Смешно или страшно [Кирилл Круганский] (fb2) читать онлайн

А если нет?

Сразу хочу предупредить: я не виноват. То, что я якобы сделал тогда, не доказано. А то, что мечтал и мечтаю исполнить теперь (но успею ли?) вполне безобидно и даже похоже на проявление милосердия.

***

Перед тем как пригласить домой, Ставнин наблюдал меня около месяца. Он до сих пор разглядывал во мне кого-то еще, хотя, бесспорно, знал, что я – учитель физкультуры. Наблюдал – было его слово, я бы сказал просто: виделись.

Мы познакомились в апреле. В нашем доме, в Одинцово, на неделю отключили отопление и водоснабжение. Приехало телевидение. Замерзшие немытые жильцы высыпали на улицу. Оператор заснял и меня. Я минут пять ругал правительство, рассказывал про непомерные траты на баню, а в конце все же выразил надежду, что все будет хорошо. В новости, конечно, допустили только эту часть интервью. На следующий день меня по телефону разыскал один из бесчисленных помощников Ставнина и попросил о встрече. Он сказал, что господин Ставнин уже доверяет мне, ведь меня показали в новостях. Мы условились встретиться в выходные, в Москве. Помощник спрашивал меня о работе, о принципах, которыми я руководствуюсь в воспитании учеников. А в понедельник позвонил снова и сообщил, что я подхожу.

Я ничего не понимал, ведь, напомню, я был учитель. Я мог кинуть мяч, объявить игру, но разобраться в такой ситуации – позвольте. В этом я честно признался Ставнину, когда мы впервые встретились. Он ответил, что Бог мне судья, и добавил, что Бог – милосерден. Этой фразы я тоже не раскусил. Месяц мы ходили по кафе, где он платил. Всего раз шесть. И говорили все время обо мне.

Не могу я хорошо описывать людей, поэтому про Ставнина сказал бы, что это был человек важный, лет шестидесяти, лысый и с бородой. Вот, я думаю, и финиш. Ну еще полный, невысокий. Часто звонил у него телефон, он что-то записывал, коротко отвечал. Несколько дел совершались в его голове за один раз, поэтому иногда он забывал, кому и что говорит. Наш разговор у него дома поначалу пошел совсем не в ту сторону, и он не сразу распознал ошибку.

Я приехал днем в субботу. Он жил в огромной квартире, почти в центре.

– Купил весь этаж, ― объяснил он. ― Пришлось нажать кое-на-кого. Не хотели продавать.

Мы сели в столовой. Ставнин был в лиловом кожаном кресле и бордовом халате, на толстых пальцах ― толстые перстни. Он предложил закусить немного. Я не ел так никогда. Тут было и вино, и хлеб. Много красивых закусок. Ставнин лично налил мне вина, поднес тарелку с закусками. Я выпил бокал залпом и съел что-то пестрое.

– Теперь основное блюдо, ― сказал он.

То была рыба. После рыбы он промокнул губы салфеткой и позвонил в колокольчик. Пришла молодая девушка.

– Грета, сыр, – сказал он. Через минуту Грета вернулась с деревянной доской.

– А-а, зачем? ― спросил я.

– Так принято. Спустя какое-то время после основного блюда съесть немного сыра. Читали “Парижский кулинар” за 1926 год?

– Нет.

– Там подробно об этом. Когда-то у нас все это было, – погрустнел он. – И раньше, чем у французов.

– У французов сейчас беспорядки, – обрадовался я, как люди редко радуются беспорядкам.

– Да, да. Сырные бунты.

– Вроде, что-то с бензином?

– А что они возят на бензине?

– Сыр?

– Сыр.

Я посмотрел на доску.

– А это что такое? Вот, с лепесточками.

– Это швейцарский, – ответил он. От сыра пахло, как из мужской раздевалки после двойного лыжного урока.

– Не решусь, – засмеялся я.

После шел ликер, потом ― кофе с мороженым и, наконец, он предложил мне пересесть в курительную комнату, которая одновременно была и бильярдной. Я сильно наелся. За исключением лепестков сыра, все было идеально. Я и не думал, что можно есть вот так: с удовольствием. У меня промелькнула мысль, что окажись Ставнин гомосексуалистом, я бы сейчас постеснялся отказать.

Мы сидели друг напротив друга и курили.

– Что вы думаете обо мне? – вдруг спросил Ставнин. – Мы же уже месяц знакомы.

– Я не очень понимаю, зачем я вам.

– Я объясню. Видите ли… Я многого добился в жизни. Я психолог, продюсер, предприниматель, директор, имею клинику. Защитил докторскую диссертацию. Она называлась “Божественное в мужчине”. Это была лучшая диссертация у нас на кафедре. По крайней мере, так писали в 89-ом, в нашей стенгазете. Так вот, мне нужны верные помощники. Я не могу всем вертеть сам. Да, я в центре круга, но без людей не обойтись. Поверьте, это не ради денег. Это, скорее, про эмоции, про имманентное.

Я выпустил сигаретный дым: иди, дым. Ставнин поднес мне серебряную пепельницу.

– Так что вы думаете? ― снова спросил он.

– Вы хотите, чтобы я превратился в вашего помощника?

Он пристально посмотрел на меня.

– Хочу. И даже не в помощника, а в проводника идей.

– А что я должен делать?

Тут ему позвонили, он отвлекся и десять минут говорил по телефону. “Никаких эмоций, вытряси из них все”, ― видно, разговор дался нелегко, потому что после него он и ошибся.

– Понимаете, ― сказал он, ― я придумал слово.

– Что?

– Да. Новое ослепительное слово. Для надежды, для любви, для прощения.

– Какое?

Он бросил на меня окончательный взгляд.

– Лобог.

Я хихикнул.

– Лояльный бог.

Я отказался понимать.

– Мы сделаем телеграм-канал. LoBog Channel. Вы будете его вести.

– Я? Как?

– Каждое утро вы будете отправлять подписчикам утреннюю молитву. Мы поработаем с вами над текстами. Сначала это будут простые мотивирующие послания. Вроде, дети мои, бог лоялен к вам, распахните ставни, станьте на колени… А потом мы станем вплетать в них рекламные месседжи. Деньги, то есть эмоции, хлынут рекой…

– Простите, ― перебил я, ― я не совсем с текстами, я учитель физкультуры…

Ставнин замолчал. Потом сверился в телефоне с расписанием.

– Вы не Жильцов?

– Нет.

– Не текстовик?

– Нет.

– Вот черт. И правда, он у меня на шесть, после вас.

Он засмеялся, и я ― за ним.

– Простите меня, ― сказал он, ― совсем меня отвлекли.

Мы докурили.

– Я собирался предложить вам иное, ― еще посмеиваясь сказал Ставнин.

– Что же?

– Короче говоря, у меня не так давно появилась идея. Возродить имперский поп.

– Я извиняюсь, а он существовал?

– Конечно. Правда, недолго. При Николае I. Он его и придумал. В один год с Третьим отделением. Но потом закрутилось: Польша, железные дороги. Ему некогда, Бенкендорфу некогда, и все это заглохло. А какие были группы… Глинка им музыку писал. Какие имена: “Гимназистки с перчиком”, “Свинки-копилочки”…

Я слушал Ставнина, жалея, что так скромно его понимаю. В школе я приятельствовал с учителем истории, но перенял от него мало знаний. В основном мы выпивали в пятницу, закрывшись у меня в спортзале, и он говорил: “Я трахнул пол-Москвы. Твоя задача ― ликвидировать вторую половину”. Но дальше Ставнин прояснил сказанное.

– У меня есть три молодые девочки в пансионате под Москвой. Прекрасно поют, умненькие, красивые. Увидите ― закачаетесь. Такие, знаете, что ножкой ступят, а ты готов квартиру отписать. Но ― массивные пробелы в физическом образовании. А на сцене надо хорошо двигаться. Мах ногой ― прыжок, эшапе ― шпагат. И темп, темп, темп. А у них этого нет.

Я задумался. Ставнин, видя мою нерешительность, добавил в разговор денег.

– Я сравнительно неплохо заплачу, ― сказал он.

– Но сейчас четверть кончается, год даже, ― ответил я. Честно выражаясь, мне его предложение показалось в тягость. Ездить куда-то, учить оголтелых девиц тому же, чему я и так посвящаю все дни. Ну сколько он там заплатит?! И во что все выльется? Я же давно не…

– Нет, нет, с июля. Вы мне там нужны каждый день. Вы там будете жить. Я ведь знаю, вы хотели бы там жить (он подмигнул). За пять тысяч в день.

– Рублей?

Ставнин улыбнулся:

– А вы бы предпочли ― луидоров?

***

Закончился школьный и мой учебный год. За выпускными экзаменами, теплоходными прогулками и душераздирающими концертами, которые ученики готовили для нас, учителей, захлопнулся июнь. Трудно было удержать в себе слезы. На одном представлении мне пришлось делать вид, что я укрылся в нормативах на будущий год, потому что в эту минуту Кочеткова из 11 “Б” (получается, бывшего) пела:

Когда уйдем со школьного двора

Под звуки нестареющего вальса,

На нашем сердце выступит дыра,

Размером с контур школьного двора.

Зажмем глаза от слез краюшкой пальца

И все уйдем со школьного двора…

Мой приятель историк рыдал, уткнувшись в картонную таблицу “Крымские войны”.

Ставнин будто пересел с первого ряда на последний в актовом зале моей головы. Мне и не верилось, что он, такой занятой, вспомнит обо мне. Я полагал, что он уже подыскал мне заменителя. Но утром тридцатого июня его помощник, тот самый, позвонил и сказал, чтобы я попросил соседей присмотреть за гиацинтами и котами, если они у меня есть, потому что завтра за мной заедут ровно в шесть вечера, а дома я появлюсь только в августе. Я сказал, что все сделаю, купил и уложил в сумку свежие спортивные штаны, несколько футболок и белье. Напоследок мы с историком (благо он жил через два подъезда) выпили, посмотрели запись с номером Кочетковой и тут уж рыдали оба. Пела она пронзительно, словно стрела, как сказал историк, а уж он-то знавал стрелы.

***

Без пяти шесть я спустился вниз. Котов и гиацинтов у меня не водилось, поэтому я просто закрыл квартиру и перекрестил дверь. Меня уже ждала автомашина марки “мусье” (я называл так для удобства все французские автомашины). Моя невнушительная сумка легко влезла в багажник, я сел рядом с водителем, который вместе с рукой протянул и свое имя: Одри.

– Очень эту актрису люблю, ― сказал он, ― ну, знаете: “Завтра у Трифоновых”, “Моя прекрасная Леля”.

По дороге он рассказал мне, куда, зачем и кто.

– Сейчас проедемся с вами, да. По Киевке. Недолго, час плюс кусок часа. А в августе я вас сюда верну. Нормально будет. Там бывший пансионат, плохо уцелел. Но господин Ставнин восстановил. Заселил туда трех девочек. Все легально, восемнадцать есть. Ну, они там учатся, как вы учите в школе. Только глубже, вдумчивее. Растут питомцы. Там охрана, человек один. Тоже, как вы, один. Плюс учителя еще: по языкам, по танцам, по вокалу. Больше-то не надо, нет. Жить ― живите в отдельном домике. Утром встали, позавтракали, посмотрели расписание. Увидели ваш урок, провели. Потом весь день читаем, гуляем, отдыхаем. Рядом речка-река. Получили на охране пропуск, вышли, ныряете. В реке круги, у вас удовольствие.

– А как же насчет оплаты? ― спросил я.

– Это не бойтесь. Вот ваша карта.

– “СтавБанк”?

– Да, это банк господина Ставнина. Каждый день ― новые пять тысяч. Ежедневная зарплата ― удобство. Захотите маме отослать ― уже можно, первая пятерка уже на месте.

Всю оставшуюся дорогу Одри рассказывал про Ставнина и его проекты. Ощутимо было, что он восхищается своим хозяином или директором, не знаю, как выгоднее назвать его. Сейчас Ставнин сильно надеялся на эту группу, поэтому и затеял ремонт в пансионате, пригласил преподавателей. Уже осенью он планировал записать дебютную песню и снять на нее клип. А значит ― работы было через край.

Называлась группа “Дагерротипы корсетов в студеной воде”. Одри не смог толком объяснить такое название. Сказал только, что господин Ставнин уважает все старинное, настоящее. Да и изюминка у группы должна быть, не все же педерастией прикрываться. Я не возражал: я думал про пять тысяч на моей карточке. Завтрашний день помножит их на два, думал я. Мало ли на что я способен их просадить…

Мы проехали Наро-Фоминск, свернули и какое-то время ехали по лесной дороге. Потом снова повернули, среди деревьев я заметил ржавую вывеску “Пансионат Гигиена”. Дорога стала совсем сомнительной. Одри скинул скорость. Показался ржавый высокий забор.

– Забор не стали реставрировать, ― сказал Одри, ― конкуренты узнают, свистнут идею. Не надо.

Ворота тоже были старые, как завуч нашей одинцовской школы. Две покосившиеся створки соединяла цепь с замком. “Фортификация”, ― подумал я. Из серо-синей будки неохотно вышел мужчина лет шестидесяти пяти, в камуфляжном костюме и кирзовых сапогах. На правом рукаве у него была нашивка: “За оборону Чемульпо”. Он отвязал овчарку от будки поменьше. Собака подозрительно смотрела на визитеров.

– Пароль, ― сказал мужчина строго.

– Варяг, ― ответил Одри. Мужчина расцвел.

– Проезжайте. Солдат, сидеть, ― скомандовал он и открыл скрипучие ворота.

– Это Всеволод Федорович. Это наш новый учитель физической культуры, ― представил нас Одри. Всеволод Федорович, мне пора, я просто привез вот. Введите в курс. Распорядок, пароли. Все по вашей части. А мне пора.

Мы втроем пожали руки, Одри отдал мои вещи, Всеволод Федорович закрыл ворота и помахал Одри вслед. С ним мы сошлись быстро. Я физкультурник, он ― военный, далеко ли друг от друга лежали наши интересы?!

Он повел меня по территории, крепко держа Солдата на поводке.

– Значит, докладываю, ― сказал он. ― Все входы-выходы в количестве одного в моем ведении. Каждое утро всем учителям на мобильный телефон поступает сообщение с кодовым словом.

– А Одри? ― спросил я.

– Он заранее запросил. Далее. Подъем в восемь, завтрак в девять в столовой: это отдельное здание, я покажу. В десять часов первый урок. В одиннадцать тридцать ― второй. С часу до двух ― прием пищи. В два тридцать ― третий урок. В четыре ― четвертый. Дальше у всех свободное время. Можно читать. В пять чай. В семь тридцать ужин. Еще можно чай или кефир на ночь.

– Как в больнице, ― пошутил я, ― я лежал.

– Я тоже, ― обрадовался он, ― после Порт-Артура.

Дружба с учителем истории не пропала для меня бесследно. Я не помнил про Порт-Артур наверняка, но был уверен, что он случился не вчера. Почему же Всеволод Федорович сказал “Порт-Артур”. Может, оговорился.

– Эх, Порт-Артур, Порт-Артур, ― повторил он, и я понял, что это уж без ошибки. “Ладно, ― решил я, ― познакомимся еще ближе, спрошу”. Всеволод Федорович продолжал:

– Девочек выводить за забор нельзя. Приказ господина Ставнина. Все наказания осуществляю я.

– Какие наказания?

– А как же? Она кто? Она девчонка. Ей юлить охота, а работать неохота. Тогда прихожу я с розгами.

Я удивился:

– Вы порете их розгами?

– Точно так. А без розог-то путного не выйдет. Вот Фердинанд Семенович, который по языкам, тоже поначалу смеялся: “Ха-ха-ха, Всеволод Федорович, ви есть большой шутник”. А на втором же занятии Дашенька его за руку укусила, так он сам просился ее пороть. Но нельзя. Как уже говорено: порю только я. Так что, милый друг, не торопитесь Всеволода Федорыча осмеивать.

– А… господин Ставнин одобряет это? ― спросил я.

– Всецело. Поэтому случись что, у вас в спортивном зале на стене есть красная кнопка. Жмете ее, прихожу я, приношу розги.

Я не знал, что и думать. Мне, конечно, не были милы такие методы, да и попробуй ударь кого-нибудь в школе. Сразу Магадан улыбнется тебе. Но с другой стороны: непослушных детей хватало, а Ставнин торопился. В конце концов, и деньги платил он. Я настроился справляться без рукоприкладства. Пусть другие об этом просят, я отучу положенное время и поеду домой. Заработаю тысяч двести, еще в Лоо съезжу или в Пицунду перед новым учебным годом.

– Мы пришли, ― сказал Всеволод Федорович. Пока я размышлял о воспитании и отпуске, мы вышли к пансионату. Это было облезло-голубое здание. Перед ним, по правую руку от меня, стояли пять свежих деревянных домишек в один этаж. Четыре одинаковых и один побольше.

– Четыре для учителей, и один ― столовая, ― объяснил Всеволод Федорович.

– А вы где живете?

– А у меня в будке постелено. А повара, уборщицы в столовой же и живут. Ваш дом вот этот, самый крайний.

Мы подошли к дому, он открыл дверь ключом и отдал его мне.

– А где девочки? ― спросил я.

– У них сейчас ужин. Они едят в главном корпусе. У них там стол, постель и классы. Вы располагайтесь, переодевайтесь и идите ужинать в столовую. А утром вот здесь (он показал рукой на стенд) будет расписание. Завтра я отведу вас на ознакомительный урок. До завтра.

– Спасибо вам, ― сказал я, ― до завтра.

– Солдат, честь!

Солдат сел и подал мне правую лапу.

– До завтра, Солдат.

***

Меня не назовешь необщительным: учителю поневоле приходится поговорить здесь, обсудить там. Но и душой общества меня не выберешь. Поэтому я немного нервничал перед знакомством с другими учителями. Все-таки одно дело ― преимущественно женский коллектив, в котором я вращался в школе. Женщины ― ласковые, любящие существа. А мужчины… Кто знает, что у них на уме. Хорошо, если ничего. А если лидерство? То-то же.

Мой домик был внутри весь деревянный, вроде дачки. Прихожая, просторная комната с кроватью, столом, стулом и шкафом, ванная. На полке книги. На стене ― картина: сосредоточенная девушка в платье несет поднос с кружкой и стаканом.

Я умылся и прикинул, стоит ли надеть новые спортивные штаны. Те, что украшали меня сейчас, выигрышно смотрелись с рубашкой и, подумав, я не стал нарушать стройности. Я вышел из дома, закрыл дверь и направился в столовую. Она была метрах в ста от моего нового жилища. Три раза по тридцать метров плюс еще немного.

Поднявшись на деревянное крыльцо, я открыл дверь. В столовой тоже преобладало дерево. Сначала шла маленькая комнатка с раковинами. Я снова помыл руки и вошел в следующую дверь. На меня тут же повернулись три приятных на вид человека. Потом мы обменялись именами, но я сначала опишу их, чтобы не забыть это сделать.

Первым сидел Ролан Петрович, учитель танцев, тонкий брюнет, со страстным взглядом. Я подумал, что таких нельзя пускать на выпускные балы: слишком много беременностей навалится потом на недавних одиннадцатиклассниц. Следом сидел Фердинанд Семенович, грузный, с красивыми усами. Таких на выпускные можно было заводить толпами: кому нужен умный человек среди геенны молодежных танцев. Напротив них находился Альберт Сергеевич ― педагог по вокалу. Он был одет лучше всех: в белой рубашке и бархатной бабочке. Не успел я придумать, как соотнести с выпускными балами его кандидатуру, как все трое побросали десерт и бросились ко мне навстречу.

– Дорогой вы мой…

– Как же мы вас…

– Ну, наконец-то…

– А то все…

– Знаете, как уныло в домино втроем…

– Теперь-то…

– Ого…

Мужчины казались приличными. Во всяком случае не злыми. После рассказа Всеволода Федоровича я рассчитывал увидеть кровожадных монстров, а встретил почти приятелей. Они быстро усадили меня за длинный стол поближе к себе, а Альберт Сергеевич подошел к окошку выдачи и пропел:

– Стаканыч, еще одну порцию.

Стаканычем они звали повара.

Учителя отставили десерты и ждали, пока я съем свой ужин. Рука Ставнина чувствовалась и тут: мне подали хороший бифштекс с кровью, пюре с нежным грибным соусом и легкий овощной салат. Было так вкусно, что я спросил:

– А выпить здесь никак?

– Ну что вы, кто ж даст, ― сказал Ролан Петрович. Он оглядел учителей.

– Ха-ха-ха, ― не выдержал Фердинанд Семенович, ― ви есть большущий актер, Ролан Петрович.

И он достал из-под стола литровую бутылку коньяка.

– Посуду, ― пропел Альберт Сергеевич в окошко.

– Стаканы потом вернете, ― раздался голос из недр кухни.

– Вот за это мы его и нарекли Стаканычем, ― засмеялся Альберт Сергеевич.

Пока он разливал коньяк, я съел что-то, что мои новые друзья называли мусс.

– Только смотрите, ― предупредил меня Ролан Петрович, ― не проговоритесь охраннику про коньяк. Он тут же доложит Ставнину. Нам здесь этого нельзя. Стаканыч, ― крикнул он, ― ты же не выдашь?

– Мне-то за хер? Я сам трезвым не готовлю.

– А откуда же вы берете? ― спросил я.

– Ох, не напоминайте, ― вздохнул Альберт Сергеевич. ― Выйдет кто-нибудь на прогулку и чешет до магазина. Шесть километров в одну сторону. Мы бы сразу взяли пять бутылок, но этот разве пропустит. Прячем в штанине. Поэтому Ролан Петрович не ходит. У него вон какие штаны танцевальные, узенькие.

Все засмеялись. Мы выпили. Учителя достали домино. Налили еще коньяка. Размеренно пил только Фердинанд Семенович. Остальные торопились. Коньяк тек во мне как добрый ручей. Альберт Сергеевич смешал фишки. Он ослабил бабочку. Было довольно жарко, и мы раскраснелись. Я подумал, что теперь самое время спросить про моих учениц.

– О, ― сказал Фердинанд Семенович, ― они есть страшные шалуницы. Весьма добротный материал. Вроде как парча. Но кусачая.

И хлопнул дупелем об стол. Альберт Сергеевич и Ролан Петрович стали наперебой хвалить девочек, но коньяк сделал их такими сбивчивыми, что я понял, только что девочки очень хороши, хоть и строптивы. Мы перескочили на спорт, Фердинанд Семенович рассказал, как обстоят дела с публичными домами в Вене и Будапеште, а я ― немного про школу в Одинцово и про друга-историка. В десять Стаканыч раздал нам кефир и закрыл окошко, напомнив про стаканы. Мы еще постояли на улице, и Фердинанд Семенович выкурил полсигары, а остальные ― по сигарете. Потом мы разошлись по домикам, все-таки вставали все рано. Я поставил кефир на стол, открыл окно, разделся и лег. Потом вспомнил что-то и взял телефон. В поиске я набрал “Порт-Артур”. Выскочили военные корабли, начало двадцатого века окутало экран. Значит, я был прав, и Всеволод Федорович не мог… Но тут меня придавило к мягкой кровати впечатлениями дня, прекрасным ужином и коньяком. Я уснул, успев только похвалить себя, что догадался поставить будильник на восемь заранее.

***

Выспался я гениально. Свежий неодинцовский воздух из окна прогнал коньяк и усталость. Уместно ли использовать это слово, не знаю, но я вскочил с постели. Оделся и вышел на улицу. На телефон пришло сообщение: “Сегодняшний пароль ― Манчьжурия”.

Наутро пансионат показался мне приветливее, хотя и был так же стар и ветх, как вчера. Я обошел его и обнаружил, что за ним есть площадка с турниками, брусьями и баскетбольным кольцом. Она была как будто укрыта зарослями шиповника. Я подтянулся несколько раз и столько же ― присел. Коньяк никак не напоминал себя вчерашнего.

Все окна первого этажа были плотно занавешены, наверное, на случай шпионажа. Да я особо и не стремился заглядывать внутрь.

Я вернулся к дому и подошел к стенду. Расписание уже висело на месте, и я испугался. Первым уроком стояла физкультура. Я сверх десяти лет работал в школе, но там все было схематично и ясно. На первый-второй рассчитайсь. И стоишь, слушаешь. Потом первые берут один из трех видов мячей, вторые идут к турнику. Освобожденные рисуют, играют. Мне всегда нравилось это слово ― освобожденные. Ну, неспособные, ну, больные ― ладно. Но почему освобожденные? Как будто кто-то штурмовал останки дома, занятого неприятелем, чтобы привести детей на урок ― просто посидеть.

Так я попытался отвлечься от мыслей о первом занятии. К счастью, появился Всеволод Федорович с Солдатом.

– Пароль, ― шутливо спросил он.

– Манчьжурия, ― ответил я. Всеволод Федорович улыбнулся еще шире.

– С вами приятно иметь дело. Эти охламоны ни за что не скажут. Потом у ворот начнут в телефоне копаться, искать. Я специально к вам пришел. Хочу показать пансионат. Девочки сейчас завтракают, я вас быстро проведу по классам, покажу их комнату. И отпущу на завтрак.

Он привязал Солдата к стенду с расписанием и повел меня ко входу в пансионат. Мы вошли, и я очень удивился. Внутри все было гораздо чище, опрятнее и новее, чем снаружи. Но при этом все было еще и старинным. Или под старину, не знаю.

– Да, это под девятнадцатый век, ― перехватив мой взгляд сказал Всеволод Федорович, ― имперский поп ― явление из тех времен, вот господин Ставнин и подумал, что интерьер должен соответствовать.

– Я как-то неуютно чувствую себя в спортивных штанах, ― признался я.

– Есть такое, но вы привыкнете. Учителям разрешается ходить в своем. Все-таки им не придется выступать, сниматься. А уж девочки по всей строгости одеты. Осторожно, оттоманка.

Это я чуть не наткнулся на изящный бежевый диванчик.

Всеволод Федорович повел меня по коридору, рассказывая. Обои на стенах были необычные. Я привык к лилиям, а тут тянулись золоченые на бордовом полосы. Они достигали горизонтального бордюра и уж после него до пола шли охристыми. Везде, где только можно, стояли крохотные столики, кушетки, диванчики, высокие вазы с цветами. Пол сиял. Величественные многоуровневые люстры отражались в нем.

Мы подошли к двери в самом конце коридора.

– Здесь у девочек душевая, ― сказал Всеволод Федорович и подмигнул мне, открывая дверь. Мрамор, бронза, позолота, зеркала в золоченых рамах, мраморные скамейки, щетки, куски мыла ― вот, что я увидел в просторной душевой.

– Одновременно тут могут разместиться шесть человек, ― сказал Всеволод Федорович, ― а моются только они трое!

Пространственная нерациональность оскорбляла его.

Мы пошли в обратную сторону.

– Спальня, ― сказал охранник. ― Смотрите, какие перины на кроватях. Гагачий пух. Я после Порт-Артура в больнице на соломенном матраце изволил почивать. А тут…

– А это что сверху?

– Балдахин. Если им захочется уединиться. Ну, вы понимаете.

Потом был класс для занятий в том же стиле и спортивный зал. Всеволод Федорович показал неприятную красную кнопку на стене. Я огляделся, и мы вышли.

– А там столовая, ― махнул рукой в другой конец коридора Всеволод Федорович. ― О, а вот и они.

Я хорошо запомнил ту первую встречу… Из-за массивной бирюзовой двери выпорхнули три девочки и бегом направились в нашу сторону. Все они были в пышных платьях, кожаных ботиночках на массивных каблуках, в шляпках и перчатках. Цвет лица у всех был бледный, как потом объяснил Всеволод Федорович ― аристократический.

– Не бегать, ― прикрикнул он, ― выпорю ведь.

Девочки сбавили ход.

– Это ваш преподаватель по физкультуре. Поздоровайтесь.

Девочки на секунду остановились, сделали книксен. И снова ускорили шаг.

– Еще один ублюдок, пошел на хуй, мало нам, ― шипели они еле слышно. Одна из них, самая бледная и красивая, обернулась и презрительно улыбнулась. Такое обычно называется стоять, раскрыв рот ― вот так я и стоял. Всеволод Федорович, видимо, ничего не слышал, и девочки знали это.

– Вот такие они: Дашенька, Катенька и Дианочка. Красавицы. Ну, идите завтракать. А в десять будьте в спортзале. На время занятий я прихожу сюда, если вдруг вы нажмете на кнопку, тут же явлюсь.

Я пошел завтракать. Омлет не пролазил. Я заливал его какао, и тогда он неохотно, но соскальзывал вниз. Во мне шевелились давно забытые чувства: неужели? неужели снова они? Остальные учителя еще не поднимались. Я кое-как поел, пошел к себе, проверил молнии на карманах спортивных штанов, заново завязал шнурки на кроссовках. Больше особо делать было нечего. Я попробовал вспомнить какие-нибудь сложные случаи, учеников-хулиганов, но не мог. Все тянулось как-то ровно. Наверное, физкультура была таким предметом, где трудновато выявить протестующего. Это вам не литература, где можно кричать, что Маяковский идиот¹. Канаты на моих уроках никто не поджигал, мячей не резал… А вдруг это из-за моего авторитета? Да, ну, какой там… Я еще раз об этом подумал и немного приободрился. Может, и с этими девочками все сложится неплохо.

Без десяти десять я пошел в зал. Еще раз осмотрелся. Турник из стены, мячи, “козел”, железные обручи, гантели. Их я давно знал и в некоторой степени любил. Теперь нужно было, чтобы и девочки их оценили. Без двух десять Всеволод Федорович привел их, пожелал мне удачи и кивнул на кнопку в стене. Мы остались одни. Вчетвером. Я неожиданно понял, что девочки были в тех же платьях и обуви, что и после столовой. Они молча смотрели на меня. Красивые, бледные, воинственные. Прозвенел звонок.

– Давайте знакомиться, ― сказал я то, что заготовил.

– Дашенька, ― сказала самая красивая.

– Дианочка, ― сказала самая маленькая.

– Катенька, ― сказала самая высокая и крупная.

Я назвался тоже.

– А почему вы в такой одежде? Разве вы не знали, что у нас физкультура?

– А нам пох…, ― начала Дианочка, но Катенька одернула ее, ― нет у нас другой одежды. Мы, видите, в девятнадцатом веке живем.

Ее подруги засмеялись.

– Ладно, давайте попробуем пробежаться.

Я достал секундомер.

– Пять минут вокруг зала.

Я свистнул в свисток. Девочки побежали. На них было страшно смотреть: каблуки тяжело стучали по деревянному полу, они придерживали шляпки, веера болтались на руках.

– Так, стоп, ― скомандовал я.

– Я ногу натерла, ― сказала Дианочка.

– Снимайте шляпы, перчатки и ботинки.

Девочки переглянулись.

– Нам нельзя.

– Под мою ответственность.

– Ага. Мы сейчас снимем, а нас выпорют.

– Не выпорют, никто не узнает.

– Спасибо. Заботливый. Знаем мы, проходили. За полгода наелись уже.

– Да я…

Но с Дианочкой уже случилась истерика.

– Свалился к нам тут. Нам этих троих недостаточно, что ли? Тоже хочешь нас за жопу ущипнуть? Давай. Ага. Там под платьем еще две нижних юбки, пока доберешься, весь интерес простынет.

Катенька с Дашенькой смотрели то на меня, то на нее, пытаясь успокоить. Я застыл, не зная, куда податься. Дианочка кричала:

– Непослушная? А ты посиди здесь, посиди. Сам-то в штанишках приперся. Легко тебе шагать? В камзол не хочешь переодеться.

Я, наконец, повысил голос:

– Прекратите кричать. Я тут учитель, в конце концов.

– А, учитель. Ну, жми, учитель, жми.

Она показала на кнопку.

– Дианочка, не надо, ― сказала Дашенька.

– Что не надо? Он же учитель! А мы не даем вести урок. Жми, скотина. Не хочешь, ну так я сама нажму.

И ко всеобщему ужасу она подбежала к стене и нажала на красную кнопку. Всеволод Федорович явился так быстро, как будто отдыхал за дверью. Он держал в руке длинный ореховый прут.

– Я же говорил, ― победно обратился он ко мне, ― которая? А, ты!

Катенька и Дашенька пугливо жались друг к другу, а Дианочка не думала и сопротивляться. Всеволод Федорович схватил ее за руку и потащил к “козлу”. Она вдруг истошно закричала:

– Просрали вы русско-японскую, Всеволод Федорович, просрали!

– Ах, ты маленькая сволочь. На императора Мэйдзи работаешь?

– Портсмутский мирный договор! Портсмутский мирный договор!

Дианочка продолжала орать. Всеволод Федорович впал в бешенство. Он бросил Дианочку на “козла” и задрал на ней платье. Стащил одну юбку, вторую. На пол полетели ослепительно-белые панталоны, чулки. Дианочка лежала босая, с бледно-синими худыми ягодицами. Если бы я увидел эту картину в кино или в голове, я бы приободрился. Но тут была жизнь или даже сильнее сказать ― реальность.

Всеволод Федорович приступил к наказанию. Он высоко занес свою мощную руку и ударил прутом Дианочку. Она хотела сдержаться, но вскрикнула, как будто тотчас же устыдившись своей несдержанности. Всеволод Федорович ударил второй раз, третий, четвертый. На ягодицах проступили тонкие розовые полосы, которые в общем ей даже шли. Дашенька почти плакала. Катенька стояла молча. Неожиданно для себя я шагнул к Всеволоду Федоровичу.

– Вы победили, ― громко крикнул я, ― Порт-Артур наш!

Он остановился. Пот заливал ему раскрасневшееся лицо. Он посмотрел на меня. Снизу мой взгляд манили ягодицы Дианочки, но я упорно смотрел в глаза Всеволода Федоровича. Он улыбнулся.

– С вами приятно иметь дело, ― сказал он. И вышел.

Девочки помогли Дианочке встать и одеться, укрыв ее платьями.

– Я поговорю с… кем-нибудь, чтобы вам разрешили заниматься в кроссовках, ― сказал я. ― Давайте теперь просто проведем разминку. Дианочка, можешь сесть, не занимайся с нами.

– Ага. Сам сядь. У меня там кровавое озеро Байкал. Куда садиться-то?

Меня задели ее слова. Как будто это я раскричался пять минут назад. Но я промолчал. Мы покрутили руками, поприседали, потянули ногу, потом оставшуюся. Покидали баскетбольный мяч в кольцо. Девочки выполняли команды молча, как машины. Они немного раскраснелись, но по-прежнему были угрюмы. Общение не задалось. Когда прозвенел звонок, снова пришел Всеволод Федорович и отвел девочек в другой класс. Я поймал его в коридоре.

– Всеволод Федорович, ― сказал я, ― хочу поговорить с вами. Как вы думаете, возможно ли достать девочкам кроссовки? В их несгибаемых ботинках совершенно нельзя заниматься.

Ему понравилось, что я сразу распознал в нем старшего, но не понравилась моя просьба.

– Куда там? Их же специально так учат. Имперский поп. Они полгода привыкают. А вы их разоружите.

– Но они мгновенно натирают ноги.

– Так вы зовите, я выпорю. И перестанут натирать.

– Всеволод Федорович, ― я решил подольститься к нему, ― порка ― дело хорошее, и вы, конечно, тут мастер. Но я говорю немного о другом. Тут как бы весь проект к черту не улетел. Упадет кто-нибудь со своих каблуков, и что будем делать?

Он задумался.

– Ну, я не знаю. Я такие вещи решаю только отрицательно. Это нужно с кем-то из-за забора пообщаться.

Он махнул рукой. Я настаивал.

– А с кем можно пообщаться?

– Послезавтра здесь Одри будет. Вы напишите письмо, изложите все, как мне изложили. Даже можно более дельно. Он передаст помощнику господина Ставнина, тот обсудит с господином Ставниным. Ну а уж там с божьей помощью…

Целый час я шатался как в туманном лесу. Руки чуть дрожали. Я то и дело запускал в голове фрагменты первого урока. Его никак нельзя было назвать удавшимся. Вернее, назвать-то можно, но это стало бы явной ошибкой. Не помню, где я ходил. Кажется, ушел на ту площадку, укрытую в шиповнике, и сидел там, думая о девочках. Проснулся я только в столовой.

Обедал я вместе с Фердинандом Семеновичем, у которого тоже был утренний урок. У него все вышло спокойнее, чем у меня. Видно, после утренней порки девочки не просили добавки.

– А, значит ви есть счастливец, ― сказал он. ― То-то я смотрел, а они такие тихие.

– А вы любите, когда их порют?

У него загорелись глаза.

– Все любят. Ролан Петрович, Альберт Сергеевич, я. Это очень красиво: бледная женская плоть, кровь. Юные, такие юные, ах…

Он съел ложечку желе, отпил кофе.

– Ви же знаете, да, что им еще нет восемнадцати?

– Как нет? Но господин Ставнин…

– Они недалеко от восемнадцати. Когда они выйдут на сцену, восемнадцать уже будет.

Я подумал, что слишком много событий хлынуло на меня. Несовершеннолетние девочки-пленницы. Распутные мужчины. И я. Как физкультурный венец всего. Может, отказаться. А как же деньги? Да и Ставнина я своим отказом сильно подведу. Хотя не в одном отказе дело…

– А зачем вы здесь? ― спросил я. ― Вы же, кажется, иностранец?

– Верно. Моя мама русская, а папа ― швейцарец. Я стоял у истоков швейцарского панк-рока. Мы гремели, ох, мы так гремели. “Слишком хороший сыр, чересчур надежные банки…” Выступали против всего этого. Нас запретили, меня выслали на родину матери. Что случилось с вокалистом и барабанщиком я не знаю. А тут протестовать мне было не с руки. Да и против чего?

Я не смог подобрать ответ.

– А поскольку я знаю английский и русский, я подался в учителя. Многих ведь берут в учителя, кто как я и даже хуже. Несколько лет назад на меня вышел помощник господина Ставнина. Я учил его английскому, а потом у него появилась идея создать “Дагерротипы корсетов в студеной воде”. Мы с ним отобрали девочек…

– Так вы знаете их давно?

– Да. ― Он заулыбался, и тут же улыбка погасла. ― Знаю давно, но без толку… Мы по всей Сибири их искали. Они есть, как это у вас говорится, позорники, а, беспризорники.

Я довольно пристально посмотрел на него. Передо мной сидел аккуратный европеец, который, ставя чашку, следил, чтобы он встала строго ручкой к нему, чтобы он мог ее поглаживать пальцем. Он намечал ложечкой границы кусочка желе, прежде чем отделить его. Он знал языки и разбирался в музыке. И этот же человек хотел проникнуть в сибирские недра несовершеннолетних девочек. Мечтал сам пороть их. Мне стало жаль Катеньку, Дашеньку и маленькую Дианочку, хоть она и сорвала мой первый урок. Я послушал еще Фердинанда Семеновича, докончил обед и пошел к себе ― писать письмо Ставнину.

Мне давно не приходилось писать писем. Когда-то в детстве, по принуждению родителей, я переписывался с двоюродной сестрой. Но то были неподдельно живые школьные новости. А теперь мне предстояло сдвинуть с места целую систему. При том что мое сочинительское мастерство осталось на десятилетнем уровне. Я написал “Здравствуйте, господин Ставнин…” и надолго задумался.

Я думал, как уныло тут живется девочкам. Их не выпускали на улицу, чтобы сохранить бледность, их кормили хорошо, но разве подросткам нужно хорошо? Им нужно ― по-своему. Мне захотелось хоть в чем-то облегчить им существование. Не вызывая подозрений со стороны учителей.

Письмо вышло корявое, как старый набивной мяч. Но лучше я все равно не мог, поэтому попрощался, поставил число и подпись и сложил листок вдвое. До ужина еще оставалось полно времени, и я надумал сходить на реку. Взял полотенце, купальные принадлежности и пошел к воротам, но вспомнил, что на время уроков Всеволод Федорович приходит к пансионату. Я разыскал его, и он, оглядевшись по сторонам, отдал мне свой комплект ключей, с условием, что никто не узнает. Я заверил его сегодняшним паролем ― Маньчжурией. Он объяснил мне, как пройти на реку.

Идти пришлось минут десять, недолго. Берег весь порос травой, но в ней была протоптана тропинка, ведущая вниз, к берегу. Я спустился, повесил вещи на ветку ивы, выкупался и разлегся на полотенце. Здесь река была пошире, и на другом берегу молодая женщина купала младенца. Я следил за ее движениями, греясь на солнце. Мне пришло сообщение от “СтавБанка”, пять тысяч. Я подумал, что неплохо было бы купить ответную выпивку моим учителям, встал, быстро вытерся полотенцем, оделся и зашагал в сторону Наро-Фоминска. Магазин в отличие от реки был далеко. Я уже начал думать, что свернул не туда, но тут водилась только одна дорога. Купив бутылку коньяка, я пошел обратно. И только отойдя на приличное расстояние, подумал, что надо было купить что-нибудь и девочкам. Всеволода Федоровича все еще не было в будке, и я сам попал на территорию.

За ужином учителя встретили меня недовольными лицами. Всеволод Федорович не выпустил их, и они испугались, что на сегодня остались без коньяка. Я тут же успокоил их, раздвинув пакет. Стаканыч выдал нам стаканы. Ужин вновь был великолепный: спагетти с морепродуктами, овощи на гриле и мороженое на десерт. Меня расспрашивали, как прошел день, я вкратце объяснился. А после разговор сам собой перекинулся на тему ненавистных вещей. Его зачинщиком выступил Альберт Сергеевич. Он сказал, брезгливо вертя в руке стакан:

– Лично я, коллеги, не выношу приезжих. Фердинанд Семенович, милый, к вам это никаким ребром не относится. Даже хорошо, что вы подвернулись в это мое откровение: для сравнения, хотя я и не сравниваю. Вот вы, допустим, приезжий. Приехали, значит приезжий. Чистый, ухоженный, умный, к русской речи тянетесь. А вот эти… Ну, знаете, которые “гэ” выпячивают так, как будто они его на распродаже купили и надо носить.

Чистый, ухоженный и умный Фердинанд Семенович усмехнулся, а Альберт Сергеевич продолжал:

– Раньше же такого вовсе не было. Все находились в положенных местах и появлялись, только чтобы засветиться в анекдоте. А сейчас… Где чистота, где грация русской пантеры, все растоптано.

Домино даже не доставали. Потому что следом выступил Фердинанд Семенович, уведя беседу намного глубже.

– Я ― человек сторонний, ― сказал он, ― родился не здесь. Но со стороны, Альберт Сергеевич, мне кажется, хорошо чувствую вашу, русскую, проблему. И думаю, что нашел ключик. Она в вашем же языке. Вы поглядите на ваш язык. Где еще ви обнаружите столько ласковых слов?

– Что вы имеете в виду? ― спросил Ролан Петрович.

– Я имею в виду, любезный Ролан Петрович, что слова сообщают понятиям саму суть. Вот посмотрите. Как часто я слышал здесь, что человек выпил утром кофеек. Что он прочитал книжонку. Угостил даму…эээ…шампусиком, винишком. Я полагаю, такие слова постепенно овладевают мыслями. Зачем человеку варить пиво, когда можно сварить пивасик? И все будут довольны. (Он раскраснелся, встал.) К чему изготавливать шкаф, когда можно сделать шкафчик. Вы ведь не хуже меня знаете, что война с суффиксами начата давно и, правду сказать, давно проиграна. Не война даже ― войнушка. В России едят блинчики, запивают кофейком, надевают туфельки и идут плавать в басик. А нужно пить кофе. Заходить в бар на пиво. И тому подобное. Я иностранец наполовину, но хорошо это вижу. У вас большие сердца, которые превращаются в сердечки.

С минуту молчали. Фердинанд Семенович продолжил:

– Вы решите, что дело только в существительных. Не такпросто! С прилагательными еще трагичнее. Кругленький, красненький, хворенький. Но самое страшное, что эта болезнь пробралась и в глаголы. Мой любимый пример есть “присаживайтесь”. Ведь это подразумевает, что ви предлагаете ненадолго. А где же широта русской души? А где же “останься и ешь, пока не позеленеешь”. Нет. Все это играет только на словах, а в сущности мы имеем “побудь и присаживайся”. Вот ваши языковые ласки я и не уважаю.

Он печально затих.

Альберт Сергеевич сказал:

– Вы ― настоящий лингвист, Фердинанд Семенович.

А я все думал: “Какие умные ребята. Какие прочные, дельные фразы. Но сколько низменности скрывается за умом, за громкими речами. Красиво рассуждаете про слова, а сами ― обругали бы девочек самыми последними. Хвалите Россию, а русские девочки томятся в неволе заброшенного пансионата”. Коньяк этим вечером превратил меня в бунтаря. Но все исчезло, когда Альберт Сергеевич спросил меня:

– А вы что не любите? Чего сторонитесь?

Я абсолютно не думал ни о чем подобном. Но отвечать было нужно. Причем отвечать так, чтобы самому не участвовать в разговоре, а только пить коньяк и поддакивать. И тогда я сказал:

– Феминизм.

Ну и взорвалось же наше общество! Подвыпившим мужчинам только скажи, что у них не самый способный танк, не блестящая секс-острота или что женщина в состоянии обойтись полдня без флагелляции. Ролан Петрович бил кулаком по ладони, показывая, “где они у него”. Альберт Сергеевич кричал про коров и птиц². Фердинанд Семенович, не успокоившись со своей суффиксной теорией, лез в жерло разговора с “дамочками” и “старушками”. Стаканыч тоже выкрикнул из окошка раздачи про Римскую империю и конкубинат и поставил на прилавок поллитровый графин с коньяком. Его встретили одобрительным ревом, так что я испугался, что сейчас прибежит Всеволод Федорович. Но меня уверили, что он глуховат.

