Да. Нет. Конечно [Иван Бурдуков] (fb2) читать онлайн

Иван Бурдуков Да. Нет. Конечно

1.

вчерашним вечером твоя жизнь повернулась таким образом, что сегодня ты просыпаешься в каком-то сарае. одеревенелая затёкшая нога не подаёт чувств. все руки в земле. голову ломит. кадык отчего-то побаливает. желудок болит тоже, или печень. вместо слюны противная пена. подступает кисловато-горькое предвестие тошноты. всё кажется ненастоящим. происшедшее за день до этого кажется беспочвенным, как и жизнь в данную минуту. рядом лежит продавщица с заправки, ночью выглядевшая вполне прилично, а на поверку совершенная не красавица. едва встав на ноги, ты застегиваешь штаны, попутно ожидая прилив крови к ноге. часы показывают: без пяти одиннадцать; солнечно – значит без пяти одиннадцать дня. отрезок жизни вычеркнут из памяти твоей взбалмошной головы. и даже в тот момент ты пытаешься понять целесообразность дальнейших действий: минералка или пиво. жаждешь бутылку водки, трёхэтажный мат, крепких сигарет, человека для разговора, бабу ли любого вида; проходит минута, ты жизненно необходимо желаешь постели или любого зачуханного матраца.

И вот ты уже блюёшь в электричке, а человек десять пытаются понять: чем же они так нагрешили, что им вменили в обязанность наблюдать такое. Ты выходишь в тамбур и пытаешься сквозь щель между дверями уловить прохладный ветерок. Он помогает воскресить твоё состояние.

Твоя девушка уже давно встала и её милый голос по телефону делает тебя увереннее. Вынужденно задумываешься о сути вещей в жизни, которых ты недостоин, но которым безумно рад. «Её нужно увидеть и поцеловать, только в щёку. И не больше. Сказать ей спасибо за то, что она есть», – твоя голова заболевает романтикой.

Заходишь в кафе, просишь солянку и что-нибудь из второго, полтора литра минералки. Оплачиваешь. Сделав десять жадных глотков, обжигающих горло, ты возвращаешься и просишь пол-литра пива. Чем-то больной на голову мужчина встаёт, держа в руках иконку, громко благодарит всех за пищу, в том числе тебя. Киваешь ему головой, шёпотом, одному лишь себе, произносишь: «Да, болванчик, но лучше иди отсюда». Похоже его тут кормят. А что он делает, когда выходит в мир людей? Скорее всего, бродит целыми днями и благодарит встречных, презирающих его за то, что он существует на их пути.

Наплевать.

Принесли еду, которую ты специально пересолил. Официантка втихомолку смеялась. Но у тебя было страстное влечение к солёному. Пиво зашло как и следовало зайти.

Зайдя в свою квартиру, ты остаёшься наедине с собой. В голове неразбериха, реальность мрачна, ненавистна, твои кости ноют от дискомфорта нахождения в пространстве. Всё ничтожно и каждая рожа – отблеск нескончаемого уродства этого мира. Следовало бы выпить, ведь только в состоянии опьянения, в особенности крайнего, ты волен отпустить навалившееся на тебя бремя скрипящего бытия.

Поэтому следующий путь в расписании твоего дня – магазин. Джин, подешевле, чтобы быстрее отравить свой организм, страдать сильнее, ибо только сильного страдания заслуживает этот мир. Распиваешь банку неподалёку; куришь сильно затягиваясь, дабы и твоё горло, твои трахеи и бронхи проклинали всё на свете, и тебя, в первую очередь. Мозг получает должный эффект, вследствие воспринимает прохожих как несущийся ветер – никчёмный дух болота, на котором был построен твой родной город.

Почувствовав что эффект от выпитого пошёл, ты умилялся вкусом напитка и ненавистной тебе страной. Отец успешно сбрендил, о чём идеализируя мечтал и ты: впасть в маразм и нести нелепицу, в общем-то, не так сильно разнящуюся с бессмысленными повседневными фразами, не обращать внимания на дни, не знать о значении дней, пропустил ли день рождение друга, али родственника, али свой, не заниматься глажкой вещей и не читать, не чистить обувь, не справляться с обязанностями по работе, не готовить и не быть социальным более; не думать ни о чём. Ты мечтал расслабиться от страданий жизни, от привычек и неожиданностей, от эмоций и влечений. Боюсь, конечно, тебя огорчать, но никто тебе не скажет теперь, кроме меня, что заболевание твоего отца тебе не передастся потому, что твой отец тебе не родной. Об этом не расскажет покойная мать, не расскажет не знающий о том отец. Даже я тебе не расскажу. Никто не расскажет, и ты никогда не узнаешь, проживёшь в тени, считая её своим естественным светом – несомненно, это не сенсация для жизни.

Кажется, тебе нужно было встретиться с девушкой. Она ждёт тебя дома. Правда легкомысленность помогла забыть об этом. Заметь, не в первый раз. Не стану тебя винить, осуждать твою жизнь; управляй ею по своему плану, успешно ведущему в жопу.

Раньше год для тебя значил много – ты учился, узнавал, выстраивал планы, грезил о многообещающем будущем. Нынешний год у тебя проходил в осмыслении прожитого, и, если не в самоотравлении, то в равнодушии. Живёшь по наитию, отложив дела на потом, как попытки бросить курить и пить, однако всё ведёт к тому, что ты, в конце концов, отложишь со временем и саму сложившуюся прокрастинацию, убрав её и эти многомиллионные «потом» из уравнения, совершенно запутавшись в себе, – чем же ты будешь жить? В тебе не преобладает простодушие, брось так считать. Сейчас вроде как получше, в остальное же время тебя всё бесит. Ты очень часто стал выходить из себя, вымещать злобу на предметы быта, покров неистовой жестокости окутывает тебя; мне до сих пор неясно: согревает он тебя или душит. С тобой что-то не так и это аксиома; хотя тебе на это вполне насрать. Из «Всеобщей декларации прав человека» тебе известно: «Никто не должен подвергаться пыткам или жестоким, бесчеловечным или унижающим его достоинство обращению и наказанию». И вот, предположим, никто тебя не гнетёт, никто не унижает тебя, не оскорбляет – как сделать так, чтобы ты сам не подвергал сам себя пыткам? А представь, что так и есть на самом деле – ты сам себе придумываешь эту длинную депрессию. Но ты, как всегда, уверен, что проблема в окружающем тебя эфире, что вокруг сплошное ничем не обусловленное сумасшествие, прокалывающее тебя иглами деградации. Оно, оно виновато.

В голове ты представлял типичного индивида. Средоточие всех лиц всех людей – было его лицо. Голос его противен своей сопричастностью этому миру, выражению благодарности за жизнь. Он чувствует неоспоримый долг за право рождения, как будто мир этот заслуживает места в нём. Ты ненавидишь этого человека, и он тебе почему-то необходим. Приходит умиротворение от одного взгляда на безумное безличностное существо, по причине существования которого, звучит парадоксально, твоя душа наполнялась чугуном раздражения.

В твоей голове зачинается диалог с ним:

«Люблю этот мир!» – кричит твой слабоумный оппонент.

«Нет у тебя другого мира, чтобы выбирать, мой глупый», – сухо отвечаешь ты.

«Мне не требуется другого мира, чтобы любить этот! Любовь не требует сравнения!»

«Да, наверное. И пёс бы с тобой; заметь, когда будешь изнасилован миром, будешь несчастлив, не кричи, что ты разлюбил этот мир».

Этот придурок взрослеет, вернее вырастает, и всё равно благоговеет ко всему на свете, благоговеет ВСЕМ на свете, оборудывает своё пристанище портретами тиранов и иезуитов, и восклицает:

«Как же мне хорошо. Я живу правильно. Рекомендую, супер, попробуй!»

Тебе приходиться отвечать грубо, громко, немного выйдя из себя. Любой сразу смог бы понять, что ты неправ, ведь каждый второй в наше время психолог, а ты агрессивен – и это, верно, не в твою пользу. КАЖДЫЙ ВТОРОЙ ЗНАЕТ, ЧТО ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПРАВ, ВСЕГДА СПОКОЕН. В конце ты произнёс:

«Всё-таки не для всех эта вещь – рождение».

А аргументов у тебя более нет. Что ему противопоставить? Чем пробить непробиваемое?

«Ты точно не прав! – продолжает он. – Ты должен ценить хотя бы то, что ты проснулся. Ценить ради тех, кто дал тебе жизнь, если не хочешь ради них, то ради самой жизни, ибо сама жизнь – уже великий выигрыш, великое событие! Жизнь – это дар!»

«У меня всего лишь два варианта: либо, если твоё рождение – событие, то моё рождение – это ошибка; либо, если моё рождение хоть что-то значит, то ты в этом мире точно лишний, – говоришь ты. – Я не должен находиться в одном мире с таким, как ты».

В итоге, бросив все попытки выпрямить его извилины, зародить вспышку разума в его мозгу, ты приходишь к одному и тому же: «А вообще, кем бы он ни был, пусть будет свободен в своём идиотизме. Его якобы мелового цвета поведение никогда не сможет сойти с оси порочного круга. Пусть он кажется себе белее белых, попадая в грязь, такой белоснежный смотрится крайне нелепо. – А мы живём в этой грязище! Одень белое – и дерьмо из твоих ушей будет стекать на твою одежду, каждый хрен обольёт тебя грязью своего блевотного мнения, любая мерзкая бесчеловечная падаль будет видна на тебе, ты весь будешь уляпан в крови сосущих из тебя жизнь до обжорства, впоследствии лопнувших на тебе, мразей. Чем сильнее захочешь быть белоснежным, тем отчётливее на тебе будет видеться каждая пылинка. Так что соответствуй грязной реальности: оденься в траурное чёрное и не беспокойся за внешний вид».

М-да, и после такого «диалога» не настроение, а ртуть вместо крови. И что тебе, вправду, дают такие диалоги, кроме жёлчного самоотравления? Прекращай спорить, покуда дорого твоё время, твоя жизнь. Я не открою мир, сказав, что любой спор, каким бы ни был итог, редко будет завершён до конца – в баранью голову упёртого оппонента не залезешь, но само явление спора может создать нового Герострата, в первую очередь, из-за упоминания этого человека. Известно же как происходят все эти споры. Сперва один говорит, что «Чёрный квадрат» Малевича херня и такую херню может написать любой. Второй скажет, что может-то любой, но сделал это именно Малевич, Малевич был первым, Малевич герой. Первый оспорит и это, сказав: «А если бы он засунул палец себе в жопу, а затем в рот? При этом все бы вскрикнули: “Ура! Гений!” Кто-то бы, типа меня, сказал: “Это чушь!” Вы бы ответили то же самое, что и сейчас? То есть, что он сделал то, что может сделать каждый, но никто не стал бы делать, потому что это изначально брехня». Второй бы ответил: «Вы перевираете!» Но Малевич уже в выигрыше – его знают, о нём спорят, а если всегда будут подтверждать значимость его шедевра, то твердить о его значимости не прекратят, и спорить не перестанут. Что за опосредованный круговорот абсурда? Или что-то вроде презумпции гениальности? И будут продолжать появляться целые направления такого искусства, поколения таких «гениев», Ротко, Поллоки; появится целая куча этого навоза, на котором, что скорбно, ничего не вырастет. И ты, хоть и будешь на месте первого оппонента, всё-таки инвестируешь свои силы в это дело.

Оттого многим теперь открыт доступ для самовыражения. Куда ни глянь, у нас все Фриды Кало – все пытаются запечатлеть свои дурные непривлекательные качества, из уродства сделать красоту, шлифуют посредственность. Конечно, пока будут находиться те, кто рукоплещет новоявленным фридам, они не отстанут от этого мира, не поймут своей ущербности. Что же такого глобально выразительного в Фриде Кало? Но известность мировая. Такой художник как Зинаида Серебрякова могла и должна была делать автопортреты, навечно фиксировать свою красоту, чтобы люди пили эту красоту, эту эстетику природы в лице человека, в волосах человека. Её теперь знают не многие. Уродство из-за популярности плодит уродства, возможно, оно и пришло на замену красоте, так как человек пресытился прекрасным – тогда человека трудно винить в чём-либо. Или же эпоха постмодерна постучалась в дверь предшествующей эпохи, со словами: «Время вышло, теперь моя очередь», – и снова мы не возьмёмся винить человека. Консерватизм опасен, обскурантистские реформы не менее опасны.

К чему вообще этот субъективный монолог?

2.

– Денис, Денис, прекрати носиться по дому! – кричал неприятный человек своему неприятному потомку. Этот неприятный человек сидел и разговаривал с тобой на кухне. По его лицу трудно понять: улыбается он или нет, – верхние дёсны у него немного оголены, верхняя губа приподнята, как вышедшие из строя жалюзи Плиссе, и, кажется, эта губа боялась опуститься и соединиться с нижней, образовав тем самым обыкновенные человеческие губы. Желанные, привычные для вида, губы. И это безобразие смотрело на тебя, незаслуженно пытая. «Невыносимо смотреть как он глотает слюну», – думал ты. А ты сам попробуй проглотить с открытым ртом, вряд ли у тебя получится это сделать грациозно.

Прошло время и ты выздоровел.

– У меня депрессия, – говорил ты.

– Бывает, бывает, друг. Любишь кататься – люби и саночки возить, – отвечал неприятный человек по имени Стёпа. Если бы знать ещё что он хотел сказать этой поговоркой, было бы совсем замечательно.

Ребёнок бегал и произносил:

– Раби даби даби руди зи.

«Ёбаный кретин», – думал ты.

