Железное испытание (СИ) [Normanna] (fb2) читать онлайн

За окном непрерывно лил дождь, утяжеляя тоску и тревогу на сердце. С некоторой завороженностью доктор смотрела в окно на ночную Москву: город утопал во мраке, и лишь короткие вспышки молний выхватывали из тьмы однообразные геометрические силуэты. Что за сила заставляла её до сих пор оставаться в кабинете вместо того, чтобы отправиться в ординаторскую и передохнуть хотя бы чуток? Возможно, та же сила, которая подталкивала медика немедля сорваться с места и тут же покинуть этот город. Да, её найдут, куда бы она ни сбежала, но лучше попасться где-нибудь на румынской границе, чем вот так бездейственно коротать тревожные ночи, взирая на неизменно холодную и недружелюбную Москву из пропахшего лекарствами и табаком кабинета.

Оглушительный раскат грома на мгновенье прервал тишину. За ним девушка и не заметила, как отворилась дверь. Она продолжала стоять, обращённая к окну, и лишь сквозняк, затушивший поднесённую к папиросе спичку, заставил её обернуться.

— Что ж вы, Эстер Йосефовна… Курить с вашим-то недугом, — вошедший хотел окончательно исключить вероятность ошибки в определении личности нового медицинского работника, но он понимал, что не мог бы спутать её с кем-то другим — в человеке многое может перемениться, но образ, единожды тронувший сердце, невозможно спутать с чьим-либо ещё. Аристократический стан, что не согнули каторги, белые руки, некогда истерзанные в кровь тяжёлым трудом, пшенично-золотые кудри, спадающие на прямые плечи, и аромат, который невозможно было бы спутать с чем-либо другим: он навевал сладкие воспоминания о детстве и костёле в родном поместье, о когда-то перегоревшей вере в бога и беззаботной жизни.

Мужчина ухмыльнулся, довольный началом диалога — ему хотелось увидеть реакцию своей старой знакомой, и эта негласная игра даже отвлекла его от недомогания, что привело его к дежурному врачу в столь поздний час. Медик обернулась, но удивление в её глазах не было столь велико, как желал бы ночной визитёр: уж для неё приход этого человека стал не сюрпризом, а ожидаемой закономерностью, пусть и приятной. Её бледное от недосыпания и холода лицо вмиг обагрилось румянцем, а пунцовые уста изогнулись в искренней улыбке.

— Феликс Эдмундович, я рада вновь видеть вас воочию, — её уставшие глаза радостно заблестели, когда она подошла к столу и включила лампу, чтобы лучше разглядеть революционера. — А вы и сами-то, — она кивнула в сторону торчавшего из кармана рубашки портсигара, — вам бы тоже надобно себя поберечь.

— Если бы мы все себя берегли, то не стояли бы сейчас на этом месте, — Дзержинский задумчиво смотрел куда-то вдаль, за её спину. — Кстати, какими судьбами в Москве?

Эстер растерялась. Казалось бы, ей задали ожидаемый вопрос, но за всё это время она так и не смогла придумать, что на него следует ответить. В любом случае откровенную ложь бы раскрыли, а правда вновь привела бы её в застенки ВЧК, ныне — ОГПУ.

— Партия сочла это уместым, — девушка отвела взгляд. — Возможно, воздали за мой врачебный труд, возможно — за революционный, — с боязнью она посмотрела в глаза собеседнику, пытаясь прочитать его реакцию, но он всё так же смотрел в окно и коротко кивнул, удовлетворённый таким ответом.

Эстер с цветами шла из одесской школы, где по случаю Первого мая рассказывала детям о нелёгком подпольном труде в типографии, о том, как она бросила учёбу, чтобы всецело посвятить себя марксисткой агитации, и как за это попала в тюрьму:

— Всю свою юность я не знала тяжкого труда, до того, как попала на каторгу. Зато была грамотна, и моё перо непоколебимо служило идеалам равенства и свободы. Меня схватили сразу после речи, с которой я выступала перед рабочими в родном Зенсбурге, едва я сошла с трибуны. Меня, пятнадцатилетнюю девчонку заломили двое громил, будто бы я была опасным вооружённым преступником. Что же вы думаете! Даже нашлись доказательства моей вины, вы не поверите — уголёк, — Эстер достала его из кармана белого рабочего халата, — и портрет Маркса. Большего не потребовалось, чтобы заковать меня в кандалы и отправить в российскую тюрьму, где убили моё здоровье, но не мой дух.

Дети слушали, не сводя взгляда с революционерки. Освещённая майскими лучами, им казалось, что эта хрупкая светловолосая девушка сияет. И каждый ребёнок мысленно задавал себе вопрос: «Не струшу ли я перед лицом опасности? Смогу ли так же храбро отстаивать свои идеи, как она?» Юная публика внимала ей, не смея проронить ни звука, а рассказчица в свою очередь не считалась с возрастом слушателей, детально описывая каторжную работу, пытки и телесные наказания, говорила о туберкулёзе, что неминуемо настигал узников в тех нечеловеческих условиях. В актовом зале повисла мрачная тишина, нарушаемая лишь громким, поистине ораторским голосом Эвентовой. Она прочувствовала, как дети поникли от её рассказов, потому сразу перешла к самому главному выводу:

— Поколение ваших родителей не щадило себя и храбро бросалось в бой во имя светлого коммунистического будущего, так будьте же вы, гордые носители красного галстука, достойными их самопожертвования, будьте готовы отстоять наше молодое государство перед лицом внешнего и внутреннего врага!

— Всегда готовы! — гулким детским хором отозвалась публика. От этого в душе врача стало так тепло, она с нескрываемым восхищением смотрела на славное юное поколение, в чьих сердцах и глазах горел красный огонь идеи. Сидящая в первом ряду девочка зашагала к трибуне и вручила революционерке душистый букет красных гвоздик.

Теперь она прижимала его к груди, одаривая каждого прохожего лучезарной улыбкой. В этот светлый праздник, казалось, даже зеленеющие деревья и благоухающие цветы вишни и абрикосов радуются торжеству пролетариев. Лёгкой походкой она пришла в типографию, куда её пригласили бывшие сотрудники.

Только девушка успела переступить порог, как товарищи обступили её. Валентина Александровна, старая редакторша, которая не только обучила свою ученицу издательскому ремеслу, но и помогла полячке искоренить из письменной речи все ошибки, обняла дорогую сердцу гостью. Ей не терпелось лично передать пёстрый конверт врачу.

— Эстер, мы ждали тебя. На твоё имя пришло поздравление от самого Иосифа Виссарионовича.

Девушка продолжала улыбаться, но какая-то необъяснимая тревога уколола её, только она потянулась за письмом. На конверте каллиграфическим почерком было выведено: «Т. ЭВЕНТОВОЙ Эстер Йосефовне», в то время как другие получили одно коллективное поздравление. Ошибки быть не могло: есть что-то, о чём стоит знать только ей одной, но что же? И неужели никто в издательстве ничего не заподозрил?

— Прочитай нам, — бесцеремонно полюбопытствовала её подруга Сара.

— Простите, я бы с радостью, — занервничала революционерка, пряча письмо в карман, — но мне нужно в больницу. Вы сами понимаете, праздники от недугов не освобождают, — девушка натянуто улыбнулась и начала застёгивать лёгкое красное пальто, которое даже не успела снять. Ей бы хотелось остаться, выпить чаю, вспомнить бунтарскую юность, но обстоятельства вынуждали. Распрощавшись со всеми, Эвентова зашагала домой — разумеется, ни в какую больницу ей не надо было идти. Вскрыв конверт канцелярским ножом, она поняла, что зря прежде времени покинула издательство: поначалу в нём не содержалось ничего, кроме однотипных ежегодных поздравлений. Одно только заставило насторожиться: было написано оно не секретарём, а лично Сталиным. От расшатанных с годами нервов руки задрожали, а всю её охватило неприятное предвкушение, нараставшее с каждым прочитанным предложением, пусть в них и восхваляли её упорный труд и личные качества. И вот оно, последнее, за которым и крылась вся суть неведомого замысла Иосифа Виссарионовича: «Нам в Москве нужны такие ценные кадры, как вы, т. Эвентова». Странное окончание объяснил билет, так же лежавший в конверте. Дата выезда относилась к вечеру следующего дня. Теперь тревога сменилась откровенным страхом. Видимо, и впрямь нужны.

На пропускном пункте в Кремле уже лежал готовый пропуск на имя Эстер Йосефовны, необходимый для того, чтобы пройти в кабинет генерального секретаря: видимо, их всех заранее уведомили.

Гостье не пришлось ожидать приглашения — часовые раскрыли перед ней двери сразу же, как она вошла в приёмную. Лениво обыскав, ей позволили войти. Волнение росло с каждым шагом к человеку, который когда-то давно устроил её в «Искру». Обменявшись приветствиями, Сталин указал врачу на место за столом, а сам сел напротив. Он говорил много, не скупясь на время, словно и впрямь был рад гостье из солнечной Одессы, с которой не виделся более пяти лет, задавал ей вопросы, расспрашивал о жизни, как партийной, так и личной.

— Что же ты, не вышла замуж? — неожиданно поинтересовался мужчина.

— Ещё нет, слишком много работы, не до этого было, — отмахнулась Эстер.

— Труд — это хорошо, но нужно подумать и о создании советской семьи, — он гулко засмеялся, а затем вмиг стал серьёзным. Слишком уж далеко пустая болтовня увела его от истинного объекта их беседы.

— Успеется ещё, — пробормотала под нос девушка. Во всей этой ситуации она была рада, что нет у неё близких, за жизни которых пришлось бы беспокоиться по пути в Москву и в этом кабинете.

— Да, успеется, — кивнул Коба, а затем резко встал. Следом за ним встала и Эстер. Обойдя широкий дубовый стол, он подошёл к подчинённой и положил ей руку на плечо, а затем убрал. Эвентовой этот жест напомнил игрока, коснувшегося шахматной фигуры, однако не решавшегося сделать ею ход. Но, как и в шахматах: дотронулся — ходи.

