Азов. За други своя [Сергей Геннадьевич Мильшин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Об авторе


Сергей Мильшин

Сергей Геннадьевич Мильшин родился в 1969 году в Узбекистане, но вырос под Новосибирском. С 1992 года живёт в Белгороде — городе предков.

В 1987–1989 годах служил в Афганистане, рядовым в мотострелковом полку и на артиллерийской заставе. Вышел оттуда с выводом войск. Награждён знаком "От благодарного Афганского народа" и юбилейными медалями.

После армии работал котельщиком на ООО "Сернокислотный завод", что до сих пор действует в маленьком узбекском городке Учкудук. Тогда же поступил заочно в Ташкентский университет на кафедру журналистики, в "русскую группу", в которой тогда учились даже некоторые узбеки. До возвращения в Россию успел окончить три курса. После переезда перевёлся на филологический факультет, заочно. Работал стропальщиком в ОАО "Стройматериалы", корреспондентом газеты "Белгородские известия". С 1998 года трудится в корпоративной прессе.

По образованию филолог, или учитель русского языка и литературы. При всём уважении к полученной профессии, преподавателем не работал ни дня. Ещё во время учёбы получил приглашение в областную газету, которым и не преминул воспользоваться. С тех пор журналист.

Писать начал после возвращения из армии. "Накопилось масса впечатлений, в основном, к сожалению, негативных. Тогда понял, что единственный способ избавиться от них — написать, — признаётся он. — Так появилась первая повесть "Тяжёлый Афган". Уже позже пришло осознание, что моя тема — эта тема подвига, и на свет начали появляться книги о разведчиках, казаках, пограничниках. Хотя опыт политической литературы тоже оказался ему не чужд: вышедшая в 2020 году книга называется "Путин ушёл".

Публиковался в журналах "Воин России", "Пограничник", "Роман-журнал XXI век", "Наш Современник".

Автор двенадцати книг прозы, из них двух — для детей.

Обладатель ряда корпоративных литературных премий ПАО "Газпром".

Лауреат Международного литературного конкурса "О казаках замолвим слово", Всероссийского литературного конкурса Министерства обороны РФ "Твои, Россия, сыновья", литературного конкурса ФСБ России 2018 года за лучшее произведение об органах.

Член Союза писателей России и общественной организации "Ветераны боевых действий".


Краткая библиография

"Ворота Сурожского моря", изд-во "Яуза-Каталог", 2019 г.

"В полосе огня", изд-во "Яуза-Каталог", 2019 г.

"Азов. Поход на Кубань", изд-во "Вече", 2020 г.

"Путин ушёл", изд-во "Новая Страна", 2020 г.




Четрые года миновало с той поры, когда казаки-донцы, устав от турецкого притеснения и татарских обид, взяли приступом считавшуюся неприступной османскую крепость Азов, запиравшую устье вольного Дона. Четыре года пролетели, как один миг, донцы, вероятно, впервые в своей истории почувствовали, каково это жить в мире, лишь изредка нарушаемом стремительными набегами крымчаков — верных турецких вассалов. И каждый раз ни с чем уходили татары. Теперь казаки, как когда-то гвардейцы султана — янычары, сидя за высокими стенами древнего Азова, снисходительно посмеивались над беснующимися врагами. Несколько раз и сами донцы, устав от оседлой жизни, устраивали дальние походы, приводя в ужас непостоянных в обещаниях ногаев, вечных супротивников православного люда — крымчаков и османов, необоснованно считавших Чёрное море внутренним.

Дикая степь в это время почти забыла горькие стоны уводимых в рабство русских людей, и высохли глаза казацких жёнок, которым отныне не приходилось лить слёзы над могилами павших сынов и мужей. Покой и тишина пришли на южные границы Руси, на берега славного Дона-батюшки. Конечно, случались ещё схватки с мелкими шайкам людоловов. Но уже не в тех масштабах и не с теми результатами, главным образом для нападающих.

Но не забыл турецкий хан о пощечине, полученной в стенах крепости отборной янычарской пехотой, считавшейся на тот момент лучшей в Европе и мире, от безродных бродяг — казаков, у которых и зипунов-то своих не было, как считали в Османии.

Городок Аздак-Азов Сулейман называл бриллиантом в короне османского владычества. И этот бесценный камень посмели отобрать у него дикие варвары! Не простил Сулейман, не смирился. Затаил злобу, намереваясь отомстить православным самым страшным образом. И как только закончил войну с Персией, разбив армию древних арийцев, и штурмом овладев последним оплотом умирающей империи — блистательным Багдадом, начал он собирать неисчислимую рать для похода на берега Дона.

Шёл грозный 1641 год, страшный для Руси-России июнь месяц.

Глава 1

Получив весть о приближении турецкого войска, городок Азов, ещё недавно спокойный и даже немного ленивый, мгновенно превратился в гомонящую на разные голоса, скрипящую всеми оттенками колесного скрипа, спешащую по самым разным срочным делам, сильно обеспокоенную крепость. По улицам теперь не ходили, а бегали. Вдруг оказалось, что не все ещё готово для осады, мало загнано скота на его улицы, недостаточно настругано стрел, и щели не в полную глубину выкопаны. Не хватало зерна для долгого сидения, не в том количестве, как хотели, заготовили смолы и пеньки для веревок. Дел на последние дни, а то, может, и часы, перед появлением турок, как это часто бывает, осталось гораздо больше, чем успевали выполнить. Торопясь подготовить крепость к длительной осаде, атаманы не спали сутками.

Таким суетливым и тревожным застали ставший уже родным Азов 21 июня 7150 лета от сотворения мира (1641 года) казаки валуйской сотни, въехавшие через северные ворота, с готовностью распахнувшиеся перед ними.

Позади оставались тревожные горные тропы, разоренные казачьей саблей закубанские аулы, погибшие товарищи, похороненные в чужой земле. Освобожденные из черкесского полона казаки и мужики. Ну и их бабы. Сейчас почти все здесь, в колонне, медленно вползающей через распахнутые ворота на пыльную площадь крепости. Богатый хабар, взятый с бою, тоже везли с собой, сейчас он ждёт своего времени на телегах, оставшихся пока за стеной. Но самое главное богатство для казака — лошади, большей частью уже должны пастись на горячих лугах верхних донских земель. Именно такой наказ получили удальцы-казаки, назначенные гнать трофейный табун поперёд сотни. С собой лошадей тоже вели, но малую часть.

Всадники неторопливо втянулись в шумное разогретое горячим дневным солнцем нутро крепости, и ворота за ними, еле слышно скрипнув, захлопнулись. И это было внове — раньше тяжёлые металлические створки, украшенные ажурной резьбой, днём держали открытыми. Впереди на лошадях, немного схуднувших за месяц похода, высились два крепких парня лет двадцати. В поясах тонкие, но широкие в плечах. Жилистые, сильные, вольные. Оба светловолосые, с аккуратными воинскими бородками, тоже светлыми. Одинаковы с лица, близнецы Лукины. Валуй — атаман сотни, взгляд имел твердый, по-хозяйски уверенный. Борзята же, брат единоутробный, вечно с оценивающим прищуром, в любой момент готов шутку пустить, потешиться над кем-нибудь. Ему только повод дай, а уж опосля не обижайся. Рубаки оба сильные. И ещё неизвестно, кто из них первым будет, если друг против друга поставить. Но то дело сказочное, братья любого носом в землю потыкают только за одно такое предложение. Характерники!

За воротами остановились, оглядываясь. Кругом, куда ни глянь, суетились казаки. Справа знакомые станичники из сотни Карпова — черноволосые, носатые: Томила Бобырев и Кондрат Звоников. Крепкие плечами, казаки дружно на счёт вытягивали верёвку, поднимая через блок корзину с ядрами. На секунду отвлеклись, краем глаза зацепив наблюдающих за ними товарищей. Но улыбнуться знакомцам успели. Наверху, готовясь принять груз, усталым рыскарям помахали рукой низенькие, но необычайно широкие в кости братья Богдан и Игнатий Васильевы. По другую руку тоже знакомые казаки разгружали выстроившиеся рядком арбы с калёными стрелами, бочонками с порохом, разной рухлядью для пыжей и тяжёлыми камнями. Булыжники эти скоро полетят со стен на головы ворогам.

Обливаясь потом, у телег трудились знаменитые своей удалью и бесстрашием три неразлучных друга Ивана: Подкова, Утка и Босой. Друзья с детства, будто специально подобранные по непохожести. Подкова — могуч, грудь, словно бочонок, суров, с голым лицом, лишь пушок под подбородком курчавился. А ему за тридцать уж. Утка — полная противоположность: мал, шустёр, не брит и не стрижен. На лешего чем-то смахивает. Босой — рубаха-парень, улыбчив, разговорчив, любому найдёт что сказать, чем улыбку вызвать. Руководил разгрузкой старый казак Винник. У него борода почти до пояса и глаза навыкате. Кивнув Валую, как старому знакомцу, снова сосредоточился на пересчете припасов.

Их встречали. Головатый Фроська, почти квадратный, уверенно стоящий на кривых ногах. Правый глаз у него бельмом затянут — сабля тарарская поранила, и рот почти пуст, беззубый. Тоже враги постарались. Дождавшись, когда Валуй спрыгнет с уставшей Ночки, верной кобылы атамана, крепко обнял казака. Троекратно прикладываясь щеками, тихо прошепелявил:

— Рад, что цел. Вовремя. Ещё бы денёк и мог опоздать.

Борзята, приблизившийся в окружении товарищей, услышал только последние слова. Переглянувшись с крепышом Михасем Колочко, поинтересовался:

— Куда опоздать-то, дядька Фрося?

Старшина переключился на второго брата, также обхватив его сильными руками:

— Турки завтрева здеся будут.

Следующим в его крепкие объятья попал заросший шерстью по самые глаза Никита Кайда, прямой и чесной казак, за ним стройный и неутомимый Космята Степанков, белгородец, первейший друг Лукиных, их вместе с каторги когда-то освободили. Ныне зятёк братьям, сестру их Красаву за себя взял. По любви, и уродство на лице не помешало. Следом улыбающийся смущённо Михась, высокий и белобрысый Дароня Толмач, тоже друг с каторги. Раньше его Вруном больше кликали, лекарем, значит, но ему больше нравилось Толмачём, когда прозывали, по-отцовски. Так и прижилось…

И тут, чуть не сбив с ног, на Валуйку напрыгнул здоровенный хлопец. Только по выкрику: "Братец!" Лукин и узнал младшого братишку.

— Пусти, ирод, завалишь. — Смущенный Валуй попытался освободиться от крепких рук, сжавших его, словно бочку обручами. Но сверху обоих обнял Борзята, и Валуй затих, смирившись.

— Я знал, что вы, братцы, шороху вражине наведёте. — Васятка отпустил братцев с неохотой и немного с завистью. — А мы тут свово вражину вычислили.

Васятка, вымахавший за мирные четыре года, что они прожили в освобожденном Азове, в версту коломенскую, скор в движениях, светел бровями, безбород покамест, осьмнадцать ему только. По облику больше на сестрёнку похож, Красаву. Правда, лицо её после того, как в полоне побывала, шрамом наискозь испорчено. То она сама себя резанула, чтобы никакой татарин не позарился. Но все одно общее увидать можно, если приглядеться.

— Ну, хорош, потом пообщаетесь, — улыбающегося Васятку отодвинул протиснувшийся Фроська:

— Распускай, Валуй, сотню. Смотрю, раненые есть, их — до лазарету. Нехай лекари посмотрят. Остальным отдыхать до вечера. Потом сбор у Азовской стены — там Косой со своими будет. Ты, Валуйка, под его начало идёшь. Не против?

Атаман лениво пожал плечом:

— Да нет, чего против-то? Мы с Иваном турок и татар знатно били. И ещё побьём.

— Ну вот и добре. А ты пока давай в штаб. Отдыхать апосля будешь. Расскажешь, как сходили, да новые задания получишь. Там сейчас как раз все атаманы собралися.

— Это да, схожу. Только тут такое дело, дядя Фроська. Подмога с нами. Десятка три народу, мужиков да казаков. И бабы с ними. Этих-то куда?

— Из-за спин станичников наперёд выбрались несколько верхоконных, из которых Головатый сразу признал только обманчиво медлительного Пахома Лешика, атамана джанийцев, последних казаков, что в кубанских плавнях обитали. Его-то людей и ходил выручать Валуй со своей сотней. А теперь вот с собой привёл, все вызвались турка в крепости бить. Рядом с ним и другие джанийццы, из них разве что пару человек старшина видел раньше.

Недоверчиво прищурившись, Фроська подтянулся к Валую:

— Что за люди?

Валуй голоса не сдержал, услышали все:

— Знатные люди. Бились, жизни своей не жалеючи. Проверенные. Желают с нами турка лупить.

Казаки сотни дружно поддержали атамана. Гул пошёл по улице, словно народ на праздник какой собрался.

— Вот оно как… — протянул Головатый, а у самого уже улыбка до ушей. Как же, помочь пришла. Тем более из проверенных. — Ну, коли так, собирай усех новеньких и отправляй в казармы, что под крепостью. Там никто не живёт покамест. Нехай размещаются, а к вечеру мы им каши приволокем.

Валуй обернулся к пока ещё напряженным друзьям:

— Слыхали? Пахом, Герасим. Берите своих и баб. И к казармам.

Пахом крутанулся на коне, кивая народу, и пришлые казачки и мужики облегчённо выдохнули. Валуй понял: сомневались до последнего. Сразу загомонили на дальних телегах бабы, заржали понукаемые лошади. Где-то там Марфа. Одна из двух девчушек-подружек, что среди спасённых джанийцев уцелели. Ничего плохого горцы им не сделали, напротив, берегли, намереваясь подороже продать. Непорочные девы у них самый дорогой товар.

С первого взгляда приглянулись друг дружке. А потом, пока обратно шли, и вовсе сблизились, как родные стали. Лукин-старший очень скоро заметил: как только видел её, сердечко стучало чаще. Вздохнув, признался себе честно: втюрился. Первый раз, да сразу накрепко. Вот только атаманова доля не позволяла ему чувствовать себя с девушкой вольно.

Ответственность за такую прорву народа — не шутки. Волей-неволей, а пример подавай. Вот и крепился как мог, отказывая себе в удовольствии видеть Марфу так часто, как хотелось. А хотелось постоянно.

За всю дорогу он всего раза три подъезжал к девушке. Да и то, чтобы спросить, не нуждаются ли они в чём-нибудь. Получив отрицательный ответ и девичий взгляд с укоризной, торопливо ускорял лошадь. Ну не мог он при людях вести себя раскованно с девушкой. Зато Марфа, захватив Варю, душевную подругу Борзяты, каждый вечер прибегала к костру братьев. Разговоры, бывало, затихали уже ночью. Лукины отправлялись провожать девушек. В темноте Валуй чувствовал себя более уверенно, и два раза даже приобнял девушку. А вот Борзята, похоже, уже даже целовался. Валуй его не спрашивал, но по некоторым признакам догадывался. И ничё удивительного. Борзя женат бывал, не то что старший Валуй. Всё в бобылях. Но теперь, по всему видать, ненадолго. Он уже дал себе слово обязательно посвататься, как только врага отобьют. Пахом, видя терзания парня, сам предложил себя в посажёные отцы. Валуй хмыкнул, не желая сознаваться в потайных желаниях, но мысленно предложение принял.

Казаки, покрикивая на лошадей, рассыпались по близлежащим улочкам. Васятка, оглянувшись на старшего брата (не против ли?), вызвался проводить новых азовцев до казарм.

Валуй, ободряюще подняв руку отъезжающим людям, обернулся к Фроське:

— Добре, добре. А что Красава, здесь ли с сыновьями?

Фроська поморщился, словно вспомнил что-то неприятное:

— Ох уж эта твоя Красава, упертая, як сто ослов. Хотели её на время осады вместе с остальными жёнками в верховья Дона отправить, на острова, так она ни в какую. И сама на бой, и остальных, похоже, подбила не уезжать. Детей, говорят, забирайте, увозите, а мы тут останемся.

Валуй и Космята почти разом хмыкнули, а Борзята рассмеялся:

— Наша порода. Чего ты, Лукиных не знаешь?

— Что есть, то есть, — хохотнул Космята. — Если чё задумает — стадо быков не сдвинет.

Валуй оглянулся:

— Космята, ты тогда давай сестрёнке за нас расскажи, чтоб не переживала. А я чуть попозжа буду.

— Я с тобой, паря, тоже Красаву проведаю. — Борзята подтянул повод, собираясь забраться в седло.

Спешившиеся было казаки, один за другим запрыгивая на коней, сразу поворачивали в разные стороны, по домам. Космята одной рукой (вторая была занята поводом старой верной кобылы), перекинув чумбур черкесского вороного через его голову, кивнул. Он так и не смог оставить жеребца вместе с остальными трофейными лошадьми, что всем трёхсотголовым табуном под присмотром десятского Гришки Лапотного и молодого Ивана Разина сейчас щипали травку на берегу Дона перед крепостью. Где сейчас основной табун, который отправили в казачьи владения загодя, ещё предстояло выяснить.

Фроська, только углядев красавца-коня, удивленно вскинул руку, намереваясь погладить того по шее, но, встретив недобрый взгляд Космяты, передумал:

— Ты смотри какой! — И всё-таки не удержался — погладил самыми кончиками пальцев по блестящей сизыми отливами шее вороного. — У черкесов отбил?

Степанков оглушил зычным: "Ну, пошёл". Жеребец всхрапнул, трогаясь с приседа, а лошадь послушно поплелась следом. Уже, отъехав, бросил:

— Отбил. После расскажу.

— С удовольствием послухаю. — Фроська снова обернулся к медлящему Валую: — А ты чего ждёшь? Бегом в штаб. Там тебя заждались уже.

— Арадов с ребятами где?

— Позже встретишься, они в ходах сейчас — последние крепи ставят.

— Добре. Тогда, дядя Фрося, просьба к тебе.

— Ну, давай.

— Ты наших станичников, что табун, оружие и всё добро, что мы в походе собрали, на берегу сторожат, пошли сменить. Они ещё больше нашего устали.

— Это за милую душу. — Старшина резво развернулся. Поймав глазом трёх Иванов, заканчивающих разгрузку. — А ну, добры молодцы, ко мне, живо!

Те, с любопытством поглядывая на запыленных казаков, неспешно приблизились.

— Так, хлопцы, берите тех казаков, что табун охраняют у крепости, и сообща гоните его через дальние ворота в город. И хабар весь, что с ними, туда же. Потом разбираться будем. Там загоны полупустые, в них и разместите. Азовцы вас встретят. Они знают, что делать. Понятно?

— Чего ж неясного?

— Добре, загоним.

— Действуйте. — Фроська подождал, пока казаки скроются за углом и, словно что-то вспомнив, вскинулся: — Эх, меня же у стены ждут, пушки выставлять.

Занятому на разрыв старшине предстояло переделать до вечера массу дел.

Глава 2

Ну, насчет "заждались" старшина слукавил. Валуй понял это, как только переступил порог штабного куреня.

За длинным столом боком и спиной к входу восседали знатные атаманы: вытянутый, тонкой кости Тимофей Лебяжья Шея — Яковлев, кряжистый с оспинами на щеках, что виднелись поверх седой бороды, Осип Петров, полевые атаманы: невысокий, с точёными чертами лица и складками в уголках губ, говорящими об упрямости, Михаил Татаринов и богатырь с умным взглядом светлых глаз, чуть ли не упиравшийся головой в белёный потолок Наум Васильев. На почётном месте в торце пустого стола устроился столетний старик Черкашенин, лицо в морщинах, словно в крупную полоску, а тыльные стороны тёмных ладоней усеяны узлами вен. Перед столом, заложив руки за спину, расхаживал Иван Косой, у него глаз затянут кожей, давно, ещё с молодости. От турок подарок. У окошка притулился Алексей Старой, задумчиво потиравший шрам на скуле. В том месте среди волос подстриженной воинской бородки выделялась смуглая блямба: волосы на рубце не росли. Стоял в сторонке, скрестив руки на груди, Тимофей Разин — отец Ивана да Степки Разиных, благообразный казак, внешне больше похожий на священника, чем на свирепого воина, каким и был. Похожие, как братья, оба приземистые, богатые бородами станичный атаман Абакум Софронов и войсковой подьячий Федор Порошин внимательно слушали, восседая на лавке у стены. Худые с вытянутыми суровыми лицами братья Тимоха и Корнилий Зимовеевы загораживали спинами вход в штаб. Навалившись грудью на спинку высокого стула, оставшегося ещё с турецких времён, о чём-то говорил Иван Каторжный — словно весь собранный из шрамов и рубцов, живого места не найдёшь: следы сотен схваток. Никто не обратил на вошедшего казака внимания. Остановившись у дверей, Валуй скинул шапку.

— Наши сообщают, в Анапе они почти всю гавань заняли. Всего будто бы кораблей то ли пятьсот, то ли шестьсот. Точнее и не сосчитать. Среди них три самых больших — галеонов[1], а пушек на них вроде по сто тридцать. А ещё есть галеры — их почти что под сто штук, фрегатов — чуть меньше. Да ещё всяких шаек да чембенов[2] — сотни две. А сколько на них турки воинов посадили — вообще нельзя сосчитать. Но наши вроде слышали — янычары хвастались, триста тысяч их.

Иван Косой присвистнул, Яковлев потянулся ладонью к затылку, а Тимофей Разин, медленно стянув шапку, перекрестился двумя перстами:

— И где же они столько народу супротив нас набрали?

Сдвинув лавку, поднялся огромный и мощный, как таранное орудие, Наум Васильев:

— Со всего свету ворогов назвали, — загудел глухо, словно где-то далеко табун лошадей летел над землёй. — Свои, перво-наперво, конечно, янычары, сипахи, капычеи — пушкари ихние, разного другого люда — море. Черных мужиков из разных ромеев, болгар и гораков набрали. Этих — вроде они и сами не знают точно сколько. Им всякие работы делать. А ишо ивропейцы там всякие. Все мечтают казачьей кровушки пролить. И немцы там, и гишпанцы, и волохи, и прочие латынцы.

— Неужто все народы в Европах под турком уже? — Корнилий Зимовеев заполнил короткую паузу.

— Не все, ясно. — Наум перевёл взгляд на Корнилия. — Но талеров у них немерено, вот и закупили всех скопом. А те за деньги и мать продадут, а уж пищалью подпоясаться — да ишшо супротив нас, казаков — диких людей, как оне думкают, милое дело!

Глухо прокашлялся Черкашенин:

— Сдается мне, не только супротив нас собрались вороги такую силушку. Всяко-разно они же знают, казаков тут несколько тыщ всего. Только про нас этакую армаду бы не сбирали.

— А для чего тогда столько народу? — не понял Осип Петров.

— Боятся, наверное, дюже казаков, вот со страху и набрали кого могут и не могут. — Тимоха Зимовеев со смешком оглянулся на казаков. Его не поддержали.

— Ерунду балакаешь, Тимоха. Нас они, конечно, уважают, но такую рать только на казаков все одно бы не выставили.

— А тогда для чего их столько?

Черкашенин упер руку в коленку, твердым взглядом окинул помещение:

— На Русь они собрались!

— На Русь?

— Не может быть! — толкнул брата в плечо Корнилий, призывая подключиться. Но тот, хлопая глазами, молчал ошарашенно.

— А ведь верно. — Наум обвёл всех изумленным взглядом. — Как я сам не дотумкался?

— Не отобьется царь Михайло Романов-то. Не будет у нас защитника и кормильца. — Алексей Старой ещё больше ссутулился.

— Много они нас кормили-то? — выкрикнул Каторжный. — Как нужны зачем — так: казатушки-братушки, а как не нужны — сукины сыны.

К нему обернулся Татаринов, насупился:

— Не о том ты баишь, Иван. Какие б не были, а все единоверцы и крови одной. И не забывай, если на них пойдут, то это значитца, что казаков-то уже сничтожили под корень. И за спину не опасаются. Вот о чем надо думать…

Черкашенин снова прокашлялся:

— Правильно говорит Мишка. Мы — падем и всяко-разно Русь падет. И наоборот, Русь падет — и нас сничтожат без поддержки. Не станет на земле третьего Рима, и православных напрочь сведут. Русичей рабами сделают, а о нас, казаках, только воспоминание и останется. Так что нам по-любому надо насмерть стоять — другого выхода, получается, турок нам не оставил.

— Мы и раньше-то спину врагу показывать не собирались, а теперича и подавно, нельзя отступить. Судьба Дона и всего православного мира у стен Азова решаться будет. Вот так-то. — Яковлев обвёл казаков суровым взглядом.

В комнате стало так тихо, что Валуй услышал, как бьется в стеклянное окошко заблудившаяся оса. Сам он, кажется, даже дыхание задержал от тех страшных слов, от которых мураши по всему телу гулять кинулись. Осип, постучав по столу пальцами, поднял голову к Ивану Косому, только что остановившемуся напротив:

— С этим понятно. Сколько у нас жёнок осталось?

— Навроде семь сотен. Почти никто не ушёл. И детей половину оставили, тех, какие побольше.

— Да… — протянул он. — Ну что же, раз осталися, пущай помогают.

— Ага, я тоже думал — и кормить надо будет нас кому-то, да и воду там скипятить в казанах, смолу ли. Пригодятся бабенки.

— Пригодятся, это без сомнения. — Тимофей Яковлев почесал затылок. — Хоть и не бабье это дело — воевать, а придётся и их напрячь. Котлы греть, дрова готовить, кашу варить и пули подносить — это они смогут.

— Да, и парней молодых тоже туда же, к ним в подмогу. — Заложив руки за спину, Алексей Старой качнулся на пятках. — На первых порах, пока казаков на стены хватает, пусть там трудятся.

Невольно казаки опустили головы. Без слов было понятно, что ненадолго парни к бабам в помощниках определены. Повыбьют казаков скоро, тогда уж все, и стар и млад, на сечу встанут.

— Эхма! — Осип стукнул ладошкой по столу. — Ладно. Что там у нас с подмогой? Черкассы-то запаздывают. Ничего от них не слышно?

Тяжело вздохнув, Каторжный оглянулся на Яковлева:

— Обещали быть. Мобуць, ишшо подойдут.

Осип тоже повернулся к Тимофею:

— Остальные все здесь. От Черты добрались до нас согни три добровольцев. Мы их по тысячам раскидали. Мужики справные. Помогут на стенах махаться.

— То добре, — кивнули атаманы.

— В общем, наши все собрались, кроме сотни Лукина, что на черкесов ушла. Эти тоже должны вернуться вот-вот. Ждём.

Валуй поправил шапку. Аккуратно отодвинув Тимоху Зимовеева, шагнул на середину:

— Тут мы, только что явились.

Атаманы, все как один вскинули головы, оживились. Осип шагнул к нему, обнял коротко:

— Живы, значит. Крепкие казаки. Как сходили? Сколько потерял?

Валуй дождался, пока атаман его отпустит:

— Пятнадцать казаков похоронили мы в черкесской земле.

Поднявшись, Михаил Татаринов смял в кулаке шапку:

— Вечная память им. А раненых сколь?

— Раненых меньше, тринадцать, но все уже в седле держаться могут. Сюда своим ходом добрались. И это… Три десятка с собой привели пахомовских казаков да мужиков боевых. Сами видали.

— То добре. — Татаринов снова напялил шапку. — Забирай их в свою сотню. Они тебе почти родные, поди? — Прищурившись, он с лукавством глянул на парня.

Валуй, не приняв шутки, серьёзно кивнул:

— А то.

Михаил крякнул, но виноватым себя не признал. Атаман он или нет?

— Ну а теперь давай докладывай усе в подробностях, — продолжил он как ни в чем не бывало. — Что видали, что узнали, сколько врага положили, сколько добра, а самое главное, оружия, привезли?

Валуй потёр нос. Оглянулся, убедившись, что все его слышат. И неторопливо приступил к рассказу:

— Ну, значится, так. После того как сообщил нам посланец от Пахома Лешика, что его джанийцев усех в полон горцы забрали, мы же тотчас и вышли. Это вы знаете. Дошли благополучно, через Кубань переправились. Ох и широка река, почти как наш Дон-батюшка. А там уже на третий день и горы пошли. Пахом нас там встречал с десятком своих людей, всех, кто с ним на охоте были, ну, это когда горцы на хутор напали. Они уже там разведали все. Дальше с ним пошли. В первом ауле как раз праздник был. Сынок князя ихнего откуда-то вернулся. Стол богатый, гости в большом количестве. Ну и мы вот что надумали.


Две недели назад 1

Лошадей привязали к деревьям в сотне саженей от первой изгороди метровой высоты, сложенной из булыжника. Музыка, протяжная и… какая-то необычная, слышалась уже отчётливо. В её заунывные переливы то и дело вмешивались оживлённые мужские голоса.

Казаки один за другим выставили головы над забором. Окраина аула. Перед ними мельтешили спины большой отары овец, толпившейся в загоне. Музыкантов и остальных горцев скрывали стены сарая из жердей, обмазанных саманом, и ещё каких-то построек.

— Отсюда ничего не увидишь, надо поближе подобраться. — Космята, не дожидаясь ответа от разведчиков, лихо перепрыгнул изгородь.

Ближайшие овцы, шарахнувшись от него, заблеяли. Те, что подальше, лишь задрали настороженно морды, но пока не шевелились. Дароня, собиравшийся поспорить с атаманом по поводу того, что нужно бы разведать сначала, лишь досадливо поморщился, тоже сигая вместе с остальными в загон. Космята почти на корточках уже пробирался между животными. Донцы пристроились за ним. Перебежками добрались до сарая. Последним, тяжело выдохнув, прижался спиной к жердям Матвей Чубатый, самый опытный из разведчиков, для всех он дядька, кроме Никиты Койды, тот уж сам с сединой в бороде. Снова прислушались. Овцы, убедившись, что люди пришли не по их души, успокоились.

Придерживая саблю, Космята, а за ним и Никита Кайда осторожно выглянули из-за угла. Широкая площадь бурлила и гудела на разные голоса. Такое обилие народа Космята видел раньше, пожалуй, только когда воевали Азов. Толпы черкесов стояли и сидели по всей площади, многие на корточках. В центре тянулся, наверное, сажень на тридцать длинный низкий стол, уставленный кубками и блюдами с мясом. Во главе его на кошме, скрестив ноги, восседал знатный горец в расшитой золотым нитями черкеске. Наклоняясь в сторону, он что-то рассказывал устроившемуся рядом пареньку, ещё подростку, лет, может, тринадцати. Спинами к казакам частично заслоняли действо два музыканта, они и наигрывали эту необычную мелодию. Пахом Лешик за плечом шепотом прокомментировал:

— На шичапшине[3] играют.

— Второй на пхачиче[4]. — Никита тоже оказался знатоком черкесского быта.

Космята принял это как должное:

— Пусть играют. А что за праздник?

Никита сплюнул в сторонку:

— Наверное, сын от воспитателя вернулся.

— Точно, — подтвердил Пахом, тоже выставляя голову над казаками. — Это, наверное, княжеский сынок, вот весь народ и празднует возвращение наследника и джигита. Похоже, и с других аулов пришли поздравить. Дюже их много.

— Добре, вы мне потом подробнее расскажете про их обычаи, а сейчас надо думать, как их отседа выманить.

К князю с сыном подвели красавца-кабардинца вороной масти. Вскидывая морду, он пританцовывал на тонких ногах. На почти чёрной тугой шкуре переливами бегали сизые мазки.

Казаки невольно качнули головами.

— Хорош! — прошипел Дароня, от волнения громко сглотнув. — Вот бы нам таким разжиться.

Тем временем горец в строгой без узоров черкеске остановил коня перед хозяином. Махнув рукой на животину, что-то сказал, уважительно поворачиваясь в сторону гостей. Оглянувшись, передал повод подошедшему, вероятно, слуге и отступил с лёгким поклоном. Хозяин в ответ тоже почтительно опустил голову. Даже издалека было заметно, как у хозяйского сына загорелись глаза, словно две свечки в них вспыхнули. Одним движением вскочив на ноги, он поспешил к жеребцу. Слуга замер, почтительно отступив. Подскочив, наследник провёл рукой по спине коня, легко похлопал по щеке. Умное животное терпеливо сносило прикосновения. Горцы восхищённо цокали языками, кто-то даже поднялся, чтобы видеть лучше. К ним приблизился отец. Остановившись позади, он тоже с восторгом разглядывал никак не успокаивающегося жеребца. Обернувшись к отцу, сын что-то спросил. Тот ответил утвердительным кивком. Парень положил ладонь на морду коня. Тот вскинулся, но, притянутый за узду, малость смирился. Но всё равно голову задирал высоко, чтобы было неудобно гладить. Слуга, передав повод наследнику, быстро отступил.

Отпрянув за угол, Космята хищно улыбнулся:

— Матвей, прикроете меня?

— Чего задумал?

— Думаю коня выкрасть.

— А что, если выгорит… — Дароня оживился и тут же сдал на попятную: — А если не выгорит?

Матвей Чубатый опустился на колени. Отвернувшись в сторону, задумчиво пошлёпал губами. В этот момент музыка затихла. В тишине прогудела оркестром одобрительных голосов площадь.

— Я согласен, нехай попробует. — Никита Кайда тронул Матвея за руку.

— Ну, вообще-то можно рискнуть, — неуверенно протянул Пахом.

Матвей покачал головой. Как хочешь, так и понимай.

— Нужно, — подхватил Космята. — Если повезёт, они на меня внимания не обратят, примут за своего. Вроде как я не шибко от черкесов отличаюсь.

— Да, похож. — Никита одобрительно потряс чубом. — Только посветлей малость.

— Рисковый ты парень, Космята. — Пахом улыбнулся. — Сам таким был, по молодости.

— Рисковые крепостя берут. — Космята, настраиваясь, пару раз глубоко вздохнул. — Как только я запрыгну на коня, галопом в лес. Встречаемся у лошадей и ведем их к полусотне. Не может быть, чтобы они за мной не увязались.

Дароня поменял позу — ноги затекли.

— Я могу прямо сейчас к нашим рвануть — надо предупредить, чтобы готовились к встрече.

— Добре. Наша задача — навязать бой, и как только на шум схватки эти все соберутся и начнут давить — дружно драпануть.

— Все, я до наших. — Дароня подскочил и в несколько шагов, растолкав снова встревожившихся овец, достиг забора.

Космята поправил шапку. Проверив заряд ружья, выпрямился во весь рост:

— Ну, давайте, казаки, не подведите.

— С Богом! — Две руки одновременно перекрестили спину Борзяты.

Как только он двинулся вперёд на напряженных ногах, "старики" почти в открытую выставили ружья из-за угла. Нахмурившись и шевеля губами, повели пристальными взглядами по лицам гостей и хозяев праздника, готовые в любой момент, если понадобится, спустить курки. Музыканты, покачиваясь в такт, снова заиграли на этот раз что-то плясовое. Несколько черкесов, не удержавшись, выскочили из-за стола. Остановившись напротив друг друга, закружились на цыпочках, поднимая руки до подбородка. Другие тут же организовали круг, яростно нахлопывая ладонями такт. Космята, медленно оглядываясь и стараясь не делать резких движений, приближался к столам. Впереди появился слуга с седлом в руках.

Княжеский сынок, приняв от слуги потники, закинул их на спину жеребца. Старательно расправив ладонями ткань, обернулся за седлом. Конь, вскинув морду, попятился. Князь, не двигаясь, испытывающе наблюдал за сыном. Притихли и ближние гости, не участвующие в танцах. Под разгульное пение старинных инструментов парень натянул повод. Седло аккуратно опустилось на хруп, конь всхрапнул, дёрнувшись. Приблизившись к коню, парень что-то негромко забормотал. Положил ладонь на крутой лоб, и жеребец воспринял прикосновение спокойно, понемногу привыкая к новому хозяину.

Космята уверенно приближался. Некоторые черкесы, развалившиеся на кошмах, оглядывались на него и, окинув рассеянным взглядом, снова поворачивались во главу стола, где происходившие события вызывали гораздо больший интерес, нежели проходящий мимо нахмуренный незнакомый горец. Космята действительно нешибко отличался от черкесов, разве что его лиловый зипун мог обратить на себя внимание, причём большее, нежели он сам. Космята надеялся, что за таким огромным столом вряд ли все гости знали друг друга в лицо. А светлые среди черкесов не редкость. Уже проходя мимо стола, Степанков заметил нескольких горцев даже более светлых лицом, чем он сам.

Храбрым сопутствует удача. Космята продолжал медленно приближаться к князю и его сыну, и пока его не останавливали. Оставалось пройти с десяток саженей.

Гости с интересом наблюдали, как поведёт себя наследник — справится ли со своенравным конем, как настоящий джигит. Подарок-то оказался с характером. Впрочем, для горца утихомирить буйного скакуна — в радость.

Парень осторожно перевёл ладонь на шею вороного, погладил, давая ему привыкнуть и прочувствовать прикосновение человека. Потом, сделав шаг в сторону, медленно прижался к боку животного, руками одновременно нашаривая подпругу. Конь косился на него, тревожно шевеля ушами, но никаких действий не предпринимал. Космяте оставалось десять шагов, когда слуга заметил его и, разглядывая, склонил голову набок. Не узнавая приближающегося казака, он шагнул к князю и потянулся губами к его уху.

Космята, из последних сил удерживаясь от желания рвануть что было сил, мысленно считал шаги: "Семь, пять, три…" Он старался держаться так, чтобы между ним и князем всегда находился кабардинец. Хозяйского сына он не опасался. Занятый важным делом — седланием сильного, полудикого коня на глазах у нескольких сотен родственников, знакомых и гостей, он вряд ли мог бы заметить что-то не касающееся дела.

Когда до коня оставалось два шага, парень, закончив застегивать подпругу, выпрямился. Ещё раз погладив напряженного кабардинца, подёргал седло, проверяя. В этот же миг князь, видимо, предупрежденный слугой, неожиданно шагнул в сторону.

— Эй, уважаемый… — Он не договорил.

Космята бросился к коню. Всего один прыжок — и хлесткий удар по не успевшему даже сменить восторженного выражения лицу отбросил парня. Тот, видно, потерял сознание, потому что упал, будто неживой. Степанков силу удара не сдерживал: враги — они и есть враги. Ну и что, что юнец? Они казачьих детей не жалеют.

В следующий момент кочетом взлетел в седло, от души лупя по конским бокам пятками. Жеребец, словно только и ждал этого — вскинулся на задних ногах, упал на все четыре и, рывком переходя в галоп, помчался через площадь. Космята, натянув повод, направил коня в сторону леса. Вороной, повиновался, хоть и пытался взбрыкнуть на первых саженях.

Позади закричали, резко оборвалась музыка, краем глаза Космята увидел, как вскакивают черкесы с мест. Один, самый шустрый, бросился ему наперерез, но Степанков, не останавливаясь, выставил ичиг, и горца снесло, будто бревном приложило. Площадь осталась за спиной. Степанков сжимал чумбук внатяжку, не оставляя жеребцу и грамма воли, и уже на окраине аула, куда всадник добрался в мгновение ока, конь перестал вскидываться. Мелькнули последние сакли и сараи. Он направлял жеребца в обход загона для овец, резонно соображая, что там ему придётся сбавить ход. Внезапно закончились строения, и Космята, ещё никем не преследуемый, оказался за околицей. До леса отсюда оставалось не больше сотни шагов.

Десяток ударов сердца — и, пригнувшись к гриве и чуть замедлив коня, он въехал под первые кроны. Позади раздавались завывания оскорбленных до глубины души горцев и выстрелы. И почти тут же донёсся топот копыт. "Быстро они сообразили".

Пули щелкнули по листьям, две влепились в ствол над его головой, и на голову посыпалась труха. Он обернулся и, не прицеливаясь, разрядил ружьё в сторону аула. Пока дым от сгоревшего пороха не закрыл от него селение, атаман успел углядеть, что за ним несутся десятка три черкесов пешими и три или четыре всадника. Остальные, похоже, организовывали погоню. Лошадей, поди, на другом краю аула держали. Во всяком случае, с этой стороны казаки их не видели.

Позади стреляли, но за деревьями преследователи уже не видели Космяту, и пули свистели в стороне.

К привязанным лошадям Космята подъехал первым. Оглядываясь, потрепал распаленного жеребца по шее:

— Ай, молодец. Никому тебя не отдам, если и дальше не подведёшь.

Конь всхрапывал и беспокойно грыз удила. Отвязав лошадей, Степанков зажал повода в кулаке. "Подоспеют наши, отвязывать уже не время будет. Каждый миг на счету". Наконец послышался быстрый перстук подошв трёх человек, и среди сумрачных стволов он разглядел приближающихся казаков. На бегу они оглядывались.

— Ну, Космята, натворил делов. — Никита не медля запрыгнул в седло, перехватывая чумбук. — Мало тебя, видно, в детстве батька порол.

— Не дрейфь, дядька Никита, прорвемся. — Космята лихо развернул коня и, не выпуская повод своей кобылы, без разгона пустил черкесского жеребца спорой рысью. Остальные пристроились вслед. Матвей невольно качнул головой, с восхищением оценивая стать кабардинца. Пахом, беспокойно оглянувшись, поторопил. И, не удержавшись, восторженно цокнул, подгоняя своего коня.

Едва их силуэты пропали за густой листвой подлеска, как на проплешину меж деревьев, которую донцы только что покинули, выскочил десяток запыхавшихся молодых черкесов.

Быстро оглядевшись, высокий и худой горец с только намечающимися усами махнул рукой:

— Туда пошли, к ущелью. Исмаил. — Он толкнул в плечо самого молодого горца, не старше наследника. — Давай за нашими, а мы по следу пойдём.

Кивнув, тот умчался пулей. Остальные черкесы во всю прыть кинулись в глубь леса, придерживаясь хорошо различимой тропки, которую только что обновили копыта пяти лошадей.

Топот множества лошадей за спиной раздался, когда донцы подъезжали к выстроившимся в две шеренги казакам полусотни. Места между кручами хватило как раз, чтобы разместить всех бойцов. Дароня выскочил навстречу:

— Ну, слава Богу, получилось. Теперь бы и дальше удача от нас не отвернулась.

Почти боком подскочил к казакам жеребец, ведомый твёрдой рукой Михася Колочко:

— Мы готовы, командуй, атаман.

Выхватив саблю, Космята замахнулся:

— Казаки-и, сабли вон, пики к бою! — Зычный его голос заполнил пространство узкого, словно промежуток между горбов верблюда, ущелья.

Первые донцы уже разминали плечи, саблями вырисовывая в воздухе восьмёрки. Двурукие бойцы, по обычаю выбравшись вперёд, заняли места перед основными силами. Десятка полтора. Все с пиками. На них первый удар. Сабли уже во вторую очередь. Космята, загнав черкесского коня за спины расступившихся товарищей, перескочил на свою наученную и не раз выручавшую кобылу. Неоправданно рисковать, доверяя жизнь молодому, нетренированному коню, совсем не хотелось. Воевать — это не улепетывать от наседающих врагов. Тут под седлом друг и соратник нужен, ну, или подруга.

Около двух десятков бойцов, оставив лошадей в тылу под присмотром назначенного донца, подхватив ружья, свои и запасные, полезли на заросшие куширями склоны по краям выстроившегося войска.

И только успели занять места, как из леса, потрясая саблями и грозно вопя, вылетела первая группа черкесов. Разгоняя коней, они без оглядки бросились на казаков. Казачьи выстрелы чувствительно проредили первую линию наступавших. Оставшихся на конях врагов — человек семь — пиками добили донцы первой линии.

Оставив в кустах разряженные ружья, казаки из засады со всех ног рванули к лошадям, а из леса уже выскакивали другие черкесы, и их с каждым мигом становилось больше. Наученные быстрой гибелью товарищей, они уже не кинулись сломя голову на казаков.Первые замедлили лошадей, поджидая остальных. Когда перед казачьей линией выстроились навскидку более сотни горцев, наперёд выскочил сам князь. Дико завизжав — по-другому этот звук и не назовешь — первым бросил коня в схватку. Казаки тоже ударили лошадей пятками.

И ударила сталь о сталь. Так получилось, что Космята в первые же мгновения боя столкнулся лицом к лицу с князем. Скорей всего, тот и выцеливал атамана, признав в нем казака, который только что нанес ему и всем гостям смертельное оскорбление. Космята молчал, сосредоточенно поджимая губы, черкес что-то грозно выкрикивал. Степанков не прислушивался, не до этого, взгляд ловил движения врага. Тут бы не проморгать атаку. "Начну-ка я первым, авось чего и выйдет". Но не тут-то было.

Нет, не зря князь пользовался уважением соплеменников. Он не только руководить аулом умел, но и рубился знатно. Космята понял это после первого же удара. Горец легко отбил его клинок. И следом, откинув скрещенные сабли в сторону, выкинул другой рукой кинжал. Лет пять назад этот приём, может быть, и застал бы атамана врасплох, но не сейчас. Все последующие годы казаки усиленно тренировались, и, как оказалось, не зря. Космята, хоть и не без труда, сумел блокировать выпад врага, ударив по пальцам, выскочившим из рукава тайным кистенём. Это оружие после удачного опыта Дарони завели себе многие казаки. И совсем необязательно делать кистень тяжёлым "стенобитным" оружием. Для защиты достаточно и небольшой гирьки, привязанной к тонкой рукоятке. Как в этом случае.

Князь на миг сморщился, но вторая рука до автоматизма отработанным движением уже заносила над головой саблю. Космята удачно увернулся, упав лицом на гриву лошади, и, не глядя, ткнул саблей перед собой. Он рассчитывал попасть в грудь. На всякий случай атаман, поднимаясь, снова отпрянул, оставляя оружие на месте. Но движение оказалось лишним — сабля проткнула горло. Пытаясь извлечь из шеи клинок, отрезая от усилия пальцы и уже понимая, что умирает, черкес медленно валился с коня. Бешеные глаза закатывались. Атаман помог ему — сам выдернул саблю и, уже не интересуясь убитым врагом, резко развернулся. И вовремя — на него кидались с искажёнными от злости лицами сразу пять или шесть черкесов. На миг сердце ухнуло в пятки: "Не отобьюсь". Но левая рука уже раскручивала кистенек, а правая отводила летящий в лицо клинок. Повезло, что враги, пытаясь подступить одновременно, мешали друг другу. Воспользовавшись короткой заминкой, Степанков чиркнул кончиком клинка по ближайшей шее, а гирька глухо приложилась к скуле второго. Первый валился, даже не охнув, а вот другой, закатывая глаза, ещё пытался махнуть саблей. От этого удара Космята просто отпрянул. Отталкивая лошадей погибших товарищей, к атаману лезли напролом трое оставшихся черкесов. Космята успел прикинуть, как будет справляться со следующими врагами, но выполнить задуманное не успел: С боков подлетели оскалившийся Михась Колочко и хладнокровный Пахом. Вдвоём они играючи справились с черкесами, которые их так и не увидели. Просто не успели.

Получив короткую передышку, атаман поднялся на стременах, вглядываясь за спины врагов. Из леса продолжали выскакивать конники-горцы. Навскидку атаман определил, что перед ними скопилось не менее трёх сотен черкесов, и они продолжали прибывать. "Да сколько же их?!"

— Пора. — Космята гаркнул так громко, что жеребец Даро-ни от испуга шарахнулся назад, чуть не наступив на только что свалившегося под копыта раненого казака. Донцы, старавшиеся держать атамана в поле зрения, дружно развернули лошадей. Космята, Дароня Толмач, Пахом и ещё десяток опытных донцов, остановившись в гуще отступающих казаков, пропускали товарищей мимо, прикрывая отход. Михась Колочко помог забраться себе за спину раненному в грудь донцу. Тот бессильно опустил голову на плечо Михася.

На какое-то время черкесы растерялись. Они уже готовились одержать славную победу, как вдруг казаки показали им спины. Оставшись без князя, они не сразу сообразили, что происходит. Короткая нерешительность врага стоила казакам десятков сохраненных жизней. А когда черкесы поняли, что враги отступают, бросились вперёд всей массой уже почти полной полутьмой бойцов, уверенные в том, что казаки струсили. А трусов надо добивать.

Пропустив мимо последний десяток, Космята и казаки встретили навалившихся горцев дружным ударом сабель и кистеней. Не ожидавшие такого отпора от деморализованного противника черкесы смешали ряды. Задние давили, а первые удивленные мгновенной смертью самых отважных своих воинов чуть приостановили напор.

Космята, отступив от ближайших горцев, нерешительно топчущихся на месте, саженей на пять, резко развернул коня. "Пора и честь знать". Прижившись к гриве, бросил в галоп. Рядом мчались другие казаки. За спиной грохнули визгом черкесы. Пока они разгоняли коней, расстояние между двумя отрядами увеличилось саженей до десяти.

Ветер кидал в лицо дурманящие запахи трав и листвы, конь усердно отстукивал копытами победный танец, а Космята все ещё не мог поверить в то, что замысел пока удается. Он с опаской оглядывался назад, видя только оскаленные лица горцев, предвкушавших скорую расправу со своими извечными врагами, посмевшими оскорбить их во время праздника. Может, будь князь жив, он остановил бы их, перегруппировал, и черкесы не так безоглядно бросились бы в погоню. Но князь в это время уже отдыхал на небесах с гуриями, и черкесы, не подозревая, что летят прямым ходом в ловушку, отважно приближались к казачьей засаде.

По бокам все выше поднимались заросшие густым лесом склоны ущелья. Космята заметил несколько голов казаков, притаившихся в кустах с ручницами. Наверняка каждый приготовил не по одному заряженному ружью. Кони, роняя с губ клочья пены, стремительно рубили копытами густой спрессовавшийся от напряжения воздух. Оглядываясь, Космята отслеживал приближающихся врагов. Пока все шло по плану. Казаки наддали, и враги ещё немного отстали. Склоны ущелья приблизились, ручей путался под копытами, из-под кованых подков вылетали галечные камни. Вот и поворот. Где же выстрелы?

И тут громыхнуло. Деревья на откосах моментально окутались дымками. Густые сизые полосы потянулись по ветру, закрывая казачьи позиции от вражеских глаз. Космята резко натянул повод. Дождавшись, когда лошадь осядет, останавливаясь, развернулся навстречу падающим на траву горцам. Казаки последовали его примеру. А сзади, там, где у черкесов образовался тыл, уже разрастался грозный казачий клич — это засадники, выскочив из-за деревьев за спинами горцев, с ходу вступили в сечу под громогласное "ура".

За спиной Космяты тоже нарастал гул копыт — оставшиеся казаки, десятка два, спешили присоединиться к полусотне Космяты, справедливо опасаясь не успеть к пиршеству сражения. Первые черкесы, уцелевшие после внезапных выстрелов, лишь на долю мига остановили лошадей. Догадавшись, что попали в засаду, враги повели себя по-разному. Самые сильные духом черкесы полетели в последнюю в их жизни битву, думая лишь о почетной смерти с оружием в руках. Их встретили не менее стойкие казаки. Скрестились сабли, зачавкала, погружаясь в мягкие тела, сталь. Никто не желал отступать. Снова громыхнуло со склонов, и чуть позже опять ударили пули, и ещё несколько десятков горцев нашли успокоение под копытами коней. Некоторые черкесы начали разворачивать коней, надеясь найти спасение в зарослях. Но оттуда снова и снова раздавались выстрелы. "Похоже, Валуй посадил вместе со стрелками заряжающих", — отметил Космята, отправляя очередного врага в страну предков. Войско горцев смешалось, неотвратимо теряя боевой запал. Казаки, несмотря на то что врагов было в несколько раз больше, сжимали растерявшихся горцев, наседая с двух сторон, стреляя со склонов и рубя, рубя, рубя…

Валуй вылетел на спины увлекшихся атакой черкесов впереди оставшейся в засаде полусотни. Он сам не ожидал, что их натиск даст такой грандиозный успех уже в первые мгновенья боя. Черкесы, заслышав грохот копыт и казачий клич позади, пытались развернуть коней, чтобы встретить противника лицом к лицу, но казаки, не позволяя им завершить поворот, рубили бока, согнутые спины, пригнувшиеся головы. Зажатые в образовавшейся толчее горцы зачастую не могли даже махнуть саблей. Только некоторым удавалось закинуть над головой клинок, большинство пытались рубиться в толчее, хватая по корпусу, тыкая без разбору, наудачу, но толстая кожа защитных косух[5], у многих обшитых металлическими пластинами, не позволяла причинить донцам какого-либо заметного ущерба. Но и тех десятков смельчаков, что умудрялись поднять в суматохе сабли, уже ждало занесенное оружие, встречали летящие навстречу метательные ножи, проламывающие височные кости грузики кистеней и оглушающие выстрелы пистолетов.

Валуй не сразу понял, что всё уже закончено. Последние уцелевшие черкесы прыгали с коней и, отбросив сабли, поднимали руки. Таких было много — около полусотни. Тела остальных устилали дно ущелья вплоть до самого выхода из него. Между ними группами и по одной бродили лошади без седоков, свои, но больше, горские. Многие перебирали копытами на месте, подбирая траву буквально под боками у своих павших хозяев, — верные животные не хотели оставлять их, даже мёртвых.

Атаманы слушали, затаив дыхание. Каждый переживал события, будто сам участвовал. Важные азовцы, не десяток раз бывавшие в таких сечах, словно наяву, представляли себя на месте валуйских казаков. Лукин же, подбодренный вниманием старших товарищей и тишиной, в которой слышал, как волнительно сглатывает стоявший рялом Осип, разошёлся. И сам от себя такого красноречия не ожидал. Быстренько пересказал, как шли до следующего аула и как за ними увязались юноши-горцы, собиравшиеся мстить им, не стал скрывать, что казнил мальчишек. Никто на этом месте и слова не проронил. Понимали, выхода другого у Валуя не было. Пожалей парнишек, оставь в живых — и когда-нибудь придут они снова на казачьи земли с саблями. И если повезёт им, не досчитаются курени кормильцев. А когда перешёл к самым главным событиям, то и вовсе забыли казаки, как это — перебивать молодого сотника. Уж очень зажигающе звенели слова его.


Две недели назад 2

Пахом выскочил из-за деревьев, как карась из воды. Только что никого не было — и вот он уже подходит быстрым шагом к Валую.

— Ты откуда взялся? — не сдержал тот удивления.

— Все оттуда, — не стал объясняться Лешик, с ходу запрыгивая на коня, которого уже отвязал кто-то из джанийцев.

— Пора? — Борзята вытянул саблю из ножен. — А где остальные?

— Там ждут. — Пахом перехватил повода лошадей Матвея Чубатого и Елды[6] Мясова — высоченного, жилистого, резкого джанийца. Оба разведчика остались караулить ворога. — Пост сняли, надо поспешать.

Валуй обернулся. С одного взгляда убедившись, что казаки готовы и только ждут сигнала, решительно толкнул Ночку пятками. Послушная лошадь с места взяла крупным шагом. Пахом занял место по правую руку, следом с серьёзными лицами тронули лошадей остальные донцы.

На границе леса и луга колонну встречали разведчики. Ухватив за луку седла, Матвей аккуратно взобрался на лошадь. Елда, приняв повод своей лошадки, потянулся к подпругам.

— Ну что?

— Тихо!

Валуй, показывая обхват, махнул руками. Казаки, как раскаленный металл в кузнице, заполняя формы, неторопливо потекли в разные стороны по лесной окраине. Впереди, за толстыми стволами дубов и буков открывалось пространство широкого луга, на котором паслась небольшая — голов в пятьдесят — отара и кое-где вздымались скалы, сажени в полторы-две высотой. Валуй отметил, что скалы эти к месту: на некоторое время скроют от вражеских глаз. Дальше луг перегораживали жерди загородов, за ними грибками усевали поляну приземистые сакли. Где-то за их стенами центральная площадь аула, где держат пленных. Борзята повернул голову к оказавшемуся рядом Пахому:

— А пастушок был?

Пахом равнодушно пожал плечом:

— Был.

— А?.. — Борзята остановил готовый сорваться с губ вопрос.

И так понятно.

Выхватив саблю, Валуй кинул её вниз вдоль голенища:

— Казаки! — Он не кричал, но напряженный голос атамана, наверное, услышали все, а кто не услышал — догадался по тому, как построжали товарищи. — Там наши родичи! Выручим!

Донцы с мрачной решимостью извлекали сабли, в ладони укладывались рукоятки метательных ножей, доставались из-за поясов пистолеты, брались на изготовку ружья и пики. Валуй вздохнул и выдохнул, пытаясь унять обычную для него перед боем дрожь, и голос его ещё набрал силу:

— Лавой. Вперёд!

И сам первый послал лошадь галопом. Не трещали трещётки, никто не кричал "ура", не свистел и не орал боевые песни, стараясь напугать врага, вывести из равновесия, подтянуть состояние Ража. И без Ража злости хватает. Холодной и тщательно отвешиваемой, как на торге товар, когда важно лишку не пересыпать, и недовеска не организовать. Стремительно мчались кони, бухали сотни копыт, словно взбесившийся табун летел по степи, не замечая кочек и ям. Казаки молчали, лишь сжимались кулаки, да скалились зубы от разжигающей изнутри ярости.

Луг пронёсся под копытами, словно его и не существовало. Каменные стены жилищ приблизились почти мгновенно. Атаман действовал не раздумывая, по наитию, и именно оно подсказало повернуть лошадь вправо. Он выскочил с противоположной стороны крайней сакли и, почти не глядя, рубанул первое попавшееся бородатое лицо. Черкес выбегал из проема строения, сжимая в руках ручницу. Вряд ли он успел сообразить, что произошло. В центре стреляли. Пороховой дым затянул окраины селения. Вспышки выстрелов раздавались то ближе, то дальше. Аул кричал на разные голоса. Со всех сторон раздавались предсмертные вопли, в воздухе висел дикий визг разбегающихся в разные стороны женщин. Их не трогали. А вот когда шустрый подросток, выставив перед собой саблю, кинулся под копыта Ночки, Валуй, не колеблясь, выстрелил из пистолета. Такой бестолковый и кобылу поранит — недорого возьмёт. Подростка откинуло назад. Впечатавшись спиной в каменную кладку сакли, он тряпично сполз вниз. Рядом, свесившись из седла, увернулся от пули Борзята. А выправившись, рубанул саблей невидимого за лошадью врага. Навстречу выбежали десятка два горцев. У половины — сабли, у двоих атаман успел заметить ружья, остальные выхватывали на бегу кинжалы, кто-то вооружился пикой. За ними из-за стен строений вылетали галопом разгорячённые битвой казаки.

Валуй с Борзятой встретили черкесов саблями. Горцы не стреляли, похоже, кончились заряды. Рубка продлилась недолго. Защититься от вошедших в раж казаков выставленным прикладом, а тем более кинжалом, почти невозможно. Только черкес, вооруженный пикой, сумел повалить донца с коня, воткнув острие в брюхо тонко заржавшего жеребца. На ходу выпрыгнув из седла, казак, а это оказался десятский Гришка Лапотный, перекувырнулся. И тут же, подскочив, со спины рубанул не успевшего обернуться горца. В строю к этому времени оставалось не более четырёх-пяти врагов. Отступая, они отчаянно уворачивались от клинков, сами пытаясь ударить саблей или прикладом ружья.

Оставив товарищам добивать уцелевших, Лукины направили лошадей в освободившийся проход между строений.

Уже разгорались соломенные крыши. Тягуче и без перерыва блеяли овцы и козы, растекаясь бело-серыми ручейками по горящим улицам. Заходился в лае огромный волкодав совсем рядом. Его закрывала сакля. Там громко ругнулся казак, и собака, жалобно заскулив, смолкла.

Душный дым густыми полосами стелился над селением. Прыгая с лошадей, казаки с саблями наголо врывались в сакли и сараи, отыскивая уцелевших. Ночка сама вывезла атамана к центру аула. У загороди из жердей, за которой держали пленных казаков и мужиков, догорал яростный бой. Сторожевые, успевшие подготовиться к нападению, оказали самое крепкое сопротивление. Краем глаза атаман заметил раненого казака, спиной навалившегося на убитую лошадь. Кривя от боли губы, он зубами завязывал в узел окровавленную тряпку на руке, распоротой выше локтя.

Впереди звенели сабли. Какой-то казак с развевающейся седой бородой и бешеными глазами, блеснув серьгой в левом ухе, взобрался на ограждение из жердей. Примерившись, сиганул на спину черкеса, отбивающегося от донца. Оба повалились на землю, пропав из виду за лошадиными крупами. Его пример подхватили остальные пленные. Они прыгали через ограду, с голыми руками кидаясь на своих мучителей. Бабы, столпившись в середине загона, прижимали к себе детей помладше. Упал, разваленный саблей до пояса, последний из охранников. Кто-то безжалостно воткнул сзади в шею извивающегося, словно гад, обезрученного черкеса нож. Враг, вздрогнув, затрясся коленками. Казаки вертелись на конях, отыскивая новых врагов. Но таковых уже не находилось. Тот самый джаниец, что прыгал с изгороди, подскочив к братьям, ухватил за стремя Ночки:

— Казаки, выручайте! Они моего сына к реке уволокли.

— Скоко их?

— Десяток будет.

Донцы, услышав про выживших врагов, окружили казака:

— Где? Показывай…

Атаман оглянулся на Борзяту. Но тот уже и сам горячил коня:

— Ну?

— Там. — Он махнул рукой в сторону противоположного края аула.

Стеганув по крупу ногайкой, Борзята сорвался с места. Ещё десятка три казаков устремились за ним. Растерянно оглянувшись, джаниец бросился к оседланной черкесской кобыле, склонившей морду у поверженного хозяина. Одним движением перекинув повод через лошадиную голову, бросил тело в седло. В следующий момент он уже мчался за клубящимся облаком пыли, поднимавшимся из-под копыт удаляющихся донцов. Валуй между делом отметил ловкость кубанца.

Казаки ещё рыскали по горящему селению. Какая-то женщина в платке и тёмном до пят одеянии, медленно наступая, с бессильной яростью в глазах тянула растопыренные пальцы к лицу оторопевшего казака. Валуй признал в нем парня Ивана Разина. Отшатнувшись, тот наконец сообразил что делать, и из-за голенища, расправляясь змеей, выскользнула нагайка. Замах — и, вскрикнув, женщина упала на колени. Космята, стоя в проходе горящего огромного сарая, саблей плашмя подгонял лошадей, и без того вылетающих из объятого пламенем здания с суматошным ржанием. Остальные десятки разбежались по селению, спасать лошадей из других горящих конюшен и загонов. Другие тут же отгоняли их на луг, подальше от огня. Несколько казаков пытались собрать в одно место разбредшихся и не желающих слушаться овец и коз. Казаки ругались, и дымный воздух рвали гулкие щелчки нагаек.

Никита Кайда, размахивая руками во все стороны, организовывал свой десяток на сбор оружия. Казаки, ещё не отошедшие от боевого жара в груди, лениво отпихивали напиравших овец, выискивая брошенные сабли и ручницы. Валуй, сообразив, что его участия здесь не требуется, тронул коня к загороду, где черкесы держали пленных.

У жердей загона счастливо улыбающийся Пахом в окружении таких же довольных джанийцев, обнимался с освобождёнными земляками, среди которых большинство были бабы. Некоторые голосили, приглушая звуки уголками платков. Одна высокая, с изможденным лицом, тоненько выла, обняв сурово молчащего казака. Другие судорожно тянулись к освободителям, пытаясь обнять. Но пробиться сквозь толпу было непросто. Мальцы постарше, шныряя понизу, выбирались наперёд, с восторгом трогая ножны казачьих сабель. Крепкий старик с широкими ладонями, из мужиков, упирающийся на черкесскую пику в сторонке, угадал в Валуе главного:

— Посади нас на коней, атаман, мы обузой не станем.

Он неуверенно оглядел исхудавших пленных.

— Сколько вас?

— Наших, русских, мало. С десяток. Это джанийцев много.

— Откуда вы?

— С под Валуйков мы, с Григорьевки. Оратаи. Татары[7] нас разбоем взяли. Многих побили, остальных забрали. А село спалили.

— Давно?

— Дней двадцать. А сюда недели две как привели. Джанийцы уже потом появилися. Главный у черкесов — Наязбек — собирался нас куда-то в Тавриду отправить. Да вот не успел. — Покрытые коростой губы старика растянулись в светлой улыбке. — Вы помешали.

Из толпы выступил пожилой мужик, голый до пояса. Крепкое его тело опоясывали гноящиеся шрамы от нагайки:

— Дай мне оружие, я с вами пойду.

— А что, домой не собираешься?

Мужик опустил голову, но слова прозвучали чётко и громко:

— Нет дома у меня. Татары всех моих побили.

— Саблю?

— Не, — покачал он головой виновато. — Саблей не силен. Мне бы что-нибудь попроще, дубину каку.

— Найдём, — усмехнулся Валуй, вытягивая шею. — Пахом!

Лешик, ввинчиваясь в толпу, махнул в ответ рукой.

— Счас, доберусь.

Валуй обернулся и, пока Лешик пробирался к ним, окликнул Никиту, неподалёку подсчитывающего выложенные в ряд ружья.

— Кайда!

Тот вскинул голову.

— Да, атаман.

— Вооружи мужиков кто чем умеет.

— Добре, пусть подходят. Всем оружия хватит. — Никита по одному ему только понятным признаком выбрал взглядом саблю и вытянул её из груды оружия. — Вот, кому? Отличный клинок.

Несколько казаков и мальчишек потянулась к груде оружия, и почти тут же плотная стена спин закрыла Никиту. Джанийцы, завидев такое богатство, тоже дружно двинулись к Никите. Перед Лукиными остались только одни бабы и совсем малые дети.

— Во, и мои нехай вооружаются. — Пахом обтирал куском чьего-то кафтана запачканную саблю. — Мы ишшо повоюем.

— Бери мужиков под свою руку. Не помешают.

Пахом, незаметно обернувшись, чуть скривил губы:

— Валуй, да какие из мужиков вояки? Чего это ты удумал?

— Лешик. — Атаман склонился, приблизив губы к лицу десятского. — Перечить будешь?

И такая мягкая сила прозвучала в его голосе, что Пахом тут же открестился от своих слов.

— Да ты меня не так понял. — И вздохнул. — Ну чо я сними делать буду?

Валуй выпрямился в седле.

— Да ничё с ними делать не надо. Присмотришь на первых порах, и все. А потом у них все одно своя дорога — домой.

Лешик облегчённо улыбнулся.

— Это мы могем.

— То-то.

Позади загалдели, раздались громкие возмущенные голоса.

Никита, привстав на цыпочки, углядев за людьми шапку Валуя, растерянно крикнул:

— А мальцам что, тоже давать?

Валуй усмехнулся, разворачивая лошадь:

— Всем давай. Нехай привыкают.

— Скажи, как звать тебя? Чтоб знать, за кого Богу молиться? — К нему обратилась пожилая женщина, чем-то неуловимо похожая на его мать.

Невольно сглотнув, атаман изменился в лице. За него ответил подъехавший на запаленной лошадке Михась Колочко:

— Молитесь, мать, за донских казаков. Нам ваша молитва, ох как понадобится.

Приблизившись, Михась склонился к плечу атамана:

— Посади мужиков на коней и отправь восвояси. Нам с ними не по пути.

— Разберёмся. Лошадей много взяли?

— Хватит, голов триста.

В этот момент за аулом вразнобой громыхнули ружья. Казаки все как один подняли головы.

— Никак наши на засаду напоролись. — Валуй не колеблясь стеганул Ночку, и лошадь мгновенно сорвалась с места.

За ним попрыгали на коней ещё десятка два донцов. Собрались было и остальные, но Никита взревел громогласно:

— Стоять! А тут кто останется?

Слегка смущенные донцы, ещё беспокойно оглядываясь, ослабили поводья.

— Вот балбесы, — ворчал Кайда, перекладывая перначи из кучи в подставляемые мужицкие руки. — А если враг с другой стороны подойдёт — врасплох возьмёт же…


В красках поведал Валуй, как отыскали они внизу, у реки, уведенных парней и девку. С парней кожу живьём сдирали, пытаясь в свою веру переманить. Один Богу душу отдал, а второй живуч оказался. Сын того самого кубанца. А девку… А девку уже мёртвой нашли… измывались, пока не померла.

И снова скрипели атаманы зубами, и белели косточки кулаков. Как же ненавистны им вороги, что их родичей в полон забирают, а потом хуже, чем со скотом…

— В общем, раскидаем их по сотням, нехай с нами воюют, вояки добрые, — закончил Валуй рассказ, чувствуя, что немного даже упарился.

В завершение поведал о встрече на обратном пути с татарами, которые, похоже, поджидали другие рода, чтобы совместно потом на Азов идти. Заинтересовавшиеся атаманы долго расспрашивали Валуя, где стояли да сколько их. Выдержав расспросы, только тогда обсказал он о последнем сражении лучших воинов и немного колдунов — характерников, отвлекавших татар от прохода основного войска, тяжело груженного хабаром.


Неделю назад

Отъехали совсем недалеко, а впереди, в темнеющем мареве, колышущемся над знойной землёй, появились уходящие в небо слабо различимые дымки. Пока не хоронились, ехали спокойно. Широкий дубовый лесок вынырнул из-за высокого взгорья уже саженей через пятьсот. Толстоствольные деревья растекались между холмами, оставляя голыми их вершины. Сбавив шаг, поехали сторожко, прислушиваясь к звукам и тишине. Перед подъемом, среди деревьев, Власий, молодой характерник с выпуклой бочкообразной грудью и суровым вглядом придержал лошадь, ожидая, пока вокруг соберутся все донцы.

— Попробуем подойти поближе. — Его голос на первых словах намного охрип. — И от солнца. С этого бугра нас дозоры уже увидят, поэтому двинем по-над ним. Вскоре он кончится, там открытая низинка потянется. — Он прокашлялся и снова вернул твердость в голос: — Мы с Друнькой здесь проходили. Не было никого. Если они тут сторожей так и не поставили, значит, и в этот раз проберемся без сполоха. Перед станом подъем пойдёт. Как выскочим наверх, солнце останется за спиной. Там уж надо рвать галопом, пока татары не очухались, через лесок. Лес этот дубовый, чистый, ни одного сухостоя или валежника мы не видели. Наверное, татары пожгли все. Правда, кое-чего другого наоставляли. — Он поморщился, вспоминая. — Ну, для лошадей то не беда.

— Видать, давно стоят, — сделал вывод Пахом.

— Точно, потому и расслабились. Дозоры больше в кости играют, чем по сторонам секут. С этого края мы как раз на их часовых и выскочим. Рубим их, а дальше уже как получится.

— Всем всё понятно? — Степанков обвёл товарищей внимательным взглядом.

— Ясно, как же… — Борзята ответил за всех.

Космята кинул на плечи размашистый крест:

— Тогда с Богом! Двинулись.

Казаки тоже перекрестились. Потянули повода, одновременно трогаясь с места. В этот момент никто не подумал о путях отхода. Какой может быть отход, когда живым из сечи и не думаешь выйти. Это уж если шибко повезёт и заступники казачьи все силы приложат, чтобы своих крестников из добровольной мясорубки вызволить. Но перед боем о том лучше не думать. А готовиться голову сложить честно и с пользой для общего дела. А вот когда казак готов к смертушке, тогда, бывает, и подключаются помощники небесные. И никак не раньше.

Последние сажени казаки, погруженные в себя, двигались неспешно. Почти все нашёптывали нужные для вхождения в Раж молитвы. Никита Кайда тихонько напевал старую казачью песню, таким образом тоже переходя в требуемое состояние. Чуть громче подхватил известные слова Михась Колочко. За ним запел Матвей Чубатый. А следующие слова повторяли уже все характерники, в полголоса, а кто и вовсе под нос бубнил. Но песня катилась, почти неслышная, чаще угадываемая. И распрямили казаки спины, и сжались пальцы на рукоятях сабель, и лёгкий румянец подкрасил бледные щёки.

Кони, словно догадываясь о гибельном задании своих хозяев, шагали спокойно, откликаясь не то что на движение руки с поводом, но и на мысль человека. Такое у животных случается в минуты опасности и напряжения. Как вот ныне, перед смертельным боем. Подминая высокую траву, срывая на ходу высокие метелки лугового разнотравья, размашисто кивали мордами. И вздрагивали кожей, отгоняя назойливых паутов. Перед последним взгорком атаман обернулся к Власию. Тот, почувствовав взгляд, поднял глаза, и кивок ответил на молчаливый вопрос.

Космята, не останавливаясь, вытянул саблю, другая рука поправила петлю кистеня на запястье, и уже не оборачиваясь, словно ощущая кожей спаренные движения товарищей, он сжал бока кобылы ногами. Казаки выхватывали сабли, в руках появлялись ножи, выставлялись пики. Матвей Чубатый, Никита Кайда, Пахом Лешик и Михась Колочко взяли в руки по две сабли, и загудели клинки, разрезая упругий воздух. Оборучники разминали плечи и кисти. Гришка Лапотный и Пашка Литвин, невзрачный казак, с усами, лежащими на груди, вооружились метательными ножами, запихнув за пояс запасные. Борзята решил начать личную войну с бросков коротких копий — дротиков, ещё загодя приготовив сразу четыре. Ухватив в каждую руку по одному, он ещё раз позамахивался, словно на тренировке, имитируя бросок. Затем, сжав в одной руке все четыре дротика, другой передвинул поближе к животу саблю, чтобы было удобнее выхватить, когда наступит её черед. Власий Тимошин сдавил в одной руке рукоять сабли, словно собираясь расколоть её, как орех, другая ухватила огромный нож, с пятивершковым[8]лезвием. Махнул им — в воздухе тонко свистнуло. Савва Баталов пригожий, благообразный, и не скажешь, что воин первостатейный, приготовил лук. Дернул, проверяя, тетиву. Поерзав плечами, убедился, что колчан удобно пристроился за левым плечом. Сражение решили провести без огнестрельного оружия, чтобы враги с дальнего края стана как можно дольше оставались в неведении, что же происходит на его другом конце. Так рассчитывали успеть положить побольше бусурман.

Лошадь Космяты выскочила на пышную луговину, залитую густыми солнечными лучами. Власий, ускорив коня, догнал атамана, лишь немного завернул вправо. Он один знал, где находится татарский пост. Теперь весь отряд, выстроившись в малую лаву, мчался галопом. Лес стремительно приближался. Вот и первые дубы мелькнули по сторонам. Лошади легко находили дорогу между деревьями. И верно, без валежника лесок. А то, что пахнет нехорошо, — дело десятое. Уже различались группки врагов, рассевшиеся кружками вокруг костров. Так же лавой вывались на луг. Метёлки спелой травы хлестнули по сапогам, лошади чуть замедлились.

Неожиданно саженях в двадцати из травы выглянуло озабоченное лицо татарина. Узрев наваливающихся казаков, он скривил губы, собираясь что-то закричать, но в следующий момент стрела, выбив верхние зубы, глубоко погрузилась в распахнутый рот. Второго дозорного только поднимающегося на коленях, чтобы посмотреть, что же встревожило его напарника, зарубил Власий.

На опушке оглянулись несколько врагов. Остановившись в нерешительности, они прикрывали слепящиеся глаза ладошками, пытаясь разглядеть, кто же там приближается. Казаки нарочно почти ложились на гривы, чтобы дольше оставаться неузнанными. Такая тактика принесла первый успех: татары начали проявлять лёгкие признаки беспокойства, когда до крайних из них оставалось не более десятка саженей. Неуставшие лошади проскочили их за пару ударов человеческого сердца.

И началось.

Татары только ещё поднимали руки и поворачивали головы, чтобы закричать и поднять тревогу, а казаки гибельным смерчем уже вламывались в лагерь, круша всех на пути. В первые же мгновения боя дротики и ножи разлетелись смертельным веером по округе и ни один из них не миновал намеченной цели. Следом замелькали сабли. Татары просто не успевали организовать хоть какую-то оборону. Казачья лава двигались десятисаженной полосой и, словно корова языком, уничтожала всякое движение. За ними оставались потоки крови, неподвижные тела, рассеченные, безголовые и мертвая, никем не нарушаемая тишина. На первую сотню сажень углубились в татарский стан, почти не встретив ожидаемого противодействия. Враги, обезумев от ужаса, при одном виде казаков бросали оружие и бежали, ломая ноги и сминая товарищей, ещё не сообразивших, что творится. Некоторые падали на колени, поднимая руки. Казаки не давали им пощады. Несколько стрел полетели в сторону нападающих, но характерники, вошедшие в Раж, легко отмахнулись от них саблями.

Космята двигался в центре смертельной полосы. Краем глаза выхватывая сосредоточенные лица донцов, отслеживал некоторые удачные удары своих, сам не упуская ни одного врага, попадающегося на пути лошади, тихо удивляясь про себя: "А вот же оно, получается".

Сопротивление стало нарастать на второй сотне саженей. Два богато разодетых татарина неимоверными усилиями сумели остановить бегство горцев, посрубав несколько панических голов, и движение казаков замедлилось. Разрозненные стрелы, летевшие в них изредка, вдруг превратились в стройный поток.

Уклоняться и отбивать становилось всё сложней. Тут же грянули первые ружейные залпы. Большая часть пуль пока пролетала мимо, а те, которые попадали, застревали в крепких, казачьих кольчужках или в складках одежды: казачий Спас творил волшебство на глазах теряющих остатки духа врагов.

Космята срубил одну за одной две вражеские головы, и взгляд выхватил группу врагов, выстраивавшихся в нечто подобное строю. Пока казачий ряд, хоть и изломался под напором очнувшихся татар, но держался без потерь. Встревожило другое — враги появились и за спиной. Вытянув шею, громогласно, несколько был способен, атаман, крикнул команду перестроиться в колонну. Донцы услышали, и тут же, что-то напоминающее ощетинившийся саблями походный строй, было выстроено. Места впереди достались атаману и Борзяте. Остальные, закинув повода на луки седел передних товарищей, заняли позиции за их спинами. И лошади, удивительное дело, не противились, не пытались куснуть круп передней, а когда морда нечаянно тыкалась в хвост подруги или жеребца, молчаливо отворачивались, стараясь не мешать ведущему битву хозяину.

В таком порядке и двинулись дальше. Тупое навершие строя, будто пуля, глубоко вонзилось в беспорядочную толпу татарских конников, постепенно собирающихся перед казаками. Яростная рубка продолжалась…

Татары скучивались, каждый старался сам подобраться поближе к донцам. Создавая толкотню, они только мешали друг другу. Но не казакам. Выстрелы давно прекратились — в мечущейся толпе не прицелишься. Перепрыгивая через затухающие костры, мчались на подмогу своим горцы-черкесы, но спины товарищей не пускали их. Издалека они пытались углядеть, что творится там, в гуще сражения, но видели только побитые тела и опустевшие седла убегающих лошадей. От отчаянья и злости они крутились на ярящихся конях, чутко угадывающих настроение хозяев. Скрипели зубы, и раздавался свирепый рык, словно обезумевших зверей заперли в клетку. Одиннадцать характерников изгибающейся спицей всё глубже и глубже проникали в самую сердцевину стана.