– Необычная депрессия. Раньше такой… – говорил ты, но вдруг остановился: «Стоп, я не хочу ему этого говорить. Я и вовсе хотел бы его послать. Как бы ласково послать его?».

Благо Стёпа ушёл с кухни.

На кухню вернулась Лариса. Ох, уж эти обычные человеческие губы – прелесть!

– Твой новый парень плохо выглядит, – сразу же сказал ты.

– Он хороший, тебе нужно его узнать получше.

– Не хочется. Я узнал достаточно. Первые пятьдесят страниц книги на семьдесят процентов дадут тебе понять – стоит читать книгу или нет. С книгами этот фокус не всегда проходит, однако с людьми постоянно. Как ты с ним спишь? Ладно, не бери в голову. Он живёт у тебя с ребёнком?

– Нет, мать Дениса иногда даёт его на время.

После небольшой паузы ты сказал:

– Один человек недавно мне сказал: если жизнь считать даром, то надо прекращать тратить своё время на пустяковые ситуации.

– Прав твой человек, – заулыбалась Лариса.

– После этого должно стать легче, и вроде бы проще. Но как же принять, что жизнь является даром? Как это подтвердить?

– Нет, такие вопросы не к месту. Их не стоит задавать. «Жизнь – дар» – уже является ответом. А ближе к сути: разве тебе не нравится просыпаться по утрам?

– Чаще всего нет, не нравится, какая-то хуйня. Ничего особенного в пробуждении нет, да и вещь это замыленная, обыкновеннейшая.

– Пусть не нравится. Разве не приятно ли любить ту мысль, что, вот, ты проснулся?

– Те же самые слова я тоже слышал недавно. – И тогда ты вспомнил, как твой мнимый слабоумный «оппонент» пытался донести до тебя то же самое. «Неужто Лариса такая же слабоумная». Убереги её от своей критики.

– Вот видишь! Так что как минимум два человека говорят тебе об этом.

– То, что говорят люди, не всегда верно, хоть пусть о том говорит большинство, хоть пускай говорят и твои близкие – близкие могут принадлежать к тому же большинству. Ты без меня знаешь это.

Лариса была подготовлена к твоим нравоучениям. Раньше она приятно слушала твои речи, ей и самой нравилось высказываться, обсуждать нечто не касающееся непременно обыденности, но уже прошло время, и ей стало совершенно плевать.

– Честно говоря, – она шептала тебе, – мы сейчас планируем переезд за границу. Недавно мы летали в Ригу и мне очень приглянулось там. Переехать можно хотя бы в Эстонию. Я там как-то тоже бывала. Наверное, не больно весомая разница, а всё же это какой-никакой Евросоюз, устроишься на ту же работу и будешь получать зарплату в евро, раз в пять больше, ну и условия жизни сам понимаешь. Сейчас через друзей подыскиваем там работу, копим деньги.

– Думаю, прекрасный план, Лара, – неискренне говорил ты соучастным тоном. – В этой стране и вправду нечего делать. Каждый, кто поумнее будет мыслить о переезде.

– Ты тоже мог бы попробовать.

– Меня же там заждались, – насмешливо говорил ты.

– А я думала ты не приемлешь стереотипы, – насмехалась уже над тобой Лариса. – Такие же слова мне говорила моя мама, и родители Стёпы.

– Вот видишь! Минимум три человека тебе говорят об этом.

– Наш разговор замыкается, как ни странно. А если серьёзно, то всё-таки обдумать следует, иначе не успеешь вкусить комфортной прекрасной жизни. Российские красо́ты меня уже начинают угнетать: лес, обширность, реки, озёра, – это всё замечательно, если бы по-прежнему впечатляло. А кроме природы, может кой-какой архитектуры, остальное только лишь угнетает. Народ здесь неблагодарный, жалкий, какой-то весь и щедрый временами, и временами ревностный, и жадный, похлеще любого еврея, я бы поди сказала – дикий. Иногда в сомнениях думаешь: кто хуже: которые тупые, бедные у нас из людей, или те, которые поумнее, богатые? Не могу я, короче говоря, в своём родном государстве почувствовать себя комфортно.

Своим полумудрым лицом она взывающе посмотрела на тебя в ожидании твоих слов: поддержишь ли или будешь критиковать гейропу, пендосов и говорить о величии нации.

– Мне такие же мысли лезли в голову. Я, будучи не патриотом, всё же боролся с такой откровенностью: оправдывал наших людей, ссылался на бог знает какие силы, затем на государство, на олигархию. Боролся, наверное, и потому, чтобы не компрометировать себя – ведь я часть «их», я с ними вместе долгое время, я похож на них, а они на меня, мы – большая семья. Но что-то вынудило меня бросить всё, взглянуть на менталитет нашего народа воочию, без заноз оправданий. Тяжело вот так – осознать – потом продолжать жить, как ни в чём не бывало. Да и не вышло так. У тебя вот всё-таки ненависть встала пред глазами, она верная, в ней правда, но у меня вышло иначе. Я впал в апатию ко всему, мне стало плевать на всё, что меня не касается – сперва; затем стало плевать и на всё, что со мною соприкасалось. Какой-нибудь человек со мной вступает в непринуждённый диалог, я отвечаю ему, улыбаюсь, а внутри – ничего, внутри меня этот человек никаким образом не отразился. Я не воспринимаю теперь никого чувственно, вижу миражи каких-то людей, как больной прозопагнозией, о как мне плевать на каждого, я не хочу ни участвовать в жизни любого из наших людей, ни в жизни проклятого государства. Меня утруждает смотреть на кичливые рожи людей, играющих роль для кого-то, словно для личного бога, который смотрит на них сверху и уверяется: да, вот так, будь таким-то, тебе это идёт. А человек, улещённый своим богом, с достойной улыбкой продолжает существовать с уверенностью: мой бог в меня верит.

– Господи, я тебя понимаю. Тебе точно нужно обдумать моё предложение. Просто решись, начни откладывать, а я тебе подскажу что, да как. Тебя съест то, что внутри тебя.

– Обязательно подумаю. Я уже, впрочем, склонен в твою сторону, да и деньги у меня кое-какие есть. Надо ещё будет с Мирой обговорить.

– У тебя с ней настолько серьёзно?

– Надеюсь, что да.

– Ну, хорошо. Я буду ждать твоего решения.

3.

Открыв тебе дверь, твоя девушка попыталась смотреть на тебя взыскательно, и эта попытка не продлилась больше двух секунд – Мира была рада тебя видеть. Чуть анорексичная, но не больная на вид, наливное тело, миловидное личико, она стояла с распущенными волосами, которые тебе очень нравятся, но в тот же момент при поцелуях всегда лезут в рот. Ты бы, конечно, описал её совершенно по-другому.

– Ты работаешь вообще? – спросила Мира.

– Нет, – честно отвечал ты. – Но не волнуйся, всё отлично.

Она не верила тебе.

– А что не заходишь тогда? Даже не звонишь!

Ты не понимаешь что такое любовь, ты в неё не веришь. Вряд ли ты любишь Миру, но и бросать тяжело – тогда ты навсегда потеряешь такое чудо. Странно, что не существует какого врача по таким вопросам, который смог бы выписать пилюлю и всё прошло.

– Нет, я не голоден, – отвечал ты на понятный вопрос. – Для начала мне просто нужен секс.

Через пятнадцать минут вы лежали в кровати.

– Я улетаю домой на месяц, – сказала Мира.

– Угу, – сказал ты.

– Ты меня не бросишь? – спросила она.

– Да нет, конечно, – отвечал ты. – С чего бы это?

– Да так.

Мире приходит сообщение от какого-то типа, у которого с ней наглядно недружеские отношения – чтобы увидеть сообщение, ты лишь перевёл взгляд на экран телефона. Она взяла телефон, прочитала сообщение, затем посмотрела на тебя: не заметил ли ты случаем этого сообщения.

– Кто пишет? – спросил ты.

– Старый знакомый, – максимально непринуждённо ответила она. – Надоел уже, если честно.

Но ты знаешь, что «этот старый знакомый» за фрукт. В твоём рукаве есть тот козырь, позволяющий тебе изучать её поведение: как она недоговаривает, как пытается сокрыть то, что вроде бы не обязана объяснять, но для тебя – для тебя обязана.

– Тот, который в тебя безнадежно влюблён? – рассёк воздух ты. Слова: «тот», «в тебя», «влюблён», – оказались слишком близко расположены друг к другу.

Мира молчала, она не была в остолбенении, по сути она ничего особо не таила, секретов не было, она всего лишь умолчала о назойливом человеке. Смотрела на тебя и молчала.

Хоть Мира и не была поймана на злодеянии, прецедента не было, да и вообще ничего особенного не произошло, впрочем, мысли в твоей голове сплетают сеть заговоров, основанных на домыслах и кое-каких известных тебе фактах. Отношения на доверии и так роскошь. Одна запоздалая правда, недоговорка человека создаёт о нём образ палача, палача твоего мира, состряпанного по эгоистичной прерогативе, разрубающего цельную форму эгоцентрика.

ты видишь теорию заговора: «она улетит далеко, где её ждёт любимый; ты останешься один, использованный, рваный и не зашитый. она сделает всё, чтобы подозрения оставались всего лишь домыслами твоего воспалённого мозга – чтобы на тебя можно было раздосадовано кричать. его с ней ничего не связывает. ты как-то находишь его номер в её телефоне; она говорила, что с ним давно всё кончено, что он ей надоедает, пишет, но кинуть его в чёрный список она почему-то не может; ты общаешься с ним по телефону; он груб, он невдомёк: “она моя девушка! ты сошёл с ума! ты хочешь её у меня отнять”. ты не должен более верить инфантильным личностям; ты их навидался. но сомнение отчего-то засело. она говорит, что он сумасшедший; ты веришь; однако, другая часть тебя говорит: “он всего лишь не знает всех правил игры, она ему их не рассказала”. ты требуешь удалить его из друзей, отправить в чёрный список, отправить туда же его номер, и вообще ты становишься одержимым. ничто не спасает тебя. легче, но не отпускает. он пишет стих у себя на странице, как он не жалеет ни себя, ни её, как ему плохо-хорошо, что-то и внятное, и вовсе невнятное. ты знаешь: теперь он знает правила игры – она поведала ему. он – часть игры. ты хочешь быть с ней; ты презираешь их игру; ты не хочешь быть шлюхой, которая встретит её через месяц, будет обнимать… целовать… нежно… страстно… но шлюхой, которая будет обманута ими – ей и им – им, который обнимал… целовал… нежно… страстно… её весь этот месяц. она улыбалась ему так же, как улыбается тебе, говорила ему те же вещи, возможно, лучше, и обнимала… целовала… нежно… страстно… ей с ним лучше. признаваясь тебе в любви, она признаётся в любви ему; говоря тебе, что она не сможет без тебя, она говорит, что не сможет без него. и всё в этом духе. ты – её партнёр на время учёбы, вдали от дома, вдали от него, вдали от всех, кого она любит. ты – игрушка; всё – игра; тобой играют. ты – прекарная вещь, как губка для мытья посуды. ты – английское прилагательное throwaway.»

Вы молчали, ты же перебирал в голове всё самое плохое, нафантазировал небывалое.

– Когда-нибудь я уйду в монастырь, – сказал ты, чтобы сказать хоть что-нибудь. В шутку, само собой. Улавливая крупицу серьёзного продуманного решения в этой фразе.

– Пожалуйста, – отвечала Мира, – но меня не удовлетворит одна духовная любовь.

– Когда я крестился в церкви, мне тогда было двенадцать лет, я очень сильно засмеялся на моменте, когда священник выкрикивал: «Аллилуйя, Аллилуйя». Мне не удавалось остановить свой смех, ведь сам Господь щекотал меня своим светом. Это было неприлично и священник смотрел на меня, как на заплутавшее дитя, кощунствующего по незнанию, но всё же как на непростительного грешника. Но как же не смеяться, если Он был рад мне! И я смеялся во имя Господа. И, знаешь… из меня выйдет хороший проповедник? Я могу любую ситуацию повернуть к Богу лицом – так же нужно делать порядочному священнику?

– Прекращай. Ты не веришь, но больше времени уделяешь разговорам о религии, чем рядовой человек.

– Согласен.

опять проскользнула мысль: «она была с кем-то счастлива так же как со мной. она была счастлива тогда – как сейчас. идентично. если бы не существовало последовательного порядка во времени, то можно было бы поменять эти периоды местами – и нихрена, нихрена в её жизни не поменяется. если поставить настоящее в прошлое, а прошлое в настоящее – я буду её бывшим, пережитком и опытом, а её бывший лежал бы сейчас здесь и сосуществовал с мирой, залезал к ней между ног, ласкал её. как же противно думать о таком. но не думать не получается». ты на пороге личного открытия: любви нет, есть время и психологическая привязанность, а значит любой союз может быть заключён и любой союз может быть разрушен. только вот твоё личное открытие давно было сделано – и ты сделал то же, что делает ребёнок, произнося впервые: «мама».

Ты не переносишь нахождения с Мирой более четырёх дней подряд, по этой причине вы не живёте вместе. Но ты не считаешься ни с какими стереотипами, тебе не должно указывать время на выбор – в этом ты действуешь верно. Тебе не доставляет удовольствия мечтать о каком-нибудь своём доме, участке, в районе с отлично развитой инфраструктурой, где все соседи, которые кажется никогда не трахаются, надоедают своими довольными лицами. Довольными лицами! Не брюзжанием, затхлыми ароматами, криками, заносчивой критикой, жалобами, своими проблемами – но довольными лицами! Очевидно, я подчеркну, ты одиночка, тебе не чуждо застревать в себе, проводить временами дискуссии с разными образами, из-за этой особенности ты не только дик с людьми, редко им нравишься, надоедлив своим особым восприятием, но и не дорожишь, в принципе, никакими отношениям. Ты против брака, потому что не хочешь становиться среднестатистическим мужем. Ты против детей, потому что не хочешь становиться среднестатистическим отцом. Ты против работы, потому что не хочешь становиться среднестатистическим рабочим. Ты веришь, что в этой стране ты не сможешь стать выше, чем среднестатистический, а оттого боишься своей веры. Ты не веришь, что, уехав из этой страны, ты сможешь жить, как среднестатистический эмигрант. Ты не веришь этой женщине до конца, ты не можешь положиться на неё. Ты веришь себе, и-то нет-нет да усомнишься.

