Что за девушка [Алисса Шайнмел] (fb2) читать онлайн

Алисса Шайнмел Что за девушка

ДЕВУШКИ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Понедельник, 10 апреля

ПОПУЛЯРНАЯ ДЕВУШКА

Очень сложно не пытаться его оправдывать. Он мой друг. Мы знакомы с самого детства. Вся школа знает, какой он добрый. Сложно поверить, что он способен на то, в чем его обвиняют. А если и так, может, это было нечаянно. Может, это была случайность.

А может, ей досталось поделом. В какой-то степени.

Да, да, я знаю, ни одна девушка не заслуживает того, чтобы ее бил парень, ни при каких обстоятельствах, никогда и так далее и тому подобное. Я за феминизм и вообще. Все мы сестры, друг за друга горой. Я с гордостью надену розовую шляпку на марш за права женщин, и когда в следующем году мне исполнится восемнадцать, голосовать буду за кандидаток или хотя бы за кандидатов, которые нас поддерживают. Феминизм, все дела. Мое тело — мое дело. Права женщин — права человека.

Вот только я не очень понимаю, как это все связано с нами. С тем, что сейчас происходит в нашей школе.

С тем, что, по слухам, длится уже несколько месяцев. Я даже не знаю, откуда взялись эти слухи.

Поневоле задумаешься, как можно было так долго молчать.

Поневоле задумаешься, сколько человек вообще способен так прожить. Может, ему было не так уж и больно? Может, он постепенно привык к боли?

Поневоле задумаешься, а что, если — в какой-то степени, в глубине души или, наоборот, на поверхности, не знаю, — человеку такое нравится?

ЕГО ДЕВУШКА

Глаз стал последней каплей. Синяка не было, но что-то явно намечалось. Скорее напоминало ячмень или раздражение, что-то такое. Наверное, можно было попробовать замазать его тоналкой, прогулять школу, пока не пройдет (пришлось бы изобрести какой-нибудь страшно заразный грипп, чтобы никто меня не навещал), но, если честно, теперь уже проще сказать правду.

А может, мне просто не хотелось больше прятаться. Выгораживать его.

Так что сегодня утром я пошла к директору.

Это случилось в субботу. Все воскресенье кожа вокруг глаза оставалась немного припухшей, розовой, но совсем чуть-чуть. Не то чтобы моя мама, единственная, кто мог что-то заметить в воскресенье (я весь день занималась дома), сильно ко мне присматривалась. Мы с ней живем скорее как соседки, а не как мама с дочкой: каждая в своей комнате со своими занятиями, своими книжками, своими сериалами.

Но сегодня утром мой глаз налился темно-розовым цветом, почти фиолетовым, но не совсем. Я надела то, что приготовила с вечера: джинсы и красно-белую футболку академии Норт-Бэй. Футболка школьных цветов, потому что после уроков у Майка тренировка по бегу, а я всегда прихожу за него поболеть. Я убрала волнистые каштановые волосы в хвост. Натянула свитер — хоть и апрель, на улице пока что холодновато — и вышла из дома, не попрощавшись с мамой, даже не пожелав ей доброго утра: она могла заметить потемневший синяк.

А еще я хотела уйти, прежде чем Майк, как обычно, заедет, чтобы подвезти меня в школу.

Продираясь сквозь утренний туман, я добралась до школы. Мне вдруг пришло в голову, что свитер, который я надела поверх футболки, принадлежал Майку. Как-то я была у него в гостях, и он одолжил мне его, а я так и не вернула.

Я направилась прямо в кабинет директора. «Не доверяй мужчинам с двойным именем», — где я это слышала? А если у женщины обычное женское имя, а фамилия — тоже имя, но мужское, ей можно доверять? Если она вышла замуж и взяла фамилию мужа, а я точно знаю, что директор Скотт взяла фамилию мужа; выходит, что у ее мужа двойное имя. Она ему доверяет?

Так вот, я пришла раньше директора Скотт, так что уселась на неудобную скамейку у кабинета и принялась ждать. В восемь пятнадцать, точно по часам, к кабинету уверенным шагом подошла она сама (директор Скотт у нас очень пунктуальная) и, как мне показалось, сначала даже не заметила, что на скамейке сидит ученица.

Но когда она отперла дверь, я направилась в кабинет вслед за ней.

* * *

— Это очень серьезное обвинение, — осторожно сказала директор Скотт. Она предложила сходить за льдом в медкабинет, но я отказалась, соврав, что мне уже не больно. На самом же деле глаз немножко беспокоил.

Дело было не в том, что она мне не поверила, точнее, не совсем в том. В конце концов, синяк был заметный, а наша школа очень гордится тем, что воспитывает в учениках умение постоять за себя; что ученики могут обратиться к администрации с любыми трудностями — это даже прописано в буклете о школе. Было видно, что меня ударили, просто директор не хотела верить, что это сделал Майк — ее Майк, который в свободное время помогает ей за небольшую плату (он не на стипендии, как я, но его родители не так богаты, как у некоторых наших одноклассников), Майк, скромная звезда команды по бегу, парень, который краснеет, когда его друзья отпускают вульгарные шуточки (хотя об этом директор Скотт не знает).

Мне было почти жаль ее: казалось, будто она пытается мысленно втиснуть квадрат в круг. Я постаралась представить, что она думает: «В моем кабинете сейчас девушка, которая заявляет, что ее бьет парень», «Жертва всегда говорит правду, пока не доказано обратное». И при этом: «Но не Майк же, да? Это какой-то другой мальчик, какой-то другой ее парень», «Как ответить нейтрально — чтобы она знала, что я не отрицаю ее обвинений, но в то же время сомневаюсь?». И наконец вслух:

— Это очень серьезное обвинение.

Я кивнула. Этим утром по дороге в школу я уже решила: что бы ни сказала директор Скотт, я изо всех сил постараюсь оставаться спокойной, собранной. Она может не поверить, если я буду истерить. Сидя в кабинете, я надеялась, что директор не слышит, как громко стучит мое сердце, не видит, как холодный пот собирается на шее, под хвостом на затылке.

— А Майк уже… — Она осеклась, на секунду отвернулась и наконец сказала: — Такое раньше случалось?

Я снова кивнула.

— Ты говорила об этом с родителями? — спросила она.

Я покачала головой.

— С кем-нибудь из друзей?

Я снова покачала головой.

— Почему так?

Тут у меня начало закрадываться опасение, что я пришла не к тому человеку. Наверное, стоило сначала поговорить с мамой. Или даже с мамой Майка. Странно как-то, что я в первую очередь рассказала директору, да? Я попыталась вспомнить, почему выбрала ее. Я думала… Пожалуй, я думала, что она положит всему конец. Разве не так должны поступать учителя, школьная администрация — вмешиваться, если ученик ведет себя неподобающим образом?

Впрочем, отступать и менять подход было поздно.

И тут директор Скотт спросила:

— Ты не думала обратиться в полицию?

У меня встал ком в горле: я не могла объяснить, что обращение в полицию казалась мне слишком страшным, слишком серьезным шагом. Даже слышать, как директор говорит слово «полиция», было для меня слишком. Мама сказала бы «чересчур», дай я ей возможность высказаться.

Боже, а что, если директор вызовет полицию? Мое сердце забилось еще быстрее. Она же не может так поступить, правда? Не может, если я против? Все познания о полиции у меня из сериалов. Мне смутно вспомнилась какая-то очень деловая актриса, которая говорила другой, несколько менее деловой актрисе, что та должна подать заявление в органы. Но если я скажу директору, что не хочу идти в полицию, разве она не заподозрит меня во лжи? Я засунула руки под колени. Ладони были такими влажными, что я боялась, как бы директор не заметила. Влажные ладони — это же обычно знак того, что человек врет, да?

Как будто это так легко — говорить правду.

— Ты, конечно, понимаешь, что мне нужно будет обсудить это с твоими родителями? — сказала директор Скотт.

Я еле сдержала вздох облегчения. Звонок родителям — это, конечно, не то чтобы идеально, но намного лучше, чем в полицию. Директор Скотт продолжила:

— И с родителями Майка.

Ну, это логично. И справедливо, раз она собирается говорить с моими родителями.

— И, естественно, я обсужу это с самим Майком.

Я снова кивнула. Разве не этого я хотела? Как иначе она должна была это прекратить?

Директор добавила:

— Кроме того, учитывая, как быстро тут разлетаются слухи, я полагаю, что твои одноклассники тоже вскоре об этом узнают.

Она как будто сожалела, что не сможет сохранить все в секрете. Я прижала к джинсам ладони, надеясь вытереть их так, чтобы директор не заметила, какие они влажные.

Может, не стоило сегодня собирать волосы в хвост. Может, из-за этого кажется, что я пытаюсь привлечь внимание к синяку. Я решила, что, как только выйду из кабинета директора, распущу волосы, чтобы можно было, наклонив голову, спрятать синяк за прядями. Хотя тогда директор Скотт может подумать, что я специально так сделала: для нее убрала волосы с лица, для ребят в коридоре его завесила.

Очень хотелось подтянуть колени и спрятать в них лицо, сжаться, стать как можно меньше. Но я не сводила взгляда с пола. Я даже старалась не сутулиться. Заметила ли директор Скотт, что на мне свитер Майка? Я посмотрела на свои ноги. Интересно, когда последний раз пылесосили пол, и кто придумал застелить кабинет директора ковром — в отличие от остальных помещений школы, полы которых покрыты холодным твердым линолеумом? На мне были удивительно потрепанные кроссовки. Может, это тоже специально, чтобы казаться жертвой: видите, даже мои кроссовки потрепаны.

Или они, наоборот, будут свидетельством моей вины: «Этой девочке вообще доверять нельзя, у нее даже кроссовки потрепаны. Очевидно, она за собой не следит. Очевидно, хорошие вещи ей доверять нельзя».

Майк — Очень Хорошая Вещь. Я влюбилась, как только он позвал меня на свидание. Буквально в ту же секунду. Прежде я не подозревала, что он знает о моем существовании. Хотя нет, это преувеличение, а в моих обстоятельствах не стоит преувеличивать. Конечно, он знал о моем существовании: мы ходили в один детский сад и в одну школу, в детстве — на одни и те же дни рождения, позже — на тусовки; у нас в основном общие друзья. Но — пока он не позвал меня на свидание — я бы никогда не подумала, что он на меня заглядывается, ну и сама на него не заглядывалась. Конечно, я не слепая: он самый красивый парень в школе (это мое мнение, но поверьте, не я одна так думаю). Пшеничные волосы, высокий, загорелый, подтянутый. А я даже из наших друзей не самая красивая. Не самая остроумная, не самая начитанная и не самая стройная. Я обычная. Я как-то погуглила, мой рост буквально совпадает со средним ростом девушек моего возраста. Цвет глаз (карий) и волос (каштановый) тоже вполне обыкновенный. Майк мог встречаться, с кем хотел, так что рассматривать его в романтическом смысле было бесполезно.

Но он позвал меня на свидание. Это не принято: все всегда тусят вместе либо просто целуются по углам, но Майк взял и пригласил меня на свидание. Казалось, что я в фильме восьмидесятых, где он капитан футбольной команды, а я чирлидерша. Или такое снимали в пятидесятых? Может, тогда и надо было осознать, что он старомоден? Заметить надвигающуюся угрозу?

И как только он пригласил меня на свидание, я влюбилась. Вот так просто. Как будто все это время я не замечала, что до безумия, окончательно, бесповоротно в него влюблена. Майк возвышался надо мной, ожидая ответа. Он стоял так близко, что мне пришлось запрокинуть голову, чтобы сказать, что, да, конечно, я пойду с ним на свидание. Мое сердце билось так сильно, так быстро, что я была уверена: он слышит. Оно так не билось даже сегодня утром в кабинете директора, а это, если подумать, повод для беспокойства посерьезнее, чем приглашение на свидание, разве нет? Может, когда все это закончится, стоит сходить к врачу?

— Ты в этом уверена? — спросила директор Скотт.

Она закинула ногу за ногу, потом передумала и вернула ее обратно. Директор не из тех учительниц, которые пытаются быть заодно с девчонками. Светлые волосы ровной стеной спускаются чуть ниже плеч, на голове всегда широкий черный обруч. Почти каждый день на директоре Скотт удобные черные туфли без каблука. В этом году, когда мы ходили в поход, на ней были брюки хаки и кроссовки — такие чистые, что казалось, их никогда раньше не надевали.

Сейчас в вопросе директора неодобрения не прозвучало. Скорее казалось, будто она за меня волнуется.

После первого свидания все было ясно. С тех пор мы встречаемся — уже шесть месяцев. Я не помню, когда именно Майк начал говорить, что мы вместе навсегда. Он говорил, что мы поступим в один университет (в тот, который принял бы его по спортивной стипендии в команду бегунов), что мы будем жить в одном общежитии, а после выпуска — работать в одном городе.

Какая девушка не мечтает о таком любящем парне?

ПОПУЛЯРНАЯ ДЕВУШКА

Интересно, как сегодня пройдет большая перемена. Мы — я и моя лучшая подруга — практически каждый день обедаем с Майком и его друзьями. Может, сегодня разобьемся по половому признаку: девочки с одной стороны, мальчики с другой. А может, все будут вести себя, как будто ничего не случилось, потому что, вообще-то, никто не должен совать нос в чужие дела. Но, конечно же, к обеду вся школа уже в курсе. Новость разлетелась так быстро, что с тем же успехом можно было объявить по громкоговорителю: «Несчастная девушка обвиняет золотого мальчика в насилии».

Утром звонила мама. Нам, вообще-то, нельзя разговаривать по телефону в школе, но я подумала, что сегодня учителя сделают исключение из правил, учитывая ситуацию. Мама была участлива, встревожена, говорила все, что родителям положено говорить в таких случаях: «Как ты? Не нужно ли тебе чего-нибудь? Не хочешь ли ты сегодня уйти пораньше?» и так далее. Но пока мы говорили, в ее голосе мне послышалось облегчение: по крайней мере, вся эта история случилась, пока никто и не думал о женитьбе.

Справедливости ради надо учесть, что мои родители недавно прошли через тяжелый развод. Никто никого не бил, но было много финансовых разногласий, потому что мама с папой вместе владели компанией, и когда все наконец закончилось, папа переехал аж в Нью-Йорк, чтобы немного выдохнуть. Мама смотрит на то, что происходит с другими, в основном через призму своего опыта, так что она не могла не сравнить историю с Майком со своим разводом.

— Хорошо, что не нужно волноваться об общем доме, детях или финансах. — Она говорила очень быстро, торопливо, как будто пытаясь убедить меня, а может, и себя саму, в том, что все будет хорошо. — Вы еще только школьники. Это не значит, что все-все изменится. У вас еще вся жизнь впереди, правда?

— Правда, — согласилась я, решив, что ей, видимо, хотелось, чтобы я ее утешила. Но я не очень понимаю, почему то, что случилось, не так страшно, потому что мы школьники. Если бы речь шла о чем-то другом — сексе, наркотиках, пьянстве, — все бы переживали больше, как раз из-за того, что у нас еще вся жизнь впереди, как раз потому, что настоящее определяет наше будущее.

— Что сказал Майк? — спросила мама, на этот раз в своей обычной манере. Ей всегда нравился Майк. Точнее, Майк всем нравился. Но мама была особенно расположена ко всем лицам мужского пола, которые входили в дом, потому что после развода и последовавшего за ним отъезда папы на другой конец страны она вела себя так, будто мужчина в доме для нее в новинку. Когда Майк заходил к нам, она всегда просила его вкрутить лампочку или смахнуть паутину там, куда она не дотягивалась. Мне приходилось объяснять, что Майк не к ней в гости пришел. В его присутствии я твердила маме, что она себя позорит (при ней Майк всегда это отрицал: «Что вы, мне несложно!», но, когда она не слышала, признавал: «Женщине нужен мужчина в доме»).

— Я с ним еще не разговаривала, — сказала я.

— Ну конечно, — поспешила согласиться мама. Она, наверное, представляла себе, что его заперли в кабинете директора до выяснения обстоятельств.

— Тут страшный бардак, — сказала я и повесила трубку, потому что хоть я и хотела ввести маму в курс дела, но не собиралась выслушивать, что она по этому поводу думает. Она вообще ничего ни в чем не понимает.

Я не стала ей говорить, что на самом деле Майк вовсе не в кабинете директора. Секретарь школы забрала его с урока и, полагаю, отвела в кабинет директора, где ему и сообщили об обвинении в насилии, а потом он вернулся в класс. Обвинение в избиении девушки не повод пропускать лабораторную по физике, верно?

У меня третьим уроком история, а у Майка — физика, я это знаю (вся наша компания знает, у кого когда какой урок).

На четвертой перемене я вместе с толпой ребят иду на улицу. Мы калифорнийцы, желание как можно больше времени проводить снаружи у нас в крови. В помещении школы есть кафе на случай плохой погоды, но даже в дождь оно обычно пустует. Мы предпочтем сидеть на полу в коридорах и пустых классах, но не станем обедать в кафетерии. Но если на улице сухо, мы будем тесниться на скамейках во дворе, несмотря на острые занозы, которые больно впиваются в кожу даже сквозь джинсы.

Я пишу лучшей подруге, что весь обед буду зубрить: «Сижу в библиотеке, пиши, если что». Я по несколько раз в неделю пропускаю обед — все знают, что я прилежная ученица. Мне нужны отличные оценки, чтобы поступить, куда хочу, и уехать, как папа.

Не только он мечтал поскорее вырваться отсюда.

ИЗМОТАННАЯ ДЕВУШКА

— Жесть какая, — говорит Хайрам, вертя в руках зажигалку.

Я вдыхаю, жду, выдыхаю.

— Точно, — соглашаюсь я, хотя мне интересно, откуда Хайраму вообще известно о том, что происходит. Насколько я знаю, он в школу ни ногой.

Его пальцы касаются моих. Я не возражаю. Не то чтобы я не в курсе, что Хайрам в меня влюблен. Я обкурилась, но мозги не растеряла.

— И как оно там? — Хайрам неопределенно машет в сторону школы через парковку.

Я смотрю на машины. Здание школы кажется дальше, чем обычно.

Мы в машине Хайрама. Не знаю, зачем он каждый день приезжает к школе. Насколько я могу судить, он ходит в лучшем случае на половину уроков.

Но я благодарна ему за то, что он здесь. Не только я крадусь на переменках к его машине. Вот интересно, с ним кто-нибудь общался бы, не будь у него химической приманки? В конце концов, я начала приходить сюда именно ради этого. Несколько месяцев назад.

— Не очень, — наконец отвечаю я и жмурюсь на желтое апрельское солнце, жалея, что не взяла темные очки. — Все на взводе, Хайрам.

Какое забавное имя: Хай-рам.

Я провожу пальцами по оконной раме. Хочется смеяться.

— Фигня это все. — Хайрам передергивается, как будто пытается стряхнуть с себя всю фигню.

Хайрам не спрашивает, на взводе я или нет. Он не спрашивает, как я воспринимаю все, что там происходит. Он с самого начала, как только я впервые постучалась в окно его тачки, понимал, что я не хочу ни о чем таком разговаривать. Вместо этого он смотрит на меня и постукивает по ключам: они в зажигании, хотя машина не заведена.

— Не хочешь смыться отсюда?

Он раньше никогда такого не предлагал. Наши встречи всегда шли по сценарию «дунул, сунул и пошел».

Я снова смотрю на школу. Там все только и обсуждают Майка и его девушку. Все, от спортсменов до ботаников и укурков вроде меня. Учителя и администрация. Тренеры и школьный психолог.

Если я прогуляю, школьный психолог вызовет меня к себе: «Я слышала, что вчера после обеда ты ушла с уроков. Давай побеседуем».

Я закатываю глаза. В них как будто песок. Я медленно моргаю — даже не знала, что можно моргать так медленно, — и снова гляжу на школу.

Где-то там парень, который бьет свою девушку. Не накурись я так, меня бы, наверное, бесило, что его сразу же не исключили. Пошла она, презумпция невиновности. Разве жертва не заслуживает защиты? Мы в двадцать первом веке!

Нет, напоминаю я себе. Мне все равно. Я за этим и пришла к машине Хайрама. Чтобы было все равно.

Потому что здесь я совсем другая. Я спокойна, расслаблена. Мне не нужно ни о чем волноваться.

Наверное, это та самая фигня, про которую говорил Хайрам пару секунд назад (секунд, минут — какая разница?). Негативная энергия выползает из здания и устремляется ко мне, как металл к магниту.

Если я соглашусь поехать с Хайрамом, мне назначат отработку за прогул.

Я пропущу контрольную, и двойка испортит мне итоговую оценку.

Косяк в аттестате увидит приемная комиссия университета.

А может, я не буду поступать в университет. Хайрам же не собирается. Он выпускник, он как раз сейчас должен был получать письма с ответами, если бы куда-нибудь поступал, в чем я лично очень сомневаюсь. Хотя мы с ним это не обсуждаем. В любом случае, Хайрам на вид гораздо счастливее меня.

Я не сказать чтобы наркоманка. Если бы мама, папа, моя лучшая подруга знали об этом, были бы в шоке, может, даже в ужасе. Может, родители отправили бы меня в рехаб. Может, и стоило бы. Хотя бы потому, что рехаб далеко отсюда.

Но тут я вспоминаю, что Хайрам уже предложил мне смотаться, пусть только на вечер.

— Давай, — говорю я наконец. — Погнали.

— Не вопрос, — отвечает Хайрам.

Он поворачивает ключ, и старая машина с рыком оживает — как лев, который на все джунгли заявляет о своем присутствии.

Или о своем уходе.

ЕГО ДЕВУШКА

Я не смотрю на маму. Вместо этого упрямо гляжу на свои потрепанные кроссовки, как в кабинете директора Скотт. Придется их выбросить. Они теперь всегда будут напоминать мне об этом дне.

— Тут нечего объяснять, — наконец отвечаю я. Вопрос был такой: «Как же все так далеко зашло?» Не в смысле, что я сама во всем виновата, мама не настолько черствая, просто она хочет знать, почему нужно было ждать, пока появятся синяки, прежде чем обо всем рассказать.

Мы сидим за кухонным столом — беспрецедентный случай, мама почти никогда не готовит, а если такое происходит, ужинаем в гостиной под какую-нибудь викторину. Мы поговорили, пока я была в школе. Потом она написала, что может уйти с работы пораньше и забрать меня, но я сказала, что необязательно бросать дела, у нас будет время все обсудить вечером. Только мама все равно ушла пораньше, потому что, как она объяснила, в таком состоянии в любом случае не сможет сосредоточиться на работе.

Я вжимаю ноги в пол и представляю, что чувствую холод плитки сквозь кроссовки. На мне все еще старый свитер Майка. Наверное, теперь надо его вернуть. Может, я давно должна была это сделать, только Майк слишком вежливый, чтобы об этом попросить. Он ужасно вежливый, когда дело касается таких вещей.

Но вот что странно: я совсем не хочу возвращать свитер. Даже сейчас. Мне нравится, что он пахнет Майком. Мне нравится, что в нем я как будто в объятиях. Я тяну рукава вниз, сжимаю ткань в кулаках.

— Ну конечно, есть что, — настаивает мама.

— Например?

— Например, как часто такое случалось?

Я пожимаю плечами, глядя на кухонные шкафчики, на плиту, на раковину — куда угодно, только не маме в глаза. Так странно, что на кухне беспорядок, ведь у нас никто не готовит. Ладони снова вспотели, я снова сую их под бедра.

— Не знаю. Я как-то не считала. — И это правда.

— Ладно, когда это началось?

Мама не сводит глаз с моего синяка. Перед ужином я смотрела на свое отражение в зеркале ванной. Синяк стал еще темнее, чем был с утра. Пурпурным.

— Не знаю. Пару месяцев назад.

Что бы я сказала, если бы этот вопрос задала директор Скотт? Она спрашивала, случалось ли это раньше, но не уточняла когда. Не думаю, что смогла бы соврать ей, как маме. Потому что я точно знаю, когда это началось. Три месяца назад. В середине января. Я сидела на трибуне на его тренировке по бегу — весенние соревнования начинаются в марте, — дрожала под моросящим дождем в легком пальто и болела за Майка, потому что была девушкой, которая во всем поддерживала своего парня. Мы следили за университетской спортивной ассоциацией и решили, что, если его не возьмут в Стэнфорд, ему подойдет программа Калифорнийского университета.

Он в тот день упал, подвернул лодыжку. Очень боялся, что травма окажется тяжелой, что придется сесть на скамью запасных на пару недель, но уже на следующий день все прошло.

Вскоре после того вечера — точно не скажу когда — я начала украдкой наблюдать за другими парочками. Я смотрела, как они идут по школьным коридорам под ручку, совсем как мы с Майком. Иногда я ловила себя на том, что думаю, глядя на них: каково это — быть влюбленным и чтобы тебя при этом не били? Не то чтобы я не знала, что это неправильно. Я понимала, что это плохо, ненормально.

Я начала думать о том, что мои родители до развода (но далеко после того, как они друг друга разлюбили) громко ссорились — ну, в основном кричала мама, — но за все годы, которые они провели вместе, папа ни разу не ударил маму.

И тогда я подумала: «Насколько я знаю».

И тогда до меня дошло, что все парни, которые, как мне казалось, не бьют девушек, не бьют их лишь насколько я знаю.

И тогда я начала гадать — может, все парни это делают, а все девушки хранят это в секрете.

До поры до времени.

— Пару месяцев? — повторяет мама, прикрывая рот ладонью. Кажется, она вот вот заплачет. — Почему ты не рассказала раньше?

Я разжимаю кулаки и закатываю рукава до локтей. На кухне холод, но мне очень жарко.

— Я не знаю.

Чтобы не смотреть на маму, изучаю свои ногти, отодвигаю кутикулу.

Я думала, что все не так уж и страшно. Что это скоро прекратится. Думала, что быть с ним того стоит. Казалось, это такая небольшая расплата за то, что в остальное время все было прекрасно.

Ведь в остальное время все было прекрасно, не так ли? Я любила его. Он любил меня. Это же хорошо, правда?

— И так было всегда? — Мама указывает на мой глаз.

Я качаю головой, и на ее лице проскальзывает облегчение. Ей не хочется думать, что я оставалась с ним несмотря на то, что все было так плохо. Ей хочется думать, что, как только он вышел за рамки (какие рамки? кто их устанавливает?), я постояла за себя. Так поступила бы в наше время любая уважающая себя девушка. Ей хочется думать, что она вырастила меня именно такой.

И ей хочется думать, что, если бы все было настолько плохо, она заметила бы раньше.

Вторник, 11 апреля

ИЗМОТАННАЯ ДЕВУШКА

С утра я прикидываю, не прогулять ли мне школу вообще, но риск снова нарваться на неприятности слишком велик. Конечно, они заметили, что меня не было в школе всю вторую половину дня. Они — это директор Скотт и школьный психолог, ну и одноклассники, наверное, тоже. Директор Скотт сказала, что на этот раз меня не накажут — я раньше никогда так не делала, и они знают, что сейчас всем в школе приходится тяжело, — но понадеялась, что это не войдет у меня в привычку.

Не то чтобы в этот свободный вечер я натворила что-то ужасное. Хайрам привез меня на пляж, припарковался. Никто из нас и не подумал выбраться из машины. Апрель в Северной Калифорнии, солнечный день после дождливой зимы. Волны набегали на пляж. Вода выглядела не слишком заманчиво, но я все равно не стала отстегивать ремень безопасности, чтобы избежать соблазна нырнуть.

Хайрам присвистнул:

— Майк Паркер, значит. Мне он никогда не нравился.

Я покачала головой:

— О чем ты? Он всем нравится.

— А мне нет.

— Ты его едва знаешь.

Хайрам пожал плечами:

— Получается, его никто по-хорошему не знает, так?

— Его все обожают, — автоматически ответила я, махнув рукой вперед, в пространство, как будто там был не штормовой океан, а школьная парковка: брось камень — и попадешь в Майка и его друзей, обедавших за своим обычным столиком. Я передернулась, и воображаемая картина испарилась. Школа — Майк, его друзья, все, кроме Хайрама, — внезапно очутились где-то очень далеко, как будто я придумала ту жизнь или услышала о ней от кого-то. — Даже его девушка, — тихо добавила я. — Она все еще его любит.

Хайрам бросил на меня пронзительный взгляд. Он было взял меня за руку, но, видимо, передумал.

— Даже если и так, — наконец сказал Хайрам, — он не любит ее.

Я покачала головой:

— Конечно, любит. Все знают, что он влюблен по уши.

Это правда. Все наши одноклассники расступались, когда Майк шел по коридору за руку с девушкой, которую так любил. Другие девочки с завистью смотрели им вслед. Даже парни, которые вечно хвастались, что их никому не захомутать, иногда признавались, что ради такого готовы пожертвовать свободой.

Глядя на океан с пассажирского сиденья машины Хайрама, я покачала головой и сглотнула. Скинула кроссовки и уперлась ступнями в бардачок, свернувшись калачиком. Наклонила голову, чтобы длинные волосы занавесили мне лицо и меня не было видно.

— Это не любовь, — твердо сказал Хайрам.

Я тихо спросила:

— Откуда ты знаешь?

Сквозь пелену волос я увидела, как Хайрам пожал плечами. Мы смотрели, как бьются о берег волны, одна за другой. Помнится, я где-то читала, что волны набегают последовательно, но здесь такой организованности не было. Вода казалась неопрятной. Сбивалась, обрушивалась на себя, снова и снова.

— Может, это была любовь. — Мой голос был едва слышен, как будто раздавался откуда-то издалека. Я натянула рукава на запястья, но кожа под тканью внезапно зачесалась. Я засучила рукава обратно, откинула голову и уставилась в потолок машины. — Только… неправильная любовь.

— Может, — согласился Хайрам, а затем добавил: — Но может, это даже хуже, чем если бы любви не было вовсе.

Мы оставались на пляже, пока не стемнело, а потом Хайрам отвез меня домой. До тех пор я и не думала, что он знает, где я живу.

ПОПУЛЯРНАЯ ДЕВУШКА

На следующий день на большой перемене я направляюсь к нашему обычному столику во дворе. Гляжу прямо перед собой, чтобы не замечать многозначительных взглядов одноклассников.

Этим утром я хорошо продумала наряд. Я знаю, что одежда не главное, но когда ты — одна из самых популярных девушек в школе, на тебя все смотрят, а сейчас, со всей этой историей, я знаю, что смотреть будут особенно пристально. И вообще, мне нравится наряжаться. Так я могу заявить о себе, не говоря ни слова.

Так что на мне темно-синие джинсы и любимые сабо на высоких каблуках. Ослепительно-белая футболка с названием старой группы «Лед Зеппелин» на груди, я заказала ее, увидев в журнале «Тин Вог». Длинные каштановые волосы распущены, но на голове вместо ободка темные очки, хотя сегодня густой туман и прогноз погоды показывает, что возможен дождь. Стиль — калифорнийский кэжуал. Прохладно, но я не взяла ни куртки, ни свитера. Не хочу, чтобы казалось, будто я что-то скрываю или от кого-то прячусь.

Хотя я смотрю прямо перед собой, невозможно избежать сочувствующих взглядов, поднятых бровей, даже похлопываний по руке, сопровождаемых вопросами: «Как ты?», а иногда: «Как Майк?» Я отвечаю, что не хочу сейчас это обсуждать.

Майк уже сидит за нашим обычным столиком, по обе стороны от него его лучшие друзья. Интересно, Анила и Кайла тоже донимают вопросами одноклассники? Впрочем, они выглядят гораздо внушительнее меня, так что, наверное, нет. Вполне возможно, сейчас они рядом с Майком как раз для того, чтобы его не трогали.

Они всегда так сидели. Мы выбрали этот столик в девятом классе, и с тех пор он наш (сейчас мы в одиннадцатом). Время от времени какой-нибудь несведущий ученик присаживается за него, но стоит Майку посмотреть — ему даже не приходится ничего говорить, — чужак испаряется.

Майк всегда казался старше нас. Даже в детском саду, когда большинство детей не могут и минуты просидеть спокойно, он всегда обедал за одним и тем же столиком. Майк никогда не вставал из-за парты, пока учитель не объявлял, что начинается перемена. Вот тогда он вскакивал с места и побеждал во всех подвижных играх. Я раньше думала, что Майк такой быстрый, потому что в отличие от остальных мальчиков всегда сидел очень тихо, как будто заранее решил не расходовать энергию по пустякам.

Я мнусь у входа, опираясь рукой на отштукатуренную колонну. Наша школа — длинное одноэтажное здание, вытянутое и изогнутое, как змея. С одного бока змеи трек, где почти каждый день тренируется Майк, за ним парковка. Столы расположены по обе стороны школы, но все нормальные люди сидят с южной, как мы.

Девушек за нашим столиком не видно. Может, теперь никто из них не захочет сидеть с Майком. А может, они просто еще не пришли.

Кто-то хватает меня сзади. Я резко оборачиваюсь.

— Ты меня напугала, — говорю я.

Это моя лучшая подруга Джуни.

— Давай сегодня пообедаем в библиотеке, — предлагает она. — Кому нужна вся эта драма?

Джуни кивает на столик, где сидят мальчики. Я вижу, что к Майку и его друзьям подсела девушка. Вот тебе и женская солидарность! Это десятиклассница, которую, если не ошибаюсь, зовут Ева Меркадо. Ей всегда нравился Майк. Он, правда, ей ни разу не улыбнулся. Я не к тому, что Майк грубиян, просто он хранил верность своей девушке.

Я смотрю на парковку, куда за обедом стекаются неудачники и обдолбыши, и поворачиваюсь к Джуни:

— Отличная идея с библиотекой.

* * *

— Поверить не могу! Просто поверить не могу!

Мы сидим за одним из четырех круглых столов, расставленных между книжными стеллажами, и Джуни без умолку говорит:

— Я не к тому, что не верю; конечно, я верю, просто мне не верится — понимаешь, о чем я?

Я пожимаю плечами. Не знаю, отчего моя лучшая подруга так разнервничалась. Это же не ее обвиняют. И не она обвиняет. Но Джуни бывает очень настойчивой: родители ее так воспитали, что она переживает обо всем на свете и старается выслушать сторону каждого. Наверняка это время от времени давит на нее.

Особенно в таких случаях.

Джуни ерзает на стуле, накручивает на палец прядь коротких черных волос, потом отпускает и начинает грызть ногти. В отличие от меня, она всегда выглядит загорелой, благодаря унаследованному от матери оттенку кожи. Кроме того, от отца у нее зеленые глаза, такие светлые, что на контрасте кожа кажется еще смуглее. Тоже в отличие от меня, на Джуни кофта с длинными рукавами до самых запястий, ботинки и джинсы. Джуни такая хорошенькая, что может вообще не ничего не оголять, не краситься и не укладывать волосы, и все равно все будут на нее заглядываться. На нее будут заглядываться всегда.

— Где ты вчера была? — спрашивает она наконец. — Я тебя весь день не видела.

— Я тут пообедала. А потом… просто осталась после звонка.

— Ясно, — рассеянно кивает Джуни. — Тут был просто цирк. — Она машет рукой в сторону коридора.

— Что говорят? — Я знаю, что судачат не только о том, как у нас всех дела, хотя со мной пока только это и обсуждают. Интересно, когда со мной начнут беседовать о чем-то еще?

Джуни снова теребит волосы, пытаясь выглядеть непринужденной. Мы дружим с шестого класса, с тех пор, как ее семья переехала сюда посреди года, и я понимаю, когда она притворяется.

— Ну, ты знаешь.

— Нет, не знаю. Поэтому и спросила.

Иногда мне кажется, что мы с Джуни не очень хорошие лучшие подруги. Может, у дружбы, которую заводят в шестом классе, к девятому срок годности уже истекает?

— Ну да. Я хочу сказать, вроде все поверили. Я к тому, что доказательства налицо. — Джуни указывает на себя, как будто это у нее синяк под глазом. — Думаю, все так сложно, потому что Майк всем нравился.

— Ну да.

— Ну да, — повторяет Джуни чуть громче, чем нужно.

Она снова принимается грызть большой палец, бросая взгляды по сторонам, как будто опасаясь, что за нами кто-то следит. Наконец произносит:

— Я слышала, как тренер сказал, что это может лишить Майка шансов на университетскую стипендию.

Я знаю, как важна для него эта стипендия. Майк говорил, что его родители с трудом сводят концы с концами. Его младший брат, Райан, тоже ходит в частную школу — здесь же, в Норт-Бэй, но в другую, для детей с особыми потребностями: у него врожденные трудности с обучаемостью. Подозреваю, что школа Райана даже дороже нашей.

А университет дороже их обеих, вместе взятых. Так что стипендия очень бы им помогла. К тому же, мне кажется, он попросту хочет одержать эту победу.

— Почему? Он же не станет от этого медленнее бегать?

— Да, но там есть, ну, пункт об этике, который Майк нарушил, — если выяснится, что он и правда это сделал.

— В каком смысле «если он и правда это сделал»? Ты же сказала, что все верят. Доказательства и все такое. — Я указываю на свое лицо, копируя Джуни.

— Да, но это же могла быть случайность. Или, ну, знаешь, недопонимание, — отвечает Джуни и быстро добавляет: — Я хочу сказать, так говорят. — Джуни очень любит выражение «я хочу сказать», но сегодня она вставляет его в речь как-то особенно часто. — Некоторые говорят, что все наоборот.

Интересно, в каком смысле наоборот? Я не спрашиваю.

Джуни продолжает:

— Я слышала, девочки планируют собраться, чтобы потребовать его исключения.

— Собраться?

Джуни пожимает плечами:

— Ну да, протестовать. Устроить демонстрацию какую-нибудь.

— Ты пойдешь?

— А ты?

Честно говоря, я даже не задумывалась о том, что Майка могут исключить. На моей памяти из академии Норт-Бэй исключали лишь однажды — за плагиат.

Я не слышала, чтобы хоть из одной школы из-за такого кого-то исключили. Мне кажется, я вообще раньше о таком не слышала. Я читала об обвинениях в сексуальном домогательстве, и, естественно, за это обязаны исключать. Но Майка обвиняют в другом.

— Если его исключат, стипендия ему точно не светит, — говорю я наконец.

Майк, наверное, в ужасе от мысли, что может потерять стипендию. Наверное, думает, как посмела его девушка, которая, казалось бы, должна была любить его больше всех, поставить под угрозу его будущее. В конце концов, пусть он сделал ей больно — синяки проходят, но студенческий долг — это на всю жизнь. Я-то знаю и уже ищу возможности получения финансовой поддержки в университете, хотя до поступления еще два года. У меня в академии Норт-Бэй стипендия за выдающиеся успехи в учебе. Я должна поддерживать отличные оценки и, хоть никто этого не говорил, следить за поведением и за тем, чтобы нравиться окружающим. Я стараюсь не забывать, что нахожусь здесь благодаря щедрости администрации школы.

Джуни кивает:

— Это точно. Но я не уверена, что ученики могут повлиять на исключение. Даже если устроить акцию протеста, знаешь, это не… — Она замолкает, словно пытаясь подобрать нужные слова. Наконец говорит: — Не факт, что его все-таки исключат. В школе не прописан протокол для таких ситуаций.

Джуни как будто ждет моего ответа, но я не знаю, что сказать. Я рада, что это не факт? Жаль, что его не исключат?

— Как думаешь, что будет? — спрашивает она наконец.

Я качаю головой:

— Не знаю.

Меня внезапно охватывает ужасная усталость.

Насколько было бы проще, если бы все участники просто промолчали.

Многие женщины ничего не говорят. Не заявляют, что их бьют. Ищут тональник покачественнее, объяснения поправдоподобнее. Скажем, открылась дверца шкафа и на голову упала кружка. Ночью врезалась в ручку двери. Конечно, это не очень достоверно — дверные ручки, на минуточку, находятся не на уровне глаз, — но так ведь говорят женщины в фильмах. Они прикрывают своих мужчин, по крайней мере сначала. В конце концов эти женщины устают и решают: достаточно.

Разве нельзя было подождать, пока Майк не получит стипендию?

И вообще, он не похож на тех парней из кино — они все негодяи. Они становятся агрессивнее, пока не начинают по-настоящему представлять опасность, и женщины не получают действительно серьезные травмы: до больницы, до отдела интенсивной терапии, вот это вот всё. Майк — хороший парень. Он ничего такого не имел в виду. Все знают, что он идеальный бойфренд.

Спросите любого.

ЕГО ДЕВУШКА

Да, хорошо, Майк первым позвал меня на свидание, но это с моей подачи мы официально стали парой.

Думаю, кроме нас об этом никто не знал, потому что я тогда чуть не сгорела от стыда и умоляла его никому не рассказывать. Впрочем, мы теперь расстались, так что вряд ли можно рассчитывать на все эти обещания.

Хотя как раз официально мы не расставались. Я только предполагаю, что мы расстались. В других обстоятельствах это показалось бы даже забавным, потому что в начале наших отношений я очень переживала, встречаемся мы или нет, и мне было нужно официальное подтверждение. В других обстоятельствах Майка это бы рассмешило (он всегда считал меня забавной).

Мы были на трех свиданиях. Это не так уж и много. Два свидания наедине и одно не совсем свидание, потому что я в любом случае собиралась на ту вечеринку. Просто так я отправилась бы со своей лучшей подругой, а теперь — с Майком (у него машина, он нас отвез), и мы вошли в дом, держась за руки. Тогда я еще отслеживала, сколько раз мы успели подержаться за руки.

Один: в конце первого свидания. Ужин в итальянском ресторане. Он держал меня за руку по дороге от ресторана до парковки, а потом от машины до моей двери. Мне, честно говоря, не хотелось, чтобы он держал меня за руку во второй раз, потому что я знала, что нас увидит мама и будет страшно радоваться, что хоть у одной из нас есть парень, и мне придется объяснять ей, что Майк не совсем мой парень, парнями не становятся после одного-единственного свидания, и неважно, насколько хорошо это свидание прошло и как сильно ты уже влюблена.

Два: в начале, середине и конце нашего второго свидания. От машины до очереди в кинотеатр; потом он взял меня за руку посреди фильма; потом после фильма мы пошли к машине, держась за руки. Тогда мы еще и впервые поцеловались, но это было для меня не так важно. Я видела, как он целовался с девушками по углам на вечеринках и даже пару раз в школе, но никогда не замечала, чтобы он с кем-то держался за руки. Впрочем, на момент второго свидания нас тоже никто не видел держащимися за руки, не считая моей мамы — я не считала.

Три: по сути, это было между свиданиями. Он около десяти секунд держал меня за руку во время обеда. Но наши руки были под столом, так что, думаю, вряд ли кто-то нас видел.

Четыре: на вечеринке. На нашем третьем свидании. Это была вечеринка в честь Хэллоуина, чуть запоздалая. Костюмы были необязательны, и мы с Майком решили не заморачиваться, хотя друг с другом заранее этого не обсуждали. Мы почти весь вечер держались за руки. Когда Майк не смотрел, наши друзья — они почти все нарядились в костюмы, в отличие от нас, — корчили мне рожицы, посылали воздушные поцелуи, подмигивали, театрально ахали. Они были рады за меня. И завидовали. До тех пор я не знала, что можно чувствовать и то и другое одновременно.

Мы с Майком ушли с вечеринки довольно рано. Анил и Кайл закричали, что он подкаблучник, хотя это не я решила уходить.Майк отмахнулся. Он никогда не смеялся, когда Анил и Кайл шутили про девчонок, с которыми они мутили (или хотели замутить), про то, как Майк меня слушается, про то, у какой звезды самая классная задница, про то, какое порно они нашли в интернете. По крайней мере, при мне. По дороге к его машине мы держались за руки. «Ты поведешь?» — спросила я, и Майк ответил: «Ну конечно». Не знаю, зачем я спросила. Я бы все равно не села за руль. Я никогда не водила его машину. Майк довез меня до дома, но припарковался за углом. Он сказал, что нас может увидеть моя мама, и я сказала: «Спасибо огромное». Я была тронута, что он заметил, как меня смущает мамино любопытство.

Мы долго целовались. Ничего больше, только поцелуи — я не хочу, чтобы показалось, будто Майк был агрессивным. Мы никогда не делали того, чего не хотелось мне.

Через какое-то время он отстранился:

— Ты опоздаешь домой, если сейчас не уйдешь.

— Не волнуйся, — сказала я, наклоняясь к нему, — маме на самом деле все равно, когда я вернусь. У нас, конечно, установлен комендантский час, но она как будто услышала о нем в сериале и не понимает, зачем он нужен на самом деле.

Майк засмеялся. Я и сама не поняла, что пошутила.

— Ну и… — начала я. — Что будет в понедельник?

— В понедельник?

— Да, в школе.

— В школе?

— Хватит за мной повторять! — Я чуть толкнула Майка. Он сделал вид, будто силой удара его отбросило на другую сторону машины. — Я к тому, что…

«Ух, — подумала я, — он серьезно заставит меня это произнести вслух?» Я даже не была уверена, что мне стоит что-то говорить. В глубине души я считала, что лучше помалкивать и не смотреть в зубы дареному коню. Другим девушкам от Майка не светит и такого.

Но я не хотела превратиться в маму, которая в свои пятьдесят не видит разницы между признанием в любви и сексом на одну ночь (у нее не так давно случился некоторый конфуз при попытке интернет-свидания).

Я набралась храбрости и спросила прямо:

— Хочешь быть моим парнем?

Сейчас я думаю об этом и только диву даюсь. Не потому, что я так храбро спросила. Совсем наоборот: я думаю о том, как я это сформулировала — как будто статус наших отношений зависел только от него, не от меня. Это тогда Майк понял, что все за нас решать будет он?

С другой стороны, а вдруг ему и в голову не приходило, что решать может кто-то еще? Пока я не зашла в кабинет директора.

Майк засмеялся. Снова. Я не собиралась его смешить, но, как я уже сказала, он всегда считал меня забавной. Мне было так стыдно, что я даже не смогла снова его легонько толкнуть. Я хотела услышать ответ. Даже когда он надо мной смеялся, я надеялась, что он скажет «да».

Если бы он сказал «нет», я все равно целовалась бы с ним и дальше. Если бы он мне позволил.

Но он сказал «да». Точнее, он сказал «конечно», как будто уже давно все решил. Сейчас я думаю: чья это была идея — официально стать парой?

С тех пор мы держались за руки постоянно. На глазах у всех. Когда мы с ним шли по школьным коридорам, рука в руке, я была горда как никогда.

ДЕВУШКА С БУЛИМИЕЙ

Да, я блюю после ужина. Ну и что?

Сначала я пыталась питаться через раз, но все время срывалась. Слишком хотелось есть. И одолевала скука. И я была уже по горло сыта попытками заморить себя голодом — ироничный выбор слов, но чего уж там. Так что в конце концов перестала пропускать ужины и начала их выблевывать.

Я не толстая. И никогда особо толстой не была. Просто не очень худая. Но полгода назад я села на диету. С годами я научилась скрадывать проблемные места правильно подобранной одеждой — у меня стройные ноги, но на животе жир, так что я носила в основном облегающие джинсы, легинсы или короткие шорты, а сверху что-нибудь длинное и свободное. В основном мне этого достаточно.

Но если снять одежду, этот фокус не пройдет. А у меня впервые появилась надежда, что будет повод эту одежду перед кем-то снять. И мне хотелось выглядеть красиво. В смысле без одежды. И пусть до этого я всего лишь пару раз целовалась.

Никогда не могла понять, почему мало кому хотелось меня поцеловать. Я ходила на классные вечеринки, тусовалась с симпатичными парнями. Не то что я самая красивая (и, естественно, не самая стройная), но знаю кучу не таких симпатичных (это субъективно, но я же знаю, что не уродина) и не таких худых девочек (тут просто факты и цифры), которые тем не менее целовались чаще меня.

В итоге я решила, что дело в химии. Может, те девочки выделяли больше феромонов, чем я. А может, к ним было проще подступиться — может, парни не так нервничали перед теми девочками как раз потому, что они не такие красивые и стройные. По этой логике выходит, что самых красивых и стройных девочек никто никогда не поцелует, но я так думаю, что парни готовы пойти на риск быть отвергнутыми, если есть шанс замутить с такой красавицей. А вот я оказалась где-то посередине — недостаточно красивая, чтобы игра стоила свеч, но недостаточно замарашка, чтобы точно согласиться.

Все парни свиньи.

Так вот. Не то чтобы я блевала каждый вечер. И я никогда не блюю днем, и никогда не блюю в общественных туалетах, потому что фу. Я блюю у себя дома, в своей ванной на втором этаже, и потом всегда все убираю: смываю воду в унитазе, вытираю остатки, мою руки, чищу зубы. Нельзя даже сказать, что я с тех пор сильно похудела. В основном я блюю для того, чтобы вечером лечь спать с плоским (пустым) животом. Знаю, считается, что у голодных сон неспокойный, но мне так спится лучше. Когда хочется есть и в животе тянет, я будто чувствую, как мое тело переваривает остатки (никак не удается выблевать все до капельки). Чувствую, как мое тело работает. Приятное ощущение.

А вот блевать ни разу не приятно. На днях я зашла в онлайн-группу поддержки лечащихся от булимии. Не знаю, что я хотела найти: советы, чтобы перестать, или поддержку, чтобы блевать было легче и проще. Я чувствовала себя самозванкой, просто прокручивая сайт. Так вот к чему я: некоторые писали о том, как им не хватает блевания. Именно физического акта. Они описывали это почти что фетишистскими — можно так сказать? — образами: ощущение пальцев во рту, ощущение того, как зубы упираются в костяшки, ощущение удовлетворения, когда пища начинает подниматься вверх по пищеводу, успокаивающий запах рвоты.

Я подумала: вы что, издеваетесь? Вы представить себе не можете, как бы мне хотелось, чтобы у меня не было необходимости блевать. Как бы мне хотелось просто морить себя голодом и не париться. Или повернуть время вспять и стать одной из тех, кто не толстеет, сколько бы ни ела, потому что, по-моему, одна из величайших несправедливостей жизни — то, что некоторые девушки могут есть, что хотят, и отлично выглядеть обнаженными, а все остальные — не могут.

Разве не об этом мечтает каждая девушка — и, скорее всего, каждый парень? То есть я знаю, по-хорошему нам должно быть все равно, знаю, что главное — заниматься спортом и просто иметь здоровое тело, но серьезно: это одна из тех вещей, насчет которых все должны притворяться, например, делать вид, что не знаешь, какая ты хорошенькая. Что, если подумать, полнейший бред, ты ведь сама никакого отношения не имеешь к тому, как выглядишь, это вопрос удачи, вопрос генетики, вопрос времени. В конце концов, девушки, которые сейчас считаются непривлекательными, в девятнадцатом веке могли считаться королевами красоты.

Так вот. Я иногда блюю. Недостаточно, чтобы серьезно сказать, что у меня булимия. Говорю же, самозванка.

Я сегодня чуть не упустила шанс проблеваться, потому что мама решила после ужина поговорить о том, что творится в школе. Оказывается, уже все родители в курсе. Я сидела молча: если отвечу, разговор затянется, а еды с каждой секундой переваривалось все больше, а значит, получится выблевать меньше.

В конце концов я поставила точку, встав из-за стола со словами:

— Майк Паркер просто мерзавец. Он всех нас провел, но нет никакого смысла как-то в этом разбираться. Только мерзавец может бить свою девушку.

И ушла, не высказывая вытекающую мысль, а именно: «Никакая уважающая себя девушка не останется с тем, кто ее бьет». Пофиг, сколько раз он извиняется и обещает больше так не делать, сколько раз говорит, что любит тебя. Пусть я каждый вечер провожу по тридцать (двадцать, пятнадцать, пять — каждый раз по-разному) минут в объятиях моего фаянсового друга и не то чтобы эксперт в вопросах самоуважения, но это знаю даже я.

ЕГО ДЕВУШКА

Есть некоторые плюсы в том, что мои родители прошли через такой тяжелый развод. Один из них — то, что они предпочитают друг с другом не разговаривать. Посредником обычно служу я.

«Скажи маме…»

«Скажи папе…»

«Когда приедешь в следующий раз…»

«Твои оценки за последний месяц…»

Честно говоря, обычно я не считаю это плюсом. Но теперь, когда мне выгодно, чтобы мама знала, а папа нет, я благодарна этой их вражде.

Если папа узнает про Майка, может спросить, почему я не пошла в полицию. Я буквально слышу его голос: «С преступлением должен разбираться не директор».

