Эпизоды 2 [Наталья Юрьевна Покровская] (fb2) читать онлайн

Наталья Покровская Эпизоды 2

Не целиком

Нас не принимают целиком.

В таком виде, ты не нужен, потому что большую часть твоей полной комплектации особенностей и привычек – невозможно «взять». Ты далеко не подарок. И целиком ты не подходишь: страшно, не удобно, мешает, не соответствует, разрушает и так далее.

Но с тобой хотят быть, а это значит, что? Надо произвести изменения. Тебе самому, или это сделает партнер – ты, ведь хочешь быть с ним? Тогда ты подчинишься.

Каким же образом? Все просто. Либо тебя «распорют», выпотрошат, уберут лишнее – то, что мешает, а потом наскоро заштопают и вот – готово, ты уже подходишь, можно брать. Звучит немного грубо. Но это не значит, что, выбирая другие выражения, можно смягчить саму суть вещей. Другой вариант – ты сам осуществляешь вышеописанную процедуру. Это легче: во-первых, создается иллюзия, что так измениться – это было исключительно твое решение, а во-вторых, способ «убрать лишнее» ты выбираешь сам. Это может быть ампутация, сохранение в себе, но удаление из обихода, насильственное умерщвление.

Можно подумать, что процедура сия взаимна. Меняешься ты, во имя отношений, любви, будущего, меняется и твой избранник. Но вот какая штука – это не так. Меняется в большей степени, засовывает собственное эго себе в зад, идет на бОльшие уступки, чаще «закрывает глаза» – кто-то один. Второй тоже участвует, но всегда в меньшей степени. Равные исключения крайне редки.

В принципе, все это не так уж и важно – кто и сколько в граммах? Если ты любишь человека, хочешь с ним быть, он тебе дорог – ты будешь делать все, чтобы ему с тобой было хорошо и спокойно, чтобы он чувствовал, что любим, что ты рядом и все у вас отлично.

Главное, чтобы твоя готовность к принудительным изменениям, либо готовность самому меняться «во имя», не затрагивали твою сущность. Тогда, это будет уже не изменение, а измена себе.

У меня всегда возникал и возникает один и тот же вопрос. Почему меня хотят изменить? Ведь влюбились то в меня в ту – полную всех этих «не перевариваемых» компонентов. В тот сложный и не всегда объяснимый коктейль качеств. Где же логика? Зачем сейчас, когда я оказалась рядом, надо менять то, что когда-то привлекло? Или вблизи все оказалось недостаточно в розовом свете? А что, если новая «версия» меня будет хуже предыдущей? Я не нашла ответы.

Сейчас я пробую принимать людей такими, какие они есть. Брать все – без корректировок и изъятий. Либо не брать совсем. Принимаю я в любом случае. Это значит – если я готова мириться с каким-то неровностями, непониманиями и несоответствиями, то «беру» и не задумываясь, остаюсь рядом. Если не могу – ухожу немедленно. Я не считаю возможным тратить время на то, что мне не подходит.

Быть вдвоем

Как это много – просто быть вдвоем.

Не строить планов. Долго обниматься.

Чинить все то, что вздумает ломаться,

В углу дивана думать о своем.

По дому топать в вязаных носках,

Варить крыжовник или мандарины,

Лепить тарелки из китайской глины,

И вслух читать на разных языках.

Будить кота, чтоб с ним поговорить.

Смотреть кино, лениться целый вечер,

Готовить ужин снова с той же гречей,

И никогда, по сути, не хандрить.

Спешить куда-то, может – по делам,

Смотреть в глаза и помнить постоянно,

По четвергам играть на фортепиано,

И разбирать в кладовке старый хлам.

Идти гулять недолго перед сном,

Пинать листву ногами непременно,

И быть в долгу у собственной вселенной,

За счастье жить без мыслей об ином.

Все хорошо

Все мы загнаны. Делами, переживаниями, несостоявшимися встречами. Неустроенностью, болезнями, ошибками, безденежьем и даже собственным бездельем – тем, которое осознаем.

Многим из нас кажется, что все дела и проблемы крутятся вокруг денег. То есть, окажись у нас на руках достаточная для нашего воображения сумма – все как-то само собой устроится и решится. Отчасти – это на самом деле так. Преуменьшать роль денег я не собираюсь, но и возвеличивать – тоже.

Живя в среднестатистических финансовых условиях, ладно – в чуть лучших, чем просто среднестатистические – я, как и все, живущие, часто сталкивалась с провалами в денежном потоке. Вынужденным снижением трат, временным отказом от чего-то привычного.

Так как о стабильности в этом мире говорить не приходится, такие периоды всегда являются сложными для проживания. Но если с короткими я научилась справляться быстро и эффективно, то с затянувшимися возникали вопросы. Я становилась очень агрессивной, закрытой даже для друзей и любимых, вечно недовольной, чем только возможно и еще больше.

Я была убеждена, что наличие денег – просто и тупо – денег, закроет все мои проблемы раз и навсегда. Дарует спокойствие, радость, еще и на бухнуть останется.

В такие моменты, я часто обращалась к Вселенной с просьбой, показать мне, как это – деньги не главное? Позже, я стала просить ее об этом и тогда, когда кризисы проходили, сменяясь хорошими временами. Я никак не могла уверовать в сам факт – что не деньги дают нам уверенность в своем благополучии и безопасности. Смешно звучит? Немного.

И вот, Вселенная сжалилась надо мной, исполнив просьбу.

После очередного финансового проседания, начался период «светлых дней». Все было устойчиво, и понятно. И вот в один из вечеров, сидя за чашкой кофе с подругой и болтая о предстоящих выходных днях, я застряла взглядом на перекрестке, который был доступен глазу сквозь панорамное остекление кафе. На бесконечном потоке машин, светофоре, меняющем цвета по известному алгоритму, на пешеходах, которые серой рекой текли по улице встречными потоками.

Мне подумалось о том, как же все меня достало по жизни! Надоело и осточертело. До какой степени я от всего устала и вообще, ничего не хочу. Я машинально спросила себя: а от чего устала-то? И тут же сама себе ответила: от вечных проблем с деньгами. И вот!

Я снова спросила себя: а есть проблемы на текущий момент? И немного подумав, когда в очередной раз сигнал светофора с красного перескочил на зеленый, сама того не ожидая, стала себе «вправлять» мозги: ты одна тащишь все расходы и платежи, ездишь не на дешевом годовалом кроссовере, живешь в собственной квартире, не имеешь никаких кредитов – НИКАКИХ. Одета, обута, очки, закрывающие твои близорукие глаза, стоят дороже всей одежды, которая надета вон на той девушке. Ты можешь позволить себе ежедневный ужин в кафе, а также – обед и завтрак – если потрудишься встать на полчаса пораньше. Можешь ездить куда-нибудь отдыхать – да, не 5 раз в году, но 2 – можешь. Из приятных бонусов – ты здорова, свободна, любима и любишь сама. И да, ты – благополучна. Мало? Имей совесть!

Я улыбнулась собственной «вздрючке» и подумала, что ведь все так и есть. А потом вдруг поняла, что фактическое наличие денег почему-то не сделало меня спокойнее и увереннее. И все остальное – чего я ожидала от их присутствия – не «приобрелось» автоматически. Я осталась агрессивной, закрытой и недовольной, пусть в меньшей степени. И что же? Ничего.

Да, наличие денег на счетах успокаивает, делая жизнь однозначно ровнее. Но не счастливее! Даже, когда их много, и ты видишь свое завтра без гонки за ними.

Счастливыми мы делаем себя сами. Наши чувствительные мозги и умное сердце. А, может, вечерние разговоры с друзьями? Утренний смайл с поцелуем от любимого человека? Климат-контроль в автомобиле? Нескользкие ботинки? Смешной песик, который ехал в лифте утром?

Все это – однозначно, а еще – какие-то внутренние регулировки, которые мы находим в себе и настраиваемся, как можем: на говно, или – на счастье. На то, что все хорошо.

Я точно поняла, что лишь мои мысли и чувства определяют – как я живу. А деньги? Их наличие всегда приятно. Оно помогает и дает больше возможностей для исполнения своих желаний.

– Ты о чем-то подумала? – Спросила подруга.

– Да. О том, что все хорошо.

Автомойка

Я – старый автомобилист. Машин у меня было много – всяких и разных. И сейчас есть, и дальше будет. Мою я свой транспорт исключительно на автомойке. Когда-то был порыв, как-то летом, я вымыла свою машину вручную. На этом приступ закончился, надеюсь, больше не повторится.

У каждого, кто водит машину есть мойки, куда он ездит чаще всего. Это, как с заправками, если только ты не на трассе – там выбирать не приходится. А в городе большинство заправляется по конкретным адресам – ближе в дому, работе, по дороге куда-то.

Итак, мойки. Есть автоматические, куда я езжу исключительно посмотреть на коктейль розово-фиолетово-зеленой пены на лобовом стекле. Меня это очень веселит, сразу поднимается настроение, хочется чем-то себя немедленно порадовать. Например, ужином в приятном месте или гонкой за кем-нибудь по городу. Автоматически моюсь только летом-весной-осенью, зимой считаю, что этот вид мытья для машины не приемлемым.

Из обычных моек – с людьми, в своем городе, выделяю три. На одной предпочитает мыться моя подруга. А за компанию, сами знаете, чего только жидЫ не делают. На второй, варят весьма приличный кофе, бригадиры знают «в лицо» мою машину, а еще там удобно расположены боксы для въезда. Но. Есть элементы агрессивного сервиса. Вечно что-то навяливают: воск, анти дождь, анти битум, супер силикон и еще список того, что мне не надо. Третья – любимая. Находится от моего дома в 7 километрах – данные Алисы из навигатора. Для справки, рядом с домом 6 моек. Удаленность – от 200 метров до 1 километра. Но езжу я туда.

Она не самая оснащенная по оборудованию, не самая удобная по географии, не самая идеальная по обстановке внутри. Меня «купили» люди: мойщики и бригадиры. Их настоящее, без лизоблюдства и подхалимства, какое-то – «как к своей», отношение. А, еще низкие диваны, обитые черной эко кожей в комнате для клиентов. Главное не эко кожа, главное – низкие.

Я не могу толком объяснить, почему, но мне хотелось мыть свою машину только здесь. Сидеть в клиентской комнате, рыть что-то в телефоне, пить недорогой кофе и пялиться в телевизор. Этот набор существует на всех мойках. Но нравилось мне здесь.

Я никогда ни с кем из работников не вступала в разговоры по душам или за жизнь, кроме одного раза – об этом чуть позже. Я не получила ни разу никаких преференций ни в виде внеочередного мытья, ни виде дополнительной скидки.

Так, почему именно там мне комфортнее всего?

Начну с того, что я никогда не слышала никаких предложений облагодетельствовать мою машину, сверх того, о чем я просила на въезде. Ни разу мне не намекнули ни на чаевые, ни на приобретение у них на reception каких-то «мулек» для салона. Никаких просьб, кроме одной – перегнать машину вдоль бокса – никогда не было. Это, пожалуй, единственная мойка, где персонал не садится за руль автомобилей клиентов.

Впервые я приехала туда по рекомендации одной из подруг, но меня «напряг» рабочий персонал. У меня появилась устойчивая мысль, что все, кто ходят по боксу с тряпками и компрессорными пистолетами – сидели, вышли по УДО или недавно откинулись – как там правильно по тюремному сленгу?

Не знаю, с чего я это взяла? Татуировки? Хрень. Моя 18-летняя соседка по лестничной площадке так татуирована, что все эти мойщики, вместе взятые, отдыхают. Подобострастное отношение к моим деньгам? Нет. Загоны и скабрезности? Нет. Думаю, я «сняла» взгляд некоторых из них. У людей, которые находились на зоне – даже недолгое время, даже не будучи виновными, жили на поселении по сотне разных без причин – становится особенным взгляд. Он очень пристальный и «тяжелый», пока человек не улыбнется. Стоит с ним правильно пошутить, как эта тяжесть заметно слабеет.

Сейчас, когда я там моюсь уже больше двух лет, могу с уверенностью сказать, что, конечно, не все, но пара человек точно «оттуда». Меня это нисколько не смущает.

Я уважаю их. Очень немного человек могут быть уверены в том, что уважаемы мной. Я отношусь уважительно ко всем, к кому положено так относиться – по статусу, возрасту, положению вещей, но уважаю я далеко не всех. Относиться уважительно – это вопрос воспитания и культуры. Уважать – выбор.

Так вот, эти люди – кто стоит по колено в воде зимой и летом, отпидоривая мою машину, уважают каждого клиента, въехавшего в бокс. Уважают без «показного сценария». Головой и сердцем уважают. Они искренне относятся к ним, потому что они здесь. Мне кажется, окажись я рядом с этими людьми в совершенно других условиях – почувствовала бы тоже самое. Знаете, есть такое понятие «хороший человек». Они – хорошие люди. Живые, понимаете?

Короче, в какой-то момент, до меня дошло, почему я хочу мыться именно на этой автомойке. Потому что здесь нет скрытой зависти к «двухэтажным» машинам, одежде, айфонам, понтам – даже в мыслях. А я научилась такое «слышать».

Они не хотят казаться остроумными или жалкими, прошаренными или тупыми, богатыми или нищими. Они есть. В них полно настоящего человеческого достоинства. Неподдельного, огромного достоинства – вещь уникальная по нашим убогим временам. Они довольны тем, что моют машины, им нравится такая их судьба, они, возможно, гордятся этим. А, если и нет, то не ноют каждому встречному о том, как хуево жить. И я их за это просто обожаю. Задумайтесь на мгновение, сколько моральной силы в этих людях?

Я иногда пью кофе с подогретым молоком – не люблю, когда напиток мерзнет от холодных вливаний. Их кофе машина не имеет капучинатора для вспенивания или нагрева молока. Так вот, обе смены всегда грели мне молоко за стеной – в микроволновке, в своей комнате отдыха – без криворожия и одолжений. Правда, как только я это узнала, стала пить черный кофе – мне так тоже нравится, особенно, в любимом месте. Но, верите? Они помнят мою привычку, до сих пор предлагая мне подогреть молоко и утверждая, что это совсем не трудно. Им на самом деле не трудно, но мне там, почему-то, хочется просто американо.

Как-то раз я приехала мыться «по-быстрому», кузов и все. Весна, грязь сами знаете, как быстро пачкается автомобиль. Когда-то приоткрыв окно, я получила немного грязной воды от встречной машины на внутреннюю часть дверной панели. Капли высохли и превратились в два серых подтека. До этого визита к «своим», я мыла машину дважды в других местах – по ходу движения. Усаживаясь в чистую машину, я видела, что пятна на месте. Все верно, я не просила их протереть, а значит, никто ничего не должен. Согласна, на все 100%. Но, почему-то, когда я уезжала с любимой мойки – пятен на панели не было, и я тоже не просила их протереть. Просто, доставая коврики, мойщик их увидел, и ему было не в лом потратить одно мгновение, чтоб смахнуть их влажной тряпкой.

Вернусь к разговору по душам. Это было на самом деле единственный раз.

Лето, сухой жаркий день, машина не грязная, просто пыльная до невозможности. Я приехала мыться. Очереди не было, и я гордо вкатилась в пустой распахнутый бокс. Бригадир – назовем его условно Алексей с выбритыми татуированными висками и длинным хвостом на голове – принял заказ на полное мытье с пылесосом, и я пошла ждать на диваны.

Алексей пришел следом. Не смотря на жару, одет прилично, легкие бриджи, майка. Ноги, плечи, руки – все в высокохудожественных рисунках, может, и еще чего – что я не вижу? Усевшись за стойку администратора, он назвал мне цифру и спросил:

– Кофе?

– Обязательно. – Улыбнулась я.

– Молоко греем?

– Неа.

– Сахара один?

Киваю. Он кидает в бумажный стакан один кусок из коробки – все по-домашнему.

Я достаю карту.

– А у вас наличных не будет? – Спрашивает Алексей. – Мне просто зарплату выдавать, налички не хватает.

– Без проблем.

Достаю деньги, рассчитываюсь. Сажусь на диван и, отпив кофе, открываю телефон. Потом, почему-то решаю спросить:

– Машин мало?

– Да, не то, чтобы… Но, летом всегда немного меньше. На дачах моются.

Я закатываю глаза. Он смеется.

– Домой хочу.

– Вы не местный?

– Нет. – Опять смеется. – Просто, смена суточная. Хочу домой, поесть и спать.

– Вам здесь негде поесть?

– Я готовить люблю. Здесь только что-то «скоростное» можно. Ненавижу, но приходится.

– А жена не готовит?

– Пока не женат. Страшно.

Поднимаю брови.

– Девушка есть, но вот жениться… что-то не знаю.

– Не любите ее?

Пожимает плечами. Значит, не любит. Не женись, парень. Вслух, конечно, говорю совершенно другое:

– Тяжело работать здесь?

– Нет. Я привык.

– А, почему выбрали такую работу? Нравится?

– А куда идти? У меня, как карьера нагнулась, я растерялся. Поискал занятие, не особо что есть. Грузчиком мне нельзя. Тяжести не мое теперь.

Смотрю на него – качок. Груда мышц. Высокий, сложен очень пропорционально и ладно. Плюс на рожицу очень симпатичный. Синеглазый скуластый блондин.

– По вам нельзя сказать, что тяжести – не ваше.

Поднимает руку, демонстрируя цветной бицепс и смеется.

– Это спорт, это другое. Там лежа можно и не такое накачать.

– А что за карьера? Только, отвечайте, если хотите. Я не залезаю туда, где не мое место.

– Да, все в порядке. Я был чемпионом России по одиночному фигурному катанию. Травма ноги очень серьезная, тяжелая даже – все оборвала.

Я почему-то охренела.

За жизнь я слышала не меньше сотни подобных историй, но как-то не уходило в «сработку», а тут зацепилось.

– Начал рано. – Продолжил Алексей. – Мама настояла, чтоб я в спорт пошел. Она меня одна воспитывала. На все соревнования со мной ездила. Я кубок России взял, готовились на чемпионат Европы в Италию, Турин. И вот, надо же… мы же все катаемся под свои композиции, флешки лежат на борту заграждения катка. Кто-то обронил на лед колпачок от флешки. Представляете? Маленький такой наконечник.

– Кончено. – Киваю.

– А он еще белый. Я его на льду не заметил, когда аксель делал. Никто бы не заметил. Ну, короче, приземлился на него. И все. Там же скорость, как в центрифуге. Потерял равновесие. Двойной перелом, смещения, да еще сам себе ломаную ногу разрезал коньком жестко.

– Это же форменный пиздец.

– Он и есть – Алексей заливается смехом.

После этого, он рассказал, что лечился и восстанавливался почти 3 года. Что никакие деньги, «многоэтажные» операции и реа центры не смогли вернуть его в спорт. С фигурным катанием было покончено.

– Я разжирел тогда, капец. Вы бы меня не узнали. – Он задумался, наверно, вспоминая себя больного и толстого, потом улыбнулся и сказал. – Ну вот, а потом потихоньку, начал заниматься дома гирька за гирькой. Сначала руки накачал, потом уже туловище и ноги не сильно.

В комнату заглянул мойщик и попросил перегнать машину в зону сушки и пылесоса.

Когда я вернулась обратно, Алексей продолжил:

– Стал искать работу. Вот эта подвернулась. Сначала мойщиком, сейчас бригадиром. Нормально. Знаете, какой у нас тут хороший коллектив? Все такие четкие… и парни, и девчонки.

– Зарплаты хватает?

– Да, конечно. Куда мне особо деньги? На еду? Шмотки особо не нужны. Я себе недавно тачку купил. Хорошо все. – Он опять улыбнулся.

Постепенно, тема разговора сама собой поменялась. Мы недолго потрепались о каких-то проходных вещах, и я «улезла» в телефон.

Копаясь в истаграмме, я подумала – капец, какая судьба. Блестящая внешность, карьера, перспективы, и НА! Все разбилось о какой-то колпачок флешки! Ну, внешность не разбилась, но изменилась. С головы до пят. И по фактуре, и по расцветке.

Сюрприз от жизни? Учитывая, что для нас уготовано лишь самое лучшее, не знаю, от чего уберегла его Вселенная? Он задушил бы тренера сценическим костюмом? Изнасиловал фигуристку в раздевалке на чемпионате Европы? Напился бы и клянчил политического убежища в Италии, став предателем родины? У меня кончились варианты.

Мне показалось, что я в душе возникаю больше, чем Алексей. Точнее, он вообще не возникает. Он доволен. Он тачку купил. И нет в нем никакой удушливой депрессивности, обиды, жалоб или негодования на то событие, которое так резко поменяло направление его жизни. Он – герой.

Почему? Да, потому что в нем есть свет и нет темноты. Или ее так мало, что она совсем не заметна. Не смотря на такой «удар», он не закрылся и не озверел. Он улыбается. Ему хорошо. Он нашел радость в том, что есть. Он – герой.

Конечно, я не знаю, где он будет через год или 5 лет? Но, зная законы Мироздания, я желаю, чтоб его сценарий жизни стал самым благополучным из всех, возможных для него.

А я, сидя на диване со своим американо в ожидании чистой машины, теперь буду знать, что здесь работает настоящий Человек. И, возможно, не один…

Летний день

Так… Это будет снова летний день?

Где долгий свет разглаживает небо,

Где вечера, бывает, пахнут хлебом,

И тихо осыпается сирень.

Хочу уйти куда-то далеко,

Чтоб там запиться чаем тепло-мятным,

Качели старой слушать скрип занятный,

И с ним замедлить время целиком.

Теперь уже совсем не по шагам

Я узнаю в тональности рапсодий,

Все то, что мне даровано «при входе»

И что могу вернуть своим богам.

Бабулька

Забегаю в столовую. Очередь – время обеденное. В начале линии раздачи – все люди еще раскалены от утренних дел, говорят по телефонам или между собой исключительно на рабочие темы: «я ему позвонил», «не было таблиц», «поедешь на объект», «заберу у бухгалтера». Через два человека впереди меня стоит бабулька. Старенькая, маленькая, сгорбленная. В пестром платочке, синей шерстяной юбке и такой же кофте. Так она выбивается из общей массы посетителей – совсем другая. Весь ее облик – это другой ритм, другое время, менталитет, эпоха. Она все делает в 3 раза медленнее, а лучше сказать – спокойнее остальных. И еще, оглядываясь по сторонам – она улыбается.

Мне всегда жаль стариков. Априори, заранее, вперед на 20 шагов – даже если незачем жалеть. У них своя, не доступная моему понимаю, жизнь. Полагаю, не слишком счастливая. Потому что живут они в мире нашего поколения, в созданной нами действительности.

Я уже заранее приготовилась, что бабушка возьмет себе миску с супом и чай. Да еще от девушки на раздаче может «огрести», например, за то, что не расслышала сказанное с первого раза.

Однако, бабулька, не спеша, взяла себе салат, бутерброд с икрой, суп, второе и еще попросила девушку на кассе (за спиной у кассира – кофе машина) сварить ей «кофеек послаще». Я порадовалась внутри – у бабушки хороший аппетит и возможности – но дальше я удивилась по-настоящему.

Кассир называет бабушке цифру, та нисколько, не мешкая, достает из кошелька 500 рублей. Кассир отдает сдачу – 100 рублей и какую-то мелочь. Бабушка аккуратно убирает деньги в кошелек и оставляет кассиру пару монет ЧАЕВЫХ!

Даже я – кто проводит в общепите достаточно времени, не оставляю «чай» в столовой. Как-то не принято, что ли… А, вот бабулька оставила. Потом она спокойно взяла поднос, села у ближайшего окошечка и принялась за еду.

Вот такая история.

Героем быть легко

Героем быть легко.

Гораздо сложнее оставаться порядочным и достойным человеком каждый день. Из часа в час, из месяца в месяц. Когда все не очень хорошо, сложно или попросту – плохо. Когда все идет не своим чередом, когда много темноты, переживаний, голых нервов и расстройств.

По праздникам быть грациозным, ослепительным и благородным совсем не сложно. Гораздо сложнее поддерживать ровный «огонь» постоянно. Быть уравновешенным, надежным и мужественным в обычной повседневности.

Закрывать грудью амбразуру и спасать из пожара кошку ценой собственной жизни – это все категория красивых поступков и безусловной доблести.

Но это совсем не значит, что у этих героев хватило бы сил на ежедневное спокойное прохождение жизни со всеми ее сложностями и «жертвоприношениями».

Все просто

Как же все оказалось просто,

Обо всем забуду легко

И приеду на перекресток,

Где льют кофе и молоко.

Отсижусь в темноте машины,

И дождя насмотрюсь в окно.

Где-то есть для меня вершины,

Только я не хочу давно.

Мне положена жизнь вторая?

Или, это – по ней иду?

Не касаясь руками рая,

Ведь, ногами я не в аду.

Я уже не срываюсь в бездну,

Старых мыслей и тех обид.

Все останется бесполезным,

Кто был ранен, теперь – убит.

Изменить жизнь

Удивительно, что до какого-то момента, мы абсолютно не осознаем, как же быстро можно изменить свою жизнь. Просто, «выбросив» из нее все, что тяготит, не устраивает, диссонирует с духовными ассоциациями, сердцем, умом. Выбросить немедленно. В любое время. Мгновенно.

Сойти с дороги, если тебе плохо на ней, и не важно, как далеко ты успела зайти.

Прервать общение с нытиками и просителями. Обнулить контакты с теми, кто тянет из тебя жилы и вечно гандонит.

Кого не получается отдалить прямо сейчас (а такое бывает) – достаточно вывести их в безэмоциональные «нейтральные воды» междометий.

Не ехать, не числиться, не слушать, не пить, не оставаться, не трогать, не смотреть. Список «не», которые сделают жизнь ровнее, проще и безопаснее – для нервной системы точно – довольно внушителен у каждого. Но самое главное, что эти «не» превратить в действие – дело одной секунды. Хорошо – двух.

От этого по итогу, будет зависеть уровень личного благополучия и процветания. Ведь, мы сами всегда выбираем свои кандалы и свое счастье. Но мало, кто задумывается, что усилия и для того, чтоб надеть первое и для того, чтобы ощутить второе – одинаковые.

Дать себе шанс

Часто ли мы позволяем себе плыть по течению ощущений? Побыть в плену своих желаний? Нет, не часто. А ведь это очень плохо. И я сейчас не о какой-то дури, вдруг вступившей в голову. Или о чем-то изначально диком или невозможном: поспать на работе, не лечиться от какой-то болезни, забить на обязательства по причине: просто неохота.

Я о том, когда время твое, и ты можешь позволить себе делать с ним все, что угодно.

Например, в выходной день, проснувшись и поняв, что вставать не хочется – не смотря на какие-то ранее построенные планы – не вставать. Натянуть на уши одеяло, повернуться на бок, прижать к себе любимого человека или кота, и остаться лежать. Во сне ли, в мыслях ли дремотных. Остаться.

Или, гуляя у озера, почувствовав желание остановиться и посидеть на берегу – сесть и сидеть, пока желание это не пройдет. Не смотреть на часы, не думать о том, что скоро обед, надо возвращаться в город, и ты себе на прогулку отвела полтора часа. Отведи еще полтора, мать твою! Это твоя жизнь.

Когда ты приезжаешь домой мертвой от усталости и хочешь просто полежать пару часов в тишине без телефона – сделай это. Отключи его! Никто не умрет за два часа.

Ты умрешь. Часть твоих нервных клеток – неизбежно.

Я уверена – это происходит каждый раз, когда мы «насильничаем» над собой – какая-то часть нас погибает. А еще… еще мы недополучаем от жизни чего-то важного и значимого. Ведь только в такие моменты, когда мы сами с собой или своими любимыми – медленные и расслабленные, мироздание начинает говорить с нами, выдавая нам какую-то «информацию» нашими же знаниями, чувствованиями, мыслями… откровениями и приходами.

Пока мы подгоняем себя, не позволяя остановиться – мы не даем Вселенной взять нас на руки, увидеть нас. Не даем ей поговорить с нами.

Хороший мальчик

Это было очень милое знакомство.

Мы повстречались какое-то время, и я, не особо раздумывая, перешла в «близкую» фазу, тянуть время – не моя история. Я никогда не играю «в долгую», не даю своим партнерам многомесячные (про многолетние – даже подумать не получается) вЫстойки, проверяя их на благородство, честность и лобковых вшей. Я всегда легко вступала в связи, которые мне приятны, но в которых не планируется дальних перспектив с кольцами, загородным домом и упитанной сукой лабрадора на фоне. Хотя, я ничего никогда не исключала.

Если ты достаточно взрослая и знаешь, чего хочешь, к чему разного рода ухищрения? Понравился человек? Так будь с ним, если ты ему тоже понравилась!

Мое правило: быть вместе, быть рядом. Не думая и не просчитывая, просто «пить отношения» до дна, каким бы горьким или сладким не оказался осадок – ехать куда-нибудь, открывать без штопора вино, смеяться, пачкать простыни черешней, которую рассыпали в постели, занимаясь сексом, говорить об интересных вещах, готовить завтрак. Проводить время. Вдвоем его проводить! Не в WhatsApp. Не в Viber. Не в WeChat и не в Skype. Живьем. Когда, для того, чтобы дотронуться не надо даже руку тянуть, достаточно повернуть голову и вот уже – его губы.

Жить сейчас – а когда еще? Быть честной с собой, быть, по возможности, честной с ним и, если все в порядке – наслаждаться каждой минутой бытия. Вот тогда-то и могут появиться разговоры про загородный дом… Только, получалось так, что расставалась я всегда задолго до возможного приближения этих разговоров.

Поэтому, наверно, до сих пор, переход к сексуальной близости не является для меня чем-то сакраментальным. Это такая же – ничем не выдающаяся часть отношений – как, например, совместная еда или ссоры. В конце концов, мне всегда было легче снять с себя одежду, нежели оголять мозги, а уже про сердце и говорить нечего – увидеть его «участь» избранных. Второе в своей жизни я делала всего несколько раз, зато первое…

Его семья (это папа и мама) ничего не знала обо мне. Кроме того, что я существую в принципе, мы общаемся и у меня есть имя. О том, что у нас 18-летняя разница, не в его пользу, какое-то время знала вообще только я.

Если серьезно, я в него немного влюбилась – бывает такое и в зрелом возрасте. Жила я давно, как хотела, ничего не скрывая из того, что можно не скрывать. Скрывать приходилось ему. Его родители никогда не одобрили бы нашу связь – даже, как мимолетную. Всегда бы чувствовалось напряжение по всем фронтам, а кому это надо? Точно не ему. Даже так – скорее всего, он принял бы «удар», но точно его не выдержал. Консистенция слишком мягкая. Я уложила в своей голове наши тайные условия жизни – как норму.

