Я пролил твой мохито в школьном туалете [Алексей Летуновский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Алексей Летуновский Я пролил твой мохито в школьном туалете

У озера

А в сгоревшей квартире они не решились оставаться до утра и через темный переулок в промозглой атмосфере они выбежали на трамвайные пути.

– Вон, трамвай, – крикнул парень в черных волосах с хохолком, полосатыми штанами и в мятой изумрудно-серой толстовке.

Подождав, пока ржавый в темноте трамвай начнет проезжать мимо, парень схватил за рукав девушку в рубиновой полосатой курточке, рваных джинсах и перемазанной беспорядком прической, ускорился и схватился за пухлый железный зад трамвая, подтянув к себе девушку.

– Держись.

Мимо стали пролетать темные сопливые заборы. – Поехали к озеру! – предложила девушка, пытаясь расслабиться от волнения и проверяя, надежно ли она зацепилась.

Парень кивнул и через заднее запотевшее окно посмотрел в салон трамвая. В нем сидели обыватели. Они курили гнилые папиросы и плакали так, что из множественных щелей трамвая только капали девственные ручейки.

Парень захохотал и откинулся назад, закрыв глаза. Так он стал похож на виляющий хвост ржавой машины. Пару капель слез обывателей попали на кеды девушки и прожгли их насквозь. Она зашипела от слабой боли.

Озеро было огорожено забором, впрочем, как и все вообще здесь. Они стали перелезать и забор проломился под.

Парень выругался, а девушка засмеялась. Он отряхнул ее, взял за рукав и потащил через грязные канавы слизи к берегу. На озере плавала темно-белая пленка свежего льда.

Девушка окинула взглядом пояс озера из множества желтых точек, окруженных светло-голубым ореолом – это горели души обывателей в квартирах.

–Ты видишь звезды? Их так много, – сказала она, посмотрев на дырявое черное полотно неба.

– Я вижу только мутные белые точки.

– Сейчас. Девушка отломила маленький кусочек льда, разделила его на две половинки, протерла песком и поцеловала на прощанье. – Держи. Он надел две пластинки льда на глаза и все вокруг стало четче. – Теперь видишь? – спросила девушка.

–Теперь я вижу простые белые точки.

Она улыбнулась и, расправив руки птицей, глубоко потянулась в пространство вокруг. – Чую запах булок, – заворчал парень. – Там будка стоит, что ли. – Сейчас бы съесть одну!

Парень взял ее за рукав и потащил к будке. В ней сидел толстый угрюмый пекарь и, подложив руку к щеке, мечтал. Щелкнула печка и пекарь взял оттуда свежую булку. Он вдохнул ее пресное тело и начал есть. А затем достал из штанов тесто и на черном подносе смастерил фигуру булки. Сунул ее в печь и стал мечтать.

Они прижались к боковой стенке серой будки, парень провел указательным пальцем по ее губам так, что она не смогла выдавить и слова. Он вытащил из штанов пистолет и, как только печка щелкнула вновь, он предстал перед пекарем с пистолетом. Пекарь держал в руках готовую булку и скучно смотрел на парня. Парень протянул исцарапанную руку и взглядом приказал пекарю. Тот не повиновался, лишь с укором глядел на парня. Тогда парень схватил булку и ринулся бежать. Пекарь остался на месте. Он достал из штанов тесто и продолжил мечтать.

Лед в глазах растаял, и вокруг вновь стало мутно. В лысом залесье они нашли дерево, растущее вдоль земли и, вслушавшись в вакуумную тишину, выдохнули. Девушка съела булку и прилегла на его плечо. Он услышал через миг девушки сопенье, достал пистолет и стал тихо, пытаясь не разбудить ее нутро, стрелять по луне.

Луна поначалу сворачивалась в разные фигуры, а, запыхавшись, и лопнула. Ее огромные осколки ринулись в озеро. Они упали в озеро, и вся озера вода ринулась вверх из озера. Ее вмиг засосали редкие облака.

Парень улыбнулся: завтра будет дождь.

Настроения неба

Знаю я такие коридоры. Только вот эти коридоры не в зданиях, да и не служат коридорами-то, в общем и целом. Эти коридоры вполне можно называть тропинками, или – забористо и пафосно – дорогами. Вот такая дорога пролегала километра на два вглубь в лесную хвойную чащу под проясняющимся небом. Знаю я такое небо. С одного взмаха взглядом кажется, будто бы это небо затянуто серой простыней и потихоньку да помаленьку напоминает о том, что уже ничего не будет как прежде, а то, что происходит сейчас, затянется и втянется в зыбучие пески-снега января, которые потом растают и станут просто песками, а потом чрез них трава вырастет, но все равно они затянут, и об этом напоминает небо с первого взгляда. Но я люблю всматриваться в небо подолгу и поэтому я вижу прояснения. Еле заметные черточки, трещины, щелки и норки, сквозь которые виднеется синева субботнего дня. И очевидно то, что серая пелена еще может сорваться, порваться, скататься скотчем в нерасправляемый рваный ком, который можно кинуть в урну для таких же серых небесных комков из полотен. Я знаю такие урны. По ночам у них светятся таблички, таблички с указанием того, что творится внутри таких урн. А именно там, в этих безнадежно желтых урнах томятся адом серые небесные полотна. Я задерживаю взгляд на урне буквально секундой, а затем устремляюсь взглядом в двухкилометровую даль лесного коридора. Я совсем-совсем не вижу конца и края этого хвойного чудовища. В этом коридоре нет абсолютно никаких срезов, развилок и поворотов. Чистая, прямая заснеженная дорога. Снег плотно прилегает к земле и не проваливается под ногами, а даль – даль скрыта под снежным туманом. То и дело я поглядываю на небо, засекая время на треск свежих щелей и разбуравливанье опытных. Руки ладонями сжимаются в кулаки, а коридора практически не видно, лишь где-то шумит лыжник, орудуя лыжами, да слышатся далекие голоса собак. Я знаю таких собак. Голодные, мерзкие твари с облезлой кожей. Мерзость и страх несут они, тем более в пелене из снега эта вся атмосфера чувствуется мурашками и обильным потом.

И тогда я натыкаюсь на кроткую железную дверку в двухэтажном здании, с крылечком и табличкой «здравпункт». А у дверки дышит собака, почесывая снежной завесой свой длинный облезлый язык. Чувствуется угрюмое рычание вглуби тумана, а лыжник все орудует лыжами, и я уже совсем-совсем не обращаю внимания на небо. Какое оно там? Было ли в думах по мне? Скорей всего, небу просто напросто похуй.

Я совершаю попытку открыть дверь здравпункта и собака с порога кидается на меня, вцепляется в пах и разрывает все к чертовой матери, а из тумана прибегает на зов клыков вся свора и все эти мерзкие облезлые твари вцепляются во все, что можно ухватить заостренными клыками, на которых остались ошметки их завтрака.