Вот пала лошадь под Космятой. Спрыгнув удачно, он тут же поймал оседланную черкесскую кобылу. А в следующий момент, под прикрытием товарищей, вернулся в строй. Чуть погодя его маневр повторил и Власий.

Уже все воины вражеского войска сидели на лошадях и мысленно готовились вступить в битву, бушующую где-то совсем рядом. Вот только увидеть врагов удавалось немногим. И никто не мог углядеть их дважды. Летели головы и шапки, падали на окровавленную траву обрубки ног и рук, валились снопами десятки тел. Словно заколдованные витязи, неуязвимые и оттого внушающие страх и лишающие сил, бились казаки в окружении неисчислимых ратей врагов.

Уже миновали вражьи полчища казаки под руководством Валуя. Прошли сами и провели лошадей, гружённых добром и оружием. И теперь уж находились в безопасности. Не желая уходить дальше, донцы собрались на опушке соседнего леска. Укрывшись за деревьями, они тревожно заглядывались на разворачивающуюся суету в стане врагов, прислушиваясь к крикам и воплям, долетавшим и сюда, на полянку, в полуверсте от битвы. Атаман с трудом удерживал казаков от безрассудного желания помочь товарищам. То один, то другой казак подскакивали к атаману, требуя отпустить его и друзей на подмогу. Валуй сжимал до белизны губы, сурово мотая головой. Опасался, что голос предаст. Он и сам бы умчался в битву, разворачивающуюся перед глазами. Но он назначен атаманом. А значит, надо думать, что делаешь. И за себя и за сотню.

Ещё раз глянув в ту сторону, Валуй скомандовал двигаться дальше. Неохотно казаки повернули коней.

День катился к вечеру. Уже ниже вершин деревьев опустилось солнце, уже воздух над окрестными полями стал гуще и запашистей, пропитываясь светлыми травяными запахами, а характерники, не замедляясь, продвигались через вражеский стан, оставляя за собой только смерть и ужас. Во вражеском войске нарастало смятение. Никто не мог понять, что же это за создание бушует в теле огромной армии. Сбесившимся клинком рубит и рубит товарищей, а сам, будто заколдованный, не поддается ни сабельному удару, ни пуле, ни стреле… С каждым казачьим ударом суеверный страх все глубже проникал в сердца даже самых твердых духом воинов. Многие, приблизившись на расстояние сабельного удара и углядев сосредоточенные лица казаков, заметив, как падают один за другим воины, ещё недавно уверенные в непобедимости, как летят в казаков стрелы, но не причиняют никакого вреда, вдруг разворачивали коней, в панике кидаясь назад, сбивая с ног других и пугая тех, кто ещё не сумел подобраться ближе.

Космята на какое-то время потерял счёт убитым врагам, и почти перестал ощущать себя самостоятельной боевой единицей. Он словно провалился в водоворот битвы, слившись с товарищами в единый многорукий организм, без начала и конца. Странно, но и устали казаки почти не чувствовали, находясь в каком-то ином то ли мире, то ли измерении, где силы безграничны, а удача постоянна. Уже в густых сумерках казаки пробились к противоположному краю вражеского стана и совершенно неожиданно для себя вдруг не увидели впереди врагов. Только в этот момент Космята, да и остальные казаки, словно вынырнув из беспамятного омута, с удивлением оглянулись на пробитую полосу из мёртвых тел, стелющуюся позади и теряющуюся там, в глубине стана. По краям её замерли сотни черкесов с оголёнными саблями и перекошенными ужасом лицами. Ни один не решался напасть на казаков.

— Уходим, — бросил Космята, пуская кобылу рысью.

Лошади послушно ускорились и, характерники, не убирая окровавленных клинков в ножны, закачались в сёдлах за атаманом. И только удалившись от вражеского стана на полверсты и углубившись в соседний лесок, Космята позволил себе ещё раз оглянуться. Позади расстилался пустынный луг, постепенно теряющий краски в наползающей темноте. Он снова поторопил лошадь, стараясь не думать вообще ни о чем. По опыту он знал, что вот-вот на них навалится отчаянная усталость, и очень трудно будет выдержать в седле наступающую ночь. Поэтому, пока ещё оставались какие-то силы и пока враги не пришли в себя, он спешил увести людей как можно дальше от вражеского лагеря.

Шумел ветер в раскачивающихся вершинах буков, дубов и ясеней, на небосвод выбралась круглая луна, осветив верхушки заваленного буреломом леса. Одиннадцать казаков, в залитых своей и чужой кровью одеждах, из последних сил удерживаясь в сёдлах, пришпоривали лошадей.

Глава 3

Нз штаба он вышел уже затемно. Казаки долго не отпускали, требуя уточнить, то количество голов в табуне, то сколько побито черкесов. Но дольше всего обсуждалось захваченное оружие. Какого и сколько… Хорошо ещё, по опыту знавший, как трепетно его товарищи относятся ко всему, связанному с ружьями, саблями, ножами и прочими орудиями для уничтожения врагов, Валуй записал себе на нескольких листках все, что удалось взять. Казаки не успокоились, пока он раза четыре не прочитал им этот список в разной последовательности. То Черкашенин поинтересуется: "А что ты там говорил про англицкие ножи", то Каторжный, заглянув через плечо, попросит ещё раз пояснить, какие взяли пищали и в каком состоянии. То Яковлев поинтересуется, куда все добро свезли.

Потом, уже отпустив из центра комнаты Лукина, долго обсуждали весь подготовленный к осаде запас, рядили и судили — хватит ли? И если не хватит, то где успеть раздобыть за оставшиеся до высадки турка сутки. Валуй понял, что атаманы всерьёз надеются получать поддержку от казаков, оставшихся сторожить турка вверх по реке. Как они это сделают, он не представлял, но знал, что без толку атаманы рассчитывать на что-то не будут. Когда наконец закончили, Валуй, уже иногда ловивший себя на лёгкой дремоте — всё-таки нешуточно устал с дороги, облегчённо вздохнул.

Вечер разливался во всю ширь небосклона густо-красными красками. Уже закатившееся солнце ещё цеплялось за краешек окоема бледными бордовыми руками-лучами, словно не желая падать в темень, но медленно пальцы слабели, истончались, пока совсем не растворились в сумерках. Потная, изрядно выпачканная одежда раздражала, и он торопился домой, испытывая нестерпимое желание помыться, переодеться в чистое и уснуть. Можно даже не евши.

В курене не спали. Красава и Космята, устроившись за столом напротив, нежно поглядывали друг на дружку. Тихий разговор лился в горнице, и Валуй, догадывавшийся о чем-то таком, нарочно стучал сапогами по двору и по глиняному полу прихожей.

Красава, завидев брата, кинулась ему на шею. Валуй, поцеловав сестрёнку рядом с глубоким шрамом на лице, мягко отстранился. Ещё раз вспомнил, как освобождал сестрёнку, здесь, в крепости. Она вместе с другими полонянками месила солому с глиной — саман готовила для турок. На другое дело её, калеку, к счастью, не брали. Да уж, когда она резанула себя по лицу литовкой, чтобы не достаться знатному ногаю, думала, теперь на себе крест поставит. Ан нет, друг Космята влюбился и на шрам не глянул. А теперича двух пострелят растят. На островах сейчас парни где-то, вместе с остальной детворой из крепости.

Валуй вздохнул, скидывая перевязь сабли через голову:

— Погодь малость, мне бы в порядок себя привести.

Она всплеснула руками:

— Одного уже привела кое-как. Такой же был, чертяга. Сейчас и тебя отмоем. — И бросилась к бачку с водой.

Валуй устало опустился на лавку рядом с Космятой. Тот немного подвинулся.

— А Васяня где?

— А. — Сестра махнула рукой. — Он последние деньки дома не живёт. Всё с парнями по делам носится. Какие-то задания у них. Да. — Она обернулась. — Твои, Космята, земляки, с Белгородчины.

— Ну, то надо. Нехай, носятся. В казачьи дела вникают — пригодится.

Космята поднял подбородок:

— Земляки? Это интересно. Надо будет их проведать.

— Конечно, надо. — Красава замерла с тазом в руках. — Мать-то, когда собираешься навестить? Стыдносказать, внуков своих не знает, а внуки — бабку.

Космята виновато опустил голову:

— Сама же видишь, то татары, то турки — всё никак не выберусь.

Валуй сморщил лоб:

— Красава всяко-разно верно гутарит. Вот, как только турка побьём, так и собирайся. Не пойдешь, сам заставлю.

— То дело! — Красава налила в таз воды и повернулась к брату. — А ну, скидывай это хламье, стирать буду.

Валуй засмущался:

— Да ладно тебе, сестрёнка, я и сам…

— Не знаю никаких "сам". Скидывай, сказываю. Космята, дай-ка ему чего накинуть, коли он такой стеснительный.

Космята послушно направился к сундуку у стены. Расцепив верхние палочки у горла, Валуй потянул зипун через голову.

Когда Красава наконец упорхнула в прихожку, где затеяла стирку, Космята, усевшись напротив, сложил руки перед собой:

— Ну, что там, в штабе, гутарили? Мы уже и сбор у стены провели. Фроська с Муратко нас собрали. Хорошо, увидели, какие уставшие и отпустили. А тебя что-то долго там мурыжили.

— А… — Махнув рукой, атаман поправил сползший с голого плеча космятовский кафтан. — Про что только ни гутарили. Самое главное, что завтра ворога ждут.

— Это я понял.

— И ещё интересное дед Черкашенин сказал. Думает он, что турки такую огромадную армию собрали, не столько на нас, казаков, — нас они всяко-разно собираются за несколько дней прихлопнуть, — сколько на Русь.

— Неужто на Русь? — Заскочившая на минутку Красава, вытирая руки полотенцем, оперлась бедром на плечо мужа. — Зачем же это им?

— Похоже, хотят православных под корень свести. Побить поболе, а каки выживут, всех в рабство определить.

— Всех до одного? — Сестрёнка прижала руку к губам. На глазах блеснули слёзы. — Что за изверги-то? А что нам-то теперича делать?

Космята приобнял супругу:

— Драться, что делать? Так драться, как никогда, может, и не дрались.

— Ой. — Красава выпрямилась. — С утра пойду в храм, помолюсь Николе — заступнику казачьему.

— Помолись, — устало вздохнул Валуй. — Нам теперь всем надо молиться, потому как всяко-разно без Божьей помощи супостата не одолеть.

— Наливай борща брату. А то он, поди, с голодухи уже помирает. — Космята оглянулся на жену строгим взглядом.

— Что это я? — сразу же засуетилась она. — Идём, я тебе пока на руки полью. А то и правда, когда там вода согреется.

Пока Валуй ел, Космята поглядывал на друга с интересом, словно собирался о чем-то спросить, да не решался.

Наконец Валуй отложил облизанную ложку, и Степанков не утерпел:

— Никак присказку деда Черкашенина решил перенять?

Валуй задумчиво покосился на друга. Он и сам не знал, что это ему взбрело в голову вторить за дедом его "всяко-разно". Почему-то показалось, что так, с черкашенинской приговоркой, важности себе прибавит, возраста. А то что такое двадцать одно лето? Некоторые казаки в подчинении раза в два старше будут, а то и того поболее:

— А кабы и решил, то чё?

— Да не, ничё. Перенимай, ежли хотенье такое есть, всяко-разно, — прищурился с ехидцей Космята.

Старший Лукин сделал вид, что не заметил:

— Ну вот и славно. Пойду я, пожалуй.

Сестрёнка, подхватив со стола тарелку, на мгновение прижалась к брату:

— Заходь ишшо.

— Да куда я денусь.


Пять лет назад

Ещё туман не садился на кусты, а шестнадцатилетние не по возрасту крепкие братья-близнецы Лукины собрались на рыбалку. Сторожко, чтобы не разбудить родителей, спавших в другой половине куреня[9], и младшого брата Василька с сестрой Красавой, расположившихся на соседних лавках, выбрались на улицу.

Светало. На востоке небо окрасилось в светлые тона, по самому краю, словно окаймленные кровавой полоской. Лукины замерли у дверей, прислушиваясь: никого не разбудили? Поеживаясь, коротко оглядели округу. Низенький плетень, с нанизанными на колья старенькими кувшинами, узенькая тропка, уводящая со двора, замершие в сумраке угадывающиеся соседские курени под камышовыми крышами. Вроде тихо. Густо пахло прелыми листьями и рыбной требухой. Давеча родичи натрудись, допоздна пластая рыбу и густо посыпая её солью на зиму. Как и весь десятидворный юрт в эти погожие осенние деньки. Парням не хотелось поднимать своих ни свет ни заря, ещё успеют рубахи потом пропитаться. И только так подумали, как дверь чуть скрипнула, и в образовавшуюся щель скользнула Красава в длинной, до пят, рубахе. Набросив на голые плечи платок, она окинула замерших братьев заботливым взглядом:

— Поесть-то взяли чего? Опять не позамтракавши, поди.

— Так это… — Борзята смущённо пригладил взъерошенные волосы. — Не проголодались ишшо.

Валуй, подтверждая, кивнул.

— Мы правда не хотим.

Красава хмыкнула:

— Не проголодались они. Стойте, счас вынесу. — Не дожидаясь ответа, она нырнула в прохладную тень приоткрытой двери.

Братья с улыбкой переглянулись.

— Разве с ней поспоришь…

— Завсегда по-своему сделает.

— Упёртая.

Сестрёнка, появившаяся на свет двумя годами позже братьев, порой командовала большаками, как младшими. Особенно в делах домашних, в которые парни по мужской своей природе не вмешивались.

Валуй мысленно улыбнулся: "Какая же она у нас! И красавица, и умница. А хозяйка! Повезет парню с женой. Пока она ещё на ребят и не смотрит, но это ненадолго, такая дивчина в родительском курене не засидится". Наверное, Борзята думал примерно о том же, во всяком случае, при появлении сестрёнки только что улыбающийся спешно насупил брови.

Красава сунула в руки Валуя узелок с чем-то мягким:

— Вот, хучь хлеба да по яйцу возьмите. Все не голодом.

— Заботливая ты наша, что бы без тебя делали. — Борзята хотел погладить сестрёнку по голове, но она увернулась, нарочно хмурясь.

— Идите уже, а то зорьку пропустите. — Перекинув распущенный густой волос на грудь, Красава исчезла в сенях.

Валуй запихал узелок за пазуху. Подхватив приготовленные ещё с вечера снасти, парни деловито зашагали по узкой тропке к ерику.

Поздняя осень выжелтила густые и жесткие травяные заросли в рост человека по краям тропки, диколесье, окружающее рыбаков со всех сторон, оделось в разноцветные наряды. Утренний воздух, наполненный запахами потрошеной рыбы и тины, бодрил прохладой. Шагалось по сырой траве легко и приятно. Утренняя влага, прижимаясь к коже ног намокшей тканью, неназойливо охлаждала. Скоро отсыревшие почти до бедер штанины налились тяжестью. Но братья, с детства привыкшие проводить большую часть дня на реке, не замечали этого.

Утренняя мягкая тишина текла над туманной водой, ветер ещё не проснулся, но листья высоченных тополей чуть покачивались, словно сонные. Знакомая тропинка уводила вдоль ерика. У замаскированного поста — невысокого стожка камышей они уважительно поздоровались с разлохмаченным дежурным, выставившим голову в прореху. Он делом занимается — на посту стоит. Парни, по юному возрасту к охране ещё не привлекавшиеся, слегка позавидовали. Игнатка — молодой казак, может, на пару лет постарше Лукиных — проводил казаков весёлым взглядом: "на рыбалку собрались — надо будет вечерком поинтересоваться, как улов" — и снова скрылся в глубине стога.

Саженей через двести парни вышли на участок ерика, закрепленный за семьёй Лукиных.

Валуй, почесав распахнутую крепкую грудь всей пятернёй и вздохнув свежего осеннего воздуха, вытянул из халабуды[10] загодя припрятанную лёгкую долблёнку. Вместе с Борзятой столкнули её на парящую воду. Испугавшись плеска, из зарослей выскочила заполошная кряква и, суматошно махая крыльями, плюхнулась на середину протоки. Братья равнодушно повернули головы и, узнав птицу, отвернулись. Были дела поважней какой-то там утки, хоть и по-осеннему жирной. В другой раз оно бы со всей душой, но не сейчас.

Оттащив волок[11] на середину протоки, скинули буй и повернули к берегу. У самой воды длинноногая чапура[12] чистила перья, расправив белоснежное крыло и совсем не обращая внимание на людей.

— Знает, образина, что невкусная. — Борзята кивнул на птицу.

— Точно, — под держал брат, — не голодные годы.

Крупная рыбина хлестанула хвостом выше по течению, и братья дружно прислушались.

— Осятр!

— Не, шшука! Но здоровая!

— Ладно, айда дальше, нам ещё два волока кидать.

Валуй уселся в лодку, туда же сложили невода. Борзята зашагал берегом. Утренняя прохлада проливлась на заросли, слово холодное молоко из кувшина, вынутого из ручья, над водой скапливался густой туман. Высокие белолисты[13] и ольха подступали почти к самой воде. Толстые корни, высохшие за лето до каменной твердости, хватались за ичиги[14], и шагалось не в лад. Борзята позавидовал брату, лениво толкающемуся вёслами вдоль берега. Вспомнив, как вечером младший братишка Василёк, цепляясь попеременно, то к нему, то к Валую просился на рыбалку, усмехнулся. "Привязчивый же какой. Ещё бы чуть-чуть, и уступили. Не, нечего ему туточки делать. Работы на двоих, третий только мешался бы. — Ещё раз убедив себя в правильности отказа, Борзята почему-то не почувствовал облегчения. — А может, и надо было захватить братца. Глядишь, и пособил бы чего. Уж больно хотел малой".

Почти у ног крякнула спросонья раздувшаяся от важности лягушка, и Борзята неожиданно вздрогнул. И тут же забеспокоился: "Чего это со мной? Ерунда какая-то! Лягушка напугала! Квакушка, хоть и недобрая примета, но не вздрагивать же на каждый "ква!". Он попытался одернуть себя, вернуться в прежнее размеренно-спокойное состояние, но что-то мешало. Определенно!

Свернув за излучину реки, братья внезапно почти одновременно заоглядывались. В утренней тиши чуть булькало погружаемое в воду весло, громко шуршала трава под ногами. Почему-то этот звук беспокоил, и Борзята начал поднимать ноги повыше, опуская с носка, как учили деды. Шуршание пропало, но тревога не оставляла. "Что за бесовы шутки?" Он оглянулся на брата. Тот подгребал к берегу, вытягивая шею, словно что-то угадывая.

Неожиданно в куширях зашуршало, и почти одновременно из-за деревьев на берег выскочили вооружённые ногаи. Человек десять.

Откуда они тут?! На остров так просто не пробраться, вокруг топкие места, а проходы только местные знают. Значит что? Предали? Но кто? Казаки не могли. Разве что пришлый…

— Эт, мать, — только и успел выдавить Валуй, кидая лодку к берегу.

Борзята уже искал глазами какую-нибудь дубину под ногами. Валуй, подскочив, сунул ему в руки весло. Сам ухватил наизготовку второе и, малость откачнувшись в сторону, чтобы не задеть брата, принял боевую стойку.

"А хорошо, что Василька-то не взяли, — мелькнула у Валуя мысль, и вдруг замельтешило в голове, словно обжегся и никак не выходит избавиться от заволокшей глаза боли, и хочется прыгать и выть. — А ведь лабец[15] и нам, и нашим. Раз пробрались на Остров, значит, сейчас и к куреням подкрадываются". Правда, ещё теплилась где-то глубоко слабая надежда: "Авось не проспят, отобьются". Но уже понимал: "Нет, не такие ногаи разбойники, чтобы дать казакам выскочить. Наверняка все продумали и окружили, не оставив ни щелочки". Скрипнув зубами, как от боли, Валуй крепче сжал весло.

Около десятка ногаев находили полукругом, презрительно и в то же время настороженно поглядывая на братьев. Их решили брать живыми, а это могло означать только одно: плен и рабство.

— Лабец нам. — Борзята озвучил мысль и перехватил весло посередине — так удобнее отбиваться в окружении.

— Ежели и так, лучше уж лабец, чем полон.

— Продадим жизни подороже. — Борзята первым ткнул в живот близко подошедшего врага. Тот охнул и согнулся. Валуй замахнулся в другую сторону.

Братья продержались недолго. С отчаянной решимостью они успели раз по пять порубиться вёслами, словно дубинами, свалили столько же врагов, но из оставшихся, самый шустрый, подкравшись сзади, набросил на голову Валуя халат. Пока тот освобождался, подлетели ещё двое, веревка захлестнула парня. Тут же и Борзята получил крепкий удар дубинкой по затылку, и небо качнулось, уплывая в темноту.

Глава 4

В первых лучах заревого солнца 22 июня 1641 года на севере от крепости у дубовых перелесков, что сопровождают Дон до самого верха, появились малые татарские разъезды. Их заметили дежурные на стенах. Среди них этой ночью оказался и Дароня. Он отправил к атаманам молодого напарника, суетливого, по-татарски широкоскулого Гераську, а сам остался наблюдать за врагом. Атаманы собирались недолго. Осип Петров и Иван Косой, оказавшиеся ближе всех, быстро забрались по приставной лестнице.

Татары никого не опасались. Десятка три — передовой дозор — спокойно спустились к самому Дону и, спешившись, прямо на виду у города поили коней.

— Нет, ну это совсем наглость. — Осип нетерпеливо обернулся на собирающихся у стены казаков Ивана Косого, затем поднял глаза на приближащегося мрачно хмурящегося Наума:

— Основные силы, видать, задерживаются. Надо бы этих отвадить у нас на глазах из Дона коней поить. А?

— Надоть, верно. Я схожу, не против, атаман?

— Вместе крымчаков проучим. — Он оглянулся. — Казаки! Желающие есть передовых татар саблями пощупать?

Азовцы дружно зашумели. Желающими оказались все, кто в этот час собрался внизу, в том числе и Валуй со своей неполной сотней.

Спустя небольшое время сотни две казаков в кольчужках и при оружии выехали через задние ворота. Отсюда можно было незамеченными подобраться к татарам на выстрел из мушкета.

Медленно поднималось за алевадой горячее солнце. Птицы пробовали голоса в густой зелени дубравы. Приученные лошади шагали тихо, но уверенно. Подгонять нужды не было. У границы леска остановились. Отправили вперёд шустрого Гераську разведать. Тот справился почти моментально. Казаки даже не успели обсудить, с какой стороны нападать будут. Выскочив из кустов, Гераська бегом рванул к Осипу:

— Их там более трёх сотен. Откуда взялись, не знаю.

— Там же, у реки?

— Ну да. Постов не выставили. Смеются. Говорят, казаки нас увидели — в штаны наложили.

Осип хмыкнул:

— Слыхали, други? В штаны мы наложили!

Дружный смех сказал больше, чем объяснил бы грамотей множеством слов.

— Как у опушки будем, так сразу без команды пики к бою, сабли вон. Не медля, покуда они там посмеиваются. А сейчас за мной марш!

Казачья дружина сдвинулась с места и потекла, раздаваясь во все стороны, охватывая весь лесок и даже выбираясь за него, там, где татары не могли увидеть. Осторожно приблизились к последним деревьям. Осип высмотрел за листвой первые вражьи спины. До них оставалось не более сотни сажень. Самое подходящее расстояние для конной атаки. Остальные казаки уже горячились с правой и с левой руки. Он поднял саблю, и сильный удар пяток бросил лошадь в галоп. Первые казаки буквально выпрыгнули из зарослей. В один миг за ними набрали скорость и остальные.

Толкая лошадь, Валуй поймал себя на мысли, что ни капли не волнуется. Только полное напряжение мышц и привычные телу разогревающие махи саблей. Война для Лукиных началась уже давно, с того самого момента, как ногаи окружили их с братом на берегу Донской протоки, и с тех пор враги лишь иногда брали небольшие паузы, может, чтобы силы восстановить. Поскольку доставалось им кажный раз изрядно. И сегодня начинался очередной отрезок его и братьев боевой жизни. Он на мгновенье скосил глаз в сторону. Успел увидеть сосредоточенное лицо Борзяты, за ним разглядел точеный профиль Дарони, мелькнул чуб Космяты, джаниец Герасим геройски раздувал длинный ус, будто ветер колышет. Пахом устроился привычно за спиной — все его товарищи, друзья — все здесь. С ними можно не бояться, что враг подкрадется с боку или со спины. Валуй выкинул саблю вверх для первого удара и тут же опустил её на перекошенное ужасом лицо крымчака.

Татары не успели толком организовать оборону, и даже натянуть тетивы луков казаки им не позволили. Несколько крымчаков лишь успели сорвать с плеча оружие, но и только. Пара крымчаков, заскочив в сёдла, рванули назад, намереваясь укрыться за выступом леса. За ними бросились в погоню пяток казаков. Лишь спины мелькнули, и в следующий момент лошади замедлились — татары не добрались до леса: метательные ножи Власия Тимошина сбросили их в траву. Быстро всё было кончено. Валуй даже почувствовал лёгкое неудовольствие от скоротечности боя. Он успел зарубить всего двух врагов. Похоже, его настроение разделял и Борзята:

— Что-то махом они кончились. — Он вытирал саблю о рукав зипуна. — Я только троих-то и уговорил. А ты?

— А я двоих.

— Хе, — хмыкнул брат. — Слабак.

Валуй невольно улыбнулся. Брат всегда такой. Не поддев близкого, и ложку ко рту не поднесет.

Осип с Наумом уже отъезжали в сторонку от кучи лежащих в разных положениях тел. Они остановили коней так, чтобы виделись все стороны от пятачка у реки, где порубили татар.

— Собирайте оружие, ремни проверьте, коней ловите и назад по-быстрому. — Василёк озабоченно вглядывался в завиток леса, из-за которого и выехали первые дозорные татары. — Как бы их товарищи не подоспели.

Попрыгав с лошадей, станичники, поспешая, начали поднимать с земли оружие. Валуй с товарищами, окружив, согнали разбредшихся лошадей. Сторожко оглядываясь, сразу погнали табун к крепости.

Рассвет уже утвердился на Донской земле. Тёплое солнце осветило кончики высоких шапок, уши лошадей. Птицы, было притихшие, снова распевали побудные песни.

Загнав лошадей за ворота, Космята окликнул встречавшего их грустного Василька. Как же, опоздал саблей помахать. Младший братишка поставил своего не уставшего скакуна в конюшню, дверь хлопнула:

— Ну, чего?

— Говорят, у меня тут земляки появились? — Космята, водил свою кобылу по кругу, остужая.

— А, ты про парней осколецких? Точно, есть такие. — Василёк расплылся в улыбке. — Мировые хлопцы. Привести их?

Космята неуверенно пожал плечом:

— Да чего сразу привести? Сам дойду. Где они обитают?

— А здесь недалече, Фроська им пустой курень выделил. Как раз должны быть дома. Айда, покажу.

Степанков оглянулся в поисках ведра под воду:

— Давай, пока атаманы не трогают, сходим.

Узкие улочки города почти не изменились с турецких времён. Разве что дувалы почти все стояли разрушенные — казаки не привыкли жить за ограждениями. Быстро нагревающийся воздух, казалось, горячим паром висел меж глинобитными домиками: ещё утро, но уже душно. И отошли вроде недалеко, но потом облились не по разу. Василёк остановился перед ничем не примечательным куренем. Уже заходя, обернулся:

— Туточки они, голоса слышу. — И толкнул дверь.

Парни восседали за столом. На его струганой поверхности стояли три пустые тарелки с ложками. На звук разом обернулись.

— Здорово дневали, — первыми поздоровались Космята и Василёк.

Парни вразнобой ответили, закачалась скамейка, они поднялись навстречу. Степанков остановился, разглядывая хлопцев. Ребята ему понравились. Открытые, простые лица. От таких не ждёшь камня за пазухой, им можно верить и доверять.

— Вот. — Василёк выкинул руку в сторону Степанкова. — знакомтеся: Степанков Космята, земляк ваш. А это парни наши, он представил их по очереди. Космята поспешил взять инициативу в свои руки, всё-таки он тут старшой:

— Из Белгорода я, а вы, говорят, осколецкие?

— Точно так, — за всех ответил высокий паренёк со строгим взглядом светло-голубых глаз, Тимофей Савин, — казаки мы.

Степанков шагнул ближе, легко улыбнулся:

— Рад землякам, рад. Давайте, что ли, обнимемся?

Засмущавшиеся парни потянулись к Степанкову. По очереди обнялись. Василёк повернулся к другу:

— Ну, чё, я пошлёпал? Вы тут пообщайтесь.

— Ну, шлёпай. — Степанков уселся на лавку.

Увалень Афоня Перо поспешил к печке свежей постройки, загремели котелки:

— У нас кулеш горячий ишшо. Антошка варил.

Невысокий, чернявый и подвижный, как щуренок, Антошка Копылов опустил смущенный взгляд.

— Да я завтракал, — попробовал отбиться Космята.

— Ничего не знаем, — отрезал Тимофей. — Пока земляка не накормим, не отпустим.

Космята, притворно вздохнув, промолчал.

Пока он уминал полную тарелку казацкой каши, парни, усевшись напротив, неторопливо рассказывали о своих делах. Особенно Космяту заинтересовала история про предателей в крепости. Оказалось, что здесь побывал Наиль, ногайский мурза, когда-то державший в полоне Лукиных. А ребята геройские! Случайно став свидетелями разговора неизвестного засланца с мурзой, они тут же доложили о своих подозрениях Фроське. Вместе и задержали мужика, оказавшегося помощником одного из купцов. По голосу вычислили. Тот недолго молчал, казаки умеют разговорить. Кинув в рот последнюю ложку, облизал её:

— А что с Наилем-то, поймали его?

— Не, ушёл. Как только предателя на ярмарке взяли, ну, которого мы вычислисли, так тут же и исчез. — Антошка подпер рукой щёку. — Не споймали гада.

— Сейчас, поди, к туркам переметнулся. — Тимофей ходил вдоль стола. — С ворогами придёт.

— Это наверняка, — согласился Афоня.

Степанков постучал ладошкой по столу:

— Ничего, и на этого казаки управу найдут. Никуда не денется.

— Дай-то Бог. — Антошка широко перекрестился.

— Ну, да ладно, рассказывайте, как там у нас. Вы, когда сюда шли, в Белгород заходили?

Тимофей подпер спиной печку:

— Бывали, как же.

Степанков развернулся к нему:

— Давай рассказывай, мне все интересно, почитай, пять годков дома не бывал.

Тимофей качнулся:

— Хороший город, чистый, опрятный. Там голова за порядком знатно следит.

— А татары как, не нападают?

— Последнее время притихли. Вот как вы Азов взяли, так и перестали ходить. Так иногда небольшие шайки к Черте подбираются. Но на них казаки и черкасы быстро управу находят. Спокойней намного стало.

— Ага, — подхватил Афоня, улыбаясь, — нынче на Черте не то, что раньше…

Степанков слушал внимательно. Чувствовал, как оттаивает душа, как хочется вернуться домой, повидать родных. Вслушиваясь в простые рассказы парней, он снова представлял пыльные улочки родного городка, беленые хаты, кирпичные казармы на окраине, где бегал с мальчишками. Он сглотнул комок, подступивший к горлу, кулак сжался до белизны: "Как турка спровадим, первым делом беру своих — и на Родину. А там видно будет".

Разошлись нескоро. Уже сумерки накрыли горячий Азов прохладной тканью, когда Степанков засобирался домой. "Эх, Красава ворчать будет".


Четыре с половиной лета назад

Уставший атаман опустился на перекрытие в носу струга. Туман крепчал, ветер, словно утомившись, затих. Парус обессиленно обнял мачту. Утренняя прохлада пробиралась сквозь толстую ткань зипуна, и Иван Косой поёжился. "Сколько-то ещё ждать? Только бы не ошибиться с направлением. — Он оглянулся на придремавших казаков. Муратко — приземистый здоровяк, солидный, просто так слово не бросит, во сне откинул руку и тут же, не просыпаясь, ухватил рукоятку пистолета, выглядывающую из-за пояса. — Не, не должон; Искры небесные[16] не омманут. — Скинув шапку, он прислушался. — Тихо. Может, якорь кинуть, а то унесет течением, горсть вшей ему за шиворот".

Косой поднялся. Дежурный казак тоже подхватился, улавливая взгляд здорового глаза Ивана. Тот махнул рукой, другой сталкивая обмотанный веревкой крупный камень: "Смотри лучше, сам справлюсь". Вода булькнула, принимая булыжник, струг остановился, разворачиваясь по слабому течению. Атаман поднял руку, призывая взгляды дежурных на соседних лодках. Его увидели, и вскоре с бортов полетели в воду ещё два якоря.

Двухмачтовая каторга выплыла из тумана, когда солнце начало рядить его, а оживший ветерок разбивал молочную завесу на отдельные островки. Остроносая, хищная, на кончике центральной мачты закреплён зелёный стяг, лениво подрагивающий "ласточкиным хвостом", на нём различим белый кривой полумесяц[17]. Каторга нацелилась на левый борт струга, будто морской змей, мечтающий проглотить донцов.

Рулевые толкнули в плечо ближайших рыскарей. Те, подскочив, будто и не спали, стукнули товарищей. Пару мгновений, и казаки, молчком протирая глаза, попрыгали на вёсла. Свободные от гребли, без суеты разобрали щиты. Паруса в тот же миг скинули вниз — при боковом ветре они будут только мешать. Казацкие лодки быстро выстроились дугой, словно сетью охватывая каторгу. Место в середине занял струг Ивана Косого.

— Шибче, шибче гребите! — Иван выпрямился во весь рост на носу. В металлической серьге, украшенной крестиком внутри полукруга, что свисала с левой мочки[18], блеснул первый луч, пробравшийся через туман. Одна рука лежала на сабле, вторая сжимала пистолет за поясом. Ему прыгать на галеру в числе первых, как атаману.

Казаки выхватили из-под сидений кошки на веревках, крюки, багры уперлись торцами в дно. Шепелявый, как многие низовые казаки, Сёмка Загоруй — высокий, сутулый, вытянул из-под лавки завернутую в толстую холстину гранату — ядро с фитилём. Проверив, сух ли шнурок, разложил перед собой бруски кремня. Размашистый крест лёг на выглядывающую в разрез кафтана волосатую грудь: только бы кресало не подвело. Случалось, в самые последние секунды, когда смерть приближалась на стремительных крыльях, дрожала рука неопытного донца, и фитиль не загорался. Тогда амба. Потому гранаты поручали самым опытным бойцам, таким как Сёмка Загоруй.

Сосредоточенные лица рыскарей мягко освещались рассветным солнцем. Деловитые движения, напряжённые, слегка прищуренные взгляды — охотники обнаружили законную добычу. И теперь ей не уйти.

На каторге тоже заметили приближающиеся лодки. Подкрасться втай[19] не получилось, но донцы на это и не рассчитывали.

На корабле разгорался сполох. Турки в разноцветных чалмах заметались по палубе, будто мураши в растревоженном муравейнике. Разлетелись над водой гортанные крики. Команды звучали с частотой барабанной дроби. В утреннем звонком воздухе затрещали, засвистели кнуты, опускающиеся на согнутые у вёсел спины невольников. Высокое судно, раза в три выше струга, резко поменяло галс. Развернувшись почти на полный угол, прибавило ходу, намереваясь уйти от казачьего лиха. Но османы уже и сами понимали — не успевают. Струги рывками приближались к каторге.

Оставалось саженей пятьдесят, когда корабль вздрогнул всем мощным телом, а его борта покрылись дымными облачками. Через мгновение грохот четырёх пушек согнал чайку, пристроившуюся на верхушке турецкой мачты. Ядра раскидали снопы брызг, не долетев до стругов. Казаки изо всех сил вдарили выгнувшимися вёслами по волнам. Лодки словно выпрыгнули из воды. Пока сближались, поднявшийся слабый ветер окончательно раскидал остатки тумана, и казаки отчётливо увидели на палубе турецкие чалмы, белые, как снег, и красные фески[20], скопившиеся у борта.

Следующий залп пролетел над головами казаков. Один снаряд чуть не сбил шапку на голове Косого. Он моргнул, но голову не опустил. Муратко Тепцов сердито заворчал: "Мог бы и пригнуться, а то до напуска без атамана останемся". Косой не отреагировал.

Казаки спешно подняли дубовые щиты: сейчас начнут палить. И тут же вдарили турецкие самопалы. Кто-то из донцов, не успев спрятаться под защиту, застонав, ничком повалился на дно. Остальные только крепче сжали крюки и сабли. Ещё десяток ударов вёслами, и Сёмка Загоруй, потеснив атамана на носу, раскрутил широкими махами кошку. И с первого же раза ловко кинул её на борт каторги. Почти тут же полетели концы с других стругов, казацкие лодки прижимались бортами к просмоленным доскам корабля, будто соскучившиеся по ласке щенки к суке.

Затрещали весла, невольники на нижней палубе не успели или не захотели их убрать. Оказавшись в "мёртвой зоне", где турки не видели донцов, Сёмка со второго удара кремня запалил фитиль. С соседней лодки на палубу уже летела граната.

Взрыв, дым, вопли! Откинувшись назад, Загоруй зашвырнул свой снаряд.

Казаки спешно складывали из щитов лестницу. Первые рыскари прыжками взбирались друг другу на плечи. Удержав равновесие, замирали, чтобы в следующий момент сигануть на борт. Атаман уже топтал сапогами крепкие плечи Муратко, покачиваясь, как канатоходец. Дымом и языками пламени дыхнул с палубы взрыв "своей" гранаты. Косой, оттолкнувшись от твёрдых плеч товарища, подпрыгнул. Тепцов мужественно сдержал матерок, готовый сорваться с губ. Сапоги атамана с каблуками, синяки точно останутся. Ухватившись руками за борт, Иван подтянулся. Турки быстро оправились от взрывов, уцелевшие выхватывали кривые сабли и ятаганы — длинные ножи с хищным изгибом. Первые верёвки, срубленные гурками, упали в воду.

— Врёсь, туресина. — Раскрутив вторую кошку, Сёмка рывком забросил её наверх: лодка для удобства чуть отошла от борта, и край каторги висел над головой. — Всё равно наса возьмёт.

Дернул конец, вроде держится. Ухватившись за него двумя руками, упёрся сапогами в доски борта и в три движения взобрался на палубу. Закинув ногу на край, выглянул из-за крайних досок. Увидев выпученные глаза турка и занесенный над ним ятаган, только и успел, что сигануть ласточкой вперёд, врезаясь головой в красную от напряжения физиономию врага. Раздался хруст кости, то ли своей, то ли турка, и Сёмка, подминая врага под собой, повалился на палубу. Краем глаза успел заметить, как следом запрыгнул Муратко.

Где-то здесь уже рубился Косой, но сразу его не увидал. Турок под ним не двигался, и Загоруй резво подскочил. Через борта со всех сторон прыгали остальные казаки, сразу включаясь в рубку. По лицу Сёмки текла кровь, чья — разбирать некогда. Вытер ладошкой залитые глаза, рука бездумно выдернул пистоль: прямо на него с криком и поднятой саблей летел здоровый турка. Почти не целясь, спустил курок. Пространство впереди затянуло пороховым дымом. Промахнуться с такого расстояния — это надо суметь. Враг, выпустив скользнувшее по палубе оружие, с разгону грохнулся на спину. Прокатившись на лопатках, замер у ног казака. Сёмка уже смотрел дальше — у мачты в центре каторги, потрясая черным чубом и скаля зубы, рубился с двумя турками атаман. В одной руке сжимал саблю, в другой — нож. Клинок рывком выскочил из ножен, широким шагом преодолев пару сажень, как на сборах тыкву, смахнул турку голову. Рука сопротивление плоти почти не почувствовала — Сёмке было знакомо это ощущение. Голова откатилась по неровной дуге. Тело рухнуло в следующий миг. Тут же проткнутый саблей атамана рядом свалился второй враг.

Сражение кипело на каждом клочке чёрной от крови палубы. Густо тянуло гарью и порохом, где-то в стороне громко выл одним тоном — молился, что ли? — невидимый турок. Казак крякнул, и молитва прекратилась. Раскатисто звенела сталь, яростно ухали глотки бойцов, кто-то, скорей всего, мучительно раненый, пронзительно верещал за мачтой.

Аккуратно опустив на палубу очередного мёртвого врага, Сёмка резко развернулся. У противоположного борта трое турок, прижав к самым доскам, свирепо атаковали Муратко Теп-цова. Тот отбивался из последних сил. Хотя Сёмка хорошо знал друга и его приёмчики, скорей всего, притворялся. Враг, увидев, что противник слабеет, может расслабиться и без должной защиты кинуться в атаку. Муратке это как подарок.

— А вот сис вам, а не чигу голопузого[21]. — Сёмка одним прыжком преодолел расстояние до крайнего врага и, не колеблясь, воткнул острие сабли в дергающуюся спину. Не до благородства — друг в опасности. Выдернув оружие из падающего турка, прыгнул вперёд. Второго успел прикончить Тепцов, последнего врага, уже догадавшегося, что пришёл его смертный час, бестолково закрывшегося двумя руками, рубанули одновременно. Развернулись.

Бой затихал. Казаки добивали последние очажки сопротивления. Несколько турок, испуганно оглядываясь, тянули руки вверх. Рыскари, хватая их за воротники, толкали к корме. Сёмка знал — пленных брать не будут, места в стругах, дай Бог, чтобы гребцам-христианам хватило, и совершенно спокойно относился к тому, что сейчас должно произойти. Не казаки начали эту войну, а коли так, не взыщите.

— Зря полез, — пробурчал Муратко. — Я бы и сам осилил.

— Это троих-то?

— А чего нам трое? Было пятеро, тогда бы и подходил.

— Ладно, не жадничай. Куркуль нашёлся…

— Сам ты…

У борта, прижимая к груди покалеченную руку, покачивался на коленях знатный турок в дорогом халате, похоже, сам Кудей-паша. Нервно подергивая пустой головой, он искоса поглядывал на возвышающегося рядом Косого. Белоснежный тюрбан, украшенный алмазами, валялся рядом. Видать, атаман сбил: предосторожность нелишняя — в его складках можно спрятать не только флакончик с ядом, но и нож.

Иван, приставив к голове пленного пистоль, махал рукой казакам, подзывая. К нему подбежали трое. Он кивнул, указывая на нижнюю палубу. Понятливо качнув головами, бойцы бросились вниз. Там и ценный груз, и невольники, ожидающие от казаков освобождения. Муратко и Сёмка, не сговариваясь, рванули туда же. Кудей-паша обречённо опустил взгляд.

Простучав чоботами[22] по короткой дробине[23], они оказались в подпалубном помещении. Низкий потолок заставил пригнуться. В полутьме маячили спины других казаков, пробирающихся через поперечные крепления судна. Дохнуло смрадным запахом человеческих испражнений и пота давно немытых тел. Казаки невольно задержали дыхание. Грязные невольники, прикованные к низким лавкам по три с каждой стороны, хватали казаков за руки. Горящие надеждой глаза на исхудавших лицах светились, как угольки, в сумрачном отсеке. Самый крайний — молодой парнишка, худой, с выпирающими ребрами и ключицами, ухватился за рукав Сёмки.

— Дяденька, отпустите нас. Мы из юртовских казаков, с Дона, Лукины мы.

Сёмка замер, с состраданием рассматривая парня. Широкие когда-то плечи выпирали острыми холмиками костей, обтянутых кожей в струпьях. Пальцы на руках — тонкие и грязные. И сам он, весь перепачканный жиром, и каким-то маслом, словно весенняя вобла, чуть ли не светился насквозь. Длинный светлый волос падал грязными патлами на лоб. Рядом с надеждой заглядывал в глаза Сёмке ещё один парень, как две капли похожий на первого.

— Идти сможешь? — из-за спины подал голос Муратко.

Парни дружно закивали:

— Идти смогём, если железо собьёте. — Они слегка приподняли ноги.

На стёртых до крови щиколотках звякнуло.

— Вот уроды. А рядом с тобой кто?

— Это брательник мой, сродный.

— А меня, дяденька? — Сёмку тронул за руку длинный, изможденный невольник. Из-за высохших кровавых корок на скулах и переносице нельзя было определить, сколько ему лет, двадцать или сорок. — Я из белгородских казаков, Космятой меня кличут.

— С лицом что?

— Это его десятник невзлюбил, — пояснил один из близнецов. — Говорил, будто смотрит дерзко.

— И что делал? — заинтересовался Муратко.

— А каждый раз, как проходил, по щекам шалыгой[24] хлестал.

Космята не отводил блестящих глаз от казаков:

— Ничё, вон он там зараз валяется. А я жив.

— И я жив. — Сосед Космяты, тонкий белокурый паренёк со впалыми щеками, вытер крупные слёзы, оставляющие светлые полоски на грязном лице. — Теперича уже не помрём.

— А тебя как кличут? — Сёмка вопросительно задрал подбородок.

— Дароня Толмач. Из валуйских мужиков я. А это Серафим-ка, из запорожцев.

С огромными глазами, худющий, вытянутый жердиной парень сглотнул, не имея сил сказать.

— Ныне слободны вы, — повысил голос Загоруй, — и казаки, и мужики. Воля! Потерпите малось, зараз коваль наш придёт, усех от цепей ослободим. — Они шагнули дальше.

Вдруг хриплый радостный голос окликнул казаков:

— Муратко! Миленький! — Высохший — в гроб краше кладут — невольник тянул к ним руки.

Казаки, не узнавая, всмотрелись в гребца.

— То же я, Путало Малков, из Раздор.

Казаки ещё пригляделись. Сёмка разглядел сквозь полосы грязи сережки с тонкими палочками — висюльками, пометившие обе мочки казака. Невольник улыбался, и только по этой улыбке, когда-то доброй и светлой, да серёжкам казаки почти одновременно признали давно пропавшего донца.

— Путало Миленький, ты ли это? — Муратко крепко пожал протянутую ладонь.

— Черти тебя сюда загнали. — Сёмка хлопнул его по плечу. — И здесь верховые[25], никуда от вас не деться.

— Сам ты… сюсюкалка… — Путало хотел ещё что-то добавить, но внезапно лицо его сморщилось, и Малков выгнул плечо, удерживая стон. В этот момент он чуть пригнулся, и казаки узрели его спину — излохмаченную засохшей, уже загноившейся местами кожей, торчащей в разные стороны.

— Чего они с тобой делали?

С трудом проглотив ком боли, выговорил:

— Так бегать же от мамайцев пытался, вот и угостили… миленькие мои…

— Ну, потерпи, братишка, скоро мы тебя вызволим.

— А нас? — Один из братьев-близнецов облизнул запекшиеся губы.

— И вас. Всех!

Невольники заулыбались, переглядываясь… Кто-то выдохнул громко:

— Обернулась татарской сволоте наша кровь…

Глава 5

Немного позже, уже в горячей темноте, низенький, но шустрый станичный атаман Абакум Софронов и войсковой подьячий Федор Порошин — среднего роста с широкой густой бородой, одетый в красный янычарский кафтан, давали последние напутствия конному Беляю Лукьянову, слушавшему нетерпеливо, чуть склонившему голову. На плече Беляя — ружьё, за спиной — котомка. Позади него приплясывали от нетерпения кони ещё шести станичников в походных серых зипунах. У каждого за плечами помимо лука или мушкета также топорщилась ещё и приличных размеров котомка.

— Как выедите из города, вдоль рва пробирайтесь, там татары ещё не встали, а как минуете их, скоком на рощу выходите — дороги, скорее всего, закрыты их дозорами. Дальше только диколесьем можно… — Абакум придерживал лошадь посланца за узды.

— Уж постарайтесь, братцы. — Федор от волнения даже шапку снял — потные светлые волосы слепились в сосульки. — От вас наша судьба, может, зависит. Сообщите царю-батюшке о турском войске, может, и пришлет подмогу…

Беляй, натянув повод, придержал вдруг шагнувшую кобылу:

— Да знаю я, чего уж. Неужто не понимаем?

— Ну, тогда с Богом, казаки!

Абакум и Федор дружно подняли руки, два креста упали на спины донцов, тронувших коней немного нервно. Посланцы не обернулись. Поторапливались — с каждым мгновением шансов на то, чтобы проскочить мимо татар незамеченными, становилось все меньше.

Когда станица выехала за ворота, тут же захлопнувшиеся, атаман и подьячий, не сговариваясь, рванули на дозорную башню. Запыхавшись, они оттеснили казаков, наблюдавших за передвижением отряда, и сами выставили головы в бойницы.

Заходящее за дальнокрай солнце уже почти не давало света. Тени, только ещё недавно тянувшиеся от зубчатых стен к дальней роще, пропали совсем. В опускающейся на донской берег ночи смазано чернели в дальней стороне горы чёрной земли на валах. Вдоль них, удаляясь, ходкой рысью шли станичники. Атаманы подняли глаза выше. Пока татары уже почти неразличимые в сгущающихся сумерках, не видели их и, похоже, казаки вполне могли прорваться на Русь, во что уже и не верилось.

— Пройдут, а? — Абакум вытер пот со лба.

— Должны! — Федор вздохнул глубоко и ещё раз перекрестился, что-то прошептав еле слышно.

— Эх, вчерась бы ещё отправить. Пока выгружались.

— Не дрейфь, казачья твоя душа! Всё по воле Господа деется. Вчерась ещё не додумалися. Ну чё теперича…

Станица миновала валы, и казаки, потянув левые повода, скрылись с глаз Федора и Абакума. Они уже собирались оставив наблюдение, отправиться на доклад Осипу, но тут ближние татары почти одновременно с криками сорвали лошадей с места. Неужто увидали донцов?

— Ах ты ж! С…и!

Татары скрылись за густым комом тёмного перелеска. Звуков оттуда не доносилось — далековато было. Напряжение повисло в воздухе. Вытерев враз вспотевшее лицо шапкой, Федор Порошин повернулся к товарищу:

— Успеют, должны уйти!

— Должны вроде.

Головы атаманов одновременно покинули бойницы.

Напряженно хмурясь, коротко посвятили любопытных казаков в то, что происходило за стенами. Переглянувшись, неспешно пошагали с башни. Обидно, что от них ничего не зависит. Судьба станицы в быстроте отдохнувших коней, казачьей отваге и удаче.

Только через два месяца осады, когда в Азов сумел проникнуть посланец Беляй вместе с очередной партией добровольцев из верховых станиц, раненный в обе руки Федор Порошин узнал, что казаки в этот день пробились-таки мимо татар. Хоть и не все. Из семи донцов отстали двое. Один вместе с конем провалился в свежевыкопанную яму — там татары, видимо, собирались организовать хранилище для продуктов или ещё чего, и, скорей всего, покалечился, а второй пропал совсем. Вероятно, крымчаки сумели его схватить.

Вернувшаяся из Москвы станица, во главе с Беляем Лукьяновым, не привезла ожидаемых вестей. Царь, опасаясь открыто выступить против Турции, с которой Русь официально находилась в мире, отказался прислать войско в помощь казакам. На тот момент государь и не мог принять другого решения. Ещё слабая после Смутного времени Русь пока не имела сил на открытое противостояние с сильным южным соседом.

В тот же вечер станичный атаман Абакум Софронов и войсковой подьячий Федор Порошин решили навестить один незаметный курень в глубине крепости, где бывали уже не раз.

Навертев зигзагов по собирающемуся почивать городу, миновав стену, разделяющую Топраков городок — предместья, и сам Азов, они достигли цели. Небольшой скромный дворик в глубине темной улицы не спал. Ещё на подходе услышали два спорящих голоса. Разговор шел о том, выводить ли лодку сейчас, с утра, или погодить до нужного момента, когда в ней возникнет надобность. Один из братьев настаивал на том, чтобы завести лодку в камыши и притопить там. Второй не соглашался, доказывая, что она не досохла и ей нужно постоять на воздухе хотя бы несколько дней.

Подьячий стукнул в калитку, и голоса стихли. В распахнутой дверце возникли два бородатых, похожих друг надруга лица — братья Богдан и Игнатий Васильевы. Подозрительные в первый момент, по мере узнавания смягчались.

— Заходьте, — наконец буркнул старший, Богдан, сторонясь.

Во дворе на расчищенном от стружек столе горела лучина. В тусклом свете, казалось, покачивалось странное сооружение, установленное на двух телегах поблизости от неё. Сооружение напоминало перевернутую вверх дном лодку, к которой снизу прикреплена была ещё одна лодка, словно в зеркальном отражении. Сбоку на тех же телегах приткнулся опрокинутый котёл из-под смолы. Кострище, на котором его недавно нагревали, ещё поблескивало тусклыми углями. Атаман и подьячий с уважением глянули на сооружение.

— Закончили? — поинтересовался Абакум Софронов, опускаясь на лавку перед столом.

Младший Васильев — Игнат, любовно погладил ладонью свежепросмоленный бок конструкции:

— Ага, завтрева можно спускать.

Богдан поднял хмурый взгляд.

— Рано завтрева, нехай ишшо посохнет.

— Да что ты осторожничашь? — не согласился брат. — Ничего с ней не будет. Она на ветру махом сохнет.

Нетерпеливо потерев колени ладонями, Богдан насупился, но промолчал.

— Нашли из-за чего спорить, — примирительно улыбнулся в бороду Федор Порошин. — Тут уже всё за вас атаманы порешали. Говорят, надо бы пораньше в воду её спустить. Турка придёт, как к Дону повезём? Опасно. Не дай Бог, враг отыщет нечайно, ежели в камышах сховаем. А она нам ещё ох как пригодится.

Игнат неожиданно развеселился:

— А, чё я тебе говорил? Чья правда была?

Постучав ладонью по гулкому корпусу, Богдан вздохнул:

— Раз так, то добре. Завтрева спозаранку и повезём. Вот только опасаюсь, как бы не потекла. Не проверяли же. В камышах бы подержать, оно бы надёжнее было.

Старшие казаки дружно нахмурились.

— То может быть, — нехотя согласился Абакум Софронов. — Ну да Бог не выдаст, свинья не съест. Рисковать будем. Авось не протечёт. Захватите с собой смолы и казанок, ежли чего, в лиманах досмолите. Да и зазря вы, чё ли, столько времени на неё угрохали?

Братья неторопливо почесали бороды.

— Ну, будем надеяться, что все сладили верно, — протянул Богдан.

— Ага, а чё ещё остаётся? — Оживившись, Игнатий подсел поближе к атаману. — Мы же её в пять слоев просмолили. Никакую лодку так не смолят.

— Как тащить будем? — Богдан поставил ногу на чурбак в сторонке.

Атаман и подьячий переглянулись.

Вторую телегу мы найдём, — почесал в затылке Абакум, — а вот рук свободных нетушки. Да и, сами понимаете, меньше народу знает, оно надёжнее. Вчетвером управимся?

— Ясно, справимся, — качнулся возбужденно Игнатий. — Пригоняй лошадей. На рассвете, пораньше.

Ещё раз с удовольствием оглянувшись на лодку, подьячий поднялся:

— Пригоним. — Он обошёл конструкцию вокруг, с интересом разглядывая. Немного смущаясь, попросил: — Вы бы объяснили, как она плавает, а то я в толк никак не возьму.

Братья одновременно улыбнулись:

— Покажем, чего не показать?

— Вот это чего? — Наклонившись, Федор ткнул пальцем под низ, где прикреплены были пустые бурдюки.

Игнатий присел рядом:

— Это для воздуха. В лодке мехи стоят, как на кузне, только поменьше. Когда надо всплыть, мы их надуем. А ежели под водой идтить, то воздух спустим. У нас там чепики для того дела придуманы, изнутри.

— Хитро, а ежли не потонете? Вдруг она под воду не пойдеть?

— Пойдеть… для того у нас в лодку камни накиданы. Пока так, на глазок, прикинули, а потом уже будем на воде точнее добирать.

— А как вы рассчитывать-то будете? А ежли потонете, не успеете и камней выкинуть? — Сбоку заглянул озадаченный Абакум Софронов.

Довольный Игнатий обернулся:

— Ты тут ерунду-то не пори, дядька Абакум. Чё, мы первый день, чё ли, замужем? Была у нас такая по детству лодка. Плавала, как миленькая. И ничё не тонула. Разберёмся.

— А если остановиться надо? — не отставал Абакум? — Якорь-то у вас где?

Рука Богдана упёрлась в бок:

— Якорь пока не прикрутили. На месте поставим. — Он мотнул головой в сторону увесистой булыги, оплетенной веревкой. Ты, дядька, не сумневайся. Всё будет как надо.

— Ну а как она двигается под водой-то? — Теперь засомневался Федор. — Вёсел не вижу…

Перебравшись к корме, Богдан ухватился за деревянную выструганную поперечину, назначение которой казаки угадать не смогли.

— Это винт. Я внутри ручку кручу, а он тут вертится и лодку толкает. И так плывём.

— Неужто такую махину вытолкает? — Федор Порошин недоверчиво покрутил винт.

— Вытолкает, не сомневайсь, дядя Федя. Мы такую лодку ещё мальцами на Дону делали. Поменьше, конечно, но ходила, будь здоров.

— Да… — протянул Абакум, — умная машинка. — А чем дышать? Ежли под водой долго плыть, к примеру?

— Есть задумка, — снисходительно усмехнулся Богдан. — Трубка поднимаемая. Со стороны вроде как камышина. Через неё воздух и пройдет внутрь.

— И как дотумкались-то только?

— Казак на выдумку горазд, сам знаешь. Дотумкались вот.

Абакум задрал голову, рассматривая небо, уже заполнившееся блёклыми звёздами и словно встряхнулся:

— Ну, добре, заболтались мы с вами.

— Да, верно, — поддержал его Федор, — пора бежать. У нас ещё пару дел на сегодня намечено. Надо успеть.

— Здорово ночевать, казаки.

— И вам того же.

Атаман и подьячий вышли за калитку задумчивые. Им верно надо было ещё поспеть по делам — не ныне, так завтрева появится турок, а к его приходу ещё готовиться и готовиться.

Глава 6

Телега поскрипывала, подпрыгивая на камнях, колёса шатались, и станичники всерьёз опасались, как бы не отвалились. Два мерина, запряженные в первую телегу тянули с натяжкой, иной раз всхрапывая и мотая от усилия головами. Выехали, ещё не рассвело, и когда миновали ворота, предусмотрительно открытые дежурным, небо на востоке, там, где перекрытые нынче татарскими разъездами скрывались в туманной дали казачьи берега вольного Дона, только-только начало наливаться янтарным соком.

Провожаемые петушиными криками, выбрались на берег Дона. В тумане чуть плескала речная волна, крупная рыба плюхалась, невидимая на стреми. Пахло тиной и размокшей древесиной. Здесь Дон чуть заметно поворачивал, и на берегу вечно скапливались топляки: стволы, ветки и прочий мусор. Иной раз на излучине находили вздувшийся труп лошади, а бывало, и человека. Человека обычно вылавливали, чтобы потом захоронить в сторонке от кладбища. Не всегда можно было понять, по какой причине он оказался в воде. Может, стукнули его, а может, и самоубивец. Животных же, чтобы не отравляли округу гнилым запахом, отталкивали в реку подальше от берега на пожив сомам и ракам.

Шумно вздымая бока, мерины остановились по колено в воде, дальше идти боялись. Четверо казаков, забравшись в холодную реку, облепили подводную лодку. Покряхтев и разом ухнув, стянули в воду. Посудина легла на дно, чуть накренившись. Придерживаясь за края, остановились передохнуть.

Отдышавшись, братья Богдан и Игнатий Васильевы засуетились вокруг, последний раз проверяя просмоленные швы.

Станичный атаман и войсковой подьячий, вернувшись к телеге, вдвоём стянули камень, оплетенный веревкой, — якорь.

Медленно опустили в воду, здесь неглубоко, на верхний край булыжника плескала волна. Тяжело выдохнув, замерли, всматриваясь и прислушиваясь. Обоим показалось, что где-то в стороне еле слышно брякнула уздечка. Туман надёжно скрывал берег, видимость терялась саженях в десяти. Глядя на дядек, застыли и братья.

Какое-то время утреннюю тишину разбавлял только мягкий шорох набегающей волны. И вдруг явственное ржание лошади пронеслось над водой. Ей ответила другая. Казаки точно знали, сейчас здесь нет казачьей скотины. Табун загнали в крепость накануне, из своих вроде никто рыскать в округе не собирался. Дежурный у ворот сказал бы. Значит, чужие!

Абакум наперегонки с Федором, досадливо махнувшим рукой, подхватили якорь. Игнатий подскочил к ним, приглашая и Богдана подсобить, но Абакум, сделав зверское лицо, погнал Васильевых к лодке.

Атаман и дьякон вдвоём подхватили камень. Обвязанный верёвками, он не вертелся, и нести было терпимо, но его же ещё поднять надо! Место для пригорочки якоря находилось на носу, и чтобы добраться до него, дядьки погрузились в воду по грудь. Удивительно, но даже в воде камень почти не полегчал. Братья не поскромничали, выбрав груз пуда на четыре. По команде Абакума разом подняли его над головой, опуская в приготовленную авоську. Нос лодки заметно просел, крен стал больше.

Братья поспешили ухватить со своей стороны. Не оглядываясь, поднажали со всей силы, на лбах выступили вены, вздулись желваки на скулах. Тяжелая посудина разгонялась чересчур медленно. Стараясь тянуть в лад, казаки молчали, не выдавая себя даже кхеком. Сухожилия, показалось, затрещали, и лодка наконец скользнула в мягкой волне, сразу погрузившись почти по верхний край.

Звон уздечки послышался совсем рядом, гортанный голос по-татарски тихо спросил соседа, слышал ли он что-то. Счет пошёл на доли мига.

Братья по очереди бесшумно заскочили на качнувшуюся деревянную конструкцию. Чуть скрипнула дверца люка, и последний Богдан шустро исчез внутри.

И снова выглянул, проверяя, все ли нормально. Последний раз махнув товарищам, тихо прикрыл за собой дверцу люка, поднимающуюся над водой на пару дюймов. Течение медленно разворачивало почти погрузившееся судёнышко, по частям прикрывая полосами тумана. Нестерпимо медленно она уплывала на глубину.

Тяжело дыша, дядьки выбрались из воды. С обоих текло ручьями, но волновало их не это. В разрядившемся белёсом полотенце проявилась лошадиная морда. Потом ещё одна. Не сговариваясь, донцы потянули из ножен сабли.

Когда татары из передового дозора заметили казаков, те уже замерли на изготовку.

— Вах, казаки, — послышался удивленный возглас, и прямо на них из тумана выскочили десятка два татар в мохнатых шапках. Впереди ехал крупный крымчак в голубом халате, подпоясанном ярко-красным кушаком.

Атаман Абакум Софронов и войсковой подьячий Федор Порошин, не говоря ни слова, прижались спинами.

Главный татарин не мешкая толкнул лошадь навстречу вечным врагам. На разгоне махнул саблей, ожидая почувствовать сопротивление плоти, но лезвие свистнуло впустую, казак уже выбирался из-под лошади с другой стороны, а та, теряя силы от потери крови и вывалившихся внутренностей, хрипло заржав, завалилась. А пока падала, и татарин, неловко взмахивал руками, Абакум коротким движением вскрыл ему яремную вену.

Федор тем временем схлестнулся сразу с двумя, они, пытаясь зажать казака между лошадьми, наехали с двух сторон.

Почти распластавшись на земле, он снизу достал одного, наклонившегося больше, чем надо было. И, вывернувшись между ног кобылы второго, рубанул потерявшего его из виду татарина по ноге. Хлестанула кровь, обрубок упал на траву. Визг на мгновенье оглушил. И снова товарищи прислонились лопатками.

Метались, как тени, казачьи клинки, падали татары, валились, теряя уже мёртвых хозяев, лошади. Прежде чем ловкий молодой татарин сумел-таки достать Абакума, у ног его лежали семеро. Девятерых успел приголубить Федор. Но слишком много было татар.

Озверев от запаха крови, от смертей своих соседей и родственников, крымчаки ещё долго рубили уже неподвижные тела казаков, пока на земле не остались лежать куски мёртвых тел, в которых никто бы уже не узнал недавних азовских жителей.

Глава 7

Под утренним солнцем 23 июня, почитай, весь город высыпал на ещё прохладные улицы. Кому повезло, сумели пробраться на Ташканскую стену крепости. Там люди толпились и чуть не падали, поддерживая друг друга. Но никто не ворчал, сердясь на толчею — не до того. Утро начиналось лазоревое, мирное и, словно вопреки ему, на всем протяжении берега Дона, спускавшегося от Каланчинских башен до самого моря, копились татарские тысячи, подбираясь в некоторых местах почти до самых стен Азова. Мелкие, еле различимые в общей чёрной массе конные фигурки топтались на месте, растекались, наверное, по командам в разные стороны. Лучшие воины, ханы и беки в дорогих зипунах пытались держаться в стороне, но толпа давила, и они тоже в какой-то момент смешались с остальными всадниками.

Татарские и черкесские сотни начали подходить ещё вчера в обед, за сутки вроде все собрались. Никогда ещё казаки не видели столько татар и горцев в одном месте. "Ужасть скоко их. Тысяч сто. Не меньше", — говорили донцы, собираясь у стен.

С тревогой и смятением в сердцах, способных поколебать решимость бойцов более слабых, нежели казаки, наблюдали азовцы за приготовлениями врага. Постепенно стены пустели. К вечеру народ, уставший пялиться на страшное зрелище, большей частью рассосался в куренях и казармах. Лишь кое-где меж тупоконечных зубцов ещё оставались небольшие группки наблюдателей. То были атаманы, пытающиеся понять, как же воевать против такой армады. Уже на закате черту под наблюдениями подвёл старик Черкашенин:

— Айда, хлопцы, что ли? Не пересмотреть нам ворогов. А бить их просто. Делай всё, что надумали, и будет нам победа!

Атаманы, беспокойно оглядываясь, потянулись к лестнице.

Валуй спускался со стены в числе последних. Махнув рукой, попрощался с товарищами. Космята звал к себе, но он отказался. Настроение не то. Что-то грустно. И не потому, что враги под стенами. Просто грустно, и всё…

Дома у него сейчас пусто и тихо. Не слыхать голосов, нет родных и близких. Как-то так получилось, что, несмотря на обилие народа, которому он нужен, Валуй почувствовал себя одиноким. На углу, перед развалинами саманного забора, откуда пыльные улочки убегали в разные стороны, он остановился, понимая, что домой не хочется. Над головой, там, где площадка у стены, раздавались приглушённые шаги, это прохаживались постовые. Изредка они перекликались: "Черкаск". Услышав сегодняшний отзыв: "Сергеевка", шагали мимо. Тень, мелькнувшая у дома напротив, шустро направилась в его сторону. Чуя, как приятно екнуло сердечко, Лукин тем не менее ухватил рукоять сабли. На всякий случай, вдруг поблазнилось. И тут же расслабился. Нет, не ошибся, она.

Напротив, несмело улыбаясь, замерла Марфа.

— Что ж ты, дурёха, давно меня ждёшь?

Марфа, радостно улыбнувшись, кивнула:

— Почитай с обеда. Как отпустили нас на татар смотреть, как тебя увидала, так и стою.

— Ты же голодная…

— Не, я перекусила. У меня с собой кусочек пирога был. Варя давеча напекла. — Она робко приблизилась.

Заглядывая в сумрачные глаза любимого, прижалась горячей щекой к груди. И замерла, словно боясь, что оттолкнет. Валуй бережно обнял за плечи. Чувствуя, как теплится в нутре и быстро стучит-стучит сердце, прикрыл глаза. Как же он любит Марфочку! Как же приятны её мягкие прикосновения! На миг забывшись, он чуть крепче, чем надо, обнял девушку.

— Ой. — Она сказала так тихо, что он еле услышал.

— Прости, больно?

Она подняла голову:

— Чуть-чуть. Ты такой сильный.

Он чуть усмехнулся:

— Обычный. Как все.

— Нет, ты у меня не как все. — Она неожиданно отпрянула. — Ты же сейчас домой?

— Ага.

— Возми меня с собой. Я ни разу у тебя дома не была.

Валуй вздохнул. Как бы ему хотелось ввести девушку в свой курень! На правах жены. Любимой жены. Он знал, люди не осудят. Может, только Осип Петров спросит, как бы между делом: "А ты обряд-то провёл?" Валуй ответит. И тогда Осип ненавязчиво посоветует к отцу Черному подойти. И ничё, что война. Люди завсегда женятся.

Но Валуй так поступить не мог. Как можно жениться, когда завтра могут убить и Марфа в один момент овдовеет, так и не став женой по праву. Неизвестно, как потом на неё люди посмотрят. И не жена и не вдова, а не поймёшь кто. Нет, не хотел он такого будущего любимой. К тому же казачий наряд[26] строго запрещал казаку миловаться с девкой или с жёнкой во время войны. С давних пор так повелось. Валуй, понимая, что попусту казаки такие законы придумывать бы не стали, относился к запрету с пониманием. Вот прогонят турку, и тогда сразу к калиновому кусту[27].

— Родная ты моя. Давай апосля победы, а?

Марфа изменилась в лице:

— Ты меня прогоняешь? — А в голосе слёзы.

— Что ты, родная! Я без тебя всяко-разно жить не могу. Как же я тебя прогоню.

Она упёрлась в грудь двумя ладонями, отстраняясь ещё дальше.

— Как же ты меня любишь, коли сам отталкиваешь?

— Нет, что ты. — Валуй уже пожалел о только что принятом решении. Но и сдавать назад было поздно. — Я всей душой к тебе. Ты моя суженная на всю жизнь. А как убьют меня завтра… Сама видишь, война у нас.

— А у нас что, не война?.. — Она быстро отвернулась. — Ну и хорошо. Ну и как хочешь. Не подходи ко мне больше.

Валуй протянул руку, пытаясь её остановить, но девушка ловко увернулась. И тут же стройный силуэт растворился в темноте. И даже шажков он не разобрал, так бесшумно она исчезла. Будто и не было.

Ошарашенно выдохнув, Лукин громко сплюнул. "Нет, ну надо же. Он же, как лучше хотел. И как ей теперь объяснить? Ежели не подходить?"

Ещё раз тяжело воздохнув, Валуй медленно двинулся к дому. Ну их, этих девок. Никогда не поймёшь, чего ждать. Не знает, что ли, казак на войне вообще на баб смотреть не должон. Ис-покон веку так было. Не им придумано, но ему наказано. Правда, последнее время строгие правила отцов и дедов постепенно смягчаются, но старые казаки все одно смотрят.

Перед куренем он оглянулся. Тёмная улочка терялась меж саманных стен. На дорогу ложились мутные пятна от лунной тени. Скворчал за дувалом сверчок. И никого. Вздохнув, он заставил себя толкнуть чуть скрипнувшую дверь.

В глубине души Валуй надеялся, что к завтрему Марфа одумается.

Глава 8

Утром следующего дня двадцать четвертого июня на этот раз на другой стене, Азовской, сотни казаков напряжённо всматривались в даль. На горизонте с самым рассветом появились крохотные точки вражеских кораблей. Вместе с поднимающимся светилом вырастали вширь и в высоту грозные турецкие суда. Отсюда, со стены, хорошо было видно, как тяжёлые галеры, опасаясь зацепить дно неглубокого Дона, выстраивались рядами на взморье, а малые вражеские суда мошками сползались с морской волны в Донское устье, выстраивались в колонну и одно за другим неудержимо вваливались в реку, напрягая весла против настойчивого течения.

— Как к себе домой прибывают, чтоб им перевернуться! — сплюнул столетний дед Черкашенин, который тоже, несмотря на слабое здоровье, не усидев в курене, вместе со всеми, хоть, и с трудом, поднялся наверх.

Под синим небом, озаренным на противоположной, восточной, стороне яркими красками рассвета, медленно, но неотвратимо вырастали в размерах припозднившиеся корабли, вслед за мачтами поднимались из ярко-зеленой волны крутобокие корпуса, придавливая тяжёлым днищем встречную донскую волну. Снизу, из толпы, собравшейся между котлов, пирамид с ядрами, бочками с горючей смесью и дровяными кучами, то и дело спрашивали:

— Ну, чего там, скоко их? Все войско пожаловало?

Наверху пытались считать корабли, но каждый раз сбивались. Однако постепенно цифры росли. То крикнут сто, то стопятьдесят, а то уже и двести. Уже горячим утром, когда густокрасное солнце выскочило из-за дальней стены крепости, последний счетовод сбился на двести восемьдесят девяти. И суда продолжали заполнять жуткими буквицами, словно строчку в древней книге, узкую, светлую полоску, соединявшую небо с водой. Первые корабли, а это были шустрые, хорошо знакомые казакам весельные карамурсали, прицелились носами в береговую линию Дона, не приближаясь к городу, верстах в трёх. Подальше от казачьих ядер и пуль. И тут же голос Осипа взревел над Водяной башней, из бойницы которой он и выглядывал:

— А ну, какие лишние, убирайтесь со стены! Пора к бою готовиться.

Народ начал неторопливо, чтобы, не дай Бог, не оступиться, может, в самый важный момент жизни, спускаться по ступеням, съезжать на ногах по земляным накатам. Люди собирались на плоских крышах приземистых турецких мазанок, приклеенных к городским стенам. На некоторых, что повыше, мостили груды ядер и мешки с порохом, вежливо, а когда и не особо вежливо выпроваживая посторонних. Народ не сопротивлялся, казаки и их жёнки живо прыгали на землю, лестницы скрипели и качались под грузом многих людей. Человеческие разноцветные ручейки бойко потекли по узким улочкам крепости — каждый из бойцов знал место, где будет воевать, и теперь спешил занять позицию.

Всё войско — все четыре с половиной тысячи казаков, Осип распределил примерно поровну, на каждую из четырёх стен. Усиленные отряды поставил на угловых и стеновых башнях, откуда тоже выглядывали жерла пушек. Четыре сотни бойцов, в основном необстрелянных парней да мальчишек, приставленных в помощь взрослым, отрядил на работы внизу — подавать заряды, ядра, бадейки с кипятком и человеческими испражнениями, что тоже польются сверху на головы штурмующих. Им же палить костры, таскать продукты из подвалов, кормить закрытых во дворах лошадей и прочую скотину, следить, чтобы не загорелись деревянные постройки города. Дел внизу, на улицах подготовленного к длительной осаде города, хватало всем.

К парням вскоре присоединились и все семьсот женщин — казачьих жёнок, сестёр и сиротинок. Для обеспечения бойцов, растянувшихся двойным рядом на широких, вытянутых неровным прямоугольником стенах, народу не казалось много. Наоборот, Осип переживал, как начнется штурм — успеют ли нижние помощники и бабы своевременно подавать заряды верхним казакам? Да под обстрелом?! Не сдрейфят ли? И тут же откидывал ненужные мысли. Чтобы молодые казачки да казачьи жёнки, да спужались? Да ни в жизнь такого не было! И не будет! И вроде бы всё заранее просчитали, а всё равно что-то беспокоит — сделали ли полностью, что задумали, не упустили ли чего?

Турки продолжали выгружаться. С каждым часом их становилось всё больше и больше, словно огромное разноцветное море выплеснулось на донской берег, заполонив его чуть ли не до окоема. Где была степь чистая, там стали люди многие, что леса темные. Казалось, от той силы и от скока конского земля под Азовом прогнулась и из Дона-реки вода выплеснулась, как в паводок. Ржали лошади, гремели цепи, скрипели колёса пушек и арб, на разные голоса кричали толпы турецкие. Они уже заполнили берег и разливались грозною рекой дальше вверх по реке, тесня татарские орды. Осип, ещё раз вглядевшись из-под ладони на суетящихся вдалеке турок, решил спуститься вниз, намереваясь обойти позиции. Но только сделал несколько шагов по насыпи вниз, как позади на стене вдруг закричали:

— Смотри, чайки[28]!

— Ты глянь, и вправду! Откуда они?

— Запорожцы никак!

— Они, черкасы!

— Атаман! — Иван Косой окликнул обернувшегося на голоса Осипа. — Смотри, что деется. Никак подмога прибыла. Не успеют же.

Осип Петров почти бегом заскочил обратно. Казаки вытягивали руки в сторону устья Дона, оглядывались на атамана.

— Ты посмотри, чё творят!

Уже потом стало известно. Рулевые чаек, внезапно оказавшихся на виду турецких судов, в первый момент растерялись. Многие поднялись на ноги, пытаясь углядеть атамана, сидящего на первом судне. Опытный Андрий Контаренко мгновенно принял единственно верное решение: "Делать вид, что так и должно быть". Команда мгновенно облетела чайки, и запорожцы постарались выполнить её так, как и положено выполнять распоряжение батьки — без сомнения. Вёрткие суда, лавируя меж турецких галер и мелких шпанок, двигались уверенно, не дергаясь и не тормозя. Запорожцы улыбались туркам, некоторые приветливо махали руками. К их счастью, никто из врагов не заметил, как напряжены хлопцы, как гладят ладони приклады заряженных ружей, как хищно рыскают взгляды, высматривая тайные действия неприятеля. Но турецкие командиры так и не вышли из расслабленного состояния, усыплённые небывалой мощью приданного им войска, которому, по их мнению, не рискнут сопротивляться даже дикие казаки.

Наконец, остроносые чайки запорожцев уткнулись в прибрежный размытый песок. Всего в десятке саженях от них качалась на поднятой волне узкая сарбуна, рядком выстроились карамурсали. Рядовые турки в нерешительности поглядывали на выпрыгивающих из лодок запорожцев. А те, продолжая улыбаться, быстро собирались в походный строй. Оружие не доставали. Может, это и сыграло злую шутку с турецкими военачальниками — они долго не могли сообразить, зачем сюда явились эти славные воины. И правда, предположить, что твои извечные враги на твоих же глазах, нагло ухмыляясь, высаживаются на берег, чтобы влиться в ряды осажденных азовцев, буквально между полков сипахов, которые разбирали уставших после дальнего плавания лошадей, — не каждый сможет. Вероятно, кто-то из пашей решил, что с черкасами удалось договориться, и только что прибыла подмога туркам. А что? В этот день несчитанное количество разных языков устраивали лагеря на берегу Дона по призыву славного султана. Почему бы и одной тьме запорожцев не продать своё воинское умение за золотые червонцы? Они бы продали.

А может, турки, с недоумением поглядывая на собирающихся в строй черкасов, мысленно крутили пальцем у виска, договорившись пропустить их, поскольку верили, что те идут на верную смерть. Так чего мешать самоубийцам? Всё равно с ними или без них казачьей крепости осталось жить считанные часы, в лучшем случае дни. Разве устоит жалкая горстка казаков против такой силищи? Можно только догадываться, что пришло в тот момент в сановные головы, обвязанные тюрбанами. Но факт оставался фактом — турки казаков не тронули.