— Я помню тебя с таких лет, — Сталин показал ладонью рост на уровне своего плеча. — Совсем юной девочкой, горящей революционным запалом. Ты — одна из тех, в чей преданности нашему великому делу у меня никогда не возникало сомнений. Поэтому я хочу поручить одно ответственное задание именно тебе, — разумеется, Сталин полагался не только на верность девушки идее — он понимал, что страх за свою жизнь не только не даст ей отказаться, но и не позволит совершить никаких ошибок.

Эвентова нервно сглотнула: а вот и разгадка.

Дзержинский сел на подоконник и, чинно спросив разрешения, закурил. Его безупречные аристократические манеры каждый раз покоряли Эстер. Пока мужчина не видел, она не сводила с него взора: без всяких сомнений за эти годы он изменился. Слегка ссутулились широкие плечи, лицо испещрили морщины, а в стальном взгляде виднелась какая-то потаённая усталость, нечто такое, о чём он не мог рассказать. Сперва показалось, что лишь одна неизменная косоворотка, в которой революционерка впервые увидела Феликса, оставалась прежней, пусть и слегка выгоревшей от времени, однако со временем она поняла, что перед ней всё тот же пылкий Рыцарь Революции, чьё сердце не очерствело с годами самоотверженной государственной службы.

— Уж не ожидал я вас встретить прямо здесь и сегодня, — он повернулся к врачу, а та в свою очередь опустила глаза, перебирая пальцами край своей шерстяной красной шали. Периферийным зрением она видела, как мужчина рассматривает её, и невольно улыбнулась одними уголками губ. — Не понятно мне только, почему вы перестали отвечать на мои письма?

Эстер Йосефовна вмиг посерьёзнела. Ей стало так стыдно и горестно, что она не решалась повернуться к революционеру.

— Мне пришлось покинуть тот адрес, который я вам назвала. Белые устроили обыск, и мне пришлось бежать. В моей сумке тогда были только документы и новые шрифты. Это было всем, что я имела на протяжении последующих месяцев. Вернуться означало вновь попасть в тюрьму, — девушка говорила правду, хотя и сама понимала, что это не отговорка. — Возможно, ваши письма попали им в руки.

Дзержинский встал и нервно зашагал по кабинету: его разозлило не столько такое оправдание, как сама мысль о том, что их переписку могло читать какое-либо третье лицо.

— А потом? — он всё не унимался и продолжал расспросы, ведомый скорее не обидой, а профессиональным желанием вывести лжеца на чистую воду. Мужчина остановился прямо перед Эвентовой. — Ведь мой адрес вы знали. Если у вас не было времени тогда, то через год, через два.

— Мне хотелось написать, но, когда газеты трубили о ваших новых назначениях, мне было совестно отнимать ваше время, — Эстер сделала ещё один шаг вперёд. Невысокие каблуки уравнивали её в росте с собеседником, потому их острые взгляды были устремлены ровно друг на друга. Наверное, именно с таким непроницаемым лицом он допрашивал особо опасных врагов народа, но только отчего-то девушке не было страшно, то ли от того, что уже приходилось бывать в роли «врага народа», то ли от особого отношения к своему товарищу.

— Ну, а сейчас вы написали бы мне? — с ухмылкой спросил чекист. В глазах Эвентовой на долю секунды мелькнула растерянность — вопрос был с очевидным подвохом.

— Может быть, — удачно увильнув от ответа, её уста так же изогнулись в лукавой усмешке.

Спустя полчаса председатель ОГПУ расположился в кресле врача вполоборота, то поглядывая в журнал, который он лениво перелистывал, то на свою давнюю знакомую, что сидела на подоконнике против лунного света.

— А что случилось с Серафимой Абрамовной? — Феликс Эдмундович поинтересовался наконец судьбой своего предыдущего кардиолога.

— Ох, — с наигранной грустью вздохнула её преемница, — умерла несчастная.

— От чего же? — мужчина подозрительно сощурил глаза, чувствуя, что дородная старушка умерла далеко не своей смертью.

— Честно скажу: не знаю, — отмахнулась Эстер. И вдруг её озарила мысль, что всё не так случайно. Откуда вдруг взялось вакантное место, сразу, как только Иосифу Виссарионовичу потребовалось вызвать свою бывшую подопечную в Москву? Эвентова оставила эти раздумья — правду ей уже никто не расскажет. — Так на что жалуетесь? — врач поняла, что праздные беседы с председателем ОГПУ, пусть он и её добрый товарищ, до добра не доведут, и перешла сразу к вопросу, по которому он и пришёл.

— На всё! Проклятые взяточники и бюрократы ведут нашу молодую страну к неизбежному кризису. Мы не проблемы решаем, не работаем, а пишем бесполезные бумажки. Несметное количество бумажек! А потом эти люди удивляются, — осознавая, что уже начинает приходить в ярость, Феликс Эдмундович остановился, и глухо засмеялся, но было явственно слышно в этом смехе нескрываемое отчаяние. Эвентова лишь кивала, неуверенно улыбаясь в ответ, а сама диву давалась — насколько бесстрашен и прямолинеен этот человек в такое неоднозначное время. Кем бы он ни был, такие слова опасны.

— А к доктору тогда зачем пожаловали? — Эстер лукаво ухмыльнулась.

— Измучил же я бедную Серафиму Абрамовну, а ведь она прекрасно знала, что мешало мне спать ночами.

— И что же?

— Тахикардия, будь она неладна. Сейчас я покажу, какое убойное зелье она мне подавала. Учитесь, так сказать, молодежь, — его тонкие уста изогнулись в весёлой улыбке, пусть она и выглядела слегка зловеще при таком измученном усталом взгляде. — Несите сюда корвалол, пустырник и валерьянку.

Девушка послушно зашагала к стеклянному шкафу, звонко стуча каблуками. Со скрипом отворилась дверца, и врач, ещё не особо ориентируясь в новом кабинете, выискивала подходящие лекарства. Её удивило, что полки, к которым вроде как никто не прикасался с момента её приезда в Москву, были безупречно чистыми, так же, как и медикаменты. «Неужели они и сюда добрались и подменили совсем всё, даже безобидную валерьянку?» — ужаснулась Эстер. Её рука на мгновенье замерла над последней бутылочкой, но она всё же взяла её, чтобы не навлечь на себя лишние подозрения. «Или уборщица успела прибраться» — успокоила себя она.

Эстер Йосефовна подошла к Феликсу Эдмундовичу и передала ему то, что он попросил. Мужчина по-хозяйски взял один из стаканов с надколотым краем и наполнил его водой.

— Что ж у вас, дома таких нету? — Эвентова не смогла промолчать и озвучила вопрос, что будоражил её любопытство.

— Какие-то есть, — опираясь на стол, революционер собирался было готовить себе снадобье, но заданный вопрос остановил его, — только это не так интересно. Серафима Абрамовна всегда беседовала со мной, покуда обоих не начинало клонить в сон. Такое простое, искреннее общение без лишних церемоний и лицемерия было моей единственной отрадой. Днём на простые разговоры времени нет, зато долгие ночи в моём распоряжении. Надеюсь, и вы будете так же ответственно, — Дзержинский сделал акцент на последнем слове, — относиться к гиппократовому делу.

— Несомненно, — Эстер вновь улыбнулась, не в силах удерживать серьёзное выражение лица. — Что уж скрывать, я люблю беседы, особенно по ночам.

Одобрительно кивнув, чекист вернулся к счёту капель.

«Раз, два, три…» — едва слышно шептал он, а Эстер лишь завороженно за ним наблюдала. Феликс и правда изменился. Но не потерял прежнего себя.

Когда Дзержинский ушёл, девушка с ужасом посмотрела на настенные часы: до половины второго они обсуждали одни только лекарства! А на душе было так легко, улыбка не сходила с алых уст революционерки, и вновь переживания юности захлестнули её с новой силой. Щёки горели румянцем, а ноги не позволяли усидеть на месте, заставляя расхаживать из стороны в сторону. И вдвойне было радостно, что её давняя ошибка с письмом теперь не важна и есть возможность всё начать сначала.

Чем глубже становилась ночь, тем быстрее утекала радость из сердца Эстер. Она достала из кармана ключ и провернула его, открывая верхний ящик стола. На первый взгляд в нём не хранилось ничего особенного: лишь дорогие препараты, предназначенные для самых высокопоставленных пациентов, и всё как положено — каждое лекарство опечатано, на каждом — подписи фармацевтической и врачебной комиссии. Но увы, Эвентова знала их секрет. Она вполне отдавала себе отчёт, что если и жалеет, что согласилась, то только самую малость.

*

Сидя в своей новой квартире, Эстер изучала медицинскую карту революционера, чтобы выяснить, как и от чего лечила его предыдущий кардиолог. Оглушительное дребезжание дверного звонка заставило врача вздрогнуть, и та едва не выронила из рук зажженную папиросу. Поразмыслив долю секунды, куда спрятать документ, по сути, государственной важности, девушка положила его на буфет, и спешно зашагала к двери, запахивая на ходу халат из сирийского шёлка. Медленно, с опаской провернув ключ и не снимая цепи, она посмотрела в щель и ахнула, отворив гостю дверь.

— С праздником вас, товарищ Эвентова, — с обаятельной ухмылкой и прищуром проговорил Феликс, вручая товарищу букет красных гвоздик, обёрнутых в такую же пурпурную бумагу и затянутых жёлтой атласной лентой. Эстер приняла подарок, одаривая гостя радостной улыбкой. Она прижала цветы к себе, и мужчина мысленно отметил, как они сочетаются с нескромным бордово-золотым ночным одеянием и спадавшими на него влажным пшеничными волосами его давнишней знакомой.

— Спасибо вам, товарищ, — врач вдохнула полной грудью сладкий аромат и подняла глаза на Дзержинского, заметив у него в руках загадочный газетный свёрток, — но что сегодня за праздник?

