Имитация [Елена Бодрова] (fb2) читать онлайн

- Имитация 3.49 Мб, 169с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Елена Бодрова

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Фуга (лат. fuga «бег» от лат. fugere «бежать», «убегать») – композиционная техника и форма полифонической музыки, где общая мелодическая линия многоголосного произведения «перебегает» из одного его голоса в другой. В фуге несколько голосов, каждый из которых повторяет (имитирует) тему.


Имитация (от лат. imitatio – подражание) – полифонический прием, в котором, после изложения темы в одном голосе, она повторяется в других голосах. Первоначальный голос называется пропоста (от итал. proposta – предложение), имитирующий голос – риспоста (от итал. risposta – ответ). Риспост может быть несколько, в зависимости от количества голосов.

I. Пропоста (голос, который впервые излагает тему)

Тот самый день. Воскресенье. День, когда я исчез.

Мне восемь. Я вижу зеркала. Они переливаются, как ртуть, они гнутся, они мягкие.

Я оглядываюсь, но папы нет. В руке у меня билет с красными цифрами – похож на трамвайный. Очередь движется, я делаю маленьких два шага, таких, что передо мной остается место еще для одного небольшого мальчика. Папы нет. Он сказал, что сейчас же вернется. Меня в спину подталкивают. Делаю еще полшага. Впереди – стены зеркального лабиринта. Мое отражение перекатывается в них – от смешного до чудовищного и обратно. Стены уже можно потрогать. И рука билетерши совсем близко. Откуда-то справа пахнет пончиками и горячим маслом.

Слышу свое имя и оглядываюсь. Папы нет. Слышу имя снова – оказывается, зовут другого мальчика, постарше. Он толстый и в веснушках. Рядом со мной кто-то хихикает и закашливается от своего хихиканья. В зеркальной, извивающейся от ветра стене лабиринта я вижу девочку – это она хихикала. Ее зубы растут, вытягиваются, превращаются почти что в костяной забор.

Костяной забор.

– Костя! – слышу я снова. И вдруг понимаю, что это не мое имя. Почему я думал, что позвали меня? Ведь мое имя – другое. Оно…

Хочется плакать. Я оборачиваюсь в третий раз, но папы все еще нет.

Сколько-то минут назад папа сказал мне:

– Смотри: будешь вон за тем парнем. Понял? – и всунул билет в пальцы. Я сжал его, чтобы не потерять – почти смял. Папа еще раз показал на высокого парня: – Вон тот. Тот. Видишь? ТОТ.

И несколько раз проткнул воздух пальцем. Я кивнул.

– Встань за ним в очередь и стой. Куплю пива и вернусь. Я быстро.

Так он сказал.

Я снова оглянулся и в этот момент билетерша забрала мой билет – вытянула из влажных пальцев – и оторвала корешок. Она улыбнулась мне желтыми зубами.

Билетерша легонько подтолкнула меня ко входу в лабиринт, и мне вновь захотелось плакать. Отчаянно тянуло вернуться, подождать папу. Но я знал, что он тогда скажет. Или почти знал. Он, наверное, скажет, что я струсил. И я испугался, что он так скажет, даже почти спросит:

– Струсил?

Свистящее и узкое, как щель между зубами, слово. И разочарование в глазах.

Я шагнул в лабиринт с тем парнем, за которым папа сказал мне стоять в очереди.

Я шагнул и увидел в стене лабиринта свое перекошенное лицо. Я плачу? Или это зеркало изогнулось? Стал трогать лицо и не мог понять. Взглянул в другое зеркало. Там я смеялся. Я поднес руку к губам, чтобы проверить, нащупать. Смотрел в зеркало и не мог нащупать губ. За спиной моей стоял тот парень и улыбался. Я оглянулся. Он улыбался и в жизни, не только в зеркале.

Он назвал меня по имени. Не Костей.

«Мое имя», – подумал я, но тут же забыл его звучание.

За спиной того парня, в отражении, я увидел свое лицо, и оно…

* * *
Резко сел на кровати. Еще темно, но так, голубо-темно. Раннее утро. Его легко научиться отличать от ночи, если почти каждый день тебе к первой паре.

Спустил ноги на пол – холодно. Нащупал тапки.

И вспомнил, отчего проснулся: снова тот сон. От него остается гнетущее впечатление всякий раз на полдня, потом как-то само собой рассасывается. Надо подождать.

Поднялся, натянул футболку и только после этого взглянул на часы. Ого! Только полшестого. К концу учебного дня буду как вяленая помидорина.

Когда я вышел в коридор, стараясь ступать бесшумно, появилась сонная мама:

– Илюша, почему не спишь?

Она всегда меня слышит, даже когда меня не слышно.

– Проснулся, – не очень вразумительно ответил я, и ей пришлось тоже просыпаться, чтобы приготовить мне завтрак.

Она провела ладонью по лбу, снимая остатки сна, и прошлепала резиновыми подошвами тапок на кухню.

* * *
– Я сочинил тему. Думаю, сегодня на уроке, когда спросят, сыграю, – сказал Гена.

Мы подымались по лестнице на третий этаж, в тридцать шестой кабинет – на полифонию.

– Я даже две сочинил, но вторая так себе, – продолжил он. – Первую сыграю.

Гена толстоват. Даша говорит, что у него глаза навыкате и он сильно потеет. Может быть. Я не обращаю внимания на такие вещи. Мне просто кажется, что он все время как будто недоумевает – такие у него глаза. А Даша почему-то постоянно сравнивает его со мной. Потому что мы с Геной друзья? Она говорит, что я стройный, а Гена толстый. Говорит, что Гена болтливый, а я спокойный. Сам же я считаю, что спокойный и молчаливый – это разные вещи.

Мы с Геной усаживаемся на свое обычное место – второй ряд, вторая парта. На доске написано определение имитации: «полифонический прием, в котором, после изложения темы в одном голосе, она повторяется в других голосах. Первоначальный голос называется пропоста, имитирующий голос – риспоста. Риспост может быть несколько, в зависимости от количества голосов».

Полифонию я люблю. Покряхтывая, входит Юрий Васильевич. Он, когда ходит, почти не подымает ноги и получаются не шаги, а пошаркивания. И еще у него трясется голова, когда он объясняет основы полифонии. У Юрия Васильевича есть ноутбук – он носит его на каждый урок и всякий раз очень медленно достает из чехла, похожего на школьный мешок для второй обуви. А может, это и есть школьный мешок для второй обуви. Пока включит ноутбук, пока эта устаревшая машина загрузится, можно уснуть. На первой парте Таня для своей соседки Веры корчит рожи под названием «Щас усну!»

Юрий Васильевич втыкает штепсель в розетку и поворачивает ноутбук экраном к нам. Сам прошаркивает в проход между рядами и слегка приседает, чтобы оказаться на одном уровне с нами и понять, не отсвечивает ли, будет ли видно.

Юрий Васильевич – мой любимый учитель.

– Посмотрим пример полифонии в балете, – говорит он.

Таня и Вера неподвижно выпрямились. Гене не терпится сыграть свою тему и он елозится на стуле. А мне интересно. Юрий Васильевич несколько раз щелкает мышкой, но не сразу попадает по нужному ярлыку.

– «Спартак» Арама Хачатуряна, – объявляет он, и запись, уже запустившаяся, частично заглушает его голос.

После просмотра балета Юрий Васильевич рассказывает нам о фуге:

– Слово «фуга» переводится как «бег», или «бегство». Названа она так потому, что музыкальная тема перебегает из одного голоса в другой. Как если бы одну и ту же песенку напевала вся ваша семья: сначала дедушка басом, затем папа тенором, а потом и мама – высоким голосом. А ваша задача, ребята, – говорит он нам и поочередно глядит на каждого, – сочинить для начала музыкальную тему. Без темы не бывает музыки. Тема – душа произведения.

Гена открыл тетрадь на том месте, где неровным прыгающим почерком карандашом выведена мелодия, и с готовностью взирает на преподавателя. Но звенит звонок.

– На следующий урок можете принести свои наработки, посмотрим, поиграем, – заканчивает Юрий Васильевич, кивает, разворачивает к себе экраном ноутбук и начинает щелкать мышкой, чтобы его выключить.

Гена закрывает нотную тетрадь, и мы выходим из кабинета, попрощавшись с преподавателем.

* * *
За ближайшие полгода, к следующей сессии, каждому из нас нужно сочинить фугу, и Гена уже принялся за дело с обычным для себя энтузиазмом увлеченного дошкольника. Мы взяли ключ от свободного музыкального класса с потрепанным пианино, чтобы Гена сыграл мне свою тему.

– Будешь конфету? – он вытаскивает замусоленную конфету из кармана штанов, и я хочу отказаться, но вижу, что это за конфета. Той фабрики, на которой работал мой отец. Он заведовал оберткой – печатал ее на станке.

Я беру конфету. Думаю, кинуть в портфель, но отчего-то сам себя не слушаюсь и разворачиваю.

У папы было глупое увлечение. Так об этом говорила мама: «глупое увлечение». Я не считал его глупым. Мне было десять, когда папа пропал. Я не считал его увлечение глупым ни тогда, ни сейчас, когда мне вот-вот исполнится девятнадцать. Он любил в фантиках…

– Боже, – шепнул я. Гена удивился и посмотрел на конфету в моих пальцах. Но смотреть следовало не на конфету.

… любил в фантиках оставлять загадки. Сам их придумывал и печатал на внутренней стороне – не на всех обертках, а только на некоторых. Ему нравился элемент случайности: никогда не знаешь, кому попадется конфета с загадкой. Но проблема в том, что…

– Какие-то слова, – говорит Гена. – А, это как печенье с предсказанием?

– Это загадка, – произношу я беззвучно. Горло пересохло и у меня не получается родить звук.

– Загадка?

… проблема в том, что кроме папы на фабрике никто такими штуками не баловался.

А папа пропал без вести девять лет назад.

– Чего-чего? Ну-ка, – Гена отбирает у меня фантик и сбивчиво читает вслух: – «На скале нас было двое. Со скалы упали оба. Тот разбился, а я остался». Что за чушь?

* * *
– Вот. Только у меня фуга будет в медленном темпе. Так можно, как считаешь? Слово «фуга» же переводится как «бег». А бег не бывает медленным ведь. Ну, только в кино, в замедленной съемке. Вот и думаю теперь: может, указать быстрый темп?

«Конфета с прошлых партий? С партий, сделанных девять лет назад?» – размышляю я и вдруг замечаю Генин взгляд.

– Ты не слушал, что ли?

– А…

– Понятно. Опять о Лерке мечтаешь?

– Что? Нет.

Кажется, я краснею, но Гена и так все про меня знает.

– О ней мечтаешь, – убежденно говорит он, а мне даже возразить нечего, хоть он и не прав. Я еще больше краснею. – Пригласил бы куда-нибудь.

– Лучше помоги с загадкой, – достаю из кармана фантик от конфеты – просто чтобы отвлечь его от нелепых попыток учить меня жизни. У Гены никогда не было девушки, а у меня она есть.

– Тот – это египетский бог.

Гена уже, оказывается, забрал у меня фантик, пока я размышлял, и сейчас внимательно вчитывался в него.

– Только я не помню, чтобы он разбился.

«Или папа напечатал загадки на обертках впрок?»

Я забрал у него фантик. Стал вчитываться в мелкий шрифт. Состав, масса, калории… Вот, нашел.

– Две тысячи девятнадцатый год.

– Ну да, – кивнул Гена обиженно. – Думал, я тебя просроченной конфетой угощаю?

– Египетский бог?

– Да, Тот.

Гена вытащил из кармана смартфон с треснутым дисплеем и почти тут же зачитал:

– «Древнеегипетский бог мудрости, знаний, Луны, покровитель библиотек, ученых, чиновников, государственного и мирового порядка. Является одним из самых ранних египетских богов». С головой ибиса.

– Ибис?

– Птица такая с длинным клювом, вот, – Гена показал мне картинку на смартфоне: типичная фигура египетского бога с головой и ногами в профиль, а торсом анфас. Зеленая птичья голова, в руках палка со странным окончанием и что-то похожее на крест.

– Посох и анкх, – поправил меня Гена с укоризненным видом, как будто не знать, что означает «анкх» – преступление. – Анкх – узел жизни, или бант жизни, или ключ Нила.

– Не определились?

– Это такой символ. Означает всё это вместе, – с лицом профессора разъяснил Гена, хотя сам узнал об этом только что из Википедии.

– Покровитель библиотек, значит?

– Странная загадка. «Тот разбился, а я остался». В каком смысле он разбился? И кто остался?

Мне вдруг всё это надоело. Египетские боги, ибисы, Википедия. Никакого отношения это не имеет к загадке отца. И откуда она только взялась через девять лет после?..

– Мне надо к покровителю библиотек, – сказал я, хотел уйти, но Гена увязался со мной. Мы поднялись на четвертый этаж в читальный зал – Гена пыхтел. Я взял «Хорошо темперированный клавир» Баха: решил проанализировать фуги, считающиеся эталонными, прежде чем сочинять свою. Когда мы наконец вышли из консерватории, начало темнеть, и я вдруг вспомнил, что с Дашей договаривались встретиться у общаги. С Геной мы распрощались, он пообещал узнать все о боге Тоте, я попросил его не делать этого, – и разошлись в разные стороны: я пешком вверх, Гена на трамвайную остановку вниз.

Когда я дошел до грязного сворота к общежитию, стало совсем темно, а фонарей на этой части дороги почти нет. Один мигает желтушным больным глазом. Я поплелся по слякотной тропе.

– Эй, ты. Закурить есть?

Я попятился к краю тропы, в тень, и оказался правой ногой в какой-то жиже.

– Нет.

– Точно?

– Я не курю.

Парень подошел.

– Правильно, – он ухмыльнулся. Я стоял ногой в луже и видел его желтое от фонаря лицо. Ухмылка у него была, как будто приклеили губы криво.

– Курение убивает, – поведал он. – Правда, не всегда курение. Но убивает, это точно.

Я еще попятился, другой ногой наступил на какой-то бугор, который под ступней стал мягко проваливаться.

– Ну, нет так нет.

И парень ушел. Просто ушел.

Я выбрался на тропу. Теперь у меня были ноги – одна мокрая, другая вся в глинистой грязи.

Я прошел мимо первого корпуса ко второму. Встал у двери, достал смартфон и сделал короткий дозвон на Дашин номер. Через пять минут она выбежала, как будто ее вытолкнули изнутри. Словно она всех там достала и от нее наконец избавились. Когда она приблизилась ко мне с улыбкой, этот неподходящий во всех отношениях образ все еще стоял у меня перед глазами.

Она поцеловала меня в губы, и мы отправились – опять по мокрой грязной тропе, на выход с территории общежития. Даша, не смолкая, расписывала свой сегодняшний день в красках: как играла сонату для скрипки и фортепиано, как пела сольфеджо, как не решила задачу по гармонии, как была в буфете. Я молчал. Когда уже виднелся асфальт нормального тротуара, которым прерывалась грязная тропа, она вдруг сказала:

– А у меня комната свободна до завтра. Светка уехала к родителям на годовщину свадьбы.

И мы пошли обратно. Правый мой ботинок хлюпал.

* * *
Сначала мы говорили. Говорила Даша, а я слушал. Потом целовались. Потом делали то, что делали…

С Дашей мы познакомились полгода назад и наши отношения как-то сами собой сложились по схеме: совместные репетиции по классу ансамбля – поход в кино – влажный поцелуй в подъезде. В моем подъезде. Почему-то Даша меня тогда проводила до квартиры, а не я ее. И первая поцеловала. А неделю спустя пригласила в свою комнату в общежитии.

И вот сейчас, в который раз за эти месяцы я смотрел на желтеющий по углам потолок. И думал о том, что комнату многократно топили, да так и не утопили. Или утопили? Окна неподвижны, белесые облупленные рамы. И синюшное небо за холодным стеклом. Эта комната мертва. Комната-утопленник. И теперь в убитой кем-то комнате мы с Дашей…

Чтобы отогнать неподходяще мрачные мысли, я посмотрел на Дашу. Лицо ее освещал дисплей смартфона. Глаза мелко двигались влево-вправо, рот полуулыбался – Даша читала сообщения. Держала смартфон в одной руке, а другая ее рука лежала у меня между ног.

– Мне надо идти, – сказал я и резко вскочил, как будто меня толкнули в спину. Увидел себя в зеркале-обрубке – в таком, какие бывают только в общежитиях и захолустных больницах, их словно наспех вырезают из остатков нормальных зеркал. Похоже на большой осколок, обточенный по краям. Лицо в нем – какое-то круглоглазое, хотя обычно у меня не такое.

– Куда? Вечер только начался, еще вся ночь впереди, – она оторвалась от своего смартфона и улыбнулась мне.

– Я кое-что вспомнил, – сказал, и тут же действительно кое-что вспомнил. Загадки. Отец записывал их в специальную тетрадь. Вместе с отгадками.

* * *
Открыл дверь своим ключом и тут же услышал:

– Илюша, почему так поздно? Занимался к завтрашнему?

Черт. Завтра же технический зачет по фортепиано.

– Да.

Сдам как-нибудь.

Я разулся, кинул на пол сумку с нотами Баха внутри и двинулся в комнату за стулом. Те папины вещи, что еще остались в нашем доме, хранились наверху, на антресолях.

Я принес стул, забрался на него. Стал копаться в стопках бумаг – здесь были наши с Викой школьные рабочие тетради, какие-то рисунки, черновики, ученические дневники. Папина тетрадь, насколько я помню, была черной. Я вытащил одну, показавшуюся мне черной, она оказалась темно-синей. Открыл.

«Я словно сам музыкальный инструмент. Все от меня чего-то хотят. На мне играют: мама, папа, сестра. А когда не нужен – ставят в шкаф. В шкафу могу делать что хочу. Но что в шкафу поделаешь?

Я люблю рояль. У него много клавиш. Но я не за это люблю рояль. Он как большой черный жук с одним крылом. Если надо – улетит. Но не улетает.

И еще – на нем тоже все играют. Кто приходит в класс репетировать – тот и играет. Как на мне. И его звуки ему не принадлежат, они общественные. Слышны даже техничкам, что моют коридоры.

Вот и я такой. Обыкновенный музыкальный инструмент».

Несколько лет назад – не помню, сколько мне было тогда – десять, двенадцать? – я хотел стать писателем. Усиленно строчил рассказы. Представлял, как по почте мне приходит моя книга в твердом переплете. Или лучше в суперобложке. Как я захожу в книжный магазин – а там мои книги на самом видном месте. И удивленная покупательница смотрит сначала на книгу (на заднюю сторону обложки, где портрет автора), затем на меня, на книгу, на меня, а потом такая:

– Это вы написали?

А я ей:

– Ну что вы, что вы, просто похож.

– Что-то ищешь? – спрашивает мама. Я чуть не падаю со стула от неожиданности, грубо выдернутый из воспоминаний о моем писательском прошлом.

– Свой… эээ… дневник ищу.

– Дневник? Личный?

– Да.

– Ты вел дневник?

– Да, – вру я. Хотя, сборник наивных рассказов, что у меня в руках сейчас, вполне можно назвать дневником.

– Интересно было бы почитать, – улыбается мама.

– Вот еще, – говорю и вдруг вижу черный корешок. Сразу понимаю: та самая тетрадь. Сердце, как взбесившаяся лошадь, резко срывается и припускает. Смотрю на маму сверху вниз: когда она уйдет? Если при ней вытащу эту тетрадь, она все поймет. Подумает еще что-нибудь слезливое: сын соскучился по отцу.

– Мам.

– Ладно, закончишь поиски, ужинать приходи, – коротко машет на меня рукой и удаляется на кухню.

Торопливо достаю тетрадь и с ней скрываюсь в своей комнате.

Между страниц – разноцветные, выровненные временем и весом других тетрадей, что лежали сверху на папиной – фантики. С загадками. Он сохранял те, что попадались ему. В самой тетради – ровным округлым, достаточно крупным почерком записаны и пронумерованы все сочиненные им загадки с отгадками в скобках. И с датами, когда придуманы.

Про Тота в тетради не написано.

Я просмотрел еще раз – нет загадки про Тота.

И вдруг вспышкой:

– Смотри: будешь вон за тем парнем. Понял? Вон тот. Тот. Видишь? ТОТ.

Откуда это? Я стиснул ладонями виски, чтобы лучше думалось. Откуда это пришло мне в голову?

– Вон тот. Тот. Видишь?

…Тот парень начал медленно оборачиваться. Затылок. Четверть-оборота. Пол-оборота.

– Илюша, пойдем ужинать, – заглянула мама в мою комнату.

* * *
На следующий день я завалил технический зачет по фортепиано. Совсем не готовился, думал, справлюсь на чистом вдохновении, но споткнулся на арпеджио, цепочку аккордов сыграл чересчур медленно – боялся ошибиться.

– Что ж, Илья, пересдашь через неделю, – сказала Ирина Павловна, мой преподаватель по фортепиано. Ей все равно, пересдам ли я вообще. Я знал, потому что недавно случайно услышал, как она говорила обо мне другому преподавателю:

– Пианистом все равно не будет. Рука небольшая, пальцы не беглые. Даже концертмейстером, думаю, не станет – сам не захочет. Есть амбиции, но таланта мало. Музыкальные школы любят таких: пойдет преподавать.

Ей было все равно, кем я стану. Несколько раз она даже пыталась уговорить меня перевестись на другую специальность, связанную с музыкальным образованием. Но я не пошел.

– Подготовься как следует к следующей неделе, – равнодушно сказала мне Ирина Павловна в конце урока.

– Хорошо, – кивнул я и вышел из кабинета. На душе было муторно. Я нет-нет, да и вспомню, что пианист из меня не выйдет. Никогда не выйдет.

Машинально – ноги сами шли – поднялся на этаж, постучал в кабинет номер тридцать шесть, заглянул.

– О, какой человек пришел! – сказал Юрий Васильевич.

Он всегда мне так говорит, когда я прихожу один, в индивидуальном порядке. Не знаю, может, он так говорит и другим. Но мне сразу становится легче от того, как он поднимается со своего места, прошаркивает к ученическим партам, берет один стул – для меня – и подставляет к пианино рядом со своим.

Я ставлю на полочку для нот первый том «Хорошо темперированного клавира» Баха, как будто так и надо, как будто у меня урок полифонии по расписанию, а не перемена между парами.

– Посмотрим, – Юрий Васильевич раскрывает ноты, они чуть не падают с полочки. Я поддерживаю их за уголок, чтобы не сползали больше. – Какую фугу разберем?

От учителя исходит такой запах, который вызывает во мне образ заржавевшего кофе. Не знаю почему. Что-то горькое и кисловатое.

– До диез минор, – говорю я.

Его голова трясется, пока он листает.

Ведь ни слова мне не говорит о том, что фуга до диез минор – самая сложная! Не говорит мне, что я чего-то могу не понять, не говорит, что мне слишком рано разбираться с ней. А уже нашел нужную страницу и на видавшем виды пианино наигрывает тему фуги до диез минор. Мне уютно – с этим старым пианино и этим старым человеком, влюбленным в полифонию.

Я слежу за его узловатыми пальцами на белых, заигранных, как будто обгрызенных по краям, клавишах, и вспоминаю: тема – это лицо произведения. Я сочиню лучшую фугу на курсе. Подготовлюсь, поиграю фуги других композиторов, послушаю, что расскажет Юрий Васильевич, – и сочиню свою. С моей темой.

* * *
В кармане у меня тот самый фантик. Иду мимо стендов с информацией о концертах к выходу. У двери меня догоняет Гена. Сегодня мы с ним еще не виделись – не было совместных пар.

– Я почитал про Тота, – выпаливает Гена.

– Да не надо было.

– Кроме всего прочего, чем он занимался – библиотеками, чиновниками, учеными – он был еще богом слова. Занимал почетное место писца, секретаря и визиря бога Ра.

– Ну и что?

Гена оторопело посмотрел на меня.

– Я не знаю. Думал, может, это поможет разгадать загадку.

– Не поможет. Загадка к богу Тоту не имеет отношения.

– А о ком там тогда сказано?

Я пожал плечами. Мне нужно торопиться, а Гена вцепился в рукав и рассказывает о боге Тоте.

– Мне идти надо.

– Можно с тобой?

– Нет, это…

– Свидание с Дашей?

– Да, – с готовностью вру я.

– Ладно, пока, – разочарованно говорит Гена. – Я тогда еще останусь в консерватории, позанимаюсь.

Мне жаль, что я обманул единственного друга, но что поделаешь. Выхожу на улицу. Ветер и слякоть. Серый воздух – скоро совсем стемнеет. Иду в сторону трамвайной остановки, потом резко сворачиваю на автобусную – на маршрутке быстрее. Надо успеть, пока не закончился рабочий день.

* * *
При входе на кондитерскую фабрику почему-то пахнет, как в садике, в моем детстве.

Папа приводил меня и отпускал мою руку, чтобы дальше я шел сам. В тамбуре всегда пахло одинаково – смесь геркулесовой каши и вишневого киселя. Я проходил один пролет, оборачивался. Не выдерживал и бежал обратно, к папе. Целовал его в щеку. Он смеялся. А потом говорил серьезным голосом: «Ты же мужчина, Костя». И мне приходилось идти по лестнице не оглядываясь. Чтобы не вернуться еще раз.

В садик папа давал мне конфеты. Я их съедал, а фантики старался сохранить, но уже ко времени обеда у меня ни в карманах, ни в руках не было ни одного. Я плакал.

И этот запах – геркулесовая каша и вишневый кисель – вре́зались в память навсегда. Запах расставания с папой, потерянных фантиков, слез.

Так же пахло на фабрике, когда я вошел.

Постучал в окошко пропускного пункта. Я видел только седую лысеющую макушку охранника и краешек маленького телевизора, который он смотрел. Охранник обернулся ко мне.

– Можно мне к Константину Алексеевичу? – спросил я с самым наивным видом.

– Зачем?

– Он мой дядя.

– Как зовут?

Я на мгновение тушуюсь – как меня зовут?

– Илья. Илья Королев.

Охранник поднимает черную трубку и набирает три цифры.

Через пять минут выходит дядя Костя, как мы с Викой зовем его с детства. Папин друг. Никакой он мне не дядя, конечно.

– Привет, племянничек, – усмехнулся дядя Костя. – А ты вырос, возмужал. Я тебя помню еще вот таким, – он показал ребром ладони чуть выше пупка, а я подумал, что взрослые, наверное, всегда так говорят, когда долго не видели детей своих друзей. Из вежливости.

Он похлопал меня по плечам в знак приветствия, а я потупился:

– Здравствуйте, дядя Костя. Извините, пришлось немножко обмануть, чтобы вызвать вас сюда.

– Пришлось? Говори, что там у тебя. Я к твоим услугам – любой вопрос, – сказал он с готовностью человека, разговаривающего с сыном своего пропавшего без вести друга.

– Вот, – я достал из кармана фантик. – Глупый повод, конечно.

Дядя Костя взял фантик, внимательно прочитал загадку.

– Твой папа такие шутки любил.

– Да. Но это же не папа… Я хотел спросить, может, кто-то еще у вас на фабрике увлекается загадками?

– Нет.

– Точно?

– Я бы знал. Если ты помнишь, я работаю в фасовочном цехе.

– Сначала я подумал, может, из старой партии, еще отцовской, но на фантике указан нынешний год.

– Да, обертка свежая, – дядя Костя разглядывал фантик, читал мелкий шрифт. Раскрыл внутреннюю сторону. – «На скале нас было двое. Со скалы упали оба. Тот разбился, а я остался». Странная загадка. В ней чего-то не хватает. Четвертой строки, вроде: «кто разбился со скалы?» Хотя, так не говорят – «разбился со скалы». «Кто остался на скале?» С другой стороны, бывают, наверное, и такие загадки. Твой папа сочинял другие. Помнишь? «Тридцать два солдата белых защищают великана. Только сладкая конфета сломит болью истуканов».

– Вроде не очень складно.

– А ответ помнишь?

– Нет.

– Зубы. Это они – белые солдаты. Защищают великана – то есть язык. И зубы можно испортить конфетами.

Взгляд у меня, похоже, стал мутный, потому что дядя Костя встрепенулся.

– Что-то не так? Извини, если напомнил об отце…

– Все хорошо. Просто хотел узнать, балуется ли кто-нибудь еще такими вещами. Всё. Узнал. Спасибо, – я непрерывно кивал, не мог остановиться.

Дядя Костя сочувственно на меня посмотрел, а я отвел взгляд.

– На нашей кондитерской фабрике есть отдел печати конфетных оберток, – сказал он, когда я уже хотел попрощаться и уйти. – Многие другие фабрики заказывают в типографии. Так что любой мог напечатать обертку и завернуть конфету в нее.

– Да? – удивился я. Такая мысль не приходила мне в голову. Кто-то напечатал обертку с загадкой и подсунул мне. Кто-то…

Мне же Гена дал конфету! Но он не мог знать об отце и его загадках. Да и если бы знал, не стал бы так поступать со мной.

– Некоторые компании делают большие заказы у нас. Выбирают нужный им сорт конфет, а обертку мы производим для них специально – с логотипом компании-заказчика. Это делается для подарков клиентам и собственным работникам на праздники. Деловая этика стала слаще! Хороший слоган, – дядя Костя улыбнулся. Я попытался улыбнуться в ответ.

– Спасибо вам, – кивнул на всякий случай. – До свидания.

Вышел на улицу.

Кто-то разыгрывает меня. Но кто и зачем? Кому это надо? Боже, да кому я нужен-то, чтобы так заморачиваться?

Я сделал два шага от дверей кондитерской фабрики, и вдруг меня догнал этот запах – смесь геркулесовой каши с вишневым киселем – стукнула дверь и на плечо мне упала рука. Я резко обернулся.

– Послушай, Илья, если тебе нужна… – заговорил рядом с моим ухом дядя Костя. Я не слышал, что он говорит.

Опять этот запах, напоминающий мне детский садик. Внутри заныла тупая боль, как будто в грудь ударил баскетбольный мяч. «Ты же мужчина, Костя».

Костя.

– Если еще какая-нибудь загадка, приходи…

Я точно помню. Лестница наверх, куда мне следовало идти – в свою детсадовскую группу. Я иду. Делаю пару шагов, с трудом преодолевая высокие ступени. Оборачиваюсь. Папа еще в дверях. Меня начинает куксить – чувствую, лицо искажается, как если бы я съел дольку лимона. Бегу к папе. Обнимаю, целую в щеку. Папа смеется. А потом серьезнеет.

– Ты же мужчина, Костя.

КОСТЯ.

– Слышишь меня? Илья? – дядя Костя трясет меня за плечи.

Боже. Папа называл меня в детстве Костей. Или не меня? Я не Костя. Боже.

– Илья? – глаза у дяди Кости встревоженные.

Я мотаю головой, смотрю на него:

– Спасибо. Да, если еще что-нибудь, то обязательно…

И ухожу. Не могу больше ничего ему сказать. Иду, как во сне. Бреду, переставляю ноги, ничего не вижу, только свои ноги – идущие… бегущие…

* * *
Проскочив три пролета, не сразу попадаю ключом в замочную скважину. А когда захожу – в прихожей темно. Не хочется включать свет. Сажусь на тумбу для обуви. Как-то разом меня покинули силы.

– Чего притаился? – слышу голос сестры. А вот и ее темный контур, сбоку очерченный желтой полоской кухонного света.

– Не притаился.

– Свет включи.

– Сама включи, если надо.

Я неохотно поднялся и прошагал в комнату мимо нее. Закрыл дверь, но Вику это не остановило.

– Тебе звонила девчонка, – сказала она, распахнув мою дверь настежь.

– Ну и что?

– Просила перезвонить, оставила номер.

Странно, подумал я. Не Даша, значит?

– Ладно.

– Перезвони.

– Ладно.

– И поешь. Мама просила тебе разогреть, но я не собираюсь. Не маленький – сам справишься.

– Ладно.

Вика все не уходила, и я принялся стягивать с себя джинсы. Подействовало – она быстро убралась и даже прикрыла дверь.

Значит, мамы нет дома. Да даже если бы была. Как спросить? «Мама, почему папа раньше называл меня Костей?» А если он не называл? Если это все мое воображение? Подумает, что я спятил.

Сел на кровать и обхватил голову руками. Еще эта загадка. И фуга. И пересдача техзачета. И звонила какая-то девчонка, не Даша. Зачем? Кому я нужен? Не хочу, не хочу, не хочу.

Папа бы сказал, что я раскисший слабак, увидев меня сгорбившимся, в одних трусах. Перед глазами у меня были собственные хилые коленки. Ладонями сжал виски и чувствовал пульс. Тук-тук, тук-тук. Живой.

Папа…

Я достал фантик из кармана брошенных на пол джинсов, развернул.

– Это ты написал, папа? – спросил шепотом, чтобы, не дай бог, Вика не услышала. – Кто такой Тот? И почему он разбился? И где сама загадка?

Дядя Костя прав. Не хватает четвертой строки. Это не совсем загадка. Больше похоже на констатацию факта: тот разбился, а я остался. Или вопрос нужно задать самому? И самому же ответить на него.

Дядя Костя сказал, что обертку для конфеты можно заказать в любой типографии. Нужно спросить Гену, где он взял конфету. Так я размышлял, а на заднем плане моего сознания звучала другая тема: дядя Костя… Окончание этой мелодии непрерывно повторялось: Костя, Костя, Костя. По спине бегали мурашки от этого имени.

«Ты же мужчина, Костя». Как сейчас слышу его голос. Я не могу ошибаться, просто не могу. Помню его губы, произносящие: Костя.

Не Илья.

* * *
Так и не зажег свет. Так и не разогрел себе еду. Так и не перезвонил какой-то девчонке. Вообще не вышел из комнаты. Улегся в постель в полдесятого вечера. Заглядывала сестра, я сделал вид, что сплю. Подумала, наверное, что переутомился в консерватории. Тихо прикрыла дверь. Иногда она ведет себя так, словно заботится обо мне. Странная.

Я пялюсь в потолок. Там лежат темно-синие тени веток деревьев. Ветки подсвечены фонарем. Тени напоминают многопалые лапы, которые вроде бы протянулись, чтобы схватить меня, да так и застыли. В детстве я боялся этих лап. Не верил, что они застыли насовсем, думал, что выжидают, когда же я закрою глаза – тогда они меня и сцапают.

Теперь просто разглядываю эти узоры. Смотрю на них, а думаю совсем о другом. Назойливо вспоминается почему-то мой восьмой день рождения. Торт. И все в масках. Мама – заяц, Вика – лисица, папа – волк. Мама дала мне маску кота, но в ней не получалось задуть свечи, и я снял. Огонь погас не на всех свечках сразу, а это значит, я знал, что желание не сбудется. Я дул. Папа смотрел на меня своим волком и молчал. Я подул изо всех сил, что у меня были и даже из тех, что у меня еще не было. Погасла последняя свеча, стало темно и почему-то очень тихо – на секунду. А потом мама включила верхний свет и захлопала в ладоши, а за ней Вика. Я посмотрел на папу. Он тоже начал хлопать в ладоши. И когда он начал, я увидел: это не папа. За маской волка не папа!

Не помню, что было дальше, помню только лицо мамы – совсем близко и без маски. Она покраснела и что-то говорила мне.

– Все хорошо, Илюша, – смысл слов дошел до меня не сразу. Мама неуверенно улыбнулась, точнее нервно дернула губами в стороны: – Все хорошо. Это дядя Костя. Мы думали, будет смешно.

– Да брось возиться с ним, – буркнула сестра откуда-то из-за ее спины.

– Мы думали, будет смешно, когда ты заметишь, что это не папа, – говорила мама и все время держала меня за запястья, как будто я мог вырваться или еще что-нибудь такое. Я не мог, я просто сидел и смотрел на нее. Щеки у нее стали совсем красные.

– Трусливый, – вставила сестра. – Пошутить нельзя.

Дядя Костя озабоченно поглядывал на меня из-за плеча мамы. И мне стало неудобно за себя.

Свой кусок торта я так и не съел.

Папа пришел, когда я уже был в постели. Он возник сначала в проеме – темным силуэтом, а потом подошел к кровати. Я не знал, притвориться ли, что я сплю или нет. Ведь ему наверняка рассказала мама, как я испугался. Теперь он посчитает меня трусом.

– Илья, – позвал он негромко.

Я открыл глаза.

– С днем рождения, сын. Извини, я задержался.

Он что-то еще говорил про работу, про конфеты, а я смотрел на его ухо, которое было подсвечено светом из коридора, и думал, что мама не рассказала ему, как я испугался. Наверное, не рассказала. Что я трус.

Сейчас, пока я лежал в постели, эта сцена, когда все еще были в масках, вставала перед глазами раз за разом – словно ее поставили на повтор. Заяц, лисица и волк.

Щелкнул замок и я вздрогнул. Маски исчезли, появились черные лапы деревьев на потолке.

По тихому шуршанию в прихожей я понял, что пришла мама. Поднялся с кровати и вышел в коридор. Мама стояла спиной ко мне – вешала пальто в шкаф. Обернулась.

– Ох! Илюша. Напугал меня. Что случилось? Почему не спишь?

– Ты поздно.

– У Вали сегодня день рождения, мы посидели с девчонками. Вика тебе не говорила?

Я мотнул головой. Мне нужно было спросить. Обязательно сейчас, потом я не решусь – буду долго размышлять, с чего начать. А сейчас…

– Мама.

– Ложись спать, сынок. Извини, что разбудила, – мама сняла сапоги и прошла мимо меня по коридору в кухню.

– Мама, почему папа называл меня Костей? – сказал я ей вслед.

Она стала медленно оборачиваться. Четверть-оборота. Пол-оборота. А дальше – как будто лицо поставили на паузу.

– С чего ты взял? – проговорила чужим голосом.

Я опустил голову и разглядывал пол. Почему она так себя ведет? За что? Зачем внушать мне, что я спятил? Почему бы не рассказать правду? Во мне родился гнев. Я ведь помню, как он произносил: «Костя»!

– Ладно, – сказала мама. Я поднял на нее глаза: она стояла с опущенными руками – не просто опущенными, а как будто сдалась. – Прости меня.

– За что? – едва выговорил. Гнев во мне растаял.

– За это. Пойдем на кухню.

* * *
На часах было два часа ночи, в стакане – остывший чай.

– Назвали в честь твоего дяди – моего брата. И до четырех лет ты был Костей. Пока он не погиб. Его сбила машина. Скончался на месте. Я испугалась, – мама глядела в свой чай, а я не понимал, почему об этом молчали раньше. Ведь ничего особенного. – Менять имя нельзя. Мне так сказали в ЗАГСе. Там работала женщина, как сейчас помню, с рыжими волосами, а кожа смуглая, как у цыганки. Она сказала, что нельзя менять имя. Сказала, что я уже привык к четырем-то годам. Попросила передумать. Но я все равно вписала тебя Ильей, на этот раз. Илья – хорошее имя, у нас, ни у меня, ни у папы, не было родственников, которых бы так звали.

История казалась мне бредом.

– Я испугалась, что ты тоже, как мой брат… – мама прижала ладонь ко рту, и я побоялся, что заплачет. Но она сдержалась. – А потом, когда ты исчез, – слеза все-таки образовалась на правом ее глазу и не покатилась по щеке, а с длинной ресницы бросилась вниз. Упала на стол и впиталась в скатерть – только мокрое место осталось. – Ты исчез, когда тебе было восемь. Помнишь?

– Помню, – буркнул я.

– Исчез в зеркальном лабиринте. Папа обегал весь парк аттракционов. Всех расспрашивал: видели такого мальчика, маленького, со светлыми волосами, на вид лет восемь, с такими круглыми глазами, как будто испуганными?

Я нахмурился. Папа описывал меня как испуганного. Я почти обиделся на него за это, а мама продолжала:

– Билетерша рассказывала, что ты вошел в лабиринт с таким высоким светловолосым парнишкой. Она еще подумала, что вы братья. Папа тогда сильно разозлился: на нее – за то, что пустила тебя с незнакомым дядькой, на тебя – за то, что пошел, не подождал его, на себя – за то, что бросил тебя одного.

Мне захотелось выйти из кухни. Не люблю эту историю и то, как мама ее рассказывает. Не рассказывает – вымучивает. Потрошит историю подробностями – как папа бегал, искал.

– А потом она увидела парня, с которым ты вошел в лабиринт. И крикнула папе: «Вон тот. Тот!»

Я резко вскинул на нее глаза.

– Что?..

– Она крикнула: «Вон тот парень, с которым ваш сынишка…»

Я встал и выскочил из кухни. Опомнился только в комнате за закрытой дверью, не понимая, что на меня нашло.

– Илюша, с тобой все хорошо? – послышался мамин шепот. – Извини меня. Разбередила раны. Прости.

– Все хорошо.

– Я зайду?

– Не надо. Спать буду ложиться.

Она помолчала, но не ушла пока.

– Ладно, – сказала наконец. – Прости меня, Илья.

Я не знал, за что ее прощать, да и она, думаю, не совсем понимала. Послушал ее удаляющиеся шаги. Сполз на пол и так просидел не знаю сколько.

«Вон тот. Тот!» – звучал в голове мамин голос. Я представил себе эту билетершу, хоть и не помнил ее толком. Представил, как она кричит папе: «Тот!»

Папа потом подошел к тому парню. Спросил про меня. И тот ему ответил, что видел «пацаненка из зеркального лабиринта» у будки со сладостями. Так и оказалось: я был там. Папа обнял меня. Не припомню, чтобы он еще хоть когда-нибудь так долго меня обнимал. А потом со слезами на глазах сказал:

– Я нашел тебя.

И прошептал мое имя.

* * *
По расписанию был ансамбль. Когда зашел в кабинет, увидел ее. Валерию. Она, как в кино, стояла, картинно облокотившись о рояль, и свет из окна не падал на волосы – он буквально ласкал их, резвился в них. А когда обернулась на звук открывшейся двери, я увидел идеальное лицо в обрамлении этих самых волос-любимцев оконного света. Я весь как-то размяк и не мог даже пошевелить языком, чтобы сказать «Привет».

– Илья! – она щелкнула пальцами в воздухе, привлекая мое – тоже размякшее – внимание. – Я звонила тебе вчера. Почему не перезвонил?

– А, м-м-м.

Так это Валерия звонила. Если бы я знал.

– Нам играть на зачете ансамбль. В курсе?

Я мотнул головой.

– Романс Рахманинова играем.

Руки и ноги вдруг стали неудобными, не приспособленными к движениям и даже к стоянию на месте – а я застыл посреди класса, как дурак, и стоял.

– Может, сядешь за рояль? – иронично предложила Валерия. И я подумал, что да, это лучшее решение. Правда, мне еще играть. Пальцами. Тоже неудобными.

– Я повторю свою партию, а ты как хочешь, – добавила она и подняла скрипку на плечо. Я протиснулся к роялю, хотя места пройти было достаточно – но я именно протиснулся. Даже умудрился удариться коленом об него, когда садился.