Поэтому возникают трудности с доверием и взаимоотношениями; не зная кем хочешь быть, ты мучаешь свою девушку, дабы она стала кем-то. Надень ей пояс верности – само собой в том нет необходимости – и ничего не переменится в твоей голове. И что мне думается в такой ситуации: ты хочешь, чтобы она тебе изменила, чтобы бросила тебя, растоптала, не думая о тебе более, никогда не вспоминая тебя; ведь ты считаешь себя грузом в её жизни, утягивающим в маргинальную среду неопределённости. Тебе хочется видеть её счастливой, и непременно возможность для неё реализовать себя – с другим мужчиной. Ты мучаешь её иной раз с целью подготовить к ещё более страшным вещам в жизни. Ты великодушен, как сэнсэй, и погрешность твоего плана – в Мире – она хочет стать кем-то вместе с тобой. Но ты никогда не дашь ей этого сделать. Тебя снедает случайность вашей встречи, случайность того, что она влюбилась в тебя. Влюбилась в свой якорь. «Любовь – череда случайностей и привязанностей, поступков и слов. И это ты знаешь, а она и не подозревает. Да и почему-то же люди расходятся. Твердят и обещают: никогда не разойдёмся. Потом: слишком разные. Вчера люди родны друг другу, завтра – разные. Но что сегодня? Каков переломный момент?».

Без возможности превозмочь этот поток мыслей, тебе не хотелось более находиться с Мирой. Ты начал одеваться, пытаясь не дать своей голове зачинить новую фантазию. Всё потом. Теперь надо было попрощаться с Мирой, максимально сопутствующе её отъезду, с блеском в глазах, говорящем о желании принимать участие в её жизни. «Лишь бы она поверила этим глазам».

Обняв тебя, она уставилась на тебя. Ты заметил, что её глаза увлажнились.

– Надеюсь, ты не будешь делать глупостей? – спросил ты.

– Нет, конечно, – ответила Мира.

– Я очень хочу верить тебе, – улыбнулся ты.

Покинув её, ты был невозмутим. Мозг выдавал нежеланные фантазии, тебя мучило недоверие к ней, но ты почему-то верил, что изменить она не в силах, что в ней отсутствует такая черта, как измена. Ты не верил ей, но был уверен в ней.

4.

Мира улетела, и оказалось, что ты остался совершенно один. У тебя нет настоящих друзей, только соседи по воспоминаниям, которым в данный момент ты не интересен. Временами по-настоящему тяжело находить силы любить мир. Чувствуешь мир, обнимаешь его своими ступнями, но почему-то не любишь. А все любят, каждый любит. Каждый непременно происходит в этом мире, а ты жалок и ущербен, у тебя нет смысла жизни. Ты будто не происходишь.

Вспомнив о когда-то животрепещущей мечте стать художником, предложить этому миру свой запечатлённый взгляд на него, ты был встревожен: мечта ускользает, будущее оттого гибнет. «Если сейчас я на таком никчёмном месте, работаю на ненавистной работе, неизвестен, не нужен, не подобрался к мечте ни на миллиметр, то себя уже не обманешь пёстрым будущим. Ведь для себя прошлого, я сегодняшний – не оправдал стремлений. Я убил своё будущее для себя прошлого. Нужно прекратить убивать будущее у себя прошлого».

Нынешнее лето душит своим зноем. Существовать тебе приходится по ночам в прохладе сквозняка. И в данный момент – ночь. Ты стоял перед мольбертом, холст был пуст, краски и кисти ждали своего востребования; определиться ты не смог – что написать об этом мире, да ещё и преподнести ему? Идея провалилась, а внутри пульсировала неопределённость. Самое отчаянное положение: жарко желать чего-то и не мочь этого совершить из-за предательских ресурсов или возможностей. Писать чушь и ересь, к тому же, тоже не выход – нужно писать чувственное, изнутри вырывающееся, настоящее. Тебе не нужно просто писать, тебе нужно заниматься искусством.

Ты заболел неопределённостью, тебя мучила апатия, сменявшаяся ненавистью к пустоте, затем кое-каким принятием мира, и всё по новой. Ты обитаешь в квартире уже дней шесть? Около того. Почти не ешь, насилуешь режим дня, стоишь перед холстом временами, но безрезультатно, поэтому находишь одно удовольствие – чтение. Может книга сможет тебе хоть чем-то помочь? Прочитал «Имморалиста» Жида, «Степного волка» Гессе, «Возраст зрелости» Сартра – в героях каждого романа ты находил что-то от себя. Ни один из романов тебя, впрочем, не удовлетворил. Столько мыслей узнаёшь не вовремя, многое из этого уже было предоставлено опытом, что-то ты знаешь, но никогда не формулировал, и вот прочёл, стало так трагично, что не удалось этого узнать в детстве; однако в детстве ни Жида, ни Гессе, ни Сартра для тебя ещё не существовало, читать не было желания – было детство, было беззаботно и весело. Лучше бы детства не было, теперь тебе страшно задумываться о беззаботном и счастливом пребывании в этом мире. Подобные раздумывания, как надежда, только повёрнутая в обратный вектор, назад – абсурдная и трагичная штуковина.

Потом ты уже перестал читать и поймал совершенное чувство скуки, такой первородной, неутолимой, неукротимой скуки. Скука породила праздность. Тебе было тяжело вставать с кровати, а встав, найти силы что-то произвести – ты не умывался, не мылся, питался гречкой и растворимым кофе, которые ты заблаговременно накупил, не хотел и не мог выйти из дома, но от такого примитивного образа жизни вдруг начал чувствовать бессмысленное счастье. Действительно – счастье. Наверно такое счастье более всего известно русскому человеку – сидеть или лежать, устремив свой взгляд в никуда, испытывая тем больше удовольствия, чем меньше приходится утруждаться. Не зря, вспоминая народные сказки, обязательно вспомнишь о печи, на которой полёживал тот или иной персонаж, и по боку ему было всё на свете.

Соседка за стеной ежедневно кричит на своего мужика; мужика же никогда не слышно. Иногда кажется его вовсе не существует. В это время ты как раз ложишься в кровать, закрываешь глаза. Услышать бы о чём она так надрывается, понять её, посочувствовать – слышны всего лишь высокие ноты каких-то эмоций. Без слов, крик – шум неразумного животного. Из-за этого ты не смог уснуть; встал и закурил в комнате.

Совсем на миг ты задумался о бессмысленности жизни. «Смысл вряд ли есть. Ты живёшь, потому что живёшь. Но, а если умереть и обрести покой? Что же в этом плохого? Единственная тревога – я сдохну, а эта дурочка будет меня оплакивать, думал ты о Мире. Вот же гадость – и умереть спокойно не дадут, без вины и с чистой совестью. Человек, жаждущий жить, но рискующий умереть, считается героем, а что с человеком, который хочет умереть, но продолжающий жить?»

Ты закурил вторую, бросив мысль: «В наше время уже совсем не курят прямо в комнате, оттого это словно прыгать на кровати в грязных ботинках. Если хочется – ни в том, ни в другом нет ни грамма паскудного».

5.

Во время небольшого перерыва, когда музыканты отдыхали, твои знакомые, Вадик Жданский и Юра Сквозников, откинулись в креслах и напыщенно смаковали поданным вином. Вид у них был аристократически-преотвратительный. Такие люди стоят в первом ряду, разгорячённо крича «Я знаю больше остальных!», кидая камнями в человека утверждающего: «Я знаю, что я ничего не знаю».

– Прекрасное Каберне у них подают, – жеманно говорил Сквозников.

– Приемлемо, – отвечал Жданский. – Я недавно пробовал аргентинский Аламос Мальбек – восхитительная вещь. Нотки чернослива, завораживающее послевкусие меня влюбили в это вино.

– Из Мальбека мне удалось попробовать только Трибу за ужином. Вкусное вино, правда, женское.

Жданский с довольным лицом смотрел на Сквозникова, затем на тебя, после минутной паузы сказал, всё с тем же лицом:

– Не могу не выразить удовольствия, когда дают оценку, говоря: то-то женское, а то-то мужское. В ту же минуту мне представляется такой брутальный мужик, сидящий на диване, хлебающий из огромной кружки что-то непременно по-мужски крепкое и горькое, что всегда для неподготовленного организма будет чистым ядом. Мужик этот полон «мужицких взглядов и интересов», он как крепкая дубовая бочка, и сверху обтянута непробиваемой шкурой Немейского льва. А женщина в понимании такого «мужика» – его прислужница, трепещущая пред ним, кроткая, едва имеющая право дышать.

– Согласен, Вадик, – сказал ты. – Одна из самых обременяющих свободу вещей – это стереотипы такого рода.

– Я не про то совсем, – отвечал Сквозников. – Но всё-таки, согласитесь со мной, пожалуйста, что у мужчины главное чувство – ярость. Его увлечения, заметьте, всегда направлены на то, чтобы вызвать ярость: спорт, экстрим, азартные игры, та же выпивка. Мужчина желает избавиться от постоянно накапливающейся дури, и получает от этого удовольствие.

– С этим я думаю будет разумно согласиться, – добавил Жданский, – не исключая, конечно, и прочие виды борьбы с дикостью, а также не забывая, что и женщины имеют ту же потребность. Поэтому эта ярость общее явление как для мужчин, так и для женщин. Или мужчины с Марса, а женщины с Венеры?

Перерыв кончился и на сцену начали стекаться музыканты. Саксофонист произнёс:

– Сейчас мы исполним композицию Чарли Паркера «Autumn in New-York» и добавим щепотку настоящего джем-сейшена для этого прекрасного вечера.

Сегодня был вечер джем-сейшена – музыканты играли джазовые композиции до определённого момента, а затем начинали импровизировать.

Музыканты принялись играть и после проигрыша заученной композиции настало время импровизировать. Они в действительности были наполнены азартом, близким к спортивному – когда ты знаешь все приёмы и оттачивал их годами, теперь ты мог ставить рекорды, стать художником, а не простым воспроизводителем того, что привнесли этому миру художники. Слова Сквозникова вполне применимы к этому процессу: такова была их ярость, их захватывающий дыхание, внутренний крик, дарующий им человеческое удовольствие. Если дикость и выступала архаичным предком ярости, то в этом случае была ещё и эстетика, и данный дуализм создавал видимую вдохновляющую страсть. Ярость была направлена не на одинокое самоизбавление, но на потрясающее действо – искусство. Довольные лица музыкантов без смущения и поддельности создавали сам виденный факт творческого процесса. Они пьянели от музыки, которую сами же создавали – и это опьянение вдохновляло их сильнее и сильнее. Ты разбивал ладоши до онемения. Сквозников и Жданский не понимали твоего восторга, предвзято смеясь над твоим энтузиазмом. Ты был готов выбежать на сцену и хлопать перед лицами музыкантов, быть соавтором неповторимого действа, хлопать по спинам этих гениев момента, вызывать в них всё большую ярость, что значит – ещё большее искусство.

Музыканты окончили играть; ты восторженно хлопал. Тебя ничто не привлекало последнее время, ты даже не понимал смысл искусства – для чего оно есть? – но тебя поразила картина увиденного творческого процесса. Тот напалм внутри тебя и дал ответ на этот вопрос. Так резко ты почувствовал силу момента, также так полярно к своему состоянию немного ранее.

Жданский начал рассказывать о своём преподавателе Римского права, известного своими анархично-революционными взглядами по юности, во взрослом возрасте, понявшего консерваторов и сочувствовавшего им. В принципе большинство проходит от максимализма к минимализму.

– Читая лекцию, – говорил Жданский, – он сравнивал преступника с умственно больными. Говорил, что в каждом государстве, в любые времена к преступнику относились именно как к больному. И лично меня это удивило. Я пересмотрел саму историю и осознал, что инквизиция – это не временное явление, а явная постоянная непрекращающаяся практика. Задумайтесь вот над чем: как можно возводить закон, абстрактный, никогда не идеальный, закон в нравственный идеал, говорить, что нарушающий его не в ладах с головой? Здесь я лично не наблюдаю правды. Хоть убил – ты убийца, но не больной. На самом-то деле, психология ближе к математике, чем к философии. Меняя в теории психологию, дожидаться того на практике – она не изменится, она не уравнение. Есть один способ, не исключаю, и не чуждый не в какую из эпох – это деспотия. Но речь немного не о том.

– Такое же и к реформаторам отношение, – отвечал ему Сквозников. – С одной стороны верно, когда-то и письменность была нелепицей. А ещё тому пример Галилей. Поэтому не стоит иной раз воспринимать новые идеи как результат шизофрении. Аккуратное помешательство находится в тесноте с фантазией. Фантазия рождает идеи, которые не подчиняются общепринятым законам, а подчиняются уже своим.