Вообще, в кино драки в кафе, в спортзале, на парковке всегда разнимает директор. А в следующей сцене оба парня сидят на скамье у него в кабинете, один с разбитым носом, другой с фингалом. Выходит, для директоров это обычное дело.

Хотя, может быть, директор вмешивается потому, что все происходит на территории школы. Тогда это не тот случай. Майк никогда не бил меня в школе.

И обычно в таких ситуациях дерутся оба — ну, кто-то один начал, второй дал сдачи, — но я никогда не сопротивлялась. Может, стоило, но какой смысл? Майк выше меня на голову. Он спортсмен. Он может обхватить пальцами мой локоть, как тугим браслетом.

К тому же в кино речь обычно идет о двух парнях. Иногда о девушках, но я никогда не видела, чтобы дрались парень с девушкой. Ну, если фильм не про супергероев или шпионов.

Папа познакомился с Майком давно, еще до развода с мамой. Мы тогда были просто друзьями, и Майк произвел на него впечатление, — когда я сказала отцу, что мы вместе, он сразу вспомнил, о ком я. Не то чтобы я прямо рвалась сообщить, что у меня появился парень, но пару месяцев назад, когда мы беседовали по телефону и у нас закончились темы для разговора (оценки, погода, мамино раздолбайство), повисла неловкая тишина и папа спросил: «Ну что еще нового? Молодой человек не появился?» Молодой человек. Как будто я какая-нибудь красотка с юга и мы в тридцатых, а не в двадцать первом веке.

Мой папа не из тех, кто может объявиться перед домом Майка с бейсбольной битой, чтобы разбить его машину за любимую дочку. Ну, знаете: «Еще раз коснешься моей дочери, и я тебя укокошу», вот это вот всё. Папа, конечно, разозлится — нельзя сказать, что он ужасный отец, — но, кроме этого, будет в замешательстве. Начнет недоуменно вспоминать, как мы с Майком были влюблены, как рядом с ним я вся светилась (мы все вместе ходили в ресторан, когда папа месяц назад приезжал меня навестить, и он так и сказал: «Ты рядом с ним вся светишься»).

Как и мама, папа поинтересуется, сколько это продолжалось, и если сказать правду, он спросит, почему я так долго молчала. Никто не понимает, что такой вопрос звучит как обвинение: «Почему ты не сказала раньше? Как можно было молчать?» — как будто это я виновата в том, что все тянулось так долго, что все зашло так далеко.

Конечно, папа поддержит мое решение пойти к директору, но в то же время, думаю, ему будет грустно — не только из-за того, что я пострадала, но еще и потому, что потеряла парня, которого, казалось, так сильно любила. А я и правда любила. Может, папа — единственный, кто поймет, что отчасти поэтому я ничего не говорила. Не потому, что боялась того, что сделает Майк, а потому, что была не готова от него отказаться.

А может, папа решит, что я больная, раз хотела остаться с парнем, который меня бьет.

В общем, папа спросит, почему я не пошла в полицию. Он, наверное, и не знает, как мало может в таких случаях сделать полиция. Я вчера погуглила: они максимум выпишут защитное предписание; но мы с Майком ходим в одну школу — как это вообще будет работать? В любом случае, я не из-за этого не пошла в полицию. Я не пошла в полицию, потому что это гораздо серьезнее, чем пойти к директору Скотт. Ограничиться школой показалось мне намного… сдержанней.

* * *

Когда он в первый раз меня ударил, я испугалась, но не удивилась. До того момента я не знала, что можно испугаться и при этом не удивиться. Испугалась, потому что получить пощечину само по себе очень шокирующе; не удивилась, потому что ровно в тот миг, когда это случилось, я поняла, что ожидала ее.

Мы были в комнате Майка — его родители работают, и мы всегда радовались, что нам повезло и можно каждый вечер после уроков проводить вместе (у меня дома тоже никого не было по вечерам, но он никогда не хотел идти ко мне). Родители Майка даже не обеспокоились установить какое-нибудь правило типа не приводить девушек в отсутствие взрослых, потому что прекрасно понимали, что не смогут следить за его соблюдением. У младшего брата Майка, Райана, каждый вечер после школы разные занятия — череда трудотерапевтов и репетиторов, — так что Майку вообще не приходится за ним присматривать.

Комната Майка на втором этаже. У него собственная ванная, совмещенная со спальней. Комната Райана на первом этаже, и помимо него его ванной пользуются гости.

Мы с Майком были тогда одеты, но за несколько минут до этого все выглядело наоборот. Пакет, который я наполнила льдом, чтобы охладить его лодыжку, лежал на полу. Майк спокойно пересек комнату. Я подумала, что лодыжка уже прошла, и была за него рада. Он собирался отвезти меня домой.

Эти детали я помню, но что я сказала, что он сказал до того, как все случилось, вспомнить не могу. Я спросила про лодыжку? Или мы поссорились? Я его разозлила? Кажется, по телевизору шел баскетбольный матч. Я, конечно, болела за любимую команду Майка.

Не могу вспомнить ничего, что покажется важным любому другому человеку: что случилось, почему он рассердился?

Я ненавидела себя за то, что мне никак этого не вспомнить. Может, я смогла бы сделать, чтобы такого больше не повторялось, если бы вспомнила, почему он так поступил.

Майк дал мне пощечину. Моя щека горела, но следа не осталось. Сейчас я думаю: он специально так сделал? Пощечиной легко напугать, даже если бить не сильно. Подумал ли он: «Как бы так ударить, не оставив синяка?»

Я молча потрясла головой — не пытаясь сказать «нет» Майку, пытаясь сказать «нет» тому, что произошло: этого не могло случиться со мной! И с Майком, пай-мальчиком, лучшим на свете парнем!

Может, стоило ударить его в ответ? Мне не пришло в голову дать сдачи. Может, если бы я не была единственным ребенком, если бы у меня была старшая сестра или младший брат, я бы инстинктивно ответила ударом на удар. Может, Майк раньше так играл с Райаном в рестлеров, может, потому он меня и ударил — вспомнил, как возился с младшим братом. Только вот пощечина — это не рестлинг и не таскание за волосы.

У себя в голове я описывала то, что случилось дальше, как будто это происходило не со мной: «Она заплакала», «Он извинился, когда первая слеза еще не успела упасть с ее щеки», «Он извинился, но не умолял».

В фильмах и книгах мужчины иногда падают на колени, молят о прощении, обещают, что больше такого не случится, — Майк этого не сделал. Наверное, мог бы, если бы я разозлилась, но я не чувствовала злости. Я только хотела домой. А домой меня должен был отвезти… Майк.

Я бы позвонила лучшей подруге, попросила бы ее забрать меня, но тогда пришлось бы объяснять, почему меня не отвезет Майк, пришлось бы придумать предлог: Майку надо заниматься; родители Майка не хотят, чтобы он так поздно водил машину (еще даже не время ужина). Логичного объяснения на ум не приходило, а жалкие оправдания вызвали бы только больше вопросов.

Мне даже в голову не пришло сказать правду. Репутация Майка была бы испорчена из-за какой-то нелепой случайности. Промаха. Ошибки. Разве это могло быть чем-то еще?

И я знала, что, если попросить кого-то еще подвезти меня, пришлось бы ждать — сначала ответа на сообщение, потом пока доедут до дома Майка. Бог знает, сколько на это уйдет времени.

Я помню, как жалела, что у меня нет машины, вспоминала слова мамы о том, что она нам не по карману, и папины намеки, что он, может, подарит мне машину на выпускной, потом гадала, почему папа может себе позволить машину, а мама нет, потом спросила себя, почему я вообще обо всем этом думаю. В любом случае, ничего не изменилось бы, будь у меня машина, потому что я бы не приехала на ней к Майку. С тех пор, как мы стали встречаться, он каждый день забирал меня в школу на своем сером гибридном внедорожнике, отвозил меня к себе сразу после уроков или после тренировки по бегу, а потом ко мне домой к ужину, пока его родители не вернулись.

«Она проглотила ком в горле и вытерла слезы», «Она попросила его отвести ее домой», «Он спустился по лестнице, пропуская ступеньки. Его шаги были такими тяжелыми, что перила тряслись», «Она медленно последовала за ним».

Лестница в доме Майка застелена мягким бежевым ковром. Родители всегда просили гостей снимать обувь перед тем, как подняться, о чем я старалась не забывать, хотя Майк эту просьбу игнорировал. Мне пришлось задержаться у двери, чтобы обуться. На ней все еще висел венок — мама Майка не успела снять рождественские украшения. Рождество я встретила с его семьей, и Майк подарил мне мой первый рождественский подарок — мягкий теплый шарф, который я перед выходом обернула вокруг шеи. У моих родителей подарки иссякают обычно к четвертому-пятому вечеру Хануки, а после развода мама даже не зажигала свечи.

Праздники в семье Майка были совсем другими: по дому разливался запах еловых веток, мама Майка готовила ветчину (я съела немного из вежливости — впервые попробовала свинину), а Майк со своим папой и Райаном играли в футбол во дворе. Я чувствовала себя приглашенной звездой черно-белого ситкома.

По дороге домой мы молчали. Майк включил радио, листая каналы, пока не попалась песня, которая ему нравилась, — как обычно. Ехать было недалеко, но мне хватило времени на размышления. Он ударил меня впервые, но прежде делал кое-что еще — щипал, дергал, хватал. Но это все в шутку, так?

Только тогда почему меня не удивила пощечина?

Я не поцеловала его на прощанье, как делала обычно, когда он довозил меня до дома. Это наполнило меня гордостью. Как будто я преподала ему урок.

Но на следующее утро Майк, как обычно, ждал меня в машине у дома, чтобы отвезти в школу, и никто из нас не заговорил о том, что случилось накануне. Может, я это выдумала? Все было как всегда: Майк держал меня за руку на переменках, поцеловал в шею за обедом на глазах у всех, съел половину моего сэндвича. На какое-то время я смогла убедить себя, что мне просто приснился кошмар.

Знаю, я не должна была этого делать. Я должна была порвать с ним. Рассказать родителям. Ну хотя бы не садиться к нему в машину на следующий день. Нельзя же любить парня, который тебя бьет. Но мне казалось, что это был сон. А что, если это и правда был сон? Нельзя же расставаться с парнем из-за плохого сна.

Но потом это случилось снова, и на этот раз все было до боли реально.

Среда, 12 апреля

ИЗМОТАННАЯ ДЕВУШКА

Сегодня я дала Хайраму себя поцеловать. Хотелось бы мне сказать, что в первый раз, но это продолжается с тех самых пор, как в январе я постучалась к нему в машину. Наверное, в глазах некоторых это делает меня шлюхой.

Может, и в моих глазах тоже, но я не собираюсь об этом думать.

До того дождливого зимнего четверга мы с ним ни разу не разговаривали. Я знала, кто он такой, — кажется, это все знают, как будто он неотъемлемая часть школы, несмотря на то что Хайрам всего на год старше меня, а перевелся в Норт-Бэй только в десятом классе. Он появляется на уроках (иногда) и на вечеринках (постоянно). Школьный неудачник, школьное посмешище, но всегда рядом, если где-то тусовка.

В тот первый раз шел дождь, небо было затянуто тучами, не то что сегодня. Я постучалась в окно его машины — раньше мне было бы слишком страшно такое сделать. Раньше я бы попросила своего парня постучаться или хотя бы пойти со мной. А может, подождала бы, пока он сам мне это предложит. Но этой зимой то, что раньше меня пугало, стало казаться намного менее страшным.

Сейчас, в объятиях Хайрама, в яркий солнечный весенний день, я должна была бы волноваться, что кто-то увидит меня, что кто-нибудь пройдет мимо к своей машине, что кто-нибудь припаркуется слишком близко, хотя машина стоит в дальнем углу почти пустой парковки. Кто-нибудь может нас сфоткать или даже запустить прямой эфир для всей школы. Что бы сделал мой парень, если бы поймал меня с Хайрамом? Может, вызвал бы его на бой, как делают иногда парни, как будто мы в дореволюционной Франции и он должен на дуэли защитить мою честь?

Но если бы меня волновала такая возможность, я вообще не подходила бы к машине Хайрама. Просто находиться здесь настолько же скандально, как и целоваться с ним.

Как бы я объяснила окружающим происходящее, с поцелуями или без? Врать нехорошо, но мне поверят, если я придумаю достаточно убедительную отмазку.

Точнее сказать, раньше бы поверили. Сейчас, после всего, что случилось, я уже не уверена. Может, решили бы, что я так говорю только из-за всей этой истории с Майком. Как будто то первое обвинение — снежок, который образует лавину.

Между поцелуями мне вдруг приходит в голову, что имя Хайрам настолько отличается от имени Майк, насколько это вообще возможно.

Майк Паркер.

Хайрам… Я чуть не прервала поцелуй, осознав, что не знаю его фамилии.

Хайрам отлично целуется. Лучше, чем можно от него ожидать. Ну, по крайней мере, лучше, чем я от него ожидала. Нельзя сказать, что Хайрам классический красавец — еще одно отличие от пай-мальчика Майка Паркера, — но мне он всегда казался привлекательным, может, потому, что его не особо волнует вопрос классической красоты. У него козлиная бородка — или «Ван Дейк», я вечно путаю, — но как-то так выходит, что она никогда меня не щекочет. Она мягкая, почти шелковистая, на пару тонов светлее почти черных волос на голове. Губы у него тонкие, и от этого поцелуи кажутся нежными, осторожными. Как будто он каждый раз просит разрешения. А может, пытается удержать мой интерес, целуясь так, чтобы мне казалось, что я повторяю «да, да, да» снова и снова.

И так всегда — прикосновения Хайрама едва ощутимы. Не только потому, что он никогда, ни разу, не стягивал с меня свитер, не задирал футболку — кстати, в тот первый раз он меня поцеловал или наоборот? — а потому, что его прикосновения легкие-легкие, как перышко, прохладные, мягкие. По моему телу пробегает дрожь.

— Замерзла? — Губы Хайрама так близко, что я чувствую, как они шевелятся.

— Все хорошо.

— Уверена?

Я киваю, но он не возвращается к поцелуям, пока я не говорю твердо:

— Все в порядке.

Вдалеке слышится школьный звонок. Обед закончился, пора на урок.

— Надо идти.

Хайрам кивает:

— Я буду тут.

Он никогда не предлагал отвезти меня домой после школы, но я почти уверена, что согласится, если попрошу. Я надеваю куртку и вжимаю ладони в серое псевдобархатное сиденье. Когда-то оно, наверное, было мягким, но сейчас колючее, как будто на него пролили сок и не удосужились нормально почистить (как случилось с одним из моих старых плюшевых мишек). Под моей левой коленкой обивка прожжена, наверное какой-то другой девушкой, сидевшей тут до меня. Не такой осторожной, как я.

Я выбираюсь из машины и закрываю за собой дверь. Перед тем, как она захлопывается, слышу Хайрама:

— Знаешь, я бы никогда не сделал тебе больно.

Я к нему спиной. Не уверена, видит Хайрам или нет, что я киваю.

Не все парни такие, как Майк Паркер.

Я это знаю.

Четверг, 13 апреля

ДЕВУШКА С БУЛИМИЕЙ

Сегодня в школе кто-то сказал, что, может, папа Майка бьет маму Майка, что, если Майк ему подражает, тогда все понятно. И тут же добавил, что это, конечно, его не извиняет (наши ученики гордятся своей репутацией внимательных и чутких людей, это чуть ли не записано в уставе школы), но хотя бы объясняет, почему Майк это сделал. Если сделал (никто не произнес этого вслух, но слова повисли в воздухе, как реплика в комиксе).

На это кто-то ответил, что в наше время, если не знаешь, что девушек бить нельзя, ты либо идиот, либо мерзавец; и все вокруг рассмеялись, как будто быть идиотом или мерзавцем смешно.

Майк не идиот. Этой осенью он сдал пробные экзамены и объявил о своих результатах практически всей школе. Потом, конечно, краснел и делал вид, что случайно проговорился, но если серьезно — как можно о таком проговориться случайно? Меня так и подмывало проговориться, что мои оценки выше. Каково бы ему было услышать, что его побила (ха-ха, побила) девушка вроде меня?

Но я не из тех, кто ввязывается в драку и устраивает сцены, даже когда люди вокруг несут какую-то чушь. Никто не любит зазнаек.

Но если тебя кто-то ударил, ты не ввязываешься в драку. В этом я уверена. А если ты даешь сдачи, это самозащита, так что ты не виноват, но все равно все может стать только хуже. Майк высокий, сильный, так что если дать сдачи и разозлить его еще больше, то девушка (или парень — не будем сексистами) окажется в еще большей западне.

В одной статье советовали фотографировать каждый синяк, каждую царапину. Тогда, если спросят, как долго это продолжалось, насколько тяжелыми были повреждения, сколько раз били, — будут доказательства. Конечно, в том случае, если девушка захочет привлечь парня к ответственности, но кто не захочет?

Может, та, которая продолжает встречаться с парнем еще три месяца после того, как он ее ударил?

В общем, все эти мысли я держу при себе. Говорю же, я не из тех, кто ввязывается в драки.

Сейчас я вставляю в уши наушники и включаю музыку, чтобы до меня больше не доносилась чушь, разлетающаяся по коридору. Я все еще слушаю протяжный фолк, который мне включал папа, когда я была маленькая и мы с ним уезжали подолгу кататься на машине: Джони Митчелл, Джеймса Тейлора, Нила Янга, «Кросби, Стиллз и Нэш» (сейчас у меня в ушах Джони Митчелл все мечтает о реке, по которой можно унестись прочь,^[1] — не она одна мечтает). Мне все еще слышен гул голосов, так что я делаю погромче. Смотрю себе под ноги, чтобы ни с кем не встретиться взглядом.

Наверное, не буду сегодня обедать. Я не завтракала, а сейчас уже одиннадцать, но есть не хочется. (Теперь звук достаточно громкий, так что слышен только томный голос Джони.) А может, я пообедаю, но немного, — если употребить не больше пятисот калорий, а потом не есть до ужина, день пройдет отлично. В смысле, даже если за ужином я проглочу тысячу калорий, после все равно выблюю по крайней мере половину, и получится меньше тысячи калорий на весь день. Так я точно похудею.

Не то чтобы теперь кому-то интересно видеть меня без одежды, даже если было интересно раньше. И сколько бы килограммов я ни потеряла, живот у меня все равно мягкий и круглый. К счастью, сегодня прохладно, и я могу надеть свитер поверх футболки. Это мода, а не камуфляж, что вы.

Правильная феминистка послала бы это все. Она бы обнажила свой дряблый живот всем на обозрение, потому что любят не за внешность, и если парня интересует только красота, он тебя не достоин. Правильная феминистка сказала бы, что на теле должны быть мягкие места и что любому парню повезет, если девушка для него разденется, неважно, как она выгладит.

Типа, как я могу вести себя как феминистка, когда речь идет о парне, который бьет свою девушку, а при упоминании о боди-позитиве тут же капитулирую?

Я переключаюсь на другой альбом. Заиграла одна из любимых папиных песен — «Полнолуние» Нила Янга.

Вы уж меня простите, но если решать, что делает тебя правильной феминисткой, то отвращение к парню, который колотит девушку, гораздо важнее, чем любовь к жиру на животе.

Скажи я это вслух, никто со мной не согласится, но, как по мне, было видно, что Майк из тех, кто может ударить девушку. Когда Майк разговаривает с теми, кто ниже его — а таких большинство, и это абсолютно все девушки в школе, — он всегда стоит так близко, что приходится запрокидывать голову, чтобы на него посмотреть, как будто умоляя его тебя поцеловать, даже если вообще-то хотела только одолжить карандаш. Он из тех, кто на людях не отлипает от своей девушки — да, это, типа, выражение привязанности, но, может, он просто хочет всем показать, что девушка принадлежит ему. К тому же стоит учесть то, как он ведет себя, выиграв забег. Прикидывается скромным, но если присмотреться, видно, что в глубине души считает, что ему все должны сказать огромное спасибо за то, что он соизволил дать Норт-Бэй шанс выиграть наконец чемпионат.

Я слышала, девочки собираются устроить акцию протеста, требовать исключения Майка. Может, я тоже пойду.

Он ударил девушку.

Он опасен.

Ему нельзя ходить вместе с нами в школу.

Пятница,14 апреля

ПОПУЛЯРНАЯ ДЕВУШКА

Я вчера посмотрела — может, стоило это сделать раньше, но мне только вчера пришла в голову мысль загуглить, — почему мужчины бьют женщин. В основном информация была про мужей, которые колотят своих жен, так что это не совсем то же, что у нас, но я прочитала, что большинство абьюзеров в детстве подвергались насилию или наблюдали его. Так они усваивали, что сильные эмоции выражаются только таким способом, даже если эти эмоции — любовь и привязанность. На самом деле те, кто бьет жен, с гораздо меньшей вероятностью — если верить одной из статей — будут резко реагировать на незнакомцев. Они бьют жен, потому что для них отношения всегда включают в себя насилие. Они почти никогда не признают, что бьют своих партнеров. Они почти никогда не считают себя преступниками.

Получается, что Майк, возможно, не виноват. То есть, вероятно, он поступал так ненамеренно и не из ненависти. Я хочу сказать — оправдываюсь, как Джуни, — конечно, он в ответе за свои действия, но что, если с ним случилось что-то, из-за чего он стал таким.

Ну, то есть его папа бил его маму, а папа его папы бил свою жену, и так далее до самого первого Паркера, жившего еще в Европе, кажется в Ирландии: Майк как-то говорил, что его предки из Ирландии, хотя вообще-то Паркер — английская фамилия (это мне тоже рассказал Майк). Но его папа всегда казался таким славным. Впрочем, пару раз, когда я была у них в гостях, я слышала, как его родители ссорились, а при гостях не ссорились даже мои родители.

И все равно, как я ни стараюсь, не могу представить, что мистер Паркер бьет Майка. Я видела, как он обнимал сына после удачного забега, как хвалил его за хорошие оценки. С другой стороны, Майк всегда казался идеальным парнем, так что, видимо, внешность обманчива.

Но если Майк не перенял это поведение от отца, тогда какое остается объяснение? Может, он просто родился немного не таким, без какого-нибудь крошечного гена, из-за которого вырос агрессивнее других? Может, он понимал, что поступает неправильно, но просто не знал, как по-другому выразить свои чувства.

Получается, он не виноват?

Можно ли сердиться на того, кто совершил ужасный поступок, но не по своей вине?

Можно ли из-за этого от него отворачиваться?

* * *

Сейчас большая перемена, пятница. Майка обвинили пять дней назад. Слухи бушуют.

— В воскресенье будет митинг.

— Как думаете, он придет завтра на «Большую ночь»? («Большая ночь» — это традиция академии Норт-Бэй, вечеринка накануне главного забега в соревновании с нашим соперником — школой Ист-Преп. В ней участвуют даже те, кому предстоит бежать на следующий день, хотя они обычно уходят пораньше, чтобы выспаться.)

— Майка отстранят от занятий.

— Его исключат из школы.

— Университетской стипендии ему точно не видать.

— Вся жизнь псу под хвост!

Ребята, с которыми я ни разу в жизни и словом не перекинулась, подходят ко мне на переменах. Они улыбаются, все из себя печальные и сочувствующие, но в итоге непременно спрашивают, что происходит на самом деле. Девятиклашки, которые раньше и приблизиться ко мне не осмелились бы, наперебой задают разные вопросы. Сложно удержаться от мысли, что ими движет не сочувствие, а желание посплетничать. Интересно, Майка (и Анила, и Кайла) тоже достают бесконечными вопросами? Понятия не имею, я его не видела. Расписание Майка я знаю наизусть, так что мне несложно избегать мест, где он может появиться.

Я начала слушать музыку на переменах, чтобы избежать расспросов и заглушить болтовню в коридорах. Вообще-то нам не полагается в школе ходить в наушниках, но в такой ситуации никто из учителей мне ничего не скажет.

На все вопросы я отвечаю: «Мне не хотелось бы это обсуждать». Это всегда так разочаровывает, как будто у каждого есть право знать, что происходит. Ко мне обращались несколько ребят классом младше, которые всегда приходили к Майку на тренировки, хотя он даже имен их не знал. Интересно, они по-прежнему будут болеть за него?

Раз уж на то пошло, этот ответ: «Мне не хотелось бы это обсуждать» — чистая правда.

Но, оказавшись замешанной в таком скандале, ты, видимо, становишься общественным достоянием, прямо как знаменитость, которую журналисты донимают вопросами о разводе, потому что весь мир считает, что имеет право знать.

Я делаю музыку погромче.

Анил и Кайл на несколько шагов впереди меня, идут по коридору к южному выходу — к нашему столику. Никто не пристает к ним с вопросами.

Они не знают, что я иду за ними. А если знают, то игнорируют меня.

Я не свожу взгляда с пола под ногами, отказываясь даже смотреть на всех желающих сочувственно мне улыбаться и задавать вопросы.

Джуни подходит сзади и берет меня под руку. От неожиданности я подпрыгиваю. Она осторожно вынимает из моих ушей наушники и шепчет:

— Это всего лишь я.

Я смотрю на наши переплетенные руки. Интересно, на смуглой коже, как у нее, сложнее или, наоборот, проще скрыть синяк? Я всегда очень бледная. На солнце в лучшем случае покрываюсь веснушками; в худшем — заливаюсь ярко-розовым румянцем.

— Идем! — Джуни тянет меня к южному выходу, где сразу за дверью стоит наш столик. Ее глаза широко раскрыты, вокруг зрачков тонкая зеленая полоска. — Я хочу сказать, мы там сидели столько же, сколько они, правда ведь?

Я вдруг понимаю, что кроме того дня, когда мы вместе ходили в библиотеку, не знаю, где эту неделю обедала Джуни. Может, она сидела с мальчиками, с Майком? Он был первым, с кем она целовалась, еще в восьмом классе, хоть и сказала, что это не считается, потому что поцелуй был на спор, у всех на глазах, и вообще Майк ей не нравился в этом смысле. Никто, кроме меня, не знал, что до него она ни с кем не целовалась, даже сам Майк. Джуни взяла с меня обещание никому не говорить, и я не говорила.

Когда мы выходим наружу, солнце светит так ярко, что у меня рябит в глазах.

— Я хочу сказать, — добавляет Джуни, — у нас столько же прав на столик, сколько и у мальчиков, скажи?

Она так говорит, как будто Майк проходит через развод, а столик — это ребенок, за опекунство над которым он сражается.

Я расцепляю наши руки. Мне плевать, что на этой неделе я почти каждый день пропускаю обед. Я и близко не подойду к тому столику.

ЕГО ДЕВУШКА

Чтобы вы знали: он никогда не бил меня кулаками. Из-за глаза — теперь, спустя почти неделю, синяк перецвел до желто-серого оттенка — кажется, что все не так, но на самом деле это след от пощечины. Просто на этот раз удар был сильнее.

И бил он меня редко. На самом деле только дважды. В основном хватал, тянул, сжимал. До той первой пощечины я не думала, что это плохо, хоть мне и было больно. Может, он просто не осознает своей силы. Может, это просто страсть. Я не возражала, когда было больно (разве?), потому что он притягивал меня к себе, держал крепче, целовал сильнее.

Сейчас смешно (разве?), потому что даже тогда я бы не назвала Майка ни страстным, ни небрежным. Он методичен, я никогда не встречала человека, который действовал бы так размеренно. Вот даже с бегом: он не просто бросается бежать из начальной позиции. То есть во время забегов — конечно, но перед каждым состязанием он все репетирует пошагово.

Стартовая позиция, кончики пальцев упираются в пол, сразу за линией старта.

Бедра поднимаются.

Первый шаг — Майк пробовал начинать и с правой ноги, и с левой, и хотя он правша, выстреливал быстрее, когда первый шаг был с левой ноги (я сама засекала время на треке после уроков, в том числе и в те дни, когда тренировок не было).

Выиграв забег, он праздновал победу продуманно — вскидывал руки, но лишь на мгновение. Оборачивался поприветствовать занявших второе, третье, четвертое места. Ему рукоплескала вся школа, но он не бежал по кругу, отмечая свой триумф. Когда я спускалась с трибун его поздравить, он не бросался ко мне с восторгом. Только быстро обнимал и целовал в щеку. Он не думал тогда обо мне. Он не думал даже о своей победе — все его мысли были о следующем забеге.

Каждый его поступок был продуманным. Каждый шаг — уже принятым решением.

То, как он пригласил меня на свидание, официально, не дожидаясь, пока мы окажемся на одной вечеринке, с надеждой, что как-нибудь что-нибудь произойдет, как поступило бы большинство парней.

То, как он припарковался за углом моего дома, чтобы мы могли целоваться после третьего свидания, не опасаясь, что нас увидит моя мама.

Даже то, как он в первый раз дал мне пощечину — не слишком сильно, чтобы следа не осталось.

Как я уже сказала, после того вечера в январе я думала, что такого больше не повторится. Так оно и было — в какой-то степени — до второй пощечины в это воскресенье. Он вернулся к другим методам, попроще: тыкал, толкал, хватал — чуть сильнее, чем хотелось бы. Не черно-белое, не плохо и хорошо, а оттенки серого.

Какое-то время я уговаривала себя не замечать (или делать вид, что не замечаю) эти легкие оттенки. Но после Дня святого Валентина больше не могла притворяться, что это происходит случайно.

Майк все делает намеренно.

Конечно, День всех влюбленных мы провели вместе. Мне впервые было с кем отпраздновать четырнадцатое февраля, и я очень этого ждала. Одолжила у лучшей подруги красный топик, но пришлось сверху надеть свитер, потому что на левом предплечье темнели три синяка — их оставил Майк, слишком крепко сжав пальцы.

Я сказала себе, что это неважно, что холодно и свитер все равно пришлось бы надеть.

Потом, когда Майк начал меня раздевать, я ждала, что он проигнорирует синяки. Но вместо этого он поцеловал каждый — методично, один за другим, крепко прижимаясь губами к коже — так, как другой парень прижимался бы к татуировке со своим именем на коже любимой.

— Я люблю тебя.

Он целовал меня не останавливаясь. Он даже это делал аккуратно, будто прочитал руководство о том, в какие места целовать девушек, чтобы им нравилось: за ухом, между ключицами, в веки.

— Я тоже тебя люблю, — ответила я, и это было правдой.

Я любила, когда он целовал меня и держал за руку. Я любила, когда мы вместе шли по улице, когда я садилась к нему в машину. Я любила, когда он вел машину — одна рука на руле, другая у меня на коленке.

Я должна его ненавидеть. Я должна ненавидеть его за причиненную боль. Проблема в том, что я одновременно ненавижу его за то, что он делал мне больно, и люблю за то, как все было, когда он этого не делал.

Все было совсем не так, как в фильмах и книжках, где парни теряли контроль в порыве страсти. Он никогда не просил меня молчать, не умолял хранить его секрет.

Никак не могу решить: это было бы страшнее или нет?

Дело в том, что я его не боялась. Это глупо? Не думаю, что Майк когда-нибудь нанес бы мне серьезную травму. Для этого он слишком осторожен.

Он так осторожен, так систематичен: значит ли это, что он планировал оставить синяк в воскресенье? Конечно, он не мог быть абсолютно уверен, насколько сильно бить; это зависит от меня, от того, как легко я зарабатываю синяки (очень легко, как нежное яблоко), от того, сколько железа я приняла за последние несколько дней, от того, сколько я выпила воды.

Он не все может контролировать.

Может, другая девушка ударила бы его в ответ. Может, другая девушка рассказала бы обо всем сразу — после первого удара, в день, когда он подвернул лодыжку. Может, другая девушка рассказала бы еще раньше, распознала бы в толчках, тычках, хватании тревожные звонки, не стала бы отмахиваться от них как от проявлений страсти. Та девушка не полюбила бы Майка. А если бы полюбила, то разлюбила бы гораздо раньше. Но эта девушка — я — терпела месяцами.

Говорят, что кто-то планирует устроить демонстрацию перед забегом в воскресенье, требовать исключения Майка. Он может потерять все шансы на стипендию. Возможно, его никогда больше не допустят до соревнований.

Я на это надеялась, когда в понедельник пришла к директору Скотт?

Может, стоило подождать, пока закончится сезон, пока выберут стипендиатов.

В конце концов, я столько терпела. Почему нельзя было потерпеть еще немножко?

Но я ни о чем таком не думала, когда заходила в кабинет директора Скотт.

Я думала только об одном: чтобы это закончилось.

ИЗМОТАННАЯ ДЕВУШКА

Я прохожу мимо столика, за которым тусуются популярные ребята. Я смотрю только на машину Хайрама в дальнем конце парковки, думаю, какое облегчение ждет меня там.

Я не курила нигде, кроме его машины. Может показаться, что он наслаждается своей властью — контролирует мой доступ. Но на самом деле свой доступ контролирую я сама. Уверена, Хайрам даст мне все, что я попрошу. Но я решила не просить.

Я иду как можно быстрее, но стараюсь не переходить на бег. Если побегу, привлеку внимание, а мне нужно смешаться с толпой, чтобы никто не заметил, куда я направляюсь. Чувствую себя ребенком, который играет в догонялки: меня вот-вот поймают, надо скорее успеть спрятаться там, где меня не достать.

Я смотрю вниз. На ногах новые кроссовки; я заказала их в понедельник, доплатив за срочную доставку, хотя папа назвал бы это пустой тратой денег.

Но мне нужна была новая обувь, и когда оказалось, что кроссовки велики, все равно надела их. Старые я уже выкинула.

Я чувствую спиной его взгляд. Нет, это глупости. Нельзя почувствовать взгляд. Так говорят только в романах и плохих фильмах. И все равно я знаю, он здесь, где-то позади. Я поднимаю взгляд на парковку и замечаю, как Хайрам выходит из машины. Не помню, когда в последний раз видела его не вмашине, и он кажется мне меньше, чем я помнила. Сантиметров на десять выше меня.

Вокруг толпа, но я с ней не смешиваюсь. Я в середине. Я перехожу на бег. Все равно все на меня смотрят, так какая разница?

Впереди Хайрам открывает рот, но ничего не говорит. А может, я слишком далеко, чтобы услышать. Вместо этого раздается другой голос — сзади. Я слышу, как кто-то ускоряется, чтобы догнать меня: его длинные ноги, широкий шаг, быстрая походка. Я больше не бегу.

Мне все равно его не обогнать.

Нет смысла пытаться.

ИЗМОТАННАЯ ДЕВУШКА ДЕВУШКА С БУЛИМИЕЙ ПОПУЛЯРНАЯ ДЕВУШКА ЕГО ДЕВУШКА

— Майя, — говорит он. Он не повышает голоса. Он знает, что я его слышу.

Я оборачиваюсь.

ДЕВУШКИ ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Понедельник, 10 апреля

ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

Она меня бросит.

Я уверена.

Я же вижу.

Ладно, хорошо, мне всегда кажется, что она вот-вот меня бросит. Особенно ночью. В кровати. Когда не уснуть. Как сейчас. Может, с утра все будет нормально.

А может, на этот раз все не так. Может, на этот раз я не воображаю и она действительно ответила на мое пожелание спокойной ночи не так быстро, как раньше. А когда ответила, то так коротко: «Спокойной». Ни «зайка», ни «целую», ни «сладких снов».

И дело не в последнем сообщении, думаю я, поворачиваясь и (снова) поправляя одеяло. Уже за полночь. Мне вставать через шесть с половиной часов. Если я просплю (снова), то опоздаю (снова). Так вот, я готова поклясться, что Тесс гораздо реже, чем я, начинает разговор. И строит планы. Это всегда делаю я:

— Тесс, может, поужинаем в субботу?

— Тесс, я соскучилась по тебе, пока обедала. (В школе мы никогда не обедаем вместе. Может, если бы я была из тех, кто обедает в школе со своей девушкой, Тесс не собиралась бы сейчас меня бросить.)

— Тесс, ты сегодня после забега такая красивая, я загляделась. (Тесс входит в школьную команду по бегу.)

— Тесс…

— Тесс…

— Тесс…

Минуты бегут, и вот уже до подъема всего шесть часов. Я вот что хочу сказать: кто вообще придумал выражение «не заметил, как заснул»? Засыпать тяжело. Нужны усилия. Концентрация.

А я не могу сейчас сосредоточиться на сне, потому что все мои мысли только о Тесс.

Я была сто лет в нее влюблена, когда мы наконец поцеловались на одной вечеринке. У нее такая идеальная кожа (никогда не видела на ней ни прыщичка) и прическа афро, которая прибавляет ей роста, а с ее ста семьюдесятью она и так ощутимо выше меня. Я-то всего лишь сто пятьдесят с хвостиком. И мои прямые как палки темно-коричневые волосы до подбородка точно ничего к этим сантиметрам не добавляют.

Не могу перестать думать о том, как она со мной порвет. Когда она это сделает. Где. Что скажет. Меня раньше никто никогда не бросал — со мной раньше никто никогда не встречался, так что мое представление ограничено сериалами и статьями из глянцевых журналов.

Перед тренировкой по бегу, вечером в понедельник (уже сегодня): «Дело не в тебе, дело во мне».

После уроков в среду: «Мне нужно время».

Перед уроками в пятницу: «Я влюбилась в другую».

От этих мыслей у меня начинают трястись руки, так что я пытаюсь переключиться на другое: наш первый поцелуй, наше первое свидание (после первого поцелуя), первый раз, когда мы взялись за руки (после первого свидания), первый раз, когда она назвала меня зайкой (после того, как мы взялись за руки), первый раз, когда мы сказали друг другу «я люблю тебя» (после того, как она назвала меня зайкой).

Все у нас было наоборот. Как бы мне хотелось начать заново, теперь по порядку: сперва пойти на свидание, потом взяться за руки, потом поцелуй, потом «я тебя люблю» и только потом всякие зайки и солнышки.

Но мысли о том, что все нужно было делать по порядку, перетекают в мысли о том, что пошло не так, а потом в мысли о том, что Тесс скоро меня бросит, а от этого снова начинают трястись руки. Я знаю, что может их остановить, но мне больше нельзя этого делать.

Это не всегда было проблемой — началось всего пару месяцев назад, но меня никогда нельзя было назвать… беззаботной. Я никогда не была из тех девушек, кому все равно, что о них думают окружающие.

Наоборот, я зациклена, одержима (даже диагноз поставлен) тем, что обо мне думают окружающие. Каждую ночь — не только сегодня — я лежу в постели и повторяю про себя каждое слово, которое сегодня сказала (мне повезло родиться с замечательной памятью, так что я отлично помню, что именно говорила), и гадаю, кого я могла обидеть, что могла сделать не так, какие ужасные последствия ждут меня, мою репутацию, — что, если об этом как-то прознают в Стэнфорде и это повлияет на мое поступление? И пусть до него еще девять месяцев.

Я из тех девушек, кто каждый день за обедом будет осторожно поглядывать на все соседние столики, гадая, что знают люди, чего не знаю я, с абсолютной уверенностью в том, что все вокруг говорят обо мне, смеются надо мной, обмениваются понятными только им шутками и тайными рукопожатиями (метафорическими, конечно), которых я никогда не пойму.

Доктор Крейтер сказала, что дрожь в руках — это предупреждающий сигнал. Так у мамы начинает рябить в глазах, если приближается мигрень. Это называется аурой.

После первого сеанса доктор Крейтер хотела выписать мне лекарства против тревожности (диагноз — генерализованное тревожное расстройство, обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР), самоповреждение), но я умоляла родителей дать мне попробовать справляться без таблеток. Они согласились на испытательный срок в три месяца: три месяца без происшествий — и никаких таблеток.

Доктор Крейтер сказала, что я делала себе больно, чтобы унять тревогу, пыталась таким образом справиться со стрессом. Для папы справляться со стрессом — это найти способ как-то себя занять, чтобы заглушить чувство беспомощности перед всеобщей несправедливостью: каждое утро заниматься йогой или медитировать по вечерам. В отличие от меня, папа решает проблемы способами, приемлемыми с социальной и медицинской точек зрения. Но у папы нет тревожного расстройства — может, поэтому его способы снятия стресса никогда не расстраивают.

Доктор Крейтер сказала, что нам повезло заметить, что я занимаюсь самоповреждением — она это так называет, я же говорю, что режусь, — довольно рано, на что мама разумно заметила (мама у меня всегда разумная), что дело дошло до больницы, а это не похоже на то, что проблема раскрылась рано. Но доктор Крейтер сказала, что такое поведение началось всего за несколько месяцев до начала психотерапии. Она сказала, что некоторые пациенты годами терзают себя, прежде чем обратиться за помощью. Меня подмывало отметить, что «обратиться за помощью» — это не совсем так. Я хочу сказать, я, конечно, явилась в больницу, чтобы мне наложили швы, и, наверное, это можно назвать обращением за помощью. Но я не просила начать психотерапию.

Доктору Крейтер не понравилось наше с родителями соглашение про три месяца. Она отметила, что инциденты происходили не из-за недостатка силы воли (другие симптомы: бессонница, ускоренное сердцебиение, неспособность приходить вовремя, привычка грызть ногти и, конечно же, то, что я дрожу как чихуахуа).

Доктор предположила, что именно высокие планки и труднодостижимые цели привели к тому, что мы имеем.

Я ответила, что поставленные цели и планки меня мотивируют — так было всегда.

Она заметила, что это не домашнее задание и это не то, за что меня следует поощрять или наказывать. Что такое соглашение не даст нам разобраться в причинах, из-за которых я, собственно, и начала резаться.

Я спросила: разве задача терапии не в том, чтобы я перестала резаться?

Он сказала, что все это длилось несколько месяцев, пока не узнали родители. Что помешает мне снова скрыть последствия?

Я пообещала, если это случится снова, я тут же признаюсь.

Я знала, что это сработает, потому что папа очень чтит кодекс чести.

Доктор Крейтер сказала, что мы вовремя заметили, что я занимаюсь самоповреждением, но про тревожность ничего подобного не говорила. Я знаю, что родителей задел тот факт, что доктор поняла, что со мной происходит, почти в ту же секунду, как мы вошли к ней в кабинет, а они, получается, не замечали этого месяцами, может, даже годами. Думаю, отчасти из-за этого они и согласились на мою просьбу о трехмесячной отсрочке, как будто, если это сработает, они докажут доктору, что знают меня лучше. Знают, что мне нравится ставить цели и я не буду врать, достигла я их или нет.

Так вот, я была уверена, что фокус с тремя месяцами сработает. Я ставила себе цели (хотя доктор Крейтер называет их ритуалами), еще когда доктора и в помине не было: я резалась только в ванной, только ночью и только своим верным бритвенным лезвием. Только после того, как закончу домашку, и не важно, как сильно у меня тряслись руки в школе, не важно, как сильно они тряслись в моей комнате, где я мучилась с заданиями по физике. После каждого пореза я протирала лезвие ватным диском, пропитанным спиртом, и промокала порезы салфетками и туалетной бумагой.

Я установила эти правила, и я их не нарушала (если не считать нескольких чрезвычайных ситуаций). Поэтому знала, что проблема не такая уж серьезная, ведь я могла ее контролировать (как правило). Так что была уверена, что смогу придерживаться нового свода правил. Не резаться три месяца. Я была убеждена, что выполню и перевыполню задачу, потому что выполнять и перевыполнять я умела. По крайней мере, умела пытаться.

Когда мне поставили диагноз, папа сказал доктору Крейтер, что он вырастил меня человеком, которому важен наш мир, и что нынешнее положение дел кого угодно приведет к расстройству. Папа сказал, что у него тоже бывают бессонные ночи. Он сказал, что тоже обращался к нетрадиционным способам снятия стресса (под этими словами он имел в виду новые виды йоги и медитации).

— Это вполне естественно, — сказал он. — Сейчас для многих из нас наступило очень сложное время.

Думаю, доктор Крейтер не ожидала, что мои понимающие, прогрессивные родители согласятся на эту трехмесячную сделку, но я могла бы ей рассказать о том, что папа видит мир черно-белым. Хорошее и плохое. Пятерки и единицы. Принятие и отрицание. Резать и не резать.

Папа сказал:

— Вы не знаете мою девочку так, как знаю ее я. Она меня не подведет.

Это было полтора месяца назад.

Я прошла полпути до цели без единого инцидента.

Со мной все нормально, по большей части.

Ну, нормально для меня.

АКТИВИСТКА

Мои родители очень понимающие. Они гордятся тем, что поддерживают ЛГБТ. Однажды, когда с нами ужинал папин коллега и я вскользь упомянула о своей девушке, он сказал что-то вроде того, что моя сексуальная ориентация сейчас в тренде. Это было так унизительно. Так пренебрежительно. Как будто я вырасту и перестану быть тем, кто я есть.

Это привело к одной из моих самых долгих речей: о тех, кто судит людей по возрасту, по внешности, по тому, откуда они. Об идиотских, жестоких и устаревших стереотипах.

Папа не остановил меня, не сказал ничего о том, что я грубо разговариваю с важным гостем.

Я буквально вскочила с зажатой в руке вилкой.

Тот коллега поднял руки вверх, признавая поражение:

— Я не имел в виду ничего такого!

Я покачала головой. Ну конечно же он что-то имел в виду. Все имеют что-то в виду, когда решают высказаться. Утверждая, что не имел в виду ничего такого, ты на самом деле просто пытаешься увильнуть от ответственности за то, что кого-то оскорбил. Вот как многие говорят «без обид» прямо перед тем, как сказать что-нибудь отвратительное и наверняка обидное.

— Не нужно делать вид, что я слишком бурно отреагировала. Я всего-навсего ответила вам.

Я видела, как на другом конце стола папа пытается спрятать улыбку. Он был доволен моей вспышкой гнева. Это он научил меня отстаивать свое мнение. Он всегда любил меня провоцировать — ему нравится, когда есть с кем поспорить. Папа гордится тем, что я не отступаюсь от своих принципов, потому что именно он их мне привил. Он хочет, чтобы я стала адвокатом по правам человека, когда вырасту, совсем как он. Папа начал учить меня спорить с самого детства, используя все то, во что так твердо и ошибочно верят маленькие дети, потому что не могут даже вообразить, как все обстоит на самом деле. Вот, например, одно из моих самых ранних воспоминаний: он взял фонарик и сказал, что я не смогу добежать до другого конца комнаты раньше лучика света.

— На старт, — начал он, — внимание… — Папа поднял фонарик, держа палец на кнопке. Я нахмурилась, приготовилась бежать изо всех сил. Как может этот маленький фонарик быть быстрее меня? Я была уверена, что выиграю. — Марш!

Конечно, я проиграла. А папа воспользовался возможностью, чтобы рассказать мне о скорости света.

Папа все любит превращать в Урок с большой буквы.

КРУТАЯ ДЕВУШКА

В понедельник в школе ко мне подходит Тесс. Я опаздываю на классный час. Пару недель назад родители долго разговаривали с моей классной руководительницей, — оказывается, не приди я к началу занятий еще пару раз, и мне светила бы отработка, но теперь миссис Фрош не отмечает моих опозданий. Она понимает, что я пытаюсь попасть в школу вовремя. Пятерка за старания, все вот это. Не то чтобы я хочу опаздывать. Мне всегда достается худшее место на парковке. Хотя нет, не худшее. У Хайрама Бингхема хуже.

Тесс тогда была поражена, что мне не назначили отработку. «Да тебе и убийство простят!» — воскликнула она с уважением.

Я пожала плечами, будто это все ерунда, будто со мной постоянно случается что-нибудь классное. Я не собиралась объяснять ей, что настоящая причина — мое обсессивно-компульсивное расстройство.

— Что за чушь! — возразила я, когда доктор Крейтер принялась настаивать, что кроме всего прочего у меня еще и ОКР. — От ОКР я бы приходила раньше, а не вечно опаздывала!

Доктор Крейтер объяснила, что ОКР может выражаться по-разному, и хотя в массовой культуре мы в основном видим людей с очень определенным набором симптомов — организованность, четкость, собранность (ничем из этого я похвастаться не могу), иногда из-за ОКР человек часто опаздывает и не может правильно распределить время, чтобы все успеть.

К счастью, эти симптомы позволяют мне выглядеть крутой и беззаботной. Тесс никогда ни о чем не подозревала.

Она подбегает ко мне в коридоре как раз когда звенит звонок на первый урок (я пропустила весь классный час). Я смотрю, как с каждым шагом пружинят ее кудри.

— Поверить не могу, что ты мне не рассказала! Я понимаю, конечно, но мы же договорились — никаких секретов. Хотя ты, наверное, считала, что это не твой секрет, да?

— О чем ты?

Тесс закатывает глаза:

— Не строй из себя дурочку. Больше нет смысла скрывать.

Господи! Наверное, кто-то узнал о порезах и моем диагнозе. И, конечно, рассказал Тесс. И теперь она в ярости, что я скрывала от нее такой большой секрет. К концу дня это разлетится по всей школе.

Я сжимаю ладони в кулак. Доктор Крейтер сказала бы, что я накручиваю себя, строю предположения без каких-либо доказательств.

Меня так и тянет просто спросить Тесс, о чем она говорит, но это прозвучит растерянно, а я хочу казаться крутой. Так что я разжимаю кулаки, складываю руки на груди и говорю:

— Если я дура, то, поверь мне, это не нарочно.

В ответ Тесс сама скрещивает руки на груди. У нее грудь небольшая (в отличие от моей), а руки такие длинные, что она может их переплести, а потом обвить ими шею — это сложно описать, но выглядит прикольно. На ней черная безрукавка с высоким горлом (на мне бы она выглядела ужасно). Тесс хлопает большими карими глазами. Она никогда не выходит из дома не накрасив ресницы.

— Ты правда не знаешь?

Я смотрю на ее длинные ресницы.

— О чем не знаю?

Она качает головой:

— Видимо, она это от всех скрывала.

Снова звонок. Последний призыв на первый урок. Я не могу опоздать на первый урок, уже пропустив классный час. Договор родителей с миссис Фрош не распространяется на отсутствие на уроках.

— Я побегу, — говорю я, делая вид, что мне не хочется остаться и поговорить с ней еще. — Напиши мне.

Тесс снова качает головой:

— Про такое в сообщениях не пишут.

Я встаю на цыпочки, чтобы поцеловать ее в щеку (такая беззаботная, такая спокойная). Какой-то парень присвистывает, и я закатываю глаза (крутых девушек вроде меня не волнуют идиоты вроде него) и припускаю к классу химии, не давая Тесс сказать что-то еще.

Тесс призналась мне в любви в сообщении. Так что, о чем бы она ни говорила, все, видимо, очень плохо — на уровне, скажем, расставания, — раз считает, что об этом не пишут. Если бы я была такой крутой, как притворяюсь, порвала бы с Тесс прежде, чем она порвет со мной. Но это не так, поэтому я не буду.

На физике мистер Чапник неожиданно радует нас контрольной. Ура-ура. В классе так тихо, что всем слышно, как вибрирует мой телефон — одно сообщение, второе, третье.

— Что за шум? — наконец взрывается мистер Чапник.

Я наклоняюсь вытащить телефон из сумки.

— Я отключу звук, — обещаю я, но мистер Чапник выхватывает мобильник у меня из рук, не дав даже взглянуть на экран.

— Выключить до конца урока! — говорит он, вырубая его полностью.

Класс хихикает. Некоторые парни подмигивают мне, как будто впечатленные моей дерзостью: переписываться в классе строго запрещено.

Я подмигиваю в ответ. Нельзя показывать, что я сгораю от стыда.

* * *

Когда после урока ко мне наконец возвращается телефон, я с удивлением вижу, что, кроме двух посланий от Тесс с сообщением: «Позвони мне, надо поговорить» (это она так подводит к расставанию?), мне написала мама: «Позвони, когда будет свободная минутка, солнце».

Черт. Видимо, миссис Фрош позвонила, потому что я не просто опоздала на классный час, а пропустила его совсем. Теперь даже ОКР не спасет меня от отработки.

Интересно, как это? Я никогда раньше не отрабатывала занятия. Может, все как в кино, и я познакомлюсь с ребятами, которых едва знаю, мы будем танцевать, и курить травку (наверняка там будет Хайрам Бингхем, он, думаю, из отработок не вылезает), и полюбим друг друга, и получше узнаем самих себя.

А может, мы просто будем сидеть за партами без телефонов и ноутбуков, умирая со скуки, нехотя делая домашку, потому что больше заняться нечем.

Я не звоню маме после физики. Мистер Чапник задержал меня на переменке, чтобы прочесть лекцию об использовании телефона, и если я не поспешу, то опять опоздаю на урок, историю Европы. История Европы мне очень нравится (в отличие от физики), а мисс Смит (в отличие от мистера Чапника) нравлюсь я, так что я не хочу ее подводить.

