Горький вкус свободы [Мисси Карантино] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Глава 1


Я сижу на подоконнике в рекреации лицея и зачем-то внимательно наблюдаю за тем, как в воздухе кружит снег. «Интересно, что надо курить, чтобы жить и создавать семью в городе, в котором восемь, а то и десять месяцев зимы?», – с досадой думаю я.

– Ты идешь? – спрашивает Вика, и я вздрагиваю от неожиданности.

– Звонок, – повторяет старшеклассница, дотронувшись до моего плеча.

Пятью минутами ранее мне позвонил Дима и спросил, не знаю ли я, где Саша. Кажется, впервые в жизни у парня недоступен телефон, а сам он без предупреждения не пришел на совещание.

Хочется предложить прогулять урок, но я знаю, что Вика не будет в восторге от этой идеи. Слишком правильная: даже тошно.

Нехотя, направляюсь в класс.

Как назло, Ангелина Васильевна называет мою фамилию.

– Какие преимущества и недостатки горизонтального бурения Вы можете назвать?

Сейчас меня выводит из себя даже то, что преподы из универа обращаются к нам на «Вы». Профильный класс, в котором, помимо общеобразовательных предметов, мы изучаем основы геологии, прикладную физику, математическое моделирование в нефтяном деле, а также ходим на экскурсии на предприятия. Мама отправила меня сюда насильно, хотя я миллион раз ей говорила, что это не мое.

– Раз поступила, значит, твое, – строго заметила она тогда, добавив, что я вырасту и еще скажу ей «спасибо».

И какого черта препод спросила именно это? В детстве Саша написал письмо президенту, в котором заявил, что «изобрел» горизонтальное бурение. Когда подросток рассказывал мне об этом, я еще не понимала технических деталей, но звучало все это очень мило. Наивный, увлекающийся, любознательный. Пожалуйста, пусть окажется, что ничего фатального не произошло.

– Одни недостатки, – раздраженно бросаю я и выбегаю из класса вся в слезах, на ходу забрасывая в сумку тетрадь.

После всего, что случилось, мне кажется, что в любом виде и способе бурения, – как и в этом городе, стране и жизни, в целом, – есть одни недостатки.

Наспех накинув на плечи пуховик, я выбегаю на улицу. Дрожащими то ли от холода, то ли от волнения пальцами набираю Диму и спрашиваю, не нашелся ли Саша. Получив ответ, я прошу парня подъехать к его дому. У меня есть ключи от квартиры, но одна заходить внутрь я боюсь. Без особого энтузиазма (парень уверен, что я делаю из мухи слона) Дима соглашается помочь. Встречаемся у ворот жилого комплекса. По пути спрашиваем вахтершу, не замечала ли она чего-то подозрительного. Все было, как обычно. Заходим в квартиру, Диму я пропускаю первым. Внимательно осмотрев помещение, я нахожу чашку с недопитым капучино, которая стоит рядом с ноутбуком на журнальном столике в гостиной, и джинсы, которые валяются на кровати в Сашиной комнате. Все это кажется странным, так как обычно у парня идеальный порядок. Дима жалеет, что вообще позвонил мне сегодня днем. Не думал, что я так среагирую. Просит закругляться и не накручивать себя. Обещает сразу же сообщить, если что-нибудь прояснится. Мы закрываем квартиру и спускаемся к его машине.

Дима садится за руль и, как ни в чем не бывало, включает музыку.

– Тебя домой отвезти? – спрашивает он, когда мы тронулись.

– Да, – отвечаю я, хотя его спокойствие бесит меня все сильнее. – Спасибо.

***

Придя домой, включаю компьютер и нахожу телефоны моргов. Представляясь Сашиной невестой, обзваниваю все подобные учреждения. Я специально начала с самого страшного и только благодаря этой решительности после первого акта холодных звонков почувствовала себя чуть легче. Бесцельно пролистав ленту новостей ВКонтакте, я перехожу ко второму отделению – полицейские участки. И к третьему: изоляторы временного содержания. Остались только больницы – самый легкий акт поисков пропавшего человека. Я оставила его на десерт, но, похоже, время для него пришло. И снова мимо: у части поступивших были с собой документы, другие – совсем не похожи на Сашу.

Потерянное время. Легче не стало. Больше звонить некуда.

***

Я познакомилась с Сашей, когда училась во втором классе.

В тот день старшеклассники со всего района писали олимпиаду по математике в здании нашего лицея, и учителя напоминали о необходимости соблюдать тишину. После двух все вернулось в прежнее русло: часовая прогулка, обед, факультатив по риторике, дополнительные занятия, выполнение домашних заданий… Вику забрали около пяти, Лену ближе к шести. Группа продленного дня работала до семи, но почти всех детей забирали раньше, а потому последний час тянулся невыносимо медленно. Пашу встретили пятнадцать минут седьмого, и я осталась одна. Нельзя сказать, что мне было обидно, – в конце концов, это был мой выбор, поскольку от няни я отказывалась, – просто это как-то противоестественно, что ли. Быть чуть ли не единственным ребенком там, где большую часть дня носится больше тысячи школьников разных возрастов, характеров, судеб… Стеснительных первоклассников и не самых доброжелательных четвероклассников, часть из которых не считают зазорным пугать малышей. Подростков, которые в понедельник выглядят как готы, в субботу как эмо, а в следующую среду и вовсе решают стать формалами. Таких разных нас объединяло только то, что мы были первым поколением, которое не помнило Советского Союза. Некоторые старшеклассники родилась еще там, но с азбукой все мы знакомились уже в новой стране.

Марина Николаевна проверяла тетради. Я достала из ранца, на котором были изображены далматинцы, книгу о Гарри Поттере, но глава, на которой я остановилась в прошлый раз, не слишком увлекла меня, а потому я вскоре отложила книгу и сказала учительнице, что пойду поиграю в холле. Выйдя из класса, я какое-то время бесцельно болталась по опустевшим и ожидаемо тихим коридорам первого этажа. Наверх младшеклассникам подниматься было нельзя (там учатся старшеклассники), но я знала, что меня никто не накажет, да и не было сейчас там ничего такого, что могло бы испугать. Кроме того, одна из маминых подруг постоянно говорила, что я слишком осторожная и правильная и считала, что мама меня неправильно воспитывает. Дескать, дети должны исследовать мир, лазить по деревьям, собираться в заброшенных зданиях… Подойдя к лестнице, ведущей наверх, я набрала в легкие воздуха и… переступила черту закона. Второй этаж выглядел так же, как первый. В центральной рекреации висела доска объявлений: там можно было ознакомиться с текстом гимна, посмотреть, как выглядят флаг и герб, а также прочитать их описание. В прошлом году нас водили сюда всем классом, вспомнила я. В холле, который располагался слева, находились компьютерные кабинеты (в них занимались с пятого класса), а потому эти помещения были с железными дверьми. Справа – кабинеты обществознания, экономики и психологии, прочитала я на табличках. Спереди центральный холл заканчивался узким коридором, в котором расположились классы физики, химии и биологии. Третий и четвертый этажи выглядели не так, как первые два. Там было только две рекреации, соединённые между собой узким коридором. Закончив исследование, я уже хотела было спуститься вниз, но потом подумала, что без обследования туалетов моя экскурсия по родной школе будет неполной, а потому свернула влево и дошла до того места, где рекреация становится уже. Туалеты – для мальчиков, девочек и учителей – были расположены в конце коридора. Уборная выглядела точно так же, как наша, разве что унитазы и раковины были выше. Возвращаясь назад, я услышала, что из туалета для мальчиков доносится какой-то звук: стон или плач. Набравшись смелости, я толкнула дверь и заглянула внутрь. Кажется, было пусто.

– Кто там? – тихо спросила я и тотчас об этом пожалела, ибо вопрос сразу же показался мне невероятно глупым. Очевидно, что в туалете для мальчиков-старшеклассников могут находиться только эти самые подростки, которых я в глубине души побаивалась, хотя они никогда не обижали меня.

Открылась дверь одной из кабинок, и несколькими секундами позже в коридор вышел незнакомый мальчик, который выглядел лет на двенадцать. Он был одет в черные брюки и туфли, белую рубашку и темный пиджак, который был расстегнут. Подросток дрожал всем телом, а по его лицу градом катились слезы.

– Почему ты плачешь? – немного испуганно спросила я, внимательно разглядывая его.

Выяснилось, что сегодня у него умерла мама. Вернее умерла она еще полтора дня назад, но стало известно это только днем, так как она жила одна. Оказалось, что Саша учится в восьмом классе и он из детдома. Просто писал у нас олимпиаду по математике. В смерти мамы винит себя, так как ее можно было спасти, если бы он не «свалил на все готовое» три года назад, бросив ее одну. Женщина выросла в советском детдоме, окончила какой-то техникум и даже успела поработать несколько лет на каком-то заводе. Потом родился Саша, она потеряла ту работу и всю его сознательную жизнь трудилась уборщицей в нескольких умирающих бюджетных учреждениях. Трудилась за копейки.

Саша приземлился напротив меня и говорил-говорил-говорил… Сбивчиво, смотря в пол, постоянно всхлипывая и ковыряя ногти. Впервые в жизни я решилась сесть на пол, хотя мама всегда говорила, что я могу простудится или испачкать одежду.

Мальчик перешел в пятый класс, когда погиб Мишка – его лучший друг из достаточно обеспеченной по меркам Орехово (это поселок городского типа в 400 километрах отсюда) семьи. Когда Мишка был жив, то делился с ним едой и деньгами. Карманными маленькими деньгами, которые платил отец Мишки за успехи сына в учебе. Мишкины родители Сашу ненавидели и даже запрещали им вместе играть. «На то была причина», – подчеркивает Саша, но наотрез отказывается назвать ее.

– Когда Мишка умер, просто было нечего жрать. Мне терять уже было нечего. Просто нечего. Мама отдавала ползарплаты всяким мошенникам и коммивояжёрам, – я не стала спрашивать, кто это, – могла просто взять и потерять деньги или забыть, куда их положила и все…Это пиздец полный… извини, что матерюсь… – Саша впервые поднял голову и кинул на меня короткий взгляд, а я не стала говорить, что это первое матерное слово, которое я услышала. – Я ее любил, просто потому что у нее, кроме меня, никого не было… Хотя бы поэтому, наверное, любил… Или заставлял себя ее любить… Я не знаю… Через несколько дней после того, как умер Мишка, я сварил борщ, когда она была на работе… Когда она пришла, я налил ей суп, дал хлеба и сел напротив. Она даже не спросила, ел ли я, не спросила, почему я себе не налил (я знал, что этого супа должно хватить на неделю, так как ингредиенты для него были куплены на последние деньги, а второго у нас вообще не было)… Просто поела и все, будто я не человек. Никогда не спрашивала, как у меня дела в школе, не интересовалась, откуда я беру деньги… Я сказал, что Мишка погиб… Она спросила, кто это, хотя я часто ей рассказывал про него… Я разозлился и ничего ей не ответил. На работу меня никто не брал… Не потому что маленький, а потому что меня все там ненавидели… Говорили, что я буду воровать… На самом деле я в жизни ничего не украл…

На следующий день Саша приехал в ближайший к поселку город, спросил у прохожих, как найти детдом, пришел туда и сказал, что мама его не кормит, не ходит на родительские собрания, не покупает учебники и даже не знает, западнее или восточнее Москвы находится наш край. В итоге, маму лишили родительских прав, а его поместили в детдом в нашем городе, потому что в том не было мест.

– Я думал, что она не поймет, что я от нее отказался, а она поняла… Стыдно было очень. В глубине души. Но я думал, что вырасту, окончу институт, буду нормально зарабатывать и свожу ее тогда в Париж или еще куда-нибудь, куда она захочет… Объясню, что это просто формальность и на самом деле она по-прежнему моя мама. Была какая-то надежда на то, что она хотя бы когда-нибудь почувствует себя счастливой…Хотя бы чуть-чуть… Хотя бы на мгновение… А сегодня днем мне позвонили и сказали, что она мертва… И… Я не знаю, как с этим дальше жить… Не потому, что буду по ней скучать…. Хотя это, может, тоже, конечно… Просто обидно очень, что все так быстро закончилось, и я теперь не смогу сделать ничего хорошего для нее… Чувствую себя последним подонком… Хочу повеситься, потому что это невыносимо, но не могу, потому что не хочу, чтобы у воспитателей и директора были из-за меня проблемы … Они не виноваты, что моя жизнь – говно, у них тоже есть свои дети и им не нужны лишние возможные проверки и другая головная боль…

В этот момент я в ужасе вспоминаю, что нахожусь на запретном этаже. Я зачем-то крепко беру Сашу за руку (он не сопротивляется), иду прямиком в наш класс и объясняю Марине Николаевне, что это Саша, который писал днем у нас олимпиаду по математике, но у него умерла мама, поэтому он задержался. В этот момент звонит моя мама, говорит, что она скоро будет и просит, чтобы я одевалась сама и выходила. Она встретит меня у калитки, так как у нас вечером еще будут гости и надо торопиться. Я смотрю на Сашу мокрыми от слез глазами, затем – на учительницу, которая пытается успокаивать Сашу. Потерянно отхожу от мальчика, убираю в ранец книгу, забираю со спинки стула пиджак и снова встревоженно смотрю на Сашу. То ли я не хочу остаться без него, то ли боюсь за него, то ли просто хочу спросить, как ему живется в детдоме, но почему-то стесняюсь.

– Спасибо, что выслушала, – тихо говорит Саша, подойдя ко мне и крепко обнимая.

***

В тот вечер я долго не могла уснуть. Перед глазами стояло плачущее лицо подростка в очках и шрамом на лбу в виде молнии. Только сейчас я поняла, что он немного напоминает Гарри Поттера и захотела, чтобы Саша жил у нас. Во что бы то ни стало. Что это было? Жалость? Сочувствие? Глупость? Пресловутое желание сотворить добро по сути чужими – мамиными – руками? Симпатия? Привязанность? Любовь? Жажда приключений и больших перемен? Мечта о старшем брате? Мечта, которой в естественных условиях не суждено было сбыться.

Сначала мама и слышать ничего не хотела. Мол, усыновление – это очень важное и сложное решение, на которое она не готова, не говоря уже о том, что подросток, наверняка, не захочет в семью. Она подчеркивала, что много работает, а потому об этом не может идти и речи.

Поздними вечерами я, лежа в постели, прислушивалась к маминым телефонным разговорам с подругами, пытаясь разузнать обстановку и истинное положение вещей. Однажды мама сказала тете Оле, что детские дома сейчас в хорошем состоянии, там сделан евроремонт и есть компьютерные классы, детьми там занимаются, и даже регулярно возят на море. Многие воспитанники, по маминым словам, поступают в вузы. Не знаю, что ей ответила подруга (видимо, что-то возразила), но мама согласилась с тем, что дети там очень травмированные, а потому им лучше оставаться в учреждении. Мама считала, что сотрудники подобных заведений скорее им могут помочь, так как они «учились этому пять лет, а я – нет». Заканчивался разговор словами о том, что одно дело малыши, которые нуждаются в любви и ласке, а другое дело подростки. Так или иначе, взрослые сошлись во мнении, что Саше, определенно, в детском доме будет лучше и единственное, что можно сделать для него, так это найти и оплатить хороших репетиторов, которые подготовят его к экзаменам и поступлению.

