Позвоночник [Мара Винтер] (fb2) читать онлайн

Мара Винтер Позвоночник

Глава

I

. Красная стопа

#np Escala – Clubbed to death

СТАНЦИЯ: ПРИМОРСКАЯ. ВРЕМЯ ГОДА: РАННЯЯ ОСЕНЬ. ВРЕМЯ СУТОК: ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: БРЮНЕТКА, БЛОНДИНКА, МЕССЕНДЖЕР.

– Пэт, я хочу уехать.

– Когда и куда?

(голосовые сообщения):

– Не знаю. Это не так важно. Как думаешь, дадут мне отпуск?

– Сейчас? Нет. Сейчас сезон. Постоянники. Иностранцы. Новое шоу. Тебя Витенька ни за что не отпустит. Ты же у нас дива. Без тебя половина гостей останется. И то дай боже, чтобы половина. Ты ведь сама в курсе, какие на тебя ставки.

– Я всё равно сегодня спрошу. Договоримся. Может… ну, может, хоть на недельку.

– Юш… тебя вчера не было, а там… в общем, не стоит соваться наверх. Они новеньких набирают. Девочки по восемнадцать-двадцать лет. Свежее мясо. Лёша будет учить. И тебя могут там задействовать. Ты-то что, тебе пара лет погоды не сделает, и вообще, ты с образованием, можешь на другую должность… А нам… У нас вышел срок годности. Не надо в отпуск. Ты нам нужна, всем. Ты мне нужна, Юш.

– Ладно. Не дёргайся попусту. Может, просто расширение штата. Приеду, поговорим.

Телефон – в сумку, за чёрную, вытертую временем кожу.

***

Мост шпилькой впился в берега. Прямой и гладкий, он выглядывал издали, с Кораблестроителей, похожий на отражение Наличного моста: по нему она шла. Невысокая, очень прямая, в голубых джинсах и сером приталенном пальто брюнетка шла, глядя никуда и сразу всюду. Подошвы белых кроссовок сливались с землёй. Моросил дождь.

Близилась ночь. Стемневшее небо улыбалось облаками. Дома, причёсанные на косой пробор, мерцали зазорами окон. «Гребень в топазах. Золотой гребень, – подумалось ей. – Уценённая роскошь: не все камушки целы».

Она любила древние вещи и живые образы, любила их совмещать. Для неё (как и для многих, по малолетству читавших без просыпа) реальность представала разной, в зависимости от уровня погружения и точки обзора. Туча угрожала погрузить прохожих под воду. Точки капель становились крупнее, ложились ближе друг к другу.

Через дорогу, между цветочным магазином и вагончиками быстрого питания, насупленный мужчина, окружённый сладостями, пытался их продавать. Никто не останавливался.

Пешеходный переход вёл прямо к метро. Зелёный свет торопил и её, и остальных: впереди всегда, чем позади, будет лучше. В вестибюле тепло.

***

СТАНЦИЯ: ГОСТИНЫЙ ДВОР. ТЕМПЕРАТУРА ВОЗДУХА: ПЯТНАДЦАТЬ ГРАДУСОВ, И ПРОДОЛЖАЕТ ПАДАТЬ. ТЕМПЕРАТУРА ТЕЛА: ТРИДЦАТЬ СЕМЬ, И ПРОДОЛЖАЕТ РАСТИ. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: ДОЧЬ, МАТЬ, ОПЕРАТОР СОТОВОЙ СВЯЗИ.

– Когда ты будешь дома?

– А что такое? Что-то случилось?

– Нет. – (пауза) – Да. – (быстро) – Ты идёшь на работу? Там, рядом, какие-то голоса…

– На работу. В центре всегда голоса. Не съезжай с темы. Что у вас случилось?

(молчание)

– Герман.

– Опять? Опять. – (пауза) – Не опять, а снова. Мам… – (выдох) – Мам, он не хочет, чтобы его спасали. Я тебе уже давно сказала: хочет, пусть разрушается. Его выбор.

– Он твой брат.

– Да, и я умываю руки.

– Юна, послушай…

– Нет, – (повышая голос) – ты меня послушай. Я сделала всё, что могла. Разговоры не помогли – говорить перестала. Он хотел моих денег – я оплатила ему реабилитацию. Вышел – месяца не прошло, взялся за старое. Что мне ещё сделать? Предлагала запереть в квартире, помнишь? Чтобы ключ у одной меня, чтобы ни ты, ни бабушка не могли сжалиться, как это обычно бывает, и выпустить бедненького на волю. Там бы посидел наедине с собой, без врачей, без семьи, без никого, только он и стены, и подумал бы, наконец, о жизни. Предлагала? Ну?

– Так нельзя. Нельзя.

– Раз нельзя, остаётся последний вариант. Предоставить его самому себе. Не думать о нём. И посмотреть, что выйдет. Раз решение проблемы не в моей власти, смысла дёргаться из-за неё я, хоть убей, не вижу.

– Юна, – (усталый вздох) – ты не поняла. Нельзя думать так… практически.

– И кто тогда станет думать? Ты? Бабушка? Герман? Найди кого-то, кто подумает вместо меня, и я с удовольствием обсужу с тобой чувствительную сторону дела.

– Не ёрничай.

– Полушай, мам… – (кашель) – Я уже подхожу к клубу. Мне надо поговорить кое с кем, пока мы не открылись. Утром я буду у вас. Тогда всё и решим.

– Ладно. Ты не заболела?

– Нет, всё нормально. Просто неудачно вдохнула.

Телефон – в сумку, на его место среди прочих вещей, сложенных в идеальном порядке.

***

Она не производила впечатление больной. Она вообще не стремилась производить какое бы то ни было впечатление.

Дождь мягко рассеивал воду по её лицу, и ей нравилось, смежая веки, приоткрыв рот, чувствовать его. Чувствовать ветер у расстёгнутого навстречу непогоде ворота пальто, ветер, щупающий беззащитную без шарфа шею, владеющий не по сезону летними, каштановыми с золотым отливом волосами. Наслаждение, написанное на лице, со стороны всегда выглядит непристойно. Особенно на лице, где помещаются полные, припухшие от постоянного кусания губы.

Ей нужно было смыть с себя себя же самоё, чтобы предстать перед публикой не кем-то, а чем-то (символом порочной ночи под ясной маской). Вымыть из-под ресниц и тревоги Пэт, близкие её собственным, и всю свою чокнутую семейку. Ты кажешься милее с бровями домиком, но хмурые морщины не красят. Признак возраста и забот. Непозволительная вольность – показывать их кому-то.

Теплокожая, в веснушках, Юна Волкова носила соответствующую имени внешность вечного ребёнка и характер – с фамилией в лад. Последний, как водится, вылезал из глаз, глубоких – глубоко посаженных, врозь от широкой переносицы. Слишком тёмных для ветреной нимфетки. Слишком пронзительных для выстрела вхолостую. Привыкших к пряткам.

В чужие души, во избежание стычки, она вот уже четверть века старалась не лезть. Лезли сами. Хотела или нет, она притягивала. Дальних – нежностью, наброшенной на плечи небрежно, как шаль. Средних – загадкой в уголку рта. Ближних – железной уверенностью во всём, что делала. Даже не зная, куда идти, шла уверенно, и за ней – все остальные.

Входя в ночной клуб, здороваясь с охранниками при помощи паспорта, Юна знала: что-то назревает.

***

СТАНЦИЯ: ТАМ ЖЕ. ВХОД: СЛУЖЕБНЫЙ. ЭТАЖ: ПЕРВЫЙ. КОМНАТА: КОРИДОР У ДВЕРИ В ГРИМЁРКУ. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: ВЕРОНИКА, УГЛОВАТАЯ И ВОСТРОНОСАЯ БЛОНДИНКА С ОТРОСШИМИ КОРНЯМИ, АКТРИСА (ГОЛОС), ЭЛЕН, ПЛОТНАЯ, УХОЖЕННАЯ БРЮНЕТКА С МЯГКИМИ ОЧЕРТАНИЯМИ ЛИЦА И ТЕЛА, ХОСТЕС (ГОЛОС), ЮНА, АКТРИСА (УШИ, ГОЛОС).

– Мне не нужны неприятности.

– По тебе не скажешь. Кто вчера отпугнул стажёрку? – (передразнивая) – «Зачем мы, по-твоему, в приват ходим, языком чесать? Святая простота! Трахаемся мы там, и с языком, и по-всякому». Узнаёшь текст?

– Подумаешь, пошутила. Я же не думала, что она примет всерьёз.

– Антоше будешь объяснять, про "пошутила". Мне-то хоть не ври.

(шуршание пакета)

– Лен, не надо. Ну хорошо. Я им тут, новеньким, не рада. А кто рад? Думаешь, кто-то вообще рад? Женя, Света… да, Юне всё равно, она у нас балерина, и Пэт всё равно, с её-то папиком. Ей ни в одном месте эта работа не упала, так, хобби. А нам что делать? – (звук открученной с бутылки крышки) – Мне? У меня Сашка в пятый класс пошёл. Кому его содержать, если я вылечу? Уж не отцу же! Ещё хоть пару лет… бы. Много не надо. Подкоплю или… найду кого-нибудь, как Пэт. Хоть до возраста Иисуса…

(глотающий звук)

– Ника. – (звук продолжается) – Ты танцевать-то сможешь?

– У меня есть выбор?

– В нашем положении нужно, наоборот, показывать себя в лучшем свете. А ты бухаешь.

– Это я так, для настроения. Чтобы жути не нагнать. Сегодня, кстати, бронь на час. Какие-то артисты, наверняка, знакомые нашей Юшки. Не пойму, кстати, чего она в кордебалете не танцует. Чего свою студию не откроет. И вообще, что она до сих пор здесь делает. Ладно, подрабатывала, мать болела, это всё понятно…

– Подожди, про бронь. Шоу будет?

– Будет. Вот-вот придут местные звёзды. Упадут с небес, где ананасы и шампанское, на грязную землю… – (звук открываемой двери) – А вот и первая звёздочка. Привет. Мы тут как раз о тебе говорили. Ох ты ж блин… Под глазами… круги. Не спала? Может, выпьешь?

Ю: Привет, привет. Ну что, красотки, – (улыбаясь в ямочку) – расскажите, что у вас тут происходит. Пэт напела, будет смена состава. Насколько всё серьёзно? Мне вмешаться?

В: Смена состава! Как на железной дороге! И ты так спокойно про это говоришь!

Э: Антон сказал, Виктор Андреевич сегодня не приедет, – (после заминки) – Ты с ним, Юш, аккуратнее. Он заходил вчера, тебя спрашивал. Потом с Антоном говорил, явно на твой счёт. Я не знаю, что у него на уме, и не моё это дело…

В: Да он на неё одну только и пялится. Как кот на сало. И дуреет потихоньку. Нет, не на сало! На валерьянку. Запретный плод и все дела.

Э: Какой плод, о чём ты? Они знакомы почти десять лет. Юна общается с ним от нашего имени, от всех нас. Мало кто при таком тесном контакте удержал бы субординацию, а она держит. Ему что-то другое надо. Я думаю, он хочет её, – (покосившись на дверь) – сделать тренером. Мелких учить. С повышением ставки и всё такое. Так что, кто к кому подкатывает, дело десятое. Решается другое: что для тебя, – (глядя на Юну) – важнее, карьера или… или мы. Нет, я ничего не говорю. Я, на твоём месте, послала бы нахер всю эту орду крашеных старух… Но, что бы ты ни решила, хорошо подумай. Не ходи к Виктору Андреевичу без ответа в голове.

В: Старух. Да ещё и крашенных. Спасибо, Элен, от души спасибо. Мы тоже тебя любим.

(все смотрят на Юну)

Ю: Ничего себе. Какие страсти за два дня моего отсутствия. Ладно. Антон здесь?

В: Должен быть в админке.

Ю: Дай глоточек. Что-то я действительно неважно себя чувствую.

***

День, когда с ней случились три слова, она, и захоти, не смогла бы забыть.

Надрыв

голеностопных

связок.

Неудачно упала. Падение заняло долю секунды, короче молнии, вспышка – и всё. Земля ближе, чем ей полагается быть, небо дальше, встать невозможно, но и не встать – невозможно. Подняться пришлось. Чтобы… сесть обратно, на асфальт, среди проезжей части. Доползти до тротуара. И уже оттуда, теряя сознание от боли, вызвать скорую. Светило солнце.

Толкнувший успел уйти.

Перед самым выпуском из балетной академии девушка, подающая большие надежды, подвернула стопу, лишившись способности ходить. Врачи сказали: покой и ещё раз покой. Через месяц она танцевала Мирту в последнем, ученическом и своём, спектакле. Ставили "Жизель".

Доказать право на роль ей тогда (с огромным трудом, но всё же) удалось. Стволовая анестезия. Она обколола ногу, чтобы войти к преподавательнице. Та не желала и глаз повернуть. Юна не ушла, начав танцевать. Не ощущая боли. Боль обрушилась на неё потом. Вершительница судьбы надела очки. Тема звучала в головах. Уши вмещала тишина. "Это не гордыня, – сказала Юна. – И не упрямство. Дело не в том, кто лучший на курсе. Я могу, и я это сделаю. Я соображаю, что делаю. Пожалуйста, – и сошла на шёпот, открытыми зрачками – в защищённые, стремясь сквозь стёкла. – Пожалуйста, дайте мне шанс". Уставшая женщина сняла очки. Открытые глаза остались слеповатыми. "Страшный ты человек, Волкова, – прошуршала в тишь. – Напролом прёшь. Вот что с тобой делать? Что бы ты сделала? На моём месте. Я должна выгнать тебя лечиться. И я понимаю, что для тебя это значит. Ты не права. Дело именно в том, – подалась вперёд, сжав руки у шеи, – что ты лучшая на курсе. И то, что я сейчас видела, одобрил бы сам Сергеев, Константин Михайлович, мир его праху. Твоё деми-плие… Я пущу тебя на сцену. С одной оговоркой: ты сейчас в письменном виде возьмёшь за это ответственность. Твоё здоровье – твоя забота. Согласна?" Юна, не веря счастью, кивнула и подписала свой приговор, а, выйдя, расплакалась. От нервного перенапряжения. Когда отпустила анестезия, грызла руку, бинтовала ногу, хрипя, лежала на кровати клубком. Со стены, властительница всех вилисс, гордо взирала Плисецкая. И прыгала в ассамбле, со снимка Цармана – наружу, в дверь и – с земли, чтобы больше никогда не вернуться. «Майя, – шептала девочка, любимая солнцем, – Майя, я выдержу, я стану как ты. Идеальной и холодной. Идеальной, как скальпель». Неделю спустя она подарила залу отточенную вариацию, лёгкую, как шепотки на лесной поляне.

Зрители аплодировали стоя. Танцовщики и балетмейстеры, студенты и преподаватели, блестя слезами, блистая улыбками, поздравляли друг друга и обнимались. Новая, большая, жизнь лежала у ног. Всех ног. Кроме одной: травмированной.

Из Мариинского театра дебютантку, мертвенно-бледную под гримом, увозила карета скорой помощи.

Ей пояснили: связки дорвались. Нужна операция. Ей прояснили: дорога на большую сцену, как ни крутись, теперь закрыта навсегда.

Едва успев встать на ноги, она обулась в стрипы.

***

СТАНЦИЯ: СЕННАЯ ПЛОЩАДЬ. ЭТАЖ: ЧЕТВЁРТЫЙ. КОМНАТА: ПРОСТОРНАЯ, В ПСЕВДОКОЛОНИАЛЬНОМ СТИЛЕ, С БАЛКОНОМ ЗА ГАЗОВЫМИ ШТОРАМИ. У РОЯЛЯ, В ПРАВОМ УГЛУ, СГОРБИВШИСЬ, ОПУСТИВ ЛОКТИ НА ПЮПИТР, ПОДБОРОДОК – НА ЛАДОНИ, СИДИТ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК (КОМПОЗИТОР), ХРУПКИЙ, С БЕСЦВЕТНЫМИ ВОЛОСАМИ И ГЛАЗАМИ. ЕГО ДРУГ, ВЫСОКИЙ, СТАТНЫЙ БРЮНЕТ ОСЕТИНСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ (БАЛЕРОН), БЕСШУМНО ХОДИТ ТУДА-СЮДА, ЗАЛОЖИВ РУКИ ЗА СПИНУ, ЧТО-ТО ОБДУМЫВАЯ. В ОКНА СТУЧИТ ДОЖДЬ.

К: Ради бога, не маячь.

Б: Какого именно бога?

(садится на кожаный диван слева, закинув ногу на ногу, углом вбок)

К: Да любого. Главное, помог. Додумался же ты готовить номер именно сейчас… Тебе не кажется, что…

Б: Слава подождёт. Подождёт, – (со смехом) – пока уснёт жена. А у нас пока есть возможность поработать.

К: Тебе лишь бы поработать.

Б: Не говори, что с тобой не так. Мы все тут… трудоголики. Не удивлюсь, если Слава по ошибке вместо денег осыпет девчонок символами каждого кадра.

К: Его новый фильм стоит того, чтобы сыпать кадрами. Сама идея: стремление к полной свободе есть путь в ничто… Стоило изложить её, как я сказал: ты как хочешь, но саундтрек мой.

Б: Ты рассказывал.

К: Да, знаю.

Б: А я знаю, кто мог бы сыграть Риту. Она… Ты её просто не видел, я имею в виду, живьём. С виду – ну, чисто школьница, а, как посмотрит, это как… все преступления, когда-либо совершённые людьми. А её прыжок? Такого у наших прим не встретишь!

К: Не начинай. Ты её не найдёшь. Ты не видел её с выпуска. Она может быть где угодно. Шарик большой…

Б: (задумчиво) – …и круглый. Надо будет, найду. – (вскидываясь) – Мы не то делаем. Тут больше подходит что-то католическое, торжественное. Вроде Баха. Это же невозможность, в конце-концов. Прострадай её. Проживи её. Утрату всего, что делает людей людьми. Я буду рассказывать, а ты – живи. Алек и Рита, уличные танцоры, одержимы свободой. Уже самим их знакомством она поборола страх. Вышагнула из толпы, когда он выступал, и начала его копировать, как зеркало, с отставанием в долю секунды. Ну и понеслось… что нас сковывает? Какие у нас табу? Смех, смерть, секс. Бы боимся казаться смешными. Ставить всё на зеро. Трахаться без условностей. Быть социально осуждаемыми. Дальше – хуже. Автостопом по Европе, без денег, без ничего, от ночной кражи к продаже тела. Усиление контрастов, острота жизни выходит на пик… Танцы на парапете высотного здания, в темноте. Ужас смерти становится преклонением перед ней, а позже – она ничего не пробуждает. Даже интереса. Смех над святынями… И святынь больше нет. Кроме самого смеха. Пока тот ни превратится в лай. Секс… (вот, казалось бы, бездонная глубина) вызывает привыкание. Им хочется всё больших извращений. До убийства. Детского растления. Соития на битом стекле. Свобода уже не цель, а данность, она пугает. Тем больше пугает, что им всё сходит с рук. Они объединились, чтобы плюнуть миру в морду, а мир утёрся: привык к плевкам. Как в той сцене, где разговор с молодым рэпером. В наше время, говорит он, снафф, и тот мейнстрим. Тем не осталось. Не в смерти автора соль, говорит, ребята. В смерти темы. Говорим много, но говорить не о чем. Давайте снимать немое кино, говорит, делать трэки с набором созвучий вместо речи, всё равно нынешние разговоры – в лучшем случае игра слов. Этот парень пишет альбом с названием "Век оглушительной тишины", построенный на обрывках фраз в разных сферах, от политики до торговли. Его истории склеены из кусочков. "Любое преувеличение нездорово, – понимает Рита. – Можно делать всё, но с пониманием, зачем оно, тебе и вообще". Это – её попытка контроля. Но она не в силах становить несущийся под гору локомотив. "В перспективе всё кончится одним. Любой Зачем ведёт в могилу". Понять – одно, принять – другое. Натура она страстная, страсть живёт её, ей некуда деться. Хотела свободы, бешеной свободы… Попала в силки времени. С ужасом она всматривается в седой волос, обнаружив его на голове. Ни один порыв не вечен. Всё пройдёт. Всё сотрётся. Нет места свободе там, где время ещё идёт. И, пока она всё это понимает, им нечего и не на что банально пожрать. Алек отправляется в казино. Выигрывает крупную сумму: повезло. Всё начинает налаживаться… Им заинтересовался хозяин игорного дома. Нельзя такие бабки просто так иметь. Их ловят. Ему предлагают: либо ты, либо она. Или конец тебе, она уходит, или ей – уходишь ты. Он думает о свободе и понимает: от Риты он всё ещё зависит. Он не свободен. Он уходит оттуда живым. Он свободен. И она свободна. Вроде бы, хэппи энд, но… Герой молчит. У него лицо игрока в покер. Он и есть игрок. Он добился, чего хотел. Ему незачем жить. Танец передаёт эмоции на протяжении всей истории… Под его кожей – сущий ад. Его наклон – агония. Он молчит. Разве крик нельзя вывести в прогиб? Он добился, чего хотел, убив ту, ради кого захотел всего этого. Он снова идёт играть. Терять нечего. Ставит на кон свою жизнь, чтобы придать ей ценность, хоть на мгновение, но ценности больше нет… "Проиграю – стреляй мне в лоб, – говорит хозяину. – Выиграю – переписывай на меня всё. Спорю на что угодно, так ты не играл никогда". Он умрёт в любом случае, дело только в том, кто убьёт: противник или он сам. Бизнесмен в шоке от наглости парня. И восхищён. Таких психов ещё не видывал. Он соглашается. Они садятся за стол под зелёным сукном. Здесь нужна Рита. Иначе – ни прощения, ни прощания. Ей необходимо появиться. Как его отражению, как его зеркалу, и в конце слиться с ним в одну фигуру, исчезнуть в нём, раствориться. Кольцевая композиция. "Рано тебе уходить, – скажет она без единого звука, – иди вперёд, не вздумай проиграть, или моя гибель станет напрасной". Игра ради игры. Надрыв. Надрыв, пенька с одной, всего одной – рвущейся ниточкой… Чтобы в прыжке, и наружу. Показать выход за пределы себя. Он свободен. Полностью свободен… Финала нет, финал – в его глазах. Это будет всем, и ничем, в его глазах. Он освободился от жизни ради чистой игры. Поэтому я заклинаю тебя, друг мой, всеми известными тебе богами, заклинаю, дай мне этот проклятый финал. Я без него не смогу сыграть начало.

(молчание)

К: Что, если так? – (играет)

Б: (слушает, с каждым тактом всё более внимательно, щупает мотив рукой, на кульминации резко вскакивает) – Вот! Оно! Давай ещё раз, теперь вместе.

(первый играет, второй танцует, оба поглощены музыкой так, что фортепианная тема слышится им в полной оркестровке)

(окончив импровизацию, молчат)

П: Я тебе поражаюсь, Арбиев.

Б: (на полу, с треугольником сведённых за спиной от колен к ступням ног, дыша) – Чему?

П: Ты как будто специально выбираешь самое неподходящее время, из всех, самое неподходящее время и место. И именно там – создаёшь. И окружающих заражаешь… Выход за пределы, верно. Творец противостоит человеку, побеждая его, с его природой, слабостью, ограничениями. Посуди сам: у нас по плану был отдых. Чтобы другие работали, а мы смотрели, и… что в итоге? Сколько мы пробовали вариаций? Сколько там ты бился с хореографией? Вот она. Идеальная постановка. И ты, наверняка, её забудешь. Я-то запишу. А ты… жест нотами не обозначишь.

(глаза сливаются с глазами, образуя понимание)

Б: Ты, главное, запиши. Услышу – вспомню. У нас ведь тоже пишется, – (хлопнув себя в грудь), – само и здесь.

П: Да, когда повторишь миллион раз и ещё раз, чтобы наверняка.

Б: Повторю, не беспокойся. – (встаёт, потягивается) – Теперь… хорошо. Теперь можно даже чуть-чуть отдохнуть. Хотя, нет. Давай-ка ещё раз, с серединным накалом…

***

Мир, во многом, определяют встречи. Как и личность. Нет ничего полностью случайного, как нет и ничего полностью намеренного. Пламя пожирает кору старого дерева. Зола удобряет почву для свежих ростков. Может казаться, что кто-то разрушает нас, но на самом деле он нас – обновляет. Одна пропущенная остановка и, мельком, картина: сидя на поребрике, бездомный гладит свою собаку. Кто-то опоздал, но пришёл на совещание с иным чувством. Ход событий меняется постоянно. Развилки идут в разные стороны, движимые встречами. Ветер раздувает костёр из одной сухой веточки в лесу, после дождя. Докурив, грибник бросил сигарету под дерево. Женщина поднимает заплаканное лицо на дверь, и… встреча с явлением, таким, как пустота, влияет на неё не меньше, чем показавшийся в проёме, живой и дышащий, человек.

Сколько Юна помнила себя, она помнила балет. То есть он появился раньше, гораздо раньше неё, а потом просто пригласил, четырёх лет от роду, к себе, обнял и не выпустил. Пуанты, силиконовые подкладки, заклеенные пальцы… каждый нерв под её контролем, каждая жилка и напряжённая в растяжке мышца. Ни мать, ни бабушка не выразили восторга, когда наставница во дворце культуры заметила в закрытой, себе на уме коротышке некий талант. Достаточный, чтобы после четвёртого класса поступить, уехав за тридевять земель, в академию имени Вагановой.

Их роман, малышки и балета, развивался по мере того, как она взрослела, и обрёл полную силу, когда танец проявился во плоти. Тело, имя, данные. Имелось всё.

Его звали Тимур, что значит "железный". Его называли дарованием.

У него в арсенале изначально было больше рычащих, чем у неё, букв, и больше шипящих (старше, выше, дольше). Она наступала ему на пятки. Не в прямом, разумеется, смысле. Изящества у танцоров, даже бывших, не отнять.

Наблюдая за ним, Юна видела ту себя, какой она хотела бы быть, в мужском облике. Гибкий, но несгибаемый. С холодным прищуром глаз, голубых, в бирюзу, и прозрачных, как горная река. Чёткой геометрией скул, профилем по чертежу. Ртом, пожалуй, слишком подвижным, до кривизны, от угла – с заломом в полщеки (язык бы не повернулся назвать это ямочкой). Высоким, чистым лбом… Весь – жила, весь – нерв. Ни секунды без жеста. К миру он обращался открыто, уделял внимание всем, кто в нём нуждался, и ждал того же взамен, к себе. Это был ребёнок, не годами, нет, скорее, способом жить: честный, где-то жестокий и притом… не владеющий талантом, но искрящийся им. Являющий его, талант: собой.

Он занялся балетом вопреки отцу

(тот никак не ожидал, что увлечение перерастёт в профессию, а доводы против игры ва банк будут самонадеянно отвергнуты). И, сколько Юна его помнила, пытался наладить с ним контакт. Помнила: безуспешно. Мать молча помогала ему, когда он учился. Потом настал его черёд молча помогать матери.

Ещё она помнила осенний вечер, запах спелой вишни, шелест ветра в желтеющих кронах берёз и ответ Тимура про планы на будущее (на спинке одетой деревьями лавочки, в одном из дворов на Васильевском), ответ, сквозивший через ветви, как луч догорающего солнца, в обратном направлении. "Я хочу вырасти и поднимать вверх других людей". А она хотела летать. Улететь так высоко, чтобы им, людям, было до неё не добраться.

Они познакомились, и сразу понравились друг другу. Два самостоятельных, несмотря на возраст, человека, оценили другого и поняли, оба: равен. Её мать имела инвалидность по сердцу, а бабушка, из благих побуждений, держала дом в ежовых рукавицах. Отец умер раньше, чем возраст старшей из двоих его детей стал двузначным. Был учёным, химиком. Работал тайно, прерывался редко, по-праздникам. Погиб в своей лаборатории, вместе с ассистентом. Кто-то дважды спустил курок.

Они оба, Юна и Тимур, были рады находиться вдали от своих семей. Оба ценили свободу и, скорей, избегали привязанности, чем шли к ней. Ему была доступна нехитрая, но немногим доступная истина: можно любить человека пять минут, а ненавидеть – три, быть его другом во время встречи, искренне ей радуясь, и не думать о нём вовсе, стоит только разойтись. И всё это будет равно чьей-то многолетней связи, но, из-за сжатия, намного плотнее. Ей было попросту трудно подпускать к себе незнакомцев, а, подпустив, не изучать их, пристально, словно сканируя на предмет подвоха. А что до любви… Любовь – это миг прикосновения к совершенству. Путёвка в мир, полный иных измерений, более реальный, чем наш. Искусство – её производная. Главная человеческая ошибка – строить материальное здание на вычеркнутом из временной оси, оси икс, моменте, том, где горизонтальный ход часов уходит в игрек: вертикаль. Нас манит бессмертие, но желание спрятать его в смертную природу само по себе абсурдно. Так люди и живут, сосуществуя, годами, помня ангела в больном человеке, больном – человечностью своей. Ангелов создаёт дистанция с ними. Память тускнеет. На смену ей приходит новый миг, на сей раз – с кем-то другим. И всё по кругу.

«Для комфортной жизни в нашей вселенной, – заплетала, как свой язык, уши напарника Юна (в подпитии, выведя его на балкон, сломавшись в корпусе пополам, из окна, волосами с высотки), – человеку нужна хотя бы одна параллельная вселенная. Чтобы воспринимать эту – из той. Нужно нечто незыблимое, нестареющее, нереальное, и это именно вселенная, не та, которая человек». Лепетала, вращая под веками белые треуголки света с кокардами фонарей, газовые, воздушные. Дорожка от парадной к выходу из жилого комплекса молчала, безлюдная, с налётом тайны. Тимур, не трезвее, стоял рядом, чуть сзади, страхуя Юну от падения и глаз из квартиры. Они остались у знакомых, на окраине, и она, пятнадцати лет от роду, блевала с десятого этажа.

Они не любили друг друга в привычном смысле. Невзирая на химию, не встречались в постели. Это были друговраги и врагодрузья. Партнёры по танцу, соперники в нём же. Соревновались решительно во всём. Чья выворотность лучше. Кто продолжительнее крутит фуэте. У кого хватит сил забраться на столб, не задействуя притом руки… Начавшись по юности, в шутку, их спор с возрастом дошёл до метафизических высот. Звучал он так: «Кто управляет: танец или танцор?» Ответ на вопрос был однозначным и Юне, вопреки себе, пришлось это признать.

Горящий над огнём не властен.

***

СТАНЦИЯ: НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ. ВРЕМЯ: ЧАС ДО ПОЛУНОЧИ. МЕСТО: НОЧНОЙ КЛУБ "ПЛЮЩ", ОФИС АДМИНИСТРАТОРА НА ПЕРВОМ ЭТАЖЕ (В СЛУЖЕБНОЙ ЗОНЕ), МАЛЕНЬКИЙ И УЮТНЫЙ. СПРАВА – КНИЖНЫЕ ПОЛКИ, СЛЕВА – СТЕКЛЯННЫЙ СТЕЛЛАЖ С КУБКАМИ И СТАТУЭТКАМИ, ПЕРЕХОДЯЩИЙ В ШИФОНЬЕР. ПО ЦЕНТРУ – КОМПЬЮТЕРНЫЙ СТОЛ, ЗА НИМ – КРЕСЛО И ПЕРЕД НИМ – КРЕСЛО, ДЛЯ ПОСЕТИТЕЛЯ. ЛИЦА В КРЕСЛАХ: СОСТОЯЩИЙ ИЗ КОСТЕЙ И СВЕТЛОЙ КОЖИ БЛОНДИН, СТРИЖЕНЫЙ ПОД ЁЖИК, С ТОННЕЛЯМИ В УШАХ, ОБЁРНУТЫЙ В СЕТЬ ТАТУИРОВОК (ЛЕДЯНОЙ) И ЮНА В СОСТОЯНИИ ПОДШОФЕ (ПЛАМЕННАЯ).

Л: Как нога? Подлечила за выходные?

П: С ней всё хорошо. Чего не скажешь о настроениях в коллективе.

Л: Значит, ты в курсе. Отлично. И заранее знаешь, что я тебе скажу. Может, и ответ готов?

П: Готов, но я тебя слушаю.

Л: До конца этого года знакомых тебе лиц здесь не останется. Дай мне договорить. Многие ходят в клуб годами. Видят одни и те же тела. Тела не молодеют. Хуже того, надоедают. Оксана, так вообще раздалась после родов. Сравни: ты, с травмой, почти на пол не спускаешься, всё на руках, чтобы стопу не трогать, и, чем тебе хуже, тем больше ты в воздухе… Пожалуйста, не перебивай. Я знаю, насколько всё плохо. Дури кого угодно, я-то вижу. Ну так вот. Оксана, наоборот, перестала подниматься… ходит, приседает – и всё. Вес не тот, летать. И так со многими. Девочки разленились. Оно и понятно: чем старше, тем больше тяготит земля. Ты ставишь шикарные номера, и за их счёт вызываешь интерес. Ты не повторяешься, поэтому тебя видят не как одну, а как разных, по числу ролей. К тебе претензий нет. Более того, Виктор Андреевич переводит тебя в хореографы. Лёша всё-таки решился уехать в Штаты.

П: Вот этого я не знала. Про Лёшу. К сестре?

Л: (меняя тон) – Да, и вдобавок он там с кем-то познакомился… Скоро кончится веселье. Иначе спляшет… Но об этом с ним сама поболтаешь.

П: (с улыбкой) – Наконец-то ты перестал говорить, как Витя. Косишь, Тош. Сильно косишь. Его речь открывает твои уста.

Л: Он охрененный мужик. Сама знаешь. Чёрт знает, как ему удаётся балансировать на грани закона и оставаться чистеньким. Голова варит как надо… Ну так что, ты поделишься со мной своим заготовленным ответом? Или сохранишь интригу до его визита?

П: (резко) – Пэт тоже смещают?

Л: (подбирая слова) – Ей скоро тридцать. Да, она прекрасно выглядит, вон сколько операций… Губки, скулы, щёчки, грудь, всё сделанное. Ты пришла рано. Меня тогда не было, но я наслышан: работаешь с шестнадцати годиков, мимо всех правил, и ни одна проверка тебя не тронула. Все, кто пришёл одновременно с тобой, скоро выйдут из первой свежести. Я всё понимаю, насчёт Пэт…

П: Её мужчина легко найдёт себе новую. У него такой фетиш: иметь дома стриптизёршу.

Л: Ну зачем же так жёстко. Она не стриптизёрша, а актриса, и модель к тому же. Её миллионный инст…

П: Инст инстом, а работа ей нужна. Я-то понимаю, что если отсрочу её уход, всё равно это ненадолго. И… да, точно. Обсуждать такие вещи действительно надо с Виктором. – (вздохнув, встаёт) – Я должна подумать.

Л: Конечно, думай. – (откидываясь на спинку, вытягиваясь) – Твоё время тоже капает. Хоть три маски стоика носи. И выйдет раньше, чем у… у той же Пэт. Я ведь не зря в меде учился. Связки, да? Шитые?

П: (в дверях) – Вязаные. Говорю же: с ногой всё нормально. И будет нормально, пока у меня есть мозги. Они управляют конечностями. Не наоборот.

(дверь за ней закрывается)

(голос с той стороны):

Ю: Вить, привет, удобно сейчас? Я выключала телефон на выходные. Да, знаю…

(шаги удаляются)

Л: Эх, Волкова… Боли ты не боишься. Радости боишься. Нет в глазах радости. Никогда нет. Выть не будешь – гордая; в себя воешь. А мы тут, в лесу, слышим. Лес маленький. И мы маленькие. Одна ты большая. На хребту и стоишь…

***

Мягкие ковры, жёсткий подиум, агрессивный призыв и зовущая ласка – над ними, на нём.

Выгнув спину рыбкой, раздвинув бёдра, опираясь на руки и низ живота, Юна перекрестила стрипами пилон.

Мысли рассыпались по плечам, когда она откинула назад волосы. Ничто больше не застилало глаз (и от её глаз – других, точками из темноты: взглядов). Искры оставались за пределами танца, в котором она была. Была – которым.

На экраны, с ярким клипом в них, не смотрел никто. Звучала инструментальная музыка.

Вброс волос в зрительскую массу, густых, длинных, всех сразу и во все гостевые диванчики, "теку, плыву, таю". Воск плавится. Свечка горит изнутри, кареглазая, и горя нет ей, только во рту – горечь проглоченного загодя виски.

Когда, как пожарный, по шесту, вниз на сцену со второго этажа съезжала Юна, когда окружала его летящими в полумраке юбками, на неё, зеленея без приворотных зелий, глазел весь зал. Один стол занят или десять, заполнена ложа отдыхающими или одними лишь работниками клуба, её коллегами, неважно. Танцуя, девушка исчезала, уступая своё тело самой грации, самому искушению, самому вечноюному, сколько ни гаси его, огню. Внешняя невинность привлекательна. Так и хочется очернить.

Плотный брюнет, лысоватый, лет сорока, нервничая за джинсами, наклонился к уху своего младшего компаньона и что-то ему сказал. Тот кивнул, не повернувшись. Пара хостес в скромных платьях и тройка актрис, почти не прикрытых, сидели за их столиком, тоже изучая Юну. Поимённо: Элен, Зарина, Стелла, Джиневра и Патриция. Вероники не было.

Выход в маске, чёрной, без узоров, и кружевной комбинации под прозрачным платьем. Антон верно подметил: большую часть тем местная прима исполняла наверху. Держась за шест, проворачивала круг, выгнувшись, ногами назад, в поперечном шпагате. Поднимала их вверх, не притронувшись к полу, перехватывалась, вниз головой, зажав опору между бёдер, поднимала корпус, парила заласканной ласточкой. Ещё один перехват. Зацепившись каблуком здоровой ноги, вторую – вниз, демонстрируя одетую шёлком промежность, и – стечь, откинувшись, вместе с воланами юбки, в шпагат, на сей раз продольный. Вьюнком, по спирали, пока золотистая грива ни расстелется по подиуму, следом – спина и… Ноги накрест. Захват коленом. Подтяжка – наискось и ввысь. Там, наверху, у неё будто бы появлялись крылья.

Юна не боялась сорваться.

Юна боялась спускаться с высоты.

Пэт, шутя, предлагала ей уйти в акробатки.

Пэт, затаив дыхание, смотрела, как взвивается тёмный подол у самого купола, где побеги искуственного плюща укрощали, украшая, немой холод пилона. Всё превращалось в зелень. Ни она сама, ни кто-то из девочек не держался так долго. «Ни на руках, ни в руках себя не держим, – усмехнулась Патриция, обнимая гостя со всей его полнотой. – И ведь зуб на неё точим. Шушукаемся: с Витей спит».

В отпуск пресловутый Виктор её по понятным причинам не отпустил. А спуститься пришлось. Подходить к столику, улыбаться, подставлять резинку трусиков для купюр. С ней обычно не скупились. Звали в приват с платой по часам, для массажа. Позвали и теперь.