Он хотел быть хорошим сыном. Удобным для отца и заботливым для матери. Всегда на телефоне, всегда тут, готов сделать все, что угодно, лишь бы заслужить молчаливую похвалу. У него были довольно мощные родственные узы. Наверно, и сейчас есть.

Моя жизнь с раннего детства шла по другой траектории. Я взрослела в более агрессивной среде – так сложилось, и поэтому «быть удобной» для меня противоестественно. Страшно подумать, сколько лет – мне не требовалось ничье одобрение.

Тогда я считала, да и сейчас считаю, что после определенного возраста родители должны оставить детей в покое, не лезть с советами, не контролировать их жизнь, не участвовать в ней, если те не просят. Не уточнять с прищуром, где они проводят время и кого трахают. Особенно, если этим детям под 30 и живут они отдельно. Если же элемент родительского «присутствия» имеет место быть, да еще включая ежевечерние часовые созвоны – сбой в настройках отношений налицо.

Примерно через месяц, я выяснила, с чем связано неусыпное внимание родителей и его такое «трепетное» отношение к ним – они до сих пор содержали его. Конечно, он любил родителей – я в этом уверена, но дело было в другом – полный пансион с рождения уже давно тек по его венам, и лишится существующих условий жизни, разгневав отца, он бы точно не хотел. Да, и зачем?

Он никогда не говорил об этом напрямую, и в жизни не признался бы в полной зависимости от семьи. Я это просто поняла.

Да, он работал в фирме отца, которая занималась запчастями к КАМАЗам и подобным машинам, но это была лишь фантазия. Он просто получал зарплату и делал вид, что помогает вести бизнес. На самом деле, он мешал отцу и раздражал сотрудников. Думаю, что он до конца мог и не понимать, что он – никто, и существует лишь, как придаток к родителям.

Мне стала понятна патология и объяснения не требовались. Родители до сей поры оплачивали его футбольные бутсы, бензин в баке машины и даже трусы – значит, его задница принадлежит им!

Я понимала, что в жизни ему ничего и никогда не совершить, не создать, не сделать. Не принять ни одного судьбоносного решения, не вынести никаких последствий оного. Он до бесконечности будет все согласовывать с папой и замерять с мамой. А в случае чего, спрячется «под крышей» родительского опыта и состояния. Когда-то ему сосватают нужную невесту, подходящую по экстерьеру и размеру приданого, родятся дети… А, он все так же будет ездить на BMW, сменит кроссовки на дорогие ботики, футбол на сквош или что-то другое, и будет изображать ту жизнь, которая для него запланирована. Так что зачем ему какие-то решения и поступки? Ужас, да? С одной стороны – еще какой! А с другой…

Деньги родителей делали его вполне респектабельным. Он был не по возрасту спокоен, рассудителен и даже мудр. Все это обеспечивали безграничные средства, в которых он вырос. Они придавали ему уверенности, силы и даже какой-то незыблемости.

Кстати, есть огромная разница между теми, у кого «золотая ложка во рту» с рождения и теми, кто «колотится» всю жизнь сам. Ему все было даровано после появления на свет. Поэтому, да не своим горбом заработанное – оно давало ему возможность быть тем, кем он был. МГИМО, английский, французский, испанский – свободно, 7-значный пополняемый счет в банке, дорогая одежда, BMW, манеры, мозги и наконец – внешность. Природа не отдохнула ни минуты. А еще, если говорить об энергии и прочих тонких вещах – у него, в отличие от меня, была целая «оболочка». Ни разу не порванная, не штопанная и ничем не замутненная. Вот, пожалуй, именно эта нетронутость говном и притянула меня к неожиданному роману с человеком, о котором надо было забыть сразу после знакомства.

Не смотря на все вышеперечисленное, я хотела быть с ним. И была.

Через год нашего романа, мать с помощью слежки или материнской интуиции выяснила, что ее отпрыск встречается с дамой бальзаковского возраста.

Вечером, краснея после каждого слова, он сказал, что мама про нас знает и желает со мной познакомиться.

– С удовольствием. – Ответила я. – Когда и где ей удобно?

– Она не сказала. – Сказал он.

– Ну, так спроси.

Переговоры с мамой и со мной в параллели, привели к договоренности о встрече.

– Я поеду с тобой. – Заявил он.

– Защищать меня от мамы? – Меня разобрал смех. – Даже не думай. Когда взрослые тети разговаривают, хорошие мальчики не мешают. – Я погладила его по плечу.

– Не хочу, чтобы этот разговор что-то изменил. – Сказал он.

– У меня он ничего не изменит. Возможно, у тебя?

– Никогда. – Он взял мою руку и поцеловал ладонь.

Во вторник мы встретились с Ириной Адреевной.

Она была старше меня на пару или тройку лет. Импозантная, ухоженная блондинка, очень ровная и сдержанная. От ее облика, манер и даже взгляда веяло холодом операционной. Кстати, по профессии она оказалась врачом.

Мы безошибочно узнали друг друга в кофейне по первому взгляду, я – от входной двери, она – от столика. Это секундное сканирование друг друга на расстоянии, помогло нам понять общую диспозицию, и упростило начало общения.

Нам было не комфортно только первые 10 минут, пока мы делали заказ, обмениваясь своими полными именами, видами профессиональной деятельности и светскими фразами об интерьере кофейни. Потом, я спросила ее без всяких преамбул:

– Ирина Андреевна, Вы хотели посмотреть, с кем спит Кирилл?

Она нисколько не смутилась и сразу ответила:

– Мне нравится Ваша откровенность. Давайте по именам, так проще.

Я кивнула.

– Да. Я хотела Вас увидеть, чтобы понять Рюсика.

Боже! Рюсик! Впервые слышу такое производное от Кирилла.

– Понять, чего ему в жизни не хватает и нет ли опасности для семьи?

– Вы правы. Папе Рюси я ничего не сказала об этой встрече. Он бы не позволил, он очень самонадеян. Я хотела сама разобраться.

– Что ж, смотрите и спрашивайте. – Я отпила кофе и приготовилась отвечать на вопросы.

Но мне не пришлось. Ирина сама начала говорить про Кирилла, мужа, свекровь, которая полностью избаловала мальчика своими деньгами и покровительством.

– А ему мало денег и покровительства от отца?

Так, там еще и бабуля есть!

– Бабушку не переубедить. – Ирина вздернула левую бровь и, улыбнувшись, продолжила рассказ о том, что они люди небедные (так называют себя долларовые миллионеры) и не хотят ненужных связей для своей семьи.

– Я не собираюсь в вашу семью. – Сказала я. – Неразберихи мне в своей хватает. Да, и побыла я дважды замужем, поверьте, обратно совсем не хочется. В статусе «свободна» мне легче и понятнее жить. А Кирилл мне просто нравится. Чистый, и пока что неиспорченный, хотя, уже вполне мог бы превратиться в мажорного упыря. Если Вы хотите спросить, надолго ли это у нас? Я не знаю. Пока не надоест. Мне от него – кроме него самого – ничего не надо.

– Я это вижу. И я успокоилась отчасти… Но, знаете, он к Вам привязан очень, даже влюблен, наверно. – Сказала, в раздумье Ирина. – Если Вы раньше наиграетесь, он будет страдать.

– Наиграюсь я, как Вы выразились, раньше – статистика моей жизни говорит об этом. Что ж… Сердечные переживания и раны мужчинам тоже полезны.

– Он еще мальчик. – Ирина сложила ладони, как будто собралась помолиться.

– Он мужчина. Я проверяла. Простите.

Разговор затянулся на три моих американо и четыре ее эспрессо. В переводе на время – примерно, полтора часа.

Монолог Ирины сменился диалогом. Мы говорили о жизни, о мужчинах, о браке, о сексе о том, чего же хотят женщины – о самых простых и самых глубоких вещах, хотя видели друг друга впервые, изначально находясь, как будто, в жесткой оппозиции разных сторон игрового поля. Но я этого не чувствовала, она тоже – мы просто болтали. В конце нашего продолжительного разговора мы вернулись к Кириллу.

– Вы – женщина прямая и даже жесткая, это сразу видно. – Начала Ирина. – Поэтому, прошу Вас, расстаньтесь с моим мальчиком поаккуратнее. Даже не верю, что говорю Вам об этом, ведь шла я сюда совсем с другими намерениями – отшить Вас…

– Я понимаю.

– Быть деликатной, Вам и сейчас-то ни к чему, а когда он вам наскучит, деликатничать совсем не будет смысла, но я прошу Вас.

У меня это вызвало улыбку. Но я пообещала Ирине не живодерить, когда придет время расставания с Рюсиком.

Через 5 месяцев слово я сдержала.

Уходи

Уходи, я тебя прошу.

Если можешь, то прямо завтра.

Я не выпью так много крафта,

Чтоб раздать себя по грошу.

И без жертвы на алтаре

Эти дни наполнялись солнцем,

По воде разбегались кольца,

Листья падали в сентябре.

Я любила тебя тогда.

Как история показала:

Уезжают всегда с вокзала,

Возвращаются – не туда.

Вот и я не вернулась вдруг.

Почему? Разве кто-то знает?

На подножке в пустом трамвае

Захотелось на новый круг.

Я не стану тебе чужой,

Но забуду тебя сегодня.

Это все – благодать Господня,

Видно, грех на мне небольшой.

Парфюм

Так странно носить на себе чужой парфюм. Когда на твоем теле или постельном белье остается запах любимого человека – это всегда приятно. Как будто он все еще немного здесь. Но я имею ввиду чужой аромат. Посторонний, никак не связанный со мной эмоционально.

Я сама постоянно нахожусь в облаке собственных духов, поэтому редко слышу чужие запахи. Даже, отработав целый день, намотавшись по десяткам разных адресов и кофеен, вечером, садясь к себе в машину, я слышу от себя «свой» запах. Возможно, это связано с качеством парфюмерии или с тем, что запахи я покупаю всегда шлейфовые и шипровые.

Вчера приехала подруга из Франции. Не виделись несколько лет. Поехали в ресторан, просидели 4 часа – как нечего делать. Привезла ее к дому родителей (они все так же, живут в моем городе). Вышли из машины, прощаемся. Она:

– Я так рада была тебя видеть!

– Я тоже. Хорошо, что среди семейной суеты ты нашла время увидеться.

– Дай, хоть я тебя обниму. – Подруга обхватила меня руками и прижала к себе.

Я тоже обняла ее, и мы чмокнули друг друга, по обычаю, в щеку.

Тут же я ощутила ее парфюм – знакомый с давних времен. Ничего не изменилось, подруга верна себе в этом вопросе, как ни в каком другом.

Thierry Mugler Angel. Помню, давным-давно, еще на заре нашей дружбы, когда я впервые пришла в гости и попала в ее комнату, меня сразу окружил этот парфюм. Я еще не знала, что это, но на туалетном столике стояла единственная стеклянная звезда с духами. Догадаться было не трудно.

Прошло без малого «триста» лет, а пахнет подруга ровно так же.

Мы попрощались окончательно, пообещав поужинать вместе еще раз пока она здесь, а уж следующую весну встретиться втроем в Париже, прихватив в компанию еще одну «эмигрантскую» подругу из Германии.

Я села в машину и вдруг поняла, что «взяла» на себя парфюм подруги. Не мудрено – французский розлив. Пока я ехала до дома, кондиционер гонял по салону прохладный запах мандарина, пиона, яблока и еще чего-то древесного.

Оказавшись дома, я приняла душ, залезла в любимую футболку, сварила кофе и села на подоконник, подогнув под себя ноги – смотреть, как засыпает город. Живу я довольно высоко, и мне нравится усаживаться в этот своеобразный «кинотеатр». Смотреть, как мигают светофоры, мчатся по каким-то своим делам машины… Я всегда так делаю, когда хочу послушать себя, о чем-то поразмышлять или принять поворотное решение.

Прошло минут 15 прежде, чем я поняла, что отзвуки Thierry Mugler Angel все еще здесь.

Запахи способны управлять эмоциями и воспоминаниями, часто заставляя нас взламывать заблокированные файлы памяти.

Мне вспомнился вечер, когда мы втроем, тогда еще с не думавшими никуда уезжать девочками, сидели в комнате моей будущей «французской» подруги и пили красное вино или что-то очень на него похожее, лет 20 назад. Какие мы тогда были беззаботные и счастливые! Господи, как мы ржали… Слово «смеялись» не подойдет. Это было не хихиканье из вежливости или потому что в «это месте» всем смешно. Это было ржание на всю квартиру и во все горло.

Был декабрь, до нового года оставалась пара недель, и мы решаем провести вечер вместе до того, как грянут праздники и разного рода «отсидки» на мероприятиях – от родительских до рабочих.

За окном валит снег, шторы отдернуты, в комнате довольно свежо, а голубые обои на стенах и витающий в воздухе запах духов еще добавляют холода в атмосферу. Мы сидим в свитерах и джинсах на заправленных кроватях (действо творится в спальне подруги и ее, по счастью, отсутствующей сестры). На стуле, в проходе – бутылка вина и разломленная шоколадка. Нам хорошо. Наш уровень «счастливости» просто зашкаливает.

Откуда он? Не знаю. От нас самих. Той пошлости, которую мы перебираем и на рыло по две бутылки вина. От возраста и от того, что домой переться пешком по сугробам, падая через шаг. От того, что не видно никакого конца фантазиям, желаниям, намерениям… От того, что все бесконечно. Мы даже не думаем об этом. Мы просто в этом уверены.

Через 5 лет нас на тысячи километров растащила жизнь. Обе они уехали за своими мужьями заграницу, а я осталась в своем городе, продолжая упражнения в любви – как привыкла.

Видимся мы редко, точнее, невозможно редко.

Каждый раз теперь, встречаясь, мы почему-то тратим часть нашего – и так быстро «стекающего» времени – на светские разговоры и обмены любезностями. Только после двух часов бессмысленного трепа, мы начинаем общаться, как раньше.

Почему? Жизнь? Появившаяся привычка принимать позы? Нежелание показать, каксоскучились и хотим, по обыкновению, перетирать «сиськи и письки», только уже под бокал дорого конька? Думаю, всего понемногу.

Главное, что мы сохранили наш дух дружбы. Пусть нам и требуется на разгон пара часов, зато потом никто не чувствует, что с того декабрьского вечера прошло больше 20-и лет.

В моей вселенной

Ты обитаешь в моей вселенной,

А я, наверно, в твоей живу.

Мы приближаемся постепенно,

И выясняем, по существу.

Уже не хочется быть «на страже»,

И я теперь рассказать могу,

Как на белилах рисуют сажей

И чинят весла на берегу.

Как остаются следы на коже

От поцелуев и от кнута?

О том, что с тобой не похожи,

Как крик истошный и немота.

Чем пахнет август в моей квартире?

О чем, то – порванное письмо?

И лапы красные, растопырив,

Кивает клен у каких холмов?

Куда истории сновидений,

И звуки джазовой хрипоты

Приводят рядности совпадений? –

Туда, где я и туда, где ты.

Библиотека

Когда я была совсем маленькой, бабушка работала в библиотеке. Оставлять меня дома по понятным причинам не было никакой возможности, поэтому бабушка забирала меня с собой. Вытерпеть целый день, сидя на стуле – задание для трехлетнего ребенка невозможное. Поэтому, бабушка, как могла развлекала меня среди книжных стеллажей, архивных ящиков с формулярами, коридорного полумрака, запах книг и тишины.

Мне нравилась библиотека. Там было страшно. И хорошо.

Мне даже сейчас не смочь объяснить – чем хорошо? Возможностью играть в непривычном месте? Ощущением какой-то «интимной» защищенности? Пожалуй. Тогда я понятия не имела о таком словосочетании. Но сейчас я думаю, что именно это чувство – абсолютной безоблачной и безусловной защищенности от всего на свете – так сильно нравилось мне.

А почему страшно? О, тут все просто. Бабушка говорила, что там – в самом мрачном углу библиотеки, в конце заплесневелого темного коридора у обтянутой черным дерматином двери (за которой, как я сейчас полагаю, размещались фонды) живет колдунья. Старая, страшная, сгорбленная. С одним глазом, который светит в темноте мутным зеленым светом. Она ходит в черном длинном платье, черном платке, натянутом так, что не видно лица. С крючковатой палкой вместо посоха и большим старым вонючим мешком в сморщенных руках. И если я буду шалить или бегать к той двери, она обязательно поймает меня, посадит в мешок и унесет с собой.

У бабушки была отличная фантазия! И у меня тоже, потому что я боялась этой колдуньи до одури.

– А куда унесет? – Спрашивала я.

– Не знаю. Никто не знает, где она живет и что она со своей добычей делает. – Отвечала бабушка.

– Добычей?

– Ну, тот, кого она добыла – достала, похитила, он – ее добыча.

День в библиотеке начинался суматошно. Много посетителей именно с утра. Возня, сдача и поиск книг, разговоры, заполнение карточек, телефонные звонки. Бабушка была занята по горло. И я тоже – бегала между стеллажами, кидалась под ноги посетителям, вскарабкивалась на стул, лопотала какую-то ерунду, открывала обложки книг, чтоб бабушка быстрее доставала карточки и что-то писала на них.

К обеду становилось спокойнее. Когда мы оставались совсем одни, то играли в прятки. Мне было гораздо проще из-за моего маленького размера, но трудно в плане стратегических решений. Бабушке – наоборот. Было весело. Когда бабушка понимала, что я ее сейчас обнаружу, она резко выскакивала из своего укрытия и говорила:

– Кто меня нашел? – Хлопала в ладоши и немного приседала, чтоб меня обнять.

Не тут-то было! Я, визжа и хохоча от восторга, неслась от нее вдоль стеллажей. Она догоняла меня, брала на руки, прижимала к себе, и целуя в висок или щеку, всегда говорила:

– Ты моя звездочка.

Потом игра начиналась сначала. Бабушка ставила меня на пол и закрыв глаза, считала до пяти – но я этого не знала, только как можно быстрее пряталась или под большим письменным столом, или между стульями с высокими спинками, или за узкими торцами стеллажей – главное до слов «иду искать». И затаив дыхание, ждала, когда же бабушка меня найдет? Искала она меня долго. Это сейчас ясно – что специально, а тогда – из-за того, что бабушка не может меня найти и очень сокрушается по этому поводу – счастью моему не было конца.

После игр, бабушка всегда разговаривала со мной о каких-то вещах, терпеливо отвечая на мои вопросы. Например, почему ночью темно? Или, где хранится дождь на небе? Почему люди умирают, а когда их закапывают, им не холодно под землей?

Потом она кормила меня разогретым обедом и укладывала спать.

За стеллажами была оборудована небольшая коморка с чайником, маленькой плиткой, нехитрой посудой и старинной мягкой мебелью, где можно было спокойно поесть или просто передохнуть от посетителей.

Бабушка зашторивала тяжелые бархатные шторы и соединяла два массивных кожаных кресла сиденьями внутрь. Стелила старое байковое одеяло, устраивала красную плюшевую подушечку и укладывала меня, накрывая потертым «коралловым» пледом.

Библиотека располагалась в старинном особняке со сводчатыми потолками, маленькими окнами, похожими на бойницы и толстенными стенами. Там всегда было очень прохладно, а зимой – просто холодно, поэтому ни кофточка, ни плед, ни даже валенки – не бывали тут лишними.

Бабушка садилась на стул рядом с моей импровизированной кроватью, брала в руки книжку и говорила:

– Поворачивайся на бочок и закрывай глазки.

– А ведьма сюда не придет? – Спрашивала я, поворачиваясь к окну и засовывая сложенные ладошки под щеку.

– Не придет. – Успокаивала бабушка. – Спи спокойно.

Она начинала читать негромко и монотонно о заморских чудовищах, принцессах и удивительных превращениях, а я слушала ее, разглядывая заклепки в каретной обивке кресел. А еще, в узкую щель между незакрытыми шторами – фиолетовые куски витражного стекла. Мне казалось, что я вижу в его скошенных бликах и медных швах все волшебство, о котором читает бабушка. Через несколько минут я засыпала от ее тихого голоса, запаха духов, полумрака, отблесков витража и от того, что ведьма со своим мешком не придет сюда…

Может поэтому фиолетовый цвет остался для меня особенным на всю жизнь?

Жизнь «на потом»

С возрастом и пониманием (настоящим и зрелым) – куда катиться твоя жизнь, насколько она беспощадна и коротка – хочется жить сейчас. Не теоретически поддакивая, а на самом деле. Сейчас. Прямо, сию минуту. Не раздумывая, «перешагивать» то, что, в силу опыта, ты сразу оцениваешь, как скучное, тупое, бездарное, ложное, уродливое и просто неподходящее.

Идти, уже не оглядываясь на отстающих и не догоняя тех, кто впереди. Мой темп такой! Хотите идти рядом? Прекрасно. Нет? Тоже, прекрасно.

Не хочется больше ничего откладывать. До лучших времен, до субботней встречи, до хорошего настроения, следующего раза, до понедельника или полнолуния. Не хочется, потому что некуда. Когда тебе хорошо за 45, нет у тебя такой роскоши – откладывать. На самом деле, ее ни у кого нет, но в 25 о таких вещах никто не думает.

Время движется слишком быстро и, если ты не скажешь\не поцелуешь\не позвонишь\не сделаешь сейчас, завтра это может просто не понадобиться. Или ты сама утратишь у этому интерес, или так сложатся очередные обстоятельства. В общем, это не произойдет по любой – самой ничтожной причине, а может быть и совсем без нее.

Если понаблюдать за жизнью – хотя бы немного, можно с легкостью убедиться в том, что все «отложенное» – не случается никогда. Точнее, оно никогда не случается в том виде, в каком должно было бы случиться именно в тот момент, когда ему надо было произойти.

Можно, конечно, говорить о том, что завтра – совсем не хуже, чем сегодня. Хуже! Потому что «завтра» – это будущее, которое определяется сегодня. Прямо, в это самое мгновение. Но то, что должно быть сейчас, мы с легкостью откладываем. Значит, будущее – будет искаженным, несвободным, нагруженным этими незакрытыми «гешальтами» несостоявшихся разговоров, поездок, встреч, секса, обещаний и дел.

Какой была бы наша жизнь, если бы понимание бесценности и необратимости текущего момента пришло бы в голову лет на 15 раньше?..

Как верится

Как верится рассветным снам,

Уже исписанным страницам,

Холодной боли, черным птицам,

И незабытым именам.

Бездонной влажности небес,

Губам твоим, что дышат рядом,

Случайным незаметным взглядам,

Что вызывают интерес.

Историям каким-то вслух,

Простым цветам, бездомной кошке,

Конфете в маленькой ладошке

Девчонки рыжей на углу.

Тому, кто заполняет сам

Пробелы «между» – запятыми,

Кто не стреляет холостыми,

Не колесит по адресам.

Как верится сегодня мне

Среди зимы – воде с лавандой,

Всему, что было контрабандой,

И приводило к седине…

В поезде

Мне было лет 20. Я ехала на актировку щенков ньюфаундленда в другой город. Не слишком удаленный, потому что путь на поезде занимал 5 часов. Ехать предстояло в воинскую часть, где и проживала мама-ньюфаунлендлиха со своим выводком из 12 щенков.

Владелец собачьего семейства – молодой лейтенант, с которым мы созвонились и договорились, что я приеду в ближайшую субботу, чтобы осчастливить его выдачей документов и метрик на щенков, должен был встречать меня по прибытию на вокзале.

Купив билет в плацкартный вагон, и не сильно заморачивалась верхней полкой с соседями по отсеку, смахивающими на «одичалых», я улезла наверх, и устроившись на боку, с пакетиком фундука и книгой, наскоро купленной в вокзальном киоске, прекрасно докачалась до пункта назначения.

Поезд прибыл без опоздания, и я, из-за отсутствия багажа – кроме небольшой сумки, быстро вышла из вагона. Через минуту ко мне подошел высокий худой молодой человек в военной форме с двумя маленькими звездочками на погонах. Он – подумала я.

– Алексей. – Представился он. – А вы – Наталья?

Я молча кивнула.

– Пойдемте, у меня машина вон там стоит – Алексей махнул рукой куда-то в сторону здания вокзала.

– У меня билет на обратный путь не куплен. – Сказала я.

– И не надо. Я вас так отправлю, без билета. – Алексей немного замедлил шаг, видя, что я за ним не успеваю.

Я не стала спрашивать, каким волшебным образом меня засунут в вагон по дороге домой, но мой спутник, видимо, прочитав мои мысли добавил:

– У нас есть свои военные линии – льготы, если на гражданском языке говорить. Вот я такой линией и воспользуюсь.

Мы добрались до машины. Это был открытый военный уазик. Если говорить на гражданском языке – козел «кабриолет». Для летней поездки – то, что надо, тем более, на таком транспорте я еще не каталась.

Быстро перескочив через борт, я села на пассажирское сиденье. Мы рванули с места и были перед воротами воинской части через 10 минут. Промчавшись мимо казенных построек, постриженных газонов, побеленных деревьев, плаца и флагштоков, мы, наконец, оказались в квартире.

Нас встретила улыбающаяся жена лейтенанта Аня и огромная черная сука ньюфаундленда с очень уставшими глазами. Надо думать – кормить и воспитывать 12 «детей» сразу.

Процедура по распознаванию в черных меховых комках, щенков породы ньюфаундленд, их взвешиванию и присвоению имен, вскорости завершилась. Алексей, пока я была занята, звонил куда-то, договариваясь о моем безбилетном возвращении. Потом он, рассчитавшись со мной за каждый щенячий документ и за выезд на дом, сказал:

– До поезда еще полтора часа. Давайте пока пообедаем, а потом я вас отвезу к месту посадки.

Мы пообедали вчетвером: я, Алексей, Аня и Бэлла – так звали собаку, которая положив свою слюнявую морду на стол, и не думала никуда уходить, потому что постоянно получала от Ани какой-то кусок из тарелки.

После еды, мы пили кофе и болтали о собаках. Алексей и Аня наперебой рассказывали мне разные истории про маленькую и взрослую Бэллу, а потом про ее щенков. Не смотря на довольно короткую их жизнь – 40 дней, биография по порче вещей, у них была уже обширная.

Немного погодя, Алексей заявил:

– Наталья, нам надо ехать.

– Не рано? – Спросила я. – До поезда почти час, а мы с Вами долетели за 10 мин.

– Нам не на вокзал. – Ответил Алексей. – Поедем дольше. Я же Вас по военной линии буду отправлять.

– На ходу в проезжающий вагон закинете?

Аня засмеяла и сказала:

– Нет, конечно. Он Вас на перегоне посадит.

Слово «перегон» мало что объяснило, но мне почему-то стало лень спрашивать. Пусть будет перегон.

Я собралась и, попрощавшись с Анной, вышла из квартиры. Мы с Алексеем сели в машину одновременно и, промчавшись по территории воинской части, выехали за ворота, повернув в другую сторону – не на вокзал.

Немного попетляв по узким улицам, мы выбрались за город, асфальт сменила накатанная грунтовая дорога. Мы ехали по каким-то прилегающим деревням, садовым обществам, по лесу, мимо большого озера и наконец, выбрались в поле. Всю дорогу Алексей мне рассказывал про службу. Про то, чего хочет достичь, про солдат, неписанные законы армии, сложности и радости военного быта. Мне было не интересно, но я понимала – он хочет быть вежливым и развлекает свою вынужденную гостью.

По полю, точнее – по двум накатанным колеям, извивающимся среди высоких колосьев и синеющих васильков – мы ехали так долго, что мне в какой-то момент показалось – так я буду ехать до утра. Наконец, мы остановились у характерной длинной насыпи.

– Приехали. – Алексей посмотрел на часы. – Поезд через 10 минут.

Я вылезла из машины, и подцепив с заднего сиденья сумку, повесила ее на плечо.

– Поезд здесь пойдет очень медленно, шагом идти быстрее – вот увидите. – Сказал Алексей, доставая сигарету и прикуривая. – В этот момент вы и сядете в 11 вагон. Точнее, я вас посажу. Проводник обо всем знает, так что все в порядке.

Я улыбнулась, вспомнив, как сказала дома у Алексея про «закинуть в вагон на ходу».

Поезд не заставил себя ждать. Я не видела его, но услышала довольно отчетливо – сначала он жалобно прогудел где-то вдалеке, а потом я услышала характерный свистящий лязг колес.

– Нам пора. – Алексей бросил окурок.

Обежав машину, он подхватил меня под руку и потащил к насыпи. Поезд приближался медленно, и чем ближе он становился, тем медленнее он ехал.

Поравнявшись с нами, поезд поехал еще медленнее. Было ощущение, что он хочет остановиться. Но он, действительно, всего лишь, замедлился до самого тихого хода. И на самом деле, если бы я пошла рядом – то двигалась бы быстрее.

– Восемь…девять… – Отсчитывал Алексей. – Вот тот ваш. – Он махнул в сторону рукой.

Когда 11-ый вагон приблизился к нам, распахнулась дверь тамбура и брюнет в форменной одежде, не мешкая поднял верхнюю платформу, открывая лестницу. Алексей повел меня, все так же поддерживая за локоть, параллельно движению поезда.

– Сейчас сядем. – Сказал он тихо мне в ухо и чуть громче проводнику:

– Это Наталья.

Тот молча кивнул Алексею, а мне сказал:

– Давайте сначала сумку, а потом руку.

Я сделала, как было сказано. Через две секунды, я уже была внутри тамбура. Оглянувшись, я помахала Алексею рукой и крикнула:

– Спасибо большое.

– Приезжайте еще – Ответил он.

Я помахала рукой еще раз и, забрав сумку из рук проводника, пошла в вагон, который тоже оказался плацкартным. Проводник, быстро захлопнув дверь вагона, пошел за мной.

– Занимайте любое место. Вагон пустой. – Сказал он. – До конечной пустые поедем.

Я дошла до середины вагона и поставила сумку на одно из нижних боковых мест, которое как раз было сложено в стол и два сиденья.

– Буду здесь. – Сказала я проводнику.

– Чаю-кофею вам принести?

– Кофе было бы хорошо. Сколько денег?

– Да, нисколько. Я вам своего налью. – Улыбнулся проводник и зашагал по вагону в сторону служебного купе.

Я скинула ветровку, достала из сумки недочитанную книгу и устроилась за столом. Через пару минут проводник принес мне стакан с кофе и молча удалился. Я поблагодарила его вслед, на что он мне крикнул:

– Если что понадобится, говорите. Меня Сергей зовут.

Я взялась за ручку металлического подстаканника, и поболтав ложечкой внутри напитка, отпила. Вполне себе приятное питье, по вкусу на настоящий кофе не тянет, но похоже на него запахом и цветом. А в дороге многое «прощается», да, и привередничать я не хотела. Сама же просила кофе – в военном вагоне есть только такой. Пей!

