Верь мне [М. Брик] (fb2) читать онлайн

М. Брик — Верь мне

Сначала ты сам выбираешь утопать в слоях лжи,

а затем не можешь из неё выбраться.

«Поживём — увидим»

Вдох — и я на дне океана. Мой мир тесен: кругом песок и рыбы размером с горошину. Стоит мне проплыть дальше — вижу кита, а затем акул, которых я до безумства боюсь после просмотра фильма «Кон— тики» Роннинга и Сандберга. Увернувшись, от страха я застреваю в гуще воды, глотаю солёную жидкость и начинаю задыхаться.

Выдох — и я на дне ванной. Вся мокрая и сонная, нахожу наушники у своей обнажённой фигуры, а затем выпускаю порыв воды изо рта и носа. Слышу мамины крики, как в детстве, а ведь мне уже шестнадцать.

— У тебя всё хорошо? — она спросила, стоя у самой двери и подслушивая, дышу ли я. — Ужин стынет!

— Да, — для убедительности я крикнула, отбрасывая свои мокрые волосы с лица, — убирала за собой ванную! — выключила кран.

Я не думала о том, знает ли мама, что я ей вру, но каждый раз, когда отвечала ей таким уверенным тоном, надеялась на её улыбку за дверью. С завистью я всегда посматривала на молодые семьи, где ребёнка, ещё неспособного на ошибку, просто и безусловно любят.

До конца проснувшись, я вытерла всю вытекшую из ванной воду на полу и принялась одеваться. Крайний раз глянула в зеркало: красная от стресса, местами проскакивают подростковые прыщи, большие глаза и кривой нос, несуразная форма лица и его аристократический оттенок.

— Так, — вытрясла всю воду из ушей, — пора, — с полотенцем на шее вырвалась из ванной комнаты.

— Могла сидеть там вечность, — пока я вытирала волосы, по которым стекали вниз капли воды, как из ведра, недовольно крикнул Арнольд, мой младший брат, посещающий психолога каждое воскресенье, — если время для тебя не показатель, — ему поставили СДВГ, но своим выражением лица он напоминал просто «синдром», остальные формулировки отпадали по мере его поведения.

Я прошлась по второму этажу нашего небольшого домика <…> и, убедившись, что проскрипела всеми балками, зашла к себе, заранее закрыв дверь. Послышался дерзкий стук — я опять напугана.

— Элиза! — удар ногой о дверь. — Ты стащила мои вещи? — это Арнольд, переживающий пубертатный период. — Верни! — замок был старым, оттого и не мешал открытию двери, но благодаря нему я могла знать, что в мою комнату скоро зайдут.

— Да? — я улеглась на кровать, уложив одну ногу на другую и будто бы перечитывая «Жажду жизни» Ирвинга Стоуна. — Какие вещи? — Арнольд, взбалмошный, влетел в мою комнату и стал махать руками.

— Ты взяла их! — невнимательный дурачок начинал обыскивать каждый угол коробки, в которой я жила.

— Не брала, — я продолжала спокойно пролистывать страницу за страницей своим слюнявым пальцем.

— Элиза! — покраснел. — Этот плеер подарил мне отец!

— Наш отец, — усмехнулась я, закрыв очередную главу из жизни одноухого художника. — Ты же знаешь, что мы — его семя, — посмотрела на него, — хотя я уже не так уверенна, — встала, — Пошли, — пробежала вдоль комнаты к двери, потрепав его прическу. — Ужин стынет!

Стол стоял криво. Стул был слишком твёрдый. Арнольд, в этом году закончивший шестой класс, постоянно ёрзал и не мог усидеть на месте. Я расположилась с краю, наблюдая за поедавшей корм кошкой, перебирая спагетти вилкой и порой попивая томатный сок, который мама сама делала сегодня днём, отчего её ногти были красноватыми.

— Давайте поблагодарим Христа за сегодняшний ужин, — она опять начала говорить о религии, — за то, что мы живы и здоровы, — я впадала в сон от валерьянки, — и снова собрались вместе за одним столом, — мама накручивала спагетти себе на вилку, вкидывала в рот, а затем начинала расспрашивать нас с братом о прошедшем дне. — Как твой кашель, Арнольд?

— Всё хорошо, — мама видела, когда он врёт: красные уши его выдавали.

— Отлично! — ложь ради лжи. — Как прошёл твой день, Элиза? — она всасывала очередную спагетти.

— Что? — я увлеклась наблюдением за лапшой у её рта. — Как прошёл мой день?

— Да, — она, усомнившаяся в том, что я её слушаю, посмотрела в мою тарелку. — Почему ты не ешь?

— В пятницу марафон, — перебирала вилкой остывавшую пищу, — нужно привести себя в форму.

Я застыла на мгновение, увидев улыбку матери, радовавшуюся за мои успехи в беге, который я уже давно бросила. Оказалось, что слова порой намного дороже действий, хотя мы с мамой почти не разговаривали: только после благодарности Христа шёл опрос о наших с Арнольдом успехах.

— Отлично, Элиза! — она выкинула вилку с лапшой обратно в тарелку и скрестила руки, тогда писк в моих ушах усилился. — Тогда поеду к отцу завтра.

По пятницам у нас была до ужаса странная традиция: мы втроём садились на тесный до невозможности диван, а затем в тысячный раз пересматривали «Назад в будущее» Роберта Земекиса. Во время просмотра я проговаривала реплики героев себе под нос, чтобы позлить маму, пока та увлечённо смотрит в ящик, делая вид, что мы смотрим этот блокбастер впервые.

Ложь не была проблемой: я знала, что у мамы, как всегда, появятся дела и она не придёт смотреть на то, как я появляюсь на полосе среди других бегунов, а затем бегу двадцать шесть миль и возвращаюсь обратно не первой. Но чувство, подобное бабочкам в животе, которое я ощущала, когда врала, не сравнимо с материнским минутным разочарованием.

— Я тоже поеду к отцу, — сказал Арнольд, размазавший мясо по всей тарелке.

— Зачем? — мама не любила брать моего брата с собой.

— Я потерял плеер, который подарил мне отец, и наушники, которые отдала мне Элиза, — откинул голову в сторону, чтобы не встречаться с мамиными глазами. — Я думаю, — забывался. — Я думаю, — бросил вилку в тарелку. — Я думаю, он купит мне новый плеер! — на этом моменте я усмехнулась.

— Не купит, — сказала я, но внезапно встретила мамино злобное выражение лица: минутная гордость ушла. — Хотя он любит всё новое, — разрядила обстановку.

— Элиза! — крикнула мама, ударив кулаком об стол. — Поживём — увидим, — обратилась она к Арнольду, и мы снова принялись есть пересоленные спагетти.

«Аппетит приходит во время еды»

Прыщей у Эльзы становилась меньше, а жизнь кипела. Что-то тянуло её всё дальше и дальше от дома, в котором она прожила всё своё детство. На удивление, это был не Осло, не Амстердам, не Гамбург, не Роттердам, а малоизвестный и крошечный городок в Нидерландах.

Карлинген осенью напоминал кладбище, в домах которого жили скелеты, умеющие ловить рыбу. Опечаленная Элиза таскалась по всему городу в поисках своей «наживы», взяв отцовскую «удочку» как трофей. Прогуливаясь с чемоданом в руках и головным убором художника Тюбика из «Цветочного города», чуть свисающим вниз по макушке, она вглядывалась в грязную воду каналов, полных суден.

— Нырнёте? — пошутил старик, забирающийся на своё корыто. — А я Вас словлю! — посмеялся, а рядом с ним и его товарищ, отчего Элиза ускорила шаг.

Дальше в городе шли каналы поменьше — людей на пути становилось больше. Она завернула, оглянулась по сторонам, убедившись, что на этой улице нет кафе, а лишь небольшая продуктовая лавка. Элиза, ненавидящая воду и своё отражение в ней, решила зайти в это небольшое помещение, пахнущее голландскими булками, дабы пообедать и не упасть в обморок от увиденных каналов.

— Bonjour, Madame!¹ — приветливо вскрикнула улыбающаяся женщина, стоящая за прилавком и протирающая банки с миндалём.

За всю жизнь Элиза встречала много французов, но не думала, что её сочтут за кого-нибудь из них. Как вдруг она, стоящая в недоумении, вспомнила, что на её голове берет, из-за которого девушка смахивала на молодую француженку.

— Bonjour, — ответила Элиза, чуть умеющая разговаривать на популярном языке. — Vous n'avez pas de croissants?² — важно спрашивала она.

— Désolé, mais non, — принесла свои извинения продавщица. — Seul le pain «Tigre» néerlandais croustillant, — она говорила очень быстро, отчего девушка не понимала, какие булки взамен на круассаны та ей предлагает, и просто смотрела на её смешную рыжую причёску.

— Je les veux, — усмехнувшись, согласилась взять другие «голландские пряности» и подошла ближе.

— Vous êtes une touriste française?³ — спросила женщина, укладывая её «голландские» булочки в бумажный пакет.

— Oui, — ответила Элиза на своём ломанном французском. — J'ai perdu mon fils et j'ai parcouru le monde à la recherche de réconfort. Jusqu'à présent, j'ai trouvé seulement une mer de mollusques,⁴ — изобразила поникший вид. — Eliza, — продиктовала женщине своё имя, наблюдая за тем, как женщина взяла в руки маркер.

— Je regrette, — продавщица смотрела на девушку с сожалением, передавая подписанный пакет с булкой. — Je n'ai pas besoin d'argent, — разрешила не платить, вглядываясь в кошелёк Эльзы.

— Merci, — счастливая выбежала из пекарни, ухватив пакетик в руку. — Чудаки, — Элиза метнулась в сторону, где был виден знаменитый маяк.

Поставив чемодан на свободной улице, она уселась на него и начала поедать булочку, доставшуюся ей по чистой случайности. В карманах оставалось совсем немного, едва хватало на отель, в котором она собиралась жить.

— Добрый день, — дед в страшных очках и странной бородой остановился, проходя мимо девушки. — Вы из Франции? — поправил их.

— Нет, — ответила Элиза, поедая «голландскую» булку. — Я из Штатов, — отложила её в сторону, завернув в пакет. — А вы ищете французов? — стряхнула крошки с удлинённой юбки. — Мне кажется, женщина, работающая в пекарне за углом, из Франции, — усмехнулась, указав пальцем в сторону лавки с булочками.

— Только присматриваюсь, — его тихий старческий голос звучал так, как царапание кошачьих когтей по доске. — Вы мне кого-то напоминаете.

— Жанну Дарк? — Элиза и вправду была на неё похожа.

— Нет. Что вы? — опять поправил очки. — Я хотел бы пригласить Вас на французскую вечеринку у нас в баре сегодня вечером, — отдал листовку. — Возьмите свой берет, — девушка поправила его, — там будет много приезжих, как и вы! — он скрылся.

Чем-то этот старик напоминал белого кролика из книги Льюиса Кэролла «Приключение Алисы в Стране чудес»: появляется в самом начале истории, поглядывает на часы, а затем убегает, хотя скорее топает в полторы ноги. Заглядывая в бумажку, которую он дал, Элизу зацепило то, что мероприятие длится до самого утра — значит, что всю ночь она может провести не в номере отеля, а сидя за барной стойкой, сэкономив приличную сумму гульденов.

— L’appétit vient en mangean⁵, — девушка поглядывала на старый маяк.

«Нет времени ждать»

— Раз, — каждую первую субботу месяца мы с отцом садились на тротуар около маленького кафе-мороженого, куда сбегались все местные семьи, и наблюдали за проезжающими мимо машинами. — Два, — я считала синие, отец — красные.

— Пять, — он постоянно выбирал популярный цвет, из-за чего я разозлилась. — Шесть, — слизывал верхушку своего клубничного мороженого, иногда капая на рабочий галстук. — Семь.

— Нечестно, — возмущалась я. — Красный выбирают только обманщики, — я ела пломбир.

В этот раз начало сентября не радовало нас солнцем, а наоборот, разочаровывало переменной облачностью. Но я любила этот первый месяц осени, холодный или горячий, солнечный или пасмурный, вне зависимости от цвета машины, который выберет отец, или части дня, будь это раннее утро или поздний вечер, или вкуса мороженого, хотя я не любила все, кроме пломбира, — это был момент, когда мы с ним без маленького капризного Арнольда и уже немаленькой, но такой же капризной мамы садились вместе на грязный асфальт и говорили обо всём, помимо школы, зачем-то считая эти разноцветные машины.

— Обманщики? — он начинал сильно смеяться и ударил меня в плечо. — Ты чудачка, — мой шарик мороженого отчаянно упал на асфальт. — Моя вина, — посмотрел в мои грустные глаза.

— Ничего, — ответила я, не желая, чтобы он усомнился в моей стойкости, ведь это всего лишь молочный шар. — У нас ещё много мороженого в жизни будет.

— Вставай, — он, улыбаясь своей отбеленной улыбкой, весь закапанный розовыми каплями, взял меня за руку и повёл в кафе. — Выберешь другое.

Мы зашли в этот маленький детский рай со стоявшими в небольшой очереди полными смеявшимися семьями с кучей кричащих детей. На секунду мне показалось, что я и папа не вписываемся в эту компанию счастливчиков, потому что не походили на всех в этой комнате, но потом поняла, что, скорее, не вписывался он, чем «мы».

Какой-то несмешной проходящий мимо клоун дал мне, как и всем детям здесь, большой белый воздушный шарик с эмблемой их кафе, в переводе с языка психологии цветов означающий «мир», тогда я и смирилась с тем, что в следующий раз мы с отцом встретимся только в начале октября, а если не повезёт, то в начале ноября, а если у него будет завал на работе, то в начале декабря, а если его новая жена наконец родит, то только в следующем году, но в данном случае уже только «если повезёт». Я смотрела на него, держа за руку: неряшливый и непостоянный с виду добряк, внешне похожий на меня и Жанну Дарк, бросивший мою маму с двумя детьми и, вероятно, в будущем свою новую семью — в этом весь мой отец.

— Слышишь? — спросил он, наклонившись.

— Что?

— Песню.

— С трудом, — тогда отец прикрыл мои уши ладонями, создав для них свой вакуум.

Играла популярная группа, зародившаяся на момент детства родителей моих ровесников, а теперь часто звучавшая в головах современной молодёжи, потому и культовая. Что я тогда слышала? Приглушённая мелодия, будто музыканты играли в моей голове и под куполом Стивен Моррисси напевал лично мне запомнившуюся навсегда песню.

— Нравится? — спросил папа, убрав ладони с моих ушей и убедившись, что я довольна, сказал: — У меня на плеере куча их песен. Помню, как, будучи в твоём возрасте, не понимал текст, но почему-то слушал, — отвлёкся на продавщицу. — Пломбир, пожалуйста.

К моему несчастью, его не осталось, поэтому папа, не зная, что я люблю только пломбир, взял такое же, как и себе, клубничное. Наверное, и будущее он хотел для меня такое же, как у себя: две машины, две работы, две кошки, пока что двое детей и два обручальных кольца, которые он не носит. А затем вовсе пошёл дождь — и ежемесячная прогулка закончилась там же, где и началась, в машине.

— Нравится? — спросил он, глядя на мой рожок.

— Да, — солгала.

— У меня есть подарок, — отец открыл бардачок, — держи, — передал мне через салон старые накладные наушники, тогда ещё чуть большие для моих ушей. — Раритет, — гордо рассказывал он, — не уверен, что таким сейчас хвастаются, но через лет десять ты вспомнишь про них, а затем, может, и про меня, — отвернулся обратно к рулю. — Поедем домой.

— Может, подождём, пока дождь прекратит лить, — с надеждой на то, что мы ещё посидим вместе и поболтаем, такую глупость сказала я, а затем накинула наушники на шею.

— Нет времени ждать, — машина завелась.

Всё в этом месте было невообразимо

Элиза гуляла по новым для нём улицам и, голодная, насыщалась свежим воздухом, чувствуя себя наконец свободной. Ей нравился город, нравились люди, говорящие не только на французском, нравились «голландские» булочки вместо круассанов, которые она пробовала лишь единожды.

Карлинген позволял ей быть разной: сегодня Элиза из Франции, завтра — из Штатов, послезавтра она расскажет всем о своём путешествии по миру, о том, как у её матери отошли воды прямо на борту самолёта, а затем она родила на руках у пилота. «Столько жизней я могу пережить, рассказывая людям чьи-то истории, говоря о себе», — думала Элиза, прогуливаясь в своей старой шапочке для художников и чемоданом в руках.

Только вот ветер в этом городке был слишком сильный — и ей приходилось постоянно поправлять причёску и берет. Но за красоту окружающих её мест можно было простить и ветер, и воду, вводившую девушку в панику, и подозрительных стариков, проходящих с пригласительными в бар для приехавших людей в беретах.

Где-то вдалеке виднелась маленькая точка размером в мизинец Элизы, бегущая ей на встречу. В один момент девушка была готова убежать, но поняла, что существо, несущееся с такой уверенностью, точно её догонит, поэтому стояла на месте и не двигалась.

— Водные каналы, моллюски, ветер, — мотала головой и проговаривала себе под нос Эльза, — но ни слова про это в Интернете.

По мере приближения точка превращалась в полноценное мохнатое существо, похожее на швабру, и девушка, решившая, что собаки безобидны, выдохнула и направилась в поисках адреса, написанного на пригласительном. Тогда со спины совсем неожиданно на неё набросился этот грязный и большой пёс, испачкав песочный свитер и повалив на асфальт.

Чудак! — крикнула она. — Помогите! — огромный холодный язык облизывал её лицо, пока она, упавшая, просила о помощи.

Наконец пёс нашёл то, что искал, — «голландская булочка», по сей видимости, местный деликатес — тогда он выхватил её из кармана серой юбки и отбежал на метр, принявшись есть сладость прямо с бумажной упаковкой.

— Лукас! — пока Элиза вставала, какой-то мужчина с забавными усами бежал своими тонкими ноженьками за псом, примерно таким же, как и он, ростом, а затем пристально стал рассматривать девушку. — Извините, — весь запыхавшийся, он принялся вымаливать прощение, положив руку на сердце, — Лукас убежал, пока я разговаривал с рыбаками.

— Создаётся впечатление, — девушка стряхивала с себя пыль, — что, если бы я кричала на французском, мне бы помогли быстрее.

— Вы француженка? — спросил мужчина с лицом ребёнка и усами девственника.

— С чего вы взяли?

— У вас, — указал на головной убор художника, — «французская» шапочка, — почесал затылок.

— Это берет! — прикрикнула Элиза и, ухватившись за ручку чемодана, пошла дальше, читая адрес в пригласительном.

— Постойте! — мужчина продолжил преследовать девушку. — Вы приезжая? — собака, чья морда вся была в крошках, также побежала следом за нами. — У меня своя гостиница, — махал руками в обратную сторону. — Могу сделать скидку на проживание.

— Какую? — не подавая виду, что Элизе очень лестно, она злобно поглядывала на усатого.

— Двадцать, — заметил, что её грозная мина на лице всё никак не проходит. — Тридцать! — был готов сдаться. — Пятьдесят процентов! — замер на месте.

— Договарились, — она подошла к мужчине и пожала ему, улыбающемуся, руку.

— Когда я смогу заселиться?

— К сожалению, все номера заняты, — увидев, что девушка была готова уходить, он произнёс: — Но завтра утром Вы сможете занять свою заслуженную кровать!

— Хорошо, — Элиза, счастливая, вытащила из сжатого кулака пригласительное и показала усатому. — Вы не знаете, где это?

— Удивительно, — посмотрел на него растопыренными глазами. — Вы там сегодня будете?

— Да, — испуганно посмотрела. — А что такое?

— Это закрытое мероприятие, — почесал нос, — для туристов из Парижа, приехавших на неделе. Видимо, не только я решил, что Вы из Франции, — усмехнулся.

— Закрытое, — Элиза задумалась. — Это лестно.

— Лестно, пока кто-нибудь из туристов не ударил Вас по голове и не забрал последние деньги, — они решили идти дальше. — Вы знаете, — ускорил шаг, — эти приезжие! — Элиза в недоумении смотрела на него, пока собака виляла у её ног. — Столько мороки с ними: засели, проведи, пригласи, напои, — вздохнул, — а в ответ лишь центы — пора брать рыбу покрупнее, — поглядывал на неё. — Не бери в голову!

— Я и не думала, — посмеивалась, поправляя берет.

— Кристофер Коллин, — остановившись, протянул руку.

— Элиза Гроен, — пожала руку и, опомнившись, спросила: — Вы тоже приезжий?

— С чего ты взяла?

— У Вас не голландские имя и фамилия.

— Правда? — прикинулся дурачком. — А я и не знал! — продолжил ходьбу, ускорив шаг. — Пойдём, — махнул рукой, подзывая к себе.

Казалось, что Кристофер Коллин из тех людей, которые ненавидят остальных за строчку на странице паспорта в графе «национальность», но почему-то стыдятся своей. Выглядел он странно, разговаривал так, будто недавно у него прорезался голос, хотя ему было точно за тридцать, редко моргал, его странная походка напоминала Форреста Гампа, а убеждения — запрограммированного робота.

Всё в этом месте было невообразимо.

Дороже любого поцелуя даже французского

Тогда мы ехали с отцом сквозь дождь, обволакивающий машину настолько, что дорога была еле-еле видна. Затем я поняла, что он, весь вымокший и со следами от мороженого на рубашке, куда-то спешил. В тот день, сидя на холодном тротуаре, я думала, что простила его за всю ту боль, что он принёс маме, и надеялась, что мы вернёмся на пару лет назад, когда он был готов сидеть со мной в дождь, приходил домой раньше или просто приходил.

Прошла всего лишь пара лет с момента новости об его измене, но с тех пор мы так и не затрагивали тему его похождений. Я видела подобное в кино: сначала муж задерживается на работе, потом ему приходят смс-ки с пошлостями, которые затем находит его жена, они ссорятся и признаются, что не любили друг друга на протяжении последнего десятка лет, — мама такое смотрела, а сейчас стала главной их героиней.

— Как поживает Арнольд? — после долгого молчания отец наконец заговорил.

— Ничего не изменилось, — ответила я, отвернувшись к окну и свернувшись в комочек.

— Что говорят врачи?

— Всё то же самое, что и три года назад.

— Всё— таки СДВГ? — выдавил отчаяние.

— Уже как два года, — выпучила удивлённые глаза, но в ответ отец всего лишь покивал головой.

Он не любил Арнольда. Или не успел полюбить.

Знаете тех отцов, которые ждут рождения мальчишки, а затем хотят таскать его на футбольные матчи, научить играть в бейсбол, а по выходным чинить машины? Это не про моего отца и не про моего брата. Арнольд был фанатом компьютерных игр, езды на лошади, рисования и плавания, а отец постоянно желал красивую обложку, никак не совместимую с моим братом, чьи волосы наконец коснулись плеч, чьи интересы не были связаны со спортом, чей диагноз не походил на «нормальный».

— А ты? — почесал щетину. — Мама сказала, что у тебя появились друзья.

— Да, — посмеялась, — этой новости года два.

Он всегда не успевал: на работу, на семейные праздники, на ужин и за нами. Мы будто ехали в одном поезде, но он застрял в хвосте.

— Я слышал, что у неё новая работа.

— Нет, — повертела головой, — её повысили до старшей медсестры.

— Отлично! — радостно сказал он.

— Она теперь работает не только днём, но и ночью, а иногда и тогда, и тогда, — я посмотрела на его волнительное лицо через зеркальце. — Мы не справляемся.

— Вам не хватает денег?

Что удивительно, за все годы отцовской работы, он там и не получал достойного повышения с достойной зарплатой. Он всё так же батрачил, опаздывая домой, с нежеланием оплачивал коммунальные счета, кружки для Арнольда и мой французский после уроков, который я любила прогуливать. И тогда нам хватало на что-то большее, но сейчас мы застряли в клетке и будто вернулись на десять лет назад, хотя отец, считающий, что всё можно купить за деньги, отправлял нам незначительные сотни гульденов.

— Ну так, — вздохнула я, — есть вещи, которые, к сожалению, не продаются.

Думаю, он понял о чём я, но в ответ промолчал. Тишина вперемешку с каплями дождя, звенящими по машины, продолжалась до самого дома, и тогда я глянула на него, но не через зеркальце машины.

— Зайдёшь?

— У меня дела, — повернулся ко мне.

— Но ведь дождь, — недовольно покачала головой, — это опасно.

Затем он открыл дверцу машины и, накинув пиджак на голову, подбежал, чтобы помочь мне выйти. Я подала ему руку — и мы понеслись к самому крыльцу, через окно около которого наблюдала за нами мама, накинувшая на себя вязаный платок. Отец нервно потянул руку к звонку, но она тут же его опередила: распахнула входную дверь настолько резко, что у меня от неожиданности чуть не выпали глаза. Мы, мокрые, буквально запрыгнули в дом, как вдруг к нам подбежала наша уже тогда старая кошка, сразу же метнувшаяся к ногам отца.

— Я поеду, — сказал отец, отпустивший меня за руку и собиравшийся взяться за ручку двери.

— Уже? — спросила мама, кинув безнадёжный взгляд — кошка подбежала к ней.

Мне всегда хотелось знать, что чувствуют люди, некогда любившие друг друга и спустя месяцы снова встретившиеся. Может, это было сожаление, которое я видела в глазах матери, укутавшейся в огромный платок, или забытая любовь, которую я наблюдала в трясущихся руках отца и его нервной яркой улыбке.

Неловкость висела между ними, а точнее кроилась во мне, пока я снимала обувь и опиралась о стену, наблюдая за родителями.

— Дождь, — напомнила я отцу.

— Дождь, — повторила за мной мама.

— Дождь, — подтвердил отец, кивая головой, и стал снимать обувь.

Я провела его за руку на ту кухню, в которой он не был со времени удачной случайности в кафе, когда мама узнала про измену и не разбила вазу, стоящую раньше на столе. Она осталась такой же, застыла во времени, но уже без осколков.

— Чай? — предложила мама, уже зажигая огонь, пока отец, повесив пиджак, шёл к столу. — Никакого чая, — она наконец посмотрела на что-то ниже отцовского лица. — Одежду в стирку! — крикнула.

Я молча наблюдала за происходящим и думала о том, испытывают ли ностальгию родители, пока разговаривают, и когда же вернётся Арнольд со своих занятий: мне хотелось показать ему эту старую картину.

— Как я поеду обратно? — спросил отец, уже усевшийся на стул.

— У нас осталась твоя одежда, — направилась в сторону ванной, махая рукой бывшему мужу.

Тогда я снова осталась одна на кухне и стала вспоминать, когда в последний раз видела маму такой поистине радостной. Может, в прошлую среду, когда Арнольд принёс серебряную медаль, или в понедельник, когда я принесла «отлично» по математике? Всё «до» было ничём по сравнению с сегодняшним «сейчас». Но ведь должно быть и «после» — вина легла на мои юные плечи: «Не стоило его сюда приводить», — думала я, перекидывая кольцо с пальца на палец.

Мне было больно наблюдать за мамой на протяжении этих лет, когда копалась по ночам в свадебных фотографиях, плакала, думая, что я не слышу, и мне не хотелось, чтобы из-за него страдала ещё одна женщина, даже мне не знакомая, но носящая ребёнка моего родителя. Тогда я, схватив отцовский телефон, побежала прямиком в ванную, где стояли они, смотрящие друг на друга и чуть ли не съедавшие один одного. <…>

— Элиза! — крикнула она мне и спустя пару фраз метнула свою горячую ладонь в сторону щеки своего бывшего мужа, не ставшего ждать, а выбежавшего без объяснений со злостью, кинутой в мои глаза, в сторону «выходной» двери.

В этом был весь он, разоблачённый, не имеющий сил и желания строить всё заново при малейшем шансе — дешёвый и недостойный всего того, что мама так сильно любила и защищала. Может, этот «шанс» в виде соприкосновения губ и не вернул бы их в прошлое, но тогда бы отец на пару секунд вспомнил, что раньше любил эту женщину с головы до пят, а это дороже любого поцелуя даже французского.

«Ты и сейчас мне врала?»

Почему-то время в этом месте шло слишком быстро, отчего казалось беспощадным. Может, поэтому днём и все эти пятнадцать тысяч человек в городке выглядели старше своих лет. Гуляя по улицам, Элиза удивлялась тому, как половина населения не жалеет времени, проживая всю свою жизнь в этом крошечном порту, не путешествуя по миру, а лишь разглядывая красочные картинки в Интернете. «Когда отец говорил мне о том, что когда-нибудь я пойму его, то, наверное, имел в виду переезд в другой город, когда в старом оставаться до невозможности сложно, а в новый перебираться до невозможности больно, хоть и смотреть на него я буду, как на восьмое чудо света», — думала она.

Бар, к которому её проводил чудаковатый Кристофер со своей мохнатой собакой Лукасом, находился в старом подвале захолустья, а к вечеру подсвечивался маленькими золотыми фонариками, как в Рождество. Вечером Карлинген будто оживал, принося улицам новых людей: вероятно, к тому времени рыба начинала ловиться, а булочки в пекарнях становились вкуснее и более хрустящими, отчего вытаскивали жителей из нор. Желая просмотреть весь город до захода солнца, Элиза катала свой чемодан в радиусе сотни метров от сегодняшнего мероприятия, поглядывала на лица прохожих, и думала о том, как время стало идти медленнее, а их внешний вид наконец соответствовал возрасту.

Некоторые продолжали здороваться с ней на французском, произнося кривое «бонжур», но, на самом деле, французов в городе она не наблюдала, отчего прибывала в ступоре, а другие же обходились своим голландским «халоу», приветливо улыбаясь.

Большая короткая стрелка двигалась к полночи, и она пошла прямиком к бару, чьё мероприятие так ждала весь день.

Вы когда-нибудь слушали песни Эдиты Пиаф? Если, как и Элиза, нет, то вам непременно стоит скупить пару пластинок с её песнями, если же да, то вы, должно быть, знаете, на что способна её музыка: вернуть вас в Париж, даже если вы в нём не были, и доказать, что этот мир невозможен без любви, — её музыку героиня услышала, зайдя в кабак, полный людей в беретах и жёлтых жилетах.

— Бонжур! — крикнула ей девушка, сидящая у барной стойки с такой же шапочкой, как у Элизы, и в пиджаке.

— Я плохо знаю французский, — подсела она к ней, положив свою правую руку на стойку и поставив рядом чемодан.

— Я тоже, — посмеивалась, отпивая алкогольный напиток из своего стакана. — Гарсон! — подозвала мужчину, вытиравшего стеклянную посуду, проговорив картавую «r». — Налейте арманьяк, — щёлкнула пальцами.

— Я не пью, — готовая встать, сказала Элиза.

— Как говорят во Франции, «мы подарили миру коньяк, а арманьяк оставили себе», — придержала её за плечо, — или вы нарушаете традиции?

— Я не из Франции, — уселась обратно.

— Тогда откуда Вы?

— Канада, — девушка хотела выпить глоток напитка, — Торонто. Почему французы оставили арманьяк себе? — но решила, что в новом городе пить с незнакомцами не стоит.

— Себе оставляют лучшее, — протянула руку. — Анна.

Вокруг нас сидели люди, которые, по всей видимости, прятались от Элизы весь день, но теперь она могла в полной мере наблюдать за ними: за их мимикой, голосом, повадками.

— Элиза, — пожала её. — В честь чего праздник? — спросила она.

— «Жёлтые жилеты»⁶, — указала на всех вокруг, — сегодня во Франции пройдёт новый бунт, — тогда-то Анна и заметила, как страстно бармен подслушивает их.

— Почему ты без жёлтого жилета? — перешла «на ты».

— Я не из Франции, — поправила свою светлую прядь волос с покрасневших от алкоголя щёк. — Амстердам — удивительное место.

— Ты проездом?

— Да, — усмехнулась. — Как раз в Париж: буду учиться на кинорежиссёра. А ты?

— Я?

— В чём хороша ты?