Пялился в ноты минут пять, не понимая, чем соль отличается от си. Валерия не обращала на меня внимания, шпарила на скрипке. И за что меня поставили с ней в пару на ансамбль? Всегда ведь с Дашей играли.

– Попробуем? – она перелистнула ноты скрипичной партии в начало и поглядела на меня.

Я сглотнул. Придется читать с листа, а я рядом с ней вообще не соображаю.

– Да, – сказал я и мысленно обругал сам себя за такой ответ.

Кое-как, обрывками, с кучей остановок, мы проиграли произведение.

– К следующему уроку выучи, – строго, как преподаватель, сказала мне Валерия. И, к своему стыду, я только безропотно кивнул в ответ.

– И перезванивай, когда тебя просят. Хотела предупредить, чтобы хоть чуть-чуть подготовился.

Я снова кивнул, а она выпорхнула из кабинета.

* * *
– Где ты взял ту конфету?

– Которая с загадкой? Не разгадал еще?

– Гена, это важно. Откуда она у тебя?

– Не знаю. Мама в магазине купила, наверное. Где же еще? А что?

Любопытный Гена уставился на меня, а я не знал, что сказать. Мы приближались к кабинету полифонии, и надо было договорить, прежде чем зайдем.

– У вас остались такие же конфеты?

– Понравились? – улыбнулся Гена. – Или надеешься, что попадется еще какая-нибудь загадка? Я вот в детстве любил загадки. В детсаде были такие книжки с картинками…

– Остались или нет? – прервал я поток его воспоминаний. Гена обиженно сомкнул губы.

– Не знаю. Смотреть надо.

– Давай тогда сходим к тебе после пар?

Он обрадовался.

– Да, давай. Можно будет еще фугу посочинять вместе, да? А то у меня интермедия не выходит. Точнее, она выходит, но какая-то чересчур длинная. Она же короткая должна быть? Ну, не длиннее темы же?

– Сейчас спросишь у Юрия Васильевича.

Я взялся за ручку двери в тридцать шестой кабинет.

* * *
– Интермедия – это отрезок фуги между двумя проведениями темы. Как мост между берегами, – сказал Юрий Васильевич.

– А без моста бывает? – спросила Таня с первой парты.

Юрий Васильевич хитро улыбнулся, взял нотный сборник со своего стола, с третьей попытки расцепил схлестнувшиеся между собой старые страницы. Поставил на полочку для нот. Стал нестройно наигрывать тему. Я сразу узнал: фуга до мажор Баха.

– Классический пример безинтермедийной фуги. Полифоническая ткань емкая, стиснутая проведениями тем.

– Так значит, можно было сочинять совсем без интермедий, – уныло протянул Гена.

– Можно. Но я бы советовал вам писать с интермедиями.

– Почему? – заинтересовался Гена.

– Так проще. В интермедии используется любой материал – тематический или совершенно новый, это самая свободная часть фуги, здесь возможен полет фантазии. Что хочу, то ворочу.

– А-а-а, – понимающе кивнул Гена и записал в тетради: «Интермедия: что хочу, то ворочу».

* * *
Мы с Геной ехали к нему домой. Нас болтало в трамвае. Я смотрел в равномерно пыльное окно на людей, толкущихся на остановках. И сравнивал их с музыкой. Незнакомые люди, чьи макушки я видел из трамвая, были для меня неинтересными, банальными темами. Кто-то даже не был темой –как вон тот мальчик, он просто держится за мамину руку, а она ему что-то непрерывно рассказывает. Это она – тема, а мальчик лишь подголосок. Но он может со временем вырасти в самостоятельную мелодию, у которой появится свой подголосок. В виде подружки, например.

Я задумался. Интересно, а из нас с Дашей – кто тема, а кто подголосок? Или мы равноценны и звучим двухголосно? Может даже, из нас получилась бы неплохая фуга? А Валерия? Контрастная тема?

Что за мысли лезут в голову.

– …тогда сочиню много интермедий. Чтобы все разные были, – дошел до меня звук голоса Гены. Оказывается, он все это время мне что-то рассказывал. – И ракоход еще хочу.

– Ракоход?

Я удивился, но Гена подумал, я не знаю, что такое ракоход. Достал смартфон и стал тыкать пальцем в дисплей.

– «Ракоход, – начал он зачитывать, – это проведение темы в обратном движении, от последней ноты к первой. То же, что и ракоходная имитация». Это как если бы мы стали ходить задом наперед.

– Видел такой клип, – говорю. – Там парень шел задом наперед через лес, при этом запросто обходил деревья, потому что знал, где они.

– Откуда знал? Он же только сейчас идет.

– Да, но он идет задом наперед – из будущего в прошлое. То есть предполагается, что он уже прошел по этому пути. Улавливаешь?

– Нет.

– Да я тоже. Он шел и шел. И пел, что сносил бы даже ссоры со своей девушкой, лишь бы она была с ним.

– И что дальше? – заинтересовался Гена.

– Дальше парень зашел в машину. Она стала откатываться назад. Через разбитое стекло влетела девушка, стекло склеилось, стало цельным. Девушка очнулась, стала живой. Это была секунда до аварии.

– Жутко.

– Да.

Оставшиеся две остановки мы молчали. Я разглядывал макушки людей через пыльное стекло.

* * *
Пока Гена медленно стягивал с себя куртку, я в пару шагов оказался у него на кухне и уже осматривал конфетницу, как какой-нибудь сладкоежка. Гена появился через минуту.

– Нашел?

– Да, вот две.

Я извлек конфеты.

– Их там больше должно быть.

– Ты их ел – такие конфеты?

– Да. А что?

– Были там загадки?

– Не припомню. Ну, я бы заметил, наверное, да?

Я развернул обе конфеты – обратная сторона фантиков была пуста. Гена взял одну из конфет и засунул в рот.

– А ты отгадал первую загадку?

Я порылся в конфетнице, но больше таких не было.

– Нет, не отгадал.

– Может, это как в игре, – говорил Гена с набитым ртом. – Сначала надо отгадать эту – тебе подсунут следующую.

– Подсунут? – я подозрительно поглядел на него. Наивные глаза навыкате, круглое лицо. Самый простой парень из всех, кого я знаю. Гена.

– Да я шучу.

– Пойдем в магазин?

– Зачем?

– За конфетами.

* * *
– Предлагаешь купить все?

– Возьмем полкило.

– А если в них не будет загадок, вернешься и скупишь все?

– Не знаю, – я не хотел думать, хотел совком накладывать в целлофановый пакет конфеты. Так и сделал.

Дома мы с Геной вывалили содержимое пакета на кухонный стол и принялись разворачивать каждую. Все обертки оказались чисты.

– И что теперь будешь делать? – спросил Гена.

– Оставлю конфеты тебе, кушай.

– Спасибо, конечно. Но дались тебе эти загадки?

– Да просто.

– Да просто? Носишься с ними уже не первый день.

Я помолчал немного, а потом вдруг, неожиданно для себя, выложил всё Гене. Про папу и как он шутил, оставляя загадки в обертках. Гена слушал удивленно. Рассказал и о том, что папа пропал девять лет назад. Говорил, а внутри что-то переворачивалось, казалось, что не надо рассказывать. Но я всё говорил и говорил. Пока резко не замолк – будто кончились слова.

Гена после паузы осторожно сказал:

– Илья, а ты не думаешь, что…

– Что?

– Не думаешь, что твой отец жив и…

– Нет.

– Почему? Он ведь пропал без вести, – робко проговорил Гена.

– Бред.

– А кто еще…

– Замолчи, – внутри поднялось какое-то дикое чувство, мне захотелось ударить Гену.

А он сказал:

– Пойдем фугу сочинять, – и вышел из кухни. Вот так вот просто. Я постоял немного, успокаиваясь, а потом тоже пришел в его комнату. Гена уже сидел на табурете за пианино. На полочке он разложил свои рукописные ноты.

– А ты уже сочинил тему?

– Нет.

– Когда будешь?

– Не знаю.

– Я сочинил. Ну, помнишь, я играл тебе? Правда, ты не слушал.

Я посмотрел на сгорбившуюся у пианино полноватую фигуру Гены и мне стало его жалко. Я взял стул и подставил рядом.

– Давай посмотрим. Сыграй, – сказал я, и Гена сразу оживился. Начал наигрывать, сопровождая свою игру сосредоточенным пыхтением. Он закончил и сказал, глядя в ноты:

– Последний звук темы не гармонирует с начальным звуком в следующем голосе.

– Закончи тему на доминанте.

– Точно, – Гена встал из-за пианино, прошел к своему столу, покопался между кучами наваленных тетрадок и учебников, вернулся со стирательной резинкой и карандашом. Стер ноту фа, написал соль. – А ты почему тянешь? Время пролетит, не успеешь сочинить, – нудно заметил Гена. Иногда его рассуждения напоминали таковые заботливой мамаши. Наверное, сказывается то, что Гена вырос без отца. Правда, я, получается, тоже…

– Хочу сочинить особую тему. Только мою.

– А учитель говорил, что хорошо бы написать несколько, а потом выбрать.

– Это не для меня. Я найду единственную.

– Как настоящую любовь?

Это тоже удивляло в Гене: иногда он выражался так, словно пересмотрел женских сериалов.

– Да, наверное.

– Хочешь, чтобы она была похожа на тебя?

– Кто?

– Тема фуги.

– Наверное. Не знаю. Что-то вроде этого, да.

– А я вот не продвинулся дальше риспосты. Пытаюсь написать интермедию, но ничего не выходит, – он стал наигрывать интермедию. – Как думаешь, в жизни есть полифония? Ну, то есть, я хочу сказать, что вот мы изучаем, изучаем, а пригодится это? Может, мы должны что-то такое важное понять благодаря полифонии?

Я пожал плечами. На философию меня не тянуло. Тянуло уйти куда-нибудь, раствориться где-нибудь. Никого не слышать, не видеть, не думать, не сочинять никогда ничего. В сердце гвоздем засели слова Гены: «Что если твой отец жив?». А что если нет? Не хочу надеяться. Да что угодно пусть происходит, только не надеяться! Зачем он так сказал? Кто его спрашивал?

«Что если твой отец жив?» – билось в мозгу.

А что если да? Где он сейчас? И где был девять лет? И что: тупая загадка – лучший способ заговорить с сыном после девяти лет разлуки?

Я вскочил со стула. Гена, что-то говоривший о фуге все то время, пока я себя накручивал, удивленно замолчал, уставился на меня снизу вверх. Такой глупый со своими круглыми глазами. Такой нелепо толстый на маленьком стульчике, как нахохлившийся воробей на жердочке.

Я кинулся в прихожую.

– Ты куда? – Гена выскочил следом, но замер в паре метров от меня. Я агрессивно натягивал куртку, если только можно агрессивно натягивать куртку.

– В магазин.

– За конфетами? – догадался Гена, подошел и принялся обуваться.

Я не стал его ждать. Хлопнул дверью и ушел.

Когда уже был в магазине, Гена образовался рядом со мной, молча оторвал от рулона одноразовый пакет и подставил в открытом виде, чтобы мне удобно было сгружать конфеты.

Пакетов потребовалось четыре, чтобы забрать все конфеты фабрики, на которой работал отец.

* * *
Пусто.

* * *
Небольшая заметка в газете от 2 марта 2010 года:

«Пропал без вести Королев Виктор Игоревич, 1974 года рождения. Был в серой куртке, темных джинсах. Последний раз видели близ Желтого утеса. За любую информацию о местонахождении…».

И фотография. Черно-белая, она не похожа на цветной оригинал, который мама отнесла в газету для этого объявления. Здесь он какой-то совсем суровый, а на цветной видно, что настроение у папы хорошее.

«…видели близ Желтого утеса».

Я был там. Мы все были – мама, Вика, полиция. Несколько дней треугольник утеса был огорожен красно-белой лентой – велись поиски. Ничего не нашли тогда, ни единого следа. И внизу, куда он мог упасть – не нашли. Ни зацепки.

– Он мог сбежать, мы проверяем эту версию. Имели место ссоры, непонимание в семье, нелюбимая работа? – полицейский задал этот вопрос, похожий на список, маме. Она только качнула головой – влево, вправо. Кажется, не совсем поняла, чего от нее хотят. Помню ее глаза: как вода в грязной луже, мутные и бессмысленные.

– Он мог погибнуть от рук преступника. Эту версию тоже проверяем, – сказал полицейский. – Прочесываем окрестности на предмет тела.

Мутные мамины глаза стали больше и круглее…


Газетную вырезку я положил обратно в ящик стола. Проверил фантик в кармане – на месте. Теперь всегда ношу с собой…

Стоп.

Суетливо вытащил фантик. Вчитался в загадку.

«На скале нас было двое. Со скалы упали оба. Тот разбился, а я остался».

«…последний раз видели близ Желтого утеса».

«Со скалы упали…».

Черт.

Я выскочил из комнаты, не заметил Вику, с налету толкнул ее плечом, не расслышал, что она мне там говорит – поаккуратнее? Да какая разница!

Выбежал из дома и помчался к утесу. Перебежал трамвайные пути в неположенном месте, потом – через парк, длинный, как кишка, парк. Табличка «Желтый утес». Наконец-то.

Запыхавшийся, подскочил к самому краю. Теперь здесь ограда, призванная уберечь ротозеев от падения с утеса. «Со скалы».

Я перегнулся через ограду, посмотрел вниз. Говорят, высота нашего утеса примерна такая же, как у девятиэтажного дома. Внизу – лысые глыбы-камни. И только в отдалении – обширный луг, летом он как ровное зеленое полотно.

«Тот разбился, а я остался». Кто такой Тот? И кто… остался?

Папа?

Я всматривался в глыбы на дне утеса – как будто это могло помочь. Как будто там ответы на мои вопросы.

Сел на ограду. Зачем пришел? Даже не пришел – прибежал. Разве по прошествии девяти лет можно что-то найти? Что-то понять?

Но если в загадке речь о папе, значит… Значит, он жив? Это он написал загадку? И каким-то образом подкинул Гене? Чтобы Гена потом меня угостил. Именно этой конфетой… из числа многих прочих, с обертками без загадок.

Я сжал виски ладонями. Я ничего не понимал. Я запутался.

Просидел на ограде до темноты. Вытаскивал и убирал обратно в карман фантик. Жалкий дурак. Читал тупую загадку, заучил ее. Пока не перестал в темноте разбирать буквы.

Услужливо зажглись фонари, чтобы я мог продолжить истязать себя этой дурацкой бумажкой.

Смял и бросил с утеса.

Тот разбился. А я остался и побрел домой.

II. Риспоста первая (голос, имитирующий тему, изложенную в пропосте)

Вижу себя. Расплывается правый глаз, ползет по щеке. Рядом с моим лицом смеется большой рот, из него лезут зубы, они вытягиваются и разрастаются в огромный зубастый частокол.

Левый глаз ползет вниз, к моим искаженным губам. Я вижу руки – их много, они близко, у них большие пальцы, длинные пальцы, все в огромных ногтях. В отраженных глазах серый ужас. Я слышу смех откуда-то справа. Хочу закричать, но не могу. Смех приближается. Он пахнет жареными пончиками и горячим маслом. Мне кажется, что я кричу, но тишина. Длиннопалая рука толкает меня в плечо, чтобы я шел вперед.

Оборачиваюсь. Папы нет.

Улыбается билетерша. Я вижу ее круглую короткую руку совсем рядом с моим лицом. Зажмуриваюсь – она сейчас схватит мое лицо. Темно. Билетерша вытаскивает из моих влажных пальцев билет, с треском отрывает от него кусок.

Я делаю шаг, открываю глаза, оглядываюсь, кручусь, гляжу, беззвучно кричу – кажется, что кричу – черный круг моего открытого в ужасе рта во всех зеркалах. Подношу руку ко рту, но губы плотно сомкнуты. Верчусь на месте – везде лицо с кричащим без звука ртом, везде глаза, как два огромных стеклянных шара. И еще кто-то рядом. Длиннопалая рука. Она летит к моему плечу. Я чувствую ее. Она делает больно. Она зажимает рот. Мой рот. Черный круг рта пропадает под длинными пальцами с длинными ногтями. Болит грудь, как будто меня стискивают все туже и туже.

– Будешь вон за тем парнем. Видишь? Вон тот. Тот. ТОТ.

– Папа, – кричу я, но не доносится ни звука. В зеркале длинные пальцы на моем лице вместо рта.

Я с усилием оборачиваюсь. Парень улыбается мне. Он обычный. Он нормальный. Руки его спрятаны в карманы. Он подмигивает.

Поворачиваюсь к зеркалам – длинные пальцы сжимают мое лицо до боли, от их хватки вот-вот челюсть пойдет трещинами. Глаза – две ровные круглые дырки.

– Вон тот. Видишь? Тот. Тот.

– Папа!

– Папа!

– Папа!

* * *
Резко сажусь на кровати. Свело ногу, и от острой боли несколько секунд не могу пошевелить ею. Разминаю икру. Одна щека мокрая, как будто в нее брызнули водой, вторая – сухая. Я отираю ладонью мокрую щеку, когда утихает в ноге боль. Встаю. Пол холодный.

Иду на кухню. Зажигаю подсветку на вытяжке над плитой. Свет слишком яркий, я щурюсь, но смотрю. На сетчатке остаются следы – световые кляксы.

Наливаю в стакан воды из-под крана.

– Илюша?

Испуганно, судорожно оборачиваюсь. Это мама.

– Не спится?

Сглатываю.

Мама подходит ко мне, легонько проводит по плечу рукой, берет чайник и начинает набирать в него воду.

– Не пей из-под крана, – говорит она и ставит чайник на подставку, нажимает кнопку. Чайник загорается изнутри синим светом. Я сажусь на стул. Мама присаживается рядом, гладит мою руку. Как будто понимает, что со мной. И смотрит своими карими щенячьими глазами. Такими она смотрит, когда жалеет меня.

– Чаю попьем, – говорит она лишнюю, ненужную фразу.

Мама кидает в мою кружку пакетик, заливает кипятком. Я смотрю, как расползаются в прозрачной жидкости коричневые щупальца заварки. Чай темнеет и темнеет.

– Крепко, – мама вынимает мой пакетик. Пока я пялился в свою кружку, мы сидели молча. Поднимаю на нее глаза.

– Все нормально, – говорю, потому что мне кажется, что необходимо сказать нечто такое.

– Кошмар приснился?

– Ногу свело.

В дверях появляется Вика.

– Что вы тут устроили? Вечеринку для двоих? – она еле разлепила глаза, а уже язвит. – Время видели? Три часа.

– Не спится, – говорит мама.

– Сразу обоим?

Я сжимаю ладонями кружку с чаем. Горячо, ну и пусть.

– Вика, иди спать, – говорит мама.

– И пойду. Не буду мешать вам радоваться жизни.

Когда Вика уходит, мама кладет свою руку на мою, и вдруг мне хочется ей рассказать: про сны, про загадку, про утёс и как я сидел на ограде – про всё, чтобы она послушала и утешила: «Это мелочи, Илюша», или «Не стоит беспокоиться, Илюша», или хотя бы «Все будет хорошо, Илюша». Но я молчу. Пью чай, обжигаю губы и десны, и молчу. А потом, в полчетвертого ночи, мама ставит кружки в раковину, и мы расходимся по темным комнатам.

* * *
– Выучил?

Я киваю. Не выспался, плюс забыл свои ноты, пришлось снова брать в библиотеке и объяснять там, зачем мне два экземпляра одного и того же произведения.

Сажусь за рояль, открываю сборник на нужном месте и стараюсь не смотреть в сторону Валерии. Она уже положила скрипку на плечо и держит ее подбородком. Краем глаза я вижу ее локоть – тонкий, как у куклы Барби. Скоро он будет гибко двигаться – когда она заиграет – вслед за смычком.

– С начала до конца прогоним, а потом поработаем над нюансами, – говорит она утвердительно. Мне остается только еще раз кивнуть.

Мы играем. Заканчиваем, и Валерия принимается канифолить смычок. Мне чудится, или она поглядывает на меня искоса?

– Ты какой-то неразговорчивый.

Значит, не чудится.

– Да.

– Всегда такой? Просто я тебя плохо знаю. Вдруг с друзьями ты болтлив, – она слегка улыбается.

Зачем это ей? Заинтересовалась вдруг, болтлив ли я с друзьями.

– Нет. С друзьями так же.

Как будто у меня их много.

– Встречаешься с Дашей Сусловой?

Вот это номер. Ей-то что?

– Мы знакомы.

Так себе ответ. Знакомы, ага. Хорошо знакомы. Очень хорошо знакомы. Очень-очень хорошо знакомы.

– Она говорит, ты ее парень.

– Да, но… ведь мы в любом случае знакомы.

Вот дурак.

Валерия смеется. Я ее насмешил.

– Ладно, давай еще раз пройдемся по Рахманинову, – говорит она. Глаза у нее блестят или мне кажется?

Улыбаюсь как дурак. Смотрю в ноты и улыбаюсь.

Всё-таки я самый настоящий дурак. Одновременно и насмешил, и отрубил себе возможность встречаться с Валерией. Не станет же она всерьез обо мне думать, зная, что я несвободен. Вот черт. Но мои губы все равно, против воли, растягиваются в глупой улыбке.

* * *
Мы идем по освещенной только вывесками улице. Фонари здесь не работают, зато есть пара магазинов, из окон которых свет падает прямо нам под ноги. В остальных местах темень непроглядная.

– Мама вчера удивилась, когда увидела гору конфет на столе, – поведал мне Гена.

– Зато будет с чем пить чай, – утешил я.

– Это да, – кивнул Гена. – А еще я сочинил интермедию. И подумал.

– И подумал тоже? Молодец, – после разговора с Валерией настроение у меня хорошее. Ничего особенного не произошло, мало того, она узнала, что у меня есть девушка. И тем не менее, сияю, как начищенный рубль. Даже несмотря на ночной кошмар. Дурак-дураком, в общем.

– Илья, слышишь меня? – позвал Гена и заглянул мне в лицо. – С тобой все нормально?

– Конечно. О чем ты там подумал?

– Ну, – он нерешительно замялся.

– Ну?

– Подумал, что эти конфеты, ну, которые ты ищешь, могут быть и в других магазинах.

Настроение у меня чуть подкосилось.

– Я их больше не ищу, Гена.

– Почему? То есть, хорошо. Не ищешь и ладно.

– Да.

Впереди высокий парень. Стоит и смотрит прямо на нас, как мы приближаемся. Наверное, резко развернуться и пойти в другую сторону будет совсем глупо? Вообще-то я не боюсь. Не знаю, что со мной. Слабая тревога трепыхается в груди, как муха между рамами окон. Но не боюсь.

Тем более, я не один, а с Геной. Так себе утешение, конечно. Нам нужно в магазин музыкальных инструментов, что за поворотом.

– К Даше пойдешь сегодня? – спрашивает Гена.

– Тебе-то что? – отвечаю. Получается грубовато. Не свожу глаз с парня, он все ближе. Обычный. Не понимаю, что меня так напугало.

Стоп. Я не напугался. Кто сказал, что я напугался?

– Да подумал, если не идешь к Даше, может, ко мне зайдешь? Покажу тебе интермедию.

Ближе. Просто стоит и смотрит на нас.

Не на нас. На меня.

– Так что? – спрашивает Гена.

– Да. Не знаю, – говорю тихо. Сейчас поравняемся.

– Что «да, не знаю»? – не понимает Гена.

Парень не отводит от меня взгляда, а когда почти оказывается позади, начинает медленно растягивать губы в улыбке, все так же глядя на меня.

Остался позади. Чувствую спиной, что продолжает смотреть. Что ему надо?

– Так придешь? Какой-то ты потерянный, – Гена смотрит на меня, затем оборачивается назад. – Знакомый?

– Что, какой знакомый?

– Тот парень – твой знакомый? Улыбался тебе.

– Что ты сказал? – шепчу я. У меня подкашиваются ноги.

– Говорю, улыбался тебе. Знаешь его?

– Нет, ты сказал…

Я осекся. «Тот парень». Тот.

Я обернулся. Остановился. Парень стоял и смотрел нам вслед, словно у него других дел нет.

– Почему тогда не поздоровался, раз знаешь его? – всё вопрошал Гена. Я схватил его за рукав и потащил за поворот:

– Уходим.

Дыхание загнанно бултыхалось в груди, как большая рыба в тесном аквариуме. Зашли в магазин, я принялся внимательно изучать каждую гитару, одну за другой, скрупулезно, не упуская ни единой детали. Старался успокоить дыхание, чтобы оно не сильно шумело в тихом магазине.

Гена выбрал шнур для колонок, за которым и приходил, и мы покинули магазин.

* * *
На психологии мы сидим с Геной, через один ряд впереди – Даша с подругой. Еще чуть дальше – Валерия. Психология проходит в самом большом, лекционном, кабинете. Здесь не так, как в музыкальных классах: нет пианино, зато очень много рядов парт, чтобы поместились студенты всех отделений. Я мало кого знаю лично, так только, в лицо. Психология началась в этом семестре. На прошлом уроке мы нарисовали семью животных и сдали рисунки преподавателю. Я тогда подумал, что с концами, но теперь увидел эту кучку макулатуры на краю учительского стола.

– Что ж, друзья, я пущу рисунки по рядам, пусть каждый возьмет свой, – сказала Анна Ивановна, психолог. Она подала стопку девушке за первой партой, вернулась к своему столу, встала рядом с ним, сложила руки одну в другую и едва улыбалась. Наверное, нелегко быть психологом: надо все время выглядеть нормальным. Я еще плохо знал Анну Ивановну, но мне казалось, что психолог должен быть женщиной в годах с ярким веселым взглядом и сильно напомаженными губами. То есть, выходит, психолог – это кто-то вроде тамады, готовой в любой момент развлечь публику. Анна Ивановна же молода, на вид лет под тридцать, жидкие волосы собраны в хвост, желтый пиджак, черная юбка и трудновыполнимая улыбка на лице. А еще она слишком часто стоит с перекрещенными ногами. Вроде, это закрытая поза. Значит, ей есть что скрывать. Так написано в учебнике по психологии в разделе «Физиогномика». Мне Гена читал вслух. Когда он увидел Анну Ивановну впервые, сразу же записал всю литературу, которую она продиктовала, а после пары бросился в библиотеку за учебниками по психологии. И уже вечером зачитывал мне наиболее интересные главы.

– … каждому из вас.

– Что? – шепотом переспросил у Гены. – Что она сказала, я прослушал?

– Говорит, что написала на листочке с рисунком короткий вывод. Каждому, то есть всем.

До нас как раз дошла сильно поредевшая стопка. Я взял ее в руки и принялся листать. Интересно, как выглядел рисунок Валерии? И еще более интересно, какой вывод написала на ее рисунке Анна Ивановна? Мне этого не узнать. Я нашел свой рисунок и перевернул.

«Не хватает внимания со стороны отца. Прохладные отношения с другими членами семьи. Возможно, психологическая травма в детстве. Рекомендация: проконсультироваться с психологом».

Это с ней что ли? Я рассердился. И, чтобы Гена не успел заметить и прочитать мой «вывод», сунул лист в тетрадь.

– Что тебе написали? – спросил Гена.

– Да бред.

– А мне, что я неуверенный в себе и мне нужно больше общаться со сверстниками. И про отца, – добавил он после паузы и тоже положил листок с нарисованной семьей куцых угловатых животных в тетрадь.

– Что про отца?

– Ну, его не было на рисунке. Она написала: трудности с отцом.

– У тебя же его и так нет. Не только на рисунке.

– Ну да, – кивнул Гена.

Она всем так пишет: «трудности с отцом»? На моем-то рисунке он изображен, но вывод примерно такой же.

– А что тебе нужно обратиться к психологу, она написала?

– Нет. А тебе?

– Тоже нет, – я уставился на обложку своей тетради.

– …немного поиграем. Разбейтесь на пары.

Я посмотрел на Гену, а он на меня.

– Каждый из вас завяжет глаза и наладит тактильный контакт с партнером.

Тактильный? Я снова посмотрел на Гену. Знал бы заранее, выбрал бы Дашу. Теперь поздно: если переиграю, Гена может обидеться.

– Как только повязка окажется на ваших глазах, возьмите руки партнера в свои и постарайтесь запомнить, какие они на ощупь.

– А потом? – подала голос девушка, которую я пару раз видел в коридоре с домрой в руках: все время куда-то бежала.

– Потом вы выйдете из-за парт, перемешаетесь. И ваша задача будет, ощупывая руки всех, кого встретите, найти своего партнера.

Мне досталась черная повязка. Я вертел ее в руках, оттягивая момент. Пусть сначала остальные завяжут глаза: лучше им не смотреть, как я буду трогать Генины руки.

Когда все начали вставать с мест и двигаться на голос учителя, моя повязка была еще у меня в руках. Я смотрел на этих потерянных человечков, безумно, хаотично двигающихся и улыбающихся своей слепоте, и невольно сравнивал их с музыкальными звуками. Которые только в сочетании друг с другом образуют связную мелодию. Вот и люди так же, слепо мечутся в поисках нужных рук.

Тут я поймал на себе выжидательный взгляд Анны Ивановны и поспешно завязал глаза. И тоже превратился в хаотично передвигающегося, потерянного человечка. Я запомнил, в какой части кабинета Валерия, и направился туда в надежде, что мне удастся подержать ее руки в своих хотя бы недолго.

Меня кто-то схватил за руки, потом отпустил. Пока я пробирался к тому месту, где, по моим представлениям, должна была обитать Валерия, меня хватали за руки и отпускали еще несколько раз. Сам я никого не хватал. То тут, то там возникали девчачьи смешки.

– Замечайте, какую стратегию выбираете, чтобы найти партнера, – проговорила Анна Ивановна. – Кто-то ищет активно, перебирает руки всех, кто попадается на пути. У кого-то своя стратегия: например, идти по кругу или по спирали. А кто-то не проявляет никакой активности, просто ждет, когда игра закончится.

Я знал, что в последнем случае она намекает на меня. Это я не проявлял никакой активности, слонялся, не понимая уже, в какой стороне искать Валерию. Да и надо ли ее искать? Я действительно ждал, когда кончится игра. Сколько пройдет времени, прежде чем можно будет снять повязку? Я начинал чувствовать себя неуютно без опоры на зрение. Бесцельно бродил, встречая чьи-то непрошенные руки без особого энтузиазма. Генины руки я среди них не узнавал, что странно. Был уверен, что он старательно меня ищет. Но почему-то никак не найдет.

Вновь чьи-то руки. С тонкими длинными пальцами – такие хорошо иметь, если ты пианист. Уж я-то знаю: у меня не такие. На ощупь пальцы, хоть и тонкие, но не женские. Руки схватили мои и не отпускают. Это не Гена точно. Кто-то ошибся, приняв меня за своего партнера.

Палец щекотно скользит по моей ладони – вверх-вниз, словно прощупывая линии. Затем я чувствую всю его ладонь – она обхватывает мое запястье. Когда я уже порываюсь снять повязку, он всовывает мне в руку что-то… бумажное? С тихим шелестом. Не твердое, не мягкое, маленькое, прямоугольное. Я инстинктивно сжимаю это что-то пальцами и слегка сминаю. Шелест.

Конфета?

Срываю повязку. В руке конфета.

– Вы сняли повязку – нашли партнера? Только в этом случае разрешается… – говорит Анна Ивановна, но я не слушаю.

В моей руке конфета фабрики, где работал отец. Кто мне ее дал?

Я оглядываюсь, как будто потерялся в лесу – жадно осматриваюсь. Все в повязках, на лицах улыбки. Только Анна Ивановна без повязки, она смотрит на меня и что-то говорит. Я не слышу. За ее спиной, у самой двери…

Тот самый парень, который вчера встретился нам на улице. Он выглядывает из-за приоткрытой двери, как будто намереваясь вскоре исчезнуть за ней. И улыбается. Меня передергивает от его улыбки. Вдруг я чувствую себя одиноким, как в пустыне, среди этих потерянных, слепых людей. Среди блуждающей толпы.

Он улыбается, а когда я делаю шаг к нему, скрывается за дверью.

Я подбегаю к двери, выскакиваю в коридор, гляжу вправо, влево – никого. Тупо смотрю вдаль коридора: выглядит так, словно по нему никто никогда не ходил. Не пустой, а крайне опустошенный коридор.

Возвращаюсь в кабинет.

– Потрудитесь объяснить, почему вы прервали упражнение?

Я не тружусь объяснять. Вспоминаю, как парень трогал мою руку. По спине пробегают мурашки. Вспоминаю, что в руке у меня зажата конфета, и только тогда ощущаю ее – шелестящий, колкий по краям фантик, а внутри, согретая моим теплом, уже тает шоколадная глазурь, я чувствую.

– Наденьте повязку и вернитесь в игру, пожалуйста.

– Извините, – я кладу черную повязку на учительский стол и выхожу за дверь.

Когда, запершись в кабинке туалета, дрожащими пальцами я разворачиваю конфету, меня не покидает уверенность, что сейчас я увижу…

Хочется закрыть глаза и не видеть. Хочется тупо улыбаться и расхаживать кругами, бессмысленно искать чьи-нибудь руки – хочется чего угодно, только не видеть то, что я наконец вижу, развернув обертку полностью и вывалив подтаявшую конфету в мусорное ведро.

«Кости брошены,

Разбиты зеркала.

Навсегда исчезнет кто-то:

Ты иль я?»

* * *
Переждал оставшиеся до конца пары десять минут в тамбуре туалета и зашел в кабинет со звонком. Гена уже топтался вблизи учительского стола и краснел лицом, очевидно, собираясь задать Анне Ивановне вопрос. Наверное, что-нибудь про игру, в которую играли.

Я решил подождать Гену в дверях, понадеялся, что Анна Ивановна не заметит меня, но напрасно. Она остановила на мне взгляд своих светлых глаз и подозвала кивком. Пришлось подойти.

– У вас все в порядке?

– Да.

– Почему покинули класс?

– Личная причина.

– Зайдите ко мне на днях. В двадцать второй кабинет.

Я кивнул, хотя не собирался заходить.

Вместе с Геной мы вышли за дверь, он так и не задал свой вопрос психологу.

* * *
– Так что? – спросил он, когда мы уже шли по улице. Припустил мокрый февральский снег, и под ногами зачавкала грязно-белая каша.

– Что?

– Ты идешь ко мне?

– Пошли, – согласился я. Гена улыбнулся и зашагал бодрее.

В кармане завибрировало, но я не стал даже доставать телефон. Знал, что Даша. Хочет встретиться, наверное. Или поговорить. После психологии я к ней даже не подошел.

– Я разгадал твою загадку, – сказал Гена.

– Что?

– Ну, ту, где «тот упал, а я остался».

– Тот разбился, а не упал.

– Ну разбился, разницы-то. Это ветер.

– Ветер?

– Сам подумай: они прыгнули со скалы вдвоем. Один из них разбился, с другим все в порядке. Это значит, что он может летать. Логично же?

– Наверное, – я запахнул воротник плотнее, чтобы снежинки не мочили мне шею.

– Это ветер, точно тебе говорю. Если ветер прыгает со скалы, он не разбивается.

– Так можно про многое сказать: про птицу, про бумажный самолет, да и мало ли что еще.

Гена надулся.

– Ну и ладно. Я хоть как-то разгадал, в отличие от тебя.

Достал фантик из кармана и протянул Гене:

– Молодец. Вот тебе новая загадка.

Гена взял фантик и стал читать. Даже замедлил шаг, настолько его это увлекло.

– Кости брошены – это про игральные кости?

– Не знаю.

– А зеркала разбиты – это к несчастью.

– Да, наверное.

Мне хотелось поскорее оказаться в помещении. Снег залеплял щеки, таял и тек, как слезы.

– Навсегда исчезнет – это смерть?

– Не знаю, – я вспомнил про папу. Он тоже исчез. Только непонятно, навсегда ли. Хотя… понятно же. – Да. Смерть.

– Мрачная загадка. Надо угадать, кто исчезнет, что ли?

– Не знаю я, – начал нервничать, то ли от снега, от которого приходилось постоянно щуриться и отирать щеки, то ли от этих загадок. Не хотел думать о загадках. Не хотел думать о парне, который дал мне конфету. Совершенно ясно, что это его дурацкие шутки. Но зачем? Мы даже не знакомы.

– «Ты иль я».

– Знаю.

– Что знаешь? Я прочитал последнюю строку: «Ты иль я».

– А звучит, как… – я не договорил. Забрал у него фантик и прочел загадку еще раз.

«Навсегда исчезнет кто-то. Ты, Илья?» Черт. Это уже похоже на угрозу. Только при чем здесь «кости брошены» и «разбиты зеркала»?

– А может, ответ и есть «смерть»? – гадал Гена. – «Кости брошены» – это про судьбу. Фатализм такой: кости брошены, ничего уже не изменить. «Зеркала разбиты» – про несчастье. А «исчезнет кто-то» – явный намек на смерть, ты не находишь? А в конце неопределенность: пока непонятно, кто именно умрет: ты иль я. Фу, жуть.

«Ты, Илья?»

Я тряхнул головой. Не позволю какому-то незнакомцу выбить меня из колеи. Зачем ему всё это? Кто он?

Подошли к Гениному подъезду. Я задумался на минуту. Поднялись на второй этаж.

– Видел у нас в консерватории новенького?

– Какого новенького?

– Парень примерно с меня ростом, может, чуть выше, светловолосый. Лицо обычное, ничем не примечательное.

– Себя как будто описываешь, – усмехнулся Гена. – Второго такого не видел. На каком отделении учится?

– Не знаю. А… – внезапно вспомнил: – Мы его вчера с тобой встретили, когда шли в магазин, помнишь?

– Лица не запомнил. И вообще, я думал, это твой знакомый. А что?

– Да ничего.

Гена поковырялся ключом в замочной скважине, открыл, мы вошли в тесную прихожую – вдвоем еле развернешься. Гена щелкнул выключателем, на потолке загорелась хилая лампа без абажура.

– Это он дал мне конфету с загадкой. Всунул в руку, пока у всех были завязаны глаза, и скрылся.

– Он? Зачем?

– А первую конфету мне дал ты.

– И ты решил, что тот парень попросил меня угостить тебя конфетой?

– Ничего я не решил.

– Да я впервые его увидел вчера, честно!

– Ладно.

– Нет, ты правда подумал, что это он меня попросил? Да мне просто захотелось тебя угостить, вот и всё!

– Лучше фугу давай сочинять, – сказал я излишне бодро. – Фуга тоже похожа на загадку. Пока до конца не сочинил – не разгадаешь.

Мы уселись у инструмента. Не дожидаясь, пока Гена это сделает, я раскрыл его нотную тетрадку и поставил на полочку для нот на крышке пианино. Хотелось занять себя. Хоть бы и сочинением Гениной фуги. Для своей я еще не придумал тему.

Я посмотрел на Гену. Он сидел насупившись. Неужели так проняло, что я подумал, будто он действует по указке того парня? Да я и не думал так! Всего лишь спросил. Ладно, отвлеку его рассуждениями о фуге, забудет, оттает.

– Вот смотри. Фуга – это как семья, – заговорил я, удивив себя самого таким замечанием. – Например, первое проведение темы, или пропоста, – это я. Как раз в теноровом голосе, очень похоже на меня. Риспоста в сопрановом голосе – значит, мама. А Вика – это интермедия. У нее своя, неведомая мне, мелодия. Мы вообще с сестрой, то есть с интермедией, с разных планет. Ни единого пересечения. И Вика как раз тоже встревает между мной и родителями, как интермедия между проведениями темы.

Я посмотрел на Гену, он глядел на мои пальцы, лежащие на клавиатуре. Хотел повеселить его, а вышла целая философия.

– Понятно? – спросил я, как учитель, который только что объяснил новый материал и хочет быть услышанным. Все-таки новую теорию вывел: фуга построена по тем же законам, что и взаимоотношения людей.

– А твой папа?

– Папа… он – вторая риспоста, та, что в басовом голосе, – сказал я. Пока говорил это, у самого голос стал хриплым и низким.

Гена помолчал, обдумывая, а потом сделал вывод:

– У меня нет отца. Значит, можно писать двухголосную фугу – один голос для меня, второй для мамы. И без интермедий – сестры у меня тоже нет.

Пока я размышлял, что ему ответить, Гена пролистал тетрадку в конец и показал мне нотную строчку, единственную на странице.

– Я еще заготовил ракоход: записал тему в обратном направлении – от последнего звука к первому, как нам говорил Юрий Васильевич. Хочу, чтобы в моей фуге был ракоход. Что он означает по твоей системе?

Гена внимательно на меня посмотрел. Действительно поверил в серьезность моей теории?

– Ракоход… ну, наверное… Я же тебе рассказывал про клип: там парень шагал задом наперед, как в обратной перемотке. Пока не оказался со свой девушкой в машине – за секунду до аварии. А если бы клип на этом не кончился и нам показали его жизнь дальше, он бы превратился в младенца, а потом и вовсе исчез – родился бы обратно.

– Занятно, – Гена подпер рукой подбородок и новыми глазами глядел на свою тему, записанную задом наперед.

– Жизнь оборвана по обоим концам, – сказал я философски. – Тебя не было до рождения и не станет после смерти. То есть рождение – почти то же самое, что и смерть, только в другом направлении. Но почему-то людям не приходит в голову горевать от того, что до рождения их не было. Людей беспокоит только смерть.

Гена задумался.

– А бабушка говорит, что это дети рожают родителей. Я не понимал, а теперь вроде дошло. Это про то же, про что сказал ты. Если повернуть время вспять, получится, как будто это я родил маму. Мама будет молодеть, пока не превратится в младенца и не исчезнет, а я буду стареть, пока не умру и тоже не исчезну, так?

– Да, в каком направлении не пойди… Рождение – та же смерть, по сути, если смотреть на него в обратную сторону.

– Занятно. Но невесело.

Я посмотрел на Гену. Он сидел, опустив плечи и ссутулясь. Хотел ободрить его, но Гена заговорил:

– Что такое стретта тогда? В музыке – это когда тема, не закончившись в одном голосе, возникает уже в другом, и из-за этого голоса́ наползают друг на друга.

– Встреча двойников, – брякнул я первое, что пришло в голову. А что, похоже даже.

Гена посмотрел на меня долгим взглядом.

– Встретить своего двойника – к несчастью.

– Да ладно тебе. Я же всё выдумал. А на деле сочинить фугу можно и не философствуя. Сиди себе да сочиняй.

– Но ты ведь не сидишь и не сочиняешь, – сказал Гена. – Ищешь какую-то особенную тему.

– Чтобы сочинить особенную музыку, нужно что-то большее. Я так думаю.

– Большее, чем что?

– Не знаю. Большее, чем человек.

– Больше человека? Слон? – усмехнулся Гена.