– Тут вот ты упомянул Галилея. И я вспомнил занятную вещь. Ты слышал о гуле нынешних сторонников плоской Земли? Меня удивило сперва, что взрослые люди, да не какие-то завязшие в религии, всем своим умом действительно приходят к плоской Земле, находят факты, спорные конечно, но доказывают это. После удивления, меня посетило сомнение: действительно ли земля в форме эллипса? Теория заговора вкусно пахнет, как бензин на заправке; с другой стороны, не стоит долгое время дышать бензином – он начинает одурманивать и реальность утекает. А действительно ли наша реальность – наша? Действительно ли Земля шарообразная? Ты ведь это никак не почувствуешь, не потрогаешь.

– Если так ко всему подходить, то в итоге усомнишься и в себе. А если ты усомнишься в себе, то усомнишься и в верности своего сомнения. Тут по-моему когито эрго сум. – Сквозников удивился от сказанного и улыбнулся. – Короче, практической пользы от этого не будет. Галилей вот был убеждён, но и приговорившие его к сжиганию тоже были убеждены, правда в другом. То есть сильное отстаивание не говорит об истинности этого убеждения, – это я точно у Ницше взял. А вот потрогать, почувствовать, как ты говоришь, ведь тоже недостаточно – чувства обманчивы и материалы тоже.

– И что тогда? – говорил Жданский. – Опять же, все убеждены и все, таким образом, не правы.

– Я считаю, – сказал ты и, склонившись к столу, поднёс губы к кружке с чаем, – что не нужно делать умный вид и высказывать, что все правы в своей плоскости, или все неправы, ссылаясь на то, что абсолютной истины не существует. Нужно остановиться на этой суперпозиции и дальше не идти, иначе ты, добравшись до вершины, начинаешь с неё спускаться. В любом случае начинаешь, как бы тебе не казался ярок восход с горы, как бы не тянуло туда, откуда веет вкусной едой, свежим пивом – туда и пойдёшь. Что делать на вершине? Скучно. Кто осмелится жить на вершине, где дуют холодные пробирающие ветра, где недостаёт кислорода, где наверно год пребывания оставит на тебе след как два обычных года, а то и три? Лучше тогда спуститься и жить в комфорте. Так обычно и происходит – в поисках смысла человек пытается отыскать тот смысл, который будет, если не приятен, то удобен для него.

– Да, но, зачем нам жить с тем, что доставляет неудобство? – протестовал Сквозников. – Всё так и есть, я даже соглашусь с тобой, только ты ведь понимаешь, что простому человеку не нужно стоически противостоять холоду на твоей вершине. Ему нужен комфорт, обыденное счастье, и не стоит его за это попрекать.

– Смотря, что человек хочет от жизни – и вряд ли кто-то подходит к данному вопросу со всей разумностью. Та вершина – это свобода, понимаешь как. То есть ты вправе делать что угодно, идти куда угодно, но одно условие – ты теряешь эту свободу. Будешь думать о той вершине, вспоминать. Поэтому истинный рыцарь этой свободы чувствует себя уютно на той вершине и поэтому отважно служит своей миссии. Впрочем, такие люди есть ли? А «вершина» вероятнее всего трансцендентна. Однако чего важнее быть не может – тот ли смысл охраняет рыцарь свободы, ту ли систему взглядов пустил он в своё сердце, живёт ради этого и отказывается от всего прочего? А может он ошибся, точнее ты ошибся, ты – тот благородный рыцарь-стоик, а может и безликий фанатик, – во всём ошибаясь, не будешь стоить выше любого среднего человека с уложившимися взглядами. В этом случае и вправду абсурдно, если человек, который по своей природе должен жить в уюте в своём осмысленном мирке, будет выживать на той горе. Кроме вреда, ему это времяпрепровождение ничего не принесёт; и будущему поколению ничего хорошего не принесёт.

– Так наслушаешься и вполне можешь перестать быть уверенным в неуверенности. Покуда существует, впрочем, убеждение, оно не умрёт. Отрекаясь от одного учения, смысла, ты принимаешь другое – это неизбежно. И я не говорил, что стоит искать то единственное, то самое верное, полностью исключающее всю гуманную искусственность, я имел в виду, что стоит найти своё. Или не найти, как я, искать, и чтобы это не было во вред себе. Мыживём для себя, потому что остальные – не часть нас. Если бы мы чувствовали остальных так, как, например, свою руку, то мы бы были ответственны за других. А так как другие люди не составляют с нами единого целого, как единый организм, мы не можем нести за них ответственность.

– Разумный эгоизм, – сказал ты. – Честная, прекрасная, на мой взгляд, позиция. Но невозможная. А вот безумный эгоизм – он русскому впору. Да, русскому. Мы все не беспокоимся ни о чём общественном. Дали бы нам волю, мы бы разошлись друг от друга на километры и чувствовали себя тогда превосходно. Небольшой круг лиц, семья, потомство – предельный состав необходимого общества. И не дай бог увидеть кого-нибудь, хоть в километре от своего дома, то тогда все ружья тут же будут наготове, потому что любой человек – враг. А если любой враг, возвращаясь к нашей теме, то и убеждения все враждебны, чужды, не приживаются. Только я, только я.

– Ну нет же, – смеялся Сквозников. – От личного острова никто не откажется. Согласись, этот эскапизм он именно по причине непонимания друг друга. Когда тебя не понимают, и все силы твои к вразумлению людей, к диалогу с ними оказываются пустыми, то нельзя говорить, что отрешение – плохая вещь.

– Потому я и говорю, что позиция эта прекрасна. Но она отличается от моей позиции своей конечностью. Я говорю о вечном в странствии по синему морю, где тебе не нужно на берег, куда-нибудь пришвартоваться, пополнить запасы еды, воды, рома. Ты всё же выходишь иногда на берег, ради интереса знакомишься с чужим языком, обычаями, с чужой местностью. Но ты не остаёшься надолго, не изменяешь духу скитания. Тебя не удерживает тёплая постель, дом, в котором ты провёл ночь, комфорт, даже какая-нибудь женщина, прекрасная собою, с отменными качествами, – ты покидаешь этот дом без сожаления, потому что дом этот не твой, и берег, на который ты вышел никогда не станет тебе родным. Это романтика путешественника.

– Вот видишь, ты в этом находишь поэзию, тебя захватывает мысль данной суперпозиции и, я уверен, что ты при этом чувствуешь себя сверхзащищённо. Всегда нужны веские аргументы для самого себя, чтобы быть действительно убеждённым в определённый смысл, если у тебя нет цели кочевать подобно зомби. Ты познаёшь, ты ищешь истину – в этом состоит работа. Так и выходит, ты выбираешь самую оптимальнейшую позицию – быть без позиции. Хотя бы взглянув на всех философов и людей прошлого, великих умов нельзя не осознать разрозненность истин и смыслов. Похоже, что вкус играет не малую, а, наоборот, бо́льшую роль.

– Видимо, мы пришли не просто к различию вкусов людей, говоря грубо, но к различиям духа людей.

– Метко. Но, мне кажется, не ты первый об этом говоришь.

Жданский утомлённо рассматривал ваши лица. Он начал свой диалог пытаясь блекнуть умом, неоднозначностью, а к концу диалога стал неуместным зрителем. Ты и Сквозников не вели спор, а высказывали плюсы и минусы позиции друг друга, поэтому у вас на лице было удовольствие через познание. Ты доказывал свою позицию, не исходя из своих убеждений, тебе казалась эта суперпозиция наиболее умной, наиболее развитой, чем что-либо.

Ты попрощался с ними и вышел на улицу.

Дожди захватили город. Но твоё сердце живо забилось, ты воспринял дождь всей своей душой – ты осознал у себя искреннюю любовь к дождю. Тёмные намокшие каменные здания, кажется, отправляют тебя в прошлое, в век этак в пятнадцатый, к средневековым городам, к готической архитектуре, к тёмным улицам, к тёмным, и не только по их виду, людям. Звучные капли оттеняют бессмысленные голоса людей, и ты по-прежнему слышишь их сплетни, об их проблемах, обо всём на свете, но не так отчётливо, не так невольно вовлечённо. Дождь тебя спасает и укрывает. К тому же отмывает город, улицы от всякой затхлости, насыщает спёртый воздух влагой. Никакой меланхолии, с которой сравнивают дождь, да и сам вид пасмурной, промокшей улицы, никаких таких чувств в тебе не возбуждает. Счастье, если можно тебе его приписать, и только. Но это уже что-то, согласись, ты был в глубокой апатии, с приступами гнева, а теперь вдруг радость – она ещё для тебя доступна. Свежесть дождя в действительности вызывает в мозгу какой-то процесс, вдохновляет, а также убаюкивает, умиротворяет.

Придя домой, ты стал писать лица музыкантов, одни лишь только лица на белом фоне. Затем ты набросал некоторые детали – руки, музыкальные инструменты. Они врезались в твою память абсолютно таким же образом – лица и руки, струны и клавиши, барабаны и саксофон. Минимализм творчества, без зрителей, хоть и рукоплещущих, без всего прочего. Хоть очень поверхностно, но ты понял чувства музыкантов в тот миг.

Вся ночь твоя ушла на эту картину. Лучше ты никогда не писал. Даже удивлялся лёгкому полёту твоей руки. Наверное, впервые в жизни ты был так воодушевлён.

6.

Нахождение в днях повернулось иначе: ты стал ежедневно бегать, сразу же бросил курить и не притрагивался к алкоголю. Стал гулять по городу, интересоваться выставками в музеях, вплоть до мазка изучал задевшие твои чувства работы. Твои чувства начали работать! Твой образ жизни стал прогрессивным и действительно приятным тебе. Предшествующее этому состояние в своё время тоже казалось тебе приятным и имело какой-то смысл, однако сейчас ты бы дал пощёчину тому себе.

По-правде, бегать – самая бессмысленная рутина, ты бежишь не за кем-то и тем более не от кого-то, ты бежишь беспричинно, чтобы стать тем человеком, кем не являешься. Тебе становится хуже, тяжело дышать, забиваются и болят ноги, горит лицо, стекает пот, вытирая его, ты натираешь веки. Делаешь себе хуже сейчас, чтобы сделать себя лучше после этого. Употребляя наркотики, бухая напропалую, ты воссоздаёшь обратный порядок – беззаботное и прекрасное состояние сейчас, а потом вынужденная плата своим бесценным здоровьем и поскудневшим сознанием. Именно так и следует относиться к своей жизни, – знал ты.

Ты бежал, обдумывая мысль о приезде Миры, как ты расскажешь ей о своём новом состоянии, и как она будет рада твоему перевоплощению. Вчера ты купил ей золотую цепочку на шею и теперь представляешь её милое лицо при виде твоего подарка.

«Безумно жду её приезда. Нельзя было и подумать о такой резкой смене отношения к ней, всего лишь изменившись самому. Я же люблю её! И, чёрт возьми, хочу с ней жить и хочу семью, хочу соединить свою жизнь с её жизнью».

Ты шёл по сумеречной улице, испытывая радостное чувство после изнурительного бега, не глядя ни на кого, не облекая никого своим вниманием. Глубоко вздохнув, ты ощутил запах гари, выхлопных газов и сигаретного дыма. Тебя впечатлил этот ядовитый аромат цивилизованного мира, который, сказать на заметку, присутствовал в твоей жизни чуть ли не всю жизнь, и осознание этого пришло только в эту самую минуту. Сделав ещё более сильный вдох, ты снова насладился этим запахом, затем вдохнул ещё и ещё. Голова начала кружиться. И вот ты свернул с тротуара вдоль дороги на перпендикулярную улицу. Там пахло уже травой, вот-вот скошенной. Пахло травой и летним воздухом. Проехала девушка на велосипеде, оставив после себя густой шлейф приятных духов. При каждом вздохе ты ощущал в лёгких тепло, которое циркулировало и дарило всему телу это теплом. Ты был с добрыми намерениями открыт всему. Ты горел страстью. Страстью чего? Неужели жизни?

Ещё две недели назад всё было кардинально иначе!

И ты писал картину! Писал джаз, музыку, абстрактными формами передавал ощущения, ноты, звуки, эмоции, атмосферу. На переднем плане картины сидела прекрасная девушка, она так сильно напоминала Миру, хоть и сидела спиной. Вокруг тебя лежали листки с набросками на них, примерками форм, отрывками мыслей – очаровательный творческий хаос. Жизнь наполнилась смыслом – ты знал, что мечта сбывается, силы есть, есть мысли и всё движется в правильную сторону!

Через неделю прилетела Мира. Ты встретил её в аэропорту. Так приятно ощущать её язык своим языком, такое забытое приятное чувство. В такси ощущение долгожданной близости захватывало твоё дыхание. Будем честными, безумное вожделение её тела преобладало – всё остальное отошло в тень. А Мира всё это время молчала, устало глядела в окно и раз в несколько минут принимала твои поцелуи.

В первый раз, естественно, ты кончил быстро. Но потом довёл Миру до необычных криков, которых ранее не наблюдал. «Это точно из-за спорта, раньше моё дыхание не было таким выносливым». Она была чрезмерно довольна и не выпускала тебя из рук.

– Может быть, ты заметила, я бросил курить. И пить вроде как тоже, мне так отвратно от мысли об алкоголе. Я бегаю, представляешь, и занимаюсь на спортплощадке. Каждый день. Я рисую! Господи! Нет, я не стал верить в бога, – засмеялся ты, – но если бы бог действительно был, то я бы сказал, что это бог стал верить в меня. Всё поменялось, Мира, я стал лучше за это время, я ощущаю подъём. Ничто уже не сломит мою волю, я закостенел к стрелам судьбы и стал непотопляем для цунами проблем. Стой же, я не забыл, но хотел тебе это подарить позже – ждать уже не могу. – Ты достал из своей сумочки цепочку. – Я так благодарен тебе, Мира, что ты всегда была рядом со мной, терпела меня, ненавидела, я знаю, я понимаю какой я был, но терпела. Возьми, это тебе. Теперь у нас всё будет иначе.

