил, что приедет и порвет паспорт: «А кому? – говорил он, – оно оказывает помощь, украинское консульство? Юридическим лицам? А вообще, зачем оно нужно, консульство, если оно не оказывает помощь своим гражданам?»

Он рассказал мне, что здесь сидело четверо литовцев (это была одна банда), и они решили обратиться с просьбой о помощи в российское консульство (у Литвы нет консульства в Бразилии). Написали, что мы всё понимаем, мы разные страны, но если есть возможность, помогите… Написали, как говорится, на удачу, от нечего делать.

И им… ответили!

Прислали посылку со всем необходимым: мыло, тетради, ручки и т.д. Они были в шоке. А здесь, говорит, «физическим лицам помощь не оказывают», «мне, юристу, эмоционально говорил он, такое прислали».

«Приеду и порву паспорт», – заключил он.

Досиживал в «Итаи» свой срок главарь этой банды, литовец лет тридцати пяти, сидевший большой срок за убийство. Я не запомнил его имени, возможно, потому, что он сразу вызвал у меня антипатию. Я даже вначале не понял, почему. Интуитивно.

Бывают такие люди, к которым у вас сразу возникает неприятие.

Он был очень деятельный. Про таких говорят – у них шило в одном месте. Мегадеятельный пессимист. Нет ничего страшнее такой консистенции.

Он подошел ко мне и стал инструктировать. Наставления были дотошными, сам он надоедливым.

Его разговоры стали утомлять меня, так как полезного в них было мало. Сам он был просто пропитан пессимизмом. Каждый разговор он завершал фразой: «…Э, парень, ты не думай, что ты сюда на ненадолго зашел…»

Мое состояние он описал, кстати, довольно точно: «Этот парень ведет себя так, как будто он сюда на ненадолго зашел».

Это раздражало его.

С первого дня своего тюремного заключения я пребывал в этом состоянии – оно и помогло

мне выйти.

От Литовца же исходил негатив. Я стал избегать его общества.

Никогда не общайтесь с пессимистами.

Особенно когда вы находитесь в сложной жизненной ситуации. Эти вампиры с удовольствием выпьют остатки вашей энергии.

Они опасны тем, что вначале создают иллюзию помощи, и когда вы им доверитесь, высосут из вас все. Затем просто выбросят вас, как использованную вещь. Вы им уже неинтересны. С вами же останется пустота.

Также он был расистом. Он постоянно со злобой говорил про африканцев, называл их «гориллами», «нигерами», «дебилами» и т.д. Хотел создать «белую» камеру, «без нигеров». Меня это все коробило, так как многие из них в процессе моего заключения стали моими друзьями. Особенно Аклика.

Протянули, причем совершенно бескорыстно,

руку помощи в трудное время. Кто-то, увидев, что у меня нет бритвы, просто взял и без раздумий подарил мне свою вторую (запасную) бритву.

Я даже не просил.

Мы таких поступков не совершаем в обычной, гражданской жизни, а там! Где ценность каждой самой банальной вещи можно смело увеличивать в сотни раз! Ты просто не знаешь, будет ли у тебя еще одна бритва в принципе за все время твоего заключения (мы же иностранцы, помощи ждать многим просто неоткуда)!!

И взять да и отдать…

Парню, которого ты видишь второй день!

Вообще для меня это стало откровением. После таких поступков я, если честно, сам погружался в раздумье: а я бы сделал то же самое? Увидев, что у африканца нет … передал бы ему бескорыстно что-то свое?

И что-то мне подсказывало…

Кто-то из африканцев просто поделился своей едой и т.д. Это все может показаться пустяками, но там это очень и очень важно.

Так, однажды, к примеру, Агрика неожиданно пригласил меня отведать национального нигерийского блюда вместе со своими авторитетными собратьями. Это был высокий уровень доверия. Мы ели руками! В одном тазике было тушеное мясо, в другом – рис. Есть надо было следующим образом: рис брался в руки и сминался в шарик, который в свою очередь макался в подлив-ку с мясом. Мясо же просто бралось руками отдельны-ми кусками. Было очень вкусно! Вначале было необычно брать рис руками и из одной емкости, но я поборол свою культурную традицию, также смущал статус со-трапезников – здоровые африканцы, друзья Агрики по тюрьме.

И таких случаев было много…

У Литовца должна была бы после этого крыша поехать, так как рушилась вся его картина мира.

Жан же попал под обаяние Литовца и перевелся в его камеру. Это была ошибка. Они стали обхаживать и меня, предлагать мне сделать то же самое. Но я чувствовал, что это добром не закончится, и каждый раз под всякими благовидными предлогами отказывался от этого, говорил, что надо подумать, что так неохота опять срываться с места и т.д.

Мои предчувствия меня не обманули.

Литовец нашел применение своей неуемной энергии – наведение порядка в камере. Этот процесс он сделал перманентным. Цель благая – чистота и гигиена. Но известно, куда вымощена дорога благими намерениями…

И жизнь Жана превратилась в ад.

«Главное, это – гигиена и порядок», – твердил с немецкой холодностью Литовец.

Он придирался, придирался… Придирался так, что те, чья смена была убираться, делали это просто весь день! И все равно не могли ему угодить!

Так бывает у любых патологий…

Они не могли даже выйти на прогулку!

Однажды я не встретил Жана на утренней прогулке, потом смотрю – его нет и на дневной. Решил зайти к нему в камеру, посмотреть, не случилось ли чего-нибудь с ним, и увидел запыхавшееся лицо убирающегося Жана. Оно было напряженным, он вышел ко мне буквально на пару секунд и был загнан как раб обратно в камеру убираться. Вначале он искренне стремился сделать все совершенно. Говорил мне, что Литовец – молодец, «ебет за порядок, но это так и нужно», что «он сам просто косяки допускает, приноровится – и все будет окей».

Я только скептически улыбался, не спорил с ним. Хотя про себя подумал: «Да, малыш, ты просто еще не понял, куда попал». У патологии нет завершенности, поэтому она и есть патология. Патологическому ревнивцу, по сути, все равно, изменяет жена де-факто или нет, так как все процессы происходят в его голове. И он должен получить их подтверждение в объективной реальности.

Как ни странно, в камере Литовца почти все почему-то гнили. Так, у того же Жана начали гнить ноги (они выглядели ужасно). Гнил и Литовец.

Они ходили к врачу, мазали и… ничего не помогало.

От этого их паранойя по поводу чистоты и порядка только нарастала.

Напоминала уже по накалу тридцатые сталинские годы с вечным параноидальным поиском врагов.

И они гнили еще сильнее.

Каждый раз Жан показывал мне все новые и новые язвы. Я не мог на это смотреть и отворачивался, умоляя его не делать этого.

Впечатление от первого просмотра этих язв так четко запечатлелось в моей голове, что я и сейчас внутренне содрогаюсь, вспоминая их. Жан рыжеватый, и кожа у него очень бледная, на такой любая язва видна отчетливо. Некоторые из них доходили до костей.

Литовец все закручивал и закручивал гайки…

Жан начал жаловаться мне, что Литовец «просто заебал уже».

Он был на грани нервного срыва…

Говорил, что я молодец, что не пошел в «белую» камеру.

Да, говорю, я как-нибудь с «черными».

Я понял, что цвет кожи не играет никакой роли. Белый может быть мудаком и сумасшедшим, а чернокожий хорошим парнем.

Жан решил перевестись в другую камеру. Это оказалось непросто, и он ужасно боялся, что этого не получится. В конце концов он перевелся (как со временем и еще один парень), чему был очень и очень рад. Но все то время, что он оставался в камере, ожидая перевода, Литовец превратил в ад. У них была даже потасовка, не в пользу Жана, который явно уступал по всем показателям атлетичному Литовцу.

Само по себе пребывать в постоянной ненависти и злобе к большинству людей, а большинство в нашем блоке были не европейцами, в основном африканцами, по-моему, просто глупо. И разрушительно.

Я думаю, они гнили от злобы.

У всех наших заболеваний корни находятся в психике, голове, нервной системе.

В другой камере, с «черными», Жан постепенно пришел в себя. Стал более спокойным.

Новые язвы перестали образовываться.

Как-то я встретил его на прогулке радостного! И он сообщил мне, что язвы стали проходить. Я, выдохнув, сказал: «Ну, слава Богу».

От четырех до шести

Ко мне приехал заместитель консула РФ в Сан-Паулу.

Он сказал, что «все занимаются моим вопросом, адвокаты у меня хорошие».

Я с надеждой спросил: «И что они говорят?»

«Санкция от четырех до шести лет, – говорит, – сделают все возможное».

От этих слов меня прошибло током. Мне стало нехорошо.

Вот она, перспектива. От четырех… Годы… здесь…

Я судорожно и нервно провел руками по своей лысой голове.

Тела я уже почти не чувствовал. Оно сразу стало ка-ким-то легким и неосязаемым.

Нечто подобное испытывает человек после объявления ему страшного диагноза.

Разговор сразу прервался. В воздухе повисло молчание.

Мне нечего было сказать ему.

Он понял мое состояние, увидел его. Ему стало

даже как-то неудобно передо мной, возникло чувство неловкости. Хотя это был посторонний человек и он ни в чем не был виноват. Более того, он проехал сотни километров, чтобы встретиться со мной, привез вещи, письма и т.д. Я был ему благодарен, но эта новость была подобна ушату холодной воды.

Для того чтобы прервать это неловкое молчание,

я сказал: «Ну, все, наверное. Я пойду».

Он произнёс что-то дежурное, что «будем бороться,

не надо отчаиваться» и т.д. Я уже не воспринимал этих слов. В голове бурлило только «от четырех лет…»

Не чувствуя тела, я вышел из переговорной комнаты.

Вернее, меня, понятное дело, вывели.

В состоянии невесомости я вошел в тюремный блок. И сразу попал в поток гуляющих по кругу.

На этот раз галдеж заключенных не раздражал меня, более того, в нем было даже немного уютно. Я брел вместе со всеми, не испытывая никаких эмоций.

Плыл со всеми, как рыба в косяке.

Не было желания что-то говорить, о чем-то думать.

Из этого состояния меня выдернул Жан, резко схватив мою руку.

«Ну как там? Что?», – с энтузиазмом и интересом спросил он.

Я посмотрел на него взглядом Будды и сказал без эмоций: «Все плохо».

Как ни странно, этот ответ его полностью удовлетворил.

«Есть сигарета?», – спросил у него я.

«Сигарет нет, есть табак», – ответил Жан.

«Доставай», – сказал я ему в ответ.

Мы отошли в сторонку, и Жан начал скручивать папиросы.

Скрутив первую, он протянул ее мне.

Я долго раскуривал ее. Раскурил и почти сразу присел.

Мне стало нехорошо. Я боялся упасть. Фигурки идущих по кругу слились в одно целое месиво. Вначале я присел на корточки, а потом просто сел на пол, обхватив руками голову.

Жан ничего не говорил.

Просто молча курил рядом.

Через несколько минут я пришел в себя.

ДЕНЬ за днем. Тюремное время

День шел за днем.

Недели сменялись неделями.

Порой запоминался только неприятный подъем и сладостный отбой.

Если вначале каждый день воспринимался как длинный, тягучий, то постепенно он стал уменьшаться. Как шагреневая кожа.

Слова Виктора, сказанные при моем поступлении в «Итаи», о том, что «в тюрьме дни летят очень быстро», которые я воспринял с иронией, как некую поддержку вновь поступившего, сбывались.

Дни действительно летели.

Причем каждый новый день становился все короче и короче. Как будто кто-то убыстрял его.

Первый шок от ощущения своего пребывания в тюрьме проходил, и далее следовал период меланхолии (про этот период мне также рассказал Виктор).

Ты начинаешь все делать медленно, не спеша. Ты замедляешься. Спешить тебе действительно некуда. В тюрьме вообще нет спешки. Все ходят размеренно. Это распространяется и на охранников, которые все действия совершают с ленцой.

Человек становился сомнамбулой. У кого-то (это были немногие, единицы, либо очень сильные люди, как Аг-рика, либо идиоты) этот период составлял дни, у большинства – месяцы

(в основном один-два месяца) либо годы – слабые, сломавшиеся люди.

Происходила удивительная вещь: чем медленнее я что-то делал, тем быстрее проходило время, а если я вообще ничего не делал, то день просто пролетал.

Затем наступал третий период тюремной жизни – ты уже осознал, что ты в тюрьме, период меланхолии прошел, и ты начинаешь воспринимать тюремную жизнь как свою обычную. Как будто иной жизни у тебя никогда и не было и ты всегда был в тюрьме.

Тюремный сон и детские лица

Нигде ни до, ни после не было так приятно засыпать.

Аклика называл сон «мy paradise».

Это был действительно рай.

Для солдата и заключенного нет более божественного времени, чем сон. Наверное, потому, что там каждый может творить свою иную реальность.

Суровые лица заключенных удивительным образом преображались в это время и становились такими детскими, наивными.

Особенно контраст был заметен на лицах брутальных лысых африканцев

Просыпались же все с искаженными, как будто от боли, гримасами.

Это было вызвано не банальным недосыпом. Достаточно быстро организм перестраивается, и, засыпая в десять вечера, просыпаться в пять – пять тридцать утра было уже несложно.

Вы скажете, что многие и вольные люди в городах просыпаются с недовольными лицами. Да, это так.

Но здесь были именно искаженные от боли лица, какие бывают у спортсменов, получивших травму, только надо выключить звук, так как боль была не физическая.

Когда я вспоминаю эти лица, мне становится неприятно.

Мы были похожи на детей, которых оторвали от материнской груди.

Глава 7

Неспешные прогулки, или Разговоры о главном

Дориан Грей, или «это ведь так важно, когда тебя кто-нибудь ждет»

Всякий раз, когда мы встречались с Виктором на прогулке, мы начинали разговор с ничего не значащих вещей, разговоры ни о чем.

Так и на этот раз мы привычно гуляли по кругу и как всегда говорили о всякой ерунде.

И вдруг Виктор решил рассказать мне свою семейную историю. Оказывается, у него было много женщин и была та единственная, которая, по сути, всю жизнь его ждала. Та, которая и родила ему ребенка.

Он знал ее чуть ли не со школьной скамьи. Она была из соседнего двора, симпатичная девчонка, любившая его, но ничего особенного.

Вокруг же было столько девушек с «перчинкой».

«Так я жил, – говорил он, – то с одной такой, то с другой. Дурак, думал, любят меня. А любили они, Саша, только мои деньги. Все правильно. Я ведь и сам не любил».

«Не любил я их, Саш. Как к машинкам относился. Играл в любовь».

«Да и каждый раз новую машинку хочется, ты ж понимаешь».

«Только здесь понял, что не любил. Удивительно. Через океан надо было перелететь и в тюрьму попасть, чтобы это понять», – он сказал это эмоционально, что было ему несвойственно, и даже немного прихлопнул себя рукой по ноге. Обычно же он говорил тихо, безжизненно.