— Как же это! День медицинского работника, Эстер Йосефовна.

— Вот оно что, совсем запамятовала, — ещё бы, когда все мысли девушки вились вокруг недавней встречи с генсеком и приказа, который она согласилась выполнить, и даже вновь охватившие её любовные переживания родом из юности не могли утихомирить ту тревогу, с которой она жила с первого своего дня в Москве. — Но как вы нашли мой адрес? — революционерка с наигранным испугом обратила свои большие серо-голубые глаза на залившегося от услышанного смехом председателя ОГПУ.

— Вы серьёзно? ЧК знает своё дело, — довольный своим ответом, мужчина ещё шире ухмыльнулся, но за наигранным весельем Эвентова заметила потаённую боль во взгляде Железного Феликса, и ей захотелось хоть как-то увести его от тягостных раздумий.

— Уж я-то знаю, — засмеялась Эстер, вспоминая другой случай из своей жизни. — Что ж, прошу, не стойте здесь, давайте пройдём к столу, — чинно поклонившись и грациозно указав рукой, как революционерку ещё в детстве приучили гувернантки, она взяла мокрую от бесконечного дождя шинель чекиста и повесила на крюк, украдкой проведя пальцами по истрепавшейся шерстяной ткани. Девушка прошла вперёд, а за ней последовал Дзержинский, попутно исследуя взглядом квартиру Эстер — от профессиональной привычки было не сбежать даже в свободное от работы время.

Пока она отходила в спальню, чтобы поставить цветы в воду, чекист приоткрыл завесу тайны над тем, что было спрятано в газете.

— Есть штопор? — оглядываясь на застывшую в дверном проёме Эстер, спросил Феликс Эдмундович.

— Конечно, — с лукавой ухмылкой революционерка упёрлась руками в бока: у неё — да нет штопора! Обнаружив искомое в ящике, она хотела было вложить его в протянутую ладонь коммуниста, но остановилась. — Вам нельзя, — увидев недоумение в глазах мужчины, она пояснила: — с вашими лекарствами запрещено. Вы даже можете умереть! — эмоционально воскликнула врач. «Но что ж она делает?» — задавалась вопросом Эстер, понимая, что идёт вразрез с полученным приказом, пусть при этом и поступает по совести и голосу сердца.

— А я и не принимал их, — беспечно отмахнулся мужчина и осторожно забрал из податливых рук Эвентовой штопор. — Будьте добры, подайте стаканы, это и впрямь отменное вино.

Протерев от пыли хрустальные фужеры, оставшиеся ещё от предыдущих хозяев, девушка поставила каждый по обе стороны стола, задумчиво наблюдая, как их наполняла красная жидкость. С циничным облегчением она мысленно отметила, что с таким отношением к собственному здоровью, ей и вовсе не придётся, как говорят верующие, брать грех на душу. Но то ли данная ещё в юности, со всей искренностью и энтузиазмом клятва Гиппократа, то ли беспокойство о здравии этого человека не давали ей спокойно наблюдать, как самый упорный и самозабвенный Рыцарь Революции, уставший от жизни, собственноручно гробит себя.

— За восемнадцатый год, — он поднял тост, и Эстер, заметно повеселев, поднесла свой бокал. Раздался тихий звон хрусталя.

— И правда, хороший был год, — она слегка надпила, смакуя напиток, и вдохнула знакомый аромат. — Одесское… Такое же…

— Да, — констатировал собеседник.

— Но почему же не семнадцатый? — набравшись смелости, поинтересовалась Эвентова.

— Потому что хотелось бы вернуться именно туда. Тогда даже воздух был пропитан волюшкой вольной, радостью от победы и верой в будущее. Дышалось полной грудью. Был сложный год, хотя, когда было легко? Но я помню только хорошее. Потом всё стало каким-то бесцветным, — договорив, чекист поднял взгляд на сидевшую напротив него девушку — прекрасное напоминание о его самом счастливом году в жизни. И она, несомненно, поняла эти чувства, продумывая собственную тактику в этой игре.

— Да, жаль, ушедшего не вернуть, но, честное слово, я так же тоскую именно по тому году. Тех удивительных приключений и эмоций, в которые меня затянул водоворот событий вокруг ВЧК, не удалось пережить даже в охваченной гражданской войной Одессе. Партия приказала — я уехала, в конце концов моя жизнь не ценнее тех, что требовалось спасти, — врач тяжело вздохнула. Она вспомнила себя, юную девушку, что вся дрожала и куталась в пальто чекиста, спасаясь от декабрьского холода, не желая ступить на пароход: тогда она говорила о своём высоком призвании точно такими же словами, но в душе ей было глубоко наплевать на тех, кто там умирал без компетентной помощи, когда пришла пора переступить через себя. Хотелось протестовать и бастовать, но оставалось лишь сказать руководству: «Есть!» и навсегда покинуть Петроград. — Может, не зря судьба свела нас спустя столько лет? — мечтательно глядя в открытое окно на выглядывавшую из-за рваных туч луну, шептала революционерка, отпивая ещё вина. «Конечно не зря, — она мысленно усмехнулась, — ведь так пожелал товарищ Сталин».

— За встречу, — снова наполнив опустевшие бокалы, произнёс Дзержинский, — что была, и что ещё будет.

На работу следующим утром доктор Эстер Йосефовна пришла уставшая и не выспавшаяся, но не сходившая с уст счастливая улыбка и блеск в светлых глазах озаряли даже её нездорово бледное лицо. Достав хитро запрятанный ключ от регистратуры, врач украдкой зашагала в архив, чтобы вернуть медицинскую карту на место, и, сделав всё необходимое, торопливо покинула его. Весь рабочий день прошёл в ожидании той самой «встречи, что ещё будет». Но в кабинет к ней товарищ Дзержинский так и не наведался. Не нашла она его и у своего временного дома на Герцена 24/1. Подогревая себе чай, Эвентова грустно вздохнула: неужели не сегодня? Неужели нет того желания всё вернуть, которое она услышала во вчерашних воспоминаниях революционера? Или же попросту занят? Хотя было бы желание — нашлось бы и свободное время. Тягостная обида и одиночество сковали девушку в удушливое кольцо — в этой пустой квартире и чужом городе было так тоскливо и скучно, а теперь ещё и этот мужчина, что разбередил старые раны, вот так с ней поступает.

Девушка решила прогуляться, чтобы хоть как-то отвлечься от своей печали. Она сняла с крюка, на котором ещё вчера висела шинель Феликса, свою красную шаль, и, кутая под неё околевшие от нервов руки, решительно зашагала из квартиры. Врач приготовилась открыть подъездную дверь, но что-то заставило её остановиться. Ведомая некоей интуицией, Эстер решила проверить свой почтовый ящик, утопавший во тьме неосвещённого помещения. Нащупав пальцами нечто наподобие конверта, она вытянула его и вышла на улицу, чтобы рассмотреть, что это такое.

Эвентова развернула жёлтую бумагу, и, увидев, что лежало внутри, самодовольно ухмыльнулась. Спрятав находку в карман, она зашагала прочь, устремив отстранённый взгляд к багровому закатному небосводу. Всё было бы хорошо, если бы не долг, пойти против которого означало бы неминуемую гибель для неё. От воспоминаний о разговоре со Сталиным руки сами невольно тянулись к портсигару, заставляя травить свой и без того измученный тюрьмой и болезнями организм, но даже дым не позволял забыть о страшном деле, на которое она подписалась; отвлечься получалось лишь вблизи с тем, кто оказался неугодным новой власти, несмотря на все заслуги… И то, не всегда.

Эстер закинула ногу на ногу, и юбка скромного тёмно-зелёного платья бесстыдно приподнялась, открыв на мгновенье кружевной борт чёрных чулков. Отреагировав почти сразу, врач прикрыла колени, но её спутник, заметивший движения девушки периферийным зрением, не смог сдержать удовлетворённую ухмылку. Казалось, балет и вовсе его не занимал: чекисту куда интереснее было украдкой, из-под ресниц следить за сидящей рядом с ним, чем за однообразными па, в которых он не видел абсолютно никакой эстетики. Поймав на себе взгляд, коммунистка слегка склонила голову набок, так, чтобы золотые кудри спадали на открытые плечи, и подняла очерченные сурьмой глаза на Феликса. Он сидел против света, отчего черты его лица были едва заметны, но даже в полумраке Эвентова видела улыбку на его устах и блеск в привычно сощуренных глазах.

— Честно признаться, терпеть не могу балет, — мужчина склонился к спутнице, обжигая горячим шёпотом открытую шею. Он вдохнул её аромат, и мысленно отметил, что революционерка за эти годы так и не изменила своему излюбленному цветочному парфюму.

— Раз уж говорим начистоту, я — тоже, — засмеялась Эстер, отпивая шампанское. — Я предпочитаю оперу. Но мне было приятно получить от вас приглашение.

— А как вы отнесётесь к предложению покинуть это тоскливое действо и отправиться на прогулку по ночной Москве?

— С удовольствием, — революционерке показалось, что этот человек способен читать её мысли, и она легко согласилась. Осторожно взяв Дзержинского под руку, девушка последовала за ним, пока тот прокладывал путь с центрального балкона к выходу. Пустынные улицы ещё не заполнились зрителями, покинувшими театр, оттого они были окутаны шлейфом таинственности и сокровенности. Свежий влажный воздух приятно охлаждал разгорячённую в душном помещении кожу, прогоняя хмель от игристого вина и наполняя душу совсем иной, идущей изнутри эйфорией. Феликс Эдмундович, казалось, был не менее рад такому безобидному побегу, отчего его шаг слегка ускорился. Врач почувствовала, как лежащую на мужском плече руку накрыла его мягкая ладонь, отчего сердце девушки забилось быстрее. Она старалась поспевать, попутно застёгивая свободной рукой строгий бордовый пиджак, и не сразу заметила человека, ставшего на их пути.