Ты протянул ей футляр. Она открыла и улыбнулась.

– Спасибо тебе. Я давно хотела такую цепочку. На самом деле. Ты самый лучший!

– Я тебя люблю, Мира.

– Я тебя тоже.

В этот раз ты остался у неё дома на ночь. На следующий день она уехала в институт, чтобы получить учебники на следующий семестр, сказав, что помощи донести не нужно.

Ты встал вместе с ней рано утром. Не выспался, но был рад своему состоянию. Осознание такого простого счастья пришло к тебе, настолько простого, что его можно было достичь и полгода назад и год назад – данного состояния, чистого трезвого разума, любимой девушки, которая с тобой рядом и вы вместе, и всего-всего, что тебе так удачно удалось создать.

Ты решил включить какой-нибудь музыки и пока Мира ездит пропылесосить и прибраться в доме, заправить постель, вымыть посуду, да и протереть пыль, чтобы она пришла и вновь убедилась кем ты стал, вновь обрадовалась и ощутила твою поддержку. Хотел зайти на свою страницу в социальную сеть, но наткнулся на её страницу, как ты сперва подумал. Однако это была не ей страница, имя и фамилия были написаны по-английски, и тебе стало интересно узнать, что это за страница. Полазив несколько минут, ты понял кому всё-таки она принадлежит. Тебя охватил ужас – ты ничего не нашёл, никаких фактов или даже намёков, но ужас был таким сильным, так тяжело стало дышать. Вот ты находишь её диалог с подругой и замечаешь, что речь идёт о каком-то парне, Мира рассказывает об их встрече, ты натыкаешься на аудиосообщение и включаешь его.

Я сегодня выпила немного и мне так хочется к Лёше. Ты просто не представляешь какой он классный, с ним очень весело, он слушает меня. Я отвыкла чувствовать себя женщиной, а с ним я чувствую. Ну почему я так хочу к нему…

Дальше ты уже не стал слушать. Наверное, потому что было дико больно, так тяжело, до беспомощности, так безумно плохо. Наверное, потому что тебя не звали Лёша. Наверное, её голос и его имя и вся эта ситуация попадала в тоё сердце точнее самого меткого снайпера. Наверное, потому что прошло ещё пять минут, ты вспомнил вчерашний день, а потом и все дни, что ты так желал увидеть Миру, так мечтал о семье, да и обо всём мечтал – с ней.

Когда она пришла, ты просто сидел и смотрел на неё. Она ни о чём ещё не догадывалась, посмотрела и очень мило улыбнулась. Ты тоже хотел улыбнуться, но со стороны твоя улыбка напоминала улыбку узника концлагеря, которого заставляли улыбаться.

– Давай рассказывай быстрее, и ты сама знаешь о чём, – сказал ты. – Быстро и без дурацких вопросов.

Вмиг её лицо изменилось, и оно стало даже каким-то неприятным тебе.

– Да, я дура, – сказала Мира.

– С самого начала. Как вы встретились?

– Мы встретились и зашли в «Traveler’s». Пили там кофе, разговаривали.

– Дальше.

– Мы поехали к нему на такси.

– Дальше.

– Поели и выпили вина. Он невзначай положил свою руку на мою, и я ему улыбнулась.

– Говори дальше, быстрее.

– Я много тогда выпила и села на диван. Он присел ко мне и поцеловал.

– Что затем? Говори всё!

– Он начал меня раздевать и вот, всё.

– Это было в презервативе?

– Да.

– В какой позе?

Она молчала.

– Блядь, в какой позе!?

– В обычной, ну, и сбоку.

– Тебе понравилось, да? Ты получила кайф, да?

– Нет, если хочешь знать, мне не понравилось. Если хочешь знать, я это сделала назло тебе, потому что ты был невыносимым человеком. Как ты со мной поступал? Все эти ссоры из ничего, вся твоя тирания, тут я, видите ли, как доска, тут я не должна общаться с друзьями, с подругами. Ты что думаешь о себе!

– Большего дерьма я не мог ожидать. Это такая грязища, Мира. Ты же шлюха, да?

– Не называй меня так.

– Шлюха, стерва, сука, блядь, не хозяйка своей пизде. Ещё что-нибудь желаешь?

– Уходи, прошу тебя. Мы уже точно не сможем быть вместе.

– Сука, я так хотел семью с тобой. Так мечтал об этом. Ты же мой малыш, Мира. Мой малыш! Была моим малышом! Невозможно чтобы все твои слова были правдой. Какая-то лихорадка, бред. Сука!

Ты заплакал от боли, было тяжело вздыхать, а выдыхал ты со звуком «а», иначе не позволял груз на груди. Она тоже ревела, слёзы её были правдивыми. Мира признала глупость ещё в тот миг, как пошла встретиться с тем парнем. И всю дорогу, весь вечер в ней боролись две крайности. Алкоголь вступил, и совершилось непоправимое. Собственные ошибки – понятно, но когда в роль вступает алкоголь, то выходит, что эти ошибки совершаешь и ты, и кто-то совершенно не ты. Ответственным же как ни крути остаёшься ты.

Ты сидел за ноутбуком, встал схватил его, размахнулся и со всей силы разбил о пол. Она вспылила и колотила тебя, вопя как ненормальная – в этом виде ты её ненавидел более чем.

На улице ситуация с дыханием не изменилась, хотя изменилась – стало больнее дышать. Ты не заметил как выкурил первую сигарету, затем сразу же вторую и третью – дым входил как воздух и не оставлял никакого эффекта. В голове ты снова и снова переигрывал случившуюся измену – ты видел картинку, Миру, этого сраного ублюдка, вот они пьют вино и смеются, целуются, раздеваются, он надевает презерватив, пока она приятно ожидает когда в неё войдут, он входит в неё и нежно целует, ей нравится этот процесс и она кричит от удовольствия, как кричала с тобой, затем она ложится на бок и он заходит в неё сбоку, обхватывая её нежное белоснежное тело, её тёплую маленькую грудь, целует её в шею, она поворачивает голову и он целует её в губы, затем ускоряется и кончает. «И это всё с моим малышом! С этой шлюхой!».

«Я так хочу пить. Я не хочу и не желаю чувствовать вкус спиртного, меня воротит от него – я хочу пить, чтобы напиться. Мне нужно это сейчас больше всего на свете».

Ты выпил.

«Ведь я этого ждал. Но почему когда уже случилось, всё равно так тошно?»

Видимо, недостаточно ждал, видимо, теплилась малюсенькая надежда, что ничего подобного никогда не произойдёт. Даже такой микроскопический, бессознательный, концентрат надежды приводит человека в безумную панику. Оказывается, вера в неудачное будущее не защищает от разочарований. Да и со временем действительно доверяешь человеку, как доверяешь водителю, который возит тебя год спокойно, не превышая скорость, а тот засыпает за рулём и вылетает на встречную полосу.

ненависть омрачала твои мысли, рождала гнусные идеи, как, например, поехать к мире и заняться с ней любовью, насиловать её, заставлять её спать с тобой и делать ей больно, сжимать её кисти, шею; зачать ребёнка назло обстоятельствам, вынудить её принять эту участь. у тебя было желание убить всё дорогое ей, чтобы она ненавидела тебя любовью всего ей дорогого.

И ты прекрасно знал о своём теперешнем состоянии и дальнейшей депрессии, понимал о целебном времени и силах, которые нужно найти, дабы прожить это время. Разум никуда не исчез, адекватность восприятия вроде как тоже, однако сейчас, в данный момент, не было ни сил, ни желания ждать, терпеть, искать силы – нужна была она, изменщица, подлое и наихудшее существо на свете, но любимое. Ты был привязан к ней, как к камню, и бросать её с моста было не лучшим выбором. Да может и лучшим, но не для разумного исхода этой проблемы. Разум же твой не доминировал.

Кеша Рамов был спутником любой горечи на душе, или радостного момента, главное – обязательно присутствие увеселительных напитков. Рамов, было известно тебе, жил на широкую ногу и всё-таки его сосуд сладострастия никогда не был заполнен до предела.

Ты встретился с ним в каком-то баре и знал, что можешь рассчитывать на его поддержку.

– Мы – рабы большинства, рабы других, – говорил ты. – Их поступки проходят через нас. И вот мы уже не можем поступать по-другому, свободно. Как она могла так поступить? Понимаешь, я построил в голове наше с ней будущее, я жил совместным с ней будущим, но тут произошло это, и я оказался в ситуации без будущего. У меня нет сейчас будущего. Зря я так доверился человеческому непостоянству, и доверил ему всего себя! Я ненавижу за это азартные игры – там всё зависит от расклада, от случая; с людьми ты тоже играешь в азартную игру.

Рамов пил ром с колой, больше рома, само собой, и понимал, что вкус этого напитка, при всей своей банальности, интереснее твоего рассказа. Но Рамов, хоть и был эгоистом, был редким другом в такие минуты.

– Это природа, – сказал он. – Все друг другу изменяют, физически или в мыслях, или в простых взглядах. Просто иногда люди могут прожить всю жизнь, изменяя друг другу без зазрения совести. Я не прочь провести время с классной девушкой, и ты сам прекрасно знаешь; но потом прихожу домой и я другой человек. И я не играю роли, ради которых люди этим занимаются, как знаешь, желание почувствовать себя частью интрижки, или сменить роль мужа, рутинно трахающегося со своей женой, уже давно не привносящей ничего нового. Я настоящий – и с женой, и с любой девушкой. Поверь мне, и Мира твоя была настоящей с тем ублюдком, с тобой она была настоящей. Потому что в этом нет ничего нового или неестественного – в измене. Мы обречены на это.

– Наверное, ты прав, даже больше – я всегда знал это. Я знал это до неё, знал, когда начал встречаться с ней. Да, господи, я сам ей изменил, правда, был очень пьяный и тогда, можно сказать, был другим человеком. Однако тому человеку Мира и изменила. Но мой поступок не был осознанным. А её случай всё равно мерзкий. Мне больно, понимаешь! Дико и грязно всё это. И я не думал, что так может происходить в моей жизни.

– Историческая справка. Поверь мне вот в чём: женщин нужно считать за животных, бить их и любить только через ненависть. Женщина – ребёнок до конца своей жизни. Она не думает как мужчина, не чувствует, её мышление невозможно понять и предугадать. Женщины нелогичны и такими будут всегда, какими бы не хотели казаться. Всё уравнивание женщин с мужчинами – нелепость, поэтому и весь феминизм выглядит как утренник в детском саду. Они в феминизме-то терпят фиаско: «мы хотим равенства с эксплуататорами-мужчинами!.. только оставьте наш пенсионный возраст, не посылайте нас в армию, и вообще мужчина должен, а мы нет».

– Да, я понимаю каждое твоё слово

– Да все мы животные. Женщины. Мужчины. Дети. Старики. А твоя ненаглядная – что она? Разве её можно поставить на чашу весов, где на противоположной чаше будет стоять весь мир? Она равна всему миру? Для тебя так и есть, впрочем, эта девушка ещё тяжелее, ещё важнее, ведь без неё весь мир не важен! Или ты никчёмная скотина?! Да какие женщины, какой доверие, какие надежды и семья – любая, хоть самая смирная, разорвёт твою душу в миг. Нет особенной, нет верной, ни разу не осмелившейся подумать о другом члене общества. А ты, дурак, в это веришь. Веришь в судьбу, однобокий ущербный отброс. Да нет ничего хорошего в биомусоре, в женщинах, скачущих на херах у любого подвернувшегося. Нет той женщины, что не побежит за сексуальным харизматичным эгоистом и бросит чувственного семейного парня. Чувственные и спокойные – скучные. Она будет со скучным только после всех харизматичных. Со временем уже хочется иного – умиротворения. Вот тогда и подходи. Но и тогда будь готов носить рога.

– А что если мне необходим любимый человек рядом? Да, как ни странно, у меня всё наоборот – мне нужен человек, чтобы чувствовать себя полноценным, хоть и должно быть иначе.

– Да ты тряпка, с этого и начал бы. Я не так глуп как ты считаешь. И теперь в тебе я вижу слепого, слепого да, не умеющего посмотреть, выглянуть из своего мира, видящего темноту, и-то темноту себя. Твоя любовь несомненно эгоистична, она у всех такая, но ты меня радуешь своей верностью эгоизму. Так держать! В башке у тебя полный бардак, однако ты его достойно осознаёшь, не пряча за ебучими иллюзиями. Ты уже сделал шаг, дружище. Я тебе немного скажу о себе, чтоб ты понимал насколько человек может вводить в заблуждение самого себя. Тебе известно как со мной поступил отец. Я тысячи раз представлял его возвращение домой все эти двадцать лет, хоть и испытывал к нему ненависть. Вот мы испытываем неловкость, ведь мы совершенно другие люди, а вот он вроде как хочет извиниться, но считает слово «извини» неуместным, ничего не решающим и не значащим уж точно. Я постоянно видел в его глазах чрезвычайную вину. Недавно я вновь представил его возвращение, в этот раз оно выглядело другим: отец был чёрствым и безразличным и говорил мне: хочешь – убей меня, хочешь – делай что угодно, но я поступил так, как считаю нужным, и ничто меня не переубедит. В итоге я понял, что в разные моменты времени один и тот же человек является этому миру различными людьми. Вина же какого-либо человека, его долг тебе – это, по правде говоря, твои проблемы. Никто тебе не должен ничего, ты тоже никому не должен, правда, если пожелаешь. Совесть? Полная чушь. Один впадёт в депрессию от раздавленного муравья, другой не предаст значению если убьёт сотню-другую человеческих жизней – совести нет как таковой в природе, вины нет, выдумка, иллюзия, поэтому ожидать их мы не имеем права. А через чужого человека необходимо проходить насквозь, дабы не застрять в нём.