Я пожал плечами. Не хотелось продолжать этот разговор. Я что-то чувствовал, но не мог выразить в словах. Так же я молчал на уроках специальности, когда Ирина Павловна давала мне понять, что пианист из меня не выйдет. Зачем мучаюсь? Я не знал. Смутно понимал, что даже когда способностей мало и перспектив никаких, всё равно стоит стараться. Почему и зачем – объяснить не мог. Так же, как не мог перевестись к другому преподавателю, который не вселял бы эту убийственную неуверенность в собственных силах и, может, не сравнивал бы меня с другими, более успешными, студентами. Не знаю. Для меня сойти с того пути, на котором оказался, это все равно как если бы дерево вышло из земли и отправилось искать себе место получше. Жизнь – она такая, какая получилась. И я стану пианистом, пусть и посредственным.

Вспомнил: читал в интернете о семидесятилетней бабушке, которой вдруг вздумалось заняться балетом. В статье были ее фотографии в балетной пушистой пачке. И счастливое морщинистое лицо. Понятно ведь – настоящей балериной не станет, но все равно учится бабушка.

Именно это я и хочу вложить в тему своей фуги. Не то, что стану посредственным пианистом и не бабушку в балетной пачке. Другое – то, что составляет мою жизнь. Что не описать словами. Не уверен, но мне кажется: примерно то же, что толкает меня играть, толкало папу сочинять загадки. Невидимая рука.

Гена что-то усиленно записывал. Стирал и снова записывал. А я вдруг понял, какую тему ищу для своей фуги. Вспышкой – раз, и понял. Сложно было уловить мысль, она растеклась во мне неясной радостью.

– Я пойду, Гена, – сказал я и тут же поднялся с места. Если сейчас не уйду, то это сладостное ощущение исчезнет совсем.

– Уже? Ты обещал помочь мне с интермедией.

– Помогу, но завтра. Сегодня попробуй сам, ладно?

– Ладно, – Гена слегка осунулся и тоже поднялся – проводить меня до двери.

* * *
В Генином подъезде вечно расписаны стены, а во дворе не хватает ламп в фонарях. Два раза поскользнулся, пока дошел до арки, такой же темной, как двор.

– Костя, – услышал сзади окрик.

Почти обернулся, но вспомнил и сдержался.

– Костя!

Ускорил шаг. В арке – хоть глаз выколи.

– Костя.

Зовут другого человека или меня приняли за какого-нибудь Костю, подумал я и внезапно наткнулся на что-то мягкое и большое, отскочил на метр – как-то само получилось. Попытался вглядеться во тьму: кто там? Не мог разобрать даже силуэт. Казалось, в арке никого нет, плотная черная тень не шевелилась.

– Костя, – сказали совсем близко. Голос мужской.

– Что? – прошептал, не успел остановить себя. Зачем отвечать – Костя не мое имя! – Вы обознались.

Руки превратились в ледышки, сунул их в карманы. Услышал тихий смех рядом, а затем, через паузу – смех сзади.

Сначала пошел, а потом припустил из арки не оборачиваясь.

* * *
Опомнился у дома. Стал хватать ртом воздух – дышалось глубоко, воздух падал в меня, как в бездонную яму, и всё было мало.

Прислонился спиной к обшарпанной деревянной двери своего подъезда. В голове отбивали ритм потоки крови, которую в неистовом темпе гоняло сердце. Пока бежал, забыл свою мысль о теме фуги, пропало бесследно зыбкое ощущение радости озарения. Теперь только стучало в висках: тум-тум, ту-ту-ту. Ту-ту-ту, тум-тум.

«Ко-сти бро-ше-ны, – билась кровь в голове. – Бро-ше-ны. Ко-сти».

Прикрыл глаза и замер, чтобы успокоить сердце.

Картинка из сна поднялась перед моим внутренним взором, цветная, объемная: зеркала, в них мое лицо, искаженное, то злое, то улыбающееся, то испуганное, круглые большие глаза; моё лицо, и не только моё, еще чье-то рядом, смутно знакомое лицо…

«Разбиты зеркала».

Тяжелый, сильнее других, удар сердца бухнулся мне в грудь, я распахнул глаза. Выдохнул. Повернулся к двери, открыл ее. Внутри – тоже темно, как было у Гены в подъезде. Сердце колотилось и я не зашел. Прикрыл дверь. Соврал себе, что просто хочу перезвонить Даше, она ведь звонила. Достал телефон.

Непринятый вызов: «16:44. Папа».

Выронил телефон, он скакнул от бетонного крыльца подъезда, перевернулся и клацнул о тонкую ледяную корочку лужи. Корочка треснула с таким звуком, будто ей сломали кость, и телефон как-то совсем быстро провалился в черную пропасть воды. Я нагнулся, схватил его, брызнув себе на джинсы. Перевернул дисплеем вверх, нажал кнопку разблокировки, он засветился и сразу погас. Нажал еще раз – ничего.

Черт. Сломался, наверное.

«Папа».

Распахнул дверь в подъезд, она коротко, визгливо скрипнула, нырнул во тьму, перемахнул три этажа, заглушая мысли шагами.

Когда вошел в квартиру, первое, что услышал – тихий мамин смех, первое, что увидел – чужие ботинки в прихожей. Стоят так, как это бывает только с чужими ботинками – немного в стороне от других, как будто стесняясь. Под аккомпанемент маминого смеха.

Разулся, стянул куртку, прошел в кухню.

Дверной проем открыл мне сначала чью-то брючину и ступню в черном носке, затем – колено и дальше, всего человека, сидящего спиной к двери. Когда я зашел в кухню, этот кто-то с брючиной и в черном носке – он обернулся.

– Привет, Илья.

Странно, что он здесь. Не был у нас девять лет. Неужели пришел из-за того, что я недавно заходил на фабрику?

Мама улыбнулась мне как-то неловко. Глазами, блестящими, как при температуре, она показала на гостя – намекала мне, чтобы поздоровался в ответ.

– Здравствуйте, дядя Костя.

– Как жизнь молодая? – спросил он бодро. И запоздало поднялся со стула, протянул мне руку. Я пожал.

– Нормально.

Не знаю почему, но мне не нравилось, что дядя Костя сидит у нас на кухне. И мамины блестящие глаза мне не нравились. Что они здесь обсуждали, пока я не пришел и не помешал?

– Вот, в гости решил зайти, – проговорил дядя Костя. Боже, какая жалкая фраза! Зачем он ее выбрал? Ее же почти невозможно сказать искренне.

– Хорошо, – сказал я, продолжая стоять при входе в кухню – ни туда, ни сюда. Дядя Костя снова сел.

– Узнать, как вы живете.

– Хорошо, – опять сказал я.

Мама опустила глаза. Тогда я решил не медлить, не подбирать слов для своего вопроса, раз они оба такие смущенные.

– Мама, а где папин телефон?

– Что? – испугалась мама.

– Папин телефон.

– Зачем? – одними губами уточнила мама.

Теперь уже глаза опустил дядя Костя. Поерзал на стуле. Наверное, теперь ему хотелось убраться отсюда поскорее, но воспитание не позволит. Придется еще немного побыть, послушать наш разговор про папу.

– Мне нужен папин телефон. Что непонятно? – сказал я чересчур резко.

– Его нет. Телефон папа взял с собой… туда.

– Туда? – переспросил я.

– Когда ушел и не вернулся, я хотела сказать.

– В могилу, ты хотела сказать.

– Илюша, что с тобой?

Мамины глаза стали большими и влажными, адядя Костя принялся карябать ногтем указательного пальца скатерть и наблюдать за этим делом с преувеличенным вниманием.

– Мне нужен его телефон. Но если он забрал его с собой в могилу, ничего страшного.

В могилу. И звонит теперь.

Я резко развернулся – уйти, но услышал:

– Илюша…

Не выдержал, снова повернулся к ним лицом и сказал:

– А что если он жив?

И ушел в свою комнату. Закрыл за собой дверь. Точнее, хотел закрыть, но она захлопнулась со всей дури. Ну и ладно.

Стало тихо. Мама не последовала за мной, чтобы выяснить, почему я такой бешенный. Я и сам не понимал почему. Сидел, пялился на свой сломанный телефон. Телефон-утопленник. Интересно, его можно починить?

Послышался едва различимый щелчок дверного замка – дядя Костя ушел.

И даже после этого звука мама не зашла ко мне. Я так и сидел на кровати с погибшим телефоном в руках.

«16:44. Папа». Я думал, это Даша звонила… Что было бы, если бы я ответил? Если бы посмотрел на дисплей: «Вызывает Папа»? Чей голос услышал бы? Неужели его? Что если он жив?

– Сидишь в темноте, – услышал я мамин расстроенный голос. Но свет она не включила. Тихо зашла и села рядом со мной. – Вики еще нет дома. Полночь. Опять где-то мотается.

Какие убогие фразы, какая ненужная информация. Явно ведь не за этим пришла.

– Что случилось, Илюша? Костя рассказал…

– Костя? – ощетинился я.

– Дядя Костя рассказал, – поправилась мама, – что ты приходил на фабрику.

– Он приходил, чтобы рассказать, как я приходил?

– Что случилось, Илюша?

– Ничего.

– Зачем тебе папин телефон? Разве ты не помнишь, что телефон был при нем… и мы звонили, звонили раз сто, и полиция пыталась вычислить его местонахождение по телефону. Ты, наверное, не помнишь. Тебе было десять лет.

– Он позвонил мне.

– Что? Когда?

– Сегодня.

– Покажи, – мама выхватила у меня телефон.

– Сломан.

– Как же так?.. Илюша, тебе нужен новый телефон… – жалко пробормотала мама.

Новый телефон? Серьезно? Я сказал ей, что папа звонил мне! Папа, который пропал девять лет назад. А она про новый телефон. Как в плохом анекдоте.

– Мама, он звонил мне.

– Может, это ошибка? Бывает, что высвечивается не то имя…

– Мама! Ошибка?! А что если он жив?!

– Я просто не хочу, чтобы ты понадеялся, а потом…

– А я хочу, чтобы он был жив! – мой голос сорвался, я замолк. Хорошо, что свет не включен. У меня свело челюсть, а по щеке пробежала слеза. Не помню, когда я плакал в последний раз. Хотя нет, помню. Мне было восемь. Я исчез в зеркальном лабиринте.

Мама положила руку мне на плечо – не сжала, а просто положила, словно боялась, что я вскачу, убегу или еще что-нибудь выкину, если она надавит на меня еще хоть чуть-чуть, пусть даже весом своей руки.

Так мы просидели с полчаса. Или дольше. Я сжимал телефон, пытался сосредоточиться на единственной мысли – починить его и посмотреть, кто звонил. Вдруг показалось? Отгонял другие мысли. О том, например, что папа может быть жив. Не хотел больше верить. Поверю только когда увижу его. Не надпись «Непринятый вызов: Папа», не дурацкие загадки в конфетах. Его самого.

Заговорщически щелкнул замок: вернулась Вика. Мама услышала, но не поднялась, осталась со мной. Мы сидели бок о бок и молчали, а Вика, наверное, радовалась, что удалось избежать скандала из-за позднего возвращения. Подумала, мы уже спим.

* * *
– Вчера что-то сочинил. Покажу Юрию Васильевичу, вдруг одобрит.

Я кивнул. Ночью почти не спал и теперь туго соображал. Мама уложила меня, как маленького, и еще долго сидела на краешке кровати, пока я не уснул.

– Знаешь, как сочинял? Просто наигрывал на инструменте, пока не понравилась мелодия. Тоже так попробуй. Тему-то уже надо сдать, Юрий Васильевич говорил. Уже почти все сдали – все, кроме Веры и тебя.

Я кивнул. В висок ударилась острая боль, как будто я приложился об угол стола.

– Как-то ты не очень выглядишь, – заметил Гена.

– Нормально. Не выспался.

– Встречался с Дашей? – заинтересовался Гена.

– Нет.

– Просто ты так поспешно убежал вчера.

– Хотел сочинить тему.

– Сочинил?

– Сломал телефон, – я достал из кармана и показал Гене. – Не знаешь, где можно быстро отремонтировать?

Он взял телефон в руки, покрутил.

– А что с ним не так? Повреждений не заметно.

– В лужу уронил.

– Знаю сервис недалеко от моего дома.

– А поближе?

– Поближе не знаю.

– Ладно.

Мы как раз добрались до кабинета полифонии, навстречу нам открылась дверь и из нее кто-то выскочил и угодил прямо в меня. Девушка ткнулась мне в плечо щекой и ойкнула.

– Извини, – сказал я и увидел, что это Валерия.

– Ничего, это я не смотрю, куда бегу, – она улыбнулась, узнав меня. – Привет. И не забудь про завтра.

– Не забуду, – сказал я и, глядя как она мне улыбается, а потом как она уходит, попытался вспомнить, что именно я должен не забыть про завтра.

– Завтра? – у Гены глаза на лоб полезли. – С Лерой?

– Да тихо ты, – шикнул на него, потому как мы уже зашли в кабинет, а он орет ее имя во всеуслышание.

Мы расположились за своей партой и Гена принялся корчить мне многозначительные рожи и шептать:

– Завтра? Свидание с Лерой?

– Нет. Просто в этом семестре нас поставили вместе по классу ансамбля.

– Это все равно что свидание. Вдвоем, под романтичную музыку. Что играете?

– Рахманинова.

– Вот, всё правильно: вдвоем под романтичную музыку.

– Не мог бы ты помолчать? У тебя громкий шепот, – постарался я осадить Гену. Голова болела уже с двух сторон. Как высижу все пары сегодня? Обернулась Таня с первой парты и заинтересовано глянула на меня. Услышала, значит.

– Про интермедию лучше расскажи, – сердито прошипел я Гене.

– А что про нее рассказывать? Ее показывать надо.

– Вот и сыграешь сейчас, когда Юрий Васильевич придет.

В ту же секунду он вошел в класс, как по заказу.

– Здравствуйте, ребята, – сказал нам. Мы поздоровались в ответ, а Гена действительно поднял руку и попросился сыграть начало своей фуги.

Играл он сбивчиво, а Юрий Васильевич стоял сзади и смотрел через Генино плечо в ноты. Понять что-то из его игры можно было, только обладая очень хорошим воображением. И Юрий Васильевич понял. Когда Гена доиграл, он сказал:

– Хорошо, Геннадий. Сократи интермедию вдвое и будет совсем отлично. В самом начале фуги такая длинная интермедия ни к чему. Вот в разработочном разделе очень даже хорошо будет слушаться большая интермедия.

Гена ничего не ответил, ссутулился, забрал свои ноты и вернулся на место.

– Не расстраивайся, тебя же похвалили, – сказал я ему. Гена насупился и молчал.

– А тем, кто еще не сочинил тему для фуги, хочу напомнить, что экзамен всего через три месяца.

– Четыре… – прошептал кто-то. Скорее всего, Вера: у нее тоже тема не написана.

Юрий Васильевич посмотрел на Веру.

– Если не получается сочинить, всегда можно обратиться к народной музыке. Как говорил Михаил Иванович Глинка, «создает музыку народ, а мы, художники, ее только аранжируем».

– А можно прям любую песню взять и сделать из нее фугу? – заинтересовалась Вера.

– Не любую, а только ту, которая ляжет на полифоническую ткань. Старайтесь не брать слишком длинную тему – сложно будет с ней работать. Не более двух тактов. Народные песни – поистине кладезь музыкального материала, – сказал Юрий Васильевич и выразительно посмотрел на меня. Зачем? Не собираюсь я писать фугу на народную тему. Как будто я не в состоянии сочинить собственную!

– Народная музыка – это естественный отбор в действии, – сказал я неожиданно для себя. Все на меня обернулись, а Юрий Васильевич сделал заинтересованное лицо и кивнул трясущейся головой – продолжай.

– На предмете «Народное творчество» нам рассказывали, что песни передаются из уст в уста и таким образом веками шлифуются, улучшаются. А я другого мнения.

– Так, – еще раз кивнул Юрий Васильевич. Кажется, ему понравилось, что я заговорил – обычно на лекциях я отмалчивался. Он прошаркал два шага к своему столу, как столетний старик, и уселся на его краешек, как подросток. Приготовился слушать.

– Сочиняет песню кто-то один, ну или в соавторстве. А потом песня начинает гулять из уст в уста, по разным людям – и одаренным и не очень, и с хорошим слухом и без слуха. Я хочу сказать, что необязательно до нас дошли только лучшие образцы песен. Вполне возможно, что некоторые еще лучше тех, что мы знаем, сгинули, потому что их испортили неудачной переделкой или плохим исполнением. Песни превратились в скучные и неинтересные и их забыли.

Я замолчал. Стало тихо, как в гробнице. Юрий Васильевич подумал с минуту, а потом сказал:

– Интересная точка зрения, Илья.

– И я не считаю это творчество народным. Сочинил песню все равно кто-то один. А потом песне либо повезло, либо нет. Либо она осталась в веках, либо пропала без вести, как это бывает с людьми, – сказал и сразу сообразил, что сказал. Щеки запылали, и я опустил лицо к парте. Все как назло уставились на меня, даже Гена. Но они же не в курсе, что у меня папа пропал без вести.

– Может, ты и прав, – глубокомысленно изрек Юрий Васильевич. – Но теперь, с нотной записью, мелодия не пропадет без вести, – бодро добавил он. – Так что, Илья, когда сочинишь тему для фуги – сразу запиши и неси на урок. Посмотрим, поиграем.

Когда мы с Геной вышли после пары, в коридоре караулила Даша. Гена глянул на нее и предпочел заспешить в библиотеку.

– У тебя телефон не отвечает со вчерашнего дня, – сердито заявила Даша, когда Гена скрылся за поворотом.

– Знаю. Он сломался.

– Мне надо с тобой поговорить.

– У меня сейчас история музыки.

– Опоздаешь, значит.

Мы вышли на лестницу и встали в пролете между этажами – наиболее безлюдном месте.

– Что у тебя с Леркой? – сразу налетела на меня Даша.

– В смысле?

– Вчера на уроке психологии.

– Что? – не понял я.

– Сам знаешь.

– Нет.

– Конфета.

– Что – конфета?

Даша шумно выдохнула.

– Лерка сунула тебе конфету, я видела! Когда мы играли в эти глупые прятки с повязками на глазах. Потом ты выбежал, а вернулся какой-то пристукнутый.

У меня голова пошла кругом. Как Лерка? Это же был Тот… Черт, я уже называю его Тотом. Но это был он. Я чувствовал руки с длинными пальцами. Он дал мне конфету, а потом улыбался в дверях. Или…

– Валерия? – спросил я.

– Просто Лерка, обыкновенная Лерка, не Валерия! – разъярилась Даша. – Почему она сунула тебе конфету? Что за детский сад?

– Не знаю, – только и смог выговорить я. В голове не укладывалось. Валерия. Зачем ей это? Случайно ли она подсунула мне именно конфету с загадкой? Опять куча вопросов и ни одного ответа.

– Она тебе нравится?

– Что? Да при чем тут…

– Что ты сделал с конфетой?

– Далась тебе эта конфета! – я начал выходить из себя. – Выбросил.

– Правда?

Значит, Тот не при чем, он просто незнакомый парень. И вправду студент-новичок? Ошибся кабинетом, поэтому стоял в дверях, когда я снял повязку. Еще мы с Геной встретили его на улице по пути в магазин. Но это могло быть просто совпадением. А то, что он улыбается мне всякий раз, – дружелюбный улыбчивый парень, только и всего. Загадки в конфетах… Воля случая, что мне попались целых две? Вероятно, о шутке моего папы стало известно и другим работникам фабрики, кто-то из них тоже захотел поразвлечься. А Валерия… дала мне конфету, пока никто не видел. Почему? Вот это действительно вопрос. Я ей нравлюсь? Нет. Хотя…

Все эти мысли зазвучали в моей голове одновременно, как голоса в фуге. Я посмотрел на Дашу. Что-то не ладилось, звучало фальшиво.

– Погоди, – сказал я. – А как ты заметила, что Валерия дала мне конфету? Ведь у нас были завязаны глаза.

– Я подсматривала.

Вот так просто. Подсматривала.

– Хотела найти тебя. И нашла, потрогала твои руки, думала, узнаешь меня, но ты пошел дальше.

– Я искал Гену.

– Или Лерку?

– Гену! Я с ним был в паре.

Мне порядком надоела эта сцена ревности.

– Ладно, на историю музыки опаздываю уже.

– Сначала поцелуй.

Я чмокнул ее в щеку, но Дашу это не устроило. Вцепилась своими губами в мои. От нее пахну́ло завядшими цветами – это такой сладковато-помятый запах. Через полминуты мы разнялись.

– Вечером встречаемся, – сказала она.

– Мне надо телефон сдать в ремонт. Срочно.

– По пути сдадим.

– По пути куда?

– В общагу. Светки не будет до послезавтра.

* * *
Валерию я нашел в шестнадцатом кабинете, где у нас обычно проходит ансамбль.

– Эм-м, привет, – весь мой напор, с которым шел сюда, мигом улетучился.

– Привет. Мы уже виделись, – улыбнулась Валерия.

Я вдруг понял, как глупо прозвучит то, что я хочу спросить. Дико нелепо. Неадекватно. Абсурдно. Я буквально увидел себя со стороны, как произношу это.

– Хотел спросить кое-что, – промямлил я, головой торча из двери, как чучело оленя из стены. Не мог себя заставить шагнуть внутрь.

– Спрашивай.

– Вчера на психологии, – начал я и замолк.

– Это весь вопрос? – кокетливо усмехнулась Валерия.

Стоп. Кокетливо?

Что это: у меня едет крыша или комната кружится? Надо с этим кончать.

– В общем, конфета, которую ты мне сунула в руки. Я хочу сказать, что это… как… Зачем?

– Конфета?.. Ах да! Это что-то вроде рулетки. Решила проверить, кому достанется. Уже когда все завязали глаза, мне пришла в голову эта идея. Глупо, конечно, – смутилась Валерия. – Да и я забыла потом, когда сняли повязки, посмотреть, кто с конфетой. Значит, это был ты? Вкусная?

– Да. Вкусная.

Игра «Кому достанется конфета». Да уж.

– Может, зайдешь? Или тебе нравится в дверях?

Как раз хотел уйти. И да, мне нравится в дверях.

– Конечно. В смысле, да. Зайду. Конечно.

Валерия рассмеялась.

– Ты такой забавный.

Во второй раз ее рассмешил. Интересно, это хороший знак? Что-то мне подсказывает, что слово «забавный» отстоит довольно далеко от слова «сексуальный». Примерно как Земля от Солнца.

Я столбом встал посреди кабинета, не зная, куда себя приспособить. И, наверное, поэтому Валерия сказала:

– Нот с собой нет? Могли бы вместо завтрашнего урока сегодня порепетировать. Или и сегодня, и завтра.

– Нет. Ну, то есть это не отказ играть, а в том смысле, что нот нет. Точнее, с собой. Я имею в виду, что с собой нет, а не то, что они у меня сейчас с собой.

Валерия снова рассмеялась, я покраснел.

Черт. Лучше бы вообще не заходил. Дурак-дураком, пришел, чтобы спросить про конфету. Детский сад. А теперь топчусь посередь кабинета, а Валерия надо мной смеется.

– Могу сбегать в библиотеку за нотами.

– Не надо, – через смех сказала Валерия. – В горле пересохло. Может, спустимся в буфет, выпьем кофе?

* * *
Мы расположились за дальним столиком, в самом конце зала. Я думал о том, что будет, если в буфет войдет Даша.

– Тоже фугу пишете по полифонии? – спросила Валерия. Она взяла себе чай, хотя звала меня на кофе, и сейчас подергивала пакетик за веревочку. Я взял себе кофе и смотрел, как она подергивает пакетик за веревочку, так, словно это интереснейший фильм.

– Да.

– Я не понимаю, как сочинять.

– Фугу?

– Да вообще. Музыку. Как композиторам это удается?

– Ну, все по-разному сочиняют, – сказал я и ложкой помешал кофе, хотя не клал сахар.

– Например?

– Бетховен обливался холодной водой.

Валерия усмехнулась.

– Дед у меня тоже обливается водой, но музыку не сочиняет.

– Бетховен так себя настраивал.

– Я поняла.

– А Брамс играл в оловянных солдатиков.

– Не уверена, что тоже буду, – улыбнулась Валерия.

Я еще раз размешал несуществующий сахар.

– Фуга – это, по сути, схема. Чтобы написать фугу, нужна только тема, а дальше – дело техники.

– Так говоришь, как будто это легко.

– Могу помочь с темой, если хочешь.

Предложил, ха-ха! Сам-то еще не сочинил, а уже другим рвусь помогать.

– Если тебе не трудно.

Валерия улыбнулась. Я пошевелил ложкой в своей чашке с нетронутым кофе.

– Мне не трудно. Можно прямо сейчас, если у тебя время есть.

– Давай, – кивнула она и посмотрела на мой кофе, на меня, снова на кофе. Ее чашка уже была пуста.

– Пойдем, – я поднялся. – Все равно не люблю кофе без сахара, – широко улыбнулся и чуть не опрокинул стул, выходя из-за стола. Валерия усмехнулась.

Все-таки я дурак, полный, как луна в полнолуние. Полчаса мешать кофе, а потом заявить, что не любишь без сахара, и гордо уйти. Уметь надо.

* * *
Когда мы уселись плечом к плечу – в общем, довольно близко – за пианино, я уставился на клавиши с единственной расплывчатой мыслью в голове, примерно такой: «Черные и белые клавиши… Что делать? Почему они разного цвета?» А ведь я пианист.

Через минуту Валерия сказала:

– Ты обещал показать мне, как сочинять тему.

Интересно, каково ей общаться с таким придурковатым типом, как я? Пока я тупо смотрю на клавиши, она разъясняет мне, зачем мы здесь. Отлично. Я просто мачо.

– Но учти, я так играть на фортепиано, как ты, не умею.

Как будто я умею.

– Ну вот, например, – и я нажал клавишу «до». Что делать дальше, пока не решил.

– Ты так сильно стесняешься меня?

От неожиданности я повернулся к ней. А она ко мне. В фильмах, когда лица оказываются на таком расстоянии друг от друга, следует поцелуй. Но мы не в фильме! – крикнул мне внутренний голос. И я уставился на губы Валерии. Думаю, она приняла это за ответ. Черт.

– Я не стесняюсь, – отвернулся от нее.

– Мне показалось, значит, – она опустила лицо. Улыбнулась.

– Мне срочно нужно сдать телефон в ремонт, – выпалил я.

– Да?

– Не подскажешь какую-нибудь мастерскую по ремонту телефонов?

Кажется, я упоминал, что я полный дурак?

Валерия улыбалась во все лицо. Снова ее насмешил? Я забавный, да?

Она рассмеялась, и я против воли придурковато заулыбался. Хотелось схватить себя за щеки и затолкнуть улыбку обратно в серьезно сжатые губы.

Но мы сидели и улыбались друг другу, пока я, опять неожиданно для себя, не спросил:

– Где ты взяла ту конфету?

– Ты такой смешной.

– Нет, правда.

– Не знаю, до́ма.

– А дома откуда появилась?

– Из магазина, Илья, – она закусила губу, видимо, чтобы снова не рассмеяться. Да уж, я со своими вопросами выглядел как шут. – Можешь перестать развлекать меня вопросами и расслабиться, – сказала она. – Я не кусаюсь, Илья.

– У меня отец пропал без вести девять лет назад.

Черт, мой язык – марионетка?! Кто дергает его за нитки? Кто бы ты ни был, немедленно прекрати!

Улыбка с лица Валерии немедленно исчезла.

– Я не знала.

– Конечно.

Выложил как на духу. Первой встречной, можно сказать. С этой минуты решил запереть рот на замок. Теперь – только по делу.

– Извини, я не знаю, к чему я это сказал.

– Да нет…

– И вообще, я и сам еще не сочинил тему для фуги, а уже предложил помочь тебе.

– Ничего…

– Поэтому я лучше пойду.

– Можно посочинять вместе, так даже лу…

– Встретимся завтра на ансамбле.

И я выскочил в коридор.

Что? Она предложила сочинять вместе? А я опять все испортил?

Ну и ладно. Настроение вконец испоганилось. Решил поискать Гену и вместе пойти в ремонтную мастерскую, о которой он упоминал. Тут до меня дошло, что я прогулял историю музыки. Посмотрел на часы – закончится через пятнадцать минут. Ладно, подожду окончания пары, а когда Гена выйдет, отправимся на поиски мастерской.

За событиями этого дня я умудрился забыть, зачем мне так уж срочно понадобилось чинить телефон. Мне звонил папа. Или померещилось, что звонил папа. Сейчас это казалось не более чем сном. Глупым, неинтересным, неважным. Ведь в глубине души я не верил. Не верил в вернувшегося папу. В живого папу.

Осталось починить телефон и убедиться в том, что я прав.

* * *
Когда мы вышли, фонари уже зажглись, а небо еще не погасло до конца.

– Ремонтная мастерская в соседнем доме с моим, – сказал Гена, и мы направились к трамвайной остановке.

Мастерская оказалась подвальным помещением с потрепанной белой вывеской. Мы спустились и внутри нас встретил прыщавый парень. Как увидел его, сразу подумал, что работает он один, сам принимает заказы, сам чинит.

– Смартфон починить нужно, – сказал за меня Гена. А я вытащил смартфон из кармана.

Парень взял его у меня, повертел в руках, нажал на кнопку включения – ничего не произошло.

– Утонул в луже, – пояснил я.

Парень усмехнулся.

– Скажите, а можно сразу включить и кое-что посмотреть?

– Тут разбирать надо, просушивать, проверять. Неделька-две. И не факт, что все функции восстановятся.

– А побыстрее можно?

– Побыстрее – подороже.

– Пусть подороже, – согласился я.

– Пять дней.

Когда вышли, Гена предложил зайти к нему, а я вспомнил, что с Дашей договаривались встретиться после пар.

– Вот черт.

– Что? – удивился Гена.

– Прибьет меня теперь. Я же без телефона. Наверняка ждала меня возле консерватории.

– Лера?

О Валерии и вспомнить было неуютно. Поплакался, что у меня отец пропал. До кучи потом еще и сбежал от нее.

– Слушай, Гена, я пойду обратно, к консерватории. Вдруг Даша меня до сих пор ждет.

От этой мысли по спине пробежал мерзкий холодок. Ладно, совру что-нибудь. Можно зайти в консерваторию с другого входа, а выйти через главный, как будто меня преподаватель задержал. Да, так и сделаю.

Обдумывая это, я уже шагал к остановке. Забыл попрощаться с Геной – просто ушел.

* * *
Перешагнул через грязный сугроб, чтобы подобраться к двери. В это время суток она должна быть открыта. Я заметил эту особенность за ней полгода назад, но пока не воспользовался. Через нее попадают внутрь подсобные рабочие и техничка, поэтому открыто бывает только ранним утром и около семи часов вечера.

Зашел. В подвальном помещении темно, только в самом его конце поблескивает свет с лестницы. Коридор похож на заброшенную парковку – широкий, длинный и пустой. Раньше здесь занимались студенты хореографического отделения. Одна из стен увешана зеркалами. Несколько разбитых.

«Кости брошены, разбиты зеркала».

– Нет! – произношу я вслух. – В загадке сказано не об этом месте, – утешаю себя, не знаю зачем. Я ведь не боюсь зеркал. И не боюсь дурацких загадок. Надо просто преодолеть коридор и оказаться на лестнице. Потом поднимусь на первый этаж. И выйду через парадную дверь. Встречусь с Дашей.

Сердце разогналось, и я разозлился на сердце. Я не боюсь зеркал, черт побери! Надо пройти, не глядя в них. Отвернуться. Как в какой-то сказке, не помню название. Или нет такой сказки, где герой идет по зеркальному коридору? Или это не сказка?..

Идти на свет в конце… коридора, не тоннеля!

Потеют руки, я тру их о джинсы. Всё так же стою у злосчастной двери, через которую вошел.

Вдруг слышу шаги, гляжу вбок и вижу: это я иду. Не смотреть в зеркала! Но я уже смотрю. На свои торопливые ноги, на испуганные глаза, на лицо. Не мое. Другое лицо. Его. Тот улыбается. На миг лицо пропадает, шагает человек без головы – целый шматок зеркала отколот сверху.

И снова лицо. Без улыбки. Мое лицо.

Бегу к свету. Думаю, что слышу барабаны. Но это не барабаны, это сердце колотится, бьется в голове, в шее, в ушах, даже в глазах. Картинка передо мной пульсирует, как будто кто-то балуется выключателем. Больше не смотрю на зеркала, слышу свои шаги где-то сзади, словно сам себя догоняю.

Меня сейчас вырвет бултыхающимся в горле сердцем.

Несусь по лестнице, перепрыгиваю по несколько ступенек.

«Разбиты зеркала».

Бежать!

Кончается лестница и я останавливаюсь у металлической решетки, запертой на замок. За решеткой лестница продолжается к двери, ведущей на крышу. Упираюсь в черные прутья лбом, пытаюсь отдышаться. От чего убегал? От своего отражения? Руки еще дрожат, но ум постепенно успокаивается. Реденькая челка светлых волос, серо-голубые глаза в темных впадинах недосыпа – это было мое отражение, а не того парня. Парня, который вообще не при чем, он всего лишь студент-новичок. Он не при чем. Повторяю это несколько раз, слышу свой голос и вздрагиваю. Голос скатывается коротким эхом вниз по лестнице. Мне тоже нужно вниз. К Даше. Вижу свои пальцы, сжимающие прутья решетки. Костяшки совсем белые.

* * *
Когда оказываюсь у главного входа, вижу охранника. Он сидит ко мне спиной, смотрит телевизор. Его силуэт кажется вырезанным из картона. Выхожу на улицу. Вдалеке у скамейки мнется какой-то мужик, весь в черном, похожий на унылую кляксу, а больше никого нет. Даша ушла, значит. Конечно, не ждать же ей вечно.

Я вернулся в консерваторию, взял у вахтерши ключ от свободного класса. Раз уж я здесь, попробую сочинить тему фуги. Вчера, когда был у Гены, меня посетило озарение – как нужно сочинять. Это было легкое и радостное чувство. Но вчера я ошибся. Моя тема сочиняется не так. Сегодня я видел ее в зеркалах. Сначала у нее было одно лицо, а затем другое. И жуткий провал – разбитое зеркало – между ними. Вот моя тема.

Сел у пианино. Клавиши поблескивали желтым в свете ламп, и я выключил свет. Потрогал клавиши. Облупленные по краям, старенькие клавиши. Нажал самую сложную, самую далекую для меня, непонятную – ре-бемоль. Она звучит так, как по тарелке стучит ложка в столовой детского садике. Я доедаю рыбный суп со смесью радости и тревоги в душе́. Радости, потому что рыбный суп дают на ужин, а после ужина меня заберут отсюда. А тревоги… боялся, что не заберут. Или опоздают. И я буду сидеть в темном помещении, уже одетый. Мне будет жарко, но я не сниму шапку и шарф, потому что побоюсь: тогда останусь здесь навсегда. В окно уже видны будут звезды. Но я-то знаю, звезды радуют, только когда идешь домой.

Так звучит нота ре-бемоль. С нее начинается моя тема.

Дальше поступенное движение вверх – я расту, становлюсь старше. И скачок. Между восемью годами и восемнадцатью. Их почти не было, этих десяти лет. Не знаю почему. Они – как черно-белые фотографии: разглядываешь, как семейную историю, вспоминаешь. Но не чувствуешь. Широкий скачок.

И повтор: звук возникает снова и снова, как отражение в зеркалах. Он звучит то глуше, то ярче, но это один и тот же звук.

Тема готова. Ровно два такта. Когда играю ее, чувство необъяснимое, неясное, неизвестно – то ли радостное, то ли грустное, то ли все вместе – но такое чувство уже было у меня, когда я шел с папой из садика. Я наконец разрешал себе смотреть на звезды. Они были теперь для меня хороши. Я поднимал лицо. Падал снег, попадал мне в глаза, а я моргал и улыбался. Снежинки перемешивались со звездами, кружились, летали, опадали. Я еще думал тогда, что черное небо – это дно самого большого в мире ведра, которое кто-то перевернул, чтобы, как сор, высыпать блестящую труху – снег и звезды. Их выбросили, а я ловил ртом и улыбался.

* * *
В девять я ушел из консерватории, просто потому, что она закрывалась. Я написал тему и даже сочинил к ней противосложение. Самое трудное позади. Останется лишь провести тему в оставшихся голосах и придумать способы развить ее в разработочном разделе. Когда шел под фонарем, а тень моя блуждала рядом, я вспомнил про ракоход. Вспомнил наш с Геной разговор о том, что рождение человека – это ракоход его смерти. И подумал, что если взять ракоход моей жизни, то я начну молодеть, пока не превращусь в ребенка и у меня не появится отец. Он возникнет из ниоткуда и станет с нами жить, как будто так и надо. А потом, когда исчезнут все мои года, я исчезну тоже. А папа продолжит жить. Так, словно меня и не было. Ведь до моего рождения меня действительно не было. Только, в отличие от смерти, этот факт никого не огорчит.

Размышляя, я поскользнулся и чуть не упал. Огляделся – где иду? На автопилоте ведь. В снегу через дорогу заметил что-то черное, лежащее без движений. Перешел дорогу. В снегу лежал мужчина. Лицо его было пурпурным, и я не понял, то ли от света фонаря рядом, то ли по какой-то другой причине.

Хотел вызвать скорую, но не нашел в кармане телефона.

– В ремонте же, – вспомнил.

Улица, как вылизанная тарелка, блестела пустотой. Ни души, как назло. Я походил взад-вперед, ожидая хоть кого-нибудь встретить. Вдалеке, через три дома, заметил три фигуры. Они сгруппировались и время от времени переминались, потряхивали ногами и руками, как это делают борцы перед ударом. Или мне казалось, а двигались они как-то иначе. Я направился было к ним, но на полпути зачем-то остановился. Сделал вид, что смотрю на часы, а потом пошел в обратную сторону.

Снова приблизился к лежащему в снегу мужику. Легонько потянул его за рукав. Позвал. Еще раз потянул, уже не легонько. Он не реагировал.

Заметил, что те трое идут в мою сторону. Спросить бы у них телефон – позвонить в скорую или полицию – но как это будет выглядеть? Когда ночью пытаются стрельнуть сигаретку или, тем более, телефон, это выглядит всегда одинаково.

Я поднял воротник, сдерживая ветер со снегом, который заметил только что, и демонстративно не спеша зашагал от этих троих. Думал, отойду немного, потом вернусь к мужику. Но трое следовали за мной, сокращая дистанцию. Пришлось ускориться. Я шел теперь к дому, а они шли за мной.

Снег попадал в уши и за воротник. Почему-то я шел без шапки, где оставил ее и была ли она у меня вообще, не помнил. В свою арку я занырнул уже почти бегом, пробежался до двери подъезда и прилип к ней. Никто во двор следом не зашел. Видно, ребята направлялись все-таки не за мной, а по своим делам.

Я выдохнул. Вспомнил про мужика в снегу. Минуты две думал, вернуться к нему или нет. Ну вернусь – дальше что? Без телефона ничего предпринять все равно не смогу. Ткнул ключом в кружок домофонного замка, дверь пикнула и вытолкнулась мне навстречу.

В прихожей меня встретила Вика, которая сразу недовольно заявила:

– Я тебе не секретарь.

– Может оно и к лучшему. Зачем мне такой психованный секретарь? – парировал я. Мне не было интересно, почему она мне не секретарь. После всего, голос Вики – это последнее, что хотелось услышать.

– Тебе раз пять, наверное, звонила какая-то девчонка.

– Даша?

– Откуда я знаю! Которая всегда тебе звонит, как сумасшедшая, когда тебя нет дома.

– Даша, значит. Я перезвоню, – сказал и сразу взял трубку в руку. Вика ушла из прихожей, тогда я набрал телефон скорой помощи. – Здравствуйте. Мужчина в снегу лежит. Не знаю, не двигался, когда я там был. Погодите, это было на улице… на…

Черт.

Погорячился – бросил трубку, и сразу сообразил, что разговоры у них записываются. Мне оформят ложный вызов, возьмут штраф. Если в скорой помощи вообще бывают штрафы за ложные вызовы. И все из-за того, что я не в состоянии даже приблизительно припомнить место, где видел мужика. Брел и брел, думал о своей фуге, ничего не замечал.

Ждал возле телефона минут десять – чтобы, когда позвонят и огласят сумму штрафа, взять трубку незамедлительно. Но никто не позвонил. И я сначала обрадовался, а потом сообразил, что вряд ли такой бестолковый звонок считается ложным вызовом – ведь бригада так и не выехала.

Я прошел в квартиру. Вика сидела за компьютером в темной комнате. Лицо ее светилось голубым исходящим от экрана светом.

– А где мама?

– Гуляет.

– Как – гуляет? – удивился я.

– Вот придет, сам и спросишь, где и с кем она гуляет.

– Что значит «с кем»?

– Маленький еще такие вопросы задавать, иди «Спокойной ночи, малыши» посмотри и спатеньки, – не к месту сказала Вика.

– Разговаривать с тобой еще, – буркнул я и удалился в свою комнату. Сел за стол, закрыл глаза ладонями. Возникла картинка – мужчина неподвижно лежит в снегу.

– Вот черт, а если его не найдут? – прошептал я. – Надо пойти обратно. Или… Да найдут, наверное. Там же ходят люди.

* * *
В двенадцать ночи пришла мама и сказала, что была на дне рождения у подруги. От нее пахло духами и счастьем. Вика усмехнулась, когда мама произносила фразу «на дне рождения у подруги». Мне не понравилось, что Вика усмехнулась. И не понравилось, как мама, снимая сапог, улыбалась полу – низко наклонила голову, чтобы не видно было улыбку, но я все равно увидел.

III. Риспоста вторая (голос, имитирующий тему, изложенную в пропосте)

Cморщенная рука билетерши. Она выдергивает у меня билет. Улыбается. Ее зубы – желтые и как будто искусственно состаренные. Кто-то сзади толкает меня к зеркалам, но я не хочу.

– Папа, – шепчу я. Оборачиваюсь, но папы всё нет.

Я почти в лабиринте. Хочется плакать, сдерживаюсь изо всех сил. Если папа придет сейчас и увидит, что я плачу, он разочаруется во мне. Оборачиваюсь.

Папа придет. Обязательно придет. Он обещал, что скоро вернется.

Втягиваю губы и зажимаю их зубами. Это всегда помогает сдержать слезы.

Иду по лабиринту. Куда бы ни шел, везде я. Меня много. Я разный. Справа у меня огромные глаза, а слева – чудовищная улыбка. Она больше моего лица. Щупаю губы – не понимаю, улыбаюсь или нет.

Рядом еще лицо – я взрослый. Высокий. В зеркале я взрослый кладу себе маленькому руку на плечо. Нет, это не я. Взрослый – не я. Кто-то другой. Его лицо…

Чувствую на плече руку – она давит. Медленно оборачиваюсь. В вогнутом зеркале вижу, как оборачиваюсь – рот у меня открыт, черный круглый рот, как будто кричащий, но без звука. Я оборачиваюсь целую вечность.

На плече рука. Она – того человека, что зашел за мной следом.

– Стой в очереди вон за тем парнем, – сказал мне папа, прежде чем уйти. – Видишь? Вон тот. Тот.

Черный рот в отражении искажается, раздувается до страшной дыры.