Играла труба, черкасские флаги хлестали и ярились на крепком ветру. На одном стяге плыл по ветру красный корабль, и над ним летали ангелы. На другом — гордый казак с мушкетом на плече строго смотрел на столпившиеся рати врагов, словно говорил: "Ужо я вам!" Запорожцы, будто подражая гербу на флаге, закинули ружья на плечи, и только широченные шаровары захлопали на ветру, когда они мощным шагом двинулись к крепости.

"Под тысячу, мабудь, чуток меньше — мельком отметил для себя Осип Петров. — Неужто пройдут?"

Турки, окружали их со всех сторон. Явно не ожидавшие такого напора и наглости, они невольно расступились перед русскими богатырями. Некоторые даже отбежали в испуге подальше. Черкасы, не обращая внимания на врагов, смотревших на них во все глаза, но ничего не предпринимавших, невозмутимо шагали к городу. Со стен им уже махали казаки, летели ободряющие крики. Осип бросился вниз. Надо открыть ворота!

Но его опередили. Три неразлучных Ивана: Подкова, Утка и Босой, дежурившие у выхода, сноровисто распахивали тяжёлые створки. За их спинами быстро росла толпа любопытных. Осип, расталкивая плечами казаков и жёнок, выбрался под арку, выводящую за ворота. Донцы уже толпились перед стенами. Щурясь на яркое утреннее солнце, поднимающееся за рекой, они с тревогой разглядывали быстро приближающихся черкасов. Уже видны были усмехающиеся лица их, покачивались в такт шагам длиннющие усы, скрывая радостные улыбки. Некоторые запорожцы засунули шапки за широкие кушаки, и на ветру взлетали флажками их длинные оселедцы на выбритых головах. Музыканты, прячась в глубине строя, наяривали что-то весёлое, боевое. Вот они вышли из окружения турок, так и не решившихся напасть на отчаянных храбрецов. Им оставалось пройти саженей сто.

Неожиданно за спиной атамана застучали сотни сапог, и мимо Осипа бегом проскочили вооружённые казаки. Впереди всех мчались близнецы Лукины. Оба сжимали ружья. Весело скалясь, что-то кричали товарищам. Атаман сразу понял: решили встретить своих братьев за воротами и в случае чего прикрыть огнём. Осип, не задумываясь, присоединился к ним. И так быстро рванул, что моментально догнал братьев.

— Атаман, — узнал его Борзята, — давай встречу организовывай, царскую…

Черкасы, нахально ухмыляясь, приближались широким шагом. Яркие солнечные лучи просвечивали плотную ткань разноцветных знамен. Их не преследовали. Не добежав до запорожцев с десяток саженей, донцы остановились. Замерли и запорожцы. Вперёд выступил Осип. Навстречу ему шагнул плечистый чаркас в широких шароварах с двумя пистолетами за кушаком. Атаманы степенно приблизились друг к другу. Осип раскинул обе руки. Товарищ его тоже раскрыл объятия. Позади у крепости закричали:

— Любо! Любо запорожцам!

Черкасы отвечали своим громогласным: "Любо!"

Атаманы трижды расцеловались.

— Рады вам. — Осип, не выпуская товарища из рук, чуть отстранился, рассматривая его. — Уже и не ждали.

— Как же мы могли пропустить такое славное дело? Клятву же давали. Так это, значит, ты, Осип?

— Я, а то кто же? А тебя как кличут, извиняй, не признал?

— Андрий Контаренко я. Вместе с вами брал Азов четыре лета назад, — ответствовал черкасский атаман и оглянулся. — Ну, в дом-то нас пустят али как? А то уж больно зрителей турецких много собралось.

Осип, смущённо хмыкнув, посторонился:

— А ну, заходь, братцы. Как мы вам рады-то…

Турки, и правда, начали собираться большой толпой, в основном чёрные, работные, но уже мелькали среди них и красные кафтаны янычар, и даже расписной халат какого-то важного начальника. Он громче всех и кричал, показывая пальцем на распахнутые ворота крепости. Похоже, хотел выиграть осаду нечаянным нападением. Среди турок, однако, желающих прямо сейчас броситься на казаков не находилось. Хотя станичники понимали, это лишь вопрос времени: вот-вот придут в себя, и тогда остановить их будет непросто.

Казаки, не желая больше испытывать судьбу, торопясь, влились в арку ворот. Створки с грохотом захлопнулись.

За стенами крепости запорожцев встречали уже и остальные атаманы. На шум прибежали Тимофей Яковлев и Иван Косой. Целования и обнимания продолжились в окружении всё увеличивающейся толпы улыбчивых казаков. Донцы буквально атаковали запорожцев. У многих оказались среди них знакомцы по старым делам. Валуй толкнул в бок Борзяту:

— Вон того казачину видишь?

— Этого, высокого? Кого-то он мне напоминает.

— И мне тоже, кажись. А ну, пойдём, всяко-разно поближе глянем.

Лукины с трудом пробились сквозь бушующую толпу к высокому, стройному черкасу в ярко-зелёном кафтане и шапке с откинутым красным треугольником, окружённому товарищами. Он оглядывался по сторонам, словно кого-то отыскивал глазами. Но смотрел в другую сторону. Борзята, подобравшись сзади, от души хлопнул запорожца по плечу:

— А ну, сдавайся, хлопец.

Тот резко развернулся, и глаза округлились. В следующий момент он подхватил Борзяту, приподнимая над землёй:

— А вот теперича не выпущу.

— Серафимка, — выдохнул Лукин, удавишь ведь, чёрт.

Подскочивший Валуй крепко обнял сразу обоих:

— Пущай брата, ирод. Понабрался силушки на запорожском сале-то.

Серафим легко отпустил Борзяту и, засмеявшись, тоже обнял двоих:

— Живы, головастики. А я знал, что вас ни пуля, ни сабля не возьмёт.

Из-за спин донёсся удивленный оклик:

— Серафим! — Это Космята узнал в здоровом казаке старого друга. — Держите его, братья, а то убигит.

— Я от вас теперь никуда не денусь. — Черкас снова раскинул руки, принимая в объятия Космяту.

Вскоре донцы и запорожцы так перемешались, что разделить их, казалось, будет невозможно. Вся небольшая площадь перед воротами запрудилась народом под завязку. Гвалт стоял, словно в первый день открытия Сорочинской ярмарки. И те и другие радовались, как дети. Одни потому, что запорожцы, сдержав слово, пришли помочь товарищам при первой же их просьбе, вторые, что удалось не нарушить обещание и попасть в осажденную крепость, несмотря на тысячи турок, заполонивших подходы к берегу.

— Сколько вас? — наконец, отбив атамана черкасов у приковылявшего последним деда Черкашенина, поинтересовался Осип Петров.

Тот обтёр порядком обслюнявленные усы:

— Семьсот семьдесят девять. Все, шо смогли вырваться. Лях нас больно уж сильно придавил.

— Ай молодца! — Осип снова не сдержал восторга. — Как вы через воргов-то прошли, как сабля сквозь песок!

— Да они просто растерялись от нашей наглости.

Вокруг засмеялись:

— Точно.

— Не ожидали такого-то.

— А запорожцы, вот же бедовые!

Яковлев чуть оттеснил Осипа:

— Петров, ты совсем атамана замучил. А ему, наверное, отдохнуть с дороги хочется. И черкасы его устали. Такой путь преодолели!

— Ну, разве что поесть немного охота. А так не отдыхать мы сюда пришли, а воевать. А для этого дела у нас силушки хватит. Кстати, сколько вы тут ворогов-то собрали? Поди, туречина целиком приплыла?

— А нехай хоть все бусурмане со всего свету соберутся. Нам, десятком тыщ больше, десятком меньше — без разницы. А всё ж хотя бы умыться с дороги надо запорожцам, — Фроська Головатый потянул Андрия за рукав. — Собирай хлопцев, пошли до кухни доведу.

Тот вытянул шею, выглядывая товарищей:

— Запорожцы, а ну, в кучу собирайсь. На обед казаки приглашают.

Черкасы зашевелились, затолкались, пробираясь к атаману. Казаки, чтобы не мешать, разбредись по своим местам, оживлённо переговариваясь. И то верно, друзей встретили, пора уж и на позиции. Что там турка давно не слыхать? Может, чего задумал нехорошего, вражина.

Глава 9

Валуй, оттеснив брата и Космяту, хлопнул ещё раз Серафима по тугому плечу. Пообещав встретиться, как станет потише, донцы двинули в сторону бастиона. День клонился к обеду, под стенами становилось все шумней, и многолюдней. Крепко сделанные ступени беспрерывно поскрипывали под снующими туда-сюда разновозрастными бойцами. Казаки, поднявшиеся наверх, сразу расходись по стене. Им кивали, здоровкаясь. Азовцы, заняв отведенное место, с тревогой посматривали вниз. Облокотившись на тяжёлую пушку с двух сторон, Валуй с Борзятой тоже выглянули между зубцами.

Турки выстраивались в ряды за валами и рвом, окружая крепость со всех сторон. Тут же, разобрав лопаты, окапывались. Земля, подлетая кверху, падала на отвалы так кучно, словно тысячи мышей одновременно рыли норки вокруг высоких стен. Бесконечные цепочки траншей, между которыми суматошно носились начальники, вытягивались, казалось, до бесконечности, заворачивая и пропадая за угловыми башнями города.

— Восемь рядов, — присвистнул Космята. — И это ещё не все тут собрались.

— Ага, только янычары и иностранцы всякие. А конница и татары где? — Валуй придвинулся поближе, стараясь подальше выглянуть из-за угла стены.

— Да, вон они. — Борзята выставил палец. — Вверх по Дону, там, ближе к Каланчинским башням. Пока сюда не идут — бояться, что ли?

— И в стороне по дороге, вишь, там тоже татары и черкесы шатры разбивают.

— Да, пушки туда не достанут.

Низкое солнце выглянуло из-за тучи, и под его лучами враз заблестели кольчуги янычар и панцири немцев, которых напротив Азовской стены выстроилось больше всего. Пронзительно играли трубы, оглушающе гремели сотни барабанов. Вороньим граем разлетались над землёй короткие, звонкие команды полковников. Чёрные и зелёные турецкие знамёна плескались и струились на крепком утреннем ветерке. Казаки, передавая из рук в руки подзорную трубу, с интересом разглядывали воинов немецкой пехоты. С головы до ног закованы в железо, на груди тускло поблескивали выпуклые панцири. На головах крепко нацеплены разной формы шишаки, бросающие блики во все стороны. В руках они сжимали пищали, длинные иностранные с пальниками, и мушкеты. А стволы у всех ружей начищены так, что на солнце как свечи горят. И стояли среди них полковники немецкие, в синих кафтанах, золотом шитых. И топтались рядами янычары в красных кафтанах и высоких шапках с метёлками надо лбом, хорошо знакомые казакам по прошлым сражениям, в кольчугах и бронях, а впереди тоже полковник. И шапка его выше всех шапок и перо длиннее.

За строем разворачивались сипахи — тяжёлая турецкая конница. И сами железом блестят, и кони пластинами от стрел и копий увешаны. Тяжело им, жарко, но терпят, привыкшие. По бокам прикреплены к сёдлам у сипахов топоры или пики.

На поясах висят сабли. Редко у кого выглядывало из-за плеча ружьё, в основном дальнобойное вооружение сипахов составляли луки и колчаны со стрелами. В этом они невыгодно отличались от янычаров — этих султан вооружил куда лучше. Султан вообще не шибко-то заботился об оснащенности тяжёлой конницы, давно наделив сипахов, своего рода дворян империи, сомнительной привилегией приобретать оружие какое хочется и за свои средства.

В стороне, без стекла не увидишь, собирались конные толпы одетых вразнобой черкесов и татар. Эти, как и казаки, не признавали одного стиля в одежде и в оружии. Разноцветные зипуны и халаты подпоясаны такими же яркими кушаками. Из-за них наверняка выглядывают пистолеты. Были и ружья, но далеко не у всех. А больше копья и луки.

Добрая половина татар уже носилась на лошадях, дико визжа. Даже отсюда со стен их вопли слегка раздражали.

— И чего орать? — Борзята отпрянул от стены. — На лошадях, что ли, на стену полезут?

— Это они чтоб нам страшнее было, — усмехнулся Космята.

— Не дождутся. — Валуй оглядел мужиков, выстроившихся поверху стены, за башней. В его сотню добавили десятка полтра валуйских, что с ним пришли. Ну и Пахом со своими тоже тут. Сам позади топчется. Тоже на турок изучающее поглядывает. Валуй уже привык, что Лешик, по собственному решению, всегда рядом с ним. Приглядывает, как за малым. Ещё с той поры повелось, когда Валуй спас Пахома во время одной из схваток за Азов, вовремя отведя слепой удар татарина. Тогда Пахом со своими джанийцами попросился первести его в сотню, в которую входил и десяток Лукина, дав себе зарок оберегать парня. По первости Лукин-старший чувствовал какие-то неудобства из-за этого. Смущала такая навязчивая опека. Потом прошло. Преданный, умелый и отважный боец рядом никогда лишним не будет. Хоть и не сразу, но это Валуй понял. Уже и не по разу жизнь друг другу спасали. Так что нехай приглядывает. Целей будем.

Больше всего он переживал за мужиков. Хоть и побывали в переделке, но как-то оно в настоящей войне покажется? Обстрелянности маловато покуда. Как пойдёт турок лавиной — справятся ли? Отобьются? Ну и что, что он поставил коман-дровать ими прожженого джанийца Герасима с сыном. Вдвоём он за каждым не углядят. Да и Сусар, сынок его, уже оклемавшийся после того висения на столбе, когда с него часть шкуры содрали, ещё тот рыскарь, за самим смотреть надобно. Все лезет поперёк батьки, намереваясь ворогу за свои мытарства отмстить. Герасим, конечно, за сыном поглядывает, но и у него не пять глаз на затылке. Подумав, Валуй подозвал Пахома. Тот склонил голову, ожидая распоряжений:

— Надо бы всяко-разно прорядить мужиков казаками. Встать промеж них, чтобы белгородцы и прочие валуйчане кучей не бились. Сделаешь?

Пахом согласно хмыкнул:

— Здраво мыслишь, атаман. Поставлю свой десяток и Лапотного, хватит?

— Вполне.

У дальней башни показался широко шагающий по гарже — земляной насыпи, поднятой кое-где с нашей стороны, Иван Косой. Завидев Валуя, махнул рукой, зазывая к себе, а сам остановился.

Валуй побежал, придерживая саблю.

— Идём, я за тобой пришёл. — Развернувшись, Иван двинулся обратно, на ходу поворачиваясь к отстающему Валую. — Турки парламентеров к нам отрядили — послушаем, что говорить будут. Осип всех атаманов перед Андреевскими воротами собирает. Там их принимать будем.

— Послухаем. Сдаться, поди, предложат.

— Это наверняка.

Два атамана решительными шагами миновали Азовскую стену, ступени, уложенные прямо на насыпь, заскрипели под их ногами не в лад. Вышли на городскую улицу. За поворотом показалась небольшая площадь, полностью забитая спинами в зипунах. Бесцеремонно растолкав товарищей, выбрались в первый ряд. На площади уже возвышался стул с высокой спинкой, принесенный из штаба. На нем восседал Осип, с прищуром разглядывающий народ. По бокам толпились десятка два атаманов и знатных казаков, среди которых Валуй углядел Трофима, вытягивающего тонкую шею, за которую его и прозвали Лебяжья Шея, Каторжного, Старого, Черкашенина, запорожского атамана и многих других знакомцев. У стен собралось ещё около сотни азовцев и их жёнок. Углядев в толпе Василька и Красаву, Валуй махнул рукой. Они начали пробираться к брату. Кто-то ткнул кулаком в бок. Скосив глаз, Валуй углядел братца — Борзяту. Близнец ухмылялся.

— О, а ты откель?

— Без меня хотел парламентро…, парталем… тьфу, ты, не выговоришь, турок слушать?

— Разве без тебя у нас что-то может случиться? — хмыкнул Валуй.

— А где Космята? — поинтересовалась Красава, едва добравшись до брата.

— На месте, где ему быть.

— А ты, Василёк, чего не на стене?

— А меня Каторжный отправил низовым помогать. Обидно. — Он по-детски шмыгнул и отвернулся.

— Раз послал, значит, так и надоть. Успеешь, ещё навоюешься. — Валуй легонько постучал по плечу брата. И тут же завертел головой, пытаясь высмотреть в толпе девушку.

— Марфу ищешь? — Борзята склонился к самому уху брата.

Лукин-старший смущённо потёр нос. "Да чё, перед родным человеком, знающим его лучше самого, лукавить?" Еле заметно кивнул.

Я тоже Варю искал. Нет их, похоже, не добрались до площади. Но, — уже не опасаясь быть услышанным, поскольку толпа шумела не шуточно, он чуть добавил голоса. — Знаю точно. Они за нашей сотней закреплены. Низовыми.

Валуй вздохнул, не зная, радоваться ему или огорчаться. Рядом со стенами — страшно. Хотя, если подумать, нет в городе такого местечка, где можно в безопасности пересидеть осаду, под пулями да под ядрами. Всем достанется. А вообще, интересно, как она после вчерашнего, отошла или всё обижается? А чего обижаться? Все правильно он сказал. Кака любовь на войне? Или неправильно? Валуй, боясь признаться себе, что совершил ошибку, отгонял сомнения, чуть ли не размахивая руками, как комаров. Правда, помогало слабо. На миг позабыв, где находится, он задумался. И так неверное, и по-другому плохо. С одной стороны казачий обычай не велит, с другой стороны — сердце-то не железное. Трепещет, требует. Грусть насылает, а она сейчас совсем ни к чему. Перед боем-то. И что делать? Через минуту, отчаявшись прийти к какому-то мнению, он мысленно психанул: "А ну их, баб этих! Война на дворе, а они всяко-разно со своей любовью". И всё-таки червячоксомнения, поселившийся в душе, раздавить полностью так и не удалось, как ни старался.

В этот момент толпа охнула, лёгкий шум пробежал по рядам, словно крепкий ветерок качнул верхушки деревьев. Многие выставили головы, стараясь усмотреть, что там, у раскрытых ворот? Получалось не у всех. Те, которые сумели, разглядели двигающихся в их сторону богато разодетых турок. Возглавлял янычарский полковник. Важно сжимая саблю на поясе, он надменно оглядывал казаков.

Приблизившись к серьёзному Осипу, полковник остановился. Выставив одну ногу вперёд, оглянулся на почтительно замершего рядом толмача — грека с хитрой физиономией и в круглой шапочке, прижимающей густую растительность на голове. С шапки свисала верёвочка, украшенная блестящим камешком на конце. Достав из кармана широченных штанов сверток плотной бумаги, украшенной вензелем[29] и сургучной султанской печатью, заботливо потёр о рукав, снимая невидимую пыль. Сорвав печать, развернул. Опустив голову, пристально оглядев притихшую толпу, похоже, дожидаясь полной тишины. И, не дождавшись, зашевелил губами:

— Я принёс вам послание от солнцеликого султана, царя всех подлунных земель, четырёх пашей и хана крымского. — Он внимательно оглядел лица равнодушно внимающих ему донцов и, не обнаружив должного, по его мнению, почтения, нахмурился.

Толмач, закончивший переводить, осуждающе качнул камушком на конце веревочки и тоже поджал губы. В полной тишине несколько казаков громко хмыкнули, а Осип еле сдержал улыбку — не время зубоскалить, надо дослушать.

— О люди божии, слуги царя небесного, никем по пустыням не руководимые, никем не посланные! — продолжили полковник и толмач на пару. — Как орлы парящие, без страха вы по воздуху летаете; как львы свирепые, по пустыням блуждая, рыкаете! Казачество донское и волжское свирепое! Соседи наши ближние! Нравом непостоянные, лукавые! Кому вы наносите обиды великие, страшные грубости? Наступили вы на такую десницу высокую, на царя турецкого! Не впрямь же вы ещё на Руси богатыри святорусские? Куда сможете теперь бежать от руки его? Прогневали вы его величество султана Мурата, царя турецкого. Великий султан Ибрагим за то на вас тоже сердится. Убили вы у него слугу его верного, посла турецкого Фому Кантакузина, перебили вы всех армян и греков, что были с ним. А он послан был к государю вашему. Да вы же взяли у него, султана, любимую его царскую вотчину, славный и красный Аздак-город. Напали вы на него, как волки голодные, не пощадили в нем из пола мужеского ни старого, ни малого и детей убили всех до единого. И тем снискали вы себе имя зверей лютых. Через тот разбой свой отделили вы государя царя турецкого от всей его орды крымской Азовом-городом. А та крымская орда — оборона его на все стороны. Второе: отняли вы у него пристань корабельную. Затворили вы тем Азовом-городом всё море синее, не дали проходу по морю судам и кораблям ни в какое царство, в поморские города. Чего ж вы, совершив такую дерзость лютую, своего конца здесь дожидаетесь? Очистите нашу вотчину Аздак-город за ночь не мешкая! Что есть у вас там вашего серебра и золота, то без страха понесите из Аздака-города вон с собою в городки свои казачьи к своим товарищам. И при отходе вашем никак не тронем вас. Если же только вы из Аздака-города в эту ночь не выйдете, то не сможете остаться у нас назавтра живыми. Кто вас, злодеи и убийцы, сможет укрыть или заслонить от руки столь сильной царя восточного, турецкого, и от столь великих, страшных и непобедимых сил его? Кто устоит пред ним? Нет никого на свете равного ему или подобного величием и силами! Одному повинуется он лишь Богу небесному. Лишь он один — верный страж Гроба Божия! По воле своей избрал Бог его единого среди всех царей на свете. Так спасайте же ночью жизнь свою! Не умрете тогда от руки его, царя турецкого, смертью лютою. По своей воле он, великий государь восточный, турецкий царь, никогда не был убийцею для вашего брата, вора, казака-разбойника. Лишь тогда ему, царю, честь достойная, как победить какого царя великого, равного ему честью, — а ваша не дорога ему кровь разбойничья. А если уж пересидите эту ночь в Аздаке-городе, вопреки словам царевым, столь милостивым, вопреки его увещанию, возьмем завтра город Аздак и вас в нём захватим, воров и разбойников, как птиц в руки свои. Отдадим вас, воров, на муки лютые и грозные. Раздробим тела ваши на крошки мелкие. Хотя бы сидело вас, воров, там и 40 000, — ведь с нами, пашами, прислано силы больше 30 0000! Столько и волос нет на головах ваших, сколько силы турецкой под Аздаком-городом. — Тут полковник сбился.

Но важности не утратил. Оглянувшись на подобострастно взирающего грека, обвёл пристальным взглядом сурово нахмуренных казаков. И, кашлянув, продолжил, как ни в чем не бывало. Казалось, уверенность свою он черпает из священного для него текста.

— Вы и сами, воры глупые, своими глазами видите силы его великие, неисчислимые, как покрыли они всю степь великую! — И снова он возвысил голос до торжественногромогласного, так, чтобы слышали его и дальние казаки. — Не могут, верно, с городских высот глаза ваши видеть из конца в конец даже и наши силы главные. Не перелетит через силу нашу турецкую никакая птица парящая: все от страху, смотря на людей наших, на сил наших множество, валятся с высоты на землю! И о том даем вам, ворам, знать, что не будет вам от Московского сильного царства вашего людьми русскими никакой ни помощи, ни выручки. На что же вы, воры глупые, надеетесь, коли и хлебных припасов с Руси никогда вам не присылают? А если б только захотели вы, казачество свирепое, служить войском государю царю вольному, его султанскому величеству, принесите вы ему, царю, свои головы разбойничьи повинные, поклянитесь ему службою вечною. Отпустит вам государь наш турецкий царь и паши его все ваши казачьи грубости прежние и нынешнее взятие аздакское. Пожалует наш государь турецкий царь вас, казаков, честью великою. Обогатит вас, казаков, он, государь, многим несчетным богатством. Устроит вам, казакам, он, государь, у себя в Царьграде жизнь почетную. Навечно пожалует вам, всем казакам, платье с золотым шитьём, знаки богатырские из золота с царским клеймом своим. Все люди будут вам, казакам, в его государевом Царьграде кланяться. Пройдет тогда ваша слава казацкая вечная по всем странам, с востока и до запада. Станут вас называть вовеки все орды басурманские, и янычары, и персидский народ святорусскими богатырями за то, что не устрашились вы, казаки, с вашими силами малыми, всего с пятью тысячами, столь непобедимых сил царя турецкого, трехсот тысяч ратников. Дождались вы, пока подступили те полки к самому городу. Насколько славнее и сильнее перед вами, казаками, насколько богаче и многолюднее шах — персидский царь! Владеет он всею великою Персидою и богатою Индией; имеет у себя он войска многие, как и наш государь, турецкий царь. Но и тот шах персидский никогда не встанет на поле против сильного царя турецкого. И никогда не обороняются его люди персидские в городах своих многими тысячами от нас, турок: знают нашу свирепость они и бесстрашие[30].

Закончив читать, полковник упер пристальный взгляд в Осипа. Тот невольно усмехнулся. Не удержался и гоготнул Андрий — запорожец, Наум Васильев вообще заржал во весь голос, басовито и заразно. Вскоре все казаки, собравшиеся на площади, хохотали, вытирая слёзы, раскачиваясь и склоняясь от смеха. Валуй упёрся рукой в плечо Василька и тоже ржал, не сдерживаясь. Смеялась беззвучно Красава, а может, Валуй просто не слышал её в общем громогласном гоготе. Поддержали хохот и на стенах. Казалось, весь город смеется в лицо важному турку. И тем отвечает.

Янычар и толмач недоуменно поглядывали на казаков, переводя взгляд с одного на другого. Но молчали.

Наконец, отсмеявшись и дождавшись сносной тишины, Осип поднял руку:

— Рассмешил ты нас. Ох, рассмешил. А теперь послушай наши слова. — Осип задумался, наморщив лоб.

Всё-таки длинные речи ему никогда не давались. Он уже и нынче собирался просто послать подальше турецкого посла вместе с его предложениями, но, догадавшись, что на столь витиеватое сообщение, наверное, требуется и соответствующий ответ, с надеждой обернулся на атаманов. Михаил Татаринов угадал его сомнения:

— Атаман, разреши, я собакам этим отвечу?

— Отвечай. — С облегчением выдохнув, Осип уселся поудобнее, ожидая выступления Михайлы, который, в отличие от большинства казаков, умел не только воевать, но и, если потребуются, нанизывать на нитку-верёвочку мысли-слова, словно рыбины бессчётные в путину.

Крепко ставя ступни, Татаринов шагнул вперёд. Остановившись напротив посла, опустил ладонь на рукоятку дорогого пистолета, выглядывающего из кушака:

— Видим всех вас и до сей поры все ведаем о вас, все силы, все угрозы царя турецкого известны нам. — Он вперил грозный взгляд в турка, и тот, вдруг не выдержав ярости его глаз, опустил голову. — Переведываемся мы с вами, турками, часто на море и за морем, на сухом пути. Ждали мы вас в гости к себе под Азов дни многие. И куда ваш Ибрагим, турецкий царь, весь свой ум девал? Иль не стало у него, царя, за морем серебра и золота, что прислал он к нам, казакам, ради кровавых казачьих зипунов наших четырёх пашей своих, а с ними прислал ещё на нас рать свою турецкую — 300 000. И то вам, туркам, самим ведомо, что у нас по сю пору никто наших зипунов даром не захватывал. Пусть он, турецкий царь, возьмёт теперь Азов-город приступом, возьмёт не своим царским величием и разумом, а теми великими турецкими силами да хитростями наемных людей немецких, небольшая честь в том будет для имени царя турецкого. Не изведет он тем казачьего прозвища, не опустеет Дон от казачества. На отмщение наше будут все с Дона молодцы. Пашам вашим от них за море бежать! А если отсидимся от вашей осады в Азове-городе, отобьёмся от великих его сил, со своими силами малыми, посрамление будет ему, царю вашему, вечное. — Атаман поправил, будто невзначай, саблю на боку, оглядел внимательно слушающих его казаков и снова набрал в грудь воздуха: — Сказал он сам про себя, будто он выше земных царей. А мы — люди Божии, вся надежда у нас на Бога, и на Матерь Божию Богородицу, и на святых угодников да на свою братию — товарищей, которые у нас по Дону в городках живут. Станем с ним, царем турецким, биться, что с худым свинопасом! Мы, казачество вольное, покупаем смерть вместо живота. Где стоят сейчас силы многие, там полягут трупы многие! Равным он, собака смрадная, ваш турецкий царь, почитает себя Богу небесному. Понадеялся он на своё богатство великое, но тленное. Вознес его сатана, отец его, гордостью до небес, зато сбросит Бог его в бездну навеки. Нашими слабыми руками казачьими посрамление ему, царю, будет вечное. Давно у нас, в полях наших летаю-чи, вас поджидаючи, клекочут орлы сизые, каркают вороны чёрные, лают у нас подле Дона лисицы рыжие, ждут все они трупов ваших басурманских. Накормили вы их головами вашими, как брали мы Азов, а теперь опять им хочется плоти вашей; накормим вами их уж досыта. Кормит нас, молодцев, небесный царь в степи своею милостью, зверем диким да морскою рыбою. Питаемся словно птицы небесные: не сеем, не пашем, не сбираем в житницы. Так питаемся подле моря Синего. А серебро и золото за морем у вас находим. А жён себе красных, любых, выбираючи, от вас же уводим. А мы у вас взяли Азов-город по своей казачьей воле, а не по государеву повелению, ради казачьих зипунов своих и за ваши лютые помыслы. Вы же нас призываете служить ему, царю турецкому. А мы именуемся по крещению христианами православными. Как же можем служить царю неверному! Разве что служить ему пищалями казачьими да саблями острыми. Предки ваши, басурманы, что с Царьградом устроили — захватили его у нас! Убили в нем государя-царя храброго, Константина благоверного. Побили христиан в нём тысячи, многое множество. Обагрили кровью нашею христианскою все пороги церковные, до конца искоренили вы там веру христианскую! Так бы и нам с вами поступить нынче по примеру вашему! Взять бы тот Царьград приступом из рук ваших, Убить бы в нем так же вашего Ибрагима, царя турецкого, и всех вас, басурман. Пролить бы так же вашу кровь басурманскую нечистую. А теперь нам и говорить больше с вами нечего. Христианин побожится в душе своей, да на той правде и век стоит. А ваш брат-басурман божится по вере басурманской, а верить вашему брату-собаке нельзя, обманет! Кому-то из нас поможет Бог? Потерять вам под Азовом своих турецких голов многие тысячи, а не взять вам его из рук наших казачьих до веку![31]

Махнув напоследок гневно рукой, Михаил замер, шумно дыша: непросто далась длинная речь и ему.

— Любо! — Осип вскочил со стула. — Смерть вам, поганым!

— Любо! — подхватили донцы одним духом. — Любо Татаринову-атаману! Смерть собакам!

Шум поднялся на площади небывалый. Все, что накопилось у горожан: обиды турецкие, боль утраты родных, слеза за попавших в полон и павших от татарских стрел, злость за то, что на своей земле умирать придётся в осаде врага немереного и несчитанного, — все выплеснулось сейчас на турецкого посла.

Догадавшись, что не дадут ему и слова вставить, что ещё чуть-чуть — и битому быть, а то и смертью наградят дикари-казаки, полковник гордо закинул шарф на плечо. Глянув свирепо на казаков в последний раз, словно запоминая, спешно удалился.

Проводив турка свистом и бранью, казаки начали расходиться. Теперь надо ожидать ответа от врага. Каким он будет, осаждённые догадывались.


Четыре лета назад

— Эй, паря, погодь малость.

Валуй оглянулся. Этого казака он не знал. К нему приблизился коренастый боец с густыми чёрными усами и длинной острой бородой:

— Я тебя думал сейчас идти искать, а ты вот он, сам приехал.

— А чаво стряслось? — Валуй придержал коня.

— Поблагодарить хочу. Спас ты меня ноне. Не помнишь?

Валуй честно пытался вспомнить, но не получалось. Он отрицательно качнул чубом.

— То не важно. — Он обернулся к казакам у костра, внимательно прислушивающимся к беседе. — Я с одним рубился и вижу краем глаза — ещё один сбоку летит. А в сторону даже голову повернуть не могу — этот так и лупит своим ятаганом. И тот уже замахнулся. Ну, думаю, вот и карачун мой пришёл. И вдруг этот вот паря. — Он кивнул на Валуя. — Откуда ни возьмись: хлесть того татарина — и располовинил. А я как раз со своим управился. Смотрю, татарин уже на земле, а этот херой, — он улыбнулся десятскому, — уже дальше на кого-то кидается. Отчаянный парень, хоть и зелёный ишшо.

Валуй смущённо улыбнулся:

— Благодарствую за добрые слова.

Казак перебил его:

— Да не ты, я должон благодарить. Тебя как зовут-то?

— Валуй Лукин.

— Из каких ты?

— С Острова мы, юртовые. Брат у меня ещё есть, близнец. Так, может, это он тебе помог? — пришла Валую неожиданная мысль.

— Не, твою ухватку ни с какой не спутаешь. Да и зипун я твой малиновый хорошо запомнил. А у брата какой?

— Серый у него.

— Вот видишь! Быть тебе характерником, попомни моё слово. И ещё скажу. Зовут меня Пахом Лешик, десятский, из джанийцев, кубанских черкасов мы. Я теперь твой должник. Ты у кого в сотне числишься?

— Муратко Тепцов наш атаман. — Валуй не знал, кто такие джанийцы, но спрашивать постеснялся.

— Знаю, добрый казачина. Ты не против, если я с товарищами, — он обвёл рукой казаков, согласно кивающих головами, — в его сотню попрошусь перейти? Очень охота поближе к таким богатырям воевати и за добро добром платити.

— Переходи, коли так решил.

— Ну и добре. — Он оглянулся на внимательно слушающих товарищей. — Нас сюда пятнадцать пришло, теперь меньше. Двоих потеряли, один ранен. Если б не ты, то ещё трое на тот свет отправились, это те, которым я уж подсобил. — Казак отвесил глубокий поклон и посторонился, пропуская всадника.

Валуй, тоже слегка склонившись, тронул коня. По дороге Валуй вспомнил, что и он тоже должник. Сёмка же его спас. Сразу как-то и забыл про тот случай. Хорошо, Пахом напомнил. "Как только время будет, надо Загоруя отблагодарить как-нибудь".


После совещания у атаманов, пробираясь через лагерь, снова встретили Пахома Лешика. Увидев издалека Муратко с Валуем, он скорым шагом перехватил их по дороге.

— Здорово ночевали, атаманы.

— Слава Богу. Чего хотел?

Кубанец, кинув взгляд на приветливо улыбнувшегося парня, поймал Тепцова за стремя:

— Тут такое дело. Хотим десятком в твою сотню перейти. Возьмешь?

Атаман задумчиво почесал через густую бороду подбородок:

— Ты же у Лукаша валуйского?

— Ну да, но мы, джанийцы, сами по себе.

— Сами, по себе, говоришь… — Он оглянулся на людей Пахома. — Один я это решить не могу. Поговори сначала со своим атаманом. Если отпустит, я не против.

— Ну и добре. А с Лукашом мы договоримся.

Муратко, вытянув из-за голенища нагайку, приподнял ею шапку на лбу:

— А чего это к нам потянуло? Не всё ли равно, где с татарвой рубиться?

Пахом снова переглянулся с Валуем:

— Да вот, хотим поближе с вашим везунчиком биться, да и должник я его. А долги надо отдавать.

— Ну, ты, Валуй, и шустрый. — Муратко взмахнул свернутой нагайкой. — Уже и тут поспел.

— А я чего? Я тут ни при чём…

— Конечно, тут только я при чём. — Он обернулся к Пахому.

— В общем, так, если хочешь к Валую в полусотню, беги прямо сейчас до атамана. Через час их здесь не будет — уходят под начало Татаринова.

— Ух ты, — искренне восхитился казак, — он уже и полусотенный. Ну, я же говорю — везунчик.

— Беги шустрей, а то пока туда-сюда будешь ходить, он уже и сотню поведёт, с него станется.

Отпустив лошадь атамана, Лешик скорым шагом направился к шалашу.

Глава 10

До самой темноты под несмолкаемый гром барабанов и перекличку команд полковников и сотников турки расставляли полки и орудия. Сверху за их движениями с тревогой наблюдали казаки. Валуй, как и многие бойцаы его сотни, словно прилип к зубцам крепости, не сводя настороженных глаз с турецких приготовлений. Не смотрел вниз только Космята. Устроившись на лафете тяжёлой бомбарды, он с упоением надраивал тряпицей и без того блестящее полотно секиры. Пушкарь Исидор Жук, уже давно с неодобрением косившийся на Степанкова, наконец не выдержал:

— Космята, слез бы ты с пушки.

Тот повернулся, замедляя руку:

— А чего нельзя?

— Оно, может, и льзя, но как-то мне это не по душе.

— Не по душе, говоришь? — Космята ещё несколько раз тиранул секиру, но с пушки всё-таки поднялся. — Ладно, можно и пересесть.

Обойдя орудие, он прислонился спиной к зубу крепостной стены. И продолжил занятие.

— Тебе чего, не интересно? — Дароня Толмач отвлёкся от наблюдения за врагом.

— А что там смотреть? — пожал плечом Степанков. — Вот как полезут на стену, тогда, конечно, гляну.

— Оставь его, — встрял Борзята, — нехай повыпендривается.

— И ничё я не выпендриваюсь.

Михась Колочко в очередной раз сбился, подсчитывая количество тяжёлых осадных пушек, и глухо чертыхнулся:

— Сколько же они по нашу душу их притащили?

— И чё мучаться? Легче всяко-разно тростник в пойме пересчитать. Оно тебе надо? — беззаботно отозвался Валуй. — Считай, не считай, ничего не изменится.

Казаки разом вздохнули. И отвернулись от турок. Лишь Михась, хмурясь и шевеля губами, продолжил подсчеты и наблюдения.

К позднему вечеру 24 июня турки почти закончили выкапывать в окружении крепости восемь рядов траншей для янычар и чёрных пехотинцев. За ними продолжали гарцевать на конях сипахи и татары с черкесами, хоть уже и не так шустро.

Иногда они визжали, с криками кидаясь в сторону крепости. Но ряды окопов препятствовали им. Конники снова возвращались на прежние места. Наибольшая суета наблюдалась у выстроившихся в отдалении пушек. Там горели высокие костры, и сновал самый разный люд. Они что-то таскали, потом подолгу склонялись у пушечных колес и лафетов. Отсюда казаки не могли разглядеть, что там происходит. Сумерки всё больше скрывали от казаков суету у пушек. Борзята, не утерпев, сбегал до Ивана Косого и попросил у того стекло — подзорную трубу. Сам же первый и припал к окуляру.

— А знаете, чего они там робят? — чуть позже поинтересовался он у казаков.

— Ну?

— Чего? Говори уже.

— Цепями пушки друг с дружкой сковывают и к колам большущим, которые в землю забивают, привязывают.

— Это зачем ещё? — не понял Михась.

— Как зачем? — Никита Кайда отвалился от стены. — Чтобы мы не утащили.

— Неужто боятся?

— А то!

Казаки вновь засуетились в поисках незанятых другими головами пролетов между зубцами.

В это время зашумели внизу, в крепости. Отдаленно знакомый голос легко пробился сквозь постоянный гомон женских и юношеских голосов:

— Ну и где этот Валуйка, сукин сын?

Казаки наверху враз повернули головы. И разулыбались.

— Это кто тут сукин сын? — Валуй преувеличенно строго нахмурился.

Космята присвистнул:

— Миленький наш нашёлся.

Мягко растолкав группу баб, столпившихся у котлов, к стене приближался низенький Путило Малков, за ним шествовал смешливый пластун Петр Кривонос, какой-то незаметный, глянул и забыл, запоминался только нос, повернутый набок, отчего прозвище и пошло, в сопровождении ещё десятка станичников из Валуйской сотни.

— Вот он где! — Казаки, почти бегом добравшись до ступенек, живо поднялись наверх.

Распахнув объятья, атаман шагнул навстречу к не сдержавшему улыбки старому, ещё с каторги, товарищу. Обнявшись, казаки захлопали по крепким плечам друг друга. Остальные станичники тоже обнимались прямо на стенах, не обращая уже внимания на снующих в отдалении врагов. Когда-то с Путилой братья Лукины, а с ними и Космята сидели на одной лавке турецкой галеры, на вёслах. Тогда их освободили казаки Сёмки Загоруя, сейчас готовящегося встречать врага на верхнем Дону.

Расцеловались и с остальными.

— Турки-то вон они, оказывается. — Путало поправил сбившуюся шапку, отпуская довольного Космяту Степанкова. — На самых наших подкопах строятся.

— Нехай строятся, — многозначительно добавил Космята. — Пока.

— Так ты с нами, значится? Не утерпел?

— Ага, — заржал Путало. — У юбки насточертело сидючи.

— Таки и женился?

— А то. Чем мы хуже других? Всё при нас осталось. Мы вот, миленькие мои, с твоим пластуном вместе решили к вам добираться. Нынче и пришли.

Борзята, которому наскучило стоять в стороне, не участвуя в разговоре, вклинился между ребятами:

— Как же вы пробрались-то? Черноты-то то окияны внизу.

Петро ухмыльнулся:

— А у нас свои дорожки имеются. Тебе, может, надо куда, так ты скажи, проводим.

Грохнули казаки. Атаман, рассмеявшись, сжал Петра в объятиях:

— Не, мне и тут хорошо.

Борзята всё-таки не утерпел:

— Колись давай, через слухи, что ли?

— Слухи? — Петро сделал вид, что не понял о чем речь. — Какие слухи, сплетни?

— Да ну тебя. — Валуй несильно толкнул друга в плечо. — Будто не знаешь?

Более серьезный Путало кивнул вниз:

— Стоят слухи-то? Не обвалились?

— Стоят, чего им сделается. Мы туточки, пока вы незнамо, где на перинах валялись, кучу новых наделали. Версты! Как раз здеся недалече пару входов есть. А в них подарочки туркам приготовили.

— Добрые подарочки. — Космята перехватил поудобнее секиру. — А ишшо будем к ним в гости не званы лазить.

— А шо за подарочки? — Петро тоже скинул улыбку.

— Так, зельем ходы забили. Как они полезут, под ногами и подорвем.

— То добрая шутка. Нужная.

— Ага. Ещё какая добрая. То-то они нашей доброте рады будут.

Казаки улыбнулись, расправив усы.

— А нечего к нам до Азова ходить.

— Оно бы так, миленькие, — неуверенно согласился Путало. — Раз уже приперлись, пущай получают по полной, но так, чтобы проняло.

— Как так? — Борзята выглянул из-за плеча невозмутимого брата.

— Ну, так. Мне Косой сказал, что с тобой и с казаками будем по тылам их шуметь. Кому как не вам? Ходы-то, как свою длань знаете.

— Верно. — Валуй усмехнулся. — Это ты верно сказал. На такие дела мы всяко-разно горазды.

— Ага, вот только отобьёмся сперва. — Голос Никиты Кайды выдал серьёзную озабоченность.

Казаки невольно обернулись к Дону. В сумерках плохо, но виделось: турки уже не суетились у орудий. Лишних там не осталось, только капычеи[32] склонялись к пушкам. Деловито закатывая в стволы ядра, тут же утрамбовывали их пыжами.

— Сейчас начнут, — сглотнул Путило.

— Неужто на ночь глядя пойдут?

— Не должны. Ум не потеряли же напрочь.

Валуй понял, что неосознанно тянет время, будто хочет отложить неминуемый турецкий штурм. Хотя бы до утра. Он попытался отбросить мешающие сейчас надежды: "Нехай идуть, как собрались. Уж заждались их, тут сидючи".

В это время по стене пролетела передаваемая из уст в уста команда атамана Косого: "Не стрелять, дать турку подойти поближе". Суровея лицами, казаки неспешно разбрелись по назначенным местам.

Долго ничего не происходило. Турки, словно устав стоять в оцеплении, начали кое-где садиться на землю. Скрестив ноги, они собирались в кружки и запаливали трубки. Между рядами вспыхнули кое-где костры. Засновали вокруг фуражисты с котлами, поставленными на арбы. Постепенно куда-то скрылись татары и сипахи. У турок начинался ужин. Как обычно в этих местах, небо над Сурожским морем покрасилось в яркогрозовые бордовые тона. На ещё светлое бескрайнее пространство выплыл прозрачный красавец-месяц. Казаки, не дождавшись штурма, тоже начали рассаживаться.

— Видать, завтрева начнут, — тихо перекрестился Никита Кайда.

— А ведь и нам пожрать недурственно было бы, — оглянулся на Валуя неунывающий Борзята. Вряд ли уже полезут. — Он с сожалением ещё раз окинул взглядом постепенно скрывающиеся в густеющих сумерках вражеские ряды. — Ну, чего, где каша?

Валуй окликнул копошащихся внизу баб:

— Эй, красавицы, а поужинать казакам сегодня найдётся чем?

Первой отозвалась Красава:

— Для вас, соколики, завсегда найдётся. Каша-то остывает вас ожидаючи.

— Давайте к нашему котлу! — крикнула какая-то статная молодица от другого костра, и Валуй узнал в ней Марфу. — У нас каша вкусней.

Сердце у атамана забилось быстрее, незаметный в темноте румянец подкрасил щёки.

— А мы и к вам, и к вам сходим, не сумневайтесь. — Борзята крепко потёр ладони. — А ну, казаки, двинули вниз.

Оставив наблюдателя на стене, Валуй тоже поспешил за товарищами. Со всех стен, насколько хватало глаз, спускались донцы на ужин. Турки предоставили азовцам небольшую передышку, и все защитники крепости стремились использовать её по максимуму.

Темнота ложилась густыми полосами на узких улочках старинного города, делая ярче многочисленные костры, раскиданные вдоль всех крепостных стен, как с этой, так и с той, вражеской, стороны. У огней вольготно, но с настороженностью развалились казаки. Кто-то чистил саблю, кто-то досыпал порох в рог, другой проверял ружьё, заглядывая на костёр в дуло. Каша давно уже была уничтожена, и сытые казаки тихо переговаривались. Иногда кто-нибудь поднимался и отходил к стене, спрашивая наблюдателей: "Как там турки?" Ему отвечали, что сидят, кофею пьют, и он возвращался на своё место.

Валуй и Борзята, устроились рядом, привалившись друг к другу плечами. Тут же ковырял в костре палочкой Василёк Лукин, Красава вместе с девушками уселась за спинами казаков, починяя их скинутые зипуны. Там же где-то и Марфа. Валуй несколько раз пытался поймать её взгляд, но девушка нарочно отворачивалась, будто не замечая парня. Вздохнув, Валуй смирился. "Ладно уж. Не будет же она все дни сердиться".

По соседству привалилась к мужниной спине беременная Дуня — Даронина супруга. Рядом расселись Космята Степанков, Михась Колочко, Матвей Чубатый, Никита Кайда, Пахом Лешик. Герасим с сыном завалились прямо на землю, голова к голове. У котла, подперев головы локтями, слушали казачьи речи осколецкие парни: Антошка, Тимофей и Афоня. Их придали в помощь бабам — кипятить воду и таскать наверх припасы и котлы. Понимая, что это ненадолго, парни не роптали. Вот пойдут казаки ранеными и, не дай Бог, убитыми выбывать, тогда и их призовут в ряды сражающихся.

Остальные донцы восседали у костров по соседству.

Борзята, пристально и грустно глядя в костёр, говорил:

— Вот так наш Остров и погиб весь. Наши Лукины, сами знаете, все в плен попали. Как родители пропали, и не ведаем даже. Вроде говорили, что мать не убили. Но что потом с ней стало — неизвестно. Пропала, наверное, в татарве или в турках. Красава вон наша, сами видите, что собой сделала. Василёк тот в яме месяц голодом просидел, еле выжил. Всем досталось. Думаем, предатель на остров ногаев провёл. По-другому вряд ли бы они к нам добрались — на всех переправах дежурные стояли.

— Неужто среди казаков предатель появился? — не поверил Пахом. — Не может того быть.

— А он и не из казаков. — Борзята сел, в волнении поводя плечами. — Пришлый поселился у нас незадолго. На него и грешим. Он после всего тоже пропал.

— Да… — протянул Никита Кайда, — от чужих все беды.

И попробовал сменить тему. Оглянулся на Матвея, по обычаю молчаливого, хмуро поглядывающего в огонь:

— Вы же, помню, когда Азов брали, с верблюжатниками вместе воевали. Какие они из себя, что за люди? Расскажи.

Его поддержал Космята. Он, только что высмотрев несуществующее пятнышко на полотне секиры, принялся активно надраивать его тряпицей:

— А, правда, ты никогда не рассказывал. А нам интересно. — Он обвёл казаков взглядом.

Те, сдержанно улыбаясь, покивали.

Матвей недовольно глянув на Никиту, в тишине нацарапал веточкой в золе какую-то букву и вдруг пожал плечами:

— Добро. Расскажу. — И снова замолчал.

Казаки, ни разу не слышавшие ничего подобного от Чубатого раньше, с удивлением примолкли.

— Люди, как люди, — начал он медленно. — Ничем от нас не отличаются. Только что шапки у них более мохнатые, а так на языке, близком к татарскому, говорят — понятные.

— Ух ты! — удивился Космята. — Я такой длинной речи от Матвея ещё ни разу не слыхал.

Матвей перевёл на казака осуждающий взгляд, но ничего не сказал. Вместо этого взглянул на Борзяту:

— Ты тут про предателя рассказывал, а зовут-то его как, помнишь?

Борзята хмыкнул:

— Как же, забудешь. Сёмка Аксюта его звали.

Опустив глаза к костру, Чубатый нехотя выдавил:

— Знал я его.

— Как знал? — почти одновременно вскинулись все казаки у костра, а особенно Лукины. Красава, откинув зипун, даже вскочила на ноги, чтобы лучше видеть Матвея:

— Говори уже, не томи. Откуда знал?

Чубатый поцарапал палочкой на земле, пожевал губами, и только когда разлившееся у костра напряжение начало пощелкивать искорками на рубахах, нехотя продолжил:

— В моём десятке он был. На том берегу. Ногаев мы высматривали. А как нашли, он и сбежал.

— Точно, всяко-разно он, — не удержался Валуй. — Ещё и трус.

Матвей снова глубоко вздохнул:

— А потом вернулся. Может, совесть заела. Пришиб ногая главного. Мы оба с ним раненые лежали. Мне помог до наших добраться. Ну и по дороге все рассказал.

— Что рассказал? — Красава метнулась к Матвею и, поправив подол, опустилась на колени напротив.

Тот поднял голову:

— Как на остров ногаев провёл и как хан их заставил его в Войско вступить, чтобы, значит, и дальше того… предавал.

— И что, предавал? — Борзята тоже подсел поближе, заглядывая в лицо Чубатого.

— Да вроде не успел.

— А где он сейчас? Тут, что ли? — Василёк вскочил на ноги, словно собирался прямо сейчас бежать за Аксютой.

Чубатый медленно качнул чубом:

— Прибил я его. Тогда и прибил. До наших уже недалече было. Тело в камыши закинул.

Лукины дружно и расстроенно выдохнули. Борзята выдал общее разочарование:

— Ох, как я хотел его собственными руками порешить! Теперь уж не получится.

Валуй рассеянно потёр переносицу:

— Ничего. Всяко-разно, он теперь больше никого не предаст.

Василёк тихо опустился на место. Красава поднялась и, не поднимая головы, шагнула назад.

— Ну, ничё, казаки. — Пахом снова опустился на локоть. — Падаль сейчас там, где ей и надо быть. А убил его наш казачина — вон он — Матвей. Доброе дело сделал.

Валуй вдруг торжественно поднялся, с серьёзным видом расправил рубаху и… склонился в земном поклоне перед Чубатым. Повскакали остальные Лукины и тоже отвесили смущенному Чубатому поклоны.

— Прими нашу благодарность. — Валуй выпрямился. — От всех нас, и Лукиных, и тех, кто погиб там, на месте, и кто томится ныне в плену по его милости.

— Прими, — повторили одним духом Борзята, Василёк и Красава.

— Да чего там… — окончательно смутился Чубатый и, привстав, вернул короткий поклон. — Все бы так сделали.

У костра стало тихо. Азовцы сидели хмурые, опущенные головы, ссутулившиеся спины, каждому было что вспомнить. Только красные щёки да напряжённые взгляды казаков говорили о чувствах, которые они испытывали. Женщины снова подхватили шитье, но волнение долго ещё мешало им выводить ровные ряды стежков. В какой-то момент Валуй почувствовал, как тёплая женская ладошка опустилась на его руку. Чувствуя, как приятное тепло пднимается к сердцу, обернулся. И утонул в тлеющих угольками глазах Марфы. Девушка в волнении сжимала его ладонь. Валуй неожиданно для себя наклонился и поцеловал тонкие костяшки пальцев. Марфа в порыве прижалась к нему. И тут же отпрянула, смущённо оглядываясь. Казаки старательно отводили глаза. Только сестрёнка с теплотой и надеждой поглядывала на них. Валуй хотел что-то сказать, как-то объясниться, но Красава приложила палец к его губам, и казак замер, боясь пошевелиться. Так они и сидели, пока не крикнул дежурный всем свободным спать.

Марфа, подтянув завязь платка на шее, ушла к девушкам.

Тут же к брату подполз Борзята. От него уходила в ночь тоненькая девичья фигурка, в которой Валуй признал Варю.

— Эх, и погуляем после, как турка побьём! Зараз две свадьбы сладим, а?

Валуй неожиданно почувствовал лёгкое раздражение:

— Ты уже одну сладил.

Борзята, не смутившись, хмыкнул:

— То по молодости было. Не осознанно.

— А теперь осознанно?

— Теперича на всю жизнь.

— Поглядим. — Валуй подтянулся головой на край брёвна, на котором уже спали Герасим с сыном.

Подложив мятые штаны из котомки, улегся на спину.

Тревожное небо устилали яркие звёзды. Из-за стены доносились голоса близких турок. Ржали лошади, гремели цепи, скрипели колёса арб. Вражеское войско, уверенное в силе и непобедимости, размещалось на первый ночлег у Азовских стен. Незаметно Валуй задремал.


Четыре лета назад

Земля вздрогнула, словно не твердь была, а подпрыгивающее на огромных кочках дно телеги, казаков подбросило почти на локоть, и душная волна пыли, налетевшая от крепости, накрыла с головой. Задыхаясь и отплевываясь, оглушенный Валуй вскочил на ноги и в пыльном облаке, застившем огромный участок стены и стремительно надвигающемся на них, увидел, как выпадают из него и прыгают навстречу, словно лягушки, огромные куски крепостной кладки. Хищно пригнувшись, бросился вперёд Борзята.

— Вперёд, казаки, за Дон, за Родину! — Атаман, ухватив поудобнее самопал и придержав брата за рукав, чтобы не забегал наперёд батьки, дернулся навстречу разваливающейся стене.

Арадов всё-таки не подвёл! Взорвал, так взорвал! Валуй не видел, как в эти же мгновения за спиной и со всех сторон от крепости вставали в рост остальные бойцы всего пятитысячного казачьего войска и, ощетинившись дробинами, словно пиками, бросались к её стенам. Как падали на бегу, сраженные осколками разрывающихся ядер. И как молча, не оглядываясь, занимали места погибших их товарищи.

Не видел, как с другой стороны крепости, у противоположной стены, почти одновременно с этой вздыбившейся необъезженным жеребцом, рванули в осевший проём другие штурмовики, ведомые Татариновым. И как, словно наткнувшись на невидимый заслон, янычары встречали сплошными рядами, будто новой стеной, словно и не разваливалась каменная твердыня, но растекались воины в островерхих шапках на тонкие ручейки и отдельные яростные капли. Так вспыхивала бешеная рубка, там, где две силы сплетались, будто вязались неразрывной девичьей косой, гибельной, как коса одноглазой бабки-смерти Мары. Гроздьями слетали головы и подкошенными снопами валились располосованные тела. Своих и врагов. Донцов, запорожцев и янычар. Здесь, перед вечными стенами грозного Азова, намертво сцепились две силы, и ни одна не желала уступать другой.

Лишь потеряв почти половину полутьмы, казаки смогли прорвать отчаянную оборону турок. Всё это он не видел, но знал: казаки в эти минуты, до белизны в пальцах сжимая сабли и ручницы, рвутся в город. И уже нет дороги назад. Даже потеряв голову и падая с пулей в груди, казак будет стремиться сделать хотя бы несколько шагов. Тянуться уже слабеющими руками к курку и ножу, чтобы забрать с собой врага, а лучше — двух. Теперь только мёртвый казак, свалившись, перестанет двигаться вперёд, да и то, может, и не дыша, скрипя судорожно сжатыми зубами, поползёт на врага. Словно и не человек он, а сам языческий бог, древний, грозный и бессмертный.

Не успели донцы добежать до развалин, как крепость вздрогнула от ещё двух взрывов, это взлетела в воздух башня, поднимающаяся между Азовской и Султанской стеной, а следом Наугольная. Во все провалы одновременно бросились штурмовые отряды казаков, возглавляемые самыми отважными атаманами: Старым, Каторжным, Петровым. Со стороны Азова, незаметно подобравшись на стругах, а уже далее ползком, атаковала тысяча, а точнее — то, что от неё осталось, после выделения штурмовых групп для Ивана Косого.

Валуй бежал, не оглядываясь и не думая о том, что сейчас происходит вокруг него и за спиной. Мысли исчезли одновременно с первым шагом к стене. Оставалось лишь желание побыстрее проскочить разрушенную преграду и встретиться с врагом лицом к лицу. Как долго он об этом мечтал!

Рядом, не обгоняя и не отставая от него, неслись казаки, разевая рты в сумасшедшем "ура". Кто-то мчался молча, каменея лицом и сберегая силы на скорую схватку. Первые донцы уже кидали связанные лестницы через глубокий ров. И тут же, балансируя, как канатоходцы, перебегали по перекладинам. Увидев краем глаза ускорившихся бойцов пахомовского десятка, Валуй поддал:

— А ну, за атаманом!

Вряд ли его услышали в оглушающем грохоте падающих булыжников, который заглушал, может быть, лишь яростный рев казаков. Когда он запрыгнул на первый обломок кирпичной кладки с него высотой, камни уже не скакали навстречу, но пыль густой завесой по-прежнему скрывала стену и всё, что творилось за ней, расходясь клубами в ширину и захватывая все новые пространства. Такого густого и всеохватывающего пыльного облака Валуй никогда не видел. Кто-то толкнул его, запрыгнув на эту же глыбу. И тут же заботливо придержал под руку. Валуй покосился и, узнав Сёмку, сиганул на следующий кирпичный обломок стены.

Спина брата качалась уже саженях в пяти от него, и пыльная туча стремительно поглощала её. Один за другим и остальные казаки словно исчезали в душной мути, несуществующей преградой встающей перед ними. Валуй спрыгнул на каменистый навал, поднимающийся к стене, рукав рубахи прикрыл рот, и он рванул в неведомое. Воздух снова словно загустел и вздрогнул — это казаки Ивана Косого взорвали Азовскую стену, выходившую на залив. Под непрекращающимся ни на секунду обстрелом десяток отважных прорвался через глубокий ров, заполненный водой, и умудрился на плечах донести под стену лодку с порохом. Никто из героев не выжил.

Кругом что-то кричали по-русски и по-турецки, гремели выстрелы самопалов, кто-то упал прямо под ноги, Лукин с разбега перескочил его, даже не глянув. Запорошенные пылью глаза всё равно бы не успели узнать казака.

Щурясь, Валуй выскочил на гребень разрушенной стены и с ходу врезался дулом самопала в живот набегавшего из мути турка с густыми усами и бритой бородой. Дуло легко пробило легкую красную рубаху и почти на два вершка вошло в тело. Изменившись в лице, турок выронил не нужную уже пику из ослабевших пальцев. Прижав ладонь к животу, тут же окрасившуюся в красное, начал валиться на атамана. Оттолкнув врага, Лукин вскинул голову: на него набегали, резко обрастая плотью мутные фигуры. Сразу несколько. На секунду показалось: он остался один на один с турками, а рядом никого. Невольно оглянулся. Где же остальные казаки? Муть и муть, но из неё вылетали пиками крики боли и ярости. Значит, свои рядом. Секундная слабость прошла, как будто и не было. Уже Космята, свирепо скаля зубы, рубился, откинув ненужный самопал в сторону, чуть позади атамана. Сосредоточенный Пахом Лешик наседал на двоих турок слева, справа кто-то заваливался вместе с врагом, сцепившись в последнем самом крепком объятии.

А в следующий миг Валуй вскинул саблю, защищаясь от крепкого удара — аж болью отдало в локоть. Он поморщился, переводя кривой ятаган противника под себя, и бездумно, но мощно тыкаясь лбом в переносицу турка, прямо под высокий колпак из красной ткани. Не ожидавший удара в лицо враг закатил глаза и кулем осел перед ним. В плечо толкнули. Атаман вскинул саблю и тут же опустил: на развалинах становилось тесно. Со всех сторон лезли, карабкались на насыпь, перебегали казаки. Толкнувший его незнакомый боец с ручницей в руках, уже проскочил мимо. Валуй сиганул через высоченный камень, одним разом преодолевая сажени три. Удачно приземлившись, успел подивиться собственной прыти и тут же забыл: впереди на скапливающихся казаков полукругом наседали турки. "Не меньше сотни", — определил атаман на глазок. Пыль понемногу редела, и Валуй уже видел силуэты врагов почти в резкости. Ухватив в левую руку нож, вскинул саблю над головой. Широко шагнул, вливаясь в свирепую схватку. Успел удачно отмахнуться от невысокого и шустрого турка, зацепив того по шее. Внезапно вражеские ряды зашатались, и янычары, панически оборачиваясь, начали падать там, где стояли.

Ничего не понимая, Валуй замер. Остановились и остальные бойцы, озадаченно поглядывая вперёд. Прошло несколько секунд, и из пыли неожиданно выступили незнакомые казаки, продолжающие рубиться с уцелевшими турками. Штурмовые сотни поспешили им на помощь. С двух сторон сотню янычар порубили, как молодые деревца, почти безсопротивления.

— Наум! — крикнул рядом кто-то. — Ты ли?

По голосу Лукин узнал Муратко.

— Я, — яростно ощерился высоченный и здоровый казак с длинной бородой и в дорогом купеческом кафтане, опуская окровавленный топор, — давно вас поджидаем.

— Чего там, впереди?

— Эти вас караулили, им лабец уже, но там их ещё, как грязи.

— А вы как здесь?

— Долго объяснять. Нас тут всего два десятка, со мной половина, остальные ворота открывают. Если вышло, значит, и остальные казаки уже внутри. Так что не отставайте. Думаю… — Он не договорил: в оседающей пыли проявились сразу около сотни янычар и с ходу бросились в драку.

Наум и его казаки первыми приняли врагов на острия сабель. Но следом выбегали ещё десятки турок. Сражение закипело с новой силой.

Валуй бил, отбивал удары, прикрывался саблей от летящего на голову оружия. Тыкал куда-то в животы ножом. Попадал, мазал, снова бил, успевая уворачиваться. Падал и вскакивал, прыгал и вертелся волчком. Стихия боя захватила целиком. Валуй уже не разделял врагов на отдельных бойцов, он видел перед собой единое махающее мечами, кинжалами, булавами, бердышами и топорами, целящееся в него из арбалетов, янычарок[33]и пистолетов многорукое чудовище.

Битва растекалась по горячим улочкам древнего Азова.

Глава 11

Авлия Челеби родился в небогатой, но уважаемой семье. Его отец — османский придворный ювелир Дервиш Мехмед Зилли держал в Стамбуле небольшую лавочку. Дела шли неплохо, и семья не бедствовала. С детства Эвлия отличался от остальных своих братьев и сестер задумчивостью и тягой к учению. Когда остальные уносились с утра на море купаться, он уединялся в дальней комнате немаленького родительского дома и мог часами размышлять, например, о том, что пытается выразить своим пением жаворонок над лугом. А если удавалось раздобыть список с какой-нибудь интересной книги, то, забившись в ту же комнату, он забывал даже про обед, а случалось, и про ужин. Заметив наклонности среднего сына, отец, использовав некоторые связи и небольшое количество золотых монет, пристроил его учеником к имаму.

Поистине Эвлия оказался рожденным под счастливой звездой. Духовное образование считалось самым чтимым в средневековой Турции. Он освоил больше десятка современных и древних языков, научился наизусть цитировать Коран, при этом поражая всех благочестием и набожностью. Никто не знал, что всё это было внешним, наносным, каким бывает песок в весеннее половодье. Свои настоящие думы и мечты он скрывал так тщательно, что даже родные братья и сёстры не ведали о них. Только так, считал Эвлия, можно было осуществить мечту.

Через несколько лет покорив учителей глубиной знаний и широтой интересов, Челеби получил должность при султанской библиотеке, где хранились свитки и книги самых почитаемых святых и многодумных мужей. Он читал все, но особенно ему нравились книги про дальние страны и приключения. Челеби не сомневался, что главная цель его жизни когда-нибудь обязательно осуществится. А для этого надо всего лишь отправиться в путешествие. Да, Эвлия мечтал, уже давно и горячо, составить свои записки путешественника.

Как никогда близко он подобрался к исполнению мечты в возрасте юношеском. В это время, живя довольно скромно, он не нуждался в деньгах. Челеби переводил книги по заказам библиотеки, и небольшого заработка непритязательному парню хватало. А ещё Эвлию нравилась его относительная свобода. За уважаемым в мусульманском обществе переводчиком и богословом никто и не подумал бы приглядывать. Ни служители Аллаха, мудрого и доспочтимого, ни родители, давно признавшие самостоятельность сына.

Однажды Эвлия решился. Поскольку далеко отъехать от Стамбула он пока не мог, дела не пускали, то, не откладывая задумку в долгий ящик, отправился бродить по родному городу. В последующие вечера он записывал впечатления. В Записках рассказал, насколько получилось, о жизни жителей старинного Истамбула, их обычаях и привычках, описал его улочки, бани, парки, вспомнил истории, какие слышал от учителей и родителей.

Аллах продолжал присматривать за счастливым мужем. Этот труд попал на глаза скопцу Ибрагиму, имеющему вес при дворе, и тот оценил его по достоинству. С этого времени Эвлия стал вхож в султанский дворец, где иногда допускался до самого солнцеликого султана — читать разные труды, а иногда и собственные записки, к которым султан относился очень благосклонно. В эти годы он побывал на землях Персии, где султан вел долгую, победоносную войну. Через пару лет Эв-лия собрал достаточно средств, чтобы отправиться в самостоятельное путешествие. И начал его с Кавказа. Пройдя древние Грузию и Азербайджан, он составил свод подробных описаний этих мест и их жителей. Поход на Азов Челеби воспринял как очередной подарок судьбы, надеясь получить во время него неоценимый материал для своих Записок. В 1641 году вместе с турецкой армией он отправился на берега Тана-Дона.

Пока двигались на кораблях, Эвлия исполнял ещё и обязанности муэдзина. Пять раз в сутки, сверяясь с солнцем, он призывал правоверных на молитву. И так устал от занудного песнопения, повторяемого изо дня в день, да пять раз, что уже и не чаял добраться до берега. А когда галера кинула якорь на виду заросшего камышом устья Дона, он еле удержался, чтобы первым не выскочить на азовскую землю.

Азов Эвлию не впечатлил. Городские стены, хоть и казались, вероятно, местным дикарям неприступными, но по сравнению со стенами, например, Багдада выглядели, словно деревенский частокол бедняка, поставленный рядом с кирпичным забором богача. А ведь Багдад великие мусульманские газии взяли решительным штурмом. Правда, до этого им пришлось несколько лет осаждать его. Но так то Багдад! По его представлению, Азовская крепость для войск главнокомандующего Гусейна-паши — это орешек на один зуб.

Первый визит на изначально, как он считал, мусульманской земле Челеби совершил к могиле великого святого тюрбе Йогуртчу-бабы. К счастью, неверные не успели её разрушить. Истинно великие люди не нуждаются в пышных обрамлениях могил, Аллах это осуждает. Скромный камень с указанием дат жизни и имени святого, вот и всё, что нашёл на месте захоронения Челеби. Другого он и не искал. Прочитав соответствующую суру из Корана, он ещё постоял в немом поклоне. Наполнившись святого чувства, Челеби поспешил назад, к группе калга — начальников, о чём-то громко разговаривавших на берегу Тана. Ему как летописцу похода на Русь необходимо быть в курсе всех решений. А вдруг без него что-то новое произойдёт?


Челеби, задумчиво раскачиваясь, прошёлся по шатру, где он разместился вместе с постоянно отсутствующим уважаемым Фархадом — главным из двухсот мулл, призванных на войну поддерживать в армии воинственный дух, и медленно повторил последнюю фразу: ".. на один зуб". "Хорошо сказано. Надо будет порадовать вечером господина удачным сравнением.

"Надеюсь, мои записки о том, как непобедимые мусульманские газии покорят все городки и села неверных, вплоть до самой северной их столицы, в будущем станут читать все подлунные народы, покорившиеся султану. Надо обращать внимание на мелкие детали — их впоследствии наиболее ценят читатели. — Эвлия снова склонился над бумагой. — Итак, к нам на подмогу по первой просьбе солнцеликого султана Ибрагима-первого прибыли множество самых разных племен и народов, признающих власть или союзнические отношения с Османией. От правителя Дагестана шамхала Султан-Мамуда к нам прибыли племена шегаке, жане, мамшуг, такаку, бузудук, болоткай, бесней, кабартай, таустан[34].

Среди войск крымского хана надо назвать улу-ногай, кечи-ногай, шейдяк-ногай, урмамбет-ногай, ширин, мансур, седжеут, манкыт, накшуван, дженишке, бат, ор, улан, бардак, от племен Арсланбека, Чобана, Деви, Навруза[35]. — Он погладил пером по выразительным чуть припухшим губам, которые так нравились двум его жёнам, оставленным на время похода в Стамбуле, и, вспомнив, дописал. — А также таты — христианское население Тат-Элийского санджака Кяфинского эйялета. Эти будут помогать в основном на тяжёлых работах. Так же, как прочие греки, армяне, румыны, сербы и болгары. — Эвлия понял, что утомился.

"Конечно, эти подробности имеют большое значение для наших потомков, чтобы они могли оценить величину свершений их дедов и прадедов. Но всему же есть предел! Нет, надо прогуляться. Тем более что мне просто необходимы самые последние сведения". — Он решительно вышел из шатра.

Горячее солнце слепило. Азовские стены зубчатым частоколом блестели под его лучами. Отсюда, больше чем за полверсты от них, он не мог точно поручиться, что в бойницы кто-то смотрит, но почему-то решил, что его увидели. Выпрямив спину, он повернулся в профиль. Пусть смотрят — дикие народы должны видеть только гордые взгляды и парадные мундиры их будущих господ.

На позициях газиев вовсю кипела работа — чёрные мужики копали траншеи, в которых и разместятся на сутки, максимум, двое их главные силы, пока не возьмут крепость. Отсыпали впереди шанцы[36], чтобы прятаться за ними от обстрелов. Эвлия вдруг спохватился: "Так войска и в Азов войдут, пока я здесь с мыслями собираюсь. И мой дневник останется без записей. Надо поспешить к шатру главнокомандующего", — поправив под мышкой толстый и ещё большей частью чистый фолиант, он направился к центру лагеря, где высился бордовой маковкой главный шатёр.

Ветер качал огромные знамёна, выставленные в ряд у султанского шатра — каждое по сто локтей. У входа прохаживался охранник из янычар. Заметив приближающегося гостя, он слегка поклонился. И остановил того взглядом:

— Нет никого, уважаемый эфенди, все на позициях.

Опустив занесенную ногу, путешественник расстроенно хлопнул ладошкой по кожаной обложке журнала:

— Что, совсем никого?

— Никого, — мотнул тот тюрбаном, расслабляясь. — Загляни за шатёр, уважаемый, там султанский евнух, этот, как его…

— Ибрагим, — подсказал Эвели.

— Ага, он. Отдыхает.

Благодарно кивнув охраннику, Эвлия завернул за угол шатра. Ибрагим — тезка и доверенное лицо султана, служил в войске его ушами и глазами. Он обладал отличной памятью и ничего никому не прощал. Султан, сам пришедший к власти на клинках обязанных ему военных, не без основания побаивался разделить участь своего предшественника. Евнух, преданный хозяину, словно собака, должен был еженедельно отправлять в Стамбул галеры с письмами о положении дел. Впрочем, о чем он написал в первом письме, примерно понятно. Конечно, о прибытии на место и свежие впечатления. Гораздо интереснее станут последующие послания, которые в будущем проявятся в изменениях отношения султана к своим подчиненным. В общем, скопец был далеко не прост, и держать себя при нем следовало с осторожностью. Хотя к Эвлии евнух относился с симпатией.

Ибрагим устроился в тенистой стороне шатра. Развалившись на толстом ковре, он обмахивал платком широкое женоподобное лицо, покрытое крупными каплями пота.

— А, это ты, эфенди. — Он явно обрадовался появлению муэдзина. — Присаживайся. Раздели обед с бедным Ибрагимом.

Осторожно опустившись на ковёр, Челеби принял из рук евнуха полную пиалу чая:

— Ну и жара!

— Точно, у нас в Стамбуле, кажется, такой не бывает, — поддержал его Ибрагим и хитро прищурился. — Как устроился, о чем первые мысли? Что-нибудь записал в свою книгу? — Он кивнул на зажатый под мышкой фолиант.

— Пока все мысли ещё только в голове. — Эвлия отхлебнул горячего напитка. — Хочу начать с рассказа, как расположились наши войска. Да вот никого не застал в шатре. — Хе, — хмыкнул довольный евнух, — тебе несказанно повезло. Я присутствовал на совещании и могу тебе дать полную картину.

Приложив руку к груди, Челеби вежливо склонил голову:

— Это бы очень помогло мне в самом важном деле — прославлении деяний нашего султана.

— Тогда слушай. — Ибрагим поудобнее устроился на локте. Пиала, немного набрызгав, очутилась на ковре, а евнух задумчиво выпятил нижнюю губу. — Значит так. Мы окружили крепость с семи сторон. Главнокомандующий, почтенный Гусейн-паша, занял окопы на юго-запад от крепости. У него почти двести кулеврин[37] изарбазанов[38]. Капудан[39] Сийявуш-паша высадился на берег со стороны Водяной башни. У него сто фальконетов[40]. Суда же они спрятал в Дири-Тене (Мертвый Дон) и у острова Тимурленка. Выше Водяной башни, с южной стороны, сейчас окапывается анатолийский паша с десятью ода[41] янычар и восемью осадными пушками бал-емез[42]. Паша Карамана и шесть ода янычар вошли в окопы напротив северной стены и приготовили к бою шесть бал-емез. Успеваешь? — Евнух заглянул в раскрытую книгу Эвлия, в которой тот строчил пером.

— Если ты будешь говорить чуть помедленнее, я смогу записать каждое твоё слово.

— Хорошо. — Ибрагим откинулся на подушках. — Буду помедленнее. Итак, с западной стороны, со стороны пригорода Каратаяк, расположился в окопах силистровский Кенан-паша и с ним десять ода янычар, одна ода оружейников, ода топчей — пушкарей и десять осадных пушек. Паша Румелии укрепился в окопах с десятью пушками бал-емез со стороны Дозорной башни. — Евнух улыбнулся. — Ну как, удовлетворил я твоё любопытство?

— О да. — Челеби спешно дописывал последнюю строчку. — Более чем.

— Ну, тогда, может, ещё по чайку?

Эвлия отложил книгу в сторонку, ожидая, пока на горячем ветру просохнут чернила, и кивнул:

— С удовольствием, уважаемый.

Ибрагим кивнул дежурившему неподалёку слуге, и тот сорвался с места. Прежний чайник уже остыл. А предлагать гостю холодный напиток — высказывать неуважение. Челеби же в войске султана Ибрагима Первого уважали все, даже рядовые солдаты. Все знали, что это он каждый день призывает правоверных на молитву. А значит, у престола Аллаха Эвлия гораздо выше любого из здесь присутствующих.

Глава 12

Турки ударили на заре. Наверняка хотели застать врасплох, но казаки уже сидели на позициях. Валуй, как чувствовал, поднял своих затемно. Впрочем, судя по суете у соседей, никто из защитников крепости сегодня не собирался задерживаться внизу. В утренних сумерках пожевали холодной каши. Проверив оружие, засобирались на стены. Жёнки, стараясь не мешать нарочито сердитым мужьям настраиваться на бой, перекрестили их в спины.

Деловито разбежались по местам. Прислушиваясь и присматриваясь, замерли у зубцов. Внизу только-только начинали шевелиться. "Долго спят", — отметил Борзята не то смешливо, не то одобрительно. И то верно, нехай дрыхнут, пусть хоть вообще не проснутся!

Чуть позже по стене проскочил Иван Косой. Прикрытый кожей глаз подергивался, Иван чувствовал это, и иной раз ладошка прикрывала лицо. Но и дергающийся глаз не помешал Ивану показать себя батькой-атаманом. Где остановился — переговорил с казаками, кого-то похвалил, другого пожурил беззлобно. Где просто похлопал по плечу — и без слов понятно, чего ждать. Повторил приказ: "Без команды не стрелять". Осип распорядился открывать пушкарный огонь, только когда отстреляются топчии, а немцы и турки полезут на стены. Пушкари снова проверяли бомбарды, в укромные ямки скатывались ядра, мешочки с зельем укладывались в ниши под ступенями для безопасности. Рядами выстраивались банники, пыжовники, пальники[43]. Хватальщики[44] в который раз смазывали дёгтем блоки очепов[45], что высились на стенах, будто журавли у колодцев. Этими журавлями удобно поднимать казаны или ядра снизу от своих, а также сбрасывать лестницы, которые враги вскоре начнут приставлять к стенам.

Валуй с товарищами присели на край, свесив ноги на свою сторону. Помолчали. Пахом по соседству поправлял на плечах тяжелый куяк[46]. Небо постепенно заливалось предрассветными красками. Полосы прозрачных облачков медленно проявлялись на его светлеющем покрывале. Прохладный ветерок сновал по стене, ерошил густые чубы на оголенных головах, когда станичники скидывали шапки, чтобы положить крест на лоб, забирался за пазухи расхристанных зипунов. Казаки не замечали прохлады.

Ниже на других ярусах у бойниц, пробитых в стенах, тихо переговаривались казаки из сотни Карпова. Ещё ниже в полголоса перекликались бабы у котлов. Один за другим вспыхивали костры под закопченными днищами. Какая-то жёнка ругнулась на неловкого парня: "Ты ещё на меня эту жижу вылей". Тот что-то пробурчал в ответ. За стеной тоже просыпались. Только что отгудел заунывный голос муэдзина. Наверное, в эти мгновения мусульмане заканчивали утреннюю молитву. О чём они просили своего Бога? Остаться в живых и быстрой победы над казаками? Ну, это у них вряд ли получится. Тут проси — не проси, а решаться все будет на стенах.