***

СТАНЦИЯ: ТАМ ЖЕ. ВРЕМЯ: ЧАС ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ. МЕСТО: НОЧНОЙ КЛУБ "ПЛЮЩ", ВТОРОЙ ЭТАЖ. РЯД КРЕСЕЛ У НИЗКОЙ КОВАНОЙ ОГРАДЫ, НАД СЦЕНОЙ. В ДВУХ ИЗ НИХ, ПО БОКАМ ОТ СТОЛИКА С ПЕПЕЛЬНИЦЕЙ – ЗНАКОМЫЕ НАМ БЛОНДИНКА И БРЮНЕТКА. ПЕРВАЯ – В ЧЁРНОМ БЕЛЬЕ И НАКИДКЕ, НА КОЛЕНЯХ – ПОЛУМАСКА, ТЁМНЫЙ ПАРИК. ВТОРАЯ – ВСЯ В БЕЛОМ, ВЕСНУШКИ ПРИПУДРЕНЫ, ВОЛОСЫ СПРЯТАНЫ ПОД БЕЛОСНЕЖНУЮ КОПНУ, С ДРЕДАМИ. ИНТЕРЬЕР ВЫПОЛНЕН В ГОТИЧЕСКОМ СТИЛЕ. С ТРЕУГОЛЬНОЙ ВЫТЯЖКОЙ ВВЕРХ, БАЛКАМИ В ПОТОЛОК, АРОЧНЫМИ ОКНАМИ И ДВЕРЬМИ. НА СТЕНАХ – ФРЕСКИ ОТКРОВЕННОГО ХАРАКТЕРА. У СТЕН – ДИВАНЧИКИ. СПРАВА ОТ ДЕВУШЕК – ШИРОКАЯ, РЕЗНАЯ ЛЕСТНИЦА ВНИЗ. СЛЕВА, ЗА СТОЛОМ В УГЛУ, ВОЗЛЕ ПЛОЩАДКИ У ПИЛОНА (ЧТО НАПРОТИВ ЛЕСТНИЦЫ) – ПЕРСОНАЛ. АКТРИСЫ, АКТЁРЫ, ХОСТЕС, ДИДЖЕЙ, ДВЕ ОФИЦИАНТКИ, ДЕВУШКА-БАРМЕН, МУЖЧИНА-ХОРЕОГРАФ: КОРОТКО СТРИЖЕНЫЙ, С НОРДИЧЕСКОЙ ВНЕШНОСТЬЮ, В БЕЛОЙ ЖИЛЕТКЕ И ЧЁРНЫХ ЭЛАСТИЧНЫХ ШТАНАХ.

П: (затягиваясь тонкой сигаретой) – Все встревожены. Сейчас как-то ещё подсобрались. Без чужих. Вчера здесь был хаос. Гостей полон зал. Хоккеисты, человек шесть, день рождения отмечал кто-то… Ещё и новенькие. Не знают, что делать, глаза по пять рублей, чего с них взять, дети ещё, студентки. Хостушки в Зару вцепились, от неё ни на шаг, гостей сторонятся. У одной по-английски спросили, есть ли у нас тут секс, так она бекнула, мекнула, буркнула "нет" и убежала к Али на кухню. Должна была быть сегодня – что-то не видать. Похоже, решила, что есть. Она бы и не осталась. По ней видно: фригидная. Мало того, продавать свою фригидность не умеет. Мы шутку шутим, а она кривится: пошлость, фи, не для принцесс такие шутки. Чего ожидала, непонятно… Актрисы нулёвые, танцами не занимались, какой там стрип. Ходят по кругу, лица, ну, точно монашки. Край платья не приподнимут. Завтра сама увидишь. А тебе с ними ещё… Стоп, ты говорила с боссом?

Ю: (выдыхая дым) – Да. Как ты и думала, бесполезно. Он сказал, через месяц хоть на острова лети, а пока что стажируй мне девочек. Платить готов. По Лёшиной ставке. Кстати… – (громче, в сторону стафф-стола) – Алексей, прелесть наша, не желаете ли покурить?

А: (с места) – Охотно, барышни. – (подсаживается к ним, придвинув одно из кресел) – Покурить – значит, поговорить. Что же не даёт вам покоя, Юна Родионовна?

Ю: (морщится) – Как старая нянюшка. Не зови меня так.

А: Как вдохновительница, сказочница, пробуждающая стремление в иные миры, открывающая, так сказать, портал…

Ю: Ладно, ладно, Лёш, мы знаем, что ты можешь краснобаить часами. Поведай нам лучше про Америку.

А: Открыта плавучим голландцем, Христофором Колумбом, в 1492 году, названа в честь португальца Америго Веспуччи…

Ю: А ты как оказался связан с этими доблестными мужами?

А: С мужами я пока ещё не связывался. Не в моём они вкусе. При всей толерантности. Не могу себя заставить, вот беда.

Ю: Но с жёнами-то всё иначе. Или нет? Мне шепнули, что вас, мистер, в новом свете ждут совсем не сестринские объятия.

П: Да ладно! Поздравляю!

А: (со вздохом) – Ничего от вас не скроешь.

Ю: А ты с Антоном побольше делись. Тогда точно никто не узнает.

П: Он, как радио, вещает по всем регионам, не вставая со стула. – (одновременно с Юной) – Какая она?

Ю: (одновременно с Пэт) – Решил, чем там займёшься?

А: (в сторону Пэт) – Приедешь, познакомлю. – (в сторону Юны) – Тем же, что и здесь. Двигаться, учить… Учить двигаться. Готовы к выходу? Первым номером после разогрева будем мы втроём. – (раскрывает руки, приобнимает обеих) – Трое местных динозавров, птеродактелей данного заведения… Зажжёте меня напоследок, а, девочки?

П: У тебя нет выбора.

Ю: Танец-то не о горении. Это противоречие, разлом внутри личности. Я понимаю, что технически вывезу верха. Но что-то подсказывает, нам бы с Пэт стоило поменяться ролями. Чтобы она тебе руку с небес простирала, а я с пола, с коврика: давай к нам, Лёшенька, в грязь, у нас такие калорийные… то есть колоритные тараканы!

А: Да ты что, мать. Самый смак же. Ангел со взглядом из преисподней. Я бы, при таком раскладе, даже в боженьку поверил.

Ю: Ага, на одну ночь. Женится он, как же.

(голоса снизу, от входа)

(персонал встаёт, диджей идёт в рубку и прибавляет звук)

П: А вот и наши гости.

Ю: Ну что ж… Шоу продолжается, когда есть кому его смотреть.

Света, рыжеватая украинка с молочной кожей, в зелёном боди под коротким, зелёным же, плащом, полосатых гетрах выше колена, сползает по шесту, изображая ирландку. Представляется она: Стелла.

***

Внутренности сделали сальто и вернулись обратно, колотясь.

Подошла к краю, проверить, что внизу. Отхлынула назад, спешно надевая полумаску.

Ломая щёку улыбкой, черноволосый парень говорил с Линой, провожающей их, его и двух других, за столик. Музыка съела голоса. Этот голос шумел в висках, низко и тяжёло, как упавшая на голову портьера.

Света попадала в ритм.

Юна стояла над ними.

Пэт, сзади, тронула её за плечо.

– Ты кого-то знаешь? – прозвучала она (хрустким и неровным, как крошёный лёд, голосом). – Кто это?

– Нет, – соврав, собралась Юна. – Уже не знаю. Примерещилось, что знала когда-то.

Миры столкнулись.

– Ну конечно, она его знает, – встрял Лёша, – и я знаю. Его кто угодно, из танцующих, знает. Это же Арбиев, Тимур. Начинал с балета, продолжает не в нём одном. Тут как с женщинами: во вкус входишь, размаха хочется… Вечно что-то придумывает. Ты серьёзно не в курсе? Подожди, подожди, Юна… Ты ведь Ваганьковку закончила? Стало быть, и учились вместе? Ничего себе. Пэт, мы – её протеже. Надо будет познакомиться, как выступим. Собираемся, красотки. Зритель нынче искушённый.

Её мечта была его жизнью.

– Не зови меня при нём Юной, – выдавила сквозь зубы. – Дай мне другое имя. Хоть Юля, хоть Ульяна. Не Юна. Хорошо?

Её стремление было его свойством.

– Ладно… Но почему?

Он танцевал на главных площадках мира.

– Вы с ним что, в разладе? – голубые глаза Патриции морозили, как и необычный тембр.

Она мирилась с главной ролью на одной площадке: здесь.

– Не совсем. Хочу придержать инкогнито. Интересно, что выйдет. – Совладав с собой, улыбнулась. Пальцы скрещенных на груди рук, под вышитой накидкой, драли её изнутри.

Она, ведущая актриса "Плюща", не снимающая масок, за пределами клуба была известна под псевдонимом "Вьюнок". Постоянники имя знали.

– Спускаемся, – уронил Лёша. И подмигнул. Он, как никто, понимал нежелание вынимать подноготное наружу.

«Выпрями спину. Не прячься, – шикнула себе Волкова. – Он тебя в этом амплуа не видел и сроду никогда не угадает. Какова ирония, надо же. И тогда, и сейчас чудит под занавес. Лишь бы не ставить точку». Что было тогда, известно, кроме них, одному бурбону, завёрнутому в ночь. За день до падения.

Как говорится, чем бы детки ни тешились. Лишь бы не завели своих.

Она не хочет признавать (и не признает, несмотря на очевидность), что равняла по нему всех, с кем впоследствии топила вечера.

***

Трое – перед столом, трое – за. Без девочек, но с закусками и крепкими напитками.

К – композитор;

Б – балерон;

Р – режиссёр.

К: Надо бы их поменять.

Р: Кого?

К: Поменять местами. Белую и чёрную. Сам посмотри: дьявол холоден…

Р: Холоден и знает, как подороже себя продать. Чего не скажешь об ангеле. Она знает, что бесценна. Хоть бы в лице изменилась, такие кружева в воздухе писать… Её нога – перо каллиграфа. Вот бы нам кого, Ритой. А ты что скажешь, Тимур?

Б: (не слушает их)

К: Тимур! Эй, маэстро, где ты?

Б: (отмирает) – Я с ней поговорю. С блондинкой. Только она не блондинка. Явная примесь восточной крови. Глаза, нос, рот… глаза… чёрт. Не может быть. Нет. Может. Или нет…

Р: Глянь на него. Будто по башке стукнули. Точно, Рита.

К: Вы оба… Как знаете. Искать актрису в стрип-клубе, когда за тобой гоняются толпы желающих – это ещё ладно, вполне в вашем духе. Но сидеть, как под гипнозом, забыв о друзьях… – (толкает Тимура в бок) – Что может и чего не может?

Б: Я с ней поговорю. Помолчи, пожалуйста. Мне всё равно не слышно.

(в зал, вместе с Зариной, входят новые гости, через минуту – ещё одна компания, уже с Элен)

К: Вовремя мы стол забронировали.

Р: Истинно говорю вам: через полчаса зал будет полным. Ей надо на большую сцену. Не её масштаб.

Б: Она там была. Да, я не ошибся. Это она.

***

Трое – перед столом, трое – за. Подходя, они улыбаются, почти без одежды, с закрытыми лицами.

– Как ваш вечер, мальчики? – мурчит Патриция. Она узнала старшего из них, Станислава. Виделись мельком, на яхте, где она и её мужчина, нефтянник, отдыхали. Дело было в Калифорнии.

– Превосходно. Во многом благодаря вам, – вербально раскланивается тот. Он уже там её заприметил. За ней, изначально-то, в "Плющ" и ввинтились.

– Вы случайно не… – начинает было Алексей, обращаясь к знаменитому танцовщику.

– Случайно он, – откликается Олег, доселе безымянный пианист, сопровождая своё высказывание вывертом пальцев. – Но он пока… что-то не в состоянии общаться здраво, – делится, с ладонью рупором, будто бы по секрету. – Вернётся, станет другой человек. Честное слово.

– Мне нужно с тобой поговорить, – озвучивает Тимур, не привыкший откладывать что-то в долгий ящик, как только Юна оказывается на расстоянии согнутой руки. – Наедине.

Одному его спутнику, к обоюдному удовлетворению, интересна Пэт.

– Конечно, – Волкова, сжав горло, знаком подзывает свободную хостес. В кожаную папку ложатся купюры. – (шёпотом, девушке на ухо) – Передай Эрику: на однёрку мой диск с подписью "любимые". – (вслух, Тимуру) – Пойдём.

Второму его спутнику, к несчастью для них обоих, интересен Лёша.

– Можешь снять маску, – Арбиев идёт по прямой, от точки до точки. Лестница покрыта ковром. Шагов не слышно. – Я знаю, кто ты.

– Твой сон? – полуоборот, полувзгляд. – Вряд ли.

– Я знаю, кто ты, – повторяет он, входя в комнату. Дверь закрывается.

Женя, метиска в чёрных кудрях и размашистых стрелках, представляя собой опадающий бутон (припомощи бордового, с перламутровым отблеском, комбинезона на голое тело, в тон ему – помады), сползает по шесту. Представляется она: Джиневра.

***

НИ СТАНЦИИ, НИ ВРЕМЕНИ, НИ МЕСТА, НИ ДЕЙСТВУЮЩИХ ЛИЦ. ТАЙНАЯ КОМНАТА В НОЧНОМ КЛУБЕ "ПЛЮЩ" С БАЛКОНОМ И ВИДОМ НА ЗВЁЗДНОЕ НЕБО. АТМОСФЕРА НУАРА: АЛАЯ, ПОД ПАРЧУ, ОБИВКА ДИВАНОВ, ТЁМНЫЕ ПОЛОГИ, ДВА СИЛУЭТА. МЕЖДУ НИМИ, ЗАПЛЕТАЯ ПЛЕЧИ – ЛЕНТА ЛУННОГО СВЕТА. ИЗ КОЛОНОК ЛЬЁТСЯ ТАИНСТВЕННАЯ МУЗЫКА.

– Ну, чем будешь меня развлекать? Выставить, как тогда, не можешь…

– Что скажешь, то я и сделаю.

– Чего ты сама хочешь?

– Того же, что и ты.

– А если честно?

(заминка, глаза в стену напротив)

– Хочу, чтобы ты ушёл.

– Всё же выставить. Почему?

Нельзя приближаться к совершенству,

– Остался тем, кем я тебя помню. Тем, кем я тебя вижу, на сцене, издалека.

если хочешь, чтобы оно им осталось.

– Ты была на моих спектаклях?

– На всех, куда смогла попасть.

(заминка, глаза в глаза)

– Даже так… – (он тянется её поцеловать, она, резко отпрянув, двигается подальше)

– Нет. Не смей. Хочешь, разденусь и станцую. Хочешь – на тебе. Могу сделать тебе хорошо, не касаясь ничем, кроме рук. Желай, я это выполню. Но не переходи черту. Будь ты кем угодно, чем угодно для меня, выйди ты за черту, клянусь, Тимур, я позову охрану.

(в её голосе – скрытый срыв)

(он откидывается на спинку)

– Поговори со мной.

– Что?

– Просто поговори. Расскажи, как ты. Чем живёшь. Как семья.

– Этого нет в прайсе. Я с удовольствием выслушаю тебя, что-то посоветую или помолчу. Но личное есть личное.

– Ты всё такая же. Даже здесь, продавая кожу, ты умудряешься прятать всё, что за ней. – (тишина) – Хочешь… хочешь, встретимся в другой обстановке?

– Зачем?

– Чтобы ты говорила. Не потому, что надо, не то, что надо, а по-настоящему.

– Я не буду говорить.

– Почему?

– О чём? Всё хорошо. Как видишь, я жива.

– И танцуешь. Ты не можешь не танцевать.

– Как и ты.

(тишина)

– Есть о чём. Мне есть что тебе предложить. И я расскажу, но не здесь. У вас камеры пишут звук? – (тишина) – Давай встретимся. В пятницу стартует мой проект "Тени", будет куча танцоров, которых не видно. Только белая стена и силуэт. С жюри, со всеми делами, может, слышала, раз уж ты за мной следишь .. – (усмешка) – Приходи. Позже сходим куда-нибудь, выпьем.

– Не думаю, что это хорошая идея. Не о чем нам говорить. И незачем. Да и не слежу я. По всему свету за тобой не попрыгаешь. Было бы как-то странно. Я всё-таки не сталкерша.

– Нет, не сталкерша. Ты беглянка. Взяла и потерялась. Веришь, нет, я искал тебя. Ну и вот…

– …нашёл, и лучше бы тебе забыть об этом. В городе много ночных заведений, кроме нашего.

– Ты совсем мне не рада?

– Только как гостю.

– Врёшь. – (сходя на шёпот) – Я вижу. – (ладонь на её щеке, она опускает голову) – Позови тебя в приват кто-то ещё, пойдёшь? Хотя, кого я спрашиваю. Конечно, пойдёшь. И потрахаться тебе, как покурить. "Для тебя это что-то значило. Для меня нет". Я помню.

(она старается не дрожать)

– У меня срывался спектакль. Отнималась нога. Всё летело к чёрту. А ты явился с цветочками, как к покойнице или труднодоступной юбке. Сам знаешь, как я отношусь к жалости. Что ещё мне было сказать?

– Ты не была для меня юбкой, Юна. И похоронить тебя непросто. Думаю, ты и в гроб ляжешь, только когда сама туда захочешь. Изнутри заколотишься и землёй присыпешься. Да ты это, собственно, и сделала. Когда ушла.

– (опомнившись, с издевкой) – Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой… К чему их ворошить?

– Потанцуй со мной.

– Что?

– Что слышала. Потанцуй со мной. Как тогда. Так ты ни с кем не танцевала. Это значит для тебя.

– Как тогда, не выйдет.

– Да как угодно. Давай. Тут никого нет. На то он и приват.

(она поднимается)

– Я с тобой всего полчаса. Потом у меня шоу. Ты серьёзно хочешь потратить их на танцы?

(он поднимается)

– Шоу не будет, если я продлю наш разговор. Не каждый день встретишь старого друга. Ну так и? – (она делает несколько движений, крутится с проворотом вниз) – Я не сказал "соблазняй меня". Бёдра, плечи, волосами махнула… Ты что, уже не помнишь, как, без сексуального подтекста?

– (встаёт) – Не провоцируй. Я тут на особых правах. Доведёшь – выйдешь ты, а не я.

– Я и не пытался тебя довести. Смотри, как. – (он делает несколько движений, крутится с проворотом вниз, и встаёт)

– Скорость твоя, скорость… Развернуться негде, а ты – в арабеске прыгаешь, да ещё и с апломбом. Выпендрёжник, – (она хитро сощуривается) – А по-нашему сможешь?

(подходит к пилону в середине комнаты и, забравшись на него, выбрасывает ноги в шпагат, так и спускается, по кругу)

– Нашла чем напугать. – (он, усмехнувшись, повторяет, не держа ровных ног: в джинсах это в принципе невозможно) – Ну, что же дальше?

– Начинается… это баттл?

(она не сдерживает улыбку)

– Я с тобой не соревнуюсь. Разве что чуть-чуть. – (сближает большой и указательный пальцы) – Вот настолечко. Чтобы ты ощутила вкус. Тут тебе равных нет, согласен. Но тут тебе быть и не надо.

(к ней возвращается серьёзность)

– А где, по-твоему, мне надо быть?

– Ребята, что со мной, – (кивок на дверь) – занимаются крайне интересным делом. Разными делами, но для одного. Мы, и я тоже, работаем над фильмом. Нам до зарезу нужна танцовщица. Универсал, вроде тебя. И, знаешь, то, что мы сегодня встретились, заставит задуматься кого угодно. Даже такого скептика, как ты.

(она вздыхает)

– У меня действительно много работы, Тимур. Ещё пару лет назад я бы согласилась. Сейчас – извини.

– Работы? Ублажать мужиков?

– А в данный момент я чем, по-твоему, занимаюсь? Кому-то даже трогать меня не надо. Поговорить и дело с концом. Знаешь, сколько людей, одиноких в семье, приходят ко мне выговориться? Я молчу, слушаю, и им кажется, что они всё про меня знают, что я понимаю их, как никто другой, что я – та, кто им нужен. Нет, это не так. Я – не та, кто нужен тебе.

– Юна… – (шаг вперёд)

– Тимур, – (шаг назад) – я всё сказала. Дистанция – лучшее, что могло между нами случиться.

(он вынимает карточку, протягивает ей)

– Надумаешь, звони. Не буду пытать тебя, "дай номер". Кого-нибудь другую бы стал, но тебя я слишком хорошо знаю.

(она берёт карточку, прячет в чашку своего бра)

– Я тебя услышала.

– Я тебя тоже. Всё может измениться. – (мелодия кончается, начинается следующая, он оживляется) – Давай. Отрази меня. Просто повторяй. Готова?

– (вздохнув, прибавляет звук на стереосистеме) – Идёт. Вспомню молодость. Но не ручаюсь, что вспомню всё… Ты глянь, как Бах на тебя действует. Вот уж не ожидала.

#np David Garrett – Toccata and fuge. J. S. Bach

Он в чёрном, она в белом. Она – в маске, он – с открытым лицом.

Разуться, чтобы было легче, и

жить жестом, рваться струной…

Полный синхрон. От плавной скрипки к стремительной. Ноты называют себя, каждая, переплетённые в чистую тему. И бегут вперёд: к развитию, к разделению надвое. Тимур импровизирует. Юна отстаёт. Ей недоступны па в его изнанке. Задержка вписывается в картину. Он солирует поверху. Она вторит низами.

…и кружиться, кружить фуэте, пока в глазах ни потемнеет: кто кого.

Он останавливается первым.

(как кажется, ) чтобы сменить фигуру.

(на самом деле: ) чтобы она не упала.

Оба входят в раж. Тел больше нет. Есть пируэты. Лиц тоже нет. Есть идея, выраженная лично. Нет их отдельно, мужчины и женщины. Есть одно (так было исключительно в данной реакции, ни разу – с кем-то ещё), восхождение выше самих себя. За пределы всех измерений, в закрытую непосвещённым вселенную с именем: огонь.

После поединка Юна будет хромать. Но вовсе не это, в момент поединка, волнует её.

Факт, что отражение её опережает, сам по себе жуткий. А то, что отражается она в чёрном зеркале – жутко вдвойне.

На стыке двух силуэтов, там, где их разделяет стекло, рождается нечто третье. Похожее, скорей, на "некто", живее двоих по отдельности, равное им – без стекла. Точка преломления сияет, ослепляя. Они не в полумраке комнаты, не в клубе, не на земле. Они и есть – эта точка.

***

Клуб закрылся. Открылось метро.

Сидя на диванчике, в самом углу, она курила, где нельзя курить, и думала то, что нельзя думать.

– Ничего ты не потеряла. Нет разлада, мог бы, должен бы быть, но его нет. Память живёт в твоём теле. Её не убьёшь.

Так сказал Тимур. И ей очень, слишком уж "очень", хотелось ему поверить.

Ночь выдалась бурной. Заработали немало. И ребята, и она сама. В кошельке лежали деньги. Их она не считала. Стопа болела ровно на месте разрыва. Ей она не шевелила, укутав в плед. Надо было ехать "домой". К матери, которую она же и перевезла сюда из небольшого городка в Сибири, и бабушке, что с матерью не расставалась. Брат занимал отдельную квартиру: досталась по наследству, от родственников со стороны отца. Там он жил. Он и его подруга: соль.

Девочки и мальчики, сумрачные птицы, разлетелись по домам.

Хотелось уснуть, не сходя с места. Под веками пропечатались косые скулы и широкая улыбка. Голубые, с прозеленью, глаза, звали её вниз, как море – подкошенный корабль.

Подъехало такси. Она прогнала и сон, и образ. Сменив тепло на уличный холодок, плотнее запахнулась в пальто. Сдаваться для неё было слишком просто, поэтому, именно поэтому – неприемлимо.

Очертания зданий, с красноватой каймой там, где прошлось солнце, врезались в розовый горизонт.

Глава II. Грязь на ликах святых

#np The piano guys – Rock meets Rachmaninoff

РАЙОН: ПЕТРОГРАДСКИЙ. МУНИЦИПАЛЬНЫЙ ОКРУГ: ПЕТРОВСКИЙ. ПЛОЩАДКА: ПЕНТХАУС В СТИЛЕ МОДЕРН. НА КРЫШЕ, ЯВЛЯЮЩЕЙСЯ ЧАСТЬЮ КВАРТИРЫ, КУТАЯСЬ, СТОИТ ДЕВУШКА В БЕЛОМ ПУХОВИКЕ, С БЕЛЫМИ ВОЛОСАМИ, И ГОВОРИТ (ЧЕРЕЗ ГАРНИТУРУ) ПО ТЕЛЕФОНУ. ПОД НЕЙ ТЕМНЕЮТ ДЕРЕВЬЯ. НАД НЕЙ ГУСТЕЮТ ОБЛАКА.

– Ты мне вот что скажи. Если меня уволят, я открою студию танца. Я уже решила. Мы говорили с Димой, он сказал, даст денег начать. На аренду, раскрутку и всякое такое. Он мне идею и подкинул. Но мои навыки ограничены пилоном. Твои – это и классика, и современные стили, я помню, как ты учила их, сама, через ютуб. Тем более, у меня не пойдёт бизнес, я знаю, что не смогу руководить. Ты сможешь. Тебя воспринимают, как начальника, даже сами начальники. Хоть тот же Витя, чего далеко ходить. Скажи, могу я на тебя рассчитывать? Ты со мной? Не знаешь? Ну, ты подумай. Мне эта идея нравится. Я давно о чем-то таком думала, но казалось, не смогу, да и зачем, у меня и без того хорошо идёт, в "Плюще"… Плющит, ага. А тут…

– Ты третий человек, что делает мне предложение за прошедшие сутки, Пэт, – усмехнулись на том конце линии. – И мне тоже нравится эта идея. Зря ты думаешь, что ты не босс. Ещё какой босс. Ух какой босс…

– Ты мне зубы не заговаривай, – звонко рассмеялась блондинка. – Мы вместе пришли в клуб. Вместе уйдём, если захочешь. В нашем… в моём возрасте самое время начинать своё дело. Чтобы потом, к сорока, иметь и деньги, и молодого любовника, и что угодно. Чем старше, тем сложнее. Я подумала, Диме, вслух подумала, и успокоилась. Уйду и уйду. Чего теперь убиваться. Всё меняется. Мы много вложили, обе, в это место. Но на нём свет клином не сошёлся. Можно сотворить своё. Лучше, потому что своё, иначе, но… своё, понимаешь?

– Понимаю.

– Я надеюсь на тебя, Юш. Очень надеюсь. Мне что-то подсказывает, что сложится. Всё будет хорошо.

– Конечно, будет. Дай мне пару дней. Сейчас, со своими разберусь, и всем отвечу.

Образовалась пробка. Юна застряла на мосту.

– Как Герман? – спохватилась её подруга, обожающая разговоры о себе.

– Я как раз еду это выяснить. Хотя, лучше бы не выяснять. Береги себя, Белоснежка. Идеи идеями, а жизнь, она сейчас. Я научилась ценить мелочи. Сижу на мягком сиденье, мне уютно, тепло. Из динамиков играет хорошая песня, приятно, что не попса и не шансон, а именно она. Приеду, в лучшем случае, высплюсь, в худшем – нет. Ты сама ложись. Вечер утра мудренее.

– Да, ты права… – протянула старшая из них двух. Схлопнулась в куртку, закурила. – Ты права… Чёрт возьми, разберёмся. Впервой что ли.

Пожелав друг другу доброй ночи, остались по отдельности, каждая – наедине с рассветом.

***

Патриция была хороша собой. Так хороша, что казалась ненастоящей. Когда она хмурилась, лоб еле заметно складывался кожей. Морщины его не трогали. Яблочки щёк соседствовали со скулами. Большие глаза, голубые, размытые – с пышными ресницами ручной работы. Наблюдать за ней было бы удобнее через фотоаппарат.

Модельного роста, миниатюрная, поджарая, будто изготовленная в музей по спец заказу, Патриция знала, сколько этот заказ стоит. Её юность имела имя, номер и профессию: Вика, косметолог.

Обойтись без юности было нельзя. Юность нуждалась в постоянном вложении средств. Для получения средств, опять же, требовалась юность. Такой вот замкнутый круг.

Пэт предпочла бы забыть свой возраст, но путане и плясунье о нём забыть не дадут.

Пэт предпочла бы не получать приветов из прошлой жизни, в городе на Дону. Не улыбаться с грустью на кличку "Отличница" и, тем более, "Пятёрка в час". Её слабость к учителю информатики, молодому, старше неё ровно на статью, в один злополучный день стала известна всей школе.

Первый, и далеко не последний мужчина, чья жизнь сложилась бы лучшим образом, не приглянись он, на свою беду, однажды ей.

С тех пор прошло пятнадцать лет. Больше десяти она танцевала. За неё били друг другу морды. Как-то даже стрелялись. Налётом цинизма, точно ржавчиной, покрылось её отношение к драме: привычка тупит любой нож. А того мальчишку в прямоугольных очках, с мягкими русыми волосами и жёсткими пальцами она помнила. (У каждого из нас есть некто, неподвластный ни времени, ни пространству: первый ожог.) Как присылала ему фото из-под юбки. Как они душили друг друга далеко от класса, иступлённо, задействуя ногти и зубы, и не глядели друг на друга в нём. Как впереди зияла пропасть, чем хочешь, тем и разукрась, а она не выбирала цвет, радуга нравилась ей полностью. Как ползла за отцом, держа его за ногу, рыдая, и умоляла забрать заявление. Отец, известный в городе человек, оттолкнул её, обозвав шлюхой. Суд состоялся. Репутация их семьи сохранилась. После случившегося дочь видных родителей подрабатывала официанткой, няней, моделью для каталогов одежды, перестав готовиться к поступлению, не общаясь ни с кем. В Петербург она уехала на свои деньги. Номера родственников, узнав голос, сразу ставила в чёрный список.

Когда взрослеешь, расчёт вытесняет сантименты куда-то вглубь, с каждым годом – дальше. Плёнка катаракты задёргивает старческие глаза. Уникальность чувства уступает место зрелому сравнению их, чувств, между собой и с доводами рассудка. Решающее слово остаётся за последним. Самая ненадёжная, из всех, опора – не деньги, не знания. Другие люди.

Юна знала про Пэт многое. Больше прочих, и уж, конечно, больше её нефтяника. Знала, что ей снятся кошмары со стекающим лицом, клопами в дешёвом хостеле, парой сотен бывших в полосатых робах и их местью ей. За то, что она – это она. За красивые глазки.

***

РАЙОН: ШУШАРЫ. ПУНКТ ОТПРАВЛЕНИЯ: ОТКРЫТАЯ ДВЕРЦА "СУБАРУ". ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ: ВЫСОТНАЯ НОВОСТРОЙКА. КАК ДОБРАТЬСЯ: ПЕШКОМ, ДЕСЯТЬ МЕТРОВ. ДВУХКОМНАТНАЯ КВАРТИРА НА ДЕСЯТОМ ЭТАЖЕ, В ПАСТЕЛЬНЫХ ТОНАХ, С ХОРОШИМ РЕМОНТОМ. ВИД НА КАД И ПРАВОСЛАВНУЮ ЦЕРКОВЬ.

По автомагистрали с шумом неслись машины. Ряды окон стремились в облака.

Самое высокое здание в окрестностях строилось с вложением её средств. Пара гнёздышек там, где холодно, сменились на один моноблок тут, где отнюдь не теплее. Ясное дело, никаким разменом и близко не пахло. Зато пахло, прямо-таки разило, убитыми коленями и чьей-то непролитой спермой. За хлопотами переезда про благодарность забыли. С тех пор она так и не появилась, благодарность, из-за шкафа с постельным бельем. Раньше это задевало. Теперь нет.

В городе, где они жили, хозяйничала радиация.

«Оставаясь неподвижной, ось приводит мир в движение», – мысль застряла в её голове и проигрывалась там на все лады. Не самая умная фраза, но получше остальных, что могли бы пристать к сонному человеку. Юна расплатилась с водителем и вышла из тепла. Её подколачивало, непонятно, от чего больше: лихорадки или пережитых впечатлений. Первое объяснение отличалось правдоподобием. Второе подходило ей больше. Она запретила себе болеть.

Консьержка дремала в своей каморке, за стеклом, перед телевизором. Ведущая бойко перечисляла происшествия непришедшего дня. Девушка тихо прошла к лифтам. Нажала кнопку вызова. Это не было её домом, но считалось им. Элитный комплекс с высокими потолками, просторными коридорами, тяжелыми дверями, проглотил их, её и её мысль, чтобы вознести наверх. Надписи улыбались ей вслед, когда она вышла из кабины.

Входя в квартиру, Волкова сразу столкнулась с прищуром старшей. Самой старшей. Лицом к лицу.

– Смотри, Лия, кто почтил нас своим вниманием! – бабушка прозвенела, как упавшая вилка. Дверь закрылась бесшумно. Повернулся замок. Мать одной, дочь другой, Цецилия не отозвалась. Видимо, была в наушниках. – Заходи. Позавтракаешь с нами?

– Нет, спасибо. Доброе утро, – вслух. «Свалюсь и буду спать до самой своей смерти», – про себя. Юна собрала эмоции в кулак. Сняла пальто. Повесила на крюк. Сняла ботинки. Поставила в угол. "Топтать нельзя", она помнила. У них стерильно.

– Ни разу в этом месяце не заходила. Только Сбербанк нам от тебя пишет: поступила такая-то сумма… Если задумала откупиться, лучше ничего не присылай. Сами справимся.

– Я была занята. И не надо говорить о том, что всё равно невозможно. "Сами" вы не справитесь. – Гостья смерила взглядом тощую, в белом, хлопковом домашнем костюме, фигуру пожилой женщины с чёрными и густыми, ниже пояса, волосами в косе. Раскосыми глазами под грузом век. И волосы, и глаза Нонна продолжала красить. Недавно ей пошёл восьмой десяток. Большую его часть она проработала в милиции. Меньшую – в полиции. Замужем не бывала.

– Не бойся, не пропадём. То же мне, явилась, благодетельница. – Дёрнув узкими бровями, развернулась, чтобы скрыться на кухне. Юна фыркнула.

– Я вообще-то к маме пришла, – пробурчала еле слышно. Друг в друге их раздражало почти всё. Что обе упорно, но безрезультатно, пытались скрывать.

Если выйти из прихожей направо, попадёшь в коридор. В правой же его стене – двери в ванную и туалет. По левую руку – обитель зла… ну, то есть бабушки. С выходом на лоджию. А прямо, в самом конце – райский сад. Оттуда пели птицы. Попугаи (не птицы) чирикали (не пели). Двое: волнистый и кокаду.

Цецилия лежала на маленьком диване, в кремовом халатике, и слушала "Волшебную флейту" Моцарта. Пышные амброшюры пропускали звук. Смеженные веки, среди морщинок, трепетали венками. Тёмно-рыжие волны, ниспадая вниз (с диванного валика, где покоилась шея, до самого пола), отливали серебром. Конфликт поколений смягчала она, невесомая, со слабым сердцем, слегка "не от мира сего". Дочь вошла к ней без стука. Постояла в дверном проёме. Комнату украшали картины, нарисованные её обитательницей, и косой солнечный луч. Окно выходило на восток. Кровать застелена розоватым, в разводах, пледом. На подоконнике, у изголовья, горшки с цветами: драцена, маранта, фиалка. Книжные полки целиком заняли левую стену. Телевизора не было. Зато был одежный шкаф, стол со швейной машинкой и начатое вязание на прикроватном столике, под лампой. Рукоделие всегда имеет спрос. Особенно на планете, где вещи стали одноразовыми.

– Здравствуй, – одними губами шепнула Юна. Увидеть мешки под глазами матери оказалось хуже, чем свои. За джемпером ёкнуло. Стоя над её головой (Лия лежала прямо у входа, ногами к библиотеке), утренняя визитёрша ощутила давно, казалось, побеждённую в себе вещь. Страх. Страх уродства. Страх старости.

Женщина открыла глаза.

– А вот и солнышко к нам заглянуло, – сказала она, опуская наушники на плечи, поднимаясь. – Устала? Можешь прилечь, поспать. Постель в твоём распоряжении.

– Спасибо, – откликнулась Юна. – Так я и поступлю. Но сначала схожу в душ и… Ты хотела поговорить.

Узкое лицо в россыпях конопушек приобрело испуганное выражение.

– Может, попозже? Ты разве в силах сейчас это обсуждать?

– Пока ещё да, – и присела на диван, в ногах Цецилии.

Неприятная для обеих, тем не менее привычная процедура висела в списке дел. Спасение (даже не утопающих) утопленников. Мать вздохнула.

– Я хочу, чтобы ты его навестила.

Продолжение осталось во рту: «Смотайся в Пушкин после ночи на каблуках. Благо, недалеко».

– Фотоотчёт нужен? – Язва в голосе. Язва в голове. В адрес ситуации, а не человека рядом.

– Нет, – поколебавшись, Лия решила воспринять буквально. Подтянула к себе ноги, уселась по-турецки. Во всей её фигуре была какая-то незаконченность, недопроявленность. – Я заглянула вчера. Под ним… извивалась девочка. Она была спиной, на четвереньках, меня не увидела, и я – только её волосы, да, черные волосы. В комнате чёрт пойми что, запах просто невыносимый. На полу мусор, в кухне что-то варится. Они явно кололись. Он… – смесь смущения и растерянности, – он даже не остановился, Юш. Он даже не вышел из неё, когда я зашла в комнату. Показал мне на дверь и улыбнулся. Жутко улыбнулся. Как будто в отместку за что-то, только я не понимаю, за что… Сношаться при матери, живой, это же надо! – она зажала рот рукавом, вспоминая. – Чем я его задела? Что сделала не так? Мы любили его. Даже ты. Насколько ты вообще способна любить кого-то.

Юна подумала: «Странно, что он ещё что-то может». Потом уточнила:

– И ты ушла?

– Ушла. А что мне было делать? Сменит замок, и всё, не попасть.

– Может, хватит уже "попадать"? Большим мальчикам это не нравится. Ты открываешь своим ключом. Нарушаешь личное пространство. И удивляешься, что оно оказалось слишком личным?

– А как ещё с ним быть? Он на особом счету. При всей анонимности лечения и так далее, он уже не восстановится в университете, не сможет выполнять даже простую работу. Мне объясняли: внимание не держится. Ему не к кому обратиться, кроме нас, а нас он, похоже, ненавидит. Как прикажешь с ним поступить? Запереть? В окно полезет. Начнёт кричать, захочется дозы, соседи вынесут дверь. Огласка в таких делах…

– Да, да. Когда он, даже пакет не завязав, мусор со шприцами выносил из окошка, это было совершенно незаметно. На площадку. Под домом.

– Окна занавесил, – продолжала Цецилия, не слыша её. – Мрак кромешный. Одна настольная лампа горит. Может, я, конечно, в такой момент пришла… Не могу я его оставить. Что бы ни вытворял… Раньше же был такой хороший ребёнок! Умный, талантливый. Вон, музыкой занимался, рисовал красиво… А теперь что-то в нём как будто сломалось. Какой-то маленький винтик. И всё. Был у нас Герман, и не стало Германа.

– Живых не хоронят, – возразила Юна.

– И всего двадцать лет.

– Двадцать один.

– Неважно. Не жил-то толком. Сам себя хоронит, вот оно что. И мне что делать? Смотреть? Молча? Отвернуться и молчать? Я не лучшая мать. Но я не смогу. – Неуверенно улыбнулась. – Ты, наверно, думаешь: опять она ноет…

– Ничего я не думаю.

– …ноет и ничего не делает. Это ты у нас делатель. Я даже трудоустроиться уже не в состоянии, чтобы себя занять. Сижу, вяжу, шью, а мысли – там, с ним… Не переключиться. Работодателям нужны молодые, здоровые. Вроде тебя.

Юна усмехнулась. В её рюкзаке лежали ампулы с анальгетиком. Ей захотелось пошутить про заколотую щиколотку. Про доктора Хауса и зависимость от обезболивающих. За забор зубов, в речь, смех не вышел.

– Вроде меня, да. Ты права, – она ограничилась сарказмом.

– Ты недостаточно хороша для балета. Но это не значит, что все остальные дороги тебе заказаны. Я знаю массу мест, где ты могла бы себя применить. Не в стриптизе, нет. В более приличных местах. Не смотри на меня так. Тебе, с твоим характером, надо было работать в органах. Например, на допросах. Ну, или как бабушка. Вы с ней конфликтуете, а почему? Похожа ты на неё, сильно похожа. Психологически очень давишь. Всё расскажут, лишь бы отошла.

– Я и отойду, – младшая встала. На радушие, за весь разговор, Цецилия выделяла пять минут. Они кончились.

– В душ? – поинтересовалась старшая, не меняя позу. Младшую тянуло из кожи вон.

Комната перестала быть тёплой. Теперь она её выталкивала. Всё было хорошо, красиво и на своих местах. Всё, кроме неё.

Дочь не вписывалась.

– В Пушкин.

***

Отец недолго был их современником, её и брата. Тем не менее, линии пересеклись в самом значимом отрезке: им – начало, ему – конец. Никому не хватило. Людям в принципе редко чего-то хватает.

Цецилия предупреждала все желания мужа, кроме одного.