В какой-то момент, когда и графин начал пустеть, Фердинанд Семенович предложил пойти к окну спальни девочек и послушать, что они говорят.

– Там все и поймем, ― сказал он. Мы вывалились из столовой. Стаканыч увязался с нами.

– Тише, ― прошептал Ролан Петрович. Он, как учитель танцев, ступал впереди. На что мы надеялись ― непонятно, но шли: неуклонно и стройно. Мы обошли здание: в пьяном состоянии у нас пропало на это минут пятнадцать. Уже почти стемнело. Ролан Петрович вел нас вперед. Альберта Сергеевича разобрал дикий клокочущий смех, союзник таких ситуаций. Еще несколько минут ушло на то, чтобы утихомирить его: Фердинанд Семенович показал ему свою фотографию, и Альберт Сергеевич в один присест успокоился.

– Вон окно, ― шепнул Ролан Петрович.

Окно пылало в ночи. Мы пошли еще тише. Окно было открыто, штора скрывала спальню от нас. Мы окружили окно. Стаканыч совершал неприличные жесты. Девочки разговаривали. Одна из них ― я еще не научился разбирать их голоса ― сидела у окна, ее было немного слышно, хотя и говорила она редко. В основном говорил голос из глубины спальни, до нас доносились редкие слова.

– …интересно… никто, никто… встретить…

Мы переглядывались, в надежде услышать хоть что-нибудь о совокуплениях, поклонении мужчине, стонущих в тоске молочных железах, о любви. И вдруг сидящая у окна громко сказала:

– В компании интересный человек не светится. Он для одного, особенного, загорается, в темноте далекой комнаты.

Мы посмотрели друг на друга и, не сговариваясь пошли обратно. Кто-то первым начал движение, а за ним потянулись остальные. Мы вернулись в столовую. Там еще было по порции коньяка, но никто не захотел пить. Все протрезвились, замолчали и, если я не ошибаюсь, озлобились. Мы еще поговорили, похвалили ужин. Альберт Сергеевич начал рассказывать о том, что его так насмешило: оказывается, он вспомнил, что у него в Архангельске есть дочь. Но никому уже не было весело. Ушел Ролан Петрович. Стаканыч лично собрал у нас посуду и захлопнул окошко, не дав кефиру. Фердинанд Семенович выплеснул остатки коньяка в раковину и тоже удалился. Мы с Альбертом Сергеевичем пожали руки, и я через минуту был у себя. Как и вчера открыл окно и упал в сон.

***

И потянулись дни: с утрами и вечерами, обычнее некуда.

Дианочка, Катенька и Дашенька неохотно, молча, но все же занимались. Мы много приседали, разминали спины и плечи, я старался давать им упражнения, не требующие лишних движений. Они пробовали отжаться от скамьи: сначала с колена, потом и совсем без него. У легкой маленькой Дианочки это получалось так неплохо, что я любовался ей. Правда недолго: ей удалось отжаться только два раза.

С учителями мы выпивали почти каждый день. Но так пламенно уже не распалялись, обсуждая автомобильные новинки, молодежь, патриотизм. Вместе и по отдельности ходили на речку. Иногда та же женщина на противоположном берегу купала там младенца. Учителя рассказали мне, что лет сто пятьдесят назад здесь находилось большое имение, от которого теперь не осталось и следа.

Я все лучше узнавал их. Несмотря на присущий каждому артистизм, интеллигентность, воспитанность, в них, как под тремя метрами ледяной речной воды, таилось илистое дно в виде низменных стремлений и каких-то слишком повседневных расхожих надобностей. Они могли чуть не постранично пересказать биографию Лермонтова, а потом два часа обсуждать новую ракету, которой “мы непременно куда-нибудь хлопнем, зашибив всех, кто не согласен”. Или, не колеблясь, называли настоящее имя некоего Босха, которое я и сейчас не в силах выговорить, а после ― рассуждать, что “наше кино ― самое лучшее”. Я больше слушал, думая о своем.

Мне очень нравилось, что в такой полулесной глуши у меня есть свой дом. После занятий я часто просто лежал на кровати с открытым окном и смотрел на обыкновенные деревянные стены, на крашенную коричневым дверь, на клетчатую бежевую штору. Смотрел и думал, что хорошо бы, может быть, остаться здесь, у пансионата с девочками, выселив всех учителей и вообще уничтожив все остальные домики. Только Всеволод Федорович пусть сидит в своей будке, не пуская никого, кто не знает сегодняшнего пароля.

Он нравился мне: прямотой, добросердечностью. Порол он исключительно для порядка, как могут только добросердечные люди. Мы иногда разговаривали с ним, я приходил к его скудно обставленной будке, а он вспоминал о детстве, о кошке Шанежке, о жизни в деревне, обо всем, что было до Порт-Артура. Почти всякий рассказ заканчивался слезами, и у меня уже не доставало совести спрашивать про русско-японскую кампанию.

Всеволод Федорович передал мое письмо Одри, я ждал ответа. Через две недели он привез его ― совершенно неожиданный. Во-первых, это был пакет с обувью. Во-вторых, к нему прилагалась короткая записка. “Кроссовки утвердить не могу: не то время. Предлагаю теннисные туфли: уже ближе к имперскому попу, хотя и не полностью. Под вашу ответственность. Ставнин.”

На следующий урок я зашел с видом, как будто только что закончил писать “Героя нашего времени” или “Семь смертных грехов и четыре последние вещи” (это картина того самого Босха). Я хотел начать урок, а минут через пять, как будто нечаянный подарок, вытащить из-за спины пакет с теннисными туфлями. Но не выдержал и показал пакет сразу.

Как они обрадовались ― моя милая Дианочка и Катенька с Дашенькой. Они скинули громоздкие ботинки, надели теннисные туфли.

– Бля, как же охуенно, ― сказала Дианочка и бросилась мне на шею. Через платье и корсет я ощутил ее горячее молодое тело. Они начали наперебой благодарить меня. И, конечно, жаловаться на житье в пансионате.

– Я лучше на улице жила, ― сказала Дианочка.

– Нам тут ничего нельзя, ― сказала Катенька, ― ни гулять, ни с мальчиками…

– А вы разве…уже с мальчиками… ― спросил я.

– Да мы траханные-перетраханные, ― сказала Дашенька, ― это им говорим, что никогда ни-ни. Это их хоть как-то держит. Иначе давно бы нас всех тут изнасиловали.

– У нас ни телефонов нет, зубы чистим доистоирическими щетками. Они все больные, особенно этот главный. Нам даже бриться нельзя.

– Как бриться? ― удивился я. Дианочка подошла к двери и заперла ее. Потом задрала подол, две нижних юбки и спустила панталоны. Я замер. Под панталонами было… я подбирал слова… густо, первозданно, натурально… На бледной коже смотрелось красиво, словно небо чернело перед дождем. Все, что я имел до этого, напоминало голыш на пляже, отполированный суховеями пряник, не знаю, как объяснить точнее. Да и смотреть туда особенно не приходилось: там требовались не глаза мои. А тут… я был не большим знатоком Босха, но в тот момент подумал, что он ой как бы нарисовал то, что я видел. Даже довольствуясь моим несвязным рассказом.

– И подмышками так же, ― пожаловались Катенька с Дашенькой. Они, видно, не испытывали никакого смущения.

– А что мы едим, ты видел? ― спросила Дианочка. ― Перепелов, фаршированную щуку, гусиный паштет, сбитень… Ненавижу эту щуку. Я бургер хочу, картошку фри, пива, колы.

– Я постараюсь достать, ― растерянно пообещал я. Они загорелись.

– Достань, умоляю, достань.

– Но только это будет наш секрет, ― сказал я, ― иначе меня отсюда выгонят.

– Да я могила. Кинь в меня бургер: ни ряби не пойдет, ни всплеска не услышится.

– Давайте заниматься, ― сказал я.

Урок прошел хорошо, впервые за это время. Девочки побегали: в теннисных туфлях им было удобно. В теннисных туфлях, которые достал для них я. Я, который их… ай, ладно.

С того дня между нами наметилась и ежедневно укреплялась, если не любовь, то теплая привязанность. Конечно, я не придавал этому большого значения, ведь в условиях, в которых находились они, и свирепая горилла показалась бы милой, принеси она им хорошую обувь и пообещай любимую еду. Но все равно это было приятно. Бургеров я им, конечно, не достал. Хотя уже и купил их и картошку фри в Наро-Фоминске, куда доехал на такси. Но только я вышел на улицу, как почувствовал сильный запах еды. Всеволод Федорович был глуховат, но рядом с ним всегда крутился верный Солдат, который распознал бы запрещенную пищу в два собачьих счета. Поэтому я съел все сам, а девочкам купил чипсов и три банки колы. Я почти не думал о возможной поимке, рисковал ради них своей летней должностью.

В книжном я купил еще подарок для Всеволода Федоровича. И, когда на проходной Солдат все же легонько зарычал, тут же достал его из пакета: магнитик “Русско-японская война” с эсминцем, уходящим в море. Всеволод Федорович растрогался и долго тряс мне руку. А в пакет, ожидаемо, не заглянул. На следующий день я напоил и накормил Дианочку, Дашеньку и Катеньку их вожделенной нечистью.

Еще через неделю случилось событие, которое почти перессорило меня со всеми учителями. Мы и так уже редко ужинали вместе, совсем не вели долгих разговоров, никто не покупал коньяк. А может, покупал, но ставил на стол после моего ухода из столовой. Однако, если до этого мы хоть как-то раздували угли наших отношений, то теперь я, со своей стороны, а они ― со своей, просто помочились на них, породив зловонное шипение.

Дело в том, что я написал Ставнину еще одно письмо, в котором предложил (под мою, ясное дело, ответственность) выводить девочек хотя бы раз в неделю на реку. Мы могли бы, писал я, выбирать пасмурный день, чтобы солнце не повредило белизну их кожи, и хотя бы час купаться. Это сильно укрепит их мышцы, придаст энергии. Я крепко напирал на пользу теннисных туфель, на то, что девочки занимаются теперь охотно, ждут не дождутся первой песни, первой репетиции. И Ставнин, видимо, до сих пор принимавший меня за простодушного преданного человечка, согласился. Больше того, он попросил меня разучить с девочками первую песню, когда ее привезут в пансионат. Это сэкономило бы ему значительные средства, а я бы получил небольшую премию. Если я согласен, писал он, мне нужно лишь сказать об этом Одри, который и привез письмо.

– Согласен, ― сказал я Одри.

– Вот и ладно, ― обрадовался Одри, ― поеду домой. Новый фильм достал с ней.

“Шар ада” называется. Ужасы.

А вечером мне, вместо положенных пяти, пришло двадцать тысяч.

Я рассказал учителям. Такое обычно называют ― поделился. И трещина между нами превратилась в пропасть. Я старался не попадаться им на глаза, ел очень быстро, но время от времени мы сталкивались в столовой или на улице. Тогда они ехидно кололи меня.

– Ну, что, купали сегодня своих грязных малышек?

– Не забудьте вымыть им между ягодицами, я слышал, там самая паутина.

– Боюсь ви будете должны спустить и заново набрать реку: столько грязи сойдет с ваших подопечных и, вероятно, с вас.

И много-много-много такого еще.

Самое смешное, что дни стояли солнечные, и купаться с девочками мы пока не ходили.

Но пришел и пасмурный день, который показался мне лучше любого солнечного. После занятий я забрал девочек. Последний урок вел у них Ролан Петрович. Он зло посмотрел на меня и обиженно сказал:

– А, дождались. Ну, сегодня вниз по реке поплывут литры вашего семени.

Они говорили уже что попало, но я не обращал внимания. Нужно было либо драться, либо терпеть. Я терпел ради девочек и денег.

Мы прошли через будку Всеволода Федоровича. Он был единственным членом коллектива, который никак не изменился по отношению ко мне (даже Стаканыч ставил поднос с едой тяжело и ревностно). Разрешение о купании пришло от начальства, а приказы сверху он не обсуждал. Он только придумал для меня портативную красную кнопку, аналог той, что была в спортзале на стене. “Если что, жми, я прибегу с розгами на берег”, ― повторял он.

– Штаб, ― назвал я сегодняшний пароль, и мы вышли. Картина была что надо. По полю в сторону реки шли три девушки в платьях девятнадцатого века, в шляпках и перчатках. Сзади шел я ― в спортивных штанах, черной спортивной футболке и кроссовках и нес сумку с полотенцами. Поначалу я немного нервничал: вдруг они одурачили меня и сейчас сорвутся в разные стороны. Но потом увидел, как тяжело дается им прогулка в их башнеподобной обуви и понял, что бояться нечего.

Дианочка, Катенька и Дашенька смеялись и матерились. В пансионате я запрещал это делать, а тут услышать их никто не мог. Хуи так и летали в июльском теплом воздухе. Мы оказались на берегу.

Девочки уже давно приняли меня в подруги, так что стали раздеваться, вообще не стесняясь. Я только успел расстелить большое бирюзовое полотенце. Платья, юбки, чулки, корсеты и панталоны посыпались на него. Это купание (которое, забегая чуть вперед, так и осталось последним совместным) запомнилось мне на всю жизнь и стало решающей ступенью к моим девочкам. Я попробовал удержать себя от наблюдения, но скоро сдался.

Видели вы когда-нибудь обнаженную девушку семнадцати лет? Да, возможно, когда вам было семнадцать и вы не могли достаточно оценить ее. Когда вы оба выпивали пива или вина и раздирали ее, как жареную куриную ногу, а надо было ― вдыхать ее как цветок. Кто знал в том возрасте, что дальше будет только хуже. Что подруги будут становиться все безысходнее и сговорчивее, что жена будет так похожа на свою мать, а слово “приключение” покроется пылью вместе с детской книжкой на полке. Кстати, про жену и мать я узнал от приятеля-историка, так как собственной жены у меня сроду не водилось.

Дианочка, Катенька и Дашенька звали меня с собой, но я мужественно лег на берегу, объяснив свои нелогичные действия необходимостью охранять одежду. Они пошли в воду, подняв руки к груди. У них были одинаковые спины, совсем худые. У каждой на спине и ягодицах виднелись шрамы от розог. Дашенька плеснула водой на Катеньку, та вскрикнула. Дианочка смело присела по шею, вращая руками, словно пытаясь согреть реку. Катенька нырнула с головой, Дашенька ― за ней. Они брызгались, топили друг друга, боролись с течением, скрывались под водой, задерживая дыхание. Я подумал, что, будь я режиссером, я бы сошелся со сценаристом, который пишет такие вот сценарии. “Подружки у воды”, “Брызги тел”, “Подружки у воды. Возвращение в реку”.

Они плескались минут десять. Я встал и позвал их:

– Так, “Корсеты”, выходим из студеной воды.

И тут я смог рассмотреть их окончательно: они нехотя выходили из реки. У всех троих были худые ноги, разве что у Катеньки крупнее остальных. На финише ног вас поджидали кудрявые треугольные бокалы, вроде тех, из которых пьют мартини. Они потемнели от воды и переливались через край, роняя капельки на берег. Выше были животы, хотя я бы сказал, луга, покрытые белым клевером. Грудь у Дианочки только проклюнулась, но от этого казалась еще загадочнее, еще томительнее, как ожидание завтрашнего подарка. Фруктовые деревья Дашеньки с Катенькой (апельсины у Катеньки и груши у Дашеньки) сулили в будущем богатый урожай. Их мокрые волосы лежали на худеньких покатых плечах. Красивые они были, чего там говорить, хоть и тронутые мужчиной.

Они вытерлись полотенцами и, закутавшись в них, сели около меня. Я не помню, о чем мы говорили, кажется, о том, почему я такой добрый и хороший, а остальные ― нет. Они рассказывали о прежней жизни, я сыпал вопросами, стараясь скрыть желания: еще не стукнул час ― предъявлять их. День был теплый, и скоро они побежали купаться опять. Я увидел то же, о чем говорил выше. Интересно, что бы на моем месте сделали Альберт Сергеевич или Ролан Петрович, думал я и не находил ответа, кроме одного. От этого я морщился, не хотелось воображать это.

Вечером со мной никто не разговаривал. Я задумчиво ужинал, когда открылась дверь и вошли учителя. Они заметили меня, Альберт Сергеевич громко сказал: “Рота, кругом, тут наш маркиз де Детский Сад”, и они, колюче смеясь, хлопнули дверью. Я быстро доел пломбир с малиновым сиропом и отправился к себе. И долго в эту ночь не мог заснуть, вспоминая детали прошедшего дня и снова представляя свой дом в лесу. Я знал цену квартиры в Одинцово и был уверен, что смогу купить небольшой дом где-нибудь в глуши. Учебный год теперь мне казался совершенно необязательным событием.

А отношения с учителями скатились до военных маневров.

***

Назавтра привезли песню, и мы с девочками потратили весь урок, разбирая ее.

– Ну и песня, ― сказала Катенька.

– Ага, привезли, ― сказала Дианочка.

– А нам нельзя ничего поправить? ― спросила Дашенька.

– Нет, написано “утв. Г-ном Ставниным”, ― прочитал я.

– Черт. Не то утверждаете, г-н. Ставнин!

– Смотрите, называется “Выхожу одна я на танцполы”, ― засмеялась Катенька.

– Кто это сочинил? Выхожу одна я на танцполы, сквозь клубный дым блестит мой юный фейс, ночь тиха, в стакане черри-кола, и для виски заготовлен спейс, ― прочитала Дианочка, ― как будто писал шестидесятилетний сальный дед.

– Точно. На ржавом джипе.

– В ковбойской шляпе.

– А пальцы ― в женском соке.

Если бы я числился автором этой песни, то давно рыдал бы в углу, обхватив колени.

На этой же неделе Одри привез фотографа, из-за чего у меня и Альберта Сергеевича отняли уроки. Совсем незаметно начался август, а значит ― мне оставалось побыть с моими любимыми девочками чуть больше десяти дней. Мы достигли некоторых успехов: они хорошо двигались, укрепили мышцы брюшного пресса, могли отжаться каждая по пять раз и на уроках Ролана Петровича выдерживали с легкостью все занятие.

Я невероятно полюбил их и с грустью думал о предстоящем расставании. Они обещали найти меня, как только раздобудут телефоны где-нибудь на гастролях. Мне казалось, любовь моя ― взаимна. И вскоре убедился в этом.

Как-то, зайдя в спортзал, я застал девочек дерущимися. Вернее, дрались Дианочка и Дашенька, а Катенька их разнимала. Я застыл в ужасе, но через секунду бросился к ним и растащил. Дианочка села на скамейку и горько заплакала, Дашенька взяла баскетбольный мяч и стала с силой колотить им об пол. Я спросил Катеньку, которая держала правой кистью левую и морщилась от боли:

– Что произошло? Вы с ума сошли? Вам же нельзя. Как вы будете выступать, если все перекалечитесь?

Катенька опустила голову и молчала.

– Что случилось? ― повторил я.

– Они поругались.

– Из-за чего?

– Из-за тебя.

– Из-за меня?

– Ну да.

– Почему?

– Дианочка сказала, что любит тебя, Дашенька тоже. Дианочка сказала, нет, он мой. Дашенька сказала…

– Что?

– Хуй тебе. И началось.

– Ладно, ― сказал я, ― молодец, что разняла их.

– Да я бы тоже, ― ответила Катенька.

– Что тоже?

– Подралась за тебя. Да только тогда разнимать кому?

В тот день я понял, что не смогу с ними разъединиться. Я не знал, как это предпринять. Просить Ставнина, чтобы он дал мне какую-нибудь должность. Что там нужно на гастролях? Стирать концертные костюмы. Чистить картошку для концертных обедов. Я соглашусь на все. Только лишь бы разлука не разлучила нас.

А что если… Если Ставнин скажет нет. И между мной и девочками упадет тяжелый шлагбаум расставания. Эта мысль меня страшила. Но ― нужно было еще дождаться разговора со Ставниным… Если он выберет “нет”, я найду, что возразить…

***

Проскочило несколько дней, полных любви и враждебности. Вышло так, что на две ночи Всеволоду Федоровичу пришлось уехать. Он оставил вместо себя Одри, рассказал про систему паролей, а про допустимые покупки не рассказал. Поэтому учителя мои пили два дня: не стесняясь, наотмашь. Одри сидел в будке, важный и торжественный, и к пансионату не приближался, а Альберт Сергеевич, Ролан Петрович и Фердинанд Семенович вели уроки в полупьяном состоянии. Девочки жаловались, что учителя приставали к ним. Фердинанд Семенович выдумал новое время в английской грамматике ― Oral Continuous и лез целоваться, обдувая коньячными ветрами. Двое других даже не озадачились и этим, а просто говорили, что нужно раздеться. Ролан Петрович добавлял:

– Перед своим физкультурщиком готовы без панталон плавать, а я тоже хочу в зрелищах участвовать. Пустите, пустите в круг.

Я отвинтил перекладину турника и отдал девочкам, сказав засунуть ее на ночь в дверные ручки. И это еще был первый день.

На второй я после урока пришел к себе ― принять душ после игры в волейбол. И обнаружил, что мой телефон пропал. Я всегда перед занятием выкладывал его на стол, не брал с собой. И теперь он исчез. Я пошел на поиски. Где-то внутри я уже понимал, что произошло, у кого мой телефон и зачем он им. Им ― учителям.

Я нашел их в столовой. Они ждали меня. Сидели за столом с двумя бутылками. Стаканыч спал на стульях пьяным сном. Он побагровел, раздулся и время от времени поднимал голову и хрипел:

– Я же из Ярославля. Из Ярославля, блядь.

Как будто это что-то значило теперь.

Мой телефон лежал перед Альбертом Сергеевичем, он держался как главный.

– Чтобы ты никуда не позвонил, ― сказал он. Сказал медленно, нетрезво.

– Что вы собираетесь делать?

– Мы твоих маленьких влюбленных рабынь… ― и он звонко шлепнул ладонью по сжатому кулаку Ролана Петровича, который тот любезно подставил.

– А как же господин Ставнин? ― спросил я.

– А что нам твой Ставнин? Он, думаешь, для чего их тут воспитывает? Старый дурак.

Я понял, что они окончательно пьяны: сколько раз они признавались мне в преданности к Ставнину, а сейчас его имя стоило дешевле мыла.

– Альберт Сергеевич, у вас же дочь. Помните? В Архангельске.

– Помню, ― вскочил он и ударился коленом о стол так, что посыпались стаканы с коньяком, ― я все помню. Каждую из них. Сотни учениц. Сотни дочерей. Сотни отказов, после которых я не мог подняться с земли. А здесь мне казалось ― я нашел. Мы все (он обвел рукой стол) нашли. Но эти вокзальные шлюхи предпочли тебя: тупого, бездарного учителя физкультуры.

Я соображал как в бреду. Компания на взводе, Всеволода Федоровича не будет до завтрашнего утра. Коньяка у них еще полно. Телефона нет. Если я побегу к проходной, они сломают дверь и обесчестят моих девочек, которые давно для меня сделались чисты. Что делать?

– Они заперлись в спальне, ― сказал я. ― Только мне и откроют. Приходите минут через двадцать. Я попытаюсь их уговорить.

– Если ты их не уговоришь, мы влезем через окно.

– Я уговорю. Вы хотите их… в спальне?

– Начнем со спальни.

Я вышел из столовой, зашел к себе и побежал в пансионат. Девочки сидели в спальне.

– Взаимная любовь, ― назвал я пароль, которых что-то много стало в последнее время в моей жизни. Они открыли. В минуту я уложил рассказ и свой план. Еще через минуту мы уже бежали, как могли, к проходной. К счастью, день был пасмурный, и я сказал Одри:

– Вот, веду на речку.

Он заглянул в тетрадь, которая была разделена у него на две графы: “можно” и “нельзя”.

– Это можно, ― улыбнулся он.

Мы вышли на волю и неспешно пошли к реке. Я смотрел на часы. Прошло десять минут. Проходная скрылась за поворотом.

– Быстро, переобувайтесь, ― скомандовал я, а сам побежал к берегу. Там, среди ив, в траве я отыскал коробку с резиновой лодкой. “Вот она ― моя премия”, ― подумал я, вспомнив, как тащил ее сюда позавчера, не предполагая, что она сгодится уже теперь. Я развернул лодку, присоединил шланг к ниппелю и запустил насос.

– Скорее, скорее, ― повторял я, ― давай, лодочка.

Подошли девочки.

– Ого, лодка, ― сказала Дашенька, ― умно!

– Переодевайтесь. ― Я кинул им пакет. Десять минут прошло. Сейчас пьяные любовники пошли к спальне. Девочки остались в нижних юбках и теннисных туфлях, а сверху надели мои футболки. Мелькнули драгоценные груди.

– Как в Кемерово, на вокзале, ― засмеялась Дианочка, оглядев себя. Футболка была ей слишком велика. Но в целом они выглядели так же, как обычные одиннадцатиклассницы в моей школе.

– Высадимся где-нибудь, купим вам нормальную одежду.

Лодка надулась, став полноправным участником бегства. Я покидал их одежду на дно, схватил коротенькие весла. Грести я очень плохо, но умел. Девочки расселись, я оттолкнул лодку и, шлепая по воде, догнал ее и забрался внутрь. Я смотрел на берег, но никого не было. Так никто и не показался. И мать не купала младенца; а может, он вырос: события в последнее время неслись так стремительно. Я махал веслами. Девочки визжали. Только через пять минут я понял, что визжат они от восторга. Я вставил весла в уключины. Оглядел экипаж. И улыбнулся.

– Куда мы сейчас? ― спросила Катенька.

– Буду грести, сколько смогу, потом вылезем на берег, надо поесть, переночевать. А потом найти магазин с одеждой. Пока больше ничего не знаю.

– А ты купишь нам бритвы? ― спросила Дашенька. ― Очень хочется привести себя в порядок.

Я немного расстроился: я любил их беспорядки.

– Куплю, ― ответил я.

Девочки мои очень обрадовались. Впервые за много месяцев они по-настоящему гуляли и им не нужно было возвращаться назад. Даже возможная погоня их веселила.

– Сейчас узнают, что нас нет, жирный Фердинанд скажет: “Ви есть их упустили, а я уже настроил прибор! Как быть jetzt? Oh, mein unglücklich Phallus!³” ― показала Катенька.

Дианочка и Дашенька засмеялись. Через мгновение они уже пели песню, посвященную мне. Я греб, поэтому не сильно запомнил слова. Там было что-то про Сибирь, из которой они явились. Про Одинцово, из которого явился я. Через каждые две строчки они хором кричали: “О, наш спаситель, спаситель наш!” Так мы плыли полтора часа, пока я вконец не обессилел. Мы причалили. Вылезли на берег, я вытащил лодку. Вдалеке жила деревня. Я сказал девочкам не разбредаться, а сам пошел добыть еды. Мне попалась старуха, тащившая ведро воды. Я вспомнил, что у Ставнина везде рассованы помощники, и понадеялся, что это не один из них. Я спросил ее, куда попал.

– Слизнево это.

– А у кого тут можно картошки купить или молока.

– Ты, видать, из города? Да в магазине, у кого же еще.

Деньги я с карточки снял все, поэтому в кармане у меня лежало больше ста тысяч. Я купил хлеба, сосисок, яиц, спичек, газировки. Купил еще тяжелую чугунную сковородку. Когда наша яичница приготовилась, начало темнеть. Мы обсуждали планы.

– Что будем делать, “Корсеты”? ― спросил я.

– Давайте обратно, в Сибирь, мы там вокзалы знаем.

Я запротестовал.

– Ну, нет, зачем вам снова в это вокзальное болото нырять. У меня квартира в Одинцово. Сейчас заляжем, все утихнет, квартиру продам, купим где-нибудь… что у вас там в Сибири получше, какой город?

– В Красноярске вокзал красивый. Такой пузатый.

– Ну, вот, купим там квартиру, будем жить.

– А ты нам кто будешь? Отец? Муж?

– Не знаю. Учитель.

Разговор перекинулся на родных: у девочек их не водилось. Только Катенька припомнила отца.

– Веселый он был. А так, что еще… В грозу любил обедать, помню. А почему ― не помню. Помню только, гроза стреляет, молния, дождь хлещет. Я на терраске сижу и сквозь окно смотрю. А он за столом под яблоней сидит и щи хлебает. И радуется: вот, мол, где у меня дождь ― в тарелочке. Сейчас я его… А клеенка на столе белая-белая…

Дианочка с Дашенькой загрустили: они не помнили и такого. Мы закончили ужинать и улеглись в лодке. Ночь была теплая. Девочки накрылись своими платьями. Они заснули, а я все еще планировал. Уже перед самым сном я стал думать о том, что все это уже было со мной. Только тогда, много лет назад, я совершил страшную ошибку. Нужно было действовать, как сейчас: по-хорошему. Как же здорово я исправился, поумнел. Я уже не понимал, сон ли это, или я правда вспоминаю прошлое. Следующее, что я увидел, было раннее утреннее солнце.

Девочки еще спали. Я посмотрел на них. Дианочка выпростала ногу из-под платья-одеяла. Теннисная туфля слетела во сне или она сама избавилась от нее. Я долго глядел на маленькую ступню. Сколько поскиталась она по вокзалам. Вторая, конечно, тоже, но я думал об этой, босой. Я наклонился и сжал ее легонько. Дианочка не шевельнулась. Я стоял, согнувшись, держал в руках ее ногу и думал о том, что примерещилось мне перед сном. И примерещилось ли?

В Слизнево я раздобыл немного полезных сведений. Оказалось, недалеко от деревни лежит дорога, по которой можно добраться до Обнинска. Я ничего не знал о нем, кроме того, что там есть молочный завод. “Попьем молочка”, ― подумал я.

Перед тем как покинуть нашу ночную стоянку, девочки сложили новый костер и сожгли свои платья, ботинки, шляпки. Группа “Дагерротипы корсетов в студеной воде” прекратила существование.

В Обнинске мы позавтракали. Девочки, наконец, получили долгожданные бургеры, картошку фри.

– Ооо, ― мычала Катенька, ― как вкусно. Это тебе не крем-брюле из артишоков.

Я взял им по второй порции, а сам пошел искать квартиру. Я шел, как пьяный, это чувство преследовало меня с момента побега. Все получалось, словно невидимые козыри сами лезли в руки. Я был уверен, что жилье отыщется мгновенно. И действительно: у третьего же дома я увидел объявление “Сдам славянам”. “Надеюсь, не всем сразу”, ― усмехнулся я.

На лавке сидел нетрезвый мужчина в засаленном полосатом халате и курил.

– Не знаете, кто сдает? ― спросил я.

– Я.

– Вы?

– Я. Если вы славянин.

– Славянин. А вы сами где живете?

– Здесь. У меня много квартир. Я очень богат.

И он распахнул халат. На груди, среди волос, зеленела татуировка: “Золото партии”. Видимо, символ богатства.

– Мне нужна квартира, ― сказал я.

– А зачем тебе? Девочек за ноги трогать?

Я вздрогнул.

– Ха-ха-ха. Скажете. Не по-славянски это.

Мы сговорились с ним на две недели за десять тысяч. Он поднялся и стал колотить в окно первого этажа. Высунулась недовольная голова, приделанная к женщине.

– Лиза, дай ключи. Я славян нашел.

Я отдал деньги. Хозяин вдруг засомневался:

– Слушай, а ты случайно не Н-ков? Лицо знакомое у тебя. Лет восемь назад не ты…

– Нет, я П-ов. Показать документы?

Паспорт его успокоил. Не зря я тогда отбросил отцовскую фамилию и подобрал мамину.

Квартира была двухкомнатная. Девочки мои радовались. Тем более, что я сходил на рынок и накупил там всего женского. Они совсем уже не походили на озорных юных дам девятнадцатого столетия. Это были обычные школьницы последнего выпускного класса, каких я повидал сотни. Они по очереди запирались в ванной и пропадали там по часу. Выходили и надевали новую чистую одежду. Джинсы и футболки шли им не хуже платьев. Они по привычке ходили прямо, как в корсетах, но уже начинали сутулиться. И бледность, аристократическая бледность, уступала место морозному русскому румянцу. Что никак не уменьшало моей любви к ним.

Неожиданно Дианочка вспомнила, что сегодня ― день ее рождения. Самая маленькая на вид она оказалась взрослее всех. Я решил, что пока еще опасно выходить всей нашей огромной компанией и снова отправился за едой один. Мы ели пиццу, пили пиво, смотрели телевизор. У себя в Одинцово я мог часами лежать на диване, утонув в воспоминания, а здесь у меня бурлило целое общество. Не хуже того, что было с учителями в первые дни моего пребывания в пансионате. Я даже спросил у девочек про феминизм. На что Дашенька коротко ответила, что существует он единственно потому, потому что о нем говорят, а так и обсуждать неинтересно. Я вспомнил перекошенные лица учителей, когда они обсуждали тот же вопрос и улыбнулся.

До вечера мы не умолкали, а потом девочки устали и пошли спать в другую комнату. Кажется, все порядочно выпили. Я сгреб остатки еды, коробки и бутылки в одну кучу и лег на диване. В голову мне забрела хроменькая идея: посмотреть телевизор, но уже повнимательнее. Что если нас ищут? На это я должен был отреагировать, несмотря на то что был пьян. Я перелистнул каналов пятнадцать, прежде чем сообразил, что Ставнин едва ли подастся в полицию: девочек моих он, по сути, украл. А учителя могли оказаться обычными уголовниками. Разве нет среди уголовников учителей танцев, вокала? Да полные горсти.

Мой взгляд остановился на спортивном канале, но я быстро переключил, ведь спорт я недолюбливал: теперь я уже могу совершить это признание. Одно дело следить, как девочки красиво кидают мяч через сетку, а другое – смотреть, как с вышки в воду падают люди в трусах. Я переключил на религиозный канал. Под него всегда хорошо спалось. Шла передача про церковного пса, прибившегося к церкви несколько лет назад. Звали его Исаак. Я с удовольствием смотрел, как дьяк учит его давать лапу для пожертвования. Исаак лаял, смиренно поскуливал, а я стал засыпать, когда в дверь постучали.

Пришла Дианочка. Моя любимая, моя восемнадцатилетняя. И я, как смог, подарил ей свой подарок. Оказалось, что бритвой она не воспользовалась: я и видел, и чувствовал ладонью.

Наутро я проснулся один. Мы вчетвером мучались после вчерашнего. И опять я пошел в магазин. Я все точнее совпадал с описанием древнего человека, покидавшего пещеру, чтобы вернуться с добычей. Этим утром я “убил” замороженную курицу, зелень, хлеб и немного пива. Весь день мы бродили по квартире, пили целебный бульон, спали, ходили в душ. К вечеру все вернулись в норму.

Так пролетела неделя. Стоит ли намекать, что она была лучшей в моей жизни? Осторожно, как коты в непомеченном районе, мы ощупали окраину Обнинска, где мы жили. Потом двинулись в центр, съездили на автовокзал. Решили автобусами ехать в Сибирь: проводницы поездов требовали паспорт, а водители автобусов проще глядели на путешественников.

Обнинск… Потом я вспоминал его как сказочное королевство. Где все теряют голову, живут как будто во сне. Разве не видел я, что девочки мои что-то обсуждают? Разве не слышал обрывки их разговоров? Разве не понимал, что мы не сможем скрываться так всю жизнь? Видел, слышал и понимал. Но королевство Обнинска цепко держало меня в дурманящей власти.

Куда девать квартиру и как быть со школой я так и не придумал. Бросил все на потом. Девочки удивительным образом столкнули меня в овраг беспечности. Справедливости ради, так я себе все и представлял. И тогда, и теперь. Под конец недели я совершенно уверовал в нашу неуязвимость и удачу. Единственное, что я придумал для защиты, были кое-какие усы, которые я принялся отпускать.

Что бы я рассмотрел, если бы сумел хоть на минуту отступить назад и взглянуть на представление из зрительного зала, а не со сцены? Человека, которому не то тридцать, не то сорок. Который взаправду собирается достичь Сибири, выехав из Обнинска на автобусе. Которому через три недели нужно стоять на линейке, среди гладиолусов и шаров. Смех, антракт, занавес.

***

Неподалеку от нашего дома была стоянка такси. Вечером дня перед отъездом я сходил туда и договорился с одним из водителей, что он подъедет в начале шестого утра и заберет нас на автовокзал. Автобус отходил без пятнадцати шесть. Потом я разыскал за домом хозяина квартиры. Он сидел на земле и пытался выбить палас, который в свернутом состоянии валялся рядом с ним. Мы договорились, что я оставлю ключи под половиком.

Девочки мои были рады. Их широким сибирским душам прискучил Обнинск. Они радовались, что я еду с ними.

– Мы тебя со всеми познакомим, ― говорили они, ― знаешь, сколько у нас друзей раскидано по разным городам.

Перед дорогой обычно собирают чемоданы или сумки, но у нас ничего не было. Свежее белье я уложил в рюкзак, который купил вчера. Туда же положили бутылку воды и десяток бутербродов. Все.

– Так намного интереснее, ― уверяли меня девочки, ― в каждом городе будем покупать новый шампунь. Купим тебе спортивные штаны. А осенью ― шапку.

Мы сходили поужинать в закусочную, где завтракали неделю назад. На секунду мне снова показалось, что я нужен им, только чтобы добраться в Сибирь, к своим знакомым. А там ― они бросятся врассыпную, в чем я подозревал их там, на поле, когда мы в первый и последний раз шли на реку купаться. Теперь на них не было тяжелых ботинок и бежать было сподручнее. Но я тут же отогнал от себя эти мысли. И проверить их не успел.

Утром мы поднялись в половине пятого, выпили крепкого чаю. Как скудны были наши завтраки и обеды после побега. Я немного тосковал по ним. В Сибири, думал я, устроим хороший обед, по-ставнински хороший. С ликером, с мороженым, с кофе в изящной чашечке.

Мы закрыли дверь, спустились вниз. Я как-то слишком остро замечал происходящее, как будто предчувствуя. Мы свернули за дом, чтобы пойти к стоянке. Вот перекошенный детский “грибок”; всю неделю я удерживал Дианочку, которая хотела повисеть на нем. Вот непросыхающая лужа. Спинка армейской койки в кустах. Угрюмое чужое белье. Знакомая машина марки “мусье”…

Около машины стоял Одри и с ним еще два человека, которых я раньше не видел. Мы с девочками остановились. Одри и его товарищи пошли к нам. Я оглядывался.

– Что ж ты делаешь? ― спросил Одри. ― Разве ты друг? Я же тебе все рассказал. Считай ― исповедался. Все про нее тебе выболтал. А господин Ставнин? Он же тебе чуть не отцом стал. Он ведь знал все про тебя. Все, что ты сделал. И поверил. Что ты не сука, поверил, понимаешь?

– Бегите, ― крикнул я девочкам и развернулся, чтобы бежать тоже. Но Одри тут же нагнал меня и сбил с ног. Я смотрел, куда делись девочки, но уже не увидел их. Только чьи-то теннисные туфли метнулись вправо. Одри ударил меня ногой в лицо. Я закрыл лицо руками и так и остался лежать, чувствуя удары по голове. Потом, когда я вспоминал то утро, всегда удивлялся, как беззвучно все состоялось. Мое “бегите” так и осталось единственным криком.

***

Полгода я пролежал в больнице. Ко мне два раза приезжал учитель истории. Говорил мне новости. В первый раз ― в палате, второй ― в коридоре, когда я уже ходил. Больше не приходил никто. А кого бы я мог ждать?

Девочек я не видел. Вернее, по телевизору, который стоял в холле больницы, конечно, видел, а около себя ― нет. Из лимонно-желтых газет, валявшихся здесь же, я узнал, что российская сенсация, группа “Корсеты”, три месяца назад выпустившая первый клип, появилась в Японии. Правда, теперь это была самая обычная поп-музыка, ничего имперского. Я думал, взяли ли в Японию Всеволода Федоровича. Вряд ли, ведь он мог сорваться и начать свою личную кровопролитную войну.

Я вышел из больницы как раз под зимние каникулы. И сразу поехал в пансионат. Непривычно было видеть заснеженную будку Всеволода Федоровича. Интересно, какой бы сегодня был пароль. Эскадра? Кильватер? Я с трудом перелез через забор.

Все лежало под снегом. Я прошел тем же путем, которым он впервые вел меня. Увидел наши домишки и свой среди них. На дверях висели замки, окна занавешены. Пансионат тоже был закрыт. Я ходил по колено в снегу. Обошел здание, постоял под окном спальни девочек, прислушиваясь, ожидая услышать их голос. Как они говорили? “В компании интересный человек не светится. Он для одного, особенного, загорается, в темноте далекой комнаты”. Кто это сказал? Я хотел думать, что Дианочка.

Я не забыл их, нет, но, когда кого-то долго нет рядом, начинаешь довольствоваться воспоминаниями. Уже не обязательно смотреть на мокрые волосы, держать босую ступню. Все растворяется, любой летний пансионат рано или поздно скроется под снегом.

К тому же, долго сносить одиночество я не мог. Во мне снова горело знакомое пламя. Ставнин, сам того не желая, натолкнул меня на бесценную мысль: все можно провернуть на добровольных началах. Он запер несчастных девочек в лесной глуши, заставлял носить ужасные корсеты, терпеть домогательства учителей. Но есть же и ласка или, при худшем исходе, ласковая хитрость. Девиц кругом ― не сосчитать. Как хвастали девочки: “…сколько друзей у нас раскидано по городам”. А в одном строю с друзьями шагают и подружки.

Я не думал сейчас, гдевзять денег. В случае чего я продвинусь в глубь страны, там подешевле. Меня не пугало ни происхождение, ни “гэ”, которого так не любил Альберт Сергеевич. Как бы устроить все побыстрее ― вот что занимало меня целиком.

Идя обратно, я обнаружил, что будка Всеволода Федоровича осталась незапертой со стороны пансионата. Я вошел. Увидел строгую заправленную кровать, мой магнитик на обитой железом стенке, тетрадку на столе. А в ящике стола лежала другая, интимная. На обложке было написано “Добрые рассказы из крестьянской жизни”. Это оказались истории из детства Всеволода Федоровича про его жизнь в деревне. Все там хранилось, все, что он мне рассказывал: и про кошку, и про войну. Мне запомнилась одна фраза: “Но Шанежка не ропщет ― ибо молитвой разбужена”. Шанежкой как раз звали кошку. Я снова с теплотой подумал об этом человеке.

Новый год я встречал один. Купил в гастрономе готовый салат, хлеба, шампанского. Мне вовсе не было грустно: с каждой минутой моя затея ширилась и росла во мне, не впуская посторонние мысли. Она как Всеволод Федорович на проходной ― строго следила за воротами: никому не пройти! Работал телевизор, но я сидел, глядя в розоватую пустоту поверх елки. Схема складывалась, я ликовал. “А если… а если не сработает?” ― гудел в голове неприятный извиняющийся голосок. Ну, что ж, значит, прибегнем к ставнинским методам ― благо они перед глазами.

Я опустил глаза вниз. Под елкой лежало тело моего приятеля-историка. Час назад он зашел поздравить меня, а я, как в счастливой горячке, рассказал ему все. Он забыл нашу дружбу, вскочил, хотел куда-то бежать (известно ― куда), да только я ему не позволил.

Мост

– Не льется, ― сказала женщина своей подруге.

― Давай я подержу вот так. Ебани-ка сверху.

― Ебаника. Как ягода.

Они засмеялись.

“Всадницы Апокалипсиса, ― думала Марина. ― Утоленный Голод и Проигранная Война”. Эти две попадались ей каждую пятницу: окончательно голые, с красными лицами. В их паховых рощах можно было переждать грозу. Они вставали на скользкие коврики босыми ногами и включали ледяную воду. Грибок не брал такие крепости. А женщины перекрикивали шум воды.

– У меня Витя до четырех лет не выговаривал ни хуя.

― Так девяностые были, может, и хорошо. Что бы он сказал?

– А что ― девяностые? Все ругают их.

― А ты?

― А я нет. Каша была? Была. Эскимо продавалось? Да.

– Вообще-то да, да.

― Сегодня побыстрее давай.

― А что такое?

― В совете ветеранов распродажа, там такие хлопковые трусы хорошие, ивановский текстиль.

– Ой, мне тоже нужны, совсем кончаются. Я ношу, знаешь, чтоб кипенно-белые.

Марина осталась одна в душевой. Она любила, когда вода горячая, чтобы пар поднимался, одевая ее. Она повернулась лицом к стене и смотрела на салатовую старую плитку. “Вот бы всегда ходить в этом паровом платье, чтобы никто не замечал тебя, не спрашивал, как дела, ― подумала Марина, ― можно какой угодно там быть: унылой, незамужней”. Она развернулась и вздрогнула.

Прямо перед ней стояла молодая красивая девушка. В бассейне Марина ее не видела, может, она пряталась. Девушка была смуглая, как Маугли. Только вместо Каа с нее свешивались полноценные груди, а внизу была спортивная талия. Девушка отрывисто заговорила:

― Ты ― Марина, девушка Олега? Двадцать шесть, Новогиреево?

– Я.

– Смотри, так получается, что теперь он ― мой.

― Как…

– Он не способен больше любить увядшее. Отгоревшее.

– Но…

― Вы сегодня собирались в кино? Перестрой планы.

― А как же…

― Все. Забыла его. Нет? Секунду.

Из отворота синей шапочки для плавания девушка достала половинку лезвия и провела Марине по груди. Марина даже не почувствовала боли. Девушка сбросила лезвие в поток воды. Вместе с Марининой кровью его понесло в слив.

– А… ― сказала Марина.

― Дела мои определяются свыше, ― ответила девушка и вышла. Только сейчас Марина ощутила порез.

Минут десять она простояла в душе, дважды вымыла все, что ей принадлежало, и пошла в раздевалку. Там было пусто, старушка уборщица дремала на стуле, обхватив швабру, как сына. Марина оделась, высушила голову и пошла на работу.