Лыжник подбегает, снимает лыжу с левой ноги и пытается отстреливать лыжей собак, одной за другой, но из снежных тюлей выпрыгивают скалоглазые бурые медведи весом под три-четыре тонны и давят лыжника, превращая его лыжи и шапку в его в крошечный след на огромном поле лесной мохнатой чащи.

Я смотрю в небо и понимаю, что не угадал его сегодняшнего настроения.

Фотограф

Однажды утром Фотограф проснулся, и стал смотреть на пустую стену в некрасивых обоях. Он вдруг заскучал с утра и от утренней скуки включил радиостанцию, по которой крутили только одну мелодию – скрип качающихся качелей. Фотограф посмотрел в окно – из окна виднелось недостроенное двухэтажное кирпичное здание, по крыше которого ходили мужики в тулупах. Туда-сюда. Как качели под скрип ходили мужики.

Фотограф совсем расстроился скуке и, почесав свои толстые ляжки, наспех оделся в серую кофту. Забыв помыться и расчесаться, Фотограф с сажей на щеках и лохматый пошел гулять под серым осенним небом.

Когда он шел навстречу чужим взглядам, он опускал голову и считал трещины на свежем асфальте. А когда прошел пару остановок вглубь нового микрорайона, решил купить сигарет. Стоял у одной Роспечати и минут восемьдесят выбирал, какие ему сигареты купить. Выбрал. Пошел ко второй Роспечати, так как впервой его лицо уже запомнила мнимая продавщица. А она, ну, мало ли, подумает что. Купил сигарет и пошел к третьей Роспечати, где взял зажигалку за втридорога, хотя в двух первых Роспечатях зажигалка стоила подешевле.

Таким образом, Фотограф ушел в новый микрорайон еще глубже, и оказался на пустой улице, обрамленной с одной стороны серым железным забором со шляпой, а с другой пустым шоссе, на котором из-под свежего асфальта выбивались сухие сорняки. Оглянувшись и убедившись в том, что никого на пустой улице нет, Фотограф достал пачку сигарет, наспех ее распечатал и сунул сигарету со вкусом свежей газеты себе в зубы. Зажигалкой начал чиркать, еще раз оглянувшись, второпях, но из-за поднявшегося ветра ничего у него не получалось. А еще он заметил, как из многоэтажки выходит женский человек с прической. Испугавшись, Фотограф бросил сигарету и поспешил в ближайший двор, надеясь, что не будет ветра там.

Во дворе Фотограф сел на лавочку, закрылся от ветра и таки зажег еще одну сигарету. Постарался выкурить, но каждый раз невыносимо кашлял. Поэтому выкинул, оглядываясь на двери подъездов и окна дома. Потом он залез рукой в незатянутую рану на боку и достал оттуда свой фотоаппарат. Осторожно, чтобы никто не видел, Фотограф щелкнул фотоаппаратом фотографию и поспешно убежал со двора.

На обратном пути Фотограф купил в магазине халвы. А, придя домой, два часа давился этой сладкой мерзостью. Попытался еще раз закурить, но не получилось, и в итоге выкинул сигареты в окно. На запах которых, кстати, тут же прибежали мужики в тулупах. И всю ночь своими зелеными песнями не давали Фотографу спать.

Утром Фотограф проснулся от храпа мужиков в тулупах за окном. Его замутило и, сбивая толстыми боками будильники с тумбочек, он понесся к унитазу, где его стошнило вчерашней фотографией. Эту фотографию Фотограф повесил на стену. Включил свою любимую радиостанцию с мелодией скрипучей качели, и стал смотреть на фотографию на стене в некрасивых обоях. Фотограф вздохнул и всплакнул: еще никогда в своей жизни он не видел качающихся качелей.

Директор

Солнце разрезало полосами света затемненный кабинет директора продуктового магазина. Одна такая полоса оказалась на уровне глаз сидящего директора, он сморщился, отчего стал похож на буддистскую фигурку, и попытался закрыться рамкой с фотографией своей мамы. Вдруг в кабинет постучались, и после неловкого кашля директора дверь открылась, и тень от двери закрыла полоску света на уровне глаз директора. Тогда он смог увидеть горбатого человека в плаще с поднятым до ушей воротником стоящего в дверях, и как только человек собрался дверь закрыть за собой, директор попросил дверь оставить открытой. В ходе разговора, человек предложил директору продуктового магазина взятку за то, чтобы магазин перестал обслуживать пенсионеров. Директор подумал, но взятку взял на всякий случай затем, чтобы во время дум человек не передумал, а человек сообщил, что при недельном отсутствии пенсионеров в магазине он добавит еще денег сверху. На следующее утро директор стоял у дверей магазина и пытался что есть мочи не пускать жаждущих пенсионеров внутрь, но пенсионеры проскальзывали через невиданные черные входы, а директор их ловил и выгонял, ставя в смех подчиненных продавцов и этим смущаясь и поправляя пиджак, но догоняя одну из проскользнувших пенсионерок. Этой пенсионеркой оказалась мама директора, он схватил ее за плечо, а она обернулась и обрадовалась сыну, а он покраснел и ринулся в свой кабинет, залез под стол и застучал зубами, а затем выпрыгнул в окно, выпрыгнув из-под стола. Второй этаж, полет недолгий, и директор оказался в стекле и царапинах лежа у ног ранее рассерженных и уже смеющихся пенсионеров. Директор закричал от страха и смущения и пожелал пенсионерам входить. А взяточные деньги вынул из кармана брюк и отдал подошедшей маме, попросив сквозь сожалеющие слезы о яблочном пироге на ужин.

Дебил

Проснулся. Так запах неубранного лотка кошки будит. Пнул подальше лоток, размазалось содержимое по всей одинокой однокомнатной квартире. Обои ободрал, поточил кулаки на них. Форточку открыл да старался подышать чем-то свежим. Раннее утро. Обычное раннее утро.

Оделся. Спустил себя с лестницы неосторожностью. Обматерил себя после. Вышел во двор, стал выбирать машину. Ржавые жигули соседа сверху, среднедостаточный форд молодоженов, кои женились по залету ветреной невесты. Нет. В куче содранных белых разбросанных объявлений в кирпичном углу из зеленых деревьев. Дождь еще идет. В куче содранных белых разбросанных объявлений в кирпичном углу из зеленых деревьев -старая коричневая волга. Здорово. Стал разбивать окно локтем, локоть стал болеть. Разбил камнем. Чья это машина? Проводки, как в фильмах во всех. Улица пустая. Воскресенье.

Еду. Ехал.

Я помнил ее адрес. Помню, как провожал ее домой после ночных прогулок. Сейчас будто везу ее после очередной. Дождь по стеклу лобовому бьет. И грустно что-то. Так грустно бывает, когда заранее знаешь финал. Но все равно идешь к нему.

Это удовольствие – повседневно страдать. Когда все хорошо – не про моего внутреннего персонажа честь. Это как водка. Кстати, надо было зайти в винный перед тем как машину красть. Тогда был бы какой-то смысл действия. Хотя, это же жизнь. Это же без смысла.