— Отлично играю на фортепиано, — решила солгать Элиза, — на прошлой неделе была в Эйндховене в филармонии, собрала все подаренные цветы и везу на могилу отца.

— И сколько там клавиш?

— На фортепиано? — задумалась. — Семьдесят восемь.

— Врёшь ты лучше, — посмеялась. — На десяток больше, — сделала глоток, чуть удержав алкоголь во рту.

— Как ты поняла, что я солгала? — нахмурила брови.

— Пальцы, — взяла её за руку и подняла вверх, — не музыкальные — мелочи выдают.

— Извини, — прикрыла глаза ладонью. — Я с детства так: неосознанно вру, а потом бывает, что прокалываюсь по глупости. Как— то раз в четвертом классе рассказала всем о том, что мой папа — король, а когда все узнали, что это неправда, то засмеяли меня.

— Засмеяли ребёнка?

— Это же дети: они не будут разбирать, сколько тебе лет и почему ты врал. Сначала в их глазах ты принцесса, а когда опускаешься на сотню рангов ниже, то кажешься и ниже их самих.

— Когда мне было восемь, мой отец беспробудно пил, а мама всегда прощала каждый его замах в её сторону, тогда я всем в школе говорила, что у меня нет отца, а когда тот, выпивший, пришёл за мной в класс, чтобы забрать домой, я сквозь землю провалилась и думала: «Это сон. Это не мой отец и не моя история», — Элиза, ослеплённая, смотрела на девушку напротив глазами ребёнка. — Никто не понимал, что за шатающийся мужчина зашёл в класс, — сделала глоток.

— Как его пропустили? — в ответ Анна пожала плечами. — И что ты сделала?

— Сидела на месте и ждала чуда, — перекинула ногу за ногу. — И знаешь, его не произошло: отец заметил меня, а затем учительница подошла к нему, желая выпроводить из класса. Он указал ей пальцем на меня — весь класс по его велению уставился на мои красные от волнения щёки.

— Все всё поняли?

— Невозможно было не понять: мы похожи как две капли воды, хоть я и была восьмилетней девочкой, а он сорокалетним мужчиной.

— Все тебя засмеяли?

— На удивление, нет, — пощёлкала пальцами, дав знак, что ей нужен ещё алкоголь, — только посочувствовали. Я училась не в той школе, где тебя спокойно могли поливать помоями, и им сходило бы это с рук, — ей налили ещё. — Мама все деньги спускала мне на образование и отцу на алкоголь или наркотики.

— Где она их брала?

— У неё их хватало, — с пальцами у рта Элиза внимательно слушала рассказ собеседницы. — Она работала в собственном кафе в центре маленького и бедного города.

— Это было не в Амстердаме?

— Дуйсберг, — убрала ресничку у глаза, — город, полный заброшенными фабриками и заводами. После него мы с матерью переехали в столицу, а там она открыла сеть кафе-ресторанов, — язык девушки начинал заплетаться.

— А как же отец?

— Мама любила его нездоровой, — закашлялась, — нездоровой любовью, поэтому и водила по больницам в поисках лекарства от бесконечного запоя. Но проще заставить лечь лошадь, чем алкоголика — бросить употреблять. Угадай: чем это всё закончилось?

— Он умер? — в ответ незнакомка спокойно кивнула головой, а та вздохнула от отчаяния. — Ты расстроилась?

— Мне было жаль маму, но внутри я была счастлива, — икнула, — счастлива потому, что никто больше не будет страдать из-за него.

— Мне тоже было больно наблюдать за мамой на протяжении всех лет, пока отец ей изменял, — Анна стеклянными глазами наблюдала за тем, как Элиза отводит свои, рассказывая историю. — Тогда она плакала каждый день, потому что знала об этом, и, листая каждый вечер старые альбомы, спрашивала у проходящей мимо меня: «Что со мной не так?»

— Что ты отвечала?

— Молчала, — крутила безнадёжно головой. — Я шла дальше, а на выходе из кухни размышляла, действительно ли что-то с ней не так или мой отец, и вправду, заново влюбился.

— Она знала об изменах и молчала?

— Как— то поздно вечером мы ехали с ней на машине с дня рождения моей подруги, тогда она остановилась у ближайшей пустой заправки и решила подлить ещё бензина в почти полный бак своими дрожащими руками. Я читала старый комикс своего брата про супергероев, пока он, маленький, спал на заднем сидении, — вытерла подтекавший нос, — но она не пошла к бензоколонке, где-то минуту втыкала в пустоту, а в один момент совсем расплакалась.

— Сколько тебе было лет?

— Я была одиннадцатилетней девчонкой с комиксом в руках, — опустила голову, — и не знала, что делают взрослые, когда кто-то плачет. Это было глупо, но я спросила: «Ты не знаешь, как заправлять машину?» — собеседница звонко рассмеялась, отчего весь бар повернулся в её сторону. — Тише-тише, — прикрыла ей рот. — Она ответила: «Элиза, — захлёбываясь, — я не знаю, как жить, — повязала меня своими руками. — У твоего отца другая женщина, а я его люблю». Мы сидели дальше в обнимку около минуты, пока она не отклеилась от меня и не побежала покупать себе кофе и заказывать бензин.

— Как ты к этому отнеслась? — Анна указала бармену на кувшин с водой, дабы тот налил ей её в стакан.

— Когда растёшь, понимаешь, что твой отец — отдельный человек, у которого есть своя отдельная от тебя жизнь: свои проблемы, свои мысли, своё окружение. И тогда я не понимала, как можно было бросить женщину, с которой у тебя двое детей и кошка. Хоть я и обижалась на него первый месяц, но он всё равно оставался моим «папой».

— А сейчас?

— Сейчас жизнь кажется не такой простой, как в детстве.

— Я бы не смогла врать человеку, которого люблю, сколько бы мне не было лет.

— Это детские замашки моего отца, — Элиза отпила глоток воды из стакана собеседницы, — а теперь и мои.

— Ты и сейчас мне врала? — девушка помотала головой влево-вправо ей в ответ.

Не желающие жалости

Копировать и вставить — когда я впервые её увидела, то подумала о том, как она похожа на мою мать в молодости: такие же прямые тёмные волосы, такие же глубокие карие глаза и такое же вытянутое лицо, но не представляла, чем она могла быть лучше её. В первое время я боялась подходить к ней ближе, чем на полтора шага, но бывало, что мне приходилось сидеть с ней на соседних креслах.

Когда отец впервые попал в аварию страшнее царапины на бампере, Хельга была рядом со мной, пока мама работала ночью, тогда я наконец смогла разглядеть её ближе: заплаканные глаза, потрескавшиеся губы, сверкающий кончик носа, пара детских веснушек и недетский беременный живот.

— Элиза, — от её прикосновений по моей руке пробегали мурашки, — если с твоим отцом что-то случится, я этого не переживу.

— Вы правда любите моего отца?

— Ты ненавидишь меня? — Хельга повернула свою голову ко мне, но я, встревоженная, продолжала смотреть в стену напротив сидения, не понимая, как можно ненавидеть незнакомого человека.

— Нет, — но я её не переваривала так же, — не ненавижу, — как и Хельгу из «Эй, Арнольд».

— Мы познакомились в кафе, и я не знала, что у него есть жена, а тем более дети.

— Вы не знали?

— Я узнала об этом пару месяцев спустя, — закашлялась, — но не от него, а твоей матери.

Взгляд, раньше кинутый на отца и вызывающий во мне чувство бурной нежности, теперь вызывал только отвращение и отчаяние. Я не знала, что хуже: быть его дочерью или сидеть с девушкой, носящей его ребёнка.

— Как? — выронила я.

— Это случайность, — выпивала свой остывший кофе из автомата, — мы встретились как— то в кафе-ресторане вечером, где я обычно работаю, сидя за столиком, а она, чуть ли не падая, зашла выпить чая, вся обеспокоенная и глазами кричащая, что никуда не успевает, — посмеивалась, — тогда я сразу поняла, что у неё есть дети, и была не против того, что она выберет мой столик среди других занятых, потому что я уже собиралась уходить.

— Она не успевала забрать меня с дня рождения?

— Твоя мама говорила: «У Элизы появились новые друзья, и она стала ходить на всякие вечеринки, с которых я не успеваю её забирать», — меня удивляло то, как хорошо она запоминает мелочи. — Я не хотела с ней болтать, потому что сама спешила, но она заставила меня остаться и послушать её. Твоя мама рассказала мне о тебе и твоём брате, а затем вовсе показала семейный снимок и после я узнала, что в этом кафе, в котором мы познакомились с твоим отцом, она впервые увидела своего уже бывшего мужа.

— И ты ей рассказала?

— Я не могла поверить в то, что разрушаю чью— то семью, — сделала глоток воздуха, — Твоя мама показалась мне хорошей, — я улыбнулась, — но тогда она вылила чай мне на брюки и убежала, не оставив и цента.

В те минуты, когда ты узнаешь близкого человека с другой стороны, кажется, что всё, что вы проходили вместе, опускается на уровень ниже и не кажется таким важным и доминирующим. Теперь и отец уже не «папа», и молодая наивная Хельга уже не «злобная потаскуха».

— Я проклинала тебя, — каялась я, — и одновременно не понимала.

— Я бы тоже не поняла, — сделала глоток, — даже в свои двадцать.

Как оказалось, она была старше меня на одного Арнольда — семь лет. Я думала о том, как она только шла в школу, в то время, как папа впервые встретил маму и думал, что влюбился навсегда. Встав со старого больничного сидения, я побежала к автомату со сладостями, желая вовсе исчезнуть. Маленькая монетка упала в щель, но мой батончик с нугой и орехами не хотел скатываться, а застрял.

— Не работает? — спросил у меня мальчик лет пятнадцати, подойдя ближе и, по всей видимости. — Жаль, — тоже хотел что-то сладкое.

— Ты лежишь здесь? — спросила я, притормозив его.

— Хожу, — прихрамывая, он отошёл на два шага назад, указав на ноги, чуть синеватые, — но последние полгода только лежал, — ударил рукой по автомату — и оттуда выпал батончик. — А ты?

— Мой отец здесь лежит.

— Ничего серьёзного? — спросил он своим писклявым голосом.

— Пара переломов.

— С этим можно жить, — его смех смешивался с хрипотой.

В тот вечер я узнала, что его зовут Вильгельм и у него цианоз вперемешку с лишней кучей болячек, из-за которых он провёл приличную часть жизни разъезжая по больницам вместе с матерью, которая уволилась с работы, лишь бы быть рядом. Тогда я и решила, что потеряла «папу», но приобрела нового друга.

— С такими людьми нужно быть аккуратнее, — сказала женщина, подошедшая ко мне после того, его позвала женщина-врач.

— О чём вы?

— Вильгельм тяжело переносит людей и переживает, когда они уходят, — позже я узнала, что со мной говорила его мама. — Ему нельзя волноваться — последствия могут быть печальными.

Таких людей, как он, я встречала только в кино: на грани между жизнью и смертью, больные и обезвоженные, но не желающие жалости.

«Ещё увидимся!»

Карлинген засыпал по мере того, как часто «французы» выходили из кабака и сколько стаканов арманьяка выпивала Анна, сидящая напротив меня, периодически перебивая привкус алкоголя водой и выкрикивая «гарсон!» со своей поддельной картавой “r”. Бармен, всё так же вытирая стекло от пыли, внимательно слушал разговоры девушек, как вдруг время само себя переиграло: в помещение вбежали двое молодых мужчин без жёлтых жилетов.

— Всем арманьяка! — крикнул один из них, изрядно заряженный. — Всем!

С порога двое приметили Элизу с Анной, таких же молодых и красивых, но девушек, отчего встали рядом и делали вид, что им негде сесть, хотя свободных мест становилось всё больше и больше.

— Некуда сесть? — игриво спросила подруга героини, опираясь о стойку.

— Мадам, — один из них был в шляпе, — верно, — после чего снял её.

Второй же точно уставился на Элизу взглядом не влюблённым, а, скорее, говорящим: “Где-то я Вас видел или слышал”, отчего она не сдержалась и спросила:

— Что-то не так?

— Нет, — помотал головой. — Вы случаем не из наших кругов?

— Я из Штатов, — ответила Элиза, забывсвою “правду”.

— Штатов? — повернула свою голову собеседница. — Разве не из Канады?

— Да, — заметно начала волноваться. — Родилась в Торонто, а приехала из Вашингтона.

В отличие от Мюнхаузена у Элизы не было усов, хотя они выступали в лет двенадцать и тут же были деактивированы, но во всём остальном их нельзя было отличить. Говорят, что мужчина никогда и не врал: у него был свой мир, где царствовала своя правда, даже если для всех она была разной.

— Не желаете прогуляться? — спросил первый, определённо менее скромный за второго. — У нас прекрасный городок! А вы, как я вижу, — указал на их чемоданы у стоек, — приезжие.

— Где Вы заселились? — спросил второй, обратившись к Элизе.

— В гостинице у Кристофера, — встав, ответила за неё Анна, — у мужчины с огромной собакой, — тогда я и узнала, что ночевать мы будем в одной гостинице за одну скидку и в соседних номерах.

— Арне Могнсен, — представился первый, чуть задрав голову.

Симон Клаусен, второй из их шайки, был совершенно другим, начиная от полоумного выражения лица и заканчивая статусом в обществе. Особенно Элизу привлекали их не голландские фамилии: “Монгсен и Клаусен не похожи внешне на нидерландцев и зовутся совсем не так”, — размышляла она, разглядывая их лица.

Недолго думая, девушки решили встать и покататься свои чемоданы по ночному Карлингену, особенно красивому, хотя и идея гулять с незнакомцами казалась Элизе чересчур глупой и небезопасной. Они шли стеной отдельными группами, разделёнными по половому признаку. Во время прогулки по улице в основном говорил Арне, временами расспрашивая девушек о прошлом, но Элиза была вынуждена умалчивать детали, где-то недоговаривать, но придерживаться действительной правды о семье, которую рассказывала ещё около пары часов после рассказа про парковку.

— А у Вас? — решила спросить она, посматривая на Симона сбоку.

— Жизнь удалась, — посмеялся он. — С детства живу с родителями в хорошем доме на окраине городка.

— Не думали уехать отсюда?

— Нет. Никогда не узнаешь, как долго мы будем ещё вместе, — шуршал лакированными ботинками по асфальту. — Каждый год, проведённый с родителями, я представляю как шанс пожить с ними немного больше.

— Боитесь их смерти? — неожиданно спросила Анна, чуть пошатываясь, из-за чего подруга держала её за руку.

— Когда Симон был подростком, их семья потеряла Ребекку, — выкрикнул Арне.

— Кто это? — поинтересовалась Элиза.

— Его младшая сестра.

— Не стоит, — Симон начинал отмахиваться руками.

— И знаете, Элиза, — первый выступил за “стену” и шёл спиной вперёд, — они до сих ищут её! Каждый вечер не обходится без того, чтобы он проходится по городу, а в особенности по порту, думая, что она может приплыть сюда.

— Вы верите, что она жива? — спросила Анна у Симона, поглядывая сквозь мою фигуру, замечая, что в ответ он кивает.

Эта бесконечная борьба за веру в то, что всё будет, как раньше, казалась Элизе безнадежной. Традиции, которые проедают до мозга костей, лица, запомнившиеся на всю жизнь, и движения, приследующие людей в виде привычек, остаются лишь в памяти. “Если Ребекка и умерла десять лет назад, то Симон зря её ищет, а если жива, то он вряд ли её найдёт”, — думала она, побоявшись произносить это вслух.

— Как вам наш арманьяк? — спросил Арне с улыбкой.

— Отличный, — ответила Анна, посмеиваясь, — жаль, что Элиза не попробовала.

— Вы не пробовали? — удивлённо спросил Симон. — Почему?

— У меня аллергия на алкоголь, — покашляла. — Как— то раз в детстве мой отец дал мне выпить вина, но оно тут же вернулось ему в бокал.

— Забавно, — ответил он. — Мои родители всю жизнь производят арманьяк, а я тоже ненавижу алкоголь и в жизни пробовал его лишь раз, но сразу же выплёвывал, — улыбнулся.

Мы проходили разные здания, чуть подсвеченные в темноте, начиная от каменной церкви и заканчивая двумя подъёмными мостами, на которых молча разошлись. Моментами Арне рассказывал что-то о пробегающих перед нашими глазами зданиях, а мы глупо кивали или делали выражения лица, говорящие о том, что мы будто бы удивлены, пока Симон в раздумиях, чуть огорчённый шёркал дорогущими туфлями.

— Ещё увидимся! — уверенно крикнул Арне в конце, ускакивая от нас по карлигенским дорожкам.

«Я потерял всё»

Отец становился одной из тех тем, о которой умалчивают, и ходила я в больницу только потому, что хотела хоть глазком посмотреть на Вильгельма — моего нового друга. Когда мы только начинали общаться, то обходились простым «кивком» головой, а затем стали пожимать друг другу руки, как вдруг заметили, что нам хватало взгляда, чтобы сказать: «Привет, я рад тебя видеть!». В один момент это стало отдельной традицией: мы закрывали на секунду оба глаза, даже если один из нас стоял через десять метров от другого, и обходились без слов — молча разговаривали.

Мне хотелось понимать его маму, ненавидевшую меня за моё присутствие в жизни Вильгельма. Куча оправданий в моей голове пролетало, когда я спрашивала её о том, в какую палату в очередной раз перевели моего друга с синими ногами, но та отнекивалась и говорила, что ничего у нас с ним не получится. И каждый раз мне приходилось наперекор матери Вильгельма искать его самой — я находила:

— Винни! — кричала я, забегая в одну из палат, в которой лежали «чересчур» больные дети, — Ты чего тут? — и тогда я не понимала, что он делает в таких местах.

Я называла его именем медведя из «Винни-пуха», потому что он был на него похож: такой же добрый недотёпа, любящий поесть, хотя далеко не вся еда лезла ему в рот.

— Лежу, — уселся на край кровати, — теперь сижу.

— У меня подарок, — протянула батончик с нугой и орехами.

— Аппарат заработал? — положил под подушку.

— Да! — радостно ответила я, хоть и купила этот батончик в супермаркете. — Тебя скоро выпишут? — все в палате уставались на меня, и я нервно убрала глаза.

— Не думаю, — посмеивался он.

— Прогуляемся? — отчаянно спросила я, спасаясь от посторонних взглядов.

Тогда Вильгельм протянул свою руку к окну, под которым стояла инвалидная коляска, и пытался схватить её за ручку, чтобы прикатить к своей фигуре. Недолго думая, я совершила ошибку: помогла ему, подтолкнув поближе.

— Я сам! — крикнул своим писклявым голосом он, вскарабкиваясь туда своим тонким туловищем, а затем подтягиваясь на сидение.

Тяжело наблюдать за тем, как люди борются за жизнь, которой ты живёшь. Пока Вильгельм около пары минут перебирал руками, пытаясь повернуть своё туловище на триста шестьдесят градусов, чтобы полноценно усесться на кресло, я с большим сожалением сдерживала себя, чтобы не поднять его, худого, и не усадить на место за долю секунды.

— Мне покатать тебя? — с улыбкой спросила я, как вдруг он сам тронулся с места, используя все свои пальцы, ёрзающие по колёсам.

— Не надо, — ответил он, бодро провернувшись вокруг себя самого, — впервые на коляске я оказался в лет одиннадцать, — выехал в проход, а за ним не поспевала и я.

— Не так быстро! — побежала я вслед за разъезжающей по всей больнице коляской.

Тогда чудо-кресла для людей с особенностями будто не существовало: я представляла, что он тоже на двух ногах, а я, неудавшаяся бегунья, со смехом смотрю в его потный затылок. Все вокруг почему-то боком наблюдали за происходящим, но не с улыбкой на лице, а со стыдом или же с непониманием того, почему мальчик лет пятнадцати укатывается от тринадцатилетней девочки. Что она может ему сделать?

Это был марафон, длившийся до самого лифта, пока я, запыхавшись, не подбежала к самой кнопке, которую нажал бледноватый Вильгельм:

— Ты выиграл, — сказала я с отдышкой, но Вильгельм только сделал маленькую улыбку в пол— лица.

В больнице был специальный лифт для людей с инвалидностью, который, по всей видимости, все игнорировали и ездили на нём как на работу. Приехав и раздвинув свои двери, помещение оказалось полным какими-то мужчинами и женщинами, отнюдь не врачами, что привело меня в ступор. И я думала, какого будет кататься Вильгельму по городу, когда пандус расположен даже не на каждой второй лестнице, когда его чудо-сидение пролезает не в каждый дверной проём, когда люди вокруг смотрят на тебя как на чудака и занимают твоё место, думая, что таких, как ты, единицы.

— Подождём следующего? — безнадёжно спросила я, придерживая ручку колесницы Вильгельма.

— Этот лифт не для вас! — крикнул он своим писклявым голосом, выдвинув свою коляску на метр вперёд, как вдруг все возмущённо стали выбегать из лифта.

— Хам! — рявкнула ему в спину полная женщина с кучерявыми волосами, бегущая с пакетом апельсинов.

Чуть подъезжая к лифту, его дверцы стали закрываться, чуть защемив пальцы моего друга, видимо, привыкшие к подобной боли. Вильгельм не боялся ни осуждений, ни криков в спину, ни полных лифтов, предназначенных для людей с инвалидностью. А я боялась, хоть и была на двух ногах.

— Часто так? — спросила скромно я.

— Часто, — ответил Вильгельм.

Это людское пренебрежение себе подобных, это не изображение равенства и точно не справедливости, это то, что люди как раз привыкли называть «хамством».

Дверцы вновь откинулись в стороны, и я вышла за выехавшим вперёд Вильгельмом. Как только его колесо оказалось чуть дальше линии, разделяющей помещение лифта и холл, он ускорился, подобно Флешу, и разогнался, возродив нашу игру в марафон.

За больницей находился дворик, куда больные люди выходили, чтобы подышать свежим воздухом. Это был нежаркий сентябрь, не радующий нас солнцем, а только сгоняющий тучи, ведь осень капризна и слезлива. Тогда он выехал, скатившись по пандусу вниз, а я всё так же не успевала за ним, бегая, перебирая ноги, чуть не падая. В конце концом, Вильгельм рассмеялся, когда увидел моё покрасневшее лицо, по которому стекали капли пота и тут же сушились на ветру.

— Когда я впервые выкатился сюда, — мы подъехали к одной из лавок, — не мог поверить в то, что я сидел в окружении тех, кого в детстве жалел.

В такие места выходить труднее, чем куда-либо: столько людей, остающихся позитивными при плохом раскладе, на костылях или инвалидных колясках. Большинство улыбалось, разговаривая с близкими, болтая о своих семьях, слушая рассказы о нынешнем. Видимо, вся наша жизненная история может печататься в хорошем ключе вне зависимости от того, сколько у нас ног или рук, сколько глаз или ушей, сколько почек или лёгких. Эти люди улыбались потому, что были уверенны в своей надобности, в любви окружающих и прекрасном пути, построенным из хлипких балок и склеенном слезами радости.

— Но ты же ходил буквально месяц назад, — сказала растерянно я, почёсывая затылок.

— Ходил и могу ходить, — перекинулся с кресла, вскарабкиваясь на другое деревянное сидение.

— Тогда в чём дело?

— С каждым днём моему телу становится тяжелее делать повседневные действия, — помотал ногами, — но я не парализован, а езжу на коляске для того, чтобы матери не было так больно наблюдать за мной, — покашлял.

Вильгельм не называл свою маму «мамой», а останавливался на слове «мать» — разница в паре букв, говорящая об его отношении к родному человеку. Думаю, он стеснялся быть мягким и более того — быть похожим на ребёнка, которым был не так давно.

— И ты не будешь ходить?

— Время покажет.

— А прогнозы?

Я не разбиралась в диагнозах, говорящих о состоянии здоровья, а лишь слушала, кивая головой и судорожно запоминая пару слов, но так и не поняла, чем был болен Вильгельм: что-то очень сложное и жутко некрасивое.

— Сейчас всё стабильно хорошо, — хрипел, — но меня кидают из палаты в палату, — пожал плечами.

— Ты скучаешь?

— По дому? — я кивнула в ответ. — Каждую ночь, — посмотрел в пасмурное небо, — когда ложусь на эту больничную койку, закрываю глаза, набираю полные лёгкие воздуха и представляю, что я у себя в комнате, — посмотрел на меня. — Последний раз был дома год назад — и он всё такой же, даже моя кровать такая же не застеленная, как тогда, когда я проснулся в судорогах ночью и меня увезли.

Вильгельм стал рассказывать мне о своём беззаботном детстве, когда и не подозревал, что с ним что-то не так. «Ты будто бегал первые десять лет с сочком и, сам того не замечая, собирал в него все болезни вместо бабочек», — рассказывал он.

— Сколько ты уже так метаешься?

— Впервые меня увезли в больницу в лет одиннадцать, — задумался, — сейчас мне пятнадцать, — зажмурил глаза, — итого в сумме около пяти лет без полноценной школы, без прошлых друзей и повседневных игр, — Вильгельм был из тех, кого я презирала в школе: те самые дети, бегающие с мячом перед девочками и задирающие всех вокруг. — Сердце останавливается, когда видишь подростков на улицах, пока ты еле-еле ходишь, — стал перелезать на кресло. — Я замёрз, — руки покрылись мурашками.

— О чём ты тогда мечтал? — встала я, придерживая коляску.

Оказалось, что страшно не родиться инвалидом, а стать им, когда ты перепробовал все виды спорта, посетил пару стран, замечтался и даже немного влюблялся.

— Повторить чей-то успех, — посмеялся, прикрыв глаза и опустив голову, — стать великим баскетболистом, перекидывающим мяч из одного конца поля в другой одним движением, — Вильгельм резко стартанул, чуть обрызгав меня водой из осенних луж и раскидывая желтеющие листья.

Его мах руки означал зов на новый марафон по всему дворику, что было ужасной идеей: стоило Вильгельму отпустить одно колесу, как вдруг на повороте он звонко упал, промочив насквозь брюки. Часть меня кричала о том, что не стоило позволять ему самому выезжать вперёд, а, придерживая ручку колесницы, везти его самой в палату. Когда штаны Вильгельма наполнились лужей, а его глаза — слезами, а я добежала к его тонущему телу, в больничных дверях показалась знакомая фигура, увеличивающаяся в размере — его мама.

— Вилли! — кричала она, подбегая всё ближе к нам и злостно поглядывая на меня. — Вы сверхнулись! — оттолкнула меня, спускаясь к своему сыну. — Я искала тебя по всей больнице вместе с врачом, — стала поднимать худого Вильгельма. — Я говорила тебе, — смотрела на меня, — не подходить к нему и держаться подальше.

— Извините, — тогда мне стало стыдно ни за что.

Из глаз Вильгельма, моего нового друга, чью дружбу нужно было заслужить, стекали горькие слёзы, отчего я подумала, что у него перелом, но он тихо произнёс:

— Я потерял всё, — слабо всхлипывая носом и прижавшись к матери, стоявшей рядом и тоже начинающей плакать.

«Я утоплюсь в луже»

Лучи солнца нагло проникли в комнату одного из карлингенских отелей, куда завалилась спать Элиза Броер, и падали на кровать совсем другого дома, в котором она проснулась. Знакомое лицо, повисшее над её спящей фигурой, скрещенные руки, опиравшиеся на колени, дорогой костюм, а в комплекте с ним и те самые лакированные туфли.

— Ребекка, — — парень нежно прошептал открывающей глаза Элизе.

— Элиза, — напомнила она ему, протирая свои глаза кулаками.

— Ребекка, — Симон резко встал и, сделав два шага вдоль комнаты, произнёс: — Будь мила — перестань врать!

Вся ошеломлённая тем, что оказалась совсем не в той кровати, а в какой-то светской обстановке, девушка разволновалась и, укрыв себя одеялом, зарылась в нём.

— Это сон, — уверяла она.

Светловолосый Симон с чертами лица острыми решился подойти к комку, лежащему на кровати, и содрать с него простынь. Вцепившись в одеяло, «Ребекка» не хотела вылезать из воображаемого купола и закричала звонкое «мама!», как вдруг в комнату забежала женщина лет пятидесяти с короткими прямыми волосами в шёлковой пижаме и страшных очках.

— Дети, — поправив их, строго глянула она на «детей», из-за чего Симон наконец отпустил одеяло, а Элиза высунула оттуда два глаза, — не стоит ссориться по пустякам: вы столько не виделись и снова ругаетесь!

— Я — Элиза, — пробормотала в одеяло.

— До сих пор веришь в сказки! — искусственно посмеялась «мама» и выбежала из комнаты.

— Столько лет прошло, — Симон уселся на кровать и стал взглядом радостным поливать её лицо, — а ты всё такая же!

— Я — Элиза, — нервно продолжала повторять она, вцепившись в кровать.

— А я ведь сразу всё понял, — ударил рукой по одеялу — послышался звонкий хлопок, — эта история про вино и отца: ты же ненавидела даже запах алкоголя, пока все вокруг упивались.

— Я её выдумала! — вскочила на кровать, как вдруг заметила на себя не свою пижаму. — Сумасшедшие! — подбежала к окну с приоткрытым ртом. — Я утоплюсь, — сказала Элиза, глядя на море в пятидесяти метрах от дома.

— Уже вряд ли, — посмеялся Симон и, встав с кровати, подошёл к ней со спины. — Теперь за этим следят.

— В ванной тоже следят? — повернулась она к нему, кинув печальный взгляд.

— В ванной тебя моет прислуга, — кивал головой, — как и раньше.

— Симон, мой третий десяток не за горами.

— Но ты никогда сама не мылась! — крикнул он, отойдя на три шага назад.

Агрессия, которая не проскакивала ни разу за время вчерашней прогулки, внезапно вылилась на Элизу, чьё лицо очень напоминало Симону его младшую сестру Ребекку. Происходящее было похоже на сумасшествие: вся семья считала её пропавшей двенадцать лет назад девочкой.

— Бред, — произнесла Элиза, закрыла свои глаза руками и уселась на мягчайшую кровать.

Эта комната, в которой она проснулась, была похожа на детский рай, о котором героиня так яро мечтала с детства: светлые стены, куча плюшевых игрушек на каждом углу, даже постельное бельё было похоже на облака, а пахло так же волнительно, как весна. Видимо, они ждали её, Ребекку.

— Тебе не нравится? — нахмурил брови Симон. — Ты же сама выбирала всё здесь — это твоя спроектированная комната!

— Нравится, — убрала руки с лица и уложила на постель, — сильнее, чем я ожидала.

Это было похоже на шанс, даденный Элизе, чтобы наконец почувствовать себя ребёнком, но куда более счастливым. Но всё здесь было не её: не её родители, не её брат, не её комната, даже пижама была чужой. Эта семья могла позволить себе придумать себе новую дочь, заставить её в это верить и воспитывать заново.

— Ты забыла? — спросил у неё Симон.

— Да, — ответила девушка, кивая головой и с улыбкой поглядывая на «брата», — я ничего не помню.

— «Они» забрали тебя? — опечаленно спросил Симон.

— «Они»?

— Приезжие.

— «Они», — Элиза опустила голову, — забрали меня.

— Ребекка, — подошёл к её сидящей фигуре и стал гладить голову, — я так рад, что нашёл тебя.

Не прошло и минуты, как в спальню с бессмысленным стуком вбежал мужчина, вероятно, проживающий свой шестой десяток, со странными усами и пасмурном халате в полоску.

— Каролина! — вскрикнул он, оставив дверь открытой. — Посмотри на это!

Снова вбежала та измученная худая женщина, не так сильно радующаяся за сына с мужем, но выдавливающая улыбку высотой до небес.

— Замечательно, — выдохнула она.

Элизе нужно было называть их, как положено: «мама», которая у неё уже была, и «папа», которого не было.

— Теперь мы снова полноценная и счастливая семья, — сказал «папа» и, уложив свою руку на поясницу «маме», вышел из спальни.