Нестерпимо воняет горячим маслом, пончиками и гнилой листвой. Запах забивает нос, щекотит горло, пробегает ледяными мурашками по спине.

Парень сжимает мое плечо и улыбается.

– Сыграем в четыре руки?

– Папа! – в панике кричу я. Оглядываюсь. Я у будки со сладостями. Папа откуда-то издалека бежит ко мне.

Стремительно приближается и подхватывает меня. Кружит, как в фильме с хэппи-эндом. Глаза – счастливые. Он плачет и смеется одновременно.

– Я нашел тебя.

Крепко обнимает меня. Не помню, чтобы он когда-нибудь так меня обнимал.

– Я нашел тебя, Костя.

* * *
Кости брошены, Костя брошен.

Просыпаюсь от громкого хрипа в горле. Подушка мокрая. Трогаю ее, как будто не верю, что мокрая. Слезы продолжают бежать по щекам. Звук, от которого я проснулся, – не хрип. А всхлип. Несчастье ползет по гортани вверх, чтобы вырваться новым всхлипом, но я глушу его.

Рядом, на одеяле, лежит моя рука. Касаюсь ее – как чужая или мертвая – бесчувственна. Разминаю. Начинает неприятно покалывать.

На часах половина шестого.

Подхожу к окну и долго стою возле. Разглядываю еще темное небо, ветки, фонари, двор. Реальность: когда вглядываешься в нее, сны отступают.

Пытаюсь осмыслить происходящее. Не в первый раз мне снится Тот. Тот самый Тот. Который попадается мне то на улице, то в консерватории. Случайный парень. Он здесь ни при чем, но мне снится, что, когда мне восемь лет, он входит вместе со мной в лабиринт. Мне страшно, а он улыбается.

Что это, шутки подсознания? Зачем оно подсовывает мне в сон лицо реального парня, который не мог быть участником событий моего детства? Ему самому тогда было примерно столько же лет, сколько мне.

Не хочу об этом думать. Когда вспоминаю тот день, у меня ощущение, что меня мучают. Истязают; мне как-то утробно больно – так, что не дотянешься до болящего места, не дотронешься, вообще ничего не сделаешь.

– Папа назвал меня Костей во сне, – неожиданно для себя говорю я вслух и пугаюсь своего тона – безнадежного, почти убитого, глухого, как из-за толщи воды. – А потом какой-то папа звонил мне.

Не буду думать.

* * *
– Где ты был и с кем? – налетела на меня Даша, как только я вошел в консерваторию на следующее утро. Караулила, похоже. Разозлилась: рот кривой, как в мультиках рисуют – волнистой линией. Не знал, что так бывает в действительности.

– Извини, я совсем забыл, – сказал я и понял, что зря.

– Забыл про меня?!

– Нет, я просто… фугу сочинял и завис на этом. А потом поздно было к тебе идти.

– Я звонила тебе домой! Где это ты сочинял свою фугу?!

– Здесь. Взял свободный класс.

– Чем докажешь?

Я достал из пакета нотную тетрадь, открыл, развернул к Даше, чтобы она видела.

– Может, ты ее раньше сочинил, а вчера с кем-то встречался? – Даша сузила глаза.

– Давай в кино сегодня?

– Не уходи от ответа!

– Мы с Геной сдали мой телефон в ремонт, а потом я вернулся сюда. В кино пойдем?

– Тебе придется очень постараться, чтобы я тебя простила, – сказала Даша, но по лицу я понял, что предложение пойти в кино смягчило ее. – Сеанс выбираю я, а после мы идем в общагу: Светка еще не вернулась. Будешь извиняться в поте лица, – Даша хихикнула.

– Ладно, – сказал я тихо. Увидел, как вошла в консерваторию Валерия. Она посмотрела сначала на Дашу, затем на меня, и как-то странно, очень коротко улыбнулась мне. Я кивнул в ответ, так, чтобы Даша не заметила.

* * *
Ансамбль был третьей парой. Перед тем, как зайти в кабинет, я разложил тетрадь на подоконнике и заново записал начало своей фуги красивым разборчивым почерком. Покажу Валерии.

– Привет, – сказала она, почти не посмотрев на меня.

– Привет. Извини, я вчера…

– Сыграем несколько раз подряд без остановок, ладно? Скоро на зачете играть.

– Конечно.

Я устроился за роялем. Играл лучше, чем обычно. Наверное, потому что не тряслись пальцы. Сегодня я не робел перед Валерией. И даже смотрел на нее. Они играла самозабвенно, не отвлекаясь и не прерываясь, как и обещала. Когда между третьим и четвертым прогоном мы сделали паузу, чтобы Валерия подтянула струны, я сказал:

– Извини, что сбежал вчера.

– Дай мне «соль».

Я нажал клавишу.

– У тебя же абсолютный слух.

Она ничего не ответила на это.

– Злишься на меня? Я извинился.

– Не злюсь.

– Вчера сочинил тему для фуги.

– Всё, я готова, – она положила скрипку на плечо и подперла подбородком.

– Я тебе ее сыграю, – совсем уж осмелел я, поднялся, прошествовал до своего пакета, достал тетрадь, расположил ее на подставке для нот. Сыграл. – Ну как?

Валерия смотрела на меня прямым взглядом.

– У тебя же Даша есть. Я-то при чем?

– Вчера ты предложила сочинять фугу вместе.

– Сочиню сама.

– Это какая-то игра? С неизвестными мне правилами? – меня обескуражила резкая перемена в поведении Валерии. – Вчера ты вела себя по-другому.

– А сегодня так.

Ладно. Открыл Рахманинова и сразу заиграл. Валерия не успела вступить вовремя.

– Еще раз, – попросила она. Я остановился и через мгновение заиграл снова. Валерия не успела.

– Илья, еще раз. И посмотри на меня перед тем, как играть. Тема у меня, будь добр подстроиться, – Валерия нервничала, и я заиграл без изменений, чтобы ее позлить.

– Ты специально? Играли же нормально до этого!

– Тема не только у тебя. У фортепиано в басовом голосе мелодическая линия. Так что подстраивайся под меня тоже.

– Скрипка всегда солирует.

– Не всегда.

– В дуэте с фортепиано – всегда.

– В этом произведении полифоническая ткань. У меня тоже есть тема, но ты ее не слушаешь, водишь своим смычком вверх-вниз, и довольна.

Валерия опустила скрипку. На миг мне показалось, что она сейчас вдарит мне этой скрипкой по физиономии.

– Я лишь хочу, – проговорила она, собрав всё терпение, какое у нее было, – чтобы мы одновременно вступили.

– Чтобы сыграть хорошо, одновременно вступить недостаточно.

– По-твоему, до этого момента мы играли плохо?

– Не плохо, а посредственно.

– Почему молчал?

Я не знал, что ответить. До меня дошло, что мы ссоримся. Я и Валерия. А причина мне неизвестна.

– Я скажу, почему ты молчал.

Я поднялся, надоело смотреть на нее снизу вверх.

– Почему же?

– Потому что тебе дела нет, посредственно мы играем или нет! И остальное побоку. Тебя куда толкни, туда ты и идешь.

У меня перехватило дыхание.

– Так хорошо меня знаешь, да? – спросил.

– Нет, но это вижу.

– А не всё ли равно тебе?

– Ты как отражение в зеркале.

– Какой я – тебе есть разница?

– Только отражение, без самого человека.

– Что на тебя нашло? Чего ты на меня взъелась? За вчерашнее я извинился.

– Давай закончим на сегодня репетицию.

– Ответь.

– Ничего путного мы в таком настроении не сыграем.

– Не меняй тему.

– Успокоимся, ладно? – она смотрела на меня немного снизу, потому как я выше. Брови сдвинуты – предложила успокоиться, а сама еще очень далека от этого.

– Ладно, – согласился я, резко наклонился к ее лицу и почти поцеловал. Она увернулась, мои губы, размякшие, как будто резиновые, скользнули по ее щеке, задели висок. Остались неприятные мурашки на губах и тонна неловкости где-то в горле. Я сглотнул, но тонна не проглотилась. Отвернулся от Валерии. Собрал свои ноты, тетрадь с фугой. Чувствовал, как горят глаза. Нельзя поворачиваться к ней, а то подумает, что сейчас расплачусь. Открыл Рахманинова. Полистал. Закрыл.

Не глядя на Валерию, взял свой пакет и вышел.

* * *
Фильм я смотрел с преувеличенным интересом, хоть и не люблю ужастики. Грубо одергивал мысли, когда они скатывались в воспоминания о моем неудачном поцелуе, и возвращал их в зрительный зал. Старался сосредоточиться на героях, ломящихся в подозрительные мрачные двери, из которых только что выглядывали призраки. Никогда не понимал, что движет такими героями. А в конце фильма недоумевал, как могут те из них, что выжили, после всех произошедших с ними кошмаров, мило беседовать и улыбаться, стоить планы на будущее. Разве так бывает?

Размышлял об этом, пока мы шли к общежитию, а Даша что-то рассказывала. Только после того, как она в третий раз повторила вопрос, я выполз из своих мыслей:

– А, что?

– Говорю: день рождения как будешь справлять?

– Что? День рождения? Не знаю.

– А у меня есть идея!

– Какая? – из вежливости спросил я. Справлять все равно не собираюсь.

– В общаге! Соберемся в моей комнате с друзьями.

– У меня только Гена друг.

– Я найду тебе друзей, не бойся. И постройней, чем твой Гена, и повеселей, – она хохотнула.

Мы как раз подходили к ее корпусу.

– Смотри, какие звезды! – воскликнула Даша и запрокинула голову. Странно, раньше на звезды она не обращала внимания. Я тоже поднял взгляд. Шел мелкий снег и его крупинки перемешались со звездами и в фонарном свете даже блестели почти как они. Когда с папой мы возвращались из детского сада, я видел такие же.

– А-ух! – вскрикнула Даша и сильно дернула меня за рукав вниз. Я опустил на нее глаза. Она поскользнулась и уже лежала в снегу, раскинув ноги под страшным углом. Я еще подумал, не сломала ли она их? А Даша расхохоталась.

Все это показалось мне ужасно глупым и совсем не смешным – то, как она лежала, будто бы пьяная в стельку.

– Ты серьезен, как перекормленный профессор, – сквозь хохот проговорила она.

– Вставай, – я потянул ее за рукав, а она в ответ потянула меня. Чуть не упал, успел остановить поехавшую по льду ногу.

– Давай займемся любовью прямо здесь, – громко сказала Даша, все еще хохоча, и дернула меня за штанину, чтобы я все-таки упал.

– Поднимайся, так и замерзнуть недолго.

– Вот зануда.

Мне вспомнился мужик в снегу. Что с ним теперь?

– Ой, я расцарапала об лед руку.

Она показала мне ладонь всю в крови и вновь рассмеялась. Приложила ладонь к белому снегу – получился отчетливый отпечаток, от которого веяло паникой. А Даша захихикала:

– Прямо как в сегодняшнем фильме.

– Вставай.

Наконец онанеловко поднялась, опираясь руками о грязный мокрый бордюр.

Мы зашли в общежитие, поднялись на второй этаж, в ее комнату. Я включил свет, Даша выключила. Приблизилась ко мне, поцеловала в шею.

– Промой рану вначале, – сказал я ей в волосы.

– Боишься испачкаться? – она улыбнулась, зубы блеснули. Даша провела по моей щеке, по подбородку, по шее окровавленной ладонью. – Что скажут твои родители, когда вернешься весь в пятнах крови?

Так и сказала: «твои родители», хоть и знает, что отца у меня нет.

– Что ответишь им?

Даша поцеловала меня в нижнюю губу.

– Скажи им, что убил свою девушку и оставил ее лежать в снегу.

– Не смешно.

– Ты скучный сегодня. Развеселить тебя?

– А ты как пьяная сегодня.

– Может, я и есть пьяная? Дыхнуть?

От нее опять пахло завядшими цветами. Умершими тюльпанами, а на руке – кровавый след раздавленных лепестков.

– Может, я влюбилась.

– В кого?

– Не знаю. Например, в высокого светловолосого парня со странной улыбкой.

Тот.

– В кого? – у меня пересохло во рту.

– Догадайся. В тебя, в кого же еще!

Даша захохотала, запрокинув голову так, что я видел все ее зубы. Она хохотала чересчур громко, неестественно, как будто этим шумом пыталась прикрыть свое признание. Раньше она не говорила, что любит меня. И я ей не говорил таких слов.

Перестала хохотать, и я почувствовал ее частое дыхание на своей шее. Рывками она стянула с меня куртку, расстегнула пряжку на брюках.

* * *
После я еще долго пялился в потолок. Даше хотелось, чтобы я побыл с ней, поговорил с ней. Запыхаясь, она что-то торопливо рассказывала, а я пялился в потолок. С трещинами, пожелтевший по краям. Кажется, мне уже приходила эта мысль, что комнату топили соседи сверху, и теперь эта комната – утопленник. Мне всегда приходит эта мысль в голову, когда мы с Дашей лежим не ее кровати. Она голая, а я в одной рубашке. Это глупо. Не понимаю, зачем она меня здесь держит. Не понимаю, как она спит в этой комнате. Как здесь вообще можно заснуть, лицом к лицу с затопленным потолком?

В окно видна одна звезда – она как дырка в черноте.

– Пойду, – сказал я и поднялся. Натянул джинсы, а Даша присела на кровати и наблюдала за тем, как я одеваюсь.

– Я устрою тебе сюрприз на день рождения.

– Хорошо, я не против.

– Будешь удивлен.

– До завтра.

* * *
Когда вошел в свой двор, заметил фигуру, отделившуюся от нашего подъезда, как тень в старой сказке о потерянной тени. Хотел сделать вид, что мне не сюда – повернуть на тропинку, ведущую к арке, отделяющей наш дом от соседнего. Но узнал незнакомца, не свернул.

– Привет, Илья, – проговорил он глухо и остановился. Выглядел он скованным. Засунул руки в карманы. Улыбнулся.

– Здравствуйте, дядя Костя. Мимо шли?

– Да, – кивнул он с готовностью.

– Это часто с вами происходит в последнее время.

– Ты меня в чем-то упрекаешь, Илья?

– Нет, разве я могу?

– Что у тебя с лицом? – вдруг озабоченно сказал он, и мне почудился в этом вопросе дешевый способ отвлечь внимание. Дядя Костя поднес руку к моей щеке, но не коснулся. – У тебя кровь. Подрался?

Я смутился. Дашина кровь. Ха-ха, подрался. Да уж.

– Нет. Это, хм… недоразумение просто.

Дядя Костя достал из кармана платок и протянул мне.

– Вытрись, а то мать напугаешь.

– Может, для этого и измазался, – проговорил я с какой-то сладкой мстительностью. По тому, как он это сказал: «мать напугаешь», я вдруг понял, что он идет от нее. И Викины вчерашние намеки про то, где и с кем гуляет мама, обрели плоть. Вот она, плоть, стоит передо мной и протягивает свой носовой платок. Вдруг захотелось ударить эту плоть, даже сжался кулак – чтобы на руке появилась рядом с Дашиной еще и его кровь.

Но я лишь оттолкнул его протянутую руку с платком и направился к подъезду.

– Илья!

Дверь за мной стукнула домофонным магнитом.

* * *
Мама была на кухне. Еще не успела переодеться в домашнее: в яркой блузке и не самой длинной, можно-и-подлиннее, юбке ставила чайник на огонь.

– Ты с ним встречаешься? – спросил я сразу же, как вошел.

Мама обернулась.

– Что? – увидела мое лицо, глаза ее испуганно округлились. – Что случилось, Илюша? У тебя кровь!

– Это не моя.

– Что… боже, а чья? – мамино лицо побелело.

– Моей девушки. Я убил ее и бросил умирать в снегу.

– Илюша, зачем ты… Какой же ты… Так нельзя говорить!

– Ты встречаешься с ним?

Краем глаза я заметил, что Вика тут как тут, заняла позицию в дверях, чтобы не упустить ни одной детали разборки. Ну и плевать на нее.

– С кем?

– А много вариантов?

– Илюша, не надо так со мной разговаривать.

Мама протянула руку, чтобы дотронуться до моей кровавой щеки, но я увернулся.

– Спишь с ним?

– Не собираюсь перед тобой отчитываться.

– А ты соберись!

– Илья, ты как отец. Он постоянно меня ревновал.

– Замолчи! Не говори об отце!

– Да что с тобой?

– Со мной?! Всего лишь хочу, чтобы твой любовник и мой отец не упоминались в одном предложении!

– Костя мне не любовник. Мы сходили в театр, только и всего, – устало проговорила мама. – Илюша, давай ты перестанешь кричать, присядешь, мы выпьем чаю и спокойно поговорим.

– К черту!

Не помня себя, я ринулся в коридор, чуть не сшиб Вику, которая все еще топталась у порога кухни. Очнулся на улице.

– Илья, вернись! – крикнула мама из окна.

Не хотелось уходить в ночь, но из вредности зашагал к арке, не оборачиваясь. Решил: переночую у Дашки, пусть мама поволнуется.

* * *
Небо отхаркивало мокрый липкий снег, под ногами неприятно чавкало. Я шел быстро, шел вечность. Когда должен был начаться переулок, который ведет к общежитию, он не начался. Я остановился. Осмотрелся вокруг.

Дома напоминали выпотрошенные спичечные коробки, одинаковые, выстроенные в ряд. Я их не узнавал. Окна все погашены, хотя в такое время два-три обычно горят. Правда, я не знал, в какое такое время – не было ни часов, ни телефона.

Вдруг заметил на противоположной стороне улицы в снегу что-то черное. Перешел дорогу, приблизился. Увидел лежащего мужчину. Лицо его было пурпурного цвета, и я не мог понять, то ли от света фонаря, то ли по другой причине.

Я дернул его за рукав – сначала слегка, затем сильнее. Бесполезно – мужик не двинулся.

Стоп. Это уже было. Я как будто внутри фильма, который показывают повторно. Опять этот мужик. Опять на улице никого. Я смотрю на дома – в этот раз надо запомнить название улицы, чтобы сказать врачам скорой помощи, но на домах нет табличек. Нет номеров. Они лысые. Вокруг – никого. Хотя… по сценарию, сейчас я обернусь и увижу трех парней. Они будут подергивать ногами и руками, как перед борьбой.

Меня охватывает паника. Шею сковывает и плечи как каменные. Не могу заставить себя обернуться, смотрю на падающий снег. Он тихо ложится на землю и там его проглатывает серая вязкая каша.

Тело замерло, как будто затаилось и даже шевельнуть пальцем – проблема. Но я должен пошевелиться. Уйти отсюда, из плохого черно-белого фильма. Почему-то реальность кажется черно-белой, хотя я точно помню красное лицо лежащего в снегу мужчины.

Оборачиваюсь. Сзади идут три парня. Они уже близко. Я стою как вкопанный.

– Сигаретки не найдется?

– Я не… – хрипло говорю, не узнаю свой голос, – не курю.

– И правильно, – усмехается тот, что посередине. Я вижу его узкие желтые зубы. – Курение убивает. Правда, не всегда курение. Но убивает – это точно.

И они идут дальше. Три парня: тот, что посередине, высокий, с бултыхающейся походкой – как живой. В отличие от крайних. Они напоминают кукол. Словно средний держит их на шестах – слева и справа от себя – а они механически переставляют ноги. Средний оборачивается и подмигивает мне.

Когда три парня скрываются за углом, я почти падаю – ноги начинает бить крупная дрожь, колени подкашиваются, силой воли я едва успеваю себя подхватить, чтобы не рухнуть.

Минут десять так и стою. Улица пуста, если не считать неподвижно лежащего в снегу мужика. Я не смотрю в его сторону. Немного придя в себя, я делаю шаг, другой – и вот уже иду прочь от этого места, мимо огромных спичечных коробков. Куда-то сворачиваю, затем еще раз. Появляются дома с табличками: «ул. Новосельная, д. 25», «ул. Новосельная, д. 27». В домах горят зажженные даже в такой поздний час окна. На пересечении с переулком «Зеленым» вижу телефонную будку. Направляюсь к ней.

* * *
Дашин номер сотового наизусть не помню. Звонить в общагу? Поздно. Комендантша отчитает – всё, чего добьюсь. Возвращаться домой тоже не планирую, несмотря ни на что. Пусть мама крепко подумает, встречаться ей с дядей Костей или нет, пока будет обзванивать больницы и морги в поисках меня.

С минуту решаю, кому бы позвонить, и набираю номер.

– Илья? Что-то случилось? У меня мама спит уже.

– Можно у тебя переночевать?

– Можно, – отвечает без раздумий и расспросов. В этом весь Гена.

Я кладу трубку, выбираюсь из будки и шагаю к трамвайной остановке.

* * *
– А что у тебя?.. – начал Гена.

– Поссорился с мамой.

– Может, лучше предупредить, чтобы не волновалась. Моя бы уже…

– Если ты против, чтобы я у тебя перекантовался, так и скажи – уйду.

– Нет-нет, я не против.

Гена встал на скрипучий стул и потянулся к верхней антресоли. Вытащил полосатый матрас. Пока он корячился, спускался, со скрученным матрасом в руках напоминая улитку, я думал об улице с безликими домами.

– Послушай, Гена, я тут забрел в какое-то странное место. Недалеко от Новосельной. Пустая улица, дома без обозначений, темные окна – как будто заброшенно всё. Не знаешь, что за улица такая?

– Давай карту города посмотрим, – Гена взял с тумбочки смартфон и принялся тыкать пальцем в дисплей. Через минуту он развернул его ко мне. – Вот Новосельная. Ее пересекает переулок Зеленый.

– Нет, это в другую сторону.

– В другую – парк и всё.

– Парк? – я посмотрел на Гену и осознал, прежде чем он произнес:

– Парк аттракционов. Там по периметру лесопосадки, а внутри – аттракционы. Судя по карте. Сам я там не был.

– А я был.

Облизываю пересохшие губы. Зеркальный лабиринт. Судорожно ощупываю карман джинсов. Обертка на месте. Вынимаю, разворачиваю. «Кости брошены, разбиты зеркала. Навсегда исчезнет кто-то: ты иль я?». Машинально в голове исправляю на «ты, Илья». Но сейчас меня волнует другая строчка. «Разбиты зеркала».

– Пойдем в парк?

– Сейчас?

Я задумываюсь. В Генином окне до черноты темно, должно быть, дерево собой закрывает небо.

– Завтра.

– Хорошо, после пар сходим.

Я ложусь на матрас, Гена выключает свет. Матрас жестковат, с комками.

– Завтра первой парой психология, – после длительной паузы говорит Гена.

– Ну и что?

– Да ничего, – многозначительно тянет он.

Я смотрю в потолок. На нем черные узоры, как в моей комнате. Тени цветов в горшках на подоконнике. Выглядит так, будто множество пауков вытянули свои лапы и застыли.

– Анну Ивановну увижу, – говорит Гена.

Я молчу.

– Ходят слухи, что Анна Ивановна по образованию психотерапевт, а не психолог. Ну, или психиатр, что-то такое. И кроме консерватории работает еще и в психушке. Как ты считаешь, она красивая? – предпринимает третью попытку Гена и даже свешивает лицо ко мне.

– Не знаю. Не очень.

– Конечно. Для тебя Лера красивая, – кажется, он разочарован моим ответом. – Если бы Лера предложила тебе встречаться, ты бы бросил Дашу?

– Она не предложит.

– Откуда ты знаешь, может, предложит?

– Нет.

– Колись, между вами что-то произошло? – Гена чуть не падает с кровати в попытке заглянуть мне в лицо.

– Спокойной ночи, – я отворачиваюсь. И зачем он приплел к разговору Валерию? Теперь я вспомнил наш неудавшийся поцелуй. Завтра увижу ее на психологии. Как смотреть в глаза?

* * *
На пару по психологии мы с Геной опоздали. Ему приспичило сделать вид, что я зашел за ним, и какое-то время ушло на то, чтобы дождаться, когда его мама закроется в ванной. После этого я вышел в подъезд, позвонил в дверь и вновь зашел. Когда Генина мама появилась на кухне, я уже сидел за столом вместе с Геной. Мне кажется, она даже не заметила маневра. Хватило бы той фразы, которую Гена сказал ей:

– Илья зашел за мной. Вместе в консерваторию пойдем.

Поэтому, когда мы с ним со звонком заглянули в кабинет психологии, все – и студенты, и Анна Ивановна – уже были внутри. И места, на которые я рассчитывал, чтобы спрятаться от Валерии, – на последнем ряду – были заняты. Зато свободна парта прямо за спиной Валерии и ее соседки. Просто отлично.

Первые минут пятнадцать я пялился на ее затылок и не слышал, о чем лекция. Сегодня она собрала волосы в хвост и была видна тонкая бледная шея. Не знаю, чувствовала ли они спиной, что за ней сижу именно я, или нет. А я не мог оторвать взгляда от ее кожи, никогда не видел ее так близко. Разве что в прошлый раз, когда пытался поцеловать.

– …витаете в облаках?

Я не сразу понял, что обращаются ко мне.

– А?

На меня обернулись почти все. Что за люди? Надо же быть такими любопытными. Валерия не обернулась.

– Что вы сказали, я упустил? – спросил я Анну Ивановну, мысленно обругав ее за то, что привлекла ко мне столько внимания.

– Хотела персонально у вас узнать, поняли ли вы инструкцию?

Какую еще инструкцию? Чего она привязывается «персонально» ко мне? Уже не в первый раз.

– Да.

– И что нужно сделать?

Она меня злит. И чем она так нравится Гене? Вредная какая-то.

Гена тянет руку, чтобы спасти меня, но Анна Ивановна даже не глядит на него.

– Вы не слушали меня?

– Слушал.

– Тогда расскажите нам инструкцию.

Когда кончится эта пытка?

– Инструкцию? Ну, вынуть пылесос из коробки, включить штепсель в розетку, нажать кнопку с надписью «вкл»…

– После пары зайдите ко мне.

Анна Ивановна сердито отворачивается. Справа от меня кто-то сдавленно смеется.

– Ты чего? – шепчет Гена.

– Да надоела, каждый урок заговаривает именно со мной, зазывает в свой кабинет, как будто я тут самый псих. Терпеть не могу психологов.

И сам не пойму, с чего так горячусь. Хочется сбежать с этой пары ко всем чертям, но сдерживаюсь.

На наш стол опускается два листочка. Оказывается, нужно нарисовать автопортрет и сдать листок. Анна Ивановна перемешает рисунки и раздаст в свободном порядке. Каждый получит чей-то портрет и должен будет не только определить, чей, но и рассказать о чертах характера, которые он увидит в рисунке.

– Как можно по рисунку характер определить? – шепчет Гена.

– Скоро узнаем.

Через полчаса я отдаю свой листок и получаю какую-то краснолицую девочку с двумя коричневыми косичками. Оглядываю кабинет. Вроде никого похожего. Как я угадаю по этой каляке, кто ее автор? И уж тем более, какой у автора характер? Показываю Гене рисунок, он в ответ показывает мне доставшийся ему. У Гены мальчик с черными волосами и синими глазами.

– Похож на парня со второго ряда. Вон, посмотри, – показываю ему.

– Да, наверное. А твоя ни на кого не похожа.

– Вот именно.

В этот момент замечаю рисунок в руках у Валерии. Из-за ее плеча мне видна только половина, но этого достаточно. Мой рисунок. Но… Черт, лицо на нем не мое, а скорее…

Валерия оборачивается, коротко глядит мне в глаза, давая понять, что узнала, чей это рисунок, и отворачивается. А когда Анна Ивановна спрашивает, не хочет ли кто-нибудь выступить первым, вдруг у кого-то есть такое желание, рука Валерии резво вскидывается вверх на середине фразы «есть такое желание».

Валерия поднимается с места и говорит:

– Психологический анализ данного портрета показывает, что его автор…

Я смотрю на листок, подрагивающий в ее руке. Это же Тот. Я нарисовал Тота. Но я пытался изобразить себя! Как так вышло?

– …что его автор – робкий, неуверенный в себе юноша, не способный сделать выбор, когда дело касается личных отношений. Возможно, он боязлив и в других сферах жизни.

– Как вы это поняли по рисунку? – интересуется Анна Ивановна.

Она поняла это без всякого рисунка, мысленно отвечаю я. Чувствую, как кровь приливает к лицу.

– Линии слабые, прерывистые, – говорит Валерия. – В учебнике по психологии, в разделе «Проективные методики», сказано, что это признак нерешительности.

Анна Ивановна удовлетворенно кивает. Я готов выхватить рисунок и порвать в клочья. Вижу, с каким интересом глядит на него Даша. Сейчас Анна Ивановна задаст главный вопрос и…

– Как вы думаете, чей это автопортрет?

Черт.

Валерия медлит. Она стоит боком ко мне. Выжидательно пялюсь на ее лицо, поэтому замечаю, как она быстро скашивает взгляд на меня, прежде чем ответить.

– Я не знаю. Не определила.

Анна Ивановна смотрит на нее с сомнением, затем смотрит на меня – уже без всяких сомнений. Думаю, щеки у меня красные, как у Деда Мороза. Сейчас скажет же…

– Это всё, что мне удалось определить по рисунку, – быстро говорит Валерия, не дав Анне Ивановне вставить свое слово, и опускается на стул.

– Что ж, – медленно проговаривает та, – для первого раза неплохо.

Я выдыхаю. Валерия не выдала меня.

Лицо Тота ложится на парту рядом с ее рукой. И превращается в мое лицо. Теперь человек с рисунка похож на меня, но пару минут назад…

– Илья Королев нам расскажет про тот рисунок, что достался ему, – слышу я голос Анны Ивановны. Видно, она решила сегодня оторваться на мне по полной.

Поднимаюсь с места. Беру рисунок и разворачиваю его к Анне Ивановне лицом:

– Я ничего не понял: ни кто это, ни какой у нее характер. Мне тонкие прерывистые, толстые сплошные, среднего нажима и так далее линии ни о чем не говорят, – произношу я, а сам смотрю на Валерию. А Валерия, развернувшись на стуле, смотрит на меня. – И вообще, линии не умеют говорить.

Сажусь.

Валерия еще мгновение задерживает на мне взгляд, а затем отворачивается. До меня вдруг разом доходит, что она неравнодушна ко мне. Только непонятно, в положительном или отрицательном смысле.

– Извините, – слышится из приоткрытой двери. Анна Ивановна наполовину высовывается в коридор. Перекидывается несколькими неразборчивыми фразами с невидимым нам человеком и снова появляется перед нами. Смотрит на меня. Опять. И говорит:

– Илья Королев, вас просят выйти на несколько минут.

Выхожу. В коридоре мама. У нее заплаканное лицо, красные щеки. И верхние веки набухшие, плотные, опускающиеся на глаза – я такие видел у незнакомой женщины на похоронах моего дедушки.

– Мама? – только и выговариваю я.

– Позвонила в консерваторию, сказали, что ты на уроке. Решила все-таки прийти, проверить, – говорит она ровным голосом. Верхние веки на четверть обрезают радужку глаз.

– Давай уйдем на лестницу, – я тяну ее за рукав. У меня ком в горле.

– Вика сказала, ты просто дуришь.

– По себе судит.

– А я звонила в больницы.

– Мама…

– Вдруг что-то случилось, упал в снег и лежишь. И никто ведь не поможет, – она начинает плакать. – Или сбила машина.

– Перестань, – я снова тяну ее за рукав, как маленький. Хочется обнять, но не могу. Для этого придется преодолеть какой-то барьер, который я не знаю, как преодолеть.

– Или… похитили.

– Боже, да кому я нужен?

– Когда тебе было восемь лет, тебя похитили.

– Да, – соглашаюсь я.

Что? Что она сказала?

– Я тогда потерялся, мам. В зеркальном лабиринте.

– Илюша, я так испугалась за тебя… – мама накрыла рот ладонью, чтобы сдержать рыдания.

– Со мной все в порядке, видишь же.

– …когда отец вернулся без тебя…

– Когда? Мама, я же здесь… Мам?

– …из парка аттракционов.

Стена поехала. Крутанулись лестничные перила, на миг мне почудилось, что мы с мамой на карусели. Но в следующую секунду голова встала на место. Реальность остановилась.

– Не хочу, чтобы это повторилось, – мама закрыла руками лицо и плакала. – Костя…

– Мама, я не Костя, – не своим голосом сказал я.

– Костя… то есть дядя Костя заходил. Он тоже переживает за тебя.

– Не надо.

– Илюша, пойми, он не сделал ничего плохого. Мы просто сходили в театр. Я не хочу, чтобы повторилось…

– Ладно, перестань.

– Чтобы тебя снова похити…

– Прекрати! Меня не похищали. Папа нашел меня. Я был у будки со сладкой ватой. А потом вы купили мне телефон, чтобы я больше не терялся, чтобы был на связи.

Мама прерывисто вдохнула.

– Пойду домой. На сегодня отгул взяла. Думала, искать тебя придется. Бегать по парку аттракционов, по улицам, по больницам. Пойду домой, посплю. Но разговор на этом не закончен, Илья. Вечером продолжим, – сказала мама строгим голосом. Но вид не вязался с голосом – тоскливый и безнадежный.

– Мама, я нашелся.

– Увидимся вечером, – кивнула мама автоматично.

– Я здесь, мама.

Она посмотрела на меня, как в густом тумане, когда на метр впереди ничего не видно, отвернулась и пошла по лестнице вниз.

Прозвенел звонок, и я вернулся за вещами. Все куда-то делись, осталась одна Анна Ивановна и разравнивала стопку с рисунками о стол. Услышав шаги, она повернулась.

– Илья, вам нужно зайти ко мне. Это важно.

– Не могу. Слишком занят – много задают.

– Это касается вашего психического состояния. Оно нестабильно.

– И ладно.

– Илья, такими вещами не шутят. Вам снятся кошмары?

– Вы это поняли по рисунку?

– Да или нет?

– Нет.

– Резкие смены настроения? Вдруг страх накатывает, а в следующий момент уже вроде как всё в порядке. Случается с вами такое?

– Не случается.

– Поймите, Илья, травмирующие воспоминания вытесняются из сознания. Так психика защищается от их разрушительного воздействия. Например, на ваших глазах кого-то сбила машина. Вам страшно. Но страх – штука неприятная, и вы засовываете его в самый дальний угол своей памяти, чтобы никогда не доставать. Или что-то произошло с вашим ребенком…

– У меня нет ребенка.

– … и психика играет с вами злую шутку – подменяет одно событие другим. Чтобы не травмировать…

– До свидания, Анна Ивановна.

И чего пристала? Лучше бы поговорила с моей мамой. Этот ее бессмысленный, безнадежный взгляд. Как будто я ушел вчера и так и пропал. Как будто она смотрела не на меня, а в пустоту. Ничего, это от бессонной ночи. Пройдет. Всё пройдет. Зря я ушел вчера. Зря.

* * *
– Хочешь мне что-то сказать? – с вызовом спросила Валерия.

Посмотрел в расписании ее кабинет, и вот я здесь. Она права, собирался ей кое-что сказать.

– Если хочешь, говори. А нет – так не отвлекай меня.

Я приблизился к ней.

– Я, значит, робкий и неуверенный?

– Да.

– И боязливый?

– Да.

Что говорить дальше, я не знал. Думал, Валерия станет оправдываться или рассердится, в любом случае, скажет больше одного слова. А она воззрилась на меня и чего-то ждет. Вспомнил свою неудачную попытку поцеловать. Снова оцепенел, как первоклашка.

– Придешь ко мне на день рождения? – выпалил я. Это не то, что я от себя ожидал. И почему когда рядом Валерия, моя крыша неумолимо едет?

– Когда? – растерялась она. Кажется, тоже ожидала от меня чего-то другого.

Я отступаю на шаг назад. Она права, я робкий и неуверенный.

– Через несколько дней, – говорю. Дурак. Надо сказать точную дату, это же день рождения. – Двадцать восьмого февраля.

– Последний день зимы. А где будешь справлять?

– В общаге.

Валерия мешкает.

– Ладно, приду.

– Хорошо. Тогда до дня рождения.

– Мы встретимся раньше. У нас послезавтра зачет по ансамблю, помнишь?

– Помню. Тогда до послезавтра.

Глупо как-то вышло. Пришел разбираться, называется. В деле с Валерией меня уже ничто не спасет.

Гена догнал меня у лестницы.

– Слушай, ты где ходишь? На психологию так и не вернулся.

– Я вернулся, все уже ушли.

– Не важно, – отмахнулся Гена. – Сейчас звонил тот парень: починил твой телефон.

– Тот парень? – переспросил я.

– Ну, из ремонтной мастерской. Я же оставил ему свой номер для связи. Говорю, телефон починил!

– Хорошо. Тогда пойду забирать.

– Сейчас? Еще ведь две пары.

– Мне срочно нужно.

– Настолько срочно? Зачем? – Гена округлил глаза. Я не собирался объяснять, зачем.

– Надо и всё.

– Тогда… – судя по лицу, в Гене боролись противоположные чувства. – Я с тобой тогда.

– Нет. Оставайся. Мне лекции потом дашь переписать.

– Ладно, – Гена сник.

А я направился к выходу.

* * *
– Повезло, все функции восстановились. Вода задела только периферию, – вяло сказал мне прыщавый парень и зевнул.

– Спасибо.

– Как договаривались, оплата двойная.

– Конечно.

Я заплатил и вышел. Телефон теперь был у меня в руках. Включить и посмотреть номер.

Решил пойти домой и там, в спокойной обстановке, посмотреть.

Решил идти пешком.

Пройдя половину пути, развернулся. Лучше сделать это в консерватории. Дома может быть Вика и точно есть мама. Она же взяла отгул. Из-за меня… Да, лучше в консерватории.

Блуждал переулками, пока не вышел на Новосельную. В конце этой улицы парк аттракционов.

Остановился. Долго смотрел на табличку «ул. Новосельная, д.25». Вчера ночью здесь был.

Лучше не возвращаться в консерваторию. Все-таки я прогуливаю пары. Если поймают, будет плохо.

Направился по Новосельной.

* * *
Дорожка из крупных квадратных плит. Между ними летом прорывается трава, а сейчас заледенелые полоски грязного снега. Помню, у меня была игра: на одну плиту можно наступить только единожды. Я прыгал с плиты на плиту. Между ними виднелись одуванчики – много одуванчиков. Было радостно – ведь в парке меня ждали аттракционы. Больше всего любил «Веселые горки». Они не такие крутые, как американские. Папа стоял за оградой, а я махал ему рукой на каждом круге. Первые два круга он улыбался мне, а потом уже смотрел куда-то вбок – то ли разглядывал колесо обозрения, то ли еще что. Но я все равно махал. Когда со мной на сиденье ехал еще какой-нибудь мальчик или девочка, а папа не смотрел на меня – тогда я делал вид, что машу кому-то другому. Чужому папе.

Показалась ржавая калитка. На вид скрипучая. Когда я подошел и задел ее пальцем, она выкрикнула испуганный скрип.

Дальше я увидел голову Микки Мауса. Огромная, с треснутыми облупленными ушами, она лежала сама по себе, окруженная сугробами снега. Микки Маус смотрел в небо и по привычке улыбался. Я подумал, что ему, должно быть, не до смеха, но сразу же понял, что это глупая затея – сочувствовать огромной голове мультяшной мыши.

Рядом с головой валялись «Веселые горки». Сиденья отдельно от корпусов машинок. Выпотрошенные «Веселые горки». Между рельсов аттракциона разрослись кусты. Сейчас, без листьев, они торчали вверх, как ноги мертвого паука.

Пахло гнилой листвой и мокрой землей. В проталинах стояла черная вода. Здесь совсем не было ветра из-за деревьев, плотно насаженных по периметру парка. Солнце днем делало из снега лужи, а ночью зимняя прохлада подмораживала и они покрывались корочкой льда. В одной из луж потонул билет. Я выудил его двумя пальцами. Билет сразу прилип к моей руке, как будто соскучился по человеку. Красные цифры и название аттракциона – «Зеркальный лабиринт».

Я огляделся. Где он был, я не помнил. Пошел наугад по дорожке из бетонных плит. Вокруг – обломки старых радостей, ржавое никому не нужное детство, пожранное унылыми зарослями, опутанное лысыми гибкими ветками.

Колесо обозрения, на которое смотрел папа, когда я катался на «Веселых горках», повалено и разобрано на части. Глыбы-кабинки точно черепа, несущая конструкция – обглоданные временем кости.

«Кости брошены».

Сунул руки в карманы и пошел дальше. Вроде бы лабиринт располагался рядом с какой-то будкой. В ней то ли продавали билеты, то ли торговали сладостями.

Желтая облупленная будка была почти полностью заслонена выгнутой, похожей на шею огромного животного, частью колеса обозрения. Но я нашел. А рядом с ней – осколки. Ковер из осколков.

«Разбиты зеркала».

Немалая площадь плотно покрыта грудой расколотых зеркал. Я не удержался, взглянул на это с высоты своего роста.

«Плохая примета – смотреться в разбитое зеркало», – вспомнил.

Зеркальное полотно причудливо рвало на куски реальность. Небо – ошметки облаков, голубо-серые обрезки, а мое лицо – картина Пикассо. Может, так он и писал свои полотна?

Ступил на зеркальный ковер смелее. Под ногами жалобно хрустнуло. Сделал несколько шагов и остановился. Разглядывал отражение. Точнее, много отражений – десятки или даже сотни – они не складывались в единую картину. Мой правый глаз растекался, задевая ухо, а волосы наползали на улыбающиеся губы.

Улыбающиеся? Потрогал свои губы, но не понял – я улыбаюсь? Потрогал щеки. Опустил взгляд вниз. Нашел ровный осколок, поднял, заглянул в него. Мое лицо. Я не улыбаюсь. Может, от сравнения увиденного с картинами Пикассо мне стало смешно, я улыбнулся и сам не заметил?

Сошел с разбитых зеркал.

Рядом с будкой сел на ветхую скамейку. Попытался вспомнить, как мне было весело, когда мы с папой приходили сюда по воскресеньям. Не получилось. На ум приходила только моя улыбка в отражении стен зеркального лабиринта – одиннадцать лет назад, в одно из воскресений. В день, когда меня похитили.

Стоп. Не похитили – а потерялся. Папа обегал весь парк, спросил у того парня, с которым я вошел в лабиринт. Он спокойно ответил, что видел меня у будки со сладостями. И папа нашел меня. Он долго меня обнимал. Он плакал, хотя мне всегда запрещал: не мужское это дело – плакать. У будки со сладостями. Которая… она… Рядом со мной. Я сижу возле нее. В двух шагах от лабиринта.

Папа обегал весь парк… А потом тот парень сказал ему, что видел меня у будки. Которая в двух шагах от лабиринта.

«Она совсем рядом с лабиринтом. Будка. Совсем рядом», – мышление стало вязким. Слова растягивались, как звуки испорченной пластинки.

Стоп, хватит.

Я вытащил из кармана телефон. Надо включить его хотя бы. Вдруг кто-нибудь искать меня будет? Даша, например. Или Гена. Или мама. Надо включить.

Загорается значок заставки, звучит короткий сигнал запуска системы.

