Другое. Сборник [Антон Юртовой] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Всё, в чём я сущ
Стихотворный срезУ истоков супертьмы
ПоэмаУмолкни муза! Звонкой лиры струны Бесчувственность всеобщая сгубила. Мой голос, бывший ласковым и юным, Теперь охрип, и в сердце боль вступила. Кого мне петь среди долин подлунной, Средь душ глухих и грубых, мне постылых? Отечество скорбит под властью скверны, Стяжательством отравлено безмерным.
Луиш Важ де Камоэнс, «Лузиады», песнь десятая, октава 145. Перевод О.Овчаренко
• Я знаю: мир нестоек и безбожен; следы на нём крошатся там и тут.
• Остынет ласковое солнечное ложе, в агонии дохнув вокруг себя кроваво-красным, беспощадным жаром; рассветы и закаты навсегда от нас уйдут к мирам иным, где – прорва звёзд поярче, где смыслы бытия лишь в притяжениях да в порушении того, что накопилось.
• В последний раз, прощаясь, улетая прочь неведомо куда и видя под собой испепелённую, вскорёженную, скорбную пустыню, тоскливо и невнятно прокурлычат клинья журавлиные.
• Усохнут навсегда цветы, деревья, водоёмы, травы; и в бешенстве забьются особи жирафов, рыб, собак, жуков и прочих тварей.
• С людским же родом, оскверняющим земную твердь и всё на ней и по-над ней, а также и – себя, ещё на много раньше то печальное должно произойти, что относимо ко множеству, растущему без цели и мотива, — конец ему приблизят и ускорят добавления к его угрюмой, бесконечно несуразной численности и гордыне и полоскания в разливах искушений.
• Бесцветными окажутся улыбки и задатки детворы.
• И томных дев не увлекут желания зачатий; на нет сойдут для них забавы и утехи с мужами, истрепавшими себя в блуде и в сладострастии.
• И откачают головами старцы, смиряясь перед тем, что в юных истощилось радостное родовое семя.
• Пригашенное яростное, зубчатое огневое пламя гримасами забвения и фальши заскользит тогда по полотнищам знаменным.
• И орды обречённых на безумие гомункулов, восстав, — из отвращения к их утеснённой, горемычной доле, — властителей над ними — предков тлена и пороков — решатся истребить…
• Нет поворота вспять — к былому, к изначальному; и не проявится лишь то, что — не рождалось!
• Причин и следствий череда в объятьях мироздания толкает к одному — к погибели. Себя рассудком у роковой черты нам не дано принять.
• Мы всё ещё заботимся о славе, о том, что время в мёде растворится и нас обдаст живительной росой.
• Уж эти росы, — в ярких свежих каплях оседающие по ночам или с приходом зорь избытки испарений, — так густо окропившие стихи и прозу!
• Ещё в зародыше иронией и пошлым пересудом прожигается поделенный на всех утробистый расчёт — остаться в памяти сменяемых беспечных поколений и – как бы дольше продержаться там.
• Горьки, бессмысленны благие упования!
• Куда и для чего манит нас предстоящий срок?
• Как будто в нём бы удалось кому-то поверхность вечно смутных, измождённых, ломких будней подправить благоденствием и благолепием, чему вразрез уже нельзя воочию не видеть взрыхленную в неостановимом долгом истребленьи матрицу долин, полей, урем, — когда-то над собою нас легко носивший край из ликующих просторов и бессчётных горизонтов — отрада глазу и грааль воспоминаний, — по-детски розовый, благословенный рай…
• Под кров его убогий, одичалый нам теперь стремиться — с обожанием? гордиться им — без почитанья, тупо, слепо?
• Усердие к тому всегда копилось в деспотах и в их холопах, на пики насаждавших непоколебимый, взвешенный, отважный выбор.
• Им – следовать?
• Я – не берусь!
• Туда ли, на вместилище алчбы, раздоров, ненависти, расточительства и боли, я, постранствовав, вернусь?
• Что мне там было б в утешение, приятным, увлекало б, зазывало?
• Не то ль, чтоб мог я в одиночку переплыть знакомые студёные и тёплые моря? протоки, реки и озёра обнырять и омуты исчесть? понежиться под кронами берёз, дубов иль ив? к забытой беспорочности и бескорыстию в намерениях, к чести, верности и чистоте в духовном и в телесном подтолкнуть кого-то? величием нагорий, гроз, лавин и давних укреплений восхититься? абсурду следуя, проголосить заздравье кому-то, потерявшемуся в лунных, серебристых снах? рапирою проткнуть злодея? простонать вороной? увлечься игрищами, строчкой ковыряя раны? или – заслышав сердца странный, безотчётный, гулкий перестук, в немых предчувствиях себя заледенить: а — вдруг?..
• Да – нет; – не то.
• Мне дорог путь иной, устеленный смущеньем перед тайной моей нескладно скроенной души, забывшей о покое, о всполохах корявой ностальгии, о зависти к реченьям мудрецов, бегущей прочь от рубрик похвалы и лести, не принимающей костров и стуж вселенской лжи.
• И! — что бы я без отторженья значил!
• Всегда нам ненавистно то, что губит волю и, искривляя существо заветов, половинит разум.
• Венец красавице невесте – словно щит триумфа ждущему от завтрашнего боя, неискушённому, лукавому спартанцу, — нелепа и смешна ей мысль казаться незнакомым юным шалопаям кривой и злобною каргою — в отдалённой, передрягами и нищетой замятой пресной, одинокой старости.
• Случайный, даже робкий звук смертелен тишине звенящей. И нет простора там, где поднялась и раздаётся чаща.
• В тайфунах дум, не знавших заточений, у финиша лишь тот, кто – начинал с сомнений и кто – презрев ухмылки от себя уйти спешащих кланов, — до срока перезрелых, вялых и унылых, — всему наперекор пространства и века преодолеть желая, свои опять с любовью подчищает сомкнутые огненные крылья!
• Лишь то, что чистою отвагою и совестью обмериться должно, в себе я грею и беречь готов.
• Хотя сказать бы следовало к этому меж строф: в облатках символов любой обмер — сомнителен и тем уж — плох.
• В исходе горестном, лихом и опостыленном вдвойне мучительны бывают сожаления — о подступающих бесславье и бессилии.
• У бездны, притаившейся в ночи или – под пологом тумана, бесстрашию легко сойтись с обманом.
• Неосторожный и заносчивый ручей, упавший с высоты, от гнева взбешенный, своих намерений, как и – себя, уже не помнит, встретившись — с бушующею, бьющейся о берег океанскою волною.
• И я, надземье облетая-обплывая-обходя, разлады с собственною сутью познавая и — мудрея, чего бы стоить мог, такому вертопраху уподобясь?
• Пределы всюду есть; и в копоти бедовой всему вокруг и каждому предписано не разминуться с новью.
• Свет там померкнуть или отклониться обречён, где непрозрачную преграду встретит он иль перспектива для него — туманиста иль – дымна.
• И неужели впрямь годятся упования — на цветики, на бирюзу планет, на купол неба, с радугой сроднённый, на приближение к затерянным и затаённым бесконечным далям, меж тем как необдуманно и глупо поэты, изощряясь, мир дробят, собрав по осени багряные листы и, гроздьями рябины заслоняясь, встречают зиму тусклою тоскою, метели и морозы ненавидя, расписывая их из утеплённых ниш?
• На том ли устоит предназначение?
• Спеша надеть корону, помышляй об отречении!
• На неоглядном, диком, переморенном жарою, обездвиженном, иссушенном просторе уже через мгновение надежде, завихрённой миражами, суждено являться истомлённому и заблудившемуся путнику — холодной, оскудевшею и тщетной.
• В трухлявой сыпи звуков и словес томятся лживые, бесстыжистые гимны — и – нам, и — нами над эпохами расставленным воинственным царям, услужливым сатрапам, скоморохам, палачам, речистым аксакалам.
• И надо ль сожалеть, что цвет сирени, как и мечты о счастье, потускнеет и станут горше росы и рассветы, и сумерки времён просветятся мрачнее и корявей в предвестиях, что землю кто-то опрокинет — в штопор и негероев рать по ней взойдёт на пьедесталы?
• Потерь от зла и долгих мук не возмещают оглашением даже сермяжной, стопроцентной правды.
• Никчёмен вымысел, коль вдохновенье — неисправно.
• И мне достанется пускай – немногое, — лишь из того, что взять у всех смогу — без поручительств и уплаты пошлины: своею успокоюсь простою долей, что склонялась книзу, во глубь пород, где нет ни тьмы, ни света, откуда не узнать о переменах, молву с хулой не отличить от гадких прений, не передать восторгов бытием и ярких умилений бесстрастным, чуждым и бесчувственным богам, не сосчитать оставшихся невозмещёнными обид, укоров, оскорблений, не разглядеть дорог в тугих извивах и трелей не расслышать соловьиных.
• Уму, дерзнувшему не доверять святыням и – никогда ни в чём не изменять себе и мировым основам, я подаю теперь ладонь — как демон истины, немытой и суровой.
• В рассеянных закатах запоздалых случится ли, что в радость иль к печали хоть для кого-нибудь, кто наважденьями ещё не свален, вдруг отзвучит и этот мой, не тронутый оковами и не лукавый стих?
• Я избегал сует и славословий. Что мне до них? Лишь то порой тревожит, что меня, быть может, заметить некому, что спесь людей изгложет и то, над чем я размышлял и — что и как успел и смог сказать впервые, рассеют по своим строкам бойцы поэм и повестей иные.
• Так водится: и лучшее и худшее из нашего без умыслов крадут и позже за таких, как мы, легко сойдут.
Конец
Другое
Серебристая дымка юных снов и мечтаний зазывала меня в бесконечную высь. В жизни выпало мне воли будто б немало, но хотела душа над собою взнестись.Исходил я дороги, по которым согласно, беззаботно и шумно ровесники шли. И вот понял сейчас, что искал я напрасно перекрёсток большой, остановку в пути.
Было трудно порой, неуютно, немило в одиночку брести без надёжных примет. Сам себе я порою становился постылым, убежать бы хотел от того, что имел.
Не влекла меня детства приятная сладость под манящие тени золотого шатра: слишком скоро была там оставлена радость, слишком много постиг я утрат.
Знаю, прелесть тех дней не иссякнет вовеки в истомившейся думой, неспокойной душе, — как нельзя ручейку дважды течь в ту же реку, так и детство моё не вернуть уже мне.
Помню кронистой липы медвяное цветенье, без конца васильки на июньском лугу, тёплый воздух вечерний, разудалое пенье, шумный говор и смех в молодёжном кругу
и просторных полей красоту неземную, перелесков и рощ отуманенный вид, и улыбку девчонки так приятно простую, когда только тебя она ей одарит.
Всё то было кругом, но искал я другого. Я не знал, что ищу и найду ли когда. То была ли мечта? Созерцанье немое? Безрассудный расчёт? Иль – одна пустота?
Не печальный, но скучный, как свечи отраженье, искушаемый тайной, я бродил по земле. Сколько грусти обрёл я в своих размышленьях! Сколько ярких надежд я упрятал в себе!
Я прошёл пустоту, побратался с покоем, и мечта уже редко прилетает ко мне; но, как прежде, хочу отыскать то, другое, что нигде не терял и не видел нигде.
Лунная симфония
Бесконечные вспышки огней. Я брожу одиноко, как в сказке, мимо тёмных стволов тополей. Я плыву мимо их оголённых вершин, улетаю за грань голубых облаков, за прильнувшие к ним силуэты просвеченных стылыми зорями высей, пустот и глубин. Я живу. Я люблю. Я взволнован и счастлив без меры. На ладони своей ещё чувствую я твою руку тугую. Я вдыхаю ещё запах кос твоих пепельно-серых. Я люблю этот холод осенних безлюдных ночей и над миром уснувшим задумчивость лунную. Тишина надо мною созревшею грушей висит. Тишина в моём сердце набатом стозвонным гудит. Это мне улыбается гордое, смелое время. Это мне говорит свою тайну звезда из далёких окраин вселенной. Чу! Я слышу, как гибнет покой! Тихо льётся симфония звуков и красок, словно снег молодой. И огней бесконечная пляска. И брожу я один, будто в сказке, мимо тёмных стволов тополей…Отважный окоём
Тихий шорох стынет над рекой возле моста, где туман густой исплывает над своей судьбой.В росе ивняк и травы на откосах; они истомлены в немом оцепенении. А солнце не торопится к восходу.
То здесь, то там поток задрёманный как будто невзначай подёрнется журчанием, и в унисон – ленивый рыбий всплеск.
А впереди, за берегом отлогим — колки берёз, дубков и клёнов накрыты мглой; и в них уже шумливо: ко времени там пересчёт пернатых.
Подале прочих иволги округлые распевы. Умеренны они, тревожны, глухи, мнимы; и в них же — золото и радостная алость.
И зоря, взрозовев, уж пламенит восток, огнём поднявши небо, забрызгивая ширь и шквалом бликов устрашая тени.
С присоньем, не спеша от моста в стороны сама себя дорога стелет; по ней прошелестнуло шиной. И новый след благословился эхом.
Подправлен окоём глубокою и ясною отвагой! В смущеньи перед ним и рок, и хмурый вызов; и сам он уж готов свои изъяны сгладить.
Легко душе; и прост её окрас; не возроятся в ней остывшие волнения. Всё ровно. Всё с тобой. И не отыщет уклонений твой подусталый жребий.
«Заблудший, спитой, косой…»
Заблудший, спитой, косой, опорожнённый дух уйми, придави хотя бы ногой; к чужому – останься глух.Попробуй – застынь на шаге; представь его – изваянием. Боль, сама по себе, – от страха. Страх же – плод прозябания.
Томит предчувствие штиля; концовкой оно опасно: в бурливых милях, подраненный, ты плыл и тонул всечасно.
Материком, океаном, космосом будучи в эру втащены, движемся вроде как очень просто: с глупостью каждый частною.
Лишь миг, и – швартовы сброшены, не к берегу, — к целой огромной и сокрушительной суше. Кому-то легко — в исхоженном. Большего ждать — не лучше.
Нельзя суетой пренебречь, уйдя, взлетевши, отплывши. Время не в силах туда протечь, откуда пространство вышло.
Ополосни желания в истоках призрачной цели. До полного до умирания смерть неуместна в теле.
Тонешь или плывёшь, — в том тебе – что за разница? В жизни, как через дождь, видно лишь то, что кажется.
«Неровное поле. Неясные зори…»
Неровное поле. Неясные зори. Гибнут раздумья у тракта старинного. Нет очертаний в рассерженном море. Бедны горизонты, и нет середины.Путь к очевидному в долгом зачатии; вехи на нём истуманены, мнимые. Тащится жизнь над судьбою раскатанной. Нет горизонтов, и нет середины.
Что-то забудется. Что-то вспомянется. Вспыхнет восторг иль уронится зримое. Лишь неизбежное где-то проявится. Есть горизонты. Нет середины.
«Прекрасное – прекрасней во сто крат…»
Прекрасное – прекрасней во сто крат, когда его потерю осознаешь. Унылость серых лет мозг сохранит едва ли — взамен секундам счастья и услад.И я любил, как чёрт, как одержимый, и счастлив был, и для тебя – любимым, и охладеть успел, твой холод ощутив, и тяжести пустой дверь в душу отворил.
Не перечесть обид, тобою причинённых. Я горд – не снизойду до униженья. Но верность сохраню минутам просветлённым, когда тебя любил и в том не знал сомненья.
Прекрасных тех минут не зачеркнуть; я никогда ни в чём тебя не упрекну.
«Воспоминаний неизменных нет…»
Воспоминаний неизменных нет; теснят одни других, – вот жизни проза. Но – не уйти от них и от того вопроса, что на душе лежит как застарелый след.Тот росчерк стал теперь уж неприметен. Лишь иногда как будто ярким светом твоё лицо озарено бывает. Печаль с него разлука не смывает.
В минуты эти, огорчений полный, тянусь к надеждам, за мечты цепляюсь. Но – миг проходит, и, хоть это подло, я в слабости своей себе уж не сознаюсь.
И только мысль одна меня тревожит вновь, что, может быть, я сам убил свою любовь.
Май
Весною землю относит в рай…Благоухает роскошный май!
Цветёт долина — огнём горит! И по ложбине ручей звенит.
В наряд зелёный одеты – бор, холмы и склоны, и цепи гор.
И солнце светит теплей, теплей, и смотрит в реку, и блещет в ней.
И песня льётся и вдаль зовёт, и сердце бьётся, чего-то ждёт…
Уж близко лето. Как много света! Какая синь! Как мир красив!
Октябрь
На неровном, уставшем, остылом ветру на яру всё дрожит непрестанно полотно пожелтевших берёз. Рой надежд обронив и окутав себя пеленой отсырелою, тускло- туманной, раззадумался плёс…«Тишиной не удержанный звук…»
Тишиной не удержанный звук… Ночь на исходе…Стрелка вращеньем вновь замыкает исписанный временем круг.
Мысли в бессменном походе. Ждут воплощенья!
«Мы стоим под луной…»
Мы стоим под луной. Твоя талия звонче бокала. Льётся безмолвия песня.«Вечер спускается с крыш…»
Вечер спускается с крыш. Розовый полог заката, аукнув, упал на горячие сонные долы. Прячется в тенях, кого-то к себе подзывая, робкая тишь. Вздрогнул стареющий тополь, лист обронив, заране бодрящей прохлады пугаясь. Сны золотые себе подложив в изголовье, стынет луна — думает вечную думу.Не от себя
Мы с вами слишком долго не мужали и до конца не знаем, как стары; когда по-детски пели и смеялись, — уж мы не вспоминаем той поры.Мы слишком много потеряли сразу: наш ум, ещё нестойкий, охладел. И юности порыв без пользы пролетел, уйдя из памяти и став пустою фразой.
И всё ж горит пока над нами луч надежды…
Но нам уж не сменить своей одежды: она навек негодованье скрыла, с которым мы теперь клянём земное зло.
Безвременья бесчувственная сила с крутой скалы нас бросила на дно.
«Слепая мысль не различит подвоха…»
Слепая мысль не различит подвоха. Не торопи того, что и само падёт. Не ставь отметин на чужой дороге, и то, что горячо, не складывай на лёд.В себя гляди почаще, понастырней. Живи один, и не кляни других. Покуда едешь трактом пересыльным, не вдохновляй себя и не насилуй стих.
У сердца подзайми расположенья к бездомному, глухому, дураку. Не клянчь табак; не требуй пояснений, когда зарплату отдаёшь врагу.
Заметь: в земле ни дня, ни ночи нету: получишь их, лишь сотворив разлом. Корявисто предчувствие рассвета, когда раздумий много об одном.
Не отвергай ни призраков, ни чёрта. Согрей талант в космическом бреду, и с явным удовольствием отторгни себя, вползавшего в болотную узду.
Придёт напасть – не ври себе и миру. На благодать не отвечай зараз. И если у истории в пунктире тебе не быть, — не обессудь и нас.
«В тайном раздумье…»
В тайном раздумье повисла симфония ночи. Пахнет земля. Тополь стоит в напряженьи упругом. Тихо плывут облака. В блеске холодном застыли далёкие горы. Синие звёзды смеются и чертят узоры в неярких усталых мирах. И ещё долго навстречу рассвету не выпорхнут сонные звуки из голубого безмолвия.Не сожалей, смирись
В унылостях растраченные годы не потревожат чувств сухим воспоминанием. Где было глубоко, образовались броды.Каскад надежд утих, и чувственность иная, пройдя через барьер пространственных вериг, теперь восцарствует, былое изгоняя.
В хозяйственный экстаз вонзив свои права, она сопернице дала отказ в пороге. Где отцвели цветы, лишь шелестит трава.
То счастье, что хоть редко но бурлило и сверкало, уведено под тень, — река с другим значеньем: в пологих берегах она бредёт устало.
«Ни темнее, ни светлее…»
Ни темнее, ни светлее краски неба – там и тут. Сердце тихо пламенеет, вдохновенья грея суть.Ясен ум; одна, прямая мысль – что движется к строке. Ты её полюбишь, зная: в ней – судьбы твоей разбег.
Тонким волосом растянешь миг, когда сквозь блёстки рифм в очертаньях угадаешь и запомнишь новый стих.
На вершине
Мне не странно и не дико в этом мире многоликом.Я – над гребнем, у стремнины, где, как следствию с причиной, возникающим заботам в направлении к субботам не дано тащиться врозь под расчёт скупой и мнимый, полагаясь на авось; здесь – всему свой бег и срок, перемен порядок – строг, а желанья – исполнимы.
Тут я весь; тут мой порог; тут моя, своя граница, мой рубеж для возвышенья в чутких снах и продвиженьях к яви, скрытой в заблужденьях; край под месяцем искрится; в нём легко преобразиться и раздумьям, и душе, коль в разбросе те уже.
Мной исхожены дороги — те, что длинны иль старинны, коротки, узки, извивны, те, которым вышли сроки, также те, что завсегда всех заводят не туда, где ещё, бывает, живы, бродят идолы картинно, жить пытаясь под залог тем, что я – никак не смог;
мне казалось: те пути держат волю взаперти.
Продвигаясь на вершину, сам себя я превозмог. Мне судьба упёрта в спину; предо мной простор – в облог; знак на нём посередине в виде шлема из былины, что совсем забыта ныне, как и то, что в ней — урок.
Я не скрылся и не ранен, не потерянный в тумане, никому не задолжал, не окончен, не пропал, не свечусь и не грущу, в чуждый дом не возвращусь, вражью блажь — ему ж прощу.
Мне дерзанье – как награда. Миражами я обкатан; на своей земле – чужой, на чужой же – сам не свой.
Нет на мне худых отметин; ярких красок тоже нет. Как я жил, я не заметил. Ту, что ждал, ещё не встретил. Ту, что встретил, не отверг.
Мне в низинах дела нет. Я не злобен, не удал. Тем доволен, что искал, чувствами иль только глазом суть угадывая разом.
Далеко отсель до бога; чёрт мне также не в подмогу. Я помечен под звездой незаметной, не тоскливой, не чудной, не прихотливой; луч её всегда со мной.
Ни с волхвом, ни с волчьим братом мне встречаться нет охоты; в небо вшит – без позолоты, в прошлом ангел не крылатый, сбережённый от заклятий, с трезвой, ясной головой, я теперь свою удачу по-пустому уж не трачу, и в итоге это значит как прекрасно жить иначе — над мирскою суетой да в ладу — с самим собой.
Зачем я здесь?..
Исповедь кота, живущего в квартиреПриляг ещё поспать, мой чёрный хвост. Такой же я скруглён как и раскос.
Легко устать от дел бросаясь в край. А взгляд в расщелину — одна игра.
Не уничтожится ничто своё. Как перевёрнуто житьё-бытьё!
Кто я? Что я теперь? Зачем я здесь? Я непременно нужен кому-то весь.
Пустым хождением пониз дверей не выжечь умыслов на тьму вещей.
В глазах надежда всегда близка. Кому-то – верится, кому – тоска
Теплом не светится ни стол, ни стул. Кто не согрет собой, тот не уснул.
Не в счёт отдельное, что – в долгий ряд. Зовут по имени, чем всё круглят.
Заботы терпкие болванят кровь. Хоть нету призраков, нет и основ.
Я был как многие — служа уединению. Всегда внутри него огромное стремление.
Оно порою комом цепляется в загривок. И цели нет дороже — стать максимально зримым.
Своих искал везде я, по всем углам. Так было много их, но только – там.
Воспоминания — как сон и бред… Под шкурой зыбятся то вскрик, то след…
Я был помноженный на них, кто – там. Цвет моего хвоста усвоил хам.
Он прокусил мне то, чем ловят звук; но злиться я не стал: хам сел в испуг.
Откуда что взялось: шла речь о ней. Как на беду он был неравнодушенней.
Ну, значит, прокусил; а через раз ему какой-то жлоб размазал глаз.
Мы после виделись всего тремя зрачками. Существеннее то, которое мы сами.
М-да… чьи-то мнения… Пусть, как должно бывает, хоть чёрная, хоть серая меж нами пробегает.
Не леденит судьба во всём привычном. Знакомое – чуждо. Чужое – безразлично.
«Оденься в камень…»
Оденься в камень. Приляг на дно. И жди обмана — в бистро, в кино.Хотенья мене, чем больше круча. Уснувший гений — оно и лучше.
В нагорье, в ночи
Гётевский мотивОтстранённою дрёмой объяты вершины, распадки и склоны. К небу спрямились пути; и замирают свечения по-над остылой уставшею мглой. В мире как будто провисли и не обронятся больше тревоги, предчувствия и ожидания. Сердце в смущенье: покоя ему не узнать, но оно его ждёт.
«В душе своей отсею шелуху…»
В душе своей отсею шелуху. Забуду помыслов невнятные значения. Чертополох иззубренных улыбок и угрюмую хулу сотру из памяти, остуженной в сомнениях.И вихри праздности, и ласточкин восторг не стоят ничего, исписанные ложью. Приму лишь то, чего всегда достичь желал и мог, отдав под нож боязнь и осторожность.
Так много пролетело дней потухших! Неярок свет, завесой истомлённый. Свой жребий, перемятый, но – не самый худший я вновь прямлю, надеждой осветлённый.
«Поэт в России больше не поэт…»
Поэт в России больше не поэт.Свою строку, ещё в душе лелея, он сбросит на сомнительный совет в себя же, искушённого в затеях, — как перед светом выглядеть прилично.
Не зацепив за чуждую мозоль, не разделив беду чужую лично, уже с рожденья он освоил роль раба тоски, раба непрекословий. Не зная сам себя, себе не нужен, не меряясь ни с кем, держась тупых условий, спеша не вверх и делаясь всё уже.
Чужие чувства выдав за свои, горазд он сымитировать страданье. Молчит, когда у мозга бьётся крик и боль торчит из подновлённой раны, и до расстрела, не его, – лишь миг, и по-над бездной жгут свободный стих и тот горит мучительно и странно…
Узнав о вечных проявленьях страсти, им изумившись, пишет про любовь, по-древнему деля её на части, на то, где «кровь» и где «опять» и «вновь».
А нет, так, убаюканный елеем, с трибуны о согласье пробубнит — не с тем, что заупрямиться посмело, а с тем, где разум лихом перекрыт,
где ночь, придя на смену дню, остыла и, злобой век сумбурный теребя, с своих подпорок долго не сходила и кутерьмой грозила, новый день кляня.
В мечте беспламенной, угодливой, нечистой полощатся пространства миражей. Он, непоэт, раздумывает мглисто, и, мстя эпохе, всё ж бредёт за ней.
Покажется отменным патриотом, зайдётся чёрствой песнею иль гимном. От пустоты всторчит перед киотом, осанну вознесёт перед крестом могильным.
Не верит ничему; себе помочь не хочет. Живёт едой, ворчбой и суетой. Над вымыслом не плачет, а хохочет, бесчувствен как ноябрь перед зимой.
Поближе к стойлу подтащив корыто, жуёт своё, на рифму наступив, от всех ветров как будто быукрытый, забыв, что предал всё и что пока что жив…
Петля в песках
Укажу себе цель и пойду, и дойду до пределов своих…Над чертой окоёма, у края, где в мареве знойного полудня плавились гребни усталых чешуйчатых дюн, я слепую удачу настиг — в силуэтах цветущих садов неземных.
Где-то там, наверху, я б хотел, забытью подчиняясь, узнать про другого себя. Я горел бы и знал, как легко до конца догореть. Там надежда меня под блаженный прохладный уют зазывала — опять и опять! Но взойти мне туда уже было тогда — не успеть.
В том ничьей не бывает вины, если скрытой — не нашею – ложью украсится явь. Мне предчувствие горечи жгло отлетавшие к зорям лукавые сны; я, — не принявший чьи-то следы впереди — за свои, — оказался неправ.
«Когда от жизни, битый и угрюмый…»
Когда от жизни, битый и угрюмый, я ухожу, зализывая раны и погружаясь в пропасти раздумий, с тревогой лень мешаю и стыжусь страданий;когда от этой жизни ухожу я, которая с упорством и дерзанием срывает походя завесы мироздания, ищу покоя, прячусь и тоскую, —
тогда, припав осевшею душой к надмирной тишине, я времени вдруг постигаю торопливый бег. В его стремнинах неуместен сердца истомлённый, запоздалый бой.
Теперь я в нём своё предназначенье слышу.
И, на себя восстав, я рушу свой несбывшийся покой! И вновь я тот же, кем и прежде был, и грудь свободней дышит.
Двое
Звёзды меркнут рой за роем, в водах измочив лучи. Океан опять – спокоен; он, усталый грозный воин, мирозданью подневолен, утоливший жажду боем, раззадумался в ночи.Океаном успокоен, мирозданьем обусловлен, ты, стихосложений воин, над своей судьбою строишь купол, залитый зарёю, в чувствах – будто перекроен, держишь рифму наготове и – в рассеянье — молчишь.
Неизбежное
То слово как пламя взвихрилось меж нами; мы знаем его; и оно так прекрасно. Не нужно секунд и усилий напрасных. Так скажем его, и – оно не обманет.Уж звуки восторга у сердца таятся; блаженно томленье; забыты сомненья. В замке наши руки – залог единенья. А в душах так сладко, и сил нет расстаться.
Желаниям тесно в пространствах просторных, и вздохи значением близости полны. Так буйные в море рождаются волны. Так в миге вмещаются счастья аккорды.
Разбиты тревоги – пусть так всё и будет! И радость торопится с негою слиться. Экстаз предстоящего светится в лицах. Замкнулся наш круг – нам не выйти отсюда!
И в трепете помыслов мы уж готовы вдвоём оказаться на чудном пороге. Секунды даруют так много, так много. Не станем же медлить и скажем то слово!
«Серые туманы…»
Серые туманы родины моей. По-над океаном небо – голубей.Звёздочка упала. Звёзд – ещё немало. Звёзды притуманенные пляшут словно пьяные.
«Всё, что ещё от меня осталось…»
Всё, что ещё от меня осталось, — то – что есть; – не такая уж малость!Немотный и твёрдый, в пространствах пустых я странствую, вечностью меряя их.
Чтоб уцелеть на путях неизведанных, служу лишь себе, терпеливо и преданно.
Только и дела всего у меня, что грановка моей ипостаси: грановка-обновка.
Лечу или падаю, всё мне едино. Лучшая грань – от толчка в середину.
Не остаётся сомнений: удар что надо. Ещё не разбит я! и то – мне наградой.
Хоть гранями всё моё тело изрыто, я не ропщу; – они мне – прикрытье.
Новые сшибки – раны на ранах; ими шлифуются прежние грани.
Сбитой, отшлифованный, я и внутрях твёрд и спокоен будто бы маг.
Тем и довольствуюсь в ровном движении. В радость мне встречи, желанны сближения.
Нету в них умыслов; только судьба их преподносит, блуждая впотьмах.
В том её действенность и непреложность: редко в пустом возникает возможность.
Рядом ли дальше чей путь проискрится, это всего лишь намёков частицы…
Выгоды есть и в бесцельном движении: вызреет случай войти в столкновение…
Всё, в чём я сущ и одарен судьбою, то всё – во мне; – и – прервётся со мною.
Романная Проза
Глухим просёлком – в оба конца
Дорожный роман из времени российского крепостничестваБезумие моя прежняя жизнь… В.Розанов. «Уединённое».
С утра его одолевало раздражение и беспокойство. Как ни пытался выявить тому причины, ровным счётом ничего не удавалось. Построчная выделка текста, за которую он принялся, встав ото сна едва рассветало, укладывалась на выношенный заранее только в общих очертаниях замысел непринуждённо, легко, даже как-то мягко-пружинисто, плавно перемещаясь к очередному прояснению целого, к уверенному подбору и оштриховке наиболее зыбких словных обозначений и всё ближе – к последней, победной точке; форма стиха тоже вроде задавалась отменной, была по отношению к его же образцовым вещам быстро и легко узнаваема и неистёрта, а – через то – могла считаться как бы даже неуязвимой, что позволяло самому предвидеть ещё одну из тех больших и верных удач, какие приходили к нему в лучшие для него минуты, часы или целые дни. И во всём ином, что его сейчас окружало и что было с ним в какой-то связи, к чему он мог иметь отношение по необходимости реально возникшего нового дня, также не находил он, как ни пытался, примет к непонятному в себе и чуждому перетеканию мыслей в сторону какого-то вкруг обступавшего, потного, заволакивающего медленного томления и тревоги. «Тоска, брат, и скука, – пробовал он приободрить себя и умерить накатывание уже прямо-таки чувствуемой оскорбляющей неровности духа. – Однако же не один ты обречён бывать временами в их липких лапках. Что поделать, к людям и та и другая приходят не спрашивая. Впрочем, не всегда бывают они настолько в силе, чтобы заморочить; вот наперекор им распишусь на такое, что выйдет из них же, а обернётся чем-нибудь лучшим от меня…» Между тем проходило всё больше времени, а странное убывание ровного и здорового чувствования, того нужного, умиротворяемого волею состояния, при котором было бы нетрудно осаживать хоть какие приходящие в голову неуместные размышления и отдельные мысли, не уменьшалось. Неприятным и оскорбляющим воспринималось прежде всего то, что расстройство было как снег на голову в летний зной; оно ведь, что представлялось ему совершенно очевидным, никак не могло исходить из предыдущего, бесспорно, главнейшего события пока ещё только начатой им поездки, – события, протекавшего совсем недавно, считанные часы назад, здесь же, в этом приюте, которое вполне могло претендовать на то, чтобы им очень долго восхищаться в предстоящем и за которое следовало не иначе как благодарить судьбу. Впечатления, связанные с недавней, по-настоящему роскошной встречей, сохранялись настолько полно и ощутимо, не развеянными к утру, что он твёрдо верил и знал: к расстройству духа здесь не могло бы привести ничего, равно как не виделось тут и других веских причин. Оставались, наверняка, лишь – мелкие. Может быть – из-за краткого сна? Или – выпитого вина? Полно! Об этаком бы и говорить-то следовало только в шутку. Но тогда – что же? Неприятное стесняло волю, настойчиво требовало своего неотложного обнаружения. Алекс подобных метаморфоз с собою ещё не знал. Досада росла. Ему представлялось, что внутри у него угнездилась и занимала всё больше места вязкая обессиливающая растерянность, уводящая в некий таинственный тупик. Нужны были хоть какие-то объяснения происходящему. Найдутся ли они? То, что прошло, не переберёшь ведь всё целиком быстро и сразу, в подлинной последовательности, будто кучку зёрен, когда, притронувшись в ней к одному из них, моментально образуется новая комбинация с остальными… Ну да, не очень-то приятно оказаться не у себя дома, в таком вот захолустье и – так неожиданно – без Мэрта. С ним съехались только для одного – для дружеского редкого общения, намеренно устранившись от надоевших бурливых светских городских помех, пользуясь подходящими для этого совпадениями и возможностями. И непредвиденное расставание с этим человеком, каким бы обрывным оно ни было, тоже вроде как не повод расстраиваться. Нет, как ни рассуждать, а всё какая-то нелепица.
Встреча была ими почти что условлена, уже давно, а уговор по её части представлял подобие взаимного твёрдого обязательства, к которому они оказались притянуты через посредство Львёнка. Тот при любом случае донимал старшего брата, рассказывая ему о лучшем своём приятеле, ставшем для него неким символом или кумиром. С Мэртом Львёнок сдружился ещё в подростках и с годами не только не отыскал в нём чего-то не в его вкусе или в их обоюдных отношениях, а, наоборот, ещё больше проникался всяческим к нему доверием и прямо-таки обожал его, нескрываемо наслаждаясь приобретённой и уже основательно скреплённой дружбой с ним и будто светясь ею, вследствие чего в нём во время присутствия друга или даже при упоминаниях о нём им самим или кем-нибудь очень заметными были постоянное сильное чувственное волнение и мужественная гордость за него, легко передававшиеся посторонним. Алексом это страстное расположение воспринималось не только с некоторым укоряющим безразличием и снисходительностью, но и с любопытством, как сомнительная ценность, необходимая, как он считал, именно такому добродушному и честному болванишке, малому, по натуре весьма привязчивому, но не очень постигавшему в людях низменное и переменчивое. Когда более десятка лет назад Львёнок познакомил его с Мэртом, своим ровесником лишь чуток старше себя, Алексу ничего не оставалось, как раз и навсегда признать в них необычайное родство в понимании каждым своего значения для другого. Разное там дополнялось одно другим, и уже в ту пору Алекс мог без труда заметить, что оно оформилось как неразделимое целое, чем является, к примеру, сочетание котла с крышкой для него. Считать такое сравнение удачным можно было, конечно, только с большой натяжкой; из него торчал дразнящий открытый выпад и в сторону превосходно знаемого им братца, личности родственной и в этой связи как бы не обязанной очень уж обижаться на шутку, и – в сторону Мэрта, что могло казаться неосмотрительным, поскольку в данном случае исключалось равенство определённо не в пользу обоих друзей и уже обоими, совместно, такой выпад мог расцениваться как унижающий; но даже имея в виду эти важные смысловые нюансы, Алекс не отказывался от подобранного сравнения, найдя его точно выражающим характерное во внутреннем устройстве друзей, когда вроде как не должны были обижаться оба, ставшие одним. Не желая, впрочем, игнорировать макиавеллевскую заповедь, что при нанесении обиды хотя бы кому надо рассчитывать её так, чтобы не бояться мести, а также – помня опыты своих пустячных по мотивации дуэлей, далеко не безопасных как непосредственно для своей жизни, так и своей же репутации, он позаботился ещё и об усовершенствовании обзывной конструкции, придав ей более изощрённую двоякость прибавлением того, что котёл надо пока воспринимать пустым; – будто бы так выходило и понятнее, и утончённее. Находкой он позабавлялся какое-то время сам, резонно остерегаясь возмущений, но как-то всё же поведал о ней болванишке, порядком насмешив его. Когда же лукавое обозначение парочки дошло до Мэрта, тот настолько благодушно и весело воспринял его, что изобретателю уже, похоже, не оставалось ничего иного как признать в себе недюжинные способности к вызову доверительного расположения окружающих не одними лишь стихами. Стихи тут послужили благоприятным связующим средством, общим уже для всех троих. Львёнок находил долгом знать о поэзии как можно больше, чем как бы впрямую содействовал Алексу, почти на детский манер поощряя в нём громадное поэтическое дарование и сделанный братом нелёгкий, ответственный выбор жизненной колеи, теперь уже по-настоящему состоявшийся. Познаний у Мэрта тоже нельзя было не замечать. Наряду с усвоением большого числа стихотворных текстов он был лично знаком со многими известными их авторами, живыми современниками, включая сюда и малодоступных сочинителей сановнего уровня, а, кроме того, уже и в годы, отдалившие его от подростковой поры, не ленился дотошно изучать филологию в её разнородной совокупности и даже в дополнение к ней – философию. К делам его службы в качестве порученца в военном ведомстве это имело отношение самое, наверное, отдалённое, тем не менее он, казалось, был по-настоящему увлечён изысками в светском духовном, что Алексу, мало доверявшему одному только дворянскому происхождению, не могло не импонировать, и на том, собственно, возникло у них и прочно удерживалось на протяжении многих лет тёплое, искреннее и даже какое-то восхищённое, чисто приятельское расположение друг к другу. Из этих отношений как бы сами собой устранялись хотя бы какие недомолвки и требования, кроме, разумеется, тех, которые диктовались этикетом просвещённого вольного дворянства и были хотя и строги и нередко даже безжалостны и жестоки к переступавшим их, но в то же время служили надёжным и удобным средством быстрого раскрытия и утверждения тех, кто в соответствии с данными им от рождения правами размещался в сословной среде; каждому её представителю они давали равные шансы на их признавание в таком сообществе и наибольший возможный простор к поддержанию в нём не только полезных, но и в высшей степени утончённых взаимоотношений, часто с первым рукопожатием, при знакомстве, не говоря уже о том, что они могли входить в практику общения просто и естественно, как бы вне связи с правилом, установленным, конечно же, прежде всего для взрослых, но – ещё и на стадии безотчётного детства. Отношения, сущность которых задавалась как бы сама собой, априорно и непременно для каждого в дворянском сословии, были по-особенному и дороги, и желанны; считалось нормой их принимать и никогда не отказываться от них, использовать любую возможность к их осуществлению и поддержанию.
Собираясь к Лемовскому по делам обещанного тем займа, Алекс имел основательные причины не давать особой огласки своему посещению родовой усадьбы Мэрта, поскольку надо было считаться в первую очередь с необычным реноме человека в статусе найденного потенциального займодавца. Как раз поэтому Лемовский был извещён письмом соискателя денежной суммы только о вероятном сроке прибытия. Отказываться же от свидания с Мэртом не имело существенного смысла. Ведь ехать было по тому же направлению дороги, причём её начало находилось сравнительно недалеко от основного губернского тракта. Рассчитывая там передохнуть и предвкушая получить, может быть, удовольствие от своего перемещения, как это у него выходило едва ли не каждый раз прежде, он отправил записку Львёнку, сообщив, когда смог бы добраться до усадьбы. Тому даже не надо было объяснять, что намёк предназначался непосредственно Мэрту, и уже дня через четыре Алекс получил от него уведомление, что он непременно будет у своей матушки в одно время с ним. «Я только что из заграничной поездки, – говорилось в его записке. – Не так-то легко упросить начальство именно сейчас дать мне короткий отпуск, но я хоть перед кем на колени стану ради встречи с тобою, дружище, в своём доме в Неееевском, и она обязательно состоится…» Встреча ожидалась им трепетно и в какой-то озаряющей предстоящей радости, и всё то, что в ней заранее угадывалось, то она и дала, удавшись, без преувеличения, во всей полноте и значительности: как много было неподдельной искренности в обмене впечатлениями! какие разные воспоминания и темы (само собой, и та, шутливая, веселившая обоих, – о злополучном пустом котле) затронуты, обновлены и развиты в пылающем горниле торопливых, не сдерживаемых друг перед другом тирад и реплик! и в какой упоительной готовности хотелось каждому прозрачно и всецело выставиться перед ненасыщаемой открытостью взгляда и лица визави, при тихом перезвоне маленьких бокалов с токайским! Не обошлось и без декламаций, и тут, в обустроенном ещё по-старинному и сильно запущенном кабинете его давно отошедшего в мир иной хозяина усадьбы, где на потолке, стенах и вещах отражались таинственные мерцания торопливо догоравших, утомлённых темнотою свечей, звучали потрясающе кстати и обоими в очень хорошо понятных и знаемых интонациях лучшие стихи их любимых поэтов и, конечно, стихи, написанные им, Алексом; читал и он сам, выбирая, как то и подобало для столь волнующего момента, написанные недавно или самые свежие, и Мэрт, и то общее, что вставало при этом над ними и в них, трогало их до крайности и было лёгким и светлым как неподдельное, пребывающее тут же, рядом, тёплое счастье. А возможность по окончании ночи продолжить такой скрепляющий в обоюдном согласии праздник близкородственных душ никак не давала потом уснуть, и сам перерыв общения в связи с отходом ко сну представлялся хотя и ненужным и лишним, но в то же время он не опустошал и не огорчал, поскольку в нём, как почти разгаданная загадка, светилось недалёкое обязательное продолжение того же очарования встречи и взаимного чувственного насыщения. Столь яркий эмоциональный подъём был для Алекса как бальзам для души; именно это требовалось ему, чтобы хоть как-то отрешиться от обступавших его в последнее время серьёзных трудностей в виду новых к нему подозрений политического свойства и всё более плотного безденежья, из-за чего приходилось буквально разрывать себя, мотаясь между кредиторами. И. пожалуй, только одно обстоятельство из этого ряда могло не огорчать, а соединяться с тем состоянием бодрящей приятности, какое он испытывал теперь от общения с Мэртом. Оно было связано с Лемовским, которого он знал не так чтобы долго, но вполне достаточно для обращения к нему за помощью. Сначала услышать об этом человеке ему довелось на одном из раутов, где о Лемовском говорили как о субъекте решительном в собственных и неизменяемых убеждениях, сильно противоречащих общепринятым. Помещик старого покроя, он сохранял то понимание сословной вольности, которое в условиях достигнутого им сравнительно благополучного материального достатка легко уводило его в искреннее благодушие по отношению к крепостным и в достаточно весомой части даже поощряло их устремления к поступкам вопреки барским началам и даже к воле, понимавшейся ими, разумеется, на свой лад – слишком общо и только в розовых красках. Был он к тому же доброхотом, легко ссужавшим любому из дворян, кто нуждался в его финансовой поддержке и просил его о ней. Два этих качества его натуры легко уживались одно с другим, между тем как в их оценке на стороне чем дальше, тем более проступало резкое сословное неприятие, в том числе властями, как местными, так и губернскими и столичными. В обширном уезде, где размещалась его вотчина, стали вдруг проявляться протестные и даже разбойные почины подданных, и благодушному барину тут же вменили это в вину первому из тамошних владельцев земель и душ. Его состояние постепенно расстраивалось и убывало, главным образом из-за невозвращения ему долгов, но он предпочитал оставаться самим собой и в таких обстоятельствах.
В ту пору возил он двоих его дочерей в Москву, чтобы, как незамужних, готовых на выданье, показать их на зимних балах. Алексу представили его на таких смотринах вместе с его семейством. Дочери были обе красавицы, и по результатам не только балов, но и всего, более месяца, пребывания заезжего семейства в белокаменной каждой досталось тогда немало слов лести и обожания, хотя до прямого их сватовства дело так и не дошло. Будучи наслышан об Алексе, как о большом и ярком стихотворце, вовлекавшемся в опалы, вольнодумствующий помещик, вопреки осторожным ожиданиям поэта получить от него отказ по части дачи в долг, не донимал его расспросами о причинах обращения за поддержкой и о состоятельности, как берущего взаймы, а словно бы только и жаждал, чем бы порадеть просящему, и сразу дал согласие на выдачу ему довольно крупной денежной ссуды, пригласив его для её письменного оформления в своё уездное имение, а заодно и погостить там. Просил лишь заблаговременно уведомить его о приезде. Алекс был по-настоящему тронут любезным и простым обхождением нового потенциального займодавца, поскольку в общении с ним даже не возникало необходимости непременно сразу заявлять о сроках возврата ссуды, о процентах и прочих условностях, к чему уже с самого начала всегда обязывала любая, даже мелкая сделка. Не оценить такого обстоятельства было нельзя. В то время оно касалось уже целого большого круга разорявшихся помещиков или их отпрысков, занятых по преимуществу на военной или гражданской службе или отставных, живших по городам, вне своих усадеб, и постоянно крайне озабоченных из-за неумолимо нараставших обязательств по их задолженностям – то ли имущественным, то ли монетарным. Займодавцам, укреплявшимся в их опыте отказывать в помощи, приходилось искусно уклоняться от наседавших на них со всех сторон просителей такого пошиба. Варианты же погашения задолженностей существовали весьма своеобразные, целиком отразившие малопригодный характер деловых связей и отношений дворян внутри своего сообщества и ставшие тогдашней российской обыденностью. В единстве тут давали о себе знать породная спесь и наивность. При том, что молодые поколения дворянских семей и кланов ещё таскали за собою немалые доли наследованного богатства и что они, стремительно беднея, не отдавали пока ясного отчёта своей трагичной участи, выдача в долг и приобретение в долг могли представлять собою нечто вроде фетиша свободной воли в строгих рамках имперского имущественного права. Выражению такого порядка хорошо служил старый обычай, по которому обязательства можно было легко погасить, перезаняв очередную денежную сумму или удачно разыграв карточную партию, в том числе с кредитором. А в основании тут был нерушимый догмат феодальной чести и сословного достоинства; его важнейшее проявление заключалось в особенной означенности данного в поручение слова, которым дворянин часто мог и ограничиться, обязываясь возвратить долг. Кое-кому при таком положении вещей даже удавалось жить, по их представлениям, как бы играючи, в неге и в лености, и при этом не чувствуя себя хотя бы в чём-то утеснёнными, а тем более – виноватыми. Истории понадобилось именно такое племя закоренелых шатунов и бездельников, которых было тем легче оттеснить на обочину от наиболее ответственных дел, чем более они впадали в отвратительную бездну своей крайней беспечности.
Алекс имел все основания считать себя искушённым в этой зыбкой игровой сфере. Но как человек, умевший не то чтобы заглядывать далеко вперёд, а хотя бы интуитивно распознавать некоторые особенности процесса обнищания себе подобных, он не мог уйти от размышлений о странностях нараставшего у него на глазах перерождения былого уклада в новые формы. Бродившие в нём предчувствия чего-то большого и требующего более серьёзного и ясного постижения приводили его к выводу о необходимой сдержанности в части обеспечения своего достатка, к чему не в состоянии были ещё подойти многие, если даже не все, кого указанные странности могли касаться.
Вспоминая теперь о непродолжительной беседе с помещиком, поэт с удовольствием восстанавливал в памяти отдельные, сказанные ими обоими фразы и то, как его в целом удовлетворило общение с ним. Сюда примешивались и впечатления от увиденных и представленных ему на балу красавиц, дочерей доброхота. Лицезреть их было приятно и волнительно. Особенно изящной и жизнерадостной показалась Алексу старшая из них по возрасту, Аня, двадцати лет. С нею поэт даже станцевал пару мазурок и участвовал в контрдансе, и она, уже наслышанная о нём, о его не одобряемых светом экстравагантных суждениях и поступках, и подверженная общепринятому воспитанию в дворянской среде с обязательным приобщением к литературным и другим новостям из жизни столиц, читавшая, как о том она сама сообщила, некоторые из его наиболее известных виршей и знавшая от отца о его приглашении в усадьбу, сказала ему: «Непременно приезжайте; все у нас будут вам очень рады, и я – тоже». Отчётливо помнилось и другое, что она успела проговорить от себя или отвечая на вопросы Алекса, пока они проносились по зале, то сближаясь, то расходясь, ожидая начала музыки или направляясь по завершении танца к ожидавшему её семейству и его надменному столичному сопровождению, напряжённо следившему за энергичной, привлекавшей их внимание парой. То были простые слова и фразы молодой дворянки-провинциалки, слегка утомлённой церемониями смотрин, когда полагалось не скрывать своего лёгкого ироничного отношения к смысловой части их обывательского содержания, – о дорогах до Москвы, о самой Москве, её улицах и театрах, об уездной скуке, её чудаковатых тётушках и каких-то ещё близких и дальних родственниках, о модах, наскоро прочитанном новом заграничном романе… Услышанные им слова и фразы не казались истёртыми, заученными или трудными для изречения в данной обстановке; они как будто предназначались быть сказанными Аней партнёру исключительно этого особенного отрезка времени, ввиду чего оказывались почти незаметными естественные томные и нешумные захваты ею порций воздуха при каком-нибудь очередном слоге или резком движении, – всецело женском приёме таинственной игровой расстановки акцентов над произносимым. В целом её изречения отличались такой искренней доверительностью, что просто не могли не указывать на некое возвышение персональной девичьей чувственности, обращённой в упор на Алекса, будто бы с уже установленным правом на что-то успевшее объединить их обоих, с уверенностью, а то, может быть, и с надеждою… Уклониться от такого подчёркнутого расположения к себе он не мог бы да и не хотел. В Ане его очаровывала и покоряла какая-то необычайная свободность и свежесть. Танцуя, девушка только слегка разрумянивалась; неброским было и её смущение, вовсе не деревенское, но и не на городской манер, которое девицы дворянского круга умели изображать искусственно, перенасыщая его спесью и каким-то затаённо-балагурским вызовом. Прелестным и обвораживающим было её тёплое и аритмичное дыхание, смешанное с едва уловимым тонким запахом некрепких цветочных духов. Её непышная, но изысканная, чуточку рыжеватая причёска, великолепный, в полную силу развившийся торс, черты лица с разбросанными на стороны надбровьями, тёмно-карие вдумчивые зрачки глаз, сердечко пунцовых выпуклых, несомкнутых губ, отдающее шёлковыми блёстками выходное платье, с отменным вкусом подогнанное к фигуре, изящные, оголённые чуть пониже локтей руки, – словом всё, чем она являла себя перед собравшимися, располагало к себе, трогало, увлекало, так что глядя на неё и восхищаясь ею, поэт испытывал некое возвышение и обновление себя, приятно дополнявшееся осознанием причины, почему это происходило и почему он с охотой принимал нараставшее туманящее кружение головы, смутные ощущения блаженной радости или даже восторга…
Медленно уходя в сон, Алекс позволял таким вот образом неспешно размышлять о разном, приближая к себе или отдаляя от себя то, что могло его занимать в данный момент. День перед этим хотя и выдался по-своему трудным из-за того, что протекал в дороге, но в целом всё складывалось, пожалуй, в пределах обычного, так что, казалось бы, и предстоящее также должно было наступить, не уменьшив накопленной удовлетворённости собой и ровного, тёплого покоя в душе. А под утро, ещё до рассвета, Мэрту понадобилось отъехать по какому-то срочному вызову, и они простились накоротке, в отсырелой прохладной теменности усадебного двора, перед поскрипывающею фурою с уже впряжёнными в неё лошадьми, не отдавая, как только и мог бы считать Алекс, определённого отчёта в значении происходящей в эту минуту разлуки. Она как реальность даже и не воспринималась; попросту будто бы расходились двое недалеко один от другого на одном и том же месте общего действия, где коли подать голос или махнуть рукой, всё тут же вернётся к прежнему. С ними на дворе были матушка Мэрта Екатерина Львовна с ключницей Агрилленой, сторож Каллистрат, державший перед собою единственный на всех тусклый фонарь, конюх Мирон, Мэртов слуга да ещё несколько человек из домашней челяди. Тут происходило всё то, что всегда бывает при подобных расставаниях: затяжные сумбурные напутствия отъезжающему беречься от хворей, не забывать и наведываться, пожелания и поклоны тем, о ком только могло вспомниться в этот остуженный момент последнего остатка ночи, будто обязательные для женщин беззвучные скупые всхлипывания, поспешные объятия и поцелуи, венчающие обряд прощания. Провожавшие, оставленные и умолкнувшие, как были так и не двигались, пока упряжка со смятой фигурой не вполне, наверное, проснувшегося и от вечера ещё не протрезвевшего возницы на облучке медленно и неуклюже поворачивала на выезд к воротам и, взяв направо, повдоль ограды и построек, замыкавших в той стороне усадебную территорию, ещё, казалось, дольше положенного давала затем о себе знать гулким затухающим перестуком колёс и конских копыт по мере её удаления, вслед за чем были уже закрыты и ворота, за которыми тут же исчез Каллистрат, и конюх Мирон отошёл куда-то в свой непроглядный угол, разом прекратился и вызванный отъездом лай здешних собак, так что стало вокруг совершенно тихо, и уже резче воспринималось прикрытое теменью состояние отсырелости свежего, насыщенного ночными запахами, неподвижного воздуха. Только теперь все остальные прошли к дому и разбрелись по комнатам. Екатерина Львовна, испытывавшая сильную родительскую подавленность, не забыла, однако, об Алексе, как особенном госте, появление которого следовало дорого ценить за возможность нечаянной, но столь желанной для матери встречи с сыном; ещё не умея до конца унять подступавшие слёзы, она просила его простить великодушно её и Мэрта и пока остаться, не уезжать, по крайней мере, хотя бы день, поскольку отъезд непременно станет ей поводом для расстройства, такого же, как сейчас; в кабинете, сказала она, можно ему и поработать сколько нужно, а теперь обязательно следует хорошенько выспаться, ведь вон как допоздна рассиделись да разговорились оба на радостях. Отказ при таких пояснениях считался бы неуместным, и пришлось пообещать, ведь совет был располагающим и добрым, как и всегда в тех довольно частых случаях, когда поэту при его скитаниях приходилось бывать и задерживаться у людей одного с ним сословия. В порядке вещей, с которым свыкаешься. Разве что относиться к нему Алекс предпочитал на свой лад. За ним не в едином числе водились неожиданно скорые обрывы задушевных, постоянно жаждаемых им общений, наподобие того, как это вышло теперь у него с Мэртом; так бывало, что до срока, обозначаемого своим же обязательством, он, извинившись, сам уезжал вдруг из чьей-то усадьбы или дома, поспешно изыскивая для этого стоящий, благовидный предлог. Теперь огорчать старушку он не собирался никоим образом, помня, что спонтанный вольный отъезд был бы неуместен и в виду заранее рассчитанного плана. До намеченного прибытия в Лепки, с учётом остановки для встречи с Мэртом, времени ещё было с запасом, чуть ли не двое с половиной суток, и появиться там раньше могло быть воспринято и неудобным, и несколько странным, если вообще не двусмысленным. В таких обстоятельствах не следовало торопиться. «Еду завтра», – назначил себе Алекс, соглашаясь на предложение барыни и предполагая ещё раз подтвердить ей это, если о том снова зайдёт речь с нею. Сейчас же, поутру, после сна, оставалось только встряхнуться и отбросить прочь навалившуюся подавленность и нервозность. К тому как будто и должно было всё идти под воздействием принятого решения. Хватит хандры. Вот и строчки выбегают из под пера, будто их заказал – точность и простота. Не ленись, вдохновение! Однако, было уже ясно, что сложением текстов перебороть раздражение и тоску не удастся. Он решил устроить себе прогулку, и, послав за слугой Никитой во флигель для мужской прислуги, велел тому принести свою железную палку, а также – испросить у барыни провожатого мальчишку, посмышлённее, который бы мог дать толковые пояснения при обходе свободных окрестных мест. Никита не медля отправился к навесу для фуры и, захватив с её пола металлический предмет, возвратился, прежде накоротке переговорив с конюхом, а затем и с барыней, удержавшей его, по меньшей мере, десятком вопросов и грубых несуразных наставлений, раскрывавших необъятный, хотя и сильно утеснённый условиями глухой и замкнутой усадебной жизни, мир её интересов. Представ у входной двери в кабинет, слуга только было собирался отчитаться об исполненном поручении перед своим барином и принять, если они последуют, новые, как появилась тут сама Екатерина Львовна. В её усталом лице выражалась какая-то весьма нешуточная расстроенность, лишь в этот момент набиравшая силу и пока не имевшая окончательной формы. Причина стала понятна с первых её слов. Екатерина Львовна, заламывая руки и едва ли не причитая, поведала гостю, что мальчишка Володей, с навыками сопровождения заезжих и как на всё имение один изо всех подростков освоивший чтение книжек, с прошлого вечера был отправлен в ночное с дружком Петей и крепостным Ермолаем, и там они, верно, все беспробудно спали у костра и не уследили набега волков, а те едва не отбили от табунка двоих рослых жеребчиков, подрав им огрудки и передние ноги, и вот теперь, уже с утра, все трое незадачливых стражника заслуженно выпороты по всей положенной строгости, а поскольку нынче день экзекуций, выпороты, кроме них, ещё двое подростков, пасших дойное коровье стадо и позволивших, уже не впервой, переходить отдельным коровам за край установленного выгона, в места, где изобилует привлекательный, но опасный для переедания скотом клевер, а больше из мужеского пола уже никого и нет пригодных для сопровождения, так что она, хозяйка, не знает как теперь и быть и огорчена этим без меры, вот если бы только стало возможным соизволение взять сопровождающей девку, то прямо сейчас она готова прислать Марусю, мастерицу на многое, знакомую уже и с грамотой и не раз помогавшую на здешних прогулках приезжавшим дамам и ей самой, Екатерине Львовне… То, как издалека и осторожно было сделано это предложение, указывало на особый оттенок в нём, заключавший запрет в общепринятом смысле, но в то же время допустимый к нарушению ввиду объяснённых соответствующих причин, – разумеется, с учётом согласия принимающего предложение.