Несмотря на то, что о сиротах и сиротских учреждениях я тогда знала немного, причем исключительно из художественных книг и фильмов, мамина позиция мне не нравилась. По моему скромному мнению, у нас было все для того, чтобы усыновить Сашу. Мы жили в просторной четырехкомнатной квартире в новом жилом комплексе с охраняемой территорией и подземным паркингом, мама работала экономистом в крупной нефтяной компании, а само черное золото во времена моего школьного детства стоило очень дорого. Это ли не причина сделать хоть одного человека на этой планете капельку счастливее?

Просьбы превратились в нытье, слезы – в истерику. Мама говорила, что я прошу невозможное и взамен предлагала что-то более реальное. Внеочередную поездку в Диснейленд, новую одежду для Барби, собственный компьютер, отпуск в Египте перед Новым Годом. Более того, она даже разрешит мне погрузиться с аквалангом под воду. Да что там дайвинг? Теперь она была готова даже на лабрадора: не сейчас, конечно, но через несколько лет. В который раз доказывала, что у Саши все хорошо и никакие Дурсли его не третируют. С чего она это взяла, оставалось непонятным.

Не знаю, чем бы закончилась вся эта история, если бы не акция в ТРЦ, так удачно подвернувшаяся мне под руку в конце октября. Волонтеры призывали жертвовать деньги на оплату работы больничных нянь для детей-сирот. Сердобольные граждане останавливались, порой что-то уточняли. Некоторые спорили, другие – возмущались: «Детдома финансирует государство, лечение у нас в стране бесплатное. Для сирот – тем более. Какие еще деньги? Какие няни?»

Помню, как молодые люди объясняли, что к домашним детям, если те попадают в больницу, приходят родители. К сиротам – приходить некому.

У стенда мы встретили тетю Свету. Взрослые разговорились: давно не виделись. Обсудив окончание четверти и планы на каникулы, они перешли к менее насущным вопросам. Оказалось, что благотворительную организацию, которая проводит эту акцию, тетя Света знает давно. Говорит, что им можно доверять. Мама отправила меня на батут, а сама с подругой купила кофе и зацепилась языками. Надолго. Иногда я подбегала к ним по надуманным поводам и терлась около столика, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. До меня доносились отрывки встревоженных фраз: о карательной, как я теперь понимаю, медицине, которая жива до сих пор, о десяти процентах и чем-то еще.

По дороге домой я задремала. Когда проснулась, мы почти подъехали к дому. Мама, наконец, сама спросила о Саше. Заинтересованно и даже серьезно. Только сейчас мне стало понятно, что я не знаю ни его фамилии, ни даже номера детского дома, в котором он растет. Я была уверена, что детский дом в Пудрово один, но оказалось, что их четыре. Тем не менее Саша, фамилия которого, как выяснилось, Травин, нашелся быстро. Я знала, что радоваться рано. Мама уверяла меня, что, в первую очередь, надо убедиться, что сам Саша действительно хочет в семью. Во-вторых, надо будет решить проблемы с документами. Оформить множество бумаг, получение многих из которых возможно только в рабочее время, а потому ей придется потратить на всю эту волокиту часть отпуска.

Вскоре мама съездила в детдом. Меня с собой не взяла, объяснив, что это – «не место для детей». Эта фраза окончательно убедила меня, что современные детские дома ничуть не лучше приютов Викторианской эпохи, о которых я читала в книгах для девочек, а потому надо добиваться того, чтобы Саша жил с нами.

В конце декабря мама оформила гостевой режим: жалкое подобие опеки, но только на выходные или каникулы. Я ликовала. Мне казалось, что гостевой режим обязательно перерастет во что-то большее, только вот мама, кажется, так не считала, о чем и заявила Саше – без купюр – утром в субботу, вскоре после того, как привезла его домой. Убедившись, что ему объяснили, что такое гостевой режим, она зачем-то снова разъяснила его суть, подчеркнув, что он хороший мальчик, но брать его под опеку она не собирается. После этого мама поинтересовалась, не обижают ли его в детдоме.

Я предложила поехать на горнолыжный курорт, но Саша сразу заявил, что максимум, на что он способен, – это посмотреть, как мы катаемся. Мамино предложение нанять ему инструктора было воспринято в штыки, а потому от идеи активного зимнего отдыха пришлось отказаться, так как беговые лыжи и коньки также не были Сашиной сильной стороной. Скрепя сердцем – на дворе стояла ясная снежная погода – мама согласилась на боулинг. Нельзя сказать, что Саша был гуру бросания кеглей, но, по крайней мере, он не боялся этого.

В воскресенье я проснулась в пять утра от какого-то шума. Натянув домашние джинсы и футболку, я выглянула в коридор, не понимая, что происходит. На кухне вовсю хозяйничал Саша: занавески были сняты, все вещи с подоконника переложены на стол и на тумбочки, сам подоконник блестел от чистоты, на рабочем столе я заметила около десяти стаканов со свежевыжатым соком, работали духовка (в ней пеклись песочные корзиночки) и посудомоечная машина.

– Прости, разбудил? – смущенно спросил Саша.

Я кивнула.

– Хочешь понравится?

– Обратно не хочу, – тихо ответил мальчик.

– Там плохо? – встревоженным шепотом спросила я, садясь за стол.

Мое воспаленное воображение уже рисовало самые страшные картины. Миллионы деталей, каждая из которых, возможно, по отдельности была бы не столь ужасна. Взять хотя бы еду в детском саду. В детском саду потому, что все детские учреждения, должно быть, похожи друг на друга. Пюре, манная каша с комочками (гадость), слипшиеся макароны… Бывало, что на полдник нам давали фрукты: половину банана или яблока. Но вишенкой на торте оставались… ложки, которые должны были заменить собой все имеющиеся в нормальной жизни приборы. Как обходиться с таким ограниченным и весьма специфическим набором, нам не объясняли. Видимо, подразумевалось, что можно воспользоваться руками, что довольно нелогично, особенно учитывая, что из нас стремилась вырастить аккуратных детей 21 века, а не мартышек первобытно-общинного строя.

– Нормально, – не очень уверенно ответил Саша, садясь напротив.

Мама говорила, что я никогда не ходила в круглосуточный детский сад и обычно после дневного сна няня забирала меня домой. Но почему-то мне в это не верится. Почему тогда я помню ужины в детском саду? Почему помню, как нас строем куда-то ведут и сажают на горшки? Кажется, после сна. Скорее всего, после ночного. Мама говорила, что я что-то путаю, и быть такого не может.

– Там страшно? – спросила я, облизывая губы.

– Нет, просто одиноко…. И личного пространства нет… И все смеются, когда я плачу, а я не могу не плакать…

– Почему ты плачешь? – потерянно спросила я. – Из-за смерти мамы?

– Не только… Просто мне грустно…. Всегда.

– И друзья смеются? – недоуменно спросила я.

– У меня нет друзей, – Саша пожал плечами.

– Я думала, в детдоме у всех есть друзья, потому что вы там живете…

– Вовсе нет, – слегка рассерженно сказал Саша.

Ближе к шести я пошла в свою комнату: хотела снова уснуть, но не получалось. Вырисовывалось какое-то исчадие ада: родителей нет, друзей нет, есть только горячая манка, которую тебе насильно запихивают в рот (почему-то она мне постоянно мерещилась, хотя Саша не говорил о ней ни слова), какие-то ряженные взрослые и детский гвалт.

Все Сашины старания и мои мечты оказались тщетными. Мама, конечно, осталась очень довольна его ночной готовкой и уборкой (хоть и сказала, что это было лишнее и надо было спать), но вечером собралась отвезти подростка обратно.

Я кричала, что Сашу в детдоме все обижают, а потому возвращать его туда ни в коем случае нельзя. Говорила, что там невкусная еда и грубые воспитатели. Объясняла, что там, как в армии, только хуже. Хуже потому, что армия – на время, а детдом – навсегда. Подчеркивала, что это все Сашины же слова, просто сейчас он почему-то играет в партизана. Стесняется, боится показаться бестактным, не хочет вести себя, как маленький. Ну, или просто не может поставить маму перед нелегким выбором.

– Это правда? – взволнованно спросила она, посмотрев в зеркало заднего вида, когда мы уже сидели в машине.

– Нет, – спокойно ответил Саша. – Думаю, Ариша путает реальность с художественным вымыслом. Вы же сами видели.

Внутри меня все кипело. Это я путаю?! Я хочу, как лучше (вроде), а он ведет себя, как бездомная собака, которая по своей дурости перебегает дорогу в неположенном месте, не понимая, чем это может обернуться для нее. Неужели у него атрофирован инстинкт самосохранения? Неужели он реально хочет вот так просто взять и сдаться? Почему мне он говорил одно, а маме – совсем другое? Он выставляет меня полной дурой, которая заблудилась в трех соснах. Какие комнаты на два человека? Какой еще настольный теннис в холле? Тренажеры? Арбузы? Персики? Кого он обманывает? Путает детдом с четырехзвездочной гостиницей? В чем прикол? Его запугали? Может, загипнотизировали, пока я пыталась уснуть утром? Он ударился головой о кафель в ванной?

Мама припарковалась напротив ворот казенного учреждения, которое выглядело как типовая российская школа, и попросила подождать ее в машине. Они вышли на улицу, и я видела, как она говорила что-то, пока они шли. Минут через пятнадцать она вернулась, и мы поехали домой.

Не знаю, какой разговор состоялся между ними в тот момент, когда мама отводила Сашу обратно в детдом, но, кажется, произошло что-то важное. Теперь она восторгалась подростком при каждом уместном случае и забрала его домой на новогодние каникулы. Мама часто говорила, что «Саша многое пережил», поэтому его нельзя ни в коем случае обижать (как будто я собиралась). В конце февраля она решилась оформить над ним попечительство. Я прыгала от счастья, а подросток сказал, что он нас «не разочарует».

Я чувствовала себя победителем. Меня признали личностью, а не просто ребенком. Я тешила себя надеждой, что мама прислушалась к моим словам, моим доводам, моим аргументам в чем-то, выходящим за рамки выбора игрушки, йогурта или велосипеда. Впервые прислушалась.

Саша учился почти на все пятерки (разве что английский ему не давался, а потому мама наняла репетитора), вел себя предельно вежливо и постоянно во всем помогал – часто делал уборку, готовил еду, доносил сумки с продуктами от машины до квартиры.

Правда, все свободное время проводил дома: ни гулять, ни общаться со сверстниками подросток не любил. Сначала он просто говорил, что ему некогда, все его время занимает учеба, так как он неумный, а просто ответственный, а потому отдыхать он никак не может. Через какое-то время признался, что причина не только в этом: ровесников (как и людей, в целом) он не понимает и побаивается. Кроме того, Мама и Саша ругались из-за сущих пустяков: стоимости овощей и фруктов (Саша считал, что мама очень легкомысленно относится к деньгам), его укоренившейся привычки напрягать зрение в темноте, паническом страхе зеркал, категорическом нежелании носить футболки и джинсы, отказе от посещения психотерапевта. Мне казалось, что без моей (или чьей-либо) поддержки Саша просто растает, а потому всегда, не разбираясь в сути конфликта, я вставала на сторону нового брата. Мне казалось, что мама часто требует от Саши просто невозможного: улыбаться, больше бывать на свежем воздухе, перебарывать страхи…

Какая-то магическая сила тянула нас друг к другу и в первые полтора года после нашего знакомства мы ни разу не ссорились. В какой-то момент я, – наверное, бессознательно, – начала копировать мамино поведение по отношению к Саше. С одной лишь, как мне казалось, разницей: мама – давила, я – уговаривала, мама требовала, я – предлагала, мама ругалась, если он боялся, я клялась, что зеркала не кусаются… Наверное, для меня все это было какой-то игрой: поддастся – не поддастя, одержу победу или проиграю. Днем за днем я терпела поражение: Саша просил оставить попытки изменить его, но я не сдавалась. В итоге, однажды он даже смог смотреть на себя в зеркало в течение секунд тридцати, что я сочла чуть ли не полетом в космос.

Вместе с тем Саша все еще оставался для меня закрытой книгой. Лишь в начале его десятого класса мне представился шанс, упустить который я не могла.

Глава 2


Президенту исполнилось 54, не стало Анны Политковской. Но сводка новостей не ограничивалась убийством журналистки. В каком-то городе восьмилетний мальчик – казалось бы, из благополучной семьи, – поджег спящего бомжа. Говорит, что из-за любопытства. По словам эксперта, дети в таком возрасте не всегда способны осознавать последствия своих поступков.

– Бред! – в сердцах воскликнула я, сидя перед телевизором. – Любой двоечник знает, что убивать нельзя, – заметила я высокомерно и безапелляционно.

Саша резко встал с дивана и ушел в свою комнату, громко хлопнув дверью. Тогда я не придала этому особого значения. Так началась «холодная война».

Раньше он довольно много общался со мной: делился последними новостями, зарегистрировал ВКонтакте, научил пользоваться электронкой.... Мы часто читали друг другу вслух книги, вместе гуляли (чему мама была несказанно рада, так как его одного было не вытащить на свежий воздух, а с друзьями была напряженка) или смотрели фильмы. Теперь же он стал упорно игнорировать меня и даже пару раз огрызнулся.

– Что случилось? – немного испуганно спросила я, наверное, уже в сотый раз после истории с этим несчастным репортажем.

Прошло около месяца, а потому на ответ я уже почти не надеялась.

Какого же было мое удивление, когда подросток протянул мне несколько сложенных листов бумаги, текст был набран на компьютере.

– Что это? – недоуменно спросила я, но Саша быстро собрался и вышел из квартиры, на ходу ответив, что идет курить.

***

«Ариша!

Я написал это письмо через полгода после нашего знакомства и собирался отдать тебе его только после совершеннолетия. Твоего совершеннолетия. Но так уж получилось, что я не могу больше ждать, а потому мне пришлось внести серьезные коррективы в это послание… Я понимаю, что не должен был так поступать и… твоя мама строго-настрого запретила мне говорить тебе об этом… Но…. Черт побери… Я не знаю, что я творю, не понимаю, что со мной происходит и ничего не могу с собой поделать. Некоторое из того, что написано ниже, может шокировать тебя или испугать. Заранее прости. Я не хотел причинить тебе боль… просто так получилось… Я очень переживал из-за нашей, так сказать, ссоры, а потому я не могу не объяснить тебе, в чем дело, как ты и просила…

Мне очень неловко писать это именно тебе и прямо сейчас, потому что, согласно сухой букве какой-нибудь методички о воспитании детей и подростков, у меня должны быть друзья и девушка. Ну, или хотя бы просто друзья. Или хотя бы просто девушка. В крайнем случае, родители или опекуны. Именно с ними я должен откровенничать. Ну, вернее могу это делать при большом желании… Отношениями с ними я должен дорожить и только из-за ссор с ними я должен переживать…

Как ты, возможно, догадываешься, в моей жизни все не совсем так. С Димой у меня исключительно деловые отношения и то, что я пишу сейчас тебе, я никогда не смогу рассказать ему, пусть и твоя мама считает, что мы с ним якобы друзья. Он слишком смелый, слегка заносчивый, сильный… И в прямом и переносном смысле. Он не поймет. Вообще не поймет, в чем проблема. Это в лучшем случае. Короче, это даже не рассматривается.