Открываю вкладку «Последние вызовы».

«16:44. Папа».

* * *
Смотрю на часы в уголке дисплея. Когда дисплей гаснет, я снова активирую его прикосновением.

Проходит полчаса, а я все сижу на скамейке, не в силах решиться.

Еще через двадцать минут поднимаюсь со скамейки и ухожу.

* * *
Когда появляюсь в прихожей, ко мне никто не выходит. Снимаю куртку и обувь. Слышу голос Вики:

– …только о нем и вспоминаешь!

– Неправда, Вика. Успокойся. У меня была бессонная ночь. И днем не смогла заснуть… Какие-то звуки в коридоре. Илья, наверное, пришел.

– Илья, Илья! Кроме Ильи для тебя никого не существует! Только о нем и вспоминаешь!

– Перестань!

– Давно пора двигаться вперед, а не жить прошлым. Мама, у тебя есть я!

О чем это она?

В прихожую выходит мама.

– Привет, Илюша.

Порываюсь уйти в комнату, пытаюсь протиснуться в узком дверном проеме мимо мамы, но она берет меня за локоть и едва сжимает, словно хочет остановить, а не хватает сил. Почему-то от этого прикосновения жжет глаза и перехватывает горло.

– Давай поговорим, Илюша, – говорит мама слабым голосом.

Вика смотрит на меня недобро.

– Давай.

Мы идем на кухню, Вика остается в коридоре. Она там замирает. Я прислушиваюсь, думаю, различу шаги, звук закрываемой двери, но ничего не происходит. Как будто исчезла.

– Илюша, не делай так больше.

– Хорошо, не буду, – говорю я пришибленно. Сижу на табуретке и гляжу в пол, как в детстве, когда меня ловили на хулиганстве.

О чем говорить дальше, не знаю. Вроде все уже сказано.

– Я испугалась.

– Да.

– Не спала всю ночь.

– Я понял, мама.

– Не теряйся больше.

На душе у меня неуютно и хочется плакать.

– О чем говорила Вика? Что это значит, что ты меня вспоминаешь, а надо двигаться вперед?

– Я вспоминала о тебе сегодня. Каким ты был маленький. Помнишь, когда тебе было восемь…

– Не надо, мама, – низко опускаю лицо, чтобы она не видела, что чуть не плачу, – снова это вспоминать.

– Ты исчез.

– Не надо.

– Отец обегал весь парк. Потом ему подсказал…

– Тот.

– …что ты у будки со сладостями.

– Я был у той будки сегодня.

– Тогда он тебя нашел.

– Она рядом с лабиринтом.

– И привел домой.

– Будка в двух шагах от лабиринта!

– Илюша, не кричи…

– Если бы я действительно был там…

– Что с тобой, Илюша?

– …папа нашел бы меня сразу!

– Успокойся, сынок.

– Что это значит, мама?!

– Не волнуйся, дай мне свои руки.

– Что, черт возьми, это значит?!

Мама обхватила мои руки. Я рыдал. А в дверях стояла Вика с непроницаемым выражением лица. Она смотрела куда-то мимо меня в одну точку.

– Мама, перестань, – сказала наконец Вика, не отрывая взгляда от невидимой точки. – Оставь его.

Я закрылся ладонями, чтобы не видеть Викиного лица.

– Мама, перестань, – повторила она ровным голосом. – Оставь. Пусть им займется специалист.

Кто-то взял меня под руку и потянул вверх. Я поднялся и послушно поплелся, куда повели. Меня усадили на что-то мягкое. Кровать. Потом надавили на плечо, чтобы я лег. Я не отнимал ладоней от лица. Хотел, чтобы они насовсем приросли – ничего не видеть, не слышать, не чувствовать.

– Мы оба просто устали. Нам надо отдохнуть, – услышал я мамин голос совсем рядом.

– Мне звонил папа, – выговорил я в ладони.

– Что?

– Мне звонил папа. Тогда еще. Я говорил тебе, помнишь? Телефон починили. И там написано: «16:44. Папа».

Отнял ладони от лица и первое, что увидел – черные лапы на потолке. Они всегда здесь. В детстве я их боялся, сейчас – нет. Но они всегда здесь. Они вечные. И они поглотят меня. Если уже не…

– Это не его номер.

– Что? – не понял я. Посмотрел на маму. Она сидела на полу, опершись локтем о матрас. С моим телефоном в руке.

– Подписано «Папа», но номер не тот. Я помню номер наизусть. Это другой.

– Что?

Забрал у нее телефон. Тупо уставился на ряд цифр. Они подпрыгивали и изгибались под моим взглядом.

– Кто так шутит с тобой, Илюша? – озабоченно спросила мама.

– Шутит?

– Кто вбил свой номер и подписал его «Папа»?

– Что?

– Кто-то пошутил, – сказала мама. Она смотрела на меня со все возрастающим беспокойством. – Не волнуйся, Илюша. Это просто шутка. Ни стыда, ни совести у человека: вот так взять без спроса чужой телефон! И не просто взять, а ради злой шутки!

Я молчал. Переводил взгляд с мамы на цифры и обратно.

– Хочешь, я позвоню этому горе-шутнику и узнаю, кто он? – предложила мама.

– Нет.

– Принесу свой телефон и позвоню, – она поднялась.

– Нет!

Внутри меня что-то разбилось. Раскололось на мелки куски, как зеркальный лабиринт в парке аттракционов. Я даже почти услышал звук – дрин-н-нь. Такой, длящийся эхом звук.

«Брошены кости, разбиты зеркала».

Это был не папа. Точно не папа.

– Я сам выясню.

– Посидеть с тобой? – мама положила руку мне на плечо.

– Нет.

* * *
В полночь разблокировал телефон. Нажал на зеленую трубку.

Гудки.

Гудки.

Гудки.

Тишина. Ответили?

– Алло? – сказал я тихо. – Кто это?

Тишина. Секунда. Две. Три. Четыре.

Пять.

– Я – тот, кого ты боишься. Сыграем в четыре руки?

Гудки.

IV. Интермедия (Отрезок фуги между проведениями темы. Место интермедии там, где временно приостанавливается проведение темы)

Два часа ночи. Лежу с открытыми глазами. Даже не разделся. Ворочаюсь на вымученном, мятом покрывале. В раме окна одинокая звезда на черном небе, крупная, как пуговица.

Сажусь на кровати.

– Лучше прогуляться, – говорю себе, хотя на дворе ночь. – Слегка пройдусь, чтобы лучше спалось.

На улице огибаю углы домов – почему-то много углов – шагаю по потрескивающему ледяной пленкой тротуару. Прохладно раздувает волосы, удивляюсь, что не надел шапку. Удивляюсь тому, как целенаправленно иду. Кажется, меня несет ветром и нет-нет, да и размажет со всей силы об угол дома, но я уворачиваюсь от углов.

Становится темнее, или меньше фонарей. Воздух холодный, как будто мир открыл форточку нараспашку. Ноги сами идут все дальше от дома, я уже не уверен, в какой он стороне. Улицы сужаются, здания наступают с двух сторон в странном стремлении сойтись, соприкоснуться стенами и, наверное, задавить меня между собой. Окна не горят – ни одного светлого окна. Дома похожи на спичечные коробки. Хочу посмотреть название улицы, по которой иду, но табличек нет. Снова та, безымянная. И снова я не знаю, как сюда попал, не знаю, как отсюда выбраться.

Почему-то хочется закурить, хотя не курю. Останавливаюсь, поднимаю взгляд – небо ровно черное, как застеленное покрывалом, и даже той звезды, которую я видел из окна, нет. Вдалеке дымит труба – город курит сигарету. Но даже дым, падая в этой черное небо, мгновенно растворяется, словно его и не было. И я благодарен себе, что не умею летать, я не растворюсь в черном.

Внизу, по краям тротуара – белое. Через дорогу, на белом что-то черное. Я бегу, я перебегаю дорогу, я бегу медленно, как в кино, я бегу почти на паузе. Как во сне. Когда наконец оказываюсь на другой стороне дороги, вижу, что в снегу лежит человек. Мужчина. Его лицо пурпурного цвета, и я не понимаю, то ли это от света фонаря, то ли по другой причине. Наклоняюсь и трясу его за рукав. Никакой реакции. Он мертв? Вглядываюсь в лицо, чтобы определить. Глаза закрыты. Кожа красная, на щеках почти фиолетовая, как будто обваренная в кипятке или, наоборот, подмороженная. Рот едва приоткрыт. Видны зубы верхней челюсти, ровный белый заборчик зубов. На мужчине нет шапки. Оглядываю его всего: куртка непонятного темного цвета – или синего, или зеленого, или черного, темные джинсы, ботинки. Руки раскинуты в стороны, как будто его толкнули, он пытался удержать равновесие, но не смог, упал. Что с ним случилось?

– Надо позвонить в скорую, – думаю. Сую руку в карман – в один, в другой, но телефон не нахожу. – Оставил дома? Впопыхах не взял? Опять не получится позвонить в скорую.

Я озираюсь, может, есть кто? Может, помогут? Улица пуста. Опять.

Что-то не так. Я не понимаю сразу, но явно что-то не так. Снова оглядываю мужчину. Лежит неподвижно. Смотрю на небо – черное. По сторонам – пусто, никого, только дома, напоминающие спичечные коробки. Окна темны. Что-то здесь не так. Опять.

– Опять, – повторяю вслух. Пробую слово губами, языком: опять. Вот оно, смутное ощущение тревоги. В одном единственном слове – «опять». Почему я так сказал? Эта улица… я ее видел. Но когда? Я был здесь. Я видел мужчину. Он так же, как и теперь, лежал в снегу. У меня не было телефона, чтобы позвонить в скорую.

Черт, всё это уже было, но почему-то с трудом вспоминается.

Снова смотрю на мужчину в снегу. Не смогу ему помочь – все это уже было, и я знаю, что не смогу помочь. У меня снова нет с собой телефона. Смотрю на его лицо – жив ли он? Его лицо… это…

Пытаюсь приблизиться, чтобы взглянуть на лицо еще раз. Я же не отходил от него, почему приходится так долго и муторно возвращаться, словно прорываться сквозь невидимую прочную пленку?

Иду, задыхаюсь так, словно бегу.

– Это же…

Я почти рядом. Почти дотрагиваюсь до его руки. Почти знаю, что он жив.

– Папа.

– Сигаретки не найдется?

Оборачиваюсь. Три парня глядят на меня, как один.

– Там папа.

– Где? – улыбается тот, что посередине. Два других, по бокам, взирают голубыми неподвижными, как в кукольных глазах, радужками. Стоят истуканами, две вытянутые глыбы.

Я отворачиваюсь от них. В снегу – папа. У него красное лицо. У меня нет телефона, чтобы вызвать скорую. Он пропал девять лет назад. Он лежал здесь все это время? На несуществующей улице? Поэтому никто не мог его найти? А я всякий раз здесь оказываюсь без телефона. Я не могу его спасти. Я не могу вызвать скорую. Папа неподвижен.

– Ты не слышал вопроса? – голос упирается мне в затылок, пока я смотрю на папу. Оборачиваюсь. Совсем близко три лица. Среднее улыбается, несмотря на угрожающие нотки в голосе. – Сигаретки не найдется?

– Не курю, – хриплю ему прямо в лицо. От него исходит затхлый, как из запертого ящика, запах. Будто он выкурил старый сапог.

– Не куришь – и правильно, – говорит он. – Курение убивает. Не всегда курение, но убивает, это точно.

Я вижу, как движется красный язык за желтым частоколом узких нечищеных зубов.

– Папе плохо, – выдавливаю из себя. – Помогите.

– Он мертв.

– Нет.

– Он убит горем.

– Нет! – выкрикиваю. От моего крика у парня, что стоит посередине, изо рта течет кровь – ровной ниткой. Или я ударил его?

– Ты ударил меня? – он размазывает нитку по подбородку. Лицо его приближается. Нижняя челюсть, окрашенная кровью, ходит ходуном, я слышу скрип его зубов.

Мне больно. Не понимаю, где болит. Просто больно – везде. От его взгляда, от движения его челюсти, от скрипа зубов. Он не бьет меня. Он смотрит. И молчит. Почти падаю. Почти вижу, как папа открывает глаза. Оседаю, медленно оседаю в снег. Папа раскрыл глаза и смотрит в черное небо. Словно проснулся. В животе крутит, к горлу приливает что-то внутреннее, разъедающее, кисло-горькое.

– Папа, – зову, но и сам не слышу.

Ухом приземляюсь на снег. Изо рта течет, но уже нет сил посмотреть что. Перед глазами делается мутно, расплываются чьи-то ноги – той троицы, они уходят, понимаю я, можно подняться, нужно подняться, но утробная боль…

* * *
Вскакиваю с кровати. Так резко, что, проснувшись, обнаруживаю себя уже на ногах. Это сон. Всего лишь сон. Щупаю лицо – нет ли крови. Все в порядке. Все хорошо. Я в одежде – значит, уснул сразу после того, как мама ушла. Вспоминаю: номер, с которого звонили мне, не папин. Не папин. Это был кто-то другой, это был шутник, вбивший свой номер в мой телефон.

– Надо проветриться, – решаю. На этот раз кладу телефон в карман. – На этот раз? – одергиваю сам себя. – То был сон. Поход на странную улицу с безликими домами – всего лишь сон.

На воздухе мне легчает. Делаю несколько глубоких вдохов подряд, задерживаю дыхание в момент, когда грудная клетка готова разорваться. Затем тихо, долго выдыхаю. Вижу трубу, похожую на сигарету. Из нее поднимается вверх тонкая струйка дыма. Небо черное, как было во сне.

– Надо пройтись, – говорю сам себе, и ноги слушаются.

Переставляю ноги все скорей и скорей, но кажется, что ничего не меняется. С трудом движутся мимо меня дома, перекрестки, магазины, фонарные столбы и скамейки. Я опять забыл надеть шапку. Я опять куда-то иду.

– Не опять, – поправляю себя. – То был сон.

Ускоряюсь, но это не помогает. Уже почти бегу, но еле движусь.

– Мне снился мужчина в снегу, но… до этого ведь я видел его наяву. Того мужчину. А вдруг это и в самом деле…

Задыхаюсь от бега.

– …папа?

Несусь со всех ног, не разбирая дороги, по наитию, но с уверенностью, что окажусь там, где надо.

– Папа, – шепчу, как будто это может помочь.

Спичечные коробки начинают смыкаться вокруг меня, тогда останавливаюсь. Вдалеке три парня. Они стоят полукругом и, кажется, разговаривают. Руками и ногами делают движения, напоминающие разминку перед борьбой. Через дорогу вижу что-то черное в снегу. Перебегаю, приближаюсь, бухаюсь на колени прямо в снег, тяну руку к запястью – то ли пощупать пульс, то ли тряхануть за рукав, чтобы привести в чувства. Смотрю на лицо, это его лицо, папино лицо. Я трясу за рукав, хватаю запястье, пытаюсь нащупать пульс, снова трясу за рукав, хлопаю по плечу, по щеке – не сильно, чтобы не больно, шепчу, непереставая:

– Папа, папа, очнись, я нашел тебя, папа, тебя не было девять лет, но я нашел, кто же знал, что искать нужно здесь, на несуществующей улице, папа, очнись, три парня сейчас придут, очнись раньше, чем это случится, папа, спаси меня, папа вернись и спаси меня, папа…

У меня телефон. В кармане. Достаю. Слышу голоса рядом: три парня приближаются к нам с папой. Но я успею. Набираю номер скорой помощи.

– Алло, приезжайте, у меня папа нашелся, его не было девять лет, и теперь он лежит в снегу, скорее приезжайте.

– Адрес?

Озираюсь. Табличек нет.

– Приезжайте без адреса, – выпаливаю.

– Что за шутки, мальчик?

И кладут трубку. Решили, что шучу. Назвали меня мальчиком. Три парня уже совсем рядом. Папа в снегу. Его лицо пурпурное, то ли от света фонаря, то ли по другой причине.

– Папа, проснись, папа, вставай, папа, спаси, – шепчу.

Они подходят. Хочу спрятаться, но некуда. Они видят меня.

– Папа! – кричу.

Раздается телефонный звонок.

«Вызывает Папа». Нажимаю «ответить».

– Сынок, ты где? – слышу.

– Папа, я здесь, рядом! – кричу в трубку.

– Илья, мы потеряли тебя, ты где?

– Здесь!

– Сынок, найдись, пожалуйста. Мы, я и мама, очень ждем тебя.

– Я здесь! – кричу и смотрю на папу в снегу. Почему-то он далеко. Снова далеко, я не вижу лица. Почему? Я не двигался с места.

Три парня приближаются, но медленно, как во сне, идут и идут, но никак не дойдут.

– Илья, вернись.

– Папа, спаси.

– Илья, Илья, Илья… – словно заело. Имя повторяется одинаково, как в записи. Я смотрю на трубку. Она большая и тяжелая в моей детской руке… Детской?

Телефон выскальзывает и падает. Утопает в черной необъятной дыре, как в пасти чудовища. Это лужа. Надо достать телефон. Сую руку в воду, но не могу нащупать дна. В луже рука уже по локоть, но телефона нет, и дна нет, лужа как море, глубокая и черная, лужа, как небо без звезд, а я маленький, мне снова восемь.

– Папа!

Смотрю на черное пятно на белом снеге там, далеко. Оно неподвижно, оно – это папа. Рядом с ним стоят три парня. Что они задумали? Один оборачивается – тот, что посередине – оборачивается и улыбается мне. Он видит меня. Он идет ко мне. Моя рука в луже по локоть. Почему-то не получается ее вытащить. Сейчас он перейдет дорогу, приблизится, я увижу его зубы совсем рядом, он что-то скажет мне, я не помню что, я не хочу помнить, мне неоткуда помнить, разве я встречал его раньше?

– Папа, спаси меня, – шепчу и гляжу на черное пятно в снегу.

– Папа не спасет, – с сожалением качает головой парень. Он уже здесь. От него затхло пахнет.

– Когда же я наконец проснусь? – спрашиваю у него. И повторяю вопрос. Раз за разом, повторяю и повторяю, повторяю и повторяю…

* * *
– Когда же я наконец проснусь? – и просыпаюсь от звука своего голоса. Сажусь на кровати. Обхватываю колени руками. Меня трясет, то ли от холода, то ли по другой причине. Замечаю, что приоткрыта форточка, хочу подняться и закрыть, но не поднимаюсь и не закрываю. Так и продолжаю сидеть, скрючившись над собственными коленями, завернутыми в одеяло.

– Я не сплю? На этот раз не сплю? – шепчу. Вижу часы: четыре утра. Утыкаюсь в одеяло лицом. Оно теплеет от моего дыхания, становится почти горячим.

Наконец разгибаюсь. Набираюсь смелости зайти в ванну и умыться ледяной водой. Вода разбудит, если я все еще сплю. Плещу на лицо, на затылок, пальцы с трудом сгибаются, побелели. Скидываю тапки, чтобы ощутить ступнями холод кафельной плитки. Щипаю себе руки до боли. Вода льется и льется, долго смотрю на прозрачную, изменчивую струю.

Не сплю.

И папы нет. Напоминаю себе: он мне приснился. Он не смотрел в черное небо – это только сон. Он не звонил мне и не просил вернуться, не просил найтись, не говорил, что они – он и мама – очень ждут меня.

Я не видел папу лежащим в снегу. Но вдруг все так и было? Вдруг папе стало плохо, он упал в снег и лежал на забытой всеми улице, где никто не найдет, никто не поможет?

Вернулся в постель. Залез под одеяло и долго не мог согреться. Дрожали челюсти, зубы стучали друг о друга, не получалось сомкнуть плотно, чтобы перестали.

* * *
После тяжелой ночи, серым убогим утром вновь набрал номер, подписанный «Папа». Выяснить, наконец, кто так пошутил. Узнать – и закрыть тему пропавшего и вернувшегося папы раз и навсегда.

Недоступен.

Позвонил еще раз. Недоступен.

* * *
– Да что с тобой такое сегодня? – кричит Ирина Павловна. – Играешь еще хуже, чем обычно! Кто будет слушать голоса в фуге? Я вместо тебя? Они звучат одновременно, но они равноправны! Каждый важен!

Молчу в ответ. Я пытаюсь. Я стараюсь, черт возьми!

– Что ты сказал? – оторопело пялит на меня круглые глаза Ирина Павловна.

Оказывается, я произнес это вслух.

– Пусть я средний исполнитель, но я делаю всё, что в моих силах. Лучше быть средним, чем не быть…

Я не договариваю, но так даже больше смысла.

– Всегда надо стремиться к лучшему! – раздраженно восклицает Ирина Павловна.

– Не всегда, – говорю я тихо. Не хочу препираться. Меня устраивает, когда я просто играю – не важно, средне или совсем плохо. Дайте мне просто играть! Это единственное, что лишает меня внутренней пустоты. Игра на фортепиано глушит пустоту. Не заполняет, но глушит. На время. Пока играешь. Дайте же мне, черт возьми, просто играть!

– Играй! – вскрикивает Ирина Павловна обижено и вылетает из кабинета. Значит, последнюю фразу я тоже произнес вслух.

И я играю. Полчаса играю, час. Ирина Павловна возвращается.

– Уходи, Королев. Сейчас следующий ученик придет, – унылым голосом сообщает она.

Я поднимаюсь со стула, собираю ноты.

– Не хочешь извиниться за свой тон? – спрашивает.

Я молча выхожу из кабинета.

* * *
Толкаю дверь, заглядываю внутрь.

– О, какой человек пришел! – Юрий Васильевич шаркает мне навстречу, улыбается. Я захожу. Он, как всегда, берет стул и приставляет к пианино. Мы усаживаемся плечом к плечу, и впервые за это утро мне становится чуть легче. Словно я тащил на спине два тяжеленных мешка, а теперь остался только один – вот так легче. Не намного, но ощутимо.

– Полифония – это жизнь, – говорит Юрий Васильевич. Наверное, он замечает, что я не расположен разбирать фугу, не расположен задавать вопросы, как я обычно задаю. В общем, ни к чему не расположен.

– Пробовал в людном месте услышать сразу все звуки, какие там есть?

Я мотаю головой.

– А это интересно, попробуй. Из вроде бы разрозненных шумов складывается своеобразная музыка. Даже начинаешь распознавать отдельные темы. Например, разговор двух подруг звучит так: бу-бу-бу, бу-бу-бу. Если не вслушиваться в слова. И вот эта тема проходит то справа от тебя, то слева, то сзади – в разных голосах. Имитируется. А на фоне этого бу-бу-бу появляется вдруг стук каблуков – противосложение.

Я задумался над этой мыслью.

– Полифония повсюду. Сама жизнь полифонична. Птица, например, не будет ждать, пока проедет ритмично стучащий трамвай, чтобы завести свою мелодичную трель. Люди на улицах разговаривают одновременно. Да и множество шумов – транспорт, грозовые перекаты, смех и крики прохожих, мяуканье кошки – наслаиваются друг на друга, гармонируют или диссонируют. Одним словом, звучат.

– То есть жизнь – это большая фуга? – заговорил я, глядя на черно-белые клавиши. Жизнь часто сравнивают еще и с зеброй – почему не с клавишами фортепиано тогда?

– Да, жизнь похожа на фугу. Только голоса в ней появляются, не спрашиваясь, по воле случая.

– Слово «фуга» переводится как «бег». Это бег людей? От себя? От других? От боли?

– Можно и так, – кивнул Юрий Васильевич. – От себя и от других – это, по сути, и есть от боли. А от боли бегут, только если очень боятся ее.

– Разве можно не бояться боли?

– У некоторых получается. Мелодия боли всегда диссонирует с нашей собственной. Это пугает. Но можно ведь подобрать мелодию, которая будет гармонировать, да?

– Не знаю.

– Именно этим занимаются композиторы.

– Я думал, они сочиняют музыку.

– Они подбирают для своей боли подходящую мелодию. Творчество – лучшее лекарство.

Я ничего не ответил. Юрий Васильевич тоже помолчал немного. Он смотрел на меня сбоку, как будто оценивая или наблюдая.

– Вот и ты займись сочинением своей мелодии. Которая ляжет в основу фуги.

– Я уже сочинил тему.

– Вот как? Покажешь?

Отрицательно мотнул головой:

– Покажу, когда сочиню фугу полностью. Только так.

– Понимаю, – кивнул Юрий Васильевич.

– Хочу написать стреттную фугу. А стретты в жизни бывают?

– Конечно.

– И что они означают?

– А как думаешь ты сам? – Юрий Васильевич с интересом посмотрел на меня.

– Ну, я думаю, поскольку стретта – это когда тема в одном голосе настигает тему в другом, – вспомнил наш с Геной разговор. – Стретта похожа на… встречу двойников.

– Пожалуй, – задумчиво кивнул Юрий Васильевич. – Пожалуй, похожа. Только в жизни двойника так просто не встретишь.

Я решительно встал с места.

– Сейчас же пойду сочинять.

– Вот и молодец, – Юрий Васильевич тоже поднялся, держась за спинку стула трясущейся рукой. – Подожди, Илья, минутку, – он стал копаться в своей сумке советских времен. Зашелестел пакет. Юрий Васильевич выудил несколько конфет и пару маленьких круглых печенек.

– У меня сын умер одиннадцать лет назад. Помяни, – он протянул мне горсть.

Комната крутанулась вокруг моей головы, перехватило дыхание. Взялся за край учительского стола, чтобы не потерять равновесия. Надо что-то сказать. Боже, я не знал, что у него умер сын. Что у него вообще был сын. Это же просто Юрий Васильевич, учитель. А у него, оказывается…

Подставил ладони ковшиком, Юрий Васильевич ссыпал мне конфеты.

– Это… мне жаль.

– Да, – сказал он в ответ.

И я очень быстро вышел за дверь. Автоматично добрался до первого этажа, взял ключ от какого-то кабинета, снова поднялся, отпер дверь, зашел. Выдохнул.

Значит, композиторы подбирают для своей боли подходящую мелодию? Мне захотелось сочинить такую фугу, чтобы хватило не только мне, но и Юрию Васильевичу с его болью. Возможно ли это?

Раскрыл нотную тетрадь на странице, где была записана тема.

Сочиню фугу сегодня же. Полностью.

* * *
Когда я закончил, стемнело. Это, конечно, пока черновик. Кое-что придется исправить, а кое-что и выкинуть. Но факт: я сделал это. Сочинил свою фугу. Трехголосную, со стреттами и ракоходом. И даже с кодой.

Оглядел три страницы моей фуги с неведомым ранее чувством.

«Полифония – это жизнь», – сказал Юрий Васильевич. Да, пожалуй. А эта фуга – неаккуратная, со множеством перечеркнутых и заново выписанных нот – моя жизнь. Здесь есть отец. Тема в басовом голосе. Есть я – в теноровом. Сначала у меня звучит отец – ведь он был до меня. А только потом я, сразу после него. Интермедия – это Вика и мама, вместе. Начинается она эмоционально, с широкого скачка – мама, а продолжается хладнокровным поступенным движением мелодии вниз – Вика. Я еще не забыл ее вчерашний взгляд, направленный куда-то мимо, и ровный, как у робота, голос.

Дальше следуют стретты. Они наползают одна на другую. Не успевает тема дозвучать в одном голосе – появляется в другом. Как отражение в зеркале. Не в обычном, а как в парке аттракционов. Где глаза расплываются, а зубы выпячиваются. У моей темы тоже выпячиваются зубы.

Зазвонил телефон и я аж подпрыгнул. Отвык от него.

– Привет, ты где?

– Гена, я в консерватории. Сочинил фугу!

– Всю? Ну, то есть, я хочу сказать, полностью? От начала и до конца?

– Да.

– Ну ты крут!

– Спасибо, Гена, – улыбаюсь я. В трубке какая-то заминка, шелест, а затем тишина.

– Гена?

– А я звоню, – говорит он, а голос, как из подземелья, далекий, – звоню сказать, что уезжаю.

– Что? Куда?

– Да так. По родственным делам надо. В общем, дядя умер.

– Боже… мне жаль, – говорю во второй раз за день.

– Мы едем вместе с мамой. Ну, у меня, в общем, просьба. Илья, может, ты не откажешь поливать цветы, пока нас не будет?

– Конечно.

– Сможешь?

– Да.

– Тогда давай я ключ тебе занесу? От квартиры. Мы уже завтра уезжаем.

– Надолго?

– На неделю, наверное.

Гены не будет на мой день рождения. Жаль.

– Я сам зайду к тебе, жди через полчаса, – сказал я.

В голове звучала фуга, пока шел. Стретты следовали друг за другом, одинаковые дома по обеим сторонам улицы тоже следовали друг за другом. Мне было весело. Без причины. Или потому, что наконец сочинил свою фугу – вот так легко, за один присест.

* * *
Гена показал мне цветы на подоконниках в комнате и на кухне.

– Вот этот вообще через день поливать надо, а то засохнет. Мама его очень любит, – показал Гена на растение с маленькими ярко-зелеными листиками. – Извини, попросить больше некого.

Гена покраснел.

– Мне не сложно, – сказал я, разглядывая растение, которое поливать через день. Попытался запомнить его внешний вид. Я с растениями не очень дружу. – Давай-ка поставим его отдельно, – предложил я и сдвинул горшок к левому краю окна.

– Вот, а остальные два раза в неделю. Ну, то есть после того, как мы уедем, надо будет прийти во вторник и в пятницу, полить. Просто мама очень беспокоится о цветах, как они тут без нас, – снова замялся Гена.

Когда инструктаж был окончен, я сыграл ему фугу.

– Круто, – сказал Гена. – А я свою никак не закончу.

Он раскрыл потрепанную нотную тетрадь и ткнул пальцем в строчку.

– Застопорился на начале среднего раздела.

– Давай посмотрим, – стал наигрывать Генину фугу. Сегодня я был расположен помочь ему с чем угодно – хоть с цветами, хоть с фугой. Ощущал легкость, так не похожую на обычное мое состояние в последние дни.

* * *
Моя комната как будто дышит. Ветер трогает внешний подоконник, и он гудит, как огромный вдох. А внутри – душно. Как будто комната сдышала весь воздух. Легкости я больше не ощущал. И окно не открыл, чтобы впустить воздух. Передо мной на столе лежали сладости, которые дал мне Юрий Васильевич – помянуть сына. Я их принес в пакете вместе с нотами. И выложил на стол.

Конфета.

Снова конфета фабрики, где работал отец.

Я сел на кровать.

Я не сомневался, что внутри загадка. Не надеялся больше увидеть пустой фантик. Это не совпадение, как я думал раньше. Не может быть совпадением.

Надо развернуть.

Быстро разворачиваю, чтобы не успеть передумать.

«Лабиринты жизни

Заберут тебя.

Кто из нас исчезнет?

Ты иль я».

– Бессмыслица какая-то, – проговорил я вполголоса. Смял фантик. – Дурацкие шутки. Кто за этим стоит? Я выясню. Что ему надо от меня? Кому я нужен, пианист-неудачник? Чей номер у меня в телефоне? Это просто шутки. Злые шутки. Зачем? Ведь хорошее настроение было. Я фугу сочинил. За один день. Всего один день, и фуга готова. Не такой уж я неудачник.

Приговаривал, а самому не давало покоя одно слово. Одно единственное. Старался заглушить его, но не получалось.

«Лабиринты».

Мои сны, и то, что случилось со мной, когда мне было восемь, – связано с зеркальным лабиринтом. Но как он может «забрать» меня? Он же разбит. Я видел осколки. Я ходил по осколкам. Лабиринта больше нет.

Или это случилось тогда, одиннадцать лет назад?

«Одиннадцать лет назад у меня умер сын – помяни».

Со мной ничего не случилось. Папа потерял меня из виду, а потом нашел. Парень, который был со мной в лабиринте, подсказал, где меня искать. У будки со сладостями. Я был там. Папа нашел меня.

«Я нашел тебя, Костя».

Нет!

«Одиннадцать лет назад у меня…»

Не надо.

Голова закружилась, или комната – я не разобрал.

Стискивал виски ладонями – не помогало.

«Здесь что-то не так», – билась мысль. Опять это ощущение, словно меня истязают, а я не могу сопротивляться.

– Это розыгрыш. Это шутка, – повторял я вслух. – Глупый розыгрыш.

Повторял, пока не начал захлебываться этими словами – «шутка» и «розыгрыш».

Набрал номер того, кто подписан «Папа».

Недоступен.

– Нельзя поддаваться. Я не испугаюсь. Я узнаю имя шутника. Я поговорю с ним по-мужски. Я всё выясню. Я не трус.

«Кто из нас исчезнет? Ты, Илья».

Лег на кровать не раздеваясь. Смотрел на противоположную стену, а не на потолок. Не хотел видеть черные лапы теней деревьев.

* * *
– Совсем не спал.

– Волновался перед зачетом?

– Нет, другое. Не знаю, что со мной.

– Играть можешь?

– Могу, наверное.

Мы с Валерией стояли в коридоре. Я в костюме, она в черном платье. Через десять минут у нас зачет-концерт по классу ансамбля. Рахманинов. У меня тряслись руки, но не от волнения перед зачетом.

– А что случилось-то? Заболел?

– Нет.

Разве я мог объяснить? И сам не понимал. Я окончательно запутался. Ничего страшного ведь не происходит – бессмысленные загадки в фантиках да незнакомый номер в телефоне. Почему же мне так плохо?

– Объявляют! – Валерия одернула платье.

Выйдя на сцену, мы поклонились. Валерия положила на плечо скрипку, я уселся поудобнее. Чтобы заметить ее знак, что можно начинать, развернулся вполоборота.

И увидел его.

Тот сидел в третьем ряду, возвышаясь среди других зрителей – студентов фортепианного отделения и педагогов – и улыбался. Мне улыбался.

Я сглотнул.

«Он здесь не при чем, – уверял меня внутренний голос. – Пришел послушать концерт, и только». Пальцы затряслись еще отчетливей, чем когда мы стояли в коридоре.

«Просто играй. Сосредоточься на Рахманинове».

– Илья, – позвали шепотом. Я судорожно обернулся. Валерия. Это она – устала ждать, когда я замечу ее знак, что можно начинать. Пауза затянулась.

Я кивнул. И в следующую секунду мы заиграли. Старался думать только о музыке. Эти минуты нужно прожить в Рахманинове, не отвлекаясь ни на что иное.

Временами я ускорял темп, но спохватывался. Несколько раз промахнулся мимо нужной клавиши.

Когда мы поднялись для прощального поклона, заметил каменное лицо Валерии. Она рассчитывала, что мы сыграем лучше.

Тот сидел в первом ряду и улыбался мне. Что? Он ведь был в третьем, когда мы начали выступление!

Очевидно, я замешкался, потому что Валерия схватила меня за руку и потащила со сцены.

– Ты что, Королев! – набросилась на меня, как только мы оказались в коридоре. Впервые назвала меня по фамилии. – Не слушал мою партию вообще? Нам же четверки в лучшем случае влепят!

Мои мысли были далеки от оценки за зачет.

– Заметила высокого светловолосого парня в первом ряду? – спросил я.

– Заметила высокого светловолосого парня на сцене! И играл он сегодня хуже, чем на репетициях!

– Он улыбался мне из зрительного зала.

– Королев, мне снизят оценку из-за тебя!

– Прости, Валерия.

Она нахмурилась и отвернулась. Мы топтались в коридоре. Теперь, после того, как программа зачета сыграна, нам оставалось только ждать. После концерта педагоги посовещаются и вынесут свой вердикт по поводу оценки. Я смотрел на дверь. Хотелось приоткрыть и взглянуть на Тота. И как он только перебрался с третьего ряда на первый? Во время выступления запрещено передвигаться по залу. На него бы шикнули. Или он все-таки пренебрег запретом? А главное – зачем? Взглянуть на меня поближе? Меня передернуло.

«Сыграем в четыре руки?»

Нет! Это не обязательно он звонил. Звонить мог кто угодно!

– Если мне снизят оценку из-за тебя, на день рождения к тебе не приду, – заявила Валерия. Я опешил.

– Что за детский сад? Забери тогда свои игрушки из моей песочницы.

Она досадливо свела брови, но в следующее мгновение против воли улыбнулась.

– Ты прав, Илья. Это никак не связано. Извини.

– Да ничего, – я мигом присмирел.

– Конечно, приду. Я просто на нервах вся. Каждый раз так сдаю – психую из-за результата. У тебя не так?

– Мне безразличны оценки.

– Везет тебе.

– Просто люблю играть на пианино.

– Мне бы так. Я не могу просто играть. Мне надо попасть в оркестр, когда закончу.

– В первые скрипки?

Валерия смущенно потупилась, не ответила.

– Думаю, у тебя все шансы, – сказал я.

– Спасибо. Надеюсь, говоришь это не из вежливости. И еще, Илья… извини еще и за то, как я высказалась о тебе на уроке психологии. Я не должна была так говорить.

– Не надо об этом.

– Почему?

– Потому что ты права.

Просто день откровений.

– Выпьем кофе после того, как нам объявят оценки?

– Отпразднуем?

– Или оплачем, – улыбнулась Валерия.

* * *
Зрители начали выходить из зала. Я останавливал взгляд на каждом, как будто Тот мог переодеться в другого человека или еще что-то в этом роде. Через несколько минут поток иссяк. Я заглянул в зал.

– Молодой человек, закройте дверь с той стороны, пожалуйста, – сказала секретарь нашей кафедры, женщина средних лет со сложным именем, которое я никак не мог запомнить. Инесса что-то там. В зале остались только педагоги. Они уже терлись возле кресел первого ряда – готовились обсуждать.

Как?

– Закрой дверь, Илья, а то секретарь сейчас выскочит и наорет на нас, – усмехнулась Валерия и, не дожидаясь, пока я сделаю, закрыла сама. – С тобой все нормально?

Как он вышел из зала?

– Ты видела того парня, про которого я говорил? Высокий светловолосый. Видела, как он выходил из зала?

– Похожий на тебя? – улыбнулась Валерия.

– Д-да.

– Он у тебя за спиной.

Я сглотнул. Представил, как он стоит прямо за моей спиной. И дышит мне в затылок. Даже почти почувствовал его дыхание на своей шее. Начал медленно оборачиваться. Как в кино, подумал я, и на миг увидел себя со стороны. Картинка мелькнула буквально на долю секунды. Я смотрел на себя сверху и немного сбоку: как оборачиваюсь, а за моей спиной…

Никого.

– Да я пошутила, – рассмеялась Валерия. – Не видела такого. Ни в зале, ни сейчас. Твой родственник?

Я ничего не ответил.

* * *
В этот раз я положил сахар в кофе.

– Вот видишь, тебе не снизили оценку. Они же профессионалы: сразу заметили, кто портачит, и четверку получил только я. Придется теперь идти на мой день рождения.

– Я же извинилась.

– Да ладно. Это я так.

Мы помолчали немного. Я помешал сахар в кофе, чтобы добавить звуков.

– Кстати, я фугу сочинил. Полностью.

– Да ты что? – Валерия изумилась.

– Теперь могу помочь тебе – опыт имеется. Если у тебя есть время и желание, можем прямо сейчас.

– Наверное, не стоит рисковать.

– Рисковать?

– Даша идет к нам. И, похоже, она рассержена.

Я обернулся. Действительно, Даша шла. Да, она рассерженна. Лишь бы сцену ревности не устроила.

– Можно тебя на пару слов? – процедила Даша, оказавшись возле нашего столика.

– Присоединяйся к нам. Мы празднуем успешно сданный зачет по ансамблю, – я выдвинул для нее стул рядом с собой.

– Пьем праздничный кофе, – с улыбкой сказала Валерия.

Даша гневно глянула на меня, затем на Валерию и снова на меня.

– Не люблю кофе! Как закончишь, дай знать, у меня к тебе разговор!

И унеслась из буфета, громко цокая каблуками.

– Ревнует, – подытожила Валерия. – Влетит тебе теперь.

– Не влетит, – отрезал я. Не собираюсь обсуждать эту тему с Валерией, вот уж нет.

Я глотнул кофе. Вкусом он напоминал заваренный кипятком ботинок.

– Пойдешь за ней?

– Позже. Мы, кажется, говорили о фуге? – я раздраженно помешал давно растаявший сахар.

– Мне нравятся фуги Хиндемита. Ты знаешь, что у него есть зеркальные фуги?

– Зеркальные? – меня передернуло от этого слова.

– Мелодия доходит до середины, а потом начинается обратное движение – от последнего звука к первому. Как будто посередине стоит зеркало – оно отражает мелодию. Тоже хочу такую фугу написать. Потому что в два раза меньше сочинять: написал половину, а потом отразил, и всё, фуга готова, – Валерия улыбнулась.

– Хитро.

Я поворачивал свою кружку и наблюдал за тем, как ползет по черной поверхности кофе белый круглый блик от лампы. Валерия заметила это и истолковала по-своему.

– Ты расстроен? Из-за четверки?

– Нет, конечно.

– А что тогда?

– Получается, одна половина фуги настоящая, а вторая – всего лишь отражение. А слушатели принимают ее за целую.

– Ну и что?

– Это как если бы одну половину жизни я прожил, а вторую думал, что живу. А на самом деле – нет. На самом деле, может, это игра чьего-то разума. Не жизнь, а имитация.

– Ты странный.

– Разве?

– Мне такая мысль и в голову бы не пришла.

– А меня такие посещают часто. Некоторые прописаны в моей голове, как в квартире.

– Например? – Валерия улыбнулась шутке.

– Например: если бы я не существовал, всё, что делаю я, делал бы кто-то другой. Не менее успешно, а может даже лучше.

– Не говори так.

– Это правда. Я учусь на пианиста, зная, что никогда не буду настоящим пианистом. Не тот уровень дарования, как говорит Ирина Павловна. Да и рука небольшая, растяжка так себе. Но я продолжаю. Потому что хочу играть. Вот и всё. Другое не имеет смысла. Я не оставлю след в истории, и прекрасно это понимаю.

– Ты пессимист.

– Подобные мысли отрезвляют. Если убрать никчемные стремления, вроде потуг стать известным пианистом, не остается ничего. Пустота. Ее не преодолеть. Я пробовал.

Валерия молчала. Теперь мы оба смотрели на белый блик, плавающий в моем кофе.

– Пустота? – сказала она наконец.

– Да.

– Илья.

– Что?

– Я должна тебе кое-что вернуть. То, что забрала.

– Что? Ты у меня ничего не заби…

Почувствовал ее губы, и меня начало вращать и покачивать. Стены поехали. Я закрыл глаза, потому что не смог иначе. Пустота, о которой я только что говорил, начала приобретать облик – неизведанный, сладкий и далекий. И вдруг всё оборвалось. Я словно упал с большой высоты и расшиб себе что-то, но не тело. Нечто более хрупкое.

Валерия уже поднялась, в руке держала свою сумку и что-то говорила мне.

– Двадцать восьмого февраля? – дошло до меня. Наверное, она повторила это несколько раз, чтобы я наконец услышал.

– Да.

– Я приду.

Валерия улыбнулась и растаяла в воздухе. Не успел заметить, как она покинула буфет.