«А ведь умным себя считал. Еще каким умным. Думал, обманываю всех. А обманывал прежде всего себя. Парадокс, да?» – риторически спросил он.

Вообще, он всегда говорил, как мне казалось, больше не со мной, а с собой или с кем-то третьим.

Поэтому, задавая вопрос, он никогда не ждал от меня ответа. А сам стремился на него ответить.

Так и на этот раз.

«Парадокс только на первый взгляд», – сказал он и загадочно улыбнулся.

«Обманываешь другого на пять копеек, а себя при этом на рубль.

Это я только потом понял.

Невыгодно это, Саш».

И вздохнул.

«Кажется, что выгодно… Что что-то получил, выгоду какую-то, а в то же время чувствуешь, что от тебя что-то ушло… из души ушло».

«Немного более пустым ты стал».

«И сразу заполнить эту пустоту чем-то надо, прямо не терпится, нехорошо тебе от этой пустоты».

«Маешься как-то».

«И думаешь, надо в кабак, выпить, бабу какую-нибудь, все равно какую…»

«Раз, и чувствуешь, заполнил чем-то».

«Гадостью какой-то заполнил, но легче стало».

«Ну ладно, не будем об этом. Ты же «Дориан Грей» читал, наверное?

Ну вот. Про что я там говорил? Про любовь, да?

Казалось, что было много у меня этой «любови», по горло (показал он, характерным жестом поднеся ладонь к шее), даже больше, океан страстей, примирение, секс, идиллия и т.д.

В общем, все как у большинства людей, даже лучше. Мне все завидовали. Я и сам себе иногда даже завидовал. Но это, Саша, не любовь».

Он говорил всегда тихо. Глаза были устремлены куда-то вдаль, а с лица не сходила постоянная улыбка.

В те моменты, когда ему было особенно больно, он начинал улыбаться еще сильнее.

Сильный человек.

«А она все время меня ждала. Когда поняла, что, наверное, уже всё, годы уходят, попросила забеременеть от меня. Я, не знаю почему, согласился. Хотя знаю, почему, мы ведь все знаем, да, Саш? Только думать про это не хотим. Мои-то «любови» от меня не особо хотели детей, только шмотки, машину, поездки…»

«Когда попал сюда, все сразу забыли.

Все правильно, Саша. Все правильно (он любил повторять эти два слова, и я понял, почему: «правильно» можно заменить на закономерно, все события предопределены твоими предыдущими действиями).

Так и должно быть, – сказал он. – Глаза у меня, Саш, как-то сразу и открылись».

«Поздновато, конечно, но это сам виноват», – сказал он, впервые посмотрев в мою сторону, и с улыбкой по-хлопал меня по плечу.

«Только мать не забыла, и она», – продолжил он.

«Но мать уже старая очень, так она к ней переехала жить, все правильно, Саш».

«Я вообще только здесь какие-то элементарные вещи стал понимать».

«А ты счастливый человек, – сказал он и похлопал меня по плечу, – тебя столько людей ждет. Вон Жана никто не ждет».

Это была правда – Жана НИКТО не ждал. В этом и была его трагедия.

Его мать умерла во Владивостоке, когда

он был еще подростком. Так же, как до этого бабушка с дедушкой. Отец давно жил своей жизнью в Москве. Помогал немного, но был отстранен от него, не воспринимал его как часть своей семьи.

У Жана не было семьи.

Он был как дерево без корней.

«Это ведь так важно, Саша, когда тебя ждут.

Это ведь так важно, когда тебя ждут», – повторил он.

«Это ведь так важно, когда тебя ждут», – повторил я как эхо его слова.

«Этим и измеряется твоя жизнь, ждут – значит не зря прожил…»

Сказал он и во второй раз во время разговора посмотрел мне в глаза.

Разговор был закончен, и далее мы ходили по кругу. Молча. Я был ошарашен услышанным, этим откровением. И тем, как это было сказано. Как будто кто-то другой сказал это все.

У меня было ощущение, что мне сейчас сказали что-то очень важное. Я старался запомнить каждое сказанное Виктором слово и крутил весь разговор в своей голове. Вскоре последовал скрежет дубинки по решетке, означавший конец прогулки, и быстро, почти бегом, я пошел в направлении камеры, пару раз с кем-то столкнувшись. В камере сразу взял тетрадь и судорожно стал записывать все, первым делом написав:

«Это ведь так важно, когда тебя кто-то ждет».

Ходим по кругу

Я эмоционально говорю: «Как надоело уже ходить по кругу! Да и эти все галдят! Галдят!!!»

Во время прогулок из-за того, что одновременно разговаривают человек сто, и все на повышенных тонах (только так можно быть услышанным), стоит ужасный разноязычный гвалт. Который особенно раздражает, если ты не выспался.

«А ты не замечал, что мы часто ходим по кругу?

Только этого не замечаем?» – с неизменной улыбочкой, спокойно сказал Виктор.

«Да и большинству это даже нравится… Ведь так проблемы свои не нужно решать. Но это только кажется, что не нужно», – уже без улыбки сказал он.

«Да и шум стоит о-го-го, особенно информационный».

Тогда я не придал особого значения его словам, отметил только образность. Может быть, настроение было не то.

Сейчас я понял их.

Привыкли мы к постоянному шуму, нам с ним хорошо, уютно.

Так же, как и ходить по кругу, как зашоренные лошади.

Спокойно как-то.

Стабильность.

Предупреждение свыше

Гуляем.

Говорю ему что-то, но вижу – не слышит. Вспоминаю, что он на одно ухо не слышит, почти совсем. И перестраиваюсь на другую сторону.

«Совсем, – говорю, – не слышишь?»

«Да, почти ничего с левой стороны», – отвечает.

«А ты замечал, Саш, что судьба перед тем, как человеку по башке дать, предупреждает?»

«Что, предупреждения у тебя были перед тем, как по башке дали?» – спрашиваю у него.

«Да нет, – говорит. – Это как раз, когда по башке дали, и было последним предупреждением.

Настучал какой-то залетный, когда я из машины выходил и к дому матери шел.

Но это я сам виноват».

Он любил говорить «я сам виноват».

Виктор всегда поражал меня тем, что во всех своих неудачах и даже, по сути, несчастных случаях винил только СЕБЯ.

«А ты-то здесь причем?» – совершенно искренне говорю.

«Ты понимаешь, я же из бедняков, как и большинство нынче богатых (слово «богатые» он нарочно произнес на украинский манер – богхатых), из гхолодранцев…

Когда деньги пришли, что стал первым де-лом делать? Да показывать всем, смотрите, какой Я!

Сам я в элитном районе уже жил, там охрана и т.д., все нормально в общем. К понтам все привыкли, все на понтах, как говорится. Да и камеры кругом.

А мать моя как жила на заводской окраине, так и продолжала там жить, я ей уж что только не предлагал, а она ни в какую. «Всю жизнь здесь прожила и умру здесь», говорит. Да и нравится ей все там. Ты же знаешь этих ветеранов, всю жизнь хлеб черный ели, и всем довольны. Я ей даже иногда завидовал: есть что-то, и ничего больше не надо. А мне всегда всего мало было.

Ну, так вот, приезжал я к ней каждые выходные на красной машине, всегда с коробками, сумками и т.д.

Меня и приметили. Сзади ударили…

Сам виноват.

Незачем было раздражать народ. Бедность же там такая беспросветная, и вдруг я, смотрите на меня, король какой приехал!

Я с превосходством таким всегда ехал, выпивал еще немного – выходные же.

Но я не про это.

Предупреждение мне это было.

Не так ты, Витенька, живешь.

Что-то не так.

Я же подлечился, и сразу в бой…

Да и времени думать не было.

Дела, сам понимаешь, мы ж как белки в колесе.

А через полгода здесь оказался.

Предупреждают, в общем, всегда, Саша…

Но мы ж не замечаем НИ-ЧЕ-ГО, – по слогам произнес он.

Нас даже по голове бьют – подумай!!

А мы не думаем. Не хотим.

Ну как ЕМУ еще с нами разговаривать?

Только так, – и показал руками не то на одежду, не то на пространство тюрьмы. – Только так», – повторил он.

«Все правильно, Саш, все правильно», – в очередной раз произнес он.

Дочь

Один раз на прогулке я увидел, что Виктор показывает одному голландцу (был такой у нас, любил шахматы и хорошо в них играл) толстенный альбом с фотографиями маленькой девочки. Подошел к нему.

Оказалось, это его единственная дочь и ей шесть лет, столько же, сколько он сидит здесь в тюрьме.

Она родилась через две недели после того, как его посадили.

Сказал, что так и считает свой срок по ее возрасту. Удобно, с иронией произнес он. Он любил над собой иронизировать.

Но я видел, что сейчас ему действительно тяжело говорить.

Он ее НИ РАЗУ НЕ ВИДЕЛ.

Все ее развитие он наблюдал по фотографиям.

Глаза его наполнились слезами, но он подавил в себе этот наплыв чувств. И сказал очень медленно, все время сдерживая себя, чтобы не заплакать: «Какое это счастье, Саша, наблюдать, как растет твой ребенок, только здесь это начинаешь понимать».

И добавил: «А я вот только по картинкам смотрю».

У меня у самого внутри все сжалось от его слов.

Он произнес это с такой осознанностью.

Его слова были сказаны не для меня, а куда-то в пустоту, в вечность.

Как будто он обращался к кому-то наверху:

«я понял»,

«я все понял»,

«я заплатил»,

«я заплатил?»

«Какое счастье наблюдать, как растет твой ребенок».

Он заплатил за понимание каждого слова этой фразы по одному году своей жизни.

Мы помолчали. В тюрьме часто бывают моменты, когда слова совершенно излишни.

Мне нечего было сказать ему, а он говорил не со мной.

Отдать долги и прожить жизнь около моря

Очередная прогулка. Ходим по кругу.

Опять разговариваем с Виктором о всякой отвлеченной ерунде, и вдруг я впервые за все время наших бесед задаю ему вопрос:

«А ты думал, что будешь делать, когда выйдешь?»

Он привычно улыбнулся и без раздумий произнес: «Отдам долги трем своим женщинам – матери, жене, дочери, – и добавил: – Жизнь одна, Саша, и прожить ее надо около моря».

«Это ведь так важно, Саша, отдать долги и прожить жизнь у моря».

И посмотрел мне в глаза, он так делал всегда, когда хотел сказать что-то очень важное: «Буду слушать море».

И добавил: «Все остальное я уже слышал».

«Не телевизор же смотреть, – и усмехнулся: – Да и отвык я уже от телевизора, себя хочется послушать».

Коротко и ясно.

Тюрьма вообще учит четкости в мыслях и осторожности в словах, в их краткости.

А каждый ли может так четко, коротко и ясно ответить на вопрос: какие планы у тебя на эту жизнь?

Ну, помимо в кино схожу… телевизор новый нужен… или машина.

Буду слушать море.

Путешествуй!

Как-то он рассказал, что «летал на частном самолете и видел грандиозное зрелище – слияние двух рек – Рио-Негро и Амазонки. Вода в Рио-Негро черного цвета, а в Амазонке ярко-желтого, и, сливаясь, на протяжении четырех километров они не перемешиваются, а текут параллельно, образуя желто-черный поток. Потрясающее зрелище».

«Если не видел мир – ты ничего не видел, – искренне сказал он мне. – Уж на что жадный я хохол, а о деньгах, потраченных на путешествия, жалею меньше всего».

Парадокс

Однажды он сказал: «Странная вещь, парадокс (он любил парадоксы): чем меньше ты делаешь, тем быстрее проходит день. Так же ведь и в жизни, вне тюремных стен. Не замечал? Наполняя день делами, событиями, встречами, мы неминуемо увеличиваем его».

Последний разговор

Он сам (такого до этого еще никогда не было) подошел ко мне на прогулке, и мы сразу разговорились.

Это произошло, наверное, потому, что день ото дня он проникался ко мне доверием. Я всегда очень внимательно его слушал.

Он видел это.

В основном мы просто ходили молча, обмениваясь вначале только «привет, как спал?» и т.д.

А здесь, совершенно неожиданно, он начал мне все изливать потоком…

«Красивая жизнь была… да… да, все потерял… в основном отняли».

Правильно мама говорила: «У тебя нельзя отнять толь-ко то, что ты съел и увидел».

«Сквозь пальцы все ушло как-то…

Поэтому путешествуй, Саша…

Это важно, в Буэнос-Айрес, например, как там танцуют танго… – он аж лицом изменился, подал грудь чуть вперед. – Это надо видеть только там».

«Вещи – ерунда, полная ерунда», – он даже немного стал эмоциональным.

«Все это пыль…

Все материальное – пыль, понимаешь?

Как тебе объяснить…» – он даже немного напрягся…

«У тебя все заберут, понимаешь?

Сейчас или потом…

Понимаешь?

Здесь было время подумать, я первое время только и думал. Думал, думал.

Думал, что с ума сойду от этого «думанья».

Будь проще – не думай. Есть день – сегодня. О нем и думай.

Потом научился отключаться и не думать.

Вот так встаешь и не думаешь, идешь и не думаешь. На какое-то время просто отключаешься.

Я даже бояться стал.

Нет меня. Понимаешь?

Тело есть, а меня нет.

Я так и ходил, на меня внимание стали обращать. А мне стало легче, потому что я устал от этих

мыслей…

Прошли месяцы, и я как бы… очистился.

Понимаешь? А вижу, что не понимаешь, но, может, поймешь когда-нибудь. Ты ведь парень не глупый… или нет… все от тебя зависит…

Самое главное, через какое-то время, месяца через два-три, мне стали являться Открытия.

Знаешь, как будто пустота, и вдруг появляется только одна мысль, понимаешь?

Как жужжание пчелы или шмеля, вначале еле-еле уловимое, а потом все сильнее и сильнее, а в конце – как удар гонга: бомммммм. Я еще глуховат на одно ухо, ну ты знаешь, и вдруг такое жужжание и взрыв…

И вот эта мысль – Открытие, я называю это Открытие.

И все, знаешь, так ясно становится. Одна мысль – и все ясно. Сразу.

Как пазл из тысяч осколков по мановению волшебной палочки: раз – и сложился…

И ты понимаешь: да, только так… только так и могло быть!

Все просто так становится!

Я так на все вопросы нашел ответы.

А от «думанья» этого, Саш, смысла нет.

Ты лучше не думай.

Есть только сегодня, понимаешь?»

«Надо жить одним днем. «Сейчас». Больше все равно у нас ничего нет. Все «если» бессмысленны. БЕСсмысленны».

P.S. На следующий день меня неожиданно освободили, он как знал, что это наш последний разговор…

Я уходил в жутком тюремном ажиотаже, почти ничего не соображая…

Мы успели только обняться. Без слов.

Да и, наверное, все самое важное он мне уже сказал…

Глава 8

Освобождение

Я увидел гармонию

Это ни с чем не сравнимые ощущения…

Ты паришь!