Рамов превосходен. Ты считал его тупым, тупее тебя, животным. Ты слишком закрыт для всего вне себя, слишком уверен в своих никчёмных силах и мыслях – так больше точно нельзя.

– Ладно, я хочу послушать джаз, Кеша. Возможно, мне станет лучше, хотя бы поможет размыть всю грязь. Поедем?

– Давай, дружище!

Кеша допил ром с колой и следом закинул в рот кусочек льда.

В джаз-клубе, Кеша сразу ушёл в уборную. Ты же сел за барную стойку и не испытал ожидаемого эффекта – тебе было безразлично. Ты пытался возбудить свой интерес, ведь джаз – последнее открытое тобой явление, подарившее тебе спектр новых впечатлений! Но голос внутри тебя говорил только о Мире, воспроизводил сцену её секса с каким-то лёшей, вспоминал ваш с ней секс, проецировал её фигуру на её измену. и вот, всё совсем перемешалось, ты смотрел на играющего перед тобой молодого красивого саксофониста и представлял его в постели с мирой. ты возненавидел этого саксофониста. зациклившись на ней, ты хотел не думать о ней, однако ты испытывал удовольствие от самых грязных мыслей – вот миру трахают двое, мира вся вспотевшая, слёзы от глубокого минета, ей дают пощёчины, бьют по заднице, вот один кончает в неё, другой кончает в её в рот, она проглатывает это всё. тебя чуть ли не трясло от подобных мыслей о всё ещё любимом человеке.

– Пойдём, дружище, – Кеша пришёл из туалета и позвал тебя.

Вы пришли к двум молодым девушкам, они тебе показались легкомысленными, ветреными – сорт типичных мокрощёлок. Кеша рассказывал что-то о джазе, это были глупости и чистые выдумки, и ты это понимал безусловно. «Джаз исцеляет нервы, высвобождает душу из измученного тела, и пока душа в покое и отдыхает, джаз, как самый величайший хирург на свете, зашивает её раны», – подобная чушь не предвещала конца. Он говорил высокопарно, а эти две глупышки смотрели ему в рот.

«Неужели вот это интересует девушек: чепуха, выдумки, шарлатанство, словесное помоище, фантик без начинки? Они тупые. Рамов делает своё дело – пускай эти шлюшки получат по заслугам», – думал ты, глядя на них.

Затем ты обратился к девушке, которую Рамов «выделил» тебе, и решил вступить в игру:

– Джаз создаёт ни труба, ни фортепиано, ни барабаны, ни даже позолоченный саксофон – джаз создаётся струнами контрабаса. Именно гул контрабаса – это истый джаз, всё остальное лишь аккомпанемент. Ты никогда не задумывалась об этом?

Ты ловишь себя на мысли, что так приятно говорить о джазе, особенно если человек думает, что он создаётся всего лишь музыкальными инструментами, чувствуешь себя умным компетентным человеком, не понимая об объекте рассказа ни черта. А люди как запойно тебя слушают! Верят тебе, ведь ты так тонко знаешь предмет обсуждения.

«Контрабас создаёт джаз! Тончайшее замечание. Гул этих толстых струн в действительности заполняет пространство, как темнота между звёздами. Восхитительно!» – думала твоя соседка, блестящими глазами пожирая твою плоть.

Ты выпил, но казался себе трезвым, ты был уставший от мыслей и нервов. Хотелось уйти. Встав, ты заключил:

– Это всё бредятина, понимаешь меня?

Она прислушалась к тебе, подразумевая, что ты сейчас продолжишь свою гениальную мысль.

– Это ёбаный бред, риторика, а ты покупаешься на красивые слова, недоразвитая паразитирующая на этом и так неблистательном обществе, шлюха! Я всего лишь чуть-чуть трахнул тебя в голову, задел твой мозг, ведь ты, наверное, привыкла спать с кем? с самолюбами? или жирными спонсорами? Они не говорят о прекрасной музыке, они не говорят об искусстве, или о том, что следовало бы тебе почитать что-нибудь для интеллекта перед сном, узнать пару терминов, – они вообще не говорят о чём-то существенном. А ты им важна только в виде плоти. Но почему тебя это устраивает?

Ты нависал над ней, протыкая её своими стрелами порицания. Она схватила сумочку и ушла, с уверенностью, что ты неправ и наговорил чепухи.

– Совершенное создание из грязи, Голем! Как и все шлюхи! – крикнул ты вдогонку.

Музыканты покосились на тебя, гости клуба тоже. Твоё поведение было непристойным. Охранник попросил тебя уйти, и уже в ответ на твой отказ, практически вынес тебя.

Вторая девушка не ушла, Рамов остался и продолжал с ней беседовать. Блеск её глаз никуда не делся, хоть и её подругу хорошенько обидели.

– Тупая дура и охранник на её стороне, мудак! – сказал в пустоту ты.

Всё-таки ты был хорошенько пьян.

По звуку было похоже, что небо порвало пополам. Резко начался сильный ливень. Казалось, небо безмерно пило вчерашним днём, а сейчас дичайшими звуками вызывает рвоту и выблёвывает наземь всё без остатка. Свежесть заполнила твои лёгкие. Ты встал под навес и закурил сигарету, не обращая внимания на дождь, двинулся по улице, держа сигарету большим и указательным пальцем, угольком направив в ладонь.

«Она не изменится, – думал ты, – и я знаю, но прогнать эту пиявку по-доброму вряд ли бы получилось. Хотя можно было встать и уйти без причины. Пусть пострадает. Нужно иногда лишать человека лжи, как кислорода, окуная в воду правды. Да и бог с ней! Как говорится, любишь кататься – люби и саночки возить. Надо же какая блевотная фраза!».

С другой стороны ни черта ты не знал о ней. И всё-таки, женщина ведь. Молодая, бесхарактерная, предвзятая. Тот же ребёнок, наконец. А может открытая ко всем?

«А может открытая одним местом ко всем, а?»

Ну да ладно, чёрт с ней.

Чтобы вымокнуть, хватило пяти секунд. Ты шёл мокрый и, исчерпав тему о девушке из клуба, вновь вернулся в перемывание проститутки Миры. Мысли вызвали желание выпить, поэтому ты купил небольшую бутылочку коньяка по пути, отхлёбывал жгучий напиток и курил прогорклые сигареты. Мокрый фильтр вместе с дымом, как губка, выжимал воду. Всё было не важно.

Ты присел на лавочку, рядом сидел какой-то бродяга. Бродяга смотрит в землю, пьёт портвейн и протягивает тебе бутылку. Ты смотришь на него и вот он уже улыбается; ты видишь его красные зубы. Вас обоих не тревожит ливень. Вы оба плевали на этот мир и поэтому вам так хорошо сейчас. Как горе от ума, так и радость жизни от равнодушия к ней. Глотнув портвейна, ты достаёшь из внутреннего кармана коньяк и протягиваешь бродяге.

Вдруг он начинает говорить:

– Знаешь, тебя не волнует вопрос: почему люди решили, что богам необходимо делать жертвоприношение? Не ради урожая же и вправду, или ради достойного будущего у новорождённого. Это ли не первые проявления стремлений людей к убийству. Оправданное утоление жажды убийства. Подкуп бога-надзирателя. Человек хотел убивать – он нашёл возможность убивать легально. Ввиду того, что никто не хочет и не станет жертвовать собой, самопожертвования неприемлемы. Единственно, жертвовать кем-то – это выглядит достойно. Самопожертвование не будет оплачено, а сгорит в одичавших душах беспутных теней от настоящих прошлых людей. Да, человек сегодня – тень вчерашнего человека. А вчерашний человек – глупое животное.

И ты задумался: настоящий ли бродяга, или это вновь часть твоего воображения? Слишком не по-настоящему происходила данная сцена. Ты смотрел на него и думал: что нужно ответить ему и нужно ли.

Он продолжал:

– У тебя никогда не появлялась такая, знаешь, интересная мысль. Она не безумная, нет, не глупая, а самая живая. Вот, тебе бы не хотелось убить человека? Прочувствовать это. Лишить человека жизни – а? Каково?

– Хотелось, как же. Не раз хотелось, но в тюрьму я не хочу. Жизнь и так несправедлива, а попадёшь в тюрягу и вовсе не оставишь себе шанса. Поэтому нежелание тюрьмы предупреждает желание убийства.

– Я однажды мать свою, это… чуть не убил. Накинулся на неё и хотел прирезать. А оказалось, убить готов любого, но мать не могу. Ярость была, ненависть внутри, всё вот это. Только глазами с ней встретился и ребёнком себя почувствовал. Так и было оно. Сел я потом всё равно и скажу тебе: на тюрьме и правда делать нечего. Хоть и подумываю я снова туда податься. Тут ведь оно – иди работай за гроши, жить негде, да и жизнь дорогая, очень-то мне непросто. Плюю я на всё, но тяжбу слюнями не смоешь и не размоешь.

– Ладно, пошёл я. Ничего не подскажу тебе всё равно. У меня с собой-то разобраться не получается.

– Давай, иди.

Бац!

Бомж ударил тебя в живот и тихо протяжно засмеялся. Ты скрючился и свалился на лавочку, смутно понимая происходящее – неприятная, сказать ближе, неудобная боль оказывалась всё более ощутимой и силльной. Бродяга взял бутылку и поковылял дальше по улице. Пара прохожих лишь сочувствовала: «ему, наверное, так некомфортно сейчас – этот дождь, холодно, мрачно», – и быстро-быстро продвигалась в сторону дома.

7.

– Ты бы хоть каким-то образом дал знать, что с тобой случилось, – пиздел Сквозников. – Я же звонил тебе… и не один раз – «абонент не доступен».

– Ладно, ладно. Всё в порядке, – отвечал ты.

За эти месяцы ты нередко вёл с собой диалоги на тему: «Кто твой друг?». На данный момент стало ясно – друзей нет и не бывает. Не у тебя, а вообще. Спутник, знакомый, родственник, враг – все они могу быть друзьями в прошлом или будущем. То есть друг – это настоящее, а как известно настоящим описывают несуществующее, некую диффузию прошлого и будущего в микроскопический период времени.

– Мне глубоко насрать, – далее сказал ты. – Я больше не боюсь одиночества, как тюрьмы, а бестактности, как нарушения закона. Смерти я и раньше не боялся, только боли боялся – неприятно всё-таки страдать в и так бессмысленном мире. Теперь и боли не боюсь.

– Я не обижаюсь, – говорил Сквозников. – Честность – качество отличное.

– Правда, – перебил ты, – оно никому не упёрлось. Я тебе со всей честностью говорю, что чем больше и искуснее умеешь врать, тем лучше будет твоё окружение. Будут друзья, писать тебе будут, звонить, они будут врать тебе, ты врать им, типа: «Ну, как дела?» – «Отлично! Твои как?», – да кому нахуй интересно это знать. Раз, два ещё интересно, во время хорошего настроения интересно, а больше ведь никогда. В общем круг будет нарастать, тебе будут помогать что случись, что случись будут звонить, писать, узнавать как у тебя дела – а честного будет всё меньше. Подумай на досуге.

– Очень пессимистичен ты стал. Наш последний разговор был познавательный и над ним я думал, а над этим у меня нет желания думать.

– Это ещё не та тема. Ты в курсе, что Вселенная случайна?

– Как один из вариантов, – безразлично отвечал Сквозников.

– Вот я тебе говорю. Значит и жизнь случайна. Бытие случайно. Сознание случайно. Абсурд оттого неслучаен. Наркотики оттого правы. Алкоголь прав. Сумасшествие право. Самоубийство право. Войны и геноцид правы. Разве нет? Кто докажет смысл? Как этот кто-то докажет смысл? Докажет именно такой смысл, объективно придающий желание жить всем. Никогда. Бог? Его нет и никогда не было. Природа? Она случайна, как я и моя мать. Говоря, что смысл в убийстве, больше правды. Ибо так ты избавляешь мир хотя бы от одной случайности.

– Об этом я и говорю тебе. Как же жить с такими мыслями? Как жить и постоянно думать об этом?

– Так само собой, думать в каких кроссовках выйти на улицу или думать какой ложкой дерьмо есть.

– Ладно, мне ещё на работу надо заскочить, – вновь лукавил Сквозников, вставая.

– Конечно. Всего доброго!

Ты возвращался домой, курил сигарету. Со знакомыми покончено, они не выходили на связь раньше, теперь подавно. В прошлом ты терял знакомых постепенно, затем кто-то появлялся, определённое время происходило общение, вдруг тишина. Тебе всегда было интересно общение, ты ценил его, причина была, как ты сам приметил, – страх одиночества. В данный момент времени ты один-одинёшенек.

Другая беда вновь начала одолевать – Мира снова не выходила из твоей головы. Ты действительно любил и любил бы до сих пор, не стал таким как сейчас, становился бы лучше ради неё. Но эта параллельная реальность была обрублена и теперь является тебе во снах, в навязчивых мыслях, как бы существуя, показывая тебе своё бытие.

«А вот пошла ты, тупая мразь. Что за чувства? Как я могу её любить сейчас, в данный момент, после того, что я узнал? Что я за тварь? Ещё и столько времени прошло. Она наверняка уже второй десяток разменяла “женихов”», – всю дорогу ты размышлял подобным образом.

Неподалёку, при подходе к своему дому, ты встречаешь девушку из соседнего дома. Небольшого роста, молодая, красивая, с экзотичными узкими глазами, но все остальные черты лица вроде как славянские; единственное, рот чуть большеват, но это к лучшему. Вы часто сталкивались во дворе и стали перекидываться парой-тройкой слов, пошучивать. Она тебе улыбается, и ты всегда начинаешь чувствовать себя увереннее, мужественнее в этот момент. Ты практически уверен, что она тебя хочет.