Я не могу себе позволить разбрасываться союзниками, особенно если миссис Фрош к ним больше не относится.

Звенит звонок. Последний призыв на второй урок. Надо будет позвонить маме на большой перемене.

ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

После четвертого урока я собираю вещи и направляюсь к нашему обычному обеденному столику.

Я с девятого класса обедаю в одной и той же компании. У нас уже, наверное, мало общего, но никто никогда не предлагал изменить традиции.

И эта традиция поможет мне избежать встречи с Тесс и ужасных новостей, которыми она так жаждет со мной поделиться.

Серьезно, о чем таком «не пишут», если не о расставании?

Но… она же не успеет бросить меня на переменке, правда?

Логичнее подождать с этим до конца уроков, когда у нас будет возможность все обсудить.

А может, и нет, сегодня понедельник: может, Тесс не захочет начинать неделю на такой ноте. Может, она подождет до пятницы и у меня будет время пострадать на выходных. Она не бросит меня в субботу, потому что это прямо накануне «Большой ночи», ежегодной общешкольной вечеринки, а в воскресенье у нее забег, она не захочет отвлекаться. Выходит, что Тесс бросит меня в следующий понедельник, а раз так, то проще сделать это сегодня.

Руки дрожат. Я сжимаю их в кулаки, как этим утром, но от этого они только начинают чесаться.

Все глазеют на меня, пока я иду по коридору. Доктор Крейтер говорит, что это только в моем воображении. Она говорит, что никто на меня не глазеет. Она говорит: «Окружающие думают о тебе намного меньше, чем тебе кажется». А как же мальчишки, что корчили рожи, когда мы с Тесс шли по коридору, держась за руки, или тот парень, который при виде нас присвистнул сегодня утром?

Каждый раз, когда такое случается, я закатываю глаза, как будто это все ерунда. Иногда я даже высказываю все, что думаю. Но потом, ночью, пытаясь заснуть… Я как будто снова слышу их. И иногда невольно думаю, каково это — быть гетеро. Тогда бы на меня никто не пялился.

С другой стороны, они бы, наверное, нашли другой повод. Даже до своего камингаута я была уверена, что привлекаю внимание. Доктор Крейтер сказала бы, что это тоже плод моего воображения.

А папин коллега? Я его пропесочила — запросто! — и папа был страшно горд. Но это не помешало мне потом беспокоиться, что я навлекла на него неприятности. Конечно, папа сказал бы, что я поступила правильно и ему все равно — но вдруг он потеряет работу? Папа сказал бы, что принципы важнее работы. Он сказал бы, что все равно не захотел бы работать на человека, который способен уволить за такое. Но что, если у нас не будет хватать денег на мое образование, на уплату налогов, даже на еду?

Я вытаскиваю из кармана телефон, чтобы написать лучшей подруге: «Не хочешь прогулять обед и поболтать?», хотя знаю, что она пропускает обед только для того, чтобы побольше позубрить. Может, мне удастся убедить ее сделать исключение, только на этот раз? Но не успев напечатать ни слова, я слышу голос Тесс. Телефон возвращается в карман.

— Давай сегодня пообедаем вместе, — предлагает она.

Мы давным-давно договорились, что не станем теми, кто бросает друзей, как только заводит отношения. Моя лучшая подруга начала игнорировать наши с ней планы буквально в тот же день, как сошлась со своим парнем. Она даже не всегда предупреждала, иногда просто не приходила на встречу. Так что, как бы мне ни хотелось каждую свободную секунду проводить с Тесс, я заставляла себя обедать там же, где и всегда. Почему она внезапно решила это изменить?

Разве что действительно собирается успеть бросить меня на переменке.

Я мотаю головой, засовываю руки в карманы и говорю:

— Не могу.

Я жду, что Тесс скажет мне: «Конечно можешь, никто не запрещает тебе разок посидеть за другим столиком», но, к моему удивлению, она кивает:

— Понимаю.

Должно быть, ей жаль меня. Она продолжает:

— Никогда не знаю, что говорить в таких случаях.

Слова вырываются у меня, прежде чем я могу их остановить:

— Тогда не говори ничего! Пожалуйста.

Я отвратительна сама себе, я как будто умоляю. Неужели еще только утром я умудрялась притворяться крутой?

Тесс качает головой:

— Я должна что-то сказать. Я должна что-то сделать! Нет, мы должны что-то сделать, разве не так?

Я киваю. Может, так принято говорить, чтобы разрыв выглядел не только ее решением.

Тесс продолжает:

— Просто скажи ей… Я не знаю. Скажи, что я о ней думаю, наверное.

Кому сказать? Мне? Она говорит обо мне в третьем лице? Так ей легче меня бросить?

Тесс наклоняется меня поцеловать. От неожиданности я отшатываюсь, прежде чем наши губы успевают соприкоснуться. Кто целует девушку перед тем, как бросить?

— Мне надо идти, — говорю я, поворачиваясь к выходу. — Меня ждут за нашим столиком.

Тесс следует за мной, и сочувствие на ее лице сменяется гневом:

— Ты будешь сидеть с ними?

Я пожимаю плечами:

— Я всегда с ними сижу.

— Но я думала, что сегодня… — Она качает головой: — Поверить не могу!

На ее лице такое отвращение, что я застываю на полпути.

— Чему поверить?

— Ты же не на его стороне, правда?

— О чем ты говоришь? — спрашиваю я в полном недоумении.

— Все понятно. — Тесс скрещивает руки на груди. — Ты решила так все обставить, типа презумпция невиновности, ее слово против его, нет никаких доказательств… Как будто она сама по себе не доказательство! Как ты можешь с ней так поступить?

— С кем поступить и как? — Я засовываю руки в карманы еще глубже. Я хочу, чтобы этот разговор закончился. Я хочу наружу, за наш столик, где болтают парни. Они такие шумные, что никто не услышит, как у меня бьется сердце.

— Говорят, это продолжалось довольно долго, — выплевывает Тесс. — Знаешь, будь ты хорошей подругой, заметила бы давным-давно. Наверняка были звоночки!

Все в коридоре остановились и уставились на нас. На меня. Это не паранойя, как говорит доктор Крейтер. Я не накручиваю, все действительно смотрят.

— Мне надо идти, — выдавливаю я. Мой голос звучит совсем тихо. Неуверенно.

— Я как будто тебя совсем не знаю, — качает головой Тесс. — Все кончено.

Боже, боже, поверить не могу, что это действительно происходит. Сейчас. Посреди школы. На глазах у всех. Ни в одном из катастрофических сценариев, которые клубились у меня в голове, я не воображала такого кошмара.

— И ты ничего мне не скажешь? — спрашивает Тесс. Она не знает, чего мне стоит стиснуть зубы, чтобы они не клацали.

Так что я так и стою молча, пока Тесс разворачивается и уходит.

* * *

Пульс так участился, что напоминает не биение, а скорее непрекращающийся рев.

«Считай от ста до одного», — говорю я себе. Это посоветовала доктор Крейтер. Еще она предлагала зажимать в кулаке кубик льда, чтобы имитировать дискомфорт от пореза, или маркером разрисовать место, которое я хочу разрезать, или разорвать лист бумаги на мелкие клочки, или съесть что-нибудь кислое. Но из всего этого я пробовала только считать, потому что это проще всего.

Я вдавливаю пальцы глубоко в карманы джинсов. Сквозь ткань чувствую, как ногти вонзаются в кожу. Я резала только верхнюю часть бедра, где никто не увидит. Когда мы с Тесс были вместе, я раздевалась в темноте и немедленно ныряла под одеяло, чтобы она не заметила шрамы.

Но теперь об этом можно не переживать.

Я должна пойти к медсестре, если почувствую желание резаться, — таков был уговор. Но медсестра позвонит маме, мама позвонит доктору Крейтер, доктор Крейтер назначит внеочередной сеанс. Она снова поднимет вопрос лекарств, групповой терапии. Папа будет разочарован, что я не смогла выполнить свою часть сделки. Я подведу его, как тогда, в прошлом полугодии, когда получила восемьдесят девять баллов за тест по физике (восемьдесят девять баллов — граница между пятеркой с минусом и четверкой с плюсом. Те, кто получает четверки с плюсом, не попадают в Стэнфорд).

Я бегу через парковку к своей машине. Кое-как открываю дверь и захлопываю ее за собой.

Мои дрожащие руки сами тянутся к бардачку. Я чувствую себя так же, как чувствовала (или чувствую — уже в настоящем времени?) всегда перед тем, как начать резать: как будто я парю над своим телом, не управляя им, наблюдаю за происходящим. Доктор Крейтер называет это трансом.

Раньше я на всякий случай хранила в бардачке запасное лезвие, но выкинула его, потому что родители попросили меня выкинуть все, чем я резалась, и я пообещала. Таков был уговор.

Я открываю бардачок. Он набит до отказа: инструкции, которые прилагались к машине, салфетки, батончик мюсли, водительские права, бог знает что еще. Я перебираю все это, пока не нахожу наконец зеркальце. Маленькое зеркальце в коробочке с румянами, хотя я ими никогда не пользуюсь.

Узнав о том, что я режусь, мама решила избавиться, кажется, от всех острых предметов в доме: от каждой бритвы, каждого кухонного ножа, каждой пары ножниц. Сказала, что не хочет, чтобы меня что-то спровоцировало. Я подумывала предложить ей отремонтировать ванную, потому что резалась только там и знакомое окружение может спровоцировать меня гораздо сильнее, чем ножи или ножницы, которыми я никогда не пользовалась, но в итоге решила промолчать.

В конце концов папа заметил, насколько непрактично избавляться от всех острых предметов в доме. Кроме того, я никогда не резалась ничем, кроме старомодных бритвенных лезвий, и я их выкинула, как и обещала. Так что мне разрешено отрезать себе еду и (спустя пару недель примерного поведения) брить ноги. Кодекс чести и все вот это.

В первый раз это случилось в декабре. Полугодовые экзамены. До выпускных оставалась всего пара месяцев. Мне нужно было заниматься все выходные. Папа планировал устроить демонстрацию за права мигрантов в городе и был разочарован, что у меня не получится присутствовать. Они с мамой ушли протестовать, я осталась дома одна, вся на взводе. Я чувствовала себя виноватой, что не смогла пойти с родителями. После нескольких часов непрерывных занятий слова со страниц учебников и экрана компьютера плыли у меня перед глазами, но нужно было продолжать, иначе зачем я осталась дома? Только вот мне никак не удавалось сосредоточиться. Я попыталась сделать перерыв, но не смогла усидеть на месте: ни посмотреть телевизор, ни почитать у меня не вышло. Мое сердце билось, как птица в клетке, которая так металась, что, казалось, могла улететь, несмотря на преграду. Руки тряслись так, что я думала, взорвусь от скопившейся во мне энергии.

И я зашла в ванную у родительской спальни. Взяла из шкафчика с лекарствами одно из папиных старомодных бритвенных лезвий. Он каждый месяц вставляет новое лезвие в блестящую хромированную бритву. Говорит, только так можно добиться действительно гладкого бритья. Я забрала лезвие к себе в комнату. Я видела, как это делают по телевизору, читала в книгах. Хотя я была дома одна, заперла дверь. Стянула штаны и сделала небольшой порез на внутренней стороне бедра.

И мне стало лучше.

Я ощутила прилив облегчения, как будто вся та энергия наконец нашла выход. Сердце перестало так сильно биться, руки больше не дрожали. Я могла чувствовать только одно: боль — и с облегчением сосредоточилась на ней, и только на ней.

Все это звучит гораздо проще, чем есть на самом деле. По правде, порезать себя было не так-то просто. По крайней мере, в первый раз. Я была удивлена, сколько силы нужно прилагать, как долго сопротивляется кожа. На ум приходили все случайные порезы: о бумагу, о соскользнувший нож, о бритву во время бритья ног. Это никогда не казалось сложным. Совсем наоборот, обычно все происходило даже слишком легко. Но я была терпелива и в итоге нажала достаточно сильно, чтобы порезать кожу. Я подумала о хирургах: они не колебались перед тем, как сделать разрез.

Мне не было страшно при виде крови. Я даже не вздрогнула, увидев на коже красный ручеек. Знаете, как в кино один персонаж паникует, а другой дает пощечину и первому персонажу становится легче? Вот это и случилось. Порез успокоил меня.

Потом я промыла рану перекисью и заклеила пластырем. Вытерла лезвие спиртом и спрятала под матрас. Порез был небольшой, и вряд ли остался бы шрам, но мало ли. На следующий день я купила в аптеке бутылку перекиси, пузырек медицинского спирта и пакет ватных шариков. Всем этим я пользовалась каждый раз, когда резалась. Я даже купила дополнительный набор, а с ним и запасное лезвие в бардачок.

Сейчас я открываю дверь машины и с силой швыряю зеркало на землю. Мама как-то говорила, что разбитое зеркало сулит семь лет неудач.

Не уверена, как можно стать еще неудачливее.

Я никогда не резалась ничем, кроме лезвий, никогда не заглядывалась с тоской на острые предметы, никогда не гадала, чем проткнуть кожу.

Но отчаянные времена требуют отчаянных мер.

Только от осознания того, что я собираюсь сделать, становится спокойнее. Я больше не дрожу, сердцебиение замедляется. Я наклоняюсь подобрать зеркало.

Куда нанести порез? Можно расстегнуть штаны и порезать верхнюю часть бедра, но в машине проще приподнять футболку и порезать живот, скажем чуть ниже пояса. Но тогда джинсы будут весь день натирать порез, и кровь может просочиться сквозь ткань, а на мне белая футболка. Будет заметно.

Уродливая коричневая машина Хайрама Бингхема стоит сразу за моей. Только у него парковочное место хуже, чем у меня. А зачем ему парковаться близко к школе, раз он все равно не ходит на уроки?

Я слышала, что Хайрам может достать всякое. Чтобы успокоиться, чтобы взбодриться. Чтобы легче засыпать по ночам, чтобы не клевать носом над учебниками.

Но я понятия не имею, как это работает. Есть какой-то секретный пароль, способ попросить, не проговаривая, что именно тебе нужно? И вообще, что, если кто-то увидит, как я подхожу к его машине, стучусь в окошко? Что, если кто-то догадается, что я псих?

Я мотаю головой. Доктор Крейтер сказала, что ей не нравится слово «псих», но это не мешает мне его использовать.

В конце нашего первого сеанса она порекомендовала мне начать принимать препараты для снятия тревожности и стресса. Она психиатр, а не психолог, так что может и выписывать таблетки, и давать советы, и практиковать терапевтические беседы. Думаю, в больнице ее порекомендовали нам специально — очевидно, доктора считали, что мне нужны препараты. Так что с самого начала я беспокоилась, что, раз доктор Крейтер может назначать медикаменты, она, скорее всего, предлагает их всем пациентам, как хирурги часто предлагают хирургическое вмешательство для решения проблем, потому что этот способ им знаком лучше других.

Если честно, доктор Крейтер рекомендовала не только таблетки. В дополнение к еженедельным терапевтическим беседам она посоветовала мне посещать собрания группы поддержки для подростков, страдающих от тревожности, ОКР, занимающихся самоповреждением. Мама думала, что это хорошая мысль, но мне удалось убедить ее (точнее, папу), что мы обсудим это снова по истечении нашего трехмесячного договора. Встречи с такими же резателями, как я, определенно не то внеклассное занятие, которое станет плюсом при поступлении в университет, и к тому же они отнимут у меня время, которое можно провести с пользой. Но я пообещала, что, если не смогу выполнить свою часть сделки, мы вернемся к вопросу таблеток и групп поддержки.

Я была уверена, что смогу продержаться три месяца. Я думала, что перспективы приема лекарств и дополнительной поддержки будет достаточно, чтобы меня мотивировать, как мысль о поступлении в Стэнфорд мотивировала меня написать десятки тестов для подготовки к выпускным экзаменам. Я правда считала, что будет достаточно поставить цель, потому что раньше это всегда срабатывало (по большей части).

Но это было до того, как Тесс порвала со мной на глазах у всех.

Я все еще считаю. Минус двести семьдесят шесть.

Я оставляю зеркало на асфальте у машины и зарываюсь в сумку на пассажирском сиденье. Под учебниками и темными очками я нахожу кошелек.

Это ненадолго, только пока я не смирюсь с расставанием. Это не таблетки, которые нужно принимать всю жизнь. (Да, доктор сказала, что постоянно их принимать не придется, но я ей не верю. Она как наркодилер, который толкает дурь, утверждая, что это не вызывает привыкания, хотя прекрасно знает, что на нее можно подсесть.)

Выходя из машины, я наступаю на зеркало, чтобы раздавить осколки в бесполезную стеклянную крошку. А когда поворачиваюсь к задней части парковки, машины Хайрама там нет.

Я одна.

АКТИВИСТКА

За ужином мама серьезно смотрит на меня:

— Нам нужно кое-что обсудить.

Черт. Я совсем забыла про мамино утреннее сообщение.

— Прости, что не позвонила. День сегодня был тяжелый.

После обеда я вернулась на уроки, но ни с кем не разговаривала. Я знала, что все смотрят на меня, шепчутся о том, как Тесс порвала со мной прямо в школьном коридоре — самое позорное расставание за всю историю академии Норт-Бэй. К счастью, миссис Фрош (она ведет английский) посадила нас писать сочинение, так что в классе стояла тишина и я могла не сводить глаз с тетради. Потом у нас информатика, где каждый сидит в своей кабинке и учится кодить (половина из нас и так это умеет). На переменках я прячусь в ближайшем туалете. После последнего звонка мчусь к машине и еду прямо домой. Раньше я ждала свою лучшую подругу, чтобы подвезти ее до дома — у нее нет своей машины, — но она теперь ездит только со своим парнем (как раз один из примеров того, как она не предупредила меня об изменении планов). Было так просто замкнуться в себе на весь вечер, что я задумалась, почему так редко это делаю.

Мы втроем — мама, папа и я — ужинаем за маленьким столом на кухне. У нас дома ужин редко бывает просто ужином. Иногда это стратегическое совещание, посвященное тому, что заботит маму на данный момент, или грядущей папиной речи. Мне было восемь, когда папа впервые взял меня с собой на митинг за права женщин. Точнее, это первая акция протеста, которую я помню. У нас есть фотографии, где мне два года и я нахожусь на митинге в защиту однополых браков, но я этого не помню. На фотографии я сижу у папы на плечах. Он широко улыбается.

Иногда ужин — это возможность обсудить мою нагрузку, разобраться, есть ли у меня свободное время на дополнительные занятия, что можно заменить, что убрать. Мы с папой спорим, есть ли необходимость в моем членстве в школьном сообществе «ЛГБТ+». Папа убежден, что мы там больше общаемся, чем отстаиваем интересы.

Иногда ужин — это возможность обсудить мою успеваемость и экзамены и сравнить мои оценки с оценками какого-нибудь выпускника Норт-Бэй, которого или которую только что приняли в Стэнфорд. Сейчас апрель, так что выпускники как раз получают ответы из университетов. Хотя пара ребят подали заявки заранее, осенью, и мы долго обсуждали за ужином, стоит ли мне поступить так же. Папа за, но мама хочет, чтобы я рассмотрела еще какие-нибудь варианты.

Не представляю, во что превратится сегодняшний ужин. Может, они узнали, что Тесс меня бросила. Может, они слышали, как я выбежала на парковку и проторчала в машине всю большую перемену. Может, они знают, что я опоздала на пятый урок, английский, потому что все еще сидела в машине и считала. Пока не досчитала до минус восьми тысяч двух.

Нет, не может быть. Мама написала мне до того, как все это случилось.

— Как Майя? — спрашивает она.

Иногда мама решает поговорить о погоде или прочей ерунде перед тем, как папа перейдет к более серьезной теме. Вопрос о том, как поживает моя лучшая подруга, один из ее любимых.

Я пожимаю плечами:

— Я ее сегодня вообще не видела.

После обеда я успела заметить сообщение от Майи о том, что она будет учиться всю большую перемену, но ответить у меня руки не дошли. В последнее время нам часто случалось за весь день не перемолвиться ни словом. Иногда мне кажется, что я зову ее лучшей подругой только по привычке.

Мама кивает:

— Значит, она была в кабинете директора. Или ее отправили домой?

— Зачем ее отправлять домой?

И зачем вообще Майе ходить к директору? Ее нельзя назвать хулиганкой.

Мама озабоченно хмурится:

— Милая, ты не слышала? Я подумала…

— Что подумала?

— Понимаешь, мама Майи, миссис Альперт, позвонила мне, и я, конечно, пообещала сделать все, что в моих силах, чтобы помочь…

— Помочь с чем?

Мама берет салфетку с колен и складывает на столе. Она поела, но вставать из-за стола не собирается.

— Ты не слышала?

— Что не слышала?

Мама делает паузу.

— Я была почти уверена, что слухи уже разлетелись по школе, но, возможно, директору Скотт все-таки удалось сдержать их распространение…

— Как будто бы Майе есть чего стыдиться! — вставляет папа.

Мама глубоко вздыхает:

— Жаль, что тебе приходится слышать это от меня, но, возможно, оно и к лучшему… Майя говорит, что Майк бьет ее.

Я сжимаю вилку в кулаке:

— Что?

— Насколько я знаю, этим утром она пришла в школу с подбитым глазом.

Обычно я с презрением отношусь к фразам типа «она кипела яростью», потому что клише — фу, но могу поклясться, что я действительно вскипела обжигающей яростью. Я смотрю на папу. Похоже, что он тоже едва сдерживает злость.

Мама наклоняется над столом и кладет свою ладонь поверх моей. Когда она заговаривает, ее голос звучит ровно и примиряюще, как будто я лошадь, которую она не хочет спугнуть. Мама умеет сохранять спокойствие в сложных ситуациях.

— Я не знаю всех деталей. Но когда мама Майи позвонила, чтобы попросить выступить в поддержку, я немедленно согласилась. Она знает, что я в этом понимаю. В организации акций, я имею в виду, не в домашнем насилии.

Мама добавляет:

— Я планирую устроить собрание для родителей. Обсудить, как лучше говорить об этом с детьми. Не все готовы обсуждать столь сложные темы так открыто, как мы с твоим папой.

Я киваю:

— Хорошая идея. — Слова вытекают медленно. Мне сложно сосредоточиться, в ушах крутится фраза: «Майя говорит, что Майк бьет ее».

Папа швыряет вилку на стол.

— Хорошее начало, — поправляет он. — Но сейчас есть вещи поважнее обсуждения наших чувств. — Его голос в отличие от маминого нельзя назвать спокойным.

— Аарон, в таких ситуациях очень важно учить детей проговаривать и правильно выражать свои эмоции. — У мамы магистерская степень по специализации «социальная работа».

— А еще важнее в таких ситуациях учить детей действовать. Ты подумай, они же сегодня даже не отправили мальчика домой! — С каждым словом папин голос становится все громче. — Он ходил на уроки как ни в чем не бывало. Даже не пропустил тренировку!

Незачем спрашивать, откуда папе так хорошо известно, что сегодня делал Майк. Как и мама, папа очень неравнодушный человек.

Мама склоняет голову набок.

— Может, мне стоит побеседовать с Паркерами, — задумчиво говорит она.

— С родителями Майка? — спрашиваю я.

— Это, должно быть, тяжело для всей семьи, — продолжает мама. — Не думаю, что они знают, как поговорить с сыном о его поведении…

— Мама, ты что, правда думаешь, Паркеры поверят, что Майк мог так поступить? Они обожают его и никогда не поверят, что их сын мог ударить Майю.

Конечно, они не одни такие. Все обожают Майка. Если бы в академии Норт-Бэй выбирали короля бала, Майк становился бы им каждый год. Даже я бы за него проголосовала. В прошлом году, когда я организовывала митинг, требуя повышения зарплат школьному персоналу, он приходил на каждую встречу и убедил всю команду по бегу участвовать.

Но, конечно, я верю своей подруге.

Мама говорит:

— Но если у Майи виден синяк, как родители Майка могут отрицать случившееся?

Я медлю с ответом. Папа считает, что мама идеалистка, а он реалист и поэтому их брак так хорошо сложился. Я представляю, как сейчас проходит ужину Майка: он и его младший брат сидят друг напротив друга, их родители по обе стороны стола. Полагаю, они ужинают в гостиной или столовой, точно не на маленькой кухне, и точно не едят каждый своей вилкой из общего котла вместо того, чтобы разложить ужин по тарелкам.

Может, Майк говорит, что это была случайность.

А может, и нет, потому что тогда придется признать, что это вообще произошло.

Может, он говорит, что это был не он, а кто-то другой. Но кто? И почему? Все знают, что Майк и Майя встречаются.

Впрочем, вполне возможно, что его родители даже не потребовали объяснения. Они, наверное, сочли, что Майя просто запуталась, или преувеличивает, или хочет привлечь внимание. Они, наверное, говорят, что ей нужна помощь: доктор, психотерапевт, госпитализация.

Может, даже медикаменты.

Даже если Майк признался, я уверена, его мама ужом извернется, лишь бы придумать оправдание:

«Он не виноват»,

«Он просто не рассчитал силы»,

«Ему в последнее время так тяжело»,

«Он ведь замечательный мальчик».

Я мотаю головой. Почему я думаю о том, что сейчас творится в доме у Майка? Я должна думать о Майе. Она, наверное, сейчас ужинает со своей мамой. Миссис Альперт, наверное, засыпала ее вопросами:

«Сколько это продолжалось?»,

«Почему ты не рассказала раньше?»,

«Ты уверена, что это была не случайность?».

Как и все остальные, миссис Альперт обожает Майка.

Если честно, меня тоже это все интересует. Но я никогда не стану расспрашивать Майю, как миссис Альперт. Мама Майи ее с ума сводит.

— Как выяснилось, это длилось несколько месяцев, — рычит папа.

Я сую руки под бедра, чтобы папа не видел, как они трясутся.

— И, — продолжает он, — они могут и не исключить его. У школы не прописан протокол на такие случаи.

— Как это не прописан протокол? — Мама с отвращением качает головой. — В школьной памятке четыре страницы посвящено кибербуллингу, а на этот счет ничего?

В первый день занятий в девятом классе вместе со школьной памяткой нам раздали устав академии Норт-Бэй. Он был испещрен словечками вроде «уважение» и «сообщество». В нем говорилось, что насилие среди учеников недопустимо. Должно быть, имелись в виду мальчишеские драки и девчоночьи скандалы. Того, что сделал с Майей Майк, эти правила, скорее всего, не предусматривали.

— Ты же знаешь, как это работает, Фи, — говорит папа (так он зовет маму — Фи). — Они не видели необходимости прописывать протокол для того, что никогда не случалось.

— Того, что, насколько мы знаем, никогда не случалось, — парирует мама.

Пусть наша школа гордится тем, что воспитывает в своих учениках уважение друг к другу, но нельзя забывать, что это частное заведение, которое существует за счет платы за обучение и пожертвований, так что ей требуется сохранять идеальную репутацию для того, чтобы привлекать новых учеников и их деньги. Я пытаюсь представить себе следующее заседание попечительского совета Норт-Бэй, где будут решать, что лучше для репутации школы — исключить Майка или замять эту историю.

Поверить не могу, что меня настолько расстроило расставание с Тесс. На таком фоне наш разрыв — ерунда (я так не чувствую, но все понимаю).

Господи, Тесс!

Вот о чем она говорила в коридоре.

Когда она сказала: «Мы должны что-то сделать», она имела в виду не нас, она имела в виду Майка и Майю.

Имела в виду, что в школе не предусмотрен протокол для такой ситуации.

Она не собиралась бросать меня. Пока я не разочаровала ее вконец, сказав, что сяду за наш обычный столик. С Майком.

Я так сильно вжимаю бедра в стул, что перестаю чувствовать руки под ними. Я смотрю на папу. Он как будто чего-то ждет.

— Я тоже организую собрание, — говорю я. — Для учеников. Чтобы обсудить наше отношение к происходящему и к действиям администрации.

Мама кивает:

— Думаю, что обсуждение вам точно не помешает. Может, стоит пригласить школьного психолога?

— Может, — вторю я, глядя на папу: его не впечатлит кучка учеников, собравшихся в кафетерии высказать свои страхи и переживания.

Тесс это тоже не впечатлит.

«Мы должны что-то сделать».

— Главное, не переборщи, — добавляет мама. Не бойся отойти в сторону, если тебе будет слишком тяжело.

— Она справится, — с гордостью говорит папа. — В конце концов, мы растили ее не тем, кто будет отсиживаться в сторонке, верно, Фрида? — Он указывает на меня ножом. Папа единственный, кто еще не закончил ужинать. Он расплывается в улыбке, и я улыбаюсь в ответ. — Вот это моя девочка!

Вторник, 11 апреля

КРУТАЯ ДЕВУШКА

Во вторник я подкарауливаю Тесс на большой перемене. Она со своими друзьями обычно сидит на траве возле столиков и рада всем, кто к ним присоединяется. Иногда Тесс оказывается там совсем одна, и ее это совсем не смущает. Я хочу обратить на себя внимание и протягиваю руку, но не касаюсь ее.

— Ты была права, — начинаю я. Мне приходится сосредоточиться, чтобы голос звучал ровно. Вчера я выучила эту речь наизусть до того, как заснуть, и отрепетировала утром перед выходом из дома.

— В чем же?

— Когда сказала, что не знаешь меня.

— Вот как? — Тесс скрещивает длинные руки на груди.

Я киваю:

— Потому что в противном случае поняла бы, что я никогда не села бы с мальчиками, если бы знала, что произошло между Майком и Майей.

Я делаю паузу, чтобы она успела осмыслить мои слова, — это я тоже отрепетировала. Выражение лица Тесс меняется. Нахмуренные брови превращаются в поднятые.

— Я просто подумала…

Я не даю ей договорить:

— Да, я поняла.

Я делаю шаг назад, потому что она гораздо выше меня. Приходится задирать голову, чтобы посмотреть ей в глаза. Она надела очередную безрукавку, и мне видны мурашки у нее на коже. Сегодня холодно, но Тесс любит выставлять руки напоказ.

Она тянется ко мне, как будто хочет взять меня за руки, но я прячу их в карманы.

— Прости меня, — говорит Тесс. — Нельзя было так на тебя кидаться. Просто я ужасно расстроилась…

Я опешила. Я подготовилась ко всем возможным реакциям: к жалости, гневу, отвращению. Но извинений не ожидала и что ответить, не знаю. Решаю, что говорить наобум слишком рискованно, и следую сценарию:

— Знаешь, это тебя даже не касается. Майк не тебе сделал больно. Это случилось не с тобой.

— Послушай, я знаю, что тебе это ближе, чем мне, но когда нападают на одну из нас…

— Одну из нас? Ты бы даже не знала Майю, если бы я вас не представила!

Это не совсем правда — Майя со всеми приветлива, — но я не знаю, что еще делать, если не держаться своей негодующей позиции. Уголком глаза я замечаю, как мимо проходит Майя в своих любимых обтягивающих джинсах и псевдовинтажной футболке, завязанной узлом на талии. Дверь в конце коридора открыта, наш обычный столик сразу по ту сторону. Она же не собирается там сидеть? Майк и его друзья уже на месте.

— Мне пора, — говорю я Тесс, протискиваясь мимо нее к двери.

— Но нам правда стоит обсудить…

— Нам нечего обсуждать, Тесс.

Если мы продолжим беседу, я могу заплакать или сорваться и начать умолять ее вернуться ко мне. Нельзя, чтобы она увидела меня такой.

Мне нужно сохранять спокойствие, держаться сценария, и неважно, как сильно я хочу снова быть с ней. Так что я сглатываю, готовясь произнести заранее продуманную прощальную речь. Несмотря на все усилия, я не могу совладать со своим голосом, но надеюсь, Тесс этого не заметит.

— Как ты и сказала, все кончено. А сейчас я нужна своей лучшей подруге.

ЛУЧШАЯ ПОДРУГА

Майя стоит передо мной, прислонившись к колонне. Я хочу ее обнять, но боюсь спугнуть, так что вместо этого касаюсь ее плеча. Но она все равно уворачивается, как от огня.

— Ты меня напугала, — говорит Майя.

Я в первый раз вижу ее синяк. Он не синий, даже не фиолетовый — скорее, темно-розовый. Возможно, если присмотреться поближе, можно было бы увидеть царапины: я слышала, что след не от удара кулаком, а от пощечины. Мне хочется дотронуться до лица Майи, но ее напугало даже прикосновение к плечу, так что лучше держать дистанцию.

Понятно, что она нервничает: до Майка рукой подать.

— Давай сегодня пообедаем в библиотеке, — предлагаю я.

Майя выглядит удивленной. Может, она думала, что я буду настаивать на том, чтобы сесть за наш обычный столик, доказать, что парням нас оттуда не выселить. Так бы поступил папа. Он бы сказал, что, отступая, мы отдаем им победу, даже не приняв бой. Но папы тут нет, и он не видит, как побледнела Майя. Я хочу сказать, она всегда бледная, но сейчас как будто вот-вот упадет в обморок.

Надо было написать ей вчера. Надо было показать, что я о ней думаю, что я ее люблю, что все будет хорошо. Но как? Я понятия не имею, будет все хорошо или нет. Я даже не знаю, что значит «хорошо» в такой ситуации. Я сказала себе, что ей наверняка многие писали и звонили, и лучшее, что я могу сделать, как самая близкая подруга, — не поднимать еще больше шума.

Я засовываю руки в карманы и пытаюсь притвориться, что совершенно не важно, где обедать:

— Кому нужна вся эта драма?

Майя смотрит мимо — на столик, за которым сидят парни. Десятиклассница по имени Ева Меркадо садится напротив Майка и наклоняется так, чтобы ему был хорошо виден ее вырез.

Наконец Майя кивает:

— Отличная идея с библиотекой.

* * *

Мы садимся за стол в углу и достаем свои обеды, но есть не начинаем. Хочется спросить, почему Майя не рассказала мне раньше, но боюсь, это прозвучит, как будто я в чем-то ее обвиняю. Как будто она сделала что-то не так. Может, Майк угрожал, что будет хуже, если она кому-то расскажет. Я представляю себе, как иду в кабинет директора, чтобы заявить, что Тесс меня бьет, и одна мысль об этом заставляет меня засунуть руки под бедра.

Но я должна что-то сказать.

— Поверить не могу! Просто поверить не могу! — начинаю я. Черт, звучит так, будто я ей не верю! Я поспешно добавляю: — Я не к тому, что не верю, конечно, я верю.

Майя ничего не говорит, так что я продолжаю:

— Просто мне не верится — понимаешь, о чем я? — Я тараторю, но это лучше, чем молчать. Так ведь? — Где ты вчера была? Я тебя весь день не видела.

Не то чтобы для нас теперь необычно за целый день не обмолвиться и словом. Майя уже давно все свободное время проводит с Майком. Несколько дней после их первого свидания я по утрам заезжала за ней, чтобы отвезти в школу, но каждый раз оказывалось, что Майк уже ее забрал. С ним Майя могла не волноваться, что опоздает на уроки.

— Я тут пообедала. — Майя опускает глаза, и я понимаю, что уставилась на ее синяк. — А потом… просто осталась после звонка.

Я киваю. Я помню, она написала мне сообщение, что пообедает тут. После всего, что случилось потом, я чуть не забыла.

— Ясно. — Вчера в это время Тесс как раз бросила меня в коридоре. — Тут был просто цирк.

Если точнее, я устроила цирк. Чуть с ума не сошла, пытаясь не развалиться на части, пока все смотрели. Я царапаю джинсы. Мои обкусанные ногти сквозь ткань не пройдут, так что кожа под ней в безопасности.

— Что говорят?

На секунду я думаю, что Майя спрашивает обо мне и Тесс — в любое другое время наше расставание у всех на виду было бы главной сплетней, — но потом понимаю: Майя хочет знать, что говорят про нее.

Наши одноклассники все утро подходили ко мне. Думали, я знаю что-то, чего не знают они. Ждали от меня чего-то, но я и понятия не имела, что говорить. Благодарить тех, кто выражает поддержку? Сообщать, что Майя держится, тем, кто спрашивал, как она?

— Ну, ты знаешь.

Я замолкаю.

— Нет, не знаю. Потому и спросила.

Некоторые одноклассники думают, что это они знают что-то, чего не знаю я: что Майк, звезда команды по бегу и душа компании, никогда бы не сделал то, в чем его обвиняет Майя. Между первым и вторым уроком лучший друг Майка, Кайл, схватил меня и прошипел в ухо: «Скажи своей, чтобы прекратила ломать комедию!» Я было подумала, что он про Тесс, но потом вспомнила, что она больше не «моя». Он говорил о Майе.

Я не собираюсь этого передавать.

— Ну да. Я хочу сказать, вроде все поверили. Я к тому, что доказательства налицо. — Я вытаскиваю руки из-под бедер. Я не хочу указывать на глаз Майи — мне и так сложно отвести от него взгляд, — так что вместо этого указываю на свой. Я пытаюсь придумать, как помягче донести до нее, насколько разные вещи говорят люди. Я осторожно продолжаю: — Думаю, все так сложно, потому что Майк всем нравился.

Майя пожимает плечами:

— Ну да.

— Ну да, — соглашаюсь я.

Интересно, помнит ли Майя, что Майк был первым, с кем я поцеловалась, во время игры «правда или действие» в восьмом классе? Он попытался засунуть мне в рот язык. Не думаю, что он простил меня за то, что я захихикала.

Я продолжаю:

— Я слышала, как тренер сказал, что это может лишить Майка шансов на университетскую стипендию.

Вообще-то, я слышала, как тренер ругался, что какая-то глупая девчонка испортит бедному мальчику всю жизнь, но этого я тоже не собираюсь говорить Майе.

— Почему? — спрашивает Майя. — Он же не станет от этого медленнее бегать?

Майя засекала его время, забег за забегом, тренировка за тренировкой.

— Да, но там есть, ну, пункт об этике, который Майк нарушил. Если выяснится, что он и правда это сделал.

— В каком смысле «если он и правда это сделал»? Ты же сказала, что все верят. Доказательства и все такое.

— Да, но… — Я осекаюсь. Вспоминаю воображаемый разговор родителей Майка, похожие вещи, которые я слышала в коридорах. — Это же могла быть случайность. Или, ну, знаешь, недопонимание.

Майя меняется в лице.

— Я хочу сказать, так говорят. — Вот черт! — Некоторые думают, что все наоборот. Я слышала, девочки планируют собраться, чтобы потребовать его исключения.

Ладно, это, строго говоря, неправда. Но может стать правдой. Оно станет правдой. Я об этом позабочусь. Я дочь своего отца. «Вот это моя девочка!»

— Собраться? — спрашивает Майя.

— Ну да, протестовать. Устроить демонстрацию какую-нибудь.

— Ты пойдешь?

Мама будет против. Она будет волноваться, что это приведет к инциденту. Так она называет порезы — инцидентами. Папа не жалует эвфемизмы, но в этом случае он маму не поправлял.

— А ты?

Майя некоторое время молчит.

— Если его исключат, стипендия ему точно не светит, — говорит она наконец.

— Это точно, — осторожно соглашаюсь я. Мне не хочется давать ей ложную надежду. — Но я не уверена, что ученики могут повлиять на исключение. Даже если устроить акцию протеста, знаешь, это не… Не факт, что его все-таки исключат. — Я вспоминаю, что говорили вчера родители. — В школе не прописан протокол для таких ситуаций.

Папа сказал бы, что в этом и есть суть протеста: требование изменений, правосудия, которое сейчас не соблюдается. Я открываю рот, чтобы объяснить Майе: протест это только первый шаг, — но она не выглядит готовой выслушать лекцию о социальных переменах. Кажется, что она вот-вот заплачет.

Я изо всех сил стараюсь придумать, что сказать. Как я могу так спокойно и уверенно спорить о гипотетических ситуациях с папой за ужином, а здесь, в реальном мире, где все по-настоящему, где это поможет человеку, который для меня важен, способна только мямлить?

— Как думаешь, что будет? — наконец спрашиваю я.

Майя качает головой.

— Не знаю.

Не могу по ее лицу понять, что она думает. Она грустит? Или злится? Я злюсь. Злюсь, потому что, вполне возможно, не будет ничего. Попечительский совет может решить, что лучше все замять. Хорошо, если Майк получит хотя бы выговор. Или же нам прочитают специальную лекцию о том, что товарищей нужно уважать, и на этом мы должны будем усвоить урок и идти вперед, как будто не случилось ничего серьезного.

Папа сказал бы, что акция протеста — это шумиха. Школа не сможет замять многочисленную демонстрацию.

Но не уверена, что Майя захочет это услышать. Я пытаюсь придумать, что сказать.

«Все будет хорошо», — но я не могу так говорить: что, если не будет?

«Я с тобой», — но это не так, потому что будь я хорошей подругой, то заметила бы, что происходит.

«Мне так жаль», — жаль, что я не знаю, что сказать.

Я даже не могу обнять Майю, потому что тогда она почувствует, как трясутся мои руки. Так что я снова впихиваю их под бедра, и мы сидим молча, пока в моей голове каруселью кружится все, чего говорить не надо.

ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

Каждый вторник после уроков у меня пятидесятиминутный час с доктором Крейтер (так его называет папа, потому что встреча длится пятьдесят минут, но доктор Крейтер называет ее «час»). Еженедельные сеансы психотерапии — часть моей трехмесячной сделки с родителями. Вначале я думала, что доктор заставит меня раздеваться перед каждым сеансом, чтобы проверить, не появилось ли новых царапин и порезов. Я представляла себе, как буду объяснять невинные ранки: порезалась при бритье; рука соскочила, когда я помогала маме с ужином; упала с кровати и приземлилась на острый край металлического каркаса (такое и правда со мной случилось в шесть лет).

Но мои гипотетические объяснения оказались не нужны, потому что доктор Крейтер никогда меня не осматривала. Кроме того, я держу слово, и мне даже нечего объяснять. Доктор сказала, что, раз я обещала не лгать родителям о порезах, она может рассчитывать, что с ней я тоже буду честной. Мне это показалось несколько странным, потому что она, судя по всему, не была в восторге от нашей сделки, но, может, хотела доказать что-то насчет доверия между доктором и пациенткой (и ее родителями).

Доктора Крейтер посоветовали в больнице. Она хотела встречаться со мной несколько раз в неделю, но папа согласился, когда я сказала, что это совсем не обязательно.

Конечно, папа не знал, как долго я резала себя.

Он не знал, сколько раз я это делала, потому что поначалу шрамов не оставалось.

Что касается порезов, нужно понимать — это не случайность. Я читала статью о девушке, которая соскользнула в анорексию: она начала с диеты, ограничивала себя все больше и больше, и это переросло в болезнь. С порезами все не так. Я хочу сказать, наверное, найдется кто-то, кто порезался (или порезалась) случайно, испытал облегчение, а потом начал (начала) делать это намеренно, но как только ты начинаешь это делать намеренно, нельзя притвориться, что это случайность. Ты принимаешь решение, каждый раз заново.

Я резала только верхнюю часть бедер, где никто не заметит. В своей ванной, ночью, за закрытой дверью. Мама думала, что я принимаю долгие успокаивающие ванны. Обычно она такое не одобряет, считая пустой тратой воды при нашем довольно-таки засушливом климате, но тогда, к моему удивлению, говорила, что рада видеть, как я уделяю время себе.

Я резалась под струей воды (еще расточительнее, чем просто в ванне). Первые несколько порезов были неглубокими, только чтобы снять напряжение, как будто я приоткрывала окно, чтобы проветрить комнату. Даже почти без крови.

Ночью в кровати я пробегалась пальцами по ранкам. Я не царапала их, чтобы не пачкать кровью простыни и не оставлять шрамы.

В канун Нового года мама с папой пошли в гости к друзьям, а я осталась дома одна.

Майя была с Майком, конечно же.

Уже начались каникулы, теоретически мне было не о чем переживать.

Может, мне просто было скучно.

У меня затряслись руки. Вот и все.

В доме кроме меня никого не было, но, зайдя в ванную, я, как обычно, закрыла за собой дверь, хотя на этот раз не потрудилась даже набрать воду. Я вжала лезвие — специальное бритвенное лезвие, только для этого, которое я после каждого применения протирала спиртом, наверное, единственное, что мне удавалось держать в чистоте, — себе в ногу.

До той ночи я никогда не резала глубоко. Но в тот раз мне захотелось узнать, каково это. Я сказала себе, что это эксперимент, как будто я ученый.

Кровь полилась так сильно, что я должна была испугаться. Вместо того чтобы сочиться, как обычно, она текла струей. Как всегда, я отодвинула в сторону коврик, чтобы не испачкать его, но в ту ночь кровь шла слишком быстро. Она была повсюду.

Когда часы пробили полночь, я стояла на четвереньках, оттирая изо всех сил свои кровавые отпечатки со стены, со шторы для ванной, с коврика. Я залепила рану пластырями, но из-за движений она открывалась опять, и мне приходилось все убирать заново.

В конце концов кровь перестала идти, но тогда у меня впервые остался шрам от пореза.

Может, так продолжалось бы вечность, если бы не День святого Валентина. К тому времени мы с Тесс уже поцеловались, но еще не встречались официально, так что не собирались проводить праздник вместе: она уже договорилась встретиться с другой девушкой, с которой они то сходились, то расходились весь десятый класс. Майя была с Майком. Мои родители — на свидании.

И вот опять я оказалась дома одна.

И опять мои руки, полные энергии, которой не было выхода, затряслись.

Я не собиралась вонзать лезвие так глубоко. Я читала про порезы в интернете: некоторые любят всматриваться в раны, изучать слои мышц под кожей. Это не по мне. Обычно я хотела порезаться немного, просто чтобы снять напряжение, а потом останавливалась.

Но в тот раз — дома никого, впереди долгий одинокий вечер — маленького пореза было недостаточно. Каждый раз, когда я собиралась остановиться, мне приходила мысль о Тесс на свидании с другой девушкой. Или о Майе на свидании с Майком. Или даже о родителях на свидании друг с другом. (Папа говорит, что День святого Валентина — порочное дитя коммерциализации, но празднует его ради мамы.) Каждый раз, когда я останавливалась, ослабляла давление лезвия, в голове снова начинали роиться мысли о том, что я здесь одна, а все остальные — где-то с кем-то.

И вонзала лезвие все глубже, как будто могла вырезать все свои недостатки, все одиночество, все убожество. Ту часть меня, которой опротивело быть одной. Из-за которой я и оставалась одна.

Было столько крови! Больше, чем на Новый год. Больше, чем могло сдержать несколько пластырей. Я обвязала ногу полотенцем, села в машину и поехала в ближайший травмпункт. Я не колебалась, даже понимая, что мой секрет раскроется: доктора позвонят родителям, родители встревожатся, все вот это. Может, сработал инстинкт самосохранения, но только потом я начала ругать себя за то, что резала так глубоко, что повела себя так глупо, что выдала свою тайну.

К счастью (или намеренно?), я резала левую ногу, а для вождения нужна правая. Кровь меня не пугала, даже когда ею пропитались насквозь пижамные штаны (единственное, что налезло поверх полотенца) и она стала стекать на водительское сиденье. До этого мне и в голову не приходило, что я могу нанести серьезный вред своим верным бритвенным лезвием. В конце концов, после нанесения порезов мне всегда становилось лучше, а не хуже.

Меня осмотрели доктора, и я лежала на узкой койке, ожидая, когда приедут родители.

— Ты могла умереть, — сказал один из врачей, не помню который — я не пыталась запомнить их имена.

— Я не самоубийца, — пояснила я, когда ко мне зашел местный психолог. Папа стоял у кровати, пока мама заполняла бумаги в коридоре. — Иначе зачем бы мне самой сюда приезжать?

Папа кивнул, как будто даже в такой ситуации был доволен тем, что я предоставила такой разумный довод. Он не знал (в отличие от меня — я прочла об этом в интернете), что определить причину самоповреждения в таком случае сложно, потому что доктора не знают, кто просто слишком сильно порезался, а кто действительно планировал умереть. Но, конечно, ко мне это не относилось, потому что я сама приехала в больницу. Даже врачам пришлось признать отсутствие попытки самоубийства, но они все равно хотели пару дней за мной понаблюдать.

— Это не обязательно, — сказал папа.

Возле койки не было стульев, но, думаю, он все равно не присел бы. Медсестра наложила мне на ногу жгут, но мы ждали, когда освободится доктор, чтобы меня зашить. Оказывается, в День святого Валентина травмпункты весьма востребованы.

Местный психолог объяснил, что по протоколу таких пациентов, как я, направляют в больницу для дальнейшего наблюдения и лечения, а затем переводят на внебольничную программу. Я видела, как папа напрягся при словах «по протоколу» и «такие пациенты, как ваша дочь». Папина работа — обходить протоколы.

Он настоял, чтобы меня отпустили домой под контроль родителей, и предложил подписать документы о том, что освобождает от ответственности больницу.

Так что когда мне зашили ногу, я вернулась домой. Мама отвезла меня на своей машине, а папа сел в мою и поехал следом.

Но еще мне досталась доктор Крейтер.

На первом сеансе я села напротив нее на краешек дивана. Я ни в коем случае не собиралась ложиться, как делают в кино.

Она представилась, потом сказала, что уже работала с такими подростками, как я. Я напряглась, как папа при слове «протокол». Мы едва познакомились, а она уже свела меня к стереотипу.

— В смысле, с самовредителями? — спросила я.

Несколько месяцев назад я уже почитала в интернете про селфхарм и резку. Оказывается, тяга к самоповреждению может выражаться более социально приемлемыми способами, например нанесением татуировок. А в некоторых культурах встречается ритуальное самоповреждение, и никто никого не обвиняет в отклонениях психики.

Я хочу сказать, не то чтобы я думала, что это все нормально. Я не идиотка. Я не просто так держала все в секрете, аккуратно промокала ранки салфетками или туалетной бумагой, не просто так смывала их в унитаз, чтобы скрыть улики. Я знала, что это ненормально, но, может, я и есть ненормальная.

Впрочем, судя по тому, что я читала, это не так уж и странно. На каком-то из сайтов говорилось, что один из пятидесяти подростков наносит себе порезы. Если эта статистика верна, то, учитывая количество учеников Норт-Бэй, по меньшей мере семеро моих сверстников занимаются тем же. Даже принцесса Диана какое-то время резала себя.

Кроме того, куча людей грызет ногти, срезает кутикулу до крови, сдирает корочку с незаживших царапин. Разве это не тот же (социально приемлемый) селфхарм? Мама не предлагала мне сходить к психологу, когда я грызла ногти. И да, я читала, что иногда у людей развиваются обсессивные расстройства, и кусание ногтей может зайти слишком далеко, так что такие привычки тоже могут превратиться в проблему.

Но у многих все гораздо серьезнее, чем у меня. Я читала, что некоторые подростки прижигают кожу или режутся, в отличие от меня, чем-то более толстым и грязным, например гвоздями или отвертками. Я читала про одну девочку, которая сломала себе руку, и про другую девочку, которая сломала коленную чашечку.

В течение долгих столетий люди наносили себе повреждения. В Викторианскую эпоху доктора пускали пациентам кровь, разрезали кожу, чтобы вылечить их. Эта практика давно признана неэффективной, но, возможно, она все равно помогала, пусть это было связано только с эффектом плацебо. А еще раньше люди занимались самоповреждением из религиозных соображений, например самобичеванием.

На самом деле мне не кажется, что тревога и ОКР — достаточно веское обоснование того, что я делала. Я прочитала в интернете множество статей о подростках, которые подверглись сексуальному насилию, домашнему насилию со стороны родителей и опекунов. А я просто переживала о своих оценках и о том, что мне не с кем провести субботний вечер.

Но доктор Крейтер сказала:

— Сейчас на подростков оказывается огромное давление. Недостаточно получать хорошие оценки, ты должен быть лучшим на внеклассных занятиях, иметь самых крутых друзей, самую модную одежду, самую крутую машину. Это тяжело.

Я перевела взгляд на стену за доктором Крейтер, где висел диплом Университета Дьюка. Я что, должна была поверить, что она поступила в вуз и окончила старшую школу без идеального аттестата и блестящих рекомендаций?

Я засунула руки под бедра, надеясь, что это выглядело рассеянным жестом неуверенного в себе подростка, который пытался устроиться поудобнее.

Доктор Крейтер сказала:

— Выброс эндорфинов, который происходит при нанесении порезов, бывает невероятно сильным.