Мне стремно это говорить и даже писать – тоже стремно, но я не могу больше делать вид, что ничего происходит. В тот день, когда мы познакомились… я сначала сидел в углу рекреации второго этажа… Рядом со мной находились сотни людей и ни один из них не спросил, какого черта я плачу… Ни один, понимаешь? Ни ребенок, ни взрослый. Не знаю, заметил ли кто-нибудь из них меня, но факт остается фактом. Потом я спрятался под лестницей, ведущей к пожарному выходу… На первом этаже… И там тоже никто не обратил на меня никакого внимания… Ближе к вечеру я перекочевал в туалет и только ты нашла меня и хотя бы просто спросила, почему я плачу. Прости, если это прозвучит грубо, но иногда я понимаю, что ты просто любопытный ребенок, которому в тот вечер было скучно. Скорее всего, это просто совпадение – то, что ты нашла меня там и просто была рядом в тот момент, когда мне это было нужно. Я хотел, чтобы меня никто не видел, но в то же время я очень жаждал того, чтобы хоть кто-нибудь на этой долбанной планете просто спросил меня что-нибудь… В общем, мне правда очень нужно было это. Для тебя это начиналось как невинная детская шалость, а для меня… ты спасла мне жизнь.

Тогда – просто совпадение, а потом – закономерность. Ты не знаешь, почему я так веду себя, но все равно пытаешься (пусть и по-детски, пусть и тщетно) мне помочь. Ты не давишь, ты жалеешь… В тебе еще не укоренились стереотипы из серии «мальчики не должны плакать»…. В общем, как бы грустно это ни звучало, ты единственный из ныне живущих людей, которому на меня не наплевать, а потому, прежде всего, я должен рассказать тебе о себе. Всю правду. Честно говоря, мне очень горько от этой мысли. Это даже не пиздец, это просто дно…. Когда тебе самой будет 15 лет, ты, надеюсь, поймешь меня… Не знаю, способна ли ты понять это в десять, но попытка не пытка…

Поехали…. И еще раз прости….

Все началось летом 96-го: на одной лестничной клетке с нами в пятиэтажке поселка городского типа Орехово жила одинокая старушка. Молодость она провела в Севвостлаге (она была политической заключенной, сейчас, к счастью, таких нет; в девятом классе вы пройдете это подробнее), а после реабилитации – работала в школе учительницей математики. Как и, пожалуй, все люди ее поколения, она любила откладывать на черный день и на собственные похороны. Более того, пенсия у нее была не самая плохая, а тратиться особо было не на что. В общем, деньги у нее водились.

Во время учебного года я ходил в садик, а летом без дела болтался по улицам либо один сидел дома. Мой так называемый отец иногда работал, но чаще пил и проклинал младореформаторов (вы пройдете их в девятом классе). В свободное от политических баталий время он избивал маму, якобы потому, что она тупая и наивная. Как ты уже знаешь, она работала уборщицей, часто в нескольких местах в несколько смен одновременно, но женщиной была действительно очень доверчивой и не раз становилась жертвой мошенников.

Однажды соседка заметила, что меня обсчитали в магазине, и сказала об этом продавцу. Та сделала вид, что ошиблась (до сих пор не знаю, как все было на самом деле), но после того случая соседка спросила, почему я хожу в магазин один, сколько мне лет и умею ли я считать. Примерно так мы и познакомились поближе. Она предложила родителям присматривать за мной, когда их нет дома. Вначале отец отнесся к этому предложению настороженно и подчеркнул, что денег у них нет, но она сказала, что готова сидеть со мной совершенно бесплатно. На том и порешили. Маме было в принципе на меня всегда наплевать, казалось, что она постоянно витает в облаках и часто даже не замечает, когда к ней обращаются, а отец решил, что хуже не будет, раз старушке делать нечего, то почему бы и нет.

Первое время все было хорошо: пенсионерка научила меня читать и часто сама читала мне вслух (родители мне никогда не читали), кроме того, у нее был видеомагнитофон, и иногда она показывала мне фильмы и мультики. Это был какой-то новый дивный мир, о котором я даже мечтать не мог! Еще она покупала мне игрушки, дома у меня их почти не было. В общем, все было круто. Вскоре она решила заняться со мной математикой. Было просто и даже интересно: счет до десяти, два плюс два и т. д. Отец иногда предлагал ей помощь по дому: вымыть окна, например. В общем, у нас сложились неплохие соседские отношения, и в какой-то момент она сказала, что завещает свою квартиру нам. Дескать, государству она ее оставлять категорически не хочет, а нам деньги явно нужны. Помню, она говорила что-то типа: вот, мальчику на институт будет. Часть хотя бы. Сейчас мне от этого делается смешно (больше, чем уверен, что родители потратили бы все еще до того, как я бы пошел в школу), но тогда это звучало все очень обнадеживающе.

Не знаю, какие воздушные замки уже строил мой отец, но все обломалось по самой нелепой, как мне кажется, причине. Незадолго до второго тура президентских выборов (в июле) я был у старушки дома, когда по телеку крутили политическую рекламу. Пенсионерка спросила, за кого будут голосовать мои родители. Я, конечно же, не знал. Понимал только, что президент России – Ельцин. Она попросила узнать. Не чувствуя подвоха, я сделал все, как она сказала. Оказалось, что мама вообще не знает о том, что на дворе выборы и не очень понимает, что это такое и зачем они нужны, зато отец уверенно заявил, что голосовать будет и обязательно: за Зюганова. Дальнейших подробностей я не знаю, но, насколько я сейчас понимаю, она поддерживала Ельцина и завещать квартиру стороннику коммунистов в ее планы явно не входило. Наверное, из-за этого или из-за политики в целом они поругались и после того случая взбешенный отец начал всячески настраивать меня против старушки, хотя сам я уже испытывал к ней если не любовь, то симпатию уж точно.

Как назло, в конце лета она решила занять меня более сложными задачами по математике, которые мне совершенно давались. Помню, что она часто повторяла: не бывает глупых детей, дети бывают только ленивыми. Говорила, что желает мне только добра, подчеркивала, что в новой реальности математика – это больше, чем школьный предмет. Мы первое поколение, которое растет при капитализме, а потому мы все обязаны разбираться в экономике и бизнесе, а без знания азов математики у нас ничего не получится, поэтому я не могу «не хотеть» или «не понимать». Я переживал и вскоре затаил на нее злость. Ближе к Новому Году отец сказал мне, что она обманула его, а потому мы должны сами забрать ее деньги. Дескать, они ей все равно не нужны, так как она никуда не ездит, она очень старая и все равно скоро умрет. Он говорил, что ты же сам мечтаешь о теплом море и переживаешь из-за того, что я бью мать и пью, а делаю я все это из-за того, что нам не хватает денег. Ее надо ограбить, и тогда все наладится. Отец обещал купить мне двухколесный велосипед, маме – украшения и увезти нас в теплые края. Возможно, в Крым. Это был предел мечтаний. Из Сибири – в Крым. Господи, тогда мне казалось, что ради этого можно ограбить человека! Он все обставил так, будто это даже не воровство и будто это она во всем виновата: обещала нам квартиру и все свои накопления, а потом резко передумала, а потому ее надо за это проучить. Более того, это она виновата в том, что распался Советский Союз, и они оба потеряли работу. У нее в квартире был се      йф, в котором она хранила несколько тысяч долларов и какие-то украшения. Ключ от него она всегда носила на шее, а об этой сокровищнице знали вроде бы только мы. Однажды отец попросил меня подсыпать ей в чай что-то вроде снотворного, дождаться, пока она уснет, снять ключ, открыть сейф, сложить все оттуда в рюкзак и убежать. Отец будет ждать меня неподалеку на машине. Вначале мне было боязно, и что-то подсказывало мне, что я поступаю не очень красиво, но в то же время отец все так классно обрисовал, что я почти согласился. Тем более, что неуемная учительница начали пудрить мне мозги таблицей умножения. В шесть лет. Отец подчеркивал, что это – ненормально, это самый настоящий садизм и самоуправство. Таблицу умножения проходят в третьем классе, а потому я должен ей отомстить. Так, скрепя сердцем, я пошел у отца на поводу. В феврале я подсыпал ей что-то в чай (то, что дал отец), но она то ли заметила, то ли почувствовала мою нервозность, то ли просто была предусмотрительной и почему-то к той чашке так и не притронулась. Настоять я не смог: испугался или не сообразил, как это сделать, не выдав себя. Отец ругался, говорил, что разочарован во мне и не думал, что я пойду в мать, – буду таким же трусливым чмо, не приспособленным к жизни.

Во мне копилась злость: теперь уж и на отца. Мама о планах отца ничего не знала, и он строго-строго запретил мне посвящать ее в наши дела, ибо она «глупая болтливая женщина, которой нельзя доверять».

Отец не хотел отказываться от непрошенных занятий, так как, пока я был у старушки, можно было придумать что-то еще. Я пытался объяснить ему, что мне больше у нее не нравится, она мучает меня сложными заданиями, и я ничего не понимаю, я устал и не хочу ничего делать, но он даже слушать меня не хотел.

Ближе к весне старушка впервые поставила меня в угол за то, что я не сделал так называемую домашку, которую она мне задавала в прошлый раз. Я пытался популярно донести до нее, что я не понимаю эту гребанную таблицу умножения, и как я мог сделать домашку, если я вообще ни черта не понимаю, но она сказала, что надо было попытаться, сделать, пусть с ошибками, но сделать, а потом бы мы разобрали, я просто ленивый, и это недопустимо. Я понимал, что у меня нет способностей. Нет, и быть не может. Отец – алкоголик, мать, кажется, сама эту таблицу умножения до сих пор не знает, а приставучая соседка из-за скуки и азарта ради, хочет вырастить из меня чертова гения. Какими бы плохими мои родители не были, они никогда не ставили меня в угол и уж тем более не заставляли учиться. Отец, когда был трезвым и пребывал в хорошем расположении духа, иногда возил меня в ближайший город в парк с аттракционами, покупал мороженое и сахарную вату, иногда играл со мной в мяч. Мать почти не замечала меня (она много работала, а когда была дома, то почти всегда спала), но и не наказывала. Мне было очень обидно, в углу я простоял, наверное, минут сорок. Она сказала, что я должен думать о своем поведении, а я думал только о том, как же она меня достала, а она ведь мне даже не учительница и не бабушка. Сейчас я понимаю, что, скорее всего, отец либо прямо попросил ее наказать меня, либо как-то намекнул на это. Может, просто сказал, что надо быть более требовательной ко мне, потому что действительно было бы здорово, если бы я научился уму разуму. В тот вечер я рассказал все отцу, а он, как будто так и было задумано, оказался трезвым и даже добрым. Он пожалел меня, сказал, что старуха совсем выжила из ума, и повел кататься на санках. А перед сном сказал, что надо ей отомстить. Убить. Снова подчеркнул, что все беды у нас якобы из-за нее, ведь она за Ельцина, потому все потеряли работу, потому он пьет и бьет мать. Если бы не эти чертовы либералы, все было бы по-другому, он очень любит меня и маму тоже любит. Он говорил, что можно убить ее, достать все из сейфа, сбежать и нас никто не поймает. Говорил, что тогда все будет по-другому. Никто не будет заставлять меня заниматься математикой, и у меня будет много игрушек. Я пойду в школу на юге, у меня будет добрая учительница, которая будет хвалить меня, потому что я умный, а после занятий я смогу плавать и загорать вдоволь до самого вечера и никто не будет заставлять меня делать уроки. И это в сентябре месяце! Маме не нужно будет работать, она будет отдохнувшей и счастливой, а потому у нее будут силы на то, чтобы гулять со мной целыми днями. Если я захочу, у меня будет братик или сестричка, а если не захочу, то не будет. В общем, сказка, а не жизнь.

Вначале я не хотел даже слушать его. Мне безумно хотелось новой жизни, но я все-таки понимал, что убивать нельзя, да и боялся. Но шли дни, недели, месяцы, а старуха требовала от меня все больше и больше, а отец жалел, но заставлял ходить меня к ней. Дескать, потерпи, это надо для дела. Той весной отец почти не пил, часто гулял со мной и всячески развлекал.

В конце мая, когда все жители подъезда либо уехали на дачу, либо были на работе (это был полдень буднего дня), отец дал мне последние ценные указания, вооружил ножом, все еще раз объяснил и сказал, что верит в меня и очень наменя рассчитывает. Мне было 6,5 лет. Как обычно, надо было прийти к старухе домой, якобы заниматься. Разуться, пройти в комнату. Дождаться, пока она уйдет на кухню: ставить чайник, мыть фрукты или открывать что-нибудь сладкое либо пойдет искать очередной учебник с типа увлекательной и полезной темой или задачкой. Надо было сделать вид, что мне холодно и попросить либо самому закрыть все форточки (если они будут открыты), а заодно зашторить окна. После этого надо было натянуть одноразовые перчатки, зарезать ей ножом горло, тихо подойдя со спины, снять ключ с ее шеи, быстро и желательно тихо опустошить сейф, запихнуть все в свой детский рюкзак, переодеться, если испачкаюсь, и убежать, закрыв за собой входную дверь. Отец должен был ждать меня недалеко от дома в машине: около рюмочной. Именно там он должен был сидеть во время убийства и ограбления в компании собутыльников. В крайнем случае все они могли подтвердить, что он был с ними. Мне было страшно: не потому, что я не хотел убивать, скорее потому, что боялся, что у меня ничего не получится, и она обо всем узнает…

Но все пошло по плану. Я добежал к отцу и сел в машину. Он сказал, что я молодец, и пообещал купить мне все, что я захочу, но потом, а сейчас нам надо спешить. Ни о чем не подозревающую маму он обещал забрать по дороге, заехав к ней на работу (хотя сейчас мне кажется, что он бросил бы ее, так как скорее она была обузой, и я очень сомневаюсь, что он ее хотя бы немного любил). Я сказал, что хочу зайти домой: за любимым мишкой. Сначала отец сказал, что купит мне нового, но потом разрешил… Может, он был благодарен мне… Не знаю, насколько процентов он был уверен в том, что все пойдет по плану. Может, ему реально стало жалко меня…. Так или иначе, я оставил рюкзак в машине и пошел один домой. Уже в машине я понял, что совершил нечто ужасно… Никакой мишка меня не интересовал: я хотел позвонить в милицию, во всем сознаться и сдать отца. Мне было очень страшно, ключи почему-то не подходили к замку от квартиры, я суетился, вертел их в разные стороны… Потом до меня дошло, что это не наши ключи, а ключи соседки: я кинул их тогда в карман. С горем пополам я нашел нужные, открыл дверь, прошел в комнату, долго не мог понять, как звонить в милицию, хотя вроде бы знал телефон и примерно понимал, что натворил и в общих чертах догадывался, что явка с повинной – это смягчающее обстоятельство.. Пока я собирался с силами, пришел отец, который, видимо, почувствовал что-то неладное… Он увидел меня через зеркало, которое висело у нас в прихожей, и понял, что никакая игрушка меня не интересует. Взбешенный, он разбил зеркало, отобрал у меня телефон и одним из осколков разбил мне лицо. Инстинктивно я прикрыл глаза правой рукой… Отец привязал меня к батареи (хорошо, что уже почти не топили) и ушел. Кричать было почти бессмысленно: я знал, что в подъезде никого нет, он специально выбрал такой день для убийства.

