Рудимент [Алина Андреевна Чайка] (fb2) читать онлайн

Велик мир, а мы? Человек- существо необъятной силы и возможностей, но только если он делает то, что умеет. Корабли не ходят по суше, разве что бурлаки тянут.

Рыжий солнечный диск, порезанный ещё голым лесом, бросал свои лучи на луга, искрились блики в речной воде, весело скакали капельки тёплого света по ржавым вагонам клокочущего грузового состава. Вот улетел вдаль последний вагон, и путевой обходчик Осип Прохорович, щурясь от рыжих лучей, откинул бычок и побрёл к своей будке. Когда тяжёлые грузовые составы улетают в даль, воцаряется на миг абсолютная тишина, и как только она умчится вслед за вагонами, над долинами раздастся тихое, но отчётливое «Дзинь».

Станция «Вышний ложок» брала своё название от рядом стоящего одноимённого хуторка, переименованного, однако, более оригинальной советской властью в «Красное знамя»,но сама станция так и несла своё старое имя. Поодаль же, за лесистой балкой, которая в свою очередь и именовалась в народе урочищем Вышнеложским и давала имя и станции, и хуторку, стояло село с крайне оригинальным названием для сих мест- Вышнеложское, бывшее в какой–то период своей истории «им. Ежова». Тут, с северо–восточного края села, развернулась большая стройка и вскоре зашумела, загудела, загрохотала по этим некогда пустынным местам трасса М-2 «Дон». По ней, по этой горячей артерии, текла сама жизнь, подпитывая силой своей село Вышнеложское, но обходя стороной хуторок и станцию при нем.

Железная дорога была проложена здесь ещё во второй половине девятнадцатого века, в первую очередь для нужд двух заводов, что находились в нескольких десятках километров на запад от Вышнеложского. Заводы: сахарный и суконный, во времена первой мировой выпускали товары для нужд армии, потом была процедура национализации, оказавшаяся для этих предприятий весьма болезненной. Стоящее между ними село Немчиново переходило из рук в руки 4 раза, разумеется, разбой и грабёж не обошли стороной предприятия со всем их обширным хозяйством. Когда же зарево гражданской войны окончательно потухло, предприятия эти срослись в единое, что множилось и множилось, и вот, к концу восьмидесятых уже напоминало внешним видом огромного мутанта, чудище с сотнями конечностей- переходов и ангаров, огромным непрерывно стучащим сердцем–главным цехом и множеством непонятных ответвлений и корпусов, а железнодорожная ветка, ведущая к нему, была его основным источником жизненных сил. По ней большинство рабочих возвращались домой, по ней привозили сырьё и везли готовый товар к портам, где быстрый Дон разносил его по разным частям социалистического рая на земле, относительно которого, эта, казалось бы, громадина–мутант была крохотным органом, незаметным, незначительным, над которым в любой момент могла нависнуть угроза стать рудиментом. И пробил час. Перестройка. Бьющийся в агонии организм умирающего социалистического рая отвергал больше не нужный ему орган, высасывающий жизненную силу, а железнодорожная ветка, некогда несущая жизнь в эти края, превращалась в отсыхающий отросток, ещё несущий что–то по своим путям словно бы по инерции.

Осип Прохорович зашёл в свою скромную обитель, где шумел с мерным потрескиванием телевизор, неся по сумеречному помещению свой скудный черно–белый свет. Осип Прохорович нацепил очки с трещинкой в углу и потянулся к недочитанной газете. Висящие на стене часы с кукушкой, бережно протираемые хозяином каждую субботу, показывали пятнадцать минут восьмого. Путевой обходчик кинул взгляд на них. Ещё минут пятнадцать, и он будет собирать свой скромный ужин, состоящий из гречки с яйцом, чёрного хлеба и чая. Вентилятор поворачивал туда–сюда свою голову, гоняя по помещению потоки душноватого воздуха и колыхая верхний лист висящего на стене календаря с надписью «Апрель 2009». Так и существовал этот крохотный архипелаг жизни человека разумного среди оврагов, лугов, болот и призраков прошлого.