В сословии дворян тогдашней поры этаким намёкам на обязательную строгую отстранённость от простонародья и особенно от его женской половины ходу, как правило, уже не давалось; однако тут ведь была деревня с будто нависавшей над нею мощной слепой и угрюмой религиозностью и затяжным отсталым старорусским укладом, задававшимся хотя и ханжеской, но по-своему целесообразной моралью крепостников; из-за их опасений потерять бесконтрольную власть не могло быть и речи о каких-либо послаблениях для холопов, прежде всего, конечно, в интимном и сокровенном; как раз поэтому на бесцеремонное глумление барыни над истёртым табу полагалось делать определённую скидку, да, к тому же, сейчас, тут, возле двери, всё ещё находился почти как оторопевший Никита, и она могла в продолжение прежней с ним неравной беседы, а также по закоренелой привычке всесильного деспота выразить личное понимание идеальной нравственности в своём гнезде одновременно и ему, не её, но всё же – холопу. Для Алекса тут не было ничего неясного. Оставалось только поблагодарить помещицу за столь обоснованный выбор провожатой. Она, как выяснялось, умела резко прекратить общение и уйти, освобождая собеседника от своего присутствия, в чём была видна характерная особенность ведения дел в бедневших имениях, когда с целью вовлечения в крестьянские работы как можно большего числа рук крепостных их хозяевам приходилось, как правило, самим брать на себя обязанности управляющих, приказчиков, а нередко – даже и старост. Расставшись с барыней, поэт сразу же отослал назад и слугу, приняв от того принесённый увесистый предмет, нужный, чтобы взять его с собой. Им он любил упражняться в неторопливой ходьбе наедине, временами бросая его вперёд себя на манер городошной биты, при этом подсекая выводки стеблей конского щавеля, лопухов или отвердевшие комья земли; годился предмет и на какой-либо непредвиденный случай, как средство защиты или устрашения; изменять привычке не было оснований и в данных обстоятельствах, ввиду незнания местности, а также потому, что часть пути ему, возможно, захотелось бы проделать непременно одному, без провожатой. Вскорости к выходу всё у него было готово; появилась и Маруся.
Она была лет семнадцати, с некоторой робкой и мягкой красотой и с чуть заметной крестьянской огрубелостью и подавленностью в движениях; впрочем, эта особенность хорошо прикрывалась в ней цветущей свежестью и какою-то искрящейся чувственностью; изогнутые брови придавали особую лучистость её глазам; слегка подёргивались ноздри и яркие припухлые губы. Алекс нашёл её вполне опрятной, так что неожиданно для себя несколько даже посожалел насчёт своей наружности, которую считал не вполне удавшейся. Он знал, что его рыжеватые курчавистые волосы выглядели не соответствующими цвету шершавой смугловатой кожи лба и щёк, испещрённой мелкими, как от озноба, не то порами, не то пупырышками, в целом придававшими его продолговатому лицу отчётливый негроидный рисунок, из-за чего оно уже и не могло вмещать присущие любому русскому, идущие как бы изнутри черты привлекательности, не говоря уже об эталоне броской мужской красоты вообще; при том, что он ещё носил бакенбарды, а на его лице постоянно удерживалось выражение какой-то непреходящей неровной обеспокоенности, а ещё и самим хорошо осознаваемая вынужденная и тем сильно огорчавшая его отстранённость, равная нескончаемому уходу в себя, это очень заметно тяжелило и старило всю его в изрядной мере лишённую фамильной истончённости и выхоленности внешность; на много моложе могли казаться, пожалуй, только глаза, точнее говоря, зрачки глаз, выражавшие лёгкое ожидание и таящие улыбку, замешанную на искреннем задорном профессиональном любопытстве, но – и то – не всегда, а лишь будучи тронутыми гармонией мыслей и чувственности, прикосновением к интеллектуальному – такого рода состоянием, которое многое значило чаще само по себе, вне общения с кем-либо. Сейчас, в присутствии молодой девушки, наступал миг непроизвольного быстрого возбуждения и всплеска той самой гармонии, и это забавляло и радовало его. Он отвлекался; ему становилось легко и даже весело. На крыльце из деревянных обструганных распилов, уже в эту раннюю пору до блеска вымытом и даже успевшем просохнуть и сохранявшем пока специфичный запах свежести из-за соприкосновения с влагой, Маруся угощала его душистым свежеиспечённым ржаным хлебом из помола нового урожая и в меру накисшим прохладным варенцом с подпаленной тёмно-коричневой верхней корочкой – следствием точной выдержки молочной смеси в хорошо истопленной и долго не остывающей каменной печи. Подать такое меню распорядилась Екатерина Львовна. Предпочтение гостя она без труда могла разузнать от Никиты, любившего подобным угождением порадеть неприхотливому барину. И лучшего для такой вот утренней поры Алекс и желать бы не мог. Нередко именно эту любимейшую им деревенскую снедь он сам заказывал почти спозаранок, находясь в странствованиях.
Места за воротами вблизи усадьбы изобиловали просторными ровными полянами с суховатой, едва прикрывавшей землю, истомившейся от перестоя травой, с редкими, подпаленными солнцем последними в сезоне цветами на высоких тонких стеблях и с раскиданными ветром, упавшими ещё во многом до срока листьями. То здесь то там вздымались одинокие ветвистые деревья, преимущественно дубы, с молодым смешанным смелым подростом. За полянами просматривался открытый безлесный другой берег речки, подступавший на ближайшее, небольшое расстояние как раз напротив ворот, а налево, вверх по её течению, чуть отодвинутая от господской усадьбы обнажённо представала скученность крепостных подворий, скотных загонов, конюшен и воловен, гумно, амбары и открытые навесы для хранения телег и саней. Немного справа от ворот находилась как бы выставленная напоказ кузница, над которой теперь вился белесовато-серый дымок; от неё разносилась бодрая звонкая мелодия перестука по наковальне: то сообща спешили придать нужную форму только что раскалённому куску металла мастер-кузнец и его помощник, один легко обозначавший место проковки подзвонным молоточком, а другой тут же снорово ухавший в указанную точку тяжёлым, будто успевавшим подремать и заново каждый раз просыпавшимся молотом. Ещё правее, но подалее, стояла примыкавшая к роще церковь; над деревьями возвышался её небольшой приплюснутый купол, неярко блестевший застарелой, обносившейся позолотой. Картину обжитой ближней местности довершали контуры водяной мельницы у отдалённого края леса, казавшемся совершенно нетронутым. В лучах солнечного света быстро истаивали последние клочкиутреннего тумана, ещё провисавшие над речкой и над низинными местами вблизи её. При выходе из ворот Маруся повела барина налево, где пролегала избитая пыльная хозяйственная дорога и близко к ней подступали приземистые избы, тёмные от времени, под кровлями из сена или соломы, многие сильно покосившиеся и осевшие. Между избами тянулись и уходили куда-то внутрь и вдаль узкие грязные проулки. Всё указывало на то, что это была наиболее старая часть поселения. Там в этот час не показывалось ни единой человеческой души, только в разных концах лениво перелаивались собаки, кудахтали снесшиеся куры и во всё горло надсадно орали петухи. Почти сразу речка уходила отсюда на сторону, обозначаясь по берегам почти сплошными линиями изгибов склонённых над руслом шапок верб и невысоких ив. Поляны всё расступались, умножаясь, похожие друг на друга приветливостью и уютом. Ярко светило уже разогретое солнце. Чувствовалось, что ещё недавно тут надолго задерживалась погода без дождей, но теперь эта вёдренная полоса позади, о чём говорила слегка освежевшая растительность. Влаги для неё недоставало, но в ней для позднеуборочной поры и особой необходимости не было, даже наоборот, просушливые дни становились весьма на руку крестьянам, с некоторым опозданием задававшим сейчас размах календарным работам на зерновых полях. Алексу было легко представить, что, как и в хорошо знаемых им, не таких уж дальних отсюда местах, дождевые осадки здесь в такое время большею частью кратковременны и легки, порой даже не успевающие приплотнить дорожную пыль, или же, если приходит ненастье, то оно проявляется, как правило, в виде шумливой местечковой грозы, тоже кратковременной или даже мимолётной. Проливные и тем более обложные и затяжные дожди случаются, но уже гораздо позже – в разделе между окончательным исходом лета и наступлением сумрачной, всё усыпляющей осени, с её холодами по ночам и непрекращаемой даже при ветре сыростью на протяжении нескольких суток, а то и недель. Только изредка в такую пору выдаются дни ясные и тёплые, по-настоящему летние, как бы для того, чтобы всему вокруг отчётливее помнилась летняя здешняя благодать, и одним из них был как раз день текущий, на который приходилась вот эта, спонтанно задуманная прогулка. Мысленно коснувшись местных погодных особенностей, Алекс ощутил резко подступавшее недовольство собой. Перемены такого рода всегда становились у него началом обычной, неостановимой внутренней работы, душевного действия, устремляемого в одно-единственное – в творчество, к чему он уже успел приобщиться и в нынешнее утро, тем самым пересиливая одолевавшую и беспокоившую его хандру. Теперь это состояние отвлечённой раздумчивости казалось ему неуместным. Но не из-за того, что им заслонялось живое и открытое присутствие юной и привлекательной провожатой. Алексу представилось довольно странным, почему он как бы напрочь забыл о вчерашнем дне, времени его нахождения в поездке, по дороге сюда, в эту усадьбу. Путешествие ведь было не из приятных. Только от главного, губернского тракта оно растянулось от рассвета до наступавших вечерних сумерек, хотя на эту часть дороги могло хватить не больше пяти-шести часов. Неприятности начались почти сразу же, при свороте на нужный просёлок, и они преследовали его в продолжение почти всего отрезка пути к усадьбе; естественно, это не могло не сказываться на настроении. То понадобилось поменять одну из лошадей, у которой истрескивались копытные роговища и на одной из ног, после того как лошадь оступилась, пройдясь по глубокой каменистой дорожной выбоине, эта уязвимая часть её уже начинала кровавиться, и животное захромало; оно было выпряжено, однако в примыкавших к дороге полузаброшенных поселениях замены подобрать не представилось возможным, и добираться надо было в неполной упряжке до станции на почтовом тракте, пролегавшем, кстати, впрямую к Лепкам, и пока что невдалеке от просёлка, по которому кибитке следовало ехать по назначению, а удачей при этом было хотя бы то, что времени на сворот с выбранного основного пути ушло не так чтобы много; потом ослабла рессора, так что потребовалось остановиться для её починки в каком-то хуторе с самой примитивной запущенной кузницей и полунемым, ленивым, злым и притворявшимся ничего не смыслящим кузнецом, кажется, единственным на весь тамошний околоток; ещё одна остановка и опять у кузницы, уже в другом месте, была связана также с устранением неполадки в ходовой части фуры, а именно – с проковкой разошедшегося колёсного обода; очередной большой помехой стал неожиданный ураганный ветер, вместе с которым с неба выронился такой плотный ливень, что он сразу превратил дорогу в топкую склизь. Особенно утомляющими и неприятными были минуты, когда падающая холодная водяная стена застилала глаза и вознице, укутанному в накидку, из-за чего фигура его, в дымке от крошева падавших на неё струй, представлялась обеспредмеченной, безликой и какой-то устрашающей, и лошадям, само собой, и едущему пассажиру со слугой, пытавшимся хоть что-нибудь рассмотреть сквозь тусклое, заливаемое дождевою влагой оконце. А ливень всё не переставал; не убавляясь, он быстро проникал вовнутрь сквозь войлок фуры, по её бокам и задней части, сначала в каплях, а вскоре обозначаясь в этих местах уже крупными, быстро набухавшими сырыми пятнами; сюда снаружи потоки шумно устремлялись с покрытого кожею верха, словно в него ввинчиваясь, стуча по нему и как-то по-бесовски крутясь на нём и разлетаясь целыми тяжёлыми выплесками, опадавшими книзу, и в этом-то хаосе нужно было то и дело или останавливаться, или ехать очень медленно, преодолевая расстояние почти наощупь. И ещё одна задержка, при том самом дожде: у захудалого селища, у его крайней избы, подступавшей прямо к тесной дороге с залитыми водой выбоинами и колеями, кибиткой зацепило тяжеленную полузаваленную на проезжую часть плетёную изгородь, и ею был подёрнут и смещён облучок, вследствие чего на торчавшие в разные стороны иссохшие, но теперь уже намокшие и скользкие ветловые прутья, а через них – в топкую огородную грязь неловко слетел возница, и у него на руках и на груди образовались кровавые содранности и произошёл сильный ушиб ключицы… За какую-то версту от этого злополучного места истерзанная сыростью дорога неожиданно осталась наконец позади: запряжка въезжала на сухую, не затронутую дождём территорию. Находясь уже вблизи Неееевского, Алекс, испытавший до этого естественные приступы путевого раздражения, чувствовал себя почти успокоенным и даже удовольствовался этим своим состоянием.
Всё вместе взятое, то, что оставалось уже осуществлённой частью путешествия, вскоре оказалось решительно отодвинутым далеко на сторону встречей с Мэртом. Сейчас впечатления от встречи и от расставания с ним, как и часы назад, всё так же прочно и успокоительно удерживались в Алексовой натуре, наполняя её светом необъятного золотистого умиротворения и счастья, так что в момент забылось и набежавшее как бы случайное недовольство собой, сцепленное с передрягами предыдущего дня. На душе становилось приятно, легко, свежо, теплотно; она была способна искриться и таять в радости и внутреннем тихом увеселении. Забывались и те движения непонятной тревожности и подавленности, какие хоть и с усилием и не полностью, но были смяты новыми удачными строчками стихов, а вслед за ними – началом этой простой и успокоительной прогулки. Загадочное потемнение в чувственности отодвигалось за края сознания. Алекс прислушивался к застенчивому, сбивчивому говорку спутницы, любовался ею. На ней была слегка приталенная, серая с рябинками, лёгкая жилетка с отложным воротничком, одетая навыпуск, имевшая незначительный, но эффектный вырез у подбородка, и длинная просторная юбка, однотонная, цветом темнее, в складках, доходившая почти до земли. На отворотах, рукавах и по низу жилетки жгутиками тянулись голубоватые и бледно-розовые нашивы, контрастно выделявшие мягкую домашнюю цветовую гамму верхнего одеяния. Упругие полные груди медленно и уже почти по-женски томно покачивались при ходьбе или при глубоком вздохе, подчёркивая безупречную форму бюста провожатой. Спину украшала толстая увесистая каштановая коса, которая также была в движении, медленно-приятно мотаясь из стороны в сторону, что побуждало обращать внимание одновременно и на мощный таз, ещё без выраженной женской мускулистости и убывающей упругости, а совсем девичий. Ступни ног, одетые в мягкую низкую обувку из тонкой желтоватой байки домашнего изготовления, видны не были. Обувка не казалась ни новой, ни заношенной. Наверняка она использовалась только для редких выходов, так как обычно, за исключением зимнего времени, дворовым девкам, как и всем крепостным, полагалось управляться по хозяйству и на гуляньях если не в лаптях, то босиком. Ступни оттого не могли, конечно, выглядеть лучшим образом, как и сопричастные с разной тяжёлой работой кисти и запястья рук. Они выдавали крепостную сполна. Маруся всеми силами старалась это укрыть и потому краснела. Руки она держала опущенными, придерживая ими юбку и пряча их между её складками. Иногда спутница приседала, чтобы сорвать или только потрогать стебелёк травы или цветок. В этой позе, когда ей приходилось неспешно и слегка игриво раскладывать оборки вокруг себя, она выглядела немного аристократичной. Утончённость манер не была, однако, естественной, а только приобретённой, не иначе как через господские наставления, и, наряду с приседаниями девушка нагибалась в поясе, как это в привычке у работниц. Длинная юбка тогда приподнималась от пят, слегка обнажая розоватые упругие щиколотки. Молодое приманчивое лицо пылало негой и ожиданием. Были прекрасны густые пахучие волосы; на открытых местах нежной загорелой кожи в мелких капиллярах билась возбуждаемая молодостью неутолённая страсть. На расспросы Алекса Маруся рассказывала о хозяйке, урожае, живности, старом барине, который давно умер и которого она едва помнила. Она знала много сказок и пробовала коротко пересказать отдельные части некоторых из них. Алексу тут было лестно услышать пару выдержек из своих произведений этого жанра. Она знала, кто он и что он поэт и даже позволила себе похвалить его, сделав это, к его удивлению, без лишней чувственности, не выражая пошлых стандартных благодарений и восторженной признательности, как то обычно бывало при общениях в дворянской среде, а совершенно просто и не так чтобы глубоко, но в достаточной основательности, сказав, что ничего не читала из его вещей в книжках, а всего лишь запомнила, когда услышала от приезжавшей в селение родственницы барыни. У неё был суженый, Аким; к подступавшей предзимней поре следовало быть их свадьбе, но он чем-то не угодил помещице, и теперь отдан в рекруты на долгие годы. Как взяли ещё весной, так ни одной вести. Вероятно, девушка помнила о нём постоянно в любых обстоятельствах, и её могли донимать острые приступы воспоминаний о нём и сожалений о том, как беспощадно обошлась с нею злодейка судьба. Ввиду этого Маруся то и дело грустнела, из-под её ресниц показывались обидчивые, скорбные слезинки. Впрочем, она быстро укорачивала горестные личные терзания, снова становясь общительной и открытой. Рассмеявшись, она бросилась бегом к видневшейся впереди обветшалой крытой сверху тёсом беседке. Тут был берег. Тихое движение глубокой воды, испещрённой бликами от лучей солнечного света, не очень способствовало продолжению беседы. Оба на некоторое время смолкли. Сидя на скамейке, Маруся болтала ногами. Алекс подумал, что хотел бы обнять её и что она, пожалуй, не противилась бы, дала целовать себя. Он знал, что у деревенских крепостных девиц под одеждой ничего исподнего не полагалось, а на ягодицах могли быть бледно-розовые уродливые полосы от розог, которые долго, а иногда и вовсе не затягиваются. Ему с трудом удалось подавить непроизвольно возникшее вожделение, и чтобы не дожидаться новой его волны, охваченный осознаваемым стыдом, он, стараясь не показывать своей поспешности, поднялся и пошёл вдоль берега дальше. Маруся догнала его. – Хотела у вас узнать… – робко обратилась она. – Что? – Сказывают, с молодым барином вы в большой дружбе? – Верно. И уже давно. А тебе он хорошо знаком? Ведь он в усадьбе, как мне известно, жил недолго. С малых лет всё в городе. – Всем здешним он запомнился с ребячьей поры. Был весёлым, даже озорным, не брезговал знаться с крепостными. А теперь стал совсем другим, настойчивым… Что не по нём, бранится и на руку бывает горяч. Не преминет учинить спрос… Вчера вот… – Это, полагаю, от возраста. Мы все, когда взрослеем, уже не остаёмся прежними… Он стал расспрашивать Марусю о местности. Девушка пояснила, что заблудиться тут невозможно. Речка ведёт к просёлочной дороге и к мосту – она указала на него, когда они ещё издали подходили к нему. Если пройти по той дороге налево и не сворачивать, будет перекрёсток, за ним ещё один, от каждого, опять же налево тянутся дороги в сторону деревни. Одна от другой не очень далеко. Между ними лес, а на его краю, ближе к барской усадьбе, церковь и кладбище. А отсюда, если прямо и направо, за речкой, луга да поля. Кое-где лес или колки. С бревенчатого моста, не имевшего перил, Маруся бросала в воду сухие затверделые комочки земли, сбитые повозками, подковами лошадей или тягловыми волами. Она начинала скучать. – Спасибо тебе, – сказал Алекс. – Я останусь, а ты ступай. Барыню предупреди, пусть не беспокоится за меня. Девушка удалялась быстрыми шагами, почти бежала, наклонив голову. Алекс догадывался: она плачет, в чём, возможно, из-за боязни огласки с его стороны или укоров, а то и побоев от Екатерины Львовны считала за лучшее перед ним, барином, сдерживаться; теперь же, оставив его, она даёт волю огорчению от своей бедовой участи одиночки, видимо, ещё пока умевшей надеяться: всё-таки её Аким сможет каким-то образом вернуться, и неясное ожидание чуда хоть и утишало, но одновременно и обостряло девичью тоску.
Пыльная дорога, резко взрытая ободьями колёс и копытами, с давно иссохшими или только ещё подсыхавшими кругляшами и ошмётками лошадиного и воловьего помёта, уже неподалёку от моста пересекалась той, что тянулась от ворот усадьбы. Было видно, что последние, кто проезжал просёлком, проносились по ней едва ли не ускоренным галопом. И впрямь, здесь нельзя было не воспользоваться возможностью для этого. Насколько хватало глаз, путь пролегал по месту совершенно ровному и открытому. На таком прогоне медлить никто не захочет. Другое дело – дорога хозяйственная. Она как-то очень спокойно, почти под прямым углом будто с ленцой уходила от деревни и перекрёстка, теряясь в небольших оврагах, за которыми в лёгкой дымке нараставшего светового тепла обнажались убранные хлебные нивы, занимавшие обширный, слегка пологий массив. Там после росных часов шла уборка снопов. Копны их правильными рядами тянулись понакрест обширного поля. Большая его часть уже была свободной. А у самого его края вырастала скирда, рядом с которой, пользуясь тем, что сухо и солнечно, несколько работников уже вскидывали цепы, вымолачивая зерно с доставляемых возами отдельных партий снопов. Там для этого была расчищена и разровнена площадка. Быстрые взмахи цепами выдавали спешку работавших: им надо было управиться хотя бы с небольшой частью подвоза, нагружаемого с копен на убираемом массиве. Росла и скирда; наверху её и снизу суетились её взмётчики. В том облоге всё воспринималось уменьшенным из-за расстояния. Лишь два не успевших осесть и потому сильно взъерошенных воза со впряжёнными в них лошадьми и фигурами возничих поверх на каждом, следивших, чтобы снопы «не расползались» и оставались плотно стянутыми верхними балками и верёвками, соединявшими их спереди и сзади с остовами телег, – эти два нагруженных воза еле заметно двигались в сторону просёлка по направлению к имению и были уже далеко от поля и видимы почти в натуральную величину. Снопы на них следовало доставить на гумно, где с обмолотом можно было пока не спешить. На прогоне и рядом Алексу не было видно никого. Только отчаянно жужжали оводы и мухи, раззадоренные обильным, но редким для такой поры теплом, да, освежаясь в лёгких воздушных потоках, взмывали на высоту и там затевали какие-то неспешные замысловатые свалы или кружения редкие некрупные птицы. В синеве небесного купола, где то здесь то там провисали нестрогие серовато-белые облака, это мельтешенье птиц воспринималось неким подобием процесса подрисовки, когда раздумывая над создаваемым образом, живописец кистью торопливо наносит на полотно мазки, стремясь не упустить что-нибудь очень, на его взгляд, существенное, но так ещё и не находя искомого. Алекс радовался одиночеству. Нельзя было различить дул ли хоть слабый ветерок и если дул, то куда и откуда. Это правила торжество пора благословенной тихости и покоя, когда всё окружающее и погружённые в него чувства будто замирают во взаимном наслаждении и в умиротворённости. Ощущение того, что должно последовать, куда-то уплывало; будущего вроде как просто не ожидалось. В стороне от слоя перетолчённой пыли, устилавшей дорогу, место выглядело хотя и немного заезженным, но убережённым, выхоленным, чистым; здесь по ковру из низкорослой плотной травы, сплошь застилавшей давние следы от редких повозок, с ещё не обозначившейся колеёй, идти было легко. По обеим сторонам тракта тянулись заново озеленевшие после выкосов травы и стога на них. Пахло душистым свежим сеном. Временами он швырял железную биту, удовлетворяясь чувствованием здоровой мускульной силы. Было хорошо думать о том, что вот сейчас думать если и надо, то вроде как не обязательно или если и думать, то – ни о чём и что всё равно такое состояние отрешённости не окажется бесполезным напрочь: возможно, уже вскоре оно обернётся то ли какой-нибудь неожиданной свежей мыслью, то ли даже яркой рифмой или строфой, а то и целым стихотворением. В том, что будет именно так, он был уверен твёрдо, и осознавать это было ему весьма по душе и кстати – не только в виду текущего ласкового момента, но и той части прогулки, которая уже оставалась позади и вмещалась в отдельную яркую картину, вобравшую в себя неотчётливую смущённость от общения с бедной Марусей. Зарождалось желание находиться в состоянии убаюкивающей мягкой и какой-то почти прозрачной задумчивости возможно дольше. Впереди между тем уже угадывался перекрёсток с отводом от него в сторону усадьбы. Как и поясняла Маруся, дальше располагался ещё один. Ходьба от моста заняла, по всей видимости, более часа. Алекса вполне устраивало то, что по дороге за всё это время так никто и не проехал, ни попутно, ни встречно ему. Он немного устал, и хотя нужно было возвращаться, не спешил.
У съездов с тракта пустырный пейзаж с терявшимися далеко позади лоскутьями нив и лугов резко менялся. Почти вплотную примыкали массивы высокого густого леса. Оттуда исходила приятная боровая прохлада, смешанная с некоторой утробной таинственностью. Не на том ли вон могучем древнем узловатом дубище, стоящем у самой дороги и растолкавшем кроною ближайшие к нему берёзы и ели, мог обретаться на изящной золотой цепи говоривший сказки и певший учёный мурка? Любопытствуя, Алекс прошёлся по просёлку несколько дальше второго съезда, что было уже как бы лишним. Но едва он повернул назад, как его осенило смутное и очень странное соображение. Пыль на участке между съездами выглядела не такой взбитой как на других, примыкавших к нему полосах главной дороги. На этом вот, втором, то есть более отдалённом от поселения, повороте явно обозначалось торопливое гуртовое передвижение. Следы от подков указывали, что передние ездоки, спешившие к съезду и, видимо, остановленные по команде, проскочили его и были вынуждены резко осадить лошадей, хаотично устремляясь отсюда к усадьбе вместе с остальными. Копытные следы пестрели наряду с полосами от ободьев, частью их покрывая. Это могло говорить о верховом сопровождении фур не только спереди, но также и – арьергардом. У первого съезда картина повторялась. Выехав со стороны усадьбы, отряд частью перескочил перекрёсток, сумбурно истоптав и его, и его закраину. Дальше следы уходили по главной дороге в направлении моста, откуда Алекс проделал путь, будучи расслаблен в чувствах и не особо внимателен к окружавшим приметам. В целом картина указывала на весьма редкое движение по просёлку; со вчерашнего дня это были единственные хорошо заметные свидетельства, если не считать оставленных фурою, в которой добирался до усадьбы сам поэт; но те оставались в преддверии поворота к деревне уже основательно скрытыми, и ему хорошо помнилось, что, приближаясь сюда, он видел дорогу, уходящую к теперь уже знакомому мосту хотя и в полосах от ободьев и в ямках от конских и воловьих копыт, но основательно припорошенную пылью, – сюда, очевидно, прорывался ветер, нагнавший дождя, который пролился на оставшемся позади отрезке пути. На то, что на этом участке могло тогда быть дополнительное по времени движение повозок или лошадей, ничто не указывало. И до сих пор его вид оставался таким же, припорошенным пылью, каким помнился с вечера накануне. Возбуждённый увиденным и каким-то, будто уже уяснённым тяжёлым подозрением, он почти бегом опять направился ко второму съезду и от него так же спешно – по следам, ведущим к усадьбе. Показался купол церкви. Примерно за треть версты от храма открылась обширная пустая поляна. Сомкнутая краем с дорогой, она представлялась неуютной, изрытой подковами, в остатках изобильного и безалаберного ночного постоя, с размётанными кучками ещё не подсохшего конского помёта, золой от костров и отброшенными в стороны обступавшего леса деревянными лавками. Довершали картину несколько валявшихся то тут то там пустых или разбитых бутылей из-под вин, обрывки тесьмы, бумаги, модный носовой платок… Накануне Алекс проезжал здесь ещё не до конца стемневшим вечером. Поляна выглядела совсем другой. Тогда к ней спешила крепостная молодёжь. Это место отводилось ей для забав и общих встреч. Было видно, что оно содержалось довольно ухоженным, и присматривать за этим наверняка поручалось кому-либо из лиц, облечённых барским доверием. Под ногами юных рабов земля здесь была во многих местах уплотнённой до гладкости, но ровной, по сторонам же от таких участков из неё выбивалась густая низкая травка, что позволяло собирающимся чувствовать себя в неком подобии уюта под открытым небом даже в сырую погоду. В те времена такие летние площадки для развлечений существовали уже в каждом русском селении. Отводить их для подневольной молодёжи дворянам было и ненакладно, и полезно. Неожиданно показался Никита. Алексу он сообщил, что оставался без дела и просто идёт навстречу, не надо ли чего. Да и к возвращению давно уже пора бы, всё ли, подумалось ему, благополучно. А почему в эту сторону – на то указала Маруся. Он видел её и узнал от неё: барин должен пройти сюда повкруг, всё время держась левее. Заметив, что Алекс, не прерываясь, разглядывает место, слуга принялся подробно и по своему обыкновению как бы равнодушно пояснять, что здесь и к чему. Он, оказывалось, многое знал. – Барин-то приезжали не одни, вот с ними… – он повёл рукою, обозначая всю поляну. – И с ними же отъехали. Тут следы… Между деревьями в сторону параллельной дороги можно было разглядеть проём, достаточный для проезда повозок и верховых, но, судя по всему, ставший хозяйству ненужным. Над проёмом густо нависали ветви деревьев, почти сплошь закрывая его верх. У начала этой своеобразной лесной дыры земля была истолчена копытами лошадей и ободьями колёс. Оба прошли вглубь. Подлесок только начинал здесь осваиваться; кое-где он едва перерастал буйствующую траву. Брошенная старая глубокая колея зеленилась от укрывавшего её плотного и мясистого мха. Здесь проезжавшие двигались, видимо, при самом начале рассвета, когда в лесном массиве было ещё почти темно и росно, поэтому и оставили они после себя хаотичные примятины на отсырелой земле, по мху и на траве; книзу в разных местах клонились надломленные и ободранные стебельки молоденьких сосёнок, осин и берёзок. Скоро дыра закончилась, и без труда можно было определить: отсюда отряд поворачивал на просёлок, уже к другому выезду на него. В Алексе вспыхнула и заклокотала ярость. «Какие у него, к чёртовой матери, заграницы! – вознегодовал он в адрес Мэрта. – Обыкновенный ловец, а то и всего лишь наводчик. Полевая тайная жандармерия!» Больно заныло в груди. Стало трудно дышать. Было стыдно перед Никитой, за себя, за всё. Котёл, возможно, никогда не был пустым! Он отвернулся, не желая выглядеть задавленным и униженным и в то же время зная, что всё тут хорошо понятно и слуге. Тот стоял растерянный, жалкий, что-то сочувственно бормоча, не находя возможным как-то иначе вмешаться, чтобы разрушить всё более утомляющую барина атмосферу чёрной подавленности. Несколько раз Никиту передёргивало от коротких приступов кашля, он сморкался, обнаруживая простуду, что по отношению к назначенной на завтра совместной с ним поездке было явно некстати. – Поди себе, – сказал ему Алекс, тяжёлым усилием удерживая полыхавшее своё нутро и какие-то неясные предчувствия. – Я скоро. Да возьми вот, – тихо и медленно проговорил он упавшим голосом, передавая железный предмет, становившийся больше ненужным.
День потянулся для него нескончаемой цепью узнавания о самых прозаичных, но, разумеется, далеко не мелких для обитателей поместья событиях, так или иначе восполнявших скрытое в оставленных отрядом подорожных следах. Одно за другим они буквально обнажались на пути, где бы ни оказывался ошеломлённый их обнаружением здешний гость; они прямо-таки вонзались в его вздёрнутое сознание, лезли ему на глаза. Ещё на подходе к усадьбе, куда он направлялся вскоре после того, как отослал туда Никиту, произошла буквально потрясшая его встреча с Евтихием, местным старостой. Это был человек лет сорока пяти, ещё довольно моложавый, рослый, подтянутый, с чертами невозмутимости в лице, говорившими о полном осознании им своей ответственнейшей роли в хозяйстве и об исключительно трезвом физическом образе его повседневной жизни. Тут явно была некая добровольная служебная жертвенность, как цена за предоставленную ему огромную власть над себе подобными. Она, эта власть, хотя и не давала выхода из рабства, но могла, по крайней мере, выражаться как что-нибудь необщее, индивидуальное, доступное в пределах имения только ему, из подневольных единственному. Не вполне ясное осмысление своей значимости проявлялось в нём до избыточности ровным укоренившимся восприятием всего, куда только могла простираться его компетенция. То, конечно, могло быть прямым следствием жизни в условиях тяжёлой усадебной замкнутости, при которой становились почти нереальными соприкосновения с остальным, внешним миром и устранялись возможности сравнивать свою роль с ролями других, таких же, как он, надзирателей. Наверное, была тут ещё и утеря чувства необходимой осторожности вопреки той особенности его каторжной миссии, когда не могли быть исключены ни господские нарекания по любому, даже пустячному поводу, ни укрытая забитой покорностью лютая к нему ненависть крепостных; но внешне этого теперь почти ничего в нём не обнаруживалось. Окаймлённое снизу бородой, загорелое до черноты и вспухшее лицо выглядело изуродованным. На нём бросались в глаза огромные затёкшие синевой свежие кровящиеся ссадины, одна занимавшая почти всю левую щёку и нос, а другая, располагавшаяся в верхней части лба и неумело прикрытая торчавшей из-под зимней шапки бугристой прядью свалявшихся густых и длинных серых волос. Побои угадывались и в других местах заметно сжавшегося тела, особенно на спине, из-за чего старосте, чтобы унять боли, приходилось наклоняться от пояса вперёд несколько больше обычного, расставляя руки и ноги, однако он как бы и не считал нужным скрывать то, что с ним сотворили. Тем самым он, скорее всего, обозначал возможность по-своему круто наказать любого ему подвластного, кто осмелился бы в принижение доставшегося ему ранга хотя бы лишь усмешкой или как-то иначе дерзко намекнуть на воздаяние ему суровою мерой отвлечённой всеобщей справедливости, вбиравшей в себя, само собою, и подлинное житейское обоснование его беспощадного, хотя, вероятно, и не заслуженного истязания. Направляясь к воротам усадьбы от злополучной молодёжной поляны, Алекс увидел его совсем близко идущим через лёгкий пешеходный мосток со стороны кузницы. Староста прервал шаг и поздоровался, сняв головной убор и по-холопски раскланявшись. – Не будет ли приказаниев? – спросил он, слегка шепелявя, почти беззвучно, раскрываясь таким способом ещё и о болях во рту, на зубах. – Благодарю, ничего не нужно. А – что это с тобой? – Так, нечаянно… – Кто же? Я умолчу, не таись. – Не смею… Барыня строго-настрого… – Умолчу. Даю слово. Можешь верить. – Не сперечу; но вы уж… А то не обернулось бы хужее… Их сынок. Ещё ввечеру… По приезде… – Сам? – Сперва сами, а утомимшись, велели Василию. – Кто это? – У кузнеца помощником. Силища как у быка; на меня зол. – Из-за чего? – Отведывал моей руки… Торопился сватать… У меня… К моей… Дело привычное… – Почему как раз – он? – Против своей воли. Попался барину на глаза. – И что же? – Вернейший у нас приём – не розгами, так того пуще – плетью. Быват вперемежку… Меня – прутьями, лозовыми… – Позволь, но – за что? – Не смею… – Всё же. – Позорно. Смиловайтесь… – Умолчу. Клянусь… – К их приезду гулявшие оставались на месте. Видемши отряд. За то избит вручную и сапогами… Хотя – не виновен. От сына было письмо, наверное с уведомлением; барыня же мне ничего не сказывали… Я не знал… – А – розгами? – Позорно, вашество… – Требовал? Чего? – Как и в прежних появленьях… – Девку? – Известное… Да в энтот-то раз не чужую… Мою дочку… Ну, – что и с Василием… Лишь подрастает… – Взял? – Виноват. В непослушании… Осержу… – Не винись. Мне надобно знать. – Не позволимши… Предпочтя экзекуцию… – Но мстить Василию ты ведь не будешь? – Этот вопрос напрашивался хотя бы ввиду того, что избитый, вероятно, заходил в кузницу уже не только с обидой и злостью на подручного за доставшиеся розги, а при всех своих прежних правах и полномочиях, чтобы, например, справиться там у кузнеца о каком-нибудь заказе от хозяйства или дать работникам новое задание. – Пошто о том? Он, как и я, принуждался… Барская воля… – Евтихий поднёс к груди находившуюся в руке шапку и сделал поклон, выражавший просьбу освободить его от дальнейших расспросов. Тягостный диалог чем дальше, тем выходил утомительнее – уже для обоих. Отпуская старосту, Алекс чувствовал, как негодование в нём будто затвердевало, слипалось и душило его, не позволяя вернуться хотя бы в то состояние едва только набегавшей неровности и неясной встревоженности, в котором он находился, приближаясь к поляне, где встретил Никиту. О том же, что позади осталась ещё и та часть прогулки, когда можно было предаваться неопределённой мечтательности и беззаботному верхоглядству, просто ничего уже не помнилось. Не говоря уж о времени, совместно проведённом наедине с Марусей, которое памятью следовало удерживать как особенное, хотя и затронутое искренним болезненным сочувствием к несчастной девушке, но всё же какое-то светящееся, зовущее к покойной радости, почти целиком закрывавшее непродолжительные попутные тогдашние мысли насчёт своей несуразной забывчивости о случившихся собственных дорожных неприятностях предыдущего дня. С этим соседствовала и ещё некая всё более отяжелявшая и угнетавшая его мысль, которая касалась той части беседы с Марусей, когда он отвечал на её расспросы о молодом барине. «Она не иначе как хотела сказать больше, чем успела, и, скорее, даже непременно то, что уже знала о неожиданном ночном визите Мэрта с отрядом…» Что так и могло быть, в этом он уже не сомневался. Войдя в усадебные ворота, Алекс неожиданно увидел на крыльце барского дома Марусю. Она спускалась по ступенькам крыльца, и было вполне уместно заговорить с нею уже как бы в продолжение того, что осталось не выраженным ясно о сыне барыни во время их прогулки; но тут за девушкой сразу вышла на крыльцо Екатерина Львовна и, ещё пока не заметив гостя, что-то стала говорить ей резкое и требовательное, пресекая отлучку и заставляя немедля вернуться в дом. Сцена выглядела довольно угрюмой. Алекс догадывался: барыня расспрашивала крепостную и наверняка выведала у той, что говорилось о её сыне, так что теперь следовало ни в коем случае не допустить ещё одного контакта Маруси с приезжим и на всякий случай удерживать её в доме, на половине, отведённой челяди… Слов Екатерины Львовны хотя и нельзя было разобрать, но по их досадливому тону, а также и по тяжёлой озабоченности или даже испуганности на её лице совсем нетрудно было понять, что барыня слишком поздно осознавала свою промашку с устройством для гостя вольного выхода из жилой части усадьбы в сопровождении Маруси, – лучше бы ей было ограничиться отказом, основание которому она сама так подробно и живописно объяснила, поведав об очередной массовой порке подданных. Предположения о причинах, угнетавших хозяйку, чуть позже подтверждались и рассказом Никиты. Маруся считалась «ничьей» по рождению, то есть – подкидышем. Воспитывать её отдали прачке, разбитной молодке, оставшейся с тремя своими детьми вдовой после неожиданной смерти мужа, солдата, проведшего на военной службе около четверти века и вернувшегося домой старым и с ворохом недомоганий. Отцом же девушки называли теперешнего старосту Евтихия, чего, впрочем, доказать никто не мог. Мнение, что родитель ей именно он, крепло с годами из-за того, что лучшей подружкой у Маруси оказалась настоящая дочка Евтихия, Настя, моложе Маруси почти на целых два года, но не по летам рослая и пригожая, и Евтихий всегда мирволил обеим, не возражал и не сердился, когда кто-нибудь называл их сёстрами… Как раз Настя и стала предметом похотливого желания Мэрта, и уж об этом-то Маруся просто не могла не знать. Как не могла не знать и обо всех других сумбурных последствиях, увенчавших очередное посещение барским сынком родовой усадьбы. Никита имел возможность многое услышать и от мужского состава челяди, и от женского. В том числе и от Маруси с Настей. А частью и от самой госпожи, по натуре неисправимой болтушки. Хотя слуга умел быть замкнутым, но он хорошо знал своего барина, чтобы притворяться неосведомлённым и не докладывать ему обо всём, что могло интересовать его. Алексу не стоило большого труда как бы нечаянным вопросом заставить его разговориться. Ответы он всегда слышал короткие, но правдивые и обстоятельные. Теперь, однако, выспрашивать многое ему просто не было нужно и не хотелось. И того хватало, в чём пришлось удостовериться самому. Мысли болезненно выстраивались в одном: что за дурацкий изворот, утаскивал его, Алекса, прямиком в сумрак задавленного состояния жизни низшего сословия? Что это? Не знак ли здесь того, что ему, поэту, пока ещё вовсе не старому, но уже слишком часто говорившему и писавшему о своём старении, так и не удавалось отрешиться от былого, от мечтаний, от светлых и пустых надежд? Своей ли была и удерживалась в нём эйфория беззаботной молодости, стихотворная насмешливость над его судьбой и её изгибами? Над тем, куда он с большой собственной охотой позволил влезть оборотню Мэрту? Мало тебе других неприятностей, так получай их ещё и от этого поганишки. Ну да, как же теперь воспринимать и называть этого подлого человека? Дружба с ним казалась надругательством, издёвкой. Она была уже сплошной грязью, фоном, где не могло находиться ничего осветлённого и понятного. Зрела растерянность; что-то в душе увеличивалось обвальное, опустошающее, обессмысленное. Зачем он здесь? И куда едет? Что нужно ему в этой поездке? Только деньги, заём? И чем она может закончиться? Наступал поздний вечерний час. Алекс объявил барыне, что едет рано утром. Так же рано, как то было с отъездом Мэрта. Знал, что уже будет не до сна, даже не вполне полагал, поедет ли дальше или вернётся вспять, домой, к себе…
Раздвоенность такого рода будто кем-нибудь придумывается нарочно, чтобы запутывать уже и без того запутанное и разлаженное. Проснувшись намного позже намеченного, хотя всё же и затемно, Алекс вынужден был признать, что его вечерние предчувствия начинают сбываться, и неблагоприятные, скомканные обстоятельства теперь, возможно, опять будут пригибать его. Никита не разбудил его, и, значит, он серьёзно болен. Брать Никиту с собой рискованно. Слуга ещё с позавчерашнего вечера говорил ему о болях у себя в груди, об испарине и общем недомогании. В поведении подневольного могла крыться некоторая хитроватость. Никита умел наперёд угадывать состояние барина исходя из тех ситуаций, когда, как и на этот раз, всё было ему хорошо понятно по происходившему. Барину лучше не ехать, отдохнуть, снять напряжение, а то и повернуть назад. Иногда такая уловка удавалась, что со стороны Алекса не вызывало никаких укоров или нареканий. Но теперь слуга в самом деле выглядел больным. Хворей он заполучил ещё до этой поездки, искупавшись в холодной протоке; сейчас они продолжали его преследовать и могли выражаться ещё заметнее ввиду его соучастия вместе с возницей в той избыточной дорожной суете, которая становилась неизбежной при необходимости подталкивать кибитку на выбоинах во время позавчерашнего ливня и – особенно при вызволении кучера с места, куда тот слетел с облучка. На состоянии здоровья слуги, наверное, не могли не сказываться и такие вот запутанные нервные условия временного пребывания в чужом гнезде. Возникавшие препятствия не могли, однако, повлиять на решимость поэта продолжать путешествие. Нет, если уж не ехать, то лучше – слуге. Даже несмотря на то, что и с возницей, если учитывать его позавчерашние ушибы, дело обстояло не совсем ладно. Он, господин, отправится в путь вопреки всему. Нельзя позволять подавленности всё разлаживать до основания. Никите он позволил всего лишь поприсутствовать на дворе усадьбы при своём отъезде. Короткие проводы не отличались от тех, что происходили здесь же в конце предыдущей ночи, если не считать среди собравшихся, кроме его слуги, ещё троих – старосты и Маруси с Настей, остававшихся стоять почти без движения и совершенно молча чуть в стороне и сзади от остальных. В темноте фигура Евтихия по-прежнему выглядела страдающей от болей и оскорблений и будто ждала обращения к себе провожаемого. Но с чем бы следовало к нему обратиться, когда всё – наспех, и к тому же – под явным присмотром самой хозяйки двора? По всей видимости, и девушкам, которым была во многом и даже в подробностях знакома свежайшая и очень важная тайна имения, также было резонным ожидать от гостя если и не впрямую связанных с нею вопросов, то хотя бы какого-нибудь касавшегося её внешнего знака внимания. Опять же и им, сразу обеим, рассчитывать на это не приходилось, поскольку вторую, Настю Алекс раньше даже видеть не мог и так же не мог теперь знать того, она ли, державшая сейчас Марусю за руку и слегка склонившаяся ей на плечо, та самая, чуть не ставшая жертвой грязного домогательства Мэрта, а что до Маруси, то он действительно почти не прочь был к ней обратиться и только единственно за тем, чтобы разделить с нею её печаль об её Акиме, но – общая обстановка прощания по сути с чужим для здешних обитателей человеком и, в свою очередь, с ними, также чужими для него самого, к тому и в этом случае также не располагала. Выслушав наставления барина не пренебрегать снадобьями и советами госпожи и дворни насчёт своего скорейшего выздоровления, слуга жестом руки испросил у Алекса соизволения отойти вдвоём немного в сторону. Когда они передвинулись, он сказал, указывая на фуру: – Там всё уложено, как должно. Ещё оказалась книжка. Не помню, чтобы она была прежде. И чья – не знаю. Оставил для вашего благородия, на сиденье. – Может, кто забыл, потерял? – Справлялся об этом. Никто не в претензии. Даже сами барыня. Пропажи, говорят, не числятся. Сказал им, не оставить ли в усадьбе. Ответили, пусть, мол, там и лежит, где лежит. – Ну хорошо. Будь здесь послушен. – Извольте не беспокоиться. Да вот ещё… – Говори. – О сапогах… – Что такое? – Сапоги, что стояли в горнице… Снятые барином, сыном… Кровь на них… И на шпорах… – Ты видел это сам? – Как же. И все заметили, кто входил… Сами барыня… Тяжёлое удушье, как и вчера, на поляне, вновь охватывало Алекса. Его поразила смелость, с какою обращался к нему теперь Никита по обстоятельству, которое нельзя было не считать выходящим из ряда вон. «Замечал ли я такое в нём прежде?» – медленно и как-то нехотя раздумывал он, не вполне осознавая, следовало ли думать сейчас именно об этом. «Чёрт бы всё побрал!» – хотелось выговориться ему, однако надо было сдерживать себя. – Так ты выздоравливай, не перечь… – только и сказал он Никите. – Счастливой дороги, – совсем тихо и устало-сочувственно ответил ему слуга. Выезжая в кибитке за ворота и заворачивая от них налево, где вдоль речки его сопровождала на прогулке Маруся, Алекс уже был уверен: он знает причину тревожности и беспокойства, одолевавших его с утра вчерашнего дня. Ведь он тоже проходил по горнице, несколько раз выбираясь из дома во двор по своим неотложным надобностям ещё до приезда Мэрта и после, когда тот, появившись под самую ночь, уже переодетый, в халате и в шлёпанцах, застал его в кабинете и они вместе отлучались из него сначала в помещение столовой, а затем на крыльцо и на веранду подле него, чтобы подышать прохладой, а также и во двор – ввиду тех же неотложных надобностей. Сапоги со шпорами, снятые Мэртом, стояли на полу вблизи вешалки, у самого входа в горницу, совершенно видные, так как сюда доставал свет горевшей свечи от стены напротив. Гость не мог не обратить на них внимания, но, скорее, только проскользил по ним взглядом и не придал значения метам на них. Как не придал никакого значения и униформе синего цвета на вешалке, лишь едва заметным краем видневшейся над полом из под нависавшей сверху домашней занавески. Сознание, возможно, зацепило пятна рыжеватого оттенка, увиденные на сапогах, уже подсохшими, но – только и всего. Память не торопилась разобрать в них прежний, натуральный цвет, да она попросту и не была готова передвинуть зафиксированное на передний план; этому не способствовал тот особый характер общения с ещё не уличённым оборотнем, когда брало верх радостное возбуждение и стойко держалась удовлетворяющаявзволнованность, вызывавшаяся ожиданием встречи и самой встречей. Также гость мог видеть сапоги уже и без кровавых мет на них – в то время, когда кто-то, вероятнее всего, Мэртов слуга, поставил их на место, брав ненадолго, чтобы почистить щёткой или отмыть в воде. Таким образом, достоверность восприятия в той поре заметно суживалась; теперь же отстраниться от подозрений Алекс уже не мог, хотя и не очень того желал. В конце концов, не следовало пренебрегать докладом своего слуги. Сказав это себе, одинокий пассажир фуры присовокупил к установленному ещё и то, что его уже вполне умышленно смогли обвести и с одеждой Мэрта: при отъезде тот сошёл во двор в широком дорожном плаще-накидке цивильного образца, неплотно облегавшем его фигуру, с рукавами и со шнурком, стянувшим надплечье у подбородка. Сзади, над спиной тайного служаки торчал бугорок капюшона, а его голова оставалась непокрытой, без форменной фуражки, которая сразу бы указывала на очевидное. И шпор на сапогах при расставании гость не заметил. Были они на месте или нет, сказать бы это он затруднился. Мэрт, видимо, предусмотрел всё. «Растяпа! Столько упустить! – с опозданием попенял себе Алекс за невнимательность и за беспечность, имея пока в виду ограниченное, лишь то, что оказалось ему уже известным – о злосчастных окровавленных сапогах и в целом о факте предательского подлога. – Ты, право, перестал годиться в дотошные наблюдатели, а в таком случае и – в литераторы!» – растравляясь, продолжал он упрекать себя, Огорчение расползалось по телу, забираясь глубже вовнутрь. От чёрных мыслей некуда было деться. «Вот она, суть дворянского блеска, настоящее в ней – чудовищно…» – думал он, глядя в оконце впереди себя, где на облучке еле виден был силуэт наклонённого к коленям туловища кучера. Оттуда слышался дробный глухой перестук конских копыт по мягкой от пыли земле, который тут же смешивался с легким тарахтением колёс и поскрипыванием фуры и с однообразными гроздьями тонких перезвонов поддужного колокольчика. Усвоенные угрюмые впечатления не спешили загладиться и дать потеснить себя отрезвляющей рассудительностью. Алексу припоминалось, как много коварства узнавал он в своей среде за прожитые годы и что не кто иной, как он сам, что называется, имел честь быть равным себе подобным и также, как и они, ответственен за общие сословные пакости и ублюдства. Да и за его собственные – тоже. Каковыми были, к примеру, судьбы хотя бы тех его крепостных, которых приходилось закладывать или продавать в связи с его сумасшедшими, сильно обескураживавшими его проигрышами? А разве не знает он о норовах управляющих захиревшими вконец его поместьями? Не те ли у них жесточайшие средства, какие использует староста Евтихий, надзирая за вверенными ему подданными и приструнивая их, дабы не переводился достаток у Екатерины Львовны, а в конечном счёте и достаток дворянского сословия в целом, стало быть, и непосредственно его, Алекса, что ни дальше, то всё более расшатываемый? Ах, мысли, мысли, бедовые, безжалостные! Что им за выгода терзать человека, если он и без них угнетён и принижен? Подите прочь! Давно проехали мост через речку, близ которого он расстался вчера с Марусей, продолжив прогулку без неё. Дальнейший путь пролегал в направлении, по которому сутками раньше унёсся жандармский отряд. Ещё до сих пор были видны следы его движения, только в малости обновлённые редкими гружёными повозками и копытами тащивших их лошадей и быков. Как непосредственно оперирующему приёмами словесности, Алексу тут невозможно было отвлечься от факта оставления им того самого перекрёстка, откуда вчера он, не торопясь, прошёлся пешком к съездам от просёлка в сторону Неееевского, находя до момента обнаружения следов жандармского отряда хотя и неброское, но всё же весьма занимательное в окружающем, что как бы само собой опять и опять возвращало его к мыслям о Марусе, о её горе, уже будто саваном покрывавшем её будущее, возможно, самое ближайшее. Перекрёсток он вправе был теперь считать неким отправным началом какого-то грозного, неизбежного и по-настоящему удручающего, мрачного события, связанного с его посещением усадьбы, и такое продолжение казалось ему почти очевидным, поскольку и по завершении им визита к Лемовскому в связи с необходимостью забрать недомогавшего слугу ехать ему этим же путём предстояло и в обратном направлении. «Славная девушка», – почти вслух подумал Алекс, пытаясь хоть как-то отвлечься от событий, связанных со встречей с Мэртом. Крепостная судьба Маруси трогала его, кажется, всё больше, непроизвольно вовлекая его в тот мир чувств и идей, где им, подхваченным азартом и стихией творчества, было суждено обязательно распространяться куда-то вдаль и вширь и до поры бесцельно бродить, созревать и искать повода снова вернуться в обыденную реальность; тут они, возможно, уместились бы в отдельное, проникновенное повествование о непорочной бедовой судьбе женщины, уже почти обречённой… «А в самом ли деле всё, что касается Мэрта, – правда? – откуда-то неожиданно выплыл перед ним вопрос, как бы для того, чтобы только не останавливаться в размышлениях о столь нелепом пребывании в усадьбе помещицы. – Не вышло бы ошибки…» Несмотря на очевидные улики, стоило посомневаться. На карту ведь ставилось отношение к одному из себе подобных, имеющему равные и притом немалые права. Здесь за главное бралось понятие сословной чести, и принятое заключение определённо могло вести к её утрате самим подозревающим. Ведь он выступал бы уже не только лично от себя, но и как глашатай сословной, то есть отнормированной справедливости – понятия, достаточно расхожего в дворянском сообществе. Случись что не так, могло не поздоровиться в первую очередь заявителю, поторопившемуся указать на несоблюдение догмата и не предоставившему достаточных обоснований этому. Утрату чести ввиду наговора обязательно отнесут уже на его счёт, а это бы означало полное отторжение от привычной среды, от круга устоявшихся в ней интересов и отправлений, а значит также и – привилегий, что зачастую смерти подобно и ею действительно должно было соизмеряться, поскольку обычаем честь полагалось отстаивать и не каким-то иным образом, а непременно с оружием в руках, в беспощадном, смертельном поединке. То есть – было уже не до тех шуток и легкомыслия, которыми он, как правило, обставлял свои прежние, не перетекавшие в непоправимое дуэли – в ранней своей юности… Кто, в самом деле, мог бы привести в доказательство следы сумбурного передвижения отряда в сторону усадьбы и от неё, его ночного постоя на поляне, расправы над старостой? Зверские экзекуции подданных – едва ли не обыденное в крепостничестве. Как здесь должны строиться обвинения? И кто стал бы рассматривать их? Приезжие чины? Расследование пойдёт явно к интересам господ. Крепостных могут просто ни о чём не спрашивать. Постепенно Алекс приходил к мысли, что даже сведениям, переданным ему Никитой, он доверять вряд ли вправе. Кровь на сапогах? Так её там давно нет. То же и на шпорах. Шпорами нередко до крови обдирают бока лошадям, побуждая их к большей прыти, а тут как раз могло быть такое их применение. Легко ведь допустить, что Мэрту, чтобы размять затекавшие члены, захотелось на время пересесть из фуры в седло, согнав с него рядового служивого. Нет, слуга явно преувеличивает, ему, наверное, импонировали негодование и пристрастные путаные перешёптывания дворни, её консолидированная обида за Настю… Сомнений добавляла картина, в которой почти зримой ему представлялось позавчерашнее продвижение конного жандармского отряда по той части просёлочной дороги, где во время сильного дождя привелось очутиться его одинокой кибитке. По времени то могло быть позже ненамного, и дорога ещё оставалась размокшей и скользкой. Это вряд ли веселило ехавших, конечно же, досталось и лошадям. Да, опять – о шпорах, о том же… А, кроме прочего, продолжало быть неуяснённым то, кем, собственно, был Мэрт, в какой роли, заезжал он к себе в усадьбу. Как человек, целиком повелевавший отрядом, его командир? Или как сотрудник, подчинённый, упросивший командира ненадолго задержаться, чтобы повидаться с матушкой? Сведения об этом замяты краткой задержкой Мэрта в усадьбе, загадочностью его отъезда…
Решив не поддаваться действию желчи от столь навязчивых и выпуклых реминисценций и соображений, поэт принялся за чтение книги. Он взял её в руки ещё до того, как достаточно рассвело, и ждал, когда можно было бы ознакомиться с нею. Первые солнечные лучи, упавшие на кроны деревьев и на травянистые прогалины по сторонам дороги, ещё долго не проникали вовнутрь кибитки, и читать пока было нельзя. Время тянулось медленно. Затем лучи хотя уже и обхватывали всё вокруг, но они с трудом проникали сквозь тусклое крошечное слюдяное оконце обращённой к востоку дверцы и ещё долго неуверенно обшаривали внутреннюю часть фуры. Наполнение её светом запаздывало ещё и из-за менявшейся погоды. Солнце то появлялось, то закрывалось медленно надвигавшимися на него клочьями перевитых темнеющими сгустками и выдававших скорое похолодание серых облаков. Остаточные полутени ушедшего времени свету наконец-то удалось рассеять и вытолкнуть. Стали видны ряды строчек и буквы на страницах. Книга не имела привлекательного вида: истёртые и засаленные обложки из дешёвого тонкого и слоистого картона серовато-соломистого цвета без единой буквы или штриховки на них как снаружи, так и на сторонах внутри; на первом листе под лицевой обложкой – выходные сведения только из имени и фамилии автора и заглавие из трёх слов, под которыми стоял вялозовущий, но явно подобранный с бульвара цветок предложенной темы: «повествование о моей пустой и тягостной жизни и об излишестве её продолжения»; больше ничего. Размером книжка была скорее тонкой, чем средней толщины; непронумерованные листы подшиты грубыми нитками к посконной ленте и вдобавок ещё подклеены к ней, а обе обложки снаружи, на изгибе соединяла наклеенная на их края полоса из тонкой дешёвой кожи с выделкой под светлобуроватый колер. Набрано всё, включая и текст, одной гарнитурой. Никому бы не составило труда удостовериться в полном отсутствии вкуса у издателя, если бы о том шла речь. Стоило, конечно, усомниться и в наличии у книженции сколько-нибудь приличного тиража и легальности печатания. Ни об её авторе, ни о названии державший теперь её в руках ничего не слышал и не знал.