Я кивнула, потому что я хорошая ученица и так положено делать, когда говорит учитель, но на самом деле сомневалась, что эндорфинная теория доктора применима ко мне. Я резалась, чтобы успокоиться, а не чтобы получить кайф.

Затем доктор Крейтер спросила, есть ли у меня кто-то, на кого я могу положиться.

— Конечно, — ответила я. — Мои родители. Моя лучшая подруга. Моя девушка.

Тогда только почти что девушка, но доктору Крейтер этого знать было не обязательно.

Она кивнула:

— Ты обращаешься к ним, когда тебе требуется помощь?

Я промолчала.

Доктор Крейтер, похоже, решила, что я с первого раза не поняла, и переформулировала вопрос:

— Ты доверяешь им настолько, чтобы показать свои слабости?

Я попыталась представить, как говорю папе, что беспокоюсь о поступлении в Стэнфорд, что не уверена, хочу ли становиться адвокатом. Я вспомнила о Майе, которая была так занята Майком, что мы почти не виделись. Подумала о Тесс, которая считала меня крутой, потому что я никогда не приходила на уроки вовремя. Если бы она знала, что это симптом ОКР, никогда бы больше не посмотрела на меня так, как раньше. А если бы она знала о порезах… Может, она вообще бы на меня больше не взглянула.

— Джунипер… Звучит так, будто ты не доверяешь им до такой степени.

Мне очень хотелось сказать, что нет, не звучит, потому что я ничего не говорю, но доктор продолжала:

— Я бы хотела помочь тебе научиться доверять своим близким.

Я кивнула, но мысленно закатила глаза. Тесс не влюбится в психичку. Мои родители и так разочарованы из-за порезов и диагнозов, и если они узнают что-то еще, станет только хуже. А Майе все дается так легко, она никогда не поймет.

— И, — добавила доктор Крейтер, — мы с тобой поработаем над тем, чтобы найти другие способы уменьшить нагрузку и справиться со стрессом.

Мне не понравилась формулировка «уменьшить нагрузку». Она хочет, чтобы я отказалась от дополнительных занятий или перешла с продвинутого уровня на обычный? Она уже решила, что я не способна сделать все возможное для того, чтобы поступить в Стэнфорд, как папа?

Доктор Крейтер продолжала:

— Для начала я хочу, чтобы ты знала: мне можно доверять. Ты можешь просить меня о помощи — обещаю, что не буду тебя осуждать.

Я снова кивнула, но, если честно, какая мне разница, можно ли ей доверять? Мне все равно, любит она меня или нет.

Сегодня доктор Крейтер говорит, что уже побеседовала с мамой и в курсе ситуации в школе. На секунду я думаю, что она имеет в виду то, что Тесс порвала со мной у всех на глазах, но потом вспоминаю, что мама об этом не знает и не могла рассказать доктору Крейтер, и вообще это далеко не так важно, как по-настоящему сложная ситуация — то, что произошло между Майей и Майком.

— Должно быть, для тебя это тяжело, — говорит доктор.

Я качаю головой и поправляю:

— Это Майе тяжело.

Она кивает:

— Конечно. Но это касается не только ее.

— Это верно, — соглашаюсь я. — Мама хочет собрать родителей, чтобы все обсудить. Я хочу сказать, в нашей школе, очевидно, создалась такая атмосфера, в которой Майк счел возможным бить свою девушку и думать, что это сойдет ему с рук.

— Да, наверное, — признает доктор Крейтер, — но я говорила не об этом.

Она хочет, чтобы я спросила, о чем именно она говорила, но я знаю: если немного подождать (пока тикают часы и приближается конец встречи), она сама все объяснит.

— Я имела в виду, что события, которые происходят вокруг, отражаются на нас. Майя — твоя подруга, и ей сейчас больно.

Я молчу. Доктор Крейтер продолжает:

— Мы тяжело воспринимаем то, что случается с нашими близкими, особенно в твоем возрасте.

Ненавижу, когда доктор Крейтер использует выражения вроде «в твоем возрасте». Это снова сводит меня к стереотипу. Ей должны были объяснить это еще в университете.

Я не говорила Майе, что хожу к психотерапевту. Я не говорила ей о порезах. Когда в феврале я пропустила школу, сказала, что у меня ангина. Они с Майком пришли навестить меня после уроков, принесли цветы и суп (и домашку, ведь я не хотела отстать от класса). Майя вернула топик, который одолжила у меня на День святого Валентина. Честно говоря, мне не очень хотелось показываться Майку в таком виде (я накрыла ноги одеялом, потому что боялась, что они увидят повязку под пижамой), но Майя не предупредила, что придет, и было вполне ожидаемо, что визит Майи означал визит и Майка тоже: они все время проводили вместе. И вообще, Майк ее подвозил, не могла же я попросить его подождать в машине, пока мы с Майей разговаривали.

Я поинтересовалась, как прошло свидание на День святого Валентина, и она пожала плечами, как будто ничего такого не случилось, — знала, что я провела праздник одна, а Майя всегда была очень чуткой в таких делах.

«Просто потрясающе, — вмешался Майк. — Она показала, какой я ей подарил браслет?»

Он все время был с нами в комнате и прекрасно знал, что не показала. Майя протянула бледную руку с тонким серебряным браслетом на запястье.

«Она обещала никогда его не снимать», — сказал Майк.

Сейчас, когда я об этом думаю, браслет наводит на мысль о наручниках. Но тогда он казался очень красивым, и я гадала, сложатся ли у нас с Тесс когда-нибудь такие отношения, в которых мы будем обмениваться подарками и все будут знать, что пригласить одну значит пригласить и другую.

Сейчас я не могу вспомнить, был ли на Майе этот браслет сегодня. Надо было посмотреть.

— Для тебя это, наверное, очень тяжело, — говорит доктор Крейтер. — В конце концов, Майк тоже твой друг.

Я мотаю головой:

— Он мне точно больше не друг.

Доктор Крейтер кивает:

— Понятно. Выходит, уже в одном твой мир изменился после признания Майи, верно?

Мне не нравится, что она использовала слово «признание». Как будто это Майя что-то сделала не так.

— Скажи, изменилось ли в твоей жизни что-нибудь еще?

Мне негде обедать. Я намерена организовать демонстрацию, хотя мама не одобрит, если я на нее пойду. Ах да, и еще моя девушка порвала со мной на глазах у всей школы.

— Джунипер! — настаивает доктор Крейтер.

Родители (ненамеренно) назвали меня в честь францисканского монаха по имени Хуниперо Серра, который миссионером объехал берег Калифорнии. Мама с папой увидели это имя на дорожном знаке, и оно им понравилось, к тому же я родилась в июне, так что стала Джунипер Серра Меса-Штерн.^[2] Родители дали мне обе фамилии, чтобы принести дань уважения обеим линиям (мексиканских католиков и восточноевропейских евреев).

Поскольку я родилась в июне, мама с папой могли не торопиться с детским садом и отдать меня туда попозже. Я знаю, что мой педиатр советовал подождать, потому что я была не только самой младшей, но еще и слишком маленькой для своего возраста (это не изменилось), и он переживал, что мне будет сложно с другими детьми.

Но папа сказал, что его это совсем не волнует. Сказал, что по развитию я сверстников превосхожу.

Конечно, я тогда была совсем маленькая, так что никто не спрашивал моего мнения. Я даже не помню всей этой истории и знаю только потому, что папа обожает ее рассказывать.

Доктор Крейтер все еще ждет моего ответа. Я пожимаю плечами и наконец говорю:

— Не знаю. — Смотрю на часы и добавляю: — Время вышло.

Среда, 12 апреля

АКТИВИСТКА

На самом деле Тесс, конечно, была права, когда сказала, что, причинив боль одной из нас, Майк причинил боль всем.

Ну, если быть точной, она этого не сказала, потому что я ее прервала, но, думаю, имела в виду именно это.

Это все о нас: о девушках, о женщинах академии Норт-Бэй. Мы достойны того, чтобы чувствовать себя в безопасности в своей школе.

А как нам чувствовать себя в безопасности, когда Майк спокойно ходит по коридорам?

Как нам чувствовать себя в безопасности, чувствовать, что в будущем, если потребуется, мы сможем обратиться за помощью, когда в этот раз, в первый раз (насколько мы знаем), администрация становится на сторону абьюзера, а не жертвы?

Я рассылаю сообщение почти всем одноклассницам, чей номер телефона мне известен (помедлив, отправляю его и Тесс, хотя, когда я печатаю ее имя, у меня в животе вспархивает вихрь бабочек). Я приглашаю всех встретиться, но прошу пока держать все при себе: не хочу, чтобы об этом узнала администрация. Я пишу, что мальчикам тоже можно прийти. Я пишу, что встреча состоится в среду после школы. Обычно в это время собирается наша ячейка «ЛГБТ+», так что я уже зарезервировала свободный класс.

Я не приглашаю Майю. Ей не нужно с этим заморачиваться. Расскажу ей все, когда разберусь с деталями.

В классе ждут около тридцати девочек. Может, еще человек десять мальчиков. В основном, похоже, парни, которых притащили с собой их девушки.

— Больше никого не ждем? — спрашиваю я, залезая на стул в центре класса. Этому меня научил папа — стоять в центре, а не впереди. Такое положение создает ощущение равенства, и, кроме того, не приходится кричать. Наверное, то, что я стою на стуле, несколько умаляет стремление к равенству, но иначе меня никто не увидит, я слишком маленькая.

Я качаю головой:

— Жалкое зрелище.

В академии Норт-Бэй учится около двухсот девушек, где-то по пятьдесят в каждой параллели.

— Это только первая встреча.

Я оборачиваюсь на голос Тесс. Ей не нужно вставать на стул, чтобы ее увидели. Мы, должно быть, комично смотрелись, когда шагали по школе, держась за руки.

Она продолжает:

— Дай время, об этом все услышат.

Я спрыгиваю со стула, притворяясь, что не замечаю, как Тесс подает мне руку.

— У нас нет времени.

— Что ты имеешь в виду? — В классе стоит такой гомон, что Тесс приходится повысить голос.

— Надо действовать быстро. В понедельник состоится заседание попечительского совета, там будут решать, как реагировать на ситуацию. Мы должны успеть показать, что выступаем единым фронтом.

Из толпы кто-то выкрикивает:

— Как Майя?

Все стихают. Я снова забираюсь на стул.

— Если вы пришли в надежде, что я поделюсь неизвестными деталями, то будете разочарованы. Мы здесь для того, чтобы помочь, а не сплетничать.

Я открываю рюкзак и достаю помятый лист бумаги.

— Помните, как в девятом классе нам раздали устав академии Норт-Бэй?

Большинство пожимают плечами. Хорошо, что я барахольщица: этот листок остался в старой папке вместе с расписанием на девятый класс (один из плюсов моей формы ОКР: я ничего никогда не выбрасываю).

Я вчера репетировала: записала свою речь и перечитывала снова и снова, пока не запомнила наизусть. Произносила ее в ванной, глядя в зеркало. Иначе я могла растеряться.

— Уверена, в первый учебный день вы уделили ему ровно столько же внимания, сколько и я — примерно ноль.

Кто-то из девчонок смеется, и я продолжаю:

— Но Майк явно его нарушил. Здесь написано, что насилие среди учеников недопустимо.

По толпе волной пробегает шепот. Я говорю:

— Есть прецедент. Пару лет назад двоих десятиклассников исключили за драку в школе.

— Да, но Майк же это сделал не на территории школы.

— Насколько мы знаем, — добавляет кто-то.

— Да неважно, в школе или нет, если никто не видел. Будет ее слово против его.

— А как же подбитый глаз? Это что, не доказательство?

— Но все произошло на выходных, а не во время уроков.

Я поднимаю руку, пытаясь вмешаться, но разговор уже не прервать. Я бросаю взгляд на Тесс, и она кладет два пальца в рот. Оглушительный свист перебивает гул голосов, и все замолкают. Я пытаюсь не обращать внимания на бабочек, кружащихся у меня в животе. Я здесь по делу, а не ради флирта со своей бывшей. И определенно не ради размышлений о том, что я впервые назвала ее бывшей.

— В уставе не говорится ничего о том, что он действует только на территории школы. А о насилии говорится. — Я знала, что этот вопрос всплывет, и подготовилась.

Кто-то выкрикивает:

— Да, но на тусовках все время случаются драки, и до сих пор никого не выгнали!

Я киваю:

— Это потому, что никто не жалуется. — Я делаю паузу, затем продолжаю: — Дело обстоит так, что в Норт-Бэй нет протокола для таких ситуаций. И что бы ни говорилось в уставе, ясно, что там имеется в виду другое. — Эти слова я тоже репетировала, выбирала, на чем делать ударение. — Так что все последствия — последствия для Майка — обернутся правилом, которым будут руководствоваться в подобных случаях снова и снова. Мы должны это осознавать. Если Майку все сойдет с рук, что остановит того, кто захочет сделать то же самое? Или что-то похуже?

Толпа одобрительно гудит.

— Мы должны выступить единым фронтом. Донести до сведения администрации свою точку зрения. Настоять на правильном решении.

— А какое оно — правильное решение? — спрашивает кто-то.

Я глубоко вздыхаю и говорю:

— Майка Паркера должны исключить.

Гул стихает.

— Знаю, это сурово, и устав гласит, что наказание определяется школой. Но мы можем — мы должны! — объединиться и настоять на том, чтобы администрация Норт-Бэй подошла к вопросу со всей строгостью.

— Может, лучше отстранить на год?

— Выгнать из команды по бегу.

— Обязать посещать курсы управления гневом или что-нибудь такое.

Я киваю:

— Слушайте, это все прекрасно, но даже если его отстранят на время, в конце концов Майе придется ходить в одну школу со своим абьюзером. Мало того что она вынуждена терпеть это сейчас, пока мы ждем вердикта попечительского совета. Мало того что ей приходилось терпеть это последние несколько месяцев.

Кто-то выкрикивает:

— Мы уверены, что она говорит правду, да?

Тесс опережает меня с ответом:

— Что ты хочешь сказать, Эрика?

— Я к тому, что… Вот Джунипер сказала, прошло несколько месяцев. Майк и Майя вместе с прошлого полугодия, так?

— Так, — отвечаю я. В последний раз я отвозила Майю в школу в первую неделю ноября.

— Ну так вот, — продолжает Эрика, — мне просто кажется, что надо убедиться: зачем нам за нее сражаться, если она врет.

— Врет? — повторяет Тесс.

Эрика пожимает плечами:

— Ну, преувеличивает. Или запуталась. Ну вы же помните, что было, когда опровергли ту статью про изнасилование в университете? Это поставило под сомнение все движение.

Мои руки трясутся так сильно, что я даже не могу засунуть их в карманы. Я едва не задыхаюсь от удивления, когдаТесс тянется ко мне. Ее прохладная ладонь сжимает мою, влажную.

— Мы здесь не ради движения, — говорит Тесс. Наверное, она думает, что мои руки трясутся от гнева. Она сжимает пальцы крепче. — Мы здесь ради Майи, а она не стала бы врать.

Тесс так говорит, будто хорошо знает Майю. Но этого достаточно, чтобы Эрика замолчала.

Кто-то еще заявляет:

— Может, пусть с этим разбирается администрация, а не ученики?

Тесс отвечает, вторя моим мыслям:

— Если ты так считаешь, то зачем сюда пришла?

Папа учил меня не позволять таким собраниям превратиться в перепалку, поэтому я вмешиваюсь:

— Вы слышали, что случилось в Хайленде?

Кивает только несколько человек, так что я продолжаю:

— Десятиклассница обвинила своего парня в изнасиловании. — Я делаю паузу, как и репетировала, давая всем почувствовать вес моих слов. — Но у нее не было доказательств, и администрация ничего не предприняла. В итоге девушке пришлось перевестись в другую школу, подальше от насильника.

Я обвожу взглядом толпу, определяя степень отвращения и ужаса. Кто-то прикрыл рот ладонью, у одной из моих одноклассниц на глазах выступили слезы. Папа сказал бы, что я отлично справляюсь, — он всегда говорил, что главное — вызвать у зрителя эмоции относительно происходящего.

— Нельзя допустить такого в нашей школе.

— Но в Хайленде и не могли ничего сделать, — возражает Эрика. — В смысле, без доказательств у них было только ее слово против его, так?

— С точки зрения закона да, — соглашаюсь я. — Но здесь дело не в законе. Согласно уставу, Норт-Бэй может исключать учеников за его нарушение по своему усмотрению. Будь это вопрос закона, Майя пошла бы в полицию, но она этого не сделала. Она обратилась к нашему директору. К нашей школе.

Я так говорю, будто знаю, почему Майя решила пойти к директору Скотт. Как будто Майя мне рассказала.

— Так что нам делать? — спрашивает кто-то.

— Нам нужно заявить о себе, — говорю я. — Думаю, надо устроить акцию протеста, продемонстрировать сплоченность. Сделать так, чтобы нас услышали.

Тесс поднимает голову и говорит:

— Во время забега в воскресенье.

Я недоверчиво гляжу на свою бывшую девушку. Забег в воскресенье — это, конечно, не чемпионат, но по сути не многим меньше. Мы соревнуемся с нашей школой-соперницей Ист-Преп. Они в прошлом году нас разбили вдребезги: Майк восстанавливался после травмы, Тесс к нам еще не поступила. Но в этом году они участвуют и все рассчитывают на победу.

— О чем ты? — тихо спрашиваю я.

— Женская команда сойдет с дистанции. Откажется участвовать. А все остальные, — она машет рукой на собравшуюся толпу, — пойдут маршем по треку. Так никто даже не сможет стартовать. Мы принесем плакаты, потребуем правосудия. Перекроем трек. Не дадим Майку бежать.

Тесс отпускает мою ладонь и скрещивает руки на груди, как будто все уже решено.

— Что, если команда не согласится? — тихо спрашиваю я. На собрании присутствуют всего несколько членов команды Тесс.

— Я с ними поговорю. — Из ее уст это звучит так просто.

— Но вам придется отдать победу.

Темные глаза Тесс горят огнем. Она говорит:

— Это гораздо важнее забега.

Я перевожу взгляд обратно на толпу, сердце бьется как бешеное. На пару секунд я как будто забыла, что на нас все смотрят.

— Итак, — громко говорю я. — У нас есть время и место. Давайте продумаем детали.

Я спрыгиваю со стула и начинаю разбивать всех на группы. Главное сейчас — распространить информацию, собрать народ. Мы решаем одеться в розовое. Мы выбираем, какие лозунги напишем на плакатах. Мы договариваемся собраться за час до начала забега. Мы обещаем не распространяться о наших планах, потому что фактор неожиданности на нашей стороне.

В конце собрания я отвожу Тесс в сторону. У нее такие тонкие запястья, что их можно обхватить пальцами, подобно браслету, который Майк подарил Майе.

— Спасибо, — говорю я. — Отличная идея — с забегом, я имею в виду.

Тесс пожимает плечами:

— Отличная идея — организовать акцию протеста.

Я никогда не расскажу Тесс, сколько времени я репетировала. Мне нужно, чтобы и ей, и всем остальным казалось, что я в этом спец, что мне это дается легко. Папа говорит, что активизм у меня в крови.

Тесс наклоняет голову, роняет плечи, чтобы оказаться ближе ко мне. Понижает голос:

— Я знаю, ты не хотела говорить перед всеми, но как она?

Я медлю.

— Как можно себя чувствовать в такой ситуации? — Это честный ответ. Я не видела Майю со вчерашнего обеда.

— Ну, надеюсь, что это поможет.

Я киваю. Тесс никогда не догадается, что Майя не в курсе моей затеи с протестом.

— Я тоже надеюсь, что это поможет.

Перед тем как уйти, Тесс целует меня в щеку. Я чувствую знакомый запах ее кожи. Мне так хочется поцеловать ее в ответ, но тогда она может догадаться, что я хочу ее вернуть, а крутые девчонки не хотят возвращаться к девушкам, которые их бросили, даже если случилось недопонимание. Я засовываю руки в карманы джинсов и смотрю, как она уходит.

ЛУЧШАЯ ПОДРУГА

«Мне нужно с тобой поговорить».

Удалить.

«Есть пара минут поболтать?»

Удалить.

«Помнишь, я говорила про протест?»

Удалить.

«Ты как?»

Удалить.

«Тесс меня бросила».

Удалить.

«Как понять, хочет Тесс вернуться или нет?»

Удалить.

Не знаю, что сказать. Я никогда не знаю, что сказать, когда дело касается чего-то серьезного, как, например, в прошлом году, когда наша одноклассница умерла от кистозного фиброза и мы всем классом пошли на похороны. После отпевания выстроились в очередь к родителям Софи Лоури. Я смотрела, как все обнимают их, выражают соболезнования, рассказывают какие-то истории о Софи. Когда пришел мой черед, я просто неопределенно кивнула. Я никогда их раньше не видела. Они даже не знали, как меня зовут.

Рядом со мной была Майя. Она обняла миссис Лоури и прошептала:

— Мне так жаль. Софи была удивительной девушкой.

На глаза мамы Софи навернулись слезы, а папа похлопал Майю по плечу и поблагодарил ее.

Потом я спросила Майю, почему она так сказала. Мы разговаривали с Софи от силы раза три и уж точно не могли знать, какая она была удивительная.

— Ну, знаешь, просто так принято говорить в таких ситуациях.

Я не знала, но кивнула.

А Майя знала. Она из тех, кто всем нравится: хорошо одевается, сдержанная, хорошенькая, улыбчивая, трудолюбивая, остроумная. Популярность дается Майе легко, ей даже не нужно стараться, она такая сама по себе.

И сейчас, когда у Майи серьезные проблемы, проблемы, с которыми я должна бы ей помогать, мне хочется поговорить с ней о Тесс, потому что она точно скажет что-нибудь, от чего мне станет легче.

Я смотрю на телефон, как будто ожидая, что вот-вот, как по волшебству, выскочит сообщение: «Тебе без нее лучше», «Сама будет локти кусать», «Тот поцелуй в щеку точно значит: вернись ко мне, прошу!».

Но, конечно, экран темный.

И вообще, Майя бы ничего такого не ответила. Она написала бы что-нибудь другое, что-нибудь идеальное, до чего мне самой в жизни не додуматься.

Доктор Крейтер говорит, что, когда я попадаю в такой водоворот негативных мыслей, нужно перечислить доводы, подтверждающие, что это все неправда. Она называет это мысленным экспериментом. Типа, мне нужно сказать себе, что Майя не дружила бы со мной, если бы не хотела. Или что она простит меня, если я скажу что-то не то. Но по мне, это бессмысленная трата времени, потому что как понять, что из этого верно, а что нет? Да, Майя моя лучшая подруга, так что можно попытаться убедить себя в том, что она меня простит, но может же не простить. Что, если она увидит мое сообщение, закатит глаза и возненавидит меня? Я и так порой задаюсь вопросом, нравлюсь я ей вообще или нет. Или я просто прилепилась к ней в шестом классе, а она слишком добрая, чтобы отшить меня.

Это Майя показала мне, что популярные девочки, как правило, не противные; крутые девчонки могут быть подлыми и жестокими, но крутость и популярность — разные вещи. Популярные девочки дружат со всеми — я о том, что именно это и определяет слово «популярность». Секрет популярности в том, что надо быть доброй и славной, чтобы все хотели с тобой дружить, и это в точности описывает Майю.

Я откидываюсь на кровать, закрываю глаза и буквально вижу, как ее бьет Майк — открытая ладонь с размаху приближается к лицу Майи. Его рот перекошен гримасой, лоб сосредоточенно нахмурен, как обычно перед забегом.

За последние пару месяцев, встречаясь с Тесс, я не пропустила почти ни одной тренировки и ни одного забега с начала сезона в марте. Мы с Майей садились рядом и болели сперва за Тесс, потом за Майка. С тех пор как Майя стала встречаться с Майком, это было редкой возможностью немного побыть с ней наедине, хотя, конечно, не то чтобы наедине — поболеть приходила половина школы. Возможности поговорить по душам тогда особо не было.

Мне никогда не нравилось смотреть, как бежит Майк. Знаете, говорят, что, когда за дело берется мастер, оно кажется совсем простым? Так вот, глядя на Майка, казалось, что бег — невероятно сложное занятие.

С Тесс все по-другому. Во время забега она как будто парит над землей. Она ставит ступни на пятки, а не целиком, как Майк, и каждый шаг словно перетекает в следующий. Когда она бежала, я не болела за нее громко, как Майя за Майка. Нет, я умолкала. При виде Тесс я успокаивалась. Каждый раз. Почти так же, как от порезов.

Может, я попрошу Тесс бегать вокруг меня во время демонстрации (только вот вряд ли после того, как мы расстались, это зрелище будет действовать на меня так успокаивающе). Я просматриваю последние сообщения, перечитываю свои попытки казаться спокойной, расслабленной, беззаботной, не переставая радоваться, что Тесс никогда не узнает, сколько времени я не сводила глаз с мерцающего многоточия, гадая, что она пишет. Гадая, сколько нужно ждать, прежде чем ответить. Как старательно я выбирала каждое слово.

Я роняю телефон на кровать, как будто он жжется. Писать девушке, которая тебя бросила, не круто, и неважно, как сильно тебе этого хочется. Неважно, как долго ты пытаешься сочинить идеальное сообщение, чтобы казаться крутой, когда это настолько далеко от правды.

И вообще, я не должна сейчас думать о Тесс. Я должна думать о Майе.

Я глубоко вздыхаю.

Открываю глаза, беру телефон, печатаю и нажимаю «отправить», не давая себе возможности передумать.

Четверг, 13 апреля

ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

В кои-то веки я приезжаю в школу заранее (оказывается, я могу справиться с ОКР, если есть мотивация. По крайней мере, в этот раз). Низко висит туман, и так холодно, что изо рта идет пар. Я всегда смотрю прогноз погоды в телефоне перед выходом из дома и поэтому знаю, что для этого времени года температура ниже обычной, и даже когда туман уйдет, сегодня вряд ли будет теплее пятнадцати градусов. Я заезжаю на парковку и осматриваюсь. Здесь почти пусто, но я встаю на свое обычное место сзади. Только одна машина стоит от школы дальше, чем моя. Я роняю ключи в рюкзак и направляюсь к ней.

— Спасибо, что согласился приехать в такую рань, — заговариваю я, хотя уже начинаю волноваться, что время неподходящее. Разве не подозрительно, что я оказалась здесь в это время? Надо было прийти днем, чтобы иметь возможность затеряться в толпе. Хотя мне вечно чудится, что все на меня смотрят.

Хайрам пожимает плечами:

— Рад помочь.

Я думаю о том, как доктор Крейтер спросила, есть ли кто-то, к кому я могу обратиться за помощью в трудную минуту. Не думаю, что она имела в виду это.

В любом случае это только временно. Я хочу сказать, и Тесс, и Майк с Майей, и демонстрация — неделя была очень тяжелая. Если я признаюсь доктору Крейтер, она не поймет. Она не поверит, что, когда неделя закончится, я смогу обойтись без химии. А если я хоть раз оступлюсь — прощай моя трехмесячная сделка.

Я не спрашиваю (хотя мне и интересно), откуда Хайрам знает, что мне нужно. Я не спрашиваю (хотя мне и интересно), откуда взялись таблетки. Я не говорю (хотя и думаю), какое облегчение, что нет никаких тайных жестов, никаких паролей. Вчера вечером я нашла номер Хайрама в списке учащихся и написала ему как ни в чем не бывало, как будто мы с ним постоянно общаемся, как будто я одолжила ему учебник и теперь прошу его вернуть. Хайрам протягивает мне пакетик, на дне рядок таблеток.

— Прими голубую минут за двадцать до сна, — говорит он.

— Спасибо, — отвечаю я, засовываю пакетик в рюкзак и закрываю его. — Сколько я должна?

Хайрам качает головой:

— Не парься. — И, не давая мне возможности возразить, продолжает: — Как Майя?

Он облокачивается о свою машину, одной ногой опираясь на бампер. Есть в его голосе что-то, отчего мне кажется, что он спрашивает не просто так, не для того, чтобы посплетничать.

Я так удивлена, что отвечаю почти честно (совсем честно было бы сказать, что с понедельника мы с ней почти не говорили):

— Нормально, кажется.

— Знаешь, я за нее переживаю.

Я мотаю головой, потому что не знаю.

— Вы же едва знакомы.

Хайрам кивает, глядя себе под ноги.

— Точно, — говорит он, как будто этот факт просто вылетел у него из головы. — Я слышал, ты организуешь какую-то демонстрацию.

Черт. Что, если Майя узнает об этом не от меня, а от кого-то другого?

— Это, вообще-то, секрет, — объясняю я, и меня — сюрприз, сюрприз! — снова пробивает дрожь.

— Как ты соберешь народ, если это секрет?

— Я хочу сказать, знать должны только участники.

Хайрам кивает:

— Ну да.

Тут до меня доходит, что он хочет присоединиться.

— Что об этом думает Майя? — внезапно спрашивает он.

— Она в восторге, — вру я. — Я хочу сказать, конечно, она надеется, что Майка исключат.

— Правда?

Должно быть, мне не удается скрыть раздражение, потому что Хайрам поднимает руки в знак капитуляции и говорит:

— Я не к тому, что он не заслуживает исключения, просто сомневаюсь, что Майя хочет именно этого.

Откуда Хайраму знать, чего хочет Майя?

Он продолжает:

— Знаешь, такое ощущение, что, несмотря ни на что, она все еще беспокоится об этом упыре.

Я киваю, вспоминая наш разговор в библиотеке.

Она так и не сказала «да», когда я спросила, пойдет ли она на демонстрацию.

«Если его исключат, стипендия ему точно не светит».

Я не могу вспомнить: в ее голосе была надежда или тревога?

Я думала, надежда.

Или же мне просто так показалось.

Может, мне стоило убедиться, что Майя действительно этого хочет, прежде чем заваривать кашу. Сердце начинает биться сильнее. Чтобы унять дрожь в руках, я крепко сжимаю рюкзак, представляя, как внутри болтается пакетик, который мне дал Хайрам.

Я встаю рядом с Хайрамом, прислоняюсь к его машине и тихо говорю:

— Слишком поздно все сворачивать. Я хочу сказать, даже ты знаешь о митинге. — Я хотела пошутить, но прозвучало жестоко.

— Как думаешь, она пойдет?

Хайрам единственный, кто задал мне этот вопрос. Все остальные считают ее присутствие само собой разумеющимся.

— Не знаю, — признаюсь я. Мне хочется плакать. — На самом деле мы с ней это не обсуждали.

— А стоило бы.

— Стоило бы, — соглашаюсь я.

Пятница, 14 апреля

АКТИВИСТКА

Вчера я проглотила синюю таблетку не колеблясь. Я приняла ее за двадцать минут до сна, как сказал Хайрам, легла и выключила свет, и в кои-то веки не провела полночи, прокручивая все свои разговоры за день, не пыталась понять, где поступила неправильно. Нет, я заснула почти мгновенно. Я не спала так спокойно неделю. А может, и дольше.

Едва проснувшись, принимаю утреннюю дозу (дневные таблетки красные, легко разобраться). Я чувствую, как они начинают действовать, после завтрака, в душе: как будто легкая дрожь пробегает по телу, а потом исчезает — как будто просачивается в меня. Хайрам сказал, что эти таблетки сначала предназначались для тех, кто сидит на диете, но их вывели с рынка, когда выяснилось, что одним из побочных эффектов является «ложное ощущение уверенности», из-за чего появилось опасение, что они могут вызывать привыкание. Мне хотелось спросить Хайрама, откуда они у него, если их вывели с рынка, но потом решила, что таких вопросов не задают.

Я смотрю на свое отражение в зеркале и вижу, что зрачки стали больше, чем обычно, но, думаю, никто не заметит.

Стоп. Я думаю, что никто не заметит? Я всегда думаю, что все всё заметят!

И вот еще что: одеваясь, я не гадаю, в чем будет Тесс, когда я увижу ее в коридоре, не сочиняю неловкий разговор, который нам предстоит, не пытаюсь придумать заранее, что мне сказать, чтобы как-то избавиться от неловкости.

И мне не страшно от мысли, что надо поговорить с Майей о демонстрации. Я не стараюсь подобрать правильные слова, пока в голове кружатся неправильные, как плей-лист на повторе. Я не пытаюсь сообразить, как донести до нее, что я, конечно, пойму, если она не захочет, но лучше бы ей прийти, потому что это сделает нашу акцию более значимой. Я не пытаюсь мысленно отрепетировать речь о том, что, конечно, она не обязана ничего говорить, но если скажет, это будет очень впечатляюще, но если не скажет, то ничего. Я ни о чем этом не думаю, не пытаюсь сочинить речь или запомнить фразы.

Нет, я просто знаю, что расскажу ей о демонстрации ясно и спокойно, как только появится возможность.

Вот и все.

Скорее всего, у нас будет время на большой перемене, тогда и поговорим. Но не в библиотеке, ну уж нет, мы сядем за наш обычный столик, потому что не позволим мальчишкам нас запугать. Мы должны нанести ответный удар, и Майя наверняка думает так же, иначе зачем она пошла к директору Скотт? Я хочу сказать, наверняка она хочет, чтобы его исключили, раз обратилась к школьной администрации — не к своим родителям, не к его родителям, не в полицию.

На переменках я представляю, как таблетки Хайрама болтаются у меня в рюкзаке — я не собиралась оставлять их дома, где на них могла наткнуться мама, — но не переживаю, что одноклассники как-то о них догадаются. Хайрам дал красных таблеток вдвое больше, чем синих, так что я могу принять еще одну днем, если утренняя перестанет действовать. На физике мистер Чапник не сердится, а мои руки не дрожат — я не барабаню ими о бедра, не засовываю в карманы — ничего!

После звонка на большую перемену я буквально марширую по коридору. Шаг, другой. Левой, правой, левой. Пусть мальчики на голову выше и весят в два раза больше, мне все равно. Я сяду за наш столик, а они уйдут, и если кто-то и будет смотреть, то только с одобрением.

— Погоди, Джунипер, — зовет Тесс откуда-то сзади.

Чтобы она могла меня догнать, мне нужно сосредоточиться и замедлить шаг, но я не останавливаюсь (наверное, желание двигаться быстро — еще один побочный эффект, помимо ложного ощущения уверенности). Кто вообще проектировал нашу одноэтажную школу? Она вытягивается, как змея, и от одного конца до другого идти сто лет.

— Привет, — говорю я, когда Тесс меня догоняет.

— Я подумала, может, поработаем на большой перемене? Обсудим детали на воскресенье.

— Я сейчас не могу. — Я снова ускоряю шаг, потому что идти быстро кажется так естественно. Даже длинноногой Тесс приходится поторопиться, чтобы не отстать от меня. — Может, после уроков?

Тесс ловит меня за руку, осторожно сжимает мои пальцы, чтобы я остановилась.

— Я только хотела убедиться… Слушай, я уже сказала, что мне жаль, но…

Я качаю головой:

— Не переживай.

Ложное чувство уверенности позволяет мне спокойно все забыть.

— Нельзя было так поступать. Здесь, на глазах у всех… — Тесс кивает на толпу вокруг.

— Не переживай, — повторяю я и встаю на цыпочки, чтобы ее поцеловать.

Я не застываю, перебирая все возможные реакции на поцелуй. Не переживаю, что не смогу выглядеть спокойной и крутой, целуя ее после того, как она меня бросила. В конце концов, она бросила меня только по недоразумению, верно? Тесс выглядит удивленной — даже когда мы были вместе, я всегда ждала, когда она проявит инициативу, но сейчас мне не страшно, что она меня отвергнет. В дальнем конце коридора какой-то идиот кричит: «Давай-давай!» Я не вздрагиваю. Я даже не закатываю глаза. Я не думаю, как буду прокручивать этот момент ночью, не в силах заснуть, потому что у меня есть синие таблетки.

— Мне надо идти, — говорю я, отстраняясь. — Увидимся попозже, ладно?

Я вижу впереди Анила и Кайла. Высокие, спортивные, они будто заполняют собой весь коридор, как бы пытаясь показать, что заслуживают больше места, чем все остальные.

Но я их обгоню, я попаду к нашему столику раньше их.

И тут из класса передо мной в коридор выходит Майя. Она идет вслед за мальчиками. Я подбегаю к ней, подхватываю под руку, вытягиваю наушники у нее из ушей и радостно говорю:

— Это всего лишь я. — Я тяну ее к южному выходу, вынуждая ускорить шаг. — Идем. Я хочу сказать, мы там сидели столько же, сколько они, правда ведь?

Мальчики вышли во двор раньше нас, но еще не сели за столик. Они поднимают головы к солнцу и кажутся мне похожими на львов, нежащихся в теплых лучах, как будто бог (или кто там еще) сотворил свет исключительно ради их удовольствия. И как я столько времени сидела рядом, не замечая, какие они придурки?

Я тяну Майю к нашему столику.

— Я хочу сказать, у нас столько же прав на столик, сколько и у мальчиков, скажи?

Майя вытягивает руку, поворачивается и уходит прочь.

Я на миг застываю, а потом иду за ней.

КРУТАЯ ДЕВУШКА

Ладно, может, я переборщила со столиком.

Столик не обязан быть полем боя Майи и Майка. Если Майя решит сесть где-то еще, это не сделает его победителем.

Либо я замедлилась — когда это случилось? — либо Майя ускорилась, слилась с толпой впереди и двинулась прочь от школы к треку, где через пару дней пройдет митинг, о котором, правда, она не знает.

Я прибавляю шаг.

ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

Господи, о чем я только думала, когда поцеловала Тесс? Она, наверное, решила, что я хочу к ней вернуться. Может, она сидит сейчас с друзьями и смеется над своей жалкой бывшей. Может, она пытается придумать, как отчитать меня за поцелуй и не испортить воскресную акцию. Она, наверное, поняла, что я полная психопатка, не способная пережить (второй) разрыв и при этом спланировать демонстрацию.

У меня начинают дрожать руки. Я засовываю их в карманы и следую за Майей через трек, через парковку. Но за ней иду не только я. Или мне кажется, что все смотрят на нее, смотрят на нас?

Видимо, действие красных таблеток заканчивается не постепенно. Ощущение, будто щелкнул переключатель, и мои привычные внутренние монологи, вопросы, тревоги вернулись, такие же громкие и отвлекающие, как обычно.

Так, получается, я знаю, сколько длится ложное чувство уверенности. Выходит, надо рассчитать все так, чтобы таблеток Хайрама хватило на выходные. Я должна заснуть сегодня, позаниматься завтра и провести демонстрацию в воскресенье.

Правда, в понедельник они, скорее всего, тоже понадобятся. Тяжело будет ждать решения попечительского совета насчет Майка. А потом, когда все закончится, придется поговорить с Тесс, сказать, что мне жаль, и что я понимаю, и что все хорошо, и извиниться за поцелуй. Я мотаю головой. Таблеток на следующую неделю точно не хватит.

Мне нужно больше.

На другом конце парковки Хайрам выходит из машины, как будто знает, что я направляюсь прямо к нему.

Я мотаю головой. «Не сейчас, — думаю я, как будто он может прочитать мои мысли. — Не у всех на виду».

Сзади слышится тяжелая поступь. Кто-то кладет мне руку на плечо, как будто пытаясь убрать с пути. Я поднимаю голову и вижу, как мимо проносится Майк.

— Майя, — говорит он, не повышая голос. Так же как на уроке, когда он вызывается ответить, или когда шутит, или когда осаждает кого-то в очереди в кино. Как будто все нормально, ничего не случилось.

По крайней мере, он хочет, чтобы так казалось.

ЛУЧШАЯ ПОДРУГА

Я кидаю рюкзак на землю, обгоняю Майка и беру Майю за руку:

— Она не хочет с тобой разговаривать.

— Если честно, это не твое дело, Джунипер.

Его голос тихий и ровный. Но я часто наблюдала за ним во время забегов и знаю, как он выглядит прямо перед стартом.

Вдруг до меня доходит, что я никогда не нравилась Майку. Он терпел меня только потому, что я лучшая подруга Майи.

Я поворачиваюсь к ней:

— Хочешь с ним поговорить?

Она трясет головой. А может, трясет ее саму.

— Пошли отсюда. — Я тяну ее к своей машине, но застываю, вспомнив, что ключи остались в школьном шкафчике.

Но впереди Хайрам, все еще стоит у своей уродливой коричневой машины. Он машет рукой, зовет к себе.

Я оглядываюсь. Мне не кажется, все действительно смотрят на нас. Я знаю, что буду прокручивать этот момент в голове перед сном, гадая, правильно ли поступила, проклиная себя за то, что не беру с собой ключи. Но я правда считаю, что сейчас нужно увезти отсюда мою лучшую подругу. Надеюсь, я права.

Так что я беру Майю за руку и веду в дальний конец парковки. Я не перехожу на бег. Я знаю, что Майка нам в любом случае не обогнать.

Я смотрю на Майю. Ее взгляд, как лазер, нацелен на машину Хайрама. Я знаю, что она слышит шаги Майка за нами так же четко, как и я.

ДЕВУШКИ ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Пятница, 14 апреля

МАЙЯ

Кто-то берет меня за руку, и я чувствую ладонь — не прохладную и мозолистую, а теплую и гладкую. Обернувшись, вижу, что это Джуни.

— Она не хочет с тобой разговаривать. — Она произносит это так спокойно. Чувствует, как бьется мое сердце?

— Если честно, это не твое дело, Джунипер.

Я пытаюсь вспомнить, называл ли Майк ее Джуни или всегда обращался к ней как к Джунипер? Может, коротким именем называю ее только я, ну и ее родители? Может, она бы предпочла, чтобы к ней обращались «Джунипер», потому что так гораздо взрослее. Сейчас, стоя рядом со мной, она выглядит такой взрослой и спокойной, хотя ростом едва доходит Майку до груди. Это у нее от мамы. На школьных собраниях она спокойно обсуждает даже самые сложные вопросы. Полная противоположность моей матери, которая нервничает, даже если дело касается вполне безобидных вещей.

С другой стороны, Джуни не настолько хорошо знает его манеру говорить. Может, она не осознает, что есть причина беспокоиться. Она не понимает, что, когда его голос такой тихий и спокойный, это значит, что Майк злится. Я будто вижу, как кровь бежит по его венам, ускоряясь вместе с пульсом. Иногда, когда мы были близко и он говорил таким тоном, я чувствовала, как меняется его сердцебиение. Интересно, у него одного в мире голос становится спокойнее и тише, когда он злится или даже возбуждается? Я впервые это заметила во время поцелуя. Майк не шептал мне на ухо ласковые слова, как в кино, и не стонал от наслаждения. Он был тихим, сосредоточенным — все держал под контролем. Кроме сердцебиения. Я в нем это люблю (любила?). Я любила (люблю?) тот факт, что я знаю о нем то, чего не знает никто другой.

Джуни что-то говорит, но я слишком занята мыслями о сердцебиении Майка и не слышу ее. Она сжимает мою ладонь и легонько тянет. Это привлекает мое внимание.

— Пошли отсюда, — предлагает она.

Джуни направляется было к своей машине, маленькому синему гибриду, но потом внезапно сменяет курс и поворачивается к Хайраму. Он все еще стоит возле своей коричневой машины и машет, зовет нас к себе.

Я слышу за спиной ритмичные шаги Майка. С такими длинными ногами ему не нужно торопиться, чтобы догнать нас. Его пальцы обхватывают мой локоть. Иногда он держал меня не за ладонь, а так, и я видела, как под кожей перекатывается жир. Не помню, я заметила это до или после того, как начала блевать.

— Это просто недоразумение, — говорит он.

Мы с Джуни не останавливаемся. Майк держит меня за другую руку, не за ту, которую сжимает Джуни.

— Разве ты не помнишь, что это вышло случайно? — спрашивает он.

Джуни сжимает ладонь крепче, как будто говоря, что не позволит ему внушить, что меня подводит память.

— Я только хочу объясниться, — добавляет Майк.

И затем:

— Мы можем все исправить.

Тут я останавливаюсь и отпускаю руку Джуни. Она засовывает руки в карманы джинсов. Майк хочет все исправить? Разве он не злится, что я доставила ему столько неприятностей? Правда, пока только теоретически, потому что собрание попечительского совета будет обсуждать нас лишь в понедельник. Я поворачиваюсь к нему.

Он выглядит спокойным. Немного ослабляет хватку. Большим пальцем тихонько рисует круги на внутренней стороне моей руки. Он знает, что мне это нравится.

И наконец тихо, как будто смущаясь присутствия Джуни, но достаточно громко, чтобы она точно услышала:

— Я люблю тебя.

Я чувствую, как во мне рождаются слова: «Я тоже тебя люблю». Я всегда отвечала ему. Мышечная память, рефлекс, вроде того, как вздрагивает нога, когда доктор стучит по колену молоточком. Я так легко могу это сказать, так легко могу прильнуть к нему снова.

Но при этом мне хочется, чтобы он отпустил мою руку. Если он не отпустит, может сжать пальцы сильнее, а если сожмет сильнее, мне будет больно. Я знаю, что он ни в коем случае меня не ударит — точно не сейчас, перед всей этой толпой. Он слишком осторожен. Но он может сделать мне больно.

Вокруг нас собрался народ. Зовут учителей — думают, что взрослые вмешаются, разнимут нас. И, конечно, если они появятся, Майк сделает все, что ему скажут. Может, нас обоих отведут в кабинет к директору Скотт, у всех на виду.

Я бросаю взгляд на Хайрама. Еще пара шагов, и я в его машине. Он поможет мне забыться, перестать чувствовать: и ту часть меня, которая хочет остаться, и ту, которая хочет спрятаться, и ту, которая полностью сосредоточена на пальцах Майка, стискивающих мою руку.

Я не знаю, что делать. Не знаю, какую часть слушаться.

Хайрам такой быстрый, что, кажется, даже может обогнать Майка. Он хватает меня за руку, за ту, которую держит Майк, но почти неощутимо, прямо под его пальцами, так что Майку приходится отпустить меня. Хайрам встает между нами. Он почти на голову ниже Майка, но кажется неприступным, как стена. Хайрам толкает Майка в грудь. Майк отшатывается. Я вижу, как на его лице мелькают эмоции. Ярость? Разочарование? Удивление? Но потом все сглаживается, как будто маска едва не слетела, но вернулась на место. На старте у него такое же выражение: каждый забег — это возможность показать школе, тренерам, родителям, соперникам, наблюдателям из университета, какой он быстрый.

А сейчас, на парковке, Хайрам предоставил Майку возможность показать всем, какой он хороший.

Хайрам отводит руку назад, сжимает кулак. Я раньше не замечала, что он левша. Ему приходится потянуться вверх, чтобы ударить Майка в челюсть.

Майк падает навзничь на землю, но успевает поджать колени и аккуратно подставить руки, чтобы не ушибиться. Не думаю, что Хайрам ударил Майка так сильно, что мог сбить его с ног. Но вряд ли это понимает кто-то, кроме меня.

Учителей зовут еще громче. Я поднимаю взгляд и вижу Еву Меркадо — она прикрывает рот ладонью. Кайл и Анил стоят наготове, словно ожидая указаний. Хайрам все еще сжимает кулаки. Он хочет ударить еще раз, но не собирается бить лежачего. Майк не поднимается. Зачем? Лежать гораздо выгоднее.

— Пошли отсюда, — говорю я Хайраму, повторяя слова Джуни. Беру его за руку, чувствую, как она расслабляется.

— Ты уверена? — спрашивает он, и я понимаю, что, если захочу, Хайрам ударит Майка еще раз, и еще, и еще, у всех на глазах, даже лежачего. Ради меня.

Я мотаю головой и тяну его к машине. Он тяжело дышит, но не сопротивляется, когда я запихиваю его на водительское сиденье. Я огибаю машину и сажусь рядом. Вот теперь Кайл и Анил выходят из толпы. Помогают Майку подняться. Он стоит, упершись руками в колени, как будто выдохся. Хайрам даже не бил его в живот.

— Давай отвезу тебя домой, — предлагает Хайрам, но я качаю головой: домой мне не хочется.

— Давай покатаемся, — говорю я.

Мы едем.

ДЖУНИ

Мы так долго едем в полной тишине, что, кажется, Майя с Хайрамом просто не заметили, что я села сзади. Но я не собиралась ждать приглашения. Я хочу сказать, не могла же я отпустить Майю одну с (как выяснилось) склонным к насилию школьным неудачником — хотя, конечно, единственный акт насилия, который он совершил на моих глазах, был направлен против того, кто причинил боль Майе.

— Ты как? — спрашивает наконец Хайрам и переводит взгляд с дороги на Майю.

— Необязательно было так делать, — говорит Майя.

— Нет, обязательно. — Хайрам медлит. — Руки так и чесались.

Майя улыбается:

— Я догадалась.

Она наклоняется вперед и осторожно снимает левую руку Хайрама с руля. Костяшки пальцев на ней еще розовые.

Хайрам кладет руку обратно:

— Ты так и не ответила на мой вопрос.

— Какой вопрос?

— Как ты?

Они разговаривают как старые друзья. Не помню, когда в последний раз мы с Майей болтали так непринужденно. Я заправляю за ухо волосы: пряди выбились из хвоста, пока мы бежали по школьной парковке.

— Нормально.

— Давай отвезу тебя домой.

Майя качает головой:

— Не хочу.

— Тогда снова на пляж?

На пляж? Снова? Похоже, они уже бывали на пляже. Я хочу сказать, вместе. Но с каких пор они общаются? Я потянула Майю к машине Хайрама только потому, что у меня не было с собой ключей, и это показалось самым удобным способом выбраться.

Я помню, как он спросил о Майе, когда отдавал мне таблетки. Он как будто переживал, но я не обратила внимания, потому что за Майю переживали все. Я хочу сказать, даже до всей этой истории. Она из тех, о ком заботятся все, даже те, кто не очень хорошо с ней знаком, — потому что она из тех, с кем все хотят быть хорошо знакомыми.

Я засовываю руку в карман и понимаю, что телефона там нет. Он в сумке, которая осталась на школьной парковке — я ее бросила, когда побежала за Майей. Ее подберут, но что, если кто-то заглянет внутрь и увидит таблетки? Вряд ли можно с первого взгляда догадаться, зачем они. Я хочу сказать, в школу нельзя приносить лекарства, но их вполне можно принять за пилюли от аллергии, и вообще психотерапевт вполне могла прописать мне таблетки от тревожности. Но я ведь не хочу, чтобы в школе узнали о моих проблемах. Черт! Вот бы здесь была моя сумка. Я бы приняла еще одну таблетку, и мне не было бы так страшно на заднем сиденье в машине Хайрама. А еще лучше, если бы сумка была со мной, а ключи от машины лежали в ней, а не в шкафчике, и тогда мне вообще не пришлось бы сидеть на заднем сиденье в машине Хайрама.

На какой пляж он нас везет? Я хочу сказать, да, конечно, мы в Калифорнии, но пляж не то чтобы у нас на заднем дворе. Думаю, Хайрам едет в Сосалито, к бухте Сан-Франциско. Там есть пляжи, но это минутах в тридцати езды от школы. А это значит, что к пятому уроку мы не вернемся, а это значит, что мы прогуляем школу, а этого я не делала никогда в жизни — если не считать постоянных опозданий, которых в сумме, наверное, наберется на урок-другой. Но все видели, что случилось, и никто не будет меня винить за то, что я уехала с Майей. Меня же не могут наказать за то, что я помогла лучшей подруге в трудную минуту? Я хочу сказать, даже Майка пока что никак не наказывают. Но даже если меня не накажут, школа наверняка свяжется с мамой, которая попытается связаться со мной, но не сможет, потому что мой телефон лежит в сумке на парковке.

Я мотаю головой. Почему меня вообще волнует наказание за прогул и забытый телефон? Сейчас главное — Майя. Это я должна была спросить, как она. Это я, как хорошая подруга, должна была заставить Майка отпустить ее. Я должна была заранее приготовиться заснять на телефон, как Майк схватил ее за руку, чтобы все увидели то, что было видно только мне (а потом Хайраму): он сжимал ее слишком крепко. А может, я должна была спокойно позвать на помощь учителя, а не стоять там, беспомощно держа Майю за руку.

Черт, как жаль, что я оставила таблетки в сумке. Может, у Хайрама есть еще, но я не собираюсь спрашивать в присутствии Майи, которая никогда в жизни не нарушила ни одного правила (не считая того, что прямо сейчас мы прогуливаем школу). И уж совершенно точно она никогда не принимала наркотики. И вообще, я до сих пор не уверена, что Майя с Хайрамом знают о моем присутствии. Они разговаривают так, как будто одни в машине. Я засовываю ладони под бедра.