Это был невысокий мужчина в изношенном костюме, что, однако, нисколько не умаляло его солидности. Он поздоровался за руку с товарищем Дзержинским. Тот же вполне искренне радовался встрече и принялся расспрашивать собеседника о работе и жизни, после того, как чинно представил спутницу своему давнему другу.

— Я только сегодня вернулся из командировки, спасибо, — лаконично ответил некий Натан Лейбович, а затем справился о делах главы ОГПУ.

— О моём положении я и так исчерпывающе поведал в письме. Более мне нечего сказать, — улыбка сошла с лица коммуниста, когда он вспомнил обо всём написанном, что так его тревожило, — боюсь, если решусь всё произнести вслух, то даже исцеляющие руки Эстер Йосефовны меня не спасут, — произнесённые слова заставили медика покраснеть и с демонстративной скромностью опустить взор.

— В каком письме, Феликс Эдмундович? — растерянность на лице еврея совсем не была наигранной.

Врач почувствовала, как участился пульс мужчины у локтевого сгиба, на котором лежали её пальцы. Он занервничал и тщетно пытался это скрыть.

— Я отправил вам его в конце мая, — с ноткой раздражения в голосе пояснил чекист, словно не допуская никакой мысли, что письмо товарищ Шпигельман не получал.

— Может, ещё не дошло, — елейно заулыбался мужчина, надеясь, что такая версия успокоит революционера.

— Да как же это не дошло, — то ли вопрошая, то ли бросая в пустоту риторическую реплику, хрипло проговорил чекист и поспешил распрощаться с приятелем.

Эстер Йосефовна молчала, медленно ступая по левую руку от Дзержинского. На его лице явственно читалась задумчивость, перемежавшаяся с растерянностью.

— Право, всякое бывает, даже то, что посыльный разминулся с этим Натаном Лейбовичем, — ласковым голосом революционерка нарушила тишину, желая хоть немного утешить своего спутника. Она понимала, что её слова скорее всего не убедят его, особенно если учесть, что она знала всю правду.

— …он пишет, что наша, — Иосиф Виссарионович, несомненно, подразумевал себя, — политика ведёт СССР к кризису. А здесь, — он указал пальцем на третью строку снизу, — он прямо заявляет, что я ничего не понимаю в экономике.

— Да как такое возможно? — почувствовав на себе тяжёлый пристальный взгляд генсека, Эстер поняла, что вынуждена выдать хоть какую-то ответную реплику на всю эту рацею, разоблачающую сошедшего с пути Железного Феликса.

— Да-да, товарищ, — Сталин сделал затяжку, и неторопливо выпустил густой табачный дым, — хотелось бы и мне верить, что это всё невозможно. Но так бывает, что один человек слишком многое на себя берёт, а затем, ломаясь под этой ношей и желая от неё освободиться, начинает судить тех, кто честно выполняет свои обязанности.

Девушка внимательно слушала своего давнишнего наставника и периодически кивала, отмечая, однако, что его вырванные из контекста слова, справедливо бьющие по очевидным недостаткам госаппарата, и аргументы, способные убедить разве что ребёнка, коим и запомнилась Кобе эта хрупкая полячка, её не проняли.

— А ч-чем могу быть полезна я? — голос предательски дрогнул, но врач, прочистив горло, далее говорила спокойно.

— На Кремль работают сотни лучших специалистов со всего Союза. Но только тебе я могу доверить это дело, — он повторился, будто бы полагая, что особые почести придадут его подопечной охоты ввязаться в эту интригу. — Ты оборвёшь тот ложный путь, на который вступил товарищ Дзержинский.

— Но как? — этим вопросом доктор Эвентова то ли хотела вынудить Сталина прямым текстом озвучить свой замысел, то ли выразила надежду, что она неправильно поняла его.

— Феликс Эдмундович многое сделал для страны, и теперь он может в последний раз послужить на её благо — перестать совершать губительные ошибки, имея в руках столько власти, и сбивать с толку других коммунистов.

— Перестать? И для этого вам нужен преданный врач… Чтобы убить его?

— Да что ты такое говоришь?! — Иосиф Виссарионович разразился гневом, но быстро совладал с собой. — Ты знаешь, как много он работал, не щадя себя, истерзанный болезнями и ранами, внешними и внутренними, разрываясь и сгорая на разных поприщах. За такие заслуги перед Великим Октябрём и Партией я просто не могу так отплатить. Твоя задача — лишь позволить свершиться природной закономерности, остановить игру со смертью, — мужчина сделал паузу, ожидая услышать ответ, но его не последовало, и тогда он продолжил. — Его кардиолог умерла, и ты заменишь её. Далее ты просто перестанешь давать ему лекарства, заменишь их плацебо. А затем, когда придёт время, ты поставишь точку.

— Я давала клятву Гиппократа! — в сердцах воскликнула врач, не сумев смолчать даже перед лицом генсека.

— Ты и Партии присягала на верность, — холодно заметил Сталин.

— Верно, — осознав свою ошибку — бездумную прямолинейность, Эстер тотчас согласилась. — Но я уже давно не практиковалась.

— Не думаю, что ты хоть что-то забыла. Всё необходимое тебе предоставят мои фармацевты, твоя задача — выдавать то, что положено и ждать дальнейших указаний. Ну что, могу ли я на тебя положиться?

Поразмыслив для приличия с минуту, Эвентова сказала «да». Во-первых, врач смерила риски: не стоила её жертва человека, которому скорее всего и дела до неё нет, к тому же собственноручно подписавшему себе смертный приговор. Во-вторых, за ответом «нет» тотчас же последовал бы меткий выстрел в висок, чтобы убрать человека, знающего слишком много, и, если не она, так кто-то другой. Вопрос по сути был риторическим, и только согласие являлось верным ответом. Эстер уже была втянута в эту предательскую интригу с момента, когда она переступила порог этого кабинета, зато теперь за ней имелось право выбирать, чью сторону она примет.

— Только смотри, не совершай ошибок, — Сталин словно прочёл последнюю мысль собеседницы. — Таково испытание твоей преданности нашей Партии. Всё закончится для тебя благополучно, если работа, — так он называл убийство человека, — будет выполнена идеально. Ты продолжишь работу в любой точке Союза или же за его пределами, ни в чём не нуждаясь. Сложно поверить, что я оставлю тебя в живых, я знаю, чего ты боишься, но ты для меня как дочь, потому именно тебе я и поручаю это тонкое дело. За тобой будут наблюдать, и, если ты подведёшь моё доверие, то…

Генсек замолчал, а девушка и без слов поняла, что будет, «если».

— Может вы и правы, — нарушивший тишину Дзержинский вывел врача из раздумий, — но и иной исход не следует отрицать.

— Конечно, — согласилась Эстер, и почувствовала, что мужчина резко остановился. Он затаил дыхание и прижал руку к груди. Врач сначала предалась непрофессиональной панике, но быстро совладала с собой и начала искать в клатче, плотно набитом одними только медикаментами, нужное лекарство. Вытряхнув из непрозрачной склянки таблетку на платок, она дала её чекисту, — таблетку под язык и скоро станет легче. Лучше бы вам отдохнуть, — с затаённым волнением произнесла медик, на самом деле не желавшая так скоро расставаться с Феликсом.

— Простите за нескромность, — даже нахмурившись от жгучей боли, мужчина помнил об этикете и стремился сохранить лицо, — но вы не сочли бы за труд побыть со мной рядом? — он поднял взгляд серых глаз, казавшийся теперь каким-то неестественно мягким и несвойственным этому человеку. Но Эстер, знавшая Дзержинского с 1918 года, не обманывалась его прозвищем «Железный», за которым стоял совсем не железный человек — из плоти и крови, раздираемый чувствами и бушующий эмоциями.

— Конечно, — коротко ответила Эвентова, едва не добавив: «Это мой долг». Она бы очень пожалела об этой лжи, если бы не одумалась — отнюдь не долг заставлял её идти за ним. Девушка хотела бы сказать что-то ещё, но ничего, кроме дежурных фраз на ум не приходило. Так и шли они в молчании, Эстер Йосефовна — глядя то на незнакомые места, в которых ещё попросту не успела побывать, то на своего товарища, а Феликс Эдмундович — придерживая руку спутницы и прижимая ладонь к сердцу с такой силой, будто бы это могло помочь, думал о делах, что только обостряло его боль. И как-то неожиданно быстро ноги привели их к Успенскому переулку.

Квартира председателя ОГПУ поражала своей аскетичностью: никаких излишеств и украшений, лишь самая необходимая мебель, и ту было сложно назвать роскошной, под стать столь могущественному хозяину. Казалось, вся эта буржуазная вычурность и вовсе была непреодолимо далека от Дзержинского. Слой пыли на столах прямо указывал на то, что владелец редко бывал здесь.

— Простите за беспорядок, — с некоторым раздражением мужчина окинул взглядом упадочную обстановку, заняться которой не было ни времени, ни желания — к чему это, если к следующему приходу всё будет таким же? В конце концов, это место служило своеобразным убежищем, где можно было побыть наедине со своими мыслями или же вовсе абстрагироваться от них.

Феликс бессильно рухнул на диван, откидывая голову на мягкие подушки, и вся накопившаяся усталость мигом обрушилась тяжестью на веки. Он на мгновенье закрывал глаза и тут же раскрывал, не позволяя себе провалиться в сон. Председатель ОГПУ совсем не высыпался, и ни накрахмаленные простыни, ни абсолютная тишина и темнота не позволяли ему расслабиться и отдохнуть: или насущные государственные вопросы, или леденящие кровь кошмары обрывали тонкую пелену дрёмы, учащая сердцебиение и заставляя окончательно взбодриться. Но сейчас он ощущал такое необъяснимое и непоколебимое спокойствие, что даже мысли о не полученном письме не шли в голову… Наверное, измученный тревожным разумом организм брал своё.