С трудом я смог отвязать себя, дополз до телефона и вызвал милицию. Отца остановили ГАИшники: к счастью, я даже помнил госномер машины, а он не догадался снять его. Отца быстро поймали с рюкзаком и ножом, от которого он по глупости или в суматохе даже не избавился.

Мне было очень плохо: сначала я думал, что меня посадят в какую-то глубокую яму или темницу на всю оставшуюся жизнь… Были какие-то совсем детские примитивные страхи: темноты, пауков, сырости, голода, жажды… Короче, физического дискомфорта. Какого же было мое удивление, когда я узнал, что тюрьма мне не светит! Это было вовсе не облегчение, скорее – недоумение, непонимание и даже, пожалуй, обида. Мне казалось, что лишение свободы – это адекватное наказание за убийство человека. Я догадывался, что это не самое приятное место в мире, но я понимал, что заслужил… Еще я думал, что наказание действует как волшебная таблетка: убил, отсидел от звонка до звонка, вышел и все: совесть больше не мучает, а воспоминания стерты. Твое сознание – это просто белый лист, и ты теперь снова обычный человек. Тогда я еще не понимал, что тюрьма только калечит…

Врачи и милиционеры меня очень жалели и успокаивали: говорили, что я не виноват, но большой молодец, что все рассказал. Раны довольно быстро зажили: остались только шрамы. Меня отправили в центр реабилитации несовершеннолетних, оказавшихся в трудной жизненной ситуации. Как раз здесь: в Пудрово. Пока я там находился, меня и маму постоянно допрашивали. Она сказала, что об убийстве ничего не знала (это правда), но отрицала, что он ее избивал. Один из следователей сказал, что я очень толковый мальчик и только благодаря мне удастся закрыть отца надолго. Я все помнил: как он ее бил, чем, когда, как часто. Медэкспертиза подтверждала мои слова, а она упорно все отрицала и говорила, что падала сама и ударялась она тоже сама. Короче, стокгольмский синдром, блин. После этой истории мне стало жалко маму. Я вдруг понял, что, кроме меня, у нее никого нет: ни родителей, ни друзей, ни адекватного мужа. Только я. Отца сразу лишили родительских прав и посадили в СИЗО, а с мамой вопрос какое-то время был открытым. Я понимал, что меня могут отправить в детдом, но не хотел, чтобы мама оставалась одна. Вдруг я почувствовал к ней какую-то любовь, что ли…. До убийства вроде бы мне больше нравился отец: бывало, он дарил мне игрушки, целовал, обнимал, а мама просто игнорировала. Иногда мне казалось, что она просто мебель, и я, возможно, поэтому особо не заступался за нее, когда отец ее избивал. (Ну, той же воспитательнице ничего не говорил, например). Мне просто не нравилось, что у мамы лицо разбито, не нравилась кровь… Меня это пугало, мне хотелось красивой картинки и мирной жизни. Наверное, только поэтому я просил его так не делать, а он говорил, что она заслужила… Вот и все. А после убийства я вдруг осознал, что это отец – настоящее зло, а мама просто жертва, абсолютно безобидная, несчастная и не имеющая чувство собственного достоинства, а я мужчина и должен ее защищать. Наверное, поэтому, когда меня спрашивали про маму, я начал врать. Говорил, что она очень хорошая, всегда со мной занимается, и что я ее очень люблю. В итоге, меня отправили домой. К матери.

Первое время я был очень рад: мне казалось, что отец – источник всех бед и без него мы заживем припеваючи, а оказалось все совсем не так. Да, он ее бил и уговорил меня убить старуху, но когда он жил с нами, у нас хотя бы была еда. У меня была, понимаешь? Я открывал холодильник и всегда там что-то находил. Не знаю, на какие деньги купленное. Ворованное или нет, но я не голодал. Пусть без деликатесов, но еда была. Иногда суп, иногда второе, иногда и то, и то. Иногда овощи, иногда даже фрукты, печенье, шоколад. Иногда отец давал мне деньги, и я ходил сам в магазин и покупал все, что захочу. Да, в разумных пределах, но все же. А когда отца посадили, я вдруг понял, что опять жестоко ошибался. Мама всегда работала, но у нее почему-то никогда не было денег. Иногда их не платили, но иногда она просто отдавала их каким-то мошенникам. В это сложно поверить, но она почему-то вообще не очень понимала, что деньги имеют большое значение. Она никогда не покупала себе одежду (не знаю, сколько лет было той, которую она носила) и уж тем более украшения и косметику. Она, кажется, вообще не очень понимала, что нельзя просто взять и забыть, блять, куда ты положил деньги. В какой-то момент я вспомнил, что иногда отец бил мать именно за то, что деньги она теряла. Простодушно, совершенно не понимая, что так делать нельзя.

Иногда я думал, что все испортил и что никому нахрен никакая справедливость не нужна. Если бы не моя не глупая советь, проснувшаяся вдруг в тот момент, когда все самое сложное уже было позади, то, возможно, я сейчас бы беззаботно грыз арбузы и строил замки из теплого песка. От моей выходки всем стало только хуже: отца отправили в колонию строгого режима, хотя, быть может, он действительно желал мне добра (пусть так, как умел) и, возможно, я поступил с ним слишком жестоко, рассказав обо всех его грешках, ни о чем не «забыв», будто он мне и не отец вовсе, а во мне не осталось ничего человеческого. Зачем я так с ним поступил? Ведь он ударил-то меня всего раз в жизни… Только тогда, когда я его кинул. В глубине души я понимал, что по закону жанра я поступил тогда подло, а учитывая, что я сдавал родного отца, – и подавно… Старуху все равно уже не вернуть и от того, что отца посадили, легче ей уже не будет. От слова совсем. Я думал, что спасаю маму, а оказалось, что она вообще не считает себя жертвой и до конца своих дней периодически добродушно упрекала меня за то, что я упек за решетку родного отца…

Наконец, я сам. Моя бессмысленная смелость и «правильность» обошлась мне слишком дорого. Возможно, если бы я сам во всем не сознался, то никто бы и не узнал, что убийца именно я. Да, меня мучала бы совесть, да, мне снились бы кошмары, но я не стал бы врагом народа… А так… В поселке все узнали, что я убийца, и запрещали своим детям даже приближаться ко мне. Я всегда был достаточно тихим, немного стеснительным, не особо общительным, робким. В садике я особо ни с кем не дружил, а во дворе чаще всего проводил время один или с папой. Но в то же время тогда взрослые (а, значит, и дети) не имели ничего против меня. Некоторые даже предлагали своим чадам поиграть со мной, спросить, как меня зовут, пытались сдруживать. Сейчас все было по-другому: только увидев меня, родители либо спешили прочь, либо строго-настрого просили малышей держаться от меня подальше. Родители моих одноклассников заявили, что я убийца, а потому мне не место в обычной школе. В итоге, с горем пополам меня пристроили в самый слабый класс самой слабой школы: родители там были не особо внимательные, но даже они возмущались.

В общем, меня травили, и у мамы я не находил никакой поддержки. Учительница с подачи директрисы ставила мне только плохие (обычно незаслуженно) оценки, одноклассники обзывали, взрослые настраивали против меня своих детей. Ты не представляешь, как мне было хреново… Я был никому не нужен, меня никто не любил… По ночам мне снились кошмары, почти каждый день. Не проходило и дня, чтобы перед глазами, словно в очках виртуальной реальности, не появлялся момент убийства и внезапный приход отца…. В какой-то момент я начал жалеть о том, что не рассказал обо всем самой старухе… Да, она была, возможно, слишком строга и принципиальна, но она хотя бы не заставляла меня никого убивать. Когда мы изучали алфавит, я смотрел на глаза своих недалеких одноклассников, и думал о том, что благодаря ей я сейчас понимаю, что чего-то стою в этой жизни. Да, у меня нет сил смотреть в учебник и во что-то вникать, у меня почти всегда дико болит голова, меня тошнит, периодически у меня дрожат руки. Дрожат без видимой на то причины. Но даже в этом полуобморочном состоянии я могу сходу ответить на любой вопрос учительницы. И я знаю, что я отвечу правильно. Я знаю, что ко мне будут придираться только потому, что я убийца. Обидно, но, наверное, справедливо. В то же время я понимаю, что долго так не протяну: я хочу есть, спать, умереть… Все сразу и одновременно ничего…

Наверное, я бы покончил с собой еще осенью, если бы не Мишка. Он подошел ко мне и предложил вместе играть. Он предлагал смотреть «Тома и Джери» у него дома, у меня дома, предлагал кататься на велике и самокате, а, узнав, что у меня ничего нет, разрешил прокатиться на его, но я от всего отказался и зарыдал, а затем и вовсе стал биться головой о древесину. Мишка испугался, но продолжал ко мне приставать и пытался угощать мороженым и конфетами.

Как ты уже знаешь, у Мишки были весьма состоятельные родители, и он учился в гимназии в ближайшем городе. В тот день им задали дополнительную задачу по математике, которую можно было решить только в два действия. Он был мальчишкой упорным и очень хотел «добить» это упражнение, но у него не получалось. Он пошел гулять и взял с собой учебник, не особо надеясь на внезапное озарение. Мы снова встретились, и он сказал, что не знает, как решать ту задачу. Она была стандартной – про яблоки: из серии у Кати было столько-то, у Вани, условно, на пять больше, чем у Кати. Вопрос: сколько всего у них было яблок? Я примерно понимал, как делать такие задачи: весь прошлый год старушка мучила меня подобными, а потому у меня все получилось. Быстро. Мишка не знал, что задачи можно решать не в одно действие, но я, как ни странно, смог настоять на своей правоте. Как ты понимаешь, на следующий день его похвалила учительница. Так мы начали дружить.

Долгие четыре года он был единственным, кому было до меня дело. Когда я учился в 3-м классе, директриса моей школы собиралась отправить меня в коррекционку – оснований для этого не было, но мама была готова подписать согласие (ей было решительно все равно). Директор сказала, что она не хочет, чтобы я получал образование, потому что все свои знания я, по ее мнению, направлю против общества и в 16 вообще расстреляю весь поселок. Ко всему прочему, ударила меня… Хотя на самом деле это не так… Я был абсолютно безобидным, неагрессивным, подавленным, загнанным в угол ребенком. Да, я убил человека, но нельзя постоянно напоминать человеку об этом… Как педагог, она точно должна была это понимать… Почти уверен, что она вела так себя специально…. Да, я мудак, я даже не отрицаю, но она прямым текстом смешала меня с говном… Я чувствовал себя абсолютно подавленным и помощи ждать было неоткуда… так как незадолго до того случая мы с Мишкой уже жаловались на нее в органы опеки и попечительства, но они все там были друзьяшками, и она просто поржала надо мной…

Придя домой, я впервые в жизни совершил попытку суицида. Мишка спас меня, и я все ему рассказал: про убийство. Вернее – тоже написал. Так проще… Мне, по крайней мере… Он долго читал, и я очень боялся, что он перестанет со мной после этого дружить. Не перестал…. Его родители с самого начала запрещали ему общаться со мной, но он все равно общался, втайне от них. Только благодаря Мишке я выжил. И я прямом и в переносном смысле. На следующий день сразу после учебы Миша направился в мою школу и сказал ей все, что о ней думает. Это была его идея, я бы испугался. Даже сейчас. Мишка говорил, что, кажется, она удивилась даже больше, чем разозлилась. Он сказал, что она хуже Гитлера. Прямо в лицо сказал. Ему было немного страшно, но он говорил то, во что верил. Наверное, это помогло.

В общем, мы дружили с Мишкой четыре года, пока он не погиб в августе 2001 в авиакатастрофе. Как бы грубо это ни звучало, мне было горько не только от самой утраты друга, но и от того, что после его кончины мне было нечего жрать и вообще было непонятно, как жить дальше…. У мамы постоянно не хватало денег, а потому Мишка таскал еду из дома, постоянно подкармливал мне и даже давал мне деньги, которые платил ему отец за успехи в учебе. Его папа был бизнесменом и в разумных пределах средств на единственного сына не жалел, тем более – за успехи. Мишке математика не особо давалась, зато оказалось, что ради еды я готов выучить таблицу умножения и не только… Я решал за Мишку сложные задания: сначала дополнительные, потом – олимпиадные и пытался объяснять ему, как их делать. За участие в олимпиадах отец платил сыну гораздо больше, чем просто за пятерки, и очень им гордился. До конца Мишкиной жизни отец даже не догадывался о сущности нашего плана, но даже когда все раскрылось, он не хотел ничего и слушать обо мне и был очень зол.

Осенью 2001, когда запасы еды и денег окончательно закончились, я написал маме записку со словами «Уехал в город, буду поздно», собрал свои документы, какие-то вещи и действительно уехал в город. В детдом. Навсегда. Было стыдно за то, что я ее бросаю. Строго говоря, она не была плохой матерью… Отнюдь. Просто была несчастной женщиной, которая даже не решалась записаться на собеседование, чтобы получить более высокооплачиваемую работу… Я хотел, чтобы ей оформили инвалидность (мне казалось, что она ей светит), но она даже не хотела ничего узнавать… Казалось, что ее все устраивает и, скорее всего, она совершенно не понимала, насколько мне хреново… Она никогда не спрашивала, где я беру деньги, как у меня дела в школе и какого мне после той истории с убийством… Я регулярно ходил в магазин и даже научился готовить. Мне казалось, что без меня она пропадет, но я просто хотел жрать, а в Орехово больше не осталось никого, кто мог бы мне помочь. Я очень боялся, что меня вернут обратно: потому, что не смог бы после этого смотреть ей в глаза, потому я немного наврал (чтоб уж наверняка), и ее лишили родительских прав…

В первое время в детдоме мне очень нравилось хотя бы потому, что там была еда, которую давали не за пятерки… Про убийство, к счастью, там никто не знал (ну, дети не знали), учителя хвалили… Друзей у меня там не было, но в принципе было неплохо. Нас часто развлекали, из всяких Газпромов (и не только) постоянно приходили спонсоры-волонтеры-актеры-аниматоры и еще Бог знает, кто… Короче, было терпимо… Более чем… Но через несколько месяцев кое-что случилось и после того случая меня там все возненавидели, и я очень захотел в семью. В любую семью. Бедную, богатую, любящую, нелюбящую, полную, неполную… Американскую, российскую… Мне было уже все равно: лишь бы меня забрали. Проблема была в том, что забрать меня не могли… Я пока не могу рассказать тебе все… Формально оба родителя были лишены прав, но фактически я практически не подлежал семейному устройству… Так получилось… Возможно, опять-таки из-за моей дурости…. Блять… Я не знаю…

Как ты знаешь, в 2004 мама умерла, и я в очередной раз понял, какой же я мудак… Я всегда хотел, как лучше, а получалось, как хуже…

А потом я познакомился с тобой. Милой, доброй, слегка наивной второклассницей, перечитавшей романов о несчатных сиротках и которая практически сразу после знакомства захотела, чтобы твоя мама меня усыновила… И это был просто какой-то подарок судьбы. Твоя мама,– как ты, наверное, и сама понимаешь, – изначально была настроена довольно скептически. Если бы не твои уговоры, она бы никогда на это пошла… Спасибо за это. Большое.