Хотя нет, они уже не разговаривают. Стоит тишина, но неловкости не чувствуется. Майя так и не сказала, как она. Наверное, это значит, что не в порядке, но что здесь странного? Даже я сейчас не в порядке, хоть это не мой парень (бывший парень?) схватил меня за руку на глазах у всех. Телефон в школе, а часов я не ношу, так что понятия не имею, сколько сейчас времени и как долго мы ехали (в машине, судя по всему, часы не работают), но в конце концов Хайрам поворачивает на парковку, покрытую песком, и паркуется.

Он оборачивается ко мне и улыбается:

— Не хочешь искупаться, Джунипер?

Видимо, они все же заметили, что я сижу сзади.

* * *

Еще только апрель, но сегодня солнечно и тепло. Не по сезону тепло, сказал бы папа и начал длинную тираду о погодных тенденциях и изменении климата. Не то чтобы меня не волнует изменение климата (это величайшая катастрофа, с которой столкнулось человечество, конечно, она меня волнует), но сейчас я просто рада, что на пляже едва ли не лето. Как будто мы и не прогуливаем школу.

Конечно, летом пляж не был бы таким пустым.

Хайрам облокачивается о машину и щурится на солнце, но Майя хватает меня за руку и тянет к воде. Она снимает штаны прямо тут, на солнце. Ей, кажется, все равно, что Хайрам увидит ее полуголой.

— Пошли! — кричит она восторженно, как ребенок.

Я оглядываюсь. Кажется, Хайрам не смотрит. Я медленно стягиваю штаны и иду за Майей в море. Если быстро нырну под воду, никто не заметит шрамы. Вода будет ледяная. Даже летом она тут не то чтобы теплая, а, скорее, не совсем холодная. Я где-то читала, что одним из последствий переохлаждения является апатия. Может, мне тоже от ледяной воды станет все равно?

Майя забегает в море и вскрикивает. Оно такое холодное, что даже больно, но когда я резалась, не издавала ни звука — тут то же самое. Я не видела, как Хайрам разделся до трусов, но он оказывается рядом с нами в фонтане брызг, кладет руки Майе на плечи и растирает их, чтобы согреть. Майя на миг прислоняется к нему, а потом ныряет под воду. Выныривает, тяжело дыша.

Вода такая холодная, что долго купаться невозможно. Мне кажется, в море мы находились не дольше тридцати секунд. Ну, минуту-другую. Сначала на берег выходит Хайрам, потом Майя. Она плюхается на песок и ложится на спину, закрыв глаза, Хайрам за ней. Я вылезаю из воды последней. Наконец добираюсь до того места, где они растянулись, подставив солнцу животы. Я сжимаю руки в кулаки, чтобы остановить дрожь, но тут замечаю, что Майя и Хайрам тоже дрожат. Это просто холод.

Я не успеваю надеть джинсы, когда Майя открывает глаза.

— Откуда это? — спрашивает она, легонько дотрагиваясь кончиками пальцев до шрама у меня на бедре: доктору пришлось наложить девять швов.

Я пожимаю плечами.

— Его не было, когда я в последний раз видела тебя в купальнике. — Майя щурится на солнце, отчего синяк на ее лице виден еще отчетливее, чем раньше. — Прошлым летом.

— Я знаю.

Я бросаю взгляд на Хайрама. Его глаза закрыты, дыхание ровное и глубокое. Но он точно не мог так быстро заснуть. Не то чтобы он не в курсе моих загонов, если учесть нашу с ним последнюю встречу. Интересно, он рассказал кому-нибудь? Он же не связан политикой конфиденциальности. Даже доктор Крейтер не совсем связана: поскольку мне нет восемнадцати, она обязана докладывать родителям о моем лечении.

Я сажусь рядом с Майей. У песка острые грани. Песок — это же, по сути, по крайней мере отчасти, крошечные крупинки стекла, так?

Майя спрашивает:

— Ну так от чего это?

До Дня святого Валентина мои порезы принадлежали мне, и только мне. Никто их не видел. До заключения нашей трехмесячной сделки не существовало никаких ожиданий по поводу того, буду я резаться или нет. Это зависело только от меня. Потом… У меня как будто что-то отобрали — не просто возможность резаться, а возможность резаться тайно. Теперь мне приходится с кем-то этим делиться. С кем-то об этом разговаривать (ну, в теории, по факту говорит обычно доктор Крейтер).

Но Майя первая, кто просто-напросто спросил. Почему-то от этого мне легче ответить.

— Я себя порезала, — говорю я тихо. Подсовываю руки под бедра. Я никогда раньше никому об этом не рассказывала. Мама, папа, доктор Крейтер, врачи в больнице узнали обо всем не потому, что я им рассказала.

Майя не спрашивает, случайно ли. Вместо этого она говорит:

— Почему?

— Так легче.

Этого я тоже ни разу не произносила вслух. Доктору Крейтер незачем это объяснять. Она же сказала, что работала с пациентами вроде меня. Она знает — ну, или думает, что знает, — почему мы так поступаем. Почему я так поступила.

Майя не уточняет, легче чего (как доктор Крейтер), и не называет это безумием (как папа). Она смотрит на меня:

— Мне тоже легче, когда я блюю.

Я не спрашиваю, специально ли она вызывает рвоту. Я высвобождаю руки из-под бедер.

— Никто не понимает, — говорю я.

Майя кивает:

— Вообще никто.

— Я хочу сказать, не то чтобы я думала, что это, типа, полезно.

— Конечно, нет, — соглашается Майя.

— Но никто не понимает, как от боли может становиться лучше. Хотя я знаю, что так не должно быть.

— Я понимаю.

— Не знала, что ты поймешь.

— Не обязательно было от меня это скрывать.

— Тебе тоже необязательно было от меня это скрывать.

— Что именно?

— А?

— Что я блюю или что меня бьет Майк? — К моему удивлению, Майя смеется, как будто это шутка. Через секунду я присоединяюсь. Вообще-то, это, наверное, не смешно, но мы не можем остановиться. Мы хохочем, пока не начинают болеть животы. Мы хохочем, пока нам не становится снова тепло.

— Будь я хорошей подругой, знала бы, что происходит, — наконец говорю я.

Может, Майя чувствовала, что я скажу что-то не то. Может, она пыталась со мной поделиться, а я не слушала. Или была слишком занята болтовней и мыслями о себе, чтобы заметить, что Майе тоже есть что сказать. Хотя мы не очень-то много разговаривали в последнее время.

Майя качает головой:

— Нет, не знала бы. Я специально все скрывала. Как иты.

Я киваю. Майя права. Мы обе знаем, как спрятать то, что не хочется показывать другим.

— Зачем, интересно?

Майя пожимает плечами.

Я бросаю взгляд на Хайрама, который все еще вежливо притворяется спящим, и говорю:

— Мы стали реже видеться с тех пор, как вы с Майком начали встречаться. Я даже не могла больше подвозить тебя до школы.

— Я знаю. — Майя садится и обнимает колени руками. Длинные волосы падают на лицо, отчасти прикрывая синяк. — Он хотел, чтобы мы проводили время вместе. Все время, какое только было.

Она вздыхает. Я думаю о том, как мне хотелось быть с Тесс. Как я ждала ее ответов на сообщения. Как я боялась, что она меня не любит, если она медлила с ответом.

Глаза у Майи блестят.

— Он всегда был так добр ко мне.

— Как ты можешь такое говорить? — Слова вырываются прежде, чем я могу их остановить. Я всегда несу какую-то чушь.

Майя пожимает плечами:

— Не знаю.

— Можно спросить еще кое-что?

Она кивает.

— Ты хочешь, чтобы его исключили?

— Не знаю, — опять отвечает она.

Быстро — снова так быстро, что не успеваю остановиться, — я спрашиваю:

— Но все-таки хочешь, правда? Иначе зачем ты пошла к директору, а не куда-то еще?

— По привычке? — предполагает Майя. — Знаешь, какой-то пережиток младшей школы, где нас учили говорить учителю, если что-то не так.

Я киваю:

— Логично.

Майя улыбается:

— Вообще-то, не очень.

— Да нет, вполне логично! — настаиваю я.

— Ты просто пытаешься меня утешить.

— Ну, я утешаюсь, когда истекаю кровью. Не мне кого-то осуждать.

Майя смеется — не так громко, как раньше, но все равно искренне:

— Ты всегда знаешь, что сказать.

— Ты что, шутишь? — Теперь смеюсь я. — Я никогда не знаю, что сказать!

Волнистые волосы Майи волнуются еще сильнее на соленом морском ветру, и она заправляет пару прядей за ухо, потом утыкается подбородком в колени. Я пытаюсь перестать пялиться на темно-розовую кожу вокруг ее глаза.

— Ты же слышала про демонстрацию в воскресенье? — Конечно, я знаю, что слышала. Я сама рассказала ей за обедом. — Они… то есть мы хотим потребовать исключения Майка.

Майя не отвечает. Я поспешно добавляю:

— Я могу все отменить, если хочешь. Могу попробовать.

Майя переводит взгляд на воду и глубоко вздыхает. Наконец она говорит:

— Помнишь, нам вечно говорили не ябедничать? Ну, в садике. Ябеда-корябеда, — напевает она. — И чего бы ни добивались взрослые, мы знали, что дети не должны друг про друга ничего рассказывать.

— Но ты не ябедничала на Майка! Ты… — Я с трудом подбираю слова: — Ты доложила о нем.

Как будто Майя разведчица, а Майк — вражеский шпион. Нет, так получается, что она специально с ним связалась.

Майя смотрит на волны как завороженная: одна волна, вторая, третья. Я сдвигаюсь, чтобы сесть так же, как и она, но смотрю не на море, а на нее.

— Ты все еще носишь браслет, который он тебе подарил, — замечаю я вслух.

Майя кивает:

— Я знаю.

— Как думаешь, ты когда-нибудь его снимешь?

Взгляд Майи бегает вверх-вниз, вслед за волнами.

— Я не знаю.

МАЙЯ

Когда мы добрались до пляжа, я все еще ощущала прикосновение Майка. Я знала, что он больше не держит меня, но моя кожа как будто бы в это не верила. Раньше мне это так нравилось — чувствовать Майка после расставания. Но сегодня я хотела, чтобы это прекратилось. И кинулась в воду, как будто можно было его с себя смыть. Я знала, что Хайрам и Джуни увидят мои бедра, живот, те части тела, которые толще и мягче, чем мне хотелось бы, те части тела, которые я обычно маскирую одеждой, но мне нужно было избавиться от прикосновений Майка.

Вроде сработало. По крайней мере, вода такая холодная, что я уже ничего не чувствую.

Мне все еще не хочется домой, но мы сидим на пляже так долго, что уже спустился туман и похолодало. Джуни не приглашает меня к себе. Наверное, не хочет, чтобы родители увидели ее с Хайрамом. Мама Джуни может о нем знать. Фрида (в отличие от моей мамы) из тех родителей, которые во всем участвуют и знают все обо всем. Она спросила, как прошло наше с Майком первое свидание, через пару дней после того, как оно случилось, когда я ужинала у них дома. Это было еще до того, как я перестала приходить к ним на ужин. Мама Джуни отлично готовит (в отличие от моей).

— Поехали куда-нибудь, где нет родителей, — говорю я наконец. — И учителей. И школьных психологов.

— Понял-принял, — отвечает Хайрам.

Мы садимся в машину, и он трогается.

— Рука еще болит? — через какое-то время спрашиваю я.

Хайрам ухмыляется:

— Меньше, чем его лицо.

Я поворачиваюсь к Джуни и вижу, что она прикрыла рот рукой, пытаясь не расхохотаться. Нас сегодня смешат странные вещи.

Хайрам ведет машину к холмам за школой, где расположены лучшие дома с видом на бухту Сан-Франциско и мост Золотые Ворота. Кайл, лучший друг Майка, живет в одном из них. Я несколько раз была у него в гостях, вместе с Майком.

Хайрам ведет машину дальше, вверх, за улицу Кайла. Вдоль дорог живые изгороди, такие густые, что домов за ними не видно. Наконец Хайрам подъезжает к гаражу. Путь преграждают ворота, но Хайрам высовывается из окна и набирает код на замке. Ворота открываются.

Перед нами стоит дом, как будто полностью из стекла. Сплошные окна, от пола до потолка. Хайрам паркует машину.

— Чей это дом? — подает голос Джуни с заднего сиденья.

— Беспокоишься, что нас поймают за взломом и ограблением? — спрашивает Хайрам.

Джуни не так близко с ним знакома, чтобы распознать шутку. Только повернувшись, он замечает, что она встревожилась.

— Не волнуйся, — успокаивает ее Хайрам. — Это мой дом.

— Правда?

— Ага. Откуда иначе у меня код от ворот?

Джуни пожимает плечами.

— Поверь, не такой уж я преступник, как считают в Норт-Бэй.

Он открывает дверцу машины, и, чуть помедлив, мы с Джуни следуем его примеру. У входной двери, тоже стеклянной, вместо замочной скважины еще один цифровой замок. Хайрам снова вводит код, может тот же, что был на воротах. Я не присматривалась.

Замок щелкает, и Хайрам говорит:

— Ты хотела туда, где нет родителей.

— А как же твои? — спрашиваю я.

Хайрам открывает дверь, и мы с Джуни идем за ним вниз по лестнице в одну из самых шикарных гостиных, которые мне доводилось видеть. Вся мебель белая, а прозрачная стеклянная стена выходит на залив.

— Мама уехала в Биг-Сур, — отвечает Хайрам. — Папа на работе в городе.

Телефон Хайрама пищит. Он достает мобильник из кармана. Морщится, передает мне. Я читаю сообщение и передаю телефон Джуни.

— Это что, шутка?! — чуть ли не вскрикивает она. — Это ты, значит, нарушил правила школы? — Джуни мотает головой: — Они до сих пор официально не признали, что Майк нарушил устав, а тебя берут и исключают?

— Тут не сказано, что меня исключают, — поправляет Хайрам. — Только что попечительский совет обсудит это на следующей неделе.

— Когда должны обсуждать Майка! — фыркает Джуни.

— Сегодня все видели человек двадцать, — вставляю я. — А у нас с Майком свидетелей не было.

— Выходит, Хайрама накажут, а Майк ограничится выговором? Так, что ли?

Я качаю головой:

— Все видели, что случилось: Хайрама спровоцировали, он думал, что защищает меня. Попечительский совет поймет и примет правильное решение.

Джуни качает головой в ответ. Родители воспитали ее с верой в то, что правильные решения не даются без боя. Но в отличие от моей подруги, я не так уверена, что именно в данном случае правильно. Потому что Хайрам ударил Майка, и даже если его спровоцировали, это против правил. И если Майка исключат за нарушение правил, то с Хайрамом придется поступить так же, верно? Иначе будет нечестно.

Не то чтобы я хочу исключения Хайрама.

Или Майка.

Ну, наверное.

Я не уверена.

Если Майка исключат, университетской стипендии ему не видать.

Это повлияет на всю его жизнь.

— Не превращай это в один из твоих крестовых походов против социальной несправедливости, Джунипер, — говорит Хайрам и ведет нас на кухню.

Шкафы и столики сверкают белизной. Хайрам открывает холодильник, который маскируется под один из шкафчиков. Вынимает несколько контейнеров с едой, протягивает нам по банке газировки. Мы с Джуни вскарабкиваемся на холодные стальные стулья, окружающие кухонную стойку напротив.

— Меня нельзя назвать страдальцем, — добавляет он и машет рукой на абсурдно стильную обстановку.

— Но будет неправильно, если тебя исключат, а Майка нет.

— Исключить могут и тебя, и его, — говорю я. — Может, я уже вам обоим испортила будущее.

Джуни мотает головой:

— О чем ты?

— Хайрам никогда бы не ударил Майка, если бы я молчала дальше. А Майк… Никто ничего не знал бы, если бы я не рассказала. Если их исключат, виновата буду я.

— Если нас исключат, виноваты будем мы, — говорит Хайрам. — Ты не заставляла меня бить Майка.

— Да, но ты бы не стал этого делать, если бы…

Хайрам перебивает меня:

— И ты явно не заставляла Майка бить тебя. Это было его решение, а не твое. Если бы его исключили за списывание на физике, ты же не винила бы мистера Чапника за то, что тест слишком сложный, так?

Но это я решила все рассказать. Я кладу локти на стол и ложусь на них. Как мне может быть плохо одновременно из-за того, что я не рассказывала о Майке, и из-за того, что все рассказала?

— Ну не суть. — Хайрам пожимает плечами. — Пока меня не исключили.

— А вот как так? — внезапно спрашиваю я, поднимая голову. Спасибо за новую тему для разговора. — В смысле, ты же почти не ходишь на уроки.

Хайрам снова пожимает плечами:

— Как-то это ни на что не повлияло. Я все равно поступил, куда хотел.

— Правда?

Он прислоняется к холодильнику и проводит рукой по черным волосам. Короткие, почти ежиком, — мне они всегда нравились на ощупь.

— В Колумбийский.

— В Нью-Йорке?

Я не думала, что он уедет так далеко. Точнее, я вообще не думала, что он поступит в университет. Это я не к тому, что считаю его глупым, просто мне казалось, что такие вещи его не волнуют.

— В нем самом. — Хайрам мне подмигивает. — Моя сестра уже там.

— У тебя есть сестра?

Столько времени я провела в его ужасной коричневой машине и почти ничего о нем не знаю. Я не спрашивала. И не в том смысле, что он интересовался моей жизнью, а я не отвечала взаимностью. Нет, мы просто вообще почти не разговаривали. Ни о чем важном точно. Ни разу с того январского четверга, когда я впервые постучалась к нему в машину.

Это было через две недели после того, как Майк дал мне пощечину. Мы все еще были вместе, и он больше меня не бил, хотя по мелочи — щипки, стискивание все вот это продолжалось. Я не знала, считать это насилием, как пощечину, или нет, но не могла больше об этом думать. Я вообще ни о чем больше не могла думать. Во время большой перемены шел дождь, за наш привычный столик было не сесть, так что мы собрались в коридоре возле шкафчика Майка. Майк обнял меня, крепко сжал (это считается?) и откусил кусок от моего сэндвича. Я резко встала.

— Пойду повторю конспект, — поспешно объяснила я и направилась к библиотеке. Сэндвич оставила Майку, сказав себе, что лучше пусть он все съест. Меньше калорий для меня.

Но, не дойдя до библиотеки, я развернулась и вышла на парковку. Машин было не так много, как обычно, потому что некоторые уезжают обедать домой или в кафе, но машина Хайрама стояла на своем обычном месте. Я видела, как он сидит впереди с закрытыми глазами. Мне в голову пришло: ему там не скучно?

Не давая себе передумать, я постучалась к нему в окно. Хайрам открыл глаза — он, конечно, не спал, — а я распахнула пассажирскую дверь и села. Я дошла до машины и залезла в нее так быстро, что меня наверняка никто не заметил. В конце концов, здесь одноклассники ожидали бы меня увидеть в последнюю очередь.

Хайрам, казалось, знал, за чем я пришла, безо всяких объяснений. И он не спросил почему, но не в том смысле, что ему было плевать. Он кивнул на школу и сказал:

— Иногда надо от всего этого отдохнуть, да?

Я делала это впервые, и Хайрам терпеливо объяснил, когда вдыхать, когда выдыхать. Он не засмеялся, когда я поперхнулась, не ругал меня, когда я что-то делала не так. Я откинулась на спинку своего сиденья. Всего несколько минут, а оно уже начало казаться мне моим. Я подумала, интересно, мне когда-нибудь с кем-нибудь будет еще так же комфортно?

— Да, — кивнула я в ответ. — Нужно отдохнуть.

Сейчас Хайрам улыбается мне через кухню, а у Джуни отвисает челюсть:

— Как ты поступил в Колумбийский? Я хочу сказать, не обижайся, но ты же сам признался, что редко ходишь на уроки.

Я внезапно понимаю, что, может, Джуни вечно вставляет в речь эти «я хочу сказать», потому что боится как-то обидеть собеседника.

— Идеальная посещаемость необязательна для хороших оценок, — отвечает Хайрам, пожимая плечами.

Джуни, похоже, в абсолютном восхищении. Она отличница, я знаю, но еще мне известно, что она занимается больше, чем кто-либо другой.

Она тянется за едой на столе, и я вдруг понимаю, что страшно хочу есть. Но если поужинать здесь, потом не получится проблеваться. Я блюю только дома.

Но, может, ничего, если я что-нибудь съем? Я вчера блевала, и позавчера тоже. От одного ужина не потолстею.

Так ведь?

Хайрам продолжает:

— Мои родители учились в Колумбийском. И сестра там учится. Кроме того, у меня очень приличный факультатив.

— Правда? — Джуни не удается скрыть удивление.

— Я каждые выходные волонтерю у папы в больнице. Одно из моих рекомендательных писем написал отец пациента, с которым я работал.

— Ух ты, — говорит Джуни. Не прекращая похрустывать чипсами, она продолжает: — Погоди, но если так, почему у тебя такая фиговая машина? Разве твои родители не могут позволить себе что-нибудь получше?

— Родители могут, — соглашается Хайрам. — А вот я — нет.

— Ты сам купил машину?

Хайрам кивает:

— Они платят за школу. И все.

— Если не считать крыши над головой.

Хайрам смеется:

— И то правда.

— И поэтому ты продаешь… — Джуни осекается.

Хайрам качает головой:

— Я не продаю. С тобой был единичный случай.

Джуни с недоверием смотрит на него:

— Правда?

— Мой папа доктор. Ему постоянно достаются бесплатные образцы, и у нас ванные битком набиты лекарствами. Он их не принимает, — поспешно добавляет Хайрам, — но у нас куча таблеток, снятых с производства. Папа выворачивает карманы в одной из ванной, а потом забывает. — Хайрам наклоняется к нам, как будто доверяет секрет. — А в этом доме очень много ванных комнат.

— О чем это вы? — спрашиваю я. Что именно он дал Джуни?

Хайрам снова откидывается назад:

— Ни о чем таком. Просто родителей я особо не волную, и они много чего не замечают.

Я не успеваю больше ничего спросить — в кармане начинает вибрировать телефон. Я догадываюсь, кто это: только мама звонит, а не пишет, если не считать редких бесед с папой, — но я все равно глубоко вздыхаю при виде ее имени на экране:

— Мне бы сейчас родителя, которого я не волную!

Ну, зато ее звонок отвлечет меня от еды.

— Привет, мам.

— Где ты? Я с ума схожу от беспокойства!

Это не первый звонок с тех пор, как мы уехали из школы, просто я не брала трубку.

— Все нормально, — закатываю я глаза, так и не отвечая на ее вопрос.

— Ты не представляешь, как я переживаю! Ты столько от меня скрывала, как я могу быть уверена, что с тобой все хорошо?

— Извини, — говорю я, хотя виноватой себя не чувствую. Да, я пару часов не отвечала, но мама, как обычно, все сводит к себе: как она беспокоится, как переживает, как ей больно из-за того, что случилось с ее дочкой. Я вздыхаю. Разве это не она должна утешать меня?

— Извини, — повторяю я. — Все нормально. Я с Джуни. Потом поеду домой.

Я вешаю трубку, прежде чем она успевает спросить когда, прежде чем она попытается разыграть мамочку и впервые в жизни назначить комендантский час. Она никогда не возражала, когда я допоздна гуляла с Майком.

— Твоя мама опять до тебя докапывается? — спрашивает Джуни, кивая на мой телефон. До того, как мы с Майком начали встречаться, я почти каждый день жаловалась Джуни на маму.

— Конечно, — отвечаю я.

— Слава богу, мой телефон остался в школе, — вздыхает Джуни. — Я хочу сказать, представить не могу, что мне сейчас высказали бы родители. Особенно папа.

— Ты что, шутишь? — спрашиваю я. — У тебя классные родители!

Если бы мама Джуни была тут, она бы обняла меня и спросила, чем помочь. Семья Джуни всегда ужинает вместе, за столом на кухне, а не перед телевизором. Аарон — папа Джуни — за нее горой. Он радуется всему, за чтобы она ни взялась, и, готова поклясться, считает, что вообще никто на свете не достоин встречаться с его дочкой.

— Не уверена, чем папа будет разочарован больше — моим прогулом или тем, что это не я ударила Майка, — говорит Джуни наконец.

Я киваю, думая о шраме, который увидела сегодня. Не только у меня есть секреты.

— Мне кажется, мой папа расстроится, когда узнает, что я больше не с Майком.

— Когда узнает? — повторяет Джуни. — Ты не рассказала ему…

Я закусываю губу:

— Я не знала как.

— Я тоже не рассказывала родителям о нас с Тесс.

— О вас с Тесс?

— Мы расстались.

Джуни говорит быстро, но я слышу, как у нее перехватывает дыхание. Я качаю головой:

— Господи, и это подруга, называется! Мы весь день провели вместе, а я даже про нее не спросила.

— Ничего. — Джуни пожимает плечами. — Нам было о чем поговорить.

— Но я же твоя подруга, — настаиваю я.

— Нельзя сказать, что мы много общались последние полгода, — замечает Джуни и поспешно добавляет: — Я хочу сказать, я знаю, ты не виновата.

— Нет, виновата, — возражаю я. — По крайней мере, отчасти. Он не запрещал мне общаться с другими.

На самом деле не только Майку хотелось все время проводить вместе. Я жду, что Джуни начнет меня упрекать в том, что я провалилась как женщина, как феминистка, как человек. Но она молчит.

— Разве ты во мне не разочарована? — спрашиваю я. К горлу подкатывает комок.

— Из-за чего?

Из-за того, что я все еще по нему скучаю. Из-за того, что не бросила его сразу же, как только он меня ударил.

— Ты бы никогда не осталась с тем, кто причиняет тебе боль.

— Я сама себе причиняю боль, — замечает Джуни. Она так погружена в свои мысли, что забывает мне возразить.

Хайрам молчит. Он отлично умеет сливаться с толпой, не выделяться. Может, благодаря этому он так долго продержался в Норт-Бэй безо всяких проблем, несмотря на все прогулы. Может, учителя просто не замечают, в классе он или нет. Но он не сливался с толпой сегодня вечером, когда Майк меня догнал.

Хайрам сказал, что лучше не любить совсем, чем любить так.

Я протягиваю руку. Беру чипсы, обмакиваю в гуакамоле.

— Видимо, уже неважно, что я ем. — Я засовываю еду в рот, почти не жуя, и острые края чипсины царапают мне горло. — Все равно Майк больше никогда не захочет видеть меня голой.

Опять хочется плакать. Что со мной не так?

— По-моему, ты отлично выгладишь, — говорит Хайрам, а Джуни в то же время выпаливает:

— Кому какое дело, что думает Майк?

Она не замечает, что под взглядом Хайрама я краснею.

Что подумает Джуни, если я расскажу ей про него? Может, решит, что Майк имел полное право меня ударить, раз я ему изменяла. Знаю, она никогда этого не скажет, но, может, в глубине души подумает. Никто не будет жалеть — ну, по крайней мере, сильно жалеть — девушку, которая изменяла своему парню.

Может, даже Джуни не будет.

Может, даже я сама не буду.

— Кайл живет где-то рядом, так ведь? — спрашивает вдруг Джуни.

— Да, — кивает Хайрам. — Мы проезжали его дом по дороге сюда.

— «Большая ночь» завтра будет у него, да?

Хайрам пожимает плечами:

— Ну да.

Джуни поворачивается ко мне:

— Мы пойдем.

— Куда пойдем? — Я пока не хочу уходить. Мне нравится в этом большом стеклянном доме, таком чистом, как будто в нем никто не живет.

— Завтра. На «Большую ночь».

— Ты серьезно?

Джуни оживленно кивает:

— Ага! Я покажу Тесс, что не стесняюсь находиться с ней в одной комнате, пусть она и бросила меня на глазах у всей школы.

Я моргаю:

— Она бросила тебя на глазах у всей школы?

— Да, но не меняй тему!

— Какую тему?

— Ты войдешь к Кайлу, как к себе домой. Потому что Хайрам прав: ты не сделала ничего плохого. Майк сделал.

Мне не кажется, что я не сделала ничего плохого. Я изменила Майку. Из-за меня у него неприятности. У меня все еще есть секреты.

— Туда придут все, — добавляет Джуни. — Можно будет рассказать о демонстрации. К нам присоединится больше народу теперь, когда все видели, что произошло на парковке, так? Все видели, как он тебя схватил, я хочу сказать.

Но он брал меня за локоть медленно, осторожно. Он специально сделал так, чтобы это выглядело ласково, чтобы все увидели хорошего парня. Я кручу на запястье браслет Майка. Он подарил его мне, но я никогда не считала его своим.

— Мы должны пойти, — говорит Джуни. — Разве не за этим мы устраиваем акцию в воскресенье? Не за тем, чтобы ты могла находиться, где хочешь, не думая о нем?

Я отмечаю, что, когда Джуни о чем-то очень переживает, в ее речи гораздо реже появляется это ее «я хочу сказать». Может, ей нужно разгорячиться, чтобы забыть о страхе кого-то обидеть. Может, потому что она говорит так уверенно, мне больше не хочется плакать.

Я говорю:

— Да, ты права. Мы пойдем.

ДЖУНИ

Не могу сказать, что у меня не промелькнула мысль залезть в шкафчик в одной из многих ванных комнат Хайрама в поисках таких же таблеток, как те, которые остались в моем рюкзаке на парковке. Мне бы пригодилось чувство ложной уверенности, потому что, хоть Хайрам и сказал, что это его дом, ощущение все равно такое, будто мы сюда вломились. Насколько я могла судить — по крайней мере, по гостиной и кухне, где мы провели большую часть вечера, — не было никаких следов того, что Хайрам тут живет. Никакой грязной посуды в раковине после завтрака. Никаких детских фотографий на каминной полке. Вместо стопки дров в камине ряд больших, идеально круглых черных камней. (Видимо, это декоративный камин. Или арт-объект. Или архитектурный арт-объект.) На стенах никаких картин, только гигантские окна с видом на залив, как будто тот, кто проектировал комнату, сказал, что картины на стене будут отвлекать от вида. Такие помещения изображают в маминых журналах о дизайне интерьера, которые она читает, как другие читают модный глянец — с легким чувством стыда, потому что знает, что папа считает их легкомысленными.

Оглядывая этот пустой дом, я думаю, что, может, Хайрам ответил на мое сообщение и так рано приехал в школу, потому что ему было одиноко. Иначе зачем ему меня покрывать? До вчерашнего дня мы с ним вообще ни разу не разговаривали. Люди обычно не помогают просто так, стоит только попросить, верно? (А в случае прикрытия перед Майей мне даже просить не пришлось.)

Так вот. Я не хочу сказать, что не была бы рада снова почувствовать себя так же, как утром. Я могла бы попросить у Хайрама еще таблеток, но тогда Майя точно поняла бы, что происходит.

Я так нервничала, когда рассказывала ей про Тесс. Была уверена, что Майя думает, будто Тесс правильно сделала, что порвала с такой психичкой, как я (конечно, она считает меня психичкой после того, как узнала, что я режусь), но потом вспомнила, что она рассказала мне про булимию. А потом вспомнила, как доктор Крейтер говорила, что люди думают о тебе гораздо меньше, чем тебе кажется, и поняла, что Майя, скорее всего, думала о своих отношениях, о Майке, и от этого мне стало стыдно за то, что я решила, будто она вообще будет думать о моем разрыве с Тесс — обычном (хоть я и сгорала со стыда) разрыве, но никак не сравнимом с тем, через что проходит Майя. А от этого мне снова стало стыдно и тревожно, так что совет доктора Крейтер меня подвел. Так вот, как бы это ни было соблазнительно, я не собиралась рыскать в ванной Хайрама. Что, если я найду не ту таблетку и тревога не уменьшится, а наоборот?

Но тут у меня родилась идея вломиться на «Большую ночь», и стало легче. Строго говоря, мы не будем вламываться, потому что приглашена вся школа, но нельзя сказать, что Кайл очень обрадуется Майе. Он один из лучших друзей Майка. К тому же туда придут все участники соревнований. Они не останутся надолго и не будут пить — им нужно как следует отдохнуть перед забегом, — но на «Большой ночи» обязательно появятся. А это значит, что Тесс тоже будет там, но я иду не ради нее. Я иду для того, чтобы поддержать свою подругу. Как лучше показать Майку, что не ему решать, куда и с кем ходить Майе, если не заявиться к его другу, как к себе домой?

По дороге от Хайрама Майя возится с радио, переключаясь с одной станции классического рока на другую. Я и не знала, что ей нравится такая музыка, но она подпевает, как будто слышала каждую песню по миллиону раз. А я пытаюсь вспомнить, где моя зелено-серая футболка с разорванным рукавом, не отдала ли я ее маме, когда она в последний раз собирала вещи на благотворительность. Хотя, может, лучше надеть розовую — мы и на воскресную акцию придем в розовом. Нет! Лучше надену тот топик, который Майя одалживала у меня на День святого Валентина; хотя нет, может, лучше пусть Майя его и наденет. Я собираюсь уже спросить, не хочет ли она его одолжить снова, когда Хайрам останавливается у моего дома и объявляет:

— Доставка до двери.

Я удивлена, что он отвез меня первой, потому что дом Майи находится где-то между его домом и моим, но, может, Хайрам просто об этом не подумал — он знает адрес Майи не лучше, чем мой (я назвала его, садясь в машину). С другой стороны, он же предлагал отвезти Майю до того, как мы отправились на пляж, так что, может, он в курсе, где она живет.

* * *

Я вхожу и вижу родителей за кухонным столом, а это дурной знак. Сейчас довольно поздно, обычно в это время они уже в постели, ну или только ложатся, но сейчас мама с папой одеты и повсюду горит свет.

— Сперва скажи, — начинает мама, — с тобой все хорошо?

— Все нормально, — быстро отвечаю я.

— А с Майей?

Наверное, мама увидела Майю в машине Хайрама.

— Тоже.

— А кто тебя привез?

— Парень из школы. Хайрам, — добавляю я, чтобы мама не подумала, что я что-то скрываю. Ей нравится думать, что она знает всех в Норт-Бэй, но она не знакома с Хайрамом, и я раньше никогда о нем не упоминала. — Мы недавно подружились, ты его не знаешь.

Может, это перебор информации, но сложно не говорить, когда нервничаешь.

— Понятно. — Мама глубоко вздыхает. — Ты хоть представляешь, как мы волновались?

— Простите меня, — начинаю я, но мама поднимает руку:

— Ты не только прогуляла уроки…

— Я не могла оставить Майю…

— Ты не только проигнорировала все мои звонки и сообщения…

— Мой телефон остался в школе.

— О, так у Майи и Хайрама тоже не нашлось телефона, чтобы позвонить нам? Нельзя было оставить сообщение, чтобы мы знали, что с тобой все хорошо?

Мне нечего на это ответить. Я засовываю руки в карманы.

— Ты под домашним арестом, — говорит наконец мама. Голос у нее спокойный, ровный. В День святого Валентина, обсуждая с докторами мой поступок, она тоже говорила спокойно, несмотря на то что часто моргала, а значит, пыталась справиться с мигренью. Ей было больно, но она как-то сумела сохранить равновесие и ясность речи. Почему я не унаследовала эту способность?

Увы, мой голос дрожит:

— Но завтра вечером мы с Майей…

Мама качает головой:

— Не прикрывайся Майей. Я ведь знаю, что миссис Альперт поговорила с ней еще несколько часов назад.

Я закусываю губу:

— А-а.

Родители попросили Майю обращаться к ним по имени в первый день знакомства, но маме нравится, когда я называю взрослых «мистер» и «миссис», потому что так вежливей. Папа пытался с ней спорить, но в итоге сдался. «Не всякая битва важна», — сказал он мне потом, подмигнув.

Мама немного смягчается:

— Я знаю, что ты хотела поддержать подругу. У Майи нелегкий период. Но и тебе тоже сейчас несладко. Давай не будем забывать о том, что случилось.

— Я держу обещание.

Я не режусь. Я каждую неделю хожу к психотерапевту.

— Я это знаю, — говорит мама. — И мы тобой гордимся. Но ты представить себе не можешь, как мы переживали.

— Простите меня, — снова говорю я, а затем спрашиваю: — Но как же демонстрация в воскресенье?

— Арест значит арест, — начинает мама, но вмешивается папа:

— Это мы обсудим завтра. Он пытается говорить строго, как мама, но не может сдержать восторг. Он гордится тем, что я устраиваю акцию протеста. — А пока что, пожалуй, иди в свою комнату. Мы попросили учителей прислать задания по почте, чтобы ты наверстала пропущенное.

Я киваю. Я почти уверена, что папа уж постарается, чтобы в воскресенье я ничего не пропустила. Он считает, что мое участие будет большим плюсом при поступлении в университет, как и круглые пятерки, которые я получу благодаря заданиям, присланным по почте.

— Тесс принесла твои вещи, — добавляет мама, когда я уже поднимаюсь по лестнице.

Сердце начинает биться быстрее. Очевидно, она не заглядывала ко мне в рюкзак. Если бы мама увидела таблетки, разговор был бы совсем другой. Но что, если их нашла Тесс? Вообще, это, конечно, не ее дело. Мы больше не вместе. Так что с чего бы ей волноваться?

Ну, видимо, немножко все-таки волнуется, раз потрудилась забрать мой рюкзак и занести его мне. Я чувствую, как губы расползаются в улыбке, и пытаюсь снова их выпрямить. Сейчас не время радоваться.

Закрыв за собой дверь, я залезаю в рюкзак и разбираю его. Вынимаю пакетик и вытряхиваю таблетки на ладонь, пересчитываю красные и синие, чтобы убедиться, что все на месте. Я не буду сегодня принимать их на ночь. Я не заслуживаю помощи после того, как заставила родителей волноваться. Под домашним арестом или нет, папа с утра отвезет меня в школу, чтобы я могла забрать машину. Он не захочет, чтобы она все выходные простояла на школьной парковке. Я засовываю пакетик обратно в рюкзак.

Вынимаю из бокового кармана телефон, и экран загорается, высвечивая все пропущенные звонки и сообщения от родителей.

Я подпрыгиваю, когда он неожиданно жужжит, объявляя о новом сообщении от Майи: «Спасибо за сегодня».

Я не успеваю ответить, когда она добавляет: «Аарон с Фридой были в ужасе?»

«Да, — пишу я. — Я под домашним арестом. А твоя мама?»

«Она нормально. Пришлось извиниться, что я так ее растревожила. Ну, ты знаешь».

«Знаю, да».

«Раз ты под арестом, значит, у нас не получится пойти на „Большую ночь“?»

До того, как Майя начала встречаться с Майком, мы с ней всегда переписывались перед сном. Иногда болтали о предстоящей контрольной, или о моей очередной влюбленности, или о последнем свидании ее мамы с каким-нибудь неудачником. Иногда мы болтали о сериалах или о знаменитостях, но всегда болтали. Так что это очень привычно.

Я вспоминаю, как часто мама моргала во время разговора. Она так за меня беспокоилась, что ей стало плохо.

Значит, завтра нужно будет очень аккуратно выскользнуть из комнаты. Мама не должна догадаться, что меня нет. Не будет знать — не придется волноваться.

«Конечно, мы идем на „Большую ночь“, — пишу я. — Мы не можем такое пропустить!»

Суббота, 15 апреля

МАЙЯ

— Я так рада, что ты собираешься на праздник. Это пойдет тебе на пользу.

Джуни сегодня надо будет сбежать из дома, но не мне. Мама чуть ли не выталкивает меня за дверь. В конце концов, я никогда не пропускала «Большую ночь», даже в девятом классе, а не так уж много девятиклассников имеют возможность туда попасть. Думаю, маме приятно видеть, как я наряжаюсь, ей от этого легче — как будто это значит, что то, что случилось с Майком, не так уж и важно, все возвращается на круги своя, а ее дочка собирается на вечеринку.

Мама не в курсе, что Майк тоже будет там. Она, наверное, думает, что родители оставят его дома в наказание. Но я достаточно хорошо знаю семью Майка, чтобы понимать — они никогда так не поступят.

Мама маячит у меня в комнате, пока я одеваюсь, и комментирует мои наряды (хотя я никогда не слушаю ее, когда дело касается моды). До выхода еще полчаса. «Большая ночь» начинается в девять, но Джуни сказала, не стоит приходить слишком рано, так что мы планируем прибыть где-то без пятнадцати десять. Достаточно поздно, чтобы в доме у Кайла уже было полно одноклассников, но достаточно рано, чтобы те, кто завтра побежит, еще не ушли. Джуни этого не говорила, но, думаю, она знает, что бегуны никогда не остаются допоздна. Майк и остальные члены команды уйдут в пол-одиннадцатого, максимум в одиннадцать. Так что мне не придется слишком долго быть рядом с ним. А Джуни — рядом с Тесс.

Не то чтобы мы будем с ними рядом-рядом. Вряд ли Майк захочет со мной разговаривать, и вряд ли Джуни захочет разговаривать с Тесс.

Меня раздражает мельтешение мамы. Не только потому, что мне не нужны ее бесконечные комментарии, мне еще не нравится перед ней переодеваться.

Я сегодня блевала после ужина. Думала, что не буду, раз больше не должна нравиться Майку, но все равно блевала. И я не обедала, потому что вчера вечером не блевала. Я тянусь за очередной футболкой. Интересно, мама замечает, что живот у меня плоский — пустой, — хоть мы только что поужинали?

Вчера Хайрам сказал, что я и так отлично выгляжу, но я сейчас в такой форме, потому что блюю, — как я могу быть уверенной, что без этого я ему понравлюсь? То есть нельзя сказать, что я блюю ради Хайрама. Но я ведь блюю теперь уже не ради Майка, так ведь?

Я трясу головой, но осекаюсь, пока мама не спросила, о чем я думаю. Может, я блевала, потому что знала, что она будет смотреть, как я одеваюсь, и хотела хорошо выглядеть перед ней.

Я не всегда была такая. В детстве, когда в лагере мы переодевались в купальники в общих раздевалках, меня не волновало, кто что увидит, хотя некоторые девочки вытворяли сложные акробатические трюки, чтобы переодеться не снимая футболки.

Одежда — это как доспехи, если подумать. Те девочки в раздевалке прятались за футболки, потому что в них чувствовали себя защищенно, в безопасности. Одежда позволяет тебе выбрать, что увидит весь остальной мир — в буквальном смысле она определяет, насколько обнажено перед всеми твое тело. А в переносном смысле выбранная тобой одежда определяет, кого увидит мир: крутую спокойную девушку в джинсах и футболке, не боящуюся критики в юбке или платье, стильную девчонку в облегающих брюках и крутых ботинках.

Я подумывала сегодня принарядиться, надеть платье или юбку, но раньше я ходила на «Большую ночь» только в джинсах. Значит, джинсы и футболка. Но какая футболка? Какие джинсы? Я примеряю разные сочетания, но всё не то.

Сегодня все будут на меня глазеть (и не так, как на Джуни — на нее сложно не заглядеться, такая она красивая). Меня раньше никогда не смущали взгляды окружающих. Все смотрели, потому что я была популярная и стильная, и потому что мне так повезло с Майком, и потому что мы были так влюблены. Но сегодня на меня будут смотреть, потому что я девушка, которая обвинила Майка в том, что он меня бил, девушка, которая оставалась с ним три месяца после первой пощечины, девушка, которая вчера после обеда уехала вместе со школьным неудачником, девушка, из-за которой Майка могут исключить.

От одной мысли о том, чтобы войти в дом Кайла, у меня начинают потеть ладони. Я боюсь, что увижу Майка, но еще мне интересно, как он отреагирует на мое присутствие. Посмотрит на меня со злобой? С ненавистью? С любовью? И, может, в глубине души я радостно жду этой встречи, как ждала встречи с ним каждый день в эти полгода.

Джуни сказала бы, что я вольна чувствовать все, что захочу. Но она бы не поняла, почему мои чувства так противоречивы.

Не может же быть такого, чтобы хоть кто-то, кроме меня, испытывал столько разных эмоций одновременно.

Наконец мой выбор падает на футболку с «Лед Зеппелин», хотя я уже надевала ее на этой неделе, любимые темно-синие джинсы, чуть рваные на коленке, и черные ботинки на низком каблуке. Поворачиваюсь к своему туалетному столику и стягиваю волосы в низкий хвост. Надеваю сережки, от которых моя шея кажется длиннее.

— Очень красивые, — говорит мама со своего насеста на краю кровати. Она собирает мои разбросанные футболки, но не складывает, потому что знает, что я все равно потом сделаю лучше.

В отличие от мамы я каждый день застилаю постель. Я раскладываю одежду, и в моем шкафу порядок, а книги на полках расставлены, и не абы как, а по цвету — мне так больше нравится. Однажды я расставила книги в комнате Майка по цветам радуги, пока он занимался, — просто так.

Я кручу на запястье его браслет. По моей комнате разбросаны следы Майка и приветы от него: под кроватью — аккуратно сложенный свитер; наша фотография, которую я распечатала и поставила в рамке на столик. Такая же у меня на обоях телефона. Наверное, мне стоило избавиться от всех напоминаний о нем, прежде чем отправляться в понедельник в кабинет директора Скотт. Так ведь поступают женщины в книгах и фильмах, да? Я не должна хотеть думать о нем после всего, что было.

Но ту фотографию я поставила в рамку уже после того, как он в первый раз меня ударил.

Я пересекаю комнату и смотрю на свое отражение в зеркале над письменным столом. Не могу решить, что делать с макияжем. Синяк прикрыть довольно легко — он уже тает, из розового перетекает в желтый, но его видно, тень под кожей. Замазать или нет, все знают, что он там, — мои одноклассники всю неделю им любовались. Если замаскирую, подумают, что я его стыжусь. Или решат, что он уже прошел и я раздула из мухи слона?

Я наношу бронзер, румяна, укладываю брови. Тушь, блеск для губ.

Я пользуюсь консилером почти каждый день, потому что у меня всю жизнь синяки под глазами. Мама даже жаловалась на них моему педиатру, и он сказал, что это наследственное — со стороны папы, как утверждает мама, — и помочь может только ежедневный прием противоотечных. И хоть мама и хотела, чтобы ее крошка была красивой, но против излишнего употребления лекарств возражала, так что синяки остались на месте. Но как только я доросла до макияжа, — хоть моя мама не из тех, кто заставляет ждать определенного возраста, мне просто не приходило в голову краситься до четырнадцати, — начала замазывать круги консилером.

А это значит, что внешность волновала меня и до Майка. Так что, может, я и без него начала бы блевать.

С другой стороны, мне всегда нравилось краситься и наряжаться. Засовывать пальцы в рот мне не нравится. Иногда приходится мысленно умолять свой рот раскрыться так, чтобы пальцы проскользнули внутрь.

— Ты красавица, — провозглашает мама. Я всегда думала, что все мамы говорят такое детям, и неважно, как их дети выглядят. Я выгляжу нормально, но явно не красавица — не с синяком, который нарушает всю симметрию лица.

А может, мама думает, что я красавица, несмотря на синяк. Может, она так меня любит, что для нее я хороша даже с синяками под глазами — наследственными и нет.

А может, она думает, что я красавица благодаря синяку. Потому что Майк ударил меня, а я сказала: достаточно.

В конце концов.

Что мама скажет, если узнает о том, что в глубине души я жду встречи с ним? О том, что я спрятала его свитер под кровать, а не выбросила. О том, что я не хочу снимать его браслет.

Я замазываю консилером круги под глазами, но синяк оставляю как есть.

ДЖУНИ

Я не должна думать о том, что Тесс будет на вечеринке. Я не должна думать о том, что только неделю назад представляла, как мы с ней явимся на «Большую ночь», может даже держась за руки, и все разразятся овациями (адресованными не мне, конечно, а ей, потому что она лучшая бегунья в женской команде). Я не должна думать о том, что была не против, чтобы на меня все смотрели, потому что все смотрели бы на Тесс, а если смотрели на меня, то с мыслями о том, как мне повезло быть с ней. Это приводит меня к мысли о том, как все раньше смотрели на Майю. А это приводит меня обратно к тому, о чем я, собственно, и должна думать, а именно — о Майе и о том, все ли сегодня будет хорошо.

Вообще я даже не об этом должна думать. Я хочу сказать, это очень важно и заслуживает моего полного внимания, но сейчас мне стоит сосредоточиться в первую очередь на том, как выбраться из дома, чтобы родители не заметили.

Я не из тех, кто вечно пытается куда-то улизнуть. Ну да ладно, мне нужно было скрываться каждый раз, когда я собиралась порезаться, но это мой единственный опыт… улизывания. И он не поможет мне сегодня выбраться на улицу.

Я не собираюсь соскальзывать по водосточной трубе или связывать простыни, чтобы вылезти из окна своей комнаты. Может, это и не слишком креативно, но я решила просто дождаться, пока родители уйдут к себе — почти каждый субботний вечер они смотрят в кровати какой-нибудь фильм. Когда я была младше, смотрела вместе с ними, и хоть кино часто было мне не по возрасту, меня это устраивало. Я почти всегда засыпала первой, но на следующее утро просыпалась в своей постели (туда переносил меня папа). Когда я стала старше, начала проводить субботы сначала с Майей, потом с Тесс, или в комнате за учебой, или в ванной за порезами. В любом случае, я перестала проводить субботние вечера с родителями.

Ну так вот, мой план на сегодня — дождаться, пока они уйдут к себе, а потом на цыпочках спуститься по лестнице и улизнуть через заднюю дверь. Может, я слишком уж паинька? Я оставила на расстеленной кровати записку, что со мной все хорошо, я с Майей, я ненадолго, — чисто на тот случай, если они заглянут ко мне в комнату прежде, чем я вернусь.

Я хочу сказать, это правда ненадолго. Мы появимся, чтобы доказать, что Майя не боится находиться рядом с Майком (а я не боюсь находиться рядом с Тесс), а потом, сказав свое веское слово, удалимся. Туда и обратно, и родители не успеют ничего заметить.

Так ведь?

Ни малейшего понятия не имею. Я уже говорила, что никогда раньше не сбегала из дома. Единственное правило, которое я нарушила (если не считать тех, которые меня подбивал нарушить папа, потому что считал их социально несправедливыми), — не резаться, и стоит учесть, что родители никогда формально мне этого не запрещали. Ну, до того, как мы заключили трехмесячный договор.

Кстати о вещах, о которых нельзя думать. Мои руки дрожат, когда я вытаскиваю футболку и джинсы из кипы (чистых) вещей у меня наполу (мама постановила: она будет стирать мои вещи, но отказывается убирать за мной, так что, если я не могу разложить чистую одежду, это моя проблема, а не ее, пока бардак ограничен моей комнатой). Руки дрожат, когда я расчесываю свои короткие волосы. Я говорю себе, что нормально нервничать, когда собираешься на вечеринку, где будет твоя сногсшибательная бывшая девушка. И нормально нервничать, когда собираешься в дом Кайла, потому что он наверняка уже знает о демонстрации и точно знает, что я лучшая подруга Майи. И нормально нервничать накануне большого проекта, хотя папа говорит, что он никогда не волнуется перед акцией протеста, а только ждет в нетерпении.

Я не могу усесться на руки или засунуть их в карманы, пока одеваюсь. Я собиралась сегодня накрасить ресницы — я почти не пользуюсь косметикой, лишь изредка тушью и блеском, — но руки так трясутся, что невозможно удержать кисточку. Я кладу тюбик обратно в шкафчик.

Там лежат малюсенькие ножницы из маникюрного набора, которые как-то пережили геноцид острых предметов. Может, мама решила, что они слишком маленькие, чтобы нанести какой-то вред.

Острые концы загибаются, почти такие же тонкие, как иголки. Думаю, они должны повторять форму ногтей. Кончики совсем узкие, ими можно сделать крошечный надрез, только чтобы снять напряжение. Крови почти не будет. И она очень быстро остановится.

Прежде мне никогда не хотелось пользоваться ничем, кроме моих бритвенных лезвий, которые я чистила ватными шариками и спиртом. Но в понедельник я думала о том, чтобы порезаться зеркалом. А теперь не могу отвести взгляд от ножниц.

Я хочу сказать, сегодня особая ночь, чрезвычайные обстоятельства. Может, мне стоит порезаться, чтобы успокоиться. В конце концов, я уже наказана, какая разница?