У азовцев свои адреса для молитв: Богоматерь, Спас и ещё куча святых. У каждого казака свой, но все хоть раз да припомнят Спаса, лик святой. Сколько услышали заступники русские в это предутреннее время просьб от православных? Только они и знают. Притихли азовцы. Выстроившись у края и присев, безмолвно поглядывали вниз на суету чужого проснувшегося лагеря. О чём думали, что перебирали в памяти? Сколько казаков — столько и думок у них. Космята Степанков вытянул из ножен здоровенный черкесский кинжал, привезённый из последнего похода. Любуясь, приподнял перед собой. Казаки, словно обрадовавшись поводу стряхнуть задумчивость, живо заинтересовались.

— Острый? — Борзята, сидевший через два человека, нагнулся вперёд. — Покажь.

Кинжал пошёл через руки соседей. Валуй, зашуршав кольцами байданы[47], попробовал острие пальцем, и на нем тут же выступила красная полоска. Сунув закровивший палец в рот, восхищённо качнул головой. И передал оружие дальше. Дароня, задрав рукав кольчужки, скребнул по коже лезвием. Мелкие волоски с лёгким шелестом посыпались на одежду. Борзята, ухватив кинжал, повёл взглядом по сторонам. Увидев искомое, поднялся и одним движением срезал завернувшуюся стружку с толстой доски — перекладины лестницы, ведущей вниз:

— Да, хорош! — И вернул оружие Степанкову.

Удовлетворенно кивнув, Космята постучал кинжалом по раскрытой ладошке:

— Добрый помощник моей сабле.

За стеной взвыли на разные голоса турецкие рожки. Казаки по всей стене встрепенулись, выставляя головы между зубцами. Подскочил Валуй с товарищами. Пару шагов, и они на позициях. Началось!

В следующий момент, словно сотни громов ударили одновременно, бабахнули пушки. Судя по оглушившей казаков какофонии, били сразу все — и осадные, и мортиры, и лёгкие фальконеты. Мощные удары сотрясли стены, некоторые казаки пошатнулись, схватившись за товарищей. Десятки зажигательных ядер из мортир залетели в город, столбы пыли и огня поднялись среди камышовых крыш. Перевернулся какой-то котёл саженях в пятидесяти, и закричала обожжённая баба. Густой голос Наума Васильева рявкнул чуть ли не на всю крепость: "В укрытие". Парни и жёнки кинулись в глубокие подземные щели, устроенные прямо под стенами. Пока стены целы — ядра сюда не залетят. Да и после не так-то просто попасть под подошву. Разве что мортирой, у которой дуло задирается кверху. Но тут тоже замучаешься целиться, стена надёжно прикрывает. Чтобы ударить в щель, надо ядро кинуть точно сверху, а это почти невозможно. Разве что случайно упадёт, срикошетив.

Следом ударил второй залп, и пушки загрохотали без остановок. Валуй тоже погнал казаков вниз. Сам решил остаться наблюдателем. Никто слова против не сказал, побежали, как миленькие, хотя давеча про отход в щели даже не заикались. А тут сообразили: во время обстрела турки на стены не пойдут, так чего зазря гибнуть? Бессмысленная гибель — это не для казака. Кто же тогда встретит врага после обстрела?

Борзята тоже было захотел остаться с братом, но Валуй, позабыв о родственной солидарности, молча похлопал Борзю по спине, да так крепко, что тот почти сбежал вниз по ступенькам, расталкивая товарищей. Пушкари кликнули азовцев в помощь и теперь сообща все хватали орудия, какие можно унести хотя бы вчетвером, и с ними осторожно спускались вниз. Пушки решили поберечь — не много смысла в их гибели в первый же день осады. Примеру Валуя последовали соседние сотники — насколько хватало глаз, с крепостной стены дружно сыпанули казаки, нагруженные артиллерией.

Летела на голову каменная крошка, белая пыль разлеталась туманом, в ноздрях щекотало, заставляя кашлять и чихать. Хлестанули по щекам мелкие камушки, когда ядро, щелкнув об стену недалёкой Водяной башни, юзом зарылось в землю. Что-то мокрое выступило на лице. Валуй вытер рукавом, и он налился красным. Вздрагивала всей двух-, а где и трехсаженной толщиной крепостная стена, словно молодка в теле, которую вздумал пощекотать парень-озорник. Недалече рухнул один зубец, в другой стороне тяжёлая мортира, сбитая многопудовым ядром, будто невесомая, взмыла в небо и пропала где-то между крыш саманных домов. Развалился от точного попадания на части кусок стены всего в пяти саженях от казака, и его совсем скрыло облако пыли и крошева. Валуй вжимался в деревянный настил, тихо нашептывая про себя "Отче наш". Сколько раз в те первые моменты осады он прочитал эту короткую молитву, Валуй потом не вспомнил.

Он уже давно пожалел о том, что не ушёл со стены вместе с другими казаками. Во время обстрела запоздало пришло понимание, что идея остаться здесь — неудачная, а точнее, просто глупая. Но убегать под ядрами — ещё глупее. Пришлось распластаться на настиле и молить Бога о защите, при этом надеясь на то, что его личное ядро ещё не отлито в Турции.

Временами казалось, что небо и земля поменялись местами. Гремели взрывы, во все стороны разлетались куски кладки, каменное крошево било по площадям не хуже картечи. Катались перевёрнутые котлы, шипели костры, залитые кипятком. То и дело вспухали разрывы на теле города, среди крыш и улиц все гуще пылили облака над развалинами, и поднимались чёрные дымные столбы. Счастье, что на улицах пустынно, все сидят по укрытиям. Тучи пыли и дыма постепенно затягивали город и стены, иногда так плотно, что мерещилось — лежишь в небе, а над тобой земная твердь.

Неожиданно всё закончилось. Валуй, ещё не веря, поднял голову. Ветер медленно сносил густые дымы к центру города, и сквозь редеющие полосы в небе вдруг проявилось лучистое светило. Он и не заметил, когда солнце зависло над донской водой. Пока стреляли, утро разгорелось.

Глубокая тишина лишь на несколько мгновений заполнила разгромленный город, а в следующий момент воздух вздрогнул от коротких лающих команд турецких начальников. Пронзительный гул рожков сигналом к атаке пролетел над головой, барабанный бой после пушечной канонады показался трелью кузнечиков. Заунывные и неприятные православному уху напевы мулл, подбадривающих бойцов в битве с неверными, добрались и сюда, на стены. Валуй, отряхивая с одежды слой каменистой крошки, поднялся. Прямо перед ним виднелся свежий пробой в стене. На полсажени яма, минимум. Выставил голову.

Немцы и янычары выбирались из окопов. Ухватив штурмовые лестницы, прикрываясь, пока получалось, насыпанными шанцами, бежали к крепости. Многие тащили в руках щиты из прутьев или жердей. Валуя бесцеремонно толкнули в плечо, и он невольно посторонился. Пушкарь Исидор Жук, торопливый, строгий, густо-чёрные вихры выбиваются из-под высокой шапки, устанавливал на лафет возвращённую бомбарду. Пахом Лешик семенил к нему, с трудом удерживая перед собой три пудовых ядра с картечью. По лестницам забегали наверх казаки. Подскочив, сразу же устраивали на уцелевших зубцах ружья. Но не стреляли, ожидая команды. По рядам понеслось: "Пушки огонь, стрелки приготовиться". Пушкарь двумя ударами утрамбовал пыж в дуле, вдвоём с Пахомом толкнули бомбарду к бойнице, Кто-то подал пушкарю горящий факел, и тот поднёс его к запальнику.

— Поберегись! — успел крикнуть.

Казаки вжали головы в плечи, ладони зажали уши. Бабахнуло так, что первое время сами себя не слышали. Поэтому команду, пробежавшую среди защитников крепости, "огонь" Валуй скорее угадал по губам пригибающегося Никиты Кайды, чем услышал. А дальше уже стало не важно — есть слух, нет ли. Выложил перед собой два рога-пороховницы, пули — литые, тяжёлые. Ещё раз быстро выглянул. К стене приближались, блестя гнутыми панцирями на груди, немцы, за ними подальше вышагивали янычары. Первые ряды врагов уже кидали в ров щиты и брёвна.

Полковник в шлеме с перьями бежал в глубине рядов. Подгоняя бойцов, помахивал саблей. Лукин коротко прицелился в набегающего перьеносца, курок вдавился легко. За дымным облаком не увидел — попал — нет, да и некогда смотреть. Недолгая перезарядка, и следующий выстрел. Пока забивал пулю, успел увидеть краем глаза, как выцеливал врага по соседству Борзята, торопясь, толкал в дуло шомпол Гришка Лапотный, чуть дальше три Ивана — Подкова, Утка и Босой, откинув в сторону остатки в щепки разлетевшегося очепа, по очереди спускали тетивы длинных луков. По большому счёту лук в ближнем бою ничем не уступает ручнице. А по некоторым параметрам даже превосходит. Например, по скорострельности. А немецкий панцирь на ближнем расстоянии стрела, если с утяжелённым наконечником, пробивала ничуть не хуже пули.

По другую руку на фланге сотни через край выглядывал Герасим, спешно засыпая порох на запальник. Рядом стреляли вперемежку мужики и казаки. В очередной раз выставив заряженное ружьё, Лукин увидел, как тяжёлая лестница, взметнувшись пушинкой за стеной, упала между зубцов. Верхняя перекладина перечеркнула синь прямо перед глазами. Найдя глазом немца, целящегося с колена, показалось, прямо в него, выпустил очередную пулю. И опять некогда проверять попадание. Аккратно опустил под ноги ружьё. Взгляд метнулся по разрушенному настилу. Вот оно. Схватил длинный пальник с острием на конце. Уперев его в перекладину лестницы, нажал всем телом. Словно чугунная лестница медленно отошла от стены. Перехватившись, Валуй толкнул сильней. Лестница, медленно разгоняясь, завалилась. Кто-то дико закричал внизу. Шмыгнули пули по карнизу. Боковым зрением заметил знакомый платок справа от себя. С недоумением обернулся. Красава подтягивала по полу к стене тяжелый казан с чем-то кипящим, зажимая горячий край тряпкой. С другой стороны ещё девка, платок повязан на лицо. Не сразу узнал. "Марфа! Обе здесь. Как они вообще умудрилась затащить казан наверх, там же пуда два веса? И зачем? Ах да, очеп же разбит!"

— Вы что здесь делаете?

Марфа растерянно отёрла со лба пот. Сестрёнка же невозмутимо выпрямилась:

— То же, что и ты — турка бью.

— Парней нет, что ли, внизу?

— Ты бы лучше помог девушкам, чем глупости спрашивать.

Валуй ругнулся под нос, но постарался, чтобы сестрёнка не услышала — знал, раз что-то решила — назад не сдвинешь. Да и поздно сдвигать, вон они уже, туточки. Марфа в разговор не вступала. Она совсем другая, боевитости в ней почти нет, и Валую это нравилось. Хотя характер — тоже не дай Бог, вон, чуть не отшила давеча. Казаки говорят, бабы вообще все характерные. Сам Валуй по этому поводу своего мнения не имел по причине малого опыта. Втроём легко подхватили посудину с парящим кипятком и, взгромоздив на площадку между зубцами, перевернули вниз. И снова там закричали на этот раз обваренные немцы. Красава довольно хмыкнула. Схватив опустевший казан, потянула его волоком к ступенькам вниз. Валуй снова прицелился. Снова выстрел. Заряжая, он не сразу понял, что рядом кто-то есть. Марфа присела за его спиной, рука её тянулась к плечу Валуя. Тот бешено обернулся:

— Ты чего ещё здесь?

— Уже убегаю. — Она шустро подскочила. — Ты побереги себя, любый!

— Бегом!

Марфа кабаргой поскакала к спуску.

И тут же рядом свалился под ноги безголовый турок в чёрном зипуне. Это Пахом спину прикрыл. Валуй не успел даже оглянуться, чтобы поблагодарить — на него прыгал следующий. Янычар! Красный кафтан не спутаешь. Просто выкинул руку вперёд, и он сам наткнулся шеей на острие. Всё, падает, глаза закатились. Сотник вскинул голову. На стену в трёх саженях от него забирался немец. Уже перекидывал ногу. Не замечая врага, свесившись вниз, по соседству рубился секирой с кем-то Космята. Немец тем временем заполз на площадку. И собирался подняться на ноги. Лукин успел сделать два шага. Короткий взмах саблей, и ещё одна голова покатилась по настилу, оставляя за собой полосу чёрной крови. За спиной кто-то спрыгнул. Валуй рывком оглянулся — на него, скалясь, шагал здоровый панцирник. Уклонившись от первого удара, вторым махом Валуй обрубил ему ногу. Тот рухнул, задыхаясь от крика. А на стену лезли сразу двое. Валуй выхватил пистолет, пуля снесла со стены левого. Второй уже замахивался саблей. Клинок ударил о клинок. Казачий оказался крепче.

Покончив с ним, Лукин мельком оглянулся. Больше врагов на стене не наблюдалось. Казаки снова поднимали ручницы. Дули на запальники: пыль там. А, зарядив, направляли дула вниз. Двое парней, в одном из которых он узнал Василька, а во втором с трудом вспомнил новичка-белгородца, степанковского земляка, тащили здоровенный казан с чем-то горячим и жутко вонючим. Они морщились, но терпели.

— Что там у вас такое?

Василёк блеснул глазами:

— Дерьмо.

— Самое то, что надо. — Валуй неожиданно для себя зло улыбнулся. — Лейте сюда. — И отступил в сторону.

Пока парни подтаскивали посудину, ухватил рог с порохом и пыжовник — надо зарядить ружьё.

Казан утвердился на стене, парни поднатужились и разом перевернули. Снизу донеслись ругательства и стоны. Кого-то ещё и ошпарило.

Сотник в который уже раз оглянулся на дальний край позиции, где сражались казачьи десятки рядом с мужиками. Вроде тоже отбились. Держатся, труса не празднуют. "Слава Богу!"

И снова немцы, а потом и подоспевшие янычары нескончаемым потоком полезли на крепость. Рога лестниц то и дело появлялись над стеной. Не успеешь оттолкнуть одну — тут же взлетала кверху вторая. На край падали зубчатые кошки, с тянущимися за ними волосяными арканами, со скрипом впиваясь в кирпич кладки. За ними глаз да глаз. Казаки пока успевали рубануть верёвку до того, как над ней появится голова врага. Чтобы не пускать дело на самотек, Валуй нашёл глазами Петро Кривоноса, что со своими пластунами: Саввой Баталовым и Гришкой, отстреливались из луков. Выждав момент между выстрелами, крикнул им смотреть за верёвками, да и за лестницами заодно. Понятливо кивнув, казаки закинули луки за спину. Выхватив сабли, разбежались по настилу, высматривая кошки. Бой кипел на всём протяжении стен. Метались с котлами вверх-вниз парни. Вылив кипяток на головы врага и довольно кивнув, убегали обратно. Космята, срезая очередного турка секирой, кричал им вслед:

— Молодцы, землячки, так их в бога душу, мать.

Парни сосредоточенно поднимали большие пальцы, не расщедриваясь на улыбки.

Наверное, станичники где-то всё-таки не усмотрели, или арканов и дробниц взлетело на стены одновременно сотни, но в какой-то момент Валуй понял, что сражение кипит уже вокруг него. Бьётся со здоровым янычаром Борзята, враг отступает, но пока держит удары. Впрочем, уже не держит, а горбится, прижимая обе ладони к паху. С другой стороны спиной к нему отступает от Ко смяты шустро махающий саблей немец. Надо подсобить другу. Удар ножом под панцирь — и враг заваливается на бок. Тут же со стены один за другим, словно из ларца, прыгают пятеро янычар. Губы сжаты до судорог, в глазах остервенелая злоба, а на высоких красных шапках застряли в метелках следы дерьма. Как же от них воняет! Ударили на врагов сразу с двух сторон: Валуй и Космята. Пока сдерживали, откуда ни возьмись, подоспел Пахом. Втроём одолели на раз. А они снова лезут. Да откуда же вас столько?! Снова проскочили мимо парни с котлом в руках, все те же, осколецкие, земляки Космяты, а одного и имя вспомнил — Афоня. Степанков, конечно, обернулся. Хищно скалясь, что-то крикнул оскольча-нам. Те, польщенные вниманием знаменитого бойца, азартно улыбнулись. Но не остановились. Полилась на головы турок смола. "Геройские парни! Ничего не боятся! Вокруг них яростная сеча, а казаки, словно её и не замечают, знай, льют варево на головы поднимающихся врагов. А ещё и лестницы толкают! И снова вниз. Большая польза от них".

Внезапно глаз выхватил взметнувшиеся чёрные знамёна на дальней башне, которую турки называли Кровавой. "Неужели прорвались вороги, не сдюжили наши? Даже рассмотреть как следует янчары не дали — уже наседают вдвоём. "Получите, гады". Одного Валуй рубанул с такой силой, что он, даже не вздрогнув, медленно развалился на две половины. Кровь брызнула, залила глаза. Страх полыхнул в сердце — второй рядом, а казак будто ослеп. Махнул наудачу саблей раз, другой. Никуда не попал. Увернулся? Конец? И вдруг голос, робкий, словно у херувима, долетел:

— Дядя Валуй, вот вытритесь.

"Дядя Валуй? Кого это, меня, что ли?" — сообразил протянуть руку. В неё тут же легла тряпица. Протер залитые глаза, проморгался. Два парня — осколецкие казаки чуть ли не в рот заглядывают, котёл с кипятком рядом паром исходит и второй янычар, скрючившись, бездыханный лежит.

— Вы его, что ли?

— Ага, мы.

— Благодарствую, братцы! За мной должок. А теперь быстро отсель.

Парни торопливо подхватил котёл. Потащили к краю. По соседству перебирались через стену три немца и янычар. Их уже встречал Борзята. "Надо к нему поспешить — не справится". Краем глаза увидел, как полился кипяток на головы турок. Крик животной боли забил слух — враги получили кипяток на затылки. Лукин невольно потряс головою, стряхивая вопль, словно паутину.

"А этот откуда?" Скользнув на пару шагов в сторону, Валуй опустил саблю на лицо турка. А в следующий момент что-то случилось с ушами. Вроде бы недалеко громыхнуло, впрочем, могло и показаться. Но почему-то перестал слышать. Перекошенное лицо брата поворачивалось к нему слишком медленно. Враги на стенах замерли, отвернув головы. Борзята дернулся вперёд, ногой толкая немца в подставленный бок. Он послушно кувыркнулся вниз. Янычара, тоже не успевшего среагировать на удар, добил Валуй и тоже столкнул — и без него пройти негде: трупы грудами под ногами. Поднял глаза — за стеной как-то не по-настоящему, вяло подлетали кверху тела немцев и янычар. Сотни тел. И тут слух так же неожиданно, как пропал, вернулся.

— Вот и подарочек подоспел. — Братья Василёк и Борзята стояли рядом, прижавшись плечами, и одновременно опускали головы, провожая глазами падающих немцев. Тут же Егорка Тепцов, Муратки сын, худующий, но жилистый, вывернулся за стену — чуть не падает.

"А Василёк здесь когда появился?" — почему-то ответ на этот вопрос показался Валую особенно важным. Он даже протянул руку, чтобы тронуть братишку за одежду. Но в этот момент сверху, будто принесённые вихрем, на них обрушились крупные комья земли. Невольно пригнулись, прикрываясь руками. Словно барабанная дробь, простучали булыги по доскам, кирпичу, спинам, и всё стихло.

Медленно поднимались головы, вытягивались шеи. За стеной темнели валы свеженакиданной земли, кругом зияли двухсаженные ямы, как глазные провалы на лицах мертвецов. И тела! Везде валялись тела, будто игрушечные, ненастоящие. Кое-где, полузасыпанные землёй, виднелись оторванные ноги и руки. На валу сползал вниз растерзанный сапог с куском голени. Почему-то в одном месте обрывки тел составили высокую кучу. Наверное, особенность взрыва. Валуй вдруг осознал, что первый бой закончился. Никто не бежал к стене, не падали на её края лестницы. Просто некому было бежать. Редкие уцелевшие после взрывов турки и немцы, оглушенно пошатываясь, поднимались на ноги. Делали несколько шагов и снова падали или садились без сил. Издалека к месту подземных разрывов спешили янычары, ещё не успевшие поучаствовать в атаке.

Валуй вскинул глаза на дальний край стены — турецкие знамёна исчезли! Отстояли казаки крепость!

— Ура! — разрастаясь, полетело над городом.

— Ура! — закричали рядом Егорка и братья.

— Ура! — мощно подхватили остальные азовцы на стенах и чуть позже внизу у котлов.

— Ура! — ревел, вымещая восторг от первой, хоть и временной, но победы Валуй, и рука с крепко сжатым кулаком вскидывалась кверху.

Казаки обнимались и прыгали, будто дети. Валуй обессиленно привалился к уцелевшему зубцу стены, покрытому кровавыми пятнами, и только тут заметил, что на Азов опустился вечер. Прохладный ветер носился между зубцами, освежая взопревших казаков. Солнце зависло над полоской горизонта, разделяющего синюю гладь Сурожского моря и темнеющую небесную ткань, залитую бордовыми красками. Светило уже не слепило. Мягко подсвечивались зелёные ветки дальнего берега, и от верхнего края солнца тянулись блестящие тропинки по спокойной воде. Космята заботливо оттирал поржавевшее полотно секиры, что-то почти ласково приговаривая. Михась Колочко уселся, привалившись спиной к тому же зубцу, поглядывая на располосованный рукав раненой руки. К нему подскочил Дароня. С другой стороны, глядели вниз совершенно счастливые Борзята и Василёк. Герасим Панков, опустившись на колени, тихо опускал голову убитого товарища. Не сын, — со странным удовлетворением подумал Валуй. Сына его Суса-ра внизу оставили, с парнями. Его раны, оставшиеся на месте содранной кожи, заживали медленно. Кто он ему? Товарищ, прикрывший спину в сече? Валуй не признал убитого. Пахом и его кривой на один глаз боец Гуня Дивов обнимались, будто не виделись годы. Он глянул дальше — обнимались и мужики. Многие вскидывали шапки. "Молодцы! Никто не подвёл! Вот вам и не обстрелянные".

И уже торопливо поднималась по сходням Красава, а за ней десятки парней и баб. Марфа! Глаза выхватили её из десятка белых платочков на лестнице. Валуй удовлетворенно вздохнул и вдруг понял, что если сейчас не заставит себя что-нибудь делать, действовать, то просто упадёт без сил и сразу уснёт. Прямо здесь. Ныла в плече намахавшаяся правая рука. Слезились от пороховых дымов глаза. И каждый момент упругим ручейком утекала из тела живая сила. Он понял, отдача пошла. С этим ощущением можно справиться, уже проверял. Стоит себя перебороть, и силы вернутся. Правда, ненадолго. Но надолго и не надо. Вечер, сёдни ужо отстрелялись, наверное. Сжав зубы, упрямо тряхнул головой. Стена качнулась, и он ухватился за уголок зубца. А чуть отпустило, напряжённо улыбаясь, поспешил навстречу девушкам, с беспокойством высматривавших своих.

Первым Красава увидела Космяту. И кинулась ему на шею. Тот только и успел убрать в сторону секиру, чтобы жёнка не порезалась. К груди Борзяты прижималась статная Варя, утирая одной рукой слезу. Дуня — жёнка Дарони, опустилась на колени около супруга. Подтянув узел платочка, начала помогать мужу перевязывать Михася. Валуй остался стоять в сторонке, не желая мешать встрече сестрёнки с мужем. И только шагнул назад, собираясь присесть, как сильные ласковые руки сжали его поперёк туловища. Он замер, не решаясь обернуться.

— Жив мой Валуйка. — В голосе влага.

Ну, конечно, все они плаксы.

— Ну чего ты, дурёха, ясно жив. Чё со мной будет?

Шмыгнув, Марфа отпустила. Но только для того, чтобы прижаться к груди.

— Я молилась.

— Ну что ты? Грязный же я.

— Да, — словно спохватилась девушка. — Айда вниз, полью.

— Счас. Давай малость присядем, а то ноги что-то не держат.

Уже не стесняясь людей, устроились в обнимку. Девушка ни в какую не хотела выпускать любого. Да и чё уже стесняться? Всем понятно, жена она. Если не перед Богом, то перед людьми уж точно.

Махнув подолом, подскочила к брату Красава. Обняв голову, поцеловала в потное темя:

— Все живы, все четверо, — облегчённо выдыхая, махнула с глаз слезинки.

— Ну, будя вам. Затопите совсем.

Пока Красава обнимала Борзяту, облегчённо выдохнул: "Ну, слава Богу. Без потерь среди своих". Обернувшись, окликнул Дароню:

— Что там, сильно Михася поранило?

Отозвалась Дуня:

— Не, через недельку забудет.

Михась Колочко, кривясь от боли, постарался улыбнуться.

Парни шмыгали по настилу. Хватая убитых врагов за руки и за ноги, скидывали вниз. Раненые отправлялись туда же. Валуй парней не осуждал. Сам сделал бы так же. Никто их сюда не звал.

Янычары внизу утаскивали раненых, взвалив их на спины. Помогали им турки, или кто они там, в рваных зипунах, мужики, одним словом. Они опасливо поглядывали наверх, не прекращая таскать побитых. Немецкие лекари в смешных узких, словно дудочки, портках, метались от одного раненого к другому. Казаки не стреляли, хотя иной раз некоторые враги подставлялись под точный выстрел. Им до морковкина заговенья таскать теперь, не перетаскать. Пусть работают. Не хватало ещё трупной вони под стеной.

Постепенно стемнело. По настилу затопали сапоги — и к ним, запыхавшись, приблизился атаман Косой. Увидев Валуя, подскочил близко:

— Как вы тут, побитых много?

— Да вроде нет. — Лукин вдруг понял, что ещё не знает, сколько бойцов ранены и сколько в сотне убитых.

Ему вдруг стало стыдно — атаман, и не ведает:

— Сейчас точно скажу. — Он попытался подняться.

— Да сиди ты, не суетись. — Атаман положил тяжёлую руку на плечо, заставляя снова опуститься. — Потом доложишь, очухивайся покамест, не горит. Выход у тебя скоро.

— Какой выход?

— Сейчас бери сотню и за мной бегом марш — пойдём по темноте на вылазку — турки сейчас растеряны — само то их пощипать. — Он вдруг с сомнением оценил Валуя взглядом. — Сил-то хватит?

Лукин, ловя краем глаза обеспокоенность на лице Марфы, сидя выпрямился:

— Конечно, для такого-то дела!

— Тогда собирайся, как стемнеет, жду у ворот.

Они развернулись одновременно: Иван Косой уходить, а Валуй — собирать товарищей.

Глава 13

Дождались полной темноты. Месяц, поглазев немного на сотворённое человеком смертоубийство в устье великой реки, не вынес страшного зрелища, и половинка золотой чаши, словно отрезанная казачьей саблей, скрылась за проплывающей тучей. Казаки мысленно поблагодарили царицу ночи, им лишний свет сейчас только мешать будет. Наум Васильев замыкал колонну, ему следить, чтобы никто не потерялся и не отстал: в темноте всякое могло случиться. Михаил Татаринов, возглавивший вылазку, последний раз проверил заряженные пистолеты. ОсипПетров, провожавший казаков, что-то тихо наговаривал ему. Перед тем как выходить, кто-то из казаков забрался на тумбу у ворот и ещё раз смазал маслом огромные петли. Беззвучно подняли мощный засов, и тяжёлая створка мягко поплыла, открывая проход.

Пять сотен рыскарей, вытянувшись в цепочку, осторожно потянулись в образовавшуюся щель. Три крепких, широченных бойца, Валуй узнал среди них двух братьев — Тимоху и Корнилия Зимовеевых, третьего не разглядел, с натугой подняли мостки из неоструганных плах. Приседая от тяжести, тянулись с ними в ворота, за стену. Там с помощью ещё нескольких казаков задрали мостки кверху. Тимоха упёрся ногами в один край, установленный на попа, второй медленно опустили на верёвке на ту сторону рва. Идти в темноте по разбитым турецким заплотам, накиданным в ямы, азовцы не решились. Можно и покалечиться.

На той стороне за валом сразу разбежались по сторонам. Пригибаясь, а то и вовсе падая на землю. Главное — не скучиваться — врагу толпу разглядеть легче, даже в самой непроглядной темноте. Когда за спиной мостки втянулись обратно, и створка ворот тихонько закрылась, казаки рванули в сторону турецкого лагеря.

Темнота казалась живой. Сотни или даже тысячи тел немцев и чёрных мужиков усеивали землю. Турки утащили только янычар, краснокафтанников под ногами не встречалось. Лучших воинов империи торопились похоронить до заката. К лучшим и после смерти отношение другое. До остальных, которые мясо, руки не дошли. Просто не успели, хотя заметно было, старались, и большая часть турецкого народу легла в землю по обычаю. Сейчас в поле оставались только бедные мусульмане да христиане, в основном латники, немцы. Этих тоже вытаскивают, но не так спешно. Работы у турок тут на пару дней. И то, если казаки позволят. Со стены шрапнелью можно ещё много среди таскателей нащелкать.

Вокруг трупы и трупы. Лишь некоторые ещё дышали. Кто-то слабым голосом окликнул проходящего мимо Власия Тимошина на незнакомом языке, и тот немедля махнул на голос саблей:

— У, немчура. В другой раз не полезешь на казаков.

Валуй, пробегавший по соседству, мысленно похвалил товарища. И снова всё внимание под ноги. Вовремя. Двухсаженная яма выползла внезапно и оттого напугала. Чуть не провалился. По её краям валялись куски тел, что-то скользкое попалось под сапог, и Лукин, догадываясь, что это может быть, поморщился, оттирая подошву.

На правом фланге тревожный крик турка невидимым дротиком пронзил притаившуюся ночь и следом над землёй пронёсся утробный стон. "Похоже, началось". Казаки ускорили шаг. И тут навстречу выскочили первые враги в тёмных зипунах. Чёрные мужики! Они торопились на крик, но оказались не готовы встретить казаков, да ещё и так близко. Короткое замешательство помогло азовцам расправиться с врагами почти без шума.

Раненый турок, только что лежавший на животе, вдруг сел в двух локтях от Валуя. Потряс головой, узнавая спешащих мимо, словно тени, азовцев, и тело само дёрнулось в сторону. Пугаясь, он пополз. За ним потянулась, словно чужая, негнущаяся нога. Голова глухо шлёпнулась на землю, опередив тело.

Это махнул Борзята. Не останавливаясь, он проскочил мимо. Валуй, узнав брата, припустил следом. Закричали, засполошничали на левом фланге. Ударили сабли, грянули один за другим два выстрела. Можно не хорониться — казаки рванули врыски.

А вот и основные силы. Сотни фигур замерли в полупозах, в каких их застали рыскари. Обернувшись на звук, они поводили головами, прислушиваясь, вместо того чтобы начинать двигаться, то ли навстречу, то ли убегать. В любом случае шансов выжить было бы больше. Но враги, одетые в разномастные зипуны, будто ждали, когда их начнут убивать. Не умеют они биться в темноте, слепые, как котята. Конечно, это не элита султана, отвоевавшая для него полмира, чёрные мужики, но всё-таки на войне они или где?

Впереди по всему пространству лежали и сидели раненые. Вокруг сновали лекари. И они тоже до последнего не видели гостей, несущих погибель. Казаки набросились на врагов с холодной уверенностью, расчетливо и умело. Закричали погибающие под острыми клинками враги. Большинство бросилось бежать, роняя оружие и шапки. Казаки не ожидали такого подарка от врага. Готовились к крепкой сече, а тут… Углядев тикающего врага, обрадовались. Теперь уже с воплями, стараясь нагнать побольше страха, они продвигались в глубь турецкого лагеря, почти не встречая сопротивления. К тому времени, когда враги смогли хоть как-то организоваться, под ноги азовцам упала не одна сотня тел.

Постепенно сопротивление нарастало. Турки отошли от первого замешательства. Там, в глубине темноты какой-то чорбаджи[48] свирепо кричал на бегущих воинов, и, похоже, ему удалось остановить-таки паническое отступление. В разрывах мечущихся факелов замелькали красные кафтаны янычар. Опомнились, гады! Казаки достигли окопов. Валуй спрыгнул в траншею прямо на голову турка, нож сам прыгнул в ладонь. На него бросились с двух сторон, но на врагов разом свалились товарищи — в темноте не видно кто — и турки захрипели под ними. Развернувшись, азовцы бросились по окопу в разные стороны, а Валуй выскочил на отвал земли. И чуть не напоролся на набегающих янычар. Их было больше пяти, точнее сосчитать не успел. Взвизгнула сабля, первый проскочил мимо Лукина, но без головы долго не побегаешь — тело завалилось на спину. Второго сбил с ног пистолетным выстрелом. На остальных накинулись подоспевшие казаки.

— Что ж ты, Валуйка себя не бережёшь? — Сотник узнал голос Космяты.

— Так, я же знал, что вы следом.

— Не отрывайся. А то потерям друг друга.

— Добре. И ты рядом держись.

— Рядом они, — проворчал кто-то невидимый голосом Пахома Лешика. — Я чё, парень за вами носиться?

Валуй невольно хмыкнул. Хотел сказать что-то вроде: если тяжко, то не носись. Но передумал. Негоже ближним друзьям, пекущимся о нём, пуще, чем о родне, выговаривать. Космята пригнулся, что-то высматривая на дальнем краю поля. Валуй понял, друг увидел в стороне огонёк костра и, похоже, наметился туда.

— Куда ты? До него сотни две сажени. Не успеешь.

— Я? Не успею? Не бзди, Валуйка. — Выпрямившись, Космята, словно ночной тать, растворился в темноте.

Лукин мысленно махнул на него: этот не пропадёт. И не в такие засады забирался. Снова набегали янычары. Теперь их было так много, что и не сосчитать. Валуй и не стал. Сколько б ни было, а кучей не нападут. По одному или даже по два он с ними справится. Лишь бы сил хватило, а то после дневного побоища так и не отошёл полностью. Слабость нет-нет да накатывала, заставляя крепче сжимать зубы и оружие.

Он поднял саблю, взгляд нашёл на земле вторую, турецкую. Шагнул скользяще, врезаясь в толпу янычар, запели знакомую и страшную для врага песню колоброды[49]. Воздух посвистывал, заплетаясь в смертельные восьмёрки и круги. Янычары словно напарывались на невидимый вихрь, тела падали, не успевая сообразить, что произошло. Летели в стороны ноги, руки, рассекались головы. Валуй махал, как заведённый. Рядом с каждым ударом ухал филином Пахом, кряхтели, опуская сабли, товарищи. Упал в стороне казак, его прикрыл собрат, подставил под уже занесенный удар клинок. И тут же с резким выпадом вонзил в живот врага нож.

Впереди загудел тревожный рог, его поддержал ещё один, закричали на разные голоса в темноте — турки поднимали всеобщую тревогу.

— Отходим! — Голос Татаринова вроде и негромкий, но услышали все.

Валуй, неожиданно получивший передышку, быстро оглянулся по сторонам. Рыскари добивали последних. Освободившиеся подбегали к ним — подсобить. Остальные начинали понемногу пятиться. Сосед спиной назад тянул за собой товарища, безвольно волочившего руки по земле. Лукин кинулся к нему. Под ноги попалось чья-то голова, нога чуть не поехала в луже крови. Стряхнув с подошвы что-то склизкое, Валуй подхватил раненого под другую руку. Быстро поднял глаза, узнавая низенького казака, напрягавшего последние силы, чтобы поднять станичника, — Друнька Милыпа. Тот молча перестроился и вместе дело пошло быстрее.

— Кого ранило? — спросил на ходу.

— Не знаю. Не разглядел.

Валуй опустил голову. И то верно, какая разница. Главное, что казак, а кто таков — после разберёмся.

Рыскатели организованно отходили. Наум, ткнув пальцем в ближайших казаков, кивком головы отправил их прикрывать отход. Те тоже молчком, пригибаясь, побежали в сторону вражеских окопов — занять подходящую позицию. По пути рыскари хватали все, что можно унести: рога с порохом, мешочки с пулями, щиты, луки, завалявшееся седло и, самое главное, оружие. Некоторые так обвешивались вражескими ручницами и саблями, что еле передвигали ноги. Валуй по пути изловчился подхватить с лежащего навзничь янычара саблю, у другого вырвал из сведённой руки топор — в хозяйстве пригодится. Мильша тоже не терял времени даром, хоть и одной рукой, но и он вооружился неслабо. Удивительно, но янычары не преследовали. Скорей всего, опасались попасть в засаду. И совершенно справедливо.

Тащить раненого, да ещё и беспамятного, нелегко, силы, совсем не беспредельные, быстро заканчивались. Валуй терпел, стараясь не обращать внимания на слабеющие ладони и подгибающиеся колени. А вот Друнька, казалось, вообще не ведал усталости. То и дело он наклонялся, чтобы подхватить что-нибудь с земли. Лукин под ноги уже почти не смотрел — дойти бы, ни на какие другие мысли сил не оставалось. И когда впереди вырос мрачным уплотнением в темноте огромный вал у стены, он облегчённо вздохнул.

Перебравшись за стену, атаманы, лишь дав коротко перевести дух, объявили построение. Но не так-то просто выбраться из рук жёнок, встречавших победителей за воротами. Красава высмотрела в свете факелов лицо Космяты. Валуй удовлетворенно мыкнул: "Я знал, этот не затеряется". Подскочила, расталкивая азовцев. Никто не обиделся. Пахом только проворчал благодушно: "Ох, бисова жёнка".

Марфа спешно подошла к Валую и замерла, стесняясь. Он сам приобнял её одной рукой. Второй все ещё придерживал раненого. Девушка глубоко вздохнула и шмыгнула. Варя, юркой змейкой проскочив между казаками, с разбегу бросилась к своему мужчине — Борзяте. Тот, радостно усмехнувшись, застыл столбом: обвешанный оружием и пошевелиться толком не может. Следом мелькнул подол Дуни — Дарониной жёнки. Толмач тоже где-то здесь. А вот он, уже машет рукой ненаглядной. Три девицы, они теперь и ходили рядком. Молодухи, одного возраста. Подружиться сам Бог велел.

Встречал и Василёк. Подобравшись к брату и дождавшись, когда он передаст раненого товарища в руки лекарей, немного стесняясь, обнял Валуя. Марфа чуть остранилась, позволяя и другим порадоваться возвращению милого. Старший Лукин даже растрогался. И только Василёк отстранился, как Красава, оставив Космяту, подскочила к ним и тут же оставила звонкий поцелуй на заросшей щеке сотника. К родственникам добрался Борзята с подругой, и обнимания продолжились. Кое-как женщин успокоили, упросили подождать — дело-то ещё не кончено.

По одному приближаясь к назначенному месту, скидывали добычу — завтра разберут. Кто-то из станичников поднял и расправил чёрное турецкое знамя. Валуй узнал бойкого Петра Кривоноса — пластуна.

— Это что у тебя тако?! — раздался голос Татаринова. — Это же главное султанское знамя. Как сумел?

Петро полыценно улыбнулся:

— Сумел вот.

— А ну, дай сюда. — К ним быстрым шагом приблизился Осип Петров. — Я его себе под ноги у стула постелю.

— Лучше при входе в штаб вместо дерюжки, — подсказал Петро, вручая атаману знамя.

Казаки одобрительно зашумели. Кто-то предложил использовать его в уборной. И это предложение пришлось по вкусу. Осип хмыкнул, но решения не поменял. Потом видели: так и лежало знамя под ногами у стола в штабе.

Смешливо толкаясь, перед воротами на площадке выстроились в круг. Быстро перекликнулись, десятские, проверив своих, доложили сотникам. Те крикнули потери. В строю не оказалось двенадцати. Могли в темноте налететь на нож или саблю, а соседи не углядели. Семерых погибших вытянули с собой. В том числе и того казака, что приволокли Мильша и Валуй. Он умер уже на руках знахарей. Из более чем двух десятков раненых лишь четверых пришлось выносить с поля, остальные вышли своими ногами. Всех без разбору отправили в лекарню, расположившуюся в землянках неподалёку.

Когда народ начал расходиться, Космята придержал Валуя за руку:

— Погодь, атаман, дело есть.

Валуй невольно поморщился. Ну какое дело? Сил осталось только до щели добраться. Уже хотел послать друга куда-нибудь не сильно далеко, чтобы не обиделся, но в последний момент вспомнил, что он атаман, а атаману не дело — настроение показывать. Валуй сдержал раздражение.

— Что такое?

Космята молча потащил друга, за которого так и держалась Марфа, в закуток, где, на его удивление, их уже поджидали братья, Дароня и жёнки. Валуй непонимающе огляделся. Борзята пожал плечом, мол, сами не понимаем.

— Смотри, чего нашёл. — Космята наклонился к свёртку, лежащему на земле и, придерживая одной рукой факел, второй откинул полу зипуна, в который было что-то завернуто.

Потянуло жареным мясом, и глазам Лукина предстала тушка барана в золотистой корочке. Он невольно сглотнул, только сейчас понимая, что голоден, как волк, — с утра крошки во рту не бывало.

Борзята закинул руку на затылок:

— Ух ты, где взял?

Дароня тронул рукой:

— Ещё горячая.

— У турка позаимствовал, — блеснул зубами Космята.

— Как это, позаимствовал? — Присев, Василёк отхватил кусочек ножом и закинул в рот. — Вкусный. Попросил, что ли?

— Ну, почти. Пошёл же на костерок, что в стороне горел. — Он поймал взгляд Валуя. — А там татары сидят, чего-то аппетитное на вертеле крутят. Сами оглядываются, бормочат испуганно, но туркам на помощь не бегут. Видно, барана жалко оставлять, кругом же бусурмане — для них своровать, что нам перекреститься. Я как гаркну: "Ура! Казаки, окружай их". И стрельнул для пущего страху. Они так драпанули, что я, даже если бы захотел, не догнал. Вот те крест. — Космята широко перекрестился.

Казаки гоготнули. Валуй засомневался:

— Так прям и побежали?

— Ну да, я что, врать буду? — Он упер руку в бок. — Вы это, долго меня пытать будете? Не хотите, я могу и назад отнесть.

— Вот ещё. — Красава отстранила казаков. Закинув полу назад, с натугой подхватила трофей. — Айда к костру, мясо к каше само то будет.

Василёк забрал у сестры барана:

— Я донесу.

Она не стала сопротивляться:

— Неси, коли хочешь.

Валуй окликнул Василька:

— Где эти осколецкие парни, знаешь?

— Конечно, знаю.

— Их тоже позови.

— Хорошо.

— Земляки мои нынче здорово воевали, скажи, Валуйка? — Космята чуть улыбнулся.

— Отчаянные хлопцы, всяко-разно ничего не боятся.

Польщённый похвалой земляков, Степанков разулыбался шире.

Одним движением закинув зипун с мясом за спину, Василёк пошагал вперёд. Компания поспешила следом.

Глава 14

Утро встретило казаков мирной тишиной. После завтрака сами без команды потащились на стены. Тучи, ещё с вечера затянувшие небо, так и ползали над головой, медленно теряясь в глубине морского окоёма. Зато было не так жарко. Пушкари чистили стволы пушек. Подкатывая ядра, забивали заряды. Казаки тоже занялись делом — рассевшись на настиле, достали толстые иголки и нитки — пока есть время, надо зипуны и штаны привести в порядок. После вчерашней жаркой сечи дырок на них заметно добавилось. Жёнок не просили — те и так заняты внизу у котлов. Турки активности не проявляли. Вдалеке, куда не доставали казачьи ружья, янычары и прочие пехотинцы ещё сновали группками и по одному, но близко не подходили.

Путило Миленький, наблюдавший за передвижениями турок, обернулся к товарищам:

— Гляньте, идут какие-то, с белой тряпкой вроде.

Скинув с колен вещи, азовцы поспешили к стене.

И правда, шли. Трое. Двое немцев и один в зелёном до пят халате и белом тюрбане, наверное, начальник. Казаки тихо переговаривались:

— Чего-то хотят.

— Опять сдаваться, поди, предложат.

— Не, сами сдаваться решили, не дюжат против казака…

— Ха, ха…

— А что, я бы им перемирие подписал, крест-накрест через шею.

Посланцы тем временем подошли к стене и остановились, задрав головы.

— Не стреляй, казака. — Турок придержал тюрбан. — Мы говорить.

Немного погодя открылись ворота, и переговорщики поспешили в крепость.

Борзята подскочил к Валую:

— Я туда-обратно — послухаю.

Тот склонил голову:

— Иди.

Брат, треснув по дороге Космяту, чтобы не скучал, убежал. Степанков показал спине друга кулак.

Казаки вернулись к прерванным занятиям. Внизу суетились вокруг котлов девки и жёнки. Таскали ведрами воду, закидывали смолу. Парни рубили дрова, ребятня помладше тягала ядра из порохового погреба, другие, замотав лица тряпками, ведрами опорожняли уборные — готовили гостинцы ворогу. Костров пока не разжигали, ждали, что предпримет турок.

Борзята вернулся вскоре. Только Никита Кайда заметил, что посланцы вышли из крепости, как прибежал запыхавшийся брат-близнец. Остановив работу, казаки вопросительно подняли глаза.

— Знаете, чего хотели?

— Откуда?

— Говори, не тяни.

— Предлагали по золотому червонцу за каждого убитого турка и по сто талеров за голову полковника, чтобы мы, значит, не стреляли, покуда, они их с поля вытаскивают.

— А чего атаманы?

— Осип сказал, что это вам от нас игрушка первая, мы только, мол, стволы прочистили, и будет вам ещё делов от нас. И что мертвечиной не торгуем. Разрешил так забрать.

— Добре сказал. — Никита Кайда откусил толстую нитку. — Нехай забирают.

— Ага, — поддержал Космята. — Мы им ещё настругаем.

Казаки дружно заржали.

Два дня турки выносили и хоронили убитых. Казаки так, на глаз, прикинули, не меньше двадцати тысяч положили в первый штурм и последующую вылазку. Василёк как-то размечтался, вот бы турки поняли, что Азов брать — только своих терять и отказались от штурма. Валуй только покачал головой, а Космята погрустнел. А потом вдруг встал и ушёл. Может, про детишек своих, что сейчас где-то на островах ховались, вспомнил.

Пока враги были заняты, в крепости готовились к повторной атаке. Дел было много, с утра до вечера станичники хлопотливо носились по городку. В первый же день заделали все проломы, где кирпичём, очистив его от старого раствора, где камнем, а где щитами из молоденьких деревьев. Ночью внизу под стеной понаставили кабаньих и волчьих капканов, вкопали новые заострённые копья. Парни и старшие мальчишки перетаскали в крепость все брёвна и жерди, которыми враги мостили ров — пойдут на материал для щитов и на дрова. А туркам придётся заново закидывать его — ещё время потеряют и под выстрелы подставятся. Жёнкам поручили собрать осколки разорвавшихся ядер, разбросанные по городу и вокруг стен — пригодятся, как шрапнель для зарядов. У хозяйственных казаков всему находилось применение.

Валуй по просьбе атамана отослал десятки Герасима Панкова и Гришки Лапотного восстанавливать подземные ходы и натаскивать в них новые запасы зелья. Сами помогали закладывать бреши саманными блоками и ранее заготовленными бревнами.

На третий день в лагере турок поднялась подозрительная суета. Валуй ждал этого момента с самого восхода, но турки расшевелились только после обеда. У них же не как у людей, помыться с утра надо, потом молитва обязательна. Затем ещё чего-нибудь придумают, навроде совещания у командующего. Казакам задержки только на руку. Валуй, в тайне поддерживая Василька, тоже надеялся, что так и пересидят врага. Надоест тому под стенами мытариться. Хотя хладным умом понимал, не для того такую армаду под Азов пригнали, почитай со всей Европы народ. Нет, просто так не уйдут. Пока по всем сусалам кровушку не размажут, не смоются. Ну, для этого дела у казаков много подарков вражине подготовлено. И зелье, что под ногами штурмующих рвануло, это только первый посланец.

Турки собирались в разношерстую толпу, которую командиры не очень удачно пытались построить колоннами. Выстроившихся тут же отправляли в сторону крепости. Казаки собрались на стенах поглазеть и обсудить пока непонятные действия врагов. А те тянулись и тянулись, партиями пропадая в окопах, изрядно обрушенных в первый день штурма. За суетой в лагере как-то позабыли про турецких топчиев. И не сразу поняли, что они не просто так носятся у мортир и бомбард.

И тут ударили пушки. Турецкие позиции затянуло пороховым дымом. Стена ощутимо качнулась, двухпудовые ядра со всей мощи ударились о камень. Яростные взрывы повалили народ с ног, круша твердыню. Мортиры метнули зажигательные ядра на город. Падающими звёздами ухнули они в тесноте саманных улочек, разбивая на кусочки глиняные дувалы и стены куреней. Где-то загорелось, поднялись чёрные столбы. Валуй крикнул казакам, не занятым на стенах, уходить в убежище. Донцы спешно потянулись вниз.

Рядом с сотником остались Борзята, молодой характерник Власий Тимошин, Космята Степанков, Пахом Лешик и Дароня Толмач. Договорились ещё загодя. Помогать пушкарям требовались добровольцы, ну они первыми и вызвались. Командовал старый стрелок Исидор Жук. Оглядев выстроившихся в цепочку помощников, в следующий момент махнул рукой. Запальники потянулись к казённой части пушек. Порох вспыхнул, и громыхнуло рядом так, что Валуй моментально оглох. Он, хоть и ожидал чего-то подобного, но организм всё равно не успел подготовиться: общий "бух" ударил по барабанным перепонкам похлеще самого свирепого летнего грома. Стена ощутимо качнулась, будто землетрясение пронеслось по Донской земле, и казаки невольно попадали на настил. Небо затянуло дымом. В безверие он завис над стеной и медленно опадал, словно утренний туман на реку.

И только повалились, Исидор уже замахал руками — гонит казаков помогать: носить ядра и порох. Снарядов рядом не держали — угадает турок прямым попаданием — стену разворотит, как пить дать. Оглушённо тряся головами, подскочили азовцы. Коротко оглядевшись, почти на ощупь поспешили к убежищу в нише стены на нижнем уровне, где и хранились припасы.

Ядра бились о стену, трясли её, как тонкую перегородку, и крепкая каменная кладка вспыхивала тысячами каменных искр, раня и убивая казаков. Пушкари отвечали, не жалея ни себя, ни заряды. Позиции турок тоже залило белым месивом пыли, дыма и гари, казаки целились, будто "в молоко", лишь интуитивно находя мишени. После десятков выстрелов, когда, казалось, весь мир погрузился в густой туман, внезапно налетел ветер, красные разгорячённые лица охладились, и дымовая завеса поплыла полосами, открывая страшные проплешины.

Валуй для начала оглядел своих бойцов. Вроде все живы. У Дарони осколок вырвал со спины кусок зипуна, и он немного морщился, когда делал резкое движение — кольчужка спасла, но синяк, по всему видно, там образовался неслабый. Космята прижимал кусок окровавленной тряпки к уху.

— Что у тебя, серьёзно?

Тот отнял тряпку и повернулся, показывая:

— Мочку оторвало, ерунда.

— Дай, перевяжу. — Дароня приблизился немного бочком.

Космята с готовностью подставил голову.

Среди пушкарей двое убиты. Их пока уложили в сторонке — после уважат погибших. Трое или четверо ранены. Остальные вроде не задеты. Воспользовавшись небольшой паузой в обстреле, выглянули через зубцы. На позициях турок зияли многосаженные ямы, десятки дымов поднимались из окопов и пушечного ряда и медлено уплывали в сторону, стелясь над землёй. А саженях в четырёхстах от стены бессчетная толпа мужиков, выстроившись в длинный — в два полёта стрелы — ряд, активно махала лопатами. За их спинами сновали туда-сюда несколько сотен, а может, и тысяч работников с тачками. Валуй не успел сосчитать. И уже поднималась перед ними насыпь по пояс высотой и десятка четыре саженей шириной.

Власий оглянулся:

— Это зачем они копают?

Борзята утер рукавом вспотевший нос, покрытый разводами пыли, отчего он стал ещё грязнее:

— Насыпь, видать, делают.

— А зачем? Прятаться за ней?

— Это вряд ли. Кумекаю, поднимут выше нашей стены, поставят на неё бомбарды — и весь город перед ними, как на ладони. Стреляй куда хочешь и сколько хочешь. И тогда нам, а не им прятаться придётся.

Из-за башни вывернул стремительный Иван Косой. Казаки замолчали, поджидая его. Просто так атаман спешить не станет.

— Исидор, — крикнул он ещё из далека. — Меняй цели!

Тот на полусогнутых метнулся навстречу:

— Куда менять?

— По насыпи бейте. Не давайте врагу строить.

Кивнув, Исидор побежал назад, обгоняя атамана, на противоположный конец стены: надо сообщить всем о новой цели. Ближайшие пушкари, услышав новую вводную, уже сами перенаправляли бомбарды, опуская стволы пушек чуть ниже. Ловко закинули ядра, забили пыжи. Команды на огонь уже никто не ждал. Ударили в разнобой. Вихри земли взметнулись рядом с копателями, и те ожидаемо попадали, разбросав лопаты. И только казаки вскинули руки, радуясь удачному попаданию, как турки с новой силой обрушили на город раскаленную лаву огня.

Азовцы разбежались кто куда. Пушкари опустились у бомбард на колени и теперь заряжали их, не поднимая головы. Огонь по казакам вёлся с такой силой и интенсивностью, что они вынуждены были передвигаться ползком. Над кирпичом смертельными вихрями, словно мошкара в камышах, жужжали осколки камня и ядер, подрубленным деревом качалась стена, медленно валились зубцы, казалось, что турки нарочно лупят по ним. Задумка врага понятна — казакам не за что будет прятаться от пуль и осколков. Частота казачьих выстрелов резко снизилась, а что происходило с точностью попаданий — определить было вообще невозможно.

Иван Косой, волею случая оказавшийся на этом участке стены в момент обстрела, тоже ползал вместе с казаками, таскал ядра, готовил пыжи, подносил порох. Осколок сорвал с его головы шапку, и он то и дело закидывал голову, откидывая длинный чуб с целого глаза. Обстрел закончился, когда уже и не ждали, ближе к вечеру. Валуй мысленно готовил себя к новой атаке на стены, но турки почему-то медлили. Может, все силы сосредоточили на постройке насыпи? Да нет. Уж больно их много, на все дела хватит с избытком. Может, готовят ещё какую пакость, неведомую казакам? Вполне вероятно. Но это главным атаманам головы ломать, сотнику проще. Воевать, да и всё.

Ещё после обеда из щелей на стену пробралась смена казаков. Матвей Чубатый привёл свой десяток. Валуй, оставшись сам, отправил товарищей вниз. На немой вопрос Борзяты ответил, что ненадолго. Скоро спустится. Он и собирался спуститься, но с новым обстрелом вдруг вспомнил, что пушкарям надо помогать, и каблуки его снова застучали по настилу вместе с сапогами свежего десятка. Он так и не сумел вырваться из ражного состояния боя. И лишь когда поутихло, старший Лукин вспомнил, что его давно ждут внизу.

В щели было темно и тесно. Высота на полсажени, в полный рост не встанешь. Ещё и подпорки через десяток локтей натыканы. Народ сотни вповалку валялся на соломе. Завидев Валуя, начали встревоженно подниматься:

— Чего там?

— Как турок, давит?

— Ты чего так долго-то?

Он не отвечал, чувствуя, как ломит всё тело от усталости.

— Поесть вон в котле, каша. — К нему пробирались две дежурные жёнки, устроившиеся с самого краю щели, у выхода. Тут же, обернутый дерюгой, закопан в солому котёл. Всё меньше остынет.

Лезть в глубину, к казакам, им было неловко. Не свои всё-таки мужья и милые. Из-за их спин выглянула тревожно Марфа. Увидев любимого, поползла спешно, опережая других баб.

Отыскав свободное место, тяжело опустился, привалившись спиной к столбу. Народ снова потянулся с расспросами. Собравшись с силами, он попробовал отвечать. Сухое горло не сразу смогло выдавить слова. Кто-то, догадавшись, протянул ему кружку с водой, и Валуй долго и с наслаждением пил. Наконец, почувствовав, что может говорить, повернулся к народу.

Пока Валуй коротко пересказывал то, что творилось наверху, Марфа накидала каши в миску с верхом. Красава лежала рядом с мужем, оглянувшись, внимательно оглядела брата. Не обнаружив свежей крови, незаметно облегчённо выдохнула.

Марфа, потеснив Борзяту, присела рядом с жующим Валуем, уже не таясь. Как жена. И пусть они всего пару раз целовались, оба знали, судьба их завязана в узелок навечно. Пока милый ел, она смотрела на него, молча подперев подбородок кулаком. Глаза девушки, светились в полумраке щели. Валуй ловил тепло, исходящее от неё. И отогревался, после служи смертельного боя. "Как же хорошо, когда любимая туточки", — думал он, и ложка застывала, не донесенная до рта.

Наевшись, Валуй вернул миску Марфе, и она прыснула к выходу — мыть. А вскоре и все бабы выбрались наружу. К счастью, там не стреляли. Неужто выдохся турок? Впрочем, тишина длилась недолго. Валуй только успел улечься между двумя подвинувшимися казаками. Завернув сверху полу зипуна, опустился, как в прорубь. Закрывая глаза, устало вздохнул. И только подумал, мол, пусть бы враг не стрелял до утра, он должен хотя бы немного поспать, как крепкие разрывы снова качнули стену, и на головы посыпалась земля. Валуй ещё какое-то время ждал тревоги, но сполоха не поднимали, никто не звал на стены, казаки рядом мирно о чем-то переговаривались, и он наконец позволил себе забыться сном.

К темноте вороги-таки устали. Или стволы пушек нагрелись, требуя перерыва. Много бед за это время успели нанести турецкие заряды крепости и людям. Среди защитников города, дежуривших на стенах, почти не осталось нераненых или не-контуженных. Большая половина пушек оказалась разбита или испорчена.

Уже в сумерках Валуй с товарищами выбрались на стену. Бойцы Матвея Чубатого устало развалились прямо на покорёженном настиле. У двоих перехвачены покрасневшими повязками руки, молодой, ещё безусый Леонтий Иванов затягивал узел на щиколотке товарища — пожилого казака Аристарха. У кого-то кровившая повязка перехватывала голову. Коротко пересчитал, вроде одного не было, а может, ошибся. Решил потом спросить у десятского. Тот вместе с Путилой Малковым пытался поставить короткую мортиру, надутую, словно бочонок, на кое-как скрепленное основание. Основание качалось и грозило развалиться. Казаки тихо матерились. Наконец пушка втиснулась на приготовленное для неё место. Сплюнув, Матвей облегчённо ругнулся. Вытирая пот со лбов, оба плюхнулись рядом. Исидор, отрешённо наблюдал за ними, сидя на настиле, и привалившись спиной к колесу разбитой бомбарды. Заметив приближающихся казаков, тихо закачал головой:

— Чем же воевать будем, а?

Лукин окинул пристальным взглядом пристенную площадку, усеянную ямами от разрывов, вывалившиеся куски стен, перевёрнутые пушки, усталых казаков и… ничего не сказал. Отозвался Космята:

— Побить пушки — полдела, пусть турок попробует на стены залезть…

Опершись на плечо Матвея, Валуй тоже опустился рядом.

— Не задело?

Тот помолчал, прислушиваясь к собственным ощущениям:

— Не. Ивану Разе досталось.

Только сейчас Лукин понял, почему он не досчитался одного станичника:

— А чего с ним?

Матвей неопределенно пожал плечом и вроде как задумался. Его опередил Путила:

— Камень в живот стукнул. Вроде жив, миленький, но вниз почти пополз — наши помогли спуститься. — Он медленно поднялся. Оттолкнувшись от стены, крякнул, тоже задет, видать. — Хорошо ему досталось. Синяк на полживота. Лежит, еле дышит. Муратко Тепцов сказал — жить будет. — Он увидел окровавленный воротник Степанкова. — А у тебя что? Кровищи-то натекло.

Космята махнул рукой:

— Мочку оторвало.

— Как же, перевязку надо сменить хотя бы.

— Ухо — не самая важная часть казака. К тому же их два.

Вечер разливался по дальнему краю над морем мутными красками, в которых намешено было и пыли, медленно оседающей на разбитые камни, и дыма, последними клубами уползающего к Дону. По ступеням наверх неторопливо карабкались казачки, им тоже интересно, что тут творится. Среди них Валуй заметил Красаву, за ней выглядывая его, спешила Марфа.

Валуй почувствовал, что от заботы любимой девушки теплеет на душе. Но виду не подал:

— Сестрёнка, как всегда, поперёд станичников везде, — усмехнулся сотник.

— Ага. — Борзята отрешено улыбнулся. — Не баба — казак.

Глава 15

В следующие дни всё повторилось. С самого рассвета до позднего вечера турки били по городу изо всех калибров. Зарядов османы не жалели. Казалось, они привезли с собой неограниченные запасы зелья и ядер. За несколько дней непрерывных обстрелов стены превратились в развалины, а бомбарды вышли из строя почти все. Казаки уже не отвечали пушечной стрельбой на обстрелы врага, а прятались в щели, тревожно ожидая, когда ему надоест или порох выйдет. И готовились к решающей схватке. Насыпь на четвёртый день поднялась в вровень со стеной, и турки потащили на неё пушки.

К вечеру все нераненые казаки собрались у главных ворот крепости. Тысячи три, может, с половиной. Сотня Валуя к этому времени убыла на треть. Десяток бойцов похоронили у церкви Иоанна Предтечи, остальные попали в руки знахарей. Чтобы как-то заменить выбывших, Валуй позвал к себе всех парней, что помогали жёнкам. Троих осколецких казаков и братишку с Егором Тепцовым. Молодёжь уже собралась в группку, лица светятся — ещё бы, на первую вылазку идут. Позвали и Сусара, сына Герасимова. Поглядывая по сторонам чуть ли не с восторгом, он не отходил от отца. Дурачье малое, этому ли радоваться? Хотя давно ли сам такой был? Задумавшись, он чуть не прослушал Осипа. Тот распределял казаков на выход.

— Сотни Карпова, Лукина, Порошина, от черкасов — Иващенко. — Валуй вытянул шею, выглядывая друга, но в толпе не заметил. — Пойдут через слухи. Вам, казаки, навести шороху, поднять сполох. Ну, в общем, как обычно. Как только турки на вас отвлекутся, открываем ворота и выходим все остальные. Муратко Тепцов — ты на воротах.

Отделившись от толпы, старый казак двинулся к створкам. Валуй, довольный, улыбнулся — жив вояка. Ещё до атаки турок Тепцов вспомнил про свои таланты к лечению, и с началом осады его отправили помогать знахарям. Хотя кто там кому помогал — ещё вопрос. Рассказывали, он даже самых порезанных казаков собирал по частям и поднимал на ноги. Его уважали и берегли.

Рядом ткнул в бок Борзята:

— Черкас с нами пойдёт.

— Слышал.

— Надо его найти, рядом чтоб держался.

— Найдём, если успеем.

Отец Черный выбрался в центр круга. Поправив длинную лежащую на животе бороду, размашисто перекрестил воинство. Казаки скинули шапки, шепотки молитв подхватил лёгкий ветерок, раскидывая по окрестностям. Ложились на лбы кресты. Поп запрятал массивный крест под рясу, рука ухватила перевязь сабли. Он ловко выгнулся ладным телом, накидывая верёвку на себя. Поправил бороду, взгляд скользнул по строю, отыскивая свободное место.

Михаил Татаринов посторонился, поглаживая пальцем широкий свежий шрам через щёку, покрытый грубой коростой. С удивлением вскинул бровь:

— Отче, твоё ли дело саблей махать?

Тот положил ладонь на рукоять сабли:

— Всему своё время. Когда мир — я молюсь. А враг на пороге — надо драться. Поляжем все, за кого тогда молиться?

Могучий голос Осипа перекрыл последнее слово, но Татаринов разобрал и мысленно согласился.

— Попрощаемся, казаки, друг с дружкой. Может, на последний бой идём. — И сам обнял стоящего рядом Тимофея Лебяжья Шея.

Донцы поддержали. Молчком скупо хлопали по спинам товарищей и просили прощения, "ежли что". Валуй тоже попрощался с ближайшими казаками. Космята, обнимая друга, пробормотал:

— А вот не дождутся они. Ну всё равно прости, если есть за что.

— И ты прости…

Рядом раздался знакомый бас.

— Здесь вы, шо ли?

Обернувшись, донцы увидели Иващенко Серафима. Обрадовавшись, потянулись к старому другу.

— Не знаю, свидимся ли нет, но простите и вы меня.

Борзята серьёзно кивнул, отвечая за всех:

— Ещё на твоей свадьбе погуляем. И ты прости.

У ворот раздался голос атамана, и Серафим, махнув друзьям на прощанье, поспешил к своей сотне.

— По коням, казаки. И с Богом! — Осип решительно натянул шапку.

Четыре сотни станичников узкими ручейками потекли к подземным ходам, выведенным в разные уголки крепости.

Двигаться под землёй можно, только согнувшись в пояс. Неудобно, но терпимо. К этому времени турки разбили крепостной вал, и в ров навалило земли и мусора. Готовясь к выходу, донцы заранее расчистили проходы по его дну, ветками прикрыли дырки, глина, словно помогая прятать, сама осыпалась сверху. Прислушавшись и не уловив опасных шорохов, Валуй оттолкнул маскировочную стенку. Первые рыскари бегом проскочили по заваленному рву. Казаки, двигавшиеся последними, как смогли замаскировали за собой проход. В темноте можно сильно не стараться — не найдут. А к утру, после возвращения, запрячут уже как следует.

К люку добрались быстро. Всего под землёй прошли не более трехсот саженей. Валуй, пока шагал, вспомнил даже некоторые крепи — сам вкапывал ещё недавно. Хотя теперь уже кажется — давно, в той, ещё доосадной жизни. Борзята, шагавший впереди, остановился, и Валуй от неожиданности боднул его зад головой. Тот шепотом беззлобно обозвал брата "чисто бревном".

Оглянувшись, брат передал факел старшему Лукину. Встал потвёрже, плечо упёрлось в деревянную створку. Дверка, приваленная слоем дерна, открылась не сразу. Борзята изрядно покряхтел и пару раз ругнулся.

Быстро темнело. Неуверенные сумерки накрывали придонье, приглушённые звуки наполняли его. Темнота казакам на руку — в этот раз не надо ждать, пока привыкнут глаза. Выскакивали, как обычно, разбегаясь в разные стороны. И сразу падали. Слух вывел азовцев чуть в сторону от насыпи. Теперь она высокой стеной темнела слева. По всей поверхности мелькали факелы, пылали костры, особенно много огоньков рассыпалось у подножия насыпи, где разместились янычары, охраняющие мужиков. Работники с уханьем затягивали тяжёлые орудия на самый верх, топчии, приглядывая за ними, вышагивали о бок. Туда Валуй и повёл сотню.

И опять казаки застали турок врасплох. Постовые янычар вместо того, чтобы нарезать круги вокруг насыпи, расселись у костров. Кто подремывал, кто переговаривался с товарищами. Потеряв зоркость от яркого света пламени, они иногда поворачивали головы в темноту, но там для них лишь ветер гулял. Плотные силуэты, подобравшиеся к кострам вплотную, они тоже не разглядели. Казаки четырёх сотен расположились в прямой видимости от врага, но не нападали — ждали сигнала. Валуй и Борзята прижимались плечами, чуть позади Ко смяты Степанкова. Он вызвался снять постового. По небу плыли мрачные тучи. Гудела на разные человеческие голоса тёплая ночь, из этого гула разлетались по округе сотни криков, команд, ругани, жалоб. Скрипели колёса станин, на которых стоят пушки. Совсем недалеко рассмеялись у костра янычары. Борзята поиграл желваками:

— Смейтесь, гады, смейтесь. Щас мы вас пощекочем.

Он говорил вполголоса, но мог и в полный — в таком шуме его никто не услышал бы. Но пронзительный крик чайки, казалось, пронесшейся над насыпью, казаки не пропустили. Это и был сигнал. Первым подскочил Космята. Три бесшумных прыжка, и следом подхватываются остальные казаки. Постовой даже не обернулся. В следующий момент он завалился ничком, получив огромный нож в спину. Выдернув клинок, Степанков, уже с товарищами, которые легко догнали его, кинулся вперёд, на костры.

Сопротивления как такового азовцы не почувствовали. Янычары лишь успевали вскочить, чтобы тут же упасть под саблей или с метательным ножом в шее. У дальнего костра турки умудрились схватиться за сабли, и там разгорелась стремительная сеча. Несколько десятков казаков молниями скользнули туда. Валуй и Борзята оказались среди них. Сотник налетел первым, враг встречал его на полусогнутых ногах, перекладывая саблю из руки в руку. Двуручник, плохо. Неожиданно удар прошёл впустую, Валуй с трудом удержался на ногах, и тут что-то горячее потекло по шее. Краем глаза или даже вовсе не глядя, он заметил движение сабли, тренированное тело отшатнулось, свист клинка разрезал воздух перед грудью. А враг уже перекинул саблю в левую руку, и тусклый клинок со свистом падал на шею. Он понял, что не успевает уклониться, рука сама выкинула саблю перед собой. Рядом мелькнула тень, развернулась, и в доли мгновения все закончилось. Это Борзята, покончив со своим, подсобил брату.

— Ох и рубака. — Валуй отёр пот, оказавшийся почему-то чересчур густым.

— Да у тебя кровь! — Брат отнял его руку. — Э, братка, ухо-то тебе почти отрезали.

Валуй прижал ухо ладонью:

— Ладно, то потом. Пошли дальше.

Борзята кивнул, и его ноги затопали чуть позади — решил присмотреть за старшим братом.

Пока казаки Лукина и Карпова дорезали последних у насыпи, бойцы сотни Порошина и черкасы кинулись дальше на старые позиции пушкарей, которые ещё не успели освободить от орудий. За ними уже нарастал топот копыт: стремительно приближались казаки из крепости. Придержав разгорячённую лошадь, Осип Петров окликнул Валуя:

— Осмотритесь хорошенько. Может, припасы найдёте. Насыпь надо взорвать! Арадов сейчас у вас будет. — Он оглянулся назад.

Заметив кого-то, показал рукой на Валуя и отпустил повод. Лошадь взвилась в галоп. Толпа казаков проскакала мимо сотни Лукина, туда, где отдыхали топчии и горел кострами огромный лагерь разноплеменных мужиков — помощников турок, которых они набрали по всем закоулкам завоёванного мира. Крики, гвалт уже доносились оттуда — первые сотни добрались до стана.

Казаки Лукина бросились по накатанной зигзагом дороге, уходящей на самый верх насыпи. Оттуда в панике прыгали мужики, бросая пушки на подъёме. Основные силы янычар уже полегли, оставшиеся отступали к вершине. Они толпились и толкались, отбиваясь от наседавших казаков. Пользуясь тем, что стоят выше, враги пытались навязывать казакам схватки на дороге, но те, разгорячённые боем, вошедшие в Раж, с видимой лёгкостью косили врага, словно сорную траву. Отступив на несколько шагов, янычары снова кидались вперёд, с отчаянностью и уже каким-то суеверным страхом. Они тоже были воинами и сдаваться без боя не умели. На смену упавшим тут же приходили другие.

Бойцы Лукина, большей частью рассредоточившись у подошвы насыпной горы, напористо добивали янычар,оставшихся внизу. Враги потихоньку заканчивались, во всяком случае, всё меньше и меньше их вылетало из темноты на казачьи сабли. В это время в битве на дороге завязла сотня Карпова. Освобождающиеся азовцы, заметив, что основные действия разворачиваются наверху, поспешили туда. Лукин, придерживая ухо, со своими тоже сорвался по утоптанной дороге.

На бегу скосив глаза, сотник углядел белгородских отроков и Василька с ними. Парни, блестя белками глаз в свете факелов, уверенно двигались тем же курсом. Лукину понравилось выражение их лиц — ни капли страха или сомнения. "Добрые хлопцы! — отметил Валуй. — Надо будет не забыть похвалить их, как вернёмся".

Осадные и лёгкие орудия скатывались назад, сшибались, разбиваясь, и с грохотом валились под насыпь. Казаки гуртами накидывались на тяжёлые пушки, которые ещё цеплялись колесами за дорогу и на раз-два сталкивали с обрыва. Отставших мужиков не жалели. Раз помогаете врагу, значит, и сами враги. Те и не рассчитывали на пощаду. Вероятно, им уже порассказали разных ужасов про казаков. Завидев станичников, они или валились наземь, закрывая головы руками, или бросались бежать. Первых били с одного удара насмерть, вторых легко догоняли верхние азовцы или встречали поднимающиеся — куда же они с дороги денутся? И тоже резали. Без зла, но и без сожаления. За спинами донцы не привыкли оставлять в живых неказачьи души.

Темнота густела, словно густые тополиные хлопья, покрашенные в чёрное, заполнили пространство, воздух пропитался затхлыми, сладковатыми запахами. Ручьи крови стекали по взрыхлённой сотнями ног земле, неприятно чавкало под сапогами. Томила Бобырев, есаул из сотни Карпова, бегом догнал Валуя. С силой ухватив за руку, остановил:

— Айда со мной, покажу, чего нашёл.

Валуй с сожалением проводил взглядом удалявшихся товарищей:

— Не подождёт? Карповцы же там, твои. Помочь надо.

— После поможете. Айда, говорю, со мной.

Больше не колеблясь, Валуй поспешил за Томилой.

Тот взял рысью, разгоняясь под откос. Сотник, цепляясь взглядом в темноте за силуэт Бобырева, свернул с дороги, и вскоре есаул остановился у груды небольших бочонков, об-тых металлическими обручами. Оба слегка запыхались, Томила шагнул вперёд, и отблески факела заиграли на блестящих боках и полосках.

Несколько десятков одинаковых посудин выстроились рядами в два уровня. Одна валялась разбитая, что-то серое, рассыпчатое вытекало из неё, словно песок.

— Что здесь?

Томила, осторожничая, отвёл в сторонку огонь:

— Зелье тут. Во скоко! — Он углядел залитую кровью шею. — А чего у тебя там?

Валуй проигнорировал вопрос:

— Где Арадов?

Но тот уже сам набегал из темноты:

— Здесь я, чего нашли?

Казаки расступились, пропуская его.

Арадов, небольшой, узкоплечий, нос с горбинкой, борода округлая, аккуратная, присел у разбитой бочки, охнул. Качнулась недоверчиво голова: "Неужели оно?" Лодочка ладони черпанула серой массы. Зашевелился крупный нос, вынюхивая.

— Порох! Ай да молодцы. — Он увидел Валуя. — Лукин! Хорошо, что здесь. Распределяй людей. Тут слух недалече, под насыпью который. Туда надо бочки затянуть. Сколько же их тут? — Арадов обвёл восхищённым взглядом хранилище пороха.

Валуй бегом рванул по холму вверх. Все казаки там, придётся гнать, может даже, насильно.

На дороге ещё звенели сабли. Янычары забили собственными телами проход наверх, и продвижение казаков приостановилось. Рыскари, прослышав о найденном порохе, тоже особо не наседали. Сейчас, главное, сохранить позиции. А шею подставить ещё успеется.

Яростная ночь разгоралась. Вдалеке метались крохотные на таком расстоянии огни костров, там затихал шум битвы, похоже, основные силы начали отходить. Четыре десятка казаков, которые Валуй привёл, а кого-то и притолкал сверху, заканчивали переносить двадцать восемь бочек с зельем в глубокий лаз. Арадов возился со шнурами, пропитанными земляным маслом.

Наконец, из ночной глубины, словно из морской непроглядной, начали выныривать и другие казаки, довольные, обвешанные оружием, словно тягловые лошади. Осип и Валуй, тихо переговариваясь, поглядывали в темноту. Оттуда вот-вот должны были подойти последние азовцы, остававшиеся прикрывать. Ждать долго не пришлось, топот копыт, долетевший со стороны костров, известил об их прибытии. Десятка два рыскателей выскочили из ночи. Лошади их блестели в свете факелов потными боками, сами казаки выглядели сосредоточенными. Про себя Валуй удивился: надо же, как чисто сработали, похоже, и без потерь и без погони. Во всяком случае, на плечах никто не сидел.

— Все целы? — Осип не сдерживал голоса.

— Все, не меньжуйся, атаман.

— Видать, турок-то не шибко за вами торопился. Жить все хотят.

Спрыгнув с коня, Наум Васильев отрезал уверенно:

— Не пошли они за нами. И не надо.

— Иванов что-то не вижу? Подкову с друзьями. Они же с тобой ходили?

— Ага. Где-то отбились, видать. Эти не пропадут, по всему, что-то интересное нашли. Подождём?

— Мы останемся. — Кто-то из казаков придержал коня.

— Я вам останусь! Нельзя задерживаться. Турки вот-вот очухаются. Уходим! — Наум толкнул Пахома Лешика:

— Сигнал к отходу.

Джаниец приложил ладошки к губам, и над ночным придоньем разнёсся визгливый крик чайки. Почти тут же поверху насыпи глухо застучали десятки сапог, и к её подножию выскочили первые отступающие бойцы под предводительством Карпова. Не задерживаясь, они миновали атамана с товарищами и скрылись в густой тени насыпи. Валуй погнал следом и своих.

Уже когда закрывались ворота, в спину толкнул громоподобный раскат. Последний привет от скрывшихся казаков.

Насыпь словно подпрыгнула, взрыв огромной мощи раскидал её подножие, и тонны земли потекли в разные стороны, превращаясь в широкий, но низкий осыпающийся холм.

Глава 16

Губанув набегающего янычара, Иван Подкова подобрал упавшую саблю, взгляд скользнул по дальним кострам, которые то и дело закрывали темные фигуры своих и турок. Рядом ещё Иваны, вся троица в сборе. Замерли, оглядываясь. Враги бились вразнобой, организовать твердую оборону у них пока не получалось. "Нехай и дальше так". — Подкова хмыкнул. Лошадь он потерял ещё в первые моменты схватки, шальная пуля, прилетевшая из темноты, уложила животное наповал. Пришлось на ногах махаться саблей. Впрочем, Иван не унывал, в любом положении для умелого бойца есть свои выгоды. Товарищи, прислушиваясь, тоже спешились. Назад никто не торопился. Ночь впереди, если что, завсегда через слух уберутся. А что от своих отбились, так то не страшно. Ежли что, можно и за татар выдаться, в потёмках вряд ли враз угадают. А там уж кого вперёд кривая вывезет.