Светило утреннее солнце. Дети разноцветными мелками писали на асфальте ― “пепелище”. Спешили курьеры. После бассейна Марина всегда приходила раньше. Она заглянула в кабинет директора, проверила, все ли в порядке. Все было в нем.

Марина села за компьютер, извлекла Олега из друзей, накрасилась. Под соском щипала рана, полученная в сражении за любовь.

Директор пришла как всегда вовремя. Выпила кофе, просмотрела таблицы, графики, диаграммы, результаты и выводы. Все цифры были очень интересны: директор постоянно улыбалась, просила еще кофе, салат. Миллионы ее веселили. Даже когда Марина принесла ей документы на подпись и разрыдалась, директор всего лишь встала и закрыла дверь. Марина как будто снова включила душ в бассейне: рассказала все до последней капли. Про Олега и предыдущих несложившихся Олегов, про лезвие из шапочки, про паровое платье, про ягоду-ебанику. Директор сказала:

– Надо отменить встречу, я лучше тебя послушаю. А, ты же здесь, некому отменять. Просто не пойду.

Марина продолжила. Через пятнадцать минут в дверь постучали, директор открыла. Пришел Орлов из андеррайтинга.

– Луиза Густавовна, так мы вас ждем.

Директор встала.

– Орлов.

– Все, все, перенесем на понедельник.

Орлов ушел.

– С мужчинами так и нужно, ― сказала Луиза Густавовна, ― запрягла их в тележку и хлещешь кнутом, чтобы им и обернуться некогда было.

– Вам хорошо, Луиза Густавовна. Вы вон как выглядите. Смеетесь всегда. Конечно, у вас все с кнутом получается. А я…

И Марина опять заплакала. Директор с тоской смотрела на нее, а потом сказала:

– Так, ладно, сколько там времени? Два. Сейчас умойся, позвони Андрею, скажи, чтоб через десять минут подъехал ко входу. Проедемся с тобой.

– Куда?

– Не бойся. В хорошее место. Ко мне домой.

– А зачем? ― Марина слегка испугалась.

– По работе.

Они спустились вниз, к автомобилю. Водитель открыл им дверь. Он был совершенно не похож на актера Певцова, что делало его красавцем. Луиза Густавовна и Марина сели, машина поехала.

– Как ваш мостик, Луиза Густавовна? – спросил водитель, обернувшись к ним.

– Не то что не построен: они вообще о нем забыли. – Она объяснила для Марины: – У меня на участке искусственный прудик. Заказала мостик через него. Оплатила. И все: продолжаю ходить по берегу. Никто не объявляется.

– Вам надо на ютьюбе свой канал сделать, – подумав, сказал водитель. – Звать всяких гостей известных. Вас страшно полюбят, миллионы просмотров будет. А потом вы скажете, ну, что я все со звездами говорю, пора бы и узнать, как живет простой водитель. Приду я и скажу, все хорошо, но вот компания “Дачный мост” – просто сверхговно.

Луиза Густавовна засмеялась.

– Ох, Андрюша, скажешь тоже.

Дом Луизы Густавовны стоял в дорогом поселке в Новой Москве. До пробок было еще долго, и доехали они быстро.

– Андрюш, через пару часов заберешь нас, хорошо, – сказала Луиза Густавовна водителю.

– Поеду пока, подумаю про ваш ютьюб-канал, – сказал он и уехал.

Участок был за высоким кирпичным забором. Луиза Густавовна сама открыла калитку ключом. Здесь было идеально чисто: дерево к дереву, камешек к камешку. Дом был невысокий, но большой и аккуратный. Вдали, за вишнями, виднелось огромное стеклянное строение – оранжерея. Почти в середине был тот самый прудик.

Они вошли в дом, их встретила горничная. Она была совершенно не похожа на Певцова, что делало ее красавицей.

– Юля, мы сейчас пойдем в оранжерею, распорядись, чтобы как обычно.

– Хорошо, Луиза Густавовна, через пятнадцать минут все приготовят.

Директор распорядилась еще насчет чая и отпустила горничную. Марина молчала, удивленная происходящим.

За чаем в гостиной Луиза Густавовна сказала:

– Понимаешь, я стараюсь окружать себя людьми, совершенно не похожими на… да ни на кого. Вот Андрюша, ну разве скажешь, что он водитель? Или вот Юля. Она легко бы могла в театре служить. А служит у меня. А вот Орлов, например, из андеррайтинга который, он так – солома обычная. Его подожги, он и сгорит. Ты знаешь, что у него в кабинете на столе маленький аквариум стоит, только стенки не прозрачные, а черным выкрашены. Я думала, может, там рыбки особенные, которые света боятся, а он там фотографию матери держит.

– А я вам зачем? Ну, здесь.

– Научу тебя кое-чему. Очень ты мне меня напоминаешь. Я в молодости тоже вот так помучилась с людьми. Все оценивала: всех, себя. Примеряла себя к остальным. А так не надо.

– А как надо?

– Да плевать на все. Живи и наслаждайся. И всякую горечь в себе не копи. Избавляйся от нее.

– А как?

– Этому я тебя научу.

Вошла Юля и сказала, что все готово.

– Пойдем, – позвала Луиза Густавовна. Марина поставила чашку, они вышли из дома и пошли к оранжерее. Сквозь стекла была видна густая зелень, листья и лианы. Луиза Густавовна открыла дверь перед Мариной. В оранжерее было очень влажно и душно. Под ногами стелился густой травяной ковер.

– Как тут жарко, – сказала Марина.

– Раздевайся, – сказала Луиза Густавовна и показала на крючки для одежды.

– Как? – не поняла Марина.

– Совсем.

Саговник, виноградные лозы, мандариновые деревья закрутились вокруг. Марина подумала: “Что за странный чай?”

– Я не понимаю… – сказала она.

– Марина, у нас всего часа полтора осталось, не тяни.

Луиза Густавовна сняла туфли и ступила ногами на траву.

– Ох, прекрасно, – сказала она. Потом она сняла брюки, пиджак, легкую розоватую блузку и нижнее белье. “Ну и денек, – подумала Марина, – голые женщины сегодня меня преследуют”. Луиза Густавовна была очень хороша: все, что должно висеть, висело с достоинством, а все, что должно расти, росло геометрически строго.

– Вы хотите со мной… – предположила Марина.

– Ха-ха-ха. Ни в коем случае.

Это успокоило Марину. Она стала раздеваться, но как-то скромно, в надежде, что Луиза Густавовна передумает и остановит спектакль. Но спектакль только начался. Когда Марина разделась, Луиза Густавовна повесила их одежду, взяла Марину за руку и повела сквозь толщу листьев. По траве было так приятно ступать, что Марина скоро совсем успокоилась.

– Смотри, это лавр, – говорила директор, – это гибискусы.

Ее голос звучал все мягче. Она раздвинула лианы, и они вышли на полянку размером с обычную комнату. Прямо перед ними лежали два больших валуна. Полянка завершалась густой лиственной чащей.

Марине стало еще жарче от предчувствия чего-то необычного. Влага выступила на ключицах и спине. Свет пробивался только сверху и вокруг было сумрачно.

– Стой здесь, – сказала Луиза Густавовна.

– А что тут такое? – прошептала Марина.

– Сейчас увидишь.

Из чащи к ним вышли две маленькие белые козочки. Они пугливо оглядывались и принюхивались, смешно двигая носами.

– Юра, Боря, – почти шепотом позвала Луиза Густавовна, – девочки, ко мне.

– Девочки? – спросила Марина.

– Да. Ты заметила, что мужчины всегда дают своим женам мужские имена? Вика становится Витей, Александра – Саней. Вот и у меня так же.

Юра и Боря освоились и подошли. Было видно, что боятся они только Марины, а Луиза Густавовна им хорошо знакома. Но и к Марине они тут же привыкли. Она погладила их по голове, и Юра с Борей тоненько и радостно заблеяли. Марина с детства не видела коз так близко. Ей стало так легко и спокойно, как будто и не было этого утра, слез в кабинете директора, как будто давно не случалось ничего плохого.

– Так, – скомандовала Луиза Густавовна, – Юра, Боря. Давайте.

Не выпуская руку Марины, она подошла к валунам и поставила ногу на один из них, кивнув на второй. Марина послушно встала так же. Теперь Юре и Боре открылось все. Между ними и женской Природой не было больше ни километров шоссе, ни границ, ни войн. Путь лежал короткий и волнующий. Юра и Боря приблизились.

Когда шершавый язык коснулся Марины, она выдохнула. Ей досталась Юра. Она тихонько блеяла и легонько потряхивала головой.

Мир уже не был злым или добрым, холодным или жарким. Марина просто плыла по водной глади. Не осуждая и не оценивая, не разглядывая и не прислушиваясь. Далеко внизу старалась Юра…

– А теперь, – сказала Луиза Густавовна, – говори. Сбрось всю гадость, которая в тебе накопилась. Все должно уйти в Юру, отдай ей все.

– Но я… не могу сейчас ничего придумать.

– У тебя увели парня. Начни хотя бы с этого.

– Да, увели… Красивая властная девушка. Смесь аристократа и маргинала. Гораздо красивее меня. Мне не быть такой.

– Молодец, продолжай.

– Я мечтала быть красивой, но откуда там? Грудь не задалась, волосы так себе. Еще в детстве все смеялись…

– Хорошо.

Гнев внутри Марины начал нарастать, собираясь в большие снопы. Она припомнила школу, университет, неудачные отношения, замкнутый характер, любимое одиночество, скверные книжки, которые нужно читать, чтобы было, что обсуждать. Каждый раз, когда она выкрикивала что-нибудь особенно эмоциональное, Юра внизу слабенько блеяла. Ее голова все сильнее зарывалась в межножье. Марина была уже насквозь пронизана собственным ливнем. Она превратилась в крепкое кукурузное зернышко, упавшее в раскаленное подсолнечное масло, на самое дно кастрюли. Ее оболочка нагрелась до предела и стала раздуваться, потрескивая. Белая мякоть давила изнутри. Юра мотала головой. Масло жгло, подбираясь к самой сердцевине. Марина зажмурилась и не видела ничего.

– А еще я не поступила в балетное училище, – хрипло выкрикнула она, и в ту же секунду все лопнуло. Юра замертво упала к ее ногам. Боря подбежала обнюхать подругу…

Когда они одевались и Марина начала соображать, она сказала Луизе Густавовне:

– Вы извините меня за Юру.

– Да брось. Я, когда лет десять назад узнала о козотерапии, штук восемь загубила. Потом только научилась по порциям с ними общаться. Сегодня рассказала, что на работе проблемы, завтра, что мужа нет.

– А почему вы ничего сейчас не сказали?

– Да у меня неплохая неделя была. Я уж так, за компанию, чтобы тебе не страшно.

Водитель отвез их на работу, а на выходных Марине пришло сообщение от Луизы Густавовны. Это было фото козочки с подписью: “Завезли шесть новых. Эту зовут Дима. Нравится?” Марина улыбнулась, ответила и пошла выбрасывать коробку с вещами, которые остались от ее неуклюжего возлюбленного.

Философия страха

Поздно было, но Ромка боялся не темноты, а боялся забыть то, что сказал Мастер на встрече. Ему хотелось скорее записать эти мысли, чтобы потом выучить.

“Жизнь, ─ вспоминал Ромка слова Мастера, ─ это молотильня судьбы. Всякого человека, всякое зернышко перемелет она и отправит восвояси, в вечные закрома. Здорово, ну до чего здорово. Не забыть бы ─ молотильня”. До дома оставалось чуть-чуть. Январь подгонял его морозной рукой. Выпитый чай подгонял тоже. На их философских собраниях Ромка всегда выпивал стаканов шесть: так иссушала его жажда новых знаний, откровений. “Разве что остановиться здесь, ─ подумал он, проходя мимо темного закутка, ─ нет, я же мыслящая натура, не футболист какой-нибудь”.

Окна почти нигде не горели, дом холодно и беззвучно уносился в небо. “Дом, ─ подумал Ромка, ─ это молотильня неба”, подумал и вошел в подъезд. Приехал лифт с пассажиром, Ромка отступил, пропуская того на выход. Но пассажир не вышел.

─ Прокачусь еще, ─ сказал он Ромке, ─ тридцать лет в этом доме прожил. Завтра переезжать, а меня грусть не отпускает. Вот, с утра катаюсь.

─ Вы хоть вещи собрали? ─ участливо спросил Ромка.

─ Давно еще. Тридцать лет назад.

Ромка нажал на родной двадцать первый этаж. Лифт послушно поплыл вверх. Ромка представлял, как тепло сейчас дома. Жена спит, но проснется, чтобы покормить его холодной свининой с горчицей и салатом. Вдруг сзади зашумела куртка, рука нажала на стоп, а в спину уперлось что-то. Все три действия мелькнули одновременно. Мгновение назад в Ромкиной голове еще гуляла свинина, а вот уже голос пассажира, из мягкого и ностальгического ставший грубым сказал:

─ У меня нож. Не оборачивайся.

Ромке пострашнело. Жена, которая сидела дома, часто рассказывала ему о таком, причем одалживала это не из телевизора, а из фантазий. И вот теперь случилось.

─ Что вы хотите? ─ спросил Ромка. Во рту пересохло. Незнакомец будто ждал вопроса:

─ Снимай штаны и нагнись. ─ Нож порвал куртку и достиг спины, сквозь свитер и рубашку. Ромка послушался, все еще надеясь, что это просто врач, потерявший практику. Сзади стало холодно, а потом вдруг резко тепло и неприятно. Неприятно ─ но не более того. Через пять минут Ромка немного осмелел:

─ Ничего не больно, ─ сказал он.

─ Просто холодно. Подожди.

─ А чего вы хотите? Может, перешли бы сразу к конечной цели, минуя вот это.

─ Молчи и слушай. До конца недели ты на работе сделаешь то же самое с кем-нибудь из сотрудников и принесешь мне доказательства.

─ Вы же переезжаете, ─ нашелся Ромка.

─ Ничего, я тебя найду. Пойдешь в полицию, я устрою тебе намного хуже. Не сделаешь то, что я приказываю, тоже.

─ Зачем вам это нужно? Как я…

Но тут его оглушили. Он очнулся от того, что лифт снова едет. Ромка тряхнул головой, приходя в себя. “Почему я в лифте… Куда я еду… Домой? Ой, меня же выебли”, ─ поразила его страшная мысль. Он проворно вскочил с грязного пола, натянул брюки, отряхнулся перчатками. Лифт остановился. Ромка вышел на своем этаже. Он оглядел себя. В принципе, кроме рваной куртки, других следов насилия не имелось. “Ой, ну прямо уж выебли, ─ уже спокойнее подумал он, ─ никому не надо знать. В полицию действительно не пойду. Ну и, конечно, насиловать на работе никого не стану. Черта с два он еще приблизится ко мне. Наверное, какой-нибудь извращенец, сидит сейчас, погибает от страха и дрочит. Жаль его”.

Когда он вошел, жена проснулась, вышла к нему в ночной рубашке.

─ Как посидели? ─ спросила она.

─ Хорошо, ─ сказал Ромка, ─ Мастер сегодня в ударе был. Жизнь, говорит, это… это… Тьфу, забыл.

─ Ну, начало неплохое; ладно, потом вспомнишь, раздевайся.

─ Представляешь, куртку порвал. Одевался там, а в прихожей заспорили о роли сверхъестественного в жизни человека. Откуда все случайности, ошибки, потерянные ключи, найденные сокровища ─ уж не от сверхъестественного ли? Свечкин говорит, нет. А я ему, откуда ж тогда? Ну, слово за слово, я уж совсем выходить, а он мне в спину сервиз, а я…

─ Ладно, раздевайся.

─ Опять? То есть, да, да. Свинина есть?

─ Есть.

Перекусив, Ромка умылся и лег: было около часа ночи. Жена уже возобновила сон. А Ромка лежал и думал, что это произошло с ним. Что был за человек? С какими намерениями он пришел? Едва ли с хорошими. За окном было темно и тихо, и Ромке неожиданно показалось, что еще и ─ зловеще. Ни птицы, ни лая собаки, которую запоздалый хозяин вывел на прогулку. Только безмолвная белая зима… Тут Ромка уснул.

Ему приснилось, что на улице его остановила женщина, у которой отсутствовало по одной части каждого парного органа: не было глаза, руки, груди и так далее. Ее светловолосый сын бегал рядом по песку на детской площадке. Женщина, улыбаясь одногубым ртом, попросила Ромку придумать имя ее сыну. Фамилия у него была, а вот имени недоставало. Ромка любезно задумался:

─ Разбитая душа. Растленный разум. Печальная необходимость.

─ Вот, ─ закричала женщина, обнажая все шестнадцать зубов, и Ромка проснулся. Он лежал весь мокрый: жена плохо представляла функцию форточки, и дома было жарко. Он полежал какое-то время, возвращаясь в себя после жутковатого сна, а потом взял телефон. Полвторого ночи. Всего полчаса поспал. Сон еще отзывался в нем тревожными отголосками. Ромка встал.

Он прикрыл дверь комнаты за собой и пошел в туалет. Подняв крышку, он увидел огромную гору экскрементов, которая тотчас попыталась ухватить его за руку черным безобразным ртом. Он отдернул руку, и гора своей вершиной не дала крышке захлопнуться.

─ Ах, ─ тихо вскрикнул Ромка. Он отступил к двери.

─ Узнаешь меня? ─ спросила гора.

─ Да.

─ Не ври, ─ взвизгнула гора и, отщипнув от себя увесистый кусок, швырнула Ромке в лицо. Ромка увернулся, бросок пришелся в дверь. Неожиданно для себя Ромка сказал:

─ Ты ─ зеркало моего сознания!

─ Верно, ─ смягчилась гора, ─ дальше.

─ Прости, что не признал тебя тогда: в торговом центре. Свет был непривычный. И обстановка…

Гора улыбнулась, хотя улыбка у нее выходила отталкивающая.

─ Ладно, чего уж там. Я сегодня в хорошем настроении. Как думаешь, зачем я здесь?

Ромка задумался.

─ Это как-то связано с тем, что случилось со мной в лифте?

─ Конечно.

─ Как?

─ Я пришла спросить: ты исполнишь то, о чем тебя попросил Младший Посланник?

─ Неужели это так серьезно?

Гора рассвирепела в мгновение.

─ А ты что думаешь? Это игрушки? Ты должен сейчас же дать мне слово, что сделаешь, о чем тебя просили.

─ А если я откажусь?

─ Ах, откажешься?!

Она стала яростно отрывать от себя новые и новые куски, швыряя их в Ромку. Он уже не успевал уворачиваться. Один попал ему в лоб, другой в плечо. Гора поползла вверх из чаши, стараясь шагнуть на пол. Она неуверенно колебалась из стороны в сторону, как пухлый мерзкий коричневый ребенок, делающий первые шаги. Ромка испугался, что сейчас она обрушится на него. Он ударил по двери, и она открылась.

─ Зоя, Зоя, ─ кричал он. Вбежав в комнату, он схватил жену за руку и полупроснувшуюся потащил в ванную. ─ Зоя, смотри.

Жена щурилась на свет.

─ Что такое? ─ наконец спросила она. Ромка огляделся. В ванной никого не было. Чаша унитаза ослепительно сияла. Враг, если он и атаковал Ромку, ретировался. Он растерялся. Ведь только что…

─ В чем это ты? ─ спросила жена. ─ Фу, Рома…

>>>0<<<

Он сидел на кухне. Спать совершенно не хотелось. Было три часа ночи. Он заварил чай и ждал, открывая и закрывая крышку сахарницы. В правой руке он держал тетрадь с мыслями Мастера. Ромка всегда перечитывал его мысли, когда становилось тоскливо. А сейчас ему было и тоскливо, и страшно, и непонятно.

─ Мысль ─ единственное творение человека, сумевшее пробиться сквозь пепелище его разума…, ─ читал Ромка, ─ как верно. Водные глубины таят в себе как весомые чудеса, так и сокрушительные катастрофы. Пройти сквозь лесистую поверхность жизни, значит ослабить рощу… Что? Что водные глубины?

Он перечитал предыдущее предложение еще раз:

─ Водные глубины таят в себе как весомые чудеса, так и сокрушительные катастрофы. Это же совсем про то, что случилось со мной. Это было и чудо, и катастрофа. Я и удивился, и упал в глазах жены. Надо отметить эту фразу.

Ромка отложил крышку сахарницы и встал, чтобы найти карандаш. Он достал его из ящика стола и обвел про водные глубины и чудеса. Потом закрыл тетрадь и потянулся к чайнику. Оказалось, что он, не замечая того, опрокинул сахарницу на бок. Сахар высыпался, и кто-то неизвестный написал в нем: “Делай, что велят”. Ромка сжал зубы от злости и затряс головой. Что это такое? Он попытался схватить сахар, как бы придушивая его.

─ Что ты знаешь? Что ты знаешь? ─ шипуче шептал он, склонившись над столом. Сахар молчал. Ромка смел его обратно в сахарницу, а заснуть смог только в пять.

>>>0<<<

В семь он уже встал на работу. Жена продолжала спать. Ромка оглушительно хотел спать, побаливала голова, но настроение было боевое. Он как будто глотнул отваги из большой красной кастрюли с отвагой.

“Что за чушь? ─ думал он. ─ Я должен кого-то изнасиловать на работе. Бред. Я? Изнасиловать? Двойной бред. Я все это выдумал. Что? Меня выебли? Чушь. У меня ничего не болит. На меня напало говно? Полная ерунда. Где оно тогда?” Он посмотрел в зеркало. Приличное двдацатидвухлетнее лицо с ухоженной бородой ─ ни следа экскрементов. Он взял помаду и уложил волосы направо. Совсем идеально, можно завтракать.

На работе Ромку сразу засосало в водоворот задач, и скверные мысли окончательно отступили. Его рабочей группе нужно было придумать новую миссию и ценности для компании: старые как-то подыстаскались и уже не смотрелись так молодцевато, как два года назад, когда их придумала прежняя команда. Если “профессионализм” еще можно было терпеть, то “взаимоуважение” никуда не годилось.

Ромка выписал на листок четырнадцать ценностей, которые точно оставались. Теперь ему нужно было придумать им новые определения. Он решил начать с “добродушия”.

─ Добродушие… добродушие, ─ бормотал он, обводя слово ручкой. Вдруг он резко поднял голову, оглядел коллег в комнате и подумал, кого бы он выбрал для насилия, на котором настаивали незнакомец в лифте и гора в ванной.

Мужчины в список не попали: Ромка не очень любил их. В комнате сидело четыре женщины и, помимо желания, Ромка обнаружил, что взял свежий листок, разделил его на четыре части и записал фамилии коллег: Колодцева, Грушно, Соитенко и Петрова. Бормотать уже было нельзя, поэтому Ромка перенес рассуждения в область мыслей.

“Так, Грушно. Симпатичная. Почти как жена. Интересно, она тоже так много спит? Что я про нее знаю. Тогда в баре, после четырех коктейлей, она рассказала, что ходит к разным гинекологам, хотя у нее никаких проблем. Просто любит, когда мужчины смотрят. При этом в инстаграме цитаты из Корана выбиты гвоздями на досках. Как это вяжется? Кажется, ей двадцать один год.

Колодцева, восемнадцать лет, стажер. Знает все о современном искусстве. Бирюзовые волосы, кольцо в носу. Хорошо знает стихи собственного сочинения. Как она там читала:

Ласковый свет преисподней,

Доброй геенны тепло…

Ни с кем из офиса не дружит, потому что со всеми спала. Читает биографии Мэнсона, Сливко, рисует карандашные комиксы про них. Одета не очень опрятно: просто здорово. Постоянно роняет лампы, телефоны, обжигается о горячие чашки, думает о чем-то своем: о чем же? Она мне как-то подарила один комикс, надо найти его в рюкзаке.

Соитенко. Двадцать шесть лет, замужем, четверо детей. Почему-то постоянно выглядит усталой, как будто ей двадцать девять. Никуда с нами не ходит: ни на коктейль, ни на наши кино-четверги. Когда так относятся к коллегам, значит, не уважают их. Да и муж у нее какой-то угрюмый. Заезжал за ней тогда. Слишком аккуратно одет, я так не люблю. Брюки по фигуре, рубашка заправлена, галстук даже, серый, в белую полоску. И кольцо еще такое… Так, не о том думаю.

Петрова. Неясно, сколько лет ей, сколько зим. Полная. Сейчас столько возможностей быть не полной, а она продолжает. Как будто вызов бросает: обществу, мне. Даже не хочу думать о ней”.

Ромка посмотрел на лист. Больше всего пометок и плюсов было у Колодцевой. Он поглядел на нее: Колодцева рисовала в блокноте карандашом. “Молодец, рисует. Еще плюсик”. Тут он вспомнил про добродушие, молящее об определении.

>>>0<<<

До конца недели оставалось три дня, и Ромка успел забыть о случившемся, тем более, что его никто больше не беспокоил. В пятницу он выпил несколько коктейлей и съел спагетти с компанией с работы. Он позвонил жене, узнать, не хочет ли она какой-нибудь десерт, но она уже собиралась спать и ничего не хотела.

Но все-таки в подъезде Ромка припомнил все и холодок ─ предвестник непоправимого ─ вернулся. Как нарочно, никого не было. “Ну решил же, что это бред”, ─ подбодрил он себя. И нажал на кнопку. Лифт поехал с семнадцатого этажа.

“Вот сейчас он приедет и будет пустой”. Четырнадцатый… Двенадцатый… “А вдруг… вдруг… там опять этот Раскольников со своим маленьким членом… и с ножом, конечно…” Восьмой… “Господи, почему я не пошел по лестнице. А если он там? Или у него есть друг. Друг! У таких вообще бывают друзья? Бывают, наверное… У Чикатило же была жена…” Пятый… “И у меня есть. Может, позвонить ей. А что скажу? Спустись за мной, а то выебут. Милый Боже, Святой Николаус, патриарх Кирилл, Кирюша, помогите…” Второй… Первый… Столб ужаса поднялся в Ромке от паха прямо к горлу, попутно сковывая органы, обесточивая тело. Ромка смотрел жутко раскрытыми глазами на трещину в стене рядом с лифтом, но и сам лифт не упускал из виду. Двери медленно начали открываться, Ромка прикусил губу… Никого. Пусто.

─ Фффффффффффффффффффффффффффффф, ─ выдохнул он. Лифт поехал наверх вместе с ним. Ромке становилось спокойнее. Он почувствовал сильную усталость, как будто три дня без сна держал оборону полуразрушенного дома, отстреливаясь от расистов. Борода его намокла.

А насильник ждал его на площадке этажа. Ромка не успел испугаться заново, он попытался забежать обратно в лифт и судорожно жал на кнопки всех этажей сразу. Но незнакомец схватил его за грудки и выволок из кабины, зажимая рот.

─ Принес? ─ спросил незнакомец.

─ Подождите, подождите, вы зачем опять… что я вам… почему…

─ Принес?

─ Ничего у меня нет. И не могло быть…

Незнакомец резко развернул его. Снова был нож, спущенные джинсы, легкая прохлада, которая могла бы показаться приятной, если бы не продолжение… Только сегодня, в тепле, все получилось куда хуже: сильнее. Ромка закричал, выпучив глаза, но рука в перчатке заглушила крик.

─ Я же говорил, что тогда просто было холодно. Значит так, даю тебе время до среды. В следующий раз приду с другом, так что не придется зажимать тебе рот. Понял, почему?

И он опять оглушил Ромку. На этот раз Ромка не отряхиваясь побежал в полицейский участок. “Черт с ними, ─ думал он, ─ пусть смеются, но я больше так не могу. Ну один раз выебал, но надо же и меру знать”.

В силу пятницы участок был переполнен окровавленными личностями. Ромку приняли только через час после того, как он написал заявление. Два молодых следователя в штатском просмотрели каждый, что Ромка написал, потом Ромка пересказал то же самое и только тогда пошли вопросы.

─ Вы кого-нибудь подозреваете? ─ спросил первый. Ромка задумался.

─ Нет. Это был неизвестный мне человек.

─ Опишите его.

─ Простите, я же только что…

─ Опишите, пожалуйста.

─ Высокий, крупный, в темно-зеленой шапке, с неухоженной бородой, которая явно не знала барбера, черный пуховик…

─ Все?

─ Ну, большой член, я же написал…

─ Да, кстати, к вам сегодня подъедет фотограф, сфотографирует место преступления.

─ Сейчас же уже одиннадцать. Во сколько он приедет?

─ Не знаю. Наша служба и опасна и трудна, неизвестно, как затянется она, ─ пропел следователь. ─ Кстати, почему вы называете его незнакомцем, он же вас два раза…

─ Значит в среду возьмите отгул на работе, приходите к нам, ─ перебил второй, ─ проинструктируем вас. Будем брать его на живца.

– На жопца, – неостроумно пошутил первый.

─ А нельзя подставного живца использовать?

─ Нельзя. Видите ли, Роман Олегович, преступник, видимо, очень опасен. Вы пишите, что в первый раз он сообщил вам, что тридцать лет прожил в этом доме.

─ Так.

─ Вашему дому всего двенадцать лет.

─ Мы переехали два года назад, я не знал… ─ забормотал Ромка.

─ Вашей вины тут нет. Но если он опустился до лжи, это коварный человек. Он подставного живца в момент раскусит.

Ромка опустил голову:

─ Понимаю.

─ Вот и прелесть. Тогда в среду утром оденьтесь попривлекательнее ─ и к нам.

─ Да он и в обычной одежде меня уже два раза…

─ Роман Олегович, мы хотим действовать наверняка. Так же?

─ Так, ─ кивнул второй следователь, ─ хотим и будем.

Ромка встал.

─ Спасибо, ─ сказал он, ─ пойду. До среды.

─ До свиданья.

>>>0<<<

Когда он вышел, второй следователь сказал первому:

─ Слушай, это же тридцать четвертый дом, у них один подъезд, там камера висит.

─ Она четвертый год не работает. Ты думаешь, почему я кражу велосипеда раскрыть не могу?

>>>0<<<

До среды Ромка измучился. В выходные они ездили с женой в “Икею”, где провели весь день, купив лишь несчастный “фаллесбрамт”. Ромка даже не стал выяснять, что это: так был погружен в свои мысли. Да и сзади болело.

Вечером в субботу он отнес в химчистку лучший свитер, чтобы к среде быть неотразимым. А в воскресенье получил его назад. Свитер действительно шел ему, выгодно сочетаясь с бородой.

Периодически он замирал и думал: “Что же это такое? Почему я? Как из всего дома этот урод мог выбрать меня? За что?”

Но картина не прояснялась.

В понедельник Ромка написал день за свой счет. “Зарплата на полторы тысячи меньше придет, ─ с грустью подумал он, ─ все из-за этого больного”.

В среду утром он разодетый явился в полицию.

─ Красиво, ─ сказал первый следователь. ─ На такое он должен клюнуть.

И повел Ромку знакомиться с омоновцами. Увидев грузовик с бойцами, Ромка с гордостью сказал:

─ Ого, сколько ради меня всего.

Омоновцы велели ему надеть сменную одежду и до обеда учили правильно падать, перехватывать член насильника, бить в болевые точки. Они рассказали ему всю операцию: от и до. Так что в девять вечера Ромка вошел в подъезд полностью подготовленный. За ним следовал омоновец в штатском, который был переодет в пожилую собачницу. С собаками тоже было не все так просто: к ошейникам их крепились камеры ─ снимать операцию для омоновского канала на ютьюбе.

Ромка уверенно нажал на кнопку. “Собачница” стояла у почтовых ящиков, ожидая сигнала. Приехал пустой лифт. Ромка махнул омоновцу пальцем: никого. Вошел в лифт и нажал на двадцать первый. Лифт полез наверх. У Ромки внутри все подобралось. Он постарался наладить дыхание. Не получилось. Становилось страшнее и страшнее. Лифт остановился, двери открылись. Насильник был там!

Он круто повернулся к Ромке, доставая нож.

─ Принес?

─ Принес, ─ крикнул Ромка. Дальше все произошло за десять секунд.

Подъехала “собачница” с собаками и камерами, а из двух дверей, ведущих в коридоры, выскочили омоновцы и положили преступника лицом в пол. Все стихло и исчезло раньше, чем любопытные жильцы показались из квартир. Ромка не запомнил ничего. “Очнулся” он только в участке. Там его поблагодарили за поимку маньяка, велели не бояться и отправили домой. В четверг вечером ему позвонили и сказали, что это был совершенно обычный больной человек, который сошел с ума на почве инфляции. Выяснилось, что на его счету сорок восемь жертв, и все как один ─ бородатые молодые люди, которых он ассоциировал со своим другом, сообщившим ему новость о рухнувшем рубле. Ромка поблагодарил следователя и отправился с работы ─ выпить много коктейлей.

>>>0<<<

В пятницу он пришел на работу с больной головой, но раньше всего отдела. Сел за стол и подумал где-то даже со светлой грустью: “Вот и нет у меня больше друга. А ведь он меня ждал, готовился. Мылся, может. А сейчас закроют его лет на десять… Жена все время спит, даже десертов не хочет…”

Ромка раскрыл ноутбук, там лежал какой-то листок. Он перевернул его. С обратной стороны было написано: “Я ─ женское начало, я ─ утроба Праматери. Но изнасилую я тебя по-мужски, как делал это уже дважды. Леонид”. Ромка выронил листок, словно его обожгло.

“Как так? Как? Леонид сидит в КПЗ. Как он мне прислал это? Через друга?” Ромка схватил трубку рабочего телефона, потом положил ее: говорили, что в их компании, в целом основанной на доверии, прослушивали телефоны и шерстили почту. Ромка взял свой телефон и позвонил следователю.

─ Ага, ─ сказал тот, ─ интересно. Это у меня дебютное такое дело. Раньше ничего сходного. Прямо интересно, что ли, стало… Нет, это точно не он. Мы нарочно ему не даем ручку с бумагой, мало ли: захочет вам написать, оскорбить вас как-то, все-таки косвенно из-за вас он сядет на десять лет. Ну или в больницу, если его признают невменяемым.

─ Да, я понимаю, я сильно перед ним виноват, ─ заговорил Ромка, ─ но что же теперь мне делать?

Следователь задумался.

─ Давайте поступим так. Вы работайте, не подавайте виду. А если эти письма продолжатся, звоните.

Вечером Ромка ел холодную свинину и смотрел телевизор. Потом встал и пошел в комнату. Жена спала, укрывшись одеялом, но одну грудь было видно. Ромка нагнулся и осторожно погладил ее. “Вот, ─ подумал он, ─ жену трогаю реже, чем меня в лифте”. Улыбнулся и пошел досматривать телевизор.

На выходных ему в голову явилась одна замечательная идея. А что если эта записка написана не с целью запугать его, а чтобы привлечь внимание. Вдруг он так нравится кому-то в офисе, что этот человек решил написать ему. Ромка захлопал в ладоши: “Хоть бы женщине, хоть бы женщине”. Ну а что ─ он столько раз за коктейлем жаловался коллегам на сонную жену, что не полюбить его было невозможно. Теперь получение второй записки становилось событием желанным.

И в понедельник он ее получил! Снова в ноутбуке и снова загадочную. “Я открыт. Я увязываю мужское и женское в один узел. Им я в тебя и вторгнусь. Леонид”.

─ Специально от лица мужчины пишет, ─ обрадовался Ромка, ─ интригу дает.

Он перечитал письмо несколько раз и убрал в рюкзак.

***

Надвигался корпоратив, посвященный дню рождения компании. За это время Ромка получил еще пять писем. В полицию он звонить не стал: письма-то были романтические. Чего стоило хотя бы это: “Я ─ глаз воды, которая удавит тебя всей толщей. Леонид”.

Ромка увлекся. Он бодрым приходил на работу в ожидании письма. Он похудел от любви, стал пить больше кофе, забросил философские вечера. Мысли Мастера уже не казались ему значительными. Значительной казалась любовь.

Как-то во вторник Ромка сидел и выбирал бабочку для корпоратива. Почти все ушли на “Неподкупную власть” ─ фильм-оправдание Константина Воробьева. Остальные собирались домой.

Ромка просмотрел уже бабочек шестьсот: примерно половина ему понравилась. Он решил переключиться на что-нибудь минут на пять, а потом сделать окончательный выбор. Он достал из рюкзака все записки и вытащил одну наугад. Это оказалась его любимая про узел из мужского и женского. Ромка огляделся и погладил ее. А затем напечатал эти слова в строке поиска.

─ Интересно… так… мужское и женское… и женское… ─ читал он, ─ так… секс-игрушки для пар… не то… садовое товарищество “Мужское и женское”… не то,.. мужское и женское вино… белье… достоинство… хм, женское достоинство, смешно… подпольное мужское казино… ага, символ мужского и женского начала… так, кельты, славяне, кто это, Господи… так… вот… колодец… символ мужского и женского начала ─ колодец. Что? Колодец?

Догадка крохотной молнией кольнула его. Он взял другую записку, про глаз воды.

─ Вот… глаз воды… Ого, тоже колодец! А утроба Праматери? Не колодец ли? Колодец!

Все, без отступления, было про колодец. Ромка вскочил с кресла, которое отъехало назад, к стене. Он понял, кто писал ему записки.

***

Их собрали у двери в офис и рассадили по двум автобусам. Корпоратив проводили за городом, и нужно было проехаться. Ромка не стал садиться в автобус к той, которая его любила: он решил немного выпить, осмелеть и сказать ей все. Что тоже любит, что готов развестись ради нее, что искал такую, как она, пятнадцать лет: с семи.

Пока все участвовали в идиотских конкурсах, знакомились с новичками, выходили покурить среди полувековых сосен, Ромка целенаправленно пил. Одна рюмка коньяка, вторая, еще полрюмки: о, он уже прилично набрался через час. Все уже начали бродить от стола к столу, и Ромка отыскал глазами стол, где сидела его судьба. Он в последний раз, почти без сожаления, вспомнил жену. “Сама виновата”, ─ решил он и, встав, направился туда, где с компанией сидела Колодцева. Она в этот момент уронила бокал, Ромка снисходительно улыбнулся. Какое хорошее платье она подобрала к бирюзовым волосам. Со вкусом.

“Будем болтать с ней о современном искусстве, она прочтет мне свои стихи, я познакомлю ее с Мастером, он скажет, что думает о ней. Мы все станем делать вместе”, ─ думал Ромка. Он подошел к столу, за которым собрался народ из его комнаты, и сел на корточки рядом с Колодцевой.

─ Я люблю тебя, ─ сказал он ей и преданно посмотрел на нее. Колодцева отклеилась от разговора. Да и остальные притихли, чего Ромка уже не заметил.

─ Чего? ─ спросила она.

─ Я люблю тебя, ─ счастливо повторил он, попытавшись положить голову ей на колени.

─ Э, э, ты что? Нажрался?

─ Я что-то выпил, да, но дело не в этом.

─ Слушай, Рома, давай завтра поговорим.

─ Не могу, Ангелина, не могу. Я хочу сегодня. Я ушел от жены. Пока мысленно, но сегодня же уйду. Мы будем вместе с тобой. Почитай мне сейчас стихи. Помнишь, ласковый свет преисподней и дальше там еще.

Колодцева встала, Ромкаоставался на корточках.

─ С чего ты решил… эээ… почему ты вообще…

─ А письма, Ангелина, письма. Я все получил, спасибо. Хотел ответить, мол, погода у нас хорошая, но решил лично…

─ Какие письма, о каких письмах ты говоришь?

Ромка поправил бабочку и бережно вытащил сложенные вчетверо листки. Он сел на стул, покинутый Колодцевой. Все за столом с интересом наблюдали за ним, Грушно снимала на телефон. Колодцева просмотрела письма.

─ Что за чушь? Это какая-то галиматья. С чего ты взял, что это я написала? Рома, ты в порядке?

─ Ну, постой, вот же… Праматерь, утроба. Узлы всякие. Это же колодец. То есть ты.

─ Рома, очнись, ─ Колодцевой явно стало страшно, ─ я не писала тебе ничего.

Она оглянулась, ища поддержки. Ромка забормотал:

─ А как же… то есть, нет любви. Я зря бросил жену… А наша любовь… А преданность… А прогулки вместе… А ласковый свет преисподней…

Колодцевой эти слова придали сил:

─ Рома, успокойся. Никакую жену ты не бросал. С чего ты взял, что я буду с тобой?

─ Да меня насиловали ради тебя! Два раза. Прямо в жопу. Не в руку. Не в ногу. А в жопу. Я все вытерпел. Все ради тебя. Жена спит-спит, а я терплю. Думаю, Ангелина-то моя, Колодцева-то, спать не будет. А он меня прямо в жопу ─ на. Первый раз. И спрашивает, будешь еще Колодцеву фантазировать? Буду, говорю. Он второй раз ─ шлеп. Да похлеще еще. Хорошо, поймали мы его с омоновцами, а то бы такой тоннель был: новую станцию метро открывай.

─ Я не понимаю… Что происходит… Какие омоновцы, какая жопа?

─ А письма? Тоже не понимаешь? ─ крикнул почти рыдающий пьяный Ромка.

─ Да я это я написала, я, ─ сказала вдруг Петрова зло. Все посмотрели на нее. И Ромка тоже. Что за шутки?

─ Ну давайте быстрее, ─ шептала Грушно, ─ телефон садится.

─ Ты? ─ наконец спросил Ромка, еще не осознавая, в какую пропасть все рухнуло.

─ Я.

─ А.. Зачем?

─ А зачем ты про меня написал, что я жирная? М? И на столе еще оставил. Любой мог прочитать. Плюсы-минусы твои увидеть, оценщик, блядь.

Ромка не верил в происходящее. Он сидел раздавленный и трезвеющий. Никто, кроме Петровой, ничего не понимал. Начались танцы, и только их столик сидел, не шелохнувшись.

─ Подожди, ─ крикнул Ромка, стараясь пересилить кавер-группу, ─ там же было такое написано, ну, чего не каждый знает. Это же тайна следствия.

─ Черт, сел телефон, ─ сказала Грушно, поднимаясь, ─ но главное про жопу я записала, сейчас зарядку у кого-нибудь попрошу и выложу.

─ Да ты сам только что эту тайну всему инстаграму считай рассказал. А я и побольше знаю: насильника твоего на той неделе признали невменяемым. Ему уже рассказали, где ты работаешь, в какие магазины ходишь. Полежит он там год и выйдет, знай только жопу готовь ко встрече. Говорит, всю жизнь его ебать буду.

Ромка вдруг бросился к ней вокруг стола, его схватили Стасик и Мишка. На них стали посматривать танцующие.

─ Знаешь, как его фамилия? ─ крикнула Петрова Ромке, который пытался достать ее лицо разбитым стаканом. ─ Петров.

Она взяла сумочку и сказала:

─ Ребят, я домой.

И ушла. А перед уходом еще повернулась и сказала:

─ Хочешь скажу, почему ты у меня перед лицом стаканом машешь? Сказать? Потому что тебя держат. Вы все такие.

И ушла окончательно.

Мишка со Стасиком все не отпускали Ромку. Они успокаивали его: усадили на стул, налили холодного пива. Музыка, полумрак, столы, пол ─ плыли вокруг, Ромка будто тонул, захлебываясь.

─ О чем вы говорили? ─ спросил Стасик. ─ Что у вас случилось? Это из-за KPI нашего отдела?

Ромка молчал. Подошла Грушно.

─ Выложила, ─ сказала она довольно, ─ пиздец тебе, наверное, завтра. Я бы уволилась на твоем месте.

─ А, Ром, что случилось? ─ продолжал Стасик.

─ Позвонить, позвонить следователю, ─ заговорил Ромка, доставая телефон, – он все поймет. Черт, сел. Стасик, дай телефон. Ага, спасибо. Представляешь, на память помню. Восемь, девятьсот шестнадцать…

Через мгновение он услышал голос следователя, но музыка заглушила его. Тогда Ромка жестом показал Стасику, что выйдет на улицу, что он ничего не слышит. Он встал и в одной рубашке направился к выходу из зала. Потом к лестнице, потом вниз. Дверь, февраль, полувековые сосны, мерцающий снег… Ромка выдохнул: холодно, хорошо… Он набрал номер… Гудки… Гудки… Наконец там ответили. Бодрый голос сказал:

─ Старший следователь Петров. Говорите.

Часть 2. Надежда на что?

Сегодня Ромку сильно испугал мужик в парке.

Ромка сидел на скамье, пугливо разглядывая гуляющих. Он нарочно расположился посередине скамьи, чтобы никто и не подумал составить ему компанию. Но мужик сделал один круг по парку, второй и подсел справа. Несмотря на теплый солнечный день, он был в грязно-голубоватой зимней куртке. Как и всегда делают подобные люди, он заговорил сразу о “важном”.

─ Я ж в семьдесят восьмом школу закончил, решил в актеры поступать. Почему в актеры? Да мне в деревне все говорили, ну, ты, Паша, и актер. Больно здорово я змею показывал, слона. По животным был большой спец. Тетку свою, тетю Любу на стул посажу, а сам шиплю, как змея. А она говорит, ну, Паша, одно слово ─ актер. Отучился я год в актерском-то, а тут война в Афгане. Ну, я в эту войну палец высунул, проверяю, зацепит, нет. Ну, пулей чиркнуло знатно, и я не высовывался больше. Возвратился в родную деревню. Изображал дезертира, верили мне.

Ромке было страшно и тоскливо в одну и ту же секунду. Сегодня был первый день, когда он решился выйти на улицу после переезда на эту квартиру, и люди не входили в его планы. По правде говоря, и планов толком не имелось, но, надумай он их теперь строить, людей бы там не оказалось.

Мужик продолжал.

─ Так вот я как бывший актер желаю спросить. Вот Михалковы и Кончаловские ─ они всем, что ли, родственники? Как ни посмотришь: этот родственник, этот ─ тетя, этот ─ дядя. Поэт какой-нибудь отдыхал на даче у их деда. Спортсмен плавал в пруду их шурина. Я спрашиваю: они что ─ всех ебали?