Мужчина слышал лёгкие, словно крадущиеся шаги Эстер по комнате, и наблюдал за любопытной девушкой из-под ресниц. Дзержинский был совсем не против: пусть согласившийся составить ему компанию врач хоть чем-то себя займёт. К тому же, её квартиру он уже обыскивал, теперь она имеет полное право сделать ответный ход. Девушка застыла у книжной полки, выискивая хоть что-то интересное, но почти вся немногочисленная литература затрагивала вопросы промышленности и транспорта, остаток же представляли книги на польском. Разочарованная скромной «успенской» библиотекой чекиста революционерка заняла место возле Феликса и заметила на журнальном столике книгу, лежащую вниз обложкой и обвёрнутую какой-то бумагой.

— Позволите взглянуть? — учтиво спросила девушка, прежде чем дотронуться до его вещи. Коммунист даже не посмотрел, что вызвало интерес, и кивнул с полуулыбкой на устах.

— Конечно.

Эстер Йосефовна открыла книгу с середины, где была заложена закладка, и ахнула.

«Разворачивайтесь в марше…» — прошептала она. Эти строки она знала наизусть, как поп знает «Отче наш», но отчего-то продолжить не вышло, слова застыли в горле, сдавив дыхание, а глаза защипало от слёз. «Бейте в площади бунтов топот» — чуть громче коммунистка озвучила начало другого стихотворения, и вмиг взгляд её засиял, заблестело в нём революционное воодушевление, давно уже угасшее с годами и внезапно вспыхнувшее в сердце от этих стихов. И разум закружило в вихре воспоминаний, и будто наяву, со стороны она услышала свой голос, эхом отзывающийся в просторном зале, что призывал «скрепить у мира на горле пролетариата пальцы». «Неужели это она?» — исполненная волнением девушка открыла форзац, и увидела собственный, истинно врачебный почерк: «т. Феликсу от т. Эстер на добрую память». Сам же Дзержинский всё это время с живой улыбкой смотрел на девушку, и её радость коснулась и его души. Эвентова поймала на себе пытливый взгляд чекиста, и заговорила:

— Помните, как вы читали мне мои любимые стихи, когда я болела?

— Конечно, помню. Я рассказывал вам Адама Мицкевича, пока вы бессильно лежали на моих коленях, но стоило мне зачитать этого русского поэта, как вы тут же оживились. Я тогда диву давался: неужели Маяковский способен исцелять болезни, — чекист засмеялся и даже убрал руку от сердца. — Что об этом говорит медицина?

— Ну, не Маяковский, а революционный огонь в душе помог нам справиться со всеми препятствиями и бедами. Но меня его стихотворения будто бы окрыляют, я произношу их и чувствую, что взлетаю… — мечтательно шептала Эстер, а Феликс Эдмундович внимательно её слушал, не сводя сосредоточенного взгляда серых глаз.

— Что же, может и мне товарищ Владимир Владимирович поможет забыть о недуге? — уста мужчины изогнулись в хитрой ухмылке.

— Можем проверить, — с игривым блеском в глазах ответила девушка. Она тут же сосредоточенно принялась искать поэму, которую хотела бы зачитать, и почувствовала тяжесть и тепло на своих коленях. Убрав книгу, Эстер увидела, что чекист лёг на неё подобно тому, как когда-то лежала она. — А что же, вам не полегчало от лекарства? — обеспокоенно справилась врач.

— Мне они давно не помогают, — смиренно констатировал мужчина. — СерафимаАбрамовна, как и все прочие врачи, говорила, что моё сердце спасёт только отсутствие переживаний и здоровый сон. Ни то, ни другое мне не доступно, — Феликс отрыл глаза и посмотрел снизу вверх на свою собеседницу.

— Почему же? — Эвентова лучезарно заулыбалась, а её щёки налились румянцем. — Второе вполне можно устроить. Вы лежите и просто ни о чём не думайте, — девушка робко дотронулась до редких тёмно-русых волос мужчины, осторожно проводя по ним одними кончиками пальцев. Его открытость и согласие воодушевляли её и придавали всё большей смелости.

— Как же это, и отнять у вас столько времени? Вы же сами не отдохнёте, — из вежливости побеспокоился чекист, а сам лишь удобнее устроился на коленях своего товарища.

— В вашем обществе я и так отдыхаю, — слукавила Эстер, ведь всё было совсем наоборот — рядом с Дзержинским она ни на секунду не расслаблялась и контролировала себя, с одной стороны желая произвести хорошее впечатление, с другой — не выдать ненароком какую-либо тайну. — Помните, я давала клятву Гиппократа, а потому моя первоочередная задача — облегчить пациенту его страдания, — девушка тихо засмеялась, но вмиг переменилась в лице, когда вспомнила, при каких обстоятельствах она в последний раз упоминала этого античного медика. Если бы Феликс открыл глаза, то увидел бы во взгляде своей старой знакомой глубокую тоску и сожаление, но тот, убаюканный осторожными ласками Эстер, неуклонно погружался в дрёму.

Теперь Эвентова могла хоть всю ночь любоваться этим мужчиной. Она положила свободную руку на его плечо, и ощутила, как на ней крепко сомкнулись мозолистые пальцы. Переплетя свои пальцы с пальцами девушки, чекист так и уснул. Врач же боялась пошевелиться, чтобы не потревожить своего ценнейшего пациента, и, будучи уже не в силах противиться сну, она опёрлась о подлокотник и задремала.

Пробудился Феликс Эдмундович от громкого кашля, казалось, разрывавшего лёгкие Эстер. Он впервые заметил, как тяжело она болеет, и от этого осознания его сердце мучительно защемило: сколько дорогих людей у него отнял данный недуг, и теперь он заставляет страдать такую молодую и красивую девушку, совсем не успевшую пожить. Мужчина побежал на кухню и вернулся с наполненным стаканом. Мягко разбудив девушку, Дзержинский подал ей воду, обеспокоенно вглядываясь в её сонные глаза. Слегка растрепавшиеся русые локоны спадали на румяное лицо Эвентовой, и мужчина с какой-то юношеской робостью дотронулся до её кудрей, отбрасывая их назад.

— Спите-спите, — забирая пустой стакан из слабых рук и поставив его на стол, чекист мягко уложил девушку на диван. Он встряхнул старый шерстяной плед и накрыл врача. Она казалась ему повзрослевшей, изменившейся, но теперь коммунист понял, что ошибся в своих выводах: перед ним всё та же юная девчонка со светлым благородным ликом, кукольными ресницами, что в своей тени закрывали горящие энтузиазмом, пусть и усталые глаза, алыми устами, что в своё время сподвигали людей на революционные свершения, тонкими руками, позабывшими царские путы, измазанными чернилами. Сейчас Эстер лежала в элегантном бархатном платье, но запомнилась она Феликсу совсем в ином обличье: в выгоревшем красном платке, старой кожаной куртке не по размеру, подпоясанной потрёпанным ремнём на талии, широкой юбке и высоких сапогах. Когда она снимала их, были видны глубокие ссадины от кандалов, совсем такие же, какие были и у него. Со временем прошли и они.

*

Эстер сидела на кухне, забросив ногу на ногу, а перед ней остывала нехитрая трапеза. Завтраку, приготовленному самим председателем ОГПУ она предпочла очередную папиросу, а Феликс прожигал её укоризненным взглядом. Девушка чиркнула спичкой, поджигая курку, и в очередной раз бегло обратила взор на сидящего напротив.

— Да сколько же можно! — его внезапный крик слегка испугал врача, и она встревоженно посмотрела на Дзержинского. — Поберегите себя, — тем тоном — мягким, но строгим, каким он неустанно читал нравоучения беспризорникам — Феликс Эдмундович заговорил с Эвентовой, — я слышал ваш кашель ночью, и я был в ужасе за вас. Зачем губите себя? Других лечите, а сами сгораете, — тема, о которой говорил чекист, была для него слишком болезненной и личной, настолько, что он был не в силах сдерживать эмоции. Эстер не увидела его погрустневших глаз, потому что была сосредоточена на некоем предмете, лежащем на её коленях.

— Вы и сами курите, — с внешней безразличностью заметила она.

— Да я… я, — возмущённо попытался парировать революционер, но не сумел придумать себе оправдание, — я своё уже отжил, и готов в любой момент принять свой конец, но вы же молодая девушка, врач, верная идее коммунистка. Это станет невыносимой трагедией, если вы погибнете от этой болезни. Я видел, как это бывает, и, к своему несчастью, не раз.

— Я поняла, — сговорчиво кивнула девушка, но тушить папиросу не торопилась, — может, вы и правы.

— Не «может» — я прав, — строго констатировал Дзержинский.

— Хорошо, — ответила она, сделав затем ещё одну глубокую затяжку, — я закончу и перестану.

— А что вы делаете? — Феликс привстал, чтобы разглядеть, но не смог. — И почему не едите? — с искренним удивлением он посмотрел на нетронутое блюдо, его любимую картошку с салом.

— А вы не дёргайтесь и скоро узнаете, — девушка подняла глаза и лукаво ухмыльнулась.

— Что же там? — с ребячьим любопытством он не унимался и был готов даже подняться с места и посмотреть, но не хотелось отвлекаться от трапезы.

— Ладно, — смеясь от нетерпеливости своего собеседника, Эстер подняла книгу со стихами Адама Мицкевича и лежащий на ней лист, оценивая результат, — но я ещё не закончила, — она на секунду развернула свой импровизированный планшет, а затем вновь спрятала. Этого мгновенья Феликсу хватило, чтобы узнать в уверенных угольных штрихах себя.

— Покажите! Покажите! — ошеломлённый, как в столь короткий промежуток времени Эвентова умудрилась написать его портрет, он встал из-за стола и подошёл к ней.

— Эх, держите, — с наигранным нежеланием она отдала свой рисунок и принялась отряхивать испачканные углём руки, украдкой посматривая на реакцию чекиста. Он улыбался всем лицом, была видна искренняя, неподдельная радость. — Неужели вас не писали никогда?