Адрес помнил как свои пальцы на босых ногах. Сиденья в волге мягкие. Колючие от разбитого стекла. Приехал. Стоял и как дебил ждал, когда домофонную дверь откроют те, которые собак выгуливают, когда хозяева спят. Дождался.

Стучал в дверь. Еще раз стучал. Грел ноги друг о друга. Старался вспомнить, был ли у нее поблизости винный. Еще раз стучал. Стучал в дверь. Глазок дверной закрыл ладонью. Ладонь то, кто ее вспомнит?

Открыла сонная. Кошки нет у нее. Животных не любит. Любит кушать их и какать ими. Лицо, кaк и волосы – не выпрямленное, кудрявое. – Поехали, – говорю.

– Ты че приперся?! – отвечает.

Даю по лицу локтем, которое целовал когда-то. Локоть стал болеть. Даю по лицу камнем. Падает. Еду. Дождь едет. Успел заехать в винный при выезде из города. Еду и водка.

Сопит рядом. Любимая с расшибленным лбом. Нос свой маленький как орех напрягает. Чует алкоголь. Пролетают поля. Солнце встает. Небо становится красивым. Выспалось небо то.

Просыпается и она. Кричит, бьет, кусает. Машину кидает из стороны в сторону, а затем и вовсе в кювет. Измазала в слюнях лицо мое. От криков слюни. Вспомнил вкус их, ее.

– Дебил.

И удаляющиеся шаги по щебенке.

Вылез из волги, стал валяться на обочине и смотреть на небо как дебил. Действительно, как дебил.

Македония

На доход от продажи велосипеда Игорь купил два литра пива и большое ведро карамельного мороженого. Он шел по дороге домой под вечернюю смену проливного дождя, работавшего тем вечером в полсилы. Он обдумывал, какой мультфильм будет смотреть в своем привычном как родинка на промасленном от выступающего пота, знакомого наружным органам джазмена, с сольной программой животе.

В кармане еще оставались мелкие купюры, и Игорь решил купить рисовых чипсов, как в детстве. Он свернул с дороги домой в сторону магазина, начал проходить через проезжую часть и боковым зрением увидел гудящий несущийся грузовик. Игорь почувствовал удар, он стал на мгновение старым прохудившимся теннисным мячом, а затем потерял сознание, пиво, мороженое, да и все остальное будущее.

Очнулся он от свербящей, но довольно щекотной, боли в носу. Пахло навозом, а в уши бил тяжелый жестяной скрип. Он очнулся и увидел привычное небо. Только без туч и без солнца. Он увидел, как из ноздрей растут длинные пластиковые трубочки, уходящие за спину, на которой было прикреплено что-то тяжелое. Сам он нашел себя очнувшимся в телеге, она ехала по проселочной дороге, которая вмиг зарастала густым лесом вслед же. Извозчика не было.

Только глуховатые лошади, тройка, точнее полутройка (одна из лошадей болталась тушей посреди двух клацающих кляч): Игорь понял, что они глухие, так как пытался их остановить типичным «Бpp!». Одна из лошадей в этот момент повернулась и посмотрела на Игоря как на Туземца.

Вскоре телега въехала на широкий приусадебный двор сквозь ворота, которые сами по себе закрылись и за ними тут же выросли три тугих дуба. Телега остановилась и Игорь, тяжело поднявшись, увидал двор, усыпанный людьми, которые ходили, общаясь, играли в бадминтон, читали книжки на мерцающей от росы траве. Игорь удивился, но лишь сквозь страх нового места. К телеге подошел один из этих людей.

– Здра-а-асьте, – сказал человек. – Вы Игорь?

– Да.

– А мы вас ждали, не поверите, – человек аж брызнул слюной.

– Где я?

– Как где? В загробном мире вы, не видите? – человек провел рукой по двору, в середине которого стоял бревенчатый двухэтажный дом.

– Я. умер?! – Игорь заплакал.

– Тихо, тихо. Обо всем поговорите с Богом. Он в доме.

Еще он добавил, шепотом: – Сидит в Интернете, совсем застрял там. Не выходит новичков встречать, за хозяйством не следит.

Игорь, прикрывая свое тело руками, пробрался через густой гудящий двор, собирая приветливые взгляды, к дому. В доме было холодно. Слева была просторная столовая, в которой сидели толстяки и ели с тарелок бесконечно появляющиеся булочки, пирожные и торты. Игорь облизнулся. В конце коридора стоял стол с компьютером, за ним сидел двухметровый человек без носа, похожий на Петра I из книжек. Игорь переборол свой аппетит и подошел к нему.

– Какая жалость, – говорил двухметровый человек, листая ленту.

– Представляете, Игорь, в Тетово, что в республике Македония, не могут собрать денег на лечение раком больного ребенка. Он вздохнул и поставил новости сердечко. – А вы, Игорь, хотели с самого юношества там побывать, в Македонии, не так ли?

– Вы Бог?

– Ох, перестаньте. Здесь у меня не Македония, конечно, но природа тоже ниче. Свежий воздух.

– Я чувствую только навоз, – перебил его Игорь.

– Можно мне обратно домой?

– Навоз? Вероятно, вам выдали неисправный баллон. Я скажу людям, они здесь добрые. Конечно, если вы хотите уйти насовсем, раз, эм (он замялся)… умерли, то скатертью вам дорога, я подпишу ваше заявление при случае. Ваши предки так и поступали, поэтому…

– Здесь нет моей мамы?

– Ух ты, – не обратил внимания на Игоря Бог. – Ух ты, новое видео про детенышей леопарда в Тульском зоопарке! Пардоньте.

Баллоны Игорю так и не сменили. Впервые за долгое время он не хотел спать. Да и ночей в этом месте не наблюдалось. Первую, как ему казалось, неделю Игорь сидел в столовой и пил нескончаемое медовое пиво, ни с кем не разговаривая. Очень часто приходила телега с новичками, они проходили мимо столовой по коридору, испуганные. Большинство решало навсегда покинуться, мало кто решался остаться здесь. Когда чревоугодие наскучило, Игорь решил почитать сочинения Чехова, какого задавали ему в школе. Но не осилил, скучным Чехов показался ему. Однако, сам Антон Павлович, без устали, играл с Николаем II в бадминтон, амбициозно и ярко, во дворе.

Через время Игорь познакомился с человеком по имени Константин, одним из новеньких. Тот при жизни был тунеядцем: раскатывал автостопом по Европе и Югу. Константин рассказывал обывателям, как ездил по Македонии, в годы ее становления, в 90-х. Рассказывал, что природа в балканской республике прекрасна, не то, что здесь, как он говорил «Синтетика!». Иногда Константин разговаривал с тучной дамой из 19-го века, француженкой Мари. На французском. Игорь в это время стоял рядом и завидовал. Сам он в юношестве хотел уехать в Македонию насовсем, даже купил велосипед, чтобы доехать до нее из родного Калининграда, но не вышло. Не получилось. Он рассказал Константину и Мари о том, как в 24 года утром сел на велосипед и поехал за город. Но, остановившись поесть в придорожной шашлычной, отравился и послушно вернулся домой. Константин посмеялся и ответил ему что-то на французском. Игорь попросил Бога перевести ответ в Google-переводчике и понял, что мсье К. обозвал его слабаком. С досады Игорь стал вытаскивать из себя трубочки, но их длина не заканчивалась. И баллоны не снимались.