Осип Прохорович Ветлугин был обычным на вид стариком, весьма крепким для своих семидесяти четырёх лет. Он, уроженец волжской деревеньки, попал сюда в далёком 1956‑м после училища. Переживший в детских летах тяготы войны, он был весьма степенным, несомненно, была у него быстро отгремевшая пёстрая юность, полная авантюр и забавных случаев, но, приезжая сюда, в Вышний ложок, он уже решительно оставлял её за плечами. Был он сирот: мать умерла ещё когда ему и трёх лет не было, отец не вернулся с фронта, а старший брат, бывший в военные годы студентом, пропал без вести. В детстве Осип любил додумывать и говорить, что его старший брат был партизаном и героически погиб во время допроса, унеся с собой в могилу какие–нибудь великие тайны. В самом же деле, могло бы быть и так, но точных сведений о том, что сталось с Виктором Прохоровичем Ветлугиным, не было. После войны Осип попал к тётке в Воронеж, та детей не имела, и за сим была к племяннику весьма радушна, он же в свою очередь помогал чем мог до самой тёткиной смерти в 1968‑м. Тяжёлое детство научило его понимать собственные желания и возможности, лишало прихоти являть миру напускное. Осип Прохорович был в какой–то мере совершенный прагматик, но лишь в той, которая способствовала созданию вокруг условий, соответствующих его настоящим желаниям и возможностям. Было в нем что–то великое, какая–то сила во взгляде. Родился он таким? Сделала его война таким? Нет, скорее ранний этап жизни сделал из него слушателя и наблюдателя, а позднее он уже стал мудрым человеком. Такой человек мог бы стать известной личностью, вождём, лидером мнений, но хотел ли? Видел ли себя счастливым в этой роли?

Сгущаются сумерки, овраги, поля, быстрые ручьи- все утопает в холодном синем цвете, замирает, замерзает, стихает, словно бы сама жизнь в этой прохладной мгле прекращается. «Дзинь» – вдалеке. С незапамятных времён этот звон гуляет по миру. Мы на него обычно не обращаем внимания, так как как не замечаем, с ним рождаемся, с ним и умираем. Удивительно, как органично вписывается железнодорожная ветка в эти пейзажи. Язык не поворачивается назвать её чем–то антропогенным. Для местных, что рождались, жили и умирали тут эта железная дорога была как валун, дерево, ручей: абсолютно естественная часть окружающего мира, без которой это место уже и представить сложно. Кажется, сама степь приняла железную дорогу своей частью, сделала деталькой своего механизма. Сооружение из метала и гальки приобретало иной смысл, переставало полноправно принадлежать человеку, быть частью каких–то им придуманных и созданных систем. Насыпи зарастали, шпалы покрывал мох, коррозия подъедала рычаги и механизмы. Железная дорога умирала, нет, скорее дичала, вступала в новую фазу жизни, которая обычно для творений людских становится последней.

Старик перелистывает страницу газеты. Заголовок какой–то рекламной вставки, пестрящей непонятными узорами, гласил – «мечты сбываются». Осипу Прохоровичу внезапно вспомнился 93‑й год и пьяный студент из плацкарта, который с бурной жестикуляцией вещал соседу:

– Мечты сбываются, весь мир у меня на ладони!

«Вероятно, хорошо сдал экзамены…» – думал тогда Осип Прохорович. А о чем же мечтал этот студент на самом деле? Может он мечтал о хижине у моря, а может мечтал быть космонавтом, но о таком ведь глупо думать для взрослого человека, верно? А может запрещать себе мечтать о таком ещё глупее?