* * *
Вышел на крыльцо консерватории, но и там не было Даши. Попробовал позвонить – гудки идут, но не отвечает. Видела наш поцелуй? Надеюсь, что нет.

«Не нашел тебя», – отправил Даше сообщение. Натянул шапку и отправился в сторону дома.

* * *
Когда вошел в подъезд, почувствовал запах духов и какого-то гнилья. Соседи выставили мусор в мешках. Сверху доносились приглушенные голоса – женский и мужской. Я поднялся на третий этаж. Рядом с нашей квартирой стояли мама и дядя Костя.

– Привет, Илья, – первым поздоровался дядя Костя.

А я уставился на длинную светлую юбку в пол, неказисто торчащую из-под маминой короткой осенней куртки.

Дядя Костя протянул руку для пожатия, я посмотрел на нее как на нечто неведомое и не пожал. Он опустил руку, нахмурился, повернулся к маме:

– Ладно, пойду. Удачи.

Вышло прохладно. Мама ничего не ответила, я стоял истуканом посреди лестничной площадки. Дядя Костя ушел.

– Привет, Илюша, – тихо сказала мама и вставила ключ в замочную скважину.

Мы зашли в прихожую. Во мне соседствовали розовый туман, который еще не развеялся после поцелуя с Валерией, и бетонная неприязнь к дяде Косте. Я хотел выговорить матери, но не получилось – продолжал молчать. Так же молча удалился в свою комнату. Слышал мамин вздох, когда затворял за собой дверь.

* * *
Утром перед парами зашел к Гене. Непривычно было открывать чужую дверь. Почувствовал себя вором.

В комнате Гены в отсутствии самого Гены было странно. Предметы выделялись. Раньше, когда я бывал у него в гостях, все мое внимание принадлежало Гене, мы разговаривали, сочиняли фугу или просто молчали. А теперь его нет, и предметы вступили в права. Теперь они стали заметны. Они как будто радовались, что никто их не перебивает.

Я нашел банки с водой на кухне – их мне заранее показал Гена. Банки без крышек – чтобы хлорка выветрилась, прежде чем вода попадет в грунт. Взял одну и направился обратно в Генину комнату.

Вот привередливый цветок, который требует полива раз в два дня. Плеснул ему, сколько счел нужным. Оказалось – много. Вода полилась через край блюдца, на котором стоял горшок. Принес тряпку из ванной – вытер. Теперь не должен засохнуть. По крайней мере, до послезавтра не успеет.

* * *
В консерваторию я прибыл на пятнадцать минут раньше, чем нужно. Поднялся на третий этаж, постучал в тридцать шестой кабинет.

– Какой человек пришел! – по обыкновению воскликнул Юрий Васильевич и прошаркал два шага мне навстречу.

– Здравствуйте, Юрий Васильевич. Я фугу принес.

– Так-так, посмотрим.

Он приставил к пианино второй стул, и мы уселись.

Я заиграл. Я переводил тему из голоса в голос и слышал каждый из них. Я упивался своей игрой. Все получалось, все сходилось, звучало гармонично. Я радовался так, как давно уже не радовался.

Когда сыграл последний аккорд, не снял руки с клавиатуры, а дослушал, подождал, пока последний отзвук погаснет. Тогда только повернул торжествующее лицо к Юрию Васильевичу. Предвкушал его слова. Он обязательно похвалит. Фуга хороша, не только с композиторской точки зрения. Я писал ее как пианист, и играется она удобно.

– Эту фугу я уже слышал, – сказал Юрий Васильевич. Мои мысли еще немного повисели в заоблачной дали – по инерции – и разом рухнули.

– Что?

Юрий Васильевич поднялся со стула и прошаркал к своему столу. Начал копаться в сумке. Выудил оттуда листы в файле. На листах были отпечатаны ноты. Юрий Васильевич протянул их мне.

– Новый студент. В этом семестре перевелся. А фугу сдал одним из первых. Вчера.

Я взял ноты. С минуту разглядывал их, пытаясь сосредоточиться. Когда у меня получилось собрать внимание в пучок, я увидел: это моя фуга. Аккуратно набранная в нотном редакторе и распечатанная. Но моя.

– Как? – только и спросил я.

– Ты уверен… Илья, видишь ли, он сдал первым. Ты уверен, что…

– Это я написал! – вскрикнул я. – Вчера. Я только вчера ее написал!

– Илья, я тебя ни в чем не обвиняю.

– Это моя музыка.

– Ты показывал кому-то? Давал ноты?

– Гене сыграл. Но я не давал ноты. И Гена мой друг, он не стал бы… Хотя, у него с фугой не ладилось… Нет, он ни за что не стал бы так поступать!

– Я не знаю, что и думать, Илья. И что делать, не знаю. Два студента не имеют права сдавать одну и ту же фугу.

– Это я написал! Я!

– Он принес мне ее вчера.

– Когда именно?

– Днем.

Закрыл глаза. Плотно закрыл глаза. Это сон? Открою глаза и проснусь?

Нет, это не сон.

Фугу я дописал вечером. Я точно помню. Когда уходил из консерватории, было уже темно. А кто-то сдал мою фугу днем. Фугу, которую я закончил писать вечером.

– Как его зовут? – чужим голосом проговорил я.

– Ой, он не подписал листок. Но имя говорил. Погоди, дай-ка вспомнить… Погоди-ка. М-м-м. Кажется, он назвался Костей.

– Как?

– Костя. Послушай, Илья, я знаю, какой ты. Ты сознательный юноша, ответственный, врать не будешь. Поэтому давай сюда свою фугу. Я зачту.

Юрий Васильевич вытащил у меня их рук ноты.

– Костя? – запоздало переспросил я.

– Кажется, да. Вы знакомы?

– Кажется, да.

«Сыграем в четыре руки?» Ах ты сволочь.

– Не переживай, Илья. В моей практике был ни один такой случай, когда несколько человек приносили одинаковые фуги. Всегда есть тот, кто сочиняет фуги за деньги. Вот он и продавал одну и ту же нескольким студентам одновременно, не разбираясь, учатся ли они у разных педагогов или у одного. Так бывает, Илья. Но я уверен, что это не твой случай.

– До свидания, Юрий Васильевич.

Я выскочил за дверь. У меня тряслись руки – на этот раз от негодования. Я вытащил из кармана телефон и нашел в недавних вызовах нужный номер.

– Ты мне ответишь, Тот. И на звонок ответишь и за фугу ответишь.

Нажал на кнопку вызова.

Тишина. Даже никаких гудков. Я поднес трубку к уху и прислушался. Посмотрел, идет ли время звонка. Девять секунд, десять, одиннадцать. Неожиданно зазвучал голос, ровный, автоматичный, как мертвый. Тот же самый голос, что и в прошлый раз.

– Ты всего лишь отражение, Костя. Отражение в разбитом зеркале.

Гудки.

V. Стретта (проведение темы в фуге, при котором каждый имитирующий тему голос вступает до того, как она закончилась в предыдущем голосе)

Воняет горячим маслом, пончиками и сырой землей. Я оборачиваюсь. Папы все еще нет. Он обещал, что вернется скоро. Меня толкают в плечо, чтобы продвигался вперед. Я делаю маленький шаг. Передо мной рука билетерши. Рука тянется к моему билету. Я вижу зубы билетерши – большие и желтые. Она лыбится, морщины собираются вокруг глаз, она мне что-то говорит. Я оборачиваюсь. Папы нет.

Мне страшно, а папа не должен узнать, что я испугался.

Я шагаю в лабиринт. За мной идет какой-то дяденька. Он высокий. Я вижу это в зеркале – что он высокий. Он улыбается мне.

В зеркалах плавают наши глаза, улыбки, уши, волосы. Они как будто отделились от тела.

Папа сказал мне:

– Встань в очередь вон за тем парнем. Видишь? Высокий такой. Вон тот. Тот.

И несколько раз проткнул пальцем воздух.

За тем парнем. Почему же я оказался перед ним?

Я думаю о всяких мелочах, чтобы не бояться. Например:

Почему я оказался перед ним?

– Мальчик, как тебя зовут?

– Костя.

Нельзя говорить свое имя незнакомцам. А я сказал.

– Хочешь сладкую вату?

Я хотел.

– Мне папа купит.

– А где твой папа?

– Он ждет меня снаружи.

Меня начало трясти. Ускорился, чтобы пройти лабиринт быстрее. Дяденька тоже ускорился.

– Не бойся меня.

– Я не боюсь.

– Правда?

– Да.

Он улыбался мне. Непрерывно. Зеркала превращали улыбку в оскал.

– Тогда обернись. Меня тоже зовут Костя, представляешь? А вместе мы – кости.

…кости.

…кости.

Мне скрутило живот и чуть не вырвало сердцем, отчаянно бултыхающимся внутри. Я смотрел в зеркало и не мог заставить себя обернуться. Стало душно. Я задыхался. Текли слезы, попадали в рот, в нос, топили меня и топили. В зеркале я видел лишь, как Тот стоит за моей спиной и улыбается. Он не касался меня. Его руки висели вдоль тела.

Мне не хватало воздуха. Я обернулся и увидел его запястье на своем плече. Пальцы вдавливались в шею. Я захлебывался слезами. Слышал свои всхлипы будто издалека. Булькающие всхлипы.

В зеркале он безмятежно улыбался.

Я посмотрел вверх, на его лицо. Увидел узкие желтые зубы в искаженном, словно разорванном рту.

– Хочешь конфетку, Костя? Вот только от конфет болят зубы.

Перед глазами расплылось, потемнело, вновь посветлело – ярче обычного, что-то приблизилось, звякнуло, я успел заметить блестящие по краям, с красными пятнами, осколки.

– Моя кровь на зеркалах, – вяло понял я, прежде чем возникла утробная, неизбывная, бесконечная боль.

Возникла и тотчас потухла.

* * *
– А! – короткий вскрик, и я сижу на кровати. Мне послышалось или я вскрикнул? Повернулся, стал ощупывать постель, как слепой крот. Нащупал что-то мокрое. Опять слезы? Нет. Это не слезы.

В центре подушки круглое бурое пятно. Моя кровь. Много крови.

Я провел ладонью по лицу. Мокро и липко.

Вскочил и ринулся в ванную, к зеркалу.

– Боже.

Из уголков рта спускались кровавые полосы, как показывают в фильмах, когда героя убивают. Одну я размазал и теперь вся щека – огромное пятно крови.

Непослушными пальцами я прокрутил кран холодной воды. Опустил лицо, мочил и отирал, мочил и отирал, пока подбородок не свело судорогой от холода. Снова посмотрел в зеркало. В уголке рта образовалась красная капля и проскользила по намоченному лицу, расползлась, как акварель в воде. Я открыл рот. Зубы были окрашены кровью. Осторожно пощупал пальцем щеки изнутри и язык.

Язык кровоточил. Прикусил во сне.

* * *
– Почему не подошел ко мне?

– Я не нашел тебя. Прислал же сообщение.

– Не было никакого сообщения.

– Значит, не дошло.

– Я ждала тебя у выхода, как дура.

– Не видел.

– Может, был слишком занят Валерией?

– Правда, не видел.

– У тебя завтра день рождения.

– Знаю.

– Мы с ребятами приготовили для тебя сюрприз.

– С какими ребятами?

– Из общаги.

– Ладно.

– Даже не будешь вызнавать, что за сюрприз?

– Не буду.

– Совсем не интересно?

– Интересно.

– Идея гениальная. Жаль, не моя.

– А чья?

– Одного парня.

* * *
Набираю «Папу».

«Абонент вне зоны действия сети».

Набираю еще раз. Тот же результат.

В коридоре слышна знакомая мелодия. Тема моей фуги. Какого черта? Звучит в одном из классов. Иду по коридору, прислушиваюсь. Может, Юрий Васильевич играет? Тридцать шестой класс заперт. Иду дальше.

Звучит все громче. Дергаю дверь наугад. Заперто. Следующую. Заперто. Дергаю третью дверь, открывается. В классе девушка. Перестает играть, оборачивается.

– Откуда у тебя эта фуга? – спрашиваю.

– Сочинила.

– Кто? – не понимаю.

– Я сочинила. К уроку по полифонии.

– Что?

– Глухой что ли?

Закрываю дверь. Пытаюсь осознать. Это моя фуга. Моя!

Вновь звучит. Думаю, что девушка заново принялась играть, но звук доносится из другого конца коридора. Иду. Дергаю двери все подряд – некоторые открываются, другие заперты. Нужная оказывается в самом конце.

– Откуда у тебя эта фуга?

– Сочинил.

– Для урока по полифонии?

– Да.

Закрываю дверь. Берусь за голову, сдавливаю виски.

Звучит фуга. Глухо. Наверное, этажом выше.

Сдавливаю виски сильнее. Рябит в глазах.

– Продал мою фугу студентам. Сволочь. Я найду тебя.

– У вас все в порядке, Илья?

Опять этот предупредительный голос. Оборачиваюсь. Анна Ивановна глядит на меня, озабоченно вложив одну руку в другую.

– Все нормально.

– Если хотите поговорить, я к вашим услугам.

– Не хочу.

– Вам плохо?

– Нет.

– Вы говорили сами с собой только что.

– Нет, я…

– На время ремонта моего кабинета мне выделили комнату в подвале. Приходите в любое время.

– В подвале?

– Бывает, что в жизни случается событие, которое трудно пережить. Но вы должны держаться. Ради семьи.

– Что?

– На ваших глазах машина сбивает человека. Или что-то случается с ребенком. Вы должны держаться.

– У меня нет ребенка.

– Одиннадцать лет назад с вами случилось несчастье.

– Не одиннадцать, а девять.

– Одиннадцать.

– Отстаньте.

– Илья, посмотрите на меня.

– Отстаньте.

– Не теряйте чувства реальности. Посмотрите на меня. Ответьте, с вами все в порядке?

Что ей от меня надо?

Я поворачиваюсь и ухожу по лестнице вниз. Ниже и ниже. Впереди кто-то идет. Он высокий и светловолосый.

– Эй! – кричу я.

Он оборачивается и улыбается. И следует дальше по лестнице, ведущей вниз.

– Тот! – кричу я.

Он ускоряется. Я ускоряюсь.

Оказываюсь в подвальном помещении. Я уже был здесь. На одной из стен вывешены зеркала с подбитыми краями. Бывший хореографический зал. Я здесь один.

– Эй!

Крик отдается эхом. Тота нет. В конце коридора со скрипом, медленно открывается дверь. На пороге оказывается Анна Ивановна. Когда успела спуститься? Ее пятки сведены, руки вытянуты по швам.

– Все-таки решились зайти, Илья?

За ее спиной стоматологическое кресло. Что оно там делает?

– Это кушетка, – читает мои мысли Анна Ивановна. – Вам нечего бояться, Илья.

Я не верю ей. Это стоматологическое кресло.

«От конфет болят зубы».

Во рту тупая, ноющая боль. Вспоминаю, как во сне прикусил язык и сколько было крови на подушке.

Анна Ивановна стоит навытяжку, как портрет в полный рост, в рамке дверного проема. Автопортрет. Сзади нее кресло и бледный искусственный свет.

Я бегу. Долго бегу, пока не оказываюсь на улице среди людей, куда-то спешащих. Я посреди дороги, на пешеходном переходе. Я задыхаюсь, вдыхаю, но не вдыхается, я захлебываюсь воздухом. Меня толкают в плечо, чтобы я шел. Зеленый свет светофора мигает.

– Что за черт? Почему события следуют друг за другом без передышки, как в кино, не как в жизни? – спрашиваю я. Меня толкают в плечо. Уже горит красный. Сигналит автомобиль. Я делаю несколько шагов и оказываюсь на трамвайной остановке.

– Может, я все еще сплю? Может, я не прикусывал язык и не было крови? Проснусь и пойду в консерваторию. А завтра – мой день рождения. Завтра мне станет девятнадцать лет.

Опять эта утробная боль. Меня мучают, а я не замечаю. Мне выворачивают шею, а я думаю, что это тревога. Нет никакой тревоги. Есть только большой невидимый убийца, медленно сжимающий пальцами горло. Я захлебываюсь страхом.

– Студенческий предъявляем.

Я в трамвае. Вытягиваю из кармана студенческий, раскрываю, показываю. Руки все еще трясутся. Паническая атака или приступ страха, что-то такое. Со мной и раньше бывало. Впервые это случилось в день рождения, когда мне исполнилось восемь. Тогда все были в масках: Вика – лиса, мама – заяц, папа – волк. Только это был не папа, а дядя Костя.

Черт. Как и сейчас. Это не папа. А снова Костя. Тот парень, что звонил мне от имени папы, тот парень, что украл мою фугу и продал ее, тот парень, что подсовывал мне загадки – всё это его рук дело, я уверен – тот парень. Его зовут Костя. Как и меня… звали в детстве.

Доезжаю до конечной. И иду. Иду по прямой. Я знаю, куда иду.

Желтый утес.

– Папа, мне страшно.

Хватаюсь за оградку. Далеко внизу округлые глыбы, такие, словно их веками точило море. А потом море испарилось. И остались только они, глыбы, сухие и лысые, каменные утопленники, которых наконец нашло солнце.

– Папа, у меня что-то болит. Всегда.

Дальше – луг. Летом он полностью зеленый, а сейчас белый с черными прогалинами. Мертвенно бледный с трупными пятнами.

– Папа, вернись и спаси меня.

Дотемна сижу на утесе – прямо на земле. Промокли джинсы, ну и черт с ними. Меня здесь что-то держит. Здесь пропал без вести мой папа.

* * *
Нет сил даже развязать шнурки.

– Надо двигаться вперед, мама.

Голос Вики.

– Подожди, дочка. Какие-то звуки в прихожей. Илья пришел?

– Нельзя жить одними воспоминаниями, – говорит Вика.

Топот босых ног по полу, и вот мама уже здесь.

Я сижу истуканом, нагнувшись к ботинкам. Так и не развязал шнурки.

– Привет, Илюша. Голодный?

Я тяну за шнурок.

– Все будет хорошо, Илюша.

Показывается Вика. Она смотрит куда-то мимо меня и произносит:

– Оставь его, мама. Пусть им займется специалист. Я позвоню.

– Не надо, – говорит мама.

– Пусть им займется специалист.

Что, черт возьми, она имеет в виду?!

У меня снова перехватывает горло. Мне плохо. Мне очень плохо.

Мама опускается рядом и обнимает меня.

* * *
«Так бывает, – сказала мама вчера. – Ничего страшного, Илья. У тебя просто температура поднялась. Так бывает».

Она уложила меня, как маленького, дала теплого молока. Я не сопротивлялся.

«Завтра у тебя день рождения. Я торт испеку, – приговаривала мама, пока я лежал с закрытыми глазами. Она водила ладонью по моему лбу и все приговаривала и приговаривала: – Твой любимый торт «Медовик», и свечки поставлю, ты задуешь, загадаешь желание, и оно обязательно исполнится!»

Я уснул. Ночь прошла без сновидений, я ее не почувствовал. Проснулся от маминого взгляда. Она улыбалась, глядя на меня спящего. Я от этого всегда просыпаюсь.

– С днем рождения, сынок, – мама наклонилась и поцеловала меня в лоб.

* * *
Я открываю ключом Генину квартиру и только тогда вспоминаю, что надо было прийти завтра, а не сегодня. Он же говорил – раз в два дня. Ну и ладно. Полью сегодня вместо завтра.

Нахожу слева с краю на подоконнике цветок с маленькимилисточками. Листочки осунулись и по краям пожелтели. Я же вчера поливал. Трогаю землю – сухая. Точно помню, что поливал. Вот из этой банки.

Банка до краев наполнена. Не помню, чтобы добавлял в нее воды.

Беру банку, лью.

Гена позвонит поздравить меня с днем рождения – скажу, что цветы у него прожорливые – хоть каждый день поливай.

Замечаю, что с другого растения, похожего на пальму с разлапистыми листьями, капает вода. На полу небольшая лужица.

Выхожу от Гены и звоню Тоту. Все еще рассчитываю дозвониться и узнать, что все это значит. Почему он преследует меня и к чему эти злые шутки.

«Абонент вне зоны действия сети».

* * *
– У меня для тебя подарок, – улыбается Даша. Мы в пустом коридоре, Даша кладет руку мне между ног. Я хватаю ее за запястье. Чувствую себя музыкальным инструментом, на котором любой может сыграть, у кого есть ключ от кабинета.

– Не сейчас. Подожди до вечера, – оправдываюсь я.

– А что, давай прямо здесь, пока Анна не пришла, – улыбается Даша.

Отвожу ее руку от себя.

– Нет настроения? – уныло спрашивает Даша.

– Не выспался.

– А тебя ждет сюрприз, – снова улыбается и даже разок подпрыгивает, как нетерпеливый ребенок. – Ты удивишься! Так и вижу твое лицо.

– Ладно.

– Вы рано сегодня, – Анна Ивановна подходит к кабинету с ключом в руках. Я отворачиваюсь к окну. Уверен, она смотрит на меня. Она словно видит меня насквозь. – Заходите.

Мы с Дашей входим в кабинет.

– Сядем вместе? – предлагает она.

– Ты же со Светкой обычно, или как там ее зовут.

– Сделаю исключение. Все-таки у тебя особый день.

* * *
Со звонком Анна Ивановна поднялась из-за стола.

– Сегодня мы с вами сыграем в игру. Называется «Зеркало».

Зеркало.

– Что с тобой? – Даша положила горячую ладонь на мою холодную руку.

– А что со мной?

– Ну, у тебя такое лицо.

– Какое?

– Правила очень просты, – продолжила Анна Ивановна. – Разбиваетесь на пары, располагаетесь друг напротив друга. Лучше, конечно, подняться с мест. Давайте-давайте, активнее. Так вот, один из вас – зеркало, и должен повторять всё, что делает стоящий перед ним человек.

– У меня уже есть пара, – улыбнулась Даша, все так же держа меня за руку.

Валерия обернулась на нас со своего места. Я не понял, какое у нее выражение лица. Казалось, ей всё равно. Она встала в пару со своей соседкой.

– Не хочу быть отражением, – сказал я Даше.

– Ладно, тогда я буду.

– А что делать-то надо?

– Не знаю, двигаться.

И я двигаюсь. Это оказывается забавно – наблюдать, как Даша отчаянно пытается вовремя повторить за мной каждый жест и даже мимику. Не выдерживаю и смеюсь, Даше тоже приходится. А это вдвойне смешно. Я хохочу, упираясь ладонями в колени, Даша – тоже. Хохочу до слез. Не уверен, что у нее получатся слезы по заказу.

Класс расплывается, как через мокрое стекло. Анна Ивановна поворачивается ко мне. Я хохочу.

– С вами всё в порядке?

Трясет за плечо.

– Да, со мной всё… – выдавливаю из себя. Вижу, что кто-то еще, кроме Даши, передразнивает меня – так же хохочет, согнувшись пополам. Он стоит поодаль, у самой двери. Зачем ему это? У него нет пары?

Перестаю смеяться. Щеки мокрые. Разгибаюсь. Парень делает то же самое.

– Боже…

Я вижу… себя? Это зеркало? Но откуда рядом с дверью зеркало в полный рост? Раньше его там не было. Делаю два шага, но парень не двигается. Не зеркало.

Кто-то трогает меня за локоть, и я вздрагиваю. Оборачиваюсь. Это Анна Ивановна с тревогой в глазах. Снова смотрю на дверь. Другого меня там уже нет! Исчез!

– Там… там… – я не в силах связать и двух слов.

– Ваш мозг отрицает очевидное, Илья. Поймите, когда-нибудь придется встретиться с реальностью.

– Что? – хриплю я. О чем она говорит? Она спятила? Какая реальность? На меня только что смотрел я сам. Или это был Тот?..

– Куда вы, Илья?

В коридоре никого. Бегу вниз по лестнице, на этаж ниже. Пусто. Еще ниже – тоже никого. Консерватория словно вымерла. Спускаюсь в подвал.

Лампы не горят, а где выключатель, я не знаю. Делаю несколько шагов и останавливаюсь. С противоположной стороны тоже есть лестница и с нее падает немного света. Зеркала серо поблескивают.

– Тот, – произношу я. Сердце барабанит в голове, голос не слушается.

Тишина.

– Тот, заканчивай эти шутки.

Воздух гуляет возле уха, как будто кто-то дышит сзади. Оборачиваюсь – никого нет. Из звуков – только мое учащенное дыхание.

Достаю телефон – чуть не выскальзывает из влажных пальцев – вовремя подхватываю.

«Зачем стою здесь? Лучше уйти».

Но не двигаюсь с места. Разблокировал экран и теперь бессмысленно гляжу на него. Выбираю в справочнике контактов «Папа» и жму «вызов». Не подношу к уху, гудки и так слышны. Слежу за тем, как перетекает зеленая стрелка, показывающая идущий вызов.

Вдруг экран коротко моргает и в нижней его части начинается отсчет: 00:01, 00:02, 00:03…

Подношу трубку к уху. На том конце провода полная тишина, даже дыхания не слышно. Снова смотрю на экран. 00:13, 00:14, 00:15.

– Тот, выходи, – говорю я, поднеся телефон микрофоном к губам.

00:21.

00:22.

00:23.

– Ты украл мою фугу. Выходи, – говорю тихо. По спине пробегает холод, меня передергивает, резко оборачиваюсь – вдруг он сзади. Никого.

00:38.

00:39.

00:40.

– Кто не спрятался, я не виноват, – доносится из трубки.

«Конец вызова. 00:49».

– Черт.

Бегу по лестнице вверх, перескакиваю через две ступеньки.

«Что если он маньяк? – глушит меня мысль. Она бьется изнутри, колотит в барабанные перепонки. – Все эти конфеты, загадки… улыбка… всегда улыбался именно мне… Черт, что если он маньяк? А я названиваю ему».

«Кто не спрятался, я не виноват». Черт.

Только оказавшись на третьем этаже, позволяю себе прислониться к стене и отдышаться. Разглядываю треснувшие мраморные плиты пола. Представляю, что трещины – это дороги, по которым ходят невидимые глазу микролюди. Сердце потихоньку замедляется. Где-то в желудке или глубже зарождается непонятный мне квакающий звук. Через мгновение я понимаю, что это такой смех. Судорожный, прерывистый. Я сам навязываюсь маньяку, звоню ему постоянно.

– Чего улыбаешься?

Поднимаю глаза. Валерия.

– Да так, – отираю щеки: почему-то думаю, что там слезы после квакающего смеха, но щеки сухие.

– С днем рождения тебя, – говорит она.

Я не сразу вспоминаю, что отвечают в таких случаях.

– А, спасибо.

– Я приду в общагу.

– Хорошо.

Наверное, на моем лице все еще дурацкая улыбка. Я трогаю губы, чтобы понять – есть улыбка или нет – но не понимаю. Валерия странно смотрит на меня, а потом на несколько сантиметров отводит взгляд в сторону от моего лица и смотрит в пространство. Рассеянно говорит:

– Увидимся, – и уходит.

Я поворачиваю голову.

– Анна рвала и метала, ты чего сбежал? – это Даша. Значит, Валерия увидела Дашу, поэтому поспешила удалиться. – Теперь ты впал в немилость у психологини.

– Ну и плевать.

– А игра забавная. Ты так смеялся. В конце урока Анна подытожила: «Когда смотришь в зеркало, всегда видишь кого-то другого». Глупость, по-моему. Как можно видеть кого-то другого в зеркале?

– Давай уйдем отсюда.

– Куда?

– Не знаю, куда угодно.

– У нас еще пары.

– Черт с ними.

На улице серый день. В безрадостной длинной очереди стоят на светофоре автомобили. Пешеходный переход – конвейер людей. Автомобили пялят мутные от пыли глаза на проплывающих по полосатой ленте пешеходов в разноцветных обертках-куртках. Люди напоминают конфеты. Только, в отличие от конфет, начинка у людей одинаковая.

Я держу Дашу за руку, а она что-то рассказывает мне.

В темном кинозале мне становится чуть легче. Я закрываю глаза. Фильм смотреть нет никакого желания. Вдруг вспоминаю, что у меня сегодня день рождения. Девятнадцать лет. От этой мысли как-то ностальгически муторно на душе. Так бывает, когда забыл интересную мысль и пытаешься вспомнить, а не получается.

Только когда Даша положила мне на колено ладонь и начала целовать меня, заслонив головой пол-экрана, я понял, что мы пришли то ли на триллер, то ли на ужастик.

– Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, не надо. Не делайте этого. Пожалуйста, не надо, – обреченно, почти равнодушно, причитала героиня. Крупная рука взяла ее за волосы и окунула головой в воду.

Я почувствовал Дашин язык в своем рту. От нее пахло завядшими цветами и сырой землей. Мне стало душно.

На экране рука держала голову женщины под водой, пока не сникли последние трепыхания.

Даша положила мне руку на шею и поглаживала пальцами.

Женщина мертво всплыла вниз лицом и покачивалась на водной глади.

Я отстранился.

– Тебе больше не приятно меня целовать? Это из-за Валерии?

– Что за глупости, нет, конечно.

– А что тогда не так?

– Давай уйдем.

– Мы ведь только пришли. До конца фильма еще полтора часа. Я хочу досмотреть!

– Ладно, останемся.

Даша надулась и больше не притрагивалась ко мне. Я закрыл глаза и зачем-то повторял про себя, что сегодня мне исполнилось девятнадцать лет.

«Сегодня мне девятнадцать. Сегодня мне девятнадцать. Пожалуйста, не надо. Сегодня мне девятнадцать лет».

* * *
Шахматная плитка – черные и белые квадраты. Пол в коридоре общежития. Раньше не замечал его, а теперь увидел. Плитка старая, по краям кое-где крошится. Все здесь старое, не только плитка. Древние коридоры, комнаты-старики с отслаивающимися выцветшими обоями, с затопленными потолками. Унылые мысли в убогом помещении. В одной из комнат, которая навязчиво представляется мне мертвой, и не просто мертвой, а утопленной, мы будем праздновать мой день рождения. Мне девятнадцать. В конце длинного коридора с дверьми по бокам я вижу темное окно. Рама, потрескавшаяся и хлипкая – едва сдерживает наружную тьму. Лампы без абажуров светят через одну, и то еле-еле.

Во рту у меня едкий металлический привкус, пока мы идем с Дашей по коридору. Мы идем вечность. Я вспоминаю, что проснулся сегодня с кровью во рту. Или это было вчера?

– Длинный коридор. Мы как будто в утробе змея, – вдруг слышу свой голос. Зачем-то произнес мысль вслух. Даша косится на меня непонимающе. – Когда уже придем?

Меня вдруг накрывает пустота. Она выбралась из меня на волю и теперь заполняет собой пространство вокруг. Я понимаю, что если мы еще хоть полминуты пробудем в этом коридоре, меня стошнит. Вырвет прямо здесь, на эту мерзкую шахматную плитку, и она станет еще более мерзкой.

Даша против обыкновения молчит. Что-то набирает в телефоне. Я смотрю под ноги на черные и белые клетки. Мы как шахматные фигуры. Хочется представить себя хотя бы ферзем, но судя по тому, как шагаем, мы – пешки. Думаю сказать об этом Даше, поднимаю взгляд и вижу фигуру в конце коридора. Рядом с окном, сдерживающим тьму. У человека застывшее в улыбке лицо. Что-то не так в нем. Смотрит остановившимся взглядом и улыбается. До меня доходит, что не так. Это мое лицо.

Я хватаю Дашу за руку. Она здесь. Она тоже это видит?

– Ты…

– Что?

– Там…

Даша непонимающе сморит на меня. А я смотрю на нее. Затем на фигуру в конце коридора. Снова на нее. Выставляю палец вперед – на большее я сейчас не способен. Даша поворачивает голову туда, куда я показал. Затем глядит на меня. Лицо у нее не поменялось.

– Ты не видишь его? – хрипло шепчу. Голосовые связки у меня скукожились и не в состоянии нормально звучать.

– Кого?

– Впереди… в конце коридора…

Он там. Он смотрит на меня моим же лицом. Моим неподвижным лицом.

– Там никого нет, – говорит Даша и берет меня под руку. – Это фильм на тебя так подействовал? Не бойся, вряд ли маньяк-топитель сошел с экрана, чтобы найти тебя.

Даша смеется. Я уставился на плитку, чтобы не видеть того, в конце коридора. Эта плитка никогда не кончится. Эта партия в шахматы…

Даша останавливается. Шебуршит ключом в двери. Ключ металлически звякает о скважину. Я смотрю на обтертую тысячами рук дверную ручку. Наконец показывается темная щель, разрастается, обдавая меня запахом увядших цветов.

– Добро пожаловать! – выкрикивает Даша, захлопывает дверь и сразу же припечатывает меня к ней поцелуем.

– Не надо, – шепчу я.

– Почему? – спрашивает она, но не отстраняется. Думает, что это игра.

Что-то внутри меня распухает, тошнота сковывает шею. Я оглядываю тусклые стены – я в ящике. Тяну себя за воротник – не помогает. Дашина рука лежит на моем затылке, как гиря. Даша целует мое лицо.

– Не надо, – шепчу я. Мне тесно, душно. Меня никто не спасет. Никогда. Эта мысль растекается во мне, выплескивается, ползет по комнате. Она затапливает. Меня никто не спасет – уровень мысли всё поднимается, в легких булькает, пытаюсь вдохнуть – но не получается. Я тону, черт, я тону. Даша обнимает, пытаюсь убрать ее руки – не выходит. Мне страшно. Я берусь на ручку двери и слабо дергаю – ничего не выходит. Меня никто не спасет, теперь уже никогда. Мысль бьется в дверь изнутри, пытаясь выбраться. Дверь, наконец, поддается. Это я бился изнутри. Краем глаза замечаю Дашино удивленное лицо, шепчу:

– Мне надо в туалет.

Сбега́ю из затопленной комнаты. Судорожно, рывками поворачиваю голову и смотрю в конец коридора. Никого. Иду, как подбитый, как раненный, к туалету. Слышу шаги на лестнице. Хочу добежать быстрее до туалета – спрятаться, но ноги не слушаются, они словно распухли. Делаю несколько шагов, мне кажется, что двигаюсь быстро, но это не так. Заветная дверь на том же расстоянии от меня. Держусь за стену и иду. Шаги с лестницы приближаются. Они гулко отдаются у меня в сердце. И наконец показываются две фигуры, там, далеко, у самого окна в конце коридора. Это люди. Я выдыхаю. Они улыбаются. Я делаю к ним шаг – это всего лишь студенты, живущие в общежитии. Они улыбаются мне неподвижно. Их лица не меняются. Я делаю два шага. У них мое лицо. У обоих. Я готов закричать. Они идут навстречу мне. Крик не получается – только хрип. Горло высохло и скукожилось до размеров горошины. Они приближаются, люди с моим лицом. Добраться до двери туалета. Закрыться. Ноги движутся еле-еле, как во сне. Мне почти грезится, что я в двух шагах от двери, моргаю – медленно закрываю глаза и открываю, и всякий раз вижу, что еще далеко.

Острая боль во рту, хватаюсь за нижнюю челюсть. Меня избивает невидимая рука? Отвожу ладонь – на ней кровь. Лица приближаются. Они странные. Они очень странные. Смотрю на кровь на ладони. Меня никто не защитит. Теперь уже никогда.

Остатки разума приговаривают, что я просто прикусил язык, как и во сне вчера, или когда там это произошло. Делаю один за другим маленькие шаги, навстречу лицам. Они пройдут мимо, они пройдут мимо, шепчу я себе. Они не тронут меня. Почему бы мне не побежать в обратную сторону? Но я, как во сне, еле передвигаю ногами им навстречу. Движения инертные, словно сквозь толщу воды.

Они смеются. Я слышу утробный хохот. Лица не меняются, застыли как на паузе. Я приближаюсь, медленно, но приближаюсь, не хочу – но приближаюсь. Вдруг они начинают пятиться. Все быстрее и быстрее, пока не оказываются у проема, ведущего к лестнице. Секунда – и их нет. Слышны лишь удаляющиеся шаги и стихающий смех.

Выдыхаю. Они ушли. Я добрался. Толкаю дверь, внутри – еще одну, запираюсь в кабинке на щеколду. Прислоняюсь лбом к выложенной кафельной плиткой стене. Я спасен. Или в западне.

Здесь воняет тухлой водой и – почему-то – подсолнечным маслом. Мерный звук капающего крана – как метроном: тук-тук, тук-тук. Надо уйти. Даша ждет меня в своей комнате. Скоро придут ее друзья, которых я почти не знаю, – праздновать мой день рождения. Мне должно стать весело. Мне сегодня девятнадцать лет. Надо выйти из сортира. Даже если мне снова померещатся двойники. Я схожу с ума?

– Если встречу их опять, сделаю вид, что ничего не происходит, – даю себе наставления шепотом. – Пройду мимо. Это всего лишь галлюцинации. Так бывает, – убеждаю себя. – Да-да, так бывает при панических атаках. Разум замутняется и мерещатся разные ужасы. Да. Так бывает. Ведь Анна Ивановна говорила что-то подобное. Что-то про подсознание, замещение одних событий другими. Кажется, она говорила, да.

Закрываю глаза и сразу пол подо мной начинает ехать.

– Из-за волнения, наверное, – утешаю себя. – Надо успокоиться.

На лбу холодный пот, я его судорожно отираю, не помогает. Лицо мокрое и липкое. Пальцы вязнут, как в чем-то сладком. Открываю глаза. Руки в крови. Это был не пот. Холодная кровь. У меня разбито лицо. Но как? Меня никто не тронул.

Оглядываюсь, а вместо кафельной плитки зеркала. Вижу себя. Лицо в крови. Мне восемь лет.

– Нет, у меня день рождения, – бормочу я в одно из зеркал. Зубы розовые от крови. – Мне сегодня исполнилось девятнадцать.

Трогаю зеркало, остаются отпечатки. А сзади меня…

– Хотел убежать? Не получилось, – говорит.

– Не надо.

– Кто не спрятался, я не виноват, – говорит.

– Пожалуйста, не надо.

Он гораздо выше меня. Тот. Улыбается моему отражению.

– Пойдем, – говорит.

– За мной придет папа. Он найдет меня. Он спасет меня.

– Не придет, – говорит. – Не найдет, – говорит. – Не спасет.

Берет меня за руку, и мы идем.

* * *
Провал. Темно. Это сон? Где я?

Пахнет мокрой землей и завядшей травой. Затхло. Не понимаю, стою я или лежу. Пытаюсь двигать руками и утыкаюсь в стены. Я в тесном… ящике?

Мокнет спина.

Со всей силы толкаю переднюю стенку ящика. Вдруг это крышка? И она не заперта?

Заперта.

Воняет тухлой водой.

Пытаюсь повернуться на бок, но не получается, слишком тесно. Колочу во все стены по очереди. Бью локтями в нижнюю, на которой лежу.

Стены влажные, мне не хватает воздуха, меня душит нарастающая вонь – сырая земля и погибшие цветы. Меня душит нарастающая вонь… меня душит… душит…

* * *
Открываю глаза. Кафель. Трогаю. Прохладный, сухой. Вижу себя почему-то сверху и немного сбоку. Как сижу на полу туалета в запертой кабинке. Как трогаю кафель. Как проходит по телу первая волна утробного, глубокого всхлипа. Вторая волна, третья. Как трясусь в рыданиях, взявшись за колени побелевшими пальцами. Как не могу остановиться, успокоиться. Как меня колотит изнутри, будто у меня там кто-то заперт и требует выхода.

Спустя десять минут, а может, тридцать, затихаю. Смотрю на свои пальцы, сжимающие колени. Ослабляю хватку. Тру лицо ладонью, а потом смотрю на ладонь. Слезы. Прозрачные. Крови нет. Я в общежитии. Сегодня мой день рождения. Я отключился. Мне все приснилось. Надо подняться. Надо умыться. Надо уйти из туалета.

Открываю кран холодной воды. Вода ледяная, обжигает руки. Закрываю кран, кручу другой, горячий. Вода опять ледяная. По телу пробегает дрожь одной крупной волной. Подставляю ладони под струю, плещу на лицо. Еще и еще. Умываюсь долго. Вода так и не теплеет. Солоноватая на вкус, как слезы.

* * *
– Ты где пропадал?

– Меня долго не было?

– Прилично так.

– А где твои гости?

– Ждут, когда именинник появится наконец.

Сажусь на кровать. Чувствую себя опустошенным после всего. И почти больным. Хочется уйти. Не только отсюда, отовсюду хочется уйти. Не знаю, куда. Туда, где будет не так…

Гаснет свет. Не успеваю ничего спросить, дверь отворяется – видна слабо-желтая полоска коридорного света, она расширяется, а затем людские тени заслоняют ее полностью. Многоголовый черный силуэт входит в комнату, неся перед собой торт со свечками. Девятнадцать свечей. Я встаю на ноги. Свечи плавно приближаются в полной тишине. В бледном свете у меня получается разглядеть причудливые узоры из взбитых сливок. Напоминают лепнину на потолке. Смотрю на лица тех, кто принес торт.

– Сюрпри-и-из, – тянет кто-то из них. Губы ни у одного не двигаются. Губы неподвижно улыбаются. У гостей – мое лицо. Опять мое лицо.

Что-то звякает, а я оседаю на кровать. Включается свет. Вижу лицо Даши – она удивленно смотрит на пол. Не знаю, что там. Я смотрю на мои лица.

Кто-то один, посередине, снимает с себя мое лицо. Снимает лицо. Черт.

– Ну ты и псих, – хохочет этот парень уже своим собственным ртом. – Это же маски.

Остальные следуют его примеру – снимают маски.

– Тот разбился, – говорит кто-то.

– Что? – говорю я.

– Торт разбился. Или как про торты говорят – размазался, расквасился, навернулся? Надо же было тебе так дернуться, именинничек. Торту кранты.

– Да можно и так съесть, – незнакомая мне девушка присела возле торта и отломила от его верхней части, которая раньше была нижней, кусок. Он упал свечами вниз.

Другие тоже принялись ломать торт.

– Присоединяйся, – сказали мне и улыбнулись.

Маски лежали ровной стопкой на стуле.

– Видел бы ты свое лицо там, в коридоре, когда нас встретил, – хохотнул незнакомый мне парень.

– Да уж, струхнул ты по полной, – поддакнул другой.

– Мы решили слиться, чтобы тебя не смущать, – сказал первый и ухмыльнулся: – А Дашка нормально так притворилась, что не видит меня, когда я стоял в конце коридора, как мумия.

– А в консерватории, помнишь? Когда я на психологии маску надел – вот у него лицо было! – скривился в усмешке второй.

– Да и вообще, розыгрыш – класс! Двойники наступают, бойся! И как вообще можно было не заметить, что это всего лишь маски? Это же фотография, видно, что плоская – не лицо, а так, имитация. Жаль, идея не моя.

– А чья? – спросил его приятель.

– Дашка, чья идея?

– Давайте уже праздновать, – отрезала Даша.

Я знал, чья это идея.

– Давайте ВВП! – выкрикнул кто-то из-за спины Даши.

– Валовый внутренний продукт?