Игорь совсем истосковался. Общество обывателей было ему отвратительным. Он критиковал их за то, что они занимаются одним и тем же постоянно, на что Они отвечали что-то типа: «Ну и что, в жизни мы занимались разным. А вы, вероятно, только и делали, что ели. И спали, быть может, еще…»

Игорь решил пойти искать другие усадьбы, вдруг они есть, в школе говорили про разных богов. Он своровал у Наполеона лестницу в библиотеке, пока тот пытался дотянуться до второй полки за раскрасками. По лестнице Игорь перелез через забор, спрыгнул в лес и сразу же застрял меж плотно выросших дубов. В темноте.

Дезертир

Шальным снарядом разнесло исторический памятник на площади, памятник былого вождя, героя истории. Голова его упала в двух шагах от Рада, он как раз шел мимо опустевшей и за лета военной блокады загрязненной площади с цветами. Перешагнув отколотый нос вождя, бесцеремонно подкатившийся к ногам молодого человека, Рад зашагал к пятиэтажному зданию, ныне пребывающему в состоянии трех этажей. В переулке солдаты раздевали дорогой диван и накидку рвали на плащи, но Рад совсем их не заметил. В колодцах прятались от шумного самолетами неба чумазые сироты, Рад споткнулся о детские макушки и недовольно зашикал в их сторону.

Наконец, внимательно отряхнув начищенные ботинки от сиротской пыли, Рад нырнул в парадную дверь, точнее в место, где она должна была быть. На первом этаже постучал в резиновые двери – в квартире замешкались, но не открывали. Он постучал четвертый и семнадцатый раз, а затем наоборот семнадцатый, несколько раз вновь четвертый и только тогда сказал:

– Это Рад, я пришел к Oe.

– Что тебе нужно? – замычал громкий мужской голос за дверью. – У меня ружье в руках, слышишь? Ружье!

– Мне необходимо переговорить с Оей, простите, что в такой неудобный год, но мне необходимо!

– Oи нет. Она в госпитале. Дебил.

Рад только засобирался расстраиваться, как в парадной появились тени солдат в дорогих накидках. Тени слились с темнотой подъезда и тогда Рад увидел их лица. Темные.

– Ты чего здесь делаешь? – застонали тени.

– Я гражданский! – закричал Рад.

Накидки вздернулись и темнота заволокла Рада. Очнулся он в тесной комнате с ободранными стенами. За стеной вновь послышалось мычание:

– Дезертир, сбежал из тридцатой части. В ответ мычанию застонал другой голос: – Тридцатая? Та, которая под артобстрел накануне попала? Сколько подохло?

– Все подохли.

– A че этот тогда?

– Че-че. Дезертир. Отправим его на окраину города, в штрафбат. Голов и так мало. Пусть лучи солнца заслоняет.

Рад понял, что цветов у него теперь нет. Досадно стало, цветы он сорвал в клумбе у мэрии. Клумбы нет уже там, как и мэрии, впрочем. Через мгновение в стенах открылись круглые отверстия, и из них пошел желтый дым. Рад все больше расстраивался. Госпиталь находился в другом конце города от штрафбата, а с Оей ему переговорить хотелось больше жизни.

Там, где кончались полупостройки – начиналась высокая кирпичная стена. Под ней были поставлены палатки, они шатались от взрывных волн, крадущихся в небе. Рад находился около палатки рядом с огромным отверстием в стене. Ему в уши лилась слюна офицеров, мимо пробегали головы. За стеной было поле, встревоженное, испаханное страхом и испражнениями.

До неба висел привычный смог. На горизонте виднелось яркое желтое пятно – севшее на землю солнце. От него растекались по полю лучи: трехногие горячие существа, похожие на медуз. Головы стреляли в них из водяных оружий, а если не успевали «залить», то сгорали и оставались таковы.

Раду вручили ружье и пару бутылок с водой на плечи. Его стали толкать за стену, но он упирался, повернувшись к отверстию спиной, разглядывая большие ноздри несущихся на встречу солнцу голов. Над стеной пролетел водонапорный самолет, а затем еще один и еще. Воспользовавшись зазевавшимися ноздрями, Рад присел и прошмыгнул между ног. Около палаток находились велосипеды, раскрашенные в красно-белый.

Медсестры крепили к багажнику раненых, которые могли до велосипедов доползти. Водонапорные самолеты заполоняли небо. Теперь они были взамен облаков. Так что было пасмурно. Не заметив в медсестрах лики Oи, Рад столкнул одну из них с велосипеда и понесся к госпиталю. Некстати на багажнике качался в судорогах раненый,

Рад стал бить потому, что осталось от лица пассажира, но тот не слезал, вцепился в зад Рада, Раду стало больно, на скорости он ногой пытался спихнуть попутчика, но тот боролся до последнего. Боролся за право велосипедиста. Рад резко нажал на рычажок переднего тормоза и перевалился за руль, пассажир следом упал на ядовитый асфальт и незабвенно хрустнул.

Госпиталь располагался в единственном уцелевшем здании – в городской библиотеке. Между книжных полок были поставлены кровати с пассажирами. Мертвые обязательно накрывались томиком беллетристики. Рад не забыл о цветах. Теперь он стоял у абонемента с куском деревянного забора, на котором были нарисованы ромашки. Он расстраивался из-за того, что был в солдатском: вельветовый костюм с него сняли тени паскуд. Он искал взглядом Ою. А когда нашел, понял, что в окне начинает темнеть. Солнце гаснет.

Oя накрывала мертвого Достоевским. Рад подошел к ней и взял за руку.

– А, это ты. Я думала ты на фронте.

– Мне нужно с тобой говорить, Oя.

– Говорить? Некогда, не видишь, велосипедистки привозят читателей. Он взял ее вторую руку.

– На пару слов.

– Хорошо.

Они вышли в курилку, которая находилась в развалинах офиса бухгалтерии. Oя взяла в зубы папиросу и та сама по себе зажглась. Смеркалось с каждой секундой. Заметив Рада в исступлении, Oя спросила: – Ты что-то хотел сказать?

– Да.

– Так говори.

– Я… люблю тебя… Oя.

И тут совсем потемнело. Глаза не привыкали к свету. Не было ни проблеска дыма от папиросы, ничего. Темнота поглотила Рада и Ою. А затем Рад услышал Oин голос.

– Вот ты дебил.