«Когда ты мечтаешь, ты живёшь жизнью другого человека» – пронёсся в памяти октябрь 44‑го с хороводами жухлых листьев на опустевших улицах, когда ещё не Осип Прохорович, а всего лишь Оська- чумазый мальчишка в нелепом тулупе прятался в руинах, шёл у обозов бесконечно бредущих куда–то людей, такой маленький, несуразный, беспомощный, но живущий, а не существующий, с лицом, что можно узнать из сотен, со взглядом, что буквально светился среди толпы потерянных, безумных и отчаявшихся.

– Мечтать- не хотеть, хотеть- не мечтать. Если мы о чем–то мечтаем, это не значит, будто бы мы хотим, чтобы это сбылось.

– Взрослые вообще не мечтают, это нелепо и несерьёзно, вот товарищ Сталин не мечтает, – прозвучало то ли как вопрос, то ли как утверждение, с неопределённой дрожью в голосе.

– Ты чего! Нас же ещё в школе учили, что он мечтает о благоденствии и счастье для всех трудящихся.

– Если он об этом мечтает, значит он этого не хочет или этого никогда не будет?

– Может быть. Только никому об этом не говори.

Осип Прохорович ужинал, через мутное стекло виднелся переезд, среди давно погасших фонарей и кромешной тьмы светился только один фонарь, словно один в толпе, в толпе потерянных, безумных, отчаявшихся. Крохотное помещение каморки полностью передавало характер обитателя: скромный уют в сочетании с практичностью, педантичный порядок, а если что–то и было на первый взгляд небрежно, то оно так и задумывалось на благо хозяина, не иначе. Раньше, ещё лет 15 назад у путевого обходчика был сменщик, но позже пошли сокращения, и Осип Прохорович остался один, а его вахта из двух недель к двум превратилась в четыре к нулю. Когда–то тут и пассажирская станция была, кассирша Феклуша неторопливо делала свою работу, в свободное время то и дело беря в белые пухлые ручки спицы, был и дворник, Осипу он показался нелюдимым, молчаливым, оказалось, контуженый, немой.

В молодости Ветлугин любил в свободное время брать и уезжать куда–то далеко–далеко, без цели, без планов, слушать разговоры людей и быть в их размеренной жизни немым наблюдателем, изучать чужие личности и судьбы, как книгу, при этом оставаясь в стороне от всего, но когда годы дали о себе знать, и ему было не так легко преодолевать большие расстояния, постоянные людские разговоры стали его утомлять, превращались в голове в несвязную вялую кашу, назойливый шум, ибо все, что он слышал, повторялось, как заевшая пластинка. Тысячи лиц пестрили, оживая в памяти, тревожа усталый старческий ум.

В редкие и короткие отлучки он поручал свою обитель Семёну Афанасьевичу, мужичку из местных, с которым Осип был знаком уже больше сорока лет. Семён Афанасьевич был человеком простым, сам считал себя дураком, причём откровенно и искренне, поэтому, чувствуя свою несостоятельность, предпочитал молчать, чтобы не превратиться из просто дурака в полнейшего олуха. Осипа Прохоровича же он считал человеком умным, едва ли не гением, во многом благодаря умению последнего обосабливаться и делать нужные вещи в нужное время. Осознанно или нет, но Осип Прохорович не совершал глупостей, даже когда очень хотел. Это был редкий пример человека, имеющего ключ к счастью- гармонию разума и сердца, способность не прятаться от правды.

– Ну тебе бы профессором быть, Оська! – в очередной раз восклицал Семён Афанасьевич, когда Осип Прохорович помогал тому с кроссвордом или выручал в житейских нелепицах.

– Если бы я был профессором, – повторял из раза в раз Осип Прохорович- то я бы был самым несчастным профессором на всем белом свете.

– Какое тут несчастье? Не вразумею, – щурился Семён, – деньги, – мужичок тут обычно загибал пальцы, – слава, власть как никак…

– А зачем?

– Деньги, ну чтобы… – на этом моменте Семён всегда мешкал, и во второй, и в пятый, и в десятый раз, как завязывал этот разговор.