– Эй, сосед! – крикнула она. – Плоховато выглядишь.

– Внешне ещё ничего, – ответил ты.

– Всё в порядке?

– Мне кажется, сегодня лучше, чем будет завтра.

– Ты дурак? Прекращай эту грусть, на тебя невозможно смотреть! Сегодня вечером мы с тобой должны встретиться и я помогу тебе отдохнуть.

– Будет ли желание. Желание – вещь переменчивая. Я не спал и немного пьян.

– Да-да, именно так ты и выглядишь.

– До вечера ещё долго, я позвоню через четыре часа, можно твой номер телефона.

– Секунду. – Она достала телефон. – Только не тяни, иначе я пойду с кем-нибудь другим.

– Я понимаю, – сказал ты, взглянув на её короткие шортики.

К вечеру потеплело, вернее, стало слишком жарко. Глядя на высушенные улицы, можно было понять, что жара стояла весь день. Тополь, как юный спермотоксикозник, кончал своим пухом в каждую щель. На лавочке сидели бабки, кругом почему-то ходили бабки, сверхъестественное количество бабок. Бабки – те же голуби, тупые и стихийные, такие же переносчики хуйни, только другого рода: злости из-за несостоятельности, недоразвитого интеллекта, прошедшего долгий бренный путь, ограниченных обывательских представлений, морали низшей касты и т.д.

– Роберт, отойди от дороги! – раздавались крики во дворе.

«Какой он Роберт, вы издеваетесь? Он Вадик, Витя – далеко не Роберт. У родителей появляется ребёнок, конечно, они хотят, чтобы он был импозантным Робертом, а не типичным Витей. Хуже нельзя придумать, когда вырастает типичный Витя по имени Роберт. А почему не называют Магомедом? Если наплевать на то, как ты называешь своего ребёнка, то можно и Магомедом. А может Адольфом? Махатмой? Какая тогда к чёрту разница?»

– Не будет сигареты? – спросил тебя какой-то подросток. Его ломающийся скрипучий как старая телега голос тебе не нравился. Но вспомнить свой подростковый голос ты не можешь.

– На, – сказал ты. «И пошёл с моего пути», – в мыслях добавил ты.

Ты вызвал такси и ехал по улицам города. Остановившись на светофоре, ты взглянул на людей в автобусе. Излишне толстый человек… Поросший прыщами человек… Полупьяный человек дышит в автобусе, все это чувствуют, но негодовать ли? Это не играет никакой роли… Сутулый обшарпанный человек бежит за автобусом, держа в руках скейтборд… Женщина с лишним жиром, похожим на тесто, машет газетой перед своим розовым лицом… И всё это описание явлений и людей обусловлено мерой и формой твоего понимания. Другой человек скажет не толстая, а пышная – тем сам себе сделает одолжение, подобрав правильное слово, или, сказать прямо, не изменит цензуре своего ограниченного мирка.

– Слушай, а я ведь совсем не знаю как тебя зовут, – сказал ты при входе в бар со своей соседкой.

– Агния, – ответила она.

– Какое имя. То ли агнец, то ли огонь – ассоциируется сразу.

– Магия! Лучше всего, – говорила Агния и располагающе улыбалась. Она так миловидно выглядела, такая чистая и милая была у неё улыбка. Совсем странно, тебе стало не по себе, совестливо оттого, что такой урод как ты сейчас смеет быть на свидании с ней.

– Ты пьёшь? – спрашивал ты уже в баре, держа в руках меню, выбирая между водкой и ромом.

– Да, конечно.

– По тебе не скажешь, что в твоей жизни есть место алкоголю.

– Почему же? Я не считаю алкоголь плохой вещью. Огромное количество вещей существует похуже зелёного змея.

– Например?

– Да даже сама жизнь.

Ты молчал. Она была права.

Ты смотрел на неё и вожделенно хотел впиться в её губы, схватить её в свои объятия, чувствовать своим телом её тело. Секс у вас обязан быть, однако сперва нужно пережить «прелюдию». Время ещё не пришло, поэтому ты был напряжён. Ты как животное и этот грязный, в ту же секунду прекрасный инстинкт пугал тебя тем, что не давал насладиться этой девушкой. Тебе следовало думать о ней пристойно, сперва полюбить её волосы, улыбку, глаза и всё остальное выгравированное романтиками. Хотя бы маленький поцелуй сейчас был необходим. Ты хотел её и прямо сейчас, перескочив нудные разговоры, тебе не надо было узнать её – всё это можно сделать позже. Главное сейчас – интимная близость, первостепенная важность в ней.

«Как эти сраные герои-романтики могут ухаживать за девушкой неделями и месяцами? Годами. Разве они думают о работе этой девушки и о её жизни? Им это интересно? Куда они девают член? И почему он у них не встаёт? Сраные педики!»

Её грудь была в сантиметрах, не говоря уже о вагине. Ты чувствовал запах её тела, чувствовал женские молекулы в воздухе, и у тебя невольно привставал член. Назвать это зверством нельзя, хотя именно этим оно и казалось. Чудесная девушка, сама жизнь взглянула на тебя, на ничтожество, и преподнесла тебе её, а ты желаешь только трахнуть её и всё – желаешь только трахнуть расположение жизни к тебе. Не удивляйся тогда в том случае, когда жизнь взаимно трахает тебя.

– А ты? – вдруг спросила Агния. – Ты раньше часто пил, а потом стал спортом заниматься. Потом вообще пропал. Тут гляжу, ты опять выглядишь плоховато. Я замечаю такие вещи.

– Ты хочешь слушать чьи-то проблемы? – произнёс ты на показавшийся тебе неестественный вопрос.

– Хочу и готова.

– Я доверился человеку, был готов прожить с ним чуть ли не до смерти, а меня этот человек выкинул из своей жизни и посмеялся надо мной, стоящим полным страха и ужаса. Представь, ты построил жизнь в своей голове, а она рушится в секунду. Всё, ты один и без будущего, растоптан в пыль. Самый любимый человек поступил с тобой как, блядь, с самым ненавистным человеком, сделал из тебя бездушную сволочь. Лучше бы, ей-богу, убил этот человек. Убил или умер, чем вот так.

– Что случилось-то? Или ты не хочешь об этом?

– Она изменила мне. Когда я узнал об этом, да и теперь, мне так мучительно стало, дыхание перехватывает. Доверие – всё дело в нём, оно оправдано к чему-то постоянному, конечному, предсказуемому – не к сраному человеку. Боль просто разрывала меня тогда, мне кажется, в груди сидел кусочек урана, излучал радиацию и убивал меня.

– Выпей, побольше, непременно, – Агния по-братски стукнула тебя по плечу. – Бабы только кажутся милыми и чистыми. Они всегда на интриге, притягивают к себе всякую херню, вступают в непонятный аффект, творят безумства, а потом как бы не понимают как же они могли так поступить. И они правы, ведь женщина больна, от природы ли, может тому виной какой-либо цикл времени, пространства. Так что пей и не обижайся на яблоко, упавшее тебе на голову, а возьми этот опыт, сделай из него вывод, улучшай свою жизнь.

– Скажи мне вот: зачем нужны чувства? Зачем нужны женщины и чувства к ним? Почему нельзя без них? Это совершенно лишнее. Для продолжения рода хватит тупого бесчувственного спаривания. Плевать кто с кем, плевать на эмоции и отношения. Захотели – спарились – разошлись. Любовь превозносят, обожествляют её – глупые тупорылые люди. А я ведь знал, Агния, что любви не существует, знал! Нет любви, и нельзя доказать несуществующее, а каждый человек это ищет, не находит и придумывает, создаёт из ничего, радуется или страдает затем – чёртовы дети!

– Ты прав, абсолютно прав. Мне знакомы эти переживания. – Агния опустила глаза. – Когда-то я испытывала эту горечь, а потом прошло, и я зачерствела.

– Ладно, теперь мне не нужен никто. Я и слушать не хочу никого. Хватит ввязывать меня в ваши интриги, хватит с меня слушать ваши истории и проблемы, хватит. Бла-бла-бла. Я не поддерживаю никого, я не хочу сочувствовать кому-то, давать советы, помогать, слушать, понимать. Я хочу быть собой и заниматься только собой, ведь только себе я доверяю и только я – тот, кто не предаст!

Ты словно чокнулся, стал выговаривать твоей спутнице вещи, которые хотел сказать всему миру, каждому человеку.

– Тихо-тихо, – сказала Агния, ласково взяв тебя за лицо, и тихо, непринуждённо сказала: – Тебе нужен кто-то. Не сейчас, но нужен будет. Та сука того не стоит, ты понял меня? Она – не все, она не должна сломать тебя.

Ты схватил её за талию и поцеловал. Агния всё ещё держала тебя за лицо, она силой прервала ваш поцелуй и произнесла:

– Не сходи с ума.

– Я постараюсь, – ответил ты.

Ты заказал ещё выпивки. Онасидела и слушала тебя. Из тебя лилась река твоих истинных переживаний и мыслей. Почему-то никогда раньше ты не говорил так открыто и прямо. Да и некому было говорить. Тебе нравилось понимание – ты знал, что она понимает твои мысли. Затем начала говорить она, и ты впервые слушал человека, и тебе впервые оттого не было скучно.

Агния рассказывала, как некоторое время назад ей приходилось жить: она постоянно скиталась по хостелам, так как ушла от родителей, пять дней в неделю проходила стажировку в компании, а зарабатывала в выходные, работая официанткой. Говорила о своём оптимизме и внутренней энергии, о целеустремлённости, главной цели, которую она в то время преследовала.

– Я получила в итоге должность. Почти год мне пришлось её добиваться. Ну, и как обычно, чем больше ожидаешь, тем больше разочаровываешься, потому что возводишь объект своего ожидания в идеал. На деле – не идеал, да и задумываешься: то ли я хочу? А может я просто хотела доказать родителям свою способность состояться. Потом мне пришлось пойти увольняться в ресторан, а мне там предложили место управляющего. Так сложилось, в ресторане мне нравилось работать даже будучи официанткой.

Сравнение пришло само собой. Одна жила в хостеле, а другая в съёмной квартире в элитном доме; одна проходила стажировку в компании пять дней в неделю и в выходные работала в ресторане, другая училась, а в свободное время убивала время интрижками, сплетнями, фильмами, книжками и прогулками; одна жила в нужде, другая в пресыщении – поэтому одна была счастливой, имея стремление, а другая даже не понимала что она хочет, и была счастлива хрен пойми каким видом счастья.

Дома ты читал книгу и между строк видел лицо Агнии, к голосу, читавшему в твоей голове, примешивался её нежный и ни с кем несравнимый голос. Её лицо сменялось её голым телом в постели, ты представлял как вы занимались любовью; теперь её голос стал криком оргазма.

«И вправду: зачем это? Зачем женщины и чувства к ним?»

Ты не мог читать из-за мыслей и закрыл книгу.

Ебучие мысли кочевали в голове и сводили тебя с ума. Агния – по-видимому часть того ничтожного количества лучших представителей людей, да она лучшая из женщин. Мира – тварь, и тот вид твари, уничтожающий людей, затем преследующий их мёртвые души. Любовь в этом случае превращается в смерть, жизнь превращается в дерьмо. Жить не хочется, нутро не даёт уничтожить тело. Разрушение очень нужно, алкоголь, самобичевание, драки, проблемы не заставят себя ждать в таком случае. Тебе захотелось выпить, бар был неподалёку. На двух стаканчиках было решено остановиться – решено было перед входом в бар. после второго стаканчика, ты вышел из бара, покурил. передумал идти домой и пошёл в другой бар. в итоге ты уже уносишься куда-то в дичайшую чащу пьянки, падаешь в овраги, идёшь, нет, бежишь по пояс в болоте в избытке сил, хотя сил никаких и не было. ты бежал точно так, как бегал раньше по городу, бежал в абсурдном беге, и этот бег уже не представлял из себя состязание с собой, для себя, а представлял яростный трип по самоуничтожению своего существа. к чему вообще рассуждение? а! – мысли из-за женщин, по поводу женщин, связанные с женщинами – вот что сталось с твоей жизнью. мира такая, агния такая – а ты какой? ты не забыл о себе ли?

8.

С Агнией вы больше не виделись. Ты ей звонил и слышал только стандартные фразы: «Всё в порядке», «Да ничего особенного», «Если ты хочешь, встретимся». От неё шёл холод и не нужно великого ума для осознания – ты ей не нужен. Скорее всего, её смутило твоё отношение к жизни, тёмное, пессимистическое, ни крупицы сказки, возвышенности – одна сплошная грязная реальность. Агния же воодушевляла, от неё исходил свет и тепло, беспричинная радость и стремление к цели – ты имел обратные качества. Может ты и прав, во многом прав, однако многие люди предпочитают не правду, а чувствовать себя хорошо. Вспомни разговор с ребятами, рыцарь свободы, вечный мореплаватель – ты хочешь эту судьбу? Или обрести простое человеческое счастье, удовольствие от мелочей, «просыпаться и радоваться, что проснулся». Жизнь твоя и стоит ли биться за какой-то смысл? Сколько бились раньше, сколько воин произошло, сколько идеологий на свете, сколько мировоззрений, сколько бьются сейчас? Это не ново.

Пережив стадию болезненной горячки, теперь ты снова стал безразличным.

Мира звонила несколько раз и была в курсе о твоей травме, обещалась приехать ещё тогда, но не разу не приехала. Звонок от неё в этот день почему-то не был неожиданным. Вы договорились о встрече.