Несколько подивившись крайне примитивному оформлению, поэт взялся медленно перелистывать страницы, точно испрашивая себя, надо ли вообще напрягать внимание, чтобы настроиться на чтение. Страницы, как ему казалось, пахли сырыми древесными стружками и забродившим мучным тестом; они были тусклыми и слежалыми, наподобие того, во что с годами могли превращаться листы в старых амбарных или вещевых книгах, – рыхлые, с преобладанием устылой, возникающей от времени желтоватости, в разводах подтёков и в бесчисленных грязных потёртостях на нижних, уже почти истрёпанных, углах страниц от прикосновений пальцами людей, видимо, имевших к ним частый доступ по своим или каким-то другим надобностям. Ничего подобного и сразу же располагающего к унылости Алексу никогда раньше не доводилось иметь в пользовании. Слегка обозрев издание, как предмет письменности, он сделал предположение, что, оно, вероятно, «не тянет» и содержательностью, – как лишённое стилистического или иного изящества. Его, возможно, брал с собой в дорогу один из прежних пассажиров. Брал, да не осилил чтением, постаравшись забыть о нём и просто, без сожаления, расстался с ним. Дома сразу такое читать и не подумал бы, оставил нетронутым: если не набредёт по его поводу какой-нибудь искры в голове, то пусть оно и лежит себе до поры, сколько угодно. Однако тут, в раздражении и монотонности дороги, чего-то другого поразмяться умом просто не находилось, и как бы в унисон такому очевидному обстоятельству возникало исходившее из его писательского да, собственно, и из его же читательского опыта соображение, что измаранные и затёртые кем-то страницы – это иногда не что иное как признание за ними достоинства. Пусть не литературного, а хотя бы касавшегося чего-то в быту, в обиходе, но всё же – достоинства. «Сам я, распорядиться положить её сюда не мог; не забыл же я, в самом деле. – Алекс попытался найти объяснение, откуда книга взялась. – И Никита, с его назойливой старательностью, считает книгу чужой, то есть – не обнаруженной им ещё до поездки, когда он, как всегда, не допускал отъезда без тщательного осмотра средства передвижения. Нет, такого, чтобы я давал распоряжение, произойти не могло. Да это и не по мне. Я не приучен забирать с собою в дорогу подобные вещи, хотя бы мне даже и предназначенные и необходимые, но не вручённые как добрый памятный знак кем-либо из хорошо мне знакомых людей или не приобретённые покупкою». «А не такой ли это жест, каким некогда удивил Радищев?» – пронеслось у него в голове. То был известный скандальный факт, когда, предвидя запрет на своё детище, сочинитель сам разослал читателям, по большей части влиятельным сановникам, свою книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», напечатанную в его домашней типографии. В высшем обществе это вызвало тогда резкое осуждение, поскольку получившие издание посчитали себя скомпрометированными и оскорблёнными. Поддаваться предположению об умышленном подбросе такого же рода вещицы лично ему поэт склонен не был; но мысль об этом всё же насторожила его. Что тут могло служить целью? Для кого? Скорее, то было случайностью. Какое-нибудь обошедшее цензуру чтиво, в те годы всё чаще появлявшееся в разных местах, в том числе – в глубокой и дальней периферии, по моде, исходившей, может быть, от того же Радищева или же от писак, похожих на него изворотами неопределённых сомнений в общественных устройствах и неотмотивированным подстрекательством на неприятие и хулу кем-то и когда-то заведённых порядков; или же то могло быть творение явно неудавшееся, серое и плоское содержанием и просто сброшенное с торгового прилавка за отсутствием покупателя. Злое и преднамеренное исключать всё же было нельзя. Однако оставалась непроницаемой причина. Для компрометации, в расчёте на неё в будущем, раз к тому появлялась подходящая возможность? Но отчётливому смыслу тут места всё же не находилось. Алекс твёрдо знал, что, собираясь в дорогу долго, а под конец торопясь и будучи довольно рассеянным, он уведомил о точном времени своего отбытия только слугу, которому доверял всегда целиком и во всём, что только мог доверять сообразно своим потребностям или намерениям. Чтобы тому очутиться в роли агента, согласившегося на подлость, кто-то должен был на него очень сильно повлиять и понудить его. Никита вовсе не такой человек, который бы подчинился или хотя бы не промолчал об этом перед своим барином. Даже как подневольный, он для такого – явно не подходил. Коротко мозг обожгло очередное предположение. Оно касалось Мэрта. Видимо, всё же следовало допустить, что тот имел целью обложить его посредством скрытой слежки и при этом должен был заручиться хотя бы каким, пусть и ни к чему не направленным компроматом, используя, разумеется, своего слугу. Но и оно, такое предположение, как ни был Алекс обозлён и раздосадован этим отщепенцем, выходило неровным и смутным. Мэрту вроде как и не было нужды впрямую искушать себя непорядочностью в отношении лично Алекса. Впрочем, ждать тут можно было, наверное, чего угодно. И как раз на этом отрезке сбивчивые размышления вдруг будто устопорились. В очередной раз Алекс готов был основательно изругать себя ввиду, как могло ему казаться, последнего и, пожалуй, самого значительного обстоятельства, выдававшего умелое служебное притворство Мэрта. Тот при начале их встречи хотя и употребил подобающие случаю восклицания насчёт того, как он несказанно рад и прочее, но даже не спросил Алекса, куда, зачем и когда он поедет дальше. Впрямую такого вопроса он не задал ему и позже, не отреагировав даже на шутливую жалобу самого поэта, обронившего, что его передвижений требуют дела, насаженные на долги, кои что ни месяц, то становятся тягостнее. Оборотень чем-то отвлёк его от этой щепетильной темы, но в какой-то момент ловко её коснулся уже, как говорится, с другого бока, назвав и себя должником от века и перед всеми, и, завихрив эту фразу некоей банальной староватой сентенцией, над которой оба ненатянуто посмеялись, неожиданно, слегка сузив глаза и отведя в сторону взгляд, сказал, не обращая конструкцию сказанного в вопрос, непременно требующий ответа, а как бы лишь констатируя ситуацию: – Так, стало, все и живём: дела-делишки, в долгах – под крышку. Слова – чужие, слышал их в одной нетрезвой беззаботной компании, но, полагаю, они правдивы, не находишь? – Правдивы, согласен, а что до нетрезвой да ещё и беззаботной компании, то нам сейчас же резон выразить ей почтение. Прозит! – Алекс поднял бокал с токайским, смахнув тем самым направленную на него колкость. Поддаваясь обаянию позволительного непринуждённого умствования, он в ту минуту попросту не был способен обнаружить хотя бы толику действительного смысла в лаконичной Мэртовой тираде. Теперь же он становился ясным как день. Оборотень, много зная о нём прежде всего от своего лучшего дружка, временами даже впрямую укорял его в неумении жить, замахивался на его скверные, вызывавшие разные кривотолки в светской среде привычки к неумеренным расходам и к висту, что всегда обязательно приводило к долгам и к поиску новых долгов. И уже по-новому осознавался так и не произнесённый Мэртом вопрос о дальнейшем следовании Алекса от места их встречи. Не произнесённый даже при расставании с ним, когда они прощались в теменности усадебного двора. Да ведь и мать его, барыня Екатерина Львовна, также не соизволила спросить у него, куда и зачем предстоит ему ехать дальше. Не иначе как ей было хорошо известно об обстоятельствах неустойчивости его материального положения, и она только ввиду их с Мэтром взаимной дружеской привязанности могла считать ненужным выказывать перед ним истинное нерасположение, заменив его притворством добродушия и ласкового родительского соучастия. Кажется, обо всём этом пробовало известить его и его глубинное внутреннее чувство, ещё раньше уязвлявшееся грубым светским отторжением и необходимостью латать возникавшие прорехи, на разные лады разыскивая кредиторов. Пробовало, но без успеха. Он продолжал оставаться нем и глух, осаживая в себе поползновения к подозрительности, способные, как ему казалось, что-то порушить в догмате чести, в том, что полагалось воспринимать неоспоримым и вечным, несмотря на широко известную всем и ему тоже страсть государства к тайному услежению за возможным появлением откуда-нибудь из-за границы или выпуском новых книг в своём отечестве, по ряду причин, а то и просто на всякий случай относимых к запрещённым. Как это родственно слабоволию, согласию на унижение себя самим, на добровольное укорочение совести! Ты ли это, певец возвышенных умилений духа и любезной тебе свободы?!
В Алексе нельзя было не замечать личности с привлекательными признаками творца. Как талант незаурядный, доходивший до всего сам, он и о скучных творениях, точнее: о скучных творениях от литературы, находил нужным выражаться нестандартно, и, пожалуй, это были не мимолётные замечания, а нечто несомненно важное или, как стало принятым говорить, – сущее. То есть уже прямо касавшееся и его самого, и его творений. У больших мастеров да и вообще у людей неординарных подобные мелочи – вовсе не мелочи. Сейчас пренебрегать такой особенностью своего таланта, а также особенностью характера ему тоже не имелось никаких причин. Вдруг тут сможет открыться нечто к пользе. И, следуя за краешком этого практического соображения и устраняя неуместную для данного случая предвзятость, а также некоторую долю неловкости из-за того, что, никого не спрашивая, пользуется вещью, ему не принадлежащею, мало-помалу принялся за чтение, вник, причитался. Из-за дорожной тряски он удерживал книгу по возможности ближе к лицу. Такую привычку он приобрёл в частых поездках. Лёгкое скольжение глазами по строчкам. Изредка забеги на страницы, находящиеся впереди. Первое впечатление подтверждалось: да, скука неимоверная; однако скучна вовсе будто и не книга и уж, во всяком случае, не тот, кто её написал. Почему-то вспомнилось о своём возрасте. Уже перевал, за тридцать. Лишь середина, а – уже сумрак. «Личные страдания никем не оспариваются…» Он почувствовал себя так, будто его удерживают. Мысль о собственном, личном резанула его… Росло желание не останавливаться и всё вобрать в себя. И неожиданно скоро чтение привело его буквально в трепет. Охваченный волнением, он уже торопил себя и чем глубже уходил в повествование, тем шире и полнее открывались перед ним сферы, дотоле при чтении книг доходившие до его рассудка только, казалось, частью и то каким-то окольным путём. Уже при начале чтения сам автор являлся перед ним презанятной личностью. Её всю было видно в том, как она в некий роковой для неё момент оказалась низложена судьбою, замята и словно шнурком при экзекуции стянута суровым, беспощадным веком. Это произошло, когда она только успела слегка притронуться к возвышенному, неплебейскому, тому, чего персонаж не имел при появлении на свет, а он, барин, оказавшийся в эти часы в дороге и читавший незнакомые, словно бы выплывавшие из тумана строки, вырос и жил в нём, хотя и в бореньях, с серьёзными трудностями. Повествователю, если только за ним не упрятывалось вымышленное лицо, перепадали буквально крохи, причём почти случайно и на короткое время; вскоре же и о них можно было не говорить вовсе; а из образовавшейся пропасти он уже и не мог и даже не хотел стремиться выбраться и выпрямиться. Внизу памятью затёрло и остатки того, что давалось. Человек будто никогда и не бывал на гребне. Надежды, иллюзии, упорство, жестокая реальность обобщённой подлости и жестоко прерванной любви – они и в намёках существуют у него почти неразличимо. И потому он пишет, не возвышаясь хотя бы нечаянно, не задевая дрязг, не закручивая фабулы, не выделяя и не отличая действующих лиц, в том числе и себя. Пишет больше, разумеется, о себе и, кажется, только для себя, и будто не было и нет ему никакого дела до озарений ума, до глупостей, творимых людьми, до нескончаемой суеты вокруг. Оттого незаметно и сразу безликое засчитывается как никчёмное и само собою же предаётся отторжению и устранению, оказываясь выброшенным из жизни вон. Нет уже и самой жизни, остаётся лишь её тусклый, ненужный слепок…
«Я, Теофил Антонов, имел случай родиться бедным и лишь позже был признан сыном состоятельного дворянина, но не дано мне было пройти по жизни счастливо и ощутить её лучшие плоды. Так ли я поступал как надо, когда обстоятельства понуждали меня к действиям, какими я мог бы себя поддерживать, – моим читателям, наверное, нетрудно составить мнение на этот счёт; что же до оценки своего положения мною самим в момент настоящий, то меня оно уже не интересует. Отдаюсь воле провидения, что, впрочем, не в первый раз, даже уточню – так было со мною почти всегда. По принятым вокруг меня фальшивым канонам чести я жить не научился, как ни пробовал, по-другому же – нельзя; и вот теперь я отринут, хотя мог бы себя выражать личностью, чего-то стоящею, не скудной. Много сейчас таких, и оттого много и пустоты вокруг. Она меня стягивает, сдавливает – как обруч…»
Так безрадостно и тяжело уходило, тянулось это горестное, выбираемое из самых глубин естественного, персонализированное, какое-то жадное откровение – всё дальше от своего начала. И не то чтобы хоть единым словом, нет, даже, кажется, точкой или запятой не выходило из текста иного, кроме бескрайнего уныния и всеохватного упечаливания авторской души, такого униженного и прибитого её состояния, когда уже ниоткуда извне повлиять на неё хотя бы чем было невозможно совершенно. Как раз перед таким содержанием, будь оно хоть вовсе лишено значения и примет подлинно поэтического или художественного, то есть того, чем бывает обычно волнуем при чтении почти каждый человек или, во всяком случае, почти каждый образованный человек, – как раз перед таким содержанием читающий, двигаясь от чего-то обрекающего, окончательно неразрешимого только пока ещё не в его, а в чьей-то, другой жизни, как бы нечаянно заходит в тот уконструированный уже в нём самом, бедовый тупик, откуда и не видится, и не находится никакого выхода, и он, огорошенный и во мгновенье опустошённый, безотчётно обнаруживает в себе и выставляет перед собой такое, чего всегда крепко остерегался и до безумия стыдился: «Да ведь и сам ты давно уже стал тяжёл и ненавистен самим придуманною ходульностью твоей персоны или, что ещё хуже, образом, наговоренным тебе со стороны из потребности всех высказываться вслух во много раз больше солодковатой или просто ни к чему не обязывающей ложью, чем суровой и задевающей, беспощадной правдой. И неужели думаешь ты, хлюпишко, будто бы конец твой, а, значит, и неприятное, мрачное, умертвляющее тебя ещё только где-то дальше впереди, а не теперь, в эту, скоротечную минуту, если только он не состоялся уже на много раньше? Как ты жалок своим былым, только что рухнувшим незнанием о себе, и как невзрачен ты в роли самого заурядного существа, приспособленного на безостановочное суетливое кружение вокруг самого себя и всю жизнь, до конца дней только то и делать, что запутываться в себе и, вследствие этого, постоянно бездумно и грубо переступать через себя!..»
Алекс был сентиментален не менее многих других в сословии, к которому принадлежал: даже при их постоянной обеспокоенности нараставшими задолженностями они хорошо помнили о былой неоглядной вольности и сытом благополучии, что склоняло их к ярко выраженной ностальгии по прошлому, где господствовали милые их сердцам убаюкивавший покой и безмятежность. Тут лишь с невероятным трудом могла пробиться в реальное бытие защитительная сила, которая, казалось бы, должна была в них крепнуть под воздействием шумливого патриотизма и догмата чести, но, к их удивлению, всё реже и реже была способна обеспечивать им существование, скроенное по образцу вольности, когда-то возвеличенной и разукрашенной хвастливыми их предками. Быстро теряя опору в жизненных обстоятельствах, это племя обречённых находило особые приятности в усовершенствовании умствований. Никому бы не удалось превзойти его в манипулировании тем, что принято называть облагораживающим внутренним возвышением или – духовностью. То, что побуждало к движению гражданскую мысль, было почти во всей полноте их неотъемлемой собственностью. Тут хватало, разумеется, и спекуляций. Загоняемые в углы дворяне горазды были подбадриваться высокой поэзией, брались философствовать, лезли к царям с предложениями обновить правление через посредство умеренной конституции. Дворянская плаксивость процветала в те времена. Алекс отдавал дань этому виду возвышенной чувственности. Конечно, выражалось это в нём лишь общо, в пределах поэтического, прекрасного. Но имела также место и ошеломляющая, взрывчатая физиологическая потребность обращения к слезам, проявлявшая себя в бытовании. Ещё недорослем Алекс испытал прямо-таки неудержимый слёзный приступ, когда читал свои первые вирши в присутствии одного почтенного стихотворца. Нет, не сами стихи, не их содержание могло стать тому причиной. В ту пору они указывали только на сильное природное дарование; никто пока и не считал их достаточно зрелыми; ценность их была укреплена последующим… Он тогда так и не дочитал одного из них, будучи не в силах противостоять ещё не растраченной в нём детской смущённости и взволнованности перед живым представителем литературной богемы, убежал и не возвратился… Слёзы накатывались ему на глаза часто непроизвольно, а причина могла тут быть любая, даже самая пустяковая, что-нибудь вроде намёка на отвлечённую тщету жизни. Но вряд ли этот мятущийся, истлевавший сочинитель, раз он мог подпадать под нечаянную слезливость, был слаб волей, не умел управлять собой и не отличался решимостью. Люди, среди которых он жил, не знали его таким, и потомки, узнававшие о нём с годами несравненно больше современников, – тоже. А психологи как один утверждают, что тут нередко проявляется в человеке нечто вовсе и не отрицательное или чернящее, и даже в такие бездуховные и безалаберные времена, какие приходили много позже, иному, скажем, театральному рецензенту хорошее бывало подспорье, когда по ходу спектакля ему удавалось увидеть подобие слезы, как часть мощного сосредоточенного сопереживания, хотя бы на одном лице среди многих лиц в замершем, притихшем, послушном зрительном зале… Как многозначительно и утончённо раскрывается во всём этом намерение каждого вызывать и показывать перед всеми собственный дух надлома и отвлечённого, выморочного страдания, одновременно желая раствориться в общем, делая это как можно скрытнее, с расчётом не дать себя распознать до конца, а, возможно, и – от самого начала!..
Повествование, изложенное в книге, подействовало на Алекса примерно так же, как нож, вставленный беспечным живодёром между створками только что вынутого из воды моллюска. Его уже не покидало ощущение, будто основное в нём, выраженное в творчестве и быстро, на много быстрее, чем у других, отстоявшееся до полной кристальной чистоты и прозрачности поэтическое богатство, а, значит, и все его чувства, то есть целиком душа разрываются неведомой злой и жестокой волей. И не просто надвое, как это могло быть от приёма живодёра; трудно было даже определить, в какой степени шло тут разделение, куда всё устремлялось и что возникало уже как бы совершенно в другом месте, в конце.
Слезам уже трудно было удерживаться под веками; они потекли по щекам. Но Алекс не зарыдал. То бывало с ним во время приступов меланхолии и необъятной чувственной совместимости с окружающим. Рыдания всегда его очищали. Он становился опять тем же, обычным и даже более собранным, так что в последующем это оборачивалось для него, пожалуй, вовсе без каких-то существенных потерь внутри себя. Теперь же нахлынувшие отчётливые и отрезвляющие мысли меняли очень многое. Он плакал тихо, обидно, растерянно, отрешённо, не вытирая лица, всё ещё не прерывая чтения и не замечая, как под его ладонями слегка усыревают и, уже умягчённые, теряют свой нейтральный холодок унылые книжные страницы. Казалось, этот беззвучный и почти внутренний плач был продолжением какой-то давно зародившейся тягостной печали, не остановленной во времени и теперь показывающей себя болезненным страданием навсегда. Хотелось только, чтобы о нём никто больше не знал и даже не догадывался. Впрочем, охваченный сильным возбуждением, он забывался. Возница, видимо, услыхал, как пассажир хотя и невнятно, но достаточно громко выговорил, точнее даже не выговорил, а выдохнул, будто придавленный невероятной тяжестью: – Ах, боже мой!.. На облучке произошло некое значимое шевеление туловища, сопровождаемое скрипением места под ним, вслед за чем раздался звучный собранный шлепок вожжами, протянутый вдоль хребта одной из лошадей по бугру её лоснившегося крупа. Зачмокав губами и что-то пробормотав, кучер понуждал впряжённых животных ускорить движение.
Время истекало в том неспешном и незамечаемом утробном течении, когда всё вокруг кажется почти остановленным и покоящимся. Такой застывшей и ничем не утесняемой могла представляться даже движущаяся упряжка. Ровная дорога будто не сообщала ей ни тряски, ни сколько-нибудь ясно выраженного шума; тихо, мерно и как-то слепо, словно спросонья, встряхивался поддужный колокольчик; если его звучание и не было пригашенным на самом деле, то внутри кибитки оно воспринималось именно таким, что, естественно, отражалось на окраске и силе других звуков да и всего вокруг.
«А что бы на его месте сумел я?» – подумалось Алексу об Антонове. Книгу он всё ещё удерживал в руках, то и дело раскрывая какую-то из страниц и заглядывая в неё, слегка там задерживаясь, вследствие чего отдельные капавшие слёзы и вызывавшие их эмоции, казалось, перетекали в мучительное сострадание в отношении ко всему, что только было созвучным прочитанной вещи и что могло теперь вспомниться из прежнего в его жизни, на всём её протяжении. Он даже простонал при мысли, что, возможно, жизнь и в самом деле могла у него быть иной, не столь разнообразной и насыщенной, а только всего лишь благополучной в её простоте, не отягчённой блистаниями цивилизации, часто горькими и постылыми, без той уродующей не только душу, но, кажется, и плоть мрачной атрибутики узкосословновной солидарности, которою он обставлен, стеснён и освободиться от которой ему, похоже, не дано. «Что означало бы иное?» Чем бы, имея его в виду, можно было ему укрепляться, чтобы удерживать и лелеять в себе ни разу не подводившее, безотказное вдохновение и не растрачивать попусту привычной воодушевлённости, заимствуемой в окружающем, каким бы оно ни было постылым, в чём не преуспел и даже к тому не стремился Антонов, герой повествования? Стало до боли огорчительно за случавшиеся изнуряющие неуёмные поиски фабульных конструкций, выдумывание, измышление действий для персонажей, за растрату не подлежащих раскрытию поэтических приёмов перед теми, кого он не любил или даже презирал. «Пройдёт не так уж много времени, и написанное мною станет казаться тусклым, напыщенным, ненужным, так что никто не захочет читать меня. Причины к тому найдутся. В людях, как можно предполагать, прибавится помешательства, разобщённости, злобы. Видимо, больше будет и распрей. Их ведь натолкано битком и в моих вещах. И кому и для чего были бы нужны как примеры изображённые мною лица и персоны? Готовые жестоко убивать, если им хоть чем-то мешают. Говорю часто об их добродетелях, а чем доказываю? Завлекаю убийствами, беспощадным дележом. А бытовые и горестные заметы? Они узнаваемы сейчас; хвалят за их поэтизацию. А – дальше? Потом? Кому будет нужен такой хлам? Смогу ли уподобиться хотя бы ссыльному Назону, чьи поэтические описания, думаю, не хуже, но уже очень давно ни у кого не вызывают неподдельного интереса». Остановиться было нелегко. «Почти всё, что пишу, выходит из жизни дворянства, а я ведь говорил и, кажется, уже не раз, что его ненавижу и хотел бы его погибели. И даже когда опускаюсь до описаний черни, вижу, как тут выпирают грани искусственные. Сколько уходит на это сил! Важны чувственные обобщения в натурах. Только им бывает суждено затрагивать души потомков. Ритмика, стиль, сюжет, форма. Без них прекрасному не обойтись, но они же и умертвляют». На какое-то мгновение поэту показалось, будто заблуждения и ложь, представавшие тяжёлой глыбою в его существовании, уже ничем и ни в какую сторону сдвинуть ему не по силам. «Как глупо, – думал он, взбадриваясь пришедшим итогом. – Ведь в том же самом погрязли многие мои знакомые, посещающие меня и уже известные литераторы. Озабочены, что нет идей; горюют из-за нехватки фабул; не могут обоснованно развить задуманного… Предвижу: кончится и тут стыдом за неостановленную ложь… И разве найдётся у грядущих поколений хотя бы время для чтения того, что мы насочиняли, мотаясь как на ветру? Не найдётся интереса даже исторического: мелкое недостойно». Раздумья устремлялись в изначальный круг. Но ещё долго были зажаты пальцами страницы книги, над которой он протащил омоченное слезами недостигнутое, недостижимое или промчавшееся мимо. Лишь как бы случайно в его сознании осталось отмеченным, что неожиданно и как будто совершенно некстати кибитка остановилась; произошло это уже не на просёлке, а в стороне от него, на каком-то убогом хуторе, у придорожного мини-трактира, где, как сообщил возница, можно подкрепиться, и уже пора, поскольку давно за полдень. Алекс лишь кратко поблагодарил кучера за это уведомление и, вспомнив, что при нём должна бы находиться некая снедь, в виде хотя бы испечённых с вечера пирожков, о чём не мог, конечно, не позаботиться Никита, распорядился принести себе квасу посвежее и, не выходя из фуры, продолжал сидеть словно в оцепенении, не противясь отвлекающим пространным рассуждениям и раздумьям и добровольно принимая на себя их терзающие накаты. Уже и кучер успел вернулся, перекусив с чаркою водки, и лошади были им подкормлены и напоены, и сам поэт отобедал, машинально, не особо вникая в содержимое и во вкус пищи, повозка вновь двигалась по неотличимой в глухоте и однообразии, почти сплошь безлюдной местности, с редкими, встречавшимися на дороге повозками, а он всё ещё как бы не пришёл в себя, сидел, не чувствуя скованности, в состоянии подобном прострации и полнейшей отрешённости, будто не отдавая отчёта, куда едет и сколько времени. «Если потомки и смогут меня понять, то в любом случае до конца не разгадают; и я сам тоже никогда не сумел бы разгадать себя. Зажатый беспощадною формою, уже сейчас вижу, насколько мои творения пронизаны ложью. И чем же стану хотя бы к своему концу?» Разбегались не только мысли, но, казалось, и чувства. «Где я выискиваю не принадлежащую сословиям любовь? То, как бы святое, входящее тканью в мои труды? Более кипения кровей у герцогов да герцогинь, в альковах царских и княжеских. Как непомерно возвеличены страсти вокруг меня, дворянина! Сословие не вечно; – сохранится ли вера тому, что о нём рассказано? Наверняка, совсем недолго. Мои эпиграммные строки выдают с головой только меня самого: я ко многому нетерпим и тороплюсь о том поведать целому свету. Если я так радушен со своими друзьями, как описываю в стихах, то не резонно ли видеть своё двуличие? Кто мои враги? Чем подтверждаются неприязни? Одни только мелочи. Некоторых дразню по привычке. Беззаботный шут». В наступавшей окружающей темноте с книгой наконец-то можно было покончить. Погода быстро менялась. Потянуло вечерней сыростью. Начинал накрапывать мелкий дождь. Ещё неотчётливее, чем днём, были слышны какие-то усталые, протяжные цепочки перестуков и поскрипываний колёсных пар, лошадиных копыт, оглобель и хомутов; равнодушнее и ненатужнее взванивал колокольчик, тенькали пряжки зауздков. Спотыкаясь, лошади учащённо фыркали; временами какая-нибудь из них давала о себе знать короткими беспокойными ржаньями. Слышалось оханье кучера, перемежаемое совсем негромким его ворчанием; видно, его донимали дрёма и непрекращаемая боль. И ничего уже нельзя было разглядеть за маленьким тусклым оконцем кибитки – ни звезд, ни дальнего случайного фонаря. От однообразия позы Алекс иногда потягивался, ему не хватало места. Неприятно затекали спина и мышцы лица. Усталости не чувствовалось только в пальцах рук; они по-прежнему держали книгу, и в сознание поэта всё подходили и подходили мысли, навеянные чтением и в связи с ним. Раздумья вытягивались в долгий ряд, тоскливые и куда-то спешащие, словно желавшие от чего-то себя оберечь; исподволь прирастало в них строгости к самому себе. «Внимательный человек непременно обнаружит в моих писаниях некую недобрую избирательность к людям. Многое тут оправданно: перед большим числом героев и героинь, а также действительных лиц, о коих что-нибудь написал или высказал, – иначе нельзя. И всё-таки уже теперь заметна неискренность. Старой моей служанке досталось от меня теплоты и чувственности вдоволь; её образом я доволен и похвалою в его сторону ценителей поэзии – тоже. А сам стыжусь, что будто через то сумел хорошо укрыть не менее значительное. Где мои добрые строки о родных – членах семьи, для которых я не сторонний ни по крови, ни по обязанностям? Не достойно ли и тут воздать по справедливости, прежде всего отцу, как это принято в других семействах? Разве то, что он был и остаётся скуп на мелочах, есть повод к оскорблению его замалчиванием? Да за одно общение с отменной отцовою библиотекой, начатое с раннего отрочества, я перед ним вечный должник. В душе к нему благодарен от всего сердца, и неприязни уж нет никакой, хоть она раньше иногда и бывала; но вот поди же! Непременно кто-то подметит: отец для меня словно чужой человек. И как могу возразить? Если видно, что и я чужой для него. А бедная моя матушка? Сыновнее расположение и любовь мало заметны даже в моих письмах к ней и обоим родителям. А уж по стихам облик её и вовсе не странствовал. Будто я деревянный какой. Обиды от неё? Не без того. За провинности, помню, доставалось от неё по кистям рук. И она умела при этом делать очень больно, до оскорбления. Но спрошу: какое шаловливое дитя не было ведомо к порядку и послушанию подобным воспитанием в сотнях других дворянских семей? И, выходит, опять я выгляжу мерзко. А что сказать о сестре, о братьях? Каковы они в моей судьбе? Только ли за то отдаляю их от себя целые годы, что слышал от них когда-то неодобрение моим стихам? Отзывы, скажу, бывали изрядно колючие и даже бестактные. Теперь, однако, вижу: по сути они в большинстве искренние и верные. Чужая неразборчивая молва и ретивая критика приняты мною гораздо ближе, и я им поддался, кажется, сразу, даже не заметил этого. Жаль. На виду у всех разглагольствую об отстранённости поэта, о его праве не подчиняться никому и ничему, идти своим путём. А в деле чистые заповеди сам же затаптываю; и в конце концов очутился далеко в стороне от близких. Да только ли от них?» Колебаниям больше не находилось места. Раздумья потекли ровно, доказательно, беспощадно. Ни к чему было выискивать опровергающие аргументы, в чём-либо каяться. В себе поэт обнаруживал тяжёлое признание: ход его жизни установился в такой мере, что измениться он уже не мог. Для этого не существовало ни физических, ни духовных сил. И, собственно, то, что сделано, просто будет и должно быть продолжено. Ни к чему слёзы, надежды, возбуждения чувственности. Поэтом он ещё останется; но его самое ценное успело изойти прахом. А на том месте давно и прочно уселось чудовище немудрого и рассерженного обывателя. Заурядного смертного, действия которого, если ближе на них посмотреть, или безобразно грустны, или комичны. Через них не пробиться таланту, он обречён уступить холодному рассудку и раствориться в согласии на казённое прозябание и бытовые пошлости. «Только-то и всего!» Многое понимая в себе, он, видимо, также хорошо представлял, что этим лишь в какой-то малюсенькой доле ему удаётся возразить на неоспоримый и объективный приговор уже состоявшемуся в нём. Конечно же, смысла в такой защите не было. «Будет весьма странно выглядеть, – рассуждал он далее, уравновешиваясь в мыслях, – если бы я вдруг изменился от худшего. Ну, скажем, в стихах у меня стали бы появляться образы людей из моей семьи.Отца, матушки… Первое: ни для кого не откроется логики. С какой стати? И что этим будет прибавлено к существу моей поэзии, уже многими прочно усвоенной? Затем: не избежать укоров и от близких: с чего вдруг сыплешь запоздалым участием? В других вещах и – того больше казуса. Люди знают о моём отношении к жертвам… В поэзию мною облечены тут крохи. Допросы я выдержал не героически, о чём записано в документах. И оппозиция ко мне сложилась из людей, значительно лучших, чем я. Меня забросали упрёками в подданничестве. И вот за этим должны последовать новые стихи о грозном происшествии? Что скажу иного? Не выйдет ничего, кроме позора». Сырое ненастье давно затонуло в объятиях наступавшей ночи. Скоро ли до Лепок? Ещё нет. Да и то кучер свернул, дабы спрямить езду, незаметно для пассажира миновав мост через неторопливую, но приличную по ширине и достаточно полноводную реку, так что теперь путь пролегал по её другому берегу, на удалённости от оставленного просёлка. Алекса столь неуместное решение возничего сначала не озадачивало. Признаков для тревоги или страха, казалось ему, нет никаких. Лишь немного слышнее стали звуки продвижения кибитки по дороге, где больше попадалось выбоин, да сама езда, похоже, замедлилась. Но вдруг он вспомнил: перед поездкой Никита говорил ему о кучере, будто бы тот плохо разбирается на просёлках и нерасторопен да и слеповат. А служит менее года, хотя уже далеко не молод. Посожалев о том, что замечания слуги пропустил мимо ушей, поэт усилием воли заставил себя смириться перед новым обстоятельством и не давать подозрительности хода. Но его внимание напряглось; обострившийся взгляд теперь лучше проникал через мутную блеклость выреза напротив, за которым на густо истемневшем фоне еле просматривалась размытая одинокая согнутая фигура, прилаженная к медленному дорожному ритму; она казалась нематериальной и неподвижной, и было такое ощущение, будто не стало там и самого кучера, будто над облучком мается только его усталый и продрогший бесплотный дух. Образ тёмного и бестелесного был непрочен, и он исходил явно не от суеверия и боязни поддаться мистике. Скорее действовала привычка захвата ещё не до конца обдуманной мысли, которой предстояло мгновенно опоэтизироваться и войти в живые чеканные строки. Тем не менее заодно с ощущением исчезнувшего реального близко придвинулась обеспокоенность. Поначалу это чувство мелькнуло соображением, что Никита в поездке, пожалуй, не стал бы лишним попутчиком. Надо было его взять, как тот просил, чуть ли не умолял. Конечно, отказ барина он принял за каприз и высокомерие. Но что же теперь? Неясное хотя и было не давящим и не угнетающим и с ним даже как будто приходило облегчение, но оно быстро и незаметно себя теряло, так что в сознании удерживалось только мимолётное смущение, как перед некой запретной тайной. И тут ему неожиданно вспомнилось: с ним говорили о разбойниках – что они замечены как раз в этих местах и встреча с ними не может сулить ничего хорошего. В тот же момент облучок заскрипел, на нём определилось некое шевеление пятна кучеровой фигуры. Затем послышалось как бы чем-то возбуждаемое и более связанное с текущими обстоятельствами, нежели раньше, оханье, бормотанье. И вдруг с облучка раздался протяжный не сильный, но резкий посвист, а следом насыщенный устрашением, громкий, не коснувшийся земли, а только по воздуху, словно выстрел, щелчок-удар в одно мгновение свёрнутого и тут же распрямлённого жала кнута; кони всхрапнули; изменившаяся мелодия колёсного перестука, поскрипывания гужи, а также будто бы только что заново рождённые взвоны колокольчика указывали на то, что движение ускорилось и что этому была основательная внешняя причина. Она и в самом деле тут же обозначилась: впереди и чуть в стороне от дороги темнота огласилась учащённым удушливым и скученным дыханием вперемежку со взвизгиваниями и отчаянным, злым, диким рычанием. Звуки недолго продержались как что-то неординарное целое, быстро отодвигаясь, припадая к земле и одновременно распластываясь по ней, затихая и кончаясь где-то неподалёку. Сложив прочитанную книгу, которую держал на коленях, Алекс приготовился к событию в общем-то заурядному, но требующему усиленной бдительности и решимости. В этом случае ему нужно было окончательно отодвинуть себя от витавших над ним навязчивых раздумий и ассоциаций. Книгу он положил на сиденье рядом с собой. Ощутил носком податливую мягкость бока полупустого кожаного дорожного саквояжа, отвёл на нём ременную застёжку, пошарил рукой внутри. Охолодевшая сталь неторопливо принимала тепло от пальцев и кисти. Осторожно сжав в руке один из пистолетов, Алекс несколько раз постучал его рукоятью по несущей передней стойке фуры. Облучок опять заскрипел. Продвижение кибитки резко замедлилось, но продолжалось. Очевидно, кучер, хотя и понял, что ему велено остановиться, но пока ещё вроде как раздумывал, так ли это. – Слушаю, барин, – прогудел он наконец, будто вылезая их шороховатого тесного мешка. Алекс открыл дверцу и, высунувшись, скорее ощутил, чем увидел в темноте близко наставленное на него лицо возницы с крупными ложбинами запавших глазниц. Под носом неопределённого размаха усы, с нижней губы начинался оклад бороды. По самые брови на голове в искось торчала помятая меховая шапка, закрывавшая также уши и частью щёки. Зрачки поблескивали белесо и равнодушно: в них нельзя было приметить никакой выразительности и подвижности. – Я, барин, было, того, вздрёмывал, виноват. – Изо рта у него шёл тяжёлый кислый запах, словно от застарелой и пропотелой ременной кожи. – Не извольте беспокоиться. Они более не подойдут… Убёгли, значит, на другую добычу… Речь, понятное, шла о волках. Экипаж остановился. Алекс размялся несколькими охватными движениями рук, поочерёдно подпрыгивая на каждой ноге. Затем подошёл к возничему, тронул его за рукав: – Слышь-ка, братец, не нападают ли на сих дорогах? Будто бы разбойники… Казалось, кучер только и ждал, чтобы ответить. – Слыхал. Не стану утверждать, точно ли в энтих местах. Я тут не бывал давно. На всякий случай поостеречься бы… – А ты знаешь кого из беглых? – Знал, да забыл. Их уже давно каторга упокоила. Столько прошло годов как меня в рекруты взяли. Нет, нынешних знать не могу. Да и меня здесь давно забыли. – Ты, стало, из местных? – Так и есть. Побочный сын… тиунова… из деревни… Вон в той стороне, в заречье, – и он указал куда-то в темноту, в сторону правой лошади. – Не знавал. А что, болят ушибы? – Ещё как. Совсем старик. Изошла твердь… Ну, бог даст, не к погибели… – А в каких же годах? – Всего-то сорок три, а из них в солдатчине ровно половина… Лошади стояли, переминаясь в упряжи и неторопливо подёргивая мышцами на крупах и на боках. Доносилось усталое их похрапывание. Призрачно, будто из-под земли, неизвестно чему усмехался колокольчик, вздёргиваемый их движениями. Возничий взлез на облучок, прекращая разговор и будто слегка сожалея об этом. – Отдохни. Я отойду малость. Голоден? – Благодарствую. Хлебец есть. И солонинка. Алекс отвёл глаза, отступил, и сразу его накрыла другая тьма. В отличие от той, которая окутывала кибитку, она хотя и была несколько разреженной ввиду предстоящего восхода луны, но не менее гнетущей, поскольку в ней как будто таилось и вызревало нечто неожиданное и непременно огорчающее, бедовое. Под ногами различался мягкий, податливый шорох усыревшей стерни. Значит, здесь поле, которое возделывают. А вон там, дальше глыбится чернотой на тёмном же фоне – скирда. Ещё дальше похоже на лес. Так и есть. Там филин проухал о своём продолжительном одиночестве. Почему-то мысли опять вернулись к Никите. Тот нередко нарывался на неудовольствие барина. «И что тебе за надобность оговаривать возниц?» – спрашивал он слугу, заставляя его стоять перед ним как бы для того, чтобы на свой вопрос тут же получить исчерпывающий ответ и только такой, что в нём раз и навсегда отрицалась бы надобность оговаривать. «Да они ведь с виду все надёжные и покладистые; касательно же дороги, – я бы не поручился; выходит всякое…» – медленно лепетал Никита, нанизывая одно на другое. Таким вот образом он уводил ответ неизвестно куда. И Алексу не оставалось ничего, кроме как прогонять бедолагу с глаз долой. Зла на него он не держал, даже больше того, характер слуги ему нравился. Тем, что смутное убеждение в заскорузлой обывательской правоте тот не сумел бы уронить даже если бы к тому были существенные помехи. Верность барину превышала в нём любой возможный интерес человека, представляющего верхнюю часть издёрганной дворовой черни, окончательно потерявшей навыки действовать и рассуждать о чём-либо в пользу себя. Ввиду этого было бесполезно повышать или понижать по отношению к нему планку установившихся требований и ответственности. Так двое и пребывали в положении как бы отрицательном для каждого; однако общее было у них всё же здоровым и крепким, и этим всё решалось. «Уживчив, и добрый малый. Бог с ним, с его неуступчивостью, потешной предупредительностью и страхом, – уже примирительно размышлял поэт. – Впрочем, я и здесь отвратителен. Слуга рядом почти всегда. Но для меня, служителя муз, он как бы ничто. Я верен себе не только вдали, вокруг, но и около. Мои строчки о нём единичны и случайны, в них ни на йоту нет искренности и сострадания. Почему, этого объяснить ничем не могу. Таковы мы, дворяне, и я из них самый, кажется, гадкий. А, может, меня и тут настигает мертвящее начало самой поэзии, где одновременно и её конец: поэтическое устремление разбивается о преграду в виде человека, чьё значение закрыто для него самого и никуда не выходит. Нет ничего. Всё в нём кончилось. Таков и я во всей полноте. И не заслуживаю иного, кроме как того, что должно происходить и уже теперь близко…» Мысли опять исподволь перетекали в обобщения, формировавшиеся под влиянием прочитанного совсем недавно. «Всё, что меня окружает, и что я чувствую и могут чувствовать другие, – огромный мир. А я прозябаю в уверенности, будто описываю из него самое важное и наилучшим образом. Какое заблуждение! И как же мелка, несущественна и недальновидна вся поэзия тысячелетий, включая и созданное мною. И только ли о поэзии, как изящной словесности, надо говорить в данном случае? Литература в целом представляется мне слабой и постной; в ней нет надлежащей проникновенности в глубины человеческого… Осмелюсь утверждать, что она даже в таком положении, какого смогла достичь на текущий момент, остаться не сможет и обречена что ни дальше, то больше хиреть и превращаться в явление, замыкаемое в уже хорошо усвоенном чувственностью, только фиксирующим известное, или – в то, чем на всякие лады манипулируют, скорее всего в неблаговидных целях, непременно его огрязняя и опошляя, – а значит оно, такое явление, не способно будет ни в ком вызывать ни искреннего душевного отклика, ни сосредоточенного полезного переживания, как должно бы быть при постижении из литературной кладези чего-то свежего и неожиданного, пригодного каждому, чтобы лучше узнать себя и постараться быть лучше; тут не найдётся ничего, что по-настоящему привлекало бы внимание, побуждало к поиску, в том числе, разумеется, – подвизающихся в литературе…» «С кучером, как и с Никитой, не то плохо, что я не знаю даже его имени. Но как мог не приглядеться хотя бы заранее ко внешности? За столько-то времени пути! Правда, была вроде тому явственная причина: сообщение с возницами и совместное с ними участие в разрешении дорожных перипетий по общему порядку возлагается на слугу, и он всегда был, что называется, под рукой. Но теперь-то, в этот раз я – без него. Подобало бы не упускать из виду…. Но – будто намеренно кто переводит мой взор с видимого прямо перед собою и вполне очевидного. Куда? Неужто моё пребывание в жизни так сковано порочностью и я принуждён быть порочным и несчастным до крайности – до жестокости? Такое замечаю. Мало того, что возница давно уже немощен телом, теперь у него умирают глаза. Он почти слеп, и к концу провоза, возможно, ослепнет вовсе. А я уже знаю: ничем не помогу, не захочу и не смогу помочь. И когда придёт минута расставания, не вспыхнут во мне сожаления и не будет угрызений в душе. То же и после. Я предпочту остаться поэтом, беззастенчивым рабом физического комфорта и опустошённой духовной чистоты. Как это ужасно и оскорбительно и как непоправимо! Да, я конченый, трусливый приспособленец…» «И при чём тут волки? – размышлял он далее. – Пусть бы они напали. И даже будь я перед ними героем, как поэт, я себя стыжусь и боюсь…» Ему припомнилась цепь его личных тоскливых и бестолковых дуэлей, большую часть которых он инициировал сам. Чего хотел? Чего искалось? Неужто по-настоящему представлялся храбрым во имя убогой и всегда остававшейся ни с какой стороны не осмысленной сословной чести? Если так, я – живущий только пороком, и – до кончины не так далеко. Пожалуй, оно и стоит того. Трус в облике храбреца! Таким вот теперь уж и остаётся быть…» Алекс зашагал в сторону тёмной глыбы скирды. Подошвы легко приминали податливый шорох стерни и неглубокими незримыми следами отпечатывались на мягкой, но ещё пока не сильно отсырелой земле. Он теперь один, и ему уже просто не хотелось преодолевать себя, рушить сложившиеся угнетавшие обстоятельства. В памяти затолклись эпизоды с убийствами по результатам игры в рулетку. «И там она же – трусливая сословная храбрость перед фетишем неясной чести. Значит, тоже огромная ложь в услужении порока; – всё опять сходится…»
Свирепая корысть – пороков грязных мать — На души и стихи поставила печать И речи лживые для выгоды слагала…1
Поэт вытащил пистолет из-за отворота. Вытянул вперёд державшую его правую руку и опустил вдоль туловища. Другой рукой начал расстёгивать пуговицы на груди. «И вот – моя судьба. Где я – не знаю. Почему? – тоже. Но это – мой высший момент и мой час. Просто и даже хорошо. Сожалею, как мог жить в такой запертой и тесной храмине, приняв за явное истины придуманные и призрачные. Теперь говорю только о себе: озарение могу почесть за подлинное счастье. Что сохранится из моего для будущего? Для света и близких? Вослед меня их осуждение пойдёт за всё, что оставлял им прежде, а ещё более – за оскорбления дерзостью и вызовом сих минут…»
Рука, державшая пистолет, начала медленно подниматься в изгибе и от плеча. Было так же темно, как и раньше. В очередной раз проухал филин, уже значительно слышнее. Других звуков слух не различал, что казалось несколько странным, поскольку ещё у кибитки давали знать ощутимые порывы неожиданно задувавшего ветра, длившиеся, правда, недолго и так же неожиданно стихавшие. Они могли подойти сюда заново. И в самом деле: из-под низко нависавшей непроницаемой мглы сыпануло на щёку случайной пылью холодноватых невесомых капель. Происходящее располагало к успокоенности и трезвой осмотрительности. Мозг и тело существовали в едином устремлении против любой попытки духа возбудиться в отчаянности мятежных чувств. То осознание воли, дисциплины и хладнокровия, которым ему приходилось довольствоваться, когда на расстоянии перед глазами появлялось едва различимое круглое отверстие рока. Откуда-то издалека выходили и подступали мысли о том, что, пожалуй, более всего последствия уже окончательно созревшего решения могут быть неприятны для ослепшего возничего; ему, конечно, учинят изматывающий допрос, притом, как водится, ещё и с пристрастием. «Ну, это мы знаем…» Бедняге не выдержать. И если осудит и проклянёт, будет сто раз прав. Да, возможно, и Никита. А матушка, наоборот, пожалеет и, горюючи, скоро угаснет… Эти торопливые для данной ситуации размышления уже не казались уместными. Приходилось им сопротивляться. Но ещё более некстати и как бы по-особенному настойчиво приближалась и жалила очередная мысль – об авторе лежавшей теперь на сиденье книги. «То, что он поведал о себе, это же происходит со мною сейчас!» Алекс едва не вскричал, убеждаясь в полнейшем тождестве личных разочарований с финишной частью душевной муки главного героя, одновременно исполняющего роль повествователя. Он окинул темноту взглядом, и она его так ошеломила, что, казалось, он сейчас упадёт просто так, сам по себе, не предпринимая более ничего. И поле под стернёй, и скирда, и ближний лес, и стоявшая где-то позади кибитка с измождённым несуразной жизнью и подступающею слепотой кучером, и нависшая непроглядная просыревшая мгла вместо неба, и одинокое уханье ночной птицы, и всё, что ещё могло тут быть – всё это в какой-то странной схожести уже описано в книге, закрытые страницы которой ещё, наверное, хранят теплоту их последнего и, возможно, самого небезучастного читателя. Казалось, что теперь темнота и сырость давили ему на внутренности. От них становилось больно глазам и ушам. «Да я, кажется, схожу с ума! К наставшему только ещё этого недоставало…» И он резко повернул пятачок пистолетного ствола по направлению к своей груди, уже зная, что пытаться воздерживаться не сможет. Разом подступил озноб; и то, что должно было случиться очень просто и как будто вполне обдуманно, почему-то не вышло и отодвинулось. Ладонь, державшая рукоять, взмокла от холодного пота, а пальцами левой руки всё ещё не удавалось отстегнуть самую нужную пуговицу на отвороте. И в этот момент у края мутного окоёма, не так чтобы далеко от дороги, почти за пределом, куда только мог проникнуть скошенный в сторону взгляд, обозначилась едва различавшаяся точка блеклого неопределённого свойства. Подчиняясь инстинкту, взгляд переместился в сторону ещё дальше. Точка раздвоилась, а за нею, в стороне можно было разглядеть ещё несколько, таких же. Темнота в том месте была такой густой и плотной, что никак не просматривалось, движутся ли эти сдвоенные блеклые пятна хоть куда-нибудь или они замерли, чему-то удивившиеся и озадаченные. Это, очевидно, была та же волчья стая, в которой несовершенный расчёт вожака привёл нападавших к атаке на экипаж с ещё недостаточно близкого расстояния и – к общему смятению перед резким посвистом возничего и всхлёстом его кнута.