Поезд набирал ход, я сидела, пила мой кофе и смотрела в окно. Иногда прочитывая абзац или два в открытой книге. Мне нравилось в этой размеренной вагонной качке смотреть то на плывущий, то на несущийся пейзаж за окном. Думать о каких-то простых вещах, вдыхать запах дерматиновых сидений, слушать легкое подрагивание ложки в стакане и чувствовать себя удивительно спокойно.

Так прошел час, может быть, больше. Мне было очень приятно ехать вот так – в тишине и одиночестве с этим кофе, аккомпанементом из стука колес, солнцем, нагревающим мою кожу через стекло, своими мыслями и книгой, которую я скорее всего дочитаю… Я углубилась в чтение.

Не знаю, сколько прошло времени. Поезд ненадолго останавливался несколько раз, потом быстро набирал ход и мчался дальше.

Начинался ранний вечер. Освещение изменилось, солнце начало опускаться, заливая с пола до потолка насыщенным желтым светом весь вагон. Стала видна каждая пылинка, мельчайшая царапина, ничтожная складка – все, даже колебания воздуха, стали осязаемы до такой степени, что их можно было потрогать. Пространство изменила возникшая из ниоткуда прозрачность и «призрачность» одновременно.

Я всегда знала, что предзакатные часы – главенствующее время суток. Каждый раз – когда умирает день – именно в эти минуты наше сердце, независимо от нас самих, готово искренне говорить и слушать. Оно открывается совсем ненадолго – с момента, когда солнце уже утратило свою дневную силу до тех пор, пока его – все еще раскаленный – диск не коснется линии горизонта.

Поезд в очередной раз начал сбавлять ход небольшими рывками. Интересно, в поездах тоже есть пониженные передачи? Когда поезд встал, я услышала, как Сергей вышел в тамбур и открыл дверь – он делал так на каждой стоянке. Я положила книгу на стол, чтобы на страницу падало больше света и продолжила читать.

Я услышала мужские голоса. Сергей с кем-то говорил. Я посмотрела в окно. Никого не было видно. И мало ли, кто там? Вокруг чистое поле, никакой станции – перелесок, трава, наверно, по горло – спустись я в нее.

Голоса замолчали, дверь в тамбуре закрылась, поезд тронулся. Я погрузилась в последние страницы книги, но через минуту услышала над головой:

– Вы позволите?

Боковым зрением я увидела слева от себя чьи-то ноги в серых брюках и синих кроссовках, и еще – висящий в жилистой руке длинный сморщенный рюкзак. Я задрала голову вверх. Передо мной стоял 30-32 летний улыбающийся бородач.

– Меня зовут Борис, а вас – Наталья. – Сказал он. – Мне проводник ваше имя назвал. Мы же тут вдвоем едем, вот я и поинтересовался, как зовут моего попутчика. Оказалась попутчица. Так, вы позволите, Наталья?

– Что вы хотите, чтоб я позволила? – Я немного «зависла» от всего так быстро и много сказанного.

– Присесть вон там. – Борис показал на место через стол, где лежала моя сумка с ветровкой.

– Уберите и садитесь. – Пожала я плечами.

Во всем пустом вагоне, места что ли больше нет? Да, ладно. Пусть, едет. В первое мгновение мне захотелось съязвить в своей обычной манере, но я передумала.

Новый пассажир поставил свой рюкзак на пол и, аккуратно переложив мои вещи на соседнюю полку, устроился за столом напротив меня. Посмотрев на часы – до города оставалось чуть больше двух часов, я решила дочитать роман, в надежде, что у соседа тоже найдутся какие-нибудь занятия, кроме занятия со мной говорить. Других занятий у него не нашлось.

После трех вводных предложений Бориса, я поняла, что читать не получится. Отложив книгу и допив кофе, я стала принимать участие в вынужденном разговоре. В конце концов, ну поговорю я два часа. Что мне от этого?

– Вы по военной линии? – Спросила я его.

– Нет. С чего вы взяли? А … вагон ведомственный. – Улыбнулся Борис и, не дожидаясь от меня никакой реакции, продолжил – Я сам по себе. Мне надо в город, до станции далеко, вот и решил попробовать тут сесть. Машинист сказал, что этот вагон «гвардейский», но идет порожняком. Если добегу, может и посадят. Проводник мужик нормальный, за «копеечку» посадил. А вы по военной линии?

– Тоже, нет.

Я рассказала в нескольких предложениях как оказалась в этом поезде. Борис начал расспрашивать меня про собак. Сказал, что у него живет западносибирская лайка, которую он иногда берет в поездки.

– Я геолог.

Увидев недоумение на моем лице, он сказал, что в наших краях – где нет ничего, кроме песка и глины – не по работе, а в отпуске. Просто привык много ходить по лесам, горам, равнинам, и даже здесь ему дома не сидится. Потом Борис углубился в тему геологии, экспедиций, исследований земной коры и прочей экзотики, от которой я была очень далека со своими урбанистическими привычками. Но мне было интересно его слушать. Точнее, стало интересно.

В потоке разговора, мы, сами того не замечая, стали спотыкаться о «вы» и без всяких взаимных предложений: а давайте – просто перескочили на «ты».

– Знаешь, что, например, понятие материк – геологическое, а континент – географическое? – Спросил Борис – Поэтому, материков 6, а континентов всего 4.

– Всегда считала, что это одно и то же.

– А вот, и нет. Материки – это то, к чему все привыкли – большие куски земли, окруженные водой: Евразия, Африка, Северная Америка, Южная, Австралия и Антарктида. А континенты – ближе по сути к сторонам света: Афроевразия, Америка, Австралия и Антарктида.

Разговор очень быстро стал каким-то «домашним». Борис знал не только огромное количество умных вещей о мире, природе, камнях, путешествиях, но и не меньше таких же вещей о разной смешной и познавательной ерунде.

Мне нравился тембр его голоса – не слишком низкий со слабой хрипотцой, и необычная манера говорить – напористо и смешливо, внезапно меняя одну тему на другую.

Мы болтали, не умокая. Договоривали друг за другом фразы и слова. Я смеялась над его рассказами, а он – над моими. В какие-то моменты мы вдруг оба становились серьезными и задумчивыми. И тогда мне казалось, что я знаю его очень много лет. И бороду его уже видела, и руки огромные на своей талии чувствовала, и голос с его интонациями как будто знаю, и бронзовый загривок в вороте синей футболки приходилось целовать. У меня не было этому никаких объяснений, но я могла поспорить на собственную жизнь, что Борис испытывал что-то похожее.

Как будто, в подтверждение моих мыслей, он заговорил о нас.

Я подумала, неужели это все закат? Магия красного освещения заставляла абсолютно все становиться другим – не только снаружи, но и внутри нас.

Разговор с приключенческой тематики окончательно съехал к нам самим. Где мы теперь, с кем, почему и давно ли? Оказалось, он женат. Я была замужем.

Это сейчас для меня женатый мужчина – для зоны моих женских интересов, значит – мертвый. Тогда, мне почему-то – на каком-то совсем неопознанном глубинном уровне – стало жаль.

Солнце почти сползло за горизонт, стало совсем темно. Последние отблески догорающего дня лениво скользили по пластиковым стенам вагона, по стеклам, по нашим лицам.

Неожиданно Борис положил свою ладонь на мою руку, лежащую на столе. Я ощутила волну, которая прокатилась у меня под кожей – от кончиков пальцев до ключицы. Что это? Я же его вижу первый раз! Такие вещи со мной приключаются нечасто. За всю жизнь, до сегодняшнего дня – насчитается не больше 5 раз.

– Мне странно… – Сказал он. – Я не могу тебе объяснить, но чувствую, что хотел бы ехать вот так всю жизнь.

– Я тоже. – Ответ был скорее машинальным, но он соответствовал моим чувствам.

Мне подумалось, что, если бы поезд не остановился, я спокойно осталась бы ехать вот так – в перестуке колес, в темноте, нарушаемой редкими заоконными фонарями, со своей ладонью, спрятанной в ручище незнакомого человека – как минимум, до рассвета, а там посмотрим.

Мы замолчали, и остаток пути до города больше особо не разговаривали, не демонстрировали свои познания в жизни, не бравировали остроумием. Мы просто ехали в тишине, держась за руку через стол и обмениваясь короткими фразами, типа: «классно, правда?», «нравится, когда горит огонь», «обожаю холодные запахи», «приходится рано вставать», «я почти не слушаю музыку», «люблю зеленые яблоки» …

В этих оставшихся 30 минутах пути было столько света и жизни! Уверенности, простоты и небывалого до этой минуты, внутреннего покоя.

Поезд немного замедлился, но продолжал ехать довольно быстро. Из коридора донесся голос Сергея:

– Прибываем через 15 минут. Свет вам включить?

– Не надо. – Сказал Борис. – Мы уж привыкли, видим, как кошки.

Я улыбнулась. Он тоже.

– Тебя будут встречать? – Борис взял двумя руками мою ладонь.

– Муж.

– Меня тоже будут.

– Послушай, я не знаю, зачем все это и почему, но уверен, что буду помнить эту встречу. Тебя буду помнить. Уверен, что буду. – Сказала Борис. – А ты?

– Не знаю. – Я искренне не знала. – Наверно.

Когда мы вышли на перрон, ко мне подлетел Олег и забрав одной рукой сумку, другой обнял за плечи. Потом притянул к себе и поцеловал.

Мы отошли немного в сторону, Олег о чем-то меня спрашивал, помогая надеть ветровку. Я что-то отвечала, а он снова что-то спрашивал. Я смотрела на Бориса, который стоял на перроне, зажав рюкзак между ног и застегивая молнию на толстовке.

Я увидела, как к нему спешит невысокая брюнетка. Она ускорила шаг и пробежав несколько шагов, повисла у него на шее. Он подхватил ее за талию, и держа на весу, повернулся вокруг своей оси, чтоб посмотреть в нашу сторону. Олег снова поцеловал меня, и мы направились вдоль состава к выходу в город.

Проходя мимо Бориса, я оглянулась и поймала на себе его взгляд. Мы виделись последний раз.

Запомнила ли я нашу встречу? Оказалось, да…

Драконы

– А ты знаешь, что-нибудь про драконов?

– Они живут в сказках. Никто не знает, когда и откуда они появились.

– Они появились миллионы лет назад. В далеких заснеженных Карпатах Румынии.

– Откуда ты знаешь? Они же вымерли, как динозавры!

– Все, кто интересуется драконами знают, что родина драконов Румыния. И они не вымерли. Хоть драконы и намного крупнее любого динозавра, они еще умнее, хитрее, выносливее и скрытнее, поэтому они и дожили до наших дней.

– Но их никто не видел!

– Это не значит, что их нет. Они живут и охотятся, где пожелают. Легко лазят по отвесным скалам, не пользуясь крыльями, остаются под водой, дыша как рыбы и летают так высоко, где никогда не бывает птиц.

– А долго они живут?

– 5000 лет. Но это – только одинокие драконы, которые не нашли свою пару. Если же они находят ее, то живут с ней все 10000 лет, а то и дольше. Из-за такой продолжительной жизни, драконы стали очень мудрыми, поэтому им удается жить тысячелетиями, не привлекая к себе никакого внимания.

– А пару – это самку, чтоб создать семью?

– Если мы с тобой сейчас говорили про самца, то да – конечно, самку. Покорить свою избранницу, дракон мог только одним способом – убив для нее. И покорение это было раз и навсегда, потому что драконьи пары верны всю жизнь. Точнее, они верны вечно. Однажды встретившись, они больше никогда не расстаются. Даже после смерти. Их души летают вместе среди звезд, пока не придет время вновь воплотиться в кого-то: в такого же дракона, в гигантского кита или в обычного человека.

– В человека? В человеке может жить дракон?

– Конечно. Его душа. Но это бывает нечасто. Драконы редко воплощаются в людей, потому что мы не заслуживаем. Слишком мы глупы, мелочны и суетливы для того, чтобы носить в себе такую огромную душу.

– И что будет, когда после смерти и нового воплощения дракон снова окажется на земле?

– Он будет искать ту, которую выбрал для себя однажды, до тех пор, пока не найдет. В этой жизни, или в следующей – неважно.

– Но как же они узнают друг друга, если встретятся?

– О, они точно узнают друг друга. По глазам, по движению в пространстве и по запаху. Главное – встретиться. Ведь теперь, драконьи души стали редкостью настолько, что часто проживают свой век и умирают, так и не найдя свою единственную.

– Немного грустно.

– Только немного. Потому что когда-то, это обязательно произойдет. И знаешь, мне кажется, я знаю одну драконью душу…

Две сказки для детей

Ежик и солнце

Ежик бежал со всех ног. Он очень торопился, потому что не хотел опоздать. Ведь если он не окажется вовремя на берегу озера – все пропало. Запыхавшись, он стремглав заскочил на пригорок. Сейчас – вниз, но бежать на лапах – долго. Он быстро лег на спину, и свернувшись клубком, подтянув задние лапы к носу, покатился вниз. Издали он был похож на несущийся с горы маленький колючий шарик.

Оказавшись на равнине, ежик снова побежал, не обращая внимания на высокую траву, пахучие цветы и мелькающие то там, то тут красные ягоды земляники.

Завтра обязательно выйду пораньше, – подумал ежик, чтоб не бежать вот так – со всех ног!

Надо было добраться вон до того холма, а за ним – озеро. Не так и далеко, если бежать немножечко быстрее. Но как быстрее? Лапы такие короткие! И их мало. Было бы их 6, а еще лучше 8, тогда все было бы легче.

И вот, наконец, долгожданный холм – какой же он огромный! Ежик, перебирая лапами, чтоб не сбавлять скорости, понесся к его вершине. С холма он скатился кубарем, как уже проделал это только что. И вот наконец, берег.

Подбежав к кромке воды, ежик так резко остановился, что чуть не упал в воду. Он встал на задние лапы и посмотрел вдаль, пытаясь перевести дух. Ведь скорость, которую он развил, пока бежал сюда, была совсем не шуточной.

Он успел. Успел!

Солнце в огненном свечении, медленно начало прятаться за могучий лес, позади озера. Ежику нравилось смотреть на это явление, нравилось чувствовать, как солнце каждый раз, пред тем, как совсем исчезнуть в верхушках вековых сосен, гладит своими теплыми лучами его маленькие иголки, крошечные ушки и блестящую пуговку носа. Ежик всегда в эти минуты жмурился от счастья и тихонько бормотал: спокойной ночи. Он был уверен, что солнце слышит его, потому что всегда получал от него ответ дыхание летнего воздуха, шелестом высокой травы, только ему понятным шепотом: спокойной ночи, завтра увидимся.

Так случилось и на этот раз. Как только солнце наполовину скрылось за деревьями, ежик снова зажмурился, тихонько сказав: спокойной ночи… Он стоял счастливый и завороженный, чувствуя теплые прикосновения, пока солнце не скрылось за горизонтом.

Почти сразу стемнело, в траве загорелись белые точки, как будто кто-то рассыпал светящуюся манную крупу. Это были светлячки.

Ежик соврал закрывшийся на ночь цветок колокольчика и посадил туда одного светлячка, получился фонарик – то, что нужно. Темнота вокруг ежика рассеялась. Подняв над головой светящийся цветок, ежик отправился домой и подумал: хорошо, что светлячок не пытается вылететь из бутона, а то идти без света было бы страшновато. А еще он подумал, что завтра обязательно снова придет сюда, пожелать солнцу спокойной ночи и пожмуриться от счастья, когда оно на прощание нежно гладит его.

Ежик и земляника

Ежик лежал в своей крошечной кроватке и зевая, потягивался. Ему не хотелось вставать, а ведь день уже давно начался. Ворочаясь с боку на бок, он все-таки решил, что пора откидывать клетчатое одеяло и подниматься.

На сегодня у него было запланировано два больших дела, как все успеть?

Он быстро умылся, позавтракал, и вытащив из кладовки плетеную корзинку, отправился в лес. Точнее, не в лес – ведь, он и так живет в лесу. Он хотел попасть на то место с земляникой, мимо которого вчера так быстро бежал.

Первым делом на сегодня было – набрать сладких ягод.

Ежик отправился знакомой дорогой через перелесок, к тому пригорку, за которым и начинался земляничный луг. Все называли его так, потому, что ягод там каждое лето было видимо-невидимо.

Он шел, весело помахивая пустой корзинкой в лапе и очень быстро оказался на вершине пригорка. Скатиться вниз сегодня не получится – подумал ежик – корзинка помешает. Закинув ее на плечо, ежик зашагал вниз.

Трава высокая, но ягоды видно хорошо. Ежик начал собирать землянику. Ее было так много, что не успел он опомниться, как корзинка стала полной.

– Я даже не устал. – Сказал сам себе ежик и, оглянувшись вокруг, почесал колбочку носа.

Лапы пахли земляникой. Он приложил ладошки к мордочке и глубоко вдохнул. Как прекрасно пахнет! Потом он лизнул пальцы – сладкиееее. Но ягоды, конечно, слаще и их можно есть.

Пособирав еще немного земляники, чтоб корзинка была «с горкой», ежик решил возвращаться домой.

Путь обратно оказался труднее. Наполненная корзинка стала тяжелой, поэтому быстро идти было невозможно. Приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дух. Самым трудным было взобраться на пригорок. Но ежик придумал как – он поставил корзинку перед собой и начал толкать ее к вершине. Это была непростая задача, несколько раз ежик поскальзывался и падал, но в конце концов, все получилось.

Оказавшись дома, ежик решил не терять времени, потому что до захода солнца его оставалось не так и много. Он развел огонь, промыл ягоды и начал варить варенье. Это было вторым делом на сегодня.

Сначала в своем любимом голубом котелке он сварил сироп, а когда тот закипел, осторожно – по ягодке – выложил в него собранную землянику. Через несколько минут знакомый, чарующий запах наполнил весь дом. Ежик стоял рядом с вареньем, постоянно помешивая его деревянной ложечкой, чтоб оно не пригорело. Иногда он облизывал эту ложечку – потому что уж, очень ему нравилась земляника.

Когда все было готово, ежик разложил варенье по баночкам, специально приготовленным для такого случая, а потом спрятал их в кладовую до зимы.

Всем известно, что зимой ежики много спят. Но когда они бодрствуют – а такое тоже бывает – они всегда устраивают долгие чаепития с друзьями. И обязательно с земляничным вареньем.

Ежик идет в гости

Началась осень. День выдался очень теплым, и ежик решил не заниматься домашними делами, а побыть на воздухе. С самого утра он улегся в гамак с маленькой книжкой и читал ее до тех пор, пока не понял, что сильно проголодался. Потом он приготовил обед из пахучих грибов с желтым картофелем, пообедал и решил немного прогуляться.

Ему вдруг пришла мысль, что пора навестить друга бельчонка. Выпить чаю, поболтать и предложить ему вместе сделать одно дело. Они не виделись с начала лета – а это очень долго. Друзья должны видеться чаще – так считал ежик.

Он взял из кладовки два самых красивых яблока и положил их в маленькую авоську, сплетенную из травинок – чтоб удобнее было нести. Намотал на шею любимый синий шарфик – тот самый, который ему в прошлом году подарили на день рождения, и отправился в гости к другу.

В лесу было удивительно, даже сказочно – очень тихо, пахло еловыми иголками и зеленым мхом. Листья только начали опадать с деревьев, поэтому тропинку, по которой шел ежик еще не засыпало, и она была хорошо видна.

Очень скоро он добрался до старой сосны, в корнях которой и жил бельчонок в своей маленькой норке.

Ежик постучал по стволу дерева и крикнул:

– Эй, выходи! Это я!

В глубине послышалось какое-то копошение, и вот на свет выбрался друг ежика.

– Привет! – Воскликнул бельчонок и бросился к ежику.

Тот засмеялся от неожиданности и сказал:

– Мы с тобой так давно не виделись. – И протянув авоську с яблоками, добавил – Это тебе.

Бельчонок прижал лапками подарок к груди и пригласил ежика:

– Пойдем, внутрь. Я тебя чаем угощу.

Друзья спустились в норку. Там было тепло, уютно и свободно. Бельчонок поставил чайник и сбегав в кладовую принес варенье из ягод рябины.

– Я такое никогда не пробовал. – Признался ежик.

– Самое время, это сделать. – Сказала бельчонок, накладывая ежику полное блюдечко густого оранжевого варенья.

Друзья сидели и разговаривали о том, как провели лето, чем занимались и какие припасы успели сделать. Ели вкусное варенье и пили горячий чай.

– Давай сходим к оврагу у реки. – Вдруг сказал ежик. – Наберем шишечек хмеля, уж очень я люблю, как он пахнет. Хочу набить им все свои подушки, чтобы зимой крепко спалось.

– Я согласен. – Ответил бельчонок. – Только идти туда далеко и … на дне оврага всегда немного страшно.

– А мы возьмем с собой большие палки на всякий случай. – Сказал ежик.

И подумал, что наверно, бельчонок боится тумана, который бывает от реки по вечерам.

Ежик был очень смелый, он не боялся тумана. Он знал, что туман – это обычный воздух, просто непрозрачный и влажный. От малейшего дуновения ветра, туман часто приходит в движение и принимает самые причудливые, иногда страшные формы. Но это – только воздух, зачем его бояться? Странно, что бельчонок об этом не знает. Надо ему как-нибудь об этом рассказать.

Друзья решили поторапливаться. Ведь осенью темнеет рано.

Они взяли с собой два больших мешка для шишечек и двинулись в путь. они отошли совсем недалеко, как рядом с тропинкой бельчонок заприметил две палки. Он подбежал к ним и подняв обе, одну протянул ежику:

– Держи.

Ежик не хотел тащить с собой такую здоровую палку, но из-за страхов друга не стал сопротивляться. Он закинул ее на плечо, и друзья пошли быстрым шагом, успевая при этом подпинывать опавшие листья и болтать о предстоящей зиме. Время за разговором прошло быстро, и вот они уже добрались до края того самого оврага, где рос хмель. Туман действительно затянул весь лог, но ежику почему-то совсем не было страшно. Он положил палку на траву и развязав узелок на мешке, который принес с собой, пошел вниз.

– Ты совсем не боишься? – Спросил бельчонок и поежился. – Ведь там ничего не видно!

– Нет. И ты не бойся. – Ответил ежик, и не оборачиваясь.

– Но там что-то есть! Смотри! – Бельчонок указывал лапкой вниз, куда и направлялся ежик. – Там чьи-то рога!

– Это не рога. – Ответил ежик. – Это воздух, просто он густой и не прозрачный. Его двигает ветер, вот тебе и кажется, что там кто-то или что-то есть.

Ежик вернулся и, взяв бельчонка за лапу, повел за собой. Когда друзья оказались на дне оврага их просто окружили заросли хмеля. Бояться стало некогда, да и туман остался выше, здесь все было прекрасно видно. Поэтому, они, не раздумывая, начали наполнять каждый свой мешок зелеными шишечками. Быстро справившись с делом, они дружно выбрались обратно.

– А где твоя палка? – Спросил ежик у бельчонка.

– Я ее на дне оврага бросил. Она мешала рвать шишки. Да, и с тобой мне не было страшно.

Когда они вышли на тропинку, ведущую к норке бельчонка, ежик сказал:

– Я пойду домой короткой дорогой. Уже поздно.

– Да, так быстрее. Если мне прямо, я тебе – налево. – Согласился бельчонок.

– Приходи ко мне завтра – Предложил ежик. – Скоро выпадет снег, и мы будем редко встречаться.

Друзья попрощались и двинулись каждый своей дорогой. Мешки с хмелем хоть и выглядели очень внушительно, но были совсем невесомыми, так что обратный путь не показался им тяжелым.

Добравшись до дома, ежик аккуратно разложил на холщовое полотенце все до единой шишечки. Разместил их недалеко от печки, чтоб они высохли просто так – сами по себе.

Ближе в ночи, в теплом маленьком домике ежика от шишек распространился аромат свежескошенной травы и еще чего-то горьковатого. Ежику очень нравился этот запах, и когда он уже укладывался спать в свою кроватку, он понимал, что спать сегодня он будет очень крепко.

Мы бежали вдвоем (другу, которого нет)

Мы бежали с тобой вдвоем,

Без оглядки на встречный ветер.

Не боялись, что отдаем

Горький опыт в любом ответе.

И от сердца всегда слова,

Только хитрость – ни лжи, ни фальши.

Смех над тем, что пока жива –

Значит, точно есть что-то дальше.

Полоса всех пустых дорог,

Ужин хлебом и черным кофе,

Откровения длинных строк,

И молчание на голгофе.

Все советы из тишины,

От ума и от мудрой силы.

Где мосты будут сожжены,

Нас когда-то и там носило.

Ты была моим другом, Друг.

Видно, что-то в настройках сбилось.

Жаль, что я не «не спускаю с рук».

Это жизнь. Просто, так случилось.

Марго

Это была самая яркая, самая эпатажная и самая несуразная женщина, из всех, что я встречала в своей жизни – травести не в счет. Да, и в то время, о котором идет речь не было никаких травести, равно, как – однополой любви, проституции и секса вообще.

Мне было лет 6, когда я ее впервые увидела. Ей – около 40. Это была подруга моей матери, пергидрольная крупная блондинка с длинными пышными волосами, большим бюстом, 41 размером ноги, томными карими глазами в «готическом» макияже и морковной помадой на губах. Ее звали Марго. Точнее, Маргарита Михайловна.

Она хорошо готовила, была гостеприимна и добра к друзьям. Знала толк в разных вещах, всегда в лоб говорила о том, что думает и поступала, как ей заблагорассудится. Она часто ездила в Болгарию и поэтому одевалась совсем не по-советски – например, зеленая юбка, белые сапоги и алое пальто (напоминаю, на дворе 1976 год), пользовалась французскими духами, носила дорогую массивную бижутерию и считала, что мужчина создан только для того, чтобы быть удобным женщине.

Ее муж Геннадий – узбек по национальности, русский по фамилии и бабник по сути, был намного старше Марго и делал все, чтоб его любимая чувствовала себя хорошо. Они были женаты уже более 10 лет, для обоих этот брак был вторым.

Первым мужем Марго был Йордан – болгарин по происхождению и месту проживания. Где она его нашла? Загадка. У них родилась дочь Драга, которая осталась после развода родителей с отцом. Думаю, поэтому, Марго все свои отпуска проводила в Болгарии. Не могу даже представить, как она справлялась с документооборотом для выезда тогда еще из СССР, но это было так.

Геннадий был старше Марго лет на 15. От первого брака у него был взрослый сын и такая же дочь.

Я, хоть и была маловата для каких-либо умозаключений, но все-таки видела, что Геннадий души в Марго не чает. Мне кажется, все дети видят такие вещи, хотя, скорее – они их чувствуют.

Так вот, Марго. При своем пафосе и авторитете – ведь, она так часто бывала заграницей – Марго казалась мне какой-то нескладной. Она очень громко говорила и смеялась, часто переходила на болгарский язык и смешила этим всех окружающих. Часто эпатировала, провоцируя мужа на разные поступки – типа, открыть бутылку водки, снеся ей горлышко ребром ладони или выпить залпом стакан коньяка, ухватив его со стола ртом и опрокинув в себя (вообще, подобные «гусарские» выходки были нормой в компании моей матери). Марго была готова куда-то пойти, поехать, выпить, попеть песни, потанцевать, сходить в кино, пофлиртовать с мужчинами на троллейбусной остановке – все, что угодно, лишь бы не скучать.

Геннадий с легкостью поддавался на любые провокации и всегда был «к ее услугам». Он часто возился с нами – детьми, я же была не единственным ребенком в компании взрослых: лепил снеговиков, играл в прятки, строил пирамидки из конструктора,показывал фокусы с оторванными пальцами и появляющимися из ниоткуда монетками. А когда мы подросли, стал играть с нами, в шахматы, нарды и покер.

Их жизнь с Марго оставалась для меня под завесой тайны долгие годы. Я никак не могла взять в толк, как могут вместе уживаться две такие совершенно непредсказуемые «планеты»? В то время, мы часто бывали у них в гостях, я была знакома с его детьми, и мы все замечательно проводили вечера за болтовней и чаем, когда Марго что-то стряпала на кухне, Геннадий играл на мандолине и пел своим звонким тенором на весь дом.

Мне почему-то врезался в память один вечер. Точнее, два незначительных эпизода из него.

При всей своей любви к роскоши и дорогим вещам, жили Марго с Геннадием в стандартной комнате огромной коммуналки, расположенной на втором этаже деревянного барака, каких в городе в то время было полно.

Я помню, как мы с матерью шли по неосвещенной улице в поисках дома № 10. В абсолютных потемках по деревянным мосткам мы, буквально, доскреблись до крыльца. За тяжелой деревянной дверью, которую мать с трудом распахнула, оказался тускло освещенный подъезд. Пока мы поднимались на второй этаж и пробирались до комнаты Марго, сквозь велосипеды, развешенное белье и свалки макулатуры, единственное, что преследовало меня – это запахи. Сначала, какой-то теплой затхлости и «старушатины». Потом – сигаретного дыма и чего-то жареного, а лучше сказать – безнадежно сгоревшего.

Наконец, мы у цели. За дверью слышатся возгласы. Мать стучит массивным гладким перстнем, который она никогда не снимала, по полотну двери.

Через секунду – на пороге растрепанная и улыбающаяся Марго, со сбитой на бок прической и расстегнутой до бюстгальтера блузкой, она молча затаскивает нас в свой «будуар Императрицы». Мы внутри.

Проем двери занавешен тяжелыми бархатными шторами желтого цвета в крупную красную розу. Обивка мебели, шторы на окнах и скатерть точно такие же.

Полная комната гостей, которых немного – просто, комната маленькая. Разговоры и смех стихают на время, пока меня усаживают в самое дальнее кресло у окна, где стоит старинное трюмо с резным ободом зеркала, а мать – рядом с Геннадием, чтоб ухаживал.

Застолье возобновляется. Взрослые обсуждают то, что меня совсем не интересует. Но я все равно слушаю, и мотаю «на ус». Точнее, подсознание мое мотает, чтоб я потом выдала что-нибудь эдакое в неподходящем месте, сама, не понимая, где я это взяла? Но тогда я об этом еще не знала.

Передо мной поставили большущую тарелку, на которой как менажницу – секциями навалены салаты, колбаса и маленькие пирожки. Есть мне совсем не хочется. Рядом с тарелкой ставят стакан с морсом.

Взрослые начинают разговаривать громче. Я уже знаю, что так действует алкоголь. Мне, по понятным причинам, заняться нечем, поэтому, я корчу рожи зеркалу, перебирая флакончики с жидкостями и баночки с кремами на столешнице трюмо. Становится скучно.