Ты вдыхаешь воздух – и тебе хорошо, ты выдыхаешь воздух – и тебе… Так бывает апрельским ясным днем, когда ты вдыхаешь первый весенний теплый воздух и чувствуешь, что все – зима уже ушла.

У меня было ощущение, что Кто-то помог мне.

Без Него, конечно, здесь не обошлось.

В реальность происходящего было трудно поверить.

О том, что я буду освобожден, я узнал от своих адвокатов ближе к вечеру. Когда меня привели обратно в наш тюремный отсек, прогулка уже закончилась. Было непривычно идти по безлюдному тюремному двору.

Меня завели в камеру: на вопросы, что там и как, отвечал односложно, нейтрально. «Все нормаль-но», – говорю. Потом не выдержал и пошутил: «Сказали, что завтра выпускают». Все заулыбались и даже немного посмеялись: «А, ну понятно». Всерьез мои слова никто не воспринял.

Присел на кровать и стал осматривать камеру, своих сокамерников, как в первый раз, с интересом. Запоминать их. В голове крутилось: неужели завтра меня выпустят? Это ФАНТАСТИКА! Я боялся в это поверить. Слишком болезненным было бы разочарование.

Отгонял эту сладостную мысль так, как делает красотка, которая говориткавалеру «нет», но в то же время всем своим видом показывает, что «может быть, продолжай…»

Удивительно, но осознание того, что мне завтра придется покинуть эту камеру и этих людей, наполнило меня какой-то любовью ко всем ним, я смотрел на них, и мне было… жалко с ними расставаться!

Они казались мне такими… идеальными.

Это был вечер, и камера пребывала в каком-то необыкновенном умиротворении. Возможно, так было и раньше, а я просто не замечал этого.

Ощущение конечности происходящего позволило понять мне это.

Попробуйте представить, что вы видите всех в последний раз, вы проснулись и последний раз встаете с кровати, у вас больше не будет еще одного утра, еще одного завтрака… Вы видите в последний раз свою жену, мужа, своих детей… Они делают, возможно, что-то, что раньше вам не нравилось, даже раздражало… У них, казалось, раньше было море недостатков… но вы понимаете, что эти недостатки какие-то мелкие. Да у них нет недостатков. Они прекрасны… Да и утро хорошее… Хмурое, но хорошее. Представьте, что дальше вы едете в своей машине по городу в последний раз… Он уже не кажется таким некрасивым и неинтересным, пробка – не страшно, можно немного и постоять.

В последний раз… И вы всех видите в последний раз…

И вы понимаете, что все…хорошо.

Гармония.

Проблемы какие-то… Все проблемы ну настолько мелкие…

Жить бы да жить, что ж я раньше-то…

А вокруг ведь ничего не изменилось.

Такое странное чувство и понимание посетило меня тогда.

Мне было хорошо. Я увидел во всем происходящем Гармонию.

Все что-то неспешно делали.

Агрика рисовал, Аклика курил марихуану, потом протянул папиросу по кругу желающим, чуть-чуть дошло и до меня. Мне это было и не нужно в этот момент, но я не хотел нарушать эту гармонию.

Все происходило молча.

Остальные так же лежали на кроватях: либо что-то писали, либо просто молча смотрели задумчиво в потолок.

Только Джонни кропотливо сшивал очередной мяч.

Все происходящее здесь было наполнено гармонией.

Я смотрел на всех и мысленно прощался с ними.

Незаметно пришло время отбоя.

Мы легли спать.

Я долго лежал и думал: неужели это моя последняя ночь здесь…!…!!

Ощущения были очень сладостные.

Но с небольшим привкусом непонятного чувства то ли печали, то ли умиротворения. Нет слова, способного выразить мое состояние. Так как печаль была, но она была приятной, умиротворение было, но в то же время было и неимоверное предвкушение, что зав-тра…!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Завтра!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

У меня уже возникла уверенность, что именно ЗАВТРА!

Уверенность моя основывалась на том, что я никогда не испытывал таких необыкновенных чувств, как этим вечером.

Я понял: мой путь здесь завершен.

Это был мой последний «праздничный ужин».

Если мой путь здесь завершен, то, конечно же, завтра!

Река перемен

Проснулся я рано.

Спал неглубоким сном.

Но встал бодрым.

Того необыкновенного вечернего состояния не стало.

Я пробудился другим.

Мыслями и, как оказалось, телом я был уже не здесь!

Поясню, что я имею в виду, так как это были

также необычные ощущения.

Я стал по непонятным причинам сталкиваться со всеми!

Садиться туда, куда не надо, или вставать именно в тот момент, когда кто-то слезал с верхней полки.

То есть я был в абсолютном диссонансе со всем окружающим.

Нечто подобное люди испытывают, когда говорят про свои ощущения: «встал не с той ноги».

Но это было другое!!!

Ощущения, что я встал «не с той ноги» у меня не было!

Я встал именно с той ноги!

Просто я уже был здесь лишний, и все обстоятельства объективной реальности показывали мне это.

Наверное, многие попадали в такую ситуацию, но были не в силах абстрагироваться и не сразу это понимали.

К примеру, в семейной жизни, когда вы делаете вроде бы то же самое, но это уже диссонирует с окружающим вас пространством.

Жарите котлеты, но они уже никому не нужны, и вы это чувствуете, или приносите что-то домой, чему раньше радовались, а сейчас это не вызывает никаких эмоций… Вы злитесь на это, вы же старались, и самое главное – не понимаете причину происходящего, вро-де бы делаете то же

самое, что вчера.

…То же, что и вчера.

Но мир уже изменился.

А вы – нет.

Вы не успели за временем.

Вы остались в той же летней футболке, а уже пошел снег или, наоборот, солнце печет, а вы еще в шубе и думаете, снимать – не снимать?!

Или на работе… у вас возникает стойкое ощущение, что вы лишний, не на своем месте, хотя делаете, стараетесь… Усилия не приводят к результату, но вы все равно тужитесь, даже еще больше.

Мысль о том, что мир изменился, что уже ДРУГОЕ ВРЕМЯ, у вас либо вообще не возникает, так как нет ни сил, ни времени задуматься, либо вы гоните эту мысль, так как тогда вам надо делать страшное – меняться.

Менять что-то у себя внутри.

А это ой как тяжело.

В бесконечной реке времени человек больше всего хочет невозможного – стабильности.

Но это противоречит всей Вселенной.

Жизнь – река. Река – движение, а не камень, лежащий на дне.

Большинство людей становится камнями, думая, что так они остановят время, но и тогда все равно река времени, подбрасывая, несет их с собой в бесконечном потоке.

Просто они не плывут в потоке перемен, а время от времени в хаосе страданий подлетают то вправо, то влево.

Ощущение времени, наверное, главное в жизни.

Кто ощущает время, тот находится в потоке перемен, успевая менять одежды.

Сорок секунд, или на ватных ногах, как пьяный…

Я решил просто сесть и сидеть, так как любое мое движение приводило к нежелательным последствиям.

Это было лучшее решение.

Ситуация была очень необычной. Я почему-то ошибался и ошибался, но ошибки не вызывали у меня чувства досады, а даже радовали меня.

Кое-как позавтракал.

Как только представилась возможность, пулей вылетел из камеры, гулял один.

Было прохладно.

И здесь, во время прогулки, я не избежал столкновений.

Мысль о том, что сегодня я выйду на свободу, буквально переполняла меня. Будоражила.

Я гулял один.

Мне никто не был нужен.

Одиннадцать часов – мы снова в камерах.

Самое томительное время – с одиннадцати до часу дня.

Я наэлектризован. Снова сталкиваюсь с сокамерником (у нас с ним затяжной конфликт). Возникает даже небольшая стычка.

Я как спичка, нет, как сухой порох.

Но кое-как мы расходимся с венесуэльцем. Затаив обиду, он говорит, что еще «поболтаем». Но мне все равно.

Я сегодня выхожу! Сегодня!!!

Нет, не верится, а вдруг не сегодня?!?!

К камере подходит Виктор (он с работ, поэтому не в камере) и протягивает мне конфеты. Я улыбаюсь. Спасибо.

Это ириски.

Не хочется мне конфет.

Ничего не хочется, кроме СВОБОДЫ.

Но я беру и ем.

О, у меня выпадает пломба. Большая пломба. Ириска «всасывает» мою пломбу, и острая с оттенком сладости боль пронзает меня. Я вынимаю ириску изо рта, оцепляю пломбу и вставляю ее обратно в зуб. Кое-как держится.

Что за день сегодня?

Я явно испытываю какие-то непонятные, смешанные чувства.

Приносят обед. Хотя аппетита нет, глотаю пищу, чтобы не выделяться из коллектива.

Все открывают.

Выходим на дневную прогулку.

Гуляю, подходит Жан, но разговор не клеится – все мысли об одном!

Гуляю.

Совершая каждый раз круг, все время смотрю на ворота, держу их в поле зрения. Заскрежетали, мои ненаглядные. Отрываются. Я рывком к ним, сталкиваюсь с кем-то (ну к этому я уже сегодня привык), извиняюсь.

Начинают звать тех, кого ведут к доктору, адвокату, на какие-то работы.

Я терпеливо жду своей фамилии – нет ее.

Я очень удивлен. Был уверен, что я должен быть в этом списке. Но меня там нет!

Немного потускневший возвращаюсь гулять.

Проходит полчаса, час.

Каждый раз, делая круг, посматриваю на ворота.

Опять скрежет, еще вызывают. Мощная струя адреналина резко впрыскивается в мою кровь.

Стою, смотрю.

Спрашивают: ты такой-то?

Нет – говорю.

Ничего.

Состояние эйфории сменяется унынием.

Еще полчаса. Тишина.

Гуляю уже с отстраненным видом, без эмоций. Переки-пели уже. Переварились.

И вот меня неожиданно хватают за руку: «Русо к адвокату…»

ОООО…

Со счастливой улыбкой выхожу.

Привычно долго открываются ворота, двери, двери, двери…

Вижу адвокатов, заходим в переговорную комнату, и далее следует немая сцена.

Я чуть приподнимаю голову и брови, как бы спрашивая, и…?? Они оба уверенно показывают мне четыре кулака с поднятыми большими пальцами вверх!!!

!!!!!!!!!!!

Гора с плеч.

Я еще приподнимаю чуть голову (хочу спросить – когда?). Паоло уже пишет на листочке, вижу – 40 минут, бумаги надо оформить.

Мы понимаем друг друга без слов.

Я развожу руки – выражая тем самым восторг их работой.

Они расплываются в благодарной самодовольной улыбке. Да, мы такие – мы зубры адвокатского дела.

И мы расходимся.

Все это заняло секунд тридцать–сорок, не больше.

Я стучу в дверь, говорю: «Все, поговорили».

Охранник в шоке: «Все?»

«Да, – говорю, – все», – и улыбаюсь.

Он смотрит на меня очень удивленно. Наверное, никто еще не беседовал с двумя адвокатами сорок секунд.

Я выхожу с внутренней улыбкой. Улыбкой счастливого человека.

Пока мы идем, он еще раз спрашивает: что, поговорили? Да, говорю, поговорили. Он в недоумении.

Проходим очередные ворота.

У него другие охранники также спрашивают: «Что, не было встречи с адвокатом? Обратно ведешь?» Он говорит: «Была встреча». Тоже удивляются.

Спрашивают у меня, откуда я?

«Из России, – говорю, – из Москвы. Мы там все быстрые».

Смеются: «Вот эти русские такие быстрые».

Улыбаюсь, бразильцы вообще любят улыбчивых.

Улыбается человек, значит, у него все в порядке. Следовательно, опасность от него не исходит. У нас, наоборот, улыбка воспринимается настороженно. Если человек улыбается, остальные напрягаются. Что он улыбается-то, может, замыслил что-нибудь нехорошее против меня?

Вспоминается случай, как я как-то ехал в московском метро с людьми, которые лет десять не спускались в подземку. Улыбаемся. На нас все удивленно смотрят… И мне мой спутник говорит: «Что-то не так». Оглядывается… хлопает себя театрально по лбу и говорит: «Я забыл, что в метро принято ездить с грустным лицом».

Итак, на позитиве вхожу в тюремный блок.

Подбегает Жан: «Ну что?»

«Все хорошо, – говорю. – Скоро выпустят».

Жан не воспринимает мои слова буквально.

Садимся на солнышке.

Сидим.

Меня переполняет. Думаю, сейчас уже можно и сказать.

«Жан, – говорю, – меня СЕГОДНЯ выпустят. Сейчас».

Не верит.

Я бы сам не поверил.

Через несколько минут его мозг перестраивается.

Жан честно говорит: «Я тебе завидую».

Скручивает табак.

Курим.

Скручивает еще.

Курим.

Звучит команда: по камерам.

Захожу в камеру.

Выпиваю воды из-под крана. В горле пересохло.

Сажусь.

Жду.

Теперь минуты идут, как часы.

И вот… Охранник подходит к нашей камере

и говорит: «Русо на выход».

Я ждал этого.

Сокамерники спрашивают: что, к адвокату опять?

Я только улыбаюсь.

Охранник говорит: «Его освобождают».

Все в шоке.

В ступоре.

Я думаю, если бы я умер – все удивились бы меньше.

Шок сменяется резким оживлением.

Обнимают. Поздравляют.

Как коршуны набрасываются на мои вещи.

Аклика сразу накинул себе на плечи мое теплое одеяло, показывая всем – это мое. Это мое.

С трудом спасаю часть вещей для Жана.

Агрика и Аклика быстро пишут свои адреса: пиши, говорят, не забывай.

Охранник торопит: «Выходи давай, что, не хочешь?» – шутит он и театрально

закрывает дверь обратно. Я улыбаюсь.

Я улыбаюсь.

На ватных ногах, как пьяный, не помня себя, выхожу.

Мне все что-то говорят, обнимают вновь, кричат вслед, я не понимаю, не в состоянии понять, в голове только как эхо звучит «я свободен, я свободен».

Это неописуемо. В подобном состоянии пребывает лыжник или бегун, пересекающий финишную черту первым. К нему подбегают со всех сторон, обнимают, что-то говорят, а он, запыхавшись, с обезумевшими глазами только иногда кивает и улыбается. Но я уверен, что ничего не слышит.

В том смысле, что слова он слышит…

Но все это как-то мелко по сравнению с тем, что он испытывает в данный момент, и слова проходят сквозь его мозг без анализа их значения.

Я был как этот спортсмен…

Тюремное болото не выпускает меня

Передал Жану остатки вещей, пожелал, не помню чего (я почти не соображал, в голове только стучало тук-тук, тук-тук, как после кросса).

Охранник торопил меня, да я и сам торопился.

Вышел из нашего тюремного блока.

Пошли получать мои вещи.

Вся тюремная система устроена так, что тебе трудно из нее выпорхнуть.

Ты должен из нее вылезти, продираясь, как младенец при рождении.