Судя по всему, стая теперь заходила на выбег заново, прокравшись через глубь леса; но, выйдя оттуда на опушку, она остановилась, поражённая малоприятными дня неё обстоятельствами охоты. Вопреки всему экипаж, подверженный погоне, находился не там, куда ему следовало умчаться в страхе, а стоял совсем невдалеке от того места, где стая услышала опасные звуки, исходившие от человека. Следовало быстро переменить повторный план расстановки участников погони, придав операции необходимую природную чёткость, без чего не могло быть желаемого успеха. Возвращение к «следу» в таких обстоятельствах вещь не такая уж редкая. Тут и вожак мог быть виновен лишь в части. Будь стая голодной до свирепости, её бы не устрашили ни всхлёсты кнута, ни пугающий свист, ни крики во всё горло. Атака могла продолжаться, корректируемая по ходу целым рядом выбегов, – до тех пор, пока жертва не оказалась бы измотанной. И первый, кто приложил бы к этому самые невероятные усилия и приёмы, был бы не кто иной, как вожак. Теперь стая, скорее всего, не была особенно голодна. Мог состояться обычный перебег к её более удобным логовам, но на пути ненароком появился тот же экипаж, и устоять перед искушением было нелегко, а раз уж прежняя атака не удалась, её необходимо было продолжить, одновременно удерживая в общей памяти звериные претензии к вожаку. И тот знал, что излишняя внимательность и осторожность будут ему только на пользу, а в случае конфликта он не вправе отстраниться от него и от своей ответственности и должен суметь постоять за себя. К его беде случилось непоправимое. Объятый страхом из-за вменённой вины и теперь вынужденный остановиться, чтобы усвоить, что же ему надо сделать буквально через секунду, чтобы начать стремительный выбег, он был вынужден убедиться, что к прежней его провинности может прибавиться ещё одна и притом не менее серьёзная: матёрый вдруг ясно учуял дополнительное препятствие по направлению погони, и оно опять же могло представляться притягательным не только ему, но и всей обескураженной стае. – Вот случай, и я могу доказать, что я – не трус! Ну, подходите! – проговорил Алекс и вслед за тем выпрямил руку с оружием в сторону волков и нажал спуск. В темноту словно в глухую мокрую стену ударился конус яркого сполоха, и, сопровождая его, грохот заторопился отгулять по глухому полю, между скирдою и лесом, теряя свою короткую, протухшую порохом жизнь. – Виват! Славно! – заорал стрелявший, не удерживая быстро прибывающей возбуждённости. Без промедления в сторону стаи прогрохотал ещё один выстрел. Он был уверен, что волки совсем близко, и вожака он даже успел разглядеть при вспышке: силуэт внушительного размера, казавшийся собранным в одно тугим и вздрагивающим сгустком мускулов, со вздутой бугром холкой, не двигался, припадая к стерне, беззвучно ощериваясь и не мигая суженными тусклыми свирепыми зрачками. – Ба-а-а-рин! Ба-а-а-рин!!! – прокатился от дороги зов кучера. – Тут я! Сю-у-да-а!!! В тот же миг у опушки, где находились волки, произошло как бы взорвавшееся движение по небольшому замкнутому кругу, но с отчётливо различимой на слух серединой. Донеслись рыки, скулёж, клацанье челюстями, взвизгивания, удушливое храпение, а также многократные, какие-то взрывные звуки, означавшие жестокое насильственное бросание на землю и плотные массивные удары об неё живых поджарых тел. Скоро всё стихло. Чувствовалось, что участвовавшие в разборке звери разгорячены, дрожат, но их прежнее ожесточённое перевозбуждение проходит. С вожаком было покончено. Без него стая уже не могла иметь никакого намерения, кроме как найти ему замену. Для этого следовало с данного места уйти. – Ба-а-а-рин!!! – продолжал подзывать слепнущий возничий. Голос его звучал ближе; ясно, он посчитал положение отчаянным и поспешил на подмогу. Алексу даже показалось, что он опять различает запах старой ременной кожи у него изо рта. «Чертовщина какая-то», – проворчал он, смятый захватившим его событием – Иду-у! – и, повернувшись, он зашагал по стерне навстречу. Темнота вдруг открылась ему ещё одной странностью. Там, где скирда краем отстояла к лесу, легко задвигалась тень, потом вторая. Их очертания не просматривались, и всё-таки в них, хотя и неотчётливо, угадывались движения, присущие людям, фигурам людей. Можно было установить, что они разные по росту и несомненно являются людьми, на что указывали и движения призрачных линий рук. Тени одна за другой устремлялись к лесу, прошелестев на невидимой кучке слежалой соломы. И когда их совсем поглотила тьма, там раздался звучный, обрамлённый шипением посвист. Чем-то он был похож на тот, который Алекс услышал недавно от облучка. По шелесту впереди себя он понял, что это идёт возница. «Вот новость!» – Я бы и сам. – Барин, бяда, – говорил тот, ещё издали узнавая пассажира. Кучер повёл рукой в ту сторону, где должна была находиться кибитка, дополнив жест поворотом незрячего лица. Он был испуган и тяжело дышал: – Мне велено позвать… – Кем? – Трое. По всему, беглые. Один как из благородных. А у одного топор… – Идём! Поэтом овладело то хладнокровие, которое не имеет вообще и не может иметь под собой никакой основы. Некая потеря чувственности, но при полном и чётком сознании, когда раз и навсегда решённым устраняется малосущественное. – Как же можно, барин?.. – в голосе кучера обозначилось пугливое недоумение. – Я им, чай, не помощник. Надо бы не идтить! Самим да в пасть. Ох, бяда. И – вовновь – по мне… Алекс не проронил ни слова. Всё это теперь побочное. Вместе подошли к кибитке. Трое стояли возле неё; в руке одного из них находился, почти касаясь земли, фонарь, видимо, взятый с облучка, где обычно держат его возничие, зажигая нечасто, а лишь при крайней необходимости; теперь от него исходил тусклый полусвет, направляемый намеренно вбок, где не могло быть никого. Над обеими сторонами встретившихся провисало неопределённое безмолвие. Только было слышно, как лошади в ожидании дальнейшего пути покачивали головами и встряхивали крупами, а в такт их движениям тихим звоном подрагивали колокольчик и сбруйные пряжки. – Просим не пугаться, – выговорил крайний по ряду слева, стоявший теперь напротив возвратившегося к фуре поэта. Голос его спотыкался на отдельных слогах из-за того, что дыхание перемежалось, вероятно, очень болезненными подступами кашля, требовавшими постоянного и весьма старательного их сдерживания; по этим особенностям он, голос, выдавал если не начальную стадию чахотки, недуга, в те времена признававшегося неизлечимым, то, по крайней мере, сильно запущенную и уже осложнившуюся простуженность. Беглым этот человек не казался. Молодость уже не с ним, но и старение пока не представлялось явственным. Обросшее бородкой и усами лицо, насколько его можно было разглядеть в темноте, только слегка разреженной потайным освещением фонаря, хотя и казалось усталым, но не затёкшее и не лишено выразительности. По скупым движениям и ещё не рваной одежде и сапогам – будто с начатками благородства, а в целом, возможно, холуй. Двое других, – обутые в лапти, в подпоясях и с однообразной, запущенной стрижкой подрезом, – видимо, никак не собирались вступать в разговор и стояли сущими истуканами. Топор, как наиважнейшая принадлежность для ночных вылазок, подобных этой, мог быть сзади за поясом у одного из них. – Я… – решился было заговорить первым Алекс, но едва он успел произнести этот начальный слог, как был прерван: – Вам называть себя не обязательно; мы знаем… – …сочиняю стихи и разное; еду по своим делам, – как бы не считая нужным обращать внимание на помеху, а заодно и на то, чему она стала препятствием, сказал Алекс. – Вижу, вы не очень любезны и боитесь чего-то. Без лишних слов: чем обязан? – Давайте отойдём; вы и я. Алекс не двинул даже мускулом. Тогда те двое разом качнулись и вместе с их тенями зашагали в голову экипажа, унося также фонарь. За ними поплёлся и кучер; двигаясь вдоль фуры, он наощупь удостоверился в наличии облучка и, охая, медленно взобрался на него. – Дело для вас хотя и непривычное, но не так чтобы и сложное, – приступил главарь, прокашливаясь на отдельных последующих словах или частях фраз. – В имении, куда вам ехать, через управляющего попросите нам помощи пропитанием и лечением. У нас недужные, один сегодня помер. Хозяин ничего знать не должен. К нам, насколько позволяет его положение, он добр и даже в помощи не отказал бы, хотя и во вред себе; мы предпочитаем не чинить ему неприятностей. Управляющий пока ничего не знает. Выходец не из этого уезда. Обратится один из нас. Мы только просим. О вас узнали… – говоривший кивком головы указал на облучок. Ничего особо таинственного поэту больше не представлялось. «Их тут целая ватага. Держатся леса, глухомани. Они и волкам помешали. А возница-то – каков; – только – что с него взять!» – Меня вам придётся подвезти, а если понадобится и защитить, – продолжал новоявленный собеседник. – Облава по дороге или что ещё. Будто еду с вами. Так и надо сказать, не позволяя никому рассмотреть кибитку внутри. А расстанемся на подъезде. До той поры ваши пистолеты будут со мной. Прошу! – Я не приучен отдавать своё оружие кому бы то ни было, а тем паче разбойникам, – ровно, выделяя каждое слово, произнёс Алекс. – Вашему реноме от того урону не будет; а противиться, как видите, без пользы, – парировал главарь, придвинувшись к поэту лицом, так что угадывалась нездоровая бледность на его щеках и губах. – Значит, я у вас пленник? – Как поэт вы – свободны. Сейчас, однако, вы не только поэт, но и барин. Да к тому же – проезжий. Извольте: кажется, и в лучших своих стихах вы представлены как не только поэт. И он принялся декламировать начальные строки одного из его объёмистых стихотворных текстов, натужно, чтобы не допустить раскашливания, протягивая слоги и пробуя артикулировать отдельными из них; но – тут же и перестал. Алекса круто задела эта прямая и так быстро изготовленная дерзость; от неё оставалось недалеко до грубой насмешки. Но он себя одёрнул, прикидывая, что, пожалуй, ничем тут возразить уже невозможно, да и не надо. Вернувшееся отточенное хладнокровие было весьма кстати, потому что как раз в этот момент могла случиться глупость, а за нею глупые же, то есть непоправимые последствия, разумеется, – для него, проезжего, таким вот бесцеремонным образом задержанного: разбойник протягивал руку как бы в намерении силой заполучить пистолеты, имевшиеся у Алекса. Оставалось безо всяких условий принять навязанные требования. К тому же их можно было считать лёгкими, почти гуманными. Ведь теперь из диалога становилось ясным, что незнакомец, если он и разбойник, то не такой уж холуй, каким казался вначале. Определённо не холуй. И не играет благородностью. Хотя неизвестны её границы, достаточно и вежливости. «Будь я сам таким же разбойником, много ли бы жалости и сочувствия имел до какого-нибудь барина, кропающего стишки?» Эта отрезвляющая истина показалась очень подходящей к событию; с нею поэту передалась даже некоторая весёлость, которую не следовало, конечно, выставлять на вид, но которую он всегда почитал доброю своею подругою в его состояниях беззаботности и тайных отдохновений. Том осознавании самого себя, когда неизменным было рождение новых наиболее удачных стихов или, во всяком случае, мыслей, за которыми начинали проступать стихи… Скрывая чувство, похожее на благодарность и возникшее под влиянием услышанных в этой ночной глуши собственных его строк, Алекс хитровато сощурил глаза; лёгкая улыбка появилась на его губах: – Не в дар, – сказал он, передавая пистолеты и удерживая их за стволы, направленные на себя. – Ещё два слова. Поручаетесь ли честью? Это для нас было бы гарантией. Другой не найти. Но, как поэт, можете не уступать… – Цена моей жизни? – Нет. Скорее – цена жизней наших друзей. – Разбойничьих жизней. – Как хотите. – Браво! Моя честь – она же и ваша. Просьба мне понятна. Берусь её выполнить. Тайну сохраню. Переговоры явно затягивались. Но теперь они уже подходили к концу. Двое, каждый, казалось, по-своему нащупывали друг у друга что-нибудь сближающее, общее; и это, похоже, удавалось. Более осторожничал, конечно, собеседник Алекса. Так или иначе, а у него не убывало отягощавшей его ответственности, и она не была абстрактной. Опасным приходилось предполагать ему что угодно, и его осторожность и беспокойство могли быть охранительным средством сразу для многих. Теперь это хорошо замечалось внешне. Главарь в одно мгновение смахнул свои жесты и движения, которыми ранее подкреплялись его скупые слова и фразы. Они становились лишними. Он стоял не шевелясь и молча, видимо, заново перебирая последствия, вытекавшие из поведения и ручательства визави. У Алекса же всё было иначе. Ему было интересно. Он не хотел острых воспоминаний о нападениях волков, и они не занимали его. Малосущественное и побочное. А вот о самой прогулке в поле и угрюмых неотвязных размышлениях там и более всего о попытке покончить с собой вспоминать почему-то хотелось. Даже перед кем-нибудь поделиться этим. И, может быть, тут же перевести в иронию с неким совершенно ясным, но чуток затворённым смыслом. – Не поверите ли, – обратился он к собеседнику, – я отходил отсюда, чтобы себя убить… Признанием он остался доволен. Однако оно хоть и готовилось, но – было ещё неизвестно, – для кого и для чего. Может быть, ни для кого и ни для чего. Момент, однако, нельзя было считать ординарным; он требовал приведения в порядок мыслей, хотя в целом и вызывавшихся возбуждением и вроде бы не оторванным ото всего, что касалось возникшего нового сумбурного обстоятельства, но всё же – неостановимо стороживших прежнее, отдалившееся. «Всего-то минуты прошли, – вдруг подумалось ему, – когда в начале торга о переуступке чести через меня просквозило сожаление: отчего там, в одиночестве и темноте, посреди поля я не направил себе пулю в сердце или в висок? Только в том бы состояла справедливость, нужная мне за всё, чем я стал уже давно, очень давно». В контуре фигуры напротив по-прежнему не проявлялось никакого движения или хотя бы случайного жеста. Алекс почувствовал, как на него накатывает обескураженность: на такое необычное признание да столь холодное пренебрежение! Напрасным ожидание всё же не было. Испытав транс, он, видимо, просто плохо услеживал за течением времени. До слуха дошли слова: – Мы об этом знали. И были очень огорчены. Уже ничем бы не могли помешать… Произносимое походило на то, что уже прозвучало от разбойника раньше, в тот момент, когда нерасположенность поэта чуть было не перешла во взаимную необратимую враждебность. Да, да, как раз тогда незнакомец успел смягчить ситуацию и перевести её в компромисс. Он жёстко парировал сословное геройство поэта, терявшее всякую цену, так как оно не могло быть защищено обычными средствами. Снова за главарём оставался верх, и не признавать этого было нельзя. Явно сбитый с толку, Алекс выговорил: – Не дадите ли пояснений? – Те, – визави шевельнул рукой по направлению, куда отошли подельники, – успели осмотреть… Могло быть добро или провизия…– в горле у него зарокотало искреннее сочувствие. – Нашли какие-то мелочи да ещё книгу. Я и догадался по ней, когда кучер показал, кто вы и – где. – Что же – книга? – Я первый, кто её читал. Ещё при написании. – Вы?.. – Я был у автора в полном доверии. – Его положение меня интересует. Кто он? – Он умер; издание предпринято незадолго до того… Он имел возможность убедиться в его полезности… На ум Алексу опять пришла мысль о совпадениях. На этот раз её вектор вновь устремлялся во тьму, в ту сторону, где поэт, уже проваливаясь в безумие, отпугивал изготовленную к нападению на него волчью стаю. Теперь ему опять казалось, что чувство, будто он сходит с ума, вернулось и медленно и упорно теснит его внутренний мир прочь от пока сознаваемой им смещённой реальности. «Странный человек!» – думалось ему снова и снова.
Мысли у Алекса пошли сталкиваться и биться одна о другую, множась, вихрясь и разлетаясь. Буквально всё только что слышанное представлялось полным существенного значения и загадочности; но, разумеется, не было возможности тут же, в сырой ночи, собранно подступиться к разрешению тайны. Она сплошь закрывала взбудораженную любознательность, не оставляя никакой надежды на утоление. Определённо, события развивались таким путём, когда была бы лишённой хоть какого-либо смысла любая попытка заговорить о скуке, обнаруженной в книге. Да это в высшей степени стало бы и некорректным и оскорбительным по отношению к личности предводителя, не отказавшегося от диалога, явно для него лишнего. Как бы о нём ни думать, имея в виду его мерзостное занятие, а он уже внушал к себе немалое и небеспочвенное уважение. Потом: разве в данном случае уместно предпочитать более важным вещам невнятные разглагольствования о туманной особенности повествования? Ведь теперь уже, кажется, почти сам автор предстал перед тобой, – не угодно ли соблюдать хотя бы элементарный такт? Ни в коем случае нельзя допустить упрёка, не имеющего основы. Ещё точнее: образованному и порядочному человеку не пристало выражать о литературном произведении что-либо осуждающее, при том, что автор ему неизвестен или пусть даже находится рядом, и, кроме того, оставалось неясным, существовало ли об этой литературной вещи хоть какое общественное мнение. Ему, поэту, тем более надо бы было иметь такое в виду! Вызревало желание хоть каким-то образом удержать обстоятельства в их пока и очень короткой, но уже быстро ускользающей неизменности! Где, однако, та власть, которая могла бы поспособствовать этому? По всей видимости, автора книги преследовала не только мучительная зависимость от содержания того, что выходило у него из-под его пера; действие подлого рока, не увязанного ни с книгою, как таковою, ни с выпуском её в свет, также не вполне исключалось… Дальше: не может ли быть такого, что этот вот человек, возможно, только играющий в разбойника, причастен к истории более чем просто доверием автора? И в чём оно могло состоять? Не под его ли влиянием или по его советам, может быть, даже – весьма настойчивым, шло наполнение формы? С самого начала. Или на каком-то этапе. Вследствие чего ткань повествования приобретала оштриховку унылой искусственности… Также, конечно, не исключалось и то, что только что появившийся перед ним немногословный субъект мог быть и самим автором произведения, предпочитавшим оставаться инкогнито… Ситуация не располагала к получению ответов на возникавшие и роившиеся вопросы. Главарь уже отходил от поэта, и будто не существовало для него больше нечаянной дорожной встречи или, раз уж она произошла, ей не следовало придавать ровно никакого значения: впереди оставались хлопоты для него первостепенные и неотложные. И в самом деле – разбойники уже торопливо шептались в голове повозки. Было заметно: каждый прилагал максимум усилий, чтобы не обронить ни слова полноценным голосовым порядком, вследствие чего разобрать, что говорилось, было невозможно. Слухом Алекс улавливал только интонации, и из них не могло не следовать, что езда вскоре должна продолжиться, и теперь истекают, может быть, последние мгновения до краёв наполненною тревогою, растянувшейся, нежелательной её виновникам остановки. Задержки, оказавшейся для него, поэта, в общем-то не только безопасной, но и становящейся как бы очень необходимой… Ожидая какой угодно развязки, он отчётливо сознавал и быстро укреплялся в созревшем пожелании, исходившем из его неистребимой потребности как литератора: отсюда он ехать никуда не хочет! Определённо не хочет! Ну, что ему этот помещик-доброхот с его амбициями и увещеваниями? Как следовало из его письма, в имении теперь гостила и горела желанием увидеться с ним, Алексом, графиня К*, молодая, красивая и изящная, муж которой, отставной генерал, надолго выехал на лечение куда-то за границу… Ещё о ней было сказано, что она изнывает от тоски без привычного для неё света. Алекс был немного знаком с нею. Но что с того?.. Если бы из письма или коротких встреч с доброхотом не вытекало его обещания займа, то эта странная поездка, скорее, не состоялась бы вовсе. Разве что нельзя было исключить желания хотя бы накоротке увидеться с его прелестной старшей дочкою Аней – на её тайный зов…
Стоя у кибитки и держась рукою за скобку открытой дверцы, поэт всеми чувствами противился любой перемене, которая могла и должна была произойти в течение ближайших минут. Пусть и дальше его окружает всё то, что стало добавлением к путешествию, ещё даже не завершённому в его первой части: эта незнакомая глухая и глыбистая дорога, избранная слепым кучером; глубокая, непроницаемая и всеохватная густота мрака, будто бы всё ещё не позволяющая взойти и подняться над горизонтом истомлённой в её вечном и безостановочном движении луне; какая-то всюду проникающая сырая промозглость; чередования приступов природной тишины с порывами коротких, почти у самой земли, вихрей; волчий скулёж; и тревожный, долго не заканчивающийся шёпот разбойников, чьи одежды, фигуры, лица и выражения лиц ему, видимо, так и не суждено будет разглядеть и запомнить. Магия скучной книги опять и опять объединяла в одно целое разбегавшиеся короткие всплески мыслей, давила на них со всё возраставшим усилием. И деться им было некуда. «Что имел в виду этот вроде бы неглупый болезненный предводитель, будто между прочим сказавший, что он уже заранее знал о моём намерении убить себя исходя из того, что я успел познакомиться с повестью бедняги автора? Бывало ли подобное с кем-нибудь? Надо бы это знать. Хотя – нет, не совсем то…» Можно ли было уяснить, что всего важнее в этой дорожной встрече, коли неизвестным в ней оставалось буквально всё – от начала? Сведения об авторе, как личности, – не в них ли первейший ключ к уразумению происходящего? Или можно ограничиться лишь содержанием книги, в одном случае взвихрившем израненную чувственность его, пассажира-скитальца, а в другом – возможно, укрепившем некие представления о справедливости в читателе, чем-то похожем на автора и перевоплотившемся в разбойника? Больше не хотелось изводить себя, подставляясь под такие вопросы: занятие не к месту и не ко времени. Того, однако, требовал сам предмет обдумывания, как бы загородивший собою всё остальное вокруг. Он вызывал новые приступы самооценок, подобно тому, как это уже происходило при чтении книги. Становилось до крайности необходимым и неотложным объяснение тому нелепому и почти горькому, состоящему в том, что и сама книга, и хоть какие-то, пусть даже мимолётные комментарии к ней, которых просто не могло не быть при постоянном прибавлении численности обозревателей и оповестителей о содержании нараставшего книжного потока, – что эти составляющие интеллектуального интереса не дошли до него, человека и любознательного и участливого. В светском обществе, которое считает его своим, безостановочно перемалывается в пыль и большое и малое. Неужто, находясь в центре всеобщего внимания, и связанных с этим бескрайних пересудов, он не имел возможности знать о выходе издания? А если ещё автор его – провинциал, то это обстоятельство должно бы было восприниматься по-особенному живо и пристрастно. Такого не произошло. Значит, говорил поэт сам себе, и здесь у него полный короб неблагополучия. Подверженный светской суете, он не замечал, как из него вымывалось нечто в нём стержневое, принадлежащее исключительно ему. Да, он оставался общителен и всезнающ, но эти общительность и всезнайство помещены в узкие дворянские рамки; не раздвигая их, человек обречён быть чёрствым, ленивым, совесть его засыпает и просыпается редко, только перед лицом необычного, странного и непредсказуемого, как вот сейчас… Кто-то из разбойников сдержанно несколько раз свистнул. Тотчас неподалёку, в той стороне, откуда Алекс вернулся не застреленный собою и не тронутый волками, донеслись шаги по стерне, сопровождаемые тихим говором. Шорох быстро приближался к кибитке, и вскоре ещё три человеческих силуэта придвинулись к ней из темноты. Двое пришедших несли третьего, удерживая его за подколенья и за спину; тот, видимо, был без памяти, замотанная в тряпки голова болталась на стороны или опускалась вперёд; изо рта вылетали невнятные звуки болезненного страдальческого бреда; черты лица не просматривались и не угадывались. Было ясно, что двое, принесшие его, те самые, очертания которых Алекс едва мог разглядеть у краяскирды, когда они торопливо пробежали от неё в сторону леса. Разбойники столпились у дверцы, изготовившись разместить беспомощного в кибитке. Алекс отступил, выжидая и тяжело отрываясь от будораживших его чувствований. – Наш товарищ, – подойдя к нему ближе, сказал главарь. – Изодран медведем. Прошу извинения – проедет часть пути… Последовал лёгкий шум, которым сопровождалось торопливое размещение несчастного внутри фуры, когда каждый считал нужным быть как можно расторопнее и осторожнее в движениях, чтобы не допустить усиления и без того мучительных болей у сотоварища. И как только компания с этим управилась, двое, доставившие бедолагу, сразу отступили в сторону и скрылись из виду, поглощённые темнотой. – Едем! – обобщённо бросил вожак находившимся при фуре. Значит, повеление относилось и к поэту. Больше ничего не оставалось, как втиснуться вовнутрь и закрыться дверцей. Его плечо плотно упиралось в безвольную слабую упругость обессиленного тела пострадавшего, которое тут же посунулось книзу. С другой стороны от раненого уселся вожак. Сразу стало очень душно. Теневое движение на облучке показывало, что и там теперь не только возничий. Лошади тронулись, подрагивая, встряхиваясь и чуть всхрапывая; их, как и людей, успели утомить и само стояние, и опасения, исходившие от затаившейся темноты, тяжело закрывавшей ближний окоём. В порывах ветра, хотя и заметно ослабевавшего, в узком пространстве между деревьями, дорогой и небом ощущалось какое-то необъяснимое действо местных природных сил, добавлявших как бы заданной тревожности и чуть ли не страха. В унисон этому состоянию шуршал и похлопывал кожаный верх кибитки и мягко вздувались её войлочные боковины, будто она надувала щёки. Раненый резко мотал головой, дёргал плечами, бормотал невнятицу. Он был в жару. – Ну, полно, Акимушка, будет… – участливо говорил ему предводитель, пробуя сжаться, чтобы дать тому больше места. – Понимаете? – произнёс он неожиданно доверительно и довольно громко обращаясь к Алексу, – не повезло ему. Молод совсем. Сбежал от рекрутчины, а тут вот это. В боку тяжёлая вмятина с порывом и стянут затылок. Пробуем найти лекаря. Иначе – не жилец… Что было на это ответить? Предложить содействие протекцией? Чьей? Помещика, перед которым, возможно, придётся заново обговаривать сумму займа? Или – тоскующей графини? Дать денег из имеющихся и не отнятых? Никакой из вариантов не годился, ведь изуродованному зверем помощь была нужна безотлагательная, непременно сейчас… Без труда можно было представить содержание бедственной жизни этих обитателей тьмы, вытесненных из людского сообщества. Где они обретаются? Вероятно, в какой-то потайной землянке. Ни чего одеть, ни пищи. Надежды на возвращение с покаянием нет или она призрачна: прощения не будет, и кончится или выпоркой до смертной меры, или сибирской каторгой до конца жизни, обязательно с клеймением. Как мерзко: вина вменяется уже простым фактом побега. Но убежавшие, которых при поимке разумнее было бы просто вернуть на прежнее место, нуждаются во всём, как и другие люди. Обстоятельства ведут к разбоям. Может, беглые только в редких случаях оказывались бы в шайках по своей воле, да куда им деться? Вина раскладывается на всех сразу – и разбойников, и примкнувших к ним по случаю. «И вот она, моя империя! – думал поэт. – Отдаём ли отчёт разделению на свет и на падших? И не есть ли нескончаемая фальшь в текстах литературы, даже если они талантливы, когда они предназначены исключительно свету? Мои, о чём я не перестаю твердить, – в ряду как раз таких. Что я знаю об этих моих попутчиках? Об их чувствованиях? Пожеланиях? Надеждах? Ничего абсолютно. Ещё вот и книга; она из незнакомого мне мира, не для света. Если в свете о ней и говорили, то быстро кончили. Интерес у сытых не возбуждён…»
Всходившая наконец-то луна медленно и заворожённо поднималась по своей орбите, и небо просветлело, закрываемое только частью исчезавшей сплошной мрачной завесы; быстро устанавливалось безветрие, и облака, уже не двигаясь, просто висели крупными редкими лоскутьями, будто в раздумьях перед чем-то, чего предположить было невозможно или даже опасно. В открывшихся участках неба роями замелькали звёзды. О сне даже вспоминать не хотелось. Толклось и смешивалось в уме самое разное. В непрерывном перестуке и скрипе ступиц и шелестении гужей обнаруживалось отсутствие взвонов колокольчика: разбойники, заботясь о скрытности, понудили кучера снять его. Судорожные частые подёргивания кибитки на неровностях дороги добавляли страданий несчастному, стеснённому соседями слева и справа. Вместе, бок о бок, в одном направлении ехали представители двух сословий, ещё ни одного дня во всей мировой истории не жившие одно без другого и никогда не имевшие намерений избавиться от взаимной неприязни и подозрений… «Я круглый идиот, – сказал себе Алекс. – Да и один ли я? О какой свободе мы иногда говорим или думаем? Возможно ли представить её – как предмет, как явление? Или хотя бы утилитарно – как часть содержания нашей жизни?» По звукам, издававшимся фурою и всей повозкою, угадывалось изменение пейзажа. Тут была урема. В таких местах о содержании проезжей части в более-менее пригодном для езды состоянии заботиться было, как правило, некому, поскольку такие прогоны хотя и оказывались намного короче, но считались обузой для собственников территорий, по которым они пролегали. В порядке вещей было и то, что владельцы массивов леса не знали о появлявшихся тут тесных проездных артериях, и те, вследствие этого, могли считаться ненужными в развитии хозяйствования, оставаясь как бы ничейными, с присущей им заброшенностью и таинственностью. Она, такая таинственность, воспринималась, конечно, тем угрюмее и могла воздействовать на проезжавших тем угрожающе, что по одной даже не очень протяжённой уреме путь подобного рода мог быть не один. На некотором расстоянии от него, подальше от русла реки в том же направлении прокладывался другой, а то и третий – они выбирались как недосягаемые для сильных половодий. Не могло быть сомнений: шалившая здесь беглая братия намеренно пользовалась теперь наиболее неудобным из таковых, но зато – менее для неё опасным: в ночное время здесь можно было чувствовать себя почти в полной защищённости; на нет сходила даже вероятность обнаружения кого-либо из укрывающихся по лошадиному ржанью, которое в любой момент и где угодно становилось неизбежным, представляя видовые, исходившие из природных потребностей и отправлений позывы животных о своём расположении относительно тех из их вида, которые двигались на сближение и узнавались обонянием. Деревья совсем близко подступали к дороге, по которой теперь тащилась кибитка, и там, где корневища соединяли обе их стены, во множестве давали себя знать то ли ещё не сбитый и не искрошенный пень, то ли неувезённая и не оттащенная подале в сторону лесина, особенно если она была ещё не истлевшей, жёсткой; также были существенной помехою выбоины на проезжей части, замедлявшие продвижение; они оставались постоянно сырыми и вязкими, поскольку не просыхали после дождей, а отдельные были заполнены водою, вероятно, всегда; лошади здесь часто спотыкались, их дыхание поминутно сбивалось, а фура, наезжая на препятствия, поднималась на добрых полколеса вверх и тут же резко опускалась вниз; из-под копыт и колёс вылетали и шмякались рядом выплески пахнувшей плесенью грязи; каскад звуков в этих местах приобретал гнетущую окраску: лошади мучительно всхрапывали, упряжка торохтела и гремела, что, разумеется, было вовсе нежелательным для разбойников. «Можно ли быть собою при обстоятельствах, как теперь? Я не знаю. Нет у меня злобивости и претензий к этим жалким людям. Но не могу и расположением ответить. Что бы вышло из этого? Какой-либо абсурд, не более…» Приходилось терпеливо и молча сносить молчание вожака. После короткого неожиданного извещения в момент, когда кибитка тронулась, тот, похоже, больше не собирался заговаривать с Алексом. Время от времени он повторял в одном и том же осторожном тихом пошёптывании: «Ну, полно, Акимушка, будет…» Он, разумеется, хорошо знал, что, скорее, это поддержка состояния повышенной осторожности и вынужденного бодствования в самом себе, чем услуга израненному товарищу. Хотя пользы от такой косвенной помощи не могло быть ровным счётом никакой, не чувствовалось, что вожак изберёт в целях получения большего эффекта нечто иное. «Акимушка!..» Что это мог быть тот самый сбежавший рекрут, которого Маруся называла своим суженым, у Алекса не вызывало уже никаких сомнений. Ему казалось невозможным разрушить то, что совершенно легко оборачивалось явью, совпадением, хотя и случайным. Отсюда не могли не вытекать уже и явственные, реальные соображения, связанные с фактом побега. В памяти опять возникали впечатления и чувства, какими Алекс непроизвольно проникался, когда ему дважды пришлось быть на перекрёстке у Неееевского, неподалёку от моста, – будучи там на пешей прогулке с Марусей и – уже покидая его, отправляясь в эту вот часть поездки. Наверняка о произошедшем с Акимом скоро узнает Маруся и – только для того, чтобы испытать во всей полноте свои душевные мучения и закрыть все былые надежды, погружаясь в глубочайшую пропасть неясных и убивающих переживаний. Они должны быть ещё горше, если Аким останется жив и его изловят. Не обойдётся без дознания, к разбирательству обязательно понадобится приобщить и оставленную без суженого крепостную. Того она вряд ли увидит. В усадьбе Екатерины Львовны, ввиду вменяемой в таких случаях, хотя и необоснованной вины за сбежавшего рекрута ей достанется весь набор унижений и отчаяния, какой выпадает на долю изгоев. Её положение окажется намного хуже, чем то, которое делало незамужнюю женщину даже не вдовой, а ничейной молодкой, полностью беззащитной и перед местною неразборчивою молвою, и перед сумбурными домогательствами ретивых удальцов, как своих, так и заезжих. За лучшее для неё было бы выйти замуж теперь же, но оно, замужество, было уже невозможным в желанном для неё смысле, поскольку в нём не оставалось бы места для прежней искренней и по-настоящему горячей любви, которою связывались предсвадебные узы, её и Акима, и, кроме того, всё тут зависело уже лишь от воли барыни. Та или выдаст Марусю замуж за кого-то из крепостных в своём имении по её суровому и вздорному усмотрению, когда мужем оказался бы даже, конечно, не кто-то из молодых, а наверняка убогий старец, скорее всего из бобылей, инвалидов или слабоумных, а то помещица и вовсе избавится от неё, продав куда-нибудь на сторону или приобретя за неё некую нужную в хозяйстве утварь…
Состояние попутчика, доставшегося медведю, ясно указывало на такое неизбежное течение событий. Он глухо постанывал и мямлил несвязный бред, разобрать в котором ничего было нельзя. Из-за потери сознания он, видимо, совершенно не ощущал тяжёлых болей, а только всё время сползал книзу. От тела раненого исходило сырое тепло и острый запах давнего насыщенного пота. Алексу казалось, что они липко оседают у него на лице и шее, что ими уже заполнены его глаза, уши, ноздри, рот и лёгкие. Присутствию же вожака он теперь начинал придавать значение как факту оскорбляющему и почти зловещему. Наверняка, уже нельзя было рассчитывать на возобновление разговора с ним о судьбе автора книги и тем более о её содержании. Тут виделось некое сознательное предательство, состоящее в том, что интерес поэта к этим предметам был вожаком сначала как бы инициирован, но утолению интереса резко была поставлена немая завеса, причём оставалось очевидным, что вожак не только догадывается о неудовольствии, доставляемом его поведением пленному, но знает об этом определённо, твёрдо уверен в этом. То есть возникала ситуация ущемления чести. Будь такая обида нанесена в светской среде, поэт, не задумываясь, принял бы её за вызов, ответить на который значило применить оружие; но как-то даже представить было невозможной дуэль с этим незнакомцем, по воле досадного случая встреченного посреди дороги, в безлюдной и чуждой тьме, одинаково равнодушной к любому, кто в ней мог очутиться. Как такое должно быть тут устроено, когда нет ни секундантов, ни достаточного знания противниками друг о друге, ни даже возможности выбрать подходящее место? Не говоря уже о том, что и пистолетов если и набралось бы достаточно, то все они пока в одних руках. Да и серьёзно ли бросаться вызовом, не имея чести, поскольку она самим же её владельцем отдана, хотя и под влиянием насилия? Такого мир не видал! В поединке терялось бы его истинное, строго сословное значение, и он походил бы на обычную драку повздоривших шалопаев из крепостных. «И неужели человеком такого неподобающего склада становился бы теперь я, поэт, призванный твёрдо стоять над низменным и уже доказавший, что это по моим силам и никак не вяжется с пристрастиями черни?» Алекс одёрнул себя этой устыжающей фразой. Мысль о дуэли, впрочем, покинула его не сразу. Уж кого-кого, а оборотня Мэрта он бы не преминул поставить перед собой на расстояние смертельного выстрела! Даже если бы невнятным представлялось требование к нему: то есть – церемониться с поводом для вызова не следовало… Теперь, однако, за лучшее было вернуться к благоразумию. Ведь выхода-то нет, а значит надо просто терпеливо ждать, выдерживая бессвязный бред пострадавшего и угнетавшую тесноту. – Вы – дворянин? – обратился к молчавшему вожаку Алекс, чтобы хоть как-то разрядить общее безмолвие между ними. – Потерянный… – было ответом. – Не назовётесь ли? Я бы хотел удостовериться… о написавшем… – Сожалею, но вынужден… – сказанное главарём оказалось резко прервано кашлем, скрыть который не было никакой возможности, и его приступ был не только продолжительным, но, как представлялось, и – довольно мучительным. – Мои извинения… Становилось понятным, что вожак больше ничего говорить не собирается, и в первое мгновение, когда тот, переборов-таки приступ кашля, опять погрузился в отстраняющее молчание, Алекса это даже устроило. Где-то в глубинах его мозга всё-таки продолжала пульсировать мысль о дуэли, о её хотя и сомнительной целесообразности в сложившихся обстоятельствах. Но, легко и без задержки ответив на заданный ему вопрос, вожак одновременно указывал на то, что ему также хорошо известны все тонкости проведения ритуала по отстаиванию чести, принятого в дворянской среде, и – даже на то, что в текущем моменте, ввиду утраты статуса дворянина, он не мог бы рассчитывать на обсуждение условий поединка с противником на французском языке, как это, при отсутствии секундантов, двое могли бы предпочесть соответственно регламенту. Будто бы и главарь был подвержен тем же размышлениям, касавшимся темы дуэли, что и поэт, без труда опережая его! В итоге использование двоими хорошо известного им и крайне сурового разборочного средства попросту отторгалось само собой – как непригодное по всем основаниям. Что же касалось ответа на второй вопрос, то он хотя и невнятен из-за недуга, но скроен полностью в соответствии с обстоятельствами. Следовало ли оглашать то, чего ни единой сторонней душе знать не полагалось, так как позже разглашённое годилось бы стать важной частью в некоей цепочке улик?.. А что в пленнике главарь просто обязан был видеть чужака и опасаться его, хотя бы на крайний случай, – этого ведь нельзя было не признавать. Нет, главарь помалкивал и держался отстранённо явно и не только из-за своей болезненности, а, тем более – не из трусости… Этот загадочный человек вновь демонстрировал своё умение брать верх в общении, тем самым как бы посрамляя другого. Причём общение он сводил до пределов, до минимума. Как и в предыдущем, Алекса это не могло не задевать. В нём тяжёлою глыбою громоздились упрёки в его собственной неуместной назойливости. «Даже эта черта моего характера, – говорил он себе, – чисто сословная; a priori ею подвержено всё в моей сущности, но я не умею пользоваться ею с определённой целью, когда пробую рассматривать иной для меня мир. Войти в него, в этот мир, отодвинутый светом из опасения быть им погубленным, вряд ли возможно с капризною дворянской меркою, и две стороны жизни так и остаются отделёнными одна от другой…» Время шло, лишённое признаков своего течения. По-прежнему обмяклым и беспомощным оставалось тело израненного; оно вздёргивалось и исходило тяжёлым запахом пота. Вожак уже не подбадривал Акима. От него можно было слышать только сбивавшееся дыхание, что указывало на осознаваемую им и весьма нужную в данном случае собранность и бдительность. Он, возможно, подрёмывал, превозмогая першение в горле. Конечно, это обозначало, что он очень устал и ему было необходимо хоть немного расслабиться, передохнуть. Над деревьями и над экипажем провисали монотонные негромкие узоры колёсного перестука, шлёпанья копыт, живого движения лошадиных мускулов, шелестения и поскрипывания упряжи и сбруй. «Я думаю о себе и не могу представить, что бы я мог думать о моих случайных попутчиках, – мозг Алекса никак не уравновешивался в своей работе, прибавляя новых неожиданных соображений. – Странное состояние. Пожалуй, и в отношении меня им также думать нечего, ведь они знать не знают меня как человека и даже не могли разглядеть, каков я. Разве лишь предводитель отличается от остальных. Уж ему-то, надо полагать, известно немало про меня, поскольку моё имя неразрывно с литературою, где он, очевидно, сведущ. Как же бы иначе он мог иметь отношение к автору книги? Но его воздействие на меня какое-то странное и непонятное. Властолюбив? Кто знает. Или это подобие гипноза. Ему не передалось моё раздражение, значит, он уверен в себе, и его хладнокровие устойчивее моего. Но вот же – что мне делать? Ведь дорога не вечно будет тянуться. И я ничего не узнаю…» На него опять накатывал хаос упругой подавленности. «Что бы такое позволило сбить обстоятельства? Устранить изматывающую неизменность, которая пошла совершенно не в том направлении, какого я желал? И как надо себя вести?» На эти вопросы ответы не находились. Но зато можно было почти ощутимо определить в себе что-то мятежное и отчаянное. Так неожиданно люди обычно быстро как бы перерождаются для броска в поступок ввиду безвыходности их положения. И поэту вдруг стало даже казаться, что некий важный очищающий его поступок ему здесь кем-то уже определён и выверен ещё раньше, до этого путешествия с разбойниками. Останется его предпринять. Он, поступок, ему необходим, едва ли не до крайности. Только каким он должен быть? Ясно, дуэль невозможна ввиду её нелепости. Равно как и вызов на неё, который не исключался лишь как задиристый и аффектный, и едва ли можно было рассчитывать, что он был бы принят без оскорбляющей насмешки. Но тогда – что же? Непроизвольное стремление к суициду также ведь осталось неисполненным и уже далеко позади… Холодная испарина пронеслась у него по спине. Мысль нечаянно отошла и метнулась к тому месту в сырое тёмное поле, куда его занесло какое-то грозовое волнение, вызывавшееся воздействием тяжёлых и горьких признаний самому себе. Только непредусмотренная причина помешала тогда исполнить задуманное, но он хорошо помнил, что в тот миг он был решителен как никогда и как никогда смел той смелостью, которая приходит за надобностью очищения души и успокоения хотя и гордой, но заблудшей совести. «То был миг настоящего моего торжества перед собой, – рассуждал он, – Ни во что я поставил всё предыдущее, то, чем жил, во что втягивался и превращался. И как же гадко то, что чудное осветление так и осталось в той неповторимой минуте, а я продолжаю прежний путь с одетым на себя ярмом, будто скотина. Я так не хочу жить! Не хочу быть поэтом! Предпочту лучше желать скорой своей погибели от чего угодно, чем знать, каким неуклюжим и грустным окажется остающееся мне будущее». Силы его истощились. Он сознавал, что хотя и тихо, но как-то нестыдно плачет, исключительно для самого себя, и что его глаза буквально переполнены слезами, а наряду с этим возрастало и двигалось в нём что-то ненасыщаемое, вызывающее и торопящееся. По телу, ногам и рукам разбегались конвульсивные движения, и он больше не старался сдерживать себя. Что таиться перед этими лесными людьми, когда теперь душу его снова так настойчиво и требовательно обдавало жажданием поступка, способного, как это ему представлялось, перечеркнуть очень многое пережитое, прочувствованное и даже воспетое им. Но, зная уже отдалённое последующее, обыденное, с неустранимыми горечью и скукою, чему, как становилось совершенно очевидным, он был обречён неисполнением намерения убить себя, он ничего не знал и даже не мог предположить ни в одной мелочи, как и что будет в следующие самые ближайшие мгновения и минуты. Что за поступок облегчил бы его страдания? Сознанием овладевал ужас: оказывается, такого знать не дано! Непознаваемо!!! И только ли потому, что он лишён свободы, оказавшись в дорожной западне? В ситуации, которая сложилась, данное предположение должно было оставаться расхожим и плоским, поскольку ему явно не находилось убедительного обоснования. На мысли поэта никто из попутчиков не посягнул. И физиологическая свобода, принадлежащая только его организму, также не отнята! Что же тогда тревожит? И почему так непереносимо больно? Может быть, это из-за переуступки чести? Не то: в лесу, с разбойниками понятие чести не может быть понятием общим для всех, ведь речь шла о скверной дворянской чести; в понимании попутчиков она должна казаться ничтожной. Взяли пистолеты, экипаж? «Да у меня дворянский свет отнимал что-нибудь каждый день и каждый час, так что, выходило, отнимал и таки отнял едва ли не целую мою жизнь, а в ней и самоё ум, не говоря уж о свободе!» То загадочное, в котором заключалось бы объяснение полной или хотя бы частичной сути востребованного теперь поступка, похоже, упрятывалось глубже и глубже. Вывод мог быть единственным: если всё большие, глобальные основания ни к какому следствию привести не были в состоянии, то оставались какие-то основания мелкие, а, может быть, и мелочные. Тогда и поступку надлежало бы проявиться мелкому или мелочному, а то и вовсе – ничтожному… Ещё, наверное, миллиарды людей на земле пройдут перед ликом истории в ауре своих нежелательных и причудливых, спонтанных и по большей части просто глупых поступков, достойных всяческого порицания, как стороннего, так и самими совершившими их, а объединять их будет то, что истинные их причины не удастся разгадать никому и никогда и лишь потому, что к совершённым действиям невозможным окажется найти вполне адекватные побуждения. Устремлённость к идеалам будет неизбежно сутулиться, перерождаться…
Однообразная череда звуков, издаваемых упряжью и фурою, как бы исподволь дополнилась осторожным негромким лошадиным ржанием, здесь и, как ответ на него, таким же, на некотором отсюда отдалении, куда уходил данный прогон, а следом – энергичным торопливым стуком конских копыт где-то впереди. Скоро подступавшие звуки уже слышались рядом. – Не торопитесь. – Вожак обращался к Алексу, тем самым предупреждая его, что, несмотря ни на что, положением управляет пока только он и что открывать дверцу и хотя бы высовываться наружу не следует. Сам же он, спрыгнув со ступеньки на землю и не притворяя дверцы, быстро пошёл навстречу подъезжавшей лошади с седоком. Прибывший спешился, и оба сразу вступили в непрерываемый разговор, слов которого разобрать было нельзя. Не иначе, это был оповеститель, а время для встречи, конечно, могло быть условлено заранее. Что-то важное или вовсе не предусмотренное. Ситуация таинственности и беспокойства легко угадывалась по тому, как неожиданно общение с приезжим закончилось и тот, вскочив на коня, поспешил удалиться, откуда и появился. Подойдя к облучку, вожак заговорил с примостившимися на нём подельниками. В один момент они уже собрались внизу, около него, вслушиваясь в его полушёпот, а спустя какую-то минуту все трое устремились к остававшейся открытой дверце кибитки. Последовала суетливая процедура высадки Акима, когда, как и в процедуре предыдущей, у скирды, раненый был принесён из леса и помещён в кибитку; каждый опять выказывал те же сбивчивые намерения не допустить, чтобы у несчастного обострились боли. Не переставая, Аким стонал и бредил и не подавал никаких признаков осознавания своей поверженной чувствительности. Его и теперь уносили от фуры, удерживая за подколенья и за спину. Рядом с фурою оставалась только одинокая фигура вожака. – Мы вблизи у реки, у переправы, – послышался его простуженный голос. – Я пока побуду с вами и выйду примерно за версту от основного просёлка. По нему к усадьбе ещё более семи вёрст. Вы, возможно, успеете встретить уезжающих. – Предводитель произносил тираду, как бы давая понять, насколько тщательно им обдуманы её отдельные положения. – Уезжающие – это кто? – События не в нашу с вами пользу, – мрачно изрёк попутчик, забираясь в кибитку. – В Лепках жандармы. Произошла перестрелка. Трое из крепостных выпороты и умерщвлены штыками. Несколько человек схвачены как взятые в подозрение. Насилие и жестокости могут быть продолжены. Служивые в ярости. Руководивший ими не вполне владел обстановкой и, будучи неосторожен, оказался ближе всех под выстрелом. Убит наповал. Из карателей это потеря единственная. Тело увезут. Лемовского, как якобы сочувствовавшего или даже потворствовавшего бунтарям, доставят на дознание. Мои товарищи в большой опасности; их следы и укрытия могут обнаружиться, и тогда… – Вы говорите и о себе? – Пожалуй… Если только… – Хорошо понимаю вас; но как вы это себе представляете? – Кратко: вы подберёте меня на обратном пути, то есть, видимо, очень скоро, дня через два-три. За перекрёсток, на который вы отсюда выедете и возьмёте направо, надо при отправлении из Лепок проехать с версту или чуть более и там задержаться. Время – раннее утреннее. Я поспешу. Выправка визы и паспорта – с этим я управлюсь сам. Расстаться мы могли бы на подъезде к главному тракту, к губернскому. В том, что вы меня возьмёте с собой и добровольно прикроете в той же мере, как это вам пришлось делать, добираясь с нами сюда,– опять не обойтись без гарантии. В ином случае мой проезд не окажется полностью безопасным. Берётесь ли поручиться честью? – При условии, что вы мне её возвращаете… – Да, да, разумеется. Вот они, – без промедления и просто выговорил предводитель, подавая Алексу пистолеты и удерживая их в руках в том же положении, каким и поэт при их изъятии у него, – стволами, направленными на себя. – Заряды, к сожалению, не со мной; не взыщите… – Гм… – Алекс не мог не отметить в голосе собеседника скрытой смешливости и, значит, превосходства уже и в данной, щекотливой ситуации – того, к чему у вожака, – теперь это можно было утверждать едва ли не наверняка, – имелась предрасположенность, и она не оставляла его и проявлялась в нём даже если он мог не желать, чтобы кому-нибудь становилось известным о ней. – Так – ваше поручительство?.. – Честь имею, – сказал Алекс, забирая оружие. – Гарантия, однако, может не быть обеспеченной. Одного свидетеля, – он указал рукою на облучок, имея в виду кучера, – деть никуда невозможно. А в поездке прибавится ещё и другой – мой слуга. Он – в Неееевском. – Объяснения убедительны. Вредить вам да и им тоже я не намерен. Расстанемся теперь же. Доброго пути! Да, ещё. Не уступите ли книгу? – Вы о чём? – От столь неожиданной просьбы Алекс задал встречный вопрос, не думая, о чём, собственно, спрашивает. Но его смущённость исчезла, ещё не овладев им полностью. Конечно, речь шла о горестном повествовании, которое ему довелось не только прочесть, но и обстоятельно обдумать. Не он ли, поэт, испытывал неловкость перед тем как заглянуть под обложку экземпляра, уже удостоверившись, что он – не его, а значит – кого-то или – вообще ничей? Своё право распоряжаться им он бы подтвердить не мог никаким образом, равно как не мог бы, заглушая свою совесть, поставить книженцию на полку личной библиотеки по возвращении из этого путешествия. Тут ни к чему были бы любые притязания, хотя бы и перед разбойником. Соглашаясь уступить книгу, Алекс уже определённо не мог не осознавать, что и теперь, уже в который раз предводитель брал над ним верх, повергая его. – Ну да, – торопливо поправлял он себя в заданном, почти как неуместном вопросе. – Она не моя; возьмите её. – Благодарю и прошу простить за задержку. Кстати: вы человек добрый и прелюбопытнейшего склада, но – мало доверяете себе; так – не годится. Здоровья и благоденствия! – собеседник произносил эти слова, уже спрыгнув на землю и отходя от кибитки прочь. По тому, как уверенно он вёл себя в этой глуши, не исключалось его происхождение из местных, а в связи с этим и то, что он, возможно, знал Мэрта, своего пусть и не самого ближнего соседа, поскольку их связывало пользование общим просёлком и ввиду этого, вполне вероятно, он даже встречался с ним. Также и дворянское воспитание в нём, подтверждённое им хотя как-то и по-воровски, явно не исчерпало себя, и непроизвольная мысль об этом становилась весьма существенным дополнением к тому чувству удовлетворения, которое могло удерживаться в поэте ввиду гуманного обхождения с ним на всём протяжении его поездки с разбойниками и особенно в её завершающей части, когда они уже были извещены о жестокостях карателей в Лепках. Экстренное расставание с ними прибавляло Алексу догадок о них. Возможно, где-то здесь, уже на значительном удалении от места, где они только перед ним появились, размещался их ещё один, тщательно маскируемый приют, что могло говорить об основательной продуманности их тайной самоорганизации. Также нельзя было не отметить, насколько внушительным и угрожающим это сообщество должно было считаться теми, по вине которых – прямой или косвенной – оно образовалось, – раз дело дошло до того, что его форпосту позволено было, видимо, уже достаточно продолжительное время находиться чуть ли не у самой околицы охваченного крестьянским негодованием поселения. Даже больше того: таких ближних лесных форпостов могло быть несколько – с разных сторон от поселения. И вовсе не исключалось, что подобных ареалов смуты в одной волости, в уезде, а то ещё и за его пределами могло образоваться ещё несколько. Что же до их влияния на крестьянскую массу и до их решительности и амбиций, то они легко распознавались по отваге и внутренней собранности предводителя, встретившегося Алексу. Вполне допустимым представлялось также и то, что среди беглых и возмутившихся он был руководящей фигурою не единственной, а являлся только членом некоего сводного органа… Алекса, впрочем, не могло не удивить то, что в последний момент, когда они ещё находились в общении, тот обошёлся без напоминания ему о принятых им на себя строгих и опасных обязательствах по содействию скрывающимся. Только ли по рассеянности или ввиду спешки главарь упустил возможность ещё раз удостовериться, в какой степени проезжий мог быть полезен ему и его подельникам? И тут ему, проезжему, опять не оставалось ничего другого как отдать должное предводителю. Было до пронзительности ясно: тот, пусть ему даже недоставало опыта разбойничьего, имел полнейшее представление о щепетильности и безукоризненной, почти болезненной ответственности дворянина в его ручательстве хотя бы только словом и хоть бы перед кем. Стало быть, он руководился той же самой породной честью, как и Алекс, полагая выгодным для себя опереться на неё в конкретных обстоятельствах тревожной озабоченности и просто посчитал лишним предпочесть ей что-либо иное, а значит оправданно мог ожидать её соблюдения поэтом, не прибегая к напоминанию о задаче. Но и это не всё; в ней, в той задаче, должен воплощаться поступок, который Алексу был так желанен, когда он ехал в сопровождении главаря, и который ему никак не удавалось определить в себе, – как же он узок умом, если не додумался до этого раньше! Теперь ему следовало не только по-настоящему устыдиться себя, но и в который уже раз признать прямо-таки избыточное верховенство над собою человека случайного, разбойника, не имевшего намерений хотя бы парой слов обмолвиться о том, кто он, и чьё будущее приходилось воспринимать не иначе как погубленным от предательства или нечаянного соприкосновения с властями, а то и – попросту печальным, вследствие расстроенности здоровья, которое станет, конечно, только ухудшаться, а средств поправить его не наберётся никаких, даже за границей, куда он если и попадёт, то не так скоро, и недуг, при первом же осложнении, успеет его пересилить…
Ушедший был совершенно прав, когда уведомил его, поэта, что возникшие события неблагоприятны для всех, кто оказался так или иначе причастными к ним. К факту расставания с незнакомцем Алекс возвращался снова и снова. Как много можно было бы узнать от него, будь дана возможность задать тому хотя бы ещё несколько вопросов! Он если бы и уклонился от прямых ответов на них, но что-нибудь всё же сказал бы, и оно, возможно, было бы тем, что интересовало пленника прежде всего, – об Антонове. Ведь он хотя и скрытничал и неприятно отмалчивался, но полностью ничего, с чем обращался к нему Алекс, не проигнорировал. Не хватило, к сожалению, времени на продолжение беседы с ним, и это Алексу казалось едва ли не самым досадным изо всего – с момента, когда их общение началось, и – до его прекращения. События в Лепках, конечно, касались Алекса уже и впрямую. Что выйдет впереди, предположить было затруднительно. Мысль о невозможности получения ссуды поэт старался, насколько это было ему по силам, не подпускать к себе, но когда она всё же у него возникла, он испытал резкое чувство горечи и оскорбления, так что даже выругался: «Пристало ли думать о таком сейчас!» Подавая знак вознице трогаться, он хотя и пробовал не отвлекаться на столь прозаичное для него сугубо личное, поскольку важнее представлялись ему подробности, связанные с персоною предводителя и его подельников, – как здесь, в стороне от барской усадьбы, так и в соотношении с нею, – но отстраниться от размышлений о предстоящем его посещении Лепок с целью получения займа ему также не удавалось. Скоро, по преодолении незначительного отрезка дороги до большого просёлка, и те и другие соображения уже облекались в явь, и во многом они приобретали существенное значение в их единстве, дополняясь одно другим. При этом оказалось на удивление верным предположение вожака о возможном соприкосновении Алекса с уезжающими: выехав на просёлок и повернув к усадьбе, он вскоре увидел подвигавшийся навстречу немногочисленный жандармский отряд. Рассвет ещё лишь наступал, зато ярко светила луна, и местность уже хорошо просматривалась. Алекс остался доволен, убедившись, что нужный просёлок под ним с добрую версту был уже преодолён принадлежавшей ему упряжкою и что едущие из Лепок только-только показывались из-за небольшого лесистого выступа, закрывавшего дорогу, и, стало быть, заметить её в то время, когда она двигалась по боковому выезду на перекрёсток, они не успевали. Не будет повода подозревать в чём-либо ни его, путешествующего дворянина, ни кучера. Хотя одинокая фура, даже просто как двигавшаяся по просёлку, в создававшихся тревожных и напряжённых обстоятельствах непременно должна была вызывать подозрение у жандармов. Это становилось очевидным сразу. Двое передних конных, с ружьями через плечо и в саблях, отделившись от остальных, быстро подъезжали к встречной кибитке. – Не замечен ли кто в пути? – спрашивал один из них Алекса, едва тот приоткрыл дверцу и выглянул наружу. – Кто вы и по каким надобностям? – строго ответил вопросом на вопрос поэт, давая понять, что не намерен уступать соглашением на неуместный хотя бы и лёгкий допрос со стороны нижнего чина, и вышел из кибитки. Подъехал и остановился весь отряд. Последовал обмен обязательными в таких случаях скромными приветствиями – с представившимся главным, штабс-ротмистром, коротко и осторожно сообщившим о цели своего передвижения, а также – полагавшимся для данного случая представлением документа о личности со стороны проезжего. Фамилия штабс-ротмистра была Ирбицкий. Поэту не составило труда самостоятельно определить общую задачу, с которой по-своему жестоко справлялись и, скорее всего, не до конца справились каратели в поселении, откуда они теперь возвращались. Три фуры, две из которых запряженные тройками, и одна, в процессии последняя, везомая двумя лошадьми, как спереди, так и сзади сопровождались конными, такими же, как те, что прискакали первыми. Замыкавшей фуре отводилась роль запасной, что было в обычае в том отношении, что она использовалась для размещения слуг и дорожных принадлежностей. А между двумя первыми находилась тележная упряжка об одном огромного роста мерине, с кучером из крепостных. Там на ровном настиле почти во всю его длину размещался неподвижный предмет с наброшенным на него и свисающим на бока тёмным холщёвым покрывалом. Очертания предмета указывали, что то было безжизненное человеческое тело. Как раз эта упряжка остановилась напротив кибитки Алекса. – Что это у вас? – жестом указал он на предмет под покрывалом, обращаясь к Ирбицкому. Ему приходилось упрятывать перед ним свою достаточно полную осведомлённость об эпизоде с гибелью руководителя. – Вот, взгляните, – произнёс штаб-ротмистр как-то отстранённо, с оттенком неискренней казённой скорби, которую он выражал, возможно, по привычке и, возможно, всегда в подобных обстоятельствах; при этом он медленно сдвинул переднюю часть покрывала и, подержав его в таком положении, чтобы можно было рассмотреть приоткрытое, снова надвинул его на лицо покойника. – Наш урон от бунтовщиков… – Мои соболезнования, – не замедлил сказать на это Алекс. Он увидел голову мёртвого Мэрта, и первой его мыслью было то, что, зная его, он с самого начала их долгого знакомства хорошо различал в нём глубоко скрытое сущее, подлинное и совершенно противоположное тому, в чём тот старался выказывать себя, как бы играючи сословным поведением, исходившим из видовой круговой поруки, воспринимать которую полагалось в позолоте поддельной чести; – но однако же всей своей натурой он всегда сопротивлялся восприятию этого обманчивого и гадливого образа оборотня и даже готов был изо всех сил защищать его перед кем угодно исключительно в том его качестве, каким оно ему в очевидности представлялось и казалось верным; теперь же, понимая в нём, кажется, всё, он мгновенно уяснял и причину своего согласия на самообман; – она заключалась в его солидарном соучастии в той самой круговой поруке, покрываемой блестящей побрякушкой породной чести, что в пределах сословия, к которому он принадлежал, имело уже характер общий, касавшийся каждого его представителя и – от самого рождения… Столь странное обрамление мысли, которую никак нельзя было назвать случайной из-за открывшегося основания для неё, не могло не выразиться сильнейшим возбуждением чувственности, смыкаемой со страхом, почти с ужасом, подступившими почти мгновенно, вследствие чего поэт оказался как бы в прострации или в лёгком недолгом беспамятстве, так что он еле устоял на ногах, что было замечено и штабс-ротмистром и наивно расценено им как непритворное сострадание, требующее соучастия, и он даже притронулся к локтю поэта, пытаясь поддержать его. Конечно, Алексу оставалось лишь удовольствоваться этой своей короткой слабостью, нахлынувшей весьма кстати, поскольку в ней полностью упрятывалось его ночное общение с разбойниками. – Извините, – проговорил он, поправляя свои бакенбарды и шляпу. – Так неожиданно… Всё вроде бы складывалось к тому, что данная встреча не могла вызвать ни тени подозрительности к одинокому путешественнику; однако тут же расчёты Алекса на то, чтобы с тем и разминуться с отрядом, оказались порушенными. От соседней фуры к беседовавшим торопливым шагом двигался среднего роста и слегка упитанный немолодой человек в штатском – Лемовский. – Ба, ба, ба! Кого вижу! – с энергическим задором восклицал тот, по-приятельски обнимая и слегка тормоша Алекса. – Вот случай! Только, пожалуй, огорчу вас… – Здравствуйте, уважаемый! – мягко освобождаясь от объятий, говорил ему поэт, решив, что ситуация позволяет и ему держать себя в соответствующем тоне. – По виду, вы в добром здравии… – Спасибо; в этом пожаловаться не могу, хотя… Да только так-то вот, на дороге… Не в моей власти… – Я, право, совершенно не понимаю: вы лишь провожаете служивых? – Если бы! Впрочем… Вы нам позволите? – обращался он уже к штабс-ротмистру, притом – на французском, беря Алекса под руку, что означало намерение поговорить с ним наедине, и, не дожидаясь разрешения Ирбицкого, отвёл его чуть в сторону. – Полагаю, вы наслышаны о моих откровенных суждениях и взглядах, которые я ни от кого не скрываю, а также – и об их истолкованиях светскою молвою, – заговорил он тихо и просто, не прерываясь и как бы сразу обозначая то, что желает изложить вослед; при этом и в его голосе и в выражении лица нельзя было не заметить соответствующей обстоятельствам некоторой унылости и взволнованности, с которыми он, судя по всему, умел хорошо справляться, не позволяя им вывести его из равновесия, когда они рушили бы его сословную стойкость и выработанную привычку себя сдерживать. – Посчитали мою позицию, – продолжал он, – как способствующую вольному поведению черни, а как раз это проявилось в моём имении и теперь уже распространяется в других местах нашего уезда и даже вне его. Прямых покушений на жизни кого-либо пока не было, а вот воровством имущества, грабежами и отказами от рекрутчины не погнушались. Пришлось принять меры, после чего отдельные ушли в леса. По вызову волостного старшины прибыли вот эти, – говоривший не замечаемым со стороны жестом указал на остановившуюся процессию. – Они попробовали разобраться, да только всё сразу и испортили, объявив первых же задержанных зачинщиками. Дошло до стычек… Есть погибшие… Их ещё не успели захоронить. Я оказался в большом подозрении и принудительно следую в губернию. Там, якобы, намерены выявить все подробности, в том числе и в отношении меня. В имении оставлен дозор, и, насколько могу предположить, ему будет вызвано подкрепление. Вашему прибытию не позавидуешь. Но я не забыл о вашей просьбе и хочу остаться верным своему обещанию. Мною даны необходимые распоряжения управляющему. Сумма, условия и другое. Надеюсь, для вас они будут приемлемы и вы удовлетворитесь ими. Алекс поблагодарил помещика, но делал он это несколько рассеянно и сбивчиво, поскольку в объясненияхЛемовского ему многого недоставало. Прежде всего – касательно Мэрта. Успел ли оборотень перемолвиться с ним, и о чём они могли говорить? О нём, Алексе – тоже? Слишком здесь торопиться хотя и приходилось, но не следовало. Помещик сам ступил на эту стезю. Убитого он знал давно, так как не раз посещал его родовое имение ещё со времени, когда там был жив сам барин, Мэртов отец. Сюда, сказал он, Мэрт был вызван, кажется, из Дерпта. Его тело доставят теперь в Неееевское, где и состоится его захоронение в присутствии отряда. Алексу этих сведений было вполне достаточно, и они были ему, что называется, на руку, так как почти напрочь исключалась надобность говорить с Лемовским о себе и о той степени отношений, какие складывались у него с Мэртом, а также, разумеется, – о своём посещении усадьбы, где хозяйкой была его взбалмошная мать, по известным ей причинам тщательно скрывавшая от поэта истинную цель заезда сына в его родовое поместье. Избежать этих неприятных для Алекса пояснений представлялось весьма важным: ведь он так же, как и от Ирбицкого, предпочитал утаить своё общение с лесными обитателями округи, искренне, как ему казалось, желая хотя бы этим немногим уменьшить возможные их страдания и потери от разгневанных заезжих карателей. Рассчитывать на такой желательный оборот было, разумеется, более чем наивно, поскольку в Неееевском о его тамошнем пребывании и затянувшейся поездке к Лепкам узнается едущими туда едва ли не в первые же минуты, когда они будут встречены барыней и дворней, – но – всё же: уловка теперь годилась, по крайней мере, ввиду присутствия поблизости штабс-ротмистра и других служивых, которые могли прислушаться к беседе поэта с барином, чтобы выявить хотя бы ещё одну ниточку для жандармских подозрений… – А ваше семейство? В благополучии ли? – Отнюдь не в полном и даже того хуже. Я лишился сына. – Как! У вас был сын? Извините, я не знал. Что же произошло? – Он не умер, но выпал из жизни, исчез, угрожая отказаться от меня и от дворянства. Будто бы я излишне строг с крепостными при их нежелании повиноваться и выполнять требования. Экзекуции, ну и в таком роде, как и всюду… – Но ведь… – Да, я сторонник образа жизни без принуждения. Андрей усвоил его от меня в чистом виде, а в себе являл черты максимализма и несдержанности, как у Чацкого или Гамлета. Корил во мне крепостника, у которого воззрения и дела расходятся кардинально. Но я спрашиваю: как же тут может найтись середина? Она – призрачна… – И где он, вам известно? – По слухам, связан с беглыми… Леса здесь обширны и труднодоступны… Конечно, в отношении меня всё это резко усилит подозрения… А что будет с ним самим, боюсь даже предположить… Есть о чём беспокоиться… – А ваша супруга, дочери… – Произошедшее наложило печать на всех. Впрочем, подробности они вам изложат сами… Нам, однако, пора… – Лемовский давал понять, что перемолвку надо закончить. Как и на глухом прогоне, по которому он, будучи пленником разбойников, тащился сюда уже отступившей ночью, Алексу было в досаду, что, оказывалось, ничем нельзя было попридержать и использовать время в его, литератора, интересе. Займодавец хотя и изъяснялся искренне и без околичностей, и всё же – как много ещё оставалось неопрозраченного и скрытого! И ничего тут поправить было нельзя: только такому и следовало быть в условиях дороги. Но душа бунтовала и отказывалась принимать этот выверт. Её будто без спросу вынимали из тела поэта для чьей-то злой и обессмысленной надобности, не обещая вернуть на прежнее место. Сполна удовлетворить его могло разве лишь то, что тайное в нём, с чем он теперь ехал, осталось никем не обнаруженным. Подмогой же в этом была ещё одна неожиданная встреча. Она состоялась у фуры позади одноконной упряжки, куда незаметно передвинулись собеседники и где Алекс, уже рассчитывая распрощаться с доброхотом и предоставляя ему возможность забраться вовнутрь кареты, в которой тот ехал, вдруг услышал оттуда женский голос. Это была графиня К*. Не заявляя о себе, пока отсутствовал её попутчик, она теперь высунулась наружу и, увидев Алекса и узнав его, также заторопилась спуститься вниз по ступеньке. – Как мило! Как мило! Ну, надо же! Какое чудесное утро! – томно щебетала она по-французски, поднимая к изгибу у локтя рукав своего дорожного платья и подставляя Алексу руку для поцелуя. Такому непредусмотренному обстоятельству поэт мог только порадоваться, поскольку о графине он также собирался спросить займодавца, но – не успел. Интерес же его состоял единственно в том, что он хотел бы удостовериться, продолжала ли гостья находится в имении или уже, может быть, уехала, и если ещё не уехала, то не стала ли бы она ему докукой, а то и серьёзной помехой при его приезде туда, что уже никак не могло входить в его так сильно расстроенные и скомканные расчёты и обязательства. Графиня как начала говорить с ним, так и не останавливалась, нисколько не смущаясь своей заносчивостью и не дожидаясь ответов на задаваемые Алексу многочисленные вопросы, мало связанные одни с другими. Она, видимо, считала, что имела полное право на такую навязчивую грубоватую манеру общения, представляя высшую прослойку светского общества, и нельзя было не заметить, что пользование таким правом доставляет ей немалое удовольствие, несмотря на то, что она не могла, конечно, не отдавать отчёта, насколько это не соотносилось со стройностью её превосходной лёгкой фигурки, привлекательностью голосового тембра и молодой красотой – важнейшими составляющими её безукоризненного обаяния. Алекс, невольно любуясь ею, терпеливо выслушивал её тирады и восклицания, в которых, скорее всего, только из-за ущербного корпоративного правила скрытничать перед нижестоящими и в особенности – по части интима, не содержалось ровным счётом ничего, что говорило бы хоть о каком проявлении её чисто женского если не сказать: влечения, то просто хотя бы интереса к нему, поэту, как популярной личности и мужчине; – в замену же в её щебетании сквозило неубывающее сожаление, связанное с её громоздкой, почти болезненной барскою скукою, уже, как выходило, давно одолевавшей её всюду, где ей ни приходилось бывать, и, как это всё же полагалось воспринимать в соотношении с её цветущим возрастом и очарованием, а, стало быть, и с её бунтующею молодой плотью, дело тут заключалось вовсе не в предмете скуки самой по себе, а в том, что та могла быть некой существенною приманкой, поддерживающей горячее и не стихавшее любовное томление, готовое очень легко расстаться со своей защитительной таинственностью, конечно, не в такой вот короткой остановке в дороге, но в условиях пребывания пусть и в небольшом имении или даже при задержке на постоялом дворе – непременно, что тут же и выронилось из неё парою как бы случайных фраз о необходимости её поспешного теперешнего отъезда из Лепок, где ей хотя и было известно о скором его, дворянина, прибытии туда в качестве гостя, но встретиться там и пообщаться с ним ей уже, оказывается, не было суждено – ввиду… – и проч. С трудом ему удалось воспротивиться её напористости, чтобы, подчиняясь требованиям сословной вежливости, сказать несколько коротких учтивых и в достаточной степени уклончивых фраз в ответ на её вопросы о себе, как путешественнике. Подошедший к ним Ирбицкий, убедившись, что лишь своим строгим распоряжением он сможет прервать столь малополезную для всех трату времени, громко выкрикнул команду отряду приготовиться к дальнейшему передвижению и, извиняясь, попросил беседующих занять свои места в их фурах. Всё теперь быстро подчинялось тому общему распорядку, какой был нужен. Конечно, при этом не обошлось без привычных в таких случаях словесных россыпей едущих из Лепок, когда каждый не удерживался дать встреченному целые вороха добрых напутствий и пожеланий. Алекс, как он ни был стеснён и озабочен своими тайнами, также не считал позволительным пренебречь этой устоявшейся и никого ни к чему не обязывающей традицией, и его ровное и располагающее добродушие, насколько ему удавалось изображать его таким в момент прощания, в одинаково приемлемой мере могли ощутить не только прелестная графиня с Лемовским, но и штабс-ротмистр Ирбицкий со своими подчинёнными.