Невидимый еврейский мальчик, постигающий скрипку в голове у Ромки, неуклюже и пронзительно пиликнул смычком. Услышав последнее слово, Ромка вскочил, не соображая, что делает. Он побежал по дорожке парка, а мужик кричал где-то сзади:

─ Эй, ну так что? Ты не знаешь? Всех? Или кого-то конкретно? Эй.

Ромка бежал. На нем были тяжелые осенние ботинки, которые он машинально надел перед выходом, и бежать очень быстро не удавалось. Но голос мужика мало-помалу затих. Ромка выбежал из парка, пересек дорогу. В конце концов, он устал и остановился. Он по-прежнему только знакомился с районом и не знал, где находится сейчас. Пришлось воспользоваться электронной картой. Оказалось, что можно попасть домой, не заходя в парк, описав небольшой крюк. В голове стучало: “Ебали. Ебали. Ебали”.

Больше двух лет прошло с лифта. Ромка, который так любил офис, его семейные порядки, давно уволился. Он работал теперь на дому, перебиваясь случайными заработками. Его кидало с квартиры на квартиру, из района в район. То лифт был чересчур похож на тот, то кто-нибудь из соседей носил такую же куртку, как и сумасшедший насильник. В этих случаях Ромка не выдерживал, собирал вещи и переезжал.

Жена, конечно, простилась с ним, оставила, как выпитый стаканчик из-под кофе. Это сравнение придумал Ромка, и оно ему нравилось. Отец тоже охладел к сыну: у него был запасной младший, еще никем не надкушенный, и он решил вложиться в него. Только мать изредка писала Ромке печальные сообщения, начинавшиеся в основном с “Зачем? Зачем ты это позволил?”, как будто Ромка сам определил себе такую карьеру. Поначалу он еще отвечал, но вскоре ─ бросил.

О насильнике, Леониде, он ничего больше не слышал. Тогда судебная комиссия определила его в клинику. Ромка страшился суда, но Леонид выглядел скорее грустным, чем воодушевленным. Он не выкрикивал угроз, не делал никаких жестов. После суда Ромка впервые в жизни купил бутылку водки. Сейчас она уже сменила вместе с ним несколько квартир.

Целыми днями просиживал он дома, ел мало, чтобы реже ходить в магазин. Комнаты мельчали и от квартиры к квартире становились все проще и обнаженнее. Бывало, что по утрам Ромка просыпался и, не вставая с дивана, думал: “Опять. Опять очередной день. К чему он? Что я буду делать? Почищу зубы, это да. Умоюсь, не нагибаясь к раковине. Съем ненавистное яйцо вкрутую. Соль кончилась три дня назад. Три дня я не выходил.

Работы нет. Можно просто лежать и смотреть на стену. Стена ─ друг, стена не выебет. А если навалятся все четыре?” На этом месте он подпрыгивал от ужаса и бежал в ванную.

Где-то он нашел, что нужно читать вслух. Вроде бы затруднительно тогда думать о чем-то другом, кроме написанного. Ромка понимал, что читать нужно детское, безобидное и нашел в интернете Астрид Линдгрен. Через полчаса он обнаружил себя, плачущим на полу в центре комнаты. “Шведская семья”, “разорванные на коленках штанишки”, “стать его щенком” и самое кошмарное: “уже совсем стемнело” ─ Карлсон оказался сачком, полным педофилии и прочих мерзостей. Надеясь выдавить этот страшный прыщ, Ромка со злости нашел “Парфюмера” и уж в ту ночь не спал совсем.

Как нарочно, лето выпало хорошее, Ромка чувствовал его с балкона.

Он вспоминал детство. То самое, в котором до лифта было еще жить да жить. Вспоминал летний лагерь на Селигере: школу лидерства. Лидер в их группе был только один. Здоровый парень Коля. Он жонглировал группой, как хотел. Когда все принимались издеваться над Ромкой, Коля раздраженно говорил:

─ Отойдите от него! Вы хотите, чтобы он стал изгоем? Вы знаете, что из изгоев и прочих отбросов потом получаются гении? Не надо растить в нем гения. Давите всех равномерно.

Он вспоминал бассейн в Сокольниках, куда его водила бабушка. Тренер говорил ей не кормить Ромку перед занятиями, но кормление ─ был бабушкин наркотик, и как-то Ромку вывернуло прямо в бассейне. Тренер отправил его в раздевалку. Ромка шел через душевые, где мылась на редкость взрослая и одаренная физически секция.

Вспоминал он, конечно, и лифт. С него все начиналось и им заканчивалось. В миллионный раз открывались двери, рвалась куртка. Сознание, омоновцы, записки, жена, экскременты ─ воспоминания мучили его и неизбежно вели к психиатру. В интернете он отыскал некую Александру Сумарокову, которая “работала по скайпу, а к личному общению прибегала только в крайнем случае”. Однако с Ромкой крайний случай наступил уже на втором сеансе.

На первом видеозвонке, выслушав Ромкину историю, она посоветовала ему придумать фразу-оберег, которая сразу отсекала бы неприятные мысли. Ромка попросил помочь с этой фразой, но Александра сказала, что тогда она потеряет смысл, что отыскать слова должен он сам. Ромка долго думал и решил сделать лучше. Он прикинул, куда чаще всего ходит, где бывает. Лифт, подъезд, лестница, магазин, метро… Потом он нарезал несколько десятков бумажек, на которых написал: “Я надеюсь, что меня не выебут…” Теперь оставалось только добавить ─ где. Если он спускался на лифте, он клеил бумажку с надписью: “Я надеюсь, что меня не выебут в лифте”. Если поднимался по лестнице, то “Я надеюсь, что меня не выебут на лестнице”. Идентичные надежды он питал в магазине, метро, на детской площадке. Сначала обереги ему помогли. Район вокруг его дома постепенно стал покрываться бумажками. Он ходил счастливый, жители паниковали. Но вскоре ему стало мало одного приема “лекарства”, и он начал увеличивать дозировку. Теперь он клеил бумажки всякий раз, появляясь где-то, даже если “Я надеюсь, что меня не выебут…” уже там висело. Наконец, его вычислила плодородная мать с четырнадцатого этажа. Вместе с тремя детьми она спускалась в лифте, когда Ромка, потеряв всякую осторожность, зашел с клеем-карандашом и оберегом. Она пообещала, что ее муж сломает ему руку. Ромка поверил, и к вечеру очистил район от бумажек. И записался к Александре на ближайшее время на личную встречу.

В жизни она смотрелась много моложе, лет на тридцать. А в остальном все то же: очки, каре, рот. На экране ноутбука Ромка уже это видел.

Она долго расспрашивала Ромку про детские переживания, еще дольше про лифт, хотя про лифт он ей рассказывал. Спрашивала про бабушку и бассейн. Что его особенно смутило во всей истории. Почему. Повлияло ли на его интимные отношения с женой. В смысле, их не было? И так далее, и много, и по нескольку раз. Под конец Ромке показалось, что родители не знают о нем столько.

─ Вы знаете, Роман, ─ сказала она, ─ я вижу, что случай ваш не очень.

─ Насколько не очень?

─ На полную. Как сказал бы Юнг: да-а, либидо.

─ А… что…?

─ Вам надо ложиться в клинику. Надолго. Разговорами мы это из вас не вытянем.

─ В клинику? В больницу? ─ забормотал Ромка. Он растерялся.

─ Да.

─ Что со мной?

─ Пока не могу точно сказать. Нужно, чтобы вас наблюдал врач.

─ Ух… ─ у Ромки все смешалось в голове, он не понимал, как подступиться.

─ А что вас волнует?

─ Прежде всего деньги.

─ Понимаю. В обычную больницу можно лечь, но проще вас сразу бросить с качелей под грузовик.

─ Это какие-то медицинские термины? Я не…

─ У вас крайне деликатный случай. Нужно, чтобы вас наблюдал хороший врач. А в обычных больницах они не водятся…

─ А у вас нет каких-то контактов?

─ Есть, конечно, но… простите, если вам покажется бестактным…

Ромка неожиданно для себя сказал:

─ Меня в лифте драли. Куда бестактнее.

─ Вам мои врачи будут не по карману.

Ромка задумался. Александра внимательно смотрела на него.

─ Роман.

Ромка молчал.

─ Роман, вы слышите?

Он очнулся.

─ Да.

─ Я говорю, есть один вариант.

─ Какой?

─ Вас могу наблюдать лично я.

─ А как?

─ Понимаете, как вам проще объяснить… Есть группа коллег, единомышленников, в которую я вхожу.

─ Пока все просто и понятно.

─ Отлично. Мы создали препарат. Он нуждается в тестировании. Для этого нам требуется десять человек: разного возраста, разной национальности, разного рода занятий. Девять у меня есть. Я предлагаю вам занять вакантное место.

─ Это… очень неожиданно. А что мне нужно делать?

─ Ничего. Просто находиться под моим присмотром. Вы будете принимать препарат дважды в день, я буду записывать показания, тестировать вас в разных ситуациях.

─ В каких?

─ Не волнуйтесь. Ничего опасного. Как вы сказали пять минут назад, вас драли в лифте. Поверьте, все самое страшное с вами уже случилось. Дальше будет только приятнее.

─ А что за препарат?

─ “Зверобор”. “Бодрость зверя, жизнь человека”. Это слоган.

─ А он не…

─ Нет. Все компоненты натуральные.

─ Почему же вы не тестируете его в лаборатории? На крысах? Или, я не знаю, там… на дроздах.

─ Это мы уже прошли. Остались люди. Девять человек и вы. Препарат помогает при депрессиях. Вроде той, в которую угодили вы.

─ Можно я встану? ─ спросил Ромка.

─ Конечно.

Он встал и дальше спрашивал уже стоя, из-за кресла.

─ А где это? Что это за место?

─ Роман… Я понимаю ваш страх.

─ Да это не страх, просто…

─ Это государственное медицинское учреждение. Вся эта программа ─ государственная. Больница находится в Битце, в лесопарковой зоне. Там четыре этажа, на трех действительно содержатся психически нездоровые люди, но мне отведено целое отделение на первом этаже: процедурные кабинеты, пять палат на двоих, душ, столовая.

─ А перевязочная? ─ спросил Ромка. Александра засмеялась:

─ Вам не понадобится. Хотя она есть. Осталась от старой обстановки. Так вот: туда никто не заходит, кроме персонала. Гулять вы будете в отдельном дворике, у вас будет свой выход. С другими больными контакта не будет. Короче говоря, это что-то вроде санатория. На месяц.

─ А сколько?..

─ Это бесплатно. Вы помогаете мне, я ─ вам. Взаимно?

Ромка помедлил и ответил:

─ Взаимно.

В понедельник в семь утра, на голодный желудок, он стоял у проходной. По паспорту его пропустили. Больница была обычная, белая, в четыре этажа, как и говорила Александра. Он пересек двор, обошел здание и подошел к железной коричневой двери, около которой висела маленькая табличка: “Зверобор. Тест-площадка”.

Всю неделю он изучал материалы, которые выслала ему Александра. Спросить было некого, а сам он мало что понимал в лекарствах. Поискал компоненты в интернете. Ключевым ингредиентом был, конечно, зверобой. Природный антидепрессант. Остальные компоненты вроде тоже натуральные. Страниц десять (с картинками) рассказывали о волшебном действии “Зверобора”. А первый слайд был посвящен причинам депрессии. Там так и стояло: “Если вас жестоко изнасиловали в лифте…” Тут Ромка подумал, что средство неплохое.

Его впустил охранник в лиловой униформе. Вообще все вокруг было дружелюбным, бело-лиловым, как и упаковка “Зверобора”.

─ Я к Александре Ивановне, ─ сказал Ромка.

─ До конца по коридору и направо.

Ромка прошел по пустому длинному коридору, видимо, все еще спали. Только дверь процедурной была открыта, медбрат выстраивал капельницы в ряд. Ромка постучал, ему сказали: “Входите”.

─ А, Роман. Хорошо. Как настроение? Не ели? Хорошо. Подпишите тут. Прекрасно. Ваша палата ─ номер два. Ваш сосед уже с утра на процедурах. Сейчас сдайте телефон, ключи, деньги, сигареты, если все это у вас есть, охраннику и пройдите вот эти кабинеты по порядку.

Она дала ему бумажку с номерами.

─ Когда вернетесь, на вашем столике будет два стаканчика: “Утро” и “Вечер”. Выпейте “Утро” и идите в столовую на завтрак.

─ Там “Зверобор”?

─ Да. После завтрака отдохните, а потом вас пригласят ко мне.

До сегодняшнего дня Ромка не лежал в больницах. Только приходил к бабушке, к младшему брату. Все казалось не страшным, даже успокаивало. На окнах решетки: значит тут его не достанут. Он переоделся в белые штаны и белую футболку, сдал кровь из вены, немного мочи, показался окулисту, дерматологу и кардиологу и отправился принимать “Зверобор” и завтракать. После врачей завтрак показался вкусным. Он давно питался сплошными яйцами, а здесь была пшенная каша, булочка с маслом и кофе. В коридоре стали появляться и другие больные. Все глядели приветливо, и Ромка вернулся в палату повеселевший. То ли “Зверобор” начал действовать, то ли решетки на окнах. Впервые за много месяцев он вдруг почувствовал себя хорошо. И огляделся.

Палата была небольшая и чистая. Над каждой койкой висел плакат “Зверобора”. Розетки, кнопка вызова медсестры. Телевизора не было. Зато в углу под потолком висела камера. Но Ромке было так спокойно, что он только улыбнулся ей. Какие-то почти доисторические чувства охватили его. Он уснул. Его разбудил кто-то, кто пришел в палату.

Ромка открыл глаза и поначалу отказался им верить. Крепкий высокий медбрат привел и усадил на койку его насильника, Леонида. Тот с видимым усилием сел, как будто испытывал нестерпимую боль. При этом лицо его, несмотря на гримасу, было светлым. Ромка отодвинулся к стене, не отводя взгляда. Он стал искать глазами нож или пистолет, хоть что-нибудь, чтобы отбиться. За долгие месяцы скверного питания он порядочно ослаб и не рассчитывал на свои силы. Как? Как насильник оказался здесь? У Ромки вспыхнула мысль, что он тоже участник эксперимента, что Александра отобрала и его, не зная об их “связи”. А может, он просто не помнит Ромку?

Медбрат вышел, а насильник посмотрел на Ромку своим светлым взглядом.

─ Рома, ─ сказал он, ─ привет.

Ромка быстро взглянул на окно: решетка. Час назад она казалась ему спасением, а теперь ─ клеткой. Он стал судорожно искать на стене кнопку вызова медсестры. Леонид встал и перехватил его руку.

─ Не надо, ─ сказал он, ─ я изменился.

Ромка не знал, что делать. Кричать или попробовать ударить ногой.

─ Я другой теперь, ─ с сожалением и радостью сказал насильник. ─ Поверь мне. Я все помню, но… Ты мне не нужен.

Ромка смотрел, выпучив глаза. Да, это он, только гладко выбритый. Но почему он больше не хочет насиловать Ромку? Неужели он стал настолько неинтересным? Похудел, наверное.

─ Что произошло? ─ наконец спросил он, пересохшим ртом.

Насильник кивнул на свою тумбочку. Там, как и у Ромки, в баночках стояли лекарства. Только на них была наклейка “Зверобор Макс”.

─ Я почти год здесь, ─ сказал он, ─ попался этой твари. Поверил. Как, видимо, и ты.

─ Какой?

─ Александре.

Ромка вдруг впал в бессильную озлобленность:

─ Что еще? Почему? Что с ней не так? Я едва избавился от… Почему-у?

Он ударил вялой рукой по койке, и тогда Леонид рассказал ему все.

─ После суда я попал в обычную лечебницу. Меня лечили кое-как, я был полон решимости выйти и продолжить насиловать. Вспоминал те времена, когда свободно заходил в лифты, в парковые кусты, в общественные туалеты… Что и говорить, насиловать я любил. На этом она меня и поймала. Сказала, что якобы положит в такую клинику, где я смогу размахнуться… Она меня будет исследовать, а я ─ давать ей материал для исследования. На деле же она подсадила меня сначала на “Зверобор”, а потом и на “Зверобор Макс”. Вот так же, как ты, колотил рукой по кровати, но ничего сделать не мог: все мои желания утекли безвозвратно. А потом она сделала со мной то, что я сделал с тобой. Много раз. Десятки раз. Вот хоть сегодня…

─ А… все остальные? Тоже бывшие насильники? ─ спросил Ромка.

─ Какие остальные?

─ Я видел целый коридор больных.

─ Это медбратья. Они же охранники. Больных тут четверо человек. Мы с тобой да соседняя палата.

─ Она говорила мне, что это государственная программа…

─ Тут она не соврала.

─ А в чем суть?

─ О, это очень просто. Она сажает подопытных на “Зверобор”…

─ Он же из природных компонентов…

─ Ага. Если бы. Я не знаю точно, что в нем, но он вызывает бесповоротное привыкание через пять-шесть дней. А уж “Зверобор Макс”… Да, слушай, мой совет: не зли ее, делай, что она говорит, иначе сядешь на “Зверобор Макс”. С обычного “Зверобора”, я так думаю, еще можно слезть.

─ А вы не пробовали бежать?

─ А толку? Чтобы через пять дней вернуться за препаратом? Ты не представляешь эти жуткие боли, эти внутренние голоса. Как будто все демоны Вселенной завывают в тебе. Режут изнутри. Страшно даже думать.

─ Вы говорили, что это госпрограмма…

─ Да, верно, гос.

─ А почему именно мы?

─ Смотри, тут совсем не сложно. Берешься, например, ты. Ты к ней с чем пришел?

─ С депрессией… из-за вас. Я боялся, что вы меня… Ну, опять.

Леонид грустно покачал головой.

─ Не-ет. Я ─ все. Конченый человек.

─ Прямо совсем не хотите? ─ сочувственно спросил Ромка. ─ Даже если я что-нибудь покажу.

─ Нет. Я лишь помню… как прекрасно это было. А остальное “Зверобор” во мне подавляет.

─ А дальше? Вы сказали, что берусь, например, я.

─ Ну, да. Берешься ты или любой человек, который попал в моральную жопу и не может сопротивляться. (Ты еще познакомишься с нашими соседями, поймешь, о чем я.) Тебя подсаживают на “Зверобор”. Не принимать здесь ты его не можешь: не будешь есть таблетки, она это мгновенно заметит, и тебе вколют внутривенно. Но, как я уже говорил, через пять дней ты уже сам будешь о нем думать, не станешь пропускать прием. Так вот. Пока ты тут, она скажет тебе, что делать, когда ты выйдешь.

─ Она мне сказала, что я выйду через месяц.

─ Забудь о месяце. Забудь все, так лучше всего. Думай, как не сесть на “Зверобор Макс”. Так вот. Она определяет тебе роль.

─ А что за роль?

─ По распространению депрессии среди населения.

─ Это как?

─ Ну вот смотри. Как она готовит меня. Вот есть детдом, какой-нибудь детский фонд, приют, общество заботы о стариках и так далее. К ним валом ходят актеры, футболисты и прочая жизнерадостная шелуха. Они рассказывают детям, как важно бороться, какие они уникальные, всю эту разноцветную поебень. Понимаешь? А потом прихожу я. С ее связями она это легко устроит. Прихожу ─ и говорю, что все они ─ полное говно. Ну просто на хрен никому не нужны. Старики ─ по пояс в могилах, детей никогда не возьмут новые родители, судьба их раздавит, впереди мрак, алкоголизм и безбрачие. Вот Стасов из соседней палаты, у него другая роль. Он будет ходить по юмористическим концертам, по музыкальным. В самый разгар вставать и демонстративно уходить из зала, бормоча что-нибудь вроде, да разве это смешно? да кому это нужно? кругом буря и бардак, а он тут шутит. Ну или поет. И что-то подобное будет делать каждый ее подопытный: месяца три-четыре, чтобы не примелькаться. Но этого хватит.

─ А зачем?

─ Все это незаметно будет подтачивать общество, которое и без того, знаешь… Особенно низы. И вот тут начнется мощная PR-кампания “Зверобора”. PR знаешь?

─ Да я в нем три года работаю.

─ Ну и все. Тогда ты в курсе, что PR-агентства ─ шлюхи, они за деньги хоть меня национальным героем сделают. А насиловал, скажут, потому что протестовал против того, что Аляску отдали. И все поверят. (Ромке было неприятно такое слышать: он считал, что PR ─ благороден.) Отовсюду посыплется: “Зверобор”, “Зверобор”, “Зверобор”… Выйдут гаденькие псевдоэксперты, врачи в поликлиниках станут ненавязчиво предлагать его как безобидную добавочку, появится какой-нибудь патриот, который скажет: “В противовес английским разработкам…” И конец. Спасения от него не будет. Попутно назовут анальгин ошибкой советской эпохи, и у людей в аптечках (а у старушек ─ в холодильниках) будет сплошной “Зверобор”.

─ А вот про концерты вы сказали… Я понимаю, с детьми, да, но вот с концертами. Как это на людей повлияет?

─ Ну, представь, есть типичная пара. Глеб Семеныч и Алла Егоровна. Он, например, автобус водит, она в в ларьке сидит, мороженое продает. Срутся ежедневно. И вот смотрят: ого, Леонтьеву семьдесят. Ну-у, концерт хороший будет, наверное, “Ах, почему был светофор зеленый” споет. Помнишь, мы не срались с тобой в 88-ом, эту песню слушали. Пошли, сходим. Берут билет на четыреста второй ряд, ему подзорную трубу товарищ по маршруту одалживает. Посмотри, говорит, на Валеру хорошенько. Приходят, садятся. А пока шли, поругались, естественно. Он такси взял, чтоб к концертному залу с шиком подкатить. Она его пополам режет: сука, двести рублей, лучше б на автобусе поехали. А он: да я эти автобусы видеть не могу больше. Сидят. Выходит Леонтьев. “Куда уехал цирк?” ─ спрашивает. Все довольны. Ух, расскажу подружке из газетного киоска, Алла Егоровна думает. И тут встает Стасов и через весь ряд к выходу тащится. Злой. О чем он поет, говорит? Не тот цирк воспевает. И на ногу кому-нибудь наступает. В гардеробе макинтош забирает и гардеробщице все высказывает. Мне, говорит, такие певцы даром не нужны. У всех, кого он зацепил, сознание переворачивается. А ведь прав он, думают. Цирк-то не тот, что под куполом… Ну и тому подобное. А теперь представь в масштабах страны.

Ромка молчал, подавленный рассказом. Леонид еще говорил, а Ромка думал, чем это закончится. Неужели нет выхода? Он инстинктивно полез в карман, но телефона там не было. Примерно месяц его не хватятся ─ а потом?

Перед обедом к нему пришел медбрат и позвал к Александре. Она была уже не так приветлива. И не улыбалась: незачем. Ромка тоже. После двухлетней пропасти он попал на залитый солнцем платный пляж, полный воспитанных отдыхающих. Но уже через два часа его оттуда с позором выгнали. Выгнали, оставив себе его деньги, верхнюю одежду, обувь. И снова ─ здравствуй, пропасть.

Это Ромка выкрикнул в лицо Александре, прибавив еще про насильника. Она улыбнулась.

─ Это правда тот самый? Какая удача!

─ ???

─ Как вы не понимаете! Теперь вы оба у меня на ладони. Я смогу провести более детальные эксперименты, сделать более глубокие выводы. Судьба явно благоволит “Зверобору”. Спасибо вам, Роман, спасибо вашему насильнику. Здоровья лифту, который вас соединил!

Она встала и долго благодарила Ромку, Леонида, лифты, всех извращенцев, омоновцев и половые сношения.

─ Сегодня же начну разрабатывать программу специально для вас двоих.

─ А вы не боитесь, что все это попадет в прессу? ─ вдруг сказал Ромка. Он почувствовал неожиданный прилив лихого безразличия, всесильной свободы поражения.

─ Вы сначала доберитесь до нее. И потом ─ вы видели, что подписали? О неразглашении. Устроите разглашение ─ полетите за решетку. У государства с этим строго. Хотите секрет? Через десять лет вы будете радоваться тому, что сидите на “Звероборе” и получаете его от меня бесплатно. По-другому будет не выжить. А стоить он будет ого-го сколько. Официальной работы у вас не будет: кому нужен сумасшедший? От моей программы, когда вы все выполните, вам перепадет что-то вроде пенсии. Не каждый месяц и немного, но… Радуйтесь, у многих в ваши годы и этого-то нет.

– То есть примерно через год я для окружающих буду никчемным сумасшедшим, сидящим на антидепрессантах? И до конца дней таким и останусь.

– Спасибо, что сформулировали за меня.

После обеда все отдыхали, процедур не было, и Ромка познакомился с двумя другими участниками эксперимента: Стасовым и Зерновым. Их выпустили на прогулку и все охранники, которых Ромка сперва принял за больных, высыпали во двор вместе с ними. Они разошлись по двое так, чтобы контролировать выход, забор. Казалось, что они болтают о своем, но периодически кто-нибудь из них бросал металлический взгляд на компанию “больных”.

Сначала рассказал Зернов (тридцать пять, длинные русые волосы, сухие губы, очень худой). Его плачевное состояние началось с шоколада. Он с детства собирал фигурки из шоколадных яиц. Кролики-автоматчики, богомолы-циркачи, черви-гитаристы, бабочки-политики ─ к тридцати годам у него собралось три десятка коллекций. Наконец он узнал, что теперь нужно искать собак-самоубийц. Двенадцать фигурок. Двенадцать разных способов. Двенадцать пород. Первой ему попалась овчарка, вскрывающая вены осколком бутылочного стекла. Как и положено, вместе с ней прилагалась картинка со всей коллекцией. Джек-рассел-терьер у открытой газовой духовки. Королевский пудель, шагающий из окна. Но больше других Зернову понравился колли, совершающий самосожжение. Его длинная шерсть была объята пламенем, язык высунулся далеко вперед, глаза смотрели печально, но решительно. Зернов отыскал его довольно скоро, пятым или шестым; в полгода собралась вся дюжина. Тут-то и началось.

Его бросила жена. Ушла, напоследок обрушив полку с несколькими коллекциями. Среди них были и собаки. Зернов еще долго ползал по полу собирая детальки. Пачка денег от одной бабочки-политика улетела под диван и Зернов обнаружил ее только через час. Жена сказала, что не хочет жить с человеком, который все деньги просаживает на шоколадные яйца. Это было не совсем справедливо, но в целом верно. Она ушла к птицеводу-стартаперу. Видно, яйца стали ее судьбой.

Зернов сначала не замечал отсутствия жены. Но потом многое посыпалось. Он забывал заплатить за квартиру, к нему приходили грозить какими-то заглушками. Он перестал бриться, ходил в старой футболке ДДТ, что только раздувало печаль. В один ясный весенний день его уволили.

Когда стали кончаться деньги, он приступил к продаже коллекций. Улетели бабочки, уехали крабы-велосипедисты. Зернов почти не торговался и отдавал за бесценок. Кто действительно дорого стоил, так это суицидальные псы. Зернов продавал их, как наркотики, оставляя то одну, то другую собаку в пакете под скамейкой или зарывая ее в сквере. Пылающий колли ушел последним. Только тогда Зернов понял, что натворил. Он остался в пустой квартире, где была мебель, но не было его драгоценных игрушек. Тогда он решил, что колли прав и жить незачем. Он обложился деньгами и поджег их. Деньги горели медленно и дымно. Прибежали соседи. Зернов шептал: “Вперед, мои собаки, я иду за вами. Из сладкого яйца вылупились вы и стали мне наградой”. Конечно, его забрали.

Сам он считал, что в тот день все-таки довершил начатое. И теперь, рассказывая что-нибудь, всегда уточнял: до его самоубийства было дело или после. Свою сегодняшнюю историю, он, например, начал словами: “Когда я еще был жив…” А подписал документы на исследования он уже после, не замечая ничего вокруг.

Потом их загнали внутрь, они собрались в палате Ромки и Леонида, и говорил уже Стасов (шестьдесят один, кругловатый, энергичный, коротко стриженый). Он был противоположен Зернову. И рассказал все отрывистее, быстрее. Он и с ума сошел так же: динамично, в охотку.

Года три назад он наткнулся в интернете на ролик, где толстый некрасивый мужчина предлагал ввести новые налоги: на строительство раздельных дорог для мужчин и женщин, на утренние пробежки, на пользование услугами парикмахера. Стасов сильно смеялся, не зная, что мужчина был неподдельным чиновником, членом какой-то партии. Стасов надел костюм, галстук и записал видео, где настаивал на введении закона о непреднамеренном домогательстве. Он говорил, что нужно судить только за один взгляд или за неосторожное слово в соцсетях. В конце он добавил: “Петр Стасов. Слово говорит, дело делает”.

На следующее утро ролик набрал подозрительно огромное количество просмотров, а комментарии были в основном такие: молодец, наконец-то настоящий человек у власти. Тогда Стасов придумал федеральную программу сноса жилья, по которой человек, добровольно отдавший жилье под снос, получал право покупать продукты по двойной цене и передвигаться по улицам с той же скоростью, что и остальные. Он жил в Апрелевке, и дома под снос там водились. Это видео в два раза обильнее просмотрели и прокомментировали. Через месяц у Стасова было десять роликов. И к несчастью ─ он уже верил в то, что снимал. Налог на живых родителей бурно и тепло встретили в комментариях. Закон об ограничении передвижения по улицам всерьез обсуждали по апрелевскому телевидению. А идея Фонда о защите классической русской литературы от читателей дошла до Москвы. Там ее сочли слишком дельной, и конкурента из Апрелевки решили устранить. Стасов и так был на пределе и травли из центра не вынес. Его подпись Александра получила, сказав, что документ ─ это законопроект об автономии продуктовых магазинов.

Стасов, как и Ромка, пока был на “Звероборе”, а Зернова и Леонида в баночке ждал “Зверобор Макс”.

После ужина они разговаривали еще, рассказывали Ромка, Леонид. Их истории были гораздо жиже: никаких собак-самоубийц или политических интриг. Леонид болезненно хотел насиловать, Ромка болезненно страдал от его страсти. Разошлись они совсем ночью. Приняли по таблетке “Зверобора” и спокойно уснули. А на следующее утро пришел медбрат и, разбудив Ромку, попросил его пройти с ним. Препарат он велел не принимать.

Было шесть утра. Ромка хотел есть. Они с медбратом пошли по пустому коридору. Сели в лифт и спустились на этаж ниже. “Опять лифт”, ─ подумал Ромка и посмотрел на медбрата. Тот глядел дружелюбно, но бесстрастно. А без страсти в лифте ничего не делается…

Внизу был медицинский кабинет без окон, поделенный стеклянной стеной надвое. Ромку усадили в кресло в одной из половин. Зажегся яркий свет. Медбрат быстро и ловко побрил его опасной бритвой. Ромка давно сдружился с бородой, и сейчас в зеркале казался себе ребенком. Вошла Александра.

─ Какой вы детский, ─ сказала она.

─ А зачем побрили меня? ─ спросил он.

─ Мне нужны ваши эмоции. Нужно видеть их. А под бородой у вас мало ли что.

Она показала на экран телевизора.

─ Сейчас посмотрим с вами небольшое кино. Кино неприятное, вы такое вряд ли видели. Но мне нужно вам его показать.

─ Я посмотрю, ─ сказал Ромка, ─ я решил… сотрудничать.

Она недоверчиво посмотрела на него.

─ Не хочу, чтобы вы перевели меня на “Зверобор Макс”.

Александра улыбнулась.

─ Хм. Приятно видеть, что вы не такой дурачок. Я думала ─ такой.

─ Такой или не такой, а у меня, кажется, нет выхода, кроме сотрудничества. Поэтому…

─ Роман, ─ сказала она, ─ хватит. А то я решу, что все слишком хорошо. Давайте смотреть.

Медбрат сел в углу. Александра ушла за стекло. Погасли лампы, зажегся экран, лицо Ромки выхватил луч света, чтобы Александра могла наблюдать эмоции. Появилась заставка “Зверобор ТВ”. Ромка смотрел, стараясь не оборачиваться на медбрата. Фильм назывался “Дерьмо монаха”.

По выгоревшему вагону поезда шел мужчина в плаще и шляпе. Он двигался медленно, и звук шагов его гулко разносился кругом. Шаг…шаг…шаг… Не торопясь, он зашел в первое купе. Там было совершенно темно. Мужчина долго щелкал зажигалкой, которая все не загоралась. Мелкие частые вспышки моргали в темноте. Наконец появилось пламя, слышно было как выбивается из зажигалки газ. Послышалась еще музыка: кто-то нездешний все тяжелее и тяжелее нажимал на клавишу рояля. Плим… плим… плим… плим…

– А, – вскрикнул мужчина: на верхней полке спиной к зрителю лежал человек. Мужчина выдохнул и деликатно похлопал его по плечу. Лежащий повернулся. Это был Ромка! От ужаса настоящий Ромка, в кабинете, вцепился в колено ногтями, Александра улыбнулась. Экранный Ромка, не моргая, глядел в камеру со злым выражением лица разбуженного человека. Все-таки через минуту Ромка понял, что это актер.

– “Пемолюкс” рассыпался, – сказал мужчина, – надо поднять банку.

– Как она упала? – спросил “Ромка”.

– Ваша жена полезла за шарами вечности – нарядить елку эсхатологии. Банка и упала.

– Но я не женат, – сказал “Ромка”.

– Я все устроил. Пойдемте.

Мужчина и “Ромка” вышли из купе. В вагоне красиво кружился черный снег, занавески чуть двигались. Они зашли во второе купе. В нем не было полок, а посередине стояло кресло парикмахера. Он сам суетился с опасной бритвой вокруг старика с намыленным подбородком и шеей.

– Мы – мужчины, – повторял он, подсвистывая, – мы мужчины. Сейчас побреем, сейчас побреем.

При этом он то и дело легонько резал старика по шее, кровь ручейками пробивалась сквозь пену. Он повернулся к “Ромке”.

– Надрезаю, чтобы забрать голову. Голову монаха. А дерьмо – останется ему.

Он кивнул и отделил голову старика от туловища. Она отошла легко, старик не мучился. Только сказал шепотом:

– Голову за маму. Голову за папу. Кому-то из родителей придется обойтись без нее: голова-то одна.

Дальше “Ромка” пошел сам. В следующем купе сидела женщина. Увидев “Ромку”, она истошно закричала:

–Зачем? Зачем ты позволил это сделать с собой?

“Ромка” закрыл дверь и печально произнес:

– Игра. Компьютерная игра. Сплошное разочарование. Целый поезд разочарования.

У титана “Ромка” помедлил, словно раздумывая, не стоит ли вернуться. Потом развернулся и заглянул в последнее купе, которое поначалу пропустил. Там он наткнулся на того самого мужчину в плаще и шляпе. Мужчина стоял около ванной, наполненной густой, как чернила, синей водой.

– Вот и ваша жена, – сказал он, – как и обещано. Правда, она спит.

– Где?

Опять запищала клавиша. Вода в ванной забурлила, поднялся дурманящий чернильный пар. “Ромка” попытался закрыться рукой и сквозь ладонь увидел, как из синего кипятка медленно показалось женское лицо без глаз, волос и в целом некрасивое. Дальше тянулась шея и синее, в подтеках, тело. Женщина открыла беззубый рот и сказала:

– Дайте мне стихов.

За кадром раздался “Ромкин” голос:

– Погляди! Нет у тебя груди!

Посмотри! А ног не две, а три!

Я хватаю навзничь топорище,

Чтоб украсить, черт тебя дери…

– Это же Бальмонт, – визгливо перебила женщина, напирая на “о”. Очевидно, ей претил этот автор. Она стала вытаскивать себя из ванны. “Ромка” выскочил из купе и помчался по вагону. Жена догоняла.

Настоящий Ромка закричал и вскочил. Тут же погас экран и загорелся свет. Медбрат тоже встал. Вошла Александра.

– Так, очень хорошо. Пейте.

И она дала ему таблетку “Зверобора” и стакан воды. Медбрат ласково гладил его по голове.

В Ромке колотились сердце и страхи. Как будто его привязали к четырем булонским лошадям с именами: Животный ужас, Жуткие воспоминания, Сонная жена и Незабытый кошмар. Лошади расходились в четыре стороны, останавливаясь там, где бился предел Ромкиного терпения. Еще шажок, еще полкопыта – и все… Но Ромка тянул их обратно.

– Мою жизнь мне показываете? – сказал он, потому что говорить было нужно, чтобы не зарыдать. – Можно еще воды?

– Слушайте, Роман, просто замечательно, – сказала Александра, меряя ему давление. – Я и не надеялась… Когда вы пришли ко мне, я думала, мы будем биться с вами полгода. А теперь как будто и месяца не понадобится. Можно уже завтра переводить вас на крестьянский стол.

– Что это значит?

– На всякие отбросы. Недельки две поедите пережаренных котлет, дешевых пирожных с чаем, разводного пюре, попьете газировки. Не переживайте, если организм дастхорошую реакцию, нужную нам, быстро вернем нормальное питание.

“Зверобор” начал действовать. Страх съежился, улегся. Медбрат показался другом. Появилось какое-то чувство… Впрочем, Ромка еще не был в нем уверен. Александра снова померила давление.

– Гениально! Роман, я очень оптимистично смотрю на вас. Не подведите.

Ромка огляделся. В нем расцвело желание дружить, что-нибудь спрашивать. Он поделился с Александрой.

– Это великолепно. Все, как я предполагала. Потом, конечно, вы привыкнете, но сначала “Зверобор” такой, да. Хочется быть членом общества. Можете задать какой-нибудь вопрос. Хотите?

– Да. Что это за банка с таблетками? – Ромка указал на стеклянную банку на тумбочке в углу.

– А, это первые образцы “Зверобора”. Неудачные. Они списаны давно, никак человек за ними не приедет. Программе несколько лет уже. Скажите спасибо, что вы не в первых рядах в нее попали. Там люди такого натерпелись.

Они с медбратом переглянулись, медбрат закатал рукав и показал глубокий овальный шрам.

– Результаты исследований, – усмехнулась Александра. – Первые таблетки оказывали такой эффект, что человек превращался в зверя. Вот – укусил.

– А еще какие были?

– Были и наоборот – слишком успокаивающие. Состояние похоже на вашу депрессию, только абсолютно без тревоги.

– Может, мне такие нужны?

– Нет, – улыбнулась она, – тогда вы будете целыми днями на диване лежать. А нам нужны активные граждане. Чтоб и в очереди потолкаться и на хоккей сходить.

Две недели его мучили. Он ел на завтрак огромные неопрятные профитроли с жирным кремом, пил пакетиковый чай, обедал какой-то мыльной лапшой, запивая ее колой. Разгадывал сканворды, смотрел телевизор и страшные фильмы про собственную жизнь. Но с каждым днем ему было все легче и спокойнее, и то чувство крепло. Александра повторяла: “Прекрасно, просто прекрасно”. В профилактических целях его на два дня отлучили от “Зверобора”. Первый день пролетел нормально, но уже утром второго дня Ромка почувствовал беспокойство. Он буквально крутился на месте, спрашивал, когда ему дадут препарат, уверял, что сделает все за таблетку. “Вообще все”, – говорил он медбрату. Вторую ночь он спал ужасно, почти вернулись, обступили его прежние кошмары. Утром ему дали “Зверобора”, он мгновенно успокоился и понял, что сидит на нем крепко.

На пятнадцатый день их привели вниз вместе с Леонидом, но на этот раз Ромку оставили по другую сторону стекла. Он сидел вместе с Александрой и смотрел, что происходит в комнате. А там уже ничего не утаивали и показывали все, как есть. В середине комнаты установили двери лифта, на которые падал неяркий свет. Они открылись, и в кабине стояли настоящий Леонид и резиновый манекен – копия Ромки. Леонид был одет как тогда. Даже бороду ему наклеили. Ромка в мельчайших подробностях увидел тот вечер, с которого все началось. Леониду два дня не давали “Зверобора”, и он старался на совесть. Рвал куртку нож, ладонь закрывала рот. Звуки разлетались по кабинету. Ромка чувствовал все, вспоминал. Наконец, Леонид оглушил манекен и бросил на пол. Медбрат быстро подошел к нему и подвел к стеклу. Александра скомандовала Ромке встать. Он и Леонид смотрели друг другу прямо в глаза. Александра мерила Ромке пульс, потом давление, смотрела на зрачки, прислушивалась к дыханию. Потом сказала:

– Все. С вашей жизнью мы закончили.

У Леонида, Стасова и Зернова тоже были свои отдельные процедуры. Их Александра выпускать пока не собиралась. Иногда они вместе гуляли, Ромка и Леонид посматривали на забор, на людей около него. Убежать было невозможно. Выход на общую территорию контролировал охранник и всегда запертая дверь. А здесь был забор и небо над ним. Если только улететь. Хотя, честно говоря, “Зверобор” действовал на Ромку так, что бежать его и не тянуло…

Хуже всех приходилось Зернову: он реагировал на “Зверобор” неохотно. Ему показывали кино, жгли при нем целые коллекции игрушек, а он даже вместе с препаратом не мог это победить и всякий раз плакал как ребенок. Потом, немного отойдя, он вспоминал, что Александра сердилась и говорила о нем, как об ошибке, грозилась увеличить дозу, превратив его в натурального сумасшедшего, только лежачего, списать его из программы. Но ничего не менялось.

Как-то вечером Ромка вышел на прогулку и увидел Зернова, сидящего на скамейке. Он дрожал, хотя было тепло. Ромка сходил в палату, принес одеяло и накинул Зернову на плечи.

– Так тепло стало, как будто мать сзади накинули, – сказал Зернов.

Ромка поинтересовался, как дела.

– Я, когда еще жив был, – сказал Зернов, – любил слушать “Колыбельную” Шумана. Знаешь? Не знаешь? Там как будто капельки капают, такая мелодия. И я вот подумал, Шуман… Ему, наверное, очень хотелось спать, раз он сочинил “Колыбельную”. Как думаешь? Он же не написал “Плясовую” или “Съестную”… Да… Ему смертельно хотелось спать. Поэтому он и понадеялся на музыку. Это, может, единственное спасение – уснуть. Только там, во сне, большие шоколадные яйца… Я разламываю их, а внутри – игрушки, игрушки. Новые небывалые коллекции, которые есть только у меня. Пескарь-мечтатель… Он ничего не держит в плавниках, но глаза его, тупые рыбьи глаза, одухотворены. Он мечтает уснуть, как Шуман. Под капли нот. Слон-журналист… Хороший журналист. Он задает один только вопрос: как там – во сне? И валится, подняв одеяло пыли… Ты понимаешь меня?

Ромка часто вспоминал эти слова. Они как-то незаметно сплелись с тем ощущением, которое давал ему “Зверобор”. Его процедуры теперь проходили гораздо легче. Александра крутила ему кино, а там чередовались сплошь заурядные авиакатастрофы, крушения космических ракет, дорожные происшествия. Он смотрел про совершенно обычный голод, таяние льдов, тюленей, набитых пластиком. А сериал про две семьи, одну из которых преследовали сплошные неудачи (непоступление сына, рухнувший балкон) показался ему комедией. Никакого отношения к его жизни они не имели.

Александра становилась все снисходительнее к нему. Видно, у остальных все продвигалось намного хуже. Как-то она даже пожаловалась Ромке, что денег на программу выделяется мало, надо крутиться, чтобы все успевать, а на “этих троих” положиться решительно нельзя. В других центрах, говорила она, уже почти все выучили роли и руководители готовы хоть завтра выпускать подопытных “в свет”. А ее отделение сильно тормозило процесс.

Один раз она лично принесла Ромке его телефон. Сама держала его и показывала новые сообщения, под присмотром медбрата. Звонили несколько незнакомых номеров: может, по работе, может, просто – поговорить про Бога или кредит. Было сообщение от мамы. И все. Почти месяц он никому не был нужен.

Наконец, они начали репетировать Ромкину роль. Александра решила, что ему достанутся примерочные в магазинах одежды. Всем хоть раз звонили в примерочную, объясняла Александра. Сколько раз мы слышали эти разговоры. “Да, привет. Да вот, шорты меряю. Сам ничего, а шорты так себе”. И так далее. Все это кристально слышно в соседних примерочных. От Ромки требовалось войти в магазин, выбрать вещь и пойти мерить. Через минуту должен был поступить звонок на его “служебный” телефон. Звонок резкий, громкий, не услышать его нельзя. Ромка отвечал. С той стороны говорил один из медбратьев. Разговор начинался спокойно, но постепенно обрушивался на собеседника со всей неотвратимостью. Ограбили дачу. ЭКО не дало результатов. В гараже мертвый голубь. В колбасе – крыса. Всего десять сценариев. Репетировали внизу, в том же кабинете, где смотрели кино. К Ромке был прикреплен медбрат Алексей, тот самый, с укусом на руке.

Ромка позавтракал (теперь ему снова давали приличную пищу), принял “Зверобор”, Алексей отвез его вниз. Там уже стояла примерочная. Алексей разложил сценарии.

– Давай начнем вот с этого попроще. Говоришь громко, но не сильно. Так, чтобы услышали. Там в примерочной – джинсы. Начинаешь их мерить, через какое-то время я звоню. Возьми.

Он дал Ромке экземпляр сценария.

– Ну что, прогоним?

Ромка зашел в примерочную. Снял больничные штаны. Начал натягивать джинсы. В этот момент Алексей крикнул:

– Звоню.

– Какого черта? Кто там еще?

– Молодец, отлично! – сказал Алексей и дописал это карандашом в сценарий.

– Алло, – недовольно сказал Ромка.

– Алло, привет.

– Привет, привет.

– А ты зачем два раза сказал привет?