— Если они будут каждый день так вбегать, — сказала Элиза, — я утоплюсь в луже.

«Вы не ходили в школу?»

Это был первый понедельник октября нового учебного года — время, когда листья ещё не успели опасть, ночь наступала всё раньше и раньше, а утро — всё позже и позже. Я, проспавшая первый урок, выбежала на первый этаж нашей развалюхи, скрепя досками, в поисках учебника по истории и, облетев полдома, не нашла и намёка на что-то школьное, а только прогуливающего занятия Арнольда.

— Почему ты не на занятиях? — остановилась я в гостиной, вся растрёпанная и в пижаме, застопорив свой взгляд на брате, играющем в приставку.

— Каких занятиях? — я отвлекла его, отчего он проигрывал. — Я как раз занят!

— Мы в одной школе учимся, — я подошла ближе, заполонив экран и потрепав его волосы, как вдруг Арнольд бросил приставку на пол с такой силой, что правая часть её крыла чуть треснула.

Открыв медкарту моего брата, в строке диагноз вы прочтёте звонкое «СДВГ», засветившееся там в его далёком детстве. Я помню, как мама с дрожью в руках открывала дверь кабинета, куда водила маленького рассеянного Арнольда каждую неделю, пока я сидела у двери и ждала, чуть подслушивая их разговор. Как— то раз мама вышла из дверей больницы с кричащей фразой: «У моего сына НСВ», но затем ей сказали, что «видимо, у мальчика РАС», и она всё так же плакала, как и впервые, хотя ощутимой разницы от аббревиатур я не чувствовала. И глядя в окно машины, я смотрела на проходящие мимо семьи, удивлялась тому, как стала заострять своё внимание на них, пока отец ошивается на работе, параллельно слушала мамины всхлипы носом, а затем вовсе стала зарываться в наушники.

За глубокой жалостью таилось запретное чувство зависти, а за завистью сидела ненависть, поедающая меня каждый день, пока я наблюдала, как Арнольду всё сходит с рук. Мне казалось, что он перепробовал всё: по понедельникам у него был теннис, по вторникам он плавал, в четверг он танцевал, по субботам пробовал себя в езде на лошади, пока я сидела дома и следила за старой кошкой, которую подарили родителям в день свадьбы.

И когда мой брат бросил приставку к моим ногам, чуть задев мой мизинец, что-то внутри меня взорвалось — выход за рамки ненависти, ведь за ней шло насилие: я схватила его за отросшие по плечи волосы, вытащила с дивана и, пару метров протащив по ковру, кинула у шкафа с книгами, но он с горькими слезами на глазах, мигом встав, убежал в сторону лестницы, ведущей прямиком к его комнате.

— Арнольд! — крикнула я, уже пожалев о содеянном.

На удивление, мой брат бежал совсем не в свою комнату, а в место немного выше уровня потолка — старый чердак, который мой отец хотел переделать под комнату отдыха, обставив её кучей игр, но остановился на старом радио, стоящем у маленького окошка, из которого выходил утренний, самый осенний из осенних, свет. Я забралась по лестнице, которую оставил дурачок, но не заметила и намёка на его фигуру. Просматривая старые сундуки, полные вещей из двухтысячных и тех неразобранных книг, ни разу не открытых, я застопорилась на дрожащей возвышенности, укрытой белой накидкой.

— Старые чемоданы, магнитофон, — начинала перечислять я, — но ни слова про привидения на этом чердаке я не слышала, — сняла простынь с комка в виде Арнольда, присев на один с ним уровень. — Ты знаешь, — потрепала волосы, — я сожалею о содеянном и прошу прощение, — мой брат приподнял свою заплаканную голову. — Я не скажу и слове маме о том, что ты прогуливаешь, — протянула ему руку.

— Хорошо, — встал вместе со мной, держа за руку, как вдруг мы услышали звуки упавшей звонко лестницы, — но думаю, что она сама догадается, — а за ней и дверцы, открывающейся только со второго этажа.

Тогда Арнольд подбежал к старому дивану, стоящему у одной из балок, и, перепрыгнув через спинку, улёгся на пыльное облако. В моменте я подумала, что отличной идеей станет перестановка дивана лицевой стороной к окну, из-за которого виднелся рассвет, и подвинула его вместе с братом к восходящему солнцу.

— Я никогда не наблюдал за тем, как просыпается солнце, — Арнольд повернул голову ко мне. — А ты?

— Видела, — кивала головой, — и не раз.

— И как?

— Всё такой же, — встала и подошла к магнитофону, рядом с которым лежали маленькие кассетки, часто разбросанные по салону нашей прошлой машины, в которой мы ездили до рождения Арнольда, — даже ярче, — падавшее мне на глаза, солнце мешало читать названия групп, подписанных маркером на некоторых из них.

— Ты включишь магнитофон? — мой брат рассмеялся. — Но здесь же нет электричества!

— Он на батарейках, — через плечи я чувствовала кривляющееся лицо Арнольда, к которому я уже привыкла, — так что надеюсь, что он заработает спустя столько времени, — глянула в отсек для них, как вдруг поняла, что там совсем новые батарейки, купленные мамой на прошлой неделе.

Мне кажется, она приходила сюда и не раз, чтобы послушать песни своей молодости. Как— то я пыталась представить себя через лет двадцать, но не могла поверить, что за молодостью идёт старость, как и вместо гриппа у тебя окажется болезнь Альцгеймера, а на месте подростковых прыщей — морщины: «это не я и не моя история», как говорила тогда Анна. Но я думаю, мама чувствовала себя вечно молодой, когда прибегала сюда втайне ото всех, чтобы послушать то, что слышала по радио лет шестнадцать назад. Может, в этом эликсир счастливой старости?

Заиграла музыка, и я решила заткнуть уши Арнольда своими ладонями, как делал давным-давно в очереди отец, создавая вокруг них воображаемый вакуум. Я не знаю, понял ли Арнольд, зачем я трогала его лицо своими грязными пальцами, но мне хотелось заменить ему”папу”, вероятно, не сделавшего ничего хорошего для него, помимо подарка в виде старого плеера. И тогда я пообещала ему, что отдам ему уже не нужные мне отцовские наушники, не стоящие для меня и более той накидки, под которой сидел брат.

В такие моменты понимаешь, что название диагноза и не играло никакой роли, не должно было убивать своими симптомами или угнетать мнением окружающих. Тогда мы сидели и думали о том, как здорово, что у нас есть уши, руки и кассеты, а завтра вспомним о том, что у нас есть и ноги, которыми мы наконец побежим в школу.

— Почему ты остался дома? — спросила я, убрав руки, но засыпающий Арнольд замялся. — У тебя проблемы? — тогда он отвернулся. — Ты знаешь: меня всю школьную жизнь дразнили, называя “принцессой” и считали себя лучше. Тяжело справляться с травлей, но нельзя прогибаться под неё и делать то, чего хотят окружающие — быть униженным.

— Старшаки достают меня, — повернул свою голову к моей и закатал рукав пижамы. — Вот, — показал синяк, — они ударили меня, когда я стал молчать в ответ на их слова, — спрятал обратно. — Что со мной не так?

Что не так с мамой и Арнольдом? Почему люди делают им больно? Мне кажется, мы постоянно мечемся из стороны в сторону, ища проблему в себе, когда она во всех вокруг. Когда я лгу, люди могут начать думать, что они заслуживают лжи, когда папа изменяет маме, она начинает думать, что заслуживает такой нелюбви, когда старшаки обижают Арнольда, он начинает считать себя никчёмным, потому что младше и слабее. Ответа на этот вопрос не существует: сколько бы мы не рылись в поисках его, наша голова будет выдавать “ошибку”.

— Как думаешь: что скажет мама, когда вернётся? — я опять промолчала в ответ на его вопрос.

— Отругает, — поник Арнольд, — но зато я впервые увидел просыпающееся солнце.

Мой бойкий брат Арнольд, десять минут назад смеявшийся с того, что существуют магнитофоны на батарейках, заснул на моём плече, пуская слюни на дно пыльного облака, пока я наблюдала за тем, как желтый круг стремится вверх.

— Элиза! — послышалось снизу. — Вы не ходили в школу?

«Все привыкают — и вы привыкнете, Ребекка»

Это был будто сон.

Тот самый, который запоминается на десятки лет, который ты проживаешь всё снова и снова. Лежа в ванной, пока служанка вымывала ступни Элизы, она щепала себя за локти в ожидании того, что проснётся и вернётся в свои шестнадцать.

— Вы давно моете ступни двадцатилетним девушкам? — спросила Элиза, глядя на девушку.

На вид ей было около двадцати шести: измученная, но всё ещё без морщин. Ходила в наряде двадцатого века, что не походило на наше время. Все здесь будто отстали на десятки лет.

— О чём вы, Ребекка? — уставилась на её ступни как проклятая.

— Вы давно работаете на эту семью? — перестала себя щепать.

— О чём вы, Ребекка?

Тогда Элиза щёлкнула пальцами у лица служанки, а та в ответ и глазом не повела.

— Вы давно знаете Ребекку?

— С сегодняшнего дня, — ответила она, всё же посмотрев на девушку и глупо улыбнувшись. — Я была в отпуске, — стала монотонно рассказывать, — приехала сюда навестить старую бабушку, — прекратила свой рассказ, перейдя на вымывание запястий.

— И? — вглядывалась в женщину.

— Я так рада вашему приезду, Ребекка, — снова начала произнесла она, не издавая своим каменным лицом ни одной эмоции.

— С чего вы взяли, что я — это она?

— Я так рада вашему приезду, Ребекка.

Служанка, подобно роботу, повторяла одну и ту же фразу, отвечая на вопросы обнажённой Элизы, лежавшей в ванне посреди комнаты. Вся ванная напоминала ей целую гостиную в её старом доме — самое большое помещение на всей территории, но всё же была намного богаче, не говоря о высоте потолка.

— Это безумие, — прошептала себе под нос Элиза и начала вставать из воды, которая на удивление, была очень чистой.

— Мы не закончили, Ребекка, — служанка повернулась в сторону девушки и махала ей мылом.

— Элиза закончила, — ответила девушка, укутавшись в полотенце, и вышла из ванной, оставляя за собой водянистый след.

— Ребекка! — радостно крикнул Симон, выходивший из своей комнаты. — С лёгким паром!

— Каким паром? — недовольно спросила у него Элиза, двигаясь в сторону спальни. — Почему у вас нет горячей воды?

— Ты, — парень остановился, — никогда не любила горячую воду: это же наша шутка, — угрюмо посмотрел. — Почему ты не смеёшься?

Несмотря на наличие больших грозных окон, коридоры не были освещены. Девушке казалось, что всему виной были окружающие её люди, похожие на семейку Адамс, но дело было в осени, затемняющей всё вокруг. Она закрыла дверь своей комнаты перед носом своего нового брата и решила проверить шкафы в надежде найти что-то, похожее на повседневную одежду, но наблюдала там только детские наряды.

— Из этого только одежду собакам шить, — недовольно закрыла дверцы шкафа и уселась на огромную светлую кровать. — Мона! — позвала служанку, чьи шаги в ту же секунду услышала за дверью.

Та долго стояла перед комнатой, как вдруг Элиза встала сама и грубо распахнула перед ней двери.

— Почему ты не заходила? — со вздохом спросила она.

— Вы не разрешили мне, Ребекка, — ответила служанка, стоя на месте, как статуя.

— Разрешаю, — двинулась в середину комнаты, пока девушка сзади ехидно поглядывала на Элизу. — Во что мне одеваться? — спросила она у служанки, также подошедшей ко шкафу.

— У вас полно одежды, Ребекка.

— Детской?

— Вы сами её выбирали, Ребекка.

Её прямые волосы, короткий нос, монотонность в речи, маленькие карие глаза, совершенно не моргающие, а только пусто глядящие в одну точку, вечно убранные за спину руки, — всё выводило Элизу из себя, а во время произношения имени «Ребекка» она была готова убить девушку.

— Когда?

— Двенадцать лет назад, Ребекка.

— Р-е-б-е-к-к-а, — твёрдо произносила по буквам, перебирая вешалку за вешалкой, — уродское имя.

— Я бы не стала так себя оскорблять, Ребекка.

— Вы уже оскорбили себя, — повернула голову в сторону служанки. — Раз уж приехали к тётушке, то и жили бы у неё, а не ходили по этому страшному дому, подтирая людям пятки, — замерла, — страшно богатому дому, — на секунду подняла указательный палец вверх и снова принялась пересматривать вещи маленькой Ребекки. — Вкус, конечно, у девчонки отвратный: розовые и голубые тона, блёстки, пришитые бантики.

— Не вы ли любили читать сказки, Ребекка? — улыбнувшись, спросила девушка.

— Мона! — грозно крикнул Симон, вошедший в спальню без стука. — Ребекка, ты разрешала ей войти? — уставился на сестру.

— Ей, — посмотрела на служанку, — да, а вот тебе, — глянула на нервного брата, — нет.

— Извини, — подошёл ближе, — но родители приглашают нас за стол завтракать, а ты возишься со своими нарядами, наша модница, — на словах «наша модница» Элизе хотелось выплюнуть всю ту воду, что она проглотила сегодняшней ночью в баре. — Что вы здесь делаете?

— Ребекка никак не может вспомнить, почему вся её одежда такого окраса, — ответила служанка.

— Неправда, — девушка слегка ударила Мону по ноге, — я восхищена, но не знаю, как это всё налезет на меня, — вставала, придерживая полотенце на своей фигуре.

— Мы совсем не подумали об этом! — заёрзал Симон, кружа вокруг себя, как собачка. — Тебе же нужна одежда на пару размеров больше, — задумчиво положил указательный палец на губы.

— Ты меня недооцениваешь, — посмеялась Элиза.

— Сею минуту! — он быстро выбежал из спальни.

— Он сошьёт мне новую одежду? — спросила у служанки девушка, готовая провести лишний час на своей новой мягкой кровати.

— Ему не придётся шить, Ребекка.

— О чём вы, Мона? — удивлённо поинтересовалась Элиза, присев на край ложи.

Буквально через минуту светловолосый парень прибежал с десятком вешалок таких же костюмов, что и в шкафу, но на пару пар размеров больше. Девушка с открытым ртом наблюдала за тем, как её новый брат выбрасывал к её ногам всё больше новой одежды.

— А обувь? — спросила Элизы у запыхавшегося Симоны.

— Обувь? — нервно прижался к стене парень. — Я думал, что по приезде домой ты начнёшь снова ходить босиком.

— Босиком?

— В детстве ты никогда не носила обувь.

— Точно, — девушка уставилась в одну точку и закивала головой, — не носила и откажусь от этой глупости.

— Отлично! — заметно обрадовался Симон и неуклюже выбежал из детской.

— Ходить босиком? — посмотрела на Мону. — Может, лет двенадцать назад дороги и были чище, но сейчас я явно столкнусь с неудобством.

— Все привыкают — и вы привыкнете, Ребекка, — ответила ей служанка.

«Запах горелого предупреждает болезнь»

Почти всю первую октябрьскую школьную неделю я, будучи уже одиннадцатиклассницей, провела одна в уборной, куда обычно сбегались все курящие нашего клуба «непонятых», который мы придумали три года назад на большой перемене у мусорных баков.

— Не «неудачники», не «обузы», не «подсосы», а «непонятые», — говорил Оливер — самый старший и главный из нашей потасовки — перешнуровывая свои столетние кеды.

Когда люди с насмешкой называли меня «принцессой», а другие делали такие движения руками, будто «надевают корону», мне пришлось подружиться с ребятами того столика, куда садиться считается постыдным действием.

— Почему «непонятые»? — спрашивал Николас, чьё нахождение в этой группе мы тогда никак не могли обосновать. — Почему не «не такие как все»? — он был самым младшим из нас и любил задавать никому не нужные вопросы, из-за чего получал по шапке.

— Потому что мы такие, как все, но на ранг выше, — отвечала Стефана, ударяя его в затылок ладонью, — поэтому нас не понимают, — сидя на крышке одного из баков.

— Что скажешь ты? — спросил Оливер, повернувшись ко мне, пока я сидела на земле, опираясь о каменную стену.

— Чем мы будем заниматься?

Я считала своё умение врать суперспособностью, о которой печатают комиксы, лежащие у Арнольда под кроватью в тайне от отца, ведь я могла врать, не краснея, и быть на вершине айсберга, пока чаши весов сами не перевернутся, а я не окунусь под воду. Как— то раз я рассказала об этом Стефании в шестом классе во время рисования, пока сидела без рисунка, ведь «карандаши отобрали ребята постарше и переломали пополам», а та решила, что это будет отличным поводом для мести тем, кто нас не понимает.

— Ты, — Стефана схватила меня за плечи, спрыгнув с мусорного бака, — будешь нашими глазами и ртом, а мы — твоими руками и ногами.

— О чём ты? — испуганно прокричала я.

— Каждый раз, когда будут делать больно нам, мы будем делать больно в ответ.

Такое понятие как «пранк» описывало всю нашу деятельность с восьмого по одиннадцатый класс. Регулярно, раз в год, мы устраивали потасовки на территории школы: в уборной, когда вкинули горящий рулон туалетной бумаги в кабинку вредной двенадцатиклассницы, любящей называть Стефану «оборванкой», на площадке для спортсменов, когда наполнили баскетбольный мяч десятиклассников краской, разлетевшейся на лица и одежду всем тем ребятам, которые сломали детский велосипед Николоса, в столовой, когда подмешали в суп пять пачек слабительного всей школе, пока все распространяли обнажённые фотографии Оливера. И сколько бы страшных дел мы не творили, за всех говорила я — и тогда нам верили. Но что касается меня?

Лист календаря остановился на первом понедельнике октября — на дне, в который мы с заснувшим Арнольдом были пойманы с поличным мамой.

— Я не ожидала такого от вас! — кричала она, придерживая упавшую лестницу, по которой мы спускались вниз. — И теперь я не удивлюсь, что это происходило и не раз!

— Держи лестницу крепче, — недовольно сказала я, наблюдая за тем, как мама агрессивно махает руками.

— Элиза! — привычно для меня рявкнула она.

Спустившись, я отряхнула себя от пыли, а затем — Арнольда, чуть открывающего глаза, и, как ни в чём не бывало, прошлась вдоль второго этажа, схватив за руку брата, зевающего и еле-еле перебирающего ногами по скрипящим балкам.

— Вы не хотите объясниться? — спрашивала недовольно мама, идущая по нашим следам.

— А что объяснять? — ответила вопросом на вопрос я, спускаясь по ступенькам и придерживая чуть падающего Арнольда.

— Элиза! — снова рявкнула она.

После чего мы молча прошлись на кухню, и я, усадив брата на стул у барной стойки, взяла стакан, куда стала наливать воду, а мама, скрестив руки, с недовольным видом стала ждать оправданий нашему прогулу. Открыв аптечку, я достала пачку таблеток и одну из них вкинула в стакан — послышался звонкий звук «ш— ш— ш».

— Посмотри на него, — указала на втыкающего в стакан с открытым ртом Арнольда, — он же не здоров.

— Ты о чём? — у мамы забегали глаза.

— Что? — тихо спросил мой брат, как вдруг я подошла к нему сзади и стала держать за плечи.

— Он еле-еле держится, — сказала я, пустив слезу. — Пока ты ошиваешься днями на работе, не замечаешь, как твоему сыну тяжело, — Арнольд резко проснулся, подумав, что я расскажу матери его секрет.

— Арнольд, — она уставилась на моего брата, — ты не здоров?

— Конечно, не здоров, — отвечала я, — посмотри на его лицо, — схватилась за него двумя руками.

— Я не здоров, — неправдоподобно покашлял.

— Тогда почему я нашла вас на чердаке?

На этом моменте я выпала, потому что придумать оправдание чердаку, на котором мама нас нашла, я не могла. Было бы глупо сказать, что больной Арнольд сам сбежал наверх, а я нашла его, заплаканного, под белой простынёй. Но вдруг мой брат чихнул — эффект от пыли, летающей после часов шести сна на старом диване.

— Арнольд! — мама вскочила с места и, подбежав к нему, стала держать его лоб, проверяя температуру, способную подняться выше, чем тридцать семь градусов.

Когда мама оказалась слишком близко, наши глаза впервые за долгое время наконец соприкоснулись. Тогда я смогла разглядеть её морщины вблизи, ведь мы так долго не были рядом, пока она работает, а я её избегаю. В тот момент я тоже хотела, чтобы она на секунду подумала обо мне: о моей температуре, трогая меня за лоб, о моём учебнике по истории, помогая искать его по дому, о моём состоянии, спросив у меня, как дела. И я не ненавидела Арнольда за любовь, которую я хотела почувствовать на себе, а скорее, была рада за него, порой завидуя его диагнозу, который привлекал слишком много внимания. Тогда я задумалась о том, что, возможно, мой ужасный отец так же искал эту нежность в других женщинах, похожих на маму.

— Но почему ты ходила на чердак? — спросила я, приоткрыв рот и глядя в мамины растерянные глаза, как вдруг она приподняла Арнольда.

— Твоему брату не здоровится, — взяла его за руку, — не время для разговоров.

Пока мама укладывала «больного» Арнольда на диван в гостиной, я снова осталась одна на кухне и спрашивала у самой себя: «Где люди берут эти часы, на которых видят, сколько им ещё осталось жить? Откуда они знают, что у них нет времени?» Вылив воду с лекарством в раковину и усевшись за стол, где мы принимаем всей семьёй, состоящей из трёх человек, пищу, я стала играться с пальцами, заводя в каждый их них по кольцу — и обратно. Не замечая времени, в своих мыслях я проводила кучу параллелей с хорошим исходом событий: «а что, если Арнольд бы не родился?», «а что, если бы отец не изменял маме?», как вдруг застала толстую стрелку настенных часов на семёрке — час, когда мама начинает готовить ужин.

— Заснул, — вздыхала она, зайдя на кухню, но я оставила её без ответа.

— Ты уезжаешь к отцу? — не в тему спросила я.

— Да, — включила кран, чтобы вымыть руки, — в субботу, — выключила. — Не хочешь со мной? — в ответ я повертела голову вправо-влево.

Но я ненавидела поездки к отцу с тех пор, как в тринадцать лет, сидя в больнице, узнала о том, что он делал больно не только матери, но и молодой девушке, не знающей о существовании нашей ещё тогда счастливой семьи.

— Почему музыка? — спросила невзначай я, встав с места.

С приходом осени темнота заполоняла небо намного раньше, отчего нам приходилось прожигать света больше, а коммунальная плата росла.

— Какая музыка? — мама открыла холодильник, забрав оттуда мясо для готовки.

— Ты возвращаешься на чердак и слушаешь её.

— Что за бред? — посмеялась она, как вдруг вовсе замолкла.

— Ты стесняешься правды?

— Элиза, — стала нарезать тонкими слайсами мясо, — это мой мир, и я не хочу, чтобы ты нём копалась, будучи в юном возрасте.

Ирония была в том, что мы действительно находились в разных мирах и не могли понять друг друга, но не в силу прожитых лет, а неудачного опыта: я неудачно ходила в школу, мама — влюблялась. Мы выглядывали их разных углов соседних комнат, завидовали, не заходя внутрь, а жалуясь на свою с ободранными обоями.

— Поможешь мне? — улыбнувшись, спросила она, как ни в чём не бывало, и я встала, схватив один из ножей и начиная нарезать овощи для салата. — Не думай о том, что Арнольд стоит выше тебя, — боком глянула на меня, — но он требует больше времени, чем обычный ребёнок. Я благодарна тебе за то, что ты помогаешь мне. И несмотря на то что иногда привираешь, я доверяю тебе, — на пару секунд замолчала, — и люблю.

Что-то тогда ёкнуло в моём сердце. То ли чувство стыда, то ли шпатель, замазывающий раны, прошёлся по груди. Слова, которые я ждала с рождения моего брата, прозвучали в первый и последний раз моей жизни, но ответа на них я не нашла.

— В духовку? — спросила я у мамы, схватившись за противень.

— Да, — плакала, нарезая лук, — будем делать запечённое.

— Сегодня Арнольд впервые встретил рассвет, — рассказала я, — и он был счастлив.

— Такое не приносит мне радость, Элиза: я беспокоюсь за вас.

— Разве ты не былатакой?

— Я много училась, — поперчила мясо, — рано начала работать, потому что возможности быть обеспеченной родителями не было. В таком положении хватаешься за всё: за людей, за мелкую работу, но никак не успеваешь встретить рассвет, — выложила его на смазанный мною противень, — но я не обижена судьбой, а, наоборот, рада, что всё так сложилось.

— И ты счастлива?

— Временами, — поставила в духовку, — но, мне кажется, у любой такой истории есть счастливый конец.

— Что для тебя значит счастливый конец? — спрашивала я, поедая остатки овощей с доски для нарезки.

— Спокойствие и стабильность, — вытерла слёзы от луковых колец. — Но мне кажется, что сейчас я столько всего упускаю, — смотрит на меня, — работая то в дневные, то в ночные, то в обе смены.

Та тишина, которую люди называют кромешной поникла в воздухе, когда мы обе наконец остались без моего брата и стали разговаривать. Я чувствовала жалость не только к себе, но и к маме, подумав, что страшнее остаться не без ребёнка, а без знания его самого: когда ты выбираешь работу вместо семьи, когда материальное становится важнее духовного.

— У нас всё впереди, — покивала головой я.

— У тебя же есть друзья? — спросила встревоженно она.

— Да, — скрестила руки, — полно.

— Вчера ты к ним убегала после встречи с Вильгельмом?

— Да, я задержалась не по своей вине.

— Не налегай.

— На овощи?

— Помни об образовании.

Мама не знала, что такое «дружба», а лишь представляла в голове отрезки безобразных потасовок, машины, заполненные дымом, и малолеток с косичками, курящих и разъезжающих по городу.

— Хочешь интересный факт? — вдруг сменила тему я.

— Давай, — улыбнулась мама.

— Запах горелого предупреждает болезнь, — в ответ она метнулась к духовке.

«Элиза»

Стол стоял ровно. Стул был слишком мягкий. Симон, которому в этом году исполнилось двадцать четыре, только и делал, что старался держать спину ровно. Элиза расположилась по центру, наблюдая за поедавшей корм знакомой ей собакой, нервно отрезая «фламандское тушёное мясо» и попивая виноградный сок, ягоды которого эта семья выращивает под домом.

Эти похотливые, но в то же время измученные улыбки, это похабное отношение к служанке, вымывающей всему дому пятки, и глупая лесть Элизе казались ей более, чем омерзительными. Но если бы дом был рядом или она в ту же секунду могла уплыть, то, подумав получше, она всё же осталась бы: нигде, как здесь, её ублажать без образования и работы не будут.

— Ну-с, — положил свою грязную вилку на тарелку Симон, заранее переглянувшись со всеми членами семьи, — узнаешь родной дом?

— Я вам скажу так, — отвечала девушка с набитым ртом, — сначала я и поверить не могла, что всё это время была таких кровей, — вытерла рот тканной салфеткой, — но сейчас я чётко вспоминаю этот кувшин, — указала на него, — эту вазу и вас, мама и папа, — улыбнулась в ответ на их обеспокоенные лица.

— И где же ты была всё это время? — спросила мать Симона.

— Где я только не была! — крикнула она, зарядив свой голос натуральным соком. — Париж, Россия, Амстердам, Нью— Йорк, Лондон, — махала руками по сторонам, — даже Африка!

— Удивительно, — кивал головой отец семейства, охотно поедая содержимое тарелки.

— Эти приезжие возили тебя по всему миру? — спросил парень, испуганно уложивший руки на стол.

— Более чем, — отрезала кусок мяса, — сначала возили они меня, а затем я — их.

— Стоило быть, — строго посмотрела на Элизу «мама», — они здорово запудрили тебе мозги.

— Эти приезжие, — обратился к ней Симон, — только и умеют, что врать, врать и врать, а я ненавижу, когда мне врут! — стукнул кулаком по столу.

— Я вам расскажу вот что, — уселась в удобную позу Элиза, — мало того, что они сначала таскали меня по всему свету, так ещё и усадили к нам в карету медведя.

— Карету? — усомнившись в правде, спросил «папа».

— А вы что думали? — посмеялась девушка, закинув ногу за ногу. — Это вам не голландцы.

— Это точно, — нервно покивал головой «брат» и принялся доедать завтрак.

На удивление, приём пищи обходился без молитв, к которым привыкла Элиза, но где-то глубоко в сознании она слышала голос матери, затем отвечала на её же вопросы о прошедшем дне и об учёбе, а местами видела её рядом с собой.

— Я думала, — сказала девушка, — здесь едят только рыбу, — в ответ «папа» подавился.

— Рыбу? — спросил Симон. — Мы же не едим рыбу.

— Ребекка, вероятно, говорила не о нашей семье, а о людях вокруг, — ответила «мама», покрутив пальцем вокруг.

— Да, — испуганно начала смотреть в тарелку Элиза, — я ненавижу рыбу, но по приезде заметила, что здесь её полно.

— Это правда, — начал говорить «папа», — до того, как мы начали производить своё вино, мы занимались рыбой, но затем все отказались от неё, иначе ты обижалась.

— Ведь мы же семья, — сказал, успокоившись, Симон.

Всё сказанное за прошедший день складывалось в целое полотно, которое девушка старалась изучать по мере того, что происходит вокруг: никакой рыбы, девочка ходила босиком, любила читать сказки — и бинго.

— Русалки, — прошептала себе под нос Элиза, попивая виноградный сок.

— Мона! — со всевозможной строгостью крикнул отец семейства, подтерев свои страшные усы тканной салфеткой. — Убери грязную посуду, — провёл свою руку чуть ниже её спины.

— Мона, — обратился к ней Симон, — подотрите подо мною, — указал глазами на лужу.

Бедная служанка никак не успевала за приказами своих «хозяев», отчего спешила.

— Моночка, — позвала к себе прислугу «мама», — будь добра: подлей мне сок.

Взяв кувшин в свою трясущуюся руку, девушку поднесла её к стакану, но отвлёкшись на пса, виляющего хвостом около её ног, уронила, разбив не только его, но и тарелку женщины.

— Мона! — озлобленный Симон резко встал. — Не учат тебя ничему мои слова! — взял её за волосы, приподняв вверх, отчего она запищала, и стал отводить куда-то в неизвестном направлении.

— Постой! — выкрикнула с места Элиза. — Оставь её, — встав, подбежала к нему, разъярённо несущему девушку, — ей же больно.

— Мне тоже больно, — остановился парень, откинув девушку на пол, и, подойдя к столу, вытер своё лицо тканной салфеткой, — поэтому я пойду отдыхать, — пошёл в сторону лестницы, обиженно топая.

Обеспокоенная Элиза опустилась на пол к девушке и стала осматривать её бесившее ещё утром лицо, чуть сверкающее от слёз и крови, стекающей из пробитого об пол лба. Она, подбежав и взяв полотенце со своей стула, стала вытирать служанке лицо, хотя так отмахивалась и не давала трогать её.

— Она не останавливается, — наблюдала за струёй крови Элиза.

— Аптечка, — наконец открыла своё лицо служанка, — наверху в ванной.

— Ребекка, — «папа» подошёл ближе, — оно тебе не нужно, — протянул руку, дабы дочь встала с колен.

— Симон ранил её, — провела указательным пальцем, собрав кровь со лба, и уткнула её в лицо мужчине.

— Это глупость! — крикнул он, поправляя свой халат.

— Оставь их, — подойдя, стала отводить «папу» «мама», — ей же нужно всё— таки кого-то спасать, — и увела в сторону веранды.

Ухватив Мону за руку, девушка приподняла её с пола и повела хромающую на второй этаж, где располагалась ванная с медикаментами. Такое понятие как «спасать кого-то» казалось глупостью для семьи, живущей здесь. Проходя эти старые коридоры, стены звучали слишком пусто, а порой в них можно было услышать струи чего-то манящего и завораживающего.

— Что за звуки? — спрашивала Элиза у Моны.