Ветер дышит из открытого окна мне в затылок. Я разворачиваюсь лицом в темноту августовского вечера и просто смотрю на редкие огоньки окон вдалеке. Беру один из пузырьков и открываю его. Это точно духи. Стеклянная притирная пробочка таит в себе необъяснимый аромат, который начинает плавать вокруг меня. Сейчас я могла бы сказать: «это что-то цветочно-восточное», а тогда мне показалось, что это какое-то волшебство и нереальность. Я не помнила, чтобы хоть раз Марго приносила на себе этот запах. Может, он был только для особенных случаев, а визиты в друзьям – не такое уж великое торжество?

Я подношу флакончик к носу, вдыхаю его содержимое и закрываю глаза. И вот мне кажется, что я уже не в этой комнате, а в каком-то другом месте – без уточнений – безусловно, далеком и прекрасном. В то мгновение мне показалось, что никогда в жизни я больше не натолкнусь ни что подобное, что этот аромат – один из самых лучших из возможных. Не считая дедушкиного Шипра, разумеется. Наверно, так оно и было в реальности того времени. Наличие французских духов в арсенале женщины, было равнозначно наличию личного автомобиля в мужчины.

Взрослые развеселились не на шутку. Марго вытащила откуда-то небольшой катушечный магнитофон, заиграла музыка, точнее песни и все, без исключения, повыскакивали со своих мест с твердым намерением – танцевать. Мне запомнилось, как Марго сначала со своим мужем в паре, а потом со всеми гостями по очереди танцевали под песню Пугачевой «Все могут короли». Больше про застолье я ничего не помню.

С кресла, я уползла на подоконник с ногами и, усевшись с обнимку с флакончиком духов, уставилась в темноту уходящего августа. Мне вдруг очень захотелось остаться одной на этом подоконнике в плотном облаке неведомого запаха. Я задернула часть шторы, чтобы меня не было видно из комнаты.

Все-таки, детская психика – удивительная штука. Как только я это сделала, звуки в моей голове почти исчезни, я ничего больше не слышала, кроме собственного дыхания и шелеста уже опадающей листвы. Где-то там «за горами» Пугачева вместе с Марго все так же орала: «…но эта песня не о нем, а о любви…», но это было так далеко – «за горами».

Не могу передать, как мне было хорошо в ту минуту за этой ядовито-желтой шторой с маленькой стеклянной бутылочкой в кулаке. Наверно, если дети могут быть по-взрослому счастливы – это был как раз тот момент.

Мне хотелось остаться в этом мгновении, если не навечно, то как минимум – надолго. Дышать темнотой – кстати, совсем не страшной и парфюмом, который буквально вводил меня в транс. Состояние полной безмятежности и спокойствия накрыло меня целиком. Я ушла в какое-то неведомое место внутри себя и сидела там, наслаждаясь каждой секундой своего неведомого состояния.

Я решила, что, когда вырасту, буду пользоваться только этими духами. И когда-нибудь, уже будучи самостоятельной, обязательно повторю для себя такой вечер – в конце августа так же с ногами сяду на подоконник и буду вдыхать собственные духи пополам с темнотой без оглядки на время.

Примерно через час или позже, вся компания единогласно решила выйти на улицу пройтись и подышать воздухом. Меня выгуливать доверили Геннадию – как главному и бессменному «караульщику» детей. Все разбились на пары совсем не по половому признаку и двинулись в ночь, неспешно шагая по старому центру города.

Так получилось, что мы с Геннадием шли чуть быстрее и постепенно отдалились от общей группы. Мне нравилось идти с ним за руку по черному асфальту, усыпанному опавшими листьями, слушать, как он без умолку рассказывает мне о чем-то своим протяжным хрипловатым голосом, ощущать тепло его мягкой ладони и незаметно (а может, и заметно) трогать тихонько указательным пальцем кожаный ремешок его наручных часов.

– Давай спрячемся от них? – Вдруг предложил Геннадий. – Вот они испугаются! …

Мне кажется, идея раствориться где-то в темноте, так ему понравилась, что даже не согласись я, он утащил бы меня прятаться силой. Но я была согласна на все авантюры. И тогда, и сейчас.

Оглянувшись для верности на ничего не подозревающую мою мать и компанию, следовавшую в нашем направлении, мы рванули в какую-то подворотню. Уйдя в самый дальний угол, мы притаились у кривого старого дерева. Сейчас знаю точно – у американского клена. Фонарь над местом нашей дислокации светил довольно мощно. Одежда на нас была темных оттенков, это Марго вышагивала в белом пальто, но все равно, с определенного ракурса заметить нас возможность была.

– Не стой, как истукан. – Приказала Геннадий. – Встань боком и наклонись, как будто ты большая ветка. И я тоже как-то изогнусь.

Как-то! Его надо было видеть, чтоб понять – такие люди изогнуться не могут в принципе. Геннадий был просто круглый. Он был ниже Марго на голову, может и больше, имел отменный аппетит, страсть ко всему запретному, что касается еды, да и самой жизни, полагаю. Ни о какой талии не могло идти никакой речи, это был просто – пузырь. Обаятельный, милый, услужливый, добрый и внимательный, но не гибкий ни в одном месте.

Однако, в ту минуту, я сильно об этом не думала. Мы приняли какие-то странные позы, согласно указаниям «режиссера» и так замерли.

Компания поравнялась с подворотней, дружно заглянула в нее – каждый по очереди, и прошла дальше. Но вот – нас потеряли. Больше всех всполошилась Марго.

Она так зычно заорала на всю улицу: «Генаааааа!» Как будто ее начал насиловать взвод драгун.

– Где ты? – Не унималась Марго. – Куда ты, сволочь, ребенка уволок?

Мы и не думали выходить из-за дерева.

– Куда ты? – Спросил Геннадий, когда я при очередном возгласе уже матери посчитала, что пора себя обнаружить и дернулась в сторону выхода из подворотни. – Никуда не пойдем, пока на самом деле не испугаются, что нас нигде нет.

Компания рассредоточилась по улице и, выкрикивая наши имена, начала шерстить округу. Но, оказалось, мы спрятались весьма надежно, хоть и почти на глазах. Мы стояли в этих тупых позах ветвей старого дерева и смеялись. Точнее, мы хихикали, не переставая, чтоб нас не было слышно в пустом дворе. На какое-то время мы успокаивались, а потом начинали снова.

Я подумала, интересно, играл бы так со мной мой папа? И кто он – мой папа, вообще? Я никогда о нем не спрашивала, а мать не рассказывала. Только бабушка какими-то урывками говорила мне иногда, что я очень похожа на него – не столько внешне, сколько своими реакциями на что-то и безграничным своеволием.

– Дядя Гена, а вы знали моего отца? – Спросила я шепотом.

– Я его и сейчас знаю. – Ответил Геннадий, наклонившись ко мне. – Хороший человек. Только, гордый очень. Понимаешь, о чем я?

– Да. – Мне кажется, что-то я точно понимала. – А почему он не с мамой?

– Вот поэтому и не с ней, что гордый. – Геннадий как-то протяжно вздохнул. – И мама твоя такая же.

Мы замолчали.

Я подумала, что наверно, прав Геннадий. Невозможно двум одинаковым людям, как мама, жить вместе.

– Ты хотела, чтоб у тебя был отец?

– Не знаю. Наверно, да. – Я и, правда, не знала, хочу ли на самом деле.

– Ну, давай я пока побуду твоим отцом. – Неожиданно предложил Геннадий. – Ты не против?

Я помотала головой и улыбнулась ему. Он погладил меня по голове, и мы опять замолчали.

Я подумала, что мама неизвестно, согласиться ли на такое? Если нет, тогда будем держать это в секрете – дядя Гена кажется вполне надежным. Интересно, а Маргарите Михайловне он скажет?

Господи, какая дурь лезла тогда в мою маленькую голову!

Наконец, по прошествии еще минут 10, Геннадий посчитал, что времени прошло достаточно. Да, и паника у потерявших нас, усилилась не на шутку.

Хочу сказать, что времена стояли не слишком спокойные в криминальном плане. Да, так просто на улицах начнут убивать только лет через 15, но и в то время безнаказанных хулиганов и душегубов хватало. А немолодой хорошо одетый мужчина с девочкой – прекрасный беззащитный экземпляр, а значит – повод напасть и поживиться.

Мы вышли из своего укрытия на улицу и увидели, что моя мать уже собрала вокруг себя «совещание». Позже выяснилось, что они уже хотели заявлять в милицию.

Как только мы появились в поле зрения, все присутствующие хором разразились возгласами облегчения и порицания, вперемешку с матом, проклятиями и смехом. Мать, выйдя нам на встречу, тут же спросила:

– Я звала тебя 100 раз, ты почему не вышла?

– Мы решили не выходить, чтобы вас напугать. – Ответила я.

Мать, видимо, поняла, что инициатива пряток была не моя и отступилась. Она отдала мне свою дамскую сумку, взяла меня за руку, и мы молча пошли по улице.

Марго просто обрушилась на Геннадия, собирая все его проступки за последние 5 лет. Она взяла его под руку и зашагала впереди всех, продолжая читать ему нотацию.

Все остальные снова рассредоточились парами и медленно «поплыли» по ночному городу.

Жизнь развела по разным дорогам Марго и мать. Первая, после обвала СССР, развелась с Геннадием и уехала к дочери в Болгарию. Вторая – все так же занималась карьерой вперемешку с личной жизнью.

Когда самой мне исполнилось 40, я узнала, что все годы «счастливого» брака, Марго гуляла от Геннадия, полагаю, не только направо и налево – во всех направлениях. Он делал вид, что не замечает, или просто принимал все, как есть, не желая прекращать отношения.

Сам Геннадий, после уезда Марго, женился на своей первой жене. Мне удалось увидеть ее 2 или 3 раза. Я пришла в полное уныние. Очень невзрачная, несимпатичная, неухоженная, молчаливая женщина. Возможно, она и давала Геннадию спокойствие, о котором и помыслить было невозможно в браке с Марго. Но только его она ему и давала. Нуждался ли он в таких огромных количествах этого самого спокойствия? Мне кажется, нет.

Думаю, поэтому, когда исчезла Марго, Геннадий «задыхаясь» в тоске и замедленности бытия, начал безмерно пить. Он умер от панкреатита лет через 7 после возобновления своей новой-старой жизни.

Марго в Болгарии дожила до преклонных 80 лет. И умерла так же, как жила – внезапно, быстро и беспощадно – разбилась на машине, будучи за рулем.

Незадолго до смерти, когда все «занавесы» рухнули, я помню, как она приезжала к матери на долгую чашку кофе. Удивительно, до какой степени пощадило ее время! Это была та же самая Марго. Да, чуть больше морщин, чуть больше жестикуляции и эпатажа. Но гардероб, манеры, характер, голос, прическа и повадки – все прежнее. Такая же активная, живая и огненная.

Уже собираясь уходить, в коридоре перед зеркалом, она привычным жестом накрасила губы в морковный цвет. Полюбовавшись на себя полсекунды, она выудила из косметички ту самую бутылочку духов с притирной пробкой.

– Это те самые? – Спросила я.

– Нет, дорогая. Оригинальные духов давно нет. Какие-то дураки сняли их с производства. Это розливная турецкая парфюмерия – жалкая копия. – Марго протянула мне флакончик и начала поправлять волосы. – А, что делать, приходится довольствоваться… Я привыкла к этому запаху, хотя, строго говоря – это не совсем он. Хочу быть в его облаке, не могу из с дома выйти пока не подушусь, неуютно как-то. А бутылочка – да, она с тех самых времен, когда еще все в этой жизни было подлинным.

Я взяла в руки флакончик и поднесла к лицу. Я, конечно, не помнила детально – тот ли это запах, но да. Это был он – измененный, неполный или подделанный – это точно был он.

Воспоминания в одно мгновение утащили меня на 35 лет назад, в тот теплый август на подоконник за желтую штору с огромными красными розами. Когда матери было 32, Пугачева поет: «…но эта песня не о нем, а о любви…», а я еще даже не собиралась начинать жить.

Этот парфюм назывался «Fidji». Знала я это, разумеется, уже очень давно, но ни разу за всю жизнь, так им и не воспользовалась.

Однако, много раз – и не только в августе – я усаживалась на подоконник в своей квартире, и уставившись за окно в ночной город, проводила долгие часы в тишине. С чашкой кофе, флаконом новых духов, в обнимку с тем, кого люблю или просто наедине со своими мыслями. С удовольствием, продолжаю делать это и теперь.

Так что, вторую часть, данного себе в детстве обещание, я сдержала.

Слушаться

Слушаться кого-то – невозможный для меня формат. Это совсем не поза. Так складывалась вся моя жизнь, начиная с раннего детства, когда только появляются социальные связи, и хоть сколько-то подключается мозг для анализа действительности. Кончено, я слушала и маму, и бабушку, но это был очень короткий период – когда я с ведерком в песочнице играла. Немного повзрослев, я подумала, что слушаться – это не про меня, я и так все знаю. Интересно, откуда я это взяла?

Я стала делать все по-своему. Получать за это по башке или под зад (от матери, от людей, от самого мира) и снова делать по-своему. Матери и бабушке, чтобы добиться моего подчинения, приходилось буквально применять силу или какие-то «рычаги». По доброй воле добиться от меня покорности было невозможно.

После 16, для меня полностью исчезли авторитеты. Некого стало слушаться. Я полностью распоясалась от своей безнаказанности и безоговорочного права поступать всегда только так, как мне вздумается. Норов у меня тогда был – ни в какие ворота. Он и сейчас такой, просто само регуляции много, поэтому видят его немногие.

В 25 я увидела, что бОльшая часть моего окружения глупее и наивнее меня. Они не могут подсказать ничего дельного и правильного для моей жизни, потому что сами живут как попало.

Жизнь, как известно, всегда дает отличные уроки – даже тем, кто прогуливает занятия. Когда количество полученных мной пиздюлей – в связи с бесконечными пробами, решениями без опыта и поступками вне здравого смысла – превысило все мыслимые лимиты, я волей-не волей стала приобретать и копить опыт. Как следствие, люди стали слушаться меня – моего мнения, моего видения, моих прогнозов. И сейчас продолжают.

И вот, появился человек, которого я сама, по доброй воле захотела послушаться. Не безоговорочно, не слепо, не постоянно и не во всем, но мне захотелось. Впервые за очень и очень долгое время монопольного существования только моего мнения. Это был интересный опыт.

Я бы сравнила это с голодом или жаждой.

Слушать кого-то – это, как пить и есть. Когда ты долго не ел и не пил, хочется это делать с удовольствием и долго. И это очень приятное чувство. Когда ты слышишь чье-то мнение, а оно, вместо ухода в отрицание – теплым комком селится у тебя внутри. И ты соглашаешься. Это дороже очень многого, оказывается. Попробуйте. Только, сначала отыщите такого человека.

Павел Сергеевич

Когда вижу стариков в магазине – как они подолгу выбирают, что подешевле, мирятся с пренебрежением продавцов, а то и с открытым хамством. Как они высчитывают копейки на ладони, чтоб оплатить скудное содержимое своей корзины, комкают кошелек в сморщенной руке, отходят в сторону и всегда уступают тем, кто моложе, борзее и злее… Внутри у меня всегда становится не по себе – как-то тесно и холодно.

Часто спрашиваю у них разрешения: можно ли мне оплатить их продукты? Колеблются все, считают это унизительным или недостойным, но уровень жизни, а то и откровенная нужда, заставляют соглашаться.

Днем выдался 50-минутный перерыв. Решила заехать в магазин, чтоб вечером не толкаться в толпе и не тратить двойную порцию времени. Схватила тележку у турникета и двинула вдоль прилавков. Народу мало. Прохожу мимо бонеты с замороженной рыбой. Мне ничего тут не надо.

У борта, держась за край, с пустой корзиной стоит дедок – лет 80, может, чуть меньше. Немного сутулый, но все еще высокий. Одет средне-статистически для «отечественного» старика – широконосые ботики, какие-то брюки, не по размеру пиджак – его же молодости, голубая рубашка между лацканами и кепка. Держась за край морозильника, он что-то разглядывает внутри, о чем-то размышляя или подсчитывая.

Я на скорости приближаюсь к нему. В проходе узковато, но замедлив темп, я спокойно огибаю «препятствие» и собираюсь снова набрать скорость. Но старик останавливает меня словами:

– Извините, помешал Вам.

Я остолбенела. Где это вы видано, чтоб в нашей стране человек, ничего не сделавший – извинялся? Сделавшие-то – наступившие, стукнувшие, плюнувшие, обругавшие, переехавшие, обманувшие и убившие – не подумают принести извинения, а тут…

– Это Вы извините. – Ответила я. – Наверно, задела вас?

– Нет. Но Вы так спешите, а я тут на дороге. Мешаюсь.

– Ничего. – Улыбнулась я. – Тормозить, иной раз полезно. Вы совсем не помешали.

Я пошла дальше. Дед застрял в голове. Никому они не нужны – старые, глухие, неудобные. Плохо одетые, странно пахнущие, отстающие от этого мира по всем статьям. Работали на Родину, растили детей – наших родителей, угрохали во многом себя, чтоб мы жили лучше. Да, да – как это ни банально звучит.

Объехав вокруг витрину с сыром, я покатила обратно к деду. Стоит там же. Достал кошелек, считает, что может себе позволить. Ничего! Из нормального – ничего!

– Разрешите мне сделать кое-что? – Я подкатилась с тележкой вплотную и спросила его без предисловий. – Можно я оплачу Вам продукты?

– Но я пока ничего не выбрал, цены, знаете ли… – Старик растерялся.

– Я знаю. Вас как зовут?

– Павел Сергеевич.

– Очень приятно. Павел Сергеевич, раз вы ничего не выбрали, давайте я сама выберу и оплачу.

– Я не знаю. – Дед окончательно впал в ступор.

– Я знаю. Пойдемте.

Мы пошли рядом, я начала складывать в свою каталку то, что считала нужным. И вдруг у меня возник вопрос:

– Павел Сергеевич, а Вы есть готовите? Или так, на перекусах живете?

– Нина готовит. Жена.

Слава богу, не один живет.

– Мы с ней почти 60 лет вместе.

Вот они отношения – 60 лет с одной женщиной. Всякое, конечно, было – и криво, и очень криво – а вот вместе. Я подумала, что раз Нина готовит, мне и карты в руки.

– Дети давно в Москве живут. Своя жизнь, знаете ли. – Сказал Павел Сергеевич. – Вы много не покупайте. Неудобно мне, понимаете?

– Я много не буду. – Ответила я. – Не волнуйтесь.

Быстро набрав продукты, мы подкатились к кассе. Я почувствовала, что мой спутник немного занервничал. Начал теребить карманы пиджака, поправлять кепку, оглядываться на кого-то.

– Павел Сергеевич, я очень рада, что Вы позволили мне немного помочь Вам. – Я положила руку на его коричневый жилистый кулак и чуть-чуть пожала его. – Я думаю, и супруге Вашей будет приятно.

– Спасибо Вам. Я не знаю, что еще говорят в таких случаях. – В белесых ресницах мутноватых голубых глаз Павла Сергеевича появились слезы.

– А ничего больше не говорят. Вы поможете уложить продукты? – Я протянула ему пустые пакеты.

Пока пикала касса, считывая штрих-коды, я наблюдала, как мой новый знакомый аккуратно укладывает все по пакетам.

Сколько выдержки и спокойствия в каждом движении, какого-то благородства, мужественности и даже красоты. Да, он стар, совсем не модно одет, от него не несет до удушья «Allure Homme», его не ждет двухэтажный джип. Он – обычный старик, каких тысячи – забытых этим миром потому, что не соответствуют. Ничему, что для этого времени представляет ценность.

Мне стало жаль. Нет, не его. Нас!

Мы полностью отреклись от нашего прошлого, а ведь, старики – это, в определенной степени – прошлое. Отреклись, потому что оно уродует нам «фасад». Мы совершенно не дорожим настоящим – не умеем. Нам ни к чему уметь. Разве нам положено будущее?..

Пакетов с продуктами получилось три. Дед выглядит не хлипким, но нести будет тяжело.

– Вы далеко живете? – Спросила я, забирая с терминала кассы два пакета.

– Не далеко. Я сам все унесу.

– До дома я Вас провожу, а уж до квартиры, придется Вам самостоятельно.

Павел Сергеевич жил действительно в 200 метрах. Пока мы шли, он говорил про жену. О том, как был главным инженером на заводе и какой стала его жизнь теперь. Я, не слушая ни слова, довела его до подъезда и передав сумки, побежала обратно. Время моего шоппинга сократилось втрое.

– Как зовут тебя, скажи? – Услышала я за спиной.

Я обернулась и, продолжая бежать задом, крикнула:

– Наташа.

– Храни тебя, деточка, Бог. – Крикнул Павел Сергеевич.

Я помахала ему рукой и улыбнулась вдруг пришедшей мысли. Бабушка всегда, провожая меня куда-то, точно так же говорила: храни тебя, деточка, Бог.

Не уходи сегодня

Не уходи сегодня. Я прошу.

Я, все-таки сказать тебе решила.

Любовь моя еще течет по жилам

Но я тобой, как раньше, не дышу.

Теперь я знаю все наверняка

Что надо мне, ты дать, увы, не сможешь,

И я не стану проще и моложе –

Так не бывает после сорока.

Мне захотелось снова быть собой –

Звонком ночным, внезапным диким спором,

Желанием безудержным, в котором

Я никогда не сделаюсь слепой.

Мне стало тошно думать и просить,

И делать то, что делать не желаю,

Не первой быть и не ходить по краю,

И если я бешусь, то не бесить.

Все сказано. Ты просто отпусти –

Так легче и понятнее обоим.

Мы никогда не числились, как «двое»,

А, значит, невозможно «нас» спасти.

Правило страсти

Есть только одно правило страсти: мы хотим того, кого мы хотим. Это – все.

И, чаще всего, хотим мы не того, кого бы следовало. Так уж все складывается, что желаем мы не того, кто подходит нам по возрасту, вероисповеданию, цвету кожи, кошельку, статусу, иногда даже – полу, не говоря уже о внутренней культуре, уму, сердцу, знанию жизни и ее восприятию.

Это солнечный удар, вспышка или биохимия – называйте, как хотите, но одно здесь абсолютно верно – это то, что мозги в этом не участвуют вообще. Мы просто хотим ЭТУ особь, просто потому что хотим.

Вы часто можете объяснить, почему предметом вашего желания является именно этот человек? Не думаю. На вопрос: почему ты с ним была? Я отвечала: потому что это был он. Исчерпывающе. Даже самой себе у меня не получалось объяснить.

И вот пока мы пребываем в горячке отношений, все просто ослепительно и волшебно. А, когда пожар желаний угасает, любовь, которая должна была бы прийти на смену яростным чувствам – не приходит. Она и не собирается появляться, а значит сохранять тепло между вами попросту нечему. Увы, такова закономерность – чем больше первоначальная фаза отношений «объята пламенем», тем менее вероятно, что все это перерастет в действительно глубокое чувство.

Когда страсть отступает, мы, чувствуя, что ничего сложить не получается, сразу начинаем «вычитать», а заодно и «делить». Взвешивать и сопоставлять – мозг-то заработал. И вот, мы уже приходим к выводу, что вот это – совсем не то, что мы искали…

Доберманы

Филипп

Мечта иметь большую собаку родилась у меня очень давно, лет в шесть. Тогда доступны были, в большей степени, только немецкие овчарки и эрдельтерьеры, я была согласна на «немца». Когда за домом на пустыре парни выгуливали своих питомцев, заставляя их бегать по буму, брать барьеры и приносить апорт, моей детской зависти не было предела.

Детство прошло, наступила юность и моя мечта, вопреки прогнозам матери, не отступила на последний план, она приобрела очертания вполне реального и осознанного желания – иметь большую собаку.

Мне было 19 лет, когда я была уже вполне взрослой, длят того, чтобы самостоятельно «вентилировать» вопросы приобретения животного. Посетив несколько разных клубов собаководства, я свела знакомство с несколькими кинологами. Оказалось, наш город, да и вся страна, переживают настоящий собачий бум. Приобретение питомца, даже очень средней руки, стоило в буквальном смысле – диких денег. Разновидностей пород в продаже было не слишком много, на популярных, да и экзотических породистых щенков были очереди, как теперь – в автосалонах на новые модели рынка. Собаки не местного «розлива», привезенные из питомников других городов и стран, были буквально – на вес золота.

Все мои новые знакомые (я о кинологах) наперебой, предлагали мне свои варианты идеальной собаки – от английского кокер спаниеля до датского дога. Больше всего мне понравились картинки добермана, а от характеристик породы я пришла в восторг. Сейчас бОльшая часть эпитетов и цитат: «заряженное ружье», «двадцать гектаров земли для выгула» или «беспощадный телохранитель» – напрягла бы меня и заставила задуматься, но тогда мне все понравилось.

Через пару недель, мне был предложен черно-подпалый кобель добермана из Днепропетровска. Щенку было месяц, и его можно было забрать хоть завтра. Цена вопроса – 400 рублей. В то время средняя зарплата среднего человека составляла 150-200 рублей. Цена щенка была одуревающая.

Исходя из того, что мечты всегда сбываются, деньги нашлись. Часть у меня была отложена, часть я заняла у лучшей подруги.

Целый вечер, уже дома играя со своим маленьким приобретением, я придумывала, как его назвать? Буква в щенячьей карточке стояла «Ф». Наблюдая, как мой будущий охранник телепается по квартире, тыкается по углам, заваливает на поворотах свой крошечный зад, присаживаясь на бок через каждые 20 шагов, одновременно мотая голубоглазой головой с некупированными ушами – никакие Фараоны, Фреды и Фавориты абсолютно не выдерживали критики моих внутренних отрицаний.

Щенок окончил долгий обход окрестностей двух комнат и вернувшись ко мне, уселся на полу прямо перед с моими ногами. Он потряс головой, поднял морду и наклонив голову на бок, наконец, остановил свой пока еще немного замутненный голубой взгляд на мне. Что он хотел сказать? Давай знакомиться?

Глядя на него, я подумала: какой-то Филиппок. Совсем уж, не доберманье имя!

Щенок выпрямился и сел поудобнее, расставив передние лапы по шире, чтоб не упасть. Потом вздохнул и гавкнул: ах!

– Ты Филиппок? – Я наклонилась к нему. – Филипп?

Щенок молча встал и завилял своим крошечным обрубком хвоста. Я взяла его на руки и, чмокнув в теплую усатую морду, сказала:

– Значит, будешь Филипп.

Это был мой первый настоящий, серьезный опыт прямого и долгого общения с собакой, которую мне предстояло воспитать, вырастить со щенка до взрослого кобеля, прожив с ней долгих 10 или, даже 14 лет.

Я по-настоящему любила Филиппа и была к нему привязана сильнее, чем к большинству людей, которые уже были в моей жизни и, как показало время – еще будут потом. Удивительно, правда?

Филиппом я его никогда не звала, точнее – очень недолго. Он очень быстро стал Пунь – от Филиппунь, и казался мне самой лучшей и неповторимой собакой на земле. Я уже не думала о том, что Пунь – это не имя для взрослого добермана, и не сколько не слукавлю, если искажу, что мой пес стал первым существом на земле, с которым я впервые поняла, что такое – обожать. Мне хотелось проводить с ним все свободное время и еще, сверх того: заниматься воспитанием, дрессировкой, кормлением, прогулками, играми, разговорами и просто возней. Книг по воспитанию собак, в то время, было почти не сыскать. Но то, что находилось, прочитывалось от корки до корки и подробно конспектировалось так, как я не конспектировала ничего в своей жизни. По этим конспектам я и занималась с Филиппом. К году он уже спокойно гулял без поводка, слушая голоса, прибегая на зов по первому требованию и выполняя любые команды на расстоянии без повторений. Единственным камнем преткновения были кошки, с этим я ничего не могла поделать. Хотя, после любого внезапного броска, услышав команду, Филипп возвращался немедленно и без проблем, неконтролируемые погони, тем не менее – случались. Если, конечно, я не видела кошку первой и подзывала его до того, как он начинал ее преследовать. Во всем остальном – собака была безупречна.

Одна из кинологов на выставке как-то сказала:

– Интересно, что у тебя за методы, если доберман ведет себя как отдрессированная овчарка? У них же темперамент – не обуздать!

Обуздать. А методы были самые простые: на первых порах – шарики собачьего корма в кармане для поощрения, много времени, настойчивость и любовь. Но главный метод – это время. Если вы хотите вырастить адекватную послушную и приятную в общении собаку, вам придется искренне постараться и потратить часть своей жизни на это.

Постепенно, у нас с Филиппом сложился свой собственный мир, вход в который был закрыт для посторонних, и не потому, что мы неусыпно охраняли его границы. Просто, это был отдельный язык привычек, ритуалов, жестов и ощущений. Если кто и хотел находится рядом, ему понадобился бы «переводчик», а нам было лень переводить.

Конечно, у Филиппа были свои друзья в овраге, где я отпускала его носиться без всяких ограничений. Пить из фонтана, валяться в грязи, волочить втроем или вчетвером огромные палки, иногда драться. Ну, и пугать прохожих скоростью передвижения и своими немалыми размерами.

У меня тоже всегда были и есть друзья. И мы тоже чудно проводили наше время, но я о другом. О том, какой мощной и почти мистической может быть дружба человека с собакой – точнее, никому невидимая сердечная связь. Всем своим друзьям и играм без поводка, он предпочитал меня. А я всем пьянкам и дискотекам – прогулки с ним по городу. Наверно, это странно звучит, но для меня он был чем-то очень большим и настоящим, заполнившим почти всю мою жизнь.

Мне нравились наши силовые игры, возня на ковре часами, разговоры, когда я видела, что он понимает большую часть произнесенных слов. Его длинные лапы с «часиками» на подпалинах, черный нос, вечно тыкающий меня по поводу и без, глянцевая шерсть, умный взгляд и острые – в виде пламени – ушные раковины, которые постоянно были в движении.

Для него я была не только лидером и «вожаком». Преданность его была абсолютной и, если собаки способны любить – он любил меня. Я была уверена, что доживи он до зрелости, мы понимали бы друг друга с одного взгляда. Но этого не произошло.

В 2,5 года его насмерть сбила машина, когда мы с ним гуляли вечернему по городу. Стоял октябрь, было довольно промозгло, но нам было нипочем. Мы шли по направлению к известному оврагу, где нас 100% уже ждала привычная компания или ее часть.

Знакомая улица, Филипп бежит по правой стороне тротуара мелкой рысью впереди меня метров на 20. Кошку я не заметила. Она сидела в кустах, и как только увидела приближающуюся собаку, да еще такую – рванула через дорогу. Филипп – за ней.

Филипп даже не гавкнул, как это обычно бывало, и я среагировала поздно.