– Смотри, мне кажется, что так я даю понять, что тороплюсь, не очень хочу разговаривать. Ну, потому что дальше выяснится про свиней.

– Хм, да, ты прав. – И Алексей снова сделал пометку в сценарии. – Продолжим. Ты что – не можешь говорить?

– Да, могу в общем.

– Как дела?

– Да-а… по-разному.

– А что случилось?

– Да ну что я тебе буду рассказывать…

– Ну, если это секрет…

– Да какой секрет… В общем, у деда в деревне всех свиней украли. Четыре штуки. А собаку отравили, чтоб не лаяла.

– Ужас какой.

– Ага. Вот надо ехать. Мать последние деньги собрала. А у меня сессия не закрыта. Придется ехать. Где я этих свиней куплю? Дед там рыдает, в сарае целыми днями сидит, корыто гладит, из которого они ели.

– Да-а…

– А билетов на завтра нормальных не осталось, поеду плацкартом “Москва-Душанбе”. Короче, не жди меня.

– Так, “грустно усмехается”, – прочитал Алексей, – усмехнись.

– Хах.

– Чуть грустнее.

– Ха-ах.

– Отлично! Слушай, ну просто отлично. Тут я тебе говорю, ну, пока, ты говоришь, пока, надеваешь свою одежду и выходишь. Все. Давай еще пару раз прогоним, а потом без бумажки уже попробуешь, по памяти?

К обеду Ромка полностью выучил текст. Алексей, простой, как голубь, радовался их успехам. Вечером он доложил Александре, что “дела идут”.

– Как он?

– Очень хорошо, Александра Ивановна. Сам что-то предлагает, быстро учится, ведет себя спокойно.

– Двух недель хватит вам?

– Думаю, да. Завтра два текста еще выучим. А как все закончим, будем уже с реквизитом настоящим пробовать, без подсказок.

Две недели Ромка и Алексей гоняли тексты. Ромка сдружился с медбратом, как можно сдружиться с детской сабелькой или резиновыми сапогами. Просто другого выхода у него не было.

Тексты шли хорошо. Ромка попросил Алексея договориться, чтобы в первый день сопровождал его именно он.

– Я постараюсь, – пообещал Алексей. – Сам хочу с тобой выйти. Мы тут целыми днями работаем, как подорванные. Я по улице не гулял днем не знаю сколько. “Фанты” жуть как хочется. Вот просто взять и пройтись с баночкой.

– Мне тоже, – сказал Ромка. – “Фанта” – вещь.

– Давай знаешь что, – Алексей оглянулся, – выйдем и не сразу пойдем в одежду, а в продуктовый заскочим, выпьем по “Фанте”.

– А мне можно? – спросил Ромка.

– Конечно! “Фанту” всем можно, там же апельсины.

В эти же репетиционные дни Ромка окончательно раскусил главное побочное действие “Зверобора”. Он давал надежду. Вероятно, этот эффект Александра не учла. Или упустила в спешке. А может, рассудила, что надежда ничего не решает. Ведь что требовалось от “Зверобора”: чтобы человек поверил, что только с ним он хорошо спит, легче переносит катастрофы каждого дня, с удовольствием ходит в спортзал, пополняет соцсеть; что скучные люди, не желающие разделить его веселье, бродят где-то далеко. Возможно, даже в другой стране, за забором.

Ромку давно оставили страхи. Он больше не боялся Леонида и простил его, хотя и угодил сюда благодаря ему. Помогали и “Зверобор”, и сочувствие. Ромка часто вспоминал прошлую жизнь. На работе они с коллегами сильно осуждали расизм, домогательства, старались лишний раз угостить уборщицу из Калмыкии сливой или жвачкой. Но только теперь Ромка задумался: а каково живется расисту? Как быть насильнику? Не их же вина, что общество ополчилось против их увлечений. Легко пробовать пирожки со всего мира на какой-нибудь залитой солнцем ярмарке. А ты пойди – просочись сквозь страшные темные переулки в поисках приличной жертвы, которая не закричит раньше времени. Поэтому, глядя на Леонида, Ромка не испытывал ничего, кроме сострадания.

Про Стасова он почти не думал. Тот везде был на своем месте. Чем дальше Ромка узнавал его, тем сильнее ему казалось, что Стасов не потеряется и после эксперимента. Устроится к Александре в помощники или выхлопочет место охранника. Так получилось, что они совсем не общались.

Круче других Ромку занимал Зернов. И переживал за него Ромка больше, чем за других. На Зернова побочный эффект в виде надежды не действовал. От Александры ему доставалось. Однажды она лишила Зернова препарата на три дня и отправила в одиночную палату. За то, что от него “не было никакого толку”. А он вернулся ни хуже, ни лучше, чем был. За что он пострадал? За то, что собирал игрушки. За то, что, в отличие от Стасова, нигде не мог приспособиться. И держали его на “Звероборе Макс”, как и насильника Леонида. Признавая, таким образом, что его расстройство, его собаки из шоколадных недр, сродни ебле в лифте.

Наступил день премьеры, все сценарии были вызубрены. Ромка проснулся. Последние несколько дней он чувствовал себя непривычно: не знал, как поведет себя на настоящей улице, среди настоящих людей. Не испугается ли, не захочет ли обратно в палату. Он осмотрелся, увидел еще спящего Леонида. Накануне они вчетвером собирались у них в палате, все, даже Стасов, желали ему удачи и слегка завидовали: все-таки он шел на волю.

Алексей смог договориться сопровождать Ромку. После завтрака Ромке выдали его одежду и “служебный” телефон: объемное кнопочное бревно.

– А поверят? – спросил он.

– Так ты его только в примерочной достанешь, – сказал Алексей. Он, Ромка, Александра и еще один медбрат собрались в кабинете Александры. Второй медбрат должен был звонить Ромке и разговаривать с ним по сценарию.

Александра очень волновалась. Ромка шел первым из ее московской группы. Стасова планировали пустить через неделю: он никак не мог заучить свои сценарии. Ромку обыскали перед выходом, чтобы он не утащил с собой никакой записки, которую мог специально обронить в примерочной. Но Ромка был чист. Александра перекрестила его.

– Роман, не подведите.

Ромка с Алексеем прошли мимо охранника, который открыл им дверь. Солнце светило как полагается. Был август. Через проходную больницы, через небольшой лесок они вышли на улицу. Им нужно было дойти до ближайшего торгового центра.

Ромка не видел людей примерно месяц. Они еще не знали о “Звероборе” и шли куда-то. Наверное, кто-то спешил на работу, кто-то на свидание, кто-то просто гулял. Маркетологи и бездельники, госслужащие и безработные, молодежь и старики – всем нашлось место на обычной улице, выворачивающей из-за угла дома на перекресток.

– Ну, как? Готов? – спросил Алексей.

– Готов. Давно готов.

– Молодец, главное не волнуйся. Роль ты знаешь.

– Да я в порядке.

Алексей набрал номер и негромко сказал:

– Ситуация штатная. Идем. Минут через восемь будем в ТЦ.

Потом он убрал телефон и сказал Ромке, подмигнув:

– Тут дороги на четыре минуты. А еще четыре – вон, видишь…

Он показал на киоск мороженого.

– “Фанта”, – догадался Ромка. Они заспешили к киоску. Очереди не было.

– Ты будешь?

– Да у меня и денег нет.

– Я угощаю, – сказал Алексей. Он засунул голову в окошко и попросил:

– Две “Фанты”. Холодненьких, если можно.

Когда он резко обернулся, увидев в стекле отражение самого невероятного для него развития событий, грузовик уже отбросил Ромку сильно вперед. Боли он не почувствовал: он готовил себя к этому, и подготовка прошла успешно. Кричали люди, водитель грузовика выпрыгнул из кабины и стоял без движения. Полицейский стремился к месту происшествия, понимая, что первым ему не быть. Алексей подбежал и еще успел услышать, как Ромка говорит то ли ему, то ли кому-то еще:

– Не входи… Не входи в лифт… Только не входи… Всех выебут… Не входи…

Полицейский записал эти слова.

Совещание у Александры было страшным. Она кричала.

– Вы все идиоты. Идиоты! А особенно ты (она повернулась к Алексею). Ты знаешь, что он там внизу набирал таблетки из банки, а потом подменял их у Зернова на “Зверобор Макс” и принимал его. Вы понимаете, что он вас как слепых выебал? Конечно, ему этот грузовик как воланчик. А вы (она обратилась к охраннику)? Вы вообще смотрите в свои сраные камеры? Да как детей же… Неделю подряд вас ебал!

– Смотрю, – соврал охранник. Лиловое сейчас к нему не очень шло.

– Вы понимаете, что все, пиздец? Вам, программе, мне. Его обычная “скорая” забрала. А ты (Алексею) допустил все это. Попил “Фанты”, пидор? Плюс мы Зернова потеряли. Все, он – корнеплод. Лежит и спит. Куда нам его? Мне домой забрать и охранять его сон?

Она затихла, села в кресло и зарыдала.

– Александра Ивановна, – сказал кто-то… Она не откликнулась. Минуты две тягостно плакала, всхлипывая. Потом сказала:

– Поели, блядь, из общей кормушки. Молитесь теперь, чтоб домашний арест хотя бы.

***

В аптеку вошла старушка. Знакомый провизор поприветствовал ее.

– Как ваши дела?

Старушка принялась жаловаться, к чему провизор давно привык.

– Боря мой опять в запое. И пьет, и пьет. Я, говорю, сынок, родненький, да не прокормлю я нас, пенсия-то у меня… А он только следующую откупоривает. Перевернулся мир-то. У Зои вон не пьет, а и тоже… жены нет, так, одни интриги. Что за дети. А ногу у меня так и хватает, так и хватает. Прихватит так, до аптеки не могу дойти. Вчера парнишка на улице подошел, я пожаловалась ему, он говорит, давай, бабуля, я схожу. Взял деньги и пропал. Маленький такой, шустрый, сволочь.

Она промокнула глаза уголком платка.

– Иногда прямо жить неохота. А потом думаю, на кого я его оставлю, Борьку-то. Дай-ка мне этого… две пачки сразу.

– “Монстрогона”?

– Ага, ага.

Св. Поляны

Здесь, за городом, еще лежал клочками грязный снег. Чтобы согреться, я подошел к турнику возле забора и подтянулся несколько раз. Мы условились с председателем на десять утра, но я приехал в Св. Поляны немного раньше.

Месяц назад я купил в СНТ “Св. Поляны”, что по Минскому направлению, участок земли. Мне хотелось устроить тут дачу и в пятницу, после рабочей недели, не идти, как обычно, в “Апогей крафта” пить пиво, а ехать сюда: к трудяге-дятлу и луговым ромашкам. Еще здесь можно было скрываться от преследований бывшей жены. До этих пор она никогда меня не преследовала, но, кто знает, что могло приплыть ей в голову. Я не смог устоять и написал ей большое сообщение: с названием СНТ и схемой проезда.

А ровно в десять показался председатель. Мы назвали имена друг друга.

– Слава, ― поздоровался он.

– Леонид Федорович, ― ответил я.

Он был аккуратно одет: черный толстый свитер, черные брюки, чистые резиновые сапоги. Я в спортивных штанах и куртке проигрывал ему, хотя и был как полтора часа назад из города.

– Сначала пойдем к электрику, это сорок третий участок, ― сказал он. ― К нему ближе, и дело у меня к нему есть.

По дороге он рассказал мне про Св. Поляны.

– За что вас к нам? ― сначала спросил он. Я не понял, председатель засмеялся. ― Эти дачи с шестидесятых годов: их сначала раздавали бывшим заключенным. Хрущев придумал такую программу: отсидел ― отдохни. Вот у нас такая шутка и ходит.

Я вежливо улыбнулся.

– А основал это место второй зам секретаря Кировского райкома ― товарищ Медичев. Имя-отчество не помню уже. Я с девяностого года тут председатель. Какой у вас участок?

– Пятьдесят четвертый.

– Хорошие соседи у вас. Не все, правда. Но хорошие есть. У нас тут разный народ, в основном, конечно, спокойный: дети тех, кто в шестидесятых получал участки. Но вот электрик, например, в шестьдесят шестом получил и так и живет. Никаких детей заводить не стал, сам живет.

–Ну, что, правильно, ― сказал я, чтобы поддержать разговор.

– Вы считаете? Что ж. И есть те, кто как вы ― купил участок.

–Молодцы, ― опять ни к чему сказал я.

–А Медичев, как оказалось, был не только политический деятель, но еще и поэт. Да-а, представляете. У него у самого двадцать второй участок был, сейчас там его внучка живет. Она мне и рассказала. Я говорю, а что ж он скрывал? Она говорит, скромный был. И так судьбой страны ворочаю, говорит, а еще и поэт. Дала мне его блокнот со стихами. Кожаный, синий: до того мне нравится, что возвращать ей не хочу. Но верну, конечно. И кожа такая… деликатная, что ли, для стихов ― самое оно. А стихи все маленькие-маленькие. Коротенькие. Одно-два четверостишия. Некогда было писать, я понимаю. Там кукуруза, тут стиляги, не разорвешься же. Вот послушайте:

Есть старинное преданье,

Что навеки рай земной

Загражден нам в наказанье

Непреклонною судьбой;

Что дверей его хранитель —

Ангел с пламенным мечом;

Что путей в сию обитель

Никогда мы не найдем.

Он замолчал. Я с детства терялся в стихах, но председатель вроде бы старался.

– Красиво, ― сказал я.

– Да, очень. Это Жуковский. У самого-то Медичева похуже были:

И станет нам аэроплан

Сиять с рассветом.

И будет пятилетний план

Покрыт при этом.

Мы подошли к сорок третьему дому, где жил электрик. Я догадывался, что это должен быть вполне старинный человек, но такого мусорного ажиотажа на участке не ожидал. Прямо у калитки стоял огромный стог сена, с прислоненной к нему деревянной лестницей. Видимо, по ней забирался хозяин, чтобы затащить наверх обугленную тушу свиньи. Неподалеку валялось колесо от телеги. А на земле в совершенном беспорядке были разбросаны мотки проволоки, посуда, разломанные надвое инструменты, драная одежда, гниющая еда. Хозяин, раздетый по пояс, ходил с граблями от одной кучи мусора к другой, поправляя сползающие штаны.

– Иваныч, ― крикнул председатель.

– Федорыч, ― отозвался электрик.

Они кричали, хотя никакого забора у электрика на участке не росло: только калитка.

– Что это за сено у тебя? ― спросил председатель, когда мы вошли на участок.

– Спиздил, ― довольно ответил электрик, ― с самого поля пер, весь взмок. Видишь, разделся. По дороге все хотели оторвать себе. Ага! Хуй! Граблями по спине ― на! Вот, сено теперь. Что-нибудь сделаю с ним, как-нибудь употреблю. Может, крышу перекрою. А то с соседского дома вечно дождь льет, все прогнило.

Его полуразрушенный домик, непохожий на другие дачки, действительно был покрыт соломой, но соседских крыш я не увидел. Наверное, старик сочинял.

– Это кто? ― спросил он председателя.

– Это наш новый поляновец. Знакомься.

Я назвал имя и пожал очень неприятную руку.

– Он будет дом строить и времянку, а ты ему электрику проведешь, ― сказал председатель.

– Можно. Проводов-то вон сколько, ― он кивнул на неопределенную кучу. ― А кто ж будет строить?

– А то ты не знаешь.

– Неужели эти ворюги с тринадцатого? Ой, Славка, ― обратился он ко мне, ― пропал твой домик. Они мало того что все материалы попрут, так еще и… У них знаешь собака какая? Цербер! Повадилась срать мне под яблони. Такие яблоньки у меня были, от деда достались. Он мне перед отъездом-то сказал, береги, Митя, яблоньки. А собака все засрала. Такая мельба, такая мельба… У меня через них все нервы продырявились. Во!

И он показал на дырку в штанах.

Я не знал, что говорить. Просто смотрел на председателя в надежде, что он знает.

– Иваныч, ладно, ― сказал председатель, ― еще никто ничего не строит. Вечно у тебя все виноваты. Я с тобой вот еще о чем хотел поговорить. Ты опять взялся? Вчера ко мне Лариска приходила, вся в слезах.

– Лариска? Это с какого участка?

– С какого надо. Ты уже не помнишь?

– Федорыч.

– Иваныч.

– Федорыч, ты ж понимаешь. Надо мне. Чего они все? Ну знаете же мою ситуацию.

– Знаем. Но и ты нас пойми. Давай хоть раз-два в месяц. А то ты еженедельно уже стал. Посовестись вот хоть нового жителя.

– Придет и его час, ― вдруг улыбнувшись, сказал электрик. Я улыбнулся в ответ.

– Иваныч, ― строго сказал председатель. Я вечером зайду, поговорим еще.

Мы вышли и отправились на тринадцатый участок, к тем самым строителям.

– А что он такое делает? ― спросил я.

– Иваныч? Насилует.

– В каком смысле?

– В очевидном. Подбегает ночью с граблями своими ― у него еще одни есть, укороченные, ― и насилует.

Я вспомнил, чему я улыбнулся и снова спросил:

– А что ж вы его не?.. Ну, в полицию?

Председатель вздохнул:

– Да жалко его. Он живет тут один, круглый год. За свет-воду не платит. Если еще и насиловать перестанет. Пропадет же человек. И так уже кожа, кости и еще чуть кожи.

– Как же он стог такой дотащил?

– А-а. Из последних сил. Или подговорил кого. Может, жертву свою ― в обмен на свободу. Я тебя, мол, сегодня ночью не трону, но ты уж, будь любезен, стог мне приволоки. Да вы не пугайтесь так, Слава, не бойтесь. Он не опасный. У него уж там все раскрошилось. Совсем не больно. Не знаю, как и назвать-то даже… Микродискомфорт, что ли.

– А он, получается, и вас?..

– Многократно. Он всех тут уже по нескольку раз. А я не обращаю внимания. Что ж поделаешь. Ну вот так человек устроен. Зато свет вам проведет, будете при свете сидеть. Почитаете хоть. Телефончик зарядите. Энергия!

– А вот эти строители, с тринадцатого участка…

– Да.

– Что у них за собака? Не бультерьер случайно?

– Отродясь у них собаки не было. Я же говорю: спокойствие у нас, какое поискать.

Мы свернули и пошли вдоль леса. Заморосил весенний дождь. Навстречу нам попался человек. Он был толстый и весь покрыт какой-то зловонной жижей, что не шло к его белой рубашке и фартуку. На веревке он вел такую же белоснежно-загаженную козу.

–Игнат Игнатыч.

– Федорыч. ― У толстяка оказался высокий голос.

– Что такое? ― спросил председатель.

– Да это ужас. Стою сейчас на кухне, готовлю грушу фламбе. Весь, как видишь, в белом. Коньячок подливаю. Объедения ожидаю, значит. И тут у соседа с семьдесят первого опять трубу прорвало. И все мне в кухню, она же рядом. Я Беату схватил ― и к тебе. А ты сам ко мне идешь.

– Да я не к тебе. Мы к строителям. Это вот Слава, познакомься.

Я пожал руку похлеще электриковской.

– Мы к Иванычу ходили. Теперь вот к строителям. Человек строиться будет.

Игнат Игнатыч улыбнулся, как будто припомнив что-то приятное.

– А что ж, Слава, Иваныч вас уже того?

– Игнат Игнатыч, человек только приехал, ― ответил за меня председатель, ― а ты уже с Иванычем его сталкиваешь.

Игнат Игнатыч захихикал.

– Нет пока, ― ответил я, ― он сказал, что мой час еще придет.

Тут уж захихикали они оба.

– Я тогда домой пойду, ― сказал Игнат Игнатыч, ― фламбе попробую воскресить. А ты зайди к этим козлам. (Он виновато посмотрел на Беату.) Только не верь им, не верь. Это явно не в последний раз!

– Ну, зачем ты так? ― успокоил председатель. ― Ну, прорвало у людей трубу…

– Шестой раз.

– Ну ладно. Иванычу же прощаем.

– Так он какая-никакая компания. Ненадолго. А эти для себя живут.

– Игнат Игнатыч, я поговорю. Не обижайся на них.

Мы пошли втроем. Игнат Игнатыч плелся сзади с Беатой, то проклиная соседей, то восхваляя фламбе и французскую кулинарию в целом.

– Интересно как здесь участки расположены, ― сказал я, ― не по порядку.

– Это Медичев так придумал. Не знаю, правда, зачем.

Он достал карту Св. Полян.

– Вот видите, на треугольник похоже, вверх ногами. Вот здесь въезд. Вот ваш участок, вот мы здесь, у леса.

– Воронка, ― сказал Игнат Игнатыч сзади, ― на воронку похоже. Я через такую домашнее “бордо” по бутылкам разливаю.

Он свернул на свой участок, мы попрощались. Дождь перестал.

Со строителями знакомство вышло коротким. Они сидели на скамейке перед домом, похожие как братья. К счастью, председатель заранее предупредил меня: родства тут нет. У обоих были деловитые сосредоточенные лица, крупные руки, шеи под стать. Играло радио: их любимая строительная волна. Первый брал идеально обструганный брусок и вколачивал в него по краям два гвоздя. Вколачивал так, что шляпка утопала в плотной древесине. После этого передавал брусок второму, который, работая клещами и молотком, старался выбить или вынуть гвоздь из бруска. Я подумал, что они не особенно заняты, но председатель, больше меня знавший местные порядки, сказал, что беспокоить их не стоит. Через час ― так через час. Я назвал номер участка, и мы ушли.

– Что это они делают? ― спросил я.

– Тренируются. Давно никто не строился у нас, сноровку потеряли. Не бойтесь, они через час будут у вас. Пунктуальные ребята. А руки ― чистое золото!

– Может, мне в Москве поискать строителей.

– Да вы что? (Председатель остановился.) Они тут всем строили дачи. Третье поколение тут живет. Я бы вам не рекомендовал. Вы ― молодой человек еще; наверное, для вас традиции не такое весомое понятие. Но, прошу, послушайте меня: не начинайте против течения. У нас тут годами сложено…

Он замолчал. Мне стало неловко, что он так разволновался из-за меня.

– Через час они придут? ― нарочно переспросил я. Председатель приятно улыбнулся.

– Да.

У него нашлись какие-то дела, но через час он обещал быть у меня на участке.

– Подождите там, ― попросил он. ― А вечером приедет специалист по канализации, и все, вроде: с главными людьми я вас тут познакомил, получается.

Я даже не стал спрашивать, тот ли это специалист, который устанавливал трубы соседям Игнат Игнатыча: так прозрачно это проглядывало. Мы расстались с Леонидом Федоровичем, я дошел до своего участка. Из машины я достал складной рыбацкий стульчик и поставил его прямо в сырую глину: ничего другого у меня пока не водилось. Участок был небольшой, ровный. Я стал думать, как он расцветет через год. Достроится дом, вырастет забор. Никаких теплиц заводить я не стану. Едва ли хватит меня и на деревья. Буду сидеть бесконечными июльскими вечерами с чашкой чая. Может, позову девушку или трех, как повезет. Тогда все же нужно посадить вишню: она так притягательно цветет. Не для меня, для них.

Вспомнив о девушках, я вспомнил и о бывшей жене. Я решил написать ей. Сообщение вышло длинное: я рассказал про полуобнаженного электрика с его укороченными граблями и привычкой насиловать; про залитого нечистотами Игнат Игнатыча; про механически настроенных строителей, которых ждал с минуты на минуту; про аккуратного председателя. Чтобы она ответила, я схитрил, закончив сообщение вопросом. “Как думаешь, куда это я попал?” ― написал я. Но ответа, как и за все прошедшие месяцы, она не прислала.

Дело будущее

-1982-

Ни с кем раньше такого не случалось, да и после ни в самой Оградовке, ни в окрестных деревнях такого не слышали. А если и слышали, то записывали в секретные дневники, думали за стогом сена, но вслух не говорили. А значит и не было такого.

Кириллычу предстоял доклад по кирпичам в деревенском клубе. Он повышенно волновался: погладил брюки рукой, достал из шкафа чистую льняную рубаху. В прошлом году им наконец привезли обещанный орловский кирпич, и в Оградовке никак не могли решить, что из него соорудить: магазин или школу. Кто-то, как и сам Кириллыч, был за школу, но большинство соблазнилось магазином. Старый деревянный то и дело грабили, и воры, конечно, стояли за школу. Но было их маловато. Кириллыча знали в деревне как человека, который всегда поддерживал прогресс, глядел в будущее, поэтому председатель и уговорил сделать доклад именно его.

В клубе собралась едва не вся Оградовка. Сидели друг на друге, стояли в проходах, держали на плечах нетяжелых детей. Споры уже начались.

– Да был я в Москве в семьдесят шестом. Был. Ну все магазины из кирпича. ГУМ. Ну, представьте ГУМ из древесины. Его наши ловкачи в момент вскрыли бы. Все унесли бы: и газировку, и дамское платье, будь оно неладно. А уж московские ловкачи половчее наших.

– А школа? Куда детям ходить?

– На сенокос можно.

– Учиться куда ходить?

– А что им учиться? Как трактор завести, им отец покажет. Ну а если не повезло и девчонка у них, там уж мать к корове пристроит. Так что магазин, магазин.

– Да магазин-то какой-никакой у нас имеется. Школы же совсем нет. Совестно сказать, в Альбомовку ходят. Там своих, альбомовских, полна школа, еще и наши припрутся: парт не хватает. Географию учат, а глобус падает со стола, потому как втроем сидят за партой.

– Вот поэтому только магазин!

– Школа нужна!

В президиуме сидели председатель, Кириллыч и фельдшер Степанов – местная интеллигенция. Степанов поддерживал школу, но был и горячо не против магазина. Председатель посмотрел на часы – восемь – и объявил Кириллыча. Тот снова разгладил светлые брюки, одернул рубаху и с папиросой вышел на край сцены, к народу. Все притихли.

– Товарищи, – начал он, – как вы думаете, какой кирпич лучше: орловский, костромской или ленинградский?

Он придумал этот ход, чтобы в самом начале отвлечь противников от главного предмета, а потом обрушить на них школьные аргументы. Но не успел. После первой же фразы, когда в толпе только начали обсуждать, у него в брюках все зашевелилось и, преодолевая преграды, вырос огромный холм. Кириллыч выучил доклад, а потому не имел даже бумажки, которой можно прикрыться. На первых рядах заметили, да и на последних уже зашептались: клуб был маленький, а холм – большой. И он рос, рос, пульсировал. Кириллыч схватился за него, пытаясь вдавить обратно в тело, но вышло еще смешнее. Он будто обладал невидимой женщиной. Его затрясло, стало жарко. Он выронил папиросу. Ладони сжались в кулаки, он нагнулся и попытался локтями удушить непрошенного гостя. В толпе захохотали в открытую. Но Кириллыч не слышал, в ушах у него стучала кровь. Было как будто в бане наоборот, когда из холодной купели попадаешь в раскаленное горнило. Жар поднимался выше.

– Ааа, – полувыкрикнул Кириллыч. – Ооо.

У него перед глазами проскочил образ комбайнерши Ритки, ее белое полноватое тело, курчавый пах под складкой живота, молоко, стекающее по босым ступням.

– Ааа, – закричал Кириллыч совсем громко, и на брюках выступило безбрежное озеро. Только теперь старшие додумались закрыть детям глаза ладонями и платками. Смех прекратился, сменился неуловимой тревогой: такой ужас передавало лицо Кириллыча. Он содрогнулся всем телом и застыл. “Вот тебе и орловские кирпичики”, – подумал председатель. Он встал и распустил собрание.

–1982-

Кириллыч сидел у радиоприемника, не разбирая слов. По всей Родине свиньи делились с человеком тоннами сала, куры торпедировали курятники яйцами, а его голова была где-то далеко. Предательские брюки сохли на спинке кровати.

В дверь постучали. Пришел председатель.

– О, Максим Егорыч, – грустно поздоровался Кириллыч, – чай будешь?

– Давай, только без молока, – сказал председатель, кивая на брюки.

Кириллыч невесело усмехнулся.

– Не понимаю, что накатило на меня, – сказал он, – сроду такого не наблюдал. А сегодня три раза.

– Как три?

– Да домой пришел, снял брюки сушиться, и опять. Потом решил отвлечься, полку полез приколачивать, и еще раз.

– Приколотил?

– Вон валяется.

Они помолчали, Кириллыч налил чай. Председатель отпил и закурил, предлагая Кириллычу. Через минуту курили оба. Кириллыч открыл окно: прохладная апрельская ночь развеяла дым.

– Может, это имеет отношение к этому? – председатель обвел рукой комнату. Кириллыч задумался:

– Ну, не знаю. Как это вяжется?

– Да вот мне тоже непонятно. Ты сам что думаешь?

– А в деревне что говорят?

– Да ничего толком. Я с фельдшером говорил сегодня, он тоже ничего не понимает. Говорит, если это на нервной почве у тебя, то он, конечно, за школу проголосует.

– Да школа тут ни при чем… Она, скорее, как предвестник…

– Будущего?

– Ну, будущего, будущего, – сдался Кириллыч. – Что ж вы все к этому подводите?

– А как не подводить, Вася? Ну, сам посуди. Ну назрел разговор. Хоть давай в корову твою пальцем ткнем. У всех коров как зовут? Машка, Зорька. А у тебя? Жанна.

– Ну и что?

– Ну ладно, бык с ней, с Жанной. Ты на прошлой неделе с Селиверстычем парился в бане.

– А, растрепал уже…

– Чем ты мылился?

– Ну, гелем.

– Что это, Вася? Вся деревня переживает за тебя. Да, вот опять же – деревня. Помнишь, ты маленький был, как нашу деревню называл?

– Хрущевка.

– Правильно! Только тогда Сталин был у нас, родненький. Откуда ты мог знать? А потом помнишь? Брежневка! И правильно, сняли Хрущева. Ты нашу Оградовку отродясь Оградовкой не называл. Вот вчера ты мне что сказал? Горбачевка! Какая Горбачевка, Вася. Откуда ты это берешь?

– Ну что ж я по-вашему, будущее вижу? Это же не бывает. Это же нельзя!

– Нельзя, согласен. Но и тебя я объяснить не могу. Вот это что у тебя на стене?

– Ничего.

– Вот именно! Ничего! А у всех ковры! Почему у тебя ковра нет?

– Да я как-то чувствую, не престижно это, не модно… По-деревенски, что ли…

– Хорошо, ковры, гобелен с ними, но жены-то у тебя почему нет…

Кириллыч замялся, подбирая слова.

– Ох, Максим Егорыч, боюсь, не умею высказать… Только чувства одни… Будто свободу она ограничивает. Будто одинок человек и один должен быть.

Председатель вскочил и стал ходить по комнате, тыча пальцем.

– Это что вот? Стружки в корыте.

– На… на… полнитель кошачий. Чтоб запахи, там, сковывать…

– Вася! Ты себя слышишь? Зайди завтра к Федорову, сделай одолжение. У него двор – наполнитель кошачий. И у всех так же. А это что? Что за бумажки?

– Да это я рассказ пишу. “Пятеро” называется.

– О чем?

– О наших нобелевских лауреатах по литературе.

– Пятеро? Да любой дурак знает… Вот подожди…

Председатель открыл окно: через улицу сидел Митька Пистолет и курил.

– Митька, – крикнул Максим Егорыч.

– А.

– Не подскажешь, сколько у нас нобелевских лауреатов по литературе?

– А ты что же это – кроссворд гадаешь?

– Ага, не пойму, что за цифра загадана.

– Ну, смотри сам: Бунин, буржуй окаянный, потом Шолохов, солнце наше колхозное, дальше Пастернак, чума сумасшедшая, ну и Солженицын, перебежчик проклятый. Четверо. Подходит?

– Ага, спасибо, – Максим Егорыч закрыл окно, – слышал?

Кириллыч понурил голову.

– Ну что я могу сделать, – сказал он только, разведя руками.

– Думай, Вася, думай, тебе сорок четыре года. Пока не поздно еще оно и вылечиться. В Москву, в Ленинград поехать.

– В Санкт Петербург, – чуть не сказал Кириллыч, но вовремя осекся.

– Ладно, спасибо за чай.

– Вам спасибо за сигарету.

– За папиросу, Вася, за папиросу.

–1982-

До мая Кириллыч издергался весь. Его тело чуть не ежедневно проделывало с ним тот же фокус. И всегда каскадом, серией. Первый раз обыкновенно происходил на людях. Кириллыч заходил в старый деревянный магазин за чаем или останавливался у колонки – набрать воды и переговорить с соседом. И начиналось. Порыв, конвульсии, извержение и щемящий неугомонный стыд. Еще два раза происходили дома. В Оградовке потихоньку смирились с этим, тем более, что Кириллыча здесь почти любили. Но сам он ходил нервный, безгранично курил и потерял почти пуд веса.

Как-то вечером председатель снова зашел к нему. В руке у него был какой-то документ, бережно сложенный в несколько слоев.

– Что это? – спросил Кириллыч.

– Да вот жена подсказала, спасибо ей, что у нас на чердаке старый сундук стоит, а там эта карта валяется.

– Что за карта?

– Нашей местности. – Максим Егорыч развернул карту. Ей было лет сто. – Видишь, вот Оградовка. А вот сюда, видишь, если пойти, ага, сюда, сюда, придешь в Рассветовку.

– Хорошо. А зачем мне туда?

– Живет там одна старуха. Ровесница карты этой. Она оберегами промышляет. Кто в будущее заглядывается, она это видит. Делает оберег его, и тот человек к ней приходит. Понимаешь?

– Совершенно не понимаю.

– Да я веду к тому, что она изготовила твою куклу-то и трет тебе по три раза на дню то самое место, а ты и срамишься на всю Оградовку.

– Ничего себе оберег.

– Так она трет, ты срамишься, а того не знаешь, что она тебя так к себе вызывает.

Кириллыч задумался.

– А письмом бы ей чего не написать? Я, может, ответным письмом разъяснил бы ей все вопросы. Судя по карте, эта Рассветовка километрах в шестидесяти. У нас пока “сапсаны” не ходят, каждый день не набегаешься туда-обратно.

– Как сказал-то? Что не ходит?

– “Сапсаны”. Ну этопоезда такие.

Председатель строго посмотрел на Кириллыча.

– Вася, поди к ней, умоляю тебя. Она все тебе расскажет. И про будущее с ней побалакаешь, и про излияния твои.

– Ну не знаю. Не особенно мне хочется идти. Это мне дня три пилить. Ночевать где-то надо.

– А! Карта-то ведь хорошая, не дура карта: смотри, тут места ночевок отмечены: вот домик лесника и шалаш пастуха.

– Подозрительная карта какая. Как будто специально, лишь бы я ушел.

– Ха-ха-ха, Вася. Скажешь тоже.

Председатель посерьезнел и положил руку на плечо Кириллычу:

– Надо идти, Вася. Надо. Раскрой ты эту тайну кошачьего наполнителя. Может, вернешься ты, и мы все гелями станем мыться.

Посерьезнел и Кириллыч. Такие, серьезные, сидели они минуты две и без тени улыбки курили. Если бы кто веселый заглянул сейчас к Кириллычу, не удержался бы и сел вместе с ними ─ подумать. Наконец Кириллыч сказал:

– Пойду я, Максим Егорыч, завтра пойду.

Председатель обнял его как сына, хотя и располагал лишь дочерью и не знал каково это – сына обнимать. На том и порешили.

–1982-

Как много народу пришло провожать Кириллыча.

Он уходил в пять утра, но некоторые еще и не спали, а другие нарочно поднялись. Особенно не спал почтальон Ефимов, работавший на две деревни. Сегодня он был выходной и всю ночь сильно пил, как делал и всегда перед выходным. Кириллычу никто не писал писем, и общались они с почтальоном нечасто, но Ефимов все равно стоял в толпе и выкрикивал:

– Вася! Если тебе там письмо понадобится или бандероль, ты напиши мне до востребования. Я мигом эту Оградовку брошу, не сомневайся. Кто они мне все тут? Адресаты! А ты – друг!

Слова звенели хорошие, но обесценивались тем, что Ефимов на прошлой неделе так же кричал призывнику Сережке, а до этого – председателю, когда тот ездил в отпуск. Поэтому Ефимова слушали с усмешкой-двумя.

Вдруг выяснилось, что фактических друзей у Кириллыча нет. Любили все, а дружил – один Ефимов, и то – на пьяных словах. Все говорили “ну, давай”, “задай им там” и “ты того…” А что это значило – расшифровывать никто и не собирался.

Всем Кириллыч пожал руки, а председатель, стоявший в конце очереди с дочерью, снова обнял его. Дочь еле заметно улыбнулась: ее отец обнимал лучше.

– Узнай там все, Вася, – сказал председатель, – вытряси из старухи.

– Постараюсь.

Через пять минут, когда Кириллыч отошел уже от Оградовки метров на пятьсот, он оглянулся. Земляки разошлись, и казалось, будто и не собирались, чтобы его проводить.

–0000-

До первого ночлега Кириллычу нужно было прошагать около тридцати километров. Он закинул на плечи рюкзак с провизией и сменой белья и ускорил шаг, надеясь одолеть большую половину еще до полудня, а потом устроить хороший привал, с обедом и куревом. Он редко уходил из Оградовки так далеко, как собирался сейчас, и ему было немного тоскливо. Что-то сладостно и мучительно скулило в груди. Он представлял, что делают без него в Оградовке, как стоит без него кровать дома, как гуляет по двору кот. Корову Жанну он еще вчера отвел фельдшеру Степанову.

Но хотя ему было грустно, по мере удаления от родной деревни, ему становилось все свободнее. Впереди ждало какое-никакое путешествие, день стоял теплый, в полях было полно васильков, пустельга высматривала полевку, слева блестела река, вдали виднелся перелесок, соединенный с расстоянием крохотный синий грузовичок ехал к Альбомовке, внизу, если наклонить голову, шли его ноги и Кириллыч неожиданно весело запел:

Здесь будет наша вечеринка,

У Леди – новая пластинка.

В моем мартини тает льдинка,

А все, что было, только

А все, что было, только

Дримка⁴

И поля, зеленеющие поля вокруг.

Кириллыч прошел поле, куда в детстве он с друзьями бегал за кукурузой. Зеленые стволы с листьями были выше них раза в три. Они рвали спелые початки и варили тут, прямо в поле. Кузнецов, сын столяра, в такие походы всегда брал чугунок, а Столяров, сын кузнеца, отдуваясь тащил ведро воды. Они разводили костер, бросали молочно-желтые початки в чугунок, заливали водой, накрывали листьями и терпеливо ждали полтора часа. Чтобы скоротать время, они играли в игру “А у Сталина дела”, придумывая вождю несуществующие занятия. Кто придумывал самое неправдоподобное – побеждал и получал право первым достать початок из кипятка. Кириллыч хорошо помнил тот раз, когда Сталин, по его воле, изобрел специальный пляж, где все, даже он сам, ходят голые. Тогда, в сорок седьмом, первая кукуруза была его. Столяров в восхищении вывернул карман, где у него всегда хранилась соль, посолил початок и бережно, с уважением к фантазии победителя, передал Кириллычу, а Кириллыч укусил и сказал: “Во!”

В таких отрочески-кукурузных воспоминаниях Кириллыч прошагал почти до полудня. Он остановился у колодца на входе в деревню. Судя по карте, то была Заборовка, деревня-посестрим его Оградовки. Кириллыч решил не входить в деревню, а просто пообедать на скамеечке у колодца. Он достал ведро воды и поставил в него одну из двух бутылок пива, которые у него были с собой. Затем занялся яйцами вкрутую, хлебом и курицей. Острым ножом он отделил ножку с бедром, а рукояткой ножа легонько ударил по яйцу и очистил его. Дома на этот звук всегда прибегал кот, но сегодня Кириллыч обедал один. Он достал еще хлеб и помидор, который вымыл в ведре. Тем временем пиво немного охладилось. Той же рукояткой того же ножа Кириллыч открыл бутылку: для этого на рукоятке было специальное отделение. И отпил…

Как обычно, пиво сделало еду вкуснее раза в три. Кириллыч съел все и даже отрезал еще кусочек курицы, хотя и знал, что она может ему пригодиться. Неизвестно же, как примет лесник, да и пустит ли вообще в дом.

После Заборовки (а это и правда оказалась она) ему нужно было забирать правее. С обедом на душе идти было тяжелее и, хотя ему предстояло лишь десять километров пути, Кириллыч рассчитывал прийти часам к пяти-шести. “Интересно, – думал он, – с чего председатель решил, что лесник приютит меня на ночь? Может, они знакомы”.

Километра через два его нагнала легковушка, водитель предложил подвезти, но Кириллыч так зарылся в свои мысли, что предпочел пройтись пешком. С председателя он переключился на себя. Он думал, почему он так отличается от остальных жителей Оградовки. Ведь действительно: у всех на стенах были ковры, никто и не думал изобретать кошачьи наполнители, все мылись мылом, а уж варить джинсы (об этом Кириллыч не рассказывал никому) вряд ли бы кто додумался. Да и в мелочах это проявлялось. Он, например, зачастую знал, как сложится день, прокисло ли молоко, когда пастух пригонит Жанну. Сейчас ему казалось, что лесник примет его хорошо, но будет в этом какой-то секрет, загадка. И тут же Кириллыч вспомнил, что его извержения прекратились. С самого того момента, как он вчера решил идти, его брюки были суше сухого.

Около пяти он дошел до Нетерпимовки, деревеньки в четыре десятка бурых крыш, и решил спросить дорогу: все же карта была старинная, могла и приврать. На его удачу прямо на краю деревни стояла деревянная самодельная церковь, около которой сидел на лавочке седенький поп и гладил длинноухую собаку. Кириллыч учтиво поклонился ему и сказал:

– Бог в помощь. – Хотя поп и не делал ничего такого.

Батюшка поклонился:

– Благодарю, путник. Откуда держишь… этот самый… путь-то?

– Из Оградовки.

– О, как же! Никого там не знаю. Ты – первый. Видать, люди хорошие там, раз вот так вот ходят по земле родной, как ты.

– Да-а, —растерялся Кириллыч, – люди у нас… Степанов, Ефимов.

– И у вас Ефимов, ну надо же.

Оба засмеялись такому совпадению. Беседа складывалась приятная.

– А я вот четвероного отрока балую, – кивнул батюшка на пса. – Шаром звать его, ну а я ласково кличу – Шарик.

– Шарик, – позвал Кириллыч. Пес довольно подпрыгнул на всех лапах и посмотрел на попа, испрашивая разрешения протянуть одну из них новому знакомцу.

– Ну, дай, дай, – позволил батюшка, – истосковался он по руке-то. Здесь в деревне не любят его: молоко он ворует, прямо с ведер лакает. А я учу деревенских: он ворует, а ты смирись. Но… не мирятся. Бьют ногой и кочергой. Ну а потом исповедуются мне, приходится прощать. Ох, не взыщи, путник, заболтался я. Мне не с кем обычно. Так и не спросил тебя до сей поры: чего тебе надобно.

– Я, батюшка, хотел узнать, правильно ли иду. Дорогу спросить.

– Дорогу-то тебе Бог подскажет, а правильная ли она решать тебе.

– Да нет, я буквально. Вот карта у меня. Мне к леснику надо. Посмотрите.

И тут в попе произошла мгновенная перемена: он бросил улыбаться и даже убрал руку с холки Шарика.

– К леснику? – строго переспросил он, точно желая, чтобы это оказалось неправдой.

– К леснику.

– Эйххх!

– А что случилось?

– А зачем тебе к нему?

– Переночевать.

Тут батюшка совсем перевернулся. Он резво встал, позвал Шарика, и они скрылись в церкви. Потом он опомнился и выгнал пса на улицу. Шарик виновато глядел на Кириллыча, как бы ожидая кочерги или ноги в бок. Кириллыч крикнул:

– Да что такое, отец?

Но в церкви молчали. Кириллыч постоял с минуту, потрепал Шарика и пошел обратно, к дороге.

– Что за идиотизм, – говорил он вслух.

Оставалось только понадеяться на карту. Вглубь деревни Кириллыч пойти не решился. Если уж поп оказался таким неуравновешенным, кто знает, какие у них трактористы или продавщица в магазине. Кириллычу стало любопытно, почему одно упоминание лесника так взбудоражило батюшку. “Может, он мусульманин?” – подумал он.

Карта завела его в лес. И тут Кириллыч подумал, что гнев батюшки мог родиться от того, что лесник – грешник. Вроде вора или убийцы. “Сейчас попрошу ночлега, а он меня – топориком, – размышлял Кириллыч, – а как же тогда мои радужные предчувствия насчет встречи”.

Но идти ему стало явно страшнее. Лес окружал незнакомый, неприветливый. Да еще и небо помрачнело и нацелилось на дождь. Никакого зонта у Кириллыча, разумеется, не было, он дожидался дома: серебристый и сухой. Упала первая капля, затем еще одна – поувесистей. И наконец уверенно полило. Кириллыч положил на голову тяжелый рюкзак. Ветви быстро вымокли и задеть их – означало обрушить за шиворот полстакана воды. Кириллыч запомнил дорогу и спрятал карту, чтобы не намокла. По идее, оставалось идти немного, но… Какая-то птица с тонким криком пронеслась около его лица. Трещали мокрые сучья. Кириллыч вымок, одежда противно облепила его. “Если окажется, что я ошибся, и этот лесник – говно, куда я тогда пойду?” – боязливо спрашивал себя Кириллыч. Ответа не предвиделось. Вдруг кто-то окликнул его так громко, что он вздрогнул и хотел бежать:

– Эй, дорогой, куда так устремился, пройдешь мой дом.

Кириллыч поднял голову и увидел небольшой двухэтажный домик, который уже почти остался позади. Из окна торчало лицо, которое говорящий старательно прикрывал рукой от дождя. Кириллыч замер на месте: убийца или нет? грешник или добродетель?