— Звуки? — посмеивалась она. — Это не звуки, а гипноз.

— Гипноз?

— Да, — покашляла, чуть оставив кровь на ковре, через который мы проходили, — поэтому не вслушивайтесь.

— Как не вслушиваться, если кругом тишина? — удивлённо посмотрела на служанку.

— Напевайте себе что-нибудь под нос.

Тогда она напела Элизе какую— то старую детскую колыбельную на незнакомом ей языке, отчего с трудом могла повторять за девушкой, а лишь проговаривала концы фраз. Эта летающая пыльная песня сочилась в стены «замка» и будто блокировала его «гипноз», успокаивая и возвращаю куда-то назад, когда «мама» Элизы так же читала ей, а бывало, пела.

— О чём эта песня?

— О рыбе, плывущей в гуще воды, но только на поверхности, — повернули в сторону ванной, — а затем она погружается глубже и жалеет о том, что не делала этого раньше из-за страха, — дверь распахнулась — и через панорамные окна на девушек упали лучи утреннего солнца.

Элизу удивляло не столько то, что служанка стала живо разговаривать с ней, а то, как из «злобного робота» она превращалась в простую жертву обстоятельств.

— Нужно обработать? — наивно спросила девушка у служанки.

— Я сама, — ухватилась за коробочку с бинтами и стала перебирать её содержимое.

Пройдя по полу всей ванной и пересчитав её плитки, Элиза остановилась у огромного окна, которое выходила на пустой из-за осени пляж. Он был пустой и пасмурный, приводящий в состояние тоски. Как— то она приметила дедушку, гуляющего в одиночестве, и придумывала в своей голове сценарии, где он, ещё молодой, приезжает в этот город, но по какой-то причине остаётся тут на всю жизнь, а затем вовсе влюбляется и решает гулять по пляжу здесь до самой смерти, ведь здесь умерла его любимая.

— Романтично, — произнесла служанка с заклеенным лбом, подойдя к девушке.

— Он одинок, — с досадой ответила Элиза.

— Все мы в какой-то степени одиноки, ведь, в конце концов, мы остаёмся наедине с собой.

— Верно, — кивала девушка, — люди уходят и приходят.

— Я так рада, что Вы приехали.

— Ты забыла моё имя?

— Элиза.

Без сожаления в глазах и дрожи в пальцах

Мы знали, сколько звёзд в солнечно системе, научились решать квадратные уравнения, повторили второй закон Ньютона, но так и не поняли, за что наши родители отдают столько денег на налоги и ездят по грязным дорогам.

В шесть лет я думала, что наш маленький серый городок окутан теми самыми нитями, не дающими выехать за полосу между территорией-соседом и нашей, но дело было в деньгах. Отец приходил домой с зарплатой, затем половину спускал на покер, а другую — на нас — в такие моменты хочется верить, что он был настолько не здоров, что ему не хватало сил и купюр, чтобы расплатиться с нами. Чаши весов, что он использовал, когда на его карту поступали деньги, почему-то недолго качались, а затем останавливались на одном уровне.

Когда у него появилась любовница, вероятно, она тоже, как и я в шестом классе, расстроилась, узнав, что нам с ней оставалось по четверти отцовской зарплаты, а ту самую половину он всё же спускал на глупые фишки. С возрастом всё становится проще: отец оказывается банальным лгуном, мать — его верной игрушкой и служанкой, Арнольду просто не повезло, ведь он не такой, как все, а я каждый день боялась быть похожей на мужчину, забиравшего меня со школы до десяти лет.

Когда Вильгельму стало лучше и он не нуждался в каждодневном наблюдении врачей, я каждое воскресенье встречалась с ним, в отличие от меня, яро любившим географию и шахматы, на втором этаже небольшого дома его семьи. Если бы вы не видели его лицо, то подумали, что я тусуюсь со стариком, но этому деду на момент нашего знакомства было около пятнадцати.

Тогда, в тринадцать лет, я не понимала его маму, думая, что она втайне ненавидит своего сына за то, что он настолько сильно болен и не даёт ей жить полноценной жизнью, но затем я стала понимать, что её жизнь переставала быть такой без него или с таким, но опечаленным из-за расставания с очередной подругой. И в свои шестнадцать, пока мы валялись в его комнате, разглядывая на потолке приклеенные звёздочки, светившиеся в темноте, я не было удивлена тому, как она порой заглядывает в комнату Вильгельма, чуть улыбаясь. Его мама привыкала к моему каждонедельному приходу с пачкой крекеров в форме рыбы, ведь он их обожал, а я к её строгому выражению лица.

За все четыре года, пока я, пробегая пару километров от своего дома к их, отсиживала своё законное место у него на кресле за игрой в шахматы, видела папу Вильгельма лишь десяток. И кажется, я всё поняла, увидев глаза его родителей и сравнив их: отцовские карие, материнские зелёные и голубые, в которые я внимательно вглядывалась, пока Вильгельм в первое воскресенье октября решал сделать ход.

— У тебя есть детские фотографии? — спрашивала я, перешагивая его круглую фигурку на доске.

— У кого-то их нет? — посмеялся.

— У кого-то их нет, — утвердительно отвечала я.

— Ты что-то хочешь узнать? — спросил Вильгельм, сбивая три мои шахматы подряд.

— Как?

— Десять лет игры в шахматы, — откладывал их в свою сторону.

— Тебя отец учил?

— Нет, — забрал ещё одну.

— Вы не близки? — мой ход.

— Нет, — очередная в его кучу круглых фигурок. — Ты проигрываешь, потому что отвлекаешься, — строго сказал Вильгельм, твёрдо уложив свою шашку на доску.

Комната моего друга была полностью увешана различными снимками со всего света, контурными картами с пометками, а над дверью висели огромные часы размером с его голову: видимо, сначала он поглядывал на крестики, нарисованные на огромных листках бумаги, затем переключался на стрелки часов и сожалел о том, что время идёт, а он уже девятнадцатый год сидит в клетке под названием «диагноз».

— Почему ты спрашиваешь? — невзначай спросил Вильгельм, перепрыгивая последнюю мою фигурку.

— Потому что ты хорошо играешь, — ответила я.

— Я про твои вопросы об отце, — вставал он, держась за трость, перекладывая палец за пальцем.

— Наблюдения, — рука Вильгельма соскользнула, и я резко повела руку в его сторону.

— Я же тебе не поддаюсь, — сказал он, ухватившись за кресло, на котором сидел последние пару часов. — Какие наблюдения? — Вильгельм продолжил опрос.

— Глаза, — выкатила свои на него, — они разные.

— У меня голубые, — прихрамывая, прошёлся к диванчику посреди его большой комнаты, — у мамы — зелёные, — уложил трость около него, — а у отца — карие.

— Я не уверена насчёт отца, — смущённо встала и я.

— Потому что он появляется здесь не каждое воскресенье?

— Потому что он не живёт с вами? — уселась рядом с ним.

— Живёт, — усмехнулся, — но постоянно работает.

— Порой мне кажется, что всё вокруг крутится вокруг денег, — я хотела перевести тему, нежели заставлять Вильгельма волноваться по поводу отца.

— Мы учимся, чтобы зарабатывать и зарабатываем, чтобы учиться.

— И есть, — я ухватилась за пачку крекеров, лежавших в углу дивана.

— Это уже потребность, — взял пару из упаковки, — как и моё лечение, если его можно так назвать.

— А как ещё?

— Поддержание жизни.

— Но ты же не похож на больного, — удивлённо посмотрела я на Вильгельма, хрустящего рыбками во рту.

Мой новый лучший друг, за которого я держалась больше, чем за своих школьных товарищей, хоть и впечатлял меня своей худобой, но обнадёживал живостью голоса, три года назад ещё писклявого. И это скорее было последствие возраста, чем след выздоровления.

— Мы видимся с тобой каждый седьмой день недели, и все остальные кажутся непохожими на этот. Но ты глянь на меня: время идёт, а я только и делаю, что ем крекеры, смотрю на карты, а потом в окно и жду погоды. Это не жизнь!

От такого человека, как Вильгельм, с которым мы говорили о ценности жизни в последний раз тогда около больницы, такие слова, как «это не жизнь», слышать было особенно больно, будто коготь ёрзает по доске.

— Ты имеешь в виду то, что, если бы у тебя был шанс, ты бы себя убил? — судорожно спросила я.

— Нет, — посмотрел на меня и включил телевизор, — не убил.

— Из-за родителей? — шёпотом спросила я.

Моментами мне казалось, что его мама за нами следит, поэтому некоторые фразы я произносила тихо, пока Вильгельм чуть ли не кричал те самые слова, которые говорить, в общем и целом, вслух не стоит. Видимо, он наконец почувствовал себя взрослым, получив хоть что-то новое — выросший мальчишечий голос.

— Элиза, — постучав в дверь три раза, прервала наш диалог мама Вильгельма, — уже восемь, — произносила своим утомлённым голосом.

Крупная стрелка на часах, указывающая на те самые «восемь» означала то, что мне пора домой, ведь у Вильгельма начинается своя программа: массаж ног, затем приём лекарств и укладывание в койку. Тогда я совсем потеряла счёт времени, отчего испугалась выше положенного внезапного стука в комнату.

— Из-за родителей порой я, наоборот, хочу исчезнуть, — тихо и в шутку прошептал мне Вильгельм. — До встречи, — произнёс так же он и положил свою руку на мою, из-за чего я в очередной раз вздрогнула и быстро отняла её у него вставая.

Мигом выбежав из комнаты под предлогом того, что спешу, и спустившись по лестнице его дома, я, немного конфуженная знаком внимания от своего друга, наконец снова увидела папу Вильгельма, совсем не похожего на моего: никакой лишней заморочки по поводу костюма, никакого гладко выбритого подбородка и шлейфа от рюмки коньяка — обычный трудяга, видимо, работающий по семь дней в неделю и искренне любящий свою семью.

— Алиса? — улыбаясь, обратился он ко мне.

— Элиза, — ответила ему мама Вильгельма, проходя мимо и прокручивая указательный палец у виска, — сотню раз тебе, балбесу, говорила.

— Элиза! — не обратив внимание на свою жену, радостно вскрикнул он. — Какое прекрасное имя!

— Элизе пора, — сказала я, ухватившись за куртку у входа.

— Вы видели весь наш дом?

— Нет, — мне показалось это смешным, — за все четыре года я видела только комнату Вильгельма.

— Ты шутишь? — уставился своими карие глазами, пока я кивала влево-вправо головой. — Пока моя жена, — глянул на часы, — массирует ноги моему сыну грех не показать тебе нашу гостиную!

«Уставший и доброжелательный» — только так можно было назвать папу Вильгельма, ничуть не серьёзного, а скорее, наоборот, смешного и рассеянного. Мы прошли в длинную комнату, напоминающую кладезь сувениров со всего мира и книг, видимо, читающихся матерью моей друга.

— Вы не смотрите телевизор? — удивилась я его отсутствию в комнате.

— Был у нас один, — почёсывал свой затылок, — но они долго у нас не живут, — посмеялся, указав указательным пальцем наверх.

— Сломался? — открыв рот, спросила я.

— Он у Вилли наверху! — придерживал меня за спину, проводя дальше. — Хотя он тоже не любитель смотреть говорящий ящик, — указывал на награды, весящие на стенах дома. — Он чемпион, — я уверена, что он «перечитывал» эту пару листовок в виде грамот каждый раз, когда проходил мимо, чтобы взять книгу в конце комнаты.

— Вы путешествуете? — спросила я.

— Работаю, — достал фигурку в виде Эйфелевой башни с флагом Франции, крутя вокруг, — по всему свету.

— Разве это не есть «путешествие»?

— Путешествуют, когда наблюдают, а я прохожу мимо всего и всех, — поставил обратно, — но зато каждый раз привожу по сувениру!

— А эта? — указала пальцем на цветной маяк. — Откуда?

— Эта, — растерянно стал рассказывать мужчина, — оттуда, куда Вильгельм вряд ли приплывёт, но мечтает.

— И где это? — взяла в руки.

— Он тебе не рассказывал?

— Не-а, — внимательно рассматривала фигурку.

— Эх, забирай! — активно махнул рукой по воздуху, а затем с улыбкой сжал мою руку, в которой находился тот самый маячок.

— Вы столько читаете, — удивлённо поглядывала я на книги, разбросанные по всей гостиной.

— А я похож на читающего? — он отошёл на пару шагов от меня и положил обе руки на туловище.

— Честно говоря, не очень, — смущённо ответила я и спрятала сувенир в карман.

— Конечно, — зевнул, — ведь я археолог, а вот жена учительница начальных классов, — мы проходили всё ближе к полкам с книгами.

— Начальных? — я чуть не подавилась слюной.

— Зануда ведь, — усмехнулся папа Вильгельма, — детей жалко.

— Это точно, — звонко сказала я, улыбаясь от смущения.

— А вот это, — указывал на фотографии в рамках, стоящие на каждой из полок с книгами, — маленький Вилли, — водил по картинке туда-сюда, — я и его бабушка по маминой линии, — плавно перешёл на следующую, — снова он, но маленький и с его мамой.

— Почему ни одной с ним малышом и вами? — невзначай спросила я, как вдруг сразу же пожалела, ведь мужчина переменился в лице.

— Я думал, ты знаешь, — сказал он и добавил: — Видимо, Вилли не любит говорить обо мне.

— Любит, — соврала я, отчего мужчина улыбнулся, — но он не рассказывает ничего настолько, видимо, личного.

Как мне показалось, подобные мелочи в виде мелкой лжи могут выводить людей на эмоции: исправить неудачный день или, наоборот, сделать его куда более ужасным.

— Вилли не мой сын, к сожалению.

— Отец бросил его?

— Не совсем, — стал рассказывать мужчина, — он ушёл из семьи, когда Вилли стал сильно болеть и понадобились деньги на лекарства.

— Он молча ушёл?

— Да, — вздохнул, — но Вилли не знает об этом и до сих пор думает, что мама бросила его отца, из-за чего тот больше не приходит к нему, но ведь, если бы хотел, пришёл бы. Так?

— И винит вас, — мой взгляд укатился куда-то на пол, пока мозг собирает все кусочки информации в полноценный паззл.

— Что бы он не думал, я хочу, чтобы он относился ко мне, как к папе, — положил свою руку мне на плечо, — но мы остановились на том, что он холодно называет меня «отцом» или зовёт по имени, когда что-то его злит.

Никогда не понимала, как можно любить человека, который тебя бросил, и ненавидеть того, кто пришёл его заменить. Я с глубокой жалостью смотрела в эти потерянные глаза папы Вильгельма и вспоминала себя маленькую, яро бегающую за играющим чувствами отцом и ждущую от него банального прихода к кафе-мороженому раз в месяц, но с той встречи у нас дома, когда мама со всей накопившейся ненавистью ударила его по лицу, мы больше не разговаривали, а лишь встречались порой взглядами на общих семейных праздниках.

Тогда вне зависимости от погоды, я была готова встретиться с ним снова на парковке около кафе-мороженого, чтобы считать машины, но он забыл про эту традицию или не хотел вспоминать. Мне почему-то хотелось верить человеку, с котором мы делили всё, начиная любимой женщиной и заканчивая родинкой на шее. Но что-то внутри меня кричало о том, что он так же, как и я, умеет обманывать, не замечая, что напротив него сидит его родной человек, ожидающий правды.

Но я врала, думая, что даю людям того, чего им не хватает, заполняя пустоту в моём или их сердце, а мой отец лгал, чтобы лгать — это была «плохая ложь ради плохой лжи».

— Мои родители в разводе, — сказала я, желая разделить несправедливость, — но мама любит его, а я, кажется, ненавижу.

— Почему?

— Почему мама любит?

— Почему ты ненавидишь?

— У него была любовница, и он умалчивал, — скрестила руки, — о маме, не говоря уже о моём брате и мне. Он хотел вести двойную жизнь, и вторая обходилась без его детей.

— Нужно уметь прощать, — мы двигались в сторону выхода, — как и я простил Вильгельма за то, что он не может принять меня, как и твоя мама простила твоего отца, хоть и не отпустила.

— Это ваша правда, — сказала я, снова накидывая на себя куртку и готовясь выходить на октябрьский мороз.

— Береги себя, Алиса, — посмеялся он, специально произнося моё имя неправильно.

— Передайте «доброй ночи» Винни, — в ответ сказала я, прокручивая ручку двери и наконец выйдя на свежий воздух. В такое время всё по-другому: почти нет машин и людей, не желающих мёрзнуть на улице, никакой беготни и суеты, а лишь ты с паром изо рта. Я одновременно любила и ненавидела осень, поэтому по привычке разогналась и побежала по дорожкам, полным тёмной вечером листвой, к своему дому, где, вероятно, мама злится, ведь я снова задержалась, а Арнольд играет в свои глупые игры после посещения психолога.

Как только я пробежала первую сотню метров, мои ноги отказывались двигаться, ведь я устала: я ненавидела мороз, я ненавидела свою каждый день одинаковую старающуюся казаться идеальной семью, ненавидела школу, в которую завтра мне придётся идти и была готова на всё, чтобы не просыпаться. Ливень, будто услышавший меня, пошёл, как только я остановилась, отвлекаясь на проезжающую мимо медленную машину <…>, и тогда мои слёзы смешались с осенним дождём, освежающим и приводившим в чувства.

Когда родители разводились, я думала о том, сколько лет жизнь они потратили впустую, но через пять лет радостно напомнила себе о том, сколько ещё они могли потерять, но оставили далеко в прошлом. В этом вся суть взросления: уметь прощать и отпускать без сожаления в глазах и дрожи в пальцах.

«Люблю забирать то, что по праву моё»

У чего-то всё же не было конца.

То ли у вечно прохожих мимо дома «карлигенцев», то ли у винограда, висящего около дома, то ли капель слюни, спускающейся с собачьих губ. Элиза запомнила это устрашающее пятно, бегущее на неё по приезде в морской городок. «Лукас», — думала она, проходя по гостиной с высокими потолками, но затем ударяла себя по щекам и добавляла: — Но это не можешь быть ты».

У чего-то, как мне казалось, конец был.

У терпения Элизы, в комнату которой без стука постоянно вбегал взбалмошный Симон с чем-то новым в руках: начинал он с мяча, а закончил сочком. Также заканчивалась посуда и у Моны вымывающей всё до последней посудины, а у «мамы» — чувство надобности, пока она играла в старые деревянные шахматы в небольшой пристройке в виде гаража, в котором машиной и не пахло.

Что-то находилось на грани между началом и концом.

Это была осень. Если бы «Титаник» был актуален, то вторую часть сняли бы в этом невзрачном Карлигене, жители которого и без съёмок хотели бы утопиться. Что-то желтое постоянно падало с деревьев, и казалось, что это были листья, хотя на деле солнце опускалось ниже горизонта всё раньше и раньше с каждым днём. Дороги становились темнее из-за луж и грязи, по которой бегали дети, гоняющиеся без умолку после ненастной школы. Но воздух, что чувствовала Элиза, пар в который она пускала, как выходила из тёплого дома, был такой же, как и в её родном городе

Глубоко ночью, пока она лежала на своей новой детской кровати, обнимая огромного медведя с чуть порванной лапой, воздух, что всё же выходил через окна, заклеенные от дурных мыслей Элизы, и напоминал ей о доме, как вдруг в углу она заметила что-то, поистине напоминающее ей дом, — маму.

— Элиза, — шептала тёмная фигура в конце комнаты.

— Мама? — тихо спросила девушка, отложив свою игрушку в сторону. — Это ты?

— Это я, — голос звучал совсем по-другому.

— Что ты здесь делаешь?

— Жду, — сняла с пальца своё обручальное кольцо и, покрутив, кинула его под кровать.

— Чего? — приподнялась, дабы разглядеть её лицо, на которое падал лунный свет.

— Тебя, — встала.

— Где?

— Дома, — тёмная фигура понеслась на четвереньках в сторону кровати Элизы, тогда-то она и смогла разглядеть её, устрашающую: улыбающееся изуродованное лицо, поцарапанная шея, кости поломанные и вылезающие из всевозможных сторон.

У сна девушки так же, как и у посуды Моны утром, днём и вечером был конец — она, вся потная, с сухостью во рту проснулась, оглянувшись, пробежалась к самой двери и распахнула её, дабы выбежать вон и выпить пару глотков воды. Несмотря на величие дома, увешанного старыми фотографиями не знакомых девушке людей, ступеньки так же скрипели, пока она спускалась, рассматривая снимки в чуть подсвеченной луне темноте.

Пройдя на кухню, похожую на те, что Элиза видела в школьных столовых, точно не пахнущую мамиными блинами или пирогами, она включила кран и, оперев свои руки о стену, ждала, пока стакан заполнится до того уровня, который она представила у себя в голове, но тут же приходилось чуть отливать воду обратно, а затем пробовать добиться точного и нужного ей объёма.

Что-то упало. Звук, похожий на подбитые с полки игрушки Арнольда, которые он кидал на пол, когда у него что-то не получалось в компьютерной игре, тогда мама вставала посреди ночи и, не ругая его за поздний час, обхватывала двумя руками, чтобы обнять и успокоить. Дверь, ведущая в соседнее помещение, за которой что-то шумело, превратила Элизу в женщину в ужастиках, идущую проверять, какой же призрак на этот раз её убьёт, или защищать своё чадо, находящееся в той комнате. Взяв руки половник, наконец отключив кран и добившись нужного ей уровня налитой воды, Элиза прошлась к самому входу в другое помещение и, подслушав тишину, решила аккуратно провернуть дверную ручку, а затем резко отпереть дверь, закинув половник вперёд себя и неприятно наткнувшись на что-то твёрдое.

— Ай! — закричало оно. — Ребекка!

— Ты? — удивлённо прошла внутрь Элиза. — Мама?

— Мама, — погладила часть головы, получившую удар, и уселась на место, с которого встала.

— Что ты здесь делаешь? — девушка осмотрела гараж вокруг и наткнулась на доску, упавшую на сырой пол.

— По ночам, пока все спят, — начала рассказывать женщина, — я прихожу сюда и учусь играть в шахматы.

— Чему там учиться? — посмеялась Элиза, как вдруг встретила озлобленный взгляд «мамы».

— Учусь выигрывать.

— Ты мне напоминаешь кое-кого, — стала собирать с пола упавшие отсыревшие шахматы.

— Кого, — нагнувшись за фигурками, спросила «мама».

— Моего очень хорошего друга, — улыбнулась.

— Случаем не того, который возил тебя с медведями?

— Не того, но тот тоже была чудной.

— Как— то у меня тоже был друг, — собрав все шахматы, «мама» уселась на своё место, — он приехал сюда на время каникул в университете к старой бабуле. Наш город никогда не был знаменит, несмотря на красоту, и только сейчас туристы своими потоками бегут сюда сломя голову со своими фотоаппаратами.

— Он уехал, и поэтому ваша дружба продлилась недолго? — спросила Элиза, также усевшись напротив женщины — их отделяла доска.

— Я влюбилась в него, но всему, что бы кто не говорил, приходит конец, — вздохнула. — Его статная фигура, глупый шарф, никак не закрывающий шею, румяные от холода щёки, татуировка в форме маяка на левой руке, тонкие обветренные губы и улыбка в форме луны — моя первая любовь, — замечтавшись, она наконец обратила внимание на свою «дочь». — Но сейчас не об этом, — стала составлять фигурки на доску, — мне давно нужен был напарник.

— Я?

— Будешь отплачивать мне за половник, — взяла две шахматы в руки, — выбирай одну, — Элиза вытянула белую.

— Говорят, что белые выигрывают, — сказала девушка, сделав первый ход.

— Надеюсь, ты не говорила так, пока была в штатах, — фигурка женщины сбита. — Быстро двигаешься, — недовольно посмеялась.

— Опыт, — сбила ещё одну.

— Вижу, что ты подружилась с нашей служанкой, — искусственно улыбаясь, сказала «мама».

— Сначала я думала, что она зазомбирована, — посмеялась, — но мы поговорили, и я поняла, что она такая же, как и я.

— Как и ты?

— Жертва обстоятельств.

— Интересно, — задумалась женщина

— Почему гараж?

— Раньше здесь стояла лодка, но место освободилось, и теперь его нужно чем-то заполнить.

— Но вы же не вещь.

— Я и не говорю о себе, — сбила шашку Элизы, — этот столик и кресла тоже имеют вес.

— Лодка потому, что вы ловили рыбу?

— «Папа» ловил, но это далеко в прошлом, — посмотрела на девушку. — А ты не помнишь?

— Помню, — уверенно ответила она. — Тяжело забыть.

Спустя четверть минуты Элиза смогла выбить из игры около четырёх шахмат одним ходом, а затем ещё пару, пока не убрала все «мамины». Это был взлётный успех, не сравнимый со всем тем, что она встречала в своей жизни. Лицо, переполненное завистью и восхищением, глядело на гордую Элизу, сидящую в кресле и складывая шахматы в отдельные кучи.

— Я более, чем удивлена, — сказала женщина.

— Почему шахматы? — спросила она у «мамы», будто не услышав похвалу от женщины.

— Каждую субботу у нас в городе проходит турнир по шахматам, — стала помогать Элизе.

— И какой приз?

— Никакой, — ответила «мама», — но все в округе будут тебя знать.

— А ты ради чего играешь? — закончила с укладыванием игры.

— Люблю забирать то, что по праву моё, — посмеялась, переведя свои слова в шутку.

«Давай начнём всё сначала»

Что-то не поддаётся объяснениям, а что-то их не требует.

Почему мы так зависимы? Почему в погоне за красивой картинкой мы забываем о себе настоящих?

Век цифровых технологий. Всё вокруг стало неотъемлемой частью гаджетов, в которые мы вцепились, даже держа руку в кармане, пока едем на автобусе в школу. Всё прогнило, начиная от дна этого корыта и заканчивая детьми, сидящими вокруг меня.

— Теперь мы смело можем приравнять слово «виртуальный» к «искусственному», — сказала я своему кучерявому соседу по сидению, чьего имени даже не знала.

— Что? — он вынул наушник из своего уха.

— Любовь, ненависть, война — всё теперь есть в одном смартфоне.

— А как же ещё? — с непониманием спросил мальчишка.

— Заглянешь в Интернет — там видео с кричащей на мужа женщиной, а внизу комментарии о том, какая она озлобленная на мир.

— И что?

— Раньше люди целые книги читали, чтобы понять героя, а теперь судят человека за двадцатисекундный ролик.

— И в чём проблема? — с тупым видом поинтересовался он.

— Ты — наглядный пример таких людей, — тогда я встала, гордо подняв голову и всё так же придерживая свой смартфон в кармане, прошлась к выходу и стала ждать, пока через пару секунд наш автобус затормозит, чтобы мы все дружно выбежали отсюда.

Когда люди говорят вам, что «школа — ваш второй дом», то наглядно показывают свою глупость и беспорядочность: ты можешь влепить эту фразу любому ребёнку из неблагополучной семьи, а затем наблюдать в его глазах боль, ведь получается, что школа для него теперь «второй ад».

По привычке пробежавшись по дорожке в сторону помойных баков, стоящих у каменной стены, я неслась к своим друзьям из клуба «непонятых», дабы рассказать им о новом плане мести за моего родного брата. Сжав колени и положив на них свои ладони, я остановилась у маленькой кучи своих приятелей и, запыхавшись, была готова вывалить на них весь свой гнев по поводу мальчика из автобуса и заболевшего уже по-настоящему Арнольда.

— То, что я вам сейчас расскажу, покажется нереально ужасным, — набирая воздух заново в лёгкие, сказала я нашему клубу, глядя на их недовольные лица.

— Мы не желаем ничего слышать, — сказал темнокожий Оливер, скрестив руки у груди, — тем более от тебя.

— Можешь идти обратно к своим новым приятелям, — сказала, отвернув голову, светловолосая Стефана, сидящая на одном из баков.

— Да, — просто поддакнул малыш Николас.

— О чём вы? — заикаясь, спросила я.

— Твоё? — Оливер вытащил из кармана мою фигурку в виде маяка.

— Откуда она у тебя? — удивлённо спросила я, отобрав её.

— Нора дала нам фигурку, и мы не хотели верить в это, — я словила растерянный взгляд Стефаны, слушая нашего «главаря». — Но, видимо, это правда, — посмотрел на кучку ребят, лежавших на поляне и глядевших на меня — мы называли их «старшаками». — Ты одна из никчёмных, — и «никчёмными».

— Я была дома с братом, — начинала объяснять я, — можешь спросить у него.

— Спросить у того, кого здесь нет? — недовольно спросила Стефана, пока обиженный Николас сидел на земле, собрав все свои конечности в комок.

— Не подходи к нам больше, — отвернувшись от меня, сказал Оливер, подгоняя за собой моих друзей.

— Верь мне! — схватила его за высокое плечо.

— Не подходи! — крикнул он, сильно оттолкнув меня, из-за чего все вокруг наконец обратили внимание на контейнеры для мусора.

Остаться одной страшнее всего тогда, когда всю свою жизнь у тебя кто-то был. Не привыкшая к одиночеству и опечаленная случившимся, я осталась стоять на том же месте, где и была пять минут назад. Он не сказал мне этого прямо, произнеся «ты одна из никчёмных», но дал понять, что я такая же, как они, а это постыднее, чем остаться никем.

Затем я присела около тех самых баков, где мы собирались, глядя на толпу, бегущую на звонок, который использовали школы для вызова на уроки, как ночных бабочек — на заказ. Застыла во времени, наблюдая за счастливыми толпами, долго сидела у одного ящика, а потом вовсе заснула.

Я помню те времена, когда никто не понимал, почему Николас ходит с нами, хотя на два класса младше меня и его ещё не успели загнобить, но стоило копнуть чуть глубже, как все те рыбные скелеты выплывали на поверхность: синяки по всему телу, дранная одежда, запуганный вид — он сбегал к нам не потому, что его обижали, а потому, что он считал, что заслуживает такой компании «непонятых». А парадокс заключался в том, что, в отличие от него, Стефана не была «оборванкой», которой её считали, а скорее была той, кого было не жалко засмеять за пятно на футболке или порвавшиеся колготки, ведь она не умела терпеть и била — реагировала так, как хотели обидчики.

— Просыпайся, — ударил меня ногой наш школьный дворник. — Врача?

— Который час? — испуганно спросила я.

— Обед, — ответил он, выбросив мусорный пакет в тот бак, на котором сидела Стефана.

Чуть придавив свой сэндвич в портфеле, я направилась в школьную столовую, в которой собиралась поесть, а затем вовсе сбежать из этого места. Проходя по коридору мимо тех самых людей, которых мы привыкли называть школьниками (заранее неудавшиеся банкиры, в будущем заядлые администраторы, повелителями кружков по интересам и те самые «диванные эксперты», сейчас смеющиеся над всеми вокруг), теснота ощущается по-особому. Это не «нехватка пространства», а энергии, которую съедают эти похотливые улыбки, в голове извращённые до неузнаваемости, махи руками, желающие больше места, смех, скрипящий в ушах.

— Элиза? — кто-то потрогал мою руку.

— Нора? — сонно спросила я.

— Ты где была?

— Меня искали?

— Да! — вскрикнула она, взяв меня за руку и поведя за собой в столовую. — Мы, — указала на один из «крутых» столиков, где сидели старшаки.

— Здорово, — саркастично сказала я, — но это не мой столик, — была готова уйти в сторону того самого, где раньше сидела я со своими друзьями, как вдруг встретила их злобные лица, направленные в сторону меня и Норы. — Что ты им сказала? — недовольно спросила я, убрав её руку с моей фигуры.

— Ничего, — сделала честные глаза. — Я просто передала фигурку, — посмотрела на них. — Это он из-за неё тебя толкнул?

— Это мои друзья — пойдём объясним им, что это случайность.

— Разве друзья бьют? — снова схватила меня.

Бьют ли друзья? Должны ли бить родители? Можно ли ударять тебя мужу или жене? Что-то тогда перевернуло эту карту тузом вверх — и я опомнилась, почувствовав тот самый синяк от Оливера на плече.