— Писали, — всё с той же радостной улыбкой ответил он, не отрываясь от работы. — Я и забыл, что вы в «Искре» художником работали.

— И статьи писала, — напомнила Эстер, осчастливленная тем, что Дзержинский был доволен её небольшим наброском.

— Ну, это я помню. Я ведь с вами до того дня заочно был знаком. Брал за душу ваш слог — бьющий, как кулак пролетариата, и в то же время льющийся, как народная песня.

Революционерка засмущалась — похвала от этого человека особенно льстила ей и она не верила, что и вовсе достойна её.

— Почему вы решили стать врачом, когда у вас столько талантов? — Дзержинский придвинул стул, чтобы сидеть ближе к собеседнице. Она задумалась: и правда, будь она простым художником при газете, то не сидела бы сейчас в успенской квартире председателя ОГПУ, и не было бы на душе груза, словно якорь тянувшего её вниз, во мрачные глубины.

— Я не смогла бы отсиживаться в мастерской, пока люди гибли на гражданке… А потом привыкла, — с долей лжи ответила медик, ведь по окончанию гражданской войны она оставила эскулапово ремесло и погрузилась в партийную работу, но об этом бы чекист не узнал, ведь Одесса была слишком далеко отсюда, да и саму больницу, где работала Эстер, он не знал, чтобы проверить.

Феликс кивнул, получив ожидаемый ответ. Он дотронулся до лица революционерки, осторожно вытирая угольное пятно на щеке, но и после не убрал ладонь, сосредоточенно вглядываясь в испуганные, но лукаво блестящие глаза девушки. О, да, она смотрела на него так, как не смотрел никто, и этот взгляд заставлял разгореться ещё тлеющие угольки в душе Дзержинского, превращая их в яркий костёр.

*

Эстер Йосефовна промыла кисть в воде и погрузила её в тёмно-зелёную акварельную краску, рисуя шинель председателя ОГПУ. К планшету, опирающемуся на спинку стула, образуя таким образом импровизированный мольберт, был прикреплён тот маленький угольный набросок. Она писала его без пафоса и героических гипербол, напротив, подчёркивая недостатки, что составляли неповторимый образ Дзержинского: глубокие морщины на щеках и высоком лбу, болезненно бледный цвет кожи, тёмные круги под глазами как следствие перманентного недосыпания — именно эти детали делали его, взирающего с портрета, будто бы живым. Какой-то необъяснимый импульс заставил девушку потянуться рукой к нарисованному лицу, очерчивая его овал, но вместо шероховатой, не до конца просохшей бумаги ей хотелось ощутить горячую кожу этого мужчины.

В дверь раздался один глухой удар. Именно так всегда оповещал о своём приходе главный чекист. Соображая уже на ходу, революционерка схватила планшет и спрятала его за шкаф, а недокуренную папиросу затушила и бросила в пепельницу. Пришлось распахнуть все окна, чтобы выветрить табачный дым, казалось, уже въевшийся в стены этой съёмной квартиры. Делать всё приходилось быстро: пусть Феликс Эдмундович больше не стучал, ожидая за дверью, пока хозяйка сможет его принять, ей всё же не хотелось испытывать его терпение. Причесав напоследок волосы, она открыла ему, тот без слов вошёл и приветственно обнял девушку. Дзержинский снял шинель, и Эвентова увидела пятна крови на его неизменной косоворотке.

— Что это? — спросила девушка, изумлённо осматривая вошедшего с головы до ног.

— Расстреляли попа из Вологодской области, — с некоторым отвращением чекист посмотрел на свою любимую рубашку, обагрённую кровью врага народа. — Вёл антибольшевистскую агитацию и религиозную пропаганду, зазывая к себе наивных крестьян. Справлял церковные обряды, да только брал за них деньгами и едой. Отъел себе брюхо, обдирая до нитки безграмотный люд, а остальных запугивал адом и вечными муками. Часто на него жаловались, а после постановления о разрушении церкви в Вохтоге так вообще начал подбивать людей на беспорядки и сопротивление власти. Что уж там, испугался за свою золотую жилку! Тут терпение наше и лопнуло: устроили проверку, а у него дом, словно царская казна — награбил, негодяй. И захотелось мне лично посмотреть на человека, что так бессовестно обманывал людей. Я увидел истинное лицо буржуазии: наглое, бесчестное, с меркантильными глазами, в которых виден лишь блеск звонкой монеты. Я ему задавал вопросы — он всё отрицал, но в итоге всё же смалодушничал и предложил мне взятку, — Дзержинский говорил, а его руки тряслись от злости, — ну, а я для себя понял, что поучительных бесед с ним не выйдет, да пустил негодяю пулю, аккурат промеж его поросячьих глазёнок.

Эстер задумалась: когда-то методы ВЧК были куда мягче. Она улыбнулась одними уголками губ.

«Это ошибка! Ошибка!» — кричала юная девушка в одном белом халате, которую вели по февральскому морозу двое статных мужчин, удерживая её под руки, а третий, самый старший, указывал им путь. Все прохожие оглядывались на неё, кто — с сочувствием в глазах, кто — с одобрением неустанной борьбы с контрреволюцией.

— А в «чеке» и разберёмся, ошибка или нет, — ухмыляясь, проговорил один из её конвоиров, заглядывая в миловидное личико пойманной.

Тот же самый человек, что ворвался к ней прямо на работу, потом и допрашивал её.

— Я — коммунистка, — уже устав повторять, твердила Эстер Йосефовна. — Если вы обыскали мою квартиру, то должны были найти ордер о моём аресте за марксисткую пропаганду в Мазурах. Нашли бы мой партбилет.

— Нашли то, что нашли. Контрреволюционная литература, — констатировал чекист, кивнув на неведомую Эвентовой книгу. — С закладочкой… Интересная книга?

— Да не моё это! Сосед напросился в гости, я его за порог пустила, но когда он дал знать о своих намерениях, вытолкала вон. Он, наверное, и донёс на меня.

— Все сейчас так говорят, — мужчина рассмеялся, а сырые подвальные стены эхом отразили его хохот.

— И как же вы различаете, кто врёт, а кто — говорит правду?

— А вы меня убедите, что вас оклеветали, — он говорил тихо, опасаясь нежеланных слушателей, и, подойдя ближе, дотронулся до горящих от мороза щёк девушки.

— Можете провести повторный обыск, чтобы убедиться, — врач мотнула головой, сбрасывая ладонь чекиста с лица.

— Ага, — более не прикасаясь к заключённой, он кивнул какой-то своей мысли, — ну, можем договориться и по-другому, — самоуверенность и спокойствие, с которым мужчина предлагал сделку, указывали на некоторый устоявшийся опыт в таких делах.

— Я — не преступник, чтобы платить за своё освобождение! Да как вы смеете порочить само звание чекиста?! Я буду говорить только при начальнике, иначе все узнают о ваших делах!

— Ты не в том положении, чтобы угрожать мне! — мужчина обнажил пистолет и положил палец на предохранитель. — Последний раз тебе предлагаю сделать выбор или отсюда ты уже никогда не выйдешь! — из-за собственного крика он не услышал, как за спиной скрипнула дверь.

— Вы — позор нашего молодого государства, — с холодной усмешкой проговорила Эстер, смело и отчаянно глядя в дуло пистолета.

— Да как ты посмела?! — с размаха мужчина дал девушке пощёчину, от чего она пошатнулась на стуле и едва удержала равновесие. — Своё я всё равно возьму, — плотоядно ухмыляясь, прошептал он.

— Конечно возьмёшь, — вскипая от злости прошипел Дзержинский, застывший в дверях. — Твоё — пуля в голову, — председатель ВЧК подходил ближе, не сводя взгляда с допрашивающего, на чьём лице застыла гримаса ужаса.

— Нет… Нет! — отнекивался чекист. — Мы поймали контрреволюционного агитатора, вот, что мы у неё нашли, — дрожащей рукой он выхватил найденную книгу, выставив её перед собой как щит.

— Да хоть кого… Бить и угрожать беззащитным, тем более связанным заключённым недопустимо! Задержите его, — повелел Феликс, и на его команду пришли его верные чрезвычайники. Они обезоружили и обездвижили нарушителя, дожидаясь дальнейших указаний. Сам председатель ВЧК зашёл за спину девушки и начал развязывать грубую бечёвку, сковавшую её околевшие руки. На запястьях он увидел характерные раны. — За одно обращение на ты и грубости в адрес задержанной вам полагается удаление из Комиссии и арест на три месяца, но это недостаточное наказание за вашу вину.

— Прошу, смилуйтесь, — завопил обвиняемый, но Дзержинский был непреклонен. Он молча махнул рукой и схваченного мужчину увели.

— Как ваша фамилия? — Феликс Эдмундович придвинул стул и сел напротив девушки.

— Эвентова, товарищ председатель.

— Принесите мне дело Эвентовой и передайте протокол допроса! — крикнул им вслед главный чекист, а затем внимательно посмотрел на задержанную. Её фамилия показалась ему знакомой.

Изучив все необходимые материалы, он понял, что не обознался: освобождённая из Бутырской тюрьмы 1 марта 1917 г. политзаключённая-коммунистка, сотрудница «Искры», член партии, по данным обыска, на книжных полках — марксистская литература, агитационные листовки, портрет Розы Люксембург и Маркса, — Дзержинский недоумевал, как такой человек вообще мог попасть в застенки ВЧК.

— Вы свободны, прошу простить за это недоразумение. К сожалению, нынешние времена вынуждают лишать свободы невинных людей.

— Я всё понимаю, и это верно. Социалистическое отечество в опасности, — с улыбкой отмахнулась Эстер.

— Позвольте провести вас, — снимая зимнее пальто с гвоздя предложил Феликс, — на улице уже темно.

— Темно? Казалось, ещё час назад был полдень. Здесь совсем теряешь счёт времени. Тогда буду вам благодарна.

— Где ваша верхняя одежда?

— Осталась в больнице, — пожала плечами врач. — Меня схватили на рабочем месте.