– Вернись и заходи, там открыто, – сказал мужчина. А когда Кириллыч зашел, щурясь от яркого света, хозяин сказал:

– О, дорогой, да ты весь насквозь. Раздевайся.

–1982-2018-

Кириллыч сидел за столом, укутанный в белый махровый халат, и оглядывался.

У лесника было уютно. На стенах, как и у самого Кириллыча, не было никаких ковров. Висели картины, в основном Дега: “Сидящий обнаженный мальчик”, “Голубые танцовщицы”, “Скаковые лошади”. За абажуром висел плакат: какой-то усач, изогнувшись, держал микрофонную стойку. Freddie Mercury, было подписано снизу. Люстра была яркая, не похожая на те, что водились в их местности. И вообще все казалось не таким. Даже вместо кресла в углу у абажура лежал розовый мешок.

Вошел лесник, в узких бежевых брюках и заправленной в них синей рубашке-поло, у которой он для чего-то поднял воротник. Он поставил на стол чайник, два блюдца и чашки. Посуда была одинаковая, видно, что из сервиза. Потом он снова ушел и быстро вернулся с подносом, на котором стояли розетки с вареньем, пиалы с зефиром, безе и шоколадными конфетами. Он сел напротив Кириллыча, но тут же вскочил.

– Ой-ой-ой, – сказал он и покачал головой, – вот же я голова осла! Задница осла! Конечно, вы хотите и будете пить коньяк вместе с чаем! Да ведь? Да?

Кириллыч кивнул. Несмотря на неловкость, ему было здесь неплохо. И, когда хозяин вернулся, Кириллыч спросил, указав на картины:

– “Танцовщицы”?

– Ага, голубые! – ответил лесник. – Вы узнали? Приятно! Тут недалеко Нетерпимовка находится, может, слышали, там такие валенки живут! Я им эту картину издалека не покажу. А вам и вблизи за честь почту!

– Я – Вася, – сказал Кириллыч, решив, что время представиться пришло.

– Ха-ха-ха, – засмеялся лесник, – сидим, тоже! Так бы и просидели до завтра! Потом бы меня спросили, а кто у тебя был, а я и знать не знаю! Ха-ха-ха!

Ему было очень смешно.

– Миша, – наконец сказал он и протянул Кириллычу руку.

– Спасибо, что впустили, – поблагодарил Кириллыч, – вы знаете, я же из…

– Конечно, знаю. Впустил, да! Я, бывает, впускаю. Но только очень близких людей! Пейте коньяк, запивайте чаем, заедайте зефиром!

Он говорил очень быстро, но уже через пять минут Кириллыч привык.

– А что вы сейчас читаете? – спросил Миша. – Я – “Певицу и провокатора” Марри Ферже. Она из наших…

– Из лесников?

Миша расхохотался:

– Да.

– Много у вас работы?

– Ох, милый, полно. То бельчонок ножку переломит, то крольчонок попадет в тиски кого-нибудь из этих нетерпимовских валенков.

– В капкан?

– Я называю именно тиски. Потому что они стискивают, хуже капкана. Потому что их расставляют такие люди… мужики, в самом отрицательном смысле слова.

Они немного попили чаю и поели зефира.

– Я придумал, – сказал Миша. – Вы налейте нам по рюмке коньяку, мы их возьмем и пойдем вот туда, на кресло. Я поставлю что-нибудь из музыки, будем сидеть.

– А вы куда сядете?

– Я – подле вас, я люблю на полу.

Они переместились. Миша взял кассету с полки и включил магнитофон.

– Вы любите Чайковского? – спросил он с неожиданной преданностью.

– Люблю.

– А вы знаете, что когда он писал “Пиковую даму”, он так много плакал… Милый Петр Ильич…

И у Миши капнуло по слезинке из каждого глаза.

Они слушали Чайковского и пили глоточками коньяк, а за окном хлестал дождь. В дверь постучали.

– Святослав! – закричал Миша и кинулся открывать. Кириллыча неприятно кольнуло. Незнакомый лес, какой-то Святослав еще. Двое мужчин: дойдет ли он до Рассветовки. Денег у него с собой было немного, но все же…

Миша тем временем открыл дверь. В дом вошел промокший человек.

– Святослав! – повторил Миша. – Ты весь промок! Сегодня буду звать тебя Мокрослав!

И они оба засмеялись.

Вошедший был очень похож на Мишу. Если не лицом, то манерами, повадками. Тоже высок, строен, вежлив и весел.

Миша принес Святославу халат, а когда тот переоделся и вышел к ним, сказал:

–Ой, ну получается я теперь один без халата. Нет, хочу халат.

– Так ведь ты и не мокрый, – притворно сказал Святослав.

– Ой, минуту. – И он вскочил и бросился из дома под дождь. Слышно было как он громко поет одно слово: “дождь”. Вернулся он совершенно промокшим. Через пять минут все трое сидели в халатах. Миша выглядел довольным. Странно, но Кириллыч чувствовал к ним большее расположение, чем к жителям родной деревни. А ведь еще два часа назад он их не знал, а Мишу, записывал в убийцы и мусульмане. Ему хотелось расспросить их, и коньяк удачно подсказал ему первый вопрос.

– Миша, а можно я спрошу… Только честно… Тебя не удивляет (он стал говорить ему ты), что я вот так в дождь завалился к вам? И останусь ночевать, хотя ни я не просил о ночлеге, ни ты мне его не предлагал…

– Тогда откуда ты знаешь, что я не попрошу тебя уйти? Я не попрошу, но откуда ты знаешь?

– Просто понимаешь… Это трудно объяснить, но я за этим и ушел из деревни и иду в Рассветовку. Я… я…

– Ну.

– Я вижу…

И тут Миша рассмеялся, как будто давно давил в себе смех.

– Ох, милый, какой ты смешной. Я, наверное, таким же был шесть лет назад. Ушел ты из своей Оградовки и идешь в Рассветовку, потому что ощущаешь, что время вокруг тебя не твое, что есть какое-то место и время, где тебе лучше будет.

Кириллыча так детально не было видно даже на рентгене.

– Удивлен? Ха-ха. Я расскажу тебе, но не все. Все – нельзя да и не знаю я все. Смотри. Шесть лет назад я так же, как и ты, вышел из своей деревни, Кирпичовки. С теми же опасениями и по той же причине…

– Ты тоже?.. – Кириллыч показал на брюки.

– Ага. Она всех так вызывает. Я вообще на похоронах так опозорился впервые. Как все смеялись, плакальщицы особенно.

– Она – это старуха из Рассветовки?

– Тебя не собьешь ничем. Да. Так вот. Пришел сюда, здесь тогда была другая смена. Здесь мне рассказали то, что я расскажу тебе. Потом я пошел к пастуху, в Патриотовку. От него в Рассветовку, там побыл, меня “посмотрели” и отправили сюда.

─ Посмотрели?

─ Ну, да. Проверили, то есть. Испытали.

– ”А долго там “смотрят”?

– Кого как. Дня три. Меня за два рассмотрели.

– А на что вообще “смотрят”?

– Им нужно понять, куда тебя отправить. В Москву, в Ленинград, в Новосибирск. Может, за границу. Во мне вот сразу разглядели…

– Лесника?

– Ну, да.

– А ты, – Кириллыч обратился к Святославу, – тоже что-то такое ощущаешь?

– Я? Не-ет. Я сам из Нетерпимовки. Узнал шесть лет назад, что у нас новый лесник и пришел сюда. И так и остался, помогаю Мише в лесничестве.

Миша и Святослав засмеялись.

– Я все равно многого не понимаю…

– Сейчас…

Миша ушел наверх и вернулся с фотоальбомом.

– Смотри, – он открыл первую страницу и показал портрет старой женщины в грубом желтоватом платье и чепце, – это бабка старухи, которая ждет тебя в Рассветовке. Вот это (он перевернул страницу: там была старая черно-белая фотография еще одной старухи, похожей на первую) ее мать. А вот и она сама – последняя из их рода, детей у нее нет. Вернее, есть мальчики, но по мужской линии это не передается, так что они бесполезны. Бегают по России, смеются, их даже не видел никто из наших.

– Из наших?

– Тех, кто ощущает ненужность в своем времени и смотрит в будущее. Ты думаешь, нас двое таких с тобой. Они на десятки веков назад и вперед разбросаны.

– И все живы?

– Нет, конечно. Ну вот смотри (он перевернул несколько страниц фотоальбома: снова портрет, мужчина в парике): это ученый Песцов, он электрогитару придумал за много лет до “Битлз”, “Песняров”. Первая старуха, бабка нынешней, вызвала его таким же способом как и нас с тобой, он явился, его “посмотрели”, отправили в город. А вот писатель Комаров. Он придумал рассказы будущего. Его вызывали-вызывали, а он не пошел. Так и не узнали, что он там писал. До конца дней проходил с мокрыми штанами. Ну а этого ты знаешь (Миша перевернул страницу и показал фото).

– Ой, председатель. Только молодой.

– Ага.

– А… что он предвидел?

– Колхозы.

– То есть, он знал, что я…

– Конечно.

– А почему он сразу не сказал?

– Это самое сложное. Дело в том, что в тебе там могут ничего не разглядеть.

– И что тогда?

– Не знаю. Я таких не встречал еще. Пока все, кто через меня прошел, как-то пригодились.

– А ты сам что предвидел?

– Не понимаешь?

– Нет.

– Ну, тогда не буду тебе рассказывать.

– А зачем мне к пастуху? Может, сразу к старухе?

– Нет. У него вторая часть истории. Без нее нельзя.

Кириллыч замолчал, отпил коньяка.

– Что-нибудь еще? – спросил он. – Как ее зовут?

– Да никак. Старуха и старуха.

– А кто живет в Рассветовке? Что за жители?

– Те, кто застрял в прошлом. Кто вроде чувствует будущее, а изображает его уродливым способом. Ну вот, скажем, есть телевизор, а человек в дырку на стене смотрит и говорит, что это телевизор и есть. Ну, это так, для примера.

Они помолчали, а потом Миша сказал:

– Думаю, все. Давайте в монополию играть, Мокрослав, принеси, а то ты, бедный, все это уже десять раз слышал.

– Неужели нас так много?

– Ну, да. За шесть лет через меня десять человек прошло.

– Монополия, монополия, – обрадовался Святослав, – я сегодня точно выиграю. Радиостанцию куплю и журнал “Андрей”. Настрою там филиалов.

Он убежал наверх. Они долго играли, Святослав выиграл журнал, но до радиостанции так и не добрался. Потом хорошо поужинали, Миша открыл две бутылки легкого абхазского вина, Святослав запек заранее замаринованную индейку. После были коктейли, чай с ленинградским тортом, ароматные сигаретки. Кириллычу постелили в гостевой комнате: красивое белье с кораблями.

– Какие мачты у них, – сказал Святослав, которому выпало стелить.

Кириллыч спал хорошо, как дома. Ночью он проснулся и огляделся, вспоминая, где он. Дождь все лил. Кириллыч заснул снова и проспал до девяти. Дождь не прекращался.

– Подождем, – предложил Миша за завтраком, – если часов до двух не перестанет, мы тебя выведем на шоссе, сядешь в попутку. Дай карту. Видишь, вот тут, где лес, теперь шоссе. За час доедешь.

Полвторого дождь еще шел. Миша и Святослав приготовили Кириллычу бутерброды в дорогу, дали дождевик. В два они втроем вышли в противоположную от Нетерпимовки сторону. До шоссе было двадцать минут. Кириллыч стал голосовать. Всем было немного грустно, а когда показался грузовик – стало намного грустнее. Они поняли, что сейчас водитель остановится и согласится подвезти Кириллыча.

– Как думаешь, мы еще увидим его? – спросил Святослав Мишу, когда грузовик скрылся за поворотом.

– Нет. Видишь, он ведь даже не разглядел нас. Да и если его распределили бы сюда, нам бы пришлось уйти.

– Эх, – вздохнул Святослав, – пойдем доедать индейку.

–1982-

В кабине пахло водительской жизнью. То есть, не так приятно, как в лесничьем доме, поэтому Кириллыч загрустил окончательно. Он нащупал в рюкзаке сверток с бутербродами и осторожно держался за краешек. Водитель прервал его довольно грубо. Он освободил одну руку от руля и протянул ее Кириллычу:

– Стапернад! Можно просто Стапик.

Рука Кириллыча распрощалась со свертком и пожала водительскую:

– Вася. А что за…

Водитель рассмеялся (не так звонко, как Миша или Святослав):

– Стань первым на деревне!

Кириллыч подумал, что водители созданы, чтобы разговаривать, поэтому предложил:

– Хотите бутерброд…Стапик?

– Давай. Люблю рассказывать под еду.

Водитель откусил приличный кусок и поехал:

– Хочешь расскажу, как у нас один мужик здоровым стал? (Кириллыч тщетно подумал, что не хочет). Да-а, Захарыч его зовут. Он два года не пил и так оздоровился, что его теперь ничего не берет. Сядем, выпьем с ним три бутылки и гусем заедим, он думает, ну все, завтра мать-покойницу увижу. Хоть бы что. Я лежу у окна раскрытого, а он под окном на лавке сидит и на гармошке мне играет: Пугачеву, Боярского, все, что с похмелья помогает. Курит, как волк. Вторую семью в Альбомовке завел, знаешь Ритку Рябую? Вот ее завел. Страшная-а! А ему нипочем. Гибкая зато, говорит, нога хорошо гнется. А еще хочешь расскажу. В нашей же деревне дурачок местный, Сенька Пузырь, восьмую ноту изобрел. Почему Пузырь? Неделю не мочиться может. Так вот, да, восьмую. Он, вообще, еще шесть штук изобрел, но я, окромя восьмой, не запомнил больше. Как называется? Го. Нота го. Такая противная, ужас. Ггггоооооооо. Надо одновременно на рояле брать и на контрабасе. Откуда у него контрабас? Захарыч притащил откуда-то, пока не пил. Здоровый черт, все таскает, мы лошадей почти извели, все на Захарыче перевозим… А еще знаешь, как у нас кино снимали? Прикатил режиссер из Москвы, говорит, завтра в поле будет распродажа: московский мармелад, болгарская шерсть, чехословацкие куры. Ну, мы всей деревней помчались. Женщины с сумками, кричат, мы занимали на той неделе. Мужики в драку: за женщин-то. Просто – в чистом поле начали метелить друг дружку. А распродажи так и нет. Ну, мы, окровавленные, подождали вечера, по домам пошли, а режиссера и след простыл. А через полгода привозят в наш клуб картину: “Жилищ пустых истома”. Оказалось, пока мы в поле сражались за мнимый мармелад, режиссер два часа с камерой по нашим домам ходил. А там все в спешке брошено: и исподнее, и преисподнее… Отсюда и истома…

Кириллыча убаюкал этот неинтересный рассказ. Деревенские дурачки, рояли, бутерброды закружились перед глазами, и голова его упала на грудь. Водитель с трудом растолкал его.

– Вот твоя Патриотовка. Здоров ты спать. Я тебе столько не рассказал. Как баба у нас в гусиный пруд родила, и гуси, ты представляешь, гуси…

Кириллыч пожал ему руку, выделил еще один бутерброд и пошел по дороге. Про гусей бы он не осилил.

–2018-

Шалаш пастуха стоял почти у дороги, метров за пятьсот не доходя Патриотовки. Было уже около пяти, и Кириллыч рассчитывал застать его дома. Дождь остался где-то позади, а тут будто бы и не шел.

Строение смотрелось интригующе. Это был большой шалаш, устроенный в просеке между двумя деревьями. Дверь у него была хоть тонкая, но самая обыкновенная, на петлях и даже со звонком. А в одной из стен имелось окно, с рамой, двумя створками и форточкой, свежевыкрашенное в белейший цвет. Кириллыч припомнил шалаши детства – низенькие, неумело состроенные, – и удивился.

Он позвонил в звонок, но никто не вышел. С тем же результатом позвонил еще раз. И наконец постучал. Дверь открылась, вышел мужик в ватнике, оббитых сапогах, с клочковатой бородкой. В руке он держал книгу “Строительство шалашей”.

– Не работает звонок, – сказал он. – Новый, а не работает. Ты по какому вопросу?

– Я в Рассветовку иду, к старухе…

– А, черт, еще мне… Ну, заходи.

Кириллыч вошел. Внутри, прямо на земляном полу, стояла мебель: здесь была и кухня, и спальня, и уборная.

– Ты русский? – спросил пастух.

– Русский.

– Ну слава Богу. Нашему русскому Богу. Я от “чурок” натерпелся. Я с весны по осень-то здесь живу, а дом, который в Патриотовке, им сдаю.

– А зачем же вы сдаете?

– А удобно. Все идут на работу, корову мне доверяют и свободные дальше шагают. А уж я отвожу, куда следует, и пасу.

– Я имею в виду, зачем “чуркам” сдаете? Если вы их не любите.

– Не люблю! Но сдаю. Потому что русские всегда терпят ото всех. А я – принципиальный. Терпеть не буду. Лучше пусть хуже мне будет, а ни в какую.

Кириллыч не понял ничего.

– Как там погода? – спросил пастух. Кириллыч посмотрел на окно. – Да оно не открывается. Поставили в том году, хорошее, только не открывается. Ну и пролежал я весь день на кровати сегодня. Не хотелось ничего. Вон, видишь, табуретка у кровати. Я нажарю яиц, поставлю рядом, а сам лежу. Захотел есть, ап – яичко-другое и дальше лежу.

– А как же коровы?

– А чего коровы? Местные знают, что со мной такое случается, сами в поле отведут. А уж вечером я заберу их.

– Понятно. Погода теплая, совсем весна.

– Ммм. Россия! Что ни говори, а Россия!

Пастух предложил Кириллычу стул, а сам стал собирать на стол. Он сходил в погреб за шалашом, принес две палки колбасы, поставил вариться картошку, достал овощей, зелени, хлеб, сало.

– Да куда вы столько? – сказал Кириллыч.

– Чем богаты, как говорится. Жаль печи нет, а то я и оттуда все бы на стол метал. В будущем году думаю поставить. А то плитка не всякий раз еще и включается.

Они поели, выпили на двоих бутылку пива, по полстакана чистого спирта. За пивом пастух представился, но Кириллыч не расслышал, хотя руку пожал. После еды они заговорили о главном.

– Я из Оградовки иду, – сказал Кириллыч, – к старухе. Чтобы “посмотрели” меня.

– А ты что предвидишь?

– Да всего понемногу. И ход истории, и моду.

– В семьдесят девятом смешной случай был: пришел один, вроде тебя, говорит, тоже в Рассветовку. Я спрашиваю, ты что предвидишь, а он говорит, марксизм. Еле выпроводил его. Я его в дверь толкаю, а он: сукно, сукно. Лет на двести запоздал!

Кириллыч засмеялся. Он заметил, что как только пастух переставал говорить о России, его речь становилась ясной и складной. Стоило же ему перескочить на любимую тему, как он принимался нервничать и суетиться. Поэтому Кириллыч решил не говорить ничего похожего, чтобы не натолкнуть и пастуха. Однако первым же вопросом вернул того на знакомую тропинку.

– А вы что предвидите? – спросил он. Пастух вскочил.

– Что Россия вновь станет великой. Вернем Финляндию, этих чухонцев, раздавим Польшу, заберем Аляску, Венгрию, Германию. В Воронеже откроем концлагерь для европейцев, пусть нашего хлебушка отведают. А мы по полям бескрайним бродить будем, да коров холмогорских пасти…

Пастух не унимался минут пять. Кириллыч сказал:

– А может, еще спирта?

– Нету, – с досадой сказал пастух. Спирт немного отвлек его от России. Кириллыч воспользовался антрактом и спросил:

– А что же мне там делать? Как держать себя?

– В Рассветовке? – переспросил пастух, успокаиваясь.

– Да.

– Как знаешь, так и держи. Специально ничего не делай. Только затянешь просмотр. А вообще там все достаточно быстро. Если ты говоришь, моду предвидишь, пошлют тебя в Москву, наверное, будешь там работать, пользу приносить.

– А как в принципе “смотрят”?

– Общаются с тобой, в гости зовут, вопросы задают, испытания проводят. Да, забыл сказать, там никто не разговаривает.

– А как же…

– У них есть система мудрых слов ─ СМС. Если хочешь сказать что, берешь листочек, пишешь на нем самое важное, отдаешь человеку, он относит это тому, к кому ты обращаешься…

– Как сложно. И долго, наверное…

– Ты же знаешь, что там живут те, кто застрял в прошлом. Поэтому, скорее всего, эта СМС – зачаток чего-то более совершенного. Прообраз, что ли… Ну а то что сложно и долго, верно, да. Там всего три человека эти письма разносят. А бабы, сам знаешь, говорливые. Как начнут общаться или ругаться, этих троих разносчиков под вечер выжимать можно. Или ночью рожать кто-нибудь начнет, его родные бегут к разносчику, будят, отправляют с письмом к повитухе.

– А чего бы всем не разрешить письма относить?

– Ну-у. Порядка не станет. Эти трое-то зарплату получают. И, знаешь, не крохотную. С каждого письма копеечку берут.

– А как я их найду?

– О, не бойся. Только в Рассветовку войдешь, сами отыщут тебя. Такие шустрые ребята.

Пастух постелил Кириллычу на новой, но продавленной раскладушке. Они легли, и разговор продолжился.

– А были такие, – спросил Кириллыч, – кого забраковали? В ком ничего не разглядели.

– Сколько тут живу, не видел. Все на что-то сгодились. Даже лесник-пидор и тот…

“Ах, вон оно что!” – подумал Кириллыч, а пастух продолжал разгораться:

– В России не должно быть такого! И скоро не будет. С Запада все это пришло, с Запада.

Кириллыч потушил костер:

– А куда еще распределяют?

– Меня вот сюда направили. Дружок у меня был по пастушьему училищу, тот сейчас на заводе газировки работает. Недавно писал мне, говорит, лимонад не только из лимонов скоро будут делать. Но дальше не заступил – секрет. По-разному все. Кого-то здесь неподалеку оставляют, кому-то говорят за тридевять земель собираться. Не бойся, всем применение найдется, послужишь России.

– Все-таки страшно. Вдруг я ничего не могу.

– Как это? Все что-то могут. Запомни: сегодня это для тебя будущее, завтра – это для кого-то прошлое, а Россия стоит и стоять будет.

– Ну, мало ли, – наставивал Кириллыч, – может, навыки мои не сгодятся.

– Так ты же сам говорил: мода, ход истории.

– Да я вот подумал сейчас… Я же только вижу это, а смогу ли делать?

Пастух приподнялся на локте:

– Ты точно русский?

Кириллыч заверил паспортом. Они поговорили еще немного – в основном о прошлом – и заснули. Когда Кириллыч проснулся утром, пастуха уже не было. Он оставил записку, в которой просил захлопнуть дверь.

Кириллыч согрел чаю, поел. Потом оглядел шалаш, полный дорогих неработающих вещей. На трюмо у выхода он заметил крохотную книжечку, наподобие молитвенника. Кириллыч открыл его. Все страницы пустовали, только в середине была надпись от руки: “Надобно веровать”.

Кириллыч вышел. Он вернулся к большой дороге и пошел налево, как указывала карта. Ему нужно было подняться на небольшой холм, а уж за ним была Рассветовка. Она как будто лежала на ладони, отгороженная с одной стороны рекой, а с другой – лесом. Странно, но она не вытягивалась в длину, как все деревни, которые Кириллыч видел раньше, а разрослась квадратом, от небольшой площади, как город. Кириллыч вспомнил, что говорили лесник и пастух: о недобудущем, которое тут царило, о зачаточных формах явлений и вещей. Он спускался с холма, Рассветовка приближалась, и Кириллыч приготовился знакомиться с чем-то необычным. Удивительно стало с самого начала: у деревни были ворота.

Дорога из пыльной превратилась в чистую, очевидно, здесь ее поливали водой. Кириллыч прошел ворота и остановился. Отсюда тянулись три улицы. Неожиданно Кириллыч понял, что дома – кирпичные. В его родной Оградовке спорили по поводу кирпичной школы и магазина, а здесь у каждого жителя было крепкое теплое жилище. “Из чего же у них магазин?” – подумал он.

Пока Кириллыч рассуждал, по какой улице пойти, на каждой из них появилось по человеку. Они шли не сами: все трое стояли на досках, которые тонкими металлическими тросами крепились к упряжи пони. Доски были на колесах, и двигалась троица проворно. Через полминуты Кириллыч уже смог разглядеть их основательно. Все трое были похожи, как братья: бесстрастные лица, схожая одежда, на головах – кепки. Первый был в черных брюках и полосатом черно-желтом джемпере, второй – в белых брюках и красном джемпере, а у третьего брюки были синие, а верх – зеленый. Они подкатили к Кириллычу, притормозили пони и вручили ему по небольшому клочку бумаги.

– Что это? Здравствуйте, – сказал Кириллыч. Все трое приложили к губам по пальцу: тише.

– А, у вас же нельзя, – пробормотал Кириллыч. Он посмотрел в первую бумажку. Там было написано:

СМС

Здравствуйте! Вы можете стать клиентом Пчелинского. Общение со мной бесплатно. Отправить СМС жителю Рассветовки – одна копейка. Отправить два СМС или СМС с картинкой – две копейки. Получить СМС – бесплатно. Пчелинский: я езжу со скоростью 14 км/ч (ближе к вечеру – 10 км/ч)!

Во второй и третьей записке было то же самое, только фамилия второго разносчика была Яйценко, а третьего – Рупоров. И скоростные показатели у Рупорова отличались: он уверял, что может делать 16 км/ч (вечером – те же 10, что и Пчелинский). Кириллыч не знал, как реагировать.

– И что теперь? – спросил он, снова забывшись. Яйценко тем временем, с прежним выражением лица, запустил руку в карман брюк Кириллыча. Кириллыч, естественно, заметил.

– Ты что? – спросил он. Яйценко нехотя и неторопливо убрал руку.

– Мне к старухе нужно. – Трое стояли молча. Кириллыч поискал в рюкзаке и вытащил кусок карандаша. Он оторвал половину от одного из листков и написал:

СМС

Простите, не знаю вашего имени-отчества. Я прибыл из Оградовки. Предвижу будущее. Был у лесника и пастуха. Меня надо “посмотреть”.

Затем достал копейку и подал ее вместе с листком Пчелинскому. Тот обрадовался, схватил монетку, записку, развернул пони и погнал по центральной улице если не со скоростью 14 км/ч, то никак не меньше 12 км/ч. Рупоров и Яйценко стояли перед Кириллычем. Выходило довольно глупо. Плюс вид у Яйценко был недовольный. Кириллыч написал СМС Рупорову, спросив его, где в Рассветовке можно присесть, отдохнуть. Тот повел Кириллыча по правой улице. Яйценко демонстративно и медленно удалился по левой.

Домики в Рассветовке были аккуратные, похожие. Жители в основном ходили пешком, но попадались на таких же досках, приделанных к пони, как и у Рупорова. Другие же, как объяснил в СМС Рупоров, самые зажиточные, ездили на досках с мотором. Гром стоял жуткий, но лица проносились мимо очень довольные. Правда и попалось им навстречу таких всего двое. Рупоровский пони шарахался в сторону и норовил понести.

Они подошли к одноэтажному домику с ровной крышей, Рупоров указал на него рукой, встряхнул вожжи и укатил. Кириллыч взглянул на дверь.

“Звездный рубль”

Мы открыты 23 часа 6 дней в неделю

Он вошел. Это было кафе. Пахло кофе, чаем, карамелью и одновременно – ничем. За крохотными столиками сидели по одному посетители. Каждый был чем-то занят: кто рисовал что-то, кто читал книгу, кто чесал ногу. Все глядели сосредоточенно и важно. За прилавком стоял улыбающийся розовощекий парень в фартуке, на котором был нарисован Ленин, обведенный звездой. “Звездный рубль”, – догадался Кириллыч. Он подошел ближе. Парень перегнулся через прилавок, будто что-то хотел сказать, но вместо этого приветливо похлопал Кириллыча по плечу и погладил по щеке, как если бы они в детстве мылись в соседних корытцах и до сих пор сохранили прежние дружеские чувства. Потом парень указал на большое расшитое черное одеяло за спиной. Толстыми красными нитками на нем был вышит ассортимент кафе.

Чашка кофе – 20 коп.

Ковшик кофе – 40 коп.

Кастрюлька кофе (мал.) – 60 коп.

Кастрюлька кофе (бол.) – 1 руб.

Таз кофе (на компанию) – 3 руб.

Также предлагали чай, творожные кольца и пирожки с вареньем. Кириллыч ткнул пальцем в верхнюю строчку, потом в творожное кольцо, заплатил и сел. Парень принялся варить кофе, щипцами положил на блюдечко кольцо, отсчитал две салфетки и, улыбаясь, показал на Кириллыча пальцем. Кириллыч подошел и увидел, что на белоснежной кофейной чашке парень написал “незнакомец”. Сев за столик, он разглядел, что у всех посетителей были на чашках надписи: “Сережа”, “шутник”, “Лариса”… Кириллыч принялся за кофе. Он редко пил его, а если и пил, то растворимый. Но, надо сказать, растворимый был много приятнее. Этот, из “Звездного рубля” напоминал угольный компот с сахаром, вздумай кто варить такой напиток. Творожное кольцо сквозило холодным безвкусием и очень напоминало кофе. Кириллычу представилось, что в задней комнате кафе торчит одна-единственная труба, из которой хлещет горячая мутная струя. Застыв, она становится пирожками и кольцами, а в горячем виде ее подают как кофе и чай. Как можно было предлагать такое болото с такой ослепительной улыбкой, Кириллыч не понял. Списав все на зачаточность происходящего, он прикончил заказ.

Когда он утирал салфеткой недовольные губы, явился Пчельницкий. Он передал Кириллычу записку от старухи. Там стояло:

СМС

Следуй за Пчельницким в гостевой домик. Вечером он отведет тебя ко мне, будь дома.

Кириллыч с радостью покинул “Звездный рубль”.

По дороге, пользуясь бесплатностью, он обменивался с Пчельницким СМС и узнал немного о Рассветовке. Здесь жили примерно триста человек, а старуха была деревнеобразующим предприятием. Она и приближенные к ней женщины решали, кто останется здесь, кто отправится в какую-нибудь должность (как, например, пастух), а кого надо распределить в город или область. Рассказал Пчельницкий немного и о СПИДЕ – заболевании, которое острой косой прошлось в том году по жителям. Кириллыч ничего не знал о такой болезни. Это был особо разрушительный вид кашля, сотрясающий тело человека до внутренностей. Дома, в постели, он был не опасен, но стоило показаться на улице, как раскат кашля бросал больного под колеса трактора или сбрасывал с обрыва в реку. Полегло восемь рассветовских, посетовал Пчельницкий, один из них особенно часто пользовался его услугами.

Дом, куда Пчельницкий привел Кириллыча, был тоже кирпичный, двухэтажный, недалеко от площади. Одновременно там могло гостить четыре человека, но сейчас Кириллыч пришел один, и три комнаты были заперты. Зато целая комната, кухня и ванная – открыты.

Пчельницкий ушел работать дальше. Кириллыч принял душ и разлегся на кровати. До встречи со старухой оставалось еще порядочно. Он встал и оглядел книжную полку. Филипп Довлатов, Шамиль Быков, Федор Елизаров – эти имена Кириллыч видел на книгах впервые. Он вытащил наугад одну книгу – “Мешок” Филиппа Довлатова – стал читать. Первый же рассказ растрогал его чуть не до слез.

Скоро он проголодался. Холодильник пустовал, и Кириллыч решил отыскать магазин. Он вышел из дома, наугад пошел в сторону площади и быстро нашел его. Магазин был совсем не похож на деревенский или на гастрономы, которые Кириллыч посещал в городе. Здесь продавались сразу все товары: бакалея, скобяные изделия, хозяйственные товары, хлеб, мясо и так далее. Все лежало на полу огромными кучами. Продавцы же напоминали парня из “Звездного рубля”: лучились здоровьем, щеками и улыбками. Многие товары были Кириллычу не знакомы. Скорее даже знакомых попадалось меньше. Он обрадовался, когда нашел масло, хлеб, яйца и варенуюколбасу. Они продавались вместе, в одной упаковке и назывались “Завтрак ретрограда”. Кириллыч схватил его, оплатил на кассе, отразив пренебрежительный взгляд кассирши, и поспешил на свежий воздух.

После еды он снова взялся за “Мешок” и через несколько рассказов уснул. Ему снилась Оградовка, дорога, пони. Его разбудил Пчельницкий, сильно постучав в дверь.

Кириллыч вдруг разволновался. Как себя вести? Что говорить, вернее, писать? Ведь сейчас, по сути, решалась его жизнь. Пчельницкий, заметив его волнение, ласково потрепал Кириллыча по руке.

Идти далеко не пришлось. Дом старухи стоял на площади. Дверь была открыта, и они просто вошли. Прошли через сени, небольшую первую комнату и оказались где-то, вроде гостиной или столовой. За накрытым столом сидела старуха, ровно такая же, как на фотографии у лесника, а по бокам – по две женщины в одинаковых охряных платьях. Кириллыч испугался так, что даже не мог разглядеть: закончится встреча хорошо или скверно.

Старуха была крупная, но не безобразная. В Оградовке жили несколько десятипудовых старух, но эта смотрелась мельче. На голове у нее был повязан симпатичный платок, а глаза глядели так, как будто она была слепая. Она махнула рукой, какой-то мужчина, который, видимо, тут играл роль слуги, влетел с подносом, а Кириллыч сел. Все потянулись за салфетками, стаканами, кувшинами. Остался стоять только Пчелинский: на него за столом не рассчитывали.

Старуха жестом показала Кириллычу, чтобы он ел. Кириллыч оглядел стол: какие-то салаты с сухарями, зеленые ягоды, булки, начиненные котлетами, обжаренные шарики непонятно чего и все в этом духе. С трудом Кириллыч обнаружил картошку, спрятанную под укропом, и поужинал ею. Пока он ел, он лишь однажды взглянул на старуху, она улыбнулась ему. “Может, я правильно выбрал картошку?” – подумал он. Остальные ели с аппетитом и все подряд. Лилась из кувшинов газировка, блистало в бокалах белое вино.

После внесли чай. Кириллыч увидел творожные кольца. Еще появились конфеты, но он ограничился чаем, лишь смело добавив в него немного молока. Для всех, кроме него, ужин прошел весело. Приближенные женщины толкались локтями, смеялись, таскали друг у друга еду, сладости. Кириллыч не видел этого, но пару раз они даже вытащили у старухи из тарелки какие-то кусочки и тут же съели их, хихикая. Женщины были в общем приятные, не старые. Но, когда одна из них потянулась вилкой в тарелку Кириллыча, он с таким ужасом посмотрел на нее, что она отдернула руку.

Наконец, тягостный для Кириллыча и обыкновенный для остальных, ужин закончился. Старуха поставила чашку на блюдце, вытерла губы салфеткой и встала. Женщины примолкли. Старуха подняла руку, и слуга открыл дверь, ведущую из столовой в другую комнату. Туда уже был приглашен и Пчелинский. Они втроем вошли, и слуга закрыл дверь.

Комната была совершенно пуста, если не считать стола и трех стульев. На столе лежала какая-то кукла. Старуха взяла ее и показала Кириллычу. Это был маленький он! Старуха быстро погладила куклу в районе паха. Кириллыч мгновенно и очевидно возбудился. Пчелинский и старуха засмеялись. Кириллыч не понимал, что делать. А старуха погладила куклу сзади. Кириллычу стало и стыдно, и приятно одновременно. Пчелинский согнулся пополам. Старуха гладила без разбору, по всей кукле. Кириллыч извивался от удовольствия и негодования: у него щекотало в подмышках, лились слезы и в конце концов он не выдержал и выхватил куклу из рук старухи.

– Хватит, – крикнул он.

Пчельницкий и старуха замолчали. Они выглядели сейчас как дети унылого отца, который в разгар веселья вломился со своими флотскими фотографиями. Разочарованно переглянулись и сели. Кириллыч сел без приглашения. Даже Пчельницкий, которого не допустили к столу, сидел бодрее. Кириллыч подумал, что старуха обозлится и распределит его куда-нибудь в Плавск или Топки, даже если он недурно себя проявит. Она нехотя взяла у Пчельницкого листок, что только закрепило его в этих периферийных мыслях.

Старуха написала что-то и передала листок и копейку Пчельницкому. Тот важно переадресовал записку Кириллычу. Старуха просила рассказать о себе. Кириллыч принялся монотонно писать. Ему понадобился второй листок, потом третий. Он мысленно сосчитал копейки в кармане.

Пока он протоколировал биографию, старуха с Пчельницким строили другу рожи, хихикали, а однажды старуха даже показала средний палец. Кириллыч решил, что это вроде шутки. Он никак не ожидал, что пожилая женщина, предвидящая будущее, повидавшая столько провидцев на своем веку и обладающая такой цистерной знаний, окажется полуребенком. Это было неправильно, неестественно и врозь с его представлениями о ясно видящих будущее. Кириллыч описывал детство (те самые игры на кукурузном поле), а сам представлял старуху слепой, глухой, немощной и плохо отдающей себе отчет, где кончается вилка и начинается стол. В действительности же она была наоборот.

Старуха так быстро пробежала написанное, что Кириллыч расстроился. Не из-за восьми копеек, а из-за напрасного труда. Зачем тогда она просила? Старуха подняла скатерть и достала из ящика стола колоду больших гадальных карт с замысловатой рубашкой. Она перетасовала колоду и вынула перед Кириллычем четыре штуки. На первой была нарисована собака, на второй петух, на третьей свинья, а на четвертой петух за партой. Кириллыч задумался. “Так, собака – друг, свинья – грязь, петух – черт знает что, петух за партой… наверное, образование, просвещение”, – думал он судорожно. Он ткнул в петуха за партой. Старуха одобрительно кивнула. Сверху легли еще три карты. На первой смешно и схематично нарисованный тощий мужчина овладевал женщиной сзади. На второй женщина лежала у ног мужчины в какой-то маске, мужчина озорно грозил ей хлыстом. На третьей – о, дрожь – мужчиной овладевала женщина, нарядившись в мужское достоинство на ремне. Кириллыч, не раздумывая, выбрал первую карту и снова получил кивок от старухи. На трех следующих были изречения на латыни:

Contendunt est pulchra somnium

Volo in posterum

Fiat quae manet sicut est

Кириллыч колебался. Латыни он не знал, да и вряд ли задачка была на языковую эрудицию. Fiat на третьей карте смущал его. Итальянские машины он уважал. “Может, в Рим пошлют или в Венецию”, – решил Кириллыч и постучал пальцем по третьей карте. Старуха улыбнулась и пару раз похлопала его по плечу. (Кириллыч потом долго чувствовал это место: оно не болело, нет, просто прикосновение напоминало о себе.)

Больше карт не было, старуха сложила колоду и убрала ее в стол. Затем она взяла листок у Пчельницкого и написала:

СМС

Приходи завтра ровно в десять утра, после завтрака.

Кириллыч поклонился. Пчельницкий открыл дверь, они оба вышли. Кириллыч наклонил голову, прощаясь с приближенными, которые играли в домино, сидя чуть ли не в ночных сорочках.

На улице Кириллыч сразу попросил у Пчельницкого листок бумаги и карандаш. “Ну, как я? Провалился?” – спросил он Пчельницкого. Тот ответил: “Старуху никогда не поймешь. Слишком хитра”. Кириллыч расстроился, но потом вспомнил, про ее улыбку и приободрился. Он пожал руку Пчельницкому и пошел домой сам. Весь вечер он мучился, кидая на весы смех, улыбки, похлопывание по плечу и шутки с его куклой. Он так и не мог окончательно склониться к одному исходу. Пытался читать, но слова не усваивались. В конце концов он уснул тревожным сном, а ночью его разбудил Рупоров, постучавший ему в окно. Он протянул Кириллычу записку, в которой объяснял, что в ночное время, он готов поработать для него бесплатно, но за это Кириллыч должен завтра переключиться на его услуги. Кириллыч рассердился и неприятными жестами прогнал Рупорова, после чего уснул только под утро.

–2019-

Уже в семь он стоял на ногах. Глаза слипались, но продолжить спать он не мог. Он разогрел остатки “Завтрака ретрограда”, запил водой и два часа просидел на стуле, вскакивая и рассеянно перемещаясь по доступной части дома. Книгу он убрал в холодильник, зубы чуть не почистил бритвой. В половине десятого он отправился к старухе. “Погуляю на площади”, – решил он.

Но на площади собралась и продолжала собираться толпа народу. Наспех доделывали сцену из свежих досок. Все были нарядные, как на первомайской демонстрации. Кириллыч сообразил, что сегодня день деревни или именины старухи. Он проскользнул сквозь толпу и стал ждать у дверей ее дома.

В десять она, в красном платье, опираясь на резную палку, вышла в сопровождении приближенных. И сразу стало тихо: прекратились разговоры, люди перестали жевать творожные кольца и пирожки, и в тишине дважды ударил молоток и тоже умолк. Все повернулись к старухе, а она медленно и значительно подняла свободную от палки руку и погрозила толпе. Все засмеялись, старуха показала ладонь, и все затихли. Она подошла к Кириллычу, взяла его под руку и подвела к устью толпы и кивнула на него головой. Сорвались аплодисменты, люди расступились, и Кириллыч с ужасом понял, что все это ради него. И люди, и сцена, и старуха. Они двинулись через публику, как Лев Лещенко на песне года’81. Старуха – величественно, Кириллыч – смущенно. Он успел обругать себя (за то, что вообще собрался в это путешествие), подбодрить (ведь больше было некому подбодрить его) и утешить ─ перед лицом грядущего провала. А уж провалиться придется, думал он.

Как ему хотелось сейчас стать фрагментом толпы. Вроде женщины с простым деревенским лицом, которая подпевала Лещенко на том концерте: он хорошо ее запомнил. Но, увы, теперь он сам был Лещенко. Правда, неопытный, неумелый и перепуганный. Старуха дошла с ним до сцены и указала на нее рукой. Кириллыч поднялся по ступенькам. Старухе и ее фрейлинам были отведены места справа от сцены. Она уселась, ударил гонг, и испытание Кириллыча началось.

Сначала на сцену поднялся человек и вынес два стула. Он ушел, вместо него появились мужчина и женщина, каждый из них сел на свой стул. Кириллыч никогда не видел такой одежды, какая была на них. Их нагие тела словно обернули в рыболовную сеть и выпустили на улицу. Кириллыч совершенно смешался. Толпа загудела, снова ударил гонг. Все посмотрели на старуху. Одна из ее приближенных подняла табличку: “Приступай”. Все захлопали и перестали.

“Приступай, – соображал Кириллыч, – а куда приступать? Что делать? Вчера карты эти показывала, сегодня хочет, чтобы я эту женщину… Неужели прилюдно? Я, конечно, могу, но зачем при всех? Что она хочет во мне натренировать? Смелость?” Он нерешительно подошел к паре сидящих и увидел, что те места, которые люди в советской стране по возможности старались скрыть, в этих костюмах наоборот глядят наружу. Мужчина вообще смотрелся молодцом, толпа его как будто не ограничивала. Кириллыч инстинктивно пожал ему руку. Пронеслись короткие, но одобрительные аплодисменты. Тогда Кириллыч резко подошел к женщине и показал ей встать. Затем, стараясь смотреть больше вверх, а не в толпу, резко снял нижнюю половину одежды и сел. Он боялся, что на публике, тело подведет его, но оно не подвело. Он усадил женщину поверх себя.

Сначала шло так себе, но с каждым движением он чувствовал, что смущение и дрожь покидают его, что он разъяряется, как похмельный медведь. Кириллыч не знал себя таким, но этот, новый Кириллыч, ему безоглядно понравился. Он посмотрел на старуху, та с интересом наблюдала за происходящим. Ее приближенные сидели, забывая улыбаться. “Ага, – думал Кириллыч, – вот тебе, проклятая старуха. Думала, я не справлюсь. Да я бы и тебя сейчас одолел. Любую бы одолел. Давай сюда всех женщин своей ничтожной Рассветовки, император Кириллыч разорвет любую. Сошьет заново и опять разорвет. Дрожите! Я пришел! Новый половой порядок! Новая власть раскрытых ставен!” Его партнерша, поначалу бесстрастная и безразличная, порядком раскраснелась и взяла его за шею. Мужчина поглядывал с некоторой завистью.

Когда ярость, удовольствие и пресыщенность заполнили колбу, Кириллыч зло скинул женщину с себя и откинулся на стуле, торжествуя. Он вскинул руки, толпа ликовала. Женщина упала на деревянную сцену, но восхищенно смотрела на него. Кириллыч вскочил, повернулся к старухе и совсем победно посмотрел на нее. Но по ее лицу понять ничего было невозможно. Снова ударил гонг, все замолкло. Женщина поднялась на ноги, они с мужчиной ушли со сцены в своих нарядах, которые уже не казались Кириллычу откровенными. Более того, на прощание он опять пожал мужчине руку, а женщину шлепнул по ягодицам. Он улыбался. Как скоро в нем произошла перемена от смущения до обладания!

Теперь на сцену вышли двое мужчин, они осторожно несли большой котел, почти доверху наполненный водой. Потом появились кирпичи, дрова, загорелся костер. Мужчины подвесили котел над огнем. Пока Кириллыч одевался, принесли три ящика, плотно закрытых тканью. И наконец, вышел крупный бородатый и лысый мужчина, одетый вроде палача: в черной мантии, кожаных сапогах. Несмотря на грозный вид, в толпе засмеялись. Гонг – и приближенная старухи подняла табличку, которую Кириллыч уже видел: “Приступай”. Котел закипел.