— Ты считаешь, что заслуживаешь места у помоек, из-за которых ты неприятно пахнешь? — спросила, давя на меня, Нора.

— А ты заслуживаешь этой бедной школы? — внезапно заговорила я, из-за чего мы остановились посреди столовой.

— Думаешь, что я из богатой семейки? — тыкала в себя пальцем. — Все мы здесь — жертвы.

— Жертвы чего?

— Мы, — посмотрела на тот самый «хороший» столик, — дружбы. Когда родители только начинали хорошо зарабатывать и хотели отдать моих друзей в частную школу, то оставили их здесь, ведь моя семья не могла этого позволить.

— Из-за тебя они учатся здесь? — спросила, впечатлённая я.

— Да, — снова потянула меня, — так что пошли, — двинулись к её друзьям.

— Почему вы там так долго стояли? — спросил самый большой и, по всей видимости, главный из её компании, одетый в пафосную красную куртку.

— Леви, это потому, что из двух зол Элиза не могла выбрать меньшее, — пошутил Финн — один из близнецов.

— Или большее, — сказал второй Люк, из-за чего они оба расхохотались.

Я села рядом с Норой, которая, как мне казалось, понимала меня больше всех, но в то же время отталкивала своим внезапным интересом ко мне. Каждый раз, когда ребята задавали мне вопросы, то она проверяла моё выражение лица, а также дрожащую стопу.

— Так это вы, — начала говорить, видимо, девушка Леви Джульетта, — с этим вашим клубом «нетронутых» промышляете своими странными шутками? — небрежно ковыряя тарелку, спросила она.

— «Непонятых», — поправила я.

— Но вы же всё— таки не тронуты, — сказал один из близнецов, которых я не отличала друг от друга, и они снова оба рассмеялись.

— Это вы ей волосы подожгли, — сказал «главарь», моментом улыбнувшись.

— Отлично сохранились, — заметила я, перестав пить свой пакетированный сок.

— За месяц и деньги и не такое отрастёт, — сказала Нора, утерев нос своей подруге.

— Отлично сработали, — сказал Леви, — настолько, что вся школа думает, что она спалила их, подкуривая сигарету.

— Мы не обижаемся, — сказала Нора, — нужно уметь прощать всех вокруг, — положила руку мне на спину.

— Так это вы, — я отпила сок из трубочки, — обижаете Арнольда?

— Арнольда? — вспоминая мальчиков, которых они когда-либо обежали, спрашивал у самого себя главный. — Того самого, что лезет под мяч? — посмеялся.

— Вышибала, — близнецы рассмеялись.

— Это твой брат? — спросила Нора.

— Нет, — тогда мне стало стыдно, — один мой хороший маленький друг, — сжала губы.

— Он сам под мяч лезет, — сказала Джульетта. — Болван.

— Мы можем его больше не трогать, если он так важен для твоего паззла, — сказал Леви, доедая свой обед в виде сырных палочек.

— Паззла? — не поняла я.

— Метафора, — сказал один из близнецов.

— Баскетболисты знают метафоры? — сыграла удивление я. — А я уж думала, что вам все мозги отбили, — однояйцевые рассмеялись.

— Заодно и школу посещают, — подметила Нора.

— Элиза, — обратилась ко мне Джульетта, — завтра у Леви День рождения — и мы собираемся в нашем театральном зале, а наша пара друзей не может прийти.

— Составишь компанию? — спросила смазливый Леви, откусывая очередную палочку.

За всей красивой обложкой и ненавистной критикой скрывалось что-то похожее на дружбу: похотливые усмешки со стороны походили на радостный смех, те самые махи руками теперь казались проявлением любви, а вся компания переставала быть «никчёмной», как и я сама в своих глазах. Эти взгляды то ли зависти, то ли озлобленного сожаления моих старых друзей, направленные на меня, сидящую на тем столиком, как мне казалось, теперь съедали меня так же, как люди в коридорах.

— «Составишь компанию?», — рассказывала я Вильгельму, с которым мы направлялись играть в баскетбол каждый первый вторник месяца до наступления и после конца зимы. — А я отвечаю: «Хочешь рассмешить Бога — расскажи ему о своих планах».

Мыпроезжали по тем самым дорогам вечером вокруг жилых домов, по которым ещё днём разъезжали машины, в поисках нашей излюбленной площадки для того, чтобы мой друг в очередной раз учил меня закидывать мяч в корзинку.

— Думаешь, они поняли? — посмеивался Вильгельм, чьи колени были укрыты пледом, дабы не замёрзли.

— Один из них использовал метафору, — я забежала на бордюр, желая пройтись прямо по нему, пока мой товарищ ехал рядом.

— Это не показатель ума, — убирал свои отросшие волосы с лица, развевающиеся по осеннему ветру, — а вот ты глупая.

— Почему? — чуть не упала я.

— Может, друзья и не бьют, но они также и не бросают друг друга при первой возможности.

— Считаешь меня плохой подругой?

— Ещё нет, — уставал крутить руками колёса, — но если пойдёшь с ними, то — да.

Проезжая по колёсам, короткие брюки Вильгельма, купленные на него тринадцатилетнего, обмокали в грязной воде, затем она стекала в его маловатые ботинки, а бывало, что капли достигали и подбородка, на котором виднелась юношеская щетина. Только куртка была ему на вырост и вселяла надежды на хоть какую— то старость, в которую он не верил.

«Повторить чей-то успех» звучало так же, как и «стать другим человеком и пройтись по протоптанной дорожке». Для Вильгельма это было трагедией: он был лучшим среди лучших инвалидов— баскетболистов, но никогда бы и близко не смог подъехать к званию того самого, на кого ровнялся, потому, что делал это на коляске.

— Всегда ты так, — сказала я, наконец перейдя на дорогу.

— Как?

— Против того, чтобы я любила кого-то больше, — мы заехали на территорию площадки с кольцом.

— Больше, чем меня?

Кто-то хотел стать поваром, кто-то — машинистом поезда, кому-то предначертано быть бизнесменом — мы все на кого-то ровняемся: вдохновляемся, беря пример из мультфильма в детстве, развиваемся, прося маму отдать нас на полюбившийся вами кружок, и разочаровываемся, когда остаёмся обманутыми. У доставшего между ног мяч Вильгельма тоже наверняка были планы, помимо баскетбола, в котором он также был «разочарован», но умалчивал о них: может, потому, что они были чересчур глупыми и дотягивали до старости, или потому, что в них ходила вечная я и невечный он.

— Просто «больше», — сказала я, схватив мяч, который мне Вильгельм бросил.

— Ты о том, что мы стали реже разговаривать из-за твоих друзей, или о том, что некоторые наши воскресенья срываются из-за них? — наблюдал за тем, как я кидаю мяч — я промахнулась. — Неправильно держишь руки, — метнулся за ним.

— Ты не один такой на свете, Вильгельм, — недовольно сказала я. — Я стараюсь быть с тобой, но не могу разорваться, — схватила брошенный мне мяч.

— Все вы так, — шмыгнул носом он, образно показывая, как мне стоит его бросить, — недодрузья, убегающие от человека при виде кресла, — я попала в кольцо, из-за чего Вильгельм захлопал улыбнувшись, — родители, считающие, как мне лучше жить, и бросающие, когда им вздумается: я же их не догоню.

Иметь отца, как у моего друга, было тем, что многие не ценят и считают за что-то неблизкое и наигранное, но он жил, работал и возвращался ради Вильгельма.

— Ты о своём папе? — побежала я за мячом.

— Не называй его так, — грубо ответил мне он.

— Это потому, что его семя не участвовало в твоём оплодотворении? — посмеялась, снова обыграв кольцо.

— Ты ничего не знаешь, — строго ответил Вильгельм.

Тогда на пару пар секунд я стала тем самым критиком, судящим людей по двадцатисекундному ролику, о чём вскоре пожалела.

— А может, это ты ничего не знаешь? — отвлеклась от мяча.

— Не нужно лезть в мою семью, Элиза, пока у тебя в своей бардак! — крикнул он, оглушив меня на пару секунд.

— Только мой отец ушёл от меня, и я молчу, а ты со своим любящим живёшь в одном доме и медленно его убиваешь, — остановилась я. — А того самого человека, который убежал от тебя, ты называешь «папой».

— Я думал, что тебе не нужно быть на моём месте, чтобы меня понять, — отчаянно сказал Вильгельм.

— А я думаю, что тебе нужно больше, чем одна подруга, за которую ты держишься, чтобы отпустить меня, — сказала я.

В шахматах у Вильгельма было всегда одно правило: если он проигрывал или выигрывал, то делал это без лишнего пафоса и банальной фразы «а как же так?». И сейчас, когда мы оба остались в глупом и проигрышном положении, он один молча укатился в сторону дома, пока я всё так же стояла с дрожащими коленями посреди вечернего поля рядом с фонарями, вокруг которого летали мотыльки.

После неудачной прогулки, забежав домой и ринувшись в постель, я залегла на самое дно, но уже не пыльного облака, а отчаяния и сожаления. Тогда я впервые поблагодарила свой сотовый за новые технологии, но, позвонив по домашнему номеру Вильгельма, в трубке услышала жалкий и долгий гудок, звеневший в моей памяти ещё пару ночей, а на следующий день перед школой я вовсе прибежала по его адресу и постучала в знакомую воскресную дверь, но в ответ получила ничего.

Тогда я поняла, что с того нашего последнего дня у меня остался лишь мяч с подписью его любимого спортсмена. И сколько бы я не ходила, он останется у меня до тех пор, пока Вильгельм сам не захочет его забрать и сказать: «Давай представим, что мы снова в больнице и начнём всё сначала».

«Мама?»

Пролетающие брюхом вниз чайка, орущие на всю округу, которые были редкостью для здешних мест, двигались над домом жуткой семьи Клаусенов в сторону маяка, предупреждая их о скорой непогоде, а затем вовсе опустились на один уровень с окном Элизы, наблюдающей за водой, уходящей всё дальше и дальше.

Если бы все наши кошмары были реальностью, то всё, чего бы мы хотели, — проснуться с потом, стекающим по лицу и забыться об этом ужасающем сне. Глядя на вечно проходящих мимо жителей, эти солёные капли всё так же, как и ночью, опускались сначала по губам девушки, а затем по подбородку, хотя на улице царил холод.

— У тебя жар? — спросил Симон, снова вбежавший в комнату со скакалкой. — Дай потрогаю, — подошёл ближе и приложил свою горячую руку ко лбу. — Да ты же больна! — крикнул он, выпучив глаза.

— Больна? — спросила шатающаяся Элиза.

— Посмотри на себя, — ухватился обеими руками за лицо «сестры», — ты будто бы всю ночь не спала.

Истерзанное лицо матери, всплывающее в голове Элизы последние десять часов, только и делало, что преследовало её, пока та стояла перед окном, наблюдая за морем, гуляла по звенящим коридорам, разглядывая старые фотографии на стенах, заходила в ту самую кухню, чтобы попить, и наливала воду до нужного ей объёма.

— Мона! — злобно крикнул Симон.

Дом был не был оборудован скрипящими балками, но звукоизоляция кричала о том, что всех и всё здесь нужно слышать: звуки заплетающихся пят слышались с первого этажа дома.

— Да, Симон? — спросила, вздыхая, она.

— Мне нужно отлучиться по работе, — пропихнул меня вперёд, — позаботьтесь о моей болеющей сестре.

— Хорошо, Симон, — ответила она.

Недоважный «брат» Элизы протёр свои лакированные туфли и, чуть толкнув стоящую посреди детской Мону, прошёлся к выходу, захлопнув за собой дверь.

— На работу? — спросила Элиза, оперев себя о стену около окна.

— Да, — подошла ближе, — у младшего Клаусена дела, — осмотрела девушку.

— Чем он занимается?

Оставив без ответа свою хозяйку, Мона выбежала из комнаты в другую за градусником, пока Элиза, чья картинка в глазах помутнела, еле-еле держалась на ногах.

— Садись, — служанка зашла обратно.

— Чем? — присев, снова поинтересовалась девушка.

— Мне нельзя разглашать, — грубо ответила Мона.

— Вчера ты была готова рассказать мне больше, — с недоумением сказала Элиза, держа градусник под рукой.

— Нужно было засунуть его тебе в рот, — недовольно ответила служанка, глядя на всё вокруг, помимо лица девушки, — чтобы ты не болтала лишнего.

— Лишнего? — вся в поте спросила Элиза.

— Я не должна себя так вести, — отвернулась от девушки, посмотрев на часы.

— Как «так»? — опустилась в положение лёжа.

— Как ты, — ответила Мона, — ведь в тебя не пытаются впихнуть больше, чем ты заслуживаешь, — повернулась обратно и взглянула на девушку. — Я должна была быть на твоём месте, — тыкала в себя указательным пальцем.

— На моём? — прикрывая глаза, спросила Элиза.

— Меня поймали на ошибке, — присела рядом с ней, — все мы на них прокалываемся, а затем драим полы и «моем пятки всему дому», — обернувшись, посмотрела на заснувшую в бреду девушку. — Элиза? — начала дёргать её. — Ты спишь? — достала градусник.

Когда мы находимся на улице, то температура на два градуса выше, чем вчера, кажется нам не такой существенной, как для нашего тела, страдающего от боли и недомогания. Идеальной считают «тридцать шесть и шесть», а смертельной — «сорок один», но для большинства «тридцать восемь» кажется невыносимой и запредельно мучительной.

«Тридцать семь и три» звучало в голове девушки, проснувшейся от пищащего скрипа в голове, отчего она схватилась за покрасневшие уши и прокричала звонко: «А-а-а!»

— Элиза! — удивлённо прокричала «мама», сидящая около лежащей и укутанной в одеяло «дочери». — Тебе плохо?

— Нет, — кинула дикий взгляд на женщину, убрав мокрую тряпку со своего лица. — Где Мона?

— Моет посуду, — поглаживала её ноги, укрытые одеялом.

— А Симон?

— Пришёл на обед и побежал обратно.

— Кем он работает?

— У него свой маяк.

— Маяк? — удивилась охрипшая Элиза.

— У каждого свои предпочтения, — посмотрела на часы на руке. — Какие планы у тебя?

— У меня?

— Ты посмотрела весь мир, а сейчас лежишь больная в постели. Что дальше?

— Что дальше? — тихо спросила Элиза, прикрывая своё лицо одеялом.

— Ты не можешь быть вечным ребёнком. Симону тоже нужно свыкнуться с тем, что тебе не тринадцать.

— Мне не тринадцать, — залегла на дно кровати, спрятавшись там и изображая плач.

— Ты убегаешь? — сняла с лица «дочери» одеяло.

— Я думала об этом, — жалостно посмотрела на «маму». — в крайнем городе, когда была на похоронах. Что-то кажется таким невообразимым, а потом кто-то кричит о конце свете или сам умирает по своей же ошибке.

— И на чём ты остановилась? — подталкивала к ответу Элизу.

— Как на чём-то остановиться, если и подумать страшно? — приподнялась, кинув свой уставший взгляд на ожидающую чего-то «маму». — Я не знаю, — покрутила головой в право-лево, — только думаю о том, сколько всего пропустила и могу пропустить, если выберу что-то не стоящее того.

— Я думаю, мы похожи, — положила руку Элизе на плечо. — Когда мне быть пять лет и мы всей большой семьёй жили в этом городке, я мечтала отсюда уехать, не говоря уже о том, чтобы посмотреть весь мир, — убрала. — Мои родители не могли себе позволить уплыть отсюда — в таких случаях ты начинаешь думать, что жизнь есть везде, помимо твоего дома. Я завидовала всем, кто после школы уезжал и поступал то на юристов, то на банкиров, то на врачей, а затем вырывался в гущу событий, — смотрела в окно, наблюдая за отплывавшей водой, — а ты хочешь быть никем, лишь бы сбежать. Но затем отец с братьями уплыл, оставив нелепые обещания вернуться, а я единственная осталась с болеющей матерью и обещала, что никуда никогда не уеду, — глянула на снова заснувшую Элизу, — и осталась никем без мечты, — встала, подоткнув одеяло «дочери» и вышла.

Что-то двигало этой погодой: порывы ветра чуть ли не выбивающие окна, спрятавшиеся по домам люди, недовольный лай знакомой Элизе собаки и кричащая гроза. Проснувшись поздним вечером, девушка почувствовала мерзкий и тяжёлый мороз, пробегающий по пальцам её ног, а затем поняла, что эта холодная слизь, стекая вниз, увеличивается в объёме. Голова Элизы поднялась и наблюдала за картиной у конца кровати: пёс, которого, как она думала, знает, облизывал её стопы, побуждая встать.

— Фу! — крикнула она. — Лукас! — собака отозвалась, кинувшись на девушку. — Это ты? — привстала и, оттолкнув пса, уселась на край, свесила свои пальчики ног, которые снова почувствовали холод, но уже от совсем морозного пола. — Чего ты хочешь? — схватив в руки фонарик, что лежал на тумбе около кровати, босиком побежав за собакой, Элиза очутилась в кромешной темноте коридоров. — Они спят? — шёпотом спросила у собаки девушка. — Спят, — на цыпочках начала спускать по лестнице.

Пустой дом. Завывания ветра и глухая тишина, нарушенная шорканьем лап Лукаса по полу. Гроза, пугающая его ещё сильнее, отчего он забывал гавкать. Закрытая дверь на кухню, на которую указывал пёс, скребя по ней лапами.

— Туда? — спросила Элиза, ухватившись за ручку. — Ты хочешь пить? — посмотрела на полную водой миску. — Нет? — тихо открыла дверь. — Кажется, я схожу с ума, Лукас, — захотела включить свет. — Электричество не работает?

Луч фонарика в руках у Элизы упал на морду пса, совсем мохнатого и будто вспотевшего: он желал пойти дальше, но никак не мог объяснить девушке, как открыть дверцы шкафа с посудой и найти там дыру, через которую нужно пролезть, дабы оказаться в «том самом» месте, кроющем свои секреты.

— Лукас, я не понимаю, — послышались звуки шагов, доносившееся со второго этажа, из-за чего пёс волнительно стал метаться у огромного шкафа, чьи двери надо было открыть. — Кто-то идёт, — испуганно понеслась к нему и, выключив фонарик, залезла в пропасть внизу над полками с посудой, куда можно было сесть. — Ко мне, Лукас, — удержавшись за будто специально сделанные в шкафу выемки в дверцах, закрыла их и стала слушать.

Кто-то, по всей видимости, со свечой, свет которой выбивался через щель и падал на глаза девушки, зашёл на кухню и включил кран, как вдруг снова послышался скрип дверь. Взглянув на глаза пса, чуть подсвеченные, Элиза поняла, что происходящее волнует Лукаса не меньше, чем её, а его желание пройти дальше, чем стену, в которую они упирались, казалась ей собачьей глупостью.

— Я же тебе говорила! — послышался знакомый, но уже больной голос «мамы».

— Извините, хозяйка, — Элиза сразу узнала монотонность Моны.

— Думаешь, что я не замечаю, как ты себя ведёшь? — рассерженно ударила её по щеке. — Думаешь, что все вокруг дураки?

— Нет, — опечаленно ответила служанка.

— Может, все вокруг и дураки, но я далеко не дура, — понизила тон, боясь разбудить мужа. — Значит так, — стала блуждать по кухне, — я отпускала тебя с ней не для «дружбы», а для утех Симона, — взяла ключ, лежавший где-то рядом со шкафом с посудой. — Ещё одно взаимодействие — и ты действительно выпьешь это пойло!

Звуки шарканий тапочками послышались совсем рядом, отчего сердце Элизы опустилось на уровень ниже пяток, а его стуки были слышны больше, чем голос Моны, яро извиняющейся за содеянное. Прижав морду собаки к себе и готовясь к расплате за то, что находится там, где находиться ей нельзя, она услышала ключ, закрывающий дверцы этого шкафа.

— Я вас поняла.

— То-то хорошо, — успокоившись, сказала «мама». — Тебе стоит поблагодарить меня за то, что держу тебя здесь, зная всё, — звук поставленной на стойку свечи. — Мне кажется, этой девочке стоит доверять, — вздохнув, сказала она, — и тебе здорово повезло с ней: она отлично врёт всем вокруг, — посмеялась, — и похоже, что самой себе.

— Вы хотите её оставить?

— По крайней мере, до тех пор, пока не научит меня побеждать в шахматы, а дальше всё решает наш Симон: это его игрушка, — свеча поднялась вверх. — И я думаю, что, несмотря на запреты выходить за пределы дома, я возьму её на игры завтра — пусть весь городок знает мою нынешнюю дочь!

— Но она же не вечная, — тихо произнесла Мона.

— Одна из немногих, — посмеялась. — Единственная, кого я покажу народу — все будут ликовать: привлекательная и лучшая в городе по шахматам, в отличие ото всех, кто у нас был, — открыла дверь. — Пошли уже! Чего стоишь?

Выдох. Чувство дискомфорта из-за сжимающих Элизу стен. Запах мокрой собаки и её вони изо рта. Свет от фонарика. Неонимание происходящего.

— Нужно уходить, — пыталась открыть дверцы шкафа девушка. — Это лучшая история ужасов из всех, что я видела, — посмотрела на Лукаса, скребущего лапами заднюю стенку. — Что там? — повернула фонарик и заметила маленькую дверцу, замаскированную под часть шкафа.

Еле-еле отперев её, Элиза пролезла в пространство, откуда шла длинная лестница вниз, похожая на подвальную. Вперёд девушки побежал пёс, точно забывший про неё и виляющий хвостом.

— Вот это да! — с восторгом сказала Элиза, спустившись по ступенькам и выйдя на огромную площадку высотой в десять метров высотой, наполненную огромными бочками.

Удивительно, но она была освещена: огромные лампы, видимо, работающие на солнечных батареях и включающиеся тогда, когда человек заходит внутрь, свисали с потолка. Это было необыкновенно, начиная с огромных стремянок и заканчивая тем самым завораживающим звуком, который слышался в коридорах, но теперь на полной громкости. Бочки, вероятно, наполненные напитком из винограда, растущим под домом, каменные полы и стены, а также вечный двигатель, который ещё не изобрели, давящий ягоды, — целое сказочное производство открывалось перед глазами Элизы.

— Лукас? — собаки рядом не было, из-за чего девушка запаниковала. — Ты где? — пробежалась вдоль рядов с алкоголем.

Пёс оказался под дурным влиянием пищевой привычки и, как оказалось, побежал к куче недоеденных булок, одну из которых Элиза ела в первый день: многие из них были заплесневевшие, а другие же — совсем свежие. Подойдя ближе к той самой перебивающей запах вина куче, рядом девушка нашла стопку сложенных пакетиков с разными именами на них.

— Франц, — взяла одну из них, а затем стала перебирать, — Эмма, — глаза сверкали от неожиданности, — Лиза, Роберт, Кристен… — стала перечислять, раскидывая бумажки. — Элиза, — узнала свою. — Это моя? — спросила у пса. — Моя же, — присела на каменный пол, уложив её в карман.

Что-то заставляло биться сердце девушки быстрее, а звук вокруг сделать заглушённым — знакомое со школьных лет чувство. Звук чьих— то шагов разбудил её: сюда кто-то настойчиво шёл.

— Мама? — испуганно спросила Элиза.

«Уходите все!»

Меня всегда мучала правда и утешала ложь.

Вернувшись домой, протянув свой путь через улицу разбитых фонарей, я встретила озлобленный взгляд мамы у порога. Я с глазами, упавшими в лунки от отчаяния, с дрожащими руками и мокрой от дождя головой сказала:

— Я бегала.

— Бегала? — мама переменилась в лице.

— Снова начала, — закинула куртку на вешалку. — Впервые за долгое время за что-то взялась, — кривя спину поднималась по ступенькам в комнату

— Элиза, — обратила она на себя внимание. — Я рада за тебя, — сказала, остановив меня на лестнице.

Что-то зарождалось между мамой и её новым мужчиной, про которого она, бывало, рассказывала мне в дороге. Я никогда не видела его, но хорошо представляла: в белом больничном халате, невысокого роста, с красивой бородой и большими добрыми глазами, как у отца. Тот самый проблеск в глазах, кричащий о возрождении чувств, который я видела у замученной мамы, обнадёживал меня. Порою я думала, есть ли жизнь после конца любовной истории длиною в десять лет, но мама стала тому примером — и я была молча рада за неё.

Лист календаря остановился на первой среде октября, такой же, как и вчерашний вторник или позавчерашний понедельник.

Если я и бежала, то, как и все опаздывающие школьники, на автобус или, как Форрест Гамп, чтобы почувствовать свои ноги или заткнуть пустоту внутри. Не застав никого дома у Вильгельма, я неслась вся такая же потная на свой желтый автомобиль с кучей других пахнущих подростков, но не уберегла буквально двадцать секунд для него — не успела сесть.

— Подвезти? — не так далеко от моего дома, в который я возвращалась потому, что пропустила автобус, остановилась красная машина со вчерашним Леви в пафосной куртке. — Ты слышишь? — спросил он, отъезжая назад по мере того, как я ухожу.

— Слышу, — ответила я, — но не сяду.

— Хочешь снова пропустить уроки, — посигналил, — или подкинуть проблем своей матери?

— Откуда ты знаешь, что я прогуливала? — спросила я остановившись.

— А ты забыла? — посмеялся. — Мой отец — директор школы — я знаю всё, — открыл мне дверцу своего агрегата без крышки сверху. — Так что садись.

— Тебе не холодно ездить с открытым верхом? — спросила я, сев в его машину.

— Она не выглядит так эффектно с крышей, — поднял её, — но такова воля барыни.

— С Днём рождения, — вспомнила я.

— Спасибо, — улыбнулся он.

Леви, сын директора школа, инфантильный дурачок, разъезжающий на отцовской машине и желающий окончить высшее экономическое образование, а затем работать у отца — он был из тех, у кого уже всё предначертано: в сейфе у его отца лежала зарплата Леви, в Люксембурге у них был дом, в котором будет он жить с семьёй, а на месте любой другой красавицы, как Джульетта, у Ромео будет куча запасных вариантов.

Мне кажется, что тогда мы обогнали автобус и, как я затем поняла, всё— таки сэкономили двадцать минут поездки. Такие автомобили, как у этого парня, я видела только в фильмах и передачах про автомехаников, но никогда не хотела такую: уж больно они быстрые и банальные.

— Ты должна мне, — сказал Леви, отстёгивая свой ремень безопасности.

— Что? — выходила из машины я.

— Придёшь сегодня на мой праздник в качестве отплаты, — напялил на нос свои летние очки. — Не обсуждается, — пригрозил мне указательным пальцем.

— Посмотрим, — закинула я рюкзак на плечо и пошла по знакомой уже тропинке.

Где-то в стороне у тех самых мусорных баков я снова застала своих приятелей, таких же грустных и злющих. Но я должна была обижаться на них больше, чем они — на меня, вспоминая прошлый учебный год, когда они сказали, что мстить за то, что все вокруг называют меня «принцессой», будет неоправданно глупо. Пройдя пару метров, на мою голову свалился кленовый жёлтый лист, тогда я, остановившись, подняла его и поднесла высоко к солнцу, которое, на мой взгляд, светило недостаточно ярко, а затем спрятала далеко в куртку.

Самым скучным и бесполезным этапом в школе для меня были уроки, на которых я то ли спала, то ли желала заснуть. Весь день проходил бессмысленно, отвлечённо ото всех и вся, в раздумьях о том, был ли прав Вильгельм, когда говорил о том, что я плохая подруга и не должна идти на праздник Леви.

— Осторожнее! — толкнул меня парень, пока я шла по коридору, опустив глаза в пол. — Принцесса, — опустил воображаемую корону себе на голову.

Ребята из нашего клуба тоже поняли бы меня, если бы оказались на моём месте, точно так же, как и я поняла бы своего друга на коляске в тот вечер. Но та ситуация, когда в очередной раз тебя равняют с полом, отодвигает на второй план и слова Вильгельма, и злобные взгляды «непонятых».

— Во сколько? — подбежала я к Норе, сидящей под кленовым деревом и читающей книгу.

— После уроков, — удивлённо ответила она, отложив «Страсти ума» Ирвинга Стоуна. — Ты придёшь?

— Да, — сказала я, кивнув головой. — Почему ты не на поляне?

— Нельзя же вечно на ней сидеть, — почесала затылок, — скоро зима.

Скоро очередная зима. А сегодня перед школой мама снова сказала, что в пятницу мы будем смотреть «Назад в будущее», поэтому мне нужно отложить свои неважные дела — и так каждую неделю. Говорят, что вся наша жизнь — это череда удач и неудач. Но тогда почему я чувствую, что уже шестнадцать лет проживаю один и тот же день?

Что-то не хотело отпускать меня на то мероприятие с моими новыми друзьями, но я шла. И не ради тщеславного Леви, ревнующей его Джульетты, вечно смеющихся близнецов и настырной Норы, а ради того, чтобы показаться «плохой подругой» для моих «плохих друзей», заставив чувствовать их то же самое, что и я в прошлом году.

Театралы репетировали свои дурные сценки в самом конце школы, куда ходят люди только в преддверии праздников, дабы получить «отлично» по литературе без всяких знаний пьесы. Туда же со своим скромным подарком в виде потерянных летних очков именинника шла и я. Крайний раз я была там тогда, когда сама выступала играла в выдуманной нашим преподавателем сценке, в которой я играла роль жадной старухи — и у меня отлично получалось.

— Элиза! — увидела меня у порога Нора в странном колпаке, один из которых напялила и на меня. — Ещё не все пришли, — схватила за руку и потянула к сцене, на которой мы собирались праздновать: куча напитков, огромный кондитерский торт, фрукты и сладости украшали постеленный её низ.

— Почему театральный зал, а не, например, кафе? — спросила я.

— Директор сам предложил посидеть тут, — достала бокалы из своего портфеля. — Отец Леви очень любит контролировать его.

— Я здесь была пару лет назад, — осматривала я огромное помещение, обставленное декоративными элементами, — и ничего не поменялось.

— Зачем что-то менять, если ничего не рушится? — произнесла Нора, открывая шампанское.

— Надоедает, — обратила внимание на штопор в руках у подруги. — Мы без них пить будем?

— У нас ещё целый ящик, а они остались переписывать тест, — стала наливать жидкость в бокалы, — но нам с тобой это не надо: мы хитрее, — посмеялась.

— Это точно, — взяла бокал.

— Стой, — остановила она меня, — я придумала.

— Что?

— Нужно сделать фото! — ликовала Нора. — Принеси за кулисами на столе плёночный фотоаппарат Леви, пока я вожусь с тарелками, — стала расставлять их.

Истинная жизнь спектаклей всегда оставалась за занавесом: каждая слезинка, упавшая вне игры, каждая улыбка после выступления, каждая иголочки и ниточка, заживающие порванные на героях костюмах. Среди всего хлама мне удалось найти тот самый фотоаппарат, о котором говорила моя подруга — это был полароид.

— Нашла? — спросила Нора.

— Да, — ответила я и побежала к ней.

— Садись, — сказала она и, встав, взяла у меня фотоаппарат, — я тебя сфотографирую.

— Хорошо, — приняла удобную позу — и на моих глазах отразился свет.

— Готово, — сказала Нора, радостно отложив фотоаппарат, как вдруг к нам завалились все остальные, но уже, на удивление, с колпаками.

— Сфотографируй меня, — попросил один из близнецов.

— Только не улыбайся камере, — сказал второй, — она сломается, — засмеялся.

— У вас одна улыбка на двоих, — оттолкнув их друг от друга, прошла между ними Джульетта. — И не только.

— Леви, давай сделаю фото, — предложила Нора. — Возьми вон тот, — указала на фигуру на краю сцены, — манекен и обними его.

— Нашёл себе новую подружку, — сказал один из однояйцевых.

— Вот так? — «главарь», закрыв его глаза, стал сзади и вынул голову вперёд, положив на плечо.