И тебе обязательно должны помочь опытные акушеры.

Меня ждала встреча все с тем же непонятным охранником с лысой головой, татуированным с головы, в буквальном смысле этого слова, до ног. Его обнаженных ног я, конечно, не видел, но был уверен, что у него наколки были и там. Может, только член он пощадил, хотя нет, чувство жалости ему не свойственно.

Меня всегда пугали люди, которые с жестокостью относятся к себе. Жалеть других они точно не будут.

Его руки, кисти, шея – все было исписано синей вязью татуировок.

Это были не простые татуировки, а замысловатые.

В основном – библейские мотивы. На них были изображены кающиеся грешники, умирающие в жутких муках.

Зловещие сюжеты.

Одет он был в брюки и жилетку из черной кожи на голое тело. В ушах, бровях и даже в носу был массивный пирсинг.

Он напоминал российского любителя тяжелой музыки или байкера. Я думаю, он из тех, у кого обязательно есть мощная стереосистема где-нибудь дома, в подвале.

Для роли маньяка его фактура подходила идеально. Шея бычья с белоснежной кожей молодого поросенка, исписанная вязью черно-синих чернил. Глаза маленькие, свиные. Более всего он походил на бультерьера.

Очень колоритный персонаж. Непонятно, почему ему разрешали находиться в такой одежде в пределах тюрьмы. Видимо, для этого были веские причины.

От него исходила неприятная, тяжелая, как та музыка, которую он слушает, энергетика.

Музыка – это отражение внутренней жизни человека, его сути или того, чего ему не хватает.

Всем своим видом он заявлял: со мной шутки плохи. Он боялся этого мира. Надел броню.

Мое веселое настроение как-то сразу улетучилось.

Вначале он повел меня к специальному столу, где полчаса дотошно снимал отпечатки пальцев. Он делал это с остервенением, даже не жестко, а жестоко. С силой вдавливал мои пальцы в бумагу, повторив эту процедуру не меньше пяти раз. Зачем пять оригиналов моих отпечатков, особенно учитывая, что он же их уже брал у меня при поступлении. Неужели они могли измениться?

Покончив с этой процедурой, он стал искать сверток моих вещей в кладовке.

Нашел. Они были опечатаны.

Я должен был подписать документы об их получении. Решил это сделать сразу, так как, во-первых, хотел как можно быстрее избавиться от общества этого человека и, во-вторых, меня, по большому счету, не очень волновало полное наличие всех вещей.

Главное, поскорее выйти отсюда.

Мое поведение ему не понравилось.

Он недовольно, я бы даже сказал, гневно потребовал, чтобы я осмотрел вещи. От него исходила такая темная энергетика (думаю, все встречались с подобными людьми), что она передалась и мне. Я с дрожью, сидя напротив него, уставившегося на меня, стал нарочито медленно и обстоятельно проверять все вещи.

«Да, все, – еще раз подтвердил я. – Все в порядке».

«Все, – подумал я. – Отпускай меня дальше, вурдалак».

Но этого не последовало.

Надо было заполнить анкетный бланк.

Я не понимал, что там писать. Все было по-португальски.

Он стал злиться.

Английского он, конечно, не знал.

Напряжение нарастало.

Он налился красной краской. Это было особенно заметно на его белой коже. Потом сплюнул, грубо надел мне один наручник на руку, а вторым приковал к трубе.

Я забыл сказать, что все действие происходило в подвальном помещении, где находятся вещи заключенных и иной хозяйственный инвентарь. Это был склад, горел тусклый свет. Мы там были одни. Сам же он напоминал типичного маньяка из кинофильмов.

На меня повеяло каким-то животным ужасом. Умом-то я понимал, что по идее мне бояться нечего. Но на животном уровне, прикованный в подвале с этим татуированным злобным монстром, я почувствовал холодок по спине. Или прохлада подвала передалась мне. Я старался не смотреть ему в глаза.

Он выругался и вышел.

Я как-то сразу успокоился. Наверное, из-за его энергии, которая ушла вместе с ним.

Минут через пятнадцать он вернулся с одним из охранников, знавшим английский. И тот стал переводить мне анкету. Я начал заполнять ее. Но вдруг я споткнулся на вопросе, кто меня забирает и где я буду жить после освобождения. Эти пункты были принципиально важными, так как дело мое не было закрыто и я выходил на свободу до суда под залог. Я вытащил визитку и назвал фамилию адвоката. Они стали звонить, вероятно, для подтверждения. Минут через десять дозвонились. Я выдохнул, но было еще рано.

Дальше был холодный ужас.

Где я буду жить до решения суда, я не знал.

Я стал судорожно говорить: «Позвоните адвокатам, они скажут».

Они вновь начали звонить, им ответили, что не знают о местонахождении моих адвокатов.

Татуированный человек обрадовался этому. И, сказал, тогда я не могу выпустить тебя. Он молча взял из моих рук вещи, которые он мне передал, и стал оформлять какие-то бумаги, видимо, о возврате моих вещей и, соответственно, меня.

Охранник-«переводчик» стал говорить ему, что есть же решение суда о моем освобождении (я постоянно твердил ему это, как мантру), что мы должны его выпустить.

Но вурдалак превратился в бультерьера. Он вцепился в меня и не хотел выпускать. Ругаться и ссориться охранник с ним не стал, он был миролюбивого склада, да и какой смысл спорить из-за меня?

Сказать, что я испытал стресс, это ничего не сказать.

Обратно в камеру?!!

Я был в ступоре, но вдруг агрессивность вернулась ко мне, страх перед татуированным маньяком пропал.

Терять мне было уже нечего.

И мне сразу неожиданно пришла мысль: консульство РФ! Консульство РФ!!

«Я буду жить в консульстве РФ», – уверенно сказал я. Безапелляционно.

Не знаю, откуда взялась эта идея. Причем, как только она появилась, я без обдумывания моментально ее произнес.

Это было сказано как-будто не мной, не моим голосом. Голосом Ангела-Хранителя.

А самое главное – так уверенно! Как в пустоту, как какая-то безусловная истина, не нуждающаяся в каких-то доказательствах.

И они почему-то сразу поверили.

Мой ответ их полностью удовлетворил.

«Адрес?» – спросили они у меня.

«Я не знаю, – сказал безразличным голосом. – Выясняйте сами».

Я уже не просто защищался, а контратаковал!

Контратаковал бультерьера.

Он пребывал в нокдауне, с ним, наверное, никто так не разговаривал. Вот уж эти русские.

Собрался с мыслями и вбил три гвоздя в гроб этого вурдалака.

«Я адвокат», – с гордостью, даже с пафосом произнес я (отношение к адвокатам в Бразилии очень уважительное). Пауза.

«Я освобожден по решению суда» (сказал я, с акцентом на слове суд).

Опять сделал паузу.

«И как гражданин России буду жить в консульстве своей страны».

И отвернулся от них, выпалив это.

Вурдалак был раздавлен.

Будто наступило утро, прокукарекал петух, появился свет и его темная власть кончилась.

Он вернул мне вещи, стал сам заполнять мою анкету. Я расписался.

И мы вышли.

Он передал меня следующей смене.

Далее меня передавали по цепочке.

От двери к двери.

Пока я не пришел к начальнику тюрьмы. У него уже находились и мои адвокаты.

Битва акул

Я вновь начал заполнять анкету.

Адвокаты же вели какую-то великосветскую беседу с начальником тюрьмы. Беспрестанно улыбались. Со стороны это могло показаться встречей старых друзей, которые очень рады друг другу.

Они были похожи на упитанных, довольных жизнью, вальяжных донов с улыбками чеширских котов.

Начальник улыбался им в ответ большой акульей улыбкой.

У него были массивные дорогие золотые часы и изысканные тоненькие очки.

Как только возникала проблема, адвокаты сразу принимались элегантно ее улаживать. Чувствовался профессионализм. Это были адвокаты из Сан-Паулу, то есть из финансовой столицы Бразилии, которые специально проделали длинный путь в это захолустье.

Начальник тюрьмы вопросами тактично, как щупальцами, выискивал слабые места. Просчитывал возможность укусить, адвокаты мгновенно реагировали – показывали зубы, отвечали коротко, но по сути. Далее наступала пауза, видимо, он обдумывал шансы и, если их было меньше пятидесяти процентов, – не рисковал.

Улыбка возвращалась на его лицо, это было сигналом, что проблема улажена.

Таких ситуаций было порядка пяти.

Вообще это была удивительная картина, никогда ни до, ни после я не видел такого преображения лица. Улыбка моментально сменялась хищным оскалом, а при урегулировании проблемы вновь происходило ее возвращение с налетом благодушия.

Да, сегодня ему попался твердый орешек, с непонятной, диковинной историей, наверное, так думал он.

И, самое главное: что с ним делать?

Такие же чувства испытывает директор банка, когда ему приносят странный вексель, оформленный по всем правилам, но на очень редкой бумаге, экзотичной формы и на очень большую сумму.

И он чувствует, что что-то не так. А что – понять не может, да и отказать вроде бы нельзя.

Снова возник вопрос с местом моего пребывания.

Внутренне я напрягся.

С лица начальника тюрьмы также сразу сошла улыбка, и лицо его стало беспристрастно хищным.

Я упомянул про консульство РФ, но начальник сразу спросил: «Есть подтверждающая бумага?»

Ее не было.

«Вот, – обращаясь к адвокатам, сказал начальник, – сами видите, куда я его выпущу?»

Да, тертый калач.

Лучше бы я и не упоминал.

Адвокаты также взглянули на меня жестким взглядом, в котором читалось:

«Лучше не лезь, парень, и так положение

серьезное, а ты его еще усугубляешь».

Настроение у меня было на нуле.

Я стал молча наблюдать это сражение акул. Одной гигантской тюремной и двух больших адвокатских. И начальник, и адвокаты были в возрасте, седовласые, солидные, в дорогих костюмах и золотых часах.

Они не нападали друг на друга, а изучали. Особенно начальник тюрьмы. Он буквально сканировал пространство.

Адвокаты сказали: «Есть решение суда».

Это, конечно, аргумент.

Начальник тюрьмы периодически брал бумаги из суда в руки, читал там что-то, особенно обращая внимание на многочисленные судебные печати, потом вновь демонстративно небрежно кидал их на стол и откидывался назад в своем уютном царском высоком кресле, напоминавшем трон.

Он действительно был сейчас для меня царем.

Думаю, в голове у него вертелись такие мысли: «С одной стороны, есть решение суда, датированное сегодняшним числом, странное решение.

Как вообще они смогли добиться его освобождения?

Так быстро получить решение (на нем еще краска не высохла)?

Сразу рванули за сотни километров? Почему такая спешка?

Непонятный русский, по странному делу.

У которого нет ни паспорта, ни места пребывания.

Но есть такие влиятельные адвокаты из Сан-Паулу, которые приезжают вдвоем, выглядят солидно и дорого».

Было видно, что он хочет взять паузу.

Разговор уже пошел о том, что адвокаты могут разместиться здесь в отеле до завтра, что ему надо связаться с руководством. Ситуация необычная, что он человек «маленький» и должен получить подтверждение.

Это могло растянуться…

Напряжение повисло в воздухе. Мои адвокаты уже не улыбались.

И здесь они поменяли тактику. Они перешли в наступление, в контратаку.

Они, как бойцовые собаки, попеременно, сменяя друг друга, стали очень решительно

говорить о том, что есть решение суда и если начальник тюрьмы его не уважает, то они

не будут ничего ждать и жить в каком-то отеле. Пусть он напишет бумагу, что отказывается его исполнять, а они поедут в суд и покажут федеральному судье, что начальник тюрьмы отказывается выполнять судебное решение, и заодно федеральному руководству исполнения

наказаний.

Что жить я буду в отеле и что деньги у меня есть на карте (банковская карта была демонстративно показана – из Москвы пришел перевод на крупную сумму).

С паспортом они тоже решат проблему. Судья вернет паспорт.

Они палили словно из пушек.

Если до этого они говорили твердо, то в этот момент именно АГРЕССИВНО.

Начальник тюрьмы молчал, он впал в задумчивое состояние. В прострации повернул кресло вбок, видимо, он делал всегда так, когда ему надо было принять решение.

Наступило молчание.

Адвокаты, до этого быстро и долго что-то говорившие, замолчали и застыли в напряжении.

Они сделали все что могли.

Я сидел, затаив дыхание.

Было ощущение, что никто даже не дышит.

Весы застыли в равновесии.

Начальник тюрьмы повернул кресло обратно и, расплывшись в улыбке, сказал, что-то типа: «Ну, стало быть, так, решение суда – это проблемы суда, странно, конечно, здесь многое.., но это, наверное, не моя проблема».

Все выдохнули.

Он решил не нападать. Это была не его рыба, слишком крупная для него.

Адвокаты сразу быстро что-то заговорили и заулыбались.

Начальник, посчитав, что дело сделано и нечего терять время, быстро подписал бумаги.

Передал их адвокатам.

Стали прощаться.

Я поблагодарил его. Он сказал: «Не возвращайся».

Адвокаты заверили его, что «не вернется».

Мы вышли. Теперь я увидел настоящие лица адвокатов.

Они были очень уставшие. Обессиленные.

Я понял, это была настоящая битва. Мы прошли по лезвию бритвы.

Они так мужественно, с улыбкой провели этот разговор, но это потребовало больших затрат энергии и нервов.

Они сняли пиджаки, их спины были мокрые.

Все, я мог переодеться в свои вещи. Что я быстро и сделал.

Адвокаты, надо назвать имена этих героев – Пауло и Рафаэль, немного пришли в себя и были уже в сносном состоянии.

По достоинству оценили мой новый внешний вид, особенно итальянский пиджак. Сказали, так ты выглядишь значительно лучше. Я заулыбался.

Мы стали завершать наш долгий путь из тюремных стен.

На финальном этапе мы проходили одну дверь за другой.

Одну дверь за другой, одну за другой… У каждой была остановка.

Тюрьма с большим трудом выпускала своего постояльца.

Охранники были улыбчивы и искренне желали мне удачи.

Я улыбался.

Наконец-то мы вышли на улицу.

Но и там надо было пройти бесконечное количество ворот.

Это было как с матрешкой.

Открываешь, а там еще одна. Еще одна, и еще одна, и еще одна, и еще…

Вышли.

Сели в машину. И Рафаэль, выдохнув, сказал: «Вот теперь все».

Я сказал: «Погнали быстрее».

Они засмеялись.

Дали мне телефон позвонить в Москву.

«Лексус» Пауло стремительно набирал скорость. Я оглядывался только для того, чтобы убедиться, что тюрьма скрывается у меня из виду.

У меня было ощущение, что сейчас нас могут остановить и попросить вернуться обратно.

Пауло твердил: «Звони в Москву, звони… давай».