Родион хотел мальчика. Появилась Юна. Он пожал плечами. Не больно-то и хотел.

Раньше, до самого брака, мать увивалась вокруг него, слушала, всячески помогала, влюблённая лаборантка. Его бессонные ночи превращали её в тень. Его вычисления бегали под её карандашом. Так продолжалось до тех пор, пока он ни заметил её полупрозрачной, как полёт стрекоз, неуместной в грубом мире красоты. Она была как шлейф дорогих духов: её присутствие ощущалось не сразу, но проникало в самые тайные уголки его существа. Поженились, чтобы больше об этом не думать. А подумать было о чём. Формула, поиском которой кипели мозги, нашлась.

Стране нужны умы, нужны в секрете. Один из них был Родионом Волковым. Итак, ум настоятельно пригласили на государственную службу. Самое страшное оружие – не ядерное и не атомное. То, что поражает незаметно, куда страшнее. В этом и заключалась его деятельность.

Лия, малышка Лия в белом халате, с серьёзностью студентки, сопровождала его везде, где бы ни был и чем бы ни занимался. Безукоризненная, как яд, и точная, как мензурка. Он хотел видеть её такой. Она такой стала. Человек ведёт себя со всеми по-разному, в зависимости от реакции. Между ними будто бы образовался экран, усиливающий главные качества обоих. Логично, что заземлением для их пары могли стать только дети. Младенцы пахли. Запахи мешали. Заземлиться не получилось. После рождения Германа с детьми было покончено. Родители сильнее увлекались химией, чем физикой. Но, если дочь никого не отвлекала, самостоятельная, с нездоровой для ребёнка отчуждённостью, то сын от нехватки внимания страдал. Делал пакости, чтобы привлечь, за что не получал ни ремня, ни нотаций. Рос среди интеллигентов. Он не сдавался. Его отправили в четыре кружка разом. Не помогло. Потом убили отца. Помогло.

После гибели Родиона у Цецилии поехала крыша. Они переехали из Москвы в её родной город, продав квартиру. За бесценок. Там детьми занялась их бабушка, Нонна, деспотичная и непререкаемая, как удар хлыста. Мать больше не работала по специальности. Мать больше не работала вообще (если опустить заказы на одежду). Пять операций на сердце позволили ей сидеть дома легально.

Отца изначально интересовало всё, так или иначе связанное со смертью. Он не был убийцей. Он был учёным. Посмотрев на свою семью сейчас, остался бы доволен. Смерть была везде.

Отец химичил. Сын химозил. Началось с любопытства. Не столько к состоянию, сколько к его запретности. Нас увлекает всё, что до сей поры нами не являлось.

Перепробовав массу способов скрасить юность за гранью закона, он, познакомившись с варщиками, обнаружил, что можно ни у кого с "грязью" не брать. Сказались гены. Какое-то время парень работал в группе. Потом, переехав за тридевять земель за наследством, поближе к сестре, стал варить сам. Экспериментировал с составами, не подпадавшими под статью. Менялась статья – менялись составы. Его предложение имело спрос. Сколько зарабатывал, столько и тратил, размашисто, без страха раздавая автографы в ночных заведениях. А потом, что и случайностью-то не назовёшь, подсел.

Герман не был идиотом. У него имелись взгляды и линзы, чтобы всё разглядывать. Просто он давным-давно осознал проблему лишнего человека. Не из уроков литературы. На себе лично.

В первый раз этот мальчик

( , вытянутый в рост, как исследователь черной дыры,

с длинным носом и языком, тёмными волосами и душой, )

сбежал из дома в семь лет.

Последний был сейчас.

***

#np Bad omens – Enough, enough now

РАЙОН: ПУШКИНСКИЙ. ГОРОД: ПУШКИН (ЦАРСКОЕ СЕЛО). УРОВЕНЬ ПОЭТИЧНОСТИ: ЗАШКАЛИВАЕТ. УРОВЕНЬ БОДРОСТИ: ИССЯКАЕТ. МАЛЕНЬКИЕ ДОМИКИ, УЮТНЫЕ ДВОРЫ, ЛАРЁК С ШАВЕРМОЙ У ПОВОРОТА. ШЛА САША ПО ШОССЕ И СОСАЛА СУШКУ.

Как добиралась, Юна не помнила. Похоже, что плыла. И в парадную вплыла, когда домофонная дверь исторгла соседа. Поднявшись, застыла на площадке второго этажа, морально готовая увидеть что угодно. Хоть сатану в бикини. Ей было уже всё равно.

После звонка в дверь прошло две минуты. Потом щель явила блондинку, зеленоглазую блондинку в кружевном пеньюаре. Полная рука упёрлась в косяк. Бёдра качнулись из стороны в сторону. Девушка приняла позу. Её лицо могло бы быть гипсовой, собранной из кусков, маской. Губы, округлые, чёткой формы, двигались хаотично, будто звук шёл отнюдь не из её рта. Нос, короткий для пропорций лица, морщился.

– Ты кто такая? – с наездом, низко, в хрип. – Чего надо?

– Позови Германа, – вежливо, но властно.

– Ты скажи сначала, кто такая, и зачем он тебе. Может, позову. Может, нет. – Лопнувшие сосуды вокруг зелени радужек: арбуз наизнанку. Брови тонкие, дугами, а ресницы шире своих, в три слоя.

– Позови Германа сейчас. Это его квартира, и разговаривать я буду с ним лично. Больше ни с кем.

– Ничо се ты борзая! – хохотнули в ответ. На ногах дама не стояла. Так и норовила сползти вниз. – Слушай сюда, подруга, – тише и злее, вышагнув на площадку. – Меня не ебёт, кого он ещё ебёт. Но, пока я с ним, чтобы вас тут не было, ясно?

– Ты серьёзно мне угрожаешь? – улыбнулась Юна. Ситуация позабавила бы её… если бы не эта усталость. На вид, по возрасту, едва можно без согласия. Ребёнок под гримом. С ней ли спорить? – Герман! – крикнула через светлую голову.

Блондинку шатнуло вперёд. Её рука бросилась на уровень возгласа. Собиралась заткнуть Юну, но не попала. Чуть не упала. И сжалась, услышав за спиной тяжёлый шаг.

Герман появился на фоне шумов, звуковых и вещественных. Майки на нём не было, только джинсы и все кости, которым положено быть на человеке. После Тимура, сплошь состоящего из мышц, он показался Юне скелетом. Призрак собственного дома, не подошёл, а буквально подлетел к ревнивице.

– Это моя сестра. Себе рот закрой, – сгрёб её за волосы, повернул к себе, сморщенную болью и обидой. – Что-то не то ей скажешь, выйдешь ты, и не факт, что в дверь.

– Она не сказала, что сестра, – попыталось оправдаться страдание в пеньюаре. Сгустилось напряжение. Он отпустил её, оттолкнув.

– Ладно. Проходи, Юш. Не обращай внимания. Наташа слишком много печётся о том, кто кого жарит, – с издевкой, взирая в её зелень. – На мой взгляд, совершенно зря.

– Я пошла, – пробормотала Наташа, отводя взгляд. От бешеных глаз Германа стоило отводить не только его. – Сейчас, соберусь и уйду. Могли бы хоть предупредить…

– Может, тебе ещё график визитов составить? – поддел, ухмыльнувшись. Она сжалась. Шмыгнула в комнату, потом, с ворохом ткани – в ванную, раньше, чем двое, брат и сестра, успели отделиться от улицы засовом.

– Зачем ты так с ней? – строго спросила Юна. Лезть в чужие отношения она не собиралась, проповедовать феминизм тем более. Прививать воспитание было поздно. Но спросить стоило.

Через захламленную прихожую (дверь в ванную была напротив входной) они, забрав правее, в арку, попали в гостиную. Дверь на кухню была также напротив входной (попасть туда можно было из гостиной) закрытая наглухо. Кухня и ванная, как во многих сталинках, неизвестно зачем сообщались высоким окошком.

– Ей это нравится, – усмехнулся Герман. – Что в ебле, что в жизни. Чем хуже ты к ней относишься, тем больше она тебя хочет. Такая вот у неё любовь. Пиздец, конечно, но я ей подыгрываю. Мне не жалко. Приятно, знаешь. Что угодно можно с ней творить. На камеру снять. Отпиздить. Отдать пизду кому-нибудь за бабки. Я вот думаю: надо бы бабки на шлюхах делать, всегда актуально…

Сняв всё лишнее с дивана на пол (кружку с соком, пепельницу, фольгу, стеклянные трубочки, использованные презервативы), брат уселся сам и хлопнул рядом с собой, предлагая сесть Юне. Она пристроилась на мягкий подлокотник, с самого края. Диван, разложенный на два спальных места, под простынёй, занимал всё пространство справа от входа в комнату. Над диваном висели броские вырезки из журналов и прошлогодний календарь.

– А брюнетка кто? – уточнила блудная дочь. – Маму тебе тоже не было жалко. Глаза её и сердце.

– А, тебе уже настучали, – оскалабился блудливый сын. – Брюнетка не Наташа. Брюнетка – Лиза. С Лизой так нельзя. Лиза – это… мой маяк среди рифов, мой Вергилий в этом аду. Лиза – это настоящее.

Дверь на балкон была занавешена, книжный шкаф – тоже, и сервант по правую руку Германа хранил облик заговорщика.

– Почему такая разница? Вроде, и та, и та – девочки. Одну ты можешь по кругу без сожаления пустить, но вторую… о, глянь, аж перекосило.

– Потому что Лиза это Лиза. Ей бы взять да уехать отсюда. У неё отец в Нью-Йорке, мать в Мадриде. Училась во Франции. Потом… Ей и не надо было это всё, деньги там, статус, вся фигня, мировая экономика. Взяла и потерялась от них всех. Хуй знает, что во мне нашла. Познакомились в клубе. Хуй знает, – повторил ещё раз. – У богатеньких свои причуды. Но Лиза не такая. С Лизой сдохнуть не жалко. Три языка помимо русского. Знает столько. И здесь. Что ей здесь надо, непонятно никому. Где-то в ресторане работает, не помню, где. Еле устроилась. Не абсурд ли? На тебя, кстати, чем-то похожа. Сидишь в своём "Плюще", ни шагу в сторону…

Из ванной, в куртке и высоких сапогах, с сумкой через плечо, выпорхнула Наташа. Ни на кого не глядя, дёрнула обе двери, ругнулась под нос, возясь с щеколдой, и ушла. Лестницу истыкали каблуки. Герман встал закрыть за ней дверь. Могла захлопнуть. Не вышло.

– Ты из-за неё сорвался? – осторожно спросила Юна, имея в виду любую из двух.

– Не совсем, – он вернулся на диван, сел, но ему не сиделось. Ёрзал, точно не зная, куда дать свои длинные конечности. – Я не срывался. Я так, отдыхаю. Она не ширяется, ты не думай. Покурить может, и то редко.

…имея в виду вполне конкретную Лизу. О Наташе он сразу забыл.

– Покурить то же, что и ты?

– Слушай, я действительно не срывался, – нервная нотка усилилась и резонировала. Голос у Германа был низким, вкрадчивым, задевал не уши, а, скорее, горло. – Если ты за этим пришла, лучше не стоит. Я всё про себя знаю сам. Мне заказывают, я готовлю. Надо же как-то зарабатывать.

– И пробуешь, что готовишь, нарушив главное правило. Скажи, – жгло ей язык, – почему ты хочешь умереть?

Герман осёкся на полуслове. Склонил голову на бок, изучая её. В серых глазах мелькнула мысль.

– А ты? – уронил он на пол, как раньше – ненужные вещи.

– Я не хочу, – удивилась его сестра. Нутро кольнуло сапожной иглой.

– Ты вожак, Юна, – начал он, неотрывно глядя на неё. Так мало кто мог. Он – да. – Ты хочешь, чтобы твоя стая выжила. Но твоя стая – старуха и бесплодная женщина, не считая меня. Они обречены, как и все люди. Ты не продолжаешься в ком-то, а твоё "что-то", твой танец, вот-вот закончится. Ты водишь шашни с тёлочками, от которых не родишь. Где твоя стая? В прошлом. Где твоё будущее? В ужасах неизвестности. Ты устала, но продолжаешь тащить на себе это самое прошлое, по инерции, потому что привыкла. Ты не хочешь умереть? Не смеши меня, Ласточка. Очень даже хочешь. Просто у нас разные способы скрасить свою смерть. Это как… ну, знаешь, мозг выбрасывает адреналин в ситуации, когда ты можешь не выжить. Когда ломаешь что-то, например. Чтобы умирать было приятно. Вот так и с нами, – его понесло, речь шла потоком, без делений на предложения. – Людей столько, что среди них плыть, как среди мусора по реке. И предлагая, к тому же, себя с улыбкой, себя-товар. Яркий, глянцевый и… и ненужный, как всё остальное. Мы лишние здесь. Нам здесь не рады. Уйдём же с песней. Уйдём радостно. – Юна открыла рот, но тут же его закрыла. – Я считаю: лучше честно разрушать себя, чем фальшиво улыбаться. Смех – это унижение того, над чем смеёшься. Возвышение себя – за счёт прочих. Что такое улыбка, если не оскал? Что слаще радости от страданий ближнего? Правильно, слаще – то, что страдаешь не ты. Действуешь тоже не ты. Не действуешь – не страдаешь. И тупо спишь. За тебя всё уже решили. Давно и без тебя. Мы прикладываем часы для оплаты, палец с отпечатками для входа на работу. Мы – роботы, Ласточка, роботы. Мы и не живы уже толком. Нас воспринимают с позиции эффективности, надрачивают на позитив. Нет, мы имеем право быть злыми. Проявлять агрессию, драться за то, что любим, а если не любим ничего – уходить. Просто уходить. Из дома, из тела, из жизни. Человек человеку волк; ты человек, значит, волк самому себе. Ты вот никогда, сколько я тебя помню, никогда не показывала своих чувств. У тебя здравый ум, но мало желаний, тебя подкосила твоя нога, без неё тебе… как она, кстати? Болит? Вижу, что болит. Тебе впору под кокосом выступать, но ты – нет, ты – "я выше этого", ты – бетонная. А вот и не бетонная, – он мрачно рассмеялся. – Мы, среди стекла, зашиты в монолит, а ты – нет, Юна, ты – Ласточка, они вьют гнёзда на самых высоких оградах, либо под крышей, и с каждой мансарды им поют: скрипки, кларнеты, гобои… Ты слышишь, как они поют? Слышишь? Или уже нет?

Глаза растопырены, из них брызжет ртуть. Капли оседают на простынях, травят лёгкие.

– Слышу, – тихо повторила Юна. Детское прозвище ударило в цель. – Я всё время их слышу.

Герман откинулся назад, оставив ступни на полу. Открыв взгляду косые мышцы, тазобедренные косточки, живот с татуировкой: «Ты (прямоугольник для цифры) по счёту», – низко, над лобком. Его список не влез бы в такое окошко. Руки, вытянутые вдоль тела, иллюстрировали кошмар. Вороны, часы, склепы, трупы, замки и замки. Не считая шрамов.

– Я ответил на твой вопрос?

– Да. Можно у тебя поспать? – не выдержала Юна. – У матери никак. Там Нонна. Мать ни о чем, кроме тебя, не говорит. У меня тоже никак. К соседу приехали гости из Челябинска, они там пьют, поют и орут, короче, наслаждаются обществом друг друга. Не к Пэт же мне ехать, в конце концов.

– Так ты приехала ко мне, чтобы поспать? – подложил ладони под голову. – Без проблем. Что раньше молчала? Смерть, не смерть… Могла свою цель сразу обозначить.

– Я приехала, чтобы поспать у тебя, – с нажимом на последнем слове. – После того, что мне рассказала мать, про твой срыв, и твоё поведение в целом, это, знаешь ли, тот ещё признак доверия.

– Иди сюда, – Герман открыл руку, внутренней стороной – на неё. – Полежи со мной. Я ничего тебе не сделаю, правда.

– А если я тебе? – Она, наконец, сняла пальто. Повесила на край дивана. Подползла к брату, плюнув на память этого ложа, и обняла.

– А ты что можешь? – Он бережно погладил её волосы, гладкие, натурально длинные, без капсульных креплений, как у многих в стрипе. – Загрызть меня? Одна вон уже пыталась, – ткнул в след на шее, с правой стороны, там, где её не было. Юна дотянулась до него пальцами. Чьи-то зубы глубоко вошли в его плоть. Грудь и горло обсажены засосами.

– Тебя есть кому грызть, – усмехнулась Волкова, в комнате – старшая. – Не хватало ещё мне к ним в ряд. Для полного счастья.

– Зря ты так, – усмехнулся Волков, в комнате и за её пределами – младший. – Когда была ты, ряда не было.

Юна смежила веки. Ей стало не по себе. Фраза, заполнив весь воздух в комнате, повисла в нём. Окна не открывались.

– Я могу быть и сейчас, – сказала засыпающая, – могу быть с тобой. Я хотела, Герман, хотела тебе помочь. Я всё для этого сделала. Я не знаю, что ещё могу. Если ничего, если ты сам не хочешь, не держи меня больше. Не надо. Я не хочу смотреть, как ты умираешь. Не хочу и не буду.

– Не будешь, – гул из плеча в ухо. – Спи.

«Сколько можно! – сквозь сон, переливаясь чешуёй, заползли мысли. – Стоит ему появиться, глазки сделать, поулыбаться, как ты всё, дура, всё, и в который раз, готова простить!»

Германа потряхивало. Сердце било в рёбра, как гитарист – в струны. Он знал, это нездорово, но оно, сердце, и без наружных стимулов было конченым. Не то наследственность, не то… всё равно жить недолго. Обнимать сестру ему было хорошо. Не так, как чужих.

«Я по счёту нулевая», – подумала Юна, незаметно для себя проваливаясь в чёрную яму. Не видев его всё время учёбы, она встретила совсем не того, кого оставляла в маленьком городе, отравленном из начала в конец. Этот Герман был (и продолжал быть) для неё посторонним.

***

РАЙОН: ПО ТУ СТОРОНУ ЯВИ. МЕСТНОСТЬ: КАМЕНИСТАЯ. ВЫСЬ В ЯРКИХ РАЗВОДАХ. ВПЕРЕДИ ОКЕАН.

По пояс в красной неживой воде,

под небом, рассечённым кометами,

найдём приют не где-то, но в Нигде.

Между зимой и летом.

Тяжёлые пятна разлитой нефти

искупают рыбину вверх брюхом.

Мы тоже отравлены, ты не знал?

Зрением и слухом.

Закрой глаза и позволь вести по ребристой поверхности.

Ты не поранишь ступни: я сточила острые края своими.

Дивным пением, прикосновением чешуйчатой руки

(Прости, )

выведу на твёрдую сушу, где сама задохнусь.

(мой милый. )

Берег одевала темнота. Солнце до него не добиралось, гуляя по волнам. Куда идти, она не знала, и ноги её, истерзанные скалами, не знали, куда ступить. Тем не менее, ей нравилось это место, с горящими лучами над горизонтом, розовыми и алыми, завитыми, как волосы сирены. В нём встретились все краски, имеющие отношение к огню.

Она кралась вперёд, ближе к воде. Там, где вода, не может случиться ничего плохого. Вода – первое, что мы помним. Утроба матери. Кровавая вода, волнуясь, предупреждает о переменах. Кому-то предстоит родиться и умереть.

Ветер толкнул в спину. Она упала. Лицом вниз. Им отпечатала лучи. Подняв голову, увидела: кто-то тонет, барахтаясь, тёмное пятно в кругах и брызгах. Не мешкая ни минуты, она кинулась на помощь. Глубина холодила. Плыть было тяжело. Вопроса, зачем, у неё не возникало. Не могло возникнуть.

Платье, почему-то кружевное, с кринолином и корсетом из китового уса, напиталось влагой, липло к телу. Течение надуло его, как гриб. Раздеться было нельзя. Отчего так, неизвестно. Нельзя и всё тут.

Цель стала крупнее, видимость снизилась. Лёжа навзничь, человек не обнаруживал лица. Бледное пятно с овалом рта, раздёрнутого в вопле. Внутренние стороны локтей – дырявые, на предплечьях детские рисунки, похоже, углём. Ахнула, узнав. Подхватила его подмышками и, держа, фыркая солью, стараясь не выпускать, подгребла к берегу. Берег, лжец, пока её не было, стал нарисованным: камни, тернии, всё было, но уже не могло держать. Положить тела, своё и спасённого, ей оказалось некуда.

Океан окружил их и повлёк за собой. Она лихорадочно думала, не поддаваясь панике, по мере сил. Одной рукой держа утопленника, другой – себя, она продолжала плыть. И не сразу заметила: ноша зашевелилась.

– Не бойся, – сказал тонувший, – тебе не надо на дно. Морской царь ждёт меня, меня он зовёт. Не тебя.

Рот улыбнулся. Зубы расползлись по всему лицу. В несколько рядов, как у акулы. Глаза открылись, под плёнкой, серые, жуткие глаза. Изо всех пор разом полезла шерсть, густая охра. Рот продолжал расти. Чудовище, что она держала, не дало ей отплыть. Когти разодрали её ворот до самого пояса. Платье, до пояса же, оказалосьспущено, несмотря на попытки придержать ткань: края раны.

Ей – по лицу. Он – с оттяжкой, ей, по лицу, смакуя, несколько раз. Ударил. Притихла. Шнуровка на спине треснула. Разошёлся корсет. Пошёл на дно. Сорочка скрывала грудь. Вырез разорвался. Пасть высунула язык. Малиновый, шершавый. Хлюпнув слюной, язык притянулся к её соскам, нервируя их, отдаваясь в паху. И одном, и втором. Пах горел у обоих.

Она, пытаясь вырваться, упёрла колени ему в живот, твёрдый под шерстью. Колени соскальзывали. Ноги то и дело задевали напряжённый член не человеческих размеров. У неё, такой маленькой, хватало смелости давать отпор. Хотя, это была, скорее, глупость.

Боль, обида, стыд (через оскал, через шипение) хлестали его морду из-под её лица. Все хвосты этой плети рождали в нём возбуждение. Она, ощущая его, текла сама.

– Шлюшка моя, шлюшка. – "Шлюшка моя, шлюшка". Рык вселился в уши. Экзорциста не было. – "Первая, самая первая". Услышала раньше, чем сказал. – Первая, самая первая. Ты хотела, чтобы я жил, когда неслась вытащить меня. А жить себя не даёшь. Ни жить, ни трахать. Не бойся… Морскому царю ты не нужна. У него своих довольно. Морских кисок. – Юбки соскользнули. Сорочка сдалась последней. – Я не возьму тебя, но заберу у тебя всё. Такова плата за свободу. Шлюха платит, чтобы не работать, надо же!

Она отрицательно мотала головой, цепляясь за остатки хладнокровия. Клитор набух и требовал прикосновения. Любого. Для головы поведение вагины, зовущей, в соку, оставалось омерзительным. Из пасти тянуло мертвечиной. Рот стал рыбьим и открывался без звука. Где чья пасть, где чей рот… Всё смешалось. Его пасть. Её рот. Её пасть. Его рот. Монстры – оба. И оба – люди.

Он выпустил её, голую, среди волн, в последний раз поглядел (эти глаза, серые, туманные, как дождь, сжали ей горло) и камнем пошёл на дно, унося с собой её всё. Её обузу и её защиту.

– Подожди, – крикнула она. – Мне не до твоих шуточек, тебе есть кого трахать, кого вожделеть, кого делать несчастным! Всё, чего я хотела – дать тебе шанс на полёт, эгоист ты хренов! Я свой проебала!

Она ненавидела его не за попытку убийства, каждый сон.

Она ненавидела его за то, что каждый сон уходил, не убив.

Над океаном сгущалась ночь.

***

РАЙОН: ПО ЭТУ СТОРОНУ ЯВИ. МЕСТНОСТЬ: ЗАХЛАМЛЕННАЯ. ВЫСЬ В НИЗКИХ ТУЧАХ. ВПЕРЕДИ СОБЫТИЯ.

В кошельке лежали деньги. Их она не считала. Банковская карта лежала там тоже. На ней хранилась "отложка". Два месяца назад Юна обнулила карту для реабилитации Германа. Сейчас Герману понадобились сигареты, а налика у него не оказалось. Он открыл её сумку. Открыл её кошелёк. Открыл для себя её доход. И забрал его целиком.

Он не планировал этого заранее. Развязка случилась сама собой.

Чтобы оттолкнуть её, нужно было нечто большее, чем слова. Кража подходила. «Прости, Ласточка, – прошептал он, – с Цецилией было проще. Но ты… Так ты меня не простишь. Я знаю, как тяжело они тебе достались. Рвать, значит, насовсем. Разом и по больному».

Сон разгладил черты, испарил морщинки. Женщины не было. Рядом с ним спал ребёнок.

Хлопнула дверь. Веки дрогнули.

Юна проснулась одна. Между ног полыхало, минута бы – и кончила. Позвала Германа. Ответа не получила. Проверила комнаты. Стояла тишь. Кинулась к сумке, движимая не разумом, а, скорее, интуицией. Вывернула на диван содержимое рюкзака. Вывернула кошелёк. Не поверила глазам. Проверила ещё раз. Осталась сотка. На проезд.

Вылетела на площадку. Стены хранили его тень, не его самого. Вылетела из парадной, оглянулась, придерживая дверь. На лавочке сопел странник. Пожилой армянин выгуливал пуделя в лиловом свитере. Лучшим решением было вернуться назад. Юна вернулась и, набрав брата, поприветствовала короткие гудки. Он поставил её в чёрный список.

Оползла на пол. Глаза отвыкли от слёз. Плач никогда не приносил ей облегчения, напротив, делал только хуже. Плач – проявленная слабость. Крик – иное дело. Она кричала бы, окажись в лесу, прорасти деревья сквозь бетон. Но лес – далеко. Люди – близко. Сидя на ковре, скомкавшись, врезав в волосы пальцы, кричала безопасно: беззвучно. Никто не слышал. Никто слышал. Ничто слышало. Пустота в ней. Пустота вне.

– То же мне, – бросила в потолок, зло, сухо, – нашёл способ избавить от страданий по тебе. Надо же. Мог прямо сказать, уходи, я бы ушла, но нет, мог денег попросить, я бы дала, но нет, надо, чтобы я прокляла тебя на прощанье. Так вот: не дождёшься. Чёрт с тобой. Живи как хочешь. Мне бы на ноги встать. Без тебя проще. Мне бы только встать на ноги. Хочешь, чтобы я про тебя забыла, хорошо. Дай время, забуду. Никто, ничто меня не остановит. Даже ты. Даже ты, чёрт бы тебя побрал!

Она ненавидела его не за попытку убийства, каждый раз.

Она ненавидела его за то, что каждый раз уходил, не убив.

Над Петербургом сгущалась ночь.

***

#np Eklipse – Cry me a river

РАЙОН: ЦЕНТРАЛЬНЫЙ. НОЧНОЙ КЛУБ "ПЛЮЩ". СФЕРА РАЗВЛЕЧЕНИЙ. АТМОСФЕРА УВЛЕЧЕНИЙ. ЗОНА: СЛУЖЕБНАЯ. В ГРИМЁРКЕ, КАК В СВЕТЁЛКЕ, НАРЯЖАЮТСЯ ДЕВИЦЫ. ИХ ЧИСЛО – БОЛЕЕ ПЯТИ ЧЕЛОВЕК.

Стелла поправила начёс. Из-под неё заговорила Света:

– Бывает, тянет, вроде, к человеку физически, а наружность… Не нравится он тебе, и всё тут. Не твой типаж. Или наоборот. Смотришь, хоть картины пиши, слюнями исходишь от одного вида, а член не той формы: великоват и очень прямой, к примеру, когда тебе нужен изогнутый… и чтобы обязательно сзади брал, не спереди. Анатомия у всех особая, её не наебёшь. Ну и вот, смотришь ты на него такая, на красоту, и думаешь: мочевой будет задевать, неприятно, больно, стеночка тонкая, потом цистит, оно мне надо? Нет, конечно. И всё… Или ещё хуже. Аллергия на сперму. Сыпь по всему лобку. Вагинизм. Такое бывает, мышцы – на, в зажим, и попробуй, протисни, само тело не даёт. Или… Или… Или, вроде и внешне твоё, и в постели твоё, и где зажмётесь, там и ебётесь, а его социальный облик – не тот, друзья не те, интересы у вас разные, отношение к жизни… и так далее. Опять же, романом ограничитесь, все соки друг из друга выпьете и разбежитесь. Да, я самое стрёмненькое забыла! Всё хорошо: и влечение есть, и реальность отвечает ожиданиям, и внешне идеал, и твои мысли думает, твои, но иначе, всегда вам вместе интересно. А сойтись вы не можете. По какой-то там причине, хоть какой, знаешь: нет и всё. Вот по таким, невозможным, раньше в подушку плакали, теперь больше на простынках фапаем… В чём тут прикол, никто не знает? А, девочки?

– По таким невозможным лучше себя равнять, – проговорила Юна. – Чтобы было к чему стремиться. Не то, чтобы соответствовать, но хотя бы не уступать им. – Она уже успокоилась и стала для присутствующих, как всегда, опорой. Занюхнув амфетамина с Вероникой в туалете, обрела настроение. Никто не заикался о плохом. Ожидались стажёрки. – Начни ты с ним, с невозможным, жить, он станет возможным. Как хорошо бы ни трахался, однажды надоест. Лучшие качества демонстрируют не дома, а чужим, во всём блеске. Влюбляясь, тупеют. Для соплей подходят мамочки, не любовницы. Я считаю, мужчины и кинодивы хороши на расстоянии. Чуть ближе подойдёшь… думаешь: чёрт, лучше бы не подходила. "О, декаданс, случайные встречи…"¹

Джиневра пожала плечами. Женя выразилась конкретно:

– За встречи можно и поиметь. Тебя имеют, и ты имей. Ничего такого, просто обмен. Забавно, кстати, что богатеи часто нули в постели. Не знаю, с чем это связано, но у меня что ни денежный, то мешок. Ты ему наряжаешься, вся из себя царица, а он потыкался немного и всё, к стенке, рад. Решает не член. Ну, для меня так, за других ничего не скажу. Есть пальцы – нет проблем. Точка джи не где-то там, а близко, главное, загиб. На две фаланги указательного пальца вглубь по передней стенке, маленький такой бугорок, как пуговка. Ну и, конечно, клитор. Если вместе то и это, хорошо. Если, пардон, ещё и жопу подключить, вообще отлично, тройной удар. Есть техники, можно точку вытолкнуть из складок наружу, чтобы ничего не надо было загибать. Тренировки всякие, шарики. Я начинала делать упражнения, терпения не хватает. Мне и так нормально, – быстрый взгляд на Юну. – Еще мужчины редко умеют правильно делать куни. Потому что не понимают, что такое женщина и как всё ощущает. Надо чередовать мягкость и жёсткость, скорость и плавность. Так, словами, не объяснить. Я считаю, у них проще. Формы и формы, чего ещё, лёгкий налёт разврата. А нам много надо. Чтобы вся на него вставала, целиком. У меня вот на мужиков давно ничего не встаёт. И не хочется.

– Кошелёк только не опускается, – усмехнулась Патриция. Её так и назвали, Патриция, при рождении. Имя она не меняла. Ей не нужен был ни имидж, ни псевдоним. Она не пряталась. Она была.

– Сексуальность зарождается в голове и прямо идёт из головы, – озвучила Юна, в кои-то веки делясь с прочими. – Бывают люди, которым особо не надо секса. Тема не встаёт. Нет мыслей. Бывают, которым надо всегда. Мастурбация воспринимается запросто, как поесть или поспать. Физически плохо, если не кончишь. Приходится отходить, как покурить. Естественная потребность. И речь не о сунь-высунь, в фантазиях такого нет, всё гораздо сложнее. К примеру, образ голой женщины, танцующей на пиратском судне, прямо на палубе, под прицелами, в окружении грязной матросни, знающей, чем кончится её танец, дрожащей под их прищурами, но продолжающей… Дрочить можно, ноги сжав, незаметно, в метро, на голый образ в голове. А вот будешь ли ты хотеть не абстрактных образов, а одного, конкретного, человека, зависит от того, насколько он сочетается (как правильно заметила Женя) со всей твоей подкоркой. Я знаю одного… с кем у нас было всего раз. Причём крышку сорвало у меня. Влечение долго висело в воздухе, ну и не выдержала. Двенадцать часов ебались. Почти подряд. Помираешь, встать не можешь, а ему: иди сюда, сука, быстро. Вот реально до смерти. Иначе не прекратить. Причём тяга вообще никак не зависит от эмоций на данный момент. Злость, нежность, пофиг ей. Она какая-то… Не фоновая, скорее… она и есть ты. Ты – это нити к нему. Из всех чакр.

– Ничего себе, – хлопнула глазами Элен. Лена удивилась. – Так разве бывает? Мужа люблю, но чтобы до смерти… Нет, это слишком. Мне на неделе дважды хватает. Это максимум. Огня не добудешь, натирать незачем. Мне на работе-то всего этого выше крыши. Сутками я о сексе не думаю. Это отвлекает. Хочется вместе что-то поделать, поездить, сходить куда-нибудь. Да и быт… Деньги, долги, дети…

– Почему один раз? – спросила Пэт, раскрыв глаза на Юну. Этот эпизод даже она слышала впервые. – Почему вы не вместе?

Спиды сняли оковы с языка. Тот с наслаждением разминался. Ответ, давно перекипевший, вылетел залпом:

– Потому что вместе – это провал. Нет стимула развиваться дальше, ну, здесь, в физическом мире. Всё и так есть. Застой и истощение, голова пуста в полёте. Хочешь быть успешным – о парной форме можешь забыть. Тем более, оно всё равно недолговечно. Лучше бессмертная мечта в воображении, чем умершая мечта в реальности. – Некстати вспомнился Тимур. – Особенно если знаешь, каково… переставать кого-то хотеть. – Некстати вспомнился Виктор. – Он, вроде, и тот же, но… запах что ли меняется. Феромоны уже тебя не вставляют, так что вставлять без толку, одна долбёжка. Без полёта. Все же здесь знают, что такое полёт? Не клиторальный оргазм, когда мышцы сокращаются, то есть не физический, а там, в открытом космосе, на уровне вселенной оказаться, пульсировать в её масштабах, всё принимая и всё собой соединяя. И так много раз, точнее, один, но как бы… вечный что ли, волнами, от сотворения мира до самого его конца… Да ладно, не было? – Она поймала на себе странные взгляды. Поняла, что недолго впасть в раж. Тему нужно было срочно сворачивать. – Повторюсь, всё идёт от мозга. Вся нейронная сеть. От мозга – в клитор. От клитора – в мозг. Вот вам и полеты. У клитора восемь тысяч нервных окончаний, а дальше, в вульву, в жопу и остальные места идут его ножки, у кого куда идут, у того то и активничает. У кого-то вон, – кивок, полуулыбка, – бумажник – эрогенная зона. Я тут книжку недавно прочитала…²

Обычно откровенность требовала от неё усилий и не приводила ни к чему хорошему. Сейчас ей хотелось отдать хотя бы часть молчания, но оно, как назло, даже озвученным – оставалось только её.

То, что танец – её жизнь, знали все.

То, что танец и секс – выражения одного и того же жизненного жара, знали только наверху.

Тирада повергла собравшихся в ступор. Собравшая, не стесняясь, опрыснула макияж закрепителем. Маска приросла к лицу.

– Кто-нибудь здесь ещё помнит? Разговор начался с типов гостей, – обозначились Зарина с яркими, как сам свет, глазами. Армянка по отцу, азербайджанка по матери, русская по паспорту. Щёлкнула косметичкой, убрала её в сумку. Сумку – в длинную тумбочку под зеркалом. Гримёрку по трём стенам, как бархат шкатулку, выстилали зеркала.

– Так с гостями никто и не мутит, – из двери проявилась Вероника, на сей раз в добром здравии. Белозубая, с расширенными зрачками. Всё, что она видела, нравилось ей. Порошку в её крови нравилось. – К сожалению. После того, как Софу уволили, страшно как-то. Помните же? Славненько в привате чпокалась, и мальчик был очень даже. Можно её понять. Виктору Андреевичу не понять, и Антону, по камерам, гад, смотрел и ржал. Чего ржал, непонятно, сам он вряд ли лучше. По нему видно. Лимит в три минуты. Зря не отстояли, нормальная была девка…

Продолжить второй говорунье не дали. Дверь снова приоткрылась. Заглянула маленькая кореянка.

– На стажировку? – опередила её Юна, встав с кресла. – Заходи. Если ты актриса, вести тебя буду я, если хостес – Зарина. Зара, не стой в углу, помаши ручкой. – Жемчужина востока махнула, растянув рот.

– Привет, – голос входящей оказался высоким и звонким. – Я Айза, актриса. Похоже, мне к тебе.

Личные обсуждения кончились. Пробежки из гримёрки в гардеробную и обратно – тоже. Одна за другой наяды утекали в зал, под мягкий аккомпанемент из слов:

– …С тобой, я так понимаю, уже говорили по системе устройства. Но всё же я повторюсь. Девочки ходят на промо, приводят гостей. Знакомятся на улице, в кафе, где-то за пределами заведения, предлагают сходить к нам. Иногда сообщают, что у нас работают, иногда нет, по ситуации. На промо выходят все хостес и почти (за редким исключением) все актрисы. Ни я, ни Патриция из клуба не выходим. Почему – думаю, понятно. У нас иная задача: танцевать. Я профессиональная танцовщица. Она… артистка. Погуляй я на каблуках, вряд ли ноги выдержат шоу, – очнулась, замолкла. – Тебе не обязательно сразу делать бурлеск, – вернула твердость голоса и духа. – Главное – гости…

Айза внимательно слушала, приоткрыв рот, пухлые губы в блеске: верхняя крупнее нижней. И разрез её раскосых глаз казался похожим на две (плывущие куда-то вдаль), неустойчивые на волнах лодки. Высокие груди очёркнуты свитером, чёрным, неброским, вплотную к изгибам, бёдра стянуты чёрными джинсами. Данные имелись. Оставалось правильно её одеть и научить правильно раздеваться. Глаз скользил по телу, запинаясь о складки на холмах.

Говоря, что Юна водит шашни с тёлочками, Герман был не так уж и неправ. Ей, в основном, нравились девушки. Частенько – до постели. Отцов характер давал о себе знать. Бал правила химия.

В последние дни, правда, было не до утех. Ни с каким полом, кроме ламината, кафеля и других пригодных для сна мест. Она настолько ушла в себя, что даже Виктор, владелец клуба и её покровитель, не стал сообщать "своей звёздочке" о преобразованиях. Он понимал: Волкова, негласный лидер его красоток, заслышав шепотки, вступит в диалог сама.

***

#np Mystic Prophecy – Sex bomb

ЗОНА: ГОСТЕВАЯ. ПЕРСОНАЛ – ПЕРЕД СЦЕНОЙ, У ПЕРВОГО ПИЛОНА, ЗА ПЕРВЫМ ОТ ВХОДА В СЛУЖЕБНЫЙ КОРИДОР СТОЛОМ. ПОМИМО "СВОИХ" – ДВЕ (БЕЗ ПОДГОТОВКИ) ТАНЦОВЩИЦЫ И ТРИ (БЕЗ ПЕРВОГО СТОЛА) ХОСТЕС. ЮНА НА ПОДИУМЕ, РАЗЪЯСНЯЕТ НОВЕНЬКИМ АЛГОРИТМ ДЕЙСТВИЙ. ПЕРСОНА ДИРЕКТОРА – ПЕРЕД СЦЕНОЙ, У ВТОРОГО ПИЛОНА, ЗА ВТОРЫМ ОТ ВХОДА В СЛУЖЕБНЫЙ КОРИДОР СТОЛОМ. С НИМ – АНТОН И МЫСЛИ.