“Палач” сорвал ткань с первого ящика. Там лежали обычные куриные яйца. “Палач” взял одно и бросил в кипяток. Потом махнул Кириллычу: ты. Кириллыч с легкостью повторил. “Палач” кивнул и подошел ко второму ящику. В нем оказались живые раки. У Кириллыча нехорошо стукнуло сердце. Пиво он пил, но с колбасой или солеными сушками. “Палач” же, не раздумывая, сунул руку в ящик и вытащил за спину крупного влажного рака. Он судорожно шевелил клешнями и выглядел силачом. Однако никто не стал мериться с ним силой: через секунду он полетел в котел. Кириллыч заглянул в ящик. Раки копошились. Кириллыч молнией сунул руку в ящик и потянул коричневатый экземпляр. В голове свистели осколки школьных знаний: головогрудь, ногочелюсть, сердцерот. Кириллыч перевернул рака в воздухе, первый и последний раз глянул ему в глаза, попросил прощения у его жены и отправил в кипящую воду. “Палач” уважительно поджал губы и тяжело шагнул к третьему ящику.

Увидев содержимое, Кириллыч вздрогнул. Нет, он ожидал, что после раков должно идти что-то совсем живое, но чтобы настолько… В ящике ютились, пугливо прижимаясь друг к другу, двенадцать детенышей совы. Они были пестро-серые, жмурились на свет, их зрачки становились то больше, то меньше, а головки ходили во все стороны. Кириллыч понял, что серьезнее испытания у него уже не будет, потому что серьезнее могло быть только бы если ему понадобилось скинуть в кипяток старуху. Он подумал, что совята, наверное, открывают дорогу в Кремль или вообще за границу. “Зажмурюсь и брошу, – сказал он себе, – зажмурюсь. Зажмурюсь. Сперва он. Потом я. Главное – зажмуриться”. В этот момент палач указал на него. Теперь его очередь шла первой.

Кириллыч стоял и не двигался. Ему вспомнились чьи-то трогательные детские стихи:

… Все в крови прилетели совята

И опять улетели куда-то.

И кричат: “Будем вечно летать,

Не хотим в кипятке умирать…

Отпусти ты нас! Хоть ты не птица,

Станем истово вместе молиться.

И покой тебе, мир тебе вымолим,

С добрых рук твоих кровушку вымоем…”

Только когда он шагнул к ящику, он понял, что это его стихи.

Кириллыч выбрал совенка, который сидел в правом нижнем углу, и решительно направился к котлу. Совенок крутил головкой и смотрел так, как будто все знал. У него были мягкие детские перья, теплая грудка. Кириллыч держал его обеими руками. Вот он занес его над котлом. Сердце колотилось, и неизвестно – чье сильнее. Кириллыч выдохнул, и в это мгновение “палач” схватил его за руки. Толпа сделала громкое всеобщее “аааах”. “Палач” аккуратно забрал совенка, положил его в ящик и укрыл тканью. На сцену поднялись помощники и помогли очистить ее. Кириллыч стоял, как в бурной реке. Голова плыла, он пошатывался.

Как-то особенно сильно ударил гонг. Кириллыч посмотрел туда, где сидела старуха. До чего она его довела! Из-за этого будущего он превратился в слепого зверя, одураченного тщетной погоней. На секунду ему захотелось спрыгнуть со сцены, броситься на нее и проломить ей голову ее же палкой. Кем он стал за один только час!

Приближенная подняла табличку “Перерыв”.

Кириллыч спустился со сцены. Люди торжествующе хлопали его по плечу, словно он победил. Он не заметил, как на площади появились столы с закусками, чаем, кофе и выпивкой. Кириллыч ощутил зверский голод. Он подошел к столу, где не было никакой очереди: ему хотелось скорее. Там торговали чаем, мясом, хлебом. Мясо жарили прямо тут: на столе стояла плитка, на ней сковорода с шипящим маслом. Кириллыч достал деньги, показал на бифштекс. Едва мясо обжарилось, он показал: достаточно и схватил тарелку. Закапал кровавый сладкий сок, Кириллыч жадно ел. Он купил еще полбуханки хлеба, два стакана очень сладкого чая и съел и выпил все.

К нему подошла одна из приближенных с Пчельницким. Женщина передала ему записку:

СМС

Продолжение – через полчаса.

Все разбрелись по столам и ели. Кириллыч решил пройтись по улице. Он выбрал первую попавшуюся и прогулялся туда и обратно. Вернувшись на площадь, он увидел, что старуха сидит, переписываясь, с двумя мужчинами. Одним был Пчельницкий, а второго, в обычной одежде Кириллыч узнал не сразу. То был “палач”, и Кириллыч мог поклясться, что лицо его было в слезах. “Палач” старался не подавать виду и вытирал раскрасневшиеся глаза ладонью. Потом он встал, вытерся еще раз и пошел прочь. Он прошел метрах в трех от Кириллыча, и Кириллыч понял, что “палач” действительно плакал. Ударил гонг, Кириллыч нехотя пошел на сцену. Он был вымотан, хоть и подкрепился.

Жуткая первая половина сулила страшное продолжение, но все оказалось намного проще. У Кириллыча даже появилось чувство, что все решилось уже утром, а сейчас им просто заполняют праздник. Толпа собралась, столы накрыты, старуха приоделась – не расходиться же сейчас.

На сцене уже стоял стол и два стула. Появился тощий человечек небольшого роста, со смешными, как у белогвардейцев, усиками. Он кивнул на стул, сел сам, левой рукой схватился за край стола, а правую поставил локтем на стол, намекая на схватку на руках. Кириллыч не был выдающимся силачом, но тут же понял, что поединок неравный. Он сел, обхватил ладонь тощего и одним движением повалил его руку на стол. Человек встал, поклонился и покинул сцену. Его место занял другой. Он был гораздо крупнее, но – с одной, правой, рукой. Держаться за стол он не мог. Кириллыч удивленно посмотрел на старуху: разыгрывает она его, что ли. Но старуха только кивнула, подбадривая его. Кириллыч разозлился. Едва они сцепились ладонями с одноруким, как он резко дернул его существующую руку вниз и победил. Однорукий упал, ударившись о стол: выглядело это унизительно и оттого Кириллычу захотелось еще ударить его ногой по лицу. А однорукий будто того и ждал, он слегка приоткрыл рот, как бы говоря: “Целься в губу, она тотчас же лопнет, крови будет больше, чем в твоих стихах про совят”. Кириллыч сдержался. Однорукий еще какое-то время призывал его ртом, но все же встал и удалился. Дальше шла женщина: огромная, обнаженная. Возможно, трусами она владела, но за складками живота угадать их было нельзя. Кириллыч остервенело подумал, что в кинотеатрах ее ненавидят: так она не похожа на киноактрис. Через полминуты он уложил и ее, больше сражений на руках не было.

После на площади расчистили место для забегов. Возле свежей белой линии встал человек с флажком, другой расположился на противоположном конце площади. Вся дистанция растянулась метров на пятьдесят. К удивлению Кириллыча на старт первым вышел тот же худой мужичок, который первым боролся с ним на руках. Со стороны стало ясно, что происходит уже что-то совсем не то, но Кириллыч отупел настолько, что ничего не видел и не мог себе объяснить. Худого он обогнал: тот свалился посреди дистанции, неуклюже оседлав свою же ногу. Следом был однорукий. С ним случилось еще хуже: он сломал до того целую руку. Вывели и жирную женщину, она единственная из соперников Кириллыча добежала: через минуту после того, как финишировал Кириллыч.

Загремела какая-то уморительно-несмешная карусель из испытаний. Как будто Кириллыч шагнул в бездонную воронку и через несколько часов понял, что все еще летит вниз, задевая грубые стены. После забегов он боксировал с тремя карликами за раз. Кидал ведро с навозом в гигантское баскетбольное кольцо, закрепленное на пылающем щите. Перетягивал канат, половиной которого был канат, а второй, доставшейся, конечно, его сопернику, – колючая проволока. На следующем испытании ему порвали рубашку, потом – испачкали кровью. Собака без передних лап разодрала ему штаны, а беззубую девочку вывернуло ему на спину, когда он переносил ее на веселых стартах. Отдыхая в следующей паузе, он думал, откуда в Рассветовке столько уродов, и чем это завершится. Он нес в полах рубашки свиную голову, когда ударил гонг, а приближенная показала табличку: “Конец”. Толпа аплодировала минуты три и разошлась. Кириллыч стоял на сцене, ободранный, покусанный, загаженный и смертельно уставший. Старуха сама поднялась к нему на сцену и вручила записку. Там значилось:

СМС

Ты справился со всеми испытаниями. Для тебя приготовлено особое место. Завтра утром в десять приходи в мой дом. А теперь – отдыхать.

Кириллыч долго смотрел на эти слова. Ушла старуха, разошлись жители, спешно уносили столы. Кириллыч так вымотался, стремясь попасть в будущее, что сейчас не мог даже порадоваться победе. Он спустился со сцены, медленно пошел домой. Дома принял душ и лег на кровать. Не хотелось ни есть, ни пить. Хотелось никогда больше не есть и не пить. На полу, у кровати, лежала старухина записка. Свесив руку, он мог ощутить ее, поднять, но только касался края бумаги, ничего не предпринимая. Так и уснул, не выключая света, черным безрадостным сном.

Он проснулся рано. Утро было хорошее, и Кириллыч сильно захотел есть. Он направился в “Звездный рубль”. Сегодня они поставили столики на улице: можно было сесть с купленным кофе и смотреть на чистую весеннюю улицу Рассветовки. В этот раз парень написал Кириллычу на кружке “победитель”.

Кириллыч ел безвкусные пирожки, пил кофе и думал о том, как быстро его смогли “рассмотреть”. “Неужели кому-то приходилось пройти несколько дней таких испытаний?! Почему после обеда вчера стало настолько легче? Под конец было тяжело, но после перерыва – ощутимо легче. Хотя какая теперь разница, я победил. Отпраздновать бы чем-то повкуснее”.

От вчерашних тяжестей болели плечи, он только сейчас почувствовал это. Он выпил несколько чашек кофе, и на всех стояло: “победитель”. Деньги Кириллыч уже не жалел: теперь ему должны дать новое место, особое, как утверждало СМС старухи. Дом в Оградовке можно сдавать, правда, кому. Корову Жанну он продаст, как быть с котом – пока не ясно. Может, его удастся взять с собой. Как единственное воспоминание о жизни в Оградовке.

Набитый ватными пирожками, Кириллыч пошел к старухе. Около ее дома уже был привязан пони Пчельницкого, который только что приехал. Кириллыч дал ему три рубля. Пчельницкий посмотрел на него и убрал деньги в карман. Вместе они вошли в дом. Все было как позавчера: накрытый стол, старуха, ее веселые приближенные. “Как они веселятся тут, – подумал Кириллыч, – годами не разговаривая?” Старуха направилась к нему, взяла обеими руками его правую руку и долго трясла ее, разглядывая его лицо. Подошла одна из ее женщин, с подносом и бутылкой “Советского шампанского”. Пчельницкий с готовностью откупорил его, налил два бокала: старухе и Кириллычу. Бокалы тонко зазвенели, старуха поднесла свой к губам. Кириллыч осушил залпом: шампанское он не любил. Он поставил бокал на поднос и вдруг понял, что у Пчельницкого слишком сосредоточенный и даже грустный вид. “Может, я мало дал? – подумал Кириллыч. – Победитель, а дал как проигравший. Э-э, не дело”. Старуха стояла с бокалом и смотрела, как Кириллыч падает на стул, ловко подставленный Пчельницким. За такое проворство ему и правда можно было накинуть еще трешку.

–1982-

Кириллыч очнулся от звука двух низких мужских голосов. Они говорили о нем. Говорили сочувственно, как о родственнике, который спьяну спалил дом, а себя чудом не спалил. Еще не открыв глаза, Кириллыч услышал:

– … она уже потом над ним издевалась. Так, наших потешить. Он на картах еще оступился. А потом прибавил, на следующий день.

– Жалко, я слышал, мужик вроде не последний.

– Ага, он Пчельницкому три рубля дал.

– За что?

– А черт его разберет. Расчувствовался.

– Эх, и правда жалко.

Они помолчали.

– И председатель их, оградовский, расстроился. Никак не ожидал.

– Ну еще бы. Раньше же все справлялись, даже самые нелепые. Помнишь, два года назад, крановщик, которого в Тверь определили?

– А что он? Не помню.

– Да он тоже напорол во всем. А совенка увидел и заплакал. Бросил в котел и заплакал. Старуха ему и простила.

– Да-а. Слушай, хорошо, хоть тут поговорить можно. Я там у нас не выдерживаю.

– Надо вам поговорить со старухой. Может, хоть по выходным пусть можно будет.

– Она говорит, иначе не достоверно…

Кириллыч незаметно приоткрыл тяжелые веки. Он лежал в купе на нижней полке. Двое мужчин, которых он никогда не видел, сидели напротив.

– А ты был там?

– В Ленинграде?

– Да.

– Был, но там не был.

– Вот они удивятся, наверное.

– Так телеграмму же дали.

– Ну, все равно. За двадцать лет ни одного случая.

– За двадцать шесть, они с пятьдесят шестого.

– Ну, тем более. Они хоть знают, как его лечить?

– Ну… Это не наша забота, нам главное сдать его.

– Давай ему чая, что ли, сладкого возьмем.

– Да не спеши. Сейчас очнется, возьмем. До Ленинграда еще ехать и ехать.

Вагоны дернулись, поезд покатил.

Чатик

Саша любил вечер воскресенья. Новые выпуски смешного показывали по телевизору, а завтра наступал понедельник. Можно обсудить, кто на что ходил в выходные, кто где был. Саша ходил на два фильма и был в новой пиццерии ― вот как! Понятно, что у него уже сложилось мнение ― только спроси.

И перед сном в рабочем чате Полина спросила, не вынесла до завтра.

Дела Рабочие

Полина. Кто-нибудь видел уже “Бросая вызов”? Стоит идти?

Саша. Я видел

Он нарочно оборвал на этом месте: сейчас она повторит вопрос, и Саша превратится в собеседника с настоящим мнением.

Полина. И как?

Спросила! Так; как он хотел ответить? Сначала сравнить с “Наперекор” того же режиссера или намекнуть, что в 2016 уже был фильм про слепых сестер ― “Ничего не вижу”, так что его можно считать прообразом этого. Долго разбираться времени не было: не дай бог очнется Тимофей. Он на все ходит и способен на многое: даже ответить на вопрос, который предназначался ему, Саше.

Он занервничал, потому что не чувствовал начала. Конечно, он хотел подготовиться завтра в метро, а сегодня у него были так ― наброски. И еще вдруг наверху экрана появилось сообщение из другого чата, которое его отвлекло.

Неизвестный номер. Эй

Саша не обратил внимания и снова сосредоточился на “Бросая вызов”.

– Концентрация! Концентрация, Саша, ― сказал он. Как назло сообщение появилось опять.

Неизвестный номер. Э-эй

Саша решил быстро разъяснить все с назойливым незнакомцем и вернуться в “Дела Рабочие”. Только бы Тимофей не опередил.

Саша. Да

Неизвестный номер. Привет

Саша. Привет

Неизвестный номер. Не спишь?

Саша. Нет, а кто это?

Неизвестный номер. Даже не знаю, как начать…

Саша разозлился: заскочив в рабочий чат, он увидел, что Тимофей печатает…

Неизвестный номер. Ты помнишь Сочи?

Саша. Вообще, да )))

Неизвестный номер. Ты работал волонтером на олимпиаде?

Саша. Да кто ты?

Неизвестный номер. Отвечай

Саша. Ну, работал

Неизвестный номер. Я Марина

Саша перебрал подруг в голове: это точно какой-то розыгрыш. Никакой Марины в Сочи не было. Вик ― хоть отдельную папку на десктопе создавай, а Марин…

Саша. Не помню

Неизвестный номер. Не удивительно ))) Ты так напился тогда, в последний вечер)))

Саша. Да тогда все напились )))

Неизвестный номер. Кроме меня…

Саша. А ты что делала?

Неизвестный номер. Ну-у…

Саша. Что?

Неизвестный номер. Мы с тобой переспали

Саша. Эээ… Это какая-то шутка?

Неизвестный номер. Нет

Саша. Что за бред? Как мы могли переспать? Почему я об этом не знаю?

Неизвестный номер. Ты был о-о-очень пьяный

Саша. Почему мне никто наутро ничего не сказал?

Неизвестный номер. Я попросила не говорить

Саша. Почему?

Неизвестный номер. Тебе точно нужен ответ?

Саша. Конечно

Печатает… Печатает… Печатает…

Неизвестный номер. Я не особо дружила с вашими: ты же в прибрежном кластере был, я в горном. Плюс у меня с детства… недостаток. На меня в два года упал чайник с кипятком, прямо на лицо. 70% тканей было обожжено, вся кожа уехала вниз. Я несколько месяцев в больнице лежала. Короче, шансов с парнями у меня не было. А на олимпиаду всех брали. Если у тебя есть тело, ты уже волонтер, говорили они. Ну, чего-чего, а тела у меня в достатке. У меня тогда от шока нарушился обмен веществ, так что я к 15 годам весила 117 кило. К олимпиаде удалось согнать немного, но все равно под сотню. Прислать фото?

Саша. Давай…

Неизвестный номер. Фото

Саша зажмурился так, чтобы видеть только сам факт фотографии. Он стал писать сообщения по одному слову, чтобы изображение уползло вверх, в противоположную от кожи сторону.

Саша. Нет

Саша. Я тебя не помню

Саша. А почему

Саша. Ты решила написать только сейчас?

Саша. Почему молчала

Саша. Столько

Саша. Лет

Саша. ?

Неизвестный номер. Кое-что произошло

Саша. С тобой?

Неизвестный номер. Нет. С нашим сыном

Саша. ))) С каким?

Неизвестный номер. Моим и твоим

Саша. Марина… Я сам люблю юмор… Стендап… Но… не слишком ли? Полчаса назад я тебя не знал. А теперь ты говоришь, что мы с тобой спали, что у нас есть сын и с ним уже что-то случилось. Тебе не кажется, что события чересчур понеслись? Что будет через пять минут? У меня откроются долги за хинкальную в Мацесте и полудохлый верблюд, который живет у моего настоящего отца?

Неизвестный номер. Ты мне не веришь?

Саша. Согласись, это выглядит странно

Неизвестный номер. Разве таким шутят? Это же святое. Материнские чувства, чувства ребенка… Это как любовь к своей стране, к своему делу, профессии. Если ты не хочешь общаться на эту тему, скажи, и прекратим разговор.

Саша. Нет, нет, извини

Он переименовал “Неизвестный номер” в “Марину-мать”.

Саша. Так что случилось?

Марина-мать. Он стал звать тебя

Саша. В каком смысле?

Марина-мать. Просто зовет тебя. Он долгое время лежал в больнице, у него ДЦП. А когда его выписали, он просто помешался на тебе

Саша. А как его самого зовут?

Марина-мать. Никак

Саша. ???

Марина-мать. Я не стала давать ему имя без тебя. Хотела, чтобы мы вместе подобрали

Саша. Ему же четыре с лишним, как я понимаю?

Марина-мать. Да

Саша. Как он прожил столько без имени?

Марина-мать. А как он прожил столько без отца?

Саша. Ну, ты сама не писала

Марина-мать (рыдающий смайл). Я плакала. Он так болел. А теперь еще и это

Саша. А что с ним?

Печатает…Печатает…Печатает…

Марина-мать. Нас выписали из больницы, мы поехали на две недели к моим родителям на дачу. Там хорошо, лес. Я думала, ему нужно отвлечься после больницы. А он уже на второй вечер стал исчезать. Я отвернусь, а его нет. Кричу-кричу, бегаю по соседям: никого. Я рыдаю, темнеет. Смотрю, он идет, этой своей походкой, в свете фонаря. На третий день я привыкла. А он каждый раз мне приносил что-нибудь, какую-то добычу. То голубя с развороченными внутренностями, то мышь с размозженной головкой. У него руки сильные очень для его возраста. Принесет и говорит: “Папе. Папе”. Все две недели. Я и подумала: вернемся в город, напишу тебе. А тут он в последний вечер… В общем, у наших соседей девочка, дочка. Лариса, Лара. Она его так любила, всегда с собой брала на реку, в лес. Восемь лет ей было. И в последний вечер они пошли на реку, и наш сынок столкнул ее с берега, и она утонула. Наутро ее к берегу прибило, Ларочку… Сынок только плакал и повторял: “Папе. Папе.” И смотрел в сторону Москвы, понимаешь? Это вкратце если, там еще полно всякого. Скоро суд будет, соседи подали на меня. Ты же приедешь? Я не денег прошу, просто сам приезжай, он знаешь, как будет рад тебя видеть… Правда, и деньги не помешают, но это не главное. Отца ему нужно: настоящего, смелого, который за него и в огонь и в воду. И за меня. Милый мой, ты приедешь? Скажи только да. Помни, что я одного тебя тогда из всех выбрала. Не ошиблась же я. Приедешь ты, милый?

Пока Саша читал, в рабочем чате резвились коллеги: обрывки сообщений всплывали на экране. Они шутили над ним, обсуждали “Бросая вызов”. Полина написала: “Ммм, Тимофей!” Наверное, он позвал ее в кино, и это было согласие. А у Саши складывалась настоящая новая жизнь ― какое уж тут кино. Мать его сына нуждалась в нем: больная, разжиревшая, вероятнее всего, ― уродливая. Кому бы отвечать за них, если не ему. Он нажал на кнопку, погасший экран загорелся снова.

Саша. Приеду, милая.

Пропажа

Сначала в магазинах пропали венские булочки, которые я так любил, а уже потом на улицах стали падать люди.

Говорили, что булочки еще остались в Подмосковье, но я даже не думал ехать за ними. Во-первых, телами упавших людей совершенно завалило вход в близлежащие станции метро, а во-вторых – пока бы я добрался до подмосковных магазинов, венские булочки стали бы совсем не свежими, а значит не сгодились бы для завтрака.

Как нарочно, незадолго до этого я накупил полхолодильника сливочного масла. Я очень любил разрезать хорошо наточенным ножом булочку надвое, мазать каждую половину маслом и есть, запивая какао. Специально для этого я приобрел на рынке за сумасшедшие деньги приличный бразильский нож. Я завтракал так неделю, а потом булочки исчезли.

Сперва я подумал, что это какое-то недоразумение. Я перерыл весь хлебный стеллаж, сначала аккуратно откладывая, а потом яростно отбрасывая в сторону никчемные французские багеты и свердловскую сдобу. Сотрудник магазина (я его немного знал, он предпочитал как раз багеты) наконец спросил меня, что я ищу.

– А где венские булочки? – спросил я. – Я их не вижу или их просто нет?

Сотрудник, видно, не мог простить мне багеты, поэтому ответил преувеличенно холодно:

– Нет.

Я будто упал в ледяную реку.

– Разобрали? Или их вообще не было?

– Не было.

– А завтра? Завтра будут?

– Не знаю.

Тем утром я пил пустое какао. Пил и смотрел на холодильник, на дверце которого висел единственный магнитик: “Вена”. Не чуя во рту изумительного сочетания венской булочки с маслом, я заново проживал сцену в магазине. Сотруднику легко было разыгрывать из себя сдержанного холодного человека: его сорными багетами стеллаж был полон. Как мне хотелось проткнуть его багетом насквозь.

– Нас губит то, что мы любим, – сказал бы он едко, намекая на мое плачевное состояние. И в то же мгновение прочное хлебобулочное изделие пронзило бы его в районе живота. Как символично.

Весь тот день не задался. Обед прошел кое-как, в ужин я обошелся чашкой чая с курагой. И на следующее утро поспешил в магазин. Там меня уже поджидал надменный сотрудник. Он слишком аккуратно разложил багеты и стоял, скрестив руки. Весь его опрятный вид говорил, что булочек нет. И говорил он теперь свысока, как с пленным генералом, которого разбил у здания пекарни.

– По-прежнему, нет, – сказал он. Просительная улыбка распрощалась с моим лицом.

– Как…

– Закрыли производство.

Я не поверил. Как можно было вот так запросто остановить венский конвейер? Я точно знал, что в нашем доме жили еще несколько любителей булочек. Они, правда, предпочитали есть их с кофе: какао было чисто моей находкой. Но тем не менее… По дороге назад я встретил одного из жильцов, который разделял мою страсть.

– Ну что ж, – сказал он, – будем искать замену. Когда-то я очень уважал нижегородские баранки.

Я в остервенении копался в почтовом ящике, ожидая, когда уедут другие жильцы: меньше всего мне теперь улыбалось ехать в лифте хоть с кем-нибудь. Но когда мой пустой лифт подошел, в подъезд забежала старуха лет пятидесяти. Я стал умолять лифт быстрее начать путешествие, но она успела.

–Успела, – сказала она мне.

– Хорошо, – сердито ответил я, – это как раз был последний лифт.

Она засмеялась, ведь ей стало смешно.

Дома я еще раз вспомнил жильца, который так легко предал булочки в угоду баранкам. Я и не думал, что такое случается. Мне представлялось, что, да, сейчас непростое время, но вот так отказаться от всего, что любил. Словно поехать за подосиновиками и, заприметив сыроежки, остановиться, набрать полную корзину и покатить домой. Предательство: неподдельное, во всю ширину предательского веера.

Я открыл инстаграм и вбил хэштег #венскиебулочки. То, что мне открылось, было еще страшнее.

Не страдал никто. Мне выпало примерно пятьдесят постов, я добросовестно пролистал все. Пределом страдания была грустная рожа фальшивого любителя булочек, который писал: “Сегодня узнал, что мои любимые булки сняли с производства. Пора выходить из зоны комфорта! Что ж, полезно сделать шаг к чему-то новому! Всем добра!”

Волна негодования поднялась снизу и до моего рта, искривив губы ненавистью. “Булки”? Он написал “булки”? Мне немедленно захотелось оставить комментарий этому человеку, но я сдержался. Разве не было худшим наказанием ему то, что он никогда, по-настоящему, не любил. “Нет, ты не вышел из зоны комфорта, ты просто попал в зону безразличия. Скоро тебя оставят жены, дети, собаки: наверняка их много у тебя, ведь такие, как ты, не ценят ничего в единственном роде, у вас нет ничего дорогого, незаменимого. У Рекса чумка? Его запросто заменит Джим. А за Джимом уже стоит Люси. И так далее. Вереница собак и детей, мечтающих, чтобы ты любил только их. Они стоят с грустными заплаканными глазами, и очередь неторопливо, но продвигается. Ровно на одного пса или ребенка. Гав, говорит Джим, хозяин, моя чумка излечима, но ты уже гладишь Люси по холке не дрогнувшей рукой”.

Проговорив это, я решил не писать ничего. Я сидел, подперев подбородок рукой, потирая щетину (те два дня я не брился). Выхода я пока не видел. Через минуту я надел пальто и вышел на улицу. На тротуарах валялись истощенные, изнемогающие люди. Я шел мимо, как в бреду. Бирюлево – не самый веселый район, а когда из магазинов пропадают твои драгоценные булочки (“а не булки, понятно тебе, идиот!”), по нему лучше ходить как раз в бреду. Так что прогулка мне даже понравилась. Я прошелся по обувным магазинам со скверной белорусской обувью, зашел в туристическую компанию, где долго спрашивал, как можно доехать до Австрии автобусом, и посмотрел какой-то ужасный фильм-биографию. Все это я вспомнил, когда забрел в бар у метро и попросил чистого виски, которого не касались ни лед, ни содовая.

Было еще только четыре часа, и виски мне принесли быстро. Я принюхался: из стакана пахло венскими булочками, а само виски было вкусным, сладковатым. Я быстро выпил порцию и заказал еще. Только теперь я размотал шарф, снял шапку и пальто и устроился в темном углу, рядом с фотографиями Черчилля и Цоя.

Я допивал третью порцию, когда в бар вошел тот самый сотрудник магазина, поклонник багетов. Бар пустовал, и он сразу заметил меня. Оказалось, что у него закончилась смена, и он решил немного выпить. В руке у него был фирменный пакет магазина, из которого торчало два багета: ржаной и обычный. Я так размяк, что не отказал ему в компании.

– Грустите? – спросил он. Тут я понял, что совсем не завтракал и как-то по-детски опьянел. И стал непозволительно сентиментальным.

– Пропали, – сказал я.

– Вы все про свои булочки? – удивился он. Я кивнул. Вернее, даже не кивнул, а движением губ дал понять: да. Он поразился еще сильнее.

– Да что же вы? – Он уже не казался надменным, а больше – сочувствующим. – Серьезно, что ли? В мире столько хлеба. Да что там в мире – в нашем магазине только тридцать шесть наименований.

–Да? – едко сказал я. – А представьте, что завтра пропадут ваши багеты. Что вы станете делать?

Он взял сильно обжаренную сырную палочку, обмакнул ее в сырный же соус, откусил, запил пивом и лишь после этого, как мне почудилось, часов через семь, ответил:

– Вы не равняйте. Ваши булочки – редкость, их едва кто брал. Багеты же каждый второй домой тащит. Ну и даже если прикинуть такое, ну перешел бы я на чиабатту.

– Вот так легко?

Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

– Послушайте… такое предложение вам. Ну, пеките вы их сами, если так нравится. Рецепт, я думаю, не под секретом. Ладно, благодарю за компанию, я побегу. Сегодня хоккей интересный. Кто-то против неизвестно кого.

(Конечно, он тогда произнес названия команд, но я не запомнил их.)

Япопросил счет.

Естественно, я и без него додумался бы выпекать сам: такая мысль пришла мне еще утром. Расплатившись, я стал одеваться и тут заметил, что мой товарищ забыл пакет с багетами. Я брезгливо взял пакет, намереваясь завтра отнести ему хлеб в магазин. Я не знал, работает ли он завтра, но отнести намерился. Может, у него был там друг или целая компания друзей. Надо же с кем-то болтать, пока раскладываешь батоны.

Дома я быстро разделся и сел за ноутбук. Рецептов выскочило миллион. Я уже и забыл, что двадцать минут назад пил виски. Какой выбрать? Эти не похожи на вид, эти кто-то начинил изюмом. Вот – эти вроде похожи. Да, да, красивый завиток, сдобный румянец. Так, дрожжи, сахар, мука, яичный белок, так… Неужели настолько бесхитростно. Их автор был явно гений: из такого набора продуктов сочинить такую симфонию…

Все ступени, ведущие к заветной двери у меня имелись. Я жил уединенно и редко занимался закупками впрок, но словно догадывался, что в один прекрасный день мне придется печь венские булочки. Поэтому даже пекарский разрыхлитель у меня был.

– Разведите дрожжи… – читал я и разводил. Потом добавлял, перемешивал, ждал и снова добавлял. Когда тесту потребовалось немного “полежать в нетерпении”, я понял, что сильно проголодался. Два дня я питался кое-как, а сегодня еще и выпил. Хотелось есть сильно и безотлагательно. Я вспомнил про багеты. Если что, завтра объясню ему ситуацию, решил я и отломил горбушку.

Какая же омерзительная гадость! Секунд десять я силился жевать, но не смог и выплюнул все в мусорное ведро. Потом я схватил пакет с остатками этой отравы в хлебном обличье и швырнул туда же. Что за фарс?! Как люди едят это…

Яичница из четырех яиц спасла ситуацию.

Тем временем наступила ответственная минута: формирование прекрасных булочек из бесформенной массы. Я погрузил чистые руки в тесто, бережно оторвал нужное количество, раскатал скалкой и свернул наподобие улитки королевских кровей. Я не торопился, и через пятнадцать минут десять сырых булочек лежали на смазанном маслом пергаменте. В духовке было жарче, чем в Сочи. Последний взмах кисти: я смазал булочки желтком. Дверца духовки захлопнулась: еще двадцать минут и у меня будет все…

В нетерпении я откупорил бутылку дорогого виски, которую припас на Новый год. Я ждал в гости кое-какую женщину и решил не скупиться. Но сейчас мне было нужнее.

Виски после яичницы был изумительно вкусным. Я выпил треть бутылки. “Ладно, – подумал я, – перелью в графин, никто и не заподозрит”.

Булочки испеклись. Я достал противень, обмотав ладони полотенцем, посыпал слегка пудрой. Какие красивые! Как дождаться, пока они хоть немного остынут? Я попытался читать – не получилось. Включил телевизор – там на меня накричали. Тогда я начал читать в интернете про виски, которое пил. Мне показалось забавным, что оно младше меня ровно на тридцать лет.

Через полчаса я решил, что булочки достаточно остыли, да и, честно говоря, дальше терпеть я не смог бы. Я приблизился к кухне и вошел в нее.

Булочки, мои драгоценные венские булочки, лежали на блюде. Я, точно вор или убийца, бесшумно подошел к столу и схватив одну, жадно откусил почти половину.

–О-о-о, – застонал я через несколько мгновений, – какое говно!

Не знаю, что я делал не так. Не знаю, что они делали на производстве. Но вкус был совсем не тот. Я как будто держал в руках ромовую бабу или курабье. Я никак не предвидел такого падения.

Всю следующую неделю я пек булочки, ныряя в разные рецепты и то следуя им, то самовольно изменяя. Но ни на километр не приблизился к разгадке. Я становился все мрачнее и мрачнее и даже хорошо, что я был в отпуске: на работе бы решили, что меня завербовали конкуренты. Заветной новогодней бутылки виски теперь не хватило бы и на полграфина: я допил ее на второй день.

Я все глубже погружался в царство венских булочек. На одном из кулинарных форумов я выяснил, что в Туле живет австрийская эмигрантка, у которой сохранился подлинный рецепт. Там же я узнал ее телефон и наутро, после бессонной ночи, позвонил ей.

– Ja, ja, булочки, – ответила она. Я договорился, что завтра приеду и отправился в банк, снимать деньги: неизвестно, сколько старуха могла запросить за рецепт. Я не думал о том, как попаду в метро, я знал, что моя вера придаст мне силы, и я разгребу людские завалы. Если потребуется, разобью стекло сбоку от входа, спрыгну на лестницу. Я был так окрылен, что даже не заметил, что лежащих людей на улицах почти не осталось.

Радостный я зашел в магазин и отправился в хлебный отдел: разыскать сотрудника и извиниться за багеты. Он уже поджидал меня.

– Завтра, – закричал он, увидев меня. Я решил, что он знает про мою поездку в Тулу. А он продолжал:

– Завтра утром приедут ваши булочки. Они и сегодня были, но вы сегодня поздно, их разобрали уже. Производство возобновили. Вы знаете, я попробовал с утра одну: вы были правы, они чудесные.

Я уже не видел его простоты или надменности. Я видел умного, интересного человека с хорошим вкусом. Мы минут пять поболтали, я позвал его вечером в тот же бар, извинился за багеты. Он махнул рукой:

– Неважно.

Со мной были деньги на рецепт, но получалось, что они мне теперь без надобности. Поэтому я купил такую же хорошую бутылку виски и отправился пока домой. Сергей Станиславович, мой новый друг, заканчивал в четыре, и у меня было еще время. Я даже позвонил австрийской старушке и отменил встречу.

– Nein, булочки, – расстроилась она.

А назавтра я купил две венские булочки, спешно вернулся домой и как следует позавтракал. Они больше не пропадали, а люди – перестали падать. Я так и не узнал причину этой эпидемии, а приставать с расспросами мне ни к кому не хотелось.

Анисья

─ Не пойду. Ни за что не пойду, ─ повторял Глобычев, твердо зная, что пойдет. Он уже почти не рассчитывал закончить “Водовороты времени”, но хотя бы рассказ, жалкий рассказ он заполучить хотел. А для этого нужна была идея. Нет, не чеховская, конечно, не до хорошего. Так ─ Ремарк. Поковыряться в тщедушном сюжете, разогнать клавиатуру. А потом, о, потом можно и замахнуться… Как раньше… Писать ночью, редактировать днем, забывая про еду и гигиену. Но идеи не случалось, и гигиена торжествовала.

Глобычев давно поужинал и уже лег. Он знал, что все равно придется встать и одеться, чтобы пойти, но лег. Сон мог стать его единственным защитником, но даже не приблизился к нему. Глобычев пытался думать о чем-нибудь толковом, приятном. Он вспомнил, как сильно писал когда-то, как три года назад задумал “Водовороты времени” ─ новаторскую полупоэтическую драму, в которой главы должны были чередоваться: одна в стихах, другая в прозе. Заканчивалось все поэтическим протостихотворением “Эпиложный финал”. Заканчивалось… Закончиться “Водовороты времени” могли бы при условии хоть какого-то начала. А начало, вместе с идеей, обитало в далекой безыдейной эмиграции…

Одеяло жгло, подушка выталкивала голову из постели. Глобычев резко встал и ударил подушку ногой. Потом нервно и торопливо принялся одеваться. Теплые серые брюки, обширный свитер. Он не взял ни телефона, ни зажигалки, ни сигарет. Уже стоя в прихожей, в пальто и шапке, он зло сказал:

─ Ну и что? Да, пойду.

В лифте он понял, что забыл сигареты и разозлился, но не сильно. Там, куда он шел, сигарет и вина было вдоволь.

Дорога занимала минут десять, в этом отношении Глобычеву повезло: некоторым приходилось ехать на такси или нетерпеливо бежать от метро. Полы его длинного пальто, насаженного на длинную фигуру, развевались на ветру. Было очень холодно, но Глобычеву было очень жарко. После одного из таких ночных путешествий он долго лежал с температурой, но, поднявшись, сочинил целый рассказ, а значит ─ болезнь перенес не зря. В этом смысле у Анисьи было без обмана. Она дарила мимолетное счастье всем отчаявшимся писателям, как безнадежным пьяницам, ищущим литературного опохмела.

Глобычев вышел на трамвайные пути и пошел параллельно. Уже показался знакомый полуразрушенный забор из бетона. Глобычев прикинул, уместно ли побежать, но лишь прибавил шаг. Он перелез через забор и, раздвигая ветки деревьев, вышел к небольшому строению. Тут уже стояло человек тридцать, худых, с испорченными бессонницей лицами. Глобычев был в курсе многих из них: писателей на самом дне безыдейного ведра. Другие сюда и не ходили. Он сам впервые появился здесь чуть больше двух лет назад, когда “Водовороты времени” вместо радости стали тяжелой каменной ношей. Его привел сюда Рыжиков, драматург, который, благодаря Анисье, написал целую пьесу ─ “Песок под колесами”.

─ Привет, ─ поздоровался Рыжиков.

─ Привет. Еще не пускают?

─ Нет, сегодня что-то задерживают.

Глобычев пожал руки всем, даже тем, кого не знал. Тут все были вроде знакомых, друзей, познающих и познаваемых в беде. Ему сразу дали сигарету, налили коньяка в податливый пластиковый стаканчик, внесли в список. Он выпил, закурил, поднял воротник пальто и затянул потуже шарф. В окошке домика горел тусклый свет, но, как обычно, за плотной шторой ничего не было видно.

К Глобычеву подошел с бутылкой фантаст Тутаев из Казани.

─ Ого, ─ удивился Глобычев, ─ давно ты здесь?

─ Неделю.

─ Чего не позвонил?

─ Не знаю… Каждую ночь хожу сюда. Но все мимо. То жанр не мой, то сюжет. Измучился. “Айдар” не движется совсем. (Тутаев писал космическую сагу “Айдар. Забытый на Деймосе”) Всю неделю пью. Давай стаканчик.

У Тутаева был самогон. А вместо сигарет ─ самокрутки. Глобычев хлопнул его по плечу и оставил наедине с “Айдаром”. Минут через пятнадцать он согрелся и немного поел. Обычно открывали в час, но люди приходили с первыми сумерками, поэтому несли еду и питье.

Глобычев знал, а если бы и не знал, то догадался, что к Анисье приходили в крайнем случае. Да они себя так и называли ─ крайние люди. Все они пробовали многое: спиртное, церковное, женское. А когда не помогало ─ шли сюда: тот же Тутаев до “Айдара” написал от восьми до одиннадцати книг (смотря как считать). И испытать это фантастическое упоение ему ─ и остальным ─ мечталось снова.

Наконец в половине второго из двери вышел человек, маленький и сонный. Никто не знал, кем он приходится Анисье, однако, именно он каждый раз открывал дверь, чтобы забрать сегодняшний список. (Говорили, что он “задолжал” Анисье так сильно, что навсегда остался у нее в услужении. А еще ─ что он единственный, кто в состоянии удовлетворить ее как женщину.) На снегу лежал треугольник света, а человечек щурился, разбирая фамилии.

─ Так, ─ сказал он, ─ сегодня двадцать восемь человек. Больше не занимать, список окончательный.

И он ушел внутрь.

Из-за деревьев появился сценарист Маленко. Он торопился.

─ Успел? Успел? ─ не здороваясь, выкрикнул он. Никто не хотел сообщать дурные вести.

─ Опоздал, ─ сказал Тутаев: самогон его был крепкий, домашний, и Тутаев теперь не сильно церемонился.

Маленко подошел ближе.

─ Как? Как же так? ─ чуть не плача зашептал он. ─ Проклятый таксист. Двадцать минут, двадцать минут.

Все расступились, и Маленко сел прямо в снег, прислонившись к домику спиной.

─ Мне через месяц сценарий сдавать, ─ сказал он, подняв голову. Все-таки слезы полились из его глаз. ─ У меня только первая локация придумана.

К нему потянулись сочувствующие руки.

─ Выпей, покури.

Маленко выпил и стал курить, смотря вниз на снег. Человечек снова открыл дверь:

─ Все, кто по списку, заходите.

Писатели молча стали заходить. Маленко с тоской смотрел вслед. Дверь закрылась.

Внутри было светло, но не слишком. Посетители могли видеть лишь одну маленькую комнату, на треть перегороженную занавеской. Слева была еще дверь, куда она вела, никто не знал. Наверное, человечек уходил и приходил через нее. Полупьяные, печальные стояли они, сгрудившись.

─ Правила все помнят? Анисья называет имя, быстро подходим к столу, получаем подсказку, читаем вслух, уходим назад. Если не повезло, бросаем бумагу вот сюда. Когда все получили подсказку, быстро выходим и до следующего раза здесь не показываемся. Следующий раз ─ в пятницу, восьмого числа.

─ А почему такой перерыв? ─ спросили из толпы.

─ Итак, все понятно? ─ переспросил человечек, игнорируя вопрос.

─ Понятно.

─ Давайте быстро клятву. Клянусь всегда помнить, кому я обязан своим литературным ренессансом и никогда в душе своей не заявлять прав на написанное мной. Клянусь приводить сюда братьев своих, кого постигло такое же разочарование. Также клянусь упоминать имя Анисьи в каждом своем произведении, будь то рассказ жалкий или роман тысячетомный отныне и ныне, и присно, и вовеки веков.

И двадцать восемь человек негромко сказали:

─ Клянусь!

Человечек отдернул занавеску; все напряглись в ожидании и надежде.

За занавеской стоял низкий стол, а за ним, на стене, сидела Анисья ─ огромная и безобразная самка паука, из тех, что называют мизгирями. Ее восемь глаз безучастно наблюдали за собравшимися. Покрытое кудрями туловище достигало в длину двух метров и содрогалось каждый раз, когда она отправляла в пасть очередную порцию пищи. На столике перед ней стояло две больших плошки с ее любимыми лакомствами: жареными жужелицами и изорванным экземпляром “Трех товарищей” с иллюстрациями. Она сидела головогрудью вниз, поочередно запуская мохнатую лапу в плошки, наслаждаяясь унижением Глобычева и других. Как же омерзительна была Анисья, как же притягательна она была. Скольким писателям даровала она надежду на воскрешение. Скольких погубила она…

Прямо в центре отвратительного брюшка у Анисьи находилось отверстие, похожее на анальное. Но только растревоженное, готовое к немедленному опорожнению. Если бы не тонкие перепачканные волосы вокруг, оно смотрелось бы еще ужаснее, еще отъявленнее. Человечек шагнул к Анисье, и она остановила движение хелицер. Лапой она могла легко дотянуться до любого из присутствующих и уничтожить его, никто не успел бы даже закричать, кинуться прочь.

Человечек взял со стола список и начал называть фамилии.

─ Тутаев.

Тутаев отделился от толпы. В дрожащем молчании все смотрели, то на Анисью, то на него. Сколько раз они видели это: лотерею, в которой разыгрывалось писательское счастье… Оторваться было невозможно.

Анисья подобралась, сжалась точно пружина. Анальное отверстие превратилось в крохотную точку. Затем оно мгновенно раскрылось, плюнув, и в руках у Тутаева оказался скомканный и покрытый мутновато-белой слизью лист бумаги. Он торопливо развернул его. Все смотрели: повезло? нет?

─ “Лето в шкафу”, детская повесть, ─ разочарованно прочитал Тутаев. ─ Черт, черт.

Недочитав, он бросил бумагу в ведро, стоявшее у стола. Вытирая слизь о пальто, вернулся на место.

Мимо.

Так часто бывало. Это значило, что писатель придет в следующий раз. Или попробует писать сам…

─ Горлов.

Вышел Горлов, как раз детский писатель. Он дорого бы дал за подсказку, которая перепала Тутаеву, но его очередь шла только теперь. Он не ждал ничего хорошего, плечи его свесились вперед. Анисья плюнула. Горлов мрачно стряхнул слизь и развернул бумагу.

─ “Колокольчиков звон”, детский рассказ про мальчика двенадцати лет, ставшего священником в своем селе. Да-а!

Горлов победно обернулся. В толпе зашептались. Один жанр крайне редко выпадал дважды подряд.

─ Потише, ну, ─ приказал человечек. Все тут же смолкли. Горлов отступил назад, жадно поглощая наброски сюжета. Тутаев завистливо поглядывал на него.

─ Рыжиков.