Я говорил: «Сейчас, сейчас…»

Они улыбались: «Звони, звони…»

И только когда силуэт тюрьмы скрылся абсолютно из виду, я нажал кнопку, и заднее сиденье трансформировалось в оттоманку. Закрыл глаза. Набрал номер…

«Алло, Я СВОБОДЕН!»

Но полного ощущения свободы еще не было.

История еще не закончилась – я был освобожден под залог до решения суда.

Дорога в Сан-Паулу. Отель

Вот таким непростым оказался мой выход из тюрьмы.

Вообще, несмотря на весь этот стресс, чувствовал я себя прекрасно.

Омолодившимся, легким, как после хорошей парной.

С того момента, как мы вышли из тюрьмы, вернее, даже с той секунды, как я увидел открывающиеся двери последних ворот, меня не покидало ощущение безграничного счастья.

Мы ехали в машине, Пауло или Рафаэль что-то говорили мне, и я смеялся.

Просто смотрел в окно и смеялся.

Мне было хорошо. От всего.

Достаточно быстро стемнело.

Только наступление вечера немного понизило градус моего веселья.

Но мне было так уютно, так хорошо в этой машине.

Показался какой-то городок, и мы заехали в большой магазин.

Рафаэль и Пауло взяли мне и себе сэндвичей и апельсинового сока.

Я залпом выпил сок. Они рассмеялись и взяли мне еще один.

Я навсегда запомнил вкус этого кисло-сладкого апельсинового сока. Теперь он у меня ассоциируется со свободой.

Перекусив, поехали дальше.

Чувствовалось, что все очень устали.

Увидев огни большого города, я вновь, как и первый раз тогда, когда мы въезжали в город с Вилфридом (как же давно это было, как-будто в прошлой жизни), спросил: «Это Сан-Паулу?»

«Да, Сан-Паулу».

Мы еще долго ехали по городу.

Сан-Паулу встретил нас пробками.

Наконец уже поздней ночью мы приехали в отель.

Несмотря на поздний час, на стойке регистрации отеля была очередь.

Я присел в кресло.

И с интересом смотрел на всех этих людей в обычной одежде, на женщин.

Все это было для меня ново и непривычно.

Подошла наша очередь.

Возникла проблема с паспортом.

Как поселиться в отеле без паспорта?

Уверен, что в России у иностранца без паспорта в статусном сетевом отеле были бы большие проблемы с заселением. И я был уже к этому морально готов.

Но здесь проблема на удивление быстро и легко была улажена.

Рафаэль достал ксерокс моего паспорта, что-то объяснил приветливому энергичному, несмотря на поздний час, молодому человеку, и тот как-то быстро все оформил, передал мне входную карточку и даже с улыбкой пожелал спокойной ночи.

Я был рад этому, но эмоции мои были на нуле, и я даже не смог выдавить из себя ответной улыбки.

Рафаэль, и особенно Пауло выглядели очень уставшими, они спешили попрощаться со мной. Вручив банковскую карточку и свои визитки, сказали, что завтра приедут ко мне, и мы обо всем поговорим.

Я поблагодарил их.

Мы пожали друг другу руки, они уехали.

Я поднялся на пятнадцатый этаж, зашел в свой номер.

Из окна открывалась великолепная панорама ночного города.

Непонятно почему, но меня вдруг охватила жуткая депрессия.

Посттравматический стресс.

Усталость от этого бесконечного дня.

Может быть, я отвык быть один. Привык к суете, тесноте.

Я лег на кровать.

Как же давно я не лежал на кровати.

Как я мечтал о ней все это время, лежа на тюремном полу.

Но на кровати мне было неуютно!

Я не смог на ней лежать!!

Зашел в ванную, но не было сил мыться. Вышел, подошел к окну, долго смотрел вдаль. Не спалось. Неожиданно я почувствовал прилив сил.

Такие приливы – отливы.

Я уже был чертовски бодр.

Решил выйти на улицу. Оделся, спустился вниз и боязливо вышел из отеля. Было необычно. Дошел до торгового центра. Зашел в продуктовый магазин, решил, что надо отметить освобождение, купить чего-нибудь вы-пить. Может быть, настроение улучшится. Взял бутылку дорогой кашасы и корзинку нарезки сыров с виноградом и хлеб.

Вернулся в отель, в свой номер. Открыл бутылку, отхлебнул. С усилием проглотил, чуть не выплюнул – гадость. Отломил сыр, он тоже не вдохновил меня, есть не хотелось. В тот момент только виноград оказался для меня съедобным. Настроение не улучшилось.

Вновь наступил упадок сил. Отлив.

Лег на кровать – нет, непривычно, не могу. Стащил с кровати одеяло и укрылся им на полу.

Здесь мне было уютнее всего.

Меня охватило жгучее чувство одиночества.

Слава богу, через какое-то время сон и общая усталость выключили меня, и я заснул.

Этот бесконечный турбулентный день кончился.

Мое воздушное судно, несмотря на различные повреждения, смогло выдержать силу ветров.

Пилоту было нехорошо, но самолет летел.

Глава 9

Жизнь после. Пробуждение

Ощущения солдата, вернувшегося с фронта

Проснулся опустошенным, эмоционально и нервно истощенным.

Посмотрел в окно, было привычно пасмурно. Жизнь бурлила, огни горели, машины передвигались.

Надо было привыкать к обычной жизни.

Все казалось новым.

Привычные ежедневные процедуры и ритуалы, вещи, которые воспринимаются всеми как сами собой разумеющиеся, были для меня… удивительными.

Первое, что я сделал, – принял душ (вчера на это моральных сил у меня не было).

Это было волшебно и… удивительно. Теплая, горячая вода.

Удивлен был не ум, ум о ней знал, помнил, конечно, о ее существовании. Удивлено было тело. Оно привыкло уже к ледяной, холодной воде.

Далее был завтрак, который отличался от тюремного, и многое другое, но больше всего меня поразили две вещи.

И первая из них – это ВОДА. Теплая вода.

Она была очень приятна, дарила необыкновенные эмоции.

Смывала и сглаживала все.

В обычной жизни мы недооцениваем силу воды.

Второе – это ощущение свободного пространства.

В тюрьме в связи со скученностью практически отсутствует понятие личного пространства, поэтому ты постоянно сталкиваешься с кем-нибудь, даже во время сна. Ты или тебя постоянно так или иначе задевают.

Ты привыкаешь к этому, воспринимаешь это как данность и находишься в постоянном ожидании такого «нападения».

У тебя вырабатывается защитная «броня».

Организм никогда не расслабляется и пребывает в вечном стрессе. Даже ночью.

Поэтому атмосфера в тюрьмах наэлектризована.

Это результат напряжения.

Отсутствует личное пространство, ты никогда не находишься один.

Человеку же это крайне важно – ощущать

личное пространство, побыть одному.

В тюрьме у тебя нет возможности остаться с самим собой.

За исключением, может быть, душа и туалета. Но даже там нет двери. Функцию двери выполняет легкая шторка.

И вот я ОДИН сижу в номере отеля, где никого нет.

Непривычные ощущения.

Ты один в пространстве, где по тюремным порядкам должно быть человек пятнадцать, а их почему-то нет?! Тебя не покидает чувство, что сейчас кто-нибудь зайдет… Бредовая мысль, но она есть…

Психика находится в состоянии вопроса.

Я отвык быть один.

Привык к толпе, к бесконечной адреналиновой встряске, и этот штиль меня тяготит.

Отвык быть с самим собой. Мне это даже страшно.

Для меня это ново, непривычно.

Мне даже стало немного грустно без всей этой тюремной суеты.

Я отвык от тишины. Включил телевизор фоном.

Но постепенно, день за днем я стал привыкать.

Как солдат, вернувшийся с фронта.

Ожидание

Наступило время томительного ожидания.

День шел за днем.

И надо отметить, что если в тюрьме дни действительно летели, то после освобождения они были тянущимися, как жвачка.

Я все делал не спеша, спешить мне вновь было некуда.

Мой день был размерен, как у пенсионера.

Я долго лежал в кровати и, когда уже не было сил больше лежать, долго с наслаждением принимал теплый душ, радуясь его добрым струям…

После этого у меня все равно оставалась масса времени.

И я лежа смотрел в потолок. Тех, кто загружен работой и мечтает об этом бонусе неработающего человека, я разочарую: занятие это невеселое, через какое-то время, скорее всего, вы просто завоете.

Так как вам придется остаться наедине с собой, а вы будете стремиться убежать от себя. Занять себя чем угодно, лишь бы не остаться с самим с собой.

Я включал телевизор, думаю, многие так делают. Практически ничего не понимал, что там говорят, но разве это важно?

Мне надо было растянуть свой день.

Обескураженность от своего одиночества постепенно проходила.

Наступало время завтрака.

Надо отметить, что завтракал я не спеша, подолгу разглядывая людей. Это было одно из моих главных развлечений.

В номер шел с неохотой.

Вновь наступало, как и в тюрьме, самое томительное время – время после завтрака. Я включал телевизор и смотрел. Через какое-то время португальская речь начинала напрягать, выключал телевизор и просто молча лежал.

Все, полдень перевалил, можно было выбираться.

Затем шел в гигантский торговый центр и долго ходил по нему…

Покупал одежду, у меня же ничего не было. Но больше от безделья.

Обедал. Отъедался.

Иногда выбирался куда-нибудь.

В районе четырех часов солнце начинало стремительно уходить, быстро темнело и сразу становилось прохладно. И тоскливо.

И так день за днем.

Скукота.

Растительная жизнь.

Больше всего меня тяготило, что я не знал, когда будет суд и, самое главное, какое решение он примет.

При всей однообразности моего пребывания перспектива тюремного заключения страшила меня.

С каждым днем безделье и отсутствие эмоционального общения засасывало меня в болото депрессии.

Я чувствовал себя как Робинзон Крузо на необитаемом острове.

Город шумел, люди передвигались туда-сюда, но это все было чужое.

В деньгах я не нуждался, бразильцы были приветливы со мной, но

Я начинал понимать, какие эмоции испытывали русские эмигранты, уехавшие из России после октябрьского переворота.

Думаю, их не оставляло ощущение своей чужеродности.

Они не могли ощутить себя на своем месте. Они все время пребывали как бы в гостях.

Где хорошо и даже вкусно кормят, но ты не дома.

И, самое главное, ты живешь не свою жизнь. Плохую, хорошую – не это важно, главное, что не свою.

Там ты был офицером, или барином, или еще кем-то и ты понимал – я офицер и т.д. А здесь ты становился НИКЕМ. Тенью. Безликой тенью.

Вот это ощущение, что я сейчас не в том месте, где должен быть, не покидало меня. Оно было подспудно при мне. Где-то глубоко внутри.

Но я чувствовал это очень явственно.

Я хотел в Москву.

Хотел банально вернуться на свое место.

Даже не к своим близким, друзьям, работе… Это вторично.

Я хотел вернуться на свое место.

Вернувшись же на свое место, я сразу возвращался к своим близким, друзьям и т.д.

Я хотел попасть на свое место.

Я хотел в Москву.

Это ведь так важно – быть на своем месте.

Сан-Паулу

Сан-Паулу – город контрастов и пробок.

Вот что я могу сказать о Сан-Паулу, если коротко, а теперь более подробно.

Сан-Паулу – город небоскребов, которые стоят вкраплениями между неказистыми

шаткими строениями (многие из них полуразрушены или явно являются самовольными постройками).

Нет элитной части города и бедной, все вперемешку. Комплекс из пятидесяти высотных престижных зданий, закрытый и охраняемый со всех сторон, сменяется бедняцкими районами, не фавелами, как в Рио, но чем-то похожим. И так далее.

В так называемом центре города море бездомных, живущих на улице. С чемоданами и всем необходимым для жизни.

Город разношерстный.

Впечатляют его размеры и многолюдность.

Настоящий мегаполис.

Пробки, как в Москве. Только машины не стоят, а медленно, медленно едут. Но ехать можно часами. Бесконечный город.

Ты въезжаешь в него и сразу попадаешь

в каменный мешок.

В городе не так много зелени.

Это контрастирует с природой Бразилии,

буйством палитры ее красок.

Где все растет, бегает, летает и плавает, и часто гигантских размеров. Если дерево, то исполинское и т.д.

Но есть в Сан-Паулу по-настоящему зеленый оазис – это национальный парк «Ибирапуэро».

Большая территория с тропическими деревьями и водоемами, буквально кишащими гигантскими рыбами. Столько плавающих рыб я видел только во время нереста в Магадане.

Также меня впечатлили черные лебеди. Они были очень больших размеров, с длиннющей шеей. Плавали неторопливо, чинно. Когда они неожиданно выплыли передо мной первый раз и оказались у меня буквально под носом, я был очень удивлен, даже шокирован и их цветом, и размерами.

В Бразилии культ здорового тела. Мне кажется, это потому, что практически круглый год жара и всегда есть возможность себя продемонстрировать.

И, наоборот, когда шесть–восемь месяцев в году ходишь в куртках, за которыми всегда можно скрыть все изъяны тела, то и стимула быть в форме гораздо меньше. По моим наблюдениям, в России большая часть населения вспоминает о недостатках своего тела только в предотпускной период и начинает активно, по-революционному что-то делать. По прошествии короткого русского лета все эти потуги забываются как нечто ненужное, лишнее. Пальто и куртка все скроют.

В Бразилии же твое тело почти всегда на виду и тебе надо быть в форме.

Прежде всего для окружающих. Мы же в основном все делаем не для себя, а для окружающих, с оглядкой, что люди скажут.

Быть спортивным в Бразилии по-настоящему модно.

Поэтому парк переполнен физкультурниками. Бегающими, катающимися на роликах, досках, велосипедах и т.д. На одного спокойно прогуливающегося будет трое бегущих. Надо быть осторожным и ни в коем случае не заходить на специально отведенные для них дорожки – сметут.

Спортивная нация.

Ну и, конечно, футбол.

Играют все.

Босиком, включая двухлетних детей, бабушек и дородных женщин в теле.

Играют не на результат. Забить мяч не важно, важно забить КРАСИВО.

Наверное, так играют только в Латинской Америке.

Ребята могут долго катать мяч туда-сюда, иметь массу возможностей забить простой гол, но будут оттягивать, и только тогда, когда есть возможность забить красиво или уже нельзя не забить, загонят мяч в сетку.

Некрасивые или простые голы не забивают.

Индивидуализм, обводка, дриблинг – все это впитывается с детства, с пляжно-дворового футбола. Малыш, еще плохо идущий, причем не обязательно мальчик, будет идти, бить по большому, настоящему футбольному мячу босой ногой, падать, вставать и бежать за мячом.

Такое впечатление, что бить по мячу и ходить дети обучаются одновременно.

Сам видел, что родители даже не помогают и не учат еле стоящую на ногах девочку обращению с футбольным мячом. Она это делает САМА вдалеке от них. Бьет по мячу, падает, делает пару шагов, вновь падает, встает и бьет снова. Это где-то в крови, в генах.