Нет. Одно дело — наказание за прогул и побег (если меня поймают). И совсем другое — за нарушение трехмесячного договора. Я насилу отвожу трясущиеся руки в стороны, хватаюсь за края раковины. Если буду держаться, не смогу дотянуться до ножниц. Но меня так трясет, что пальцы соскальзывают с гладкой поверхности. Я выхожу из ванной, не закрыв шкафчик, потому что боюсь слишком сильно хлопнуть дверцей и разбить ее (появится еще больше острых предметов).

Что, если все пойдет не так? Что, если завтрашняя демонстрация обернется катастрофой такого масштаба, что попадет в мое личное дело и повлияет на поступление в университет в следующем году? Что, если Кайл не пустит нас на порог? Что, если Тесс будет там с другой девушкой, у которой не диагностировали тревожность и ОКР, которая не будет портить отношения и стесняться раздеваться при свете?

Я трясу головой. Вчера я поцеловала Тесс. Черт, о чем я думала? Но все же вчера мне было так хорошо, что я поцеловала Тесс. Вчера я была готова опередить мальчиков и сесть за наш столик. Мне нужно чувствовать себя так же, как вчера.

Только сегодня. И завтра. Вот и все. Я так и планировала, верно? За этим они мне и нужны. Это лучше, чем порезы. Правда ведь? И формально они не запрещены (ну конечно запрещены, просто не предусмотрены нашим трехмесячным договором).

Я роюсь в рюкзаке, пока не нахожу пакетик, который мне дал Хайрам. Я вытряхиваю красную таблетку — дневную, хотя снаружи уже темно, — и кладу ее под язык. Я не хочу возвращаться в ванную за водой, так что рассасываю таблетку, как конфету, чтобы она смягчилась и уменьшилась. Вкус такой мерзкий, что я давлюсь, но в конце концов проглатываю.

Я слежу за часами и, когда приходит время, на цыпочках спускаюсь по лестнице. За руль садиться не буду, потому что родители точно услышат, как открывается гараж. Майя сказала, что одолжит мамину машину. Сказала, что отключит фары и подождет за углом, чтобы мама с папой ее не увидели.

Я открываю заднюю дверь, которая возле кухонной раковины, осторожно, чтобы не хлопнуть. На цыпочках бегу за угол. Майя поджидает меня в условленном месте. Распахиваю пассажирскую дверь:

— Отличная идея! Встретиться за углом, я хочу сказать.

Майя пожимает плечами:

— Майк так делал, когда подвозил меня домой после свидания. Если я не хотела, чтобы нас видела мама.

Черт! Не надо было говорить, что это отличная идея. Я не собиралась отвешивать комплимент Майку. О чем я думала? Почему не могла просто промолчать? Почему нельзя было просто поздороваться, как любой нормальный человек? Отметить ее классный прикид. Спросить, как она. Сказать что угодно, но нормальное.

Я делаю глубокий вдох и засовываю руки под бедра. Нужно только подождать, говорю я себе, и появится ложное ощущение уверенности.

Нужно потерпеть еще совсем немножко.

МАЙЯ

Дом Кайла — до нашего похода к Хайраму — я описала бы как самый шикарный из всех, где я бывала. Он стоит на холме с видом на залив, пусть и не таким классным, как у Хайрама. Подъездная аллея длинная, и я оставляю мамину машину — она с радостью одолжила мне ее на вечер — прямо на улице, потому что по обе стороны дорожки уже припарковано несколько машин. Посреди аллеи стоят ворота, но цифрового замка, как у Хайрама, не видно. Подниматься к дому нужно далеко в гору, и, думаю, если бы я не нервничала, мы с Джуни посмеялись бы над тем, что мы совсем не в форме, так пыхтим и кряхтим.

Майк любит бегать вверх и вниз по подъездной аллее. Я садилась на траву с краю, потому что родители Кайла из тех, у кого даже в калифорнийскую засуху газон зеленый и аккуратно подстриженный, и подбадривала его. Мне нравилось думать, что это помогает, но если взглянуть правде в глаза, Майк бегал бы тут вне зависимости от моего присутствия. Если не я, наверное, его подбадривала бы какая-нибудь другая девушка, например Ева Меркадо, десятиклассница, которая всегда была в него влюблена. Но я никогда не ревновала к Еве. Майк всегда говорил, что ему нужна только я, цитируя старую любовную песню.

На вечеринке столько народу, что, кажется, никто не замечает, как мы с Джуни заходим внутрь, рука в руке. Чего я ожидала? Что мы войдем и воцарится тишина, кто-нибудь выключит музыку и все уставятся на нас?

Ну, честно говоря, да. Именно этого я и ожидала.

Но нет, музыка такая громкая, что даже не слышно слов, только ритм басов. Раздвижные двери во двор открыты, но я вся взмокла, несмотря на ветерок. Еще немного, и мой макияж потечет, а волосы потеряют объем, и все усилия, которые я приложила, собираясь, пойдут насмарку. Джуни ведет нас через толпу — здесь столько народу, что приходится идти гуськом, но она не отпускает мою руку. У меня ладони влажные, а у Джуни — прохладные и сухие. Как она умудряется сохранять спокойствие? Меня как будто вот-вот вырвет, и не потому, что я сама этого захотела, — мне и правда нехорошо. Очень хочется развернуться и сбежать обратно в мамину машину. Джуни сжимает мою ладонь.

Кто-то кричит:

— Майя!

Я оборачиваюсь и вижу Мэгги Хаобш, которую знаю с первого класса.

— Что ты здесь делаешь?

— «Большая ночь» же, — отвечаю я неуклюже, как будто то, что никто из одноклассников не ждал моего появления, — большой секрет.

— Почему бы ей не быть здесь? — спрашивает Джуни, смерив Мэгги пристальным взглядом.

— Да нет, классно, что ты тут, я просто… Не думала, что ты в настроении для вечеринок, после всего.

Я думаю обо всех вечеринках и забегах, которые посетила за последние полгода, пока встречалась с Майком, иногда пряча синяки под одеждой.

— Не волнуйся, — говорит Мэгги, успокаивающе поглаживая меня по руке. — Хайрам сегодня не придет.

— Хайрам? — повторяю я.

— Он, конечно, неудачник, но не идиот, — продолжает Мэгги. — И Кайл сказал ему не приходить. Но я всегда готова выслушать тебя, если захочешь поговорить.

Ее голос сочится патокой. Можно подумать, что я доверилась всем ученикам Норт-Бэй, когда рассказала о том, что произошло, так что теперь каждый из них, видимо, считает, что стал моим близким другом. Впрочем, со мной так было всегда: пусть я не всех хорошо знала, но все хорошо знали меня — плата за популярность.

Джуни заметила бы, что я рассказала не «о том, что произошло», а об агрессии Майка.

Я поворачиваюсь к ней:

— Ты знаешь, о чем говорит Мэгги?

— Понятия не имею. — Джуни пожимает плечами. — Но Мэгги всегда была той еще штучкой, скажи?

— Точно. — Я киваю и снова устремляюсь вслед за Джуни.

Кто-то кладет руку мне на плечо:

— Ого! — Это Кайл. — Не думал, что ты объявишься. Пришла извиниться?

Мы с Джуни одновременно переспрашиваем:

— Извиниться?

Только у меня это звучит как вопрос, а у Джуни — как ругательство.

— Ага, — соглашается Кайл и наклоняется ко мне так близко, что я чую его дыхание.

Кайл в команде и не должен пить перед завтрашним забегом, не говоря уже о том, чтобы проводить у себя «Большую ночь». Впрочем, он всегда был довольно заурядным бегуном. Его, скорее всего, не выпустят на трек. Я всегда думала, что это Майк убедил тренера включить Кайла в команду, но никогда не спрашивала. Майк не любил такие вопросы.

— Ну, знаешь, за всю эту путаницу, — подмигивает Кайл. — Путаница — это мягко сказано, конечно, но не волнуйся, Майк нам все объяснил.

— О чем это ты? — спрашивает Джуни.

— О твоем фингале, конечно! — Кайл машет на мое лицо. — Я говорил Майку, что надо наподдать этому неудачнику хорошенько, но он сказал, что не станет опускаться до уровня Хайрама. А может, просто не хочет защищать честь такой потаскушки, как ты.

— До уровня Хайрама?! — выплевывает Джуни. Она не понимает, о чем речь. А вот я понимаю. Здесь все кристально ясно.

Майк редко строит планы на ходу — он любит продумывать стратегию заранее, — но, видимо, вчера сделал исключение. Потому что, едва решив меня защитить, Хайрам предоставил Майку лазейку.

Как только он вышел из машины, Майк тут же понял, что между нами что-то есть (пусть даже просто дружба).

А потом Хайрам ударил Майка, и Майк упал, показывая всем, кто злодей, а кто — пацифист.

И Майк сказал, что меня, как и его, ударил Хайрам, и выставил меня лгуньей и изменщицей.

И все в это поверили, потому что гораздо проще ненавидеть неудачника, с которым никто, по сути, не общается, чем любимчика всей школы.

Кайл уходит, и я объясняю все это Джуни.

— Но это же ерунда, — говорит она. — Ты же сказала, что это Майк. Ты даже не упоминала Хайрама. Так ведь?

Нет, не упоминала, по крайней мере в разговоре с директором Скотт. Вообще-то я даже в разговоре с Джуни ничего не упоминала про встречи с Хайрамом, даже когда он возил нас: из школы, на пляж, к себе домой, к нам домой. Я хранила Хайрама в секрете.

Нет. Я хранила Майка в секрете.

Нет. Я хранила секрет Майка.

Или то, что он меня бил, — это мой секрет?

Я мотаю головой. Джуни протягивает мне стаканчик. Я делаю глоток. А потом еще один и еще, пока не допиваю до дна.

— Майя! — Это Эрика Блэк. Мы с ней в одном классе по истории. — Я так рада, что ты здесь!

Эрика уже третий человек, который не ожидал меня увидеть. Несколько дней назад всех удивило бы, если бы я здесь не появилась.

— Вот как?

— Конечно. Я уже приготовила розовую футболку для демонстрации.

Джуни шикает на нее, но Эрика качает головой:

— Ой, такое не утаишь, Джунипер. И вообще, разве пустить клич — не главное?

Конечно, но…

— Ну, — говорит Эрика, — клич пустили. Поверь мне, здесь все готовы к завтрашней акции.

— Все? — повторяю я, оглядывая толпу вокруг. Майк никогда не любил вечеринки — предпочитал небольшие компании, — но всегда на них ходил. «Людей посмотреть, себя показать», — говорил он.

Если подумать о том, что сегодня показываю я, эта присказка звучит почти смешно.

— Ну, почти все. — Эрика чуть ли не хихикает. — Чудо, что этого неудачника до сих пор не исключили.

Эрика третий человек, который называет Хайрама неудачником. Я пытаюсь вспомнить, называла ли я его так до того, как начала общаться с ним в его машине. Или даже после.

— Слушай, — тихо говорит Джуни, наклоняясь ближе, чтобы ее слова не заглушала музыка, — я попробую разобраться, что тут происходит. Ты подождешь пару минут?

— Я объяснила, что происходит, — начинаю я, но Джуни уже отпустила мою руку и растворилась в толпе.

А Эрика все говорит. Она почти переходит на крик, потому что иначе я ее не услышу:

— Я хочу, чтобы ты знала, тебя никто не винит.

— Что? — тупо переспрашиваю я.

— Никто тебя не винит, ну, знаешь, за путаницу. Ты тут жертва, а мы никогда не будем винить жертву.

— Конечно, нет, — соглашаюсь я. Я знаю, что она хочет услышать. Я всегда умела угадывать, что от меня хотят услышать.

— Травма — это сложно. ПТСР^[3] и все вот это. Я читала, что от него даже бывают галлюцинации, представляешь?

Я киваю, несмотря на то что нет, не представляю.

— Дело не в том, что кто-то не верит, что тебя ударили. — Эрика берет меня за руку, как будто мне срочно нужна поддержка. — Ты же понимаешь, да? Мы все тебе верим.

Я снова киваю, но они верят не мне. Они верят Майку.

Разве я могу их винить? Майк высказался, как только его ударили. А я нет.

— По крайней мере, Хайрам показал всем, кто он на самом деле. Господи, он тебя принуждал? — В голосе Эрики снова звучит тревога. — За это тебя тоже никто не станет винить.

И она добавляет:

— На твоем месте я был пошла в полицию сразу, как только это случилось.

Я медленно моргаю. Эрика верит, что это длилось несколько месяцев, но не верит, что я знаю, кто именно меня бил.

— Почему ты осталась? — спрашивает она. — Он пригрозил, что будет хуже, если расскажешь?

Эрика здесь, на моей стороне, готова завтра протестовать, но все равно считает, что я сделала что-то не так. Считает, что на моем месте сразу же постояла бы за себя.

Может, это и правда. Может, такая Эрика сильная.

Майк никогда не угрожал мне. Угроза означала бы признание того, что он сделал, а это не входило в его планы. Если не считать того, как он целовал мои синяки.

Но почему же тогда я его не бросила? Почему не рассказала все раньше? Какая девушка останется после того, как парень ее ударил?

Что это вообще за девушка, которую бьют?

Майк увидел во мне что-то, какой-то знак, что я буду молчать, по крайней мере некоторое время? Он выбирал меня так же тщательно и вдумчиво, как делает все на свете. Иначе зачем ему была нужна я, когда он мог получить кого угодно?

Он мог выбрать Эрику, но, может, видел, что она сразу за себя постоит. В отличие от меня.

Эрика принимает мое молчание за неловкость и говорит:

— Не волнуйся. Не будем об этом, если ты не готова. — А потом добавляет: — Майк и не попытался дать сдачи, даже в такой ситуации, бедняга.

Бедняга. Почему ей легче поверить в мою измену, чем в то, что Майк меня ударил?

Но тут до меня доходит: я и правда изменила Майку. Может, все видят, что это правда, как будто мой синяк — алая буква, как у Тестер Прин.

Но синяк — дело рук Майка.

— Кажется, тебе не помешает еще выпить, — говорит Эрика.

Я снова киваю. Судя по всему, кивков более чем достаточно для поддержания этого разговора.

ДЖУНИ

Я ищу Тесс.

Не только потому, что мне сейчас хорошо (ложное чувство уверенности) и я хочу, чтобы Тесс видела, как мне хорошо. И не только потому, что, когда мне в последний раз было так хорошо и я видела Тесс, я ее поцеловала. И не только потому, что я просто хочу увидеть Тесс.

Я ищу Тесс, потому что думаю, что Тесс сможет мне объяснить, о чем говорила Эрика, как все настолько перепуталось и перемешалось.

Не могу вспомнить, почему я так смущалась того, что вчера поцеловала Тесс. Она моя бывшая девушка, мы увлеклись. Такое постоянно случается с бывшими. И вообще, я хочу ее вернуть. Так ведь? Как ей еще об этом догадаться?

Тесс найти легко, она выше всех девчонок в классе (и половины парней). А прическа добавляет ей еще роста. Ее темные глаза обрамлены подводкой, которая перетекает в стрелки по бокам (Тесс называет такой макияж клеопатровым), на губах прозрачный блеск, от которого они сияют. В отличие от меня, Тесс умеет обращаться с косметикой. Она как-то накрасила меня, но, по-моему, я стала похожа на клоуна. На ней темные обтягивающие укороченные джинсы, черные балетки и черный топик с высоким горлом — я замечаю, что лифчика под ним нет.

— Привет! — Я встаю на цыпочки, чтобы обнять Тесс. У нее теплая кожа. — Я тут видела Эрику Блэк. Она сказала, что теперь все знают про демонстрацию.

Пухлые губы Тесс расплываются в улыбке. Зубы у нее такие белые, что в темноте почти светятся.

— Правда, здорово? — говорит она. — Ребята из Ист-Преп тоже с нами. Даже если из-за этого отложится забег.

— Но они даже не знают Майю и Майка. — Я не обдумываю слова наперед, не повторяю их про себя несколько раз, не пытаюсь определить — уже после того, как произнесла, — все ли с ними в порядке.

— Конечно, они знают Майка. — Тесс поводит плечом. — Они с девятого класса с ним соревнуются. И не обязательно знать Майю для того, чтобы протестовать против домашнего насилия.

— Но речь ведь не о домашнем насилии. Речь об исключении Майка. Мы хотели, чтобы попечительский совет в понедельник начал обсуждение, зная, что все учащиеся заодно.

Все же ясно. Как она не понимает? Как все этого не понимают?

Улыбка Тесс гаснет:

— Просто, мне кажется, когда появилось больше информации…

— Информации? Ты про этот идиотский слух о Майе и Хайраме? — Я пытаюсь перекричать музыку, а может, просто кричу. Я закатываю глаза: — Боже, ты ничем не лучше остальных.

Я не переживаю, что обижу Тесс. Я не переживаю, что поступаю с ней так же, как она со мной в понедельник: решаю, что она неправа, не дав ей возможности объясниться. Я вообще не переживаю. Я машу рукой в сторону толпы, как будто они лемминги, марширующие, куда им скажет Майк, слепо верящие каждому его слову. Я поворачиваюсь, но Тесс хватает меня за руку.

— Я слышала, он собирается участвовать в акции, — говорит она. — Он бы наверняка не стал этого делать, если бы действительно ударил Майю?

Нельзя сказать, что Тесс говорит уверенно, скорее, она действительно хочет услышать, что я думаю.

— Ну конечно стал бы, — твердо говорю я. — Это же так просто превратит его из злодея в героя.

Тесс меняется в лице, но я стряхиваю ее руку и ныряю обратно в толпу, ищу Майю. Здесь всегда было так жарко? Я обмахиваю лицо руками. В комнате темно, но все равно заметно, какие розовые у меня ладони.

Я хватаю Майю за руку ровно в тот момент, когда кто-то в комнате выплевывает:

— Шлюха!

Я оборачиваюсь.

— Кто это сказал? — кричу я. Без промедления. Ложное ощущение уверенности. Внутренний монолог на беззвучном режиме. Ну, не считая той части меня, которая отмечает эту беззвучность.

Никто не отвечает.

— Я вижу, кто сказал, тот храбрец необычайный. — Я смеюсь. — Что, шлюха? Серьезно? А термин похуже нельзя было найти? Для женщины, для феминистки, для жертвы? Давайте допустим, чисто теоретически, что Майя изменила Майку, — это что, дает ему право ее ударить? А она не изменяла, чтоб вы знали, Майя была идеальной девушкой, а Майк все равно ее ударил. Да что с вами не так? — Я оборачиваюсь к Майе и повторяю: — Да что с ними не так?

Глаза Майи лихорадочно блестят.

— Ты как? — спрашиваю я. — Не слушай их! Они не знают, о чем говорят.

Майя мотает головой. Она что-то произносит, так тихо, что я не слышу. Наклоняюсь, приблизив ухо к ее рту. Ее теплое дыхание обдает мне кожу. Господи, как жарко-то.

— Они знают, о чем говорят, Джуни. — Ее голос дрожит.

— В каком смысле?

— Я целовалась с Хайрамом.

Майя смаргивает слезы. Я делаю шаг назад и снова спрашиваю:

— В каком смысле?

— Не все время, — говорит Майя. — Только… Только иногда. И мы всего лишь целовались, ну, в основном.

Я мотаю головой и делаю еще шаг назад. После всего, что вчера случилось, после всего, что я ей рассказала, как она могла от меня это скрыть?

Черт, какая я идиотка! То, как Хайрам вчера выскочил из машины ударить Майка, то, как он открыл Майе пассажирскую дверь, то, что он знал, где она живет, — ну конечно, между ними что-то есть!

Весь вчерашний день на пляже, в доме у Хайрама я думала, что мы становились ближе, что мы возвращались туда, откуда ушли. И все это время они, наверное, только и мечтали от меня избавиться, жалели, что я залезла на заднее сиденье, считали меня назойливым третьим лишним. Естественно, Хайрам сначала подвез меня — ему хотелось побыть с ней наедине. Наверное, он поэтому и таблетки мне дал. Он только хотел с моей помощью умаслить Майю.

— Ты соврала мне?

Майя мотает головой:

— Я не врала…

— Да, ты просто не сказала всей правды. — Так же, как молчала о Майке. Как молчала о булимии.

— Прости меня! — Ее слова звучат совершенно безжизненно.

— О чем еще ты мне врала?

— Ни о чем, честное слово! Просто… Мы же говорили вчера, что последние полгода не так близко общались…

— И кто в этом виноват? Это ты испарилась, а не я!

— Я же сказала, Майк хотел все время быть вместе…

Вопрос, который застрял у меня в горле еще в понедельник, поднимается на поверхность. Потом я буду вспоминать, сколько версий у этого вопроса, который задавали тысячи раз тысячи людей тысячами разных способов: почему та девушка не закричала, когда ей к горлу приставили нож? Почему другая девушка не сопротивлялась, не кусалась, не лягалась, когда ее схватил бугай на голову выше и в два раза тяжелее? Разные вариации этого вопроса звучат из уст судей, адвокатов, журналистов и просто случайных прохожих, потому что им всем кажется, что они что-то знают о выживании; потому что им кажется, что они знают, как повели бы себя в такой ситуации, в которую им, скорее всего, никогда не доводилось попадать.

Но сейчас я об этом не думаю (внутренний монолог отключен). Я спрашиваю:

— Ты сказала, что в первый раз он ударил тебя в январе. Три месяца назад! Как ты могла с ним остаться?

Я отворачиваюсь, прежде чем Майя успевает ответить. Я благодарна, что на вечеринке столько народу. Проще сделать так, чтобы между мной и Майей оказалась горстка людей.

Прохладная ладонь ложится мне на руку. Я оборачиваюсь. Тесс.

— Слушай, — говорит она. — Слушай, извини меня. Ты права. Конечно, я верю Майе.

Я мотаю головой:

— Майя соврала.

Не про Майка. Про Хайрама. Но вранье есть вранье. Так меня учил папа. Черное и белое. Плохое и хорошее. Правда и ложь.

Губы Тесс искривляются в полуулыбке.

— Это всегда так сложно? — спрашивает она. — Знаешь, когда я читала о том, что происходит в других школах, всегда сразу понимала, кому верить.

Я тянусь вверх, моя ладонь ложится на шею Тесс сзади. Она ахает:

— У тебя такие горячие руки!

Я тяну Тесс вниз, к себе.

— Пошли отсюда? — шепчу я.

МАЙЯ

Я не вижу, кто говорит, но слово звучит так ясно, так громко, что можно подумать, вокруг не гремит музыка, не шелестят разговоры.

Шлюха.

Джуни начинает кричать на толпу, как будто это сказали они все, а не одна из девочек (кажется, голос был женский). Но, может, Джуни знает то же, о чем подозреваю я, — даже если не все это сказали, то все подумали.

Шлюха.

— Да что с ними не так? — спрашивает Джуни, поворачиваясь ко мне. Думаю, это риторический вопрос.

— Не слушай их, — добавляет она. — Они не знают, о чем говорят.

Я мотаю головой. То есть я пытаюсь помотать головой, но тело меня не слушается. Они знают, о чем говорят. Я изменяла Майку.

Он поэтому меня ударил?

Но я начала изменять только после первой пощечины.

Может, поэтому он ударил меня снова.

Но до вчерашнего вечера он не знал обо мне и Хайраме.

Может, я это заслужила. Может, Майк знал, что я буду целоваться с другим. Может, он знал, что я плохая. Дрянная девчонка.

Шлюха.

Я наклоняюсь, иначе пришлось бы кричать, чтобы Джуни меня услышала. Я признаюсь ей, что они знают, о чем говорят.

— Я целовалась с Хайрамом. — Мой голос дрожит.

— В каком смысле?

— Не все время, — поспешно добавляю я, как будто частота — или ее отсутствие — это смягчающее обстоятельство. Как будто так лучше, правильнее. — Только… Только иногда. И мы всего лишь целовались, ну, в основном.

В основном поцелуи. В основном — нежные губы Хайрама на моих. Но иногда его ласковые руки пробегали по моей коже. Иногда они проскальзывали ко мне под футболку, иногда под пояс джинсов. Всегда так медленно, так неуверенно. Всегда будто каждым движением спрашивая разрешения, давая мне возможность сказать «нет».

Иногда Хайрам действительно спрашивал разрешения. Не шептал. Он спрашивал четко: «Ты не против?» Он, казалось, ни капли не боялся, что может испортить этим настрой. Никогда не боялся, что я могу одуматься и отказаться. Мне кажется, что он как раз хотел дать мне время все осмыслить, что он просто вернулся бы на свою сторону машины, если бы я передумала.

Но этого не случалось.

Шлюха.

Даже Джуни так считает. Я вижу это по ее лицу, по тому, как она отшатывается от меня. Она считает меня отвратительной.

Лгунья.

Потаскушка.

Я все это заслужила.

Прежде чем исчезнуть в толпе, Джуни спрашивает, как я могла оставаться с ним еще три месяца. Я не знаю, что ответить.

Джуни не осталась бы. Эрика Блэк не осталась бы.

Может, бьют тех, кто остается. Тех, кто не уходит, а изменяет.

Если бы речь шла о другой девушке, об истории, которую я только слышала и не знала никого из участников, я бы сказала, что тому, что парень ее бьет, нет оправдания. Даже если она изменила ему. Даже если она с ним осталась.

Сказала бы, да?

Я ведь в это верю, да?

— Ты реально облажалась, знаешь ли.

Я оборачиваюсь. За мной стоит Ева Меркадо. Точнее, она стоит передо мной.

— Что? — тупо спрашиваю я.

— Ты реально облажалась. Из-за этой твоей путаницы у Майка могут быть серьезные неприятности.

— Моей путаницы? — Я оборачиваюсь и вспоминаю, что Джуни здесь больше нет.

— Или ты просто соврала? Потому что я точно заметила бы разницу между Майком Паркером и Хайрамом Бингхемом!

Она выплевывает имя Хайрама, как будто от него остается мерзкое послевкусие. Мы с Евой едва знакомы, но я вижу в ее лице ненависть. Раньше она ненавидела меня за то, что у меня был Майк, а у нее нет. А теперь — за то, что я от него отказалась.

А я отказалась? Мы пока не расстались официально.

Ева продолжает:

— Думала, что одной этой сказочки хватит, чтобы его удержать, да? Знаешь, Майк заслуживает девушки, которая его ценит. Которая не сделает ему больно. Не изменит ему.

— Ты о себе? — не удержавшись, спрашиваю я.

Рассказывая обо всем, я не думала о какой-то гипотетической девушке. Я не думала, что Майк найдет еще кого-то, кому тоже будет больно. Я даже не думала об исключении Майка, о возможных последствиях. Я думала только о себе.

Я хотела, чтобы это прекратилось.

Ева считает, что я это сделала, чтобы спасти свою шкуру. Не от побоев, а от расставания. Она считает, что я обвинила Майка, чтобы не ударить в грязь лицом. Только вот какая девушка скажет, что парень ее бьет, только ради того, чтобы не ударить в грязь лицом?

Только если она хуже, чем девушка, которая осталась.

Только если она обманщица. Изменница. Шлюха.

Именно так обо мне думает Ева.

— А может, и о себе. — Ева пожимает плечами, отвечая на вопрос, о котором я забыла. — Я бы обращалась с ним в триста раз лучше, чем ты.

Может, она была бы такой хорошей девушкой, что Майк не делал бы ей больно. Может, она бы не изменила ему, если бы сделал.

До боли знакомый голос вмешивается в разговор:

— Ну все, Ева, этого достаточно.

Как я хочу, чтобы это была Джуни. Или Хайрам, который снова явился меня спасти. Нет, я не хочу быть девушкой, которую нужно спасать.

Девушкой, которую бьют.

Девушкой, которая остается.

Что бы я сделала вчера на парковке, не будь со мной Джуни и Хайрама? Может, позволила бы Майку утянуть себя в какой-нибудь тихий уголок. Может, кивнула бы, когда он сказал: «Это просто недоразумение».

И когда сказал: «Разве не помнишь, что это вышло случайно?»

И когда сказал: «Я только хочу объясниться».

И наконец, когда сказал: «Мы можем все исправить».

* * *

Я позволяю Майку отвести себя вниз по лестнице в комнату Кайла. Он держит меня под локоть, почти ровно в том же месте, где держал вчера на парковке. Я чувствую кожей каждый его длинный палец. Не отпуская меня, Майк закрывает за нами дверь. Мы уже были наедине в этой комнате. Мы целовались на кровати Кайла меньше двух недель назад. В доме такая хорошая изоляция, что я почти не слышу шума вечеринки.

Майк стоит перед дверью. Это он специально, чтобы отрезать мне путь к отступлению, или просто потому, что только что закрыл ее за собой?

Майк все делает намеренно.

Я с удивлением обнаруживаю, что мое сердце бьется как бешеное. Я где-то читала, что самое опасное время в абьюзивных отношениях — если у нас такие отношения — это когда женщина пытается их разорвать.

Но сейчас Майк мне ничего не сделает. Здесь. Так ведь? Не в доме Кайла. Не тогда, когда наверху столько народу. Не тогда, когда вокруг нас витает столько слухов. Майк для этого слишком осторожен.

Он стоит так близко, что я чувствую запах «Тайда» и туалетного мыла. (Сам Майк вряд ли заметит разницу между «Тайдом» и другими порошками. Мне кажется, он ни разу в жизни ничего не стирал.) И другой запах, тот, который сопровождал его всегда, как будто исходил изнутри, — сочетание дыхания, пота — запах парня. Я запомнила его давным-давно.

Две недели назад было волнительно оказаться с ним здесь наедине. Я не знала, как далеко Майк зайдет. Кайл мог вломиться в любой момент; ему незачем было бы стучаться в дверь собственной комнаты. Мой пульс участился, ладони стали влажными. Майк не спрашивал разрешения, как Хайрам. Нельзя сказать, что он вел себя агрессивно, но разрешения не спрашивал. Он переходил с одного уровня на следующий, методично, как во всем остальном.

Две недели назад между поцелуями я все отвлекалась на дверь, на окно, на шкаф. Искала пути к отступлению. Место, где спрятаться.

Я вдруг понимаю, что, вполне возможно, это было вовсе не волнительно.

Было страшно.

— Ух, вот это неделька, — говорит Майк. Отпускает меня и театрально падает на кровать Кайла. У него такие длинные ноги, что между джинсами и кроссовками видны лодыжки.

Я молчу, но не выхожу из комнаты, хотя он освободил подступ к двери. Девушка, которая остается, не будет пытаться сбежать, правильно? Я стою посреди комнаты. Ноги будто каменные. Думаю, я бы не смогла уйти, даже если бы захотела. Майк встает и пересекает комнату, подходит не вплотную, но так, что мне приходится задрать голову, чтобы посмотреть ему в лицо.

— Я не сержусь на тебя, Майя, если ты об этом переживаешь.

Не сердится? За то, что я ему изменила, или за то, что рассказала директору Скотт?

— Я не могу на тебя сердиться. Я люблю тебя.

Я всегда чувствовала себя такой скованной в его присутствии? Всегда боялась сказать что-то не то? У меня в горле всегда пересыхало?

Мне удается кивнуть.

— До сих пор, — многозначительно добавляет Майк. — Если вдруг ты решила, что что-то изменилось.

Я снова киваю. Он склоняется ниже, его лицо совсем близко.

— Я не всегда буду так занят — бегом, учебой, братом. Ты знаешь, мне бывает тяжело. — Он проводит рукой по русым волосам.

Это значит, что он не всегда будет меня бить?

— Нас в отношениях двое, знаешь ли, — добавляет Майк. Он так близко, что я чувствую его дыхание.

Я киваю. Он прав, я половина пары. Нельзя ударить кого-то, если этого кого-то нет.

Майк хмурится, но это быстро проходит.

— Тебе нужно только взять свои слова обратно. Скажи, что запуталась, и все снова станет как раньше, — мягко говорит он.

Я киваю. Снова. Я не отстраняюсь, когда он наклоняется, его губы совсем близко.

— У нас столько планов, Майя. Мы вместе поедем в университет. Никогда не расстанемся.

Он целует меня. Я вдруг думаю, что в моем имени можно допустить ошибку и написать: «Моя».

Я отвечаю на поцелуй. Это рефлекс, мышечная память? Или страх, что, если не поцелую, он разозлится?

Или дело в том, что описанное им будущее, в котором мы всю жизнь проводим вместе, кажется таким простым по сравнению с тем, что творится со мной сейчас?

Или дело в том, что я тоже его люблю — несмотря ни на что?

Я чувствую, как оттаиваю, и прислоняюсь к нему, прижимаюсь к его груди. Мне всегда так нравилось чувствовать, как его сердце начинает биться чаще, хотя голос остается ровным.

Но сегодня его сердце бьется размеренно, спокойно.

Как обычно, поцелуй прекращает Майк, а не я.

— Просто скажи, что это был Хайрам. Что бы между вами ни было, с этим покончено. Я прощаю тебя. Я позабочусь, чтобы все об этом узнали.

Майк не спрашивает, что именно было между нами. Разве ему это важно? Даже если бы я ни разу не поцеловала Хайрама, дружба с ним все равно измена, потому что я о ней не говорила, она родилась у Майка за спиной.

Но он простит меня, если я скажу, что это Хайрам причинил мне боль.

— Все и так знают, что он урод. — Майк указывает на свое лицо. На нем тень синяка, но далеко не такого яркого, как у меня на следующий день после того, как Майк меня ударил. — Видишь, мне он тоже фингал поставил.

Тоже? Но мне не Хайрам поставил фингал. Его мне поставил Майк. Вчера на парковке он сказал, что это вышло случайно.

Как будто услышав мои мысли, Майк произносит:

— Так лучше, чем говорить, будто это случайность, Май. Если сказать про случайность, меня все равно будут подозревать. Но если ты обвинишь Хайрама, и вопросов больше не будет. Его все равно исключают, — добавляет Майк, как будто это уже решено. — И у него не стоит на кону стипендия.

Как обычно, Майк все обдумал. Это правда: Хайраму не нужна стипендия. Но разве Колумбийский университет не отменит зачисление, если там узнают, что его исключили?

— Ты лучше всех, Май. — Майк снова меня целует, на этот раз сухо и спешно. — Но мне пора домой. Утром рано вставать.

Я киваю. Я знаю, как Майк ведет себя перед каждым забегом: в одиннадцать в кровать, в семь подъем, час растяжки, потом в школу. Это определяло график наших свиданий.

Майк добавляет:

— Надеюсь, демонстрация не слишком задержит завтрашние соревнования.

Демонстрация. Майк собирается завтра на демонстрацию, протестовать против домашнего насилия.

То, что у нас происходит, можно охарактеризовать термином «домашнее насилие»? Мы с Майком — пара подростков. Мы не женаты. Мы не живем вместе. Как сказала мама, не нужно продавать дом, обсуждать опеку над детьми. У нас впереди вся жизнь. В одной из статей, которые я читала на прошлой неделе, говорилось о насилии в отношениях. Может, это оно и есть?

— Люблю тебя, — бросает Майк, прежде чем закрыть за собой дверь и оставить меня одну.

Его запах не уходит, хотя Майка уже тут нет. Мои ноги больше не деревенеют. Теперь они трясутся. Я опускаюсь на кровать Кайла.

Может, Майк не заслуживает исключения, не заслуживает того, чтобы вся его жизнь пошла наперекосяк. Он же сказал, что сейчас страшно перегружен. Так будет не всегда.

Майк никогда мне ничего не ломал, дело никогда не доходило до больницы. Другим женщинам — тем, про которых я читала, которым опасно разрывать отношения, — гораздо хуже, чем мне. Я прокручиваю его браслет на запястье. Серебро холодит мне кожу.

«И все снова станет как раньше».

Майк не считает меня шлюхой.

Майк все еще любит меня.

Если мы снова сойдемся, никто не посмеет называть меня шлюхой.

Он хочет всегда быть вместе.

О таком мечтает каждая девушка.

Так ведь?

ДЖУНИ

Тесс завтра побежит — если забег состоится, — а это значит, что ей нужно уйти пораньше. Я без машины, так что мы садимся к ней. Я опускаю стекло и чувствую, как пот — на шее, под руками, между пальцами — высыхает. Но мне все равно жарко. Это тепло исходит откуда-то изнутри.

Я наклоняюсь к Тесс, прикладываюсь щекой к ее прохладному обнаженному плечу. Носом отодвигаю край ее топика, целую руку, потом шею. Тесс прижимается ко мне в ответ. Когда она сворачивает на мою улицу, я резко подскакиваю и кричу:

— Останови машину!

— Почему? — Тесс припарковывается в нескольких домах от моего.

Я хихикаю:

— Фрида и Аарон не совсем в курсе, что я сегодня не дома.

— Ты сбежала?

— Ну да, я под домашним арестом.

— Правда? За что?

— За то, что откосила вчера от уроков. — Я снова смеюсь. — Почему говорят «откосила»?

— Ты не откосила от уроков, — возражает Тесс. — Ты помогла подруге, которой была нужна!

Я мотаю головой. Не хочу думать о Майе. И все мысли о ней тут же пропадают. Я чуть не начинаю смеяться снова. Неужели можно просто взять и перестать о чем-то думать? Я столько ночей провела, пытаясь отключить свои мысли, пытаясь заснуть, повторяя снова и снова разговоры и реплики прошедшего дня, обещая себе снова и снова в следующий раз промолчать, прикусить язык, чтобы избежать еще одной бессонной ночи.

Никогда не получалось.

Единственное, что помогало, — порезы, но мне больше нельзя.

Поправочка: раньше единственным, что помогало, были порезы. Теперь это красные таблетки Хайрама.

Я расстегиваю ремень. Тесс смотрит на меня, как будто чего-то ждет. Не уверена, кто из нас целует первым, но впервые в жизни мне плевать. Она же тоже целует меня, так? Она запускает пальцы в мои волосы, скользит ими вниз по шее, по рукам. Она хочет меня так же сильно, как и я ее.

Когда мы снова будем вместе, я не стану ждать, пока она возьмет меня за руку, чтобы пройти по коридору. Я не стану ждать, пока она наклонится, чтобы поцеловать ее перед уроком. Я первая скажу: «Я люблю тебя» — и не стану ждать, пока она мне напишет, чтобы что-нибудь запланировать.

Мы целуемся, целуемся, целуемся. Я не гляжу на часы в машине Тесс. Я вообще не слежу за временем.

Мы можем ходить на двойные свидания с Майей и Хайрамом. Нет, я сержусь на Майю. Она соврала мне про Хайрама. Ну, точнее, не соврала, а просто не призналась. Когда родители узнали про порезы, папа сказал, что умалчивание правды — то же самое, что вранье. Он сказал, что я должна снова заслужить их доверие. Отсюда трехмесячный договор, кодекс чести, все такое.

Я рассказала Майе про порезы, но не про таблетки. Я тоже умолчала правду.

А Хайрам не мог дать мне таблетки только для того, чтобы умаслить Майю, потому что он не рассказал ей об этом. Когда она спросила, о чем мы, он прикрыл меня.

Стоп, почему я думаю о Хайраме, о папе, о Майе во время поцелуя с Тесс? Разве я не должна думать о ней, только о ней и ни о ком другом? Почему я больше не могу избавиться от этих мыслей? Почему я не могу перестать думать о том, что сказала Майе у Кайла?

«Ты соврала мне?»

«О чем еще ты мне врала?»

«Это ты испарилась, а не я!»

«Как ты могла с ним остаться?»

Господи, я ничем не лучше остальных. Как будто жертва должна быть идеальной, чтобы ей поверили. Я как одна из тех, кто допрашивает пострадавшую от сексуального насилия: во что ты была одета? сколько ты выпила? — как будто она виновата в случившемся.

На самом деле я понятия не имею, почему Майя оставалась с ним. Я бы хотела верить, что сама ушла бы или сразу обратилась за помощью, если бы это случилось со мной, но откуда мне знать? Я никогда не была в ее положении. Я же сказала вчера, что несколько месяцев резала себя и не обращалась за помощью. Я не имею права ее осуждать.

Господи, мне так жаль.

Я отстраняюсь от Тесс.

— Что такое?

— Я должна вернуться на вечеринку.

Тесс удивленно моргает:

— На вечеринку?

— Я должна убедиться, что с Майей все хорошо.

— Ох, солнце, — говорит Тесс, проводя пальцами вверх и вниз по моей руке. Я вздрагиваю (и давно мне стало холодно?). — Ты такая замечательная подруга.

— Нет. — Я мотаю головой. — Это неправда.

— Конечно, правда, — возражает Тесс, — разве ты не говорила только что, как тебя наказали за то, что ты ей помогла?

Я пожимаю плечами.

— А демонстрация, которую ты спланировала?

Демонстрация. Демонстрация, которая зажила собственной жизнью. Демонстрация, которая должна была помочь Майе, но это уже не так.

— Все правда верят, что это был Хайрам.

Тесс качает головой:

— Не все! И в любом случае все согласны, что Майе причинили боль и что ей нужна наша поддержка.

— Но ты считаешь, что это мог быть и Хайрам?

Тесс задумчиво хмыкает:

— Если это сделал Хайрам, то обвинять Майка — чистой воды безумие. Возможно, Майя и правда травмирована, как все говорят, но я думаю, она отлично понимает, что произошло.

Может, Тесс скажет, что это я безумная, если узнает, что мне лучше, когда я истекаю кровью, чем наоборот.

— Послушай, — говорит она. — Все будет хорошо. Я люблю тебя.

Меня это должно было обрадовать, но я все равно думаю о том, что Тесс не знает о моей тревоге, о докторе Крейтер, о диагнозе (а может, и не одном). Когда она порвала со мной, сказала, что как будто совсем меня не знает. Но честно говоря, так было всегда.

Так холодно, что я дрожу.

Нет. У меня дрожат руки.

— Мне надо идти.

— Ты уходишь? — Тесс не верит своим ушам.

Я киваю.

— Ты слышала, что я сказала?

Я снова киваю.

— И все равно уходишь?

Я открываю дверь машины и, спотыкаясь, вылезаю на тротуар. Я не оборачиваюсь, но меня пробирает дрожь, когда я слышу, как ревет мотор, как машина проносится мимо меня. Тесс думает, что я ее отвергла. Пару дней назад я бы предпочла, чтобы она так думала и дальше. Сейчас я не уверена, что лучше. Мне хочется, чтобы она думала, что я ушла, потому что я такая крутая и холодная или потому что у меня истерика?

Я прохожу по подъездной дорожке к дому и медленно, осторожно открываю заднюю дверь. Снимаю туфли. В доме тихо и темно. Я на цыпочках поднимаюсь по лестнице, с тихим щелчком закрываю за собой дверь спальни. Включаю настольную лампу и роюсь в рюкзаке в поисках пакета с таблетками. Я гуглю их название.

Оказывается, ложное ощущение уверенности не единственный побочный эффект. От этих пилюль бросает в жар, кружится голова, люди ведут себя импульсивно. Эффект возникает быстро и длится недолго (это я поняла еще вчера). Эти таблетки сняли с продажи, как и сказал Хайрам, из-за опасений, что они могут вызывать зависимость. Это точно. Вчера после первой же дозы я думала, как попросить Хайрама о следующей.

Я достаю телефон и пишу сообщение:

«Почему ты дал мне таблетки, если знал, что они вызывают зависимость?»

Телефон почти немедленно жужжит в ответ:

«Ты сказала, что они тебенужны».

Правда? Я прокручиваю нашу беседу с Хайрамом. Он прав: я умоляла его о таблетках, обещала никому не говорить, обещала больше никогда не спрашивать.

«Не волнуйся, — пишет Хайрам, — у меня их больше нет. Так что даже при всем желании больше тебе не получить».

От этого мне и правда становится немного легче. Но тогда… Что, если они снова мне понадобятся?

Несколько штук еще осталось в пакете, который сейчас лежит у меня на столе.

Я считаю. Три. Возможность еще трижды ощутить ложную уверенность. Еще трижды поцеловать Тесс, не думая о том, правильно это или нет.

Пока эффект не исчезнет.

Как узнать, хотела ли я на самом деле поцеловать Тесс, хотела ли перестать ее целовать, кто решал — я или таблетки? Я беру пакетик и верчу в руках, таблетки перекатываются туда-сюда. Я могу сейчас принять синюю и заснуть, не прокручивая сто раз события дня, не гадая, что я сделала не так.

Я мотаю головой, бросаю пакет в мусорное ведро под столом, смотрю на закрытую дверь спальни. Ванная сразу по коридору. Я могу распотрошить свой станок «Джиллетт». Мама конфисковала его после Дня святого Валентина, и я сказала себе, что это не страшно, что небритые ноги — протест против патриархата. Но я ненавижу небритые ноги, и через месяц мама разрешила мне снова начать бриться.

Это так просто.

Но три месяца еще не прошло.

Мы с родителями вообще обсуждали, что именно меня ждет по истечении трех месяцев? Я решила, что это будет означать, что доктор Крейтер ошиблась: мне не нужны лекарства, не нужна групповая терапия, и вообще не нужно больше ходить к врачу. Если я смогу три месяца продержаться, то докажу, что способна справиться сама, способна остановиться и не резать свою кожу.

Но сейчас мне кажется… Может, я просто пыталась тянуть время? Может, в глубине души я думала, что выдержу три месяца и тогда снова начну резаться? Как тот, кто садится на диету, достигает идеального веса и возвращается к прежнему рациону, когда диета — средство для достижения цели, а не перемена образа жизни. Может, поэтому доктор Крейтер не одобряет наш с родителями уговор.

Я сажусь на руки.

Не буду резать. Не буду резать. Не буду резать.

Телефон жужжит новым сообщением Хайрама: «У тебя все в порядке, Джунипер?»

У меня так дрожат руки, что сложно печатать.

«Все нормально», — пишу я, хотя это не совсем правда.

«Я не должен был давать тебе таблетки, — отвечает Хайрам. — Я здесь, если захочешь поговорить».

Почему Хайрам так добр ко мне? Потом я вспоминаю: скорее всего, потому, что так он больше понравится Майе. Он не знает, что случилось на «Большой ночи». Он не знает, что Майя теперь наверняка меня ненавидит.

Но он же вчера прикрыл меня перед Майей насчет таблеток. Я представляю, как он сидит один в своем огромном доме — папа на работе, мама за городом, все одноклассники на «Большой ночи». Как я в Новый год и в День святого Валентина.

Хайрам, конечно, говорит, что готов меня выслушать, но если я расскажу, что сегодня случилось, он возненавидит меня за то, как я поступила с Майей. Как и Тесс возненавидит меня, если узнает, какая я на самом деле. Она никогда больше не скажет: «Я тебя люблю».

«Спокойной ночи», — быстро печатаю я. Откладываю телефон и переодеваюсь в пижаму. Я швыряю одежду под кровать, потому что знаю, что не захочу ее завтра видеть — напоминание обо всем, что сегодня пошло не так.

Все это крутится у меня в голове: что я сказала, что услышала, что сделала. Без порезов мне приходится лежать и обижаться на Майю за то, что она не сказала мне про Хайрама. Стыдиться того, что я ей наговорила. Винить себя за то, что я тоже что-то от нее скрываю. Терзаться из-за того, как я позорно сбежала из машины Тесс. Не сомневаться в том, что Тесс больше никогда не даст мне второго шанса. Сомневаться, что я хочу этого второго шанса.

Когда я была маленькой и мне нужно было делать прививку, мама так крепко сжимала мою ладонь, что становилось больно. Она говорила, что это для того, чтобы отвлечь меня от боли укола.

Может, порезы — то же самое. Способ отвлечься от всей остальной боли, которая меня окружает.

Воскресенье,16 апреля

МАЙЯ

Когда я добираюсь дома, на часах уже больше двенадцати. Я не осталась на вечеринке, а села в мамину машину и уехала прочь, на холмы. Я притормозила у дома Хайрама, как будто думала, что могу случайно с ним встретиться. Но если он и был дома, то за крепкими воротами. В конце концов я вдавила газ и отправилась дальше.

Сейчас я захожу в ванную и склоняюсь над унитазом. За те месяцы, когда мы были вместе, Майк ни разу не сказал прямым текстом, что я толстая. Но было что-то такое в том, как он держал меня за локоть, обнимал меня — как будто во мне было слишком много кожи, тела, слишком много того, во что можно было вцепиться.

Я блюю. Я не ела несколько часов, так что выходит мало. Немного выпитого на вечеринке. Немного воды. Может, зубная паста, потому что я почистила зубы перед выходом из дома. Может, капелька помады, потому что я кусала губы, пока ехала за Джуни.

Я встаю и смываю воду. Мою руки. Чищу зубы (снова). Переодеваюсь в пижаму и ложусь в кровать. Когда мы только начали встречаться, я обнимала подушку и представляла, что это Майк. Я очень скучала по нему и страшно злилась, что мы не можем и ночи тоже проводить вместе. Мне вспоминалась одна из папиных любимых песен о том, как люди влюблены друг в друга, но слишком молоды, чтобы проводить вместе сутки напролет. Слишком молоды для того, чтобы просыпаться рядом каждое утро. Слишком молоды для того, чтобы всю ночь проводить в объятиях друг друга. Ну вот как «Бич Бойз» — за много лет до того, как я родилась, до того, как мы с Майком встретились и полюбили друг друга, — так хорошо знали, что именно я чувствовала?^[4]

Ну вот опять эта песня крутится у меня в голове. Даже сейчас. После всего, что было.

Я скидываю с ног одеяло.

Почему я хотела провести с ним ночь даже после того, как он меня ударил?

Потому что я — девушка, которая остается.

Но если я любила его, почему изменила ему с Хайрамом?

Потому что я шлюха.

Но если я не любила его, то почему так скучала по нему ночами?

Потому что я — девушка, которая остается.

Почему я скучаю по нему сейчас?

Потому что я — девушка, которая возвращается.

Я сажусь в кровати. По Хайраму я тоже скучаю. Не так болезненно, как по Майку. Это чувство не такое тяжелое. Уверена, если я попрошу, Хайрам тут же приедет, даже посреди ночи. Он вскарабкается по дереву за моим окном и залезет внутрь. Если я попрошу, он всю ночь проведет со мной. Он не поцелует меня, если я не захочу. Он дождется, пока я сама его поцелую, а не наоборот.

Я тру глаза ребром ладони. На пальцах все еще ощущается запах рвоты.

Несколько месяцев подряд Майк говорил мне, что хочет всегда быть вместе. Он каждый день держал меня за руку у всех на глазах и целовал на прощанье, когда мы расходились по разным классам. И все равно я чувствовала отчаяние, как будто могла в любой момент его потерять.

Может, потому что знала — знаю, — что он не пришел бы, если бы я позвала. Он бы сказал, что ему нужно отдохнуть перед завтрашним забегом. Он бы даже разозлился, что я вообще позвонила, что разбудила его. Я бы извинилась, конечно, но было бы слишком поздно.

Сердце бьется быстро-быстро, как тогда, когда мы с Майком остались одни в комнате Кайла. Я вслух говорю:

— Все хорошо. Ты же не позвонила. Он на тебя не злится.

Если бы я рассказала об этом Еве Меркадо, она, может, настаивала бы, что Майк имел бы полное право рассердиться — я же знаю, что нельзя приставать к нему накануне забега. Она бы уверяла, что рассердиться и ударить — не одно и то же. Может, Ева заявила бы, что, будь она девушкой Майка, не поступила бы так глупо.

Я ложусь обратно, прокручивая на запястье браслет Майка. Иногда я спала на руке, и когда просыпалась, запястье болело оттого, что серебро врезалось в кожу. Но я не снимала браслет с тех пор, как он мне его подарил. Я была так уверена, что Майк будет моим Валентином всю жизнь. Что мне никогда больше не нужно будет волноваться о том, с кем провести День всех влюбленных.

Я обнимаю подушку, как раньше. Сегодня Майк не кричал, и не стискивал руку, и точно не бил меня.

Он говорит, что все еще меня любит.

Он говорит, что его планы не поменялись.

Нет, наши планы.

Но несмотря на то, что он был нежен и я ответила на поцелуй, мне было страшно оставаться с ним наедине в комнате Кайла. В глубине души я знала, что один неверный жест, один неверный взгляд — и он снова разозлится.

Может, он всегда злой. Может, за его острожным, нежным обращением скрывалась ярость. Может, он такой последовательный и методичный, потому что только так способен контролировать свой гнев на людях. Может, иногда даже наедине со мной. Может, иногда даже когда он один. Должно быть, это изматывает.

Я мотаю головой. С чего бы мне его жалеть! Что я за женщина такая, что переживаю, каково сейчас ему?

Какой бы девушкой я была, если бы не переживала?