Лепки, задвинутые в лесистую провинциальную отдалённость, но имевшие удобный выход к реке, могли произвести неплохое впечатление на заезжего, очутившегося здесь впервые. В их внешнем виде, открывавшемся с идущей изгибами, вверх по лёгкому склону, въездной дороги, угадывались стародавние намерения хозяина придавать застройке, их общему расположению и уходу за ними признаки напыщенности и роскошества, хотя эти черты были уже почти стёрты ввиду последующих изменений, вносимых сюда с учётом самых разных причин и обстоятельств, диктовавшихся внутренней житейской необходимостью. Былая соразмерность в использовании отвоёванного у леса пространства, его свободы, теперь нарушалась постройками и видами самого обыденного крестьянского назначения, и они уже преобладали над приметами прежней утрированной изысканности, так что на смешении тех и других хотя и можно было останавливать внимание, но лишь из интереса, связанного с восприятием попросту нового, не возникавшего перед глазами раньше. Деревянные жилые избы под соломенными и сенными скатами с массивными поленницами почти у каждого крыльца или у ворот и помещениями для скота, сенными стожками и огородами возле них перемежались то ли амбаром, то ли конюшней, то ли парником. Краями отдельные строения подступали к улицам и переулкам и едва ли не впрямую доходили до их проезжей части. На этом уже утеснённом ландшафте были по-особенному просторно размещены только лесной склад, кузница и гумно, рядом с которыми имелись подъезды, площадки и навесы для штабелей из брёвен, инвентаря для обработки пахотных земель и лугов, саней, телег и прочих нужных хозяйству объектов и предметов. Хотя отдельные избы и постройки для обеспечения хозяйственной деятельности из-за своей изношенности уже не выглядели безупречно, имели скосы или проседали к земле, однако поселение в целом нельзя бы было назвать бедным или обедневшим, запущенным. Во властвовании над ним чувствовалась достаточно опытная и твёрдая воля, не устремлённая исключительно к обогащению владельца. Не вызывало сомнений, что эффективность работы здесь не могла не зависеть от некой значительной степени свободы, предоставлявшейся местным крепостным людям и определённо осознававшейся ими и побуждавшей их к надлежащей исполнительной старательности и расторопности, в том числе – по собственной их инициативе и привычной домашней заботливости. Довлеющими над массивом воспринимались только размашистое в торцах здание барского дома из камня в два этажа, выкрашенное белой и густо-жёлтой известью, где вблизи от одного из торцов на столбовидном основании возносился бельведер, да – церковь, стоявшая неподалёку отсюда на возвышении и казавшаяся нарядной и привлекательной из-за её внушительного по величине центрового и ещё четырёх окружавших его куполов поменьше, ярко блестевших серебром, а также – из-за наложенных на её стены и входы красок разных цветов или их сочетаний.
Был тот час раннего утра, когда село уже успело стряхнуть с себя оцепенение тёмного времени суток и начиналась его обычная суетная жизнь. Пели петухи; лаяли собаки; в разных местах были видны или только слышалось тарахтенье гружёных и пустых телег в конных и воловьих упряжках; звенели вёдра у журавелевых колодцев и во дворах; какой-то жадной устремлённостью в область нового дня в этом потоке звуков выделялись поскрипы отворяемых и закрываемых въездных ворот и избяных дверей и громкие, до натужности, мужские и женские голоса. Навстречу кибитке Алекса шли группой несколько мужиков, нёсших на себе свежеизготовленный деревянный крест, предназначавшийся, понятно, для установления на кладбище, часть которого была видна в отдалении, позади церкви. В одном из проулков Алекс заметил двух конных жандармов в экипировке, одинаковою с той, какую имели уехавшие отсюда с отрядом; скорее всего, это был тот самый дозор или его часть, о котором сообщал Лемовский и обязанностью которого было регулярно объезжать село, услеживая, не объявятся ли тут подозрительные личности и не происходит ли того, что могло считаться несоблюдением установленного здесь надзорного порядка. На фуру с едущим поэтом стражи, казалось, не обратили никакого внимания, так как их неспешное продвижение в сторону заезжавшего экипажа не было ускорено, что могло указывать на присутствие в поселении ещё одного или нескольких таких же служивых и что они находятся не иначе как при барском доме, несут караул там, размещаясь в том числе в верхней части бельведера, и непременно должны взять на себя наблюдение за прибывшею кибиткой, раз она направлялась не куда-нибудь, а именно к тому дому и ей до него оставалось проехать уже совсем немного. Алекс и в самом деле увидел одного такого караульщика; тот, хотя рядом с ним не было никого, подчёркнуто выставлялся своей отменной выправкой, строго подогнанной к его фигуре одеждой с мундиром и увешанной подобием кисточки высокой кирасирской каске на его голове; он выжидательно, важно прохаживался у ворот, за которые предстояло въехать упряжке. Приняв подобающую служаке стойку перед прибывшим, дозорный назвался в чине и, получив от поэта краткое повеление известить о себе хозяев усадьбы, открыл ворота и проводил его к фасаду здания. Незнакомец, очевидно, сразу был кем-то замечен со стороны окон напротив, так как из дверей главного входа тут же вышел человек, торопливо спустившийся навстречу приезжему по ступеням невысокой, но внушительной по ширине каменной лестницы и доложившийся как приказчик. В доме он позаботился о размещении поэта; к гостю был приставлен слуга, что позволяло существенно упростить получение в усадьбе сведений, касавшихся как барской семьи, так в значительной мере и – крепостных. Слишком обольщаться этим, разумеется, не следовало: поэт хорошо знал традиции сословного гостеприимства, когда за прибывшими, нередко с пустяшным умыслом или даже безо всякого умысла, просто из любопытства, вызревавшего от бытовой скуки, кто-либо из владетельного семейства или даже из числа гостей устраивал слежку, и приставному слуге как раз и поручалось управляться с соответствующими доносами. Теперь, в связи с наездом в село полевых жандармов, исключать такого было тем более нельзя и тем более Алексу, не забывавшему об угнетавших его сторонних пристрастиях – как сословного характера в целом, так и – ведомственных, административных. То есть – ему следовало быть предельно осмотрительным, и он, ввиду этого, не склонен был пренебрегать касавшимся всех дворян простым, хотя порой и не совсем подходящим для использования предостережением: «Il ne faut pas parlez aux gens…»2; обстоятельства заставляли его не забывать о нём даже в общении с Никитой, которому он мог доверять хотя и очень многое, но лишь в той пространной части, когда ему нельзя было обойтись без получаемых от него сведений о разных сторонах внутренней жизни обитателей в имениях; самому же подступаться с этим непосредственно к барам или их челяди было ему не всегда удобно, так как те имели веские причины заводить свои секреты и не разглашать их, в особенности те из них, которые были связаны с их вещными или денежными манипуляциями или – с сословными пороками. Никита быстро сходился с дворней и чужими слугами и умел поддерживать с ними добрейшие приятельские отношения, так что помощь его в таком посредничестве Алекс по-настоящему ценил и вполне довольствовался ею. Теперь, оказавшись без своего слуги, поэт не мог обойтись без того, что становилось для него необходимостью, и он был просто вынужден рассчитывать на приставного. Его звали Филимоном. Узнав его имя, заезжий тем пока и удовлетворился. «Порасспрошу его позже», – решил он. Из окна здания открывался вид на обширную огороженную дворовую территорию с парой длинных флигелей под зачернелыми от времени деревянными тесовыми крышами. В этой стороне размещались также кладовые с погребами для хранения съестных припасов и конюшня с примыкавшею к ней загородью для вольного выгула животных, полагавшегося им после трудных поездок или в их преддверии. Дальше начинался и тянулся на значительное расстояние сад с ровными, ухоженными рядами или пятнами елей, берёз, клёнов и дубняка, а также – небольшой фруктовой плантацией. Еще дальше виделся искусственный пруд с недлинной мощёной прогулочной дамбою вдоль берега и просторною крытой кабиною на ней – для переодевания и отдыха купающихся или просто для любования оттуда водной гладью и круговым пейзажем. За исключением двора, где туда-сюда сновали работники, эта территория выглядела теперь совершенно безлюдной. Сбоку от сада, отделённая от него массивом густого коренного леса, размещалась псарня; оттуда, приоткрыв раму окна, можно было слышать сильно приглушённый расстоянием прерывный, беспорядочный лай и ворчание собак. Псарня должна была составлять гордость хозяина поместья, так как могла обеспечивать эффективную и увлекательную охоту и в этом смысле позволяла в угоду амбициям владельца даже не днями, а целыми неделями удерживать в усадьбе заезжих дворян-соседей да и кого угодно, кому доводилось тут погостить или очутиться по случаю, безо всякого приглашения.
Первой из Лемовсих, кого Алекс увидел, едва только он вышел из отведённых ему комнат и сделал отсюда несколько шагов, будучи приглашён отзавтракать, была Аня; в том, конечно, была всего лишь случайность, но он мог бы сказать, что это нисколько не входило в противоречие с его намерением не отстраняться от той не касавшейся лично его своеобразной ситуации, которая должна была складываться ввиду не только постигших семью горестей, связанных с бегством Андрея и арестом отца, но и – со введением в усадьбе своего рода осадного положения, когда тут могли случиться ещё и другие столь же неприятные и непредвиденные события. Аня поднималась по лестнице, и уже подходя к ней, Алекс ощутил произошедшую в ней перемену – и внешнюю, и душевную, чувственную, причём она, эта перемена, открывалась какою-то, видимо, совсем недавно закрепившейся двойственностью. Её глаза, смотревшие прежде лучисто и прямо, теперь были полуприкрыты сыроватыми и покрасневшими веками; тронутый испугом и болью переживаний взгляд устремлялся больше к низу; можно было предполагать, что она много плакала, о чём свидетельствовали также посинелые оттенки по краям ноздрей её носа и отсутствие прежнего жаркого румянца на щеках. Однако её движения и вся её слегка смятая утончённость если и говорили о пока не преодолённой ею огромной изматывающей скованности, вызывавшейся, без сомнения, раздумьями о необычном повороте в жизни её семьи, а значит и в жизни её самой, но это на данный момент было ещё в ней не всё из того, что следовало бы считать существенным; было вместе с ним и другое, и оно заключалось в некоем почти что принятом и, казалось, почти дерзком решении, позволявшем ей легко смириться перед сложившимися неблагоприятными обстоятельствами, причинявшими ей страдания. Укрепившаяся в ней устремлённость к тому, что, вероятно, могло быть известно пока только ей и никому больше, хотя и в неотчётливой форме, но обозначалась наружно уже сейчас – поскольку ей как-то сразу хватило мужества частью перебороть своё состояние унылости и печали, и на это ушли буквально какие-то мгновения. Подавая Алексу руку, она, хоть и с усилием, улыбнулась подобием той улыбки, которая раньше представлялась ему восхитительной в её жизнерадостности и в неге и такой ему помнилась. Также он не мог не отметить, что девушка, при всей её подавленности не казалась хотя бы в малости постаревшей: роскошествующая молодость, что называется, била в ней ключом, и в её персоне пока ещё ни одной чёрточкой не выдавала себя коварная дурнота, легко поражающая женскую красоту, в особенности в тех случаях, когда она, такая напасть, появляется и обнаруживается неожиданно. – Здравствуйте! Как я рада! Вы нам посланы свыше. Мы здесь так безутешны. Извините… – произносила она с задержками, уже оставив позади самую верхнюю ступеньку лестницы, при этом трогая платочком уголки глаз, где искрились мелкие искренние слезинки удовлетворения от встречи. – Я была готова увидеться с вами не в такой вот обстановке нашей общей неразберихи… Вы уже, наверное, знаете?.. Мне вы были очень нужны в особенности… Я пережила такое… я в отчаянии… – говорила она, не находя, очевидно, способа, как сдержать нахлынувшие эмоции. Алекс посчитал оправданным сообщить ей, что он действительно о многом уже знает, видев по дороге её отца и беседовав с ним. – Как странно, как странно! Это нам всем наказание. За что? – Её сбивчивый, трепетный голос начинал крепиться, однако, становилось понятным, – не для ровных и спокойных изъяснений; отдельные ноты показывали, что она, возможно, близка к истерике или даже к обмороку. Явно не желая допустить этого, но и не собираясь прерывать обозначенного ею столь необходимым откровенного общения, Алекс энергично взял её под локоть, и они вместе сошли с места, где встретились и стояли и где как будто уже вызревало нечто неизбежное, изрядно торопившее и способное смутить их обоих, горячее, почти взрывное и одновременно печалящее. Проводив поэта к нижнему этажу и готовясь оставить его, девушка, как ни мало продлилось их рандеву, успела спросить у него пока что одно: было ли что сказано её батюшкой о ней, Ане, при их встрече и беседе на просёлочной дороге? Чувствовалось, что знание об этом было очень для неё важным, а вопрос, хоть ей он, может быть, и давался с трудом, но, вместе с тем, – с какою-то смелою, почти готовой к немедленному обнаружению осмотрительностью. – Нет, ничего, – отвечал на её обращение Алекс. – Его торопили следовать с эскортом… При этих словах Аня вспыхнула лёгким свечением желанной удовлетворённости и будто разом сбросила с себя мешавшую ей скованность. К ней как будто откуда-то передалась чуть ли не весёлость. Ей, казалось, по силам было перечеркнуть сами обстоятельства, влиявшие из-за своей тяжести и непредсказуемости на всю обширную усадебную территорию вместе с её обитателями. О произошедшей скорой метаморфозе, не оставшейся не рассмотренной Алексом, он мог строить какие угодно догадки и предположения, но постичь её истинный смысл ему не удавалось. Окончательно сбитым с толку он почувствовал себя, когда Аня еле заметным движением склонилась головой к нему на плечо и едва не коснулась щекою его щеки, а одной из её грудей, томно и пышно колеблемых при каждом вздохе, так и в самом деле к нему притронулась, вначале её тугим соском, неохотно подававшимся назад от возникшего перед ним препятствия, а затем и той её частью, которая служила для него основанием и которая, будучи выражена неудержимою мягкой пульсирующей упругостью, мгновенно давала знать о своей искушающей обольстительности. Впору было оторопеть от столь многозначных сближающих жестов, никак не вязавшихся с бедовой угрюмостью окружающего и с какою-то ускоряющейся возвратностью времени – к его действительной, здравой сути. – Мы увидимся и о многом поговорим, не правда ли? – услышал он её тихий и уже вполне уравновешенный голос почти у самого своего уха. То, что речь тут могла идти уже не иначе как о кокетстве и не иначе как о таком его проявлении, когда оно выношено вполне расчётливо и, очевидно, в пылу какой-то вязкой и заволакивающей задумчивости и осознаваемой рисковой жертвенности, поэту становилось совершенно ясным. Причём разрешение загадки если и должно было наступить в соответствии с проведённой девушкою как бы нечаянною игрой, то – уже где-то вскоре, в самое, вероятно, ближайшее время, и в этом случае отстраниться от углублённого восприятия произошедшего было уже попросту никак невозможно. Алексу тут не могли не припомниться чувства его взволнованности при первом контакте с Аней, когда они вместе танцевали на столичном балу, непроизвольно впадая в смущение от направленного на них множества любопытствующих глаз. Легкие прикосновения к ней и её к нему хотя и можно было возводить тогда в некую возвышенную степень чувственного интима, но в этом было, скорее, только то общее, что в подобных ситуациях не воспринимается необычным; хотя оно и вполне естественно и способно возбуждать в танцующих партнёрах воодушевление и даже восторг или некую надежду, но его легко подавляют привычным усилием рассудка и воли и вскоре так же легко забывают о нём, соприкасаясь уже с иным партнёром или с партнёршей; не оставаться забытым такому нейтральному состоянию предназначено разве что в связи со смотрением глаза в глаза двоих, длящимся не обязательно долго, а в дополнение к этому – пусть пока лишь и беглым разглядыванием каждым лица и всего внешнего облика визави, когда в акте такого сакрального взаимодействия возникает искра непостижимого торжественного съединения душ, готового в любой момент вспыхнуть ярким факелом необоримого влечения… Для Алекса, умевшего тонко воспринимать как особенную поэтику, так и житейскую значимость этого возвышенного человеческого чувства, не было секрета в том, что искра подобной увлечённости могла сохраняться или даже пестоваться, по крайней мере, Анею, ещё в столице – под влиянием некой мечты, когда она с опаскою и с беспокойством сторожила свою удачу по части её возможного сватовства и так и осталась несосватанной; а – что касалось его самого, то, несмотря на его былую готовность удовлетвориться давним неотчётливым девичьим призывом и откликнуться на него, то теперь этот ход уже не мог казаться ему благостным, а уж необходимым и допустимым – тем более, – ввиду так настойчиво повергавших его дорожных перипетий, окончание которым ещё не виделось отчётливым. Будучи, впрочем, искушён в обстоятельствах, наблюдаемых им при его разъездах по провинциальным углам и зная о своей необоримой влюбчивости, он не склонен был удивляться тем стремительным флиртам, в какие он часто вовлекался не только в тех случаях, когда его инициатором выступал сам, но и просто не умея и не имея воли противостоять натиску приятной особы. То были уже, как правило, соискательницы удовольствий с опытом солидным и продолжительным, конечно, в массе представительницы дворянства или чиновничества, моложавые вдовы или девы, не имевшие перспективы обзавестись своими семьями, а нередко – даже замужние, с рисовкою самою разной, от напускного туманного безразличия, как у отъехавшей из Лепок графини, так и с явным, неприкрытым и почти что неприличным позывом, рассчитанным на безусловное согласие принять его, причём не где-нибудь, а – тут же и не откладывая, несмотря на присутствие рядом кого-то из ближних, знакомых и других соглядатаев, не исключая супругов, по большей части рассеянных и озабоченных, бывало, одним и тем же… Успех едва ли не всякий раз мог тут быть как бы гарантированным, так что каждой стороне можно было не утруждаться и подсчётом, в каких количествах эти преходящие встречи следовало относить к результативным и помнить о них. Алекс в эту вольную стихию прелюбодейства входил ещё совсем молодым, и быть в ней белой вороной ему, как и любому в его сословии, также «не полагалось». Само собою, о многом из этого он вспоминал и часто даже с огромным удовольствием, но многое успело уже выветриться у него из головы. Соответствующие чувственные меты, закрепившиеся в подсознании, неплохо служили формированию его представлений о человеческом бытии и природе человека, мужчина то или женщина, и потому этот багаж ему нельзя было не ценить особо: им укреплялась его поэтическая зоркость как сочинителя, возможность лепить образы в той желаемой условной форме, которая хотя и берётся из реального, но качеством должна его на много превосходить – как предназначенная выражать прекрасное. Алексова память, с какого бы края он ни захотел её встормошить, не могла, однако, указать ему на ситуацию, когда бы он обольщался или был обольщаем натурою юной и девственной, ещё не истратившей своей пылкой короткой жизни на огорчения и разочарования и вполне искренно верящей пока идеальному и усердно оберегающей свою честь и достоинство – не только перед окружающими, но и, что ещё важнее, – перед самою собой. Теперь же мог осуществиться ещё и такой вариант… «Женщины!» – резюмировал поэт свою неготовность разобраться в окутывавшем его странно-сладостном вихревом наваждении, которое, размышляя о нём, он уже мог считать определённо выжданным – им самим и – с того самого, прежнего срока… – Конечно, конечно… – машинально и торопливо проговорил он на её готовность пообщаться с ним, между тем как, завидев появившихся почти рядом слуг, Алекс оставлял Аню, чтобы удалиться от неё.
Передав через слугу запрос барыне, когда бы он мог явиться к ней на приём, поэт вскоре был уведомлен, что с этим в данные часы можно бы и не торопиться, а лучше как следует отдохнуть с дороги, выспаться, и уже только завтра она в любое время и непременно примет его. Другого начала пребывания в усадьбе Алекс бы и сам не желал, поскольку ему и в самом деле требовалось преодолеть усталость, сопровождавшую его ещё в Неееевском, а на всём пути от него сюда ему даже подремать не привелось.
Спал он крепким сном, перед этим наведавшись в отменно истопленную баньку с парилкой, и уже лишь к вечеру его буквально растормошил слуга, передавший ему приглашение к ужину. В небольшой и уютной гостиничной зале, оформленной непритязательно, хотя и не совсем по-старинному, собрались, кроме самой барыни – Полины Прокофьевны, Ани и её сестры Ксюши, управляющий имением, лекарь, учитель-француз и приказчик. Ждали ещё священника местного прихода и корнета – от занимавшей село группы жандармерии, но те не появились. Общество удостоило Алекса повышенной внимательностью и простым трогательным обхождением, что следовало соотнести как с его известностью и знакомством с ним владетельного семейства зимой в белокаменной, так и с фактом его нахождения в усадьбе в качестве единственного на данный смутный момент гостя и не какого-то, а – представляющего таинственный по периферийным понятиям свет самой столицы. Место Алексу за столом было отведено по соседству с Аней справа и её сестрой слева. Все остальные разместились напротив них. Барыня сидела в центре – прямо перед заезжим поэтом. Она была бледна той нескрываемой бледностью, за которой проступали черты очередной для неё и уже, возможно, заключающей степени быстрого постарения. Было видно, что она подавлена скрытой обеспокоенностью и это же состояние, но только в стыдливой для себя форме замечает в её дочерях. Общение проходило в той распространённой повсюду среди дворян консолидирующей домашней атмосфере, когда допускалось свободное присутствие здесь любого из господских поколений и каждый, кто их представлял, мог дополнить обсуждаемое своим рассказом, спрашивать и надеяться на ответ о спрошенном, однако – лишь в тех жёстких рамках, когда заводить речь о чём-то, касавшемся деловой сферы, хотя и не считалось непозволительным, но именно таким ему позволялось быть. Чувствовалось, что Полина Прокофьевна, обременённая переживаниями, связанными с постигшими имение передрягами, а также обязанностью ещё и хозяйки стола, вынужденной заботиться о соблюдении ритуала приёма блюд, старательно ограничивает разрастание возникшей здесь оживлённой беседы – явно из желания опустить нечто в ней более значительное или – переместить в другое время. Это удавалось ей, конечно, с трудом, поскольку нельзя было совсем приглушить изощрённой любознательности и пылкости прежде всего её дочек, устремляемых на что угодно, где дозволенное легко растворялось или было рядом с противоположным, – хотя оно и умещалось в той же устоявшейся степени общесословной тактичности и здравомыслия. Аня и Ксюша более других имели чем блеснуть перед поэтом, удивляя его отменным познанием содержания и особенностей его поэтического творчества, подкреплявшимся хотя и кратким, но прочно закрепившимся в их памяти непосредственным общением с автором ещё в Москве, чем они, провинциалки, имели право по-особенному гордиться и готовы были без конца делиться с кем угодно. Мать их, казалось, даже поощряла их в таком полезном усердии, и в целом, если даже надо было иметь в виду те самые, навалившиеся на имение печальные обстоятельства, она в этот раз словно бы и сама также проникалась их участливой живостью, и в ней при этом, пожалуй, невозможным было обнаружить ничего из барской заносчивости, а тем более – из барского деспотизма, если бы наверняка знать, что они, такие качества, – мнимо и только вслух и за глаза признававшиеся неподобающими самим дворянством, – были ей присущи. Впрочем, Полина Прокофьевна всё же не снизошла к позволению девушкам рассуждать таким образом, чтобы их мнения касались событий по-особенному неприятных и огорчительных для своего семейства; несколько раз она весьма корректно осаживала их, переходя на галльский говор, что отгораживало суть их поспешных высказываний, по крайней мере, от тех из присутствующих исполнителей воли своих господ, кому знание французского не вменялось в их обязанности. Как бы там ни было, а уже здесь, в этом собрании, Алексу дано было узнать некоторые способные интересовать его сведения. Например, из щебетания двух сестёр и созвучных ему реплик матери выходило, что Ксюшу, годами теперь около семнадцати с половиной, возили на столичные смотрины первый раз, Аню же – вторично и что в обоих заездах участвовали оба их родителя, причём попытки их просватания были многократные, и девушки не были предрасположены давать отказы сами; отказывались искавшие их рук, поскольку этому препятствовали воззрения отца, весьма свободные по существу и в их отвлечённости, но сохранявшие окрас давнего имперского деспотизма, в том числе по отношению к дочерям. Их замужество Лемовский ставил в зависимость от согласия на это его самого, а также – от величины состояния каждого соискателя, причём они могли устроить его, будучи по меньшей мере вдвое превосходящими его собственное, – только таким вздорным соотношением якобы должны были перекрываться красота и прочие достоинства его дочек, настойчиво и тщательно им превозносимые в присутствии немалого числа лиц, заинтересованных процедурою сватовства впрямую или только с пристрастием её наблюдавших. Потому-то поиски женихов на дальних выездах и оказались безрезультатными, а как это могло быть досадно девушкам, а также, естественно, и их матери в условиях, когда женихов долго не находилось и поблизости, прежде всего в своём, хотя и весьма обширном уезде, следовало только догадываться. Ведь местных-то не находилось теперь уже по той далеко немаловажной причине, что устроить свои судьбы девушкам не удавалось не где-то, а – даже в столице… В таком случае здешние претенденты на их сердца имели полные основания для сомнений в их достоинствах да и в возможностях подступиться к ним, а значит можно было ожидать, что новых попыток сватовства на местной территории уже просто не последует или, если они и будут, то – редкими и нерешительными. Тут же, в этом вечернем собрании, незадолго перед тем как разойтись его участникам Алекс узнал, что управляющий имением, звавшийся Федотом Куприяновичем, назавтра ещё на утренней заре должен был уехать из села по неким неотложным надобностям и будет при месте лишь через день. Гостя об этом уведомила Полина Прокофьевна, сказав обоим, что они уже сейчас могут согласовать время их деловой встречи, о предмете которой, как она выразилась, ей доподлинно известно. Согласование состоялось; встретиться предстояло послезавтрашним ранним утром; однако такому обороту поэт не мог радоваться, поскольку затягивалось время на получение ссуды, и надо было позаботиться ещё и о пересылке суммы почтовым отправлением, так как брать деньги с собой в дорогу было бы верхом неосторожности ввиду тех же разбойников, разве лишь их толику – на сопутствующие незначительные расходы. Поделать тут ничего было нельзя, и в соображение такого обстоятельства барыня предложила поэту провести завтрашний день по своему усмотрению, в частности хоть и немного развлечь вот их, – она глазами указала на дочерей, – да пройтись, то есть прогуляться по усадьбе, не пренебрегая, конечно же, и аудиенцией у неё, на которую она его приглашает пораньше с началом дня. Было ли ей по-настоящему ведомо, как дорого ценил он возможность отвести хотя бы часа три на своё творчество, пусть и в такой несообразной для этого, как сейчас, обстановке? Ведь в отличие от владычицы Неееевского барыня даже не заикнулась о такой его потребности, составлявшей уже его привычку – как часть его подвижного, хотя и довольно сумбурного образа жизни. Обходиться без сочинительства никак не входило в его планы; без него и так уже протекали один за другим целые дни, с чем теперь он всё-таки вынужден был примириться, прикинув, что пусть бы только всё как следует решилось со ссудой. И ещё одним штрихом существенной значимости обозначался для него оконченный ужином и столь полезным общением вечер первого дня его пребывания в имении. Повод подавала Аня: на её лице и во всей фигуре он не увидел знаков уныния и подавленности, какие были явственны утром и тяготили её. Она была мила и приятна; нельзя было ею не залюбоваться. Исчезли красноты от слёз; нега таилась в чистых и манящих зрачках её глаз; на щеках укрепился отменный румянец, в котором не прибывало излишества. – Хотите, я с вами увижусь сегодня? – спросила она Алекса, не понижая голоса и этим как бы показывая, что не собирается быть игривою или особо скрытничать, когда они уже расходились и времени для ответа ему оставалось в обрез. – Был бы весьма рад. У меня – или?.. – Ну да, у вас. Ни о чём не беспокойтесь. Я буду к половине одиннадцатого… – Это уже скоро. Идёт!..
Сговариваться о свидании в подобном виде считалось делом обычным, принятым не только в среде, близкой к царскому двору, но уже и на периферии, какой бы дальней в империи она ни была. Тут имелась в виду, собственно, встреча или аудиенция, где кто-либо считался принимающим, другие же, один или несколько, выступали как ему равные или – в роли только покровительствуемых, а то и – обычных просителей. Время приёма выбиралось самое разное на протяжении суток. Не существовало ничего, в чём бы ограничивались предметы, которые могли обсуждаться сторонами. Дворянам такая традиция не могла не импонировать, так как позволяла индивидуально распределять каждому часы дня или ночи как для своих нескончаемых увеселений и праздного безделья, так и для занятий серьёзных, отправляемых не только в присутствиях, как тогда именовались гражданские офисы, или по месту военной службы, но и – на дому, в том числе будучи у кого-то в гостях Столь рациональную, а вместе с тем и достаточно эффективную организацию внутрисословного общения просто невозможно было не совместить также с потребностями жировавшего класса удовлетворяться в неофициальном интиме или адюльтере, каковой, как и в любые времена и буквально всюду, следовало, не оспаривая, рассматривать как данность и в той обширности, а также, разумеется, и в широчайшем негласном его оправдании, в каких он мог проявляться сам по себе – как выходящий из неустранимой особенности каждого человека быть в любовных пристрастиях не зависимым ни от каких установлений и – неподотчётным никому. Он хотя и замыкался в своей таинственности и нуждался в тщательном сокрытии, но даже при той оговорке, что сословную дворянскую консолидацию он, наряду с другими на неё воздействиями, методично подтачивал и обрекал на истощение, её целям он всё-таки и служил достаточно исправно, – хотя это и приводило к умножению разврата. Разумеется, его очевидные «минусы» нисколько и ни с какой стороны не могли пресекаться с достаточной, а тем более надлежащей эффективностью, и, собственно, этим существенным обстоятельством объяснялось то, что отделить интим от деловой сферы и приватной общительности тогдашние господа не считали нужным и даже не пытались этого добиваться. Мода на такое проявление свободы нравов распространялась темпами неслыханными на западе Европы уже более чем за полтора столетия до описываемых здесь событий, а в наибольшем размахе – во Франции, в пору регентства там герцога Орлеанского, когда власть имущие, накопив богатства, показывали их со всею возможной пышностью и великолепием. При этом вызывающие уклонения от устоенных укладов в отношениях между полами соседствовали с полнейшим забвением господами требований гигиены, как личной, так и – своих слуг, не говоря уже о соблюдении хотя бы элементарной санитарии внутри помещений и в людных местах снаружи – в её более позднем понимании, на что в частности указывали всесословные привычки месяцами не мыться и даже не освежать влагою своих тел («заслоняясь» от неприятных запахов обильным употреблением искусственных духов, что опять же становилось модой), а также – мириться с тем, что на усеянных конским помётом и неубираемых улицах сёл и городов, не исключая Парижа, жителям позволялось пасти домашних животных и птиц, разделывать их туши, устраивать массовые гулянья, и тут же бродили своры бездомных, нападавших на людей одичавших и злых собак, сюда выплёскивались и помои – прямо с парадных лестниц и крылец, а нередко и – из окон – как дворцов и домов богатеев, так и – хижин простонародья. Естественно, всё это не могло не оборачиваться вспышками тяжелых и в большинстве ещё не поддававшихся достаточному излечению инфекционных заболеваний, в том числе венерических, по части приобретения которых господскому сословию принадлежало тогда несомненное первенство… Именно в тех землях поползновения устроиться с неофициальным интимом как можно легальнее глубоко пропитывались на все лады возвышаемым кодексом феодальной чести. Его когда-то негласно вводили под знаком неписаного корпоративного права странствовавшие и оседавшие в замках бесшабашные рыцари и землевладельцы, и уже с той поры из него всё в большей степени выглядывал немалый урон. Ущемлёнными до крайности оказывались мужья, жёнам и пассиям которых позволялось перебирать и менять любовников как им могло заблагорассудиться и лелеять в себе ту неудержимую их распущенность, какую всем полагалось принимать снисходительно и всепрощающе. Модель поведения для мужьёв предусматривалась хотя и сильно схожая с этой, но и своеобразная. Обращения к справедливости имобязательно требовалось увязывать со строгой нормой защиты породной чести. А это в высшей степени усложняло сведение счетов с появлявшимися отовсюду любовниками их женщин, а также и с самими неверными женщинами, когда в наказание или в устрашение как тем так и другим годились бы средства вроде суровых назидательных объяснений или даже физических воздействий – пощёчин или серьёзных побоев. Речь могла идти только о картеле – вызове обидчика (и лишь одного – мужского – пола) на поединок или дуэль с соблюдением правил исключительной сословной вежливости и с применением смертельного оружия, рапиры или меча, а – на это решались очень и очень редко. Предпочитали молча сносить позор от изменниц и от вероломства их сторонних обожателей, а заодно и – соответствующие светские сплетни, как бы не замечая очевидного, и в результате большинство мужей, а в немалых случаях – уже и женихов или наречённых обрекалось на восполнение презренного племени рогоносцев…
Будучи поставлен в условия, когда выбирать ему не приходилось, Алекс, готовясь к предстоящему ночному визиту к нему Ани, был тем не менее не склонен принимать их, досконально в них не разобравшись. Что значит ни о чём не беспокоиться? Даже о том, что могло быть связано с присутствием слуги? Проговорившись, тот мог представить его встречу с девушкой перед жильцами дома и даже дворней в каких угодно вольных интерпретациях и намёках. По своему статусу тот, конечно, обязан держать язык за зубами, но ведь гарантии этому нет никакой. Сплетни могли дойти до столичного света, а мало ли их там разносилось о нём по любому, даже мелочному поводу, неизменно доставляя ему досаду и раздражение? Нет, оставлять слугу не годится. Отсылая его отдыхать вплоть до завтрака и сказав ему, что во всём управится сам, Алекс, однако, чувствовал неловкость от ущемления той его свободы, какою должны были быть обоснованы другие его действия и намерения. Ладно, не всё шло как бы он хотел со ссудой и с сочинением стихов. Но не мог же он забыть о вещах не менее серьёзных и едва ли не главных на данный момент, поскольку они впрямую касались его порядочности и достоинства – как дворянина. Да, именно о них следовало теперь помнить постоянно. В частности, никак невозможным было устраниться от мыслей об израненном и совершенно беспомощном Акиме, страдания которого ещё предыдущей ночью воспринимались как невыносимые. Или – об Андрее, с его обречённостью из-за тяжёлой простуды и уже почти до конца выношенном решении покинуть лесное сообщество и скрыться. Что принуждены будут делать люди, оставаясь без пропитания, без лекарской помощи, без вожака? Пусть они и разбойники, но он поручился честью, пообещав посодействовать им. Не будет такого содействия, они наверняка предпочтут поступать не иначе как только по-разбойничьи, зло и жестоко, уже в отношении каждого, кто встретится им на их пути, в том числе, разумеется, и в отношении таких личностей, как он, известный поэт. В том правота – за ними, а вина – его, пусть даже и – не во всём. Уже теперь ему становилось чуть ли не ясным, что дело с оказанием содействия, за которое он взялся, может быть ему неподъёмным. За столом во время ужина у него была хорошая возможность определить, насколько вероятна его удача в предстоящем. Почему Андрей предложил ему обратиться лишь к управляющему? Тот нисколько не показался ему достойным доверия. Знает всё, что происходит в имении, о тратах и всякого рода обращениях, связанных с ними, вынужден докладывать своим господам. Как он воспримет переданную через него просьбу? Только как просьбу? Или, может быть, как требование, намёк на жестокую расправу в случае отказа? Значит, этот человек заведомо должен быть поставлен в губительные для него обстоятельства… Подступаться к другим лицам, которых поэт узнал во время недавнего ужина, также было рискованно или даже нелепо. Если кто-либо из них и мог сочувствовать беглым, то с изрядной оглядкой – как бы не быть в этом замеченным его властителями. Уставившись на единственную горевшую свечу, уже основательно осевшую ко дну посеребренного шандала старой работы, рядовой носитель сословной чести, уйдя в себя, снова и снова пробовал укрепиться в тех соображениях, какие позволяли бы ему преодолеть возраставшую неопределённость почти как неизбежных предстоящих событий и – так не свойственное для него убывание в нём решимости перебороть свои сомнения. Аня застала его в таком отстранённом состоянии, но каким образом и с какой стороны она впорхнула в его обиталище, он даже не заметил. Она, оказывается, несколько опаздывала. Почувствовав её рядом и придвинув ей стул вблизи напротив себя, он усилием воли заставил себя встряхнуться, и когда она наконец уселась и откинулась на спинку, стараясь не показывать своей смущённости и озорно улыбаясь, выбрав позу, при которой свет от свечи падал бы также и на неё, он принялся внимательно рассматривать её. Теперь в его взгляде легко угадывались та повышенная, глубокая внимательность и тёплое искреннее любопытство, приправленные лукавинкой и иронией, которые всегда украшали его, когда отвлечённые мысли постоянно были готовы взаимодействовать с его чувствами, затрагивавшими в нём что-либо близкое поэзии. В обстановке уединения в довольно просторной комнате хотя и с ограниченным освещением Аня и в самом деле не могла не заметить этого возвышения в нём как бы искрившейся его чувственности, а соответственно этому ей очень легко было сразу обратить внимание и на себя, на свою красоту и развившуюся пышную её женственность, скрыть которые было бы вообще никак невозможно, тем более сейчас, в условиях некой кружившей девичье воображение неизвестности, почти таинственности, так что уверенность её в себе тут же падала на благодатную почву, подстёгивая воодушевление визави. – Что же мы молчим? – тихо произнесла она и слегка притронулась пальцами своей руки к одной из его пястей, не прикрытой манжетой рубашки. – Как вы хороши; я любуюсь, – проговорил он, уставившись взглядом прямо в её глаза и сознавая, что на этом нить его мыслей обрывалась и возвратиться к ним он не сможет. – Я польщена и – очень рада. Благодарю. Я ждала… Однако позвольте вам напомнить?.. – Что?.. Вместо ответа она принялась декламировать стих. Это была часть того довольно объёмистого текста, начало которого он услышал от Андрея, когда с ним они только сошлись у кареты, куда Алекс возвратился, не убив себя в ночном поле. Аня им не ограничилась и разверстала фрагмент до его конца; казалось, она готова была читать ещё дальше, всё произведение. Голос её был ровным и чеканно-спокойным. Она как будто не собиралась раскрывать читаемое в приподнятой игровой торжественности, какой можно было ожидать. И всё же затраченные усилия выдавали себя: её дыхание участилось, а вместе с этим чаще поднимались и резче опускались выпуклости её грудей, волнуемые тайно хранимой, но сдерживаемой страстью. – Весьма польщён. Весьма… – Он не переставал смотреть на неё, как бы предлагая ей самой ответить на вопрос, который мог быть важным как для неё, так и для него, и вожделение, вызываемое притягательностью её манящего облика, уже томило его, становясь назойливым и жгучим. Как бы желая отвлечь его от этой нелегко скрываемой им чувственной неудержимости, Аня принялась декламировать его короткие, наиболее содержательные лирические стихотворения, удостоенные самой широкой популярности и признания. Автор не перебивал. Он уже хорошо отличал старание чтицы: ни в малой части оно не выдавало обывательского трафарета. Это было то понимание сути его творчества, какое поэт находил едва ли не в полной мере схожим со своим собственным, и оно нисколько не входило также в противоречие с теми искренними рассуждениями обеих сестёр во время недавнего ужина, указывавшими на уже обоснованную и устоявшуюся в имении постижимость его лучших произведений в результате непосредственного углублённого и вдумчивого их прочтения, а не с оглядкой на чужие мнения – случайные, занесённые со стороны общие отзывы о них, кругами ходившие по провинциальным пространствам. – А теперь очередь за вами! Пожалуйста! Не отказывайтесь! – Девушка будто вздёрнула своё предыдущее озорство; она светилась удовлетворённостью и осознаваемою силой неотразимости своей неги. Отказать Алекс не мог и не хотел. Он выбрал тройку стихов, сочинённых им недавно, причём одно из них вышло у него экспромтом, а два – из тех, которые он читал… Мэрту. Вовсе некстати было вспоминать об этом отщепенце, так что за лучшее он посчитал остановиться, не бередить себя раздражением. Хотя и с усилием смягчив интонирование при окончании декламации, он, по примеру Ани, притронулся к её руке, но уже – к запястью, у самого её плеча, неплотно сжав это место и с полминуты задерживаясь на нём. Аня вспыхнула, и он ощутил, как из-под её ровной и мягкой кожи его руке передаётся участившееся биение мышечной крови. Ему показалось, что он не только чувствует, но и слышит, как стучит её возбуждённое сердце; своё же трепетало и билось в нём уже каким-то гулким стуком, будто спеша покинуть занимаемое в груди место и выпрыгнуть… Уже не укрощая пьянящего наваждения, он провёл пальцами вниз по её руке, робко гладя её, и когда они коснулись её кисти, поднял её к своему лицу, покрыв поцелуями и не переставая смотреть в её зрачки. Заметить в этот момент нечто вроде растерянности на её лице было нельзя. Девушка вполне совладала с собой, показывая образцовую интимную сдержанность, принятую в дворянском сословии как часть обязательной ритуальности поведения. – Здесь у нас настоящий ваш культ, – подвела она итог неожиданному и такому сближающему обоих представлению, вполне удовлетворившему Алекса: в отношении своей поэзии он не терпел ни эпатажного суесловия, ни слащавости. – Восхищаемся каждой вашей строкой. Ксюша даже даёт мне фору; то же и Андрей: он просто бредил вами… – Это ваш брат? Почему вы говорите о нём в прошедшем времени? – Вы его знаете? Своим вопросом она как бы озадачивала его, о том не подозревая; однако он не намерен был открываться в завезённой им сюда тайне. – Как вам сказать. Мне ваш батюшка… – А-а, понимаю. Это наша боль, извините… – На глазах у неё показались слёзы. – Ах, господи! Только представьте, они с папенькой много и дружно спорили о французских событиях до и после Бастилии. Андрюша к этой теме имел особенное влечение ещё с детства; в университете и после на военной службе, которую он оставил, его убеждения укрепились, и они были уже во многом схожи с отцовыми; однако время показало, что папеньке это служило только забавою. Порка холопов за провинности у нас поручается прислуге в лице мужских персон; часть их вы сегодня видели… Но – и на этом остановки не делается. Андрей как-то проиграл в карты большую сумму и просил выдать её в возмещение долга. Папенька устроили торг на свой лад. Сын должен был взяться за плеть – так звучало выставленное ими условие. Непослушание решило всё. Покидая усадьбу, Андрей написал объяснение, и в нём отказывался от звания дворянина. Для папеньки это стало ударом. Они готовы были простить сыну его горячность, бумагу изорвали и выбросили. Но тот на примирение не пошёл. И родителям, и нам с сестрой так до сих пор и неведомо, знает ли он о возможности уладить конфликт. А минули уже месяцы. К нам доходят слухи, один тревожнее другого… Слёзы, катившиеся по щекам, мешали ей; Аня их старательно вытирала, и было видно – стыдилась их. Несколько крупных слезинок упали на её прелестный подбородок и устремились дальше, к открытому вырезу под ним. Девушка судорожно потянулась туда рукой и, уберегая груди от сырости, касалась их платочком, слегка приподнимая над ними краешек лёгкого вечернего одеяния. – Право, я не должна была этого рассказывать… Я не позволяла себе такого ни перед кем… Но, пожалуйста, поймите – это для нас так ужасно, так невыносимо… Смелею лишь перед вами… От чистого сердца… Хочу быть искренней, как тогда… тогда… Вы помните? – И она уже плакала, звучно и скомканно всхлипывая и с трудом преодолевая накатившую на неё разлаженность. Алекса нисколько не выбивал из колеи резкий переход от возвышенной декламации его стихов и соответствующего возвышения его неотделимой от поэзии чувственности к парадоксам оборотной стороны жизни в помещичьем имении, где, как он давно знал по опыту своих странствований, могли вызревать и проявляться ещё и не такие события и происшествия. Взяв Аню за обе руки и подвинувшись на стуле, чтобы сесть к ней ближе, он тихо уговаривал её успокоиться и уже как бы ждал, что девушка обратится и к иному разделу тревоживших её, как, несомненно, и всех в имении, и тщательно ими укрываемых подробностей местного безалаберного крепостнического существования. И в самом деле – она пошла дальше, как могло казаться – опять чуть ли не из озорства, при котором смелость, с какою она вовлекла его в декламирование его стихов и предельно откровенно изложила передрягу с Андреем, давала ей возможность или даже право быть такою же смелою в вещах хотя и иных, но – того же, притаённого, скандального дворового ряда. Подбадривая её своею нерушимой внимательностью, поэт видел, что она и не хотела бы сдерживаться, хотя к тому уже появлялась немаловажная причина: догорала единственная свеча в шандале, и в комнате, как и за окном, где ещё было далеко до восхода луны, очень скоро должно быть совсем темно… Впрочем, это обстоятельство не заботило уже и его самого – как слушателя, предвкушавшего, что, возможно, вот сейчас приоткроется для него нечто более занимательное предыдущего слёзного рассказа. – Папенька подобным же образом намеревались подмять под себя Фила. Но успеха и с ним не имели. Замашка и тогда закончилась драмой и их же позором. Но – они таковы; им всё нипочём… – Фил – это кто? – Наш сводный брат. И его уже давно нет в живых. Он утонул в пруду, как считали, – по собственной расположенности… Старше Андрея на шесть лет. То есть сейчас ему было бы тридцать четыре. Судьба его трудна. Мать у него – крепостная, служила кухаркой. Папенька водили с нею амуры, будучи только-только женаты. Когда это стало известно маменьке, пришлось её удалить. Её продали в чужое имение. Там Фил и появился на свет. Позже, когда он подрос, папенька привезли его сюда. Ему дали обучение. Папенька всегда были странными в их пониманиях свободы и справедливости, но многие полагали, что в случае с усыновлением незаконного дитяти в них попросту возобладало отцовское чувство. С Ксюшей мы знали Фила уже молодым человеком, будучи сами ещё детьми. Сводный братец был до крайности строптив, неуживчив, не хотел верить документу о его новой переписи, не радовался этому. И то, с чем ему приходилось жить, отражалось в нём крайне болезненно… Всегда его терзали стрессы, какие-то угрызения, чьи-то помехи… Мне, впрочем, кажется, что теперь и я и Ксюша могли бы понять его значительно лучше… – Почему вы посчитали нужным рассказать о нём? – Он успел написать небольшую книжицу, где осветил свою бедственность и горечь от разочарований… Как сочинителю, вам это, может быть, нужно. – Невероятно! В вашем дворянском гнезде! Книжицу? Вам довелось прочесть её? – Да, и не один раз. Изложение очень волновало меня. – Из-за чего? – Он тяготился данными ему правами, при которых мог рассчитывать на получение части наследства. Тяготился и нами, его сёстрами. С одним Андреем отношения у него были ровные и искренние. Тот наставлял его в подправках текста книги, брал на себя хлопоты по её скорейшему изданию… Алекс напряжённо вслушивался, стараясь не упустить ни одной мелочи. Он уже не мог отделаться от ощущения, что в Анином рассказе ему приоткрывается тайна, связанная не только с содержанием повести, но и с её автором… – Что же – с изданием? – Андрей пользовался связями со студенчества и с воинской службы… Нашёлся человек, имевший типографию… Где, в каком месте, брат не говорил никому, даже папеньке… – И тот… Как он это воспринимал? – На деньги не поскупились. Книжек было отпечатано немного. Папенька их сами развозили и оставляли на постоялых дворах и почтовых станциях, где им приходилось бывать. Чтобы, как они утверждали, усвоение прочитанного не зависело ни от каких пристрастий и было свободным, людьми, пусть и совершенно незнакомыми, даже малограмотными. Говаривали, что это лучше, чем подсовывать образцы бесчестным и бестолковым столичным критикам. От такого писательства те, мол, носы воротят, им подавай что-нибудь непременно об адюльтере, вихревом и сентиментальном, на манер модного заграничного. Часть раздаривали по имениям, хозяевам – своим приятелям. С тех пор книгу находили даже в кабриолетах. О ней узнали, кажется, и в других странах… – Фила это устраивало? – Очень. Мы все заметили его потепление к папеньке. Только скоро это оборвалось… Было решено его женить; невесту подыскали хотя и не в своём уезде, вдалеке, но – из зажиточного дворянского рода, с хорошим приданым… Фил воспротивился. Оказалось, у него была любезная здесь. И – кто же? Вы бы знали! Кухарка! Словно бы в насмешку над папенькой… Обвенчаться с нею был согласен, но – того уже не последовало. Папенька его невзлюбили… – Он был вашей фамилии? – Нет. По его матери: Антонов. Теофил Антонов. – Книгу можно видеть? – Я сейчас… В папенькиной библиотеке… – Аня порывисто встала и чуть ли не бегом устремилась из комнаты, тихо ступая по полу. Совсем скоро она возвратилась, вручая ему уже знакомый ему простенький невзрачный переплёт. Свеча в шандале потухала. Поэт воспользовался почти что последним её светом – успел заглянуть под обложку. Это было то же издание, какое он прочитал и над которым, растрогавшись, плакал в дороге, но, впрочем, не столь зачитанное и не затёртое. – Я теперь достойна вашей похвалы, не так ли? – Аня прижалась к нему, вздрагивая и теребя ему плечо. Темнота уже скрыла её черты. Алекс, изумлённый услышанным, касавшимся необычного издания и его автора, радуясь этому, обнял её, покрывая частыми поцелуями разгорячённые щёки, плечи, быстро терявшие стыд влажные губы… – Ещё, ещё, – шептала она, подчиняясь восторженной неистовости и поддаваясь изнеможению… Уста их слились, и так они стояли с минуту, пока она, чуть-чуть отстранившись, не сдвинулась с места и не взялась торопливо расстёгивать свои пуговки… Алекса обдало наготою завораживающего атласа её грудей с упругой колючестью шершавых пупырышек сосков, и при этом он мог быть уверен, что уже плохо владел собою. – Я берегла себя для вас… Я вас люблю… С тех самых дней… С первой встречи… Люблю!.. – шептала она. – Возьмите меня!.. – И она уже тянула его за руку, направляясь к невидимому пологу. Туда было каких-то два шага. Он поднял её, понёс на руках, и они уже вместе очутились в охватившем их состоянии мощной, почти как болезненной судорожности, обжигающей и неотвратимой…
Когда с её девственностью было покончено и последовали новые приступы обоюдного страстного, безудержного упоения ласками, они в паузах между ними тихо переговаривались, используя уже выстроенный ими ряд исповедальности и реплик. Первенство здесь принадлежало, конечно, Ане, и Алекс не спешил воспринимать её как болтушку по рождению. Что-либо говорить ему о себе пространно значило опустить то, что предлагалось ею, а как раз этого он не хотел. Над ним, как он должен был понимать, довлело то необъятное писательское любопытство, которое возбуждалось в нём нередко даже по какому-нибудь простому случаю, а от чтения дорогою книги будто нечаянно вспрыгнуло в нём каким-то уже почти что роковым движением в лесной глуши, когда захваченный разбойниками, он испытал сильнейшую огорчённость от поведения их вожака, хотя и обронившего об Антонове несколько отчётливых, как бы наводящих на что-то фраз, но – остававшегося замкнутым и отстранённым вплоть до скорого расставания с ним. Вспоминая поездку в фуре, он холодел от возникшей тогда шальной мысли определиться с поступком по защите своей дворянской чести посредством вызова предводителя разбойников на смертельный поединок, осуществить который не было никакой возможности. Она, эта мысль, хотя уже и была интерпретирована, поскольку оказывалась не связанной больше с живым присутствием вожака, но – как вызывавшаяся жаждой необходимого очищающего поступка, так пока и не совершённого, она продолжала держаться в нём, то и дело отдаваясь в его душе неотчётливой обеспокоенностью и шевеля в нём чувство вины, взять которую на себя он как бы обязывался, но ещё сомневался, по своему ли почину или ввиду чьей-то, сторонней воли следовало это сделать… Чтобы всё же не застревать в том уже неустранимом из его памяти эпизоде и не обидеть хотя бы и коротким отчуждением возлегавшую с ним на ложе пылкую обожательницу его таланта, он поощрял её всё тою же нерушимою своей внимательностью, направляя в ней охоту к изложению её собственных незатейливых, но вполне здравых мыслей и местами лишь короткими вопросами или словами участливого одобрения побуждая её исповедоваться в избранном ею тоне и в подробностях – дальше, к тому, что он непременно хотел слышать и знать. – О чём же ты плачешь? – спрашивал он её, когда при её новых упоминаниях о Теофиле и об Андрее она вздрагивала и торопливые слёзы влажнили ей щёки. – Я… боюсь, – говорила она, прижимаясь к нему. – Чего? Скажи. – Фил в его дерзостях успел испортить мнение о себе до крайности. Он доходил до того, что напускал порочное на всех нас… – Если тебе это в тягость… – Нет, я должна тебе рассказать… Совесть меня задушит, если не выговорюсь… Тебе ведь уже и так многое известно… Ну, вот представь: он вслух и прилюдно распространялся о том, что, якобы, наши маменька – блудящие. Они и правда, узнав об измене им, а затем и о рождении на стороне мальчика, часто позволяли себе выпивать наедине водки. Со временем это перешло в распития затяжные и с прислугою, причём не только здесь, в доме, а где-нибудь во флигеле, в саду, в риге… Фил божился, что не раз видел её в бесстыдных сношениях прямо на ковре или на соломе с красавцем истопником. Папенька вознегодовали. Фила они сами высекли и долго держали взаперти. Взялись и за соблазнителя. Тот несколько раньше был ими отпущен на волю – у нас таким образом поощряется особая старательность в хозяйствовании; но, как ещё совсем молодой, неженатый и не имея средств завести своё дело, он продолжал служить в усадьбе. Боялся потерять привилегии. И с выдачей любовницы упрямился. Жестокие избиения были безрезультатны, и его отправили в солдаты. Само собой, не обошлось без шумных нападок на маменьку. Те в свою очередь укоряли в неверности супруга. Масла в огонь подлил Андрей. Когда покидал усадьбу, сказал в присутствии родителей, меня с сестрою и слуг, что мы с нею рождены не от папеньки, а от того самого истопника и от кого-то ещё. Будто бы Фил знал об этом и делился с ним… Взялись было разыскивать незадачливого служивого, чтобы от него добиться-таки истины, однако тот, оказалось, подался в бега… Да и что можно теперь уже сделать?.. Мы с Ксюшею так несчастны… Для нас жизнь закрылась наглухо… Мы никому не нужны!.. Что с того, что нас возили… и мы выглядим беззаботными или даже весёлыми?.. В замужестве нам не бывать! – Аня рыдала трогательно и безутешно, изрядно смущая Алекса. Его уже коробило её присутствие и столь гнетущая безудержная откровенность. «Отечественный адюльтер, – хотелось говорить ему вслух, – обрисован теми же красками, что и французский, эффектно расписанный перед нами в наше развлечение и как будто в поучение. Но ведь он – предмет нашей природы. Ему покорны и чернь, и такие сословия как моё. Чего могут стоить сочинённые мною интимные вирши, где я отодвигаю в сторону действительное и силюсь выделить из него нечто возвышенное и будто бы облагораживающее? Знаю, что, как и другие, подвержен пороку и что о нём, сидящем во мне, известно не мне одному, но – не отказываюсь потчевать общество слащавыми натяжками, по существу же – враньём. Стихи о любви ведут к сопереживаниям, взъерошивают эмоции, это – так. Но с моей стороны это – медвежья услуга. Приобщённые к поэзии отнюдь не склонны удерживать в себе позывы к наслаждениям плоти. Поэзией они подталкиваются. А одновременно сплошь и рядом легко перечёркиваются мнимые запрещения, исходящие от молвы. Сколько во всём этом глупостей! Люди прячут сокровенное в себе и напропалую прелюбодействуют, тут же сообща и не иначе как с плёткой устремляясь в защиту будто бы желательной непорочности. Чьей? Тех, кто ханжеством хотя и прикрыт, но не в силах воспротивиться необоримому, естественному… То есть – их же самих! Чёрт бы побрал такой порядок!..»