— Жёстче, — сказала она, показав на себе удушье.

— Жёстче? — взял его за шею.

— Души, — сказала я, поедавшая банан со скатерти.

— Тебе виднее, — сказала Джульетта и села рядом, пока ребята игрались с полароидом.

— О чём ты? — спросила удивлённо я, отложив кожуру от банана в сторону.

— Ты любишь издеваться, — сказала она, взяв клубнику и откусив от неё кончик.

— С чего бы? — забрала себе одну и я.

— Все эти ваши выходки, — смотрела на меня своим съедающим взглядом. — Может, все здесь и не знают, но я догадываюсь, что ещё вы делали и за что вас не наказывали.

— Ты ненавидишь меня из-за случая с волосами?

— Вся ваша группировка пропитана ненавистью к окружающим, — сказала она, выкинув в сторону хвостик от ягоды. — Что это? Зависть?

Пока Джульетта выясняла, по какой причине «непонятые» мстили всем вокруг, по сцене, крича, бегали ребята с декоративными мечами в руках, а их смех смешивался с высоким голосом девушки Леви, чьи волосы мы подожгли недавно.

— Зависть? — уткнула это слово ей в лицо. — Это была месть, Джульетта, — кинула свой огрызок от клубники.

— За что? — ничего не понимая, спросила она.

— А ты не знаешь? — мне казалось, что она прикидывалась дурочкой.

— Нет, — вертела головой вправо-влево.

— А как же обнажённые фото Оливера, которые сейчас есть у всей школы? — слезливо поинтересовалась я.

— Те самые, что он отправлял маленькой девочке? — посмеялась она. — Не уж то ты защищаешь чрезмерную любовь к детям, Элиза?

— Любовь к детям? — всё перед глазами поплыло.

— Думаешь, что всё вокруг крутится вокруг унижений? — отпила своё шампанское. — Большинство ребят в этой школе забыли про эти фото и занимаются учёбой, чтобы сбежать отсюда.

— А как же детский велосипед Николаса?

— Тот, который он продал нам, когда Леви хотел на нём прокатиться? — она смотрела на меня, как на дуру.

— Разве? — побледнела.

— Он не рассказал вам о том, как сильно ему нужны были деньги и, видимо, не нужен был детский велосипед, который мы ему всё— таки вернули, но со сломанным сцеплением?

— Нет, — отпила немного жидкости из бокала. — А Стефана?

— Почему оборванка?

— Потому что вылила краску на твою одежду на рисовании, мстя за тот самый сломанный велосипед? — поняла я.

— Да, Элиза, — с жалостью посмотрела на меня. — Всё то, что вы делали, не имело смысла и было намного ужаснее чем то, что делали «никчёмные», — показала зайчиков указательным и средним пальцами, — мы.

— Выпьем? — подбежал покрасневший от беготни Леви, чей пот стекал по лбу.

— Да, — присела к нам мокрая Нора, разливая остатки шампанского по бокалам.

— Жаль мечи, — сказал один из близнецов, — сломались, — сел рядом со мной.

— Если бы ты не бил ими манекены, — второй, чей запах пота смешался с дорогими духами, сел в позу лягушонка, — то они бы не скривились.

Временами мой жалкий взгляд встречался с глазами Джульетты, полными гордости и немного отчаяния, отчего мне становилось стыдно за обманутую себя. Я пропадала все это четыре года, держась не за тех людей, вынуждая делать себя ужасные вещи, заставляя врать и делать всех вокруг дураками.

— За всё самое светлое и важное в твоей жизни, Леви, — подняла бокал Нора.

— За нас, — сказала Джульетта — и мы под громкие овации и смех чокнулись бокалами.

— А торт? — вспомнил один из близнецов.

— Точно, — вскочила моя подруга, пока мы допивали алкоголь. — Нужны свечи, — вытащила семнадцать запакованных с крепкими фитилями.

— Это те самые, о которых ты говорил? — удивлённо спросила Джульетта.

— Да, — ответил «главный».

— Что за они? — наконец заговорила я.

— Мама привезла из Германии, — почесал подбородок. — Они горят по двадцать часов — отличная выдержка.

— Интересно, из чего они сделаны, — сказал кто-то, чей голос я уже не могла распознать: мой разум покрывался туманом.

Медленно, но верно меня тянуло в сон или дурманило от вишнёвого запаха свечей: я опускалась всё ближе и ближе головой к полу, облокотившись локтями, а во время того, как воздух изо рта Леви подул в мою сторону, мне вовсе было тяжело не быть притянутой вниз, но тогда было легче отпустить, чем держать.

Быть опоенным хорошим алкоголем было не настолько обидно, сколько если бы я пришла на дешёвый День рождения к богатому парню, но есть вещи, которые я не могла простить: подмешанный порошок в мой бокал, который опустился на его самое дно, пока я бегала за полароидом. Люди, которых я считала друзьями целый день, оказались не лучше ребят, которых я считала таковыми на протяжении шести лет нашей регулярной и жестокой мести, но на деле узнала только сегодня.

Тут я задумалась о ценности дружбы, о её проекции на людей и вечном доверии. Может, этого романтизированного понятия не существует? А когда мы говорим о чём-то высшем и приятном, то имеем в виду привязанность, доказанную временем? Или как же нам всем объяснить её болезненный по нашей вине конец?

Под выхлопом хлопушки я открыла свои большие глаза, будто наполненные жгучим перцем, из-за которого всё вокруг расплывалось, а ребята, с которыми я проводила вечер, совсем не были видны. Внезапно я почувствовала верёвку, на которой вешу — канат для спектаклей с элементами полёта — я играла роль, по всей видимости, белки-летяги без возможности опуститься на пол, который был в метре от моих ног. На моей голове разместился милый клоунский парик, одежда промокла и пахла шампанским, а лицо, как я затем узнала, было разрисовано маркерами. Утишало лишь одно — теперь я была цирковой артисткой с красным круглым носом, а не чем-то похабным, хотя брюк на мне также не было.

Ослепив меня ещё больше, в мои глаза прилетела вспышка от фотоаппарата — меня запечатлели — этот снимок смело можно было назвать «после одного выпитого бокала». Тогда-то я и поняла, зачем они брызнули мне в лицо перцовым баллончиком и лишили возможности видеть их стыдливые глаза. С этой возможностью я потеряла и способность чётко говорить, и полноценно двигаться своим отёкшим телом.

— Торт остался, — ехидно сказала Нора и побежала за ним.

— Может, хватит, — послышался знакомый мне голос Джульетты. — Мы сделали снимок, раскидали её вещи и замели свои следы — пошлите! — настаивала она.

— Я хочу сделать это, — сказал Леви, а на фоне его голоса я слышала смех близнецов.

Вкус сливок и запах свежевыпеченного бисквита, которые мне было бы жалко размазывать, оказались у меня на лице, стерев весь грим.

— Лучше бы ты говорила правду, а не врала, сидя с нами в кабинете директора, Элиза, — сказала Нора.

— Теперь ты ничего не докажешь, — со смехом сказал один из одинаковых.

— За что? — спросила я с заплетающимся языком.

— Ты сама села в эту машину, — сказал Леви и повторно вмазал тортом в моё лицо.

— Последние штрихи, — сказала моя «подруга» и снова достала полароид. — Становись около неё — я сфотографирую вас, как с манекеном.

— Это лишнее, — ринулась к Норе Джульетта, отбирая фотоаппарат.

— Тебе же жаль свои волосы? — спросил у неё именинник. — То, что мы сделали, не сравнится с твоей жжёной кожей головы.

Тогда я почувствовала горячее тело рядом — это был Леви, взявший сначала меня за талию, а затем, потрогав область груди, закрыл мои глаза и вынул голову за мою фигуру для фото, а затем вовсе стал меня душить.

— Души! — со смехом крикнула Нора.

— Бред, — со вздохом сказала Джульетта и отвела своего парня от меня. — Уходим: времени мало.

Как оказалось, весь мой день был сплошной ложью, высосанной из среднего пальца руки: никакого Дня рождения сегодня у этого парня не было, на поляне они не лежали потому, что готовились к «празднику», а директор и в помине не знал, что театральный зал занят нами.

— Отрезай, — сказал второй близнец.

И тогда я упала на холодный пол, чуть ослеплённая и обессиленная, пока творцы сие мероприятия забирали свои пожитки и убегали отсюда, оставляя меня как нарушительницу закона и порядка.

Чего и стоило ожидать, проснулась я на том же полу от вбежавшего внутрь директора с толпой учеников, учащихся в вечерней школе, и со своим любимым сыном, тыкающим в меня пальцем, уже чётко видящую всю картину, и кричащим о том, что видел то, как я уродую этот уже уродский зал.

— Ты видел? — со всевозможной строгостью спросил отец Леви.

— Да, папа, — кивал головой, — она вымазала меня тортом, который здесь ела, — указал на мятно на рубашке, — а затем я сразу прибежал к тебе.

— Уходите все! — чуть подумав, директор разогнал толпу, оставшись наедине со мной.

«Думаю, я найду её»

— Папа, — ответила вышедшая в белой накидке из-за угла служанка.

— Мона? — с болезненной хрипотой спросила Элиза, держась за стену, чтобы встать. — «Мама» с тобой?

— Уходим, — своим монотонным голосом сказала служанка и, отвернувшись от девушки, зашагала в сторону выхода.

— Как ты нашла меня? — спросила Элиза, побежав за девушкой. — Как? — остановилась, потянув Мону за ночнушку.

След от удара по лицу «мамой» оставил на её чуть опухшей щеке красные пятна, а слезливые капли — подсохшую солёную лужу под её глазами. Жалость, которую вызывало лицо служанки, побуждала девушку бежать отсюда всё дальше и дальше, отговаривая себя от этой чересчур идеальной жизни.

— Она бьёт тебя? — потрогала её покрасневшую половинку лица.

— Нам нельзя разговаривать, — прошептала Мона.

— Она здесь? — спросила Элиза — в ответ девушка покрутила головой влево-вправо.

— Тогда почему ты боишься? — взяла её за плечи.

— Если в доме появится свет, а она проснётся, то пойдёт играть в шахматы, — продолжала говорить шёпотом, — не обнаружит ключ, найдёт открытую сюда дверь, а здесь — и нас.

— И что? — посмеялась. — Убьёт?

— Говори тише! — прикрикнула она. — Меня, может, и убьёт, но тебя заставит выпить содержимое бочек, — выпучила глаза.

— Напоит до беспамятства? — саркастично спросила Элиза, убрав руки с плеч девушки.

— Хуже, — тихо крикнула оглянувшись.

— Ты обезумела, — сказала девушка. — Но, раз уж это так важно, нужно забрать Лукаса.

— Пахнущего мокрой псиной? — пошли туда, откуда пришли.

— Ты нас по запаху выследила?

— Тебе крупно повезло: ты заразила «маму» — она ничего не чувствует. И тогда на кухне я сразу поняла, что вы сидите в шкафу.

— Из-за Лукаса? — удивилась, нахмурив брови, Элиза.

— Шампунь, которой я тебя вымывала, и уличные ужи, по которым прыгал он — я сразу учуяла.

На месте, где пять минут назад сидела Элиза с этикеткой в руках, никого не оказалось: то ли Лукас снова испугался грозы, то ли ему не хватило булочек и он решил искать новые, то ли просто в них разочаровался.

— Почему нам нельзя разговаривать? — мы решили искать дальше.

— Ты слишком много болтаешь — нам нельзя вовсе это делать, — ответила Мона.

— Почему?

В ту ночь, когда толстая стрелка часов падала на единицу, а на улице, как в ужастиках, гремела гроза, служанка рассказала Элизе всё, что сама знала об этой семье за прошедший год её службы.

На страницах уже сожжённых книг с легендами о морском городке Карлинген вы прочтёте одну историю о маленькой девочке, дочке известного рыбака и завидного мужа Сандера Клаусена, живущего рядом с виноградной рощей в особняке, по которому весь день шагала Элиза, а раньше бегали его дети. Не такая, как все, застенчивая и вечно учившаяся Каролина, вторая женщина в семье, верила в сказки про прекрасного принца, который должен был прискакать на своём белом коне к её крыльцу и сделать предложение, но увы её жизнь была похожа на кошмар: «упиться и влюбиться до беспамятства» — то самое, с чего начинал свой каждый вечер молодой и красивый Сандер, ухаживая за приезжими девушками, а затем, не скрывая от жены, приводил пару троек домой, но никогда с ними не спал. И говорят, что с тех пор они не могли отпустить и мысли о нём, оставались с ним в этом маленьком городе, проходя всё снова и снова вокруг их особняка и поглядывая в окна.

Глаза Каролины, выглядывающей из-за двери, наблюдали за тем, как отец напаивал девушек, сидя с ними всю ночь за столом, а затем провожал их и убегал ловить рыбу до самого вечера. Но девочка постоянно ждала его, а когда он оставался дома, то слушала вечные крики своей матери о том, «как же она устала жить здесь с ним», а он в ответ уверял её, что «всё это временно — нам нужно время». Но время для чего?

Люди становились подопытными крысами для Сандера, напаивающего их алкоголем, а некоторые вовсе умирали — варил он его неправильно. Но он не был убийцей, не был ловеласом, а желал процветания в городе. И всё шло совсем не так, как он этого хотел: в ответ от получал комплименты, пустые взгляды, раскаяние в грехах и полное слепое подчинение.

Как— то ночью, встав со своей детской кровати, где спала сегодня Элиза, она прошла на ту самую кухню, застала открытой дверцу в старом шкафу для посуды и, недолго думая, пролезла в ту самую конуру, а затем вышла в сырой подвал, имеющий не такой вид, как сейчас, весь облезлый и с подтекающими трубами, из которых падали алкогольные капли. Где-то в конце помещения за огромными пахнущими баками она слышала отцовские всхлипы носом, на которые шла, разглядывая содержимое подвала с крысами — Сандер желал повеситься, стоя на табуретке и держа в руках верёвку, но разглядев перед собой свою маленькую дочь, чьи первые шаги, слова и первый поход в школу он не застал, спустился вниз и, прикрыв глаза руками, произнёс: «Я не хотел», а затем вывел девочку отсюда, заколотил ту самую щель, через которую пролезал каждую ночь, а на утро вовсе уплыл и не вернулся.

На сколько бы мучительным не было ожидание и оттого противным каждый прожитый день, мать маленькой Каролины продолжала свято верить в то, что её любимый муж, забравший собой её сыновей, вернётся — в тот год фанатики великого Сандера построили церковь, где молились вне зависимости от веры и нации, выжидая суженного. Гулять по устрашающему дому становилось страшнее тогда, когда мать Каролины не могла пережить разлуку и тяжело заболела, из-за чего ближайшие пять лет провела на койке, а перед кончиной спустилась в гараж, в котором стояла старая рыболовная лодка её мужа, с трудом залезла в неё и, заснув, больше не открывала глаза.

На тот момент Каролина отпраздновала свои законные шестнадцать в кромешном одиночестве и в тот же день отколотила те самые уже заплесневевшие доски, закрывавшие путь в подвал. Она никогда ничем так не жила, как делом отца, бросившим её: каждый вечер после школы она бегала ловить бездомных кошек и собак, пока в подвале в клетках судорожно скреблись небольшие крысы — Каролина собрала целый зоопарк, наполненный различными животными, половина из которых гибла от напитка, который она им наливала, а возле дома снова стала высаживать виноград. Тогда, кучу раз поменяв рецепт алкогольного напитка, испробовав его на десятке людей, она поняла, что все те блохастые, кого она собирала на улицах по переулкам, скорее умирают потому, что они животные, а не потому, что её напиток является ядом, но также и не каждый людской организм способен выдержать вкус этого пойла.

Жизнь Каролины проходила увлечённо и отвлечённо ото всех вокруг, уезжающих из этого места, пока Карлинген не посетил студент из соседнего города, навещавший свою бабушку. Все вокруг говорили о летних романах, но у них был осенний, заставивший Каролину впервые влюбиться, как школьницу, и жить обычной жизнью, длившейся не так долго, как она сама этого хотела — парню нужно было уплывать без обратного билета.

И говорят, что в тот самый вечер перед их крайней встречей, она снова залезла в уже убранный подвал, со слезами на глазах отлила в бутылку пол— литра волшебного напитка и пронесла через весь город к бухте, где влюблённые должны были встретиться. История рассказывает, что студент, выпив пару глотков алкоголя, к концу их долгого вечера упал в воду и утонул, пока девушка,убирая пожитки, убегала с места встречи и решила, что тогда уж лучше ему умереть, чем оставить её в Карлингене и уехать в большой город.

Спустя полгода нервного сожаления Каролина понимает, что живот, растущий не по дням, а по часам совсем не следствие пищевой привычки, а что ни на есть взрослой больной беременности, приводящей её жизнь в сплошные муки. Одни врачи твердили, что от ребёнка стоит отказываться, другие — ждать и рисковать, а третьи, молча, пожимали плечами и отправляли на аборт. Но стоя перед зеркалом и разглядывая свой живот по ночам при свете лампы, Каролина довольствовалась дерзкими пинками в бок от этого маленького мальчика, гладила его и разговаривала, как уже с родившимся. «Ты не такой», — нервно успокаивала она его.

«Услышанный Богом» Симон родился в ночь на первое января под речь короля и с виду был похож на здорового мальчишку, но на деле к семи годам ему поставили шизотепическое расстройство личности — двери в особняк Клаусенов закрылись. Сказки о русалках, которые читала ему мать Каролина, звучали в голове Симона каждый раз перед сном, после чего его мать убегала в бар и напаивала людей своим волшебным напитком, пока мозг её сына не придумал себе воображаемую сестру, которая под средством принимаемыми им препаратами утопилась в море, воображая, что она русалка.

Идя по устрашающему коридору дома семьи Клаусенов, помимо поддувающего в шею сквозняка, вы нервно услышите то, как по его стенам льётся алкоголь, а затем почувствуете его запах и останетесь здесь, пока Симон не найдёт свою воображаемую «мёртвую сестру» или сам не умрёт.

— И теперь они ищут её? — спросила Элиза у Моны, проходя очередной ряд с бочками.

— Её не существует для всех, кроме Симона, — ответила она, — но это не мешает им каждый год приводить сюда новую девушку, похожую, по его мнению, на эту восьмилетнюю девочку.

— А что случается, когда Симон понимает, что это не она? — недоумевая, спросила Элиза с приоткрытым ртом.

— Они подмешивают ей алкоголь в напиток, — вздохнула, — а затем заставляют служить до тех пор, пока следующая девушка окажется не той.

— Ты одна из них? — девушка остановилась.

— Да, — служанка также. — Меня, как и всех приезжих, хотели напоить в баре, но я одна из немногих, кто не переносит алкоголь.

— Поэтому они тебя и забрали? — послышались звуки закрывающейся двери. — Это она, — глянула Элиза на подругу.

— Бежим, — схватила её за руку и потянула за собой.

Где-то в углу огромной «винодельни» стоял огромный ящик, куда помещались все испорченные ветки винограда, — то самое места, куда подходить ближе, чем на метр, стоит с закрытым носом.

— Кто здесь? — послышался знакомый женский голос. — Мона? — рассерженно шагала вперёд, пока девушки усаживались за деревянный куб. — Ты снова за старое? — ускорила шаг.

Чувство неловкости вперемешку со страхом охватили мысли Элизы. Злобные крики, доносящиеся близко к девушкам, шаги, будто знающие, что они рядом, и собака, которая в любой момент может нас найти сама.

— Она может посмотреть сюда? — тихо спросила девушка, как вдруг её рот ладошкой закрыла служанкой, а указательный палец свободной рукой поднёсся к её губам, проговаривающим шипящее «ч— ш— ш».

«Мама» оказывалась всё ближе и ближе к ящику с пахнущим виноградом и была готова подойти к нему впритык, не страдая от неприятного и удушающего запаха.

— Лукас? — радостно спросила она. — Я опять не закрыла дверь? — посмеялась. — Вот дура! Ты наверняка снова наелся этих проклятых булок.

Звуки пса, носящегося вокруг хозяйки, доносились до ушей девушек, которые с выдохом отпустили всё то напряжение, летающее в воздухе. Звук закрывающейся двери после долгого восторга от нашедшейся собаки стал концом этого ужаса.

— Теперь нам придётся сидеть здесь до утра, — произнесла Мона, — она не ляжет и будет прислушиваться к каждому шороху, — прижала голову к стене.

— Зачем ей это? — спросила Элиза, поглядев на служанку.

— Она ненавидит, когда её обманывают без её ведома.

— Я не об этом, — покашляла. — Зачем ей приводить домой ей опаивать приезжих и приводить домой незнакомых девушек?

— А ты не понимаешь? — хихикнула. — У неё единственный сын, которого она любит бешенной любовью.

— И?

— Как ты не можешь понять?

— Она делает это ради него?

— Каролина ждала его и верила в то, что он будет здоровым, но увы, — Мона встала. — Зато она видит его счастливым только тогда, когда он смотрит на тебя.

— Но что же с прошлыми служанками? — встала и Элиза.

— Они добавляли им в напитки слишком большую концентрацию своего «волшебного порошка», те слепли, а затем их конечности медленно отмирали.

— Откуда ты знаешь?

— Я видела это своими глазами, — девушки стали прогуливаться по рядам. — Передо мной убили девушку лет восемнадцати — я стала на её место.

— Но почему тебя не напоили?

— Напоили, — посмотрела на Элизу, — но существуют адсорбенты, — улыбнулась, — наши верные друзья.

— И «мама» знает?

— Сначала она не догадывалась, затем стала замечать, что я разговариваю с самой собой, а как— то ночью, когда спустилась за водой, — указала в сторону кухни, — нашла ключ, а затем и щель в стене шкафа, — показала то, что прокручивала его, — но не учла то, что «мама» сторожит эту дверь ночью, играя в шахматы.

— Она нашла тебя?

— Нашла, а я уверяла её, что луначу.

— Поверила.

— Поверила! — сказала со смехом. — И верила, пока не появилась ты.

— Поэтому ты игнорировала меня? — в ответ Мона кивнула головой.

— Я хотела подставить тебя, — прикрыла глаза, — хотела уверить Симона, что ты не его сестра, — он быстро сводит счёты с такими, но ты неплохо справлялась, а затем вовсе заступилась за меня, — посмотрела на девушку. — Я благодарна тебе.

— Давай сбежим, — Элиза остановилась.

— Я пыталась, но выйти отсюда нереально, — остановившись, пожала плечами, — Каролина всегда дома, «папа» — собирает виноград, а Симон, бывает, проскальзывает в свой маяк, когда чайки летают.

— Но завтра же игра в шахматы, — вспомнила Элиза, — это отличный яыповод выйти наружу.

— Ты права, — улыбнулась Мона, — я могла бы испечь вам немного голландских булочек с ядовитым алкоголем отсюда и без, — указала на бочку, — она выпьет отравленный, а ты — нет.

— А затем?

— Нужно найти лодку, которую она спрятала после смерти матери.

— И где она может быть?

— Думаю, я найду её.

Отставшие от времени и жаждущие внимания

Так не должно было быть — битый пиксель на экране монитора.

На стенах служащих образовательной системе вы ожидаете увидеть портрет главы государства, лицо их матери, детей или кошки, кучу бумажек с надписью «сертификат» или фотографии с церемоний вручения важной награды — всё, что угодно, но никак не пустое «ничего» без рамки, как у Марка Питерса — нашего директора, наблюдающего за школой со скрещенными руками за спиной.

Мне дали возможность смыть с лица грим клоуна, одели в школьные рубашку и брюки, большие меня в два раза, отчего я походила на дворового рэпера, и посадили напротив директора в скучный и серый кабинет рядом с его вылизанным сыном.

— Ваша проблема, Элиза, — Маркс Питерс стоял к нам спиной и монотонно разговаривал с окном, — не в том, что вы вылили на себя флакон спирта, не в том, — покашлял, — что вы сняли свои брюки и решили позировать тюленя, не в разрушенном театре и не в его теперь пошлом виде, — наконец повернулся и глянул на меня, — а в Вас самой: вы — главная трагедия сегодняшнего вечера.

В такие моменты хочется верить в то, что мы, как и нерадивый школьник Уинстон Черчилль, способны на что-то великое, но в голову приходит лишь мысль о том, что ты — это ты, а не успешный британский политик, не пример случайной славы и бескорыстного трудолюбия.

— Мы терпели, — поджал губы. — Мы терпели жалобы на якобы ваши с товарищами проделки, ваши недавние прогулы и были готовы терпеть вас следующий выпускной класс, — стал ходить кругами вокруг нас и своего пустого стола, пока я наблюдала за птицей в окне, — но вы не оставили нам выбора.

— Вот— вот, — произнёс безжалостный Леви.

— Искусство как источник вдохновения не летало в вашей голове, пока вы были в театральном зале? — стал сзади меня. — Не уж то вы настолько прониклись им, что решили войти в образ безбашенной и ревнивой жены, встречающего мужа дома?

— Точно, — со смехом произнёс Питерс младший.

— Леви, — прикрикнул директор, подойдя к рабочему столу. — Ты бы постыдился открывать свои рот! — стукнул кулаком по столу. — Твои выходки стоят больше, чем этот выход Элизы в театре, — вздохнул. — Это огромное везение сидеть тебе здесь, а не в какой-нибудь исправительной колонии.

— Это была я, — чётко произнесла я.

— Элиза, мы и так поняли, что на сцене лежала ты, а не Ренда Хейнс, — пронырливо сказал директор.

— Всё, — произносила я, наблюдая за тем, как птица облетает крышу за крышей. — Всё то, что вам рассказывали раньше, было правдой, — тогда Леви посмотрел на мои прослезившиеся глаза.

Тогда на стуле в кабинете директора мне стало стыдно за всю ту человеческую боль, что мы приносим друг другу каждый день, когда ссоримся и молча миримся, когда озабоченно контролируем или вовсе не обращаем внимания, когда врём и прощаем, когда влюбляемся и когда бросаем. Говорят, что у всего на свете есть причина. И я боялась, что той самой «причиной» чьего-то разочарования, не говоря уже о смерти, стану я.

— Элиза, — со всей своей строгостью Маркс Питерс обратился ко мне. — Вы хотите сказать, что все те заявления, с которыми приходили ко мне люди последние три года, было правдой?

— Да, — нервно кивнула я, проронив слезу. — И я делала всё это одна.

— Без ваших товарищей.

— Они были под боком, — глотнула слюну, — но делала всё это я сама.

Может, жизнь и не научила меня правильности выбора, школа — решению квадратных уравнений, родители — уважению к себе и рыбалке, но весь тот пройденный путь, все те слова, которые я слышала от Вильгельма, все промахи и падения дали мне понять, что за пределами моей тысячи миров, были и те, чуть более скромные и бедные, нуждающиеся в помощи и, может, не лучшем, но неплохом образовании, пока я заслуживала быть наказанной за всю свою ложь.

— Леви, — посмотрел на него, — выйди.

Вся та искра и радость за моё несчастье у того мальчика, час назад размазавшего торт по моему лицу, скрипя дрожащими ногами, вышел из кабинета и оставил на с директором снова наедине. Но тогда у сцены тот лишь подошёл и с небольшой жалостью предложил помощь, а сейчас был готов уткнуть мою голову в пакет с протухшими яйцами.

— И я верил тебе, — присел на свой стол. — Старый дурак, — потёр свои глаза, а затем активно ими поморгал, глядя в потолок.

— Мне жаль, — смотрела в то же самое окно, но уже без птицы.

Почему-то что-то вечно и без угрызений совести подталкивает нас всё ближе к пропасти под названием «ложь». Но бывает, люди сами просят: «Соври мне», потому, что им будет проще бороться со сладкой ложью. Но, может, проще обходиться вовсе без слов, нежели бояться горькой правды?

— Так не годится, — покраснев, сказал Маркс Питерс. — Я был готов поверить в любую чушь, но не в такое зверство, — дикими глазами посмотрел на меня. — Разве люди разумные так поступают?

— Я могу объяснить, — тихо проговорила я, вытерев вытекающие из глаз слёзы.

— Уже поздно, — встал. — Мне стоит позвонить твоему отцу или твоей матери, — снова подошёл к окну.

Мне казалось, что мама не вынесет такой правды, но затем вспомнила, что она не узнает о ней до самого вечера, ведь работает.

— Очень жаль, но отцу, — нехотя, ответила я, поглядывая за падающими вниз листьями.

Я любила жаркую осень, но ненавидела пекущее лето — мне нравилось менять правила сезонов, но со временем кажется, что и холодная осень ничем не хуже тёплой, а жарчайшее лето кажется подарком.

Во втором классе у меня не получалось плавать потому, что я боялась воды, и отец, посмеявшись, лишь сказал, что мои страхи оправданы — тогда я бросила плавание. В пятом классе я не могла быстро бегать из-за того, что мои стопы стоят неправильно, а он, бурча что-то в газету, стал рассказывать о том, как его друг по парте всю жизнь пробегал, а в конце своего пути остался ни с чем — я оставила и это увлечение. В тот вечер в восьмом классе отец пропустил моё выступление в театре, а с ним и шанс помириться со мной — тогда я бросила театр. И занималась я лишь французским, на который меня отправил отец и который я до жути ненавидела. Всё, к чему бы я не прикасалась по собственной инициативе, всё, за что бы я не бралась и в чём не чувствовала поддержки, обходило моё запуганное внимание.

Но в тот день, пока я прожигала часы в кабинете Маркса Питерсона, а Леви катался на своей красной машине, отец всё же приехал. Впервые за очень долгое время я посмотрела на него, а он — на меня своими жалостными глазами, кричащими о том, что ему тоже больно. Мы были, как корабль и айсберг, которые бьются друг о друга в конце. И тогда мне пришлось выйти и наконец оставить окно, директора и моего отца наедине.

— Вы же знаете, как место в жизни детей должны занимать родители? — спросил у моего отца директор. — в ответ он, сидя на том же стуле, что и я, кивнул головой. — Раз уж на то пошло, то какое место занимаете у Элизы Вы, мистер Броер? — Маркс Питерсон присел на стол.

— Мы с женой в разводе, — ответил отец, но директор молчал. — Я затрудняюсь ответить.

— Моя мать была заядлой алкоголичкой и всю жизнь пила, но каким-то чудом у неё получилось любить меня, — улыбнулся, — хотя я никогда этого не ощущал. Но Вы посмотрите на меня, — встал, — разве я алкоголик?

— Нет.

— Не стал, — повертел указательным пальцем, — потому, что отпустил все детские обиды и стал заниматься собой. Но это огромное везение!

— Что?

— Собрать себя по кусочкам, несмотря на все неудачи, понять, почему мама пила, и взять силы двигаться дальше, — присел обратно. — И я желаю Элизе того же.

— Вы не исключаете её? — с небольшой радостью спросил мой отец.

— Мистер Броер, вся наша жизнь — это учение, а вашей дочери стоит начинать с чего-то учиться: она доходит в школу это полугодие, а затем, к сожалению или счастью, покинет нас и, может, поймёт, что школа — это не «потому, что пришлось», а огромный путь длинною в «навсегда».

Я думаю, когда люди говорят, что «это навсегда», то имеют в виду свою жизнь: лет семьдесят или от силы девяноста.

— Но я поговорю с ней, — стал уверять директора мой отец.

— Уже поздно, мистер Броер — Вы опоздали, — прошёлся к своему рабочему стулу, — нужно было начинать лет десять назад, когда она только ступила на порог этой школы.

— Но я хотел прокормить их всех, — закрыл лицо руками. — Где брать время, если его и так мало? — поднял свою покрасневшую голову.

— Вы знаете, — Маркс отвернул голову в сторону, — мой отец всегда твердил мне, что «лошадь убьёт капля никотина, а человека — труд, если он будет вспахивать землю вместо неё». Так вот скажите мне: стоит ли земля, на которой вы пашете, той самой капли никотина?

Пока я стояла в пустом коридоре, ощущение скоротечности времени в прямом и переносном смысле убивало меня. Около часа мне приходилось гулять из одной половины проходного двора в другую, а уборщице — вытирать натоптанные мною следы.