Я ни разу не замечала ни капли гнева в Хайраме — даже когда отстранялась после поцелуя, даже когда не хотела его целовать, даже когда притворялась, что не знаю его, когда мы пересекались в школе.

Я снова кручу браслет. Сжимаю так крепко, что металл гнется, еще крепче обхватывая мое запястье.

Нельзя создавать такую путаницу.

Нельзя было целовать Хайрама.

Нельзя беспокоиться о Майке.

Нельзя вызывать у себя рвоту.

Надо было рассказать сразу, как только он впервые меня ударил.

Нельзя было оставаться.

Надо было держать язык за зубами.

Нельзя идти на демонстрацию.

Надо пойти.

Нельзя по нему скучать.

Надо уже спать.

Нельзя…

Надо…

Нельзя…

Надо.

ДЖУНИ

Я просыпаюсь от громких голосов родителей. Я еще не опомнилась ото сна (не помню, как вчера уснула), поэтому мне кажется, что кричат на меня. Должно быть, мама с папой узнали, что я улизнула. Посадят под домашний арест? Нет, я уже под ним. Какое новое наказание они придумают? Какой новый уговор предложит папа? Шесть месяцев без попыток побега, чтобы вернуть их доверие?

Но затем я открываю глаза, и становится ясно, что родители говорят не со мной. Они кричат не здесь, не у меня в комнате, а друг на друга в своей спальне за стеной. Я заставляю себя проснуться окончательно, чтобы сосредоточиться на том, что они говорят.

— Надо ее отпустить, Фи.

— Она под домашним арестом, — возражает мама. — Какой смысл в наказании, если мы не собираемся ему следовать?

— Домашний арест не отменяется, — настаивает папа. — Но это школьный проект. Домашний арест не отменяет школу.

Мама что-то говорит, но я не слышу что. Папа отвечает:

— Этого мы для нее и хотели, Фи. С нашей стороны будет лицемерием не пускать ее.

Я знаю, что меня сегодня отпустят. Как раз из-за того, что сказал папа: они вырастили меня борцом за то, во что я верю, и это школьный проект, который я помогла организовать.

Я могла бы зайти к ним и сказать, что уже не контролирую акцию, что она теперь вовсе не касается интересов Майи. Я даже могла бы признаться, что вчера сбежала и им стоит ужесточить наказание, а не смягчать его.

Если они все это услышат, наверняка не выпустят из дома. И мне не придется смотреть, как Майк выступает на демонстрации, которая должна была быть направлена против него, и не придется видеть, как Тесс гордится тем, что акция протеста приобрела такой масштаб, и не придется объяснять ей, что я хотела не этого.

И мне не придется видеть Майю, не придется видеть ее лицо после того, как я назвала ее лгуньей и обвинила в том, что она осталась с Майком. Мне не придется слышать, что она скажет теперь, когда знает, что ее самая близкая подруга не лучше всех остальных.

Я слышу, что папа одерживает верх (у мамы не было шанса), а потом вылезаю из кровати в душ. Высушиваю короткие волосы полотенцем. Мне приходится покопаться, чтобы найти розовую футболку, потому что в основном я ношу серое, и белое, и черное, и синее. Мажу лицо кремом от солнца, потому что папа говорит, что это обязательно нужно делать перед демонстрацией: никогда не знаешь, сколько придется оставаться на улице, требуя справедливости. На той самой фотографии с моей первой демонстрации у меня на лице видны белые следы лосьона, которые папа плохо растер.

— Доброе утро, — говорю я, забегая трусцой в кухню.

Соревнования начинаются в десять. В среду мы договаривались встретиться в девять. Не знаю, изменилось это или нет.

Я беру банан из миски возле раковины. Папа сидит за столом, ест хлопья, читает газету. Мама полотенцем вытирает с плиты воображаемый жир. Мне вдруг приходит в голову, что у нее тоже может быть ОКР. Его более известная разновидность, которая выражается в желании наводить порядок, а не устраивать бардак. Доктор Крейтер как-то упоминала, что мои проблемы могут быть наследственными. Я думала, она просто пытается сказать, что с меня вообще взятки гладки. Или хочет убедить меня принимать лекарства, доказать, что мои проблемы связаны с химическим дисбалансом и вне моего контроля. Все, что я тогда почувствовала, — беспомощность.

— Хочешь, мы пойдем с тобой?

Папа отвечает, прежде чем я успеваю открыть рот:

— Не глупи, Фи. Это проект Джуни. Ей не нужно, чтобы родители всё испортили. Но мысленно мы всегда с тобой, — добавляет он с энтузиазмом. — Мы страшно тобой гордимся! Такое организовать!

Я пожимаю плечами, беру ключи от машины из корзинки возле задней двери. Там будет довольно много родителей. Родители Майка никогда не пропускают забеги. И родители Тесс тоже.

— Ты подвозишь Майю? — спрашивает мама.

Я не успеваю ответить, когда она добавляет:

— Как у нее дела? Миссис Алперт сказала, что она вчера была на вечеринке.

— Я с тех пор с ней не разговаривала. — Все правда. — Так что не знаю, как прошел вечер.

А вот это не совсем правда. Как начался ее вечер, я знаю. Не знаю, как закончился.

— Ну, обязательно передай Майе, что мы ее любим и поддерживаем.

Я киваю. Боюсь, что, если открою рот, расплачусь. И тогда мама не отпустит меня на демонстрацию. А папа узнает, что я не такая сильная, как должна быть.

— Звони, если что-то понадобится, — говорит мама.

На прощанье она целует меня в лоб. Мы с ней уже почти одного роста.

«Мне нужно, чтобы ты пошла со мной».

«Мне нужно, чтобы ты сказала, что слишком беспокоишься, чтобы меня отпустить».

«Мне нужно, чтобы ты сказала, что будешь любить меня, даже если я не изменю мир».

Я чуть не падаю от удивления. Мне никогда раньше не приходило такое в голову. А может, я всегда об этом думала. Может, эти мысли появились у меня давным-давно, мелькали где-то в глубине души.

* * *

Конечно, я опоздала. На часах девять двадцать один, когда я паркуюсь на своем обычном ужасном месте. Вдоль трека расстилается море розовых футболок. У нас в школе всего пара сотен человек, и, кажется, все они собрались здесь. К тому же подключились ребята из Ист-Преп. У всех в руках таблички с надписями: «КОНЕЦ ДОМАШНЕМУ НАСИЛИЮ», «НЕ ПОТЕРПИМ!», «НИКАКОГО НАСИЛИЯ В НАШЕЙ ШКОЛЕ». Некоторые напечатаны на ярко-синем картоне. Некоторые — на белом ватмане, украшены блестками и конфетти. Еще довольно рано, и утренний туман не успел окончательно рассеяться, но никто не надел ни куртки, ни кофты поверх футболок. Солнце поднимается выше, и день обещает быть замечательным.

Я не вижу ни одной таблички с именем Майи. Ни одного призыва исключить Майка. Может, кто-нибудь сделал такие в среду, но в пятницу их пришлось порвать? Половина табличек вполне может касаться событий на парковке, а не того, что происходило между Майком и Майей за закрытыми дверьми.

Я не забирала Майю. Может, она приедет своим ходом или ее повезет кто-нибудь другой, какой-нибудь хороший друг. Я, наверное, последняя, кого ей хочется сейчас видеть.

Ну, может, вторая с конца списка. Потому что посреди толпы Майк. Он даже одет правильно, в футболку Норт-Бэй, у которой от частой стирки логотип из красного стал розовым. Я мотаю головой и засовываю руки в карманы. Это не то, что я имела в виду, когда говорила о сплоченности.

Знаю, что так нельзя, но запускаю ногти в кожу бедер через ткань. Пальцы чувствуют шрам со Дня святого Валентина, — интересно, как сильно нужно нажать, чтобы рана открылась? Интересно, люди вокруг понимают, что я делаю? Но тут я осознаю, что — в кои-то веки мне не очень сложно в это поверить — на меня никто не смотрит.

Все скандируют. Голоса такие громкие, что я не сразу различаю слова:

«Скажем нет насилию! Скажем нет насилию! Скажем нет насилию!»

На акциях протеста всегда шумно. Однажды, когда мне было тринадцать, на демонстрации в городе (если честно, не помню, по какому поводу) кто-то поставил пару колонок прямо возле нас с родителями и включил музыку, так громко, что от вибраций под ногами тряслась земля. Потом этот человек достал громкоговоритель и присоединился к скандированию. Родители не заметили, когда я замолчала. Я не слышала ничего, кроме музыки и голоса того мужчины, и мне было страшно. Что, если бы приехала полиция, а я не услышала сирен? Что, если бы этот мужчина был не на нашей стороне и влился в толпу только для того, чтобы взорвать бомбу, открыть по нам огонь, начать драку? Или включил музыку так громко, чтобы заглушить крики, если начнется контрпротест?

Сейчас я ощущаю себя так же, как тогда, хотя нет никакой музыки и никто не кричит в громкоговоритель. Несмотря на то, что протестуют против насилия, голоса звучат угрожающе. Кажется, что кто-то в толпе может выступить против нас. В конце концов, Майк тоже там.

Но Майк так легко не расколется. Майя была права, он сегодня пришел, потому что знал, какое впечатление это произведет. Было бы странно оставаться дома, утверждая, что это Хайрам бил Майю. Майк притворяется жертвой и героем одновременно, — несмотря на то, что Майя ему изменила, несмотря на то, что она его обвинила, он все равно считает, что она не заслуживает боли.

Но почему мне все равно так страшно? Почему руки так дрожат, что их не успокоить, даже вонзив неровные ногти в кожу? Почему так колотится сердце? Почему я не могу открыть рот и присоединиться к хору голосов? Почему мой короткий хвостик как будто весит тысячу тонн? Почему мне хочется заплакать, убежать, спрятаться? Боже, что со мной происходит?

Почему мне не вздохнуть?

МАЙЯ

Я не знала, что все договорились одеться в розовое. Наверное, нужно сосредоточиться на чем-то другом, на чем-то поважнее, но у меня в голове только одна мысль: я неправильно одета. Я всегда одета так, как нужно. Я даже поставила сегодня будильник пораньше, чтобы было больше времени подобрать одежду, но вот я здесь, и я одета неправильно. Вчера вечером у Кайла Эрика сказала, что нашла розовую футболку и готова протестовать, — я должна была понять, о чем она. Но я не поняла, и теперь на мне красное и белое. Цвета академии Норт-Бэй — на случай, если забег не отложится из-за демонстрации. Мне хотелось показать: что бы ни случилось, я буду поддерживать школу. Буду болеть за нашу команду.

Я иду по парковке к треку. Когда я утром попросила у мамы машину, она предложила пойти со мной, но я отказалась, объяснив, что хочу справиться сама. Это не совсем правда: не то чтобы мне нужно быть одной, просто не хотелось весь день уверять маму, что все в порядке, предлагать ей носовой платок, чтобы она утерла слезы.

Демонстранты морем розового идут по овальному треку с табличками, скандируют что-то, мне не расслышать.

Я вижу Майка до того, как он замечает меня. Стоит прямо посреди толпы, но молчит. Я смотрю, как гуляет его кадык, когда он сглатывает. Его руки сжимаются в кулаки, разжимаются. Он сохраняет энергию для соревнований. Он ждет возможности побежать.

Майк глазами обегает толпу, как будто кого-то ищет. Потом находит меня и задерживает взгляд, продолжая идти со всеми. Толпа медленно шествует по треку, очень медленно — наверняка для него это тяжело. Он кивает мне, и я понимаю, что он ждет не забега.

Он ждет меня.

Сердце начинает колотиться, как вчера, когда мы остались наедине. Я отвожу взгляд от Майка и поворачиваюсь к парковке. Там, в дальнем конце, виднеется коричневая машина Хайрама. Хайрам стоит, облокотившись об нее, выказывая поддержку несмотря на то, что думают о нем все протестующие — ну, по крайней мере, некоторые. Отсюда мне не видно выражения его лица, но я представляю, что он тоже на меня смотрит. Может, он тоже кивает, но не так, как Майк. Его кивок выражает поддержку, а не ожидание. Конечно, Хайрам не знает, о чем меня попросил Майк, но, думаю, даже это не помешало бы ему прийти.

Мое сердцебиение замедляется, постепенно приходит в норму.

Хайрам никогда не делал мне больно.

Хайрам, мой тайный друг. Но теперь все о нем знают. Майк о нем знает.

Майку все равно, что было между мной и Хайрамом. Он говорит, что простит меня. Майк не знает, что я первая поцеловала Хайрама, а не наоборот. Я хотела узнать, каково это — поцеловать такого парня, как Хайрам, того, кто пускал меня к себе в машину каждый день и никогда ничего не просил взамен.

Я думала, что Майк не вел себя агрессивно в этом смысле, но, может, ошибалась. Потому что он никогда не спрашивал — ни когда в первый раз запустил руки мне под футболку, под джинсы, ни когда в первый раз расстегнул мой лифчик, ни когда переводил поцелуи с одного места на другое. Как будто я все ему разрешила, как только согласилась на первое свидание. Не знаю, остановила бы я его или нет, если бы он меня спросил, — я тоже хотела быть с ним. Но, может, ему все равно стоило это сделать. Хотя бы раз.

Сейчас я стою на полоске травы между парковкой и треком и мне приходит в голову, что моя дружба с Хайрамом — единственная, на которую не влиял Майк. Я проводила время с Майком, но это не мешало мне проводить время с Хайрамом, потому что Майк просто не знал о том, что я вообще провожу время с Хайрамом.

Я сказала Джуни, что Майк хотел все время быть вместе, как можно чаще. Я прижимаю пальцы к вискам. Может, он действительно мешал мне общаться с Джуни, чтобы я не могла ей обо всем рассказать.

Я закрываю глаза, вспоминая, как вечерами сидела рядом с Майком, болела за его любимую баскетбольную команду. Я как будто забыла, что мне даже не нравится баскетбол.

Я кивала, когда он говорил, что мы вместе поступим в университет — Калифорнийский университет в Беркли, — и не признавалась, что всегда хотела поступить в один из университетов на Восточном побережье, потому что это не вписывалось в наши планы.

Или в его планы?

Он говорил, что мы будем жить вместе после университета, и я думала, что это любовь. Но, может, если бы он правда меня любил, то спросил бы, куда хочу поступать я, где я хочу жить после выпуска. Хочу ли я жить вместе.

Я мотаю головой. Это всегда были его планы.

Я открываю глаза и поворачиваюсь к треку. Я вижу Еву Меркадо, чуть позади Майка.

Он пригласит ее на свидание, как пригласил меня? Он будет смеяться над ней, как смеялся надо мной? Он будет смеяться над ее мамой, как смеялся над моей?

Мне вдруг приходит в голову мысль, что, может, Майк никогда и не был таким хорошим, каким я его себе представляла. Может, он не всегда хороший старший брат — может, он вытребовал себе спальню на втором этаже, отказался уступить ее Райану. Может, у Райана каждый день после школы дополнительные занятия, потому что Майк никогда не предлагал с ним посидеть.

Может, это не важно, что Ева — или кто-то другой — сумеет быть лучшей девушкой, чем я. Может, Майк ударил меня не потому, что я была плохой девушкой. Может, Майк ударил меня потому, что он был — и остается — тем, кто способен ударить.

И может, не такой уж он и хороший парень.

Как у Майка язык поворачивается утверждать, что он любит меня, когда я так долго молчала? И не только вчера в комнате Кайла, а все время. Майк не мог знать ту, которая никогда не говорила: не говорила, куда хочет поступать, что хочет смотреть по телевизору, когда хочет остановиться, прекратить.

Хайрам меня слушает. Джуни слушает.

И они не просто слушают — они спрашивают.

И может, иногда мне слишком страшно отвечать, я боюсь, что из-за ответов я буду меньше им нравиться. Но я никогда не боялась, что за ответы меня ударят.

Майк не звонил, не писал — даже на почту — с понедельника. Что, если бы я не пришла вчера на вечеринку? Что, если бы ему не подвернулся шанс поговорить со мной и предложить свалить вину на Хайрама?

Каков был план Б? У Майка всегда есть план Б.

Он собирался встать перед всеми, указать на свой чуть подбитый глаз и обвинить Хайрама? Может, он бы себя тоже назвал жертвой насилия. Врал бы он так умело, что все бы ему поверили? Может, он даже сам бы себе поверил.

Я пытаюсь выровнять дыхание. Может, Майк действительно брал пример с отца. А может, у него действительно нет того волшебного гена, как у остальных.

Но может, причина не так важна.

Нет, в смысле, я знаю, что это важно. Чтобы ему помогли, чтобы он сумел удержаться и не поступать так со следующей своей девушкой, и с девушкой после нее — конечно, это важно. Ему нужно побеседовать с психотерапевтом, взглянуть своим демонам в лицо, чтобы одолеть их. И я надеюсь, что так и будет. Надеюсь, он признает, что сделал, и когда-нибудь обратится за помощью. Чем скорее, тем лучше.

Но, может быть, — только сейчас, только на чуть-чуть, только сегодня — причина не важна.

Ведь не важно, почему он меня ударил, это все равно было незаслуженно. Не важно, почему это было неправильно.

И не важно почему — он все равно заслуживает того, чтобы столкнуться с последствиями.

Если Майка исключат, ему не достанется стипендия. Вероятно, он больше не сможет соревноваться. Это наверняка изменит всю его жизнь.

Но что, если это и должно изменить всю его жизнь. Он, скорее всего, в любом случае поступит в какой-нибудь университет и, скорее всего, продолжит бегать — у него все впереди, как и у меня. Но, может, то, что произошло между нами, должно — хотя бы немного — изменить его жизнь.

Потому что мою это изменило.

Я не всегда так думала. Когда мы были вместе, даже после того, как Майк ударил меня, я продолжала хорошо учиться, правильно одеваться (за исключением сегодняшнего дня) и правильно говорить: так, чтобы никто — ни родители, ни моя лучшая подруга, ни даже я сама — не подозревал, что происходит. Я думала, раз никто не знает, значит, все не так плохо.

Но может, то, что я делала и говорила — не делала, не говорила, — не было правильно. Может, это все было неправильно.

Я думала, что это не страшно, потому что Майк никогда не доводил до того, чтобы я обратилась к врачу. Но первая пощечина не оставила следа — вторая оставила. Все становилось хуже, а не лучше. У нас вся жизнь была впереди — вся жизнь на то, чтобы все стало хуже, и хуже, и хуже.

Может, я не так уж и отличаюсь от тех женщин, про которых читала, которым грозила опасность, когда они пытались порвать со своими мужьями и парнями. Я закрываю глаза, вспоминая статью о девушке, убитой ее парнем-абьюзером в общежитии университета. Она была ненамного старше меня, он ненамного старше Майка.

Тот парень говорил, что любит ее, что хочет всю жизнь провести вместе? Болела ли она за его любимые команды? Поступила ли она в тот университет, потому что он так решил? Молчала ли о своих желаниях, потому что боялась, что он ударит ее?

Я берусь правой рукой за левое запястье и кручу браслет Майка. Его не расстегнуть, так что я стягиваю браслет через кисть, хотя он такой тугой, что мне больно. Жаль, что я не надела свитер Майка, чтобы снять и наступить на него, — он аккуратно сложен у меня под кроватью.

Марш замедлился, потому что все смотрят на меня. Я постоянно была в центре внимания — популярная девушка, всегда в правильно подобранной одежде, счастливица, которая встречается с замечательным парнем.

Я не сразу снова нахожу Майка. Но нет, вот он — высокий, русоволосый, с крепко сжатыми кулаками.

Он тоже на меня смотрит.

Он ждет, когда я откажусь от своих слов.

Он ждет, когда я скажу, что запуталась.

Он ждет, когда я наконец верну все на свои места.

И не только он. Наверняка некоторые другие участники демонстрации надеются, что я их успокою. Тогда они уберегут своего золотого мальчика и смогут снова восхищаться, как мне повезло быть его девушкой, и им никогда не нужно будет гадать, зачем я бегала к машине Хайрама, чтобы ненадолго успокоиться.

Наверное, нельзя винить Майка за то, что он рассчитывал, что я сегодня буду действовать по его плану. Я несколько месяцев делала все, что он предлагал.

Кожа горит. В горле комок.

Я роняю браслет Майка на землю и иду навстречу толпе.

ДЖУНИ

Я посреди трека, окружена другими демонстрантами. Я смотрю себе под ноги. Я прячусь? Или просто слежу за ногами остальных, чтобы знать, когда идти, куда идти, как идти?

Что советовала доктор Крейтер? Считать задом наперед.

Сто.

Девяносто девять.

Девяносто восемь.

Девяносто шесть.

Нет.

Девяносто семь.

Девяносто восемь.

Девяносто девять.

Сто.

Черт. Не туда. Мне представляется мигающий красный свет, и сирены, и громкий голос, который велит мне вернуться. Я в отчаянии гляжу на ноги вокруг, с облегчением замечая, что хотя бы иду в том же направлении, что и остальные.

Все будет хорошо. Мне просто нужно дышать. Я знаю, как дышать. Я хочу сказать, я же всю жизнь это делала, и ничего — так?

Вдох.

Выдох.

Вдох.

Выдох.

Вдох.

Вдох.

Вдох.

Я задержала дыхание. Почему я задержала дыхание? Я доведу себя до гипервентиляции. Упаду в обморок. Может, никто не заметит. Может, никто не обратит внимания. Может, вокруг меня такая плотная толпа, что я в ней затеряюсь, и она унесет за собой мое бесчувственное тело.

Нет. Заметят. Это сорвет демонстрацию. Все меня увидят. Родители узнают. Доктор Крейтер узнает.

Надо дышать.

Надо дышать.

Надо дышать.

Не могу дышать.

МАЙЯ

Директор Скотт стоит посреди трека с громкоговорителем в руке:

— Мне радостно на сердце оттого, что вся школа собралась вместе, чтобы выразить протест против насилия.

Она не говорит: против насилия, направленного на женщин. Не говорит: насилия, направленного на меня.

— Ваша гражданская активность похвальна, — продолжает она. — В школе Норт-Бэй насилие недопустимо.

Толпа одобрительно гудит. Директор Скотт говорит о Хайраме, потому что он ударил Майка у всех на глазах? Поэтому мои одноклассники аплодируют?

Не знаю, как именно я оказываюсь посреди трека, как я оказываюсь возле директора. Я оглядываюсь: не помню, где я стояла, когда бросила браслет Майка. Директор обнимает меня одной рукой — очень публичный жест поддержки.

Я потеряю стипендию, если устрою сцену? Я столько волновалась об университетской стипендии Майка, что почти забыла о своей собственной, школьной стипендии (Джуни сказала бы, что они не могут меня ее лишить — она за выдающиеся успехи в учебе, а с моими оценками все в порядке).

Может, где-то в глубине души директора Скотт терзают сомнения. Может, как администратору, ей важно сохранять спокойствие, важно, чтобы забег состоялся, важно, чтобы ее школа победила. Но вдруг в глубине души — в первую очередь из-за того, что она сама мать (я знаю, что у нее два сына), — директор Скотт задается вопросом, как бы она отреагировала, если бы обвинили ее ребенка. Или если бы ее ребенок обвинил. Может, в глубине души она помнит, как сама была девушкой моего возраста. Может, первый парень пытался ее контролировать, или ее мучили сомнения в себе, или она влюбилась не в того, в кого надо.

Впервые за долгое время я не мечусь, не сомневаюсь.

Директор продолжает:

— Как вы все знаете, завтра состоится заседание попечительского совета. Предстоит принять несколько решений, но что бы ни произошло, я горжусь той сплоченностью, которую вы показали сегодня.

Она делает паузу, как будто хочет дать нам время обдумать ее слова. Я обдумываю. Она сказала, что насилие недопустимо, но не упомянула ни Майка, ни даже Хайрама. Она не уточнила, какие решения предстоит принять и что, по ее мнению, должно произойти. Она произнесла достаточно — и умудрилась вообще ничего не сказать. Наконец директор добавляет:

— А теперь отпразднуем успех вашего мероприятия соревнованием с Ист-Преп — и победой, конечно же!

Толпа снова аплодирует, но не так яро, как раньше.

Половина присутствующих, скорее всего, думала, что состязания отменят. Может, не все хотят, чтобы в них участвовал Майк — наш козырь в битве с Ист-Преп.

По крайней мере, я надеюсь, что хоть кто-то так думает.

Я так думаю.

Впервые я не хочу видеть, как Майк склоняется на старте. Я не хочу видеть, как он ставит руки перед линией, как поднимает бедра, готовясь бежать. Я не хочу видеть, как он устремляется вперед. Не хочу видеть, как он поднимает руки над головой, одержав победу. Не хочу видеть, как он сжимает челюсть, прикидывая, побил ли он свой рекорд — ему важнее победить себя, чем кого-то другого; и я не хочу видеть улыбку, которая появится на его лице, если побил, или хмурый взгляд, если нет.

Поверить не могу, как это было важно для меня и как долго. Еще до того, как мы стали встречаться, я ходила на каждый забег, болела за него, подбадривала. Сейчас это все кажется таким скучным.

Я оборачиваюсь посмотреть на директора. Она улыбается. Она рада, что демонстрация закончилась? Рада, что обошлось без драмы? Рада, что никто не заметил, какой пустой была ее речь, как беззубо она выступила против насилия? Она надеется, что все обойдется?

Когда я рассказала о Майке, она ответила, что это серьезное обвинение. Мне даже было стыдно ставить директора в такое неловкое положение и сообщать, что ее любимый ученик способен на такое.

Она предложила мне приложить лед. Предложила позвонить родителям. Предложила уйти с уроков пораньше.

Но она не предложила отослать домой Майка. И уж точно не предложила его исключить. Может, через пару недель, когда шум уляжется, ее похвалят за то, как она справилась с событиями этой недели — подняла тему насилия, предоставила ученикам свободу протестовать, — притом что она не повлияла ни на что, всего-то отложила забег на пятнадцать минут.

В той статье про студентку, которую убил парень, было еще кое-что: за несколько недель до своей смерти она обратилась к службе безопасности общежития, рассказала о насилии, но администрация ничего не предприняла. Наверное, они тоже надеялись, что все уляжется.

Нет.

Того, что я рассказала директору Скотт за закрытой дверью ее кабинета, недостаточно. Пусть все узнают правду о том, что случилось между мной и Майком. Я знаю, что кто-то мне не поверит. Так что я расскажу им снова, даже если это значит, что кто-то никогда больше не посмотрит на меня так, как прежде. И снова, даже зная, что кто-то меня за это возненавидит.

Я никогда раньше не чувствовала эту часть себя. Эта часть меня хочет встать с колен и сражаться. Она как будто превзошла ту часть, которая стремится всем нравиться, ту, которая ненавидит свое тело, ту, которой хочется все бросить, ту, которая любила своего парня.

А может, она не превзошла. Просто появилась не так давно. Так что сейчас она громче всех.

И полна злости.

Я злюсь, что так долго молчала, и я злюсь, что мой мир так сжался. Я злюсь, что меня назвали шлюхой, и злюсь, что думала, будто мои слова и действия могут на что-то повлиять. Я злюсь, что Майк считал, что я солгу ради него, и злюсь, что даже предполагала такую возможность.

Но я злюсь не на себя.

Я злюсь на Майка.

Я выкручиваюсь из-под руки директора Скотт и забираю у нее громкоговоритель.

— Я Майя Алперт, — начинаю я.

Толпа взрывается аплодисментами. Губы директора Скотт округляются в большую букву «О».

— Спасибо большое за то, что собрались сегодня на акции против насилия.

Снова аплодисменты.

— Но прошу, не забудьте, с чего все началось: на этой неделе я пришла в школу с подбитым глазом. — Я указываю на лицо, на синяк, который уже немного побледнел. — Я пришла в школу с подбитым глазом, потому что мой парень, Майк Паркер, ударил меня. — Я произношу имя Майка с нажимом, как будто, если скажу его достаточно громко, сотру все следы истории Майка, в которой он обвинял Хайрама.

Молчание.

Я набираю воздуха в легкие и говорю:

— Майка Паркера должны исключить.

Я вижу Майка, он на голову выше большинства ребят вокруг него. Бывший парень, вдруг приходит мне в голову. Я не буду ждать, когда он официально с этим согласится. Я уже решила.

На его лице выражение, которого я, кажется, не видела раньше: удивление. Один из его тщательно продуманных планов наконец-то провалился.

Это выражение на его лице — рот открыт, глаза широко распахнуты, брови нахмурены — не делает его красивее. И не наоборот. Он выглядит как будто младше. Как ребенок, который привык, что все идет, как он хочет. Он моргает раз, другой, как будто не верит, что смотрит на меня, как будто все еще ждет, что я побегу в толпу, обниму его, скажу, что все прощаю, что это все ошибка. Извинюсь. Медленно, нарочито я качаю головой. Кажется, я впервые говорю Майку «нет».

Может, Майк прятал от меня настоящего себя так же, как я пряталась от него. Может, в глубине души он напуган, в глубине души ему больно. Может, сейчас я наконец вижу настоящего Майка — в его удивленном лице, открытом рте, распахнутых глазах. Я снова качаю головой, моргаю, отвожу от него взгляд.

Толпа не знает, как реагировать на мои слова. Люди смотрят на меня, смотрят на Майка. Те, кто держит таблички, опускают руки. Скандирование не возобновляется.

Может, каждый человек в этой толпе — пазл. Может, каждый из них в глубине души хочет, чтобы Майка исключили, и не в состоянии поверить, что он это сделал. Не мне винить их в том, что они запутались. Я и сама долго не могла во всем разобраться.

Я возвращаю громкоговоритель директору. Она смотрит на него, как будто не знает, что с ним делать. Начать забег? Или отложить? На этот раз мне не стыдно, что я поставила ее в неловкое положение.

Может, Майка не исключат, он не потеряет стипендию, может, (некоторые) наши одноклассники не отвернутся от него. Но все равно важно, что я сказала все это. Это приведет к переменам.

Уже привело. Прямо сейчас. К переменам во мне. Я изменилась. Мне не стыдно за то, что я кому-то доставила проблемы.

Я злюсь, что когда-то мне было стыдно.

Я снова обвожу взглядом толпу. Несмотря на то, что случилось вчера, я знаю, что Джуни будет гордиться мной.

Но когда я нахожу ее, она не смотрит на меня. Она ни на кого не смотрит. Она сидит, скорчившись, на земле, руки обхватывают грудь. Она так трясется, что кажется, будто ей страшно холодно, но ее волосы прилипли к лицу из-за пота. Я бегу к своей лучшей подруге.

ДЖУНИ

Толпа останавливается. Все находятся так близко друг к другу, что, кажется, люди по бокам от меня не замечают, что я на них облокачиваюсь, надеясь с их помощью устоять.

Кто-то что-то говорит, так громко, что уши закладывает. Толпа ликует.

Кто-то опять что-то говорит. Толпа снова ликует.

Пауза, и звучит другой голос, такой же громкий.

У них, наверное, микрофон, громкоговоритель, что-то такое.

Снова аплодисменты и крики.

И снова.

И… стоп. На этот раз, когда опять раздается голос, никто не ликует.

Голос по-прежнему звучит.

Я знаю этот голос. Это голос Майи. Что она говорит? Почему я не могу расслышать слов? Что это за другой звук, грохочущий, очень громкий?

Я пытаюсь сосредоточиться, но слышу только грохот. Я бросаю взгляд на тех, к кому прислонилась, но они, кажется, не слышат. Все смотрят прямо перед собой, на Майю посреди трека. Я тоже хочу посмотреть, но ничего не вижу. Не только оттого, что я такая коротышка, но еще потому, что глаза мне застилают слезы.

И все равно я слышу только: бум, бум, бум.

Все хорошо. Майе в любом случае не важно, слышу я ее или нет. Не после того, что я ей вчера наговорила.

Бум, бум, бум.

Боже, да что же это?

Бум, бум, бум.

Господи, это мое сердце.

Бум, бум, бум.

У шестнадцатилетних бывают сердечные приступы?

Бум, бум, бум.

Толпа расходится. Я хочу крикнуть: «Стойте! Пожалуйста!», но рот меня не слушается. От меня исходит только тяжелое дыхание. Мне не на кого опереться, я сейчас упаду. Черт, я упаду в обморок. Не могу унять дрожь. Я сейчас сойду с ума. Я уже сошла с ума. Если я вообще когда-то была в своем уме, что как-то маловероятно.

Бум, бум, бум.

Трясущиеся руки все еще в карманах джинсов. И чем это лучше порезов? Я через ткань вдавливаю ногти в кожу. Я хочу вернуться домой, закрыть дверь ванной, достать лезвие и порезаться.

Потом я вспоминаю, что у меня больше нет лезвия. Я его выкинула. И домой мне все равно сейчас не попасть. Я еле могу стоять, не то что вести машину.

Я прорываю дырку в кармане и вжимаю ногти, обкусанные почти до мяса, но все еще острые, в шрам на ноге. Я закрываю глаза и представляю, как разрезаю его, представляю кожу, и шрам, и кровь. Смогу я разрезать глубже, чем тогда, чтобы увидеть жир, и мышцы, и, может, даже кость? Я выживу, если разрежу так глубоко? Или потеряю сознание, прежде чем до этого дойдет?

На День святого Валентина я зашла слишком далеко и поехала в больницу.

Тогда я не боялась, но сейчас мне страшно — от того, что я могла с собой сделать, от того, что я могу сделать, от того, что я хочу сделать. Тогда я была так уверена, что у меня все под контролем, была убеждена, что никогда не окажусь в числе тех несчастных, из-за которых так сложно определить уровень самоубийств среди тех, кто режет себя, — потому что я поехала в больницу.

Но мне нужно было туда, потому что несчастный случай уже произошел.

И сейчас я понимаю, как мне повезло, что я была в силах доехать до больницы.

К тому же то ночное происшествие нельзя назвать случайностью. Я хочу сказать, я не собиралась резать так глубоко, что могли понадобиться швы, но планировала зайти дальше, чем раньше. Тем вечером я знала, что Тесс на свидании с другой девушкой, что Майя на свидании с Майком, что мама с папой на свидании — а я дома одна. Я резала так глубоко не для того, чтобы посмотреть, что будет. Я резала глубже, потому что мне нужно было резать глубже. Мне нужно было, чтобы болел порез, а вся остальная боль ушла на второй план.

А теперь вся остальная боль оказалась на переднем плане.

Если бы у меня было что-то острое, не знаю, как глубоко я быпорезалась. Может, сразу до кости. Может, до костного мозга, как те люди, о которых я читала, про которых я думала, что они больны гораздо серьезнее, чем я.

Может, я больна так же, как и они. А если еще нет, у меня все впереди — через какое-то время. То, что я так далеко зашла на День святого Валентина, означает, что с тех пор, как я впервые порезалась, все становилось только хуже.

Внезапно кто-то осторожно кладет руку мне на локоть. Кто-то аккуратно ведет меня подальше от толпы. Кто-то направляет меня к полоске травы за треком, по пути к парковке. Кто-то помогает мне сесть на землю, говорит опустить голову между колен. Кто-то тянется ко мне в карманы, берет меня за руки, держит их так, чтобы они не тряслись.

Кто-то говорит:

— Дыши, Джуни. Просто дыши.

Майя.

— Ты справишься.

Почему она мне помогает? Я так ее обидела. Но она мне соврала.

Вранье есть вранье. Так говорит папа.

Может, папа не прав. Может, папа понятия не имеет, о чем говорит.

— Ты справишься, Джуни, — повторяет Майя.

Я качаю головой, потому что не могу справиться. Справиться со слезами. Справиться с мыслями. Справиться с легкими, которые отказываются дышать.

— Прости меня, — выдавливаю я из себя. За что простить? За то, что вчера наговорила? За то, что демонстрация полностью вышла из-под контроля? За то, что и вполовину не так сильна, как Майя, которая смогла собраться, чтобы не развалиться на части, чтобы высказаться? За то, что я такое ничтожество.

— Просто дыши, Джуни, — снова говорит Майя. — Вдох, выдох. Вдох, выдох.

Она кладет мою руку себе на грудь, чтобы я чувствовала ее дыхание. Я пытаюсь повторять за ней.

— Вдох, выдох. Вдох, выдох.

Я киваю в такт ее словам. Сердцебиение успокаивается. Я начинаю дышать ровнее. Майя вытирает слезы с моих щек.

— Получше? — спрашивает она.

Я киваю, хотя дышу все еще учащенно. Зато дышу.

— Со мной никогда раньше такого не случалось, — говорю я.

— Думаю, это была паническая атака.

Я снова киваю. Я мало знаю о панических атаках, но эти два слова отлично описывают то, что произошло.

— Можно поехать в больницу, — предлагает Майя, но я качаю головой:

— Мне уже лучше.

— Ты уверена?

Майя очень встревожена. Даже после вчерашнего она все равно обо мне заботится. Она все равно мой друг. Я делаю еще один глубокий вдох.

— Нельзя было бросать тебя вчера у Кайла. Прости меня, пожалуйста.

— Ты тоже меня прости. Надо было рассказать тебе о Хайраме.

— Я тоже кое-что скрывала. — Я открываю рот, чтобы рассказать о таблетках, но, прежде чем успеваю произнести хоть слово, раздается еще один голос:

— Что тут у вас?

Тесс. Мальчики всегда бегут первыми. У нее есть время.

— Ты такая молодец, Майя, — добавляет она.

Майя помогает мне подняться. Я чувствую, как она пожимает плечом:

— Я просто сказала правду.

— Там забег начинается, — замечает Тесс.

— Они серьезно собираются допустить Майка после всего, что случилось? — спрашиваю я.

Тесс качает головой:

— Я не уверена. Если собираются, мы можем попытаться помешать. Девочки готовы.

Я смотрю в глаза своей бывшей девушки. Ее волосы стянуты в тугой пучок, как всегда перед забегом — только тогда она пытается их как-то усмирить. На ней розовая кофта, но снизу — спортивная форма. Утром она была готова бежать. В конце концов, она участвует в соревнованиях. Она может одновременно хотеть и протестовать, и победить в гонке.

Я вижу, как Тесс оглядывает меня. Мне не нужно зеркало, чтобы знать, что выгляжу я ужасно. На щеках следы от слез, кожа наверняка в красных пятнах, глаза красные, нос забит. Я все еще тяжело дышу, как будто сама только что бежала.

— Мы как раз собирались уходить, — говорю я наконец.

Тесс моргает. Она знает, что что-то не так, но никогда не видела меня такой — я и сама никогда не видела себя такой, — так что никак не может понять, что именно не так.

— Уходить? На тебя это не похоже, — неловко шутит она.

Я качаю головой:

— Вообще-то ты не знаешь, что на меня похоже, а что нет.

Эти слова прозвучали резче, чем мне хотелось (вечно говорю что-то не то), хотя почти не отличались от того, что сказала Тесс, когда бросала меня, и от того, что подумала я, вылезая из ее машины.

Может, Тесс никогда и не любила меня. Может, она попросту не могла.

Тесс открывает рот, чтобы ответить, но я ее опережаю:

— Но ты не виновата. Дело во мне.

МАЙЯ

Я веду Джуни к маминой машине. Спрашиваю:

— Ничего, если поведу я? Ты все еще выглядишь довольно… — Я медлю: не хочу ее обидеть. — Довольно шатко.

К моему удивлению, Джуни смеется:

— Отлично сказано. — Она поднимает руки, и я вижу, как они трясутся. — Определенно шатко.

Мы садимся в машину, но я не завожу мотор. Я где-то читала, что нельзя без разрешения прикасаться к тому, у кого была паническая атака, но не знаю, что еще делать, кроме как держать Джуни за руки и умолять ее дышать. Сейчас моя самая близкая подруга выглядит гораздо лучше, чем несколько минут назад, хотя все еще дрожит.

Джуни кивает в направлении трека:

— Я не слышала, что ты сказала.

— Я сказала, что хочу, чтобы Майка исключили.

Даже в машине, с закрытыми дверьми и окнами, слышно, как аплодирует толпа, когда бегуны встают на старт. Я морщусь. Больно думать, что люди на трибунах все еще не верят мне или, хуже того, верят, но недостаточно, чтобы не болеть за звезду команды.

— Майк все равно там, — говорю я, — все равно бежит. Они все равно за него болеют.

Я сглатываю, но комок в горле остается.

— Это еще не точно, — возражает Джуни. — Может, ему не дадут участвовать.

И упустят возможность победить наших главных соперников? Маловероятно.

— А может, после того, что ты сказала, он сам решил не участвовать, — добавляет Джуни с надеждой, хотя, кажется, сама не очень верит в свои слова. Мы обе знаем, что Майк никогда не откажется от состязаний. От возможности победить.

— Даже если он участвует, — наконец решает Джуни, — многие не будут за него болеть.

Я пожимаю плечами:

— Все хотят, чтобы наша школа победила.

— Никто не хочет победы такой ценой. — Джуни осекается. — Ну ладно, не никто, но многие не хотят, я хочу сказать. Я верю в это. Правда. Ты не просто так вышла на трек. Ты не просто так заговорила.

Я киваю, но мне все еще хочется плакать. Раньше я думала, что, когда побеждал Майк, побеждала и я. Мы были в одной команде. Я думала, что, когда зрители аплодировали ему, они аплодировали и мне тоже. Сейчас все наоборот.

Злость позволила мне встать перед толпой и сказать все, что я хотела. Злость помогла мне понять, чего я хочу. Но сейчас… Мое сердце больше не колотится. Все, что я чувствовала, забирая громкоговоритель у директора Скотт, — ярость, адреналин, — улетучилось. Как будто у меня было определенное количество энергии и она закончилась — как лопнувший шарик. Внезапно на меня наваливается страшная усталость.

— Что со мной не так? — По моему лицу текут слезы. — Почему я плачу?

— А что не так со мной? — вторит Джуни. — Почему я так запаниковала? Ты держалась молодцом, а я развалилась на куски, хотя это тебе делали больно. — Джуни откидывает голову и закрывает глаза. — Хотелось бы мне быть такой же сильной.

— Сильной? — с недоверием повторяю я. — Ты шутишь? Ты же сама сказала: я слишком долго не рассказывала про Майка.

— Нет, — твердо говорит Джуни. — Я была неправа. Я хочу сказать, конечно, мне бы хотелось, чтобы ты призналась раньше, но это потому, что мне больно думать, как долго он тебя мучил. Но все равно, ты рассказала директору Скотт. Ты постояла за себя, когда пришла в понедельник к ней в кабинет.

Я качаю головой:

— Только потому, что фингал сложно спрятать.

— Будь к себе снисходительней!

— Не могу, — объясняю я. — Честно, не знаю, сказала бы я что-нибудь, если бы можно было все скрыть.

— Но ты могла все скрыть! — настаивает Джуни. — Ты могла прикинуться больной и остаться дома, или замазать синяк консилером, или придумать какую-нибудь байку о том, как ты ночью врезалась в дверную ручку!

Я смеюсь, потому что всего пару дней назад эта дурацкая отмазка пришла мне в голову.

— Не все из нас такого роста, что дверные ручки приходятся на уровень глаз.

— Хочешь сказать, я коротышка? — Джуни притворно фыркает, но потом снова становится серьезной: — Ты могла и дальше его защищать, если бы захотела, но нет. По какой-то причине этот фингал стал для тебя последней каплей.

Я обхватываю пальцами запястье левой руки, как ее обхватывал браслет Майка:

— Почему я так долго ждала этой последней капли?

Джуни обдумывает мой вопрос.

— Не знаю. Может, потому что, несмотря ни на что, ты его любила?

Слезы наконец проливаются. Я его любила? Могла ли я любить того, кто причинял мне боль, кого я боялась?

С самого первого свидания я хотела с ним быть, и, может, отчасти поэтому мне кажется, что все, что случилось потом, — моя вина. Мне нравилось знать, что он выбрал меня. Мне нравилось чувство, которое я испытывала, когда все смотрели, как мы идем по коридору, рука в руке. Мне казалось, это и есть любовь.

— Я должна была возненавидеть его после первого раза. Почему я его не возненавидела? — Сложно говорить сквозь слезы.

— Я не знаю, — отвечает Джуни. — Я несколько месяцев скрывала, что мне больно. Что я сама себе причиняла боль. Я боялась, что подумают люди. Я боялась, что разочарую их.

Я киваю, вытирая слезы. Комок в горле как будто уменьшился.

— Я тоже боялась.

— А сейчас? — спрашивает Джуни.

Я кладу руки на руль, постукиваю по нему пальцами.

— Я знаю, что Майк на многое способен, — начинаю я медленно.

Если его не исключат, даже если он больше никогда не ударит меня, даже если мы больше никогда не останемся наедине, думаю, он может настроить против меня по меньшей мере полшколы. И это не считая тех, кто уже ненавидит меня за то, что я сказала сегодня.

Или он может постучаться ко мне в дверь, когда я окажусь одна дома. Раньше я думала, что он никогда бы так не сделал.

Раньше я думала, что он никогда бы меня не ударил.

— Если случится что-то еще, я не побоюсь об этом рассказать.

— Мне все еще страшно, — говорит Джуни. — Можешь представить папину реакцию, если бы он узнал, что я сегодня устроила?

— Он поймет, — начинаю я, но Джуни качает головой:

— Не поймет.

— Я даже не помню, как подошла к директору Скотт, как взяла громкоговоритель.

— Но ты все равно это сделала. Для того, чтобы решиться на что-то, когда тебе страшно, нужно больше храбрости, чем когда не страшно.

— А это значит, что ты тоже поступила храбро, когда пришла сюда. — Я тянусь через сиденье и беру Джуни за руку: — Храбрость бывает разная. И если твой папа этого не понимает, то он не понимает тебя.

Глаза Джуни блестят.

— Можно тебя кое о чем спросить? — наконец говорит она.

— О чем угодно.

Хватит с меня секретов.

— Как ты убедилась в том, что хочешь, чтобы Майка исключили? В пятницу ты сказала, что не уверена.

Есть очевидные причины: что будет справедливо, чтобы Майк испытал на себе последствия своих действий; что школьные правила должны защищать таких девушек (и парней), как я; что я не хочу каждый день видеть его на переменах. Этого достаточно, но есть еще кое-что.

— Думаю, я наконец осознала, что это действительно случилось, что Майк действительно бил меня, что это действительно неправильно. Думаю, что — ну не знаю — несколько месяцев я жила в какой-то серой зоне, когда верила в то, что пусть Майк может меня ударить — это ничего, ведь он так меня любит.

— А как ты считаешь сейчас?

Раньше мне казалось, единственное, что было не так с нашими отношениями, — то, что он меня бил.

Но теперь я понимаю, что была неправа.

С Майком я становилась тише, мельче. Я буквально старалась занимать меньше места.

С Майком любовь означала боль. И не только физическую.

— Наверное, это была неправильная любовь, — наконец отвечаю я, вспоминая, что сказал Хайрам в понедельник. — Лучше совсем никакой, чем такая.

Может, я и правда любила его. Но, думаю, это действительно была неправильная любовь. Я не к тому, что любить его было неправильно, что я должна была быть умнее и не позволить этому чувству продолжиться, но я любила человека, который причинял мне боль. Эта любовь выдавала страх за волнение и восторг, контроль за верность.

И это неправильная любовь.

Джуни кивает и сжимает мою руку в ответ:

— Ты только знай, я люблю тебя. Я люблю тебя за то, что ты сегодня постояла за себя, но я бы любила тебя, даже если бы ты этого не сделала.

Я улыбаюсь:

— Я люблю тебя за то, что ты пришла, хотя тебе было страшно. И я бы любила тебя, даже если бы ты осталась дома.

— Правда? — переспрашивает Джуни.

Я киваю:

— Абсолютная.

Даже не оборачиваясь, я знаю, что Хайрам все еще стоит у своей машины позади нас на парковке. Я знаю, что он будет моим другом, даже если я никогда больше не захочу его поцеловать, каким он был все те дни, когда я приходила на большой перемене к его машине и мы сидели в тишине, не касаясь друг друга.

Может, он и тогда подозревал, что происходило между мной и Майком, но понимал, что я была не готова это признать. Может, он думал, что лучшей поддержкой будет ждать рядом, показывая, что, как только я буду готова, он поможет.

Я смотрю на свою лучшую подругу и говорю:

— Это правильная любовь. Такая, которая останется, даже если ты в раздрае, даже если ты так разочарована в самой себе, что не представляешь, как тебя можно любить.

ДЖУНИ

— Джунипер Серра Меса-Штерн!

О нет! Полное имя, произнесенное мамой, — всегда дурной знак.

Что бы Майя ни говорила про хорошую любовь, я все равно думаю, что сложнее любить того, кто тебя разочаровал, ну или, по крайней мере, ты не будешь любить того, кто тебя разочаровал, так же сильно, как любишь того, кто ни разу не подводил. И как бы ни были разочарованы родители сейчас (что даже заставило маму окликнуть меня с порога полным именем), они и вполовину так не разочарованы, как будут, если я расскажу, что со мной случилось на демонстрации. Но я, конечно, никогда не расскажу.

— Послушай, Фи, дай ей возможность объяснить, — начинает папа, но мама его обрывает.

— Объяснить? — повторяет она. — Этому нет и не может быть достойного объяснения.

Она швыряет на стол прозрачный пакетик. Я не сразу понимаю, что внутри.

Таблетки Хайрама. Красные таблетки с таким удобным побочным эффектом. Синие таблетки для сна.

Мои таблетки.

Зачем я выкинула их в ведро? Где были мои мозги? Я хочу сказать, все знают, что таблетки нужно смывать в унитаз, если не хочешь спалиться. Но я читала статью, где говорилось, что это очень вредно для окружающей среды, и подумала, что лицемерно с моей стороны смывать таблетки ради своей безопасности, если это навредит планете.

— Что ты можешь сказать в свое оправдание? — спрашивает мама. Я знаю, что отвечать не нужно. Она будет говорить дальше.

Так было и в больнице на День святого Валентина. Мама говорила, папа защищал меня, а я в основном молчала. Сейчас я падаю на стул, на свое привычное место за ужином и за завтраком, прямо напротив мамы. Правда, она обычно не то чтобы сидит — скорее, присаживается, потому что вечно подскакивает принести еще еды, положить в раковину нож, или стакан, или тарелку.

— Я уже позвонила доктору Крейтер, — продолжает мама. — На завтрашний вечер у тебя назначен внеочередной сеанс.

Мама не спрашивает, что это за таблетки, почему я их принимаю. Может, это неважно. А может, она сама догадалась. На секунду она обращает свой гнев на папу:

— И почему я пошла у тебя на поводу и отпустила ее сегодня!

— Сегодня был важный день, — настаивает папа.

— Важнее этого? — спрашивает мама, размахивая пакетом, как флагом, и таблетки внутри перекатываются из стороны в сторону. — На этот раз мы все сделаем, как скажет доктор Крейтер. Если групповая терапия, значит, групповая терапия. Если семейные сеансы, значит, мы пойдем на семейные сеансы.

— Она хотела, чтобы мы ходили на семейные сеансы? — переспрашиваю я, но мама не останавливается:

— Если лекарства — нормальные лекарства под присмотром и по рецепту доктора, — значит, ты будешь принимать лекарства. Никаких уговоров, никаких целей, никаких увиливаний.

— Фи, ну будь рассудительней. Этот доктор — не истина в последней инстанции…

— Она говорит, что их встречи не приносят результата.

— А я уже сказал, что это глупости…

— Глупости?! — повторяет мама. Я перевожу взгляд с одного родителя на другого, как на теннисном матче. — Доктор говорит, что почти на каждом сеансе Джуни садится на руки или прячет их в карманы, чтобы скрыть дрожь!

Правда?

— А еще она говорит, что при любом упоминании групповой терапии, о том, что доктор работала с пациентами с такими же проблемами, Джуни наотрез отказывается идти на контакт.

В нашу первую встречу доктор Крейтер сказала, что работала с такими же ребятами, как я. Может, я была неправа и она не пыталась свести меня к стереотипу. До меня вдруг доходит, что, наверное, она пыталась показать мне, что я не так одинока.

Папа говорит:

— Фи, будь рассудительней. Джуни пообещала больше не резаться, и она этого не делала.

— Да, она только начала принимать наркотики. — Мама всплескивает руками и стремительно выходит из комнаты.

Папа смотрит на меня, вздыхая, и садится на свое привычное место рядом со мной:

— Она успокоится.

Я киваю.

— Она напугана.

Я киваю.

— Это всего лишь ямка на дороге, — добавляет он. — Ты держалась молодцом, что бы там ни говорил доктор.