– Водка, вино, пиво, – пояснил он и загоготал.

Даша достала бутылки, стаканы и блюдца из шкафа.

– Не удалось тебе загадать желание, именинник, – какой-то парень, безликий без моего лица, показал на подмятые под тело торта свечи.

– А давайте во что-нибудь поиграем! – воскликнула какая-то девушка, отколупала себе ложкой кусок торта с пола и положила на блюдце.

– А давайте.

Даша разливала вино и водку по стаканам.

– Во что сыграем? «Я никогда не»?

– Это скучно.

– Бутылочка?

– Вдвойне скучно.

– Боишься поцеловаться со мной? Или наоборот, что не выпадет такое счастье? – гоготнул особо разговорчивый парень, который явно задавал здесь тон, и толкнул локтем какую-то девушку. Про таких, как он, говорят «душа компании».

– Боюсь откусить тебе язык ненароком.

– Ой всё, – сказал парень и снова загоготал. Он держал в руке стакан с водкой.

На стуле лежали маски лицом вверх. Мое лицо, вырезанное из фотографии.

– А давайте в игру, которая, я не знаю, как называется, но…

– Отличное предложение! Игра без названия. И без правил, да?

– Да погоди ты! Игра: там каждому участнику раздается по одному листочку.

– Очень хорошая и увлекательная игра. А давай!

– Я недообъяснила еще! Так вот, на одном листе пишется «Кто?» и пронумерованный список всех присутствующих. На другом – «С кем?» и тоже список.

– О!

– Да погоди! На третьем пишем «Что делает?» и список действий, их должно быть столько же, сколько играющих. А на четвертом – «Где?» – перечисляем места. Ванная, например, или кухня.

– Давай попробуем. То есть может выпасть, что мы с тобой станцуем танго на подоконнике в туалете? – разговорчивый парень приобнял какую-то девушку. Она отбросила его руку.

– Да, может получиться и так.

Даша вырвала листочки из тетрадки. Она улыбалась, ей было весело.

Мне кто-то сунул листок с ручкой, но, видно, передумал и забрал.

На несколько минут они притихли. Даша пила вино.

– Зачитываю! – воскликнула светловолосая девушка, которую я заметил, только когда она сказала «Зачитываю». – Итак, Илья с Ильей, – она рассмеялась. – А что, так бывает? Сам с собой?

– Бывает, – подтвердила та, что объясняла правила.

– Тогда продолжаю. Так… Где? На лестнице. Что делает? Спит. Хм, ну что за зануда написал «Спит»? Кто у нас такой скучный?

– Ничего не поделаешь, – вставил разговорчивый парень и сочувственно кивнул мне. – Придется спать на лестнице.

А потом расхохотался.

– Читай дальше!

Я поднялся.

– Ты куда? – спросила Даша.

– Спать на лестнице.

И вышел из комнаты. Отправился, действительно, на лестничную клетку, сел там на подоконник. Достал из кармана телефон. Звонков не было. Странно, почему Гена не позвонил? Он единственный, кто всегда обо мне помнит. Кроме мамы, конечно. Решил набрать сам. Долго слушал гудки. Трубку Гена так и не взял.

– Привет.

Я вздрогнул и чуть не выронил телефон.

– Извини, напугала тебя?

– Нет, ничего.

– С днем рождения, Илья.

– Ты уже поздравляла сегодня, – смущенно напомнил я. Соскользнул с подоконника – нехорошо как-то сидеть, развалившись, когда рядом стоит Валерия.

– Поздравлений много не бывает. И вот, – она достала что-то из сумочки и протянула мне. Маленькая зеленая коробочка в белую полоску. Открыл.

– Зачем ты, не надо было, – смущенно пробормотал я. Внутри оказался брелок для ключей в виде серебристого рояля с поднятой крышкой.

– Увидела и сразу подумала о тебе. О том, что ты любишь играть на фортепиано. Просто играть.

– Спасибо. Ты одна…

Я сжал в руке рояль.

– Ты одна подарила мне подарок сегодня.

– Правда? – удивилась Валерия. – Странно. День рождения же.

Мы стояли друг напротив друга. Не знал, куда девать себя, что сказать.

– Спасибо, – повторил я. – Для меня это очень важно.

– Да? – Валерия потупилась. Тоже волнуется?

– Правда.

– А… где другие? Вы же празднуете компанией, как я поняла?

– Да уж. Компанией. Они в комнате Даши, играют в увлекательные игры.

– Ясно.

– Хочешь к ним?

Валерия помедлила. Посмотрела на меня, размышляя, как ответить.

– Честно говоря, не очень, – она виновато улыбнулась.

– Давай уйдем отсюда?

– Уйдем, – она улыбнулась смелее и кивнула.

* * *
– Куда хочешь сходить? Можем в кино или в кафе.

– Погуляем? Люблю ночные улочки. Но не люблю ходить одна по ночам.

И мы направились неспешным шагом, просто вперед. Шли молча. Оба размышляли, о чем бы заговорить – уверен, что оба. Видел краем глаза, как Валерия задумчиво покусывает губу.

– Хочется сказать что-то значимое в такие моменты, а ничего не приходит на ум, да? – наконец проговорила она.

– Да, так бывает.

– Тишина как будто угнетает. Хотя я люблю тишину.

– Больше, чем музыку?

– Ты угадал. Только никому не говори.

– Не скажу.

Валерия улыбнулась. Мы снова замолкли на какое-то время.

– А почему ты ушел, не остался с друзьями? – проговорила наконец Валерия.

– С друзьями?

– Ну, праздновать день рождения.

– Там нет моих друзей. У меня только Гена друг.

Прозвучало слегка мелодраматично.

– А где он? Он не там, не со всеми?

– Уехал по делам.

– Ясно.

Мы еще долго плутали по улочкам, разглядывали витрины, фонари – некоторые из них остались со старых времен и выглядят красиво, с декоративными завитками и разными такими вещами. Валерии это нравится, и мы останавливаемся почти у каждого фонаря и смотрим на него вверх.

– Я люблю свет, – говорит она. – Не только фонарный, а любой.

– Дневной любишь?

– Конечно, особенно когда день уже готов превратиться в вечер. Самый красивый свет. У меня в комнате тюль с узорами. И эти узоры оказываются на стенах, как новые обои.

Она посмотрела на меня, а я на нее. Смущенно улыбнулась.

– Я говорю какую-то ерунду.

– Нет, не ерунду.

– А что любишь ты?

– Ты знаешь ответ, ведь ты подарила мне рояль, – улыбаюсь я.

– А еще?

– А еще… больше ничего, наверное. Я пробовал любить кино, пробовал любить стихи, море и осень. Не получается.

– Разве можно пробовать любить? Или любишь или нет.

– Да, на деле так и выходит. Люблю играть на фортепиано, как ты и сказала.

– А я люблю стихи, море и осень, – призналась она.

– Тебе повезло.

– Я думала, ты скажешь, что это банально – любить стихи, море и осень. Такое любят все девочки.

– Нет, я бы ни за что так не сказал.

Остановились. Оказалось, мы пришли на Желтый утес. У меня заныло в груди.

– Море – это воздух и вода, а не только вода, – Валерия смотрела на луг, что простирался внизу. Белая простыня с черными прогалинами-дырами. Смотрела на луг, а говорила о море. – Без воздуха море задохнулось бы.

В груди заныло сильнее. Валерия посмотрела на меня. Вдруг приблизилась и поцеловала, легко, словно перышко коснулось губ. Мы помолчали, а потом она сказала:

– Смотри, кто-то уронил цветы.

На земле, под деревом лежал маленький вялый букетик белых гвоздик. Лепестки пожелтели по краям. Вспомнил затопленный потолок в комнате Даши. Он тоже белый в середине и пожелтевший по краям.

– Шесть гвоздик. Не уронили, значит. Специально положили, – грустно сказала Валерия.

Стало больно дышать.

Валерия взяла меня за руку своей теплой и мягкой рукой:

– Давай уйдем отсюда.

* * *
Когда я проводил Валерию до дома и вернулся к себе, часы в прихожей показывали без пяти час ночи. Вышла мама в ночной сорочке. Секунду ее лицо сохраняло осунувшееся, усталое выражение, с каким она, должно быть, прождала меня весь вечер. Но увидела меня и широко улыбнулась, подошла, обняла и прошептала:

– С днем рождения, сынок. Пойдем чай попьем с тортом. Я испекла.

Мы прошли на кухню. Торт стоял нетронутым в середине стола. Никто не ел, ждали меня. В горле предательски засвербело. Я проглотил комок.

– Спасибо, мама.

* * *
Я подхожу к своему двору и понимаю, что все это – про Валерию, про нашу прогулку, про утес, про маму и торт на столе – мне приснилось. Но когда я успел заснуть? Неужели Валерия не приходила, а я так и остался в Дашиной душной комнате и уснул?

Мама ждет меня дома, с тортом. Я ускоряюсь.

Пройдя арку, вижу, что рядом с подъездом кто-то стоит. Странно, думаю, на улице день (или утро?), а во дворе один единственный человек, и тот неподвижно застыл рядом с моим подъездом.

Иду вперед. Останавливаюсь. Перехватывает дыхание.

Это папа.

Он… это его лицо.

Не понимая, что делаю, выхватываю из кармана телефон и набираю – «Папа». Не сразу соображаю, что «Папа» – это не папа. Но поздно.

00:00. 00:01. 00:02.

Смотрю на папу у подъезда. Он поднес трубку к уху. Он улыбается.

– Папа, – хриплю я в трубку.

Как же глупо вот так стоять в десятках метров друг от друга и разговаривать по телефону, а не лично. Как глупо.

– Я не спас тебя, – говорит папа. Голос автоматичен. Я уже слышал этот голос. Это не папин.

Бегу к нему.

Маска. Срываю. Под ней еще одна – мое лицо. Срываю. Еще маска – папино лицо. И еще – мое.

Маски не кончаются.

– Прости меня, Костя, я не спас тебя.

– Я не Костя! – кричу ему. – А ты не папа! Ты… ты… Тот.

Я трясу его за плечи, трясу, и от этого маски сами слетают с его лица – моя улыбка, папина, моя, папина, моя…

– Что ты с ним сделал?! Что ты с ним сделал?! – слышу я свой голос будто издалека.

* * *
Просыпаюсь.

Валерия, утес, поцелуй – это явь.

Маска папы – сон.

* * *
И почему всякий раз забываю, что цветы поливать Гена просил через день? В любом случае, уже пришел. Снял обувь, и вот стою перед подоконником в Гениной комнате. Цветок с маленькими листьями, тот, что любит влагу больше всех – совсем высох.

– Я поливал его вчера и позавчера. Что с ним такое?

Трогаю землю – сухая. Смотрю на банку с водой – полная.

– Что происходит?

Звоню Гене. «Абонент вне зоны доступа сети».

Поливаю цветок. Слышу звук капель. Но капает не с него, а с широколистной пальмы. На полу рядом с ней – лужа.

Стиснув зубы, иду с банкой на кухню, выливаю почти всю воду в горшки, земля в них мгновенно влажнеет. Ставлю банку на пол. Поворачиваюсь, чтобы уйти.

На столе конфета.

* * *
«В пустую могилу

королева кости положила

и присыпала землей».

* * *
Бросаю фантик в мусорное ведро.

VI. Ракоход (проведение темы в обратном движении, от последней ноты к первой)

Делаю глоток и захлебываюсь пеной.

– Что за черт, – ругаюсь себе под нос. Пена попала на рубашку, и я тру ее пальцами. Осталось мокрое пятно. Высохнет – будет заметный желтоватый развод. Придется стирать: завтра на работу.

Снуют люди, я лавирую, как могу, между ними. Мне надо к лабиринту. Где он? В этом парке черт ногу сломит. Этот парк сам как лабиринт. И затеряться не грех.

– Извините, не подскажете, где здесь зеркальный лабиринт? – спрашиваю у первой попавшейся старушки. Она крепко держит за руку радостного мальчугана – видать, внука.

– Ась?

– Где зеркальный лабиринт, не подскажете? – повторяю я раздраженно.

У мальчика слух лучше, чем у бабушки. Он вздергивает руку в сторону, противоположную той, куда я шел.

– Там рядом еще будка со сладостями, – поясняет мальчик и в доказательство поднимает обкусанный вафельный рожок со стекающей розовой каплей на боку.

– Спасибо.

Иду в указанном направлении. Сколько я плутал? Часы дома оставил. Я ускоряюсь. Уже вижу крышу будки, на которой написано: «Живи в сладость!»

Подбегаю. У лабиринта вереница людей. Так же было, когда я уходил. Облегченно выдыхаю. Все в порядке, значит, очередь еще не подошла. Ищу глазами.

В очереди его нет. Озираюсь, верчу головой – может, в стороне стоит? Он скромный мальчик, мог и посторониться, если кто-то толкнул или еще что.

– Илья! – кричу. Поворачивается какой-то неформал с длинными волосами. И сразу отворачивается: понимает, что не его зовут.

Подхожу к билетерше.

– Извините, вы не заметили, в лабиринт заходил маленький мальчик лет восьми? Волосы светлые, глаза как будто испуганные.

– Думаете, всех упомнишь? Хотя… вроде был такой. Зашел с братом.

– С каким братом? – одними губами переспрашиваю я. Удивительно, но билетерша меня слышит.

– Высоким пареньком, тоже светловолосым. И глаза тоже какие-то странные.

– Можно мне? – я делаю движение внутрь лабиринта, но билетерша ловит меня за локоть и на удивление крепко держит.

– Куда без билета?

– Я только посмотрю. Там мой сын.

– Билет купите вначале.

– Давайте я вам деньги отдам, – достаю бумажник.

– Вход только по билетам.

– Там мой сын! Внутри – мой сын! – кричу я. Краем глаза замечаю: на меня смотрят. Сам не понимаю, почему вдруг нервничаю. Ощущение, что мне выворачивают внутренности, дергают и вымучивают. Чего я так паникую? Посмотрит в зеркала да выйдет. – Пустите меня, пожалуйста, – прошу. – Я позже билет куплю и принесу. Обещаю.

Билетерша с сомнением щурится. Очередь сзади меня недовольно рокочет.

– Ну ладно, только быстро.

Я вбегаю в лабиринт. Дурацкие фольгированные листы ДВП, вот и весь лабиринт. Спешу вперед, пробегаю все изгибы, все тупики, – здесь не так-то просто заплутать, почти нет разветвлений. Выход с противоположной стороны от входа. Все просто, для малолетних детей. Стенки трясутся, когда я их задеваю. Стоит парочка настоящих зеркал – обычных, а также вогнутых и выпуклых – для антуража.

Пробегаю лабиринт еще раз, может, что упустил – какой-нибудь незаметный ход, какой-нибудь тупик. Отодвигаю настоящие зеркала – вдруг за ними есть лаз, но там всё та же фольгированная стенка.

Не знаю, сколько я так бегаю. Когда выхожу наконец, билетерша недовольно смотрит на меня.

– Может, он вышел из лабиринта? – беспомощно спрашиваю я. Взгляд билетерши смягчается.

– Может, и вышел. Выход-то с другой стороны. Посмотрите. Стоит, наверное, там и плачет.

– Нет, он… – голова идет кругом. – Мой сын не плачет.

Я бегу снова через лабиринт к выходу. Рядом карусель, «Веселые горки» и две скамейки. Но скамейки заняты чужими людьми. Озираюсь по сторонам. Минут десять стою на месте и верчу головой. Посетители парка уже поглядывают на меня, ну и плевать.

– Есть ведь система оповещения. Какая-нибудь администрация, или приемный пункт, или черт знает что еще, куда приводят потерянных детей, а потом сообщают об этом по репродуктору, – соображаю я. И бегу…

* * *
– Фуга – это бег, фуга – это бег, – бормочу я. И вдруг резко открываю глаза. Надо мной серый потолок с черными тенями ветвей. Тени шевелятся, как дрожащие длинные пальцы – ветер раскачивает деревья за окном. Зачем я приговаривал «фуга – это бег» во сне? И сколько сейчас времени?

Босыми ногами нащупываю тапки. Поднимаюсь, выхожу из комнаты. Часы в коридоре показывают полшестого. Только тогда вспоминаю сон – вспышкой, от начала и до конца. Мне снился папа, как будто я – это он. Сон оборвался, не завершившись.

Иду в мамину комнату. На кровати белый горб – завернутая в одеяло мама. Она спит, отвернувшись к стенке. Сажусь на пол рядом с ней. Сначала не решаюсь, а потом слегка толкаю в плечо.

– Мама.

Она просыпается не сразу. Медленно поворачивается ко мне. Потом долго смотрит, видимо, пытаясь сфокусироваться.

– Илюша, почему не спишь?

– Мама, когда мне было восемь и я потерялся…

– Что с тобой такое, бессонница?

– Мама, когда я потерялся, папа…

– Иди ложись, еще рано.

– Мама, он нашел меня?

Мама садится на кровати. Обхватывает руками обернутые в одеяло колени.

– Конечно, нашел. Ты был у будки со сладостями. Тот парень, который зашел в лабиринт вместе с тобой, сказал отцу, где ты.

– Будка совсем рядом с лабиринтом. Если бы я был там, он…

– Папа так обрадовался. Даже плакал. Обнял тебя и плакал. Помнишь?

– Нет.

– Он плакал.

– Папа не плачет.

Я поднимаюсь на ноги.

– В чем дело, Илюша? Ты не веришь мне? Не веришь, что нашелся?

– Мама…

– Тот день, когда тебя похитили, был несказанно солнечным, – она улыбнулась. – Папа нашел тебя и плакал.

– Папа не плачет, – повторил я тихо и вышел из комнаты.

* * *
Не иду в консерваторию. Ноги сами приводят меня на утес. Сажусь на оградку. Вчера мы с Валерией видели здесь цветы, белые гвоздики. Ищу глазами. Они под деревом. Еще больше пожелтели. Умирающие ни за что цветы. Зачем они здесь?

Достаю из кармана телефон – хочу позвонить Гене. Куда он пропал?

Звонок проходит, но трубку никто не снимает. Набираю еще раз. Гена не подходит. В другом кармане у меня ключи от его квартиры. Недолго думая, иду туда.

* * *
Цветок совсем сухой. Земля как песок.

С пальмы капает вода. Лужа возле горшка стала больше.

Банка полна воды.

Звоню Гене. Не отвечает. Звоню еще раз.

«Набранный вами номер не обслуживается или не существует».

* * *
Жду в коридоре. Через минуту появляется Валерия. Она удивлена, это видно. Сейчас удивится еще больше. Я вызвал ее с пары, чтобы спросить:

– Ты в цветах разбираешься?

– Что?

– В комнатных растениях.

– Илья, если это шутка… – начинает она, неловко улыбаясь.

– Это серьезно, поверь мне. Я не понимаю, что происходит. Гена уехал и теперь не отвечает на звонки. Когда звонил ему в последний раз, автоматический голос сказал, что нет такого номера, – я разволновался. Дыхание участилось и, мне кажется, стало слышным. На лицо Валерии упала тень то ли сочувствия, то ли тревоги.

– Успокойся, Илья. Хочешь, я ему позвоню?

– Хочу, – я кивнул, как малыш, которому предложили конфетку, чуть только он заплакал.

Валерия вбила номер Гены из моего трясущегося в руке телефона в свой. Мы с ней ждали, уткнулись взглядами в дисплей.

«Набранный вами номер не обслуживается или не существует». Я вдохнул и забыл выдохнуть.

– Послушай, Илья, возможно, он потерял телефон или испортил как-то. Поэтому теперь не получается дозвониться. Не волнуйся.

– Он не поздравил меня с днем рождения.

– Мне жаль, – Валерия сочувственно кивнула.

– Дело не в этом. Он никогда не забывает такие вещи. Он мой друг, понимаешь?

– Понимаю. Думаешь, что-то случилось?

– Не знаю, – я прошелся взад вперед.

– Не волнуйся заранее.

– Я попробую. Но цветы…

– Что с ними?

– Сохнут, сколько бы я ни поливал.

– Может, мало льешь?

– Я много лью. Валерия, цветок, который я поливаю, сохнет, а тот, что стоит рядом, наоборот, истекает водой.

– Звучит жутко.

– Я не знаю, что думать. Это похоже на сон.

Валерия взяла меня за руку и легонько сжала.

– Может, ты не выспался?

– Хочешь сказать, что мне мерещится?

– Необязательно, – медленно проговорила Валерия. Видно было, как она подбирает слова. – Переутомление сказалось. Всякое бывает.

– Я не знаю. Ничего не знаю.

– Хочешь, я сбегу с пары и пройдемся по свежему воздуху? Погода солнечная.

Она готова пропустить пару ради меня. Ее глаза светятся. Мы будем гулять с ней. Снова. Я мечтал об этом. На секунду меня охватывает надежда на что-то. Такая, как запах весны – радушная надежда, готовая пообещать всё что угодно. Но в следующую секунду это проходит. Чувство, родившееся во мне давно, уж и не вспомню когда, выросло, повзрослело, встало на ноги и готово завладеть мной теперь полностью. Это чувство бессмысленности. Все тщетно, я ощущаю это каждой своей клеткой. Бесполезно. Ничего не будет – вот что я чувствую уже давно. Может, с детства. Еще когда выбирал этот путь – посредственного пианиста без перспектив – во мне оно жило.

Мы не пойдем гулять. Валерия не прогуляет пару. Валерия вернется в кабинет, за ней закроется дверь. Меня никто не спасет.

– Так что? – с энтузиазмом говорит Валерия.

– Не надо прогуливать. Тебе потом зачет сдавать.

– Точно? – не понимаю, разочарована она моим ответом или испытывает облегчение, что не придется прогуливать.

– Точно, – киваю. И ухожу.

* * *
Я в помещении, освещенном тусклым синюшным светом. Рядом какая-то женщина.

– Готовы? – спрашивает.

Готов? К чему?

Перед нами на длинном железном столе сверток размером с…

Это не сверток. Черный непрозрачный целлофан с молнией посередине. Молния наглухо закрыта.

– Когда будете готовы, скажите.

Женщина отходит на пару метров и отворачивается.

Я не буду готов никогда. Как я сюда попал? Смотрю на дверь. Она железная, как и стол.

Выпустите. Выпустите.

– Готов, – говорю против воли. Женщина возвращается.

– Уверены?

– Да.

Медленно открывает молнию. Слышу каждый перестук собачки о пластиковые зубчики.

Там пусто. Я радуюсь, как ребенок, смотрю на женщину, улыбаюсь.

– Понимаете, – говорит она и косится с тревогой на мою улыбку, – из-за воздействия воды внешность почти неузнаваема, поэтому…

– Там пусто, – говорю я весело.

– Возможно, и не получится определить…

– Там пусто.

– Если вам тяжело воспринять, – говорит женщина и тревожно глядит на меня, – продолжим в другой раз, хорошо?

– Там пусто, – я смеюсь. Она что, не видит, что там пусто?

Смех рождается из низа живота, а потом поднимается. Так происходит всегда. Утробный смех. Мы его как бы выкашливаем, как нечто вредное для организма.

– Вам плохо? – женщина хлопает меня по лопатке, а от этого только смешнее.

Бежит к двери и нажимает красную кнопку.

«Красная кнопка. Сейчас все взорвется. К чертовой матери – всё это помещение, я и она – всё взлетит. Наконец-то». Боже, как же это смешно.

– Артем, уведи его и дай успокоительное.

– А у меня оно есть? – Артем хмур и непроницаем. Забавный парень.

– В аптечке.

Они берут меня с двух сторон. Зачем? Я хочу остаться. Я тяну руку к черному свертку. В горле гибнет мой смех с какими-то утробными булькающими звуками.

* * *
От резкого толчка просыпаюсь. Мутно перед глазами. Что такое?

– Парень, не проспишь свою остановку? – кто-то трясет меня за плечо.

Непрозрачное, туманное стекло. Окно трамвая. Запотело от моего дыхания.

Оборачиваюсь.Мужчина, который тряс меня за плечо, выжидательно смотрит. Киваю, тогда он отходит.

Опять сон. Какой-то странный сон. Угораздило же заснуть прямо в трамвае.

На следующей выхожу.

* * *
Я снова у двери Гениной квартиры. Хочу поискать номер его мамы – может, где-нибудь записан. Позвоню ей, узнаю, все ли в порядке.

Вставляю ключ в замочную скважину. Ключ идет с трудом. Подклинивает, что ли? Пытаюсь всунуть дальше – стопорится. Приседаю на корточки, вытаскиваю ключ и смотрю в замочную скважину, словно это может помочь.

Неожиданно дверь подается мне навстречу. Значит, они вернулись? Услышали, как я копошусь, и вот уже открывают дверь.

– Молодой человек, что вы делаете? – спрашивает меня какой-то лысый мужик со среднестатистическим лицом, выглядывая из Гениной квартиры.

– От-открываю, – заикаюсь я. – А вы… вы…

– Не ошиблись ли вы дверью? Вы здесь явно не живете, – мужик сводит брови.

– Я не живу, меня друг попросил поливать цветы, пока его не будет.

– Друг? Какой друг?

– Гена. Он живет здесь с матерью.

– Какой еще Гена? Послушайте, вы наверняка ошиблись. Может быть, домом?

– Я приходил сюда.

– Когда? – мужик явно удивлен моим заявлением.

– Вчера. И позавчера. И раньше.

– Так. Приходили сюда, значит? И кто вас впускал?

– Никто. Я ключом открывал. Вот этим, – показываю связку. – Мне Гена дал.

– Слушай, если это розыгрыш, то тебе лучше убраться, – сердится мужик.

– Нет-нет.

– Никакого Гены мы не знаем. Живем в этой квартире с женой вот уже восемь лет.

– Как?

– А вот так, – мужику надоедает беседовать. Дверь хлопает перед моим носом.

Что все это значит? Достаю телефон, звоню Гене.

«Набранный вами номер не обслуживается или не существует».

Что за черт?

Как оглушенный, выхожу на улицу. Как это понимать? Где Гена? Почему его квартира больше не его квартира? И мало того, никогда не была его квартирой. Чья это игра? Может, это розыгрыш? Может, кто-то сменил замки на входной двери и нанял мужика, чтобы он сидел в Гениной квартире и ждал меня?

– Это может быть только Тот. Это он украл мою фугу и продал ее всем подряд – лишил меня моей темы! Это он придумал превратить гостей на дне рождения в моих двойников, чтобы свести меня с ума! Потом – сухой цветок… Как Тот попадал в Генину квартиру? У него был дубликат ключей? Приходил и заменял политый цветок на высохший. Теперь хочет меня добить: убедить, что Гены не существует. Не выйдет, Тот! Гена мой друг, мы знакомы несколько лет… он с мамой на похоронах дяди… он скоро вернется… А твоя имитация, Тот, раскрыта. Самая крупная имитация за всю историю полифонии – имитация Тота – раскрыта! Я обо всем догадался, Тот! Это ты все подстроил! Ты! Ты! Ты!

– Ты еще не ушел? – мужик выглянул из квартиры Гены. – Чего разорался?

– Признайтесь, вас наняли, чтобы вы меня разыграли?

– Что?

– Высокий светловолосый парень нанял вас. Чтобы свести меня с ума.

– Парень, по-моему, ты уже слегка того. Давай-ка уходи сам, чтобы мне не пришлось провожать.

– Просто скажите, что это Тот.

– Какой еще «тот»?

– Андрей, кто это?

Рядом с мужиком появилась женщина в фартуке.

– Какой-то ненормальный.

– Что ему нужно?

Из квартиры доносился запах жаренных на масле пончиков. Только сейчас заметил. Тяжелый запах заполнил всю лестничную клетку.

– Молодой человек, что вам нужно? – вежливо поинтересовалась женщина в фартуке. Мужчина глядел на меня свирепо.

Запах пончиков и горячего масла – такой знакомый, страшно знакомый – забил легкие и мешал дышать.

– Ничего, – выдавил я из себя.

Сбежал по лестнице вниз и на улице, по инерции, еще долго продолжал бежать.

«Фуга – это бег».

Бежал, пока не выбился из сил.

* * *
И остановился у дверей консерватории. Отдышался.

– Фуга – это бег. Я хочу играть фугу. Свою фугу. Слушать каждый голос, проводящий мою тему. Пропоста в нижнем голосе – пропавший отец. Затем риспоста – пропавший я. Страшные стретты в среднем разделе – встреча с двойниками. Монотонный ракоход – тихая смерть. И полная боли кода. В коде тема возвращается в своем первоначальном виде. Хочу играть. Дайте же мне, черт возьми, просто играть!

– Заходить будете?

Я вздрагиваю и отстраняюсь от двери. Мимо меня протискивается и входит в консерваторию парень, искоса глянув на меня и неловко улыбнувшись. Наверное, слышал мой монолог. Ну и плевать. Я хочу играть.

Вхожу следом за ним и сразу, прямо в куртке, бегу на третий этаж. Быстрее! Играть! Это спасет меня. Я отключусь. Я смогу не думать. Только играть.

Дергаю ручку тридцать шестого кабинета. Сейчас увижу Юрия Васильевича.

– О, какой человек пришел, – скажет он и прошаркает мне навстречу. А потом приставит второй стул к пианино. Я сыграю ему свою фугу. Она моя, а никакого не Тота. В ней описана моя жизнь, мои воспоминания. А их нельзя украсть. Пусть продаст ноты хоть всей консерватории, мою жизнь ему не украсть!

– Хотели что-то спросить?

За пианино сидит рыжеволосая полная женщина в очках, а рядом с ней понурая худенькая девушка, не поднимающая взгляда от клавиш.

– Мне Юрия Васильевича, – говорю. – Он в другом классе занимается?

– Юрий Васильевич?

– Да.

– А кто это?

– Педагог по полифонии.

– В консерватории нет такого педагога. По полифонии у нас Юлия Владимировна и Асхат Валиевич. Может, вы перепутали? Покажите мне расписание.

Она ждет.

– Расписание у вас с собой? Там рядом с номером кабинета всегда указана фамилия педагога. Вы новенький? Первокурсник?

Выхожу и не глядя иду по коридору. Просто вперед. Как в тумане.

В кабинете скрипачей пусто. Я захожу и стою посередине. Не знаю, что делать – уйти или подождать. В голове каша, не могу сосредоточиться. Хочу только одного – увидеть Валерию. Мы поговорим. Мы разберемся. Мы поймем, как такое может быть. Пусть она прогуляет пару. Пусть она прогуляет весь учебный день. Мы будем бродить по улицам и говорить. Бродить и говорить. Про море, осень и стихи, которые она любит. Или про музыку, которую люблю я.

– Кого-то ищете? Вы ведь не скрипач? – в дверях появляется белокурая женщина в очках.

– Не скрипач. Да, я ищу Валерию.

– Валерию?

– Студентку второго курса.

– Ничего не путаете?

– В смысле?

Женщина подходит к учительскому столу и берет журнал. Листает.

– Все верно: на втором курсе у нас пять студентов. Из них три девочки – Настя, Аня и Галя. Может быть, вы имеете в виду пятикурсницу? На пятом есть Валерия.

– Нет… она на втором, – язык у меня высох и еле ворочается. – Валерия, – говорю. Пытаюсь вспомнить фамилию, но никак не получается. – Мы с ней на ансамбле играли Рахманинова.

– Ну не знаю, молодой человек. Может, заочница? Как ее фамилия, давайте начнем с этого?

– Я… не помню, – язык вязнет в горле, как бревно в болоте. – А Даша? – выдавливаю из себя.

– Какой курс?

– Тоже второй.

– Я же вам перечислила: Настя, Аня и Галя. Кого-нибудь из них, может, ищете?

В глазах темнеет и сразу светлеет – ярко, как будто смотрю на солнце.

– С вами всё в по…

* * *
Отворачиваюсь. Не хочу видеть, не хочу слышать. Зачем вызвался прийти?

– Его уже опознали, – доносится до меня. Снова поворачиваюсь. Теперь здесь не только жена, но еще и двое полицейских. Что они здесь делают?

Из железной двери выходит та женщина, которая водила меня в синюю комнату в прошлый раз. Я тогда сплоховал, она позвонила жене. Жена собиралась прийти одна, но я напросился. И теперь снова в желудке какая-то муть. То ли стошнит, то ли грохнусь прямо здесь без чувств. Никогда не думал, что организм может так подводить.

– Кто его опознал?

– Родители.

– А мы…

– Родители мальчика, который пропал на две недели раньше вашего. Опознали его тело. Находилось в воде около месяца, пока его не прибило к берегу.

О чем говорят эти полицейские?

– А вашего мальчика ищем. Не теряем надежды, – деловито кивает один из них. – Прочесываем город, окрестности. Сами понимаете, наверняка бродит где-то, плутает…

– И что теперь… – перебивает жена. Голос у нее далекий, отстраненный. Сухой, как выжженная пустыня.

– Имеете право посмотреть и удостовериться, что не ваш, – говорит та женщина, работница морга. – Но предупреждаю, это может оказаться тяжело. Даже непосильно, – и бросает на меня быстрый взгляд.

Знаю, она считает, мне было тяжело в прошлый раз. Даже непосильно. И вряд ли она хочет, чтобы я вошел туда вновь. Вот что означает этот взгляд.

Жена кивает: да, она пойдет. Да, она удостоверится.

Знаю, она надеется. По затылку вижу. Она надеется, что его найдут. Она уверена, она увидит: там – не он. И продолжит надеться. Ее голая прямая, как столб, шея полна надежды. Волосы, неряшливо выбившиеся из пучка, полны надежды. Плечи, поджатые от волнения, и те полны надежды. Она вся – воплощенная надежда. Меня тошнит. Пусть меня не вырвет здесь. Только не здесь. Пусть меня вырвет внутрь. Я проглочу утробную боль на эти полчаса, что нам еще торчать здесь, ладно? Я ее проглочу. Я проглочу свои потроха, лишь бы не надеяться больше. Потому что знаю.

Его не найдут. Он исчез – его больше нет. Я знаю это не головой, я знаю это внутренностями, чертовыми кишками знаю, что его больше нет.

Я знаю, где он был в последние минуты жизни. Я знаю, что он чувствовал. Я знаю, черт возьми, что с ним стало. Откуда я знаю?

Потому что он мой сын.

* * *
Пальцы перед самыми глазами. А в пальцах – что-то маленькое и белое.

– Очнулся? – как из подземелья голос.

В пальцах – вата. Чем-то пропитана, воняет. Пытаюсь отвернуться. Перед глазами плывут пятна. Не могу сфокусироваться на лице.

– Как ты?

Меня хлопают по щеке. Хочу попросить, чтобы не хлопали – это отдается тугой болью в правом виске – но не могу произнести ни слова.

– Подождите немного, он скоро придет в себя, – знакомый голос. Чей? Не могу поймать мысль.

Светлое пятно прямо передо мной – это, вероятно, та женщина, с которой я говорил сколько-то – секунд? минут? – назад. Лицо приобретает черты постепенно. Уже вижу очки в прозрачной оправе – да, та самая женщина, которая сказала мне, что Валерии не существует.

– Долго…

– Что? – встрепенулась женщина и зачем-то положила ладонь мне на плечо.

– Долго я…

– Долго ли пребывал без сознания?

– Да.

– Несколько минут. Не волнуйся, полежи пока.

– Мне приснился сон. Во сне я был папой, который пришел на опознание моего трупа. Это и есть ракоход? – почему-то стало смешно, но смех напоминал хныканье.

– Бредит? – светловолосая женщина, которая все так же сидела на полу возле меня, обернулась на ту, другую, со знакомым голосом.

– Не совсем, – через паузу отозвалась та. И я вспомнил, чей это голос – Анны Ивановны, нашего психолога.

– Но это был не мой труп, – сказал я. – Может, я и жив остался. И папа нашел меня потом. У будки со сладостями. Я хотел сладкую вату. А папа обнял меня и плакал. Он иногда все же плачет.

– Может, на нашатырь так реагирует? – испуганно спросила женщина в очках.

– У него психологическая травма, – ответила Анна Ивановна.

Мне надоело, что я лежу на полу, а они нависают надо мной. И обсуждают меня. Я приподнялся на локтях, перевернулся на бок и начал вставать на ноги. В висках барабанила боль, от этого рябило перед глазами.

– Илья, давайте я вам помогу подняться, – предложила Анна Ивановна. Видно, опять хочет заполучить меня в качестве подопытного в свой кабинет. Ну уж нет.

– Я сам.

Но мне все равно помогли – держали с двух сторон под локти, пока не встал в полный рост. Анна Ивановна развернула меня к себе с такой легкостью, как будто я мягкая игрушка, и сказала:

– Илья, вернитесь в реальность.

– Валерия исчезла. Гена исчез. Все исчезли, – ответил я. – Мне надо найти хоть кого-нибудь, кто не исчез. Это всё Тот. Это он подстроил.

– Илья, посмотрите на меня.

– Мне надо уйти. Мне надо домой.

– Илья, давайте пойдем домой вместе?

Я наконец вырвал свои мягкие игрушечные плечи из ее хватки и навалился на дверь, чтобы открылась.

И побежал по коридору. Боялся, что Анна Ивановна кинется следом и утащит меня в кабинет. И усадит в кресло. И станет что-то говорить про реальность, про подсознание – как оно защищается от травмирующих событий, про какого-то человека, которого сбила машина, про несчастье, случившееся с моим ребенком. У меня нет ребенка. Мне девятнадцать.

Я этого не вынесу.

Врезаюсь на полном ходу плечом в косяк двери: не рассчитал, не получилось попасть в проем.

Я где-то потерял шапку, или ее не было. Снег почти растаял. Грязь под ногами чавкает. Светло – значит, еще день.

Я еду в трамваях. Сажусь не в те и выхожу через несколько остановок. Трудно вспомнить, какой номер должен быть указан на лобовом стекле трамвая, чтобы не приходилось выходить. Вроде, девятый. Он долго не идет. Разглядываю перила ограждения остановки – металлические, облупленные от времени. А когда трамвай приходит, втискиваюсь между людьми. И долго, долго смотрю в окно, пока еду.

* * *
Это не мой трамвай. Снова не мой.

* * *
Снова облупленные перила на остановке. Снова трамвай, я вспомнил – одиннадцатый. Снова пыльные окна. Снова долго, долго, долго смотрю сквозь стекло.

* * *
Слышу голоса. Иду в кухню, не скинув куртки, не разувшись. Мне надо удостовериться.

– Мама, – говорю. Она оборачивается. Мама не исчезла, она здесь. И Вика. И дядя Костя здесь. У всех озабоченные лица. Все смотрят на меня.

– Позвони ей, – бросает Вика маме.

– Она и так уже едет, – тихо отвечает ей мама.

– Кто едет? – спрашиваю.

– Не важно, Илюша. Как ты себя чувствуешь?

– Важно! Скажи ему! – кричит Вика. – Пусть прозреет уже! Достало жить в дурдоме!

– Вика, прекрати!

– О чем она, мама? – не понимаю я. Снова кружится голова и болит висок.

– Ни о чем.

– Тогда я сама позвоню и скажу, что он пришел! Пусть ускорится, пусть такси возьмет, в конце концов! – кричит Вика и уносится в комнату.

– Кто ускорится? – спрашиваю у мамы. – И что здесь делаете вы? – спрашиваю у дяди Кости.

Никто мне не отвечает. И вид у них какой-то пришибленный.

– Я позвонила, – возвращается Вика. – Пусть им займется специалист.

Опять эти непонятные слова про специалиста. И мама с дядей Костей странные, как будто виноватые или расстроенные.

– Объясните мне, что происходит?

– Что с тобой было в консерватории, Илья? – спрашивает мама.

– Потерял сознание.

– Почему?

– Потому… потому… – мне не хватает воздуха, чтобы сказать. Затравлено смотрю на них. Выстроились полукругом передо мной. Пусть они уйдут. Или пусть уйду я. Не могу так больше!

Бегу в прихожую. Чувствую, что меня хватают сзади за локти, за куртку, как в фильмах про зомби.

– Илья, постой, – это мама.

– Они исчезли. Они все исчезли. Я найду Тота. Это он виноват, – бормочу я и, несмотря на то, что меня кто-то держит за рукав куртки, – вырываюсь, выталкиваюсь на лестничную клетку, бегу вниз по ступеням, выскакиваю на улицу, кого-то сбив по пути, наверное, соседку, бегу через дорогу.

«Фуга – это бег».

Откуда-то я знаю, где искать Тота, я как зверь, почуявший добычу, ведом инстинктами, бегу, не обращая внимания ни на светофоры, ни на сигналы автомобилей, ни на сердитые окрики водителей, я знаю это место, он будет там – я уверен. Табличка «Желтый утес», оградка, как на кладбище, цветы, белые гвоздики совсем засохли, тоже как на…

– Это могила.

Оборачиваюсь.

Тот. Улыбается.

– Где они? Что ты с ними сделал?

– Не хочешь знать, чья это могила, Костя?

– Я не Костя.

– Мы оба – кости.

– Я не Костя!

– Кто носит сюда белые гвоздики, чтобы они вяли на черной земле?

– Что ты с ними сделал, Тот?! Где Гена, где Валерия, где Юрий Васильевич, где Даша?

– Лучше спроси, что я сделал с тобой.

– Ты не уничтожишь мою жизнь! Твоя имитация раскрыта! Всё кончено, Тот!

– Всё кончено, – Тот улыбается. – Всё кончено. Красивая фраза, красивый финал. Всё кончено.

– Это ты подстроил – конфеты, загадки, номер в телефоне, сухой цветок! Теперь украл моих друзей! Что ты с ними сделал?

– Лучше спроси, что я сделал с тобой. Чья это могила? Для кого эти цветы?

Хочу приблизиться, но не выходит. Останавливаюсь в метре, будто между нами стеклянная стена. Тот медленно заводит руку за спину и так же медленно возвращает ее. В руке что-то есть.

– Нет! – кричу я. Боль стучится в висок, как в дверь. Сжимаю ладонями голову.

– Узнаёшь? – Тот надевает маску. Лицо моего папы.

– Нет! – кричу я и начинаю оседать. Во рту делается кисло и тепло, невидимый кулак размеренно бьет меня в висок: тук-тук, тук-тук. Хватаюсь за оградку, чтобы на упасть на колени.

– Знаешь в чем твоя проблема, Костя?

Я смотрю на маску. Не дождавшись ответа, Тот продолжает, явно наслаждаясь:

– Когда смотришь в зеркало, всегда видишь кого-то другого.

Падаю на колени. Задыхаюсь.

– Больно? – Тот склоняется надо мной.

Могу только смотреть. В глаза Тота на лице моего отца.

– Вспомнил, что я сделал с тобой, или нужна подсказка, мой мальчик?

Воняет тухлой водой. Пытаюсь повернуться на бок, но не получается, слишком тесно. Колочу во все стены по очереди. Бью локтями в нижнюю, на которой лежу. Стены влажные, мне не хватает воздуха, меня душит нарастающая вонь – сырая земля и погибшие цветы. Меня душит нарастающая вонь… меня душит… душит…

Я в ящике. Здесь вода. Много воды. Топит. Душит. Папа, спаси, я в…

Вспомнил?