Из темноты выпал, словно призрак, здоровый татарин на коне. Даже топота копыт не услышали — так забито придонье звоном сабель, воплями погибающих людей, ржаньем лошадей, редкими выстрелами, мелькающими светлячками в ночи. Подкова подсел под жеребца, и пока враг соображал, куца подевался казак, сабля резко вылетела снизу вверх, угодив в живот татарину. Тот охнул, и на землю глухо плюхнулось тело. Он ещё жил, темноту пробивали два яростных зрачка, словно острия стрел, нацеленные в лицо Ивана. Придерживая лошадей в поводу, приблизились друзья. Встали молчком. Утка оглядывался, видно, не хотел больше подарочков из темноты вроде такого.

Босой равнодушно посматривал на раненого. Вытащив нож, Подкова присел рядом:

— Ну, чего? Может, исповедаться желаешь?

Хрипло дыша, татарин выдавил:

— Не убивай, пожалуйста…

— А зачем ты мне такой, полудохлый?

— Тут недалеко шатёр нашего хана, я тебе скажу куда идти.

Иван задумчиво обвёл лезвием кадык татарина:

— Ну, говори. Я подумаю.

Татарин из последних сил приподнялся на локте, прижимая вторую руку к ране:

— Вон, видишь, в стороне немного костёр.

— Где, там их полно?

— Ну, вон, на отшибе как бы…

Иван прищурился, пытаясь выглядеть нужный огонёк:

— Вроде вижу какой-то. Это в той стороне?

— Ну да, он. Так вот, шатёр это Бегадыр Гирея. У него много добра там есть. Если ты с товарищами… — Он не договорил, хрип вырвался изо рта вместе с кровью, локоть его подломился. Подкова выдернул нож из бока, и его голомля ширкнула по ткани халата, оставляя на ней кровь владельца одежды.

— Мне ваше добро без надобности, а вот самого Бегадыра на ножичек посадить — то дело славное, правда, казаки? — Поправив ножны, он поднялся, оглядываясь.

Утка щурился в сторону дальнего костра:

— А почему бы и нет.

— Я завсегда согласный, ежели татарве кровь пустить. — Босой проверил пистолет на поясе, не вывалился ли. Нет, на месте.

— Можно рискнуть. — Подкова ещё сомневался. Опасно, можно на сабли напороться. Пока вошкались с татарином, казаки с Осипом во главе углубились во вражеский лагерь, и теперь шум сечи слышался немного впереди и слева. Рядом же никого: ни своих, ни чужих. "А этот огонёк у шатра хана совсем недалеко. С полверсты. Если по-быстрому, то до света успеем. Тем более лошадь татарская под рукой. — Потеряв хозяина, она так и стояла рядом, не пытаясь убежать. — А ворота закроют — не беда, вход в подкоп знаем, доберёмся". Подкова ещё раз оглянулся, а рука уже ловила провисший повод.

— Айда, братцы. Ночь нам подсобит.

Ночь густела, но кочки и ямы виделись неплохо. Татарская кобыла, почувствовав крепкую руку, рысила ровно, каким-то чудом умудряясь миновать неровности. Следом ровно шли кобылы друзей. Первый догорающий костёр обошли полукругом, но, оказалось, напрасно осторожничали — там никого не было. У второго кто-то шебуршил, приседая. Утка рукой остановил товарищей. Прыжок, и он на земле. Пару шагов на цыпочках, и уже за спиной у вражины. Что там у него?

Татарин ковырялся в котомке, похоже, чужой. Решил под шумок слямзить у соседа? Нож вошёл в шею сзади с лёгким хрустом — острие попало в позвонок. Привычно, обтерев голомлю, махнул рукой: дальше ногами, от лошадей только шум. Нож больше не прятал.

Втроём оббежав ещё пару костров, к шатру подкрались с задней стороны. Затаились саженях в двадцати за кочкой. Вокруг шатра лежали и сидели татары. По двое, по трое. На пути у большого костра галдела группа из десяти примерно воинов. Эти, похоже, и не собирались участвовать в ночной потасовке. Личная охрана важного бея? Похоже.

На пламя костра пополз Босой, у него татарский с детства как родной: мамка из крымчаков. Когда-то батя в походе насильно захватил. Больно татарка ему понравилась, решил за собой оставить. У донцов то в порядке вещей, никто и взгляда косого не бросил. Поначалу дичилась, но со временем, родив уже первенца — старшего Босого, погибшего давно, прижилась, не хуже других жёнок в казачьем городке себя чувствуя.

Один из татар подбросил полено, огонь вспыхнул ярче, посыпались искры. Иван решил двигаться напрямик. Враги сидят лицом к костру, значит, вокруг ничего не видят. В темноте могут не понять, кого бог послал, а отличить его от татарина мудрено, да ишшо и в потёмках. "Отбрехаюсь, ежли что. Коли уж совсем худо станет, парни, до времени затаившиеся, прикроют". Рыскарь выпрямился и, нарочно громко кхекая, затопал мимо татар. Сажени быстро сокращались. Один оглянулся на него. Прищурился. Не узнал, но и интереса не проявил. "Слава Богу". Оказалось, рано Бога благодарил. Другой повернул голову на звук шагов, присмотрелся; Иван не сразу понял, что спрашивают его. Только со второго раза вопрос дошёл до сознания Подковы.

— Уважаемый, ты оттуда идёшь?

Казак замедлил шаги, в горле пересохло, ответ дался не сразу:

— Оттуда.

— Чего там, а?

У костра замолчали, слышно было, как трещат сучья.

— Неверные там вылазку сделали. Не знаю, может, до сих пор шныряют.

Татары тревожно заёрзали, головы невольно повернулись в другую сторону. Один прижал ружьё к груди, второй потянулся к рогу с порохом на поясе — видно, держит ручницу незаряженной. Иван не стал ждать, пока на него снова обратят внимание. Ускорив шаг, прошмыгнул мимо. Больше его не окликали.

Подкова и Босой, пока их товарища спрашивали татары, даже дышать забыли. Но тот удачно вывернулся, и они чуть расслабились. Дождавшись, когда он подойдёт ко входу в шатёр, медленно поползли туда же, стараясь не попасться на глаза отдыхающим крымчакам. А их тут немало.

У входа дежурили двое. Тихо переговариваясь, с беспокойством поглядывали в сторону крепости. Шумы казачьего наскока сюда почти не долетали. Знал ли хан о нападении? Скорей всего, знал. Но каждому своя шкура дорога — его татар не трогают, он и не спешит на помощь.

В шатре слабо светилась лучина — там не спали. Караульные прижались плечами перед входом:

— Кто таков?

Босой постарался придать голосу крепость, в глазах блеснуло лёгкое нахальство:

— К хану секретные сведения несу.

Второй наклонил голову, всматриваясь:

— А ты из каких, что-то на казака похож.

Второй, вытянув кинжал, приставил к животу Ивана:

— Отвечай, когда спрашивают. Кто таков и зачем к господину?

Казак как мог изобразил растерянность, а голос наполнился просительными интонациями — бусурмане любят, когда их боятся.

— Из казачьего лагеря пробираюсь. Хану вести хорошие несу. Пропустите, будьте добры.

— До завтра не пождёт? Хан устал, отдыхает.

В этот момент из шатра донёсся властный голос:

— Эй, кого там держите? Пропустите!

Караульные нехотя отстранились:

— Повезло тебе, — с чуть слышимой угрозой проговорил второй.

— Это тебе повезло. — Босой шагнул в шатёр, уже внутри обнажая саблю.

Горела слабая лучина, отсветы от неё, казалось, раскачивали стену шатра, на ковре у маленького достархана разлёгся подтянутый сухопарый татарин. Он поднял внимательный взгляд на вошедшего, и… рука потянулась к кинжалу на поясе. Иван не дал ему ни мгновения. Резко шагнув, в долю мига он оказался перед врагом с занесённой саблей. Всё, что успел татарин, прохрипеть "помогите" и начать поднимать руку. Вжикнула сабля, отвалилась оскалившаяся голова вместе с кистью, и на ковёр пролилась густая кровь.

Похоже, караульные что-то услышали. Позади откинулся полог — в спину дохнуло ветерком, и Босой, резко оборачиваясь, взмахнул окровавленной саблей. Под её острием успел разглядел врывающихся татар. С одним покончил до того, как тот вытащил оружие из ножен, а вот второй, оказавшийся опытным бойцом, встретил Ивана отбитым ударом. Закричав благим матом "тревога!", сам перешёл в нападение. Ещё несколько ударов казака пришлись на подставленный клинок, а когда он нашёл слабое место в обороне врага и остриём уже выцеливал точку на груди, готовясь к последнему выпаду, полог вдруг распахнулся во всю ширь и в шатёр начали забегать татары с оголёнными клинками. На улице в этот момент тоже кричали. Он различил паническое: "Касаки!" Догадываясь, что и друзья не остались в стороне от сражения, криво усмехнулся: "Будет вам счас на пироги, ребята уж покажут". Босой бился отчаянно, но один шустрый татарин подкрался к нему со спины, и кинжал, вонзившийся под лопатку, окончил схватку.

Татары, увидев погибшего хана, ещё долго пинали казака и втыкали в уже мёртвого сабли и ножи. Босой же в это время стоял на пороге верхнего мира перед благодушным лицом апостола Павла и, ощущая благолепие, готовился отвечать за свою жизнь, которую прожил ох не зря.

Подкова и Утка, не сговариваясь, бросились на татар в тот момент, когда в шатре кто-то не своим голосом завопил тревогу. Первых порубили без труда, враги в их сторону и не смотрели, полностью захваченные криками в шатре. Ещё четверых приголубили на ходу, эти уже что-то заподозрили, но понять окончательно не успели. Казаки не дали. Через несколько шагов их заметили у костра. Крик "касаки", показалось, поднял разом весь лагерь крымчаков. Рыскари на секунду замерли, соображая, как ловчее встретить набегающих со всех сторон врагов. И сабли запели смертельно-красивую песню.

Последним сложил голову маленький Утка. Падая, уже закатывающимися глазами он попробовал подсчитать, сколько же они завалили крымчаков. Подсчитать не получилось, смертушка уже тянула его за руку в палаты светлые, но последним мысленным усилием понял: несколько десятков. Удовлетворенно кивнул, а голова его в следующий миг покатилась по трупам врагов.

Глава 17

Наутро разъярённые турки выставили тройное оцепление из гвардейцев вокруг разваленной насыпи. Всё пространство вокруг и дорога, поднимающаяся наверх, покраснели от обилия янычарских кафтанов. Тысячи две воинов, навскидку, охраняли стройку. А их начальники ещё долго метались вокруг, подсчитывая урон.

И с того же времени ещё больше мужиков муравьями облепили холм, и он начал быстро менять форму, снова превращаясь в курган. Одновременно стаскивали поваленные и поврежденные пушки куда-то на противоположную от крепости сторону насыпи. Там уже, наверное, определяли, какие в починку, а какие на переплавку. Но это уже в Турции. В походных условиях такое дело не наладишь.


С самого утра Дароня Толмач донимал Валуя уговорами сходить к Муратко — зашить ухо. Валуй же, остаток ночи и часть дня вместе с казаками растаскивая бочки с порохом по слухам и по складам, вовсе и думать забыл про рану. Потом носили мешки с каменной крошкой, её из стены набило изрядно, картечникам. Те готовили заряды для пушек и для закладок в слухах. И, пока был занят, игнорировал призывы друга. Но, закончив работу, вдруг сам почувствовал, что ухо, которое держалось уже на честном слове — Дароня прихватил повязкой — начало как будто пухнуть и больше болеть. Отпустив казаков по щелям к жёнкам, отправился с обрадовавшимся Толмачом к лекарю. Не забыв подальше обойти щель своей сотни. Марфа увидит, охов и соплей не оберёшься.

В знахарской, расположившейся в самой большой щели, под уцелевшей краеугольной башней, пахло кровью, лежалыми телами и болью. Все её пространство заполняли раненые так плотно, что едва ли между ними втиснешь ступню. Большинство спали вповалку, несколько азовцев сидели, привалившись друг к другу и к опорам спинами. В правом углу, занавешенном льняной занавеской, обведённые светом, приникавшим через специальное отверстие, маячили две расплывающиеся фигуры. Оттуда разлетался утробный вопль, будто кому-то сдирали живьём кожу. Валуй растеряно оглянулся на Дароню Толмача:

— Может, того, всё-таки сам заштопаешь? — Поправив повязку, он сглотнул.

Дароня устало вздохнул, взгляд устремился к небу:

— Я же тебе объяснил — сам так хорошо, как Муратко, не смогу. А теперь вообще не смогу — сколько времени прошлого. Отрежет, да и делов.

— Чё, правда?

— А я тебе скоко твердил — пойдём до Муратки? Точно отрежет.

— Мне же ещё жёнку искать, как без уха-то?

— Искать ему. Раньше надо было думать. Да и чё искать, нашёл, поди. — И хитро прищурился. — Али нет?

— Э… нашёл, нашёл. Но ухо-то всё одно нелипшее. — Лукин решительно вскинулся. — А ежели разлюбит? Может, она без уха меня и на дух не примет.

— Рассказывай сказки, видел я, как она на тебя смотрит. Такая и без более нужных причиндалов примет.

— Ты говори, да того, не заговаривайся…

— Всё, всё, — поднял в примирительном жесте руки Дароня. — Молчу. Сами разбирайтесь.

— И вообще, я тебе говорил, что бы ты пришил — чего не стал? Ты же казаку тогда палец пришил? А я чем хуже? — Валуй попробовал вытеснить Дароню грудью на улицу, но тот упирался крепко:

— Сравнил ухо с пальцем! Да и у того палец чуть надрезан был, а у тебя почти напрочь. И не толкайся. Сказано, к Муратке, значится, к нему.

Лукин замер и… обречённо выдохнул. И сразу натиск на друга ослаб:

— Ладно. Показывай, куца идти.

— А вот видишь в углу занавеска? Туда и двигай.

— А как? Тут же кругом люди.

— А мы попросим подвинуться. — Дароня тронул ближайшего казака за плечо.

Похоже, тот спал, но голову поднял резко:

— А, чего? Турки?

Валуй выглянул из-за плеча друга:

— Не турки, свои, — подождав, пока взгляд казака прояснится, продолжил: — Пройти дашь?

Станичник молчком сдвинулся, лицо спряталось под зипуном. Валуй с Дароней продвинулись на пару саженей.

Перед занавесью казаки расположились особенно плотно. Вместе с ними приёма дожидались ещё несколько пораненных. У одного азовца из тысячи, Ивана Каторжного, турки отхватили правую руку по локоть. Он баюкал затянутый окровавленной тканью обрубок и покачивался, тихо постанывая. Второй поймал саблю в ночной сутолоке спиной, а затем и боком, когда ходил вместе со всеми через подземный ход. В толчее общей яростной рубки он даже не успел разглядеть, кто его подкараулил. Теперь сидел, вытянув спину, весь перевязанный, словно живого места на нем не осталось. Третий казак лежал без движения, отвернувшись к занавеске. Товарищи пояснили, что ему располосовали ногу от бедра до колена. От потери крови парень ослаб и теперь не приходит в сознание. "Скорее всего, помрёт", — вздохнул говоривший азовец, сам пораненный в плечо.

Неожиданно из дальнего закутка, парни его и не заметили, появились два здоровых казака. Осторожно ставя ноги, они несли, держа за руки и за ноги, ногами вперёд неподвижное тело бойца. Сосед из тысячи Каторжного мелко перекрестился:

— Ну вот, ещё один представился.

Валуй и Дароня тоже кинули на грудь кресты.

Вскоре вопли в закутке затихли: видать, горемыка отмучился. Валуй покосился болезненным взглядом на невозмутимого Дароню, словно вопрошая: "Ты куда меня привёл, ирод?" Толмач сделал вид, что не понимает выразительных взглядов друга.

Немного погодя оттуда выбрались два знахаря, придерживающие незнакомого казака, все лицо которого было затянуто полотном. В единственную узкую щелку выглядывали измученные глаза. Слава Богу, жив! Оба мысленно выдохнули. Проводив израненного до выхода, лекари вернулись. Оценив опытными взглядами ранения, выбрали тех, кому помощь требуется в первую очередь. Подняли сразу двоих. С ними и ушли, придерживая. С казаками остался лишь безрукий. За занавеской снова завозились. Знахари, распределив больных, склонились над столами. И тут, похоже, освободился Муратко. Через ткань видно было, как знакомая тень повесила передник на крючок, рука пригладила взъерошенную бороду. Когда занавеска откинулась, на пороге показался незнакомый казак, прыгающий на костыле, и Муратко Тепцов.

— Следующий кто?

Казаки переглянулись, безрукий, побледнев ещё больше, кивнул на Валуя:

— Его забирайте, я ишшо подожду.

Лукин решительно поднялся:

— Здорово дневал, дядька Муратко.

Тепцов, приглядевшись в сумраке щели, не сразу, но признал:

— А, Валуйка, здорово, херойский хлопец. И Дароня, смотрю, здесь. Оба, что ли, на клинок в потёмках напоролись?

— Да нет, я один. Ухо вот.

— Ну, заходи, тюфяк в углу. Посмотрим, что у тебя там за ухо. — Муратко пропустил Лукина вперёд и, махнув Толмачу, чтобы не ждал, задёрнул занавеску двумя руками за спиной.

К вечеру второго дня турки почти восстановили насыпь. Может, десяток локтей от прежнего не хватало. Работа не прекращалась ни на миг, и было понятно, что к завтрему стройку закончат. А если за ночь и пушки затащат, то на рассвете жди обстрел. Выбраться из крепости при такой активности турок нечего и думать. Вот как лютуют, на каждой сажени по три человека дежурят. Сметут зараз. Это они по первости, пока ещё не пронюхали казачьей тайной войны, вели себя как дома. Все, расслабление закончилось. Видать, всем, кому надоть, задницы наскипидарили. Теперь по-другому как-то надо выбираться. Похитрее. "Ничё, придумаем. Атаманы у нас не за зря калачи едять", — говорили промеж собой казаки.

Уже в темноте бомбарды дали первый пробный залп по крепости. Валуй, отдыхающий в щели, прикрыл голову руками — с потолка посыпалось, а рана свежая — побоялся, сор попадёт. Подскочила Марфа. Подтянувшись к голове Валуя, крепко подула. Если что нападало — снесло. В щели темно, лучина, горящая в центре, позволяла видеть лишь слабые контуры близлежащих людей, а больше и не требовалось. По сравнению с первыми днями осады, щель больше чем наполовину опустела. Атаман Иван Косой получил осколок в грудь, и сейчас его жизнь висела на тонком волоске. После того как Косому вырезали застрявший между ребер кусок железа, Иван ещё не приходил в себя. В ближнем к входу углу щели около него хлопотала жёнка. Только что, вернувшись с улицы, она пропустила внутрь охапку свежего воздуха и квадрат вечернего света, заставившего крайних казаков прищуриться. На время болезни Косого, как-то так получилось, без всяких выборов старшим в сильно поредевшей тысяче казаки признали Валуя.

Борзята оглянулся на угол, где тихо шептал в бреду атаман, ладонь ударила по плечам, сшибая пыль:

— Опять за рыбу деньги, гады.

Красава невольно прижалась к мужу — Космяте:

— Неужто у них ядра никогда не кончатся?

Варя — подруга Борзяты, подтянула узел платка на подбородке:

— Мне уже мерещится, что это навсегда.

Дароня заботливо поправил накидку, приоткрывшую ухо в завитках каштановых волос спящей Дуняши — супруги, шепотом ответил:

— Кончится. Как побьём супостата, так и кончится.

Дуня сквозь сон услышала:

— Что кончится? — Она подняла сонный взгляд на мужа.

— Осада эта, — пояснил Василёк, переползая на другое место, где увидел клочок соломы погуще.

— Ничё. — Валуй снова устроился поудобнее. — Ещё немного — и не сдюжат они. Против казаков вообще никто не сдюжит.

— Это верно. — Космята приобнял Красаву покрепче. — Нету такой силы, чтобы с нами — казаками — сладила.

Снова ударили бомбарды, с потолка сыпануло шибче, и азовцы дружно пригнулись.

И опять били ядра по казачьим укреплениям, по развалинам стен, по торчащим, словно маяки, в разбитом до камней Топраков-городе глинобитым трубам давно холодных очагов. Старший Лукин натянул на голову зипун, комочки земли застучали по ткани. Марфа поднялась на колени, сметая мусор со спины любимого. Валуй, выглянув, смущённо улыбнулся.

— Ладно уж, всяко-разно не засыпет.

Девушка кинула на него строгий взгляд:

— Не дай Бог, что попадёт. Загноится. Какой из тебя тогда вояка? Ты этого хочешь?

— Ну, хорошо, хорошо. Делай, что надоть. — Валуй пошёл на попятную.

К нему подобрались осколецкие казаки Антошка Копылов, Тимофей Савин и Афоня Перо. Переглянулись. Тимофей подался вперёд.

— Слышь, атаман, а спросить можно?

Валуй откинул зипун:

— Спрашивай, почему нельзя.

— Атаманы говорят, что скоро придётся Топраков оставить, и сесть в Ташколове и в самом Азове[50]. Правда, что ли?

Лукин-старший с интересом глянул на парней:

— А вас чего это волнует?

Тимофей пожал плечом:

— Да так, неужто отступим?

Парни разом подняли настороженные глаза. Валуй понял, что их волнует — поди, порассказали дурням, что донцы никогда не отступают. Вот и переживают — как же так, обманули, что ли?

Валуй усмехнулся:

— Отступление отступлению рознь. Защищать Топраков сложно — стен не осталось, одни кучи камня. И храм разбит — головешки там. И открыт городок, почитай, уже с трёх сторон. А стена, что от Ташколова его отделяет, наполовину стоит ишшо. Там казакам будет сподручней турка бить. Так что пусть заходит, это не отступление, а казачья военная наука. К тому же мы ему подарочек приготовим в слухах. Найдёт — не обрадуется.

Антошка Копылов толкнул Афоню в бок:

— Ну вот, я же говорил, что хитрость.

— А я и ничё.

— Благодарствую, дядя Валуй. Теперь ясно.

— Какой я тебе дядя? Зови просто Валуй.

— Хорошо, дядя Валуй, — Тимофей смутился, — то есть Валуй.

— Ну, то-то.

Лукин уже решил, что парни, удовлетворив любопытство, теперича отстанут. Но они неожиданно расселись поудобней. И снова вперёд подался Трофим.

— Атаман, у нас тут ишшо вопрос имеется. — Он неуверенно оглянулся на ребят, почему-то отводивших глаза. — Только вот не знаю, как спросить. Ты не подумай, что мы сомневаемся там или ишшо чего…

Валуй, которому надоело длинное вступление, окончательно уселся, откинув зипун.

— Так, это что за танцы вокруг да около? Спрашивай, раз загорелось. Всяко-разно не пришибут вас тут. Геройским казакам у нас поблажки.

Рядом хмыкнул Борзята:

— Не всем, не всем…

Ещё раз оглянувшись на стушевавшихся друзей, Тимоха решился:

— Дядя Валуй, такое дело. Спросить хотели. А зачем казаки вообще эту крепость брали тогда, четыре лета назад? Ну, взяли, уж ладно, так, может, отдать турку, нехай подавится. Тем более от неё уж ничё и не осталось. Ушли бы на Дон, и вся недолга. Там наши места. Там на лошадях можно биться.

Вокруг стало тихо. Космята, задумчиво переводил взгляд с одного Земляка на другого, словно увидел их первый раз. Весь его вид говорил об удивлении: "А парни-то не так просты, как выглядят". Впрочем, он их не осуждал. Любопытство — не порок. Марфа бросала на парней сердитые взгляды. Вот удумали чего спросить, глупость полную, по её разумению. Борзята смешливо поглядывал на старшего брата. Как-то он выкрутится? Вопрос-то непраздный.

Валуй покрутил носом, потёр перегородку, пальцы подтянули сползшую повязку на ухе. Он неосознанно тянул время, обдумывая ответ. Не так просто объяснить то, что казалось естественным и незыблемым, как утренний восход и посвисты соловья в мае. Но отвечать надо, иначе не поймут парни. Да и казаки притихли, ждут, чего атаман скажет. Атаман же — это не только саблей махать, это и вот так, на сложный вопрос молодёжь вразумить. Ей, понятно, простительно, глупая ишшо.

На то старшие казаки и есть, чтобы мозги глупышам вправить. В этот момент никто и не подумал, что Валуй сам в парнях ещё ходит. Ну, старше остолецких несмышлёнышей, а насколько? Хорошо, если года на три. Правда, эти годы прошли для Валуя в сечах и схватках. А в них взрослеют быстро. Вот и не подумал никто Валуя в молодёжь записать.

— Говоришь, зачем брали? — Лукин покачнулся, задумчиво глядя куда-то в сторону, будто оттуда считывая слова. — Тогда выбора у нас не было. Турки крепко сидели в крепости. Если раньше ишшо как-то казаки проходили мимо, в Сурожское или в Русское[51] моря, за зипунами когда, да и так ежли надо было… То в последние годы они напрочь путь перекрыли. А что такое казак без моря? Это половина казака. — Валуй и не вспомнил в этот момент, что повторяет слова старших товарищей, когда-то услышанных им, ещё парнем. — Совсем жизни казакам не стало от азовских турок. Тут ишшо и татары. Набегут на городок какой, похватают полон и в Азове спрячутся. Пойди выковыряй их оттуда. Совсем житья православным от врагов не стало. А ещё там престол православный, турок его притеснял как мог. Говорили, что сничтожить собрался. Вот и пошли гуртом на крепость. Повезло тогда, взяли твердыню. Так, там более двух тысяч рабов ослободили, всё люд христианский. Вот, Василька. — Он с серьёзным видом кивнул на молчаливого братца. — Он в яме месяц без кормёжки просидел. Паша всё его на любовь склонял. Знаете, поди, они мальчиков как баб пользуют. — Парни с изумлением повернули головы на Васятку, и тот не отвёл твёрдого взгляда. А Валуй кивнул подбородком дальше, на Красаву. — И сестрёнка там у них сидела. Босыми ногами саман мешала с другими такими же полонянками. Глянь на неё. — Голос его окреп, усилился. И слышно стало атамана по всей щели. Народ и слушал, одёргивая тех, кто начинал шуметь. — Видал, что с ней турка сделал?

Парни повернулись к Красаве.

Жёнка, побледнев, прикрыла шрам на лице платком, а Космята приобнял супругу, пряча её от посторонних взглядов:

— Валуйка, ты это…

— А всё уже сказал. Ну, теперь будете спрашивать, почему мы за крепость насмерть стоим? Да и вы с нами стоите. Разве нет?

Тимфей с раскаянным видом, почесал затылок:

— Так, дядя Валуй. Так. Ты уж прости нас. Глупость спросили.

Лукин помолчал малость, чтобы прочувствовали. Откинувшись на спину, пробормотал:

— Ну а раз глупость, то и валите отсель.

Парни, перешептываясь, поползли обратно к своему месту. Валуй, вдруг что-то вспомнив, приподнял голову:

— Слыш, парни, всё хотел спросить. — Они замерли, с готовностью обернувшись. — Вы, слышал, какого-то засланца в крепости споймали?

Тимофей подполз обратно, за ним и ребята. Усевшись кружком, перебивая другу друга, коротко поведали, как подслушали ночной разговор Наиля, что буд то бы лошадей продавать в крепость заявился, а сам враг был, с каким-то неизвестным. Но тот неизвестный точно здесь, около крепости подглядывал. Апосля по голосу его вычисляли. И нашли же, он в виде помощника купчины у крепости отирался. А потом и его сообщника взяли, но это уже без них. Дядя Фроська сам справился. Наиль же сбежал.

Уважительно качнув головой, Валуй отпустил парней, и те, переговариваясь и ещё что-то вспоминая, удалились. Казаки, не слышавшие этой истории, ещё долго обсуждали рассказ.

Поднялась дверца входа, и в щель облаком полился свежий воздух. Вечерний свет уже почти не отличался от сумрака казачьего убежища. Просунувшаяся голова голосом Арадова окликнула:

— Валуйка, ты здесь?

— Тут мы.

— Бери человек пять, пора.

Лукин крякнул — так и не отдохнул — рука нащупала ружьё:

— Подъём, казаки! Космята, Борзята, Дароня, Пахом…

— А можно и мы тоже? — В стороне поднялся на коленях, выше потолок не даст, Тимофей Савин.

Валуй на миг задумался.

— Да нехай идуть, — поддержал земляков Космята.

— Собирайтесь.

Подскочила Марфа:

— Куда ж с таким ухом? Нельзя же тебе…

Валуй обнял девушку, губы нашли густой завиток, пахнувший почему-то порохом:

— Надоть, Марфочка. Без нас всяко-разно не справятся.

Девушка бессильно опустила руки.

Валуй на коленях пополз к выходу. За ним устремились казаки. Когда захлопнулась дверца, Красава положила ладонь на плечо Марфы.

— Не горюй, девушка, такая наша казачья доля бабская.

Марфа тяжело вздохнула. Тонкие пальцы вытерли слезу, повисшую на реснице.


Над городом поднимались дымные столбы разрывов. Сумерки расцвечивались огненными сполохами, словно цветами, но не простыми, полевыми, а цветами из страшной сказки, несущими смерть. Крушились остатки куреней, разлетались по улицам куски кирпичей, взвизгивали осколки. Только они выскочили на улицу, как поблизости грохнуло так, что заложило уши и обдало тучей камешков, словно шрапнелью. Казаки, пригибаясь и вырисовывая зигзаги, рванули за Арадовым во всю прыть. Пока бежали, навстречу не попалось ни одного человека. Караульные прятались в ямах на остатках стены, а остальные сидели по щелям. Земляная насыпь грозным валом нависала над городом. Мелкие издалека фигуры янычар усеивали вершину так густо, что, казалось, там и клочка свободного нету. Пушки то и дело выпускали облака густого дыма, одновременно с ядрами в крепость долетали и звуки выстрелов.

В слухах подготовились к выходу ещё до обеда. На бегу ватага, как договаривались, разделилась на группы. С собой отрядил Борзяту. Пахома отправил с Дароней, а Космяту поставил старшим у осоколецких парней. Арадов, поколебавшись, присоединился к молодым. Но по дороге передумал. Махнув рукой Степанкову, мол, сам справляйся, увязался за Пахомом.

У входа в подземелье Космята оставил Афоню с Антошкой, решительно отбив их робкий ропот, — охранять. С собой взял только Тимофея. Он вообще выделял парня: толковый и несуетный. И мыслит зрело, хоть и не всегда в корень.

Арадов у другого слуха отправил вперёд Пахома и Дароню. Сам полез за ними. Шнуры, пропитанные земляным маслом, экономили, здесь использовались десятисаженные, чтобы как раз успеть выскочить из слуха.

Борзята нервничал — уже раз семь саданул по камню, но искра выходила слабая, незажигательная. Валуй, отодвинул брата плечом, и стены плотно зажали близнецов в проходе. В узком лазе только и можно было поместиться, прижавшись друг к другу. Пригнувшись, Лукин сам несколько раз чиркнул кресалом. Горстка пороха вспыхнула с третьего раза, тут же подхватился конец длинного шнура, лежащего на ней.

— Уходим, быстро, — толкнув замешкавшего брата, побежал, согнувшись в пояс, не оглядываясь.

Арадов и остальные казаки уже толпились у развалин стены, с тревогой поглядывая на выход. Дождавшись, когда из темноты выскочат двое последних поджигателей, они припустили сломя голову.

И только отбежали саженей на пятьдесят, как позади рвануло. Один за другим три раза. Казаки повалились наземь уже после первого. Последним падал Лукин, после разрыва он успел сделать два шага и оглянуться. А в следующий момент окружающий мир вдруг раскрасился самыми разными яркими красками и показалось, что в раскрывшемся чёрно-красным цветком небе летят через стены, переворачиваясь, сотни янычар в распахнутых кафтанах. Гигантской силы взрыв потряс город, оглушил казаков и кинул Валуя на землю, словно мощный смерч малое дитя.

Глава 18

Ленивый шайтан Малик опять ничего не нашёл. И из чего теперь палить костёр, скажите, пожалуйста? За эти недели соседи вырубили в окрестностях всё, что могло хоть как-то гореть, даже камыш выломали, и теперь берега Тана-Дона, бесстыдно оголённые, туркам казалось, выглядели сиротливо и неуютно.

Десятский турецкой сотни разномастной пехоты Ышик с досадой выругался. Котёл, заполненный водой, уже покачивался над выгоревшим кругляшом чёрной земли. Да, ещё вчера здесь горел огонь. Но не сегодня. Так обидно! И крупа есть, и соль достали, и рыба нашлась, и даже кусочек жирного курдючного сала удалось раздобыть на готовне, где постоянно что-то пыхтело и жарилось для командиров, а выгоревшее пятно от прежних костров так и пустовало.

Постепенно десяток вновь собрался у холодного очага. Прочесав окрестности, ничего, способного гореть, найти так и не удалось. Вообще-то заготавливать дрова сегодня была обязанность ленивого Малика, но тот, виновато причмокивая толстыми губами, повинился, ещё когда солнце не село. Ну не смог ничего найти! И тогда десятский разогнал весь народ на поиски дров. И опять напрасно.

Грустно и тихо у потухшего костра. Не слыхать смеха и шуток, никто не рассказывает глупых историй, никто не бахвалится отважностью, проявленной при штурме крепости. Хотя все понимали, какая там отважность! Не первые дни осады, когда каждый стремился поперёд других прорваться в крепость, ведь там мягкие казацкие жёнки, там донское золото. Ходили слухи, что казаки собрали в крепости немереные богатства, захваченные во время штурма. Вон, они даже от султанских золотых отказались. А давали за просто так! Всего лишь, чтобы не мешали собрать своих убитых. Сколько же у них там монет, что так легко отворачиваются от сумасшедших денег?!

Ышик поднял голову, прислушиваясь. Кто-то приближался. А кто мог подойти в темноте в десятку? Да хоть кто. Проходящий человек, сотник, проверяющий своих людей, кто-то из соседей с просьбой. Он склонил голову набок, ожидая. Из темноты выступили две незнакомые фигуры.

— Аллах в помощь, уважаемые!

Матвей Чубатый сгибался под тяжестью вязанки дров. Гришка-пластун тянул за собой две толстые жердины. Оба, скинув ноши, слегка поклонись.

Ышик аж покраснел от удовольствия. Дрова сами пришли к ним в руки. Аллах не покинул своих верных последователей.

Они были похожи на любого из чёрных мужиков, но дорогие кинжалы на поясах выдавали в пришлых людей непростых. И говорили, как христиане из Кафы. Ну что ж, пусть будут христиане, зато они с дровами! Подскочив, он приблизился к путникам.

— Уважаемые гости, могу ли я просить вас разделить наш кров и нашу скромную пищу?

Гришка снова чуть склонил голову, прижимая ладонь к груди:

— Буду рад. Ну что это? — Он как будто только что увидел негоревший костёр. — Вам не на чем приготовить ужин?

— Да, уважаемый, представь, мои люди не смогли найти в округе трухлявой палки, чтобы запалить костёр. Всё выгребли другие.

— Тогда мы вовремя. — Гришка без особого почтения подвинул одного из бойцов десятка. — Забирайте наши дрова. Мы там, у стен, насобирали.

Народ, повинуясь малозаметной команде десятского, обрадованно кинулся рубить жердины и ломать тонкие ветки. Ышик с уважением глянул на Гришку, перевёл взгляд на молчавшего Матвея:

— У самых стен? И не побоялись? Эти проклятые кяфиры в любой момент могут выскочить из своих дьявольских подземных ходов.

Матвей кашлянул, присаживаясь на освободившееся место. Гришка развернулся к десятскому:

— Ну, не так чтобы не побоялись. Но кушать-то оно завсегда хочется. Вот мы и подумали, принесем добрым людям дров, а они за это покормят голодных жителей Кафы.

— Так вы из Кафы? — обрадовался десятский собственной проницательности. — Я так и подумал.

— Велик султан, он собрал под своё крыло все народы подлунного мира. Ну и нас заодно.

Вскоре весёлый огонёк забился под прокопчённым дном казана. Народ оживился, полетели смешки, громкие голоса все чаще разносились по притихшей округе.

Матвей больше молчал, зато пластун отдувался за обоих. Познакомились с десятком, ещё когда турки закладывали дрова в костёр. Не придумывая, назвали свои настоящие имена. А что, как они проверят? Тут народу, как в Вавилоне, никто друг друга не знает, можно, с известной осторожностью, хоть в атаку вместе со всеми на стены лезть. Никто не спросит, кто таков? Неприлично.

Пока варился нехитрый ужин, немного поговорили про Кафу. Два бойца из десятка, казаки так поняли, братья, захаживали в этот приморский городок, так что общие темы нашлись. Поболтали про сумасшедшие цены, про тесноту улиц, спускающихся к морю. Похвалили муллу, проповедовавшего в мечети у рынка. Матвея такие разговоры не пугали. Уже в зрелом возрасте, лет семь назад, он одно время жил в Кафе. Рабом. Взяли беспамятным, а когда очухался, поздно было за саблю хвататься. Он и решил переждать, рассуждая так: в загробный мир он завсегда успеет, а от него, живого, крымчаки ещё своего получат. Это они просто ещё не знают, кого взяли. По-татарски он и раньше говорил неплохо, а в плену так и вообще навострился не хуже любого татарина. Когда хотел.

Через полтора года торговец, которому казак служил кем-то вроде разнорабочего, начал доверять тихому бессловесному рабу. В этот момент Матвей его и прибил. Освободил ночью пяток товарищей, ожидающих продажи. Вместе столкнули в воду тёмного моря чей-то старенький баркас да и были таковы. Так что каверзных вопросов разведчики не боялись. А того муллу, наредкость желчного и злобливого, Матвей помнил. Хватило пары фраз, описавших священника, чтобы десятский ему поверил. А до того явно проверял. Не дурак.

— А вот ещё говорят… — Десятский склонился ниже и даже оглянулся, чтобы удостовериться, что их не слушают вражьи уши (Гришка еле сдержал усмешку). — Будто казаки ночами ходят по лагерю, как у себя дома. И режут спящих мусульман.

Тут Матвей очень даже к месту покачал расстроенно головой:

— Я тоже слышал.

Бойцы, прислушивавшиеся к разговору, уважительно закивали: "Раз и эти слышали, знать, не врут люди".

— Более того, уважаемые, — Гришка тоже чуть склонился. — Говорят, что шахи и беки уже так отчаялись что-нибудь сделать с этими казачьими вылазками, что махнули рукой. Мол, всё равно всех не перережут.

Турки возмущённо загудели.

— Неужто такое возможно? — засомневался десятский. — Разве нельзя выставить ну, дополнительные караулы, там. Засады.

— Хе, да казакам что караулы, что засады — на один плевок. Слышал я, что они, как звери, в темноте видят. И слух у них, как у летучих мышей.

— Вах-вах, — запереглядывались турки. — Как звери?!

— И слух, как у мышей?

— А что, они могут!

— А я слышал, что среди них и оборотни есть. — Молодой турок с заячьей губой оглянулся с опаской. — И что по ночам одни режут нас, татар и турок, а другие…. — Он ещё раз быстро оглянулся. — Едят.

Несмотря на неверный свет от костра, Матвей заметил, как побледнел десятский. Кто-то охнул, а другой подвинулся поближе к огню.

— Спаси нас Аллах! — Ышик, скрывая опаску, потянулся к казану. К его счастью, каша оказалась готова.

Приободрившийся командир дал команду разбирать ложки. Народ, улыбаясь, подсел поближе. Все замолчали, только глухой стук деревянных инструментов о стенку казана да недружное чавканье нарушали тишину позднего вечера.

Казаки тоже не чинились. Налазав по рву, где они собирали дрова, проголодались изрядно. Каша у турок получилась знатная. Матвей никак не соврал, похвалив готовников. Когда угощение закончилось, пластун молча облизал ложку:

— А ещё я слышал от надёжных людей, что сюда двести тысяч русского войска идуть. Вот. — Упрятав орудие в карманчик на поясе, пристально оглядел растерявшихся врагов.

Первым очнулся десятский:

— Неужто так? А откуда такие сведенья?

— У меня знакомец при готовне истопником. Он слышал, как командиры янычар говорили.

— А ты, Матвей, тоже это слышал?

Казак сурово нахмурился:

— Слышал. Но мне то говорил друг, он у меня в сипахах служит.

— Как же так? Как же мы с ними со всеми сладим? — Парень с заячьей губой заглянул в глаза десятскому.

— Цыц! — Тот неожиданно сорвался. Скорей всего, чтобы прикрыть растерянность. — Нельзя верить всему, что говорят. И вообще спать давайте. — Он недружелюбно оглядел пришлых мужиков.

Матвей догадался: ему сейчас страсть как хотелось выставить гостей вон с их неприятными известиями. Но гостеприимность, впитавшаяся от родителей с рождения в плоть и кровь, не позволяла. Вовремя подсуетился Гришка, видимо, тоже почувствовав напряжение момента.

— Ну, благодарствую, уважаемые. Мы, пожалуй, дальше двинем, своих искать.

— Куда ж вы на ночь глядя? Разве ж в темноте найдёте кого? — Голос звучал фальшиво. Все, что хотел сейчас десятский, это чтобы чужаки убрались.

Раскланявшись с хозяевами, разведчики так и поступили.

Удалившись шагов на пятьдесят, где турки уже не могли их слышать, оба разом остановились.

— Ну что, дядька Матвей, пугнём вражин?

— А то. — Чубатый вытянул из ножен кинжал.

— Тогда туда. — Пластун вытянул руку. — Там у них народу много сидит. По краю пройдем.

— Съесть, что ли, парочку?.. — задумчиво протянул Матвей.

Гришка хихикнул:

— Обязательно. А то ж мы не перевёртыши?!

Подкрасться к дежурному, вышагивающему по этой стороне широкого лагеря турок, было несложно. Он так громко бухал обуткой, что можно было и не красться. Гриша так и сделал. Проходя будто мимо, задержался, спрашивая о своих. Часовой, обрадовавшись человеку, с которым можно поговорить, даже разулыбался. А то, поди, трясся, запуганный страшилками про казаков. И охотно шагнул ближе.

Аккуратно опустив труп невезучего турка, Гришка тихо пробурчал:

— Вот учат их, учат рыскари. А они как были дубинами, так и остались. Нет, ну разве можно так бестолково вести себя на посту?!

Матвей фыркнул в темноту.

Оба, уже на полусогнутых, поспешили к крайним туркам, уложенным ровной полоской бугорков. Среди спящих кое-где возвышались островки засидевшихся полуночников. Темнота ещё не загустела до кисельной вязкости, и смазанные фигуры пока виделись издалека. У самого края турки устроились рядами. Кто спал, кто разговаривал. Немного левее пели, приглушая заунывные голоса. На казаков не обращали внимания, и они присели возле группы притихших турок. Кто-то окликнул их. Матвей напряг голос.

— От своих отбились, посидим с вами, а то страшно.

Похоже, ответом удовлетворились, во всяком случае, больше их не трогали. Посидели, потом и прилегли. Зябко, сырой ветер несёт от Дона ночную свежесть, быстро остывающая земля тоже холодит. Как бы поясницу не прихватило. А что, по ночам уже совсем не жарко. А турки-то почти без одежды тёплой. Вон, кутаются, кто во что горазд. Ворочаются, кряхтят, ругают войну и всех командиров вместе взятых. Да, не нравится им тут, на Дону. Так топайте назад, никто не расстроится.

Лагерь медленно засыпал. Казаки тоже притихли. На душе у Матвея тревожно, вот-вот часового хватятся. Пора бы начать. Гришка тоже переживает. Подтянулся головой к голове:

— Ну чё, дядька Матвей? Айда погуляем по рядам.

— Айда, — прокряхтел Чубатый, а со стороны показалось, будто прокашлялся.

Оба земноводными ящерками скользнули в разные стороны. Далеко ползти не надо. У Матвея первые турки в двух саженях. Крайний к нему спиной. Не спит, но глаза, видать, закрыты, да и укутан в какое-то рваное одеяло с головой. Пристроившись, ткнул кинжал под лопатку. Ладонь зажала рот. Тот напрягся, нога дернулась пару раз. Всё, готов.

Огляделся. Тихо. Тот, что рядом, тот спит. Сопение слышно. Тоже спиной к Матвею. Одним движением перевалился через труп. Кинжал в руке. Вот и спина второго. Поднёс руку к лицу, а вторая одновременно ткнула туда же, под лопатку. И снова ладонь сжимает судорожно распахнувшийся рот. Всё, не сопит.

Из ряда, что ближе к реке, кто-то поднял голову. Услышал? Затаился. Оттуда Матвея не разглядеть. Ну, лежит и лежит человек, как и другие. Только что не укрыт ничем. Так, может, нечем. Бедный, мёрзнуть ему всю ночь.

Голова опустилась, и Матвей скользнул к следующему.

Ночь опускалась ветряная, тёмная. Звёзд не видать, луна тоже где-то за тучами придремала. Казаку такая ночь в самый раз. На седьмом крестнике Матвей решил заканчивать. Везенье, оно не вечное. Да и притомился. Чай, не юноша по холодной земле ползать. Неспешно, словно лодка, поднимающаяся на волнах, переполз по трупам турок к краю. Гришки пока нет. Что ж, пора бы и "съесть" кого. Матвей, как и все казаки, гуманностью не отличался. Время такое было. Прирезать человека, и, если нужно, разделать, для него не сложно. Руки, ноги мертвецу резать, неприятно, конечно, но терпимо. Тем более враг, да для дела. Задушив в себе всякие чувства, какое-то время Матвей только сопел да кряхтел над трупом крайнего. Иногда оттуда раздавались хруст ломающихся суставов и треск рвущихся связок. Наконец, закончив гадкое занятие, он отполз в сторонку, отдуваясь. Руки чуть дрожали, липкие ладони пришлось вытирать о землю. Развернув одеяло, снятое с убитого, заложил в него куски мяса, бывшие когда-то человеческими руками и ногами, оглянулся. От реки шагали несколько человек. Не к нему, немного мазали. "Часового менять, — догадался. — Разлёживаться некогда". Стараясь не поднимать головы, пополз в сторону видимых отсюда сгустком темноты стенам. Свёрток тащил за собой. Гришку ждать уже некогда. Немаленький, сам прискачет. Где слухи выходят, он не хуже Матвея знает.

По дороге сполз в воронку от ядра. Неглубокая, но оглядеться отсюда можно. Люди прошли, как он и предполагал, в стороне. И сейчас оттуда уже доносились встревоженные крики. Замелькали два факела. "Счас рассуматошатся". Прикопав куски тела, да так, чтобы нашли — страшнее будет — приподнялся. Сгибаясь в три погибели, но хоть на ногах, Матвей рванул к ближайшему слуху.

Глава 19

На эту вылазку Герасим Панков попросился сам. Сейчас у него под рукой десятка три мужиков. В начале осады было пять десятков. Рубятся мужики, яко львы, гибнут, ранеными уходят, но вот не может Панков отделаться от ощущения, что казаки его подопечным чуток, а не доверяют. Или берегут, что почти то же самое. На стенах рубиться — это пожалуйста, а как что-то поопаснее, похитрее, так только сами. Вот на вылазки ни разу не пустили.

Прежде чем решиться подойти к атаману, Панков собрал своих мужичков посоветоваться. Народ у него подобрался боевой. Те, что послабее, уже в райских кущах блины поедали, отборные здесь. Выжившие. Впереди Сусар, сынок. Гордость Герасима. Хотя на людях он сына никак не выделял. И строго может спросить, порой даже похлеще, чем с другого. А потому что Панков. И ответственность на нём другая. К тому же казак! Мужикам пример должон подавать. Но честности ради, редко бывал отец недоволен сыном, крайне редко.

Оправившись от страшных ран, что черкесы на столбе Суса-ру нанесли, теперь на каждую саблю первый лезет. Его шестопер[52] любому рубящему оружию сто очков наперёд даст. Если в умелых руках, конечно. Сусар умеет. Наловчился ещё дома, когда с парнями тренировался. Навык в приграничных землях вовсе не лишний.

Он же первый и поддержал отца. Да так горячо, что, если сомневающиеся в толпе и были, предпочли промолчать, чтобы в трусы не записали. Мужику вообще-то осторожность свойственна по рождению. Такие, как его сын, — не редкость только среди казаков. Ну, может, среди парней мужицких тоже встречаються, ещё не женатых. С возрастом это проходит, как правило. Ну, так у него больше половины — ребятки холостые. Сами в бой рвутся. С одной стороны хорошо, с другой — глаз да глаз за ними надобен. Чуть отвлёкся, уже чего-нибудь сотворили. Не, в этом деле золотая середина — самое то. А потому надо советоваться. Опять же, лишний раз уважение проявить не помешает.

Валуй, правда, не сразу добро на вылазку дал. Его понять можно, своих казаков он в любую опасность отправит, потому как и сам от неё не бегает. К тому же казаки втай пробираться обучены, в отличие от его мужиков. Да, ежели честно, то и сам-то он нешибко силён в тайной войне. Саблей махать — это да, могём. С дества оружием балуемся, что донцы, что его джанийцы.

Ну, да не боги горшки обжигают. Давеча маленько побегали с Петро Кривоносом. Вот где чудесник. Такие приёмчики знает, закачаешься. Повторить почти невозможно. Но кое-что, основные навыки из его практики, на вооружение взяли. Многие из мужиков — охотники. Им проще опыт пластунский перенимать. В общем, Панков отобрал пятерых, самых толковых. И они с Петро ещё полдня побегали по развалинам Азова. Гер-сим верил, что не зря.

Получив-таки от Лукина разрешение на вылазку, Панков всерьёз озадачился. До этого всё задуманное в голове выглядело просто и обыденно. Ну, выскочили ночью, побили, кто под руку попался. И бегом назад. На деле оказалось, не всё так-то просто.

Первым делом надо проработать маршрут. Тут Петро тоже помог. Он вообще, прослышав про задумку Панкова, сразу взял мужиков в оборот. Сам решил или Валуй подсказал, то не важно. Но размышлял он здраво: выпустить народ за стенку без подготовки — всё равно что самим в лапы турка отдать. Вот и возится, что с детьми малыми. Герасим про себя надеялся, что Петро их одних в логово врага не отпустит. Сами, конечно, с усами, но дядька с таким умением однозначно не помешал бы. И это ещё слабо сказано.

После маршрута надо определиться с оружием. Что брать, что оставить, это тоже Петро быстро объяснил. Длинное, тяжёлое, сложно заряжающееся — только помеха. А вот сабли разные, дубины, перначи, даже пистолеты, у кого есть и прочие убийственные в ближнем бою приспособы — то, что надо.

Решили идти до татар. Они ближе к калачинским башням стоят. Он скуки и голода, говорят, волками на луну воют. Их пощипать, расслабленных да на начальство озлобленных, святое дело. Тут ещё Панфил Забияка — это тот, что весь в шрамах, — идейку подкинул. Одеться в турецкие шмотки: в кафтаны янычарские да сипахские рубахи. Может, на своих союзников лишнее зло затаят. А то и передерутся. Было бы здорово.

Месяц враги уже под стенами, а лад меж разными народами потеряли. Грызутся потихоньку, как пластуны докладывают. Пока не сильно, но если так и дальше продолжаться будет, то можно надеяться на бардак в войске. А будет беспорядок в турецком доме, ни одна их армия с казаками не справится. Да, ни с кем не справится, если соперник силён, слажен и наделён силой духа. Как все азовцы.

Ночь в день выхода не подкачала. Тёмная, ветряная. Небо тучами затянуто, того и гляди, дождь пойдёт. Как Герасим втайне и надеялся, Петро надумал идти с мужиками. И проводником, и так, советчиком. Он тут уже все позиции облазил с друзьями. На него большая ставка у Панкова. Что правды таить, побаивался он за своих мужиков. А как не сдюжат? На нем тогда грех за смертоубийство трёх десятков ляжет. И даже если сам со всеми смертушку примет, там святой Павел с него спросит, мол, что ты за казак — людей своих, доверенных тебе, не уберёг.

Мысли эти Панков старался отбрасывать, но они упрямо добирались до потаённых клеточек мозга в каждую тихую минутку. Потому-то он старался занимать себя и мужиков до изнеможения. Чтобы глупости всякие не досаждали.

Петро первый, Герасим — последний. Идти только по одному, слух больше не пропускает. Узкий. Ещё и низкий. Первые метры ползком пробирались. Дальше потолок чуть приподнялся, и мужики встали, но спины всё одно согнуты. Не распрямиться здесь. Ров давно завален, но пластуны заранее расчистили узкий проход, чуть отодвинув вязанки прутьев, охапки травы, брёвна, битый кирпич — всё, что турки покидали сюда при штурме.

Кое-как протиснулись. А спину уже ломит. И ноги судорогой сводит. Как же тяжко! Терпеть, только терпеть!

Ну, вот и выход. Панков выполз скрюченным, поясница-то немолодая. Каждую сажень, что в три погибели прополз, почувствовала. Сейчас бы полежать, отдышаться, а Петро уже торопит:

— Быстрее, быстрее! Не разлёживаться.

А он, оказывается, не один тут свалился, мужики тоже на спины попадали, в небо тяжело дышат. Зажимая кряхтенье зубами, поднялся. "Ничё, счас разомнёмся".

Вышли где-то справа от стены. Тут постоянных постов нет, близко слишком, под казачью пулю попасть можно. Саженей двадцать проскочили рысками и снова на пузо. Земля мягкая, тёплая, а пахнет! Словно на родной сторонушке. А Петро на самое ухо шепчет:

— Теперь по-пластунски. Давай рядом двигай, чтобы твои пример брали.

Не дождавшись кивка, Кривонос скользнул ящерицей. Только мягкие подошвы ичигов мелькнули перед глазами. Герасим, сжав зубы, пополз следом. Не так уверенно, но и не вовсе бестолково. Пару раз Петро показывал, как надо. Пригодились его уроки.

Пот заливает глаза, сбитые локти саднят, и с каждым движением всё больше. Кожа на ногах тоже, кажется, стерлась до костей. А он всё ползёт и ползёт впереди. "Когда же это кончится?" — Панков, не замедляя движения, оглянулся.

Похоже, все здесь. Последним теперь Панфил двигается. Он отстать не даст. Ежли шо, пинками вперёд погонит. В этом деле так и надо, тут с нежностями да себя жалеючи далеко не уползешь.

Побоку лагерь татарский раскинулся. Ох, и воняет! А что ты хочешь, тысячи народу стоят. Куда же им до ветру ходить, как не сюда, подальше от расположения. Петро предупреждал, пластунская наука не для каждого годная. Ежели ты, к примеру, привередливый какой, чистюля, а от навоза тебя воротит, то нечего тут тебе делать. К счастью, у Панкова таких нет. Все от земли и не то выдержат.

Пятки Кривоноса замерли. Остановился и Герасим. Спят голубчики. Тихо в лагере. А мандраж уже бьёт, подеруха[53] охватила, словно замёрз. Хотя, какое тут замёрз, капли пота по лицу сбегают, будто умылся. Терпи, казак, на тебя мужики смотрят. Может, кто со временем тоже в казачий уклад захочет перейти. Джанийцы таким рады будут, шибко уж мало кубанцев осталось. Частью побили народ, где сами вымерли, когда несколько лет назад мор по землям прошёл. Но вот захотят ли? То ещё вопрос. Герасим знает, без земли мужику не прожить. Ну, многим из них. Большинство как думает: "отвоюю — и амба". Домой, к пашне. И хорошо бы не пустым вернуться. Дом-то разорён, с нуля начинать придётся. И для этого тоже они здесь. Хабар[54]все уважают, и просто так от него никакой что мужик, что казак не откажутся.

До затухающего костра десятка два сажень, причём не косых. Рядом, в общем. По всему пространству, насколько проникает взгляд, разбросаны шишаки спящих тел. Татары похрапывают, а у чуть отсвечивающих угольков часовой дремлет. Нам туда. Сердце, и так бьющееся на износ, застучало пуще. Герасим скосил глаза: Сусар рядом, ещё чуть-чуть и обгонит. "Ну нет, поперёк батьки не дело соваться". — Старший Панков ускорился.

Через пяток сажень он догнал Петро Кривоноса. Тот замедлился. В руке пластуна появился нож. "Действуем тихо. Как шум пойдёт, сразу уходим. Передай своим". Герасим повернулся всем телом. Но повторять не пришлось, сын услышал, и уже шептал кому-то. Команда побежала по рядку замерших мужиков.

Герасим тоже извлёк нож. Сусар уже тянется лезвием вперёд, в другой руке — шерстопер. Не удобно сейчас с ним, да куда его денешь? У Петра на спине лук и тул[55] со стрелами. И ничё, ползёт. Ещё и не догонишь. У Герасима сабля, перекинутая на спину, мешается. Ну да это сейчас неловко с ней. А через минуту, глядишь, радоваться будешь, что она у тебя под рукой.

Петро снова замирает, поджидая остальных. Герасим поправил шапку, плечо потянулось ко лбу, пот вытереть. Постепенно все собрались позади. Ждут команды. Пластун обернулся к Панкову. Мол, ну чё, командуй. Я вас привёл. Герасим враз сообразил. Он же командир, Кривонос не хочет его авторитет замыливать. Умный, казачина.

Обернувшись, Герасим махнул рукой в сторону спящего лагеря и сам первый пополз к часовому. Но когда до него оставалось совсем немного, Петро ужом проскользнул мимо. Показалось, тень всплыла у дежурного за спиной, короткое движение, и тот завалился набок. И ни одного звука. "Ну, мастер. — Герасим восхитился пластуном, с удовлетворением принимая его помощь.

Всё верно не до тонкостей. Сейчас главное — дело не загубить. Самое трудное пластун взял на себя. А уже теперь пришла пора и его мужичкам покуролесить.

По-прежнему вокруг тишина, но уже перебивают её лёгкие, еле слышные шаги рыскарей. Герасим подкрался к ближайшему татарину, спящему, укрытому с головой одёжкой. Спина, вот она. Как учил Петро, нож под лопатку, а рука нащупала распахнутый в немом крике рот. Хрип чуть слышный, ну и его не надо. Тело выгнулось дугой, чуть подождать. Так, успокоился. А вот и следующий. Этот задрал голову, рот распахнут, будто сам приглашает по горлу ножиком. Так и сделал. А кровищи-то! Будто тёлку прирезал. От сладковатого запаха юшки, растекающейся лужей, чуть закружилась голова. "Ничего, справимся!" В этот момент на том конце лагеря оглушительно грохнул пистолетный выстрел.

Ну всё, конец вылазки. Мужики замедлились, оглядываясь. Сердце, показалось, колошматилось о грудную клетку, что молоток по гвоздям. Татары вскакивали, суматошно переговариваясь. Крики, суета, враги ещё не поняли, что происходит. Кто-то растерянно спросил неподалёку: "Османы, что ли?"

Голос Сусара прозвучал как-то неожиданно спокойно:

— Ну, османы, и чё?

Хрип, топот ног. Герасим, рванул назад, по собственным следам. Уходить надо к башне, к ней татары боятся приближаться. Перемахнуть груду кирпича, когда-то бывшей стеной, и всё, они у своих. Свои прикроют.

Но где-то они ошиблись. С ужасом Герасим разглядел густые силуэты, устремившиеся наперерез. Они успевали отрезать мужиков от стены, а вот Герасим со своими явно опаздывал. И тогда он резко свернул в сторону едва различимой в тёмном небе Калачинской башни. В татарский тыл, только туда. Там искать не будут. Позади глухо топали мужики. Сусар рядом, это хорошо. А вот Петро, как назло, куда-то запропастился.

А молодцы мужики, ни одного вопроса. Только сын недоумённо заглянул сбоку, но тоже молчок. Пока темнота помогала рыскарям. Там, куда они собирались бежать первым делом, нарастал шум, мелькали тени, пестрили факела. Кстати попался на пути крохотный островок зарослей, невысокий, по пояс, из молодых тонкоствольных кустиков. Его уже почти весь вырубили, во всяком случае, ноги через каждый шаг цеплялись за свежие пеньки. Дружно скомандовав пригнуться, Герасим первым нырнул в спасительные кушири. Мужики дружно последовали за ним. И задачу свою рощица выполнила, как и предполагал. На какое-то время закрыла их от преследователей.

А теперь резко в сторону от реки. Бегом, как можно быстрее. Дыхание рваное, сердце, кажется, готово выбить ребра, но он терпел. Из тех последних сил, которых уже и не было. Герасим мозгом хребта, кусками кожи, где свербели затянувшиеся раны, чувствовал, как с каждым мгновением, с каждым шагом утекает везенье, непонятно по каким заслугам отпущенное им.

Внезапно для самого себя он остановился. В спину ткнулся кто-то из мужиков. Почудилось или верно, сполох уже около рощи. Не, точно, люди. "Ложись!" Команда короткая, Панков больше прошипел её, чем прокричал. Но его услышали. Мужики рухнули, как пулями сбитые. "Тьфу, тьфу, тьфу А теперь ползком". Извиваясь, словно полоз, попавший в костёр, Герасим уводил людей в единственно верном направлении, в сторону от крепости.

В ночи следов не разобрать. Да и после не шибко-то углядишь. За эти дни тут столько народу потопталось, свежих шесть десятков подошв никто и не отличит от старых. По крайней мере, Герасим сильно на это рассчитывал. Почти до рассвета татары будут рыскать перед Азовом, нет-нет да и попадая под меткий выстрел переживающих за них казаков. Сюда придут уже позже, когда сообразят, что не там искали ночных рыскателей. Если сообразят. А то, может, повезёт ещё разок, подумают на соседей — турок. Или решат, что ночные гости уже дома. Кашу трескают, смывшись через неведомый им подземный ход. Хоть бы, хоть бы!

К утру выдохлись все. Бежать уже не получалось. В лучшем случае быстро шагали, поддерживая тех, кого валило от усталости. Потянулись заросли камыша. Запутывая следы, перепрыгнули пару узких проток. Тальниковые заросли немного успокоили, в них не увидят. Но перелесок совсем узкий, не больше пяти саженей. И снова впереди степь, уходящая почти к горизонту.

На границе зарослей и открытого места остановились. Надо дать людям отдохнуть хоть чуток, Герасим и сам еле стоял на ногах. Сусар, удивительное дело, выглядел бодрячком, вот что значит молодость! Не суетясь, парень, нарвал охапку камыша. Кинул рядом с отцом, приглашая опуститься. Тот не стал кочевряжиться.

Выше по течению невидимого здесь основного течения Дона, поднималось мутное тревожное солнце. К утру похолодало, и народ стал запахивать расхристанные зипуны и кафтаны. Пока переводили дух, Герасим опять чувствовал нарастающее беспокойство. Он не знал, что с первыми лучами солнца злющие татары разобрали следы, догадавшись-таки, что всё это время искали не в той стороне.

Знать-то он не знал, а вот чуйка сработала.

Тут же погоня устремилась за обидчиками.

Быть бы мужикам битыми, кабы не удивительное везенье, по-прежнему не оставлявшее рыскарей.

В куширях, куда они забрели на рассвете, таился отряд в пятьдесят сабель из казаков Сёмки Загоруя. Продежурив всю ночь у дороги, по которой татары выходили на раздобытки, казаки решили дать отдых коням.

Топающих, как табун лошадей, мужиков, казаки услыхали издали. Обессилевшие беглецы спешили укрыться в тальниковых зарослях у протоки. Когда перед ними выросли вооружённые казаки, посматривающие крайне недобро, то люди сперва испугались. Уже опосля пришло понимание: повезло, что донцы рубить сразу не кинулись, на всякий случай решив глянуть, кого Бог в кушири завёл. А тут им навстречу неведомые люди, одетые в янычарскую одёжу, да почти все бородатые, кроме Сусара, у которого на подбородке пушок завивается. А где вы янычара с бородой видели? Вот это-то казаков и смутило в первый момент. Да и вид у них какой-то невоинственный. Ещё и удивили: некоторые мужики, разобрав, кто перед ними, бросились обниматься. Казаки поначалу растерялись: что за неведомые люди в куширях прячутся, ещё и лезут с непонятными намерениями, но близко подпускать, несмотря на некоторые сомнения, это уж извините. Донцы остановили незнакомцев выставленными ружьями. И неизвестно, чем бы закончилась эта встреча, если бы мужиков в этот момент не догнал почти и не запыхавшийся Петро Кривонос.

Коротко обсудив со старым приятелем и новыми знакомцами положение дел, казаки, усадив пеших мужиков на лошадей за спину, ходкой рысью двинулись в сторону своих.

И когда в полдень на это место выехала татарская погоня, отряд был уже далече.

Глава 20

Нервно кусая полные губы, Ибрагим раздражённо поглядывал на Эвлию Челеби, рассевшегося напротив с толстым журналом в руках. Тот, не замечая недовольного взгляда скопца, чуть покачивался, скрестив ноги. Не поднимая головы, он с упоением читал скопцу последние записи:

— … А после того как проклятые кяфиры взорвали насыпь, на которой пали геройской смертью тысячи доблестных воинов, а более полутора тысячи закинуло страшным взрывом живыми в крепость, мусульмане начали строить новую насыпь. Теперь уже её охраняли со всей тщательностью. Посты проверялись регулярно, и всю ночь перед стенами жгли яркие костры, и казаки не могли и носа высунуть. А чтобы подземных ходов не могли враги наши пробить под насыпь, выкопали вокруг неё штреки глубиной десять локтей и в них тоже поставили часовых, которых обязали слушать, не копают ли где-нибудь проклятые казаки. Построив же вал, водрузили на него пушки и шестнадцать дней с утра до позднего вечера крушили ядрами стены Аздака.

От этого непрерывного огня разрушились стены до самого основания. На всей протяжённости осталась целой всего одна башня на берегу Тана, одна башня со стороны суши и одна на западной стороне. Но когда по истечении этих дней гази пошли в атаку, проклятые казаки встретил их таким плотным огнём, что им пришлось отступить, оставив на стенах сотни павших воинов. Осаждённые в крепости кяфиры, подобно пробивающему горы Ферхаду, зарылись в землю, устроили там ставку и укрылись таким образом от нашего пушечного огня, обеспечив неприступность Аздаку. С какой бы стороны к ним ни подбирались с подкопом или миной, они, как кроты, отыскивали подкопы и за ночь закидывали вырытую землю обратно. В искусстве делать подкопы они проявили гораздо больше умения, чем земляные мыши. Они даже показали мастерство подкопов под рекой Тана, используя для плавания под водой просмоленные, облитые варом лодки. — Челеби сглотнул пересохшим горлом и поднял глаза. — Ну как вам сей скромный труд?

Ибрагим опустил глаза, чтобы не выдать истинного смысла последующих слов. Качнувшись, потянулся за чайником. Слуга опередил его, и горячий напиток быстро наполнил две пиалы. Эвлия, ожидая ответа, сделал из неё большой глоток.

— Очень хорошо. — Евнух наконец взглянул на пухлые губы муэдзина. — А эти лодки, что под рекой ходят, ты сам видел?

Эвлия загадочно улыбнулся, словно его спросили о чём-то очень интересном и необычном:

— Нет, Ибрагим-паша, мне рассказывали. Но, — он опередил сомнение, мелькнувшее в глазах скопца, — это были очень уважаемые люди, которые не привыкли превращать муху в слона. Я им полностью доверяю.

— Ну, может быть, — неопределенно покачал головой скопец. — В целом очень подробно, сильно. Это, несомненно, очень нужный труд, и султан оценит его по достоинству. Но… — Он поднял палец и замер.

Замер и Челеби:

— Что-то не так?

— Всё так, не беспокойся, уважаемый. Просто я хотел сказать, что, может быть, про взорванную казаками насыпь писать необязательно.

— Объясните почему?

Ибрагим замялся:

— Как тебе сказать. Боюсь, султану не понравится та лёгкость, с которой казаки захватили и уничтожили её.

Челеби кашлянул и тоже в свою очередь опустил глаза. Он прекрасно понял, чего опасается евнух. Прежде всего, он переживает за свою шкуру. Скопец контролирует всех военачальников войска, и если кто-то из них ошибётся, промах черным пятнышком ляжет и на репутацию скопца. Но вслух сказал другое:

— Наверное, вы правы, Ибрагим-паша. Я учту ваши замечания.

Тот повеселел:

— Ну, тогда читай дальше. Наслаждай меня своим гениальным творением.

Склонив голову, Челеби промолвил:

— Я тут пока ещё не закончил. Но вот отрывок готов зачитать.

Ибрагим милостиво опустил веки.

— А главнокомандующий Гусейн-паша, красивый человек с неподдельно весёлым лицом и смехом, ходил от окопа к окопу, поддерживал мусульманское воинство и побуждал его к войне. Своими благодеяниями и милостью он являл войску благородство и ласку. Каждый раз он посыла войску необходимые припасы из государственного арсенала. Его собственное войско причинило ущерба крепости больше, чем все другие войска. За какое дело он ни брался, оно удавалось, так как он делал его, советуясь с другими.

— Хм. — Ибрагим слегка хлопнул в ладоши. — Я ещё раз убеждаюсь в вашем замечательном таланте летописца. Это просто великолепно! Продолжайте, продолжайте.

Челеби опустил голову.

— Это тоже отрывок. По приезде на родину я расставлю их в нужные места. Итак. "На днях эти злобные язычники переоделись в одежду подданных Турции и в таком виде напали на наших союзников из Крыма. Когда наутро татарские военачальники явились к нам в лагерь, требуя правды, то великому Ибрагиму пришлось напрячь всё своё красноречие, дабы доказать степнякам, что это не могли быть наши люди. К счастью, вскоре им удалось найти следы этих вероломных кяфиров, уходящие в казачьи земли, и дело было решено, к взаимному удовлетворению".

Челеби поднял голову, закрывая книгу.

Ибрагим прошёлся мимо, с задумчивым видом пожёвывая мясистые губы. Ему понравилась последняя запись. Челеби, зная, как потрафить скопцу, сделав над собой немаленькое усилие, нарочно ввернул "великого Ибрагима". И, похоже, не зря.

— Очень достойно, Челеби. — Евнух таки соизволил похвалить сочинителя.

Челеби, скрывая ухмылку, склонил голову.

— Мои способности — ничто по сравнению с талантами великого Ибрагима.

Скопец снисходительно улыбнулся: "Может ведь, когда захочет. Надо будет отметить его заслуги в письме султану. Заслужил. Такой труд!"

— Ты можешь читать дальше, Эвлия. Мы довольны.

— Пока это всё, уважаемый паша. Но я уже думаю над следующей записью.

Скопец качнул головой:

— Поделишься?

— С удовольствием. — Он помолчал, подбирая слова. — Дело в том, что последнее время в лагере нарастают тревожные слухи. Будто бы казаки ходят между наших войск, как среди своих. Режут почём зря наших мусульман. И что паша, отчаявшись их поймать, махнул уже рукой, мол, пусть режут. Всех не перережут.

Ибрагим остановился, левая бровь его поползла вверх, что означало у него высшую степень удивления:

— Вот как? Не слышал таких. Странно.

— Да, так и есть, уважаемый Ибрагим. Более того. — Челеби увлёкся. — И ещё один слух есть. Будто бы… — Он помялся, не зная как сказать. Но, уловив ободряющий жест Ибрагима, продолжил: — Среди казаков есть перевёртыши. Ночью они в облике зверей выходят за стены и… поедают мусульман. И вроде бы уже находили остатки их пиршеств.

Ибрагим звучно сглотнул. Какое-то время он справлялся с раздражением. Как же ему захотелось наорать на Челеби! Понимая, что на данном этапе османы проиграли в смелости казакам, он отчаянно пытался придумать, чем же ответить этим проклятым кяфирам. Но в голову, кроме как повысить голос на сочинителя, ничего не приходило. Кое-как он совладал с собой. Пару раз тяжело вздохнув, Ибрагим прикрыл глаза ладонью, давая понять, что устал и аудиенция на сегодня окончена.

Челеби понятливо подскочил.

Не оглядываясь, он спешно покинул шатёр евнуха. Удалившись на солидное расстояние, с которого Ибрагим не мог услышать, Эвлия Челеби ругнулся вполголоса: "Хитрая баба".

Лагерь шумел на разные голоса. Сотни огней, разбросанных хаотично, уходили вдаль, к самому морю. Пахло дымом и варёным мясом. У ближайшего костра в котле неаппетитно пенилось варево. "Опять грубая конина!" А ещё там ругались. Он прислушался. Кто-то обвинял пашу в тупости и неумении воевать. Ему вяло возражали. Эвлия не удивился смелости незнакомого гази. С недавнего времени такие мысли в среде воинов стали обычными. Всё громче ворчали не только рядовые янычары или сипахи, но и их полковники. А татарские и ногайские мурзы, черкесские беки, не стесняясь, угрожали пашам увести конницу, если в ближайшие дни ничего не изменится. Их можно понять — десятки тысяч коней давно вытоптали все травы в округе, и животные голодали. Не намного лучше было положение дел и в самом войске. Эти гадкие казаки перекрыли все дороги, ведущие к востоку, вверх по течению Тана, и пока оттуда не вернулся ни один обоз, посланный на раздобытки в сопровождении конных татар. И это было крайне тревожным сигналом.

Эвлия слышал, что в ставке собираются отпустить всю ногайскую и татарскую конницу в набег на Русь. Дескать, надо наказать двуличного русского царя за помощь казакам, к тому же продуктов в лагере с каждым днём оставалось всё меньше. Голод в турецком войске уже не казался чем-то фантастичным. Но кто поведёт войско? Бегадыр-Гирей недавно погиб в своём собственном шатре в окружении многочисленных воинов. Всего один казак, скорей всего, он был шайтан-колдун, что у них не редкость, сумел проникнуть к нему и зарезать, как барана. А потом в драке уложил ещё нескольких. А за шатром в это же время, отвлекая на себя бегущих татар, два его товарища разделались с двумя десятками знатных воинов. На что они рассчитывали? Ведь понятно даже ребёнку, что уйти из лагеря после убийства Бегадыра невозможно. Или для них достаточной платой и наградой стала смерть хана и его людей? Тогда они; получается, не боятся смерти. Но это противоестественно. Ведь даже правоверные мусульмане, которым обещан рай на небе, если они полягут, сражаясь с неверными, в глубине души не желают умирать, хотя вслух могут и не признаться в этом. А что ждёт неверного там? В лучшем случае вечные мучения. Если они так равнодушны к смерти, есть ли смысл угрожать им при жизни? Может, в этом и кроется секрет их мужества?

К сожалению, все оказалось не так просто, как думалось пашам в начале осады. Нет, не могу я понять казаков — этих кровожадных убийц. Наверное, мы сможем победить, только когда на стенах не останется ни одного врага, имеющего силы держать оружие? Но для этого нам нужны необычайная крепость духа, несравненное мужество и… припасы. Давно пора прислать из Стамбула пополнение и новый заряд — старый на исходе. Говорят, султан готовится отправить к Азову большую эскадру с запасами, необходимыми для продолжения осады. Побыстрей бы уж.

Занятый невесёлыми мыслями, Челеби не заметил, как добрался до своего шатра. Отмахнувшись от надоедливых насекомых, которых здесь, на берегу Дона, было на редкость много, он вгляделся в разрушенные каменные завалы крепости. "Когда-то они возвышались высокими, гордыми исполинами, — с грустью подумал он. — Всегда жаль, когда гибнет красота и совершенство. Что заставляет этих сумасшедших казаков проявлять презрение к смерти, зачем они каждый день отстраивают разрушенные стены, за которыми и спрятаться-то толком нельзя? Вцепились в город мёртвой хваткой и готовы погибнуть до единого, но не отступить. Как воспитываются такие неуступчивые воины? Какие песни поёт им в детстве мать, что они не знают страха? Как и чему их учит отец, что они стоят друг за друга насмерть? Почему так неприхотливы в ежедневном существовании и сильны в сече? Где источник той силы, что питает их, и что это за земля такая, ради которой они не жалеют ни себя, ни жёнок своих, ни детей? Вопросы, вопросы, вопросы… Без ответа".

Свежий августовский ветерок завертелся перед шатром, охлаждая забитую невесёлыми мыслями голову турка. Челеби поднял воротник кафтана и вдруг понял, что он впервые за всю кампанию усомнился в победе султана. Тяжело вздохнув, Челеби склонился, и занавеска шатра колыхнулась у него за спиной.

Глава 21

Земляные стены сходились и расходились. Где-то еле протискивались, а через пару сажень вдруг расширялись в два раза, и люди двигались свободно, как по улице. То ли ответвление собирались копать да бросили, то ли пласт земли обвалился, и пришлось расширять ход, терпеливо таская лишни бурдюки с грунтом. Иван Арадов — мадьяр и мастер по ходам полз впереди. Толстые двойные подошвы его сапог мелькали иной раз перед глазами, когда непостоянный свет факела отражался не ведомо от чего или на повороте зацеплял стену. Валуй со своими пробирался следом. Иван обещал удивить. Интересно, чем тут можно удивить? Слухи и слухи, разве что выход под штабом турецким сделали? Тогда да, будет неожиданно.

Втиснувшись в сжавшийся до ширины плеч лаз, Арадов с трудом обернулся:

— Тут потише, братцы.

Казаки, и без того старающиеся не шуметь, затаили дыхание. Знамо, тот самый переход между штреками, что турки понатыкали вокруг своего холма. Теперь там постовые денно и нощно стоят, слухают, не роют ли где казаки. Да только и донцы в копании слухов не одну собаку съели. Так проскочили, ни один слухач ничего не заподозрил.

Видать, шибко не понравилось им, как казаки холм-то взорвали. Эх, было бы чем, и ещё раз подняли бы насыпь в воздух. Но запасы пороха давно вышли, а свой турки теперь берегут пуще глаза, не подступишься. Разместили в самой середине лагеря, если взорвётся, много народу поляжет, а точнее, подлетит. Что, не понимают? Понимают. Нетупые, османская армия только пару лет назад Багдад взяла, поставив точку в многолетней кровопролитной войне с персами. А у них войско тоже неслабое было. Глупые такие победы не одерживают. Значит что? На ум только одно приходит. Так крепко казаки запугали турецкое начальство, что готово оно своими рисковать, но пороховую казну сохранить.

Тихо-тихо, бочком-бочком протянулись через самое опасное место перехода. Ещё пяток сажень, и потолок начал подниматься. Вовремя, а то уж и коленки заныли. Валую и его парням эта боль знакома. В своё время столько ходов понарыли, не сосчитать. Будто кроты! Что тогда, четыре года назад, когда под стену подкоп делали, что нынче, уже когда к осаде готовились. До того к нынешнему лету ухайдакались, что даже возмущаться начали. Не слепухи же они, в самом деле! Ну, атаманы тоже не лаптем щи хлебают. Почуяв, что ещё чуть-чуть — и взбрыкнет народ, тут же отправили сотню Валуя в горы, друзей выручать.