Машина появилась из сумерек в одно мгновение. Все случилось за 2 секунды. Глухой удар, скрип тормозов и визг собаки. Когда я выпрыгнула на дорогу, машина удалялась на предельной скорости. Моя близорукость помешала мне увидеть номер. Но, теперь я понимаю, что даже рассмотри я номер, это ни к чему бы не привело. За сбитых, не пристегнутых к поводку животных никого не наказывают – таков обычай.

Филипп еще был жив и бегал по проезжей части, пронзительно визжа, как-то странно горбясь, поджимая спину и хромая на одну из передних лап. Я позвала его, и когда он подошел, силой завалила его бок, чтоб уложить на газон. Он замолчал, открыв пасть и дыша прерывисто, как будто только что закончил бегать. Он немного приподнял морду и вытаращил на меня свои черные, ничего не понимающие глаза.

– Тихо, Пунь. Лежать.

Филип положил голову мне на ладонь и замер, пока я его ощупывала. Он ни разу не пискнул и был цел, во всяком случае, внешне – ничего, как будто не сломано, только слизистая оболочка внутри пасти, с бледно розовой мгновенно стала лилово-синей. И мне показалось, что он холодный. Собаки же горячее людей на 6-7 градусов, это всегда чувствуется.

– Лежать. – Сказала еще раз я и встала на ноги, чтоб найти какой-то транспорт.

Как только я сделала шаг в сторону, Филипп завизжал.

– Я никуда не уйду. Не бойся, я тут. – Я присела обратно и погладила его по голове. – Сейчас найду машину и поедем. Не бойся, все хорошо.

Я снова встала, Филипп попробовал дернуться за мной.

– Лежать. – Приказала я. – И ждать.

Я не знала, что с ним, но понимала, что надо срочно к ветеринару. И пусть, это окажется всего лишь ушиб.

Сказать «сейчас найду машину» было проще, чем найти ее в действительности. Однако, мне реально повезло. Буквально через пару минут, в этот богом забытый проулок, свернула разбитая белая «шестерка».

Машина остановилась сама еще до того, как я подняла руку. Объяснив все водителю через опущенное пассажирское стекло, я попросила отвезти меня с собакой до ветеринарной клиники. Парень быстро вышел из-за руля и, молча помог погрузить Филиппа на пол перед передним сиденьем. Попытка затащить пса на задний диван ни к чему не привела – он был слишком массивным и к тому же, очень грязным. Пришлось аккуратно сгруппировать его на коврике, предварительно отодвинув сиденье. Я положила под голову Филиппа свой шарф и села позади водителя, обозначив ему расположение ближайшей клиники. Мы просто понеслись по городу – я и не знала, что «шестерки» могут носиться с такой прытью. Ехали мы не больше 3 минут.

Все это время я наблюдала за Филиппом. Он, какое-то время, все еще смотрел на меня. А потом, как будто впал в забытье, откинув голову назад. Я негромко позвала его, но он не отозвался.

Через несколько секунд мы просто влетели во двор клиники, я почти на ходу выскочила из машины и побежала внутрь. В приемной я сказала, что машина сбила собаку. Три человека в белых халатах немедленно бросились за мной. Когда они аккуратно выложили Филиппа на асфальт рядом с машиной, я поняла – поздно. Он умер в эту последнюю минуту дороги, что мы везли его.

– Кровоизлияние, скорее всего. – Заключил один из врачей, заглядывая Филиппу в пасть. – Машина по голове проехала. Или шибанула просто.

– Может, по туловищу проехала, все внутри раздавила и вот тебе, пожалуйста, внутреннее кровотечение. – Предположил другой.

– Хотите, мы сделаем вскрытие? – Предложил третий.

– Не надо. – Мне показалось, что это говорю не я, кто-то другой. – Причина смерти и без вскрытия известна.

Я смотрела на Филиппа – его неподвижные уши, закрытые глаза, согнутые лапы – и не могла понять, что происходит? Это вот так выглядит то, что у меня больше его нет? И никогда не будет? Он больше не встретит меня в прихожей, и мы не завалимся на пол, чтоб подуреть? Не будем ночью обниматься и разговаривать?

– Ну, тогда оставляйте его у нас – Вернул меня к положению дел первый врач. – Машина с бойни приедет послезавтра, мы его отправим. А пока в холодильнике полежит.

– Нет. – Ответила я. – Помогите мне его обратно положить.

На этой же «шестерке» я привезла Филиппа домой. Водитель, так же молча, помог мне дотащить его до квартиры. Пока мы поднимались до второго этажа, с собакой на руках, мне показалось, что мой пес вместо 38 килограмм весит все 100.

Мы затащили Филиппа в квартиру и положили на пол в прихожей. Я заплатила парню за помощь и время – теперь уже не помню, сколько – и, закрыв входную дверь, окаменела у нее. Минут пять или больше, я стояла молча, глядя на захлопнувшийся дверной замок. Потом, не раздеваясь, я прошла в комнату и позвонила матери на работу, сообщив ледяным голосом, что произошло.

Мне нужна была машина, собственной у меня в те времена еще не было. Осень – конец октября, надо было ехать куда-то, закопать собаку. Это был взрослый кобель крупной породы, а не хомячок, которого можно в туфельной коробке положить в контейнер. Да, я и с хомячком бы так не смогла.

Мать сказала, что сейчас же найдет Александра – ее бойфренда, и они приедут немедленно. Значит, через час.

Я повесила трубку и вышла в прихожую. Скинув куртку, я села на пол рядом с Филиппом. Я взяла его за переднюю лапу. Уже прохладная – раньше подушечки были очень горячими. Так дико и странно, что он не поднимает голову и не молотит от радости своим «обрубленным» хвостом… Я придвинулась в нему и погладила по морде.

– Прости меня. – Почему-то сказала я.

Через секунду я разрыдалась. Для самой себя удивительно тихо, внутри себя – наверно, только так умеет плакать сердце.

Вообще, я не из тех, кто допускает слезы, и не потому, что я каменная. Просто, они у меня где-то очень далеко. Мне случалось в жизни реветь, и не раз, но в осознанном возрасте (думаю, лет с 12) было это всего раз пятый. Так я была воспитана – не ныть.

Вытирая мокрое лицо, я продолжала гладить Филиппа по морде и передним лапам. Посидев немного, я легла к нему вплотную, вытянув ноги и подперев голову рукой. Так мы раньше ложились, чтобы возиться, играть и разговаривать. Я ни о чем не могла думать. Мне просто хотелось запомнить, какой он на ощупь: я трогала его остроконечные уши, точеную голову, рыжую «бабочку» на груди, где шерсть, направляясь от плечевых суставов, на середине рисунка топорщилась волнистым «кантом».

Я понимала, точнее физически чувствовала, как из моей жизни вместе с Филиппом «вытекло» что-то очень большое, значимое и весомое. Оборвавшаяся его жизнь, оборвала что-то у меня внутри. Я пока не могла осознать, что это? Но я знала, что это произошло. Так больно мне было впервые.

Пролежав так какое-то время, я посмотрела на часы. Мать могла приехать очень скоро. Я понимала, что на побыть и на попрощаться со своей собакой у меня почти не остается времени. Это последние минуты, когда мы вместе. При матери я не собиралась ничего показывать. Ни что у меня творится снаружи, ни тем более – внутри.

Я положила свою голову ухом на висок Филиппа и обняла его.

– Ты … самый лучший. – Прошептал я ему в неподвижное ухо. – Я тебя всегда буду помнить и никого не буду любить так, как тебя. Никогда. – Сама не знаю, откуда взялись эти слова в моей голове, но то, что они окажутся правдой, мне было суждено узнать спустя огромное количество времени.

Я лежала так, обнимая, холодеющего Филиппа до тех пор, пока не раздался звонок дверь.

Мать с Александром влетела в прихожую.

Увидев лежащего на полу Филиппа, мать завыла в голос. Она мало с ним общалась, но пес был общим любимцем из-за уравновешенного характера, незлобливости и общительности.

Александр спросил меня

– Наташ, как это произошло?

Как могла, я коротко рассказала, что случилось. На длинный рассказ у меня не хватило бы ни эмоций, ни голоса. Слушая меня, Александр присел на корточки и потрогал собаку:

– Такое ощущение, что он просто спит. Ни одной царапины. Нигде.

Он приподнял голову мертвого Филиппа, и я увидела крошечную – как сухая горошина – капельку крови на линолеуме.

– Значит, правы были ветеринары. Кровоизлияние. – Сказала я, с трудом сдерживаясь, чтобы не допустить истерику.

– Ну и удар тогда выдержал этот череп! – Александр аккуратно положил голову на место.

Мы недолго поговорили, о том, куда лучше поехать? Земля уже начала промерзать и рыть могилу где-то в лесу – дело утомительное и долгое. Единогласно решили, что дача – лучший вариант.

Мать притащила старый пододеяльник. Втроем мы уложили в него Филиппа и завязали концы.

– Порвется. – Сказал Александр. – Не донесем, надо что-то более плотное.

Мать ушла в комнату, долго копалась в антресолях и наконец, принесла огромный синий плед.

– То, что надо. – Александр ловко обернул собаку и быстро запаковал в импортированный «конверт». – Только нести не удобно, но как-то дотащим. Машина прямо у подъезда.

Я села на заднее сиденье, куда положили пса и всю дорогу до дачи держала руку на его боку, как это было раньше, если мы с ним куда-то ехали на такси. Только его морда лежала у меня на коленях.

Была кромешная темень, когда мы приехали к воротам дачи.

Александр поставил машину так, чтоб под светом фар мы могли спокойно копат. Решено было похоронить Филиппа под молодой лиственницей прямо на участке. Александр принес из гаража лопату и лом, мы с ним довольно быстро выкопали внушительную яму. Аккуратно положив в нее собаку, я достала из карманов курки поводок и мячик.

– Это больше не понадобиться. – Сказала я и опустила все это рядом со свертком пледа, в котором лежал Филипп.

Мы быстро забросали могилу землей и, скидав инвентарь прямо у гаража, сразу поехали в город.

Я – человек с крепкими нервами, но я не ничего могла с собой поделать. Меня «била» тихая истерика – в буквальном смысле слова. Внутри меня чего-то не стало, и в эту зияющую дыру я даже посмотреть не могла. Я ни на что не реагировала и ни о чем не разговаривала. Совершенно не помню, как мы приехали домой. Уже наступила ночь, я закрылась в своей комнате и до утра просидела на подоконнике, глядя на мокрый асфальт, дождь итемноту.

К вечеру следующего дня я начала пить. Водку, самогон, какое-то красное вино, которое мать делала сама – все подряд. На работе я взяла отпуск без содержания и сидела дома, выбираясь на улицу только до ближайшего магазина за алкоголем. Это была первая и единственная в моей жизни настоящая депрессия.

Не могу точно сказать, сколько это продолжалось. Наверно, около месяца или двух. Помню, только, как в какой-то из вечеров, мать зашла ко мне в комнату и сказала:

– Давай возьмем еще одну собаку. Договаривайся где-нибудь о щенке. У тебя же полно связей в этом мире.

– Это дорого. – Ответил я.

– Да сколько бы ни стоило. – Мать села со мной рядом. – Договаривайся. Деньги я тебе найду.

Диллон

После разговора с матерью о покупке новой собаки и сумме, которая может понадобиться на ее приобретение, я больше не выпила ни капли спиртного.

Следующие четыре дня я встречалась со всеми кинологами, каких знала, собирая данные по питомникам доберманов Москвы, Санкт-Петербурга и Нижнего Новгорода. Интернета в те времена не было, точнее не было его столько и так. Поэтому, я отправилась в библиотеку. Перелистав там все журналы «Друг» за последние полгода и, вычерпав информацию еще и оттуда, я плотно села на телефон – обзванивать питомники.

Длинные переговоры и перезвоны по всем городам закончились тем, что мне предстояло ехать в частный питомник в Москве. Точнее, в Балашихе. Хозяйку звали Татьяна. Она сообщила, что через три недели у нее на продаже будет блестящий помет доберманов. Отец – чемпион Европы из Германии, Мать – ее собака, Чемпионка России и Европы.

– Сами понимаете, собаки международного класса. – Сообщила, не без гордости, Татьяна. – Сейчас щенкам 2,5 недели, они уже вполне самостоятельные, но отсаживать их от матери нецелесообразно.

Примерно через неделю мы созвонились повторно, и Татьяна сказала, что щенки прекрасно растут, все в порядке и она меня ждет, но из помета выделяется один кобель. Он крупнее, активнее, смелее, на ее взгляд – прирожденный лидер и чемпион. Если я сейчас внесу треть стоимости, пес останется за мной, и я поеду к ней за конкретной собакой. Цена щенка 1500 рублей. Новая машина в те времена стоила около 10000.

Мать молча выложила необходимую сумму, не задавая никаких дополнительных вопросов. Моя подруга – та же, что когда-то помогла мне купить Филиппа, составила мне в этой поездке компанию, решив не оставлять меня одну в такую значимую для меня минуту.

Мы добрались до Москвы без всяких происшествий, поели в какой-то закусочной прямо на перроне и поехали на автовокзал. На автобусе мы ехали бесконечно долго, останавливаясь у каждого столба, а по прибытии в Балашиху, еще шли под проливным дождем минут 40 в поисках адреса. До места мы добрались уже под вечер.

Питомник оказался обычной трехкомнатной квартирой на первом этаже. Татьяна – полноватая, круглолицая женщина, очень смешливая и разговорчивая, как все собачники – это все, что я о ней помню. Без вступительных слов, она пригласила нас в просторную комнату, где на подстилке из старого ковра без привычных ограждений и сеток, возились черные с рыжим щенки. Штук 12 или больше.

Мы с подругой опустились на ковер, все «дети», как по команде, кучей кинулись к нам – новые люди, новые возможности для игр.

Если вам хоть раз доводилось играть с целым пометом щенков, вы понимаете, что это такое. Тебя царапают и кусают какими-то иголками – настоящих зубок и когтей пока нет в наличии, лижут, тыкают носом, бьют лапами и облаивают, если ты вяло себя ведешь.

Пичкая каждого по очереди, я спросила Татьяну:

– Мой здесь?

– Нет. Он совсем другой. Живет отдельно с матерью. Сейчас я его принесу.

– А маму можно посмотреть? – Вдруг спросила моя подруга.

– Она очень агрессивна, как и отец. Но если хочешь – конечно.

Пока Татьяна ходила за моей покупкой, ко мне на колени влез почти самый маленький из помета кобелек. У него была затемнена маска, подпалины на лапах и груди. В неярком освещении комнаты он выглядел почти черным. Я поднесла его к своему лицу и чмокнула в морду. Он сосредоточился, как мог, вздохнул и, уперевшись одной лапой мне в щеку, начал интенсивно лизать мой нос.

Вернулась Татьяна. На руках у нее сидел очень яркий по окрасу ногастый и мордастый кобель.

– Вот твой Диллон. – Татьяна поставила щенка на пол.

Так всегда бывает, когда щенки из питомника. Во время актирования, им сразу присваиваются имена. Хозяевам не надо ломать голову, но и никакого «творчества».

Диллон прошел в середину комнаты, где мы сидели и без всякого стеснения, начал раскидывать своих однопометников по сторонам. Он делал это молча, просто заваливал всех подряд на пол. Это было легко, он был значительно крупнее своих братьев и сестер. Пробравшись к нам с подругой, он внимательно посмотрел, чем мы заняты и пошел дальше.

Я ссадила с себя темного щенка и поймав Диллона, взяла его в руки. Он попытался укусить меня за подбородок.

– Эй, нельзя это делать! – Засмеялась я, и поцеловав его в усы, поставила на пол.

Нам хотелось еще повозиться, но на общение не было времени. До поезда домой оставалось не больше 3 часов, а мы еще не в Москве.

Я отдала Татьяне оставшуюся сумму, взяла щенячью карточку и небольшой кусок простыни из-под матери Диллона. Чтоб ему было не так одиноко первые пару дней.

Когда мы уже обувались в прихожей, Татьяна сказала:

– Пойдемте, я покажу вам Ари.

За стеклянной дверью кухни бесновалась сука добермана. Не смотря на отвисшие соски, уставший вид и не самую лучшую физическую форму, сразу было видно – собака идеального экстерьера. Окажись дверь открытой, она, не мигнув, разодрала бы меня за то, что я смею трогать ее детеныша, который прижался ко мне с намерением поспать.

– Какая красивая. – Воскликнула подруга.

– Да. Только злая. – Вздохнула Татьяна. – Но нам с мужем подходит. Да, кстати, для справки – Вадимора – отец Диллона хозяину руку откусил.

– Это как! – Опешила я.

– Не знаю. Не понравилось что-то.

Отличные гены у моей собаки-убийцы.

Вдруг, Татьяна предложила увезти нас до Москвы на машине. Точнее, она скомандовала мужу, который сидел в другой комнате, и тот без разговоров начал одеваться.

Через 5 минут мы уже сидели на заднем сидении красного гелендвагена. Не припомню более жесткой и валкой машины. У меня все хорошо с вестибюляркой, но меня укачало. Диллон за пазухой куртки тоже был недоволен. То ли качкой, то ли жарой в салоне, то ли запахом бензина. Он бился в меня, как муха о стекло, требуя, чтоб его немедленно выпустили.

Ехали мы около часа. И под конец поездки, я была уже готова высадить Диллона куда угодно, а сама от души блевануть – например, себе под ноги. Когда нас высаживали у Ярославского вокзала, я не могла поверить, что я все-таки, справилась с тошнотой и удержала собаку от перемещений по салону.

– Меня чуть не вырвало. – Призналась подруга, когда мы уже отошли от машины.

– Да? Я тоже собиралась, но как-то пронесло …

Всю дорогу до дома я спала беспробудным сном на верхней полке. Подруга все это время воевала с Диллоном на нижней. То ли ему было жарко, то ли он хотел пить или, может, в туалет… Короче, у него было полно дел. И подруга, вызвавшись охранять его до утра – не спала ни одной минуты.

Утром, когда мы пили кофе и завтракали, я посмотрела на документы Диллона и на него самого.

Он сидел маленьким черным комком, на полке рядом с подругой и хмурил свои рыжие точки над глазами, рассматривая все вокруг. Щенок казался очень сердитым. От этого было смешно.

В щенячьей карточке было написано: отец – Валдимора фон Нирладсштам, мать – Арлетта де Шельбур. Щенок – Диллон Мэт фот Нирладсштам. Да… Графское имечко.

На вокзале мы взяли разные такси, чтоб я без задержек, помчала домой.

Я стала звать его Диллон. И завала его так довольно долго, занимаясь им в принципе, без особого рвения. Почувствовав себя бывалым дрессировщиком, я много что в отношениях с Диллоном пустила на самотек. Такого времени, как первой собаке, Диллону я уже не уделяла. А надо было. И не столько же, а больше.

Характер у Диллона был сложный. Сам по себе, он был очень энергичный, темпераментный и излишне агрессивный с самого детства. Воспитание давалось тяжело. Я выбрала методику жестких наказаний и максимальных поощрений – мне казалось, что такая «полярность» поможет ему скорее понять, что плохо, а что отлично.

В пятимесячном возрасте Диллон впервые бросился на человека. Правда, это был просто пьяный мужчина, который начал на улице ко мне приставать. Но такой реакции от нескладного щенка я не ожидала. Все собаководы знают, что до годовалого возраста – минимум, собаку пусть даже в перспективе большую, чаще приходится защищать самому – от других собак, от прохожих, от детей и даже от птиц. Короче от всего. Диллона же ни от кого охранять было не надо. Если он и не бросался на объект, то он на него рычал и вообще, относился ко всему с большим подозрением и недоверием.

Я закончила с ним курс общей дрессировки и стала немного притравливать, обострив до предела его врожденную и местами переразвитую склонность к агрессии и способности нападать.

После года я стала звать его Тота. Это не было производным от его имени. Это смоделировалось от «Кто там?». Когда мне надо было направить его внимание на предполагаемую угрозу, я всегда шепотом спрашивала: «кто там идет? кто там? чужие?». Своеобразная замена привычной команде: фас. Вот от такого словосочетания – я теперь уж, и сама не помню, как именно – появилось это второе имя. Отныне, на людях от всегда был Диллон, а когда мы были вдвоем – всегда Тота. Ему нравилось. Мне тоже.

Диллон вырос в очень красивого кобеля. Он был намного элегантнее, гармоничнее, ярче и выносливее, чем Филипп. Мы с ним постоянно ездили на все крупные иногородние выставки и участвовали в местных, неизменно забирая золото.

В городе был еще один привозной кобель добермана, то же черно-подпалый и владела им председатель клуба декоративного собаководства. Это было животное из чешского питомника, но было куплено уже взрослым, как плембрак из-за характера. Звали его Харто з Молу. Этот Харто был настоящим неврастеником, который мог обоссаться прямо в ринге, если кто-то случайно уронил бутылку с водой или папку с бумагами. Впадал в истерики без причин, и самое главное – он был в сучьем типе. Это порок – когда кобель выглядит, как сука – маленький, тонкий и субтильный. Но вместо того, чтоб его дисквалифицировать, местные судьи, да иной раз, и приглашенные – не обращали на это никакого внимания – ведь это собака председателя.

Если два наших кобеля оказывались в одном ринге, золото неизменно забирал Диллон. Слишком велика была внешняя разница между этими собаками, мой пес был очевидно лучше и был ближе к доберманьему стандарту, если не сказать, что он был его олицетворением.

Однажды, увидев нас в выставочном ринге, эта дама – председатель подошла ко мне и предложила разделить «сферы влияния» – ходить на выставки по договоренности, чтоб не мешать друг другу и составлять конкуренцию. Мне она не мешала, но я не встала в позу. Мы обменялись телефонами и больше в рингах не виделись ни разу.

Шло время, Диллону исполнилось 2 года. Он приближался к своему расцвету, привлекая внимание всех, у кого есть глаза и тем более тех, кто занимался этой породой. Начались вязки.

После наступления половозрелости, пес, чувствуя свою силу, стал еще агрессивнее. Управление им грозило выйти из-под контроля. Оно всегда стояло где-то на грани его желания подчиняться, и моей возможности настоять на своем. Я все чаще сравнивала его с Филиппом, но ничего не предпринимала в части ужесточения мер безопасности и дополнительной дрессировки.

К 3 годам Диллон уже успел полностью подчинить себе всех домашних – и мать, и бабушку. Мало этого, ему удавалось держать в почтительном страхе Александра, который часто приходил в гости к матери. Внешне, Александр никогда не показывал, что боится какого-то там юного добермана, но я видела, что его бравада и бесстрашие очень неубедительны. Александр боялся Диллона. Было с чего. Пес постоянно терроризировал всех своим рычанием, нападениями средней силы с демонстрационными покусами, намерением разорвать на клочки, и все это при полном игноре и непослушании. Абсолютную покорность, уважение, я бы сказала, даже безропотность, он сохранял только по отношению ко мне. Но, как это и было понятно, однажды он перешагнул эту грань.

Я вернулась домой после какой-то вечеринки, не слишком рано, и прилично выпивши. Все домашние уже спали. Диллон встретил меня в прихожей, виляя, коротким хвостом и тычась мордой в колени. Я сняла верхнюю одежду и на цыпочках прошла в нашу с ним комнату. Я села на диван, пес, заскочив на сиденье рядом со мной, начал бодать меня головой, приглашая играть. Я потрепала его по загривку и повалила с ног, немного прижимая к сиденью дивана. Он дернулся и, продолжая лежать на боку, неожиданно оскалился и зарычал. Такого раньше никогда не было. И я, возможно, недооценив свою собаку, еще раз потрепала его по спине.

Диллон вскочил на ноги и без дополнительного предупреждения бросился на меня. Он вцепился в мою левую руку и по-настоящему начал ее рвать, как собаки треплют ватный рукав инструктора по защитно-караульной службе. Мне показалось, что мой локоть угодил под какой-то гигантский пресс с неровными поверхностями, которые не только сжимают, но и двигаются, смещаясь из стороны в сторону. Мне хотелось немедленно вытащит руку из этих жерновов. Уж насколько я не была пьяна, а протрезвела мгновенно. За доли секунды я подумала, что сейчас долбану его кулаком по башке и этим остановлю, но потом решила – пусть прекратит сам.

Осознание к Диллону пришло через несколько секунд. Он разжал челюсти, выпустил меня и, тяжело дыша, виновато сел рядом. Мне показалось, что он сам испугался того, что сделал. Его уши были прижаты к голове и вздрагивали в такт его дыханию, глаза выпучены, передние лапы нервно переступали на месте. Из пасти вывалился, вздрагивающий от частого дыхания, розовый язык и потекла слюна.

Ни слова не говоря, я закатала рукав свитера. Кожа на предплечье, локте и выше была изорвана и прокушена в нескольких местах. Проколы от клыков кровоточили, а кожа вокруг них начала синеть. Я встала с дивана и пошла в ванную. Открыв кран с холодной водой, я положила руку в раковину под струю. В первое мгновение мне показалось, что сейчас я сейчас заору или потеряю сознание от боли, но постепенно, вода сделала свое дело, мне стало легче.

Подождав немного, я выпрямилась от раковины и, закрыв воду, посмотрела на себя в зеркало. На моем лице, кроме бешенства не было ничего. Единственная мысль, которая появилась в моей голове и застряла в ней на оставшуюся ночь: если он сейчас выживет – я его все равно усыплю.

Выйдя из ванной, я прихватила с собой табурет с кухни и дюралевый костыль, который стоял в нише у спальни. С его помощью, бабушка иногда выходила на улицу, а иногда отбивалась от домашнего любимца, если так складывались обстоятельства. Дойдя до комнаты, я увидела, что пес пересел на пол и сидит в ожидании меня у дивана.

Я закрыла за собой дверь и со всего маху бросила в собаку табуретом. Диллон не ожидал такого поворота. Я нередко наказывала его, но такой жестокости он не испытывал на себе никогда. Табурет отскочил от него и Диллон, поджав переднюю лапу, завизжал и зарычал одновременно.

– Ах, ты падаль! – Зашипела я. – Еще порычи!

Я вдарила ему поперек спины костылем так, что дюралевая палка согнулась под тупым углом. На шум прибежали мать с бабушкой и стали ломиться в комнату.

– Что случилось? Наташа, открой дверь. – Потребовала мать.

– Позже. – Рявкнула я.

Пес бегал от меня по комнате, а я, спокойно преследуя его, и предлагая еще раз меня покусать, наносила все новые и новые удары куда придется. Размер взрослого добермана, мешал Диллону спрятаться за диван, как в детстве. По стенам он и рад был бы бежать, но не мог. Поэтому пространство, которое он пересекал, с учетом стоящей в комнате мебели, было довольно ограниченным. И каждый раз, пробегая мимо меня, он получал порцию моей злости.

Он визжал, как будто с него с живого снимают шкуру. Я дубасила собаку около 5 минут, пока у меня не кончились силы, не сломался табурет, и бабкин костыль не превратился в змееобразную изогнутую трубку. Все это время мать билась за дверью, требуя немедленно впустить ее.

Отступившись от собаки, я нажала на щеколду, и дверь распахнулась под натиском маминого тела.

– В чем дело? Ты что, решила его убить? – Спросила мать, глядя на Диллона.

– Другая собака сдохла бы от таких побоев, а он ничего. Живучий, сука. – Я бросила костыль на пол.

Диллон сидел в углу комнаты, трясясь всем телом от страха и напряжения. Я посмотрела на него. Досталось ему от бешеной хозяйки не слабо. На хребте, на месте моего первого удара костылем, шерсть как-то странно торчала в разные стороны. Правую переднюю лапу он прижимал к груди. Из пасти капала розовая пена. Я сломала ему зуб? Или он прикусил язык? Мне было наплевать, я была в ярости, какую редко испытывала.

Я взяла Диллона за шкуру на загривке и, вытащив из комнаты, закрыла в туалете.

– Спектакль окончен. Можно спать. Завтра я его усыплю. – Сказала я и направилась снова в ванную.

– Да в чем дело-то, объясни? – Сказала бабушка.

Я рассказала, что Диллон бросился на меня и покусал. Я понимала, что запах алкоголя не является для собаки любимым, но бросаться за это, или за что-то другое на хозяина непозволительно.

Я приняла душ, обработала руку, как могла и вернулась в комнату. Мать с бабушкой и не думали никуда уходить.

Мы проговорили о судьбе Диллона почти 2 часа. Несмотря на его выходки, он был всем дорог, а мать зная меня, понимала, что от сказанного я не отступлюсь. Долгие дебаты закончились ничем. В завершение я сказала:

– Ему прощалось многое, и прощалось бы дальше. Любое непослушание – это только непослушание. А вот нападение на «вожака» классифицируется совсем по-другому. Я не смогу с ним договориться, да и не буду. Даже если сейчас он будет тише воды, ниже травы – рецидив неизбежен, это был просто вопрос времени. И зная теперь, что я устрою ему после нападения, нет никакой гарантии, что он в принципе выпустит меня из пасти. Я не хочу не мочь управлять собственной собакой. Вопрос его жизни решен. Я найду, кто это сделает.

Мы разошлись по комнатам. Я выпустила Диллона из туалета и, погасив свет, легла спать. Конечно, я не спала. Моя нервная система очень похожа на доберманью. Я – человек возбудимый, агрессивный и темпераментный. Какой сон! Ну, какой?

Диллон тихонько вошел в комнату и запрыгнул ко мне на расправленный диван. Обнюхав меня, он начала лизать укушенную руку. Стало больно от слюны и от механического воздействия.

– Не надо. – Я отодвинула его морду. – Ложись спать.

Он потоптался около меня, сделал ритуальный круг и плюхнулся рядом со мной. Я положила на него руку и придвинула к себе. Через пару минут он уже спал.

А я… Поцеловала его в затылок и тихо сказала:

– Что ты наделал, Тота? У меня же нет никакого выхода. У нас его нет.

Лежа в темноте, и слушая, как сопит Диллон, я думала о разном. О том, что вся ответственность за случившееся, целиком лежит на мне. Это 100% моя вина. У меня не хватило желания, времени и ума заставить его беспрекословно подчиняться. Теперь поздно, контакт утерян, а восстановить его невозможно.

Я не хотела опасаться собственной собаки, а это могло запросто произойти. После нападения животного, если ты продолжаешь с ним контактировать, само собой, начинаешь осторожничать. Вполне нормальная реакция. Отрицать это, прикидываясь сверх смелой и отважной – глупо.

Я перевернулась на спину, Диллон прижался плотнее своей теплой спиной к моему боку и немного потянулся во сне.

Может, продать его? Купят точно. Чемпион, развязан, молодой, общий курс пройден… Нет. Забьют до смерти или на цепь посадят. Не найдут с ним общий язык – очень он непростой, будет остаток дней в клетке или на транквилизаторах. Лучше, чем со мной ему вряд ли будет. А какой-то непонятной или еще хуже – мучительной жизни я ему не хочу.