Клен и синица

А в поляне той среди пустой травы и невыразительных цветов стоял клен, одинокий и гордый. Стоял годами, думая о небе и пролетающих янтарных синицах, которые будто звали клен за собой. Взмахни, говорили синицы клену, ветвями, полети вместе с нами. А клен робел, краснел по осени и от удушья спал ровными ночами под теплым сумеречным дождем.

И летела тогда синица янтарная, будто ласковый октябрьский день, будто двадцать два ласковых октябрьских дня над поляною, и остановилась синица отдышаться на ветвях клена. и воспрянул клен, перебивая терпкость ветра, и синица пела и своим пением излучала янтарные волны сияния, отчего клен дрожал в сговоре с землею и с пением синицы. И дождь так темный проходил лесами и ночь, и декабрьский мороз оставляли поляну в распоряжение клена и янтарной синицы.

Но вдруг январем метельным горн беззвучный загудел из-за леса, и синица, потеряв сияние и голову, ринулась с ветвей клена резко-резко и была на горизонте черной точкою упавшей в далекий залесный звук птицы. Клен терял листья, а на лету листья становились сильно желтыми и смешивались с вновь явившимся вихрем снежным, становясь горькой кашею у корней клена. И весной клен не воспрянул, не проснувшись. И до апреля клен сгибался разумным жестом под тяжестью расставания с синицей, и ветви клена трещали от напряжения, дрожью блуждающего в нем. А летом в терпеливо вядшие трещины ветвей проник горн беззвучный, и точка птичья появилась на небосклоне, та самая янтарная точка, та точка ярче всяких гнилых янтарей.

И пение послышалось клену, и корнями он почувствовал вернувшуюся синицу, летавшую вернувшимся чувством вокруг него. И попытался клен улыбнуться, попытался обрасти листвою, а получалось тщетно и нежелаемо так обидно. Синица летала, летала месяцами и летала вокруг, а клен то и горбился, что не мог принять синицу, не принимая к тому же себя самого. и решил клен и впился навзничь в землю вновь осеннюю, и земля, лапами пустой травы и невыразительных никоим выражением цветов, разверзлась и поглотила впившийся в падении клен. И осталась снаружи одна лишь ветвь ушедшего клена, поникшая, усталая. И синица, покружив над ветвью, присела на нее и просидела на ветви до следующей метели января, пока ветвь не засыпало гремучим снегом.

Проходила зима. Горн все звучал беззвучно за лесами, очередью косых звуковых хромосом. Дымили облака над поляной, успешно посмеиваясь и иногда икая. Солнце становилось все ближе к земле и все ярче палило простынею насыпанные снежные хоромы, которые все исчезали, оставляя солнцу зазеленевшую счастьем землю. И ветвь клена казалась из-под снега, сначала немного, потом все живее. И ветвью клен, оживая и протирая глаза, стремился отыскать в синей дали янтарное пение синицы. Мартом. Апрелем. Маем.

И слышалось пение вдруг, и ветвь кружила то вправо, то влево, задавала вопросы цветам и поникала, когда цветы гордо молчали. И пение то пропадало, то появлялось вновь янтарным сиянием синей дали, и клен своей ветвью видел сиянье. И черную точку – далекую птицу. Увидев, тянулся что есть сил, старался выбраться из цепких лап земли. В отчаянье махал безудержно ветвью в сторону пения птицы, и в итоге сдался, поник над молчаливыми цветами и проходящей по ветру травой. И горько, ненужно заплакал.

Объяснительная записка

Утром тем я два часа, не двигаясь, стоял перед зеркалом и пытался не поверить, а, не поверив, рассмотреть то, как шея становится толще, а ухо уходит на затылок. И стоял бы, не веря и рассматривая, если бы не позвонил начальник ЖЭКа нашего и не пригрозил неаттестацией из-за моего утреннего загула. Поэтому я заторопился, а в снегах на улице вспотел. По прибытию в ЖЭК даже не подмигнул Ирисочке, милой работнице бухгалтерии, которой я делал ласковые знаки два года и семнадцать месяцев. Придумав добросовестное оправдание, я смело оделся в рабочий комбинезон и взял инструмент, а с ним и листочек с доски с адресом утреннего вызова, выданном доске начальником на планерке. А когда я добрался на трамвае до адреса по адресу и забрался на второй этаж в сложносочиненную квартиру, не мог уверовать снова за утро своим глазам. Протечку в трубе чинил какой-то молодой, троеглавый, весназубый дилетант. А рядом с ним, ластясь как кот, вприпрыжку моргал начальник, смеясь оперным мотивом над каждой шуткой молодого. Я разозлился и подумал, что произошла ошибка, но слетевшая с меня кепка в полете шепнула сдвинувшемуся на затылок уху, что никакой ошибки нет. К тому же, дилетант молодой выпрямился в два метра, заметив меня, и, не поздоровавшись, потребовал муфту. Я его сразу не полюбил. На следующий день в зеркале я заметил, что за ночь у меня выпало семнадцать зубов, и язык стал весить больше, отчего рту казалось, что в нем мокрый кирпич. Целый день таскал ящик с инструментами за новеньким. Всюду он «я». Пенсионерам бачки он «сам» и лежаки пилить «без помощи, спасибо». Тьфу! А вечером я заметил, как он зашел в бухгалтерию. Я проследил за ним, забравшись под ковер и под ковром на цыпочках пролежав. Он беседовал с Ирисочкой! А после смены я увидел, как они пошли есть курагу в драмтеатр! На третий день дышать становилось тяжело и тяжело ходить. Кожа, я чувствовал, грубела, а нос расплылся по закопченному лицу и стал издавать неприемлемые звуки. Такие, что даже трамваи от меня шарахались.

И ночь не спал я, вертелся все в постели, да горько представлял Ирисочку с… молодым, стройным… им. Решительно я разозлился и будто конский паровоз вломился в ЖЭК, а при входе в нем стояли молодой, Ирисочка и начальник, стояли и смеялись, пуская дым в гранитный потолок. Заметив меня, мой главный враг помахал и выкрикнул, улыбаясь в тридцать с небольшим зуба, он предложил выпить сегодня по поводу отсутствия вызовов на районе, а также поблагодарил меня за опыт, который я ему, якобы, передал. Но вместо того, чтобы расцеловать невиновного, я накричал на его волосы: «Так ты еще и опыт у меня украл, негодяй!». И начал бить и бить его руками, которые тут же превращались в грубые толстые трехпалые лапы. Одежда рвалась на мне, а пуговицы летели и в глаза начальнику, и в пупок любимой и нелюбимой Ирисочке и в уже не стройного, уже запуганного и зажатого врага. А когда пол задрожал под моим упавшим туловищем, я услышал возглас вахтерши: «Смотрите, бегемот!». Услышав возглас, я в остывшем порыве злости нащупал нервами большой, как мне казалось, палец левой, как мне казалось, руки, засунул его в пасть и стал надувать себя изнутри. А вскоре взлетел, пробил двухэтажный жЭк насквозь и от яркого солнца ослеп. Так я, скорее всего, оказался на крыше вашего отделения милиции, товарищ капитан. Прошу меня извинить.