Женщина, явно с лишним весом, радостно (!!) бегущая метров восемьдесят за мячом, – где такое увидишь? Только, наверное, в Бразилии.

Про мужчин, юношей и мальчиков и говорить не приходится.

Музей Африки в парке «Ибирапуэро» рассказывает о рабовладении и совмещает данную экспозицию с вы-ставкой, посвященной Мэрилин Монро и Элвису Пресли. Интересный микст.

Сама Бразилия – это коктейль африканцев, европейцев, индейцев… Все перемешано в разных пропорциях.

В целом парк великолепный. Из каменного мешка ты заходишь в зеленый массив. Это дает представление о природе Бразилии.

Вообще, Сан-Паулу – это деловая столица Бразилии, здесь люди заняты зарабатыванием денег.

Отдыхают в клубах.

Сан-Паулу – это город клубов и ночных заведений.

Их здесь с избытком и на любой вкус.

Об одном из них я уже рассказывал.

Суд

Наступил день суда.

Мои адвокаты представили мне, что судебное заседание будет подобно легкой прогулке.

В основном формальным, на уровне банальных вопросов – ФИО, где родился и т.д. – и, по их заверению, оно должно занять минут пятнадцать-двадцать.

Все решено, говорили они. Судебное заседание – это как некий необходимый ритуал.

Меня же не покидали нехорошие предчувствия, почему-то не верилось, что ситуация настолько безоблачная.

Но они в очередной раз заверили меня, и я предпочел не думать о плохом. Тем не менее чувство тревоги просто затаилось.

С привычными шутками и улыбками, исходившими от них, мы прибыли в суд.

Здание суда представляло собой современное новое стеклянное здание темно-синего цвета в стилехайтек.

Мы вошли в него и стали ожидать начала процесса.

Где-то через час нас пригласили.

Вышла судья в черной мантии – красивая бразильянка средних лет с длинными крашенными в цвет блонд волосами. Она почему-то напомнила мне одну из героинь сериала «Спасатели Малибу», только спасательница была зачем-то в черной рясе. Это показалось мне излишним. Я представил ее в купальнике. Да, в таком виде… и сидящей в судейском кресле.

Вот такие странные ассоциации и видения она у меня вызвала.

Возможно, этот сериал был одним из самых ярких впечатлений моего подросткового возраста, и неожиданно картинка из отрочества всплыла в моей голове в этот фатальный для меня день и час.

Впрочем, начался судебный процесс.

Молодой импозантный поджарый прокурор быстро взял инициативу в свои руки и набросился на меня с кучей вопросов. Создалось такое впечатление, что он наслаждается процессом и все время жаждет продемонстрировать свою компетентность и состоятельность перед этой роскошной блондинкой в черной мантии.

Все это стало полной неожиданностью не только для меня, но и для адвокатов.

Надо отдать им должное, они быстро пришли в себя и включились в процесс.

Но от них сейчас уже не так много зависело, так как на все вопросы надо было отвечать мне в одиночку, стоя на кафедре в двух метрах от судьи и прокурора.

Мои адвокаты сидели далеко позади меня, и каждый раз, когда они хотели что-то сказать, судья жестами показывала, что не стоит этого делать, так как сейчас отвечаю я. Но у них был явный авторитет в глазах судьи, и они, не переходя тонкую грань, успевали вставить два-три слова или предложения, корректирующие или объясняющие мои слова, и садились вновь, учитывая жесты судьи и то, что они все-таки нарушают порядок ведения допроса.

Я не знаю, что они говорили судье, переводчик переводил мне все очень коряво. Его русский язык был явно несовершенен, и еще хуже, что все мои слова он переводил исключительно в обвинительном ключе.

И адвокаты все время были вынуждены корректировать именно его перевод моих слов.

Об этом неоднократно громко заявлял и консул РФ, присутствовавший на процессе. Консул, бывший индифферентным и спокойным до начала заседания, активно включился в судебный процесс.

Эмоции буквально переполняли его.

События развивались не так, как мы все предполагали. Он явно переживал за меня.

Но судья ему сразу, в отличие от адвокатов, которым она позволяла определенные вольности, сделала резкое замечание. Во второй же раз, после того как он влез в работу переводчика, последовало очень жесткое внушение. И было видно, что она не шутит и выдворит его из зала суда, если он еще раз откроет рот. Это было сказано ею очень жестко и эмоционально. Я увидел, какая она бывает в гневе.

Ему была показана желтая карточка, и он был вынужден замолчать. По его лицу я понимал, когда идет не-правильный перевод, и тогда вновь повторял умышленно еще раз сказанное.

Став бессловесным, он подсел насколько мог близко к адвокатам и начал помогать им переводить мои слова. Иногда он все же очень бурно возмущался переводу, судья тут же менялась лицом, одним движением бровей делала жутко недовольное лицо, и он сразу подносил руку к своей груди, извинялся перед ней, и она смягчалась. Я был очень благодарен ему за все это.

Не понимая португальского, я был сосредоточен на лицах всех присутствовавших и по ним понимал происходящее лучше всяких слов.

На процессе становилось по-настоящему жарко.

Я отвечал уже несколько часов, прокурор задавал самые непостижимые вопросы.

Это было очень тяжелое и выматывающее занятие.

Я был очень сконцентрирован и взвешивал каждое свое слово.

Мы часто употребляем это выражение, особо не вникая в его смысл. Так вот, повторюсь. Я взвешивал (как на весах) и обдумывал каждое свое слово. Это было очень тяжело. Очень.

Через какое-то время я был уже благодарен адвокатам за каждое их влезание в тонкости перевода и споры с переводчиком как за возможность мне просто физически передохнуть. Так делают уставшие спортсмены, подолгу завязывающие шнурки или симулирующие травму, чтобы потянуть время и перевести дыхание.

Прокурор повторял по пять раз одни и те же вопросы, иногда только немного меняя смысловую нагрузку. Переводчик же просто ловил нужную прокурору тональность и, поймав ее, давал уже моим словам нужную интерпретацию.

Это было очевидно.

Я отвечал на один и тот же вопрос практически одинаково, но после пятого «нужного перевода» моих слов начиналась острая дискуссия за качество перевода между моими адвокатами и консулом с одной стороны и переводчиком с другой.

Настроение судьи менялось. Видимо, ранее она представляла ситуацию несколько в ином свете…

Прокурор закончил.

Он выстрелил из всех возможных и невозможных орудий. На его удовлетворенном лице читалось: я сделал все что мог, выжал из этого дела максимум возможного, и никто не сделал бы большего.

Судья дала слово моим адвокатам. Им надо было сделать не меньше. Перевернуть ситуацию в мою сторону.

Было видно, что они уже измотаны.

Слово взял Рафаэль, он был постарше и погрузнее Пауло. Типичный сангвиник, спокойного нрава, и это позволило ему сохранить больше сил, чем холеричному Пауло, который выглядел, как потухший вулкан.

Возможно, Рафаэль был просто более опытный и матерый и поэтому размеренно распределил свои силы в этом процессе.

В который раз я убедился, как важно умение распределить свои силы.

Беречь их.

Для этого нужно всегда иметь их запас, потому что ты не знаешь, когда и сколько тебе придется их израсходовать.

Вот и сейчас мы зашли на процесс на пятнадцать минут, а сидели уже три часа, и не просто сидели, а эмоционально и интеллектуально общались в конфронтационном режиме.

Итак, слово взял Рафаэль, и он выступил выше всяких похвал.

Все было видно по лицам.

Лица судьи, прокурора менялись.

Консул отчаянно кивал, а переводчик что-то недовольно бурчал.

Почему он, кстати, так рьяно был на стороне обвинения, для меня так и осталось загадкой.

Рафаэль начал вроде бы невзрачно, но достаточно быстро он нащупал нить и сосредоточился на юридических нюансах, судебной практике, толковании. Он хорошо подготовился, позиция по делу была изложена на нескольких листах письменно, он передал их судье в конце своей речи.

По ходу ответил на несколько вопросов.

Он присел обратно и сдулся, как и Пауло.

Консул устало смотрел в пол.

Пожилой переводчик выглядел также физически обессиленным.

Длинные речи Рафаэля он переводил мне очень односложно.

Итак, все сделали все что могли.

Остались только мы вдвоем – я и судья.

Своей речью Рафаэль заставил судью посмотреть на ситуацию с другой стороны.

Остановил мой корабль, летящий на всех парах на скалы.

Судья колебалась.

Она молча смотрела то на мое уголовное дело, то на последние бумажки, полученные от адвоката, то внимательно на меня, а я еще более внимательно прямо в ее умные глаза.

Судья открывала мое дело совершенно наугад, по ее отсутствующему взгляду было видно, что она просто механически перебирает страницы, а сама находится в размышлениях.

Затем она оперлась головой на руку, прекратила движения, отвела от меня взгляд и… замолчала.

В воздухе повисло молчание.

Впервые за все время судебного процесса я по-настоящему испугался.

Раньше был мандраж, бодривший меня. Этот стресс и поддерживал меня в тонусе. Шел динамичный процесс, и я был постоянно в игре, в борьбе.

А здесь вдруг пауза…

Оглянулся назад и увидел лица своих адвокатов и консула, они были измождены.

Пауло и Рафаэль всегда демонстративно улыбались, и если их что-то и выбивало из колеи, то они быстро воз-вращались в свое привычное состояние завзятых оптимистов.

И вдруг я увидел их такими… какими я не видел их НИКОГДА.

Мне даже показалось, что это не мои адвокаты! Насколько иными были их лица без улыбок, без их привычного оптимизма и жизнелюбия.

Более того, Пауло почему-то боялся смотреть в мою сторону и вперился в пол, Рафаэль же, поймав мой взгляд, быстро отвел от меня свои глаза и стал что-то читать в бумагах…

Хотя что СЕЙЧАС там в них читать?

Было очевидно, что он это делает, только для того, чтобы не смотреть на меня.

Более всего меня поразил в ту долю секунды, когда мы встретились с Рафаэлем глазами, – его взгляд!

Он был какой-то растерянный!!!

Как у мальчишки! Я и подумать не мог, что этот статный седовласый маститый адвокат может иметь такое выражение лица.

Мог представить его каким угодно, только не растерянным.

От него всегда исходила некая величавая уверенность, которую может чувствовать мальчик даже не от отца, пребывающего еще в страстях или амбициях, а от умудренного деда, весь образ которого говорит: все видел, везде был и ничего – вот сейчас сижу перед тобой… и с улыбкой и иронией говорю обо всем…

И внуку становится как-то спокойно.

Рафаэль же был растерян, как мальчишка!!

Пауло вперился в пол.

Взглянул на консула – тот в прострации, смотрел вдаль…

Я испугался.

Как-то явственно представил себе и «Пинейрос», и «Итаи», и себя в них. Причем так четко и органично, как будто и не выходил.

Да, подумал я, выпустили по недоразумению или удаче этих прохвостов адвокатов. Погулял. Хватит. Пожалуй-те обратно.

Так стало сразу жалко время, потраченное на свободе впустую. Что не так все и не ценил…

Не ценил…

Вдруг судья вновь посмотрела на меня, на три–четыре секунды задержав взгляд, и спросила: «Дети есть у вас?»

Я, совершенно не ожидавший от нее вопроса, и особенного такого, немного опешил и, смутившись, ответил: «Да, мальчик».

«Сколько лет?» – как-то не по-протокольному спросила она.

Я ответил: «Четыре с половиной».

«Есть фотографии», – вспомнил я. «Вот», – подошел к ней и протянул цветную распечатку фотографий сына, сделанных на принтере.

Она начала смотреть на фотографии.

Слегка улыбнулась. И по-женски аккуратно сложила странички и протянула их мне. Я подошел, взял их обратно и улыбнулся ей.

Она вновь погрузилась в раздумье.

Было видно, что ей предстоит принять сложное решение.

Судья пребывала в полной концентрации, и как ни странно, мы, присутствовавшие, ей совершенно не мешали.

Она обладала удивительной способностью абстрагироваться от происходящего и находилась в медиативном состоянии.

Кстати, для судьи, наверное, это самое главное умение.

Неожиданно пауза была прервана, она резко встала.

Все подскочили, она пробормотала что-то и скрылась в совещательной комнате.

Я стал спрашивать у усталого переводчика: «Что? Что она сказала?»

Он, пожимая плечами, ответил, что ничего особенного, думать пошла.

Мы остались ждать в зале.

Прошло десять минут, двадцать, тридцать…

Время шло очень медленно.

С каждой пройденной минутой мое настроение становилось все хуже и хуже.

Да и я просто уже ОЧЕНЬ устал. Рано встал, почти не спал. Не очень-то хорошо спится перед судебным заседанием, на котором должна решиться твоя судьба. На завтраке без аппетита засунул в себя что-то из еды, больше налегая на кофе, и мы поехали в суд. Дорога заняла часа полтора. Мы приехали заранее, за час, и еще час прождали начала судебного заседания. И вот уже пять часов длился процесс.

У меня были все основания для усталости.

В зале чувствовалась разряженная атмосфера, какая бывает в Москве жарким июньским днем перед грозой.

И она прозвучала!

По громкой связи судья что-то несколько раз прогово-рила. Я был наэлектризован до предела. Как один сплошной НЕРВ.

Сразу накинулся на переводчика: «Что, что сказали?»

Он устало перевел, что это судья вызывает в зал суда приставов.

После этих слов я просто обмяк.

Так как, будучи адвокатом, я хорошо представлял, для чего нужны приставы.

И связать в логическую цепочку, почему они раньше были не нужны и вдруг перед прочтением приговора понадобились, было не сложно.

Уж не для того, чтобы помочь добраться мне до отеля. Только если до «специализированного отеля»…

Обреченно и даже наивно спросил у переводчика: «А зачем судья приставов пригласила?»

Впервые в его мимике и глазах увидел какую-то жалость и сострадание к себе, и он, как врач, который не хочет говорить плохой диагноз, только развел руками и сказал, что надо сохранять спокойствие и не делать сейчас лишних движений.

Его ответ мне не понравился.

Да, пять часов не нужны были приставы и вдруг понадобились.

Вошли приставы и сели возле дверей. Две тени, темная форма. Я обратил внимание только на наручники, висевшие у них на поясе.

В моем восприятии в зал суда прибыли наручники. Железные, металлические.

Тесно сдавливающие руки.

Стал машинально гладить себе запястья. Один раз, второй…

Если до появления приставов у меня были плохие предчувствия, но, скажу честно, была надежда на благоприятный исход.

Большая надежда. Я думал, что ситуация как минимум пятьдесят на пятьдесят.

То после появления приставов…

Мои акции просто обвалились. Я и сам не дал бы за них в тот момент и ломаного гроша.

Я оглянулся на адвокатов, на них было жалко смотреть, и сам, не зная почему, улыбнулся им.

Мол, все хорошо. Вы сделали все что могли.

Они были шокированы.

Обычно улыбались они, поддерживая таким образом меня, а я сидел кислым. И здесь вдруг мы поменялись с ними местами.