Почему-то вспомнилось, как я ездила за ним в Москву. И тот кобелек – с затемненным окрасом, который пришел ко мне на колени – он же меня выбрал, сам пришел. Надо было его брать? Не знаю. Это был бы всегда чисто домашний питомец. Никаких выставок с таким окрасом быть не могло, никаких медалей и первых мест. А нужны они вот сейчас? …

Конечно на следующий день я Диллона не усыпила. Больше двух недель я искала самые разные варианты, держа усыпление в уме, как крайний вариант.

Пять человек были готовы забрать собаку немедленно за 3000 рублей. И несчетное количество претендентов готовы были забрать даром. Но все они поголовно говорили, что Диллона ждет улично-вольерное содержание с другими собаками.

Мать много раз возвращалась ко мне с разговором о том, чтоб я простила собаку и оставила все, как есть. На меня это не действовало, как и то, что после инцидента Диллон был послушен, как никогда. Не было более образцовой и воспитанной собаки.

Прошло примерно полтора месяца, прежде, чем я поняла, что усыпление – это то, единственное, что мне остается сделать. Усыпить взрослого здорового кобеля не было делом штатным. В «общую очередь» – так просто ветеринары не соглашались. Через знакомых мне все-таки удалось пробить этот вопрос. Договорились на вторник на ветстанции. Александр предложил увезти Диллона:

– Тебе будет тяжело. Давай я это сделаю.

– Спасибо, Саш. Я сама. Хочу видеть его до последнего его мгновения. Но если ты нас отвезешь, будет здорово. Такси не очень рады видеть крупных собак в салоне. Обратно я сама доберусь.

– Заметано. Вас увезу, тебя привезу. – Он приобнял меня, что в принципе между нами не водилось.

Во вторник я выгуляла Диллона последний раз. Кормить не стала, чтоб он не облевал сам себя. Александр ждал нас во дворе. Мы прыгнули в машину, Диллон был доволен – думал, что мы поехали бегать за город.

Мы долетели до ветстанции за 15 минут. Когда мы вышли из машины, Диллон забеспокоился. Он начал озираться по сторонам и заскулил.

– Рядом. – Я дернула его за поводок и пошла в здание.

Мы в несколько прыжков заскочили на второй этаж. Я нашла нужный кабинет и зайдя внутрь без стука, отрекомендовалась от имени своей знакомой. Диллон все время шел чуть позади меня, а в кабинете спрятался за мои ноги.

– Какая красивая собака. – Сказала врач, вставая из-за стола. – Не жалко?

– Уже нет. Решение принято. – Что за тупой вопрос…

Врач быстро достала из холодильника ампулу и наполнила шприц.

– Давайте в холку. – Она подошла к нам.

Диллон зарычал. Я присела и, обняв его за голову, подставила загривок под шприц.

– Колите, не бойтесь. Я удержу, если что.

После укола Диллон повеселел. Он немного подпрыгнул, как бы говоря: теперь поедем гулять?

– Пойдемте со мной. – Сказала врач, стягивая с рук медицинские перчатки. – Надо поставить его в вольер. У нас не очень много времени.

Мы вышли из кабинета и быстрым шагом пошли по коридору. Свернув налево, я увидела комнату, перегороженную решеткой до потолка.

– Заводите его туда, снаряжение можете забрать.

Я завела Диллона внутрь клетки и, сняв цепочку с шеи, быстро вышла наружу. Пес занервничал и начал лаять, прыгая на прутья.

– Через сколько он уснет? – Спросила я.

– Уже должен. Стандартная доза.

Ничего подобного. Как будто не было никакого укола. Диллон бегал по клетке, лаял, вставал на задние лапы, всем видом говоря мне: ты что, с ума сошла, закрывая меня здесь?

Подождав минут 10, стало ясно, что собака не собирается умирать.

– Ничего себе здоровье! – Воскликнула врач.

– Он ни разу ничем не болел, может поэтому?

– Сейчас принесу еще дозу.

Я просунула руку сквозь прутья, пока врач ходила до кабинета и обратно. Диллон начал лизать мне ладонь, пригавкивая и привизгивая одновременно, как будто хотел сказать: ну, хватит, я все понял, поехали гулять.

– Идите к нему, держите голову еще раз. – Сказал врач по возвращении.

Мы зашли в вольер, и повторив процедуру, вернулись на исходную.

Через пару секунд Диллон перестал бегать и скакать. Он стоял прямо напротив меня и лаял. Мне казалось, что он материться. Очень скоро он начал озираться по сторонам, забывая лаять.

– Все. Начало действовать. Слава Богу. – Врач вздохнула с облегчением. – Вы ведь его не будете забирать?

– Нет. Не буду. Спасибо большое.

– На здоровье. – Врач засмеялась. – Я в кабинете, если что.

Диллон перестал лаять и сел, через пару секунду лег. Я тоже присела, чтоб быть у него в поле зрения. Глядя на меня, он еще раз гавкнул и повалился на бок. Еще пять секунд он смотрел на меня и вот – закрыл глаза навсегда.

Я выпрямилась и постояв немного, зашла в вольер. Я потрогала Диллона под левой подмышкой. Тишина. Все кончено.

– Прощай.

Я намотала поводок с цепочкой на кулак и вышла из комнаты.

Дорогу до дома, Александр меня утешал, рассуждая о том, что пес был сложный и неуправляемый. Что решение мое верное, и жалеть не о чем. Со своей точки зрения, он, наверно, был прав.

Я же понимала, что Диллон совершенно не при чем. Да, генетически он был злее Филиппа в 10 раз. Ну, и что! Собаки не рождаются придурками. Их делают придурками хозяева. И то, что Диллон вырос таким – моя заслуга.

Мне не надо было покупать вторую собаку. Не надо было использовать живое существо для собственной терапии от депрессии и алкоголизма. Не надо было на «больное» место погибшей собаки брать еще одну. Не надо было игнорировать. Лениться. Не обращать внимания. Сколько этих «не надо» я могла бы сейчас приплюсовать? Очень много.

Мне было жаль Диллона. Но это была совсем другая боль – через злость на саму себя. На свою самонадеянность и тупость, которые привели в его смерти.

Блядь

Мне казалось, ты просто святая,

Целомудренный облик на «пять».

И жена ты, и мать. Запятая.

А еще ты – обычная блядь.

Строгость голоса, правильность взгляда,

Напускная натянутость губ.

Можно ниже куда-нибудь падать?

Можно, милая. Вдаль или вглубь.

Шлюхи стоят дешевле гораздо.

Тех понтов, что ты гонишь всегда.

Для меня это все слишком грязно,

Через месяц. Сегодня. Тогда…

И посуточный номер в отеле,

Где на кресле прокуренный плед.

«Созвонимся еще на неделе» –

После секса привычный ответ.

Где по жизни, ты – номером третьим,

Просто сучка для нужд кобеля.

Тебе хочется рыцаря встретить?

А по факту – на шее петля.

Я совсем не поборник морали,

Мне, по крупным счетам, все равно.

Ты любила когда-то? Едва ли.

Если да, значит, очень давно.

Поиск решения

Моя подруга училась в математическом классе. Не смотря на зрелый возраст и всеобщую привычку пользоваться калькулятором, устно она считает – капец, быстро и правильно. Мои познания в математике не столь глубоки и основательны, но пятерка по алгебре когда-то была. Я тоже все еще могу посчитать в уме, но мои алгоритмы математических действий очень отличаются от тех, которыми пользуется подруга. Она – математический логик. Я просто – счетовод.

Приведу простой пример.

Мы сидели и говорили о 40-ом дне поминок человека, который умер 12.04. Решили высчитать дату этого самого поминального дня. Обе замолчали на минуту. Подруга в задумчивости говорит: 11+40 это 51 и минус 30… 21 мая получается.

Я вытаращила глаза. Откуда взялось 11? Какие 51? Подруга залилась смехом, видимо не столько от вопросов, сколько от моих вытаращенных глаз.

У кого с математикой лучше, чем у меня – наверно, поймет ее логику сразу. До меня не дошло.

Для таких как я – поясню: она сразу «удержала» один день, так как день смерти считается. Прибавила 40 и вычла 30 календарных дней апреля.

Я же в уме прибавила 12 к 18 (остаток дней до конца месяца), прибавила 22 оставшихся дня до 40 и вычла один день (потому что день смерти считается). Ответ совпал – тоже 21 мая.

Пока мы сидели и обсуждали «правила» устного счета, я вдруг подумала, что так и в партнерстве. В дружбе, в любви – вообще, в жизни.

Возникла проблема или задача, которую надо решить обоим – речь же об отношениях. И не важно, каким «путем» каждый пойдет к этому решению, не важно, сколько времени на это понадобится. Пусть, представления о жизни и каких-то вещах разнятся. В итоге, главное – одинаковый ответ. Общая итоговая позиция. Один и тот же «знаменатель».

Кот

Я приехала к троюродному брату в деревню. Биологической родни у меня не много, да и та разбросана по миру – Москва, Бишкек, Новосибирск, Одесса – в общем, не видимся. А этот брат – единственный кровно близкий человек, живет на удалении всего в 50 км.

Процедура моего приезда, как правило короткая и всегда одинаковая. Встреча, экскурсия по огороду – огромному, хочу сказать, потом по саду – тоже немаленькому. Потом я обязательно иду в хлев. Брат всегда держит какую-то скотину: свиньи, козы, куры. Помню, как-то зимой даже корову с теленком застала. Мне – урбанисту до мозга костей, всегда нравится общение с такими животными. Кошек и собак навалом и в городе, а вот козу покормить или с поросенком маленьким поиграть – та еще экзотика.

После – всегда обед и разговоры с женой брата, его детьми и матерью – моей теткой. А потом, взрослой компанией, едем на кладбище, поклониться родственникам. Сидим там какое-то время с воспоминаниями, и я прямо оттуда уезжаю домой.

В этот раз получилось все ровно так же. Я покорно ходила по пятам за братом, слушая, что где растет, как именно, что посадили, что выкорчевали и почему нынче не урожай яблок. В хлеву потискала недавно родившихся козлят. Потом, отсидела положенное время за столом, слушая новости и заполняя короткие паузы информацией о происходящем в моей жизни. В процессе беседы решилось так, что на кладбище мы поедем с братом вдвоем. Жене надо было уйти на работу, а тетка плохо себя чувствовала – 86 лет – не шутки.

Юра наскоро собрался, и мы поехали. До кладбища всего 2 – 2,5 км. Можно было, конечно и прогуляться, но я в этом вопросе – совсем не компаньон, а непроходимый лодырь. Да, и брату было приятно прокатиться по деревенским улицам под пристальными взглядами соседей: куда это, Юрка едет на такой машине, да еще и с бабой за рулем?

Добрались мы быстро, оставили машину вдоль дороги и пошли по хлипким доскам импровизированного моста через овраг. Дорогу до «семейного склепа», я так и не выучила. Примерно знала, что после ворот метров через 50 направо мимо упавшей сосны до тех пор, пока не услышу ручей – весьма неточные ориентиры. Конечно, если бы пришлось оказаться тут одной, изрядно поплутав, я бы нашла место. Но сейчас мне не хотелось идти впереди, постоянно оглядываясь и спрашивая: туда ли я иду?

Я шла за Юрой по дорожке между могил, большей частью неухоженных, и думала: сколько лет этому кладбищу? 200? 300? Если на нем похоронены родители моих прадеда и прабабки, урожденные в тысяча семьсот каком-то там году…

Огромные сосны полностью заслонили солнечный свет. Он пробивается желтыми пятнышками или яркими узкими полосками, высвечивая надгробия, непроходимые заросли крапивы и полыни, которая тут во влажности и тепле пахнет просто наркотически. Перезревшая малина тянет свои колючие ветки до земли. Кто ее здесь будет собирать? В целом же – везде зловещий полумрак, темные углы, извилистые едва заметные тропки, спутанные сучья поваленных елей и сосен, покрытые зеленым мхом каменные плиты на могилах.

Но здесь совсем не страшно. Я вообще люблю кладбища. Особенно, старые, а лучше – заброшенные, где мало посетителей и нет цивилизации «стриженных газонов». Мне нравится читать могильные плиты не современные, где лишь прямоугольник мрамора, две даты и эпитафия: «помним, скорбим», а старые – вросшие в землю до половины, покрытые опаловым мхом: «Незабвенной матери Парфеновой Лидии Тихоновне, скончавшейся 28 июня 1832 года 56 лет отроду от благодарных и любящих дочерей Елизаветы и Таисии». И сразу же как-то представляется эта семья с своей жизнью, укладом и чаем в белых чашках на летней террасе. Или вот: «Под сим камнем погребено тело купеческой вдовы Ксении Максимовны Верховской скончалась 1789 году 21 апреля жития ей было 62 года от друга и почитателя Никифора Скобелкина». Вот так! А камень-то выше меня ростом, весь резной с монограммами и вензелями. Не могу и представить, сколько такое «великолепие» в 18 веке стоило? С таким-то количеством выбитых вручную букв. И думай, что хочешь про эту вдову и ее друга и почитателя. Все варианты подойдут…

А еще, я точно знаю, что на этих кладбищах время всегда стоит. Когда я перехожу кладбищенскую ограду, попадая туда, где правит смерть – время, как пространственная единица длительности и протекания чего бы то ни было – перестает существовать. Так же, как для всех, кто находится по ту сторону жизни и лежит в земле. Я уверена, что пока нахожусь на кладбище – я не могу состариться ни на одну секунду. Минуты или часы, которые я провожу здесь – всегда «законсервированы». И отсчет моей жизни возобновляется лишь тогда, когда я выйду за эту, неподвластную ничему живому территорию.

Наконец, мы дошли.

– Ручей совсем не слышу. – Сказала я, присаживаясь на скамейку.

– Он так зарос, что его и не видно теперь. Только, если знаешь, где он, то можно рассмотреть. – Брат сел рядом.

Мы сидели молча какое-то время. Я не была тут 3 года. Мало что изменилось по сути. Могил все так же 7. Понимаю, 8-ая не за горами – тетушка совсем плоха. Рядом рухнула огромная сосна. Убрать ее некому. Юра, видимо, перехватил мой взгляд:

– Не распилить мне ее одному. Вдвоем тоже не справится. Уж больно велика. Да, и положение у нее опасное, начнешь убирать, сколько могил пострадает…

– Оставь, как есть. Пройти сюда можно и хорошо.

Мы заговорили о тех, кто здесь похоронен: о тете Кате – с ее морковными пирогами и не способностью сердиться, о дяде Толе – атомном подводнике, которого просто мгновенно проглотил рак в 52 года, о прабабушке – кроткой, по рассказам и очень доброй, прадедушке – властном и шебутном. О тете Кларе, которую никто из нас ныне живущих, в глаза не видел, но наслышались о ее похождениях и смерти – само собой – от венерического заболевания…

Разговор постепенно перешел на разные события, истории, обстоятельства. О том, как устроен мир и Вселенная, о зависимостях людей, о внутренней неуверенности. О вещах, которые мы порой не можем объяснить себе, не смотря на все наши многочисленные образования и опыт.

Пожалуй, впервые в жизни мы с братом не говорили про нашу с ним жизнь: засолку рыжиков, успеваемость в школе, родителей и мою любовь к разным выходкам.

Стало почти темно. За такими непривычными для нас обоих рассуждениями, мы не заметили, сколько прошло времени.

В глубине, между стволами деревьев что-то мелькнуло. Было очень плохо видно из-за темноты, ну и зрение у меня не самое лучшее.

– Юр, – Я показала в сторону моего «видения» – там, как будто кто-то идет?

Брат мой еще более близорукий чем я, тоже в очках с самого детства, посмотрел в сторону моей руки. Мне не показалось. По кладбищу, в плотных непроглядных сумерках кто-то шел.

– Да. – Сказал брат. – Ну, подождем. В нашу сторону двигается.

Мы обменялись еще парой предложений, но разговор свернулся сам по себе. Появилось вполне объяснимое напряжение. Кого там несет? Я глянула на часы, почти 19:10 – капец, мы тут просидели почти 4 часа.

Через минуту, приближающийся силуэт стал различим – старуха. Точнее, старушка.

– Похоже, на могилу к кому-то приходила. – Сделал заключение брат.

Логично – подумала я, но шутить на эту тему не стала. Немного погодя брат сказал:

– Похоже, баба Сима. Живет одна, давно уже. Дети разъехались, муж умер…

Набрав в грудь побольше воздуха, брат крикнул:

– Баб Сим, ты?

– Я, я.

– Чего поздно так?

– Да… Засиделась у Макара. – Старушка подошла к нам почти в плотную. – Муж это мой. – Уточнила она для меня и улыбнулась. – День свадьбы у нас сегодня.

– Вы всегда ходите на день свадьбы? – Удивилась я.

– Конечно. Как же иначе-то? И на день рождения, и на праздники все, Пасху, Троицу… Мы ведь с ним вместе, считай, больше 70 годков. Мне 89 нынче, ему, стало быть 95.

– А прожили сколько в браке?

– Так, мы и сейчас живем. Нет его рядом уж 12 лет, а здесь – Старушка положила руку с обручальным кольцом на грудь – он всегда со мной. Как же иначе-то? Советуюсь с ним во всем. Разговариваю. Ну, и слушаюсь, конечно. – Она поправила на голове белый в синюю розочку платок. – Люблю я его, и он меня любит. Только вот, никак господь батюшка меня не берет, видать дела еще мне назначены. А вот Макар быстро управился.

– Не страшно в темноте-то одной идти? – Брат встал. – Давай мы тебя проводим.

– Не страшно. Не одна ведь, я – Улыбнулась опять баба Сима. – У меня провожатый есть. – Она посмотрела под ноги.

И тут я увидела у ног старушки серого желтоглазого кота. Я готова присягнуть на чем угодно, что, когда баба Сима подошла к нам, его не было. У меня не случается ни галлюцинаций, ни видений. Старушка стояла в метре от меня и не заметить такое животное, стой оно рядом с самого начала, было просто нереально. Он либо незаметно пришел, либо просто появился – такое бывает, даже, учитывая, что я в это не верю.

– Твой кот? – Спросил брат.

– Это не кот. Это меня Макарушка одну не оставляет. Всегда провожает до ворот кладбища. – Старушка нагнулась и погладила кота по голове. Тот не сводил с меня своих желтых глаз.

Бабулька рехнулась – подумала я, но все- таки спросила, пытаясь подавить недоумение:

– Так это сам Макар?

Я читала, разумеется, про переселение душ, разные воплощения и странные моменты, но то, что я сейчас наблюдала – было почти сверхъестественным для моего мозга.

– Не знаю, милая. Сам ли Макар, или посылает мне кого-то в этом обличье. Только каждый раз все 12 лет, когда я на прощание кланяюсь могилке и говорю, что пошла домой, приходит этот кот и провожает меня к воротам кладбища. За них никогда не выходит, ждет, когда я по мостку перейду овраг, а потом уходит обратно на кладбище.

– Странная история, баба Сима? – Брат пошел к старушке. – Пойдем-ка домой вместе. Мы тоже что-то засиделись знатно.

Кот зашипел и выгнулся дугой. Кошки умеют сердиться и похуже. Но в этой обстановке такого «среднего» устрашающего поведения было достаточно, чтоб Юра остановился:

– Ну, охранник у тебя.

– Говорю ведь, с таким провожатым не страшно. – Баба Сима сделала шаг назад и добавила – Пойдемте, только не близко ко мне. Беспокоиться будет.

Говорила она это явно про кота.

Мы пошли за бабой Симой. Меня прямо распирало, и я начала «допрос»:

– Прямо с первого раза кот начала вас провожать?

– С первого. Это после похорон было. Могила далеко, у трех старых кедров. Юра-то знает где. Почти на самом краю обрыва кладбищенского. Родня разошлась, а я до глубокой ночи тогда на могиле сидела, все плакала, да вспоминала наше житье. А очнулась, когда идти-то – ночь уже. Страшно стало. Вот и говорю: «Маракушка, боюсь я. Проводи меня как-нибудь. Не дойду иначе, так и сгину тут». И вот веришь, сей же момент кот этот пришел. Откуда? Не знаю я. А вот, поди ж ты. Пришел и сел рядом. Я котомку свою сложила и пошла. А кот впереди меня бежит и все подмявкивает, чтоб будто я на голос его шла – темень кромешная. Вот так и дошли мы до ворот. И как-то совсем мне с ним не страшно в той ночи было.

Я слушала и не могла поверить в то, что мне рассказывают. Это история реальностей мира, в который нам – пока мы живы – нет входа, о котором мы ровным счетом ничего не знаем. А вот баба Сима руками этот мир трогает. Потому что любовь такая ее и Макара? Который оттуда Симу свою так бережет?

Мы вышли в просвет к воротам кладбища.

– Баба Сима, давайте мы вас до дома довезем? – Предложила я.

– И не думайте. Сама дойду, недолече тут.

Мы вышли за ограду, и все втроем направились к оврагу. Я оглянулась. Кот стоял в проеме кладбищенских ворот. Мы прошли мосток, баба Сима обернулась и сказала:

– До свиданья, Юра. А вы – Обращаясь ко мне – прощайте. Вряд ли еще свидимся.

Подходя к машине, я еще раз обернулась. Кот стоял еще ровно мгновение, глядя на удаляющуюся фигуру старушки, потом медленно повернулся и, задрав хвост, не спеша удалился в темноту кладбища.

Поздно

Мне нравится слово «поздно». В нем очень много силы и осознанности – почти столько же, как в слове «нет». Но магия «нет» на этом и заканчивается, больше ему похвастать нечем.

А, вот в «поздно» – слышится освобождение, глубина, равновесие. И в нем напрочь отсутствует боль и разочарование. Прекрасно, правда?

До того, как это слово будет произнесено, все можно регулировать, обговаривать, строить. Сохранять или ломать, а потом снова строить.

После – ничего невозможно. Потому что одной из сторон – которая находилась в режиме ожидания или взяла на себя непосильную ношу «терпилы» – в одночасье, стало ничего не надо.

Ни звонков, ни сообщений, ни заботы, ни времени, ни пространства, ни секса, не еды – ничего совместного. Просто. Не надо. Почему, вдруг? Нет, не вдруг.

Это началось очень давно – когда партнер допустил какую-то «оплошность»: не ответил на звонок, не приехал, когда приехать было необходимо, не держал за руку в радости или беде, по причине своих неотложных дел, не выполнил, что пообещал… Что ж, случается. Чувства были сильны, и вы, не раздумывая, сели за стол переговоров, рассудить и обсудить произошедшее. Все было обговорено и даже – понято. Как будто.

А потом, все повторилось. И повторилось еще и снова, и опять. Обсуждать то же самое уже не хотелось – ведь все люди взрослые, и точки расставлены. Смысл добиваться того, чего не получишь? От этого человека.

Начинается долгое время внутренних монологов, которые водят вас по лабиринту односторонних попыток что-то изменить. А потом, может быть, от усталости, холода или когда-то сказанного слова, наступает, наконец понимание, что ничего никогда не изменится. Что все будет только так.

Принимается «резкое», на общем фоне жизни, решение – добровольно отказаться от того, чего раньше так сильно желалось. Потому что это становится вопросом сохранения вас, как личности – своих желаний, правил, ощущений, принципов.

Вот в этот самый момент становится ВДРУГ насрать на эти отношения. Потому что слишком долго, безвыходно и беспощадно было насрать на вас.

Партнер удивлен и даже в шоке – что случилось? Ведь так все было хорошо…

А вы? Вы почти ничего не чувствуете, вам все равно. И в этом нет никакого злорадства. Только недолгое горьковатое послевкусие. Грусти по себе.

Мы увидимся

Мы увидимся тридцать пятого сентября.

Я решила так. И совсем не жалею.

Я любила тебя до одури, говорят,

Но иначе, наверно, я не умею.

Мы увидимся обязательно в прошлый год,

Где зима темнотой обнимала утро,

И без сна, одиноко там – в тишине фагот,

Наиграл пару тактов о нас, как будто.

Мы увидимся? Не уверена. Что сказать.

Я теперь очень многое замечаю…

Развлечения ради, научиться вязать?

Если вдруг о себе с тобой заскучаю.

Мы увидимся. Да,конечно. Конечно, да.

Я такое всегда говорила раньше.

Мы на самом деле увидимся. Никогда.

По любви не бывает не проигравших.

Пить или не пить

Пить или не пить? Это я про алкоголь. Ответ – пить.

Сама я давно отказалась от алкоголя, как от постоянной «дозы радости», веселящей мою жизнь. Но иногда могу позволить себе выпить и даже напиться.

Более того, я убеждена, что периодически это следует практиковать. Не по привычке, не за компанию, не потому что пятница, не из-за простого «хочу». Выпить можно только под настроение. Не под календарное, а под свое собственное – не зависящее от праздничного графика. Но, если речь о здоровом и нормальном человеке, под настроение – больше 2-3 бокалов легкого вина в него просто не влезет.

Все, что принимается внутрь сверх означенного количества и содержит в себе крепость более 12^о, пьется по другой причине, и называется другим словом – напиться.

Напиваться следует исключительно по жесткой необходимости – острому желанию передышки. От чего? От всего! Необходимости ослабить хватку на твоем горле. Желанию отключить карусель мыслей и чувств, сделать что-то типа «дефрагментации» мозга.

Мы все – большую часть своей скоростной жизни – пребываем в стрессе. А значит – испытываем дискомфорт. Слишком много думаем, переживаем, испытываем неудовлетворение собой, партнером, обстоятельствами. Слишком сильно тревожимся, много возлагаем надежд и позволяем себе ожиданий. Слишком усердно ищем, боремся, спешим. От всего этого «слишком» – утомляемся. Через пару лет деловой и личной активности, этот дискомфорт становится хроническим, иногда даже переходит в нарастающий болевой синдром – конечно, не постоянный, но устойчивый. Бывают периоды «просветов» и отдохновений. Не часто, но бывают. Они – как внезапные перерывы на стайерской дистанции. Почему внезапные? Потому что они – всегда подарок от Вселенной. За наши слова, намерения, поступки. Но до такого перерыва еще надо дожить.

Когда неудовлетворенность наша достигает апогея, и мы устаем до невозможности – можно напиться. О, нет. Это не ответит ни на какие вопросы – ни вечером, ни утром. Это может их добавить – скорее. Жить не станет проще. Проблемы не уйдут сами собой. Но в этот период, пока мы напиваемся и находимся «там», мы на время забываем то, что нас тревожило и доводило. У нас ничего не болит. Это вечер без боли – на легком обезболивающем. Есть анальгин, а есть морфий. Так вот, алкоголь – это анальгин.

Когда мы его принимаем, все, что мешало, отходит на самый последний периферийный план и кажется ничтожным. Зачем такой самообман? Чтоб не думать, не чувствовать, не ощущать. Быть легким и свободным – пусть всего несколько часов. А потом, после передышки – снова идти и жить.

Неудовлетворенность и дискомфорт тут же вернуться, но после суточного ничего не думания – принимать их какое-то время проще. Как будто ты днем натер ногу, вечером снял опостылевший башмак. А утром – после отдыха – вроде, и не так больно.

Я не знаю более простого и не слишком дорогого способа отключения мозгов от действительности, который не имеет негативных последствий – похмелье не в счет.

Если следовать «инструкции» и прибегать к этому средству лишь в самых крайних случаях настоящей необходимости, наблюдения и статистика говорят, что проделывать такое получается не чаще одного раза в год. А то и реже.

Есть другие способы? Есть – прогулки, секс, разговоры по душам, живопись, музыка, какое-то ремесло. Но это все медленно и не эффективно, потому что не снимает боль, а только отвлекает от нее. Возможно, этот – второй вариант для более сильных и умных людей. Что ж, готова признать. Но я предпочитаю первый.

Оскорбления

Ссоры и недомолвки – неизбежная часть любых отношений. Они – не катастрофа, не недостаток, и сами по себе, они ни о чем не говорят. Говорит то, какие они – как именно они протекают, что вы друг другу говорите, какие интонации и слова используете.

И, да – ссориться – это нормально. Ненормально – не мириться.

Одно дело, разбирать какую-то ситуацию, пусть на эмоциях, пусть на повышенных тонах, пусть в гневе и раздражении. Другое переходить в открытое нападение на партнера, опускаясь до неприкрытого хамства.

Даже, если потом вам говорят: что так не думают, и сказанное вырвалось на эмоциях – это глупость. Не поселившееся в мыслях, не может быть произнесено. А если человек в мыслях допускает оскорбления в ваш адрес, какая разница – произнесено это случайно или намеренно?

Каким бы сильным не было раздражение и негодование, это не может служить оправданием оскорблений и ругательств в ваш адрес.

Если это происходит, значит ваш партнер не способен собой управлять, говорит, что придет ему на ум, не задумываясь о последствиях. Обесценивая ваше присутствие в его жизни, и ставя тем самым будущее отношений под удар.

Почему? Да, потому, что предмет ссоры исчезнет с ваших «таблоидов» завтра или через месяц, а отравление хамством и оскорблениями останется с вами навсегда. Это постоянно будет всплывать перед вами сначала в каждом новом конфликте, а потом и в обычной жизни – когда вы, например, пьете утром чай и болтаете по планах на день.

Вот, и получается, что после ссоры с использованием оскорблений полностью помириться невозможно. И куда это приведет? …

Под дождем

В детстве, бабушка была моим ангелом-хранителем.

Моим другом, надсмотрщиком, советчиком, «палачом» и защитником. С целым ворохом разных неожиданных фантазий, ночных историй и захватывающих событий.

Несмотря на то, что все мое детство прошло именно в компании бабушки, ее сестер – моих теток и ее же «заводных» подруг, память не удержала почти ничего из тех воспоминаний.

Я часто задумывалась, почему? Ответ нашелся нескоро.

Как-то я поняла, что это сейчас жизнь с бабушкой кажется мне неповторимой и волшебной. А тогда – все казалась таким, как и должно быть. Дни сменяли ночи, а ночи – утра. Я жила в этой солнечной карусели своего детства, даже не задумываясь, какую цену бабушка платила за все то, что я воспринимала просто так.

И игры с порохом, и курение на сеновале, и разбитые стекла, и мыши в почтовых ящиках, и валенки полные снега. Бабушка никогда не ругала меня за порванную одежду, сожженные волосы, испорченные вещи – которые были наши, ей удавалось всегда спокойно реагировать на мои порезы, царапины, переломы и простуды, полученные от долгого лежания на снегу, поедания сосулек и прочих занятий доступных любопытному ребенку зимой. Но если проступки мои наносили вред другим людям, бабушка была беспощадна.

Меня запирали в темной кладовке с солениями, старыми чугунными утюгами, стопками книг и прочими, когда-то весьма нужными в хозяйстве вещами. Боже, чем я только не занималась в этой кладовке. Всем! Кроме осознания своей вины.