В общем, наверное, это все… Я очень надеюсь, что ты не возненавидишь меня после этого признания, не начнешь бояться и постараешься понять и принять…. Я догадываюсь, что сделать это очень непросто, но ты даже не представляешь, как для меня это важно…

Хотелось орать и крушить все вокруг. Ладони вспотели, было трудно дышать. Я оглянулась и увидела Сашу, стоящего у окна. Было непонятно, как он успел пройти мимо меня. И как давно это произошло. В глубине души я все же подозревала, что с Сашей что-то не так. Что-то пугает, ранит, не дает улыбаться и радоваться теплому морю. Что-то – кроме смерти матери. Когда моя мама думала, что я сплю, я порой слышала, как они с Сашей что-то серьезно обсуждали. Часто с надрывом, криками, истериками. Пробравшись сквозь заросли эмоциональной шелухи, прищурившись, можно было разглядеть факты. Разрозненные, не связанные между собой, мало о чем говорящие, но факты. Сейчас в памяти отчетливо всплывали Сашины короткие реплики, полные обиды, раздражения и непонимания: «я не псих», «от таблеток у меня сонливость», «у меня все хорошо», «я просто боюсь», «отстаньте от меня», «сами идите к психологу», «как я об этом скажу», «вы не представляете, что такой ад», «вы только делаете вид, что понимаете меня», «вы с этим не жили, заткнитесь, пожалуйста». Поэтому читая Сашино письмо, я была готова к самым страшным вещам – пожарам, наводнениям, землетрясением, авто- и авиакатастрофам. Быть может, даже к Беслану, случившемуся за месяц с копейками до нашего с ним знакомства.

Только не к убийству. Все перевернулось с ног на голову: тот, кого я интуитивно считала жертвой, оказался как бы по другую сторону баррикад. Баррикад, в существовании которых я долгие годы даже не сомневалась.

Мы обнялись. Обнимались долго. И плакали. Оба. Долго.

Поздно вечером пришла мама, и я ей все рассказала, хотя Саша строго-настрого запретил мне это. Рассказала потому, что не могла не рассказать. Потому что я все еще была ребенком, абсолютно доверяющим маме.

Она попросила меня уйти в свою комнату, и пошла в Сашину.

– Саша, можно тебя на минутку?

Сначала она говорила спокойно и даже вежливо. Саша говорил тихо и робко, а потом она перешла на крик. Кажется, она раньше никогда так не орала: ни на меня, ни на него, ни на кого-то еще.

Через какое-то время Саша выбежал из квартиры весь в слезах, а я помчалась за ним, хотя мама просила меня остановиться.

Добравшись до заброшенного футбольного поля, подросток отдышался и достал сигарету. Я встала рядом.

– Что она сказала? – шокированно спросила я, ногой небрежно вырисовывая что-то на снегу.

– Обвинила меня во всех смертных грехах… И сказала, что надо было тебе соврать… Единственному другу надо было соврать, потому что ты типа маленькая…

– В чем соврать? – не поняла я.

– Не рубить правду-матку про убийство, потому что нельзя тебя пугать… Типа она же просила ничего тебе не говорить… Твоя мама печется только о тебе… Хотя, возможно, больше она даже печется не о тебе, а о собственных представлениях: что для тебя благо, а что – зло… Представлениях весьма топорных и устаревших… Все в этом мире начинается со лжи детям… Буквально все пронизано ей, буквально все… Она – всему причина, она же – всему последствие… Сел в машину к незнакомому дяде? Это результат лжи – ребеночку никогда не говорили, что дядя его похитит или изнасилует… Говорили просто, что нельзя, а что нельзя, почему… Это науке неизвестно. Вроде бы и хочется сказать, но нельзя… Как же? Что он зря переживать будет? Надо поберечь его хрупкую психику…. Лучше уж сказать, когда изнасилует… Нехорошо, конечно, выйдет, зато сколько судеб уберечь можно – насилуют ведь далеко не каждого, а потому говорить каждому совсем нецелесообразно… Если бы мне в детском саду сразу в первый же день популярно объясняли, что отцы могут причинить боль и надо быть на чеку, я бы, думаешь, пошел у него на поводу? Думаешь, делал бы вид, что все окей, когда он планировал убийство репрессированной одинокой престарелой женщины? Думаешь, я бы сразу не сдал его ментам? Не пресек бы все на корню?– спросил он, захлёбываясь от слез.

– Я жить не хочу, – убежденно добавил Саша, сплевывая на снег.

Молчу, потупив взгляд, пока, наконец, робко не произношу:

– Я с тобой…

Я с тобой, куда? В бездну? Умереть, так и не увидев самого первого в мире айфона? Словно и не жил в 21 веке? Ради чего надо было тогда рождаться накануне нового тысячелетия, чтобы так быстро все просрать по собственной беспечности?

Пытаясь оправдать себя тогдашнюю в собственных глазах, я пытаюсь убедить себя задним числом в том, что думала тогда, что моя взаимность его остановит. Что я на самом деле тогда считала, я не осознаю.

Саша срывается с места и бежит к дороге. Я спешу за ним, в первую очередь, потому, что мне боязно остаться одной. Мы перебегаем дорогу в неположенном месте, держась за руки. Аккурат перед машиной. Добежав до невысокого моста, он отпускает мою руку. Мы прыгаем. Оба. Саша утверждал, что первой прыгнула я, а он просто хотел меня спасти. Пребывал в шоке, а потому сразу не сообразил, как сделать это более рационально и безопасно. Несколько месяцев спустя я доказывала маме, что первая действительно прыгнула, конечно же, я, потому что я младше, а, значит, недальновиднее. Попыткой сами знаете чего я это не называла: просто заявила, что переживала и захотела острых ощущений. Мама не верила. Возможно, потому что знала, что я не хочу сводить счеты с жизнью в отличие от кое-кого, возможно, просто потому что все еще считала меня настолько маленькой, что даже не могла представить себе, что я способна на такое.

На самом деле первым, конечно, прыгнул Саша, и мы оба знали это. Я взяла «вину» на себя только потому, что в глазах взрослых у меня была скидка по малолетству и не было явных мотивов.

После этого случая мама запретила общаться мне с ним, заявив, что мальчик на меня очень дурно влияет, а сам подросток ушел от нас. Повезло, что удалось оформить все, как несчастный случай – в том месте была сломана ограда, освещение было тусклым и незадолго до нашего «падения» на дырку действительно жаловались.

Несколько месяцев я сердилась на маму за то, что она ничего не предотвратила и обвиняла ее в «профнепригодности», совершенно «забыв», кто настоял на том, чтобы Саша жил с нами, а кто – с самого начала предупреждал, что не готов и будет тяжело. Говорила, что у меня больше нет матери, порывалась уйти насовсем к Саше, который к тому времени начал жить один, так как у него со школьным приятелем был бизнес, а, значит, постоянный доход. Он платил налоги и, по мнению государства, теперь уже считался вполне себе зрелым.

Когда Саше исполнялось 18 лет, он не ответил на поздравление. Не проявился он и на следующий день, и через неделю, и через месяц, и через год… Окольным путями – благо социальные сети переживали свой первый подъем – я выяснила, что он жив, здоров и даже довольно успешен, но я чувствовала себя использованной.

Парень дал о себе знать только на следующий день после моего шестнадцатого дня рождения. Позвонил и предложил встретиться. Долго извинялся – за все. За рассказ об убийстве, хотя как правда может ранить? И как за нее можно извиняться? Отец пусть его извиняется, а не он. Извинялся за горе-прыжок и за то, что сломал мне жизнь (последнее было неправдой, не знаю, с чего он так решил). Но меня больше всего волновало, почему он пропал. Ну, ок – сначала напрягало (пока я не узнала о нем сама), потом – вгоняло в перманентную тоску.

Саша начал нести какую-то маловразумительную чушь о том, что люди все могли неправильно понять. С каких это пор его так волнует общественное мнение? И что они могли неправильно понять? Неправильно – это вообще как?

– Не делай вид, что не понимаешь, о чем я, – серьезно пояснил Саша.

– Я честно не врубаюсь, – раздраженно ответила я, скрестив руки на груди.

И тотчас об этом пожалела, ибо лучше бы я продолжила оставаться в счастливом неведении. Если отбросить запутанную и длинную прелюдию, парень признавался мне в любви.

С одной стороны, это не слишком ужасная новость, особенно учитывая, что меня саму, словно магнитом, всю жизнь тянуло к Саше. С другой, это разве любовь? Никакой любви между нами нет и быть не может. Ни с его, ни с моей стороны. Если парень хочет произвести впечатление, он не будет (по крайней мере, до поры до времени) вести себя несчастный ребенок, постоянно плакать, потом признаваться в убийстве и прочее и прочее и прочее… Может, он просто настолько помешан на своей травме и так боится возможного осуждения со стороны избранницы, что не решается строить отношения с кем-либо «чужим»?

Похоже, я попала в западню, которую сама же для себя приготовила. Я просто когда-то хотела пожалеть несчастного сироту и все. Точка. Все давно в прошлом. Проехали, забыли. Неужели Саша этого не понимает?

Набравшись смелости, объяснила, что он не в моем вкусе. Старалась быть корректной. Кажется, он даже не расстроился, будто знал ответ заранее. Что и требовалось доказать: нет никакой любви. Нет и быть не может. Перейдя на подчеркнуто деловой тон, вернулась к повестке дня – слишком много вопросов накопилось с тех пор, как он исчез с радаров.

– Почему в том письме ты сказал, что фактически не подлежал семейному устройству?

Саша молчал.

– Ты тогда сказал неправду, да? – предположила я, желая, как можно скорее, поставить все точки над i и завершить этот трудный, но важный разговор.

Уткнувшись лбом в панель управления, парень сказал, что в 12 лет его усыновили – тогдашний заместитель мэра Пудрово Максим Журчев с супругой.

– И? – нетерпеливо торопила его я.

– Думаю, что политтехнологи хотели сразу убить двух зайцев. Даже трех. Во-первых, Журчевы были бездетными и хотели ребенка. Чиновники – тоже люди, – невесело усмехнувшись, констатировал факт Саша. – Во-вторых, кто-то наверху, – возможно, небезосновательно, – решил, что примеру первых лиц последуют простые семьи – так сказать, популяризация семейного устройства детей-сирот в действии. В-третьих, повышение рейтинга, работа над имиджем с перспективой на участие в предвыборной кампании и все дела…

– Типа они ради пиара усыновили ребенка? – фыркая, спросила я. – Прямо по-настоящему, а не ради красивых фоточек и умилительного видосика? Это даже хуже, чем сейчас… Со всеми этими ряженными продавщицами мороженого, которые встречают власть имущих в городах и весях…

– Я же говорю, был такой экспериментальный проект. Уж не знаю, сами додумались или Москва спустила… Чего ты сразу так негативно реагируешь? Идея-то неплохая.

– Стоп, это сейчас стеб такой? – я чуть не поперхнулась слюной.

– Да ну тебя… Ты на всех сразу ярлыки навешиваешь… Что за манера такая?

– Окей, я слушаю.

– В общем, нужен был ребенок 10-13 лет, местный… Типа локальный патриотизм, все дела… Негоже сирот из соседних регионов усыновлять, когда у нас своих полно… Не малыш, потому что таких и так худо-бедно разбирают, но и не слишком взрослый, ясное дело… Без инвалидности, но можно было с проблемами со здоровьем… Не урод, но и не слишком красивый…. Чтобы граждане не думали, что специально выбрали самого симпатичного… Задумка-то самая по себе неплохая, ИМХО…

– И что? Тебя выбрали на эту великую роль? – открыв рот, спросила я.

Саша кивнул.

– Обрадовался? – спросила я, внимательно посмотрев на Сашу.

– Да. (Слушай, ну, я тогда ТЗ не знал, это мне уже потом знакомые рассказывали… Конечно, тогда все это преподносилось немного по-другому…).

– Так я не врубаюсь: тебя реально усыновили или граждане думали, что тебя усыновили, а ты типа как актер играл роль самого себя?

– Реально. Сначала мне все очень нравилось, честно… Они заботливые были, добрые, внимательные, понимающие… Я даже не мечтал о таком…

– А потом что? Проект свернули и тебя вернули обратно? Почему-то я даже не удивлена. Для них ребенок – это просто вещь. Только я так и не поняла, почему ты не подлежал семейному устройству.

– Хватит меня перебивать, – Саша повысил голос.

– Может, ты тогда будешь быстрее рожать трогательную историю о том, что у казнокрадов есть сердце? Или ты думаешь, что я не знаю, кто такой Максим Журчев?

– В детстве ты была другой.

– Уж извини – старею. Ты к сути будешь долго переходить? У меня куча дел.

– И какие же у тебя дела?

– Уроки, гитара, джинсы надо новые купить, на маникюр записаться… Мне все перечислять или как?

– Зачем ты тогда интересовалась, если так занята? – с сарказмом спросил он.

– Ничего, что это ты предложил встретиться? Я просто хочу раз и навсегда понять, что это было. Все. Жалеть я тебя больше не собираюсь, Саша. По головке гладить тоже.

– Все было супер, но примерно через полгода я испугался, что не смогу соответствовать их ожиданиям. Кроме того, меня немного мучали угрызения совести из-за того, что я понимал, что они… не совсем честные. С каждым днем все очевиднее становилось, что они живут не по средствам…. Прямо сказать я им об этом, разумеется, не мог (было неудобно), да и зачем? Что бы это изменило? Поэтому я попросил об отмене усыновления. Они долго пытались понять, что сделали не так, очень переживали, искренне, но я настоял на своем и меня вернули… Короче, я всех подставил, как всегда, а, в первую очередь, сделал хуже самому себе… Общественность не должна была узнать об этом провале, мне изменили фамилию и сказали нигде не светиться… С журналистами как-то вопрос умяли (деталей я не знаю), но моей рожи посторонние в детдоме созерцать не должны были… Потому никаким потенциальным опекунам/усыновителям меня показывать было нельзя… Кроме того, после того случая меня начали гнобить в детдоме – и взрослые, и дети… Дети издевались, типа из-за меня не забрали кого-нибудь из них… Взрослые тоже были, мягко говоря, в шоке… Вначале, конечно, они отнеслись к моему поступку с пониманием и думали, что мне что-то угрожало… Просили, чтобы я им все рассказал… Обещали, что защитят меня… Просили не бояться рассказать все, как есть… Без оглядки на их статус… А что я им мог рассказать? Ничего. Ну, и тогда они начали сокрушаться по поводу того, какой я глупый, недальновидный и не ценящий, что имею. Спрашивали, как я посмел все испортить: ни себе ни другим. Говорили, что надо было сразу отказываться от усыновления, если уж на то пошло. Кричали, что миллионы детей хотели бы оказаться на моем месте. И все в таком роде.

Как ты понимаешь, я тогда даже не мог рассказать никому обо всей этой ситуации… Ибо велели держать язык за зубами…

– Хорошо, а теперь серьезно, между нами: он тебя изнасиловал? – спросила я тихо.

– Арина, блин, нет. В своем Фейсбуке не ляпни

– А что ты нервничаешь-то сразу?

– Да потому что ты бред несешь, – чуть более спокойно пояснил Саша.

– Окей, если они были такие замечательные, нафиг ты ушел от них? Ты чего реально больной? Ты что не понимал, что сорвал джек-пот? Да, они воры, но это единственный их недостаток. Да и вины в этом их особо нет – жизнь такая… Система такая – ты же сам все понимаешь. А правда, что у них яхта есть?