– …В нашем деле одно из двух: ты либо ледышка, либо нимфоманка. Можно совмещать или чередовать, как угодно, в любой последовательности. Покажу и то, и то наглядно. Эрик, врубай! – крикнула диджею в рубку.– Вот холод. – Не спеша подошла к пилону, обошла вокруг, крутанулась вокруг, держась рукой. Взявшись обеими, провела коленями волну вниз, ноги сомкнуты, до приседа, раздвинулась и тут же собралась, встала с прямыми коленями, спина параллельна полу, выпрямилась, отбросив волосы. Жесты отточены, размах сдерживается. – Профессионально и без страстей. Посыл: я сто́ю, у тебя стои́т. Либо жара, – то же самое, но иначе. Крутанулась, оторвавшись от пола, вернулась, мазнула волну, расставив колени, лоном на пилон, до приседа, тазом – восьмёрку, навстречу стержню, и, с упором на руку, завитую над головой, губой касаясь металла, прикрыв глаза, поползла вверх, закинула ногу, как на чей-то пояс, обняв, и, кружась, полезла, будто по канату. Подняла ногу, прогнувшись назад, держась рукой и второй ногой, направляя промежность, опять-таки, в сторону шеста, и, подкусив губу, спустилась, в процессе согнув ногу треугольно, обрела почву под ногами, но, не удержавшись на ней, разъехалась коленями по подиуму. Сделала несколько поступательных движений, с подмахом, верхом на ком-то невидимом, сцепив ладони за шестом, за спиной, над головой, в невидимых же кандалах. И встала. Зал дышал. Изнемогая от страсти, без надежды её удовлетворить, танцевала бы так перед Иоанном, в темнице, незабвенная Саломея, догадайся она, вместо поцелуев, ему станцевать. Юна кружилась. То на руке, то без, то спиной, то животом, подрагивая. На ней были стрипы, чулки и комбинация под платьем в клеточку. Перед ней были члены семьи. Вагины семьи были тоже. – Думаю, понятно. Посыл: я хочу тебя, я вся горю, пошли уединимся. Кому что нравится. Я предпочитаю комбинировать. – Голос был спокойным. Внешность была детской. В клубе она чувствовала себя дома. Дома клубную карту ей, несмотря на все усилия, не выдали до сих пор.

Причина её привлекательности для зрителя была проста. Она не изображала страсть. Сложнее было страсть сдержать.

Гумберт подобного не видел. Виктор наблюдал почти десять лет. Каштановые кудри, худенькие плечи, тонкая талия. Каштаны под окнами, худенькие надежды, тонкая грань между бизнесом и тюрьмой. Он помнил, как заметил её над Фонтанкой, на набережной, курящей впотьмах, перед клубом, куда её не пустили без паспорта. В глазах блестела вода, вода блестела за оградой моста. И там, и там – переливы расплавленного зеркала. Он спросил, может ли ей помочь. Она вскинулась, отчаянно, с вызовом. Сказала: нужны деньги. Пойду с тобой, если они у тебя есть. Я балерина, сказала она, а мать у меня – при смерти. Нужно сразу много, работать готова как угодно. Он подумал: дура. Он подумал: так тебя кто угодно уведёт. И увёл. Ничего не было. Кроме, через пять часов разговора, идеи открыть ночной клуб. Идея зрела давно. Незнакомка стала катализатором.

Клуб открылся почти сразу. Не сразу открылась ему – она. Уже после вылета из балета, терзая зубы друг о друга, Юна пришла к начальнику домой, спокойнее сфинкса, чтобы сказать: пожалуйста, помоги мне не думать. Он помог. Какое-то время это продолжалось, но космический опыт не перекрыло и довольно быстро сошло на нет, оставив всем участникам (не горячие, но) тёплые воспоминания.

Виктор понимал, что делает, даже когда не понимал. Чуйка вела его вперёд, вытягивая нос и выкатывая глаза из-под бровей. Он начинал с сутенёрства: снимал квартиру, где сводил людей во имя любви. Повзрослев, покончил с любовью ради зрелища. Выходило хорошо. Только любовь, особенно поначалу, было немного жалко.

Юна сказала всем, громко, из-под кожи, и продолжала говорить до сих пор: «Я такая, какой вы меня видите».

Юна сказала ему лично, тихо, из груди, под тусклым светом ламп, в его квартире: «Не целуй меня, если не собираешься выебать».

Не переносила нежничанья. Зато трахалась самозабвенно. Что ни ему, ни ей не мешало общаться так, словно ничего не происходит. Работа работой. Личное личным. Тот, кого ты захлёбывал на себе вчера, и тот, с кем ты обсуждаешь политический курс сегодня – две разных, не (или очень отдалённо) связанных ипостаси человека, и обе они заслуживают особого к себе отношения. Сколько ситуаций, столько и личностей в них, не выходящих притом из одной, врождённой, шкуры.

У них, Юны и Виктора, было просто. Все всё понимали.

Общение, переживания, влечение – три разные сферы, не связанные друг с другом. По отдельности они хороши, но, стоит смешать, как отдельные люди, интересные сами по себе, превращаются в кашу, невкусную и бессмысленную. Ни в ком не растворяться – значит, взаимодействовать на равных. Из глаз в глаза. Из мира в мир.

У них было просто, как у друзей в разводе. Когда-то секс был, теперь его нет, а сам человек нравиться не перестал. Юна знала многое про его жену и дочь, между собой почти ровесниц: жена пятая, дочь единственная. Обе они жили в Германии, где ему не сиделось. Про любовниц и их банальные, точно по сценарию, требования. Деньги, внимание, подарки, внимание, деньги в долларах, подарки в золоте. Он доил, утешая, актрис, и он же был дойной коровой для своих утешительниц. Круговорот в природе людской. Закон зеркал.

– А теперь подойдите сюда, – говорила Юна, а Виктор, из тени, наблюдал. – Встаньте к пилону, по очереди. И покажите себя, как есть. Не нужно сразу пытаться повторять за мной, в смысле техники. Я оценю уровень подготовки, само собой, но важнее – степень страстности. Кто первая? Кто хочет меня удивить?

Девочка по имени Мила, в красном платье с разрезом, ажурных чулках, подошла. После демонстрации, на контрасте, она не то, что танцевать, ходить не умела. Боялась шагнуть как-то не так, чтобы уберечься от падения. Крупный, мясистый нос и выпуклый лоб блестели под неоном. Сцена переливались.

…а Виктор, из тени, наблюдал.

Неказистый внешне, с хромотцой, сорокалетний, как соро́ка, падкий на блестяшки женских глаз, отражающий их в бриллиантах (камешки, предваряя душу, можно загнать в оправу), он бы и рад сделать Юну внеочередной женой или любимой из любовниц. Не сделал.

В ней было нечто, обременительное для этих ролей, но редкое и ценное само по себе, за что он уважал её, и уважал на дистанции.

В ней была сила.

– Виктор Андреевич, – подал голос Антон, сидя на краю дивана, с сигаретой между пальцев. Начальник повернулся к нему. – Ради интереса: на других ваших точках тоже все… тоже всё поменяется? В "Лиане" и в "Цепи"? Да, клубы не такие проходимые, как "Плющ", но…

Первый, как не сложно догадаться, с тропическим уклоном (племенем темнокожих танцовщиц), второй – с садомазохистским.

– Во всех, – отрезал Виктор. – Не сразу, постепенно, но да, во всех.

Повторяя за наставницей, Мила понемногу расслаблялась. Ребята шутили и подбадривали её снизу.

– А танцорами оттуда кто будет заниматься? Волкова? Одна?

– Ну почему же одна. – Он усмехнулся, закурил, с наслаждением втянул дым. – Мы все ей поможем… Верно?

Антон не стал спорить, мельком глядя на тоненькую Юнину щиколотку, где выступала кость. Одна нога вперёд и вбок, вторая нога вперёд и вбок, корпус вниз, руки по ногам, и, резко, вверх, назад – волосы… Вспомнился Андерсен. «По ножам пешком», – подумал парень. Директор не замечал. Директор откинулся, озирая сцену: свои владения.

Позвонили во входную дверь. С промо вернулась Элен, с гостями. Девочки встали.

Юна, без намёка на волнение, напутствовала подопечных:

– Сейчас посмотрите, как всё происходит. К гостям можно и нужно подсаживаться, общаться, не жаться по углам, а активно проявлять себя. Про консумацию знаете, вам рассказывали. Что бы вы ни заказали, даёт вам процент. Можете попробовать выйти к пилону, покрутиться, но чуть позже. Пока осматривайтесь, привыкайте. Главное в работе – чувствовать себя, как дома, уверенно, на своей территории. Так что, если вдруг на первой смене у вас всё же есть желание жаться, пожалуйста, жмитесь, не стесняйтесь, – пошутила в улыбку. Напряжение в новеньких чуточку спало.

Улыбаться Волкова не умела. С её рта невозможно было снять невидимый оскал.

Позвонили во входную дверь. С промо вернулась Вероника. Одна, погреться. Болтала, видимо, много; говорила мало. Все горазды потрепаться. Мало кто готов за это платить. Обветренные губы, бегающие глаза, желание уткнуться лбом в кого-нибудь из своих (лучше всего, женского пола) и напрочь отсутствующий половой инстинкт – вот, что собой представляла блондинка в дутой чёрной куртке. Вряд ли ей самой хотелось вести гостей в клуб. Вряд ли она сама в клубе, с таким настроем, задержится ещё хоть на месяц.

Юна отвела от неё взгляд и шагнула в сторонку: скрыть самочувствие.

– Дотанцуй до финала, – сказала себе и Веронике, обеим разом, молча. – Пожалуйста, дотанцуй. Занавес упадёт, хоть в пол лбом. Дотанцуй, милая, пожалуйста, ещё чуть-чуть. Нога пройдет, если её отрезать. Потерпи немножко. Пока можешь, танцуй. Пока ты ещё можешь.

Сказав, выпрямилась, отбросила накидку и пошла к площадке для выхода. На неё смотрели не только гости. Нужно было показать Айзе и Миле, как они сами смогут потом.

***

#np Paradise lost – Say just words (album version)

ОБЛАСТЬ ПРИМЕНЕНИЯ: РАБОТА. ОБЛАСТЬ ЗНАЧЕНИЯ: ВАЛЮТА.

На самом деле, работников "Плюща" было гораздо больше, чем указанных имён. Чтобы не путаться в них, мы (пока) ограничили круг (света) персонажей. Нужные выйдут сами, а ненужных незачем и звать. Время покажет. Времени, кто есть кто, виднее, чем нам, в (слабость) силу своей человечности ограниченным "здесь и сейчас".

Бывало всякое. Постоянник, зазвавший в приват весь состав, из двадцати, в смене, девочек, и вынудивший администратора закрыть заведение для входа новых людей. Муж Элен, пришедший ровно в эту ночь, чтобы принести ей еды, к которому она вышла, как была, в распахнутом халатике сверху на нижнее бельё. Его стояк, не оплаченный, потому – нетронутый. Организация Виктором массовых мероприятий по всему городу. В том числе для детей. Кокаиновые вечеринки со сливками общества. Интриги, козни за спиной, разборки, слёзы. Номера, сочинённые Юной, передаваемые Лёше, как идеи для обработки. Процесс создания танца, чистое творчество, без оглядки на финансовый вопрос. Гран при на конкурсе по стрипу. Посиделки в джакузи с шампанским. Многое менялось. У джакузи – лампочки. В должности – хореограф. Многое менялось и раньше. Вводились промо акции. Бренд ширился и рос. Подкупались таксисты у вокзалов и аэропортов, чтобы везли отдыхающих не куда-нибудь, а прямиком в "Плющ". Бандиты по-свойски заглядывали на огонёк. Мужчины приходили и уходили. Женщины приходили и уходили. Влюблявшихся в клиентов, за идиотизм, беспощадно увольняли. Уезжавших в отель или обменявшихся контактами – тоже. Работа работой. Личное личным.

Волкову нельзя было напугать чисткой. Она сопереживала каждой волне красоток. Волн, подобных нынешней, прошла не одну и не две. Юну беспокоило иное: её собственная неспособность стоять под шквалом. Истощённая и морально, и физически, она не отказалась бы последовать за Вероникой туда же, куда та целеустремлённо катилась. Прямиком в бездну.

***

ОБЛАСТЬ ПРИМЕНЕНИЯ: ДОМ. ОБЛАСТЬ ЗНАЧЕНИЯ: ПСИХИКА.

Сидя на набережной, над каналом Грибоедова, с щебечущей у самого уха Айзой, между бетоном и свинцовым небом, Юна не слушала ни её голос, ни тихий, снизу, плеск. Её вообще, можно сказать, не было там, где её видели. Физически она была: девушка в голубых джинсах, сером пальто, белых кроссовках, с убранными под шарф волосами. Была – физически. В небытии ей представлялась оранжерея Таврического сада, куда они, она и Тимур, ходили поговорить настолько давно, что память об этом, затёртая множеством перечтений, перестала означать правду, превратившись в историю. Сам Тимур (не по своей воле, скорее, вопреки ей) стал для неё мифом о спасении и, в то же время, символом утраченного рая, потеряв внутри неё (за всем, что она вложила в его образ), главное: самого себя. Для неё было удобнее его отсутствие. Она не хотела, чтобы он, спаситель, приходил. Как верующие, большинство из них, чураются страшного суда. Что ей, что им, приятнее думать про сад, который не вернёшь, про гармонию, к которой стоит идти, нужную в качестве недостижимой цели, но теряющую всякий смысл после её достижения. «Нельзя богов пускать к себе на выстрел», – подумала Юна. Некстати вспомнился Герман. Она вступила в листву.

Прошла за раскидистые пальмы, ненасытный плющ, араукарии, к фонтанам. В самой глубине жил фикус, огромный, старый. Под ним стояли стульчики. Можно было отдохнуть. Она прошла и села там. Теперь она сидела в двух местах: на набережной, где холодно, и в оранжерее, где тепло. Айза ждала такси. Юна тоже, вроде, ждала такси. Потому они тут и сидели. Тимура нигде не было. Наверное, запаздывал. В кармане лежал его номер. Звонить не было смысла.

Фикус содержал в ветвях змия, сверкающего белой чешуёй. Понять, где, среди хвоста, прячется голова, было довольно трудно. Она и не пыталась, довольствуясь знанием: голова есть, и, наверняка, хитро улыбается. Змия видела, между тем, только она. Для остальных посетителей оранжереи тот прикинулся гирляндой. «Обманщик, – бросила ему Юна. – Отец лжи человеческой. Родная душа».

Для остальных посетителей жизни она упирала задницу в бетон. После тяжёлой работы, да ещё и на отходах, не особенно придираешься к месту отдыха.

– Может, ты всё-таки хочешь выпить? – спросила Айза. Это Юна услышала, отозвавшись:

– В другой раз, обязательно. Когда у тебя следующая стажировка? – Ей было всё равно, когда. Хотелось спать. Уехать тоже хотелось. Из города, из тела, из галактики.

– Завтра. Ты завтра будешь? – Глаза сверкают, пальцы в кожаных перчатках жмут сумку к коленям.

– Буду. – Не уточняя, где. – Отдохни сегодня, как следует. Что бы ни было, себя надо беречь.

Змий смеялся, шипя: кто бы говорил. Тимур не появился. Он и не должен был. Он не знал, куда приходить и, даже знай, не мог бы забраться в её голову. «Или же… змий – и есть Тимур? – вопросила она себя. – Нет, куда там ему. Слишком теплокровный для рептилии. Наверное, это Герман. Да, Герман, точно. Очень похож». Она показала змию язык. Он показал язык ей. Всё стало понятно. Брат снова перевоплотился. Общаться с ним резона не было.

Между тем кто-то наблюдал за ней, она не могла объяснить, кто и зачем, и успокаивала себя словом "паранойя". Слово не помогало. Слова вообще редко помогают.

Ряд домов уходил вдаль, нашивкой на речной рукав. Крыши встречали новый день: ложись сверху.

Она вылетела из сада, чтобы попасть к себе домой, раньше, чем туда прибудет её тело. Ждать было глупо. Герман пожелал исчезнуть. Тимур пожелал её, а пожелать её значило отказаться от всего, что у него, в его одиночестве, было. Талант должен ходить голодным и одиноким. Можно выбрать что-то одно, либо то, либо это, но сытым, обласканным и довольным талант быть не должен: ясно, как дважды два. Какой смысл выражать себя, к чему-то рваться, если ты и так принят всеми мирами сразу?

Потому-то у творцов, в нашей коже, скорее уж демоническая, чем ангельская натура. Демон делает многое, чтобы уйти от боли, ангел же – так блажен, что имеет общую природу с наркоманом. А там, где рождается кайф, дохнет искусство.

Приходиться находиться поодаль от неотразимого, чтобы смочь его отразить. Быть никем, чтобы понимать всех. Принёсший жизнь на алтарь творения каждый раз выкладывается, как в последний. Утро не придёт. Грош цена танцу смерти, если артиста ждут дома. «Тим, нам не стоит пересекаться никогда, – обращение, за виском, звякнув, рассыпалось осколками, почему-то в глаз. – Замечательно, что мы оба, параллельно, делаем то, чем являемся».

– Ты тоже отдохни, – пропела Айза. – Выглядишь измученной. Так странно, без косметики ты как будто одновременно младше и старше. Младше на лицо, старше на глаза.

– А ты просто красивая. Такие нам нужны. – Юна заставила себя улыбнуться. Вытащила из рюкзака бутылку воды, с растворённым витамином C. Отпила шипучки. Организм, после спидов, помочь себе сам не мог, или мог, но мало. Его следовало поддержать.

Чёрная прядь выбилась из-под шапочки Айзы, напоминая, на её лице, трещину. В белом фарфоре. Юна влетела к себе в форточку. На общей кухне, стоя у раковины, в наушниках, она вглядывалась в оконное стекло, напротив. Там отражались две девушки, точные её копии. Одна чуть ближе другой, более проявленная. Лампа давала достаточно света, чтобы разглядеть, что их две, но на лица не хватало не то мощности, не то зрения. Юна качнула головой в сторону, волнообразно. Жест повторили обе. Сделала несколько движений, перед обеими собой, как ученицами. В обшарпанной коммунальной квартире. Посреди зеркального зала. Глядя на окно, провела рукой в воздухе. Правая, которая ярче, Юна погладила левую Юну по щеке. Музыка играла. Солист кричал. Все трое, оригинал и копии, плыли в его ритме, приближаясь друг к другу, и, чем ближе они становились, тем меньше становилось расстояние между её двойниками. Подойдя вплотную, Юна разглядела: маленькая спряталась в большой. Получилась матрёшка. Песня стихла. Настала тишина. Сквозь оконное стекло Юна видела здание соседнего дома и раскидистое дерево, росшее посреди двора.

Времена накладывались друг на друга. Где сидящая на бетоне, где танцующая в ветхом доме, рядом с метро "Приморская", она не различала. Обе они были ей, тогда или сейчас, потом или ранее. Уродливые и прекрасные, жуткие и ласковые, маленькие и большие, Юны летали везде, где им нравилось, и, где не нравилось, тоже летали. Юна мёрзла.

– А вот и наш транспорт, – уклонилась от ответа Айза. Комплименты смущают. К ним подъехала скромная "Лада". Танцовщицы продавили заднее сиденье.

Такси было вызвано на отложку с карты. Наличные, заработанные сегодня, все поголовно, имели иностранный вид.

***

#np Bad Omens – Enough, enough now

(продолжение)

РАЙОН: ВАСИЛЕОСТРОВСКИЙ. СКОРОСТЬ СНАРУЖИ: СЕМЬДЕСЯТ КИЛОМЕТРОВ В ЧАС. СКОРОСТЬ ВНУТРИ: СТО УДАРОВ В МИНУТУ. СКОРОСТЬ МЕЖДУ: ТРИ МОРСКИХ УЗЛА В СЕКУНДУ. МЫСЛИ – ЭТО ВСТРЕЧА ВОДЫ В ТЕЛЕ И ВОКРУГ НЕГО. ДАВЛЕНИЕ С ТОЙ И ЭТОЙ СТОРОНЫ: НА ПРЕДЕЛЕ. ШУМИТ ВЕТЕР. СЕРЕЕТ АСФАЛЬТ. ГРЕМЯТ ТРАМВАИ, ШУРШАТ ТРОЛЛЕЙБУСЫ, ПРОБЕГАЮТ АВТОМОБИЛИ. ПО ЕЩЁ ЗЕЛЁНЫМ ГАЗОНАМ ПОЛЗУТ, ВТОРЯ ВЕТРУ, ХРУПКИЕ ОРАНЖЕВЫЕ ЛИСТЬЯ.

Айза, жившая в центре, наверное, уже спала. Мягкое сиденье убаюкивало и Юну. Один её глаз грезил наяву, другой, на посту, следил, как из ночного тёмно-серого в дневной светло-серый, набухая светом, просыпается город. Рисунок полили из банки, вместо того чтобы смочить в ней кисть. Здания размывало туманом.

Она заметила его сразу.

Вытянутый к небу силуэт, не фигура среди пустоты, но, скорее, брешь в плотном воздухе: стрельчатая арка. Ведущая в собор, где никому не молятся. Некому. Высокий мальчик с лохматой головой. Трафарет лохматого мальчика, вырезанный в улице. В видавшей виды парке, чёрных джинсах, стоптанных кедах, темноголовый. Кто сказал, что дыра лишена цвета? В ней – всё, что не лист, из которого она появилась. Она не принадлежит листу. Зато принадлежит всему остальному.

Юна заметила его и, очнувшись, крикнула: «Тормозите, сейчас!» – водителю, по прямой устремлённому вдаль.

Тот прожевал: «Здесь нельзя». И замедлился тоже не сразу. Метров через триста. Благо, вырез в ткани утра двигался по течению на полосе, а не против него. Выйти из машины тотчас было бы опрометчиво. Мог увидеть и развернуться, и пойти назад, и не догнать тогда, с его-то длинными ногами и её усталостью. Тем более, она допускала возможность ошибки.

Расшатанная, за нервами, походка, расстёгнутый ворот, мягкая чёлка то и дело падает на лоб, он кивает головой, чтобы освободиться от неё, на шее – три родинки, в них вгрызся шарф. Он ли?

Чёрный "Астон Мартин" остановился за "Ладой" следом. Ехал, не отставая, всю дорогу.

Силуэт приблизился. Юна, открыв дверь, вышла и назвала его по имени. Не удержалась потому, что внутренне ещё не отпустила.

Мутные глаза в кругах сощурились, не узнавая, моргнули и – открылись. Узнал. И, узнав, бросился бежать. За поворот (с Наличной улицы на Малый проспект, в сторону Гаванской), во дворы. Она за ним, почти не делая упор на ноги, почти не касаясь асфальта. Так ей казалось. Никакой анестезии, кроме самовнушения. Ветер сбивал с ног. С ветром сложно тягаться взапуски.

"Астон Мартин" двинулся следом.

Беглец вшибся в воздух между кованых створок ворот, чуть ни задев из них – правую. Прямо – лестница в клуб боевых искусств, направо и налево – разветвление дороги к домам. Он выбрал лево, где дома были высокими, серыми коробками мрачного вида. Обернулся на неё (она отстала, но не настолько, чтобы выйти из видимости), споткнулся о поребрик и повалился на мощёную пешеходную дорожку у живописно раскрашенной трансформаторной будки, между ограждениями, на колени и ладони, всем весом. Упал, дав ей фору. Догнала. И мёртвой хваткой вцепились ему в парку, присела, дыша, повернула на спину. С размаха врезала по лицу, в челюсть, под ухо. Он скорчился. Села верхом. Чтобы не утёк. Ударила ещё раз. Он попытался встать.

– Ты от себя так же бегаешь, сука, – выплюнула, схватив его волосы, на мокрых после ночного дождя камнях, оттянула голову назад. – От прихода к бабе, от бабы опять к приходу. Ты не от меня бежишь. От себя. Не мои бабки крадёшь. Своё время. И свою жизнь. Её ты тоже крадёшь у себя сам! – Желание задушить его, выдавить глаза, отгрызть нос, накрыло её целиком. Глаза оделись в красную фату. Она сидела на костлявом теле. Боролась, в себе, с братоубийцей.

Его рука сжалась в кулак. Удар пришёлся по лобку. После чего он скинул её оземь, спиной, согнувшуюся от удара, вскочил, пару раз поддал мыском в живот и, чуть помешкав, со всей дури наступил ей на больную щиколотку. Раздавил, как таракана, с проворотом. После чего, не склоняясь (кусок откусит или, чего доброго, выцарапает гляделки), ничего не произнося (ответит, и будет во всём права) пошёл прочь.

Она поднялась и опять упала. Уши насиловал звон. Стопа стала фаршем. Обхватив себя руками, села, скрючилась, ловя воздух. Не ловился воздух. Убегал воздух. Из-за угла выскочил человек. В джинсах, берцах и кожанке, ничем не приметный, кроме роста и физической формы.

Юна засмеялась бы, не кричи вся, полностью, каждой клеткой. Человека звали Тимур. Он ехал за ней от самого клуба. Не спалось.

– Не трогай его! – вскрикнула, имея в виду Германа. В голове мелькнула картинка: кинув взгляд на спину уходящего брата, она застаёт момент, где кулак Арбиева опускается аккурат между его лопаток. Германа бросает вперёд. Южная кровь имеет обыкновение нападать на рассудок, уничтожая его, даже при меньших вещах. Германа мотает из стороны в сторону по асфальту. Под ним – узор из крови и зубов. Так было бы, бросься Тимур вслед раньше, чем ей удалось дёрнуть, в крике, ртом. – Стой, где стоишь! Пусть уходит. Со своей семьёй я разберусь сама, ясно?

Арбиев не остановился, а подошёл к ней.

Волков, исчезая за угол, ни разу не обернулся. Воткнул наушники.

– Что тебе нужно? – искривлённый судорогой рот был готов плеваться ядом. – Чего ты от меня хочешь? Я же понятно сказала? Видеться нам ни к чему, наоборот, будет хуже, так какого чёрта?

– Оставь его. Ты ему не поможешь, – жёстко, не в тему, откликнулся человек с пропорциями бога. Её же вердикт (то, что она доказывала матери) звучал его голосом. Стало ещё хуже. Надо было послать Цецилию, Германа и его, Тимура, тоже послать, за синей птицей, без возврата. Но ведь так она и поступила. – А вот он тебя может покалечить, – не умолкал Арбиев, – если уже этого ни сделал. Что с ногой? Едем в травму?

– Никуда я с тобой не поеду, – процедила Юна, не разжимая зубов. Попыталась встать и встала, собрав остатки выдержки. – Ты. За мной. Следил. Как заправский маньяк. Повторяю вопрос. Что тебе нужно? Кроме танцев. Что?

Тимур не отвечал, смотря на неё в упор, мол, догадайся сама, не дура. Над их головами кружили чайки. Из парадной вышел пожилой мужчина с длинным зонтом в руке, мельком глянул на них и степенно пошёл по своим делам.

– Ну ты чего, – озвучил Тимур, не придумав ничего умнее. – Мы же друзья. Или были ими. Были же?

А вот теперь Волкова расхохоталась. После одновременной атаки со всех фронтов нервы-таки сдали. Ей нашёптывали в ухо, откуда-то сверху и из-под коры мозга, отовсюду сразу. Голосом Германа, наяву не проронившим ни слова: «Начала откровенничать вечером, так нечего останавливаться. Там, с девочками, была, можно сказать, репетиция. Тут, с девочкой в теле мальчика – генеральная. Время выхода».

(чёрно-белые кадры):

Боль перестала иметь значение. Смех прекратился резко. Рот сжался в улыбку:

– Да, ты был отличным другом. Про все твои амурные похождения я знала. Друзья же за этим нужны? Хотя, нет. Тебя больше, чем амуры, привлекали блядки. Как, собственно, и меня. И всё бы ладненько, не переходи порой блядки в так называемое чувство. Вот тогда весь свет клином на одной сходится, прочих ты не видишь, и не надо тебе ничегошеньки, кроме уединения. С объектом страсти. А это вредно. Всем вредно, но тебе – особенно. – Он усмехнулся, покачал головой. – Продуктивность падает на ноль. – Она подалась вперёд, подняла брови. – Нужно-то всего ничего, для твоего пылания, всего два "не". Не быть а) бревном, б) дурой. Судя по тому, что я вижу, время из меня сделало объект этого самого чувства. Симптомы-то вот, налицо. На откровенность выводишь, клеешь. Думаешь, не помню, как у тебя это делается? Почему я, тоже ясно. Далеко, не развенчаешь, и удобно, и продуктивно: вдохновляет. Не бревно, не дура, недостижима. Это ж комбо, мать твою! Всё включено. То, что доктор прописал. Смеёшься, а права я. Вдобавок ты хочешь (или хотел, что сейчас, не знаю)… как там, ну? «Очиститься изнутри, чтобы каждую новую любить, как первую и единственную»? Правильно? Поклоняться ей, на руках её носить, к ногам её, одной такой, стелиться, вплоть до верности, кто бы мог подумать! Пока ни надоест, конечно. Потом другая, с ней та же история. Пока ни надоест ей. В любом случае, замкнутый круг. Зачем его в жизни? Мешает просто по кайфу ебаться и в ус не дуть. Давай-ка замкнём на той, кого нет! «Однолюб, но многоёб».³ Как первую и единственную, надо же. По-моему, дурь дурацкая. Любить можно разных людей. В одно и то же время. Не выбирая из них одного. Если центр личности человека – в самом себе, ему не нужен кто-то, чтобы вокруг него вращаться. Друзья мы? Нет, уже нет, ты не захочешь и не сможешь со мной дружить. Кто ты мне? Идеал. Что такое "идеал"? Зеркало. Зеркало вечности, времени, самой меня тут и там. С идеалами не дружат. На идеалы смотрят. Идеалы возвышают, мы их, они нас. Идеалы – то, что мы в них вкладываем и сами в них создаём. Я преклоняюсь балету, Тимур. Я отрезана от него. Ничего не говори. Пожалуйста, не говори. Т-ш-ш-ш. – Тише и тише, до шёпота, в хрип. – Ты для меня – балет. Ты – танец во плоти. Я скоро ходить не смогу, не то, что танцевать. Когда мы с ним шли рука об руку, нога об ногу (с ним, то есть с тобой), дружба могла быть. Другое тоже могло быть. Я упала незадолго до предполагаемого выхода на новый уровень. Нам не по пути. Ты – все те, кто вселяется в тебя навремя танца, кого ты вселяешь в себя, веселясь, играючи. Где за всеми ними Тимур Арбиев? Есть он там, мальчик, что был для меня большим, чем брат: товарищем и партнёром, кому на руки не боишься падать? Есть ли, нет ли, сейчас безразлично. Я его помню, но… с тех пор, как мы в последний раз виделись, восемь лет назад, многое изменилось. Не внешне. Там, где не видно. Мой брат ждёт смерти. Моя мать ждёт смерти. Моя бабушка, железная женщина, и та ждёт смерти. Я тоже, как нога сдаст, буду её ждать. Дети не ждут смерти. Для детей её не существует. Ни в тебе, ни во мне детей, тех детей, которых мы друг в друге помним, не осталось. Хотя, насчёт тебя могу ошибаться. Ты не ждёшь смерти. Ты ждёшь любви. Что то, что это… они – одно и то же. Тупик. – Скрипнула зубами. Продолжила, собравшись. – И да, память – не причина меня преследовать. Извини, – отвернулась от вращения бликов в бирюзе. Солнце, выглянув на миг, скрылось обратно за облака. – Извини, у меня полно дел. Нужно идти.

Развернулась было, и, было, ушла. Уйти не вышло. Не потому, что он поймал её за руку, хотя он поймал. Она просто не смогла наступить и удержаться на ноге. Так и застыла, с подошвой еле на асфальте, бледная, чудом сдержавшая гримасу.

– Всё сказала? Теперь меня послушай. Ты не во всём права… Юна? Юна!

(цветные кадры):

Боль перестала иметь значение. Смех прекратился резко. Она не смогла произнести не слова, застыв, уставившись на него стеклянными глазами. Тимур звал её по имени. Юна не откликалась.

– Всё давно быльём поросло, друг мой, – белыми губами отчеканила, наконец. – Не обращай внимания. Не вздумай обращать внимание, я сказала, – угрожающе, повысив голос до нормального. – Нечего нам обсуждать. Тех нас нет.

– Мы едем в травмпункт, – заметил он, мягко сжав ей запястье. – Это не обсуждается. – В ответ на звук, вырвавшийся у неё, приблизился, положил руки на плечи. – Хорошо, подумай сама. Сейчас ты не можешь опереться на ногу. Если этот… если Этот растравил то же самое место, связки, ты не сможешь ходить. Если не лечить, может начаться некроз, и ходить ты не сможешь совсем. Вместо того, чтобы изображать трагическую героиню, давай ты просто закроешь глаза и сделать вид, что спишь. Я сам тебя, куда надо, доставлю. Задолбала.

Она взяла себя в руки.

Промолчать ему о нём оказалось труднее, чем воображать, во всех подробностях, как выкричит своё молчание. Прямо ему в лицо.

Она взяла себя в руки ненадолго. В глазах потемнело.

Организм, измотанный бессонницей и стрессом, впервые с детства, отключился. Казалось, она буквально восприняла предложение поспать. Подхватив и ощутив тяжесть тела, обмякшего на вытянутых руках, Арбиев понял: так никакой актрисе сыграть не дано.

Он взял её на руки.

Во что превратилась первая танцовщица класса, думать не хотелось. «Рита, – про себя обратился Тимур, шеей отражая её дыхание, – Рита, тебе не нужно умирать, чтобы освободиться. Тебе нужно выйти из круга в тебе самой. Я придумаю, как вывести тебя оттуда. Обязательно придумаю».

Он взял её на руки ненадолго. Машина ждала их прямо за кованой аркой.

***

(несколько дней назад)

(квартира в псевдоколониальном стиле, один – среди стен и вещей в них, голос):

– Знаешь, я признавался в любви многим. Мужчинам и женщинам, детям во взрослых телах и взрослым в детских. В переводе на понятный уму язык это звучало так: люблю тебя сейчас. Не вчера, не завтра, не десять минут назад, не через час. Сказанное актуально в момент говорения. А ты – ты единственная, кому я мог сказать: люблю тебя всегда. Могу сказать, ничего ведь не изменилось. И ты же – единственная, кто, посчитав мои слова пьяным бредом (изо всех, заметь, одна), в них, в мои слова, не поверила. Помнишь бар? Помнишь градус? Помнишь искры? Я помню. Потому, наверное, и единственная, что не восприняла всерьёз. С тобой – не временно́е, не вре́менное. С тобой… ушло в другое измерение. Либо тут, либо там. Говорю, а ты меня не слышишь. Говорю, а ты – далеко. Так и надо, так правильно. Кем бы я иначе восхищался? Кто бы олицетворял для меня человека, со всем его содержимым (цветами и сорняками, колючками и дерьмом для удобрения почвы) принятого за данность, как должное, целиком? Мог быть кто угодно, оказалась ты. Вначале мы цапались. Потом начали находить компромисс. Выяснили, насколько похожи, и насколько отличаемся. Разными путями мы с тобой идём к одному назначению. Всё, что мы хотели сделать с миром, сделать совместно, осталось в несбыточном. Могли, но не сделали. Так даже лучше. Кого, как ни тебя, я могу надеть на своё лицо, маской? Вести себя, как ты, говорить, как ты, думать, как ты. Если быть собой уже не в состоянии, я становлюсь тобой. Так легче. Ты сильная. Ты справишься. Я – нет. Если мы когда-нибудь ещё встретимся, я скажу тебе спасибо. За всё, чем ты была, есть и будешь. Скажу, хотя, вполне возможно, даже не произнесу этого вслух.

Приложение: то ли в клетку листок, то ли в линию

Герман шёл, дрожа. Холодно не было.

Он оттолкнул её не впервые. Это стало нормальным после того, единственного, случая, когда она оттолкнула его. Не в детстве. Многим позже.

Сестра сказала: у меня нет времени. Брат услышал: у меня нет времени для глупостей.

Маленькая Юна провела в Сибири всего два года. После чего мелкими шажками, на пуантах, утекла к Неве. Герман, тогда – Гера, не обижался на сестру. И понимал: в большом городе ей лучше.

Москву он помнил смутно. Её огни, магистрали, открытые пространства между памятниками старинной архитектуры и новостройками: камнем и стеклом. Питер в его голове выглядел точно как Москва, только гостеприимнее. Там ждали Ласточку, а значит, умели летать. Ей было одиннадцать. Ему – семь. С тех пор многое изменилось. Не в Москве.

Юна почти не приезжала. По ней не скучали. Она была сама по себе, они – сами по себе. Мать, та вообще в себе. Очень глубоко. Нонна, бабушка-мент, дрессировала внучка, как собачку. Чем старше он становился, тем плотнее она стискивала, по его собственному выражению, "яйца в тисках".

Такой подход к воспитанию в самом себе содержит бунт. Рано или поздно бунт выходит наружу. У Германа – рано. Ничто не удерживало его от побега: ни голодная смерть, ни дверные замки. Находили раньше, чем удавалось покинуть город. Постоянно находили. Драки с бабушкой молча слушал весь подъезд. Нонна Руки-железные-бляхи применяла ремень. Герман Узник-без-кармана не считал зазорным ловить его в полёте, швырять обидчицу на пол и, хлестнув, уходить. По лицу не били. Постороннему придраться было не к чему. А среди своих – кто сильнее, тот и прав. Цецилия зажимала руки ушами. Жили вместе. Квартиру бабушки арендовали студенты. Платили вовремя.

Невовремя свалилась Лия.

О родственниках чаще вспоминают в горе, чем в радости.

Юна звонила матери в больницу. Постоянно присылала ей деньги. Звонила брату под лестницу на заброшке. Говорила умные вещи. Говорила: скоро я тебя заберу, осталось недолго, закончи учёбу… Бабушке не звонила, хотя Нонна, при их обоюдном отвращении, крайне редко позволяла себе поднимать на неё руку. Они были друг другу чужими. Чужих просто так не бьют.

Всё было токсичным. Всё и все.

Увлекшись кулинарией, Герман перестал появляться дома. Его успеваемость резко устремилась вверх. Новые друзья, "повара", пошли ему на пользу. Он не просто закончил школу, а хорошо её закончил. Раньше, чем остальные, экстерном. Появилось время и место для чтения, а читать он любил. И о будущем в ту пору ещё помнил. Именно тогда его, в узких кругах, начали называть "Оборотнем". Не за что-то одно. За многое. Кличка подходила.

Стоило ему услышать про смерть тёти, как тётя автоматически стала любимой. Когда тебе завещают квартиру (да не просто квартиру, а профессорскую, с библиотекой, далеко от доставших родичей), ты как-то сразу проникаешься теплом к дарителю. Бросаешь университет в ближайшем к дому крупном городе, где делать было изначально нечего, кидаешь на бабки друзей, собиравшихся кинуть тебя, отшиваешь всех девчонок, мечтавших пришить тебя к себе. И, собрав монатки за день, садишься в самолёт. Спешишь ты, естественно, на могилу любимой, самой любимой изо всех старых дев на свете, единственной и, к счастью, к великому счастью! – покойной мадемуазели. Как её, кстати, звали? Неважно. Имя написано в бумагах. Выяснишь и сразу забудешь.

Ветер развевает твои волосы. Тебе еле-еле стукнуло восемнадцать. Твоей сестре – двадцать два. Для тебя она – "сеструха-стрипуха". Вы толком не виделись. Травма, разбитая будущность, приличный заработок: это всё, что ты про неё знаешь. А потом вы встречаетесь. Она мила, мала и похожа на обещание. То, которого не выполнила. Она улыбается, и… у тебя встаёт. Как по малолетке, только сильнее. Без твоего участия. Встаёт самовольно.

До неё ты не видел женщин. Только девочек. И дело не в возрасте. Женщина – это сознание своей сути. Бывшие, твои бывшие, женщинами не были. Подходить к ним ближе тел не хотелось. Эта – подошла сама.

Ты – Герман. Она – Юна. Оба – Волковы. Оба – детёныши человечьи.

Она подошла и сказала: «Помоги нашим с жильём». Нашим – больной на всю башку бабке и не менее двинутой мамаше. Он, разумеется, отказался. Сказал: «Без них нам лучше. Я не смогу с ними. Я только от них отделался. Нам лучше держаться от них подальше. Ты как хочешь, но я их к себе за километр не подпущу».