Писатели сменяли друг друга перед Анисьей. В основном сегодня не везло. Романисту Терентьеву, например, досталось символистское стихотворение “Половое бессилье”. Он разрыдался прямо здесь: его двухтомник “Париж обретенный” застыл на второй главе, и он очень надеялся поправить свои дела. Широко улыбнулась удача лишь биографу Маяковского. Ему Анисья сплюнула не самое известное письмо Брика. И в знак особого расположения к такому везению, погладила биографа педипальпой по щеке.

─ Глобычев.

Он подошел, глядя на Анисью. Секунда растянулась. Глобычев смотрел в темные уродливые глаза, похожие на медицинские банки с чернилами. “Ладно, ─ подумал он, ─ если не “Водовороты времени”, так хоть какой-нибудь рассказик мне подкинь”. Анисья плюнула. Глобычев задрожал.

─ “Розовый закат”, эротический детектив.

Хуже и не выплюнешь.

На улице все снова потянулись к бутылкам, сигаретным пачкам. Маленко, который дождался их, поздравлял счастливчиков, воображая себя на их месте. Да и остальные жали им руки, но как-то нехотя, думая, в основном, о себе. Биограф Маяковского сиял и напевал на нехитрый джазовый мотив:

─ Я показал на блюде студня…

Он и Горлов, разжившийся детским рассказом, вызвали такси на двоих и уехали пить.

Глобычев выпил два стаканчика подряд, закурил.

─ Кой черт мы сюда ходим, ─ зло сказал он Тутаеву. ─ Хватит. Буду сам пробовать. Тут только время терять. А у меня его, положим, не водовороты. Ты едешь?

─ Нет, у меня гостиница в Кузьминках. Спасибо.

Тутаев вызвал ему такси. Едва сев в машину, Глобычев стал подсчитывать время до пятницы, восьмого числа.

У грибного леса

Коля только и успел, что выйти из дома.

Остальное сделали за него.

Михаил Фантазмов. “Фатальные рассказы”

– 1-

Петя медленно шел по лесу с ножом.

Грибов снова не было.

Было все. Сырое надтреснутое пение птиц. Осевшая старая ветка под сапогом. Оренбургские узоры паука-умельца. Не хватало лишь грибов. Нет, поганки, мухоморы, ложные опята ─ они насмешливо торчали под каждым деревом, на всяком мшистом островке. А вот споровое благородство, упругая мушкетерская шляпка ─ этого Петя не встретил.

Он не мог вспомнить осень, когда все началось. Просто в один момент грибы вдруг исчезли. Поздним сентябрем вышел он в лес у своей дачи, предвкушая полную корзину. А вернулся с дырой в той части сердца, которая отвечала у него за грибы. На нем была серая плащевая куртка, а часы показывали 09:46. Чего и говорить ─ все он, конечно, помнил.

Говорил ли он кому-нибудь о своих неудачах? Нет. Когда жена спрашивала, почему он опять явился без грибов, он вяло шутил о никому не нужных сыроежках. Говорил о не сезоне. А вечерами рыдал, увидев в фейсбуке у друзей из Нижнего Новгорода богатый урожай подберезовиков. Что-то явно надорвалось в их отношении с грибами, но он не мог разобрать ─ что. Назавтра же он мчался в Нижний, шел с друзьями в лес, прочесывал опушки, разведывал поляны, но…

Петя шел злой и сосредоточенный. Он даже не заметил, что уже давно сжимает нож не за рукоятку, а за лезвие, и кровь некогда заядлого удачливого грибника капает на землю.

“Ну и что, что нет их, ─ думал он. ─ Ну вот были времена, когда я набирал полные корзины ─ и что? Варили мы суп, жарили с картошкой на подсолнечном масле. Ха, суп. Что это ─ суп? Только вода, грибы и вермишель ─ ничего больше. Господи, как же мне этого хочется. Милый грибной бог, сжалься. Пошли мне хоть одного раба своего. Хоть моховик. Я бы взял, о, как я бы взял его. Снизу, за коричневую тугую ножку. Ага, попался моховик. Станешь супом!”. И Петя махнул ножом, срезая непокорный и такой красивый гриб.

Но это были лишь грезы. Он стоял один в совершенно безгрибном пространстве. Березы и ели угрюмо и безразлично росли вокруг. И Петя вдруг обезумел и побежал.

─ Не хочу, не хочу, ─ кричал он и тут же следом: ─ вернитесь! Вернитесь! Я все сделаю!

Короткой дорогой, которой он в жизни бы не пошел, найди он грибы, Петя выскочил из леса. Перелез через невысокий забор и, уже слегка утихнув, пошел к даче. Сегодня он приехал один, без жены, якобы просто перекрыть воду и вернуться. Но еще в автобусе сюда знал, что пойдет. Пойдет и станет искать, молить лес о снисхождении. Как всегда ─ напрасном.

Он вернулся на дачу, в сердцах бросил корзину, заметил, что правая рука в крови. Он вымыл руку, поставил чайник, выпил крепкого сладкого чаю, съел черного хлеба с маслом. И в который раз зарекся ходить по грибы, зная, впрочем, что уже следующей осенью нарушит слово. Потом он перекрыл воду, запер дачу и пошел к автобусной остановке.

–2-

─ Митя. Митя. Вставай. Уже пять.

Митя резко очнулся. Выпили они вчера немного, но все-таки чувствовалось. На столе стояло горячее какао, на блюде лежал цилиндр блинов. Тетя Лариса встала еще раньше, чтобы приготовить им завтрак. Митя давно обещал коллегам привезти их сюда на рыбалку да и тетку не видел сто лет. Они взяли напрокат резиновую лодку, бутылку водки для тети Ларисы и красного вина ─ для себя. Посидели хорошо, Митя клялся, что такой рыбалки никто отродясь не видывал. Тетка кивала, любовно поглаживая вереницу окуньков на проволоке.

Они поели и вышли из дома. До озера было метров сто: Митя нес снасти, а его коллеги ─ лодку. Только-только небо начало синеть. С мостков они спустили лодку, подхватили коротенькие весла и выгребли на середину озера. Митя вспомнил детство, как почти каждое лето он рыбачил здесь днями напролет. Конечно, лодки у него тогда не было, да и удочка была двухколенная, бамбуковая, не то что нынешние удилища. Поэтому и рассчитывал он сейчас на особый улов.

─ Термос с какао взяли? ─ спросил первый коллега.

─ Да, вот.

─ Плесните мне, я блины прихватил. Блины чудо.

─ Подожди, давай хоть забросим.

Минут через десять им было уже не до блинов. Клевало так, что можно было заподозрить прикорм. Однако ни Митя, ни коллеги не прикармливали, да и когда? Рыба вела себя как подписчики популярного блогера, вышедшего к ним без штанов. Лез на крючок сазан, сходил с ума карась. Но вскоре Митя обнаружил неприятную особенность.

У него не клевало вообще. Его коллеги, которые, по их же признанию, держали удочку в третий раз в жизни, таскали одну за одной. Даже по дилетантским разговорам угадывалась их неосведомленность.

─ А я читал, что сазан, ─ говорил один, ─ живет лет тридцать.

─ Интересно, ─ отвечал второй, ─ че он делает все это время.

Митя с завистью смотрел на них и думал: “Неужели? Неужели опять началось? Что же это такое?”

Это походило на чудеса, если бы кто-то вздумал крутить их в обратную сторону. Так случалось уже много раз. Митя сидел, отбиваясь от насмешек, полный желания сделать в лодке дыру куском ржавой арматуры. Так, чтобы она пошла ко дну вместе с уловом, вместе этими двумя самодовольными очкариками, усеявшими дно лодки рыбой. Он ждал развязки. Той, которая преследовала его десятки рыбалок подряд. И все закончилось по плану.

─ Фу, устал ловить, ─ придурочно улыбаясь сказал первый коллега.

─ Ага, ─ поддакнул второй, ─ все в моих сомятах. Только вот Митя что-то… Ты бы, наверное, Митя, сейчас мечтал хоть рака подцепить?

─ В смысле? ─ зло отозвался Митя.

─ Ну, на безрыбье…

И они противно засмеялись.

─ Ладно, давайте сворачиваться.

Тут-то у Мити и клюнуло. Он ловко, по старой памяти, подсек в противоход тому, куда направлялся поплавок. На крючке, как и всегда, висел маленький давно мертвый окунь.

–3-

Максим ехал в бордель.

Он был вне себя от слепой ярости. Ровно час назад ему снова отказала жена.

Это тянулось уже полгода. Шесть месяцев Максим приходил домой, надеясь на приятное продолжение вечера и секс. Он покупал цветы, он покупал вино, он покупал икру и французский багет. В случае с любой другой девушкой, он был уверен, это привело бы к неделе удовольствий. Жена же в самый жаркий момент говорила:

─ Не хочу. Давай не сегодня.

И прибавляла:

─ Спрячь. Мне противно.

Максим подговорил соседа следить за ней. Но нет: к жене никто не приходил. Был, конечно, вариант, что жена опустошала трюм где-то еще, но иногда она не выбиралась никуда по три-четыре дня, а результат оставался тем же. Разговоры тоже ничего не давали. Как и жена.

Сегодня Максим не выдержал: схватил бутылку виски и хлопнул дверью. Как ему хотелось ударить жену. Сильно, наотмашь, чем-то тяжелым и плоским, вроде обратной стороны электрогитары. Но он сдержался: электрогитара у него была очень дорогая.

На улице он побрел в сторону детской площадки. И молниеносно подумал о борделе. Телефон борделя со студенческих времен кочевал из телефона в телефон, и такая стабильность ему нравилась. “Там-то меня примут, впустят. А она ─ сама виновата”.

Такси остановилось в переулке. Максим расплатился и вышел. У входа он еще раз вспомнил о жене. Но виски засыпало дорогу назад тяжелыми камнями.

Его приняли радушно, а привратник даже вспомнил. Максим сел в большой лиловой комнате, вроде приемной, и четыре девушки вышли к нему.

─ Простите, вы без записи. Как член на голову, ─ извинялась хозяйка, ─ поэтому и осталось только это.

─ Ничего, ─ запальчиво сказал Максим, ─ нормально. Давайте вот эту.

─ Которую?

─ Которую за толстой не видно.

─ А, Клементину. Отличный выбор. Ее еще никто не брал до вас.

─ Новенькая?

─ Вовсе нет.

─ Ладно, давайте. Вот пять тысяч.

─ Спасибо. С меня три пятьсот. Я тогда после…

─ Хорошо, хорошо. Скорее.

Хозяйка кивнула Клементине, та взяла Максима под руку и повела по коридору. Справа и слева шли двери, по пять с каждой стороны. Максима слегка обдало половым жаром. Он понял, что как только они с Клементиной войдут в комнату, он набросится на нее, сорвет одежду и проделает то же с самим собой. А уж там, без одежды, возможно все…

Клементина мурлыкала что-то возбуждающее, открывая дверь.

─ Большой, сильный, ─ говорила она, ─ русский.

Наконец дверь за ними закрылась. Максим сделал глоток виски и стал сдергивать с Клементины легкий халатик.

─ Ах! ─ сказала она. ─ Как я ждала этого!

Под халатиком не оказалось ничего, кроме самого нужного. Вулканы сосцов, ноги. Клементина помогла Максиму раздеться, толкнула его на кровать. В тусклом свете торшера он увидел, что вулканы напряглись. Она повернулась и нагнулась, чтобы он разглядел все. “Какое давалище, ─ подумал он, ─ с татуировкой даже”.

─ Защита, ─ сказала Клементина и достала из шкафчика несколько кондомов на выбор.

─ Господи, да хер бы с ним, давай любой, вот этот.

Максим выбрал “ПреЗент”, разорвал индивидуальную упаковку, “оделся”. И вдруг услышал:

─ Все. Не хочу.

Клементина резко села и встала уже в халатике. Максим не мог поверить в происходящее.

─ Что это значит?

─ Спрячь. Мне противно.

И тут Максим не выдержал. Как был, в полнейшем возбуждении, он схватил бутылку виски и ударил Клементину по лицу. Она почти успела увернуться, и удар пришелся по нижней губе. Брызнула кровь.

─ Шлюха, блядь, шлюха. Что такое? Назови причину.

Он принялся душить Клементину. Она завизжала. Вбежал привратник. Максим был в беспамятстве, его оттащили. Через три минуты из одного из номеров пришел наспех одетый полицейский. Максима настоятельно попросили уйти и никогда больше не посещать “наше добропорядочное заведение”.

–4-

Максим, Петя и Митя сидели в пивной. Вернее, сидели только последние двое. Максим нервно ходил возле столика.

─ Шлюха, вы понимаете? ─ говорил он. ─ Мне отказала шлюха.

─ Макс…

─ Да что ─ Макс? Кому-то в мире отказывала шлюха? Или я прямо сейчас могу в Книгу рекордов Гиннесса звонить? Хотя мне страшно звонить, вдруг мне там скажут: не хотим. Спрячьте ваше достижение.

Он шумно сел, отпил пива и продолжил:

─ Вы понимаете, жена! Жена мне полгода не давала с теми же словами. Ну откуда такие совпадения? Ну ладно не давать, но вот это: спрячь. Ну и шлюха, конечно, тоже. Это половой апогей.

Митя долго не решался, но, наконец, сказал:

─ Слушайте, у меня похожая история. У меня не клюет.

И он выложил все о неподвижном поплавке и мертвых окунях. Петя слушал, а внутри у него все холодело. Он колебался: соваться со своими грибами или нет. Но рассказать ему было больше некому, и он рассказал.

Все замолчали. Про грибы показалось совершенным идиотизмом. Друзья смотрели друг на друга.

─ Я ничего не понимаю, ─ сказал Митя. ─ Получается, что какое-то время назад нам всем стали недоступны наши увлечения. Почему именно эти ─ непонятно. Я еще люблю выпить, ты, Митя, собирал все книги писателей на О, Макс без ума от кошек. Однако именно грибы, рыбы и бабы нам теперь неподвластны.

─ Слушай, ты сейчас сказал “грибы, рыбы и бабы”, ─ перебил его Петя, ─ и мне стало одновременно смешно и страшно. Смешно, потому что это какой-то нелепый ряд, а страшно… А вдруг нас преследует какой-то полудурочный лингвист-этимолог? Он берет группу людей, которые любят грибы, рыбу, баб, избы, крабы и носят робы и донимает их?

─ Ну, нет, ─ сказал Максим. ─ Я, скорее, соглашусь, что нас кто-то преследует, но лингвист? А в том, что нас преследуют, что-то есть…

─ Что, например? За что нас преследовать? Почему сразу троих? Я понимаю, если бы мы втроем отмудохали рыболова, грибника и… и… ну кого? Кто может иметь отношение к бабам?

─ Гинеколога?

─ Ну, допустим. Мы отмудохали рыболова, грибника и гинеколога (тут Петя снова засмеялся над сочетанием). И они начали мстить.

─ Мы же не мудохали никого.

─ Вот! А я о чем? И потом: у тебя с рыбами это сколько длится? Года три. У меня с грибами ─ вообще лет восемь. А у тебя с бабами только полгода. Почему?

─ Ну, гинеколог может быть занят на работе, а рыболов и грибник посвободнее.

─ Да ну, если только…

─ Что?

─ Если только это не один человек…

Петя задумался и продолжал:

─ Представьте, что есть гинеколог. Он же беззаветно любит рыбачить и собирать грибы. Мы его как-то обидели. И он теперь мстит, в свободное от работы время.

─ Бред, ─ взорвался Митя. ─ Во-первых, у вас есть знакомые гинекологи? Нет. И у меня нет. Во-вторых, даже если, они бы были, вот как МЫ можем их обидеть?

─ Вообще, можем, ─ предположил Максим. ─ Допустим, мы заражаем его жену каким-нибудь кандидозом, а ему ─ возись. А он и так гинеколог, а еще домой приходит, а там ─ кандидоз в дополнение к жене.

─ Да откуда… ─ Митя хлопнул рукой по колену, ─ мы отродясь втроем ни с кем не спали. И опять-таки, тогда каким боком тут плотва и какой ножкой ебучие грибы?

Все трое были порядочно сердиты.

─ Ладно, ─ сказал Максим, ─ я поехал домой. С женой надо помириться. Попробую сам ей отказывать недели две, может, поумнеет.

─ Я с тобой. Давай такси возьмем. Ты с нами? ─ спросил Митя.

─ Не, мне на третьем тут остановок семь. Проедусь, проветрюсь, ─ ответил Петя. Они вышли из пивной и попрощались. Петя сел на трамвай, который тотчас подошел. Дома ждала жена и ужин. И хотя ничего грибного не было, Петя обрадовался. “Ладно грибы. Максу вон вообще не дают”, ─ подумал он. В ожидании ужина он сел с телефоном в руках: проверить сообщения. Вдруг, прямо в это мгновение, телефон завибрировал: на почту пришло письмо. Петя решил начать с него. Он открыл почту и застыл от страха.

Тема письма была: “То, что вас напугает”. Петя долго не мог открыть. Жена ставила тарелки на стол, а он сидел один в комнате. Наконец он понял, что долго это продолжаться не может и нажал на письмо. “Только бы это про увеличение члена”, ─ просил он. В письме было пусто, но было приложено видео. И тут телефон зазвонил.

─ А, ─ крикнул Петя и выронил его. Телефон упал экраном вниз.

─ Что там у тебя? ─ крикнула жена?

─ Все в порядке, уронил телефон ─ нервно крикнул Петя и схватил телефон, перевернув его. Звонил Митя.

─ Петя, Петя, ─ орал он в трубку, не стесняясь таксиста, ─ мы с Максом тут встали в пробку на Каланчевской, а тут экран. Смотрим, а там написано: Дмитрию и Максиму и наши фамилии. И видео, секунд на десять. Знаешь, как называется?

─ “То, что вас напугает”?

─ А как ты…

–5-

Высокий человек в плаще медленно шел по дорожке к дому. Лил дождь. В одной руке он держал гриб шляпкой вниз. В другой руке у него был пакет с водой, в которой плавала маленькая рыбка. Дом был старый, деревянный, советской постройки. Человек ставил ногу на крыльцо, и черно-белое видео заканчивалось.

─ Да, да, ─ сказал Максим, ─ оно же. А с какого адреса?

─ Mushrooms@gmail.com.

После звонка Максим с Митей сразу поменяли такси и приехали к Пете. Видео они посмотрели раз пятнадцать.

─ Какие мысли? ─ спросил Митя.

─ Давайте я попробую сопоставить факты. Что у нас есть. Есть трое человек, примерно ровесников. У двоих жены, у третьего нет. У нас разные работы, мы встречаемся раз в месяц выпить пива. Никаких совместных проектов у нас сейчас нет.

─ А я предлагал тогда открывать бар…

─ Да подожди же. Куда-то ездить вместе мы могли только в студенчестве. Никого тогда не убивали, не насиловали. Теперь вдруг у всех накрылось любимое дело. У всех в разное время. Теперь появляется этот человек. Действует он явно один: никогда наши неудачи не совпадают по времени. Вопрос: кто это?

─ Гинеколог, ─ как и в пивной предположил Максим.

─ Да почему гинеколог?

─ Ну, смотрите. ─ Максим включил видео и тут же поставил его на паузу. ─ Гриб. Как он его держит. Похоже, на хрен. В смысле, член.

─ Ну и при чем здесь гинеколог?

─ Ну, он держит его так пренебрежительно. Как будто не имеет с ним дела.

─ Хорошо, рыба?

─ Это проще простого. Чем у женщин пахнет…

─ Точно, ─ восхищенно сказал Митя, ─ а он ведь гинеколог.

─ Да ничего не точно, ─ отрубил Петя. ─ Где тогда баба? Раз. И какого хера нас троих преследует гинеколог? Тут тысяча “если”. А если бы мы обидели учителя? Что бы он нес на видео? Мелок и тряпку? И чего бы он нас тогда лишил? И как предметы на видео указывали бы на это? Ничего не стыкуется, поймите вы.

─ Ну, не знаю. Нам нравится версия про гинеколога, ─ сказал Максим. ─ Правда?

─ Нравится, ─ подтвердил Митя.

─ Поздно уже, ─ сказал Петя, ─ может, разъедемся, до завтра подумаем. Давайте я вам видео перешлю.

Максим и Митя переглянулись.

─ Да ну его на хрен, ─ сказал Митя, ─ оно страшное. Я не усну, если буду знать, что такое на почте у меня.

Когда друзья уехали, Петя поужинал и снова сел к экрану. В поисковике он набрал: “Мужик гриб как член рыба видео”. Ничего похожего не было, но появилось много другого. Он вернулся к первоначальному видео.

Мужчина был высокий, явно не молодой. “Что за гриб он держит? Похоже на подосиновик. Так, стоп, а рыбка? Кажется, это был простой карасик. Интересно, значит ли что-нибудь вид этой рыбки? Ну, скажем, есть в Подмосковье какое-нибудь Карасево, где стоит этот дом”. Петя опять обратился к поисковику. Карасево в Подмосковье не было, а где оно было, никак не вязалось ни с кем из троих друзей.

“Так, а деревья? Яблони. Вишня. Может, деревня Вишневка. Да ну, нет, слишком тонко. Ему же явно нужно, чтобы мы нашли этот дом. Не станет он так запутывать. Должно быть что-то, что явно даст понять, куда нам ехать. Стоп, а это что?”

Петя весь приподнялся и навис над экраном. В настройках он нажал медленное воспроизведение видео и запустил его снова. “Вот он идет, льет дождь, вот начинает заносить ногу, ага, вот, он как будто куда-то посмотрел. Со спины не понятно, вроде наверх. Конец. Так, еще медленнее и еще разок. Ага, наверх. Что наверху? Окно, штора, лицо, блядь, ебаный в рот, лицо”.

─ Лицо, ─ заорал Петя в голос. Прибежала жена…

–6-

─ Не ожидал вас третий раз увидеть сегодня, ─ сказал Митя. На часах было два ночи.

Петя сразу повел их к ноутбуку, зашел в свою почту.

─ Смотрите. Идет, идет, смотрит наверх. Ага, видели? Лицо!

─ А, да, я его еще у тебя заметил, ─ сказал Максим. Петя уставился на него:

─ Ты что? А что же ты молчал?

─ А зачем оно нам? Нам же мужик нужен.

─ Блядь, ─ только и смог сказать Петя.

Они пересмотрели видео. Разглядеть мужчину или женщину за шторой было невозможно: лицо появлялось в кадре на долю доли секунды.

─ Как-то низко оно над подоконником. Как будто коротенький человек.

─ Ребенок, ─ вдруг сказал Максим, ─ гинеколог держит там ребенка. Это детский гинеколог.

─ Блядь, ─ только и смог повторить Петя.

–7-

На следующий день Петя отправил видео знакомому монтажеру: у того были специальные программы, чтобы еще сильнее замедлить видео, увеличить необходимые фрагменты. Петина жена ушла с подругой по магазинам, и он торчал дома один.

“Я сейчас удобная мишень. Почти как у Ван Дамма, но наоборот. Этот “детский гинеколог” легко может меня шлепнуть. И потом еще в видео вставит и Мите с Максом разошлет”. Завибрировал телефон. “Вот оно, ─ подумал Петя, ─ может, позвонить в полицию. А что скажу? Про грибы и рыбу? Нет”.

Он разблокировал телефон. Это было сообщение от монтажера. У них в чате сложился такой диалог.

М. Это жопа, дружище.

П. В смысле?

М. В смысле, не лицо.

П. А как ты понял?

М. LOL, смотри.

(Сильно увеличенное фото ягодиц за шторой)

Это кто-то одевался или переодевался.

П. Ага, то есть это не ребенок…

М. Дружище, ты чего?

П. Не, не, спасибо, с меня пиво.

Петя отправил фото в общий чат с Митей и Максимом. И через секунду от Максима пришло:

Макс. Где ты это взял?

Петя. Монтажер увеличил, прислал.

Митя. Макс, а что, знакомая жопа? )))

Макс. Это Клементина. Это ее я пытался трахнуть в ту пятницу.

–8-

Друзья сидели в машине Мити прямо напротив того борделя, в который Максим ходил, повздорив с женой. Шел мелкий занудный дождь.

─ Видишь, маленькая бабочка вот здесь, ─ объяснял Максим, показывая на фото, ─ это у нее татуировка такая. Крылья в форме буквы К. Клементина.

─ Каким образом она здесь замешана? Не пойму.

─ Да я сам уже ничего не понимаю. И версия с детским гинекологом полетела к черту.

─ Ну, справедливости ради, так себе версия.

─ Лучше у нас не было.

─ Ладно, ─ прервал их Митя, ─ какие планы?

─ Мне туда нельзя, ─ сказал Максим, ─ так что пойдет кто-то из вас.

─ Митя, ─ с завистью сказал Петя, ─ ты же единственный не женат.

─ А что я ей скажу?

─ Да что хочешь, главное ─ узнай, что это за дом, где он. Может, ее туда вызывал этот мужик, может, она там живет.

─ Да ну какой там живет, ─ сказал Максим, ─ она явно приезжая. Да и клиентов у нее не было, по словам хозяйки.

─ Неважно, попробуй выяснить хоть что-то.

─ Ладно.

Митя хлопнул дверью и под дождем побежал через дорогу. Привратник услужливо открыл ему дверь, хозяйка вышла навстречу.

─ О, вы без записи, молодой человек, рассчитываете на шальной успех?

─ Да, но могу ли?

─ Конечно, ─ засмеялась хозяйка, ─ девочки.

Их было шесть, но ни одна не походила на рисунок Клементины, который цветными фломастерами выполнил Максим.

─ Что-то не так? ─ спросила хозяйка.

─ Мне нужна определенная девушка. Клементина.

─ О, молодой человек, вы опоздали. Утром она получила расчет и поехала на родину.

─ А куда?

─ Извините, но мы не даем такие сведения.

─ Понимаете, я люблю ее. Хочу жениться. Дать ей образование, хорошо кормить.

─ Ах, вон оно что… Жаль, молодой человек, но помочь я ничем не могу. Она не сказала, куда конкретно. Просто ─ на родину.

Вернувшись в машину, Митя пересказал разговор.

─ Ну что за чушь, ─ сказал Максим, ─ они же смотрят какие-то документы в их шлюшьем HR-отделе. Набери-ка их номер.

Петя набрал номер борделя и поставил на громкую связь.

─ Благотворительный фонд “Отдача”, Лариса, слушаю вас. ─ Это был голос хозяйки.

─ Это Клементина, ─ заговорил вдруг Максим неожиданно женским голосом, ─ я там забыла у вас кое-что…

─ Сиди в своей Горловке и не высовывайся, ─ сказала хозяйка довольно грубо, ─ тебя уже тут какие-то типы ищут.

И бросила трубку.

Поначалу никто и не заметил, как побледнел Петя. Он вытянул руку с заднего сиденья и вяло пошлепал по плечу Митю, сидевшего за рулем.

─ Ребята, ─ сказал он, ─ у меня же дача в Горловке.

–9-

Машина ехала в Подмосковье. Друзья были одновременно испуганы и воодушевлены.

─ Скоро все узнаем. Почему я сраной плотвы уже несколько лет поймать не могу, почему у тебя с грибами не клеится и все остальное.

─ Сейчас пять, начало октября. Значит в семь уже стемнеет. В это время там домов десять жилые из сотни. Если он заманит нас в какой-нибудь подвал, нас до весны не найдут.

─ Надо машину подальше оставить, вдруг он наблюдает за нами. А у нас есть какое-то оружие?

─ У меня в багажнике после рыбалки нож валяется, топорик. Отвертку взять можно. Не пропадем.

─ Подождите, мало ли Горловок. Там этого дома, может, и не стояло никогда.

─ Стоп, через пятьсот метров поворот ко мне на дачу. Давайте здесь остановимся.

─ Черт, под дождем придется идти.

Они достали из багажника “оружие”, закрыли машину и пошли. Инстинктивно все стали говорить полушепотом.

─ У кого там может быть что-то против нас? Мы там втроем никогда и не были. Да я там знаю соседей, да еще домов пять, моемупапе эту дачу дали, когда мне лет десять было, а сами дачи-то с семидесятых годов.

─ Может, сторожа предупредим, ─ предложил Максим, когда они проходили мимо сторожки. Но сторожа, как назло, нигде не было видно. Только лязгал цепью Малыш ─ добродушный пес, которого Петя лично многократно кормил.

─ Разделимся?

─ Нет. Что за предложения? То ты видео хочешь нам разослать, в котором маньяки и голые жопы, то теперь разделиться. Да он нас по одному укокошит в три счета.

─ Тогда пошли к домам, которые у леса.

─ Ты не унимаешься, да? Почему у леса?

─ Ну сам подумай, стал бы он нас звать в дом, который посреди дач стоит. Да и к грибам как-то ближе… Пруд и река-то у нас здесь далеко, а две калитки в лес имеются.

Друзья совсем замолчали и пошли к первой калитке. Никто не попался им навстречу, нигде не горел свет. Где-то одиноко визжала бензопила, но как будто ничего не резала, кроме октябрьского воздуха.

У первой калитки в лес похожих домов не нашлось. Петя молча пожал плечами, давая всем понять, что он мог ошибаться. Тем не менее он повел друзей к другой калитке. Вот здесь две недели назад он перелазил через забор. Как все изменилось: тревожное разочарование стало почти настоящей бедой. Так ли нужно было пускаться в эти поиски? А что если мужчина с видео продолжил бы преследование?! Нет, разъяснить все стоило прямо сейчас.

Показалась вторая калитка. Она была распахнута. Лес выглядел мрачно, совсем не как летним днем. Митя остановился и тихо-тихо сказал: “Э-эй”. И все они увидели тот самый дом.

Он стоял у самого леса. Идти сюда в этот час не понадобилось бы никому. Соседние дома были безлюдны. Даже далекий звон бензопилы прекратился. Друзья вжались спинами в забор, желая стать невидимыми. Петя посмотрел на часы: шесть. Он показал друзьям шесть пальцев. Максим махнул рукой, как бы говоря, пошли, а то совсем стемнеет.

Участок окружал высокий и очень старый дощатый забор. Друзья были уверены, что калитка будет открыта, так и вышло. Они узнали дорожку, яблони, ступеньки крыльца. Вон то самое окно, где зияли ягодицы Клементины. Ведь она тоже должна была находиться поблизости.

Дом словно пустовал. Ни шороха, ни тени, ни игры пламени свечи. Петя сжал рыбацкий топорик, который ему достался. Очень осторожно он положил руку на ручку двери и потянул вниз. Дверь бесшумно поддалась. Они один за одним проникли на темную террасу. Поскрипывали доски. На них никто не напал, никто не вышел из тьмы.

─ Надо найти свет, ─ прошептал Максим. Митя стал обшаривать стену у входа. Вот он, старый пластмассовый выключатель. Митя повернул его.

В ту же секунду они увидели мужчину с видео, стоявшего спиной у дальней стены. Гриб и пакет с рыбкой он так же держал в руках. И тут все померкло. Свет погас.

–10-

Они очнулись почти одновременно ─ от жуткой боли в задних проходах. Кругом было темно, доносилось монотонное старческое бормотание. Они стояли рядом, связанные руки сдавливали цепи, уходившие ввысь, рты были заклеены.

─ Люди, ─ бормотал мужчина, ─ люди. Все вечно портят. До грибов им далеко.

Митя окончательно очнулся. “Господи, что там такое в заднице. Что за невыносимая боль”. Он замычал:

─ Ммм. Ммм.

─ Ага, проснулись, ─ сказал мужчина. Зажегся свет. Друзья огляделись.

Это был обычный подвал, где хранят банки, покрышки и инструменты. Бетонный пол, никаких окон, полки с консервами. Рутина дачной жизни, если исключить три голых окровавленных мужских тела, прикованных к полу и потолку и содрогающихся от боли.

Максим полностью вернулся в сознание и разглядел мужчину. Он страшно замычал и выпятил глаза, давая понять Мите и Пете, что тот ему знаком. Мужчина усмехнулся. Теперь он был без плаща, без гриба и рыбки. Широкие грубые брюки, сапоги, темно-зеленый свитер, надетый на рубаху. Он обратился к друзьям.

─ Максим узнал меня. Жаль, что с вами так получилось, ─ сказал он Максиму. ─ Вы нужны были мне для отвода глаз. (Он повернулся к Мите.) Впрочем, как и вы.

Мужчина ступил чуть назад, чтобы хорошо видеть всех.

─ Соберитесь, мой рассказ будет недолгим. Но, надеюсь, поучительным. Он о человеческих ценностях и убеждениях. Внучка, ─ крикнул он, ─ помоги мне.

Через мгновение в помещение вошла Клементина.

─ Это моя внучка. Один из вас с ней знаком.

Вместе с Клементиной они передвинули массивный деревянный стол, так чтобы он стоял прямо перед Петей, Митей и Максимом.

─ Я дал и дам вам, что вы любите.

Он положил на стол перед Петей большой белый гриб.

─ Ровно такой же, ─ сказал он, ─ у вас в заднем проходе. Правда, из литой резины. И скажите спасибо, что не шляпкой внутрь.

Следующим был Митя. “Боже, ─ думал он сквозь боль, ─ только бы крохотный карась или малыш окунь”. На стол со шлепком лег двухкилограммовый сом.

─ А вы ─ благодарите меня, что я сперва дал ему умереть.

Максим шел последним. Клементина ловко скинула одежду и забралась перед ним на стол, глядя прямо в глаза. Максим посмотрел на мужчину, словно задавая очевидный вопрос: что же у меня?

─ Кукла, обычная детская игрушка. С большой головой и льняными локонами. Надеюсь, вы их ощущаете.

Он налил себе горячего чаю и отпил.

─ Итак, вам, наверное, хочется знать, почему я позвал вас в гости. Я расскажу. А потом мы с внучкой уйдем.

Он скрестил руки. Его волевое честное лицо, так хорошо известное Максиму, просветлело: воспоминания были ему приятны.

─ Я вынужден просить вас извинить меня, Максим и Дмитрий. Вы пострадаете не совсем заслуженно. Наблюдая за вами, я выяснил, что вы способны на то, что сделал Петр, но рыба и женщины мне не так дороги, поэтому, не вмешайся вы в эту историю, я бы вас пощадил. Но…

Мне удивительно, что вы оказались настолько недалекими, тупыми. Вам понадобилось… Ладно, я снова отвлекаюсь.

Я получил эту дачу в семьдесят шестом году. Одним из первых. Построил этот скромный дом. Как вы видите, с подвалом. И обнаружил, что здешний лес богат грибами. Я давно знал об их полезных ─ и даже более чем ─ свойствах. Собирал их много и охотно. И до последнего времени приходилось. (Он показал рукой на полки, все банки были с грибами, друзья только теперь это разглядели.)

Так продолжалось несколько лет. Прежде все держали меня за увлеченного рыболова, но грибы победили рыб. А уж кабаны или зайцы вообще не смогли вмешаться.

В начале восьмидесятых сюда повалили все кому не лень. Как я мечтал, чтобы Горловка оставалась уединенным местом, однако, дачи стал получать каждый третий москвич. Достался участок и вашим родителям. (Он задумчиво взял в руки гриб, лежащий перед Петей на столе и легонько постучал им о стол.) Потом появились и вы. Маленький, рыжий, отталкивающий. Швыряющий камни в котят. Я ненавидел вас.

Однажды я пошел в лес, за грибами, естественно. Набрал корзину и уже собирался домой. И вдруг нашел еще один гриб.

Он был прекрасен. Формально он был подосиновиком, но на деле ─ не выросло еще такое дерево, под которым он достоин был родиться. Я подумал, что самое подходящее имя для него ─ надосиновик, ведь он выглядел много лучше и ценнее любой осины. Как гриб, который должен и может превзойти. Я достал нож, чтобы резать, но тут же замешкался, засмущался и сказал себе: “Убери, убери, старый дурак, кого собрался пырнуть?”

Вдруг я встал перед ним на колени. Заплакал, сам того не желая. Заплакал от счастья, от обожаемого мной одиночества, которым наслаждался всю жизнь. Я говорил грибу ласковые слова: сынок, спаситель и еще схожие. Гладил по шляпке. И рыдал. Потом хорошенько присыпал его листвой, соорудив для него нечто вроде коттеджа. Запомнил место явления и спиной-спиной попятился назад, к тропинке. Потом как в полусне вернулся на дачу, сварил те обычные грибы, поел суп. А ночью лежал без сна как счастливый сумасшедший.

Утром побежал в лес. Нашел то место. Взялся за шляпку, пересказал новости, которые увидел вчера по телевизору. Бормотал всякую ерунду. Как с другом, которому можно говорить все. Мне не было тяжело или плохо, но после разговора стало легче и лучше. В тот день мне нужно было возвращаться домой. Автобус ехал в Москву, а я смотрел на пассажиров победно! Ну вот, например, старушка едет. Что у нее там в сумке? Вода? Может, хлеб, макароны прошлогодние. А у меня внутри появилось что-то, ради чего жить. Победа!

Через неделю вернулся и понял: гриб ─ особенный. Он совсем не вырос, встретил меня прежним. При этом ─ свежим, неизъеденным. Я прилег даже рядом, так соскучился, поцеловал в шляпку. Много раз поцеловал. Рассказал, как неделя пролетела, что видел, куда ездил.

Так и пошло. У гриба я забывал о печалях, о жестокостях человечества. Уходил ─ и снова наваливалась обыденность, люди совались ко мне со своей дружбой, заботами. А я ходил и думал: “Только бы поскорее туда, к моему надосиновику”. Я даже и представить не мог, что все может закончиться.

Но как-то я пошел в лес и увидел вас. (Он махнул рукой в сторону Пети.) Вы выходили из леса: маленький, рыжий и отталкивающий. Насвистывали что-то гадкое, детское. Я заподозрил ужасное. Побежал к тайнику, но увидел, что он разворошен, а гриб валяется рядом. Его ножка уже посинела. Я в отчаянии схватился за шляпку, но ничего не почувствовал. Мне оставалось только схоронить его в палой листве, что я и сделал…

“Я ведь даже не помню этого, ─ думал Петя, ─ неужели из-за этого…” А друг надосиновика продолжал:

─ Рассказ почти окончен. Я понял, что не могу ездить сюда. Забросил дачу, не появлялся несколько лет. Ездил к сыну, с которым помирился. Узнал, что у меня появилась внучка. А потом все же приехал сюда и увидел вас. И ощутил, что ненависть с годами не утихла. Что вы заслуживаете испытать такую же потерю. А тут как раз подвернулось, что вы выросли грибником…

Я караулил у калиток, шел перед вами, срезая весь урожай грибов. Смотрите, сколько банок я засолил. Правда, после того случая, я бесповоротно утратил к ним интерес. Потом прознал о вас. (Рука ткнула Мите в грудь.) Изучил подводное плавание, часами просиживал на дне водоемов, заработал хронический бронхит. Потом ─ вы. (Максим.) Вы попались случайно, но очень удачно. Я спал с вашей женой и параллельно тренировал внучку ─ отказывать. Ну, ну, не делайте такие глаза, как мне еще было заставить ее не хотеть вас. С ее-то молодостью, желанием. На ней я окончательно надорвался. Понял, что пора решить все раз и навсегда. Снял это видео, но вы оказались оглушительно глупы, я уже хотел снимать продолжение, где я иду к своему дому прямо от указателя на Горловку. Хотя вы и тогда думали бы месяца два…

Он умолк, отпил остывшего чая, с отвращением поставил кружку на полку, к банкам с грибами. Поставил чайник на плитку, чтобы заварить свежий. Чайник закипел, мужчина бросил в кружку щепотку заварки. Подождал минуты три и отпил.

─ По-моему, я все сказал. Одевайся, внучка, нам пора. Я редко тут бываю, с меня даже взносы перестали брать. Так что до весны вас точно не хватятся. Машину вашу я столкну в какой-нибудь овраг. В общем, не волнуйтесь, мы больше не увидимся. Хотя вашу физиономию, Петр, я не забуду до последнего дня.

Он выплеснул остатки чая на пол. Надел плащ. Клементина, уже одетая, ждала у двери. Не говоря ни слова, они вышли. Захлопнулась деревянная крашеная дверь. Потом еле слышно хлопнула входная.

Друзья переглянулись. Их тела были исцарапаны и кровоточили: видно сумасшедший грибник раздел их наверху и волочил вниз по лестнице. Они мычали, пытаясь узнать у Максима, кто это. Тот показывал глазами на себя, но понятнее не становилось. Адская боль жгла сзади. Петя выгнулся и посмотрел на Митю, стоявшего рядом. Между ягодичных мышц у того торчал рыбий хвост. У Максима на том же месте виднелись кукольные ноги. Свою грибную шляпку Петя не видел.

Постепенно от изнеможения они начали терять сознание. Периодически приходя в себя, то один, то другой принимались в исступлении трясти цепи, но штыри были вбиты накрепко. Через час изнурительной работы Петя смог лишь освободить левую ногу, но дотянуться ей до чего-то путного не мог. Им страшно хотелось пить, и они жадно смотрели на чайник у плиты.

Прошло еще два часа. Петя пытался соображать. “Так, сегодня воскресенье, завтра нас хватятся на работах. Через три дня объявят в розыск. А толку? За это время я погибну от боли в жопе. Зачем я тогда трогал этот гриб? Кто бы меня предупредил…”

Неожиданно он заметил, что левой ногой может дотянуться до Мити. Мгновенно у него созрел план: неприятный и совсем не дружеский. Но медлить было нельзя. Он мысленно попросил Митю простить его. И тут же сильно ударил ногой по торчащему рыбьему хвосту. От приступа боли Митя инстинктивно дернул руки вниз, правый штырь выскочил из потолка, осыпав Митю острой бетонной крошкой. Митя заорал: плавники сома внутри еще сильнее впились в его внутренности. Но зато его правая рука освободилась!

Забыв о скотче на губах, Митя схватился за хвост сома и резко дернул его, извлекая окровавленную рыбу. Следом за ней полилась кроваво-бурая слизь. Стало еще больнее, чем когда сом был внутри. У Мити полились слезы. Он даже не рыдал ─ скулил. Друзья с ужасом смотрели на него. Петя радовался (если в этой ситуации такое чувство было вообще уместно), что у него там “всего лишь” литая резина. Да, жуткого диаметра, но резина…

Наконец, к Мите вернулась способность действовать. Правой рукой он схватил левую и всем телом повис на штыре. Старый бетонный потолок не выдержал, и штырь вылетел. Митя упал на пол. Лежа он мог дотянуться до нижних полок с консервами. А уж там лежали всевозможные приспособления для засолки: машинка для закатывания банок, камень для гнета, ложки, нож. Орудуя камнем, Митя освободил ноги. И тут же сорвал скотч с губ: своих и Максима.

─ Кто это? ─ задыхаясь спросил он.

─ Сосед. Мой сосед по лестничной клетке, ─ ответил Максим. ─ Я его просил следить за женой.

─ Достать твою куклу? ─ спросил Митя.

─ Нет, я потерплю до больницы.

Час ушел на то, чтобы трое были свободны. Тем же камнем они выбили доски в двери и сквозь щель вылезли наружу. Силы покидали их. Оставалось выбраться из дома. Они открыли окно и спрыгнули в сад. Окровавленные, полуголые (одежды не нашлось, пришлось завернуться в тюлевые занавески), с саднящими ректумами они стояли под дождем.

─ Без пяти одиннадцать, я посмотрел на часы в доме. Нас даже еще не хватились, ─ сказал Максим.

─ Автобусы ходят до двенадцати. Мы успеем!

─ Да кто нас пустит в автобус? Пошли найдем кого-то, кто не уехал.

─ Вот уж точно нас не пустят. Ты бы пустил таких “невест”? ─ спросил Петя, кивая на занавески.

─ Ладно, пошли в автобус.

В автобусе им повезло. Многие закрывали дачный сезон и везли с собой урожай и одежду в стирку. Какой-то добрый человек дал немного самогона. Другой вызвал такси к метро. Друзья напирали на то, что угорели от печки, не заботясь о том, поверят ли им.

Полностью раздавленные и изможденные, они приехали к Максиму, который из-за куклы в такси и автобусе ехал полулежа на боку. Жена Максима была дома и уже слегка разволновалась.

─ Где ты был? Что это на тебе? Почему ты в крови? ─ забросала она его вопросами. Но Максим побежал на кухню, схватил три ножа. Они с друзьями рванули к соседской двери. Максим стал неистово звонить в дверь. Надрывался звонок, пульсировала кукла. Петя и Митя заколотили в дверь ногами. Жена в слезах выбежала на площадку.

─ Максим, что произошло?

─ Где он? Где он, шлюха?

─ Кто?

─ Наш сосед.

─ Какой сосед? Милый, тут уже несколько лет никто не живет, квартира продается.

─ Что? ─ никто из друзей не мог поверить. ─ Но здесь же…

─ Нет, нет, никого нет. Помнишь, тут жил Семен Палыч, старик, но он уехал лет восемь назад.

─ Что за Семен Палыч? Почему я его не помню?

─ Потому что вы никогда не общались, ─ жена заплакала. ─ Хотя я так просила: пообщайтесь.

Петя оперся спиной о холодную стену возле лифта. Потом повернул голову к жене Максима:

─ А что это был за Семен Палыч? Такой высокий седеющий брюнет. Грубые брюки, зеленый свитер, рубаха.

─ Ну, верно, Семен Палыч. Детский гинеколог из Горловки.

Примечания

1

См. у Бунина в “Окаянных днях”. Маяковского звали в гимназии Идиотом Полифемовичем

(обратно)

2

Пока еще не способна женщина на дружбу: женщины – это кошки, или птицы, или, в лучшем случае, коровы. Пока еще не способна женщина на дружбу: но скажите мне вы, мужчины, кто из вас способен на нее? (Фридрих Ницше)

(обратно)

3

Как быть теперь? О, мой несчастный член (нем.)

(обратно)

4

Отрывок из песни “Dream’ка” поп-исполнительницы Леди Лекс, пик популярности которой пришелся на 2011-2013 гг. (прим. автора)

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***