— Элиза, — отец в своём новом костюме вышел из кабинета, весь потный и напряжённый. — Пошли, — приобнял меня за спину.

— Я отчислена? — со страхом спросила я.

— Да, — ответил отец, — но это не беда, — нервно улыбнулся, — у нас ещё вся жизнь впереди: поменяешь сотни школ, колледжей, — мы вышли на улицу.

— Почему ты не ругаешь меня? — с недоумением спросила я, спускаясь по лестнице.

Сейчас же осень переменчива. Вчера шёл дождь, а пару часов назад палило яркое солнце, не нуждающееся даже в моём листике — я не знала, что поменять в этом октябре.

— Меня за всю школьную жизнь вызывали к директору десятки раз, — нервно посмеялся, — а ты провинилась всего раз — и тебя выгоняют. Раз уж на то пошло, то в «такой» школе стоит выгонять половину!

— Он не рассказал тебе того, что произошло? — мы шли к нашей машине по вечернему асфальту, пахнущему сыростью.

— Рассказал, что ты разгромила театральный зал, — открыл для меня дверцу, — но говорил он постоянно расплывчато, — захлопнул, — медленно и слишком нравоучительно, — сел в машину.

Наш директор, Маркс Питерсон, был из тех бедных людей, что любили своё дело и были готовы отдаваться ему до конца жизни, несмотря на погоду, удары в бок и слова в их адрес. Но мне всегда казалось, что такое мужчина, близкий к счастливой старости, за всю свою жизнь должен был наконец получить своё «чудо», но почему-то так и остался в этой полуразрушенной школе.

— А мама? — растерянно спросила я.

— До конца полугодия ей необязательно знать, — мы выехали, — а пока я буду искать тебе новую частную школу, — посмотрел на меня в лобовое. — Давно пора было подумать об этом.

— И Арнольд?

— У него проблемы?

— Мы в одной школе учимся — у нас одни и те же проблемы.

— Посмотрим, — строго ответил отец.

Здесь не было условий — это не задача, а значит и решаться она не будет.

— И куда мы? — обиженно спросила я.

— А ты не знаешь? — вопросом ответил он.

Вечерней город гудел, пока фонари горели над человеческими головами. Все, свободные от работы и учёбы, наконец выходили на его улицы, то поя песни, то расхаживая по кофейням, то гуляя парами. Мы же подъехали в старому кафе-мороженому, где раньше проводили с отцом время, и, выйдя на прохладный воздух, радостно переглянулись, пока между нами проходила галдящая толпа детишек.

— По мороженому? — спросил отец.

— Разве что по одному, — смущённо ответила я и открыла дверь.

За всё время, пока нас здесь не было, эта сеть морожениц значительно расширилась, а места в помещении стало гораздо больше: они выкупили соседнее здание. Появились те самые столики, за которыми сидят семьи и за которые тогда сели мы.

Над нами светила странная лампа-хиппи, отражающая яркий оранжевый свет, на столе лежала пара крошек от рожка, на которые я сразу обратила внимание, а на фоне играла какая-то успокаивающая мелодия, которую я, кажется, слышала. Отец, отложив в сторону пиджак, посмотрел на меня с некоторой долей гордости и спросил:

— Пломбир?

— Да, — радостно ответила я, забыв все предыдущие годы нашей жизни.

Ожидание всегда раздражало меня: несмотря на небольшую наполненность зала и прохладную этим осенний вечером осень, очередь всё же была.

— Пломбир, — принёс рожок с двумя шариками. — А мне — клубничное, — сел напротив меня.

— Ничего не меняется, — я покрутила голову вправо-влево. — Разве что свет здесь стал напоминать старость.

— Он всегда таким был, — местами говорил с набитым ртом. — Просто приезжали мы сюда до того, как солнце опускалось, а то мама была недовольна.

— Приезжали до того, как опускалось солнце, не поэтому, — разозлилась я.

— А почему? — с усмешкой спросил он.

— Мне уже не десять: зачем ты врёшь? — насторожилась я, перестав облизывать пломбир. — Ты привозил меня сюда каждый раз в одно и то же время и боялся, опоздав, забрать свою девушку не вовремя, а одним прекрасным днём ты вообще попал в аварию из-за своих планов.

— Разве это не описывает меня как пунктуального человека?

— Пунктуального? — недовольно спросила я. — Ни черта ты не пунктуальный! — вскрикнула я. — Где ты был три года назад, когда я выступала?

— Где ты выступала?

— Театральный кружок, — капли подтаявшего в моих руках мороженого падали на пальцы. — Он был важен для меня тогда.

— Это же детская, — пытался подобрать слова, — мелочь!

— Мелочь, — покивала головой, — настолько же незначительная и глупая, как эта встреча, — взяла куртку со своего мягкого сидения.

— Прекрати, — посмеялся, переводя весь наш диалог в шутку.

Тогда, подойдя к отцу ближе, чем на метр, я наконец сделала то, что хотела с того дня, как он купил мне не любимое мною клубничное мороженое, — уткнула его же рожок в его новую белую сверкающую рубашку.

— Новую купишь, — сказала я, закинув на себя куртку, пока он с открытым ртом глядел на меня, — это же мелочь, — вышла из кафе.

Мой отец постоянно и безусловно врал всем вокруг. У лжи точно был дар убеждения. Она бегала за ним, как собачка за палкой, но, если для меня это была всего лишь игра, в которую я погрязла, то для него — отдельная жизнь.

Они врут нам.

Врут, когда мы нервно звоним им ночью, когда спрашиваем о простых вещах, когда гуляем по парку, когда поднимаемся по лестнице домой, когда смеёмся, когда плачем.

Врут нам в лицо, стоя у нашей фигуры, обнимая, целуя, обещая.

Врут всегда и всюду.

Врут. Патологические лгуны, запутавшиеся в своих словах, создающие сотни миров.

«Завтра вы и себя, и меня с трудом вспомните»

Утро в Карлингене встречало нас радушным солнцем, звуками орущих чаек и длинными лужами, по которым хотелось прыгать. Элиза, проспав всего пару часов, проснулась и, потянувшись в одной своей детской футболке, решила наконец поискать свои пропавшие вещи и обычскать всю комнату, начиная со шкафа и заканчивая кроватью.

— Собака, — поругалась она, как вдруг услышала стук в дверь. — Входите, — прыгнула обратно на постель.

— Элиза, — зашла в комнату наряженная «мама». — Субботнее солнечное утро, — глянула в окно, — так вот: почему бы не составить мне компанию и не попробовать себя в шахматах? — улыбнулась девушке.

— Почему бы и нет? — с радостью ответила Элиза и добавила: — Вы случаем не знаете, где мои вещи, с которыми меня забрали сюда?

— Нет, — с полной уверенностью сказала женщина. — Зачем они тебе?

— Там есть то, с чем я не мог проститься, — ответила девушка. — И мне жаль, — расстроено посмотрела в сторону.

— Если ты начинаешь новую жизнь, то с прошлым всё же стоит проститься, Элиза, — сложив руки впереди себя, сказала «мама». — Я буду ждать тебя внизу, но можешь не торопиться: Мона обещала испечь нам свои фирменные булочки для прогулки в город.

— Хорошо, — ответила Элиза, и в ответ женщина вышла, громко стукнув дверью.

Но разве утро было по-настоящему солнечным? Создавалось впечатление, будто это было затишье перед бурей, а те самые жёлтые лучи, прокатывающиеся вдоль комнаты, ни что иное, как подстроенный мираж для игры в шахматы.

Вся та придуманная Симоном жизнь и подкреплённая ожиданиями девушки, теперь казалась Элизе одной сплошной ложью. Сколько бы лет не проходило и слов не было ей сказано, ей хотелось доказать самой себе, что всё то враньё, выпущенное из её рта, помогает людям и ей самой справляться с болью. Кто-то спрашивал её о том, как она борется с потерями близких людей, но та отмалчивалась или вовсе говорила, что ничего, кроме сожаления, не чувствует.

И те вещи, чью необходимость она не могла себе объяснить, наводили её на мысль, что «новая жизнь», как бы её не представляла «мама», никак не должна прощаться с прошлой, а лишь быть вытекающей и с моментами ностальгии о том, как раньше было хорошо, но ведь «завтра будет лучше».

Зато запах пирожков напоминал её дом и удивлял отсутствием, как ночью выяснилось, аромата того самого барного арманьяка. Элиза, одевшись не в самую стильную одежду вышла из комнаты и, прослеживая нотки духмяного ощущения беззаботной старости, спускалась вниз по лестнице.

— Элиза, — крикнул Симон, — не расстраивайся, но меня снова не будет, — улыбнулся.

— Я не расстроена, — спустившись с крайней ступеньки, ответила она, — только рада тому, что ты занят чем-то, — подбежала близко и, на удивление, крепко обняла, прокладывая путь к карманам.

— Я польщён, — сжал её тело, но тут же почувствовал то, как Элиза резко от него отстранилась.

— Тебе пора, — с радостью сказала Элиза в ответ на смущённое лицо парня и вприпрыжку побежала на кухню, ориентируясь на запах мучного.

— Хорошего дня! — крикнул «брат» ей в след.

— Точно! — ответила девушка.

— Попрощалась с Симоном? — спросила красящая своё лицо мама, сидящая в столовой перед кухней.

— Да, — ответила Элиза.

— Тогда время переодеться, — отложила косметику в сторону и, взяв «дочь» за руку, потащила в гардероб.

Полный одеждой, которую Элиза видела лишь в журналах, обувью, пялящую на неё в очереди в магазинах, аксессуаров, которые она замечала лишь на полках дорогих магазинов, восхищал Элизу.

— Я и не знала, — с улыбкой до ушей разглядывала вещи она.

— И не узнала бы, — провела рукой по спине «дочери» женщина и подошла к вешалкам с платьями.

— Откуда столько всего? — спросила девушка.

— Так скажем: со всего света, — выбрала белое. — Но пойдёшь ты в моём любимом, — показала его Элизе.

— У меня никогда такого не было, — сказала она, пощупывая ткань.

Платье, которое девушка надела бы только на праздники, сияло своей жемчужной текстурой и, прикрывая всё тело, выделяло все его достоинства. Надев его, Элиза приобрела новый окрас: тёмные пряди волос перестали казаться несуразными, все следи от подростковых прыщей казались со стороны веснушками, большие карие глаза были наливными яблоками, а кривой нос украшал девушку и указывал на её всю ту же аристократичность.

— Оно волшебное, — прошептала себе под нос Элиза.

— Сразу видно, — посмотрела из-за её спины, — моя девочка, — погладила по плечу. — Но нам пора.

— Мона закончила с выпечкой? — спросила девушка.

— Думаю, да, — ответила «мама» и пошла в направлении кухни. — Пойду заберу — и мы выдвинемся.

— Я сама, — остановила за руку, — хочу показать ей платье.

— Хорошо, — с определённым недовольством ответила «мама».

Выбежав из гардеробной в своём «волшебном» платье, Элиза мигом очутилась на одной кухне с замученной служанкой, носившейся из одного конца комнаты в другой.

— Готово? — спросила она, переступив порог и прикрыв за собой дверь.

— Готово, — ответила Мона, скидывая капли пота со лба.

— Посмотри! — вскрикнула Элиза, покружившись вокруг себя. — У меня никогда не было платьев — и теперь оно моё, — улыбнулась во все двадцать восемь зубов.

— Передумала оставаться? — настороженно спросила служанка, перекидывая булочки в корзинку.

— О чём ты? — уголки губ опустились вниз.

— Я устала, Элиза, — опустила голову. — Бегаю здесь с самого утра, — стала говорить тихо, — чтобы сделать всё незаметно.

— Но теперь этому всему пришёл конец, — подошла ближе, подбадривая подругу.

— Я желаю этого, — сказала Мона, передав Элизе таблетки. — Это адсорбенты — прими их на всякий случай, — убрала платок с булочек, лежавших в корзинке. — Те, что в красной бумаге — тебе, те, что в жёлтой — «маме».

— Хорошо, — ответила девушка, достав из кармана ключи. — Симон хранил эту связку у себя в кармане брюк.

— Элиза! — прокричала шёпотом. — Это прекрасно, — положила себе в фартук.

— Почему так долго? — резко и со всей строгостью открыла дверь женщина.

— Мона закончила, — сказала Элиза, повернувшись к женщине, пока та допытливо смотрела на служанку.

— Да, хозяйка, — сказала она, став у раковины и вымывая противень.

— Выходим, Элиза, — забрала корзинку с мучными сладостями и, крепко взяв её за руку, повела на улицу. — Лукас! — позвала собаку, уже спускающуюся по лестнице вниз. — Пойдём, малыш, — сказала она большому псу.

Лучи октябрьского солнца ослепили девушку, бывавшую на улице в последний раз около двух дней назад. Она наконец увидела и то самое море, чей отблеск видела лишь со второго этажа особняка, и тех самых чаек, чьи крики постоянно слышала в комнате, и тот самый виноградный сад, чью историю не уместить в голове.

— Я так давно не была здесь, — раззявив рот, сказала Элиза. — Я хочу бывать здесь чаще.

— Посмотрим, — женщина, не отпуская руку девушки, вела её в город.

— Больно, — оттянула её с воплем Элиза, остановившись посреди дороги, а с ней застыл на месте и обеспокоенный пёс.

— Не бузи, — покрутила указательным пальцем вокруг лица Элизы, — а то вовсе пойдём домой.

— Не бузю я, — недовольно сказала девушка, — но можно быть нежнее с собственной дочерью.

— Пошли, — «мама» схватила её за руку и, чуть смягчив хватку, повела дальше по уже знакомым улицам Карлингена.

Все те же наигранно улыбавшиеся и вечно работающие люди, приехавшие сюда по ошибке, теперь вызывали у Элизы страх: а что, если они вовсе набросятся на неё? То, на что ей указала Мона, теперь казалось не мелочью, а в тот день только и делало, что кидалось в глаза: всё здесь теперь было чересчур правильным, оттого и отталкивающим. Крик «я не хочу так жить!» был как палка о двух концах.

— Что Симон делает в маяке? — старалась отвлечься от раздевающих её взглядов прохожих.

— Он охотник, — ответила улыбающаяся всем «мама», — поэтому ловит хищников.

— В маяке? — с усмешкой спросила Элиза, как вдруг до неё дошла нужная в тот момент мысль.

— А как же?

Та самая тушка, что семья ела в первый день, вечные крики чаек, которые, по словам жителей, появлялись, но тут же исчезали, внезапные уходы полоумного Симона в маяк — всё вела девушку к пониманию чего, чем она питалась все эти дни, пока не была больна.

— Долго идти? — устав идти на небольшом каблуке, спросила девушка.

— Всего пара улиц — и мы у бара.

— Бара?

— Разве он тебе не знаком?

— Знаком, конечно, но я думала, что такие мероприятия проходят в иных местах.

— Не всё оправдывает наши ожидания, Элиза, но бар — это, на удивление, единственное приличное место в городе, которое обожают все.

То самое злополучное помещение, куда девушка пришла по пригласительному ей бегающего по улицам старика, чьё лицо она запомнила навсегда, наводила её на мысли, что стоит бежать отсюда, и вынуждало бояться всех вокруг. Это было дежавю.

Сумасшествие. Те самые сожжённые солнцем волосы, уже не мечтающие глаза и маленький округлённый нос — невозможно и как комы, чувство находки пропажи, отличная слышимость стука сердца и просто желание протереть глаза и взглянуть снова.

— Анна? — Элиза остановила «маму» и оторвалась от неё. — Ты не во Франции? — с улыбкой подошла ближе.

— Карлинген оказал мне честь — и теперь жизнь здесь кажется сказкой, — без доли радости и без «здравствуй» ответила ей девушка, будто бы даже не узнавшая знакомую.

— Элиза! — женщина разозлилась.

— Но как же так? — расстроившись, она хотела потрогать Анну, чтобы убедиться, что она реальная. — Как же твоя настоящая мечта? Как же съёмки кино во Франции?

— Пойдём, — «мама» схватила её за руку.

— Здравствуй, — со спины поздоровался с Элизой парень.

— Арне? — девушка в бешенстве стала оглядываться по сторонам. — И ты здесь?

— Мы играем свадьбу в следующем месяце, — с глупой улыбкой сказала Анна.

— Приятно было снова увидеться, — сказал не загипнотизированный Могнсен и помахал рукой, а затем они оба пошли в сторону лавки, что стояла через дорогу.

— Что за чушь? — спросила девушка у «мамы».

— Чушь будет, если мы придём позже всех и не успеем отдохнуть, — повела Элизу внутрь.

Иронично, но, возвращаясь в новые места, чаще всего в них меняется только свет, всё остальное так и остаётся каждодневным.

— Если ты будешь сбегать от меня, то больше никогда не выйдешь на улицу, — прошептала ей на входе. — Налейте нам по стакану сока, — усевшись и посадив «дочь», приказала бармену, а затем, кинув свой взгляд на место под собой, разместила собаку у ног. — Я думала, что все соберутся быстрее.

— По булочке? — с притворной от безысходности и страха улыбкой спросила Элиза.

— Конечно! — достала себе одну, завёрнутую в красную бумагу.

— Вы здесь каждую субботу бываете? — также взяла красную.

— Да, — прожевав, ответила, — без меня сие мероприятие не состоялось бы.

— Ваш сок, — поставил перед нами полные стаканы бармен.

— Благодарю, — «мама» сделала глоток.

— И ты знаешь всех людей отсюда? — пыталась отвлечь её Элиза, наблюдая за тем, как женщина берёт булочки лишь в не нужной ей обёртке.

— Да, — стала указывать пальцем на людей вокруг и, глядя на них, рассказывать о том, откуда они и почему остались, пока девушка незаметно пыталась выпить адсорбент.

— Здорово, — сухо и уныло ответила Элиза, запив таблетку соком. — Почему ты ешь только булочки с красной упаковкой?

— Красный кровавый, — сказала она, красившая утром губы в ярко-малиновый цвет.

— Мона сказала, что те, что в белые она заворачивала только те, что с необычной начинкой, — потянулась за один из них.

— Тогда по одной в белой упаковке? — схватившись, начала откусывать.

Та передозировка, что заставляла человека не оставаться в Карлингене, а покинуть сей мир, наполняла каждую булочку, завёрнутую не в вызывающий и кровавый красный, а в мирный и дружелюбный белый цвет.

— Что-то знакомое, — скривив брови, произнесла «мама».

— Друзья, — посреди бара своим басистым голосом стал оглашать начало турнира по шахматам мужчина, — всех попрошу подойти к столам, на которых лежат доски.

— Пойдём, — допив свой сок, сказала Элизе «мама».

Людей было не так много скорее потому, что октябрь уж точно не пик для поездок в подобные места, но девушке это было на руку.

— Делимся по два человека на один стол, — кричал оратор.

— За один сядем? — спросила женщина у «дочери».

— Разве не будет эффектно, если мы встретимся в финале? — с глубокой надеждой на «да» ответила Элиза.

— Ты права, — покивала головой «мама». — Это моя дочь, — стала рассказывать она, отойдя в небольшую толпу из приезжих и жителей, а те в ответ ехидно улыбались.

— Прелестная, — сказал один усатый мужчина, глядя на Элизу, стоящую у стола, и попивая арманьяк. — Я буду играть с ней, — выдвинулся в сторону девушки. — Здравствуй, солнце, — взял её руку и поцеловал.

— Вы со мной играть будете?

— Так точно, — присел, а с ним и она. — Давно шахматами интересуетесь? — порой дёргал своими усами в разные стороны.

— С тринадцати лет, — всё время смотрела на «маму» и просто ждала.

— Замечательно, — пялил на неё.

— Лукас, — женщина разговаривала с собакой, вившейся у её ног. — Чего ты хочешь?

— На вид вам лет восемнадцать, — «сделал комплимент» девушке.

— Только не пейте этот напиток, — настороженно сказала Элиза мужчине.

— Булочку? — «мама» опустилась на один уровень с собакой, раззявившей рот и высунувшей язык.

— А то завтра вы и меня, и себя с трудом вспомните, — ответила она, резко став из-за стола и понёсшись к матери.

Никогда не верьте осени: она обманчива

Я выбегаю с курткой на плечах и школьным портфелем в руке, огибаю улицу за улицей, стряхивая с лица капли слёз, сажусь на первый же знакомый мне транспорт, чтобы не опоздать на «семейный ужин», оплачиваю проезд и просто еду как можно дальше отсюда.

Вечерний город кажется уже не таким и живым, а все усмешки вне автобуса вовсе не слышатся. Он, еле-еле наполненный людьми, ехал по кочкам и лишний раз напоминал мне о том, что в школе нам так и не рассказали, куда уходят налоги, если не на животных, инвалидов и дороги. Но зато нам предлагали читать глупую литературу, никак не совпадающую с нашим временем, но дающую понять, чем жили люди раньше: как рождались, в кого влюблялись и зачем умирали — постоянное напоминание о неминуемой кончине и существующем времени, потраченном на чтение страниц в двадцатилетней оболочке.

Примкнув к окну с портфелем в обнимку и чувствуя под собой треск, я ждала конечной остановки, на которой мне пора выходить, а затем вовсе заснула.

— Девушка! — меня потрясли за плечо. — Вставайте, — я, вскочив, мигом выбежала из автобуса. — Вырастили наркоманов, — покрутив голой, выдвинулся в свою кабину водитель.

Воздуха не хватало, мои лёгкие не могли полноценно дышать, а сердце колотилось так, будто я выбежала не из автобуса, а из горящего дома.

Сзади послышался звук ускользающих колёс, а я села на тротуар в окружении жилых домов и считала стоящие машины, чей цвет не могла разглядеть: пара чёрных, семь тёмных и одна серая. «Как же тускло», — подумала я, наконец насытив свою кровь кислородом. Недолго думая, я схватила ручку своего рюкзака и понеслась домой, дабы снова услышать мамины расспросы о том, где я была и почему я в новой форме, неподходящей мне по размеру.

Сотни мыслей пролетали тогда у меня в голове — ни одной хорошей и только пара о вкусной домашней еде, ведь я так и не приняла торт внутрь: «может, «повторить чей-то успех», звучавшее от Вильгельма, было лишь якорем, а не предназначением; может, он не так сильно желал этого, сколько мысль о возможном случившемся оставила бы его здесь; а может, он хотел, чтобы люди перестали видеть в нём инвалида?»

Если бы в тот день я не потеряла его, он, вероятно, дал бы мне силы идти дальше, хотя сам всегда говорил, что я «позволяю ему чувствовать себя снова девятилетним», но я так и не сказала Вильгельму о том, что он «заставляет меня чувствовать себя живой».

Провернув ключи в дверном проёме и зайдя внутрь, меня встретила наша кошка, тёршаяся о мои широкие брюки, а затем и мама:

— Где ты была? — спросила, выглядывая из кухни.

— Бег, — покашляла я.

— А форма? — насторожилась она.

— Свою я порвала — дали новою, — сдерживая слёзы и снимая грязную от луж обувь, ответила я.

— Порвала? — испугалась мама.

— Да, — снимала куртку, — такая глупость, — наигранно посмеялась.

— Ты упала?

— Да, — повесила на вешалку.

— У тебя всё в порядке?

— Всё хорошо, мам, — не так уж и уверенно ответила я. — Мне нужно в ванную, чтобы смыть с себя всё.

— Аккуратнее Элиза: я беспокоюсь, — ушла обратно к себе, пока я с горем пополам поднималась по лестнице.

Говорят, что все проблемы решаемы, но моя голова, в то момент забитая сплошными неудачами, кричала мне, что всему пришёл конец: и долгой подстроенная дружбе, и отношениям с отцом, державшимся на волоске, и школьной шаблонной жизни. Тогда, пройдя по недлинной коридору, заглянув в комнату Арнольда, сидящего в отцовских наушниках и слушавшего его любимые песни на плеере, я прошла чуть дальше и очутилась в злополучной ванной, которую крепко закрыла на замок.

Наконец отпустив крайнюю слезу, я закинула свои уши музыкой и, раздевшись, посмотрела в зеркало: бледная, местами проскакивают подростковые прыщи, большие глаза и кривой нос, несуразная форма лица и его аристократический оттенок. Стала набирать горячую ванную, а с ней и искать в маминой аптечке таблетки снотворного, которые, похоже, она уже выпила, но зато откопала баночку валерьянки, что выхлебала в первую минуту, и с мыслью «как же мне жаль» легла в наполнявшуюся водой ванную.

Крайний раз глянула на своё детское полотенце, пару раз посмотрела на свои ладони, что мама раньше сравнивала со своими большими, которые я уже переросла, глянула на лампочку, вкрученную на потолке, свет которой никогда не менялся, и заснула с целью захлебнуться.

Настенный календарь остановился на первом четверге октября. Я, пережив вчерашний ужин, проснулась с больным горлом и раздирающим моё горло кашлем. Почти восстановившийся Арнольд прокричал: «Я заразил тебя бешенством!», а затем убежал собирать свои вещи перед отъездом к отцу, пока мама, пришедшая утром с ночной смены, досыпала свой последний сон.

— Ты точно не едешь? — спросил у меня мой брат, носившийся по своей комнате в поисках комиксов.

— Что мне там делать? — присела на его кровать.

— Это из-за болезни? — наивно спросил он.

— Ты дурак, — хрипев, ответила я, — меня там не ждут.

— А меня?

— Тебя? — озадачилась. — Я бы тебя ждала.

— Правда?

— Самая чистая.

Та поющая осень разбудила нас карканьем ворон и звуком улетающих отсюда на зиму птиц. Она была точно жёлтой с отблеском оранжевого цвета. Тогда осень была особенной — я запомнила её такой.

— Думаешь, — отвернулся от своего маленького портфеля с вещами Арнольд, — отец подарит мне новые плеер и наушники?

— Не-а, — стала крутить кольцо на пальце. — Зря ты едешь с надеждой на то, что что-то да получишь от него.

— Я ему верю, когда он что-то обещает.

— У тебя ещё есть время разочароваться, — посмеялась с кашлем я.

— Ну и ладно, — плюхнулся ко мне на кровать, положив свою голову мне на колени. — Я всё равно буду всем и всегда верить.

— Ты чудной, — улеглась всем своим телом на кровать и я, потрепав брату волосы, — лучше всех вокруг.

— Мне страшно, — скомкался в клубочек.

— Почему?

— На следующей неделе снова в школу — меня там ненавидят.

— Говорят, ты лез под мяч, — сказала я.

— Лез, — чуть прикрикнул он, — но нельзя же бить меня им.

— Ты не заслуживаешь боли Арнольд, но сам же её и провоцируешь.

— И что мне делать?

— Гуляй с ребятами своего возраста и не лезь к старшакам, — вытерла слезливые из-за болезни глаза.

— Арнольд, — постучавшись, открыла дверь мама, — я выпью кофе — и мы поедем.

— Хорошо, — вскочил с кровати, случайно ударив меня по животу головой.

Выйдя из комнаты и оставив Арнольда наедине со своими игрушками, я пробежала по лестнице в сторону кухни, на которой за барной стойкой сидела мама и заваривала себе кофе.

— Зачем ты ездишь к нему? — наконец задала я этот вопрос.

— Ты же знаешь, Элиза, — засыпала пакетик, — его новая жена не может ставить ему уколы после давней аварии, а я медсестра.

— Ты до сих пор любишь его? — спросила я, стояв у входа и опираясь о стену.

— Нет, — залила кипятком кофе, — у меня же есть Ричард.

— Ты про чай? — неловко пошутила я.

— Завтра он работает в ночную, а в пятницу обещал, что мы все вместе посмотрим «Назад в будущее».

Я не понимала, врёт ли мама, когда говорит о том, что отпустила отца, но знала, как же нас всех любит её новый мужчина Ричард, постоянно присылающим нам подарки и желающий встретиться. Как— то раз вне удалось поговорить с ним по телефону, пока мама принимала ванную, и тогда я почувствовала то, что должен чувствовать каждый ребенок — необходимость близкому.

— Он хороший, — присела рядом с ней.

— Думаешь, он заменит Арнольду отца? — шёпотом спросила она.

— Да, — кивнула головой, — и мне тоже.

— Я наконец спокойна.

Мы наивно посмотрели друг на друга, и в её морщинистых глазах, на которые моментами падали жёлтые лучи, бегающие по всей кухне, я наконец прочитала «счастье». Она снова обрела его. Это было чудо, о котором снимают фильмы и пишут книги.

Даже если его, на самом деле, несуществует, а мы решили называть им ту самую доброту, что получаем в ответ. Чудо.

Вечером, когда солнце собрало впереди себя всевозможные тучи, а погода предвещала град, я проснулась от сухости во рту и спустила вниз в полную темноту попить воды, но мои уши тут же заполнились неприятным звуком от пищащего звонка на домашний телефон.

Я, сонная и бледная от болезни, подняла трубку, отчего тут же её повесила. «Элиза Броер?» — «Да» — «Ваша мать и ваш брат попали в автокатастрофу — они скончались на месте».

Из глаз тут же потекли слёзы, жидкости во рту совсем не осталось, а рот был прикрыт моими двумя ладонями — я кричала в себя, присев на холодный пол, но затем резко выбежала на улицу, на которой только начинал идти дождь и невтерпёж выпустила из-за своего рта все те злость и обиду, что испытала. Ливень начался — я промокла насквозь.

Никогда не верьте осени: она обманчива.

«Удачное совпадение»

— Не корми собаку мучным, — сделала замечание Элиза «маме».

— А что будет? — улыбнулась людям вокруг. — Она располнеет? — все рассмеялись.

— Не надо, — со злобой сказала ей девушка.

— Пускай съест, — выкрикнул кто-то из жителей.

— Давай малыш, — достала булочку в белой обёртке, как друг Элиза ударила «маму» по руке и забрала её. — Да как ты смеешь? — оттолкнула «дочь» в сторону.

— Вот смешные, — приезжие стали шептаться. — Пойдём отсюда.

— Постойте! — крикнула им в след женщина. — Мы же шутим, — улыбнулась, но так и не смогла их остановить. — Кристофер! — позвала она уже знакомого Элизе мужчину и указала на двери.

Карлик с лицом ребёнка выбежал из-за барной стойки и, заперев выход, встал на проходе.

— Кристофер? — узнала его девушка.

— Элиза, дорогая! — неловко засмущался. — Как поживаешь?

— Немедленно все оставайтесь на месте, — женщина обратилась ко всем.

— А то что? — дерзко спросил один из приезжих парней.

— А то что? — зашла за барную стойку и достала бутылку. — Мои люди здесь вольют тебе это в горло — и через полчаса ты, — подошла к нему впритык, — в лучшем случае, ослепнешь, — поставила на один из столиков с доской для шахмат. — Так что усаживаемся и играем.

Все, напуганные до мозга костей и не очень, нервно подходили к своим столикам, пока весёлый Кристофер рассматривал цифры на своих наручных часах.

— Начинаем, — сказал оратор и велел всем запускать шахматные часы.

Мозг думал туго. Мысли были не о том. Всё шло не по плану.

— Она правда всех напоит? — испуганно спросил у Элизы усач.

— Правда, — пробормотала она ему в ответ, — она может.

— Падение флажка! — крикнул ведущий парню, с которым «мама» играла в шахматы.

— Побоялся парень, — чуть вспотев, сказал мужчина.

— И я боюсь, — вдохнула Элиза, — но вы проигрываете.

— Неизвестно, что она ещё сделает с победителем — все сейчас начнут сбегать, — шептал он.

— Вы выиграли, — ведущий поднял руку девушки. — Мужчина может отходить в сторону, — покрасневший усатый убежал.

Никакой музыки — звуки стекающего пота и тикания часов. Следующие партии проходили быстро оттого, что никто больше не желал играть, а думал о том, как бы побыстрее узнать, что будет дальше. Последняя игра проходила между Элизой и «мамой». Женщина больше не смотрела на девушку как на «дочь», но была уверена, что та поддастся ей во имя семейности.