Юна пожала плечами. Предложила "нашим" купить квартиру в стройке. Выгодный обмен: две в дыре на одну в высотке. Цецилия фыркнула: «Никаких вложений, не верю я в стройки, вдруг не достроится, брать на фундаменте не буду ни за что. Жить на съёмной? Нет, никогда! Если квартира, то уже готовая. А у нас нет возможности себе это позволить. Не те цены». Юна, сама снимающая не квартиру даже, комнату в коммуналке, плюнула и впряглась без выходных. Пахала с отдачей. Купила "нашим" гнёздышко в Шушарах. Выслушала от них фи по поводу района. Далеко от метро.

Нет, нет… Она подошла раньше. «Вспоминай, вспоминай», – шептал Герману шорох его же шагов.

Юна подошла и, распив с ним бутылочку вина, смеясь, сказала: «Ты не был у нас на шоу. Хочешь сходить? Тебе вход – бесплатно».

Герман отказался. Он попросил её станцевать. Потом ему не раз снился этот танец. Одета она была простенько, по-домашнему. В платье. Без белья.

У неё в прошлом были: незнакомец, Тимур, незнакомец, Виктор, незнакомцы, во множественном числе. Для опытов над собой и над ними. «У меня с мужчинами всегда так, – заявила она без тени сожаления. – Мы смотрим друг на друга, киваем и расходимся в разные стороны. Мы друг другу не нужны». В её настоящем были женщины. Разных типажей и рас.

У него была фантазия о будущем. В том числе о ней.

Потом… (да, только потом)

Потом она заговорила про "наших". Ему стало противно.

Смесь чего-то весьма светлого с чем-то весьма мерзким с тех пор поместилась в основу их взаимоотношений. Как-то раз он прижал её горло к полу и попытался задрать юбку. В ответ ему прилетел пинок в живот. Лёгкие уехали в отпуск. Мышцы спортсменки, официантки и танцовщицы наделены немалой силой убеждения. Отдышавшись, он сказал: «Проверял твою защиту». Она усмехнулась. Она даже не удивилась, будто ожидала чего-то подобного. С ней можно было говорить начистоту: слыхала и похуже. Он врал.

Даже когда она сама начала вести себя двусмысленно, он продолжил врать. «Юна – шлюха. Неудачница и шлюха, – убеждал себя, себе не веря. – Кто на неё только ни дрочил. Кому она только ни дрочила».

Затрахивая других, думал о ней. Ничего не помогало. Он стремился к ней каждый свободный час. Он хотел её (видеть) постоянно. Люди всегда хотят тех, кого рядом нет.

«Не люби красавицу, люби красоту. Не вникай в биографию мыслителя, вникни в его мысль. Не смотри на являющего, смотри в само явление. Только так можно жить, не страдая ужасной болезнью: частичностью». Так она считала. Она, вдобавок ко всему прочему, делилась с ним интересными наблюдениями. Думала сама и о многом. Неизвестно только, когда.

Сестра сказала: у меня нет времени. Брат услышал: у меня нет времени для тебя.

Всё стало пресным. Исчезло будущее.

Всё стало пресным. Даже секс надоел. Герман открыл для себя свинг, садомазохистские клубы и однополые связи. Тоже надоело.

Всё стало пресным. Юна давала (радость) кому угодно, кроме него. С ним ей, видимо, было скучно.

Всё стало пресным. Для вкуса добавилась соль.

И дальнейшая эпопея уже мало касалась брата и сестры. Касалась, скорее, их, отдельных друг от друга, жизней.

Герман шёл, дрожа. Холодно не было. Было пусто.

Глава III. Вездеходный переход

#np Biz – Labyrinth (cut)

Когда падаешь, не думаешь о том, что можешь не встать.

Когда падаешь в обморок, тем более.

А уж падая из обморока в кому (при столкновении машины с другой, среди тумана), не думаешь совсем. Не успеваешь подумать.

Зато потом времени хоть отбавляй. Спешить некуда. Всё уже случилось.

Видишь себя, раскоряченную, с полуоткрытым ртом, белую, кажется, надломленную в хребте. «Добила-таки скафандр», – думаешь. И ещё думаешь что-то про гарантийный талон. И правила эксплуатации. Разве говорили: обмену и возврату не подлежит? Кто говорил? Когда?

Вспоминаешь: после ссоры с братом, который не брат, ехала с другом, который не друг, в больницу. Усадил на переднее сиденье, пристегнул. Пальцы задели руку, случайно. Потом щёку, намеренно. Не можешь этого помнить, но помнишь. Вёл осторожно, одним глазом посматривая направо: пульс есть, дыхание есть, смысла будить до прибытия нет. Очнулась за пару секунд. Перед столкновением. Чтобы крикнуть: осторожней. И крикнула. Всем весом кинулась на руль. Дёрнула направо. Что дёрнуло дёрнуть, уму непостижимо. Зато постижимо сну. Сон – разновидность безумия. А, между тем, не останови ты человека за рулём, тот повернул бы налево, и снёс половину автомобиля, как встречного, так и своего, всмятку.

Виновник аварии шёл на "Мазде", шёл на скорости, шёл в обгоне, шёл по встречной полосе. Ох, шёл бы он лучше другой дорогой. Что лучше, решать некому. "Астон Мартин" влетел в ограждение. Следом, повернув от неожиданности налево – третья машина: медлительная "Десятка", чудом избежавшая тарана, вписалась капотом в бок. Удар пришёлся на заднюю дверь.

В "Десятке" была молодая пара с грудным ребёнком. Без защиты.

В "Мазде" была молодая пара с вечеринки. Без тормозов.

Проехав несколько метров, потеряв управление, они врезались в дерево с противоположной стороны дороги. Взревела сигнализация.

Молодая вышла катастрофа, сама по себе, как явление, старая. Отделались легко. Никто, кроме новоявленной матери, не погиб сразу.

Помнишь чей-то крик. Скорее всего, свой. Смутно помнишь, как вылетела вперёд, к лобовому стеклу, и, сильно – назад и вбок, в дверь, потом – вперёд и влево, на руль. Головой. Потом – темнота.

Потом – голос в темноте. Имя, помнишь имя: Юна. Помнишь своё имя. Уже неплохо. Ничего не болит, что странно. Висишь в темноте, без тела (нечему болеть) и пытаешься анализировать положение.

Тимур танцует на сцене, Юна наблюдает из зала. Его фуэте неподражаемо.

Голос тебе знаком. Обеспокоенный, выше, чем обычно. «Чем больше он переживает, тем младше звучит», – мелькает где-то в тебе. Головы нет, мысли есть. Хихикаешь: забавно. Видимо, призраки – не совсем миф. Ты теперь, видимо, тоже призрак.

Юна танцует на кухне, Юна наблюдает с отражения за стеклом. Её фуэте – подражание Тимуру.

Свет включается сразу, как только ты вспоминаешь. Видишь безжизненную девушку и мужчину, обнявшему её, без движения.

Его тело осталось невредимым. Улыбаешься, хотя нечем. Кто-то один должен был выжить. Он, Тимур, оказался более удачливым. Почему? Странный вопрос.

Эта жизнь миру нужнее.

***

Как только понимаешь, что тебя не замечают, начинаешь исследовать окрестности. Истинные исследователи – невидимки. Глаза в пустоте, холодные, бесстрастные. Научный метод – метод отсутствия.

Юна наблюдала. За Тимуром, со всеми его тонкостями, в профиль. За рельефом руки, когда он потянулся под её бёдра, чтобы вытащить из груды металла (твёрдым рельефом, в венах, с широким запястьем). Кисть незнакомки в сером пальто безвольно повисла. Ей эта тряпочка быть не могла. У неё тело тренированное, одни мускулы. Приехала скорая и ДПС. Врач носил сморщенную кожу за ушами и большие наручные часы. Медсестра носила хламидии, о них не зная. Ездока "Мазды" от "Астона Мартина" спасла "Десятка". Физически её водитель оказался слабее, чем Тимур. Он орал и бил кайфушника ногами. Ребёнок тоже орал. Девушка кайфушника легко выиграла конкурс ора. Мужчин разняли. Увозили двоих: неподвижную и труп. Любая из них могла оказаться на соседнем месте. У гаишника топорщились усы. Он устало писал, прислонив бумагу к лаковому крылу своей машины. Вызвали полицию. Время не ждало. Полицию ждали.

Юна наблюдала вяло, будто нехотя. Разборки, став рутиной, перестают вызывать драйв.

Страха тоже не было. Она соображает, значит, жива. Если соображать перестанет, страх будет попросту нечем осознать.

Страха не было. Ни за одну свою семью, ни за другую. Была уверенность: найдут, кем заменить. Сберегательным счётом. Лизой. Молодой, с задатками, Айзой. Пэт, способной не хуже неё надеть на себя Риту. Ниши имеют свойство подстраиваться под людей. Любых, кроме уникальных. Те оставляют слепки.

Что делает персону уникальной? Либо новаторский способ мысли, либо особые навыки, либо… либо то, что она, персона эта, яркая ли, блёклая, она – родная тебе. У Юны родных не было. Были только подопечные. Прочувствовать скорбь потери она (имея в потерях слишком большой для скорби опыт) уже не могла.

***

Голова, выбив лобовое стекло, лежала на приборной панели, с обезображенным, но удивительно спокойным лицом. Ребёнок был в кресле, на заднем сиденье. Труп вынимали посторонние. Не муж. Муж не пострадал чудом. Чудо называется "ремень безопасности".

Полупрозрачное облако повисло над телом погибшей. Очертания на миг приобрели человеческую форму. После чего сгусток энергии исчез из поля зрения. След мерцал.

Чтобы покинуть себя, нужно иметь, что покидать. Себя не найдя, так и будешь блуждать среди иллюзий. Неважно, в каком теле. В первом или тысячном. Знать, в ком живёшь – то же самое, что выделиться из обшивки "Летучего Голландца", оторваться от плаценты, перестать быть картиной над камином. Обрести автономность. При жизни. Вылезти из своей, со стенами, потолком и полом, личности – значит, получить возможность её изучить. А потом, узнав всё, что хотел узнать, поняв всё, что хотел понять, просто уйти. Из дома. Из человека. Слиться с истоком: вечным, по ту сторону добра и зла, смысла и бессмыслицы, времени и пространства, всех пар противоположностей, разумом. Тем, что буддисты называют Нирваной, христиане и мусульмане – Богом, язычники… как только ни называют. Тем, что есть из нас – в каждом. Тем, что и есть – наша суть.

Тело, вроде бы, влекло Юну за собой, на каталке, но, вроде бы, не принуждало следовать за ним. По желанию. Жива ли, нет ли, свободна в любом случае. Выбор предстал во всей очевидности. Выбор был дан не Юне: ей самой, её безымянной и вечной самости. Оставаться или уйти. Бросить Юну умирать или понять, кто она такая, чтобы прожить её… Нет, нет, ничто не заставило бы её вернуться! Ни Цецилия, ни Нонна, ни Патриция, ни даже Тимур. Ни, тем более, Герман.

В больницу, за разбитой Юной следом, наблюдающая Юна не поехала.

***

Туман сгущался. Землю обняло пухом. Она попробовала взлететь, и ей удалось. Город, разрезанный реками, весь в мостах и башнях, открыл панораму для облаков.

Город, что принимает не всех, а, приняв, не выпускает уже никогда. Между чёрным и белым, в полутонах, лёг он на зыбкую почву, лёг крепко, лёг, чтобы обо всём молчать. Васильевский и Крестовский острова, обнявшись, лежали сердцем на воде Невской губы. Вода их не раз поедала. Петропавловская крепость, подземные казематы, люди в безлюдных парках и нелюди в людных залах, Кунсткамера. Ей не нужно было подлетать ближе, чтобы вспомнить. Петербург она знала. А он, когда-то отвечавший взаимностью, давно не знал её. Забыл, как многих до и многих после. Разве одна жизнь, такая ничтожная, могла иметь для него значение?

Имела. Сейчас имела. Важной, оказывается, была не маленькая Юна Волкова. Она сама была важна. Она, чистая, за границей земного, мысль.

Как легки кости, когда их нет! Как гибки мышцы, когда их нет! Как зорки глаза, чувствительны уши, ловки пальцы, спокойны нервы и т. д., когда ничего из этого у тебя нет!

Свобода была для неё нова. Свобода пьянила. Она стала всем, от всего отдельная. Стала собой и целым городом, чего уж там, целым миром. На мгновение. Перед разрядом в грудь.

Применили дефибриллятор.

***

#np Sagi Abitbul & Guy Haliva – Stanga (Radio version)

Выдохнула в одном месте, вдохнула в другом.

Темнота оказалась веками.

Мысль: «Что происходит? Что я, чёрт возьми, здесь делаю?»

Темнота поднялась, как занавес в театре.

Сверху осталась бахрома: ресницы.

Мысль: «Где это Здесь, и почему я вообще, после аварии, могу что-то делать?»

Сверху осталась бахрома: деревья.

Юна лежала на поляне, в лесу. Ничего не делая, несмотря на мысли об этом. Без одежды, кроме кожи. Зябко не было. Желание прикрыться не возникло. Разве у неё – могло?

Вскочила, оглядываясь. Трава, на которой она лежала, совсем не примялась. Ничто не шевелилось. Птицы молчали. Даже ветер не дул.

Это место было похоже на фотографию, всем, кроме объёма. Лес был повсюду. Зелёный, тёплый и… кривой. Загнутый всеми порослями вбок, причём всеми – в одном направлении. От неё – направо. Показывая путь.

Необъяснимая сила потянула её вслед за ними. Тело согнулось в талии. Оттопырив задницу, круглую, с ямочкой на крестце. Головой, как вершиной, вдаль. Лицо опустилось.

Мысль: «Буквой "г" удобно взбираться на холм, держа корпус параллельно поверхности. Обман мозга: я иду по ровной дорожке, ноги идут по ровному, просто на спине рюкзак. Лежит на спине».

Распрямиться оказалось не так-то просто. Ей удалось. Резко, одним кивком назад.

Мысль: «Видимо, лес пророс в горе. Нет, не в горе. Если стоишь вертикально, облака сверху, а не сбоку. Будь это гора, я попросту скатилась бы к подножию».

Странный лес звал её в себя, без слов, действием: тащил. Послушавшись ног, девушка вошла в чащу. У ступней плелись узловатые стволы. Тишина вопила. Лес лежал.

Присмотревшись, она увидела: он не просто лежит. Ветви переплетались в сложные фигуры, похожие то на балетные стойки, то на па на паузе. Стоило ей взглянуть, фигура начинала двигаться. Дух дерева отделялся от его плоти и показывал своё умение, перебирая ногами. Кто танцевал, она или деревья? Кто был в ком, она в лесу или лес в ней? Правильный ответ: оба ответа – правильные.

Продольный шпагат стоя, сто восемьдесят градусов без поддержки, упор на пальцы ноги. Продольный шпагат в воздухе, лёжа спиной вниз, лобком к куполу, обняв ногу обеими руками, упор – на бок (с одной стороны) и внутреннюю часть бедра (с другой). Тот же шпагат, в том же воздухе, только наоборот: к верху задом, изогнувшись, головой вверх, касаясь макушкой левого, переднего колена, сбоку, правая рука – на левой, передней, щиколотке, упор – на левое бедро, ягодицу и левую руку, со стороны – почти невидимую. Боди открытое, рёбра наружу, если перевернуть на девяносто градусов, стойка почти балетная. Продольный шпагат в прыжке, без страховки, диагонально. Вот с чем, с чем, а со шпагатами у Юны проблем не было. Со стороны – легче лёгкого. Тренировки – всё свободное время. После закрытия клуба, одна, в полумраке. Дома. В спортзале. Где угодно. Лишь бы не останавливаться.

Пачка, белые колготки, станок, батман. Юбка с прорезью на жопе, чулки с подтяжками, пилон, батман. Спортивные штаны, удобные носки, отсутствие опоры и… тоже батман. Разница – в следующем движении.

Что-то из этого снято на видео. Что-то осталось в моменте исполнения.

Падение спиной вниз с шеста, с самой верхотуры, и сцепку ногами в самом низу, к примеру, не успела поймать ни одна камера. Юна и сама думала, что разобьётся. А, удержавшись, не сама, что-то в ней – продолжило танцевать. Мазнув волосами по полу, подтянулось и… Быстрее и быстрее. До сверхскоростей. За трюк, увидь в цирке, ей бы аплодировали стоя. За вращение вокруг стальной оси, лёжа, параллельно горизонту, её, не думая, приняли бы в цирковое. За исчезновение ей бы не заплатили. Пришлось, держась земных темпов, остаться видимой. Тогда, три года назад, она почувствовала, что родилась. Родилась по-настоящему, и уже не человеком, но чем-то, его превосходящим.

Девочки думали: это невозможно. Мужчины готовили кошельки.

Вровень с этим падением было и другое. То, благодаря которому из белого она переоделась в чёрный.

Лес воспроизводил память её ног, всю, за всю её жизнь. Не щадя.

И пируэты. И хромоту.

***

#np Biz – Labyrinth (cut)

(продолжение)

Захотелось кричать. Что ей жизнь без танца? Застывший, лишённый движения, крик.

Захотелось смеяться. Она ведь не жива. Больше нет.

За деревьями притаился смех.

Видения манили глаз, не разум. Юна перебралась через залежи валежника. Свернула на тропу. И вскорости вышла к лубяной избушке. В гуще деревьев.

На крыше стонал флюгерок. Ветер по-прежнему отсутствовал. Дверь была такой ветхой, что, казалось, хрустела от стука. Открыли не сразу. Кто-то прошаркал весь пол, хрустя половицами, замешкался у щеколды и, наконец, выглянул наружу. Этот "кто-то" оказался стариком в длинной монашеской рясе с капюшоном, подпоясанной жёсткой пеньковой верёвкой. На верёвке гремела связка ключей. Из-под капюшона горели чёрные, как тлеющие угли, глаза, со всех сторон окружённые морщинами. Кожа хозяина дома была коричневой, как у моряка, задубевшей от житейских ветров.

– Ты вовремя, Юна, – проскрипел старик. Едва слышно. Рассохшимся деревом стали его связки. На фоне лесного безмолвия слова гремели.– Заходи. Вот, держи. Укройся. – Он протянул ей рясу, такую же, как у него. Здесь её явно ждали. Одеться не составило труда. Через голову и подпоясаться. Ткань оказалась мягкой и уютной, как родной (не её родной, а настоящий) дом.

Ей захотелось спросить про аварию, что сломано, жива ли она, если да, сможет ли хотя бы преподавать, встав на ноги, если нет, то куда ей деваться дальше, после жизни, если ни нет, ни да, зачем всё это тогда, кто он, и кто она, и…

Она промолчала.

– Рассказывай, – старик провёл её через тёмную веранду внутрь, в тёплую, с большой, во всю стену, печью, комнату. В навесных светильниках, нераздельно с комнатой, колыхалось пламя свеч. В стену напротив печи были вмонтированы полки с книгами и множеством разнообразных баночек. Кроме этого, из мебели стояли только стул и стол под открытым окном в лес. Сесть двоим оказалось некуда. Пахло травами и благовониями. – Рассказывай, как ты сюда попала, – велел ей старик. – Поймёшь, откуда, поймёшь и куда.

– Попала… – гостья задумалась, озираясь. – Из города. У нас там… много дыма.

– В здешнем городе тоже много дыма. Присядь, – предложил он, показав рукой на пол. Не успела она удивиться, как в ту же секунду из стены вышли два кресла-качалки. Полки разродились ими и закрылись. Юна вздрогнула. Старик улыбнулся. – Ты удивлена? У меня так принято. Никаких кнопок. Одна сила мысли. Садись, ну же, не стой. Пора отдохнуть.

Юна послушалась. Старик вынул из шкафчика, среди полок, чайник, насыпал в него каких-то трав, отодвинул заслонку печи при помощи полотенца и водворил его туда. Вода вскипела быстро.

– Кто вы? Что это за место? – спросила она, наконец. – Как в сказке, только старец вместо бабушки Яги… Нога не болит, а это уже даёт повод усомниться в реальности происходящего. Кто из нас существует, а кто спит?

– Ты существуешь и спишь, если угодно, сразу. А я – граница, – ответил аскет, разливая чай по жестяным кружкам. – Здесь – край твоего мира, Юна. Здесь – начало твоего пути. Захочешь – пойдешь дальше. Нет – можем хоть десять лет гонять тут чаи, пока твой дом, твоё тело, лежит в коме… Кстати, попробуй. Должно стать лучше. – Сев рядом, предложил ей напиток.

Попробовала, и вправду – стала лучше соображать.

– Полегчало, да? – спросил, не нуждаясь в ответе. – Кресло мягче, аромат благоуханнее, тишина ближе ушам. Я добавил в твой чай щепотку юности. Что это значит? Ты знаешь. С возрастом теряют остроту: общеизвестный факт. Время идёт, а счастье не ближе, скорее уж, дальше. Если к нему стремиться. Как только научаешься довольствоваться тем, что есть, в любом возрасте мир – это лезвие, и мир – это рай. Понимай, как хочешь.

Отпила ещё, помолчала, решаясь задать вопрос. Почему именно этот вопрос и почему именно ему, она не знала, но знала: так правильно.

– А что есть? Знать бы ещё это. Что – то есть кто. Кто я, если не танец? Кто я – как человек?

Он ждал этого, отхлебнул из кружки сам и кивнул, на глазах молодея.

– Ты скоро поймёшь. Пойдём. Нам нужно сходить в бар.

– Куда? – опешила Юна. На фоне погребённой в листве избушки не просто странным было подобное предложение, оно было диким. Но старик уже и стариком-то не был. Волшебный эликсир превратил его в юношу с длинными волнистыми волосами, светлыми, как и глаза, в том же одеянии, но юношу. Теперь он смахивал на послушника монастыря. Эдакий Алёша Карамазов без братьев.

– В бар, конечно. Уже не в лесу, ещё не в городе. В таких заведениях обретаются те, кто пока ничего не понял. В их городах царит анархия. В твоём – нет. В твоём городе, куда мы как раз собираемся, недавно произошёл переворот. Королеву заточили в башне, на самом верху. Не бойся. Пленённая королева всё же лучше, чем королева-фэйк. Тем более, у тебя есть шанс вернуть ей трон.

Юна посидела ещё немного, покачала под собой кресло и решила ничему не удивляться. Всё равно она, можно сказать, мертва. А так – можно хотя бы посмотреть на "свой мир", как это назвал безвозрастной отшельник, изнутри.

– У вас… У тебя есть имя? – озвучила она.

– Имя? – он, похоже, задумался. Потом посмотрел на неё в упор и улыбнулся. Губы были розовыми, полными, зубы – белыми. – У вас, у людей, теперь называют как попало. Раньше имена означали ядро человека, но ядра вышли из моды. Зови меня Аркадием. "Пастух" я или "блаженный", решай сама. На деле – ни то и ни другое

Не говоря больше ни слова, он встал и вышел в дверь. Она – следом, за неимением вариантов оставив кружку, как он, прямо на полу.

Как только за ними закрылась дверь, кружки растворились.

***

#np Lyriel – Paranoid circus, Black and white

Бар оказался не совсем баром. Незаметные, среди коры, врата вели в дупло огромного, в пять обхватов, дуба. Кот вокруг не ходил, цепей не было, и вообще опознавательные знаки здесь, видимо, не приветствовались.

Вокруг зеленели сосны, дуб давно рассохся. Рос он (то есть не рос, расти ему, подпирающему облака, было некуда) действительно на границе и, в отличие от остальных деревьев, имел вертикальный вид. Стоял, как император среди павших ниц подданных, как воин над трупами поверженных врагов, один из всех – величественный и вечный. Лес обрывался им. Вплотную к нему начинался город. Окраина – захолустье, окраина – гетто. Лачуги плакались друг другу в плечи.

Весь город был виден, как на ладони, поделённый ярусами. Всего Юна успела насчитать шесть, и каждый был, во всех смыслах, уровнем выше предыдущего.

НИЩИЙ, с промзоной по правую руку, коробками высоток по левую. Он дымился и грохотал. Напрашивалось сравнение с Ист-Эндом и адом сразу. Выбрать что-то одно она не смогла.

НАРЯДНЫЙ, с кучей всевозможных "домов отдыха": питейных, картёжных, публичных и т. д. Дома были фигурными, все в разном стиле. Притоны маскировались. Квартал красных фонарей был меньшим братом этого района. Одна сперма. Одна кровь.

НАДМЕННЫЙ, гордящийся зданиями университетов и бизнес-центров, чем-то похожий на лондонский Сити. Там собрались витые здания и витиеватые финансовые схемы. У района была собственная граница. Через неё пускали по пропускам.

НЕЗАБВЕННЫЙ, весь – произведение искусства, остров на воде. Вверх и вниз от него шли мосты. Он блистал, переливался и, казалось, постоянно менялся, столько в нём собралось света. Неподготовленному глазу смотреть туда было больно.

НЕСПОКОЙНЫЙ – центр творчества, район богемы. Там можно было встретить как передвижной цирк (палаточный городок, общину хиппи, балаган на колёсах), так и театры, концертные залы, музеи. Всё было живым и двигалось.

НЕЗЕМНОЙ – альков всех религий, украшенный соборами, несущий хвалу небесам на всех языках мира. Каждый – уникальным способом, присущим только данной нации, только этому народу. Радовали глаз и синагоги, и мечети, и храмы, и шаманские пещеры рядом со святилищами Будды. Насколько радостнее стал бы мир, научись люди просто уважать друг друга, несмотря на отличия! Здесь хранилась мудрость. Здесь стояли библиотеки. Здесь умели мыслить, превращая непознанное в символы, чтобы рассказать о нём менее просвещённым собратьям.

Седьмой была башня белого камня, в отдалении, с зеркалом наверху. Солнце билось о него по-разному, в зависимости от времени суток. Вокруг башни, на вершине холма, простёрся сад. До бунта тот цвёл. Юна моргнула и нахмурилась, обратив к нему глаза. Сейчас он – стоял заброшенным, под гнётом сорных трав, не надеясь на пришествие садовника.

Стоило ей увидеть сад, как город начал гаснуть. Солнце затянуло тучами. Свет померк. Активность встала на месте. Остров, тот и вовсе закрылся, как орешек, в каменную скорлупу. Действовать, среди запустения, остался только первый, НИЩИЙ ярус. Контакт между всем и всем оказался потерян. Как у… как у мёртвого человека.

Все уровни, по центру, резала алая лента. Она не успела спросить об этом Аркадия: они вошли в бар. Кора раздвинулась, пропуская. Недоумение замёрзло на кончике языка. Пространство внутри во много раз превосходило объём ствола снаружи. Интерьер напоминал о викингах, суровый, без излишеств.

Играла гипнотическая музыка. То тут, то там виднелись странные персонажи. Карлики, великаны, полулюди-полузвери, животные с человеческими головами, люди с животными головами. Шестирукие. Трёхголовые. Стоглазая богиня ночи и одноглазый циклоп Полифем, сражённый Улиссом. Оживающие вновь и вновь, в каждом рождённом, мифы, сказки, предания, общались здесь, то и дело меняясь собеседниками. "Как у нас", – подумала танцовщица. Женщины в масках. Мужчины в масках. У тех и тех маски вшиты в лица, костюмы – в тела. Двое в рясах, под капюшонами, юноша и Юна, выглядели по сравнению с ними как-то слишком нормально. Понятие нормы, очевидно, было иным: нормой было всё так или иначе мыслимое.

– Посмотри, – сказал Юне её спутник, – во-о-он там, вдали, брюнетка в пачке и диадеме. Да, та, улыбчивая. Это Смерть. Твоя Смерть. Что, ты удивлена? Смерть у всех своя, не похожая на остальные. Люди взращивают её в себе годами, любовно, один на один, спиной ли к ней, лицом ли, но всегда наедине. Ну, то есть… Все они, смерти, имеют один исток, но все разные. Как и люди. Твоя – красавица. – Он улыбнулся. – И шалунья. И, похоже, любит тебя. Гляди, рукой машет, зовёт за столик. Подойдём? Да, да, не кривись, любит и всерьёз. Самая тяжёлая жизнь у тех, кого она держит в любимчиках. Её хлебом не корми, дай пошутить с ними. Знает ведь, что не заберёт, но нет, является. Просто покрасоваться. Такая уж она у нас тщеславная. И, знаешь, когда они начинают её замечать, и когда (но это высший пилотаж) смеются над её шутками, она тает. Такие ребята непробиваемы, я тебе скажу. Из тех, кто грузовик одной левой перевернёт, если нужно. С весом в сорок килограмм. В теле девушки.

Юна вспомнила, как рванула руль.

Юна подумала: смерть флиртует с грацией танка, также, как я сама.

Юна усмехнулась.

Смерть вспомнила, как толкнула Юну на руль.

Смерть подумала: я ей до смерти не нравлюсь, когда она танцует, и нравлюсь, когда танец покидает её.

Смерть усмехнулась.

– Здравствуй, дорогая, – приветствовал её отшельник. Они, видимо, были хорошо знакомы.

– Здравствуй! – откликнулась та. – Ну наконец-то, – расплылась в безмятежной улыбке, поблёскивая клыками в сторону Юны. – Я давно хотела с тобой познакомиться. Садись, пожалуйста. Ты так часто обо мне думала последнее время, что не организовать встречу было бы попросту неприлично. Тебе я тоже рада, мой нелюдимый друг, – обратила очи, в чёрном, к Аркадию. – Надеюсь, вы поладили? Вижу, что да. Что-нибудь выпьете?

Гроза всех времён и народов оказалась болтливой девчонкой, с чёрными провалами на месте глаз, чёрными сухими волосами, очень прямыми и очень длинными. Провалы пугали. Кроме них ничего могильного Смерть не обнаруживала и вообще, казалось, была настроена более чем дружелюбно. Подошёл официант, грустный осьминог в очках. Заказали вино. Разумеется, красное. Вино появилось.

Сквозь худенькую балерину, в костюме, напоминающем чёрного лебедя, было невозможно увидеть старуху с косой. Только свою неспособность быть ей. Ведущей артисткой "Лебединого озера".

– Хотела познакомиться, говоришь, – криво улыбнулась ей Юна, почти флиртуя, почти как с девушкой. – Ну, вот я, здесь. Хочешь меня?

– Поосторожней, – сквозь зубы предупредил Аркадий. Смерть расцвела.

– Она меня не боится, ты только посмотри! – воскликнула, воздев руки к потолку, которого не было. – Редкая птица. Она и её род… они все такие. По мужской линии. Потому и прервутся скоро. Двое последних… Одна из них – перед нами, и ты её, её осаживаешь! – с укоризной обратилась к Аркадию. – Твой брат следующий в списке, ты знаешь? – спросила Юну без тени сочувствия, будто следующий он – в очереди за продуктами. – Если ты всё-таки захочешь выжить, первый. Если нет – второй после тебя. Выбирай, кто победит, – хохотнула, манерно оттопырив от бокала мизинец с длинным (чёрным же) коготком. – И что значит победа…

– Не забывай, – перебил Аркадий. – Ты не имеешь никакого права претендовать на человека, не являющегося тобой. Тобой – сейчас, перед нами. У него своя финишная.

– Да, но это относится к финишной нашей милой танцорки… – За улыбкой спрятались острые зубы. Глаза, сплошь состоящие из зрачков, глаза-бездны, улыбаться не умели.

– Что это значит? – потребовала уточнения Юна. Смерть осклабилась.

– Смотри, – кивнула она в угол зала, где расположился мужчина, окружённый свечением. – Узнаёшь? – Юна присмотрелась. Юна выдохнула, сжавшись. Узнала. Там, в углу, со стаканом виски, переливаясь, сидел Родион Волков. – Узнала, – довольно повторила Смерть. Для него я – Тот-Кто-Всё-Знает, Абсолютный разум, ответ на жизнь. Видит он меня как Архитектора, хотя никогда не был верующим. Сейчас – не видит вообще. Сейчас я только твоя, – кокетливо уточнила. – Тебе, наверное, интересно, почему он светится? – опередила вопрос. – Всё просто. Воспоминание тем светлее, чем дальше оно от тебя. Ты своего отца боготворишь, потому что почти его не знала. Люди кажутся близкими, когда они далеко, и далёкими, когда близко. На таких вот парадоксах мир и стоит.

– Так он… отец, – Волкова сглотнула, – он – только воспоминание?

– Это твой мир, – улыбнулась Смерть. – Кем хочешь, чтобы он был? Здесь нет пределов, кроме человеческих. А человек, сам по себе, куда шире, чем он про себя думает.

– Как тебя видит мой брат? – спросила Юна, боясь ответа. Стараясь не думать об отце. Так близко… Ей бы встать, подойти, сказать пару слов ему, только пару, не больше… Монах Аркадий молча потягивал вино.

– Твой брат пока меня не видит. Зато очень хорошо чувствует. Я для него – желанная женщина. Более желанная, чем все его однодневки, вместе взятые. Даже, чем Лиза. Но не более, чем ты.

– Я? – от удивления Юна едва ни поперхнулась.

– А ты не в курсе? – рассмеялась смерть. Диадема сверкала над прямым пробором. Из декольте, за бальным купальником, скалились косточки. – Он тебя обожает настолько, что хочет прикончить, а не может. Рука не поднимается. Так, и только так переживается настоящая страсть. Сейчас уже слишком поздно. Чуть раньше он и с иглы бы соскочил, помани ты пальчиком. Без нотаций, без убеждений, без описаний светлого будущего, в которое сама не веришь, без угроз, которые ему на зуб. Не-е-ежно так. Мягко. Короче, именно так, как ты не умеешь.

Слова застряли у Юны в горле. Она с трудом пробила их наружу:

– Хочешь сказать, единственное противоядие от тебя – любовь?

– Она моя родная сестра. Сестра-близнец. Мы с ней одинаковы, но на разных полюсах. Она – всеединство, я – всемножество. Она объединяет, я разделяю. Там, где есть одна из нас, другой явно нет. Но мы обе нужны. Для контраста. Чтобы мир, с его противоположностями, оставался в гармонии. Помнишь, – не отводя от Юны глаз, – ты думала про своё время, лишённое любви, и подмечала, что смерти в нём тоже как будто бы и нет? Нас вытеснили за пределы своего существования, в потёмки, на нас наложили табу и запретили нас. Меня боятся, избегают, даже моё имя зачёркнуто цензурой, не говоря обо мне самой. Тем временем как я – необходимое условие для становления. Обряд инициации, посвящение в зрелость, так и происходит: нужно пройти через смерть, чтобы стать в полной мере живым. Что мы имеем без посвящения, без знакомства со мной многих миллионов людей? Общество инфантилоидов. Детей в цивильных костюмчиках, с кленными улыбками, смехотворно серьёзных, боящихся старости, любых её признаков. Эй, взросление – тоже смерть! Смерть юношеской ограниченности! Куколка должна стать бабочкой, иначе она не взлетит! У них есть ядерное оружие, технический прогресс и иллюзия безопасности, но они – дети. Маленькие, испуганные дети, не знающие, что делать с собой и с миром, где они пока что живут. – Девушка вздохнула. – Сестру тоже не особо жалуют. Любовь устарела. Они предпочли ей отчуждение. Они заботятся о себе и только о себе (мы ведь помним, дети – эгоисты), а любовь требует жерственности, до отказа от себя ради того, кто себя – дороже. Ради священного откровения под кожей другого человеческого существа. Она им не нужна. Я им не нужна. Ну и как ты думаешь, что станет с ними без нас через какую-нибудь сотню лет? Ни яркого счастья, ни глубокого траура, ни безумных порывов, ни спокойной мудрости. Всё затянет, как тучей, безразличием. Скоро они окончательно вытеснят меня из себя, решив вопрос старения, и жить станет незачем. За что бороться? К чему стремиться? Ты и так бессмертен. Не духовно, бессмертен физически. Тело дышит, тогда как душа давно задохнулась. Дышит вечно. Вот оно, смотри, вот – ваше, человеческое, будущее, которого вы оба, ты и твой брат, так боитесь. Меня нет, а его – его да.

– Причём, заметь, – подал голос Аркадий, оторвавшись от созерцания своего пустого бокала, – вам не так своё будущее интересно, как всеобщее. Они, – поворот к Смерти, – видят тупик цивилизации, то, как бездумно растрачивается всё, накопленное предыдущими поколениями, как разорваны на посты книги, а головы – на обрывки мыслей. Их это волнует по-настоящему, а не "захапать побольше". Вот в чём трагедия ваша, Волковы. Для себя жить не умеете, а для великого уже никак. Провалились великие идеи. Вернее, выросли. В новую вавилонскую башню. Это тебя мучило, Юна, кроме потери последней твоей отдушины, чего-то, имеющего прямоеотношение к вечности – твоего танца?

– Да, – прошептала Юна. – Да, это. У нас есть экраны, где день за днем мы правим ледяные скульптуры. Замороженную воду. Момент. Тот, в котором нас нет и никогда не было.

– Браво, – откликнулась Смерть. – Браво, боги и богини. Мне нужен пример… – она окинула взглядом зал, – пример ледяных правок. – О, вот же он. Обрати внимание, – ноготь указал на высокую даму в джинсовом костюме (дама сосредоточенно смотрела в записную книжку), – это писатель. Для него слова о людях ценнее, чем сами люди. Вся его жизнь подчинена поиску сюжетов. Он видит их в мире, он создаёт их сам. Ему ровно настолько ценны окружающие, насколько они дают ему материал: эмоции, истории, мысли… Это тебе не романтик с безответными любовями, разбитое сердце складывающий в рифмы. Это страшный человек. Страшен он тем, что всё это, про себя, понимает. Такой не любит живых. Такой любит модели. Модели ситуаций, взаимоотношений, чувств. Для него, именно для него Бог – слово. Его девиз: сформулированное – существует. Ради слов он пожертвует кем и чем угодно. Даже душой. Даже самой искренней и чистой любовью. А всё почему? Слово, как он считает, первично. Сначала слово, потом действие, и первое влияет на второе. Он пишет, это происходит. Он конструирует жизнь из букв. Жизнь цельную. Не куски её. Каждый кусок её – цельный сам по себе, и в целое входит. И, знаешь… Он, писатель, вот он, посмотри на него внимательно, он больше остальных соответствует человеческим представлениям о боге. Сознательно отправляющий своих братьев и детей на мучения для того, чтобы было интересно. Затем и создаются миры. Для интереса. Вот так всё просто и сложно сразу. Знаешь, – Смерть сощурилась, – такое бессмертие, как жутко оно ни будь – истинное. Он знает, на миры, вид сверху, он даже на меня может сверху смотреть. Такие, как он, много раз умирают при жизни, поэтому после смерти они – остаются жить. Фокус в том, что он всё понимает. И снаружи, и изнутри. Только наружнее – плоскость наблюдателя. Только внутреннее – объём человека. И то, и это вместе – глаза бога.

– Ты крутишь и вертишь, и путаешь меня моими же мыслями, – проговорила Юна. – Если вспомнить, где я сейчас, это я сама себя кручу, верчу и путаю. Я сама – свой проводник и своя смерть. Так ведь? Мозг галлюцинирует.

– И так, и не так, сразу, – загадочно улыбнулась черноволосая.

Юне надоела игра в прятки:

– Кто ты? Что там, за тобой?

– Кто ты? Что там, за тобой? – отзеркалила Смерть. – Поймёшь это, и сама ответишь на свой вопрос. – Чуть помолчав, она продолжила. – Я – переход. Я – конец и я начало, то, без чего всё стоит на месте. Знаешь… – она задумалась. – Скажу немного о жизни, хоть мы с ней и не рифмуемся. Что бы ты ни выбрала, будешь думать о том, что не. Манит тайна. Нет тайны – нет привлекательности. Это если без пауз. Людям нужны паузы, чтобы оценить то, что есть. Не обязательно отдавать всё имение, чтобы понять, насколько был счастлив. Но пожить пару деньков на голодном пайке полезно: и на голодных свысока смотреть перестанешь, и сытость свою будешь не как данность, как дар ценить. Это просто, но это важно. Простое часто забывается. А зря. Я – та самая пауза. Нужно потерять, чтобы обрести. Нужно остановиться, чтобы набрать верную скорость. Довольна?