А вернулись уже в самый раз перед турком. И вот опять тянет Арадов верных друзей куда-то под землёй. А куда, зачем, не говорит, подлец. Приказ, мол. Ну-ну, поглядим, чё за приказ.

Ещё выше потолок поднялся, уже почти выпрямились, только где голову малость опустишь, а идти можно. И тут впереди засветлело. Ускорив шаг, Арадов вывалился в широкую комнату, освещённую одной лучиной, и обернулся с торжествующей улыбкой.

— А, каково?

Выскочив вслед за проводником в подземное помещение, Валуй сразу шагнул в сторону, пропуская товарищей. Борзята за спиной крякнул:

— Вот это дворец понарыли!

Космята чуть присвистнул, а Матвей Чубатый замер, открыв рот.

Путило Миленький задрал голову, осматриваясь. Дароня Толмач, вертясь во все стороны, задумчиво покусывал губу. Казалось, он хочет потрогать стены, до того нереально выглядела комната под землёй. Навстречу им уже вышагивал Наум Васильев. Даже ему с его трёхаршинным[56] ростом тут не приходилось нагибаться.

Коротко обнялись.

— А как же вы тут дышите? — Валуй с интересом осматривался, насколько позволяла тусклая лучинка, воткнутая в земляной стол.

— Проходи, не бойсь. — Арадов не скрывал удовольствия от удивления казаков. — А мы тут проход для воздуха сделали, вывели его на склон холма. Они там ни за что не найдут.

Казаки разбрелись, осматриваясь. Космята, забрав у несопротивляющегося Арадова факел, освещал им углы комнаты и провалы проходов. Из комнаты убегало несколько слухов, кроме того, которым пришли они.

Помещение, по их понятиям, было просто огромное. Квадратное, по стенкам сажени в четыре. Высотой, головой не достанешь. Из мебели земляные лавки у стены, на них солома тюками, сверху кинута дерюга. И сухо. Ни плесени, ни капели какой.

Валуй не сдержал восхищения:

— Вот так молодцы. Под самым носом у турка хоромы выкопали!

— Ага. — Борзята присел на ближайшую "лавку". — Неужто они ни сном ни духом?

— Ни сном ни духом, — прогудел довольный Наум. — Ну чё, проходьте к столу, поснедаем чем турок послал.

Он вытащил из незамеченного казаками отверстия в стене казанок. Установив на стол, кивнул гостям:

— Налетай, братцы, кулеш, хоть и холодный, но вкусный!

Разулыбавшиеся казаки, доставая ложки из карманчиков на поясах, окружили стол.

— Ух ты, и кулеш у них. А и верно, неплох!

— А чего, когда брали, турок ещё хлеба не предложил?

Наум хмыкнул:

— Какой там у них хлеб. Кулеш-то редкость. Это нам повезло, на готовне какому-то важному готовили.

— А как унесли-то? — Космята вытянул из котла полную, аж стекало по краям, ложку.

— То Гришка, пластун наш. Скоро будет. Сам расскажет. Дюже озорной. Дружок Кривоноса, вы его знаете.

Казаки закивали с полными ртами.

Наевшись, расселись на лавках, отдыхая. Силы-то, они небесконечны. Это там, наверху, не всегда время найдёшь к стенке приткнуться, пули да сабли кривые не дают, а здесь благодать, тишина, опасности никакой опять же. Вот и расслабились. Последние дни рубились почти без продыха. Пахом Лешик даже прикорнул, привалившись к стене. Десятский Лапотный, пока без десятка, ежли что, пошлют за бойцами, уже спал, прижав короткую бороду к груди.

Наум, покосившись на Лапотного, смениллучинку. Стало чуть посветлей. Но углы так и утопали в темноте. Пройдя до конца комнаты, Арадов подержал ладонь под невидимым отверстием.

— Тянет. — Он обернулся с таким видом, будто сообщил сногсшибательную новость.

Наум, не дождавшись вопросов, сам перешёл к делу:

— Значит так, Валуйка. Мы тут с атаманами перетёрли. Надумали твоих тут оставить пока. Отсюда будете воевать.

Лукин оторвал отяжелевшую голову от плеча брата. Тот даже не попытался разодрать глаза. Так и дремал.

— Чего надоть делать?

— Вы в плену были. Турок знаете. Что говорить, ежли вдруг спросят, найдёте. Будете отсюда диверзии устраивать.

— Что за диверзии такие? — Пахом из последних сил сдерживался, чтобы не заснуть.

Наум подошёл ближе.

— Слово есть такое. Не то ляховское, не то латинское. Означает пакости разные во вражеском стане устраивать.

Заметив, как мотнул головой Валуй, отгоняя сонливость, Наум протянул:

— Э, братцы. Да вам счас не воевать, а отдыхать надоть. В таком состоянии вы много не напакостите. Всем ложиться. Валуй, командуй.

Лукин и не подумал противиться:

— Ага, казаки, слыште? Лягай! — Придавив телом дерюгу, разостланную на соломе, он уснул до того, как голова коснулась поверхности. Следом вповалку попадали казаки.

— А ты, Иван, не шумкай. — Наум прижал палец к губам. — Досталось парням. Пусть отдохнут.

— А я ничё. Нехай. Гришки всё одно ишшо нет.


В какой-то момент Валуй суматошно подскочил, сквозь сон расслышав приглушённые голоса. Вдруг показалось, турки подкрадываются. И сел, шальными глазами шаря по темным стенкам подземной комнаты. Трое казаков, тихо переговаривающихся за столом, разом повернулись в его сторону.

— Проснулся? Ну и молодец! — Наум Васильев единственный сидел лицом к Лукину, двоим пришлось круто развернуться.

Валуй узнал Гришку-пластуна и Арадова.

— Ну, вы и здоровы дрыхнуть, казаки.

Протирая глаза, Лукин поднялся. Потянулся, широко зевая:

— Скоко ж мы спали? — Он толкнул Борзяту, и тот шевельнулся, просыпаясь.

— Почитай весь день. Заявилися утром, а нынче звёзды на дворе.

— Ты, Гришка, на них не дави. Казаки какой день без отдыха. Да под пулями и саблями. Любого бы на их месте сморило.

— А я чё, супротив, что ли?

Протирая лица, активно зевая и передёргивая плечами, поднялись и остальные. По ходу здоровкались с Гришкой. Все его знали ещё с тех времён, когда вместе брали крепость. Арадов показал, куца тут ходят по своим делам, и казаки по очереди посетили отхожее место, оборудованное в отдельном ответвлении.

Бак с водой тоже имелся. Как и приямок, куца воду сливали. После умывания все собрались за земляным столом.

Казаки, давно не спавшие так спокойно и долго, наслаждались. Борзята, поводя затекшей шеей, заметил по этому поводу:

— Сто лет так не дрыхнул. Так отдохнул, счас бы полк янычар на капусту перерубил, не напрягаясь.

Ему не поверил Космята:

— Ну, это ты загнул, средненький.

— Разве что малость, — согласился Борзята.

— Ладно, казаки. Поразговаривали и будя. Теперь о деле. Гришка, докладывай.

Пластун, поёрзав, сложил руки в замок на столе.

— Значится так. У нас тут две задачи определилися. Даже три. Ну, с третьей всё понятно. Там без вас справимся. Как сигнал получим. Наши верховые в бурдюках по воде порох, пули, муку решили спускать. Первую партию пустили удачно. Всё собрали. Правда, не все донесли. Два наших туркам попали. Порешили на месте. Как дальше будет, не знаю, но дело надо продолжать. У нас под него десяток от Карпова задействован.

— С этим и верно, понятно. — Лапотный уселся, раскинув ноги по обе стороны лавки. — Давай про наши дела.

— Первое из них тако. — Он упер взгляд в Лукина. — Наши в плену. Там у них двести жёнок и около пяти сотен мужеского пола.

— Что за мужеского пола? — не утерпел Борзята. — Ты говори прямо, казаки или нет?

Гришка чуть смутился:

— То я не знаю. Подойти близко не получилось. Держат их в ямах. Мысль была докопаться туда. Но посчитали, поняли, не успеем. Узнал я, собираются казнить их дня через два. Нам на страх, значит. Мол, чем дольше вы тут сопротивляетесь, тем больше вреда всем православным делаете. Поскольку мы их из-за вас всех живота лишать будем.

— О как! — Космята дернулся возмущённо. — А как же ты это узнал?

Пластун хмыкнул:

— Есть и среди турок разговорчивые.

Его перебил Наум:

— Гришка при готовне обретается. Своим ужо стал. Будто посланный на помощь от чёрных мужиков. Взяли и проверять не стали. У них там везде людей не хватает.

Казаки по-новому взглянули на Гришку.

— Силён ты, парень! — Валуй выразил общее мнение.

— Что есть, то есть, — не стал скромничать пластун. — Ну, то дело нехитрое. Вот ослободить наших, то — хитрое!

— Что предлагаешь?

Гришка зыркнул озорным глазом:

— Есть мыслишка. Но по планам потом. Сперва определиться надоть, чего сначала делаем, что апосля.

— Ну говори дальше, не тяни. — Борзята потянулся к бачку. — Кружка есть кака? Пить охота.

Арадов махнул рукой:

— Там, возле бака висит.

Пока Борзята выбирался из-за стола, пластун начал:

— Второе дело тако: меж собой турок и татар поссорить.

— Ух ты! — не удержался Миленький. — А как это?

— Есть мыслишки? — хмыкнул Борзята, подходя с полной кружкой воды.

Гришка осуждающе глянул на среднего Лукина. Почесав затылок, выдал:

— Есть мыслишки.

Народ за столом сдержанно засмеялся.

Обсуждение затянулось. Оба дела требовали спешки. Но первоочередность определили быстро. Конечно, православных выручать. Тут и думать нечего.

План разрабатывали все вместе. Тут одной головы явно мало было. Атаманы сразу пригласили всех высказывать идеи, пусть даже самые сумасшедшие. Впрочем, таких не нашлось, и в результате получилось просто, как по башке колотушкой. Первым делом нанести из соседнего слуха отвлекающий удар. Пока турки там бегают, в другую сторону смотрят, здесь тишком перерезать охрану, и вывести наших сюда, в комнату. А чтобы враги, очухавшись, не спохватились, ударов отвлекающих должно быть два. Второй нанести с реки. Загодя забраться в Дон. Через камышины дышать народ ещё в казачатах учится, когда в разные казаки-разбойники играют. Холодно, конечно, вода ночами далеко не парная. Но что за казак, если терпеть не могёт? Вот то-то. Атаковать из реки — это Валуя придумка. Вот уж откуда нападения турки точно ждать не будут.

А народ сразу же перепровадить в крепость. По одному, через два слуха — это не быстро. Но вариантов других нет. Надо успевать. На всякий случай заслон держать рядом. В случае чего чтоб как можно дольше сдерживать турка. А где укрыться людям найдётся. В щелях опустевших после всех потерь места полно. Насчёт кормёжки тоже пока печали нету. Лошадей и коров, что ядрами турки перебили, казаки успели засолить и завялить в специально подготовленных коптильнях. Да и зерно пока имеется. На пару недель хватит, а там уже что-то да случится. Или казаки отобьются, и тогда можно будет провиант спокойно сверху Дона доставить, или турки Азов возьмут. И тогда уже никому кормёжка не потребуется. Хотя, нет. Шиш им, а не Азов. Отобьёмся!

Глава 22

Ночка стояла смурная, дождливая. Намокшая земля разъезжалась под сапогами. Обидно, и не сматеришься, когда скользишь в луже, еле удерживая ноги, чтобы не растянулись шире плеч.

Надежда на то, что турки будут лениться на постах, не оправдалась. Видать, начальник больно строгай. Даже не присел никто.

Нарезают круги этак саженей на тридцать. А в середине круга вповалку пленные. И бабы, и мужики. Все в ямы не поместились, на земле тоже много народу. Сколько наверху, сколько внизу, пока не посчитать. Ну да ладно, потом разберёмся. Вроде и дети есть, но издалека да в темноте можно и ошибиться. И со всех сторон турки. Тут их лагерь. Хорошо, не янычары или сипахи, обычные чёрные мужики. Таких в любой армии держат в качестве мяса. Чтоб массовку создавали, когда опытные бойцы за их спинами в атаку бегут. Вот у казаков не так. У казаков каждый — воин.

Нонче турки дрыхнут без задних ног. Поди, это они давеча на стену лазали. Так вчера отбились, шибко не напрягаясь. Нет в них ни ярости, ни стержня. Почуяв, что казаки уступать не собираются, тут же тушуются. Назад начинают оглядываться. И никакие тогда командиры им не авторитет. Своя рубашка-то, она к телу ближе.

Может, и здесь без шума управимся?!

Лагерь выходит к рукаву Дона. Тут, в стороне, готовня, первые пленные спят прямо у печки, сложенной из камня, что из стен крепости понатаскали. А для готовни вода — завсегда первое дело. С другой стороны, саженях в двухстах, уже татары кучкуются. А вот лошадей рядом нет, проверяли. Татары их подальше отгоняют, вёрст аж за десять. Кормить-то нечем. Ближе уже всё или съели, или сгорело. В окрестностях пластуны нет-нет да пал пускают. Так что лошади крымские да черкесские все лето на голодном пайку. Татары и горцы из-за этого психуют и воевать отказываются. На стене казаки их ещё ни разу не видели. Хотя знают, Гусейн-паша не раз пытался крымчаков на штурм загнать. Не поддаются. Они хоть и вассальники, но самостоятельные. Да и где это видано, чтобы татарин безлошадным, как простой турка, в атаку бежал? Сроду такого не было. И не будет. Оно и к лучшему. Зачем азовцам свежие люди на приступе? Не нужны они. А черкесы — те вообще союзники у султана Ибрагима. Им Гусейновы хотелки по барабану. Ответили так: "Вот стены возьмёте, тогда мы со всей душой в поход с вами по русским землям. А пока нам за лошадьми смотреть надо". И отбыли ещё дальше, чем татары лошадей отгоняют.

Нырять в реку выпало десятку казаков во главе с Лапотным. Им пятки рубить[57]. Казаки вообще любители из засад воевать, а уж тут, в самом центре турецкого войска, да ночью, да для благого дела — своих освобождать, сам Бог велел.

Ох и диверзию они учудят! Ежели получится, турки долго охать да ахать будут. Хотя, почему "ежели"? Получится однозначно. Зря, что ли, два дня над планом корпели да разведку проводили? Аж три раза вместе с Гришкой в положение врага забирались. Последний раз едва не попались. Какой-то подозрительный турка отставшего Миленького за рукав поймал. Несколько турецких бойцов припозднились, не спалось им, вот лёжа и болтали. Их сразу и не заметили. Валуй со своими чуть в стороне проскочил, а вот Путило попался. И сразу вопрос: "Кто такой и чего тут желаешь?" Хорошо, Путило не растерялся. Наговорил с кучу, а главное, придумал, что хозяин — знатный татарин поздно вернулся из стана. Вот за водой и послал. А что без вёдер, так попросит у кого-нибудь. Рядом с готовней много разных. А он вернёт потом. Вроде турка успокоился, но ещё долго вслед Миленькому поглядывал. Тот, не будь дурак, как сказал, так и сделал. И ведро отыскал, и воды набрал, и к татарам направился. Валуй с ребятами в это время, затаив дыхание, за ним наблюдали. Если бы не срослось, пришлось бы турок, тех, что бессонницей мучились, кончать. А вдруг шум? Раньше времени он никому не нужен. К счастью, обошлось.

Перед входом в слух крохотная балочка, только лежа и укрыться. Гришка впереди, остальные — за ним. Дождавшись Путилу, доскочили рывком. Пластун упал первым. Остальные тоже повалились. Миленький, из-за которого все испереживались, последним плюхнулся. Кажись, никто не заметил. Здесь казакам принимать пленных. И отбиваться от врага, если придётся. С Божьей помощью справятся.

И вот решающая ночь. Собрали народу самого опытного и умелого. Половина из них — характерники. Дело того стоит, своих надо выручить, чем бы оно потом ни обернулось. Негоже, когда из-за казаков безвинный люд мучат. И даже если донцы вовсе тут ни при чём, то все одно ответственность свою понимают.

Ближайшие турки шагах в трёх. Какой соблазн ножом пырнуть, но надо чуть потерпеть. Напыряются ещё. Здесь всех под зачистку. Валуй посчитал, вышло около сотни. А их полтора десятка. Здесь, на земле. Не считая Гришку Лапотного с десятком, что пока в воде недалеко от берега бултыхаются.

Ждать — казаку хуже некуда. Привычка, всяко-разно, имеется, но дрожь тихо-тихо, но бьёт. Валуй обернулся, разглядывая в темноте своих. Лежат, головы не поднимают. Кто на боку, кто на спине притулился. Это же Матвей Чубатый! Он ещё и посапывает. Неужто придремал? Во выдержка! Аж завидно. Братуха рядом, его плечо Валуй чувствовал. Тоже, похоже, дрожит. То ли от холода, сырости этой, с неба сыплющей и снизу, от остывшей земли до костей пробирающей, то ли от волнения. Уж сколько раз во всяких переделках бывали, а, смотри ты, тревожно. А самая большая тревога из-за боязни не справиться. Не спасти православных, подвести их и остальных казаков, в эти мгновения жизнями рискующих ради своих, в полон попавших. Многие на себе испытали, каково это — в рабство пропасть. Вот и парни, что с Валуем в этой балочке лежат, тоже когда-то у турка гостили не по своей воле. Если бы их тогда, четыре лета назад, рыскари во главе с Сёмкой Загоруем не отбили в море с каторги, вряд ли живы были. "Эх, скорей бы уже сигнал. Как же паршиво в грязи лежать!"

А вот и он, долгожданный! Сыч, хлопая крыльями, растянул клич над чёрной водой. Во всяком случае, так должны подумать турки. Валуй же, мигом подскочив, рванул к крайним лежебокам. Пока сполоха нет, надо порезать как можно больше. Чем меньше опосля воевать против них останется, тем лучше.

Пятнадцать казаков, сливаясь с мокрой землёй, ползком заскользили к неподвижным врагам.

Ножи, кинжалы, ваше время!

Валуй подкатился к восьмому, когда тишина закончилась. И что хорошо, не у них. Тут пока резали тишком. Но ужо хватит. Стрельба! Там, ближе к морю. Казаки из дальнего слуха атакуют. Заполошные крики, гортанные панические вопли, казацкое: "За Дон-батюшку!", сбитые редкими выстрелами и сполохами огня, донеслись до Валуя. С первым шумом, каждый замер там, где оказался к тому моменту. Лежат себе и лежат. Ничем от остальных турок не отличимые. Пока враги разберутся… Ну а уж там не зевай. Сабли за спинами. Чтобы до времени не попачкать.

Борзята оскалился, в темноте блеснули белые зубы. Но не шевелится, ждёт команды.

Их турки забеспокоились. Кто сел, вглядываясь в сторону, где шумят, кто, ещё не отойдя ото сна, что-то спрашивает у соседа. Но тот и сам ничего не понимает. Некоторые поднимаются, оглядываясь. Но не все. Многие лежат без движения. Это те, кого казаки "приголубить" успели. Пока на них не смотрят. Но уже вот-вот… Времени почти нет. Пока командир не построил, пока они в замешательстве… Пора!

Гришка молчком подкатился к ближнему стоячему турку, озирающемуся со страхом. Саблей, не поднимаясь, махнул по ногам. Тот, валясь на Лукина, заорал благим матом. И здесь тишине конец.

Зайцами, спугнутыми в лёжке, подскочили казаки, все пятнадцать. Невидимые в темноте, шикнули сабли, и полетели головы под ноги. В лагере паника, турки мечутся, не понимая, кто их убивает. Сами натыкаются на клинки, крик, визг, стоны! Охранники, что за пленниками приглядывали, забегали быстрей. Они без ружей. Тоже не из тех, которые приближённые к султану. А вот луки имеются. Первые стрелы свистнули в ночи, достали кого, или нет? Не понятно.

Все движения Валуй отслеживал краем глаза. Подскочил турецкий командир. Визжит, крутится вокруг себя, народ взашей гоняет, пытаясь хоть как-то организовать. Вокруг него уже начали собираться наиболее сообразительные турки. Нет, так не пойдёт. Пригнувшись, Валуй бросился туда. За спиной краем глаза углядел: Пахом. Борзяту не видать пока. Но он парень не промах, такого мужикам не завалить.

"Где же наши речные казаки?" И только подумал, как среди собирающихся в нечто напоминающее строй турок словно ядро разорвалось. В один миг раскидало врагов, враз не стало ни командира, ни охранников с луками. "Как же вовремя!"

Всё: турки ещё дергались изредка, пытаясь кидаться на выныривающих из мороси мокрых, грязных и от того ещё более страшных казаков. Но всё меньше оставалось живых. Им повезло, что ружей ни у кого из тутошних не оказалось. А там, ближе к морю, выстрелы только учащались. Бьются казаки, бьются. Дают им время, так необходимое, чтобы вывести пленников.

Мимо, пригибаясь, уже бегут освобождённые православные. Это Лапотный подсуетился. Ухарь, а не казак! Ничего говорить не надо. И остальные такие же. Все знают, что делать.

Во взглядах спасённых и радость, и страх перемешаны. Вроде казачки, вроде воля, но получится ли всем спастись? И куда бежать-то? Турки кругом. Однако наперёд друг дружки не лезут. Баб поддерживают, детишек, есть и детишки на руках. Не запугал турок народ русский, стержень не перебил! Несколько мужиков остановились: "Чем помочь?" Валуй не мешкая отправил их в помощь казакам, вытаскивающим остальных из ям. Какая-то женщина упала на пути толпы. "Затопчат", — испугался Валуй, но подбежать не успел. К ней бросился Борзята. Только тут братишку и увидел.

Пробежав вдоль спешно шагающей толпы, расставил казаков, кого поймал, по бокам дорожки к слуху. Тут недалече, но без проводника не найдут. Суетясь, доскочил до места, где держали православных. Лапотный попался навстречу с лестницей наперерез, как с копьём. Мотнул головой атаману, и к яме. Пока Валуй оглядывался, из неё выбрался первый. Мальчишка! Но не убежал, развернувшись, протянул руку вниз. Показалась женская голова в платочке.

— Много ещё?

— Последние. — Лапотный махнул рукой, словно отгоняя Валуя. — Справились. Давай вперёд, там чтоб не мешкали.

Валуй не стал спорить. Обгоняя народ, рванул к подземному ходу.

Глава 23

Гусейн-паша, низенький, пухленький с маленькими злыми глазками, метался по шатру, аки раненый тигр.

— Увести из-под носа почти тысячу рабов! Неслыханно, неслыханно!

Проскочив мимо евнуха Ибрагима, вдруг остановился. Оглянулся, сверкнув маленькими злыми глазками. Резко сдал назад. Наклонившись к самому лицу евнуха, прошипел:

— Это же ты посоветовал отложить казнь неверных на несколько дней. Мол, позлим казаков, и они сделают необдуманный шаг. Сделали?

Ибрагим, нисколько не смутившийся, вознес глаза к прокопченному конусу шатра:

— На всё воля Аллаха.

Чтобы сдержаться, паша сжал зубы до скрипа. Пронзив ещё раз свирепым взглядом евнуха, пошагал дальше.

Калги — военачальники не смели поднять головы. Никогда они ещё не видели Гусейн-пашу в такой ярости. Да, были и другие поражения, ошибки, неудачи и промахи, да, он злился. Случалось, на кол садил провинившегося. Но такой обидной, даже унизительной, оплеухи ему ещё не приходилось получать. Вот и ярился.

Снова остановившись посреди шатра, впился взглядом, словно штыком, в пашу Карамана, отвечающего за все наёмные силы.

— Может, ты подскажешь, уважаемый, как это получилось?

Худой, складно скроенный паша не спеша поднялся. Расправил пояс на тонкой талии. Спокойно встретил бешеный взгляд командира:

— Казаки опять нас обхитрили. Они не люди, им сам шайтан помогает, а джинны у них на посылках. Мои бойцы их боятся, как будто они не живые люди из плоти и крови, а демоны. — Он помолчал, обдумывая последующие слова. — Духом казаки сильнее наших гази. Потому и не можем их победить.

— Сядь! — рявкнул Гусейн. Круто развернувшись на месте, обвёл собравшихся свирепым взглядом. — Кто ещё так считает?

Напряжённое молчание в шалаше, мерещилось, повисло на шестках, поддерживающих кровлю. Челеби, с самого начала совещания забившийся в уголок за спины начальников, постарался ещё ниже склониться над нераскрытой книгой. Он-то собирался вести записи во время беседы, а тут… Уцелеть бы…

Накрутив ещё пару кругов по центру шалаша, свободному от ног сидящих людей, паша наконец выдохся. Махнув рукой, как человек, который разочаровался в этом мире полностью, он уселся в почётном углу, из которого и вскочил недавно после доклада дежурного по лагерю.

Некоторое время молчали. Голос Ибрагима, тонкий и неприятный, проскрипел неожиданно.

— Я так думаю, все наши беды в том, что некого казнить в назначенный день, в тот день, когда мы хотели лишить казаков силы к сопротивлению через смерть их одноверцев? — Он медленно развернул своё толстое тело от одного края к другому. — Так это решаемо. Казним в другой день. Уважаемый Бекир-паша. Твои черкесы засиделись без дела.

Бейлербей Бекир — предводитель племён черкесских и Дагестана, вопросительно выпрямил спину.

— Да. Наши джигиты рвутся в бой. Но у меня небольшой вопрос. — Он оправил складки бешмета на коленях. — Пусть нас перестанут заставлять воевать пешими. Мы так не воюем! Это раз. И ещё. Как так получилось, что за одного барана приходится платить по три пистоля, а содержание лошади обходилось в цену половины быка? Кто мне ответит?

— Зачем что-то говорить? — Евнух, показалось, обрадовался. — Собирайтесь в большой поход. Там и цены вас волновать не будут, и делом займётесь. — Его голос набрал суровости. — А то на стену вас не зови, туда вас не бери. В общем, собирайтесь. У казаков на виду. Наших друзей из Крыма мы тоже попросим присоединиться к вам. — С улыбкой он развернулся к татарскому паше.

Гирей-младший, возглавивший татар после гибели отца от рук сумасшедшего казака, почесал волевой подбородок, окаймлённый острой бородкой:

— Ещё вопрос, кто к кому присоединится.

Сделав вид, что не услышал бурчание крымчака, скопец снова улыбнулся:

— Что ж. С разрешения многоуважаемого Гусейн-паши. — Лёгкий кивок в сторону грузно сопевшего начальника, напряжённо следившего за ним. Гусейн хмыкнул, но кивнул. — Завтра на виду у казаков собирайтесь в дальний поход. Но идти до Москвы ни к чему. Да и не дойдёте вы сейчас. Казаки там, как ягуары, на дорогах сидят. Порыщите в окраинных землях Руси. Соберите, кого сможете, и назад. И пусть неверные в Аздаке переживают за одноверцев. Это, несомненно, ослабит их дух.

Удовлетворённо сжав тонкие губы, он уселся на место.

Сообразив, что разгон на этом можно считать, законченным, шевельнулись калги. Силистровский паша Кенан поднял руку, как на уроке в духовной школе. Дождавшись кивка Гусейн-паши, поднялся:

— Все знают, что со снабжением у нас очень, — он поискал слово помягче, — нехорошо. Люди не хотят идти в атаку с одним пиками и саблями… От жестоких приступов, подземных взрывов, страшных рукопашных схваток с казаками армия уменьшилась почти вполовину. У армии не хватает фуража, не хватает пороха, свинца, ядер, калёных стрел, провианта. Всё это подвозят очень медленно или вовсе не подвозят. Мы всерьёз опасаемся бунта. Чтобы избежать его, всё время приходится передвигать войска, не позволяя смутьянам договориться.

Ибрагим поморщился:

— Да, это все знают. Зачем говорить то, о чем все знают?

Кенан-паша, словно ждал этих слов:

— А затем, что я хотел бы знать, когда подойдёт обещанная помощь из Стамбула?

И словно прорвало, заговорили разом паши и беки. Вопрос нешуточный. Без помощи из Турции, уже понятно, войны не выиграть.

Капудан Сиявуш-паша — командующий флотом, всё заседание просидевший молчком, медленно встал. Высокий, под три аршина ростом, он по привычке низко клонил голову.

— Султан обещал и султан сдержит слово. Ожидаем транспорт галер в конце августа. Всё будет. И заряды, и пропитание, и даже дрова.

И снова оживились турецкие военачальники. В их ослабшие сердца словно вдохнули надежду на благополучный исход. И даже Гусейн-паша позволил себе улыбнуться: "А не всё ещё потеряно. Придут транспорт, дожмём крепость. Или не сносить мне головы. Так что без выбора".

Он, кряхтя, поднялся:

— Все свободны. Готовьте войска к решающему штурму. Думаю, к сентябрю крепость будет наша.

Раскланиваясь, турки потянулись к выходу. Среди них из шатра выскочил и Челеби, впервые не записавший во время совещания ни единой строчки в книгу о великом походе.

Глава 24

Сёмка Загоруй, придерживая твёрдой рукой повод нервно переступающей лошади, вглядывался в дрожащее марево над бескрайней степью, прорезанной узкой пыльной дорогой. Вроде вечер, а духота не спадает. Казалось, седые ковыли, качая метёлками, нагоняли горячий воздух, словно веники в бане по-чёрному. Позади поднимался густой перелесок, в котором позвякивали уздечки и всхрапывали изредка невидимые кони. Сёмка поводил плечом и, прислушиваясь к неприятным ощущениям в мышцах, недовольно нахмурился. За месяц почти непрерывных сражений он так намахался правой рукой, что теперь ощущал некоторую неловкость при движении. Левая рука у него уже давно была в падчерицах, ещё по молодости лет лихой ногаец перерубил связки на локте, и она так в полную силу и не восстановилась. А теперь вот и правая. "Как бы не подвела в нужный момент. — Он покосился в сторону, где, вытягивая спину в седле, почесывал торчащую в две стороны лопатообразную бороду Герасим Панков, из казаков-джанийцев. — Лишь бы не догадались свои. А то ещё начнут оберегать". Сделав над собой лёгкое усилие, он снова сосредоточил взгляд на горизонте.

Панков появился в казачьих землях всего пару недель назад, а сегодня он уже уважаемый командир. Удивительно, но мужики единогласно выбрали Герасима главным над собой. Но ещё более удивительно то, что казак согласился взять под своё крыло не казаков. Как им можно доверять в бою, необученным, непроверенным, не бойцам, одним словом? Рисковый этот Герасим. Правда, говорят, будто его лично просил Валуйка Лукин за мужичками присмотреть. Если так, тогда ещё можно как-то понять. Но и то сомнительно. Сам Сёмка десять раз бы подумал, прежде чем на такое решиться.

Три сотни бойцов Панкова — беглых из плена и добровольцев, добравшихся до батюшки-Дона из Русской земли, выглядели разношерстно, но боевито. Народ собрался из самых разных городков и сёл, большинство с Белгородской черты, с засечки, потому с боевым опытом. Многие отпросились из стрелецких полков, стоящих там же, в городках по границе с Диким полем. Все воеводы были осведомлены о негласном царском указе отпускать стрельцов, черкасов и казаков на помощь донцам, и потому уходили легко. Сотники и главы городков, понимая, на какое дело отправляются охотники, и продуктов в дорогу давали, и разное оружие, стреляющее и режущее. Пошли бы и сами, но крепости оставлять без охраны тоже нельзя.

Вооружённые саблями, топорами и даже вилами рыскари проходили не одну сотню километров к Дону, где присоединялись к казакам. И тут уже, в ковыльных степях вместе рубили татар и турок.

Последнее пополнение по пути, пока собиралось в десятки из небольших групп бойцов, разгромило крепкую татарскую сотню, нечаянно выскочившую на них и поначалу не принявшую мужиков за серьёзную силу. За что и поплатились — полегли все. Правда, и добровольцы потеряли почти пять десятков. Дорого далась победа. Но тем злее оставшиеся в живых врубались в татарские порядки после того. Самые недоверчивые казаки потом специально отыскали место схватки, чтобы перепроверить рассказ пришлых людей, более смахивающий на байку. И все подтвердилось!

Но всё равно сперва донцы приняли их с недоверием. А, может, и вообще бы не приняли, — на войне казак надеется только на казака, и желательного испытанного, — но репутация Лукиных, рекомендовавших Герасима с его людьми, сделала своё дело. Потом мужики и стрельцы воевали плечом к плечу с донцами, правда, разными ватагами, и неплохо, надо признать, воевали. Мужики, доказывая отважность и презрение к смерти, первыми вламывались в толпы врагов, те, бывало, смешивались от неожиданности. Тут уж казаки их и добивали.

Постепенно, взаимная настороженность спадала, но до полного единения было далеко. Слишком уж разные. Казаки — по натуре разбойники, им бы с утра до ночи носиться, размахивая саблей над головой. Мужики — люди степенные. После драки им хочется в родной дом вернуться, деток подарками порадовать, жинку приголубить. А после скотину проведать и на пашню выйти, хотя бы глянуть, как там оно. И чтобы везде порядок был.

Разница в мировоззрении и не позволяла двум разным мирам сливаться в один. Впрочем, две группы быстро научились использовать сильные стороны друг друга, так что уживаться в одном пространстве научились.

Об этом татарско-ногайском отряде казаки-разведчики во главе с Петром Кривоносом вызнали ещё вчера. Отрядив посланца сообщить своим, платуны тайно вели его весь день. А сегодня к вечеру, прикинув, куда орда встанет на привал, соединились с отрядом Сёмки. Тут рядышком неглубокая балочка, прорезавшая степь на несколько вёрст — лучшее место для стана в округе. На дне — ручеёк, на склонах — трава густая, не шибко выжженная. Самое то для лагеря. Так и случилось, не ошиблись разведчики.

Загоруй, когда узнал, что татар здесь почти тридцать тысяч собралось, один нападать не рискнул. Сообщил другу в соседний городок, и Василий Корыто сейчас где-то за дальнем краем стана тоже готовил к атаке свои две тьмы казаков.

Согласовав, бить решили, как только улягутся и задремают. Сигналом станет вопль сыча. Ночью его слыхать далеко. Лишь бы с настоящим не спутать. Ночные хищники и здесь попадались частенько, строя гнёзда в степных норах и обвалах глины.

А пока до вечера далеко, народ спешился. Опутав ноги лошадей, разлеглись отдыхать. Одна ночь в седле прошла, следующая скорей всего так же минует. Так что подремать, а то и подрыхнуть, у кого организм позволит перед битвой, не лишнее.

Как стемнело, оставив коней в леске под присмотром, всем гуртом пешим ходом с оглядкой тронулись в сторону балочки.

Чем ближе подходили, тем ниже кланялись. Последние сажени уже на пузе. Подползли разом, заранее разойдясь по ширине. Полторы тысячи казаков и мужиков замерли в верхней точке, перед спуском. Часовых, усевшихся на загривке склона, пластуны во главе с Петром Кривоносом уже сняли. Поэтому подошли тихо и почти вплотную. Но сердце всё равно не на месте, татары тоже жить хотят, скоро пойдут проверять посты и тогда хватятся. Надо поспешать, а сигнала все нет.

Отсюда, со стороны, казалось, что огромный лагерь врага дышит, словно гигантский Змей Горыныч. Многочисленные костры, кидающие в темноту искры, напоминали блёстки на его пупырчатой коже. И даже запахи, изредка доносившиеся сюда, в засаду: варёной конины, кислого пота, человеческих испражнений — тоже говорили о присутствии невдалеке неразборчивого хищника, неряшливого и давно немытого.

Выглянул из-за невидимого облака тусклый серп-месяц, и Сёмка, всё последнее время напряжённо таращившийся в ночь, вдруг улыбнулся. Повернул голову к сотенному Трофиму Иванову:

— Казачье солнышко выглянуло, видал?

Тот закивал головой, забыв, что его не видно:

— Ага. Удачу нам должно принесть.

— Дай-то Бог. — Сёмка коротко перекрестился.

Под слабым светом месяца проявились неплотные силуэты ближайших казаков. Оно и к лучшему — в полной темноте воевать далеко не всем сподручно. Сам-то Сёмка мог сражаться, хоть с завязанными глазами. Но таких, как он, характерников, в тысяче наберётся не больше пяти бойцов. "Негусто. Лучшие воины в крепости нынче собрались, там главная война и кровь. И смерть". — Загоруйко поджал губы, вдруг представив, что сейчас происходит в осаждённом Азове.

Опершись на ствол ружья, поднялся. Почудилось, вот-вот разобьёт ночную благость долгожданный крик. И только он выпрямился, как над затихшей балочокой разлетелся далекий сычиный вопль. Казаки подскочили и, помня о договоренности, досчитали про себя до десяти. И лишь после этого шагнули в ночь. Атаман, зная, что на него никто сейчас не смотрит, — разве увидишь в сплошных потёмках, всё равно поднял и кинул вниз руку, — сказалась привычка. И поморщился — сустав, показалось, заскрипел, как несмазанная тележная ось. Тысяча с гаком бойцов шагнула почти одновременно.

Татарский стан приближался. Уже виделись разгорающиеся в темноте головешки, словно мерцающие глаза хищника, когда караульные подкидывали дрова. Казаки старались двигаться бесшумно, и у них получалось. Чуть приотстав, по Сёмкиному распоряжению, вторым эшелоном крались добровольцы. У них так тихо не выходило, потому и шли подальше. Их дело — вступать в схватку, когда в стане поднимется гвалт и скрадываться нужды не будет. Уже рядом маячили крайние фигуры караульных. С десяти сажень Сёмка углядел, как в темноте вскинулись несколько плотных силуэтов и упали вместе с татарами-охранниками. Даже короткого приглушенного вскрика не услыхал. Про себя с ласкою отметил: "Умеют, душегубы!"

А вот и тела. Скрючены, под ними чёрные лужи крови. Обошёл, глянув равнодушно. Казаки на полусогнутых, почти на коленях, подкрадывались к крайним татарским кострам. Ещё миг, и более тысячи бойцов смертельным ударом нагайки впились в рыхлое тело татарской орды.

Первых врагов убирали спящих или лежащих у гаснувших огней, без всякого сопротивления. Только примерно на третьем ряду костров татары поняли, что в лагерь проникла их смертушка, и стан очень быстро наполнился криками, стонами, звоном сабель. Сёмка нарочно немного задержался, чтобы встать рядом с добровольцами. Всё же не тот у мужиков опыт. Но в бой они вступили отчаянно, рубились так, что враги не успевали ничем отличить их от остальных донцов, и атаман быстро успокоился. И даже похвалил оказавшегося рядом с ним Панфила Забияку, когда тот боковым ударом скосил, словно молодое деревцо, кинувшегося на него татарина. Он, конечно, не узнал в темноте зарубленного врага. А если бы узнал, то сказал: "Собаке собачья смерть". Только что от руки Панфила пал ногайский князь Наиль. Скинув безвольное тело с сабли, Панфил повернул к атаману серьёзное лицо. Сёмка поднял большой палец. Никак не отозвавшись на похвалу, Панфил рванул к следующему врагу, прыгавшему у огня с настороженной саблей. Сёмка проследил за ним внимательным взглядом. Удостоверившись, что татарин сбит наземь, сам рванул в гущу разгорающейся битвы.

Беспощадное уничтожение застигнутого врасплох врага постепенно превращалось в яростную схватку на каждом пятачке стана. Похоже, каждый из казаков, которого атаман мог разглядеть поблизости, рубился с татарином, а некоторые уже схватывались и с двумя. Незаметно бой переместился чуть ли ни к центру лагеря. С противоположной стороны тоже нарастал гвалт. Там Корыто со своими теснил врагов. Но победа всё ещё не была гарантирована. Появись у них умный командир, обошли бы в темноте. Ночь из соратника казака превращалась в обоюдоострое оружие, которым мог воспользоваться и враг. Атаман обеспокоенно огляделся. Татары и ногаи вылетали из темноты, словно пущенные неведомой пращой. Видно, кто-то умелый управлял их действиями, преодолев первую панику. Всё-таки нашёлся соображающий.

А ведь пора отходить. Задачи перебить всех до одного изначально не стояло. Достаточно порубить большую часть, остальные сами до дома повернут. Он махнул саблей, отбиваясь от наскочившего на него врага, услышал, как тот заваливается сбоку уже мёртвый, и поднял ко рту согнутую ладонь. Крик ночной совы раскроил чёрное небо над головой. Сёмка оглянулся — все ли услышали? На глазах стихал казачий натиск, пятились товарищи, отбивая наскоки врага. Татары, почувствовав слабину, надавили с удвоенной силой. Сёмка ещё раз подтянул ладонь к губам, и на этот раз вороний крик всколыхнул ночное небо. Вороны по ночам не кричат, но теперь это не имело значения. Если сыч подсказывал казакам отходить медленно, то ворон командовал тикать во всю прыть.

Дежурная сотня, которой выпало прикрывать, дружно полезла в первые ряды. Остальные ускорили отступление. Пока всё по плану. Сёмка задумал остаться с прикрытием. Здесь уже дрались несколько характерников. На них приходился основной натиск. Татары просто дурели от того, как легко, не успев даже понять, от какого удара, падали около казаков их товарищи. И лезли туда с удвоенным рвением, мечтая отомстить за погибших.

Подскочив к друзьям, атаман вместе со всеми включился в сечу. После каждого отбитого удара казаки отходили на несколько шагов. И снова вставали в стенку. Ухали донцы, кричали с визгами, разъяряя себя, татары. Сёмка рубил и рубил, с оттяжкой и тыком, чувствуя, как летят теплые брызги в лицо и как привычная тяжесть наливает плечо. Усталость накапливалась весь последний месяц и вот сказалась. Последний удар он отбил как-то неловко, и татарин сумел перехватить движение сабли и почти рубанул по плечу. И рубанул бы, если бы не сосед, в последний момент чиркнувший кончиком сабли по шее врага. Сёмка не успел разглядеть, кто это был. А потом его оттёрли в задний ряд. Здесь тоже появлялись враги, но уже реже и чаще всего раненые, сумевшие живыми проскочить первую линию донцов. Мудрые казаки-характерники, между делом наблюдавшие за атаманом и прикрывавшие его, почувствовали момент, когда он потерял удар и стал доступен вражеской сабле.

В небе безмолвно блестел месяц — казачье солнышко, равнодушно поглядывая на происходящее под ним. Наверное, привык. Падали татары, никли и казачьи головы. Всё меньше и меньше оставалось в строю засадной сотни донцов. Казалось, ещё чуть-чуть — и враги сомнут, раздавят последние казачьи десятки. Но случилось неожиданное. На взгорке татары, словно получив команду, остановились. А может, и точно получили — казаки, сосредоточенные на битве, не расслышали. В один миг вдруг поняли, что на них никто не лезет. Получив возможность оглянуться, увидели, что татары остались на месте, а они пятятся в одиночестве. Сёмка, ослабевший и уставший до тошноты и кругов перед глазами, почувствовал, как его подхватывают под руки и спешно уводят по высокой траве к темнеющему вдали леску. "Значит, выбрались", — мелькнула мысль, и неожиданно для себя он потерял на какое-то время ощущение реальности. Вроде видел, как мелькают под ногами травяные бугры, а потом и поваленные стволы деревьев, и даже вроде переставлял ноги, но сил, чтобы оценить и осмыслить происходящее, не находил. И только когда его вскинули на лошадь и он привычно сжал в руке повод, окружающее начало эпизодами, словно рывками, возвращаться к нему.

Отходили по проторенной тропе, стараясь держаться перелесков. Заросли татарин не любит, и если и идёт туда, то только по большой надобности или по принуждению. Остаток ночи прошёл спокойно.

Глава 25

— Вылитый янычар. — Борзята обошёл вокруг брата, недоверчиво на него поглядывающего. — А чё? Правда, вылитый. Штаны малость смущают. Что ты за свои цепляешься? Одевай янычарские чагширы[58]. Они хоть цвет имеют — синий и не такие заплатные. На твоих живого места нет, а про цвет и не говорю, не разберёшь. Серобуромалиновые какие-то.

Валуй отрицательно мотнул головой:

— Не могу вражьи штаны носить. Брезгую.

— Доларму[59], значит, можешь, а штаны не можешь?

— Доларму ихнию я на свою рубаху одел. Терпимо.

Борзята картинно вздохнул:

— Ну что ты с ним будешь делать? А если на какого-нибудь чорбаджи напоремся? Ты хоть кушак возьми янычарский, вот хоть этот, чёрный.

— Кушак возьму, — покладисто согласился старший Лукин.

И зарылся в кучу тряпья, что приволокли казаки из крепости.

Гришка-пластун, уже выряженный, замечая неполадки в одежде товарищей, ругался вполголоса. Ругнувшись в очередной раз, метнулся к Миленькому, беспомощно разглядывающему подвязки на штанах.

— Ну кто тебя такого выродил? Под коленками завязывай. Показать?

— Справлюсь, — обидчиво пробубнил Путало.

Борзята, краем глаза заметив Власия Тимошина, неуверенно прилаживающего высокий бёрк[60], всплеснул руками.

Ну, Власий. Ну, куда ты эту бандуру напяливаешь? Её уметь носить надо. Потеряешь же. Вот, возьми, — он углядел в куче тряпья аракыйе[61], — в самый раз будет.

Тимошин виновато развел руками.

— Я тоже тюбетейку хочу. — Космята завистливо глянул на Власия. — Ещё есть?

— Найдём! — Арадов оставил в покое неловко поводящего плечами в тесном кафтане Пахома Лешика. — На всех хватит.

— Слушай, а чего это ты серебристый пояс подвязал? — Валуй склонил голову набок. — В гедлики[62] записался?

— А чего бы и не записаться? — Борзята на всякий случай отступил на шаг. — Вам, молодым, завсегда завидно.

Валуй занёс руку для подзатыльника, но брат отскочил ещё дальше. Негромко посмеялись.

— Во, ещё один такой же. — Космята тоже вытянул из кучи серебряный пояс. — Я тоже повяжу. А чё, пусть два старослужащих будет…

Валуй вяло махнул рукой:

— Носите, чё хотите. В темноте всё одно не разберут.

— Ну, у кого не разберут, а у кого и издалека видно. — Поправив блестящий пояс, Борзята приладил на него саблю. — Я готов.

Света от двух лучин не хватало, но более-менее, если напрячь глаза, виделось. Валуй придирчиво оглядел пёстрое воинство, весело перебрехивающееся. Десяток его людей почти ничем не отличался от настоящих янычар. Даже бороды сбрили, полдня этой процедуре посвятив. Не так-то просто саблями и наточенными ножами орудовать. Каждый сам себе брадобреем был, а рука привычки не имеет. Кое-как, порезавшись и исцарапавшись, но осилили бритьё. Так что с этой стороны тревоги не ждали, а по одежде… Так в темноте, и сам чорбаджи не разберёт, если даже и есть какие огрехи. Можно подумать, янычары сейчас строго по форме ходят. Миновали те деньки, когда они хорохорились. Спесь-то уж сбили. Теперь лишний раз стараются не отсвечивать в толпе. Да и поизносились не хуже казаков. А запасных одёжек с собой баулами не тащили. Как все воины, поклажу в основном из оружия составляли, надеясь с его помощью и всё остальное раздобыть. Да вот не обломилось им.

— Ну что ж, раз готовы, присядем на дорожку.

Казаки, шумно переговариваясь, расселись по земляным лавкам, прикрытым дерюжкой. Лапотный шумно вздохнул, натягивая турецкий зелёный сапог. Сапоги, кстати, у турок были нескольких цветов, в зависимости от положения и звания. В точности Валуй уже не помнил, но вроде зелёный — для десятского. Как раз по Сеньке и шапка. То есть сапоги.

Всего сутки прошли, как вернулись от турок вместе с толпой освобождённых православных. В крепости гам и шум до сих пор стоят. Пока всех разместили, пока накормили. Мужики и казаки все до одного оружие попросили, воевать будут. С порохом плохо. А вот луки, стрелы (большая часть трофейные), сабли, пики да дубины — этого добра валом. Ещё днём раскидали народ по тысячам. Валую тоже полторы сотни досталось. Там пока Никита Кайда командует. Казак опытный он справится. А рыскари Лукина, что с ним ходили, вэтих хлопотах не участвовали. Сдали народ кому положено, жёнок да девушек повидали и назад, под землю. Силы-то, они не беспредельны.

Только отоспаться и дали. И снова вперёд, во вражьи порядки! Правда, в этот раз не все пойдут. Решили, что десятка хватит, и только добровольцы, согласившиеся на бритье бороды. Вот Матвей Чубатый ни в какую не хотел бороды лишаться, так его в сотню на подмогу друге Никите отправили. Как и ещё четверых.

"А как удачно-то прогулялись! Почитай семь сотен народу из-под сабли турецкой вызволили. Прошляпили турки знатно. Поди, кому-то не поздоровится!"

Пока отдыхали, вражины раскапывали взорванный ход, по которому уходили. Пришлось заряд потратить. Такую прорву народа через него пропустили, там не тропа, дорога выбилась. Валуй по поводу земляных работ турок шибко не переживал. "А нехай роют. Там Арадов с помощником — безусым пареньком Гераськой — ещё одну бомбу заложили. Как враги доберутся, так и взорвут. Шнур сюда, в подземную горницу, вывели. А тут мадьяр постоянно на дежурстве. Всё контролирует, за каждым ходом следит. Только турки где к нашему слуху начнут подбираться, сразу туда бомбочку несут. Уж ского народу ихнего подорвали, не сосчитать! Правда, последнее время вражины поутихли. Почти не копают. Наелись казацким гостеприимством. Вот только здесь ишшо шевелятся, но это ненадолго".

Валуй стряхнул внезапно нахлынувшее оцепенение, рука привычно нащупала лук, тул уже перекинут за спину:

— Всё, казаки, с Богом!

Последний, ещё не обнаруженный турками, слух выводил в овражек, по которому стекали грязные воды во время дождей. Теперь враги превратили овражек в помойку. Воняет будь здоров!

Перед выходом отправили двоих хоть немного расчистить место. Ну да что они могли успеть? Только узенькую и короткую дорожку через нечистоты и проложили. По ней им выбираться. Хорошо, хоть на ногах, если бы на пузе — даже представлять не хочется, во что бы янычарская одёжка превратилась.

Невольно морщась, Валуй выскочил из щели. Двигался в числе первых, поперёд его только Гришка-пластун. Ну, ему положено. Нюх у человека — собака позавидует. Причём не только на запахи, но и на опасность. Не раз выручала Гришкина чуйка. Его дружок Петро Кривонос такой же. Где-то сейчас под началом Сёмки Загоруя воюет. И Герасим Панков со своими там же. Говорят, геройские мужики у него. Ну, так стал бы Валуй за кого попало ручаться?

"Ух, как оно!" Кажется, ещё немного — и от вони глаза вылезут. На всякий случай веки опустил, так, чтобы только под ногами видать было. А больше пока и не требуется. Стараясь не дышать, проскочил вслед за Гришкой самый загаженный участок в низине. "Ну, ничё, казак и не такое вытерпеть могёт!" Успокаивая себя, атаман выбрался на верхний край овражка. Стало полегче, тут хоть ветерок обдаёт, уносит вонь за спину. Сапоги бы почистить, но это позже.

Татарский стан отсюда верстах в двух, ближе к Калачинским башням. А пока вокруг турки, чёрные мужики. Подальше несколько шатров островерхих высятся, это для тех, кто познатней. Для остальных рядок навесов выстроился, штук пятнадцать. Но и крыша не всем досталась. Большинство прямо под небушком дрыхнут.

А часовые бдят. Сумрачные фигуры маячат в отдалении. Бродят меж своих спящих. Но казаков не видят. Тут уж залегли, земля после вчерашнего дождичка подсохла, кое-где в ямках сырость осталась, а так не грязно.

Идти решили напрямки, через стан. А чё, разве станут янычары с чёрными мужиками воландаться? Они — белая кость, воины с малых лет, не чета вчерашним крестьянам и пастухам. Пойдут прямо по ногам, особо и не переступая. Наглость (разумная, конечно) в военном деле — почти всегда неожиданна, а потому враг, как правило, не успевает отреагировать.

"Ну что ж, вроде тихо, никто лишний не бродит, сполохов не видать. Пора! — Валуй только задумал подниматься, а казаки уж подскочили. — Мысли они читают, что ли?"

Выстроил донцов в колонну по три, это для начала, чтобы хоть какой-то строй организовать. Потом-то всё одно народ рассыплется. Между спящими людьми пойдут, какая уж там стройность?

Шагали, по обычаю, неслышно. Вроде янычарам не положено так ходить, чай, не разведчики, но Валуй не беспокоился. Кто там будет прислушиваться, как они топают?

Редкие постовые, заметившие их, пока не проявляли признаков беспокойства. Ну, идут янычары по своим янычарским делам, нехай и идут. Лучше их не трогать, сволочи ещё те, накостыляют не за грош, и ещё сам виноват останешься.

Пароль спросил только третий по порядку часовой. К счастью, Гришке на готовне говорили.

— Кто такие, — окликнул долговязый дежурный, направляя в их сторону ружьё.

— Аздак, — отозвался Валуй.

— Победа, — ответил постовой, теряя интерес к группе янычар.

В лагере тихо. Турки дрыхнут, завернувшись в какие-то хламиды. Прямо как вчера. Только задача ныне — не резать всех подряд, а тонко сработать. Диверзию, значится, устроить. Понравилось казакам новое слово: теперь когда надо и когда не надо трепят.

Татарский стан от мужиков отделён неглубокой межой. Крымчаки себя с мужиками не ровняли, даже в походе стараясь отделяться. И тут гоняли пленного с плугом. И не лень было? Можно представить, как на них чёрные мужики косились да плевались. А уже янычары, те и вовсе, сказывают, озверели. Давно у них с крымчаками нелюбовь друг к дружке зреет, нынче же и вовсе покусаться готовы. Турки-то с первого дня во всех штурмах на стены лезут. А татары ещё и не воевали толком. Разве что на сабли донцам, что выше по течению дежурят, иной раз попадали. А так, лежат днями, в небо поплёвывая. А как за продуктами, так тут они первые. Вот янычары на вассальников и косятся. Вроде как даже порывались побить татар. Насилу их командиры удержали. Тут нарыв с быка величиной. А чуть добавь — и до ножей дойдёт. Но основе этих выводов и задумали атаманы нонче в татарских рядах покуролесить.

Перебравшись через межу, прилегли отдохнуть да осмотреться.

От Дона тянуло свежестью, она перебивала кислый запах бурдючного жира и потных тел, расползаюшийся вокруг татарского стана. И здесь родной Дон-батюшка помогает. Чем может. Издалека доносилось блеяние. Уже знали, давеча татары ближайшей к мужикам тьмы откуда-то пригнали отару, голов на полтораста. Надо полагать, что в первый же день овечье поголовье значительно сократилось. Что для тысячи голодных ртов полторы сотни овечек! В лучшем случае, если экономить, да с учётом крайней редкости дров-кизяков, дня на два-три. А если ещё и ханы да беки других тысяч попросят поделиться! Или уже попросили? В любом случае, сколько бы там ни осталось, надо угонять. А с учётом плотно расположившихся на ночлег татар дело это непростое.

Небо к середине ночи прояснилось, крупные звёзды высыпали на небосвод, а вот луна где-то заблудилась. Наверное, запоздалая тучка прикрыла.

Впереди, куда хватало слабого звёздного света, топорщились холмики тел. Татары ложились группами, наверное, сотнями, объединёнными в тысячу. Ближайшая тьма начиналась шагах в тридцати. Постовой маячил на дальнем конце видимости, до него саженей пятьдесят. Фигура еле различима, но заметно на месте не стоит. Уплотнение темноты в виде низенького человека медленно заворачивалось к казакам. Видимо, наказ такой. Положено обходить сотню во время дежурства, он и обходит. Вполне разумно. Но это если не учитывать возможности донцов. Было бы желание, пока он там лазает, перерезали половину, как пить дать. Жаль, задание в этот раз другое.

Гришка-пластун, сопящий по правую руку, повернулся к атаману:

— Думаю, обойти с левой стороны. В спину постовому пойдём. Он нас ежели и разглядит, окликать не станет, далеко шибко, народ перебудит.

— На звук пойдём. — Борзята с другой стороны поддержал. — Овечек-то слыхать.

— Так и есть, двигаемся плавно! — Валуй первым чуть замедлился.

Хоть тут и не требовалось, но пластунская наука в кровь въелась — раз уж шевелиться в ночи, так медленно. Глазу лучше видны резкие движения. Казаки повторили за атаманом. Десяток псевдоянычар неспешным шагом двинулся в обход тысячи.

Гришка сразу прицелился в узкий проход, похоже, там межа с соседней тысячей. Сажени две шириной, для людей — дорога, для отары — горная тропа. Как здесь гнать овечек, Валуй пока не представлял. Оставалось надеяться на авось. А как по-другому? Гришка туда не добирался, слишком опасно. Всё на ходу решать придётся. Русское обережное слово и раньше не раз выручало казаков. Мобудь, и нынче не оставит.

Продвигаясь мимо спящих людей, старались шагать бесшумно. Здесь не чёрные мужики, а татары — ребята нервные, особенно в последнее время, когда они с турками разве что не рычат друг на друга, до того накалились отношения. Османы обвиняют вассальников в трусости, мол, боятся на стены безлошадными лезть. Татары в свою очередь напоминают, что такого разговора не было. Договорённость касалась совместного похода на Русь, а здесь, с Азовом, турки грозились самое большее за пару дней сами управиться. Вот пусть и управляются. Но это там, в верхах, разборки на словах заканчивались, здесь же, среди голодных и разочаровавшихся в начальстве татар и турок, гневные перепалки всё чаще переходили в драки. Пока не массовые, пока безоружные. Но до первых сабельных ударов явно оставалось недалеко. Так что, коли заметят раньше времени, до овечек можно и не успеть добраться. Если уж и не порубят, то морды начистят, к бабке не ходи.

Внезапно из темноты выплыла фигура татарина. Сначала появился один, за ним — второй. Они обнаружились немного правее, и было понятно: движутся наперерез казакам. Валуй резко прибавил шаг. Если уж настигнут, то ближе к отаре. Там всё одно без шума не обойтись. Татары тоже наддали. Пока не окликали. Понятно, почему, — много народу вокруг спит. Не хотели будить попусту, могут и осерчать спросони. Пока казаки для них — непонятные люди, похожие на янычар, неизвестно куда спешащие среди ночи. Они собираются по-быстрому это выяснить да вернуться к лагерю. Скорей всего, какой-нибудь подозрительный десятский послал, заметив их в темноте. Видать, зрение хорошее.

Как ни спешили казаки, но татары постепенно нагоняли. Идущий первым уже махал рукой, призывая остановиться. Ещё чего, дураков нет. Блеяние овечек доносилось отчётливо. Значит, один рывок, и они на месте! Что будут делать там, обстановка покажет, рано думать. Пока хотелось увернуться или хотя бы отсрочить встречу с дежурными. Крымчаки ещё приблизились, они уже бежали. Валуй тоже перевёл отряд на мелкую рысь, ещё на что-то надеясь.

— А ну, стой! — Крымчак не выдержал, когда между ними оставалось не более десятка саженей. — Стой, говорю.

Валуй замедлил шаг, оборачиваясь. Несколько татарских голов поднялись, разбуженные окликом. Последним в ряду шагал неприметный Гуня Дивов из Пахомовского десятка. Кто рядом с ним, Лукин не разглядел. И не сразу понял, что произошло. Он ещё только разворачивался навстречу преследователям, когда те незаметно оказались в глубине казачьего строя. И ни звука оттуда не донеслось. Лукин, стараясь не спешить, всё-таки за ними наблюдали, добрался до татар. И ошарашенно замер. Оба, навалившись на казаков, не шевелились. А сделав ещё шаг, Валуй понял, почему. Потому что мертвые не двигаются. Первого, повесившего голову, держал Гуня. Второго зажали сразу двое. В один миг Валуй понял, что надо делать.

— Идём к вашему хану по приказу чорбаджи. — Голос подвёл, и первое слово прозвучало излишне тонко. Но дальше он поправился: — Идёмте с нами, убедитесь.

— Хорошо, пошли к хану. — Космята поймал задумку Лукина на лету.

Не мешкая казаки поспешили удалиться. В середине толпы, крепко зажатые с двух сторон, висели на руках два тела.

Если смотреть со стороны, ничего и не поймёшь. Ну, смешались татары с турками, ну, идут вместе. Так и пусть топают. И чего тут орать? Люди спать хотят. Любопытные головы одна за другой опустились.

Выдыхать было рано. Впереди уже качались тени пастухов. Несколько человек прогуливались вокруг сбитой в одну массу отары. Оттуда нет-нет да и раздавалось робкое блеянье овечки, наверное, толкались.

Валуй махнул рукой в сторону, туда, где спали ближайшие татары. Казаки одной чуйкой догадались, что делать. Два трупа мягко опустили рядом с посапывающими людьми.

— Никого не убивать. — Валуй приглушил голос, но его услышали.

Кто-то же должен рассказать наутро, что это янычары здесь поозорничали. А вот если трупы будут за ними дорогу устилать, то сразу догадаются, кто туточки шустрил. Явно не свои, своим втихую народ резать, даже если это ненавистные татары, не пристало.

Раз, и рыскари рассредоточились вокруг отары. Кто-то сдавленно замычал, но и всё. Такой звук и во сне случается. Шагнув мимо одного из лежащих часовых, которого Пахом, прижав коленом, угощал его же оторванным рукавом, грубо заталкивая в рот, Лукин-старший огляделся. Рядом тут же оказались Гришка и Борзята, поднялся Пахом. Лапотный чуть замешкался, помогая переложить связанного постового в сторонку.

— Предлагаю разделиться, — зашептал горячо Гришка-пластун. — На отару человека три хватит. Остальным нечего рисковать. Нехай уходят, пока шума нет.

Борзята решительно замотал головой:

— Ерунду порешь. Вместе пришли, вместе и уходить надоть.

— Я согласен с Борзей. — Лапотный услышал окончание разговора. — Уходить — так вместе.

Валуй почесал затылок. Оглянулся. Пока тихо, верно. Овцы даже успокоились, наверное, их пастухи сдерживали, не давая разойтись. Вот и жаловались. А куда же гнать? И снова Гришка будто мысли прочитал:

— Можно в обход попробовать. Вон там. — Он указал влево, в степь. — Мелкие балочки, там, похоже, промежутки между тысячами побольше будут.

— А ежли ноги переломают? — Космята подал голос из-за спины. Валуй даже не оглянулся.

— Да и леший с ними, нехай хоть всё переломают. — Пахом ответил невысказанными словами Валуя. Лукин, правда, порезче оборотами собирался разродиться. Но и так понятно.

— Гоним отару все вместе в сторону балочек. — Валуй принял решение. Все сомнения и споры закончились. — Пусть нас татары видят. Спросят куда, говорим: хан янычарам от щедрот своих отделил. Понятно?

Казаки закивали.

— Погнали.

Казаки снова разбежались. Уже оцепленная отара, бекая и мекая, неохотно сдвинулась с места.

Первую сотню сажень прошли, как сабля в незащищенную плоть, стремительно. Просыпающиеся татары, ругаясь, отползали подальше от надвигающихся острых копыт. Вопросы звучали всё чаще. Казаки отвечали как договорились. Татары, устроившись на новом месте, возмущались, обзывали псевдоянычар последними словами, рассчитывая на то, что их больше, и проклятые краснокафтанники не посмеют ответить.

Казаки и не отвечали, не до того было. Упрямые овцы так и норовили завернуть куда-нибудь в сторону от маршрута. Эх, пару собак бы сюда, пастушьих. Да где их взять? Бедные животные, жалобно блея, жались друг к дружке, сбиваясь и мешая.

На второй сотне сажен путь преградила балочка, по обыкновению запруженная нечистотами. Деваться некуда, пришлось казакам сбегать вниз, и на руках перетягивать отару на ту сторону. Валуй тоже хотел спуститься, но Пахом решительно перегородил рукой спуск.

— Сами справимся. Вокруг смотри.

Перечить было глупо, резон в словах Пахома имелся, и Валуй усиленно завертел шеей.

И снова гнали отару. Выжженная степь пылила под ногами, невидимая в темноте гарь забивала ноздри. Казаки чихали, желая друг другу здоровья. И ещё одна балочка на пути. Эта поглубже. И не такая грязная. Большая часть татар осталась в стороне. Здесь попадались небольшие отряды в несколько десятков. Их старались обходить. Но тоже справились, хотя пришлось попыхтеть. Поднимая над собой, переносили овец по одной. Валуя снова оставили наверху, смотреть. Он и заметил сгущающуюся позади полосу. Долго присматривался, пока не догадался: погоня. Кто-то сообразил-таки, что происходит.

Перебравшись на ту сторону последним, Валуй приказал:

— Ходу, янычары мои, ходу.

Говорил по-турецки, вражеские уши наверняка навострены. Недалече посматривали в их сторону несколько проснувшихся татар. Для них и представление.

Отойдя подальше от Дона, завернули в сторону крепости. Тут уже брошенные окопы, к счастью, полузасыпанные, овец гнали прямо через них. Несколько с жалобным блеяньем свалились в траншею. Некогда вытягивать. Да и целы ли? Наверняка ноги переломали. Тащить на себе? Ещё чего не хватало. Полоска преследователей за спиной всё гуще и гуще.

Дальний край неба позади пропитался нежной синевой. На его фоне различались отдельные фигуры врага. Ещё чуть-чуть — и обе стороны различат даже одежду друг друга. Впереди, саженях в двухстах, первый янычарский лагерь. Там уже заметили переполох в степи. Несколько ранних янычар, собравшись в кружок, разглядывали приближающуюся отару.

— Братцы, выручай! Татары отобрать овечек хотят! — Это Космята завопил.

— Не дайте татарам отбить. — Борзята поддержал.

"Ай молодцы". Лагерь янычар проснулся. Забегали посыльные. Рванули навстречу десятка два бойцов, на ходу цепляя сабли к поясам.

Татары тоже близко. Кричат, вопят, кулаками машут. То, что нужно. Ещё чуть-чуть и замученные овечки ворвались в лагерь. Кто-то хлопал по плечу, кто-то спрашивал: "Откуда, браток?"

Обернувшись, Валуй закричал как мог громко:

— Братки, выручайте, не дайте в обиду!

Подействовало. Янычары, выхватывая сабли, собирались встречь татарской толпе. Валуй понял, что казаки следят за ним, ожидая команды. И не стал тянуть:

— Отходим.

Никто и не заметил, как в толкающейся толпе янычар один десяток начал неспешно пятиться в глубь расположения.

Какой-то командир, бегущий к ним, крикнул на бегу:

— Чего там случилось? — Он обратился к Борзяте, заметив его серебристый пояс.

— Татары каких-то овечек требуют вернуть.

— А ты из какой ода?

— Из седьмой.

Неизвестно, удовлетворился командир таким ответом или просто решил, что пока не до них. Там, впереди, происходили более важные события, но он убежал. Позади шумели всё громче. Два выстрела взбудоражили утреннюю свежесть. Казаки, развернувшись, уже не таились. Быстрым шагом, а где и бегом они рванули в сторону развалин ближайшей стены. Редкие янычары, встречающиеся на пути, смотрели на них с недоумением, но останавливать и не думали. Мало ли какие приказы приходится выполнять лучшим турецким воинам.

Когда по истерзанной ядрами и пулями земле потекли первые оранжевые полоски-лучи, азовцы спускались в ров перед крепостью.

Миленький, сбежавший вниз последним, радостно перекрестился:

— Кажись, дома.

Из-за кирпичных развалин показались знакомые казацкие головы. Какое-то время они настороженно рассматривали приближающихся янычар. И вдруг разом широко разулыбались.

Глава 26

Вечером братья Васильевы, промышлявшие на лодке, что ходила под водой, словно по упругой волне, принесли весть о приближающейся турецкой эскадре с припасами. Давеча они сновали меж вражьих кораблей, пытаясь тайно раздобыть зелья, и нечаянно подслушали разговор двух знатных турок, волновавшихся о задерживающейся подмоге. По их расчётам, суда из Османии должны были появиться ещё несколько дней назад.

Прослышав новость, Осип Петров собрал атаманов во временном штабе, устроенном под стеной. В последние дни турок обстреливал город уже не так интенсивно, и казаки догадывались, что враг испытывает недостаток в боеприпасах. Правда, защитники города к концу августа тоже поистратили почти весь запас пороха и селитры и теперь шли в бой, рассчитывая только на крепость своих сабель и мужество товарищей. Канал поставок по воде, и так-то действующий нерегулярно, турки к этому времени перекрыли полностью, и положение азовцев с каждым днём становилось всё тяжелее. Гарнизон потерял около половины бойцов ранеными и убитыми, и этот скорбный список продолжал расти ежедневно. Братья-донцы, защищавшие донские рубежи на восток от крепости, обещали прислать подкрепление, но первая попытка проникнуть рекой стоила донцам тяжкого поражения.

Несмотря на то, что тысяча бойцов пробиралась ночью, турки обнаружили их струги в темноте и большую часть разбили пушечным огнём. Тех воинов, что смогли уцелеть под обстрелом, встречали на берегу рати янычар и татарские сотни. Сколько погибло той ночью товарищей, защитники Азова могли только предположить, но было ясно, что в родные курени никогда не вернутся сотни донцов. Хоть как-то обнадёживало то, что некоторая часть казаков сумела-таки спастись, утаившись в плавнях противоположного берега. Теперь они небольшими группами по десятку-другому нет-нет да проникали в крепость ночами. Но для ослабшего гарнизона Азова это капля в Сурожском море. Ситуация требовала неожиданного решения. Атаманы понимали: ещё пару недель осады — и в строю не останется ни одного нераненого казака. Кто и как будет отражать турецкие приступы, к тому же без огнестрельного оружия и припасов, было непонятно. Пока удавалось отбиваться, но это до того момента, пока к врагу не подойдёт пополнение. Если не людьми, то уж точно припасами. И того много для измученных защитников Азова. С новыми силами турок воспрянет, и остановить его станет гораздо трудней. Решение напрашивалось единственное — не пустить турецкую эскадру с припасами к берегу.

Устало скинув перевязь сабли через голову, Осип опустился на слежавшуюся охапку соломы у столба в глубине щели. Тимофей Лебяжья Шея, придерживая повязку с красным пятном на груди, подвинулся, пробурчав:

— Расклады и так понятны. Ты скажи, кто пойдёт? Кому доверишь такое дело?

Тимофей Зимовеев, недавно потерявший брата Корнилия, оттолкнулся спиной от косяка, сумрачное выражение лица стало ещё суровей:

— Надо самых крепких собрать, чтоб без ран и непобитые. А поведёт Лукин, он самый везучий. И молодой. Пусть берёт своих, и к нему ещё я сотню наберу.

Из тёмного угла подал голос атаман Каторжный:

— От меня пять десятков бери.

— Я сотню выделю, — закашлялся Алексей Старой.

— А у меня и десятка лишнего не наберётся. — Наум Васильев приподнялся на локте и поморщился: рана на бедре закровоточила.

Серафим Иващенко, возглавивший запорожцев после гибели атамана Контаренко, подполз к догорающей лучине. Выбрав среди горки запасных одну самую, на его взгляд, лучшую, поджег её от старой:

— Я могу сотни полторы отправить.

Потерев шею, наклонился вперёд Осип:

— Добро. Но запорожцев пока трогать не будем. Оставим в крепости, если что на выходе случится, крепких казаков и не останется у нас. Сотни три собирается, и ладно. Этого должно хватить. Последние заряды пусть забирают. Михайло Татаринов, скоко у нас бомб ещё есть?

— Десятков пять наберём. — Михайло поигрывал нагайкой, сидя у столба, подпирающего дощатый свод с краю низкой щели. Пули и осколки пока облетели геройского атамана стороной.

— Значит, так и порешаем. Нехай готовятся к выходу. Караульные же у моря в камышах затаятся. Как только эскадра появится на окоёме, так и выступать. Струги-то вроде наши притопленные турок не нашёл? — Он повернул голову к Тимофею Яковлеву.

— Не. Стоять, как миленькие. Давеча Васильевы проверяли.

— Ну, добре, атаманы. С Богом и по коням!

Покряхтывая, казаки начали подниматься с соломы и, кто кашляя, а кто, сдерживая стон, выбираться из щели на вольный воздух.

Валуй проснулся от толчка в плечо. Не понимая, что происходит, слепо захлопал ресницами. Подхватился, упершись рукой в солому:

— Что, турки лезут?

— Тише ты. — Тимоха Зимовеев зашептал горячо, оглядываясь. — Хлопцев разбудишь. — И кивнул на выход. — Айда тишком, разговор есть.

Валуй поправил плащ, сползший с плеча Марфы. Вымотавшаяся за последние дни, она не вздрогнула. Кругом вповалку спали товарищи. Борзята сонно засопев, натянул на плечо зипун, но не проснулся. Варя, подруга его, приоткрыла глаза, но, увидев, что никто их не поднимает и можно ещё поспать, снова опустила голову. Зачмокал сладко Дароня Толмач, словно уминал во сне садкий каравай. Закинул руку на супругу — Дуню, у которой уже гарбузом выпирал живот. Она не пошевелилась. Пригнувшись под низким потолком щели, атаманы начали осторожно выбираться, перешагивая и обходя раскинутые ноги и руки казаков.

У выхода остановились. Распрямившись, разом вздохнули глубоко. Непривычная тишина разливалась над разрушенным городом. Молчали турецкие пушки, не слышались оголтелые крики: "Аллах!", не звенели казацкие сабли. В оглушающей тиши чуть слышно похрапывали усталые казаки в щелях. Изредка караульные, укрывшиеся на кучах битого камня, что были когда-то стенами, перекликались вялыми голосами.

— Да… — протянул Тимоха, оглядываясь. — Натворил турок делов: не город, гарище!

Валуй молча стряхивал солому с портков, справедливо рассудив, что сотник вызвал его не затем, чтобы вздыхать о развалинах крепости. Не из вздыхателей он. Так и вышло. Покосившись на невозмутимого атамана, Тимофей почесал перегородку набухшего синяком носа — второго дня турок на приступе шибанул чем-то увесистым — за искрами, сыпанувшими из глаз, не успел углядеть чем, но ответить успел. Потому и стоял ныне здесь, рядом с Лукиным, а не лежал в братской могиле у ныне разрушенного храма Иоанна Предтечи:

— Турецкая эскадра с припасами на подходе, слышал?

— Ага, Васильевы донесли давеча.

— Андыш, решили мы, что ни в коем разе нельзя её до берега допустить. Иначе хана нам придёт. Не отобьёмся, коль турок новый заряд получит.

Валуй кивнул понятливо:

— Сколько людей дадите?

Тимофей хмыкнул — приятно, когда не надо долго объяснять:

— Три сотни непораненных собралось. Плюс твои. Тебе вести.

— Когда выходить?

Караульные ушли ещё в ночь. Думали, может, в темноте корабли появятся, но пока не подошли, слава Богу. Теперь со стены будем доглядывать. Вот-вот должны быть. Ты своих потихоньку поднимай. Два десятка соберёшь? Но чтоб целые только.

Валуй кивнул.

— Я и больше соберу.

Больше не надо. Уже распределили. Сотню я выделю. Атаманы около двух дадут. Всего три сотни под твоё начало.

— Три сотни — это пойдёт. — Валуй прищурился на выбирающийся из-за дымящихся развалин города краешек солнца. — А бомбы найдутся? Чем мы их взрывать-то будем?

— Есть маленько. Последнее вам отдадим.

— Ну, раз так, повоюем ишшо. — Он повернулся к Зимовееву. — Пошёл я своих будить?

— Давай поднимай. Остальные сейчас подтянутся.

Валуй неспешно нырнул в низкий лаз.

Тимофей проводил его спину взглядом, осторожно потрогал опухший нос и отправился собирать бойцов.

Глава 27

Эскадра выплыла из дневного знойного морока в полдень. В густой небесной синеве с зелёными прожилками отражающейся азовской волны, над самым окоёмом, поднялись точки далеких мачт. Они росли на глазах, словно стебли пшеницы из пророщенных зёрен, только намного быстрее. В один миг на берегу грянули восторженные крики врагов. Они обнимались и прыгали, позабыв приличия. Верхоконные сипахи и татары размахивали саблями, а кони, растревоженные гамом, толкали мордами краснокафтанников — янычар. Те ругались, но незлобно. Прочая воинская братия отступила подальше от берега, чтобы не толпиться в одном месте. Выхватывая ружья, турки потрясали ими над головами.

В окопах и в стане, растянувшемся вдоль крепости, также радовались разрозненные группки османов. В серо-зелёном месиве яркими вкраплениями мелькали красные пятна кафтанов. Белые, зелёные, чёрные чалмы плавали точками среди воинства — муллы бродили среди гази, прославляя султана, приславшего так нужные армии припасы. Услышав вопли с берега, моряки стоящих на якорях галер тоже замахали руками, приветствуя одноверцев. Валуй, повернувший стекло на одну из групп янычар, усмехнулся:

— Где же ваши высокие шапки, хвалёные непобедимые турецкие воины?

— Быстро спесь сошла, как пена с кваса. — Борзята приложил ладонь козырьком ко лбу. — Приятно посмотреть прямо.

Янычары, и верно, уже не выглядели такими грозными, как ещё месяц назад. Яркие кафтаны покрылись пятнами грязи. У многих на боках свисали лохмы — куски ткани, открывавшие незашитые прорехи. Сквозь них просвечивались серые рубахи. Почти никто не сохранил своих знаменитых высоких шапок. В бесчисленных стычках казаки старались первым делом срубить голову янычара, находя цель по высокому ориентиру с пером или ложкой на лбу. Очень скоро враги, опасаясь за свои жизни, перестали одевать парадные шапки, отправляясь на очередной неудачный штурм.

Кивнув брату, Валуй поспешно сбежал по настилу вниз. Борзята заторопился следом. Три сотни казаков, вооружённые ружьями, уже толпились перед воротами. Жёнки с привычной тревогой в глазах замерли в стороне — они уже простились со своими. Валуй на ходу выхватил глазами Марфу. Девушка несмело махнула, и, отвернувшись, вытерла слезинку. Рядом сестрёнка, её платок тоже качнулся вверх-вниз. Как же они изменились! От частых обстрелов и пожаров посерели лица, в уголках глаз скопились старческие морщинки. У Красавы из-под платка выбивается белокурый волос, а в нём — седые пряди. И шрам на лице, что она себе когда-то сама нанесла, чтобы князю Наилю не достаться, кажется, стал ещё глубже и грубее. Валуй сглотнул комок, ноги сами зашагали быстрей. Он не мог видеть себя со стороны, но предполагал, что и сам мало похож на себя прежнего. Да, собственно, как и все казаки и казачки, чудом выжившие после двух с хвостиком месяцев штурмов и пушечной пальбы. Тут же, вышагивая взад-вперёд у стены, выглядывал походного атамана Осип Петров. Завидев Лукина, нетерпеливо поднял кулак:

— Давай шибче, турок близко.