Давно уже светила луна, и темнота внутри, накрывавшая их и удерживаемая лишь неплотным и не до конца задвинутым пологом, стала разреженной и даже позволяла отличать им их очертания. Утомлённые, они тяготились затянувшимся возлежанием, и это заставляло их употребить позу сидя поперёк довольно просторного ложа, спинами прислоняясь к стене, или же – повдоль его, в обоих случаях – поджав ноги. Говорить было удобнее. За окном уже слышались отдалённые петушиные выпевки; по числу стуков сторожевой колотушкой выходило, что часа через полтора в церкви должны были прозвонить колокола – с возвещением к заутрени. Ощущая теплоту и ласковость Аниного тела, жаждание ею настойчивых прикосновений с его стороны, Алекс чувствовал, что несмотря на всю её открытость в исповедании, бывшей поначалу похожею на озорство, она сильно подавлена – и тем, о чём осмеливалась рассказывать ему чуть ли не в срамных оттенках, и своим состоянием крепнущей привязанности к нему, которой она должна бы стыдиться – как сама, по своей инициативе употребившая для их сближения всё, что только смогла, ещё с самого зарождения в ней страсти, с момента, как она сообщала, той их первой встречи, в искренности чего он теперь не мог бы сомневаться. «Аня – светлое, доброе и доверчивое дитя, – размышлял он, продолжая внимательно вслушиваться в её слова и фразы. – Но её судьба в самом деле ужасно исковеркана и притом – ещё с пелёнок. В большей части – тою губительною силой, какую имеют молва и обычай следовать, подчиняться ей. Конечно, Фил и Андрей поступили дурно, приоткрывая интимные фамильные закулисья. Дурно из-за того, что разоблачающие сведения они выдавали, будучи в недовольстве и в крайнем раздражении, к тому же такие сведения были, как можно их понимать, не вполне достоверными, а имели они место или попросту выдуманы, – кроме как растревоженного семейства, никого нисколько не должно бы это интересовать и касаться. Нет же – расчёт делался именно на огласку, на укорение в пороках перед лицом неких непристрастных и вроде как весьма многочисленных судей. Будто бы только и ждущих, как бы посмаковать разглашённое и принять беспрекословный гневный и осуждающий вердикт. Девушке не справиться с такой лавиною. Свободой, которою она пропиталась в извращённой усадебной обстановке, она теперь может распорядиться лишь в соответствии с возникшими перед ней угрозами и со своей оскорблённой невиновностью, то есть уже – неким непредсказуемым протестным образом. В моих объятиях она оказалась именно ввиду такой вот причины, из отчаяния, не видя выхода, в пику попиранию её прав и по велению её чистого сердца, принеся себя в жертву… И – могу ли осуждать её?..» Как бы в унисон этому вопросу, содержавшему категорическое отрицание, он слышал от неё: – Ты меня, верно, бранишь?.. – За что же? – Ну вот за это… что мы с тобой… Она плотнее прижималась к его боку, вдавливаясь в это место и возбуждая в поэте блаженство прикосновением всею массою повёрнутой к нему упругой, взбухшей от избытка взволнованности груди; – там билось и трепетало ненасыщаемое желание зрелой и ещё не растраченной женской молодости. – Разве это повод к неприязни! Я, как и ты, желал этого, и ещё с того же дня… Ну, как будто искра прошла сквозь нас, а сейчас – от неё зажглось… Понимаешь? – Ты умеешь так просто объяснить. Я и сама что-то в себе такое находила, но объяснить бы затруднилась. Как мне приятно с тобой… А скажи, ты – женат? – Не смею обманывать. Да, моя Аннушка, женат. Имею уже и сына с дочерью. – Но, наверное, ты столь же искренен и с другими женщинами, ну – кроме жены?.. – Если бы тебе хотелось, чтобы я сказал, что с ними – неискренен, то – изволь. Однако – можешь ли ты верить такому сама? – Стало быть, изменяешь часто? Ведь ты по возрасту мне уже чуть ли не в отцы годишься… – Да. И начиналось это уже давно. Ещё раньше твоих теперешних лет. Кстати, ты ведь тоже готова была любить – ещё, наверное, подростком? Сознайся! Хотя бы в мечтах. А вскоре и – в ожиданиях, телесно, как говорят в таких случаях… Позволь извиниться: из-за чего устраивались твои смотрины? Не просто же во чью-то блажь?.. – И что всё такое должно означать? – Да только то, что мы часто не вольны в своей чувственности. Даже больше – не вольны всегда. Природа требует своего… А – сколько соблазнов! Спрошу тебя: могла бы ты простить своих батюшку с матушкой, посочувствовать им? – Пожалуй, теперь могла бы… Однако же мы все скованы нравственностью, да и не ею одной… Прощая и выражая сочувствие родным, я должна бы признать, что наговоры, коснувшиеся меня, обоснованны, и я в самом деле могла быть рождена от связи, оставшейся невыявленной… И в таком же положении могут находиться другие, очень многие… В чём истина? – Люди если и постигли бы её, то всё равно её бы не придерживались. Может быть, и не все, но – большая их часть. Запрещения естественного – противоестественны… Я понятно выражаюсь? – Ничего не могла бы оспорить. Ах ты, мой сладкий наставник! Я бы тебя любила всегда. Теперь говори: ты бы женился на мне? Нет, не сейчас, это никак невозможно, а – прежде – когда ещё не был женат? – С большою охотою и с удовольствием! – Он стиснул её в объятиях, осыпая поцелуями. – Но сразу скажу… Не обидишься? – Нет, милый… – Поклянись! – Клянусь всем святым на свете!!! Гореть мне в огне, если откажусь от клятвы, какую даю сейчас! – Верным тебе я бы смог быть совсем недолго… Я не в меру влюбчив… – Изменял бы? – Понимай, как хочешь… – Бр-р-р!.. Впрочем, осуждать тебя я не имею права. Ты ведь мужчина… – А ты как юная женщина просто ещё не знаешь себя!.. – Как раз этого я бы и не сказала! Знаю! – Что же? – Это – тайна… – Только твоя или и вашего семейства тоже? – И то и другое; не могу предположить, что тебе захочется узнать её не от меня. Клянись: не захочется! – Клянусь! И – сгореть мне от молнии и стыда! – Он улыбался, радуясь, что возникшая словесная перепалка перетекала в нечто шутливое и забавлявшее уже обоих. – Однако, полагаю, мне всё же будет дано узнать её? – Узнаешь. – Когда? Мне уезжать… послезавтра… – Собирайся и поезжай, когда захочешь и когда надо. – А – как же с тайной? – Она во мне, и, кажется, я сумею сохранить её. – Долго? – Узнаешь. – Но… – Когда придёт время! – Она уже смеялась и, похоже, ей было в удовольствие похваляться перед ним такою своей загадочностью, указав на неё столь неожиданно и чувствуя, как он непритворно заинтересован или даже заворожён ею. – Я преклоняюсь перед тобою… Я покорён… Тебя нельзя не любить… – шептал он ей на ушко, испытывая прибывание в нём очередного приступа вожделения. – Только всё же не забудь о тайне. Поделишься?.. – Могу и забыть. Я ведь теперь уже совсем женщина… – А я то вроде как забыл… – Приди же ко мне! Вот она я… – и они смеялись и радовались оба, перемежая смех ласками и забытьём огневой страсти, охваченные счастьем от постижения родственности их душ и не обращая внимания на то, что от ночи, щедро одарившей их божественными наслаждениями, уже оставались буквально крохи…
Приглашённый Филимоном к завтраку, он спросил у того, знает ли он, по какому случаю в поместье пребывают жандармы. Раз уж встреча с управляющим откладывалась, он собирался провести наступивший новый день с возможно большею пользой. Это, как он считал, позволило бы ему быть в лучшей готовности – и к процедуре оформления займа, и к не оставлявшему его намерению выполнить принятое от Андрея важное наставление, да и его писательству могло стать нелишним подспорьем. – Как не знать, ваше превосходительство. – Было видно: холоп охочь до разговоров. – Наши, – он оглянулся, не стоял ли кто поблизости за спиной, – того… забунтовались… Недоимка выросла… из-за беглых… Подушные за них переложены на обчество. И вольным не сладко. Уходить из имения им не с руки, не с чем, капиталов-то не имеют, вот и служат, как прежде. Воля им хуже неволи. А ещё с баричем, их сынком, Андреем Ильичём… Пошли разговоры, что он попал к разбойникам, а те, мол, требуют, за него выкупные и – не мелочью… Опять же собирать с обчества… Правда ли с выкупными или только чтоб заполучить ещё один вершок, неизвестно… Барин тут полагаются на старание управляющего… Ну и – застроптивились… Прочих имений у семейства Лемовских, кроме энтого, шесть, и они уже все на ладан дышат. Тяжело и тем, кто отпущен и завёл своё дело – на пристани, мельнице, рубке леса, конезаводчик… Земля-то по-прежнему у господ, сдаётся в аренду, ставки и по ней повышены… Участились убеги… – Стало быть, недовольство… И что же – принимались меры? Что происходило, коль понадобились жандармы? – Собирали сход. Поспоримши, дрались. Подступались к барину, да вольные не позволяли… Кто больше шумел, тех служивые пробовали хватать, но толку не вышло. Разбрелись и вернулись уже с ружьями, ножами, косами… По ним прибывшие дали залпом. Барин их отговаривали; его не послушали… Опять прицельно… Наших поранило… Тут сбежались бабы, детвора, старичьё… Кто-то из ружья в самого ближнего, что стоял рядом с Ильёй Кондратьичем и кричал команды. И сразу в покойники… Ну и – в отомщение… Троих пораненных били нещадно и закололи, почитай прилюдно… штыками-с…Ещё пятерых держат в колодках на псарне, измываются… А барина заарестовали и повезли с собой… – Того, что командовал, тут знали? – Сказывают, из дальнего уезда, помещицы-вдовы сынок. С Ильёй Кондратьичем водили дружбу, хотя и редко, бывали тут на охоте, вроде как в зятья собирались… – Панихида не сегодня ли? – Если по-православному, то ноне… Только пройдёт не здесь. Убитых забрали родственники… Из разных имений: двоих в одном, третьего – в другом, – в соседних уездах. Там они были куплены. Наш управляющий оттедова; его к ним отрядили – для присутствия…
Полина Прокофьевна принимала его почти что радушно, встав с кресла, в котором сидела, и выйдя навстречу, чтобы подать руку для пожатия и поцелуя. – Уж не обессудьте, – говорила она при этом. – У нас вот много всяких дел. – Она указала взглядом на сидевших по сторонам от неё. – Что ни день, то их всё больше… Последовало его представление и знакомство с ними, когда она держалась важно и чопорно, негромко называя присутствовавших по должностям и именам и добавляя к этому краткие характеризующие каждого замечания. Тут были игуменья ближайшего женского монастыря, размещавшегося где-то в здешней волости, центром которой были Лепки, волостной старшина, местный сельский староста, ещё один староста из другого имения Лемовских, писарь при управляющем и местный священник. Шёл ли разговор между ними до его появления здесь о чём-то общем для всех или собравшиеся пришли сюда только со своими нуждами, Алекс определить бы не мог, поскольку с барыней каждый по её знаку заговаривал теперь как бы обосабливаясь и добиваясь её внимания только к тому, с чем ему понадобилось прибыть сюда. Содержание обсуждавшихся дел и обстоятельств постоянно запутывалось как невнятным и сбивчивым его изложением присутствующими, так и обескураживавшими и раздражёнными требованиями помещицы к ним выражаться яснее и правдивее, так что собрание затягивалось несоразмерно той результативности, с которою оно должно бы подходить к концу, но к нему никак не подходило, и поэт уже начинал изрядно тяготиться всем этим. На приём он не особо спешил да, собственно, и не знал, что ему тут нужно, кроме разве обычного засвидетельствования, полагавшегося в виде знака почтительности и вежливости при нахождении в чужом господском доме. Он теребил отворот своего сюртука, уже не только тяготясь, но и скучая, однако находившимся тут было, как он мог понимать, вовсе не до него, и толчение в ступе не интересного для него всё продолжалось. Лёгкими покашливаниями Алекс пробовал напомнить о себе, но, кажется, и сама барыня, будто бы и не склонная пренебречь вниманием к нему, как гостю, была уже не в состоянии прервать такое затянувшееся её общение в образовавшемся круге. Обстановку изменил приход некоего человека, крепостного. Не испросив позволения войти и не извинившись, он бухнулся в ноги Полине Прокофьевне и разразился неостановимою тирадою отчаянного пьяного покаяния. Как следовало из его слов, потрава только взошедшей озими двумя коровами и козой произошла по недосмотру его беременной жены, уже предроженицы, а он, будучи вызван сюда к самому утру, был неможный от простудливости и вот – опоздамши… – Хам! Да как ты смеешь, негодник! Прочь с моих глаз! Отродье! Скоты! Варвары! Бусурмане! Собаки! – не прерываясь кричала ему барыня, в то время как тот, тяжело поднимаясь, шатаясь и бормоча какую-то несуразицу, бессильно отходил к двери и, повернувшись и толкнув её, буквально вывалился из помещения, где за него, как было слышно, тут же взялись и волоком, шумя, потащили дальше ретивые слуги. – Анисим! – возбуждённая гневом и раскрасневшаяся барыня обращалась уже к местному старосте, – я тебе прежде приказывала всыпать ему, то бишь… – Двадцать пять розог, барыня… горячих… – поспешно отвечал общинный надзиратель. – Тридцать, и не розгами, а – плетью! Сейчас же, чтобы живее трезвел! Ступай! – А ты, Корней, пометь там… Вычесть у бусурмана… Справишься у Федота Куприяновича. Да ещё скажи ему: потраву-то усмотрели на его новой делянке; пусть и он ему всыплет, сколько найдёт нужным, да плетью, непременно плетью! Пусть потом отчитается… Гляди же, не забудь передать… Спрошу и с тебя! Уйди, уйди, дармоед, что стал истуканом-то!.. – Я, барыня, того… энтого… – замявшись и не сдвигаясь, виновато пролепетал писарь. – Энтого, того! Ну что там ещё? Говори, болван! – Энтого… Сынок мой, что в кузне… – голос у Корнея ослабел, а сам он сделался ужатым и жалким. – Говори же, велят тебе! – Младший-то… – Прошка, что ль? Знаю, бунтарил больше всех… Ты по весне упросил барина пока не отдавать его в рекруты… И – что он? – Сбёг… Ввечеру… Вчерась… Думалось, где-то гуляет, а оно… С утра хватились… Не найдён… – Не найдён! – взорвалась помещица. – Я тебе покажу – не найдён! Где хочешь, а ищи и вороти… – Она тяжело, прерывисто дышала, видимо, окончательно выходя из себя. – Виноват… оченно… Уже был разыскиваем… Бают, видели в лодке. Плымши к другому берегу, ну – к лесу… куда – уходят… Сказал, не вернусь, мол… Жёнке, то есть, моей невестке… И старшой – там… О, горе мне, горе! – как-то придурковато взвыл несчастный отец двоих беглых и громко, надсадно расплакался, даже не пробуя утереть обильные слёзы. – Ты понимаешь, мерзавец, о чём докладываешь? – почти как прошипела владычица, уставившись прямо в его обезображенное внутреннею мукою узкое, худое и дряблое старческое лицо, спрятанное в окладе редкой, невзрачной и взлохмаченной бороды и столь же редкого и невзрачного верхнего волосяного покрова. – Сушняк стоеросовый! И чего же ты молчал, сидя здесь битый час? Чего таил злое, изверг этакий, анафема? Нет, на малое не рассчитывай… Растереть бы тебя в порошок! Сил моих больше нету! Им, вишь, потачки от самого барина. Да только не всё такой верёвочке виться! Теперь ужо и его самого за неправедное заставят погорюниться да покаяться!.. Барыня говорила ещё что-то; она уже почти не владела собой, и Алексу казалось, что, обратившись ещё хотя бы к одной случайной подробности убожеской, страшной и как будто от чего-то временами вскипающей здешней жизни, она безотчётно устремит свой вздорный гнев уже и на него, явившегося сюда вовсе неспроста, а как ещё один из тех многих и давно ей осточертевших, кто замышляет только вред и новые бедствия ей и в её лице всему – как в Лепках, так и в других имениях Лемовских, да и не только во всём близлежащем, а, возможно, – всюду, вообще, там, куда в назидание другим уже, верно, доставили ненавистного ей, беспутного супруга, или даже – дальше… Только теперь поэт открывал в ней то, что было в ней существенного и чего ему не виделось раньше. «Злобная старая дрянь, – рассуждал он о её неистребимой глубинной порочности. – Она вполне могла напиваться водки из животной ревности и окунаться в стихию беспутного пьяного загула, не пытаясь противиться этому и уже не придавая значения тому, что, отдаваясь телом, разделяя животную похоть без разбора с кем, ей уже не приходилось даже задумываться о последствиях такого скотства. Местью мужу она обезобразила себя совершенно, и – нечего удивляться, если отцами её детей могли стать похотливые, грязные и неотёсанные мужланы из крепостной дворни…» На то, что он не ошибался или ошибался лишь в некоторой, малой части, указывали густые и глубокие морщины на её щеках и тощей, точно от голода шее; её иссохшая кожа выглядела пергаментной; костлявые длинные пальцы рук тянулись куда-то вперёд и, кажется, были готовы в кого-то вцепиться; суженные глаза совершенно потухли и потускнели, и она ими уже будто и не смотрела, а, направляя их на что-нибудь, давила встреченное остатками лихорадочного их свечения, лишённого хоть какой-то осмысленности. – Да, да, любезнейший, – наконец обратилась она к Алексу, когда он, произнеся извинение, поднялся со стула, намереваясь пройти к выходной двери. – На вас – прогулка, о чём мы вчера условились. Вы, надеюсь, не передумали? С вами желали быть Анна Ильинична и Ксения Ильинична. За вами пошлют. Приготовьтесь. Да возьмите с собой ещё… слугу. Как зовут его? – Филимон. – Он – не ваш? Да, да, … из наших…Вот и хорошо. Он знает своё дело… Приятно провести время! – и, сказав эти, словно бы вырубленные из показной вежливости фразы и не останавливаясь, она вмиг сменила тон на предыдущий, когда она «кипела», обращаясь для продолжения прерванного «делового» разговора уже к кому-то из присутствовавших, отворотив от поэта своё старческое, морщинистое, пергаментное лицо. Алекс поблагодарил ее, испытывая отвращение, и, учтиво откланявшись перед собранием, поспешно вышел из комнаты, тщательно прикрыв за собою дверь. Находиться в окружении оставшихся за нею лиц он больше не мог. Так и казалось ему, что помещицабросится догонять его, чтобы вцепиться в него своими длинными, костлявыми как у ведьмы ручищами.
Прогулка была из тех обычных, какими его потчевали во многих других дворянских имениях. Выйдя из занимаемых им комнат, он увидел в зале, двери в которую вели из одного коридора и были открыты, заезжую игуменью женского монастыря и Аню. Они медленно прохаживались и оживлённо переговаривались, поддерживая в локтях одна другую, как имевшие что-то общее. Уловить, в чём заключалась их беседа, Алекс не мог, так как, завидя его, они стали говорить тише, приглушённее, явно из желания не быть услышанными. Замечалось лишь то, что игуменья произносила слова ровно и наставительно, строя речь в виде ответов на вопросы Ани, а в свою очередь девушка с вопросами спешила и слушала ответы внимательно, кивая головой всякий раз, когда, как можно было предположить, они её в полной мере устраивали. Из движущегося фаэтона было удобно смотреть вперёд и по сторонам. В ряде мест ехавшие покидали сиденья и спускались на землю – чтобы пройтись пешком или получить пояснения от встречавшихся на пути работников; так удавалось полнее знакомиться с достопримечательностями. Аня и Ксюша, часто перебивая одна другую, буквально одолевали поэта подробностями о том, что находилось вокруг, и поэту оставалось только слушать и запоминать. Иногда он о чём-нибудь спрашивал. Некоторые из ответов девушки позволяли давать Филимону. Тот был не только речист, но и обстоятелен. В его рассказах как бы сама собой раскрывалась история усадьбы, для чего холоп пускался в мельчайшие подробности по части расположения улиц и строений на них, дорог, которые уходили из села в разные стороны, в частности той, что служила для отвоза из Лепок и доставки в это село почтовых отправлений. Но присутствие в усадьбе жандармов как бы выпадало из общих сведений, получаемых теперь Алексом. И он сам об этом не заговаривал и не спрашивал. То было особой темой, касаться которой, по всем статьям, не следовало, что хорошо знали и он, гость, и его сопровождавшие. Алексу был показан конезавод, где разводились вороные рысаки и бурые аргамаки, и можно было видеть лошадей этих широко известных пород в их выросте – от жеребят-сосунков до взрослых жеребцов и кобылиц; небольшими гуртами часть взрослого поголовья содержалась в отдельных загонах и в особенном уходе – как предпродажные. Также заезжему было любопытно осмотреть древесный склад, рядом с которым размещались площадка для изготовления срубов бревенчатых изб и крытые участки для разделки брёвен; лесной двор находился на дальней окраине села и примыкал к пристани и затону, куда срубленные деревья поступали из лесосек по реке. Глубина русла реки была здесь достаточной только для вёсельных лодок; несколько их стояли на воде у пристани. В этой же стороне была водяная мельница. Уже издали открывался удивительно красивый вид на приречье. Рядом с водной гладью по-особенному торжественно даже под нависшими над нею серыми облаками выглядел протянувшийся на несколько вёрст песчаный плёс; на обоих берегах виднелись поля с поднятым паром и зеленеющей озимью, а за ними – изреженные остатки девственного леса, перемежаемые луговинами, где ещё бродил скот. В самой усадьбе обособленно от скученных изб крепостных размещались несколько жилых строений с подсобными хозяйствами при них, принадлежавшие вольноотпущенникам; от обычных они отличались внушительной величиною, более искусной отделкой и отменным собственным заботливым содержанием. Возвращаясь, фаэтон проезжал мимо одной из кузниц; как следовало из пояснений Филимона, она была самой крупной в имении и выполняла заказы не только других имений Лемовских, но и сторонних, в ряде случаев даже из дальних уездов. Здешние кузнецы выковывали лемеха, тележные изделия, весь ассортимент необходимого селу хозяйственного инструментария, фигурные ограждения, вещи, необходимые в домашнем пользовании. На всём пути продвижения экскурсантов можно было видеть следы привычной для текущего времени человеческой деятельности. От опытного взгляда не мог бы ускользнуть тот ритм хозяйственных и побочных работ, который был необходим и снижать который не допускалось, несмотря ни на какие помехи. Нельзя было не проехать около церкви. Повернув к ней уже по направлению к господскому дому, экипаж медленно двигался вдоль ограды сельского кладбища. Здесь Алекс обратил внимание на одинокий свежий крест, не смыкаемый с другими, расположенными ровными рядами чуть от него поодаль. Также поэта заинтересовало то, что ограда воспринималась передвинутой – в сторону от массива погоста и что ею прикрывался уже и свежий крест, в то время как ранее место под ним могло быть неогороженным. В связи с чем предпринята перепланировка? И не тот ли это предмет, виденный им вчерашним ранним утром, когда мужики несли его в сторону кладбища, а его карета только въезжала в поселение? Здесь открылась для поэта ещё одна горестная страница в судьбе Фила Антонова. Священник, опекающий приход, отказал в похоронах самоубийцы на поселенческом погосте. По данному случаю он втянул Лемовского в грубые взаимные пререкания и в дискуссию с ним и оставался верен своей кондовой позиции, ссылаясь на существующие правила. Грозился не только донести о возникшем инциденте архиерею, но и привезти того сюда, чтобы те самые правила соблюсти в их каноне. Так или иначе, но Фила пришлось захоронить вне кладбищенской ограды. Прежний крест над его могилой уже сильно подгнил и кренился. Лемовский, под влиянием произошедшего в самое последнее время, уже не пытался держать в себе огорчений от непослушного побочного сына. Пересиливая их, он уговорил-таки священника отказаться от предыдущего запрета. Ограду перенесли незадолго до наезда в усадьбу жандармов. В канун отъезда с ними из имения барин распорядился изготовить и установить над могилой новый крест. В кузне ещё не успели с гравировкой надписи на табличке к нему – о бедном усопшем… Прогулку можно было считать удавшейся, полезной и приятной. Алексу доставляло удовольствие находиться в обществе двух сестёр, красота каждой из которых, казалось, была зеркалом для другой. Хотя Аня и старалась укрыть своё тайное ночное свидание с поэтом и обращалась к нему на вы, Ксюше об этом эпизоде, видимо, было известно и не иначе как от самой Ани и притом в некоторых подробностях, и она как будто даже радовалась за сестрицу, а, может, и завидовала ей. От Ани Ксюшу отличало лишь то, что её телесные формы хотя и были уже вполне образованы, однако ещё не имели той законченной развитости, которая была совершенно неотразимой у старшей сестры. Глядя в сияющие лица обеих спутниц, он ощущал таившуюся в них загадочность и то волнение, которое исходило от них в связи с его присутствием. Поэт знал твёрдо, что Аня уже всецело покорена им и что она изыщет любую возможность быть с ним в интиме ещё…
Федот Куприянович, как управляющий не только в Лепках, но и во всех остальных имениях Лемовских, был прекрасно осведомлён о колебаниях курса денежных ассигнаций, об их «вольной» стоимости по отношению к серебряному рублю в той части губернии, в которую наряду со здешним входили и многие соседние уезды. Разницей курса определялся общий уровень хозяйственного развития территории, и чем такое развитие было активнее и успешнее, тем более алчным при истребовании платежей следовало быть всякому, кто становился участником делового оборота. В нём, в этом явлении, уже пульсировала некая свобода, истреблявшая традиционное для страны и во многом неадекватное понимание дворянами смысла той или иной сделки. Чаще всего именно здесь пролегала граница, отделявшая ещё робкое в ту пору свободное предпринимательство от действий хотя и одинаковых по значимости, но пока не освящаемых свободою. Соответственно этому к назревавшим переменам помещики в своём подавляющем большинстве оставались ещё глухи и нелюбопытны. Лемовский, как отличавшийся более свежими воззрениями на окружавшую его жизнь, мог бы самостоятельно постигать существующую игру. Но даже в нём барское прежнего покроя продолжало преобладать. Поэтому так важно было для него довериться маститому управляющему. Доходная часть от ведения хозяйства, которую удавалось получать благодаря прежде всего стараниям менеджера, его вполне устраивала; ведь она хотя и не была столь уж значительной, но не опускалась ниже порога, за которым бы виделось разорение. Да и во мнениях владельцев имений и душ, ближних и даже весьма отдалённых отсюда результаты, получаемые Лемовским, на протяжении ряда лет признавались лучшими по сравнению с их собственными. Содействуя этому, Федот Куприянович в каждой, даже мелкой операции, что называется, гнул своё. В отношении займа Алексу он, однако, не мог извлечь сколько-нибудь весомой выгоды к пользе хозяйства. Здесь курс ассигнаций хотя и мог считаться достаточно высоким, но он всё же значительно уступал петербургскому или московскому. И процент на выдаваемую в долг сумму да и она сама при её погашении, как было заведено, должны были исчисляться по курсу непременно местному – как бы в покорность влиянию столиц. Не помогло тут и предложение управляющего о предоставлении части ссуды поэту разменной монетой, причём даже со скидкой от фактической местной стоимости бумажного, ассигнационного рубля. Это было широко известной уловкой, когда пробовали сбывать припрятанные и уже основательно обесцененные устаревшие медные деньги. Согласиться на это, значило показать в расчётах полнейшую неосведомлённость. Также неприемлемым оказалось предложение управляющего не учитывать лажа в пользу берущего в долг – за предоставление ему суммы в рублях ассигнациями, а не серебром. Обойдя эти препятствия, поэт получал ссуду на выгодных для него условиях, и уже само по себе выгодным было его обращение к периферийному кредитору, о чём он знал по опыту своих предыдущих таких займов. Размер долговой суммы и срок её возврата также сполна удовлетворили его: как выходило, Илья Кондратьевич благоволил к нему искренне и с пониманием. Писарь Корней, отец двоих беглых, сидел в кабинете за отдельным столом сбоку от управляющего; он выглядел подавленным и отстранённым не менее вчерашнего, когда сполна испытал гнев барыни, но всё же своё занятие исполнял сейчас, казалось, исправно. То и дело он обращался к Федоту Куприяновичу для уточнения учётных записей по оформляемому займу, которые вёл. Можно было подивиться, чего это ему стоило. Ведь наверняка уже ранним утром, сразу по приходе в кабинет он обязан был сообщить начальнику об очередной передряге в своём семействе, и, возможно, были при этом и неутешные слёзные стенания, как накануне, или даже истерика, «понимать» которые хозяин кабинета мог хотя и с явным, неподдельным сочувствием, но, как обременённый долгом собственного услужения властителям – совершенно отстранённо. Ввиду почти как прямой и потому, как представлялось, сильно угнетавшей Корнея вины за убеги его сыновей, для него было также нелёгкой задачей передать своему начальнику ещё и о потраве занятой под озимью и принадлежащей Федоту Куприяновичу делянки, и уж тем более – о распоряжении барыни, чтобы тот в наказание за потраву особо, сам всыпал виновному плетью, непременно плетью… Последнее обстоятельство заботило уже и Алекса. К тому, что управляющего используют как подручного при истязаниях крепостных, примыкало и то, о чём сообщал Филимон – о содействии наёмника в утяжелении доли не только крепостных, но и вольноотпущенников. «Нет, – думал поэт, – такому человеку доверия быть не должно; его помощь сомнительна, и она, скорее, была бы мизерной. С учётом присутствия служивых обращаться к нему опасно, да, пожалуй, и поздно. Аким, верно, уже умер. Также и Андрей – мог ли он столько ждать? А обо мне как посреднике этот если и не ярый, а всего лишь пунктуальный исполнитель чужой воли способен проговориться… Что тогда?.. Допросы, опала… Нет, поступку с моей стороны не быть, хотя, разумеется, этим затрагивается моя честь. Должно подумать обо всех в тайном сообществе. Допустимо ли, что по неосмотрительности я стал бы причастен к их обнаружению и к возможным другим их несчастьям и бедам?..» До момента, когда оформление займа было завершено, Алекс всё же не оставлял надежды выйти из круга одолевавших его сомнений. Но чтобы изложить просьбу Андрея, требовалось обойтись без свидетеля. – Нам бы остаться с вами наедине, – сказал он хозяину положения, слегка поведя взглядом на измождённого писаря. – Важное обстоятельство… – Это невозможно, сударь; мы – при исполнении, – чётко ответствовал управляющий. – Но… Мне нужно… – Примите сожаление. Только в присутствии… – С чем это связано? – С теперешним надзором. Вы ведь, наверное, знаете, что у нас произошло и происходит? При всём желании – не могу. Распоряжение от барыни. Их воля… Поэту не удавалось сосредоточиться ввиду возникшей преграды. – Благодарствую, – сказал он, медленно вставая. Дальнейшие объяснения он посчитал излишними и бесполезными. – Добрых дел и процветания! Визит к управляющему на этом можно было считать законченным. Не искать же встречи с ним вне такой вот «официальной» беседы: менеджер мог сослаться на то, что он должен явиться к барыне по её срочному вызову и уже торопится; или – у него неотложный выезд из Лепок в какое-то из других имений Лемовских; то есть – он мог найти какую угодно причину отказа в приватном общении, и в каждом таком случае ему было бы удобно ссылаться на его зависимость от своей барыни, рьяно замещавшей теперь её отсутствовавшего супруга, что Алексу приходилось воспринимать как должное: он сам, владея имениями, хорошо знал об ответственности и норовах управляющих, которых нанимал и с которых был вынужден строжайше спрашивать об исполнении своей, господской воли.
Огорчённый несостоявшейся передачей просьбы Андрея, Алекс, чтобы не усложнять своего возвращения из Лепок, когда надо бы было заезжать за Никитой в ночное время, решился покинуть имение уже в этот день, к его концу, для чего следовало поспешить и с почтовой пересылкой переходящей к нему суммы займа. На большом просёлке, где могли вести наблюдение жандармы, разбойников опасаться не приходилось, зато, проехав ночною порой путь до Неееевского и дабы не встречаться там с её владычицей, а ещё более того – и с участниками похорон Мэрта, если те ещё должны были там находиться, можно было в это село не наведываться вовсе, поручив забрать слугу кучеру. Сам же поэт склонен был ещё раз пройтись вдоль прямого прогона от знакомого моста у пересечения дорог до тех двух своротов с просёлка в сторону села, где, путая следы, заезжал и выезжал отряд полевой жандармерии во главе с Мэртом. Туда пусть возница доставит Никиту, а он, оставшись один, если даже выйдет задержка с появлением из усадьбы кибитки со слугой, – несколько подождёт. Это в любом случае лучше общений, которые в сложившихся обстоятельствах могли быть только неприятными для него. Алекс остался доволен, скроив последующие свои действия при завершении путешествия таким чётким образом. Отъезд был назначен после обеда, о чём он без промедления уведомил Полину Прокофьевну. За обедом она огласила эту новость присутствующим, среди которых были обе сестры Лемовские, игуменья монастыря, а также – все те, кто не только ужинал вместе с поэтом при его прибытии в Лепки, но и отсутствовал на том ужине, будучи зван к нему. Не появившиеся в тот раз служивый от жандармерии и священник оба выглядели внушительно, и в жестах и в общении они как бы подчёркивали свою неоспоримую значимость. Хотя Алекс радовался присутствию Ани и Ксюши, он не мог избавиться от ощущения некоего совместного с ними заговора против него. Это замечалось по какой-то скованности обедавших, произносимым ими редким, негромким и осторожным фразам. Скованность была присуща даже хозяйке стола. Наблюдая за управляющим, поэт, как ему казалось, был твёрдо уверен в том, что тот, во исполнение приказания госпожи успел уже лично, от своего плеча отсыпать немалое количество ударов плетью незадачливому холопу – в связи с потравою озими скотом, а ещё раньше с таким же поручением должен был управиться и местный староста Анисим. Бедняга крепостной! Менеджер мог поторопиться и с доносом служивому – о всех подробностях поведения его, заезжего поэта, при оформлении денежного займа. Было также что заметить и у остальных, кто находился за обеденным столом. Щёки у Ани пылали необычным жаром; за всё время приёма пищи она лишь изредка взглядывала поверх своего прибора и произнесла буквально несколько слов, при этом старалась привлечь к себе внимание из сидящих напротив одной игуменьи. Алексу это показалось весьма странным. Ночью, когда она была у него, она так и не назвала ему своей тайны. Отделалась тою же, как и в их первое интимное свидание лукавой и жеманной отговоркой, что, мол, об этом она обязательно ему скажет, но – позже. Что это за тайна? И какая имелась надобность не выдавать её, когда их отношения стали так близки? Как она сможет известить его теперь, при самом его отъезде? Прощание состоялось тут же, в зале столовой. Оно было простым и сдержанным. Напутствия и пожелания отъезжающему звучали отстранённо, будто им мешал дневной свет. Никто не выдавал каких-либо особенных своих чувств. Девушкам это, видимо, полагалось из-за присутствия матери. Сама Полина Прокофьевна выглядела измождённой, угрюмой и какой-то насупленной, что придавало ей вид пораненной птицы, отжившей своё, но не способной осмыслить этого. Заезжая игуменья о чём-то будто бы отвлечённом тихо, неслышно для других разговаривала то с барынею, то со священником. Она казалась очень уставшею и будто бы желала единственного – немедленно лечь в постель, чтобы забыться и уснуть. Приказчик известил Алекса, что данные ему поручения все до одного исполнены и его карета подана, стоит у ворот. Ему оставалось только наведаться в комнаты, где он почивал: не забыть бы чего из личных вещей. На столике при входе он увидел книгу Антонова. Был ли это экземпляр, показанный ему Аней? Заглянув под обложку, он обнаружил там записку.
Милый! – сообщалось в ней. – В знак расставания прими эту книгу в дар от меня. Я так благодарна тебе. Я была безмерно счастлива с тобой. Такой и останусь. Никогда тебя не забуду. Мы увидимся при выезде, и большего нам не суждено. Так нужно. Прости и прощай! Аня
«Вот ещё не менее странное, – размышлял поэт о записке, выходя из дома на парадное крыльцо, где его ждал приказчик. – Кажется, Аня говорит о чём-то понятном лишь ей. Не в том ли – тайна? И почему её не видно? И – Ксюши. Повеление госпожи?..» Сквозь оконце фуры, в которую он уселся, Алекс увидел за воротами карету; она как раз отъезжала – в ту сторону, куда предстояло ехать и ему. «Кто-то из соседских помещиков или их порученцев», – решил он, чувствуя, как его одолевает досада: Ани он так и не увидел! Возница вздёрнул поводья; лошади поскакали. – Не приметил ли, кто – впереди? – обратился он к нему, как единственному, кто теперь хоть что-то мог бы знать и сообщить ему. – Не велено, барин, – пророкотал тот глухим и спитым голосом: давало знать пребывание кучера в среде дворни, когда его единственной обязанностью было содержать лошадей, используемых в упряжке, нанятой Алексом, а всё остальное время он мог истрачивать на безделье, что, конечно, значило и – на увеселение. Казалось, тут всё сходилось в чём-то одном и оно не предвещало поэту ничего, кроме его болезненного расстройства. Уже поселение осталось далеко позади, как вдруг кучер резко остановил упряжку. Подняв руку, навстречу шла Аня, одетая по-дорожному. Поравнявшись с фурою, она притронулась к ручке дверцы и, дёрнув за неё, быстро взобралась на сиденье. – Ты!? – изумился Алекс. – Что это значит? – спрашивал он её, выходя из уже одолевавшего его мрачного оцепенения и помогая ей разместиться. – Да, милый, это я! Проедем немного вместе. Прикажи трогать… – Да, да, само собой. Трогай, братец! – прокричал он кучеру, приоткрыв дверцу, чтобы тому было слышнее. – Я так рад, так рад. – Вот моя тайна, – сказала Аня, в то время как он жадно обнял её в талии и она прижалась к нему. – Я уезжаю в монастырь. Домой не вернусь… – Сумасшедшая! Ты о чём? – Я приняла решение. При вечной разлуке с тобой хочу быть только твоей и ничьей больше… Понимаешь?.. Христова невеста… Мне легко далось это решение… Ах! Как я люблю тебя! В миру бы я чувствовала себя потерянной и пропащей. Ну, вроде моей матушки… Нет, не смотри на меня так осуждающе, не будь излишне строг. Ты не волен удержать меня, и я не отступлю… – говорила и говорила она как бы в избытке восторга от своей решимости. Слёзы капали из её глаз, но она словно бы радовалась им, и, казалось, ей вовсе не даётся выход из того, так его в ней восхищавшего состояния ненасыщаемой любовной привязанности к нему, замешанной на озорстве. Аня теперь упрашивала его подвезти её к монастырю. Это недалеко: от просёлка не более десятка вёрст. Ей так сладко будет вспоминать об этой с ним поездке! Настоятельница, забиравшая её, пусть едет без неё. С нею в кибитке её, Ани, служанка. Им сказано, что она последует за ними. С новенькими, которых принимают в монастыри, ещё и не такое бывает… Отказать ей в её прихоти Алекс не мог. Скоро подъехали к съезду с просёлка. «Терпение! – приказал он себе. – Но – какова на выдумку! Я не должен её обидеть хотя бы чем…» Дорога в обитель действительно не была дальней. Лошади, хорошо отдохнувшие за несколько дней, бежали прытко и свежо, равнодушные к тому, что оставалось у них под ногами. Стук колёс заставлял обратить внимание на попадавшиеся частые выбоины. Колея в целом была неровной, узкой, иссохшей и неразъезженной. Почти сплошь по сторонам тянулся боровой лес. В одном месте путь пролегал по мостку из брёвен с настеленными на них распилами. Внизу текла маленькая речушка. Мосток был поднят вровень с подходившею к нему с обеих сторон довольно высокой насыпью, что могло говорить о случавшихся тут опасных разливах. Быстро наступали вечерние сумерки, так что когда подъехали к монастырю, было уже почти темно. Приходилось считаться с присутствием у ворот игуменьи. Она, видимо, следила за тем, как бы не потерять из виду двигавшуюся сзади упряжку с Алексом и Аней и теперь, выйдя из кибитки, ждала новенькую. Уже торопясь, Аня страстно прошептала поэту: «Милый! Прощай! Прощай!» и в последний раз прижалась губами к его губам. И губы и щёки обоих увлажнились от её слёз, которых она унять не могла. Ему было вполне уместно выйти из кибитки первому, чтобы зайти с другого бока и помочь нечаянной спутнице сойти со ступеньки, дав ей возможность за это время хотя бы частью привести себя в порядок. Удерживая Аню за руку, он подвёл её к игуменье с лёгким поклоном и извинением. Последовала небольшая перемолвка с нею, когда она, словно войдя в его положение и перекрестив его, удостоила его кроткой благодарности за оказанную услугу и пожелала ему счастливого следования предстоящим дальним путём. Приехавшая с нею повозка, из которой был слышен голос Аниной служанки, болтавшей с кучером, медленно въехала в ворота обители, и туда же, наскоро распрощавшись с Алексом, прошли настоятельница с Аней. Сумерки быстро поглотили их фигуры. Служанку, скорее всего, отправят в Лепки позже, по окончании процедуры приёма Ани на новом месте, и по возвращении к барыне она, конечно, расскажет обо всём, что знала и чему была свидетельницей, – не только ей, но и – всем дворовым… «Ну что же! – размышлял поэт об Ане, когда его карета отъезжала от монастыря. – Очень мило и вместе с тем очень смело и дерзко с её стороны… Только всё же – это тюрьма; как жестоко, что девушке приходится поступать в неё и очень надолго, может быть, на всю жизнь. Как это горестно!.. Времени, чтобы довезти её, и вправду у меня ушло совсем немного…» В густой темноте упряжка двигалась уже медленнее. Лошади перешли на шаг и эффектно всхрапывали, когда их копыта попадали в огрубелую, жёсткую колею. Стук колёс был неровным, и кибитку часто кренило к обочинам. Поддужный колокольчик дёргался и взванивал на разные, разорванные лады, словно бы его одолевала обидная для него дремота и он лишь на короткие мгновения превозмогал её, возвращаясь к своей обычной мелодичности. Спокойно упряжка протащилась только по короткому настилу мостка. Предстояло смириться перед неудобствами тряского передвижения, благо этой дороги уже оставалось, пожалуй, меньше половины. Тут, однако, случилось то, чего ожидать было никак нельзя. Кибитка стала. Впереди прозвучал посвист, и почти сразу к лошадям из темноты придвинулись два светящихся фонаря. Раньше, они, видимо, были скрыты за полами одежд. Разбойники, а это были они, подступились к бокам фуры, и теперь фонари находились по обеим её сторонам. Алекс не мог бы сказать, что он испуган, настолько их появление здесь было, на его взгляд, неуместным и нелогичным. Кто-то потянул за скобу дверцы, у которой сидел поэт. – Пожалте, выйтить… – пролепетал невидимый из-за темноты человек, держа фонарь и направляя его свет в лицо одинокому пассажиру. Возражать было немыслимо. Алекс сошёл вниз. – Что имеете, вашество? Мы посмотрим… – в голосе говорившего слышалась издевательская усмешка. При свете фонаря Алекс теперь мог различить его фигуру и отдельные черты. Это был рослый мужик, с длинною бородой, в шапке и в маске. Держась пространства сплошной темноты, явно, чтобы не быть узнанным, поблизости от него стоял другой, в сапогах и тоже в маске. Фигурой он показался Алексу схожим с Андреем, но теперь он не выдавал себя ни словом, ни каким-либо жестом. – Деньги! – потребовал подступивший. – Вот всё, чем располагаю, – Алекс вынул из кошелька и подал грабителю ассигнации и десятка полтора разменных монет. Это была небольшая сумма наличности из двух частей: одна – принятая от управляющего, как доля от займа, необходимая для траты лишь в дороге, другая – остававшаяся нерастраченной ранее, та, что не была изъята разбойниками при первой встрече с ними, когда этому поспособствовал их предводитель. Забравший деньги потянулся также за кошельком; отдать пришлось и его. Ещё одним жестом его рука понуждала расстегнуть сюртук. За его полой, в карманчике панталон держали часы с выпускавшейся оттуда блестящей цепочкой. Поэт повиновался и отдал требуемое. После этого грабитель испустил лёгкий свистящий звук, и к нему подошёл подельник с другим фонарём, тоже в маске; сам же он отступил в сторону стоявшего в темноте человека в сапогах и, отвернув от него фонарь, направил его свет на забранные ценности. Скорее всего, он уведомлял того, что лично себе не взял ничего, а ещё, может, хотел удостовериться, не поддельные ли деньги попали к нему в руки. Такая щепетильность могла быть предусмотренной, и она, кажется, устроила второго, которому давался отчёт, вслед за чем оба они прошли к другой дверце. Отворив её и осветив карету внутри, бородатый, проник туда своим гибким туловищем и обшарил руками сиденья, пол под ними и в углах. Добыча и тут не ускользнула от него. Алекс успел разглядеть, как он вытаскивал на свет из саквояжа книгу Антонова и пистолеты; оружие было заряжено при посредстве приказчика за какой-то час до отъезда из Лепок. Небрежно встряхнув саквояж и вытряхнув из него на пол остававшееся в нём, бородатый побросал в него выбранное вначале и умелым приёмом заправил на нём ременную застёжку. Лежавшая позади сиденья железная палка особого интереса грабителя не вызвала; он только достал её с пола и тут же бросил, но уже не на прежнее место, а прямо на проходе между сиденьями, ближе к открытой дверце напротив, откуда поэту давалась возможность свидетельствовать реквизицию. С саквояжем в руке он опять сошёлся с человеком в сапогах, стоявшим чуть в стороне, опять же со знанием дела отвернув от него фонарь и направив его свет на добытое. О чём-то оба поговорили шёпотом. Речь могла идти об изъятии ещё и упряжки, части одежды жертвы, а то и покушении на её жизнь. Исключать такое было нельзя. Что-то, однако, уберегло путешественника и его средство передвижения. Изымавший ценности опять приблизился к оставленной им открытой дверце фуры и, снова осветив и обшарив её изнутри, прихлопнул её. Подельник с другим фонарём, находившийся рядом с поэтом, очевидно, в роли его сторожа, тут же отступил от него. Трое мгновенно растворились в плотной вечерней темени. Кроме обращённых к нему первых слов, никто ни с ним, ни с возничим не заговорил. Какое-то время уже сбоку от дороги, у леса были слышны негромкие переговоры удалявшихся, перемежаемые кашлем одного из них; кашель был натужным до болезненности – видимо, оттого, что долго и с большим усилием сдерживался. По нему Алекс узнал: Андрей! Усевшись, на сиденье, он лихорадочно перебирал в памяти моменты этой угрюмой встречи. «Всё будто из одного романа, – медленно резюмировал он, имея в виду случившееся. – Ограбление чуть ли не на виду у жандармов!» Хотя он остался без денег и ценных для него вещей, ему приходилось довольствоваться: потери могли быть значительно большими. Ведь на то и разбойники. По-настоящему он мог жалеть лишь о книге. Она уже во второй раз как приходила, так и уходила от него… По заведённому обычаю определённую часть денежной наличности в условиях проездок, особенно дальних, дворяне передавали сопровождавшим их слугам. Холопы обязаны были не только держать при себе такие суммы, но и тратить их на выплаты по дорожным задолженностям своих господ – за услуги или приобретаемые вещи. Алекс в этом полностью доверял Никите, который умел так надёжно сохранять взятое от него и так скрупулезно расходовать, что не случалось ни единого раза, когда бы его нужно было упрекать в переплатах, потерях или в присвоении. В данной поездке не следовало пренебрегать старательностью слуги. У того в надёжном месте, при нём непосредственно, а не где-либо сохранялся тот резерв, без которого рассчитывать на благополучный исход путешествия не приходилось. Имея его в виду, Алексу можно было теперь надеяться, что совсем без денег он окажется лишь до времени, пока не доберётся до Неееевского. Понемногу успокаиваясь, он думал о том странном содержании произошедшего, которое касалось участия в ограблении Андрея. Он, конечно, узнал о нём, поэте – по некой, доступной ему информации или даже по изъятой книге со вложенной в неё запиской Ани, и, как дворянин, возможно, и на этот раз имел желание действовать в пределах правил сословной чести, но обстоятельства могли этому препятствовать: они диктовались необходимостью отъёма ценностей, нужных сообществу беглых и отторгнутых.