– Да, но она не им принадлежит.

– А кому?

– Отцу Ольги. Ну, это супруга… Блин, я думала, хотя бы ты меня поймешь… – чуть не плача, произнес Саша.

– Просто я тебе не верю, – немного помолчав, произнесла я. – Ну ты сказки какие-то рассказываешь. Двенадцатилетнего травмированного мальчика усыновляют, можно сказать, олигархи. Красивый дом, любящая семья, ни в чем в тебе не отказывают. Так ведь?

Саша кивнул.

– А в один прекрасный день ты просто решаешь вернуться в детский дом. Нахуй? Даже если они тебя не любят или тебе кажется, что они тебя не любят… Даже если ты их не любишь… Ты же понимал, что это шанс, о котором только можно мечтать? Тебе 12 лет, у тебя ни адекватных родственников, ни заботливых друзей семьи…. Что за бред? Конечно, плохо, что над тобой после этого издевались, но детей тоже можно понять – там, наверное, все мечтают о такой жизни, но повезло только тебе. По крайней мере, тебе первому повезло, а ты просто вернулся обратно. Что за…. У меня нет слов…

– А ты бы как на моем месте поступила? – хмуро спросил Саша.

– Я не была никогда на твоем месте.

– Тебя усыновили в полтора года.

– Что? А ты откуда знаешь? Тебе мама сказала? Нормально вообще: тебе сказала, а мне – нет? Это как?!

Оказалось, что Саша видел постановление об усыновлении. В сейфе. Случайно.

– Так как бы ты поступила на моем месте? – повторил Саша настойчиво.

– Я же их не знаю… Наверное, пошла бы к ним… И пыталась бы изменить систему изнутри… Ну, чтобы они меньше воровали…

– Систему не изменить. И они бы тебя не стали слушать, – холодно возразил Саша.

– Не знаю… Я не готова сейчас ответить на этот вопрос.

Было нечем дышать. Кровные родители меня сейчас почти не волновали. И даже сама мамина ложь, которая при других обстоятельствах вывела бы меня из себя и довела бы до белого каления, отошла на задний план. Знакомство – рассказ о Саше – исповедь об убийстве – мамина реакций – эпилог. Я могла бы оказаться на его месте. Сашином месте. Будь я старше, а он младше. Будь он как бы родной, а я так – временно. Будь он первым, а я – второй. Я бы убила человека, потому что мой отец – мудак и вместо поддержки бы получила крики о том, что как я смею так пугать младшего – по легенде родного – ребенка, который ни в чем не виноват и у которого должно быть детство. Меня обозвали бы эгоисткой и даже бы не обняли. А потом, под мутным предлогом, вернули бы обратно: к манной каше с комочками и слипшимся макаронам.

Состояние хронической, но не острой обиды на мать сменилось животным страхом. Да, с мамой мы ругались. В раннем детстве – никогда, но после истории с убийством – регулярно. Да, я грозилась сбежать из дома. Как говорится, если строят социальные гостиницы, значит, это кому-нибудь нужно. Но я всегда знала, что мама есть и она меня не выгонит. Это важно. Важно, когда ссоришься с подругой детства. Важно, когда страдаешь из-за всяких Саш и ломаешь голову над тем любовь – это или так, показалось.

Теперь мне было проще простого представить себя на Сашином месте. Что он чувствовал, когда писал то письмо? А когда я сдуру все рассказала маме, хотя он просил молчать? По-хорошему просил. Раньше Саша казался человеком хоть и близким, но все же другим. Не таким, как я. Принципиально иным. Да, у него было хреновое детство. Непонятно, как он вообще до сих пор не умер, но это же Саша. Наверное, он привык. Адаптировался. Он сирота, а сироты они, наверное, не совсем такие, как «домашние» дети. Наверное, он не такой ранимый. Наверное, он не парится так, как загоняюсь по любому поводу я.

После истории с мостом мама говорила некоторым знакомым, что я оступилась и упала. Сначала со мной сидела в больнице, потом – дома. Недолго, но сидела. Всячески ублажала. Через какое-то время ее сменила моя двоюродная тетя. Ну, типа тетя, ясное дело. Все мне сочувствовали и считали несчастным дитем, павшим жертвой недобросовестной работы чиновников.

Сашу мама даже видеть не хотела. Считала, что он причина всех бед. Аналог плохой дворовой компании. Чтобы органы опеки и попечительства ничего не заподозрили, его положили в частную клинику, где работала какая-то знакомая маминой коллеги. Как могли, они «заминали» инцидент. Все. Поскольку в силу обстоятельств (даже не заботы ради) он лежал в более хороших условиях, чем я: с вкусной едой, кнопкой вызова медперсонала, санузлом с душем прямо в палате, к нему никто не приходил. Мама, быть может, небезосновательно полагала, что не может разорваться. Иногда Саше звонил Дима и предлагал навестить, но мама боялась, что нежеланные визитеры могут обойтись ей боком, а потому категорически запретила подростку кого-либо принимать. Ко всему прочему, она запретила и нам с ним созваниваться.

– А сейчас вы общаетесь с Журчевым? – спрашиваю я, придя в себя после первого шока.

– Нет.

– Саша, можно кое о чем тебя попросить? – неожиданно робко произношу я. – Можно у тебя пока пожить? Просто… Наверное, я должна быть благодарна маме, но сейчас мне хочется ее убить хотя бы за то, что она молчала столько лет. И лгала о самом главном.

Саша кивает.

Глава 3


В настоящем я спускаюсь во двор и сажусь на качели. Снова набираю парня: телефон выключен. Мимо меня идет пара с пачкой арахиса в руках. Орехово – вот, где надо искать Сашу. Там похоронены Мишка, мама, старуха… Могилы всех троих он регулярно посещает. Смотрю, как туда добраться. Поезд, затем автобус… Прямое сообщение? Нет, не слышали. Взбешенная, я звоню в РЖД – непонятно, зачем. Спрашиваю, почему в Орехово нет ж/д станции. Оператора спрашиваю. Ничего не решающего и от всего зависящего человека. Логика? Эмпатия? Нет, не слышали. Спрашиваю, почему из Пудрово в Орехово не ходят «Сапсаны». Прямо так и спрашиваю, хотя ответ мне, конечно, известен заранее. Как всегда жителям столиц повезло – 700 с лишним километров кто-то проезжает менее чем за четыре часа, а кому-то предлагают купить билеты на поезд из ночных кошмаров, который ходит раз в сутки, а оттуда – пилить на автобусе, который отправляется тоже… раз в день.

Меня несет, и я спрашиваю Интернет об авиарейсах в Орехово. Нет, я трезвая, просто злая. Бездушная машина предлагает лететь до Москвы, оттуда до Мырдинска (ближайший к Орехово крупный город), а оттуда на автобусе до Орехово. Будет быстрее, чем на поезде, но всего на час. Не спрашивайте, зачем мне лететь в Москву, чтобы потом снова приземлиться в Сибири. Просто. Не спрашивайте. Я потрачу на это всего тысяч шестьдесят-семьдесят, но доберусь.

Резко вскочив с качелей, я возвращаюсь домой за паспортом. На ходу покупаю ж/д билет до Топилино: на авиарейсы в европейскую часть России, которая мне сейчас нахрен сдалась, и обратно я не готова заплатить столько же, сколько на поездку в США. Какие США? В Австралию!

Поезд трогается. Разместившись на полке, я удивленно смотрю на людей, мельтешащих как покупатели вокруг стойки с товаром с 70%-ной скидкой: к туалету и обратно. До того дня плацкартный вагон поезда я видела изнутри мельком и всего однажды, когда мы встречали знакомую, проехавшую в коробке для советских людей несколько тысяч километров. Теперь же я тешила себя надеждой, что на коротких маршрутах все по-другому. Конечно, не так, как в Ласточке, но хотя бы как в обычной электричке. Шах и мат.

Проходит, кажется, меньше часа с момента отправления поезда, но уже раздается запах лапши быстрого приготовления. Люди? Человеки? Вы это серьезно? Если вы не можете шесть с половиной часов провести без основательной еды, может, вам надо было к врачу, а не в поезд? Может, все дело в особом характере русского человека? Может, я нерусская, а потому мне не понять? Кто его знает, я же кровных родителей даже не искала. Может, это просто такая нерушимая традиция, передающаяся от пуповины к пуповине: жрать в поезде. И всегда только то, что воняет отвратительнее всего. Чего же вы в театрах эту гадость не завариваете? Там тоже, знаете ли, спектакли порой шесть часов длятся. Взять то же «Преступление и наказание». А еда в буфете очень дорогая, да и нет там плотного ужина в меню. Ни за какие деньги. Чего же вы туда с Ролтоном не приезжаете? Причем сразу все ряды.

Поезд тащится медленно. Мне даже кажется, что велик едет быстрее. В глубине души я догадываюсь, что слегка преувеличиваю, но ключевое слово – слегка. Я даже знаю, почему поезд едет медленно – не надо было ездить на «Сапсане», чтобы потом лишний раз не расстраиваться. После того, как я села в эконом-класс самолета после бизнеса было то же самое: сразу стало как-то тесно, все друг у друга на головах, а еда – не вкусная, чудесная, сытная и халявная (раньше я это всегда ценила), а просто бомж-пакет какой-то. Когда живешь в России, нельзя привыкать к хорошему: не так больно будет падать, когда тебе вдруг позарез придется ночевать в какой-нибудь двухздвездочной гостинице, где вместо пододеяльника – простыня. Серая.

Кажется, в 23 часа в вагоне гаснет основной свет. Что-то мне это напоминает: какую-то тюрьму, где ты даже не можешь выбрать, когда отойти ко сну. Все решено за тебя. Бьюсь об заклад: придумали это еще в СССР, когда товарищи даже пискнуть бы не посмели. Но почему же современные пассажиры молчат? Вместо того, чтобы возмущаться, покорно идут чистить зубки. Ведь достаточно открыть тот же ВКонтакте, чтобы увидеть: в естественной среде обитания люди не выходят из Сети в 23:00. Нет, число тех, кто онлайн, резко сокращается только к началу ночи.

Что бы там ни было, сон в любом случае не входит в планы на вечер. Выхожу в тамбур, жадно ловлю запах табака. Сейчас он действуют успокаивающе. Мужчина средних лет в серых потрепанных трениках и когда-то белой футболке предлагает мне закурить. Отказываюсь. Надеваю наушники, нетерпеливо открываю Сашино письмо с приложенной аудиозаписью. Я получила его несколько минут назад. Все висит: хочется рвать на себе волосы.

– В 1:35 будет остановка в Андрюхово, – сознанием дела подсказывает попутчик. – Там ловит.

– Спасибо, – разочарованно отвечаю, глянув на время.

Мимо меня мелькают курящие пассажиры, и это, пожалуй, единственное развлечение, доступное мне до половины второго ночи. В обычной жизни в курилках я никогда не стояла часами, содержимое соответствующих полок не изучала, а потому только сейчас я с удивлением замечаю обилие марок табачной продукции. От надписей на пачках типа «Курение убивает» делается смешно: сейчас курение, пусть и пассивное, – единственное, что спасает от неопределенности, скуки и отсутствия Сети.

Поезд останавливается в Андрюхово, когда я уже теряю всякие надежды. Глаза еще не слипаются и в череде курильщиков все еще встречаются потребители незнакомых мне доселе брендов.

Судорожным движением скачиваю аудиозапись: готово. Теперь можно не бояться проехать полустанок, а потому возвращаюсь к полкам. Снова надеваю наушники и проверяю громкость. Ставлю на минимальную. Рядом со мной безмятежно посапывают люди: делается даже немного завидно, но я понимаю, что спать уже все равно бессмысленно – в Топилино поезд приедет в 4:50. Выспаться все равно не успею, разве что проеду пункт назначения. Оно мне надо?

Включаю аудиозапись. От первого услышанного предложения хочется выть.

«Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Мое тело можно будет найти в Орехово во дворе дома по улице Сталина, дом 7. Я больше не могу терпеть, бояться, смиряться…».

Блять, он это серьезно? Взрослые люди разве вешаются? Разве это не удел подростков? Неужели он сделал это из-за пикета?

Слушаю дальше, начиная грызть локоть. Зрелище это, должно быть, жалкое и отвратительное, но мое животное поведение сейчас никто не видит. На толстовку насрать, хотя, возможно, около стиралки я окажусь самое ранее через несколько дней.

«Мне угрожали. Сначала по-хорошему просили отказаться от планов организации митинга. Несколько раз встречались со мной, настойчиво просили отказаться от протеста и записать видео, в котором я должен был сказать, что публичные мероприятия – это очень опасно, неэффективно и т. д. Надо было отметить, что часть наших требований власти уже выполнили, а на остальное – нужно время. А потому необходимо продолжать мирный диалог и ни в коем случае не выходить на улицу. Они говорили, что не могут обеспечить безопасность при проведении многомиллионного митинга, ссылались на неподходящие (круглогодично в большей части территории страны) погодные условия и все в таком духе.

Я дал понять, что пожелания услышал, но поступлю по-своему. В рамках закона, разумеется. Играл бесстрашного, словно не понимал, с кем связался.

Через несколько дней они со мной снова встретились и заговорили уже по-другому. Молча протянули папку с пожелтевшей обложкой – уголовное дело в отношении моего отца. Выдержав многозначительную паузу, попросили открыть на определенной странице. Сначала я вообще не врубился, откуда у них материалы уголовного дела почти двадцатилетней давности. Впал в ступор, не мог ничего не предпринять. Тогда они сами развернули документ в нужном месте и заострили мое внимание на моем собственном признании. Я, шестилетний и тогда абсолютно доверяющей государственному аппарату, признавался в собственноручном убийстве. Рассказывал во всех деталях. Хотел, как лучше, а получилось, как всегда…

После этого один из них включил видеозапись моих давнишних показаний. Меня вырвало, и они тотчас ее остановили. Даже заботливо предложили воды. Пальцем меня не тронули, закрывать не собирались… Даже телефон не отобрали – не знаю, почему. Наверное, были уверены, что я буду настолько потерян, что даже не догадаюсь им хоть как-то воспользоваться. Все это время смартфон лежал у меня в кармане. С самого начала я украдкой включил аудиозапись, она – в приложении к этому письму. Там же все – все имена.

После этого они подчеркнуто уважительно заявили, что я могу организовывать сколько угодно митингов, так как действующее законодательство это, безусловно, позволяет, и они не смеют меня дальше задерживать. Правда, если я продолжу заниматься политикой, все провластные блогеры и СМИ сочтут своим долгом проинформировать свою аудиторию о том, что шестилетний ангелочек зарезал бывшую узницу ГУЛАГа. Это, конечно, в сложившихся обстоятельствах не преступление, но репутация будет подмочена, ибо народ у нас кровожадный. Да и яблоко от яблони, как говорится, недалеко падает. Кроме того, они подчеркнули, что времена нынче сложные, у медиа работы много, потому – не со зла, конечно, – они могут ненароком перепутать возраст малолетнего убийцы. И написать, что человека я уничтожил в десять лет или даже в тринадцать.

Как ты понимаешь, я не мог на это пойти… Травли в Орехово мне хватило на всю оставшуюся жизнь… Плавали, знаем… Поэтому я опубликовал видео с призывом не идти на митинг, за что поплатился….».