Если бы мне довелось растить такого ребенка, как я, мне кажется, я бы его когда-нибудь тихонько прикончила. Бабушка любила меня беззаветно.

Наша с ней жизнь была похожа на длинную всесезонную вереницу каких-то промежутков времени, которые слипались один с другим в яркую неповторимую бесконечность. Мне казалось, что им никогда не будет конца – столько во всем этом было беззаботной радости и привычного счастья, которое способны чувствовать только дети.

Я до сих пор помню ее запах – теплый и свежий, слабо-парфюмированный «Красной Москвой». Ее белую ночную сорочку с широким кантом кружев на груди, а на шее розовую плетеную веревочку с серебряным крестиком. Сухие немного узловатые руки, тонкие пальцы, на одном – незыблемое золотое кольцом с большим рубином – подарок деда. Кольцо бабушка никогда не снимала. Помню ее кудрявые волосы под костяной гребенкой – большей частью уже седые, карие лукавые глаза и голос – тихий, но всегда требовательный. До сих пор иногда слышится, как она зовет меня домой, высунувшись в форточку. А мне, конечно, совсем не хочется возвращаться.

Как-то летом мы отправились на пляж. Бабушка, рискуя всем на свете, предложила мне взять с собой моих друзей. Под ее ответственность. Я не могу это представить, потому что даже теперь (а я совсем не робкий и не трусливый человек) ни за какие сокровища мира не взялась бы сопровождать на многочасовую прогулку К РЕКЕ меня в 4-х летнем возрасте с двумя такими же маленькими «разбойниками» – иначе и не скажешь.

В то время я совсем не помню летней нестерпимой жары, зажирающих насмерть комаров, колючего песка в сандалиях, душных светлых ночей … ничего этого просто не существует. Или этого не было только в моем детстве?

Мы собрались в настоящий поход – так было всегда, когда мы предпринимали какие-то совместные вылазки. Бабушка налила в белый бидон квас – она всегда сама его варила. Нарезала черный хлеб огромными ломтями, посолила его и сложила в целлофановый пакет. Намыла овощей, взяла из сахарницы горсть кубиков сахара. Все это, вместе с полотенцами и моей сменной одеждой сложила в большую цветную сумку, напоминавшую вещмешок с длинными лямками.

Мы вышли во двор, мои друзья нас уже ждали. Бабушка закинула сумку на плечо и, поправляя панамку на моей голове, сказала:

– Наташ, бери Никиту за руку.

А сама взяла Сережку и меня. Вот такой шеренгой мы и отправились загорать.

День летел незаметно. Мы купались, ныряли на мелководье, кидались песком, визжали, приставали к бродячим собакам и дурели с ними, как могли.

Бабушка поила нас квасом, из эмалированной бидонной крышки со сбитым краешком – всех из одной. А разве могло быть иначе? Кто знал тогда, что такое одноразовая посуда? Да, и скучно все это. Бидон был предусмотрительно закопан в песок, чтоб напиток не стал теплым. Как у нее на все хватало сил и терпения?

Через пару часов, нас мокрых и немного уставших, усадили на влажное полотенце и выдали каждому запотевший белесый от соли кусок хлеба и еле помещающийся в ладони теплый рыжий помидор. А потом, десерт – по 2 кусочка сахара. После еды и передышки – опять в воду.

Не знаю, сколько было времени, когда внезапно набежали тучи. Подул нехарактерный для лета остужающий ветер, по всем признакам стало ясно – пойдет дождь.

Бабушка скомандовала всем собираться, дабы успеть в укрытие до первых капель. От дома до пляжа было минут 30 ходьбы.

Мы быстро собрались и двинулись в обратный путь. Когда мы прошли мост, полил дождь. Резко и стеной, без всякого «разгона», как это иногда бывает.

– Боитесь промокнуть? – Спросила бабушка.

– Неа. – Сережка замотал сырой головой.

– Все равно, давайте быстрее. – Бабушка прибавила шагу. – Идите вперед через сквер, так короче. Знаете, ведь, дорогу!

Мы припустили бегом. Бабушка осталась позади. Добежав до сквера, мы увидели, что единственная дорожка, ведущая в сторону дома и прилегающая к ней лужайка полностью залиты водой, превратив проходимую часть сквера в мутное коричневое «озеро». Мы остановились, не зная, как идти дальше. Дождь пошел еще сильнее. Загремел гром. От постоянного падения капель и все время возникающих пузырей, этот внезапно образовавшийся водоем казался кипящим.

Появилась бабушка.

– Что стоите? – Засмеялась она. – Все равно сырые до нитки, так чего бояться! А, ну, скидывайте обувь и бегите прямо по луже. Не растаете. Или страшно?

– Нет. – Сказала я, скинув шлепанцы.

Трава оказалась прохладной. Через пару секунд она нагрелась под моими разгоряченными ногами.

– Бабуш, а ты? – Спросила я, подбирая с земли свою обувь.

– За вами. – Бабушка нагнулась и расстегнула босоножки. – Давайте! Кто быстрее до того берега добежит, а?

Мальчишки скинули сандалии и подхватив их в руки, бросились в эту гигантскую лужу вслед за мной. Я видела боковым зрением, что бабушка тоже бежит за нами. Конечно, не с такой прытью и желанием победить.

Оказавшись на другом берегу, мы остановились подождать бабушку и немного перевести дух. Если сказать, что мы были очень грязными от брызг и глины со дна лужи – это просто звук. Во истину – три поросенка! Когда бабушка подбежала к нам, она была грязнее нас.

– Баба Шура, а вас не наругают, что вы испачкались? – Спросил Никита.

– Нет, дорогой. – Бабушка погладила моего друга по голове. – Не наругают.

Мы уставились на нее и начали смеяться. Бабушка тоже засмеялась, разглядывая себя и нас. Как хорошо мы смеялись, стоя под теми тополями! Мы были испачканы до предпоследней возможности, на нас не было сухого места, а мы смеялись, задирая головы и подставляя лица под падающие крупные капли.

Это было настоящее детство.

Не подходите

Не подходите. Я прошу.

Я не знакомлюсь ради секса,

Вина, поездок, интереса

И слов: «конечно, напишу».

Найдите девушку себе

И по зубам, и по карману,

Что кофе варит утром рано

И не приносит разных бед.

Смеется часто просто так,

И рада самой разной чуши,

Она, как вы – полюбит груши,

Чай с бергамотом, сладкий мак.

Со мной намучаетесь вы,

Я никогда не подчинялась,

Когда хотела, я менялась,

Но лишь посредством головы.

Характер твердый или жесть –

Как вам захочется зовите,

Поверьте, я не та обитель,

Где всех удобств не перечесть.

Вам не понравится, как я

Веду привычную беседу,

Пью виски или быстро еду,

Как знаю правду бытия.

И есть вполне простой расчет:

Мой дом, луна, сто книг на полке,

Кого любить я буду долго.

А вы здесь просто не причем.

Тайная комната

У каждого из нас есть своя «тайная комната», куда мы в обычной жизни не ходим. Скелеты в шкафу – это про другое.

В юности ты об этой «комнате» просто не знаешь, а может, ее в том возрасте и не бывает? С наступлением ранней зрелости, ты можешь позволить себе короткие путешествия туда.

Когда много времени для себя, когда доступен одиночный физический дрейф по квартире, по пляжу, по трассе… Когда есть возможность молчать и быть внутри себя целиком. Быть долго – без поглядываний на часы, отсчета времени суток, и самих суток тоже. Когда нет вибраций снаружи, нет внешних голосов – даже самых дорогих на земле. Когда есть только ты, твои мысли и тишина. Вот тогда, можно рискнуть, и отправиться в путь.

Да, это опасное предприятие. Ты оказываешься в окружении всего, что тебя травмирует, пугает, преследует, душит, утягивает в самую темную зону подсознания. А еще, побыв там совсем немного, происходит метаморфоза, и ты возвращаешься к обычной жизни другим человеком – более «утяжеленным», задумчивым, чужим для всего ЭТОГО.

Все эти прогулки к себе, кажутся забавными, до тех пор, пока «дорога обратно» не требует никаких усилий, но с наступлением зрелой зрелости, такие путешествия по лабиринту собственных чудовищ, приводят к тому, что возвращаться не хочется. А если и хочется, происходит это всегда мучительно, как будто за твое сердце, душу, мозг – за тебя саму, цепляются невидимые обволакивающие лианы потустороннего успокоения, мешая идти «к выходу».

И чудовища внутри – с их зловещим скрежетом, огромными размерами и неясными очертаниями, не кажутся такими ужасающими, потому что уже не причиняют столько боли. Ты привыкаешь к ним, видишь иначе, и они – в свою очередь – признают тебя своей. Лижут руки и трутся о ноги, больше не пытаясь пустить тебе кровь, разорвать или убить. Они дают понять, что готовы защитить тебя от всего, что ломает тебя, и к чему ты так привыкла там, они предлагают остаться здесь, с ними – в этом мире, наполненном тобой. Тобой – той, которую даже ты сама полностью не видела до сих пор.

Чем старше становишься, тем реже ты вплотную подходишь к той «тайной комнате», где чудовища ждут тебя, больше не кусаясь при входе. Слишком велик соблазн уйти к ним и не возвращаться.

Иногда, ты отваживаешься заглянуть в эту – всегда распахнутую для тебя дверь, но дальше порога – ни ногой, потому что с каждым новым подходом, тебя тянет туда все сильнее, а дорога назад становится все более невозможной. Все отчетливее понимается, что как только ты зайдешь туда, дверь за тобой – нет, не захлопнется, она исчезнет по твоей собственной неосознанной воле, и ты останешься «вне доступа» навсегда по желанию своего сердца.

Разочарование

Как наступает момент, когда ты вдруг понимаешь, что смотришь на партнера уже не влюбленными глазами? Он так же дорог и приятен, но не обожаем. Ты уже не думаешь о нем постоянно и живешь, спокойно планируя дни. И нет никакой речи о твоей «бездыханности» в его отсутствие. Ты можешь отвлекаться от него, и это – не замещение. Ты спокойно реагируешь на то, что его нет рядом, тебя не дергает от его звонков или не звонков. Ты выравниваешься эмоционально и психологически, сама того не замечая. Что это? Начало нелюбви? Конец влюбленности? Годы вместе? Привычка?

У меня это всегда связано с моим личным разочарованием. Каким-то мелким и ничтожным, произошедшими, например, 11 марта или 28 ноября…но разочарованием.

Откуда оно? Как и у всех – из «рощи ожиданий». У каждого есть такая. Это ведь только говорить легко: не надо ни на что надеяться и не надо ничего ожидать – и будет вам радость. Полагаю, точно будет. Вот только, как не ожидать? Я так до конца и не научилась.

Влюбляюсь и кажется, что вот оно – то самое. Как раз – то единственное, что я искала всю свою долбанную жизнь. Немного встреч, немного кофе, неожиданные цветы, долгие ужины, откровенные разговоры, какие-то поездки, и вот – наконец – ночи. А за ними – все по списку – утра, дни, легкие ссоры (что вполне нормально), планы на выходные и список продуктов на вечер. Это ли не счастье? Да. Это оно.

Вы сблизились. Стали своими. Откуда же разочарования, если кроме радости, поддержки, уверенности и взаимной любви между вами нет ничего?

От поступков. От сказанных\несказанных слов. От неаккуратности, или небрежности – как угодно.

Видимо, расслабляясь, от того, что все хорошо, надежно и спокойно, человек начинает меньше дорожить моим присутствием в его жизни, допуская обидные вольности, ничтожные поступки, необдуманные слова, будучи в полной уверенности, что я снесу. Нам же хорошо вместе – куда я денусь? Все верно – я снесу и какое-то время, точно никуда не денусь. Потому что я все еще люблю.

Может, поговорить? Объяснить, что без взаимного бережного отношения любые отношения обречены. Можно. Но всегда, почему-то, бессмысленно.

Он продолжит меня разочаровывать по мелкому снова и снова. Потом, когда-то «по мелкому» изменится на «по-крупному» и все.

Я покажу, как отлично умею быть плохой и «распоясавшейся» – обычно именно так мне говорят, после моего встречного выпада в собственную защиту. Через час с отношениями будет покончено. Жаль. А как все хорошо начиналось…

Хорошие дни

Пусть идут хорошие дни,

Много неба и ягод красных,

Умных слов, прочитанных книг,

Очертаний во тьме неясных.

Пледа серого на траве,

Макиато в пустой кофейне,

Капель воска на рукаве

Или кубиков льда в портвейне.

Рассуждений о том, о сем,

Солнца теплого на закате,

Я люблю тебя – вот и все.

И, пожалуй, этого хватит…

Форточка

С исчезновением из окон форточек, ушла целая эпоха. Если подумать чуть подольше, это на самом деле так.

Сколько всего было связано с форточками, особенно у тех, кто жил на первых этажах? Через них передавали записки – любовные и не очень. Коты возвращались с ночных гулянок, или уходили на утренние. Проветривались помещения – если открыть настежь, через 5 минут становилось прохладно, если оставить узкую щель в створе, можно было спать всю ночь даже зимой, не замерзая. Через них вывешивались в авоськах продукты на мороз. Под ними, сидя на подоконниках – обязательно с ногами, велись длинные сумеречные разговоры с сигаретами. Из них выбрасывался какой-то мелкий, а иногда и не очень – мусор. Проводились ночи напролет в ожидании новых мыслей, погоды, телефонного звонка или кого-то со службы. Из них подавались условные сигналы влюбленным или друзьям. Родители, почти сорвав голос, орали заигравшимся детям: «Саша, домой!». Столько всего было связано именно с этим маленьким «отсеченным» сегментом окна…

Сейчас у большинства стоят двухстворчатые пластиковые окна – два полотна без дополнительной «фрамуги». Отлично, практично, гигиенично.

А, где же та жизнь – с кошками, авоськами и ожиданиями? Ушла.

Письмо

Здравствуй, мам.

Самой удивительно, что пишу тебе. Ты ведь, жива, и я нахожусь в одном городе с тобой – можно встретиться, поговорить, сказать о том, что в голове или помолчать о том, что на сердце. А я пишу. Странно, правда? Но мне, почему-то легче писать. Всегда было легче, но мы с тобой никогда не практиковали такую разновидность общения.

Почему легче писать? Наверно, потому, что текст читается целиком. Меня никто не перебивает, не сбивает с мысли, не вставляет между моих строк свои слова…

С тобой – легче потому, что я знаю – это письмо никогда не будет прочитано. А если будет прочитано, то не будет понято. Поэтому, можно говорить, как есть.

Все стало каким-то другим. Я изменилась до неузнаваемости. И ты – тоже, совсем не ты.

Ты моя мама, а я твоя дочь, но мне кажется – нет людей более чужих и далеких друг для друга, чем мы с тобой. Почему так случилось? Что мы наделали? Разве так правильно?

Не правильно, конечно. Но мы смогли.

Мне кажется, что когда-то я очень сильно любила тебя. Совсем не помню то время, но знаю, что оно было. Когда я носила дырявую панамку в цветочек и мои гольфы вечно сползали до щиколоток. Есть такое понятие – «память сердца». Мое помнит ту мою любовь к тебе. Только было это очень давно.

Думаю, и ты любила меня. Какой-то своей любовью. Да, непонятной мне. Но точно любила.

Знаешь, мам, сейчас я не остаюсь надолго с партнерами, которые любят меня не «на моем языке». Я должна точно знать, что меня любят. А чтоб знать, надо понимать. Значит, это должен быть мой «язык любви», иначе – все бесполезно. Удивительно, да?

Думаю, в детстве я была очень прикольной. Помимо того, что просто маленькой и беззащитной – как все дети, еще я точно была любопытной, шустрой и «себе на уме» не по возрасту. Так мне иногда кажется.

Наверно, тебе было очень непросто. Ты была одна. Точнее, ты решила, что лучше останешься одна с годовалым ребенком, чем будешь второй, третьей или четырнадцатой у своего мужа. Я согласна с тобой. Я бы тоже предпочла твой вариант решения – чем бы он для меня не обернулся. Причем, теперь я полностью понимаю цену этого шага – в 70-е годы прошлого века.

Тебе было трудно одной делать карьеру, занимать нехилый руководящий пост, быть всегда на виду, оставаться авторитетом, стоять в обойме, да еще и пытаться устроить личную жизнь – в надежде на свое (и мое, полагаю) внятное будущее. Занятость. Общественная работа. Свои какие-то дела. Где на все это время найти? А еще маленькая дочь…

Я понимаю теперь, почему тебя никогда не было со мной – ни в песочнице, ни на стадионе, ни с книжкой у моей кровати, ни на отчетном концерте. Я все теперь понимаю. Но как-то не легче.

Мне было плохо без тебя. С этим песком и на этой сцене… У всех мамы толпились в кулисах, поправляли банты на головах и держали папки с нотами. Тебя никогда не было.

Я обижалась на тебя, леденея от всего происходящего. А еще больше от того, чего не происходило.

Когда моя детская покладистость превратилась в каменную позу относительно тебя, все между нами, окончательно полетело под откос. А наступило это раньше, чем предполагалось. Помнишь, с 13 лет я была уже совсем неуправляема? Тебе тогда было 38 – меньше, чем мне сейчас.

Твои «опоздавшие» попытки вмешиваться в мою жизнь ничем хорошим не заканчивались. Ты утратила контроль надо мной, а на восстановление власти и доверительности требовалось много любви, недюжинные силы и огромное время, которого у тебя просто не было. Наверно, ты в какой-то момент просто отпустила ситуацию и решила – пусть живет, как знает. Чем, собственно, я и занялась.

А ведь именно тогда, я нуждалась в тебе больше всего. Не знаю, смогла ли бы ты до меня «достучаться»? Но, даже, если до меня долетела бы жалкая часть из сказанного тобой, думаю, что-то в моей жизни пошло бы иначе. Не по той – полной ошибок, столкновений и разрушений себя – траектории. А, может быть, и нет – проиграть, увы – невозможно.

Мои детские обиды не дали тебе никакого шанса приблизиться ко мне позже. Даже, когда ты этого искренне захотела. Я не посчитала нужным допустить тебя. И то, что поначалу было простой чередой размолвок без примирения, превратилось в большой американский каньон взаимного непонимания и непринятия.

Чем больше проходило времени, тем дальше друг от друга мы становились.

Но, знаешь, мам, я рада тому, что острая фаза моего желания разобраться с тобой «по-настоящему», не выбирая времени и выражений – миновала. И я даже знаю, почему. Это все твой начавшийся внезапно – как это всегда бывает – Альцгеймер.

Теперь я знаю, что мы никогда не поймем друг друга, как возможно, когда-то могли бы. Ты в силу прогрессирующего слабоумия. Я в силу того, что общение с тобой всегда было для меня нелегкой задачей. А когда ты превратилась по рассуждениям в 4-летнего ребенка, мне это стало труднее втройне.

Время… оно упущено.

Как бы там ни было, мам, я не сержусь на. Я не простила тебя, но я не сержусь. Чтоб это случилось, наверно, мне надо было увидеть тебя слабой, маленькой, высохшей, с разобранными мозгами – мало, что понимающей, надеющейся на мою защиту и помощь.

Если вдуматься совсем глубоко, мне не за что тебя прощать. Ты жила, как жила. Принимала решения, которые считала правильными. И действовала.

А то, что на меня времени не хватало…ну, так сложилось. Ты не могла иначе.

Мне жаль, что все так. Хочу верить, что ты тоже жалела бы об этом. Если бы могла понимать.

При свете солнца

Это было обычное знакомство, каких в жизни моей были десятки. Молодой парень – лет 20, высоченный сероглазый блондин. Чем-то понравился, и я решила его «забрать». Так я тогда поступала с теми, кто меня чем-то привлекал, заинтересовывал. Могла и так – по приколу, утащить за собой в какую-нибудь подворотню целоваться. Да, да – тормозная система, в те мои годы, была совершенно в нерабочем состоянии.

Если честно, я и сейчас поступаю подобным образом с объектами моего интереса, просто интерес после определенного возраста возникает очень редко. А если и возникает, то не длится дольше 10 минут. Поэтому, «жертв» с какого-то момента стало очень немного. Ну, и методы мои, конечно, изменились. За ремень\рукав\член я больше за собой никого не таскаю.

Тот, кому удается задержаться в зоне моей видимости и «дотронутся» моего до сердца или ума – обязательно остаются со мной. Так уж я устроена – если мне что-то очень надо, это будет моим, и не важно, на какое время – на день, год, всю жизнь…

Я была его старше лет на 7 или 8. С первой минуты, как взяла его за руку, я знала, что ничего у нас не выйдет. Это просто очередная связь, которая начнется по моему капризу, а закончится через пару месяцев, и я даже не вспомню, что звали его Кирилл.

Мы замечательно куролесили вместе с его друзьями, моими подругами или вдвоем – пили, ездили в ночи по городу, занимались сексом везде, где можно было найти поверхность на уровне задницы или какое-то другое опорное место. Вроде бы ничего примечательного – ведь именно так выглядят все ранние романы. Бурно, зажигательно, весело.

Но было между нами кое-что такое, что я не смогла потом повторить ни с кем другим. Более, того, однажды я полностью удалила эту мою «слабость» из обихода своей нетрезвой жизни.

Я звонила ему пьяная. Не знаю, почему так сложилось, что он единственный ценил это, понимая – таким образом я показываю, что думаю о нем, даже если не стою на ногах и ничего не соображаю. Ему хватало терпения слушать мои длинные рассуждения и версии в 2 часа ночи. А мне почему-то всегда хотелось уединиться, найти тихое место среди гула пьянки и говорить с ним.

Конечно, я практиковала такое и до него, и после – но уже недолго. В какую-то из ночей, поняла, наконец, что такой реакции на мои «под алкогольные» звонки не будет больше ни у кого. Да, и не должен ведь любимый человек хотеть слушать пьяный бред, участвовать в нем, безоговорочно принимая меня такой. В принципе, он ничего мне не должен. Как и я, разумеется, не должна выслушивать морализации на счет поведения с использованием всего сказанного мной же 8 часов назад против меня. Короче, я «завязала» со звонками.

А тогда… Обвивая меня утром своими длиннющими руками и целуя в макушку, он говорил очень взрослую для своих 20 лет фразу:

– Все, что ты вчера говорила было очень честно, глубоко, как-то болезненно, по-настоящему и знаешь… ты была слишком уязвима. При свете солнца ты такой не бываешь.

Уставший ветер

Я хотела когда-то знать,

Где ночует уставший ветер,

Поцелуями на рассвете

Может, стоит его позвать?

Отпечатками теплых губ,

Тихой поступью серой кошки

Он придет, чтоб «по чайной ложке»

Рассказать, что он стар и глуп.

Кто поверит его речам?

Я смеюсь, но хотя, быть может,

Подыграю, что мы похожи

И не только по мелочам.

Говорит мне, что одинок,

– Слушай, это вполне нормально,

В безотчетности нереальной

Все читается между строк.

Я решаю за ним уйти.

– Где живешь ты, скажи на милость?

Впрочем, знаешь, мне как-то снилось.

Я тебя догоню. Лети…

Надо ли говорить

Надо ли говорить партнеру о том, что тебя не устраивает в отношениях? Думаю, надо.

Я делаю это всегда. И всегда один раз на один повод. Конечно, иногда бывает так, что после моего объявления о неудовлетворенности или беспокойстве, через какое-то время партнер сам – без каких-либо активаций с моей стороны, возвращается к этому разговору. До сих пор точно не знаю, для чего именно? Может, это своеобразная «проверка связи», чтобы удостовериться как обстоят дела в текущем моменте? Не изменилось ли мое мнение? И если оно не изменилось – а оно почти никогда не меняется, партнер обязательно снова проводит «профилактическую» беседу, проговаривая мне свою точку зрения на проблему, но все остается на своих местах.

Например, мне трудно выносить табачный дым. Я говорю об этом. И дальше всегда получается всегда одно и то же.

Партнер просто регистрирует мое неудовольствие и продолжает жить, как жил.

Некоторые встают в «оборону», говоря о том, что не так уж сильно и пахнет, можно привыкнуть, можно начать курить самой – в любом случае, изменить он ничего не может, и все будет по-прежнему.

Но чаще всего, мы вступаем в долгую дискуссию, обсуждаем все рассудительно и спокойно. Я привожу свои аргументы, мне приводят свои, доказывая и объясняя, что курение – это привычка, свобода выбора, изменить которую невозможно. А курение в непосредственной близости от меня – это необходимость, которая расслабляет и уравновешивает сильнее, чем просто курение. И, если что-то изменить в «алгоритме», это будет означать – вынудить себя, изменить своим удовольствиям. В конце концов, заблокировать собственные права и свободы. По итогу, все будет плохо. Вывод из всего этого один: изменять ничего не следует.

И это касается ровно всего. Секса, быта, денег, эмоций… Имеет ли право мой партер так поступать? Безусловно.

Можно сделать некое предположение относительно того – так стоит ли в принципе открывать рот на какую бы то ни было «минусовую» тему? Обязательно. Человек должен знать, что вас не устраивает, бесит или обижает. Не дает вам почувствовать его любовь, не дает ощущения радости или счастья. То, что ему все равно не означает, что надо держать его в неведении. В конце концов, человек имеет право знать, почему вы от него ушли?

Большинство моих партнеров, после таких разговоров всегда успокаивались, думая, что я примирилась, приняла их аргументы, «взяла и понесла», разобралась – так сказать – в себе.

Но приходил момент… а он приходил всегда, когда я говорила: давай разойдемся, как пара, и будем приятелями, если ты хочешь.

Приятелям я готова простить очень многое, близкому человеку и партнеру – нет. С него больше спрос, у него больше ответственность, потому что дается ему в десятки раз больше.

Правда

Правда. Как о ней много говорят!

Сначала все ее просят, жаждут, клянчат, добиваются всеми доступными способами и не приемлют ничего другого. А «вытребовав» и получив, наконец – не способны ее взять. Нести ее – такую желанную и голую – двигаясь дальше, по своей жизни.

Получается, что «правда» нужна лишь та, которую все рассчитывали услышать? Которая ожидалась, как версия, логично вытекающая из жизни или ситуации, которая подходит под обстоятельства, и сама собой, разумеется. Она приятна, понятна, улучшена, но… увы, не действительна.

Из всего вышесказанного, можно сделать вывод, что прежде чем открыть рот для произнесения правды, надо заключать какие-то культурные конвенции? Так правда – она вне конвенций. И раз вы вопите, что не хотите лжи – извольте. Вот правда. Берите, не мешкайте!

Уверена, многие сначала говорили все, как есть. И потом, не раз пробовали не лгать. Партерам и друзьям, мужьям и женам. Пробовали ничего не скрывать, не перевирать не переставлять и не передвигать факты с места на место. Но чем-то хорошим это вряд ли заканчивалось, ведь все мы лжем – так или иначе. А почему? Да, потому что все правдивые рассказы каждый раз – всегда – заканчивались разборкой на несколько дней, отрицанием, непониманием, виртуозным мотанием нервов, двухэтажным скандалом, доводящим до разрыва или, как минимум до недельного сквозьзубного бойкота.

Вывод? Говорить людям надо лишь то, что они хотят, что способны с легкостью «всосать» с первого раза, готовы подхватить на лету. Потому что ни правда, ни пояснения к ней – не нужны. Они травмируют сердце, психику, заставляют работать мозг по другим схемам, а это трудно и не всем дано.

Есть исключения, но это единицы. Это, по-настоящему, сильные, чувствующие, мыслящие и любящим люди, но таких еще надо умудриться найти.

Для остальных достаточно лжи. Так спокойнее.

Я могла рисовать

Я когда-то могла рисовать,

Просто черным водить по бумаге,

Тонким линиям «адрес» давать

Медитаций и спутанных магий.

До рассвета зачем-то бродить

По безлюдным изогнутым крышам,

За «базаром» своим не следить,

Или вдруг накуриться гашиша.

Жить подолгу в сплошной темноте,

Слушать тех, кто несет ахинею,

Принимать посторонних за «тех»,

Потому что казались сильнее.

Пить безбожно цветной алкоголь,

В очень пафосных темных гостиных,

Поступать поперек или вдоль,

А дышать – только в сумерках длинных…

Я решила уйти

Я решила уйти от тебя вовсе не потому, что любовь моя прошла. Просто, я поняла, что счастье мое не рядом с тобой. Когда-то мне виделось, что ты полностью соответствуешь моему представлению о счастливой жизни. Что у нас одинаковые представления о том, как выглядит пара, и как люди внутри нее относятся друг к другу, но через год близости, я поняла, что это не так.

В теории, ты возможно, на самом деле думаешь так же, как я. Но на деле… Слишком велика оказалась наша разность и даже чужеродность друг другу в этом вопросе.

И чем больше проходило времени, тем отчетливее я понимала, что рядом с тобой мне делать нечего. Тебе со мной тоже – уж, очень много для тебя во всем этом неудобств. А для меня? Слишком много «почему?», ответа на которые я не знаю, а если и знаю, то никогда не приму.

Вот так странно получилось – любовь и счастье, по итогу, не слились для меня в одном человеке.

Конечно, я еще буду любить тебя какое-то время. Но уже точно – не до последней своей минуты, не до самозабвения и отречения. Нить моего безумства и сильных чувств к тебе разорвалась. А значит, и та часть меня, которая отвечала за желание быть с тобой – умирает.

Теперь, когда тебя не бывает рядом, я уже не задыхаюсь, не «лезу на стены», не представляю тебя каждую секунду своей жизни, не думаю – чем ты там без меня занимаешься? Не мечтаю, не хочу и не жду, как раньше.

Понимаю, что не за горами тот миг, когда даже глядя на тебя – предмет моей сумасшедшей любви и буквального обожания – я ничего не буду чувствовать.

Осталось лишь до всего этого дойти.

Слова

Слова, когда-то забитые себе в горло или засунутые в задницу – всегда вылезают наружу в самых ненужных и неподходящих местах.

И если в бизнесе – несдержанность и раздражение вполне сойдут с рук, а может, будут приняты за достоинства – как агрессивная политика ведения дел. То в партнерстве – это, по итогу, всегда проблема.

Надо ли говорить сразу про обиду, неприятие, боль? Надо ли озвучивать то, что тебе не по нутру, что тебя беспокоит или бесит? В теории надо. А на практике?

Я не говорю почти никогда. Есть во мне такой «заводской брак». Считаю, что партнер должен сам догадаться? Нет. Но, даже, если он догадывается и начинает задавать вопросы, мне все равно ничего не хочется говорить.

Так сильна обида? Так сильно бесит? Бесит сильно, но причина молчания не в этом. Она в том, что человек, которого я выбрала, оказался непонятливее, глупее, самонадеяннее, бесчувственнее, чем я ожидала. А так, как мои ожидания – это мои заботы, о чем говорить? О несоответствии с моими желаниями? Вот я и молчу.