Я смотрю на цветы, на белые гвоздики, увядшие, я чувствую их запах. Я трогаю лепесток, он отлетает и катится по земле от небольшого ветерка. Под цветами маленькая бронзовая табличка, вколоченная в землю.

– Чья могила? – лицо Тота нависает надо мной. Он улыбается. Уже без маски.

Смотрю на цветы. Скорчиваюсь рядом с ними, как будто сам завял. Я еле дышу, потому что не могу дышать, не получается.

– Твоя могила.

Смотрю на цветы. Под ними не видна надпись. Пусть будет так – пусть будет не видна.

– Нет, – шепчу я.

– Ты трус, Костя. Ты бежал, но не убежал. Ты надеялся, что отец спасет тебя, но он не спас. Он пил пиво, пока…

Смотрю на цветы. Затыкаю уши вялым движением, недостаточным движением, не получается не слышать.

– …пока я убивал тебя. Одиннадцать лет назад. Костя, я убил тебя. Рассказать, как?

– Нет, – шепчу. – Я живой.

Смотрю на цветы.

– «В пустую могилу королева кости положила и присыпала землей». Отгадай последнюю загадку?

– Я живой, – шепчу. Прилипаю спиной к оградке рядом с цветами, опускаю лицо.

Стены влажные, мне не хватает воздуха, меня душит нарастающая вонь – сырая земля и погибшие цветы. Меня душит нарастающая вонь… меня душит… душит…

Нет.

Его не найдут. Он исчез – его больше нет. Я знаю это не головой, я знаю это внутренностями, чертовыми кишками знаю, что его больше нет.

Я знаю, где он был в последние минуты жизни. Я знаю, что он чувствовал. Я знаю, черт возьми, что с ним стало. Откуда я знаю?

Нет, нет!

– А если да? – Тот улыбается.

Хватаю его за лицо, за улыбку, за зубы и швыряю – о землю, о дерево, об ограду, он ломает ограду, я ломаю ограду, на костяшках кровь, красные зубы, красная улыбка Тота, красные глаза, красное закатное небо, от неба отражается красное море – там, где был луг, в снегу, мертвенно бледный с черными прогалинами, луг – там теперь море, красное море, шумит, бьет, к чертям бьет тело Тота о камни.

Тот разбился. А я остался.

Я.

Кто я?


Не знаю, сколько так просидел. Стало серо вокруг. Море перестало биться и затихло. Сердце тоже перестало биться. Давно перестало – одиннадцать лет назад.

Осторожно отодвинул цветы. Табличка.

«В пустую могилу королева кости положила и присыпала землей».

– Отгадай загадку, – говорю себе.

«Костя Королев. 28/02/2000–2/03/2008», – надпись на табличке.

«В пустую могилу Королёва Кости… положила… присыпала землей».

Убираю табличку – это легко, она слабо закреплена, вбита в рыхлую землю. Копаю. Прямо руками. Земля крошится. Снимаю сантиметр за сантиметром. Пока не натыкаюсь пальцами на что-то.

Тетрадь. Страницы пострадали от сырости, посерели от тьмы, в которой пришлось лежать… сколько? Год? Месяц? Неделю? Не знаю. Я ничего не знаю. И что внутри, что записано ровным крупным почерком – не знаю! Я этого не знаю, черт возьми! Я не открываю тетрадь. И никогда не открою. Перед глазами мутно. Расплывается. Голова разрывается от ответов на мои вопросы. Не хочу их слышать. Не хочу знать.

Кладу табличку на место – под старой елью, кладу, как было, аккуратно, возвращаю увядшие гвоздики, лепесток к лепестку, скрючиваюсь рядом, как еще один высохший изнутри цветок, я застыну здесь, замру, меня никто – ушел и не вернулся – не найдет никогда, усну с тетрадью в руке, так и не открыв, и ее клетчатые листы скукожатся тоже, вместе со мной, все мы – я и клетчатые листы – превратимся в никому больше не нужные белые лепестки, нас унесет ветер, мы исчезнем прямо в воздухе, рассыпемся в пыль от старости, от затхлости, от горя, от солнца и моря, от воды – она соленая, как слезы, мы не вернемся, мы не поживем, потому что жить – это слабость после всего этого, потому что жить – это грубая дикая сила, мы, не разбирая дорог, упадем трухой куда попало, нас спутают с осенними листьями, когда придет осень, нас спутают со снегом, когда наступит зима, а летом смешаемся с грязью, ведь грязь – это высохший труп большого сборного человека, лишенного жизни – убогой, глупой, вечной утробной боли…

– Витя! – далекий окрик. Вижу черные расплывающиеся силуэты, бегущие, машущие руками и ногами, чтобы бежать, чтобы двигаться – зачем? – ко мне.

– Знала, что найдем тебя здесь, – она резко садится рядом, но не обнимает, понимает, что не надо, по моему лицу понимает. – Нашел тетрадь?.. Открывал?

– Нет. Я не знаю что там, – уверяю ее, а сам уже знаю что там. Помню.

Она хочет вытянуть тетрадь у меня из рук, но я вцепился, она хочет отобрать, наверное, чтобы оградить меня, чтобы спасти. Глаза полны жалости. Большие карие глаза совсем рядом. В них слезы.

– Мама, оставь его. Пусть им займется специалист.

– Я убил Тота.

– Что?

– Сбросил его со скалы. Тот разбился, а я остался.

– Что?

Она уже у ограды. Смотрит вниз. Перебитым на ветру голосом произносит:

– Там никого нет.

– Его размозжило о скалы. Они красные от крови. Белые скалы в кровавых пятнах, как вырванные больные зубы.

– Там никого нет, – тихо повторяет она и смотрит большими глазами.

– Мама, у него глюки. Пусть им займется специалист.

– Уйдите, – говорю и отворачиваюсь. Ближе подтягиваю к себе колени. Вижу кусок моря за деревьями. Оно совсем синее, значит, небо тоже. Неба не вижу. Пусть уйдут, пусть оставят меня, пусть не стоят надо мной, пусть не обсуждают меня и не советуют специалистам заняться мной. Пусть они, черт возьми, просто уйдут!

– Вика, Анна Ивановна, вы идите, – говорит она. – Дома подождите нас.

– Одна справитесь? – спрашивает Анна Ивановна.

Но она уже не слушает, не отвечает. Присела рядом и обняла меня за плечи. Тоже повернулась к морю.

* * *
– Я люблю осень, стихи и море.

– А я только музыку. Хочу играть на пианино. Просто играть.

Она молчит в ответ.

Я знаю, у нас дома нет пианино.

– Мы купим, – говорит она спустя минуту. – Купим пианино. И ты сможешь играть сколько захочешь.

Играть? Смотрю на пальцы. Я не умею играть.

Смотрю на море. Оно темнеет вместе с небом.

– Тебе очень плохо? – спрашивает она слишком тихо, может, чтобы я не расслышал и не ответил, потому что от моего ответа ей тоже станет очень плохо.

– Мне никак. Мне пусто.

Я все еще держу тетрадь в руке, как будто боюсь выпустить, как будто она тогда сразу потеряется, пропадет без вести, вместе с буквами внутри. С моей жизнью внутри. С его жизнью.

Тетрадь смялась от моей хватки.

– Я открою ее.

– Уверен?

– Нет. Но все равно открою.

Тогда она поднимается и отходит на несколько шагов – оставляет меня один на один с тетрадью.

* * *
Листаю задом наперед, начиная с последних событий. Мне так проще.

28.02.2019.

– С днем рождения, Илья.

– Ты уже поздравляла сегодня, – смущенно напомнил я. Соскользнул с подоконника – нехорошо как-то сидеть, развалившись, когда рядом стоит Валерия.

– Поздравлений много не бывает. И вот, – она достала что-то из сумочки и протянула мне. Маленькая зеленая коробочка в белую полоску. Открыл.

– Зачем ты, не надо было, – смущенно пробормотал я. Внутри оказался брелок для ключей в виде серебристого рояля с поднятой крышкой.

– Увидела и сразу подумала о тебе. О том, что ты любишь играть на фортепиано. Просто играть.


Ощупал карманы – вдруг рояль все еще там, вдруг… но откуда ему быть? Пусто.


22.02.2019.

– Пустота. Ее не преодолеть. Я пробовал.

Валерия молчала. Теперь мы оба смотрели на белый блик, плавающий в моем кофе.

– Пустота? – сказала она наконец.

– Да.

– Илья.

– Что?

– Я должна тебе кое-что вернуть. То, что забрала.

– Что? Ты у меня ничего не заби…

Почувствовал ее губы, и меня начало вращать и покачивать. Стены поехали. Я закрыл глаза, потому что не смог иначе. Пустота, о которой я только что говорил, начала приобретать облик – неизведанный, сладкий и далекий. И вдруг всё оборвалось. Я словно упал с большой высоты и расшиб себе что-то, но не тело. Нечто более хрупкое.

Валерия уже поднялась, в руке держала свою сумку и что-то говорила мне.

– Двадцать восьмого февраля? – дошло до меня. Наверное, она повторила это несколько раз, чтобы я наконец услышал.

– Да.

– Я приду.


19.02.2019.

– Подожди, Илья, минутку, – он стал копаться в своей сумке советских времен. Зашелестел пакет. Юрий Васильевич выудил несколько конфет и пару маленьких круглых печенек.

– У меня сын умер одиннадцать лет назад. Помяни, – он протянул мне горсть.


Перелистнул сразу много страниц назад.

Знакомство с Геной. Мы тогда сели за одну парту. Гена попросил карандаш, а у меня не было запасного. В итоге он писал ручкой и вышло неопрятно, с помарками и зачеркиваниями. А в конце урока сказал, что его зовут Гена. Я усмехнулся.

Так мы стали друзьями.

За несколько страниц до этого – поступление в консерваторию. Экзамены, волнения; когда играл программу по фортепиано, сильно тряслись пальцы.


Ракоход. Листай свою жизнь от конца к началу, как тетрадь, вот и весь ракоход. Именно это я и делаю – листаю жизнь. Не свою. Жизнь сына. Ту, которую он мог бы прожить. Ту, которую я для него придумал.


2.03.2008.

В очереди его нет. Озираюсь, верчу головой – может, в стороне стоит? Он скромный мальчик, мог и посторониться, если кто-то толкнул или еще что.

– Илья! – кричу. Поворачивается какой-то неформал с длинными волосами. И сразу отворачивается: понимает, что не его зовут.

Подхожу к билетерше.

– Извините, вы не заметили, в лабиринт заходил маленький мальчик лет восьми? Волосы светлые, глаза как будто испуганные.

– Думаете, всех упомнишь? Хотя… вроде был такой. Зашел с братом.

– С каким братом? – одними губами переспрашиваю я. Удивительно, но билетерша меня слышит.

– Высоким пареньком, тоже светловолосым. И глаза тоже какие-то странные…


Вырвано несколько страниц. Дальше дописано другой ручкой:


– Вон тот парень был в лабиринте с вашим сыном, – билетерша тычет пальцем. – Вон тот. Видите? Тот. Спросите, может, он заметил, куда подевался мальчик.

Я бегу к парню, хватаю за плечо, он оборачивается.

– Извините, вы не знаете где мальчик, с которым вы были в зеркальном лабиринте?

– Конечно, знаю, – отвечает парень, дружелюбно улыбаясь. – Ваш мальчик у будки со сладостями.

Я смотрю, куда он показывает. «Жизнь в сладость», гласит табличка. У витрины стоит Илья и, задрав голову, разглядывает белые мотки сладкой ваты за стеклом.

Бегу. Долго. Как сквозь толщу воды бегу. Так бывает во сне – стараешься изо всех сил, но едва движешься.

Бегу, бегу, бегу.

– Костя! – кричу.

Он оборачивается. Он радостно улыбается. Все хорошо. Я нашел его. Все хорошо. Все хорошо.


Прикрываю глаза рукой. Не хочу, чтобы она заметила, если вдруг обернется. Но она не оборачивается. Знает, что не нужно, что рано оборачиваться.


28.02.2008.

…я тогда вышел в подъезд и долго курил.

– Чего ты сбежал? – это Костя. Наверное, жена отправила его за мной: слишком долго отсутствую.

– Мой сын – трус. Испугался масок.

– Ты серьезно? – усмехнулся Костя. – Ему всего восемь лет.

– Характер закладывается с детства.

– Не преувеличивай. Парень перепугался, что под маской оказался не папа, а чужой дядька, – усмехнулся Костя. – Возвращайся, пока его спать не уложили. Поздравь хоть.

Я потушил сигарету в консервной банке, вечной спутнице подоконника в нашем подъезде.

«Ему всего восемь лет. Он не трус, просто маленький», – повторял я про себя, пока шел вверх по лестнице, чтобы пожелать сыну спокойной ночи.


Конец тетради. Вернее, начало.

Утыкаюсь лбом в ель, у подножия которой табличка. Поверх таблички аккуратно сложенные увядшие цветы.

«Надо заменить на свежие», – думаю.

Смотрю на цветы. Они пахнут, как пахло в детском садике. Смесью сладковатого вишневого киселя и геркулеса. Илья с трудом, медленно перешагивал ступени – они были слишком высоки для него. Оборачивался. Не выдерживал и бежал обратно – ступени давались легче. Обнимал меня за шею и целовал в щеку. Чтобы Илья все-таки ушел в группу, я давал ему с собой конфету нашей фабрики. А потом смотрел, как он снова – долго, медленно, вечно – перешагивает сложные для него ступени.

Когда маленькая спина скрывалась за поворотом лестницы, я тоже уходил.

VII. Кода (итал.coda – «конец»; заключительное построение в музыкальном произведении)

– Когда ваш муж прибежал в консерваторию, думая, что он Илья, и принялся разыскивать своих несуществующих друзей, я первым делом решила, что это диссоциативная фуга на фоне зарождающейся диссоциации личности.

Дверь в мою комнату не потрудились закрыть плотно. Я слышал голоса с кухни, пусть и приглушенно. Фуга…

– Диссоциативная фуга? Что это? – спросила жена.

Фуга – это бег.

– Бегство от травмирующей реальности. Физическое бегство, не в переносном смысле, – пояснила Анна Ивановна. – Если бы это оказалась фуга, неизвестно, как далеко мог бы убежать ваш муж. Мог даже переехать в другой город, пациенты с фугой часто так делают. Полностью забывают всю личную информацию, даже имя и адрес. Потом, когда память возвращается, с удивлением обнаруживают себя в незнакомом месте. Будь это фуга, ваш муж мог убежать и не вернуться. Исчезнуть.

Я разглядывал потолок. Черные тени заняли свое место и покачивались. Чудовище из моего… из его детства. Когда оно, наконец, поглотит меня?

– У вашего мужа мягкая диссоциация на фоне невроза.

– Что это значит?

– Диссоциация – это психологическая защита, когда человек отторгает непереносимые эмоции, воспринимает их как нечто, происходящее не с ним. В тяжелом варианте наступает раздвоение личности. Но у вашего мужа мягкая форма: он полностью погружается в фантазии о сыне, теряет связь с реальностью на какое-то время. Как если бы смотрел интересный фильм, от которого не в силах оторваться. Таким способом ограждает себя от травмирующих воспоминаний: в те моменты, когда становится Ильей, ваш муж забывает, что сын пропал без вести. Не думаю, что у него разовьется раздвоение личности, но курс психотерапии пройти в любом случае нужно. И не забрасывать, как это произошло в прошлый раз.

– Да, конечно. Просто тогда казалось, что Вите стало лучше… Но мы вновь начнем ходить к вам с завтрашнего дня, – жена кивает. Почти слышу ее кивки – мелкие, тревожные. – Витя еще хочет заняться музыкой. Это можно?

– Даже нужно. Музыка оказывает благотворное влияние на мозг.

– Он уже занимался творчеством, если это можно так назвать. Вел дневник, – говорит жена глухо. – Витя был в ужасном состоянии сразу после… Когда Илюша пропал.

Слова даются ей нелегко. Голос хриплый, как после крика.

Накрываю лицо подушкой, чтобы не видеть лап чудовища на потолке. Она уже рассказывала это. Год назад. Я помню. Мы сидели в больших креслах в комнате с желтыми стенами. На одной из стен – подтек от потолка и до пола. Неаккуратное размытое пятно. Комнату топили сверху, да так и не утопили. Та комната – как большой желтый ящик, брошенный в море. Мы в ящике и вода постепенно просачивается внутрь… Я смотрел на подтек на стене, а жена рассказывала эту историю Анне Ивановне.

И теперь снова вымучивает ее из себя. Слова вываливаются из горла, как рвота.

– Несколько лет он ходил к психологу. Пытался справиться с чувством вины, со злостью на себя, – говорит.

– Злостью на себя? – Анна Ивановна знает, она ведь всё обо мне знает, но подыгрывает жене, чтобы та выговорилась.

– Однажды он… боже… вдруг начал колотить себя по лицу. Ненавидел себя за то, что… в общем, считал, что Илюша пропал по его вине. Кричал, что его убил тот парень, который вошел с ним в лабиринт, что он душил его, топил. Что был на утесе, видел темное море и знает, чувствует: Илья там, в море, не найденный. Кричал, что не спас сына. Что бросил его. Что должен был быть рядом, но ушел. Витя кричал и бил себя по лицу, я пыталась ухватить его за запястья, сдержать, но не хватало сил. Говорила, убеждала, что он не виноват, и что Илья, может быть даже, жив, всякое бывает, потерял память, его усыновили, он где-то живет, давай надеяться, что живет. Витя не слушал. Еще раз ударил себя и выбил зуб. Было много крови, текла по подбородку, капала… Я записала его к психологу. Она посоветовала вести дневник. Выплескивать боль в словах. И Витя завел тетрадку. Сначала описывал все, как было. А потом… потом он стал придумывать жизнь для сына. День за днем. Я не знала об этом. Думала, ведет дневник. Но все чаще Витя отключался: бывало, сидит за столом с ручкой в руке и смотрит в одну точку. На слова реагирует через раз. Думала поначалу, что в такие моменты его захватывают воспоминания, которые он потом переносит на бумагу. Но однажды увидела эти записи…

Жена замолкает на минуту. Прерывисто вздыхает.

– Он описывал события не своей жизни, а его. Как если бы сынок… если бы Илюша нашелся. Как если бы все закончилось хорошо. Как если бы он взрослел, рос, день за днем, месяц за месяцем. Год за годом.

Долгая тишина. Раз Анна Ивановна тоже молчит, значит, жена плачет. Очень тихо плачет, не слышно ни звука. Анна Ивановна с присущим ей профессионализмом не перебивает ее плач, не прерывает, выслушивает всю ее тишину – от и до.

– Витя стал пропадать в этой тетрадке надолго. На три, на четыре часа кряду, – продолжает жена, слегка гнусавя. – Писал, потом просто сидел, замерев. Снова писал. Никуда не ходил. Бывало, совсем не реагировал на слова. Пыталась с ним заговорить – смотрел бессмысленно. Мне становилось страшно в такие моменты. Тогда я попросила его больше не писать в тетрадку. Он, не сразу, но согласился. Потихоньку даже стал посещать со мной кино, театр. Скоро и улыбаться начал – иногда, по чуть-чуть, но все же улыбался. Несколько лет тетрадка пролежала на верхних антресолях. А потом…

Пауза. Скрип стула, звяканье стаканов, звук наливающейся воды. Гулкие, как в пустой комнате, глотки – глубокие, судорожные. Вздох.

– Потом… Мы шли из кино. Просто шли и разговаривали. Обсуждали фильм. Витя говорил мне, что в жизни так не бывает, чтобы подряд столько событий сразу. Говорил, что его всегда это удивляло в фильмах – постоянно что-то происходит. Не как в жизни. И вдруг… он встал как вкопанный на секунду, замер, а в следующий момент уже бежал через дорогу. Еле успел отскочить от автомобиля – несся на красный свет. Меня охватила паника. Что случилось? Кинулась за ним. Смотрю, Витя подскочил к какому-то парню и резко развернул за плечо. Не поняла зачем, мне даже показалось, сейчас ударит его. А Витя смотрел в лицо парню и что-то говорил, но из-за уличного шума не было слышно что. Я подбежала. Парень выглядел испуганным. Витя вцепился ему в рукав и произносил, раз за разом: «Илья, это ты? Илья, это ты?». Высокий светловолосый парень. С испуганным лицом. Не понимал, что происходит, бормотал: «Вы ошиблись, вы обознались». Я сказала ему: «Витя, отпусти, это не он». Витя через силу разжал пальцы. Парень ушел, несколько раз оглянувшись на нас. Наверное, принял за сумасшедших. Витя плакал. Смотрел вслед и плакал. И даже когда парень исчез за поворотом, Витя не хотел уходить… А дома, ночью, когда думал, что я сплю, достал тетрадь с антресоли.

С тех пор ему становилось все хуже. Он мог целый день пролежать на кровати, глядя в потолок. Придумывал, наверное, новый день для сына. Уволили с работы, не помогло даже, что Костя – это его друг и сослуживец – заступился. Пытались договориться, чтобы Вите дали отпуск за свой счет на пару месяцев. Не вышло – уволили. Вите было все равно. Он почти не выбирался из забытья, витал где-то, то и дело писал в тетрадь новые события в жизни Ильи, потом сидел, уставившись в одну точку. Я пыталась говорить с ним в такие моменты, он или молчал, или отвечал невпопад, говорил про музыку, про Валерию, про Гену, про Юрия Васильевича. Про фугу, что фуга – это бег, произносил странные слова: риспоста, интер… интермедия, вроде. Вика, дочь, начала психовать, стала поздно возвращаться домой, только чтобы не видеть отца в таком состоянии. Я не знала, что делать, как ему помочь.

– Вы правильно сделали, что тогда обратились ко мне. Со временем, с нашей помощью ему станет легче, поверьте.

– Уговорила его похоронить тетрадь в могиле сына. В пустой могиле, ведь Илью так и не нашли. Я сказала ему: «Сынок пожил дольше благодаря тебе. Ты продлил ему жизнь. Но теперь нужно попрощаться». Не уверена, что он понял. За руку привела его на Желтый утес. Витя отрешенно глядел на море, а я сняла табличку, выкопала небольшую ямку и положила тетрадь. В пустую могилу Королева Кости. И присыпала землей.

– Кости?

– Так звали сына при рождении.

* * *
Я смотрел на узкую полоску света, которая падала через дверную щель на потолок. Она разрезала напополам длинные пальца чудовища. Смотрел на полоску, пока она не расплылась в непонятное пятно.

Я почти спал, когда отдаленно стукнула входная дверь. Кто-то ушел. Открыл глаза, полоска света на потолке расширилась, почти поглотив черные трепещущие пальцы.

– Витя, ты спишь?

Я не ответил. Жена наклонилась ко мне и мягко, тепло поцеловала в лоб, как целовала перед сном Илью.

* * *
Вошел в квартиру и стоял в прихожей, как привидение. Затих и слушал. Почему-то боялся, что Илья выбежит ко мне и кинется обниматься. Он обрадуется, что я наконец вернулся с работы, что наконец попал на его день рождения. А ведь я пришел гораздо раньше и подглядывал, как вносили торт. Хотел увидеть лицо сына, когда окажется, что под маской волка не я, а Костя. Увидел лицо. И сбежал в подъезд курить.

Костя говорит: ему только восемь, он еще маленький, поэтому испугался. Слишком маленький, чтобы быть смелым.

Смотрю в зеркало, а лицо какое-то не мое. Виноватое. Мне жалко Илью. Это я подговорил Костю прикинуться мной. Думал, будет смешно. Это я испугал его.

В квартире тишина. Никто не понял, что я пришел. Я иду по коридору к темной комнате сына.

– Илья, – зову негромко.

Он открывает глаза.

– С днем рождения, сын. Извини, я задержался.

Я что-то еще говорил про работу, про конфеты, чтобы заглушить в себе нарастающее чувство вины. Болтал без умолку, а сын смотрел куда-то мимо, о чем-то молчал.

«Прости меня, – хотел сказать ему. – Ты не трус. Илья, ты не трус, просто маленький еще. Прости меня». А сам болтал о дурацких конфетах, обертках, глупых загадках.

– В воскресенье пойдем в парк аттракционов, хочешь? – предложил, когда у Ильи уже слипались глаза. Он сонно улыбнулся мне в ответ.

* * *
Открываю глаза. Уже светло. За дверью приглушенные голоса.

– Не шуми, Вика. Пусть папа поспит.

– Сейчас совсем уйду, не волнуйся! Пусть спит хоть весь день!

Хлопает дверь. Сначала мне кажется, что входная, но, наверное, в Викину комнату. Она постоянно там прячется в последнее время. Из-за меня. Из-за ненормального папы.

– Не обращай на нее внимания, – вполголоса советует жена, когда вхожу в кухню.

– Правильно! – кричит Вика из-за закрытой двери. – Не обращай внимания на дочь! Ведь у тебя есть сын!

– Вика! – не выдерживает жена. Рассердилась не на шутку. Хочет бежать к ней, разбираться.

– Не надо, – останавливаю ее. – Пусть.

Сам не знаю, что пусть. Но пусть.

Присаживаюсь на стул. Смотрю на стол.

– Вот такая жизнь будет, – кажется, произношу вслух. – Вот такая жизнь.

После обеда мы идем к Анне Ивановне. Жена ждет меня в приемной, пока я в кабинете. Я рисую цветными карандашами свою семью. На рисунке три человечка. Подписываю каждого: Вика, мама и Илья.

– А где же вы?

– Что?

– Себя вы не нарисовали.

Я дорисовываю.

* * *
Не трогаю тетрадь. Жена боится, что снова уплыву в фантазии, что начну представлять себя сыном. Тетрадь лежит на столе, потрепанная, помученная сыростью и землей. Никто ее не убирает, но писать в ней нельзя. И я не трогаю, даже не открываю. Пусть жена не расстраивается.

* * *
Вечером долго гуляю. Брожу по улицам без разбору. Когда начинает темнеть, звонит телефон. Смотрю на дисплей, слушаю приглушенные гудки. Надо ответить.

– Витя, ты на прогулке?

Это жена. Пытается скрыть тревогу, но в голосе слышна высокая нервная нота.

– Скоро вернусь домой, – говорю ей. Пусть не волнуется.

Кладу трубку. Жду появления звезд, но их нет. Небо черное, затянуто одной большой тучей.

– Звезды радуют, только когда идешь домой, – говорю себе.

Не помню, откуда у меня эта мысль.

Иду домой.

* * *
Вбегаю в комнатушку и выпаливаю:

– У меня сын потерялся.

Навстречу мне поднимается грузный мужчина в бледно-зеленой футболке.

– Не волнуйтесь, присядьте, – он показывает на табуретку прямо рядом с дверью.

– У меня сын потерялся в парке. Может, заблудился. Объявите в репродуктор.

– Присядьте, всё объявим.

Мужчина медленно придвигает к себе микрофон, нажимает на нем кнопку.

– Как зовут?

– Королев Илья.

– Сколько лет?

– Восемь лет, светловолосый, глаза круглые, как будто испуганные, был в желтой курточке и серых штанах, – решил сказать всё сразу, а не по чайной ложке.

– Сделаем, – важно кивает мужчина.


Когда вечером, в сотый раз обежав парк, вернулся к будке с надписью «Администрация», возле нее стояло двое полицейских. Наконец-то.

– Когда пропал?

– Днем. Был в желтой курточке и серых штанах, светловолосый, глаза круглые, как будто испуганные.

– Бывает, сплошь и рядом. Сколько таких случаев через нас прошло: обиделся на родителей – не купили жвачку, не сводили на карусель, решил проучить, прячется где-нибудь за деревом. Знаете же, как бывает? Распишитесь в протоколе.

– Он зашел в лабиринт с каким-то парнем. И исчез. Могло произойти что угодно. Вдругэто похищение? Вдруг он сейчас с ним… вдруг его…

– Распишитесь в протоколе и не переживайте раньше времени. Почти всегда возвращаются. Побродят – и возвращаются. Нет-нет, да и какая-нибудь сердобольная старушка приведет.

– Я не запомнил лица того парня. Но если постараюсь, думаю, вспомню для фоторобота, или как там у вас это называется…

– Распишитесь и не волнуйтесь.

* * *
Просыпаюсь от шума. Даже грохота. Поднимаюсь.

– Извини, Витя, не думала, что будет так громко. Хотела сюрприз тебе сделать, – неловко улыбается жена. За ее спиной, в комнате, пыхтят какие-то мужики в робах.

Оборачиваются на меня.

– Здравствуйте.

Жена сует им деньги, и они протискиваются мимо нас к выходу.

В комнате стоит пианино.

– Нравится?

– Да.

– Я по объявлению купила. Хотела, пока ты спишь, чтобы установили, но оказалось, что это очень шумно. Извини.

– Ничего.

– Сегодня к тебе придет учитель. Тоже по объявлению наняла. Преподаватель консерватории. А еще я купила ноты. Не знаю, правда, подойдут они или нет для обучения, я ведь не разбираюсь в нотах. Но, надеюсь, пригодятся. Мне в магазине сказали, это классика.

Иоганн Себастьян Бах. Прелюдии и фуги.

– Спасибо.

– Ты выглядишь расстроенным. Не нравится пианино?

Я подхожу к инструменту, чтобы показать, что нравится. Открываю крышку. Белые и черные клавиши. Почему они разного цвета? Почему именно белые и черные? И почему жизнь сравнивают с зеброй, а не с клавишами пианино?

Ставлю ноты на подставку.

– Красиво смотрится, – говорит жена. – А скоро еще будем слушать красивую музыку в твоем исполнении!

Днем приходит учитель. Ему лет пятьдесят на вид, костюм серый, лицо строгое, на носу очки.

– Меня зовут Игорь Васильевич, – представляется. – Кто будет учиться? – вежливо спрашивает. Жена показывает на меня.

* * *
Я открываю ноты, которые мне купила жена. Ноты Баха.

– Нам это не понадобится, – резковато говорит Игорь Васильевич. – Слишком сложно. Вы ведь сказали, что навыка игры у вас совсем нет?

Мотаю головой. Он закрывает мои ноты и ставит на подставку поверх них пособие «Фортепиано, 1 класс музыкальной школы».

– Начнем с азов. Выучим расположение нот на клавиатуре. Глядите, вот эта белая клавиша перед двумя черными называется «до».

– А я смогу сочинить фугу?

– Фуга – это сложно.

– Я смогу? Хоть когда-нибудь.

– Не думаю. Вы ведь занимаетесь для себя. В таком возрасте начинают изучать музыку только в виде хобби. А фуги пишут профессиональные композиторы.

– А если буду очень стараться?

– Никаких гарантий не могу дать. Вряд ли, конечно. Для сочинения фуги нужно не только уметь играть на фортепиано, но и знать основы полифонии, композицию, гармонию и массу других вещей. Нужно разбираться в фугах других композиторов.

– У меня есть сборник «Прелюдии и фуги Баха», – напоминаю. Тяну сборник за краешек – хочу вытащить его из-под пособия Игоря Васильевича.

– Не стоит. До этого еще очень далеко. Наберитесь терпения, – он скованно улыбается, одними губами. – Лучше найдите на клавиатуре и сыграйте ноту «до». Посмотрим, запомнили ли вы.

Я нажимаю белую клавишу перед двумя черными.

* * *
Вечером долго занимаюсь. Играю, как показал Игорь Васильевич: до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до. И в обратном порядке. Уже запомнил, где они находятся на клавиатуре, сразу запомнил, еще во время урока.

Открываю сборник «Прелюдии и фуги Баха». Пробую сыграть тему первой фуги. В фортепианных нотах всегда две строчки, одна для левой, другая для правой руки. Мелодия, я знаю, обычно пишется на верхней строчке. Но в фугах бывает, что и на нижней – это я тоже знаю. Получается сыграть мелодию, но она выходит какая-то бесформенная. Я пока не знаю, что означают горизонтальные линии, объединяющие ноты вместе, и что за точки рядом с некоторыми. Я узна́ю это на следующем уроке – так сказал Игорь Васильевич. Он придет снова через два дня.

А пока наигрываю тему фуги, как умею.

– Занимаешься? Звучит красиво, – жена заглядывает в комнату и улыбается мне. – Там Костя пришел. Иди, пообщайся.

– Я… может, я еще поиграю?

– Конечно, – она поспешно кивает. Еще какое-то время смотрит на меня – надеется, что передумаю? – а потом уходит, тихонько затворив дверь.

Играю тему раз за разом, не знаю, правильно ли, никогда не слышал эту фугу в записи, но играю. Мне нравится, как белая клавиша мягко уходит вниз, утопает в звуке и всплывает, утопает и всплывает. Звук едва различим – это мне тоже нравится, я специально нажимаю еле-еле, чтобы только самому слышать.

В который раз проигрывая мелодию, в середине темы различаю тихий щелчок дверного замка – Костя ушел.

* * *
Тот самый день. Воскресенье. День, когда ты исчез.

Тебе восемь. Ты видишь зеркала. Они переливаются, как ртуть, они гнутся, они мягкие.

Ты оглядываешься, но меня нет. В руке у тебя билет с красными цифрами – похож на трамвайный. Очередь движется, ты делаешь маленьких два шага, таких, что перед тобой остается место еще для одного небольшого мальчика. Меня все еще нет. Я сказал, что сейчас же вернусь. Тебя в спину подталкивают. Делаешь еще полшага. Впереди – стены зеркального лабиринта. Твое отражение перекатывается в них – от смешного до чудовищного и обратно. Стены уже можно потрогать. И рука билетерши совсем близко. Откуда-то справа пахнет пончиками и горячим маслом.

Слышишь свое имя и оглядываешься. Но меня нет. Слышишь имя снова – оказывается, зовут другого мальчика, постарше. Он толстый и в веснушках. Рядом с тобой кто-то хихикает и закашливается от своего хихиканья. В зеркальной, извивающейся от ветра стене лабиринта ты видишь девочку – это она хихикала. Ее зубы растут, вытягиваются, превращаются почти что в костяной забор.

Костяной забор.

– Костя! – слышишь ты снова. И вдруг понимаешь, что это не твое имя. Почему ты думал, что позвали тебя? Ведь твое имя – другое. Оно…

Хочется плакать. Ты оборачиваешься в третий раз, но меня все еще нет.

Сколько-то минут назад я сказал тебе:

– Смотри: будешь вон за тем парнем. Понял? – и всунул билет в пальцы. Ты сжал его, чтобы не потерять – почти смял. Я еще раз показал на высокого парня: – Вон тот. Тот. Видишь? ТОТ.

И несколько раз проткнул воздух пальцем. Ты кивнул.

– Встань за ним в очередь и стой. Куплю пива и вернусь. Я быстро.

Так я сказал.

Ты снова оглянулся и в этот момент билетерша забрала твой билет – вытянула из влажных пальцев – и оторвала корешок. Она улыбнулась тебе желтыми зубами.

Билетерша легонько подтолкнула тебя ко входу в лабиринт, и тебе вновь захотелось плакать. Отчаянно тянуло вернуться, подождать меня. Но ты знал, что я тогда скажу. Или почти знал. Я, наверное, скажу, что ты струсил. И ты испугался, что я так скажу, даже почти спрошу:

– Струсил?

Свистящее и узкое, как щель между зубами, слово. И разочарование в глазах.

Ты шагнул в лабиринт с тем парнем, за которым я сказал тебе стоять в очереди.

Ты шагнул и увидел в стене лабиринта свое перекошенное лицо. Ты плачешь? Или это зеркало изогнулось? Стал трогать лицо и не мог понять. Взглянул в другое зеркало. Там ты смеялся. Ты поднес руку к губам, чтобы проверить, нащупать. Смотрел в зеркало и не мог нащупать губ.

За спиной твоей стоял тот парень и улыбался.

* * *
Пойдем в кино? – спросила меня жена за завтраком.

– Да, давай.

– И Вику возьмем. Все-таки воскресенье, выходной. Можно всей семьей отдохнуть, развеяться.

– Конечно.

– Я никуда не пойду, – Вика появилась на кухне. Схватила с тарелки тост и скрылась в своей комнате.

Жена положила свою руку на мою и прошептала:

– Не волнуйся, она оттает. Обязательно. Ей нужно время.

– Конечно.

– Она переживает за тебя, хоть и не подает виду.

– Я понимаю.

Мы едим тосты. Тосты громко хрустят, когда их раскусываешь в полной тишине.

* * *
– Опять скажешь, что слишком много событий в фильме? – чересчур весело спрашивает жена.

– А я говорил?

– Да, раньше. Помнишь, ты рассуждал: в жизни же так не бывает, что каждую минуту что-то происходит? А представь, если бы фильмы снимали по сценарию жизни. Зрители бы заснули, – она улыбается.

– Юрий Васильевич сказал, что я никогда не смогу сочинить фугу.

– Что?

– То есть Игорь Васильевич.

– Сможешь, – через паузу говорит жена. Глаза у нее делаются большими и грустными.

– Он сказал, что не смогу. Слишком много всего нужно знать, чтобы сочинить.

– Я найду тебе другого учителя. Ты сможешь, Витя.

Молчу. Через минуту говорю:

– Наверное, нет. Но это не важно.

– Правда?

– Хочу прогуляться один. Ты не обидишься?

Когда она уходит, я долго смотрю вслед. Пока не скрывается за поворотом улицы.

* * *
«28.02.2000. – 2.03.2008.»

– Год твоего рождения и год твоей… оба високосные. В феврале двадцать девять дней. Это значит, что между двадцать восьмым февраля и вторым марта в эти годы по четыре дня. А в другие годы – по три. Между датой твоего рождения и датой твоей… то исчезает, то появляется один день. Запасной. Дополнительный день, когда ты мог жить – и жил.

Я сижу рядом, скукожившись, прижав к себе колени. Ветер то усиливается, то спадает. Я замечаю, что лепестки с высохших цветов почти облетели. Пахнет смесью вишневого киселя и геркулесовой каши.

– Нужно заменить цветы на свежие, – говорю.

Поднимаюсь. Через парк, потом через дорогу, я помню, есть цветочный магазин. Купить шесть белых гвоздик.

Иду.

Ускоряюсь.

– Фуга – это бег, фуга – это бег, – шепчу себе под нос и перехожу на бег. Сочиняю фугу своими ногами – сочиняю бег.

Несусь через парк. Кажется, даже улыбаюсь. Щупаю губы и не понимаю, улыбаюсь ли на самом деле. Но кажется, да.

Бегу.

Не слышу сигналов. Их нет. Не слышу визга тормозов. Поздно.

Слышу странный, глухой звук удара. Какого-то мужчину сбила машина. Я вижу, как он летит, неказисто раскинув руки и ноги. Перевернулся в воздухе два раза и, изогнувшись, ударился головой об асфальт, а затем упал весь. Бултыхнувшись, как выброшенная на берег рыба, он остался лежать, к нему подбежали два парня, не знали, что делать, и просто нависли, упершись руками в колени. Две девушки прошли мимо, даже не заметив. Какой-то прохожий догадался позвонить в скорую – или он звонил по своим делам, не знаю – стоял с телефоном в руке.

Я подумал, что уже видел все это. Когда-то, где-то. Или, может, прямо здесь и видел. Но когда? Кто еще так умирал на моих глазах?

Не стал ничего ждать, пошел домой. А дома сказал жене:

– На дороге, которую я перебегал, чтобы купить белые гвоздики для сына, кого-то сбила машина.

Но ничего этого не случилось. Не сказал жене: кого-то сбила машина, не пошел домой, не увидел, как мужчина ударяется головой об асфальт. А пока летел, пока переворачивался в воздухе, я думал: наконец-то, я почему-то думал: наконец-то, и еще я думал: я не успел купить тебе свежие гвоздики, а лепестки с тех, сухих, вскоре облетят, и всех нас – меня, тебя и лепестки – унесет ветер, мы исчезнем прямо в воздухе, как прозвучавшая музыка, как отзвук, как имитация звука, рассыпемся в пыль от старости, от затхлости, от горя, от солнца и моря, от воды – она соленая, как слезы, мы не вернемся, мы не поживем, потому что жить – это слабость после всего этого, потому что жить – это грубая дикая сила, потому что жить – это лишь имитация жизни, и мы, не разбирая дорог, упадем трухой куда попало; я улыбаюсь: нас спутают с осенними листьями, когда придет осень, я улыбаюсь: нас спутают со снегом, когда наступит зима, а летом мы – улыбаюсь – смешаемся с грязью, ведь грязь – это уставшая, упавшая душа любимого человека, лишенного жизни – убогой, глупой, вечной утробной боли…

А мимо проходят две девушки, ничего не заметив:

– Представляешь, Илья признался мне в любви!

– Илья? Какой? Это тот…

* * *
Во мне звучит музыкальная тема. Начинается с самой сложной, далекой и не понятной мне ноты – ре-бемоль. Она звучит так, как по тарелке стучит ложка в столовой твоего детского садика. Ты доедаешь рыбный суп со смесью радости и тревоги в душе́. Радости, потому что рыбный суп дают на ужин, а после ужина тебя заберут отсюда. А тревоги… боишься, что не заберут. Или опоздают. И ты будешь сидеть в темном помещении, уже одетый. Станет жарко, но ты не снимешь шапку и шарф, потому что побоишься: тогда останешься здесь навсегда. В окно уже видны будут звезды, но ты-то знаешь, звезды радуют, только когда идешь домой.

Но я уже в дверях. Я всегда там. И вижу, как ты доедаешь рыбный суп…

Во мне звучит тема. Достигнув последнего звука, она медленно катится назад – обратно, к далекому, сложному и непонятному, первому своему звуку ре-бемоль.

Нас не спутают со снегом, когда придет зима. Нас не спутают с листьями, когда наступит осень. И летом не смешаемся мы с грязью. Мы еще поживем, ведь жить – это слабость, мы еще поживем, ведь жить – это сила, мы еще поживем, не рассыпемся в пыль от горя, от солнца и моря – только не в пыль, нет; не исчезнем мы в воздухе, как отзвук, как музыка, как имитация звука.

Я не слышу странный, глухой звук удара, не слышу визга тормозов, всего этого нет: я останавливаюсь на тротуаре. Фуга – это бег, но в моей теме есть пауза.

Не могу поступить так с тобой, ведь…

Мимо проходят две девушки, ничего не заметив:

– Представляешь, Илья признался мне в любви!

– Илья? Какой? Это тот…

…я еще не купил тебе свежие белые гвоздики.

* * *
В оформлении обложки использована художественная работа автора.


Оглавление

  • I. Пропоста (голос, который впервые излагает тему)
  • II. Риспоста первая (голос, имитирующий тему, изложенную в пропосте)
  • III. Риспоста вторая (голос, имитирующий тему, изложенную в пропосте)
  • IV. Интермедия (Отрезок фуги между проведениями темы. Место интермедии там, где временно приостанавливается проведение темы)
  • V. Стретта (проведение темы в фуге, при котором каждый имитирующий тему голос вступает до того, как она закончилась в предыдущем голосе)
  • VI. Ракоход (проведение темы в обратном движении, от последней ноты к первой)
  • VII. Кода (итал.coda – «конец»; заключительное построение в музыкальном произведении)