Сладкие вафли

У заводской проходной стоял толстый лысый мужичок в усах, стоял и плакал. Три минуты назад он, еще счастливый, ехал в грузовом лифте на этаж в кабинет начальника цеха, а сейчас, тля да без работы, жевал носовые платки, один за другим.

Палящее майское солнце вскоре совсем высушило его слезы, а он, как ни старался, плакать вновь не мог.

– Глупое солнце! Жарко, очень жарко и скудно! – заныл толстяк, его белая рубашка стала промокать от пота, а затем стремительно сохнуть от солнца. – Пыль в глаза лезет, – продолжал он, тяжело дыша и сопя. – Шум от проезжающих машин бьет по ушам. Кошмарно! Какое же я ничтожество, даже погода так велит.

Постоял он так, подумал, чем еще пожаловаться, да стал снова жевать носовые платки. Вдруг за нос его защекотал зеленый запах. – Откуда это дурно так несет!– вскипел толстяк, зашевелив усами – Вот еще незадача! Мало увольнения тебе, что ли, Господи!– показал он кулаком на солнце.

Солнце вместо ответа блеснуло прямо на соседний через дорогу тротуар, на котором стояла и грелась синяя тоненькая, но фигуристая как ваза под окурки, барышня, а струйка зеленого запаха элегантно сочилась сквозь редкий как лес на воде поток машин к мужичку у проходной. – Эй-эй, незадача! Из рекламы духов, чудовище, видимо!

Он, было, отвернулся и забыл про барышню, стал нашептывать круги про начальника цеха и несправедливость за долгие года службы охранником узких кладовых, но запах все сбивал его с волны самобичевания и тянул к себе. Минутами погодя, толстяк уже рассматривал барышню как голое тело в восковом музее. – А шейка у нее ничего! Как у моей первой учительницы, шейка-то.

А чтобы запах не мешал, толстяк сунул носовые платки в ноздри, в нос. – Вот бы с ней узнакомиться! – замечтал толстяк и тут же остепенился. – Только эти, такие вот, Клары Тимофеевны, не заведут разговор с таким, как я. Посмотреть вот на мое пузо! Ужасное пузо! Из-за него я уже сто лет не видывал кончика своего кроссовка. Эх, бедный я, бедный. Безработная муха, утомительно бьющаяся в стекло и то больше пользы научному обществу приносит! Эх!

Еще несколько платков он застарался в рот засунуть да пожевать, но они не жевались, не суясь. То и дело толстяк пытался пробормотать что-то про полуденный зной, про мелкие проникающие мимо автомашины, но все мысли у него стали ведомы барышней. Тут он заметил, что и платков уже в ноздрях нет, и что запах стал не просто привычным, зеленым, а очень даже приятным, зеленым. И на момент, да на следующий момент, он взял, да и поверил вдруг в свои силы.

Решился толстяк и что есть мочи стал вдыхать пары зеленого. Барышня напротив зашевелилась, проснулась от отогревания и неудобно для себя сонно заклевала: «Что происходит? Куда… Kaк?»

Не по воле своей, а по толстяка воле, барышня засеменила через проезжую часть, а толстяк вдыхал-вдыхал, сопел, плевался слюнями, которые тут же в воздухе испарялись восвояси. Пот шел с него градом, рожа его покраснела.

Ни с того ни с сего, редкий автомобиль ворвался в дорогу, засигналил панически. Толстяк остановился вдыхать и понял, что авто несется в барышню. Он опешил, что есть мочи неуклюже поскакал, дрыгая пузом, но успел и автомобиль врезался в него. – Oй, – пискнул толстяк и посмотрел на ошарашенную барышню, скромно размещенную неподалеку от аварийного автомобиля. – Я акробат, – заулыбался толстяк барышне. Она заулыбалась в ответ: «Вы спасли меня!»

Из авто выбежал атлетического искусства парень и стал помогать барышне подняться, с придыханием спрашиваясь о ее самочувствии. – Нет! – завопил толстяк. – Ты не будешь антагонистом, нет!

Парень удивленно отошел назад, сел в авто, через раскорячки завелся, уехал на вокзал, снял последние деньги с банкомата, выпил чашку чая, уехал в столицу, заказал самый дорогой номер в отеле, одел халат, разрисовал лицо помадой и повесился.

Teм временем, барышня уже поднялась и стала разглядывать своего героя. – Вы меня прямо поразили, ваша светлость.

Толстяк зашевелил уже седыми усами, застеснялся и зашаркал ножкой по асфальту.

– Обнимемся? – замямлил он.

Барышня отодвинулась. – Я бы с радостью, мой герой, но вы… вы такой акробат.

Она стала чертить круги пальцем вокруг его пуза. Только услышав это, толстяк решил: «А почему бы, собственно, и нет? Жены у него не было с начальной школы, с работы любимой уволили, тем более он сможет отныне защищать свое перфектум сокровище от атлетов своими акробатическими ужимками». И он нагло схватил барышню и обнял. В руках его барышня стала хихикать от щекотки, как сквозь масло, она стала просачиваться сквозь пузо толстяка, пока ее голова не оказалась на одном уровне с его головой. А она, собственно, не оказалась в его теле.

И тут же голова барышня нахмурилась: – Глупое солнце! Жарко, очень жарко и скудно! Пыль в глаза лезет, шум от проезжающей вдалеке автострады бьет по ушам. Кошмарно!

Голова толстяка ее перебила. – Дорогая, давай отведаем сладких вафель! Тут неподалеку есть прекрасная столовая!

– Давай, – успокоилась голова барышни и нащупала где-то внутри носовые платки.

Tëтя

Прошел тот месяц, когда утки в городском пруду выходили на берег и крякали на прохожих, а иногда отрывали от себя ломоть перьев, стряпали ком и бросали в тех же прохожих. Тётя на работу пришла раньше на полчаса и теперь сидела, беззаботно замерзая, в полудреме на скамье возле ярко-серого сарая с выцветшим кирпичным словом «Оборудование». Мимо проходило, видимо опаздывая на небо и в спешке насвистывая, облако и нечаянно лягнуло Тётю за подбородок, отчего Тётя заёрзала и громко чихнула. Сама испугалась и испугала рядом сидящего мило похрапывающего накануне начальника с огромным золотым ключиком в руках.

– Опоздание! – радостно захихикал начальник. – На моих часах, Тётенька, ровно девять ноль пять! А что это значит? – Это значит…, – подхватила его Тётя, – Это значит, что смена моя кончится в пять ноль пять, а не в пять.

– Да-а-а, – заулыбался начальник.

Тётя вздохнула и отобрала у начальника золотой ключик. Перекинула свою черную сумку через правый толстый бок и увидела у пруда стаю лысеньких девочек, играющих друг с другом в балет. У нее заурчало в животе.