– Деньги- ради денег, власть- ради власти, толку, если я не свободен буду в том, что делать и чего желать, слава- тысячи глаз, тысячи злых языков. Мне другая воля писана, другое счастье.

Солнце почти село. Путевой обходчик стоял у своей будки и смотрел на дрожащие огоньки далёких деревень, на слабо качающиеся деревья рядом стоящего лесочка, ветви которых уже покрывались почками.

«Дзинь» – раздалось вдалеке, тревожа покой. Осип Прохорович не всю жизнь его слышал. Этот звон не сопровождал его, он иногда раздавался где–то далеко, бил набатом в крупных городах, но нет, по пятам, как за многими, за стариком он не ходил.

Совсем скоро деревья зазеленеют, пышные развалистые ветви окутают дорогу, словно бы готовясь её поглотить. Осип Прохорович стоял у входа в лес. Путевой обходчик любил эти тенистые безлюдные тропки, в свободное время часто пилил упавшие деревья, собирал пивные банки рядом с дорожками из одной деревни в другую. «Ближе»– это шептали ветви, качаясь на ветру. Лес был готов забрать старика, сделать своей частью, как и местную железную дорогу. Жалел ли хоть о чем–нибудь в своей жизни этот старик? Может о том, что кильку по акции не купил или в валюту не вложился? Глупости, нет, он ни о чем не жалел.

Все ближе и ближе звенели цепи. Осип Прохорович слышал их уже на протяжении года. Все громче и громче. Теперь даже клокотание громадных товарных составов не заглушало этого звона.

Наступил новый день. Несмотря на ясное небо и на редкость яркое для ранней весны солнце, было очень темно, словно глаза накрыты платком. Местный почтальон разносил почту раз в неделю, вот он заглянул к Осипу Прохоровичу и после недолгой беседы о всяких мелочах вручил ему конверт и поспешил скрыться. Путевой обходчик присел на скамью у будки, распечатал конверт. «…В связи с прекращением функционирования…», «…в целях улучшения качества…», «…ввиду обострившегося кризиса…», «…в течение месяца». «Дзинь–дзинь–дзинь» – оглушало, голова шла кругом, руки и ноги становились тяжёлыми.

Уже к обеду старик трясся в прокуренном «пазике». Звон уже не глушил, но был постоянным. Мир словно бы стал больше, а все вокруг очень далёким, нет, это сам Осип Прохорович стал меньше.

В центральном офисе горел неуютный белый свет, отовсюду слышались телефонные разговоры и нескончаемое «дзинь–дзинь–дзинь»…

– Марк Михайлович готов принять вас, – сказала утомлённым голосом секретарша с неискренней кривозубой улыбкой.

В кабинете было очень душно. Среди дешёвой светлой мебели невпопад стоял огромный стол из тёмного массива, за которым сидел тучный мужчина с бегающими глазами и огромным крестиком на золотой цепочке, торчащим из–под расстёгнутого ворота рубашки. Он жевал бутерброд.

– Это письмо… Я пришёл удостовериться- Осип Прохорович протянул конверт. Его голос не дрожал и звучал совершенно спокойно и уверенно, в его глазах было отчаяние и гордость смертника.

Марк Михайлович отложил бутерброд, спешно отряхнул ладони от крошек и взял конверт, оставляя на плотной белой бумаге желтоватые жирные пятна.

– Ну так, – констатировал он, бегло осмотрев письмо – вы у нас уволены, все верно. Ничего не поделать, глобализация, урбанизация, – тучный мужчина встал из–за стола, – «globalisation, urbanization» – последнее он сказал с явным намёком на французский. Слово «урбанизация» имеет латинское происхождение.

Старик забрал конверт и направился к выходу.

– Вы не волнуйтесь, пенсию исправно будете получать- крикнул ему напоследок Марк Михайлович, уже снова пережёвывая бутерброд.