Валуй подбежал, казаки освободили ему место впереди. Муратко Тепцов, специально выбравшийся из лекарни по такому случаю, обнял Лукиных одного за одним.

— Вернитесь живыми, хлопцы.

— Не переживай, дядька. Ишшо не родился тот турок, что нас с браткой порубить смогёт. — Борзята ухмыльнулся.

— Дай Бог, чоб так и було…

Осип, не дожидаясь Муратко, сам приподнял тяжёлую крышку подземного хода:

— Поспешай, ватаман.

Валуй коротко оглянулся. Все серьёзные, даже суровые. Дароня покусывает соломинку, выглядывая в рядах жёнок Дуню. С тех пор как турки осадили крепость, старается глаз с неё не спускать. Не о себе думает, о ней. Его главная задача сейчас — уберечь в этой кровавой круговерти жёнку и их будущего ребёнка. С Божьей помощью, мобудь, справится. Космята сосредоточенно, будто и не выходить уже скоро на битву, из которой легко вовсе не вернуться, поправляет страшный для турка нож на поясе — сколько им порешил врагов — не сосчитать. Пахом Лешик ухмыляется, слушая товарища — здорового Елду, а краешек глаза следит за движениями атамана. Он всегда готов сорваться с места по первому знаку. Сколько вместе пережито, а не изменил клятве, завсегда в битве старается близко оказаться. Здесь же невысокий Матвей Чубатый, с мощными плечами, зажавший шапку под мышкой, равнодушно поглаживает себя ладошкой по разлохмаченной головушке. Кажется, ничего не существует в мире такого, что могло бы вывести его из равновесия.

Путило Малков что-то рассказывает соседу — Архипу Линю, этот тоже из Пахомовских, ещё тот зверь. Из них же, из джанийцев — Ляшка, парень молодой, но ярый, прислушивается. Они, как лошадей до казачьих земель довели, так там, на Дону, поначалу и воевали. И уже совсем надавно вместе с нескольким рыскарями смогли пробраться в осаждённые развалины крепости.

Сотник Трофим Иванов о чём-то разговаривает с товарищем, а глаз косит на жёнок — сам бобыль, а, гляди, интерес по бабьей части не потерял. Михась Колочко беспокойно перешагивает с ноги на ногу, рука, второй раз порезанная, почти зажила — теперь казаку не терпится в бой. Рядом переговариваются Друнька Мильша и Власий Тимошин, оба молодые, может, даже одногодки. Тут же три белгородских казака, парни, что начинали с топки котлов, хотя какие они уже белгородцы? Наши! Донцы! И имена их помнятся — Антошка Копылов с дружками Тимохой Савиным и Афоней Пером, или Перовым, как его иногда кличут.

Братишка Василёк припозднился в строй и теперь торопливо пробирается к своим, раздвигая крепким плечом казаков. Егорка Тепцов, выбравшийся из отцовских объятий, выкинул руку вверх, маячит другу. Дядя Фроська, прыгая на костыле, на ходу крестил уходящих донцов. Обезножил казак, но опыта на десятерых, по хозяйству теперь главный в крепости, как Винника убило. И ещё десятки друзей, знакомцев. А сколько провожает встревоженных глаз! На них надеются! И подвести нельзя! И вернуться надо! Кто же воевать дальше будет, если самые крепкие казаки сгинут?

Валуй кинул руку вниз:

— За мной, казаки! — И первым прыгнул в узкий ход, из которого тянуло погребным холодом.

У выхода поджидали разведчики. Валуй ещё не успел упереться в крышку плечом, как она поднялась, ослепив белым квадратом. Похоже, их услышали. В первый миг холоднуло в душе. Показалось, враг подкараулил.

— Вылазь тихо. — Приглушенный голос вернул трезвость рассудка, но пот на лбу ещё долго не высыхал.

Живо выбравшись, Валуй откатился в сторону. И сразу приподнял голову, оглядываясь. Слух выходил в неглубокий овражек, за ним стеной поднимался камыш. Знакомое место, бывал с братом на рыбалке, тогда, ещё до войны. Недалече углублялся в заросли маленький заливчик. Там казаки и затопили струги.

Загудело прибрежное злое комарьё. Но казаки — ещё злее. Насупленные, не замечали ни его гула, ни мелких укусов. В таком предбоевом, ражном состоянии они не почувствовали бы, пожалуй, и уколов стрел. Над головой нарезали круги стрижи, вылавливая из воздуха вредных долгоносиков. Издалека доносились оживлённые голоса турок. За камышами не видно было вражеской эскадры, но Лукин знал: она совсем близко.

— Подвинься, атаман. — Прохор бесцеремонно толкнул Валуя в бок.

Резво заработав локтями, отполз. Овражек быстро заполнялся людьми. Присев, Лукин подозвал караульного. Узнал: Тимофей Разя, станичный атаман. За ним выглядывал старший сын его Иван, а рядом ещё один — младшенький, Стёпка. Тимофей перебежал, согнувшись. Упал рядом.

— Где струги, нашли? — Валуй беспокойно оглянулся.

— Здесь, все целые.

— А Васильевы?

— Они ушли в море, там встречать готовятся.

— Добре. — Валуй движением головы отправил первые десятки к берегу.

Казаки, пригибаясь, пробежали мимо. Утопая по колено в грязи, с ходу забрались за Разей в заводь. Он указал в глубину чекана:

— Там они.

Дружно шагнули в глубину. Лукин быстро разогнал караульных по краям оврага — на догляд, сам кинулся к товарищам в тёплую воду. Споро расползлись по тинной заводи. Проваливаясь по грудь, шарили руками в разные стороны, словно бреднем шли. Струги оказались на старых местах.

Первый показался тяжелее всех. Попробовали приподнять в два десятка рук. Не пошёл. Кликнули помощь. Только когда собрались двадцать донцов вокруг одного струга, он начал медленно, тягуче вытягиваться из грязи, как ложка из загустевшего мёда. Осклизшие борта норовили выскользнуть из ладоней. Дерево, хоть и не по разу просмоленное, пропиталось водой и отяжелело. Следом вынырнул из воды второй струг, за ним следующий. Лодки ставили на тихую донскую волну, тут же вёдрами вычерпывали воду.

Иван Разя сам назначил себя вторым караульным. Нырнув в камыши, поплыл к просвету, раздвигая руками заросли. Ему доглядывать за рекой.

Наконец, все струги готовы. Выстроившись в ряд, лодки, покачиваясь, шоркались выкинутыми вёслами о чекан. Последние казаки переваливались через борта. Никита Кайда задержался малость, его в две руки подхватили за пояс и почти закинули в струг. Валуй, стоя в первом струге, оглянулся. Дождавшись, пока все рассядутся, поднял руку. И стиснутый кулак упал вниз. Дружно ударили весла. Десять стругов одним рывком примяв прибрежный чекан, выпрыгнули на чистую водную гладь. И сразу полетели, словно брошенные умелой рукой "блинчики", по мелкой прибрежной волне.

Только в скорости казакам удача. На окоёме вражеская эскадра, отправленная султаном, приближалась к кораблям, замершим на якорях саженях в трёхстах от морского берега. "Не меньше пятидесяти судов", — определил атаман навскидку. Вроде успевали. Хоть бы повезло, и враг проспал первое время. Тоже ведь люди — поди, рассматривают подходящие галеры. Много-то и не надо. Застыв на корме струга с кормилом[63]в одной руке и со стеклом в другой, Валуй про себя читал старый дедовский заговор, на отведение глаз. После первых слов, почувствовал, что один вряд ли потянет, поймал взгляд Борзяты. Брат с небольшой задержкой, но угадал желание. Вместе зашептали, прилаживаясь к размашистым гребкам казаков. На соседнем струге тоже что-то шептал Кайда. Знамо что: заговор, старый характерник знает, что делать. Закончив бормотать, Валуй трижды перекрестился, а тревожный взгляд как приклеился к приближающимся галерам. "Эх, медленно сокращаются сажени!" На берегу враги, пока не замечая струги, занимались своими делами.

Их ещё не видели. Заговор держал или везло — попробуй пойми. У берега, оголив белые торсы, мыли коней татары. Увлечённые, что-то кричали друг другу. На реку и не смотрели — врагов оттуда не ожидалось. На берегу высились шатры, ниже их тянулись палатки и навесы из камыша турецкого лагеря, разрастающегося ближе к заливу. Там копошились разноплеменные рабочие, среди них шмыгали фигурки в ярких кафтанах — турки-начальники. Один из них и заметил струги. Казаки уже миновали добрую половину расстояния до кораблей, когда во вражеском стане раздался то ли вопль, то ли крик ужаса: "Касака!" Кричал турок в зелёном тюрбане. Он пятился, в немом страхе выставляя руку вперёд. Борзята скривил губы: ненадолго заговор помог. Но с такой кучей народа его на каждого не наложишь.

Вражеский стан пришёл в движение. Забегали, закричали: "Касака, касака!" Татары вздрогнули и, оглядываясь, резво погнали лошадей из воды. Разношерстные мужики у палаток, падая и толкаясь, рванули от берега подальше. Казаки, изо всех сил наваливаясь на вёсла, настороженно поглядывали назад. Ещё несколько сажень, и прицельная пушечная стрельба по стругам будет невозможна. С мелких судов, рядком выстроившихся на мелкой воде, бабахнули бомбарды. Ядра пролетели над головой. Мимо! Но надо поддать.

— Навались, казаки, навались, родненькие!

Казалось, уже быстрее некуда, но словно скрытые силы проснулись в сильных руках. Ещё шустрее закачались спины станичников, струги, будто выпрыгнув из воды, помчались, как наскипидаренные жеребцы.

Три самых отважных турка, расталкивая разбегающихся, словно тараканы, мужиков, выскочили к самому берегу В руках тугие луки. Щёлкнули тетивы, — даже отсюда услышали, стрела глухо, на излёте, плюхнулась за кормой последнего струга. Остальные попадали ещё раньше. Турки злобно завыли. Приплясывая от разочарования и размахивая руками, запрыгали на месте. Толпа вокруг быстро росла. Снова грохнули бомбарды. Ядра ушли под воду в двух локтях от борта, и первую лодку швырнуло.

Валуй выправил струг после зигзага. Стреляли по головному и на этот раз прицельно. Чудом удалось увернуться! Но приближалась и кромка мелководья. Уже шумные волны набегали на отмели, вода темнела на морской глубине, меняя оттенок с глазури на изумрудную гладь. Их заметили на ближайших галерах. На палубах поднялась суета. Раздались выстрелы из ручниц, дымные облачка поплыви от бортов. Следом грянули носовые пушки. К счастью для казаков, в первый момент растерявшиеся турки палили куда зря. И тут же ядро, прилетевшее с какого-то мелкого судна, оставшегося за спиной, вдребезги разорвало последний струг. Взлетели в воздух тела товарищей, предпоследний струг замедлился и сдал назад, на выручку попавшим в беду рыскарям. Из воды закричали:

— Не останавливайтесь, мы сами выберемся. Побейте турка!

Казаки хоть откуда выберутся. Сечас разберут куски банок и балок от струга, чтобы поддерживали на воде, и вплавь к камышам. Вряд ли турки, что на берегу толпятся, головы заметят, они издалека, что мелкие катыши на волне. Шанс живыми остаться у донцов есть, и неслабый.

Струг снова ударил вёслами по морской воде. Казачьи судёнышки, дугой обходя заякоренные галеры, расползались веером навстречу спешащим к берегу кораблям. Турецкие воины что-то кричали на палубах, капычеи спешно забивали в пушки ядра.

Крепкий удар волны чуть не опрокинул струг. Казаков, что припали к веслам, как к последней надежде, обдало брызгами, поднятыми разрывом. Стянув мокрую шапку, Лукин резко переложил руль. Следующее ядро разорвалось по другому борту, снова разойдясь с целью на пару саженей. Новая галера, которую Валуй выбрал из десятков других, вырастала на глазах. Но там уже поняли причину стрельбы и сполоха на других кораблях. Какой-то турок в высокой белой чалме выскочил на нос вражеского судна. Указывая рукой на быстро приближающийся струг, закричал испуганно:

— Касака!

И в следующий момент пропал в дымовой завесе, разлившейся по палубе от спаренных выстрелов бомбард. Ядра вжикнули над затылками, Валуй невольно пригнулся. А, выпрямляясь, вытянул руку вперёд:

— Борзята, табань, поджигай бомбу.

Братишка резко вытянул весло. Бросив его на дно в проходе, кинулся к носу. Там в кожаных мешках лежали припасы — семь заряженных бомб и бутыли с земляным маслом. Казаки ещё старательно били вёслами, но заметно было: руки начинают уставать. Валуй почувствовал, что предел, за которым товарищи не смогут поддерживать высокую скорость, близок. Он завернул руль, направляя лодку мимо галеры.

— Братишка, быстрее давай, — почти взмолился атаман.

Фитиль загорелся с пятого или шестого удара кремня. Струг уже миновал галеру, и расстояние между уплывающей кормой и казаками увеличивалось с каждым мигом. С борта продолжали палить из ружей, дымы плыли всё гуще. Спасительная волна Сурожского моря, крепко пенясь, раскачивала струги, и пули большей частью уходили в белый свет, как в копеечку.

Борзята размахнулся, и на палубу галеры полетела бомба с шипящим, словно змея, фитилём. Громыхнуло знатно. Одновременно на палубу юркнула бутыль. Валуй представил, как разливается по доскам горючая жидкость, как бежит по её плёнке огонь. Дерево, высушенное на жарком морском солнце, мгновенно вспыхнуло, от палубы повалил чёрный дым. То, что надо! Чтобы наверняка, Борзята зашвырнул следом ещё один "подарок". За борт сиганули первыетурки.

Отвлекаться на них некогда. Струг удалялся от охваченного дымом корабля. Валуй наметил взглядом следующую галеру и чётко переложил кормило. Кто-то вдруг тихо проговорил:

— А как же гребцы?

Валуй нашёл в ряду казаков по-детски обиженные глаза Афони Перова. Он с немой мольбой вглядывался в лицо атамана, словно надеялся прочитать на нём ответ. И тут за спиной бабахнуло с такой силой, что Лукин почувствовал, как затрещали на затылке от нестерпимого жара волосы. Есть первая.

— Вот так вот, — проговорил Валуй одними губами и… не обернулся.

— Греби давай, — грубовато оборвал растерянность Афони друг и земляк Тимофей Савин. — Опосля вздыхать будем. Как победим.

Шмыгнув, Афоня с силой потянул весло на себя.

Струг проскочил мимо ещё одной галеры, объятой огнём. Она разгоралась медленно, и казаки атамана Тимохи Зимовеева, оставшегося в крепости, надеясь успеть поживиться из турецких запасов, карабкались на палубу по натянутым верёвкам. Несколько турок ещё пытались отбиться саблями, но остальные, осознавая неминуемую гибель, заскакивали на борта, и десятки тел солдатиками плюхались в воду.

Лукин привстал. Прижав к глазу подзорную трубу, оглянулся. Кругом поднимались чёрные столбы дыма. Его несло, приволакивая по воде, завивало в гигантские спирали и клубы, медленно поднимающиеся к небу. Почти всё пространство вокруг скрылось в бело-серо-чёрном мареве. Валуй заметил ещё пару турецких судов поблизости, на которых разгорались костры, видел, как разворачивались три судна, спешно кидая длинные весла в Сурожскую волну в надежде уйти от казачьей атаки.

"Ага, а вот и лодка подводная". Тёмный покатый бок, выглядывающий из воды, мелькнул среди дымов. Над ним возвышалась одинокая фигура. Вот она взмахнула рукой, и на палубе ближайшей галеры вспух разрыв. "Молодчики, Васильевы".

С дальней галеры палили пушки, пытаясь попасть в лавирующее казачье судёнышко. Корабль нагонял казаков рывками. Турки мазали. Взрыв и треск ломающейся доски прогремел чуть слышно. Он повернул голову — прямо на глазах взлетал к небу ещё один струг, далеко, в полуверсте. "Эх, жаль, ничем не помочь донцам, если, конечно, там остались живые". — Валуй стукнул по борту стеклом, чуть не разбив.

На следующей галере заметили выплывший из дымной завесы струг Лукина. Тревожные крики раздались с палубы. Казаки, наверное, из последних сил навалились на весла. Вражеское судно, словно попавший в засаду тележный обоз, пыталось неловко развернуться. Но, казалось, ему не хватает места, будто несколько возниц одновременно и торопливо поворачивали телеги на узкой, зажатой со всех сторон высокими деревьями дороге. Борзята, сгибаясь на носу, уже чиркал кремнем над фитилём. Искры от камня летели снопами.

С галеры ударили ружейные выстрелы, и корму заволокло густым дымным месивом. В нём и исчезла ещё одна бомба, следом мелькнул синий бок бутыля. Казаки на короткий момент перестали грести и, отдуваясь, замерли с открытыми ртами. Бабахнуло тут же. Галера, будто ждала взрыва, легла в дрейф, как по команде. Судно закачалось на волне, в дыму забегали и закричали ещё пуще. Несколько пуль впились в борт струга, в воде неподалёку будто камушки булькнули. Похоже, там стреляли вслепую. Неожиданно Власий Тимошин кинулся вперёд, подхватывая отваливавшегося на спину казака:

— В Антошку Копылова попали.

— Сильно?

— А ну, покажь. — К нему обернулись ближайшие товарищи.

— В груди пуля. — Дароня Толмач качнулся к атаману. — Живой.

— Устройте его там. Дароня, присмотри.

С помощью казаков Толмач бережно переложил раненого товарища ближе к корме, и его спина нависла горбом над раненым: Дароня прижал ухо к груди Антошки. Тот не шевелился, сердце стучало еле слышно.

Космята Степанков, медленно вытягивая весло, обернулся к атаману:

— Разреши, батька, на турка воевати? — А в глазах уже хищный блеск, он не сомневался — Валуй не откажет.

Лукин усмехнулся: друзья знали его, как облупленного:

— Весла табань, готовь крюки. — И сам вытащил из-под банки багор.

На борт задымлённой галеры станичники взлетели, словно муравьи на перевернувшегося жука. Турки рубились яростно. Но вот Космята проткнул своего противника до того, как тот замахнулся, и его нога первой ступила на палубу. На другой верёвке Борзята умудрился одним ударом сбить двоих. Он запрыгнул следом. И пошла рубка. Поначалу почти втёмную — дым застилал глаза. Налетевший ветер отнёс в сторону дымный хвост, поднимающийся над мачтами, и враги увидели друг друга. Валуй, ожидавший своей очереди у верёвки (никто не желал уступать, даже атаману), успел подхватить завалившегося сверху почти на него Михася Колочко. В горячке не заметив льющейся из рассечённого лба ручейка крови, он вырвался из рук Лукина, а в следующий момент уже отталкивал товарища от верёвки. Валуй с силой сжал его плечи:

— А ну, постой. Дароня, глянь-ка и этого.

— Чего на меня смотреть? — Михась поднял саблю и… покачнулся.

— Держи его, Дароня. Этот навоевался.

Разорвав зубами кусок белой ткани, Толмач приобнял Михася:

— А ну, сядь. Смотреть буду.

Михась зажал рану на лбу и, внезапно побледнев, опустился на лавку.

Валуй заскочил на галеру одним из последних. Схватка догорала. Ещё с кем-то рубился на носу судна Василёк Лукин. Турок отбивал удары и даже пытался прыгать вперёд, выкидывая саблю. Егорка Тепцов, расправившись со своим противником, решил подсобить другу. Набежал, замахиваясь саблей.

— А ну, не мешай! — грозно крикнул Василёк.

Казак отшатнулся, и оружие замерло над головой моряка. Василёк резким выпадом склонил саблю турка, а кулак сбил врага с ног. Следующий удар проткнул противника насквозь. Яростно улыбнувшись, братишка бросился к другому борту, где кипела сеча. Будь обстановка поспокойней, Валуй растрогался бы — ох, силён, братишка. Прямо как старший Лукин в его годы. Но не в этот миг. Егорка, выискивая глазами противника, проскочил мимо, и Валуй мыслями вернулся на судно.

Из-под палубы вырывались снопы пламени и искр. Корма уже пылала вовсю. Казаки таскали бочонки с порохом и селитрой на нос судна, здесь огонь ещё не разошёлся, и, приседая от натуги, передавали в лодку. К Валую подскочил Космята:

— Что делать с гребцами?

Валуй приподнял голову, задумываясь на мгновение. Сжал губы:

— Освобождать! Айда вниз.

— А как не успеем, атаман? Там уже горит.

— Так зачем спрашивал? Попытаемся! — Прижав рукав к лицу, Валуй бросился к сходням.

Космята затопал за ним.

Дым висел густой полосой, хоть ложись на него, как на перину с пухом. Внутренние борта начинали трещать, языки пламени карабкались по дереву, перескакивая на доски палубы. Пахло жжёным мясом, дерьмом и густым страхом. Где-то в глубине кричал протяжно и страшно подгорающий живьём невидимый пленник. Ближайшие гребцы, распластавшись, прижимались ко дну. Заметив казаков, два крайних мужика, высохших до скелетной худобы, протянули руки:

— Помогите… — прохрипел один.

Космята склонился над ним, в руке загремела звеньями тяжёлая цепь и тут же упала — казак замахал обожженной ладонью.

— Что делать? Не успеем.

Валуй закашлялся:

— Дергай!

Скинув зипун, Космята намотал его на руку. Пленник отодвинулся как мог дальше. Ухватившись за цепь двумя руками, рванул. Затрещало дерево. Но не поддалось. Он вцепился крепче. Валуй потеснил друга, ноги плотно уперлись в доски пола. Рванули вдвоём. Бревно вылетело пулей, казаки дружно повалились на спину.

— На, держи. — Поднимаясь, Космята вручил гребцу кусок цепи с деревяшкой. — И бегом отсюда.

Пленник пополз к ступенькам. Дым, казалось, густел с каждым мигом. Дышать становилось всё тяжелей даже внизу. Сгибаясь пополам, казаки перешли ко второму. И только выдернули крепление, из прохода сверху крикнули:

— Атаман, ты здесь?

Валуй оглянулся, пытаясь дышать через раз:

— Туточки.

— Уходить надо. Сейчас рванёт, последние бочки с порохом не успели вынести. Пламя уже там.

На мгновенье Валуй замер. Впопыхах не заметил, как зипун на руке развернулся и раскаленная цепь впилась в ладонь, словно зубы бешеной собаки. Сразу не почувствовал боли. Ещё один бывший пленник, еле шевеля обожжёнными ногами, пополз к выходу.

Космята бросил следующую цепь. Повернув голову, рявкнул:

— Надо сломать среднюю балку, сразу всех освободим.

Валуй хищно улыбнулся. Точно! Как он сам не догадался. Две сабли одновременно ударили по дереву во все стороны полетели щепки. Пяток сдвоенных ударов и крепкая жердина переломилась.

— Уже идём, уходите сами. — Атаман подскочил к другу.

Вдвоём вытянули обломок из пазов, посыпались цепи. Но только с одной стороны галеры. Рабы, сидевшие на другой стороне, обречённо наблюдали за казаками. Освобождённые гребцы подхватились, сразу стало тесно.

— Шибче, — подогнал Космята.

Подняв глаза, атаман встретился с умоляющим взглядом совсем молоденького паренька. Он лежал на боку, свернувшись, белобрысый волос спутался и закрывал один глаз. Но во втором собралось столько боли, что Валуй не выдержал:

— Ещё этого и уходим.

Рубить жердину с другой стороны уже не успевали. Космята, подчиняясь металлу в голосе атамана, нащупал цепь под лавкой. Валуй поправил зипун, дернули разом. Ладонь обожгла боль. Атаман скривился. И чуть не угодил под рухнувшую балку. Она грохнулась в пяди перед ним, обдав шипящими искрами. Космята уже закидывал последнего пленника на плечо — ждать, пока он доползёт до выхода, было некогда.

— Простите, православные. — Валуй опустил виноватый взгляд, готовый охватить остающихся пленников. Он знал — на него надеялись и ещё верили. Но времени не оставалось.

Затрещала над головой ещё одна балка. У разгорающихся сходен Космята оглянулся:

— Беги…

Валуй, пригнувшись, рванул за ним.

Едва успели отгрести на десяток сажень от галеры, как в её нутре рвануло, судно дёрнулось, и две разорванные, словно разгрызенные неведомым чудовищем, половинки, начали быстро погружаться. Струг подхватила волна, и он закрутился на месте. Казаки бросились по местам. С трудом, загребая всеми вёслами, удалось остановить вращение.

Оглянувшись, Валуй скинул шапку. Последние дымки уходили под воду вместе с обломками. Казаки мрачно налегли на весла. Дюжина спасённых гребцов шевелилась, устраиваясь между бочек с запасом на носу. Белобрысый паренёк, подтянувшись, выглянул через борт, ветер унёс слезу. Он вытер сухое лицо ладошкой.

Вдалеке взрывалось, ширилась дымовая завеса. Ни одной целой галеры поблизости! Невдалеке промелькнул струг, атаман хотел окликнуть казаков, но не успел — душная завеса скрыла их. Валуй поймал взгляд Космяты Степанкова:

— Свисти к отходу.

Бросив весло, Степанков поднялся во весь рост, и струг, показалось, вздрогнул от пронзительного свиста. Вдалеке подхватили, передавая сигнал дальше. Валуй толкнул кормило на поворот.

Глава 28

Под ногою хрустнул развалившийся кирпич. Передвинувшись, Осип Петров снова поднял к глазам подзорную трубу. Вечерело. Закатное солнце пускало розовые блики по бегущим волнам, и верхушки чекана, слегка закрывающие нижний край взморья, казались ещё более тёмными.

— Эх, не пройдут. — Тимофей Зимовеев нервно подёргал воротник замызганного кафтана. — Надо было темноты дождаться.

— И мы ничем не сможем помочь. — Переступив, Михаил Татаринов приподнялся на цыпочки. — Кабы десяток пушек…

— Неужто бросим товарищей? — Серафим, морщась, словно от зубной боли, всматривался в залитый блёклыми красками окоём.

Осип молчал.

На разрушенной Азовской стене собрались сотни три казаков и жёнок. Красава, козырьком приложив ладонь к бровям, обернулась к Марфе:

— Они вернутся, не из таких засад выбирались. Валуй — он везучий.

Варя, подруга Борзяты, прижала платок к груди, голова склонилась на плечо Дуне — Дарониной жёнке. Та приобняла подругу, вздохнула.

— Держись, Варюша. Нам казаков рожать. Должны крепче атаманов стоять.

Тихо улыбнувшись, Варя выпрямилась:

— Я постараюсь.

Атаманы сгрудились в сторонке. Единственное стекло передавали из рук в руки. Уже виделись казачьи струги, приближающиеся к берегу. Из десяти ушедших в море пока насчитали семь.

Устье Дона перегораживал десяток малых турецких судов. Разъярённые потерей большей части припасов, присланных султаном, паши, похоже, решили разделаться с виновниками неудачи. Струги, растянувшись широкой сетью, уверенно надвигались на вражеские корабли. Капычеи, вероятно, уже выцеливали казачьи судёнышки. Ещё немного, и ядра разнесут их на кусочки. Где же тут спастись? Казакам в крепости оставалось только молиться за товарищей.

С карамурсалей ударили бомбарды. Казаки в крепости разом вздрогнули, тишина повисла над развалинами, заполненными людьми. Капычеи поторопились, и первые залпы прошлись мимо, и на Азовской стене закричали одобрительно. Второй залп поднял столбы воды у бортов стругов — турецкие пушкари внесли поправки в стрельбу. Казаки замерли. И снова крики радости разлетелись над крепостью — струги продолжали продвигаться вперёд, лавируя между разрывами. Ещё немного — и они войдут в мёртвую для вражеских бомбард зону. И тут одно из казачьих судёнышек исчезло в разрыве. Одновременный стон боли пронёсся над крепостью. Прижав платок к губам, Красава неслышно прошептала:

— Прости меня, Господи. Но только бы не мои.

Дуня Толмач неожиданно почувствовала: ещё чуть-чуть — и упадёт. Пытаясь удержаться, она оперлась на крепкую руку подруги, но ноги не слушали. Варя успела подхватить обмершее тело женщины, платок выскользнул из ослабевшей руки. Красава подскочила к ним. Вдвоём бережно опустили тяжёлую Дуню. Жёнки захлопотали вокруг потерявшей сознание беременной Дарониной супруги.

Поднявшаяся в толпе непонятная суета на мгновение отвлёкся Серафима от окоёма. Там на казачку брызгали водой, наверное, ей стало плохо. Узнал Красаву, Варю, но тут громыхнули бомбарды, и он снова через подзорную трубу впился тревожным взглядом в устье Дона. Струги почти поравнялись с вражескими кораблями, последние ядра ушли в воду с перелётом. Но тут борта судов окутались дымками ружейных выстрелов. С опозданием до крепости долетели звуки многих ручниц. Над стругами взвились ответные дымки. Казаки с тревогой поглядывали на солнце, оно никак не желало прятаться, только темнота могла помочь рыскарям.

Внезапно многоголосое "ура!" грянуло над крепостной стеной. Чайки, рассевшиеся на Водяной башне, взлетели, испуганно захлопав крыльями. Карамурсаль в середине строя задымился и начал отваливать в сторону. С него выкинули весла, и рабы вразнобой вспенили воду широкими гребками.

Осип резко обернулся, блестя глазами:

— Васильевы, слышь!

— Больше некому. — Татаринов азартно поправил шапку.

Первый струг переложил руль, нос упёрся точно в образовавшуюся брешь. Тут же и второй турецкий корабль вздрогнул от крепкого взрыва — братья Васильевы на скрытной лодке пробивали товарищам дорогу. За первым стругом, словно утята за мамой-уткой, выстроились и остальные. Яростно палили ружья с соседних карамурсалей, казаки, прикрывшись щитами, отвечали, струги уверенно продвигались сквозь линию вражеских судов. Великий Дон встречал отчаянных сынов мелкой волной и попутным ветром.

Взрыв бомбы вдруг вспыхнул, показалось, на волне. Полетели кверху куски досок, вспучилась вода на том месте и всё пропало.

— Васильевы никак, — сказал кто-то, и кулаки сжались ещё крепче. Все понимали, что донцы своею жизнью открыли дорогу отступающим товарищам.

— Земля им пухом!

— Вода, точнее.

— Гарны хлопцы были!

И снова взоры наблюдателей прикованы к казакам, пробивающимся в крепость. Некоторые несмело улыбались, вглядываясь в дымы над Доном, другие хмурились, знали, ещё ничего не решено. Осип вдруг попросил трубу у Серафима. Навел стекло на примерное место высадки рыскарей, брови собрались к переносице:

— На берегу-то их скоко!

— А сколько ещё на подходе! — Серафим невольно сжал рукоять сабли. — Не пройдут наши! Надоть подсобить.

К нему обернулся Михаил Татаринов:

— Надо-то надо. А как?

— Да как? Выйти гуртом в ворота и пробить дорожку.

— Ага, — подключился к разговору Осип, — и все там поляжем.

Серафим нервно сжимал кулаки.

— А и поляжем, так что ж?

Осип молча поднял трубу.

Словно в половодье ручейки, стремящиеся к морю, стекались вражеские силы на берег Дона. Встречать казаков собрались и пешие краснокафтанники, и конные татары, разодетые в разноцветные халаты. Расталкивая всех, к берегу пробиралась конная рать панцирных сипахов.

— И скольки же их там, тыщщи? — Какой-то казак завернул шапку на затылок.

Серафим попытался сосчитать. Но тут же бросил — турок толпилось десятки тысяч. Он бы до ночи не сосчитал и половину.

В сумеречной вечерней прохладе затухали отблески заходящего солнца. Наконец начало темнеть. Осип убрал бесполезную теперь трубу, хмурясь и низко опустив голову, проговорил:

— Ничего не сделать…

К нему метнулась женская тень. Красава выпрямилась напротив, гневно сжимая губы:

— Как "не сделать"? Что ты такое говоришь?

Подбежали ещё жёнки. Дуня Толмач, удерживая дрожь в коленях, встала рядом, раздувая ноздри. Марфа, наседая, требовательно ударила кулаком в ладонь:

— Сделайте что-нибудь…

Разом все зашумели. Осип устало вытер капельки пота на виске, ладонь медленно разгладила морщины лица. Дождался тишины:

— Вот так вот…

Красава растерянно оглянулась на казаков. Они прятали глаза.

— Миша Татаринов? Как же это? Ведь полягут!

Михаил Татаринов отвёл взгляд.

Вперёд шагнул Серафим:

— Разреши, батька, я с запорожцами попробую помочь. В спину ударим — может получиться.

Плечи Осипа поднялись глубоким вдохом и опустились:

— Только и черкасов погубишь.

Серафим закусил губу, кулак сжался и разжался.

В толпе казаков послышался голос:

— Подходят наши.

Толкаясь, все сыпанули к краю разрушенной стены, откуда открывался вид на прибрежную донскую полоску. Струги неторопливо приближались, встречая их, волновалась, покачиваясь на ветру, кромка чекана. Турки кричали, сипахи накладывали стрелы на тетивы, но не стреляли. И вдруг разом закинули луки за плечи, тут же в руках сверкнули на закатном солнце поднятые сабли.

— Порубить казаков решили, гады, — незаметно подошёл и встал позади Тимофей Лебяжья Шея.

— Или в полон взять… — Татаринов вытянулся, опершись на друга, чтобы лучше видеть.

Носы стругов уткнулись в камыши, казаки, сжимая сабли, запрыгали через борта в мелкую воду. Атаманы разом выдохнули: защитники крепости в бессильной ярости схватились за рукояти сабель, топорища; Красава прижала ладони к горящим щекам:

— Что же деется?

Дуню снова качнуло. Подруга поддержала её, не глядя — не было сил отвести глаз от разгоревшейся битвы. Губы быстробыстро зашептали молитву.

Можно было только догадываться, что происходит за турецкими спинами. Сипахи малость отступили, небольшая щель появилась в из рядах, и в толпе зашумели — росток надежды проклюнулся и… умер. Враги сомкнули ряды.

Серафим решительным шагом приблизился к атаманам:

— Как хотите, казаки, а я вывожу запорожцев.

Тимофей Яковлев с разгорающейся надеждой в глазах оглянулся на Осипа:

— А может, и верно, помогут. Ну, негоже так-то…

Осип рывками потёр ладонью потную шею, переглянулся с Татариновым. Михайло по-новому взглянул на запорожца, в глазах заблестело.

— Рискни, Серафимка. Ты навроде брат названый Лукиным. А их там трое.

Атаман рубанул воздух:

— А нехай идуть!

Серафим рванул с места, как застоялая лошадь.


В густом сумраке Муратко Тепцов распахнул ворота. Две сотни запорожцев и сотня добровольцев-донцов незамеченными выскользнули из крепости. Пороха в Азове почти не оставалось, и они отправились на вылазку только с саблями и ножами. В первом ряду задавал темп бега Серафим Иващенко. Присоединившиеся к черкасам атаманы Тимофей Яковлев и Тимофей Зимовеев отправились рядовыми казаками. Последним из крепости выскочил Михаил Татаринов. Прижимая саблю к ноге, он стремительно догонял ушедших вперёд товарищей.

Муратко обернулся навстречу:

— Не утерпел?

— Ага. А ты вообще что тут делаешь?

— И я не утерпел.

На берегу висел гвалт, раскатисто звенела сталь, толпа турок, выстроившаяся спинами к казакам, напрочь скрывала происходящее впереди. Рыскарей заметили немного раньше, чем бы они хотели. Мелкий татарин на низкорослой лошади, объезжавший толпу в надежде отыскать щёлочку, резко остановив кобылу, завизжал вдруг что было сил:

— Касака! Из крепости вышли. Эй, скорей, сюда давайте! — Он кричал по-татарски, для донцов и многих запорожцев их язык как второй родной.

Но тут и без перевода ясно — сполох поднимал.

Подняв обе руки, в каждой из которых покачивались сабли, Серафим кинул их вниз:

— Казаки, клином! — И сам рванул, удерживая собою навершие угла и твёрдо зная, что за спиной товарищи спешно занимают места в боевом строю.

Сипахи и татары, растерянно озираясь, разворачивали лошадей. Пешие янычары, человек пятьдесят, справились быстрее, крайние торопливо присели на колено, ружья вскинулись к плечам. Недружный залп скрыл ряды врагов за дымной пеленой. Серафим не видел, падают ли казаки, понятно, что в кого-то попали — с пятидесяти саженей любой мало-мальски обученный стрелок не промажет по толпе, но сейчас это было не важно.

Холодная ярость делала лица и фигуры врагов чёткими, а их движения — замедленными. Казачий клин вонзился в турецкое войско, словно пика, брошенная сильной рукой, словно раскаленное шило в кожаную подошву. Только зашипело вокруг. Полетели вражьи головы и руки, полилась жарким ливнем кровушка. А казакам всё было мало. Казалось, сама земная сила высвободилась из-под спуда, и сабли ожили, замелькали в дикой смертной пляске, полнясь тяжестью, когда опускались, и превращаясь в пушинки на взлёте. И руки не знали устали. За все обиды, перенесённые в осаждённом городе, за полегших товарищей, за неродившихся детишек, павших вместе с матерями — казачьими жёнками. За боль и страдания, за горе и унижение били станичники врагов до полного изнеможения. И за тех казаков со стругов, что ныне совсем рядом гибли в неравной битве с турками, и ни один не просил пощады, зная, что даже смертью своей помогают друзьям отстоять крепость.

Нет, не одолеть вам, бусурмане, казачьей силушки, скреплённой донским братством!

Воспользовавшись суматохой, поднявшейся во вражеском войске, неповоротливостью тяжёлой конницы турок — сипахов, казаки ещё до первой звезды прорубили коридор к своим товарищам.

Рыскари Лукина, как только поняли, что творится за спинами турок, усилили натиск. Враги совсем смешались.

Вот упали последние янычары, разделявшие две отважные рати, и атаманы, залитые с ног до головы своей и чужой кровью, кинулись друг к другу.

— Серафимка!

— Валуй, Борзята. Живы, черти!

— Кажись, покуда живы. — Борзята придерживал ладонью рану в боку.

— А что нам будет? — Растолкав товарищей, Космята занёс саблю левой рукой (правая, порезанная, висела без движения), и рядом упала голова какого-то неосторожного мужика. — Ты как пробился-то?

— Апосля поведаю. — Он оглянулся тревожно. — Надоть торопиться, пока бусурмане не оклемались.

Лукин обернулся к своим:

— Пахом, гребцов с бочонками — в середину, раненых — под руки, один шажок до куреней остался. Неужто не пробьёмся?

— Пробьёмся, атаман, — отвечали ему казаки, роняя красные капли из ран на чёрную землю.

Нераненых в его ватаге оставалось десятка два. Бывшие гребцы тоже похватали сабли, выроненные упавшими врагами, все кто мог и силы были. Толку от них, обессиленных, не много, но хоть турок на себя отвлекали. Жестоко? Да, но по-другому не пройти. К тому времени, когда к донцам пробрался Серафим с запорожцами, из бывших рабов, вставших в один ряд с донцами, в живых не осталось никого. И самих казаков с каждой минутой всё меньше и меньше стояло на ногах, а ещё меньше тех, кто мог держать оружие.

Остальные гребцы, самые слабые, с поклажей сбились в кучу, окружённые казаками.

Серафим приподнялся на цыпочки, и пронзительный свист разрезал ночную темень, словно невидимая молния. Казаки, выстроившись обратным клином, начали пробиваться в крепость.

Турки так и не сумели выставить надёжный, непробиваемый заслон. Растерявшиеся в самом начале атаки, под непрерывными командами начальников, они растягивали ряды перед крепостью. Показалось, вот она, мышеловка, азовцам ни за что не выбраться. Но напуганные неустрашимостью и, казалось, бешенством казаков рядовые турки не очень-то стремились показывать чудеса героизма. Рыскари с первого же удара глубоко вонзились в многослойную стену из турецких воинов. Сипахи, скучившись в толчее, не могли разглядеть, где свои, а где чужие. Да что там, они и развернуть лошадь зачастую не могли — тесно. Потому встречали казаков иногда спинами, иногда грудью, теряя преимущество бокового правого удара. К тому же рыскари не жалели чужих лошадей, и ножики летали под брюхами скакунов, как злые оводы. Подрезанные животные бесились от боли, их хозяева вылетали из седел, словно из пращей, и копыта перемалывали рёбра и челюсти упавших, и ещё живые лошади в панике забивали рядом стоящих, не разбирая.

В какой-то момент слабые духом турки дрогнули. Нахлёстывая лошадей, они расталкивали ряды товарищей, до брызжущей слюны ругаясь с начальниками и соседями. В короткий срок строй врагов смялся и просел, открывая казакам дорогу к крепости. Пригибаясь и поддерживая раненых, казаки последние сажени уже бежали. Азовцы выскакочили им навстречу, заботливые руки подхватили, друзей, многие из которых не могли идти сами. Испуганные турки не преследовали.

Глава 29

Ох, эти северные земли! Конец сентября, а ночами не уснуть без грелки, которой раб прогревает его ложе перед сном. Шатёр, хоть и стоит с опущенными полами, казалось, промерзнет насквозь. Что за погода?! Даже в шатре Гусейн-паши такой же холод, как и в остальных, где живут менее важные люди Империи. Здесь даже ветер относится к туркам враждебно, его порывы способны охладить панцирь сипаха до того, что он падает в обморок от внутренней дрожи. Не спасает и солнышко, иногда проглядывающее сквозь пелену туч. Поводя плечами, Эвлия Челеби прошёлся к стене шатра и обратно. Муэдзин погрыз кончик пера, запачканного в чернилах, и на губе появилось чёрное пятнышко, но, погружённый в собственные мысли, он не заметил этого. Только что он записал в книгу:

"В окопах зреет недовольство. На мусульманских гази напал страх, и они говорят: "Разве можно вести войну таким позорным способом?" Возникли многочисленные слухи, будто московский царь идёт с двухсоттысячным войском. Люди лишись рассудка. В действительности эти сведения распространяет враг".

Челеби плотней закутался в простёганный халат:

— Ох и холод!

"С каждым днём всё труднее вести эту надоевшую всем войну. Проклятые кяфиры и не думают сдаваться. Отбили уже 24 наших приступа. А последнее время почти каждую ночь к ним добирается пополнение. Казаки из нижних и верхних городков плывут под водой, дыша в выдолбленные изнутри камышины. И это в ледяной воде! Воистину они непостижимы, эти варвары. Так же в крепость поступали запасы: порох и продовольствие, которые спускали в кожаных надутых бурдюках по Тану. Хорошо, что наши начальники скоро поняли их секрет, и сети перекрыли реку. Казаки, конечно, под ними подныривают, словно выдры, а вот бурдюки остаются.

После того как казаки разбили и потопили большую часть эскадры с запасами, посланными султаном, Гусейн-паша впал в ярость. В тот же день его гвардейцы казнили на виду у крепости две сотни пленников-христиан. Казаки на развалинах крепости, видя это, охнули от боли, будто им руки отрезали. А были это рабы, собранные татарским войском во время набега на Русь. Все, что воины Гирей-хана смогли отыскать в разоренных городках и деревнях Кяфиристана, — вспомнив бесславное возвращение татарской конницы, муэдзин помрачнел. — Больше половины сильного войска татар навсегда осталось в донских степях. Эти подлые казаки воевали нечестно, нападали из засад, под покровом ночи. Они отсекали от основных сил небольшие отряды, и их отдельные тысячи наголову разбивали татар. Хотя, по правде говоря, эти небольшие отряды насчитывали тридцать и больше тысяч сабель. И выходили крымчаки вдесятером против троих, а то и одного, и все едино были биты. Это не воины, это просто колдуны какие-то!

Татары таких сказок про них порассказывали, можно подумать, будто они сражались не с обычными людьми, а с самим небесным воинством, отрядами Бога их Исуса. Впрочем, как говорят, для мыши и кошка — зверь. Какие татары в войне — мы так и не увидели, всю осаду они простояли в трёх верстах от крепости, никак не участвуя в штурмах. Мол, не их это дело — на стены карабкаться.

Чтобы не потерять все войско, Гирей-хан просто вынужден был на четырнадцатый день вернуться назад, не закончив поход. И с собой привёл всего две сотни пленных. И ни грамма продовольствия! Скорей всего, они просто пожадничали делиться с нами, османами. Не по-союзнически это.

Да разве на такой результат рассчитывали мусульмане, когда татары выходили из лагеря? — Эвлия вздохнул и снова присел на холодный войлок. — Пожалуй, не следует писать всю правду. Султану это не понравится. Я, наверное, оставлю запись о героическом походе союзников, из которого они привели тысячи, нет, десятки тысяч рабов. Потомкам ни к чему знать о нашем позоре.

А теперь эти трусливые шакалы, о которых мне приходится писать, как о героях, собираются покинуть нас! — От возмущения на виске Челеби выступила и задрожала синяя жилка. — Уже завтра они готовятся выступить обратно в Крым, заявляя, что им нечем кормить лошадей, а люди их пребывают голодными и мёрзнут без огня ночами. Какая наглость! В то время, когда голодает уже даже войско турецкого султана, они заботятся о своих жалких людишках и лошадях пуще, чем о победе!" — Эвлия в сердцах кинул перо на войлок. И снова поднялся — от холода потеют подмышки, а сидеть ещё хуже, чем ходить, потому что замерзаешь быстрее. Он вспомнил последнее совещание у Гусейн-паши.

Начальники сидели невеселы. Ещё бы, осень на носу. А по закону, хоть какая бы важная война ни шла в мире, в октябре турецкие войска должны вернуться на зимние квартиры. Чтобы успеть взять Аздак, оставалось последнее средство — самый решительный штурм. На этом моменте совещания Челеби чуть не хмыкнул. "Можно подумать, все остальные штурмы были не решительные!"

Начальники, указывая на приближение безжалостной, как ядро с картечью, зимы, думали, где найти укрытие для войск, чем топить шатры, где раздобыть продовольствие. Кто-то заявил, что зимой невозможно получить подкрепление. Как будто это и так было непонятно. Каждый подавал тысячу советов.

С утра до самого вечера просидели паши, пытаясь найти решение. И ничего лучшего не придумали, как организовать тот самый-самый решительный штурм. Гусейн передал право объявить о нём Кодже Кенан-паше и хранителю морского арсенала Пияле-аге. Вот что они записали: "Верное решение будет таким. Пусть глашатаи объявят о нём сегодня же и пусть они предупредят: утром — общий приступ! Пусть приходит всякий, кто хочет получить тимар, зиамет[64] и звание сипахия. Пусть от всех семи отрядов войска будут записаны семь тысяч самых достойных и самоотверженных мужей. Вы же расставляйте моджахидов из мусульманских гази, посмотрим, что покажет нам волшебное зеркало суцьбы".

На этом они закончили совет и прочитали Фатиху[65].

"Да, — мысленно протянул Челеби. — дожились. Если на первый штурм бросалось всё войско султана, на следующие атаки находили несколько отрядов по десять тысяч человек, то сейчас с трудом можем призвать семь тысяч! И то обещаниями земли и звания".

Тяжело вздохнув, Челеби продолжил запись.

"И тогда настали среди гази радость и ликование. Согласно войсковому реестру из падишахского арсенала мусульманам было роздано семь тысяч сабель, две тысячи щитов, две тысячи ружей, сорок тысяч стрел, пять тысяч луков, шесть тысяч пик, пять тысяч ручных бомб-бутылок. А также припасы к самому различному оружию".

За стенкой шатра Эвлию окликнул слуга. Подув на застывшие пальцы, летописец отложил перо и разрешил войти.

— Вам обед. — Раб склонился, протягивая поднос с куском конины.

Дохнуло обгорелым мясом старого животного. Челеби поморщился, но поднос принял. Отпустив слугу, вернулся в шатёр. "Кормят хуже, чем солдат в окопах! Те хоть рыбу иногда ловят для разнообразия". Мясо, как и ожидал, жевалось плохо, зубы не справлялись с тягучими прожилками и твёрдыми хрящами. Кое-как одолев кусок, Челеби вытер руки о замусоленный халат. Войлок, на котором сидел, вдруг показался куском льда. Он, кряхтя, поднялся:

"Гусейн-паша не дурак. Осознавая всю сложность осенней войны с казаками, когда уже скоро нечем будет кормить воинов, из-за чего зреет недовольство, уважаемый паша просил султана перенести продолжение осады на следующее лето. Но получил жёсткий ответ из Стамбула. Ибрагим ответил коротко: "Или возьми Азов, или принеси мне свою голову". — Эвлия ковырнул в зубах палочкой. — Если так пойдёт и дальше, то скоро все понесут домой свои головы. Вчера, после совета, где все переругались и решили идти на решительный приступ, паша тем не менее отправил в Аздак переговорщика, который предложил казакам покинуть крепость, а каждому за это обещал по сто талеров. Сто талеров за развалины! Каждому голодранцу. Да они за всю жизнь таких денег не видели.

Отказались!

Не понимаю я их. Ну что там защищать, камни? За что гибнуть? За город, которого нет? Про какую-то честь казачью долдонят. Какая может быть честь, когда завтра, может быть, их уничтожат под корень, а затем и весь Кяфиристан завоюют. Тут спасаться надо, а они… — Челеби сжал челюсти до белизны на скулах. — Войска получили команду на последний, решительный штурм. Похоже, Гусейну так не хочется терять голову, что он решил положить здесь, у Азова, всё войско, но всё-таки взять крепость. Не велика ли жертва? К тому же теперь янычары, говоря, что никто не имеет право держать их в окопах больше сорока дней, сражаются с неохотой, не то что в первые недели. Как он собирается с таким их "рвением" победить казаков? Этих рыцарей Дона? Они, конечно, тоже потери несут, и раненых у них, говорят, немало. Да и силы, должно быть, иссякают. Не думаю, что им сейчас легко. Наверняка и голодают, и пороха не хватает, особенно после того, как гази перекрыли канал поставки по воде. Стреляют-то гораздо реже, чем поначалу, и даже реже, чем ещё пару недель назад. — Эвлия уселся, привычно сложив ноги колесом. Кулак подпер подбородок с аккуратной бородкой. — Ясно только одно — на днях решится судьба похода и осады. Паша ставит на последний штурм всё, что имеет. А главное, жизнь. Казакам проще: им, похоже, жизнь не мила, поскольку они и так в каждом штурме бьются не на живот, а на смерть, словно у них в запасе ещё одно рождение.

А всё-таки думай — не думай, а записи делать надо. Что же написать о последних событиях? Говорить только то, что хочет услышать султан — тоже неправильно. Азов-то мы взять не можем. Пока не можем. Писать про героизм солдат? Какой тут героизм? Боятся они казаков, как кролики — удава. И немудрено. Почти каждую ночь находят смерть у костров десятки сипахов, янычар, капычеев, работников… Эти головорезы, использую подкопы и темноту, пробираются к нашему лагерю, как к себе домой, и их клинки каждый раз окрашиваются турецкой кровью.

А был случай, когда загадочным образом передрались янычары с татарами. Из-за каких-то овечек, которых будто бы наши угнали! Бред какой-то. Однако этот бред стоил войску почти полусотни убитых с обеих сторон и больше сотни раненых. Да неужто и это дело рук проклятых казаков? Ну, тогда стоит признать, что они и вправду не совсем люди, или верно, у них джинны на посылках? И при этом они ещё умудряются всякий раз уходить, не получив сдачи! Страшные воины! Мне уже кажется, что вся эта затея с осадой… — Челеби мысленно прикусил язык. — Ещё немного — и крамольные мысли заполнят голову. И как тогда писать книгу? Нет, надо собраться. Султан ждёт подробного описания похода, и мне нельзя его разочаровать. При этом надо постараться соблюсти видимость правды, густо замешав её на подвигах мусульман. Да, это единственно верное решение!" — Челеби поднял перо, взгляд отыскал на низком столике чернильницу.

Витиеватые буквы новой строки украсили хорошо выделанную бычью шкуру.

Глава 30

В закутке одного из дворов внутреннего города, около развалин саманного строения, в котором когда-то жили Космята с семьёй, потрескивал костёр, над огнём шипели куски мяса, нанизанные на прутья — обломки стрел. На бугор из слежавшейся глинобитной смеси, когда-то существовавшей в виде дувала, азовцы возложили найденное неподалёку бревно, и на нём расселись казаки и жёнки. Пока на стенах затишье и турки готовят очередной штурм, Лукины с друзьями решили устроить маленькие посиделки. Как выразился Борзята, война войной, но надо же и о душе подумать. А Космята поправил: "Точнее, о животе".

Степанков раздобыл пару кувшинов вина, а оно у казаков только турецкое. Где уж взял, и не спрашивали. Этот что угодно раздобудет при желании.

Пока жарилось мясо, народ лениво попивал вино, тихо переговариваясь. Красава что-то вполголоса втолковывала собравшимся вокруг неё подругам: Варе, Дуне и Марфе. С другой стороны костра Васятка, которому по молодости лет спиртного не налили, тихо напевал песню про чёрного ворона, прообраз той, которую будет знать много позже каждый русский.

Следил за мясом белобрысый паренёк, бывший раб с галеры, всего несколько дней назад ещё сидевший на цепях, последний освобождённый. С той поры паренёк старался от своего освободителя далеко не отходить.

Прислушавшись, близнецы Лукины, Степанков и Дароня Толмач со второго куплета подхватили знакомые слова, и песня млечным облаком потекла по развалинам, смыслы её завихрились над языками костра, и огонь, казалось, начал потрескивать от этого более мягко и душевно.

Белобрысый паренёк, которому на вид лет пятнадцать, уже с пушком на подбородке, пытался что-то мычать в лад, и, на удивление, у него получалось. Он был нем.

На припеве к песне присоединились женщины. И ещё более широко и привольно потянулись над разрушенными домами слова, знакомые казакам с детства. Но поскольку пели тихо, разлетались они недалече, в пределах сажень пятидесяти. А на этом участке старого города, кроме них, никого не было.

Песня закончилась, и некоторое время сидели молча, ещё находясь под впечатлением, ею навеянным.

Замыкал паренёк, неожиданно точно повторяя мотив. Красава улыбнулась:

— А ты у нас певец, оказывается.

Паренёк смутился, отвернувшись к костру. Ещё раз перевернул мясо.

— Ну что ты хлопца в краску вгоняешь? — Марфа погладила белобрысого по голове, отчего он ещё больше покраснел.

Хмыкнул Борзята:

— А сама-то хороша. Совсем хлопца засмущали.

Дуня, переглянувшись с Марфой, окликнула Валуя:

— Атаман, вопрос к тебе есть.

Валуй лениво поднял голову:

— Есть, так спрашивай.

— Скажи, пожалуйста. Вот кончится война, где жить будем?

— В смысле, где?

— Ну, в Азове останемся, отстраиваться будем, или пойдём куда?

Валуй замер, разглядывая чистое голубое небо. А он ещё и не думал. А куда, верно, потом деваться? Притихли и казаки, тоже обдумывая задачку.

Тишину нарушил Василёк:

— Я бы на Остров вернулся. В юрт. Там хорошо! Дом там.

Тяжело вздохнул Валуй:

— Дом-то, он дом. Да, всяко-разно, не лучше этого. — Он кивнул на развалины куреня.

— А ты как думаешь? — Варя подсела к Борзяте. — Куда пойдём?

Он задумчиво покрутил носом:

— Я не знаю. По мне там хорошо, где все наши будут. Братки мои, сестрёнка, ты, Варька.

Космята качнулся вперёд:

— И я с вами, казаки. Домой наведаюсь, а потом завсегда, где вы, там и мы с Красавой. Так, родная моя?

— Так, касатик, так. Только все вместе. А ты, Дароня, что думаешь?

Толмач поднялся, растягивая косточки в потягивании:

— А я домой. У меня земля, у меня родичи там. Я без земли не могу.

— И нас бросишь? — смешливо прищурилась Красава.

— Буду в гости заезжать. Как урожай соберу, так, может, и отправлюсь. Детишек возьму. — Он ласково глянул на разомлевшую под его взглядом Дуняшу. — Или вы ко мне. Главное, заезжайте, а повод найдём.

— Всяко-разно рано об етом говорить. — Валуй потёр перегородку носа. — Вот побьём турка, тогда и подумаем.

Замолчали друзья, притихли подруги, каждый в этот миг представил, как же хорошо заживут они все вместе после победы.

Неожиданно что-то напряжённо мыкнул паренёк, не отводя встревоженного взгляда от Валуя.

Атаман понял:

— И ты с нами, без тебя теперича никуда. Лукин твоя фамилия отныне.

Поднялся Космята. Подойдя поближе к костру, присел на корточки:

— Слышь, паря, а ты из каких?

Паренёк непонимающе уставился на Степанкова.

— Ну, это, из мужиков али нет?

Тот, обернувшись ко всем сразу, отрицательно замотал головой.

— Не видишь, что ли, казак он. — Валуй, полулежавший спиной на бревне, выпрямился. — Так, хлопец?

На этот раз белобрысый, радостно блестнув глазами, закачал головой согласно.

— Что вы его все "хлопец" да "хлопец". — Дароня почесал заживающий рубец на ключице. — Имя ему надо дать.

— Точно, — загорелась Красава. — Пусть будет Стасик.

— Почему Стасик? — прогудел Валуй. — Мне вот "Илья" нравится.

— Никакой не Илья, — влился в обсуждение Борзята. — Пусть будет Акундин.

Казаки вяло засмеялись, а Космята ехидно фыркнул.

— Не а чё? — Борзята подскочил. — Хорошее имя.

— А давайте его спросим. — Валуй тоже поднялся. — Понятно, что как-то его звали раньше. Но гадать тут можно до ишачьей пасхи. У него, считай, новая жизнь после освобождения началась, вот и имя будет новое. — Он тоже присел у костра на корточки. — Ну, хлопец, готов имя себе выбрать?

Тот,обернувшись всем телом, серьёзно кивнул.

К ним подскочил Борзята:

— Акундином будешь?

Паренёк несмело качнул головой отрицательно.

Красава оттолкнула брата:

— Сам ты Акундин. Скажи, хлопец, а "Стасик" тебе нравится?

Паренёк глянул на Валуя. Не заметив на его лице и тени неудовольствия, нерешительно кивнул.

Народ дружелюбно зашумел.

— Во, Стасиком будет. А чё, хорошее имя. Станислав! Звучит. — Дароня принюхался. — А у нас не мясо ли горит?

Стасик, испуганно мыкнув, обернулся к огню, но Валуй решительно отодвинул его:

— Готово. Принимай, казаки.

И сам раздал поломанные стрелы с нанизанными на них кусками говядины. Утром осколок шального ядра убил последнюю корову в городе.

Марфа привычно подсела к Валую поближе, с другого бока устроился Стасик. Остальные тоже расселись по-семейному.

И только друзья успели, обжигаясь, сничтожить по первому куску, как на стенах загудели тревожные гудки: атаманы собирали бойцов.

— Эх. — Борзята спешно укусил второй кусок. И неразборчиво возмутился. — Пожрать не дадут.

— С собой забирайте, там доедим. — Сбросив остатки расслабленности, Валуй моментально превратился в серьёзного и строгого атамана. — По местам разбежались. Казаки, за мной.

— Ничё, после победы наедимся. — Космята быстро приобнял супругу. — Осторожней там.

Та кивнула:

— Ты тоже.

Другие жёнки тоже задержались на минутку, чтобы обнять своих любых. Еле слышные шепотки, крепкие ладони на талиях, быстрые поцелуи, и, расстроенно поэхав и почмокав, народ поспешил на заранее обговоренные позиции. Казаки — на стены, а жёнки, захватив с собой Стасика и остатки мяса, быстрым шагом направились к щели за второй стеной, тоже разрушенной, хоть и в меньшей степени, где прятались во время боёв.

Глава 31

— И чего им не спится? — Миленький почесал выпачканный лоб рукавом. — Никак снова по наши души?

Лапотный, резко подскочив, сидя протёр сонные глаза. Десяток его на посту, но ему как главному послабление, которым казак беззастенчиво и воспользовался: придремал прямо на разваленной стене.

Утренние сумерки частично скрывали то, что происходило внизу, но и того, что можно было разглядеть, хватало для беспокойства. Вероятно, к подножию высоченной насыпи из битого кирпича и камня, что когда-то была северной стеной крепости, ещё затемно начали стекаться самые разные отряды турок. Тут и янычары в изрядно потрёпанных долармах, и сипахи, давно отогнавшие лошадей к востоку, выше по Дону и оставившие их под охраной. Они в панцирях, похоже, немецких. Немцев всех похоронили, а защита европейская никак не износится. Хорошо делали. Чёрных мужиков из разных отрядов, которых издалека казаки и не отличали, собиралось больше всего. На первый взгляд, не меньше тысячи внизу топталось. И это только здесь, на этой стороне крепости. Судя по суете на соседней восточной стене, и там такая же картина. Со всех сторон разом решили ударить?! Тогда почему малыми силами? Для турецкого войска, хоть и изрядно прореженного, собрать тысяч двадцать по-прежнему не вопрос. Лапотный решил, что он чего-то не понимает.

Насколько позволили утренние сумерки и наплывающий туман, десятский ещё раз задумчиво осмотрел собирающийся внизу народ. Ну что. Все при луках, за спинами полные колчаны. У многих в руках пики, у других — ружья. Ружья у янычар и сипахов. Ну, это понятно, они мастера пулями стрелять. И, что самое неприятное, в рядах не чувствуется обычной обречённости. Напротив, веселятся, бравируют друг перед другом. Неужто пообещали что-то? Землю, деньги? А может, и всё вместе. "Добровольцев собрали?" — предположил Лапотный. Но вслух сказал другое:

— Приступ, похоже?! — И решительно развернулся. — Беги народ поднимай. Что-то уж шибко ярые они нынче какие-то…

— А ты?

— А я ишшо погляжу тут.


Народ просыпался с трудом. Миленький, шныряя между крепко спящими казаками, тряс за плечо то одного, до другого. Многие будто и не замечали руки Путилы, крепко их трясущей, сопели, как ни в чём не бывало. Другие молча дёргали плечом, скидывая ладонь. Кто-то и послал, не разлепляя глаз, далеко и надёжно. В какой-то момент Путило испужался. А вдруг турки пойдут, а он никого не добудится! Взгляд нашёл спящего Валуя. Рядом спина к спине дрых Борзята. "Этих подниму, остальные сами подскочат". — Приободрившись, двинул к атаману.

Лукин открыл глаза сразу же, только Путило тронул за дерюжку, укрывавшую его. Быстро проморгавшись, сел. Ещё плохо соображая, поднял сонный взгляд.

— А это ты, Миленький.

— Лапотный сказал поднимать. Турок внизу собирается.

На последних словах заворочался Борзята. И тоже рывком сел. Голова опущена, сам слегка покачивается.

На локте приподнялся Василёк, оказывается, он рядом с братьями лежал, под тряпками его и не видно.

— Турок?

— Ага, миленький, турок.

Валуй крепко протёр глаза ладонями:

— Казаки, по коням! — Зычный голос, показалось, заполнил сырую тёмную щель без остатка и даже на улицу выплеснулся. Разом зашевелились. Послышались охи, кряхтенье, недовольное ворчание.

Старший Лукин потрепал по плечу белобрысого паренька, недавно получившего имя Стасик, при первой же возможности старавшегося оказаться поближе к Валую, и тот вздёрнулся, ошалело хлопая густыми ресницами.

— Поднимайся, Стасик, сполох у нас.

— Умыться успеем? — Борзята поднял-таки голову, но глаза закрыты.

Путило растерялся:

— А не знаю. Внизу они. Готовятся.

— Василёк, бери пару человек и наверх. Доложишь. Мы тут пока… Эй, народ, одного — ближайшего, за водой к колодцу, бегом!

У входа обычно ложился дежурный, из тех, кто по хозяйству. Кто там дежурил сегодня, Лукин не увидел, но человек убежал, в точности выполнив приказ. Подскочил Василёк. Завязывая на ходу пояс с притороченной саблей, пошагал, пригибаясь и высоко поднимая ноги, чтобы не наступить на ещё просыпающихся казаков. Двое бойцов поспешили за ним, тоже одеваясь на ходу.

Умыться успели. Приглаживая мокрые волосы, уже на рассвете Валуй вместе с остальными казаками неспешно выбрался на гряду кирпичей. Туман тянулся понизу густой полосой, полностью скрывая приготовления турок. Но шум оттуда, гулкий, с эхом, разлетался далеко. Лапотный дожидался азовцев в неглубоком кирпичном приямке.

— Ну, чего тут у тебя?

Десятский кивнул вниз:

— Готовятся.

— Готовятся, так готовятся. Не впервой. Что, ловчие ямы нынче наделали?

— А то. И кабаньи капканы обновили. Ещё больше, чем вчерась. Арадов постарался. Всю ночь наши копошились.

— То дело! Всяко-разно попадутся.

Последнее время наловчились копать на всех подходах к крепости волчьи ямы, чередуя их с кабаньими капканами. Казаки и раньше ловушки делали, но не в таких количествах. А тут Гришка-пластун предложил каждую ночь новые ямы готовить, да в разных местах. Атаманы идею поддержали. И теперь уходили в ночь на ближние подступы казачьи сотни. Чтобы было по справедливости, каждый раз уходили новые. И из Валуйской тысячи ходили. Правда, от той тысячи сотни три если осталось, и то хорошо. И из тех половина — раненые. Однако никто не отказывался, даже побитые, те, которые вполсилы, в лучшем случае могли трудиться. Однорукие и прочие инвалиды. Таких с каждым днём становилось всё больше. А все одно помощь. Где поддержать, где поднести, всяк хотел нужным обществу оказаться.

Знали казаки, для чего сном, а то и здоровьем жертвуют. А вот Валуя с его ближайшими друзьями, что из первоначальной сотни, пока на копку ям не дёргали. Это потому, что его люди и так нарасхват. Как к туркам диверзии устраивать — их отправляют. На струги — турецкую эскадру встречать, лукинские впереди. И в подземной войне — тоже они. И наверху успевали с врагом силой померяться. Почему их так гоняют, казаки понимали. А потому что везучие и завсегда с успехом. И ничего против того не имели. Лучше уж так у каждой зацепы первыми голову в петлю совать, если в результате жив вертаешься, чем как все воевати. Видать, судьбинушка такая, или же атаман их заговорённый. Так и пусть. Живы и ладно.

Так что по нескольку десятков ям и капканов к каждому утру насторожить перед позициями успевали. Пока враги ловушки обходили, если замечали и успевали обойти, казаки их стрелами шпиговали, когда порох был, то и пулями тож. В общем, не сладко приходилось нападавшим.

Впрочем, и защитникам не легче. Турок всё-таки много больше. Им половину народу потерять в атаке — не смертельно, а вот если у казаков столько полягут, не сдержат стену. А этого никак нельзя допустить. Потому как город Азов, ну, или то, что от него осталось, уже четыре года как казачий. А своих земель, пусть хоть два дня как они свои, казак отдавать за просто так не привык. Уж лучше смертушка, чем позор. Вот и воевали, каждый раз словно в последний бой кидаясь. Может, потому и город, ярый и страх вызывающий у врага, жив по сию пору. А никто вас не звал.

Внизу неожиданно затихли. Одинокий командирский голос, растягивая связки, выкрикнул по-турецки: "Вперёд", и разом заполнилось туманное утро свирепыми криками, который перекрывал один самый мощный: "Аллах!"

Валуй быстро оглянулся. Каждый на своём месте. Большинство выглядывают из-за бревенчатых заплотов, что поднимаются вместо стен. Тоже каждую свободную минутку обновляют. Медленно, словно и не на них эта смертельная сила бежит, встают казаки, кто на колено, кто в полный рост. Луки зажаты, стрелы у кого в зубах, у кого перед собой разложены. Десятка три в укрытия разбежались. Для тех, у кого ружья с зарядом, выложены бойницы из кирпича. Рядом медленно, словно предвкушая, вытягивает саблю из ножен Борзята. Скорчив смешную мордаху, что-то бормочет, а глаза весело поблёскивают. К счастью, рана в боку оказалась несерьезной, перевязали, и ладно. Другой мог бы, прикрывшись ранением отлежаться в лазарете, но только не Борзята. Этот даже если без ног и рук останется, на зубах приползёт. И биться будет до последнего. Валуй про себя усмехнулся, поглядывая на строящего рожи брата. "Сколько уже воюет, а всё ребячество в заднице играет. Как ребёнок, хоть и взрослый уже. Двадцать один ему, как и мне. Но умеет, что и говорить. Спас[66] для него — родственник". Василёк, лежа на боку, проверяет тетиву. Слушает звук, натянув и приложив её к уху.

Космята нонче однорукий. Турок сухожилие, похоже, перерезал. Хорошо, хоть на левой. Предлагал ему в щели остаться, так чуть не поругались. Пахом тут же, у этого только порезы, ни одного серьёзного ранения. Прям как у меня. Пока везёт. Ну что ж. У каждого своя дорожка. Всяко-разно помирать, так почему не сегодня?" — Валуй тоже изготовил лук. Наполовину заполенный туп за спиной, со стрелами тоже не густо. Боком привалился к бревенчатому заплоту. Окошко слева, чтобы стрелять удобнее. Сабля ощутимо оттягивает кушак. Пику воткнул острием в россыпь камней. Каждому оружию своё время.

В тумане вопили турки, падающие в волчьи ямы и натыкающиеся на капканы. Другие по-прежнему кричали имя Аллаха, и чем ближе, тем исступлённее, яростнее. "А вот и незваные гости!" — Валуй натянул тетиву, и первая стрела пробила кожаный доспех бородатого, черноволосого турка. Всё, понеслась!

Такой яростной атаки Валуй и не помнил. В первый день, когда турок по дурости полез чуть ли всем войском, нечто похожее было, но тогда казаки, полные сил, все целые, вооружённые до зубов, справились с нахальным врагом меньшей кровью. Ныне же всё другое. К тому времени, когда солнце поднялось к зениту, народу, способного держать саблю, на стене убавилось чуть ли вполовину. Уже не головой, чуйкой ощущал Валуй: стену не удержать. Конечно, атаманы предполагали, что когда-нибудь это случится. Следующая полоса укреплений, в глубине города, там, где когда-то проходила внутренняя, не такая высокая, стена, уже ждала защитников. И для турок сюрпризов наготовлено было с запасом. Что ж, похоже, время отступления пришло.

Насадив очередного турка на пику, Валуй хотел было уже дать команду к отходу, но новый турок в янычарском кафтане вынырнул не знамо откуда. Атаман, подставляя под удар сабли клинок, бросил короткий взгляд вниз. А там всё черно от спин турецких. Упёртые, лезут и лезут. Их скидывают, но те, которые целые, оступаясь и скользя, снова бросаются по каменистому склону насыпи вверх. Вопль "Аллах", пробирающий уже до печенок, кажется, не смолкает над стеной. У подножия бьют барабаны, бегают начальники, посылая тоже уставших турок на новые приступы. Турок всё меньше, но ещё достаточно, чтобы на каждого защитника Азова приходилось, по меньшей мере, трое-четверо.

Отбив первый удар, Валуй развернулся боком, вынуждая и нападавшего, чтобы не открыться, повторить его движение. А за спиной Борзята. Одно движение братской сабли — и ещё одна голова покатилась вниз, на внутреннюю сторону крепости.

А теперь пора!

— Казаки, отходим! — С голосом у Валуя всё нормально. Услышали все, и враги тоже. И задержались, уже не желая гибнуть напрасно. И так убегают. Можно же чуток подождать, они сами стену освободят.

Отходили слаженно, оставляя прикрытие. Спешно пятились, выставляя перед собой круглые казацкие щиты или просто сбитые из тонких жердей как попало. Почему-то враги не стреляют. Удумали что-то? Решили заслон сбить для начала? Но и задержавшимся казакам не пришлось отбиваться от турка. Враги, наверное, выдохнув облегчённо, позволили беспрепятственно отойти, и даже раненых унести. Конечно, не всех: многие падали туда, под ноги наступающим туркам. Кто-то из них, может, и жив ещё был. Но тут уже ничего не поделаешь, судьба у них такая. Кого успели, тех вызволили, а кто-то из казаков даже прыгал вниз, рискуя напороться на сабли поднимающихся турок, под прикрытием своих вытягивая товарищей.

Остальных, до которых уже не дотянуться, турки, походя, добивали. Не рискуют за спиной даже раненых оставлять. И это верно. Даже умирая, казак старается хотя бы одного супостата, да утащить с собой.

От ненависти скулы сводит. Какие же гады! Но товарищи уже отходят. Валуй в числе немногих оставшихся на стене. Бросив последний взгляд на замерших врагов, рванул вниз за своими. На ходу поддал пинка для скорости какому-то задержавшемуся азовцу, похоже, вознамерившемуся встретить врага на этой стене. Ещё чего! Каждая сабля на счету, такое время пришло, что потеря даже одного здорового бойца — снижение боеспособности сотни, вернее, её остатков, а это смерти подобно. И не ему лично, хотя и ему тоже. Тут другое: за спиной город Азов. А в нём жёнки и подруги, а среди них Марфа и Красава, и другие близкие. Тот же Стасик, к которому Валуй неожиданно начал ощущать что-то вроде родственных чувств. Мальчишка, оказавшийся сиротой, к тому же немой, тоже лип к атаману. А ещё раненых полный лазарет. Нет, не имеет Валуй права рисковать их жизнями. А потому вперёд, то есть назад, на вторую стену, где атаманы подготовили ещё одну линию обороны. Не хочется отступать, а надо. Таковы законы войны. Не он придумал, не ему и менять.

Боец, оказавшийся Власием Тимошиным, без пререканий побежал следом. Так-то лучше, гарный Власий, успеешь на тот свет. Твоё умение характерника ещё пригодится крепости.

Между стенами сажень триста: проскочили, не заметив. И только уже упав на кирпичную крошку за деревянными щитами, казаки поняли, что запыхались, будто несколько вёрст одолели. Силы заканчились одномоментно. Оглядывая потрёпанное воинство, хрипло дышащее и отхаркивающееся, Валуй понял: задержись с отступлением на самый малый срок, и отступать было бы уже некому.

Пространство между двумя стенами мгновенно заполнилось турками. Чёрные мужики, янычары и сипахи, сновали меж разбитыми домами, вероятно, надеясь чем-нибудь поживиться. Ну, это вряд ли. Всё, что могло быть ценного в развалинах, казаки давно перетащили сюда, за последнюю стену города. Последнюю! Когда-то это была внутренняя крепость, которую казаки четыре года назад брали натужно и с большими жертвами. Эх, не развали турок стены, можно было бы ещё держаться. Да без всякого шанса для врага. Но что есть, то есть. Хорошо, хоть заплоты бревенчатые успели выстроить на вершине кирпичного вала. И ещё кое-что для них приготовлено, там внизу. Скоро отыщут. Ага, а вот и первый невезучий. Дикий визг пронзил пространство. И тут же второй. Ага, пошло дело. Напуганные турки резко замедлились. Задвигались с опаской, оглядываясь и осматриваясь. "А вы думали, ловушки только за дальней стеной делали? Шиш, угадали. Тут тоже накопали, и немало. Многим хватит. Сами-то дорожки знали, а вот турок, как кур во щи попал. И это вы ещё в слухи не спускались!" И снова вопли, и тревожные крики! Так вам и надо, прямо на сердце радостно!

Валуй, присев, оглянулся. Так, братишки оба здесь. Василёк, на ноге повязку крутит. Дароня где? Ага, вот он, Лапотному руку перевязывает, под самое плечо, кровь оттуда хлещет. Жилу, видать, перерезали. Десятский, бледный, как белая тряпка, только губы кусает. Космята на раненой руке отдирает присохшую повязку, морщится, но терпит, а новая рядом лежит. Меняет, это хорошо. Значит, новых дырок не получил. Борзя упал на бок, тяжело дыша. Повязку не видно, но, судя по здоровой красноте щек, держится, братишка. Сабля, залитая кровью, в руке. Только тут Валуй вспомнил, что и сам ещё сжимает оружие. Такое же красное, будто в крови купал. А так оно и было. Сколько турок положил, и не сосчитать! Но десятка два, точно! Вздохнув, заставил себя вытереть голомлю о собственный зипун. Ему уже всё равно, даже цвет не виден, так запачкан.

Издалека, там, где за спинами рядком стоят уцелевшие мазанки, выбрались из щели жёнки. Их атаманы сюда заранее отправили, как чувствовали. Заметив родную головку Марфы, крутившуюся во все стороны, отыскивая его, поднял руку. Девушка, углядев, подхватилась. Следом за ней посеменил худущий паренёк. Стасик! "Слава Богу, родные, живы. Об остальных горевать потом будем, когда крепость отстоим!" — Лукин-старший охнув, перевернулся на спину.

Глава 32

Только уже вечером, когда стало понятно, что победа гази, несмотря на огромные потери, всё-таки состоялась, Челеби заставил себя усесться за книгу. В шатре холодно. Все жерди и брёвна, что турки нашли на отбитой стене, разобрали рядовые воины и их командиры, участвовавшие в штурме. Остальным пришлось коротать время по-прежнему без тепла и без горячего.

Челеби поёжился. Оглянувшись, подтянул поближе шерстяное одеяло. Развернув, накинул на плечи. "Теперь гораздо лучше. Итак… — Он задумался, водя пером по щеке. — Надо записать с самого начала. Ну да, не всё получилось как задумали. Но главное вышло: одна стена отбита. Пусть это будет главной мыслью".

"Для решающего штурма, как я уже писал, были отобраны лучшие из лучших. — Перо привычно заскользило по бычьей шкуре. — Затем в добрый час с семи сторон ударили пушки и ружья, и из стана мусульман раздался клич "Аллах!". — Челеби почесал лоб пером. Надо как-то покрасивее. Может быть так: — От ружейного огня и клубящейся чёрной пыли воздух стал темнеть. Но сильный ветер всё разогнал, и стало видно, где друзья и где враги. — Ага, так хорошо! В том же духе и продолжим: — Войска мусульман острыми мечами вонзились в крепость. Круша кяфиров направо и налево, они погнали их в цитадель. И вот в течение восьми часов шла такая же отчаянная рубка, как битва при Мохаче[67]". — Челеби задумался.

"Надо ли рассказывать читателю, что это была за битва? Допустим, сегодня об этой победе ещё помнят в Турции. А что будет через сто лет? С другой стороны, эта запись станет поводом юному читателю порыться в библиотеке, чтобы отыскать упоминание о великой битве. Что ж, пусть так и остаётся".