– Волосы привезти должны сегодня, – заметив девочек, сказал начальник. – Тебе на новую метлу как раз.

– И на старой еще остались волосы, – ответила Тётя. – Куда мне новую?

Она открыла ключиком сарай, и оттуда выбежали ярко-желтые лучи, заполняя все вокруг. – Эт-то что? – удивилась Тётя.

– А-а-а, это новые ведра ночью привезли! Уборщице в здание. Новые-то.

– А чего эти ведра заслоняют мой угол? У этой уборщицы свой угол есть!

– Сейчас схожу в здание, приведу мужиков. Они ведра переставят.

И начальник усеменил вдаль. Тётя достала из сумки дворничью накидку. Накрасила в маленькое зеркало с трещиной на ржавой стене губы, напевая лейтмотив кульминации Лебединого Озера.

В сквере было пасмурно и пусто. За дообеденный час тётя обошла всю свою территорию, не нашла никакого мусора, лишь немного помела облезлой метлой асфальт. Туда-сюда. Устала от ничегонеделания, поэтому сходила в киоск и купила пирожок со сладкой ватой. А перед тем как сесть на скамью у пруда, встала на носки и потянулась высоко-высоко, достав кончиком пальцев до облака, которое тут же возмутилось и испарилось. Да и пальцы ног у Тёти стали дрожать от пота и ныть. – Тунеядцы, – прошептала Тётя пальцам и села на скамью.

Пирожок был недожарен, но Тётя все равно доела его, хоть и с конечной неохотой. Мимо проходили рабочие мужики с повозкой с резной клеткой, в которой сидел Медведь в малиновой шляпе. Заметив тётю, Медведь шляпу снял и поклонился. А Тётя обратилась к мужикам: – Вам чего же, начальник не сказал прийти в склад и переставить ведра?

Мужики пожали плечами и один из них, высокий и хамоватый на вид запищал как комар:

– A медведя мы куда денем?

– Можете здесь оставить, но ведра переставьте!

Писклявый эхнул, бросил парик на землю и зашагал к складу. Второй оторопел и поставленным в обсерватории голосом обратился к тёте: – Просим прощения, мы сейчас же переставим ведра и вернемся за медведем.

– Парик забери! Мусорят здесь еще!

– Просим прощения, – сказал гуманитарий и по дороге подхватил с полу парик.

Прошло два часа неловкого молчания. Тётя смотрела на играющих в водное поло уток в пруду. Счет между командами был равный. Медведь вздохнул. Тётя обернулась: – И куда тебя везут это?

– Стричь везут. На ковры, – после долгого молчания ответил Медведь.

– Худо тебе.

– Вовсе нет. Я подумал, что, если буду гол, то смогу принять участие в зимнем циркопредставлении! Кастинг в следующем месяце.

– A как же спячка?

– Какая спячка, если все так хорошо? Смотри.

Медведь достал из-под хвоста тpи мягких шарика и начал жонглировать. – Два дня тренировался! – похвастался он.

– Здорово получилось! – похвалила его Тётя и заплакала.

– Ты чего плачешь?– забеспокоился медведь.

Из мутного далека, ковыряясь в носу, прибежал начальник в желтом обмундировании, но сняв шляпу, на всякий случай.

– Слушайте, меня тут мужики выдрали с боул… совещания. Вы чего не работаете, а? Тётя!?

– Hо…

Начальник оторвал свой нос и бросил на землю. – Что это? Кто это будет убирать? Я?

Тётя вытерла слезы платком, а начальник оторвал свое пузо и стал на нем прыгать. – Кто? Это? Будет? Убирать?!

– Сейчас уберу, – сказала тётя.

– Не нужно мне ваше «Уберу»! Пошла вон! Мало того, что опаздывает, мало того, что из-за нее меня с совещаний уводят, так еще и «Уберу!».

– Ну, ты и дурак, – сказал Медведь.

– Молчи, ковер, – сказал начальник и ушел.

– Вторую неделю выгоняет, – прошептала Тётя. – Я уже крысиного яду купила, чтобы его, это.

– Да ну ты брось! Другими способами надо уходить от проблем.

– Какими это, нету больше способов.

– Пойдем со мной в цирк, а? – предложил Медведь и лапами забарабанил по изогнутым в разные фигуры прутья.

– Да какой цирк. Я лишь в балетной школе занималась в детстве. И все.

– Как хочешь. Да и если ты кончишь начальника, на его место придет другой начальник и начнется все по новой и совершенно так же, – присел Медведь.

По дороге домой Тётя зашла в киоск и купила несколько пирожков со сладкой ватой.

Стемнело. Тётя сидела на кухне, слушала радио и пила чай. За окном пускали красный фейерверк. Это праздновали свадьбу.

Тётя сняла с себя футболку сдетским рисунком улыбающегося цветка, которую всегда носила дома, и порвала ее на тряпки. На одну из тряпок она смачно харкнула и протерла ею замерзшее стекло, которое хихикало от щекотных прикосновений Тёти.

Она села за стол и стала смотреть на прыгающих по лужам людей, празднующих свадьбу. И засмеялась,

По радио стали передавать какой-то скучный спектакль с некрасивыми голосами. За окном люди кричали: «Горько! Горько! Горько!».

Тётя вздохнула, почесала свой правый толстый бок и полезла в чулан, откуда достала коробочку от масла с сияющим светло-зеленым куском белого фосфора. Она взяла нож и отрезала ломтик фосфора. Намазала его на порезанный пополам пирожок со сладкой ватой.

Пирожок теперь тоже стал светиться, как если бы северным сиянием был бутерброд с маслом. Тётя откусила сей бутерброд, запила чаем и стала вслушиваться в радиоспектакль.

Сверчки

Жадное солнце читало утреннюю газету над воскресным Лионом, полдничало. В тесной, скромно обутой комнатушке в центре города зевающий ветер играл с прямоугольником картона, приглашения на закрытую вечеринку в честь многолетия мадам Шиенн. За окном моргали кони в упряжке. В повозке, стоящей у дома, досматривали сны опрятные гувернеры. Лишь дети бодро бегали друг за другом по улице. Да и было вполне уже за полдень.

Извозчик крикнул в открытое окно: Кико, ну где же тебя носит?!

Ветер тут же оставил игры с украшенным мусором приглашения, заслонявшем печатную машинку, испуганный. В комнату вошел высокий молодой человек в остром носе и пролысине, с голым торсом, поверх которого висела накидка кухарки. Пол трещал. Человек выглянул в окно и ответил извозчику грубым словом.

–Джером, просыпайся, – сказал человек спящему на кровати мужчине в бороде, абсолютно голому для своего немолодого возраста. Человек поцеловал мужчину в лоб. Мужчина застонал ото сна.

– Кико. который час? Время прощаться с матушкой?

Кико улыбнулся: – За мной прислали повозку. Вставай, Джером, а то некому будет тебя будить, когда я уйду.

Повозку? Черт…, – ответил Джером. – Как же я не хочу на нее идти!