«Никогда не доверяй словам человека о самом себе», – вспомнила Юна завет отца. Отец по-прежнему сидел в углу, не сменив даже позу. Смерть не была человеком. Кого слушать?

– Если хочешь, – тихо произнесла Смерть, наклонив голову, подняв брови, по-змеиному, не отрывая глаз от Юны, – можешь сделать паузу сейчас, – с нажимом на последнем слове, – между жизнями или внутри одной, решай сама. Кем ни живи, ты человек, человеческий вопрос никуда не денется, смени хоть сто аватаров. То есть тел, где рождаешься.

– Я хочу заглянуть в город, – уронила Юна. – Терять-то нечего. Уйти успею.

Смерть улыбнулась, одобряя её выбор, и исчезла, не повлияв на воздух. Юна словила себя на сожалении. Не успела приложить руку к руке, губы к губам, ощутить реальность девы с глазами-безднами. Не успела чуточку, самую малость – умереть. Остались двое. Монах и распутница. Последняя обернулась посмотреть в угол. Родиона не было. Аркадия, казалось, тоже с ней не было. Он так далеко ушёл в себя, что даже внешне состарился.

По бару разгуливали призраки.

***

Больница. Юна занимает кровать, сливаясь с простынёй, подключенная к аппарату и капельнице. Нога обмотана эластичным бинтом. На тумбочке возле неё – альбомный лист, углём – её портрет. Стиль Германа некому опознать. Настоящие глаза закрыты. Нарисованным явно не нравится то, что они видят. Неподалёку стоит измотанный бессонницей Тимур. Врач объясняет ему: шансов мало. В коридоре, прикрывая лицо шарфом, плачет Цецилия. Патриция молчит, считая трещины на стене. Нонны нет. К посторонним в больницу не приходят. Для солнца посторонние – петербуржцы. Виктор – в Москве, он еще не успел осознать звонок Патриции. Ближе всех к Юне сейчас Родион. Родион мёртв.

Глава IV. Уровень первый. Клевер с четырьмя лепестками

Проблема, с тупиком всех возможных и невозможных Зачемов, в том, что люди считают физическую смерть – концом своего существования как такового. Если предположить, что тело, источник сладкого страдания, у тебя может быть не одно, и нужно, в конечном итоге, единственно для жизни на Земле (выполнения миссии, как в игре, разного уровня сложности) ужас исчезновения отходит, тошнота отходит, экзистенция обретает покой сама в себе, и – приключения только начинаются. Если что, переиграешь, ничего страшного. Если что… Возможности бесконечны.

Промзона дымилась, высотки тоже, заводы производили дым в цехах, люди пропускали его через легкие.

Юна вышла из бара одна (не заметив, как потеряла своего спутника), по-прежнему в монашеской робе. Видимо, спутник-таки был, но не с ней, а на ней, не рядом, но близко, в виде одежды. По краю города, разбросанные, тут и там стояли домики, из которых ни один не был целым: там крыша пробита, там штукатурка треснула, а там – след пожара. Кто-то в её голове (или это всё же роба?) сказал: «Так выглядит твоё тело». Да ну нет, подумалось, бред. Я танцую, у меня с телом всё в порядке. «Внутрь, в органы заглядывала?» – хмыкнул голос. Она ужаснулась.

Форма домов соответствовала. Круглые, овальные, вытянутые, эти дома не могли быть просто домами. Если они были ей – дело обстояло плохо. Встречаться с жителями не хотелось. Что за сюр: выслушивать кашель собственных легких или ругательства свой печени… Нет уж, решила Юна, не сейчас. Если очнусь, брошу курить, пообещала пустоте. Черный, обугленный, дом, смотрел с осуждением. Она прошла мимо. «Ничего не кончено, починить можно. Пей теплое молоко с медом на ночь, и вся гадость выйдёт», – утешил голос. Или это её мысли звучали так громко? «У тебя, дорогуша, потерян контакт с телом, – продолжилась мысль. – Тренировки твои, это чистая механика. Ты обращаешься с собой, как с инструментом. Неудивительно, что собой тебе отказывает. Никому не нравится, если его эксплуатируют. Рано или поздно поднимет бунт», – откуда она, мысль? Юна вращала головой, силясь уловить источник. Тот, хохоча, убегал: «Как давно ты ощущала стопами траву? Как давно ты в принципе ощущала свои стопы?» Она посмотрела вниз… и не увидела их. Кровавые раны. Отшатнулась бы, да некуда: на ране стоит. «Твоё тело, твой дом, оно живое. Оно выражает то, кто ты есть, внутри него, – напоследок бросил голос. – Нога – это твоя мать», – добавил и замолк.

На конце деревни – две мелкие речушки, опоясывающие город, как отражения друг друга, бегущие слева и справа, уходящие вниз, под землю. Посередине – широкое русло с малой водой, красной водой, непрозрачной. Алая лента. Устья рек были рядом, но не сливались. У начала центральной реки, прямо в нём, из красной воды, росло деревце, кривое и похожее на бонсай, росло, искрясь. Оттуда подмигнули, глазами Смерти. Вспышка, миг – и исчезла.

Осознать сказанное, про мать, Юна не успела. Из промзоны, с треском сломав ворота, вырвался черный слон. Огромный, злой, бивни, как сабли, понесся через пустырь, через широкое русло, прямо в город. «Там люди, – подумала защитница, – они в опасности». Сорвалась и побежала, ранами по воде, налево, срезая, к асфальту, в город; перешла реку вброд. Пока переходила, дошло: нет там никаких людей. Вокруг нее – только она сама. Раздались выстрелы. Стреляли из окон. Кто из пистолета, кто из винтовки. В спину ему, из промзоны, поверх забора с колючей проволокой, не стреляли. Показалась базука. Слон упал, обливаясь кровью. Шкура его, достаточно толстая для джунглей, не выдержала других джунглей: городских. Окна закрылись. День или ночь, было непонятно, серое небо, серый бетон. Земля треснула.

Юна подбежала к слону, дыша. Легкие жгло огнём. Кололо в боку, в районе поджелудочной, хотя колоть не могло: она ведь здесь не вся, то есть без тела, как… Слон умирал. Из глаза текла слеза. Кратеры, взорванные пулями, сочились. Девушка, ощущая себя не собой, а больше им, опустилась на колени. Раны, растравленные бегом, сочились. Слон посмотрел на неё. С таким участием и любовью, что никак нельзя предположить в животном. Из глаз хлынули слезы. «Ты – это я, – прошептала она, – я тебя убиваю, сама, я – это они, я тебя убила, я убила себя». Не спала. Не ела. Пила, курила, нюхала. Глушила обезболом. Слон дернулся и обмяк. Вся в пыли, на коленях, между дымом и дымом, Юна гладила огромную черную морду с хоботом, гладила и гладила, гладила и захлебывалась слезами от жалости. К слону, внешней себе. Никогда не испытывав ничего даже прохожего к себе самой, внутренней. Черный слон – инстинктивная природа человека. Инстинкты пугают тех, кто не умеет с ними договариваться. Глупцы желают их смерти, мудрый же – находит общий язык. Облагораживаясь сам, облагораживает их. Глупцы населяли этот город. Некому было их обучить. Юна вытерла глаза подолом и поднялась с земли. Труп остался лежать. Нужно было идти дальше. «Они держали его в плену, заставляли работать, хотя он болел, по нему видно, больной был уже, старый… старый? Сколько тебе лет, подруга?» Рассмеялась бы, да смех застрял в горле. Возраст – это не сколько, а как. Возраст – это вес пережитой боли.

Она стиснула зубы. Она направилась в город. Ряды высоток торчали одинаково. Нога болела, но уже не нарывала, болела привычно. Из-за угла вышли четверо, соединëнные цепью. Кольцо вокруг талии одного крепилось спайками к другому, так что ходить было можно. Ходить, не бежать: упадут все. Крепился каждый к каждому. Первый выглядел, как зомби. Обтянутый белой тонкой кожей целиком, кроме рта, со слюной, текущей по подбородку. Второй, вампир, дико озирался по сторонам. Он обнаруживал признаки интеллекта, но тот тонул в его безудержной жажде крови. Третий походил на городского сумасшедшего или художника, старый, седой, с горящими глазами. Четвертый улыбался, в оранжевом костюме йога-отреченца. Увидев её, они остановились. «Мы уж подумали, ты не придешь», – заговорил последний. «Кто вы?» – спросила она. «Лепестки лотоса, – благожелательно отозвался йог, очень глубоким и очень приятным голосом. – Мы – стражи чакры. Чакра – это твой энергетический центр. Район города, если так понятнее. Ты в начале, у первого круга. Это Кама, – указал на зомби, – стремление тела к физическим объектам. Еда, сон, секс – его сферы ответственности. Это Артха, – на второго (Артха приподнял шляпу, улыбнувшись клыками наружу), – стремление ума к физическим объектам. Особая еда, долгий сон, качественный секс… Душетелесен. Аристократ, сама видишь. Это Дхарма, – на третьего, – душедуховен, стремится вверх. Экстремал был тот ещё, в юности. Теперь всё смысла ищет. Выйти за рамки ума». «Счастья», – сказал Дхарма со вздохом, и более ничего не прибавил. «Счастья, – согласился йог, – выхода за рамки ума, который и делает нас несчастными, "завтра то, послезавтра это, а вчера меня вообще побили", – улыбнулся. – А я – Мокша. Мне уже не счастья нужно, счастье – всё ещё личностное стремление. Мне нужно растворения в Высшем Источнике. На меньшее я не согласен». И замолчал, ожидая реакции. «А я… Юна», – представилась она, по-привычке, из вежливости. «А мы знаем», – ощерился вампир. «Кто из вас ведет?» – спросила, обращаясь к йогу. «Это ты нам скажи!» – воскликнул старый художник. Девушка осеклась. Прослушалась к себе. «Раньше вёл Дхарма, – ответила, с заминкой. – Теперь, пожалуй, Артха… » Все засмеялись. «А вот и нет, – откликнулся последний, – последние дни Кама нас ведет, слепой, глупый Кама!» Не может быть, подумала она. «Не может быть», – прошептал рот. «Ещё как может, – ответил вампир, – тащит, и хоть бы хны. Вот мы все за ним и идём. Куда, черт знает. Он ведь глупый, то есть не черт, а Кама наш. Нет, он хорош, как и все мы, – снова улыбнулся, наверняка, считая себя самим очарованием, – но уж точно не во главе». «Уж чья бы мычала… – перебил его старик-художник, поправляя свой расписной балахон, – сам-то ты всё знаешь! Только и таскаешь нас, что по шлюхам да в рестораны. Кровь пить. Нет там жизни, сколько можно тебе объяснять. Тоска зелёная…» Йог вздохнул: «Сама видишь, что происходит. Я их не водил. Хотя, вру, случалось пару раз. Без особого успеха».

Цепи звякнули. «Может, это… попробуешь? – шепотом обратилась Юна к йогу. Вампир, как и зомби, пугал её, старик настораживал. Йог выглядел адекватным. «Нет уж, – нахмурился он. Хмурые морщины ужасно ему не шли, будто были не его. Краденые морщины. – Как, с позволения спросить, я их поведу, если сам не знаю, куда идти? Мы подчиняемся королеве. Королева шлет сигналы. А сейчас она – без связи, с перерубленными каналами, в башне. Дай боже, чтобы жива была. Если дойдешь дотуда, – смягчил лицо и тон, – передай ей, что я жду её. Одно её слово, и они все, все трое, пойдут за мной. Они, – понизил голос, – и сами бы рады. Для них это неестественно, руководить. Как для Пэт». Юна вздрогнула: они знают Патрицию. Они знают всё. Даже белое, голое, сморщенное создание, за которым волокутся остальные, и то знает. И Германа… И… «Ты вёл, когда Тимур был, да?» – спросила тихо. «Да, – безжалостно подтвердил йог. «Помнишь, что было в твоей голове, в те двенадцать часов?» Юна уже не дрожала. Её трясло. «Ничего, – озвучила просто, как факт. – Там, где мы, конец мысли и начало чего-то большего». «Вот тебе и ответ, – улыбнулся отреченец, – чтобы достичь высшего, не обязательно держать строгую аскезу. У каждого свой путь. Кто-то медитирует. Кто-то молится. Кто-то творит. А кто-то соединяет противоположности… иным способом. Ты не подумай, у моих собратьев это не в чести. Опасный путь. Тебе вот удалось взлететь. Но падать – как, понравилось? – он засмеялся. – Левый путь… опасный, через взрыв, через контраст, через единство того, что не может быть единым, на внешнем уровне. Страшный путь. Потому ты больше по нему и не ходишь. Хотя многие лезут, не понимая то, что понимаешь ты: момент вечности – это именно момент. Там нет места личности. Там личность умирает». Говорящий замолчал. Кама взревел. Нечленораздельно, протяжно. Взревел и дернул цепь в сторону. За ним, ругаясь, двинулись остальные, влекомые силой: безглазой, дикой силой, которую ни обуздать, ни остановить без королевы было невозможно. «Жрать хочет», – пояснил Артха. «Сколько можно», – пробурчал Дхарма. «Доберись до башни, Юна, – проронил Мокша. – Она там. Она знает, что делать». Вся четверка, гремя железом, поплелась прочь. Юна пошла было за ними, но отстала. Зомби был сильнее неё. Остановилась подышать и, вдруг, рванула с места, перешла на бег, крича: «Стой, – озаренная догадкой, – стой, Мокша! Скажи… Королева, она – сестра Смерти? Сестра-близнец?» Ответа не последовало. Четверка стражей исчезла без следа. Искала, искала, ходила, ходила: не нашла.

Пахло гарью и дымом. С каждым шагом запах усиливался. «Змея, – думала Юна, – смерть – змея, свернутая клубком. Змий, спящий в ветвях. Мировое древо. Бар у подножия города. Кундалини! Смерть – это Кундалини, я читала про неё, когда-то давным-давно: энергия вечности, свернутая в три с половиной кольца, у основания позвоночника, под первой чакрой. Надо, чтобы она развернулась обоими лицами. Темная энергия, энергия смерти поднимается вверх по ярусам, и, чем выше, тем становится светлее, пока ни превратится в чистую любовь, единую с вселенским сознанием. Помимо меня тут больше никого нет. Надо дойти до верха». Картина прояснялась. Теперь она знала.

Наблюдение: улицы пусты, куда ни поверни, ни одного человека. Дома, сколько бы их ни было, образовывали огромный полукруг. Если бы Юна взлетела над промзоной, увидела бы, что та также имеет полукруглую форму. Вместе они создавали круг с красной рекой посередине. Реками на окраинах. Круг в V-образном вырезе.

Там, где между асфальтированными участками оставалась земля, лежала красно-коричневая пыль.

В пыли играли трое мальчишек, одинаковых с лица. Чумазых, дворовых мальчишек. Они прыгали в чехарду. «Привет, – улыбнулась Юна. Дети повернулись к ней, синхронно, все трое. – Что вы здесь делаете совсем одни? Где ваши родители? Где все люди, из этого района? Почему они не выходят?» Правильный вопрос – это уже половина ответа. Ей казалось, они что-то знают. Здесь все что-то знали. За одним исключением. «Не выходят, потому что незачем, – сказал левый мальчик. – Ты же спишь. Сейчас вся работа идёт там, за рекой. Они хотят, чтобы твоё тело выжило». Юна спросила: «Кто вы?» – и получила ответ: «Я Воля, он Знание, а вот он Действие. У нас банда. Мы называем себя Трипура», – сказал правый мальчик. «Может, вы знаете, что за реки? Почему они не текут? Куда должны течь?» – спросила, предполагая ответ. «Здесь, в жилом секторе, течет Ида, на левом берегу. Там, где заводы, на правом берегу, Пингала. А в центре, между ними – Сушумна, – откликнулся средний мальчик. – Сейчас она высохла. Даже рыбы нет, вся ушла. Вообще реки текут вниз, к лесу. Но люди верят, что… однажды их течение обратится вспять. И тогда наступит золотое время». Вспять – это вверх. Снизу вверх. К башне. «У Пингалы есть ещё подземное течение, темные воды», – добавил левый. Средний глянул на него с укоризной. Юна переспросила. «Его называют Пещерой Шмелей. Глухим колодцем. А ещё десятыми вратами. Чтобы пройти там, и выйти оттуда, нужно быть… в общем, не твоя дорога, рано тебе», – пришурился, с хитрецой. – Там старшие ходят. Хотя…» Средний дернул его за рукав. «Ты спрашивала про район, – сказал он, – называется он Лунной крепостью. Справа – Огненная падь. Тут сейчас остались женщины и дети. Мужчины, как один, там. Тебя спасают», – повторил, серьёзно, словно сам лично организовал отряд спасения. «Что там, в глухом колодце? Как туда попасть?» – зацепилась она за подсказку левого ребенка. «Вниз, по корням дерева. Вниз, с ударом молнии. Иначе не попадёшь», – задал он загадку и умолк. «Зачем убили слона?» – спросила она, чтобы нарушить молчание. «Затем, что слон стал бешеным. Да ты не бойся, он не насовсем умер. Он это умеет, помрет, полежит да встанет. Такой уж он у нас непостоянный», – утешил её средний. «Почему женщины стреляли в него, а мужчины нет?» – спросила она снова. «Потому что женщины – это опыт, память, а мужчины – это перспектива, забота о будущем. Где хранятся данные, в том числе данные об опасности, как думаешь? Первая реакция – реакция памяти, "такое было, и потом было так". Вот они и стреляли», – ответил средний, гладко, как по листочку. Вопросы кончились. Все трое воззрились на неё с нескрываемым ожиданием: уходи. «Тебе пора», – сказал тот, что справа, судя по всему, Воля. Знание тормозило её, а Действие поощряло. Тут особо не разгуляешься. Юна поблагодарила ребят и направилась обратно. К устью рек. Там, внизу, мог быть тайный ход к башне.

В том же квартале, буквально через дом, она наткнулась на компанию темнокожих подростков, курящих, с томным взором. Кто-то попытался продать ей травы. Трава здесь и впрямь была дефицитом. «Да что ты знаешь о выживании, – говорили эти дети одним своим видом, – вот мы – мы знаем».

Обратный путь показался мгновением. Раз, и у истока. Красная вода стояла на месте, там, где она её оставила. Юна вошла в воду, рядом с деревцем. Электричество мерцало тоненькими разрядами, во все стороны от ствола. От такого можно было умереть, будь она снаружи, но она находилась внутри, здесь всё работало иначе. Электричество не убивало. Она вдохнула воздуха (скорее, по-привычке) и нырнула вниз.

…И увидела солнце. Так близко, что оно ослепило её. Светилось всë. Казалось, её глаза сами испускали свет. Пришлось вынырнуть, и она вынырнула, слепая, беспомощно цепляясь руками за воду. Вода, естественно, не держала. Кроме света, были образы танца, разного, но в одном, будто кто-то танцевал во всех возможных (и невозможных) стилях одновременно. Электричество вошло в неё, стало ей, тело пронизывали разряды. «Старшие ходят, – усмехнулась. – Огнеупорные». Попытка прокрасться снизу провалилась, едва начавшись. Оставался первоначальный план: идти вдоль русла. Идти наверх.

Юна взглянула на ноги. Раны исчезли, вода смыла их. Вымокшая до нитки, она, на удивление, ощущала себя вполне здоровой. «Ну и колодец, – подумалось, – как бы попасть туда… чтобы не ослепнуть». Ответ напрашивался сам: нужно подготовить глаза. Глаза на месте, и то хорошо. Ноги с новыми силами вели её вперед.

Вдоль русла, мимо заводов, мимо домов. Из окон, слева, высовывались те, о ком нужно было заботиться. Расстрелявшие слона. Справа никто не высовывался, им было некогда. Навстречу ей, издалека, из-за тумана (другой район не разглядеть, пока ты не там) шёл человек. Уверенной походкой, с лёгкой хромотцой. «Папа, – прошептала она, – папа!» – закричала и кинулась навстречу. Родион увидел её. Такой, каким дочь его помнила, темноглазый, темноволосый, слегка рассеянный, весь в мыслях. Подбежала и остановилась, нерешительно, как в детстве. Он был слишком далеко. Он всегда был далеко, даже когда близко. «Я знаю, что тебя нет», – сказала она. «Привет, Юна, – сказал отец. – Какая ты стала… сильная. Хоть и не большая», – пошутив, улыбнулся. Юна рассмеялась, нервно, от счастья, сама ему, счастью своему, не веря. «Я пыталась быть, как ты, папочка, – призналась, ощущая влагу в глазах, – заботилась о них всех. Даже о бабушке. Помнишь её?» Он усмехнулся: «Та ещё мегера». Смех лился из нее, как не лились слезы, лился и дрожал. «И о ней, и о маме, и о Германе. Их трое, а я одна. С тех пор как ты оставил нас, я одна, никто мне не помогает. Но всё, что я могу – это давать им деньги. А это им, похоже, не так уж и надо. Они не замечают. Они… Герман, он опять на солях, пап. Нет… ты же не знаешь. Ты не застал. Ты… тебе было бы всё равно, – поняла она внезапно. – Ты бы этого не изменил». Родион слушал её, до самой запинки, внимательно слушал, как отчет об эксперименте в своей лаборатории. «Юна, – сказал он, спокойно, будто объясняя урок, – ты не можешь заменить меня. Ты не я. Глава семьи – не тот, кто несет в неё деньги. Глава семьи – тот, кто несёт в неё мир. Я сам вряд ли был главой. Мама делала всё, чтобы мне помочь. Не я держал мир, а она, мама. Держала, пока мир был в ней. Ты пытаешься делать всё за всех, а по итогу только надрываешь здоровье, силы и… связки. Никто, кроме самого человека, не поможет ему, пока он ни захочет этого, ни позволит ему помочь. Мама не хочет жить без меня. Она цепляется за всё, что обо мне напоминает, но она… не жива, уже нет. Бабушка просто устала. Герман заблудился. Ты не можешь контролировать то, что тобой не является. Ты – не твоя мать, не бабушка, не Герман. Ты – это ты. Помоги себе и, глядя на твой пример, возможно, они тоже захотят себе помочь. Хоть это и не точно. Ты – не твоя мать, – повторил, серьёзно, глядя ей в глаза. – Она не хочет идти дальше. Она не хочет, чтобы время шло дальше. Хочет заморозить момент, тот, где я еще с ней. В её мечтах. А ты, что случилось с тобой? Почему ты не хочешь идти, Юна? Вернее, куда ты не хочешь идти? Вспомни период, когда это случилось, с твоей ногой. Вспомни, что было». Она задумалась. «Шла подготовка к отчетному концерту. Мы с Тимуром… готовились. Я училась и работала одновременно, днем у станка, ночью у пилона. Горизонтально и вертикально. Несла свой крест, – попыталась отшутиться. Не удалось. Отец остался серьезным. – И там, и там меня считали лучшей. А потом… когда он… когда мы… я подумала: хочу, чтобы всегда было так. Чтобы не было никого другого. Ничего другого, только я и Тим, и… высота, папа, я хотела, чтобы была высота. Все ждали от меня будущего. Все хотели, чтобы я была будущим, и обеспечила его, будущее, всем. А я хотела жить, сейчас, а не потом, внутри себя, а не чьего-то плана. В моменте… том моменте, что с крыльями, понимаешь?» Родион кивнул и спросил не то, что мог бы, не то, что, она ожидала, он спросил: «Ты хотела оторваться от матери? То есть от земли?» Юна подумала. Юна сказала: «Да». Он вздохнул. «Радоваться ты не умеешь, дочь, – констатировал, – пахать умеешь, как вол на поле, над телом своим, над техникой, а радоваться – не умеешь. Не потому, что достигла чего-то, а потому, что просто ты есть. Можешь вспомнить, когда отдыхала в последний раз? Не спала, но расслаблялась. Не думала ни о каких обязательствах. Не тело расслабляла. Себя целиком. Можешь?» Юна не могла. Отрицательно качнула головой. Родион был какой-то не Волков здесь, в её подсознании. Он её обнял. «Я так устала, пап, – прошептала она, – так устала. Надо спасать королеву. Для начала, – подняла брови, – искать королеву. Но я так устала, просто не передать». Отец был Волковым. Он отстранился. И сказал: «Откуда, думаешь, твоя авария? Ты хотела отдохнуть, но не могла себе этого позволить. Теперь вот, позволяешь. Отдыхай». Его смех растворился в воздухе. Направо, налево, прямо, назад: его не было нигде. Исчез, как в прошлый раз, когда был расстрелян. Был, и не стало. Юна поступила также, как тогда. Пошла дальше.

В висках еë билось, жилкой: «Эти женщины убили слона. Эти женщины убили инстинкт жизни. Не наступите на моего слона, он тут пока полежит. Полежит да встанет».

Глава V. Уровень второй. Шесть пальцев на одной руке

Туман оказался живым и полным призраков. Со всех сторон к ней тянулись руки, "дай". Отбиваться от них было нечем. Всё, что она могла – бежать, бежать, куда глаза глядят, не глядя, вперёд; и она бежала. Кошмары Пэт о бывших ожили в её сне: все они хотели пить её, жить её. Пить её жизнь. Сколько бы ни прошло времени, связи оставались здесь, каждый из партнеров по сексу, даже случайных, имел сюда доступ, тянулся за добавкой: пить. Здесь были и те, с кем не было секса как такового, только массаж, а, прямо говоря, тайская дрочка. Их количество измерялось тысячами. Сквозь туман, густой, как сироп, отвоевывая шаг за шагом, Юна шла. «Глубоко под водой, – мелькнуло в уме. – Так трудно… Нельзя останавливаться, там королева, она всё знает, нужно найти королеву». Пленка натянулась, копируя её очертания спереди, и лопнула, чтобы закрыться за спиной. Прорвалась. Спасена. Преследователей не выпускала мембрана, давшая выйти ей. Они, похожие на плотные сгустки тумана, с зубами, бились о невидимую преграду. «Надо отрезать их от себя, – решила она, – первого же встречного и спрошу, как это делается». Если встреченный не окажется одним из них. Юна поежилась. Себя встречать, без фильтров, бывает не очень весело. «Так вот куда утекают мои силы», – осознала она и ужаснулась, и выдохнула. Осознание – благо, даже когда осознание горькое. Лицо погладил свежий ветерок. Ногам было мягко и тепло. Зеленела трава. После асфальта и бетона, и сухой земли, этот район показался ей раем. Здесь уже наступила ночь (сколько она была в тумане? который час? который год?). Луна светилась, как фонарик Морского черта на дне, зазывая: плыви сюда, ближе, не бойся. Квартал звал неоном. Призыв с неба – ярче. Там нет фейс-контроля. Небо светит всем.

Как и первый, второй круг был разделён на две половинки. Справа веселились. Слева располагалась электростанция, посылавшая электричество и в сам район, и за его пределы. «Тут работают женщины, – поняла она вдруг, хотя пришла сюда впервые, – мужчины отдыхают». Прямо как в клубе. Как дома. Усмешка ей в губы брызнула сама: «Скольких ты, душечка, кормишь собой?» Слезы не брызнули, а вот усмешка – да. «Одного Германа обделила, бедного. Вот он и бесится», – смешно стало, аж до чертей.

И она двинулась прямо в гущу домов, через поле, в междуречье. Каждый дом здесь отличался от другого. Были маленькие, для приватных встреч, многоэтажные особняки с колоннами, в греческом стиле, увитые плющом, готические храмы, прокалывающие шпилем небеса, будто госпожа шпилькой – рабскую грудь. Что ни дом, то архитектурный триумф. Юна гуляла, любуясь: надо же. Хороша была, чаровница, блядушка, её вторая чакра. Гуляла Юна, пока внимание её ни привлёк собор, душком напоминающий бордель. Оттуда доносилась музыка. Туда её манило что-то, что было не рассудком, но ей самой: распутной и живой. Настолько живой, насколько это возможно, когда ты в коме. Охраны у входа не стояло. Юна шагнула внутрь.

…И встретилась взглядом с собой, летящей вокруг пилона. Собой дернула углом рта в дьявольской улыбке. Глаза, без белка, без зрачка и радужки, были черными, целиком. Зацепилась второй рукой, подняла ноги вверх, крест накрест, корпус – назад, волосы вниз: поползла. С хвостом на макушке, вся в латексе. «Змеюка, – шептала роба голосом Аркадия, – искусительница». Та, что стояла, отзеркалила улыбку той, что летела. С распущенными, ниже пояса, волосами, в бесцветном балахоне, ненакрашенная, малышка внешне. Малышка с зарядом атомной электростанции. «Затем и нужны мы, – хохотнула про себя, – чтобы вы не расслаблялись». Зал был полон. Лиц она не разбирала; разбирала то, что они чувствовали: похоть. Они хотели её, вместе со всеми эмоциями. Есть тело, есть ум, и есть эмоции – связь между тем и другим. Самим, без женщин, мужчинам было бы сложно их соединить. Вдруг, как по щелчку, музыка кончилась, крышу сняли, сверху, невидимой рукой. Она увидела огромный сапог, приближающийся к зданию. «Нет, – закричала, потому что не закричать не могла, – остановись!» Сапог приближался, в замедленной перемотке. Исходную скорость, среди всех посетителей, сохранила она одна. Бросилась к себе, той, что в черных глазах и латексе. Схватила за рукав, дернула: бесполезно. Та была в другом измерении. Сапог – ближе. Ещё ближе. Юна бросилась вон. И, как только она выскочила из собора (который бордель, который – сцена) подошва опустилась вниз, уже в обычном ритме. Раздавив всех, кто находился внутри. Без сомнения, насмерть. «Кто это делает? – закричала она наверх, в небо, – какого хрена ты это делаешь? Прекрати рушить тут всё! Это мой мир!» От неба к земле, от земли к небу звенел смех. «Ты тут одна, – напомнили ей голосом Смерти, – кроме тебя, некому рушить. Кто подавляет свою сексуальность, Пушкин? Или, может, тот, кто в Пушкине? Или то, что тебе внушили от юности твоея, что сие есть зло великое, ай-яй-яй, руки убери, вот тебе, по рукам». Она узнала сапог. Такие сапоги носила Нонна. «Это когда было, сто лет назад…» – опешила Юна. «Это есть, когда времени нет, все сто лет, – пропели в ответ. – Ты не осознавала, на моменте, происходящее. Проживи его сейчас, осознавая, и оно исчезнет», – любезно предложили решение. Она кивнула.

Бабушка стояла над ней с ремнем. Девочка, исследовавшая себя минуту назад, руками в трусиках, зажмурилась. «Поворачивайся жопой, – отчеканила Нонна, тогда и сейчас – прожженный душой, прокуренный телом мент. Учись уже отвечать за свои поступки». Занесённая над ней рука, без ремня, была шестипалой. Секунда остановилась. Пальцы ожили, обрели лица. «Привет!» – крикнул большой палец. Юна закрыла глаза и открыла их снова. Лица на пальцах всё ещё были. «Хочешь узнать, что с ней не так?» – спросил второй палец. Гримаса ненависти замерла на лице женщины, что собиралась её ударить. «Кто вы?» – прохрипела девочка. «Авагья, принижение других, контроль, стремление к власти. Прошрайя, потакание своим желаниям. Крурата, грубость, непонимание чувств других людей. Мурча, догма, блок мыслей. Люблю зависать, – один за другим представлялись пальцы. – Сарванаши, ужас смерти, хуже самой смерти». Шестой не назывался. «Что-то связанное с полом? – предположила Юна. – Да?» Пальцы дружно закивали: «В точку! Вот и подумай, чего бабушку твою всю жизнь циститы мучили. У неё зажим на зажиме. Развлекайтесь», – крикнули разом все шестеро. Рука пришла в движение. Хлестнула по щеке. «Поворачивайся! Кому сказала!» – крикнула Нонна, прямо на глазах затягиваясь толстой крокодильей кожей, вытягиваясь лицом. Крокодил навис над ней. Шкура – броня. Юна, тогда – ребенок, сейчас – взрослая, сейчас не повернулась, как тогда. Наказывать было не за что. Она сказала: «Наказывать не за что. Иди к черту». Проекция замерла с ремнем в руках, рот открылся, брови сошлись у переносицы. «Ах ты ж маленькая дрянь, – прошипела она, – я научу тебя манерам!» Юна была взрослой. От пощечины она не расклеилась. «Тебя так же били, да?» – спросила, сосредоточив внимание на реакции, а не на словах. Нонну дернуло. «Да, – подтвердилась догадка, – били и правильно делали. Это и называется вос-пи-та-ни-ем». Ссориться стало бесполезно. Боль её, несчастье её, открылись воочию. Ребенок не смог бы сделать то, что сделала взрослая в детском обличье. Она простила. «Мне жаль тебя, – искренне сообщила бабке Юна, – жаль, что ты не вышла из этой травмы». В тот же миг она вернулась обратно, к раздавленному зданию. Её собор-бордель остался цел. Разрушен был другой. Не в этой вселенной. Сапог поднимался вверх, медленно, но верно. Стены восстанавливались. Заиграла эротичная музыка. Танец возобновился. Латексная копия подмигивала с пилона.

Юна окончательно потерялась. И, потерявшись, ушла оттуда, где была, чтобы найтись в другом месте.

Шикарный дом, похожий на храм, с куполом, стоял рядом. Стоял и манил. Она открыла тяжелую дверь, чтобы оказаться…

…в настоящей обители разврата. Среди богато украшенной залы (огромной, во всё здание размером, с фресками и позолотой) везде двигались, совокупляясь, голые тела. Лакеи с подносами бегали туда и сюда, угощая отдыхающих вином и трюфелями, для подкрепления сил. Куда ни глянь, везде ебущиеся люди. Одна девушка и четверо парней, она сидит на первом, обнимая его вульвой, другой, стоя, берет её анально, третий сбоку: она, склонившись, сосет его член, четвертый стоит рядом, руководя процессом, как сам сэр Вудман, только без камеры. Один парень и две девушки, одну он, сверху, трахает, другая, сзади, делает ему римминг. Собрание партнеров обоего пола, меняющихся друг другом. Мужчины, женщины, совершенно разной комплекции и вкусовых предпочтений. Рядом садо-мазо, подвешенная на веревках девушка, с грузами на сосках, её шлепают по половым губам, щипают, вставляют в неё вибраторы, держат стимуляторы у клитора, а она, извиваясь, кончает. Такой оргии Юна, при всём своём опыте, не видела никогда. Старик во фраке и цилиндре, похожий на дворецкого, подошёл к ней. «Чего желаете, мэм, – спросил, сквозь стоны и крики, – зал поделен на секции. Там свингеры, там гэнг-бэнг, ролевые, имитация принуждения, куколд, сисси, секс вайф, а там монстры… сами видете, на любой вкус. Помочь вам раздеться?» – заботливо предложил ей, без тени пошлости, точно предлагая тест-драйв автомобиля. «Нет, не стоит, – откликнулась. Голос, из-за кома в горле, сорвался, пришлось откашляться. – Скажите лучше вот что. Почему человека тянет к такому?» Старик усмехнулся: «О, да вы философ, мэм. Разве вы не знаете? Секс – это темное отражение всей человеческой жизни. Что нельзя, то и лезет в фантазии, как тень. Недаром управленцы хотят, чтобы ими командовали, а верные жены – бригаду грязных строителей. Человеку хочется контрастов, и они тоже здесь. Королеве подавай конюха. Королю подавай шлюху. И наоборот. Свободному подавай цепи, а скованному – увидеть другого в цепях. Высокие вибрации и низкие, сочетаясь, дарят, так сказать, полноту. Хотя смешение их невозможно, смешиваясь, они способны разорвать своего носителя. Поэтому не стоит делать смешанных детей. Но об этом мы позаботились, не переживайте, – улыбнулся он и полез в нагрудный карман, чтобы выудить пачку презервативов, – вот, держите. Японские, самые лучшие».

Презервативы Юна не взяла. Онемевшим языком она пробормотала "спасибо" и задом, пятясь, вышла обратно. На воздух. Дышать стало сложнее, чем раньше. Засвистело по земле, белыми хлопьями. Налетел холодный ветер. Хлопья размножились. Вьюга бросилась на город без предупреждения, и закружилась, заплясала вокруг неё, у неё между ног, на крышах увеселительных заведений и стеклах фонарей. Инеем затянуло окна, откуда незадолго до этого, улыбаясь, подсвеченные радужными лампами, выглядывали девочки на час. Кутаясь в свой балахон, босая, обожженная снегом, Юна искала пристанища в любом из окружающих её домов: в ближайший и зашла. Низкий, с покосившимися стенами. На весь город он, такой, видимо, был один. В парадной тишь. Темнота. Продвигаться пришлось на ощупь. Ни мебели, ничего. Из угла, напротив стены, вдоль которой двигалась Юна, кашлянули. Она взрогнула. Сердце зашлось. «Кто там?» – спросила она, пытаясь придать своему голосу максимально уверенный оттенок. «Свои», – хмыкнули голосом брата. Чиркнула спичка. Зажглась лампа. Теперь он был на виду: черные волосы, серые глаза. И шерсть. По всей физиономии. Взвизгнув, Юна бросилась бежать, наружу, пусть в холод, пусть в пургу, лишь бы не тут, не с ним. Дверь оказалась заперта. Наглухо. «Эй, ну ты чего, – пропел Герман. – Я же не причиню тебе зла. Выебу, и только». Она замерла, в углу, закрыв глаза. Ступор, подумалось ей, первобытная реакция на опасность: прикинуться мертвым. Только я-то не смогу вот так прикинуться, выебет и только. Дыхание было уже близко. Прямо у шеи. Низ живота, там, ближе к лобку, тянул: дай мне его, дай мне его член. Призрак кровосмешения, призрак животности, не разбирающей родства, повис над головами. «Герман, – сказала она, не в лицо, в морду, – я не ты. Я не опущусь до такого. Стать… твоим телом значит стереть тебя, как брата. Я этого не допущу. Ты ценен сам по себе, делай хоть что со мной, ты мой брат. Ты не знаешь иной любви, – протянула руку, провела пальцами по его щеке, прямо по шерсти, превозмогая страх, – кроме ебли. Тебе не дали ее, тебе не с чем сравнить. Тут есть моя вина, я признаю это, Гер, – голос дрогнул, – ты не такой, какой сейчас. Я вижу то, что ты видеть не хочешь. Ты волк, как и я, этого не отнять. Но ты всё-таки человек». Под балахоном ничего не было, она знала это. Дерни он ткань вверх, она не смогла бы сопротивляться. Сил бы не хватило. А тело, то просто говорило ему "да". «Это реакция страха, – вспомнила Юна, вспомнила, что читала, – рассинхрон между головой и гениталиями. Защитная реакция: если изнасилуют, пусть хотя бы без травм». Он замешкался, нависая над ней. Руками по обе стороны отрезая её от бегства. «Кто мы, как ни животные, Юна, – спросил он воздух. – Кто мы, как не животные, – повторил. – Если погоня за определенным химическим процессом в мозгу заставляет нас предавать всё, что было важным, что имело некую… святость, – выплюнул с презрением. – Вот ты. Я на тебя чуть ли ни молился в детстве. Ты танцевала, грациозная, царевна Лебедь, не меньше, – с каждым словом шерсть на его лице убавлялась, уходила под кожу, возвращая нормальный облик. – И что потом? Я приезжаю, и кого я вижу? Не царевну. Я вижу путану. Ту, которая продаёт свой танец, свой жар, в дрочильне. Ту, кого я был готов приравнять к Мадонне, лапают, не смыв с граблей следов сортира! И это ты, – скривился он, без шерсти, без маски, не насильник уже, а её маленький брат в большом теле, – зачем ты так с собой… Зачем со мной, зачем ты так, Юна?» – отвернулся и зарыдал. Такого она не видела. Такого она не ожидала. Коснулась плеча, со спины. Герман стряхнул её руку. «Уходи, – выронил он, между всхлипами, – это я не справился со взрослой жизнью. Ты еще можешь. Пошла вон отсюда! – закричал, снова обрастая шерстью. – Вали, пока я не передумал!» Юна, спотыкаясь, вышла в дверь. На сей раз замок поддался спокойно, будто ни разу не заедал. Метель не прекращалась. «Нельзя оставлять его, – колотилась мысль, – надо ему помочь!» Вернулась. И рванула дверь. Дверь не открывалась, заваренная изнутри. Заварена она им не год и не два назад. Гораздо больше. Она была там, но – её там не было. Он был там, но не жил там. Не жил.