Пара пар минут — и «мама» начинает задыхаться: её лёгкие набирают большое количество воздуха, а кислород наполняется алкоголем — на последнем ходе она теряет координацию и падает со стула.

— С вами всё в порядке? — подбежал Кристофер.

— Чертовка! — крикнула она Элизе из-под лба. — Помоги встать, — как вдруг вовсе набросилась на «дочь», сбив шахматную доску со стола.

— Отпусти! — кричала она, носясь с ней по всему бару, пока Кристофер их разнимал.

Корзинка с ядовитыми булочками опрокинулась от того сумасшествия, которое вытворяла эта семья, а всё содержимое выпало на пол — собака накинулась на них.

— Лукас! — закричала Элиза, оттолкнув женщину, но не успела предостеречь животное, умирающее от капли яда.

Жуткий лай, а зачем скул раздался на весь бар: пёс перевернулся на спину, качался на ней, а потом вовсе закрыл глаза.

— О нет, — женщина кинулась к собаке, оставив «дочь», — мой малыш.

Воспользовавшись моментом, Элиза, растерянная от смерти собаки, подбежала к Кристоферу и стала насильно забирать у него ключи, как вдруг все находящиеся, кроме жителей, стали ей в этом помогать, придерживая мужчину. Она, быстро открыв дверь, кинулась убегать, но её тут же остановил долгий вой собаки с ещё чуть открытыми и смотрящими на неё глазами, лежавшую рядом с хозяйкой.

Десяток приезжих пулей вылетел из бара, оставив там жителей вместе со своей «королевой».

— Убегаем! — кричал ей усатый, но картинка впереди неё расплылась, а звук вовсе пропал. — Беги! — схватил её за руку, пока было ещё время.

За что-то приходилось платить натурой, за что-то — деньгами, а за свою свободу Элиза отдала чужую и даже чуть более ценную, чем человеческая, жизнь. Девушка, откинув в сторону руку мужчины посреди дороги, решила, что не даст пропасть и своей знакомой Анне, до сих пор сидящей со своим суженным на лавочке, прямо держа спину.

— Уходим, — подбежав, схватила она её за запястье.

— Куда? — озлобленно спросил Арне и, встав, оттолкнул Элизу.

— Не губи её!

— Она останется здесь.

— Мне здесь нравится, — сказала Анна девушке.

— Как же так? — пустила слезу. — У тебя же в голове была другая жизнь, — встала на колени. — Прошу: оставь его!

— Мне нравится здесь, — ответила девушка.

— Ты врёшь! — встала с земли и ударила девушку по щеке, но та и глазом не повела.

— Побежали, Элиза, — уговаривал её усатый.

— Беги Элиза, — с усмешкой сказал Арне.

Франция потеряла очередного талантливого режиссёра в виде Анны, встретившейся одним вечером героине в баре. Из живой и сверкающей девы, мечтающей снимать фильмы и бестолково знающей французский, она превратилась в тусклую и кем-то слепленную пустышку.

Собрав ноги вместе и краем глаза увидев «маму», выбирающуюся на коленях из бара, Элиза вместе с усатым мужчиной побежала в сторону особняка Клаусенов, чтобы забрать Мону.

— К порту! — крикнул, притормозив, усач.

— Нет, я не могу, — запыхавшись, сказала девушка.

— А куда?

— Мне нужно «отобрать» подругу у сумасшедшей семейки, — указала пальцем в сторону, — она там.

— А дальше?

— У неё лодка — уплывём.

— Я могу помочь, — амбициозно предложил, вероятно, влюблённый в Элизу мужчина.

— Не надо, — повертела головой вправо-влево, — уплывай как можно дальше и раньше, — чуть отдохнув, побежала дальше, пока усач остался стоять на месте.

Подбежав к высоченному забору, Элиза столкнулась с проблемой в виде закрытой калитке, которая тут же решилась: Мона, увидев девушку через окно, выбежала открывать ей ворота.

— Где все? — обняв её, спросила Элиза.

— «Папа» в саду, а Симон — в маяке, но я не знаю, сколько у нас есть времени, — взяла девушку за руку и потащила за собой. — Лодка, старая и деревянная, уже в гараже — можем бежать.

— Я не могу, — остановила на входе в дом её Элиза. — Мне нужно найти свои старые вещи.

— Старые вещи? — с усмешкой спросила Мона. — Они вот— вот вернутся!

— Лодка стоит, все заняты — у нас есть время! — уверяла её девушка. — Ты знаешь, где они?

— Вероятно там, где и подписанные пакетики для булочек, — они побежали дальше в сторону тайного подвала.

Зайдя в дом, они тут же встретили «папу», умывавшегося после работы с виноградными полями.

— Где «мама»? — обратился он к Элизе.

— Она завела меня сюда и пошла дальше играть в шахматы.

— Ты проиграла? — отчаянно спросил он.

— Да.

— Не расстраивайся, — постучал левой рукой по её плечу.

«Татуировка в виде маяка, тонкие обветренные губы и улыбка в форме луны — первая любовь», — рассказывала «мама».

«И, видимо, последняя», — подумала Элиза, увидел символ на левой руке мужчины.

— Мона помогает мне найти шарики для игры в гольф, — сказала девушка «папе».

— Хорошо, — настороженно посмотрел на служанку. — И зовите, когда будете играть! — посмеявшись, пошёл в гостиную.

Конура, как у собаки, через которую они лезли, уже сыпалась от старости и создавалось впечатление будто вот— вот обрушится вместе с домом. Пролезая внутрь и закрыв за собой дверь, послышался мотор от машины — кто-то приехал.

— Удачное совпадение, — сказала Мона, спускаясь по лестнице.

«Карлинген»

Эта пустошь в голове, пока ты подходишь к яме, в которой раньше хоронил лишь мёртвых жаб, смотришь вниз и натыкаешься на красный бархатный гроб, который выбирала с новым мужчиной матери пару дней назад, резко наполняется мыслями о том, насколько неуловимо и жадно время: оно не дало мне и минуты, чтобы попрощаться.

Я вспоминаю мамины признания, что оставила без ответа, подхожу к Ричарду и зарываюсь в его тёплую куртку, пока на улице мороз. Кто-то сравнивает боль от кончины близкого человека с разрывом сердца, кто-то другой — с болью под рёбрами, но я бы рассказала о пустоте внутри, через которую несётся стая лающих собак в беззвучном режиме, если бы не старалась врать самой себе.

Он был таким, каким я представляла его всё это время: статный мужчина с красивой бородой и добрыми глазами, прячущимися за круглыми стёклышками очков. Его любви не было придела: Ричард жил со мной до самой зимы, а затем вовсе предлагал продать свой дом, чтобы мы жили вместе, ведь всё здесь напоминало ему о любимой женщине, а мне — о матери. Но мы выкинули все вещи: и старую одежду, и подаренные на Дни рождения игрушки, и лопатку, которой мама переворачивала блины, и комиксы Арнольда о супергероях, и кассету с фильмом «Назад в будущее».

За всё время видела я своего отца лишь дважды: на похоронах и у нас дома перед тем, как он проиграл все свои деньги в покер и не стал выпивать по вечерам, а затем и не был уволен с его стабильной и, как ему казалось, вечной работы. Но и его мы решили выбросить.

Я всегда думала, что лучшим лекарством от боли станет время. И я ждала, хотя меня постоянно меня вопросы: «Сколько ещё ждать? Сколько мне ещё мотать этот срок?» Самое страшное заключается в том, что в нас не встроены часы: мы не знаем, как долго будем по-настоящему любить, сколько скучать, как часто будем вспоминать и будем ли вообще.

Время текло, но легче не становилось. Каждое утро начиналось со школы, в которой я постоянно спала, местами слушая извинения моих старых друзей за содеянное, а каждый осенний вечер — с пробежки до дома Вильгельма, которого я вечно искала и заканчивался вкусной домашней едой Ричарда, что он готовил, отвлекаясь от остальных забот.

В тот день наконец за долгое время выпал запоздавший снег — канун Рождества — меня вызвали к директору перед тем, как впопыхах выгнать из школы на улицу в метель. Бродя по коридорам, украшенным яркими звёздочками и тёмно-зелёными ёлками, я ждала, пока директор выйдет из своей ложи, а его бухгалтерша не позовёт меня внутрь.

— Элиза Броер! — выкрикнула из-за двери женщина лет сорока со смешной причёской и неприятным голосом.

Окно, которое я приметила ещё в октябре, теперь было совсем тёмным, а птиц не было и подавно: снежинки кружили и прилетали в самое стекло.

— Здравствуй, Элиза, — теперь не стоявший лицом к окну сказал Маркс Питерс.

— Добрый день, — ответила я, шагая в сторону своего стула.

— Почти вечер, — глянул в окно. — Как планируешь его провести?

— Никак, — с каменным лицом ответила я усаживаясь.

— Совсем? — потянул руку к серванту со стоящими в нём фигурками. — А как же домашние заботы? — стал крутить перед собой снежный шар.

— А, — опомнилась, — точно: почищу зубы.

— Хорошая затея, — присел на стол. — А я, знаешь ли, буду весь вечер работать, копаться в бумагах.

— Здорово, — совсем равнодушно ответила я.

— Здорово, когда есть работа?

— Здорово, когда есть, на что отвлечься от вечных проблем.

— Вы не правы, — звонко поставил шар на стол. — Все постоянно пытаются зарыться в делах, лишь бы не вылезать из этого панциря, а Вы, — тыкнул в меня указательным пальцем, — вовсе замалчиваете всю ту боль, что в Вас, Элиза, сидит.

— А ваша проблема в том, что Вы лезете в чужие головы, мистер Питерс, в чём я не нуждаюсь, — недовольно скрестив руки, крикнула я.

— Разве я говорю что-то неочевидное? — с сожаления посмотрел на меня. — Мне кажется, я узнал о том, что у Вас произошло одним из первых, а затем постоянно думал о Вашей ситуации.

— И что надумали?

— Может, вам и не знакомо такое понятие, как любимое дело, — чуть задумался, — но я переживал то чувство, что ощущаете Вы: двадцать лет назад я потерял дочь, неродную сестру Леви, а затем и отца, тогда директора этой школы.

— Предлагаете мне сесть на ваше место? — неловко посмеялась я.

— Предлагаю жить дальше! — встал. — Оглянись вокруг: жизнь вне собственных рамок существует, — схватил шар и стал трясти его. — Может, этот искусственный снег так и останется до конца своих дней в этом стекле, но зато какой он красивый, когда его поднимать с этой земли.

Может, Маркс Питер был прав. Нам свойственно терять, но также и приобретать, а вся наша жизнь, как эта фигурка: стоит растрясти, как она становится необычайно прекрасной.

— Я не понимаю, зачем Вы мне этого говорите.

— Нам свойственно терять, Элиза! Просто что-то мы способны удерживать, а что-то — нет.

— Но Вы сами не хотите, чтобы я продолжала учёбу, — обиженно проговорила я.

— Всё правильно, Вы и не представляете, каково это «выходить за собственные рамки», Элиза.

— Я не могу так.

— Встаньте уже, — потянул меня за руку. — Так же всегда вставайте и идите, перебарывая себя!

Тогда мне посчастливилось посмотреть на директора совсем близко, что не удавалось, как мне кажется, почти всем: серые строгие глаза, длинный нос и умный лоб со складочками — теперь он походил на какого-то солнечного зайчика.

— Но я не понимаю.

— Что?

— Как бороться с кончиной близкого?

— Тогда, когда сел на место отца, я сказал себе: «Удивительно, но любовь способна убивать боль». И Вы, Элиза, должны понять, что за всей этой ненавистной Вам школой стоит что-то больше, чем лишнее напоминание о прошлом, — взял мою руку. — Иди дальше: школа тебя отпускает, — положил в неё снежный шар.

— Спасибо, — стала рассматривать его, держа в дрожащих руках. — А Вы чаще спрашивайте своего сына о фото, которые он делает на свой полароид, — положила очки Леви, что долго носила у себя в кармане, в обмен на фигурку.

— Можешь идти, — отвернулся от меня к окну и стал держать пальцами, как мне показалось, переносицу носа.

— Счастливого Рождества, мистер Питерс, — обернувшись, сказала я.

— Простого счастья Вам, Элиза, — слезливо ответил он, глядя на падающие вниз снежинки.

Мне было страшно смотреть вперёд потому, что его незнание наводило меня на мысль, что будущего у меня вовсе нет. Это терзающее чувства неопределённости, когда ты только гадаешь, что будет дальше, и думаешь над тем, чему стоит посвятить жизнь, сопутствовало меня всю дорогу, пока шла от школы, в которой ещё лежат мои вещи, до дома, в котором меня наконец ждут. Как вдруг я нащупала кленовый лист в куртке — моё карманное завянувшее солнце, а затем и ту самую фигурку, что давал мне папа Вильгельма и про которую я давно забыла.

— Карлинген, — звонко произнесла я, выпустив пар в морозный воздух.

Ничто не должно быть незначительным маленьким якорем на пути к значимой мечте

Карлинген убивал всех и всё: собак, кошек, человеческую натуру, харизму и мечты. Таков он был, город, наполненный легендами и разбивающий людей в пух и прах.

Он жужжал о новости про сумасшедшую «хозяйку» и её попытки устроить теракт у барной стойки, отчего приезжие, ещё не опоенные, носились по городу, пока жители ловили их и заставляли остаться, вливая некоторым насильно украденный алкоголь в рот.

Элиза с Моной зарылись глубоко в подвале в поисках чего-то похожего на вещи пропавших девушек. Пройдя чуть дальше упаковок от булочек, что лежали там прошлой ночью, они не нашли ничего, кроме канистры с бензином.

— Нужно осмотреть бочки, — сказала Мона, мысленно раздевая их.

— Бочки?

— Одежда может быть в них, — сказала девушка и немедля выдвинулась на поиски, а с ней и Элиза.

— Не настолько же они озабоченны тем, чтобы спрятать их, — посмеялась она, но тут стала замечать, что на некоторых из них нацарапаны буквы.

— А…Г…Р…Н…Э…Элиза, — провела по бочке пальцем Мона. — Она твоя, — улыбнулась, глядя на девушку.

Чуть держась за плечи подруги, Элиза залезла чуть выше и смогла рассмотреть её самое дно: её чемодан со сломанной ручкой и одежда, в которой она сидела в баре.

— Твоё? — спросила, придерживая девушку, Мона.

— Моё, — стала тянуться рукой к своим вещам, свисая на бочке в недлинном платье.

Как вдруг послышался стук — дверь открылась, а вместе с ней внутрь по лестнице вывалилась «мама», кряхтя и что-то временами выкрикивая.

— Думали, — покашляла, — не найду? — стала ползать по всем рядам винодельни.

С трудом достав свой чемодан из бочки, Элиза не успела оглянуться, как встретилась лицом к лицу со своим кошмаром: та самая женщина, бегающая на четвереньках, с кривым лицом, а теперь ещё и белыми чуть ослеплёнными глазами.

— Доченька, — произнесла жалобно она, — не покидай меня, — упала на спину и стала качаться по полу.

— Она не в себе, — обратилась к Элизе Мона.

— Не в себе? — разозлилась женщина, как вдруг достала пистолет и стала целиться, но первая же пуля прилетела совсем не в девушек, а в бочку.

— Уходим, — сказала Элиза, взяв подругу за руку и потянув в обратную сторону.

Звук перебирающихся одну за другой ног вперемешку со звуками порой выстреливающего в бочки пистолета оглушили девушек, отчего они еле-еле слышали одна другую. Пол под ногами начинал заполняться быстро выливающимся вином, а запах совсем дурманил.

— Напейся уже наконец, — крикнула «маме» через спину Элиза и тут же увернулась от пули.

— Дурочки, — женщина внезапно остановилась, — я же ещё в детстве, как здесь впервые оказалась, попробовала это пойло, — громко рассмеялась, утопая в собственном арманьяке, — но, как и любой алкоголь, оно со временем хоть и чуть— чуть, но выветривается и возвращает разум, но не у моей тупой матери!

— Канистра! — подбежала к ней Мона.

— Что? — не расслышав, спросила у неё подруга.

— Я возьму канистру! — кричала она ей, пока «мама» расстреливает все бочки в округе и звонко смеётся.

— Что?

Не обращая внимание на то, что Элиза не слышит подругу, Мона взяла в руку канистру и, подозвав к себе её, побежала обходными путями к лестнице.

— Ну и ну, — сказал Кристофер, наконец вошедший в подвал, с ножом в руках и румянцем на щеках.

— Кристофер? — снова удивлённо спросила у мужчины Элиза.

— Стоять! — неуверенно крикнул он.

— Он ничего не сделает, — уверяла подругу Мона.

— Я сказал, — пригрозил ножом, — стоять!

— И до каких пор? — спросила Элиза.

— Пока хозяйка не скажет, что пора, — произнёс Кристофер, как тут же его ударили по голове.

— Это Вы? — Элиза обрадовалась усачу.

— Бежим! — крикнул он — и они вылезли через ту самую осыпающуюся конуру, чуть подходившую для чемодана и канистры.

В особняке, как ни в чём не бывало, таилась тишина и спокойствие, пока в подвале во всю бушевали и смех «мамы», и море из вина, и звуки пуль.

— Элиза? — со спины спросил у девушки Симон, уже вернувшийся с работы. — Это кто такие?

— Твоя мама в подвале утопает, — сказал усатый мужчина, указав на щель сзади и ехидно улыбаясь.

— Мама? — испуганно понёсся к шкафу, пока Мона искала спички по всей кухне.

— Сожжём это чёртово место, — сказала она, найдя коробок и побежав в гараж.

Троица, утянув на дорогу лодку, стала осматриваться по сторонам, как вдруг заметила во всю бунтующих вокруг особняка туристов, тогда же Мона высунула одну из спичек и, облив дорожку, начиная со входа в дом и заканчивая машиной Кристофера, бензином, закинула её — и дом запылал ярчайшим пламенем, а все вокруг захлопали.

— Горит ярче, чем солнце, — сказал один из прохожих.

Вот она, героиня сожжённых легенд, Каролина Клаусен, дочка знаменитого Сандера, погрязши в арманьяке, сгорает в собственной лжи.

— Это конец, — прокричала Элиза, крепко обнимая Мону, всю измазавшуюся в алкоголь.

— Это та самая француженка? — спросила женщина из пекарни, наблюдающая за тем, как сгорает особняк.

— Вроде, из Штатов, — ответили ей.

Пройдя по песчаному пляжу, троица прошла к воде с чемоданом и лодкой, встречая уже опускающееся солнце. Уставшие от сегодняшней суматохи они закинули вещи в старую лодку и, усевшись, оттолкнулись лежавшей палкой от дна — поплыли дальше к угасающему солнцу.

— Это всё? — спросила радостная Элиза.

— Всё, — ответила Мона.

— А я? — спросил сидящий на краю лодку и гребущий вёслами усач.

— А кто ты? — посмеялись девушки.

— Винсент, — потрогал усы.

— Художник? — спросила Мона.

— Предприниматель, — ответил он, — приехал сюда за рыбаками, но, — засунул руку в карман, — меня пригласили на мероприятие в баре, — достал пригласительное.

— У меня было похожее, — одновременно ответили девушки, отчего рассмеялись.

— Я думала, что приехала сюда к бабушке, а оказалось, что она уже, как год, скончалась, — рассказала Мона.

— Со стариками всегда труднее всего, — гребя вёслами, сказал Винсент, — жизнь у них ограниченная, родные бросают — так они и остаются с кошками у ног.

Плывя всё дальше к морю и не видя ничего, кроме воды и почти зашедшего солнца, ребята усомнились, в правильном ли направлении двигаются, ведь у всего вокруг не было ни начала ни конца.

— Ты рассказывала, что возлюбленный Каролины умер, — обращалась Элиза к Моне, пытаясь отвлечься от происходящего, — но это же и есть «папа», а он живой.

— Это же легенда, — ухмыльнулась, — не всё должно быть правдой, — стала разглядывать коробку у ног Элизы. — Но зачем тебе чемодан?

— Чемодан? — высунув со дна лодки, открыла его девушка и стала показывать все вещи оттуда. — Здесь есть всё, чем я дорожу: отцовские наушники с плеером, часы, комикс брата, сувенир в виде маяка и даже телефон, — наконец вынула его оттуда.

— Мяч? — удивился Винсент.

— Да, — неловко посмотрела на него, — задолжала приятелю.

— Телефон? — Мона включила его, выхватив у подруги из рук. — Удивительно, но есть связь.

— Значит мы недалеко от соседнего города, — задумался усатый.

— У тебя десять пропущенных, — передала Элизе телефон.

— Мона приехала навестить бабушку, я — по работе, а ты? — обратился к девушке Винсент, разглядывая её слезливые смотрящие в дисплей глаза.

Эта легенда, рассказывающая про волшебный напиток, возможно, вовсе и никакой и не вымысел, а правда о человеческом бытие. Мы, вечно работающие и прокладывающие путь к какому-то небывалому успеху, совсем не замечаем, как застреваем. Будь то угрюмый Карлинген, будь то манящий Париж, будь то перспективные Штаты или ваш маленький город — ничто не должно быть незначительным маленьким якорем на пути к вашей значимой мечте.

Застыл во мгновении

Я искала его годами.

Вглядывалась в каждый куст, осматривала всех людей на колясках, стучала в чужие двери, звонила на его домашний номер, использовав всевозможные комбинации из цифр, объезжала соседние города, разочаровывалась, когда не находила его следы от колёс, но набиралась сил и наконец прибыла в Карлинген — город его мечты. Но Вильгельм нашёл меня сам.

«Наш мальчик умер. Похороны в понедельник. Вильгельм будет рад тебя увидеть».

Известие об его смерти я получила в тот же день, когда мы с Винсентом и Моной плыли на любой видимый берег, как бы банально не звучало, «по смс-ке». Тогда всю дорогу на попутках я только и делала, что размышляла о том, как закончилась история Вильгельма, чем он жил и вспоминал ли меня все эти годы.

По приезде домой спустя день, обменявшись номерами со своими приятелями, я забежала в свой пустой дом, пронесла свой чемодан наверх в свою комнату, молча села с ним на свою постель, крутила всё то же кольцо на своём пальце и вспоминала недавний сон с участием мамы. Заглянула вниз: комки пыли, носки, теннисный мяч — ничего.

«Но может, когда-нибудь я проснусь, включу свет, загляну под свою кровать, найду там то самое кольцо, подаренное моим отцом маме, надену его на свой тонкий палец — и оно подойдёт, ведь вручил он его не из-за чувства вечной любви к ней, а из-за меня, лежавшей тогда в животе и толкающей маму в бок», — с горечью подумала я, сидев на полу и решая, идти ли на похороны, где никто, кроме мёртвого Вильгельма, меня не ждёт.

Ричард вернулся из больницы к полуночи и наблюдал за тем, как я, укутавшись в одеяло, всё же пересматриваю на кассете «Назад в будущее».

— Элиза? — с радостью на глазах подбежал он ко мне и прыгнул на диван в куртке. — Как твоя поездка?

— Безуспешно, — ответила я.

— Не нашла друга?

— Нашла, — монотонно отвечала я, — в понедельник похороны.

Лицо Ричарда, чьё выражение нельзя было передать словами, медленно склонялось к низу, а затем вовсе находило поддержку в руках.

— Мы же выбросили кассету, — перевёл он тему.

— Выбросили, — без каких— либо эмоций рассказывала я, — как и комиксы Арнольда, и его наушники, и плеер, что лежат у меня в чемодане, — зевнула. — Пора спать, — взяв пульт, выключила телевизор, — а то конец я и так знаю, — я встала, а сзади меня свисало одеяло.

Осознание того, что мама с Арнольдом, как и Вильгельм, вероятно, умерли из-за меня, заставляло меня прыгнуть к ним в яму и зарыться в похоронную землю. Лёжа в кровати и захлёбывалась в слезах, я вспоминала ранние годы и корила себя за каждую мелкую ложь.

Если бы я не украла вещи Арнольда, которого, как мне тогда казалось, не заслуживает отец, он бы остался жив.

Если бы я не врала маме про бег, то в ту злополучную пятницу нашу машину бы не сбил грузовик.

Если бы в тот день, когда родители чуть не поцеловались в ванной, я не наврала маме о том, что отцу звонит «любимая», они бы продолжили жить вместе и ехать никуда бы не пришлось.

Если бы я не села в тот вечер после вечера у Вильгельма в машину Леви, где и оставила свою фигурку в форме маяка, вероятно, мой друг бы остался в живых.

Но его больше не было, как и желания врать.

Мой сон потревожил Ричард, забежавший в мою комнату с лопатой и воплем о том, что «пора вставать», хотя на часах было около девяти утра. Он, тыкая мне ею в лицо, указал пальцем правой руки на мой чемодан с ещё не разложенными вещами. Смешной сорокалетний мужчина в штанах с подтяжками и со своими докторскими очками, свисающими на носу, поднял меня с кровати и насильно понёс вниз по лестнице, усадив у порога в дом, а затем побежал за моим чемоданом и его лопатой.

Осень была такой же, как на картинках из воспоминаний: горящей, солнечной и игривой с жёлтыми редкими лучами. С тех пор каждый раз, приходя домой из нашей с Ричардом мясной лавки, в которой я работаю пару раз в неделю, я видела здесь всё снова бегающего по дому Арнольда и пьющую кофе маму, проходила по комнатам, огибая одну за другой, вспоминала мамины глаза и последнее, что она мне сказала: «Я наконец спокойна», но на деле встречала пустоту.

Мы вышли в прохладную и сырую погоду, радующую нас переменным теплом, вырыли яму около похороненной старой кошки, куда положили всё, что было связано с мамой и Арнольдом, но оставили мяч, который я «задолжала своему приятелю».

— Теперь уж наверняка, — сказал Ричард — и я снова примкнула к его фигуре.

— Ты до сих пор скучаешь по ней? — имела в виду я маму.

— Да, — посмотрел на меня, — но со мной лучшая её часть, — проводил меня обратно в дом.

Как некогда сказал мой давний знакомый Маркс Питерс, «живите дальше» потому, что жизнь дальше есть, даже если за горизонтом вы не видите ничего, кроме опускающегося вниз солнца. Тогда утром мы с Ричардом решили, что покончим со старыми вещами раз и навсегда, но никак не с прошлым, поэтому из всего закопанного мы вдобавок оставили ещё кассету, на которую записали другой фильм, а затем запишем ещё один — и так до самого нашего конца.

Разве Вильгельм был мечтателем?

Нет, он не мечтал, а был тем, о ком постоянно кричал.

Пройдя вдоль прохода между сидениями в церкви, в которой хоронили моего друга, я увидела неимоверную кучу людей, которые также пришли попрощаться с ним. В собирающейся толпе я узнала знакомого мне путешественника — папу Вильгельма, к которому тут же подбежала.

— Мне очень жаль, — сказала я ему — и он тут же повернулся.

Давняя улыбка с его лица спала точно так же, как спадала у матери каждый раз, когда её очередной пирог шёл в помойку — с тех пор она их больше их не готовила, а папа Вильгельма боялся привязываться к людям.

— Элиза, — прошептал он, — это ты, — обнял. — Он умер без страданий и до последнего тебя ждал.

— Я искала его.

— И не нашла бы, — с сожалением ответил мужчина, — одним вечером Вилли приехал с вашей прогулки чересчур опечаленным, а ночью мы повезли его в больницу.

Тогда мне захотелось отмотать время назад или купить у кого-нибудь колдуна хотя бы каплю времени для моего Вильгельма. Ведь, может, эта капля стоила больше, чем весь прожитый им океан, и дала бы силы, чтобы дождаться меня.

— Приступ?

— Да, — его красный глаза выкатывались, — ему нужно было лечение за границей.

— Он вспоминал меня?

— Вилли всегда молчал, но я читал в его лице мысли о тебе.

— Как он умер?

— Во сне.

О чём бы вы думали перед смертью?

Наверное, о том, насколько она не похожа на киношную, ведь умерли вы, вероятно, или у кого-то на глазах, или в кромешном одиночестве и без памяти.

Но мама всегда говорила, что самая благородная смерть наступает во сне — тогда, когда ты не можешь пустить и мысли о том, что что-то в этой жизни делал неправильно.

— Но он узнал? — спросила я у мужчины.

— О том, что отец его бросил?

— Да.

— Мне кажется, Вилли всё понял, когда весь последний год жизнь, не отходя от него, я провёл рядом, пока его отец ни разу не объявился, хотя знал о том, что с ним.

— Это больно, — слезливо ответила я. — Я долго думала о нём, а последние три дня была в Карлингене.

— Карлингене? — удивлённо на меня посмотрел. — Неужели?

— Как Вам удалось оттуда сбежать?

— Всё проще простого: я не пью, — все вокруг стали усаживаться. — Мне было достаточно погулять по округе, сделать кучу снимков для Вилли и узнать то ужасное, чем все жили. Но скоро начало, Элиза, — сдерживая поток жидкости из глаз, побыстрее старался отогнать меня от себя мужчина.

Из всего в церкви меня восхищали только свет в ней, проходящий через разноцветные узоры до самого верха здания падающий на пол, и церемония, во время которой все близкие читали речь, посвящённую покойному, лежащему перед всеми в гробу.

Кто-то, выезжая на коляске, рассказывал о том, как встретил Вильгельма в больнице во время реабилитации и был счастлив узнать, что благородные люди ещё существует, кто-то зачитал огромный стих, посвящённый моему другу и повествующий о коне на шахматной доске, кто-то ещё благодарил Всевышнего за то, что подарил миру такого славного мальчика, а кто-то, как его родители, сказал о том, что не жалеет и секунды, потраченной на то, чтобы быть рядом с ним все эти годы.

В самом конце вышла к его гробу и я с баскетбольным мячом в руках, который прятала всю церемонию под сидением, но уже без слов, а затем положила его на белую пустующую простынь рядом и впервые за много лет наконец смогла разглядеть его, но уже мраморного.

Где-то в горящей строки с лучшими баскетболистами мира вы заметите мальчика с длинным волосами и горящими голубыми глазами, доставшимися ему от отца, который его бросил, — это будет мой давний друг Вильгельм, владеющий мячом лучше, чем программисты — клавиатурой.

Тогда у гроба я снова закрыла глаза на секунду, как мы договаривались в больнице, но вслед Винни не открыл свои — застыл во мгновении.

Примечания

1

— Доброе утро, девушка!

(обратно)

2

— У вас нет круассанов?

(обратно)

3

— Вы французская туристка?

(обратно)

4

— Да. Я потеряла сына и путешествую по миру в поисках утешения. Но нашла я в море только моллюсков.

(обратно)

5

— Аппетит приходит во время еды

(обратно)

6

Спонтанное протестное движение во Франции без выраженного лидера. Их главная движущая сила — "жёлтые жилеты", которые изначально выступали против повышения цен на топливо, но теперь требуют более радикальных мер вплоть до отставки главы государства.

(обратно)

Оглавление

«Поживём — увидим»

«Аппетит приходит во время еды»

«Нет времени ждать»

Всё в этом месте было невообразимо

Дороже любого поцелуя даже французского

«Ты и сейчас мне врала?»

Не желающие жалости

«Ещё увидимся!»

«Я потерял всё»

«Я утоплюсь в луже»

«Вы не ходили в школу?»

«Все привыкают — и вы привыкнете, Ребекка»

«Запах горелого предупреждает болезнь»

«Элиза»

Без сожаления в глазах и дрожи в пальцах

«Люблю забирать то, что по праву моё»

«Давай начнём всё сначала»

«Мама?»

«Уходите все!»

«Думаю, я найду её»

Отставшие от времени и жаждущие внимания

«Завтра вы и себя, и меня с трудом вспомните»

Никогда не верьте осени: она обманчива

«Удачное совпадение»

«Карлинген»

Ничто не должно быть незначительным маленьким якорем на пути к значимой мечте

Застыл во мгновении

*** Примечания ***