Рафаэль даже как-то немного встрепенулся и попробовал натужно улыбнуться мне в ответ.

Я почему-то успокоился.

Возможно, потому что ситуация уже была не пятьдесят на пятьдесят, а 99,999 на 0,001.

Теперь уже нечего переживать.

Вдруг, также неожиданно и стремительно, впорхнула обратно судья. Я уже не смотрел ей в лицо, мне была видна только ее черная мантия.

Она вошла. Все встали. Я уже привычно положил руки за спину и приготовился к заслушиванию приговора… обвинительного приговора.

Один из приставов встал рядом со мной.

Судья посмотрела на присутствующих… что-то быстро сказала и неожиданно присела.

Переводчик перевел – судья решила продолжить судебное заседание и допросить меня.

Я подошел к кафедре – начался допрос.

Она стала заново задавать все те же вопросы, которые спрашивал у меня прокурор. Но они были заданы уже совершенно под другим ракурсом.

Я это чувствовал, причем с каждым вопросом все больше и больше.

Получив нужные ответы, она встала и сказала, что вы-несение приговора откладывается на неделю, и быстро удалилась.

Консул был весь красный и сразу же выбежал из зала – курить.

Мои адвокаты моментально преобразились. Как после проруби. Они выглядели посвежевшими и взбудораженными.

Подбежали ко мне и стали обнимать меня.

Это были уже прежний Пауло и прежний Рафаэль.

Трудно даже было сказать, кто был больше рад – я или мои адвокаты.

Наверное, все-таки они. Они были похожи на болельщиков, чья команда, отбивавшаяся весь матч, в концовке забила случайно гол и неожиданно даже для самих себя выиграла матч у какого-то фаворита.

Я вообще не понимал, что происходит.

Пошел в туалет, умылся, намочил голову и стал пить воду из-под крана. Посмотрел в зеркало. «Господи, какой же ты усталый», – сказал я себе.

Помочился. Стало легче.

Вышел к адвокатам.

Да, меня не осудили, но и не оправдали.

Я не совсем понимал их безграничную радость.

Но они твердили: «Это победа, это победа, Александр».

Все время повторяя: «Молодец, как ты отвечал, как ты хорошо отвечал на вопросы судьи».

Я уже не верил ничему и никому.

Но настроение было хорошее – все-таки я НА СВОБОДЕ, и это главное.

Мы спустились вниз, там стоял консул, он курил сигарету за сигаретой. Закурили все. Кроме меня. У меня не было сил.

Консул дал волю и своим эмоциям, и своему словарному запасу.

Адвокаты с ним выкурили подряд сигарет по пять, одну за одной. Живо обсуждая на португальском все перипетии процесса.

Про меня даже забыли.

Я стоял молча, немного в стороне.

Было уже темно. Светили звезды.

Консул говорил бы и говорил, но Рафаэль и Пауло сказали, что надо все-таки ехать.

Я сел к ним в машину, и мы поехали обратно в Сан-Паулу. Нас ждала долгая дорога в Сан-Паулу с привычными для города в вечернее время суток пробками.

Мы ехали молча.

Сил ни у кого не было.

Это была не победа, это было чудо – подумал я, глядя на звезды.

Дорога к Бойсуканге

Проснувшись утром, я понял, что обесточен.

Во мне нет электричества.

Мне надо было срочно сменить обстановку.

Уехать из Сан-Паулу. Этот город уже утомил меня.

В голове родилась мысль – ОКЕАН.

И я подумал: сейчас или никогда.

Позвонил адвокатам и сказал, что уезжаю и приеду в воскресенье вечером для того, чтобы присутствовать на оглашении приговора в следующий понедельник.

Они сказали о-кей, только сообщи нам отель, в котором ты остановишься, и мы уведомим об этом судью. А главное, не пытайся выехать из страны. Я заверил их, что про это уже даже не думаю.

Я доверился Судьбе.

Итак, океан.

Да и как, побывав в Бразилии, не увидеть океан.

Мне вспомнились слова одной моей знакомой, которая рассказала о месте, где я бы мог увидеть настоящий океан, не туристический, и как до него добраться.

Называлось это место – Бойсуканга.

Название мне понравилось.

И я решил поехать туда.

Приехав в один из многочисленных терминалов Сан-Паулу, я с большим трудом нашел кассу, продающую билеты в нужное мне направление, и потом еще с большим трудом место, откуда отправлялся автобус.

Оставалось несколько часов. Я пошел в бар. Он был пуст. Только барменша и официантка оживленно разговаривали о чем-то. Я заказал кашасы. Не знаю, сам я, мой внешний вид, то, что я иностранец, или мой неожиданный заказ (а было около одиннадцати утра), или все факторы вместе, в общем, они с интересом, без тени смущения (это качество не свойственно бразильским девушкам) стали рассматривать меня. А я разглядывал их.

Жизнь слишком коротка, чтобы стесняться.

Несколько слов о прямолинейности бразильских девушек: если им что-то интересно – они будут это делать, не мечтать, а именно делать.

А если неинтересно, то не будут.

Если им что-то нужно, они прямо скажут: да, мне нужно это. Не знаю, по-моему, это ценное качество.

Выражать свои желания. Не стесняться их.

Ведь, выражая желания, ты выражаешь себя.

Делать то, что ты считаешь нужным.

В данный момент.

Делать, а не мечтать и фантазировать.

Так мы просидели где-то полчаса.

Девушки только изредка отворачивались от меня, наверное, им было скучно в баре, где никого не было, а здесь этот странный интересный иностранец.

А скуку бразильцы и бразильянки ой как не любят.

Только по-настоящему веселый народ может так долго, часами, танцевать. Причем, надо заметить, без допинга.

Дети солнца, что там говорить.

А я, привыкший уже к такой непосредственности, рассматривал их.

Смущения не было.

Представить такое в России сложно. Это было бы истолковано как агрессивное поведение как с их, так и с моей стороны.

Но здесь не было агрессии.

Бразильянки были очень расслаблены, их плавные движения напоминали ленивые, кошачьи.

Также надо понимать, что такую открытость в Бразилии не стоит воспринимать исключительно в сексуальном контексте. Это просто интерес.

Откровенный интерес.

Я долго смотрел на кашасу (бразильянки, облокотившись на барную стойку, – на меня, не прекращая вести между собой неспешный диалог), пить ее совершенно не хотелось, но делать было совершенно нечего. Взял стаканчик (они сразу замолчали, я почувствовал себя каким-то актером на сцене) и раз, сделав усилие над собой, выпил небольшой глоточек.

Кашаса обожгла горло.

Далее, отключившись, молча сидел в приятной полу-дреме.

Еще небольшой глоточек, и вновь впал в прострацию.

Затем встрепенулся и допил эту гадость.

Чувствуя небольшой прилив сил, встал и подошел к девушкам, протянул деньги, сказав: «Налейте еще».

Они спросили, откуда я?

Я привык уже к этому вопросу. «Из России, – говорю, – из Москвы, Алехандро».

«Ааа, ууу», – с интересом произнесли они, назвав свои имена.

Холодно, говорят, у вас.

«Да, – говорю, – поэтому все русские каждое утро привыкли пить водку, несколько стопок, как кофе у вас. Традиция у нас такая». Они были удивлены. Поверили. Я взял налитый мне стаканчик и сказал: «Russian Coffe».

Они заулыбались.

Второй стакан немного развеселил меня и действительно взбодрил подобно кофе.

Поездка не знаю куда уже не казалась такой страшной.

Так незаметно прошло время.

В баре стали появляться посетители.

И они своим возникновением нарушили тот

микроклимат, который здесь был.

Вышел из кафе, немного побродил по терминалу и стал вновь искать свой автобус.

Нашел.

Это был очень комфортабельный, по российским меркам, автобус.

С посадочным местом, с креслом, практически полностью откидываемым назад, двухэтажный новый автобус.

Мы поехали.

Автобус выехал из Сан-Паулу.

Через пару часов мы миновали равнинную часть и въехали в горы.

И дальше началось интересное.

Дорога была окаймлена настоящей буйной тропической растительностью, которая задевала своими ветками автобус.

Был очень сильный туман. Видимо, из-за большой влажности.

Водитель максимально сбросил скорость и ехал на минимально возможной. В некоторых местах туман рассеивался, но местами мы попадали в зону абсолютной невидимости.

Без преувеличения.

Я просто не знаю, как он мог ввести автобус при такой видимости.

Учитывая еще то, что дорога была с многочисленными поворотами, горная. Не такая извилистая, как у нас в Крыму, и без обрывов в пропасть, но с жутким туманом, таким насыщенным, концентрированным.

Водянистым.

У нас в средней полосе такого не бывает, нечто подобное я видел только в окрестностях Магадана, когда наша машина взбиралась на сопку и сразу попадала в плен тумана. Спускаясь с сопки, мы вновь ныряли в ясный солнечный день. И так раз за разом. Такие перепады были забавны.

Во время полной потери видимости водитель замедлялся максимально и автобус передвигался с черепашьей скоростью. Я специально подошел к нему посмотреть, как видит дорогу именно он. Там была сплошная пелена. Меня это даже не испугало, а удивило. Ну не видно же вообще ничего.

Как он управляет автобусом?

Водитель же вел машину, наклонившись вперед всем телом, периодически просовывая голову в окно. Он был полон концентрации. Двигаясь на ощупь, ему надо было ловить малейшее изменение дороги впереди и моментально на это реагировать.

Он был подобен саперу.

Я вернулся в свое кресло. Лучше не смотреть.

Да и не видно ничего.

Испуга не было. Наверное, потому, что ехавшие в автобусе бразильцы воспринимали данную ситуацию достаточно спокойно, лишь время от времени некоторые из них, когда мы погружались в абсолютный туман, с интересом и озабоченностью на лицах замирали, а когда мы выныривали из него, как из воды, радостно ойкали.

Другие же вовсе расслабленно наблюдали за происходящим, периодически проваливаясь в сон и, если просыпались от шума, вызванного ойканьем встревоженных пассажиров, посмотрев немного в окно, в котором практически ничего не было видно, вновь погружались в сон.

Да и что нервничать – все равно от тебя ничего не зависит.

Наверное, такое поведение было правильным.

Пассажиры по-настоящему встревожились только один раз, когда водитель резко затормозил и мы оказались на краю дороги. Но он смог быстро среагировать на ситуацию и скорректировал движение автобуса.

На их возгласы он не обращал никакого внимания.

Он был весь в дороге.

Достигнув высшей точки горы, мы стали постепенно снижаться.

Тумана становилось все меньше и меньше.

Мы выехали на равнинную часть дороги.

Начались остановки, и люди стали постепенно выходить.

Местами мелькал океан.

Я не знал, где точно мне выходить.

Мне объяснили, что Бойсуканга – это название местности в целом и что это будет где-то в самом конце…

Пассажиров практически не осталось.

Мы приехали на последнюю станцию.

Я вышел из автобуса, не понимая, точно ли я попал именно туда, куда хотел (впоследствии оказалось, что приехал я все же правильно).

Автовокзал был провинциальный и разбитый.

Местные с интересом рассматривали меня. Это были мужчины полубандитского вида, которые обычно ошиваются и у нас у вокзалов, и их интерес меня не радовал.

Куда идти, я не знал.

Но это меня не особо пугало.

Я уже доверился миру, когда решил поехать сюда. И надо уж было доверять до конца.

И я быстро пошел наугад. Главное, подальше от вокзала.

За мной возвышались горы.

Почти сразу был найден домашний мини-отель с приветливой пожилой, но спортивной хозяйкой из Франции.

Положив свои пожитки, я направился к океану.

И вот мне предстояло увидеть то, ради чего я проделал столь долгий путь.

Но я не увидел океан…

Шепот океана

Я его услышал!!!

И это был не шум моря.

Это был могучий шепот ОКЕАНА.

И в этом шепоте была такая МОЩЬ.

Океан был спокойный, он не бушевал. Он размеренно раскачивался.

Но от этого шшшшипения волн становилось по-настоящему страшно.

Я еще не увидел его, но мне было уже страшно.

Я был потрясен.

И если к морю, услышав шум, ты радостно спешишь.

То здесь я замедлился и даже, повторюсь, немного ис-пугался и остановился. Уже стремительно темнело, и вначале этот шум Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш показался мне властным шипением какой-то большой кошки или змеи…

Я не спеша зашел за поворот, и океан подул на меня…

Это была мощнейшая энергетика.

Пляж и место были пустынными.

Подошел ближе, потом еще ближе, немного постоял, смотря в темные стремительные волны, и решил пойти в номер.

Мне было достаточно.

Такой мощи природы я не ощущал никогда.

Это была величавая мощь грозного спящего великана.

Я чувствовал себя беззащитным лилипутом

и поспешил укрыться в номере.

Потом я долго не мог прийти в себя. От океана.

Ощущения, именно ощущения, были настолько сильными, я бы даже сказал шокирующими, что, несмотря на долгую дорогу, я так и не смог сразу заснуть. «Переваривал» свои эмоции.

Возможно, причиной этому были и события минувших дней.

Всегда комплекс причин лежит в основе любого явления. Но ощущения от океана перевешивали все это.

В номере (отель был, что называется, в двух шагах от океана) также слышалось это могучее шипение волн. Казалось, ему ничего не стоит поглотить весь этот маленький отель вместе со мной.

Никогда до этого я не ощущал столь явственно всю силу и могущество природы, сил мироздания.

Я видел московский ураган. Это была вспышка гнева природы, ярость, но в ней не было спокойствия силы, непоколебимой уверенности океана.

Недалеко от Магадана, стоя на высоком обрыве, я видел мощь Охотского моря, переходящего в океан. Дух захватывало, но это было как прелюдия, а здесь был секс.

Почему меня так впечатлил океан?

Когда ты ощущаешь весь этот масштаб… всю безграничность… к тебе приходит понимание собственной ничтожности. Что ты – это даже не какая-то незаметная капля в мироздании, ты —часть целого, тебя просто не воспринимают как нечто отдельное.

Ты не то что мал – тебя просто нет.

Вот так миллионы лет назад волны океана в безмолвном величии размывались, а тебя не было, завтра тебя не будет, а океан так и будет размеренно раскачиваться. Он не обратит никакого внимания на твое исчезновение.

Океан – это молчаливый убийца твоего эго.

Человек всячески старается увеличить свое эго. Особенно сейчас, используя современные технологии, интернет, странички в социальных сетях и т.д.

Все время пытаясь обозначить себя.

Вот он я. Вот я какой. Я есть.

Мир крутится вокруг меня.

Океан же немногословен.

Он просто убивает эго.

Океан – это молчаливый убийца твоего эго.

В омут с головой

На следующее утро я вновь пришел к океану. Светило солнце.

Океан уже не казался таким мрачным, как во вчерашней вечерней темноте.

Ушла загадочность, как бывает, когда красавица сбрасывает свои одежды, но увиденное еще больше завораживает тебя.