Откуда этот чёртов снег, спросила Юна себя, чтобы выгнать мысли про брата, и себе же ответила: с энергией перебои, опять, жди, пока починят. По дороге, мимо картежных клубов, пивных баров, домов отдыха и прочих центров удовольствия шла старушка. Старушка выглядела мудро. «Извините, – обратилась к ней Юна, – вы мне не поможете?» Женщина остановилась. «Спрашивай, коли есть вопросы, – ответила со всей серьезностью. – У нас, стариков, есть время на ответы; было время, чтобы их собрать». Юна дрожала. Старушка нет. «Почему так быстро садится батарейка?» – выдала первое, что пришло в голову. Когда не знаешь, что в подкорке, неси что попало. Именно так мыслит твоё бессознательное. «А ты будто сама не знаешь, – улыбнулась, обнажая отсутствие зубов, бабушка (не чета Нонне, та ничем бы не могла ей помочь, кроме армейской закалки). – Сама делится с кем ни попадя, и даже хвосты не обрезает, а потом что-то ей холодно, ну-ну». У Юны появилось сразу два вопроса: как отрезать эти самые хвосты, белые, с зубами, и где добыть источник силы, напиться самой. Она озвучила их. Старушка одобрительно кивнула. «Хвосты отсекать просто: замкни их во времени. Это не ты, с тем, и не ты, с этим, а ты-на-тот-час. Это не с тобой было, это было с твоей ролью. Пусть тянутся туда, а не к тебе. Насчет второго: больше воды, милочка. Вода наша праматерь, телесно все мы из воды родом. В воде сила, запомни мои слова». Юна хотела спросить что-то ещё, но собеседница, видимо, выполнив свою задачу, медленно побрела прочь.

Река, нужно найти красную реку, вспомнила вопрошающая. Идти вдоль реки, только так можно добраться до королевы. Алая лента не мерзла. Снежинки, падая на неё, таяли. Девушка рискнула дотронуться ступнëй до воды. Та оказалась теплой. Юна спрыгнула вниз, на дно. Нырнула. Солнце стелилось мягкими волнами, не ослепляя. Всё дно было солнцем. Песок сиял. Она пощупала песок, вдруг ход есть отсюда? Вдруг не оказалось. Либо там, у леса, либо нигде. Вынырнула. Ночь, окружавшая её, была теплой: стояло лето.

Берег в этих краях шел неровно, будто его подрезали то там, то тут. Мелкие камешки лежали на траве, плоские, с вырезанными на них символами, смысла которых она не понимала. «Велик мой город, – удивилась она. – Я и части районов не прохожу. И ведь в каждом есть такой. В каждом, кем он ни будь». Мимо, смеясь, бежали дети. Девочки. Юна улыбнулась им вслед, желая, чтобы никто (больше никто) ни одной из них, включая её саму – не причинил вреда.

Заглянула в воду, рассеянным взглядом, без цели что-либо увидеть. Из воды на неё смотрел Тимур. Собственной персоной. «Ты…» – ахнула она, и подалась назад, да так резко, что чуть ни упала. Не могло его тут быть, не его уровень. Заглянула ещёраз. Вода, красная, как кровь, как самое больное желание человеческое, желание жизни, желание смерти, текла сама по себе. Его там не было. Потому что там его быть не могло.

Глава VI. Уровень третий. В десятку

На сей раз туман был просто туманом – ни гостей, ни хозяев. Мрак и мир. Юна прошла насквозь, готовая ко всему, к любым атакам (она набрала полные горсти камешков) ко всему, кроме обнаруженного ей там покоя. Случилось то, чего она менее всего ожидала: чтобы жизнь её, для нее самой же, была интересной. Так случается с каждым. Запланированное уже существует в голове планировщика. Зачем же жить это дважды, в уме и вне его? Она шла, ощущая каждой порой своей кожи: это важный переход. Не с внешней, но с внутренней стороны. Сюда доходят не все. И не все отсюда выходят.

У границы, в конце тумана, стоял стол. За столом, с трех сторон окружённый обширным креслом, сидел козёл в костюме-тройке, при галстуке и запонках. Морда у него была козлиная, самая типичная для его вида. На столе лежали бумаги, аккуратно сложенные стопками. «Пропуск, пожалуйста», – прогнусавил чинуша с рогами. Юна растерялась. «Это вообще-то моя реальность, моё тонкое тело. Какой, к чёрту, пропуск?» – возмутилась она. Зверь остался невозмутим. «Положено», – отчеканил ещё гнуснее. Юна задумалась. И сделала то, что всегда прокатывало на работе: сняла с себя одежду, одним жестом, через голову. «Так пойдет?» Козёл, кажется, растерялся. Но взял себя в руки. Не в прямом, конечно же, смысле. При исполнении дрочить нельзя. «Я вижу, откуда вы пришли, – покопался в листах, нашёл нужный, – Юна Родионовна. Но не вижу, что понимаете, куда. Пропуск, пожалуйста». Пришлось, со вздохом, одеться. Ситуация не разрешалась. Так ведь повсюду, правовая машина гнёт, не задумываясь. Например, сносит неузаконенные дома, целый квартал, вместо того, чтобы поселить туда бездомных. Делает по букве, а не по совести. Юна напряженно думала: «Что я видела с холма, в этом районе? Универстеты, бизнес-центры, престижные заведения. Ключевое слово тут – престиж. Пропуска мне никто не давал, соответственно, он должен быть на мне. Что в человеке отвечает за эго, его стремления? Где место такого стремления?» Пока она думала, идея пришла сама. Она ведь тут не телом, тело – проекция ума. Можно засунуть руку в живот, прямо через балахон, под пупком, где-то… Твердое, чуть шершавое. Она протянула козлу свой диплом, с отличием. Диплом академии имени Вагановой. Козел принял его, из рук в руки. Достал из выдвижного ящика очки, водрузил их себе на нос и принялся изучать документ, причмокивая. Нашел какую-то папку, вынул оттуда фотографии (где она, счастливая студентка, и Тимур, и весь курс) и, видимо, характеристики. «Всё верно, – поднял глаза, почему-то очень грустные, попутно убирая в папку все бумажки, включая её диплом. – Можете проходить». Юна кивнула и, так же, как в прошлый раз, разорвала собой туман.

Алая лента, Сушумна, по-прежнему связывала один сектор с другим, но, кроме неё, ничего общего между секторами не было. Стекло и свет, и высотки, и середина дня. Люди в официальной одежде, улыбки по стандарту. Вопрос с жужжанием носился вокруг её головы. «Не может такого быть, что человек без диплома застревает на втором уровне», – возражало всё, что могло в ней возражать. Не застревают, не бойся, – ответили ей (она успела привыкнуть к таким мгновенным ответам), – то есть большинство застревает, но есть и те, кто поднимается. У них другие пропуска». Не споткнись на социальной лестнице, хохотали птички, с нее ох как больно падать. Хотя, ты-то уже… Уши пришлось прикрыть. Открыла: молчат птицы, бурлит город. Пищат светофоры, сигналят водители, читают лекции профессора, спят студенты, гонятся за местом начинающие соискатели, торгуют знающие свое дело торговцы, и всё это – вокруг озера. Озеро, в центре, сияло, как зеркало, если подойти к нему достаточно близко. Река впадала в озеро и выпадала из него, не меняя ни своего, ни его цвета. Реку, в этом районе – шире, чем в предыдущих, пересекали мосты.

Юна прогуливалась, маленькая, среди огромных зданий. «И зачем такое строить? – подумалось ей. – Не иначе как, чтобы человек, ощущая своё ничтожество, впадал в отчаяние. Или, наоборот, приобщался к величию. Зависит от того, отделяет он себя от внешней среды или нет». Мысль показалась ей интересной. Гуляя, она забрела в скверик возле университета, тенистый, с лавочками. «Что такое эго? – спросила себя Юна, глядя на редких студентов, проходящих мимо, – это защитный механизм, как оболочка, отделяющая внутренний мир от внешнего. Я и агрессивная среда. Не будь агрессивной среды, не было бы желания отгородиться от нее. Соответственно, человек (а некоторые всерьез способны чувствовать других, тонкие вибрации за пределами своего тела) не ограничен одним собой, но ему кажется, что он ограничен: механизм защиты внушает ему эту иллюзию…» Её окликнули по имени. Голос окликнувшего был смутно ей знаком. Она повернулась на звук и увидела Артху, вампира из первого круга, собственной персоной. Товарищи его, по цепям, были спрятаны какой-то мешковиной, за его спиной. Вокруг него толпились ученики, видимо, не замечая "придатков" преподавателя. Артха, в прямоугольных очках, белой рубашечке и джинсах, выглядел небрежно-изящно, но не менее вампирски, чем обычно. Студентов вокруг него Юна насчитала ровно десять. Выглядели они… достойными своего наставника. «Познакомьтесь, ребята, – авторитетно заявил вампир, – это Юна, та, в ком мы все обретаемся. Юна, а это, – поочередно указывая на каждого, – Невежество, Тупость, Отвращение, Желание, Стыд, Циничность, Коварство, Жадность по кличке Алчность, Страх и Лень. Моя лучшая группа». – Молодые люди дружно закивали. «Я и Стыд, – добавила девочка с испуганными глазами, Страх, – мы не те же, кого ты видела на втором круге. Там – наши тезки. У тех нет формы. Они становятся кем угодно. Стыд там, это стыд за свои желания. А мой – за свои действия. Тот страх – это Деймос, ужас исчезновения. А я – Фобос, страх провала, страх ошибки». Мальчик с пунцовыми щеками, Стыд, обнял её за плечи. Девочка, перепуганная собственной речью, спрятала лицо у него на груди. «Всё верно, – добавила Желание, – я тоже отличаюсь от того желания, что там. Там хотят наслаждений, сиюминутных, без перспективы. Я предпочитаю иметь собственность. Держать в сундуке свою прелесть». В руках её были бумажки. Законодательное подтверждение её владений. «Мало берешь, – шепнул ей Жадность, похожий на нее, видимо, брат. – Надо больше, больше сделок». Коварство поддакнула: «Чтобы были сделки, можно и надурить маленечко». «Не наебешь, не проживешь, таковы правила», – пожал плечами Циничность. Невежество с Тупостью молчали: сказать им было нечего. «Как же вы мне все надоели, ужасно, ужасно, – буркнул Отвращение. – Не хочу с вами больше, а деться от вас некуда». Лень молчала. Ей было лень даже говорить. «Гордость моя, – умилился Артха. – Смотри, – обратился к Юне, – ты в городе сокровищ. Тут есть чем очароваться. Наш район – первый, где начинается утверждение снаружи, где дети взрослеют. Во втором не было заботы о будущем, тут – есть. Бери, что захочешь, но позаботься, чтобы тебе ничего за это не было, таков наш девиз». Юна подняла брови. Юна спросила: «А как же глобальное?» Её не поняли. Она уточнила: «Вы берете из мира, себе. Но от этого вы всё больше отделяетесь от мира. Эго становится толще, прослойка между индивидуумом и его средой, толстеет, чтобы удержать накопленное. Кто имеет много, имеет только то, что имеет, внутри эго. Кто отказывается от имения, получает весь мир, целиком. Вам не кажется, что вы, обогащаясь, только беднеете?» Им не казалось. «Что-то ты много хочешь», – проворчал профессор с клыками. Из-под мешковины высунулся кулак с большим пальцем вверх. Рукав, над кулаком – ярко-оранжевого цвета. «Мокша, – обрадовалась Юна. – Мокша, выходи!» «Э, нет, – отрезал Артха, – не его тут поле, ягодка. Иди дальше, если хочешь. Но никто там, выше, не предложит тебе больше, чем мы». Юна считала иначе: «Материального не предложат, – возразила она, – но уж я-то знаю, что материя, братцы, это далеко не всё. Нет в ней счастья, есть одно только минутное удовольствие. Я покупаю себе новую одежду, потому что хочу обновить свой имидж, свою энергию, но это бытовая трата, и она совершенно не отвечает моей потребности в вечности. Мне говорят: ты лучшая, Юна, первая на курсе, первая в клубе, я – не горжусь этим, нет – я пытаюсь соответствовать. Не подвести тех, кто так считает. И что в результате? Падаю, чтобы вылететь из балета. Разбиваюсь, чтобы вылететь из стрипа, из танца как такового. Если я не пойму, куда вылететь, что стоит всех моих падений, клянусь, я решу не выходить из комы. Мне нужен смысл, а не это ваше… потреблядство. Кормите им кого-нибудь ещё». Отчитав свою тираду, спящая не стала продолжать общение с цветником Артхи. Развернулась и ушла. Вслед иронично молчали.

Сквер венчался университетом. Напротив него шло венчание, в церквушке. «Ничего святого, – вспомнила Юна крик Германа. – Разведутся через год. А не разведутся, так возненавидят друг друга». Из дверей, за аркой, вышла парочка: он в черном, она в белом. «Надо бы наоборот, – зудел голос, – он в белом, саттва, она в чёрном, тамас. Святой и проститутка, вот классический альянс, как небо и земля, от сотворения мира. Белый уже не катит, это символ девственности. Разве её йони не познала лигвама, ни жениха, ни кого-либо ещё, до него? Что за лицемерие, что за фальшь!» Парочка приближалась к воротам, вокруг – цветы и толпа их держателей. Юна рискнула вломиться в этот триумф консерватизма. Она подошла к воротам, кованым, черным, и спросила брачующихся: почему вы так решили и, главное, зачем? «По расчету, – ответила невеста из-под фаты. – Брак, тот ведь, почти любой – по расчету. Он ей защиту (в том числе финансовую), она ему секс. Она ему эмоции, он ей престиж. Он ей уверенность в завтра, она ему тыл во вчера. Мало кто доходит до "она ему вдохновение, он ей свершения". Везде расчет, везде обмен. Главное, чтобы по-честному». Лица невесты было не разобрать. «А тебе что, душечка, самой не нужен секс, не нужен друг, не нужна муза?» Невеста ответила: «Ну… это мужское». Юна чуть ни подавилась. Какое мужское, когда человеческое. Она спросила: «Ты сама-то целой стать пробовала? Чтобы обмен был равноценным. Поддержка на поддержку, близость на близость, общий дух, дух товарищества… когда другой – твоя команда?» Невеста отмахнулась: «Ты что! Это у мужчин так, в их компаниях, семья – дело другое! Ты ничего пока не понимаешь, вот подожди, старше станешь, поймешь!» Юну пробрало (она поняла то, что долго висело на поверхности, так очевидно, что незаметно): «Получается, вы соединяетесь, чтобы пожирать друг друга? Брать то, брать это… а как же дарить? Ты пробовала дарить ему что-то, что сделает его чуть лучше, чем вчера, знания, вдохновение, да хоть обстановку, просто потому, что желаешь ему блага, а не затем, чтобы получить благо взамен?» Невеста сорвала фату. Зубы у неё были, как у Артхи. Глаза – угли. Жених уже давно стоял, поглядывая на часы. «Ты что, – проговорила невеста, – совсем с катушек, – помахала у виска, – съехала? С какой ты планеты?» С Земли, заявила Юна, но я не уверена. Вмешался жених. «Тут только браки по расчету, – повторил он слова своей избранницы, обнажив, разговором, клыки, – хочешь посмотреть, как у других, иди выше. Там тебе расскажут и про богов, и про берега, и про прочую чушь, а нам некогда. Деньги сами себя не заработают». Часы на его руке были дорогими. Дороже, чем весь её, Юнин, гардероб. Дорогими, но иллюзорными. В этом был их маленький, однако – весьма ощутимый минус. Парочка, довольная собой, поведением друг друга и пышностью праздника, села в одну из машин и, вместе с гостями, отправилась отмечать. Ресторанов здесь было много: выбирай любой. «Голод, – подумала Юна, – всем правит голод. Тут – преимущественно интеллектуальный. Что заставляет людей изобретать новые вещи, искать решения задач, учиться, стремится выше, чем они были? Голод. Тоска по большему. Тоска по полноте». Ей захотелось есть. Она оглянулась вокруг: заведений для питания было полно. Ни одно не подходило.

Около нее затормозил автомобиль. Стекло опустилось. Внутри сидел Виктор. Увидев знакомого человека, Юна обрадовалась. «Садись, – сказал он, – звëздочка. Отвезу тебя, куда надо, а, захочешь, пообедаем». Она, без раздумий, села. «Как же ты кстати, Вить, – улыбаясь, призналась, – я только что видела самую ужасную свадьбу, из всех ужасных свадеб этого мира». Он ответил улыбкой: «Какая из них не ужасна. Свадьба – это обман. Тебе кажется, что ты встретил фею, а наутро она превращается в жадную каргу: дай денег на то, дай на это, дай, куплю платьице. Ты сама знаешь, я не жмот. Я бы и так давал. Мне не жалко. Но ведь их как будто учат, фей, заранее: бери, да побольше, неизвестно, когда ему надоест. Знаешь, – сказал он, поглядывая на нее, из-за руля, – ты единственная, из моих женщин, что не превратилась в каргу. То ли потому, что ты никогда не была "моей женщиной", только своей собственной, ничьей больше. То ли потому, что сама по себе ты такая. Вдохновляешь безвозмездно. Трахаешься, когда сама этого хочешь, с тем, с кем хочешь. И именно поэтому, Волкова, – продолжал он, – нет тебе цены. А эти, невесты, – усмехнулся, – сами на себя этикетку вешают. Хоть миллион, но миллион на этикетке. Можно купить, да пользоваться. Иногда думаю: как же так, почему же так, вот, вроде, рядом она, то есть ты, но нет для меня человека, более далекого. Потому, что ими – можно обладать. Тобой же – нет, тобой обладать нельзя. Куда поедем? – неожиданно сменил тему, открещиваясь от своей откровенности. – В ресторан?» Юна ответила (она знала, что он думает так, но не слышала этого от него, вот так прямо): «Нет, не хочу в ресторан. Что я там не видела. Поехали к озеру». Остановились на перекрестке. Пешеходный переход пересекала дама с коляской и телефоном у уха, она говорила: «Ну и вот, сидим втроем, я, Цезарь и курица. Курица причитает: как ты мог, как ты мог! Променял меня на креветку! Разве ж с ней ты будешь идеальной версией самого себя? Цезарь молчит, потому что он – салат. Я молчу, потому что я – пьяна вдребезги…» Сначала Юне показалось, ослышалась. Посмотрела на Виктора, нет, он тоже это слышал. «Что с ней? – спросила. – Она больна?» Он ответил: «Нет, нисколько. Именно так, для мира, звучат сравнения одного с другим. Сравнивать абсурдно: все разные». Такой мудрости она от него не ожидала. Виктор был бизнесмен, а не мыслитель. «Скажи, – осторожно начала она, – что насчет конкуренции? Выигрывает лучший…» Он хитро посмотрел на нее, и опять вернул глаза на дорогу: газ. «Нет, выигрывает реализованный. Тот, кто соответствует своей настоящей природе. Если ты прирожденная танцорка, никто тебя не затмит. Если ты умеешь делать бизнес, да хоть тот же клуб, так, чтобы он соответствовал спросу, давал то, что посетитель хочет получить, к тебе пойдут. Есть работа, а есть призвание. Это очень разные вещи, и на рынке выиграет второй, кто является тем, что он делает». Юна задумалась: «А как насчет власти?» Виктор откликнулся: «Кто жаждет власти, недостоин её. Лидер может и делает вместе с другими. Босс стоит и смотрит, как другие делают. Лидер останется. Босс слетит. Я сам в последнее время стал превращаться в босса. Если проснешься, скажи мне об этом. Такие вещи со стороны виднее». Юна засмеялась: «А ещё ты учишь девчонок выкачивать бабки с клиентов. И получаешь то, чему их учишь, от своих же жен». Он вздохнул: «Таков закон равновесия», – вздохнул и припарковался. Возле озера.

Озеро сверкало миллионом бриллиантов. Они вдвоем, Юна и Виктор, вышли из машины, остановились около него. «Что это за озеро?» – спросила девушка. «Его называют озером Иллюзий, – ответил мужчина. – Там можно увидеть то, что манит тебя более всего, то, что мешает тебе выйти из третьего круга. Что ты видишь?» Она видела себя, в облике волка. Себя во главе стаи. Там было несколько больных: две престарелые волчицы, хромые, одна – злая, другая – покорная, смирившаяся со своей долей. И больной волчонок, весь в крови. Остальные, так или иначе потрепанные, глядели на неё, ожидая, что она найдет путь. Сама вожачка, с окровавленной лапой, пыталась найти им силы, найти пищу, накормить всех и каждого, даже волчонка, который кусал её. Спасти свою стаю, пав сама. Пути она не знала. Они не знали, что она не знает, и шли. «Волки, – прошептала Юна, – мои волки, я должна кормить своих волков». Виктор возразил: «Это не твои волки. Твои волки – у тебя внутри».

После этих слов у неё что-то щелкнуло, в голове, и встало на место. Они не знают, куда идти, но ведь они – взрослые, как и она. Если не знают они, не знает никто за них, ни дочь, ни сестра, ни хореограф. Её окружение отказывается брать на себя ответственность за свою жизнь потому, что есть на кого переложить её, эту ответственность! Выходит, она сама, своими же руками, создала себе толпу детей. «Не подавайте нищему, – вспомнилось откуда-то издалека, – научите его работать. Если он не хочет работать, пусть идёт в лес и выживает, как хочет. Не выживет, туда ему и дорога». Жестоко, по-волчьи. Зато справедливо. Помощь помощи рознь. Как подумала, так у неё будто бы камень… вывалился из живота, тяжелый, ужасно тяжелый камень, выпал и булькнул в воду, исчез. Её затошнило. Она села прямо там, где стояла, на землю, у озера, дыша. «Ты как?» – с участием спросил Виктор. Она показала жестом: хорошо. Посмотрела в воду. И ничего не увидела. Кроме блеска. Посмотрела на Виктора. И не увидела его. Воздух, на месте, где тот стоял, светился. Мимо по-прежнему ехали машины, гудели сигналы, шла нескончаемая работа, над сотнями проектов, тысячами задач. Встать оказалось легче, чем сесть. «Мне нужен паром, – решила Юна, – я отправляюсь на остров, и отправляюсь туда немедленно». Подумала, решила, встала и направилась. Город горел в лучах полуденного солнца.

Дома все полагались на нее, потому что она сама попыталась заменить им отца. Отца не стало, её не стало: либо они придумают, каждый, самостоятельно, как спастись, либо утонут. В "Плюще" на ней всё держалось потому, что она была сердцем этого проекта. Оставалось одно из двух. Смерть или пересадка. Больше нигде и ничто на ней не держалось. «Тимур – моя мечта, – поняла она, подходя к краю города, где река брала всю ширину, на которую была способна, – моя мечта, но не моя иллюзия». Понимать это было, как лететь. Он где-то там, дальше, вверх по реке. То, что к нему, не личностное. Выше. Ещё выше. Мосты с острова шли крест-накрест. С левого берега третьего сектора – прямо – на правый берег пятого. С правого берега третьего – на левый берег пятого. Четвёртый круг выглядел, как орешек, в скорлупке, с небольшими дверьми возле мостов. Сами мосты были узкими, для пешеходов. Не для транспорта. Пропуска не требовались. Эту часть города никто не контролировал, было незачем. Обитатели сами не хотели уходить: их пленяло озеро Иллюзий.

Глава VII. Уровень четвертый. Двенадцать часов

Дверь, скрытая в кожуре орешка, была заперта. Расколоть его сверху, насильно, невозможно, поняла Юна, либо изнутри, либо никак. Она постучала. Услышала: завозились, загремели замком. Отворила газель. То есть девушка, телом – девушка в белой греческой тунике, с мордой и рогами. «Добро пожаловать, – нежно пропела она, – в лабиринт Парадокса». Пространство за её спиной состояло из зеркал, подернутых темной дымкой. Длинные уши и ресницы, шерстяная кожа, привратница дышала спокойствием и радушием, но выглядела всё же жутковато. «Надо пароль, пин-код или что-то в этом роде?» – пробормотала Юна, памятуя о козле. «Ничего не надо, – замахала рукой с когтями (ребристыми и черными, как рога) газель. – Ты пришла, это самое главное». Шаг назад, у девушки, шаг вперед, у Юны. Дверь закрылась у неё за спиной.

Вокруг остались одни зеркала, повсюду. В них кривлялись отражения, толстые, худые, веселые, грустные, страшные, смешные. И, кроме отражений, никого. «Иди вперед…» – начала было та, что в тунике, но её перебили. С потолка начали прыгать какие-то существа, похожие на мышей, но не мыши. Запрыгали, заплясали в полутьме, многократно умножаемые стенами, потолком и даже полом. Юна попятилась, хоть и некуда было; попятилась рефлекторно. А существа всё плясали, хохоча, серые, как здешний воздух. «Кто они, черт возьми?» – вырвался крик. «Не бойся их, – ответила та, что с рогами. – Не бойся, хоть наш район и есть пространство страха. Он может быть пространством без страха. Смотря кто у власти. Не бойся их, они – местные стражи. Усилие, Совесть, Раздумье, она у нас главная затейница, Раскаяние, Надежда, Тщеславие, Надменность, Жадность, очень важная персона, Лицемерие, видишь, как старается тебе понравится, аж на задние лапки встаёт, Разговорчивость, вечно бубнит что-то себе под нос, Депрессия, от ненужности своей плачет, и самая загадочная из них, Любовь, – называла каждого, как воспитательница на перекличке, – они всё время бегают, никогда не сидят на месте. Успокоить их может одно: направить их на общее дело, то есть вверх, для служения королеве. Но королева… – скорбно покачала головой. – Сама знаешь, что с королевой. Иди вперед, не обращай на них внимания. Там ты встретишься со своим главным страхом. И своей главной мечтой». Развернулась, чтобы войти в одно из зеркал, раствориться. Юна, пусть и успела привыкнуть к метаморфозам, нормальным для этих краев, всё же вздрогнула. От неожиданности.

Переступая через мышей, двинулась вперед, по лабиринту. Они следом не пошли: уже это радовало. Завернула за угол. За углом, спиной к ней, лицом к зеркалу, стоял человек в черном плаще, под капюшоном, скрывающим лицо. Силуэт был один, но силуэтов было много, бесконечный ряд силуэтов, из ниоткуда в никуда. «Как думаешь, – прошептал силуэт, – как текут реки, Ида и Пингала?» Прошептал, чтобы остаться неузнанным. «Прямо, – не поняла Юна, – Ида слева, Пингала справа. То есть от Сушумны слева и справа». Силуэт засмеялся: «А вот и нет. Пока ты шла сюда, они успели трижды поменяться местами. А ты этого даже не заметила. Знаешь, почему?» Она отрицательно качнула головой, лихорадочно вспоминая: так ли? Она не помнила. Ни с холма, у бара, ни с одной из точек обзора, в районах, такого не было видно, или… не было видно ей. «Зеркальность, – протянул, шепча, некто, – есть повсюду: невидимая симметрия. Ты не заметила, как реки огибали районы, потому что в каждом из них ты видела одну и ту же картину. Река слева, река справа. Полукруг. Где какая, уже было неинтересно, ум объяснял привычный пейзаж привычными названиями, не вдаваясь в подробности. Когда ты входила в туман, они пересекались, меняясь, но ты этого не замечала и не могла заметить: ты входила в туман. А сверху, – он будто прочитал её мысли, – ты вообще не глядела на реки. Ты глядела на районы. Правда никогда не на виду. Но, стоит задуматься, понимаешь: она, правда, всегда была прямо под носом». Реки вьются вокруг кругов, которые районы, которые чакры. Девчонки вьются вокруг пилона, который шест, который фаллос. Ты видишь одни и те же реки, но не знаешь, какая есть какая. Ты видишь одно и то же лицо, но не знаешь, кто под ним – сейчас, в данный момент. «Вот это да, – выдавила Юна, – оптическая иллюзия». Капюшон, низко надвинутый, скрывал от нее лицо смеющегося. «Здесь сходится всё, среди зеркал. Мужское и женское, светлое и темное, высшее и низшее, тонкое и грубое. Одно не может существовать без другого, каждая из противоположностей на самом деле – отражение другой, – шептал он. – Как считаешь, – неожиданно сменил тему, – река расширяется, у острова, или ты уменьшилась, чтобы на него попасть?» Юна не нашлась с ответом. «И то, и это, сразу, – засмеялся тайный собеседник. – Это же лабиринт Парадокса. Тебя не предупредили разве?» Предупредили. Но ожидать и столкнуться – разные вещи. «Кто ты?» – спросила, боясь ответа. «Твоё проклятье, но могу стать другом. Если познакомимся», – он развернулся к ней и сбросил капюшон. Там, на лице, были… лица. От младенца до старика, все лица – её лица. «Я Время, Юна, – сказал он ей, сказала она ей, её же голосом. – Всё, чем ты была, всё, что ты есть, всё, чем ты будешь, одновременно, когда некому смотреть. Когда есть кому, я… – лицо остановилось: лицо старухи. – Когда есть кому, – продолжала маска с ввалившимися щеками, сшитая из морщин, – я старость и смерть, не в смысле "трансформация", как та красотка в баре, но в смысле "исчезновение". Вот, чего ты боишься. Беспомощности. Остаться пустым местом, медленно угасать, ненужной ни кому-то, ни даже самой себе». Девушка замерла. Старуха тоже. «Я привыкла заботиться, – сказала Юна, наконец, – и не позволю, никогда бы не позволила, кому-то заботиться – о себе». Старуха кивнула. Белесые волосы на ней росли пучками, обнажая череп. «И ты хочешь этого. Чтобы о тебе заботились. Хоть и не признаешься, нет. Слишком гордая». Смех взорвал зеркала, закружил их и голову. «Ты хочешь, чтобы тебя оставили в покое. Ты хочешь, чтобы не оставляли. Так чего же ты хочешь, может, чтобы оставили все, кроме кого-то конкретного?» – звучало, среди хаоса. «Нет, – крикнула Юна. – Пусть меня оставят до тех пор, все до единого оставят, пока я ни найду в себе силы сбросить толстую шкуру, отделяющую меня от всего живого, от всего живого – защищающую! Я хочу быть всем, – она тяжело и часто дышала, – хочу быть со всем единой, хочу быть танцем, тем, который сама природа, сама жизнь! Но они, они, вокруг, они видят только шкуру, вожделеют только шкуру, клыки и когти, им будет не нужен старый… раненый… волк». Ей ответили: «Ты знаешь, волки могут воскресать, если не растеряют свои кости. Твои – на месте? Мясо, жилы, мышцы, всё нарастет, если целы кости. На что ты опираешься?» Вокруг безумствовали отражения. Юна откликнулась, отчаянно, первым, что подумала: «Я опираюсь на собственную боль». Зеркала вернулись по местам. Стояли двое, она и старуха, копий – без числа. «Неплохо, – уронило Время. – Боль – отличный стимул для роста. Но… раз уж боли не боишься, так чего боишься доверять?» – хлопнуло в ладоши и исчезло. Здесь исчезали по-английски.

Сотни маленьких Юн стояли, обняв себя руками. Никак не могли отдышаться. Стены от её дыхания не развалились, лабиринт оставался лабиринтом, а ответ – далеким и призрачным, как мираж. Она закрыла глаза, чтобы отдохнуть: спать здесь не удавалось. «Есть такое пространство, – услышала, через темноту, – где нет боли. Эта опора не кровит и не изнашивается; могу предложить её вам. Совершенно бесплатно». Юна улыбнулась. Говорящий был ей знаком. Его звали Тимур. Его звали всюду, куда могли позвать интересного человека. Глаза её, открывшись, застыли, пораженные. Зала в приглушенном свете свечей, портьеры и портреты, простор и простота роскоши. А у самого её лица – его лицо. У самого её уха – его голос. «Что за опора?» – спросила она, зная ответ. Он подтвердил: «Ты знаешь». Чёткий профиль, черный волос. «Я в такое не верю, Тим, – тихо возразила она, – ты знаешь», – повторила, эхом. Конечно же, он был здесь. Ниже рано, выше поздно. Здесь, между всем и всем, только здесь можно было пригласить его на танец. Она это сделала. Он был не совсем он, а она – не совсем она, и здесь, в себе, она уже запускала в него тирадами. «Пойми, твоё представление о слове "любовь", оно ошибочно, – сказал он, пока вёл её в танце по залу. На коже переливались блики. – Ты считаешь, что любить – конкретного человека, становясь перед ним уязвимым. Я говорю: нет, ты не права. Любовь – это нечто внутри тебя, что-то, что не зависит ни от чего. Ты либо имеешь эту искру вечности, среди вещности, внутри себя, и тогда тебе ничто и никто не страшен, либо тушишь её, и тогда никто и ничто не сделает тебя счастливой, хоть облюбись они всей толпою, хоть ты сама, с толпою, объебись. Вот никак, Юнок, – шаг назад, закружил, подтянул к себе, под туманную музыку. – Мы с тобой… мы – отдельный случай. Я тебя будто бы сколько живу, столько знаю. Ты как я, только не я. Зря бежишь. Больно не будет, если перестанешь, сама, на боль одну опираться». На нем – белая рубашка и черные штаны, на ней – белая юбка-клеш с черной блузкой (откуда только взялись). Танец – партия в шахматы. Наклонил вниз, глядь: и пол тут в клетку, черно-белый. Декорации меняются под настроение, молниеносно. «На боль надежнее, – шепот, клеточки, глаза быстрые, как горная река, – уж это я точно знаю». Поворот, переход, рука на плече. «Тогда остров останется закрытым, – улыбнулся Тимур. – В зеркалах не отразится что-либо, кроме тебя самой». Сказал и отпустил. Моргнула, и нет его. Там, где время испарилось, где дрожала, дыша, там и очутилась: опять. Ни залы, ни танца. Одна, запертая среди себя. Юна присела на пол. Потом легла. Снизу, с пола, на нее смотрела она сама же. Под глазами круги, у рта упрямые морщинки. Она зажмурилась: «Хватит». Она крикнула, вверх, за зеркала: «Черт бы тебя драл, боже мой, хватит! Покажи, – всхлип, – покажи мне своё лицо!» Только бы вырваться, к большему, чем я. Зеркала вздрогнули. Никогда не увидишь что-то, кроме себя, если сам – отрезался от чуда. Чтобы не дать чуду себя найти. Зеркала, на потолке, треснули. Её охватил ужас. Ужас, когда по швам трещит всё. Это был он. Сверху посыпались осколки, втыкаясь в пол, по обе стороны от нее. Юна расставила руки и ноги, звездочкой, приготовившись к неизбежному: «Умру или нет, третьего не дано». Расслабилась. Закрыла глаза.

И, открыв, увидела звёзды. Ни одно из зеркал, кроме крыши, не пострадало. Мерцая, звезды освещали весь лабиринт, и свет их отражался в зеркалах, на её коже, в волосах, лился в глаза и из глаз. Она сияла, как звезда, оставаясь человеком. «Нравится?» – спросили из-за спины. Конечно, он был тут. Где бы ему ещё быть. Юна обернулась. Не осталось ничего, что могло помешать ей подойти к нему. Чтобы губами – прижаться к губам. Ничего, что могло бы помешать, и ничего, что могло бы поспособствовать, и некому подходить, и нечему прижиматься: открытый космос. Всё случилось само. Запахи, вкусы, цвета, каждая частица переплеталась с другой, была её отражением, среди зеркал. Никакой отдельно Юны, никакого отдельно Тимура, только свет, и святость, и… притяжение. Если бы рай существовал, он, без сомнения, ощущался бы именно так. Но это было не за смертью (или всё же за), это было, скорее, бессмертием (осознанием бессмертия), причастностью к чему-то изначальному, тому, что существует всегда, независимо от связанности с телом конкретного человека. Она была он; он был она. На зеркальном полу, отражаясь во всех зеркалах, сплели объятья двух, более двумя не являющихся. И, если мысль, то…

Мысль появилась. Её было уже не остановить. Юну отбросило на один край, Тимура – на противоположный ей. Она попыталась встать, подойти к нему, но не смогла: между ними, как и раньше, оказалось стекло. Юна двинула по стеклу ногой, зло двинула, с яростью: «Так нечестно!» – крикнула вверх, в звёзды, обращаясь не к определённому божеству, а ко всем сразу, чтоб наверняка. Стекло покачнулось, и стало зеркалом, где девушка увидела… не себя, а блокнот со своими мыслями, написанными после ухода Германа с её деньгами, перед амфетамином на работе. Увидела себя, как пишет это, пишет так же зло, как только что била ногой:

Работа с негативными установками

Установка: ЛЮБОВЬ – ЭТО БОЛЬ.

Разворот:

Любить нельзя, полезешь в петлю.

Любить нельзя: время жрëт всё.

Любить нельзя, будешь слабой и уязвимой.

Любить нельзя, будешь осмеяна.

(проработано)

Любить нельзя, социум не приветствует.

(проработано)

Любить нельзя, опасно для психики.

Любить нельзя, "он тебе не подходит".

Любить нельзя, "тебе нечего ему дать, ему нечего тебе дать".

Любить нельзя, "ты недостаточно хороша для него".

Любить нельзя, потому что мы в смертном мире.

Любить что-то во времени глупо, оно всё равно умрёт (тело), а за пределами тел – пожалуйста, люби сколько угодно.

= перекос в сторону мира Идей.

Любить нельзя, трахаться можно. Это не связанные вещи. Животная природа, управляемая умом, безобидна. (последнее – результат проработки)

(неудачной?)

= реки слез от "измены" тому, к кому вся нутрянка навстречу вывернута.

Любить нельзя, ибо не выйдет жить с тем, кого любишь.

1. Брак – противоположность любви (тюрьма).

2. Дружба – противоположность любви (свобода).

1. и 2. возможны во времени, любовь нет.

Любить нельзя, иллюзия.

(проработано) => Любить можно, но не в мире Вещей.

В любви слияние – не секс (см. ниже, установка номер два), а высшая форма блаженства в теле, от тела. Несмотря на биологию, чистая.

Любить нельзя: полезешь в петлю, когда она, бессмертная по природе, кончится.

(лучше уж умереть раньше, чем увидишь, как умирает бессмертное)

Установка: СЕКС – ЭТО УНИЖЕНИЕ.

Разворот:

Секс – это животная природа.

Желание его – это деградация.

Пример (порно):

тупая шлюха, безмозглая дура, наивная детка, либо умная, но против воли, которой самой плохо от реакции ее тела: стыд, страх, низменное удовольствие.

Секс – это "чиста, у кого его не было".

Секс – это "я её ебу, значит, ты не еби, сам я чистенький, я в себе ощущаю присутствие высшего, а ты грязненький, я в тебе этого присутствия не ощущаю".

Секс – это "бери кто хочет", потому что она течет, как сука, для всех.

Высшие существа не текут. Они либо избегают этого (аскеза), либо творят из низов высокие вещи (сублимация), либо наблюдают за своим же текущим телом и ставят на нем опыты (осознанное блядство).

Секс это подсознательный страх.

Страх смерти => попытка выйти в вечность (оргазм) или хотя бы в дурную бесконечность рода (рождение детей).

Секс это агрессия, а агрессия рождена страхом и сама есть он.

Секс это неполноценность, стремление компенсировать тело телом.

Секс это частичность.

Секс с тем, кого любишь – насмешка над вечностью чувства.

Все великие истории любви балансируют на грани смерти + рвут все социальные нормы, ибо не из этого мира природа ее.

Секс с тем, кого не любишь – в лучшем случае взаимная мастурбация, в худшем – см. выше.

Секс с позиции женщины унизителен вдвойне.

Женщина – жизнь – животное.

Женщина – это то, что нужно (в себе) преодолеть.

Я дух, а не тело. Я сознание, а не материя. Я стоик, а не женщина.

"То, а не это" или "то и это"?