– Тебе нужно найти издателя для твоего нового романа, помнишь, дорогой?

– Да…да…почему это книги сами не издаются самостоятельно. Сразу, после того как написаны.

Кико улыбнулся, подошел к шкафу и стал одеваться.

– Знаешь, Кико. – Джером уже встал с кровати.

– Сегодня отличный день, чтобы начать писать. Хотя я так говорил вчера и поза. Сегодня отличный день, а вечеринка, она все портит.

– Да брось. Вы с мадам Шиенн знакомы давно. Расслабишься, может, это поможет тебе снова начать писать. А то уже чернила засохли, машинка пылью покрылась.

Джером ловил воздух ртом, смакуя свой последний сон. Кико оделся в рабочий фрак. Они попрощались в объятиях.

Джером посмотрел вслед исчезнувшей за поворотом повозки и сказал себе:– Поеду на машине. Тогда мною точно заинтересуются.

Под окном все резвились дети. Мальчики в масках. Играли в мушкетеров.

Джером стал наблюдать за ними, но спустя время услышал недовольные цоканья трактирщицы из здания напротив. Он понял, что наблюдал за мальчиками абсолютно голым, и поспешил скрыться из окна, закрыв решетчатые створки.

Должно быть, трактирщица узнала автора известного романа, который был на устах Франции последние лет пять, – подумал Джером.

Он достал из буфета оставшийся коньяк и с удовлетворением выдохнул: – Коньяк есть, а значит все еще не так плохо на сегодняшний день, – заметил он.

Отбросил приглашение с машинки и, вставив лист, стал думать над названием нового произведения. Когда отсутствие мыслей начало наскучивать, Джером стал думать над темой и идеей. Фабула нового романа была в голове вот уже два года, но он не мог все никак найти подходящую пристань для волны.

Ближе к вечеру Джером оделся в свой любимый свитер и ухмыльнулся в зеркало:

– Пускай эти светские сверчки давятся от аллергии на несоблюдение этикета.

Джером тут же сымитировал реакцию гостей.

– Вот будет умора, если обмедаленный чиновник умрет от разрыва сердца на обслюнявленных креветках!

А потом он принялся грустить: – Эх, в гимназии мадам Шиенн была красавицей. Будто этим «этикетом» ей доктора прописали три подбородка. А всем мужчинам лысину, которая могла бы быть важнейшей формой эволюции, но не будет ею никогда.

А затем Джером бросил взгляд на свою лысину и решил пойти в гараж за машиной.

Выйдя из дома, он попал под сброшенные с верхних этажей помои. Весь свитер оказался обгаженный простолюдином.

Пришлось потратить больше времени на то, чтобы недовольно надевать стандартный костюм в стандартном цвете, оставшийся в квартире со времен гимназии.

Выехав на проселочную дорогу в уже кромешной темноте, Джером остановился, достал из багажника сигнальную ракетницу и выстрелил в небо. Так он предупредил всех извозчиков, находившихся на дороге в ночи о том, что сейчас проедет автомобиль.

Извозчики смирно стояли у обочин с покачивающимися от вибраций проезжающей машины ошарашенными лошадьми. Джером опаздывал. Грубил в пространство.

Вскоре он увидел несущуюся на него карету. Он затормозил, достал из багажника темный под цвет ночи навес, накрыл машину и спрятался в кустах. Карета промчалась.

Парадная дверь в резиденции Шиенн была заперта так, что Джерому пришлось стучаться. Открыл дверь молодой гувернер. – Вы кто? – спросил он.

– Джером Левски.

– Ох, мсье Левски. Все в порядке? Вы опоздали.

Джером, проходя в дом, угукнул.

В зале бесновались светские сверчки. Мужчины увлекались алкоголем, а после и женскими ручками. Мадам Шиенн была в центре наглого внимания какого-то генерала.

Джером искал глазами Кико, но лишь иногда замечал проскальзывающий среди месива большой острый нос с корытом наполненных бокалов.

Он стал пробираться к мадам, чтобы поприветствовать, но ему преграждали путь то локти, то спины, то не интересные груди.

В шуме и гаме, однако, Джером не заметил и намека на музыку. Ему удалось пробраться к фуршету, где он решил перекусить креветкой, но тут же на креветки налетели жужжащие потные ладони и опустошили тарелку. Остался только жирный слизень, больше напоминающий кокон насекомого. Его Джером и съел.

Еще раз уставившись на мадам Шиенн, Джером вдруг неестественно улыбнулся, что было сил. Он сжал зубы так, что они стали скрипеть подобно полу в доме Джерома: по ним бродила неопрятная улыбка.

Мадам Шиенн заметила Джерома на этот раз и помахала ему. Он помахал в ответ и ушел подпирать стену, в периферии меда. Через некоторое время к Джерому подошли три лысых гостя.

– Вы Джером Левски? Автор «Бала на корабле»? – сказал лысый в сигаре.

– Ага.

– Романа про добровольно плывущих на край земли, в один большой водопад, светских людей? – сказал лысый в очках.

– Уи.

– Это был успешный роман, – загоготал лысый в сигаре. – Вы сейчас что-нибудь пишите?

– А мне не понравились ваши художественные образы, – заметил третий, доселе отмалчивавшийся лысый.

Джером посмотрел на него с неистовостью.

– Да, именно. Они напыщенные. Представьте, господа, корабль символизирует жизнь, в которую люди добровольно вступают, зная, что она к смерти ведет прямиком.

Два других лысых поддакивали.

– Вот я пролистал накануне труды русского романиста, – продолжил третий, – о глубоких переживаниях души преступника в наши дни. Вот там идея! И что хорошо, русские не увлекаются фантазиями.

– Никому не нужны чужие фантазии! – резюмировал лысый с сигарой.

«Да что они возомнили о себе, жалкий прах в костюмах. Этот русский – наискучнейший дилетант! Мой же роман – шедевр поколения!» – подумал Джером. Он громко вспыхнул и ринулся к выходу. Погрузившись в литературу, трое лысых не заметили исчезновения виновника.

Джером стоял на крыльце и смотрел на свой автомобиль, припаркованный между каретами и повозками. Шумели в воздухе сверчки. Их стрекот проникал в Джерома прохладной приятной струей. Он умывался стрекотом, раздражение сходило на нет.

Кико подошел сзади и обнял Джерома: – Все в порядке?

–Дa.

– Ты не умеешь притворяться.

– Эти сверчки, – сказал Джером. – Слышишь?

–Дa.

– Они тоже не умеют притворяться.

Он повернулся к Кико, крепко его обнял и заплакал.


Алексей Летуновский

letunovskiy.alexey@gmail.com

отравился фалафелем и стал модным писателем

vk.com/boryafalafel


Оглавление

  • У озера
  • Настроения неба
  • Фотограф
  • Директор
  • Дебил
  • Македония
  • Дезертир
  • Клен и синица
  • Объяснительная записка
  • Сладкие вафли
  • Tëтя
  • Сверчки