Стоп: какое еще видео? Ах, да с Интернетом же сейчас напряженка, даже не посмотреть. Почему он мне ничего сразу не рассказал?

Ловлю себя на мысли, что основательно в Сети я была последний раз только позавчера. Немудрено, что я не в курсах.

Спокойно, надо ровно дышать и попытаться понять, что стряслось.

Мысленно возвращаюсь в тот вечер, когда все началось. Моросил дождь, мы с Сашей поздно вечером возвращались из какого-то ресторана. Проезжая мимо здания регионального правительства, мы заметили парня, стоящего с плакатом в руках.

– Чего он хочет? – спросил тогда Саша. – Не знаешь?

– Он выпускник детдома, третий год добивается положенной по закону квартиры… Со вторника в пикете стоит… – слегка пораженная Сашиной неосведомленности пояснила я.

Саша тогда не поверил своим ушам. Сказал, что быть такого не может.

– Ну, формально у него есть дом, доставшийся ему в наследство от родителей… В Лосеево, – добавила я. – Но де-факто он в аварийном состоянии. Сейчас покажу.

Уткнувшись в смартфон, я стала искать, где я читала или смотрела новость об этом парне. Имя еще у него такое и фамилия… необычные. Запоминающееся. Исконно русские, что ли. Редкое сочетание я бы сказала. Точняк: Ваня Иванов. Нарочно не придумать.

Пока мы стояли на светофоре, к этому самому Ване Иванову подошли двое полицейских. Видеорегистратор Сашиной машины запечатлел, как незнакомец принялся убегать от стражей порядка и в какой-то момент – скорее всего, ненарочно, – немного задел плечо одного из страж порядка. Несильно коснулся картонным плакатом. Тем не менее, протестующего догнали, повалили на землю и благополучно затащили в автозак.

Скорее всего, мы оба забыли бы о соотечественнике с не самой завидной судьбой уже на следующее утро, если бы против него не возбудили уголовное дело по пресловутой 318.1 статье УК РФ «Применение насилия, не опасного для жизни и здоровья, в отношении представителя власти».

Саша воспринял эту ситуацию как личную трагедию и мои доводы о том, что несчастный Ваня Иванов – не первый и, скорее всего, не последний в печально длинном списке, парень, как будто слышал. Тем летом, казалось, Саша лицом к лицу столкнулся с какой-то новой и до той поры непознанной Россией. Парень даже решил выступить в качестве свидетеля со стороны защиты. Многие знакомые призывали Сашу серьезно подумать, прежде чем идти на такой шаг, но парень безапелляционно заявил, что поступить иначе никак не может.

Дальше – больше. Показаниями в суде Сашин энтузиазм не ограничился и вскоре он записал видеоролик с призывом открыть глаза на происходящее вокруг и опубликовал его на сайте научно-развлекательного центра «Уникум» (это Сашин и Димин совместный бизнес), а также во всех основных соцсетях компании. Познавательные статьи и видео для учителей и родителей на тему «Что такое электричество» или «Как выучить таблицу умножения на 4» удивительным образом начали соседствовать с призывом к санкционированному, но оппозиционному митингу.

PR-служба уже готовилась к медийному скандалу вселенского масштаба, бухгалтерия – к внеочередной налоговой проверке, ответственный за пожарную безопасность – ну, вы поняли…

Не знаю, почему, но возмездия тогда так и не наступило, будто словно кто-то наверху был уверен, что дальше Интернета Сашин энтузиазм не выплеснется: ну, а в Сети и без него персонажей предостаточно.

Парень продолжил активно выражать свою так неожиданно и, надо признать, поздновато проявившуюся гражданскую позицию. Теперь уже не только онлайн: агитация обрела вполне материальные черты в лице, скажем, листовок, распространяемых в холле сети научно-развлекательных центров. И снова тишина: ни обысков, ни предупреждений, ни проверок, ни профилактических задержаний….

На декабрь был запланирован всероссийский протестный митинг. Он должен был быть санкционированный, но без запретных тем. Любой желающий мог подать уведомление на его проведение в своем городе, поселке… Свободный микрофон, единой повестки не было. Каждый мог говорить о наболевшем. Если что, «Уникум» совместно с несколькими НКО и спонсорами обещал оплатить все штрафы. По результатам одного из опросов, на мероприятие собиралось прийти около полутора миллионов человек по всей стране. От этой цифры мне тогда сделалось не по себе. Движимая врожденным инстинктом самосохранения, я просила Сашу быть осторожнее, но парень утверждал, что никакого «кровавого режима» нет, в чем, собственно, сейчас мы все и убедимся. Кричал, что оппозиционеры со стажем просто искуссно лгут, оппозиционные СМИ и блогеры – подливают масло в огонь, а впечатлительные тинейджеры – вроде меня – на всю эту чушь ведутся. В очередной раз подчеркивает, что Ваню Иванову освободили из СИЗО под подписку о невыезде и вопрос с его жильем рассматривается. Приводит этот вялый жест чуть ли в качестве яркого примера судебно-полицейского гуманизма.

За несколько недель до митинга Саша пришел домой сильно пьяный. Вел себя раздражительно, ничего не объяснял, то ли намеренно, то ли из-за неловких движений разбил несколько тарелок. Все мои попытки выяснить, что стряслось, оставались тщетными. В глубине души я подозревала, что, скорее всего, это как-то связано с протестом, но читать мысли я не умела.

Вот почему Сашино вчерашнее исчезновение вывело меня из колеи. В голову лезли самые страшные буквы. О конторе, в которую даже звонить вчера днем было боязно….

Занемевшими пальцами я пишу Диме и прошу его приехать в Орехово. Вечером у меня не было (почти) никаких объективных оснований бить тревогу, сейчас же на руках – предсмертное аудио. Больше он не может сказать, что я просто накручиваю себя. Что-то стряслось. Теперь это видно невооруженным взглядом. Парень отвечает мне в течение двадцати минут. Пожалуй, впервые в жизни от насыщенной ночной жизни третьих лиц мне есть ощутимая польза. Обещает прибыть, как можно быстрее. Говорит что-то обнадеживающее, пусть дежурное и бессмысленное. Главное в другом: Дима больше не считает, что я делаю из мухи слона. Если даже он признает, что творится пиздец, значит, так оно и есть. Это не я впечатлительная и ранимая, это мир опасный и непредсказуемый. Не знаю, почему, но от этой мысли мне делается капельку легче.

В 4:20 многие пассажиры открывают глаза, зевают, потягиваются, нащупывают обувь, слезают с полок. Копируя действия попутчиков, я поднимаю голову и протираю глаза. Делаю вид, что только проснулась. От жалкого подражания легче не становится – пустая трата энергии. Руки дрожат, живот крутит, голова раскалывается. Окружающие суетятся, стремясь занять свое место под солнцем. А, нет – в очереди в туалет. Снова делается завидно. Они все куда-то спешат. К родным, близким, друзьям. Они знают, что в пункте назначения их ждет горячая ванна, чистая выглаженная одежда и вкусный завтрак. Ночь в поезде забудется как страшный сон. Без особого энтузиазма прусь в туалет, тупым взглядом смотрю в зеркало на свое убитое горем лицо, напряженно пытаясь понять, что делать дальше. Есть не хочется, но я знаю, что надо. Мысленно составляю план действий: купить двойной эспрессо и таблетку от башки, найти автовокзал, встретиться с Димой…

Возвращаясь на свое место, горько плачу. Кто-то спрашивает, что случилось. Ответить нечего. На разговоры по душам с рандомными попутчикам я не готова.

Одевшись, выхожу на улицу. Озираюсь. Жизнь, как жизнь. Город, как город. Здание вокзала слегка покосившееся, но не смертельно. Мимо меня снуют люди с чемоданами, сумками, рюкзаками, тележками. В глаза бросается молодая пара на соседней платформе. Они страстно целуются. Наверное, при расставании. Вынужденном, долгом, тягостном. Как назло, они сейчас вряд ли сильно радуются тому, что рано или поздно снова увидятся. Человек так, сука, устроен: никогда не ценит, что имеет. Я – не исключение.

Словно на автомате, выхожу в город. Вывески продуктовых магазинов, Сбербанк, такси… Макдональдса здесь, наверное, нет, но местная забегаловка покатит. Тем более, что работает круглосуточно. Ничего так, даже телек висит на стене. Заказываю пиццу и двойной эспрессо. Приятно удивляюсь, узнав, что принимают карты. Позавтракав, снимаю наличку, посещаю аптеку и тащусь в сторону автовокзала.

По дороге в Орехово включаю видео, о котором говорил Саша. Если в двух словах: парень говорит, что митинги – это очень опасно и они (власти) при всем желании не могут обеспечить единовременно безопасность 1,5 миллионов человеку, а потому от акции необходимо отказаться. Несет какую-то чушь о том, что в толпе люди якобы тупеют (окей, это правда, но напоминать об этом в момент финальной борьбы – такое себе), всегда найдутся наиболее радикально настроенные протестующие, которые будут провоцировать полицию, из-за чего может начаться паника, беспорядки, будет много пострадавших и, быть может, даже жертв, а этого всего допустить нельзя. Кроме того, Саша подчеркивает, что власти идут на диалог и уже выполнили часть требований (рано или поздно выполнят и остальные), а потому выходить на улицу вроде как особо и незачем.

Сашу заставили. Запугали. Подобрали к нему ключик. Профессионалы – нечего сказать. Но противнее всего было, разумеется, не это. Это – так, будни. Самое мерзкое – это комментарии. С аватарок улыбались, на первый взгляд, совершенно адекватные, понимающие и неравнодушные люди. Зайдя на их страницы, можно было увидеть лица их друзей, детей или домашних питомцев. Фотографии с корпоративов, улова или урожая. Россияне целовались взасос, позировали для профессиональной фотосессии, зажигали свечи на второй день рождения дочурки, падали, пытаясь разучить новый трюк на катке, играли с собакой, отжимались, занимались серфингом; задумчивые, стояли с мелом в руке перед школьной доской, отводили первоклашек на линейку, покупали цветы на восьмое марта, курили кальян…. Люди, как люди. Сашу они проклинали, обзывали последними словами, уличали в лицемерии, трусости. Обвиняли в боязни потерять бизнес. Желали смерти самому парню и даже его детям (коих у него не было).

Ясное дело, что настолько зловонных комментариев было сравнительно немного. Пожалуй, даже меньшинство. Большая часть пользователей Рунета все прекрасно понимала, и держала свое возмущение при себе. Кто-то вякал, но корректно.

Но разве все это имеет значение для человека, оказавшегося на грани? Почему-то искреннее уверенного в том, что в России можно делать все, что угодно, столкнувшего с давлением силовиком, а затем и с травлей «добрых» соотечественников?

С Димой встречаемся около девяти утра. В Орехово – во дворе дома по улице Сталина, дом 7. Местные бабушки рассказывают, что самоубийцу действительно видели. Говорят, приезжала полиция и МЧС-ники. Вчера поздно вечером. Пенсионерки нелестно отзывались о Сашином поступке и считали, что все это тлетворное влияние Запада и комьютера.

Хочется рвать и метать.

***

Мы сидим с Димой в каком-то кафе. Парень жадно пьет коньяк. Из горла. Я грызу чипсы, хотя время – ужинать, но аппетита нет.

– Держи, – Дима протягивает мне бутылку. – Легче будет, – со знанием дела поясняет он.

Вспотевшими руками беру бутылку, подношу ко рту. Горько, хочется выплюнуть, но надо. Как лекарство. Благодаря Интернету и многолетнему опыту предшествующих поколений несчастных людей я знаю, что Дима прав.

– Ты что никогда не пила? – удивляется Дима, заметив мою реакцию.

Киваю. Сделав несколько глотков, отдаю парню бутылку. Тот посмеивается. Спрашивает, как ощущения. Делиться ими не хочется.

Осознание необратимого придет позже, а пока – мы просто коротаем время. Решаем переместиться в Димину машину. Я жду маму, которая на утро должна вернуться из Турции, где проводила отпуск с подругой (я с ней ехать отказалась, ведь мы в контрах), а еще мы оба ждем адвоката. Кажется, что разговоры на отвлеченные темы спасут, и я спрашиваю, как Дима докатился до жизни такой.

В общих чертах мне все давно известно: его отец находится в местах не столь отдаленных с 2001 года за ряд экономических преступлений, а мать с супругом и Диминой младшей сестрой живет в Новой Зеландии. Сам Дима, в детстве профессионально занимающийся горными лыжами и мечтающий об участии в Олимпийских Играх, остался в России с бабушкой и дедушкой по папиной линии потому, что не хотел бросать отца, а еще – грезил отомстить тому, кто, по его мнению, виновен в уголовном преследовании. Мальчик потерял интерес к спорту и уже в 11 лет, вскоре после папиного ареста, начал заниматься протестным активизмом. В середине нулевых на тот момент 13-летний подросток даже принял участие в одной из самых резонансных акций национал-большевиков (сейчас организация запрещена в России) – вооруженном захвате здания регионального Министерства образования и науки. Молодые люди требовали повышения академической стипендии – до минимального размера оплаты труда. В результате против более взрослых активистов возбудили уголовные дела, а Дима разочаровался в организации, так как верхушка партии не особо спешила ребятам на помощь и несильно раскошеливалась. Кроме того, мальчик понял, что методы работы того движения ему не близки и даже чужды и переметнулся в ряды либеральной оппозиции, довольно быстро сделав карьеру в молодежке. Во второй половине нулевых парень стал довольно заметной фигурой на оппозиционном фланге, а потому его неоднократно задерживали и арестовывали. В последние годы его протестная активность сошла на нет, но скорее только потому, что он решил сосредоточиться на бизнесе. Несмотря на уход из публичной политики, Дима по-прежнему авторитетен в узких кругах, регулярно публикует посты оппозиционного содержания, выступал на Болотной и периодически даже проводит мастер-классы, на которые приходит новое поколение либеральной оппозиции.

– Неужели тебе совсем не страшно заниматься политикой? – то ли с завистью, то ли с восхищением спрашиваю я.