В детстве Осип Прохорович как–то видел военнопленных, работающих на стройке. Он подошёл к одному из них, сидящему на брикете с кирпичом, и стал разглядывать с неприличным любопытством, как что–то диковинное.

– Как твоё имя? – хриплым голосом спросил пленник.

– Ося – стараясь выглядеть уверенно, сказал мальчик.

– Ося… Как Иосиф? – мальчик неопределённо затряс головой.

Пленник выкрикнул что–то неразборчивое и резкое на своём языке, изображая мозолистыми руками автомат. На миг его взгляд стал грозным, но уже скоро в этом человеке читалось невероятно много обречённости. Мальчик подпрыгнул и попятился, а пленник поднял руки вверх и рассмеялся, горько так рассмеялся. В этот же миг появился охранник, ударил пленника прикладом и прогнал мальчишку.

Осип Прохорович думал, что если он начнёт перечить, возмущаться, задавать вопросы, то он будет выглядеть столь же жалко, как и тот пленник. Он проиграл, не сдался, не сбежал, не стал жертвой. Проиграл ей: в чёрном плаще и с цепкими длинными пальцами – «globalisation». Старик вышел на улицу и попытался вобрать в лёгкие как можно больше прохладного весеннего воздуха, но что–то ему мешало, сжимало, тянуло вниз. Спускаясь по ступенькам он слышал, как что–то отчётливо звенело за спиной. Из приоткрытого окна донеслись голоса:

– Может не стоило гнать старика? Не особо он и по карману бил.

– Да черт с ним, – узнавался голос Марка Михайловича- захочет- приткнётся куда–нибудь, не кандалы же мы на него нацепили в конце то концов! Да и вообще, засиделся он уже на этом свете. Бесполезная деталь. Рудимент.

Молодые листья дрожали под порывами утреннего ветерка, молочный туман был таким обманчиво уютным, кажется, войдёшь в него– и как в тёплую перину, но встретит он тебя зябкостью и пустотой. Весна уже окончательно вступила в свои права, пышная светлая зелень окутала железную дорогу, все плотнее подступая с каждым годом. Двое парней в робе заколачивали окна крохотной железнодорожной будки, раздавался стук молотков, гнездившиеся рядом птицы взлетали, отбрасывали маленькие юркие тени на шпалы в лучах нежно–малинового рассвета, громкий и назойливый звук спугнул их.

– А кто здесь был–то раньше? – спрашивал один рабочий другого.

– А, да черт знает, старик какой–то…

– И что с ним? Помер?

– А поди разбери… – парень повёл плечами- просто взял и исчез. Местные перестали его видеть ещё месяц назад, родни в округе не было.

– А, да значит помер где–нибудь в лесочке и не нашли ещё- констатировал собеседник. Второй снова повёл плечами и они зашагали по шпалам. Дзинь–дзинь.

– На неделе надо бы ещё фонарями заняться, – сказал один парень другому.

– Да, давно пора, один единственный светил, да и тот погас.

Никто не знал наверняка, куда пропал путевой обходчик Осип Прохорович одним прохладным весенним вечером. Кто–то говорил, что он уехал к родственникам, кто–то, что просто уехал. Странно, однако, даже не предупредил. Кто–то считал, что старик отдал Богу душу. Некоторые, как например Семён Афанасьевич, отказывались в это верить, слишком уж крепким и здоровым был Осип Прохорович. Много слухов. Шелестит листва, шепчутся камыши, может о нем шепчутся, ну а мне все же кажется, что путевой обходчик подался в город, да, в тот самый, где мы с вами спешим на работу и учёбу, к любимым и нелюбимым, бежим в темноте среди погасших фонарей, звеня цепями, бежим за яркой карикатурой благоденствия- обманчивым светом, все ближе и ближе, обжигаемся, превращаемся в конце концов в зловонный пепел, мы–венцы творения, мы, живущие в мире победившей толерантности и гуманизма, мы–члены общества без всяких там запретов, упрёков и старомодной морали, мы–самые несвободные твари на земле.