Раньше я была бы рада услышать от папы, что держалась молодцом. Я была бы рада услышать, что он считает, что маме просто нужно успокоиться. Это он отговорил ее от групповой терапии. Он сказал, что я предоставила достаточно аргументов — мой гениальный трехмесячный план — и заслужила возможность показать себя.

Но мама только что нашла таблетки в моем мусорном ведре.

Я показала себя — не так, как надо.

А папа этого не видит.

Он не видит меня.

— Что сказал доктор? — спрашиваю я. — Обо мне?

Папа пожимает плечами:

— Что ты ей не открываешься. Что не видно прогресса. Но конечно же, прогресс есть. Подумать только, что сегодня произошло! — Папа делает паузу, потом наклоняется ко мне и говорит: — Знаю, мы не должны были присутствовать на демонстрации, но я не удержался.

Он помнит, что я не говорила, что не хочу видеть родителей на демонстрации? Это он сказал. Это он решил.

Папа продолжает:

— Я смотрел с парковки. Я видел, как Майя встала перед толпой, и так гордился тобой. Но я уехал, прежде чем ты успела меня заметить. — Он подмигивает.

Гордился мной, потому что Майя вышла и высказалась? Он думает, что я это спланировала, выбрала время, чтобы ее речь произвела максимальный эффект? Может ли он представить, что я даже не слышала слов Майи?

Я чувствую, как скручивает живот, но руки не начинают трястись, как обычно. Что бы это ни было, это не тревога.

Папа продолжает:

— В твоем возрасте я только мечтать мог об организации такого мероприятия. Когда все шагают в ногу, скандируют в унисон. Одна цель, один голос.

Я мотаю головой. Они скандировали не то, что я планировала. Их слова не выражали ни мой голос, ни (что важнее) голос Майи.

— Я видел, как под конец вы с Майей пошли к ее машине. Наверняка для нее это был тяжелый день. Но не волнуйся, мы потом съездим за твоей машиной.

Я мотаю головой. Это не Майе было так плохо, что пришлось уйти. А мне. Разве он не видел, что Майя утешала меня, а не наоборот? Разве он не видит — а я всего в шаге от него — следы слез на моем лице? Он хоть смотрит на меня?

— Только представь, чего ты добьешься в Стэнфорде, — говорит папа. — Ты можешь написать во вступительном сочинении о сегодняшнем дне: как ты справилась со своими проблемами и спланировала такой успешный проект.

Как он может лучиться гордостью, когда мама нашла в моем мусорном ведре пакет с таблетками?

Я сказала Тесс, что она не виновата в том, что не знает меня. Я так много от нее скрывала. Но я не уверена, что тут нет папиной вины.

Отчасти я хочу организовывать акции протеста и бороться за правое дело, как он меня учил. Я тоже верю в то, за что он борется. Я хочу помогать людям.

Но при этом я хочу подняться к себе и с головой укрыться одеялом.

Я хочу и того, и другого. Одновременно.

Я и такая, и такая. Одновременно.

— Не одна цель, не один голос, — тихо говорю я.

— О чем это ты, малыш?

Я чуть повышаю голос:

— Сегодняшняя демонстрация — я вовсе не это планировала.

— О чем ты говоришь?

Еще громче:

— Я хотела говорить о Майе и Майке, но все обернулось совсем не так. Демонстрация стала намного масштабнее…

— В таких ситуациях чем больше, тем лучше!

Хотелось бы мне быть спокойной и рассудительной, как мама. Но какое-то непонятное чувство растет во мне. Я испытала то же самое в понедельник, когда мама сказала, что Майя пришла в школу с подбитым глазом: ярость.

— Это не успешный проект! — Я уже кричу. — Я не горжусь тем, что сегодня случилось. Все вышло из-под контроля. Майк Паркер участвовал в марше! Как я могу этим гордиться?

Папа не кричит в ответ. Всю мою жизнь, споря с папой, я никогда не злилась. Наши споры были скорее дебатами, чем ссорами. Ему нравилось выступать с противоположным мнением, нравилось видеть, как я подыскиваю контраргументы. Это из-за того, что он адвокат, говорил папа.

Сейчас он пытается меня успокоить:

— Может, Майк понял свою ошибку. Люди заслуживают второй шанс, Джунипер. Наверняка у Майка есть свои демоны, с которыми приходится бороться. Исследования показывают, что у абьюзеров зачастую не все гладко в жизни. Ты же знаешь.

— Сегодняшняя акция — это не второй шанс для Майка. — Я отталкиваюсь от стола и встаю. — То, что случилось сегодня, то, что это значило для Майи, не результат исследования. Она не гипотетический человек, не статистика, не случай, о котором я читала в учебнике. Она моя лучшая подруга! Ты это понимаешь? Конечно, я надеюсь, что Майку тоже когда-нибудь помогут, но сейчас, сегодня, меня гораздо больше волнует Майя!

Я знаю, что вечером буду крутиться в постели, не в силах заснуть, и обсасывать каждое слово, переживать, что сказала что-то не то — что-то несправедливое, неправильное, нечестное. Но тут вспоминаю, что Майя помогла мне сегодня, даже после всего, что я наплела на вечеринке. Может, необязательно всегда и везде говорить только самые правильные слова.

— Сегодняшняя акция — это ложь, — продолжаю я. — Майк убедил полшколы, что никак не связан с тем, что случилось с Майей. — Я сжимаю спинку стула, но руки до сих пор не начали трястись. — Может, я буду отстаивать свои взгляды не так, как ты. Может… — Я пытаюсь подобрать пример. — Может, я хочу писать об окружающем мире, а не сражаться в суде.

Я никогда раньше не заикалась, даже не намекала на то, что не хочу становиться адвокатом, как папа.

— Джуни, не позволяй одному недоразумению…

Я обрываю его:

— Со мной что-то случилось сегодня. Во время демонстрации я чуть не потеряла сознание.

Я думала, что никогда не расскажу этого родителям, но, может, им стоит это услышать.

— О чем ты говоришь?

Я закрываю глаза. Я тогда задыхалась. Я думала, что у меня сердечный приступ.

— Я даже не слышала, что говорила Майя, и уж точно не советовала, что говорить.

Прежде чем папа успеет сказать, что это тоже всего лишь недоразумение, я спрашиваю:

— Почему мы не согласились на семейную терапию?

Папа удивленно моргает:

— Что?

— Мама сказала, что доктор Крейтер хотела назначить нам семейные сеансы. Почему мы не пошли?

Папа раздраженно вскидывает руки.

— И ты туда же! — Он закатывает глаза. — С каких пор ты соглашаешься со всем, что скажет доктор? Она хотела, чтобы ты ходила на групповую терапию, но ты заявила, что не хочешь этого. Я уважаю твое мнение.

— А может, не стоит этого делать. — Во мне опять закипает злость. — Что ты подумал, когда приехал ко мне в больницу в феврале?

— Что это за вопрос такой? Я переживал за тебя.

— Я знаю. Но когда доктор Крейтер сказала, что самоповреждение — это способ справиться со стрессом…

— У нас у всех свои привычки. Тебе просто нужно найти другой способ: медитацию, фитнес.

— Но разве ты не задавался вопросом, почему мне так сложно справляться самой?

Папа не отвечает.

— Это не недоразумения, папа. Ни то, что случилось сегодня, ни порезы. Мне плохо. Я начала резаться, потому что это было легче, чем не резаться. Ты это понимаешь? Ты можешь это хотя бы представить?

Папа открывает рот, чтобы ответить, но не может издать ни звука. Он качает головой:

— Нет, не могу.

— Ясно, — говорю я. Аккуратно, медленно задвигаю стул под стол. — С сегодняшнего дня я буду пытаться объяснить. Потому что, думаю, ты должен это понять, если хочешь понять меня. — Я не заканчиваю мысль: «Если я сама когда-нибудь смогу себя понять».

Делаю глубокий вдох, вспоминая, что Майя говорила про правильную любовь.

— А мне остается надеяться, что ты будешь любить меня, даже если я не совсем та, кем ты хочешь меня видеть. — Мой голос дрожит, конечно дрожит. Но, кажется, я наконец сказала все как надо.

Я поворачиваюсь и иду к лестнице. На нижней ступеньке сидит мама, уронив голову на руки. Должно быть, она слышала каждое слово.

— Мне так жаль, Джуни.

Я с удивлением замечаю, что ее голос тоже дрожит — он высокий, нервный. Она никогда не была такой неуверенной.

— Доктор Крейтер сказала, что тебе было страшно попросить о помощи. Как будто ты не верила, что мы любим тебя, несмотря ни на что.

Я опускаюсь на ступени рядом с ней. Мамины каштановые волосы испещрены сединой. В отличие от меня (я унаследовала папины, прямые, как солома), они у нее волнистые. Сегодня она собрала их в высокий хвост, но компульсивно заправляет за ухо несуществующие пряди. А может, это не просто так, может, «компульсивно» — самое правильное слово. Тот же генетический фокус, благодаря которому я унаследовала папины волосы, мог сработать и передать мне мамино ОКР.

— Я заметила, что этой осенью ты стала вести себя по-другому, но думала, это просто стресс из-за учебы. Надеялась, что, если это что-то серьезное, ты поговоришь со мной, но теперь… — Мама тяжело вздыхает: — Я думала, что веду себя как хорошая мать, даю тебе возможность вздохнуть. Я не хотела растить тебя так, как растила меня мама. С гиперопекой. Под контролем.

— Ты и есть хорошая мать.

Мама продолжает, как будто я ничего не говорила:

— Сейчас я думаю, что доктор Крейтер была права. Ты боялась сказать, что нуждаешься в помощи. Как я могла такое допустить?

— Я начала резаться только в декабре, — возражаю я. — Осенью все было нормально.

Мама качает головой.

— Нет, — твердо говорит она. — Не все.

Я помню, как мама радовалась, когда думала, что я принимаю долгие ванны, что уделяю время себе.

В первую встречу доктор Крейтер объяснила, что порезы — наша самая острая проблема, но не единственная. Я кивнула, потому что знала: она хочет, чтобы я согласилась (логично, учитывая мои диагнозы), но тогда я не считала, что доктор знает, о чем говорит. Как и сказал папа, мне запретили резаться, и я не резалась, — так как она могла говорить, что прогресса нет?

Но это было до того, как я узнала, каково это — ощутить ложную уверенность в себе. Я думала, что доктор Крейтер ошибалась, когда говорила, что я резалась (отчасти) ради выброса эндорфинов, но теперь я не так в этом уверена.

Я думаю об осени: о зубрежке продвинутой лексики, о домашней работе, втиснутой между кружками и факультативами. О том, как я была влюблена в Тесс несколько месяцев, прежде чем она меня заметила. Даже тогда мои руки иногда тряслись, пока я печатала эссе по английскому и истории, пока выписывала результаты лабораторных по физике.

Мама права: мне было тяжело еще до того, как я начала резаться.

— Главная задача родителя — убедиться, что ребенок знает, что его любят, — продолжает мама. — А потом убедиться, что он в безопасности. А мне не удалось ни то, ни другое.

— Ты убедилась в том, что я несколько месяцев не резалась, — возражаю я.

— Но это не значит, что ты чувствовала себя в безопасности, так?

Я думаю о Майе: как она жила день за днем, зная, что Майк в любой момент может ее ударить. Вот что значит «не чувствовать себя в безопасности».

Но потом вспоминаю, как я старалась скрыть свою тревогу: не только об истории с таблетками, но и о том, что было раньше, когда пыталась сохранить лицо с Тесс, настаивала, что смогу справиться с тягой к порезам без чьей-то помощи. Я боялась даже сказать папе, что не хочу быть адвокатом, как он. И я понимаю, что это немного не то, но результат один: я не чувствовала себя в безопасности.

Мама вздыхает:

— Я должна была раньше с тобой поговорить. Мы должны были с тобой поговорить. Но я хочу, чтобы ты знала, как я горжусь тобой сегодня.

Я удивленно моргаю. Мама слышала, что я сказала папе про истерику, про то, что демонстрация провалилась. Как она может мной гордиться?

Мама продолжает:

— Очень храбро с твоей стороны было так поговорить с папой. Попросить его — нас — разглядеть, понять тебя. Мне только жаль, что тебе в принципе пришлось об этом просить.

— Мне тоже жаль, — говорю я. — Не надо было врать. И не только о таблетках и о том, что я вчера сбежала на вечеринку.

Мамины глаза округляются от удивления (я и забыла, что она не знает о побеге), но я продолжаю:

— Мне жаль, что я врала обо всем. Что я врала о себе.

МАЙЯ

Я представляю, как он слышит звонок. Представляю удивление на его лице, когда он видит на экране мой номер. Я выдыхаю, когда слышу его голос:

— Привет, милая.

— Привет, пап.

— Как ты?

Я сижу на кровати, скрестив ноги, и в ответ на папин вопрос мое лицо искажает гримаса. Я плачу, пока у меня не начинает болеть грудь. Я плачу, пока у меня не кончается дыхание. Я плачу, пока не приходится отложить телефон, чтобы вытереть слезы.

Если бы на том конце трубки была мама, мне бы пришлось утешать ее, пытаться унять ее тревогу бессмысленными увещеваниями и обещаниями, что все будет хорошо. Но на другом конце трубки папа, и он просто тихо ждет.

— Я должна кое-что тебе рассказать, — наконец выдавливаю я из себя. — Майк, Майк… Майк меня… — Сложно произносить его имя. — Он меня ударил.

— Ох, милая, — говорит папа.

Я жду, когда он спросит, обратилась ли я в полицию. Я жду, когда он спросит, сколько это продолжалось, а потом — почему я не рассказала раньше. Я жду, что он удивится, как же мальчик, с которым я вся светилась, так со мной поступил. Но папа просто отвечает:

— Мне так жаль.

Я моргаю и сглатываю комок в горле:

— Ты не удивлен…

— Твоя мама мне рассказала.

— Мама тебе рассказала? — Я сажусь прямо и вытираю глаза.

Мама с папой не разговаривали несколько месяцев. Они не могут разговаривать. После развода — и какое-то время до него — все разговоры перерастали в крик. Я уже планирую, как рассадить их в разные углы на выпускном. Но не уверена, что этого будет достаточно, потому что они умудрялись ссориться даже после того, как папа переселился в гостевую комнату, и даже после того, как он переехал на другой конец страны, в Нью-Йорк.

— Она позвонила мне в понедельник вечером, — говорит папа. — Я не сказал тебе, потому что… Ну, я подумал, что ты поговоришь со мной, когда будешь готова.

— Господи, мама в своем репертуаре, — вздыхаю я. — Опять она перевела стрелки на себя.

— Не в этот раз, милая. Она о тебе волновалась. Нам нужно было все обсудить.

Я еле сдерживаюсь, чтобы не засмеяться:

— Да брось, пап. Вы больше ничего не обсуждаете.

— Знаю, мы в этом не мастера, — признает он. — Но твоя мама правильно сделала, что позвонила мне.

Он уже несколько лет не выказывал по отношению к маме ничего, настолько похожего на одобрение.

— Дело не только в Майке. — У меня перехватывает дыхание, но я сглатываю, стараясь снова не заплакать. Раз с меня хватит секретов, я должна рассказать и об этом, пусть это так же тяжело, как говорить правду о Майке. — Я вызывала у себя рвоту. Специально. Почти постоянно с тех пор, как мы с Майком начали встречаться. Еще до того, как он меня ударил.

Папа затих. Может, он думает, что мама должна была это заметить, раз мы живем вместе. Может, он думает, что хороший родитель заметил бы, что он заметил бы. Я удивлена, что готова рьяно защищать маму.

— Я научилась отлично хранить тайны.

— Милая, — ласково начинает папа, — мне тяжело слышать, что ты так себя мучила.

Я собираюсь возразить, думаю, что это никак не сравнимо с тем, через что прошла Джуни, но осекаюсь. Может, это не то же самое, что резать себя, но папа прав. Это все равно мучение.

Папа продолжает:

— Мы с твоей мамой поговорили. Насколько я знаю, школа еще не определилась с наказанием Майка, с тем, исключат его или нет.

— Завтра вечером будет заседание попечительского совета.

— Я знаю, но что бы они ни решили, если ты не хочешь возвращаться в школу, ничего страшного.

— В каком смысле?

— В смысле, ты можешь переехать ко мне. Окончить школу в Нью-Йорке.

Я мотаю головой, хотя он меня не видит:

— Мама не хочет отпускать меня даже в университет!

В начале этого года, до того, как мы с Майком стали встречаться, наш школьный консультант дал задание составить список университетов, в которые мы думаем поступать. В моем списке были Беркли, Помона и Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе — все поблизости, на Западном побережье. Но я также указала и другие университеты: Барнард, Колумбийский, Нью-Йоркский университет, Вассар и Корнелл — на Восточном побережье.

Узнав об этом на родительском собрании, мама устроила истерику. «Как ты можешь меня бросить? — сказала она. — Почему ты предпочитаешь мне отца?»

— Вообще-то, — говорит папа, — твоя мама сама это предложила.

— Что?

— Майя, я первый готов признать, что твоя мама не идеальна, — вздыхает папа. — Может, мне стоило самому получше хранить пару секретов. Я не должен был позволить тебе увязнуть в наших с ней проблемах. Нам обоим следовало об этом подумать. Может, если бы мы лучше справились, тебе было бы легче говорить с нами о своих трудностях. Твоя мама очень тебя любит. Она позвонила мне, потому что она — мы оба, — потому что мы не знаем, как тебе с этим помочь. Она хочет, чтобы ты чувствовала себя в безопасности. И я… Она… Мы хотим, чтобы ты была здорова.

Не помню, когда в последний раз кто-то из родителей употреблял слово «мы».

— И если в Нью-Йорке тебе станет легче, то она хочет, чтобы ты жила в Нью-Йорке.

Я оглядываю свою комнату, представляя, как вся одежда из шкафа переместится в коробки, как мои аккуратно расставленные книги поедут на другой конец страны. У меня есть своя комната в папиной квартире, но она почти пустая: я никогда не жила там дольше нескольких недель подряд, во время каникул. Я представляю, как иду по папиной улице до школы за углом, как начинаю выпускной год в новом классе, но картинка размыта, потому что я слишком многого не знаю. Я буду там популярна? Я буду с кем-нибудь встречаться? Я перестану блевать? А может, я окажусь в неудачниках, выгорев, прогуливая уроки в чьей-то машине?

Но вряд ли на Манхэттене ребята ездят в школу на машинах. Интересно, где там собираются неудачники?

И тут я вспоминаю об очередном секрете.

— Мне надо еще кое-что тебе рассказать.

— Конечно.

— Я… — Я осекаюсь, не знаю, как лучше выразиться. Не то чтобы мой немногочисленный опыт можно было назвать развлечением. В основном это было для того, чтобы ненадолго расслабиться. — Я пробовала травку. Несколько раз. С другом.

Я точно знаю, что папа курил травку, когда учился в университете, — видела несколько его фотографий с косяком в руке. Кстати, те снимки привели к одной из самых крупных родительских ссор. Мама переживала, что из-за него я решу, что наркотики — это не так уж и страшно.

— Мне нужно обсудить это с мамой, — говорит наконец папа.

— Не думаю, что я захочу это повторить, — поясняю я. — Просто решила, что не буду это скрывать.

— Что ж, спасибо за честность, — отвечает папа.

Я выпрямляю ноги и ложусь на кровать, откидываюсь на подушки.

— Можно кое-что у тебя спросить?

— Что угодно, милая.

— Почему ты раньше никогда не предлагал?

— Чего не предлагал? — не понимает папа.

— Должно было случиться что-то ужасное, вроде истории с Майком, чтобы ты предложил мне переехать к тебе?

— Конечно, нет, — торопливо отвечает он.

— Тогда почему ты раньше не предлагал?

— Твоя мама…

— Не приплетай маму, — перебиваю я. — Я всегда знала, что мама хочет, чтобы я жила с ней. Про тебя я этого не знала.

— Солнце, развод — такая сложная штука…

— Настолько сложная, что ты даже не спросил меня перед тем, как переехать на другой конец страны? — Я так удивлена собственным вопросом, что чуть не роняю трубку.

Я всегда завидовала, что он уехал. Думала, что понимаю, как ему было нужно выбраться отсюда, — в конце концов, я тоже хотела когда-нибудь переехать. Но сейчас я бы предпочла, чтобы он тогда остался. Было бы чудесно знать, что как бы все ни обернулось с мамой, как бы сильно он ни хотел уехать за три тысячи миль от нее, это не стоило того, что мы с ним тоже так отдалимся друг от друга.

— Ты не только маму тут оставил, — говорю я.

— Ох, солнце! Ты только скажи, и я сяду на ближайший самолет.

Я мотаю головой, представляя других отцов, таких, которые бы настояли на том, что должны быть рядом с дочерью в такое время. Я чувствую отголосок гнева, охватившего меня утром. Почему я должна просить? Почему он не предлагает? Почему он ждал, пока я позвоню сама, хотя уже несколько дней знал о Майке? Почему он не приехал?

— А что, если мне нужно, чтобы ты вернулся, чтобы ты жил рядом?

Я жду, затаив дыхание, папиного ответа. Наконец он говорит:

— Я ничего не обещаю, но если я тебе нужен, сделаю все возможное, чтобы быть рядом. Хорошо?

Я так и знала, что он не будет ничего обещать.

— Но я хочу, чтобы ты знала, твоя мама тоже рядом и готова тебя поддержать.

Я выдыхаю:

— Знаю.

Мама хотела в понедельник забрать меня из школы, но я умоляла ее этого не делать. Потом она пораньше ушла с работы. Может, это не потому, что она расстроилась. Может, она хотела быть рядом на случай, если мне понадобится.

— Я знаю, — повторяю я.

— Тогда почему ты рассказала о булимии мне, а не ей?

Так странно слышать, как папа называет это булимией. Не то чтобы я об этом не думала с тех пор, как начала вызывать у себя рвоту. Но я никогда не думала о себе как о булимичке. Папа говорит об этом так, будто другого слова и нет.

Вчера у Кайла дома я думала, что термины «домашнее насилие», «насилие в семье», «насилие в отношениях», «абьюз» — слишком громоздкие, слишком тяжелые для нас с Майком.

Но может, это как раз то, что нужно.

— Солнце! — говорит папа.

Я не сказала маме, что вызывала у себя рвоту, потому что знала, что она устроит концерт. Потому что она будет кричать, и плакать, и повторять, что я красивая такая, какая есть. Потом она позвонит ближайшему психотерапевту и запишет меня в группу поддержки для страдающих пищевыми расстройствами, и, как по мне, раздует из мухи огромного слона.

Но может, это как раз и есть верная реакция. То есть не истерика, и крики, и слезы, как будто я что-то сделала с ней, а не с собой. Но психотерапия и группа поддержки. Слова о том, что я красивая.

— Ты расскажешь маме? — наконец спрашиваю я.

— Расскажу, — говорит папа. — Потому что она бы мне рассказала. Но я думаю, что лучше тебе самой с ней поговорить.

Я вздыхаю:

— С ней не всегда просто разговаривать.

Папа смеется:

— Она вечно обо всем переживает.

И снова я удивлена тем, как мне хочется защитить маму, хотя сама только что на нее жаловалась. Может, есть вещи, которые папа никогда не поймет, в отличие от нее. Потому что он никогда не был семнадцатилетней девушкой, в отличие от нее.

— Поговори с ней, — советует папа. — Она готова тебя выслушать.

— Она с катушек слетит, если я перееду в Нью-Йорк.

— Нет, — твердо говорит папа. — Не слетит. Я обещаю. Мы обещаем.

Понедельник, 17 апреля

ДЖУНИ

Я опаздываю. Я обещала себе, что не опоздаю, сказала себе, что это слишком важно, поставила будильник на двадцать минут раньше, чем обычно, и все равно каким-то образом время поскакало, и теперь я подъезжаю к дому Майи на пятнадцать минут позже, чем мы договорились. Но я знаю, что она не разозлится, даже если я опоздаю на двадцать, тридцать, пятьдесят минут. Руки не трясутся.

На нашей первой встрече доктор Крейтер спросила, есть ли у меня кто-то, на кого я могу положиться, кому я доверяю свои слабости. Может, тогда никого не было. Но теперь я знаю, что могу доверять Майе.

Перед тем как я вышла из дома, мама напомнила, что у меня после школы особый сеанс психотерапии. Оказывается, то, что случилось за последние пару дней, достаточно серьезно, и доктор сдвинула другие свои встречи, чтобы уделить время мне. Мама сказала, что будет ждать меня там, потому что тоже хочет поговорить с доктором Крейтер.

Я знала, что они с мамой уже поговорили (как еще мама могла организовать этот внеочередной сеанс?), так что чуть не спросила, зачем ей там присутствовать, но осеклась. Может, рядом с мамой мне будет легче. Так что я спросила:

— Как думаешь, папа согласится на семейную терапию?

— Конечно, — начала мама, но ее голос дрогнул, потому что мы обе знали: даже несмотря на все, что случилось, он может отказаться.

— Я точно пойду на семейную терапию, — наконец добавила она. — Непременно.

В отличие от меня, маме не нужно было заводить будильник, чтобы проснуться рано утром. Когда я спустилась, кухня была еще безупречней, чем обычно. Подозреваю, что мама убиралась с пяти утра, и знаю, что она будет ждать в приемной доктора Крейтер в три пятнадцать, хотя сеанс начинается в три тридцать.

Интересно, такая форма ОКР хуже или лучше той, что у меня? Я не хочу сказать, что у нее оно запущеннее, я хочу сказать, по ощущениям мое тяжелее. Я всегда опаздываю, всегда неорганизованна и от этого вечно куда-тобегу и что-то не успеваю. Но, может, не менее тяжело следить за тем, чтобы все всегда было на своих местах, и отводить полчаса на дорогу в пятнадцать минут. Сколько времени уходит на уборку или ожидание, времени, которое можно было бы потратить на что-то другое.

— Как думаешь, что скажет доктор Крейтер? — спрашивает Майя, садясь в машину (я уже успела написать ей о внеочередном сеансе).

— Понятия не имею, — честно отвечаю я.

— Думаешь, она пропишет тебе лекарства от тревожности?

— Думаю, мама очень этого хочет.

— Ясно, но ты сама чего хочешь?

— Я не знаю. — Я все еще не уверена, сама я принимала решение в субботу (и в пятницу вечером тоже) или мной управляли таблетки. Наверняка лекарства, которые может прописать доктор Крейтер, будут действовать не так, как красные таблетки, но я не могу избавиться от страха того, как они (даже нормальные, принимаемые под надзором врача, как выразилась мама) изменят меня.

Я говорю:

— Неделю назад я была на все готова, только бы избежать лекарств.

Если бы в субботу мой внутренний монолог не заткнуло ложное ощущение уверенности, я, может, не наговорила бы Майе гадостей, пусть она меня и простила. А что, если внутренний монолог — не так уж и плохо. Что, если нормальное лекарство поможет и я научусь не заглушать свои мысли и перестану в них теряться. Звучит не так уж и страшно. Если честно, это звучит здорово.

Наверное, можно спросить об этом у доктора Крейтер вместо того, чтобы отказываться разговаривать. Я даже могу попробовать воспользоваться теми приемами, которые она рекомендовала, чтобы перестать накручивать себя, не ограничиваться приемом лекарств, а еще и делать мысленные упражнения. Может, они называются упражнениями, потому что нужно тренироваться. Нельзя же с первой попытки, без подготовки, сразу, начать подтягиваться.

— По прошлой неделе судить нельзя, — говорит Майя. — Ее никак не назовешь обычной.

— Да, — соглашаюсь я. В конце концов, до вчерашнего дня у меня никогда не было панических атак. — Но до этого было много недель, когда мне хотелось резаться, и недель, когда я так и делала. — Я медлю. — Думаю, дело не в том, тяжелой была неделя или нет.

— В каком смысле?

— Другие переживают тяжелые недели не просто без порезов, а без единой мысли о них. Я хочу сказать, это им даже в голову не приходит. Понимаешь?

— Как другим в голову не приходит вызывать у себя рвоту, когда они хотят похудеть? — спрашивает Майя, и мы обе заходимся смехом.

— Знаешь, никого, кроме нас, это бы не развеселило, — отмечает она, и я знаю, что я права: я могу доверять ей, и она будет любить меня, какую бы сторону себя я ей ни показала.

Когда наш смех стихает, я говорю:

— Может, когда-нибудь нам это тоже не будет казаться смешным.

В школе я паркуюсь на своем обычном ужасном месте и выключаю двигатель. Хоть мы и опаздываем, на классный час не торопимся.

— Пусть попробуют отчитать нас после того, через что мы прошли, — усмехается Майя.

— Ты в жизни ни одного правила не нарушила, — протестую я, хотя теперь уже знаю, что это не так.

Моя лучшая подруга пожимает плечами:

— И несмотря на это, от меня столько проблем!

Почему-то это тоже невыносимо смешно. Мы так хохочем, что я не сразу слышу, как кто-то стучится в мое окно. Я поднимаю глаза.

Тесс.

— Можно тебя на минутку? — спрашивает она.

Мы с Майей выходим из машины. Я облокачиваюсь о дверь.

— Я тут… погуляю, — говорит Майя и встает между машинами. Не знаю, потому ли она осталась, что не хочет одна заходить в школу, или просто знает, что после разговора с Тесс мне может понадобиться поддержка. Может, и то, и другое.

— Я много думала над тем, что ты вчера сказала, — начинает Тесс. — Что я не знаю тебя на самом деле.

Ее волосы вернулись к своему обычному объему. На ней обтягивающие синие джинсы и потертая серая футболка, на вид такая мягкая, что я еле сдерживаюсь, чтобы не потрогать ее. Я засовываю руки в карманы и осторожно говорю:

— Извини. Как я уже сказала, ты в этом не виновата.

— Я подумала, что мне очень хотелось бы узнать тебя. Настоящую тебя. Что бы это ни значило. — Тесс улыбается. — Так что я хочу официально пригласить тебя на свидание.

Она протягивает мне руку, как будто хочет, чтобы я ее пожала:

— Привет. Меня зовут Тесс Вашингтон.

Неделю назад я думала о том, что у нас с ней все происходило наоборот. Мы поцеловались прежде, чем пойти на свидание; стали называть друг друга «зайка» до того, как начали держаться за руки. Если бы Тесс так официально пригласила меня на свидание неделю назад, я бы выпалила «да», не дав ей договорить.

Но неделю назад Тесс и понятия не имела, как я старалась скрыть от нее истинную себя.

— Не уверена, что это хорошая мысль, — наконец отвечаю я.

Тесс роняет руку.

— Я не говорю «нет», — поспешно добавляю я. — Я хочу сказать, я действительно не уверена, хорошая это мысль или нет.

Может, это мне тоже стоит обсудить с доктором Крейтер. Я рассказала ей, что мы с Тесс расстались, или нет?

— Не возражаешь, если я это обдумаю? — спрашиваю я. — Я не рассчитываю, что ты будешь ждать меня, ну, если появится кто-то не такой сложный.

— Может, мне нравятся сложности, — улыбается Тесс.

— Мне очень приятно это слышать, — говорю я. — Но я и сама не знаю, насколько все сложно.

Может, доктор Крейтер добавит к моим диагнозам еще один — «патологическая лгунья», ведь я столько всего о себе скрывала. Может, я выйду из ее кабинета со списком лекарств длиной с километр.

Тесс кивает и прислоняется к моей машине, рядом со мной.

— Но чтобы ты знала, у всех есть свои сложности. Я тоже многого тебе не рассказывала.

— Правда? — Я искренне удивлена: Тесс всегда казалась мне такой открытой.

— Ну конечно, — ухмыляется она. — Я не собиралась показывать тебе, какая я стремная. Я хотела тебе понравиться.

— Ты мне нравишься, — говорю я.

— Ты мне тоже. — Улыбка Тесс тает. — Ну, мне пора в класс. Не у всех есть такое волшебное влияние на учителей, как у тебя.

— Знаешь, мне спускают с рук опоздания только потому, что мой доктор сказала, что я не могу это контролировать.

— Серьезно?

Я киваю:

— ОКР. — Я чувствую, как руки в карманах трясутся оттого, что я открыла свой секрет, но не умолкаю. — Я из-за него повсюду опаздываю. Но я над этим работаю. Ну, буду работать.

— Удачи!

— Спасибо.

Майя возвращается ко мне, пока Тесс идет к школе.

— Ты в порядке? — спрашивает она.

Я чуть не начинаю снова смеяться:

— Я честно не знаю, как на это ответить.

Майя улыбается:

— Тебя можно понять.

Я смотрю на школу, зная, что Майк, скорее всего, где-то внутри.

— А ты в порядке? — спрашиваю я.

Майя кивает:

— Знаешь, в общем-то, да. По крайней мере, мне лучше, чем было в прошлый понедельник.

— Да?

— Да. — Майя делает паузу. — А тебе нет?

Я думаю. Неделю назад я была твердо намерена скрыть, что я тревожная психичка, даже если ради этого нужно было держать всех — от психотерапевта до моей девушки — на расстоянии вытянутой руки. Но как я могла быть хорошей подругой, или девушкой, или дочкой, если была так занята жонглированием разных сторон своей личности, что не была в состоянии быть собой?

Майя права. Сейчас, рядом с подругой, от которой у меня больше нет секретов, стало гораздо лучше.

— Как думаешь, нам с Тесс стоит снова начать встречаться? — спрашиваю я, в полной уверенности, что Майя знает ответ.

— Не знаю, — отвечает она. — Не знаю, обязательно ли разобраться со своими проблемами, прежде чем с кем-то сходиться. — Она осторожно подталкивает меня бедром: — Но я в любом случае буду твоей лучшей подругой.

Она не сказала ни да, ни нет, но все равно сумела найти именно те слова, которые мне нужно было услышать. Как всегда.

Майя глубоко вздыхает и смотрит в дальний конец парковки. Я слежу за ее взглядом и упираюсь в единственную машину, которая паркуется дальше моей. Там сидит Хайрам и безмолвно поддерживает Майю со своего места за кулисами, совсем как вчера, а может, и гораздо раньше. Я гадаю, будет ли Майя когда-нибудь ходить по школьным коридорам, держась с ним за руки, как с Майком. Я вспоминаю его сообщение в субботу: «Я всегда рядом, если захочешь поговорить». Может, он и меня сейчас поддерживает.

Я снова гляжу на Майю:

— Я тоже в любом случае буду твоей лучшей подругой.

Одна из причин, по которой я сегодня опоздала, никак не связана с моим ОКР. Папа остановил меня уже в дверях.

— Я должен перед тобой извиниться, — сказал он. — Я не хотел так на тебя давить. Если бы не я, ты бы не думала, что должна организовать акцию протеста, и не случилось бы того… — Папа помедлил, подыскивая подходящее слово. — Не случилось бы неприятности на демонстрации.

Я покачала головой:

— Я хотела устроить демонстрацию. Я хотела это сделать ради Майи.

— Но ты же… — Папа опять споткнулся, не находя слов, чтобы описать то, что со мной вчера произошло. — Тебе стало плохо, — наконец закончил он. — Может, если бы мы с твоей мамой растили тебя по-другому…

— Хочешь сказать, если бы вы не научили помогать людям, быть хорошей подругой? — перебила я. — Я хочу вырасти таким человеком. — У меня перехватило дыхание. — Просто я не уверена, достаточно ли я сильная, чтобы сделать все, чего хочу.

Папа кивнул:

— Мы все хотим сделать больше того, на что мы, по нашему мнению, способны.

Я буквально видела, как он прикусил язык. Обычно после такой фразы последовали бы слова о том, что все равно нужно пытаться, как бы тяжело это ни было.

Наконец я глубоко вздохнула и спросила:

— Ты придешь сегодня вечером к доктору Крейтер?

— Что?

— Мама придет, — объяснила я. — Она хочет лично поговорить с ней. Ты тоже мог бы прийти. У нас назначено на три тридцать.

Папа заколебался.

— У меня будет встреча, — начал он. — Но я посмотрю, может, удастся ее перенести, хорошо?

Я кивнула. Мне хотелось спросить, гордится ли он мной все еще. Хотелось спросить, не подвела ли я его, когда признала, что, возможно, нуждаюсь в лечении и лекарствах, что, наверное, не смогу со всем справиться одна. Точнее, мне не хотелось этого спрашивать, но вопросы все равно крутились в голове. Я знала, что папа скажет: конечно, он гордится, конечно, я его не подвела, — гордится тем, какой он отец. Но еще я знала: что бы он ни говорил, в глубине души все равно может быть разочарован. И я боялась, что если спрошу вслух, то увижу, как он лжет в ответ. Но этим утром Тесс не была похожа на лгунью, когда пригласила меня на свидание, хотя я дважды за последние два дня упала перед ней в грязь лицом.

А что, если я не отдавала ей должное? А что, если я могу доверять не только Майе?

А что, если я себе тоже не отдавала должное? А что, если я могу быть активисткой и при этом бороться с тревожностью, даже если это значит, что, как бы мне ни хотелось организовывать акции протеста, иногда придется от этого отказываться из-за нервов? И иногда я и правда ощущаю себя крутой и спокойной, но мне случается бывать ранимой и уязвимой.

Может, мне стоит перестать пытаться быть кем-то одним или кем-то другим. Может, мне нужно принять тот факт, что иногда я сама себе противоречу. Может, это и значит быть человеком.

Я вынимаю руки из карманов. Они все еще немного трясутся. Но я больше не буду их прятать.

Я больше не буду прятаться.

МАЙЯ

Я бросаю взгляд на часы: девять утра. Мы не только пропустили классный час, но еще и опоздали на первый урок.

Я никогда не говорила этого Джуни, но меня совершенно не волнует, что она так часто опаздывает. Так все, что мы делаем, превращается в приключение: мы вместе торопимся на урок, в кино, на ужин. К тому же она никогда не сердится, если опаздываю я.

Когда Майк каждый день подбирал меня у дома и подвозил до школы, я всегда должна была собраться вовремя. Если я хотя бы на пару минут задерживалась, он не разговаривал со мной всю дорогу от дома до школы и от парковки до класса. Только на большой перемене, когда мы сидели с друзьями, он снова становился собой — держал меня за руку, смеялся над моими шутками (в то время как я и не думала шутить). А может, он не становился собой. Может, настоящим Майк был, как раз когда молчал в машине и скрежетал зубами из-за того, что опаздывает по моей вине.

Хотя нет, я в это не верю. Обе стороны Майка настоящие, потому что обе они существуют. Успешный спортсмен, избалованный сын, ответственный старший брат и мало ли кто еще — это все он. Я вспоминаю выражение лица Майка, когда Хайрам ударил его на парковке. Майк как будто сбросил настройки, прежде чем я догадалась, что он чувствовал — злость, разочарование, удивление. Тогда я подумала, что он как будто снова надел маску. Но сейчас мне кажется, что он чувствовал все это одновременно: он был и зол, и разочарован, и удивлен, и при этом спокоен и собран. В Майке тоже одновременно сошлись совершенно разные черты.

— Готова? — спрашивает Джуни, когда мы подходим к ступеням школы, которые ведут внутрь — к Майку и всем остальным.

Я киваю. Может, через несколько часов попечительский совет решит исключить Майка или Хайрама.

Я оглядываюсь и вижу, что Хайрам прислонился к своей машине.

— Как думаешь, он сегодня пойдет в школу? — спрашивает Джуни.

Я пожимаю плечами:

— Он не ходит, даже если ему не грозит исключение.

— Он пойдет, если ты захочешь.

— В каком смысле?

— Я хочу сказать, если ты решишь, что рядом с ним тебе будет спокойнее, или что-нибудь в этом роде. Он пойдет ради тебя.

Я улыбаюсь. Если я приведу Хайрама домой, мама не одобрит — на вид он хулиган. С другой стороны, Майк выглядит идеальным.

Мой синяк почти сошел, так что его не заметно, если не знать, что он там. Перед выходом из дома я могла бы запросто скрыть все следы консилером. Но я даже не думала его замазывать.

Может, попечительский совет начнет расследование, опросит всех, кто знает нас с Майком, — родителей, учителей, друзей. Может, они установят протокол, чтобы быть готовыми на случай, если что-то подобное произойдет снова: в следующий раз обвиняющий заполнит официальную бумагу; обвиняемый будет отстранен от занятий, и отстранен надолго, или исключен, если появятся свидетели или повторные обвинения. А может, совет скажет, что мне нужно пойти в полицию и подать заявление, подключить законодательство.

Может, они просто скажут, что дело закрыто, потому что нет доказательств того, кто именно меня ударил. Может, они втайне — или открыто — будут думать, что я шлюха, раз гуляла с двумя парнями одновременно. Я представляю, как Джуни читает членам совета лекцию о недопустимости двойных стандартов.

Мы с мамой вчера разговаривали — долго, на удивление спокойно. Мы обе плакали, но мне не пришлось ее утешать. Она извинилась, что не заметила раньше; я сказала, что специально все скрывала. Она спросила про курение (она называла это «твой эксперимент»), но не сердилась, скорее переживала из-за того, что мне понадобилось заглушать боль таким способом. Она заверила, что поймет, если я захочу отсюда уехать; я ответила, что еще не решила. Она пообещала, что в любом случае поддержит мое решение. Она призналась, что страшно гордится тем, что я обо всем рассказала:

— Не уверена, что мне бы хватило смелости на твоем месте.

Впервые я не почувствовала себя трусихой из-за того, что так долго ждала.

— Но если я решу переехать, — спросила я, — разве это будет не бегством?

Смельчаки не сбегают.

Мама ответила не сразу. Она склонила голову набок и прикусила губу, так же, как она делает, когда пытается угадать ответ на вопрос вечерней викторины.

— Нет, — ответила она наконец. — Это уход от токсичных обстоятельств. Это не бегство. Это демонстрация силы.

Я удивленно моргнула. Мама что, хочет, чтобы я уехала?

— Хочешь сказать, что, по-твоему, мне стоит это сделать?

— Ох, милая, если бы все было по-моему, ты бы всю жизнь жила под моей крышей. — Мама печально улыбнулась. — Но тут не мне решать. Не так уж хорошо я тебя защищала, пока ты жила со мной.

— Ты не виновата, — начала я, но мама предостерегающе подняла руку:

— Родителям вечно кажется, что во всем, что происходит с их детьми, виноваты они. Я всю неделю еле удерживалась от того, чтобы не отправиться к дому Майка и не разбить бейсбольной битой его машину.

Я громко рассмеялась. Слишком уж комичная картина: мама колотит машину Майка.

— Я думала, ты его любишь.

Мама с ужасом поглядела на меня.

— Я люблю тебя, — отчеканила она.

Я вдруг подумала, что у меня есть родитель, который готов сказать: «Если ты хоть пальцем тронешь мою дочь, я тебя убью». Просто это не папа.

— Почему ты так мне и не сказала? — спросила я. — О том, что хочешь разбить его машину?

— Сказала бы, если бы знала, что это так тебя рассмешит, — улыбнулась она. — Но я не хотела показывать, как меня все это расстроило. Я знаю… — Мама помедлила. — Я знаю, ты думаешь, что я вечно перетягиваю на себя одеяло, когда с тобой что-то случается.

Я пожала плечами: это сложно отрицать.

— Но с родителями такое дело, — объяснила она. — Я так тебя люблю, что иногда мне сложно понять, где начинаешься ты и заканчиваюсь я.

— А-а, — тихо сказала я. Мне такое никогда в голову не приходило. Может, причина ее поведения в том, что, когда что-то плохое случается со мной, это как будто случается и с ней тоже.

— Пообещай мне кое-что, — добавила мама. — Неважно, поедешь ты в Нью-Йорк или останешься здесь, я хочу, чтобы ты присоединилась к группе поддержки переживших насилие.

Переживших. Еще одно слово, которое я не думала на себя примерять. Но когда мама это сказала, я подумала, может, оно и правда мое. Может, это часть меня, с которой я сама еще не знакома.

Сейчас я рассказываю Джуни о папином предложении переехать в Нью-Йорк.

— Это была мамина идея, — добавляю я.

— Серьезно? — недоверчиво спрашивает Джуни. — И твоя мама согласна с тем, что ты будешь жить на другом конце страны?

— Ну, нельзя сказать, что она этому очень рада, — признаю я. — Но она пообещала, что отпустит меня.

— Ты ждешь решения попечительского совета? — спрашивает Джуни.

— Думаю, вопрос даже не в том, исключат Майка или нет.

Джуни кивает. Мы обе знаем, что, даже если Майка не будет, Кайл и Анил останутся. Тренер по бегу останется. Ева Меркадо останется. Для некоторых наших одноклассников — и некоторых учителей — Майк всегда будет золотым мальчиком, а я останусь девушкой, которая испортила ему жизнь.

— Может, и неважно, исключат Майка или нет. — Я машу рукой вперед, в сторону школы: — Там всегда будут те, кто верит ему, а не мне.

Джуни качает головой.

— Это важно, — твердо говорит она, и я киваю.

Она, конечно, права.

Это важно.

Но все равно, даже те, кто мне верит, возможно, всегда будут видеть во мне только девушку, которую бил парень. Может, мальчики будут сторониться меня, когда я буду проходить по коридорам, как будто я начну обвинять и их, если они подойдут слишком близко. Может, девочки будут бояться обнять меня слишком сильно — опасаясь, что это спровоцирует неприятные воспоминания. Может, учителя будут потакать мне на уроках, потому что знают, через что я прошла. Они будут делать это из добрых побуждений, но лишний раз напомнят обо всем, что случилось. И не то чтобы я хочу — или могу — все забыть. Но для них я всегда буду девушкой Майка.

И да, это часть меня. Это всегда будет частью меня.

Но только частью.

— Мы с мамой решили, что мне нужна помощь — ну, знаешь, профессиональная. Не только из-за того, что случилось с Майком, но еще и… — Я умолкаю.

Из-за того, что это продолжалось довольно долго, прежде чем я кому-то рассказала, хоть в этом и не было моей вины. Из-за того, что рассказывать было тяжело. Из-за того, что у меня булимия. Из-за того, что у меня сложные отношения с мамой. Из-за того, что мои родители прошли через тяжелый развод и папа переехал очень далеко. Из-за того, что я устала быть разной для разных людей. Из-за того, что я скрывалась в машине Хайрама, из-за того, что решила притупить боль, вместо того чтобы разобраться с происходящим. Из-за того, что я хочу быть с Хайрамом, но меня очень пугает мысль вообще с кем-то когда-то быть. Из-за того, что Хайрам в следующем году уедет, и я буду по нему скучать, и мне страшно, что, решив перебраться в Нью-Йорк, я отправлюсь вслед за ним, а значит, позволю еще одному парню определять мое будущее, пусть он никогда не пытался контролировать меня так, как Майк.

Джуни не торопится прерывать тишину, но вскоре улыбается и говорит:

— Я могу дать тебе номер доктора Крейтер.

Я крепко обнимаю свою лучшую подругу:

— Я тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю. И неважно, останешься ты или уедешь. И неважно, будешь ты ходить на терапию семь дней в неделю или бросишь через месяц.

Я улыбаюсь:

— Аналогично.

Джуни обнимает меня в ответ. Мы идем к школе, обняв друг друга за плечи.

Я девушка, которая любила своего парня.

Я девушка, которую бил ее парень.

Я девушка, которая любит каждый день подбирать себе одежду.

Я девушка, которой сложно полюбить свое тело.

Я девушка, которую очаровал Майк.

Я девушка, которой отвратителен Майк.

Я девушка, которая хочет сбежать.

Я девушка, которая хочет остаться здесь и сейчас.

Я подозреваю, что еще многого о себе не знаю. Может, следующей появится пережившая девушка, как сказала мама. А может, еще какая-нибудь сторона моей личности всплывет на поверхность, как всплыла на поверхность воинственная девушка на демонстрации, и удивит меня.

Что бы там ни было, эти части себя я тоже приму.

Благодарности

Благодарю моих чудесных редакторов Кейт Проссвиммер и Элайзу Свифт, а также замечательную команду «Сорсбукс»: Криса Бауэрля, Сару Кардилло, Маргарет Коффи, Кристу Дезир, Стефани Грэм, Кэсси Гутман, Сару Хартман-Сискин, Стива Гека, Сару Касман, Эшлин Кил, Келли Лойер, Лиззи Левандовски, Кэти Линч, Шона Мюррея, Бет Оленижак, Валери Пирс, Уильяма Престона, Доминик Ракка, Джиллиан Ран, Стефани Слома, Тодда Штока, Хайди Вайланд, Шейна Уайта, Кристину Уилсон, и особая благодарность Николь Хауэр за восхитительную обложку.

Хочу сказать огромное спасибо моему замечательному агенту Молли Глик, а также Берни Барта, Лоле Белье, Остину Денесаку, Джули Флэнаган, Кайле Шор, Джейми Стоктону, а также всей команде «Криэйтив артистс эдженси».

Спасибо Саманте Шутц, а также масса благодарностей Джослин Дэвис, Анне Хелтцель, Джеки Резник, Даниэлю Роллинз за разговор, во время которого родилась идея этой книги. Также благодарю Рэйчел Фелд, Каролину Гертлер и Джули Штернберг.

Спасибо моей сестре, родителям, друзьям и учителям. И еще раз огромное спасибо Джей-Пи Гравитту за все.

Не могу представить себе жизни без собак. Они постоянно напоминают мне о том, как важно уметь находиться в настоящем, и показывают, как радоваться, как сосредоточиться на радости.

Кейт Дикамилло

Примечания

1

Имеется в виду песня канадской певицы Джони Митчелл (р. 1943) «River», в которой есть слова: «Oh, I wish I had a river I could skate away on» («Хотела б я, чтоб у меня была река, по которой я унеслась бы прочь»). — Здесь и далее примеч. ред.

(обратно)

2

Имя испанского монаха-францисканца пишется как Junípero, «июнь» по-английски — June, имя девушки — Juniper.

(обратно)

3

Посттравматическое стрессовое расстройство.

(обратно)

4

Имеется в виду песня американской группы The Beach Boys «Wouldn’t It Be Nice» («Вот было бы здорово») из альбома 1966 г. «Pet Sounds».

(обратно)

Оглавление

ДЕВУШКИ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Понедельник, 10 апреля

    ПОПУЛЯРНАЯ ДЕВУШКА

    ЕГО ДЕВУШКА

    ПОПУЛЯРНАЯ ДЕВУШКА

    ИЗМОТАННАЯ ДЕВУШКА

    ЕГО ДЕВУШКА

  Вторник, 11 апреля

    ИЗМОТАННАЯ ДЕВУШКА

    ПОПУЛЯРНАЯ ДЕВУШКА

    ЕГО ДЕВУШКА

    ДЕВУШКА С БУЛИМИЕЙ

    ЕГО ДЕВУШКА

  Среда, 12 апреля

    ИЗМОТАННАЯ ДЕВУШКА

  Четверг, 13 апреля

    ДЕВУШКА С БУЛИМИЕЙ

  Пятница,14 апреля

    ПОПУЛЯРНАЯ ДЕВУШКА

    ЕГО ДЕВУШКА

    ИЗМОТАННАЯ ДЕВУШКА

    ИЗМОТАННАЯ ДЕВУШКА ДЕВУШКА С БУЛИМИЕЙ ПОПУЛЯРНАЯ ДЕВУШКА ЕГО ДЕВУШКА

ДЕВУШКИ ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Понедельник, 10 апреля

    ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

    АКТИВИСТКА

    КРУТАЯ ДЕВУШКА

    ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

    АКТИВИСТКА

  Вторник, 11 апреля

    КРУТАЯ ДЕВУШКА

    ЛУЧШАЯ ПОДРУГА

    ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

  Среда, 12 апреля

    АКТИВИСТКА

    ЛУЧШАЯ ПОДРУГА

  Четверг, 13 апреля

    ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

  Пятница, 14 апреля

    АКТИВИСТКА

    КРУТАЯ ДЕВУШКА

    ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

    ЛУЧШАЯ ПОДРУГА

ДЕВУШКИ ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Пятница, 14 апреля

    МАЙЯ

    ДЖУНИ

    МАЙЯ

    ДЖУНИ

  Суббота, 15 апреля

    МАЙЯ

    ДЖУНИ

    МАЙЯ

    ДЖУНИ

    МАЙЯ

    ДЖУНИ

  Воскресенье,16 апреля

    МАЙЯ

    ДЖУНИ

    МАЙЯ

    ДЖУНИ

    МАЙЯ

    ДЖУНИ

    МАЙЯ

    ДЖУНИ

    МАЙЯ

  Понедельник, 17 апреля

    ДЖУНИ

    МАЙЯ

Благодарности

*** Примечания ***