"Свинец и стрелы крушили тех, которые приближались к бойницам. Час от часу войско ислама стало нести всё большие потери убитыми. А с тыла подмога не приходила. И гази поняли, что настал решающий час… — "Да уж, решающий! — Челеби хмыкнул. — Сбили со стены и всё. И начались мученья! Пожалуй, запишу, а там ещё подумаю, оставлять или не оставлять". — И они ударили самым сильным ударом, каким смогли. И это принесло пользу. Неверные, устрашась, отступили. Первая стена осталась за великими воинами султана. Но зря наши гази ждали подмогу. Не было никого. А ещё бы один удар, и крепость была бы взята! Но и в этой ситуации мусульмане не растерялись. Бывалые воины, увидев такое положение кяфиров, пробрались к кабаньим капканам, — кстати, страшная вещь. Зубы у него, как у крокодила. Поймав ногу, он крошит кости, как семечки. Не дай Бог! — Так вот, подобравшись к капканам, установленным в подземных проходах, устроили засаду. Однако проклятые враги взорвали подземные заряды, применив дьявольскую хитрость, чтобы, как ласточку, швырнуть в воздух войско ислама. — Эвлия сморщился, как от зубной боли, вспомнив перекосившееся лицо Гусейн-паши, когда он понял, что произошло в подземных переходах. "Жестокие, не люди, звери-казаки!" Вздохнув, он продолжил: — Как же мучались наши гази под стенами азовской цитадели! Душа и мозг их были измотаны, их желудки были пусты, движения стали медлительными, от ужасного дыма и жажды они дошли до грани гибели.

Как только настало время заката, алай-чавуши[68] отозвали гази из-под стен Аздака. Они же забрали с поля боя военную добычу: головы кяфиров, ружья, разное оружие, вещи. Нагрузили на пленных тела погибших мусульман, и каждый отряд отправился к своему месту. Дав залп из пушек и из ружей, они совершили молитву по павшим в бою и погребли их тела. Раненым выделили средства на пропитание и прислали лекарей-хирургов".

И снова Челеби чесал пером лоб, приподняв чалму. "Сколько же записать погибших с той и другой стороны? Если по правде, то цифры не понравятся нашим пашам, если приврать, то совесть будет страдать, да и перед читателями совестно. Скажут, Челеби всегда писал правду, но иногда позволял себе ложь. И они будут правы. Что же делать?" — Летописец поднялся. Волнуясь, навернул несколько кругов по шатру. Выглянул наружу. День разгорался. Небо, затянутое тучами, опять мокрило. Если бы не сырость, было бы не так холодно. Во всяком случае, на улице достаточно одного халата. А вот в шатре почему-то казалось прохладней, чем за его стеной. Может, казалось?

Челеби поднял полог, закрепив его на шесте. Так и светлей и, может, теплее…

"На чем я остановился? Так, так. Ну что ж. Придётся совести потерпеть, если я хочу, чтобы мой труд одобрили при дворе".

"В этом бою было убито… — Эвлия на мгновение замер. А пусть будет так. Всё одно никто не сможет опровергнуть мои записи. Да и кто будет считать этих казаков?! — Три тысячи кяфиров. А тысяча пятьсот (нет, слишком ровные цифры тоже нельзя, неправдоподобно), тысяча шестьсот пятьдесят казаков взяты в плен. Наших же погибло тысяча двести человек из них семьсот янычар". — Свои потери Челеби решил тоже подсократить. Этак раза в три. Он был уверен, никто из начальников не захочет его поправлять. — Уцелевших гази Гусейн-паша велел щедро наградить. Тому, кто принёс вражескую голову, было пожаловано сто курушей[69], а кто привёл пленного, помимо награды на шапку прикреплялись иеленки. Жаловались также повышением в чине до тимар и зиаметов[70].

Имущество погибших воинов было сдано в государственную казну.

Что касается казаков. Отступив, они, на удивление, не пали духом. В первую же ночь кяфиры снова трудились, как Фархад[71], и разрушенные стены в глубине крепости сделали столь же крепкими и прочными, как и прежние. Они восстановили тайники для засад, бойницы, и воздвигли как бы новую стену Искандера. Гази, увидев все это, пришли в уныние.

Сегодня там и сям начался бой. Однако он уже не вёлся со всем сердцем и желанием, от души, как это было раньше. Они не проявляли теперь прежнего рвения и усердия, а передышки от сражений не было ни днём ни ночью".

"Да уж, ни днём ни ночью. — Эвлия снова остановился. Подняв на свет, рассмотрел кончик пера. Так и есть, чуть разлохматился. Выбирая новое среди десятка запасных, он скривился. — Ага, заставишь наших бойцов сражаться ночью. Они и днём-то уже не хотят воевать. Но для красоты слова пойдёт. Итак:

"— Между тем, до дня Касыма[72] оставалось около сорока дней. За это время крепость нужно взять любой ценой".

Вздохнув, Челеби, отложил перо. "Кому брать-то? Гази не хотят воевать, и как заставить их, не знает никто, даже Гусейн-паша. Что ж. Моё дело — записать, а уже как оно будет на самом деле, ведает только Аллах. Что ж. Пожалуй, пора совершить молитву".

Челеби призвал слугу, и вскоре тот принёс чашу с водой. Умывшись, Челеби привычно повернулся в сторону священной Мекки, и мягкий холодный войлок подстилки продавился под коленями.

Глава 33

До зорьки Валуй успел даже немного поспать. После удачного боя всех казаков (кроме тех, кому пришла очередь строить укрепления, а в основном отрядили новеньких, добравшихся до крепости в последние дни), распустили отдыхать. Атаманы рассудили так: туркам понадобится время, чтобы оправиться после последних поражений и неудач, и сразу на стену они не полезут.

Лукина разбудил тихий разговор. Подняв голову, прислушался. Вокруг в темноте щели сновали люди. В стороне у выхода жёнки хлопотали у большого котла, повешенного над еле тлеющим костром. Здесь, в низком потолке проложили узкий дымоход, выходящий в развалинах стены. Топили в основном ночью или поутру, до яркого света, так турки дым не увидят. Красава, щедро черпая куски мяса с наваристым бульоном, раскладывала по мискам защитникам крепости, подбирающимся на карачках. Рядом что-то сосредоточенно шила Варя. Они с Борзятой, когда выдавалась свободная ночка, уже и спали вместе, так что она теперь почти жена братцу. Осталось только обряд у куста калинового провести, но это уже после победы.

Подальше Марфа и ещё несколько жёнок, рассевшись кружком, штопали. Наверняка — казацкую одежку. Если бы не они, многие казаки уже голыми бы ходили. Марфа, иной раз останавливаясь, выискивала глазами Валуя, как будто он может куда-то деться из щели. Вчера она шибко за милого перепугались, когда привели под руки. Досталось ему неслабо, турок какой-то приложил по темечку, еле очухался. К счастью, товарищи подхватили теряющего сознание атамана. А сейчас уже ничего, жить можно, только голова ещё побаливает, особенно, если резко повернёшь, и шишка на затылке набухла, что орех горацкий. В дальнем углу тихо пели, что-то тягучее, длинное. Наливалась блёклым занавеска квадратного входа. "Значит, утро". — Скинув зипун, Валуй потянулся. Голоса продолжали бубнить рядом.

— Прямым уложило, — сетовал знакомый голос неподалёку. — Думал уберечь, да где там!

— Люди гибнут каждый день, почитай. А тут конь! Знамо, жалко, но всё же конь, — поёрзал пожилой казак.

Валуй узнал говоривших: Космята Степанков и Никита Кайда. Отметил про себя — живы, уже хорошо. Приполз на коленях Стасик, что-то мыкнув, помог атаману присесть. Валуй не стал отгонять паренька, ему хочется быть полезным, нехай будет. Выпрямив спину, тут же почувствовал тёплый взгляд. Улыбнувшись разрумянившейся Марфе, повертел головой. В голове стрельнуло, и он затих, упершись руками за спиной.

Кто-то откинул занавеску, и в сумеречное помещение щели поплыли волны мягкого света. Пахло отсыревшими потниками, варёной кониной. Здесь, в щели Ташкалова городка, было ничем не хуже, чем в недавно оставленном Топракове. Станичники загодя подготовили места для схрона всем, тем более что народу стало заметно меньше. Правда, в последние дни к ним на подмогу пробрались около сотни казаков из верхних городков. Помощь, конечно, большая. Но не решающая. Пару тысяч бы да пороха с пулями побольше, вот тогда бы повоевали ишшо.

Больше всего казаки жалели разрушенный до основания храм Иоанна Предтечи, оставшийся в городке. Сам отец Черный уцелел и ныне исправно служил панихиды и отпевал погибших.

— Во, атаман проснулся. — Борзята шевельнулся поблизости. Сморщился, поправив повязку с красным пятном на боку — долго рана не заживает: сабля рубанула неглубоко, но болезненно.

Валуй вспомнил про тряпку на своей голове — не сползла ли? Не, на месте. Ощупывая макушку, обернулся. Туманные фигуры в глубине щели едва просвечивались через погребную темень, хоть и разбавленную утренней бледностью. Казаки расселись кружком, свернув по-татарски ноги, человек пять или шесть.

— Что тут у вас, всяко-разно, совещание?

Азовцы зашевелились, Борзята передал кувшин с отбитым у турок вином товарищу.

— Ага, совещание. У Космяты коня прибило. — Валуй узнал Серафима. — Поминаем.

— Серафимка, и ты здеся?

— Тута я. Проведать пришёл, все ли живы.

Валуй подполз на пару шагов, слабый после сна локоть подломился, и он свалился, уткнувшись головой в ногу Чубатого. Тот неторопливо убрал подошву.

И снова Стасик помог устроиться. Валуй, улыбнувшись пареньку, оперся на его плечо. Тот, довольный, напряг тонкие мышцы худого тела.

— Ну и как, все живы?

— У вас ещё так-сяк. У других в сотнях и десятка непораненных не наберёшь.

— Слава Богу, держимся покамест. Космята, жеребца черкеского убило?

Степанков переложил на коленку здоровой рукой пораненную:

— Наповал. Ядро под брюхом разорвалось.

— Не пошёл впрок чужой конь. — Дароня подполз к атаману. — Как у тебя?

— Да если бы не осада, пошёл бы, да ещё как…

Валуй покрутил шеей. Боль застучала в виске, а около уха дёрнуло так, что он еле сдержал стон. Он скривился, радуясь, что в темноте не видно:

— Нормально. До свадьбы заживёт.

— Ну, добре.

На улице зашумели. Молодой голос окликнул товарища:

— Ты не знаешь, шо там за гам?

— Не-а, — ответил Василёк — Лукин узнал бы голос брата, даже во сне.

— Чем у вас тут угощают? — Валуй потянул носом. — Конина?

— Конина, мать её. — Космята подвинул тарелку с горой наложенным мясом. — Черкес мой. Угощайтесь вот.

Казаки потянулись к тарелке. Зашоркали ножи, обрезающие куски у самых губ.

— Хорош, жеребец. — Дароня чмокнул. — В этом деле ведь главное что?

— Ну, что? — Валуй усмехнулся с полным ртом, подзывая паренька, сидевшего за спиной. — Ешь давай.

Стасик послушно подполз к тарелке. Матвей охотно подвинулся, пряча улыбку в усы.

— Главное, чтоб хорошо проварено было.

— Это точно, — поддакнул Серафим. — А ты чего, Космята, пост держишь?

Степанков мрачно глянул на друга, горло дёрнулось, глотнув вхолостую, и он отвернулся:

— Благодарствую, не голоден.

— Ну, это ты зря. — Борзята, покончив со своим куском, вытер губы другой стороной ладони, взгляд скользнул в тарелку. — До вечера вряд ли чего пожрать удастся. Разве ещё какую лошадь пришибёт, каша-то уж вышла. Хотя там и лошадей осталось раз-два и обчёлся…

— Ну и ладно. — Улегшись на живот головой к выходу, Космята сунул в рот соломину.

Дожевав, Валуй поднялся на колени. От активного движения челюстей в голове снова засвербело:

— Только жестковато малость.

— Ничё. — Дароня потянулся вперёд, выглядывая в общей тарелке ещё кусочек.

Не нашёл — только что последний подобрал Борзята:

— В большой семье, сам понимаешь, зубами не щёлкай…

— Казак что дитё: и много дашь, всё съест, и мало дашь, сыт будет, — улыбнулся Дароня.

— Это не про тебя. — Борзята оглянулся. — Красава, там ишшо чего в котле найдётся?

Казаки хохотнули:

— Ну, силен хрумкать.

Средний Лукин не обратил на них внимания. Красава помешала варево:

— Подходи, для братишки-то и не найдётся?!

— А мне? — Путило Малков доверчиво заглянул бабёнке в глаза.

— И тебе найдётся. Налетай, пока есть чего…

Ещё несколько казаков, потянулись с мисками к вареву. Дароня, сомневаясь, почесал затылок, и… тоже пополз к котлу.

Кайда вдруг поднялся. Перебравшись на коленях к Серафиму, замер рядом. И неожиданно обнял. Черкас ошарашенно замер:

— Ты чего, дядя Никита?

Тот отстранился, рука вытерла на щеке соринку:

— Всё никак времени не было поблагодарить тебя. Так что благодарствую от всех нас. Поклонился бы в пояс. Да несподручно здесь.

— Да ты шо? — Серафимка растерялся, а голос выдал смущение. — Ничего такого. Любой бы так.

— Не любой, — отрезал Никита. — Если бы не ты со своими черкасами, не было бы нас в живых.

— Мне Муратко тоже рассказал, что это он. — Валуй кивнул на смущенного друга. — Он нас выручил. Атаманы уж и не чаяли. Поди, панихиду пропели. Дай, и я тебя обниму, друже.

— Ну, если охота, обнимай.

— Охота. — Лукин-старший крепко сжал в объятиях запорожца.

— А мне тоже охота. — К ним протискивался Борзята.

Дароня снимал саблю, чтобы не мешала выразить благодарность другу, поднялся и Космята, примеряясь в очередь обниматься. Серафим Иващенко, налившись красной краской до краёв, не сопротивлялся.

На улице зашумели казаки. Кто-то крикнул издалека:

— Принимай, народ, пополнение!

Шум усилился и начал приближаться. Валуй подскочил, чуть не ударившись головой о поперечную балку:

— Никак к нам? — согнувшись пополам, поспешил к выходу.

Следом засполошничали казаки, отдыхавшие в этот момент по соседству. Толпа, толкаясь, выбралась наружу.

Рассветало. Солнце, обещающее доброе осеннее тепло, поразвесило бордовых отблесков в небе за Султанской стеной, такой же разрушенной, как и остальные. Азовцы, оживлённо переговариваясь, выглядывали приближающуюся группу вооружённых казаков. Человек триста! Во главе шествовал Тимофей Лебяжья Шея. Весело оскалившись, он махал рукой, что-то рассказывая шагающему позади смутно знакомому казаку.

— Подмога никак?! — заломал шапку Борзята.

— Эхма, рисковые. — Пахом почесал заживающий рубец на щеке.

Толпа приблизилась. Все казаки, кроме Тимофея, мокрые, вода капала с одежды, прибивая пыль. Кто-то не удержался, скинул шапку, и из неё, выкрученной, наземь потёк ручеёк.

— Ну вот, пополнение принимай. — Лебяжья Шея молодцевато подпёрся. — Каки гарны хлопцы! Под Доном с камышинами приплыли.

Валуй признал атамана ватаги:

— Василий Корыто, ты, что ли?

Василий, невысокий живчик, с узкими плечами и прямым холодным взглядом усмехнулся:

— Я, а то кто же?

Лукин раскинул руки для объятий. Корыто смущённо шагнул вперёд:

— Я мокрый…

— Да ничё, турок махом просушит…

Отстранившись, Василий одёрнул зипун, обернулся:

— Вот Лукин, принимай хлопцев. Горят желанием турка до смерти побить.

— То ох как добре.

К атаману выбрались два крепких казака в распахнутых на груди зипунах, оба с густыми бородами, заросшие чуть ли не по глаза. Остановились, склонив головы:

— Здорово дневал, Валуй, аль не узнаешь?

Лукин пригляделся:

— Неужто Герасим, Панков? Жив-таки?

— Он самый. — Панков разулыбался, крепкие руки захлопали атамана по спине.

Освободившись, Валуй окинул взглядом второго, скромно перетаптывающегося мужика:

— А это кто, не признаю чего-то…

Казак смущённо потупился:

— Панфил я, Забияка. Не признал?

— Ух ты, и ты цел! Ну, здоров дневал. — И Панфил отведал крепких атаманских объятий.

— А сын с тобой ли?

— Само собой. — Из толпы выступил чуть смущённый парень. — Куда ж я батьку одного отпущу.

— Дай, я на тебя гляну. — Валуй повернул Сусара Панкова к свету. — Молодчик, парень.

Углядев знакомца, вперёд пробрался Борзята:

— Панфил, что ли? Забияка?

— Ага, — враз расплылся в улыбке Панфил. — Я.

Товарищи крепко обнялись. К ним подобрались Дароня с Космятой и тоже сжали мужика в объятиях. Следом заобнимались и с остальными.

— Ну, вы, мужики, даёте. Под водой, да с камышинами?

— А не мужики уже. — Забияка оглянулся на Панкова. — Бери выше — казаки. Круг решил принять.

— Да неужто? — обрадовался Валуй. — Наши теперь, ну дай, я вас ещё раз обниму.

— Обнимай, коль хочется…

Казаки ещё галдели возбужденно, встречая знакомцев, обнимались и целовались, когда со стены прокричал наблюдатель:

— Турки у пушек хлопочут, похоже, стрелять удумали.

Валуй распределил народ по щелям, новых казаков вместе с Василием Корыто потащил с собой. И тут вдарило.

Едва успели заскочить последние, уже в пыльном облаке от разрыва: точно лупят капычеи, пристрелялись.

Вновь прибывших посадили в середине, у столба, сами разместились вокруг. На улице гремели взрывы, сыпалась за шкирки земля, но ничего не могло осадить любопытство донцов. Жёнки, у которых уцелели мужья, привалились к их крепким плечам. Холостые выбрались в первые ряды, к атаманам.

Новые казаки оглядывались. Стасик подсел поближе к Валую, и Лукин потрепал его по белесым вихрам. Герасим пробубнил в бороду:

— Ну у вас и народу — мешалкой не провернёшь.

— Где враг, там и казак. — Валуй, чувствуя спиной тепло тела Марфы, нетерпеливо дёрнул подбородком. — Ну, рассказывайте уже, чего там, в городках деется?

Василий Корыто покрутил ус, будто вспоминая:

— А чего там? Живём помаленьку. Татары приходили, тысяч сто, так мы с ними сладили.

— А не брешешь? — усомнился Валуй.

— Что приходили?

— Нет, что сто тысяч.

— Да как тебе сказать… Мобудь, малость и сбрехал, как без этого? Но точно, много их було.

— И как же вы с ними сладили?

Василий усмехнулся:

— Да как, обычно — саблей да хитростью казачьей.

— Ну-ка, расскажи. — Борзята передвинулся поближе.

— Да погоди ты со своими сраженьями. — Красава вытянула шею. — Как там наши детишки на острове?

Затихли станичники, нахмурились:

— Всё благополучно. Живут, говорят, не тужат. Рыбачат да воблу сушат. С ними там сотня казаков дежурит, в обиду, ежли что, не дадут, не беспокойтесь.

Жёнки замахали перстами, вдвое сложенными:

— Ну, слава Богу, — отлегло от сердца у Красавы.

И тут громыхнуло особенно сильно, на головы посыпались целые куски земли, казаки невольно пригнулись, отряхивая шапки.

В щель заглянул караульный:

— Янычары и прочие чёрные на приступ изготавливаются. Тыщи целые.

Казаки враз подхватились, у проёма возникла толчея, пришлось Валую прикрикнуть. Казаки осадили, к выходу выстроилась очередь.

Глава 34

Стояли последние дни сентября 1641 года. Не так давно отметили большой праздник — Рождество Пресвятой Богородицы. Ну как отметили? Поздравили друг друга да по местам разбрелись. Кто отдыхать, а кто на стену, дежурить. Турок в этот день передышку сделал. И себе, и казакам. Очень вовремя. Вторую седьмицу отбивались казаки от вяло накатывающих турецких войск. Паши разделили пехоту на отряды по пять тысяч. Одни штурмуют, другие отдыхают. Только у казаков ни сна, ни отдыха. Спасало защитников крепости лишь то, что турки уж не с такой охотой лезли на стены, как в первые недели. А уж с тем штурмом, когда на них лучшие семь тысяч отрядили, и вообще не сравнить. Это как вялая осенняя муха в сравнении с шустрой молодой, летней. Без желания, а то и того хуже, буквально из-под палки лезли турки на развалины. А какая тут война, когда только и думаешь как бы стрекача задать?

На первых саженях больше под ноги смотрели, чем на встречающих их казаков. Волчьи ямы уже не одну сотню жертв собрали. Теперь боятся. Потому-то, лишь казаки поднимались на развалины, с криками "ура" бросаясь на врага, как краснокафтанники и прочие чёрные мужики лихо откатывались назад, не желая понапрасну геройствовать. Не всегда, правда, удавалось отогнать турка, одним видом. Иной раз, ведомые знатными командирами, добирались-таки до казацких сабель. Тогда приходилось биться. А силы-то, силы заканчивались. С каждым ударом.

Валуй рубанул с оттяжкой по рёбрам вылезшего вперёд турка. У того глаза выкатились от изумления, видать, не ожидал крепкого удара от истощённого с виду казака, но удивиться путём не успел — завалился, теряя сознание. Борзята за спиной приподнялся с трудом — брат позволил ему немного полежать, дух перевести:

— Давай, Валуйка, иди ты, малость приляг. — Борзята встал рядом с братом, сабля, покрытая до рукояти кровью, задрожала в руке.

Атаман навалился на колено, восстанавливая дыхание:

— Не получится, видать. — К ним подбирались сразу трое сипахов. — И откуда их столько?

Братья разом махнули саблями. Турки успели отскочить и теперь стояли в двух шагах, покачивая топорами, словно ждали, когда казаки расслабятся. Дурачьё!

— Ну и чего дальше? — Борзята переложил саблю в левую руку, она дрожала меньше. — Зассали?

Янычар, выглянувший из-за спин сипахов, светловолосый с закрученным в кольцо усом, ругнулся сквозь зубы:

— Мы вас, шакалы, всё одно побьём.

Хрустя камнями, приблизился Космята, в здоровой руке — сабля:

— Ну, чего застыли, как бараны, давайте сюда.

Переглянувшись, турки медленно отступили на пару шагов.

Борзята усмехнулся:

— Не хотите, что ли, к толстозадым гуриям в гости?

Позади колеблющихся турок на крутизну забирались ещё десяток бойцов в кирасах — свежие сипахи. В руках кривые сабли, топоры и широкие алебарды. Трое краснокафтанников, выйдя вперёд, приободрились:

— А вот сейчас и получите. — Один, самый глупый, ломанулся вперёд, занося топор.

И тут же свалился под ноги Валую, его короткий удар напрочь снёс врагу голову. В следующий момент на казаков бросились остальные бойцы. Туго пришлось бы донцам, если бы на помощь не подоспели Пахом Лешик и Герасим Панков. Следом подскочил и Василёк Лукин. Вшестером отбились. Турки отступили, утягивая раненых и убитых.

Герасим, с перебинтованной левой рукой, тут же плюхнулся на камни, отдуваясь:

— Когда же это кончится?

— А вот как последнего турка пришибём, так и всё. — Пахом, тяжело дыша, оперся на незаряженное ружьё — только что он отмахивался им, как дубиной.

Космята вытер саблю о кафтан зарубленного врага, ткань завернулась, открыв дорогие ножны.

— Опа, хорошая сабля. Надо прибрать.

Борзята усмехнулся:

— Ты не изменился: мимо хорошей вещи не пройдёшь.

Космята неловко отстегнул ножны. Турецкая сабля нашлась тут же, около тела. Ширкнув, вставил в ножны:

— А чего мне меняться? Я её твоему сыну, как подрастёт, подарю.

— Которому из двух?

— А это поглядим. Какой больше заслужит.

— А Даронину мальчонку что подаришь?

— А хотя бы и вот этот топор. Смотри, какой справный. — Космята подтянул поближе турецкое оружие, валявшееся здесь же. — Хотя унего может и девка народиться. Вот ей пока не знаю чаво подарить. Апосля подумаю.

— Как рука? — Валуй прошёлся вдоль ломанной линии казаков, выстроившихся на разрушенной стене.

— Да так, саблей махать не получится, а тыкнуть ножом можно.

"Вжик", — стрела звонко стукнулась о полотно топора.

Казаки невольно присели.

— Прицельно бьёт, — проворчал Борзята. — Слышь, Василёк, ты на ногах не стой просто так, садись, пока враг передышку даёт, или вон, за заплот отойди.

Тот благодарно усмехнулся:

— Пожалуй, присяду.

И только оглянулся, высматривая место, где опуститься, как на крутизне каменной насыпи снова появились красные кафтаны. Они лезли по всей ширине стены, поглядывая, однако, с опаской. Валуй ещё и не успел отойти далеко. Казаки вновь подняли сабли.

Много донцов похоронили защитники Азова. Пали атаманы Иван Косой и до поры везучий Михаил Татаринов, полегли под турецкими саблями и пулями осколецкие парни Афоня Перов и Антошка Копылов. Из неразлучной троицы уцелел один Тимофей Савин, и тот раненый лежит Нет уж Архипа Линя, Власия Тимошина, сгинули три неразлучных Ивана: Утка, Босой и Подкова. Сказывают главного Гирея прибрали, но сами полегли. Погиб Панфил Забияка. Отважный казак выжил в плену у горцев, а тут на разбитой городской стене пуля его догнала. В лазарете с тяжёлыми ранами лечатся Дароня Толмач и Михась Колочко, Василий Корыто и Тимофей Зимовеев. И ещё десятки и сотни отличных казаков ранены или убиты. Но и те, что ещё стоят на ногах, держатся только из упрямства. А турок всё лезет и лезет.

Тусклый день разлился по развалам крепости, мёрзлая прохлада осеннего утра быстро остужала разгорячённые щёки. Вчера прошёл дождь, а ночью подморозило, тонкий ледок покрывает насыпь. Льдистые камни скользят под ногами. Жёнки спрятались за выступы, ждут, пока казаки отобьют очередной приступ, чтобы подать им по куску мяса. Хоть так на ходу перекусить, и то дело — сил-то скоро вовсе не останется.

Упал последний самый настырный янычар. Остальные отпрянули шагов на пятьдесят, крайние закинули погибших на спины, заскрипели камни под сапогами. Оставшиеся стоят, ожидая подмоги. Марфа переглянулась с Красавой, та кивнула. Выбрались из-за большого камня, осторожно ступая, двинулись вперёд, под ногой опора ненадёжная, как бы не навернуться. В руках тарелки с кусками конины. Позади Стасик скачет, в руке связка стрел. Где-то насобирал, молодец. Стрелы нужны!

— Кажись, наши жёнки, — первым их заметил Космята, опускаясь на маленький выступ. — Поесть принесли. Азовцы обернулись, без улыбок протянули руки. Кто присел, кто, как Василёк, так и не успевший опуститься, стоя откусил. Жуют, а глаза с турок не сводят. Марфа показала им кулак:

— Поесть хоть дайте, ироды.

Янычары услышали, ухмылки полетели по усам.

Марфа вытерла руку и прижала ладонь к небритой щеке Валуя.

— Как ты, моя милой? Держишься?

— Держуся, Марфочка, держуся.

Отдав стрелы Васильку, с другой стороны к Валую несмело прижался Стасик, и Лукин привычно потрепал того по вихрам.

А вот и подмога карабкается. Свежая толпа турок. Там все подряд, уже и не разберёшь, кто такие. Враги, они и есть враги. Всё одно бить. Отвоевавшие смену турки, дождавшись новеньких, медленно отступают, на их места тут же выбираются другие. Валуй движением руки отправил жёнок обратно, сам, тяжело вздохнув, поднялся. Так и не обошёл тысячу, хотя какую тысячу, давно меньше — даже с подмогой сотни четыре, если осталось, то хорошо. Янычары молчком бросились вперёд. Казаки, сжимая в нетвёрдых руках оружие, остались стоять на месте.

Отбив последнюю атаку — уже какую по счёту? — обессиленные азовцы устало попадали на каменные выступы. Прислонились к деревянным оградам из брёвен. Только что отправили в лазарет ещё троих защитников Азова, один, похоже, не жилец, вмятина на голове — обухом прибили. Валуй разглядывал новую прореху на животе — турок резанул, хорошо, в последний момент уклонился, и острие секиры прошло скользком, оставив неглубокую царапину. Ему больше жалелось зипуна, чем кожу, она-то заживёт. Ещё пару таких дней и скоро целого места на одёже не останется. Бронька давно уж порвалась, а новую взять негде. Турки тоже обеднели изрядно.

Космята, привалившись к дереву, посапывал. Герасим, подперев спиной заснувшего сына, начищал острие ножика, разлохмаченная борода торчком, а в ней кровавые капли засохли: получил чем-то увесистым по зубам, вместе с ними и отплевался. Борзята бездумно запахивал зипун — прохладно, когда сидишь. Василёк отыскал брошенный турецкий сапог и пытался на нём устроиться, чтобы камень под задом не холодил.

— М-м-м. — Неизвестно откуда взявшийся Стасик стянул с трупа, лежавшего неподалёку, второй сапог и протянул Лукину.

Василёк благодарно улыбнулся.

Пахом Лешик задумчиво тронул Лукина-старшего:

— Слышь, Валуйка, что же это деется-то? Скоко ишшо простоим? Мало ведь?

Вздохнув, атаман встряхнул руки, разминая:

— И не говори, ещё день-два и… — Он не договорил, испугавшись надуманного.

— Вот и я про то. Доколе терпеть этого гада будем? Смертушку растягивать, будто она в радость. В день десяток, а то и два уносят ногами вперёд.

Рука Герасима замерла, он поднял голову:

— Что предлагаешь?

— Понятно что. Надо уже выйти из крепости и последний раз сразиться с турком. Если суждено лечь всем, так чтобы враги на всю жизнь нас, казаков, запомнили.

— Я согласен. — Космята, будто и не спал, поднял голову. — А, атаман?

Валуй перекинул взгляд на Василька:

— А ты что, братишка, скажешь?

— Я как общество. Скажут выйти — пойду, не скажут — тут саблей махать останусь.

— А ты, Матвей, что думаешь?

Чубатый медленно поднялся с камня, машинально отряхнул штаны пониже спины:

— Верно хлопцы гутарят. Я согласный.

Валуй крепко задумался, подбородок упал на кулак. Крепкий ветер гнал тяжёлые тучи, похрустывал тонкий ледок под сапогами — казаки, ожидая решения атамана, поднимались, подтягиваясь к Лукину. Вокруг столпилось не менее полусотни бойцов. Все ожидающе поглядывали на него. Валуй решительно поднялся:

— Что, все так думкают?

Азовцы почти разом крикнули:

— Все!

Худущий Стасик, подхватив чью-то саблю, махнул ею решительно. Казаки, глядя на него, улыбнулись.

— Вишь ты, и Стасик так же думает. — Борзята одобрительно покачал головой.

Валуй поманил пальцем Василька:

— Дуй, братишка, ты до Тимофея Яковлева. Расскажи, что надумали. Пусть решает, обрыдло уже всё, правда что.

Кивнув, Василёк направился к спуску с завала, решительно раздвигая толпу.

Почти тут же с другой стороны показались свежие отряды турок. Внимательно поглядывая на казаков, начали приближаться.

— Стасик, брысь отседа! — Валуй скомандовал, не отводя глаз от врагов.

Паренёк, опустив плечи, поплёлся вниз. Отойдя шагов на десять, оглянулся. На него никто не обращал внимания, и Стасик шустро нырнул за ближайший камень.

Отбиваясь, и чувствуя, как утекают последние силы, казаки не заметили, как к ним присоединились Василёк и Тимофей Лебяжья Шея, атаман, заменивший погибшего Осипа Петрова. Зато заметили янычары, когда двое краснокафтанников рухнули ему под ноги. Шипя от ярости, они отступили. Валуй краем глаза заметил, что Сусар, только что отчаянно размахивающий саблей, как-то неловко согнулся. Добив своего "напарника", кинулся к нему. А там уже янычары бегут, увидели, гады, что казак занемог. Подхватился и Герасим. Вдвоём остановили врагов. Но те хоть и не продвигаются, но и не отступают. Тяжело передвигая ноги, подтянулся Борзята. И всё одно еле держат. Совсем плохо стало казакам. Того и гляди, сомнут.

Валуй хищно прищурился, пытаясь пробудить ненависть к врагам. Не, не получается, усталость сильней. Уже и рука не поднимается, занемогла от работы, перекинул саблю в левую. И эта как-то неуверенно ударила. Почувствовали слабину янычары, навалились скопом. Шаг за шагом отходят казаки. Скользнул вражеский топор над едва зажившим ухом — еле успел пригнуться. Отбил следующий удар, красные от недосыпу глаза, кажется, видят уже не так чётко, как раньше. Словно дымка подёрнула всё вокруг. Скользнула нога по кирпичу, еле устоял. Аж в холод бросило. Понимая, что не успевает, Валуй на миг потерял ориентацию. Еле удержавшись и почему-то ещё живой, он вытер рукавом глаза. Немного прояснилось. Турок, что должен был убить его, лежал ничком. Внизу кто-то знакомо мыкнул. Валуй опустил взгляд: рядом на коленях стоял бледный Стасик, сжимающий саблю, а с неё капала кровь.

— Молодчина, но а теперь давай ползи отсюда. — Короткая передышка помогла, теперь Лукин снова видел ясно.

Стасик, что-то помыкивая, так, не поднимаясь, уполз за камни. Валуй не смотрел ему вслед, но подумать подумал: "Потом спасибо скажу, если жив буду".

И снова наседают и сразу двое. Хорошо, Борзята подскочить успел, подстраховал. Отбив несколько ударов, свалив ещё одного врага, оглянулся: везде казаки бьются насмерть. Молнией сверкнула сабля, опять Бог отвёл — отклонился, рубанул навстречу. Здоровый янычар взвизгнул — острие располосовало лицо. Руки прижались к ране, то, что нужно — Валуй уже без сил просто толкнул саблю в грудь. Завалился враг. Борзята прохрипел рядом, наседая на другого краснокафтанника:

— Держись, братка, счас подсоблю.

Валуй собрался с силами, несколько шагов дались, как сотня сажень. Не ожидали враги, сразу двоих завалил. И ещё шагнул дальше. Казаки поддержали. Крики "бей бусурман" заполнили каменный навал. Валуй отметил про себя, что даже и кричат уже не так крепко. Правда, враги отбежали, по обычаю, дружно. И то ладно. Воспользовавшись передышкой, подскочил к Сусару:

— Как ты?

С другой стороны сына поддержал Герасим.

Панков-младший улыбнулся, бледнея:

— Живой, кажись.

Распахнул зипун, из раны на животе выглядывали кишки. Ничё, страшней бывало, Муратко зашьёт. Валуй вправил крайние, скользкие, как змеи, они не желали укладываться, руки окрасились в красное.

— Василёк, в лазарет его.

Братишка подхватил худого парня под мышки, осторожно придерживая, спиной вперёд начал сползать с бугра. Герасим дёрнулся следом, лицо, что у мертвеца, бледное. Валуй заметил, как откуда-то снизу, из-за камней выскочил Стасик, и ухватился за ноги Сусара, помогая. Рукой остановил Панкова: "Там справятся. Ты здесь нужон".

Герасим поник, но остановился. Валуй вдруг понял, что ему нехорошо. Одышка, дыхание хриплое, будто бежал десяток вёрст. Упав на камни, замер, уткнувшись лицом в колени, пока есть возможность, надо отдышаться.

К нему приблизился атаман Лебяжья Шея. Остановился, с жалостью глядя на атамана. Подождав, слегка тронул за плечо:

— Здорово дневал, Лукин.

Валуй поднял глаза, руки упёрлись в хрустнувший кирпич — хотел выпрямиться, но атаман остановил:

— Сиди, сиди. — И сам опустился на корточки.

К ним медленно брели соседние казаки — послушать, с чем пришёл атаман.

— Тут такое дело. — Тимофей оглянулся неуверенно. — Казаки все согласные.

Валуй, выгоняя из лёгких последние хрипы, угадал сомнение товарища:

— А ты как?

Атаман вздохнул, ноги изогнулись колесом, он присел по-турецки:

— А я не уверен. Может, за стенами, хоть и такими… — Он оглянулся на развалины. — Оно… дольше продержимся?.. — Он поднял глаза, нетвёрдый взгляд упёрся в лицо Валуя.

Казаки вокруг зашумели:

— Надоело труса праздновать. Надо выйти…

— Надавать им, чтобы запомнили.

— Давно пора, сколько они нас по кусочку резать будут?

— Все едино погибать, так хоть бой последний дать.

— Чтоб запомнили!

Валуй прокашлялся:

— Понимаю, ты за казаков стоять должен. Но тут, я считаю, выхода другого турок нам не оставил. Надоело отбиваться, как приговорённые. И сил уже нет. На ходу засыпаем, сам видишь. — Он кивнул в сторону задремавшего стоя Борзяту. Тот бы упал, кабы не поддержали его. Хотим выйти из крепости и в последний разок гуртом сразиться.

Снова вздохнул атаман. Кряхтя, поднялся, рука поправила ножны из бычьей кожи:

— Ладно. Убедили вы меня. Завтрева на рассвете пойдём. — Он опустил плечи и, уже уходя, добавил. — Не уберёг я вас… Вы ужо туточки продержитеся, хотя бы до вечерней зорьки.

— Продержимся. — Валуй тоже поднялся следом. — Как-нибудь простоим, тут уж немного осталось. — Он прищурился на закатное солнце, медленно, будто нехотя опускающееся за дальними развалинами города. — Простоим с Божьей помощью. А ночью уже и не полезут, наверное.


До вечера янычары ещё два раза ходили в атаку. Последний раз так плотно навалились, уже думали — не отбиться. Еле-еле справились. Из упрямства, наверное. Пообещали же атаману выстоять — как слово не сдержать? А после как отрезало. С темнотой будто пропали турки. Валуй расставил посты, и все свободные казаки, малость подлатав друг друга, кто несильно порезанный, завалились спать, раскинув запасные зипуны и красные трофейные кафтаны прямо на развороченную стену. Где рубились, там и попадали, не имея сил доползти до щели. Лукин ещё перекинулся парой слов с Борзятой, а на третьем слове брат засопел. Валуй глянул вокруг хозяйским глазом, и заснул, не донеся голову до смятого зипуна.

Жёнки, не дождавшись милых, набежали сами. Ворча и похлюпывая носами, помогли родненьким устроиться поудобнее на камнях. От еды почти все отказались, так устали, что и кусок в горло не лез. Да и к чему? Завтрева всё одно погибать.

Дежурные тоже недолго удержались на ногах. Некоторые уже и стоя заснули, другие пальцами держали веки, чтобы не закрылись. Жёнки, пожалев казаков, уговорили их подремать маленько, они, мол, сами посмотрят. Даже и не подумав спорить, попадали и последние бодрствующие.

И словно на ночь отменилась война. На камнях похрапывали казаки, жёнки, прижавшись к своим суженным, поглаживали ладонями по серым лицам, незаметно смахивая непрошенную слезу. Кто-то прямо на спящем зашивал на ощупь распоротые штаны. Другие воды принесли и, крутясь вокруг, обмывали засохшую кровь с тел бойцов. И тоже, вскоре умотавшись, попадали рядом. Только несколько самых стойких назначили себя дежурными. Главная у них Красава Лукина, вот же баба двужильная! Целый день внизу трудится, всякие дела по хозяйству на себя взваливая, а ночь пришла — саблю в руку ухватила. И ещё пару баб покрепче с ней бродят, терпеливо наворачивая круги по скользким камням, скрашивая терпение разговорами женскими да девичьими. А с ними Стасик, подхватив пику, нахаживает вокруг, поглядывая внимательно. Бабы и рады, это он говорить не может, а вот слышит хорошо.

Марфа, свернувшись калачиком, подобралась под кафтан к любимому. Он, не открывая глаз, подвинулся, обхватывая за плечи. Она, обрадовавшись, что не спит, спросила о чём-то Валуя, но ответом ей стало густое сопенье.

Ни шороха внизу, ни грохота. До утра ни одного штурма. Будто сама природа сжалилась над измученными азовцами, позволив им выспаться перед смертушкой.

Не было сил у казаков радоваться короткой передышке, не было и мыслей таких: как мёртвые спали герои, может быть, последний раз в жизни.

Глава 35

26 сентября лета 7150 (1641) года казаки собрались перед разрушенной Азовской стеной, за которой копились основные турецкие силы, ещё затемно. Небо, затянутое тучами, чернело перед утром особенно густо. То ли мелкий дождь, то ли снежная сыпь летела на казачьи головы. Лукин, поёжился:

— Бррр, что-то в этом году раненько холодать стало.

— А это для турка подарочек от заступников казацких. — Пахом ухмыльнулся.

Валуй окинул воинство взглядом — около тысячи. Тьма казаков — злых, как Змеи Горынычи, да неожиданно для врага — это сила! За спинами столпились жёнки. Вчерась считали: меньше трёхсот на ногах. Но у каждой в руках зажата сабля. Где-то с ними и Стасик, насилу отправил его с бабами, пришлось объяснить, что за Марфу и Красаву лично отвечает. Только тогда и ушёл.

Понимали жёнки: падут казаки, и им недолго останется. Никто в полон не хочет. Смерть краше. Марфа там же. Вон они вместе держатся: Красава, сжимающая зубы крепко; Марфа, пытающаяся сурово хмуриться, но нет-нет да хлюпающая носом. Та же Дуня. Одной рукой саблю сжимает, вторую на живот выпирающий положила, вроде прислушивается. Варя рядом, она с пикой. Сама выбрала, говорит, не хочу турка близко подпускать, противно, издалека бить буду.

Валуй, проснувшийся раньше всех, долго сидел с Марфочкой на краю каменной насыпи. В темноте тянулись над головой мрачные тучи, холодный ветер забирался в щели кафтана, теребил в лохмотья превратившуюся рубаху. Черно вокруг, а на душе спокойно. Смерть не страшит вовсе, будто и не смерть она, а новая жизнь, только не на земле, а в чертогах небесных. И вдвоём с Марфой. По-другому Валуй своё будущее не представлял, ни здесь, ни там, наверху.

Больше молчали. Марфа в какой-то момент начала крепко прижиматься к парню. Задышала волнующе. Валуй еле сдержался. Ну как объяснить девушке: негоже казаку на войне о бабах думать. А уж перед смертью тем более не до ласк. Ещё старики подметили, слабеет враз казак, бабой обхоженный. Удивительно, но не обиделась Марфа. Вздохнула тяжело, по бабски. Прильнула к груди Валуя, успокаиваясь, так и досидели до утра, пока дежурные бабы, после приказа атамана, не начали поднимать последних азовцев.

Отец Черный, подпоясавшись кушаком с саблей (на другой стороне кинжал, снятый с убитого полковника), вышел перед волнующейся толпой. На нём разорванная в двух местах ряса, борода с одной стороны подпалена, клок волос вырван вместе с кожей на голове, но глядит бодро, а на груди обломок креста серебряного, когда-то тяжёлого, как приклеенный. Потрясая бородой, указал рукой в небеса, словно призывая в свидетели самого Спаса. В этот момент он казался воплощением языческого бога, мало походя на смиренного Исуса.

— Братья! — Священник обладал громогласным голосом. Валуй даже испугался — не услышат ли турки, их основной лагерь начинался в полуверсте от города. — Помолимся же. Очистим души свои от греховных помыслов. — Склонив голову, он вытащил из ножен клинок, напоминающий крест, и выставил его перед собой.

Казаки истово крестились, нашептывая слова молитвы, обнажённые головы потупились.

— Не испужаемся же мы смерти! Ибо она есть продолжение жизни, только не на земле, а там — в чертогах Всевышнего. (В этот момент Валуй про себя изумился, не он ли думал о том же совсем недавно.) И пусть каждый из нас сделает немного больше того, на что осталось сил, и мужество наше будет бесконечным. Не в силе Бог, а в правде, казаки! А где Дон, там и правда. Пусть убоятся враги казачьей правды и побегут. Так встанем, казаки, на последний бой! Ибо всякому, отдавшему жизнь за други своя, воздаст Он вечной радостью. Победа близка, братья. Она за этими стенами, она ждёт нас. И нет мощи, которая могла бы остановить вас — носителей божественного слова. И это слово есть несломленный казачий дух! Ищите — и обрящете. Аминь.

Перекрестив воинство, отец Черный затесался в гущу казаков.

Валуй, незаметно для себя сжимая саблю, тихо повторил: "За други своя! Да, только так, за други! За Василька, за Борзяту, за дядьку Никиту, за Космяту и Дароню! За них иду сражаться, не за себя. Господи, спаси!" — Истово перекрестившись, он опустил голову. И только тут услышал, что говорит уже другой.

— Добрые слова, отец! — На середину выбрался атаман Тимофей Яковлев. Окинув взглядом азовцев, махнул рукой с зажатой в ней шапкой. — Я не мастак говорить, как умел друг наш Михайло Татаринов, как отец Черный гутарит, и потому скажу просто: краше вмирати в поли, ниже в бабьячому подоли. А врагам повторю, как наши деды завещали: пришли не званы и уйдете не ласканы. — Скинув перевязь сабли, снял зипун. И, оставшись в одной рубахе, просунул голову в перевязь. — Не убоимся ни врага, ни смерти, друже. В бой, как на смерть…

— Любо! — гаркнула яростно толпа, разоблачаясь вслед за атаманом.

Забелели в потёмках крепкие торсы, усеянные шрамами, как земля шляхами. Полетели под ноги рубахи, зипуны, кафтаны, куяки… Казаки широко крестились.

— Ну, давай, братка, попрощаемся. — Борзята крепко обнял Валуя.

Рядом прощались другие казаки, хлопали по широким спинам твёрдые ладони. Космята по очереди обнялся с близнецами. Васятка, подозрительно отворачивая лицо, тоже облапил братьев. Постояли, помолчали. Вот и перевязи сабель накинуты на голые плечи, руки похватали ножи, булавы, секиры. Глаза налились гневом, зубы стиснулись. Если бы теперь попала под руку казакам целая армия турок — несдобровать армии. Атаман взмахнул саблей, камни разбитой стены захрустели под сапогами. Войско с криками "смерть турку!" бросилось через завал из крепости.

Валуй держал взглядом играющие лопатки Борзяты, ломанувшегося на стену чуть ли не раньше атамана. Слушал, как рядом бухают сапоги Космяты Степанкова, угадывал бегущих рядом Пахома и Василька, на бегу думал: "Погибнуть — оно не сложно. Всю жизнь под саблей ходим. Я то что — всяко-разно, бобыль, Марфу девкой оставил. Она суженого ещё найдёт. — И тут же охнул мысленно: — Как же она найдёт, когда во втором ряду бежит вместе с ними. Вместе на небеса отправятся. И то дело. Вместе же. Так не страшно".

У Борзяты наречённая жена Варя тоже хотела рядом с мужем биться, насилу отговорили. Вроде как заделал братец ей дитё. Когда успел? Хотя он в любом деле шустрый. Ему и казачьи законы не указ. Валуй брата не осуждал, может, даже завидовал немного. Он-то не смог против древнего наряда пойти.

У Космяты жёнка — сестрёнка любая. Их жаль. "Сам буду погибать, а робят, если сумею, уберегу!"

Махом перескочили каменный завал, толпа молчком рванула к турецкому лагерю. По пути, удивительное дело, не попалось ни одного янычарского поста, и караульные костры не горели впереди. Казаки начали задыхаться — три месяца беспрерывных боёв, недоедания и недосыпа не могли не сказаться. Атаман, хрипло дыша, первым перешёл на шаг. За ним, изумлённо оглядываясь, сбавили ход и остальные воины. Где же турки? Постепенно светлело, и в туманной утренней дымке начинали вырисовываться редкие островерхие шатры турецких начальников. Что-то было не так.

— А где же турки? — закричал кто-то впереди.

— Сбежали, сволочи, — догадался атаман. — А вон там у воды ещё суетятся.

— Догоним вражин. — Борзята вскинул саблю над головой.

Казаки взвыли от огорчения, ноги сами зашевелись быстрей, некоторые уже перешли на бег, вскоре дёрнула и вся казачья братия. Лагерь выглядел оставленным наскоро, турки торопились, бросали тюки, набитые вещами, лишнее оружие, сёдла, сапоги. По брошенному стану бродили худые лошади. Ветер колыхал забытое в спешке древко с бунчуком[73]. Казаки кинулись ловить коней. Не седлая, запрыгивали на спины, пятки стучали по бокам, руки хватались за гривы. С криками и свистом бросали лошадей в погоню за бывшими хозяевами.

На берегу Дона грузились последние турки. Было их ещё много, несколько тысяч врагов, в основном разноплеменных пехотинцев в разодранных кафтанах и халатах, толпились у кромки воды, поджидая возвращающиеся от галер лодки. Заслышав казачьи крики, они засуетились, забегали, ища спасения. Но спасения в этот день для них не было на земле. Конные казаки налетели вихрем, горной лавиной, сметающей всё на пути. Около полусотни конников привели несколько тысяч турецких воинов в такую панику, что они, не умея плавать, бросились в волны священной реки и, добегая до глубоких мест, тонули.

Подоспели остальные азовцы. Крича что-то непотребное, с разбегу смяли разнородную толпу. Некоторые ещё пытались сопротивляться, мелькали кое-где сабли, но нынче ничто не могло спасти турок, даже встань они с саблями и топорами навстречу казакам все до единого, тут бы и полегли. Большинство металось, испуганно вереща и закрывая головы руками, позабыв об оружии. И падали, падали, падали. Когда уже никого не осталось в живых на берегу, к Валую подскочил Друнька Мильша и, оттирая с лица чужую кровь, крикнул:

— Атаман, там раненые турки.

Валуй резко кинул саблю в ножны:

— Много?

— Ой, много. Тыщи…

Лукин обернулся к товарищам:

— Космята, бери наших и за мной.

От казаков, хмуро перешагивающих через трупы, усеявшие берег, и иногда добивающих уцелевших, отделилось человек тридцать. Валуй с ведомым Борзятой убежал вперёд, казаки поспешили за ними.

В стороне от основного лагеря качались на ветру десятки навесов из плотной ткани. Промёрзшая земля слегка похрустывала под ногами. Казаки, двигаясь неспешно, оказались перед турецким станом уже засветло. Оказалось, Друнька увидал навесы ещё раньше, когда спешили на берег. И теперь решил проверить. Раненые сидели и лежали на огромной площади у саженной ширины ручья, впадавшего в Дон. Никто и не подумал сопротивляться. Поглядывая на приближающихся врагов, они шевелили губами, что-то нашёптывая, в глазах застыло смиренное ожидание скорой смерти.

— Что с ними делать? — Друнька пробежал вперёд, заглядывая атаману в лицо.

Казаки остановились, не доходя до крайних турок пяток шагов. Космята присвистнул. Борзята озадаченно почесал заросшую аккуратной бородой щеку. Валуй поморщился:

— А что делать? Я бы оставил их. Раз свои бросили, нам-то они за каким лядом сдались? Нехай выздоравливают, если смогут, да катятся до своей Туречины.

— Слышали, бусурманские морды?! — крикнул Космята по-турецки. — Скоро вас резать будем.

Валуй дёрнул его за плечо:

— Ты зачем так-то?

Тот хищно ухмыльнулся:

— А нехай попереживают трошки. Ну и вообще, чтобы жизнь мёдом не казалась. Это наши сабли и стрелы их покоцали. Нечего было лезть, куда не надо.

Казаки хохотнули, а Валуй хлопнул друга по плечу:

— Ладно, пошли уж, мститель.

— А то!

Казаки, пересмеиваясь и подшучивая друг над другом, направились к Азову. Крепость виделась отсюда огромной, беспорядочно наваленной грудой щебня, из которой пиками выглядывали две чудом сохранившиеся наугольные башни.

Навстречу, запинаясь и рыдая, спешили казачьи жёнки. Валуй привычно отыскал в группе женщин Марфу.

"А ведь выдюжили! Выгнали турка. Ну, теперича недолго ей девкой оставаться. Неужели всё закончилось?" Жёнки с разбегу бросились на шеи казакам.

Марфа упала на грудь Валую, на коже размылись и потекли высохшие кровавые потеки.

— Ну, что ты? Что ты? — Он погладил её по плечу. — Айда в крепость, товарищей обрадуем. Дароня-то ишшо не знает.

С другого бока, ревя во все горло, обнял Стасик.

— Ну, будя, будя, потоп мне тут устроили.

Она закивала, вытирая слёзы. Паренёк тоже отпустил, счастливо улыбаясь сквозь мокроту. Красава, не выпуская мужа, обняла брата одной рукой, слёзы потекли ещё пуще. Василёк обнял всех сразу — длины рук как раз хватило.

С берега, разделившись на группы и кучки, к ним спешили казаки. Над донским берегом надолго повисли смех, весёлые крики, плач и стоны.

Глава 36

Ночной берег медленно отступал. Челеби думал, что это не берег, а они — непобедимая армия, считавшаяся до сего момента лучшей в мире, — они отступают. Он чувствовал стыд, горели щёки. Прижав к ним холодные ладони, замер. Под удары барабана разгонялись на нижней палубе гребцы. Рядом вдоль борта прохаживался караульный. Ибрагим-евнух только что спустился вниз — у главнокомандующего Гусейн-паши неожиданно поднялся жар. Ещё на берегу он привычно властно командовал отступающей армией, а как только поднялся на борт, почувствовал себя дурно. "Наверное, не вынес позора, — подумал Эвлия. — Немудрено. Не помер бы ещё в дороге. Страшно представить, как разгневается султан! Не дай Бог, помрёт паша, кого он станет карать? Нет, пусть поживёт ещё, недельки две хотя бы".

За несколько дней до отступления паша отправил на имя султана послание, в котором сообщил, что в этом году завоевать крепость невозможно, наступила зимняя пора. Он писал, что армия совершила грабежи и опустошения вплоть до русской столицы, взяты в плен до семидесяти тысяч кяфиров. Сто тысяч их порублено саблями. Московский король получил по заслугам. Кроме того, он нарочно дал сбежать в крепость двум казакам, которые должны были сообщить товарищам наши слова: "Была бы нашей главной целью крепость, мы бы взяли её в течение двух дней. Но мы хотели только дать урок московскому королю, разграбить и опустошить его земли, взять в полон его людей. И мы сделали это".

"О, божья мудрость, в последние дни здесь стоят такие крепкие морозы, что войско чуть не замёрзло. Всем стало понятно, что на этой земле нет нам безопасного пристанища и надо уходить". — Эвлия мысленно повторил последнюю фразу своей записи в книге.

И тут же вспомнил то, что записать не решился. В ночь ухода с 25 на 26 сентября было видение в небе, многие его видели, и Эвлия тоже. Со стороны Руси на полки турецкие наступала страшная сила в виде тучи. Остановилась туча напротив лагеря мусульманского. А перед нею по воздуху шагали два страшных юноши, а в руках у них мечи обнажённые. И этими мечами они как будто грозили гази. После этого видения люди побежали ещё быстрее.

Пальцы сами отыскали в кармане маленький камешек из разрушенной Азовской стены. Многие турки захватили такие с собой на память. Он повертел его на ладони, на поверхности камня, показалось, проявились красные капли. Он не стал задумываться, что это за вкрапления, мысли блуждали в других сферах. Кулак сжался, камешек уютно устроился в нём. — Да, именно так и надо записать. И добавить: "В конце концов войско отчаялось завоевать крепость. Когда же и знать, и простолюдины поняли это, то погрузили вещи на лодки и, отплывая, думали, что такова, видно, воля божья, таково божье предначертание".

Челеби поднял взгляд к небу. Тучи, спешащие по небосводу, понемногу светлели. Чёрная волна, бьющаяся о форштевень, казалось, шипела, исходя пеной.

"О боже, какое счастье — покидать этот негостеприимный клочок суши, который султан, по наивности, относит к своим землям. Если он и вернёт когда-нибудь развалины Аздака в свои руки, то спустя время, дождавшись, пока мы его заново отстроим, казаки снова заберут его. Это же ясно, как божий день. Стали бы они так яростно сражаться и умирать за чужбину. Нет, они считают и город Аздак, и Тан, который они называют Дон, и все лиманы вокруг, и степи — своей кровной землёй. А если так, то не удержать нам донское устье, как бы султан ни желал этого и сколько бы войск сюда ни посылал.

Придёт не этот, так другой атаман, а может, и царь русский сам пожалует и отберёт его обратно. — Эвлия тяжело вздохнул, морщины собрались на лбу. — Пожалуй, надо нам удерживать лишь те земли, на которых нет этих сыновей шайтана — казаков. С ними нам не сладить, как ни грустно это осознавать. Хотя султану я, конечно, не осмелюсь этого посоветовать".

Галера всё дальше и дальше отплывала от ненавистного для всех турок берега. В лёгком рассветном окоёме уже и не угадывалась кромка земли. Кругом плескали волны, метались над мачтами беспокойный чайки, оглашая воздух пронзительными криками. "Что-то вещаете вы? Гибель или прощение?" — Челеби грустно улыбнулся, ладонь разжалась, и небольшой камешек с кровавыми пятнышками булькнул в догоняющую корабль волну.

Эпилог

Май 7151 (1642) года здесь, в устье Дона, баловал казаков томным негорячим солнышком, что в отсутствие комарья и мошки казалось благодатью Божей. Полгода прошло с той поры, как убежали из этих мест турки, а ничего не изменилось в городе. Всё также лежали в развалинах древние стены, и всё меньше людей оставалось в его неуютных хибарах, которые оставшиеся в живых азовцы возвели из кусков разрушенных жилищ, кое-как укрыв их привезённым за десяток вёрст камышом. Своего-то не осталось, турки пожгли весь в окрестностях. В их кострах сгинули все деревца, и кусты, хоть как-то способные гореть, так что округа теперь стояла голая и пустынная. Осматриваясь, казаки вспоминали присказу: "Будто мамай прошёл", что от истины было совсем недалеко.

Валуй отложил нож, очередная выпотрошенная щука, брошенная его рукой, забилась в тазу. Ох, и живучие! За наружной стеной, наваленной грудой мелкого кирпичного щебня саженях в тридцати от хибары Лукина, раздался детский смех и тут же сбился, остановленный звучным шлепком. "А вот и племяши".

Наклонившись до земли, Валуй раздул притухшие угольки костра. За деревом приходилось ездить далеко, аж на тот берег Дона. Потому дрова берегли. Лёгкий огонёк проскочил по обугленной палке, засветились оранжевые светлячки, будто глаза ночных зверьков. Подкинув несколько веток, Лукин-старший повесил над огнём закопчённый казан. Сегодня его очередь готовить на всю разросшуюся семью Лукиных. Уху казаки старались варить сами. Давно заметили, в мужских руках она слаще выходит. Василёк, Борзята и Стасик нынче на рыбалке, они к обеду должны вернуться. Космята погнал лошадей на дальний выпас. Этот до вечера. Валуй один тут из казаков. Ну, окромя мальцов.

А вот и Марфа вытянула из хибары, чуть щурясь на свет. Округлый выпуклый живот облегал синий сарафан.

— Как ты, голуба?

Марфа смущённо улыбнулась. Не привыкла отдыхать, когда мужчина её трудится на готовне.

— Немного отпустило, давай помогу. Лук крошил уже? — Шагнув с порожка, она чуть пошатнулась.

Придержавшись рукой за косяк, виновато улыбнулась.

Подскочив, Валуй придержал жёнку:

— Сам справлюсь. Ты присядь. Или приляг.

Марфа подняла благодарный взгляд:

— Належалась ужо. Я тут посижу. — Опираясь на руку мужа, она подошла к лавке, сложенной из битого кирпича.

Усадив жену, Валуй вернулся к костерку, уже требующему его участия.

Миг, и вокруг стало шумно и суетно. Племяши, одним махом перескочив груду щебня, забегали кругами вокруг готовни. Младший, хмуря бровь, пытался изловить старшего. Тот, задиристо оглядываясь, ржал во всё горло. Из-за развалин показалась Красава в сопровождении Вари Лукиной, тоже с животом, может, немного больше, чем у Марфы. Обе прижимали к бокам тазы с бельём.

— Угомонитесь вы нонче или нет?

Старший Васений, неожиданно запнувшись, полетел пляшмя в пыль. Клим, выдав задорное "ура", прыгнул на брата сверху. И с размаху опустил на его голову крепкий кулачок. Васений взвыл, разворачиваясь, слёзы превратились в грязь на щеках. Красава, изменившись в лице, бросилась к сыновьям. На ходу неловко поставила тазик.

Но Валуй успел первым, всё-таки ближе. Подхватив обоих за шкирки, трясанул, ставя на ноги.

— А ну, казаки, хорош друг друга лупцевать! Врага надо так бить, как вы друг друга.

Мальчишки сопели, размазывая грязь по лицу, но молчали. Грязные капли стекали на не менее грязные рубахи. Подскочившая Красава на секунду растерялась, не зная, что с ними делать. Переодевать, а не во что. Ткань есть, царь Мишка прислал целый обоз, но пошить ещё не успела.

— Раздевай их и обратно на речку. Нехай отмываются.

Красава отошла от растерянности. Надавав обоим подзатыльников, отправила купаться. А они только и рады.

— И сразу домой! — крикнула Красава вслед.

Вряд ли её услышали. Только серые пятки мелькнули за дальним навалом из камня.

Вода в казане закипала, когда к хибаре решительным шагом приблизился посыльный из штаба. Остановившись рядом, улыбнулся жёнкам виновато:

— Валуй, там это. Посланцы от царя прибыли. Тимофей зовёт всех казаков слухать, чего скажут.

Лукин-старший молча кивнул. К нему подскочила Варя.

— Иди, я уж тут закончу.

Переглянулся с Марфой, заметил в её глазах лёгкое беспокойство.

Кивнув бабам, всем сразу, отправился вслед за посланцем, на ходу закидывая зипун на плечи, скрытые под рубахой.

Народ кучковался перед штабом, с войны действующим в старой щели под стеной. Перед входом когда-то стояли котлы, в которых кипятили воду и нечистоты — подарки для врага. Сейчас же на расчищенной площадке по кругу выставлены были куски стены, приспособленные для сидения. Половина пустовала, многие товарищи, не дождавшись царского ответа, уже разъехались по донским городкам.

В пыли копошились куры, на них не обращали внимания. Казаки, молчаливо выныривавшие из загогулин кое-как расчищенных улочек, здоровкались сразу со всеми. Поглядывая на гостей, чинно рассаживались. Тимофей Яковлев Лебяжья Шея, стоящий в центре, переговаривался с двумя знатными мужами. Один с чёрной густой бородой, пробитой седыми прядями, коренастый. Второй выше его на полголовы, нос крючком, глаза цепкие. Чем-то орла напоминает. А всё одно ниже Тимохи. Оба в дорогих кафтанах при саблях, украшенных драгоценными камнями.

Кивнув Валую, Лебяжья Шея поднял руку, призывая народ к тишине. Лукин неспешно присел с краю. Матвей Чубатый вежливо подвинулся. Казаки притихли, с интересом поглядывая на столичных гостей.

Атаман представил царских посланцев. Тот, который коренастый, оказался Засецким, второй на орла похожий, — Родионов. От царя грамоту везли. Да не довезли.

Кто-то из казаков тут же крикнул:

— А чего не довезли?

Вперёд выступил коренастый. Поклонился чин по чину казакам. Те, довольные, закивали. Уважил!

— По дороге остановили нас черкасы. Они и отобрали грамоту. Больно не хотели, чтобы вы уходили из Азова.

— Значится, царь не поможет? — Тимофей, оказывается, тоже не знал, с чем они пожаловали.

— Ну, как не поможет? — Коренастый чуть улыбнулся. По-доброму. Видать, мужик неплохой, вот только новости привёз неприятные. — Подсобит. Жалованье он вам передал, как вода установится, обоз по реке пошлёт, с продуктами, с зельем для пушек и для ружей. Царь казаков не бросит.

— Азов, значится, не берёт? — А это Борзята. Когда успел подскочить?

Коренастый склонил голову набок, будто задумавшись:

— Азов не берёт. Сами видите, что от города осталось. — Он обвёл рукой развалины. — Слаба ещё Русь. Не потянет Азов. За него же придётся с туречиной биться. А у нас счас со всех сторон враги. Не татары, так ливонцы, не ливонцы, так ляхи. За то, что вы султана ихнего тут мордой в коровью лепёшку ткнули, за то он вас благодарит и жалует. И просит вас, други, ради живота своего покинуть крепость. — Он чуть задрал подбородок, и вдруг казаки почуяли силу в его фигуре, в позе, в выражении глаз. Знатность, она такая. А тут ещё и лично царь Михайла Романов просит.

Коренастый отвесил полупоклон, вроде как от царя. Тут уж казаки даже крякнули. Обидно, конечно, что город Руси не нужен оказался. Но каждый понимал, и не город это вовсе, так, груды битого камня. Чтобы на этом месте снова стены поднять, сил и денег нужно немерено. Московиты тоже не сразу такое решение приняли. Приезжали от царя ещё зимой посланцы, всю крепость облазили, в каждый уголок заглянули. Отбыли недовольные. Уже тогда казаки поняли, уходить придётся. А там слухи дошли, что за ради их крепости царь собрал Земский со-сбор, с боярами посоветоваться. Слышали они, что многие хотели оставить город за Русью. Но в основном те, что помоложе. А вот те, которые постарше да познатнее, больше отмалчивались. Похоже, они и решили дело.

Как потеплело, начали разбредаться вверх по Дону азовцы. К маю в крепости не больше трети оставалось из тех, что после турка выжил. Лукины пока держались, не известно на что надеясь. А скорей просто боялись заново жизнь зачинать. Уж который раз, только ж прижились. Эх, если бы не турок!

Повздыхали казаки, но никто на гостей обиды не затаил. Ещё порасспрашивали московских уважаемых мужей о царских подарках. Когда да сколько. Всё рассказал коренастый, но тот, что на орла похожий, тоже что-то говорил. И тоже правильно, хорошо. Хорошие у царя посланники! Всё как есть обрисовали. Не соврали, не приукрасили. Такой разговор, уважительный да прямой, казакам по нраву. Расходились немного грустные, но не разочарованные. Каждый в душе, конечно, надеялся на царское заступничество, но на себя казак надеется больше.

По дороге поговорили с братьями о рыбалке, казаки похвастались полным мешком белорыбицы. Стасик тоже мычал, активно махая рукой. Видно, показывал, как он рыбу ловил. "В дороге пригодится", — подумал Валуй. И понял: он уже мысленно простился с Азовом. И что давно готов уехать. Последней соломинки не хватало для решения. Вот и появилась соломинка, да не соломинка, бревно целое. Переживал за Марфу, как она дорогу перенесёт? А с другой стороны, ну, неделя-другая, всё одно уходить надо. Татары или турки наверняка скоро пожалуют. Они-то уж в курсе, что казаки крепость оставляют.

Тянуть не стали. Рыбу частью посолили, частью сварили, остальное раздали соседям. Попрощались с атаманами, с казаками, тоже уже собиравшимися в путь, и на третий день отправились.

К бывшим воротам крепости, которые казаки уже сняли, чтобы забрать с собой, подъехали на заре. В гулкой туманной тишине тихо переговаривались несколько товарищей. Валуй признал друзей: Муратко Тепцов, Матвей Чубатый, Тимофей Лебяжья Шея.

Остановив лошадей, Лукины попрыгали на землю. Стасик слез с лошади степенно, он уже тоже свой, Лукин. Мальчишки, сидевшие вдвоём на одном мерине, сползли нехотя. Поутру они ещё тихие, не проснувшиеся, то и дело зевали. Жёнки печально поглядывали сверху.

— Значит, на Махин остров пойдёте? — Тимофей бездумно подёргал подпругу у лошади, на которой восседала Марфа.

Ей да Варе Лукиной тяжелей всех. Срок у них почти одинаков, но Марфа переносит тяжелей. Валуй знал: ночью любимой женщине не спалось, пару раз выбегала на улицу, тошнило её. Варя, хоть и покрепче, но тоже в дороге смотреть за ней надо. Борзята от своей жёнки не отходит. То склонится, о чём-то спрашивая, то просто улыбнется ободряюще. Варе того и хватает.

Валуй, воспользовавшись остановкой, ещё раз проверил перемётные сумы. Помял: не торчит ли чего, не натирает. Не найдя к чему придраться, кивнул:

— На него. Мы же островные. Попробуем заново начать. А там поглядим, может, и на свой остров переберёмся. Выросли ж там.

— Думаем, Тимофей, поставим шалаши пока. Детворе там раздолье. — Красава наклонилась назад погладить по голове Васения. Тот вытерпел, но зыркнул недовольно.

Отец ответил сынку сердитым взглядом. Мальчишка шмыгнул, гордо отворачиваясь.

— Как-нибудь уж устроимся. — Космята, сползший с лошади последним, здоровой рукой прижал к себе младшенького, Клима. — Да и не одни мы там будем. Пахом со своими джанийцами уже там. И другие наши туда собираются. А уж как успокоится всё, думаем со своими на Белгородчину наведаться. Своих повидать. Дароня где-то там сейчас, поди уже папаша.

— На Белгородчину — это хорошо.Ну вы ж там нас не забывайте. — Муратко почесал затылок. — Навещайте стариков. Знаете же, в Раздорах мы.

— А я сам вас навещу. — Матвей Чубатый вытер слезящийся глаз. — Осенью и загляну.

— Обязательно заглядывай, — в разнобой, но почти все ответили.

— Ну, прощаться не будем. — Тимофей отошёл на шаг. — Я, может, с Матвеем до вас заеду. Если надобности какой раньше не появится.

— Это да, это может. — Валуй, словно подавая сигнал своим, первым запрыгнул в седло. — Татары вряд ли теперь угомонятся. Казаков уж больно много потеряли.

Неторопливо уселись и остальные. Стасик запрыгнул лихо, одним прыжком. Валуй про себя отметил: "Хороший казак будет". Васений забрался в седло животом. Шустро покрутившись, уселся. Космята собрался было помочь младшему, Климу, но тот так сердито зыркнул на отца, что Степанков, ухмыльнувшись, опустил руки. С третьей попытки сынок, вытерпев помощь старшего брата, забрался на круп смирно стоящего мерина.

— А ты нас зови, ежли вдруг чего. — Неожиданно Борзята лихо улыбнулся. — Подсобим!

— Это непременно! — Муратко пристукнул по лошадиному крупу, и маленький отряд тронулся с места.

За навалом стены из чёрной выжженной земли пробивалась молодая трава, нежные колокольчики, казалось, позвякивали на тихом ветру. Валуй оглянулся. Да, пока здесь видны следы пожарищ, до самой реки тянулись выбоины и провалы от подземных взрывов. Но и на них уже зеленели первые ростки самой непритязательной жительницы голых земель — крапивы. Обживётся она, а следом уже и другие травы подтянутся. Пройдут годы, и ничего уж не будет напоминать о великой битве.

"Самое обидное, что наверняка снова турки вернутся. Поди, и город отстроят. Ну, ничего. Это ненадолго. Если не мы, то уж наши дети наверняка установят в этих землях русскую власть. На века!" — Валуй придержал кобылу, поджидая Марфу.

Жёнка, с удовольствием принимая внимание любого мужа, тихо улыбнулась.


Примечания

1

Крупное военное парусное судно, имевшее до 130 пушек, три палубы и столько же мачт.

(обратно)

2

Суда меньшей вместимости, часто торговые, приспособленные для перевозки воинов.

(обратно)

3

Двухструнный смычковый музыкальный инструмент, родственник скрикпки.

(обратно)

4

Черкесский народный ударный музыкальный инструмент, родственник трещётки. Представляет собой 3, 5 или 7 скрепленных пластинок из высушенной твёрдой древесины.

(обратно)

5

Кожаная рубаха.

(обратно)

6

Елда — нечто большое, длинное, громоздкое, торчащее.

(обратно)

7

В то время зачастую всех ворогов, приходивших с набегами, называли татарами, вне зависимости от родовой принадлежности.

(обратно)

8

Вершок — 4,45 см (старорусская мера длины).

(обратно)

9

Дома у казаков.

(обратно)

10

Шалаш, временная постройка.

(обратно)

11

Сеть.

(обратно)

12

Цапля.

(обратно)

13

Тополя.

(обратно)

14

Кожаная казацкая обувь без каблуков, наподобие сапог.

(обратно)

15

Смерть, конец.

(обратно)

16

Звёзды.

(обратно)

17

Морской флаг Османской империи имел ласточкин хвост. Он зелёный с белым полумесяцем.

(обратно)

18

Серьга в ухе мужчин-казаков указывала на роль и место казака в роду. В левом ухе носил серьгу единственный сын у одинокой матери. Серьгу в правом ухе носил последний в роду, где не было наследников по мужской линии. Единственный ребёнок у родителей носил две серьги. Этот элемент украшения считался оберегом, но в то же время выполнял вполне практическую миссию — командир при равнении строя направо и налево чётко видел, кого следует беречь в бою.

(обратно)

19

По-тихому.

(обратно)

20

Азиатский головной убор, византийского происхождения.

(обратно)

21

Прозвище донцов, живущих выше по течению, от низовых казаков.

(обратно)

22

Вид сапог с коротким голенищем и каблуком.

(обратно)

23

Лестница.

(обратно)

24

Металлическая обойма, надеваемая на окончание рукояти нагайки, также служила для удара.

(обратно)

25

Имеется в виду жители верховый донских станиц.

(обратно)

26

Закон.

(обратно)

27

Старинный казацкий обычай. Обход вокруг калинового куста заменял венчание.

(обратно)

28

В данном случае судна запорожцев.

(обратно)

29

Знак, составленный из соединённых между собой, поставленных рядом или переплетённых одна с другой начальных букв имени и фамилии или же из сокращения целого имени.

(обратно)

30

Взято из написанной казаками — участниками обороны Азова "Повести об Азовском сидении".

(обратно)

31

Оттуда же.

(обратно)

32

Пушкари (тур.).

(обратно)

33

Янычарское курковое ружьё.

(обратно)

34

Предположительно это натухайцы, бжедуги, темиргоевцы с их князьями Болотоковыми, бесленейцы, кабардинцы и тюркоязычные кавзазцы, называющие себя "таулу".

(обратно)

35

Крымские племена, татарские и ногайские, подданные крымского хана. "Улан" и "бардак" примерно означает "сыновья" и "подданные", те, кто носят тамгу "трезубец" — родовой герб Гиреев.

(обратно)

36

Небольшое земляное фортификационное сооружение, насыпь.

(обратно)

37

Огнестрельное оружие, бывшее предком аркебузы, мушкета и лёгкой пушки. Название, вероятно, произошло от конструкции, в которой для прочности ствол, выкованный из железных или медных полос, крепился к деревянному ложу посредством колец, числом обычно не превышавших пять. Рыцарские доспехи оружие пробивало на расстоянии от 25 до 30 метров. В России кулеврине соответствовала пищаль.

(обратно)

38

Полевые пушки различного назначения.

(обратно)

39

Главнокомандующий морскими силами.

(обратно)

40

Стационарная мелкокалиберная пушка.

(обратно)

41

Примерно рота, около 80 — 100 человек.

(обратно)

42

Дальнобойная средняя пушка.

(обратно)

43

Инструмент для зарядки пушек.

(обратно)

44

Специально отряженные бойцы для работы на очепе.

(обратно)

45

Перевес; бревно, слега или жердь, положенная рычагом на бабу, рассоху, и обычно пропущенное поперёк веретено, для опуска и подъема, в данном случае приспособления для поднятия зарядов и прочего на стены.

(обратно)

46

Кафтан, зипун или куртка, обшитые металлическими пластинами.

(обратно)

47

Разновидность кольчуги.

(обратно)

48

Командир янычарских орт — рот. В буквальном переводе раздатчик супа.

(обратно)

49

Кольцевые движения сабли.

(обратно)

50

Крепость была разделена на части — городки.

(обратно)

51

Чёрное море.

(обратно)

52

Род булавы с головкой, утыканной металлическими пластинами-перьями; старинное холодное оружие.

(обратно)

53

Дрожь (казачье).

(обратно)

54

Военная добыча (казачье).

(обратно)

55

Старорусское название колчана.

(обратно)

56

Старорусская единица измерения длины. 1 аршин = 1/3 сажени = четверти = 16 вершков = 28 дюймов = 0,7112 м;

(обратно)

57

Нападать с тыла.

(обратно)

58

Широкие штаны — шаровары из тонкой материи, которые подвязывались под коленями шнурками.

(обратно)

59

Верхний кафтан янычара — долама мокмалу — ниспадал до щиколоток. В боевой обстановке он заправлялся за пояс.

(обратно)

60

Бёрк (или кече, буквально: войлок) — название головного убора белого цвета высотой 45 см, который использовали исключительно янычары. Тыльная часть бёрка изготовлялась из тонкой ангорской шерсти (ятырмы). Она закрывала затылок и широкой полосой спускалась до плеч.

(обратно)

61

Самым ходовым головным убором была тюбетейка, обмотанная по краю тканью наподобие маленькой чалмы — новобранцам, аджеми огланам, только такая и полагалась.

(обратно)

62

Старослужащие, наиболее уважаемые янычары.

(обратно)

63

Руль судна.

(обратно)

64

Большое земельное владение.

(обратно)

65

Сура Корана. Считается, что "Аль-Фатиха" — это всеобъемлющее обращение к Всевышнему Творцу. Мусульмане по всему миру читают эту суру несколько раз в день при выполнении намаза.

(обратно)

66

Казачья наука характерников воевать, лечить, укрываться, сходная по некоторым характеристикам с волшебством.

(обратно)

67

Битва при Мохаче состоялась в 1526 году. Тогда войска Сулеймана П разгромили объединенную чешско-венгерскую армию, после чего Венгрия пала.

(обратно)

68

Командиры отрядов.

(обратно)

69

Турецкая мелкая монета.

(обратно)

70

Владельцы земельных наделов и другого имущества, что-то вроде дворянства.

(обратно)

71

Фольклорный тюркский герой. Строитель прохода через гору.

(обратно)

72

26 октября по старому стилю. Этот день знаменуется началом зимы. После него всякие боевые действия в Оттоманской империи прекращались.

(обратно)

73

Обычно хвост коня использовался вместо знамени.

(обратно)

Оглавление

  • Об авторе
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Глава 25
  • Глава 26
  • Глава 27
  • Глава 28
  • Глава 29
  • Глава 30
  • Глава 31
  • Глава 32
  • Глава 33
  • Глава 34
  • Глава 35
  • Глава 36
  • Эпилог
  • *** Примечания ***