Тебе хотелось сделать кому-то больно, ты бы смог воспользоваться болью другого, испить завораживающее чувство чужой боли. Ты вспоминал как тебе было плохо, во всех планах. В тебе закралась мысль о мести – возобновить отношения с Мирой, использовать её и кинуть. Ты обдумывал варианты своего плана: трахнуть и бросить; или сделать предложение и бросить; или делать её счастливой месяц или два, а потом просто не выходить на связь. Приятно думать об этом, приятно представлять её страдания, возвышаться теперь над ней, видеть её слёзы – состояние, которое пережил ты сам. Справедливо, не стану спорить. И всё-таки в данный момент ты не живёшь своей жизнью – ты живёшь местью, живёшь Мирой, живёшь разрушением и ненавистью, живёшь не своим будущим.

– Да, мне пиво, пожалуйста, – сказал ты, сидя в кафе напротив Миры. – Сразу два стакана.

– Ты как? – виноватым тоном сказала Мира.

– Наичудеснейше.

– Прости меня за всё. Я люблю только тебя… – И так далее, тому подобная чепуха. – Знаешь, я хотела тебе предложить: давай попробуем всё сначала?

ты её очень любил, и чем больше любил, тем больше ненавидишь сейчас. ты ненавидишь её и в этом выражается твоя любовь к ней – вот оно как выходит. ничего не исправить, измену не исправить. с ней нельзя жить. ты будешь её любить, сильно любить, и будешь сильно ненавидеть. а доверие? ты никогда не понимал доверия раньше, с мирой ты попытался доверять и получил урок. как тебе теперь вообще доверять кому-то? тем более ей. представь себе, твоя жизнь испорчена – ты полюбил доверять и был оттого человеком, а теперь никогда не сможешь доверять, а значит и стать настоящим человеком.

– Я очень этого хочу, – сказал ты. – Мне так тяжело без тебя.

тьфу ты, сраная тряпка! унтерменш. олень.

я знаю причину этого – одиночество и чувство ненужности. ты врал, что одиночество не приносит тебе мук. привычка чтобы твоя жизнь значила хоть что-то для кого-то. простая слабость переиначивает твою жизнь, затупляя и закругляя углы независимости. я знаю, что ты просыпаешься с мыслями: «боже, никому не нужный, безызвестный человечишка». но это не лучший выбор – быть с ней. и знаю те твои мысли, которые делали ваше сосуществование с мирой реальным: «лучше пережить эти тяжёлые времена вместе, зная уже друг друга, понимая все ошибки, чем искать кого-то нового и с опаской ожидать от него самого страшного. этого попросту не было, или было, но в прошлом, как её отношения с бывшим. всё в прошлом. на это действительно нужны силы». какая месть? какое желание навредить тому, кто поступил поистине подло с тобой? вот – весь ты, говоря: «мне так тяжело без тебя». ёбнутый чудак.

– Мне тоже очень тебя не хватало, – произнесла Мира, проронив слезу.

– Встретимся может вечером? Я хочу кое-куда съездить.

– Давай. Ко мне приедешь?

– Тогда до вечера.

Ты пил кофе и обдумывал: верно ли поступил. Что здесь верное, а что нет. В итоге ты пришёл к выводу: моя жизнь, мои поступки. Аргументировал интересным образом. Миру ты знаешь, с ней ты был, произошли ошибки, но жизнь на этом не закончилась; появится другая девушка, ты потратишь на неё массу времени, а она может совершить такую же ошибку. То есть ты, как нонконформист, стал отрицать патологически. Обычно люди расстаются, используя полученный опыт в следующих отношениях, а ты решил, что незачем другие отношения, когда можно поговорить сейчас и договориться о будущем. В общем нечто утопическое. Придя к такому выводу, ты заказал ещё два пива, потом коктейль «Хиросима».

Приехав к вечеру полупьяным к Мире, ты свалился в её объятия. Она сказала:

– От тебя пахнет, как моего отца.

От тебя пахло потом и перегаром.

– Ты меня не бросишь? – спросил ты.

– Да нет, конечно, – ответила она.

Большей лжи не бывало.

9.

вы снова начали встречаться. «мне тебя не хватает» – фраза, говорящая о привычке. как только ты погрузился в мир миры, ещё до интима, ты стал зависеть от этого мира. разрушить зависимость не так-то просто – и ты стал невольником, пойдя против себя, против своей свободы. став рабом своего положения, затуманенный чувствами, ты не можешь видеть весь ужас ситуации. вы гуляете за ручку, смеётесь, спите вместе. зачастую мысли об измене вкрадываются и портят тебе настроение. ха-ха-ха – портят настроение! но они – верные твои друзья. не мира, а они.

– Если ты не прекратишь думать об этом, то я от тебя уйду! – говорила Мира. В её голосе не было более вины. Она, даже она, поняла твою слабость.

– Я ещё раз говорю: его член короче или длиннее моего?!

– Пиздец какой-то. У тебя длиннее – доволен?!

– Скажи правду! Почему ты не сказала сразу, когда я спросил?

– Ты попросту маньяк.

– Да, я помешался на этом, а что, скажи мне, сделать? Эти мысли – в голове. Это – мысли! Не программы на компьютере, которые можно удалить.

– Я понимаю это.

– Мне просто нужно время. Всё заживёт, обязательно заживёт. Ты должна мне помочь. Ты должна потерпеть и во всём мне помогать. Ведь в этом ты виновата, в конце концов…

Дальше она начала обвинять тебя, а ты вновь обвинять её. Паскудная, безвкусная, грязная сцена, где главные участники – два полудурка. И ты бо́льший полудурок.

Перейдём сразу к делу, описывать эту тошнотину не имеет смысла. В таком случае лучше посмотреть шоу по телевизору. Со временем Мира изменила тебе вновь, и ты вновь узнал об этом совершенно случайно. Ты ей начал доверять – какой плохой ход. Но однажды решил всё же проверить. Ты проверил все источники и ничего не нашёл. Неусыпное предчувствие обмана не отступало. Однажды вечером ты выхватил из её рук телефон и закрылся в ванной. Довольно интересная сцена. Она кричала за дверью, а тебя снова обуяло пронзительное, до ужаса неприятное чувство – измена любимого человека. Ты вышел из ванной и набросился на Миру, повалил её на кровать и, держа её за руки, заставил признаваться во всех подробностях. Затем ты разорвал на ней всю пижаму, а она голая убежала и закрылась в ванной, вопя от ужаса. Благо дверь была хлипкой и поддалась двум твоим ударам, при поддержке адреналина. Мира неприятно кричала, её голос в тот момент был некрасив и возбуждал в тебе ещё большую ярость. На том и кончилось; под звуки рыданий, ты оделся и вышел на улицу.

в детстве ты мечтал ходить сквозь стены, поэтому, когда ты подрос и отыскал смысл много пить, тебе пришлось немало о них поударяться. во всём виноваты несбывшиеся мечты детства. болит нос? пожалуйста, теперь ты ощущаешь боль – учиться её ненавидеть ты уже умеешь, теперь учись терпеть. всё-таки ты не просто провёл своё время в грёзах – ты же пробовал стены на вкус, был отчаянно вовлечён в достижение детской мечты. впоследствии ты был вынужден принять: через стены не выйдет пройти. здесь не ты виноват, а природа. хорошо. и ты являлся самим собой, ведь ты не строптивая природа – ты можешь измениться. когда за это на тебя кричали, уничтожали и проклинали, когда тебя бросали, как тряпку, ты был ничтожен – никчёмно безмолвно уходил, курил и пил, мямлил себе что-то под нос, мямлил то, что не мог сказать тому, кто тебя обижал. одна природа всё слышала, и не трудно догадаться о том, что ей плевать. пыл проходил, обида не спадала, у тебя просили прощения, умоляли простить, брали всю свою вину, обещали, что такого не повторится. ты же возводил вокруг себя стены, стены недоверия и неприязни, а сквозь стены ты ходить не мог – ты принял этот урок. ты мечтал ходить сквозь стены в детстве. и вот ты захотел пройти сквозь них теперь. большего счастья вряд ли удалось ощущать – сбылась самая заветная мечта! природа потерпела поражение. сразу отлегло и стало лучше… и вот тебя предали снова, теперь ещё большим образом, искалечив твою надежду и развалив доверие. называется ли данный случай хождением сквозь стены? ни в коем случае. это называется удариться о стену. больно. другая боль, сжимающая грудную клетку, делающая самую вкусную еду отвратительной, превращающая воспринимаемое трёхмерное пространство в двухмерное, неживое, неприятное. лучше бы в детстве ты не мечтал ходить сквозь стены.

10.

«Ничего не спасти и надо было признаться себе в этом категорично. Шансы бессмысленны и губят меня ещё сильнее. Мне нужно претворять мечту в цель! А то, чем я занимаюсь – поддаюсь искушению стать психом или суицидником. Хватит. Миры нет. Она была. О, она ещё как была. Опыт колоссальный. Такие эмоции больше всего необходимы творцу – они дают полное понимание мира. Иисус попал в рай только после ада. Видеть хорошее и одно лишь добро вокруг – губить себя, отказываясь от полноты понимания мира. Но и грязь, творящаяся вокруг – вовсе не грязь. Всё в голове и ничему нет ни характеристики, ни цены».

Тебя бросало из крайности в крайность. За этот год ты повзрослел. Неужели взрослость и мудрость зависят от количества искалеченных нервов? Хороший вопрос, содержащий в себе ответ на себя. Ты читал и рассуждал сам с собой, однако как собеседника ты исчерпал самого себя. Или всё дело в отношениях, в принадлежности кому-то – могло оставить на тебе отметину.

Твой нынешний образ жизни стал таковым:

бег, спортзал, бассейн;

режим дня, правильное питание – ежедневно и без исключений;

книги, «Этика» Спинозы (предисловия, определения, аксиомы, послесловия, без скучных теорем), «Человеческое, слишком человеческое» Ницше, отрывки «Бытие и ничто» Сартра отмеченные тобой в книге при первом прочтении и любое из Декарта – в кризисные моменты ежедневно; меньше художественной литературы – не от каждой книги чему-то научишься, не от каждой книги стоит чему-то учиться;

из алкоголя – хорошее вино, не злоупотребляя, и никаких велеречивых рассуждений, подобно Сквозникову и Жданскому;

посещение музеев изобразительного искусства, чтение литературы об изобразительном искусстве, познание и ещё раз познание живописи, скульптуры, графики, перфомансов, джем-сейшенов, театральных постановок и поэзии;

никаких более отравляющих мыслей о женщинах, за исключением тех, что возникают при просмотре порно и мастурбации – и не более этих мыслей;

не забывай фразу, пришедшую к тебе однажды во время твоих вопросов самому себе: «Я недостаточно умён, чтобы учить других жизни; я достаточно умён, чтобы этого не делать»;

жизнь – это уравнение, где после знака равно так или иначе следует ноль. Пусть оно будет самое изысканное, длинное, неповторимое. Пусть тебе помогают в его составлении тысячи людей, пусть наблюдают за этим миллионы. В итоге оно равно нулю. Всегда;

откровение и честность не приведут к успеху. Желаешь добиться успеха – используй их как можно реже;

больше встречаться с интересными тебе людьми, если таковые попадутся, прекратить тратить время на неинтересных, однако не зацикливаться на людях, не делать из них цель;

ну и заниматься живописью. Кандинский создал свой мир и совершенно в нём прав, описание абстрактного искусства навевает бредом, толика именно искусства же в любом бреде следующая: создай свой мир, который не будет похож ни на какой из других, и ты обретёшь величие и обсуждаемость на века. Также и взять футуристов в поэзии, да хоть битников – есть мир, но нет ничего вечного и общего для всех. Думать о нескончаемом вкладе своём ты тоже перестал и заниматься самообманом – ты хотел славы, имени на слуху, приёмов, выставок, да и денег.

Список благородный. Есть у меня такая фраза: наркоман всегда остаётся наркоманом. Он перераспределяет энергию зависимости на нечто другое. За несколько последних лет ты меняешься кардинально который раз? Раз пятый? Десятый? Да я знаю сколько. Это так, чуток сыронизировать. Ты становился человеком из стали; через месяц шёл в бар; через неделю нюхал амфетамин; через два месяца покупал новые спортивные кроссовки и пульсометр; через шесть недель угощал Миру ксанаксом, которая потом тебя же называла наркоманом; через три дня брал абонемент в спортзал, составлял программу тренировок и питания, даже считал калории; через три недели, не кончив абонемент, тебя пьяного пинают менты в обезьяннике и обещают окунуть в унитаз, если не прекратишь кричать; и тд и тп. Сколько продержится этот новый твой список? Долго?

А вообще, пока ты будешь сидеть на месте, то так и не зарастёт тропа к тебе. Твоего прошлого, твоего оценочного восприятия. Будет разрастаться вокруг тебя ком, ты не сдержишь его как не старайся. Силы не бесконечны. Обстоятельства не так важны, важно твоё понимание абсурдности всего бытия. Этот список, сегодняшняя воля к власти – это небольшое желание жить. Желание – это не смысл, а проходящее устремление, оно конечно. На дне колбы с желанием – вот что равно или поздно победит. Потому что, только смотря на дно этой колбы ты видишь отчётливо своё отражение, своё лицо, себя. Желание – конечно; абсурд же, вспоминая Сизифа, вечен. Верно, высказав Сквозникову в последний раз о случайности Вселенной и неслучайности абсурда, ты сказал намного больше правды, чем в списке.

И что дальше? Великий художник, новатор, оправданное тщеславие, деньги, будут знать, будут помнить. А дальше-то за всем этим?