— Негодяи, — прошептал чекист. — Такой мороз за окном, снег лежит… Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, хорошо, — неуверенно ответила девушка.

— Вы пойдёте в моём пальто, — не желая слышать отказа, он подошёл к ней сзади и приготовился надеть его на девушку.

— Что вы, нет! — вскрикнула Эстер. — Не беспокойтесь обо мне, я не замёрзну.

— Давайте, не спорьте. Я настаиваю и не передумаю.

— Будь по-вашему, благодарю вас, — продев руки в рукава, она зябко закуталась в шерстяную ткань.

И пошли они по заснеженным улицам Петрограда к больнице, что пролегала по пути к дому товарища Эвентовой. Она то и дело поворачивалась к своему спутнику, виновато глядя на него. Ей и в пальто, пришедшемся в самый раз, было холодно, а представить, каково идти в одной рубахе было и вовсе немыслимо.

— Мне больно на вас смотреть, Феликс Эдмундович, — прошептала девушка.

— Вам тоже пришлось помёрзнуть из-за нашего непутёвого сотрудника.

После больницы чекист и революционерка направлялись к её дому. Замёрзший Дзержинский с большой радостью принял приглашение на чай с мёдом. В ту ночь они не сомкнули глаз. После того, как Феликс нашёл старую фотографию девушки с митинга, на котором она выступала с речью, он принялся расспрашивать о революционном прошлом, приведшем её за решётку. Он смотрел на запечатлённую три года назад Эстер, и даже чёрно-белая фотография позволила ему ярко увидеть её образ: красный платок, золотистые, подобные пшеничным колоскам волосы, великоватое старое пальто на худом стане… Историй у каждого накопилось на годы вперёд, и всё хотелось рассказать в одну ночь.

Следующий выходной чекист так же провёл в компании новой знакомой. Слишком уж многое желал он узнать про эту смелую девушку и самому о немалом хотелось с ней поделиться. Но воспоминания и переживания современных дней всё не иссякали, даже когда растаял снег, и зацвели вишни да абрикосы, покрылись зеленью деревья…

— И правильно, поделом ему. Так и надо с врагами народа, — Эстер восхищённо смотрела на Феликса, и наблюдала, как его лицо прояснилось. — А рубашку вашу я постираю, — девушка беззастенчиво дотронулась до ворота, расстёгивая пуговицу за пуговицей, когда на кистях её рук крепко сомкнулись пальцы председателя ОГПУ. Железная хватка не позволяла ни отстраниться, ни шелохнуться. Мужчина молчал и не сводил с неё глаз, и Эвентова не могла понять, что сокрыто в этом зловещем взгляде. От него становилось не по себе: может, Феликс Эдмундович что-то узнал? Чтобы хоть как-то скрыть свою тревогу, она неуверенно добавила, — я приготовила ужин, — и улыбнулась одними уголками губ. Взгляд её метался от непроницаемых серых глаз гостя к его безмолвным устам.

— Потом, — лукаво ухмыльнувшись, отмахнулся Дзержинский, — всё потом, — он отпустил её руки и взял за подбородок, решительно притянул к себе и поцеловал. Слишком долго Эвентова мечтала об этом, прокручивая воспоминания ушедших дней, что теперь попросту пришла в замешательство. Она обхватила ослабшими от удовольствия руками разгорячённую спину чекиста, и покорно отступала под его натиском в прокуренный зал. Мужчина нетерпеливо расстёгивал запятнанную краской рубашку, открыв тонкую шею девушки, и прильнул к ней, покалывая нежную кожу жесткими усами и бородой. Она уперлась в стол, заваленный книгами и незаполненными историями болезней, которые Феликс бесцеремонно сбросил на пол. Он грубо вцепился мозолистыми пальцами в бёдра девушки и подсадил её на освобождённую поверхность, продолжая осыпать поцелуями открытые участки тела.

*

— А ведь в восемнадцатом мы так же стояли на балконе, только видели перед собой Петроград, — мечтательно вспоминала Эстер, глядя на улицу Герцена. — И много курили, так много, что, наверное, запах въелся на века.

— Да, помню. Кажется, изменились только города, а всё остальное осталось прежним, — Феликс повернулся к собеседнице и игриво поднял бровь, а затем продолжил смотреть куда-то вдаль.

С мокрой рубашки, перекинутой через верёвку, на пол капала холодная вода.

— Я взял две путёвки на август в Кисловодск. Вы были там когда-нибудь? — прервал повисшую тишину Дзержинский.

— Нет… А вы?

— Был, в прошлом году. Отдыхал в одиночестве от кремлёвской суеты и всех этих политиканов, окружённый невиданными красотами и чистым воздухом, здоровье заодно поправил. Вот и решил, что вам было бы полезно съездить, — он приобнял Эстер за талию, согревая прохладной дождливой ночью. — Что скажете?

— С вами? — она удивлённо подняла на мужчину свои большие серо-голубые глаза и радостно улыбнулась.

— Ну, конечно, — крепче прижав к себе врача ответил чекист.

— Тогда — хоть куда, — склонив голову к его груди, прошептала Эвентова. — Не ехали бы вы только на дачу завтра, побыли бы со мной, — с наигранной обидой в голосе проговорила девушка, не рассчитывая ни на что, кроме отказа.

— Как же это не ехать в единственный свой выходной? — он озвучил её догадки, но в завершение добавил: — А вы со мной поезжайте. Покажу вам Любаново. В своё время, когда было мне совсем плохо, я там здорово подлечился.

Эстер расслабленно закрыла глаза, представляя грядущий день, и в этот миг все тяжкие раздумья её покинули. Было просто хорошо и не до каких-либо сует.

*

Товарищ Эвентова более часа стояла за кулисами, не чувствуя усталости в ногах, и внимала пламенной речи Железного Феликса. Перед ЦК, в переполненном зале он смело повторял всё то, на что неустанно сетовал в письмах, что так и не дошли до адресатов, и в той же прокуренной кухне на улице Герцена — порицал коррупцию, бюрократизм, бесхозяйственность, между строк — политику генсека, прямо — людей, составляющих его окружение. Весь доклад он произносил бойко и громогласно, его глаза горели, со лба стекал пот, а руки то и дело сжимались в кулак, как бы показывая готовность объявить войну всем предателям заветов Владимира Ильича. Но как бы рьяно не звучал его голос, он терялся среди множества других: занятые собственными обсуждениями, члены Комитета, казалось, и вовсе не слушали председателя ОГПУ, и Дзержинский, несомненно, это видел. Зоркие глаза чекиста быстро нашли в зале того, кто по сути был виновен в банкротстве системы управления:

— А вы, товарищ Пятаков, — Феликс Эдмундович привлек внимание Георгия Леонидовича, обратив суровый взгляд на этого человека, что за всё это время так и не прислушался к его взываниям, предпочтя собственные интересы государственным. — Вы — самый крупный дезорганизатор промышленности. Вы позабыли о тех словах, которыми напутствовал вас товарищ Ленин в сентябре двадцать второго. Я вам напомню: сокращать госаппарат и исключить любые непроизводительные расходы. Вам уже приходилось отвечать за неисполнение своего служебного долга и за проявленный бюрократизм, но вы, по-видимому, учиться на своих ошибках неспособны. Только если вы тотчас не примете меры, не перейдёте от волокиты к работе, кризис приобретёт необратимый характер.

Гнев, обрушенный на заместителя председателя ВСНХ, заставил аудиторию на время утихнуть и притаиться, но затем обсуждения продолжились вновь, и речи Рыцаря Революции, что более походила на бессильный отчаянный крик, вновь никто не внимал. А Дзержинский всё так же произносил свой доклад, не минуя ни единой реальной проблемы, которые после смерти Ленина никто не оговаривал, но говорил, казалось, в пустоту. Глаза, горящие огнём, смотрели болезненно уставшим взором в зал, а разжавшийся кулак лёг на больное сердце.

Эстер Йосефовна заметила, как измождёно выглядел мужчина, и, несомненно, поняла, что прижатая к груди рука — отнюдь не ораторский жест. Невыносимой тяжестью на неё давил гул зала, заглушавший революционера, девушка видела, как он нервничает и пытается достучаться до публики, но всё тщетно. Пальцы до боли сжались в кулак и Эвентовой стало так так горестно от тех перемен в людях, что ещё девять лет назад были готовы отдать всё ради победы коммунизма. Глаза защипало от слёз, и только она достала платок, чтобы утереть их, как ощутила на себе тяжёлую сильную длань. В свободную руку кто-то настойчиво пытался вложить портфель. Врач всё-таки взяла его и услышала низкий мужской шёпот: «Время пришло. Дашь ему то, что лежит внутри. Необходимая дозировка записана на подкладке. Билеты в потайном кармане». Прежде, чем она успела обернуться, неизвестный уже устремился прочь, но Эстер схватила его за плечо, не давая уйти, как минимум чтобы запомнить лицо. Он всё-таки остановился и обратил на неё сердитый взгляд.

— Я вас везде искал, почему вы не на работе? Нам всё известно. Вас предупреждали, что ничто не окажется незамеченным. С одной стороны, это даже полезно. Главное, чтобы не мешало делу. Желаю успехов, и помните — без глупостей. Вам нас не перехитрить. Завтра утром ждём вас на поклон у Сталина, — сказал напоследок мужчина, и, не получив какого-либо ответа, ушёл и вскоре скрылся во тьме. Медик посмотрела на врученную сумку и поняла, что она принадлежит ей, но на одну вещь в ней стало больше: в основном отделении и впрямь лежал препарат, дающий исцеление в правильных количествах, но приводящий к летальному исходу при передозировке. Цифра, написанная на ткани, подтвердила, что лекарство не заменили на яд, следы которого, несомненно, обнаружили бы при экспертизе, а предпочли обойтись более осторожными методами. В потайном кармане и действительно лежал билет на ночной паровоз до Одессы.