Дима молчит, допивая алкоголь. Через несколько минут, убрав пустую бутылку на заднее сидение, парень достает электронную сигарету и говорит:

– В детстве было прикольно… – он невесело улыбается и затягивается. – Чувствовал свою неуловимость. Это раззадоривало. Ловил кайф от того, что бегаю быстрее ментов… Ну, по крайней мере, быстрее многих… Думал, что занимаюсь чем-то важным и вершу какую-то там справедливость. Считал, что папа будет мной гордиться. А потом я участвовал в захвате здания Минобра… Когда нас задерживали, было не очень круто… В какой-то момент я даже струхнул… Спецназ в полном обмундировании, перестрелка… А мы даже без бронежилетов туда поперлись… Революционеры хреновы… В общем, нас всех приняли, по-взрослому… Допрос, все дела… Домой никого не отпустили – после оформления сразу в изолятор временного содержания отправили. Хотя там даже девчонки несовершеннолетние были… Шестнадцати-семнадцатилетние… Они рыдали, клялись, что не знали об оружии, пошли за компанию, просто на стреме стояли…

Я там самый юный был, и они не очень понимали, что со мной делать… Сначала охуели, когда узнали, сколько мне лет… Думали, что свидетельство о рождении – липа… Пробивали по базе… Когда все проверили, начали вести воспитательные беседы, читали нотации, призывали подумать о своем будущем, о близких и все в таком роде… Выглядело все это довольно комично: сначала их коллеги мордой в пол уложили и наручники нацепили, а затем мягкие игрушки протягивают и разговаривают, как с дитем… Сотрудницы комиссии по делам несовершеннолетних выпрашивали у меня обещание, что я возьмусь за ум и больше так делать не буду… Не знаю, зачем был нужен весь этот цирк… Они все тогда меня очень раздражали, я требовал адвоката, говорил, что они были обязаны давным-давно проинформировать бабушку (моего опекуна) о моем задержании, кричал, что я буду жаловаться, напоминал, что они не имеют право оставить меня на ночь, которая была не за горами…

Через какое-то время ко мне подошли двое мужчин в штатском и сказали, что бабушка с моим воспитанием, очевидно, не справляется, я трудный подросток, к которому нужен особый подход, поэтому они лишат ее опекунства и отправят меня в спецшколу закрытого типа. Тогда я напомнил им, что у меня вообще-то есть родители и отец не может заниматься моим воспитанием по их же милости, а мать из-за страха за свою жизнь и жизнь моей сестры уехала из страны, но родительских прав она не лишена и она с удовольствием заберет меня. Объяснял, что живу с бабушкой и дедушкой только потому, что хотел остаться в России, но если уж вы так хотите выгнать меня из собственной страны, то, пожалуйста.

Посмеиваясь, они заявили, что я слишком борзый, и уезжать из страны надо было раньше. Призывали не строить из себя ничего незнающего малыша. Говорили, что я не мог не знать, на что шел, ведь в политике я не первый день.

Без особого энтузиазма я кивнул.

После этого они сказали, что они сегодня добрые и у меня есть выбор – все зависит от моего благоразумия. Первый вариант: меня отправят прямо сейчас в центр временного содержания несовершеннолетних правонарушителей, оттуда – в учебно-воспитательное учреждение закрытого типа, у бабушки случится второй за год инсульт (тогда я с ненавистью подумал о том, какие они подготовленные), а папе с мамой тоже будет несладко. Говорили, что если я им (родителям) дорог, то они всю оставшуюся жизнь будут корить себя за то, что недоглядели за мной и что некогда отличник из интеллигентной семьи оказался в одной лодке с беспризорниками и прочими криминальными элементами. Второй вариант: прямо сейчас меня отпускают гулять на все четыре стороны, в школу ничего не сообщают, бабушке ничего не говорят, на учет не ставят. Единственное, что от меня требуется, держать язык за зубами.

В этот момент они показали мне свои удостоверения.

– Осведомителем будешь, – сказал тогда один из них.

– Согласно закону об оперативно-розыскной деятельности, вы не имеете право предлагать это несовершеннолетним, – твердо возразил я.

– Дима, зачем они тебя? Ты знаешь, что они о твоем папе говорят? От них вони и агитации как от грязи, но ты же не разделяешь их взгляды. По глазам вижу, что не разделяешь…. Просто хочешь выплескивать куда-то свою энергию и злость, а их листовки очень кстати попались тебе в руки два года назад. Ведь так? Давить мы на тебе не будем, дадим время подумать. Идет?! – он слегка улыбнулся.

– А сейчас – отпустите? – воодушевленно спросил я и без спроса потянулся за своим мобильным телефоном, который один из сотрудников держал в руке.

– Смелый ты, я смотрю, – мужчин поднял руку. – Когда вырастешь, к нам не хочешь? А что – спортом когда-то занимался, стрессоустойчивый, худо-бедно постоять за себя можешь. Ты думаешь, мы только за вами бегаем? Это так – рутина. Нам это навязали, сам понимаешь, люди мы подневольные, – он многозначительно вздохнул. – Ты, говорят, еще арабский знаешь?

– В детстве учил, – честно ответил я, судорожно пытаясь понять, откуда у них эта информация. – Но я на египетском диалекте специализировался. Боюсь, вам немного другой арабский нужен…

Один из сотрудников дружески хлопнул меня по плечу:

– Вот видишь, как у нас с тобой много общего. Ладно, не смеем тебя больше задерживать, а то темно уже, – сказал тот же сотрудник по-арабски.

После этого они попросили какого-то сотрудника, чтобы меня выпустили из здания.

Повисла неловкая пауза. Я вопросительно смотрю на Диму, стесняясь спросить, что было дальше. Это все? Или….?

– Сотрудничаю, – спокойно отвечает парень на мой немой вопрос.

Сейчас он не курит, не пьет, не облизывает губы, не опускает голову, не извиняется, не всхлипывает, не плачет, наконец. Его голос не дрожит, плечи не дергаются. У меня создается ощущение, что Дима – актер, который довольно бездарно и неправдоподобно играет сцену, в которой стукач раскрывает свои истинное лицо, но сам артист в шкуре персонажа никогда не был, а потому халтурит. Халтурит безбожно.

– Ты же сейчас гонишь, да? – оцепенев от ужаса, спрашиваю я.

– Нет, – равнодушно отвечает Дима.

– Как так получилось?! – почти кричу я.

– Я только что рассказал.

– Подожди, ведь это реально незаконно… – пытаясь напрягать истощенный мозг, произношу я. – А у тебя, ко всему прочему, был выбор… Или на самом деле его не было?

– Ну… – Дима впервые тяжело вздохнул. – Когда меня отпустили, я тешил себя надеждой, что они просто так пытались меня запугать… Не придавал этому особого значения, пока не начались суды над ребятами, которые участвовали в этом захвате. Руководство местной ячейки заявило, что к захвату здания Минобра они не имеют никакого отношения и по-тихому слилось за границу, пока была такая возможность… Ребят кинули… Москва тоже… В белокаменной сказали, что оружие – это частная инициатива рядовых неопытных активистов, якобы их предупреждали, что это опасно, но они не слушались, а потому поддерживать – ни морально, ни финансово, – движение никого не будет… Я просто охуел от такой наглости… На самом деле 28-летний Маслинов, который тогда был лидером региональной ячейки, собственноручно вооружал ребят для акции… Я лично слышал, как он говорил, что * дал на это добро… Сначала я пытался добиться справедливости внутри организации, но половина ребят говорила, что быть такого не может, а вторая – что я должен заткнуться, иначе мне больше никто не будет доверять.

Взбешенный, я связался с одним из мужчин и сказал, что готов сотрудничать, но при одном условии. Мы встретились, и он внимательно меня выслушал. Я попросил, чтобы всех девочек, которые не знали об оружии (они действительно не знали), освободили под подписку о невыезде. Сначала он затянул известную песню о том, что суд у нас незавимый, но обещал посодействовать. Как он и обещал, всех троих 16-18-летних девчонок, которые участвовали в акции, отпустили сначала под подписку, а затем приговорили к условному сроку.

Как-то так… В общем, я разочаровался в этой организации… Наверное, поэтому в первое время даже не считал себя стукачом… Примерно через полгода я заявил, что хочу порвать с нацболами. Они сказали: не вопрос, главное – сделать это без громких конфликтов. Я вступил в молодежку Либеральной партии, и собрался завершить сотрудничество, но уйти оттуда не так-то просто…

– Это никто не знает или… – я запнулась, – я одна не в теме? – чуть не плача, спрашиваю я.

– Подозреваю, что никто, – холодно отвечает Дима.

– Думаешь, что я буду молчать? – спрашиваю я с надрывом.

Я чувствую себя лохом, пиплом, которые схавывает все, что ему протягивают. Не пережевывая. Какой резон сейчас Диме врать? Вроде бы никакого. Получается, он сказал сейчас правду? А я долгие годы даже ничего не подозревала. Как можно быть такой непроницательной?

– Мне похуй. Только в «Лайм» сейчас звонить не надо, окей? У них зарплата маленькая – не вынуждай людей работать сверхурочно. За копейки.

– Правда? – зачем-то уточняю я, хотя уровень жизни корреспондентов – последнее, что меня сейчас волновало.

– Ага, – подтверждает Дима, словно ничего страшного не происходило. – Тридцать тысяч вроде.

– Ты гонишь, да? – спрашиваю я не в тему.

– Ну, может тридцать пять…

– Дима, я серьезно! – кричу я.

– Лучше пиши в «Радио Фридом», там зарплаты высокие, так что ничего страшного, пусть потрудятся на ночь глядя… – все так же спокойно отвечает парень.

– Дима… Не смешно. Как жить-то теперь? – спрашиваю я, заревев.

– А ты что сейчас от меня хочешь услышать? Душераздирающих исповедей? Или, может, мне на колени надо встать? Или настрочить в Фейсбуке пост, совершив своего рода каминг-аут? Жизнь – дерьмо. Беспросветное. Чем раньше ты это поймешь, тем лучше. Да, я мудак, но от самобичевания мне легче не станет. Если бы я не согласился на сотрудничество, на моем месте оказался бы кто-то другой. Обязательно оказался бы, уверяю тебя. Так устроен этот мир. Тебе было бы от этого легче? Вряд ли.

Дима недолго помолчал, а затем убедительно сказал:

– Мой тебе добрый совет: бери друзей детства, рассудительного мальчика из первого класса, который тебе терпеливо объяснял, что такое 2G… Ну, или это была девочка, не суть. Прости уж за сексизм, я не со зла, – он улыбнулся. – Короче, бери тех людей, с которыми тебе казалось, что трава зеленее, а небо – голубее, чем сейчас…. Уезжай куда-нибудь, где круглый год лето. Навсегда. Забудь эти дни, как страшный сон.

– А жить на что?

– Так тебе же Саша свою долю в бизнесе завещал, квартиру и все остальное, – напоминает мне парень.

– А ты? – спрашиваю я потерянно.

– Вчера отца освободили, так что я сваливаю в Новую Зеландию… К своим…

– Поздравляю, – как бы между прочим, бросаю я.

– Спасибо…

– На похороны-то пойдешь? – спрашиваю я через несколько минут.

– А ты хочешь меня видеть на них после всего, что узнала? – удивляется он.

– Но ты же тут не при чем… – с ужасом в глазах возражаю я.

– Ну как тебе сказать? Я не хотел, но без моей наводки не обошлось… Мне пришлось им намекнуть, что надо копнуть в Сашино детство, чтобы оказать на него давление… Подробностей я не знал… Про убийство ничего не знал, просто всегда понимал, что туда бить больнее всего… Детали они уже сами нашли… Блять, я честно не знал, что все так выйдет… Что Саша так поступит…. Ты, наверное, думаешь, что я бездушная сволочь, но я просто уже давно ничего не воспринимаю близко к сердцу… Иначе я бы не выжил… Профвыгорание, сама понимаешь… Десять лет сотрудничества… Можешь задушить меня прямо сейчас – наверное, я заслужил… Не знаю… Не я придумал этот мир и не прописывал правила игры… Мы всего лишь пешки, – Дима многозначительно посмотрел в небо, будто их главный офис располагался именно там.

– И сколько людей из-за тебя пострадало? – спрашиваю я, не особо рассчитывая на ответ.

– Это же не деньги, которые можно в штуках посчитать… Но прилично… Я, конечно, всегда пытался людей заранее предупреждать. По-хорошему просил не нарушать правила игры, но до некоторых доходило плохо, а потому все заканчивалось достаточно печально…

– Спать хочу, – тихо говорю я, перемещаясь на заднее сидение.

Разговаривать больше не хотелось. В глубине души я понимала, что он просто жертва обстоятельств, но почему-то он не вызывал у меня сочувствия.

***

Я сижу на подоконнике в коридоре СК. За окном привычно кружит снег. Показания даны, подписи поставлены. Против тех сотрудников, возможно, возбудят уголовное дело – сразу по нескольким статья, включая «Доведение до самоубийства». Верится с трудом, к тому же они всего лишь пешки. Не по собственной же инициативе они решили запугать Сашу? Не из-за чувства врожденного мазохизма, всевластия и вседозволенности, верно? Желание выслужиться? Исполнение приказа? Кто-то же создал такую систему? Не самоуправство же это какое-то?

– Тут до тебя дозвониться не могут, – говорит мама, подходя ко мне ы и протягивая свой гаджет.

Нехотя беру трубку.

Звонящий оказывается бывшим заместителем мэра Пудрово и бывшим Сашиным усыновителем. Сейчас мужчина трудится в администрации президента. Когда дежурные (или искренние?) соболезнования произнесены, Максим Журчев спрашивает, где будет похоронен Саша. Слегка огрызнувшись, поясняю, что в Орехово всего одно кладбище, а сам парень просил отправить его в последний путь именно там. Без особого желания называю дату и время. Прошу не распространяться журналистам.

Отдаю маме смартфон.

Выходя из здания, признаю, что она была права: от политики одни неприятности. Она обнимает меня и говорит, что в моем возрасте была такой же. Верится с трудом, ведь мы не родственники и никто ни на кого быть похожим никак не может.

***

Россия отмечала 20-летие «весьма либеральной» Конституции. Той самой Конституции, которую мы – не будем о них! – так мало читали, так редко в нее верили и еще реже ценили.

Мы все еще пытались быть Европой. Из последних детских сил.

Меня терзало слишком много вопросов: хотел ли Саша именно такого исхода или надеялся выжить так же, как уже было дважды? Если он не хотел умирать, то зачем снова испытывал судьбу, ведь ситуацию все же нельзя назвать абсолютно безвыходной? Он мог посоветоваться с адвокатом, придать огласке факт давления, проконсультироваться с этим Максимом Журчевым, наконец….

Что же все-таки стало основным катализатором: убийство старухи, давление или травля? Если травля, то в Сети в настоящем или там, в Орехово, много лет назад? Или вес всех этих элементов был равносилен? Нет же?

Теперь все было неважно. Любимый человек мертв. И виноват в этом только режим. Возможно, еще немного все мы. Но все же основной груз ответственности – на режиме. Правовое ли у нас государство или все-таки полицейское? Недо-, но все же демократия? Какая теперь разница?

Снова и снова я просыпалась в неистовой надежде на то, что все это – страшный сон. Саша не мог умереть. Не мог уйти из жизни добровольно.

***

Много лет спустя я и мой молодой человек, – которого я никогда не смогу полюбить по-настоящему потому, что любовь, как и Родина, бывает только одна, – прилетели в Россию на Чемпионат мира по футболу. В тот вечер на глазах у вежливых полицейских мы валялись на асфальте и шумели всю ночь. Мы давали «пять» всем прохожим в метро и на улице. Мы свистели проезжающим мимо автомобилям, на многих из которых красовались российские флаги. Мы кричали от счастья и прыгали так, что тряслись города. Мы радовались за саудитов, которые могли пить, ничего не опасаясь и улыбались, встречая иранок, которые сняли хиджаб и болели на стадионах вместе со всеми нами. Будто не существовало никаких запретов и смертных приговоров, не было никаких комплексов, не было цензуры, не было полиции нравов, даже собраний главредов в Администрации президента тоже не было. И милиционера, вступающего в игру во время финала Чемпионата, конечно, тоже. Мы прыгали и долго не могли отдышаться. Мы были туристами в собственной стране. Мы носились по заливу и делали селфи на фоне самого высокого небоскреба в Европе.

У любителей уточек просто трудный возраст, пубертат пройдет, вместе с ним уйдет и человечность. Уйдет ли?


Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3