Но все, что насильственно было «спрятано» внутри и осталось невысказанным, начинает демонстрировать себя уже и в мирных периодах отношений, проскакивая в поступках и срываясь с губ. Это приводит к недоумению с другой стороны, и как следствие – к новым непониманиям друг друга. Может, стоит начать сразу орать во весь голос: караул, ты меня обидел!!!

Хрен. Мне проще молчать. Говорю же – «заводской брак».

Пусть саксофон

Пусть играет опять саксофон,

Нет давно никаких разногласий,

Эти складки на черном атласе

Завершают расслабленный фон.

Удивительно странно, порой,

Понимается вся непреложность,

Простота на изнанку – не сложность,

Первый шаг – он совсем не второй.

Вдох и выдох. Как будто – весна.

Снова планы, коктейли иллюзий,

И слова без тяжелых контузий

В голове до глубокого сна.

Все размеренно, все не бегом –

У меня, будто вечность в запасе,

Эти складки на черном атласе

Я узнаю на ком-то другом.

И захочется ехать туда,

Где не помнит никто и не любит,

Где вокруг посторонние люди

Ходят рядом в чужих городах.

Мне нравится

Мне нравится время, которые мы сейчас с тобой проживаем. В нашем невидимом мире, никому по-настоящему неизвестном измерении. Дневном, вечернем, ночном, утреннем.

Конечно, я не одинока – есть шайка друзей, готовых «всегда и везде» с бутылкой наперевес, с машиной, заправленной «под горло», в любой день составить компанию бухать ли, ехать ли, говорить ли… Но меня радует не это, хотя, и это тоже надо было умудриться как-то нажить и растерять по дороге.

Мне нравится знать, что я не одна. Что есть ты. Мне нравится, что в условиях полной свободы, я никуда не хочу. Мне нравится жить так. Быть ЗДЕСЬ – день за днем, шаг за шагом. В нашем – вот таком – времени. С тобой. Всегда выбирать это.

Кажется, что все уже понятно и пОнято. Досказано. Додумано. Доделано – в текущем моменте. И нет уже ничего удивляющего. Наверно. Все гладко-гладко. Вот от этого мне хорошо.

Раньше мои выходные были совсем другими. Спала до 11:00, о то и дольше, «потягалась» по квартире после пробуждения еще часа два. Готовила обязательно какой-нибудь сложный завтрак – он же обед, просматривая параллельно какие-то незапоминающиеся передачи по телевизору. Играла с котом, проверяла почту, занималась «хозяйством». Потом, ближе полднику, собиралась и вкатывалась в город.

Ходить по магазинам, сидеть в кафе, встречаться с подругами или друзьями. Играть на бильярде, мыть машину и непременный ритуал – кататься за городом часа 2 под орущую в салоне музыку. Ужин где-то в ресторане или шашлычке и дорога домой. Неплохо, правда? Я так же думаю.

Но с твоим появлением все изменилось. Теперь все по-другому. Встаем не позже 8. Поцелуи и нежность в утренней постели. Душ по очереди, неторопливый завтрак. Садимся в машину и гулять в лес. К родителям, на тренировки, в магазин, на рынок, каким-то коротким делам. К обеду – домой.

Потом, смотрим фильм, валяемся на диване в постоянной «сцепке». Шепчем друг другу о любви и о нас самих.

Принимаем совместную ванну, параллельно читаем чей-то Instagram и ржем, делаем друг другу массаж, занимаемся сексом, готовим ужин, пачкаем в это время одежду и кухню, много разговариваем об отношениях, обсуждаем то, что неизменно интересно, занимаемся вдохновенным бездельем. А, может, делами? Ими тоже. Такое случается.

И когда вечером, я ложусь в кровать и прижимаю твое тело к себе, утыкаясь своими губами в твои – ко мне из самогО сердца приходит осязаемая мысль, что вот оно – мгновение абсолютного счастья…

Прощение.

Какое величественное слово. И какой огромный в нем смысл.

Сколько всего прочитано, обдумано и сказано по этому поводу! Надо ли прощать? Как это надо делать? Во имя чего?

Теорию я знаю прекрасно. Прощать надо. Легко или не очень. И все это – исключительно для себя, чтобы освободить энергию собственного неприятия и обид для чего-то более важного. О, да! Верю безоговорочно.

А как обстоят дела на практике? Иначе.

У меня, как у С.С. Паратова, правило: «Никогда никого не прощать» – точка.

Прощение развращает. Всегда – в самом отвратительном и гнусном виде. Благородство и великодушие того, кто прощает – трактуется, как слабость. И люди – в подавляющем большинстве – после прощения, превращаются в скотов. Они практикуют вести себя так, как пожелают, не заморачиваясь ничем – и правильно делают. Их же простили. Значит, простят еще.

Так вот, о «не прощать».

Врагов, посторонних\дрейфующих по моей жизни\случайных «прохожих» и даже приятелей, прощать я не считаю возможным. Они этого просто не заслуживают. Да, и зачем им мое прощение? Насрали в карман? Отлично. Идите вон! Убирайтесь из моей жизни, стройтесь и пиздуйте в лес, в сад, в жопу – куда хотите. Не уйдете сами, я вам помогу выйти в нужном направлении. Но рядом со мной вас не будет в любом случае.

А свои… Да-да, это именно те, кого я люблю, кем дорожу, кого считаю близким человеком, другом, кому пишу и звоню, по кому скучаю…

Так что же с ними? Ничего. Насрали в карман? Превосходно. Теперь я знаю, что вы тоже это умеете. Да, неприятно. Иногда – больно, потому что, помимо кармана, люди из категории «свои» умудряются насрать где-то около сердца. Видимо, знают, как гадить в нагрудный карман.

Так вот, пока они «свои» – я после нанесенной обиды или того, что они сделали из вопиющего списка, сразу и автоматически отодвигаю от себя содеянное. Никогда не напоминаю о том, что они сделали – ни в ссоре, ни на эмоциях, ни под градусом.

Если было очень больно, я сама приму меры, чтобы больше не получать порцию «боли». Если было терпимо – ничего не буду делать. Просто буду рядом, зная отныне, что человек, которого я люблю, который «мой» – по какой-то причине – может так поступать.

А прощать? Нет. Увольте-с.

Уже сентябрь

О, господи! Опять уже сентябрь?

Потом зима – хочу я или нет,

А между – полыхающий октябрь.

И листопад из золотых «монет».

Рассветный иней, городскойтуман,

А в подворотне – стая черных птиц,

От лени недочитанный роман,

С закладками из уголков страниц.

Как быстро проступает нагота,

Среди ветвей и в разуме моем.

Мне нравится, что я совсем не та,

Но я все так же в «градусе» своем.

Похмелье лета… головная боль –

Из-за холодной ночи не спалось.

А по утру и поперек, и вдоль

Я осознаю все, что не сбылось.

День сурка

У всех одно и то же.

Утро. Будильник. Смотрим на часы одним глазом. Возимся под одеялом 2-3 минуты. Подъем. Душ. Натягиваем джинсы на задницу. Идем к зеркалу красить лицо – это женская половина. Ищем носки, подбираем галстук к рубашке или свитер к шарфу – это мужская. Завтрак: хлопья, бутерброды, чай, кофе – побежали. Выскакиваем из квартиры, в лифте защелкиваем браслет часов на руке, у кого берет брелок – заводим машину, выхватываем на ходу из почтового ящика корреспонденцию, рекламу и квитанции. Все. Добежали, сели в машину. По газам – в офис, на встречу, на тренировку – кто куда.

День напряжен поездками, контактами, делами, список которых безжалостно растет в течение недели. Вычеркивая одно «мероприятие», тут же пишем в календаре еще два. И так каждый день.

Бывают редкие дни расслабона.

Кода мы ленимся и хандрим, обнимаем собственные колени под пледом, и не отвечая ни на одну смс, таращимся весь день в телевизор с какими-то невнятными фильмами, от которых в голове не остается никакого следа.

Или неспешно собираемся на прогулку за город, пинаем демисезонными кроссовками пожухлые листья и дышим холодной прелостью леса. Потом сидим в кафе, пьем глинтвейн или кофе и неторопливо рассуждаем о жизни, глядя за окно на опускающиеся сумерки и торопливо проезжающие машины.

Или слоняемся по квартире без дела. Смотрим в окно, немного читаем, сидим в тишине или сидим соцсетях.

Но такие дни случаются редко. Мы не позволяем себе расслабиться, помолчать, пропасть для мира. Боимся – а, вдруг! Хотя, если подумать – что именно, вдруг? Чем мы рискуем? Остановится планета? Значит, пусть постоит!

Но ей не придется. Потому что мы непреклонны и беспощадны – гоним себя шенкелями к вершине, по манежу, на линию обгона, не задумываясь ни на секунду. Мы живем в этом созданном нашими же руками измерении, изо дня в день повторяя все сызнова: утро…будильник…смотрим на часы одним глазом…

И как всегда – стресс. Потом, перегрузка, депрессия и мы виним всех в том, что нас заебал наш собственный день сурка. Ей! Вы с ума не сошли? Кто вам не дает жить так, как вам будет понятно и легко? Еще Шанель, вроде бы сказала: никто не заставляет вас носить неудобные туфли. Так не носите! «Туфли-то» вы можете снять!

Измените маршрут на работу. Встаньте раньше, лягте позже. Позвоните матери, если она еще жива, а лучше – доедьте до нее. Послушайте, что ее тревожит, какой бред она несет – это очень освежает. Встретьтесь в обед с подругой. Отпроситесь на маникюр. Вымойте машину. Найдите время покормить уток в парке – поверьте, хорошее настроение до конца дня вам гарантировано. Выпейте двойной эспрессо вместо обычного американо. Возьмите полдня на работе, попросите партнера\мужа\жену сделать то же самое и покатайтесь по городу. Выпейте какао – это стоит 100 рублей – все могут себе это позволить. А катание на автобусе – не стоит миллион. Это стоит миллион ваших сохраненных нервных клеток.

Баланс

Нельзя сливаться с партнером. Даже, если очень хочется. Даже, если на какой-то момент это кажется нормальным. Я не о сексе, хотя и там – попробуй-ка, найди того, с кем ты сольешься! Я о фактическом слиянии души, ума, эмоций, привычек, времени – себя самой…

Как бы ни хотелось сие допустить, всегда нужно помнить, что и он, и ты – два самостоятельных человека. Да – которые хотят быть вместе, которые любят друг друга по-настоящему и серьезно. А, может, и навсегда. Тогда – тем более!

Само собой разумеется, что у каждого есть собственные интересы, друзья, хобби, бизнес, поездки, желания – своя самостоятельная, параллельная часть жизни – вы же не срослись позвоночниками. И эта «свободная зона» должна быть достаточной для только твоих мыслей, идей, занятий и даже чувств.

Однако, если вы – пара, то эта «зона» не должна быть эквивалентом всей жизни. Баланс должен соблюдаться. Вы не можете испытывать постоянный «голод» и «недобор», находясь в отношениях по остаточному принципу, потому что слишком заняты в своих собственных мирах. Если это так, зачем вы друг другу?

Если вы личность, «Я» всегда будет доминировать, но оно не должно подавлять и отнимать. Ваше личное измерение слишком огромно и превышает все допустимые лимиты? Тогда, относительно вашей парной жизни, возникает очень много вопросов. На которые, как правило, не бывает утвердительных ответов.

Так что…держите баланс. Это – самое лучшее.

Молчание

Молчание – не знак согласия. Оно вообще, не знак ничего.

Конечно, если рассматривать только согласие и только отказ, то молчание чаще олицетворяет как раз – «нет», чем «да».

Согласиться мы всегда спешим голосом. Ведь, согласие – это положительный ответ, у него «плюсовая» подоплека. Оно приносит удовлетворение, положительные эмоции, может быть, радость.

Произносить отрицания любого рода мы не любим, поэтому, чаще всего, когда мы хотим отказать – просто умолкаем. Берем паузу, надеясь, что до собеседника или оппонента позиция наша «досундучит» каким-то волшебным образом. Если сразу до него не доходит, мы берем еще одну паузу – более продолжительную. Иногда, срабатывает. Люди «отваливаются» сами, догадываясь, что их пошлют. Могут послать.

Иногда молчания недостаточно, тогда мы с чистой совестью произносим «нет». Мы ведь предлагали догадаться самостоятельно? Вы не воспользовались шансом, не смогли. Жаль.

Так что молчание – это не знак согласия. Это – более мягкая форма отказа. Для тех, кто может это понять.

А вообще (без контекста «да» или «нет») молчание – это просто молчание.

Радость и горе

Радость всегда обращается в горе,

Слезы всегда превращается в смех.

Я уплываю за теплое море

Без сожалений и внешних помех.

Я никогда не приеду обратно,

И не вернусь никогда ночевать,

В дом, где разложено все аккуратно,

И не заправлена снова кровать.

Я остаюсь там, где я выбираю,

В этом тебе – чем угодно клянусь,

Там я живу, а потом умираю.

Но через тысячу лет я вернусь.

В ту нереальность, где солнце по стенам,

Запах парфюма знакомый и мой.

Где все привычно и все неизменно.

Где я всегда просыпаюсь с тобой.

На диване

Мы сидели с тобой на диване,

Обнимались и слушали дождь,

Говорили об осени ранней,

Что июль на июль не похож.

Пили чай, спрятав ноги под пледом,

И ложились в кровать нагишом.

Нам возможно, покажутся бердом

Эти дни с оголенной душой.

Все хождения в дальние дали,

Поиск смысла и повода в нем,

Как же много ненужных деталей

Полыхает священным огнем.

Я хочу одеяло по плечи

Натянуть с апельсином в руке,

Поцелуи, конечно же лечат,

Если их оставлять на щеке.

На спине, обороте запястий,

На груди, точке тела любой.

Мы уже догадались отчасти,

Что сто жизней знакомы с тобой.

Сосчитать сколько дней или бросить?

Может, лучше по фазам луны?

Нас никто, слава богу, не спросит,

Как давно мы с тобой влюблены?…

Что будет с тобой?

Никто, на самом деле, не знает, когда мы прощаемся в последний раз.

Прощание – само по себе – вещь прекрасная. Оно обновляет сознание и размягчает «жестокосердие». И того, кто ушел, и того, кто остался.

Что происходит со мной в такие времена, я точно знаю. Но, что же происходит с тобой, когда я исчезаю из твоей жизни? Точнее, из той части твоего мира, которую ты строил вокруг меня? Ну, или тебе казалось, что строил.

Куда ты идешь? На слом? Не думаю. Скорее всего, ты идешь в магазин за покупками. Потом возишься на кухне, ешь и пьешь чай с фруктами. Работаешь до позднего вечера. Занимаешься сексом с кем-то другим короткими июльскими ночами. Ты живешь. Ведь, надо идти дальше, несмотря ни на что. И шум бытия очень помогает в этом процессе.

Просто, иногда тебе кажется, что тебя, по сути – нет и какое-то время не будет. Ты остался ТАМ – где вечно голубое небо и ветер взъерошивает волосы, где пустынная дорога и мои губы на твоей щеке.

А потом… стрелки часов будут раскачивать маятник, а я постепенно – «кусками», начну пропадать из твоей памяти. Исчезну настолько, чтоб ты снова мог оказаться ЗДЕСЬ – в своей настоящности.

Или не исчезну…

Я помню

Я всегда помню, что ты есть. А еще, что мы есть. Что вот такая теперь моя жизнь с тобой. Ты – огромная часть каждого моего дня. Часть моего телефона. Моей квартиры. Меня самой.

Так уж случилось, что ты – значимый человек моей жизни и моих «глубин». Наверно, потому что ты умеешь плавать там же, где и я, совпадаешь ударами с моим сердцем, никогда не мутишь воду и не убиваешь моих рыб.

Я сразу знала, что с твоим появлением, в моей жизни все изменится. Мне придется очень многое разрушить, от очень многого отказаться. Пересмотреть, перекроить и удалить, не перечитывая. Я не знала, что ты принесешь с собой – безграничное счастье или сумасшедшую боль, но я хотела, чтоб это было.

Сколько бы времени ни прошло, я точно знаю – мы всегда будем друг для друга тайным аэродромом – местом, где, свернувшись в теплый комок, можно просто дышать, освобождая легкие от горячки прошедшего дня, яркого света и гула лифта…

Тебе удалось поселиться во мне. Я знала, что бывают такие люди-наркотики, которые вызывают привыкание еще до первого «употребления». Это было у меня с тобой.

Ты – мое самое больше открытие в жизни. Тебе хотелось знать обо мне все. Вообще, все – без редактирования, изъятий и постановки «на паузу». Тебя интересовали все мои беды, восторги, провалы и триумфы. Мои предыдущие взаимоотношения – их пики и падения. Все мои автобаны, «козьи тропы», все разбитые тупики и объездные дороги, которые привели меня к тебе. Ты хочешь этого и теперь.

Если мы задумаем «обнулить» нас – надо быть готовыми к тому, что мы безвозвратно потеряем по какой-то части себя. А еще, нам предстоит помнить все «наше» до смерти. А жить мы будем долго и скорее всего – счастливо, так что все это будет для нас благословением и наказанием одновременно.

Ничего

Сегодня между нами – ничего,

А год назад, наверно, что-то было.

Я точно знаю, я тебя любила,

Но растворилось это «вещество».

В моем привычном кофе с молоком,

Или в твоей забывчивости вечной,

А, может, в той дороге поперечной?

По ней мы как-то шли с тобой пешком.

Парфюмом тонким выветрилось вдруг,

Ушло с водой по телу в теплом душе,

Осталось между скомканных подушек,

Или в беседе с кем-то из подруг.

Пропало насмерть. Нет, не от обид.

И не от мыслей мрачных и убогих.

Оно от слов – взаимных, слишком строгих

Исчезло так, что больше не болит.

И, слава богу. Нам не по пути.

Путь там живет – за тысячу кварталов,

Без адреса, на новых «пьедесталах»,

С которых не хотелось бы сойти.

Кира Моисеевна

В годы моей юности, я жила в центре города на втором этаже «сталинки» с мамой, бабушкой и всеми вытекающими последствиями этого – по тем меркам – элитного дома: привилегированные жильцы с разными причудами, огороженная территория, засаженная желтыми георгинами и пешеходная улица под окнами.

Соседи – публика ничем не примечательная, интеллигентная и тихая, вся – «в пастельных тонах». Исключением была лишь одна соседка – Кира Моисеевна. Пожилая чистокровная еврейка неординарная и экзотическая, не смотря на свой преклонный возраст.

Как только мы переехали в этот дом, Кира Моисеевна взяла надо мной шефство. Не знаю, чем я ей понравилась? Возможно, она усмотрела во мне «родную» кровь из-за фамилии, или характер мой подошел ей для общения? Короче, мы – я в свои 21, и она свои 80 – почти подружились.

Я часто бывала у нее дома, и мы много разговаривали о разных вещах. Дело в том, что жила Кира Моисеевна как раз напротив нашей квартиры, как говориться – глазок в глазок. И, каждый раз, возвращаясь с работы или с прогулки с собакой, я, до того, как засунуть ключ в свою замочную скважину, слышала сзади звук открывающейся двери и зычный голос соседки:

– Дорогая, заходите сегодня на кофе. У меня есть, что Вам рассказать.

Могу предположить, что Кира Моисеевна несла круглосуточную вахту у дверного «перископа» и без устали наблюдала за жизнью не только моей, но и всех остальных обитателей лестничной площадки, а это – еще три квартиры. Но вот на кофе она приглашала исключительно меня. Для всех остальных она была вздорной и странной бабенцией.

Она жила одна уже много лет, будучи безутешной вдовой и матерью двух взрослых сыновей, которые в Москве работали на военной кафедре какого-то института.

Кира Моисеевна была прекрасно образована, играла на рояле – который располагался в одной из полутемных комнат ее большой задрапированной квартиры, знала наизусть уйму стихов, разных цитат и «мудрых мыслей» – не только чужих, свои она произносила не менее пафосно и драматично.

Она превосходно варила кофе по еврейскому рецепту – с чесноком, любила посплетничать об окружающих ее людях и пофилософствовать о тонких материях – как она сама говорила. В тонкие материи входило все: и разговор с продавщицей в магазине, и музыка с живописью, и политические склоки, и психология отношений, и воспоминания о прошедших годах.

Кстати, удивительно, но ее фамилия совершенно вылетела из моей памяти. Сохранилось только то, что она была длинной, как будто, составной – типа Шварцблат или Канцельбоген. Зато, я отлично помню ее саму.

Высокий рост, довольно стройное телосложение, грива вьющихся крашеных рыжих волос. Крупные, почти мужские черты смуглого лица, которое было по своему симпатичным и притягивающим. Брови нарисованы небрежными широкими черными дугами – как у куклы на чайнике. Глаза зеленые, немного вытаращенные, удивленные и очень подвижные. Высокий лоб, огромный длинный нос, которому я всегда удивлялась – как он не задевает верхнюю губу, когда она говорит? Рот, всегда накрашенный вишневой помадой и уши. Господи, таких ушей я не встречала ни у кого в своей жизни. Каждый раз, когда я их видела, в голове звучало: Бабушка, а почему у тебя такие большие уши? – Чтобы лучше слышать тебя, дитя мое… Такого размера ушей я не видела никогда – они были реально в полголовы. Моя мама сказала как-то: таких ушей на холодец бы хватило. Смех, конечно. Одним словом, уши были выдающиеся – в прямом и переносном смысле.

Кира Моисеевна всегда носила массивные золотые украшения: серьги, браслеты, кольца. Все – какое-то замысловато-крученое, с внушительными овальными камнями – то синими, то красными.

Если серьги – то до плеч, если браслет – то в три оборота вокруг запястья, если кольцо – то перстень на фалангу. Все это было похоже на «арсенал» танцовщицы из какого-то ханского гарема.

Гардероб ее состоял только из длинных «50 оттенков черного» бархатно-трикотажных платьев в пол, перехваченных всегда на один манер каким-то ремешком под грудью и с непременными кистями по подолу. В светлой одежде я не видела ее ни разу. Она всегда передвигалась медленной, но размашистой походкой, опираясь на кованую металлическую трость с набалдашником в виде головы оленя без рогов. Трость она никогда не выпускала из рук, даже, когда варила кофе или сидела в кресле. Она отставляла ее в сторону только для игры на рояле. Осмелюсь предположить, что она с ней, все-таки, не спала.

Речь ее была картавой и всегда громогласной. Второе, уверена, было связано с тем, что ей надо было в свое время переоарть в доме трех мужиков. Она не говорила нараспев, просто, всегда с нажимом и выражением «декламировала» любые слова, как будто, она на сцене.

Ее жилище – это тема для отдельного эссе. Но попробую описать его в двух абзацах.

Все, начиная с голубого ковра в прихожей и пурпурной обивки стен, заканчивая почти полным отсутствием освещения и бронзовым метровым орлом на комоде – было пропитано духом мещанства и одряхлевшей былой роскоши. Я называю такие квартиры музеями. Жить в таких, мне кажется, невыносимо. Даже, если ты помнишь каждую вещь – когда она куплена, кем подарена из чего сделана, какую ценность представляет?

Мебель, посуда, накидки и плюшевые портьеры, книги, шкатулки с музыкой и напольные зеркала в чугунных рамах, были родом из детства Киры Моисеевны и говорили об утраченном шике, живущих прямо тут воспоминаниях и необъяснимой «тяжести» всего, на что падал глаз.

Мне не было неуютно или плохо в ее квартире, скорее – наоборот, мне нравилось бывать у нее, но жить в таком месте у меня бы не получилось.

Общение наше состояло большей частью из монологов Киры Моисеевны. Она любила наставлять меня на «путь истинный», в чем я несомненно нуждалась. Жаль, она не использовала розги для более глубокого втолковывания мне опыта жизни. Шучу.

Я любила слушать ее рассуждения на разные темы, которые она вела, обязательно откинувшись на спинку викторианского кресла и закатив глаза в понятном только ей глубоком полу трансе.

Была в этой старухе какая-то мощная суть, красота и даже магия. Это виделось мне во всем. В том, как она вдохновенно играла на расстроенном инструменте, в том, как не спеша, пила сухой портвейн из крошечной ликерной рюмочки – обязательно вприкуску с медом, в том, как говорила мне: «Допивайте свой ботц, (так на еврейском жаргоне называют кофе, переводится, примерно, как – грязь, болото) новый не сварю, пока не допьете», в том, как сложно она трактовала самые привычные вещи, в том, что обращалась ко мне всегда на «вы» и не иначе, как «дорогая».

Мне вспомнилось, как однажды она сказала мне:

– Жизнь, конечно, вещь себе на уме – хитрая, но не хитрее нас – евреев. Запомните, дорогая, на свете есть всего три истины:

1) Каждый человек значим. Даже, если вам кажется, что он никто – это не так. Прямо сейчас или позднее, это обязательно проявится.

2) Деньги – главное. Ныне, присно и во веки веков. Кто думает иначе – дурак.

3) Делайте добро там, где находитесь. Даже самое маленькое и как будто, незначительное. Поверьте, дорогая, через пару часов или какое-то другое – короткое время, оно очень сильно изменит вашу жизнь.

Как же оказалась права Кира Моисеевна…

Спустя четыре года, мою «прорицательницу» забрал в Москву старший сын – нянчится с правнуком и вообще, чтоб уже была на глазах. Наши пути разошлись, и больше я о ней никогда ничего не слышала. Но некоторые ее изречения и «афоризмы» я помню до сих пор:

– Никогда, дорогая, слышите – никогда не используйте яд и остроту вашей речи со своей матерью. Потому что она научила вас говорить.

– Некоторые женщины все еще верят в священную связь высоты каблука и статуса потенциального любовника. Не приближайтесь к таким. Они простушки…

– Долго ничего не решайте. На это нет времени. Но главное, дорогая, это то, что у неожиданных решений всегда больше шансов на успех.

И последнее – врезалось мне в голову на долгие годы:

– Сорванный цветок должен быть подарен. Налитый бокал допит. Начатое стихотворение окончено, а любимый человек должен быть счастлив. Не можете так? Тогда не начинайте то, что вам не под силу.

Построю дом

Возвращаюсь иногда мыслями в детство. Когда дворовый пес старше меня. Когда счастлива с утра до вечера от каких-то простых и непостижимых сейчас вещей – например, от того, что выпустили на улицу, или от того, что Сережка пол червяка подарил. Или от того, например, что меня найти не могут, а я сижу, затаив дыхание, в зарослях снежноягодника по уши в крапиве и жду…

Много таких моментов вспоминается теперь – короткими фрагментами, секундными эпизодами, вспышками памяти, которые, к счастью, можно «перемотать» и глянуть еще разок.

Бабушкина кровать – высокая железная синего цвета, литые наболашники по периметру спинок, толстенная перина и подушки в три ряда. Сплю на этой кровати только я, когда меня привозят погостить. Бабушка с дедом перебираются на диван в гостиной.

Когда наступает вечер и приходит время сна, бабушка подводит меня к кровати и наблюдает, как я сама на нее забираюсь – как котенок, цепляясь за все, за что можно уцепиться. Бабушка смеется надо мной – смешно наверно, карабкаюсь. Укладываюсь к стене – мое законное место, бабушка – рядом. На уровне моих глаз бабушкины плечи, вырез ночнушки и шея в морщинках. Прижимаюсь к ней, она гладит меня по голове и начинает рассказывать сказку про старого великана – по моим меркам – леденящая душу история.

Мне страшно, но с краю лежит бабушка, поэтому тревожусь я не очень. Если что-то пойдет не так, бабушка защитит, а вдруг не сможет – там уж я сама что-то придумаю: закричу или к Сережке убегу, или через кладовку на чердак залезу. Закрываю глаза, и уже засыпая, слышу, как дед тихонько ворчит в соседней комнате о том, что бабушка долго не идет к нему…

Пока маленькая, снятся всегда какие-то волшебные сказки, чудесные превращения, драконы, красавицы, носатые горбуны, зверье всякое. Леса, поля, реки, зловещие башни и приключения, полные разных историй. Все это – не что иное, как отражением прочитанных бабушкой книг, рассказанных историй, нагулянных, набеганных и налазанных по заборам впечатлений. И спится от всего этого крепко, глубоко и беспечно.

Просыпаюсь одна. В комнате тихо и так много света. Поворачиваюсь на бок, прищуриваю глаза от слепящей яркости и копошу под одеялом, рассматривая вышитые по углам накрахмаленных подушек и пододеяльника – алые пионы в пышных зеленых листьях. В воздухе плавает слабый запах бабушкиных духов. С кухни слышится, как побрякивает посуда, шумит вода и бабушка что-то негромко напевает.

Закрываю руками лицо, потом вытягиваю их в сторону окна, пытаясь закрыться от солнечного света. Ладони становятся ярко-розовыми и полупрозрачными, и вот уже мне кажется, что от кончиков пальцев до приснившегося мне сказочного мира или до безоблачного рая, о котором часто твердит бабушка – всего пара каких-то шагов.

В 4 года даже незначительные мелочи в жизни являются очень большими и значимыми: деревья, небо, друзья, соседская кошка… Все события – до единого – главные и неповторимые. Потери кажутся вселенским горем, катастрофой, которую ничем не восполнить. А приобретения – по своей грандиозности, не имеют себе равных на земле. Сутки всегда длиннее, темнота страшнее, следы на земле отчетливее, и лето просто бесконечно, настолько, что повторить это ощущение – даже на старте июня, став чуть взрослее – уже не получается.

Наверно, потому что, становясь взрослыми, мы растем, а все вокруг делаем ничтожным. И потери – не потери, и события – серый поток в календаре, и расставания – болезнью бы для души, а нам пофиг.

И сны мы перестаем видеть настоящие, потому что отражать в этих снах нам нечего. То есть, иногда мы видим, конечно, какие-то короткие проекции своей нервной системы и мозга, отреагировавших на нашу действительность – не более.

А вот сны – глубокие и волшебные, от которых весь день улыбка с лица не сходит – крайне редко. Никогда – точнее. Это потому, что мы почти не заглядываем в себя, мало читаем хороших книг, не слушаем сердце, не рассказываем друзьям интересных историй, не гуляем за руку с любимыми, не лазим по заборам и не верим больше в деда мороза.

И так хочется, порой, от всего этого куда-нибудь деться. Построить себе дом под столом, натянув скатерть до пола, застелить там все старым пледом, накидать подушек и поставить в центр старый фонарь. Взять с собой побольше бабушкиных бутербродов, пару книжек, чая, сахара, наколотого большими кусками – теми специальными тонкими щипчиками с кованными рукоятками – которые из прошлой бабушкиной жизни, где во всем был порядок, стройность и чистота.

И остаться там жить…