Ночью, забывая о монотонной тряске, он спал почти непрерываемым тяжёлым и тягучим сном. Так же спалось и при её отсутствии, когда возница останавливал упряжку прямо на дороге, чтобы дать немного передохнуть лошадям, а в одном месте, то был постоялый двор, при заезде туда лошадей ненадолго выпряг, кормил и поил. Бодрствовать поэту не хотелось и когда уже занялся день. Так было много того, что оставалось позади, и так оно было сложно переплетено одно в другом, что он полагал за лучшее, чтобы оно по крайней мере как-то улеглось в нём, – найдётся впереди ещё немало времени и поводов к нему вернуться и поразмышлять о нём. Поддавшись такому незатейливому расчёту, Алекс начинал чувствовать, как тяжесть, одолевавшая его, хотя и медленно, сползала с него. Карета наконец прокатилась по мосту к ближайшему отсюда перекрёстку, у которого он расстался с Марусей. Он велел кучеру остановиться и в соответствии с намеченным накануне планом наставил его ехать к усадьбе за Никитой одному, а на просёлок выехать с ним со стороны кладбища. Буде помещица или кто-либо из тамошних спросит его, почему не заезжает он, барин, отвечать, что он, как уставший при езде, пройдётся пешком до выезда на просёлок, чтобы освежиться, таково, мол, его распоряжение. Выйдя из фуры и оставшись один, поэт не спешил пройти вдоль прогона. Лёгкая бодрящая сосредоточенность возвращала его в привычный для него мир творческого возвышения над обыденным. Такими далёкими начинали теперь казаться события замкнутой и в общем-то горькой и беспросветной помещичьей жизни в чуждых ему усадьбах, судьбы их обитателей, обречённых на жалкое прозябание. Свобода, которую там приноровились воспринимать как лишь нереальный пунктир измождённой безвременной духовности, пролегающий через отдельные обстоятельства местного значения, никому не приходится впрок и никому не высвечивает добротной перспективы. Что в том должно вызревать полезного и нужного – об этом никто не задумывается и не хочет ничего знать. Нет, примириться с таким нелепым положением – нельзя. Поэту не позволено тащиться в нём по одной колее с остальными. Или он – не должен быть поэтом… Алекс разглядывал находившееся перед ним, и оно заново виделось ему не только весьма достойным, но и любопытным с точки зрения переменчивости. Уже пусты поля на склонах холмов, где ещё несколько дней назад управлялись со сжатыми хлебами крепостные. Стало быть, с новым урожаем зерна всё прошло как положено. По краям убранных массивов оставались только соломенные скирды. Пока они не потеряли цвета спелых стеблей, но если их не успеют свезти к усадьбе до снегов, к следующей весне они будут выглядеть неестественными зачернелыми пятнами на ландшафте, и полеводы, скорее всего, их уже не тронут, оставляя чернеть и оседать, пока солнце и влага не превратят их в слежалую труху. Заметно побурели окружавшие луговые участки со стогами припасённого за лето сена, а также – отдельные небольшие вольные безлесные места, ещё не включавшиеся в хозяйственный оборот. Немногие пахотные клинья в разных местах зеленели дружными всходами озими. Ярко выраженный багрово-золотистый окрас приобрели разбросанные вокруг колки и мелкие перелески. Менее жарким был солнечный свет, приходящий уже словно бы откуда-то сбоку и то и дело застилавшийся тихо бредущими в высотах серыми грустными облаками. Будто на глазах небо теряло пронзительную летнюю синеву, и в самом её нижнем слое уже только изредка можно было усмотреть быстро и изящно меняющих направление полёта мелких птиц. Ровно и во всю ширь распростёрши крылья и только изредка плавно и горделиво взмахивая ими, одинокий коршун медленно плыл в отдалённых и незаметных верхних воздушных струях, и, глядя на него, можно было думать, что этого ненасытного хищника вовсе не интересует то, что легко становится его пищей, а он воспарил единственно для того, чтобы ощутить свою неограниченную свободу и насладиться ею. Чувствуя приближение осени, сновали в воздухе полусонные разъевшиеся мухи и мелкие жучки. Прибавилось пыли на дороге, ведущей к усадьбе – по ней успели свезти с полей хлебное зерно и последние возы необмолоченных снопов. Ввиду сухой погоды такая же излишняя запылённость была характерна для прогона, где как и во время предыдущей вдоль него пешей прогулки поэта было совершенно безлюдно и тихо. Пейзаж казался насыщенным какою-то избыточной теплотою, и в нём будто тлело ожидание чего-то ровного, безмятежного, ласкового, и одновременно ему были также присущи признаки неустойчивости, притаённости, тревожности… Охотно предоставляя себя во власть умиротворения и какого-то скользящего забытья, Алекс ощущал искристое динамичное роение в нём слов и строк, из которых возникал образ нового стихотворения. Он порадовался этому ввиду тех оставшихся позади событий, какие отрывали его от творчества. Обретающий форму стих трепетал и будоражил сознание, отвлекая от действительности, но теперь это было в высшей степени приятно, поскольку то, из чего складывалось действительное, всё же никуда не исчезало, а находилось тут в изобилии, и только ввиду его присутствия стих мог наполняться благодатным смыслом. Алекс торопился уложить в ряды набегавшие рифмы, и они, в чём он не мог сомневаться, были по-особенному чеканными, свежими и достаточными по содержанию. В порывах нахлынувшего вдохновения уже был готов экспромт; но оно не оставляло его, побуждая высвечивать в памяти новые, закрепившиеся в нём яркие примечания. Не мешали этой интеллектуальной работе хотя и редкие отвлечения к окружающему, когда, верный своей привычке, поэт бросал вперёд себя железный предмет, подсекая им обременённые уже иссохшими семенными метёлками стебли конского щавеля, лопухов и другой поздней придорожной растительности. О палке он чуть было не забыл, хотя она лежала в фуре прямо у него под ногами, как её оставил грабитель. Алексу вспомнилось о ней, когда он уже вышел из кибитки и собирался прикрыть дверцу. Прихватывая с собой предмет, он, конечно, не мог лишний раз не порадоваться: всё-таки она, эта нужная ему вещица, не утрачена; с нею у него теперь особенное соотношение – опасность грозила обоим. Время до прибытия фуры можно было растянуть: пусть Никита, если он уже вполне здоров, соберётся как следует. Из такого соображения, конечно, не выпадала надежда на то, что слуга, узнав от кучера об ограблении барина, непременно соберёт для него что-нибудь перекусить, – время к тому уже просто обязывало, – судя по солнцу, шла вторая половина дня. Подойдя к выездам со стороны поселения и забрав оттуда чуть дальше, поэт решил передохнуть и, облюбовав одну из опушек здешнего сплошного леса и найдя на ней приличный застарелый пень, присел на него, не выпуская из виду просёлок и всё, что примыкало к нему. Было любопытно вспомнить, что как раз к этому месту, к огромному, выступавшему к дороге дубу, он подходил в тот раз и, повернув отсюда назад, обнаружил следы передвижения команды полевой жандармерии. Не будь он тогда особо внимателен к этим обычным на дорогах приметам, для него остались бы неизвестны ловкие и подлые потуги Мэрта обвести его вокруг пальца, и они, тот и другой, по-прежнему считались бы парой добрых друзей, постоянно желанных один для другого из-за их давней взаимной привязанности, скреплявшейся нормалиями сословного достоинства и единомыслия, да, вероятно, по-другому сложились бы и все случившиеся с ним остальные происшествия этой проездки в Лепки с посещением Неееевского. Признаки некоего гуртового передвижения и сейчас виднелись на этом, ближнем к большому дубу выезде из села, и, судя по следам от колёс и лошадиных копыт, они тянулись уже оттуда. Алекс, однако, не был расположен гадать, относились они к остатку той же полевой команды, увозившей труп и вынуждавшейся какое-то время оставаться в усадьбе в связи с похоронами командира, или, возможно, приметы указывали на что-либо совершенно иное. Всё, что могло теперь служить памяти об оборотне, следовало в себе не только не удерживать, но и пытаться выскребать из себя. Нельзя было разделять сострадания, раз оно противоречило как сословной, так и всеобщей чести. Отщепенцу полагалось то, чего он заслуживал…
По дороге из села, скрываемой лесом, у его опушки показалась наконец нанятая им фура. Никита уже выздоровел, ни на какие осложнения не жаловался. Он был серьёзно встревожен случившимся с его барином и всячески выказывал перед ним свою услужливость. Конечно, не преминул расстараться и со съестным – он его доставил вдоволь и в приличном наборе. Из него поэт сразу предпочёл испробовать варенец с мягким душистым ржаным хлебом: они живо напомнили ему, как ими угощала его Маруся. Были ещё нафаршированная просяной кашей и выдержанная в жарко истопленной каменной печи тушка взрослой курицы, квас и яблоки. Приобщаясь к еде, Алекс внимательно слушал слугу. Тот знал многое и рассказывал с большой охотою. С его слов, помещица, Екатерина Львовна была настолько потрясена смертью сына, что несколько раз падала в обморок, и, как говорили среди дворни, почти лишилась разума. Она подступалась к штаб-ротмистру и другим членам полевой команды, зло их обругивая и укоряя в трусости – будто бы исключительно по этой причине произошло непоправимое. Она грозила им судом и ещё какими-то суровыми карами, так что и служивые, в свою очередь, также в открытую говорили между собой о её помешательстве. Ситуация приобрела тяжёлую форму, и жандармы не укатили из усадьбы сразу по их поношении только потому, что считали своей обязанностью и долгом участвовать в панихиде и похоронах, – чтобы об этом можно было обстоятельно отчитаться в губернской инстанции. Перепало всем, кто окружал помещицу и подходил к ней с выражениями сочувствия. Барин из Лепок, то есть – Лемовский был так раздражён её развязностью и бранью, что у него случился сердечный приступ, и в церкви и на погосте он не мог держаться на ногах сам, его поддерживали миряне. Ссылаясь на недомогание, он встал из-за поминального стола, едва скорбная трапеза по убитому была начата. А в самом худшем положении оказались дворовые и иные крепостные. Доброй трети их барыня увеличила число ударов розгами или плетью, назначенных ранее. Неких двоих молодцов из крепостных за их шашни с дворовыми девками барыня пригрозила непременно отдать в рекруты на следующей неделе… Наказания не избежал даже Евтихий, деревенский староста. Символическая его провинность, измеренная всего десятью розгами, причём от плеча недавно им выпоротого подростка Володея, подпаска и единственного в усадьбе умельца в чтении книжек, то есть, как тогда говорили, – «негорячими», теперь должна была возместиться тридцатью плетевыми ударами от незадачливого искателя руки его дочери Насти, Василия, подмастерья из кузни, и – в самый ближайший день экзекуций. Марусе и Насте повезло не оказаться в числе назначаемых к избиению, но барыня всё же нашла возможным придраться и оскорбить их, назвав потаскухами и дурами, как якобы заглядывавшимися на заезжих жандармов, а в особенности на самого штабс-ротмистра, бывшего, по её саркастическому выражению, ещё излишне бравым и – порядочным волокитой… Услышав от Никиты и кучера о прибытии фуры, нанятой им, поэтом, но без него самого, и о том, что он, барин, не заедет в усадьбу, а остался на дороге один, чтобы ввиду усталости пройтись по ней, ждёт упряжку на указанном им выезде, премного извиняется перед нею, матерью Мэрта, и выражает ей искреннее сочувствие, помещица долго не могла ничего сказать им, словно бы она лишилась дара речи, но когда всё же заговорила, то позволила себе нелестно отозваться и о нём, поэте, с которым прежде, когда он был в усадьбе, она вела себя так по-доброму и обходительно, и это было всё, чем она ограничилась, вспомнив о бывшем желанном госте её имения, долгое время дружившем с её погибшим сыном; а что касалось Никиты и кучера, прибывшего с фурою, холопов, но – не её, то им досталась от неё лишьругань, перемежаемая укорами в воровстве, дармоедстве и непослушании; она их попросту прогнала от себя и велела без промедления выпроводить прочь со двора, видимо, не успев додуматься до того, чтобы и им, как и своим крепостным, назначить некое число ударов розгами или плетью. Слуга передавал и другие, не менее пёстрые новости. Он грустно качал головою и, кажется, готов был заплакать, рассмотрев вещи, которые как не имеющие ценности ни для кого, кроме как их обладателя, были вытряхнуты грабителем из саквояжа и собраны с пола Алексом после сна. Теперь они лежали на сиденье около Никиты; он бережно к ним притрагивался и за неимением саквояжа намерен был уложить их в засумок позади сиденья, но, обернувшись и трогая это место, вдруг издал звук удивления, какого теперь ожидать не приходилось. В руке он подносил барину книгу, знакомую уже обоим. Алекс торопливо развернул переднюю обложку. Там была записка Ани, а под нею «красненькая» – ассигнация красного цвета, которым обозначалось её достоинство: десять рублей. Нельзя было сомневаться: волею случая под корешком издания оказались совмещены важнейшие для ограбленного и остававшиеся для него не раскрытыми подробности в действиях и в соображениях Андрея. Недосказанность Ани в её прощальной записке воспринята братом, скорее, как мало о чём ему сообщавшая, кроме разве того, что тут говорилось о безмерной сестриной влюблённости, возникшей из её пристрастия к поэтическому творчеству человека, появившегося перед нею в глуши и в обстановке происходивших и пугавших её событий. Впрочем, такая причина хотя и могла считаться объясняющей записку в достаточной полноте, но не исключалось, что брат имел сведения и о мотивации проезда поэта к монастырю и от него или даже о решении Ани уйти в монахини, причём – от неё самой, но, разумеется, тайно переданной через кого-то. Достоверное уяснение поступка Ани, будет для брата, как можно было предполагать, ещё одним серьёзнейшим поводом испытать огорчение из-за его виновности в столь многих неприятностях, доставленных им всему семейству Лемовских. На нём они лягут тяжёлою ношею, побуждая его быстрее перейти к осуществлению зревших в нём устремлений покинуть сообщество разбойников и бежать за границу или, наоборот, урезать их, эти устремления, до крайности, оставшись в здешних лесах и покорно принимая возможные роковые удары судьбы, сгоряча выбранной им самим. Что же до денежной купюры, подложенной под записку, то ею, вероятно, должно было выражаться некое сословное почтение Аниного брата к талантливому и признанному поэту, с которым он имел уже случай встречаться, ехать в одной карете и даже говорить с ним, и теперь в вежливой форме заочно приносил ему извинения за доставленные неприятности. Десятирублёвое номинальное достоинство ассигнации, из-за её обесценивания равное всего нескольким рублям серебром, хотя и составляло только малую часть отнятого у проезжего, но всё же это была весомая уступка, так как при её скромном расходовании и, даже рассчитывая лишь на неё, ею вполне можно было обойтись, по крайней мере, до выезда на губернский тракт, где на ближайшем постоялом дворе обобранный мог встретить знакомых или даже вовсе не знакомых ему людей своего сословия и обратиться к ним за неотложной помощью. Взаимовыручка такого свойства была обязательной как норма кодекса породной чести, и она строго соблюдалась щепетильными дворянами в дорожных условиях. Жест Андрея в любом случае недооценивать было нельзя, и поэт, с удовлетворением принимая вложенный в него смысл, в который уже раз признавал за главарём разбойников его умение быть настолько предупредительным и даже тактичным, что это как бы возвышало его над ним, его жертвой, побуждая воздать ему должное. Тут приходилось также считаться и с тем, что лишь ввиду прямых соприкосновений поэта с Андреем всё обходилось без той ярой жестокости в обращении с ним, оказавшимся во власти отвергнутых, какая могла иметь место без его, главаря, присутствия. И возвращение поэту книги – подарка Ани – опять же следовало рассматривать как повеление Андрея. Он, видать, не зря полагался на опытность бородатого, незаметно вложившего издание в засумок, а не бросившего его в карету небрежно, абы как, когда оно могло бы вырониться оттуда при её движении или же от тряски раскрылось и под порывом ветра или по какой-то другой причине из него бы выпали и оказались утерянными записка сестры и ассигнация. Да, некая досада, особенно по части ограбления при проезде от монастыря, не исключалась, но, разумеется, речь не могла идти о каком-то его, Алекса, уведомлении властей да и вообще кого бы то ни было о его встречах с разбойниками – даже несмотря на то, что он понёс не только моральный, но и вещественный урон. И то, что он ни в каком виде и ни перед кем не проговорился о контактах с ними, по-прежнему, как и до его отъезда из Лепок, представлялось ему совершенно правильным: не раскрывая тайны, он хотя и отступал от сословной целесообразности, но в целом требование чести нарушено им не было, – чести уже, разумеется, не в том зауженном и выспреннем содержании, какой она была у дворян и исподволь портила их, а – другой, в её высшем смысле, выражающей меру подлинного человеческого достоинства в любом и в каждом. Правда, оставалась-таки горечь от сознания того, что поступок, который казался ему необходимым и мог бы служить в очищение его беспокойной и укоряющей его совести, осуществить не удалось. Горечь тут имела для него то значение, что поступок, способный, как ему казалось, устранить обузу, усложнявшую восприятие им неровностей окружающего мира и как бы ускользавший от него на всех участках этой дороги в Лепки и оттуда, – где он как-то по-особенному был востребован поэтом, – что называется, не давался ему и раньше, возможно, раньше всегда, на протяжении всей его жизни. С этим фатальным обстоятельством ему следовало, конечно, примириться, но только нехотя, заставляя себя, сжав зубы, поскольку оно захватывало его и влияло на него, будучи квинтэссенцией господского бытия дворянской эпохи, в которой он, испытав её опалы, остро ощущал себя несвободным, не своим для неё, отстранённым, чуть ли не изгоем, лишённым всякой возможности или даже права поступать так, как бы он хотел, считал нужным и полезным, притом – не огрязняя своей основательно утомлённой совести. Снова он вынуждался углубляться в ту вязкую стихию постоянно возникавших в нём состояний неудовлетворённости собою, когда анализ мыслей и всей его деятельности подводил его к резкой переоценке сущности своего предназначения. Алекс не мог бы устранить из своей памяти того сложного и заставлявшего её метаться в некоем угнетении и в растерянности, что было у него связано с прочтением книги Антонова. Рассказанное Аней об авторе хотя и скучной, но по-своему весьма увлекательной и трогательной повести заставляло думать о том, насколько творчество, его содержание и достоинства часто оказываются не соответствующими личным задаткам пишущего, его жизненным принципам. Создавший текст – был ли он по-настоящему талантлив, как сумевший запечатлеть свои чувства и переживания в таком виде, когда они созвучны мыслям и чувствам многих читателей, пусть это сделано и при содействии другого человека? Дано ли было ему осознать то, что замечалось в нём гадкого и неприемлемого другими? Теофила, возможно, оговаривали, выпячивая в нём манеру едва ли не куражиться над людьми, для него чем-то вызывающими неприязнь, и – тем самым указывая на будто бы постоянно тлевшее в нём чувство мести за своё не вполне пристойное появление на свет и за невозможность всецело принять условия жизни другого, небедного сословия, достойного, как могло выходить из его размышлений над ним, быть глубоко презираемым за его спесь и явные мерзостные пороки. Но, однако же, – никак нельзя было не доверять и – сообщённому Аней. Она рассказывала так искренно, просто из нежелания скрытничать перед поэтом; для него, как она имела основания думать и даже говорила об этом, тут могло быть нечто очень важное и значительное, – и в таком случае ей не имело ровным счётом никакой выгоды принижать у несчастного сводного братца его личностное. «Возможно, – медленно перебирал поэт свои мысли, возникавшие по данному поводу, – несправедлив по отношению к Филу и я, поторопившийся по-своему резко отреагировать на двойственное и несуразное в нём. Разве он в состоянии был избежать влияний хотя бы тех самых обстоятельств, какими отягощаюсь и недоволен я сам? Мы так трафаретно пошлы в своих симпатиях и ненависти, что предпочитаем осознавать их в себе только по отдельности и даже не допускаем мысли, когда в ком-нибудь они оказываются в слитном, совмещённом виде…»
Приняв книгу от слуги, он теперь держал её, не выпуская из рук, и рад был вспомнить, как, глядя в неё, плакал над прочитанным, тронутый запечатлёнными на страницах событиями и мыслями. Ему казалось недопустимым предположить, будто бы Фил играл на своих горестях и злосчастьях, словно бы взявшийся за перо просто так, от нечего делать и не знавший, о чём бы ему хотелось поведать, как то случается едва ли не у большинства писак столичного пошиба. Нет, изложенное в повести правдиво и в точности соответствовало тому, в чём видел необходимость разобраться и он, стихотворец, часто путешествующий в поисках кредиторов. Содержание прочитанного ко многому обязывает и его, с его склонностью с целью создания поэтических образов приподнимать существующее. «Такая работа не вредна и даже необходима, – говорил он самому себе, – плохо, однако, то, что стало почти правилом приподнимать имеющееся перед глазами, а тем более – в душе, недостаточно его обмысливая; значит и результат может быть и бывает соответствующим: он лишается красок правдоподобия, с чем не считаться не пристало даже особо умудрённому…» Уже неприемлемыми казались ему контуры отдельных, витавших в нём образов. Как ему следует запечатлеть в тексте, к примеру, черты встреченной им по дороге личности главаря разбойников? К какой правде тут апеллировать? Кто он, по-настоящему, этот человек, если в нём уже «сидит» бунтарство, но в то же время он не разрывает и с условностями той сословной среды, из которой бежит? А в каких бы красках нужно представить читателю беглого Акима, изувеченного медведем и уже наверняка умершего, в чём теперь и он, держатель сословной чести, готов был признать существенную долю своей вины, пусть хотя бы и – косвенной? Чем измерить тревоги, надежды, муки, оставшиеся для страдальца, скорее, неосознанными? Без уяснения столь важных вещей невозможно видеть в нём не только беглого солдата или только рекрута, но и просто человека из низов, как порабощённого – в его конкретности; в этом случае пишущим просто не до него, – они отвернутся от его истерзанной, горькой судьбы как ни для кого не представляющей интереса. Сколько наберётся такого вокруг! Поэзия опирается лишь на крохи того, что имеется. Существующее в большей части уходит в прошлое, не затронутое творчеством, не высвеченное в нём… «Не очевидно ли, что и я бреду по той же сомнительной колее? Могу ли при том совершать поступки, какие я желал бы иметь на своём счету уже как совершённые, но – мне они не даются, а без них – я должен признать своё ничтожество?..»
Хотя такие мысли и были тяжелы, но Алекс не чувствовал больше той изнуряющей подавленности, какая накатывала на него сразу по выявлении им предательства Мэрта. Как-никак, намеченная поездка уже заканчивалась, и не произошло в ней ничего такого, что можно бы отнести к исключительному, сверхнеобычному. Ну там предательство, ограбление. Разве хотя и не так чтобы часто они не приходят к нам, к каждому? И всё вокруг становилось теперь для него близким и приятным: запоздалое солнечное тепло грело ровно и как будто вдоволь; не оторвать глаз от огневой багряной окраски лиственных лесов, подступающих к дороге то ли сплошною стеной, то ли разбросанных по разным частям ландшафта в виде рощ и прозрачных колков; изумительна разреженная голубизна осеннего неба – оно словно бы наделено какою-то одушевлённою чувственностью, пробуждая светлое в воображении и рассудке; в такт пению поддужного колокольчика и езде всей упряжки плывут невысоко наверху, никуда не спеша, угадывающие приближение холодов светлые облака; явно интересуясь бредущими лошадьми и фурою, пролетит низко над ними некая птица, а то и не одна, или же прямо на дороге вдруг окажется и на мгновенье застынет в недоумении торопливая, беззащитная зверюшка; роскошны и просты открытые, сильно побуревшие пространства с ровными гладкими возвышенностями, с оврагами или небольшими речушками у их оснований, к которым лепятся редкие в этих местах, малолюдные поселения; оттуда или только эхом доносятся блуждающие дребезжащие, не имеющие силы взвоны мелких церковных колоколов из тонкой и дешёвой меди. Впитывая в себя эту щедроту, нельзя не задумываться о лучшем и не лелеять надежды быть совершеннее и мудрее, чем ты был раньше, по крайней мере до этих минут ласкового и какого-то блаженного умиротворения, – хочется их продлить возможно дольше. Будучи литератором, умевшим глубоко постигать изысканное в естественном, Алекс жадно, почти с восторгом принимал прибавления окружавшей его красоты, наслаждался ею; под её влиянием приходили к нему покой и ровное расположение духа; избытки чувственного в нём готовы были воспламениться и выплеснуться возвышенным, поэтическим, прощающим… Собственно, в чём он мог упрекнуть Мэрта? Дружба дружбой, но есть ведь и понятие служебной тайны. Ей находилось место и в исполнении его бывшим близким другом должности министерского порученца, и он, поэт, кажется, ни разу не был к нему в претензии на этот счёт. С какой стати претензии должны быть по отношению к обязанностям, какие у офицера могли возникать при использовании его опыта в сфере жандармерии, тем более, что это подразделение, с его тайными полевыми командами, числилось как составная часть тогдашнего военного ведомства, полностью и во всём подчиняясь только ему? Скрытая, возможно, временная принадлежность приятеля к составу тайной полиции – должно ли то быть расценено как что-то недопустимое в принципе? Он, служака, сам, вероятно, мог испытывать смущение как обязанный нести в себе принятую им тайну, подчиняясь присяге и велениям служебного долга в том прямом и суровом смысле, что его деятельность направлялась к сохранению и защите общественного жизнеустройства, и он, будучи, конечно, патриотом, мог совершенно не задумываться над тем, что на самом деле защищает прежде всего – дворян, богатых, то есть – отдаёт свою жизнь тому, что освящалось сословной честью, хотя и с оглядкой, разделяемой также им – признанным большим поэтом… «Но ведь было изувечение старосты жестокими побоями, домогательства в отношении молоденькой Насти, а ещё ранее, как о том вскользь говорил Евтихий, такие же домогательства в отношении других девушек или молодых женщин – крепостных в своём родовом имении! Смею ли закрывать глаза на подобное, если оно есть прямое надругательство над превращёнными в собственность и беззащитными? Одно дело, когда развратничают в верхнем сословии, где как бы забавляются опозориванием равных себе и зачастую выдают развратные поползновения за некую свою удаль; тут происходит то, что и должно происходить с обречённою кастою – в своей спесивости и апломбе она безразлична к себе и устремляется только к вырождению, – таков, по большому счёту, я сам. И – совершенно другое – с теми, униженными; им свойственно по-своему понимать их нескладную и убогую собственную жизнь, думать и мечтать о свободе, стремиться к ней через поступки, сплошь осуждаемые в верхнем сословии, видеть в приобщении к такой жизни свою будущность. Эта сторона их существования в определённом смысле близка мне, поскольку в ней, как я полагаю, светится перспектива; я пробую глубже постичь её, предаваясь творчеству; но – как много здесь препон: порою я готов себя возненавидеть как носитель принципов «высшего общества»; вынужденный их разделять в житейской повседневности, я обязан снисходить к каждому из «своих»; однако творчеству это сильно противоречит; во многих моих стихах это запечатлелось, и плох тот критик или мыслитель, будь он из теперешней современности или из иного, последующего времени, который бы не замечал такого её изъяна; показное в моём представлении есть нечестное, приподнятое не в меру искусственно, – им я постоянно отягощаюсь; я не верю себе, колеблюсь. И – по-настоящему ли я нетерпим к Мэрту после того, как я узнал его другим и видел уже мёртвым?.. Как это горестно – быть сочинителем и в угождение неким отвлечённым и нигде не записанным установлениям не решиться действовать по своему усмотрению, то есть – не решиться на поступок, справедливый, тот самый…»
Проехали уже изрядно; далеко позади оставалось то злополучное место, на котором застал упряжку тяжёлый холодный ливень, когда она двигалась в сторону к Неееевскому. Сегодня солнце с утра исходило добрым запоздалым теплом и лаской. Но дорога было сырой и труднопроезжей. Здесь совсем недавно сильно продождило. Вода стояла в колеях и в выбоинах поверх, так что во многих местах они не различались. Лошади быстро утомились и брели будто слепые. У свалившегося плетня, где зацепило облучок и с него свалился в огородную грязь возница, блестела внушительная по ширине лужа. Настоящее озерцо. Колеи тут явно прерывались ямою. Но где она? В тот раз, когда упряжка подвигалась у самого плетня и даже касалась его, она удачно объехала это место. Сейчас же фура здесь провалилась всеми колёсами; лошадям было не по силам вытащить её. Причмокивая и матерясь, возница их энергично понукал и даже несколько раз протянул по их крупам жалом кнута, но они только вздёргивались и надрывно всхрапывали, оставаясь сами по животы в воде и грязи. Кучер явно не справлялся с ситуацией в одиночку: на помощь поспешил Никита. Отойдя на какое-то время от упряжки, они возвратились, принеся с собой увесистую длинную деревянную лагу и массивную чурку – чтобы, сделав её опорой, можно было приподнять ось кареты. Налегая на лагу и во всё горло крича на измождённых лошадей, они наконец своего добились: фура, протащившись по глубокому и вязкому дну, миновала препятствие. Суета, однако, сделала своё неблаговидное дело: работники рассорились. Как явствовало, при отлучке за лагой и чурбаком и – не на шутку. Оба мокрые и в грязи, они горячо и зло укоряли один другого в лености, нерасторопности и неуступчивости. У обоих изъяснения изобиловали матерщиной. Как следовало из этого сердитого диалога, взаимная их неприязнь имела важной причиной то, что Никита придерживался мнения, будто бы ехать надо или вплотную к плетню, или – свернув к закраине озерца, на другой бок, но – как раз с этим не мог согласиться кучер; он не допускал первого варианта, помня об ушибе ключицы, а по части второго, оказывалось, также был осведомлён достаточно основательно: там, доказывал он Никите, вельми заболочено и произойти могло ещё хужее… Алекс наблюдал за перебранкой разгорячённых холопов, вызволявших кибитку, не выходя из неё. «Вот ведь человек, – думал он о вознице. – Впрямь ли он слеп, как о том я слышал от Никиты и готов был поверить этому сам на дороге в лесу? Будто бы и глаза в бельмах и взгляд какой-то невидящий, отстранённый. А ведь исполняет работу ответственную, промахи у него если и выходят, то редко и незначительные. Не бывало, чтобы даже ночью он не усмотрел дороги и дал лошадям свернуть на обочину…» Глядя в лицо возницы, которое из-за бороды и надвинутой по самые глаза шапки виделось лишь частью и отражало некую не утихающую острую внутреннюю боль, поэт хотя и был расположен искренне ему сочувствовать, но одновременно не мог и не сомневаться в нём. К тому подталкивало происходившее в поездке. Ввиду чего съехал он с большого просёлка на глухую дорогу за рекой, где произошла встреча с разбойниками? Хотя кучер и пытался изображать огорчённого этим событием, но в своих действиях был словно бы заодно с ними. Та дорога оказалась вовсе не короткой, а передвижение по ней лишалось каких-либо удобств. Также любопытно и то, что при ограблении его, поэта, вознице, сидевшему на облучке спиною к фуре, вроде бы было хорошо видно, как орудовал внутри её бородатый. Ведь не иначе как с его слов так подробно и точно излагал то нерядовое происшествие Никита. И потом – исходивший у него изо рта запах промякшей от пота ременной кожи; поэт был почти уверен, что он его чувствует и различает, даже находясь на отдалении от возницы. Тайны ли здесь или только череда случайного, которое могло казаться очевидным? Кем же всё-таки была подложена в кибитку книга Антонова? По всем статьям, это могло быть делом Андрея, точнее: людей, которыми он верховодил. Так шло исполнение почина его отца, решившего распространять издание среди проезжих. Сын воспринимал его, такой почин, по всей видимости, одобрительно даже после размолвки с родителем. Кроме того, это действие он мог расценивать как знак памяти о сводном брате. И тут не исключалось посредничество кучеров или кого-то из челяди или дворни – как из своего, так и многих других имений или общественных мест. Вполне также вероятно, что лучшим местом, где следовало подкладывать книгу в фурах, считался засумок позади сиденья. Там не замеченный Никитой экземпляр книги, возможно, находился и в то время, когда фура с поэтом выехала на просёлок с губернского тракта, то есть ещё до его встречи с Мэртом. Что же касалось того, что Андрей просил у Алекса отдать книгу ему, то, очевидно, это было связано с тем простым и хорошо понятным фактом, что она уже была прочитана поэтом, и её нужно было снова вбросить в вольный оборот, – пусть бы её смогли таким же образом прочесть другие проезжие… А кто мог уведомить разбойников о проезде фуры к женскому монастырю и обратно? Алекс когда-то слышал, как деревенские мальчишки потешались над взрослыми, управлявшими возами со впряжёнными в них лошадьми или волами. В сухую погоду они выбирали колею поглубже и в оба её следа перед углублениями вкладывали каменья или иные твёрдые предметы. Для колёс это служило препятствием, и чем воз нагружался более, тем резче он опускался вниз, переезжая через предмет. Днём такая шалость могла не пройти: предмет легко обнаруживался при внимательном смотрении возницы на дорогу перед собой. Но с наступлением темноты эффект был иным. Спрятавшись где-то поблизости, шалуны устраивали радостный шум и визг, когда повозку сильно встряхивало и она издавала грохот, пугавший тягло. Этого затейникам было, конечно, мало; главное состояло в соответствующей почти мгновенной реакции на подставу и насмешки утомлённого за день односельчанина. От него можно было слышать проклятия и самую отборную ругань в отношении не только их, сорванцов, но и – своей горемычной доли, строптивой жены, тягла и вообще чего угодно. То есть – веселившаяся ребятня узнавала о нём то настоящее, которое он мог скрывать от других в обычном общении и поведении. Особенный повод выражать восторг вызывали проделки над возницами, избивавшими детей и подростков и изгалявшимися над ними… Вполне казалось возможным, что и разбойники пользовались ребячьей методой, по встряскам издалека определяя проезд упряжек. Оставалось только выследить интересующую их. Мог ли кучер заезжей кареты содействовать этому? Кто знает. Ему, во всяком случае, не составило бы труда при встряске выронить в этом месте на обочину некую припасённую заранее вещицу вроде палки, подав тем самым соответствующий условный знак наблюдающим за дорогой. Как отведавший многолетней службы в солдатах и, стало быть, не лишённый соответствующей богатой смекалки, кучер мог знать массу элементарных скрытых приёмов оповещений при передвижениях по проезжим местам. А что касалось его, поэта, случайно вчерашним вечером оказавшегося в стороне от большого просёлка, то ему ли, занятому с Аней, было обращать внимание на излишнее тарахтенье фуры, даже если оно слышалось и отчётливо различалось?.. Ах, Аня! Добрейшая, славная, прекраснейшая душа! Она, как теперь он был в том уверен, по-настоящему понимала его! Однако же – как скоро он лишался её, и как это было для него неожиданно! Какой странной и какой жестокой оказалась тайна, которою она обворожила его вначале в горячке их общей страсти! Не такой ли и должна быть настоящая женщина? Он, поэт, пожалуй, не сталкивался с подобными, изображая в стихах совершенно непохожее, чуждое жизненности, подрисованное… На разные лады он пробовал представить, каким бы мог получиться поэтический образ, если в основу его положить Анины черты. Некие почти готовые строки уже появлялись в его сознании, и он даже собирался запечатлеть их на бумаге, поспешно достав карандаш и небольшую тетрадку, всегда имевшиеся при нём. Но – было ясно, что многие детали тут ещё не осмыслены, как нужно бы, а именно этим, что он знал по опыту, должно определяться оформление образа, если стремиться, чтобы он выходил привлекательным и правдоподобным; не учитывая деталей и не утруждаясь их тщательным осмысливанием, неизбежно сотворишь то, что окажется приподнятым без видимых причин, предложенным от ума, а не сообразно обстоятельствам. Ясно, это никак не могло быть приемлемо для данного случая, поскольку требовалось учитывать особенности Аниной судьбы: всё женское в ней, прежнее и предстоящее, должно выражаться не иначе как драмою, несчастьем – долгим и нескончаемым… Восприниматься такой образ будет как требующий жалости и слёзного сочувствия, то есть – он стал бы в некотором смысле хотя и глубоким, но одновременно и зауженным, если не узким вовсе; – в том-то, однако, и дело, что у него, большого и признанного поэта, такое решение не в привычке, и принятым быть не может хотя бы как недостаточно обдуманное… Конечно, рассуждал он далее, сама Аня вольна считать свою участь не горькой и не бедовой. Это оттого, что события, какие её касались или ещё должны касаться, она готова считать как значимые сами по себе, вне связи с порождающими их причинами. Ту же свою влюблённость она восприняла чисто по-женски – страстно и безотчётно, жертвуя собою и как бы вовсе не задумываясь о последствиях. Но последствия, причём весьма тяжёлые, неминуемы: она не способна быть неискренней и неоткровенной и раскроется на первой же исповеди или даже в простом предварительном собеседовании, где в роли послушницы примет необходимые наставления. Что из этого выйдет? Да, кажется, ничего, кроме укоров, а то и наказания. А что уж говорить о крайнем случае, если она забрюхатела! Предстоит настоящий переполох и не только в обители, куда она попала, но и в других женских монастырях. Есть обители арестантские – для признаваемых особо виновными послушниц и принявших постриг; не грозит ли и ей перемещение в этот ад? Не успев хотя бы что-то узнать от самой Ани о монастыре, куда он сопроводил её, Алекс мог исходить из общеизвестного для своего времени и предполагать, что в юридическом смысле это учреждение значилось как женское общежитие, ранее бывшее общиною верующих, с тою разницей от неё, что теперь оно должно было иметь монастырский устав. В таких обителях селились девушки и женщины, как правило, из дворянских и других зажиточных сословий, приносившие с собою весомые денежные или вещные вклады и называвшиеся белицами. Их пребывание в обители нельзя было считать слишком трудным и притесняемым, поскольку получаемых от них вложений хватало как на их безбедное обеспечение, так и на другие внутримонастырские расходы, например, на строительство привратной церкви. Аня имела возможность принести в дар монастырю если и не всё, чем могла располагать по наследству, то какую-то немалую его часть, и в этом случае её сносное существование там как бы гарантировалось. Но могла ли она верно рассчитать свои силы в пределах той угрюмой аскезы, какую она вынуждалась принять, дав суровые обеты послушания и воздержания? Ведь их отмена не предусматривалась ни уставом, ни религиозной традицией. Понимая свободу в целом неизвращённо и не ощущая на себе особых её ущемлений до прибытия в обитель, новая насельница легко могла впасть в уныние, проклиная свой выбор, а он ведь был не только её – причастным тут оказывался и он, заезжий поэт. В том ли благополучии виделся ему статус монастыря, у ворот которого он расстался с Аней? Скорее, он принимал желаемое за действительное. Ведь такие женские обители в его время были ещё большой редкостью, и они создавались пока только вблизи крупных городов; здесь же была отдалённая глубинка, глушь… «И какова окажется судьба чада?» Вероятность его появления у Алекса почти не вызывала сомнений, и он, казалось, даже готов был радоваться мысли об этом. Он припоминал, как Аня в те ночи, когда она приходила к нему, просто, не выказывая чувства ревности, расспрашивала его о нём так неподдельно искренно, что ему только и оставалось быть предельно откровенным перед нею. – Наверное, – говорила она, – твоим поклонницам нет числа… И во всех ты влюблялся… Ах, гадкий!.. Ездишь, встречаешься, соблазняешь… И – разве их может быть много?.. – Может, милая… – Твоей… ну, матери твоих деток – не позавидуешь. Она, должно быть, скучает, ждёт… многое знает… Как вы ладите? – Да вот так и ладим. Если вправду, её мне жаль, но лишь отчасти. В полной уверенности в ней я быть не могу. Слышу об изменах. У других такое почти в порядке вещей. Знают и всё терпят. Вот и я тоже, и она – тоже. Мы друг друга стоим. – А как ты думаешь, я смогла бы так? Зная о твоих изменах… – В начале бы устраивала сцены. Но потом бы смирилась. – А измену тебе ты бы простил мне? – Разумеется, – нет. Но что же я мог бы сделать? Стреляться? Убить тебя? Но я не воспитан в такой жестокости и мстительности. Постепенно мы бы поладили. – А любовь – разве бы её не стало? – Да, милая, к сожалению. Не то чтобы её не стало вовсе. Она бы изменилась, пригасла, потускнела. Но в прежнем виде, как изначальная, она бы обязывала хранить о ней лучшие воспоминания. Это дорого каждому. Ты бы помнила о ней? – Разве о таком можно забыть? Нет, никогда! Даже при твоих изменах… – Ты прелестна. Мне бы поучиться твоей мудрости… Алексу импонировала возможность быть таким откровенным в ответ на откровенность юной собеседницы. Для него становилось ясным: Аня уже достаточно искушена в жизни, но, разумеется, не в том, в общепринятом широком и удручающем смысле, а в жизни своей, усадебной и уездной, о которой её знания превосходны. Главное же – она ничего из этого не упрятывает. Стало быть, нет в ней и того ханжества, находиться в котором многие считают за лучшее, видя пороки и погрязая в них сами. Ей, по крайней мере, не кажется странным то, что она, вполне вероятно, имеет не настоящего отца, не того, какой дан ей записью о рождении в лице барина Ильи Кондратьевича. Вровень с нею в понимании сути таких вещей не сумели подняться ни Андрей, ни сводный брат, автор книги. У тех судьбы оказались испорченными от знания правды. Но – когда и в чём правда требует своего признавания и понимания в полноте? В дороге, если даже отвратительна её проезжая часть, но иных отвлекающих помех для упряжки не возникает, хорошо раздуматься и не только о чём-то своём. Размышления могли устремляться к общему, к постижению хотя будто и очевидного, но в неких других значениях. Алексу всегда были желанны раздумья такого рода; поддаваясь им, ему удавалось касаться таких сторон чувственности и бытия, какие не замечались им раньше, а ещё больше того: и для всех, как он мог об этом судить, они оставались недоступными. В его сознании они появлялись, образуя своеобразные высветы, когда вдруг приоткрывалось нечто очень важное, без чего все прежние знания о жизни и о себе следовало считать недостаточными. Не в том ли состояла необходимость ему, поэту, идти на опережение своего века? Не обращаясь в эти сферы, нельзя было надеяться на своё совершенствование, на успех. Как много уже постигал он, извлекая полезное на таких вот дорогах! Но всё было мало ему: талант заставлял идти дальше… Мысль поэта спешила за этим важным соображением. «Нам, – говорил он себе, – явно не хватает разума принимать жизнь не подкрашенную, не ту, которую мы себе воображаем, приняв массу условностей и голых, досужих принципов. Если на то пошло, вполне ли и я должен доверять своему дворянскому происхождению? Резонно предположить, что и для всех, кто живёт или жил, фамильное древо не может оставаться таким, как оно бывает представлено. Путаница тут неимоверная. Ведь никогда не обходилось, чтобы кто-то кому-то не изменял. А что уж говорить, если измены следуют сплошной чередою, уводя в некий содом, когда всё перемешивается! Должны соответственно изменяться и родословные. В коленах чистоту крови сохранить невозможно, кем бы и какие бы высокие слоги для этого ни подбирались и чем бы намерения выглядеть непричастными к неизбежным изменениям ни обосновывались и ни оправдывались…» Постоянно задумываться теперь о столь непростых вещах его заставляли обстоятельства, связанные с бедовой участью Ани. Алекс, однако, удивлялся тому, что мысли о ней устремлялись не только к совсем недавнему прошлому, тому, что входило в круг хотя и короткого, но тесного их общения, будто бы уже выпадавшего из времени, но – и к чему-то ещё, что могло предполагаться впереди. «Мимолётные встречи и любовные увлечения, конечно, никем не забываются; но совершенно не принято вспоминать о них, имея в виду, что они могут приводить к последствиям, указывающим на ответственность… Только изредка её берут на себя… Лемовского, как дворянина, усыновившего дитя крепостной кухарки, пожалуй, следовало бы назвать человеком отменной смелости или даже – порядочности. Это у него – поступок! Мог ли бы и я?..» Нечто новое, но пока неотчётливое и смутное роилось у него в голове. Что тут Лемовский, когда Фил мог появиться на свет вовсе не от него? Должно ли было с его стороны ожидать, что кухарка попросту не провела его, зачав от кого-то другого? Ах, что за мысли! Их всегда больше, чем действий и всего, во что им предстоит воплощаться! И однако же… «Непременно ошибусь, назвав число соблазнённых мною, – пробовал урезонивать себя поэт. – Могли оказаться такие, которым по ряду причин скрыть моё участие не представилось возможным или даже – не хотелось и теперь – вынянчивают. Пусть и не сами, со слугами, с кормилицами. Так что же – наводить справки, предлагать переписывать рождённых на себя? Кто взялся бы убедить меня, что то детки – истинно мои? Потом – при моём ли незавидном положении сословного нищего и постоянного заёмщика входить ещё и в такие траты? Что получу, кроме позора? В случае с Аней происходило бы иначе: в ней могу быть уверен – будто бы я честнейшим образом использовал право первой ночи. Желал бы сынишку. Только – дойдёт ли до этого? Знаю, что тешу себя некой мечтою, но знаю уже и то, что коли будет суждено ей сбыться, от намерения объявить себя отцом не откажусь ни под каким предлогом. Так решено. Будь я извещён о появлении малыша, тут же бы, на ближайшей почтовой станции, отписал ей о готовности. В усыновлении видится мне мой поступок, безупречный в отношении высшего нравственного мерила – чести, разумеется – не зауженной, не дворянской, начинённой фальшью. То же бы мог сказать и для случая с удочерением. Здесь – колебаний нет и не будет…» Алекс легко вздохнул, удовлетворённый принятым решением. Оно ободрило его, словно бы это был чётко сформулированный важный итог данной его поездки, без которого вся она могла восприниматься им как бесполезная и бессмысленная. Теперь можно было махнуть рукой на все те перипетии и передряги, какие как бы нарочно, для его встряски, сваливались на него за несколько суток пути. «Вот каковы мы, люди, – уяснял он суть произошедшей в нём перемены. – Успокоение души приходит к нам порою из тех пределов, где, как правило, всем кажется, будто там ничего нет и быть не может. Очевидное – не осмысливается. Я, пожалуй, пока единственный, извлекающий пользу на том месте, на котором все топчутся или проходятся по нему, не придавая никакого значения ни ему, ни своей жалкой и тусклой роли только проходящих. А всё-таки любопытно: неужели значительным для меня тут должно было стать то, что я поэт. Горько вспоминать, как я в порыве подавленности готов был отречься от принадлежности к стихотворцам и даже пробовал убить себя. Нет, то было поспешностью. Во мне ещё не всё истрачено. Я смогу…» Он всё больше убеждался, что укреплению себя в себе содействовала опять же Аня. Постоянное обращение к мыслям о ней было, как ему могло казаться, какой-то необходимостью. Какой? Она, не иначе, в том, что он бы желал увидеть не только сынишку или дочурку, но и её, соблазнённую им. Он не стал бы винить её в настойчивости по отношению к нему, какую позволено проявлять женщине, когда она влюблена. По причине столь естественного её поведения он в особенном долгу перед нею. Хотя нельзя было говорить о каком-то продолжении их адюльтера. Во-первых, из-за того, что он женат и не может просто этак расстаться со своей семьёй. Второе, – Аня уже в монастыре и там останется. Но в случае, с которым он связывает свою приверженность принципу чести, он, конечно, не преминет воспользоваться любой возможностью заехать в обитель, чтобы повидаться с насельницей. Возвращение долга Лемовскому в назначенный срок – подходящий повод для его новой поездки в Лепки, а оттуда, он знает, до монастыря рукой подать. Кстати, и добираться к усадьбе пришлось бы уже не этим вот затерянным просёлком, а – почтовой дорогой, более короткой и удобной. Несомненно, в Лепках он снова увидел бы и Ксюшу… Алекс неожиданно поймал себя на том, что, вспомнив об Аниной сестре, краснеет и испытывает изрядный стыд, но одновременно чувствует себя приятно взволнованным и освежённым… «Да вы, милорд, – обращался он к себе с укором и с некоторым весёлым смущением, – похоже, настоящий развратник… Впрочем, не исключаю, что, возможно, она была бы рада…» Карета с ним выезжала на губернский тракт, забирая в направлении к белокаменной.
Конец
Эссеистика
Вспять от великих иллюзий и заблуждений!
В размещённом ниже тексте приводятся ещё не выдвигавшиеся никем, кроме меня, концептуальные положения о порочности современной демократии и о том, насколько её подлинная сущность пока не осмыслена. – Значительной частью эти положения представлены в моих книгах.В языковой сфере нередко бывает так, что отдельные понятия, будучи умещены в словах, хотя и выражаются там в их общих значениях и в объёме, но реально используются только частью. Иногда большей, иногда меньшей. А то, что не использовано, может попросту выпасть из употребления, и в этом случае оно остаётся отчуждаемым или забытым – надолго, а то и навсегда. Подобное легко обнаружить при рассмотрении термина «естествознание», где обозначается знание о любом естественном. Новейшая наука вроде бы истолковывает его как неразъёмное целое, которым «охвачено» всё в живой и неживой природе; однако на деле к естественному ею отнесено лишь то, что окружает человека. Сам он, как явление природы и как сохраняющий в себе её свойства и закономерности, до сих пор изучен больше как только физическое тело или же в качестве фигуранта вещных общественных отношений. За пределами кропотливого исследования продолжает оставаться мир его эмоций и чувственности, то, чем в огромной степени определяется его предназначение – как существа мыслящего и ввиду этого вынужденного постоянно заботиться о познании самого себя, своей сущности – с целью лучше и эффективнее управлять собой. Законы только государственные, в виде публичного права, достижению этой цели хотя и служат, но их недостаточно. Важны и те, какие для человека естественны; их воздействие он испытывает – один или в сообществе с другими – с момента появления на свет. Такие законы сомкнуты в особом «пакете» – в естественном праве, и сведениям об этом виде права как раз и суждено было стать как бы выключенными из понятия, умещаемого в слове «естествознание». Тысячелетия официальная юриспруденция занималась разработками лишь предмета государственного права, той части правовой сферы, которою выражались амбиции политических режимов. Те, кто её обосновывал, всегда открещивались от начал естественноправовых, не пытаясь различить в них реальной ценности и пользы. Чаадаев, например, писал: «Никакая сила… не заставит нас выйти из того круга идей… который признаёт лишь право дарованное и отметает всякую мысль о праве естественном…» Теперь пришла пора убедиться, насколько такие установки ошибочны. Дело в том, что при наделении человека правами он обретает и некие свободы. В государственном праве это свободы по преимуществу характера социального; их допущение – прерогатива государства. Там же, где властвует право естественное, свободы, наоборот, предоставляются ему неофициально – «от лица» природы. И не только ему, как индивидууму, а и всему человечеству. Они – неотторгаемы и не подлежат записи. Таковы в первую очередь те из них, которыми люди пользуются, удовлетворяя свои насущные естественные потребности и отправления, – смотреть, слышать, обонять, любить плотской любовью, принимать пищу… Не придавать им значения – не лучший способ устройства общественной жизни. В настоящее время проблемы их уяснения и опоры на них не только до чрезвычайности актуальны, но и по-настоящему тревожны. Безотлагательно заняться ими обязывают негативные последствия не стихающей до сих пор эйфории, связанной с получением землянами новых политических и гражданских свобод и прав, с их изобилием, никогда раньше не знаемым. Те из них, которые были завоёваны в ходе устранения феодальной формации и провозглашены как символы современной, капиталистической демократии, при ближайшем рассмотрении способны резко поубавить воодушевления и гордости у их сегодняшних приверженцев и апологетов, если не говорить о большем – об их полном разочаровании в пристрастиях к указанным символам. О чём здесь конкретно речь? О том, что этими символами лишь украшен фасад современной демократии; – за ними скрыты и уконсервированы вековые дремучие заблуждения и предрассудки, вследствие чего употребляемая символика размещается в человеческом сознании лишь в виде слепых уверований. Наибольший вклад со знаком «минус» внесла при этом официальная юриспруденция: из-за её неразборчивости многие нормы государственного права скроены так, что в них умещён целый рядбазовых положений права естественного, что недопустимо. Демократия в таком «наполнении» несостоятельна, поскольку надлежащей действенности провозглашённых прав и свобод – не обеспечивает. Ссылки на одну только свободу слова, гарантированную в конституциях многих стран, вполне, полагаю, достаточно, чтобы уяснить, как при введении столь приманчивых терминов выхолащивается их суть. Никакой суд в мире не может принять, рассмотреть и тем более удовлетворить иск об ущемлении права на свободу слова. Причина этому та, что обычно свобода слова, как данность юридической терминологии, ни в основных, ни в рядовых законах и кодексах не получает внятной расшифровки – что ею обозначается? Говоря иначе, в ней нет содержания; – это – фикция. Употребляться в качестве правовой нормы прямого действия она не может. Из-за чего же её провозглашают? Свободой слова заменили право свободно выражать суждения. Будто бы ничего подозрительного. Но то, что отбросили при замене, вовсе не относится к области государственного права. Это – норма права естественного. Подобная тем, какими каждый человек не может не обладать как однажды рождённый. Законодатели, скорее всего, не очень задумываются над тем, насколько они бывают беспринципны и вероломны. Вся новейшая официальная юриспруденция оказалась измаранной безграмотными решениями в области правотворчества. Скажем, как возникло понятие массовой информации и каков его смысл? Разобраться в этом нелегко. И разбираться не стали. В законах записано: свобода массовой информации гарантируется. Но так ли уж гарантия тут нужна и может ли массовая информация быть свободной? Исследовав эту тему в работе «Последний завет», я пришёл к выводу: массовая информация есть не что иное как товар, производимый на медийном конвейере, но не фиксируемый в отчётных папках производителя. Если давать ему свободу, то есть обеспечивать состояние, не обусловленное хотя бы какими-нибудь ограничениями или зависимостями, то, значит, её следует в такой же абсолютной «величине» давать колготкам, очкам, танкам, топорам, сковородкам и тысячам других товаров. В высшей степени абсурдной была бы при этом и гарантия их свободы. Особого внимания заслуживают манипуляции при сотворении привлекательной правовой нормы о запрещении цензуры, где цензура, как слово, равна запрету. Как и свобода слова, эта «норма» «вытащена» из области естественного права: там бесчисленные запрещения устанавливаются компетенцией человеческого сообщества, отдельных сообществ и личностей. Провозглашение её запрета в законах было продиктовано той цензурой, какая практиковалась церковной инквизицией и властями, предрасположенными к искоренению оппозиции. Для цензурирования они учреждали специальные органы. А те, как известно, не были щепетильны в выборе средств и приёмов подавления общественного плюрализма. Новейшей политикой специальные органы ликвидированы. Их возрождение рассматривается как зажим или даже как отмена свободы слова, как преступление. Из опасений вернуться в омуты былого идеологического насилия и измышлен феномен запрещения. Но – чего добились? С ним опять обошлись, не утруждаясь объяснениями, – что понимать под цензурой? А без этого её запрет обозначает провозглашение ценности «вообще». Использовать её в судопроизводстве невозможно, и она опять же служит только украшением на фасаде ложного правового прогресса. Действие цензуры вовсе не остановлено. В естественном виде она используется людьми для умалчивания о суждениях, дабы их поток и излишества не приводили к хаосу мнений и к соответствующим бесконечным препирательствам и конфликтам. Невозможно обойтись без неё всюду, где бытует общение и циркулируют хоть какие-то сведения. Это надо понимать так, что «водиться» с нею не перестают не только обычные граждане, а и корпорации, само собой – и государства. К примеру, сокрытием информации или установлением препон для неё, то есть тем же, в чём преуспевали прежние цензурирующие органы, заняты службы государственной тайной полиции, разведки, правительственные пресс-центры. Сказанное ясно указывает на причины возникновения правовых натяжек, несоответствий и недоразумений. В отношении свободы и гарантирования массовой информации это элементарное незнание – чего к чему. А такие «ценности» как «свобода слова» и «запрещение цензуры» обусловлены незнанием уже предмета конкретного – сущности естественного права. И незнание здесь, можно говорить, – полнейшее. В моём эссе «Гамлет и Маргарита» дан расклад естественного права на подвиды соответственно их роли в обеспечении функционирования человечества, корпораций и индивидуумов. Здесь анализ привёл меня к определению особой значимости высших идеалов, которые понятны всем и буквально все живущие так или иначе вынуждаются соизмерять с ними свои эмоции, намерения и поступки. Такие идеалы выражаются в понятиях справедливости, чести, достоинства, благородства и других им подобных; они образуют нашу мораль и нравственность или этику – тот верховный подраздел естественного права, который я предложил именовать неписаной всеобщей конституцией землян; – учреждалась она спонтанно без указания срока действия, то есть навсегда и так же, как это имеет место в отношении любых других естественных прав и свобод, не подлежит отмене или исправлениям со стороны кого бы то ни было. Не искушённая в столь простых истинах и отстраняющаяся от них официальная юриспруденция обречена постоянно отставать в своём развитии и устремляться в тупики. До сих пор ей неведомо, что представлял собой так называемый «кодекс чести» – свод неписаных установлений рыцарско-дворянского образца, бывший господствующим в западной Европе в эпоху позднего средневековья и Ренессанса, а затем распространившийся в других частях мира. Я о нём первым рассказал читателям в названном эссе. Имея все признаки естественного права сословного, то есть корпоративного, он претендовал быть подобием негосударственной конституции на территории своего влияния и в определённой мере мог ею считаться – несмотря на свою сословную ущербность и ограниченность. Как раз под его воздействием происходило диктовавшееся временем возвышение достоинства человеческой личности вообще и стартовала эмансипация женщины, что знаменовало укрепление тех общемировых принципов гуманизма и социального прогресса, какие широко афишируются сегодня. Разве не резонным было бы оглянуться на такие прежние духовностные приобретения, с тем, чтобы воспользоваться опытом в анализе общественных процессов своей, текущей эпохи? Ведь потери, связанные с игнорированием и недооценкой выгод от такого заимствования, всё прирастают. По утверждениям уфологов, множатся признаки развала и гибели цивилизации наших дней. Без учёта естественноправовых начал усилия по предотвращению неизбежного могут оказаться безрезультатными. Естественноправовые ценности, взятые в совокупности, – тот резерв, которым нельзя не воспользоваться едва ли не в первую очередь там, где идёт поиск вариантов замещений человеческого интеллекта робототехникой. Вне рассмотрения с точки зрения естественного права остаются многочисленные проблемы личностного порядка. Наиболее существенная из них связана с интимом, с разводами в семьях. Любовь к половому партнёру не может регулироваться никакими искусственными законами или установлениями. Уход супруга к другой избраннице или, наоборот, – супруги к другому мужчине воспринимается как обыденность именно в силу неписаного закона свободной любви, права на неё. Тут никто не ответственен по суду. В условиях ускоренного расширения спектра свобод и прав идёт обвал семейных ценностей, и государствам с их юриспруденцией попросту не дано справиться с этой напастью. Счёт разводам идёт на миллионы даже в странах со сравнительно небольшой численностью населения. Перспективами уменьшения урона на этом поле хотя и заняты, но – неизменно уповают на меры только запретительные, что делает их изначально неэффективными или вовсе бесполезными. Игнорируя и отторгая естественное право, юристы, можно сказать, подрубают сук, на котором находятся. Ведь нельзя же зачеркнуть очевидного: основанием для государственного права сплошь и рядом становятся элементы права естественного, вследствие чего они, оба часто оказываются во взаимодействии или даже – в тандеме. Взять факты физического насилия над личностью, подпадающие под юрисдикцию уголовного кодекса. В них дают себя знать неисчислимые человеческие побуждения и эмоции, естественные для каждого. Судом пресекаются, конечно, лишь действия, совершённые вслед за побуждениями и эмоциями и представляющие опасность для жизни или здоровья кого-либо. Но – необходимы оценки таким действиям и через их этическую мотивацию. Здесь – тот общий случай, когда осуждённый за насилие над личностью становится осуждённым также и за неумелое или неадекватное управление собой, своими побуждениями и эмоциями, то есть в конечном счёте за нарушение также и принципов естественного права. Столь же велика зависимость от естественноправовых начал в экономическом пространстве. Человек что-то украл, недоплатил, смошенничал. Не подлежит сомнению, им руководили корысть, жажда присвоения чужого, зависть, что-то ещё. Такие составляющие общеизвестны. Они и для суда не секрет. Только они интересуют его меньше всего. Упор делается на том, сколько человек украл, недоплатил, насколько смошенничал. При такой практике публичная юриспруденция не предрасположена к уяснению состава преступления во всей его полноте. А, стало быть, не приходится говорить и о воспитательной значимости судебных решений и даже – о независимости судей. Что такое их независимость, провозглашаемая в актах законодательства? Может ли она не исходить из понятий и соображений морали и нравственности? Например – прежде всего таких, как «справедливость», «совесть», «честь»? Пренебречь ими не взялся бы, пожалуй, никто. В целом отстранение от естественного права, отказ признавать его огромное неубывающее значение никак не совместимы с тенденциями глобализации в мировом масштабе. Все цивилизации на земле оказались бессильны обуздать устремлённость людей к неограниченному обогащению. О такой цели стыдливо умалчивается. Это – табу. Когда сегодня человек становится очень богатым, то лукаво изрекают, что богатство им, дескать, заработано. Тем самым упрятывается официальное молчаливое признание государствами полнейшей, абсолютной свободы в приобретении благ каждой личностью – нормы весьма сомнительной. Её де-факто узаконивают. Но ведь абсолютной свободы нигде и ни в чём не может быть, поскольку в такой «величине» она полностью исчерпывает саму себя. Государства, впадая в противоречие, вынуждаются не иметь с нею дела, устанавливая собственные правила распределения благ. Но насколько эти правила справедливы и чем оправданы? В их несовершенствах скрыты причины злоупотреблений властью, коррупция и другие асоциальные факторы, когда легко вызревают вселенская жадность и ненасытность обогащением. Эту злополучную сторону общественного бытия ярко высвечивает ускоренное увеличение фаланги миллиардеров. Становится обыденностью неумеренное потребление материальных благ; опережающими темпами богатства проедаются, что ведёт к устопориванию их воспроизводства. Распинаются мораль и нравственность, которыми жадность и ненасытность обогащением извечно осуждаемы. К разрушению этических ценностей, идеалов чести и справедливости, выходит, в наибольшей мере прилагают усилия не только отдельные, «плохие» люди, а главным образом государства – поощряющие низменное в человеке… Здесь свою угрюмую лепту вносят и религиозные конфессии. Они тоже позволяют себе умыкать важнейшие формулы естественного права, выдавая их за постулаты собственной, так называемой религиозной этики – в качестве будто бы единственно верного воплощения начал общественной духовности. Ценности такого покроя провозглашаются уже как превосходящие всё, что есть в «обычной» этике, – несмотря на то, что они не бывают и не могут быть ни всеобщими, ни вечными. Консолидация населения конфессиями, желательная сама по себе, то есть будучи понятием «вообще», также коварна в своей глубинной сути, поскольку её плоды нередко используются для разжигания национализма и шовинизма, в провоцировании межрегиональных и международных конфликтов, в захватнических военных приготовлениях и в других неблаговидных целях. Теперешнюю цивилизацию, подверженную постоянной порче, невозможно ничем оправдать в её жажде возвеличить себя правовой системой, при которой право естественное, как отнюдь не менее важный регулятор состояний личности, обществ и человечества, отодвигается на обочину. Силой и эффективностью с ним не может сравниться ни один государственный правовой кодекс. Ведь официальные установления бывают годны лишь на ограниченный срок, иногда на время действия одного правительственного органа или одного, пусть даже талантливого и популярного верховного должностного лица. Людям бывает горько, когда они убеждаются в эфемерности и в обманчивости получаемых гражданских прав. Для каждого, поэтому, ближе право естественное с его вечными идеалами; только в нём он может сознавать себя по-настоящему свободным – в той разумной и допускаемой мере, которою обеспечивается формирование «усреднённой» личности, не претендующей иметь притязания выше, чем они могут быть у окружающих, у всех. Провозглашённые корявые символы, будучи словесным балластом, способны приводить лишь к искривлениям наличного правового пространства, к запутыванию смысла норм общественного бытия и общественной духовности. По нраву они только демагогам, понаторевшим в бесполезном доказывании преимуществ и правильности того, что у всех перед глазами. В этих обстоятельствах принципы осуществляемой «самой передовой» демократии остаются неизменными – великой иллюзией издёрганной, замороченной современности. Излишне подчёркивать, какие огромные потери обусловлены ею в интеллектуальном творчестве, прежде всего – в эстетическом. Литература, искусство и культура, совмещённые с хилыми суррогатами официального права, находят утешение в агрессивной эпатажности, в пренебрежении реальностями, в мимикрии. Режимом насилия скованы авторы сочинений по истории. Поощряется их труд в угоду правительствам, им присуждают учёные степени, хотя по большому счёту история вовсе не есть наука. Это не более как повествования о подлинных событиях прошлого и их участниках. При их изложении автор волен руководствоваться любыми концептами и представлениями, и здесь мерилом его вклада могут служить лишь его талантливость или её отсутствие. Государства преступно лишают его естественного права на свободный выбор с целью присвоения наработок в их национальных, популистских и других интересах. Так они делают историю разменной монетой своей сумбурной политики. Ущербное государственное право, подминая под себя человека, понуждает его обращаться к той части своих наихудших внутренних устремлений, которым созвучно понятие бескрайней, абсолютной свободы с её нелепостями. Там, у её порога, он, склоняясь ещё и к стимулированию себя дурманящими веществами, может поступать как ему заблагорассудится, и для него уже ничего не могут значить ни право, дарованное со стороны, от государства, ни то, что даётся ему с рождения. И горе той стране и тому сообществу, где столь извращённое поведение обернётся привычкой для многих людей или даже станет массовым.