Я вошел в воду, сделал несколько шагов, дно моментально пропало, и я как будто провалился в колодец, а небольшая волна вдобавок еще куда-то отбросила меня. Я сразу понял, что здесь ооочень глубоко.

Вот так сразу со мной поздоровался океан. Даже не поздоровался, а обнял, заключил в свои крепкие объятия.

Обнял, не напрягаясь, но мои кости чуть не хрустнули.

Это был легкий шок.

Посмотрел в сторону суши и увидел, что я уже где-то метрах в десяти от берега, и сразу же поплыл обратно.

Вышел и понял, что как такового-то спуска в воду просто нет.

Почти сразу следует резкий обрыв, такое ощущение, что метров пять–десять глубиной.

Такое купание, больше похожее на погружение, освежило и взбодрило меня.

Вся усталость вчерашнего дня и полубессонной ночи была смыта.

Девушка и океан

В Бразилии была зима. На пляж приходили только бразильские подростки пубертатного возраста – школьники в форме. Это были в основном любовные парочки, либо шумные компании. Изредка одинокие романтические девушки, долго смотревшие в даль океана. Мне запомнилась одна из них. Очень отстраненная. Неземная. Она приходила каждый день приблизительно в одно и то же время. Ближе к вечеру.

Я также подолгу молча смотрел на океан.

Мы сидели на бревнах, недалеко друг от друга. Метрах в пятнадцати. К вечеру песок становился холодным. Ветер усиливался, но я был даже рад этому.

Иногда я выпадал из пространства.

Приходя в себя, оглядывался, девушка продолжала сидеть, только черные волосы развевались на ветру в разные стороны. Но она не обращала на это внимание. Она была неподвижна все время, пока смотрела на океан. Ее лицо не выдавало никаких эмоций, оно было непроницаемым.

В какой-то момент она приходила в себя, резко вставала и стремительно исчезала в темноте.

Я провожал ее взглядом.

Я не мог так быстро уйти от океана.

Я не мог так сосредоточенно сидеть, как она.

Возможно, это взаимосвязанно.

Я как-будто пил океан урывками и по чуть-чуть, много проливая. Она же… вбирала его единым потоком.

Она молча садилась и ни разу не двигалась. Ни на что не отвлекалась. Нащупывала какую-то связь, а когда она обрывалась, сразу вставала и уходила.

Солнце, океан и волна

Все пять дней я приходил на практически безлюдный пляж и ложился в тени.

Бразильское солнце, казалось, не слишком пекло, но, если поверить в эту обманчивость, обжигало моментально.

Здесь все так.

Океан и солнце – как молчаливые и строгие учителя, которые не кричат и не угрожают, а просто ставят двойки и отчисляют с индифферентным лицом.

Впоследствии я начал доверять океану и постепенно отплывал все дальше. Но сила океана не давала полностью расслабиться и довериться воде.

Я знал, что если в Рио в двадцати метрах от берега человека подхватывало подводное течение, то у него уже не было шансов выплыть на берег. Несмотря на то, что он был серфингист. С телом, состоящим из одних мышц. Его товарищи, такие же бравые парни, даже не пробовали ему помочь – бесполезно. Стихия. Все, что оставалось бедолаге, – это отчаянно грести, оставаясь на месте, и ждать прилета вертолета спасателей, которые с помощью троса помогали ему выбраться на берег.

В один день были небольшие волны и, что интересно, волна шла не только с моря на берег, но и поперек. Справа налево, и она «скашивала»!

Первый раз, когда это произошло, я был в полной уверенности, что какой-то хулиган подбежал сбоку и уда-рил меня по ногам. Оглянулся, никого нет даже поблизости. Чудеса!

Волна. Неужели?

Это было удивительно, она была невысокая, чуть ниже колена, и стремительно бежала змейкой с правой стороны от меня!

Я был уже готов к ней, напряг ноги, вижу ее приближение, а она все равно!! с огромной силой просто сшибла меня – как поезд, несущийся на всех парах. Больно, до синяков ударив по ногам.

Мгновенный удар – и я, полностью теряя ориентацию, оказался в воде. Совершенно не контролируя свое падение!

Попробовал еще раз, уже напряг ноги, как только мог, и получил сильнейший страшный удар!! Резкая боль.

Я в воде, ничего не соображаю, как боксер, получивший нокдаун, уже на уровне инстинкта быстрее стараюсь отползти подальше на берег. Берег там, кстати, был резко вертикальный.

Удар был гораздо сильнее, чем в предыдущие разы. А и те были… достаточные, чтобы сбить молодого мужчину с ног.

Ощупываю ноги. Целы.

Красные после ударов, с небольшими кровоподтеками, но это ерунда.

Это результат удара камней. В третий раз волна подхватила с собой камни. Причем не только небольшие камушки, а настоящие камни величиной с кулак, и даже булыжники. Слава богу, что по моим ногам ударили только камни.

Нет, шутить с НИМ не надо.

С океаном, что ли, надумал состязаться?

Шутить здесь позволено только одному. Океану.

В целом пустынный пляж, бухта, океан, пара видневшихся островов – все было фантастически красивым. Как на картинке.

Но меня не покидало беспокойство по поводу решения суда.

Жизнь в ожидании приговора была томительной.

Но я уже «пережил» свое заключение. После «тренировки», которая прошла в понедельник, был уже морально готов ко всему. Да и океан настраивал меня на какой-то философский лад.

Так прошло пять дней.

Если первые дни я испытывал удовольствие от того, что сегодня только вторник, еще среда, четверг, пятница, то уже в субботу мое настроение изменилось.

Мне уже хотелось в Сан-Паулу. Мне хотелось суда. И определенности.

Я был внутренне готов к финалу. Любому.

Спасательница Малибу

Дорога назад прошла в основном в темное время суток, зимой в Бразилии, как я уже писал, быстро темнеет. Поэтому каких-либо впечатлений она не оставила.

Только, пожалуй, запомнился, безлюдный ночной Сан-Паулу с бродягами на улице и машинами, редко останавливающимися на светофорах.

Я приехал в свой отель. Как будто вернулся домой. Здесь было все знакомо.

Заселился в номер. После долгого переезда был уставший, поэтому быстро заснул. Уже была глубокая ночь.

Завтра суд. Ну суд так суд.

Проснулся.

Ощущения были как у абитуриента, сдавшего экзамены и ожидавшего объявление результата.

Я уже ничего не мог сделать. Мы всё уже сделали в прошлый понедельник.

Сейчас только объявят результат экзамена.

У меня было также стойкое ощущение, что всё кончилось.

Непонятно как, но кончилось.

Выпил кофе, позавтракал.

Адвокаты встретили привычными шуточками: «Ну что, Александр, опять понедельник – опять, значит, суд?»

Я немного улыбнулся и парировал: «В следующий понедельник встретимся опять в суде?»

«Нет, нет», – замахали они руками.

Настроение у них было хорошее. Впрочем, в прошлый понедельник они были еще более беззаботны. И чем это кончилось?

Мы ехали молча. Похоже, они порядком устали от это-го процесса.

Опять здание суда, встреча с консулом – волнуется. Адвокаты также немного занервничали. Я, как ни странно, самый спокойный.

Нас вызывают.

Садимся.

Ожидаем судью.

Приставов нет – хороший знак.

Но их могут вызвать в любой момент. Пока рано радоваться.

Держу в фокусе дверь, из которой могут выйти приставы.

Сидим, ждем. И вот…

Привычно быстрой походкой влетает судья.

Встаем.

Адреналин моментально зашкаливает в крови. Спокойствия как не бывало. Вдох…

Судья сразу начинает зачитывать приговор.

Читает быстро, ничего не понимаю.

Смотрю на адвокатов. Улыбаются. Киваю головой: «Что? Что?»

Поднимают кулаки с поднятыми большими пальцами.

Судья заканчивает.

Выдыхаю.

Все.

Адвокаты, консул – все подбегают ко мне. Обнимают.

Я спрашиваю: «Что? Что конкретно?»

Консул говорит: «Вместо санкции, предусматривающей наказание от четырех до шести лет лишения свободы, судья избрала штраф и запрет на въезд в страну на два года, с возможным продлением по решению министерства юстиции».

Судья решила применить наказание, которое в российском уголовном праве называется «в исключительных случаях можно выйти за пределы санкции и применить более мягкое наказание, чем предусматривает норма права».

Подарила мне четыре года или пять.

Царский подарок.

Благодарю ее. Улыбаюсь.

Она улыбается в ответ.

Напряжение как рукой сняло. В воздухе витает атмосфера праздника.

Адвокаты раскланиваются судье в любезностях. И сразу с вопросом к ней: «Когда он сможет покинуть Бразилию?»

Она с недовольной миной, как я потом понял – наигранной: «Вам что, не нравится Бразилия? Вам здесь у нас в Бразилии плохо?»

Я эмоционально: «Что вы, мне очень, очень нравится в Бразилии. Особенно вне стен тюрьмы. Да, мне все нравится в Бразилии!»

«Но тогда вам и в тюрьме нашей тоже было бы хорошо?» – говорит она и деланно берет мое дело, но через секунду уже громко и непосредственно смеется.

«Нет, – говорю, – только не в тюрьме, только не в тюрьме. Везде, кроме тюрьмы хорошо».

«Так куда вы спешите? Где вы были?»

«Я по тюрьмам в основном – «Парадането»,

«Пинейрос», «Итаи».

«Тюрьмы – это, конечно, интересно, но у нас есть и иные, более приятные места».

«На океане был», – вспоминаю я.

«Где?»

«Бойсуканго».

«А, знаю. И как?»

«Потрясает».

Она искренне рада.

«Обещаю вам еще приехать в Бразилию и все посмотреть».

«Обещаете? Не обманете меня?» – спрашивает она.

«Даю вам слово».

«Ну, ладно. Я сегодня же дам указание в органы погранслужбы, и вы уже завтра сможете покинуть страну».

«Спасибо. Obrigado».

Adeus Brasil!

На следующий день я приехал в аэропорт

«Гуарулис» – место, где все начиналось.

Я зашел в него очень аккуратно.

Он показался мне удивительно родным, несмотря на то, что в то злополучное утро я провел в нем всего несколько часов. Все здесь было знакомым мне.

Прошло всего каких-то несколько месяцев с того мо-мента, как я прибыл сюда первый раз, но у меня было стойкое ощущение, что прошли годы.

И что самое главное, приехал сюда один человек, а уезжает обратно другой.

В нем что-то поменялось. Не знаю, что.

Это был другой человек в старой оболочке.

Я понял это не сразу.

Тогда у меня была только одна мысль. Улететь. Улететь отсюда, как можно скорее. Выпустят? Не выпустят? Я был готов к любым осложнениям. Мой бразильский опыт научил меня этому.

Надо быть всегда готовым к любым неожиданностям.

И они не заставили меня ждать, на регистрации на рейс не понравился мой билет. Я не мог понять, что не так? Оказалось, что он был туда-обратно (авиакомпания продавала только такие билеты, и мне его купили, я про это даже не знал). В базе же стояло, что мне запрещен въезд обратно. И бразильцы не могли понять – зачем мне билет обратно? Для меня это стало также полной неожиданностью. Они спросили меня, собираюсь ли я прилететь обратно? Конечно, нет – ответил я.

И в курсе ли я, что меня ждет, если я приеду обратно?

Я ответил, что в курсе.

Зачем же билет обратно купили? Мне нечего было им ответить.

Ошибка, возможно.

Они начали проверять.

«Нет ошибки», – говорят.

Бразилия не выпускала меня из своих объятий.

Пригласили руководство.

Руководитель вник в ситуацию. И спокойно

спросил: «Вы все понимаете?»

Я сказал: «Да».

Он заулыбался и пожелал мне удачи.

Я улыбнулся ему в ответ.

Сел в самолет.

Только когда шасси самолета оторвались от бразильской земли, я подумал: вот сейчас, наверное, ВСЕ!

ADEUS BRASIL!

P.S. Muito obrigado!

Вот и закончились эти девять глав моего бразильского дневника.

Большое спасибо ВСЕМ, кто помогал мне в Бразилии.

Моим адвокатам – Рафаэлю и Пауло, всей вашей адвокатской конторе за ваш профессионализм, оптимизм и вечно поднятые большие пальцы кулаков!!! Это важно – быть оптимистами! Особенно адвокатам!!

Тебе, Нейя, тоже спасибо, ты делала, что могла. Мило улыбалась.

Всему консульству РФ в Сан-Паулу за отзывчивость и поддержку большое спасибо.

Милой бразильской жизнелюбивой красавице, указавшей на океан, спасибо за чудесные мгновения!

Всем бразильцам, и не только, которые встретились на моем пути в «Парадането», «Пинейросе», «Итаи»!!! Хуану, Жуану, Жуану Карлосу,

Галакси, Агрике, Эдвину, Александру, вам, добрые пасторы-самаритяне… Всех вас невозможно перечислить!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Вы раскрылись в тюрьме с самых лучших сторон, она не ожесточила вас.

Вы поддерживали меня, как могли. Мы все поддерживали друг друга.

Всем вам спасибо!!!

Отдельное спасибо Аклике – как без тебя, брат. Крути свои самокрутки и улыбайся!!

И Даниэлу, я видел, ты очень изменился!!

Жан, держись.

Виктор, у тебя все хорошо. Спасибо.

Отдельное Obrigado судье!

Этой мудрой, красивой женщине с медиативным мышлением!

Вы стали для меня моей спасительницей Малибу!!!

Спасибо всем, кто переживал и поддерживал меня в Москве.

И, конечно же, как постоянно говорят в бразильских тюрьмах, только DEUS (БОГ).

СПАСИБО.

Все вы, десятки людей, приняли такое живое участие в моей судьбе.

Это само по себе удивительно!! Это ЧУДО!!!

Мы редко благодарим людей и недовольны тем, что имеем.

Вместо того, чтобы сказать всем СПАСИБО!

Спасибо за ВСЕ, что мы имеем.

Я понял это в Бразилии.

Все очень легко потерять.

Какие-то материальные вещи. Я думаю, в России люди это понимают особенно остро.

Поэтому не стоит привязываться к ним.

Относитесь к ним легко.

Главное, – это ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ ЛЮДЬМИ.

Они либо есть, либо их нет.

А самое главное, ЭТО ОТНОШЕНИЯ ВНУТРИ САМОГО ЧЕЛОВЕКА С САМИМ СОБОЙ.

Либо они есть, либо их нет.

Если их нет, то нет и самого человека.

А если нет человека, то это по меньшей мере грустно.

Будьте в контакте с собой.

Не теряйте себя в этом безумном, безумном, безумном мире.

Находите себя!

Спасибо Бразилии, Аклике, добрым самаритянам, Нейе, Рафаэлю и Пауло, что научили меня улыбаться!

И нет ничего ценнее СВОБОДЫ.

Оглавление

Предисловие

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9