Исключение: такое сочетание животных (внимание) противоположностей в людях, что в сумме слагается животная часть андрогина. Духовная часть каждого человека сама есть частица высшего сознания, двупола и цельна без каких-либо сочетаний. Место соединения того и другого – сердце, срединная чакра.

Андрогин – это Бог.

Бог за смертью. (см. ниже, установка номер три)

Соответственно, любящему нужен как сам "другой" (богоравный), так и точка пересечения, та самая точка, в которой сходятся берега, исчезает время и мир сияет всеми безбрежностями космоса. Цельность в теле – цельность двух.

Секс – это унижение, когда основан на разрыве высшей и низшей человеческой природы, без связи в сердце.

(установка номер один, см. выше)

Установка: СМЕРТЬ – ЭТО ХОРОШО.

Разворот:

Либо жить вечно, либо никак.

Прогресс стремления:

Вечно в теле – Вечно вне тела – Вечно, меняя тела, с конечной Целью вне их.

(более-менее проработано; хотя бы понято)

Между двух миров.

Непримиримое противоречие с миром Вещей, как с чужим, при изоляции сердца, что возвращает нас к установке номер один,

ЛЮБОВЬ – ЭТО БОЛЬ.

Любовь – это Бог. Любовь – это мы. Бог – это мы.

Любовь способна вырабатывать сама себя, вечно.

Соединяя бессмертную (дух) и смертную (тело) природу человека.

Тело само по себе временно, потенцию вечности не вывозит, поэтому мрут Джульетты.

Главная установка:

Я, ТЕЛЕСНАЯ (ЧЕЛОВЕК), ЕМУ НЕ НУЖНА.

Как словесно ни крутись, а итог тот же. (см. выше)

Варианты такие:

1. аскеза, 2. творчество, 3. осознанное блядство. Даже в дружбе или браке – блядство, ибо всё то блядство, что не есть любовь.

Может, еще в качестве решения подходит 4. тантра, где принцип пола видится сквозь человека, и цель – стать максимально полным выражением своей мужественности или женственности, чтобы соединять их посредством ритуального соития. Но тантра, опять же, подходит, да не всем, особенно в наше время смешанных полярностей.

Любовь лишена права на существование в теле.

Лишена, и всё.

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ

(ВСЕГДА)

(СЕЙЧАС)

…Юна читала написанное, как не своё. Будто бы недалекий студент принес ей работу на зачет, а она, разбирая его каракули, теряет время и терпение: что за чушь? что за жуть? Но в глубине души она понимала: с тех пор ничего не изменилось. Она по-прежнему опиралась на боль, а за стеклом Тимур он – не её он желал, лично, но лучшего, на его памяти, напарника, того, кем она уже не была, и не смогла бы стать. Чудеса рассеялись. Она сказала зеркалу: «Пусть это сгорит». Отражение ответило: «Только вместе с твоим страхом».

Деваться было некуда. Страх материлизовался и плясал, заглядывая в глаза, лапами на плечи, пускал слюни и сопли ей на грудь, скулил. Тело у него было собачье, а лицо человечье, хвост скорпиона скреб пол с кошмарным рвущим уши звуком. Она отмахнулась. Он оскалился. Он, несмотря на свой жалкий облик, был страхом, со всеми вытекающими из этого последствиями. Не кусался, но в любой момент мог.

Сколько раз она наблюдала за Тимуром на сцене, а потом рвала ногтями руку, чтобы не пойти следом, за кулисы? Сколько раз она мечтала о том, как…, понимая, что мечты – это мир Идей, и, опущенный в Вещи, он тут же лишится того, чем является: святости? Юна не считала. Голос был внутри, голос был её голосом: «А что ты теряешь? Что потеряешь, рискнув? Может ли быть хуже, чем сейчас? Ты жить боишься, жить! Женщина – жизнь – животное… Слон, слон, слон! Чёрный слон! Жить не хочешь, следовательно, ты мертва!» Смерть улыбалась внутри нее. «Смерти нет, – новая мысль, – ты сама создала свою смерть».

Не нужна ему, ему не нужна… Кому – ему?

…Я стоик, а не женщина, я выдержу всё то, что эти глупые тёлки вытворяют: мать, бабка, подружки-стрипухи.

…Я направлю их, куда нужно. Без меня они не то, что сесть куда-то, даже рыбку не съедят без травмы для горла.

…Я не такая, как они.

…Я – это Он.

Я телесная (человек) ему не нужна.

Он – это я.

Подмену персоны и образа души, образа противоположного пола, в психотерапии называют "чёрным солнцем".

Я телесная (человек) не нужна себе.

Почему так? «Зачем ты так с собой, Юна?» – вспомнился крик Германа. «Я люблю тебя всегда, не на час, а всегда», – вспомнилось признание Тимура. Не высказанное.

«Что будет со мной, когда ты умрёшь?» – немой вопрос Юны Тимуру. Нет… вопрос Цецилии, Родиону. Вопрос матери – отцу. Матери не стало; мать стерлась. Но откуда ей знать, что впереди то же самое? Бог за смертью… Бог, отец… Её отец мёртв.

Она посмотрела в глаза своего страха, большие, темные и печальные. Она погладила страх по голове, между ушей. Тот расцвел, и принялся ласкаться. «Я защищу тебя, – проворковал он, пряча хвост. – Защищу тебя от жизни». Нет уж, возразила Юна мысленно, чувствуя тепло в руке. Нет, от себя ты меня не защитишь. Она улыбнулась. «Спасибо, – сказала ему, – но я в тебе не нуждаюсь. Хочешь, давай, грызи». Страх загорелся. Блокнот тоже. Пламя было повсюду, горело всё, горела она сама. «Это костёр очищения», – мелькнуло, отблеском, за миг до того, как лабиринт рассыпался.

Каждый наш жест друг навстречу другу, замерший в пространстве и времени, мог бы быть шедевром в любой из галерей, но оказался принят только воздухом, окружающим нас. Потому что некому, снаружи, было его остановить.

Юна лежала в траве, на поляне. Светили звезды. Тимур шёл к ней навстречу, шёл и – улыбался.

Глава VIII. Уровень пятый. Сладкие шестнадцать

Через границу она прошла уже одна: иначе нельзя было. Тимур сказал, что встретит её: там, на другой стороне. «Когда проснешься, – сказал он, обнимая её, – я буду рядом». Она была готова ему поверить.

Миновав туман, Юна увидела указатель. Столбик и на нём – две деревянные таблички, заострённые на концах. Вперед и назад. Туда, куда она шла, и туда, откуда пришла.

Указатель вперëд заявлял, что путь –

ИЗ СТРАДАНИЙ

Внизу, мелкими буквами, пояснялось:

Всё, что тобой не является, изменчиво.

…И разжëвывалось:

Посмотри на вещь (своë тело, своë чувство, свою мысль и т. д.).

Если она изменчива, это – не ты.

…И заканчивалось совсем загадочно:

А теперь убери приставку "свой" и посмотри, что получится.

Указатель назад, наоборот, вёл

К СТРАДАНИЯМ

Расшифровка была лаконична:

Я – это моё.

Выбора не стояло. Юна подумала: «Ну ничего себе. Кто хочет жить вечно, и так живёт вечно, просто он хочет жить вечно не тем собой». И, подумав, поразилась глубине собственной мысли. Думала она, но… будто бы и не совсем она. Как будто была маленькая глупая Юна, которая ничего не знала, и другая, невидимая Юна, которая, наоборот, не просто знала, а знала всё. К примеру, то, что если разделить события, составляющие личность человека, то самой личности уже как бы и нет, а на её месте расцветает… Что именно расцветает, стало ясно, но, как только Юна поймала эту ясность, она исчезла. Контроль уничтожает всё, над чем он стоит, со своим кнутом.

Над районом стоял день. Она стояла слева. Справа, через красную Сушумну от неё, видимо, был культурный центр: театры, музеи, консерватории, каждый столб – искусство. Вспомнился центр Петербурга (и, там, оставленное тело), вспомнился, но без грусти. Слева творилась анархия. Похоже, действительно творилась: люди обитали в палатках, трейлерах, прямо под деревьями, в самодельных шалашиках. Судя по всему, они не слишком беспокоились о внешней обстановке. Было понятно: здесь думают все. О чём? Это ей и предстояло узнать.

Юна, моргнув, сменила картинку: перед ней образовался Дхарма, на возвышении, со спутниками под плащом. Глаза его, глаза старика из четвёрки скованных, горели. Он вещал в кругу собравшихся, как Сократ, не сокращая речей. Она подошла поближе.

– …Каждый из нас рано или поздно понимает, что не находит счастья во внешнем мире, – слова, расписные, как балахон, летели сами. – Хочет того, хочет этого; получает то – не то! получает это – тоже не то! И так можно кружить до бесконечности, желая, получая и откидывая, выпив у желаемого все соки. Почему же так происходит? Потому что внешнее то и это – временно и частично! Кто из собравшихся знаком с квантовой физикой? – никто не был. – Неважно! – продолжил вещатель. – Вещь износится, ощущение притупится, мысль превратится в мертвую догму, образ божий перестанет вмещать божество, став иконой, глухим идолом, вместо символа и проводника! Всё истлеет – абсолютно всё! А хочется нам не части. Хочется нам всего. Мы не находим счастья во внешнем мире, – повторил он, – не находим достаточно. Одни отражения, приманки, миражи в пустыне, чтоисчезают, стоит лишь приблизиться. Где искать счастья? – грозно вопросил Дхарма, не ожидая ответа у собравшихся (те притихли). – Только внутри себя. На самой глубине. Но что такое "внутри"? Разве это – наш так называемый внутренний мир? Он так же полон миражей и иллюзий. Завтра и Вчера владеют им, Параллельные миры владеют им, в нём нет никакого Сейчас! Так где это самое "внутри"? За пределами всяческого "снаружи". А что такое "снаружи"? Всё, за чем можно так или иначе наблюдать. Можно наблюдать за своими мечтами, – возгласил он, косясь на Юну, – соответственно, мечты – это тоже нечто внешнее, а не внутреннее, как принято считать. Идеи тоже снаружи! Идеи – это тот мир, каким он должен быть, но они самоценны, и, реализуясь, искажаются. Как и всё во времени искажается, потому что сама суть времени есть вода. Что же делать, спросите вы? Что существует помимо наблюдения? Что создаёт сюжеты нашей жизни? Я отвечу: Наблюдающий. Он вне наблюдаемых явлений. Он – каждый из нас. И не кто-то из нас один. Мы играем по сценариям, которых не знаем, до тех пор, пока ни посмотрим на сценарий, как таковой, и тогда… продолжим играть. Но уже не вслепую, а осознанно. Понимая, что и зачем делаем. Что такое Наблюдающий? Это вам не карающий бог с плеткой. Это пространство без боли. Пространство, которое называют Нирваной или раем, кому как угодно. От чего происходит боль? От разрыва. Разрыва на части. То есть… от ассоциации нас – с частичными вещами. Своими связями, своими чувствами, своими мыслями, своей плотью и… личностью. Всё это, конечно, имеет право на существование, но это – не всё существование; не существование целиком. Когда вы отметаете иллюзии (да, вот так, берете большую метлу, свой ум, и отметаете), вы оказываетесь там, где нет частей. Вот там и есть целое. Ум любит цепляться за части, другими словами, создавать иллюзии: я – это мои деньги, я – это мой статус, я – это то, что я люблю. Наша задача – направить его на отсечение всего ненужного. Это не значит, что нужно бросать жену, сдавать детей в детдом и уходить в леса. Работа происходит внутри. И не сразу, не одним щелчком! Нельзя вот так взять, и остановить мысли, остановить свои проекции. Мы слишком привыкли жить среди них. Всё, что мы можем, это замечать: это – изменчиво? значит, оно не я, значит, за ним можно наблюдать. Без оценок. Без черного и белого. Просто наблюдать, как за явлением, которое само по себе не плохое, не хорошее, не правильное, не ложное, но которое просто есть. И вот тогда-то мы и увидим… – что именно мы увидим, Юна не услышала. Старик не договорил. Мимо шёл цыганский табор. Шёл, голося песни. – Извините, – крикнул Дхарма, – нельзя ли потише? Не видите, у нас идёт лекция.

– А у нас идёт табор, – огрызнулся один из них. – Что, не видите? – Сам он был чëрен, с чёрной бородой и в усах, одетый в красную рубаху, широкие шаровары.

– Да, – ответил оратор, – вижу. И прошу вас: будьте добры, потише.

– Извините, но нет, – откликнулся говорящий. Табор продолжил петь: «Под копытом пыль клубится…» – Разве вы не знаете, что, озвучивая просьбу, нужно быть готовым к обоим вариантам, и "да", и "нет"? – Пел табор хорошо, Юне понравилось бы, ни ожидай она продолжения речи. Она ожидала, именно тут была закрыта проблема. Ожидание не совпало с реальностью. Художник Дхарма посмотрел на неё с интересом, словно прочёл её мысли. Он усмехнулся и неожиданно, через толпу, подмигнул. Прицельно ей.

– Знаем, знаем, – вздохнул он. – Ох уж этот гуманизм, толерантность ко всем и каждому. Чего уж… – махнул рукой, – пойте. Рано или поздно, – обратился к публике, они всё равно пройдут, и мы продолжим. А если нет, если мысль уйдёт, – заключил философски, – значит, она и не стоила того, чтобы её продолжать. Вот они, как мысль. Можно воспринять их с досадой: раз мешают, то они зло. А можно проводить взглядом, как облако, бегущее над горизонтом. Ничто не вечно, кроме вечности в нас самих. – Раздались хлопки, перешедшие в бурные аплодисменты. Старик будто даже не слышал. Он задумался. Из-под ткани, закрывающей его спутников, высунулась рука с оранжевым рукавом. Ткнула в бок. – Да! – воскликнул Дхарма. – Спасибо, но не стоит. Лучшая благодарность для меня – ваше просветление. «Если хочешь в этой жизни ты достичь чего-нибудь, то присядь помедитируй ты хотя бы пять минут», – пропел он на схожий мотив с цыганами. Те почти исчезли из вида, удаляясь в том же направлении, откуда до этого пришли.

Аудитория расселась, кто где, в позе лотоса, глаза позакрывала, пораскрывала, под солнышком, головы. Старик, вместе со всем содержимым своего плаща, подошел к Юне, уже не задумчивый, скорее… восторженный.

– А вот и она, – воскликнул он совсем как Виктор, – наша звездочка, наша артистка! Станций нам, Вьюнок! Станцуй, здесь это можно, здесь все творят, что хотят, что могут! Здесь уже нет страха, нет боли, потому что мы – над умом! Мы вошли в него, исследовали его и вышли за его пределы, не попав в его силки! – Ей пришла ассоциация с тантрой, с тем, кто взлетел, не кончив, то есть оргазмировал без эякуляции. Есть "полёт", который не есть физическое сокращение мышц, оргазм в его чистом виде. – Да-да, – подтвердил старик. – Всё со всем связано. Станцуй нам, Ласточка, – повторил, на сей раз, как Герман. – Покажи нам, что ты такое. – Как Тимур, не смог бы. Тимур был ей, с ней; он от нее не уходил.

Заиграла музыка: скрипки. Снова токката, снова Бах. Музыка была повсюду.

Юна обнаружила на себе летящее платье, нежно-голубое, в один цвет с небом над головой. Медитирующие открыли глаза, глядя внутрь и наружу, с легкой улыбкой. И она начала. Не как она; не как он; не как кто-то: как сам танец. Нога в сторону, рука в сторону, медленно, крадучись, будто бы прощупывая траву, на которой стояла, воздух, что обнимал ее. И закружилась, пошла, позволила танцу охватить её, со всех сторон и изнутри. Она танцевала все партии этого балета, она одна была и героиней, и героем, и злодейкой, и злодеем, и главной, и второстепенной, и умирающим, и убийцей, и рыдающим над телом, над самой смертностью человеческой. Она была, и этого было достаточно, чтобы вечно плодить сюжет. Весь театр был в ней; весь театр был ей. Прыжок, и вниз, прыжок и в круговерть, по полу и по воздуху, аллегро, престо, быстрее, быстрее, пока ни исчезнет. Так разгоняют мысль – пока на её месте ни окажется открытие. Так разгоняют тьму – пока её ни разорвет, и из нее, прямо из её сердцевины – ни брызнет свет. Так она танцевала, одна, на поляне, под солнцем. Одним жестом – целую жизнь. Одним взмахом платья – вихрь истории.

Она не жила, танцуя, нет: её жил танец.

В последний раз – так – Юна летала на своём отчетном концерте. И не летала никогда. Это было пространство, не ограниченное физическими возможностями. Здесь нельзя было устать. Если её выход и продолжался сколько-нибудь времени, она его не замечала: время даже не остановилось, оно ушло вниз, её ступни еле касались вершин его деревьев.

Снизу смотрели все четверо: зомби без глаз, вампир без сердца, художник без страха и упрека и, конечно, йог: без всего, кроме истины. Всеми цветами разбрызнула небо радуга её пляски. «Истинное я – это божество в движении, – сказал Мокша. – Как там говорил друг наш, Карл Густав? Самость – это глагол». «Невозможно понять, кто ты есть, не проявляясь, – подтвердил Дхарма. – Самое полное проявление человека – творческий акт. Он охватывает всё тело пламенем, что не жжёт и не гаснет. Он выражает то, зачем мы пришли в мир». «Хороша, чертовка», – причмокнул Артха. Кама промолчал, потому что был нем. Его похлопали по плечу.

…На земле она оказалась. Вот так – раз, и тут, а не там. Всё, что было ей, уже ей не было. Всё продолжало танцевать, но уже снаружи неё.

– Творение это нектар, и творение это яд, – сказал художник в пëстром балахоне. – Нельзя вознестись без падения. Это знают все, кто имеет хоть какое-то отношение к искусству. Оно искусит, и оно искусает. Не просто так психиатры ставят гениям биполярное расстройство: амплитуда длиннее, размах шире. А жизнь короче. – Юна слушала его, среди созданного ей же, в тени от своих же картин, оглушенная. Мир, то есть район, гас, веселье стихло, некому стало петь. Пришёл упадок – неизбежнное следствие расцвета. Где-то вдалеке затрубил слон. Девушка прищурилась, рассматривая его, и ахнула. Слон был белым. Полностью белый. Вполне живой. И со слухом. Трубил, попадая в ноты.

– Что важнее, как считаешь, – подал голос Мокша, – физическое благо или психическое? – Она задумалась. Он улыбнулся.

Вопрос был с подвохом. Тот здорово отвлëк её от ощущения выброшенности из творения: своего же творения. «Творец живёт в мире, пока создаёт мир, – мелькнуло, на глубине. – Создав его, он уже в нем не живёт: его нет в мире и мира в нëм больше нет». – Что важнее? – йог настаивал.

– Наверное, психическое, – неуверенно ответила Юна. – Физическое – следствие, а не причина. Дай человеку покой, и большая часть его болезней уйдет сама собой. Но…

– Что было раньше, курица или яйцо? Что было раньше, описание или событие? – произнёс Мокша, и рассмеялся. Он смеялся до точки, то чёткого "стоп", и посерьёзнел. – Не было никакого раньше. И нет никакого важнее. Ты права: одно – следствие другого. Всё в порядке? – тихо спросил он, видя, что нет, не в порядке.

– Я… – она замялась, – я не… Такое равновесие, как в танце, не держится в самой жизни. Психическое, физическое… Я думаю, что благо – не думать о своём благе. Жить чем-то большим, чем ты один, со своим благом, для чего-то… большего, чем ты. Любая идея, даже самая захудалая, лучше, чем эгоизм и одиночество. А мы, как поколение, её лишены, этой идеи. И что прикажете делать?

– Искать, – ответил мудрец. – Искать, пока ни найдёшь. Любая идея (помнишь, что говорил Дхарма?) рано или поздно выдыхается. Сама идея идеи выдохлась, в вашем поколении. Но это тоже необходимо. Нужно отсечь всё, что не центр. А центр – всему запределен. Придется пройти самую тёмную ночь, – веско добавил он, – чтобы встретиться с рассветом. Не бойся. Что бы ни было, ничего не бойся. Сбрось страх, как сбрасывают весной зимнюю одежду. Там, выше, ты найдёшь Учителя. Он поможет выйти к башне. И, если повезёт, освободить королеву.

Странное чувство шевельнулось где-то в горле, подступило, как плач. Слон затих; слился с горизонтом, исчезла даже тень.

– Мы больше не увидимся? – спросила путница четвёрку неразлучных.

– Мы всегда с тобой, – откликнулся Мокша.

Ночь ждала её впереди.

***

Больница. Юна неподвижно лежит на кровати. Капает аппарат. Из колонки играет музыка: токката и фуга ре минор сменилась реквиемом. В коридоре никого нет. Возле кровати сидит Тимур. Ему дали разрешение включить её плейлист. Диск с подписью "Любимые". Скрипит дверь. В палату заглядывает ещё один посетитель. «Что ты здесь забыл?» – холодно спрашивает сидящий. Рука сжимается в кулак. «Её», – отвечает стоящий, глядя на кровать. Голос срывается. Он не похож на убийцу. Скорее, на убитого. Подбородок дрожит. Лицо отворачивается к стене. Глаза текут. Не произнося ни слова, Тимур берёт ещё один стул и ставит его с другой стороны, у изголовья. Лежачего не бьют.

Глава IX. Уровень шестой. Надвое

#np Escala – Requiem for a tower

Обнимаемые реками, тянулись к звёздам здания. Все до единого – храмы. Здесь, в порядке очереди, на пост заступила ночь. Юна выступила вперёд, озираясь. Вокруг – никого. Ни единого человека.

Где-то должен был быть учитель, без которого не пройти. «Мой маяк среди рифов, – вспомнились ей слова Германа, надрывные: всхрип, – мой Вергилий в этом аду». Он имел в виду Лизу. Лизу, чем-то, по его мнению, похожую на неё, Юну. Лизу, которую нельзя пускать по кругу, даже в мыслях, но спокойно можно трахать при матери, наяву… Зачем вообще его вспомнила? Брат остался внизу, пока она шла вверх. Шла, про себя отмечая:

Православная церковь.

Католический костëл.

Лютеранская кирха.

Иудейская синагога.

Мусульманская мечеть.

…Зороастризм?

Индуистская мандира.

…Сикхизм? – между исламом и индуизмом.

Буддистский храм.

…Джайнизм? – между буддизмом и индуизмом.

(точно Индия, но какая именно)

…Конфуцианство?

…Даосизм?

(что-то китайское)

…Синтоизм?

(что-то японское)

Языческое капище.

Ещё одно.

И ещё.

(ого их сколько)

Коммунизм.

(да ладно! кымсусанский дворец Солнца)

Марксизм-ленинизм.

(мавзолей на Красной площади)

Атеизм.

(дыра в земле, напоминающая кратер)

Саентизм.

(музей космонавтики)

…Психоанализ?

…Африка? Вуду?

Нью-эйдж.

(что-то совсем странное, как ковер из лоскутков, смешавшее все течения)

И это ещё не всё. Здания были освещены, видимо, в меру святости. Пахло: слегка – богами, сильнее – богатством.

Всё, что занимало берег, отражалось в водах Сушумны. Всё, кроме… кроме неё. Как же она раньше этого не заметила? А вот так: вода казалась ей непрозрачной (или была таковой) именно потому, что, взглянув туда, Юна не нашла в ней своего лица. Совсем не похожего на то, другое. Того, кто уже утонул, в другой реке: в реке жизни.

Исследования мозга подтвердили, что есть связь между височными долями духовных искателей, спортсменов, эпилептиков и… наркоманов. Сератонин уменьшается. Гипокамп перевозбуждается. Внешнее с внутренним не согласуется. Сравнивать, оценивать – уже не нужно. Ощущается то, к чему люди, всем нутром своим, так стремятся: связь всего со всем. Ощущается, как истина. Мозг – приёмник. Медитативная практика действует на приёмник. Доза дури действует на приёмник. Сходным образом. Юна выбрала бы первое, если бы была в теле, вся была. Герман, весь в теле, выбрал второе. Клетки отмирали одни. «Факт тот же. Смысл противоположный», – думала она, думала, продолжая идти. Шаг отдавался эхом по мощеной набережной. Красная река не спешила. Все храмы были пусты; это роднило их. Искомого гуру не было нигде. Снаружи его не ищут.

– Чтобы получать ответы, – раздался голос, из темноты, – нужно задавать вопросы. Все это знают. Спрашивают единицы.

Вкрадчивый, тихий, будто под одеждой тëк…

– Если встану, снимусь в этом его фильме, про свободу. Даже если это будет стоить мне ноги, – первое, что пришло ей в голову, выпалила, за секунду до понимания, кому. (И тут же мысль, вслед: нет, не будет стоить, травма – психическая, а не физическая; танцоры вставали и не от таких.)

…тëк, как сперма или кровь.

Чёрная башка, глазки серые. Её брат.

– Это не вопрос, – Герман поднял брови и улыбнулся.

– Ты? – Юна захлебнулась возмущением. «Ожидала? Зря ожидала». – Не Шива. Не Будда. Не Кришна. Почему из всех образов, которые могли ассоциациироваться у меня с учителями, пришёл ты – ты, эгоист, неспособный даже себя научить не жрать, что варишь!

– …Потому что, глядя на меня, ты учишься, как не надо, – никакой реакции на оскорбление, спокойствие монаха, мимика без тиков: расслабленная. – Учителя – все, кого ты встречаешь, Ласточка, даже конченные мудаки. Особенно мудаки. От них вот самых опыта побольше, чем от добреньких. Думай, как справиться, или сдохни. Тем более, здесь я – это твой же внутренний указатель. Вопросы будут?

Она помолчала, свыкаясь с обликом "наставника". Наконец, решилась:

– Что общего у всех религий мира?

– Нуминозное переживание. Столкновение с силами, превосходящими человеческие. Будь то физические или психические энергии, они вполне реальны (и теперь уже ясно, что психические влияют на физические, и наоборот). По-разному к ним относятся из-за разных ментальных и культурных особенностей. Поэтому все они правы и все ошибаются. Ошибка – в том, что частичное подменяет собой целое. Живое переживание загоняется в догму, а потом уходит из нее, и, поклоняясь догме, люди забывают о том, что делало её такой важной, продолжая кланяться по инерции. Ну и в буквальном понимании метафоры, разумеется, тоже ошибка. Религия как система метафор – помощник в переходе за пределы границ эго: защитного манежика для детей. Религия как непререкаемый завет – способ защиты человека от этого самого перехода, способ оставить его ребёнком, послушным и неопасным. И, кстати, – ехидно улыбнулся, – эго – это не границы. Эго – это тот, кто в границах, тот самый ребёнок, способный их расширять или вовсе сносить, чтобы увидеть, кто он сам такой. Вот он в чём, твой косяк. Ты себя за своим контролем не видишь…

Юна задумалась. Факт ошибки был налицо. Оставалось его признать. Она признала: иначе с места не сдвинуться. Впереди было интереснее, чем, в ошибках, позади.

– Что делает ребёнка взрослым?

– Ответ на вопрос "кто я такой". Словами он выражен быть не может. Пойми, кем ты не являешься, и в остатке получишь ответ. Вот он, выход за границы привычного: наблюдай за собой в тех или иных условиях, не только за условиями, но и за собой в них. Суть в том, – продолжил, хитро блестя глазами, – что, не являясь чем-то одним, ты являешься всем сразу, и можешь быть всякой, проводить любой миф, – губы кривились. – Танцующая пустота, энергия, и статичная пустота, сознание, наблюдающее за танцем. Красиво, правда? Но, чтобы к этому прийти, нужно сначала всё отсечь. Всё, что кажется тобой. Вот тебе и метафора смерти с возрождением.

Не он говорил. Им говорили.

– Кто ты для меня?

– Тень, – он усмехнулся. – То, что ты в себе отрицаешь. Отрицая, вытесняешь. Поэтому я тебе снюсь. Поэтому ты меня ненавидишь. А подсознание твоё выдает картинки инцеста, желая интеграции с теневой стороной, и понимать такие картинки нужно исключительно символически.

– Кто я для тебя?

Герман помолчал, споткнувшись о прямоту.

– Феминность. Душа. Ты для меня не опасность, скрытая в бессознательном, в потере контроля (а я для тебя именно это: утрата контроля, монстр среди волн), – слова содрогнули её, заглебнули собой, – ты для меня олицетворение женщин, всех, потому что… потому что.

Теперь помолчала Юна.

– Тогда зачем ты крадешь у своей души?

– Чтобы она, – он будто охрип, – оставила меня в покое. Она больная, она болит. Она вся задавлена, контролем, властью ума. Её болезнь – результат деятельности её ума, он проткнул её мечом, а она воздала ему почести. Что бы я ни делал с ней, она жива, и проявляет ко мне… понимание, сочувствие, сопереживание. Мне стыдно от этого, и от того, что я не могу просто уйти, исчезнуть. Не могу, потому что выход из тела – не выход, а переход. Только вот куда, хороший вопрос. Чтобы выйти… чтобы перейти куда надо… Короче, есть эго, тот, кто действует. Есть его способ действия, реакция на внешний мир, меч, есть механизмы защиты, щит, и есть возможность выбросить к чертовой матери то и это, ради единства со всем вокруг, но в единстве – в море – эго может просто раствориться, исчезнуть без следа. Что я, собственно, и пытаюсь делать, – вздыхает. – Но можно и по-другому: объединить меч и арфу, ум и душу, город, сознание, и бескрайние воды, на берегу которых он стоит.

– И… как их объединить?

– Нужно устранить двойственность. Всякую двойственность. Нужно понять, что у каждой вещи есть противоположная ей пара, и они нужны друг другу, друг без друга не могут. Это уже не парад контрастов, как в лабиринте Парадокса. Это финальный пункт, перед башней Единства. Полушария мозга, между которыми эпифез. Разум и чувство, между которыми – думающий чувствовальщик. Может это, – поиграл бровями (и стал похож на себя), – устраним двойственность? – Она закатила глаза, прицокнула.

– Иди сюда, умник, чего уж, – подошла и обняла. Без подтекста. Без злости или обиды. Он делал всё, чтобы оттолкнуть её, снаружи. Она делала всё, чтобы оттолкнуть его, внутри. – Я могла бы быть тобой, – прошептала, в шею. – Я могла бы делать то же, что и ты, если бы ни эта гиперответственность. Твоё желание соли – той же природы, что и моё желание танца. Забыться, забыть о том, что мешает, все эти запреты, навязанные собой же правила, запрограммированное кем-то будущее… Никто не знает, как правильно, особенно те, что кричат, что знают. У самых белых праведников самая чёрная тень. Как правильно для тебя, знаешь ты один. Умрешь – что ж, твой выбор. Ты имеешь на него право. – Сказала ему, как себе.

Вздох и выдох, знакомый запах; чёрные волосы, жесткие на затылке. Прямо в её руках брат рассыпался, пеплом на камни. «Что за мода, – покачала головой Юна, – исчезать, не используя пространство». Улыбка вышла сама: месяц из тумана. Квиты. Ветер носил по мостовой кусочки его пепла.

Шаг, и ещё шаг, и… конец парада храмов. Обрыв дороги. Дальше идти было некуда. Реки слились. Ей не показалось: они и в самом деле, здесь, сливались в одно. Там, где они сливались, бился пульс, как внизу, у леса; электрический пульс, только без дерева. Туда она не смогла забраться. Здесь ей ничего больше не оставалось. Другого пути в башню не было.

Холм, отделëнный от неё реками, холм с поникшим садом, холм, чьё сердце, башня с зеркалом наверху, содержало в себе ответ – он был прямо здесь, рядом. И ни одного к нему парома, ни одного моста. «Ничего не бойся», – сказал Мокша. Больше нет. Юна разбежалась и, не жмурясь, нырнула.

Но под водой пробыла недолго. Секунду или две. Открыв глаза, она обнаружила себя там же, на мосту, в том же месте, где стояла. «Что за…» – подумала и повторила опыт. Кончилось тем же. «Это не плыть, – хлестнуло, молнией, – это телепорт. Нельзя переместиться туда, не зная, куда идёшь». Вот почему многие искатели так и остались на берегу. Не прошли последний рубеж. Дальше пробовать было без толку. Башня не приблизилась и не удалилась, осталась, где была. Оставался последний метод: им пользовались люди, которые нашли ответ.

Юна села на берегу. Скрестила ноги, сложила руки и закрыла глаза.

Миссия:

в мясо

вымесить,

вымести

в миску

мусорную,

вытрясти

за мостом

Мессию,

мессира…

маститого -

разгрызть!

Вопреки стоматитам.

Или пустить мастифа,

пастью -

распятым

ртом.

На беса все зубы

навострить,

который

рожден

Христом.

Заплыть

вдоль Миссури.

Мацая мускулы

волн – резцом

весла -

весело, резко,

резвым броском.

Загнуть

спину

к отражению мутному

на перепутье

рачистом – речистом,

чистом…

И в оперении утреннем,

лебедином – плечистом,

столкнуться

не с бликом, не с утками,

но лишь

со своим

лицом.

Глава X. Уровень седьмой и последний. Тысячеликая

ты

#np Disturbed – The sound of silence

Она наблюдала за Юной. Юна стремилась на тот берег, и, пока стремилась, не могла туда попасть. Стремление: из точки в точку, движение во времени. Ей было нужно туда, дальше, за его пределы. Выключить стремление было нельзя, как нельзя выключить мысли, оставаясь в них; а вот подняться выше ещё как можно. За пределы стремлений. За пределы мысли. Она видела Юну, телом, остановленным позой лотоса. Она видела Юну, эмоцией, волнами на воде. Она видела Юну, бегущей строкой: словами. Она видела Юну, но ей не была.

Она наблюдала за Юной с того самого момента, как та вошла в лес, загнутый, направленный к башне. Она была той, кто выбрал родиться. Той, кто выбирал рождаться (от начала времëн до самого их конца) каждым из всех, кто когда-либо жил, живёт, будет жить… это не имеет значения: она Есть, есть всегда.

– Королева, – прошептал рот, не открываясь. – Моя королева, источник всего, сущая, великая тишина… – из глаз брызнули слёзы. Восторг переполнил Юну, стал ей. Она открыла глаза, и увидела… белое пространство. Если пространство перевернуть, оно станет чёрным, она знала это, не было необходимости это проверять. Оно было тем и тем сразу, и могло рисовать черным по белому, белым по черному. Нарисованное называлось "жизнь". «Как же остальные краски?» – возник вопрос.

– Крась, как хочешь, – сказала ей…

дева с глазами-безднами. – Рисуй танцем. Ты – мой танец, – улыбнулась, тронула её скулу, подбородок, нежно, как мать. – Ты – это проявленная я. Сколько людей, столько и проявлений.

Одна в белых одеждах, одна в чёрных. Прочие цвета, все до единого, были между ними, готовые пробиться, пролиться – продлиться, прожиться в мир.

– Почему травма? Зачем ты… – спросила Юна, – зачем отобрала у меня?.. – продолжение осталось под строкой.

– Ты танцуешь не благодаря. Ты танцуешь вопреки, – ответила ей Королева. – Скажи, разве, имея другой характер, ты смогла бы продолжить это? Нет, только такая, какая есть, ты способна держаться, когда мозоли не проходят неделями, с ладоней съезжает кожа, ноги гудят от перегрузки, и кажется: больше не выдержу. Это твоё преодоление. Через боль, через "не могу". И да, балет – не совсем твой путь. Разве, продолжая танцевать на пуантах, а не пилоне, смогла бы ты раскрыть огненность свою, страстность свою, свой прекрасный надрыв? – Разве пошли бы за тобой все те, кто пошёл сейчас? – она помолчала (молчание было очень условным, здесь не двигались в привычном смысле). – Как ты считаешь, – спросила она, – кто поймал тебя, когда ты падала с верхотуры? Кто толкнул тебя, на переходе? Кто намекал об опасности, будоража сердце, и успокаивал, когда опасности не было?

Королева была собой: жестокой чаровницей и аскетом – Смертью и Аркадием, стоиком и наркоманом – Юной и Германом, ученым и интуитом – Родионом и Цецилией, Тимуром, Патрицией, ролями, что они сыграли, их жестами, их смехом, их воздухом; каждым из них, но не по отдельности, а вместе. Королева была собой: королём и королевой.

– Это была ты, – прошептала Юна. – И то, и другое ты. У тебя был план, перед тем как родиться мной?

– Конечно, был, – подтвердила Королева, – но всё не так жестко предопределено, как может показаться. Есть основной путь… и множество альтернативных. Одна твоя жизнь – это бесконечное поле возможностей и вариантов, из которых ты постоянно выбираешь. Ты можешь делать всё, что тебе нравится, но в рамках сюжета, заданного мной. Я не эксплуатирую тебя. Я не наказываю тебя. У тебя всегда есть ещё один шанс переиграть, в этом теле или нет, шанс есть всегда. Я люблю тебя, как самоё себя, как своего ребёнка, своего персонажа, лучшее своё творение, – и добавила, предупреждая вопрос: – Каждое моё творение – лучшее. Каждая моя жизнь – единственно важная. Чтобы это понять, нужно…

– …быть тобой, – закончила Юна. – Я понимаю. – «Ты – это я целиком». – Я понимаю.

Блаженство от единения было неописуемо. Картины рисовали сами себя, постоянно сменяясь, и всё, когда-либо нарисованное, существовало одновременно.

– Выбор за тобой, – сказала Королева. – Можешь отдохнуть, – уточнила, – можешь выйти из тела и пойти со мной. Домой. Там, дома – все, кого ты знаешь, даже когда они в телах, они сразу там и здесь. Каждый пишет свою историю, и помогает сам себе, когда забывает об этом, о том, что сам он – причина своих обстоятельств. Можешь отдохнуть. А можешь закончить то, что начала.

Ответ, готовый сорваться с языка, был бесспорным.

– Смерть – это тоска по упущенным возможностям, похороны того, чего нет и никогда не было. Смерть – это жизнь, отделенная сама от себя. Но и наоборот, смерть – это выход за пределы иллюзии, которая казалась тобой. Смерть – это обновление. Я не боюсь её, ни с первой стороны, ни со второй. Но… мне интересно, что будет дальше. Зная, что я знаю сейчас, стоит попробовать.

Королева улыбнулась.

– Будь по-твоему, – согласилась она и щелкнула пальцами. Юна начала падать. Она падала по спирали, туда и обратно, без направления, с двумя направлениями в одно и то же время. «Вниз, по корням дерева, – вспомнилось ей. – Вниз, с ударом молнии». Мальчик с первого уровня говорил о спуске к телу; теперь это было очевидным, хотя никто не объяснял ей: словами. – Я всегда с тобой, – услышала она голос сущей. – Даже когда ты не замечаешь. Ты всегда можешь меня найти.

Змея, протекающая вдоль позвоночника,

жидкое пламя,

смерть, обращенная в жизнь.

Она наблюдала за Юной.

Веки оказались тяжелее, чем выбор. Юна открыла глаза…

Развилка:

а) …и не сумела пошевелиться. Всё, что ниже шеи, было на ней, но не её. Не двигались даже пальцы.

б) …и увидела обоих, Тимура, Германа, по обе руки: справа и слева. Её ждали.

в) …и сморщилась от боли. «Зря не вышла» – подумала бы она, если бы вспомнила, что могла – могла не.

г) …и тут же их закрыла. Для её глаз, привыкших к темноте, в палате оказалось слишком светло.

д) …и ______________________________(впишите свой вариант)

Примечания

1

#np Агата Кристи – Декаданс

(обратно)

2

Вирджиния Вульф, "Вагина"

(обратно)

3

#np 2рбина 2риста – Многоёб

(обратно)

Оглавление

Глава

Глава II. Грязь на ликах святых

Приложение: то ли в клетку листок, то ли в линию

Глава III. Вездеходный переход

Глава IV. Уровень первый. Клевер с четырьмя лепестками

Глава V. Уровень второй. Шесть пальцев на одной руке

Глава VI. Уровень третий. В десятку

Глава VII. Уровень четвертый. Двенадцать часов

Глава VIII. Уровень пятый. Сладкие шестнадцать

Глава IX. Уровень шестой. Надвое

Глава X. Уровень седьмой и последний. Тысячеликая

*** Примечания ***