Наше крепостное право
Не один раз историки нашего отечества по ходу своих исследований выставляли напоказ очередное важное событие прошлого. Брали что-нибудь и на все лады раскатывали. В последние времена это происходит с подачи государственной власти. От её лица в указе или в постановлении обращается внимание на значимость какой-нибудь даты или исторической личности, на необходимость набора посвящённых им мероприятий; под такие программы тут же выделяются немалые бюджетные средства. Историкам в этом случае остаётся лишь принять заказ и дать обществу как можно больше сведений по утверждённой теме. А поскольку так повелось, что высшим доверием у государства пользуются историки, имеющие учёные степени, то считается, что и сведения от них поступают как научные. То есть – будто бы хорошо выверенные и в достаточной компетенции. На деле получается по-другому. Финансирование из госказны портит учёных. В условиях коррупции их усилия часто недобросовестны. Кроме того, свои услуги при проведении соответствующих мероприятий предлагают историки, не имеющие учёных степеней, а то и просто энтузиасты, жаждущие признания. Их усилия также весьма часто недобросовестны. Для такой сферы, как масс-медиа, эти составляющие малоинтересны. А вот директива от власти, открывающая накатанные сюжетные ходы, а значит и лёгкое получение доходов и сверхдоходов, ей, что называется, по душе. В результате в общем потоке распространяется немало фальшивых подробностей и пустых концепций, излишней или неуместной актуализации. Кампании, целью которых не может быть иного, кроме углубления знаний общества о прошлом и соизмерения их с настоящим, окрашиваются во всевозможные цвета ложного патриотизма, демагогии, парадности, угодничества перед инициаторами представления. Официальность тут преобладает, но в её рамках часть мероприятий, а иногда и все они принято преподносить как народные. Стиль этот плох тем, что позволяет не замечать событий, во всех отношениях достойных, чтобы вспомнить и с пользой порассуждать о них. Не сказано «сверху», что это нужно сделать, значит и рассуждать не о чём. Как раз таким было отношение к юбилею, знаменовавшему отмену в России крепостного права. Факту отмены уже более полутора столетий. Исключая редкие примеры, пресса об этом молчала будто утопленная. Также в большинстве молчали историки. Со всеми их учёными степенями и без них. Со всей наукой историей, основательно погрязшей в подобострастии перед правительством. Забывшей о чести иметь свою точку зрения на события и факты независимо ни от чего и ни от кого. А ведь какая была прекрасная возможность оглянуться и лучше осознать, как скуден наш кругозор, какие из нас получились манкурты, какие житейские и моральные тупики мы себе уготовили. Отчего так жестоки. Зачем постоянно обманываем себя пошлым казённым воодушевлением и верой, что будущее явится нам светлым. Зачем, закрывая глаза на целое, снова и снова искусственно приподнимаем отдельные события и героизируем отдельные персоналии, которые приподнимать и героизировать бывает просто некуда, – многие из них уже и без того прославлены сверх всякой разумной меры. Почему нас так и тянет замагнитить свой дух и свой менталитет милитаризмом, гордостью за свою надуманную удаль, бахвальством по части достижений, часто воспринимаемых с безразличием и скукой всеми, в том числе – что вполне очевидно – даже инициирующими инстанциями. Да, возможности оглянуться и повнимательнее посмотреть на всё это были упущены. В очередной раз страна и её народ прошли мимо самих себя…
* * * Как фактор общественной жизни крепостное право было установкой на бесправие подневольных. Таким оно проявило себя во многих странах Европы и Востока. Перенимая «опыт», Российская империя сумела взять из него максимум самого худшего. Бывшие когда-то свободными её крестьяне оказались не только без земли-кормилицы, но и без права жить на ней, не принадлежа кому-нибудь из богатых. Постепенно задалживая господам по отработкам и платежам, попадая к ним в непреодолимую кабалу, они превращались в такую живую массу, с которой угнетатели могли обращаться как угодно высокомерно и жестоко. Продажа крепостных в этом ряду не считалась самым худшим из зол. Развитие «права» тянулось века. На территориях Древней Руси признаки его зарождения появились более тысячи лет назад, и чем процесс всё дальше подвигался по времени, тем он всё больше напоминал неумолимое затягивание петли на шее у бедствующего населения. Вот откуда истекали тревожностью и трагизмом наши лирические музыкальные мелодии и устная поэтическая лирика, тоска по воле, интерпретированная то в сказки, то в бунты. Позже фольклорные традиции дали мощный толчок при становлении новой художественной словесности, изобразительных и иных искусств. О потерях же никто не говорил, хотя они были. Наше устное народное творчество не знало таких жанров, как гимн и ода. Ещё задолго до новой эры у хеттов, китайцев и индусов они составляли приличные антологии, где в немалой степени присутствовала высокая чувственность – мать настоящей поэзии. Тексты гимнов и од исполнялись тогда в песенном наряде, в этническом окрасе мелодий. Словно желая заиметь недостающее, наши поэты вслед за Ломоносовым пробовали показать себя в таком творчестве. Вышла одна пародия. В подавляющем большинстве тогдашних од выплеснулось позорящее авторов прогибание спины перед царским троном. Ещё хуже получилось в нашей, теперешней эпохе, когда стали сочинять гимны. В их текстах нет содержания, оставлена лишь поэтическая форма, и они обречены быть лишь символической, отвлечённой штриховкой агрессивной государственной показухи. Из жадности правящее сословие постоянно донимало простых людей новыми поборами. На пике этого процесса, при царе Петре III был издан указ о вольности дворянской. После чего эксплуатация народа приобрела поистине безоглядный и до крайности злобный характер. Даже сами дворяне ужаснулись. В пределах этого замешательства погасли просветительские намерения Новикова, вызрел протестный талант Радищева. Хотя в целом дворянскому сословию вольность, конечно, нравилась. С ней, как законом, ему удалось прожить целый век, до февраля 1861 года. В том историческом отрезке произошло восстание Пугачёва, было спровоцировано военное столкновение с Бонапартом, оказались на слуху сатанинские издевательства над крепостными помещицы Салтыковой, вспыхивали бунты на Сенатской площади и в глубинах центральных губерний, потоплена в крови мятежная Польша, умножилась сеть городов, появилась литература высокой пробы. Не раз век вольности называли золотым, особенно по отношению к периоду царствования Екатерины II. Пусть эта восторженная оценка, навеянная пестротой событий, не собьёт с толку нынешнего современника! Не говоря уже о подневольных, глубокой печалью и страданием, а порою и мукой отзывался миражный расцвет империи в сердцах честных людей из дворян. Стыд и тупое бессилие сопровождало их на каждом шагу ввиду их принадлежности к «лучшему» общественному классу. Многие не знали, даже не могли догадываться, что конкретно задевало их, усиливая душевную и чувственную опустошённость и боль. Осознавал ли всю подоплёку, скажем, Пушкин, сначала вслед за Радищевым устремлявшийся к вольности для угнетённых, а позже круто поменявший своё отношение к этому честнейшему и бескорыстному подвижнику? Пушкина мы выставили на постаменты, канонизировали в школьных программах. Никто не берётся глубоко вникнуть в те многочисленные места в его творениях, которые перенасыщены текущей беллетристикой и в эстетическом значении уже давно потускнели, не вызывая живого интереса у новых поколений читателей. Музейные работники, искусствоведы и экскурсоводы обогатили наши знания о личности поэта; но они запретили себе и нам смотреть на великого нашего любимца без пафоса и уже почти не видят в нём представителя его дикого времени. Он был вольнолюб и крепостник – эта особенность никаким образом не отмечается в серьёзных исследованиях. Двойственное в поэте делают неразличимым. Почему о своём слуге Никите, находившемся рядом, сопровождавшем его всюду на протяжении многих лет, он проговорил так скупо и отстранённо – всего в считанных строчках? Будто лишь по великой случайности тот попадался ему на глаза, представляя собой не человека, а неодушевлённую вещь, наподобие телеги или хомута на лошадиной шее. Да, Никита – не Панса, не оруженосец отдалённых времён, о котором заботился и с которым постоянно беседовал и совещался дон Кихот. Нельзя от сочинителя ждать обязательных описаний того, что могло бы стать интересным или поучительным в суждениях, привычках, характере, поступках слуги. Но не в том ли здесь суть, что автор использовал вольность как только мету для возвышенной поэзии, предпочитая находиться в господствующем сословии, что обязывало его и писать исключительно о нём и его субъектах? Это было удобно делать и приносило эффект: ведь учреждённой вольностью сытое сословие дворянства по-своему окрашивалось в благородные цвета и оттенки; внутри него вольность открывала огромные пространства для распрямления и возвышения духа в каждом, кто попадал в избранный круг. Только в том случае, когда взгляд опускался вниз, к подневольным, могли возникать не идеальные, а практичные, житейские, социальные соображения. Но их так не хватало! В зрелом возрасте Пушкин боялся бунтов, из-за чего опасался выезжать в центральные губернии, и, естественно, это был страх крепостника. Его слуга хотя и мог рассчитывать на доброе к себе расположение со стороны просвещённого барина, однако оставался абсолютно смятым как личность и не удостоенным никакого господского внимания и интереса. Такое отстранение имело характер всеобщий. До сих пор, когда рассматривали события века дворянской вольности, этого изъяна в нём не замечали. Совокупный портрет нашего тогдашнего дворянина окутан аурой чистого альтруизма и верности царю и отечеству. А откуда эта «подсветка» взялась, никто не задумывался. И в большинстве задумываться не хотели, что по-своему, может, и – верно. Нельзя было найти столько возвышенного и тонкого в натурах, лишённых воли. Они – только у господ. А то, что миллионы людей принуждались находиться у них в рабском услужении, вроде как мелочь, пустяк. Рассказывают, например, что-нибудь о Гоголе, и нет-нет да тоже упомянут его слугу – Семёна, ещё совсем молодого человека. Не для того, чтобы подчеркнуть, что этот парень исполнял обязанности простого «бессрочного» лакея, а – так, «для информации». Дескать, вот как полно мы знаем автора «Мёртвых душ». Между тем сам автор о таких, как его слуга, также предпочитал не распространяться. Талантливым писателем создано немало образов людей из народа, но почти все они размещены по поверхности жизни. Их психология и страдания оставались нераскрытыми. В своей знаменитой «Шинели», представив на всеобщее обозрение Акакия Акакиевича Башмачкина, Гоголь решал задачу, собственно говоря, в пределах ущербной традиции. Титулярному советнику, мелкому переписчику бумаг, которого всячески унижали его сослуживцы и у которого ночью на заснеженном пустыре грабители отобрали его новую, пошитую взамен изношенной, зимнюю шинель, можно, конечно, посочувствовать как человеку, падавшему при неблагоприятных для него обстоятельствах. Но ведь он не был подневольным, слугой – в настоящем значении этого слова. При жалованье в четыреста рублей за год и подоспевшем к случаю предпраздничном поощрении от начальства в шестьдесят рублей пошивка шинели у портного Петровича обошлась Башмачкину в двенадцать рублей. Если прибавить сюда вполне посильную для него оплату материала да ещё несколько гривенников склонному к выпивке портному – за его согласие взять за работу сумму значительно меньше «обычной», то обновка вряд ли могла считаться разоряющей напрочь. Повестью давался художественный комментарий лишь одному факту общего ускоренного вырождения дворянства и свала его в пучину истории – не больше. Даже будучи предельно униженным, герой произведения всё-таки не выражал трагедии, достававшейся на долю не только слуг и лакеев, которым статус позволял хотя бы подбирать объедки с барского стола, но и – всей массе крепостных. Уже вскоре в «Бедных людях» живое неподдельное сострадание, адресованное уходящему со сцены дворянскому сословию, копировал Достоевский. Для тогдашней литературы сочинения такого рода становились важным шагом поступательного движения. Но ей всё же не суждено было по-настоящему углубиться в темноту жизни так называемого «простого» или «маленького» человека. Крепостных-то с ним даже ещё не равняли, не соизмеряли! Осмыслить проблему тоже не получалось. Хотя попытки к тому делались, и тут даже блистали таланты. Одного упоминания о тургеневском рассказе «Муму», с его некоторой идеализацией, думается, достаточно, чтобы пояснить, как ярко и глубоко сочувствующе могла быть отражена тема тотального угнетения и подавления личности в эпоху крепостного права. Копавшие историю на свой лад, будто бы озабоченные судьбами людей «труда и печали», приверженцы метода соцреализма только увеличивали дыру в этом щепетильном вопросе. Рабочие и крестьянские типажи их порочного времени постоянно ими «приподнимались», и те совершенно легко упали вниз и раздробились в мелкое крошево и в пыль, когда подошёл срок убрать идеологические подпорки. Если же выводились образы бедолаг, выбитых из колеи угнетением «от» новой власти, то почти сплошь авторы делали вид, что ни о каких угнетателях вокруг себя они не слышали и не знали и что последних якобы и быть не могло. Творческая слепота писателей перекинулась тогда в общество, в результате чего появился истинно «совковый» анекдот о Герасиме, персонаже рассказа «Муму». По душе страдальца, в которую вонзались едва ли не все муки и подлости крепостной поры, народ прошёлся постыдными скабрезными репликами… Насколько глубоким было непонимание мира и участи крепостных, заметнее всего по воззрениям Чаадаева. Царь Николай I, прочитав его философические размышления, объявил его сумасшедшим. «За это» он слывёт у нас провозвестником будущего, демократом, умницей и проч. Но вот – чем было дня него низшее, подневольное сословие? Он пишет:
…Посмотрите на свободного человека в России! Между ним и крепостным нет никакой видимой разницы.
И ещё:
…хотя русский крепостной – раб в полном смысле слова, он, однако, с внешней стороны не несёт на себе отпечатка рабства. Ни по правам своим, ни в общественном мнении, ни по расовым отличиям он не выделяется из других классов общества; в доме своего господина он разделяет труд человека свободного, в деревне он живёт вперемежку с крестьянами свободных общин; всюду он смешивается со свободными подданными империи…
Человек явно изрекал несуразное. Его ещё можно понять, когда в тексте он употребляет словосочетания «видимая разница» и «с внешней стороны». Впечатление от них такое, что в оценках режима автор лишь проскальзывает над его пространством, не заглядывая вовнутрь. Но ведь он распространяется и о правах! Крепостные по правам своим не отличаются от других классов! Серьёзнейшая тема измарана неуважением и безразличием к бесправным; в неё входил и в ней наследил провокатор, желавший развалить мучительные общественные представления о реальном положении дел с крепостными. Нынешняя бесчувственная пропаганда «здорового» образа жизни в царской империи хотя иногда и преподносит публике оттуда вещи в заплатках горести и печали, но делает это с ужимками и лукавством. Она будто не замечает, как временами по ошибке отходит от словесного блуда, касаясь при этом искусственно оставляемого в стороне болезненного предмета. Так, рассказывая о поражении наполеоновской Франции в войнах начала XIX века и проявлениях героизма в боях и походах российским воинством, отдельные издания и авторы наряду с соответствующей слащавостью и бравадой выплеснули на обывателя и часть горькой изнанки того времени. В одной из публикаций говорилось, в частности, о формировании Пензенского ополчения для пополнения действовавшей против захватчиков русской армии. Автор информировал: основу этого войска составляли крепостные крестьяне, которых принимали в образуемые полки только с ведома помещиков. Неожиданно уже в канун их выступления в поход в отдельных местах административного края произошли волнения. Среди ополченцев прошёл слух о существовании царского указа, по которому все участники войны должны получить свободу, но дворяне скрывают это. Ратники требовали привести их к «особой» присяге, опасаясь, что после войны их не отпустят по домам, а оставят в солдатах. Дальше события развивались катастрофически. Военная судебная коллегия «не могла», разумеется, не найти в них криминала. Она «открыла», что восставшие намеревались, истребив офицеров, отправиться к действующей армии, явиться прямо на поле сражения, напасть на неприятеля и разбить его, потом принести повинную государю и в награду за свою службу выпросить у него прощение и свободу от власти помещиков-притеснителей. В итоге «расследования» многие десятки отправились на каторгу, пятьсот человек было выведено из состава мятежных полков3. Обо всём этом говорилось не с тем, чтобы отметить, в какой сложной и опасной обстановке противостояния находились верхи и низы. Автора интересовала лишь парадная сторона событий. Такие-то люди награждены за подвиги в разных боевых переделках. Пятно бунтов, говорилось под конец публикации, было буквально смыто кровью ратников и их командиров. О них, героях войны, хранят теперь память нынешние современники. Только, выходит, – о них… Так урезают историю. Для поколений от золотого века в виде наглядного символического атрибута оставлен лишь блеск офицерских эполет. Он уже сослужил огромную службу большому числу воспевателей «чистого» героизма, чьими усилиями образ воинского офицера из нашей царской истории на все лады приукрашен и возвеличен, а основные его черты взяты, конечно же, те, которые стали ему присущи на закате эры крепостного права. Это – люди чести и предельного внутрисословного благородства, блестяще воспитанные, близко принявшие передовую культуру своего общества и зарубежных стран, захваченные духом свободы и высшими помыслами. Воспитание на лучших образцах культуры, а также при максимальной общительности в своей среде и при общей «спайке» на принципах «чести» – этом своеобразном кристалле круговой поруки – было настолько эффективным, что позволяло им обогащать свою, сословную культуру, ограничиваясь начальным или средним (в нашем нынешнем понимании) образованием, очень часто – уже с малолетства, в чём убеждают яркие биографии многих поэтов и людей других интеллектуальных отправлений того времени. И вместе с тем почти каждый из тех, кто становился офицером, имел не только штатную прислугу из числа рядовых, именовавшихся денщиками и проч., но и – крепостных. Хорошо известна их «крутизна» в случаях неисполнения в их имениях подданными обязанностей по сколачиванию средств – на постоянно растущие расходы их, барских отпрысков. Целые деревни и волости приводились в трепет. Ведь рабов совершенно просто было распродать, обменять, проиграть в карты, заложить за долги. За небольшими исключениями корпус офицеров формировался из дворян. Они шли сюда массами. Что привлекало их? Ответ несложен: достаточно лёгкое управление подчинёнными, теми же крепостными, для которых при обязательном сроке воинской службы в четверть века беспрекословное подчинение оставалось горчайшей участью. Палками и розгами мог быть наказан любой служивый нижнего чина, как это делалось по отношению к «душам», принадлежавшим помещикам в деревнях, и – если бы только за невыполнение приказов и распоряжений. Поводом для порки становилась любая оплошность, игнорирование даже мелкой прихоти старшего по званию. Положенное за службу немалое государственное жалованье плюс поступления из имений делали «золотопогонников» хорошо обеспеченными и склонными к увеселяющему времяпрепровождению. Они блистали на светских раутах, на балах, на лучших театральных и иных представлениях. Восходя на заоблачные духовные высоты, проникаясь усердием в самоусовершенствовании, господа военные, победители своих собственных солдат, как о них выражался Герцен, тешили себя «вымеркой» собственной чести, ударяясь в дуэли и другие виды кровавых разборок, часто по пустякам. Волны такого сомнительного «очищения» одна за другой прокатывались по армиям и полкам. Многие офицеры превращались в отпетых бездельников; груз удовольствий и связанные с ними непомерные траты бросали их в разор и в позор. Отставка возвращала таких в родовые имения, где их ждала беспросветная скука тяжёлого и мрачного крепостнического застоя. Там накопленные в них отчаяние и ожесточение сполна выплёскивались на несчастных подданных. Ещё более тусклыми и жалкими они оказывались при разжалованиях в нижние чины или в рядовые с лишением звания дворянина. Такие люди вместе с сословными привилегиями теряли самое, пожалуй, главное – сочувствие в своём сословии. Они не могли рассчитывать на поддержку в пределах бытовавшей сословной круговой поруки. Их ждала судьба изгоев. В разбухавшем офицерском слое находила выражение тупая политика царизма, направленная к неуклонному росту численности личного состава вооружённых сил. Армия росла составом служивых и, поскольку подолгу не вступала в сражения, портилась. Звучные армейские и флотские победы в преддверии, в начале и в середине золотого века сходили на нет; победы сменялись поражениями. Все признаки развала наблюдались и в массе дворян, устремлявшихся на государственную невоенную службу, то есть – в чиновничество. Сюда они переносили худшие привычки и аморальные догматы старосветских помещиков. Так выходило, что вместе с ними окунаться в купель праздных удовольствий, погони за богатствами, взяток, продажности и предательства всех и вся вынуждены были и разночинцы – разорявшиеся дворяне и получавшие вольную крепостные. Понятие сословной чести и благородства ими воспринималось уже в той особенной ауре, когда, забывая о своём прошлом, они, как и продолжавшие преуспевать, прожигавшие жизнь беспечные «чистопородные» дворяне, желали иметь своих крепостных. Владение «душами» приобретало знак истинного сословного положения и достоинства. Только малой частью этот чертёж упадка показан в нашей беллетристике. Притом ещё и с большим опозданием. Выражая свежие современные воззрения, молодой граф Толстой в военных очерках из Севастополя, хотя и имеет дело с бедствованием народа, но предпочитает оставаться «государственником» и толочь тему русского героизма и немой терпеливости масс. Главными действующими лицами при начале своего творчества он избирает офицерство. По понятным причинам дворянская среда не выведена им из центра событий и в его «Войне и мире». Там он – истинный певец эпохи блестящего взлёта дворянской вольности, не пожелавший замечать, в какую пропасть она уводила. Злободневный знак сословного маразма и вырождения наконец-то был вполне, кажется, осознанно поднят им в его произведении «После бала», но, оставаясь в своей константе, писатель явно кокетничает, предпочтя указать на провинность избиваемого шпицрутенами солдата не от лица рассказчика-дворянина, ставшего прямым свидетелем экзекуции, а словами случайного, оказавшегося рядом с ним попутчика, кузнеца. Тот сообщает, что гоняют несчастного за побег. Был ли так уж неосведомлён рассказчик, чтобы не говорить этого самому? Верить ему невозможно. Поскольку зайдя домой с бала уже поздней ночью, он застаёт не спящим, ждущим его и готовым помочь ему раздеться своего лакея из крепостных. Который в эту пору бодрствовал явно не из естественной потребности организма, а из лютой боязни не угодить барину. Притворяться незнающим было тем более неестественным, что зверские экзекуции в равной степени предназначались и для офицеров. Тайны из этого никто не делал.
…Во время учения, – сообщается в одном из произведений Леонида Гроссмана, – офицер полка гвардейских гренадёров, недовольный маневрированием своего батальона, приказал ему войти в казарму. Один взвод не послушался команды и остался на месте. Вторичный приказ не внушил большего послушания: выступил вперёд унтер-офицер и от лица всех изложил жалобу против своего начальства, заявив, что взвод не двинется, если им не пообещают справедливого удовлетворения их претензии. …полковник приказал схватить зачинщика и всех упорствующих; унтер-офицера приговорили к шести тысячам ударов палками, т. е. к смерти.
Вот как описано исполнение этого приговора:
… Внутри шеренг прошли профосы, раздавая рядовым огромные гладкие прутья. Это были шпицрутены… … Прутья взлетели и с резким свистом ложились с двух сторон на обнажённую спину. … Первые удары оставили крестообразные розовые полосы. Ещё несколько шагов, и весь верх спины покрылся широкими рубцами и вздулся горбом; ещё два-три шага – и кровь хлынула из всех пор воспалённой кожи, так что последующие удары уже сыпались на совершенно открытое, растравленное мясо, превращая его в сплошное кровавое месиво. … Осуждённого уже четыре раза проволокли по шереножной улице. … Лоскутья изрубленного мяса свисали клочьями с его плеч и рёбер. … Труп вывозят из рядов и бросают в сторону. … Казнь длилась весь день. … четверо присуждённых к шести тысячам ударов скончались до выполнения приговора. Остальные, выдержав меньшее количество шпицрутенов, отправлялись полуживыми в Сибирь.4
Унижение через побои предназначалось не только мужчинам, но и женщинам, а также детям. Для их острастки в поместьях вводились дни календарных массовых порок розгами или плетьми. Обязательные экзекуции часто делились на дозы, которые переносились на другое, более позднее время и прирастали величиною ввиду «предусматривавшихся» капризными барами новых неизбежных провинностей, что само по себе добавляло страданий наказуемым. Повальные истязания практиковались в церковно-приходских школах и в бурсах. Надо ли удивляться, что физическое насилие широко разливалось и в домашней обстановке, в семьях, в том числе в семьях дворян. Красноречивым свидетельством этому может, например, служить откровение Василия Васильевича, героя тургеневского рассказа «Гамлет Щигровского уезда». О висевшем на стене портрете своего умершего отца он говорил: «Мимо его меня, бывало, сечь водили, и матушка моя мне в таких случаях всегда на него показывала, приговаривая: он бы ещё тебя не так». Нельзя здесь также не вспомнить, как была искусна в причинении боли мать Пушкина, бившая малолетнего Сашу чем-нибудь твёрдым итяжёлым по пальцам его рук, часто ещё не «отходившим» от битья предыдущего… Крепостное право затёрто в бесчисленных заумных комментариях схоластов позднейшего времени. Оно теперь как-то и не видится. Его будто уронили или развеяли по ветру… Полезными оказались только описания, сделанные немногими наиболее честными представителями самого дворянского сословия, пропустившими вековую боль через себя. В «Былом и думах» Герцен писал:
У нас образовалась целая каста палачей, целые семьи палачей – женщины, дети, девушки розгами и палками, кулаками и башмаками бьют дворовых людей. Зло это так вкоренилось… что его последовательно не выведешь, его надобно разом уничтожить, как крепостное состояние.
Поражаешься глухоте и обессмысливанию всего в крепостном социуме, талантливо подмеченном Салтыковым-Щедриным.
Жизнь того времени, – повествует он в «Пошехонской старине», – представляла собой запёртую храмину, ключ от которой был отдан в бесконтрольное заведование табели о рангах, и последняя настолько ревниво оберегала её от сторонних вторжений, что самое понятие о «реальном» как бы исчезало из общественного сознания. …Крепостное право было ненавистно, но таких героев, которые отказались бы от пользования им, не отыскивалось. …Крестьянство задыхалось под игом рабства… …невежество, мрак, жестокость, произвол господствовали всюду… дышать было тяжело, но поводов для привлечения к ответственности не существовало.
Золотые слова правды. Стоило бы помнить их хотя бы потому, что крепостничество, право на угнетение и затаптывание личности, на её безудержную эксплуатацию и на оставление без средств к существованию, не устранено и после его официальной отмены. Во всей своей страшной силе его возрождала и преступно пользовалась им советская власть, когда, выбив из-под ног у крестьян их личные земельные наделы и не выдавая им паспортов, она лишала их возможности уходить из своих поселений в поисках лучшей доли. Приток рабочих рук из сёл на промышленные предприятия устраивался при этом по разнарядкам «сверху» в виде комсомольских и прочих «призывов». «Привилегию» получали ещё военные: демобилизовавшись, они могли не возвращаться в свои деревни. Но куда же, закончив службу, они могли податься как не в родные сельские поселения, поскольку в армии под ружьё ставились многие миллионы, а работу в промышленности имела возможность получить лишь небольшая часть оставивших её! В свою очередь, нищенская оплата по колхозным трудодням подтачивала под корень всю государственную систему советского периода. Вне осознания до сих пор остаётся глумление над личностью крепостного уже при даровании ему воли непосредственно при крепостном праве и даже при «закрытии» этого права. Людям, которых отпускали из «крепостей» и которых уже следовало считать свободными, давали фамилии по их кличкам. Иначе как этими символами пренебрежения и презрения их раньше не называли. Отсюда во множествах появлялись подданные России с фамилиями Князькиных, Объедкиных, Олуховых, Дуракиных, Свиньиных, Собакиных, Мартышкиных, Моськиных, Дуровых, Михалковых, Малайкиных, Меркушкиных, Ерёмкиных и проч. Хотя по прошествии времени часть обзывных кличек потеряла тонировку осмеяния и оскорбления, но немалая их часть так и продолжает употребляться в прямом значении. Позорящие названия закрепились не только за людьми. Их до сих пор носят многочисленные поселения и даже целые сомкнутые группы поселений по всей России. Сейчас, рассуждая о богатых традициях нашей отечественной культуры, не дают труда помнить, что это не такие уж «мелочи». Несущие на себе оскорбительные отметины скверной былой эпохи чувствуют себя, мягко говоря, некомфортно. Сколько раз уже менялись образцы личных паспортов; в них из-за того, что людей часто унижали ввиду их непринадлежности к «титульному» этносу, гражданам сейчас даже допускается указывать для себя любую национальность или не указывать никакой. А вот с неблагозвучными, порой совершенно непристойными для слуха и произношения фамилиями и названиями мест расселения никому из государственных мужей и дам покончить ещё, кажется, просто не приходило в голову. Державный менталитет продолжает быть и проявляться в своей ущерблённости и обессмысленности. От крепостной поры тянутся к нам нити безмерного, тотального неуважения к личности и принижения в ней человеческого достоинства, что, в частности, выражается, несовершенной процедурой регистрации граждан по месту жительства, сохранившей все угрюмые признаки прописки лагерно-тюремного образца из времён преступного советского строя. В связи с этим нелишне заметить, как у нас необдуманно выражаются насчёт общественной стабильности. Она, говорят, необходима – чтобы успешнее, ровнее шло выполнение тех-то и тех-то планов, программ, проектов. Но программы трещат часто от того, что они мало совместимы с возможностями и с требованиями жизни и оборачиваются бурными всплесками разного рода злоупотреблений, преступности и коррупции. В результате равнение на некие цели хотя и удаётся выдерживать, но не без потерь, – получая стагнацию или застой. Кроме того, если говорить о стабильности, то единственной верной гарантией её поддержания должна, очевидно, служить не воля каких-то личностей или политизированных сил, а конституция. Тот коренной закон, который предусматривает сохранение государственных основ через удовлетворение назревающих новых запросов населения и соответствующих преобразований.
Наши матросы и солдаты, – писал Грановский, имея в виду участие России в Крымской военной кампании середины XIX века и общее положение дел в тогдашней империи, – славно умирают… но жить здесь никто не умеет.5
Примерно так же можно сказать о днях нынешних. В каком, например, виде общество получит выгоду, истратив за десятилетие более двадцати триллионов рублей на оборону (с учётом инфляции или обвалов мировой финансовой системы, возможно, в два-три раза больше)? Или – плюс к этому – сотни миллиардов рублей на ублажение кавказских регионов? Сомнительные державные амбиции видны в развитии строительства роскошных спортивных сооружений, храмов, бесполезных и уродливых монументов, мостов, башен. Или мы ослепли и не отдаём отчёта, как страну захлёстывают наркомания, детская беспризорность, пьянство, тёмные, звериные нравы? Не видим, как, вследствие этого, в настоящую бездну деградации сползает современная деревня? Из неё «выдавлены» целые поколения; и горьким символом уже в течение целого исторического срока остаются в ней избы с заколоченными окнами и дверьми покинувших их, обделённых вниманием, обиженных властями людей. Золотой век был только небольшим отрезком времени крепостного права. Растягиваясь по столетиям, это право, а не что-то другое больше его воплощало собою ту самую стабильность, которую с изощрённой старательностью удерживали цари, офицеры, помещики, чиновники, попы. Служившая могучей осью заведённому порядку, она, в конце концов, стиралась и заканчивалась… «Люблю я пышное природы увяданье» – отчеканивал поэт свои ощущения осенней жизни вокруг себя. Этот прекрасный образ глубоко трогал его современников, и он продолжает волновать каждого до сих пор – как раз, видимо, потому, что созвучен любому времени на земле, когда при своём закате не только природа, но и социальные устройства вдруг выражают себя в некоем блеске и озарениях, отдающихся восторгом в человеческих восприятиях. Только могут ли быть забыты завихрения эпох, несших на себе проклятие несправедливости паразитировавших верхних общественных слоёв по отношению к низшим? Сейчас, поддаваясь эйфории свободы выбора, новейшая литература всё дальше отходит от освещения прошлого в его центровом, стержневом содержании. Читателя донимают вымученными сюжетами; ткань повествований пронизывают элементы упадка и пошлости, откровенное враньё; в человеке взбалтывается худшее. Жанры перенасыщены фантазиями и дурными условностями, так что не остаётся ясного и плодотворного взгляда не только на историю, но и на текущую, теперешнюю действительность, разумеется, и – на будущее. Такие направления избраны и в некоторых других видах искусства. Очень многое несообразно в текущей политике. В стране приняты, а вернее сказать: протащены законы не для народа, из-за чего он, будучи, по конституции, носителем власти, не имеет права голосовать и выставлять свои требования так, как бы того хотел. В крайне тревожную стадию перетекает проблема перераспределения земель на селе и в пригородах. Выделенные паи на неё в огромных количествах выкуплены за бесценок, что содействовало крайнему обнищанию её прежних владельцев. Там же, где паи продолжают оставаться у них и они, само собой, невелики, их отбирают методами рейдерских захватов. За счёт этого расширяются латифундии богачей. И как результат, все дальше расходятся полюса интересов и обеспеченности благами жизни совсем недавно возникших новых противостоящих классов. В обстановке самоуправства чиновничества и диктатуры партии власти народ не имеет возможности хоть как-то влиять на процессы обучения и воспитания детей, молодёжи. Всё в больших объёмах эти сферы отдаются на откуп религиозным организациям, казачьим, кадетским и другим формированиям, пока что никоим образом не доказавшим, что именно с их непосредственным участием возрастала светская духовность, полезная и нужная народу. Вместо неё в населении находят место забитость и отупение. Люди не знают, как им жить завтра и в обозримом будущем, их вера туманным посулам «верхов» оборвалась и не знает почвы, побуждая обращаться к незатейливым и запутанным религиозным канонам, к выдумкам новых верований, к чудесам и шарлатанству. Видя это, иные демагоги шумно разглагольствуют о необходимости так называемого раскрепощения личности. Все наши беды, мол, от того, что она, личность, – недостаточно свободна. Как будто им не известно, что дело не только в несвободе и что абсолютная свобода побуждала бы индивидуумы к ещё более странным проявлениям раскованности и пустых притязаний, чем это наблюдается в наши дни. Ревнители современного раскрепощения хотя и говорят о свободе для всех, но в конечном счёте рассчитывают иметь её лишь для себя – чтобы получать выгоды от нарастающей общей бездуховности. Ничего, кроме изумления и стыда, не могут также возбуждать потуги нынешних замороченных патриотов представить отдельные «красивые» факты, события и вехи нашей истории вне её главного каркаса. Стыд глаза не выест, гласит пословица. Ещё многое другое также – не выест. Если не считаться с чувствами, то не резон ли получше распоряжаться хотя бы рассудком? Бывали случаи, когда он брал верх над устоями. Не следовало бы упускать возможности устранить их, если они создавались политическими силами или отдельными политиканами на корысти или по глупости и способны приводить к серьёзным социальным разочарованиям и потрясениям.
P.S. Утверждение о том, что пресса и историки опоздали «оглянуться и откликнуться» по случаю круглой даты отмены крепостного права в России, хотя и может быть воспринято как резкое, но оно не категорично в том смысле, что вслед за имперским манифестом от 19 февраля 1861 года ещё в течение нескольких последующих лет принимались и оглашались другие государственные акты, связанные с устранением старого права. Дело, выходит, не столько в дате, а в новейшем осмыслении крупного явления в нашем отечестве, «следы» которого не стёрты со страниц истории до сей поры и не должны быть стёрты никогда. Есть приличный повод отличиться в теме прежде всего серьёзными тонкими исследованиями, имея в виду непреходящие принципы общественного блага и гуманизма, и «опоздавшие», надо полагать, ещё сумеют раскрыть не один любопытный аспект горестного прошлого нашей страны.
Язык мой и твой
В начальную пору массового освоения электроники один пользователь, человек уже немолодой, жаловался: – Нашёл я мастера; договорились, что он поможет мне освоить работу на компьютере. И вот в первую же нашу встречу он буквально сразил меня языком неведомого. Десятки новых названий, терминов, понятий: голова кругом пошла! А он ещё подсыпает. Вижу: увлёкся даже, самому как бы в охотку порассказывать. Только мне каково? С компьютерами я никогда не занимался, вообще от техники вдалеке. Пробовал намекнуть, что я «в первый раз», мне бы – попроще. А он смотрит так удивлённо-возразительно-молча: как по-другому-то?.. Наверное это в порядке вещей – испытывать подобные замешательства из-за барьеров, возникающих в языковом пространстве. Они, эти барьеры, встречаются нам на каждом шагу, ежедневно, в точности «копируя» усложнение отношений в обществе. Бывая в поликлиниках, больницах и разного рода консультациях, вы, конечно, не могли не обратить внимания на то, что медики, так же, как и тот спец-электронщик, предрасположены разговаривать о предмете своего дела на своём – «суженном» языке. Старушка, до последнего избегавшая рандеву с врачом, возможно, из-за того, что ей не хватало времени заняться собственными недугами, оцепенев, напряжённо вслушивается в устные пояснения эскулапа, и на лице её чем дальше, тем больше можно прочитывать выражение безнадёжного непонимания и упущенности. И где ей понять и не упустить, если новые лекарства и рецепты лавиной входят в практику охраны здоровья, а она, которую болезни в общем-то, слава богу, почти никогда не задевали, твёрдо знает только что-то о пенталгине да аспирине? У неё тут сложился, как говорится, «свой ряд» – им и определялась всегда привычная для неё достаточность в лекарствах, процедурах и соответствующих знаниях об этом. Всё остальное уже насилие над нею. И нужно ли удивляться, если, испытав его, она придёт в неровное расположение духа, покажет себя обеспокоенной, рассуетившейся, раздражённой или какой-то ещё? Мы азартно выявляем причины озверения общества и её индивидуумов и в их объяснение называем обычно факторы, связанные с несовершенством устройства наших материальных дел. Да, спорить с тем, что материальные интересы очень часто «управляют» нами и формируют нас, не приходится: всё это есть. Однако, думается, тут ещё не все объяснения. С языком, как универсальным средством общения и реализации потенциала мысли, мы свою испорченность и агрессивность пока что соотносим мало или не соотносим вовсе. То, что представляет собой известное «российское хамство», не всегда обыкновенная языковая грубость. Пожалуй, только в некоторых сферах деятельности, не перенасыщенных языковыми новинками, грубость существует как производное от высокомерия и элементарной невоспитанности. Чаще же она бывает напрямую связана с языковыми барьерами. По одну сторону здесь оказываются непосредственные хозяева и носители новаций, пополняющие узкопрофессиональный язык. По другую – все остальные, которым приходится мириться с новациями, принимать их с определённой долей сопротивления, чтобы затем пользоваться постоянно или в разовом порядке. Пересчитать все огорчения и неудобства от незнания профессиональных сленгов ни кто-то один для себя, ни общество не в состоянии; это – не поддающаяся измерению величина. Её наличие в жизни мы склонны чаще всего не замечать; многим не дано даже догадываться о том, что она является постоянной спутницей каждого и в каждую секунду жизни. Неслучайно и о последствиях таких огорчений мы судим зачастую ошибочно, необоснованно перекладывая «результаты» на что придётся. По земле движется национальная неприязнь, природа которой, скорее всего, не в отличиях наций одной от другой, а в накопившемся непонимании при их отстранённости друг от друга. И часто такое непонимание, усиленное грубостью или оскорбляющими намёками, зарождалось и прививалось на бытовом уровне средствами языка. Ещё, например, задолго до крушения Союза люди из России, наезжая в прибалтийские республики, имели возможность убеждаться в существовании там непочтительного или же просто наглого отношения к себе – только по той причине, что они сразу с головой выдавали себя не знающими «коренных» языков. И достаточно было кому-то загодя усвоить минимальный набор слов на этих языках, чтобы, пользуясь им, уменьшить националистические предубеждения к себе. «Ключик» этот хорошо действовал да ещё и сейчас действует в магазинах и аэропортах, на «толкучках» и в кирхах, в офисах и на предприятиях. Само по себе это может говорить о том, что ползучий прибалтийский национализм вырастал и таки вырос в немалой степени на бытовом или мелкослужебном уровне, когда потерпевшим оказывался тот, кто, впервые находясь у тамошнего языкового барьера, был унижен и оскорблён только за то, что не дотянул до общения с представителями «коренной» национальности на их языке, то есть показал его незнание, чем, собственно, и «отличился» от них. Такого не могло не происходить постоянно, изо дня в день, из года в год, если учесть, какая разница в характерах и конституциях душ у коренных прибалтийцев и у так называемых «пришельцев» – украинцев, русских, белорусов, поляков и т. д. Чтобы не вдаваться здесь в мелкие подробности, стоит сказать хотя бы о большей предрасположенности коренных прибалтийцев к западу, а не к востоку, по отношению к которому они всегда держали себя достаточно замкнуто и отстранённо. Когда возникла ситуация приобретения подлинного суверенитета, вместе с претензиями к Москве, как главной виновнице имевших место притеснений и хозяйственного развала, прибалтийцы предъявили свой счёт и «пришельцам» от неё, бесцеремонно лишая их прав человека. И не надо изгибаться в извинениях: дескать, виноваты в этом только государственные правители и учреждения, а граждане – ни при чём. Без их поддержки и участия нынешняя националистическая политика в Прибалтике, направленная на восток, была бы невозможной. По схожему образцу развивались националистические брожения в Таджикистане, Казахстане, в бывших автономиях. Да, собственно, везде в мире национализм официальный превращался в таковой из бытового. И всегда, если не хватало для этого внешних признаков на телах людей (загорелость, узкоглазость, чёрный цвет кожи и проч.), наиболее действенным средством давления на «несвоих» избирался язык. Тотальная зараза языкового насилия из области быта легко и быстро перекочёвывает в служебные и прежде всего в профессиональные коридоры. Развитие нашей цивилизации происходит в таком направлении, что общества обречены сталкиваться с возрастанием роли и доли профессиональных сленгов в словарных запасах. Сравнительно благополучная в материальном достатке Суоми бьётся в тисках обюрокраченного делового языка. Финский язык в его производственном и учрежденческом видах до такой степени засорён канцелярскими оборотами и заимствованиями, что сами финны уже не в шутку рассуждают о способах его «перевода» на обычный, «коренной» язык. А во Франции ещё в ХХ веке был принят специальный закон, призванный уберечь язык нации от засорения. В России ни о чём подобном и речи пока никто всерьёз не заводил. Под влиянием специализации в науке, технике, сервисе, а также интервенций иностранных языков продолжается отторжение россиян от их языка. Тем не менее это не самая большая опасность. Язык, несомненно, величайшая ценность, но если он изменится и будет совсем другим, то этому воспрепятствовать никто не сможет. И проблемы-то в этом, кажется, нет: без языка ещё ни один народ не оставался. А вот то, что в бытовом и профессиональном плане он приобретает значение барьера, – это опасно. Здесь миллиардами и миллионами появляются ростки насилия одних и унижений других. Профессиональная тарабарщина врача, наставляющего больного, или снобоватость музыканта, которому почему-то кажется странным, что его собеседнику малопонятно слово «легато», – эти приёмы языкового насилия далеко небезобидны. Ибо тот, кто унизил, сам столь же не застрахован от унижений, а их судьба наготовила ему также охапками: они его накроют, как только он выйдет за порог помещения, где унижал других. Формы цивилизованного урегулирования отношений в обществах, ориентация на приоритеты права немало способствовали тому, чтобы снимать у людей агрессию, вызываемую языковыми барьерами в быту. Скажем, в Соединённых Штатах местные сленги так же, как и всюду, широко использовались в прошлом для травли чиканос, негров, индейцев и других «неамериканцев». Только высокое благополучие народа несколько убавило этого явления, хотя его рецидивы ещё дают о себе знать и в заштатных городках, и в мегаполисах, и на дальней периферии. Такое, например, словцо как «макаронщик» американец не замедлит бросить в лицо любому, в том числе и американскому итальянцу, не особо утруждая себя при этом угрызениями совести от своей дикостной «оценки» «иностранца». В стране отработаны также свои «метки» для американских ирландцев, немцев, голландцев, датчан, не исключение и россияне. «Чистокровных» задевают и слабое «врождённое» знание теми классического английского, и акцент, и запаздывание с усвоением моды во всём, в том числе – в языке, и непомерная порой любовь ко всему американскому, скрывающая разочарование «всем своим». Отставание от «чистокровных» получает в Штатах всё новые и новые толкования прежде всего в сфере служебно-официального общения. То есть там, где «нечистокровные» имеют наибольшие шансы опростоволоситься при оперировании быстро изменяющейся специальной терминологией да ещё и с хроминкой в английском. Мало-помалу эти остаточные явления стираются под воздействием нарастающей культуры общения и правовой заполненности. Опыт США, однако, показывает, сколь бывают консервативны уловки языкового и националистического насилия, всходы которых поднимались ещё в периоды неконтролируемой ковбойской вольницы и нетерпимости к любой конкуренции. У России, как мы уже не раз убеждались, – «особенная» стать. Но что касается вреда, который приносит нашему обществу борьба за верховенство в языке, то оригинальность её, похоже, пока только в том, что конца ей ожидать надо не скоро. Как и в любом отсталом государстве, общественная духовность в России интенсивно разбухает от языковых вторжений; в результате пополнения языка иностранной лексикой и специальной терминологией быстро приобретают «рыхлость» самые, казалось бы, устойчивые языковые пласты, с чем связано утяжеление и деловых, и бытовых отношений. А это, в свою очередь, создаёт благодатную почву для присвоения узких сленгов в качестве корпоративной собственности. Такого присвоения, когда оно никем и нигде не объявляется, но всё же происходит – в интересах чиновников или очиновленных профессионалов, которым любо становится загонять в тупик посетителя малопонятным иноязычным словцом или родным, но перебюрокраченным выражением. Прибавьте сюда то, что Россия и её люди уже добрых пару последних веков успешно пользуются утончённой элитарной культурой, сочетая это с традиционным матом. На разделение двух этих полярных ипостасей, кажется, нет уже никаких надежд – они словно бы не в состоянии существовать друг без друга. И здесь мало будет выявить корни языкового насилия в обществе. Российский феномен наводит на мысль, что с его помощью происходит постоянное затаптывание напластований культуры, «отложенных» предыдущими поколениями. Надо заметить, что матерщина, как неотъемлемая духовностная метка России, выполняет в долго изменяющихся условиях и свою как бы положительную роль: она указывает на некую удивительную собственную «природную» стабильность, когда ругательному словарному фонду нет необходимости изменять себя или пополняться – так добротно сработано это чудо прежними поколениями, что оно получилось почти что универсальным для веков и десятилетий. Разве что фуфлонное выражение «нафиг» появилось в последнее время как новость, дополняющая словарь матерщины. Но в данном случае речь надо вести, видимо, даже не о дополнении – «нафиг» появился как средство «легальной» матерщины. Такой, которая претендует на родство с обычно употребляемым словарным запасом, а то и с элитной лексикой. Это, кстати, ещё раз подтверждает, насколько в России национальный язык, конечно, с его сленгами, неразделим с матованием. Неразделим и неразлучен. Здесь-то и блуждают, лишь временами соприкасаясь с загадками истины, несчастные дочери и сыновья российские, терзающие друг друга ввиду неумения добровольно уравняться в правах на средство общения, в потугах представить себя обладателями языковых ценностей, которые на самом деле являются собственностью для всех и не подлежат разделу. Вроде бы и ясно им, что зря стараются, и всё равно отказаться от претензий не желают. Для нового времени тому сильно поспособствовал тоталитарный строй с его безграничной централизацией чего угодно, в том числе и языка. Вы обращали, может быть, внимание, как где-то вдали от Москвы подростки обретают какие-то тягуче-лающие голосовые интонации? С одной стороны, это способ растянуть слова в предложениях до такой степени, чтобы не дать успеть перебить себя таким же словоохотливым дружкам. Это, впрочем, обычная манера и парламентариев, других «штатных» выступальщиков. С другой, – попугаячье подражание московским пижонам соплячного возраста, многие из которых ввиду особенностей паразитической жизни столицы с генами предков получили «вольную» на безбедное безделье и нескончаемый инфантилизм. Говор их выдаёт с головой: искусственно растягиваемое произношение – это признак элитной, а нередко и полухулиганской отстранённости от забот остальных, показатель некоего верховенства. Перенимая моду, периферийцы желают искусственно возвысить себя, мало задумываясь о сути подлаживания «под столицу». Лающие интонации, как не раз обращали на это внимание литераторы, были отчётливо различимы в «раскованном» говоре гитлеровской солдатни… И таким вот образцам берутся следовать новые молодые поколения провинциалов, для которых теперь уже нужны, разумеется, и свои объекты унижения и морального битья! От него же, как известно, недалеко и до битья натурального. При всей положительной роли языковой нормы, как следствия централизации, она несёт в себе и существенные заряды вырождения. В Москве не только в просторечии, но уже и всюду, в том числе на телевидении и по радио, утвердилось употребление тягуче-замедленного, «забираемого к себе» говорящими сленга, вылупившегося из тоталитарной оболочки. Подражают ему и бездельники пацаны, и великовозрастные угодники духа, всерьёз считающие, что вся российская жизнь концентрируется только в столице. Большинство же россиян обходится ровным стабильным говором, символизирующим историческую «равнинную» покладистость коренного населения, не замусоренную амбициями. В этом отношении Москве сильно противостоят Санкт-Петербург, Урал, Сибирь, ряд других регионов. Бытует мнение, что московский «подростковый» говор хорош якобы тем, что обеспечивает отменную выразительность и максимально отчётливо передаёт мысли, значения. Но такие свойства он приобрёл на своей конкретной основе, то есть в условиях конкретной жизни региона. Свои изменения есть и в нижегородском, вологодском, архангельском, других старинных говорах, что не является чем-то необъяснимым. Только в отличие от московского они как бы прочнее в устоях: речь меньше сопровождается излишними, нагрузочными интонациями, искусственно подчёркивающими «происхождение». Часто московская отчётливость переходит в скороговорку, в невнятности, когда многие слоги и окончания проглатываются. В довершение к этому, стремясь выжать из языка возможно больше, москвичи в разговорах не чураются эффектного придыхания, строят гримасы, пучат глаза. Эти приёмы не прижились на периферии, поскольку являют собой излишества и считаются разрушающими эстетику общения. Люди инстинктивно распознают, что эти излишества – амбициозного, тоталитарного, трухляво-элитного разряда. Использование их без нужды показывает снобизм и пренебрежение к «остальным», и как знать, может быть в этом месте нашему языку суждено сломаться под собственной тяжестью и разделить судьбу умерших языков, подобно тому, как это происходило, например, в Римской империи… Снобизму и претензиям на превосходство, выражаемым через язык под влиянием общественно-политического неравенства, неизбежно сопутствуют неразборчивость и плохой вкус в новообразованиях. Новые слова тяжелы бывают для восприятия и сами по себе, но ещё хуже, когда их принимают в пользование в неудобоваримой форме – как бы в обмен на «вещественную» выгоду. Такое, в частности, произошло, когда мы второпях обозначили благотворительные подаяния за границей и из-за границы гуманитарной помощью. Здесь речь, конечно, о гуманной помощи и только о ней, и нам приходится в который уже раз посожалеть о том, что перебюрокраченный чиновниками термин мы в очередной раз вынуждены были поддерживать и допустить в обиход, в то время как поначалу он нас определённо не устраивал. Давление бюрократии всегда портит людям не только жизнь, но и язык. Но, оказывается, и сами-то мы хороши, принимая насилие, помогая консервировать худшее. Матушка лень издревле мешала нам заботиться о чистоте и «естественной» выразительности приобретаемых понятий, и новым поколениям ничего не оставалось, как выбрасывать старьё на ходу, порой ничего не находя взамен. Вспомните хотя бы: – о вкусах не спорят! С позиций нынешних дней – нонсенс, выражение в пределах нуля. Но оно попортило-таки мозгов. И кто теперь будет устанавливать, чья тут была вина?
Последние комментарии
20 минут 19 секунд назад
33 минут 33 секунд назад
1 час 6 минут назад
1 час 39 минут назад
17 часов 9 минут назад
17 часов 18 минут назад