«Я не могу так работать!» — в очередной раз повторил Дзержинский. Его возглас вывел Эстер из размышлений, но более она не слушала речь, лишь наблюдала за жестами, эмоциональной мимикой, аристократической несгибаемой осанкой. Вскоре всё закончилось, послышались ленивые аплодисменты, и чекист зашагал за кулисы, всё так же держась за сердце.

— Как хорошо, что вы здесь, — слегка севшим голосом проговорил Феликс, и, коснувшись локтя врача, как бы указывая ей идти за ним, направился в соседнюю комнату. — Вы всё слышали? — он посмотрел на спутницу и, увидев её утвердительный кивок, продолжил, не боясь нежелательных слушателей. — Я не могу… Я не могу! Почему они не дают мне отставку? Чего дожидаются? Я устал так жить, — он толкнул незапертую дверь и лёг на старый диван. — Мне плохо, надо отдохнуть.

— Полежите… Не говорите ничего, расслабьтесь, — прошептала врач, чтобы не было слышно дрожи в её речи, и придвинула себе стул.

— Хорошо, что вы пришли. Только вы мне сможете помочь, — он шипел, щурясь от боли, и Эстер, понимая, что не имеет права на промедление, подошла к письменному столу. Она налила воду и, помешкав долю секунды, растворила в ней правильное количество лекарства, а остаток спрятала.

— Теперь вам полегчает, — девушка подала стакан Дзержинскому, а затем помогла ему подняться. Он выпил содержимое до дна и бессильно рухнул на мягкий диван. Эвентова лишь молча сидела напротив, всматриваясь в напряжённое лицо товарища. Хотелось до него дотронуться, провести рукой по его редким русым волосам и острой бороде, поправить смявшийся воротник рубашки, которую она же и выгладила, но почему-то она боялась это делать. Словно почувствовав её желания, Феликс протянул ей раскрытую ладонь, и Эстер обратила внимание на то, что безымянный палец был характерного синего цвета. Девушка взяла его левую руку, осторожно поглаживая её, пока тот не погрузился в дрёму. Из полусна чекиста вывел пришедший врач. Эвентова подняла голову и увидела того самого мужчину. Её охватила дрожь и адреналин, она высвободилась из крепкой хватки и встала, расправляя белый халат.

— Ко мне обратились члены Комитета. Они сообщили, что вы выглядели болезненным и плохо себя чувствовали, потому я пришёл для осмотра. Вы позволите мне присесть? — прожигая Эстер недобрым взглядом, процедил сквозь зубы вошедший. Он так смотрел, что становилось всё понятно — Сталин не отступится от задуманного, а верные люди не сойдут с пути вождя. Девушка лишь покорно освободила ему подход к пациенту и подошла к окну, то и дело оборачиваясь, наблюдая за мужчиной, но опасаясь вновь столкнуться взглядами.

— Спасибо, мне стало лучше. Да-да, мне правда лучше, — то и дело повторял председатель ОГПУ, отмахиваясь от подозрительно назойливого медика. Незнакомец лишь кивал, и, напоследок бросив взгляд на Эстер, ушёл восвояси.

— Вам полегчало? — с надеждой в голосе спросила революционерка, заняв прежнее место.

— Да, — Феликс заставил себя улыбнуться. — У меня на сегодня ещё встреча запланирована. Вот, ещё пару минут полежу и пойду.

— Нет, идите домой, — безапелляционно заявила доктор.

— Но я же договорился с человеком…

— Нет, послушайте меня… Сегодня вам нужно отдохнуть. А к тому, с кем вы договорились, я могу лично пойти и передать о вашем состоянии.

— Не нужно, спасибо. Ну, ладно, — согласился наконец чекист, — водитель отвезёт нас на Успенский…

— Что вы, туда путь неблизкий, он вас лишь сильнее утомит. Ступайте в вашу кремлёвскую квартиру.

— Наверное, вы правы.

Усилием воли революционер заставил себя подняться и без слов зашагал к выходу. Эстер с тоской провожала его взглядом, расстроенная таким холодным прощанием, но Дзержинский, уже потянувшись к дверной ручке, остановился и развернулся к врачу. Его тонкие уста изогнулись в лучезарной улыбке, которая заметно контрастировала со всем его бледным лицом. Мужчина подошёл ближе к ней и крепко обнял. Через одежду Эвентова чувствовала его нездорово учащённое сердцебиение, и отчего-то не хотелось выпускать Феликса из этих тёплых объятий, но она понимала, что должна. Расцепив пальцы, чекист не сразу отстранился от девушки. Он взял её за подбородок и поцеловал, как делал сотни раз до этого, но Эстер словно обожгло прикосновением его губ, оно вселило необъяснимую боль и тоску, а глаза защипало от слёз. Интуиция уверенно твердила: запомни этот миг, потому что больше это не повторится.

— Вы же помните, в пятницу опера? — напоследок бросил Феликс. В ответ ему последовал лаконичный кивок.

За спиной хлопнула дверь. Сколько времени прошло с того момента, Эвентова не могла ответить. Она села на стул и заплакала. По раскрасневшемуся лицу лились слёзы, чёрные от потёкшей туши. Затем был вздох, глубокий и успокаивающий. Эстер вытерла лицо рукой, даже не платком. Сначала она подкрасила влажные ресницы, затем — губы, с которых во время поцелуя стёрлась красная помада, а белой французской пудрой она попыталась покрыть побагровевшую припухшую кожу, но сама видела, что косметика едва помогала. Не позволив себе задержаться ещё хоть на минуту, она покинула это место.

Путь врача лежал на вокзал. Оттуда — в Калугу: нужно было покинуть Москву до того, как её хватились бы. Для этого требовалось заменить билет, но в столице проделать такое без того, чтобы об этом не узнали высшие инстанции, не представлялось возможным. В Калуге, сойдя с паровоза, Эвентова направилась в кассу, и, дождавшись, когда закончится очередь к крайнему окошку, зашагала к нему.

— Добрый вечер, — девушка приторно-заискивающим голосом обратилась к сотруднице железной дороги.

— Здравствуйте, — подозрительно щурясь, поздоровалась статная женщина в форме. Эстер уже пожалела, что выбрала именно её, но отступать было поздно.

— Я бы хотела заменить билет до Одессы. У меня на завтрашний, а надо бы на ближайшее время, не могу до завтра ждать.

— А вы чем думали, когда покупали? — грубо бросила кассир, но документ в руки взяла. — Вы же в Москве брали, почему сюда пришли?

— Я решила проведать родственников в Калуге, да весть до меня дошла, что ребёнок мой младшенький захворал. Вы поймите меня, я — мать. У вас у самой дети есть? — округлив свои и без того большие кукольные глаза, отороченные длинными ресницами, революционерка умоляюще не сводила их с собеседницы.

— Есть, — отмахнулась женщина и упёрла руки в бока, как бы показывая: и что с того? — И побольше твоего будет.

Эстер наклонилась к окошку, чтобы её шёпот было лучше слышно:

— А вы порадуйте их чем-нибудь, — она протянула свои документы, а затем продолжила говорить громко, как и прежде. — Вот моё удостоверение личности, проверьте всё.

— Проверю-проверю, — криво усмехнувшись, кассир начала листать переданные бумаги, и между листов обнаружила внушительную сумму. В ужасе взглянув на пришедшую к ней девушку, работница сначала испугалась, что это такая проверка, но затем, видя, как эта несчастная «мать» нервно переминается с ноги на ногу, решила всё-таки пойти ей навстречу. — Есть на ночной место, — подтвердила она и выписала новый проездной билет.

— Спасибо вам, дай бог здоровья, — почтительно склонив голову, Эстер начала её благодарить.

— Никому ни слова, ясно? — всё ещё опасаясь за своё рабочее место и жизнь переспросила железнодорожница.

— Да ей-богу!

*

За окном проносились родные просторы, укутанные ночной мглой, тронутые золотой зрелостью пшеничные поля, и ясное, усыпанные самоцветами-звёздами небо. Полячка провожала красоты советской земли взглядом, с лёгкой грустью осознавая, что-либо она их больше никогда не увидит, либо попросту погибнет. Но та тяжёлая, словно якорь, печаль ушла. Она сменилась некоторым подобием апатии, пустотой и меланхолией. Теперь можно было не убегать и не метаться, безучастно дожидаясь пункта назначения. Так Эвентова и просидела всю дорогу, не сводя глаз с пейзажей вдали.

На Привокзальной площади мальчишка продавал газеты. Утомлённая дорогой, Эстер Йосефовна неспешно зашагала к нему, заплатив две копейки, взяла свежую «Правду» от 22-го июля и принялась читать прямо посреди улицы. Известие о смерти Дзержинского она восприняла с каким-то неестественным спокойствием, а причину смерти — как нечто ожидаемое. Аккуратно согнув газету, девушка положила её в полупустую сумку и отправилась дальше. Не было времени на слёзы и сантименты, нужно было покидать страну в срочном порядке: за два дня её пропажа уже мобилизовала бы преданнейших людей Сталина, которому явно не хотелось лишней утечки информации.

Бежать пришлось в Париж, к кузине-анархистке, что когда-то так же была вынуждена спасать свою жизнь за границей. Несмотря на идеологические преткновения в прошлом, родственница ещё до поездки сестры в Москву ясно дала знать: двери её нового дома всегда открыты. Взамен она просила лишь сноп пшеницы с родной украинской земли.

Лишь на чужбине Эстер Йосефовна позволила себе плакать. Она разбирала свои скромные пожитки и замерла, когда взгляд упал на изображение в газетной статье. Затем — на собственный угольный набросок и незаконченный акварельный портрет, наспех срезанный с планшета. Слёзы её не заканчивались. Кожаная дорожная сумка, потёртая от частых поездок, вся была исполнена воспоминаний о Дзержинском: письма, рисунки, даже её одежда, путёвка в Кисловодск…

Невыносимо хотелось курить. Эвентова достала из портсигара папиросу, чиркнула спичкой… и затушила её.